Какие большие зубки Роуз Сабо
        Много лет назад суровая бабушка Персефона Заррин отправила свою внучку Элеанор в школу для девочек. Письма, которые юная Элеанор писала родным, всегда оставались без ответа, однако после ужасного происшествия в школе она вынуждена вернуться в единственное место, которое считает безопасным, - домой. Но родные не только не рады ее видеть, кажется, они готовы ее съесть. В прямом смысле этого слова.
        Оказавшись в безвыходной ситуации, юная Элеанор пытается заново узнать и полюбить своих родных, а заодно обсудить с бабушкой тот «инцидент в школе». Но не успевает - бабушка умирает у нее на руках, взяв клятву беречь семью, как много лет делала она сама.
        Элеанор отчаянно пытается выполнить обещание, но для этого ей нужно победить тьму внутри себя…
        Роуз Сабо
        Какие большие зубки
        Посвящается моей бабушке, Кэтлин Сабо.
        Она говорит, что не любит книги про оборотней, но все равно мною гордится.
        Он это объясняет тем, что для магната честь родины, дома и имени - его личная честь, победы народа - его слава, судьба народа - его участь.
        - Б. Стокер, «Дракула»[1 - Пер. Н. Сандровой, А. Хохрева (Здесь и далее - прим. ред.)]
        Вот ваша карта - Утопший Моряк-Финикиец
        (Вот жемчуг очей его! Вот!),
        Вот Белладонна, Владычица Скал,
        Примадонна.
        Вот Несущий Три Посоха, вот Колесо,
        Вот Одноглазый Торговец, а эту карту
        Кладу рубашкой, не глядя -
        Это его поклажа. Что-то не вижу
        Повешенного.
        - Т. С. Элиот, «Бесплодная земля»[2 - Пер. С. Степанова.]
        Пролог
        Где-то в глубине ночного леса бежит мальчишка.
        Я ничего не чую, в отличие от моей сестры Лумы и нашего кузена Риса, - ни пота, ни страха. Но я его слышу, как слышу хруст веток и шорох листьев под ногами. Он бежит из березняка в сосновую рощу. Слышу, как бежит кровь в его жилах, отчаянные рыдания, которые он пытается сдержать, как старается не оступиться на незнакомой тропе.
        Другой наш кузен, Чарли, тоже здесь, стучит новыми ботинками по каменистому руслу реки. Он еще юн и неуклюж, но не обделен другими талантами. Как и Рис с Лумой - они сменили облик, как только мы вышли из дома, и теперь бегут на четырех лапах, так тихо, что мои уши не способны уловить их шагов. Я оставила ботинки на крыльце, и сосновые иголки похрустывают под моими босыми ступнями, но я уверена, что все слышат, как бешено колотится мое сердце.
        Стоят весенние сумерки. Тонкий ломтик полумесяца рогами вверх висит в небе.
        Мальчишка выбегает на поляну, заросшую высокой травой и испещренную норками мелких зверьков. Вот он - переломный момент. Нога мальчика попала в кроличью нору, и он падает. Я смотрю ему за спину, оглядываю поляну, пока не замечаю пару горящих глаз. Рис приподнимает подбородок и рычит. Пора.
        Мы тут же сходимся: Рис справа, я слева, а Лума набрасывается на жертву сзади и толкает передними лапами. Под ее весом мальчик падает на живот и катится по земле. Мы ждем, пока он поднимется, и он хватается за мокрую траву, пытаясь перевернуться и встать.
        Чарли, спотыкаясь, выходит из тени и сгибается пополам, пытаясь отдышаться. Мальчишка ползет к Чарли. Говорит ему, чтобы тот бежал. Но потом переводит взгляд на нас и понимает, что Чарли не боится. И начинает молить его о помощи.
        Рис с Лумой зубами хватают мальчика за лодыжки, а я прыгаю ему на спину и сижу так, пока они не утаскивают его в темноту. Мальчик все молит о помощи нашего кузена. Наконец, Чарли глубоко вздыхает и выпрямляется. Поправляет очки на носу и рысцой бежит за нами. Лес все ближе.
        - Неужели вам это не надоело? - спрашивает Чарли, не обращая внимания на крики мальчика, умоляющего нас его отпустить. - Разве вам не хочется сыграть во что-нибудь другое?
        Рис на мгновение выпускает из зубов лодыжку мальчика и кивает в сторону Чарли, улыбаясь уже человеческим лицом.
        - Нет, - говорит он.
        Мы тащим мальчишку в тень, под одну из огромных сосен. Со стороны дома слышится крик: кто-то зовет нас. Судя по звуку, пришедший к нам в гости банкир заметил пропажу сына.
        - Что будем с ним делать? - спрашивает Рис.
        - Сварим из него суп, - отвечает Лума. На самом деле она терпеть не может суп, но мальчик, явно не оценив шутки, начинает всхлипывать громче.
        Чарли все так же суетится, оглядывается по сторонам.
        - Я сделаю так, чтобы он ничего не помнил. Иначе у нас будут неприятности.
        - Погоди. - Я поднимаю руку. Меня охватывает новое чувство: как будто внутри меня разверзается маленькая голодная пустота. - Кажется… я хочу его съесть.
        Рис хлопает меня по спине, а Лума взвизгивает от удовольствия. Никогда прежде мне не хотелось никого съесть, и они мной гордятся.
        - Вот только нельзя, - быстро говорит Рис.
        - Мы обещали бабушке, - добавляет Лума.
        - Ладно. - Я опускаю ладони на плечи мальчика и собираюсь встать. Тем временем мой рот широко раскрывается, словно я зеваю, хотя я ничуть не устала. - Давайте тогда…
        И вдруг происходит нечто странное. Я сижу на опавших сосновых иголках, челюсть невыносимо болит, а мальчика нигде нет.
        1
        Я открыла глаза и увидела, что я в поезде.
        Из пассажиров осталась только я одна. Как долго я спала? Я посмотрела вниз, чтобы убедиться, что все на месте: соломенная шляпа, чемоданчик со штампом в виде буквы «З». Я весь день не выпускала их из рук: когда спала на скамеечке на станции Пенн, когда бежала на бостонский поезд - ни на секунду с тех самых пор, как вчера в это же время вышла за порог школы святой Бригит для юных леди. Размышляя об этом, я снова провела языком по зубам. Сколько бы раз я этого ни делала, медный привкус никуда не девался.
        Дверь в дальнем конце вагона с грохотом распахнулась, и я вздрогнула. Но это всего лишь кондуктор шел ко мне между рядов, хотел что-то уточнить. Он нервно посмотрел на меня сверху вниз, и я ощутила укол вины: вдруг он понимает, что я в бегах?
        - Это вы выходите в Уинтерпорте? - спросил он. Я кивнула. Его взгляд опустился на мой чемодан.
        - У вас там родственники живут? - продолжал он. - Я сам из Ханнафинов.
        Такие уж люди здесь обитают, я мигом это вспомнила. Первым делом пытаются все разузнать о твоей семье.
        - Я - Заррин, - отозвалась я.
        Он вздрогнул, словно кролик, но тут же взял себя в руки.
        - Я так и предполагал, - сказал он. - Ваши редко выезжают за пределы Уинтерпорта, да?
        - А я уехала, - сказала я. - И не возвращалась вот уже восемь лет.
        Едва сказав это, я застыла в ужасе, предвосхищая вопрос о том, зачем же я вернулась теперь. И принялась отчаянно копаться в мыслях, пытаясь придумать убедительную ложь. Но кондуктор только натянуто улыбнулся и коснулся своей шляпы.
        - На станции мы только замедлим ход, остановки не будет, - сообщил он. - Не волнуйтесь, это нормально. После первого свистка приготовьтесь.
        Он ушел, а я повернулась к окну и какое-то время разглядывала пейзаж. В Мэриленде уже почти наступило лето, но, когда поезд с грохотом мчался по мосту, отделявшему Нью-Гэмпшир от штата Мэн, я углядела несколько упрямых снежных пятен под соснами. Я была зла, когда садилась в поезд, и моя злость подстегивала меня. Но я постепенно остыла, и гнев кристаллизовался в страх. Может, для того, чтобы я покинула дом, были веские причины. Я испытывала смутное полузабытое чувство, будто там не вполне безопасно. Все казалось мне тусклым и каким-то несуразным. Я словно по очереди подносила предметы к свету, но все они выглядели ненастоящими. Но если это правда, если я права, то мне нужно вернуться домой.
        В конце концов, нигде больше в этом мире нет для меня места. После того, что я натворила.
        На мгновение в моих мыслях мелькнула Люси Спенсер. Выбившаяся из косы рыжая прядь, гримаса, какая обычно искажает лицо человека за мгновение до крика…
        И тут раздался свисток. Кондуктор велел приготовиться. Я взяла чемодан и надела шляпу. Пора встретиться с семьей.
        Когда поезд сбавил скорость, кондуктор вернулся, чтобы открыть мне дверь. Он не смог даже посмотреть мне в глаза. Пробормотал что-то вроде: «Осторожней там», - и вот мы уже с грохотом проезжаем возле платформы, и я выхожу на свежий воздух.
        Я ощутила дрожь, это тошнотворное чувство, словно мир летит мне прямо в лицо. Я пошатнулась, ударилась коленом о деревянную платформу, пока поезд гремел у меня за спиной. Я отползла подальше от рельсов с таким ощущением, будто попала в аварию. Поезд ехал быстрее, чем мне казалось изнутри вагона.
        Я запретила себе быть слабой. Убедилась, что кожа на колене цела; мне не хотелось, чтобы кто-нибудь здесь видел мою кровь. Я поднялась на ноги, проверила, не порвалось ли пальто, и помедлила секунду, прежде чем подобрать багаж.
        Платформа выглядела заброшенной. Позади нее единственная мощеная улица в городе изгибалась, словно согнутая в локте рука, тянувшаяся из океана. По обе стороны изгиба возвышались дома. Вдоль берега виднелись пирсы, где на волнах покачивались пришвартованные рыбацкие лодки. Солнце опускалось за заросшие лесом холмы, и город то купался в красных лучах, то вновь окунался в тень. На улице я увидела троих мальчишек, они стояли на коленях, с их спин свисали потрепанные пальто с чужого плеча.
        Я вдруг заметила, что пристально разглядываю мальчиков, словно приклеившись к ним взглядом. Они ковыряли мостовую палкой, пытаясь поддеть камень. Один из них поднял голову, увидел меня и застыл. Я наблюдала за тем, как он тихонько протянул руку к земле, как будто думал, что я не увижу этого, если он будет действовать достаточно медленно. Его грязные пальцы несколько раз поскребли по поверхности камня, пока не сомкнулись на нем. Я видела, как мальчишка крепко сжал камень, как напряглись его плечи. Я тоже насторожилась и слегка опустила голову, готовясь пригнуться или броситься вперед. Он словно знал, кто я такая. Словно знал, что я наделала.
        - Эй ты!
        Из какого-то магазинчика, размахивая тростью, выскочил старик. Мальчишки тут же сорвались с места и бросились врассыпную по мостовой.
        Я вздрогнула - так вздрагивает человек, которого внезапно разбудили. Старик для вида погрозил тростью вслед убегающим, но, похоже, уже и думать о них забыл. Он повернулся к платформе и посмотрел на меня, прикрыв глаза ладонью от солнца, чтобы лучше видеть. Я заковыляла ему навстречу. Старик сутулился, глаза затуманились от возраста, а на шее белел пасторский воротничок.
        - А, юная Элеанор, - сказал он.
        - Я… прошу прощения, - сказала я. - Кажется, мы не знакомы.
        - Отец Томас, - представился священник. - Ваша бабушка не хотела знакомить нас с вами, пока вы не подрастете. - Говор у него был такой же скрипучий и резкий, как у кондуктора. - Но я все о вас знаю. - Он подмигнул.
        Я покраснела, сама толком не зная, отчего, и подумала: что именно он может знать обо мне?
        - Что ж, спасибо, что вы их… прогнали.
        - Это моя работа. Я пастор в уинтерпортской церкви Святого Антония. Я здесь для того, чтобы помогать заблудшим душам. - Он усмехнулся себе под нос. - Вам подсказать дорогу к дому?
        - Думаю, я помню. Что это были за мальчишки?
        - Ах, это. Просто городские дети, - ответил священник. - Они не понимают, что вы не опасны. Полагаю, их желание бросать камни в Зарринов обусловлено инстинктами.
        От его будничного тона у меня пробежали мурашки. Но ведь я и сама знала, что моя семья опасна, так почему я удивляюсь, что другие люди тоже это понимают?
        - Вряд ли они ждут меня, - сказала я. - Они рассердятся?
        - Заррины всегда не в восторге от нежданных гостей, - сказал он. - Но вас они ждут. Ваша бабушка сегодня утром прислала ко мне Маргарет с запиской, в которой просила встретить вас.
        Этого я не ожидала.
        - Я пройдусь с вами до церкви, - добавил он.
        Отец Томас предложил понести мой чемодан, но я сказала, что справлюсь. Он зашагал рядом со мной, прихрамывая и опираясь на трость. Пока мы шли, меня не оставляло чувство, будто тут и там за нами кто-то наблюдает: то шевельнется кружевная занавеска на окне, то что-то прошелестит, словно кто-то только что пригнулся за изгородью. Это было почти смешно. Но, когда мы приблизились к обшитой выцветшими досками церкви и отец Томас пошел по тропинке прочь, а потом исчез за дверью, все веселье улетучилось. Я осталась одна.
        На краю города дорога начинала подниматься едва ли не вертикально вверх по крутому склону холма и утопала в серебристых березовых зарослях. Подъем был не из легких; чемодан бил меня по ноге, на которой уже темнел синяк, и я взяла его в обе руки. Ветер шумел между деревьями, насквозь продувая мою форму, и я так замерзла, что дрожала не переставая.
        Какое-то время следом за мной ползла машина, пока не проехала мимо на возвышенности, где дорога расширялась. В школе автомобили обычно сигналили нам, когда мы ходили группами, из окон высовывались парни и звали прокатиться с ними, а монахини кричали им, чтобы те оставили нас в покое. Но здесь все было иначе. Возможно, водитель узнал меня или дорогу, по которой я шла.
        Я вышла к развилке. Справа начинался мост через узкую речку, который тянулся дальше к другому берегу. Слева грязная дорога поднималась вверх по крутому склону и уходила в густой лес. Кроны деревьев смыкались наверху, превращая этот путь в туннель. Там, в темном лесу, было красиво, но у меня возникло чувство, что это не самое подходящее место для ночных прогулок в одиночестве. Я слегка согнула ноги в коленях - так производишь меньше шума - и стала медленно пробираться вперед.
        Слышалось пение птиц, в кустах шуршали дикие животные. Мои уши улавливали каждый звук. Все вокруг было на своих местах. Справа от меня вниз по обрамленному деревьями склону тянулось каменистое русло, по которому каждую весну стекала талая вода. Затем она изливалась через скалу и падала в море. Рядом виднелся край леса, березы, плавно сменяющиеся соснами. И еще чуть дальше по тропе - лужайка перед домом, я уже могла мельком разглядеть ее в просветах между деревьями, пока упорно взбиралась по холму. Я зашла за поворот, и деревья остались позади, впереди - только дом.
        Он господствовал над пейзажем. Башни, террасы, балконы и эркерные окна. Этаж за этажом пышных украшений, лепнины, золотых эмблем, утопленных в фасаде ниш и выдающихся выступов, - и все это было покрыто чешуйками серой черепицы, а на вершине самой высокой башни поскрипывал флюгер в форме бегущего кролика. На дом тяжело было смотреть: он не помещался целиком в поле зрения, даже если я отходила на несколько шагов назад. Теперь я поняла: он меня пугал. Это было слишком. Словно великан, усевшийся на корточки на вершине мира.
        Я пожирала дом взглядом в надежде, что он первый сдастся и моргнет мне окнами. А потом в несколько стремительных шагов пересекла узкую полосу лужайки, уверенно поставила ногу на первую ступеньку и, переборов себя, взлетела по лестнице к входной двери.
        Дверь была черной. Не краска: черная древесина с извилистыми резными узорами и медной лошадиной головой с кольцом в зубах. Я приподняла кольцо и отпустила.
        Несколько секунд, которые показались мне вечностью, ответа не было. Ветер ткнул меня в спину, отчего я задрожала. Я взялась за ручку и распахнула дверь.
        Воздух наполнился стоном: где-то было открыто окно, воздух из открытой двери тут же потянуло туда, и главный зал превратился в гигантское горло. Как только я шагнула в дом, дверь захлопнулась за моей спиной, и шум океана, разбивающегося о скалы по другую сторону дома, превратился в шепот. Никаких других звуков не было слышно, только где-то в глубине зала гулко тикали часы.
        С колотящимся сердцем я огляделась, крепко прижимая к себе чемодан. Главный зал занимал два с половиной этажа, потолок терялся в тени где-то над головой, перила второго яруса венчали незажженные фонари. Центральная лестница двумя змеями сползала вниз с верхних этажей, они соединялись посередине и разворачивались в центральный зал, устланный красным языком потрепанного ковра. Ореховые панели блестели, но плинтусы были испещрены царапинами и шрамами, а в обоях с напечатанными сценами охоты на оленей местами зияли прорехи. На узком пристенном столике стояло покрытое темными пятнами старое зеркало и хрустальная ваза с высохшими мятными конфетками. На стенах висели портреты темных фигур, большие пейзажи и натюрморты, на которых были любовно запечатлены жареные оленьи ноги и бокалы, полные вина. Все это я помнила, но не узнавала, словно видела это в кино или во сне.
        У меня вдруг закружилась голова. Мне захотелось сесть, но куда: на кресло в форме скалящегося дьявола? На длинную скамью, возле которой в ряд стояла дюжина чемоданов из старой кожи? На кучу перевязанных бечевкой коробок со штемпелями «ХРУПКИЙ ГРУЗ» и с изображениями черепов? Может, мне лучше просто пойти вперед? Впереди была лестница. Где-то там, двумя этажами выше, располагалась моя детская спальня, и, может быть, если я доберусь до нее и захлопну за собой дверь, то снова превращусь в человека, не чуждого этому месту. Но этот путь казался очень долгим. Моим ногам словно не терпелось опустить меня вниз, на пол, или еще лучше - увести назад в город, к поезду, в безопасность. Но поезд уже ушел.
        Я твердила себе, что не могу сейчас уехать. Да и куда мне податься?
        Главный зал был увешан портретами. Я подошла к ним ближе и стала рассматривать один за другим, пытаясь вспомнить кого-нибудь. На самой большой картине был изображен коренастый молодой человек с пушистыми бакенбардами; он сжимал поводья упряжки белых лошадей - с безумными глазами, вставших на дыбы, с пеной у рта. Мой дедушка, подумала я, но не тот добрый смеющийся старик, каким я его помнила: мужчина с картины выглядел враждебно. Рядом с ним - целый строй людей, похожих на него, но все равно разных. Упрямого вида мужчина в красном свитере - должно быть мой отец. Зализанный мальчик со щербатой улыбкой и в том же свитере, что и папа, только в выцветшем и потрепанном. Женщины здесь тоже были, все с острыми скулами, смуглой кожей, темными глазами - полная противоположность моему плоскому лицу с широким ртом. Я осмотрела все помещение, но не нашла ни одного своего портрета.
        Я закрыла глаза и прислонилась к перилам у подножия лестницы. И тут из глубины дома донесся голос:
        - Элеанор! Это ты?
        Я ни с чем не спутаю этот голос: ясный и мягкий, словно колокольчик на буйке. Он проник сквозь мой страх и коснулся меня. Мама. Когда-то, когда я была маленькой, она пела мне песни. И вот она здесь.
        - Где ты? - откликнулась я.
        - В саду за домом, дорогая. - Ее голос казался счастливым. - Иди через кухню, так быстрее!
        Мама. У нее были мягкие руки, в детстве она позволяла мне заплетать ее длинные волосы в косы. Вся моя сдержанность вдруг испарилась, и у меня осталось одно-единственное желание: снова ее увидеть.
        Я быстро прошла по залу к двери в кухню. Я вот-вот увижу маму, и все опять будет хорошо. Я хотела распахнуть дверь, но вдруг поняла, что кто-то уже стоит за ней, ждет, пока я открою.
        Я совсем забыла о тетушке Маргарет.
        Она пристально глядела на меня из-под спутанных волос. Похожая на женщин с портретов, только она была безумна: землистая кожа, мешки под глазами, одежда в жирных пятнах. Тетушка нахмурилась при виде меня и пробормотала что-то неразборчивое. Ей не нравилось, когда на нее пялятся, вспомнилось мне, и когда с ней заговаривают - тоже. Я могла этим воспользоваться. Я отвела взгляд и застыла. Медленно, она отступила от двери на несколько шагов.
        - Мама! - позвала я снова, уже менее уверенно.
        - Просто иди на мой голос, дорогая!
        Я обошла Маргарет. В моих детских воспоминаниях она оставалась миловидной женщиной, вечно напевающей себе под нос. Она пробормотала что-то невнятное, когда я обогнула ее, и шмыгнула в темную кухню, а я прошла по каменному полу мимо большой печи, почерневшей от въевшейся за долгие годы сажи, к задней деревянной двери. Верхняя половина была уже открыта. Я проскользнула через нижнюю часть и закрыла ее за собой, так что Маргарет не смогла бы выйти из кухни.
        Мои глаза уже привыкли к царившему в доме мраку, и, едва я вышла на улицу, солнечные лучи ослепили меня. Мама ахнула, а потом воскликнула:
        - Моя малышка!
        Зрение начало возвращаться ко мне, и я разглядела силуэты в саду. Высокая худая пожилая женщина в выцветшем черном платье, мужчина в костюме, женщина, сидящая в чем-то вроде большой железной ванны. А позади них - стол, уставленный тарелками и бокалами, украшенный полинявшими драпировками. Они что-то празднуют?
        - Здравствуй, Элеанор, - сказал мужчина. Он выглядел старше, чем на портрете, но я знала, что это, должно быть, мой отец. Я шагнула к нему, но он не попытался меня обнять, просто с любопытством разглядывал меня несколько долгих секунд. Наконец, я протянула руку, и он изумленно пожал ее.
        - Элеанор, - сказала бабушка Персефона. Но я уже не смотрела на нее, я искала голос, который позвал меня сюда. Но, разглядев как следует мать, я ахнула.
        На ней был тонкий халат, промокший от воды. Одной половиной лица она походила на меня. Я узнала свой высокий лоб, свой профиль. Но когда она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, я увидела ее другую сторону: безглазое, безухое месиво красных полипов, спускающихся вниз по телу и исчезающих под наполнявшей ванну водой. Все они тянулись ко мне, словно могли меня видеть, словно жаждали дотянуться до меня и засосать в свою массу. Я отшатнулась и схватилась за перила на крыльце.
        Мамина бровь подпрыгнула, половина рта приоткрылась в тревоге. Я заставила себя улыбнуться, но она протянула нормальную руку, взяла с края ванны мокрое полотенце и прикрыла нечеловеческую часть лица.
        Я знала, что нужно подойти и обнять ее. Раньше я так и делала. В те времена, когда я была еще маленькой и любила ее. Но теперь не могла отогнать мысли о том, как эти штуки будут, извиваясь, липнуть к моему лицу.
        - Здравствуй, мама, - сказала я, пытаясь подражать беззаботным девочкам из школы. Но они всегда говорили «мамочка» или «мамуля». Я же не могла вообразить, что подобные слова могут слететь с моих губ.
        - Я сказала им, что надо устроить небольшой праздник, - сказала мама. - Столько лет прошло.
        - Откуда вы знали, что я приеду?
        - Я видела тебя, - сказала бабушка Персефона. Когда она заговорила, я поняла, что все это время пыталась не смотреть на нее так же, как и на маму. Я заставила себя взглянуть на женщину, которая много лет назад выгнала меня из дома.
        У нее были молочно-белые, как и у меня, волосы, с самой юности - семейная черта. Она нависала надо мной и была гораздо выше, чем полагается быть женщинам в ее возрасте. Именно ее лицо несло эталонные черты, повторявшиеся у всех тех женщин на портретах: угловатое, с крючковатым носом и глубоко посаженными глазами. Я с трудом сглотнула.
        - Бабушка, - сказала я. В моей голове это звучало с достоинством. Но на практике вышло мягче, чем я хотела. Словно вопрос, а не утверждение.
        - Ну вот, ты вернулась.
        Я не знала, злится ли она на меня. Все эти годы в письмах она твердила мне сидеть тихо, а я не послушалась. Что ж, решать эту проблему все равно придется. Я откашлялась.
        - Мне нужно с тобой поговорить, - сказала я. - Кое-что случилось.
        Ее брови взлетели, и на мгновение лицо показалось мне злым.
        - Позже. - Она оглядела окрестности. - Сейчас придут остальные. Хотят с тобой поздороваться.
        Словно в ответ на ее слова из леса послышался долгий вой.
        - Это дедушка, - сказала она.
        Но это был не только он: ветер доносил до нас три голоса, сливающихся воедино. Я удивилась, когда поняла, что эти голоса мне знакомы. Протяжные гласные дедушки Миклоша, резкие короткие взвизгивания Лумы, гортанный лай Риса. Но теперь они воспринимались иначе. Раньше, заслышав их, я бежала к двери. Теперь же застыла на месте, словно кролик, не сводя взгляда с края леса, с ужасом ожидая, что же может оттуда появиться.
        - Все в порядке? - спросила бабушка Персефона.
        У меня в горле все пересохло, и я не смогла ответить.
        Стояли весенние сумерки. Вдалеке я видела всего лишь пятна света и тени, мелькающие среди деревьев. Если они жаждут моей крови, я никак не смогу их остановить. Их голоса заставляли мое сердце сжаться от нетерпения, но ногам хотелось броситься прочь. Опасное сочетание: так страстно желать чего-то и в то же время так бояться. Я вновь ощутила пробуждающийся во мне голод, такой же, как тогда, когда я схватила Люси Спенсер за волосы…
        Я обнаружила, что стою с закрытыми глазами, и, заставив себя их открыть, увидела, как три фигуры отделяются от края леса и непринужденно, смеясь и подшучивая, расправляя на себе одежду, приближаются к нам на двух ногах. Одна из фигур - молодой человек, натягивающий на ходу красный свитер, - увидел меня и побежал через лужайку. Перемахнув через невысокую каменную стену, он бросился на меня, схватил и подкинул высоко в воздух. Мое тело невольно обмякло, готовясь к смерти.
        - Элли!
        Он поймал меня и вытянул руки, держа меня перед собой, чтобы как следует рассмотреть. Мои ступни болтались в воздухе, не касаясь земли. Я не могла сделать ни единого вдоха.
        - Рис, поставь ее. - Бабушка Персефона говорила, поджав губы, но я разглядела тень улыбки в уголках ее рта. Ей это показалось забавным. С ума сойти.
        - Но ей же нравится, - сказал Рис. - Да ведь?
        - Пожалуйста, отпусти.
        Кажется, это его задело, но он все же опустил меня вниз. Как только мои ступни коснулись земли, я попятилась. Ребра ныли в тех местах, где он сжимал меня.
        - Элеанор, - заговорила бабушка Персефона, - это твой кузен Рис. Учится в колледже, когда не пренебрегает посещением занятий. Пользуется успехом у девушек - по крайней мере таковы слухи. - Рис важно выпятил грудь. - И, как ты, несомненно, видишь, он все такой же невоспитанный зверь. - Она сказала это с любовью, но я не нашла в ее словах ничего забавного.
        - Мы же с ней знакомы. - Рис улыбнулся мне. - Да, Элли?
        - Разумеется. - Я попыталась сказать это с теплотой в голосе. Но он почуял угрозу.
        - Я так и знал! - Он шагнул ко мне, словно хотел снова схватить и поднять в воздух, но остановился. - Каждый раз, приезжая домой, я спрашиваю: где Элли? А бабушка говорит…
        - Она училась в пансионе, - перебила его бабушка Персефона.
        - Это мне известно, бабушка. А где она была на Рождество?
        - Рис, кто сейчас занимается мясом? - переменила она тему.
        - Дедушка.
        - Почему бы тебе не сходить и не помочь ему?
        Рис кивнул и бросился назад к двум другим фигурам на лужайке. Один из них, старик, шел медленно, пошатываясь, другая - девушка-блондинка, - шагала в ногу с ним.
        - Если он мой кузен, - начала я, - то кто его мать?
        - Маргарет. А те двое - твоя сестра и твой дедушка Миклош, - отозвалась бабушка Персефона у меня из-за спины. Она говорила тихо, словно суфлер, подсказывающий мне текст.
        - Это я знаю, - сказала я. Я смотрела на то, как Рис подбежал к родственникам, взял у старика мешок, снова перепрыгнул через стену и открыл перед дедушкой ворота. Мешок грузно ударился о землю. Пройдя сквозь ворота, блондинка подняла взгляд, и, хоть я и знала, что это моя сестра, я только сейчас по-настоящему узнала ее. И это было первое, что не напугало меня по возвращении. Она выросла, но по-прежнему походила на киноактрису: сияющие глаза, ангельское личико и мягкие волосы цвета звезд. Она подбежала ко мне, заключила в объятия, и я уловила от ее одежды знакомый запах хвои и выписанного по почте парфюма. Лума. Моя сестра, моя лучшая подруга. Я написала ей не меньше сотни писем, а она не ответила ни на одно, но теперь я здесь, теперь мы вместе.
        - Элеанор! - проговорила она, прижавшись губами к моей щеке. Я позволила ей обнять меня, и на какой-то миг у меня возникло ощущение, будто все стало нормальным. Потом она отодвинулась и радостно улыбнулась мне, демонстрируя полный рот острых зубов. Между ними еще виднелись застрявшие клочки окровавленной плоти, а ее дыхание отдавало душком. Сестра провела по моей щеке ногтем, вымазанным запекшейся кровью, и я еле удержала на лице улыбку.
        - Лума, - сказала я. - Я скучала.
        - Я тоже!
        - Мне надо столько всего тебе рассказать, - продолжала я. - Я…
        - Мама, - сказала Лума, - что там у тебя в ванне? Запах невероятный.
        - Шалфей.
        - Блаженство.
        Лума со вздохом уселась на край маминой ванны, зачерпнула воды и плеснула себе в лицо. Поверить не могу: мы восемь лет не виделись, а она даже не дала мне закончить фразу.
        Повсюду вокруг меня разворачивались домашние сценки: Лума сидела на краю садовой ванны, отец скромно стоял и слушал Риса, который рассказывал о прошедшей охоте, бабушка Персефона постукивала костлявым пальцем по груди дедушки Миклоша.
        - Ты забыл трость, - сказала она.
        - На четырех лапах я обхожусь и без нее.
        - Она нужна тебе по возвращении.
        - Э-э-эх… - он махнул рукой. - Не нравится она мне. Чувствую себя стариком.
        - Ты и есть старик.
        Он положил руку ей на плечи, и бабушка согнулась, принимая на себя его вес. Когда она придвинулась к дедушке, я успела мельком взглянуть на его лицо. Именно таким я помнила его: эти добрые черные глаза, мягкие морщины на коже, лохматые брови, широкий нос. Но теперь при взгляде на это лицо я испытала совершенно иные чувства. Мне стало страшно.
        - Миклош, - сказала бабушка Персефона. - Не хочешь поздороваться с Элеанор? Она вернулась.
        Дедушка расплылся в улыбке и повернулся ко мне. Но тут он понюхал воздух, улыбка исчезла с его лица, а голова повернулась и зафиксировалась на цели. Как только наши взгляды встретились, дедушка опустил плечи, как будто расслабился, но в то же время… к чему-то приготовился.
        Меня вдруг пробрал озноб. Дедушка был не таким, как Рис, Лума или папа. Он был старше и родом из места куда менее цивилизованного. Он видел перед собой не свою внучку Элеанор. Он видел юную девушку по имени Элеанор, которая случайно очутилась в уединенном особняке. Девушку, которой никто не хватится, если она исчезнет одним прекрасным весенним вечером.
        Он сделал шаг в мою сторону. Я отступила на полшага назад, молясь, чтобы не наступить на камень, не оступиться и не упасть.
        Бабушка Персефона тоже это заметила. И щелкнула пальцами у него перед носом.
        - Миклош. Миклош!
        Дедушка тряхнул головой, он как будто просто замечтался и теперь выпал из оцепенения.
        - Я так рад снова видеть тебя, моя… дорогая, - сказал он. - Столько лет прошло.
        Я кивнула, ожидая, когда мое сердце перестанет колотиться.
        Бабушка Персефона взяла его под руку. Я заметила, как ее ногти впились в его куртку.
        - Поднимем бокалы, - сказала она.
        Все повернулись к столу и подняли бокалы с шампанским. Кто-то вложил бокал и мне в руку.
        - За нашу Элеанор, - сказала бабушка Персефона, все чокнулись и выпили. Я тоже сделала глоток.
        Все эти годы я представляла себе нашу встречу так часто, что картинка в голове поистрепалась. Моя семья, восторженно встречающая меня, так, словно я никуда и не уезжала. А теперь, когда это произошло, все казалось мне неправильным. Или я сама была неправильной.
        Все члены семьи быстро увлеклись беседой, а я позволила себе отойти в сторонку. В школе лучшим способом справиться с неприятностями было просто перестать существовать. Я какое-то время наблюдала за остальными, пока бабушка Персефона не отделилась от них и не встала рядом со мной.
        - Когда попривыкнешь, не забудь извиниться перед матерью, - сказала она. - Ты повела себя грубовато, но я уверена: она поймет, что ты всего лишь разволновалась. Этого, кстати говоря, не следует демонстрировать перед дедушкой. Если кто-то побежит, он бросится догонять.
        - Я бы не испугалась, если бы ты не отослала меня тогда из дома.
        Слова слетели с моих губ прежде, чем я успела себя остановить, и теперь, когда они прозвучали, я чувствовала, как во мне разгорается гнев. Бабушка пристально смотрела на меня, а я не отводила взгляда, рассматривая ее лицо, пытаясь отыскать в нем хоть тень раскаяния за то, что она со мной сделала, за то, что выгнала меня, позволила пропитаться страхом. Ничего. Я поняла, что ей любопытно: она, должно быть, знала, что я вернусь, но теперь, когда я оказалась здесь, она не до конца понимала, чего от меня можно ожидать.
        - Однажды я чувствовала то же, что и ты сейчас, - сказала она наконец.
        - Что, прости?
        - Когда умер мой сын, - сказала она. - Рис старший. Я смотрела на твоего дедушку и не видела в нем ничего, что делало его моей семьей. Я видела перед собой лишь чудовище.
        Я оглядела это сборище у стола. Как вообще она может видеть в них что-то иное?
        - Дай себе время, - сказала она. - Позволь приспособиться.
        Я разглядывала своих родственников. Они держались вместе, смеялись, пили шампанское. Не считая нескольких коротких взглядов, они, похоже, уже забыли, что я здесь, что это вечеринка в мою честь. Сумерки опустились на лужайку, а моя сестра все так же сидела на краю маминой ванны. Ее длинные острые зубы, которые она, в отличие от остальных, не могла втянуть, сверкнули в свете восходящей луны. Папа с дедушкой Миклошем заговорщицки поглядывали на лежавший на земле мешок.
        - Что на ужин? - спросил папа у Риса. - Покажи, что поймал.
        Рис схватился за мешок и за уши вытащил оттуда несколько молодых кроликов. Их головы безжизненно висели на переломанных шеях. На покрытых белым мехом глотках розовела кровь.
        Может, мои глаза уже начинают приспосабливаться, подумала я, потому что все вокруг как будто потемнело. И тут я потеряла сознание.
        2
        Я очнулась в темной комнате. На мгновение мне показалось, будто я снова в школе святой Бригит, и с сердца словно камень упал. Все случившееся было всего лишь дурным сном. Теперь пора вставать к утренней мессе. Я в одиночестве съем на завтрак тост в столовой. Может быть, проведу утро за чтением вместе с сестрой Катериной. На дворе стоит июль, и все, кроме меня, постепенно разъезжаются по домам на летние каникулы, так что никто меня не побеспокоит.
        Но постель подо мной была слишком мягкой, я почти утопала в ней. И на меня что-то давило - явно тяжелее одеяла.
        Я посмотрела вниз и вскрикнула, мигом сбросив остатки сна. На моих ногах лежало что-то мертвое - большое, покрытое коричневым мехом. Я попятилась, пока не ударилась об изголовье кровати, и осталась сидеть так, тяжело дыша, пока не смогла собраться с духом и приглядеться повнимательнее. Лесной сурок. Крови на нем не было, он просто был мертв. Видимо, это такая шутка. Должно быть, это сделал Рис. И я в тот же миг вспомнила, где нахожусь.
        Рис - зверь. Он пытался напугать меня? Мог бы и постараться. Это не первый раз, когда мне в кровать подкидывают нечто ужасное.
        Я выскользнула из-под одеял и, спотыкаясь, принялась обшаривать комнату, пока не нащупала шторы и не раздвинула их.
        Комната наполнилась светом, и я на мгновение зажмурилась, ослепленная. Мое окно выходило на высокие скалы, за которыми виднелся океан - залитый солнцем, темно-синий. Я открыла окно, и под ребрами больно кольнуло. Меня манил запах моря. Я обожала его. Я не позволю Рису напугать меня.
        Вернувшись к кровати, я взялась за уголки верхней простыни. Затем свесила сурка из окна и развернула простыню. Труп с глухим ударом рухнул на землю.
        Ну вот, так уже лучше. Я встряхнула простыню и рискнула оглядеться.
        В школе я жила как аскет: белые стены, две узкие кровати, одна из которых вечно пустовала, поскольку никто не хотел делить со мной спальню. Здесь же все было наоборот: столько разных вещей, столько жизни, что было почти тяжело на это смотреть. Обои в крохотный цветочек, огромный черный шкаф с резными улыбающимися лицами среди россыпи дубовых листьев, веселый красно-розовый коврик на полу, свисающий с высокого потолка канделябр, тяжелые шторы из выцветшего розового бархата с золотыми кистями; в одном углу скрючился письменный стол на тонких ножках и кукольный домик, повторяющий форму настоящего: крыша была вмята, словно кто-то на нее наступил. К шкафу был приставлен мой чемоданчик. Я заметила небольшое кресло, в котором сидел кролик, и мое сердце заколотилось: я не сразу поняла, что это мягкая игрушка. К стенам были кнопкам пришпилены листы бумаги: странички, слегка подрагивающие на сквозняке из распахнутого окна. Некоторые отвалились и рассыпались по полу.
        На страницах были стихи, а неровные края срезов выдавали руку ребенка. Должно быть, их вырезали из книги. Я наклонилась, чтобы прочесть одно стихотворение.
        Ты, стоящий у штурвала, иудей или эллин,
        Почти Флеба, был он красив
        и строен, как ты почти[3 - Т. С. Эллиот, «Бесплодная земля» (1922).].
        Мое стихотворение, то самое, в котором я знала почти каждую строку, то самое, которое я беззвучно декламировала сама себе поздней ночью в своей спальне общежития в школе святой Бригит. Я вспомнила, как прочла его впервые: мне было тринадцать и я наткнулась на него в нашей маленькой школьной библиотеке. И теперь у меня возникло чувство, будто я нашла часть собственной души. Я столько раз брала эту книгу из библиотеки, что сестра Катерина в конце концов позволила мне оставить ее у себя. И это была единственная книга, которую я схватила, в спешке пакуя чемодан, перед тем как побежать на станцию. Но вот оно здесь: значит, я полюбила его еще раньше. Как я могла забыть?
        Снизу доносились звон посуды и негромкие голоса. Надо бы спуститься и что-нибудь сказать. Попробовать заново. В конце концов они - это все, что у меня осталось. Я остановилась перед зеркалом; меня уложили в постель, не раздев, поэтому на мне до сих пор была школьная форма. Я разгладила воротничок. Ну, почти неплохо.
        Спустившись по лестнице и подойдя к столовой, я помедлила перед дверью. И тут меня заметила мама. Она сидела в бочке, завернутая в тонкий халат, концы которого скрывались под водой. Она повернулась ко мне и улыбнулась победной улыбкой - с той стороны лица, на которой еще оставались зубы.
        - Элеанор! - сказала она. - Ты проснулась. Мы так беспокоились о тебе после вчерашнего вечера.
        - Мне уже гораздо лучше.
        - Иди, позавтракай с нами!
        Я переступила через порог, пытаясь скрыть неуверенность. Вспомнились слова Персефоны: если кто-то побежит, он бросится догонять. Поэтому я изо всех сил попыталась изобразить решительность, прежде чем повернуться к Миклошу, но он меня не заметил. Он зарылся лицом, превратившимся в морду, в завтрак и слизывал еду с тарелки. Кусочки мяса и яиц разлетались во все стороны. Возле его локтя Рис с Лумой боролись за последний ломоть недожаренного бекона, пока тот, наконец, не разорвался напополам; Лума налетела спиной на локоть папы, который резал свою порцию мяса на маленькие кусочки. Рис поднял на меня лицо и расплылся в предсказуемой улыбке. Но я же решила, что не дам напугать себя, поэтому ответила бесстрастным взглядом, и его улыбка испарилась. Когда он снова принялся за завтрак, я позволила себе посмотреть по сторонам и заметила, что за столом, спиной ко мне, сидит кто-то еще.
        - Артур, - обратилась к нему бабушка Персефона. - Ты помнишь Элеанор?
        Мужчина, сидевший спиной ко мне, поднялся со стула, разворачиваясь передо мной, словно зонтик.
        Нельзя сказать, что он был так уж высок, но худоба делала его выше. Он выглядел не молодо и не старо: лысая голова, но ни единой морщины, не считая складок на губах, придававших незнакомцу суровый вид. Он был одет в устаревшего кроя черный пиджак с целлулоидным воротничком, на носу красовались старомодные темные очки, такие, у которых по бокам тоже есть линзы для того, чтобы защитить глаза от света. Кожа его казалась совершенно бескровной, но больным он не выглядел. Я заметила, что одной рукой он опирается на спинку стула, а возле его ног лежит трость с серебряной рукоятью.
        Он улыбнулся, не разжимая губ.
        - Полагаю, стоит задать вопрос: вы помните меня?
        - Мистер… Нокс? - осмелилась предположить я.
        - Прошу, зовите меня Артур.
        Я смутно припоминала кого-то такого из детства. Гость, приходивший на ужин к родителям, которому не о чем было говорить с детьми. Он ездил на «Форде» модели «Т» и иногда оставлял автомобиль у нас на каретном дворе. В то время он казался мне жутко старым и ветхим, за исключением моментов, когда он…
        - Вы иногда играли на фортепиано, - сказала я, ко мне пришло осознание. - Кажется, вы даже учили меня играть.
        Бабушка Персефона вдруг строго покосилась на него. Он стоял спиной к ней, поэтому ничего не заметил. А я вспомнила, как однажды в солнечный полдень сидела на фортепианной скамье рядом с ним и разучивала гаммы.
        - Кажется, да, - сказал он. - Давненько это было.
        Но почему он так молодо выглядит? Он словно не постарел ни на день с тех пор, как я уехала. Хотя, может быть, я неправильно помню; может, он просто из таких людей, кто в молодости кажется старше.
        Он отодвинул для меня стул и, когда я села, придвинул меня ближе к столу. Теперь, рядом с ним, страха во мне поубавилось. Не потому, что он мог бы защитить меня, а потому, что он так долго находился в кругу моей семьи - и выжил. Значит, это возможно.
        Он мне сразу понравился. Было в нем что-то утонченное, что-то, что вызывало во мне желание сжать его крепко-крепко, вцепиться в него ногтями, впиться зубами, чтобы испробовать его на прочность. Но в то же время он казался холодным, сдержанным, как мои любимые учителя из святой Бригит. Мне хотелось произвести на него впечатление.
        - Что привело вас сюда сегодня? - спросила я, надеясь, что мои слова звучат непринужденно: обычный вопрос, который задают друг другу взрослые люди.
        - Ваша бабушка снова запаздывает с налогами.
        Бабушка Персефона закатила глаза.
        - Я плачу столько, что можно и подождать.
        - И, разумеется, вы останетесь на ужин, - вставил отец.
        Мистер Нокс - Артур - натянуто улыбнулся:
        - Конечно.
        Я попыталась сосредоточиться на завтраке, но не могла из-за того, что все время чувствовала Артура рядом: ощущение такое, словно кто-то стоит у тебя над душой. Но всякий раз, когда мне хотелось с ним заговорить, я обнаруживала, что его внимание уже занято кем-то другим. Лума спросила его о машине; Рис хотел показать ему, как он умеет подбрасывать ложку к самому потолку и ловить ее зубами. Даже Маргарет, бродя из столовой в кухню и обратно, прекращала бормотать и бросала на него ласковый взгляд. Каждый раз, когда кто-то к нему обращался, он отвечал крайне вежливо, он был очарователен. Но ничего не ел, только потягивал кофе с кривой улыбкой, танцующей в уголках его губ. Один раз он заметил, что я разглядываю его, и обратил эту улыбку в мою сторону, и меня пронзило такое чувство, будто кто-то поднес ко мне зажженную спичку, и я вспыхнула. Но стоило мне открыть рот, как папа уже заговорил с ним о партии в бильярд.
        Наконец, дедушка Миклош отодвинулся от стола.
        - А вот теперь я готов поохотиться.
        - Отец, ты уже охотился вчера, - сказал мой папа. - Тебе не кажется, что ты слишком себя изматываешь?
        - В тот день, когда я не смогу выйти на охоту, я буду уже не Миклош. Кто со мной?
        Дедушка с надеждой посмотрел на меня.
        - Я не могу, - сказала я. В лесу он точно меня прикончит.
        - Что, все еще не умеешь перевоплощаться в волка? Я думал, это с возрастом пройдет.
        - Успокойся, Миклош, - одернула его бабушка Персефона. Дедушка пожал плечами и скорчил гримасу. Она хихикнула, словно девчонка.
        - Я сегодня останусь дома, - сказала Лума. - Папочка, сходи. Составь дедушке компанию.
        - Есть предложения?
        - Как насчет почтальона? - предложила Лума, и все, кроме меня, рассмеялись. - А если серьезно, то без разницы. Я в любом случае за, вы сами знаете.
        - Я с вами. - Рис встал и потянулся, разминая плечи, пока свитер не натянулся на груди и не пополз вверх, обнажая его плоский живот, поросший темными волосами. - Увидимся позже, Артур.
        - Лума, а ты не хочешь присоединиться к кузену? - спросила бабушка Персефона.
        Лума рассмеялась и рукой с длинными когтями убрала прядь волос за ухо.
        - Я хочу побыть с Элеанор, - объяснила она.
        Охотники - папа, дедушка Миклош и Рис - ушли, потолкавшись на выходе из столовой. Персефона махнула им рукой и снова повернулась к Артуру.
        - Давайте побыстрее разберемся с делами, - сказала она.
        Артур подобрал трость и оперся о нее, дожидаясь бабушку, а я посмотрела на его ноги, пытаясь понять, что с ними не так. Может, он действительно старше, чем я предполагала? Он заметил мой взгляд и исподтишка улыбнулся мне. И как я могла его забыть? Быть может, я была тогда слишком маленькой, и его элегантность не бросалась мне в глаза. Теперь же я не могла отвести от него взгляда.
        - Я пойду наверх, поиграю, - сказала Лума. - Хочешь со мной?
        - Ты разве до сих пор играешь в игрушки? А ты не слишком взрослая для этого? - спросила я не подумав, лишь бы показаться взрослой перед Артуром. Но Лума нахмурилась, и я тут же пожалела о сказанном.
        - Ах так? Ну и не ходи тогда за мной, - сказала она. И тут же, развернувшись, бросилась вверх по лестнице.
        - Увидимся позже, Элеанор, - сказала бабушка Персефона. Они с Артуром ушли, и я осталась одна.
        Я подумала, не пойти ли наверх, извиниться перед Лумой. Но что я ей скажу? Что нагрубила ей, пытаясь впечатлить бабушкиного бухгалтера? Я и сама понимала, как глупо это прозвучит. А ведь мы с ней так отдалились за прошедшие годы. Как вообще она отреагирует, даже если я попытаюсь извиниться? Что, если ей теперь все равно?
        Я попыталась забыть наш неловкий разговор и стала разглядывать дом, чтобы чем-то отвлечь себя. Но когда в огромном пустом доме утро плавно перетекло в день, я обнаружила, что мне скучно. Я села и какое-то время почитала книгу в передней гостиной (темная красная комната с большим камином и тяжелыми коврами), поиграла сама с собой в шахматы, но оказалось, что я не помню всех правил, и на этом партия застопорилась. Я стянула пыльную ткань с пианино и попыталась вспомнить какие-нибудь гаммы.
        Легкий ветерок все так же доносил до моих ноздрей запах моря, и часть меня рвалась к воде, но мне было страшновато: я уже восемь лет не плавала. Вдруг теперь и океан тоже хочет меня убить? А еще я как-то раз услышала из леса серию коротких лающих звуков, за которыми последовал вскрик дикого зверя, такой, что я сразу вспомнила: покидать дом небезопасно.
        Наконец, я поднялась в свою комнату, где, прищурившись, уставилась на себя в зеркало и попыталась сменить облик, как это делали Рис и Лума. Что я должна почувствовать? Как понять, получается у меня или нет?
        Я решила, что это хороший повод помириться с Лумой. Прокравшись по коридору, я постучалась к ней.
        - Ты тут? - окликнула я ее. А затем с шумом распахнула дверь и увидела, что сестра сидит на низком стуле спиной к выходу. - Лума, у меня к тебе важный вопрос, и мне очень нужна твоя помощь.
        Она не отвернулась от туалетного столика, перед которым расчесывала волосы. Но кивнула своему отражению в зеркале, и я поняла, что ей приятно.
        - Что ж, - сказала она. - Не стой на пороге, заходи.
        В то время как моя комната походила на склад старой мебели, ее спальня выглядела гармонично: белая кровать, белый комод, белый туалетный столик с огромным зеркалом. Вся стена была увешана зеркалами всевозможных форм и размеров. На кровати валялась раскрытая «Ребекка» с разбросанными вокруг помадами, а на прикроватном столике, прямо на потрепанном экземпляре «Птиц Северной Америки» лежала «Джейн Эйр», заложенная вместо закладки полоской накладных ресниц. В Святой Бригит нам не разрешалось читать больше одной книги одновременно. Это считалось распущенностью. Я осторожно присела на уголок кровати и мысленно пыталась сформулировать вопрос: какие ощущения должны появиться при смене облика?
        - Немного похоже, будто тебя выворачивает наизнанку, - сказала Лума после того, как я три или четыре раза путалась в формулировках. - Или как будто превращаешь свои внутренности в маску, а потом запихиваешь эту маску еще глубже вовнутрь.
        - То есть это маскировка? - переспросила я. - А кажется, будто процесс чуть сложнее.
        - Это… - Она отложила расческу и принялась рыться в коробке с игрушками, стоявшей у ее кровати. При виде игрушек я испытала стыд за Луму. Она вынула тряпичную куклу в длинном платье. - Заверни ей юбку наверх, - велела она, и я, по-прежнему ничего не понимая, послушалась.
        Под юбкой оказалось другое туловище и другая голова. Юбка, вывернутая наизнанку, была другого цвета. Перевернутая кукла изображала совершенно другую женщину.
        - Вот так, - сказала Лума. - Только быстрее.
        Я посмотрела на сестру, на ее белую ночную рубашку, на острые зубы в розовых и красных пятнах от помады. И попыталась представить, где прячется ее вторая сущность.
        - А почему тебя это интересует? - спросила она. - Раньше ты не спрашивала. И вообще, ты всегда можешь это сделать. - Она закатала рукав рубашки, обнажив кольцо белых шрамов на предплечье. - Ты была сильнее всех нас.
        Шрамы смотрели на меня с упреком; ряд жемчужинок, следы детских зубов. Я тоже смотрела на них, подавляя желание прижаться к ним своими зубами, чтобы по размеру и углу укуса убедиться: это сделала не я.
        - Ох, Лума, - сказала я, - мне так жаль.
        - Я в норме! - отозвалась она, но мне стало только хуже. Хорошенькой же я была сестрой. - Не так уж плохо все и было. По крайней мере, зубы у тебя не такие, как у нас.
        - Я, наверное, пошла в маму.
        Она рассмеялась.
        - Вряд ли, она ведь такая спокойная! - сказала Лума. - Знаешь, кажется, она как-то говорила, что ты чуточку напоминаешь ей ее мать. Я спросила, что она имеет в виду, но она сказала, что не может объяснить.
        - Ее мать?
        - Нашу бабушку, глупышка. Она вроде бы живет во Франции. Мама каждое Рождество пишет ей письма.
        - А ты видела ее? - во мне загорелась искорка надежды. - Может, я такая же, как она.
        - Мне всегда казалось, что она как мама, только вся целиком… такая, - сказала Лума. Я сморщилась.
        Снизу послышался скрип двери. Из зала донеслись голоса бабушки Персефоны и Артура. Я и забыла, что он собирался остаться на ужин.
        - Можно одолжить у тебя что-нибудь нарядное? - спросила я. - И сделаешь мне прическу?
        Лума странно посмотрела на меня.
        - Зачем?
        - Просто хочу попробовать что-нибудь новое, - ответила я. - Слишком долго не носила ничего, кроме школьной формы.
        Она склонила голову набок.
        - Печально, - сказала она. - Садись.
        Она усадила меня перед зеркалом и принялась расплетать мне волосы. Они были почти того же цвета, что и у нее, только ее блестели, а мои казались выцветшими, сероватыми, что прибавляло мне лет.
        - А это что? - спросила она, прикоснувшись к моей шее сзади. Меня словно обожгло.
        - Ай! - воскликнула я.
        - Выглядит так, будто кто-то выдрал у тебя клок волос. - Она осмотрела меня. - И еще синяки. Что с тобой стряслось?
        Я вспомнила, как Люси Спенсер схватила меня за волосы и тянула их изо всех сил, пытаясь сбросить меня. Мои щеки запылали.
        - Ничего, - сказала я. - Подралась в школе.
        Лума цокнула языком.
        - Ну, теперь ты дома, - сказала она. - Если кто-то попытается тебя обидеть, я их сожру. - Она хихикнула и, мурлыкая себе под нос, принялась расчесывать меня.
        У себя в комнате она казалась другой - более мудрой, знающей. Она была на пару лет старше меня, но мы всегда менялись ролями, по очереди играя роль старшей сестры. Когда-то мне это нравилось, но теперь я вдруг почувствовала себя не так уверенно.
        - Сейчас мы сделаем из тебя красотку, - сказала она.
        Я не ощущала себя красоткой даже в позаимствованном у нее платье с рюшами. Уверена, на ней оно выглядело бы элегантным, чувственным; на мне же висело мешком, делая из меня маленькую девочку в ночной рубашке, так что в конце концов я снова надела школьную форму. Но прическа получилась неплохой: Лума обернула мои косы вокруг головы. Затем она велела мне повернуться, выдавила несколько полосок кремов из разных тюбиков себе на запястье и принялась накладывать их на мои щеки и вокруг глаз. Пока она трудилась, снизу из кухни доносился аппетитный аромат. Значит, они что-то поймали.
        - Почему ты так долго не возвращалась? - спросила Лума, открыла мне рот и розоватыми пальцами наложила на губы несколько мазков помады. Но тут же нахмурилась и потянулась за платком, чтобы все стереть. - Нет. У тебя странный цвет лица. Чуть ли не зеленый.
        - Меня не отпускали домой, - ответила я.
        - Забавно. А бабушка говорила, что ты слишком занята.
        Она лизнула ладонь и пригладила слюной выбившиеся пряди у меня на лбу. Я сморщилась.
        - Ложь. Ничем я не была занята.
        Лума пожала плечами.
        - А какой смысл ей лгать? Может, ты и правда была занята, просто сама не замечала.
        - Чем, поеданием тостов на завтрак? Попытками найти подруг, чтобы девочки перестали лить воду мне в постель, пока я сплю? Да, я вроде как учила латынь, но с тем же успехом могла бы заниматься этим и здесь. - Я вздохнула. - Не знаю.
        Глаза Лумы расширились.
        - Какой ужас. И почему ты их за такое не убила?
        Я вздрогнула.
        - Потому что это неправильно! - отрезала я, но тут же вспомнила о Люси, и в животе зашевелилось противное чувство вины. - Они были ужасными, но не настолько.
        Лума склонила голову набок, как будто ей хотелось что-то сказать, но снизу послышался голос бабушки Персефоны: она звала нас ужинать.
        - Ей бы колокольчик повесить, - заметила я, пока мы спускались по лестнице. - Быть не может, чтобы весь дом ее слышал.
        Сзади раздался стук когтей по деревянному полу, и мимо нас молнией пронесся Рис на четырех лапах; черная шерсть сверкнула, когда он в один прыжок преодолел последние несколько ступенек. Он залетел за угол, в небольшую гардеробную под лестницей, и спустя пару секунд снова появился на виду, уже на двух ногах. Он надел через голову свитер, а затем потянулся к пуговице на брюках, чтобы застегнуть ее.
        А потом он сделал кое-что странное. Он остановился перед грязным зеркалом в главном зале и лизнул ладонь. Аккуратно пригладил черные блестящие волосы на лбу, точь-в-точь как Лума только что приглаживала мои. Потом повернулся влево, не сводя глаз с отражения, расправил плечи, сунул руки в карманы и только потом переступил порог столовой.
        Едва он скрылся из виду, я повернулась к Луме.
        - Не припомню, чтобы его так заботил собственный внешний вид, - сказала я. Это было не в его характере. Рис - хищник, прекрасный и неудержимый. Странно было видеть, как он расфуфыривается перед зеркалом.
        - Не знаю, кого он хочет надуть, - сказала Лума. - Он пытается впечатлить Артура с тех самых пор, как приехал домой на лето.
        - Впечатлить? Но зачем?
        - Как по мне, это ребячество, - ответила она и бросилась вслед за кузеном. Но я заметила, что, пробегая мимо зеркала, она тоже остановилась. Я пошла за сестрой, стараясь держаться сзади, и увидела, как она наматывает прядь волос на кончик пальца и отпускает, чтобы та завитком осталась висеть возле лица.
        Я оказалась последней, все остальные уже собрались за столом: бабушка Персефона во главе, Миклош рядом с ней, что меня удивило (я думала, они всегда садятся на одни и те же места). Мама опять сидела в бочке возле края стола. Лума и Рис боролись за место напротив Артура, и в этом хаосе мне удалось незаметно занять место рядом с ним. Вошла Маргарет с огромным подносом, полным полусырой дичи: филе, стейки и еще что-то, чего я не смогла опознать. Дедушка Миклош насадил кусок мяса на двузубую вилку и махнул в мою сторону.
        - Малышка, ты должна попробовать сердце.
        Я застыла. Вилка с сердцем дрогнула, и дедушка Миклош сначала будто бы не понял, а потом загрустил. Наконец Рис обеими руками схватил кусок с вилки. Дедушка одобрительно крякнул. Ужин начался.
        Столовая наполнилась скрежетом зубов и лязгом зубьев вилок о фарфоровые блюда. Дедушка Миклош уткнулся лицом в свою порцию, съел самые нежные части и облизал тарелку дочиста языком, который казался слишком большим для его рта. Я ела медленно, как меня учили в школе, краем глаза наблюдая за этой мясорубкой. Мне было не так страшно, как за завтраком, но ощущение, что я могу стать следующей, никуда не делось.
        Я искоса поглядывала на Артура. Он как будто слегка улыбался. Я обратила внимание, что он ничего не ест, только передвигает еду по тарелке и время от времени скидывает кусочки в салфетку у себя на коленях. Я ощутила дикий стыд.
        - Простите их за это, - прошептала я на фоне чавканья и довольного мычания. - От такого у кого угодно аппетит пропадет.
        Артур повернул ко мне голову, вид у него был озадаченный.
        - Я далеко не первый раз ужинаю у Зарринов, так что знал, чего ожидать, - сказал он. - Садясь за стол с волками, готовься смотреть, как они терзают добычу.
        - Но вы ничего не едите, - сказала я. - Я попрошу их в следующий раз помнить о манерах.
        Он фыркнул, но тут же взял себя в руки.
        - Вы очень добры, - сказал он. - Но уверяю, это никак не связано с манерами Зарринов.
        Я продолжила есть, насаживая на вилку маленькие кусочки и отправляя их в рот, но краешком глаза по-прежнему приглядывала за Артуром. Я заметила, как он склонил голову, глядя на семейство с… умилением? Участием? Трудно было разобрать.
        - Кажется, они вам нравятся, - сказала я. Облако всеобщего шума создавало впечатление, словно мы одни за столом, единственные, кто не пожирает еду с диким остервенением. - А может, вам просто интересно наблюдать. Вы не боитесь?
        Его брови взлетели, и я обрадовалась: похоже, мне удалось его удивить.
        - Боюсь ли? - переспросил он. - Нет, а если такое и было когда-то, то очень давно. Случалось, они приводили меня в ярость. Бывало, я вовсе не хотел их видеть. Но думаю, я буду по ним скучать, когда мы уладим все вопросы.
        Мое сердце бешено застучало.
        - Но вы же не собираетесь уйти? Прекратить работать на нас?
        - В ближайшее время - нет, - ответил он. - Но я работаю на Персефону, а годы берут свое. После ее смерти все изменится. Полагаю, ваш дедушка поручит общественные дела Рису, и что-то мне подсказывает, что его взгляды на бизнес расходятся с бабушкиными.
        Мы оба посмотрели на Риса. Он показывал куда-то за окно, пытаясь привлечь внимание Лумы, и когда та повернула голову, бросился к ее тарелке и зубами стащил кусок мяса. Повернувшись обратно, Лума толкнула его, и оба рассмеялись, пуская по подбородкам струйки сока. Я снова перевела взгляд на Артура и увидела, что он смотрит на меня - или, по меньшей мере, я увидела собственную полуулыбку и половину лица в отражении стекол его очков. Но он улыбался, хоть и едва заметно.
        - С чего бы им поручать это дело Рису? - с горечью спросила я. И тут же попыталась поправить себя: - То есть почему не папе? Он же старше.
        - Потому что Рис - их любимчик. Потому что он напоминает им давно потерянного первенца. Они почти верят, что Рис - это он. - Артур цокнул языком. - И потому что они считают, что вашему отцу недостает авторитета. Заррины на удивление консервативный народ.
        Я посмотрела на родственников: перепачканные кровью и соусом, орудующие то руками, то вилками, то непосредственно зубами. Должно быть, Артур заметил мой шок, потому что склонился ко мне, не прикасаясь, но достаточно близко, чтобы я ощутила, как от сближения между нами пробежал электрический разряд.
        - Вас не было очень долго, - сказал он. - Знаю, вам кажется, будто это плохо, но теперь вы можете видеть все гораздо яснее.
        Ужин продолжался, пока тарелки не опустели. Столовая постепенно погрузилась в тишину, лишь звуки лакания еще раздавались то здесь, то там. Артур наклонился вперед.
        - Благодарю за прекрасный ужин, - сказал он. - Персефона, могу я попросить чашечку кофе?
        - Я принесу, - сказала Лума. Рис толкнул ее. Она толкнула кузена в ответ. Они начали рычать друг на друга, их плечи напряглись.
        - Элеанор, - обратилась ко мне бабушка Персефона, - почему бы тебе не принести кофе? Уверена, Маргарет уже все приготовила.
        - Пожелайте мне удачи, - сказала я Артуру. Он тихонько рассмеялся себе под нос.
        - Удачи с чем? - Бабушка Персефона опять смотрела на меня, склонив голову набок, как в тот раз, когда хотела предостеречь меня от грубости. Скоро это начнет меня бесить.
        - Так, ерунда.
        Поднос с готовым кофе уже ждал на столике возле двери. Тетушка Маргарет стояла спиной ко мне и мыла посуду. Я подняла поднос, стараясь не произвести ни звука, но одна ложка предательски соскользнула и со звоном ударилась о каменный пол. Тетушка повернулась и уставилась на меня.
        - Всего лишь ложка, - пробормотала я, поставила поднос обратно и подняла ложку. Я протерла ее краем юбки. - Я нечаянно.
        - М-м-м-м-м-м-м… - пробормотала Маргарет, будто разговаривая сама с собой - по крайней мере, так мне поначалу показалось. - М-м-м… предательница. - Не припомню, чтобы Маргарет когда-нибудь так четко произносила хоть одно слово при мне, но в этот раз она выразилась вполне ясно.
        - Прошу прощения? - удивилась я.
        - Хм. - Она опять отвернулась от меня к пригоревшей сковороде.
        Я пыталась убедить себя, что это меня не задевает. Подумаешь, какая-то сумасшедшая. Просто странная тетка, которая предпочитает готовку и мытье посуды ужину с семьей. Я даже ни разу не видела, чтобы она разговаривала с собственным сыном; разумеется, я ей не нравилась. Я ведь нарушила ее привычную рутину.
        Но это подействовало на меня. Дрожь, зародившаяся в моих мыслях, распространилась вниз к ладоням, и поднос задрожал у меня в руках. Чашка из костяного фарфора сдвинулась с середины блюдца, кофе расплескался из серебряного кофейника, ложечки для сливок и сахара позвякивали. Как только я переступила через порог, Артур поднял на меня взгляд, и все замолчали. Я плавно шла прямо к нему. Наверное, Лума иногда подавала кофе, и я представила, как она это делает: длинные волосы переброшены на одно плечо, шаги легкие, словно она идет по лесу. Я держалась так же: мягко склонив голову, вытягивая носочки, повернувшись чуть в сторону от Артура. Я поставила поднос прямо перед ним, и выбившаяся прядь моих волос скользнула по его пиджаку. Он посмотрел на меня снизу вверх, его лицо и мое ухо разделяла какая-то пара дюймов.
        - Благодарю, - сказал он.
        Я кивнула и убрала руки от подноса. Мое запястье коснулось горячего кофейника, и я быстро отдернула руку, хотя даже не почувствовала боли. Почти.
        - Вы обожглись, - заметил он.
        - Нет, все в порядке.
        - Вы очень стойкая девушка.
        Я поймала себя на том, что улыбаюсь. Когда я впервые приехала в школу, я была плаксой, той самой девчонкой, что проигрывает в каждой драке. Но я многому научилась.
        - На кухне есть мазь от ожогов, - сказала бабушка Персефона. - Попроси Марга…
        - Я в порядке, - сказала я чуть резче, чем нужно.
        Бабушка откинулась на спинку стула и не сводила с меня глаз, пока я садилась на место. В столовой снова стало шумно, только не от скрежета зубов, а от возобновившихся разговоров, и напряжение слегка спало.
        Но теперь мной заинтересовался папа. С озадаченным лицом он переводил взгляд с Артура на меня и обратно. Впервые после возвращения я внимательно рассмотрела его. Он был похож на молодого дедушку Миклоша или на Риса в зрелом возрасте: густые темные волосы, тяжелые надбровные дуги и челюсть. Но Артур был прав: папе недоставало какого-то важного качества, которым обладали Рис и дедушка Миклош. Словно в этом крепком теле скрывался хлипкий и робкий человек, вечно чем-то смущенный. И я, кажется, заметила еще кое-что, хотя пока не до конца понимала что. Заметив мой взгляд, папа сказал:
        - Итак, Элеанор. Как ты? Освоилась?
        - У меня такое чувство, будто я потеряла очень много времени, - сказала я. - Я почти и не помню, как жила здесь раньше. Как будто это было не со мной.
        - О нет, - подал голос Миклош с дальнего конца стола. Я посмотрела на него. На его лице читалась искренняя печаль. Может, он все тот же дедушка, каким я его помню? В те моменты, когда не смотрит на меня как на раненого оленя. Может, я еще могу показать ему себя с другой стороны.
        - Я помню, как ты рассказывал замечательные истории, дедушка, - сказала я. - Может быть, ты поможешь мне.
        - Отличная идея, - поддержал меня Артур.
        Папа снова покосился на Артура, но дедушка улыбнулся. Он был в человеческом обличье, за исключением волчьих зубов, так что улыбка была чересчур широкой. Я заставила себя не отводить взгляд, дышать глубоко, несмотря на черный туман, заволакивающий мое боковое зрение. Все получится, только если я буду сильной.
        - О чем ты хочешь послушать? - спросил он.
        - Расскажи, как ты впервые стал таким, какой ты сейчас, - попросила я. - Как ты начал… - Я порылась в памяти, отыскивая фразу, произнесенную им за завтраком. - Перевоплощаться в волка?
        Бабушка Персефона возмутилась.
        - Элеанор!
        - Тише, дорогая. - Дедушка Миклош положил ладонь ей на плечо. - Это тяжелая история, - сказал он мне. - Слишком тяжелая, чтобы рассказывать ее после сытного ужина. Я расскажу в другой раз, обещаю. А сейчас вместо этого я расскажу… - Он задумался. - Другую историю о нашей семье. Историю моего имени.
        Дедушка Миклош наклонился вперед и облокотился о стол.
        - В детстве, - начал он, - меня звали не Миклошем. И фамилия моя была не Заррин. Я был мальчиком без имени.
        Я оглядела всех за столом. Рис и Лума подались вперед и навострили уши: как и полагается, все внимание. Мама протянула руку через стол, чтобы погладить папину ладонь. Папа наблюдал за Артуром, а Артур смотрел на меня. Интересно, что видит каждый из них? Или думает, что видит.
        - Ты был сиротой? - спросила я.
        - Нет, - сказал Миклош. - У меня была семья: мать, отец и две старшие сестры. У них не было имен. Ни у кого из нас не было. Потому что никто из нас не знал ни единого слова. Мы жили вот так.
        Он отодвинулся на стуле, вскинул обе руки и принялся изображать разные вещи, словно актер немого кино. Его жесты описывали невидимые предметы: деревянная миска, отполированная ладонями многих поколений. Вилы, которыми протыкали стоги сена. Мягкая шляпа, которую сшила для него мама и надела ему на голову.
        Я завороженно наблюдала.
        Дедушка Миклош изобразил жест, очевидно, обозначавший перемены: время шло.
        - И вот когда я прошел через всю страну, это было в…
        - Европе, - подсказала бабушка Персефона.
        - В Европе, да. Я вышел к морю и сел на корабль - и вот тогда я, можно сказать, впервые услышал человеческую речь. Я знал, что люди вроде как умеют говорить, но думал, это привилегия знати, королевских особ. Но на корабле говорили все, говорили все время. Совсем слов не экономили! Я был в восторге.
        - Но почему ты уехал из своей страны? - спросила я.
        Внимание сидящих за столом переключилось на меня. Бабушка Персефона приподняла бровь. Я смотрела на нее в ответ. Чего она от меня ждет? Как я должна позволить глазам привыкнуть, если мне не разрешают никуда смотреть?
        Дедушка Миклош, похоже, даже испытал небольшую гордость за меня.
        - Ага, пытаешься все же выудить у меня ту историю, я гляжу. Умно, - заметил он. - Не сегодня.
        - Корабль, - напомнила бабушка Персефона.
        - Да, корабль! Мне ужасно понравился тот корабль. Там были люди, они научили меня стольким словам. Некоторые учили меня хорошим словам: «привет», «делиться», «одеяло», - они остались в живых и попали в Америку, и те из них, кого мне удалось отыскать позже, когда я разбогател, разбогатели тоже. Но те, кто учил меня плохим словам… - Дедушка пожал плечами и в неровном свете свечи позволил лицу трансформироваться. Только что за столом сидел дедушка Миклош. А в следующую секунду - скалящаяся зубастая морда.
        Все случилось за какой-то миг. У меня не было времени падать в обморок, поэтому я просто изо всех сил вцепилась в стол, пока сердце грохотало у меня в груди.
        - Миклош! - осадила его бабушка Персефона. - Она еще не готова к таким представлениям.
        - А когда-то ей нравилось, - сказал дедушка Миклош. - «Дедуля, дедуля, а покажи волка…»
        - Все в порядке, - сказала я. Дедушка одобрительно кивнул. Может, он меня полюбит. Точно полюбит. Я этого добьюсь.
        - А потом я прибыл в Нью-Йорк, - сказал он. - И там оказалось так людно! Я и не знал, что бывают разные языки; на корабле меня, видать, обучали польскому. А тут - испанский, греческий, итальянский, английский. Я пытался достать еды, но у меня не было денег. Хотел переночевать в каком-то доме, но меня оттуда выгнали. И я уснул в… промежутке между двумя домами.
        - В переулке, - подсказала бабушка Персефона.
        - Среди мусорных баков и птичьих трупов. А когда проснулся, вокруг было темно, а рядом со мной стоял какой-то пьяница и мочился!
        Мое лицо вспыхнуло. Не самая приятная история.
        - А я был голоден, - продолжал Миклош. - Ну и… - Он оскалился и щелкнул зубами. - А потом заприметил его добротную одежду и надел на себя. И тут нащупал что-то в кармане.
        Он сунул руку в карман собственного жилета и вытащил дешевые позолоченные часы на цепочке, которая была куда дороже самих часов. Открыл их и показал мне внутреннюю часть крышки. На ней было выгравировано имя: МИКЛОШ ЗАРРИН.
        На мгновение в моей голове возникла абсурдная мысль: это существо сожрало моего дедушку.
        - Вот так я получил имя, - сказал человек с карманными часами в руках, сидящий напротив меня. - Целых два слова, которые принадлежали одному мне. Первая неделя в Америке - а я уже так разбогател.
        - А ты хоть иногда вспоминаешь того человека, у которого украл имя? - спросила я.
        После этих моих слов все притихли. Голова бабушки Персефоны словно на шарнире повернулась ко мне. Рядом со мной удивленно кашлянул Артур.
        Но дедушка явно задумался.
        - Бывает время от времени, - ответил он. - Иногда я о нем вспоминаю.
        - И что ты думаешь?
        - Я благодарен ему, - сказал дедушка. - Он подарил мне все это.
        И он взмахнул рукой, и этот жест охватил все: залитую светом столовую с обоями в китайском стиле и заграничной посудой, пещерный мрак в фойе под нами, зигзаги лестниц. Его жест устремился по извилистой дорожке сквозь трубы и перекладины на чердак, рванул вверх по громоотводу на вершине самой высокой башни и устремился в небо, чтобы рассыпаться искрами фейерверка над нашим домом, нашей землей, рыбацким городком внизу, где люди понижали голос до шепота, произнося нашу фамилию: Заррины.
        - И все, что у меня есть, - подытожил он, - однажды достанется тебе.
        И на мгновение я почувствовала себя дома.
        Пока не поняла, что на слове «тебе» дедушкин взгляд обратился к Рису, который сидел, словно король, с широкой улыбкой и без тени удивления на лице. У него, у Риса, были идеальные зубы. И дедушкино лицо. И полная самоуверенность человека, который никогда за всю жизнь не испытывал трудностей. Видимо, дедушка уже не в первый раз говорит Рису, что завещает ему дом и все, что в нем находится.
        - Итак, - сказала бабушка Персефона. - Перейдем в гостиную?
        В моем животе заурчало, и, опустив взгляд в тарелку, я вспомнила, что почти не притронулась к ужину. Артур посмотрел на бабушку.
        - Она еще не закончила, - сказал он. - Элеанор, вы же не поужинали?
        - Все нормально.
        - Глупости, - сказала бабушка Персефона. - Не спеши.
        - Я составлю ей компанию, - сказал Артур.
        Бабушка кивнула и вышла. Остальные члены семьи последовали за ней, словно разномастные вагоны за локомотивом.
        - Зачем вы вмешались? - спросила я.
        - Вы голодны, - ответил Артур. - И вы не собирались ничего говорить.
        Он все еще потягивал кофе. Когда он поставил чашку, я заглянула в нее. Кофе был гораздо чернее, чем я когда-либо видела, с блестящей маслянистой пленкой на поверхности. Мне напиток не показался очень аппетитным, но, судя по всему, это было единственное, что действительно нравилось Артуру.
        - Итак, - сказал он, - никто мне ничего особо не рассказывал. Что привело вас домой так внезапно?
        Я подняла на него взгляд.
        - Я сбежала из школы-пансиона.
        - Должно быть, вы воспользовались деньгами, которые вам отправила бабушка. - Заметив мое замешательство, он улыбнулся. - Зря удивляетесь, я ведь веду все ее счета.
        - Вы знаете, почему она отослала меня из дома?
        Артур поджал губы и покачал головой.
        - Если вы думаете, что она рассказывает мне все, - сказал он, - то вы недостаточно хорошо знаете свою бабушку.
        - Что вы имеете в виду?
        Он как будто слегка удивился.
        - Вы задаете слишком много вопросов для Заррина.
        - А это что должно означать?
        Он рассмеялся. Я тоже невольно хихикнула.
        - Я имею в виду, что вы любопытны, - пояснил он. - Мне это нравится. Чтобы вы знали, я не считаю себя самым верным другом вашей бабушки, скорее - вынужденным союзником. Я оберегаю ее активы, а она… ну, она угощает меня кофе. - Он сделал очередной глоток. - Но я уверен, что бы она ни делала, она не желает вам зла.
        - А мне так не кажется. Иногда… - Я подумала, что надо бы остановиться, но все-таки решилась. - Иногда мне кажется, что она меня ненавидит.
        Я рассказала ему о школе-пансионе, о девочках, которые годами дразнили меня, твердили, что семья выгнала меня из дома, потому что я слишком уродлива. О том, как первое время я забрасывала бабушку Персефону письмами с мольбами забрать меня домой, а она отмахивалась общими фразами и игнорировала мои просьбы. Как я несколько раз сбегала, но полиция ловила меня и, читая по пути нотации, возвращала в школу. Как в двенадцать лет я подружилась с Люси Спенсер, и какое-то время все было хорошо, но потом она начала распускать обо мне сплетни, рассказывала всем такое, что меня возненавидели. А поскольку она была мне не безразлична, я возненавидела ее сильнее всех. Услышав последнюю часть, Артур поднял брови.
        - Расскажите мне о ней, - попросил он.
        - Ну, мы ведь с ней были подругами. Близкими подругами. А потом вдруг перестали ими быть. И это случилось как будто на ровном месте.
        - Словно она переросла дружбу с вами.
        - Именно! - сказала я и подумала: а с ним такое когда-нибудь случалось? И тут вдруг поняла, что раскрылась перед ним больше, чем перед кем-либо за все эти годы. А он молча слушал, пока я делилась с ним почти всем самым сокровенным. И я рассказала ему, как Люси Спенсер столкнула меня с лестницы.
        Мы остались в школе одни: Люси, ее новая лучшая подруга и я. Они ждали, пока матери приедут за ними и увезут в Нью-Йорк. За завтраком они поймали мой взгляд, принялись мычать какую-то песенку себе под нос, скрестили руки на груди и щелкнули пальцами, а потом захихикали. Я, как всегда, постаралась просто не обращать на них внимания. Но позже тем же утром я несла коробку с документами для сестры Катерины из хранилища на втором этаже, как вдруг услышала сзади шаги, а потом кто-то сильно толкнул меня в спину. Я споткнулась, выронила коробку и увидела наверху на лестнице Люси. Она стояла и улыбалась, словно наслаждаясь результатом своей работы.
        Артур покачал головой.
        - Людям так нравится жестокость. Я никогда не мог этого понять.
        Он ненадолго накрыл мою ладонь своей. На ощупь она была как бедро святой Цецилии, к которому я однажды прикоснулась в соборе, пока никто не видел: холодная, тяжелая, гладкая. Холодок пробежал от самых моих ног к основанию мозга. Пальцы у Артура были длинными, идеальными для пианиста, и увесистыми, словно клавиши из слоновой кости. Их тяжесть могла бы утянуть меня на самое дно моря. На секунду мне показалось, что я готова выложить ему все, что произошло потом. Но я сдержалась. Я слишком боялась, что тогда он станет смотреть на меня так же, как смотрит на остальных Зарринов.
        - Я так долго была одна, что забыла, каково это - быть частью чего-то, - сказала я. - И переживаю, что не смогу стать частью этого дома, и даже если меня не сожрет дедушка, то бабушка снова скажет, что мне надо уехать.
        Он глубоко вздохнул.
        - Ваша бабушка поступила с вами жестоко, - сказал он. - Наверное, вы никогда ее не простите. Но я не думаю, что она снова отошлет вас. Только не после того, как вы сами вернулись к ней.
        - Почему вы так думаете? - спросила я.
        - Она восхищена вашим поступком, - ответил Артур. - Очевидно, что она гордится вами.
        - Тогда почему она не хотела, чтобы я оставалась здесь?
        Его рука соскользнула с моей, и он пожал плечами.
        - Ее намерения трудно постичь, - сказал он. - Но все, что делает Персефона, она делает ради своей семьи.
        Но разве я не часть ее семьи?

* * *
        Мы еще долго беседовали в столовой, прежде чем прошли через зал в гостиную. Мама сидела в медной ванне у камина и читала ветхий номер журнала LIFE, а дедушка Миклош дремал, растянувшись на каменной плите над очагом: не в волчьем обличье, а в человеческом, расстегнув жилет костюма-тройки, чтобы тот не сдавливал раздувшееся после ужина брюхо. Отец с бабушкой Персефоной сидели за шахматной доской, но едва мы вошли, папа резко встал.
        - Вот, - сказал он, предлагая Артуру стул. Меня удивила его чрезмерная заботливость, и я подумала, что, возможно, причина в больной ноге Артура. Она явно с трудом сгибалась, особенно это было заметно при ходьбе, но все равно посторонняя помощь ему, кажется, не требовалась. Я вспомнила, как галантно он выдвинул стул для меня.
        Артур тут же вступил в увлекательную беседу с мамой. Партия между отцом и бабушкой окончилась, Артур поднялся с места, и они поменялись местами так, словно делали это уже сотню раз: отец сел на место Артура, а Артур - за шахматный столик. Лума села рядом со мной и принялась рассказывать об охоте на медведей, о новом цвете губной помады, который ей понравился, но мои мысли витали далеко. Я все думала о том разговоре в столовой: на что бабушка Персефона готова пойти ради семьи? И как воспринимать это новое чувство, словно электрический разряд пронзает мой мозг, когда я вспоминаю о том, как Артур прикоснулся к моей руке? Я игнорировала сестру и вполуха прислушивалась к играющим в шахматы. Наконец Лума встала и ушла.
        - …в этом году с растениями повезло больше, - говорила бабушка Персефона. - Пол с подогревом хорошо работает.
        - Разве дело лишь в везении? Вы ведь последовали моему совету, - сказал Артур.
        - Я просто устала вечно хлопотать над этой странной печуркой. Просто катастрофа. - Бабушка Персефона нахмурилась, глядя на доску. - Шах.
        - Вы отвлекли меня, - сказал Артур.
        Мне было не видно, куда направлен его взгляд. Я чувствовала себя ребенком, примостившимся на краешке тахты, сложив ладони на коленях. Мама пыталась показать папе что-то в журнале, но он, как и я, следил за партией. Я обратила внимание, что мы оба пытаемся скрыть свой интерес.
        - Как вы познакомились с моим отцом? - громко спросила я Артура.
        Он повернул ко мне голову, но бабушка Персефона ответила быстрее.
        - Некоторое время Артур был другом нашей семьи, - сказала она.
        - Значит, вы с папой росли вместе?
        - В некотором роде да, - сказал Артур.
        Я изучала его. Непохоже, чтобы они с отцом были ровесниками. По глазам я могла бы определить его возраст, но он весь вечер не снимал темных очков. Я подумала: может, он слепой? Может, поэтому отец пытался придержать его за локоть. И так внимательно наблюдал за ним. Но разве слепой мог бы играть в шахматы, или выдвинуть для меня стул, или водить автомобиль?
        - Шах и мат, - объявил, наконец, Артур.
        - А, - отозвалась бабушка Персефона. - Я проглядела.
        Его губы растянулись в улыбке.
        - Знаю.
        Я изучала его. В теплом свете гостиной он выглядел не таким бледным, как в столовой. Огонь раскрашивал бликами его почти прозрачную кожу. Что он такое? Обычный человек или же нечто меньшее или большее? Если он друг моего отца, то где они могли познакомиться? Обычно никто из нашей семьи не выезжал за пределы города, пока не повзрослеет. Я попыталась представить Артура одним из уинтерпортских краснощеких мальчишек в шерстяном шарфе, заляпанном замерзшими соплями. Вряд ли такое было возможно.
        Артур, должно быть, заметил, как я его разглядываю, потому что подвинул стул, разворачиваясь лицом ко мне.
        - Вы… чего-то хотели? - спросил он. В вопросе не было злого умысла, но я вспыхнула.
        - Просто гадала, откуда вы, - сказала я.
        Он улыбнулся, не разжимая плотно запечатанных губ. Бабушка Персефона метнула в меня взгляд. Я задала вопрос, которого задавать не следовало.
        - Артур, - сказала она, - сыграете для Элеанор на фортепиано в честь ее возвращения домой?
        Он оторвал взгляд от доски.
        - Если вы этого хотите.
        Отчего-то мне было понятно, что сам он не хотел играть.
        - Прошу вас, - сказала бабушка. Он начал подниматься.
        - Вы не обязаны этого делать, - подала я голос со своей тахты. - Вы трудились весь день. Пожалуйста, не делайте этим вечером ничего против собственного желания.
        Я сама удивилась своей пылкости. А оглядев комнату, поняла, что и все остальные тоже.
        Артур оттолкнулся от стула.
        - Простите, мне нужно выйти на минутку.
        Он вышел за дверь, бабушка Персефона проводила его взглядом, а затем посмотрела на меня. Меня уже начинало раздражать ее постоянное наблюдение. Даже монахини не следили так рьяно за каждой мелочью, за всем, что я говорила и делала.
        - Сыграем, мама, - сказал отец, усаживаясь за доску. Бабушка Персефона поначалу уступила ему, но я видела, что ее мысли заняты чем-то другим.
        - Элеанор, - обратилась она ко мне по прошествии нескольких минут. - Ты не могла бы сходить к тетушке? Вдруг ей нужна помощь с посудой.
        Я встала и вышла из комнаты, ничего не сказав. Мне хотелось накричать на бабушку, но я знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Нельзя позволять людям видеть, как ты злишься: они только используют это против тебя. Лучше держать все внутри и дожидаться подходящего момента для ответного удара. Я не раз поступала так в школе. Как с той девочкой, которая держала меня, пока ее подруги рылись в моих вещах, а потом по очереди читали мой дневник, передразнивая мой голос. Это было еще в те времена, когда я вела дневник, записывала в него отрывки из стихотворений, делала заметки для самой себя о том, что хотела запомнить и о чем мечтала. Я выждала, пока та девочка отправится в город за покупками, и изрезала на ленты лоскутное одеяло, которое ей сшила мама. Ее крики было слышно даже из моей спальни.
        Разумеется, на рождество мама сшила ей новое одеяло. Вот, каково это - не быть лишней в своей собственной семье.
        Я была так поглощена мыслями, что лишь на полпути от зала до кухни услышала, как в стене что-то скребется.
        Я остановилось возле портрета дедушки Миклоша с лошадьми и прислушалась, навострив уши. Шорох доносился от противоположной стены, той, над которой шла лестница. Что издавало этот шум? Крысы? Призраки? Если бы призраки существовали, они бы точно водились в этом доме. Присмотревшись к стене повнимательнее, я заметила стык, щель там, где, как я прежде думала, была цельная стена. Я поняла: это дверь. На мгновение она дрогнула. И вдруг с грохотом распахнулась, и оттуда вылетел Рис.
        Он отлетел к противоположной стене и ударился о нее головой. Губы Риса были красными, словно он искусал их, а на шее с обеих сторон краснели отпечатки ладоней. Когда он снова опустил голову, я увидела дикий взгляд, широкий оскал и зубы, которые на моих глазах становились острыми. Он хотел было нырнуть обратно за дверь, но увидел меня и резко остановился. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться на стену. Он уставился на меня.
        - Что ты видела? - спросил он.
        - Ничего. - Я покачала головой. Краем глаза я заметила движение со стороны двери: кто-то закрыл ее изнутри. Так что же я видела?
        Я заставила себя смотреть на Риса, а не на дверь. Он был зол. Но не только. Он был взволнован. Боялся, что я увидела что-то и могу кому-то рассказать. Но кому? И кто закрыл дверь с той стороны?
        - Чего пялишься? - ощерился он.
        - Успокойся, - сказала я. - Не понимаю, о чем ты. - Я смотрела ему прямо в глаза. В этом весь секрет: когда лжешь, смотри в глаза. Заставь собеседника первым отвести взгляд. Это работало с монахинями, и я молилась, чтобы сработало и с Рисом.
        Он превратился в волка за секунду, его тело растянулось и щелкнуло, и у меня голова закружилась от этого невероятного зрелища, а Рис в один прыжок скрылся в тени кухни. Хлопнула задняя дверь. Спустя минуту появилась Маргарет и подобрала его одежду, оставшуюся лежать на полу. Повесила ее в шкаф - в настоящий шкаф с нормальными дверями, а не щелями в стене. Что-то бормоча и недружелюбно хмурясь, она попятилась и исчезла в кухне.
        Оставшись одна, я провела пальцами по трещине: почти не заметно, словно шов между обоев. Если поддеть ее ногтями под определенным углом, то можно немного ее расширить. Но только на дюйм, дальше что-то мешало. Что-то изнутри держало ее закрытой, цепочка или щеколда. Тайный ход? Я не помнила, чтобы в детстве видела что-то подобное. Кто-то запер дверь изнутри.
        Из-за угла вышла Лума, и я повернулась к ней.
        - Что это? - требовательно спросила я, показывая на стену.
        Она нахмурилась.
        - Не знаю, - с напускной беззаботностью ответила она.
        - Это ты только что была там? - не отступала я. - Вы с Рисом дрались в этом шкафу? Он тебя донимает?
        - Нет, - возразила Лума. - Я только что спустилась со второго этажа.
        - В любом случае кто-то был там с Рисом. И этот кто-то запер дверь.
        Лума прищурилась.
        - Я его убью, - сказала она. - В какую сторону он побежал?
        - Лума, что происходит?
        Она посмотрела на меня как на дурочку.
        - Рис хочет быть с ним, - сказала она.
        - С кем?
        - С Артуром.
        У меня в ушах раздался негромкий звон.
        - Что?
        - Ну, ты знаешь. Хочет проводить с ним все время. Хочет оставаться с ним наедине. Бабушка говорит Рису, чтобы он прекращал эти игры, но он не слушает. Делает, что хочет. - Лума тряхнула головой.
        В моей голове бешено завертелись мысли. Это многое объясняло: зачем он крутился перед зеркалом в зале, к чему были эти сумасшедшие попытки впечатлить Артура. И мне стало ясно, что Рис опасен. Я прямо-таки видела, как он загоняет Артура в угол в шкафу, прижимает к стене. Я представила выражение лица Артура, холодное и сдержанное перед лицом животной ярости моего кузена, и почувствовала легкую приятную дрожь. Может, мне самой хотелось бы зажать Артура у стены.
        И, разумеется, все это натолкнуло меня на мысль о Люси Спенсер. О том, что я наделала. Почему сбежала.
        - Нельзя это так оставлять, - сказала я. - Что, если Рис ему навредит?
        Лума схватила меня за руки.
        - Ты права, - сказала она. - И вообще, нечестно с его стороны вот так держать Артура при себе. Артур - друг семьи, а не его собственность. В последнее время я почти не вижу Риса.
        Мои мысли продолжали крутиться. Все это почему-то казалось мне неправильным. В этой головоломке не хватало кусочка. Я вспомнила красные отметины на шее Риса и представила, как Артур пытается его оттолкнуть. Я подумала: надо защитить Артура. Рису решительности не занимать, и, чего бы он ни хотел от Артура, он этого добьется.
        - Риса просто так не остановишь, - сказала я. - Он слишком силен.
        - О, я бы его поборола, - сказала Лума. - В человеческом обличье он крупнее меня, а в волчьем - наоборот.
        - Нет, мы не можем просто взять и напасть на него, - настаивала я. И почему у нее вечно один подход к решению проблем? - Мы одна семья. Но, может, он отстанет от Артура, если тот будет встречаться с кем-то другим. - Я была бы не прочь проводить с ним все время. Каждый раз, когда Артур будет приезжать сюда. Рис же не хочет, чтобы я кому-нибудь рассказала, что видела, так что при мне он ему ничего не сделает. Наверное. Такая перспектива меня пугала, но, помимо этого, я чувствовала приятное волнение от мысли, что могу помочь Артуру. В конце концов, он уже мне помог. Пока я думала о его смехе, Лума сжала мои ладони.
        - Разумеется! - сказала она. - Ты такая умная, Элли. Я это устрою.
        Она повернулась на каблуках и уверенно зашагала в гостиную. Я последовала за ней, чуть медленнее, потому что не знала, что она собирается делать. Я на секунду замешкалась на пороге. Лума схватила Артура за руку и потянула, пытаясь поднять на ноги.
        - Я хочу, чтобы ты сводил меня на романтическую прогулку, - заявила она. - Под луной.
        На мгновение я уловила тень злости на лице Артура. Но он как-то умудрился превратить это в улыбку.
        - Майлз, - обратился Артур к моему отцу. - Лума говорит, что хочет, чтобы я совершил с ней романтическую прогулку. Под луной, насколько я понимаю.
        Бабушка Персефона, сидевшая в кресле у камина, негромко вздохнула с раздражением. Папа встал, он был явно обеспокоен.
        - Ты серьезно, Артур?
        - Раз леди просит, я должен подчиниться.
        Он взял Луму под руку. Проходя мимо меня, Лума лучезарно улыбнулась и слегка дернула плечами, будто в танце. Артур тоже улыбнулся мне, но совсем незаметно, заговорщицки, и у меня в животе словно пауки закопошились. А потом они вышли через главный вход и растворились в ночи.
        - Мама, - обратился отец к бабушке Персефоне. - Ты правда это допустишь?
        - Она женщина, Майлз, - мягко ответила бабушка.
        - А я думаю, это мило, - подала голос мама из своей ванны. Никто не ответил.
        Они долго не возвращались. Я сидела и смотрела, как папа нервно пытается беседовать с мамой, пока бабушка Персефона одной ногой поглаживает живот дедушки Миклоша. Кто-то включил проигрыватель. А они так и не возвращались. Отец встал и принялся мерить комнату шагами, но остальные делали вид, будто его не замечают. Бабушка Персефона спросила маму, не хочет ли та сыграть в шахматы. Мама отказалась. Папа опять сел и, надувшись, сделал вид, будто читает книгу. Наконец, я не выдержала, встала и вышла в зал.
        Маргарет была в столовой. Разложив серебряный кофейный сервиз перед собой, она полировала предметы, прежде чем убрать их обратно в шкафчик. Я оглянулась на гостиную, полную тепла и безделья, и снова посмотрела на тетушку, яростно оттирающую пятна с бесполезной кучи хлама на одну персону, хотя эта персона вполне могла бы довольствоваться одной лишь чашкой. И в этот момент я поняла, что больше не могу сдерживаться.
        - Почему ты позволяешь им так с собой обращаться? - спросила я.
        Ее глаза сузились под насупившимися бровями.
        - Я знаю, что ты меня понимаешь, - продолжала я. - Ты умеешь разговаривать. Ты назвала меня предательницей, помнишь? Ну, и кого я, по-твоему, предала? Я что, задавала слишком много вопросов? Например: почему они там сидят, отдыхают и смеются, а ты все терпишь и ничего не получаешь взамен? Ты что, не понимаешь? Твои старания пропадают впустую!
        Она открыла рот, и в первую секунду ничего не произошло. Но я знала, что это за тишина. Это та тишина, которая наступает после того, как ребенок упадет и ушибется. И тут из теткиного горла вырвался глубокий вой.
        Поначалу я подумала, что она просто пытается меня напугать. Но вой не утихал, он становился громче и выше тоном, пока серебро на столе не задрожало, а картины не закачались на стенах, и даже тогда вой все набирал силу. Я застыла на месте. Казалось, этот звук сейчас раскрошит мои кости, раздавит меня и превратит мое тело в желе, а потом с верхних башен посыплются неустойчивые балки, и ничего не…
        Звук смолк. Я подняла взгляд и увидела, что Маргарет рухнула на пол. Рядом с ней на коленях стояла бабушка Персефона и бережно держала ее голову на ладонях.
        - Ты же знаешь, что нельзя с ней разговаривать, - со злостью сказала она. - Ну вот, ты ее огорчила.
        - Это какое-то безумие, - сказала я. - Ты что, не видишь?
        - Элеанор, - сказала бабушка Персефона голосом, полным предостережения.
        - Что ты сделаешь? - спросила я. - Снова бросишь меня? Заставишь готовить для всех и убираться? - Я рассмеялась, слегка опьяненная собственной глупостью. - Ты не можешь просто взять и запретить мне. После всего, что ты со мной сделала, меня больше не волнует, что ты обо мне думаешь.
        Персефона выпрямилась и искоса посмотрела на меня. Я вдруг похолодела. Она долго изучала меня.
        - Не думаю, что это правда, - сказала она.
        Я заготовила тысячу ответов, но едва она сказала это, они все испарились. Мне хотелось убраться от нее подальше, и я быстро зашагала к лестнице. И зря.
        Из гостиной высунулась голова Миклоша. Он встал на ноги и, пошатываясь, побрел на меня, а его длинные волчьи зубы уже занимали свое место в пасти. Его плечи были опущены, а взгляд прикован ко мне.
        Я глянула на входную дверь, но на открытой местности он мигом меня поймает. Поэтому я рванула вверх по лестнице, и сзади раздался крик бабушки Персефоны:
        - Миклош! Прекрати!
        Я не осмелилась оглянуться. За моей спиной когти щелкали по ступенькам, а потом что-то задело мою лодыжку, и ногу словно обожгло. Я добежала до своей комнаты, захлопнула дверь, заперлась и забаррикадировалась креслом-качалкой, чтобы заблокировать дверную ручку. Из зала послышался стук когтей по паркету, потом стук каблуков и голос бабушки Персефоны, которая мягко отчитывала Миклоша. Я сидела не шевелясь, пока все не стихло.
        Я посмотрела на ногу. Он меня лишь поцарапал, но на задней поверхности лодыжки надувались яркие бусины крови, странно-желтоватые, недостаточно красные, чтобы быть обычной кровью. Как глупо. Каждый раз, когда я видела свою ненормальную кровь, мне хотелось плакать. Какими бы странными ни были остальные члены семьи, я была уверена: у всех у них кровь красная, даже у Миклоша.
        Мне нельзя было пойти и перевязать рану. Только не сейчас. Я подошла к своему старому платяному шкафу, достала ночную рубашку, которая была мне теперь безнадежно мала, и замотала ею ногу, зажимая рану. Пусть Маргарет потом постирает эту бесполезную вещь, если хочет.
        Я злилась, но, поутихнув, злость уступила место ужасу. Я забралась в кровать и сидела там, прислушиваясь, не шагает ли кто по коридору, не скребется ли в окно. Я поняла: если бабушка Персефона решит, что мне здесь не рады, то эта дверь меня не спасет.
        Наконец, снаружи раздались шаги, быстрые и легкие, и кто-то постучал в мою дверь. Я подскочила в постели. Миклош пришел меня убить? Я сторонилась его семьи, и теперь я для него такая же, как те люди на корабле. Я грубо обошлась с бабушкой, и вот он пришел, чтобы…
        - Элли? - неуверенно окликнула меня Лума.
        Я выдохнула, сердце по-прежнему колотилось.
        - Секунду. - Я выбралась из постели, отодвинула кресло-качалку и вернулась в кровать. - Входи.
        Она скользнула в приоткрытую дверь и нырнула ко мне под одеяла. Я почувствовала запах лавандовой воды от ее волос и мерзкий мясной смрад изо рта. Ее тело было теплым, покрытым мягкими волосками, как у кошки. С ней я почувствовала себя так уютно. Она вздохнула.
        - Это было тяжело, - сказала она. - Рис увидел, как мы гуляем, и сделался таким несчастным. Я думала, он полезет в драку, но он просто убежал в лес.
        - Лума, наш разговор… я не имела в виду, что тебе придется это делать.
        - О, я не против, - сказала она. - Что-то в нем такое есть. Мне как бы хочется разорвать его на кусочки, но в то же время и нет. Не знаю, мне это как будто нравится. Ты понимаешь, о чем я?
        Я поняла. И мне стало тошно.
        - Ты что, влюбилась? - спросила я, хотя вряд ли хотела услышать ответ.
        - Не думаю, - сказала она. - Но ведь я не хочу, чтобы Рис был с ним, так что, может, я и правда влюбилась?
        Мне всегда с трудом давалось общение с парнями: даже когда в школе устраивали танцы, я, в позаимствованном у кого-то платье, пряталась где-нибудь в уголке. Но я изучала парней, глядя, как они общаются с другими девушками и слушая потом сплетни. Поэтому я знала: какой бы ты ни была, кого бы ни предпочитала, парням ты с большей вероятностью понравишься, если ты красива. Тут мои шансы были невелики. Рыбья рожа - так меня дразнили девчонки. Я выглядела смешно: глаза навыкате, тяжелые веки, широкий рот, не говоря уже об уродливой кожаной «паутине» между большими и указательными пальцами рук. А Лума была красива. Что бы я там ни говорила Артуру, он все равно выберет Луму.
        Что ж, мне не следует из-за этого расстраиваться, главное, Рис будет держаться от него подальше. Рис меня пугал. Мне не понравился его взгляд там, в зале. У него были глаза как у дедушки Миклоша, когда тот бросился на меня. Он видел перед собой добычу.
        - Ты ему понравилась? - спросила я. - Он тебя поцеловал? - Это было все равно что сдирать корку с раны. Ну, поговорила я с ним, ну и что… Я думала, что что-то о нем знаю, но все это оказалось неправдой, так чего ж теперь расстраиваться?
        - Он и не пытался, - ответила она. - Он хотел поговорить.
        - О чем же?
        - Обо всяких забавных вещах, - сказала она. - О поэзии. А еще просил меня рассказать, что означает каждый шум в лесу, все те, которых он не может слышать. Было так мило.
        - Я устала, - сказала я.
        Лума потянулась ко мне и поцеловала в лоб.
        - Спасибо, - сказала она, - без тебя я бы никогда не решилась. Я так рада, что ты снова дома.
        Она упорхнула. Ее сторона кровати, опустев, быстро остыла.
        Может, еще не поздно уйти. Я могла бы попросить у бабушки еще денег, уехать в другую школу, в другой город, туда, где никто меня не знает. Начать сначала. Но от этой мысли у меня тоже пробежали мурашки. Нужно было обсудить то, что я чуть не сделала с Люси Спенсер. Я подумала о том, какой податливой и мягкой была ее шея и о круглом шраме Лумы.
        Я уснула в круговороте мыслей, мечтая, чтобы появился хоть какой-нибудь намек, что же делать дальше. Погрузившись в сон, я увидела оранжерею.
        3
        Это было не похоже на сон. Скорее, такое чувство, будто встаешь среди ночи, чтобы попить воды - едва волочишь ноги. Я медленно плыла по верхней галерее, с которой открывался вид на первый этаж до лестницы, какой в старых домах пользуются слуги. Ступени вели вниз в прачечную и на дряхлую терраску, которую вмонтировали в стену, чтобы сделать проход. Он вел через весь двор к оранжерее бабушки Персефоны.
        Я шла туда, чтобы встретиться с другими детьми: Лумой, Рисом и Чарли. Мы хотели сыграть в игру. Мы частенько собирались там, чтобы поиграть, все четверо. Рис и Чарли были самым старшим и самым младшим в нашей компании, поэтому мы всегда объединяли их в одну команду. Чтобы все было по-честному. Кажется, это была моя идея.
        Двигаясь по коридору, я уже почти видела внутренним взором ту оранжерею с плотными рядами орхидей и прочих экзотических растений, с видавшим виды вольтеровским креслом, в котором бабушка Персефона любила сидеть, попивая чай и вглядываясь в карты. Там было светло, в этом месте, где всегда царил день. Я была счастлива, когда мне удавалось туда попасть.
        Где-то вдалеке прогремел гром. Надвигается буря?
        Повсюду валялись осколки, потолок и стены местами осыпались дождем на тела искалеченных растений вперемешку с глиняными черепками. Небо над головой было красным и густым, словно кровь. Там, на небосводе, копошились мутные фигуры. Мне это не нравилось. Я открыла рот и попыталась заговорить, но оказалось, что я не могу произнести ни звука. Я проснулась, задыхаясь от застрявших в горле слов.
        Раздался грохот грома, и я вскрикнула.
        Я села в постели и посмотрела в окно. Всего лишь сухая гроза. На горизонте над морем мутно вспыхивали молнии, лишь немного подсвечивая небо. Море внизу казалось спокойным, но я была уверена, что под внешней гладью оно бурлит, накапливая силу.
        Кто-то постучал в мою дверь. Я встала, чтобы открыть. За дверью стояла бабушка Персефона с подсвечником, в свете которого на ее лицо падали острые тени. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: это уже не сон.
        - Электричество может отключиться в любую минуту, - сказала она.
        - Но ведь дождя нет.
        - Где-то дальше по берегу уже разразилась буря. Электричество идет к нам от Уинтерпорта, долгий путь.
        Она откинула голову назад, и на мгновение я увидела ту самую загадочную улыбку, которую я так любила и которой так боялась в детстве. На миг я словно вернулась в свои восемь лет, как будто она никогда не отсылала меня из дома и всего этого времени просто не было.
        - Идеальная погода для того, что мы сейчас будем делать, - добавила она.
        И зашагала по коридору, унося с собой свет. Я побежала за ней.
        В доме было так просторно, что возникало ощущение, будто бродишь в джунглях. Держась в круге света бабушкиной свечи, я чувствовала себя защищенной от внезапных нападений. За любым углом могли поджидать Миклош или Рис. Я вдруг поняла, что не знаю, обладает ли сама бабушка Персефона силами, или же она просто сумасшедшая старуха, заигравшаяся в магию, чтобы чувствовать себя лучше в окружении чудовищ. Чтобы меньше бояться.
        - Откуда ты узнала, что я приеду?
        - Карты сказали мне это вчера рано утром, - сказала она. - Я увидела тебя в дороге и поняла, что ты едешь сюда.
        - То есть тебе не звонили из школы? - спросила я, заранее не веря ответу, но в то же время опасаясь его услышать.
        - Ты видела в этом доме телефон?
        Она вела меня той же дорогой, которой я шла во сне. Вниз по задней лестнице, через прачечную, вперед по длинному сырому коридору. Меня охватил ужас от предчувствия, что я увижу в конце пути.
        - Мы пристроили эту комнату и переоборудовали второй этаж под ванну, когда твоя мама переехала к нам, - сказала бабушка. - После войны.
        Я кивнула. Непонятно было, связано ли это как-то с тем, чем нам вдруг понадобилось заняться посреди ночи, или же она просто хотела поддержать разговор.
        В зале было почти ничего не видно из-за темноты, но, когда бабушка Персефона распахнула дверь в оранжерею, яркий свет разрезал темноту и озарил помещение: целый лес пальм и гортензий, тепличных роз и сенполий и заросли одного и того же странного растения - черной орхидеи.
        - Draconis vulgaris, - сказала бабушка Персефона. - На Крите мы называли ее drakondia, змеиная лилия. Приготовишь одним способом, получишь любовное зелье. Приготовишь другим - получишь яд. Это основа нашего благосостояния, но растет практически сама по себе. Она очень живуча, если создать нужные условия.
        - Зачем ты мне все это рассказываешь?
        - Сядь, - велела она, махнув рукой на одно из бархатных кресел с испачканной белыми потеками обивкой: иногда в оранжерее случайно оказывались запертыми птицы. Я вспомнила, как в детстве Рис с Лумой пытались ловить их. Но мне всегда были более интересны эти кресла и маленький столик, на котором бабушка Персефона раскладывала карты.
        Вот и сейчас там, посреди стола, лежала колода таро.
        Я присела на краешек кресла (прислоняться к спинке не хотелось) и положила ладони на стол, не касаясь грязных пятен.
        - Элеанор, - сказала бабушка, - зачем ты вернулась?
        - Это мой дом.
        - Ты его почти не помнишь. Ты почти не помнишь нас.
        - Мне больше некуда было идти.
        - Что ты натворила?
        Вопрос ужалил меня.
        - Почему ты думаешь, будто я что-то натворила?
        - Потому что я знаю тебя, - сказала бабушка Персефона. - Ты всегда что-то делала. Всегда попадала в какие-то передряги.
        Она как будто говорила о ком-то другом.
        - Я не такая. Я хорошая ученица. Я никогда не попадаю в неприятности. - Вот только теперь это уже не так.
        - Полагаю, это могло бы быть правдой, - сказала она. - Ты жила вне семьи. Ты лучше понимаешь, что из себя представляет мир, и ты пока никого не убила, а это характеризует тебя с хорошей стороны. Сестра Катерина даже говорила, что ты помогаешь другим. Младшим девочкам в школе. Это значит, ты никогда не ведешь себя жестоко - даже с людьми, которые тебя обижают.
        А вот это определенно было уже неправдой. Мне стало ужасно стыдно. Я не знала, что все эти годы меня контролировали. Я лишь пыталась выжить. Я подумала обо всех тех вещах, которые делала, не зная, что за мной наблюдают.
        Вспомнила шею Люси Спенсер.
        - Сестра Катерина шпионила за мной? - спросила я. Она была моей любимой монахиней, тихая книголюбка, как я сама. Она даже позволяла мне читать в ее кабинете.
        - Не самое подходящее слово. Она лишь рассказывала мне, как у тебя дела.
        Все это показалось мне таким несправедливым. Знай я, что за мной следят, я бы вела себя лучше.
        - И вот ты снова встретилась с нами, - продолжала бабушка Персефона. - Мы удовлетворили твое нездоровое любопытство? По тебе видно, что ты здесь несчастлива.
        - Я не хочу уезжать, - сказала я. Это было правдой. Мне еще так много хотелось узнать. И я не хотела расставаться с Лумой. А еще мне нужно было защитить Артура от Риса. А еще… - Мне нельзя возвращаться, бабушка.
        - Почему же? - Она выпрямилась в кресле, чуть подалась на меня, словно острый нож. - Я велела тебе оставаться там, но ты все равно вернулась. Почему? Почему ты здесь, Элеанор?
        Я едва могла дышать. Я решила, что скажу на счет три. И дважды досчитала до трех, прежде чем смогла разлепить губы:
        - Потому что я совершила кое-что плохое.
        И я рассказала ей, пытаясь донести все как можно яснее. Рассказала то же самое, что и Артуру: о Люси Спенсер, о нашей с ней дружбе, о том, как она возненавидела меня. Я рассказала бабушке Персефоне о том дне, когда Люси столкнула меня с лестницы. А потом рассказала все до конца. О том, что ее поступок меня не удивил, или не должен был удивить. Люси вечно меня задирала, толкала и дразнила за мои странные перепончатые пальцы и ненормальные глаза, за потрепанную одежду и за то, что у меня не было семьи. Я научилась избегать ее. Мне следовало догадаться, что будет дальше, и от этого я злилась.
        Так что вместо того, чтобы ухватиться за перила, я прижала голову к плечу и покатилась вниз головой с лестницы. Было очень больно, но я расслабила мышцы, чтобы тело безвольно скатилось к самому подножию лестницы и распласталось посреди кучи книг. Я намеренно сделала вид, будто все было куда хуже, чем на самом деле, даже выставила ногу под неестественным углом, чтобы со стороны казалось, будто я ее сломала. Я лежала неподвижно, пока сквозь прикрытые веки не увидела ноги Люси. И вот тут-то я нанесла удар.
        Я схватила Люси за лодыжки, и та, ахнув от неожиданности, с размаху села на пол лестничной площадки. Я вцепилась в нее ногтями, поднялась и придавила ее к полу, держа за ноги и за руки. Люси попыталась пинаться, и тогда я навалилась на нее всем своим весом, так чтобы она не могла пошевелиться. Лбом я повернула ее голову набок, а потом впилась зубами в ее мягкую кожу между шеей и плечом. Я сжимала зубы, пока кожа не лопнула, словно резиновая лента, и теплая кровь заливала мне рот, пока Люси кричала, пока хваталась за мои волосы, пока билась подо мной, отчаянно пытаясь высвободиться…
        - Хватит, - сказала бабушка Персефона. Я замолчала. - Ты ее убила?
        Я закрыла глаза.
        - Вряд ли, - сказала я. Когда я убегала, Люси сидела на полу, зажимая шею руками, и кричала. - Нет. Не убила.
        Бабушка откинулась на спинку кресла, по-прежнему крепко сжимая подлокотники.
        - Значит, ты опасна, - сказала она. - Это я и так уже знала. Но мне нужно знать вот что: опасна ли ты для моей семьи?
        У меня к горлу подступили слезы. Только сейчас я поняла, что думала, будто бабушка станет относиться ко мне лучше после всего того, что я ей рассказала. Что она увидит во мне схожесть с Лумой, с Рисом и остальными. Поймет, что я такая же, как они. Но вместо этого мой рассказ ничуть ее не тронул. Чего она так боится?
        - Нет! - воскликнула я. - Я не хочу никому навредить. Все это произошло так быстро. И я не знала, куда еще мне пойти. У меня больше никого нет.
        Наконец она смягчилась.
        - Я хочу быть уверена, - спокойно сказала она. - Позволишь сделать расклад на твою судьбу?
        - Зачем?
        - Чтобы я точно знала, пришла ли ты нам помочь или же навредить.
        - Зачем мне вредить вам?
        - Так позволишь?
        Я кивнула.
        Она стала перемешивать колоду, и карты замелькали между ее пальцев. Я знала, что она нарисовала их сама много лет назад. Карты размякли от старости, уголки их скруглились. Бабушка протянула мне колоду, чтобы я сняла несколько карт, а потом принялась раскладывать их в определенном порядке. Она перевернула первую карту, ту, что лежала посередине.
        - Это ты, - сказала она.
        Мое сердце подпрыгнуло, когда я узнала первую карту: паж костей, та самая карта, которая всегда выходила первой, когда бабушка гадала мне в детстве. Юный ученик - или ученица, по рисунку не понятно, - разглядывает через увеличительное стекло птичий череп. Быть может, не так уж сильно я изменилась, раз эта карта все еще символизирует меня.
        Я тоже наблюдала за Персефоной. За работой ее взгляд расфокусировался, словно она смотрела на кого-то, кто был и близко, и далеко одновременно.
        - Юная персона с незаурядным умом, которая полагается на собственные мозги, - сказала она.
        Затем бабушка принялась переворачивать остальные карты, следуя старой схеме и комментируя по ходу дела:
        - Накрывают тебя… страхи и сомнения. Достаточно ли ты хороша? Сильна? Препятствует тебе… огромная толпа людей, бормочущих тебе в уши самые разные вещи. К кому ты прислушаешься?
        Она подняла на меня взгляд.
        - Что ж, - сказала она, - похоже, ты пока не особо большая фигура. Ни то ни се. Я пока не знаю, что из тебя выйдет. Сейчас перед тобой открыто множество дорог. Ты можешь стать такой, как я. Или кем-то… совершенно иным.
        - Такой, как ты? - переспросила я. - В смысле, раскладывать карты и творить магию?
        - Это лишь малая толика того, что я делаю. По большей части я управляю семьей.
        - Как?
        Она вздохнула.
        - В основном я не даю им убивать людей, - сказала она, - и решаю проблемы, когда это все же случается - а это неизбежно случается. Слежу за их здоровьем и за тем, чтобы они отличали правильное от неправильного, насколько они способны. Занимаюсь растениями, делаю из них вытяжки и настои и продаю торговцам. А еще делаю счастливыми жителей Уинтерпорта, по мере моих сил, чтобы они не обернулись против нас и не сожгли наш дом до основания, пока мы спим.
        - Я бы с этим справилась, - сказала я. - Если бы ты меня научила, я могла бы тебе помогать.
        Она нахмурилась.
        - Элеанор, - сказала она, - у тебя и без того достаточно талантов. Не думаю, что учить тебя - это хорошая идея.
        Я не чувствовала в себе никаких талантов. Я не могла похвастаться ни острыми зубами, ни тайным вторым телом, спрятанным под кожей. Меньшее, что я могла сделать - это самостоятельно научиться тому, как стать полезной. И может быть, подумала я со смутной надеждой, я могла бы научиться заглядывать в будущее.
        - Пожалуйста, - сказала я. - Я правда очень хочу научиться.
        - Я не могу дать тебе ответ сегодня. Позволь сперва закончить расклад на тебя, а потом я подумаю.
        Она перевернула следующую карту.
        - Позади тебя: заточение, ограничение, строгость. Прямо перед тобой: свобода, но такая, что заставляет тебя волноваться. - Она сделала паузу и улыбнулась мне. - Ты балансируешь на самом краю перед принятием решения. Которое приму я, а может, и ты. Все еще хочешь остаться?
        Я опустила глаза к картам, пытаясь разгадать их. Моя карта на первый взгляд словно испарилась, но потом я разглядела ее под другой картой, которая, как сказала бабушка, накрывала меня. О, да это просто. И прямо поперек нее - карта, на которой группа людей столпилась вокруг груды костей и растянулась так, словно они собрались танцевать. И изображение женщины, прижимающей змею к груди, стоя на коленях в пустой каморке; и картинка с огромным колесом, на котором растянулась девушка в расшитом бисером трико и с завязанными глазами. На последней карте крупными буквами было выведено: «СУДЬБА». Я подумала: как она может разглядеть судьбу среди такого хаоса?
        - Откуда ты знаешь, что все это означает? - спросила я.
        - Метафоры.
        - Метафоры? - Я была поражена. Прежде я слышала слово «метафора» лишь на уроках и никогда не предполагала, что они могут приносить какую-то практическую пользу.
        - Ты выстраиваешь треугольник, - сказала она. - Между собственными знаниями, изображениями и словами. И на мгновение ты можешь выйти за пределы своего видения, покинуть настоящее и посмотреть на вещи чуть шире.
        У меня округлились глаза.
        - Я хочу этому научиться!
        Бабушка вздрогнула, словно пытаясь стряхнуть что-то с себя.
        - Перестань, - сказала она. - Я не могу принять решение сегодня. Давай закончим.
        Я с удивлением обнаружила, что приятно взволнована перспективой обучиться гаданию на картах. Это одна из вещей, научиться которым легко, но потом приходится совершенствоваться всю жизнь. Я была не похожа ни на Риса, ни на Луму, но так и должно быть. Я должна стать кем-то еще, стать успешной в чем-то другом. И это что-то не упадет мне на голову по счастливой случайности. Я собираюсь добиться всего собственным трудом.
        Персефона перевернула следующую карту. Я обратила внимание на то, каким движением ее рука с легким щелчком разворачивает карту, какую силу бабушка прикладывает, ударяя ею о стол.
        - Над тобой, - продолжала она, - твое лучшее возможное будущее.
        На карте значилось: туз крови. На рисунке была изображена чаша, из которой на землю текла красная жидкость, заливая толпу танцующих фигур. Это напугало меня ничуть не меньше, чем зубы дедушки Миклоша или объятия Риса. Звериная карта. Вряд ли можно было назвать такое будущее «лучшим» для меня.
        - Эта карта говорит мне, что ты, возможно, спасешь нашу семью, - сказала она. - Спасешь нас, вернешь нам силы, приведешь в порядок - не знаю, что именно это означает, - добавила она, слегка постукивая по карте, словно отчитывая ее. Я ощутила приступ страха. Страх пройдет, сказала я себе. Мне нужно держаться стойко. Она сказала, что хочет знать, что из меня выйдет. Я хотела того же.
        Она перевернула следующую карту. На ней был набросок небоскреба Крайслер-билдинг в Нью-Йорке. Люди выпрыгивали из окон, их лица были искажены от боли и страха.
        - А эта карта говорит мне, что ты, возможно, уничтожишь нас.
        - Бабушка, - сказала я. - Я буду стараться изо всех сил, обещаю. Чего бы мне это ни стоило. Я не позволю, чтобы что-то нам навредило.
        - Ты не можешь давать таких обещаний, - отрезала она, но потом вздохнула, и ее голос смягчился. - Я верю, что ты будешь стараться. Но важно, чтобы ты понимала всю серьезность ситуации. Ты стоишь на распутье. Если останешься, то ты можешь пойти двумя путями. И один из них - путь разрушения. Ты меня поняла? Это не игра, Элеанор.
        Я почувствовала себя худшим из созданий, когда-либо живших на этом свете. Все вокруг понимают, что со мной что-то не так. Люси тоже это знала, и поглядите, что я с ней сделала. Это знает Маргарет. Это знает бабушка Персефона и едва ли не каждая карта в ее колоде.
        Не таким я помнила свое детство. Мы играли в оранжерее, а бабушка Персефона подзывала нас по очереди и делала каждому расклад, чтобы ответить на любой наш вопрос. Она раскладывала карты, задавала наводящие вопросы о тревожащих нас проблемах, а потом переворачивала последнюю карту и рассказывала, что должно произойти.
        - Ты еще не перевернула последнюю карту, - сказала я. - Ту, что должна дать намек на исход.
        Она подняла на меня взгляд.
        - Верно.
        И потянулась к последней карте в колоде. Ее рука застыла над ней в нерешительности. Небо осветила вспышка.
        Бабушка перевернула карту и положила на стол, но тут же отдернула руку, словно карта ее ужалила.
        - Ах, - слабо выдохнула она.
        Я никогда раньше не видела эту карту в раскладах. Масса расплывчатых форм, которые было невозможно различить. Они извергались, расплывались спиралями из центральной массы, в которой сверкала пара желтых глаз с узкими зрачками. Посмотрев на эту карту, я оцепенела. Карта была уродлива, но мне хотелось смотреть на нее вечно.
        - Бабушка, - проговорила я. - Что это значит?
        Я подняла взгляд и с удивлением обнаружила, что крепко держу ее за руку. Бабушка сползла в кресле, ее седые волосы ручьями стекали на напряженное лицо, обрамляя его.
        - Я этого не рисовала, - сказала она. Ей едва удалось разлепить губы.
        - Что ты такое говоришь? Откуда тогда она взялась?
        - Это очень плохо, - процедила она сквозь стиснутые зубы, содрогаясь всем телом, словно что-то не давало ей говорить. - Слушай внимательно. Я умираю. Тебе придется занять мое место. Когда меня не станет, не впускай в этот дом посторонних.
        - Но я не могу. Я же не умею…
        - Молчать. Ты знаешь, что надо делать. Заставь их тебя слушаться. Оберегай их. Обещай мне!
        - Я…
        Ее тело окаменело, и в следующий миг осело в кресле.
        - Бабушка? - позвала я. И еще раз, громче. Она не дышала. Ее глаза были пусты.
        И тут молния разрезала небо и ударила где-то почти над головой. Вниз по стеклянным стенам поползли, шипя и мерцая, зеленые огни святого Эльма. Они светили, как в океане, когда свет пробивается сквозь толщу воды, а бабушка Персефона казалась утопленницей.
        Я убила ее, подумала я. Она предсказывала мою судьбу и увидела там что-то настолько плохое, что умерла.
        Еще сама до конца не понимая, куда бежать, я бросилась к деревянному коридору, что вел от оранжереи к дому. И бежала бы дальше, если бы не столкнулась с Маргарет в комнате для мытья посуды. Едва взглянув на мое лицо, она схватила меня за руку и потащила назад, туда, откуда я только что прибежала, в оранжерею. Увидев бабушку Персефону в кресле, она подняла ее и положила на пол, а потом опустилась на колени. Она зажала ей нос, сделала глубокий вдох и выдохнула ей в рот, затем повторила, снова и снова. Потом повернулась ко мне и посмотрела дикими глазами, полными, как я сперва подумала, ненависти, но потом я поняла, что это некий приказ. Она дернула головой в сторону двери, и я кивнула. Привести остальных. Заставив себя перейти на бег, я взмыла вверх по задней лестнице, поспешила мимо посудомоечной на второй этаж и принялась колотить во все двери.
        Вылезла из своей ванны мама, заливая водой пол. Рис вышел из своей спальни без рубашки и со спутанными волосами. Он схватил маму, завернутую в полотенце, и понес вниз по ступенькам. Я пошла за дедушкой Миклошем, папой и Лумой. Когда я объяснила им, что случилось, все помчались вниз, не говоря ни слова. Вот так, забегавшись, я оказалась единственной, кто не спустился, чтобы застать последние мгновения бабушкиной жизни.
        В конце концов я осталась одна на лестнице в полной тишине, прерываемой лишь раскатами грома снаружи. Один за другим огни в зале шипели, мерцали и гасли.
        4
        Я долго ждала в одиночестве в коридоре, дрожа. И тут поднялся шум: крики, плач, вой… смех? Шум захлестнул меня, словно волной, заполнил весь дом, отражаясь эхом в каждом тихом уголке и возвращаясь ко мне. И тогда я побежала - вниз по огромной парадной лестнице и на улицу.
        Стояло раннее утро, над головой серело тяжелое небо, и я мигом продрогла до самых костей. Я держалась ближе к дому, пока не оказалась возле сада. Оранжерея возвышалась на его дальнем конце, но ее стекла так запотели, что вряд ли кто-то внутри мог меня видеть. И все же я старалась быть незаметнее, пока не добралась до расшатанной лестницы, ведущей вниз, к воде. Пока я спускалась, ступени ходили подо мной ходуном. Оказавшись на берегу, я позволила себе вздохнуть полной грудью.
        Красное зарево рассвета еще только начинало разгораться над горизонтом, тонкой линией отделяя темную воду от темного неба. С моря порывами дул ветер, орошая все вокруг солеными брызгами. Я села на песок, прислонилась спиной к скале, уютно устроившись между двумя большими камнями, и смотрела на воду. Море омывало берег огромными сине-зелеными волнами.
        Я рыдала, и вода услужливо заглушала мои всхлипы. Все случилось так быстро. Долгое время я ни о чем не думала, ничего не чувствовала, а просто плакала, словно пытаясь напоить слезами море.
        Этим ранним утром волны были темными, и слои воды принимали странные цвета и формы прямо у поверхности. Это напомнило мне ту карту. Что там такое было нарисовано? И даже в тусклом свете оранжереи - я готова была поклясться - я видела, как изображение двигалось. Предзнаменование чего-то плохого. Настолько плохого, что бабушка Персефона, увидев это, умерла, попытавшись сначала предостеречь меня. Что она сказала? Не впускать в дом посторонних? И что пугало еще сильнее: «Заставь их тебя слушаться». А теперь они все собрались вместе, а я убежала. Что они подумают? Может, решат, что я что-то сделала с бабушкой. Не то чтобы я была на это способна. Я была не такой, как они - сильные, крепкие. Я - это всего лишь я. Просто Элеанор, которая должна теперь оберегать всю семью.
        Эта мысль заставила меня наконец встать. Пока я поднималась на ноги, порыв ветра с моря ударил мне в лицо, и я задрожала. Оказывается, я выбежала из дома босиком, и теперь мои ноги были чуть ли не синими от холода, хоть я ничего не чувствовала.
        Я стала неуклюже взбираться по лестнице. Мои ступни так онемели, что несколько раз я чуть не поскользнулась. Поднявшись, я уставилась на заднюю дверь в оранжерею и прислушалась к шуму, который чуть раньше заставил меня сбежать. Тот шум прекратился, но изнутри доносились негромкие голоса. Я взяла себя в руки и распахнула дверь.
        Все столпились вокруг застывшего тела бабушки Персефоны, но никто так и не опустил ей веки и не разжал пальцы, которыми она сжимала другую свою руку, поэтому она по-прежнему выглядела так, будто чем-то встревожена и напугана. Маргарет была без сознания, а Рис лежал, наполовину накрыв мать своим телом, и выл. Отец отошел в дальний угол, а мама в халате, с подола которого стекала вода, сидела на полу рядом с ним и уговаривала подойти ближе. Дедушка Миклош лежал, свернувшись в клубок, ухватившись зубами за подол бабушкиного платья. А Лума сидела на полу со скрещенными ногами, на которых лежала бабушкина голова, и заплетала ей волосы. Она единственная подняла на меня взгляд, когда я вошла.
        - Где ты была? - спросила она.
        - Мне нужно было подумать, - сказала я. Бабушка Персефона смотрела на меня мертвыми глазами. - Ты можешь закрыть ей глаза?
        - Они обратно открываются, - сказала Лума. - Мы уж и пытаться перестали.
        - Ну, что теперь будем делать? - спросила я.
        - Надо раздобыть досок и сколотить гроб, - сказала мама. - А потом закопаем ее. Через пару-тройку дней.
        - А до тех пор что с ней делать? - спросила я.
        - И чему тебя только учили в школе? - Лума вздохнула. - Надо обмыть тело, конечно. - Отец побледнел, а дедушка Миклош завыл так, что у меня кровь застыла в жилах. - Тело положим в прачечной, там темно и прохладно, так что оно не сразу начнет разлагаться, а потом, когда дедушка позволит, мы ее зароем.
        - А как же похороны?
        Этот вопрос озадачил Луму.
        - Как в книжках? Не глупи.
        Она встала, и заплетенная голова бабушки Персефоны соскользнула на пол оранжереи, ударившись о него с тошнотворным звуком.
        - Ладно, хватит тут сидеть, - сказала Лума. - Рис, папа, помогите мне, пожалуйста. Мама, нам надо показать Элеанор, как это делается. Мы уже помогали бабушке делать это со стариками. - Последнее было адресовано мне. - Все не так плохо, просто надо привыкнуть.
        Я обратила внимание, что папа ее послушался. Он выбрался из своего угла и вместе с дедушкой Миклошем поднял тело бабушки Персефоны с пола и понес в дом. Лума поспешила следом за ними. Мама подползла ко мне, ухватилась за кресло и при помощи него встала на ноги.
        - Ты в порядке? - спросила она, когда мы остались одни.
        - Да, - ответила я, стараясь не присматриваться к ее лицу.
        - Что случилось? - спросила она. - Знаешь… я никому не расскажу. Только если ты сама захочешь.
        - Она гадала на мою судьбу, - сказала я. - И увидела что-то, что ее напугало. А потом она… - Я задумалась, как бы это сказать, чтобы не прозвучало совсем уж безумно. - Сказала мне, что хочет, чтобы я приглядывала за домом и оберегала его. А потом она умерла.
        - В прошлом году у нее уже был сердечный приступ, - сказала мама. - Маргарет вовремя заметила. Мы думали, она поправилась. Думаю, сказались все недавние потрясения.
        - Какие это - все? - не поняла я.
        - Ну, твое возвращение домой, - сказала она и поспешно добавила: - Ну и карты, конечно, тоже. Интересно, что она увидела. Она тебе не сказала?
        Мне не хотелось рассказывать маме о том, что я видела. Она выглядела такой хрупкой, ей приходилось держаться за стул, чтобы просто стоять на ногах. Я ведь должна их оберегать теперь?
        - Мы правда просто закопаем ее во дворе? - спросила я. - Разве не надо хотя бы пригласить священника?
        - Думаю, это можно, - сказала мама. - Поможешь мне вернуться в дом?
        Это моя мама, напомнила я себе, когда она обхватила меня за плечи рукой - скользкой, покрытой мелкими полипами. Я положила ладонь ей на талию, чтобы помочь идти, и ее склизкое вялое тело прижалось ко мне.
        - Может, надо кого-то еще позвать? - спросила я. - Разве люди не должны узнать? Насколько мне известно, она вела дела с кем-то из них. Она сказала, по большей части ее работа заключалась в том, чтобы делать их счастливыми.
        - Она выполняла грязные поручения, - сказала мама. - Одевала и готовила к похоронам мертвецов, делала всякие тайные вещи. Вот, в столовую. - Я проводила маму к бочке, стоявшей на своем месте возле стола. - Никто не захочет оплакивать ее по доброй воле.
        - Но это несправедливо, - возмутилась я. - Она была хорошим человеком. Уверена, людей расстроит новость о ее смерти. К тому же они все равно заметят, что ее нет. Лучше, если мы сразу им скажем.
        - Ты не понимаешь, - сказала мама. - Мы не общаемся с людьми. Это не наш путь.
        - Мама, я серьезно. Мы должны это сделать.
        Мама одарила меня странным взглядом. Но затем кивнула.
        - Я могу написать несколько приглашений, - сказала она. - Можешь принести мне бумагу и чернила? Они в сундуке в моей комнате, рядом с… кроватью, кажется.
        Я кивнула и поднялась наверх, в родительскую спальню.
        Я не была здесь с раннего детства. Все лежало на своих местах, но в воздухе витала пыль, ясно различимая в лучах солнца, и стоял запах папиного бальзама после бритья, а не маминого шалфея или розовой воды. Ни возле камина, ни у кровати не было ванн с водой, как не было и следов на ковре, указывающих на то, что они здесь когда-то стояли. Я поняла: мама здесь никогда не ночевала.
        Сундук, о котором она говорила, был покрыт таким толстым слоем пыли, что, когда я подняла крышку, на ней остались отпечатки моих ладоней.
        Внутри сундук был разделен перегородками, и в каждом отделе лежали по большей части различные письменные принадлежности. Я нашла карточки с черными рамками и черные конверты, они показались мне подходящими. Под ними обнаружилась старая коробка от сигарет с надписью «CIGARETTES GITANES, REGIE FRANCAISE». Кажется, наша вторая бабушка живет во Франции? Я вытащила коробку, затем подошла к двери и плотно закрыла ее, и только потом вернулась к сундуку, чтобы открыть коробку.
        Внутри оказались письма, прямо в конвертах, подписанных странным почерком с обилием петель. Обратный адрес и марки были французскими. Я открыла одно письмо. Французским я владела лишь на базовом уровне, но почти все поняла.
        Моя дорогая Аврора!
        За все эти годы я столько слышала о твоей семье, что с удовольствием бы приехала в гости. Знаю, ты уже отказывала мне в визите, но у тебя подрастают дочки, и я бы очень хотела с ними познакомиться. Надеюсь, вы с мужем живете счастливо. Прошу, ответь мне как можно скорее, даже если это снова будет отказ. Я всегда рада узнать, как твои дела, дорогая.
        С любовью,
        Mere[4 - Мама (франц.).].
        С секунду я молча сидела на полу. Значит, это моя вторая бабушка. Француженка. Судя по письму, добрая. И она хотела со мной познакомиться.
        Я сложила письмо, чтобы убрать его в конверт, а потом, повинуясь порыву, понюхала его. Письмо пахло лавандой. Почему мама так и не разрешила ей приехать в гости?
        - Элеанор? - раздался откуда-то снизу мамин голос. - Ты нашла бумагу? Посмотри в сундуке!
        - Иду! - Я сунула письмо обратно в конверт и положила в коробку. А затем поспешила вниз, прихватив карточки с черными рамками, и обнаружила маму все в той же бочке в столовой. Она со вздохом взяла приглашения.
        - Мы никогда прежде не устраивали похорон, - сказала она.
        - Бабушка Персефона много значила для горожан, - сказала я. - Можно пригласить отца Томаса, он произнесет речь. - Ее работа заключалась в том, чтобы делать их счастливыми. Так она сказала. - А если мы им не сообщим, они подумают, что с ней что-то случилось.
        Мама посмотрела на меня.
        - Ты уверена, что ничего не хочешь мне сказать? - спросила она. - Элеанор, ты ведь знаешь, что я люблю тебя, несмотря ни на что?
        Я пыталась понять, к чему она ведет.
        - Конечно.
        - Значит…
        Ах, вот оно что. Вот, что ее беспокоит. И это моя мать!
        - Она сильно испугалась, - сказала я. - И умерла.
        - А ты не…
        - Я ничего не делала! - отрезала я и сама удивилась силе собственных слов. - Что я вообще могла такого сделать?
        Она покачала головой и отвела взгляд.
        - Хорошо, - сказала она. - Кого приглашать?
        - Всех горожан, кому помогала бабушка Персефона.
        - Список получится длинный.
        - Значит, все они должны прийти, - сказала я.

* * *
        Я отправилась на поиски Лумы и нашла ее, когда та шла из кухни в прачечную, помогая Маргарет тащить огромный котел с водой. На секунду мой взгляд скользнул мимо них вглубь прачечной, и я увидела бабушку Персефону на полу, но Маргарет тут же захлопнула дверь прямо перед моим носом. Я подумала, что должна тоже быть там, помогать им с… что там обычно делают с мертвецами. Но живот скрутило от одной только мысли об этом. Маргарет, должно быть, слышала, что я замешкалась перед дверью, и застучала по ней ладонью: бах-бах-бах. Я отскочила и поспешила прочь.
        Я теперь за главную. Она оставила меня за главную. Что будет дальше? Бродя словно в тумане, я оказалась в зале. Прошлой ночью я почти не спала, а теперь еще и бабушка умерла. Я очнулась перед стеной с картинами. Я долго смотрела на портрет дедушки Миклоша, который с демоническим видом держал лошадиные поводья. Художник изобразил пузыри пены, вылетающие из их раскрытых пастей. Он уловил влажный блеск клыков дедушки Миклоша. Столько портретов, но ни одного моего, даже детского. Меня словно пытались вычеркнуть из памяти.
        За моей спиной кто-то кашлянул. Я обернулась. У двери стоял Артур, он повесил зонтик на стойку. Я даже не слышала, как открылась дверь.
        - О, - сказала я. - Вы уже слышали?
        - Слышал. - Он посмотрел на меня. - Я говорил с вашим отцом на улице.
        - Соболезную вашей утрате, - сказала я.
        - Для вас это большая утрата, нежели для меня.
        Он подошел ко мне и остановился рядом, глядя на портрет Миклоша.
        - Хм, - сказал он. - Не лучшая из моих работ.
        Я повернулась к нему, слегка изумленная.
        - Это вы написали?
        - Он не любил позировать другим портретистам, - сказал Артур. - Говорил, они не умеют правильно изобразить его глаза.
        Я посмотрела на глаза Миклоша. Ошеломительно: его взгляд источал агрессию и ликование. Я глянула на Артура, который стоял, сцепив руки за спиной, словно мы были в музее.
        - Майлз сказал, вы были с ней в момент ее смерти, - сказал он. - Должно быть, для вас это стало ударом. Как вы, справляетесь?
        - Я… стараюсь, - сказала я. - Вообще-то, она сказала мне взять все под свой контроль. Я думала, она хочет, чтобы я снова уехала, но, умирая, она схватила меня за руку и сказала, чтобы я позаботилась обо всех. И чтобы заставила их меня слушаться. Хотела бы я знать, что все это значит.
        - Правда? - Он слегка повернулся ко мне. - А что именно она велела вам… делать?
        - Она ничего толком не объяснила, - сказала я. - Сказала только… сказала, что она торгует экстрактами, пытается делать горожан счастливыми и следит за безопасностью семьи.
        Артур повернулся ко мне и посмотрел сверху вниз. Я не видела его глаз из-за очков, но одна мысль о том, что он смотрит мне прямо в глаза, сводила меня с ума.
        - Вы не обязаны делать то, чего вы не хотите, только потому, что вам приказала умирающая женщина. Вы можете отказаться.
        Я покачала головой.
        - Нельзя отказывать человеку в последней просьбе.
        - Этот дом - не самое приятное место, Элеанор. Если вы можете уехать, вы должны это сделать.
        - Что вы хотите сказать?
        Ну вот, опять: эта решительно выдвинутая челюсть, маленький намек на то, что он не собирается ничего мне объяснять. Я покачала головой.
        - Простите, если прозвучало грубо, - сказала я. - Но я правда и думать не могу об отъезде. Столько дел: и бизнес, и похороны…
        - Вы планируете похороны?
        - Она ведь возложила ответственность на меня, не так ли?
        Я улыбнулась Артуру в надежде, что он улыбнется в ответ. Но он нахмурил брови.
        - Обо мне она, вероятно, ничего не говорила? - спросил он.
        - Нет. Есть что-то, о чем я должна знать?
        Он открыл рот, но ничего не сказал. А потом стиснул зубы и отвел взгляд.
        - Полагаю, нет, - сказал он.
        - Что ж, я отношусь к этому серьезно, - сказала я. - Поэтому, если возникнут какие-то проблемы, обращайтесь ко мне.
        Он медленно кивнул.
        - Возможно, я так и сделаю.
        Мама окликнула меня из столовой:
        - Элеанор?
        - Мне нужно идти, - сказала я. - Много дел.
        - Понимаю.
        Я юркнула в столовую. Я все еще гадала, о чем он умолчал, когда мама сунула мне в руки стопку пригласительных писем.
        - Вот, - сказала она, - ты не передумала?
        - Мы поступаем правильно. - Я выглянула в зал, чтобы проверить, там ли еще Артур, но он исчез. А на лужайке перед домом уже стоял на холостом ходу наш старый грузовичок. Странно, это не машина Артура.
        - Я пойду, - сказала я и выбежала на улицу.
        Грузовик был с деревянным кузовом. К тому времени, как я вышла наружу, Маргарет уже устроилась за рулем. Я села к ней, и она даже не удостоила меня взглядом. Мы ехали молча вниз по холму, по грунтовой дороге, петляющей в березовой роще. На мгновение мне показалось, будто между деревьев мелькнул дедушка Миклош, но потом мы свернули, и я ничего больше не могла разглядеть.
        Мы с грохотом выехали на главную улицу города, и тетушка Маргарет остановилась перед универсальным магазином. Она заглушила двигатель, оставив ключи в замке зажигания. Я махнула рукой в их сторону. Она пожала плечами, а потом вышла, прихватив список покупок, и я осталась одна.
        Первое приглашение было адресовано отцу Томасу. Мама сказала отнести всю пачку на почту и передать миссис Ханнафин, но приглашение для священника я решила передать лично ему в руки. Только сначала оставила на почте все остальные.
        - О, пожилая миссис Заррин скончалась? - сказала миссис Ханнафин. - Как-то зимой она вправила мне ногу. Дороги тогда замело.
        - Она была хорошей женщиной, - сказала я.
        - Да, - согласилась она, хоть и не очень уверенно. - Нет худа без добра.
        Мои щеки загорелись.
        - Странно говорить так о женщине, которая только что умерла.
        - Простите, - сказала миссис Ханнафин. - Вы, должно быть, ее внучка. И все-таки это грустное известие.
        - Просто… пожалуйста, проследите за тем, чтобы люди пришли на похороны, - сказала я.
        - Я слышала, наследником она собиралась оставить внука, - сказала она. - Удачи юному мистеру Заррину.
        - Должно быть, вы ошиблись, - сказала я. - Вообще-то, я - наследница.
        Она прищурилась.
        - Нет, - возразила она. - Я слышала совсем другое.
        Церковь стояла всего через несколько домов от почты. Из-за разразившейся прошлой ночью бури несколько кусков черепицы отлетело, и отец Томас, склонившись над тележкой, подбирал их и бросал в кузов. Он поднял голову и уже начал поднимать руки для жеста благословения, но потом увидел, кто перед ним, и передумал.
        - Отец Томас, - сказала я. - Я проходила обряд конфирмации, так что вы можете меня благословить.
        - Ваша бабушка упоминала, что отправила вас на воспитание к монахиням, - сказал он. - Вряд ли она думала, что вы обратитесь к Христу. Она знает, что вы здесь?
        Я сделала шаг ему навстречу и протянула конверт.
        - Моя мама просила передать вам это. К сожалению, бабушка скончалась.
        Старик священник сложился пополам, словно подстреленный.
        - Господи, - простонал он. И заплакал. Он трясся и всхлипывал, почти беззвучно, содрогаясь всем телом.
        - Не убивайтесь так. - Я положила руку ему на плечо - скорее чтобы унять дрожь, чем успокоить его. - Она умерла дома, в окружении семьи.
        Отец Томас кивнул, продолжая всхлипывать. Я никогда не видела, чтобы мужчина так плакал. Он помотал головой, и слезы покатились по его увядшему лицу, следуя линиям морщин. Он мягко снял мою руку со своего плеча, повернулся ко мне спиной и продолжил собирать с газона куски черепицы, не переставая плакать. Его руки так тряслись, что кусок черепицы, едва оказавшись у него в руках, упал обратно в траву. Он поднял его снова.
        - Святой отец, - сказала я. И протянула руку к одному из кусков. - Прошу, позвольте мне помочь вам.
        Он помотал головой. Слезы уже лились ручьями. Он поднял на меня взгляд. Я видела, что он чего-то хочет. Может быть, сделать что-то, чтобы он почувствовал себя лучше. Чтобы горожане снова были счастливы.
        - Мы были бы очень признательны, если бы вы произнесли небольшую речь на ее похоронах, - сказала я.
        - Вряд ли я могу, - вздохнул он. - Видите ли, я не думаю, что она была католичкой.
        - Напротив… - я на секунду задумалась. - Она была истинной верующей.
        При этих словах он издал подобие смешка, вытирая нос рукавом.
        - Вы так на нее похожи, - сказал он, по-прежнему рыдая.
        Я не чувствовала в себе сходства с бабушкой. Он взял у меня из рук черепицу. А затем повернулся ко мне спиной, глядя на этот кусок кровли, словно на нем было что-то написано, словно меня вообще рядом не было. Я наблюдала за ним и думала: буду ли я когда-нибудь уверена в том, что делаю?
        Когда священник собрался уходить, я заметила, что во дворе соседнего дома ошиваются несколько мальчишек. Они были похожи на тех, которые несколько дней назад так пристально следили за мной на станции. Те же обветренные сопливые лица, те же рваные свитера и шерстяные шапки, те же длинные рукава, прикрывающие пальцы. Штанины их синих джинсов были выглажены: какая-то ненормальная мамаша даже прогладила стрелки. Ребята выглядели слишком молодо для тех, кого я могла бы гонять по лесам, но, быть может, старшие братья рассказывали им обо мне.
        Я зашагала назад к почте, оставив отца Томаса, и мальчишки последовали за мной, держась на расстоянии. Один раз я обернулась и посмотрела на них в упор, отчего они бросились бежать вверх по улице и промчались мимо меня. Я думала, что на этом все, но тут увидела Маргарет, которая выходила из скобяной лавки с досками на плече.
        Заметив ее, мальчишки тут же, практически синхронно, повернули головы в ее сторону. Один из них ткнул в нее пальцем и сказал что-то, чего я не расслышала. Другие замотали головами, но мальчик все равно наклонился. Я с ужасом наблюдала за тем, как он подбирает камень и замахивается.
        Время для меня словно замедлило ход. Чувствуя себя абсолютно спокойно, я обнаружила, что отталкиваюсь от земли и со всех ног бросаюсь на мальчишку. Я пробежала где-то полпути, когда камень коснулся земли и застучал по мостовой. Я хладнокровно отметила это, но мне было все равно. Это все равно не остановило бы меня, и я бросилась на мальчика, вскинув руки. Я заметила, что мой рот открыт, что я скалю зубы. Какая-то незначительная часть меня испытала страх, но я была почти готова ощутить вкус крови…
        И тут Маргарет возникла между мной и мальчиком. Одной рукой она обхватила меня поперек пояса, пока я неслась вперед, и мои ноги оторвались от земли и взмыли в воздух. Негодный мальчишка за спиной Маргарет потянулся за следующим камнем, но один из друзей с силой толкнул его, так, что камень выпал из руки.
        - Идиот, - сказал его друг. - Она же тебя убьет!
        И они бросились прочь.
        На меня вдруг навалилась слабость. Это ведь всего лишь дети. Я обмякла, и Маргарет поставила меня на землю. Я подняла голову. Она даже не уронила доски, они так и балансировали на ее плече. Я удивилась ее силе и подумала, уж не преподала ли она сама этим мальчишкам урок - еще несколько лет назад. Я-то думала, что боюсь ее. Но теперь поняла, что, видимо, недостаточно сильно. Я попыталась поймать ее взгляд, чтобы понять, довольна она, зла или напугана. Но Маргарет только проворчала что-то, повернулась к машине и зашагала так быстро, что мне пришлось бежать, чтобы догнать ее.
        Пока мы ползли на старом грузовике вверх по холму, я начала приходить в себя, и до меня наконец дошел весь ужас того, что я собиралась сделать. Я ведь даже не задумалась. Я чуть не разорвала того мальчишку. На ум мне тут же пришел круглый шрам от зубов на руке Лумы. Люси Спенсер, с выпученными от ужаса глазами зажимающая рукой шею, пока кровь сочилась у нее между пальцев. Та ночь…
        Я помотала головой и опустила взгляд на свои дрожащие руки. Я не сводила с них глаз, пока они не перестали трястись. Паника во мне превратилась в решимость. Никто не должен об этом узнать. В следующий раз я буду осторожнее. Больше самоконтроля. Это нужно моей семье. Я нужна им нормальной.
        Я покосилась на Маргарет, мне хотелось попросить ее, чтобы случившееся осталось между нами. Она не сводила глаз с дороги и низким голосом мычала себе под нос. Она никому не скажет. Значит, единственный человек, который должен держать рот на замке, - это я.
        Вернувшись домой, я попыталась объяснить всем, как, на мой взгляд, должны проходить похороны. Священник произнесет несколько слов. Уинтерпортцы будут говорить, что соболезнуют нашей утрате, а мы должны отвечать: спасибо. Все будут в черном.
        - Черный мне ужасно не идет, - сказала Лума.
        - Всего один день, - сказала я. - Вообще-то, твоя бабушка умерла.
        - Ей было бы все равно, в черном я или нет.
        Я решила ее не переубеждать, потому что мне нужна была ее помощь. Надо было поговорить с дедушкой Миклошем, который вернулся домой, проведя в лесу целый день, но одной подходить к нему мне было страшно. Лума стояла у меня за спиной и держала меня за плечи, пока я стучалась в дверь. Дедушка высунул голову, его лицо было исцарапано - бегал сквозь колючие кусты. Я посмотрела на бусинки крови вдоль царапин, но кровь у него была красной. Не как моя.
        - Мы устраиваем похороны, - сказала я. - Церемония состоится через четыре дня, и мне нужно, чтобы ты присутствовал. Я только хочу, чтобы ты дал слово, что ты не причинишь вреда никому из тех, кто придет в наш дом. Понимаешь?
        Он рассеянно кивнул.
        - Я хочу, чтобы ты вел себя с ними очень осторожно, - сказала я. - Они придут не к тебе, они придут отдать дань уважения бабушке.
        Он кивнул. Его глаза сразу же наполнились слезами, как только я упомянула бабушку Персефону. Он вытер их тыльной стороной ладони.
        - Я сделаю то, о чем ты просишь, - сказал он. - Пусть прощаются и ничего не боятся.
        - Ты что, заставила его согласиться? - удивилась Лума после того, как дедушка закрыл дверь у нас перед носом.
        Ее вопрос меня смутил.
        - Увидим.
        - Ты во всех видишь только самое плохое, - сказала она. - Чего ты так бесишься?
        - Вовсе не бешусь, - возразила я.
        - Еще как бесишься! От тебя все время пахнет злостью. А я понять не могу, перед кем ты так злишься.
        - На кого я так злюсь, - машинально поправила я ее, и тут же почувствовала себя глупо. Из всех зол, что со мной сотворила школа святой Бригит, грамматика была меньшим, но это все равно выводило меня из себя.
        - Пф! - Лума скривила губу, обнажив неровный ряд острых зубов. - Зачем вообще было возвращаться, если ты нас терпеть не можешь? Права была бабушка, ты нас совсем позабыла.
        У меня в голове все поплыло, взгляд сузился на Луме. Опять это чувство. Вспомни Люси Спенсер, сказала я себе мысленно и вонзила ногти в ладони, пытаясь не потерять контроль.
        - Забыла? - переспросила я. - Весь первый месяц я писала тебе каждый день. А потом писала письма раз в месяц. Пока их число не дошло до сотни. А потом я перестала писать. Потому что кто на такое способен: получить сотню писем и не ответить ни на одно?
        Лума нахмурилась.
        - Хватит врать, - сказала она. - Ты не написала мне ни единого письма.
        Я уставилась на нее, не веря своим ушам. Мне хотелось возразить, что это она врет, а не я, но сестра бросилась в свою спальню и захлопнула за собой дверь. Я несколько раз постучалась, но она только рычала на меня из-за закрытой двери.
        Лума была не из тех, кто шутит такими вещами. Значит, она не получила ни одного моего письма. Кто мог их спрятать? Только один человек.
        Бабушка Персефона всегда хранила свои бумаги в библиотеке, в огромном шкафу со стеклянными дверцами позади рабочего стола. Я была уверена, что, если мне удастся добраться до шкафа, то я найду доказательства. Или что-нибудь еще.
        Я направилась к лестнице, но остановилась, услышав голоса из главного зала внизу.
        - Не знаю, чего вы ждете от меня, - говорил папа. - Я никогда ни в чем таком не разбирался. Это были не мужские дела.
        Собеседники стояли рядом, но чувствовалось, что между ними есть напряжение, словно их соединял туго натянутый провод. Артур даже не снял пальто и шляпу. Папа ростом был ниже его, но стоял уверенно, широко расставив ноги. Я слишком часто видела такое в школе: девочки стояли вот так, о чем-то напряженно шептались несколько минут, а потом их разговор вдруг оборачивался дракой. Из-за чего могли повздорить отец с Артуром?
        - Не мужские дела? - переспросил Артур. - Такое оправдание вы себе выдумали?
        Папа дернулся к нему. Артур был расслаблен, но тоже сделал шаг вперед. Теперь они стояли почти вплотную друг к другу.
        - Все должно было закончиться с ее смертью, - сказал Артур. - Такой был уговор.
        - Я… я не… - заикаясь, произнес отец. Я могла представить его каким угодно, но не заикой, не таким человеком, который мог бы вот так мямлить. - Я не хочу, чтобы ты уходил. Тебе не позволено причинять мне боль. А твой уход причинит.
        - Чего ты от меня хочешь?
        - Хочу, чтобы ты остался здесь, - сказал мой отец. И тут его голос смягчился: - Хочу, чтобы ты счастливо жил с нами.
        - Что ж, Майлз, - произнес Артур, - нельзя получать все, чего хочешь, не так ли?
        Провод лопнул. Отец развернулся и быстрым шагом вышел из комнаты. На секунду я пришла в ужас от мысли, что он сейчас войдет в гостиную и увидит меня, но он сменил облик и исчез за углом. Кучка одежды осталась лежать на полу.
        Артур стоял один в пустом зале. Он снял шляпу, сжал ее в руках и опустил голову. И вдруг поднял взгляд вверх, словно кто-то вошел.
        - Почему все это не кончилось? - спросил он едва слышным голосом, и я не была уверена, верно ли расслышала. - Ты же обещала.
        На мгновение мне показалось, будто он говорит со мной, будто он меня видит. Что обещала? Бабушка Персефона просила меня пообещать, что я позабочусь о семье, но Артур явно не об этом. Я надеялась, он скажет что-то еще, но он развернулся и ушел в том же направлении, что и папа.
        Я тихонько спустилась по лестнице и тоже свернула за угол, к двери библиотеки. Я успела схватиться за дверную ручку и слегка повернуть ее - достаточно, чтобы понять, что дверь заперта, - как за моей спиной раздались шаги.
        Тетушка Маргарет стояла и наблюдала за мной. Папину одежду она перекинула через руку, в другой тетушка сжимала нож для чистки рыбы. Я подумала: что ужасного она скажет мне на этот раз? Снова назовет предательницей? Или издаст жуткий вопль? Я наблюдала за тем, как раскрывается ее рот, чувствуя себя будто во сне, когда не можешь ни пошевелиться, ни заговорить - ничего, только ждешь неизбежного.
        - Обед, - сказала она.

* * *
        Обед вышел мрачным. Во главе стола сидел дедушка Миклош, потрясенный и мертвенно-бледный. Несмотря на скорбный момент, в присутствии Артура члены моей семьи, похоже, опять пытались перетянуть на себя его внимание. Рис пялился на него в открытую, Лума поглядывала из-под свисающих локонов. Отец то и дело передавал ему что-нибудь, подталкивал блюда и пытался развеселить его шутками. Артур не обращал на все это внимания. Он опять ничего не ел, только возил куски по тарелке.
        Наконец Рис встал.
        - Артур, - сказал он. - Можно я покажу тебе кое-что снаружи?
        - Может быть, позже, - ответил Артур.
        Рис выскользнул из столовой, Лума вскочила и погналась за ним. Из коридора донесся удаляющийся стук когтей по полу, который скрылся за углом, а потом раздался грохот задней двери. Я посмотрела на маму, потом на отца, ожидая их реакции, но они оба были сосредоточены на своих тарелках.
        Постепенно все закончили трапезу и вышли. Я задержалась, наблюдая, как Артур помешивает в чашке черный как деготь кофе, и размышляя, как бы завести разговор об услышанном в зале. К еде Артур, может, и не притрагивался, но кофе все же пил. Он отпил маленький глоток, проглотил, глядя в никуда.
        - Вы выглядите расстроенным, - сказала я.
        - Прошу прощения?
        - Вы сегодня ничего не съели.
        Он повернулся ко мне со смесью недоумения и веселья на лице.
        - Я действительно расстроен, - сказал он. - Но вряд ли по той причине, о которой вы могли бы подумать.
        - Тогда почему бы вам мне не рассказать?
        Он склонил голову набок и нахмурился, глядя на меня, но глаз его было невозможно разглядеть. Из-за этих темных стекол беседовать с ним казалось глупым и бесполезным занятием, все равно что разговаривать с зеркалом.
        - Артур, - сказала я. - Не хочу показаться излишне любопытной, но бабушка велела мне присматривать за всеми. Думаю, это касается и вас тоже. Поэтому я хочу знать, все ли у вас в порядке. Потому что вы - один из нас, и мне кажется, вас что-то беспокоит.
        То ли в комнате поменялось освещение, то ли выражение лица Артура смягчилось.
        - Как жаль, что я не могу вам рассказать. Есть у вас что-то такое? Что-то, о чем очень хочется рассказать, но вы не можете?
        - Я покусала Люси, - выпалила я, хотя и не собиралась.
        Он склонил голову.
        - Что-что вы сделали?
        - Когда она столкнула меня с лестницы, - поспешно добавила я, пытаясь хоть как-то оправдаться. - Она так долго держала меня в страхе, и вот в один миг чаша терпения переполнилась, и я… укусила ее. - Я опустила подробности. Кровь, крики. Запах. То, как трудно мне было оторваться от ее шеи.
        Мои уши уловили едва заметный скрип. Это губы Артура растягивались в улыбке.
        - Ничего смешного, - сказала я. - Я ее очень сильно ранила.
        - Вы - Заррин, - сказал он. - Если вы ее не убили, считайте, вы действовали аккуратно.
        - По моим ощущениям, аккуратностью там и не пахло.
        - А что вы чувствовали?
        На мгновение я задумалась. Пыталась подобрать слова, чтобы прозвучало менее ужасно.
        - Что-то вроде облегчения, - сказала я. Однако, это было неправдой. Вернее, полуправдой.
        Улыбка Артура растянулась еще шире, и на мгновение свет в комнате сменился, как будто солнце пробилось сквозь шторы, отчего его зубы сверкнули.
        - Дьяволица.
        С кухни донесся треск, который тут же сменился топотом, затем грохот открываемой и закрываемой дверцы шкафа.
        - Лума вернулась, - сказала я. И продолжала смотреть на его лицо в ожидании реакции.
        - Я слышу.
        Дверь распахнулась, и Лума влетела в столовую. Она подбежала к Артуру и обвила руками его плечи. На лбу, прямо под линией роста волос, у нее красовалась длинная красная царапина.
        - Я только что подралась с кузеном ради тебя, - заявила она.
        - Я польщен.
        Улыбка, свет - все тут же испарилось.
        - Идем погуляем.
        - Если ты хочешь. - Он встал и протянул ей руку. - Элеанор, - сказал он, - вы меня несказанно подбодрили.
        В окно столовой я наблюдала, как они шагают к лесу по старой грунтовой дороге. Артур оглянулся на дом и слегка махнул мне через плечо.
        Я еще посидела за столом, не определившись с чувствами. Временами мне казалось, будто Артур относится ко мне как-то иначе, по-особому. Как будто мы с ним вступили в тайный сговор. Этот его жест рукой казался весьма личным. Но та, с которой он сейчас гуляет по окрестностям поместья, - не я. «Та, с кем он гуляет», - поправил меня голос монахини у меня в голове.
        Я снова осталась одна. Дом, который часто казался переполненным, даже когда поблизости было всего несколько членов семьи, вдруг стал огромным и пустым. Что-то в этой внезапной тишине заставило меня застыть, будто крольчонка перед змеей. Я чувствовала, как течет время, но не имела понятия, что делать дальше. Это было похоже на панику, только медленную, пока я пыталась выгнать из головы мысли о Луме и Артуре, гуляющих вдвоем по лесу.
        Мои чувства к нему не имели никакого значения. Мне столько всего предстояло сделать, напомнила я себе. Теперь, когда я стала главной в поместье. Нужно проявить себя в этой роли, а для этого надо найти, что бы такого сделать.
        Я решила проверить, как там змеиные лилии в оранжерее. Но, открыв дверь, с удивлением обнаружила там отца. Он стоял возле одной из стеклянных панелей рядом с длинными лотками фиолетово-черных дракондий, спиной ко мне. Его отражение в стекле выглядело… обеспокоенным. И я поняла почему, когда посмотрела вдаль мимо отражения его лица. Он наблюдал за Лумой и Артуром, которые стояли у кромки леса.
        - Папа, - сказала я, и он подпрыгнул.
        - Ах да, - сказал он. - Элеанор. - У него был виноватый вид, словно я застала его за чем-то неприличным.
        - Ты в порядке? - спросила я. - Я слышала ваш с Артуром сегодняшний разговор, и он что-то говорил насчет того, что хочет уехать. Он чем-то расстроен? - В моей голове снова зазвучал голос бабушки Персефоны, которая хотела, чтобы я управляла семьей. Определенно, Артура это тоже касалось.
        - Ничего такого, о чем тебе следовало бы беспокоиться, - сказал отец. При этом он избегал моего взгляда.
        - Я могу помочь, - сказала я. - Понимаешь, бабушка Персефона попросила меня об этом перед смертью. Попросила меня заботиться обо всех вас.
        Папа нахмурил брови.
        - Не знаю, зачем бы ей о таком просить, - сказал он. - У нас все под контролем. Тебе не нужно ни о чем волноваться, правда.
        Он явно что-то скрывал. Я это чувствовала.
        - И все-таки она попросила. Так что если я могу что-то сделать, просто…
        - А знаешь, что бы ты могла сделать? - сказал он. - Может, ты могла бы объяснить Луме, что Артур - не лучший выбор для нее. Может, ты могла бы, ну, не знаю… отговорить ее.
        Вдруг тот разговор в зале обрел смысл. Папа волновался за Луму. По крайней мере, тут я могла кое-что сделать. Я могла его утешить.
        - Знаю, он немного старше ее, - сказала я. - Но я не думаю, что у нее возникнут какие-то проблемы. Он настоящий джентльмен.
        Папа помотал головой.
        - Артуру она не интересна.
        - То есть?
        - Он не сделает ее счастливой.
        - Посмотри на них, - сказала я и показала на Луму, которая запрокинула голову в смехе. Словно по заказу, облака расступились, и на мгновение ее волосы блеснули в лучах солнца. Пока рядом с Артуром Лума, у него не будет ни единой причины посмотреть на меня, подумала я.
        Папа рядом со мной зарычал. Я глянула на него, и он подавил рык, обратив его в кашель. Мой маленький момент триумфа испарился, а я поняла, что до сих пор не знаю, с чем имею дело.

* * *
        Той ночью мне снился сон.
        Мне снилось, будто я живу на белом острове посреди ослепительно-голубого неба, истекавшего кровью, что падала в темное, пугающее море. Под мышкой я держала потрепанную книгу для записей с заметками, сделанными рукой моего отца, но ни вспомнить, ни представить себе его лица я не могла. Я шла по улице среди покрытых белой штукатуркой домов, шла по этому белому острову, и какая-то старуха, замотанная в черные платки, вздрогнула и плюнула под ноги, когда я проходила мимо. Я взошла на холм, где стоял дом. Я знала, что это мой дом, хотя никогда прежде его не видела, и внутрь заходить не хотелось, но ноги сами несли меня туда, где пьяная женщина бормотала что-то на языке, которого я не понимала. Это мама, подумала я, хотя та женщина была не моей настоящей мамой, прикованной к ванне. Я видела ее впервые.
        Эта странная мать протянула ко мне руку и попыталась выхватить у меня записи. Я было попятилась, но она отвесила мне пощечину, и я с удивлением обнаружила, что лицо обожгло болью, словно от настоящего удара. Это был не совсем сон. Женщина может навредить мне.
        Она попыталась схватить меня, но я увернулась и хотела убежать. Мы столкнули со стола тяжелую бутылку, и та покатилась, расплескивая содержимое, которое выглядело как вода, но пахло лекарством. Цикудья, подумала я, сама не зная, откуда всплыло это слово. Женщина хотела меня убить.
        Наконец, она схватила меня за горло. Я отбивалась, пытаясь высвободиться, но она вцепилась в меня пальцами, словно когтями. Из ее рта разило спиртным, когда она выплевывала слова мне в лицо. Я не понимала языка, но отчего-то знала, что она называет меня «проклятой ведьмой». Глаза у нее были дикие, темные. Теряя сознание, я подумала, что она отдаленно напоминает бабушку Персефону.
        Я резко проснулась и разжала пальцы, сжимавшие мою шею. Я душила сама себя? В горле пересохло. Я неловко поднялась на ноги. Вода, мне нужна вода.
        Сквозь щель в двери я видела, как мама спит в своей ванне. Тихонько, чтобы не разбудить ее, я прокралась вниз по задней лестнице и прошла мимо закрытой двери в прачечную, стараясь не думать о теле бабушки Персефоны, что лежало там на плитках. Я скользнула в кухню, и лишь на полпути к раковине поняла, что я здесь не одна.
        Посреди кухни, спиной ко мне, стояла Маргарет. Она работала за длинным низким столиком, делала что-то - я не видела что, но слышала хлюпанье. Я замерла у раковины, не зная, что делать. Попытаюсь ли я уйти, или открою кран - она неизбежно заметит меня.
        Нужно быть храброй, сказала я себе. Это моя семья. Когда-то Маргарет ставила меня на табурет и позволяла помогать ей в кухне. Не помню только, с чем.
        Я подвинулась так, чтобы видеть, чем она занимается, и едва не ахнула.
        Перед ней на разделочном столе лежал стервятник, голая шея и голова которого свисали вниз. Крылья были распростерты во всю длину стола. Живот птицы был вскрыт, из столешницы торчал тетушкин нож, а сама Маргарет копалась во внутренностях, бормоча себе под нос с таким видом, будто потеряла что-то в сумочке. Скользкие кишки поблескивали в лунном свете. Она ковырялась в них, как мне показалось, целую вечность, пока я стояла столбом, не в силах пошевелиться. А потом она подняла голову и повернулась ко мне. В окровавленных руках она держала кишку. Казалось, она одновременно смотрит на меня и куда-то мимо.
        - Мама! - сказала она.
        У меня мурашки пробежали по затылку. Я крепко зажмурилась в надежде, что все это окажется сном, что если я как следует зажмурюсь, то проснусь у себя в комнате в школе святой Бригит, а там снова зажмурюсь - и проснусь опять ребенком, в доме, похожем на этот, только таком, где я была счастлива.
        Шаркая ступнями, Маргарет подошла ко мне. Одной рукой, мокрой и липкой, она прикоснулась к моему запястью. И потянула меня куда-то. Не открывая глаз, я позволила ей вести меня, пока мои пальцы не нащупали перья, и я тут же поняла, что сейчас произойдет.
        Я сопротивлялась, но Маргарет была сильнее. Она сунула мою руку во внутренности птицы. Я молча пыталась вырваться, боясь того, что может случиться, если я закричу; боясь открыть глаза и увидеть, что со мной происходит. И вдруг я разом все поняла. Там, в кишках, словно были спрятаны слова. Я расслабила пальцы. Я почувствовала. Мне в ноздри сочился почти невыносимый запах мертвой плоти и экскрементов, но где-то там, внутри, скрывалась истина. Нужно было только нащупать ее.
        Но у меня не получалось, как бы я ни старалась.
        Наконец я открыла глаза. И помотала головой, глядя на Маргарет. Она выпустила мое запястье, отбросила, словно бесполезную вещь. А я вылетела в предрассветный сад и принялась отчаянно откручивать вентиль крана, чтобы смыть запах крови с рук.
        5
        Змеиные лилии гибли в оранжерее.
        Я поливала их в день смерти бабушки Персефоны и на следующий день тоже, но листья стремительно приобретали нездоровый желтый оттенок. Каждый раз, глядя на них, я испытывала приступ паники. А ведь я даже не знала, сколько живых растений необходимо держать, чтобы хватило на все заказы, потому что никто не спешил посвящать меня в финансовые дела семьи. Я обращалась к отцу, сказала ему, что бабушка Персефона велела мне следить за делами, но он только странно посмотрел на меня и ответил, что мне не о чем беспокоиться.
        Вдобавок ко всему дедушке Миклошу становилось хуже с каждым днем.
        В школе я не раз слышала из разговоров девочек, что их бабушки и дедушки умирали с разницей в несколько месяцев. Человеческая часть Миклоша, похоже, была близка к этому: в доме он ел нехотя, говорил все меньше и меньше, а читать перестал вовсе. Однако волк вполне здравствовал: каждый день убегал в лес и иногда возвращался лишь после заката.
        Все разваливалось на куски, а Рис, наследник семейного состояния, не делал ничего, как и раньше. Дедушка Миклош продолжал время от времени одаривать его многозначительным взглядом и приговаривать, мол, «все это станет твоим», но Риса это, похоже, ничуть не беспокоило. Рис не вглядывался в чахнущие растения, ломая голову, что же могло пойти не так. Не волновался о деньгах, а если и волновался, то ничего мне об этом не говорил. Дом мог бы даже рухнуть, а Рис просто ушел бы жить в лес. Он то бродил по дому, выискивая Артура, то веселился на улице с дедушкой Миклошем, как будто совершенно не беспокоясь ни о чем на свете. С какой стати дедушка решил, что дом должен унаследовать Рис? Сейчас он явно ничего для этого не делал.
        - А ведь это не лишено смысла, - сказала Лума. - О нем всегда заботились больше всего. С самого рождения к нему относились иначе. Думаю, они боялись, что он умрет.
        Мы с Лумой сидели в ее комнате. Беспорядка там было больше, чем обычно, повсюду висели платья и сорочки: на спинках стульев и на старой деревянной лошадке-качалке, на ручках ящиков комода, загораживавшего теперь дыру, которую они с Рисом прогрызли в стене между своими комнатами, когда были помладше. Несколько раз за последний месяц, сидя у нее в гостях, я слышала, как Рис скребется в заднюю стенку комода, чтобы его впустили.
        - Рис все время спрашивает меня об Артуре, - сказала я. - Вчера спросил, не приходит ли он к тебе, пока никого нет рядом.
        - Не приходит, - ответила Лума. Она хотела, чтобы это прозвучало беззаботно, но в голосе ее слышалась горечь. Она откинула волосы с плеч за спину и принялась поворачиваться к зеркалу то правым боком, то левым, разглядывая хрустальные серьги. - Он настоящий джентльмен.
        У меня снова возникло это чувство, эта тоска, которую я пыталась игнорировать. Мне так хотелось самой поговорить с Артуром, а не слушать, как Лума рассказывает о нем. Или… еще что-то. Мое горло сжалось и зачесалось. Я подняла взгляд на Луму, надеясь, что она не поймет, о чем я думаю.
        Кроме того, мне было ее немного жаль. Она никогда в жизни не сможет быть вместе с кем-то вроде Артура, с человеком, у которого всегда наготове что-нибудь остроумное.
        - Ах, да, раз уж мы заговорили об Артуре, - сказала Лума. - Я чую его на лестнице. Интересно, зачем он пришел?
        И тут кто-то постучал в мою дверь, дальше по коридору и окликнул меня:
        - Элеанор?
        - Она со мной, минутку, - крикнула Лума. И тут же надела шелковый халатик и чуть одернула, оголив плечи. Это было так глупо, что я даже разозлилась. - Входи.
        Артур открыл дверь. И посмотрел на меня.
        - Вы еще не передумали брать семейные дела в свои руки? - спросил он.
        - Не передумала, - сказала я и встала. - А что?
        - Мы с вашим отцом как раз рассматриваем некоторые финансовые дела, - сказал он. - Мне кажется, он собирается свернуть бизнес по продаже экстрактов и продать все связанное с ним имущество. Если вам есть что на это сказать, то подходящий момент настал.
        - Мне придется этим заняться, - сказала я Луме.
        Я надеялась, что эта фраза прибавит мне важности, но сестра лишь пожала плечами, помахала Артуру, плюхнулась на кровать и погрузилась в «Грозовой перевал». Уходя, я плотно прикрыла за собой дверь.
        - Спасибо, что рассказали, - сказала я. - Думаете, отец расстроится?
        - А вас это тревожит?
        - Нет, - сказала я. - Это важно.
        - Хорошо.
        Я прошла вслед за ним в библиотеку. Когда я приходила сюда на днях, дверь была заперта, теперь же она оказалась открыта, ключ торчал в замке. Было темно, но в свете единственной лампы я увидела отца, сидящего за столом бабушки Персефоны. На носу у него неуклюже сидели ее очки для чтения. Перед ним были разложены разные бланки. Когда я вошла, папа поднял голову.
        - Элеанор, - сказал он. - Чем я могу тебе помочь, дорогая?
        Он никогда не называл меня дорогой. Пытается меня задобрить. Я этого не потерплю.
        - Ты не станешь продавать все деловые активы, - сказала я. - Бизнес по торговле экстрактами остается.
        - Никто из нас не собирался заниматься им. - Он снова уткнулся в бумаги, и мне потребовалось время, чтобы понять: он сказал все, что собирался.
        - Заниматься им буду я, - сказала я. - Бабушка Персефона оставила мне указания.
        - Когда я в прошлый раз видел растения, выглядели они не лучшим образом, - мягко сказал папа. - Кроме того, тебе нужно сосредоточиться на учебе.
        - В школу я не вернусь.
        - Твоя бабушка ясно дала понять, чего она хотела.
        - Я только что сказала тебе, чего она хотела!
        Отец сгреб бумаги в одну стопку, посмотрел на нее и перевернул.
        - Имение принадлежит Рису. Я поговорил с Рисом, и он сказал, что бизнес нужно продать, потому что он не собирается «возиться с цветочками». Думаю, так будет правильно.
        - Ты просто не способен сказать ему «нет», - воскликнула я. - Почему, кстати?
        - Элеанор, это мужские дела.
        - Как те дела, которые вы с Артуром на днях обсуждали в зале?
        Несмотря на жар от собственной бравады, даже я ощутила, как похолодел воздух. Артур ухмыльнулся. Отец в ужасе буравил меня взглядом. И я вдруг поняла, что я ему совершенно не нравлюсь. Ни капли.
        - В ночь смерти моей матери вы с ней были наедине, без свидетелей, - сказал отец. - Последние девятнадцать лет мой отец каждый день повторял, что намерен сделать Риса наследником имения. Я никогда не слышал от моей матери возражений. Теперь она мертва, а ты утверждаешь, будто она завещала все тебе. Прямо передо мной лежит копия завещания, где сказано, что все принадлежит Рису. У тебя есть другое завещание? Или что-то еще помимо очень странных выдумок о моей недавно почившей матери, которую ты толком и не знала?
        - Я не лгу, - возразила я. - Папа, я думаю, лучше было бы…
        - Майлз, - вмешался Артур. Он подошел к отцу и опустил ладонь ему на плечи, отчего на папином лице появилась эмоция, которую я не смогла распознать. - Думаю, тебе стоит повнимательнее перечитать завещание.
        Отец опустил взгляд на листок.
        - Тут сказано… погодите-ка.
        - Что там? - спросила я.
        - Артур, что это такое?
        Артур склонился над столом.
        - Похоже, тут говорится, что поместье принадлежит Рису, - сказал Артур. - За исключением материалов и активов, касающихся бизнеса по продаже экстрактов, который переходит Элеанор.
        - Я готов поклясться, что Элеанор по завещанию должна была получить только книги из библиотеки Персефоны и ее инкрустированный жемчугом туалетный столик… - Он поднял взгляд на Артура. - Как такое произошло?
        - Не понимаю, о чем ты, Майлз.
        В неописуемой ярости отец уставился на меня через стол. Теперь он был похож на Маргарет, когда та назвала меня предательницей. Я ведь даже ничего не сделала, но теперь он тоже считает меня таковой.
        - Прекрасно, - сказал отец. - Я намеревался перевести эти деньги в инвестиции, но теперь, раз уж тебе вздумалось продолжать этот бизнес, мы лишимся большей части дохода. Поскольку у большинства из нас нет работы, нам, вероятно, придется покинуть город и продать дом, в котором твой дедушка счастливо и в безопасности прожил большую часть жизни. Уверена, что хочешь пойти против моего решения?
        Быть может, об этом и предупреждала та карта: башня, падающие люди… Я представила, как мы вколачиваем табличку «ПРОДАЁТСЯ» в газон перед главным входом. Как погружаем сундуки в грузовик и уезжаем. Мне захотелось умереть. Но ведь бабушка сама велела мне позаботиться о растениях и о людях. И вообще, что может знать отец?
        Я перевела взгляд на Артура. Его лицо ничего не выражало, но мне хотелось верить, что он меня поддерживает. В конце концов, он же привел меня сюда, не так ли?
        - Я справлюсь, - сказала я. - Прошу, поверь в меня.
        Отец встал.
        - Что ж, в таком случае - это твой стол, - сказал он. - И твое совещание с твоим бухгалтером. Надеюсь, ты понимаешь, во что ввязываешься.
        И он ушел, захлопнув за собой дверь.
        - Он меня ненавидит, - сказала я, садясь за стол.
        - Думаю, вы преувеличиваете, - сказал Артур. - Скорее, он вас боится.
        - Но ведь это еще хуже?
        - На страхе можно строить отношения. И не всегда ужасные.
        Я сидела, уставившись на груду бумаг передо мной.
        - Растения погибают, - сказала я. - Но я ей обещала, перед самой ее смертью, что позабочусь о цветах и обо всем остальном тоже. Что мне теперь делать?
        - У вашей бабушки был талант к воскрешению, - сказал Артур. - Возможно, это у вас в крови.
        Он пытался на что-то намекнуть, я это чувствовала. Я подняла на него взгляд, вгляделась в лицо. Но на нем было невозможно ничего прочесть. Я по-прежнему не видела его глаз из-за этих очков. Но сейчас мне было не под силу решить эту загадку. Я стала владелицей бизнеса. Мне было о чем беспокоиться.
        - Хорошо, - сказала я. - Помогите мне с финансами, а потом я попробую поискать какие-нибудь ее записи касательно растений.
        Мы не один час провели, просматривая бумаги. Артур вел книгу учета размером с том энциклопедии, в которой были зафиксированы все доходы и расходы за последние пятьдесят лет. Страницы от старости стали хрупкими и пожелтели. Впервые я испытала благодарность к сестре Катерине за ее бесконечные лекции о сложных процентах. Наконец, Артур сложил пачку бумаг в стопку и пододвинул к себе.
        - Пойду отправлю это, - сказал он. - Всего доброго, Элеанор.
        - Подождите, - сказала я.
        Он остановился.
        - Почему вы пришли за мной? - спросила я. - И изменили завещание, прежде чем я пришла сюда - ведь это сделали вы. Для чего?
        - Вы же сказали, что этого хотите.
        - Вы всегда даете всем то, чего они хотят?
        Его лицо стало серьезным.
        - Всегда.
        - Вы опять на что-то намекаете, - сказала я. - Все время вы на что-то намекаете. Почему бы просто не сказать то, что вы хотите?
        Он наклонился ко мне через стол, так что наши лица оказались совсем близко друг к другу. От него странно пахло, как будто не человеком, а какой-то вещью: шерстью, кедром, нафталином. Кожаными ботинками, монетами. Мне хотелось броситься через весь стол и разорвать ему горло, или что-то вроде того. Он разлепил губы, словно хотел меня поцеловать или что-то сказать. Я подумала: он задерживает дыхание? Я не видела, чтобы он выдыхал, но от него словно шел какой-то воздух и нес запах одновременно чистоты и застоя. Так пахнут большие пустые дома.
        - В этом доме никому нельзя доверять, - сказал он. - Запомните это.
        Он помедлил, а затем поднялся. Уходя, он смахнул пыль с плеча.
        На меня обрушилось осознание того, что я впервые нахожусь одна в кабинете бабушки Персефоны. Еще вчера я не могла сюда попасть, а теперь он принадлежит мне. Я знала, что хочу сделать в первую очередь. Если никому нельзя доверять, то почему бы не начать с самой бабушки?
        Я распахнула стеклянные дверцы шкафа позади стола. Полки были заставлены деревянными коробками, отполированными за годы использования: она хранила все. На каждой из коробок были карточки с указанием содержимого. «СЧЕТА, НАЛОГИ. ЛИЧНАЯ ПЕРЕПИСКА», - значилось на одной из них.
        Когда я вытаскивала коробку из шкафа, по библиотеке пронесся холодный ветерок, заставивший меня оглядеться. Все окна были закрыты - должно быть, где-то есть щель. Я поставила коробку на пол и принялась рыться в ней, пока не нашла то, что искала: пачку писем, адрес получателя на всех один и тот же: школа святой Бригит. Марки не было ни на одном.
        Я перебирала письма, и в библиотеке становилось все холоднее. Письма от разных членов семьи. Судя по всему, ни одно из них не распечатывали, просто вытаскивали из ящика и складывали в стопку. Верхнее письмо было от мамы, написано год назад.
        Дорогая Элеанор!
        Знаю, ты очень занята, и, наверное, глупо просить, но я все же надеюсь, что этим летом ты, наконец, сможешь приехать домой.
        Следующее, написанное за пару лет до этого, было от Лумы.
        Поверить не могу. Какая же ты эгоистка. Ты совсем по мне не соскучилась?
        Всего я насчитала около двадцати писем, и все они были написаны за те восемь лет, что меня не было. Одиннадцать от мамы, от папы - ни одного. От Лумы шесть, и все сердитые. Два от Риса, сплошь с ошибками. Одно от дедушки Миклоша; всего одно предложение через весь лист:
        Скучаю по тебе, моя дорогая.
        Я тупо смотрела на пачку писем, так никогда и не отправленных. Годами она лишала меня даже маленьких весточек из дома. Заметили ли они, что ни одно из писем не ушло по адресу? Если да, то почему ничего не предприняли? Почему оставили меня страдать в одиночестве? Ведь, чтобы обойти Персефону, достаточно было всего лишь самостоятельно прийти на почту, но они не удосужились сделать даже этого.
        Прямо под этой стопкой писем лежала еще одна, гораздо толще. Это были письма, которые я писала каждому в этом доме, каждый месяц, год за годом. Все конверты были вскрыты. На самом верху лежало последнее письмо Луме, написанное мной в двенадцать лет. После этого я окончательно сдалась.
        Мне хотелось поговорить с Артуром. Показать ему, что я нашла, и спросить, почему у меня такая семья, почему они так трусливы или ленивы, хотя обладают куда большими возможностями, чем те, что были или будут у меня за всю жизнь.
        Я вытерла лицо рукавом, сунула письма обратно в деревянную коробку и на дрожащих ногах отправилась искать Артура по дому. Но его нигде не было, а выглянув в окно, я увидела, что его машина исчезла с подъездной дорожки. Куда он так торопился?
        Дождь то прекращался, то начинался снова, и земля была мягкой. Я видела два следа от колес, сворачивающие с подъездной дорожки на грунтовку к гаражу, где Маргарет держала грузовик.
        Я шла по следам под дождем. Отчего-то меня не покидало чувство, будто все это так странно, но так знакомо. Словно он уехал, но не уехал. Только теперь я поняла, что он постоянно это делал: притворялся. Не совсем лгал, потому что это было бы очевидно, если обратить хоть какое-то внимание. Ел, но не ел. Улыбался, но не улыбался.
        Оказавшись возле гаража, я увидела, как он выходит оттуда. Под открытым, слегка пасмурным небом он казался неуместным. Потрепанным.
        - Вы на самом деле не уехали, - сказала я.
        - Я хотел поставить машину в гараж, пока не начался дождь.
        - Почему вы мне ничего не рассказываете?
        - Это слишком сложный вопрос, - сказал он.
        Мы несколько секунд пристально смотрели друг на друга. Я не могла видеть его глаз. И знала, что если бы могла их увидеть, то прочитала бы его, как открытую книгу, а он ощутил бы огромное облегчение и благодарность за это - так же, как и я, когда он разговаривал со мной.
        - Артур!
        Вдоль дома трусцой бежал мой отец: лицо раскраснелось, галстук полуразвязан. Я сделала шаг назад.
        - Артур, - повторил отец. - Хорошо, что я тебя застал. Идем, выпьем бренди.
        - Конечно.
        Все еще думая о его отъезде, о том, как он ел и улыбался, я спросила:
        - Пить-то вы будете по-настоящему?
        Отец отвесил мне пощечину. Это произошло так быстро, что я не успела уклониться; я никак не ожидала, что он меня ударит. Удар пришелся поперек щеки. Мои глаза наполнились слезами, время словно замедлилось, и я вспомнила школу.
        Когда мы были младше, вскоре после того, как мы с Люси перестали дружить, она частенько подговаривала девочек помочь ей загнать меня в угол, чтобы припугнуть. Однажды я вместо того, чтобы убегать от ее подружек-преследовательниц, шагнула ей навстречу и ударила в живот. Я не знала, как правильно нанести удар, и повредила руку; запястье выгнулось в обратную сторону до такой степени, что у меня слезы навернулись от боли. Но Люси стояла, словно завороженная, облепив своим телом мою руку, с видом одновременно шокированным и пристыженным. Я подумала, что сейчас, должно быть, выгляжу именно так. Я знала, что всему виной мои слова, но понятия не имела, почему.
        Время вернулось к привычному ритму, когда Артур схватил моего отца за воротник и с невероятной силой развернул его. Он поднял его в воздух, как будто папа ничего не весил. Теперь мы с папой оба ошеломленно смотрели: я на него, а он на Артура.
        - Я не могу допустить, чтобы что-то случилось с твоей семьей, - сказал Артур. - Ты меня понимаешь?
        Отец молча кивнул. Артур поставил его на землю и отпустил, смахнув пыль с пиджака.
        - Идем, Майлз, - сказал он, - выпьем твоего бренди.
        Они ушли вместе, и казалось, будто все снова стало хорошо. Я стояла возле машины под крышей гаража, а с неба тем временем посыпался мелкий дождь.
        Я была шокирована. Отец никогда меня не бил, по крайней мере, я такого не помнила. Я подобралась близко к правде, которую он хотел от меня скрыть - к той самой, что так расстроила его тогда, в библиотеке. Но еще более странным было то, что на словах «ты меня понимаешь?» Артур смотрел не на папу, а на меня.
        До конца дня отец игнорировал меня. Стоило мне войти в комнату, как он тут же выходил. Исключением стал ужин, когда он говорил со всеми, кроме меня. Казалось, ему стыдно, но почему тогда он не извинился?
        Я думала, не поговорить ли с ним, не извиниться ли самой, но это было сложно, потому что я не понимала, в чем провинилась. Я всего лишь задала вопрос. Артур был прав: здесь никому нельзя доверять.

* * *
        Та буря, что накрыла побережье в ночь смерти бабушки Персефоны, так и не ушла. Тучи висели над нами, серые, холодные, гнетущие, то и дело рассыпая тут и там крохи дождя. В день бабушкиных похорон небо разверзлось, и дождь лил не переставая.
        Проснувшись в то утро, я посмотрела на грязные ручьи, бегущие по дорожкам, и подумала, что никто не придет. Но после полудня у кромки леса показалась разношерстная группа. В такую погоду ни одна машина не смогла бы подняться на холм, поэтому люди шли пешком, держась друг друга и настороженно косясь на деревья.
        Пришли в основном женщины да горстка испуганных мужчин. Почти все держали в руках либо походную трость, либо остроконечные зонты. Один старик сжимал в руке каминную кочергу. Увидев нас, гости подняли вверх свои конверты в траурной рамке, будто обереги.
        Отец встретил их на крыльце и отправил вдоль дома к саду. Мы же, члены семьи, прошли туда через кухонную дверь и встретили гостей. Дедушка Миклош, папа, Маргарет и Рис вынесли сосновый гроб через заднюю дверь, и мы все пошли следом за носильщиками по узкой тропинке сквозь березовую рощу.
        С неба лил дождь, на удивление теплый. Мама выглядела довольной. Она подобрала подходящую одежду: тонкое черное хлопковое платье и шляпа с вуалью. Мама опиралась на папину руку, чтобы легче было переставлять слабые ноги, и позволяла дождю промочить себя насквозь. Мне захотелось сделать то же самое, но на меня смотрели горожане, а я не могла вести себя странно перед ними. Я слышала, как они перешептываются обо мне: «Вернулась из школы», - доносились до меня обрывки фраз. - «Не такая, как остальные». Это я уже знала.
        Я обеспокоенно вглядывалась в толпу. Бабушка Персефона велела не впускать в дом никаких незнакомцев, и я только теперь поняла, что похороны могут стать удачным моментом для кого-нибудь, чтобы тайком пробраться в дом. Я стала сверять пришедших со списком имен и приглашениями и заметила кое-кого, кого поначалу не узнала: худощавый мальчик в черном со стрижкой «под горшок». Он был без зонта и без дождевика, но дождь словно на него и не попадал. А рядом с ним в темной широкополой шляпе шла… бабушка Персефона?
        Нет, поняла я, когда торопливо догнала эту женщину. Это была моя тетя Лузитания, приехала из самых Сиракуз. А мальчик - это ее сын, мой кузен Чарли. Я его вспомнила. Он мне даже снился, поняла вдруг я. Где-то в глубине ночного леса…
        - Тетя Лузитания, - позвала ее я. Тетя повернулась и вздрогнула при виде меня. На нее вода тоже не попадала: капли отскакивали от ее шляпы и, словно страшась ее тела, улетали прочь. - Мы так рады, что вы смогли приехать.
        Она нахмурила брови.
        - Что?
        - Я говорю, мы рады, что вы приехали.
        Она уставилась на меня так, словно я сморозила глупость. Я перевела взгляд на Чарли - может, он поможет мне, или придумает, что еще сказать. Ему было около тринадцати по моим прикидкам. Я не видела его с самого детства.
        - Как дела, Чарли?
        - Моя бабушка только что умерла.
        Они оба были так похожи на бабушку Персефону, что мне стало стыдно за само свое присутствие здесь. Они шагали слаженно, не прикасаясь друг к другу, то и дело обмениваясь быстрыми взглядами, отчего напряжение частично уходило с лица тети Лузитании. Чарли был младше меня, и он знал, как вести себя с мамой, как одним своим существованием сделать так, чтобы она чувствовала себя комфортно. Моя же мама шла с самого краю, держась за отца, вымокшая до нитки, и сквозь мокрую вуаль говорила что-то грузной торговке рыбой в желтом дождевике поверх траурного черного платья. Женщина сторонилась этой парочки, и я не могла ее винить за это; вблизи она, должно быть, видела то, что было скрыто под вуалью.
        Тропа то плавно, то резко петляла между берез. Впереди я видела Луму, которая принюхивалась к воздуху с встревоженным видом. Эта тропа была знакома ее второму телу. Ее тянуло вперед, словно подсознательно она хотела встать на четыре лапы. Она сопротивлялась этому желанию.
        Наконец, мы вышли из леса и оказались перед высокой каменной стеной с железными воротами. Отец помог маме выйти вперед. Она вытащила большое кольцо с медными ключами и отперла ворота кладбища. Все присутствующие последовали туда за гробом. Меня оттеснили в самый конец процессии. Церемония началась без меня где-то там, впереди: гроб уже начали опускать в могилу. Помимо склепа с черными воротами, который бабушка Персефона и дедушка Миклош установили для себя, здесь виднелось несколько могил поменьше - какие-то с именами, какие-то без, заросшие травой. По большей части здесь лежали мои братья и сестры, умершие в младенчестве. Я вспомнила малыша, чье тело было полностью как мамино: сплошная масса полипов, без рта и без глаз. Сделать с тем тельцем было ничего нельзя, только ждать. Я знала, что мама назвала того ребенка Джунией.
        Пока я была маленькой, мама все время пыталась родить, хотя на каждого ее живого ребенка приходилось по две новые могилы. Я все не могла понять, для чего люди вообще рожают детей.
        Мой взгляд наткнулся на другое надгробие: черный мраморный обелиск, стоявший в тени склепа. Он принадлежал другому Рису, первенцу Персефоны и Миклоша. И теперь наш Рис стоял возле могилы с собственным именем, помогая опускать гроб с бабушкой Персефоной. Мне непонятно было, зачем им вообще понадобилась усыпальница, если тела все равно просто закапывали в землю. Мне это казалось напрасной тратой денег. Может, покупая склеп, они не знали, для чего он нужен. Видал ли дедушка Миклош склепы в своей тихой деревне?
        Гроб с глухим стуком ударился о дно ямы, возвращая меня в реальность. Поколебавшись немного, отец встал перед могилой и принялся читать выбранный им отрывок из Библии, как и обещал мне. Я ничего не слышала из-за дождя и шорохов в толпе. Но краем глаза я уловила движение: Рис быстро и целенаправленно двигался куда-то от могил. Я проследила за направлением его взгляда и увидела Артура, рядом с которым, прильнув к его руке, стояла Лума. Капли дождя стекали с полей его шляпы; его профиль показался мне одновременно жестким и мягким, и мне захотелось прикоснуться к его щеке, сказать ему, что все будет хорошо. На Луме было сизое платье, мокрое от дождя. Она выглядела поэтично; они оба. Идеальная пара. А Рис несся на них, словно бык.
        Прокладывая себе путь локтями сквозь море тяжелых темных пальто, я зашагала к ним. Густая грязь хлынула мне в туфли. Через просветы в толпе я урывками видела, что происходит: отец продолжал читать, хоть я и заметила, что он запинается на некоторых словах. Рис достиг своей цели и пытался обнять Артура. Я потеряла их из вида, а когда снова подняла на них взгляд, Рис с Лумой спорили. Рис тыкал указательным пальцем себе в грудь, а Лума тянула Артура к себе, вцепившись в его запястье. Люди, что стояли к ним ближе всех, отпрянули, и я поскользнулась в грязи, потому что кто-то налетел на меня спиной. Я ухватилась за пальто этого человека и поднялась на ноги. Когда я, наконец, прорвалась сквозь толпу, Лума и Рис уже толкали друг друга.
        - Что вы такое творите? - сказала я.
        Рис с Лумой тут же посмотрели на меня. Меня бросило в жар от ярости.
        - Рис, оставь их в покое. Лума, прекрати вешаться на Артура, - прошипела я. - Вы оба, проявите хоть немного уважения! Вы ставите нас в неловкое положение.
        Лума закатила глаза, но Риса затрясло; казалось, он либо ударит меня, либо расплачется. Но вместо этого он развернулся на каблуках и бросился сквозь толпу, расталкивая людей локтями, и скрылся в лесу. Когда он исчез, люди расслабились, хотя несколько человек еще смотрели в лес: вдруг он вернется. Я бросила победный взгляд на отца, но он безучастно смотрел на меня, не прерывая своей речи.
        Артур выглядывал из-за спины Лумы, склонив голову набок и слегка приоткрыв рот. Когда наши взгляды пересеклись, он едва заметно покачал головой. Он ускользнул от нас сквозь толпу. Лума, похоже, даже не заметила, что он ушел.
        - Зачем ты так сказала? - упрекнула она меня. - Ты очень обидела Риса.
        - Он же нападал на тебя!
        - Я бы справилась.
        Я вспомнила выражение лица Риса, когда он вывалился из шкафа с убийственным оскалом.
        - Ты - да, а вот насчет Артура я не уверена. Мы должны защищать его.
        Чего вообще Рису надо от Артура? Он в половине случаев вел себя как влюбленная школьница, и мне это казалось совершенно бессмысленным. В остальное время он будто хотел убить Артура. Я подумала о кровавых отпечатках на шее Риса. О закрывающейся двери. Все это казалось странным, я не могла сопоставить все факты. Думая обо всем этом, я чувствовала себя так, словно стою у обрыва.
        - Не знаю, - сказала Лума. - Мне, наверное, лучше пойти поговорить с ним. Проверить, как он там.
        - Нет! - возразила я. - Ты что, не видишь? Он именно этого от тебя и ждет.
        - Да, - печально сказала она.
        Я была в бешенстве. Мне хотелось спросить у нее, чего она от меня ожидала и как я, помешав драке, превратилась вдруг в главную злодейку. Рис представлял опасность. Даже имея добрые намерения, он действовал слишком импульсивно и жестко. Артур нуждался в нашей помощи. Он и так уже был хрупок. Его бедная нога. Его слабые глаза. Но какой-то червячок сомнений все же копошился у меня в мозгу, и мне казалось, будто я что-то упускаю, что-то важное.
        Папа закончил произносить речь и скомкал листок, пока отец Томас шел ему навстречу. Они пожали друг другу руки, а затем отец Томас встал перед могилой и склонил голову. Я сосредоточила свое внимание на нем, пытаясь игнорировать стоявшую рядом Луму, чье тело так и излучало жар. Мне неприятно было думать, что она на меня злится. Эта мысль мучила меня, словно камешек, попавший в туфлю.
        Отец Томас наклонился, взял горсть пепельно-коричневой земли, а затем выпрямился и откашлялся. Горожане, попереминавшись с ноги на ногу, теперь внимательно смотрели на него, время от времени продолжая нервно оглядываться через плечо.
        Священник поднял лицо к небу, и мое тело пронзила дрожь. Стекла его очков покрывали пятна от капель дождя, редкие седые волосы были гладко прилизаны к голове. Он был спокоен - не как тогда, на церковном дворе, но нос его до сих пор был розовым и опухшим.
        - Мы собрались здесь сегодня, чтобы проводить в последний путь нашу сестру Персефону Палеолог Заррин, - сказал он, - и предать ее тело земле.
        После этих слов дедушка Миклош разразился рыданиями. Это напомнило мне, как сам отец Томас горевал перед церковью несколько дней назад. Отец Томас умолк. Пару минут спустя дедушка Миклош посмотрел на священника. Их взгляды встретились, дедушка кивнул, и отец Томас продолжил.
        После соблюдения всех обрядов, когда все желающие бросили горсть рассыпчатой земли на крышку гроба, мы медленно направились назад через железные ворота. Тетушка Маргарет, как всегда, принялась за работу и с мрачной решимостью орудовала лопатой. Мы вернулись домой, где в столовой нас ждала остывшая еда: мясо, соленья, тарелки с солеными крекерами и сыром, принесенные местными женщинами, и странного вида желеобразные пироги с заварным кремом; судя по цвету, фруктовые, но даже мой слабый нос чуял изнутри запах конины. Я неуклюже обошла всех, пожимая людям руки и улыбаясь - как мне казалось, ободряюще, - пока не оказалась в зале и не обнаружила, что я тут одна. Хотя не совсем: возле выхода Артур расставлял зонты гостей.
        - Как вы? - спросила я.
        - Вы говорите прямо как Майлз, - сказал он. - На самом деле, есть вопросы и поинтереснее.
        Такой ответ меня слегка рассердил.
        - Тогда расскажите, что, по-вашему, интересно.
        На его губах мелькнула улыбка.
        - Лузитания рыщет по дому, - сказал он. - Думаю, она ищет карты таро вашей бабушки. Все семьи похожи друг на друга.
        - Мне казалось, там говорилось «все счастливые семьи».
        Его бровь изогнулась.
        - Вы правы, разумеется.
        - Похоже, отцу Томасу приходится нелегко, - сказала я. - Он говорит, что дружил с бабушкой Персефоной, но я не помню, чтобы он хоть раз приходил в гости.
        Артур слегка повернул голову. Я последовала его взгляду и увидела отца Томаса рядом с Миклошем. Они стояли, закинув руки друг другу на плечи. В свободной руке отец Томас держал бокал. Я заметила, как он сделал большой глоток.
        - Хотя они с дедушкой Миклошем, кажется, близки, - сказала я. - Не думала, что они вообще знакомы.
        Едва заметный мышечный спазм нарушил спокойствие лица Артура. Я уже начала понимать, что это значит: он хотел что-то сказать.
        - Я что-то упускаю? - спросила я.
        - Не понимаю, о чем вы.
        - Вам хочется это сказать, не отрицайте, - сказала я. Я была раздражена, но вместе с тем и приятно взволнована; все это так напоминало погоню за Артуром, что я почти ощущала, как ветер бьет мне в лицо. - Вы бы не сделали такое лицо, если бы не хотели что-то рассказать. Так бросьте эти игры и просто скажите.
        - Священник был любовником вашей бабушки, - сказал Артур. - Лузитания - его дочь.
        Между нами повисла тишина.
        - Вас это шокирует? - спросил он наконец.
        Я понизила голос до шепота:
        - Что вы такое говорите? А дедушка знает? Почему отец Томас до сих пор жив?
        - Вряд ли Миклош знает, что такое ревность, - сказал Артур. - Лузитания была одной из его любимиц. Подозреваю, это помогло сгладить углы.
        Я вдруг похолодела. Несмотря на все свои изъяны, дедушка Миклош, безусловно, любил бабушку Персефону всем своим существом. А она предала его. И что же такого сделала я, чтобы бабушка Персефона стала считать меня чудовищем?
        - Вы в порядке? - спросил Артур.
        - Я просто… задумалась.
        Он дотронулся до моего плеча, и на мгновение его обычно холодная ладонь стала теплее. Потом он, прихрамывая и опираясь на трость, отошел к моей маме, чтобы переброситься парой слов. Лума догнала его и обвила его руку своей. Артур не воспротивился, и мама переключилась на дедушку Миклоша, заключив его в свои влажные объятия. Тут дверь распахнулась, и на пороге появился Рис: одежда в потеках грязи, запах дичи, костяшки перепачканы кроваво-красным, словно он лупил что-то кулаками. Он зашагал вверх по лестнице и скрылся из виду.
        Глядя на поднимающегося по ступенькам Риса, я вспомнила, что давно нигде не видела тетю Лузитанию. Если Артур не солгал, если она рыщет по дому, я должна найти ее как можно скорее.
        Я проверила везде, где она могла что-либо искать: в гостиной, в бабушкиной библиотеке, в оранжерее. Я надеялась, что мы сможем поговорить. Может, я смогла бы убедить ее в том, что мне карты нужнее. Наконец, я вернулась в главный зал и обнаружила там Чарли, который стоял на коленях на столе и пытался снять со стены кабанью голову. Я наблюдала за ним из-за угла, пока он не обернулся.
        - Отстань от меня, - сказал он.
        - Карт там нет.
        Он сел на стол рядом со стеклянной вазой с залежалыми мятными конфетами. Я скрестила руки.
        - Где твоя мама?
        - Она не хочет тебя видеть, - сказал Чарли. - Она знает, что ты будешь просить, чтобы она тебя научила.
        Я моргнула. Эта мысль до сих пор не приходила мне в голову.
        - Откуда она знает?
        - Потому что мы владеем колдовством, а ты - нет.
        Он выдавал тайны только затем, чтобы поддразнить меня. Если бы он окончил хотя бы начальную школу, он бы не допускал таких ошибок. Но остротой ума Чарли не отличался. Я с силой щелкнула его по уху.
        - Ай!
        - Почему бы ей меня не обучить? - спросила я.
        - Если еще раз стукнешь, я закричу.
        - Как по мне, ты врешь.
        Он фыркнул.
        - С тобой кое-что не так. Как и с твоей мамой. Все это знают, но никто ничего не говорит только из-за бабушки.
        - И что же со мной не так?
        - Если я отвечу, ты пожалеешь.
        У меня в горле встал ком, но я решила не обращать на это внимания.
        - Не пожалею. Говори.
        - Нет.
        - Говори. - То, с какой силой я произнесла это слово, поразило даже меня саму.
        Чарли сглотнул. Его взгляд расфокусировался, как у бабушки Персефоны в тот момент, когда она гадала по картам.
        - Ты не здешняя, - его голос стал на удивление тихим и глубоким, словно шел откуда-то издалека. - Ты не из волчьей стаи, но ты и не дочь человеческой женщины. Ты словно пришла из глубин океана. Рыба-удильщик, которая заманивает к себе других рыб и пожирает их. Ты не настоящий человек, хоть и похожа на него. Вот почему ты не нравишься маме. Она знает, что ты не настоящая.
        У меня в животе все сжалось.
        - Что ж, мне она тоже не нравится, - сказала я. И приблизилась к Чарли так, что наши носы почти соприкасались. - Твоя мать - чокнутая, и ты тоже.
        Он схватил хрустальную вазу с конфетами и швырнул в меня, осыпав мятным дождем. Ваза угодила мне прямо в нос. По лицу ручьем потекла кровь, и я закрылась руками. Чарли был прав. Я не настоящая, и моя странная оранжевая кровь тому подтверждение. В школе я скрывала это, пряча каждую царапину, каждый порез. Втайне я думала, что это особенность нашей семьи. Но оказалось, что я такая одна.
        Я побежала прочь от него, поскальзываясь на рассыпанных конфетках. Добежала до лестницы и стала подниматься выше и выше, надеясь, что никто в столовой ничего не заметил. Мне нужно было лишь добраться до ванной. Мама была внизу с гостями. У меня появилась возможность остановить кровотечение из носа так, чтобы никто не увидел моей странной крови. Я распахнула дверь.
        В ванной, раздетый до пояса, стоял Рис и умывался над раковиной. Я остановилась на пороге, не зная, что делать. Хотелось убежать, но куда? Обратно вниз? К себе в спальню? На улицу, под дождь? Кровь лилась в ладонь.
        Рис плеснул водой себе в лицо и так яростно замотал головой, что я даже подпрыгнула. Увидев меня в зеркале, он обернулся.
        На мгновение он смутился, и вроде бы даже испугался. А потом схватил меня за плечи, и я вскрикнула.
        - Кто сделал это с тобой? - требовательно спросил он.
        - Чар… - рефлекторно начала я. И тут же осеклась, но было уже слишком поздно. - Стой, это ерунда!
        Рис выпустил меня, практически оттолкнув, и метнулся к двери. К тому моменту, как я выбежала из ванной следом, он уже с грохотом сбежал вниз по лестнице.
        - Стой!
        Я поскользнулась на мокром полу, но тут же встала, пытаясь не отставать от него. В глазах Риса читалась ярость. Я должна его остановить. Этого хотела от меня бабушка Персефона.
        Спустившись вниз, я увидела, что опоздала. Ошеломленный, Чарли так и сидел с окровавленной вазой в руках, когда Рис вихрем слетел с лестницы и одной рукой пригвоздил его к стене.
        - Что ты сейчас сделал?
        Изо рта Риса брызгала слюна, оседая каплями на очках Чарли.
        - Рис, прекрати! - велела я. - Остановись сейчас же!
        Рис стоял совершенно неподвижно, по-прежнему прижимая Чарли к стене.
        - Ну и болван же ты, - спокойным голосом произнес Чарли. - Теперь она заставит нас уйти.
        И тут вошла тетя Лузитания.
        Увидев, как Рис держит Чарли, она стремительно подошла к ним и ударила Риса в нос. Рис съежился и отшатнулся. Чарли сполз по стене и снова сел на стол, обхватив руками колени. Он смотрел на меня. Тетя Лузитания, судя по всему, только сейчас меня заметила.
        - Чарли ударил меня, - сказала я и тут же поняла, как глупо это прозвучало.
        Чарли насупился.
        - Она обозвала тебя чокнутой.
        К нам, спотыкаясь, подошел мой отец.
        - Что тут происходит?
        Лузитания покосилась на меня, и взгляд ее был таким холодным, что у меня пробежали мурашки. Она повернулась к отцу.
        - Ты должен от нее избавиться, - сказала она и указала на меня. - Папа этого не сделает. Мама тоже не стала бы. Но теперь она мертва, а он раздавлен горем, и все потому, что ты позволил этой твари вернуться в ваш дом. Значит, ответственность лежит на тебе. Так поступи же по-мужски хоть раз, Майлз, и избавься от нее.
        - Вообще-то, бабушка Персефона оставила меня главной, - сказала я. - Вернее, мне она завещала бизнес. А дом - Рису. Так что вам следует обращаться к нам, а не к папе.
        Я даже не поняла, как это произошло; слова сами собой слетели с моих губ, прежде чем я успела это понять. Лицо отца стало мертвенно-серым. Я знала, что он за меня не вступится. И лишь надеялась, что он не прислушается к словам Лузитании.
        - Что ты сказала? - Тетя Лузитания медленно повернула голову и уставилась на меня.
        - Бабушка сказала, что теперь я должна защищать остальных, - пояснила я. Мой голос звучал странно из-за разбитого носа. - Не знаю, как я должна это делать. Мне нужно, чтобы вы обучили меня магии. И тогда я смогу их защитить. Прошу вас.
        Отвращение на ее лице сменилось яростью. Она медленно зашагала ко мне, пока не подошла вплотную.
        - Им надо было закопать тебя вместе с остальными, - процедила она. - И никогда не впускать твою мать в этот дом. Я никогда в жизни не стану ничему тебя учить, и пока ты здесь, ноги моей не будет в этом доме.
        - Я не понимаю, - сказала я.
        И тут за моей спиной раздались шаги.
        К нам спускалась Лума, негромко рыча себе под нос. Оглянувшись, я заметила, что ее зрачки сузились до щелочек. Ее рот был открыт, она скалила длинные зубы. И тут с другой стороны возник Рис и встал рядом со мной, тоже рыча.
        На секунду мне показалось, что они отрезают мне пути к отступлению, что они послушались Лузитанию и теперь собираются меня убить. Я снова повернулась к тете, готовая сказать, что сегодня же сяду на поезд и уеду, пусть только оставят меня в живых.
        Но тетя вдруг попятилась. Она стянула Чарли со стола, развернулась на черных массивных каблуках и сдернула шляпу с вешалки.
        - Ни к чему весь этот цирк, - сказала она Рису. - Я ухожу. Только потом не говорите, что я вас не предупреждала.
        Она вышла, хлопнув дверью. Отец посмотрел ей вслед, затем перевел взгляд на меня и покачал головой.
        - Вот так, значит, Элеанор? - сказал он. И, прежде чем я успела ответить, исчез за дверью. Ему пришлось локтями расталкивать уинтерпортцев, столпившихся в дверях между столовой и гостиной. Постепенно воцарилась тишина, повсюду мелькали обеспокоенные лица.
        - Простите, - слабым голосом проговорила я, пытаясь незаметно вытереть кровь с губы. - Простите, все. Не берите в голову. Это никоим образом не касается вас…
        Пара человек начали тихонько отходить к выходу, и остальные последовали их примеру. Вскоре черные ручейки вытекли из дома и устремились вниз по холму; кто-то даже перешел на бег. За моей спиной стояли Рис с Лумой и ныли мне на ухо.
        - Ну они же убегают, - шептала Лума. - Значит, хотят, чтобы мы за ними погнались.
        - Можно я… пойду погуляю? Всего минуточку? - вторил ей Рис.
        - Нет, - отрезала я и опустила ладонь ему на плечо, чтобы убедиться, что он не ускользнет. Я чувствовала, как напряжены мышцы у него под свитером. Он что, угрожал Лузитании, чтобы защитить меня? Или просто почуял кровь, и ему захотелось большего? Я сжала его плечо сильнее, надеясь, что это поможет унять мою дрожь.

* * *
        Той ночью отец Томас зазвонил в городские колокола. Я вышла в главный зал, в пустоте которого колокольный звон усиливался, отражаясь от стен, и становился похожим на шум внутри ракушки. Я отбросила мысль о том, что бабушка со священником, возможно, были любовниками, и попыталась порадоваться хотя бы тому, что этот день закончился. Я справилась, и никто не умер. На сегодня этого было достаточно.
        И тут сквозь тени зала я заметила дедушку Миклоша.
        Он стоял неподвижно, держа одну руку перед собой - я не могла понять, то ли он пытается защититься, то ли указывает на что-то, то ли прикрывает глаза от невидимого солнца.
        - Дедушка, - окликнула его я, - что с тобой?
        Он как будто не видел меня, даже после того как я заговорила.
        - Колокола.
        - Они звонят по бабушке.
        - Нет! - воскликнул он. - Нет, нет…
        - Дедушка.
        - Там, откуда я родом, - сказал он, - в колокола звонят, когда пора прятаться от ворон.
        - Расскажи мне о воронах.
        Он сделал вид, что не слышал меня, и промолчал.
        - Расскажи, - настояла я. Сегодня я очень часто настаивала на своем.
        Он не смотрел на меня. Когда он снова заговорил, голос его звучал тише обычного.
        - Туда, в тихую деревню, - начал он, - иногда слетались вороны. Их стая тучей закрывала солнце. Мы прятались в церкви и держали двери, пока птицы ломились в них и в окна. Мы ждали, пока они улетят. Но однажды… - Он сделал паузу и облизнул пересохшие губы. - Однажды я опоздал.
        И тут он перешел на бессловесную речь. На моих глазах его дряхлое тело начало распрямляться, пока передо мной не появился молодой Миклош, мой ровесник, который гнул спину, налегая на вилы. А потом он поднял голову вверх и застыл, и лишь глаза его блуждали по гигантскому пустому залу. Я поняла, что он снова их видит: тучу ворон, огромную, размером с дом.
        - Их было много, - сказала я.
        - Я потерял шляпу, так быстро бежал.
        И мой дедушка Миклош, потерявшись в собственных воспоминаниях, развернулся и бросился к выходу.
        Он всем телом налетел на дверь и принялся бешено молотить ладонями по черной древесине. Я огляделась, ища, кого бы позвать на помощь, но никого не было.
        Он беззвучно кричал, открывая и закрывая рот, пока слезы ручьями катились по его лицу; то и дело оглядывался через плечо, пока стая ворон в его воображении подбиралась все ближе и ближе.
        Почему он так себя ведет?
        Из-за звона.
        В доме не было ни единого колокольчика. Я вспомнила, как Луме однажды подарили игрушечного ягненка с колокольчиком на шее, и бабушка Персефона, зажав язычок колокольчика пальцами, перерезала ленточку и выкинула его, не произнеся ни слова. Никто не звонил в колокольчик, чтобы возвестить об ужине, часы дедушки Миклоша не звонили, дверного звонка не было. Ни рождественских бубенцов, ни телефона.
        - Дедушка! - я опустила ладонь ему на плечо. - Это все не по-настоящему.
        Он повернулся ко мне - волчья голова с обнаженными острыми клыками. А потом кинулся на меня, щелкнув зубами в паре дюймов от моего лица.
        Я отшатнулась, упала на лестницу, а затем побежала наверх, в свою спальню. Я не знала, гонится ли он за мной: стук сердца перекрывал все остальные звуки. Оказавшись в своей комнате, я заперла замок и подперла дверь стулом. И осталась стоять на месте, боясь даже вздохнуть. Некому было крикнуть: «Миклош! Прекрати!»
        Некому было меня защитить.
        Когти застучали по паркету. И остановились перед моей дверью.
        Какое-то время он скребся в дверь и выл. Даже после того, как он ушел, мне потребовалось еще много времени, чтобы собраться с силами и перевести дух. И тут же из моей груди вырвались тяжелые всхлипы, которые я все это время сдерживала. Я упала на выцветший лоскутный коврик, схватившись за голову. Я не справлюсь. Одна я точно не справлюсь.
        И только теперь я поняла: мне вовсе не обязательно справляться в одиночку.
        В моей голове всплыло найденное мною письмо, письмо от второй нашей бабушки. Той, что жила во Франции и писала, что всегда будет любить свою дочь. Бумага с запахом лавандовой воды. Это писала мамина мама, значит, она наверняка что-то может знать. Она должна понимать хоть что-то в чудовищах.
        Я вспомнила слова Лумы о том, что она, возможно, как мама, только вся целиком такая. Но это уже не имело значения. Мне нужна была помощь.
        Наконец, выплакав все глаза, я заставила себя лечь в постель. Но мне все равно было слишком страшно засыпать. Поэтому я просто лежала, натянув одеяло до подбородка, и пыталась представить себе ту вторую бабушку. Когда над морем забрезжил рассвет, а из вестибюля раздалось пение Лумы, я, наконец, нашла в себе силы встать с кровати.
        Я ждала у себя в спальне с приоткрытой дверью, прижавшись лицом к щели, пока папа не вышел из своей комнаты. Едва послышался звук закрывающейся задней двери, я проскользнула в родительскую спальню и открыла мамин сундук. Сигаретная коробка с письмами лежала на том же месте, где я ее оставила. Я схватила коробку и вышла из комнаты, довольная собой. Но, проходя по круглой галерее над главным залом, я ощутила порыв холодного ветра. В панике я перегнулась через перила, думая, что будет, если кто-то вошел и меня застукают. Но дверь была закрыта. На паркетном полу внизу тоже никого не было. Из звуков я слышала только глухое тиканье старых часов и позвякивание канделябра. Я облегченно вздохнула, хотя так и не поняла, откуда взялся ветер. Такие уж они, эти старые дома, сказала я себе. Вечно в них сквозняки.
        И все же я нервничала, пока искала тихое место, чтобы написать письмо. Разумеется, самой подходящей была библиотека бабушки Персефоны. Но когда я пришла туда и попыталась сесть за ее длинный рабочий стол, у меня возникло отчетливое ощущение, будто за мной наблюдают. Я снова вышла в коридор, прошла через прачечную, поднялась по винтовой лестнице для прислуги на третий этаж с кучей маленьких комнаток и закутков. Некоторые из комнат были обставлены мебелью, в других находилось по одному-единственному предмету (монетка на полу посреди комнаты или шахматный столик, за которым сидело подобие деревянного манекена), а некоторые оказались абсолютно пустыми. Я выбрала одну из пустых комнат с окном, которое удалось открыть, и, устроившись на подоконнике, начала писать.
        Мне потребовалось время, чтобы сформулировать мысли, и еще больше времени, чтобы перевести их на свой неуклюжий французский.
        Дорогая grand-mere[5 - Бабушка (франц.).]!
        Прости, но я не знаю, как обратиться к тебе по имени. Это Элеанор, твоя внучка. Я пишу тебе, потому что не знаю, что мне делать. Уверена, мама рассказывала тебе о моей семье, о том, какие они. В общем, я вернулась домой из школы-пансиона, и вскоре после этого мать моего отца умерла. И оставила меня за главную. Наш бизнес рушится. Дедушка болен. Отец злится на меня. Если бы ты могла мне помочь, я бы не отказалась. Я хочу пригласить тебя к нам в гости, если тебя это не затруднит. Если же ты против, могу я хотя бы писать тебе изредка и просить совета?
        Прости, что побеспокоила тебя. Уверена, у тебя много дел. Но я прочла твои письма к маме, и мне показалось, что ты по ней соскучилась. Если согласишься приехать, прошу, не говори ей, что это я тебя пригласила. Не знаю почему, но она против.
        С уважением,
        Элеанор.
        Я отправила письмо на следующий день, сказав всем, что хочу прогуляться до города. Отправка письма обошлась недешево, и миссис Ханнафин смотрела на меня с недоверием. Но поскольку я Заррин, она ничего не сказала.
        Несколько недель я напряженно ждала ответа: проверяла почтовый ящик в городе так часто, насколько мне хватало смелости, проходя мимо домов, из окон которых женщины буравили меня холодными взглядами, пока я не начала чувствовать себя как та девочка из моих снов. И вот, наконец, мне пришло письмо. «Для мисс Элеанор Заррин» - было изящно выведено на конверте. Я сунула его в углубление в скалах и, босая, села на песок, чтобы прочитать. Листок внутри источал запах меда и лаванды. Письмо было составлено на том же лирическом французском, что и письма, адресованные маме.
        Моя дорогая!
        Я была очень тронута твоим письмом. Судя по тому, что ты мне рассказала, тебе необходим сейчас друг. Прошу, будь сильной и знай, что я приеду так скоро, как только смогу. Мы сохраним в секрете тот факт, что это ты меня пригласила. Уверена, я сумею найти способ объяснить свой визит твоей маме.
        Я вне себя от счастья, что ты написала мне, сокровище мое. Я очень давно ждала дня, когда смогу, наконец, повидаться с тобой.
        С любовью,
        твоя grand-mere.
        Я понюхала листок и долго держала его возле лица. А потом подошла к воде и разорвала письмо на мелкие кусочки. Я чуть не плакала, но уверяла себя, что все в порядке. Она приедет. Она меня любит, она уже в пути.
        Несколько дней спустя мама тоже получила письмо. Я принесла его ей наверх, и она открыла конверт, не вылезая из ванны. Человеческая часть ее лица исказилась в тревоге.
        - Это твоя grand-mere, - сказала она наконец. - Пишет, что собирается приехать к нам в гости.
        6
        Неделя шла за неделей без единой весточки: не было ни телеграмм, ни писем, ни телефонных звонков с информацией о том, когда же приедет grand-mere. Я тем временем сходила с ума от нетерпения. И даже попыталась еще раз поговорить с мамой, так отчаянно мне хотелось все о ней разузнать.
        - Из Франции, - сказала мама в ответ на вопрос, откуда она приехала. При этом слове она скребла ногтями кожу, словно этот факт биографии ее злил.
        - Это я знаю, - сказала я. - Лучше расскажи, какая она.
        - Если честно, я почти не помню.
        - Но вы же переписываетесь. Должна же ты знать хоть что-то.
        Мама нахмурилась.
        - Откуда ты знаешь, что мы переписываемся?
        Ой.
        - Ну, я предположила, - сказала я. - Иначе откуда бы ей знать наш адрес?
        - Она не заставит себя долго ждать, уж поверь, - сказала мама. - А ты тем временем займись своей жизнью.
        - Мне надо проверить, как там дракондии, - сказала я.
        - Вот и проверяй, - резко ответила мама.
        Я вздрогнула: она никогда раньше не огрызалась на меня. Мама вздохнула, а затем погрузилась в ванну так, что над водой осталась только макушка, а с той стороны, где располагалась нечеловеческая часть ее лица, на поверхность стали подниматься маленькие пузырьки.
        Я оставила ее в одиночестве и, взяв себя в руки и прихватив книгу по экзотическим цветам, направилась в оранжерею. По пути я пыталась представить, какой будет grand-mere: обычной благоразумной старушкой в черном, переселенкой из французской провинции с повязанным на голову платком и с потрепанным чемоданчиком из конского волоса? Или окажется похожей на маму, этаким живым морским рифом? Я с грустью вспомнила о малышке Джунии. Нет, у этой бабушки определенно есть хотя бы глаза. Иначе как бы она смогла написать письмо? Как бы она смогла прочесть мое? Погруженная в фантазии, я не заметила Риса, пока он не прыгнул на меня из тени в увешанном портретами зале.
        Он выбил воздух у меня из легких, и на секунду я зажмурилась, не желая видеть собственную смерть. Я вцепилась в обшивку стен, готовясь к удару по голове или в грудь, но его так и не последовало. Спустя мгновение я решилась открыть глаза.
        Рис стоял надо мной, переминаясь, словно боксер, пока я пыталась подняться. Я хотела подобрать выпавшую у меня из рук книгу, но для этого мне пришлось бы либо нагнуться, либо потерять зрительный контакт с кузеном. Я медленно присела, ухватила книгу за корешок и встала, переводя взгляд то на глаза Риса, то на его зубы.
        - Поаккуратней со мной, пожалуйста, - сказала я. - Ты гораздо сильнее меня.
        - Где Артур? Что-то его давно не видно.
        - Не знаю, - сказала я с напускным равнодушием. - Может, сыграем в карты?
        Он проигнорировал мой вопрос и посмотрел налево, направо, вверх на балкон и вдаль, в окутанный тенью зал.
        - Я его давно не видел, - сказал он. - Но я чувствую его запах. - Он закрыл глаза. - Весь дом пахнет им. - От выражения его лица мне сделалось больно. Может, это подобие любви, подумала я, но подобие искаженное, злое. Мне было бы жаль Риса, если бы не страх перед ним.
        - Пойду почитаю, - сказала я и попыталась протиснуться мимо него. Но он схватил меня за плечи. Оказавшись так близко к нему, я почувствовала феноменально отвратительный запах молодого мужчины.
        - Если увидишь его, - сказал Рис, - сообщи, что я его ищу.
        Он отпустил меня так резко, что я чуть не упала, и тут же исчез, растворившись в тенях, как всегда, и лишь стук когтей по полу давал понять, что мне это все не привиделось.
        Рис становился все беспокойней с каждым днем. Поначалу его получалось отвлечь игрой в шахматы или в карты, хоть игроки из нас обоих были никудышные. Что ж, по крайней мере, мне не пришлось перед ним притворяться. Артур не появлялся в доме с самых похорон. Но рано или поздно он вернется, и Рису придется куда-то выпустить весь подавляемый им гнев.
        В оранжерее змеиные лилии поникли, их пожелтевшие листья падали на пол. Я перерыла всю библиотеку в поисках книги по уходу за ними, но нашла только пособие по выращиванию орхидей и теперь собиралась сделать все, что там написано. Если я в ближайшее время не пойму, что делать, то разрушу жизнь всей семьи.
        Тем временем я пыталась проявлять благоразумие. Я просмотрела финансовые отчеты за прошлые годы. Они показались мне более сомнительными, нежели я ожидала, но, опять же, я еще не вполне представляла, сколько денег отводилось на ведение бизнеса. А еще в записях о личных расходах я обнаружила передачу определенных сумм некой Катерине Макклауд - видимо, сестре Катерине. Но как я ни старалась, я не нашла в коробках ни одного письма от нее. Интересно, бабушка Персефона их сжигала?
        Артур по-прежнему не объявлялся. Однажды мне в голову пришла мысль, что, может быть, он специально позволяет мне все испортить, чтобы наказать Майлза. Но я отмела ее как нелепую. Артур был бухгалтером моей бабушки, парнем моей сестры, лучшим другом моего отца - зачем бы ему так поступать?
        А еще мне снились сны.
        В одном таком сне меня загнала в угол группа мальчишек, и я ударила одного из них ножом в живот - тем самым длинным ножом, которым Маргарет разделывала рыбу. Я взбежала вверх по холму, оказалась в лесочке, и этот сон продолжался не один час: я шла, спотыкалась о камни, и время тянулось как в реальности, без ускорений, какие бывают во снах или в мечтах. Сердце стучало у меня в груди. Спотыкаясь, я вышла из леса и оказалась перед кругом из вертикальных камней. Войдя в этот круг, я запоздало поняла, что земля кишит змеями, и лишь узкая тропинка ведет к плоской плите посередине.
        Пройдя на цыпочках по этой тропинке, я вскарабкалась на каменную плиту. И в тот же миг оказалась в кромешной тьме, и со всех сторон голоса снова и снова спрашивали меня, чего я хочу. И то ли я, то ли та девочка подумала: я хочу лишь знать…
        В этот момент я проснулась и весь день старалась не возвращаться мыслями к тому сну, пока, измотанная, не вернулась в постель. А потом все повторилось.
        Обычно в таких снах я была не собой, а кем-то другим. Я была другой молодой женщиной, жила в местах, которых никогда не видела. Ничто в этих снах не имело смысла и никак не было связано с событиями из моей жизни. Я часами спокойно отрезала головы рыбе, пока женщины вокруг меня кричали что-то на непонятном мне языке, или укачивала младенца в доме вроде нашего, только похожем на пещеру без мебели. Постепенно мысль о том, что нужно ложиться спать, стала приводить меня в ужас: в этих снах я чувствовала себя жалкой, словно запертой внутри чьей-то чужой жизни; я будто сидела в чужой голове, смотрела на мир чужими глазами и не могла сделать ничего, лишь смотреть, как утекает время.
        Но даже это было лучше, чем тот сон, в котором я была собой.
        Начинался он вполне нормально. Где-то в глубине ночного леса…
        Я была ребенком, я бежала, и новая ленточка подпрыгивала у меня в волосах. Я бежала босиком по сосновым иголкам. Слева от меня бежал Рис, весь лоснящийся, черный. Справа - белый силуэт Лумы. Мы гнались за мальчиком. От него так приятно пахло, сердце так быстро стучало у него в груди, и я ощущала счастье - и голод…
        Я села в постели и заставила себя открыть глаза, пытаясь проснуться и прекратить все это. Этот сон снился мне уже не в первый раз с тех пор, как я решила вернуться домой: сперва в поезде, а после этого не реже раза в неделю. И всегда он заканчивался одинаково, если я позволяла себе смотреть его достаточно долго. Я бежала среди деревьев, ловила мальчика, видела ужас в его глазах.
        Я выглянула в окно и посмотрела на небо. Рассвет еще едва брезжил. Я подумала, что ложиться спать дальше уже нет смысла. Если усну сейчас, просплю весь день. Как бы мне хотелось проспать целый день. Я чувствовала себя больной и уставшей постоянно с того дня, как папа меня ударил: это было первое, что приходило мне в голову, как только я просыпалась. Что плохого я ему сделала? Мне не хотелось теперь даже находиться с ним в одной комнате, смотреть, как он делает вид, будто все нормально. Поэтому я решила не находиться ни в одной из комнат. Лучше я буду проводить время в других местах.
        Ступая босиком по холодной утренней траве, я прошла через задний двор к расшатанным деревянным ступенькам, обнимающим скалу, и спустилась к воде. От скал до берега было пятьдесят футов, и лестнице пришлось дважды сделать петлю, чтобы соединить эти две точки, не выходя за пределы наших узких владений. Наш участок пляжа был шириной всего двадцать пять, может, тридцать футов, и в глубину примерно столько же, хотя во время отлива это расстояние увеличивалось. Со всех сторон он был огорожен большими булыжниками, с которых я в детстве любила прыгать в воду.
        Часть меня хотела вскарабкаться на один из этих булыжников и нырнуть. Но сколь сильно было это желание, столь же сильно мои ноги не хотели мне подчиняться. Я села на песок, подальше от набегающих волн, и смотрела, как на горизонте грузно всплывает красное солнце.
        Монахини никогда не одобряли нашего рвения поплавать. Слишком вызывающе, слишком опасно. Подводные течения, водовороты и мода на раздельные купальники были их врагами. Однако в моем воображении монахини плавали куда лучше, чем они сами думали: я представляла, что если какая-то из них упадет за борт лодки, то ее одеяния распластаются по воде, как крылья ската, и она поплывет сквозь волны, словно невиданный прежде морской обитатель. Я придвинулась ближе к воде, зарылась ногами во влажный песок, но все еще не готова была окунуться.
        Я скучала по плаванию. В школе я словно была другим человеком и не знала, по каким вещам я скучаю, чего мне не хватает и что я люблю, но теперь тоска догнала меня и пыталась наверстать упущенное. Словно мое сердце вернулось ко мне лишь для того, чтобы я осознала, что оно разбито. Когда мне сделалось совсем уж невыносимо, я отступила к лестнице, разочарованная.
        Вернувшись домой, я задержалась на заднем крыльце, чтобы стряхнуть песок с ног. Верхняя половина двери распахнулась, едва не ударив меня. Маргарет высунула оттуда голову и поманила пальцем внутрь.
        - Что… - начала было я, но тут же вспомнила, что говорить с ней нельзя. И попыталась пожать плечами. Она лишь повторила жест, более настойчиво, и ушла, ворча себе под нос. Там что-то происходило.
        Миновав кухню, я вышла в главный зал. Там стояли чемоданы, нагроможденные друг на друга: новый набор, гобеленная ткань с кожаной отделкой. Два пароходных кофра, три шляпных коробки и один вертикальный чемодан на колесиках. Похоже, она богата, подумала я. Возможно, даже богаче Зарринов, хотя не факт, что они надолго сохранят богатство.
        Мама встала со стула в гостиной. Она оказалась полностью одетой, что меня удивило, и совершенно сухой. С взволнованным видом она вышла в зал.
        - Элеанор, - сказала она.
        - Что тут у вас происходит? - спросила Лума, плавно спускаясь по лестнице, одетая в ночную рубашку в пожелтевших кружевах. Она отбросила волосы назад и сунула палец в нос. - Что за суета?
        Мама перевела взгляд на Луму, и ее брови поползли вверх, а уголки губ опустились. Она расстроена? Или ей стыдно?
        - Девочки, - сказала мама. - Знакомьтесь: ваша grand-mere.
        В главной гостиной на одном из вольтеровских кресел сидела плохо различимая фигура.
        Лума попятилась и прислонилась спиной к перилам. Она нервничает, поняла я. И решила вести себя по-другому. Какой бы ни оказалась наша grand-mere, будь она хоть безглазым чудовищем, я встречусь с ней лицом к лицу.
        Разглядев женщину в кресле, я едва не ахнула.
        На ней было бледно-серое платье и розовые перчатки. Седые волосы были зачесаны в объемные кудри в стиле сороковых годов. Сама она оказалась низенькой и пухлой, с полным моложавым лицом, на котором виднелись лишь две морщинки у губ. Пока я шла к ней, она встала с кресла, склонила голову набок и тепло улыбнулась.
        - Элеанор, - сказала она, - как же чудесно увидеть тебя спустя столько лет. - Она говорила по-английски, но с легким французским акцентом, звучало очень мелодично.
        - Ты знала обо мне? - спросила я.
        - Разумеется! Твоя мама написала мне много лет назад и сказала, что родила дочку, у которой рот в точности как у меня!
        Рот у нее был действительно похож на мой: широкий, с тонкими губами, подчеркнутыми яркой помадой. Когда она улыбалась, ее лицо словно трескалось напополам. Она казалась такой дружелюбной, такой открытой. Я испытала небольшой прилив гордости. Пусть моего лица нет среди портретов в зале, но вот оно, передо мной.
        - Я так рада с тобой познакомиться, - сказала я.
        - Я много о тебе слышала. - Она опустила взгляд. - Но никогда не думала, что нам представится возможность встретиться.
        - У тебя, наверное, было много дел там, за океаном.
        - О, после войны не так уж много. Это было ужасно. - У нее был такой чудесный акцент, что мне пришлось приложить усилия, чтобы перестать улыбаться и изобразить сочувствие. - Мне чудом посчастливилось пережить это время. На войне творились такие вещи, просто… ужасные.
        - Мне так жаль, - сказала я. - Я не хотела напоминать о грустном.
        - Не беспокойся, дитя, - сказала она. - Иди же, поцелуй меня.
        Я легонько клюнула ее в щеку, а она притянула меня к себе в скромные объятия. От нее приятно пахло тальком и чем-то соленым. Она опустила ладони мне на плечи и развернула меня лицом к маме. Позади мамы, в глубине зала, Маргарет с трудом поднималась по лестнице, словно муравей-рабочий под грузом чемоданов.
        - Какое прекрасное у тебя дитя, милая, - сказала grand-mere маме. - Я уже люблю ее.
        И тут она заметила в дверном проеме Луму.
        - А кто это? - спросила она.
        - Это… Лума, - ответила мама. Хоть она и пыталась казаться веселой, в ее голосе проскальзывали нотки ужаса и растерянности. - Твоя вторая внучка. О ней я тебе тоже писала.
        - Конечно.
        - Ей двадцать один, - продолжала мама. - И она настоящая красавица.
        Я не видела лица grand-mere, но ее пальцы чуть крепче сжались на моих плечах, словно она пыталась притянуть меня ближе к себе, чтобы защитить.
        - Ты ведь умеешь разговаривать, моя дорогая? - спросила grand-mere.
        Лума угрюмо кивнула.
        - Так поговори же со мной, прошу, - продолжала grand-mere. - Мне не терпится услышать твой голосок. Ты всегда носишь… такое?
        Лума насупилась.
        - Не думаю, что это вообще тебя касается. Я не ребенок.
        Это меня удивило. Я выпучила глаза, глядя на Луму, пытаясь намекнуть ей, что сейчас жду от нее хороших манер. Если она спугнет grand-mere, я ее убью.
        - Вполне справедливо, - сказала grand-mere. - Ты юная леди. Я просто удивилась, что ты оделась как на маскарад.
        Лума раскрыла рот, но тут же его закрыла. Она проиграла эту партию и сама не понимала как. Вместо ответа она зарычала.
        Grand-mere склонила голову, глядя на нее.
        - Прости, - сказала она. - Я не понимаю, почему ты так мне не рада.
        Казалось, Лума вот-вот расплачется. Оттолкнув маму, она побежала прочь, к той же задней двери, за которой не так давно скрылся Рис. Мы слышали, как дверь захлопнулась за ее спиной. Ошеломленная мама стояла на месте, словно боясь пошевелиться.
        - Любопытно, - сказала grand-mere. - И здесь с вами еще живет… мальчик?
        - Кузен девочек, Рис, - сказала мама. - Он, должно быть, на улице.
        - Что ж, полагаю, нас всех ждет общий ужин?
        - Да, - сказала мама. Судя по голосу, она испытала облегчение. - Конечно, mere.
        - Надеюсь, я сумею изменить это ужасное первое впечатление, - продолжала grand-mere. - Мне очень не по себе из-за того, что я была так строга к бедняжке. Я ведь знаю, как это важно для юных леди, чтобы их воспринимали всерьез. Это помогает избежать стольких неприятных ситуаций.
        - Я с ней поговорю, - сказала мама торопливо. - Уверена, все будет в порядке.
        Мне удивительно было видеть, как эта женщина укротила мою маму и сестру тоже. Сложно было даже вообразить, как она выстоит перед дедушкой Миклошем, но, похоже, и это ей по силам. Она занимала слишком много места для обычного человека. Я не могла себе и представить, чтобы Рис мог что-то предпринять в отношении Артура, пока она здесь. Ее присутствие успокаивало, и я накрыла руками ладони, лежавшие у меня на плечах, и сжала их. Я почувствовала, как она склонила голову ко мне, так что ее горячее мятное дыхание согревало мой лоб.
        Но какой-то червячок сомнений грыз меня. Ей ведь не обязательно было так жестоко обходиться с Лумой, не так ли? Я вспомнила, что сказала Рису тогда, на похоронах, и как он посмотрел на меня: как будто я его укусила.
        - Почему бы нам не подняться наверх? - спросила меня grand-mere. - Я очень устала, а чемоданы еще даже не распакованы.
        - Я могу попросить Маргарет, - сказала мама и шагнула вперед. - Или… я сама могу тебе помочь.
        - Нет-нет, - сказала grand-mere. - Я хочу поближе познакомиться с внучкой. Мы и так уже потеряли столько времени.
        Я вывела ее из гостиной, пытаясь избегать маминого взгляда, когда мы обходили ее. Я была почти уверена, что она разочарована во мне, что ее что-то гложет, но мне было не стыдно. Что она вообще сделала для меня хорошего? Вечно только мокнет в ванне да ходит хвостиком за отцом, которому, судя по всему, уже давно нет до нее дела - если вообще когда-то было. Она никогда не проявляла ко мне особого интереса, не называла меня красивой. Она даже не пыталась искать меня, когда бабушка Персефона отослала меня из дома. А grand-mere предложила мне дружбу.
        Поддерживая grand-mere под руку, я помогла ей подняться по ступенькам. Она двигалась грациозно, но осторожно, словно канатоходец или балерина. Я подумала: интересно, умеет ли она танцевать? Мне хотелось узнать о ней все.
        Пока мы шли по лестнице, из леса донесся вой. Это был голос Лумы. А потом - Риса. Странный был вой, какой-то особенный. И тут я поняла, что они зовут меня, просят присоединиться к ним в лесу. Но я никогда не умела отвечать на их зов. У меня не было голоса. Все твердили, что голос появится, как и зубы, но этого так и не случилось.
        - Они огорчились? - спросила grand-mere. - Может, тебе стоит проведать их?
        - С ними все будет в порядке, - сказала я. - Давай обустроим твою комнату.
        Мы стали искать место, куда Маргарет могла отнести вещи. Наконец чемоданы нашлись в спальне в передней части дома: окон там было мало, а кроватью не пользовались целую вечность. Я похлопала по покрывалу, и в воздух поднялось облако пыли.
        - О, - сказала я. - Прости, пожалуйста. Видимо, никто не знал, когда ожидать твоего приезда.
        - Никаких проблем! - сказала grand-mere. - Однако я придерживаюсь мнения, что одна спальня всегда должна быть готова к приему гостей. Это признак гостеприимства. Так приятно знать, что тебя всегда ждут.
        Я кивнула. И попыталась представить, каково это, когда твоя семья всегда готова принять гостей. Или хотя бы вовремя платит налоги.
        - Ну что ж, - сказала grand-mere. - Я привезла свое постельное белье - на всякий случай. Поможешь? Оно должно быть в сундуке под номером два.
        Я открыла сундук, на бирке которого красовалась двойка. Изнутри пахнуло лавандой. Я увидела аккуратно сложенные лоскутные одеяла, постельное белье и набор для прикроватной тумбочки в деревянной коробке с серебряной инкрустацией. Я помогла grand-mere снять простыни, и, когда нас окутало гигантское облако пыли, я со смехом подбежала к окну и впустила в спальню свежий воздух. Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох, прямо как я, когда только сюда приехала.
        - Какой прекрасный вид, - сказала она. - Обожаю морской воздух.
        - Я тоже!
        Она нашла мою ладонь и сжала.
        Мы вытащили из сундука простыни и застелили постель. В сундуке оказались еще простыни: комплект атласных и комплект кружевных.
        - Нравятся? - спросила grand-mere.
        - Они великолепны.
        - Это тебе.
        Она подошла к вертикальному сундуку, крепко перевязанному бечевкой, и ловко развязала узлы. Затем выдвинула верхний ящик, полный льняного женского белья. Второй ящик был вместительнее, там лежала одежда.
        - И это тоже тебе, - сказала grand-mere. - Я подумала, что несколько новых вещиц из Франции - костюм с юбкой, сшитый на заказ, и парочка платьев - станут неплохим подарком для молодой леди. Надеюсь, они в твоем вкусе?
        - Ты так добра, - сказала я. И развернула одно из платьев. Оно было совсем не похоже на воздушные платьица Лумы, которые делали меня похожей на маленькую девочку. Это платье было из черного шелка, с высоким воротником и длинными рукавами, но его фасон и складки намекали, что в нем будет вполне комфортно. - Я не обновляла гардероб уже… уже очень давно.
        - Бедняжка моя, - сказала grand-mere. - У твоей семьи были тяжелые времена?
        - Нет, просто… хотя сейчас, наверное, они и наступают. - Я зачарованно смотрела, как платье струится в потоках воздуха. Я слегка помахала им, гадая, с чем такое вообще можно надеть. - У меня не было особой необходимости в новой одежде. В школе мы носили только форму.
        - Но с твоего возвращения прошел уже месяц, - сказала она, - и никто не подумал купить тебе чего-нибудь новенького?
        - А как ты догадалась, что мне привезти? - спросила я.
        Она улыбнулась.
        - У тебя точно такой же размер одежды, какой был у меня в твои годы.
        Впечатлений становилось слишком много. Это платье, черное, шелестящее, пахнущее лавандой. Коробка чистого белого белья. Сияющая женщина с розовыми щеками и морщинистой, словно крепированная бумага, кожей - бабушка, сошедшая со страниц сказок. Я присела на краешек кровати. Мое горло сжалось. И я осознала, что плачу. Я никогда не плакала на глазах у других людей. Я прикрыла лицо руками.
        - Ш-ш-ш-ш, - сказала бабушка и села рядом со мной. Одной рукой обняла меня за плечи. - Все хорошо, милая.
        Я плакала молча (этому меня научила школа-пансион), а она сидела рядом и гладила меня по спине. Наконец я смогла снова вздохнуть и вытерла слезы.
        - Прости, - сказала я.
        - Бедняжка моя, - сказала она. - Что ж, я приехала вовремя. Я помогу тебе всем, чем смогу. Вот только я немного беспокоюсь о твоей сестре.
        - О Луме? - Я ощутила легкий укол ревности. - Она в порядке. Просто немного… - Я осеклась, не зная, как закончить фразу.
        - Ну, она определенно… - Grand-mere замялась. - Красива.
        - Ну да, - подхватила я. - Красива. И, наверное, поэтому не очень-то прилежна. - Я почувствовала облегчение, высказав это наконец-то. Но в то же время мне стало неловко, как будто Лума могла меня слышать.
        - Но ты, по словам твоей мамы, очень умна, - сказала grand-mere. - Почему бы тебе не поведать мне обо всем, что у вас происходит?
        Я рассказала ей о смерти бабушки Персефоны, о дедушке и похоронах и о том, что сказала Лузитания. Я рассказала, как отец разозлился на меня за то, что я пытаюсь управлять бизнесом, и как он меня ударил - это grand-mere потрясло. Все это лилось из меня таким стремительным потоком, что я не сразу заметила, что опускаю некоторые детали. Я не упомянула о странной карте, появившейся в ночь бабушкиной смерти, и о том, как одержим Артуром Рис. И Лума. И я.
        Поначалу я чувствовала вину за это. Но grand-mere считала меня милой. И я не хотела, чтобы она узнала что-то, что заставит ее думать обо мне плохо. Может, когда мы сблизимся сильнее, я наберусь храбрости, но пока я не готова. Лучше сперва пощупать воду, чем сразу нырять с головой.
        - А потом я написала тебе, - сказала я. - Я думала, ты окажешься… не думала, что ты окажешься такой…
        - Нормальной? - подсказала она.
        Я издала смешок.
        - Да.
        Она похлопала меня по плечу.
        - Что ж, уверяю тебя, у меня тоже есть особенности, - сказала она. - Я же мать твоей матери.
        - Grand-mere, - сказала я, - могу я кое-что спросить?
        - Разумеется!
        - Почему мама… такая?
        Она отвернулась и тяжело вздохнула.
        - Бедная девочка, - сказала она. - Такой она родилась; я перепробовала все, чтобы ей помочь, но она вечно отказывалась. А позже она рассказывала, что, когда познакомилась с твоим отцом, ее привлекла в нем не какая-то особая доброта, не интерес к ней, нет - он всего лишь не считал ее странной. Думаю, именно это в нем и подкупило ее.
        Я подумала об отце, о том, как близко к Артуру он стоял тогда в зале и как сторонился мамы, когда та пыталась утешить его после смерти бабушки Персефоны. Я даже в мыслях не допускала возможности для себя прожить всю жизнь с тем, кто бы меня не любил. Лучше уж остаться одной, подумала я, хотя часть меня не была в этом уверена. В конце концов, что я сейчас здесь делаю?
        - Как бы то ни было, твоя семья, похоже, находит странности привлекательными, - сказала grand-mere. - Думаю, здесь она чувствовала себя как дома. Ну, а ты?
        - Мне кажется, я недостаточно странная для них, - призналась я. - Или слишком странная. Сама еще не разобралась.
        Обтянутая розовой замшей ладонь прикоснулась к моей щеке.
        - Для меня ты вовсе не странная, - сказала бабушка. - А самая что ни на есть нормальная.

* * *
        Я помогала grand-mere разбирать и раскладывать все ее красивые вещи почти до вечера. Под конец она решила вздремнуть.
        - Хочешь, чтобы я принесла тебе чего-нибудь? - спросила я. - Стакан воды? Чего-нибудь поесть?
        Она похлопала меня по руке.
        - Нет, дорогая, - сказала она. - Мне только нужен отдых. Поговорим за ужином. Почему бы тебе пока не отнести обновки к себе в комнату?
        Я вышла, захватив сундук на колесиках, который она привезла специально для меня. Я шла по коридору третьего этажа и катила сундук в сторону своей спальни, как вдруг из темноты передо мной возникла Лума.
        - Нам надо поговорить, - прошипела она.
        Она потянула меня в свою комнату вместе с сундуком и захлопнула дверь.
        - А это что? - спросила она.
        - Это подарки, - ответила я. - Мне.
        Лума прищурилась.
        - Она много всего тебе привезла, - сказала она. - А мне почему ничего?
        Я рассмеялась.
        - Да что с тобой такое? - возмутилась Лума. - Что смешного?
        - С самого приезда я не вылезала из школьной формы, - сказала я. - У меня ничего нет. А у тебя полно вещей. Ты только посмотри! - Я обвела рукой кучи античных и кружевных платьев, выцветшего шелкового белья, чокеров, драгоценностей и жемчужных гребней, валяющихся повсюду словно мусор.
        - Я просто беру, что хочу, - сказала Лума. - На чердаке полно всего. Еще и Лузитания частенько присылала сюда вещи по ошибке, можешь тоже их брать. Почему ты молчала о том, что тебе нужна одежда?
        - Не в этом дело, - сказала я. - У меня не было вещей, но никто этого не заметил, кроме нее.
        - Но ей-то откуда было знать? - спросила Лума. - Она же только что приехала.
        Я не нашлась, что ответить. Сначала я подумала о письме, о том, что надо напомнить grand-mere никому о нем не говорить. А потом поняла, что в письме я не писала ничего об одежде.
        - Что-то тут не так, - сказала Лума. - Я это чувствую.
        - Ты много чего чувствуешь, - сказала я и снова взялась за сундук. - Хорошо, что думать здесь полагается мне.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Grand-mere приехала, чтобы мне помочь, - сказала я. - Перед самой смертью бабушка Персефона сказала, что вы все не умеете сами о себе заботиться. И судя по тому, что я вижу, она была права. Мне нужна помощь кого-то, кто умеет управлять домом.
        - Тебе могла бы помочь я, - сказала Лума. - Или мама.
        - У вас не было такого опыта.
        - Я просто к тому, что мы могли бы обойтись и без этой старой грубиянки.
        - Разве она тебе нагрубила? - удивилась я. - Или же тебе просто не понравилось то, что она сказала?
        - А какая разница?
        Я вздохнула.
        - Лума, - сказала я, - она пожилая женщина. А мы… ну, мы - Заррины. Почему ты принимаешь ее слова так близко к сердцу?
        Лума склонилась ко мне и с очень серьезным видом посмотрела в глаза.
        - Если она еще хоть словом обмолвится о том, как я одеваюсь, - сказала она, - я разорву ей горло.
        - Нет, не разорвешь, - отрезала я. - Это и твоя бабушка тоже. Прояви к ней уважение.
        Лума, качнув бедрами, отошла к туалетному столику и принялась расчесывать волосы. Она с силой продиралась сквозь узлы, и серебристые пряди застревали между зубьев расчески.
        Оставив Луму, я попыталась последовать совету grand-mere и отдохнуть. Я должны была бы устать: мы не один час провели за распаковкой сундуков. Но уснуть мне мешала излишняя тревожность, а нервы не давали спокойно посидеть и почитать книгу. Я не могла больше терпеть. Тихонько спустившись по задней лестнице, я прошла через кухню, мимо бормочущей себе под нос Маргарет, и вышла на задний двор. Я дошла до края утеса и спустилась на берег по шатким ступенькам. Нужно было закончить начатое.
        Я огляделась, чтобы убедиться в отсутствии случайно забредших к нам местных детишек или рыбаков, а потом скинула юбку и поношенную школьную блузку, панталоны и нижнюю майку, сняла туфли и сунула в них носки. Затем прошла вдоль камней, забралась на один из булыжников и глянула на водную гладь внизу. Я знала, что вода окажется холодной: Рис с Лумой вечно так оправдывались, чтобы не купаться. На мгновение я застыла, словно парализованная. Что, если я разучилась плавать? Что, если это одна из тех вещей, которые я забыла?
        Но присутствие в доме grand-mere прибавляло мне уверенности. Я пока что пережила все испытания, которые мне подкинуло это место. Сделав глубокий вдох, я подняла руки над головой. Сложила ладони в наконечник стрелы и бросилась вниз.
        Мое тело по большей части само знало, что делать. Вода сомкнулась надо мной. Холод пронзил меня, словно электричеством, но это было не то чтобы больно - по крайней мере, не так, как описывали Лума и Рис. Я словно перевоплотилась, испытала то же ощущение, как тогда, в школе, катясь вниз по ступенькам: словно я - это не я, а кто-то другой, кто-то, кого холод укрепляет, очищает. Тут оказалось мельче, чем я помнила, и кончики пальцев практически сразу коснулись дна. Я немного проплыла вдоль дна с открытыми глазами и чуть опустив нос, чтобы соленая вода не попала в ноздри. Другие люди часто жаловались, что соль жжет глаза, но я этого не чувствовала. Я могла смотреть по сторонам, разглядывать косяки рыб, двигающиеся разомкнутым строем. Могла наблюдать за ползающими по дну крабами, рассматривать осколки ракушек, рассыпанные волнами и проплывающие под моими вытянутыми руками.
        Я вспомнила хитрость из детства и втянула ноздри, чтобы они закрылись. Перевернувшись на спину, я смотрела на последние солнечные лучи, пробивающиеся сквозь фильтр воды. Волны у нас были жесткие, с силой били о берег, но здесь, на глубине, они смягчались массой воды и практически меня не тревожили. Для своего возраста я была слишком худой, но плотной, как камень, поэтому почти без усилий смогла сесть на дно и просто смотрела вверх, на мутно-зеленое небо над головой, покрытое золотистой рябью.
        Однако вскоре у меня закончился кислород, и пришлось пробиваться к поверхности, чтобы сделать вдох. Я снова и снова хватала ртом воздух, пока мои легкие спорили с остальным телом о том, где нам на самом деле место: в воде или на суше.
        Вряд ли grand-mere одобрила бы это: девушка плавает в одиночестве, да еще и нагишом. Но отчего-то пребывание в одной комнате с ней пробудило во мне жажду чего-то нового. Она мне нравилась, но, когда я была рядом с ней, меня не покидало чувство, будто за мной следят. Словно я находилась в одной комнате с учительницей, которая ждет от меня образцового поведения. Все дело только в этом, сказала я себе и почувствовала вину за то, что мне все еще хотелось от нее спрятаться.
        Когда солнце закатилось за скалы, я еще немного поплавала на спине, пока в угасающем свете все не погрузилось в сумрак. Тогда я повернула к берегу. Я шла вброд сквозь волнорезы, по пояс в воде, как вдруг увидела на песке темный силуэт. Это оказался Артур, он стоял, опершись на сложенный зонт, острый наконечник которого увяз в песке. Артур стоял возле стопки моей одежды. Я не видела его неделю - и вот он здесь, возник словно по волшебству.
        Поначалу я смутилась, но, подплыв ближе, когда мои ступни уже нащупали дно, я не стала скрываться. Я позволила себе потихоньку подниматься над водой, только перебросила волосы вперед, чтобы прикрыть грудь. Он всегда оказывался в более выгодном положении, чем я: знал больше моего, держал эти знания при себе. Часть меня хотела выяснить, смогу ли я его шокировать. Я вышла из-за волнорезов. Мне самой не верилось. За такую выходку монахини задушили бы меня голыми руками.
        - Ваша мама попросила позвать вас к ужину, - сказал Артур.
        - Спасибо, - ответила я. - Не думала, что встречу вас здесь.
        - На пляже я действительно выгляжу неуместно.
        Мы стояли совсем близко. На Артуре по-прежнему был его пиджак, целлулоидный воротничок, блестящие туфли. Я смотрела ему в глаза, но сквозь матовые стекла ничего не было видно. Мне захотелось поиграть с ним, спросить, собирается ли он отвернуться, и, быть может, он ответит на мою игру. Сложно было понять, но у меня было чувство, что он смотрит мне в глаза. Вне сумрачного дома я могла разглядеть в нем детали, которых обычно не было видно. Глубокие линии на его губах оказались не морщинками, а перламутровыми шрамами. Такие же виднелись и у него на теле: слегка приподнятые над кожей бороздки, немного напоминающие швы, словно кто-то аккуратно зашил трещины на его коже. Может, он побывал на войне, подумала я. Мой отец там был. Артиллерийский обстрел, газ, шрапнель. Может, дело в этом.
        - «Я слышал, как поют они, русалки, друг для дружки», - процитировала я. Эти слова сами собой слетели с моих губ. И на мгновение я увидела себя с другой стороны: не нескладная девочка-подросток, а обитательница волн. Я почувствовала себя владычицей морей. Он не сможет устоять перед моей мощью.
        На секунду он словно остолбенел в изумлении. А потом повернул голову в сторону, нарочито глядя поверх океана.
        - Думаю, мне они петь бы не стали, - сказал он и отошел от моей одежды.
        И тут же эфирное существо испарилось, и я снова стала обычной девчонкой. Я наклонилась за одеждой с таким рвением, что сама себе удивилась. Накинула блузку и завернулась в нее, не застегиваясь. От этого я почувствовала себя в безопасности, но тут же ощутила себя человеком, который в этой безопасности нуждается. Одно другого не стоит.
        - Вы хорошо знаете Элиота, - сказал Артур. Он по-прежнему смотрел в сторону. Я была уверена, что он больше никогда не посмотрит на меня.
        - Я думала, что познакомилась с ним в школе, - сказала я. - Но, вернувшись домой, обнаружила, что его стихами увешана вся моя комната.
        - Так вот, значит, что случилось с моей книгой. А я-то думал, куда она подевалась.
        Я застыла.
        - О нет, - сказала я. - Я ее порезала. Мне так жаль.
        Артур рассмеялся сухим, отрывистым смехом.
        - Вряд ли это худшее, что мне приходилось пережить у Зарринов.
        Его тон заставил меня вспомнить о той потайной двери под лестницей, о существовании которой я прежде не подозревала. О двери, которая приоткрылась лишь на миг, чтобы я успела увидеть, как она захлопнется.
        - Что они с вами сделали? - спросила я.
        Сама того не замечая, я сделала шаг к нему. Теперь мы стояли так же близко, как они с отцом в зале в день похорон, так близко, что я с удивлением ощутила его дыхание на своем лице. На мгновение мне показалось, что он заговорит. Но тут же его челюсти сомкнулись со щелчком. Теперь я уже знала: что-то заставляет его молчать, что-то, над чем он не властен.
        - Артур, - сказала я. Но он только покачал головой и поднял руку.
        - Вы простудитесь, - сказал он, когда снова смог заговорить.
        Покраснев, я потянулась за юбкой и принялась натягивать ее на талию. Артур и вовсе повернулся ко мне спиной и теперь стоял, опершись на зонт, и смотрел на волны. Красное солнце висело над водой, едва не касаясь горизонта.
        - Этот пляж - заслуга вашей бабушки, - сказал Артур. Он говорил медленно, будто бы выбирая дорогу среди камней, тщательно подбирая каждое слово. - Вашего дедушку море никогда не заботило, ведь он вырос в стране, со всех сторон окруженной сушей. Но ваша бабушка как-то сказала мне, что ей нравится высокий утес. Он напоминал ей о деревне ее матери на Крите.
        Крит. Я представила ослепительно-белый город посреди темного океана. Не он ли мне снился? Эти крутые холмы, эти старухи в черном?
        - Вы скучаете по ней? - спросила я.
        Артур резко повернулся ко мне. Я успела застегнуть лишь половину пуговиц на блузке. Но я подозревала, что он не смотрел на мое тело. Его внимание привлек мой вопрос.
        - Что между вами произошло? - спросила я. - Иногда мне кажется, будто вы на нее злитесь. А иногда вы ведете себя так, словно она вам нравилась.
        - Не знаю, нравилась ли она мне, - сказал он. - Думаю, я просто очень хорошо ее знал.
        - Но вы же наверняка простили ее. - Я внезапно ощутила прилив уверенности. - За то худшее, что вам пришлось пережить у Зарринов, я об этом.
        - Почему вы мне это говорите?
        - Вы ведь придете на ужин, несмотря на все, что случилось.
        Снова пауза. И затем:
        - Полагаю, приду.
        Это было уже слишком: осколки последних солнечных лучей на волнах, легкие отражения света на его лице, странное сияние. Мое сердце рвалось на части. Мне хотелось узнать о нем все, но я понимала, что этому не бывать. Из-за Лумы, не говоря уж о Рисе. И из-за той тайны, которую я пока не могла разгадать.
        Я все еще главная в этом доме, несмотря на приезд grand-mere. И должна нести эту ношу с достоинством.
        - Знаю, вы встречаетесь с моей сестрой, - сказала я. - Думаю, вы двое вполне можете сделать друг друга очень счастливыми. Я понимаю, что в последнее время произошло много странных вещей, и что я была груба с вами. Но надеюсь, вы сможете меня за это простить. Надеюсь, мы останемся друзьями. И как ваш друг, я должна предупредить вас.
        - О чем же?
        - Рис ищет вас, - сказала я. - Не совсем понимаю, зачем, но он кажется одержимым. - После этих слов мои щеки покраснели, потому что мне не хотелось вдаваться в подробности. - Возможно, вам лучше не оставаться с ним наедине.
        Покрытые шрамами губы Артура растянулись, обнажив идеальные ровные зубы.
        - Я ничуть не беспокоюсь из-за Риса, - сказал он.
        - Быть может, зря. Знаю, вы к нам привыкли, но он в последнее время ведет себя… странно.
        - Вы имеете в виду, что он влюблен в меня.
        Я ожидала, что сама мысль об этом будет ему отвратительна, но он так спокойно об этом сказал. Я была потрясена.
        - Да, думаю, можно сказать и так.
        - Об этом не волнуйтесь, - сказал он. - Вы все проходите через подобную фазу. - Я подумала о Люси Спенсер, но Артур продолжал. - Я близок вам, но не член семьи. Я достаточно дружелюбен. Бываю в доме, но не слишком часто. Но меня это не особо заботит.
        - Но что, если он вас ранит?
        - Меня ранили и прежде.
        - А если он убьет вас?
        Он рассмеялся. Вышло гораздо жестче, чем я могла бы себе представить. Его смех эхом отразился от скал. Солнце уже утонуло за лесом, но Артур словно стоял в его последних лучах, неправдоподобно красных, отчего его белая как бумага кожа словно светилась.
        Я знала, что люблю его, и знала, что, если признаюсь ему в этом, он все равно никогда не поверит. Он подумает, что я такая же, как моя сестра и мой кузен: привязалась к нему лишь оттого, что это так легко, лишь потому, что он рядом. А не полюбила его за то, какой он есть. Его смех постепенно стих, и Артур будто бы заметил тревогу в моем лице.
        - Вы мне действительно нравитесь, Элеанор, - сказал он. - Но вы очень сильно напоминаете мне вашу бабушку, и это… непросто.
        Может, он все-таки скучает по ней. Я могла представить себе, как они сидят вместе у камина, играют в шахматы, сдержанно шутят. Возможно, этим все объясняется. Я могла бы стать для него новой Персефоной, если он хочет от меня именно этого.
        - Что ж, мы могли бы начать с малого, - сказала я. - Например, время от времени играть в шахматы.
        - Если вы этого хотите, - сказал он. - Но должен вас предупредить: я всегда выигрываю.
        Мы повернулись к дому на вершине холма. Отсюда видна была лишь вершина центральной башни с горящими в свете заходящего солнца окнами. Я поспешно сунула носки в одну туфлю, а нижнее белье - в другую, и мы стали вместе подниматься по ступенькам. Артур ступал на каждую ступеньку со здоровой ноги, а потом подтягивал вторую. Для меня было загадкой, почему иногда он казался таким слабым, а потом - таким сильным. Я поймала себя на том, что пытаюсь разглядеть на его лице признаки возраста, гадая, не ровесник ли он моему отцу. Моложе? А может, старше? Но Артур умело скрывал даже такую мелочь.
        Когда мы поднялись, я сказала Артуру, что собираюсь незаметно пройти через заднюю дверь, чтобы переодеться. Это заставило его улыбнуться. Зубы блеснули в темноте.
        - Я пока займу вашу grand-mere, - сказал он.
        - Спасибо.
        Я направилась к заднему саду, а Артур уже начал отворачиваться, но в последнюю секунду развернулся назад и поймал мое запястье. Его ладонь оказалась очень холодной, но хватка была невероятно сильной. Я тут же вспомнила, с какой легкостью он поднял в воздух моего отца и отбросил от меня.
        - Вам следует быть очень осторожной, - сказал он. И, прежде чем я успела спросить, что он имеет в виду, он уже зашагал прочь. По ровной земле он двигался быстро и практически мгновенно исчез за домом со стороны главного входа.
        Я миновала садовые ворота и шла, огибая ряды молодых побегов и проклевывающихся листочков. Никто не прикасался к саду с тех пор, как умерла бабушка Персефона, но она годами обрабатывала почву, поэтому растения продолжали всходить без всякой помощи - по крайней мере пока. Среди них были и сорняки, и я подумала, что, может быть, завтра вернусь сюда и займусь садом: немного полью и прополю грядки, чтобы убедиться, что я смогу за всем этим ухаживать. Может, попрактикуюсь на растениях попроще и пойму, как быть со змеиными лилиями, и тогда все пойдет своим чередом. Если grand-mere поможет мне отыскать мой путь, я сумею со всем управиться.
        Поднявшись к себе в спальню, я попыталась высушить волосы, но в них похрустывала соль, и пряди начали завиваться, локонами ниспадая мне на плечи. Я открыла окно, чтобы впустить свежий воздух, и принялась стягивать мокрую одежду. Я вытерла соленую воду с рук и ног и повернулась к черному платью, переброшенному через сундук.
        Школьную форму я оставила сушиться на спинке стула. Не надетая на меня, она казалась такой странной. Поведя плечами, я расправила на себе черное платье. В сундуке я нашла черные шелковые чулки и туфли на невысоком каблуке. Мои ноги скользнули внутрь, и я повернулась к зеркалу.
        Меня было не узнать. Я расчесала волосы и оставила их лежать свободно, как у Лумы. Нет, не годится. Я собрала их в пучок на макушке и заколола шпильками. Другое дело. Теперь я выгляжу старше, строже. Выгляжу как…
        Я подскочила. Там, в зеркале, всего на мгновение, я увидела другое лицо. Молодое, светловолосое, но не мое. Я посмотрела снова, но чужое лицо исчезло.
        Я заставила себя несколько раз глубоко вздохнуть. Наверняка это все из-за мыслей о Луме. Заразилась от нее плохим настроением, вот и мерещится всякое. Но чем больше я об этом думала, тем менее убедительной казалась мне эта мысль. Я вспомнила то холодное дуновение. Тот звон горшков на кухне.
        Но сегодня вечером мне с этим не разобраться, потому что это меня пугает, а мне сейчас нельзя бояться. Grand-mere здесь, и мне нужно приложить все усилия, если я хочу убедить ее остаться.
        Ветер шелестел развешанными по стене страницами. Порывшись в чемодане, я вытащила свой экземпляр стихотворений Элиота. По крайней мере, хотя бы эту мелочь я могу исправить.
        Выйдя на лестницу, ведущую вниз к главному залу, я увидела Артура и grand-mere. Они стояли у входа в главную гостиную и негромко разговаривали, наклонив головы близко друг к другу. Увидев меня, они одновременно подняли головы. Мне пришлось придерживаться за поручни, спускаясь по ступенькам: маленькие каблуки оказались коварными.
        - Вот и она! - сказала grand-mere. Я еще никогда не видела, чтобы кто-то так широко улыбался мне.
        Я шла, придерживая подол одной рукой и сосредоточившись на ощущениях под подошвами при каждом шаге. Они наблюдали за мной: grand-mere с гордостью, Артур с легкой улыбкой. Но одним носком я зацепилась за ступеньку, моя нога выскочила из туфли, и я в панике шагнула в пустоту. Двигаясь плавно, словно механизм, Артур сделал шаг вперед и протянул руки, чтобы я ухватилась за них и удержала равновесие. Книга упала на пол между нами. Я с такой силой сжала руки Артура, что grand-mere ахнула.
        Я снова взяла себя в руки, вернула туфлю на место и одарила их обоих улыбкой победительницы.
        - Все в порядке, - сказала я. - Мне просто нужно немного попрактиковаться.
        - Что это? - спросил Артур, наклоняясь за книгой.
        - Это вам, - сказала я. - Не та, которую я порезала, но…
        Он не смотрел на меня, а просто стоял с книгой в руках и смотрел на обложку, безмолвно шевеля губами. Я осеклась, и в тишине grand-mere сделала шаг вперед и обняла меня.
        - Элеанор, дорогая, - проговорила она мне на ухо, - ты так замечательно сегодня выглядишь. Но нам действительно придется поработать над твоим равновесием. - Она отпустила меня и прошла вперед нас в столовую.
        Артур повернулся ко мне.
        - Спасибо, - сказал он.
        Я заметила, что покраснела.
        - Ерунда, - сказала я. - Вы голодны?
        - Как всегда, - ответил он, и я едва не рассмеялась над его шуткой. Он предложил мне локоть, чтобы проводить меня в столовую. Я с благодарностью взяла его под руку: в этих туфлях я по-прежнему чувствовала себя неуверенно.
        Мама с отцом уже ждали нас у стола, стоя за спинками своих стульев. Мама была абсолютно суха и полностью одета, бочка с водой исчезла. Мамины полипы, ссохшиеся, прилипли к ее коже, но, увидев меня, она вяло улыбнулась. Я никогда не видела, чтобы она так долго находилась вне ванны. Мне казалось, это невозможно.
        - Где же дети? - спросила grand-mere, входя. Протиснувшись к дальнему концу стола, она села. - Мальчик и девочка?
        Рис с Лумой нерешительно вошли со стороны центрального зала, одетые к ужину, но все равно растрепанные. Мы с grand-mere посмотрели на них. У Риса вокруг глаза расплывался красно-лиловый синяк, а Лума все время водила языком по деснам, не открывая рта, как будто ощупывала место выбитого зуба. Похоже, между ними произошла тихая потасовка - наверное, в коридоре между музыкальным залом и библиотекой. Я гадала, кто завязал драку. Придется после ужина задать этот вопрос Луме, убедиться, что с ней все в порядке. Артур словно не замечал ее. За столом он сел рядом со мной.
        Последним явился дедушка Миклош. Он попытался завязать галстук, на лице виднелась свежая царапина от веток. Он вошел словно в полусне, а затем остановился и посмотрел на grand-mere. Все его тело напряглось, лицо исказила злоба.
        - А, вы, должно быть, Миклош, - сказала grand-mere. - Как чудесно наконец-то познакомиться с вами, спустя столько лет.
        Дедушка Миклош неуверенно шагнул вперед, после чего застыл на месте. Выглядело так, словно он сопротивляется чему-то.
        - Дедушка, - сказала я, - grand-mere приехала к нам на некоторое время. Она наша гостья.
        Он задумчиво кивнул. А затем сел во главе стола с болью и замешательством на лице. Я не понимала, что с ним. Он впустил в наш дом отца Томаса, но пришел в ярость от присутствия безобидной пожилой леди?
        - Давайте же насладимся ужином, - провозгласила grand-mere. После этих слов дедушка вроде бы расслабился. Он откинулся на стуле. Я посмотрела на нее с восхищением. Похоже, она умеет подбирать нужные слова.
        Вошла Маргарет с подносом, на котором возвышалось огромное жаркое из дичи. Она поставила поднос в центр стола, а я попыталась прогнать из головы мысли о том стервятнике, которого видела неделю назад.
        - О, Маргарет, - сказала grand-mere, не поднимая глаз. - Прошу, нарежьте для нас это блюдо.
        Я собрала волю в кулак. В любую минуту из тетушкиной груди начнет вырываться низкий стон, который постепенно поднимется до визга, от которого, того и гляди, весь дом превратится в…
        Но этого не произошло. Я услышала лишь звон посуды: Маргарет принялась нарезать утку.
        Я подняла взгляд на grand-mere, пытаясь прочесть что-то на ее лице. Она была похожа на божество. Спокойная, невозмутимая пожилая женщина в ожидании ужина. Но в ней скрывалось еще что-то, подумала я. Одним-единственным предложением она сделала то, чего бабушке Персефоне не удалось добиться за целую жизнь: она успокоила тетушку Маргарет.
        Может быть, она тоже ведьма, подумалось мне. Это бы многое объяснило: как она узнала, что мне привезти, как донесла все свои сундуки без всякой помощи. Но мне нужно было узнать о ней побольше.
        За ужином grand-mere вела беседу, делая паузы, чтобы положить вилку.
        - Как здесь у вас чудесно, - сказала она. - Для меня Париж утратил долю своего очарования. Возможно, я провела там слишком много времени.
        - Хотел бы я побывать в Париже, - сказал Артур. - Судя по рассказам Майлза, этот город действительно очарователен.
        Отец метнул на него резкий взгляд. И прошептал ему что-то одними губами, так что я не расслышала.
        - О? - удивилась grand-mere. - Я знала, что Майлз ездил во Францию, но не думала, что вы там не бывали. Вас не отпустили?
        Зубы Артура щелкнули, но так тихо, что я была уверена: никто, кроме меня, этого не слышал. Он покачал головой и легонько постучал пальцами по щеке. Его зубы почти беззвучно скрежетали. Теперь я разглядела знаки, игнорировать их было практически невозможно. Я не понимала, как Рис и Лума могут сидеть и препираться из-за утиных ножек, в то время как Артур изо всех сил пытается открыть рот. Что это такое, что мешает ему говорить?
        - Понимаю, - сказала grand-mere. - Я задаю слишком много вопросов. Примите мои извинения.
        - Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном, - процедил Артур сквозь сжатые зубы.
        - Ну конечно.
        Беседа продолжалась - по большей части между Артуром и grand-mere. Мама то и дело вставляла словечко, но чем дольше длился ужин, тем более хрипло звучал ее голос, и в конце концов она извинилась и вышла из-за стола раньше всех. Дедушка и вовсе молчал, бесконечно пережевывая один и тот же кусок утки. Наконец он встал из-за стола без всяких извинений и протиснулся на кухню. Я слышала, как он скребет когтями заднюю дверь, пока Маргарет его не выпустила.
        - Надеюсь, я его ничем не обидела, - сказала grand-mere.
        - Иногда он так себя ведет, - пояснила я. - Он слегка импульсивен.
        - Странная черта для пожилого джентльмена, - заметила она.
        - Вовсе нет, - возразил Артур. - Пожилые устают от отрицания самих себя. Я часто замечаю, что чем старше становишься, тем меньше притворяешься.
        Grand-mere улыбнулась.
        - Тогда я, по вашим меркам, должно быть, еще совсем юна.
        - Вы вечно молоды, - сказал он.
        После ужина отец сказал:
        - Артур, могу я с тобой переговорить? Нужно обсудить финансовые вопросы.
        Grand-mere резко повернулась к отцу. Судя по бабушкиному виду, она готова была его убить. Я почти пожалела, что рассказала ей о пощечине.
        - Нам всем нужно поговорить, - сказала я. - Папа…
        - О, дела подождут, - перебила меня grand-mere. - Чтобы не злоупотреблять вашим гостеприимством, я намереваюсь снабдить вас всеми ресурсами, необходимыми для моего проживания. Пока я здесь, вам не придется волноваться о таких пустяках, как деньги. Давайте же перейдем в гостиную и насладимся обществом друг друга.
        За столом повисла тишина.
        - Mere, - сказала, наконец, мама, - это так щедро с твоей стороны. Как долго ты планируешь оставаться у нас?
        - Столько, сколько я буду вам нужна, - ответила grand-mere. - Вы только что пережили такую утрату, поэтому я прошу каждого из вас: скажите, когда вам захочется остаться одним. А до тех пор я останусь и буду делать все возможное, чтобы помочь вам привыкнуть к новой жизни.
        Я была восхищена. Она подобрала идеальные слова: сообщила, что намерена остаться, но лишь на то время, что мы ей позволим.
        - Уверена, нам бы не помешала помощь, чтобы снова встать на ноги, - сказала я. - Спасибо, grand-mere.
        Мама обеспокоенно покосилась на меня. Я не захотела встречаться с ней взглядом.
        - Вы очень великодушны, мадам, - сказал отец.
        - О, прошу, зови меня Mere, - сказала она. - В конце концов я мать твоей жены.
        - Вы очень добры.
        - Девочки, - сказала grand-mere, - а почему бы вам не спеть для нас? Насколько я понимаю, Элеанор умеет играть на фортепиано.
        - А Лума превосходно поет, - сказала я.
        - Давайте же послушаем!
        Grand-mere, отец и Артур стояли в столовой и беседовали, пока Маргарет готовила для Артура кофе. Оглянувшись через плечо, я заметила, что grand-mere сказала что-то, чего я не расслышала, и отец рассмеялся. Что ж, по крайней мере, она ведет себя с ним любезно.
        Рояль, купленный Миклошем для Персефоны, с самого дня ее смерти стоял укрытый черной тканью, а в гостиной, которой никто не пользовался после похорон, слегка пахло пылью. Я начала было стягивать ткань с рояля, но Лума поймала меня за запястье, впившись ногтями в кожу. Я почувствовала, как они превращаются в когти, погружаясь все глубже в мою плоть.
        - Прекрати! - сказала я.
        - Я видела, как ты смотришь на Артура, - сказала она. - Ты что, влюбилась?
        - Что?
        - Он что, твой мистер Рочестер?
        - Лума, жизнь - не готический роман, - сказала я. - И нет, не влюбилась. Он твой… не знаю, твой Хитклифф.
        Она втянула когти и отдернула руку. Я посмотрела на красные отметины у себя на запястье.
        - Ладно, - сказала она. - Ты поаккуратней с grand-mere. Знаешь, дедушка ее побаивается. Я прямо чую его страх.
        - Глупости, - возразила я. Трудно было даже представить, что дедушка может чего-то бояться. - Нельзя это почуять.
        - У меня отменный нюх, - заявила Лума. - От тебя, например, прямо сейчас несет рыбой. - Она еще раз втянула носом воздух. - И чем-то еще. Уверена, что не влюбилась в Артура? Странно попахиваешь.
        Меня вдруг бросило в жар, накатила паника.
        - За ужином я вспоминала одного мальчика из школы. Точно хочешь подробностей?
        - Ты мне лучше не ври, - предупредила Лума.
        - А я и не вру, - сказала я как можно более спокойным голосом (снова урок из школы). Чутье Лумы мне еще доставит хлопот. И как, спрашивается, я должна отвертеться, если ей вздумается начать вынюхивать?
        - Хорошо, - сказала Лума, и я едва сдержала вздох облегчения. Сестра несколько раз щелкнула выключателем, пока лампы не вспыхнули неровным электрическим светом. Проводку в доме явно протягивал не лучший специалист. Мне вдруг вспомнилось, как электрик выскочил из дома и побежал в лес, а дедушка Миклош бросился в погоню. Я потрясла головой, чтобы выкинуть эту мысль. У меня слишком много таких воспоминаний, чтобы расстраиваться из-за одного этого. И вообще, теперь со мной grand-mere. Вместе мы все изменим.
        Я открыла крышку инструмента. Лума подошла поближе ко мне, все еще принюхиваясь.
        - А разве в вашей школе были мальчики? - не унималась она.
        - Я познакомилась с тем мальчиком на зимнем балу. И это все тебя не касается.
        Прошлогодний зимний бал прошел ужасно; я стояла в углу, одетая в платье с чужого плеча, пока остальные девчонки увивались за мальчиками. Но я посмотрела Луме прямо в глаза и изо всех сил пожелала, чтобы моя ложь сработала. Я понимала, что нужно иметь много наглости, чтобы обмануть сестру: да, она не очень умна, зато легко учует пот и услышит ускоренное сердцебиение. Я сделала глубокий вдох и задержала дыхание, чтобы сердце стало биться медленней. Этот трюк входил в число навыков, использовать которые было опасно, особенно перед другими членами семьи. Но в случае с Лумой это давало мне превосходство: она никогда толком не понимала лжи. Ей вообще ни к чему было лгать. Она всю жизнь получала то, что хотела.
        Жаль, что я не могу рассказать ей все. Мне не нравилось быть взрослой, той, кому приходится идти на жертвы. Я хотела снова стать маленькой девочкой, попросить ее обнять меня и сказать, какая я глупенькая и что все будет хорошо. Но бабушка Персефона велела мне позаботиться обо всех, и о Луме в том числе. В некотором роде она невинна. Если она лишится этой беззаботной юности, это будет означать мое поражение. Как, наверное, здорово жить вдали от всего мира, в большом доме, общаться только с теми, кто любит тебя.
        Мы позвали grand-mere, дедушку Миклоша и Артура. Рис тоже вошел и встал в углу, надувшись и скрестив руки на груди. Я села за рояль и сыграла несколько аккордов на пробу, чтобы проверить, слушаются ли меня пальцы. В школе мой учитель по фортепиано говорил, что перепонка между большим и указательным пальцем сокращает мне диапазон, и, если я вдруг захочу профессионально заниматься музыкой, придется сделать операцию. Я же в ответ приспособилась быстро переставлять кисти над клавишами, отчего моя игра приобрела некую живость. За свое выступление я получила приз: Библию короля Якова, края страниц в которой были покрыты настоящим золотом. Где она сейчас? Должно быть, так и лежит в моей спальне в школе, где я ее оставила перед побегом. Или в полиции, как вещественное доказательство - если, конечно, дело зашло так далеко.
        Я вдруг пожалела, что мало практиковалась. Мне хотелось продемонстрировать Артуру свою лучшую игру. Я села ровнее, чуть прогнула спину, а голову опустила к клавишам. И попыталась вспомнить, какие мелодии мне удаются, но не подходят под диапазон голоса Лумы. Если уж позориться, то пусть хотя бы кажется, будто я играю лучше, чем она поет.
        Однако таких песен было немного: Лума обладала чистым красивым голосом, варьировавшимся от альта до сопрано. Так что я начала играть одну из своих любимых: песню о любви, которую папа играл нам раньше, когда мы были маленькими. Это был перевод песни, которую бабушка Персефона когда-то пела на греческом, одна из тех, что она выучила у себя на Крите. Я играла первые аккорды, а Лума кивала головой в такт.
        Она запела высоким и чистым голосом, а потом, на нижних нотах, вступил Рис, и я почувствовала, как что-то резонирует у меня в груди. Теперь, услышав нас вместе, я поняла, что нам нужно было чаще этим заниматься в детстве. У нас отлично получалось, и, хоть в школе я обычно не пела, непрошенные слова сами собой начали слетать с моих губ:
        Хоть в пепел или в пыль меня разотри,
        Себя по кускам соберу я и силы найду
        Идти к тебе.
        Отвергнуть ты меня решил - и пусть,
        Я рук не опущу, не сдамся,
        К черту грусть.
        Пока юна ты и свежа, о, будь смелей!
        Бывает юность в жизни только раз, так ни о чем
        Не сожалей.
        Это была веселая песня, одна из тех, что бабушка Персефона любила петь Миклошу. Я вдруг вспомнила, как еще ребенком наблюдала за бабушкой в саду, пока та работала, напевая эту мелодию себе под нос. Дедушка Миклош тогда подошел к ней со спины и, будто морковку, оторвал от земли, а потом они оба повалились на спину и смеялись, как дети. Неудивительно, что он с трудом выносит присутствие чужого человека в доме.
        Как она могла завести любовника? Дедушка любил ее больше всего на свете, но и этого ей оказалось недостаточно. За это я возненавидела ее больше, чем когда-либо. Меня никто никогда так не полюбит, проживи я хоть сотню лет, в этом я не сомневалась. Кем же она была, женщина, что так долго управляла нашими жизнями, подрезала нас, словно растения, лгала нам, хранила тайны?
        Признайся мне, смеясь
        Или взахлеб рыдая,
        Что нет в тебе ко мне любви -
        А мне неважно, знаешь.
        Я подняла взгляд и увидела, что Артур смотрит на меня. На словах «А мне неважно, знаешь» я отвела глаза.
        Когда я снова посмотрела на зрителей, мой взгляд поймала grand-mere. Она наблюдала за мной, склонив голову набок и нахмурив брови. Что-то ее беспокоило, а может, она просто с трудом понимала английский текст песни. Но когда мы закончили, она зааплодировала.
        - Прекрасно! - сказала grand-mere. - Совершенно восхитительно! - Она встала, взяла меня за руки и просияла. - Какая великолепная у меня внучка, - мягко сказала она мне. - Такая прелестная, такая талантливая.
        Лума фыркнула. Ревнует, сказала я себе. Ревнует, потому что бабушка так сильно меня любит.
        - Но я уверена, мистер Нокс утомился, - сказала grand-mere. - Пора нам пожелать друг другу спокойной ночи.
        Почему-то это показалось мне неправильным. В этом доме все ложились поздно, все работали, спали, играли, когда им заблагорассудится, а когда у нас гостил Артур, он и все желающие сидели в гостиной иногда до самого рассвета, если им того хотелось. Но grand-mere, похоже, было виднее, как управлять домом. Наверное, так и живут нормальные люди; в школе это определенно и было нормой. Может быть, пора и нам становиться нормальными.
        Лума уставилась на grand-mere, и ее плечи напряглись. Но она перевела взгляд на Артура и попыталась расслабиться. Это было неожиданно. Перед ним она пыталась вести себя прилично. Лума повернулась и направилась к коридору, попутно буравя взглядом Риса. Он выскользнул вслед за ней, держась на расстоянии.
        Мы с grand-mere проводили Артура в зал.
        - Благодарю вас за визит, - сказала grand-mere. - Я надеюсь, вы еще к нам заглянете.
        - Если вы не будете возражать, - ответил он, выходя на крыльцо. Grand-mere закрыла за ним дверь, едва он начал спускаться по ступенькам.
        Из тени зала появилась Лума. Я думала, она ушла, но оказалось, что она просто была на кухне. Доедала утиную ножку, оставшуюся после ужина. С ее пальцев капал жир.
        - Лума, иди спать, - велела ей grand-mere. Ее интонация показалась мне знакомой, и вдруг я поняла: я и сама иногда так говорю. С таким же нажимом.
        Лума откусила большой кусок утки.
        - Нет.
        Grand-mere сдвинула брови, будто бы задумавшись о чем-то.
        - Я попросила тебя идти спать, - повторила она с чуть большим нажимом.
        - А я сказала - нет.
        Grand-mere уставилась на нее, но это длилось лишь секунду. Потом она взяла себя в руки.
        - Что ж, хорошо, - сказала она. - Делай что хочешь.
        Лума сунула в зубы утиную ногу и побежала прочь по залу. На полпути к выходу она опустилась на четвереньки, а потом исчезла за углом, мелькнув вспышкой белого меха. Grand-mere проводила ее взглядом и повернулась ко мне.
        - Элеанор, - сказала она, - мы можем поговорить наедине?
        Grand-mere привела меня ко входу в библиотеку бабушки Персефоны и опустила ладонь на ручку. И тут в воздухе повеяло холодом, раздался резкий звук, и grand-mere вздрогнула. На мгновение ее лицо исказилось - мне показалось, злобой.
        - Быть может, на улице, - сказала она.
        Мы вышли из дома, обогнули его и направились к лестнице в утесе. Grand-mere остановилась на верхней площадке и наклонилась через перила, чтобы посмотреть на волны, с грохотом разбивающиеся о песчаный берег.
        - О, этот морской бриз, - сказала она. - До чего же восхитительная, идеальная ночь.
        - Теперь, когда я снова здесь, мне с трудом верится, что я так долго отсутствовала.
        Grand-mere приподняла брови.
        - Что ж, я надеюсь, ты все же подумаешь насчет того, чтобы когда-нибудь отправиться в путешествие со мной, - сказала она. - Мне нравится это место, но в мире есть еще столько всего.
        - В путешествие? - Эта мысль пробудила во мне радостную дрожь. - Думаешь, ты могла бы взять меня с собой во Францию?
        - Рано или поздно я вернусь во Францию, да, - сказала она. - И я бы, разумеется, хотела, чтобы ты поехала со мной. Однако сейчас я хочу посмотреть, что мне может предложить Америка. Такая большая страна, так много возможностей.
        - Я готова поехать куда угодно, - сказала я.
        - Рада слышать это от тебя, - сказала grand-mere. - Я хочу, чтобы ты произносила свои желания вслух, Элеанор. Это важно для меня. Мне кажется, никто очень давно не спрашивал тебя, чего ты хочешь.
        И правда. Никто и впрямь не спрашивал, чего я хочу: ни когда меня отправляли в школу, ни после моего возвращения.
        - Итак, скажи мне, - продолжала она. - Чего же ты хочешь?
        - То, чего я хочу, я не могу получить.
        Она рассмеялась.
        - Ты слишком молода для подобного скептицизма! - воскликнула она. - Ты прелестная молодая женщина, талантливая, трудолюбивая. Ты можешь получить все, что захочешь. Назови что-то одно. И я сделаю так, что оно станет твоим.
        Я подумала обо всем, о чем могла бы ее попросить. Ведь у нее много денег, не так ли? И она путешествует по всему миру? Я могла бы попросить у нее одежду, книги, уроки, поездку в любое место, куда только захочу. Но вдруг я поняла, что то, чего я хочу, она не сможет мне дать, потому что это невозможно. Я подумала об Артуре. О том, что я чувствовала, когда мы с ним вместе стояли среди толпы на похоронах: словно мы наедине, несмотря на всех людей вокруг. О том, как он рассказывал мне разные истории. Столько историй мне еще хотелось от него услышать.
        - Ты очень добра, - сказала я. - Но вряд ли кто-то способен дать мне то, чего я хочу.
        И я рассказала ей об Артуре и Луме. О том, что он назвал некой фазой, через которую мы все проходим. Только о Рисе я упоминать не стала. Пока я все это говорила, grand-mere слушала меня, приложив ладонь к щеке в изумлении.
        - Боже! - сказала она. - Как же ты бескорыстна! Уступить его сестре, хотя очевидно, что они совершенно не подходят друг другу. А мне еще казалось, ты на него странно смотришь. Он же пустышка, ничего из себя не представляет. Но можем начать и с него, а потом, быть может, тебе захочется большего.
        Она бы так не говорила, если бы знала его так же хорошо, как я. Но я лишь сказала:
        - Но он встречается с Лумой.
        - Давно? В любом случае они ведь не женаты, не так ли? И детей у них нет? - Она подставила лицо ветру и безмятежно улыбнулась. - Ты можешь его заполучить. Тебе для этого нужно лишь одно: решимость.
        Я задумалась. Может, она и права. Но что тогда делать с Рисом? Лума достаточно сильна, чтобы давать ему отпор, а я? Я представила его зубы на своей шее и попыталась выкинуть это из головы. И было еще кое-что. Мне была невыносима мысль о том, чтобы поступить с Лумой так жестоко. Я вспомнила, как мы пели в гостиной, какое облегчение я почувствовала, когда поняла, что ничем не смогу испортить ее пение. Вспомнила, как прекрасно наши голоса звучали вместе. Мне так захотелось вернуться в детство, когда у меня не было предчувствия, что нам придется сцепиться, чтобы получить то, чего мы обе хотим, потому что тогда мы хотели одного: быть рядом.
        - Ну, не знаю, - сказала я. - Не хочу, чтобы Лума была несчастна.
        - Ей мог бы встретиться другой мужчина, более подходящий, - сказала grand-mere. - Нам просто нужно подыскать кого-нибудь. Ты пока работай над Артуром, а я подумаю о его замене.
        - Я не хочу над ним работать, - возразила я. - То есть, не хочу до тех пор, пока она сама от него не откажется.
        - Это очень благородно с твоей стороны, - сказала она. - Но я хочу, чтобы ты знала: твои чувства важны ничуть не меньше ее. Она слишком долго получала все, чего хочет. Так что если чего-то хочешь ты…
        Мне хотелось снова оказаться в океане, плыть под самой поверхностью воды, глядя на эту огромную яркую луну. Но я промолчала об этом. Я вглядывалась в лицо grand-mere, пытаясь распознать, чего она от меня ждет. Она надеется, что я проявлю силу, достаточную для того, чтобы получить желаемое. И если я смогу, это впечатлит ее. Так ли это плохо - хотеть этого?
        - Я расстроила тебя? - спросила она. - Прошу, скажи, что я сделала не так, и я все исправлю.
        - Нет, - сказала я. - Просто… а, ерунда. Просто мне кажется, будто Луме все достается слишком легко.
        - Тебе не следует завидовать ей, - сказала grand-mere. - Она ленива, испорчена. Когда ее красота увянет, в ней не останется ничего особенного.
        Я была в шоке. Ее слова были более жестоки, чем все мысли, которые я когда-либо допускала о Луме. Но разве это так уж далеко от правды? Лума действительно все время пролеживает бока. Играет в игрушки. Что она вообще знает о тяжелой работе? Не то что я. Grand-mere, должно быть, почувствовала мои сомнения, потому что потянулась ко мне и похлопала меня по руке.
        - Не волнуйся, - сказала она. - Твоя сестра будет вполне счастлива. Мы подыщем ей мужчину, который придется ей по нраву, она выйдет замуж и заживет простой счастливой жизнью. Она очень удачлива, правда. Людям вроде меня и тебя приходится прикладывать куда больше усилий, чтобы получить вознаграждение. - Она улыбнулась. - Но я видела, какими глазами Артур смотрит на тебя. Думаю, ты сможешь заполучить то, чего так хочешь.
        - Правда?
        - Правда.
        Она взяла мою руку в свою маленькую, обтянутую перчаткой ладонь и повела меня обратно к дому.
        - Спасибо, - сказала она. - Я так счастлива быть здесь, проводить время с тобой. Я всегда мечтала о такой дочери, как ты, и теперь мне кажется, что моя мечта сбылась.
        Никто никогда так долго не держал меня за руку; я не знала, как вести себя в ответ: сжимать ли ее ладонь или просто позволить ей держать мою. Grand-mere потянула меня за собой, и я позволила ей вести меня. Мне хотелось, чтобы эта прогулка длилась вечность: только я и бабушка, которая любит меня, не отвергает меня. Называет меня своей дочкой. Не мою маму, не мою сестру или кого-то еще. Меня.
        Но я знала, что это был за звук, когда она открыла дверь в библиотеку. Это был звук ледяной пощечины. Лицо в зеркале, странные сны, а теперь еще и это. Я не могла больше отрицать: дух бабушки Персефоны бродит по дому. Она никуда не уходила с ночи своей смерти.
        Мне нужно было попасть в библиотеку.
        Когда мы вернулись в дом, grand-mere театрально потянулась и зевнула.
        - Я порядком устала, - сказала она. - Почему бы нам не отправиться спать?
        - Думаю, я еще загляну в библиотеку, поработаю над отчетами, - сказала я и направилась к библиотеке.
        - Элеанор, - окликнула меня grand-mere, - это может подождать до завтра.
        И снова эта интонация, так похожая на мою. Я невольно остановилась. Оглянулась на нее, пытаясь понять, что она пытается мне сказать.
        - Я пока отложу это, - сказала я.
        - Умница.
        Я пожелала grand-mere спокойной ночи перед порогом ее спальни. Как только дверь за ней закрылась, я поднялась на свой этаж, в свою комнату. Немного потянула время, почитывая урывками роман в мягкой обложке. Я убеждала себя, что просто жду, пока все лягут спать, но, даже когда дом затих, я осталась у себя. Я обнаружила, что разглядываю маленький будильник, стоящий на тумбочке. Я спросила себя: почему я так легко последовала приказу grand-mere? Это ведь так по-детски. Наконец, маленький циферблат показал полночь, внизу лязгнули напольные часы, и я встала. Ну вот, наступило завтра.
        Я спустилась по лестнице для слуг. Никогда прежде я не пользовалась ею, чтобы скрываться, и поэтому удивилась, когда доски громко заскрипели под ногами. Я замерла. Нигде в доме не было слышно ни звука. Я медленно выдохнула.
        Я и сама не до конца понимала, зачем мне прятаться. Вряд ли grand-mere что-то мне сделает, даже если увидит, как я брожу впотьмах. Но мне не хотелось ее разочаровывать. Она ясно дала понять, что не хочет, чтобы я ходила в библиотеку, хотя не объяснила почему. Пусть тогда это останется в тайне, если это вызовет только расстройство. От прачечной было довольно легко пройти в библиотеку в темноте. Никто меня не остановил. Я была уверена, что все в доме спят.
        У входа я помедлила. В голове мелькнула дикая мысль, что, быть может, никакого призрака и нет, а бабушка Персефона, живая, все это время пряталась на чердаке. Она так досконально все контролировала, что я почти поверила, будто она могла всех подговорить устроить такое представление. Поэтому, открывая дверь в библиотеку, я была готова к тому, что найду там ее, сидящую в своем кресле с книгой. «Ты провалила первое испытание, девочка, - скажет она. - Придется мне подыскать кого-нибудь другого, прежде чем я умру по-настоящему». Какое бы облегчение я тогда испытала.
        Но даже в тусклом свете было видно, что библиотека пуста.
        Я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Я готова была разрыдаться, но не хотела, чтобы кто-нибудь меня услышал, узнал, что я здесь. Я пока не могла понять почему; у меня только было ощущение, что никому здесь я не могу доверять. И тут холодный порыв ветра ударил мне в лицо. В темной комнате я почувствовала, как волоски на моем затылке встают дыбом.
        Окна были плотно закрыты. Я прошагала к камину и проверила дымоход: закрыт. И тут краем глаза я заметила движение.
        На бабушкином шкафу со стеклянными дверцами, высоко у меня над головой, стояла коробка. Пока я смотрела на нее, она снова стала двигаться. Крохотными рывками, дюйм за дюймом, она продвигалась вперед, а я стояла и смотрела, завороженная, словно кролик, навострив уши. Коробка двигалась до боли медленно, словно кто-то толкал ее кончиком сломанного пальца. Наконец, коробка оказалась на самом краю и после очередного крохотного рывка упала на пол.
        Раздался грохот. Во мне нарастала паника, угрожая затмить все остальные чувства. Я шаг за шагом отступала к выходу, пока не нащупала дверную ручку, а затем вывалилась в зал…
        И уперлась спиной во что-то холодное и твердое.
        Я обернулась. Передо мной во тьме стоял Артур. Долгих несколько секунд мы оба молчали. Потом я прошептала:
        - Что вы здесь делаете?
        - Я никуда и не уходил.
        Наверное, Лума вернула его, после того как grand-mere выпроводила его за дверь. Они, видимо, были наверху, занимались… кто знает чем. На мгновение я ощутила злость. А потом просто порадовалась, что встретила его.
        - Прошу, не подумайте, что я сошла с ума, - сказала я. - Но мне кажется, в доме призрак.
        - Я вам верю.
        - Так, значит, вы тоже это чувствуете?
        - Можно сказать и так.
        - Давайте войдем туда вместе?
        Мне было неловко от того, что мне нужен был кто-то рядом, но я и впрямь почувствовала себя безопаснее, переступая через порог с Артуром. Он вошел в комнату мимо меня. Я заметила, что он без обуви. Его черные носки совсем износились, я даже углядела, как мелькнула его белая пятка. Это вызвало во мне прилив нежности.
        - Здесь холодно, - сказал Артур. В комнате было по-прежнему темно, но он отдернул занавеску в дальнем конце помещения, впуская внутрь лунный свет, и все тут же обрело очертания.
        Коробка лежала на полу, содержимое валялось вокруг. Значит, мне не показалось. Я затаила дыхание. Артур смотрел на коробку с непроницаемым лицом.
        - Она пытается мне что-то сказать? - спросила я.
        - Не знаю.
        - Ну же, - не унималась я. - Вы знали ее лучше, чем я. Помогите.
        Когда я произнесла эти слова, мне показалось, будто он нахмурился. Потом Артур шагнул к перевернутой коробке, и я поспешила за ним. Первыми мне в глаза бросились карты таро: колода раскрылась при падении, и некоторые карты вывалились. Я не видела их с той ночи, когда умерла бабушка Персефона. Как они сюда попали?
        - Это ее инструменты, - сказал Артур. - Вещи, с помощью которых она творила магию.
        Помимо карт, остальные вещи из коробки казались совершенно обычными. Пара ножниц, утыканная иглами игольница, разноцветные нитки, тяжелый снежный шар, тонкие восковые свечи, перевязанные тесемками разных цветов и разной степени потрепанности, коробок спичек, пара очков без дужек, несколько цилиндрических желтых коробочек «Кодак» с крышками. Сама коробка оказалась грубой, деревянной, со сдвигающейся крышкой. Я наклонилась, чтобы все собрать. Дотянувшись до карт, я не могла заставить себя выпустить их из рук.
        - Это значит, она хочет, чтобы я ими воспользовалась, верно? - спросила я.
        Артур пожал плечами.
        - Как думаете, она сейчас здесь?
        - Думаю, она поблизости, - ответил он.
        - Почему она не хочет, чтобы grand-mere заходила сюда?
        - Не могу сказать.
        - Погодите, - сказала я. - Не можете, потому что не знаете или действительно не можете?
        - Вы хотите заставить меня сказать?
        Я хотела сказать ему, что он должен рассказать мне все, но от этой мысли мне было не по себе. Я вспомнила прошлый раз, когда он сделал все в точности так, как я хотела, а потом пропал на какое-то время. Но в этот раз я понимала, что делаю. Не на сто процентов, но достаточно, чтобы продумать все на шаг вперед. Я покачала головой.
        - Спасибо, что помогаете мне, - сказала я. - Поначалу вы меня немного пугали, но я рада, что встретила вас здесь.
        - Я просто делаю свою работу.
        - Вам не обязательно оставаться, если вы этого не хотите.
        - Перестаньте, - сказал он. - Вы говорите, что я могу уйти, хотя на самом деле хотите, чтобы я остался.
        Я закрыла глаза, сглотнула и задумалась.
        - Я действительно хочу, чтобы вы оставались со мной, - сказала я. - Но также я хочу, чтобы… чтобы вы поступили так, как вам самому хочется.
        - В таком случае я ухожу.
        Он задержался еще на мгновение, словно ждал чего-то. Уходя, он бросил на меня взгляд через плечо, и я слегка улыбнулась ему, в надежде, что выгляжу храброй. Однако не успела за ним закрыться дверь, как страх вернулся. Теперь, когда Артур ушел, я осталась с призраком наедине.
        Что ж, если она способна выйти на контакт, то и я тоже могу попробовать.
        - Я знаю, что ты здесь, - произнесла я, чувствуя себя неловко и боясь одновременно. - Ты отдаешь все это мне? Хочешь, чтобы я научилась магии?
        За моей спиной раздался глухой стук. Я обернулась. На полу лежала тонкая книга. Я подняла ее.
        - «Руководство по содержанию овец», - прочла я. - Не думаю, что это…
        Я подняла взгляд. На полке, рядом с пустым местом, откуда выпало «Руководство», стояла большая книга в кожаном переплете. Что-то в ней показалось мне знакомым.
        Чтобы достать книгу, мне пришлось встать на табурет; бабушка была женщиной высокой. Я взяла книгу в руки, и на ощупь она тоже показалась мне знакомой. Я уже прежде держала ее в руках. Это была та самая книга из сна, в котором женщина пыталась меня убить.
        - Она принадлежала тебе, - сказала я.
        Порыв ветра разбросал карты. Я спустилась на пол, чтобы подобрать их, и тут же застыла.
        Та карта, которую я видела в ночь смерти бабушки Персефоны. Извивающиеся, сплетающиеся неясные фигуры, пара желтых глаз. Текста на карте не было - ни намека на то, что она означает.
        Я в замешательстве взяла ее и повертела в руках. Под моим взглядом она как будто бы не менялась, но стоило мне посмотреть в сторону, а потом снова на нее, как изображение казалось другим. Оно словно приближалось.
        На лестнице раздались шаги, и вдруг стало очень тихо. Я подумала о том, что изображено на карте, как оно сочится вниз по ступенькам, и волосы у меня на загривке встали дыбом…
        - Элеанор?
        Я облегченно вздохнула: это всего лишь grand-mere. И все же мне не хотелось, чтобы она узнала, что я не сплю в такое время. Я затаилась и стала ждать.
        - Мне показалось, ты меня звала, - сказала она. - Ты там?
        Я не отвечала. Должно быть, она слышала мой голос, попыталась убедить себя я. Видимо, я сказала «бабушка», а она услышала и подумала, будто я зову ее. Вот и все. По моей шее вниз побежали ледяные мурашки, и я не знала, призрак ли тому виной или что-то во мне самой.
        - Хм-м-м, - протянула grand-mere. - Странно.
        Ее ноги затопали вверх по ступенькам, а я ждала в темноте, прижимая к груди книгу, пока все не стихло.
        В комнате стало теплее, и почему-то я поняла, что бабушка Персефона ушла. Прихватив с собой книгу и карты таро, я взлетела вверх по лестнице, стараясь двигаться как можно тише.
        7
        Я собиралась всю ночь провести за чтением бабушкиной книги, чтобы раскрыть все ее секреты. Но как только я вернулась к себе в спальню, мой страх испарился и уступил место усталости. Я легла на бок, свернулась калачиком и уснула практически мгновенно, а когда проснулась, услышала, что кто-то стучится в мою дверь.
        - Элеанор, дорогая! - окликнула меня grand-mere. Я спрятала книгу и карты под одеяла, испытав при этом легкий укол вины, и открыла ей дверь. На grand-mere было небесно-голубое платье и белый свитер, мягкие седые волосы были собраны маленьким облачком на макушке. Идеальная образцовая бабушка.
        - Сегодня утром ты спала дольше обычного, - заметила она. - Надеюсь, ты не собираешься пропустить завтрак.
        - Прости. Прошлой ночью мне было трудно уснуть.
        Ее лицо помрачнело.
        - Мне жаль, что я тебя побеспокоила, - сказала она. - Знаю, у тебя своя жизнь и свои планы, но я надеялась провести это утро с тобой.
        Я улыбнулась ей. Может, призрак ее и недолюбливает, но в любом случае, какое мне дело до того, что там думает бабушка Персефона? Она может и ошибаться. Во мне ведь ошиблась.
        - Я сейчас спущусь, - сказала я. - Только оденусь.
        Я не торопясь выбрала одежду и отправилась вниз. Не знаю, почему я так себя вела, ведь мне очень хотелось провести больше времени с grand-mere. Но я много раз возвращалась к зеркалу и то поправляла волосы, то разглаживала воротник блузки, все время думая о том, достаточно ли идеально я выгляжу. А еще я ждала, не появится ли что-то в зеркале. Но на меня глядело лишь мое собственное обеспокоенное лицо.
        Прежде чем уйти, я сунула книгу и карты таро в ящик прикроватной тумбочки. Неразумно оставлять их валяться где попало, подумала я, хоть и не до конца понимала, от кого я их прячу и главное - зачем.
        - Я бы хотела устроить званый ужин, - объявила grand-mere за завтраком, на котором кроме нас присутствовали мама и Лума. Отец с Рисом отправились в лес, проверить, как там дедушка Миклош, который так и не вернулся домой с прошлой ночи. А мама с Лумой по большей части молчали. Мама ела маленькими кусочками, в промежутках прикладывая к лицу влажный носовой платок, а Лума рассеянно ковыряла один и тот же кусок бекона, угрюмо глядя в окно.
        - Званый ужин? - переспросила мама.
        - Небольшой, - сказала grand-mere. - Я бы хотела пригласить самую влиятельную женщину в местном поселении и ее мужа. Кто они? И, быть может, этого вашего Артура?
        На словах «вашего Артура» я покраснела.
        - Думаю, тебе нужна миссис Ханнафин, - сказала я. - Хозяйка почты. А ее муж - владелец универмага.
        - А мэра тут нет? Или старейшины?
        - Городок маловат для этого, - сказала я. - Я не видела, чтобы кто-то, кроме миссис Ханнафин, раздавал другим указания. Разве что бабушка Персефона.
        Grand-mere погрустнела.
        - Знаю, не следует говорить плохо об усопших, - начала она. - Но меня очень беспокоит то, как она к вам относилась. Меня злит одна только мысль о том, что вы были заперты здесь в одиночестве.
        Лума издала глубокий горловой рык.
        - Теперь это уже не важно, - сказала я. - Где бы она сейчас ни находилась, надеюсь, она счастлива.
        - Что ж, нельзя же целую вечность держать дом закрытым для гостей.
        - Миклошу нездоровится, - сказала мама. Ее голос звучал так, словно в горле у нее пересохло. - Не думаю, что он готов принимать гостей. В окружении посторонних он может быть немного вспыльчивым.
        Grand-mere вздохнула.
        - Это я заметила, - сказала она. - Я его практически не вижу, а когда встречаю, он, кажется, расстраивается при виде меня. Быть может, мне стоило бы поговорить с ним и разобраться, что между нами происходит. - Она потянулась и тряхнула волосами в предвкушении; на мгновение она напомнила мне Луму, и я вспомнила, что она и ее бабушка тоже. - А потом уж пригласим гостей. Может, заодно подыщем Луме жениха.
        - У меня вообще-то есть молодой человек, - сказала Лума.
        Grand-mere насадила на вилку кусочек фрукта.
        - Знаешь, - сказала она мне, игнорируя реплику Лумы, - а ведь все мои дочери познакомились со своими мужьями на моих приемах. Все, за исключением твоей мамы.
        - У тебя есть и другие дочери? - удивилась я. У меня есть тети! Тети, которые еще не испытывают ко мне ненависти. Я представила их: разные версии меня, только постарше. Но grand-mere удрученно опустила глаза.
        - Больше нет, - сказала она. - Война лишила нас всех очень многого.
        - Они умерли?
        Grand-mere кивнула.
        - Прошу прощения, - сказала она и встала. - Мне нужно немного побыть одной.
        Она вышла из-за стола. Длинный подол прошелестел у нее за спиной.
        Я бросила взгляд на маму.
        - Я ее расстроила? - спросила я.
        Мама выглядела озадаченной. Я поняла, что она весь разговор думала о чем-то своем, и я выдернула ее из размышлений.
        - Что? О, нет, - сказала она. - Ты не сделала ничего дурного.
        - Я не знала, что у тебя были сестры, - сказала я.
        - Это было очень давно.
        Мне хотелось порасспрашивать ее подольше, но она встала из-за стола, взяла чашку с водой и плеснула себе на одну сторону лица. Полипы быстро всосали воду и потянулись к пустой чашке.
        - Я приму ванну, - сказала мама. Она неуклюже обогнула стул и поплелась к выходу, держась за перекладину для картин на стене.
        - Она побаивается grand-mere, - мрачно сказала Лума, когда мама дошла до лестницы. - Я это чую.
        - Глупости, - сказала я. - Это же ее мама.
        - Она ходит сухая, - сказала Лума. - Одетая. И почти не разговаривает.
        - Может, она просто беспокоится.
        - О чем?
        - О том, что она нас позорит.
        Лума нахмурилась.
        - Говоришь в точности как она.
        - Grand-mere не желает нам зла, - сказала я. - Она приехала издалека, покинула родной дом. Мы можем попытаться сделать так, чтобы она чувствовала себя комфортно.
        - Заставляя маму страдать?
        - С каких это пор тебя заботит, что кто-то страдает? - спросила я. - Знаешь, я нашла все те письма, что писала тебе из школы. Бабушка Персефона их прятала.
        - Зачем бы ей это делать?
        - Не знаю, но почему ты не догадалась хотя бы проверить? Ты просто сдалась. Вы все сдались.
        Лума перебросила волосы через плечо. Такие густые, цвета белого золота. В гневе она выглядела прекрасно, величественно. Это меня раздражало.
        - Ну, прости, - сказала она. - Откуда, по-твоему, мне было знать? Ты всегда поступала так, как сама хочешь. Почему я должна была предположить, что ты пишешь мне письма?
        - Потому что ты моя сестра, - сказала я. - И ты даже не попыталась.
        - Мы сейчас говорим вообще не о том. Ты вернулась.
        - Я что, должна радоваться тому, что вы все обо мне просто забыли?
        - Я попросила прощения, но тебе все равно, ты хочешь продолжать злиться. Почему?
        - Ты выдумываешь, - сказала я. - А сейчас мне нужно поработать кое над чем в оранжерее, так что, если позволишь…
        - «Если позволишь»? Ты даже выражаешься, как она.
        Уходя, я чувствовала, как она взглядом прожигает дыру в моей спине. Она как будто ждала от меня каких-то действий. Но каких? Выгнать свою единственную оставшуюся в живых бабушку, потому что мама нервничает? Мне некогда беспокоиться обо всех Луминых прихотях, сказала я себе. Если хочет быть главной, пусть прилагает к этому усилия. Как я. Вот я делаю все, чтобы сохранить нашу семью. Можно ли сказать то же самое о Луме? Нет.
        В детстве мы с Лумой были не разлей вода. Мы даже выглядели одинаково: бегали по дому в похожих ночных рубашках, залезали на колени к дедушке Миклошу и просили его показать нам его второе лицо, чтобы испугаться и с криком подпрыгнуть. А однажды Лума повторила за ним.
        Проснувшись следующим утром, она показала мне свою постель, усыпанную ее молочными зубами, залитую кровью подушку и новые яркие волчьи зубы, жемчужинами сверкающие у нее во рту. Ведь именно после этого я ее покусала? Схватила сестру за руку и всадила свои тупые плоские зубы в ее плоть так глубоко, как только могла, в надежде, что, если я укушу достаточно глубоко, мои зубы тоже выпадут и вместо них вырастут настоящие.
        Когда меня оттащили от Лумы, бабушка Персефона взяла ее как младенца, и принялась укачивать, успокаивая. А дедушка Миклош, вспомнилось мне, подхватил меня за подмышки и поднял вверх. Казалось, он мною почти гордится.
        - Девочка моя, - сказал он негромко, - твое время придет. Она старше тебя. Однажды ты тоже превратишься в волка. Я это чувствую. Ты так же сильна, как мой первенец.
        Он поставил меня на ноги и похлопал по спине.
        - Не кусай сестру, - сказал он. - Вам повезло, что вы есть друг у друга. У себя на родине я был такой один.
        И вдруг мое воспоминание мигом превратилось в чужое. Я смотрела на себя и дедушку Миклоша словно издалека. Руками я обнимала что-то. Опустив взгляд, я увидела Луму: она смотрела на меня снизу вверх, рука ее была перевязана платком, сквозь который проступала кровь. Я снова подняла голову и посмотрела на мужа, который трепал волосы Элеанор…
        Я встряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения. И тут же стала снова собой, морок развеялся. Я стояла в одиночестве в портретном зале. Я что, как-то умудрилась задремать стоя? Это все напоминало те мои странные сны, вот только никогда прежде они не приходили ко мне днем. Я опасливо огляделась. Земля под ногами казалась ненадежной, словно я в любой момент могу снова оказаться в прошлом. Обуреваемая беспокойством, я поспешила в оранжерею.
        Внутри оранжереи было светло и жарко, с перекладин над моей головой доносился щебет птиц. Я вдохнула запах почвы, и это помогло мне очистить голову, сбежать от тревожных мыслей.
        Бабушка Персефона осталась где-то в доме. Она пытается мне что-то сказать - в конце концов, это ведь она дала мне книгу. Лучше бы мне выяснить, чего она хочет, и поскорее. Я села в одно из потрепанных кресел, открыла книгу и принялась за дело.
        На первых страницах было написано что-то мелким убористым почерком на языке, который я не смогла распознать. Я пролистала эти страницы, пока не нашла знакомый витиеватый почерк бабушки Персефоны, но слова по-прежнему были мне не знакомы. Может, это итальянский? Я всмотрелась в написанное. Что-то среднее между французским и латынью. Я с трудом пробиралась сквозь текст, понимая через слово. Что-то о сборе трав, о стирке. О больной матери. Я вспомнила женщину из моего сна, ее смрадное дыхание, ненависть в глазах. Как по мне, это было непохоже на болезнь. Но чему я удивляюсь? Персефона вечно лгала.
        Я пролистала до страниц с загнутыми уголками и наконец увидела изображение дракондии: я сразу узнала этот длинный черный язык и кудрявые листочки. Рядом с рисунком перечислялись места ее произрастания. Каменистые склоны. Что-то о почве, в которой не задерживается вода. Сухая земля. Впервые в жизни я испытала благодарность за то, что меня годами заставляли зубрить латынь.
        Я подошла к длинной грядке и посмотрела на корни растений. Почва была темной, влажной на ощупь, совсем не такой, какая нужна, если верить книге. Я их слишком залила; цветки опали со стеблей и валялись по всему полу, а листья желтели. Я ухаживала за ними как за орхидеями, а на самом деле они нуждались совсем в другом. Я чуть не рассмеялась. Я пыталась о них заботиться, а нужно было просто оставить их в покое. Надеюсь, еще не слишком поздно все исправить.
        Я пробежалась по инструкции по приготовлению экстрактов дракондии: яд готовился из масла листьев после перегонки, а любовное зелье - из цветочного нектара. Кажется, ничего сложного, нужно только подождать, пока растения восстановятся. Поглощенная чтением, я, должно быть, не слышала, как открылась дверь. И подняла голову лишь тогда, когда раздался кашель.
        Ко мне медленно шел дедушка: на двух ногах, одетый в пиджак от смокинга и брюки. Он сел за карточный столик в кресло напротив. Поначалу он молчал и только смотрел на меня. Его ладони лежали на коленях. У него был такой вид, будто он изо всех сил пытается держать себя в руках.
        - Да? - сказала я.
        - Я должен сказать тебе кое-что неприятное, дитя мое, - заговорил он. - Эта женщина, что приехала сюда, - она не та, кем кажется.
        Я нахмурилась.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Она все-таки нашла меня, - сказал он. - Она хочет меня убить.
        Я едва не рассмеялась. Убить дедушку Миклоша? Посмотрела бы я, как кто-то попытается это сделать.
        - Нет, - отрезала я. - Дедушка, ты запутался. Это мамина мама. Она приехала к нам в гости.
        - Ты ошибаешься, - сказал он. - Я ведь и приехал-то сюда из-за нее. Однажды она уже чуть меня не поймала. И вот она здесь, чтобы снова попытаться это сделать.
        Дверь позади распахнулась, и с порога мне радостно помахала grand-mere. Не оборачиваясь, дедушка зарычал.
        - О, простите, - сказала grand-mere. - Элеанор, найди меня, когда будет время. Прошу прощения, Миклош.
        Она ушла, но дедушкин рык не прекратился. Я уже начинала опасаться, что он бросится на меня, как тогда, в ночь похорон бабушки Персефоны.
        - Дедушка, - сказала я. - Дедушка! Прекрати. - Должно быть, получилось достаточно внушительно, потому что он перестал рычать. Только посмотрел на меня и тихонько всхлипнул.
        - Ты не понимаешь, - сказал он. - Ты должна позволить мне прогнать ее.
        - Знаю, ты расстроен, - сказала я. - И знаю, что ты скучаешь по бабушке Персефоне, оттого все кажется странным. Но grand-mere приехала помочь. Прошу, отстань от нее.
        Он недоуменно покачал головой.
        - Пожалуйста, не проси меня об этом, - сказал он.
        - Говорю тебе, - настаивала я. - Не вздумай мне все испортить.
        Он встал и вышел. Несколько минут спустя в лесу опять раздался вой, потом кухонная дверь с грохотом распахнулась - и Рис побежал за дедушкой. По крайней мере, они есть друг у друга, подумала я. Должно быть, это прекрасно.
        Что ж, я тоже больше не одинока. У меня есть grand-mere. Надо пойти поискать ее.
        Я обнаружила ее на диванчике в гостиной, с блокнотом на коленях и стопкой каталогов, лежавших на журнальном столике. Когда я вошла, она расплылась в счастливой улыбке.
        - Я начала планировать наш небольшой банкет, - сказала она. - Расскажи мне о Ханнафинах. Какие они?
        - Не знаю, - сказала я. - Ты правда хочешь пригласить их на ужин? Миссис Ханнафин, она слегка… простовата.
        - О, Ханнафины тут ни при чем, - отмахнулась она. - Для нас это возможность попрактиковаться в приеме гостей. Постепенно я хочу начать приглашать более влиятельных людей. Во Франции я была довольно известной устроительницей банкетов. Мои приемы посещали все, даже дальние родственники короля.
        - Правда?
        - Правда.
        - И ты думаешь, мы можем устроить у нас что-то подобное? - спросила я.
        - Разумеется! Такой дивный маленький городок и такой прекрасный большой дом с множеством спален. Мы могли бы обустроить для гостей несколько комнат из тех, что наверху. Это будет несложно. И начнем потихоньку вводить тебя в американское общество. Связи такого рода очень ценны для таких людей, как мы с тобой.
        - Как мы с тобой? - переспросила я.
        Grand-mere озадаченно сдвинула брови.
        - Да, - сказала она. - Крайне важно иметь хорошие связи. Это существенно облегчает жизнь.
        - Я никогда не умела заводить друзей.
        - Ни за что не поверю, - сказала grand-mere. - Ты же очаровательна! Ну-ка, садись со мной. Взгляни на меню.
        Она похлопала по дивану рядом с собой. Когда я села, она приобняла меня рукой за плечи. Это меня покоробило. Было так уютно, но так непривычно.
        - Нам придется заняться кухней - нам с тобой, - сказала grand-mere. - Маргарет восхитительно готовит мясо, но я ни разу не видела, чтобы она ставила тесто.
        - Здесь у нас кроме мяса мало что едят.
        - Что ж, нам предстоит сделать гостей счастливыми, - сказала она. - Еще, я думаю, надо осовременить этот дом, если мы хотим устраивать здесь приемы. Представляешь, я не нашла даже радио. Или проигрывателя.
        - У бабушки в библиотеке стоит «Виктрола».
        Grand-mere отмахнулась.
        - Как насчет этого? - спросила она и ткнула в каталог кончиком ручки. - А пока я заказываю все недостающее, давай подумаем: что еще мы упускаем?
        Около часа мы листали каталог, составляли список покупок для поездки в город и писали приглашение Ханнафинам. Когда мы закончили, grand-mere собрала всю исходящую почту и протянула мне.
        - Попросишь Маргарет доставить это в город? - спросила она.
        И, должно быть, заметила, как я сморщилась; в ее взгляде появились сомнения.
        - Что такое?
        - Маргарет не любит, когда с ней разговаривают, - объяснила я. - Ей нельзя приказать что-то сделать. По крайней мере, я не могу. Не знаю, почему она послушалась тебя.
        - О, так не пойдет, - сказала grand-mere. - Ты же главная в этом доме, не так ли?
        - Похоже, никто так не считает.
        - Разве не поэтому ты попросила меня приехать? Знаешь, мы ведь до сих пор это не обсуждали.
        - Просто ты была только что с дороги. Я не хотела навязываться. Ты ведь наша гостья.
        - Я здесь ради тебя, Элеанор, - сказала она. И положила руку в перчатке мне на щеку. - Ты ни в коем случае не навязываешься.
        Я не сдержалась и залилась краской от гордости.
        - Хочешь, я научу тебя тому, что умею сама? - спросила она.
        Я радостно кивнула.
        - Важнее всего то, - продолжала grand-mere, - что тебе придется научиться чувствовать каждую часть дома так, словно это часть твоего тела. Каждая комната в этом доме - часть тебя. Каждое живое существо - палец на твоей руке. Ты должна научиться их чувствовать, если хочешь ими шевелить. - Она слегка пошевелила пальцами. - Урок первый. Я хочу, чтобы ты посидела тихонько и прислушалась.
        Она взяла мою ладонь в свои руки, уселась поудобнее и закрыла глаза. Я пару секунд наблюдала за ее лицом: она то хмурилась, то опускала уголки губ, то вскидывала брови. Было ясно, что она слышит что-то, чего не слышу я. Я тоже закрыла глаза и навострила уши.
        И вдруг поняла, что слышу негромкое позвякивание. Кастрюли. Отсюда было слышно, что происходит на кухне. Сверху раздался плеск воды: это мама, принимает ванну. Я расслабилась и попыталась услышать больше. Я не только слышала, но и ощущала: легкий поток чуть прохладного воздуха со стороны зала: кто-то открыл входную дверь. Стук когтей по полу - кто-то вошел на четырех лапах. Дедушка Миклош, судя по весу. Я открыла глаза.
        - Расскажи, что ты узнала, - сказала grand-mere.
        - Маргарет моет посуду, - сказала я. - Дедушка только что вернулся. Вошел через главный вход, значит, в лесу он ничего не поймал. Мама прямо сейчас набирает ванну.
        - Хорошо, - похвалила меня grand-mere. - Очень хорошо. Со временем ты научишься всегда прислушиваться краем уха, и ты будешь слышать больше, знать больше. И постепенно ты научишься делать так, что все будет происходить само собой, а тебе не придется даже пальцем шевелить.
        - Что-то вроде… магии? - спросила я.
        - Именно - магия. Та самая магия, благодаря которой званые ужины - как и домашние хозяйства - работают идеально. А сейчас я хочу отдохнуть, а ты, быть может, попрактикуешься? Попроси Маргарет отправить эти письма. Если она откажется или поднимет шум, скажи мне, и я помогу.
        Я взяла письма и пошла к Маргарет. Но едва ступив за порог кухни, замерла. Маргарет ощипывала дикую индейку: голова птицы болталась в раковине, на полу возле ног тетушки валялась кучка перьев. Она посмотрела на меня, когда я вошла. И издала глубокий горловой звук, почти что рык.
        Я откашлялась, но никак не могла заставить себя заговорить. Прежде всего меня пугала мысль о том, что я выведу Маргарет из себя. Но не только в этом было дело. Мне не нравилась идея приказывать ей, даже если у меня и получится. Маргарет все время работала, даже сейчас. И, в конце концов, у меня у самой есть ноги, разве нет? Я могла бы и сама доставить письма в город.
        Я показала Маргарет пачку приглашений и махнула ими в сторону задней двери: я выхожу. Маргарет нахмурилась, но вернулась к работе.
        Выскользнув через заднюю дверь, я тут же ощутила, что сделала что-то не так. Но почему? Сначала я чувствовала себя виноватой за то, что вынуждена просить Маргарет, а теперь чувствую то же самое из-за того, что решила сделать все сама. Или, по крайней мере, меня беспокоило, что скажет grand-mere. Я неосознанно обогнула дом и направилась к лесу, надеясь, что она не заметит, что я сама отправилась в Уинтерпорт.
        Путь показался длиннее, чем раньше; со дня возвращения домой я не ходила так далеко пешком, но в тот раз я была на взводе из-за переживаний. Мои подошвы скользили по гравию. А потом я миновала поворот и вдруг сразу увидела город, развернувшийся внизу вдоль побережья, и деревянные языки причалов, тянущиеся от гавани. Пришвартованные лодки покачивались на воде. Здания из красного кирпича сделались еще ярче в лучах послеполуденного солнца. Здесь было так спокойно. Я на секунду задумалась, каково это - быть одной из них? Не бояться. И, разумеется, отсюда мне было хорошо видно церковь. Я вдруг поняла, что меня тянет зайти туда, узнать, не примет ли меня отец Томас.
        Но сначала дела. Я прошла мимо церкви и направилась прямиком к почте, где оставила формы заказа из каталогов и приглашение. Миссис Ханнафин прочла на конверте свое имя и посмотрела на меня с недоверием, прежде чем разорвать конверт при мне. Пока она читала, ее губы шевелились.
        - Гранд… кто? - не поняла она.
        - Grand-mere. Бабушка.
        Она дочитала до конца.
        - Что ж, полагаю, мы могли бы прийти. От нас что-то нужно?
        - Достаточно будет удовольствия от совместного времяпрепровождения.
        - Ни вина, ничего такого?
        - Мы обо всем позаботимся.
        Она кивнула и пробежалась по мне оценивающим взглядом.
        - Что ж, хорошо.
        В городском универмаге я заказала товары с доставкой, но мужчина за прилавком покачал головой.
        - Мы туда, наверх, не доставляем, - сказал он.
        Ну, по крайней мере, мне представилась возможность попрактиковаться, как и хотела grand-mere. Хорошо, что не на Маргарет - это было бы слишком сложно.
        - На вашей вывеске указано, что вы доставляете товары дважды в неделю. Наш адрес относится к Уинтерпорту. Почему вы не можете доставить наш заказ?
        - Мы туда, наверх, не доставляем, - повторил хозяин магазина. Он вцепился пальцами в столешницу, и я подумала: уж не воображает ли он, что я перепрыгну через прилавок, чтобы вонзить зубы ему в глотку?
        Я сделала глубокий вдох. Вспомнила, каким тоном иногда говорила grand-mere. Для начала попробовала проговорить слова одними губами, представляя, как это должно звучать.
        - Что-что? - спросил хозяин.
        - Я хочу, чтобы вы приняли мой заказ, - сказала я.
        Он кивнул.
        - Ну, ладно тогда, - сказал он. - Я сразу-то не понял, что это для вас так важно.
        - Хорошо. - Я улыбнулась. - Доставьте к пятнице.
        Выходя из магазина, я ликовала. Я сумела настоять на своем и получила, что хотела. Но по дороге домой мне в голову стали закрадываться сомнения: я ведь не просто подобрала нужные слова. Более того, я уже когда-то это делала. Мой голос почти звучал у меня в ушах. Но когда это было?
        Последние несколько дней стояла теплая погода, но дорога пролегала в тени, здесь было холодно, и я вся продрогла в легком свитере. Приходской дом отца Томаса был последним по пути из города. Я вдруг занервничала. Я не могла понять, откуда во мне взялось это чувство вины. В конце концов, разве grand-mere не сказала мне, чтобы я добивалась того, чего хочу? Может, я хотела спасти растения. А для этого мне нужно было выяснить, как за ними ухаживать. Я расспросила всех домашних, кроме Маргарет, и никто, похоже, не знал.
        Отец Томас открыл дверь с чашкой чая в покрытых старческими пятнами руках.
        - Можно войти? - спросила я.
        Он оглядел меня с ног до головы.
        - Давайте лучше пройдем в храм, - сказал он.
        И повел меня по тропинке, соединявшей его дом с церковью. Церковь была маленькой, здесь уместилась бы где-то сотня человек. Когда мы оказались в нефе, отец Томас сел на ступеньки, ведущие к алтарю, а мне указал на скамью в первом ряду.
        - Здесь вы принимаете людей? - спросила я.
        - Здесь я принимаю Зарринов. - Заметив, должно быть, разочарование на моем лице, он добавил: - Ваша бабушка заходила сюда время от времени. По будням, когда здесь никого не было. Она говорила, Господь обитает там, где никого нет. Говорила, если оставить место пустым, что-то обязательно в него вселится, чтобы занять эту пустоту. - Он поправил очки на переносице. - Я не до конца понял, суеверие это или же такая метафора.
        - Вы двое были близки, - сказала я.
        Он покачал головой.
        - Возможно, когда мы были моложе. А потом она чаще предпочитала проводить время с семьей. Однако мы продолжали частенько встречаться: по случаю рождений и похорон. - Его голос говорил мне совершенно иное. В нем звучала надежда, даже сейчас, когда бабушка лежала в земле.
        - Вы были в нее влюблены.
        Его шея под пасторским воротничком порозовела.
        - Что ж, верно, - сказал он. - Полагаю, нет смысла это отрицать. Но мы оставались… оставались верны нашим судьбам.
        Я знала, что он лжет. Артур мне все рассказал, после того как я на него надавила. Я спросила его тогда тем же тоном, что и хозяина магазина? С нажимом, с умыслом?
        - Вы до сих пор не поведали мне, зачем пришли сегодня, - сказал он. - Я не видел вас на службах с тех самых пор, как вы вернулись.
        - Простите, святой отец, - сказала я. - После похорон у меня было очень много дел. Но я хотела вас кое о чем спросить.
        - О чем же?
        - Говорила ли вам бабушка Персефона, почему она отослала меня из дома?
        Он вздохнул и приложил ладонь ко лбу.
        - Она сказала, что вы однажды спросите меня об этом.
        - И велела мне ничего не рассказывать?
        - Боюсь, она действительно мне ничего не сказала. Сказала только, что, если вы спросите, я должен сказать: вы сами знаете ответ.
        Я покачала головой.
        - Прошу прощения, - сказала я, - но я и правда не знаю. Она мне не рассказывала, а я тогда была совсем ребенком. Возможно, я что-то натворила, но я не помню что.
        На его лице отразилась мука, словно он не знал, должен ли испытывать сочувствие ко мне или бояться меня.
        - Мне так жаль, что я не могу вам помочь, - сказал он. - Знаете, она повсюду носила с собой записную книгу.
        - Эта книга у меня.
        - Она все записывала, - продолжал он. - Уверен, она что-нибудь писала и о том своем решении. Возможно, это для вас что-нибудь прояснит. Но, э-э… - он замялся. - Будьте осторожны. Я уверен, она много писала о своих практиках. Надеюсь, вы не поддадитесь соблазну испробовать их.
        Я изобразила удивление.
        - О практиках? - переспросила я. - Предсказания будущего и все в таком роде?
        Он рассмеялся мне в лицо.
        - Неплохая попытка, - сказал он. - Но я слишком хорошо знаю Зарринов, чтобы это могло ввести меня в заблуждение. Вы ведь и сами уже кое-что пробовали, не так ли?
        Я подумала о стервятнике. О том, как я ощупывала его во тьме, зная, что где-то там, в переплетении склизких кишок, сокрыта тайна. Я посмотрела отцу Томасу в глаза.
        - Не понимаю, о чем вы, - сказала я.
        Он снова хохотнул, а затем опустил ладони на колени и с трудом поднялся.
        - Что ж, юная Элеанор, - сказал он. - Исходя из профессиональной этики, я обязан вам напомнить, что игры с колдовством могут нанести вред вашей бессмертной душе.
        - Думаете, бабушка потеряла свою душу?
        - Нет, - ответил он. И улыбнулся, так что морщинки вокруг глаз стали заметнее. - Не думаю. Но когда речь идет о ней, я не могу ни в чем быть уверенным.
        Он проводил меня к выходу. На пороге я не сдержалась.
        - Мне кажется, она здесь. В доме.
        Он кивнул.
        - Это меня ни капли не удивляет.
        - Что мне делать?
        - Вряд ли вы можете сделать многое, - сказал он. - Она должна отыскать свой путь на небеса. Я так и не смог направить ее. Подозреваю, вам это тоже не под силу.
        На улице по-прежнему стоял ясный и светлый день, но я почти не замечала этого, с трудом поднимаясь вверх по холму, сквозь березовый лес. Я поняла, что нервничаю. Я не сделала ничего плохого, твердила я себе. Но я не попросила Маргарет заняться делами, как мне велела grand-mere.
        Ну и глупости. Просто скажу ей, что мне захотелось прогуляться. Расскажу о разговоре с хозяином магазина. Все будет в порядке. И чего я так нервничаю? Она всегда была ко мне добра. И все же я бы предпочла, чтобы она ни о чем не догадалась. Поэтому я тайком пробиралась вдоль самой кромки леса, пока не оказалась у задней двери дома. Я чувствовала себя глупой и трусливой и не понимала, почему я до сих пор не могу успокоиться.
        Проскользнув в кухню, я наткнулась на поджидавшую меня Маргарет. Она схватила меня за предплечье и потащила за собой по коридору в прачечную. Оттуда - к маленькой двери в коридор, ведущий к библиотеке. Она указала на открытую дверь.
        В библиотеке царил хаос. Повсюду валялись книги, некоторые кучами, другие раскрыты и перевернуты. Коробка с магическими принадлежностями тоже валялась вверх дном, игольницы и коробки от фотопленки рассыпались вокруг. Не осталось ни одной вещи, которая лежала бы на своем месте; даже кресло было перевернуто. Чернильница валялась на боку, а поперек листа промокательной бумаги пролитыми чернилами было выведено слово: «УХОДИ».
        Маргарет снова показала на беспорядок, а потом ткнула в меня. Она что, велит мне уйти? Хочет, чтобы я объяснилась? Я помотала головой. На глаза навернулись слезы. Все это не имело никакого смысла. Бабушка Персефона хочет, чтобы я ушла, хотя до этого она сама дала мне книгу? И как она умудрилась разнести всю библиотеку, если вчера она с трудом могла сдвинуть одну-единственную коробку? Она становится сильнее?
        Я попыталась попятиться, но Маргарет удержала меня. Она пристально посмотрела мне в глаза, словно пытаясь разглядеть что-то внутри меня. Глаза у нее были зелеными, я только теперь заметила, и такие дикие, каких я не видела ни у одного существа. Это было хуже, чем смотреть в глаза дедушке Миклошу.
        - Элеанор? - раздался голос сверху. - Ты вернулась? Где ты была, дорогая?
        Grand-mere. Маргарет отпустила меня, почти отбросила, и поковыляла назад по коридору. Пока grand-mere спускалась по ступенькам, она уже захлопнула за собой дверь.
        - Ах, дорогая моя! - сказала grand-mere. - А я гадала, куда же ты подевалась!
        Я испытала такое облегчение, что рассказала ей все от и до. О том, как я отнесла почту в город, о хозяине магазина, об отце Томасе. Она слушала, не проявляя ни капли беспокойства, пока я не рассказала о Маргарет и библиотеке.
        - Я, кажется, слышала грохот снизу, - сказала она. - Вот почему я хочу, чтобы ты научилась с ней общаться. Она же могла тебе навредить!
        - Думаешь, это Маргарет натворила?
        Эта версия казалась более разумной, чем предположение о бабушке Персефоне. И я боялась Маргарет. Но мне трудно было представить, что она могла сотворить такой беспорядок.
        Grand-mere вздохнула.
        - Не знаю, - сказала она. - Боюсь, это возможно. Кажется, она не доверяет тебе. Я хочу, чтобы ты была осторожней с ней наедине, моя дорогая.
        - Я приберусь здесь, - сказала я. - Не могу видеть библиотеку в таком состоянии.
        Grand-mere улыбнулась.
        - А я поговорю с Маргарет, - сказала она. - Спасибо, что сходила в город.
        Она ушла, и я осталась в недоумении: чего я вообще боялась? Она была со мной так нежна. Никогда меня не обижала. Она любила меня больше, чем кто-либо за всю мою жизнь. Она сама почти это сказала.
        Оставшись в библиотеке одна, я сложила книги в стопки, предварительно разгладив смятые страницы, и расставила их по полкам. Я стояла на табурете и убирала на место очередную книгу, когда услышала, как со стола что-то упало. Опрокинутая чернильница. По моим ногам пробежал холодный ветерок.
        - Кто здесь? - спросила я.
        Чернильница закатилась под стол, оставив за собой черный след. Я опустилась на четвереньки и заползла следом, чтобы ее подобрать. Холодный ветерок подул снова, и от ковра оторвались маленькие кусочки чего-то. Эти кусочки полетели прямо на меня. Я поймала один, выбралась из-под стола и поднесла находку к свету.
        Маленькое черное перышко, даже пушок. На мгновение я подумала, что это перо из чернильницы, но нет: слишком маленькое для пишущего пера, слишком тонкое. Черное, как сама ночь. Что-то тут было не так.
        Что она хочет мне этим сказать? Это перо упало с Маргарет, которая вечно ощипывала птиц? Но это точно не перо индюшки. Может, стервятника?
        Как можно тише я поднялась по лестнице, пряча перо в ладони. Я знала, что и бабушка, и Маргарет умели гадать по птичьим потрохам. Может, мне удастся найти список птиц, пригодных для этого. Может, это что-то прояснит. Я заперла за собой дверь спальни, уселась за кроватью и принялась читать.
        В бабушкиной записной книге царил беспорядок: записи трудно было различать, местами новые были втиснуты рядом со старыми. Я листала страницы в поисках картинок, которые могли бы хоть на что-то намекнуть. Книга наполовину была заполнена изображениями: растения в разрезе, диаграммы из пересекающихся кругов и линий, которые я не могла расшифровать и которые заставили меня вспомнить о предостережении отца Томаса. Когда я, наконец, нашла страницу с нарисованной на ней птицей, это оказался голубь, кишки которого лежали на земле на подстилке из сосновых иголок. Рядом неразборчивым почерком было написано:
        11 мая. Сошла с поезда в Огайо. Я уже близко. Человек, за которого я должна выйти замуж, живет в этом городке. Я отыщу его до заката.
        Мне страшно.
        Я полистала книгу, пытаясь найти еще птиц. И нашла несколько изображений, похожих на первое: узоры из внутренностей. Но ни одной черной птицы. Их не было в книге, как не было колокольчиков в доме. Я подумала: не оттого ли это, что дедушка Миклош боится ворон?
        - Элеанор! - окликнула меня снизу grand-mere. - Ты закончила с библиотекой? Пора ужинать.
        - Я наверху! - крикнула я. Сунула перо в книгу, спрятала ее между матрасом и досками кровати и зашагала к лестнице.

* * *
        Следующие несколько дней прошли за готовкой и уборкой: grand-mere руководила, я ассистировала. Лесная дичь - это хорошо, сказала она, но городские захотят овощей, булочек, горшочков и десертов, помимо оленины, которую они, кстати, едят не полусырой, а хорошо прожаренной. Grand-mere вытеснила из кухни Маргарет и занялась готовкой сама, а я ей помогала. Она научила меня ставить сдобное тесто и аккуратно нарезать овощи. Она даже нашла для нас обеих фартуки, хотя на ее фартук, кажется, не попадало ни крошки.
        - Я уже давно не занималась готовкой, - сказала она. - И даже не думала, что после войны мне еще доведется готовить с кем-то из семьи. Ты даже не представляешь, как это важно для меня.
        Через открытую дверь в столовую я видела, как Маргарет снимает занавески и складывает их в корзину для стирки. Со вчерашнего дня она ко мне не приближалась, а стоило мне попытаться к ней подойти, как она торопливо убегала. Теперь я не сомневалась, что это не она перевернула библиотеку вверх дном, хоть и по-прежнему понятия не имела, кто это сделал - или что. Вот бы я могла поговорить с ней, спросить, что она видела.
        - Ты здесь, со мной, mon coeur[6 - Мое сердце (франц.).]? - спросила меня grand-mere.
        - Прости, - сказала я. - Просто задумалась. Если у меня были тети, значит, у меня есть и еще один дедушка?
        - Был, - ответила grand-mere. - К счастью, у тебя еще есть Миклош. Кстати, в последнее время он стал добрее ко мне. Ты приложила к этому руку?
        Я покраснела и кивнула.
        - Я поговорила с ним насчет тебя.
        - Хорошо, хорошо!
        Она раскатывала тесто, в кои-то веки отложив перчатки. Я обратила внимание, что между пальцев у нее нет таких перемычек, как у меня. Может, я унаследовала их от моего второго дедушки? Я не осмеливалась спросить. Когда я в последний раз заговорила с ней о прошлом, она очень расстроилась.
        - Я тут размышляла о том, как нам пригласить Артура, - сказала я. - У меня нет его адреса. И телефона у нас нет.
        Grand-mere подняла брови.
        - Я попрошу Маргарет, - сказала она. - Если только ты не чувствуешь, что готова…
        - Нет, - сказала я. - Нет, все в порядке.
        Нам доставили продукты, в том числе несколько бутылок вина. Grand-mere налила нам по маленькому бокалу, и мы попробовали каждое, в промежутках споласкивая рот водой. Она спросила, какое мне понравилось больше. И посетовала, что проигрыватель не успеют доставить вовремя.
        После обеда она прилегла отдохнуть, а я снова спряталась наверху, чтобы продолжить читать. Страница, на которой я оставила закладку, манила меня с той самой минуты, как я отложила книгу.
        Между записями бабушки Персефоны был большой разброс по времени. За «мне страшно» сразу следовало: «Мы поженились». Потом шел список вещей для дома, которые она планировала купить. На следующий день она написала:
        «На змеином холме змеи сказали, что я полюблю демона и что наша любовь поглотит мою жизнь. Я не люблю этого зверя. Он ниже меня ростом, он дик, и он боится меня, как и все прочие. Прошлой ночью я проснулась, и его не оказалось рядом».
        А в следующей строке:
        «Сегодня утром я проснулась, а он спал у меня в ногах. Его рот и простыни под ним были заляпаны кровью. В воздухе летали черные перья. Когда он проснулся, я спросила, зачем он убил столько ворон. Он сказал, это потому, что они напоминали ему о ней. Потому что я напоминала ему о ней, но я - не она, и он не хотел меня убивать. Думаю, однажды этот мужчина убьет меня. А я не могу заставить себя бросить его».
        Я захлопнула книгу. Бабушка Персефона села на поезд и поехала знакомиться с дедушкой. Она боялась, до ужаса боялась, что он убьет ее, злилась, что он, похоже, считал ее опасной. Как это знакомо. Бабушка в юности нравилась мне куда больше, чем та, которую я знала. Как первая превратилась во вторую? Я продолжила читать, надеясь найти больше информации о ее жизни. Но следующие несколько страниц были исписаны рецептами, списками, именами, адресами и названиями болезней. Испуганная девочка исчезла, и вернулась ведьма. А я так и не приблизилась к пониманию хотя бы чего-нибудь.

* * *
        Наконец пришел вечер, а с ним и Ханнафины. Они приехали на машине, прихватив с собой худенькую девушку, которую я поначалу не узнала. Мы с Лумой наблюдали за ними в окно.
        - А это кто? - спросила я.
        - О, это Джейн Ханнафин, - ответила Лума. - Я когда-то откусила ей палец на ноге.
        Я в ужасе уставилась на нее.
        - Зачем?
        - Она не верила, что я смогу это сделать, - сказала Лума. И действительно, девушка нервно озиралась, выходя из машины, и семенила так, словно ее ноги в туфлях свело от боли.
        - Зачем они привезли ее? - спросила я, разговаривая больше сама с собой.
        - Может, она хочет, чтобы я сделала ее ступни симметричными. Подровняла другую сторону.
        - Не говори так при ней.
        - Почему?
        Я смерила ее самым строгим взглядом. Она, как и всегда, выглядела идеально. Я полдня возилась со своим единственным приличным платьем, пыталась уложить волосы сама. Не хотела доверять это Луме, ведь она знала, что для меня важно выглядеть сегодня хорошо. Я начинала подумывать, что она меня раскусила.
        - Пойду проверю блюда, - сказала я. Лума даже не оторвалась от туалетного столика. Она наносила розовую пудру на щеки, хмурясь своему отражению. Я выскользнула из ее комнаты и спустилась вниз.
        В главном зале grand-mere приглашала Ханнафинов в дом. Они подняли головы, осматривая пещерную темноту вокруг них, стену с портретами, груду чемоданов у входа. Но потом grand-mere что-то тихонько сказала им, и они расслабились, и я тоже. Она жестом направила их в гостиную, а потом кивнула кому-то на пороге столовой. Спустя секунду из темноты вышла Маргарет. Grand-mere сказала ей что-то, а потом присоединилась к Ханнафинам в гостиной.
        Я свесилась через перила, глядя, как Маргарет торопливо идет через весь зал. Она остановилась перед черной входной дверью и постучала: раз, два, три. А потом просто стояла и ждала. Я старалась не шевелиться и даже не дышать, сама не знаю почему.
        Прошла целая минута. Я уже начала чувствовать себя глупо и пыталась убедить себя, что пора идти, как услышала ответный стук с другой стороны. Раз, два, три. Маргарет открыла дверь, и оттуда шагнул Артур.
        На нем был новый костюм и чистая свежевыглаженная рубашка. Он кивнул Маргарет, которая уже торопилась прочь. А потом поднял голову вверх. Под очками было не видно, но мне казалось, он смотрит прямо на меня. Я заставила себя сдвинуться с места, словно остановилась тут всего лишь на секунду. Он казался почти прозрачным, какими бывают иногда книжные страницы, когда переворачиваешь их в свете лампы.
        - Добрый вечер, - сказал он, пока я спускалась по ступенькам, придерживая юбку сзади, как научила меня grand-mere. - Выглядите очаровательно.
        Это привело меня в трепет. Но то, что я только что видела, никак не выходило у меня из головы.
        - Вы ждали за порогом? - спросила я.
        Он улыбнулся мне и лишь отрывисто кивнул.
        - Столько вопросов.
        - Если даже вы пришли раньше времени, вы всегда можете просто войти, - сказала я. - Вы почти член нашей семьи.
        С его лица не сходила широкая улыбка, и снова я заметила, как от него шло бледное мерцание, словно из какого-то невидимого источника. Его губы сомкнулись, и все тут же погасло. Он предложил мне руку.
        - Идемте, - сказал он.
        Я взяла его под руку как раз в тот момент, когда наверху в дверях своей спальни показалась Лума. Мы оба одновременно подняли головы. Не знаю, что она делала с тех пор, как я ушла, но сейчас на ней было сияющее белое платье, ее светлые волосы сверкали золотом в искусственном свете. Спустившись с последней ступеньки, она протянула Артуру руку.
        - Ты же должен вести меня! - сказала она со смехом.
        Артур слегка сжал мою руку сгибом локтя. Но в следующий миг высвободился и взял ладонь Лумы.
        - Если вы настаиваете, - сказал он и улыбнулся.
        - Настаиваю, - подтвердила она и, хихикая, обхватила его за талию, чтобы вместе с ним присоединиться к гостям.
        В зале за моей спиной раздался негромкий рык. В тени, на дальней лестнице, стоял Рис и провожал взглядом пару, удаляющуюся в гостиную.
        - Ш-ш-ш, - прошипела я. - Не порти вечер. - Но мой голос прозвучал жестко, словно я тоже немного рычала.
        - Мне это не нравится, - сказал он. - Элли, зачем мы все это делаем?
        - Мы пытаемся помочь grand-mere чувствовать себя как дома. И нам нужно, чтобы люди в Уинтерпорте были счастливы. Не знаю, говорила ли тебе бабушка Персефона, но по большей части ее работа заключалась в том, чтобы горожане не ополчились против нас.
        На его лице отразился ужас.
        - Серьезно? Почему?
        Я вздохнула. Иногда мне так хотелось его придушить.
        - Потому что мы странные и опасные, - сказала я. - Поэтому, пожалуйста, постарайся сегодня быть не слишком странным и опасным, хорошо? Прошу тебя.
        Он вздохнул.
        - Ладно. Попытаюсь.
        Я предложила ему руку, повторяя жест Артура, Рис принял ее, и на мгновение мы словно снова вернулись в детство, когда играли вместе. Он тогда был крупнее меня, но и нежнее. Всегда с радостью соглашался на игры, которые казались мне веселыми, даже если ему самому они не нравились. Я вспомнила, как однажды мы сломали мой кукольный домик, складывая на него все более и более тяжелые вещи, пока крыша, наконец, не прогнулась и, куклы не оказались погребены под грудой всякой ерунды. Я посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась, а он улыбнулся в ответ. Он был мне почти как родной брат.
        Когда мы вошли в гостиную, миссис Ханнафин рассказывала длинную историю о том, как ее отец принимал участие в строительстве этого дома.
        - Столько денег ни до, ни после не получал, - говорила она. - А сколько стоил весь дом, вы знаете?
        - Около ста тысяч, если не ошибаюсь, - сказал Артур. Он сидел в кресле за шахматным столиком. Лума уселась ему на колени. Джейн, Ханнафины и я не могли даже смотреть на них. Я чувствовала, как Рис напрягся всем телом, словно пес, рвущийся с поводка. Я легонько пнула его по ноге носком туфли.
        - Рядом с этим домом часто люди пропадают, - сказал мистер Ханнафин. - Мама рассказывала, что как-то году этак в одиннадцатом тут пропал школьный учитель. Она частенько мне говаривала: «Смотри, Джордж, ни за какие деньги к тому дому не приближайся…».
        - Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном, - сказала grand-mere.
        Миссис Ханнафин склонила голову набок.
        - О боже, - ахнула она, показывая на картину на стене. - Это импрессионизм?
        Мы некоторое время беседовали, по большей части - grand-mere и Ханнафины. Джейн заняла кресло, которое стояло в углу, подальше от Лумы, вжалась в него, сунув ноги как можно глубже под кресло, и сидела молча, надувшись. У нее были маленькие очки в роговой оправе и кислое выражение лица. Grand-mere все пыталась вовлечь в разговор Риса, но он держался ближе ко мне и молчал, явно встревоженный. Я слышала, как колотится сердце у него в груди. Что его так пугало? Неужели все дело в Луме, липнущей к Артуру?
        Наконец grand-mere сказала:
        - А, кажется, ужин готов. Пройдемте в столовую? Рис, прошу, сопроводи мисс Джейн.
        Джейн встала и позволила Рису взять ее под руку. Grand-mere медлила, и я осталась с ней.
        - Ну разве она не хорошенькая? - спросила она, кивнув на Джейн.
        Я залилась краской.
        - Вроде ничего, - сказала я. Я не ожидала, что мы заговорим о Ханнафинах и уж тем более - что меня попросят оценить девушку. Этот вопрос заставил меня нервничать, словно я сделала что-то неправильное.
        - Для Риса, я имею в виду, - уточнила grand-mere.
        - Не знаю, Рису вроде… - Я замялась, мне не хотелось рассказывать grand-mere, что я о нем знала. - И одному неплохо.
        Она вздохнула.
        - Я хочу поделиться с тобой своими наблюдениями, - сказала она. - Для своего возраста Рис не демонстрирует должного интереса к девушкам. Но у молодого человека из столь уважаемой семьи должны быть перспективы. - Перспективы, подумала я. Прозвучало словно какой-то старомодный термин из Луминых книг. - В ней есть что-то, что, по моему мнению, он может оценить. Она весьма похожа на мальчика.
        О нет. Она знает о Рисе. Однако не говорит этого напрямую, так что мне не придется ничего отрицать. Она нахмурилась и пристально изучала мое лицо. Я постаралась сделать его непроницаемым, скрыть растерянность.
        - Хочешь сказать, ты сама не замечала? - спросила grand-mere.
        - Не замечала чего? - спросила я. Хотя, конечно, уже знала ответ на этот вопрос.
        - Того, что Рис немного странный, - сказала она. - Вижу, ты шокирована. Ты слишком хорошо воспитана, чтобы задумываться о таких вещах, знаю, но не стоит быть такой наивной, Элеанор. Это привлекает нежелательное внимание. И лишь вопрос времени, когда он совершит что-нибудь невообразимое.
        Я была зла, но также и смущена. Мне не понравилась та странная злобная ухмылка, которую я видела на лице Риса в ту ночь, когда он вывалился из-за потайной двери. Но мне не нравилось и то, как она о нем говорила. Словно с моей стороны было бы ужасно хотя бы заметить, как он вьется вокруг Артура. Словно в самой этой мысли было что-то ядовитое.
        Она, должно быть, заметила выражение моего лица, потому что сказала:
        - Вижу, тебе пока хватит информации. Можем поговорить позднее. Идем за стол?
        Когда мы вошли в столовую, мама уже была там в длинной вуали, дедушка Миклош сидел, ссутулившись, во главе стола, а отец устроился на другом конце со стаканом бренди.
        - Я так рада, что мы все сегодня собрались здесь, - сказала grand-mere, усаживаясь на свое место. Она взялась за маленький серебряный колокольчик, который стоял возле ее винного бокала, приподняла его и позвонила, и тут же вошла Маргарет с подносом.
        Я наблюдала за лицом Миклоша, пока Маргарет ставила подносы на стол и носила изысканные блюда от кухни к буфету и от буфета к нам. Он был так же напряжен, как в ту ночь, когда в городе зазвонили колокола, но не спешил сорваться из-за стола и убежать. Он сидел, словно приклеенный к месту. Интересно, о чем он в этот момент думал.
        - Поскольку у нас гости, - сказала grand-mere, - давайте сегодня все будем вести себя прилично за столом.
        Я начала отличать этот тон ее голоса; именно так я говорила с хозяином магазина. Grand-mere уже не раз использовала этот тон сегодня вечером, поняла я вдруг. От этой мысли мне стало не по себе, особенно когда все принялись за еду. Отец взялся за вилку, поднял ее и странно на нее посмотрел. Затем насадил на вилку немного салата с огурцами и откусил с выражением превеликого любопытства. Он выглядел так, как будто ему в голову впервые пришла какая-то важная мысль.
        Казалось, одна только Лума не поддалась влиянию grand-mere. Она хватала салат руками, подбрасывала кусочки огурца в воздух и ловила их ртом. Grand-mere в недоумении покосилась на нее. Отец быстро осушил стакан с бренди. Мама то и дело прикладывала влажный платок к щеке, пряча его на коленях, когда grand-mere смотрела в ее сторону.
        Мне все это казалось каким-то неправильным, но ужин явно проходил в приятной атмосфере. Миссис Ханнафин сплетничала о горожанах, а grand-mere раззадоривала ее, и истории становились все более и более дикими: любовные интриги, драки перед надгробиями, невыплаченные долги. Я тоже начала расспрашивать миссис Ханнафин, пытаясь выманить подробности. Я думала, мне будет полезно разузнать все эти тайны, если я хочу держать нас всех в безопасности.
        И Ханнафинам мы, похоже, понравились. В какой-то момент мистер Ханнафин даже похлопал красной обветренной ладонью по плечу моего отца. Я уверена, все это было бы невозможно, если бы grand-mere не настояла, чтобы мы вели себя прилично. Разница была очевидна, если посмотреть на Луму. Старшие Ханнафины старались избегать глядеть на нее, а Джейн то и дело косилась в ее сторону, словно опасаясь, что Лума покусает ее прямо здесь. Я представила, как девушка шаркает ногой под столом, как ее носок трется об искалеченный Лумой палец.
        Раздражение grand-mere значительно возросло, когда Лума расплескала вино, а потом навалилась всем весом на плечо Артура. Когда Маргарет подала мясной пирог и принялась нарезать его на кусочки, а Лума потянулась к еде руками, grand-mere наконец, не выдержала:
        - Лума, веди себя прилично!
        Лицо Лумы исказилось в отвратительной гримасе. Она протянула руку, залезла пальцами прямо в пирог и стала горстями набивать рот. Она жевала, широко раскрывая рот, и мясной сок стекал у нее по подбородку.
        - Майлз, выведи ее из-за стола, - велела grand-mere. Отец беспрекословно встал и положил руку Луме на плечо.
        - Пойдем, - сказал он. - Давай.
        Лума задрала голову и посмотрела на него. Не знаю, что она увидела в его лице, но она встала и следом за ним вышла из комнаты. Раскрасневшийся отец вернулся спустя несколько минут, сел на место и налил себе вина в бокал.
        - Майлз, - окликнула его мама. - Куда так много?
        С каменным лицом он сделал большой глоток.
        Рис поднялся из-за стола.
        - Я на улицу, - сказал он.
        - Миклош, - сказала grand-mere. - Ты тоже можешь выйти.
        Дедушка Миклош встал с таким видом, будто только что проснулся. И выскользнул из комнаты следом за Рисом. Когда кухонная дверь за ними закрылась, я увидела, как мелькнул черный мех, и следом хлопнула задняя дверь.
        - Прошу их простить, - сказала grand-mere. - Им тяжело после смерти Персефоны.
        Ханнафины кивнули.
        - Разумеется, - сказал мистер Ханнафин.
        - Их можно понять, - добавила миссис Ханнафин. Они неловко переглянулись, но потом снова повернулись к нам и улыбнулись. - Чудесный вечер, - сказала она.
        Я глянула на Артура. Он мягко посмотрел на меня в ответ. Я улыбнулась ему, надеясь, что Ханнафины не заметят, как дрожат мои руки. Все происходящее казалось неправильным.
        Когда ужин закончился и Маргарет подала Артуру кофе, я посмотрела на grand-mere и одними губами произнесла: «Можно с тобой поговорить?» Она покачала головой и движением бровей указала на гостей. Она не хотела оставлять их без внимания. Это было не лишено смысла. Но мне не понравился вид Ханнафинов после того, как они так быстро простили Луму.
        Отец налил себе еще вина, и вся компания перешла из столовой в гостиную по другую сторону зала.
        - Не сыграть ли нам на фортепиано, Элеанор? - спросил Артур. Он выглядел совершенно невозмутимым, словно это был обычный для него вечер. Думаю, в каком-то смысле так оно и было.
        - Какое чудесное предложение! - сказала grand-mere.
        Мы вдвоем сели на скамью. На улице Лума выла в ночи, но здесь - здесь Артур попросил меня сыграть с ним. Я вдруг вспомнила, как в детстве мы так же сидели с ним на скамье.
        Но потом внезапно на мою шею сзади опустилась холодная ладонь, и в один миг меня перенесло в другое место.
        Я словно очутилась в том самом сне, где я была бабушкой Персефоной, вот только сейчас все происходило наяву. Смутно я ощущала свое тело, сидящее перед фортепиано, но в то же время я оказалась в другом времени и даже в другом теле. Я стояла на пороге гостиной и наблюдала, как Артур учит юную Элеанор играть.
        Он выглядел в точности как сейчас, ни на день моложе. Его тонкие пальцы парили над клавишами. Маленькая Элеанор сидела на скамейке на коленках, чтобы достать до клавиш. Она сосредоточенно хмурилась каждый раз, когда ошибалась нотой.
        - Наверное, на сегодня достаточно, - негромко сказал Артур.
        Голова девочки повернулась к нему, отчего короткие белые волосы качнулись.
        - Я еще не закончила, - сказала она. - Продолжай меня учить.
        - Артур! - воскликнула я. Вернее, почувствовала, как говорю это, но голос был не мой, а Персефоны. - Что вы делаете?
        Артур внимательно и бесстрастно смотрел на меня. Маленькая Элеанор повернулась ко мне.
        - Я сказала ему, чтобы он меня научил, - объяснила я. - У меня уже хорошо получается. Слушай.
        - Элеанор, иди поиграй на улице. Сейчас же.
        Девочка сползла со скамейки и сердито посмотрела на меня.
        - Вот когда я стану бабушкой, ты уже не сможешь заставлять меня делать, что тебе вздумается, - сказала она.
        - Что ж, хорошо, что этот день еще не настал.
        Она пробежала мимо меня и исчезла.
        - Я никогда не пойму, почему ты им так нравишься. - Я почувствовала, как говорю это, но, разумеется, говорила не я, а бабушка Персефона.
        Артур натянуто улыбнулся.
        - Возможно, это передалось им по наследству от дедушки.
        И в одно мгновение я снова оказалась в гостиной. Grand-mere смотрела на меня странным взглядом.
        - С тобой все в порядке? - спросила она.
        - Да, - ответила я. - Просто возникло странное чувство.
        Я посмотрела на Артура. И сразу же поняла, что он тоже все это почувствовал. Я коротко кивнула ему. Мы раскрыли ноты и выбрали песню.
        Вместе мы играли великолепно: он хорошо компенсировал мои короткие интервалы, а еще добавлял немного живости и негромко подпевал на полутон ниже. У меня возникло чувство, будто что-то утеряно безвозвратно. Разве мы не могли делать это и раньше, до приезда grand-mere? Разве мы не могли бы играть вдвоем с самой первой ночи, когда я вернулась домой, если бы только я не чувствовала себя такой жалкой, мелкой и ничтожной, если бы сама не подтолкнула к нему Луму? Если бы я просто попросила, вместо того чтобы приказывать? Пару раз я натыкалась на отражение собственных глаз в его затемненных очках и сразу же отводила взгляд.
        На середине второй песни Рис с грохотом влетел через главный вход. Он был растрепанным после леса, без рубашки, в волосах торчали веточки, на лице и груди красовались царапины. Я вскочила на ноги, не до конца понимая, что делать: спешить ему на помощь или загородить ему путь в гостиную. Он смотрел мимо меня, на Артура, который тоже поднялся на ноги. Я не знала, что он сделает в следующую секунду, и он, похоже, тоже.
        - Рис, - сказала я. - Что случилось?
        Краем глаза я заметила, как в зале что-то шевельнулось. Лума смотрела на нас с лестничной площадки. Ее волчьи глаза, поймав свет, сверкали двумя идеальными зелеными дисками. Сквозь полумрак я разглядела, что она скалит свои длинные зубы. Они гонялись друг за другом, и Рис оказался в ловушке. Я вздохнула и хотела было его успокоить. Но grand-mere уже поднялась со своего места и шагнула к Рису.
        - Немедленно прекратите это, - велела она, и Рис замер на полушаге, а его руки повисли по бокам. - Иди к себе в комнату и оставайся там, - приказала она ему.
        И Рис пошел. Механически переставляя ноги, он поднялся по ступенькам, прошел мимо Лумы, чьи глаза из темноты впивались в мои. А потом она ускользнула в тень и скрылась из виду.
        Ханнафины повставали с мест, вышли в зал и стали надевать пальто и шляпы, бормоча что-то про приятный вечер. Grand-mere снова упала в кресло. Она выглядит уставшей, подумала я; возможно, заставлять Риса делать что-то против его природы было нелегко. Отец налил себе очередной бокал вина. Мама на диванчике казалась такой слабой, что я подумала: она в любую минуту может потерять сознание. Что ж, раз больше рассчитывать было не на кого, я сама проводила Ханнафинов к выходу. Артур шел чуть позади меня. Когда гости ушли, я повернулась к нему.
        - Вы тоже это почувствовали, - сказала я.
        Он хотел кивнуть, но голова словно застыла у него на шее. Наконец он стряхнул оцепенение.
        - Персефона что-то сделала с вами, - сказала я. - Можете ничего не говорить.
        Он сердито посмотрел на меня.
        - Только не думайте, будто понимаете, что здесь происходит, - сказал он.
        - Не будьте так жестоки со мной.
        Не успела я это сказать, как тут же пожалела. Его лицо в тот же миг стало нейтральным.
        - Хорошо, - сказал он. - Спокойной ночи, Элеанор. Было приятно провести с вами вечер.
        И с этими словами он растворился в ночи.
        Мне хотелось понять произошедшее: Маргарет, стучащая в дверь. Холодная рука у меня на шее. То, что я видела. Но grand-mere вяло позвала меня в гостиную, так что я подошла к ней.
        - Думаю, все шло хорошо, - сказала она. - Но твой кузен… он продолжает весьма плохо себя вести. - Я приподняла бровь и ждала, что она скажет дальше. - Ты ни в чем не виновата, разумеется. Твой отец или дедушка давно должны были с ним поговорить, объяснить, как подобает вести себя молодому человеку. Но, конечно же, они лелеют его, ведь он их любимый наследник.
        Это правда, Риса и впрямь лелеяли. Ему все сходило с рук. Меня это злило, как, впрочем, и всегда. Но я подумала о том вечере, когда он вывалился из стенного шкафа в зале. Вспомнила синяки на его шее. Болезненную радость на его лице, он словно предвкушал, как вонзит зубы во что-то прекрасное. У меня мелькнула мысль о Люси Спенсер, и все мое существо наполнил стыд. В конце концов, у меня тоже имелись скелеты в шкафу.
        И все же. Я по-прежнему не хотела, чтобы он ошивался рядом с Артуром. Он мог бы найти кого-нибудь другого, чтобы…
        - Что, если мы отправим его на лето за границу? - предложила я. - В Европу?
        Grand-mere фыркнула.
        - Сомневаюсь, что он выдержит, - сказала она. - Без нашей протекции проблемы не заставят себя долго ждать, я уверена.
        - Не так уж он и уязвим.
        - Он молод и импульсивен. Он может причинить кому-то боль. Может попасть под арест. И если это произойдет, мы не сможем защитить его, не раскрыв себя. Нет, мы должны подыскать ему невесту. Такую, которой можно доверять, которая сможет защитить его от неприятностей. Я хотела бы, чтобы горожане не просто терпели нашу семью, но чтобы мы им нравились. Думаю, дочка Ханнафинов могла бы нам в этом посодействовать.
        - Не знаю, - сказала я. - Она кажется какой-то хилой. Что, если он причинит ей боль? Grand-mere, а ты не знакома с кем-нибудь вроде нас?
        Она озадаченно посмотрела на меня, словно не совсем поняла, о чем я.
        - А, - сказала она наконец. - Ты имеешь в виду, с кем-то вроде них. Знаешь, думаю, я могла бы… дай-ка я напишу пару писем, поглядим, не найдется ли подходящих леди, которые могли бы приехать к нам погостить. Быть может, я подберу кого-нибудь и для Лумы, пока мы ищем пару Рису. - Она погладила меня по щеке. - Прости, дорогая. Я подумала, ты имеешь в виду кого-то вроде нас с тобой. - Ее ладонь задержалась возле моего лица. - Но таких, как мы, нет больше в целом мире.
        - Я устала, - сказала я.
        - Разумеется, моя дорогая, - сказала grand-mere. - Почему бы тебе не отправиться в постель?
        Я кивнула и стала подниматься по ступенькам. Рис метался у себя в комнате, тяжело ступая, ударяясь о стены. Я попыталась не обращать на него внимания, но грохот не прекращался, он доходил до моей спальни. Наконец, я не выдержала, встала с постели и распахнула дверь его комнаты. Рис, вгрызавшийся в столбик кровати, резко вскинул голову.
        - Что ты творишь? - спросила я. - К чему весь этот шум?
        - Я не могу выйти, - сказал он. Потом бросился ко мне, резко развернулся и побежал к противоположной стене. - Я не могу выйти. Я не могу выйти.
        - Ох, успокойся, - сказала я. - Конечно можешь.
        Рис с надеждой посмотрел на меня, а потом кинулся к открытой двери, но потом снова сделал петлю.
        - Не могу! - сказал он и ударил кулаками в стену напротив.
        - Зачем ты это делаешь? - спросила я. - Если собираешься и дальше так шуметь, иди на улицу. Grand-mere уже спит.
        Рис подошел к двери и переступил через порог. А потом с недоумением посмотрел на меня.
        - Я могу выйти, - сказал он. - Я пойду на улицу.
        - Неужели? Иди уже!
        Он сбежал вниз по лестнице и скрылся за углом. Кухонная дверь с грохотом распахнулась и захлопнулась.

* * *
        Первая невеста приехала довольно скоро.
        Всю неделю мы спокойно провели в доме. Артур пока не возвращался. В его отсутствие я погрузилась в рутину: поздние завтраки с grand-mere, беседы в гостиной, уход за растениями, попытки расшифровать бабушкину книгу, пока grand-mere дремала днем - каждый раз, когда она дремала. Потом ужин с семьей: Лума со мной не разговаривала, а папа пил больше обычного. Я изо всех сил старалась завязать хорошую беседу, предлагала сыграть в шахматы или спеть со мной в гостиной. Какие-то дни проходили лучше, какие-то хуже.
        А потом, по ночам, мне снилось, будто я Персефона.
        Все началось с той первой ночи после ее смерти, когда мне снилось, будто я иду вверх по холму через незнакомый город под ярко-голубым небом. Это повторялось раз в несколько ночей. Иногда видения были похожи на вспышку: я толку травы в ступке, выжимаю марлю, из которой капает кислотно-зеленая жидкость, оставляя пятна на моих кожаных перчатках. Иногда я видела более детальные сны длиной в полдня, а то и в целый день. Самым странным из всех пока был сон о споре с дедушкой Миклошем, который настаивал, что он не скажет детям о… о чем-то, что мне было трудно понять. Именно после этого сна я проснулась тем ранним утром с беспокойным чувством и не смогла больше уснуть. Я подумала: может, это как-то связано с тем, почему бабушка Персефона отослала меня из дома. Поэтому я взяла книгу с прикроватной тумбочки и отправилась в оранжерею.
        Дракондии приходили в норму. Листья из желтых стали насыщенно-зелеными, на концах длинных стеблей некоторых из растений завязались новые тугие бутоны. Проходя мимо них, я пела: «Признайся мне, смеясь, или взахлеб рыдая, что нет в тебе ко мне любви - а мне неважно, знаешь», - и чувствовала, как цветы колеблются и покачиваются, пока я усаживаюсь в кресло с бабушкиной записной книгой.
        Я пыталась отыскать хоть какое-то упоминание о себе, но все шло не по порядку. Первые несколько страниц были явно заполнены не бабушкой: там был текст на чистейшем итальянском языке и несколько детальных зарисовок местных развалин. За ними начинались записи крупным детским почерком, которые становились все меньше и меньше, пока из каракуль, словно мотылек из кокона, не появился бабушкин четкий почерк. Потом, дойдя до последней страницы, она явно вернулась к началу и стала заполнять все свободное пространство на более ранних страницах, втискивая строки бисерным почерком в любое свободное место. Так, рядом с детским рисунком козы я обнаружила запись: «Лузитания родилась 3-го июня». Год был не указан, далее шли лишь некоторые подробности, например о плаценте.
        Я пыталась просматривать страницы по диагонали в поисках любого упоминания о себе, но мой взгляд продолжал цепляться за основной текст. Вот она убегает от толпы крестьян после того, как пырнула мальчика в живот - хотя нигде не было указано, за что. Вот она просыпается на круглом камне посреди колышущегося моря змеиных лилий, выросших за время ее сна. А вот бежит в Америку на корабле - и далее перечисление всего, что она взяла с собой. Рядом со списком стояли карандашные галочки, так, словно она каждый день опустошала сумку, проверяла, все ли на месте, а потом укладывала обратно.
        Как жаль, что я не могу обсудить все это с ней. Я никогда не думала о том, какой была ее жизнь в молодости. Для меня она всегда была старой, да вдобавок еще были годы, в течение которых я вообще почти о ней не думала.
        Бабушка никак не обозначала своего присутствия после того слова «уходи» на столе пролитыми чернилами. Каждую ночь я боялась, представляя, как она начнет швырять вещи в моей комнате. Но и ее безмолвие тоже в некотором смысле пугало.
        Я снова вгляделась в страницу и обратила внимание на заметку на полях. На этой странице был загнут уголок, и кончик его указывал именно на нее.
        Призыв: три стука в дверь.
        Выговор: три стука в пол.
        Изгнание: три стука в стену.
        Я долго всматривалась в этот текст, кусая ногти. Маргарет трижды постучала в дверь, и спустя минуту явился Артур. После того, как его призвали.
        Я привыкла считать бабушкино колдовство довольно безобидным, даже его ужасающие формы вроде копания в кишках трупов, ощупывания внутренностей. Заглядывание в будущее, варка простеньких ядов из цветов - все это казалось довольно невинным. Простым до такой степени, что начинало выглядеть опасным. Это ощущалось как зло.
        Я вышла через дверь в дальнем конце оранжереи и стала спускаться по деревянным ступенькам к океану. На берегу я разделась и бросилась в воду. Меня моментально охватило блаженство. Растения поправляются. Через неделю распустятся новые цветы, и я смогу собирать нектар и перегонять его в кухне. Я позволила волнам раскачивать меня из стороны в сторону и совсем потеряла ощущение времени и пространства.
        Я плавала лицом вниз, когда по ступенькам стремительно сбежал Рис. Он подбежал к воде, упал на колени и принялся кричать мне. Я сперва услышала плеск воды, и только потом его голос, и подняла голову.
        - Что такое? - крикнула я ему.
        - Тут кто-то есть!
        На его лице виднелись потеки; поначалу я подумала, что это слезы, но вблизи поняла, что это засохшая кровь. Я двинулась к нему, стараясь, чтобы из воды торчала только моя голова. Но Рис, похоже, даже не смотрел на меня; он смотрел куда-то вдаль, на воду.
        - Кто? - спросила я.
        - Я раньше никогда ее не видел, - сказал он. - Но она разговаривает с ней. - Рис издал рык и зашагал. Идти в воде было тяжело, и он выглядел так нелепо, что я начала смеяться.
        - Прекрати! - Он накинулся на меня, но я нырнула под воду и с легкостью уплыла от него. Он попытался преследовать меня, но упал с отмели, и ему пришлось грести. Работая руками, он сердито смотрел на меня.
        - Почему ты такой стала? - спросил он. - Мы же были друзьями.
        - Нет, - сказала я. - Ты обычно задирал меня.
        - Я имею в виду, в детстве.
        - Ну, этого я не помню.
        Он бросил на меня испепеляющий взгляд и стал грести туда, где помельче. Я смотрела, как он выбирается из воды и отряхивается. Подумала, что можно броситься за ним вдогонку, но если его что-то там расстроило, это даже не мое дело. Однако мое любопытство усиливалось. Кто явился к нам в дом? Я вышла на берег, оделась и пошла посмотреть сама.
        Заглянув в окно передней гостиной, я увидела картину: grand-mere стоит, положив руку на предплечье молодой женщины. Девушка была одета в красивое синее платье, волосы цвета горячей смолы были высоко зачесаны. Она смеялась, сверкая крохотными острыми зубками, которые росли, словно у пираньи, в два ряда.
        Grand-mere нашла подходящую пару для Риса, кого-то вроде нас.
        Это удивило меня, несмотря на наш с ней разговор. До этого я не вполне понимала, что есть и другие, такие же, как мы, но не наши родственники. Мне хотелось расспросить девушку. Откуда она? Как grand-mere ее нашла? Но я не могла даже представить, как буду задавать эти вопросы при grand-mere.
        - Я не чувствовал ее запаха, - сказал Рис.
        Я подскочила. Он стоял за моей спиной и вглядывался в окно, все еще мокрый. Я и забыла, как тихо он умеет подкрадываться.
        - О чем ты? - спросила я.
        - Она просто появилась тут. Внезапно. - Рис встал рядом со мной, положив руки на подоконник, и в его горле заклокотал рык.
        - Успокойся, - сказала я. - Это просто гостья. Думаю, она приехала познакомиться с тобой.
        - Зачем?
        - Ну, ты же можешь знакомиться с людьми, - сказала я.
        Он помотал головой.
        - Я не хочу ни с кем знакомиться, - сказал он. - Я уже влюблен.
        Для меня стало шоком, что он так просто об этом сказал; у меня вырвался смешок. Он ощерился на меня, челюсть начала выпячиваться, постепенно выпуская новые зубы.
        - Не смей надо мной потешаться, - процедил он. - Ты понятия не имеешь, что я чувствую.
        - Рис, - сказала я. - Послушай. Так не может больше продолжаться.
        - Это почему?
        - Потому что он тебя не любит! - сказала я. - Он встречается с Лумой. - Я почувствовала, как при этих словах сжимается мое горло, но заставила себя продолжить. - В любом случае это не твой путь. Ты же не какой-то… я имею в виду, посмотри на себя!
        - Ты не понимаешь, - сказал он. - И никогда не поймешь.
        Я почувствовала, как мои ладони сжимаются в кулаки.
        - Ты прав, - сказала я. - Я не понимаю, почему ты так эгоистичен. Разве тебе мало того, что все заискивают перед тобой и делают все, что ты скажешь? И тебе приходится придумывать, какую бы еще вещь заполучить, потому что получать все что угодно - это же так скучно, да?
        Рис размахнулся, выпустив когти, и я почувствовала, как они прошлись в миллиметре от моего лица. Потом он бросился к дому, взлетел по ступенькам и рывком распахнул дверь. Я последовала за ним, не до конца понимая, что он собирается делать. Он ворвался в гостиную, где grand-mere сидела и попивала чай с девушкой.
        - Я никогда не стану встречаться ни с одной женщиной, которую ты сюда притащишь, - сказал он, обращаясь к grand-mere. - Так что не утруждай себя. Я все решил.
        И вдруг в один момент, как и предсказывала бабушка Персефона, я увидела Риса с другой стороны. Вздымающаяся грудь, выпяченная в сторону grand-mere челюсть. Вид у него был героическим.
        Я вдруг почувствовала себя подлой, низкой; мне стало стыдно за то, что я не видела, что он говорит абсолютно серьезно. Пусть даже он был опасным оскалившимся зверем, но он действительно был влюблен. Он был готов поставить на карту все. Хоть раз в жизни я была такой же храброй?
        Я взглянула на рыжеволосую девушку в кресле. Чашка чая замерла на полпути к ее губам. Однако улыбка не исчезла. Она маячила на ее лице, столь же естественная и острозубая, как и секунду назад.
        Grand-mere невозмутимо глядела на Риса.
        - Прекрати это немедленно, - велела она ему.
        Рис застыл на полушаге, уронив руки по бокам. Он огляделся с диким видом, пока не нашел меня.
        - Элеанор, - сказал он. - Сделай это еще раз. Отпусти меня.
        - Что? - не поняла я.
        Grand-mere даже не шелохнулась.
        - Иди к себе в комнату и оставайся там, - сказала она Рису. Тот повернулся и зашагал прочь.
        - Элеанор! - крикнул он. - Элеанор, помоги! Помоги, Элеанор!..
        - Замолчи, - вырвалось у меня, и я тут же зажала рот рукой. Но было уже поздно.
        - Мне так жаль, - сказала grand-mere девушке, покосившись при этом на меня. - Я не предполагала, что знакомство состоится при столь неприятных обстоятельствах.
        Девушка повернулась сначала к ней, потом ко мне.
        - Никаких проблем, - сказала она. - Он честен, мне это нравится. Мы могли бы попробовать, и я посмотрю, что к чему.
        - Он глупец, - сказала grand-mere. - Элеанор, ты не могла бы подождать меня в моей комнате? Я пока провожу нашу гостью. А потом мне хотелось бы обсудить с тобой кое-что.
        Я кивнула. Поднявшись наверх, я села на кровать и стала думать, что ответить grand-mere, которая неизбежно станет задавать мне вопросы.
        Я заметила, как странно Рис вышел из зала. Обычно он не ходит так, если уж на то пошло. Он шагает, врывается, хлопает дверями, носится по коридорам. Но в этот раз он шел спокойной походкой, почти механической.
        Несколько минут спустя grand-mere зашла в комнату и бессильно опустилась на кровать. Она выглядела измученной.
        - Ты в порядке? - спросила я.
        - Как же тяжело стараться сделать так, чтобы все шло гладко, - сказала она. - Особенно когда дело касается твоего кузена. Он сложный человек. А Лума вообще меня не слушается. Мне действительно необходима твоя помощь, Элеанор. Мне нужно, чтобы ты брала на себя больше ответственности. Я уже не так молода, как раньше.
        - Знаю, - сказала я. - Мне так жаль.
        - Это не твоя вина. Я просто поверить не могу, что он так обошелся с бедной девочкой.
        - А кто она? - спросила я.
        Grand-mere сделала паузу и странно на меня посмотрела.
        - Это не имеет значения, - сказала она. - После его выходки она никогда больше не вернется в этот дом.
        Мне хотелось порасспрашивать grand-mere еще, но она выглядела совершенно подавленной.
        - Grand-mere, - сказала я, - забудь о Рисе. Он слишком упрям. Может, начнем с того, что найдем кого-нибудь для Лумы?
        - Чтобы ты могла заполучить своего Артура, конечно, понимаю. - Она вздохнула и помассировала виски. - У меня разболелась голова, дитя мое. Пойду заварю себе чаю.
        - Хочешь, я тебе принесу? - предложила я.
        - Нет, - сказала она. - Но знаешь, чем ты можешь мне помочь? Не позволяй больше Рису выходить из комнаты. Знаю, ты не помышляла ни о чем плохом, но это ради его же блага.
        Она похлопала меня по руке, плавно встала, вышла за дверь и стала спускаться по лестнице.
        Какой странный, безумный выдался день. Вот бы обсудить это все с grand-mere. Может, мне стоит попробовать разложить карты? Вдруг я смогу что-то понять.
        Возле двери своей комнаты я помедлила. Она была приоткрыта, хотя я была уверена, что плотно ее закрыла. Я проскользнула внутрь, и мне стало настолько не по себе, что я тут же заглянула под кровать. Все было как-то не так: платяной шкаф открыт, постель заправлена наспех, но без подоткнутых «по-больничному» углов, как меня научили в школе святой Бригит. Кто-то сюда заходил. Кто-то копался в моих вещах, пока меня не было.
        Еще не успев проверить, я уже знала, что бабушкина записная книга пропала. Как и колода таро.
        Поначалу я была спокойна. Наверное, я просто плохо искала. Я осмотрела пол: вдруг она куда-то упала случайно. Проверила под матрасом, под подушками, за сломанным кукольным домиком и в каждом углу, который мог прийти мне на ум. Пусто. Мерзкая хватка паники сжала мое горло.
        Это могла сделать Маргарет. Я закрыла глаза и прислушалась, как меня учила grand-mere. Маргарет была внизу в прачечной, стирала белье. Зачем она потрошила стервятника, если не в попытке отыскать карты? И я ей никогда не нравилась. Она считала меня предательницей.
        Я зашагала было к залу, но остановилась у спальни Лумы. Ее дверь распахнулась, оттуда высунулась рука, схватила меня за запястье и втянула внутрь.
        - Что ты делаешь? - спросила я.
        - Нам надо поговорить.
        Я огляделась. И только теперь заметила дедушку Миклоша. Он лежал под кроватью, завернувшись в Лумино стеганое одеяло. В его волосах торчал листик.
        - Закрой дверь, - приказала мне Лума. - И веди себя тихо. Дедушка хочет тебе кое-что втолковать.
        - Что? Все еще думает, будто grand-mere приехала, чтобы его убить?
        Лума сердито посмотрела на меня.
        - Так ты знала?
        - Я ей уже говорил, - подал голос дедушка Миклош. - Из-за этой женщины я и бежал в Америку.
        - Он просто запутался! - сказала я. - Перепутал grand-mere с кем-то еще. Много лет назад с ним что-то произошло. И в день похорон бабушки Персефоны это повторилось: ему казалось, что звонят не городские колокола, а церковные колокола у него на родине.
        Я посмотрела на Луму, как бы говоря: вот видишь? Но она закатила глаза и повернулась к дедушке.
        - Что она такое? - спросила Лума. - Она же не волк, как мы? Пахнет совсем не так.
        Дедушка помотал головой.
        - Дедушка, - продолжала Лума, - почему ты не расскажешь нам, что случилось?
        Дедушка Миклош явно не хотел ничего рассказывать.
        - Ваша бабушка не любила эту историю, - сказал он. - Говорила, все осталось в прошлом. И просила не рассказывать детям.
        Я почти не сомневалась, что Лума считает, будто я от нее что-то скрываю. Хотя на самом деле это было не так - не вполне так. Мне нужно было все исправить. Выяснить, что имеет в виду дедушка. Не то чтобы я подозревала grand-mere. Но…
        - Перед смертью бабушка сказала, что я должна обо всем позаботиться, - начала я. - Помнишь, я тебе уже об этом говорила?
        Миклош кивнул.
        - Тогда расскажи мне, что ты видел, - попросила я.
        - А ты мне поверишь? - спросил он. - Обещаешь?
        Лума сверлила меня взглядом, пока я не сказала:
        - Хорошо, обещаю.
        Миклош вздохнул.
        - В молодости я жил в тихой деревне, - начал он. - Мы боялись существа, которое обитало в замке, вот только у нас не было слов, чтобы описать его. Все, что у нас было, - это колокола, которые говорили нам, когда нужно убегать от ворон.
        И он поведал нам о том дне, когда он бежал. Бежал и опоздал. Я сидела будто парализованная, в ужасе ожидая, что он превратится в волка и нападет на меня, потому что просто боится. Но Лума поглаживала его по руке, придерживала за плечо и не сводила с него глаз, пока дедушка рассказывал, как вороны схватили его и потащили прочь. Они вцепились ему в одежду и в волосы и распределили его вес между собой так, чтобы можно было нести его по воздуху, а он все время боялся, что его в любую минуту отпустят и он разобьется насмерть.
        - Они уносили меня далеко, несли над полями, - продолжал он. - Несли над лесом таким густым, что за ним не видно было земли. Посреди этого леса стоял разрушенный замок. Вороны пронесли меня сквозь дыру в крыше и бросили там. А потом все птицы улетели, только хвостом вперед.
        - Хвостом вперед? - переспросила я.
        - Да, именно так, - повторил он. - В рот старухе.
        Он замолчал и многозначительно посмотрел на меня, словно я должна была догадаться, что он имеет в виду.
        - Не понимаю, какое отношение это все имеет к grand-mere, - сказала я.
        - Это была она, - сказал дедушка. - Она приказала мне стоять неподвижно, и я не мог пошевелиться. А потом она открыла рот так широко, что я увидел: это вовсе и не рот, а глубокая дыра. - Он закрыл глаза. Я только теперь заметила, как тяжело он дышит, как тяжело ему описывать неописуемое. - Она пыталась проглотить меня. И вот тогда-то я вывернулся наизнанку. В первый раз превратился в волка. Я-то двигаться не мог, а волк - мог. Я разорвал ее напополам, и она упала. А потом… - он помедлил. - Потом я сбежал. - Он словно удивился, как легко подошел к концу рассказа. - И за всю жизнь не рассказывал об этом никому, кроме вашей бабушки.
        Я попыталась представить это: рот в виде глубокого отверстия. Челюсть кольнуло болью.
        - Это она превратила тебя в волка? - спросила я.
        Он помотал головой.
        - Волка я отыскал в себе сам, - сказал он. - Заглянул глубоко внутрь себя и нашел выход.
        Я долго сидела молча. Вспоминала каждого человека, встреченного мной за всю мою жизнь, и гадала, у скольких из них внутри скрывается волк, который просто пока еще не нашел пути наружу. Или, что еще ужаснее: сколько людей в моменты опасности смотрят вовнутрь в поисках хоть чего-то, что может их спасти - и не находят ничего?
        - Но дедушка, - сказала я, когда мне удалось вытряхнуть эту мысль из головы, - как же grand-mere может быть той самой женщиной? Ведь столько лет прошло. Ты же убил ее!
        - Нет, - возразил он. - Я только разорвал ее напополам.
        - Но ведь она была старухой, - не унималась я. - А ты был ребенком. А сколько сейчас лет grand-mere?
        Они с Лумой переглянулись. Они что, считают меня идиоткой?
        - Дедушка, - продолжала я спокойным голосом. - Ты помнишь ту ночь, когда в городе звенели колокола? - Он кивнул. - Помнишь, как это напугало тебя? Как ты решил, будто это церковные колокола из твоей деревни? - Он снова кивнул, но уже менее уверенно.
        - На что ты намекаешь? - спросила Лума.
        - Я думаю, ты и сейчас ошибаешься, - сказала я. - Ты очень расстроен из-за смерти бабушки Персефоны, и это пробуждает старые воспоминания. Тебе показалось, что бьют те же колокола, что и в твоей старой деревне. А когда к нам в гости приехала пожилая женщина, ты решил, что это та же старуха, которую ты видел в молодости. - У меня появилось ощущение, будто я разгадала загадку; даже голова чуть не закружилась. - Понимаешь? Ты просто запутался.
        - А я ему верю, - сказала Лума. - И думаю, что нам надо от нее избавиться.
        - Избавиться? - переспросила я. - Тетя Лузитания хотела, чтобы вы с Рисом избавились от меня. А теперь ты думаешь, что мы должны так поступить с нашей бабушкой?
        - Успокойся, - сказала Лума. - Это не одно и то же. Ты одна из нас.
        - А мне так не всегда кажется. Дедушка, ты же обещал прекратить это все.
        - Ты заставила меня пообещать, - отозвался он.
        Лума застыла.
        - Не смей делать это с ним, - сказала она.
        - Делать что?
        - Принуждать ко всякому, - сказала она. - Когда мы были маленькими, ты мне пообещала, что больше так не будешь.
        Я вдруг похолодела и замерла, как бывает, когда в теплый день ветер приносит тучу, которая закрывает собой солнце. Мне хотелось сказать ей, чтобы она перестала выдумывать, что ничего я такого не помню, но смутные обрывки воспоминания зашевелились в моей голове: я не могла вспомнить как следует, но практически нащупала то место, где могла на него наткнуться.
        - Я не хотела делать ничего плохого, - сказала я. - И вообще не уверена, делала ли я что-то плохое.
        - Ты должна все исправить, - сказала Лума. - Скажи дедушке, что он может делать все, что хочет.
        Я перевела взгляд на дедушку, наполовину спрятавшегося под кровать. В том месте, где Лума гладила его по голове, волосы неестественно торчали. Глядя на меня оттуда снизу вверх, он казался таким молодым.
        - Дедушка, - сказала я. - Ты можешь делать что угодно. Ты не обязан выполнять то обещание. - Я повернулась к Луме. - Ну вот, теперь ты…
        Он выскочил из-под кровати, пронесся мимо меня к выходу. Зачем-то схватил халат Лумы с крючка на двери и бросился вниз по ступенькам в главный зал. Ничего не понимая, я побежала за ним, Лума не отставала. Оказавшись у подножия лестницы, я метнулась к столику и схватила вазу для конфет. Если все пойдет плохо, пусть у меня в руках будет что-то тяжелое.
        Grand-mere в этот момент выходила из-за угла из кухни с чашкой чая в руках. Дедушка Миклош встал у нее на пути.
        - Пошла вон из моего дома, - сказал он. - Вон из моего дома!
        - Миклош, - сказала grand-mere. - Уверена, мы могли бы…
        Время для меня словно замедлилось: дедушка прыгнул на нее, в воздухе перевоплощаясь в волка. Он собирался ее убить.
        - Дедушка! - заорала я. - Прекрати немедленно!
        Его скрючило в воздухе, словно кто-то выкрутил ему позвоночник, и дедушка упал на пол, выгнувшись под неестественным углом. С трудом поднявшись на четвереньки, он посмотрел на меня, а потом на grand-mere.
        - А теперь, - сказала она, - Миклош, я настаиваю…
        Он кинулся прямиком на меня, и я закричала, заглушив слова grand-mere. Пока он летел на меня, в моей голове мелькнула мысль, что я не Заррин, потому что настоящая Заррин дралась бы когтями и зубами или по крайней мере огрела бы его вазой. А я только стояла, никак не противясь ему и зажмурившись перед неминуемой смертью. Его лапы ударили меня в грудь с такой силой, что я повалилась на пол.
        Дедушка выскочил в зал и побежал в кухню, и я услышала, как Маргарет распахнула перед ним дверь на улицу. Он убежал.
        У меня перед глазами стояла красная пелена. Я только сейчас поняла, что не могу дышать. В панике я несколько раз с трудом вздохнула. Воздух начал медленно наполнять мои легкие. Я еще секунду полежала на ковре, ошарашенная, вглядываясь в тени. На люстре не хватало хрустальной подвески. Как странно.
        Grand-mere подбежала ко мне. Наклонившись, она потрогала мои щеки, затем прикоснулась к плечам и ладоням.
        - Все чувствуешь? - спросила она. Я кивнула. - Ты не ранена? Можешь шевелить пальцами ног?
        - Да, - сказала я. Вернее, попыталась. Откашлялась. - Да, я в порядке.
        Она помогла мне сесть. Голова болела и кружилась. Спина ныла там, где я ударилась. Грудь болела от лап Миклоша. Мне хотелось зарыдать, но для рыданий мне не хватило бы воздуха.
        - Ты спасла мне жизнь, - сказала grand-mere. - Я знала, знала, что ты мне родная. Знала, что я должна вернуться за тобой, даже спустя столько лет.
        В порыве чувств она обняла меня так сердечно, так нежно, как ни разу до этого. Я почувствовала, как под ее платьем, под кожей что-то шевельнулось.
        Оно извивалось, словно угорь: начиная сбоку, оно вильнуло в сторону руки и исчезло там. Я все еще была оглушена, и лишь поэтому не вздрогнула. Значит, она все же что-то скрывала, хоть я и не знала, что. Я не знала, что и думать, вернее, мыслей было так много, что все смешалось в кашу.
        Я отодвинулась от нее. На шее, там, где дедушка Миклош атаковал ее, осталась рана. Длинный прямой порез, словно на ткани, но кровь из него не текла. Вместо этого края царапины были усыпаны необычными оранжевыми бусинками, словно древесным соком. Похоже на мою кровь, только гуще. Страннее.
        - Я очень устала, - сказала я. - Думаю, мне надо прилечь.
        Grand-mere помогла мне подняться в комнату, расстелила постель и укрыла меня одеялом. Потом поцеловала меня в макушку.
        - Ты не представляешь, как долго я ждала тебя, - сказала она. - Ты не моя внучка. Ты - мое дитя, моя единственная живая дочь.
        Она закрыла за мной дверь, и я осталась одна. Дедушка Миклош боялся ее и в страхе убежал в ночь. А сама она оказалась чем-то большим, нежели казалось поначалу. Эти две мысли преследовали друг друга в моей голове, и грудь сдавливало все сильнее и сильнее, словно они обвивали меня веревками.
        Да, пусть она не обычная человеческая бабушка, но это же не делает ее плохой, убеждала я себя. Лума тоже не плохая. И дедушка - по крайней мере, не во всем. Может, я могла бы с ней поговорить. Ей незачем скрываться, от нас так уж точно. Может, если ей не придется прятать от нас свою тайну, она не будет так груба с Лумой и жестока с мамой.
        Я была вымотана до предела; драка, а потом паника словно лишили меня чего-то. И я уснула.
        Мне приснилось, будто мама стоит надо мной, мокрая после ванны, и смотрит, как я сплю. Капля воды упала с ее лба на мой, и я поняла, что это не сон, и села. Она попыталась уйти.
        - Подожди, - сказала я. - Зачем ты пришла?
        После приезда grand-mere я почти не разговаривала с мамой. Если ей не нужно было присутствовать на ужине или каком-то другом событии, она больше времени, чем обычно, проводила в ванной.
        - Просто хотела тебя увидеть. Мне нравится на тебя смотреть. - Прозвучало так, словно она извинялась за это.
        - Вернись, - попросила я. - Мне тебя не хватает.
        Она подошла, села рядом со мной на кровать, и под ней начало расплываться влажное пятно. Она была завернута в халат, но он тоже промок. Мама выглядела лучше, чем в последние месяцы, все ее отростки ожили, колыхались. Симпатичные.
        - Ты ведь не можешь слишком долго обходиться без воды, да? - спросила я.
        - Mere всегда ненавидела эту мою особенность. - Она отвела взгляд, и полипы тоже опустились в сторону пола.
        - Grand-mere тебя ненавидела?
        Выражение ее лица изменилось. Она казалась испуганной.
        - Нет, - сказала она с нервным смешком. - Не ненавидела! Я хотела сказать, это ее расстраивало. Она хотела для меня лучшего. Нет-нет, никакой ненависти. Боже, Элеанор. - Она попыталась встать. Я поймала ее за левую руку и пригладила взъерошенные полипы на тыльной стороне кисти.
        - Ш-ш-ш, все хорошо, - сказала я. - Прости, мама, я не хотела тебя обидеть. Уверена, grand-mere тебя очень любит. Я просто удивилась.
        Она снова села и позволила мне немного подержать ее за руку, но долго молчала. Все это время она делала короткие вдохи, словно собиралась что-то сказать, но не могла себя заставить. Наконец, она посмотрела на меня.
        - Я правда очень люблю этот дом, - сказала она.
        - Я знаю, мама.
        - И нашу семью.
        - Я тоже. - И ведь это не ложь, поняла я. Я больше не боялась их. - Думаю, grand-mere помогла мне это разглядеть.
        Мама встала и улыбнулась мне.
        - Я рада, что она помогла тебе в этом, - сказала она. - Правда, рада.
        Я поняла кое-что о маме, чего не понимала прежде: она готова пожертвовать чем угодно, лишь бы сделать других счастливыми. И вслед за этим я поняла еще кое-что: присутствие grand-mere причиняет ей боль. Да, быть может, в мелочах, но все же боль. Мне хотелось сказать это маме, но я боялась, что, едва начав говорить, расплачусь и не смогу остановиться, как Маргарет, и буду рыдать, пока не затоплю весь дом. Поэтому я просто прижалась к ее влажному боку, и постепенно шевеление полипов под тканью халата перестало так уж сильно меня тревожить.
        Когда мама ушла, я еще какое-то время не могла уснуть. Я слышала, как открылась дверь в кухне, слышала, как Рис, громко топая, поднялся по лестнице и с грохотом распахнул дверь своей комнаты. Снаружи, в лесу, выл дедушка Миклош. Мне хотелось побежать к нему, сказать, что… что мне жаль? Но мне было не жаль, что я помешала ему убить grand-mere, и, когда я попыталась сесть, боль в груди и в спине оказалась сильней, чем я ожидала. Я подумала, вдруг бабушка Персефона чувствовала то же самое, когда отослала меня из дома? Наверное, она думала, что защищает их от меня, от того, на что я способна. Впервые я задумалась: а что, если она была права?
        8
        На следующее утро grand-mere подала мне завтрак в постель. Она сама принесла поднос и сидела на краешке моей кровати, пока я ела. Она не могла отвести от меня глаз и то и дело наклонялась, чтобы похлопать меня по руке.
        - Мне даже не верится, что то, что вчера произошло, было на самом деле, - сказала она. - Вернее, чуть не произошло со мной… ужасно!
        Я кивнула. Теперь, при свете дня, было тяжело поверить в то, что я видела и чувствовала прошлой ночью. Grand-mere не была похожа на человека, способного так сильно напугать дедушку Миклоша, что тот сбежит из собственного дома. Она забинтовала рану на шее, и, когда я спросила о ней, grand-mere только помотала головой.
        - О, ничего страшного, - отмахнулась она. - Царапина.
        - Ты в порядке? Может, лучше осмотреть рану? - Я потянулась к ней рукой. - Я читаю кое-какие медицинские книги и могла бы…
        Она прикрыла повязку ладонью.
        - Нет, моя дорогая, - сказала grand-mere. - Прошу, не утруждай себя. Я в порядке. И даже лучше, чем просто в порядке, ведь я же с тобой. На самом деле, я хотела кое о чем с тобой поговорить.
        - О чем? - спросила я.
        - Когда вчера ночью ты спасла меня от своего дедушки, - начала она, - ты не обратила внимания, как ты это сделала?
        Я знала. Я произнесла слова особым образом, и дедушка Миклош был вынужден мне подчиниться. Это случалось со мной уже не раз, и хоть я и притворялась, будто не знаю, что именно делаю, но на самом деле я все понимала. Я подумала о видении, где я была маленькой девочкой: тогда я тоже это сделала, не так ли? И как часто я заставляла людей делать что-то, чего они не хотели? Я вспомнила хозяина магазина в Уинтерпорте. Подумала о Рисе.
        Grand-mere заметила выражение моего лица и поспешно сжала мои ладони.
        - Не переживай так! - сказала она. - Ты обладаешь даром, природным талантом. Этим стоит гордиться.
        - У меня такое чувство… - начала я. - А это нормально - поступать так? Нет, правда?
        Она вдруг стала серьезной.
        - Все, что помогает тебе выжить, допустимо, - сказала она. - Мы живем в опасном мире.
        Я уже стала различать, когда она изображает эмоцию для меня, а когда говорит искренне. На этих словах она опустила взгляд на свои руки: сложенные, неподвижные, в лавандовых перчатках. Она всегда становилась похожей на статую, когда расстраивалась, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее боль. Я поступала так же.
        - Поговори со мной, пожалуйста, - попросила я.
        Grand-mere посмотрела на меня с грустной полуулыбкой.
        - У меня было еще три дочери, - сказала она. - Анжелика играла на скрипке. Мариетта постоянно влюблялась в парней, была кокетка, но умная. Однажды она закрутила роман с немецким офицером, и я ужасно на нее рассердилась. Теперь жалею, что не была добрее к ней. А Офелия, моя младшая, была еще совсем ребенком. Я потеряла их всех во время войны. Офелия ушла последней. - Grand-mere произнесла это со скорбным спокойствием. - Хотела бы я рассказать больше. Но мне больно даже думать о них. Как жаль, что тебе не довелось познакомиться с ними.
        Мне хотелось ее обнять, притянуть к себе и положить ее голову себе на плечо. Но я знала, что, если я попытаюсь это сделать, она вся застынет, а потом под вежливым предлогом уйдет. Поэтому мы долго сидели рядом, молча. Невероятно, через сколько всего ей пришлось пройти. И еще более невероятно то, что после всего этого она приехала сюда, ко мне. Она одна из нас; ей просто нужно было найти свой дом. Почему дедушка не может этого понять?
        - Офелия все еще была ребенком и не могла использовать свой дар, - сказала, наконец, grand-mere. - А твоя мама сама отказалась. Я не могу избавиться от мысли, что, если бы мы все крепко держались вместе, в живых осталась бы не я одна.
        Это объясняло холодность grand-mere к маме. Она хотела помочь, а мама отказывалась. Я подумала об Офелии, которая еще даже не знала, как использовать свой дар. Интересно, почему grand-mere назвала Офелию ребенком? Она была моей ровесницей?
        - Значит, ты хочешь, чтобы я управляла людьми ради моей же безопасности, - сказала я.
        - Чтобы мы вместе могли отправиться куда угодно, - сказала она. - Жить там, где захотим, и ни о чем не волноваться.
        Я ощутила укол сомнения. Не все поступки grand-mere были обусловлены необходимостью, не все ее действия совершались ради выживания. Но, быть может, после долгих лет в одиночестве ей стало тяжело различать, что необходимо, а что - нет. Она одинока и напугана. Может, я смогу научить ее больше не бояться.
        - Тогда я буду тренироваться, - сказала я.
        Она кивнула.
        - Можешь оставить меня ненадолго, моя дорогая? - попросила она. - Я хочу побыть наедине со своими мыслями.
        Мне хотелось остаться с ней, но я быстро встала и, уходя, закрыла за собой дверь. Без нее я чувствовала себя покинутой.
        Мне не хотелось развивать мой дар. От одной мысли о том, что я заставила дедушку так скорчиться в воздухе, мне становилось плохо. Но благодаря этому я спасла жизнь grand-mere. Может, зная, что я ее всегда защищу, она сможет успокоиться. Может, мы сумеем стать одной семьей. В конце концов, разве в этом доме нет места странностям? Я могу убедить остальных, что grand-mere не желает нам навредить, что ей не придется никому причинять боль, если она будет чувствовать себя защищенной. Может, она даже перестанет переживать из-за Риса.
        И, разумеется, тот факт, что дедушка Миклош ее боится, не говорит о том, что именно она была той женщиной, которую он видел столько лет назад. Тогда она была еще молодой. Это наверняка ошибка. Должно быть разумное объяснение.
        После того как grand-mere ушла, я попыталась сесть и почитать, но в груди по-прежнему болело после падения, и я чувствовала странную усталость. Я проспала почти весь день, а проснувшись, увидела, что на улице уже стемнело, а мне кто-то принес ужин на подносе. Я сходила в уборную и не торопясь поела. Глотать было тяжело.
        Я все время размышляла о словах grand-mere насчет моего таланта. Может, кто-нибудь позволит мне испробовать дар на себе, если я пообещаю не заставлять их делать ничего такого, что им не понравится? Но кто сейчас дома? Я закрыла глаза и прислушалась к сердцебиению особняка. Второй этаж: мама плещется в ванной. Нет, она все еще слишком расстроена. Дедушки нигде не было слышно; я надеялась, что с ним все в порядке, что он скоро вернется из леса и мы сможем все обсудить. Маргарет в кухне: судя по звукам, отскребает кафель. И слабый звук доносился со стороны зала, из старого кабинета бабушки Персефоны. Музыка, поняла я. Проигрыватель, громкость убавили до минимума. Я не знала, кто его включил.
        Стараясь двигаться как можно тише, я спустилась по ступенькам. Дверь в библиотеку была закрыта, поэтому я присела и прижалась ухом к двери. Поскрипывающая на «Виктроле» пластинка. Шорох шагов по ковру. И голос отца.
        - Нам не обязательно оставаться здесь, - говорил он. - Я ведь могу уехать. И ты мог бы поехать вместе со мной.
        - Не думаю, что это возможно.
        Голос Артура.
        Что он здесь делает? Их шаги звучали ритмично, в такт музыке. Я поняла, что они танцуют. Представила, как может танцевать Артур: осторожно, невесомо. Представила, как мои ладони лежат на кончиках его пальцев, как мы вдвоем парим, словно воздух, грациозные, как марионетки. Шаги моего отца звучали тяжелее, он то и дело спотыкался. Я подумала: интересно, кто из них ведет в танце? Мне сложно было даже представить, как это выглядит.
        - Знаю, ты говоришь, это она заставляла тебя остаться, - продолжал отец. - Но она мертва. И не она виновата, что ты до сих пор здесь. Наверняка дело в ком-то еще.
        - Может быть, в Рисе.
        - Не говори так.
        - Если ты настаиваешь.
        Уж не побаивается ли Артур моего папу? Мне не понравилась натянутость в его голосе, ритм его шагов. У меня нарастало чувство, что ему не хочется быть здесь, что это еще одна из тех вещей, о которых ему запрещено говорить.
        Что ж, сильнее, чем сейчас, ненавидеть меня отец уже не сможет. Я встала, отошла на несколько шагов назад и, не таясь, зашагала к двери. Открыла ее легко и непринужденно, словно пришла сюда по своим делам.
        Я думала, мне придется изобразить изумление, но изображать не пришлось, когда я увидела, как отец застыл, держа одну руку на талии Артура, а другую - на его ладони. Артур выглядел безупречно, с безукоризненной осанкой; он замер на середине шага. Меня шокировала столь непринужденная интимность происходящего. Я вспомнила, как в школе девочки учились танцевать и что я тогда чувствовала - то же ощущение, что и сейчас: как будто я вижу что-то, чего видеть не должна, что-то, что заставляет меня испытывать острую боль под ложечкой.
        - Я… папа, - начала я. - Я просто хотела взять кое-какие книги. Мне…
        Отец отпустил Артура, чуть ли не оттолкнул его. Потом протиснулся мимо меня к выходу и с грохотом захлопнул за собой дверь. Артур даже не посмотрел ему вслед, заметила я. Он смотрел на меня.
        - Вы сделали это нарочно, - сказал он. И мне вдруг стало стыдно.
        - По голосу вы… - Я потрясла головой, пытаясь подобрать слова. - Вы как будто были не рады.
        Его улыбка растаяла.
        - Я бы хотел, чтобы вы перестали делать вид, будто спасаете меня. Это лицемерие.
        - Зачем он заставляет вас танцевать с ним? - спросила я.
        - Он просит, и я соглашаюсь.
        - Почему вы всегда со всем соглашаетесь?
        - Потому что я… - Он помедлил, двигая челюстью. - Потому что я не говорю «нет».
        - Почему?
        Он подошел ко мне и положил руки мне на предплечья. Его губы скривились в подобии улыбки.
        - Вы скоро сдадитесь, - сказал он. - Скоро вам будет все равно. Скоро вы просто будете рады тому, что я всегда говорю «да». И, быть может, тогда вы расслабитесь и перестанете задавать так много вопросов, ответов на которые не хотите слышать.
        Пластинка все еще крутилась. Отец сбежал. Дверь была закрыта. Лумы не было дома, иначе я бы ее услышала. Мы были с ним только вдвоем.
        - Хотите потанцевать? - спросила я.
        - Я и так танцую.
        - Хотите потанцевать со мной?
        - Я соглашусь, если вы меня попросите.
        Он был так немногословен, но я не сомневалась: в его словах скрыто больше, чем кажется на первый взгляд. Прежде чем снова раскрыть рот, я хорошенько подумала.
        - Я не прошу вас, - сказала я. - Я лишь спросила из интереса.
        Он разлепил губы, но не заговорил. У меня возникло ощущение, будто мы слепо несемся навстречу чему-то. Что мы почти на месте, каким бы это место ни было. Артур молчал.
        - В таком случае - нет, - ответил он, наконец. - Я не хочу.
        Я залилась краской. Мне было стыдно; он видел меня насквозь. Знал, как сильно он мне нравится, но не испытывал взаимности. Я почувствовала себя дурой. Никакая помощь от grand-mere никогда не заставит его полюбить меня. Ни миленькое платье, ни что-либо еще. Я ему не нравлюсь, ничто во мне ему не нравится.
        Может, той ночью, в зале, когда Рис вылетел из-за потайной двери, я все неправильно поняла. Может, Рис что-то значит для него, в то время как я - нет. Во мне чего-то не хватает, и оно никогда не появится. У отца тоже когда-то было это «что-то». Артур… Я не знала, что такое Артур. Но между нами не было тайной связи, хотя я думала иначе. Это все было лишь мое воображение.
        - Не грустите, - сказал Артур. Он приблизился ко мне легким шагом, его движения были все так же упруги. - Я не хотел вас расстраивать. Я лишь хотел быть… - Он поскрежетал зубами, словно пытаясь удержать какие-то слова. Или что-то удерживало их вместо него. - Честным, - выговорил он наконец.
        Мне хотелось задать ему столько вопросов: значит ли это, что он влюблен в Луму или Риса? Или в моего отца? Встречается ли он с Лумой лишь ради прикрытия? Как долго все это продолжается? У меня было так много вопросов. Но от мысли о том, чтобы остаться здесь и продолжать расспрашивать его, мне сделалось не по себе: я не была уверена, что он сможет мне все рассказать или же что я смогу вынести его ответы. Я посмотрела на него снизу вверх. Он опять стоял так близко ко мне, что мне хотелось схватить его, прижать к себе изо всех сил.
        - Элеанор, - с трудом процедил он сквозь зубы. - Помните, вы рассказывали мне о вашей школьной подруге? Кажется, ее звали Люси.
        Мне не хотелось думать о Люси Спенсер. Речь шла о нем, не обо мне.
        - Думаю, вам лучше уйти, - сказала я.
        - Вы не говорили, что хотите, чтобы я ушел, - сказал Артур. - Почему вы ее укусили? Если вы действительно хотите все понять, то присмотритесь: все прямо у вас на ладони.
        Мне не хотелось думать о Люси. Мне хотелось, чтобы он оставил меня одну, чтобы вся эта ужасная сцена закончилась. И тут я подумала об изгнании.
        Недолго думая, я протянула руку и постучала по стене. Раз, два, три. Едва сделав это, я поняла, что совершила нечто непростительное.
        Артур развернулся на каблуках и зашагал прочь из комнаты. Я попыталась его догнать.
        - Стойте, - сказала я. - Стойте. - Я ухватилась за край его пиджака. - Артур, простите. Что я сейчас сделала?
        Он стряхнул мою руку и продолжал идти. Мы прошли мимо передней гостиной, где отец поднял взгляд от книги, которую якобы читал. Я бежала за Артуром по паркетному полу через весь зал, пока он не распахнул входную дверь.
        - Артур, стой! - крикнула я.
        Он обернулся и посмотрел на меня.
        - Прощай, Элеанор, - сказал он.
        И шагнул в ночь. Порыв ветра с грохотом захлопнул за ним дверь. Я стояла с дикими глазами, задыхаясь.
        - Довольна?
        Отец вышел из темной гостиной. В руке он держал бокал бренди. Напиток слегка расплескался, когда папа споткнулся, шагая ко мне.
        - Он тебя не полюбит, - сказал отец. - Это не в его природе. Я пытался тебя предостеречь.
        - Что он такое?
        - Творение твоей бабушки, - ответил он. - Предназначенное для присмотра за детьми.
        Он рассмеялся.
        - Не понимаю.
        - Еще бы. Тебе ли это понимать?
        - Почему ты ведешь себя так с Артуром? - спросила я. - Ты женат. Ты вообще не думаешь о том, как поступаешь с мамой?
        Отец издал низкий рык.
        - Не суйся.
        Это меня разозлило.
        - Это еще почему? - спросила я. - Я всего лишь пытаюсь разобраться, стать частью этого дома, а от тебя слышу вечно одни запреты. Почему? Чего ты так боишься? - Я сделала еще шаг к нему, и он попятился, а бренди снова перелилось через край бокала и выплеснулось на пол. - Ты боишься, что я что-то выясню? Что? Что ты влюблен в него? Что ты не хочешь отпускать его после бабушкиной смерти, хотя сам он хочет уйти?
        Отец отшатнулся, споткнулся и удержался на ногах, лишь навалившись на входную дверь.
        - А знаешь, права была моя сестра насчет тебя, - сказал он. - От тебя одни проблемы. Лучше бы ты никогда не возвращалась.
        - Папа, - сказала я, отступая на шаг. Мои глаза наполнились слезами. - Ты же это не всерьез.
        Он опустил взгляд, и я поняла, что он говорил серьезно. Он боялся. Ему было стыдно. Он был такой же, как я. Я вдруг поняла.
        - Ты не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, - сказала я. - Но ты не хочешь его терять.
        - Я не знал, как ему помочь, - сказал отец. И разрыдался.
        Мне хотелось подбежать к нему, обнять. Я поняла, что мы могли бы в этом разобраться. У нас с ним не типичная размолвка, какие бывают между отцами и дочерями, но, опять же, мы не такие, как все. Мы - Заррины.
        - Мне нужно рассказать тебе кое-что, - начала я. - Почему я бросила школу.
        Но папин взгляд метнулся вверх, куда-то за мою спину и поверх моей головы.
        - Господи, Майлз, - сказала grand-mere с верхней площадки лестницы. - Ты что, пьян?
        Он посмотрел на бокал в своей руке так, словно видел его впервые.
        - Отправляйся спать, - сказала она. Отец зашагал вверх по ступенькам. По пути он метнул на меня взгляд. В этом взгляде читалось: помоги. Но теперь пришла моя очередь ломать голову, как ему помочь.
        - Мне жаль, - сказала мне grand-mere, когда отец ушел. - Поверить не могу, что он так с тобой разговаривал. Что он такое говорил!
        - Все в порядке, - сказала я. - Он просто был не в духе.
        Grand-mere нахмурилась и покачала головой.
        - Это неприемлемо, - сказала она. - Просто неприемлемо. - Что-то в ее голосе встревожило меня. Она словно приняла какое-то решение.
        - Утром я поговорю с ним о случившемся, - сказала я. - Он поспит, и мы со всем справимся.
        - Элеанор, милая, - сказала grand-mere. - Если тебе лучше, ты не могла бы сходить в кухню, принести мне чего-нибудь? Может, хлеба с маслом?
        - Ты же позволишь мне с ним поговорить?
        - Разумеется. Утром.
        Я отправилась в кухню. Маргарет стояла перед раковиной. Едва я вошла, она начала стонать, постепенно поднимая тон голоса.
        - Не смей, - сказала я. Она умолкла. Я отрезала ломтик белого хлеба и намазала его маслом. Когда я принесла хлеб grand-mere, та уже была в постели, под одеялами.
        - Отец лег спать? - спросила я.
        - Ушел. - Grand-mere жестом пригласила меня к себе в комнату. - Не хочешь войти, моя дорогая?
        - Я… очень расстроена, - сказала я. И только теперь заметила, что плачу. - Думаю, мне просто надо немного поспать.
        - Милая моя девочка. Надеюсь, ты знаешь, что я всегда защищу тебя от людей, которые ничего не понимают.
        - Он не такой уж плохой, - сказала я. Слезы по-прежнему катились градом. - Уверена, ты его переубедила. Он больше никогда такого себе не позволит. Прошу, не будь к нему слишком строга.
        - Ты очень великодушна, - сказала grand-mere. - Это мне в тебе нравится. Добрых снов, моя дорогая.
        Наутро отец не появился за завтраком.
        Я проверила лес, берег, даже сходила в город на почту, чтобы спросить о нем.
        Вернувшись, я обнаружила отца в гостиной. Он сидел в низком кресле и читал газету.
        - Папа, - сказала я, входя. - Прости за вчерашнюю ночь. Мы оба наговорили лишнего, и я…
        - Ерунда, - сказал он из-за газеты. - Я только хочу, чтобы ты была счастлива.
        - Но… - Я посмотрела налево и направо, и только потом села на колени перед его креслом. - Я хочу знать, что ты пытался мне сказать. Прошу, ответь, что такое Артур? Ты сказал, он бабушкино творение. Что это значит?
        - Это не важно, пока ты счастлива.
        - Но я не счастлива. Мне… - Я заметила, что через каждые пять слов невольно оглядываюсь через плечо. - Мне страшно, папа.
        - Ерунда.
        - Но…
        - Я только хочу, чтобы ты была счастлива.
        Я схватилась за газету и вырвала ее из папиных рук. И не смогла отвести взгляда от его абсолютно пустого лица.
        Я думала, что увижу, если с ним что-то не так. Например, другой взгляд или цвет волос. Но он выглядел в точности как мой отец.
        - Папа, - взмолилась я. - Скажи, что не так. Прошу тебя, папа.
        - Ерунда, - ответил он.
        9
        Поначалу я испугалась. А потом разозлилась.
        Я поднялась по лестнице и заколотила кулаками в дверь grand-mere. Она отозвалась не сразу.
        - Элеанор, милая, - сказала она. - Я так устала. Ты не могла бы зайти в другое время?
        Я подергала ручку. Заперто.
        - Мне нужно с тобой поговорить, - сказала я.
        Она вздохнула и слезла с постели, на удивление громко ударив ногами в пол. Я услышала за дверью шелест юбок и быстрые шаги, после чего замок щелкнул.
        - Хорошо, входи, - сказала grand-mere.
        Открыв дверь, я увидела, что она уже снова лежит в постели. Комната выглядела немного неопрятно, нетипично для нее. Краем глаза я заметила что-то на полу, что-то черное и сверкающее на фоне яркого ковра, под краем кровати. Что это?
        - О чем ты хотела со мной поговорить, милая? - Она потянулась за чашкой, стоявшей на прикроватном столике, и сделала глоток. - Мне слегка нездоровится.
        - Я хочу, чтобы ты вернула моего отца назад, - сказала я.
        Grand-mere высунула руку из-под одеяла и похлопала по простыням возле себя. Я не двинулась с места.
        - Моя дорогая, - сказала она. - Я не могу отменить то, что уже сделано. И даже если бы могла, то не стала бы. В конце концов, я почти ничего и не делала.
        - Что ты имеешь в виду? - не поняла я.
        - Я лишь слегка его изменила, - сказала она. - Он по-прежнему может ходить, разговаривать с тобой, и он очень дружелюбен. Он может делать все, что делал раньше.
        - Но он просто сидит в гостиной, - сказала я. - Он даже не двигается. Я пыталась с ним поговорить, но он только твердит в ответ одно и то же. Все это неправильно. Что ты с ним сотворила?
        - Ничего такого, что было бы не под силу тебе, - ответила она. - Хочешь, я покажу тебе, как это делается? От этого тебе полегчает?
        - Нет, - сказала я. - Я хочу знать, как все исправить. Я хочу, чтобы он мог делать то, что хочет.
        - То, что хочет? Что хочет? Ему нельзя доверять, Элеанор. Я слышала, каким тоном он говорил с тобой прошлой ночью.
        - Он раскаялся!
        - Как по мне, он не выглядел раскаявшимся. - Я видела, что grand-mere расстроена. - Мне невыносимо слышать, когда кто-то так разговаривает с тобой. Говорит тебе, будто ты лишняя, неправильная, в то время как сам он… - Она вздрогнула, и под кожей на ее шее пробежала рябь, словно там плавала какая-то фигура. - В то время как сам он творил такие отвратительные вещи. Он и твой кузен - это люди, которых вообще не должно существовать на свете. Для таких, как они, в этом мире нет места. Для чего они тут?
        Разве человек должен существовать ради какой-то цели? Неужели недостаточно просто жить? Но я все же кивнула; мне было за это стыдно, но хотелось выиграть побольше времени, чтобы подумать. Что мне с ней делать?
        - Я не хотела, чтобы ты увидела это так скоро, - продолжала grand-mere. - Но, полагаю, рано или поздно тебе все равно пришлось бы повзрослеть. Я рада, что ты, наконец, поняла, почему я сделала то, что должна была сделать.
        Я опять кивнула и с трудом сглотнула. Я вспомнила, что говорила бабушка Персефона. Мои глаза наконец разглядели правду; как будто смотришь на картину, на которой нарисован не то череп, не то две женщины. Grand-mere превратилась в моих глазах в нечто иное. Теперь мне стало страшно.
        - И как часто тебе приходится… повторять это? - спросила я. - Чтобы поддерживать его в таком состоянии. - Я надеялась, что мои слова прозвучали так, будто я хочу помочь, стремлюсь научиться.
        - О, дело уже сделано, - сказала она. - Он никогда не будет таким, как прежде. Теперь это примерный отец. Покорный и дружелюбный. Думаю, ты постепенно привыкнешь к нему такому. И еще… - Она внимательно вглядывалась в мое лицо, говоря эти слова. - Я подумала, что, быть может, мы с тобой могли бы немного попрактиковаться, чтобы ты была готова таким же образом помочь своему кузену.
        Я заставила себя улыбнуться. У меня хорошо получалось лгать; я надеялась, это сработает и с женщиной, которая так хорошо меня знает, в объятиях которой я лила слезы.
        - Спасибо, grand-mere, - сказала я. - Как хорошо, что теперь я все понимаю.
        Она кивком попросила меня подойти ближе. Я медленно шагнула ей навстречу, а она протянула руку и погладила мою щеку.
        - Начнем завтра, - сказала она. - Сегодня я слишком устала. Прошу, оставь меня, чтобы я могла отдохнуть.
        Мое тело само начало поворачиваться к выходу.
        - Доброй ночи, grand-mere, - сказала я, пока ноги несли меня в зал.
        На первом этаже, в пустой кухне, я схватила с подставки нож. И зашагала назад к лестнице, двигаясь все быстрее и быстрее по мере того, как поднималась по ступенькам. Я должна это сделать. И сделать сейчас, пока она лежит без сил.
        Оказавшись перед дверью, я остановилась. Хотя не собиралась. Я изо всех сил размахнулась и потянулась к ручке, но моя ладонь замерла, не коснувшись ее. Я даже не могла заставить себя постучать. Я подняла ногу, чтобы попробовать пнуть дверь. Ничего. Вообще ничего. Мне хотелось кричать, но звук умирал, не успев вырваться из горла. Я издала нервный смешок. Разумеется, я не могу закричать. Она же ясно выразилась, что намерена отдохнуть.
        Я поняла: мне нужна помощь. Мне нужен кто-то, кто мог бы сделать то, чего не могу я.
        И тут я подумала о Луме, вспомнила, сколько раз у нее получалось ослушаться приказов grand-mere. В отличие от меня, она была невосприимчива к силе этой женщины. А ведь она тоже ее внучка.
        Я подбежала к спальне Лумы и распахнула дверь. Внутри словно взорвалась бомба: тюбики из-под косметики валялись повсюду, ящики с одеждой были выворочены. Вещей почти не осталось, поняла я. Она что, сбежала, как Лузитания? Но ушла ли она по своей воле?
        И тут из леса раздались звуки. Высокий чистый крик Лумы и вой дедушки Миклоша. Они звали Риса. Но тот не мог им ответить. Grand-mere велела ему сидеть тихо и никуда не выходить.
        Вернее, она велела только никуда не выходить. А молчать ему приказала я. От одной этой мысли мое лицо залилось краской.
        Рис скребся в стену. Мне было запрещено выпускать его, это я знала точно. Но тут я посмотрела на комод. Grand-mere не говорила, что мне нельзя зайти к нему.
        Пришлось немного попотеть, чтобы сдвинуть комод. Но, справившись, я увидела дыру в стене: сорванные обои, крошащаяся штукатурка и лицо Риса, скорчившегося с той стороны. Он рычал, обнажив полный рот длинных желтых зубов.
        - Ш-ш-ш, - попыталась успокоить его я. - Рис, это я. Всего лишь я. Ты можешь говорить со мной.
        - Это все ты виновата, - прошипел он, задыхаясь.
        - Я ничего не делала! - возразила я. Эти слова словно ужалили меня; я понимала, что это правда лишь наполовину. - Я не хотела, чтобы все так закончилось!
        - Давай, зайди сюда, и я разорву тебя на части.
        - Нет, - отрезала я. - Ты не можешь этого сделать. Я нужна тебе, чтобы ты мог избавиться от нее.
        - Как?
        - Я ведь могу заставить тебя делать всякое, забыл? Может, я смогу заставить тебя побороть ее.
        - Тогда выпусти меня, - сказал он.
        - Не могу, - сказала я. - Она мне запретила.
        - Тогда какой мне от тебя толк?
        - Мне придется к тебе зайти, - сказала я. - Придется говорить шепотом, чтобы она не слышала. Но я не собираюсь запрещать тебе делать мне больно, потому что хочу, чтобы ты сам принимал решения. Я тебе доверяю. И, может, ты тоже сможешь довериться мне.
        Он склонил голову набок, но не кинулся на меня. Через дыру в стене я полезла к нему в комнату. Согнувшись вдвое внутри стены, я притянула его голову к своей. В моих ладонях она превратилась в волчью. Я вздрогнула, но не отстранилась. И проговорила ему на ухо:
        - Она что-то сделала с моим отцом. Думаю, она его убила. Он стал совсем другим. Больше похож на… марионетку.
        Волчья пасть, принадлежавшая моему кузену, зарычала мне в ухо. Я чувствовала на шее вонь его дыхания. И сидела так тихо, как только могла. Он был похож на Миклоша; я знала, что, если дернусь, Рис разорвет меня на куски. Но тут его голова стала снова меняться у меня в руках, и он прошептал мне в ответ:
        - Она его сама сотворила. Как ту тварь, что она притащила в дом, - сказал он. - Которая выглядела как человек, но не имела запаха.
        Как только он это сказал, я поняла, что он прав. Я не видела, чтобы та острозубая женщина приходила в дом или покидала его. И она не говорила ничего, что не одобрила бы grand-mere. Она как будто не существовала.
        - Как она это делает? - спросила я.
        - Не знаю. Может, так же, как и ты.
        - О чем ты говоришь?
        - О том, что ты сделала с тем мальчиком, - сказал Рис. - В лесу. После чего бабушка отправила тебя подальше.
        Я застыла.
        - Я ничего с ним не делала, - возразила я. - Ничего. Он просто исчез.
        - Нет, ты его проглотила. - Рис посмотрел на меня. - С дядей Майлзом она сделала то же самое?
        - Нет! Не знаю. - Я невольно начала пятиться.
        - Стой, - сказал он. - Стой, она и меня хочет сожрать? Ты же ей не позволишь, да?
        - Разумеется, нет, - ответила я. По крайней мере, это я знала наверняка, хоть мне в тот миг и казалось, будто я вообще ничего не знаю. Что я наделала? - Мне надо подумать. Я вернусь позже.
        - Обещаешь? - спросил он, но я уже двигала комод обратно. Закрыв дыру в стене, я прислонилась к комоду, тяжело дыша.
        Он ошибается, уверяла я себя. Я никак не могла такое сотворить. Мальчик просто заблудился в лесу, а может, Рис или Лума убили его по ошибке, или просто со временем мои воспоминания исказились. Может, он убежал от нас и оказался в объятиях своего отца.
        Может быть, может быть. Но мне нужно было убедиться. Я села на пол, закрыла лицо ладонями и, всхлипывая, попыталась вспомнить. Я плакала бесшумно и сама не знала, делаю ли это по привычке или для того, чтобы не разбудить grand-mere.
        Той ночью луна светила сквозь ветви берез. Я вспомнила кузена Чарли и его сверкающие классические туфли. Когда Чарли жил с нами? Он приезжал на лето? Нет, это случилось еще до того, как Лузитания уехала. Она уехала как раз той ночью. Воспоминания постепенно возвращались ко мне.
        Я заставила себя вспомнить сына банкира. Он бежал быстро, но все равно слишком медленно - местность была неровной. Задыхался от натуги, пыхтел так громко, что мы могли бы преследовать его по одному только звуку, даже если бы он не шумел, словно грузовик, ломающий ветки. Я вспомнила холодный ветер, бьющий мне в лицо, яркую луну и исступленную радость, когда Рис, Лума и я синхронно прыгнули на мальчишку.
        Мне не нравилось вспоминать все это. Мне не хотелось этого помнить. Но - вот она я, энергичная, счастливая и очень-очень голодная. Я склонила голову к мальчику с таким ощущением, что, если я попытаюсь его хотя бы поцеловать, я его проглочу, и он останется со мной навечно, и тогда это чувство никогда меня не покинет.
        Я провалилась туда, где был мальчик, и упала на кучу сосновых иголок, что была под ним. Мальчик исчез. А на меня навалилась жуткая усталость, тяжелая боль, сводящая челюсть.
        - Тебе за это влетит, - сказал Чарли где-то у меня за спиной. А я обернулась и закричала на него, потому что знала, что он прав, что я это заслужила, но в то же время - я же ничего не сделала. По крайней мере, не нарочно.
        Оказавшись снова у себя в спальне, я поняла, что не дышу. Несколько секунд я хватала ртом воздух, пытаясь надышаться вдоволь. Я залезла в кровать Лумы и завернулась в одеяла, пытаясь зацепиться за что-то реальное. И только тогда позволила себе подумать о Люси.

* * *
        Когда мне было двенадцать, Люси Спенсер казалась мне самой красивой девочкой из всех, кого я когда-либо видела. У нее были рыжие пружинистые локоны, которые она стягивала ленточкой на затылке. Ее кожа была усыпана веснушками. Двигалась она грациозно и плавно, не считая моментов, когда играла в подвижные игры или участвовала в потасовках: тогда она внезапно становилась энергичной и яростной. Она казалась мне совершенством. Произведением искусства, завершенным и идеальным.
        Люси перешла к нам из другой школы, поэтому поначалу мы с ней подружились. Она еще не знала, к какой компании присоединиться, поэтому присоединилась ко мне. Я к тому времени уже оставила попытки обзавестись подружками и скорее походила на мертвеца, который видит лишь то, что перед глазами, и делает только то, что велят.
        Люси удалось на время это изменить.
        Мы с ней шутили. Я научилась расчесывать ее кудряшки. Однажды на Рождество я приехала к ней в гости и познакомилась с ее семьей: со старшим братом, который поддразнивал ее за то, что мы с ней беспрестанно готовились к весенним экзаменам, с мамой, любительницей вышивать, с отцом, вице-президентом банка. И с бабушкой, которая ответила шокированным взглядом на мой вопрос, умеет ли она читать судьбу по таро.
        Однажды ночью в ее комнате я сказала Люси, что люблю ее. Это вышло так внезапно, что я сама удивилась. И не знала, как бы забрать слова назад. Например, добавить: «Как сестру». Или: «Я имела в виду, что ты моя лучшая подруга». Но я не стала этого делать. Я позволила своим словам парить в темноте, а Люси вместо ответа перелезла через промежуток между нашими кроватями, обняла меня со спины и так и уснула. Я же не могла заснуть всю ночь, мое тело задеревенело, я боялась даже дышать: вдруг она проснется и передумает.
        Когда в январе мы вернулись в школу, девочки начали потешаться над тем, как она ко мне привязалась. Сперва она сказала мне, что мы не должны вести себя как подруги на глазах у других. Потом сама начала надо мной подшучивать. Вскоре стало так, словно мы вообще никогда не были подругами.
        За лето она выросла на два дюйма и стала неожиданно высокой. С каникул она вернулась с накрашенными помадой губами. Она начала разбалтывать всем, как я была в нее влюблена. Подала это так, будто она один-единственный раз решила из вежливости пригласить меня в гости, а я попыталась ночью влезть к ней в кровать, и она не знает, пыталась ли я чего-то этим добиться или же моя семья просто такая бедная, что мы все привыкли спать в одной постели.
        - Моя семья богаче твоей, - сказала я самое глупое, что только можно было сказать.
        В итоге в тот день, когда я ударила ее в живот, а она уставилась на меня со смесью изумления и боли на лице, я поняла: единственный способ вырваться из этой ловушки - это прекратить существовать, стать кем-то другим.
        Поэтому я вывернула себя наизнанку и оставалась такой до того дня, когда Люси столкнула меня с лестницы. В тот день я прямо в воздухе обнажила зубы, хотя тело мое осталось прежним. Оказалось, что есть несколько способов провернуть трюк, характерный для моей семьи: изменить себя, натянуть другую шкуру.
        Я превратилась в дикое, ни о чем не думающее существо, когда бросилась на нее и повалила на пол с той же легкостью, с какой Лума охотится на оленей в лесу. Обхватив тело Люси руками ногами, я словно почувствовала себя дома: от нее пахло рождественскими специями. А когда я впилась зубами в ее мягкую веснушчатую шею, то ощутила такую спокойную, беззаботную радость, которая иногда накатывает перед тем, как проваливаешься в сон.

* * *
        Я проснулась посреди ночи в Луминой постели. Села, не сразу вспомнив, где я нахожусь. В темноте знакомые очертания ее комода и туалетного столика казались дикими зверями. Я встала на ноги и испугалась, зацепив носком что-то на полу: тюбик губной помады. Я потянулась к выключателю, но потом передумала. Может, будет лучше, если никто не узнает, что я здесь.
        Я прокралась на первый этаж тихо, не издав ни звука. Я не знала, сколько было времени или где все остальные, и даже не знала, живы ли они вообще. Единственным звуком, доносившимся до моих ушей, был скрип ступенек под моими ногами.
        Заглянула в гостиную и испугалась, увидев странную фигуру. Но потом поняла: это отец. Он так и сидел в кресле, скрыв лицо и тело за развернутой газетой. Его руки не шевелились, но я пристально смотрела на них. Я не хотела, чтобы он опустил газету, не хотела смотреть в его пустые глаза и гадать, не наблюдает ли за мной через них grand-mere.
        Я проскользнула на кухню. Маргарет там не оказалось. Я сказала себе, что она наверняка просто легла спать. Затем я прошла через всю кухню мимо закрытой двери в прачечную и зашагала к оранжерее. Я знала, что там меня ждет что-то ужасное, но в этом еще нужно было удостовериться. Как же мне хотелось ошибиться.
        Кто-то растоптал змеиные лилии.
        Растения валялись на земле, их стебли выдернули из почвы, цветы сорвали и растащили на мелкие части, из переломанных листьев сочилась жидкость, которую я планировала собрать в ближайшие дни. Дверь в оранжерею была распахнута настежь, створки покачивались на сквозняке.
        Я оцепенела. Это сделала Лума перед побегом? Захотела плюнуть мне в лицо? Я упала на колени и принялась подбирать кусочки лилий, стряхивать с них грязь. Я собирала длинные стебли и складывала их подобие букета.
        И тут я заметила кое-что, наполовину присыпанное землей. Большое черное перо, сверкнувшее синим, когда я повернула его в лунном свете. Это было такое же перо, как то, что я нашла на полу бабушкиной библиотеки.
        Вороны летели вперед хвостом, так сказал дедушка Миклош. И исчезали во рту у той женщины.
        Я должна была убедиться. Я встала, и только тогда заметила, что пол усыпан клочками бумаги.
        Карты таро и бабушкина записная книга были разорваны на мелкие кусочки и валялись по всей оранжерее, присыпанные землей, но я узнала бы их в любом виде. Она уничтожила их, чтобы я не могла ими воспользоваться, и хотела свалить вину на кого-нибудь другого. На Маргарет или Луму. Она хотела, чтобы я не доверяла никому, кроме нее.
        Мне хотелось разрыдаться. Я подбирала обрывки карт, пыталась сложить их вместе, чтобы понять, можно ли их еще склеить. Но нет. Я упала на колени.
        И тут по моей спине пробежало холодное дуновение - холоднее, чем сквозняк с улицы.
        - Помоги, - прошептала я. - Мне нужно знать, что она такое.
        Клочки бумаги затрепетали и зашелестели по земле, словно под чьим-то невидимым дыханием. Они слетались из каждого уголка оранжереи, пока не образовалась кучка: маленькие кусочки цветной бумаги, фрагменты слов и картинок. Собравшись вместе, они замерли. Я не сводила с них взгляда, в уголках моих глаз начали скапливаться слезы.
        - И что мне с этим делать? - спросила я. - Они же все разорваны.
        Тишина. Никакого движения.
        Я прикусила губу. Что говорила бабушка Персефона? Метафоры. Картам вовсе не обязательно быть картами, верно? Они могли бы быть камнями. Кишками. Обрывками.
        Я закрыла глаза и сунула руку в кучу бумаги. Попыталась мысленно сосредоточиться на своем вопросе. Что она такое? Я нащупывала пальцами грубые рваные края, двигала их, разрывала клочки на более мелкие фрагменты, пока не поняла, какую форму они должны приобрести - и не открыла глаза.
        Кусочки карт наложились друг на друга, составив новое изображение. Изображение, на которое было трудно смотреть, которое словно шевелилось на легком сквозняке из открытых дверей оранжереи. Пальцы и протянутые руки от туза крови, кружащиеся псы от карты луны, рыбьи хвосты и крылья посередине, глаза, вырванные из каждой карты в колоде, и в центре среди всего этого - черные обрывки, каждый черный фрагмент от каждой карты, сложенные так, что чем дольше я на них смотрела, тем темнее они становились. Кружащаяся дыра, ведущая в никуда. Пасть, способная поглотить целый мир.
        Я смотрела на все это, пока не различила звук, доносящийся откуда-то из дома. Скрип большой главной лестницы. Я застыла. Шаги спустились до первого этажа и повернули к кухне.
        - Элеанор?
        Через кухню и в прачечную. Она найдет меня, это лишь вопрос времени.
        - Элеанор, ты меня звала?
        Кусочки карт с шумом разлетелись по всей оранжерее и легли там же, где лежали до моего прихода. Я почувствовала ледяную ладонь на шее сзади, ладонь толкнула меня, и я выбежала за дверь - все еще распахнутую, все еще поскрипывающую на сквозняке. Сбежав вниз по невысоким ступенькам, я оказалась на траве. И тут же поняла: если я сейчас побегу через всю лужайку, она меня увидит. Я вжалась в фундамент оранжереи, спряталась в тени между стеной и каменной лестницей.
        Ее было слышно там, наверху, слышно было, как она ступает по деревянным половицам оранжереи. Я теснее вжалась в темный угол, зажмурилась и затаила дыхание, мечтая, чтобы мое сердце билось потише. В темноте и в тишине я чувствовала все: влагу с травы, пропитывающую мою одежду, каждую неровность каменного фундамента, малейшее дуновение ветра.
        - Хм, - проговорила grand-mere. - Готова была поклясться…
        Она обернулась; я слышала шелест ее юбок. Дверь оранжереи громко захлопнулась за ее спиной.
        Убедившись, что grand-mere ушла, я вздохнула. И в тот же миг заметила фигуру, несущуюся на меня через всю лужайку.
        Лума в обличье белой волчицы, со светящимися глазами и сверкающими зубами. Пока я выбиралась из своего убежища, расстояние между нами сократилось до нуля. Едва я успела открыть рот, как она сбила меня с ног, повалила на траву и схватила зубами за горло. Я чувствовала, как ее зубы впиваются мне в основание черепа. Предупреждение, чтобы я не кричала, хотя мой рот и так уже был полон травы и земли. Сверху на меня приземлилась еще пара лап. Дедушка Миклош, подумала я. И надеялась, что он не решит тут же разорвать мне глотку.
        На мои плечи опустились чьи-то руки, потом одна из них скользнула вперед и прикрыла мне рот, вдавливая землю глубже мне в рот и ноздри. Эта ладонь пахла розовой водой. Лума.
        - Ползи, - прошипела она мне в ухо. - Тихо. Иначе дедушка тебя убьет.
        Мы поползли через лужайку к тени. Мои ладони приминали холодную траву. Лума снова превратилась в волка и шла рядом со мной, держась поближе к земле, а дедушка Миклош, не отставая, шел сзади. Что будет, когда мы доберемся до леса? Я не знала.
        - Пожалуйста, - прошептала я. - Я могу все объяснить.
        Лума ответила низким рыком.
        Мы пересекли лужайку и зашли за деревья. Сосновые иглы впивались мне в коленки. Наконец, Лума схватила меня за воротничок платья и прижала к дереву. Она сменила облик прямо на моих глазах и присела на корточки, длинные волосы укрывали ее словно мантия. Одной рукой она вцепилась мне в лицо. Под ногтями виднелись грязь и запекшаяся кровь.
        - Рассказывай, что ты натворила, - велела она.
        Я выплюнула землю вперемешку с травой.
        - Я не хотела, чтобы все так…
        Но Лума усилила хватку, и я почувствовала, как ее ногти превращаются в когти, пронзая мою кожу.
        - Я оторву тебе лицо, - сказала она. - Дедушка говорит, если мы разорвем тебя на части, то увидим, что изнутри ты такая же, как она.
        Я подняла взгляд на дедушку. Он припал пониже к земле, все еще в форме волка. Рычал на меня. На месте одного из его волчьих зубов зияла дыра, еще несколько оказались сломаны. Сам он тоже выглядел помятым, на боках в шкуре виднелись проплешины. Ребра вздымались от натуги: дедушке приходилось прикладывать усилия, чтобы быть готовым броситься на меня.
        - Что с дедушкой? - спросила я. - Он как будто заболел.
        Лума оглянулась на него, потом снова посмотрела на меня.
        - Не смотри на него! Да и какое тебе дело?
        - Я твоя сестра.
        - Ты убила нашу бабушку.
        - Нет! - возразила я. - Это сделала она.
        - Ее здесь еще даже не было.
        - Нет, но была карта. Карта, которая показала бабушке истинное лицо grand-mere, - сказала я. - Grand-mere порвала все карты, но я только что снова видела ее настоящее лицо. По обрывкам.
        Лума фыркнула.
        - Ты лжешь, - сказала она. - Чего ты нам не хочешь рассказывать?
        Я отвела взгляд. Лума схватила мою голову и повернула к себе лицом. Я чувствовала, как кровь сочится из тех мест, где только что были ее когти.
        - Это я написала ей письмо, - сказала я. - После бабушкиной смерти. Попросила ее приехать помочь мне.
        - Зачем?
        - Я не знала, что делать.
        Она выпустила мое лицо. Я прижала ладони к щекам, не зная, как остановить свою странную, неправильную кровь, как сделать так, чтобы она не стекала по моей шее, заливая одежду.
        - Ты разрушила семью до основания, - сказала Лума.
        Это меня разозлило.
        - Нет, не я. Бабушка Персефона была немногим лучше. Смотри хотя бы, что она сделала с Артуром.
        Услышав это имя, дедушка Миклош снова начал рычать.
        - А что она сделала с Артуром?
        - Она… - я поняла, что и сама не знаю. - Отец сказал, что она сделала его нашим слугой. Вроде как.
        - Где папа? - требовательно спросила Лума. - Я сама у него спрошу.
        - Он… мне кажется, он мертв.
        - Ты лжешь!
        Лума ударила кулаком в ствол дерева прямо у меня над головой. Ее облик исказился, лицо то расширялось, то снова сужалось, из человеческого становилось волчьим и наоборот. Тело так же быстро меняло форму; у меня возникло ощущение, будто я смотрю на вращающуюся дверь. Лума кидалась на землю, билась о деревья, скребла когтями землю, пытаясь не смотреть на меня. Я сидела, словно парализованная, пока не поняла: она изо всех сил пытается не позволить себе убить меня. Значит, она не хочет, чтобы я умерла. По крайней мере, пока.
        - Лума, послушай меня, - сказала я. Она подняла на меня взгляд, но не перестала бить землю кулаками. - Grand-mere способна меня контролировать. Она может заставлять меня делать разные вещи. Но контролировать тебя она не в состоянии. Если будем действовать сообща, то, может быть, мы сумеем ее остановить. - Что-то пролетело мимо моего глаза, и я поняла, что это кровь капнула с моего лба. Я вытерла ее. - Прошу. Мне нужно, чтобы ты мне помогла.
        - Нет, - сказала Лума. Она все еще плакала, приближаясь ко мне. - Ты меня не перехитришь. Больше нет. Моя сестра мертва. Ты теперь такая же, как она. А может, всегда была такой.
        Ее челюсть начала удлиняться, и без того крупные зубы стали еще больше, и пасть, открывшись, сомкнулась на моей шее. Я зажмурилась. Пусть она закончит все это, подумала я. Мое тело расслабилось. Интересно, кролики чувствуют то же самое, когда она хватает их за горло? Как просто было бы вздохнуть и позволить ей меня прикончить. Но как же Рис, запертый наверху с grand-mere? А Маргарет, а мама? А дедушка, старый и больной, прячущийся в лесу? А как же Артур?
        А как же я?
        Мои глаза резко открылись.
        - Дедушка, - сказала я. - Задержи Луму, пока я не уйду.
        Он бросился на нее, сбил с ног, и два волка покатились по устланной сосновыми иголками земле. Я с трудом поднялась и побежала, сначала помогая себе руками, потом на двух ногах. Туфли я скинула. Сосновые иглы шуршали под моими ступнями.
        Я выбежала из леса и помчалась по лужайке, размахивая руками. Мое сердце стучало, словно молот. До рассвета оставалось совсем немного. Позади меня Лума и дедушка дрались, но вскоре перестали. Я ушла, и теперь они оба бросились за мной в погоню. Я слышала звук их шагов: едва различимое, мягкое, словно шепот, постукивание лап, которое становилось громче по мере того, как они приближались ко мне. Лума с дедушкой обогнули меня так, что оказались между мной и домом, и теперь оттесняли меня в сторону утеса. Синхронно двигаясь, они настигали меня. Мне хотелось крикнуть дедушке, чтобы он прекратил, но я едва могла дышать. Я огляделась, едва не падая, в поисках хоть какого-то выхода. За моей спиной был утес, а дальше - только океан. Под утесом был берег. Но, если повезет, может, мне удастся допрыгнуть до воды.
        Лума прыгнула на меня, но я оказалась быстрее, и она в последний момент остановилась, чтобы не упасть с края утеса. На мгновение мои ноги еще двигались, словно я пыталась бежать по воздуху. Посмотрев вниз, я поняла, что совершила ошибку. Берег был узким, но не настолько. Подо мной чернели острые скалы. Это смерть.
        И тут, словно из ниоткуда, прилетели вороны.
        Стремительным потоком они спикировали с предрассветного, исчерченного красными полосами неба и окутали меня черным одеялом. Птицы били меня тяжелыми крыльями, но смогли предотвратить падение, и я, скользя и перекатываясь, пыталась удержаться на этом вороньем ковре. Другие птицы сверху цеплялись за мой воротник, за волосы, кожу рук, пытаясь меня удержать. Мы стали подниматься выше, и, развернувшись в воздухе, я увидела grand-mere, шагавшую к нам по траве. Дедушка Миклош попытался зарычать на нее, но Лума рыкнула на него, и они оба скрылись среди деревьев, пока grand-mere не успела сказать что-то, что могло бы им помешать.
        Она спасла меня, мелькнуло в моей голове, спасла единственным способом, который был ей известен. Со всеми остальными она могла делать что угодно, но мне она не хотела причинять вреда. Мы с ней - одно целое.
        Она раскрыла рот, и вороны устремились туда, унося меня с собой. Она будто сматывала удочку. А потом, заполучив меня, она начнет мне льстить и говорить, что любит меня. А потом заставит меня убить Риса. Ради моей же пользы.
        Но она не сможет меня заставить, если не поймает.
        Я вырвалась из птичьей хватки и широкими прыжками бросилась вперед. Вороны взмывали вверх, упираясь мне в ступни, не давая мне упасть. Когда птицы остались позади, я выпрямилась в струнку и полетела в воду.
        Вороны кружили вокруг меня, пока я летела вниз. Пытались ухватить меня когтями. Но было уже слишком поздно. Я вошла в воду головой вперед, и со всех сторон послышались звуки ударов: птичьи тела разбивались о волны и скалы.
        10
        Наконец, я всплыла, чтобы набрать воздуха в легкие. Я боялась, что вороны до сих пор кружат где-то у меня над головой, ищут меня. Но, поднявшись на поверхность и несколько раз жадно глотнув воздуха, я увидела, что птицы исчезли. Должно быть, grand-mere устала, решила я. Подобные выступления, похоже, быстро ее выматывали. Значит, если я намерена что-то делать, то делать это нужно сейчас. Но что? Я не могу просто взять и вернуться домой, не имея никакого плана. Не заручившись ничьей помощью. А Лума с дедушкой явно не готовы мне помогать, в этом я была уверена.
        Над водой занимался рассвет. Мне надо было придумать, как вернуть всех членов семьи домой. И сделать это нужно было так, чтобы grand-mere меня не видела - ни собственными глазами, ни глазами той куклы в гостиной, что была когда-то моим отцом. Но я так устала, что едва могла ясно мыслить.
        Я с трудом вышла из воды. Воздух был прохладным, мокрая одежда липла к телу. Стараясь двигаться как можно тише, я подошла к шаткой лестнице и стала взбираться вверх, хватаясь за ступеньки. Оказавшись наверху, я помедлила. Справа от меня темнел лес. Впереди я могла разглядеть окно спальни grand-mere, в котором так ярко отражалось солнце, что за стеклом ничего не было видно. Что, если она не спит? Стоит и смотрит на меня в окно прямо сейчас? Придется рискнуть. Собрав волю в кулак, я побежала по лужайке. Мне казалось, что вот-вот из леса на меня выскочат две тени, вцепятся когтями мне в спину. Но я добежала до садовых ворот и взлетела по ступенькам к двери на кухню.
        Внутри стояла Маргарет и смотрела прямо на меня. Я отвлекла ее от рубки мяса для рагу, и теперь она сжимала в руке мясницкий нож. Пока я стояла и смотрела на нее, с ножа на разделочный стол потекла тоненькая струйка крови.
        Я подумала, что могу заставить ее молчать. Для этого мне нужно было сказать лишь слово. Но я не хотела. Я больше не хотела иметь ничего общего с grand-mere; достаточно уже того, что есть. Поэтому я вскинула руки, словно сдаваясь в плен, а затем медленно поднесла палец к губам.
        Маргарет опустила нож.
        Я сложила ладони вместе и приподняла в умоляющем жесте. Она склонила голову набок, а потом изобразила, будто что-то поднимает. Я кивнула. Помоги мне. Прошу, помоги.
        С минуту, показавшуюся мне вечностью, Маргарет смотрела на меня, а затем кивнула. Подошла к шкафу и достала серебряный кофейный набор. Я чуть не рассмеялась. Кофе и впрямь мог бы помочь. Монахини предупреждали нас о его вреде, хотя сами пили этот дымящийся напиток чуть ли не ведрами.
        Я выглянула в сад. Железная ванна была пуста и перевернута вверх дном, но стол стоял на месте, хоть скатерть и была разорвана в клочья. Казалось, с того момента, как здесь, в саду, пили шампанское в честь моего приезда, прошли годы. Были ли они счастливы приветствовать меня дома, или же просто хотели быть вежливыми? В моих ушах звучали слова бабушки Персефоны о моей силе. Она знала, что я из себя представляю. И пыталась держать меня подальше от своей семьи, потому что понимала, что я попытаюсь привести сюда grand-mere, или, быть может, сама превращусь в ее подобие. Боялась, что я превращу всю семью в своих марионеток.
        Маргарет поставила что-то на стол, и я вздрогнула. Кофе был готов, густой и маслянистый, как всегда. Я налила себе чашечку и сделала глоток.
        Яд разлился по моему языку. Я выплюнула кофе и, оттолкнув Маргарет локтем, бросилась к раковине, чтобы прополоскать рот проточной водой. Я сплевывала и сплевывала воду, пока вкус яда не исчез, и только потом посмотрела на Маргарет.
        Та пожала плечами. Она что, пыталась меня убить?
        Я вернулась к чашке и заглянула в нее. Жидкость в ней была густой, мутной на дне. Я вытряхнула гущу на поднос. Нижний слой оказался землей - практически грязью. Остальное же - какая-то блестящая, мерзко пахнущая жижа. Если это не кофе, то что?
        Я ткнула пальцем в сторону чашки. Маргарет показала на разложенные на кухонной стойке предметы. То, из чего она готовила. Большая стеклянная банка прозрачной жидкости. Коричневый бумажный пакет. И банка поменьше, наполненная…
        Я присмотрелась к ингредиентам. Источником противного запаха оказалась большая банка. На ней аптечным почерком было выведено: формальдегид. Бумажный пакет был доверху заполнен землей. А в банке поменьше лежали ногти и клочья черно-белых волос. Это ногти и волосы Зарринов? И, наконец, маленький коричневый пузырек. Экстракт дракондии, подписанный мелким, тонким, словно паутина, почерком бабушки Персефоны. Я вздрогнула. Что это: яд или любовное зелье? В любом случае, что бы ни пил Артур, это не кофе. Это зелье, и, что более важно, ни единому живому существу пить это нельзя.
        Маргарет пыталась мне этим что-то сказать. Она знала обо всем, что происходило в этом доме. Но все знания были у нее внутри, там, куда я не могла добраться. Она как будто жила в одиночестве в дедушкиной тихой деревне.
        Я ведь всегда могу призвать его, подумалось мне. Три отрывистых стука в дверь - и он придет. Но мне не хотелось этого. Я должна была выяснить, откуда он приходит.
        Я хлопнула в ладоши, чтобы привлечь внимание Маргарет. Она повернулась ко мне. Я выпрямилась, чтобы казаться как можно выше, затем плотно сжала губы и изобразила, будто надеваю затемненные очки. Я представила себя высокой, грациозной и до странного нежной, почти женственной, но при этом хрупкой, но жесткой. Я изобразила, будто делаю глоток кофе из невидимой чашки. А потом прекратила игру и снова превратилась в Элеанор. Пожала плечами, развела руками и огляделась: «Где он?»
        Маргарет нахмурилась, а затем кивнула. И указала на пол.
        Я снова пожала плечами. Она снова показала на пол, на этот раз настойчивее. Два резких удара в землю у нас под ногами.
        Подвал.
        Маргарет заметила, как расширились мои глаза. Она взяла с верхней полки керосиновую лампу и протянула мне. Я кивнула, но тут же поняла, что этого недостаточно. Я обняла ее, и, к моему изумлению, тетушка спокойно позволила мне это сделать. Она оказалась теплой, от нее пахло шалфеем.
        Я вышла в сад через заднюю дверь и обошла дом, остановившись перед входом в подвал.
        Снаружи дверь был не заперта, но, потянув ее на себя, я поняла, что что-то держит ее изнутри. Я опустилась на колени, приподняла дверь и разглядела внутреннюю задвижку. Странно. Я сунула пальцы в щель и после нескольких попыток смогла отпереть засов.
        Вниз вела крутая лестница, и, спустившись, я оказалась в почти непроглядной темноте. Я возилась с фитилем лампы, пока пламя не разгорелось достаточно сильно, чтобы можно было что-то разглядеть.
        Стены подвала оказались заставлены вареньями и соленьями, стеклянные банки сверкали в тусклом свете лампы. Но внизу обнаружилась дыра, небрежно выкопанная в полу, и там была лестница. Осторожно подойдя к краю, я посветила себе под ноги.
        Там, внизу, было еще одно помещение с низким потолком и земляными стенами. На полу стоял длинный кедровый ящик с крышкой, достаточно большой, чтобы вместить человека. А на земле лежал старый пиджак Артура.
        Я спустилась по лестнице через дыру в полу. Рядом с пиджаком валялся мой экземпляр стихотворений Элиота, а на нем - пара темных очков, тех самых, старомодных, у которых по бокам тоже были линзы.
        Я поставила лампу на пол и прокралась к ящику. Еще не успев поднять крышку, я уже точно знала, что обнаружу внутри. Но я должна была посмотреть. Я поддела пальцами крышку и приподняла ее. Снова задвижка, с которой мне пришлось повозиться. Задвижки были в самых неподходящих местах: изнутри. Наконец, я сдвинула крышку в сторону. Внутри оказалось то, к чему я была совершенно не готова.
        В ящике лежал Артур, но он был совсем не похож на того Артура, которого я знала. Артур был грациозен, он был живым, он двигался. В ящике же лежал труп. Вместо глаз - впадины, веки зашиты поверх пустых глазниц. Руки сложены на груди. Мне хотелось зарыдать. Он совсем не шевелился, даже не дышал. Я накрыла его ладони своей. Руки у него были не просто прохладными. Они были такими же холодными, как земляные стены вокруг нас.
        Я сделала глубокий вдох. Должен быть какой-то способ. Это ведь я изгнала его, так? И из-за меня он сделался таким. Значит, чтобы вернуть его, я должна его призвать.
        Я залезла вверх по лестнице. В бабушкиной книге говорилось, что стучать нужно в дверь, но я не хотела рисковать и идти к главному входу. Поэтому я поднялась по крутым подвальным ступенькам и три раза неуверенно постучала в деревянный люк, надеясь, что снаружи этого никто не услышит.
        Вернувшись к яме, я увидела, что гроб пуст.
        - Что-то потеряла? - прозвучало из темноты по другую сторону дыры.
        - Артур? - прошептала я.
        Он ухватился за края проема. Длинные паукообразные руки, те, что охватывали полторы октавы на фортепиано. Во тьме подвала они превратились во что-то другое. Это были руки незнакомца.
        - Что ж, ты призвала меня, - сказал он. - Чего ты хочешь?
        Сверху раздались шаги. Мы оба подняли головы к потолку. Я не знала наверняка, кто там был, но звук шагов напомнил мне о grand-mere.
        - Послушай меня, - сказала я. - Все пошло не так. Отец, он… кажется, мертв. - На этих словах я закашлялась. - Лума с дедушкой прячутся в лесу. Рис заперт наверху, а grand-mere хочет, чтобы я… чтобы я его съела. Ты поможешь мне спасти его?
        - Не понимаю, с чего ты решила, будто мне это не безразлично.
        - Потому что вы двое… - я помедлила. - Я слышала, как ты сказал тогда папе, что не уходишь только из-за Риса.
        - И ты действительно думаешь, что это правда?
        - Не знаю. Я уже ничего не знаю.
        - Правда тебе не понравится, - сказал Артур. - Никому из вас не нравится. Я годами ломал голову, как использовать это против вас. А потом пришла ты и сделала за меня всю работу.
        - Ты желаешь нам зла?
        Он расплылся в улыбке, в которой не было ни капли радости.
        - Ты ничего обо мне не знаешь.
        Двигаясь, словно краб, он выполз из дыры в полу и двинулся на меня, длинные руки и ноги легко ему в этом помогали. Я упала и попыталась отползти назад. Но он легко догнал меня и теперь возвышался надо мной. Он не причинит мне вреда, напомнила я себе. Я могу остановить его в любой момент. Но от этого мой страх не уменьшился. Раньше мне казалось, что мы его то раздражаем, то забавляем, что он хочет от нас уйти. Но это было не так. Он был полон ярости, и одна эта ярость внушала мне ужас.
        - Ты не знаешь, что я пережил, - сказал он. - Не знаешь, чего я лишился.
        - Так расскажи мне. - Слова прозвучали тихо и слабо. Я попыталась снова. - Расскажи мне. - Он замер, ошеломленный, а его челюсть пощелкивала от напряжения: он пытался держать рот закрытым. Что-то мешало ему говорить, но я была сильнее. Я села прямо и схватила его голову обеими руками. - Рассказывай!
        Он обмяк. Лампа погасла, и в окутавшей нас темноте я почувствовала присутствие бабушки Персефоны, холодное, электрическое, оно давило на нас со всех сторон, а Артур медленным низким голосом начал говорить. Вот что он рассказал мне.

* * *
        Артур Нокс приехал в Уинтерпорт осенью 1908 года. Он хотел устроиться учителем в школу и сбежать от каких-то проблем в своем родном городе. Заррины переехали сюда незадолго до этого, и он - то есть, я, - узнал о них, когда они пожертвовали школе новую печь. Впервые я увидел эту фамилию на табличке, которая была установлена на той печи.
        Я мало что знал о них, разве только то, что они купили участок земли на вершине холма, старый заброшенный охотничий домик, и на его фундаменте стали строить нечто вроде дворца или крепости. Она была уже наполовину готова. Очертания дома возвышались среди вырубленных деревьев. Рабочие начали пилить доски прямо там, как только расчистили место.
        У Зарринов пока еще не было детей, но жена была беременна. У нее были такие белые волосы, что она казалась старше своего возраста. Волосы ее мужа были черными и густыми, сам он был невысоким, но сильным. Имел привычку стоять, широко расставив ноги и опершись руками о бедра, будто король, обозревающий свои владения.
        Из поселения стали частенько пропадать кошки и собаки, и люди поговаривали, что поблизости завелись не то пума, не то волк, который выходит по ночам на охоту, но, похоже, никого это особо не волновало, ведь молодой мистер Заррин заказывал всевозможные товары из Уинтерпорта, и деньги в город текли рекой. Ходили слухи, будто он какой-то знатный европейский джентльмен, который сбежал не то от преследователей, не то из-за каких-то своих прегрешений. Как бы то ни было, он был богат и говорил без акцента, так что точно понять, в чем тут дело, было невозможно.
        Молодая хозяйка, кажется, была медсестрой. Выращивала травы в больших горшках на окнах старого крыла здания, пока строилось новое, и все время топила печь, чтобы растения не погибли. Иногда она приносила горожанкам подарки: выпечку, настои в бутылочках. Муж ее был совсем не такой. Сторонился всех, и лишь иногда на него нападали приступы внезапной щедрости. Но каждый раз, когда он видел меня, у меня складывалось впечатление, будто он меня изучает. Я убеждал себя, что это все мои фантазии, и что не стоит пялиться на него в ответ. Думаю, я просто не хотел неприятностей.
        Как-то вечером он пришел в здание школы. Настойчиво стучался в дверь. Когда дверь открылась, он снова уставился на меня. А потом взял меня за предплечья и стал оттеснять к дальней стене, пока я не прижался к ней спиной. Я думал, он собирается меня избить. Меня уже били прежде. В детстве, и позже, когда я был взрослым. Но ударов не последовало. Миклош просто пристально смотрел на меня и чего-то ждал. Он поймал меня и хотел увидеть, что я стану делать.
        Не знаю, какой импульс заставил меня его поцеловать. Может, я хотел разозлить его, спровоцировать убить меня. Но я не умер. Он ждал именно этого. Не знаю, понимал ли он это сам, но я уверен: так оно и было.
        А потом - страсть, полагаю. Теперь, спустя столько лет ненависти к Миклошу, странно вспоминать, как сильно я любил его тогда. Ты понимаешь. Но Артур Нокс, человек, которым я был когда-то, действительно его любил, любил до безумия.
        Это сделало меня счастливей. Добрей к ученикам, дружелюбней к родителям. Я все ждал, когда молодой мистер Заррин снова постучится ко мне. Но потом… меня навестила хозяйка.
        Я ужасно боялся ее ярости. Но она не казалась рассерженной. Она, похоже, ничего не знала. Просто пришла и сказала, что заприметила меня, что восхищалась мной. И что хотела… быть со мной. Так оно и вышло.

* * *
        Артур, кажется, пребывал в нерешительности. Будь передо мной кто-то другой, я бы подумала, что он просто переводит дыхание, но я знала, что это не так.
        - Тяжело вспоминать? - спросила я.
        - Нет, - ответил он. - Просто это как будто снова происходит, но не со мной. Как будто я смотрю со стороны. Тот мальчишка как будто вовсе не я.
        Часть меня хотела снова заставить его замолчать. Я знала, что могу это сделать. Мне не хотелось слушать, что было дальше. Но я остановила себя. Я не стану уподобляться моему отцу. Что бы моя семья ни сделала с Артуром, меня это касается напрямую.

* * *
        Заррины начали приглашать Артура - меня - на ужины. Помимо купленных в городе продуктов у них к столу всегда подавалась дичь, что вызывало удивление: почти все жители боялись охотиться с тех самых пор, как появились слухи о волке и стали попадаться искалеченные останки животных. Горожане засыпали меня вопросами. Какой у них дом. Какая мебель. Что они едят. В чем ходят дома. Как ведут себя друг с другом. Помню, мне приходилось подтягивать воротник повыше, чтобы скрыть царапины на шее. Отпечатки зубов, когтей.
        Мне они оба нравились. А может, мне нравилось ощущение, что я им нужен. Большую часть жизни я провел в одиночестве. Я не знал, как заглушить это чувство. Помню, как сидел у них дома напротив их обоих, обливаясь холодным потом и гадая, что им известно. Они гладили мои ноги под столом, а я лгал им обоим. Но это было так захватывающе. Оба так много значили для города, были так красивы и, по всей видимости, счастливы. Но я крал что-то ценное у каждого из них, и ни один из них об этом не подозревал. Возможно, это тоже придавало мне сил.
        Но потом миссис Заррин родила.
        Они оба на какое-то время перестали навещать меня. Артур Нокс, человек, испытавший на мгновение такую власть, снова остался в одиночестве. Я стал им не нужен. Я и был-то нужен им лишь для того, чтобы отвлечься на секунду. Поэтому я вернулся к тому, чем занимался раньше. Учил детей арифметике. Рано ложился спать. Снег выпал, растаял и снова выпал, а я уже смирился с мыслью, что состарюсь в одиночестве.
        Так вот, в чем дело. Вот какой у них был секрет. В темноте я почувствовала, как мои щеки полыхают. Я стала вспоминать, как бабушка Персефона и дедушка Миклош смотрели на Артура, и пыталась понять, не замечала ли я в их взглядах какой-нибудь искры былой страсти. Нет, вряд ли. Они оставили прошлое в прошлом.

* * *
        Спустя год они снова пригласили меня к себе в дом. Все изменилось. Теперь их стало трое: Миклош, Персефона и их ребенок. Но ребенок был странным. Слишком большой, слишком сильный, он уже бегал по дому, опираясь на ноги и руки. Я знал секрет Миклоша, но ребенок был просто диким. Неуправляемым. Персефоне не раз приходилось подхватывать его в воздухе и уносить от меня, пока он менял облик.
        Примерно через год после этого первого моего визита в лесу неподалеку от дома пропала одна из городских девочек. Несколько дней спустя она вернулась, не понимая, где находится, а ее руки и ноги были покрыты укусами, словно кто-то изжевал ее всю. Ее отправили в бостонскую больницу. Прошло несколько недель, но она так и не сказала ни слова. Волки, решили горожане.
        Когда я пришел на ужин в следующий раз, на дверях изнутри появились засовы. Высоко, чтобы ребенок не смог до них дотянуться. Прежде чем Заррины сели ужинать, хозяйка уложила ребенка спать.
        Пока мы ели тушеного кролика, я понял, что должен сделать. Я убедил себя, что это никак не связано с тем, что они меня бросили. Что это верное решение. Что любой на моем месте поступил бы так же.

* * *
        - И что ты сделал? - спросила я.
        - Дождался, пока они уложат ребенка спать, - сказал Артур. Он чуть склонил голову вперед, и могло бы даже показаться, будто ему стыдно - если бы он мог хоть что-то чувствовать. - Второй этаж еще достраивали, поэтому ребенок спал в колыбели у камина на кухне. Под благовидным предлогом - я уже не помню, что сказал, - я пошел в кухню, пока Заррины продолжали беседовать за столом, держа друг друга за руки. Я убедил себя, что это единственное, что я могу сделать. Но потом, когда все случилось, я понял, что сделал это из эгоизма.
        - Ты убил его, - сказала я.
        - Я ненавидел их, - сказал Артур. - Ненавидел за то, что они показали мне, каково это - быть счастливым, а потом все отобрали.
        Мою грудь больно сдавило. Я подумала о Люси.
        - Я задушил ребенка, - продолжал Артур. И приложил ладонь к губам. - Он сильно сопротивлялся. Поцарапал меня. Но это был всего лишь ребенок. И он умер.
        Посреди холодного подвала я забыла, как дышать.
        - Когда миссис Заррин увидела меня выходящим из кухни, она сразу поняла: что-то не так. Я не собирался ничего скрывать, я знал, что после такого они точно меня убьют. Но когда она, оттолкнув меня, бросилась в кухню, а Миклош побежал следом за ней, какая-то часть меня захотела жить. И я побежал. Я успел добежать до середины лужайки, когда Миклош повалил меня на землю. Ощущение тяжести его тела было таким знакомым. Я не сразу осознал, что он делает мне больно. Боль, когда я ее почувствовал, меня только обрадовала. Я был готов принять боль за то, что натворил. В глазах потемнело. Я не сомневался, что умру. И почти умер. Но вдруг услышал голос Персефоны, которая кричала что-то с другого конца лужайки, и почувствовал, как Миклош ослабил хватку. Он отпустил меня.
        Артур замолчал и схватился за грудь. Казалось, он выкапывал все это откуда-то из глубин самого себя, и это причиняло ему настоящую боль.
        - Она схватила меня, - сказал он. - И потащила куда-то. А очнулся я уже таким.
        - Что она с тобой сделала? - прошептала я.
        Артур рассмеялся, но прозвучало совсем не весело.
        - Не помню, - ответил он.
        Тени вокруг нас стали густыми и липкими, словно паутина, а воздух сделался ужасно, ужасно холодным. И в этой тьме я почувствовала, как мой рот открывается, и из него исходит голос - но не мой. Во мне что-то было, что-то делило со мной тело. И этот голос произнес:
        - Зато помню я.
        Я приложила усилие, чтобы зазвучал уже мой голос:
        - Так расскажи мне.
        И бабушка рассказала.

* * *
        Запертая в этом доме с момента моей смерти, я только и могу теперь, что вспоминать. Воспоминания для меня столь же реальны, как и настоящее, и я вынуждена вновь и вновь переживать их. Побег из дома. Приезд в Америку в поисках Миклоша. Я проживаю все это снова и снова.
        Когда я была маленькой, я жила в рыбацкой деревеньке Агиа-Галини. Я случайно убила человека. А потом убежала на холмы и бродила там до темноты. И набрела на каменный круг. Трава под моими ногами шевелилась и рябила, и я поняла, что она кишит змеями. Я испугалась змей и того, что стояло у меня за спиной, поэтому позволила им проводить меня в центр круга, на большой плоский камень, на который я и взобралась. Вдруг меня окутала тяжелая тень, она липла и цеплялась ко мне, словно паутина. Я услышала голоса.
        Они спросили меня, чего я хочу. Я попыталась спросить их о чем-нибудь другом, узнать, что они такое, но они не отвечали. Поэтому я сказала единственное, что смогла придумать: сказала, что хочу знать. Я многое хотела знать. И голоса начали рассказывать мне. Я находила ответы во внутренностях птиц, в картах. Иногда в невидимых знаках, которым я не могла придумать названия. Иногда они рассказывали мне такое, о чем я предпочла бы не знать вовсе.
        Из увиденного я и узнала о жизни, которая могла у меня быть в другом мире, о жизни с человеком, подобным мне. С чудовищем. Голоса увели меня за океан, чтобы я могла найти того человека. Но в ночь нашей свадьбы, когда Миклош посмотрел на меня, мой взгляд вдруг прошел сквозь него, сквозь его страсть ко мне и сквозь что-то еще, что-то, чего я никогда не смогу понять. Я жутко разозлилась. Вмиг меня облепила черная тень вроде той, что явилась мне тогда, на холме. Я закричала на мужа так громко, что он, этот огромный скалящийся монстр, в ужасе убежал от моей ярости и скрылся в ночи. Он всегда находил убежище в волчьем обличье, и эта его часть никогда, никогда мне не принадлежала.
        На следующее утро я проснулась и почувствовала тяжесть в ногах. Опустив глаза, я увидела волка, свернувшегося на моей кровати и положившего голову мне на бедра. Его пасть была перепачкана кровью, а на простынях темнели кровавые пятна и черные перья.
        Я гладила его, спящего, по голове, глядя на то, как пыль и перья медленно плывут по воздуху вниз в лучах солнечного света из открытого окна, через которое он влез ко мне. И я подумала: я попытаюсь полюбить его целиком, даже ту его часть, что скрыта от меня. Попытаюсь принять его таким. И, по большей части, это у меня получилось. Он мало что рассказывал мне о своей жизни до приезда в Америку - и я его прощала. Он не любил разговаривать, когда злился, - и я его прощала. Иногда он исчезал в ночи, а потом возвращался, не сказав ни слова, и за это я тоже его прощала - или, по крайней мере, так мне казалось.
        Мы зарабатывали деньги. Не только зельями и не только инвестициями: разбогатеть легко, если умеешь предсказывать будущее. Мы перебрали множество городов, сбежали от многих подозрений, пока, наконец, не нашли городок настолько маленький и бедный, чтобы мы могли быть уверены: без наших денег им не протянуть. Мы остались здесь. Я забеременела нашим первенцем. Но Миклош почему-то отстранился от меня. Все больше времени проводил в городе. Познакомился с новым учителем в Уинтерпорте, и они стали друзьями. Он мне так говорил. Но кишки не обманешь.
        Я решила проверить сама: сварила настои и чаи и отправилась в город, чтобы быть полезной людям. Пока я лечила кашель маленькой Бетти Ханнафин, ее мать поделилась со мной сплетнями о новом школьном учителе, которого я видела лишь однажды. Судя по всему, все городские девушки влюблены в его зеленые глаза, но он не проявляет интереса ни к одной из поклонниц. Что-то в этих словах заставило меня задуматься. Я отправилась к нему, чтобы разузнать все подробнее. Предлог - микстура от кашля, который непременно у него появится в холодных деревенских классах.
        Я нашла его возле школы, он смотрел за ребятишками, бегающими по грязному школьному двору во время обеденной перемены. Он был красив: высокий, стройный, с покрасневшими на ветру четко очерченными скулами. На нем было потрепанное коричневое пальто. Итак, вот человек, к которому тайком бегает мой муж. Я знала это, как знала все остальное: спасибо метафорам карт, невидимым знакам.
        - Вы, должно быть, мистер Нокс, - сказала я на ломаном английском. - Приехали издалека, как и мы.
        И он улыбнулся мне.
        - Не так уж издалека, всего несколько штатов отсюда. А вы, полагаю, миссис Заррин.
        У него восхитительные глаза: ослепительно зеленые, как у святого эпохи Возрождения. Рядом с ним я почувствовала себя уродливой простушкой. Он пробудил во мне ревность и голод. Более того, меня стал мучить вопрос: кем был мой возлюбленный, прежде чем стал моим? Кто он, когда он не со мной?
        Годами я пыталась убедить себя, что вторая часть его личности - это проклятие, что он жертва, что он просыпается после своих ночных путешествий, словно от кошмара - напуганным и запутавшимся. Но, глядя в обеспокоенные зеленые глаза деревенского учителя, я тоже начала чувствовать себя жертвой его проклятия. И от этого внутри меня зародилась злоба.
        - У вас не найдется минутки? - спросила я его. - Зайти в дом и побеседовать со мной?
        Я твердила себе, что только хочу узнать, что Миклош нашел в нем. Я соблазню его и таким образом пойму Миклоша, и если я смогу сделать это, значит, я смогу любить его. Смогу простить его. Мое боковое зрение заволокло красной пеленой. Я представила, как из кончиков моих пальцев вырастают когти, а сама впиваюсь ногтями в спину учителя, покрытую царапинами от Миклоша. Мои ногти нашли раны и вскрыли их заново. А когда я ушла, под ногтями у меня осталась запекшаяся кровь. Однако перед уходом я на мгновение оглянулась через плечо и увидела… Артура.
        Не того молодого учителя, хотя это он и был, взлохмаченный, запутавшийся, стоящий на пороге и провожающий меня взглядом. Нет, я увидела призрака в глубине его глаз, призрака, запертого в прошлом, как была заперта я в своем. Такой же призрак, как я, снова и снова проживающий свое прошлое.
        Мне захотелось поговорить с ним, но он исчез, словно его никогда и не было. Интересно, что он тоже то появляется, то исчезает, попавший в ловушку между прошлым и настоящим. Что, если он…
        Пригласить мистера Нокса на ужин было моей идеей. Помню, мне хотелось посмотреть, заметит ли Миклош, учует ли мой запах от молодого учителя, разглядит ли торжество в моих глазах. Миклош думал, что он сильнее меня. Считал меня своей собственностью, которую можно любить или не любить - когда как удобнее. Он и понятия не имел, на что я способна. А еще мне нравилось заставлять учителя чувствовать неловкость, пока он сидел за столом напротив нас и гадал, кому из нас что известно. От этого я ощущала властительницей его жизни. После стольких усилий, которые мне пришлось приложить, чтобы защитить себя от мужчин, я стала их хозяйкой. Я буду обладать ими обоими до тех пор, пока не настанет время все прекратить.
        Но потом родился ребенок.
        И мы с Миклошем изменились.
        Внезапно он утратил желание куда-либо уходить. Внезапно со мной случилось то же самое. Мы могли сидеть часами и играть с сыном, которого мы назвали Рисом. Могли бесконечно наблюдать за тем, как он спит. Мы все спали вместе, возле камина, погрузившись в туман грез. Миклош приносил нам еду из леса и жарил мясо на огне. Я нянчила нашего малыша. Мы заказывали ему игрушки из каталога Sears. Работы по дому мы приостановили и ничем больше не занимались; нам не хотелось ничего, кроме как быть рядом друг с другом, рядом с Рисом. Мы стали идеальными, неуязвимыми.
        А потом я испытала прилив великодушия. Какая досада, что мы совсем позабыли о молодом учителе. Надо показать ему, как мы счастливы.
        Моя молодая версия не могла этого видеть, но я могу: под маской великодушия иногда кроется одна из разновидностей зла.
        И вот молодая я сижу за столом напротив Артура, и мы смотрим друг на друга сквозь тюрьмы, которые привыкли называть своими телами. Почему-то я знаю, что он здесь, со мной. Тоже заперт. Наблюдает.
        Наблюдает, как это происходит снова, как наши руки тянутся к тарелкам, подносят еду и напитки к губам. Мы ужинаем вместе, как это бывало раньше, как мы ужинали сотни раз. Мне хочется наклониться к нему через весь стол и зашептать на ухо, но я прочно связана и не могу выбраться из молодой версии собственного тела. Молодая я непреклонна в своем триумфе. У нее есть муж, прекрасный ребенок, отличный дом. А у него больше ничего нет.
        Я сделала это. Я создала Артура. Я убеждена в этом, как ни в чем другом. И вот моя расплата: будучи запертой внутри самой себя, смотреть, как он встает из-за стола, стряхивает крошки с потрепанного пиджака и выходит из комнаты, пока глупая юная Персефона смеется, перешептывается с моим юным идиотом-мужем и целует его, потянувшись через стол, в присутствии нашего врага.
        Когда он торопливо возвращается в столовую, молодая Персефона сразу понимает, что что-то не так. Отпихнув его, она бежит в кухню, и в этот миг мы с Артуром вдруг соприкасаемся.
        И меняемся телами.
        Это происходит так быстро, что я не сразу замечаю, что бегу не в ту сторону: не к колыбели, где лежит труп моего ребенка с черными синяками на шее. Нет, вместо этого я выбегаю из дома и бегу по лужайке. Сзади что-то с силой ударяется в меня; я узнаю вес тела Миклоша на своем теле - теле Артура, поправляю я себя, пока Миклош сбивает меня с ног. Его челюсти смыкаются на моей ноге, и он забирается на меня выше, разрывая когтями пиджак и кожу на спине. Боль невыносима. Меня словно захлестывает волной. А потом он хватает меня за горло и начинает трясти, но я почти ничего не чувствую.
        Меня отбрасывает на спину, а Миклош скулит и в страхе отскакивает. И тут я вижу возвышающуюся надо мной женщину. Высокая, светловолосая, вся в черном. Черные липкие тени окутывают ее. Она не столько идет, сколько скользит по земле. Ее пальцы, словно когти, вцепляются в мою одежду. Это, конечно же, я; я вижу себя со стороны. Но ощущается это совершенно не так, по крайней мере сейчас. Ветер дует туда, куда она хочет, хлещет меня со всех сторон, пока она тащит меня по земле и вверх по ступенькам. Она напоминает мне… нет. Я не совсем похожа на существо, которое теперь управляет моим домом. Но, глядя на саму себя со стороны, я прихожу в ужас.
        Когда она перехватывает Артура поудобнее, за талию, я вновь перетекаю в нее. Но уже не могу избавиться от увиденного. Оглядываясь по сторонам, я чувствую плотные тени, паутиной свисающие со всего, чего касаются ее руки.
        Она тащит Артура в кухню, туда, где в колыбели до сих пор лежит тело ее сына. Кричит Миклошу, пока тот не появляется, весь съежившийся, и заставляет его помочь ей перенести учителя на стол. Ей хочется мучить Артура, но он уже ничего не почувствует: у него сломана шея. В порыве отчаяния она разрывает его живот и начинает выдергивать внутренности, как будто они способны подсказать, как ей вернуть сына.
        Но она не видит главного, того, что ей нужно знать. Лихорадочно копается в кишках Артура, перебирает его органы в поисках правды. Она в панике. Но я изучаю его внутренности. У меня не осталось ни магии, ни тела, ни надежды, ни толики удачи. Это единственное, что я еще могу сделать.
        В Артуре можно прочесть куда больше, чем то единственное, о чем моя молодая версия способна думать в этот момент. В нем кроется вся история моей семьи, тайны, которые я никогда не могла раскрыть, как бы рьяно ни искала. Почему Маргарет не разговаривает. Куда отправилась Лузитания после побега. Как мой сын влюбился в Артура и как убедил себя жениться на ком-то другом. Чего Лума боится больше всего.
        И я вижу Элеанор. До ее рождения остается еще пятьдесят лет, но вот она, записана в теле Артура. Что она захочет сделать с тем мальчиком, той ночью в лесу. Что она сделает для всех нас, прежде чем все закончится.
        Я вижу нас всех, прошлое, настоящее и будущее, зашифрованное в его внутренностях. И Артура я вижу тоже. Вижу, что он нас любил. Что до того, как мы от него отдалились, он готов был сделать для нас что угодно. Что если бы мы нашли способ включить его в нашу семью, мы стали бы единым существом с тремя телами, существом невероятного размера и силы. Непобедимая лавина чудовищ, вот чем бы мы сделались, если бы только знали ту правду, что была спрятана внутри Артура. Я вижу все это, а потом вижу молодую себя в бессильной ярости, кричащую и царапающую ногтями пол.
        - О, мой друг, - шепчу я ему сквозь пропасть между нашими молодыми сущностями. - Что я с тобой сделала?
        Ибо юная Персефона не позволит ему умереть. Она решит, что его боль закончилась слишком быстро, что он должен продолжать существовать и страдать за то, что натворил.
        Она начинает колдовать. На том холме она просила знаний, и иногда, когда ей нужно, они невольно возникают внутри нее. Ее голос - сама тьма, бурлящее море. Я мысленно кричу на нее: «Девочка, прекрати заниматься ерундой, отпусти его, нам это не нужно, разве ты не видишь, что говорят его кишки?» Но в этот миг телом владеет она - и вся власть у нее. Тени подкрадываются ближе, набирая силу и обретая форму. Они сливаются с ее телом и волосами. Они липнут к Артуру, когда она начинает кромсать его, превращая в нечто, что можно сохранить.
        Она вырезает его глаза, которым так завидовала. Шепчет ему на ухо приказы: он не сможет покинуть это место, он никогда больше не сможет причинить вред никому из Зарринов, он не будет подчиняться никому другому, а будет служить им и все отдавать им, он будет таким, каким они захотят его видеть, таким, какого они потребуют, возжелают - ха, какая ошибка! Она вырезает сердце из его груди и кладет в деревянную коробку. Набивает его тряпками и зашивает грубыми стежками. Затем берет коробку с его сердцем, отдирает половицы в центральном зале и швыряет коробку вниз, и та с глухим стуком проваливается в фундамент дома.
        Когда с Артуром покончено, он становится ее вещью, беспрекословно исполняющей приказы. Если она велит ему сесть, он садится. Если велит встать - встает, хотя одна нога его искалечена и согнута, хотя его голова едва держится на сломанной шее. Она заставляет его выйти из дома, спуститься в подвал и залезть глубже под землю. Она велит ему копать, и он копает до тех пор, пока она не разрешает ему остановиться. Целый месяц она игнорирует его, хотя слышит его каждую ночь: он копает, все время копает. Она велит ему сколотить самому себе гроб. Велит лечь в это гроб. Записывает команды, которым он должен подчиняться: он должен приходить по ее зову, делать то, что она прикажет, а потом, когда с делами будет покончено, - возвращаться в свой ящик и лежать неподвижно до тех пор, пока он снова ей не понадобится.
        Я забыла обо всем этом. Я убеждала себя, что никогда больше не буду творить магию, подобную этой, и так оно и было - пока я была жива. И я думала, что тем самым я оставила все это позади. Но разве это возможно, если именно это сделало меня такой, какая я есть, если Артур с тех пор всегда был рядом со мной? Сколько раз за все эти пятьдесят лет я призывала его из-под земли и отправляла обратно в могилу? Проходили годы, в течение которых я вовсе к нему не обращалась, а он лежал неподвижно, запертый в собственном мертвом теле. У меня не укладывается в голове, как я могла шутить с ним, велеть помогать мне с налогами или учить моих детей, не вспоминая при этом о содеянном.

* * *
        Я долго неподвижно лежала в темноте. А потом, кажется, целую вечность спустя, лампа у наших ног с шипением зажглась, осветив потолок слабым светом. Артур был рядом со мной. Я протянула руки к его плечам. Мое сердце превратилось в переполненную до краев чашку. Стоит ей опрокинуться, и я точно зарыдаю.
        - Прости, - сказала я. - Я не знала.
        - Разумеется. Ты была занята тем, что чувствовала себя такой одинокой. Ты понятия не имеешь, что такое одиночество. - Он отодвинулся от меня. - Тебе повезло родиться в семье, которая тебя любит.
        - Поверить не могу, что она так с тобой поступила.
        Он махнул рукой.
        - Я убил ее сына. Но позже она пообещала, что отпустит меня, когда сама умрет. Сказала, это все не будет длиться вечно.
        Теперь я видела, как все было. Он был их вещью, их прекрасной вечной игрушкой.
        - Мы все в тебя влюбляемся? - спросила я.
        - На время. Обычно это проходит.
        Мне стало плохо. Неужели и со мной случилось то же самое? Неужели я испытываю лишь призрак истинного чувства, полученный по наследству от родни? Мне не хотелось, чтобы Артур был для меня игрушкой.
        - Забавно, - сказал он. - Персефона запретила мне говорить об этом. Это часть ее чар. Полагаю, она не хотела, чтобы кто-то узнал, что она сотворила. Я никому никогда не мог ничего рассказать - пока не появилась ты.
        Я вспомнила, как напрягались его губы за обеденным столом, не позволяя ему произнести определенные слова. Он мог шутить с нами, мог смеяться, сидеть за нашим столом и делать вид, будто ест нашу еду. Но он никогда не мог сказать нам, чего на самом деле хотел, что он на самом деле имел в виду.
        - Ты не заслуживаешь такого, - сказала я.
        Он усмехнулся и отвел взгляд.
        - Я серьезно! - Я протянула руку и развернула его лицом к себе, глядя туда, где раньше были его глаза. - Я отпущу тебя.
        - Ты не сможешь ничего сделать. Ты тоже, как и все они, хочешь удержать меня здесь.
        - Хочу, - сказала я. - Но не буду.
        Я стиснула зубы. Как это нужно говорить? Обычно у меня получалось случайно.
        - Ты свободен, Артур, - сказала я.
        На мгновение мы оба замерли в ожидании. Темнота вокруг нас сгущалась. Но в конце концов он покачал головой.
        - Мне очень жаль, - сказала я.
        - Что ж, - сказал он. - Я перепробовал много всего за эти годы, пытаясь либо освободить себя, либо уничтожить вашу семью. Когда приехала ты, я подумал, что, быть может, ты и есть ключ, потому что ты как будто была полна решимости разрушить бизнес. - Он невесело улыбнулся. - Но ты превзошла себя. Скоро твоя grand-mere убьет здесь каждого. А потом, надеюсь, я обрету свободу. Или, по крайней мере, останусь один.
        - Ты не можешь допустить, чтобы с нами такое случилось, - сказала я.
        - Ошибаешься, - сказал он. - Я не могу причинить вред никому из твоей семьи. Но вся красота плана заключается в том, что мне не придется делать абсолютно ничего.
        - Я могу заставить тебя помочь мне.
        - Я уверен, что ты не станешь.
        - То есть ты мне доверяешь?
        От этого его губы растянулись в едва заметной улыбке, хотя я видела, как он пытается это скрыть.
        - Я собираюсь убить ее, - продолжала я. - Отравлю ее во сне. Дракондии достаточно сильны, чтобы убить кого угодно. Но мне надо подняться наверх так, чтобы никто не видел. В дом можно проникнуть другим путем, не так ли?
        Он кивнул и указал на темный угол. Поначалу я ничего не могла разглядеть, а потом поняла, что темное пятно на стене было выходом. За ним начинались ступеньки.
        - Раньше этот проход вел в кухню, - сказал он. - Но теперь там есть небольшое углубление, и он ведет…
        - Под лестницу, - сказала я. - Я знаю.
        Артур схватил меня за руку.
        - Подниматься туда - плохая идея, - сказал он. - Эта женщина очень опасна.
        Я опустила взгляд на руку, убившую первенца Персефоны и Миклоша, руку, держащую меня. Холодные пальцы, на удивление крепко сжимающие мою ладонь. Я снова посмотрела на Артура, и он выпустил мою руку, словно обжегшись. Несмотря на все, что он сказал, он не хотел делать мне больно. Хотя бы этим я могла себя утешить.
        - Я найду способ от нее избавиться, - сказала я. - И как только ее не станет, я сниму с тебя проклятие.
        - Ничего не поменяется. - Он отвернулся и шагнул прочь от меня, глубже в тень. - Для меня ничто никогда не изменится.
        - Изменится, - возразила я. - Потому что я - другая.
        - Я тебе не верю.
        Я поползла, помогая себе руками, чувствуя, как влажный пол подвала оставляет грязные пятна на моей юбке и коленях. И заглянула в его прекрасное искалеченное лицо.
        - Ты не обязан верить мне на слово, - сказала я. - Потому что я покажу тебе.
        Мне хотелось поцеловать его или укусить за шею. Но я не стала. Вместо этого я широко улыбнулась ему в темноте.
        - Если мне понадобится помощь, - сказала я, - могу я на тебя рассчитывать?
        - Я весь твой.
        - Это ненадолго!
        Мне показалось, будто я слышу его смех. Но я уже вползла на четвереньках в дыру и оказалась в крошащихся развалинах старого подвала с полусгнившей лестницей.
        Осторожно ступая на каждую ступеньку, чтобы убедиться, что они выдержат мой вес, я стала подниматься в темноте. И вот я оказалась внутри стен. Я то и дело натыкалась лицом на провода, свисавшие тут и там. Но я медленно прокладывала себе путь, пытаясь нащупать доску, которая должна была быть где-то здесь. Наконец, под моими пальцами оказалась задвижка, которая остановила меня в прошлый раз.
        Тусклый свет коридора казался ослепительным после подвальной тьмы. Я не сразу разглядела отца, скрючившегося передо мной.
        Он рычал низким голосом себе под нос, едва заметная темная фигура на полу. В моей голове невольно промелькнула мысль: как быстро я сумею залезть обратно в стену? Сдержит ли его дверь, если он попытается броситься за мной?
        - Не смей вредить мне, - скомандовала я, хоть мне и становилось от этого нехорошо. - Молчи. - Это ведь на самом деле уже не папа, значит, не так уж и плохо я поступаю. Но рык не прекратился.
        - Это не сработает, моя дорогая, - раздался сверху голос grand-mere.
        Она спустилась по лестнице и обогнула угол. На ней было длинное бледно-зеленое платье, лавандовые перчатки и идеальная укладка. Я ненавидела ее, но в то же время испытала стыд за то, что стою перед ней вся в грязи.
        - Майлз - часть меня, а ты ведь сама понимаешь, что не можешь мне приказывать, - пояснила она. Ее голос не кажется злым, заметила я. Она говорила бойко, констатируя факт. - Но хорошо, что ты вернулась.
        Отец, не прекращая рычать, двинулся на меня.
        - А теперь, - сказала grand-mere, - Закрой эту дверь и не выходи из дома, пока я тебе не разрешу.
        Я зажмурилась и направила всю свою сосредоточенность, каждую унцию, на то, чтобы сдержать собственные руки по бокам. Но они поднялись, я повернулась и, не глядя, против своей воли, закрыла дверь. Grand-mere улыбнулась мне.
        - Наконец, - сказала она, - мы с тобой можем всерьез обсудить твое будущее.

* * *
        Когда я заканчиваю свой рассказ, Элеанор изгоняет меня. Лишившись якоря ее тела, я парю между настоящим и прошлым, как парила все время с самого момента моей смерти. Я могу показывать ей кусочки своей жизни во снах, но не способна объяснить живой девушке, что такое - быть мертвой: проживать вновь и вновь все, что когда-либо с тобой случалось. Я не могу покинуть дом; пыталась, но обнаружила, что, выходя через заднюю дверь, я тут же захожу через главный вход. Я так высока, что достаю до самого чердака, но в то же время нахожу себя на самом дне ямы Артура в подвале. Мой мир ограничен этими стенами.
        Я плыву сквозь одинокие годы, когда мне тяжело было находиться в этом доме: когда умер Рис, когда Лузитания была подростком, когда она уехала навсегда в тот день, когда Элеанор отправилась в школу. Я наблюдаю за тем, как не вставала с постели почти год после смерти Риса, как Миклош скитался по холмам, словно дикий зверь. Как дипломаты и чемоданы скапливались в зале в течение всех этих лет, пока я ждала, что Миклош умрет. В те годы родилась Маргарет, мое странное дитя, которое говорило не больше одного слова в год, а потом всю свою жизнь не произносило больше одного слова подряд.
        Я витаю здесь, чувствую боль, снова и снова проживая свое горе, потому что мне хочется снова увидеть Маргарет. В конце концов, я была едва в сознании, когда она появилась у меня. Время идет, а я улавливаю лишь моменты: вот она ковыляет к моей постели, чтобы я ее покачала, вот впервые приносит нам что-то - стакан воды, а молодая я выпиваю воду, обнимаю Маргарет и оплакиваю ту мать, которой я когда-то была: мать Риса.
        Ничто не может вывести молодую меня из этого состояния апатии. Но однажды перед дверью появляется несколько городских женщин. Они поднимаются по холму, держась тесной группой, в руках они держат палки и даже почти не скрывают ножей. У женщины, идущей во главе, при себе пистолет. Они стучатся в дверь Персефоны. Мы заставляем себя подняться с постели, чтобы открыть.
        - Нам так жаль, что приходится вас беспокоить, - говорят они.
        - Никаких проблем, - отвечает она с машинальной вежливостью. Разговаривая с горожанками, она начинает звучать так же, как они. - Это так неожиданно. Прошу, входите.
        Гостьи толпой вваливаются в ее гостиную и соглашаются на чай. Она чувствует, как они изучают ее дом. Миклош обладает вкусом касательно архитектуры - или, по крайней мере, обладал, пока мы не потеряли Риса и он не ушел в леса. Но он никогда особенно не интересовался мебелью, поэтому все, что мы имеем, - это то, что она успела купить до того, как потеряла все, включая интерес к выбору кресел. В гостиной всего одно кресло и один низкий столик. Женщинам некуда сесть. Входит маленькая Маргарет, гордо неся в руках сахарницу. Я смотрю на нее сквозь сальные волосы, свисающие на глаза моей молодой версии. Дочери года три-четыре. Она похожа на меня в детстве, если взять от меня все и перелить в тело Миклоша. Большие глаза, темные волосы, этот прекрасный критский нос. Мне хочется выхватить ее из прошлого и перенести в будущее, в то время, когда она сможет быть моей любимой дочерью, а не вместилищем моего горя.
        - Мы хотели кое о чем с вами поговорить, - начинает старшая из Ханнафинов, негласный лидер группы. - Ваш… пес подбирается все ближе и ближе к городу. - Она использует слово «пес» очень аккуратно, чтобы заменить другое слово, но молодая я пока не способна этого заметить.
        - Ничего не понимаю, - говорит она. - У нас нет собаки. Собаки не любят Миклоша.
        Мне хочется дать ей пощечину: ты что, спишь? Или я действительно была такой идиоткой когда-то?
        - Ну, - говорит пожилая Ханнафин, - тут водится такой… большой пес… он приходит с ваших земель. Несколько раз его замечали на улицах ночью. Возможно, это дикая собака. - Она не произносит слова «волк». В этой беседе оно словно негласное табу. - Возможно, ваш… муж мог бы решить эту проблему. Если он этого не сделает, придется нам как-то разбираться самим.
        Честь им и хвала. Им вовсе не обязательно было проявлять такую тактичность. Они выражают благодарность за любовные зелья, за буханки хлеба, за слова, что я шептала над их животами в лучшие времена.
        - Мы знаем, что вы потеряли сына, - говорит невысокая девушка, что стоит почти у самого выхода, очень молодая.
        Остальные расступаются в стороны, пропуская ее вперед. Она худая, темноволосая; несмотря на то что она очень юная, у нее на лбу глубокая складка. Она могла бы быть одной из девушек с Агиа-Галини, одной из критских рыбацких дочек, с которыми играла когда-то Персефона. Девушка плотно сжимает губы, прежде чем заговорить снова.
        - Однажды мне пришлось пережить то же, что и вам. Все вокруг кажется темным, ты смотришь на свою семью, но не узнаешь никого. Но у вас растет маленькая дочка, миссис Заррин. Знаю, это не то же самое. Но она нуждается в вас не меньше. Пришло время двигаться дальше.
        Молодая я начинает слегка шевелиться в своем горе. Пробуждаться.
        - Я поговорю с мужем, - обещает она. - Он охотник. Он разберется с той собакой. Спасибо, что сказали мне.
        Той ночью, вернувшись домой, Миклош обнаруживает, что жена ждала его. Она искупалась, переоделась и причесалась. Маргарет в чистом платьице сидит у мамы на коленях, молчаливая, как всегда, и задумчиво играет с серебряной ложкой.
        - Ты не должен убивать никого из горожан, Миклош, - говорит она. Я помогаю ей, шевеля губами. - Их коров, куриц, домашних животных - тоже. Держись от города подальше.
        - Ты не можешь мне приказывать, - отвечает он. Я вижу, как он дрожит; он боится меня с тех пор, как увидел, что я сотворила с Артуром. - Я приехал в Америку не затем, чтобы мною правила очередная ведьма в замке.
        Должно быть, она впервые слышит от него такое. Она злится. Зачем тогда он женился на ведьме и выстроил для нее замок, только лишь для того, чтобы ненавидеть ее за это?
        - Ты будешь держаться от города подальше, и ты не станешь убивать людей, потому что в противном случае они убьют тебя, - говорит она. - Вот почему умер наш сын. Вот что случается, когда люди злятся.
        - На этот раз я готов. Они меня не убьют.
        - Миклош, ты не всесилен. Если они разрежут тебя на сотню кусочков, ты умрешь. И я умру. И наша дочь тоже.
        - И что? - вопрошает он, имея в виду, что ему плевать, что случится с ним или со мной. Но Маргарет на коленях у жены начинает стонать. Он вздрагивает.
        - Малышка, я не то имел в виду, - говорит он. Голос Маргарет набирает силу. Она, как и ее отец, родилась бессловесной. Но довольствоваться молчанием она не хочет. Миклош съеживается, отступая назад и рыча.
        - Послушай меня. - Персефоне приходится говорить все громче и громче, чтобы перекрыть вой Маргарет. - Ты можешь ненавидеть меня. Можешь жить в лесу. Мне плевать, даже если я никогда больше тебя не увижу. Но если ты убьешь кого-нибудь из городских или их животных, ты убьешь нашего ребенка. Так что пообещай мне прямо сейчас. Пообещай, иначе мы уйдем, и ты никогда больше нас не увидишь. А когда они явятся сюда, чтобы убить тебя и сжечь дотла твой прекрасный дом…
        И тут она чувствует, как Маргарет обмякает у нее на руках. Персефона кладет дочь на пол и подносит ладонь к ее носу. Дышит. Молодая я и Миклош долго сидят над ней, наблюдая за ее лицом с яростной сосредоточенностью, пока веки девочки, дрогнув, не поднимаются. Потом жена поднимает дочь, муж превращается в волка, и мы разбегаемся в разные стороны: Персефона уносит дочь в кровать, Миклош убегает в лес, а нынешняя я проваливаюсь сквозь половицы и падаю вниз, пока со звуком, похожим на всплеск, не материализуюсь в подвале. Пробираясь сквозь грязь и паутину, я протискиваюсь мимо гнилой деревянной коробки, в которой до сих пор лежит сердце Артура и светится, словно раскаленный уголь, и оказываюсь в настоящем.
        Элеанор с Артуром до сих пор здесь. По моим ощущениям прошли годы моей жизни, а они за это время едва успели закончить разговор. Я с интересом разглядываю их. Элеанор обещает Артуру, что поможет ему. Она станет той, кто освободит его и выполнит обещание, которое я так и не сдержала. Она не хочет этого. Как и ее отец, она хочет заключить этого странного мужчину в свои объятия, сунуть под одеяло, как бутыль с горячей водой, играть с ним на фортепиано в пыльной гостиной, жить с ним и умереть, лежа бок о бок.
        Я не понимаю этого. Но, опять же, меня никогда не влекло к нему. Я хотела быть с ним лишь для того, чтобы найти ответы на свои вопросы, но вместо этого я выяснила, что ни один человек, которого ты любишь, не принадлежит тебе полностью. Ни твой любовник, ни твой муж, ни твое дитя. Неудивительно, что я возненавидела Артура за то, что он открыл мне эту истину. Неудивительно, что я заставила его остаться и служить мне, лишь бы самой себе доказать, что я могу иметь абсолютную власть, если захочу. Но понимание пришло ко мне позже и заключило в свои оковы. И от этого мне больно.
        Я верю Элеанор, когда та говорит, что спасет его: у нее нет причин любить нас, всех остальных, но он не такой. Элеанор смотрит туда, где когда-то были его глаза, и выражение ее лица мне знакомо. Я вижу в ней раздражение, боль, желание понять - и надежду. Ее чувства реальны, и неважно, способен ли их объект чувствовать или нет. Артур умер на этом холме; она смотрит вовсе не на того мужчину, которого я знала, а на человека, которым он притворяется, потому что этого требовала я.
        Но есть здесь что-то еще. Я годами наблюдала за Артуром. Я знаю, что он чувствует к нам: жалость и презрение, когда кто-то проявляет к нему интерес, а еще горькое чувство отверженности, когда его рано или поздно бросают, при этом он не проявляет ни малейших признаков желания. Он не хочет ничего ни от кого. Даже не тоскует по Миклошу, потому что видит, каков Миклош на самом деле: тот, кто истерзал его и оставил умирать. Но теперь все иначе. Он тянется к Элеанор, словно ему холодно, а она может его согреть. Когда она, наконец, отходит к лестнице и спотыкается на сломанной ступеньке, он вздрагивает. Оставшись с ним наедине, я говорю ему:
        - Я не должна была делать то, что сделала. Никогда.
        - У тебя были на то причины, - отвечает он. А затем головой вперед лезет в яму, в которой он живет, и берет в руки книгу, игнорируя и меня, и звуки сверху. - К счастью, она забыла изгнать меня. Могу, по крайней мере, почитать, пока жду, умрет она или нет.
        Я шепчу ему в темноте:
        - Звучит так, будто ты расстроен.
        - Я ее не люблю, если ты об этом, - говорит он. - Мне нужно от нее лишь одно: чтобы она спасла меня.
        Я не стану говорить ему, что так все обычно и начинается: с эгоизма, амбиций, со страсти или отчаяния. Что любовь поначалу ощущается как что-то, во что тебе хочется впиться зубами, а заканчивается тем, что она проглатывает тебя целиком.
        11
        На мгновение я стала кем-то другим. Перенеслась в прошлое, где смотрела, как группа взволнованных женщин толпится в пустом зале, крепко цепляясь друг за друга в ужасе, пытаясь мне что-то объяснить. Но потом я стала сама собой и вернулась в настоящее, в тот же зал, теперь увешанный портретами. Бабушка Персефона хотела дать мне знать, что она здесь. Что она меня не бросила.
        Я сделала глубокий вдох, а grand-mere жестом пригласила меня в столовую.
        - Не могла бы ты подойти и сесть здесь со мной? - спросила она. Я не двинулась с места. - Не хочу заставлять тебя.
        Я прошла за ней в столовую, отец топал за нами следом. Grand-mere уселась и, когда я сделала то же самое, сложила ладони вместе и приветливо улыбнулась мне через стол.
        - Зачем ты сделала его таким? - спросила я.
        - Это было необходимо, - ответила она. - Он был полезен, и я не хотела от него избавляться, но он вел себя неподобающе. Я сделала то, что должна была.
        - Он был не твоей вещью, - сказала я. - Он был моим отцом.
        - О, это приходит и уходит, - сказала grand-mere. - Когда доживешь до моих лет, сможешь посмотреть на это проще. Я не сомневаюсь, что ты со временем все поймешь.
        - Сколько тебе лет?
        Она пожала плечами.
        - Я не веду счет таким вещам.
        - Сколько лет маме?
        - О, она довольно молода. Может, две сотни. Эта информация тебе как-то поможет?
        Значит, grand-mere действительно очень много лет.
        - Итак, - продолжала она. - Думаю, мы обе понимаем, что все пошло не очень хорошо.
        - Ты делала это и раньше.
        Она кивнула.
        - Мне приходится, время от времени. Чтобы остаться в живых. Но иногда я использую свои силы и для других целей.
        Я представила, как она делает это на протяжение веков. Приезжает в очередной дом, а потом берет на себя управление: одними командует, других поглощает, при этом смеясь, шутя и устраивая банкеты. Мне подумалось, что эти ее ухищрения могут продолжаться долго, если она будет достаточно осторожна.
        - Дедушка говорит, ты пыталась съесть его, когда он был еще молод, - сказала я. - Все это время ты пыталась его выследить?
        - Я определенно не могла забыть его все эти годы. Какой интересный экземпляр! Но я и не подозревала, что он здесь, пока мне не написала твоя мать. А потом я приехала и увидела здесь вас. Так много, и все такие… интересные. Полезные.
        - Теперь ты убьешь меня? - спросила я.
        Это, кажется, ее ошарашило.
        - Элеанор, - сказала она, - как такое могло прийти тебе в голову? Нет, разумеется, нет. - Она протянула руку и дотронулась до моей ладони; я оттолкнула ее. - Ты такая же, как я, и я желаю только лучшего для тебя.
        - Тогда оставь меня в покое.
        - О, этого я сделать не могу, - сказала она. - Ты еще очень юна, и у тебя почти ничего нет. Внутри меня целая армия. - Она дотронулась обтянутой перчаткой рукой до своего горла. На шее у нее по-прежнему белела повязка. - А у тебя нет. Тебе необходимы какие-нибудь сильные существа, которые помогут тебе начать развиваться в этом мире. Когда ты написала мне, ты попросила у меня помощи. Вот помощь, которую я могу тебе дать, милая моя. Ты - величайшее достижение твоей матери. Ты моя единственная наследница. Я не могу тебя отпустить.
        - Ты убила моего отца.
        - Я должна была сохранить его для тебя, - сказала она. - Я хотела, чтобы ты владела ими всеми. Чтобы ты забрала их с собой и владела ими вечно. Но, к сожалению, этому уже не суждено осуществиться.
        Я отчаянно заозиралась.
        - Погоди. Где мама? Она еще здесь?
        - Думаешь, я могла бы ей навредить?
        - Я хочу увидеть ее сейчас же.
        Grand-mere махнула рукой.
        - Тогда найди ее. Я не буду ограничивать тебя в твоем собственном доме.
        Я встала, глядя на нее с недоверием. Она пожала плечами. Я прошла мимо нее, мимо отца, поднялась по ступенькам к ванной на втором этаже. Постучала в дверь.
        - Мама!
        - Да? - отозвался настороженный голос изнутри.
        - Это я. Элеанор.
        Я открыла дверь. Мама сидела в ванне, в воде по самый подбородок. Судя по ее лицу, она только что плакала.
        - Это ты? - спросила я. - Скажи мне что-нибудь, что кроме тебя никто не может знать.
        Она посмотрела на меня пристально и с недоверием.
        - Когда ты была маленькой, я уже знала, что ты из себя представляешь, - сказала она. - Видела, как ты приказываешь Рису и Чарли. Я велела тебе прекратить, объяснила, что если ты будешь так делать, то никогда не будешь знать, кто твой друг на самом деле. А ты расплакалась.
        Я плотно закрыла за собой дверь и подбежала к ванне. Потянулась к маме и обняла ее изо всех сил. Потом, отстранившись, я увидела, что испачкала ее лицо грязью из подвала.
        А потом я потянулась к крану. Ванная наполнилась шумом воды. Я наклонилась как можно ближе и заговорила шепотом:
        - Мама, - сказала я. - Мы не можем позволить ей это сделать. Ты должна сказать мне, как ее остановить.
        - Я не могу сказать тебе этого, - прошептала она в ответ. Потом хотела добавить что-то еще, но не смогла, и попыталась снова. - Она велела не рассказывать. И я не могу. Видишь? Не могу.
        Она вцепилась в меня мокрыми пальцами. Я заставила себя посмотреть ей в глаза.
        - Ты не можешь сказать, потому что она тебе не позволяет?
        Мама кивнула.
        - Что ж, - сказала я. - Ты можешь рассказать мне прямо сейчас.
        Она раскрыла рот и в изумлении приложила к губам ладонь.
        - Она бывает очень слабой после того, как проглотит очередного человека, - сказала она. - И сильно устает, если пытается контролировать сразу нескольких людей. - Она заметила разочарование на моем лице. - Не знаю, могу ли я еще чем-то тебе помочь. Разве что…
        - Что?
        - Она тебя любит, - сказала мама. - По-настоящему.
        - Ты что, ее защищаешь?
        - Нет. Я помогаю тебе.
        Раздался стук в дверь.
        - Элеанор? - позвала меня grand-mere.
        Едва я открыла, мама скользнула под воду.
        - Ты убедилась? - спросила grand-mere.
        Я оглянулась через плечо.
        - Да.
        - Тогда достаточно, - сказала она. - Спустишься со мной?
        Я заметила, что она специально строит вопросительные фразы. И последовала за ней.
        - Если ты действительно хочешь отсюда уехать, - сказала она, когда мы вернулись в столовую, - то это можно устроить. И я пойду тебе на уступку. Ты можешь оставить остальных членов семьи здесь, если хочешь. Сомневаюсь, что они будут нас искать. Но прежде чем ты сможешь покинуть этот дом, ты должна забрать одного из них. Для защиты. Думаю, лучше всего подойдет мальчик.
        - Рис?
        Она кивнула.
        - Он силен и быстр. Его тело очень пригодится тебе. Ты сможешь даже вселиться в него, когда подучишься. Когда путешествуешь, полезно иметь мужчину под рукой. Мы с тобой даже можем пойти разными путями, если хочешь. Я не стану заставлять тебя оставаться со мной.
        Я медлила.
        - Как только мы уйдем, остальные члены твоей семьи смогут делать все, что им заблагорассудится, - сказала она. - Твои сестра и дедушка вернутся из леса домой, мама будет сидеть в ванне столько, сколько захочет, тетя продолжит мирно готовить и убираться. Они будут счастливы. И сомневаюсь, что они будут сильно по тебе скучать. - Она нахмурилась. - Никто из них никогда не понимал тебя так, как я.
        Она могла бы заставить меня делать то, что она хочет. Но мама сказала, что grand-mere любит меня. Она хотела, чтобы я сама пришла к нужному ей выбору. Я буду сильнее, если смогу заставить ее поверить, что я все еще такая же, как она. Так у меня будет больше сил на спасение моей семьи, на спасение Риса.
        И я заставила себя расплакаться. Это оказалось не так уж сложно: достаточно было посмотреть на отца, сидевшего на полу у ног grand-mere в ожидании новых приказаний. Я подумала о дедушке в лесу. Об Артуре, сидящем где-то во тьме под нами.
        - О, - сказала grand-mere. - О, моя дорогая.
        Она шагнула вперед и заключила меня в объятия. Я заставила себя не отшатнуться. Пока она меня обнимала, я чувствовала, как под ее кожей извиваются какие-то фигуры. Я вообразила птиц, рыб, воинов и даже такое, чему не смогла подобрать названия.
        Другого выхода нет, подумала я. Я не смогу уйти, пока не съем кого-нибудь. Но, может быть, я смогу отвлечь ее на достаточное время, чтобы все остальные смогли уйти. Она запретила мне выпускать Риса из комнаты. Но что, если он будет вне комнаты?
        В моей голове начала формироваться идея, но я не спешила действовать. Я рыдала в руках grand-mere до изнеможения. Она отправила меня наверх, в постель, а потом прислала Маргарет с миской супа. Я съела, сколько могла, и тут ко мне снова пришла grand-mere, чтобы поговорить со мной еще, рассказать о чудесных местах, куда мы сможем отправиться, когда останемся вдвоем. Я слушала, опустив голову ей на плечо, а она гладила меня по волосам.
        - Думаю, я бы хотела увидеть Калифорнию, - сказала я наконец.
        - Это ерунда, - ответила grand-mere. - Ты по-прежнему просишь меня о таких мелочах. Как бы я хотела, чтобы ты пожелала большего. Ты заслуживаешь лучшего.
        - Я не знаю, как просить, - сказала я. - Можно мне подумать какое-то время? Обо всем этом? Я хочу поехать с тобой. - Я не сводила с нее глаз, хоть мне и хотелось отвернуться. - Хочу посмотреть вместе с тобой мир. Но мне нужно время, чтобы отпустить это место. Ту, кем я была прежде.
        - Разумеется, - сказала она. - В нашем распоряжении все время мира.
        Она поцеловала меня в лоб и подоткнула одеяла, словно маленькой девочке. А потом ушла, плотно прикрыв за собой дверь.
        Целую неделю я ходила к ней каждый раз, когда получалось придумать, чего бы мне такого хотелось, или когда я была в состоянии притвориться одинокой или грустной, что было несложно во время скитаний по пустому дому. Артур не поднимался из подвала. Я не знала, рассказал ли он grand-mere о тайном проходе или же она сама его нашла. Как бы то ни было, я не была уверена, что он сможет мне помочь. Я была холодна с Маргарет и игнорировала маму, если grand-mere находилась где-то поблизости.
        Она начала рассказывать мне о своем прошлом, но все истории были какими-то путаными. Похоже, она не имела достаточно четкого представления о течении времени, поэтому некоторые детали из одних историй просачивались в другие. Но я хотя бы выяснила, что она занималась всем этим на протяжении веков. Таким был ее образ жизни: приехать в замок или в большой особняк и поглотить его изнутри. Ей необходима еда, так она мне сказала. Еда помогает ей сохраняться и обновляться столетиями: новое тело, новые существа, чтобы ими распоряжаться. Это не обязательно должны быть люди, но предпочитала она именно людей.
        По ночам она, похоже, не спала, но всякий раз, когда она ложилась вздремнуть, я рыскала по дому. Иногда пыталась открыть двери, чтобы проверить, не ослабли ли ее чары со временем. Но я не могла даже дотронуться до дверных ручек. И мне всегда приходилось прятаться от создания, которое когда-то было моим отцом, а теперь шаталось по дому, пока grand-mere спит, бесшумно переходя из комнаты в комнату.
        И вот настал день, когда она сказала мне:
        - Думаю, пришло время для практики.
        Она отправила отца в лес. Вечером он вернулся с мешком, в котором что-то билось, пытаясь вырваться.
        - Сейчас, - сказала grand-mere, - я покажу тебе то, что ты тоже умеешь, нужно лишь попробовать.
        Она кивнула отцу, тот открыл мешок и вытащил за уши молодого кролика. Посадил на стол и прижал рукой, чтобы зверек не смог убежать. Grand-mere взяла кролика за середину туловища обеими руками и открыла рот.
        Ее рот раскрывался все шире и шире, пока лицо не раскололось надвое, а челюсть с треском не отвисла. Внутри оказалась тьма: не рот, а только черная пустота. Она сунула туда кролика, и тот растворился, лишь задние лапы дернулись в последний раз. Grand-mere закрыла рот, проглотила кролика и улыбнулась мне, мигом превратившись обратно в обычную бабушку.
        А потом она снова раскрыла рот, и кролик вывалился наружу.
        Но вновь появившийся кролик не проявлял признаков страха. Он неторопливо приблизился ко мне и оценивающе посмотрел на меня снизу вверх своими холодными желтыми глазами.
        - Теперь он мой, - сказала grand-mere. - Видишь?
        Кролик вернулся к ней и позволил снова себя проглотить. Меня вдруг охватило чувство чего-то огромного, я вообразила масштабы. Корабли. Деревни. Леса. Существа со дна моря.
        Отец вынул из мешка второго кролика. У него была сломана задняя лапа, поэтому, оказавшись на столе, зверек вел себя до странности тихо, хоть я и слышала, как бешено колотится его сердце.
        - Где-то внутри тебя есть разлом, - сказала grand-mere. - Попробуешь его открыть?
        Я почувствовала что-то в задней стенке своего горла. Это ощущение появлялось у меня в минуты злости, одиночества. Ощущение, словно я - яма, и могу проглотить что угодно, стоит мне только попытаться. Я посмотрела на кролика. Было совершенно ясно, чего она хочет. Это скрывалось во мне столько, сколько я себя помню.
        Я схватила кролика обеими руками и широко открыла рот.
        Кролик исчез, не успела я и глазом моргнуть. Это оказалось так просто. Горло болело, тошнота охватила меня до самого желудка.
        Grand-mere ликовала.
        - Замечательно! - воскликнула она. - И с пер- вой же попытки. Знаешь, твоя мама так и не смогла этого сделать, даже когда я настаивала. Она пыталась, но в ней этого нет. - Она хлопнула в ладоши. - О, я так тобой горжусь, моя дорогая. Можешь теперь выпустить его обратно? Хочу посмотреть, как ты это делаешь.
        - Я ужасно устала, - сказала я.
        - О, конечно же. Прости. Иди, отдохни немного.
        Я поднялась к себе в спальню и закрыла за собой дверь. Села в кресло-качалку и попыталась выпустить кролика. Он выскользнул у меня изо рта и тихонько уселся у меня на коленях. Я чувствовала его так же, как чувствовала собственную руку или ногу. Я заставила его пробежаться по комнате. Его лапа исцелилась, в теле не осталось ни одного изъяна, но он не был больше живым. Он был мной. Новой частью меня.
        Я велела ему запрыгнуть мне на руки. Взяла его и принесла в комнату Лумы. А потом оттолкнула комод и приказала кролику заползти через дыру в спальню Риса. Посадила его в середине комнаты. Я видела Риса глазами зверька. Рис принюхался, а потом щелкнул зубами и сломал кролику шею. Было больно, но лишь секунду, а потом я перестала его чувствовать.
        Я свернулась калачиком по мою сторону стены и заплакала. Вскоре Рис подполз к дыре.
        - Погоди, - сказал он. - Я не должен был этого делать?
        - Наоборот, я этого и хотела.
        - Элли, - сказал он. - Зачем ты сделала это с нами?
        - Я не нарочно. - Я шмыгнула. - Мне так жаль.
        Длинная пауза. А затем:
        - Не плачь.
        Я вползла через дыру к нему в комнату. Его лицо было вымазано кровью. Он вытер кровь рукавом.
        - Я вытащу тебя отсюда, - сказала я. - Но ты должен мне доверять.
        - Что ты собираешься сделать? - спросил он.
        - Не могу сказать. Но обещаю, что в этот раз я справлюсь.

* * *
        Наутро за завтраком я подождала, пока grand-mere усядется за стол, а потом откашлялась.
        - Grand-mere, - начала я. - Могу я попросить тебя кое о чем?
        Она вскинула брови.
        - Разумеется, - сказала она. - О чем угодно.
        - Боюсь, прозвучит глупо.
        - Ничто из сказанного тобой я не расценю как глупость.
        - Я бы хотела устроить праздник, - сказала я. - Прежде чем я… заберу к себе Риса. Хочу устроить вечеринку, как обычная девушка. С гостями, музыкой. С танцами. И чтобы были цветы, а Маргарет приготовила бы что-нибудь. Мне всегда казалось, что мне здесь не рады, а Лума и Рис получали все, что хотели. - Я заставила себя замолчать. - Хочу хоть на денек почувствовать себя особенной.
        Я подняла на нее глаза, которые заволокло пеленой слез: я специально их вызвала, представив дедушку в лесу, его сломанные зубы и печальные желтые глаза. Брови grand-mere сочувственно сдвинулись.
        - Я могу дать тебе это, - сказала она. - Если ты этого хочешь. Просто скажи, как все должно быть, и я все устрою.
        И я стала рассказывать ей, выдавая информацию по чуть-чуть в течение следующих нескольких дней. Первое: мне нужно было, чтобы на вечеринке присутствовало как можно больше настоящих людей и как можно меньше марионеток grand-mere, поэтому я сказала, что хочу позвать весь город. Заполнить этот дом столькими телами, чтобы она не могла контролировать всех разом. Она предлагала мне гостей из своей коллекции, но я отказывалась под разными предлогами: то слишком странный, то недостаточно веселый. Я настояла на живой музыке ради лишних десяти человек. И сказала, что хочу, чтобы Рис и мама тоже присутствовали; якобы затем, чтобы они увидели меня во всей красе и поняли, от кого в свое время отказались.
        - Еще я хочу, чтобы Артур тоже пришел.
        Grand-mere улыбнулась.
        - Конечно.
        Она не пустила бы меня в город, чтобы раздать приглашения, и отправила вместо этого отца. Но, разумеется, она не знала, что я больше не пытаюсь сбежать. Я углублялась в детали праздника: украшения, блюда. А сама между тем, рыскала по дому, пытаясь найти идеальное место для поджога.

* * *
        Мне столько всего хочется сказать им всем. Я наделала так много ошибок. И ничего не могу исправить, находясь здесь.
        Я не могу пойти в лес на поиски мужа, хотя даже если бы и могла, он вряд ли бы меня услышал. Он всегда был человеком простым. Какое же это безумие - любить кого-то: невозможно испытать большего чувства разобщенности, нежели то, что обрушивается на тебя, когда находишь различия между собой и тем, кого любишь.
        Я отправляюсь к Маргарет. Она одна из тех людей, кто всегда был для меня величайшей загадкой. Мне хочется сказать ей, что я все еще здесь. Хочется объяснить ей, что происходит.
        Она в кухне, глядит в окно. Она всегда знала, что я здесь, знала с той самой ночи, когда вскрыла стервятника. Почувствовав, что я близко, она делает нечто непредсказуемое. Она отходит на несколько шагов назад, прямо в меня, и вдруг мы с ней вместе переносимся в прошлое. Маргарет, как же ты талантлива! Вряд ли я замечала это при жизни. Ты родилась, когда я буквально сошла с ума от горя и скорби, и поэтому я никогда не видела, какими глазами ты смотришь на меня, на Миклоша, как ты отвергаешь слова и безмолвно учишься другим вещам. Она возвращает меня в свое прошлое, в свое воспоминание. Возвращает меня в сцену, которой, как я думала, она не видела.
        Она еще маленькая, стоит на стуле перед раковиной и моет тарелки. А потом смотрит в открытое окно, выходящее на задний дворик, куда я пришла поговорить с Миклошем.
        После смерти Риса прошло несколько лет, и Маргарет уже достаточно большая, чтобы ее можно было оставлять без присмотра, а мы с Миклошем все эти годы почти не разговаривали. И я сблизилась с Томом. Он тогда еще был очень молод, проповеди читал плохо, заикался от волнения, а я после всей пережитой мною боли полюбила его за то, что он был нормальным. И в этот самый день, гадая по кишкам, я узнала, что беременна.
        Молодая я стою перед Миклошем, дрожа, пока он не поднимает голову, чтобы посмотреть, что за тонкая тень упала на него. Она кладет себе на живот ладонь, все еще перепачканную кровью пророчества.
        - Прости, Миклош, - говорит она.
        Он перевоплощается так, чтобы встать на две ноги, как и положено мужчине, который ссорится с женой. Она с сожалением думает, что он прекрасен. Не как тщедушный, но хороший парень, но как акула, как волна, как нечто такое, что вот-вот ее убьет. Она надеется, что он будет как следует заботиться об их дочери, когда она умрет.
        - Я должна была принадлежать тебе одному, - говорит она. - Но это не так. - Эти слова звучат с упреком, а не только с сожалением: почему он не захотел удержать ее? - И теперь у меня будет ребенок.
        Я помню молодого Миклоша существом, которое никогда в своей жизни не испытывало сложных чувств. Злость ли, горе - все охватывало его целиком и полностью. Теперь же я впервые вижу, как в нем борются разные эмоции. Безусловно, гнев, но на что он злится? Она не принадлежит ему, а он - ей, так было уже давно. Вместе их держит лишь призрак Риса. Миклош не умеет красиво говорить. Поэтому, разлепив губы, он медленно складывает слова в несколько неуверенных фраз.
        - Я покинул место, - говорит он, - где нами владели короли и принцы. Где нами владела ведьма в замке. Где нами владели жрецы и тяжкий труд. - Он делает шаг к ней, а она остается на месте, словно парализованный кролик перед волком. - Ты не принадлежишь мне, а я не принадлежу тебе. - Ее сердце разбивается на тысячи частей. Он видит это и пытается объяснить, что он имел в виду. - Я не владею женщиной, которую люблю.
        - Что нам делать? - спрашивает она. - С ребенком.
        Миклош пожимает плечами.
        - Твои дети - это и мои дети, - говорит он. - Это наша семья.
        Она сбегает по ступенькам и обнимает его. Вдвоем они падают на колени прямо посреди капустной грядки. Ее пальцы, все еще окровавленные, ласкают щеки мужа, его волосы, оставляя на них красные следы. Их пальцы переплетаются. Я понимаю: это тот самый момент, когда я впервые в жизни полюбила своего мужа. Когда простила его за то, что он не всецело принадлежат мне, равно как и во мне есть такое, о чем он никогда не узнает.
        Маргарет кивает, и я выскальзываю из ее тела, словно письмо из конверта. Она всегда была моей величайшей загадкой, ребенком, которого я понимала меньше всех. А теперь я вижу, что она - ответ на мой давний вопрос. Каким был мой возлюбленный до того, как он стал моим? Таким вот он и был. Молчаливым, хитрым, прилежным, диким, странным. Готовящим логово для зверей, которых еще не встретил. Я вдруг вспоминаю Маргарет, когда она была подростком. Она то и дело надолго пропадала из дома, а потом возвращалась с видом довольной кошки. Она не замкнута, не лицемерна, она просто ни о чем не спрашивает и ничего не говорит, потому что нет необходимости говорить о том, чем она является. Мы никогда не объяснялись перед ней; только наблюдая за нашими действиями, она поняла, что мы любим ее и любим друг друга. Ты заботишься о людях и даешь им поручения. Ты оставляешь их, а затем возвращаешься. Ты кусаешь их и целуешь, и нет таких слов, что говорили бы красноречивее действий.
        А потом, когда Маргарет родила, ребенок оказался так похож на моего мальчика, что я забрала его и назвала Рисом. Я использовала ее молчаливость, ее смирение против нее.
        Не я ли привела эту тварь в наш дом? Быть может, это не она убила меня, явившись в картах. Быть может, я и так должна была умереть, и пустота, которая осталась бы после меня, нашла, чем себя заполнить. Другим чудовищем, жаждущим превосходства и контроля. В другой шкуре, с другими силами и слабостями. Но все равно чудовищем.
        Но Маргарет не смотрит на меня как на чудовище. Она протягивает руку, чтобы погладить мою призрачную щеку, и ее пальцы проходят сквозь меня. Она улыбается, и я вижу улыбку Миклоша: коварную, добрую, улыбку во все зубы. Порывшись глубоко у себя в горле, она вытаскивает одно-единственное, так редко звучавшее слово:
        - Мама.
        - Я здесь, - отзываюсь я. - Я все исправлю.
        Она энергично мотает головой, а потом кивает на дверь. Улыбается мне своей коварной улыбкой, прежде чем взять метлу. Все ее манеры резко меняются, и из дикого, но прекрасного существа она превращается в бесформенную тягловую лошадь и принимается мести пол, бормоча что-то про себя. И тут в дверях я вижу фигуру.
        С каждым днем она становится все меньше похожа на пожилую женщину. Ее кожа остается на месте, но под ней то и дело что-то шевелится и вздувается, будто смотришь на мешок, полный кошек. Я вижу, как эта тварь держит руку у себя на шее, как что-то упорно рвется оттуда на свободу. На мгновение она отнимает пальцы от горла, и на пол выкатывается жирная ворона. Она тянется, чтобы ее подобрать, но Маргарет отметает птицу метлой, продолжая бормотать. Ворона катится по полу, возмущенно хлопая крыльями. Будь у меня легкие, я бы рассмеялась.
        Я в ужасе наблюдаю, как тварь подступает все ближе к Маргарет. Она убирает руки от раны на шее, и еще несколько птиц вываливаются наружу и принимаются кружить вокруг нее. Тварь тянет лапы к моей дочери и…
        - Grand-mere?
        Она оборачивается, снова зажимая шею.
        В дверном проеме стоит Элеанор. Она изменилась. Стала как будто старше с тех пор, как я видела ее в последний раз. На ней серое шелковое платье. Волосы заколоты жемчужными гребнями. Словно снег, падающий в море. Похожа на ведьму. Эта тварь изменила ее; она стала сильнее, крепче, поняла, на что она способна. Я так долго пыталась держать ее подальше от всего этого. Теперь мне страшно подумать, что она будет делать.
        - Моя дорогая, - говорит тварь, - я немного занята.
        - Grand-mere, твоя шея так и не зажила, - говорит Элеанор. - Прошу, позволь мне тебе помочь.
        Тварь явно успокаивается. Присутствие Элеанор согревает ее. Я в ужасе думаю: а ведь она любит эту девочку.
        - О, моя дорогая, - говорит она. - Я в порядке, прошу, не беспокойся.
        - Тебе что-нибудь нужно? Скажи, и я все достану. Тебе лучше подняться наверх, прилечь.
        Элеанор контролирует ее, проносится у меня в голове. Нет, не силой. Но она направляет тварь туда, куда нужно ей.
        - Хорошо, как скажешь. - Тварь бросает на Маргарет последний злобный взгляд, а потом поворачивается к выходу. Зажимая дыру в шее, другой рукой она берет Элеанор под руку.
        Они убили моего сына. Выгнали мужа из его собственного дома. Но, взглянув на Маргарет, я вижу, что она спокойна, она словно даже не заметила, как они вышли. Маргарет напевает мелодию. Я узнаю ее: это песня, которую я пела ей в детстве: «Пусть превращусь я в пепел или пыль…»
        Закончив подметать, Маргарет принимается за приготовление ужина. Я вижу, как она тянется к верхней полке и достает пузырек с ядовитым экстрактом змеиной лилии. Она разбавляет яд водой, капает немного на пластырь и, когда Элеанор снова появляется, протягивает ей квадратик, не переставая мычать мелодию. Элеанор кивает ей и прикладывает палец к губам. Тссс.
        - Grand-mere, - кричит Элеанор. - Я сделаю тебе перевязку.
        Маргарет смотрит в пустоту, где я обитаю.
        - Предательница, - говорит она, поднимая брови и кивая в сторону Элеанор.
        Предательница, да. Но наша предательница. Как бы мне хотелось подать внучке знак, что она не одинока.
        Я жду, пока тварь ляжет спать, а потом крадусь через весь дом, сквозь слои прошлого и настоящего, к комнате Элеанор. С серьезным лицом она сжимает в руке коробок спичек. Я приглушаю свет ее лампы на прикроватной тумбочке, лишь на мгновение. Она вздрагивает и поднимает глаза.
        - Кажется, я поняла, почему ты отослала меня, - говорит Элеанор. - Ты думала, я такая же, как она.
        Я понимаю, что могу ей ответить. И делаю свет чуть ярче. Она кивает.
        - Ты скучала по мне? - спрашивает она. - Пока меня не было?
        Во всем мире не хватило бы света, чтобы выразить в ответе на этот вопрос всю глубину моих чувств.
        Чтобы не шуметь, она начинает записывать вопросы в тетрадь и показывать на них пальцем. А я отвечаю при помощи лампы. Делаю свет ярче, если да. Тусклее, если нет.
        Наконец она, конечно же, спрашивает меня об Артуре. Мертв ли он (да). Есть ли у него другие имена, был ли он привязан к этому месту (и нет, и да - зачем ей вообще это знать?). В конце концов, я уже не знаю, как отвечать на некоторые вопросы (например, как мне ответить, как далеко он может отлучаться, используя лишь слова «да» и «нет»?).
        «Как мне снять с него проклятие?» - пишет она.
        Честно, я никогда не собиралась этого делать. Я обещала ему, что отпущу его перед своей смертью, но на самом деле никогда не думала, что это правда случится, никогда даже не задумывалась, как все исправить. Я чувствую себя такой глупой. Я выключаю свет полностью, и мы некоторое время сидим молча в темноте.
        «ЗАЧЕМ ТЫ СОТВОРИЛА С НИМ ТАКОЕ?» - пишет она с таким нажимом, что острие карандаша рвет бумагу насквозь. Я не могу ответить на этот вопрос при помощи «да» и «нет». Элеанор знает об этом. Просто хочет, чтобы я увидела, как она злится.
        Я заставляю лампу мерцать. Это единственный ответ, который я могу дать ей. Потому что мне было одиноко в чужой стране с мужчиной, которого я почти не знала. Потому что я могла. Потому что тогда еще не знала, что такое любовь. Потому что моя сила требовала применения. Я столького не могу ей сказать, поэтому на мгновение переношу свою душу ей в голову, открываю ее рот и слышу призрак собственного голоса:
        - Прости меня, Элеанор. Я очень, очень сожалею.
        12
        До званого вечера оставалось совсем немного времени, и миссис Ханнафин уже выполнила свою задачу: пригласила большую часть жителей к нам в дом на праздник. Всем было сказано, что мы с Рисом собираемся уехать в Европу вместе с grand-mere, чтобы учиться в Париже. Миссис Ханнафин всем рассказывала, как сильно при grand-mere изменился наш дом, какие прекрасные у нас угощения, какими вежливыми и почтительными мы все стали.
        И вот, в назначенное время около сотни самых уважаемых жителей Уинтерпорта стали появляться на вершине холма. Музыканты, которых мы пригласили из нескольких городов, уже настраивали инструменты в гостиной. Grand-mere с важным видом вплыла в зал, огляделась и махнула им рукой.
        - Давайте, - сказала она. - Начинайте играть!
        Они посмотрели на нее и пожали плечами.
        - Мы еще не вполне готовы.
        Я заранее попросила их не торопиться. «У меня тонкий слух, - сказала я им. - И мне не хочется, чтобы у меня разболелась голова при гостях. Даже если гости уже будут в доме, не начинайте, пока не будете полностью готовы».
        Grand-mere нетерпеливо махнула рукой.
        - Начинайте, - велела она, и, когда дирижер начал взмахивать руками, повернулась ко мне. На мгновение под щекой у нее вздулся бугор, и она надавила на него рукой, чтобы угомонить нечто, скрывавшееся под ее кожей. - Это будет чудесно, просто чудесно, - сказала она мне. - Я позабочусь обо всех мелочах. А ты наслаждайся.
        Я уже сама позаботилась обо всех мелочах. Сказала grand-mere, что хочу узоры из белого инея, а потом прокралась на кухню и добавила пару капель красителя в смесь, пока никто не видел. Наняла фотографа, но сообщила ему неправильное время начала праздника. И настояла, чтобы Рис присутствовал на вечеринке - на его последней вечеринке, - и чтобы вел себя подобающе. К концу дня силы grand-mere будут на исходе: ей придется исправлять кучу деталей, которые я подстроила.
        Тем временем я попросила Маргарет сходить в подвал за канистрой керосина и перенести ее в чулан в зале, спрятав за пыльными зимними пальто. Маргарет, поняв, что я замышляю, одарила меня коварной улыбкой и сунула вдобавок мешок муки, чтобы пламя разгорелось как следует. Она уже начинала мне нравиться.
        Гости перешептывались о цветочных гирляндах над лестницей, все время нервно поглядывая на меня. Я натянуто улыбалась им в ответ.
        - Знаменательный день! - сказала стоявшая неподалеку от меня миссис Ханнафин.
        Я обернулась. Она выглядела в точности так же, как и в прошлый раз, разве что одета чуть наряднее. Но что-то в ее тоне заставило меня насторожиться. Я видела, как всего минуту назад она беседовала с grand-mere, и миссис Ханнафин казалась чем-то взволнованной, а не спокойной, как сейчас. Нужно было проверить.
        - Я думала, наш отъезд огорчит вас, - сказала я. - Знаю, вы хотели выдать свою дочь за одного из Зарринов, чтобы разбогатеть.
        Она выдохнула и слегка подалась назад, не отрывая каблуков от пола.
        - Знаменательный день.
        Ее глаза казались пустыми. Я подумала, не там ли сейчас grand-mere, не наблюдает ли за мной.
        - Что ж, - сказала я, - вижу, говорить нам не о чем.
        И я зашагала в глубь дома. Я искала Артура. Мне нужно было кое о чем ему рассказать. Но его нигде не было видно: ни в гостиной, ни в столовой, ни даже в библиотеке, переполненной женщинами, попивающими вино и охающими над названиями книг. Где он?
        Я побежала к Рису. Он был уже празднично одет и широко улыбался. Не знаю, что именно ему велела grand-mere, но я видела, как в глубине его глаз кипит ярость. Он так сжимал тонкий бокал с шампанским, что тот даже слегка треснул, и капли напитка бусинками сверкали на его руке. Но она позволила ему выйти из комнаты, а это было важнее всего остального.
        - Рис, - сказала я, - послушай меня очень внимательно.
        Я приказала ему ни в чем не отступать от данных ему указаний, пока я не произнесу его имя. И даже если он не увидит и не услышит этого, даже если ему будет велено делать что-то другое, все равно: как только я скажу его имя, он должен тут же бежать наверх, вывести маму из ванны, спуститься вместе с ней по задней лестнице и спрятаться в лесу. Там он должен отыскать Луму и дедушку, передать им, что Элеанор просит прощения и что она их любит. Сказать им, что она не обещает, что их дом снова будет безопасным, но, по крайней мере, они отныне будут свободны. Сказать, что они должны бежать и не оборачиваться. Что Элеанор собирается покончить с grand-mere раз и навсегда.
        - Ты все понял? - спросила я.
        Рис кивнул, его глаза наполнились слезами. Как легко его растрогать. Хорошо, что у него есть я, что я могу о нем позаботиться.
        Я обвила руками его шею. Поцеловала в щеку. А потом растворилась в толпе, пока grand-mere меня не увидела.
        Дальше все было словно в тумане. Банкет, конечно же, был изумителен, множество людей поднимали тосты и говорили добрые слова. Grand-mere привлекла для этого несколько экземпляров из своей коллекции: очаровательные мужчины и женщины кружили тут и там среди людей, создавая ощущение, что все по-настоящему, что дом полон живых, счастливых гостей. Горожане поверили. Женщины, которые раньше хмурились, завидев меня на улицах, начали подходить ко мне и говорить, как замечательно они проводят время. Мужчины пожимали мне руку. Миссис Ханнафин то и дело появлялась, чтобы напомнить, какой знаменательный сегодня день.
        Наконец, дверь открылась перед последним гостем, и вошел Артур.
        При виде его у меня перехватило дыхание. Я уже забыла, каково это - смотреть на него, как это больно до головокружения. Мне хотелось заплакать и броситься к нему в объятия. Хотелось, чтобы он увез меня подальше отсюда, хотелось бежать с ним без оглядки. На Артуре был черный шелковый пиджак, заказанный grand-mere специально для этого вечера. В темных очках отражались лица гостей. А потом он увидел меня и почти неуловимо улыбнулся.
        - Могу я пригласить тебя на танец? - спросил он.
        Несмотря на все происходящее вокруг, я с изумлением обнаружила, что смущена.
        - Не волнуйся, - добавил он. - Ведь я сам тебя приглашаю.
        Я позволила ему взять меня за руку и проводить в гостиную, где несколько других пар уже кружились под музыку. Артур положил руку мне на талию, другой взял мою ладонь, наши пальцы переплелись. Он закружил меня, а потом подтянул за талию ближе к себе, пока у меня не появилось ощущение, словно я плыву над землей под звуки медленного скрипичного вальса. Я не могла дышать.
        - Какой у тебя план? - спросил он.
        - Я сожгу дом. После этого вся семья уйдет отсюда и никогда больше не вернется. Ты останешься один и будешь владеть тем, что останется - угодьями. Знаю, это не то же самое, что свобода, но, по крайней мере, Зарринов тут больше не будет. Это лучшее, что я могу сделать.
        На его лице проявилась досада, подбородок дернулся вверх и в сторону от меня, голова медленно поворачивалась: он осматривал помещение. Интересно, что видели его пустые глазницы в этом темном зале, освещенном лишь свечами, переполненном нервно танцующими телами. Стоило кому-то из горожан приблизиться к нам в танце, как они тут же отшатывались, морща носы от запаха бальзамирующей жидкости и нафталина.
        - Я все еще не свободен, - сказал Артур. - Ты, как и каждый Заррин до тебя, нарушила данное мне обещание. Полагаю, удивляться мне не стоит.
        - Но ты злишься.
        - Разве тебе не плевать на мои чувства?
        - Я…
        Я почувствовала себя глупо. Дом, прежде мною любимый, оказался в стальной хватке grand-mere. Лума и дедушка Миклош меня ненавидят и живут в лесу, питаясь одними белками. Отец мертв, мама в заточении. Все, что было для меня важно, потеряно. Но все же, глядя на Артура, я ощущала, как где-то внутри меня еще теплится надежда.
        - Просто я люблю тебя, - сказала я.
        Он помотал головой.
        - Это пустая сентиментальность, - сказал он. - Я принадлежу тебе, ты унаследовала меня вместе с домом и, полагаю, вольна делать со мной все, что захочешь. Говоря, что ты меня любишь, ты лишь подразумеваешь, что я принадлежу тебе.
        - Все совсем не так.
        Он закружил меня и наклонился вперед так, что я почти лежала у него на руках. Теперь, оказавшись так близко к нему, я могла разглядеть стежки, сшивающие его воедино, тоненькие ниточки, стягивающие разрывы в тканях его хрупкого тела.
        - Как думаешь, я бы убил тебя, если бы мог? - спросил он.
        Я смотрела вглубь его темных очков, сквозь свое отражение. Теперь я видела его пустые глазницы за стеклами; раньше я просто не утруждала себя тем, чтобы заглянуть глубже. Я заставила себя посмотреть по-настоящему.
        Да, думаю, он убил бы меня, если бы мог. Я месяцами изучала его, ломая голову, что это за человек. Но он не был человеком. Уинтерпортский учитель давно покинул это тело; лабиринты пустых комнат заканчивались лишь новыми пустыми комнатами. В попытках узнать его, в попытках его разгадать я видела лишь то, что осталось после трагедии. А он, тем временем, был где-то в другом месте; возможно, я никогда его и не увидела бы. А может, временами он проявлялся: когда учил меня играть на фортепиано, пока бабушка Персефона не видела, или когда остался со мной в столовой, после того как все остальные ушли. Он - это тот гнев, что я видела в подвале. Он - это вопрос, который он только что мне задал. Он - разгорающаяся искра неповиновения. Он - это то, что происходит, когда кого-то загоняют в угол, когда отступать больше некуда. Я вспомнила слова дедушки Миклоша: «Я-то двигаться не мог, а волк - мог».
        Как я могла помочь Артуру? Ведь Артура больше не было. Когда я сказала Артуру, что он свободен, я обращалась к пустоте.
        - Ты не Артур Нокс, - сказала я.
        Короткая пауза.
        - Не играй со мной в свои игры.
        - Нет, серьезно, - сказала я. - Ты родился, когда он умер. Артур - это лишь имя твоего тела.
        Что там Лума говорила о смене облика? Она сравнивала этот процесс с выворачиванием себя наизнанку. Заглянуть внутрь себя, найти другую свою личность. Близко, под самой кожей, оно всегда в тебе, неважно, пользуешься ты этим или нет. Я набрала побольше воздуха в легкие.
        - Где-то внутри тебя есть кто-то еще, - сказала я. - Ты должен просто дотянуться и вытащить его наружу.
        Он остановился как вкопанный, словно прислушиваясь к отдаленному звуку. Я почувствовала, как пары вокруг нас тоже замерли. Я протянула руку и прикоснулась к его лицу; оно дрогнуло под кончиками моих пальцев. Оно было теплым, а вскоре стало почти горячим.
        - Ты не тот человек, что умер на этом холме, - сказала я. - Ты что-то другое. И это что-то уже свободно.
        По его телу пробежала дрожь. Я смутно осознавала, что за нами наблюдают. Артур потянулся к лицу и снял очки.
        Там, где когда-то были его глаза, теперь сиял красный свет, пробиваясь сквозь стежки; яркий свет, словно взявшийся из ниоткуда и, кажется, стремящийся вырваться на волю. Артур весь светился и горел изнутри, словно его тело превратилось в бумажный фонарик. Он открыл рот, улыбнулся мне - и свет полился из промежутков между его зубов. Сияющий чистый дух, на котором свободно висело тело, словно шкура, которую нужно сбросить.
        - Теперь я вижу, - сказал он.
        А потом развернулся, и толпа ахнула.
        Он зашагал к выходу. Некоторые из гостей кричали и теснились. Кто-то упал в обморок. Отец Томас встал между Артуром и дверью и поднял ладонь. Артур взял его за талию и, словно вальсируя, с легкостью поднял священника в воздух, развернул и поставил в сторону. Тот, кто был когда-то Артуром, выскочил из дома и растворился в ночи. Его светящийся силуэт мелькал среди деревьев. Он бежал.
        Мне хотелось смотреть на него как можно дольше, пока он совсем не исчезнет из вида. Но у меня было мало времени. Пришла пора сделать следующий ход.
        Я стала пробиваться сквозь толпу гостей. Grand-mere тоже шагала к центру зала с другого конца, со стороны столовой. Судя по голосу, она была очень вымотана и раздражена. Хорошо, подумала я. И направилась к ней.
        - Рис, - сказала я за секунду до того, как мы встретились.
        - Grand-mere, Артур сбежал! Он превратился в монстра!
        Она бросилась ко мне и заключила в объятия. По ее телу прошла волна, как будто что-то крупное шевельнулось у нее под кожей.
        - Я защищу тебя, - сказала она. - Никому не двигаться!
        Позади меня хлопнула дверь. Рис успел вырваться наружу.
        Я подняла глаза к потолку. Здесь ли бабушка Персефона?
        - Помоги, - прошептала я. И воздух вокруг меня сделался холодным.

* * *
        Когда у меня получается попасть обратно, к семье, я обнаруживаю, что дом полон людей - вечеринка, судя по всему. На кухне Маргарет гоняет туда-сюда поваров, нанятых на вечер. Она не дает им вздохнуть, мешает работать, вертится под ногами. Тут в дверях появляется Элеанор, и я вижу, как их взгляды встречаются. Маргарет обнимает ее. На глазах у нее блестят слезы. Элеанор снова исчезает в толпе гостей.
        Я иду вслед за Маргарет в глубины кухни. Она выглядывает за дверь на улицу. У самого леса я вижу волков. Ярко-белый мех внучки сразу бросается мне в глаза, и лишь потом я различаю потрепанную серую шкуру Миклоша.
        Они ждут.
        Маргарет начинает складывать свой набор кухонных ножей. Бросает последний долгий взгляд в сторону гостиной и со щелчком закрывает чемодан с вытисненной буквой «З». Переводит взгляд на лес, потом снова на гостиную.
        Значит, они ее бросают. Элеанор остается одна. А почему бы ей не быть одинокой, мелькает у меня мысль. Разве я в ее возрасте не была одинока?
        Но почему она должна остаться одна, если у нее есть мы?
        Когда Маргарет распахивает дверь, я прикрываю ее. Всего на дюйм или два, но этого достаточно. Она смотрит в пустоту и снова с опаской тянется к ручке. Я опять удерживаю дверь.
        Маргарет кивает. Она надевает ботинки, но чемодан с собой не берет. Вскоре она уже шагает через лужайку, высоко вскинув руки и жестами рассказывает историю о девушке, которая хочет спасти свою семью.
        Темная фигура проносится сквозь меня и выбегает вслед за Маргарет. Рис! Он несется по лужайке им навстречу. Элеанор сегодня очень старается. Быть может, и я сумею чем-то ей помочь. Я просачиваюсь в главный зал. Он кишит людьми, которые приходят в себя после того, как увидели настоящего Риса. Вот-вот гости начнут бунтовать. Как мне ухудшить ситуацию? Передняя дверь открыта, я захлопываю ее, прищемив пальцы какого-то бедняги-рыбака. Начинаю греметь ставнями. Выключаю свет.
        13
        Гостей было больше, чем она могла бы контролировать одновременно. Некоторые из них застыли столбами в переднем зале в тех позах, в каких их застал приказ grand-mere. Но другие устремились к выходу. И я поняла, что могу сделать все еще хуже. Она велела мне не шевелиться, но ничего не сказала про речь.
        - Всем паниковать! - крикнула я, и воздух наполнился воплями. Люди бежали, расталкивали друг друга. Кто-то схватил вешалку из прихожей и бросился с нею на grand-mere. Все происходило будто в замедленном действии, пока она кричала на меня, и я втайне пожалела, что сейчас не могу так же бегать и кричать. Зубцы вешалки вошли в ее спину и вышли спереди, согнутые.
        - Беги, - прошептала я мужчине с вешалкой, и он рванул в ночную тьму. Я надеялась, что рано или поздно он все же остановится.
        Grand-mere на мгновение опустила взгляд на свою грудь. Потом, согнув руки, завела их за спину и ухватилась за вешалку. Дернув, вытащила ее из спины, и из отверстий ручейком посыпались разные существа: кролик, пара пятнистых охотничьих собак, клубок змей. Постепенно животные взяли ее в кольцо и стали рычать и щелкать зубами на любого, кто подходил слишком близко. Я заметила в соседней комнате ту самую девушку с зубами в два ряда: она пробивалась к нам.
        И тут погас свет. Люди толкали меня, пробегая мимо, но я не могла сойти с места. Оставалось только стоять, пытаясь не потерять из виду смутную фигуру grand-mere, которая стояла напротив меня.
        - Послушай, - сказала она. - Я на тебя не злюсь. Но я очень разочарована. Разве ты меня не любишь? Разве тебе все равно, что со мной случится?
        Мне хотелось зарыдать.
        - Я люблю тебя, - сказала я. - Но не могу допустить, чтобы ты продолжала так поступать с людьми. Они не твоя собственность.
        Вокруг нас вдруг стало тихо и гулко. Я поняла, что гости разбежались. Мы с grand-mere остались наедине, не считая ее свиты: скопища существ, в темноте сливающихся в единую массу.
        - Я не хочу с тобой сражаться, - сказала она. - Потому что я уничтожу тебя.
        Я снова попыталась пошевелиться. Но так и не смогла. В моей ладони лежал коробок спичек. До шкафа в прихожей было не так уж далеко, если бы я только могла пошевелиться. Но я стояла, словно прибитая к полу.
        - Мне не следует забывать, что ты еще очень молода, - говорила grand-mere. - Настанет день, когда ты, возможно, не будешь такой безрассудной. Разумеется, нам придется покинуть это место. Я подыщу нам новый дом.
        Вот как все закончится. Она меня даже не убьет, она хочет увезти меня куда-нибудь и съесть кого-нибудь другого. По крайней мере, моя семья в безопасности - то, что от нее осталось. Зря они сослали меня в школу, подумала я. Лузитания была права. Им нужно было убить меня в ту же ночь, когда я проглотила сына банкира.
        И тут у меня появилась идея.
        - Grand-mere, - сказала я. - Прошу. - Я и так уже была на грани. Разрыдаться не составило труда. Выражение ее лица немного смягчилось, и она шагнула ко мне. А я открыла рот.
        Мальчик с глухим стуком шлепнулся на пол. Его тело было моим телом. Я могла двигать им так же легко, как собственными конечностями. Я выпустила из руки спички, а он подхватил их так же легко, как если бы я просто передала их из одной руки в другую.
        - Что? - вскрикнула grand-mere.
        Я заставила мальчика подняться на ноги. Он был еще маленький, лет восьми или девяти, и очень шустрый. Он с легкостью обежал вокруг свиты grand-mere. Сама она была вымотана, изранена. Змеи устремились к мальчику, охотничьи псы вскочили и рысцой побежали за ним, но он оказался проворней. В темноте ничего не было видно, но я помнила дорогу. Я подвела его к шкафу, распахнула его руками дверь, чиркнула спичкой и бросила ее внутрь. Секундная яркая вспышка. И тут я ощутила, как мое второе тело охватывает огонь. Боль была неописуемой. Я закричала и упала бы на пол, если бы могла.
        Лестница уже пылала, гигантские огненные водопады стекали по обе стороны от нас. Grand-mere и ее создания теперь подсвечивало пламя.
        - Умно, - сказала она. - Я восхищена. Я была неправа, назвав тебя безрассудной. Но тебе придется собственными глазами увидеть, что сражаться со мной бессмысленно. Меня слишком много. И я подозреваю, что это был последний козырь в твоем рукаве. Если только ты не собираешься запустить в меня кроликом…
        Из-за рева пламени я не сразу услышала этот звук. Мерный рык, доносящийся из кухни.
        И тут стая бросилась в атаку.
        Дедушка Миклош обрушился на псов, пока Рис занимался отцом. Лума, на двух ногах, подбежала к девушке, скалящей пираньи зубы, и одним ударом рассекла ей горло острыми, как ножи, когтями.
        Они действовали слаженно, словно в танце. Лума припала к полу, и к моменту приземления успела превратиться в белого волка невероятных размеров. Рыча на grand-mere, она грациозно оттолкнулась всеми лапами и прыгнула прямо ей на лицо. Лума рвала платье grand-mere, ее кожу, вырывала куски плоти. Приземлившись, она повернулась, готовая к новой атаке.
        Grand-mere внезапно замерла. Она прижимала ладони к лицу и шее. Рана на ее щеке начала открываться. И оттуда показались черный крепкий хребет, скользкие, маслянистые зачатки перьев и красно-черный глаз. Ворона лезла из ее щеки, разрывая рану, и когда та открылась окончательно, из нее потоком посыпались черные птицы, заполоняя горящий зал. Они хлопали крыльями, превращая дом в черную какофонию, пока не заслонили мне обзор так, что я не могла видеть дальше пары шагов.
        Grand-mere потянулась к искалеченному лицу и схватилась за края раны своими пальцами в лавандовых перчатках. Схватилась и потянула.
        И наружу хлынула тьма.
        Комнату заполнили вороны, птиц было столько, что невозможно сосчитать. Крылья, клювы, глаза; они с криками цеплялись за мое лицо и руки. Когда вороны немного рассеялись, я увидела истинную grand-mere.
        Нежная старушка, пахнущая фиалками, валялась на полу бесформенной кучей, а то, что жило в ее теле, оказалось на свободе. У этой твари были и щупальца, и крылья, и плавники, и человеческие конечности, и львиные лапы, и те самые злобные глаза-щелки, которые я видела на карте. Но все это лишь венцом окружало вращающуюся фиолетово-черную дыру в воздухе. Я почувствовала, как мои ноги скользят по ковру под действием притяжения этого разрыва в пространстве.
        - Я делала это куда чаще, чем ты, - сказала grand-mere. - Если хочешь научиться, я тебе помогу.
        Раскидывая ворон на своем пути, Рис кинулся на нее.
        - Стой! - заорала я, но было уже слишком поздно. По инерции он полетел вперед, хоть и развернулся в воздухе, пытаясь следовать моему приказу. Grand-mere выпростала щупальце, схватила Риса и швырнула себе в утробу.
        Я без раздумий открыла рот и сделала глубокий вдох.
        На мгновение Рис завис в воздухе между нами. А потом grand-mere отпустила его, и он полетел ко мне. Не успела я ничего сообразить, как он уже исчез внутри меня.
        Взвизгнув, я выплюнула его обратно. Он неподвижно лежал на полу. Я была по-прежнему прикована к месту, не могла подбежать к кузену. И не знала, что это теперь: прежний Рис или бездушная вещь.
        - Видишь? - сказала grand-mere. - Ничего страшного, правда же?
        Все мое тело сотрясала дрожь. Я не сводила с нее взгляда, в который вложила всю свою ярость.
        - О, не стоит так расстраиваться, - сказала она. - Можно подумать, он бы чего-то добился в жизни. Ты найдешь ему лучшее применение.
        Лума с дедушкой были еще где-то здесь, погребенные под вороньим потоком.
        - Не трогайте ее, - велела я, не зная, куда направить свой голос. - Она вас проглотит.
        - Зачем ты помогаешь им? - спросила grand-mere. - Они хоть что-то хорошее сделали для тебя за всю твою жизнь?
        И тут я заметила точки факелов снаружи.
        Уинтерпортцы продолжали паниковать. И в панике сделали то, что обычно делают паникующие горожане. Они пришли домой, подготовились, собрались с силами. Факелы покачивались из стороны в сторону, поднимались и опускались, пока люди приближались к дому. В неровном свете сверкали лезвия кос и стволы охотничьих ружей. А посреди толпы двигалась странная фигура, похожая на огненный сноп. Я то и дело косилась на нее, не понимая, что это.
        Grand-mere заметила их одновременно со мной.
        - О, какая нелепость, - сказала она. А затем, пузырясь и извиваясь, двинулась мимо меня к двери.
        Лума выскочила из вороньей тучи и подхватила Риса под мышки. И посмотрела на меня:
        - Ты справишься, - сказала она. - Я люблю тебя, Элли. - И тут же исчезла, утянув тело Риса в тень.
        - Grand-mere, - сказала я. - Оставь их. Поговори со мной.
        Она обернулась, и тысяча ртов раскрылись, скаля зубы.
        - Ты правда думаешь, что можешь так легко мною управлять? - спросила она. - Сейчас мне нужно разобраться с одним делом. С тобой я разберусь позже.
        - Уходи, - не унималась я. - Это последнее предупреждение.
        Она хохотнула множеством голосов.
        - Мы уйдем вдвоем, - сказала grand-mere. - И только после того, как ты поможешь мне проглотить эту маленькую несносную толпу.
        - Этого не будет.
        - Но почему? - спросила она. - Почему ты так стремишься остаться одна, когда могла бы быть с кем-то, кто тебя любит?
        Я понимала, что она говорит искренне. Я не могла подойти к ней, но протянула руки.
        - Я тоже люблю тебя, grand-mere, - сказала я. - Правда. Надеюсь, ты это понимаешь.
        Открывая рот, я плакала.
        Сперва одна ворона залетела мне в рот задом наперед, сопротивляясь и хлопая крыльями. Потом от общей массы отделилась горстка мышей, и они тоже понеслись ко мне по воздуху, пока не исчезли внутри. Grand-mere, похоже, почувствовала это и развернулась ко мне всем своим бесформенным телом.
        - Думаешь, перехитрила меня, - начала она. - Да я…
        Я потянула сильнее. Она сопротивлялась. Но весь день ей приходилось распылять свои силы, к тому же, она лишилась кожи, которая обычно собирала ее всю воедино. Я резко втянула воздух, и на пол посыпались солдаты в коричневой форме; спотыкаясь, задом наперед они приближались к черной дыре, открывшейся внутри меня. Grand-mere взвыла и запустила в меня потоком ворон. Птицы клевали меня, рвали когтями, а я не могла сдвинуться с места, чтобы защититься. Но постепенно я проглотила и их. Пока вороны исчезали во мне, я заметила, что огонь окружил нас со всех сторон. Деваться было некуда.
        Я испытала жуткое чувство, поглощая ее: такое же чувство, как если бы мне пришлось съесть ее за столом, орудуя ножом и вилкой. Сотни переплетающихся конечностей бились и корчились, пока я втягивала ее, она кричала, молила и отбивалась. Проглатывая тела всех этих существ, я почувствовала, как пропасть в ее сердцевине начинает тянуть меня. Но это была ерунда, сказала я себе, лишь пустота, ничто. Пустое место внутри ничего, предназначенное для ничего.
        Мое ничто поглотило ее ничто, и потом все закончилось. Я почувствовала себя тяжелой и огромной, меня прямо-таки раздувало от чужеродных существ. У меня мелькнула мысль: а что, если она именно к этому меня и подталкивала? Что, если она хотела, чтобы так случилось?
        А потом я потеряла сознание.

* * *
        Открыв глаза, я увидела, что дом охвачен огнем.
        Люди из Уинтерпорта бегали туда-сюда. Они топтались вокруг, разбрасывали вещи просто ради развлечения. Хрустальную вазу швырнули на пол, и та рассыпалась на тысячи осколков, а мятные конфеты покатились во все стороны. Лестница еще полыхала, а народ поджигал столовую и гостиную. Кто-то пробегал мимо меня и исчезал в ночи, унося красивые вещи. Украли наш серебряный кофейный сервиз, стулья из столовой и все картины, кроме тех, на которых были изображены члены нашей семьи. Семейные же портреты горели в отдельном костре всего в нескольких футах от меня.
        Я попыталась отползти, и тут увидела сверкающие ботинки отца Томаса. Я затихла и притворилась мертвой. Он торопливо совершил обряд соборования, а потом между нами упал пылающий кусок древесины с лестницы, и священник, отскочив, выбежал на улицу.
        Я попыталась поднять голову, но воздух был заполнен дымом, и я почти ничего не видела. Моя кожа болела от ссадин и волдырей. Мне не хотелось сгореть заживо, но, похоже, других вариантов не оставалось. По крайней мере, моя семья спасена. Я подумала о Рисе: что с ним стало, поправится ли он. Попыталась взять над ним контроль, хоть и на расстоянии, но ничего не чувствовала. Наверное, это хороший знак. Я опустила голову и представила холодный подвал подо мной. Представила, как лежу там, в темноте. Если умру, то пусть так.
        И тут чьи-то руки подхватили меня, такие горячие, что обжигали не хуже огня.
        - Как же ты любишь себя жалеть, - прозвучал голос надо мной. Мне показалось, будто он мне знаком, но я еще сомневалась.

* * *
        Проснувшись, я лицом ощутила прохладную траву. Все тело болело от ожогов. Я села и увидела вокруг всю семью.
        Лума и дедушка Миклош сидели на корточках и, склонив головы набок, наблюдали за мной. Мама сидела чуть поодаль, но, увидев меня, она подползла ко мне и заключила меня в объятия. Маргарет сидела на корточках в нескольких футах от меня со сковородой в одной руке и мясницким ножом в другой. Она выглядела разъяренной, но мне лишь кивнула.
        На земле рядом со мной лежал Рис. Я видела, что он дышит, но очень слабо. А его открытые глаза, казалось, глядели в пустоту.
        - Я проглотила его, - сказала я. - Лума, мне так жаль.
        - Я видела, что произошло. Ты пыталась его защитить.
        С печальным видом она переводила взгляд с Риса на меня и обратно.
        - С ним все будет в порядке, - сказала она. - Я уверена.
        Ногами я чувствовала жар, но мне потребовалось несколько минут, чтобы решиться посмотреть вперед. Я уже знала, что там увижу.
        Дом догорал: стояло позднее и довольно засушливое лето. От места, которое мы называли домом, остался лишь скелет, набросок, тонкие линии которого, пылая, устремлялись в небо. Резьба, кровля, отделка в стиле барокко - все это пропало. Осталось лишь огненное здание до небес под грузными тучами дыма. Одна из стен обрушилась, и я вдруг увидела дом изнутри, словно кукольный домик. Целая семья огоньков гнездилась в столовой, их дети искорками бегали вверх и вниз по лестницам.
        Мы услышали звук, похожий на выстрел, и я поняла, что рухнула крыша оранжереи. И тут я заплакала, думая о мертвых дракондиях - змеиных лилиях, проделавших такой длинный путь с Крита, и о тех вещах, что сидят внутри меня, но бессильны перед стихией. Лума протянула ко мне руки и обняла, а я рыдала, пока не начала задыхаться.
        - Мы потеряли все, - сказала я, а потом повторила, потому что в первый раз слова затерялись у Лумы на коленях.
        - Вовсе нет, - возразила Лума. - Остались мама и дедушка, Рис и Маргарет, ты и я. И Артур. Ты же знаешь, он не допустит, чтобы с нами случилось что-то плохое.
        Я зарыдала сильнее.
        - Я его отпустила, - сказала я. - Отпустила, и теперь мы больше никогда его не увидим.
        Сестра гладила меня по спине, вычерчивая круги.
        - Глупенькая, - сказала она. - Ведь это Артур тебя вытащил.
        Она показала на фигуру, стоящую ближе к дому, фигуру, которую тяжело было разглядеть на фоне пожара, потому что она сама горела ярким пламенем. Человек, сотканный из дикого огня.
        Мне хотелось приблизиться к нему, но я была в состоянии лишь ползти. И я поползла. Оказавшись рядом, я хотела дотронуться до его ноги и протянула руку, но тут же ее отдернула: он был слишком горяч, чтобы к нему прикасаться, и слишком ярок, чтобы на него смотреть.
        - Постой, - сказал он.
        Неподалеку на траве я разглядела тело. Пустое, оно казалось ничем, подобием скелета. Но он склонился над телом, огонь окутал его, скользнул внутрь. И он встал: Артур, но уже другой. Существо внутри него продолжало пылать, только уже не так ярко.
        Я напрягла ноги. Когда я поднялась, он протянул ко мне руки. И я взялась за них, чтобы не упасть. Мне все еще казалось, будто мое тело налилось свинцом, тяжелое под весом всей этой массы и пустоты. Артур источал жар изнутри, и мои ожоги иссушались под действием этого жара.
        - Ты вернулся, - сказала я. А потом вспомнила о шествии с факелами. - Это ты привел толпу?
        Он показал на дом. К небу поднимался столб дыма цвета платья бабушки Персефоны.
        - С домом пора было попрощаться, - сказал он. - Персефона не заслужила вечного заточения в нем. - Он опустил на меня взгляд, и свет, льющийся из его глаз, едва не ослепил меня.
        - Ты знаешь, каково это - быть в заточении, - сказала я. - Поэтому и хотел ее освободить.
        - И ты тоже, - сказал он. - Слишком уж тут много места. Для любого из нас.
        Я рассмеялась. Слабость не отпускала, но мышцы постепенно крепли, как и желание броситься на него, вгрызаться, рвать его в клочья, зарыться лицом ему в грудь. Это ощущение охватило меня целиком. Я смеялась и плакала, но не могла утереть слез, потому что мои ладони на его руках были единственным, что помогало мне не упасть.
        - Я собираюсь покинуть твою семью, - сказал он.
        - Очень хорошо! - сказала я, смеясь и рыдая.
        - Я не оставался один целых пятьдесят лет. Мне так много хочется сделать и повидать.
        - Тогда иди.
        - Ты могла бы меня остановить.
        - Но я не стану.
        Да и зачем мне? Я ведь уже его отпустила. Вот моя награда: видеть его обновленным. Видеть его в последний раз.
        Он улыбнулся, и из его рта полился свет.
        - Это было по-настоящему, - сказала я. - Ты в самом деле…
        - Да, в самом деле.
        - Значит, что бы теперь ни случилось, оно не может быть неправдой, - сказала я. - И если даже мы никогда больше не увидимся, это будет счастьем.
        - И если увидимся - тоже.
        Я поняла, что снова плачу. А он - нет. Я не знала, способно ли это создание плакать. Не знала, что он такое, я о таких никогда прежде не слышала.
        Я влюбилась в дом, одержимый призраком, в призрака, управляющего собственным телом, в огонь, сжигающий заживо сам себя. Свет был таким ярким, что на него почти невозможно было смотреть, но я заставляла себя смотреть так долго, как это было возможно.
        Я поцеловала его. Поначалу он был ошеломлен, но не стал сопротивляться. Слегка прикусила его губы, и это было все равно что впиться зубами в солнце. Я почувствовала, как внутри меня открывается бездна, и на мгновение запаниковала. Но я не смогла бы проглотить такое существо, как он.
        Когда он отпустил меня и зашагал прочь, вниз по холму, в темноту, я опустилась на землю и так и осталась сидеть.

* * *
        Я горю.
        И мне не больно, а может, и больно, только это уже не важно, потому что я чувствую, как распадаюсь на куски. Поднимаясь в воздух, я вижу внизу, на земле, всю мою семью.
        Глядя на Элеанор, я вспоминаю - не вижу, не проживаю вновь, а именно вспоминаю - то время, когда ей было шесть. Как она сидела на коленях у моего мужа, а он вынул часы, которые так любил: те самые часы, что подарили ему имя. Она со щелчком открыла их, подержала в руках, повернула ко мне свое личико - личико обычной маленькой девочки и сказала: «Я уже жила здесь раньше, только тогда ты была моей мамой, а не бабушкой».
        Тогда я над ней посмеялась, ведь я-то думала, что знаю, где мой сын: его родила для меня Маргарет, этого мальчика, который был как две капли воды похож на моего Риса. Но это одно из тех знаний, которые искажаются и извиваются в руках, чем дольше ты их сжимаешь. Значит ли это, что Элеанор целует собственного убийцу на том самом холме, где они оба погибли? Или это были лишь ничего не значащие слова, детская игра? Разве я обладаю силами, разве обладаю властью или у меня есть право решать, что должно быть, а что - нет?
        Эта мысль ломает что-то, разрушает последнюю мою связь с землей. Снизу до меня доносится оглушительный грохот рушащегося дома: все эти высокие башни и пустые комнаты на чердаке, исцарапанные половицы и чудесные коврики, фортепиано, книги, лестницы и балки, и стены, и где-то там коробка с сердцем Артура, сердцем, которое лежало там, пока мой умерший первенец не научил Артура нашему старому семейному трюку: как вывернуть себя наизнанку и стать кем-то другим. И теперь я тоже выворачиваюсь наизнанку, разлетаюсь во все стороны извивающимися струйками дыма, кишками, в которых я не хочу ничего читать; закручиваясь по спирали, я устремляюсь в небо, а крохотные клочки той, кем я была, дождем падают на моего мужа, детей и внуков, на деревню у подножия холма и в море цвета красного вина.
        Эпилог
        Любовь тяжело дается таким, как мы. Лума говорит, любить - это все равно что держать во рту куриное яйцо. Я понимаю, что она имеет в виду: это все равно что держать кого-то в зубах и знать, как вкусно тебе будет, если ты укусишь, но ты предпочитаешь не кусать, и сделать так, чтобы от этого было только вкуснее.
        Когда дом догорел, мы прошлись по руинам в поисках хоть чего-то ценного, что можно было бы продать. Но мы мало что нашли. Горстки подплавленных золотых монет там и тут, почерневший ферротип с изображением молодой Маргарет: незадолго до родов, довольно счастливой. И карманные часы, раскалившиеся почти докрасна, с треснутым циферблатом и остановившимися стрелками. Но мы все равно их подобрали. И повесили на шею Миклошу, как только часы остыли. Он завозил хвостом по земле и зевнул, глядя на нас.
        Маргарет убила сковородой фазана, разорвала ему живот, и мы с ней вместе сунули руки в кишки, чтобы понять, что нам делать дальше. Единственным ответом, который мы смогли найти, было: «Уходите с этого места». Так что с первыми лучами солнца мы двинулись в путь. Все вместе мы шли по длинной дороге сквозь залитый розовым светом березовый лес: дедушка Миклош на четырех лапах, мы с Лумой на двух ногах, поддерживая с обеих сторон маму, которая закинула руки нам на шеи. Маргарет закутала Риса в подпаленное одеяло и несла его на руках, будто малыша.
        В Уинтерпорте той ночью никто не ложился спать. Подойдя к городу, мы увидели, что жители толпами бродят по улицам. Увидев нас, они бросили все свои дела.
        - Все в порядке, - сказала я так громко, как только могла; горло у меня еще болело от дыма. - Мы уходим.
        Первым побежал дедушка, на четырех лапах: существо, которое они слышали и чье присутствие чувствовали в лесах, но никогда не видели. Не знаю, каким они его себе представляли, но в отраженных от океана лучах он выглядел всего лишь большим старым псом с гнилыми зубами и хромой лапой. Люди расступились, пропуская его. Дети на руках у взрослых совершенно без страха тянули к нему пухлые ручки.
        Мы шли по дорогам, пока не добрались до места достаточно отдаленного, где о нас никто не слышал, сделали там привал, а потом на попутном грузовике отправились на юг. Четыре женщины, мальчик и старый пес.
        Мы найдем еду и убежище, найдем место для ночлега. Мы будем оберегать Риса, пока не станет ясно, осталось ли в нем что-то еще от него прежнего. Мы будем охотиться в лесах и обменивать дичь в городах, пока однажды не подыщем место, где сможем осесть и больше не скитаться. Быть может, тогда я продолжу учиться. Может, научусь колдовству. А может, я стану такой, какую пока даже не могу себе представить. Может, та новая я когда-нибудь снова увидит Артура. Но сначала я хочу побыть со своей семьей. Меня слишком долго не было рядом, и мы очень нуждаемся друг в друге.
        Мы - Заррины, повторяю я про себя. С нами все будет в порядке. С нами всегда все было в порядке. Если повторять это, я смогу воплотить эти слова в жизнь.
        Благодарности
        Нельзя написать книгу в одиночку, что бы я ни говорила своему изменчивому и искаженному отражению в зеркале, тихонько напевая себе под нос. Соавторы бывает двух видов: это те люди, которые придают форму печатному материалу, и те, кто придает форму авторскому мировоззрению.
        Я многим обязана Дженнифер Азантиан, которая вычитала мой ранний черновик и отклонила его, но так вежливо, что годы спустя я снова отправила ей свой текст. С тех пор она стала моим агентом, и благодаря ей «Какие большие зубки» стали книгой, которую хочется прочесть. Спасибо тебе, Джен, за то, что не стерла мое второе письмо. Также хочу поблагодарить моего издателя, Тришу де Гузман, за веру в мою книгу и борьбу за этот проект. И спасибо членам писательского клуба Университета Содружества Виргинии, которые читали эту книгу в течение года, особенно Кейда Варнадо, который прочел ее дважды, и Джули Джин, которая подарила ей название.
        К более личному. Я многим обязана своим родителям, которые познакомили меня с работами Эдварда Гори и с «Семейкой Аддамс» и которые предложили мне начать записывать свои истории на бумаге, вместо того чтобы вечно всех ими донимать. Спасибо штату Мэн (особенно Энтони Элкинсу) и моим прабабушке и прадедушке, которые оба родом из Болгарии, но случайно встретились в Америке благодаря общей фамилии (Szabo), которую на английском записали с одной и той же ошибкой (Sabo). И, наконец, спасибо вам, Анна, Джейк и Хан. С вами возможно все.
        notes
        1
        Пер. Н. Сандровой, А. Хохрева (Здесь и далее - прим. ред.)
        2
        Пер. С. Степанова.
        3
        Т. С. Эллиот, «Бесплодная земля» (1922).
        4
        Мама (франц.).
        5
        Бабушка (франц.).
        6
        Мое сердце (франц.).