Хор больных детей. Скорбь ноября Том Пиккирилли
        «Хор больных детей». Это история городка Кингдом Кам, затерянного в болотах на Юге Америки. После исчезновения матери и самоубийства отца Томасу, наследнику единственной фабрики в городе, приходится самому заботиться о своих братьях, сросшихся тройняшках с отдельными телами, но общим мозгом. Вот только город, где живет Томас, преследуют несчастья, в болотах вокруг творится что-то странное, а на улицах появился убийца. Старая ведьма заявляет, что весь род Томаса проклят, а местный священник, страдающий от эпилептических припадков, начинает говорить о том, что грядет карнавал и все в опасности. И теперь Томасу придется столкнуться не только с таинственными силами, грозящими захлестнуть все вокруг, но и с жутким прошлым собственной семьи.
        «Скорбь ноября». Отсидев два года в тюрьме, Шэд Дженкинс возвращается домой, в южный горный городок Лунная Лощина, и выясняет, что его сестра погибла. Никто не знает, что с ней случилось и почему ее тело нашли на грунтовой дороге, ведущей к ущелью, где когда-то оставляли умирать больных желтой лихорадкой. Пытаясь проникнуть сквозь плотную завесу тайн и суеверий, Шэд хочет разгадать тайну смерти своей сестры, но это непросто в городе, полном фанатиков и воров, алкоголиков и проповедников со змеями. К тому же Шэда все сильнее мучают Кровавые сны, преследовавшие его с самого детства. Постепенно они открывают ему истинное лицо противника, и Шэд, опасаясь за свой разум, видя призраков наяву, понимает, с кем - или с чем - ему придется сразиться.
        Том Пиккирилли
        Хор больных детей. Скорбь ноября
        Tom Piccirilli
        A Choir of Ill Children. November Mourns
        
* * *
        Хор больных детей
        Посвящается Мишель, давшей мне смысл
        Я хочу поблагодарить за дружбу, поддержку и вдохновение во время написания этой повести следующих людей:
        Джека Кейди, Ли Сеймур, Эда Кормана, Билла Пронзини, Джерарда Хорнера, Мэтта Шварца, Каниглиа, Т. М. Райта, Саймона Кларка и Тима Леббона.
        И выражаю отдельную благодарность Джереми Лассену и Джейсону Уильямсу, услышавшим странную песню
        Первая глава
        МЫ СУДОРОЖНО ПРОДВИГАЕМСЯ вперед. Мои братья - потому что у них общая лобная доля мозга, а я - просто потому, что нет иного способа продолжать движение.
        У них три глотки и три тела, три независимых сознания и множество чувств, но всего один голос. У них даже есть любовница, Доди Кутс, которая спит в ногах их широченной двуспальной кровати и тыльная сторона кисти которой трется о колено Себастьяна. Ее дыхание отдает бурбоном и шоколадом, а в уголках рта застряло несколько волосков.
        Теперь она делает для них то, что всегда делал я - опорожняет утки, кормит с ложечки отдельно каждый рот, помогает им надеть свежие пижамы, подает губки для мытья и помогает чистить зубы, которые, насколько мне видно, остаются белыми и ухоженными.
        Они дремлют, и пот стекает с морщин на их громадном лбу, а потом шепотом пересказывают мне свои фантазии. Каждый рот издает свои звуки, пытаясь выразить свою особую идею, с индивидуальным, ограниченным набором эмоций. Себастьян полон злобы, Джонас - сожаления, а Коул всегда говорит о любви, и только о ней, какие бы отвратительные слова он при этом не употреблял. Они убили шестилетнего ребенка. По крайней мере, так сказали. Они не очень ясно об этом говорят. Иногда рассказывают так, словно убили его, а в другой раз - будто только нашли. Я не обнаружил ни тела, ни доказательств, ни сообщений о пропавшем ребенке, однако ночи напролет слушал, как они бормочут об этом, а Коул до сих пор говорит о любви.
        Это случилось раньше. Однажды я нашел в болоте мертвого мальчика.
        Мои братья общаются лицом к лицу, при этом нужды шевелить губами у них нет. Они беседуют внутри единой огромной лысой головы, где одновременно живут разные сознания. Молча они ссорятся, спорят и приходят к согласию, лежа в кровати с раздутыми ноздрями и порой хлопая друг друга по рукам. С рождения они смотрят друг другу в глаза, объединенные общей кровеносной системой и курсирующими в ней нейромедиаторами. У них всего один эпифиз, известный также как шишковидная железа, который наши предки, верившие в его мистические свойства, называли «третьим глазом».
        Из-за этого их гигантский мозг вырабатывает слишком мало мелатонина, который регулирует ежедневные ритмы тела, и, прежде всего, циркадные, определяющие цикл сна и бодрствования. Все, что доступно их взору, искажено этой бесконечной близостью - физической и духовной. Их ноздри разделяет всего несколько дюймов, они вдыхают и выдыхают один и тот же спертый воздух, не видя почти ничего, кроме гримас на своих лицах. Словно слепые дети, они не в состоянии отличить утро от полночи.
        Когда они говорят со мной, то часто ведут речь от первого лица, и порой мне трудно отличить, кто именно говорит и все ли они чувствуют одно и то же.
        Доди посапывает во сне. Она вздыхает и мурчит, растянувшись так, что лунный свет отражается от ее бедра. Об оконное стекло тихо шуршат сухие листья. Она придвигается к моим братьям и пробует всех по очереди, потирая огромные выпуклые изгибы лба, проходясь по каждому из трех хилых корявых тел. Костяшки пальцев упираются в изголовье, а четыре пары ног сплетаются и пинаются во сне.
        Я стараюсь не смотреть туда и в конце концов начинаю пялиться в стену. Опускающаяся ниже луна высвечивает их скорчившиеся тени, и я вижу, какие фантастические вещи она творит каждым мускулом, всеми своими податливыми изгибами, пока братья неразборчиво бормочут ее имя. Имя, полное горечи, сомнений и ощущения чуда.
        Ее мать, Вельма Кутс, отдала мне Доди в уплату за то, что я выгнал глистов из двух коров и починил крышу лачуги, которая за много лет насквозь прогнила от сырости и дождя и покрылась лишайником. Мы с братьями - самые богатые люди в нашем городке Кингдом Кам [1 - Kingdom Come (англ.) - Царство Божие; загробный мир. (Прим. пер.)], округ Поттс, и все равно колдунья сочла нужным мне отплатить. Я знаю, что цена не имела для нее значения. Просто услуга за услугу.
        Доди села в мой пикап, положив на колени охапку грязной одежды, и не промолвила ни слова. Я даже не был уверен, что она может говорить, пока однажды она меня не разбудила, когда между всех этих ног, зажатая словно в клетке между их костей, скрытая под всей этой плотью, она завыла: «Господи, помоги мне сейчас и в час смерти моей, чертов ублюдок!»
        Такое вряд ли кому-то захочется услышать. Другие мужчины могли бы начать спорить с Вельмой Кутс или отказать ей, поэтому она совершила сделку именно со мной, отдав Доди, и поэтому я выгнал глистов именно из ее коров. Выпятив подбородок, колдунья стояла в ожидании, что произойдет дальше, в своем дворе под эльмом и соснами.
        Я тоже ждал. Мой отец покончил с собой, потому что не сумел смириться с тем, как живут в наших глухих болотных топях, хотя сам никогда не покидал округ Поттс. Он боролся с традициями своего прошлого и заплатил за это.
        Я мотаю головой и перестаю думать о Доди. Неважно, что мне пришлось сделать, но как мой отец я не кончу.
        МОЖЕТ, У НАС есть еще и сестра, но уверенности у меня нет. Наши родители никогда о ней не рассказывали, но с левой стороны на моей грудной клетке есть странные вмятины, похожие на женские черты.
        Может, конечно, это следы от ударов, оставшиеся после какой-то детской драки. Или ножевые шрамы после пьяных стычек в задней части бара. А может, следы от ногтей одной из придорожных девок, которых я не помню. Они прекрасны и незабываемы, когда ледяное пиво в сочетании с тройным виски размывают острые грани мира настолько, что их можно потерпеть еще пару минут. Женщины средних лет медленно танцуют со мной на мокром полу в кабаке Лидбеттера и стараются забыть о своих невзгодах, пока мы судорожно тащимся к парковке и на заднее сиденье моего пикапа.
        ДЖОНАС ВЛЮБИЛСЯ В САРУ, которая снимает студенческий документальный фильм о нашей семье.
        Уже пару недель она живет в доме вместе со своим оператором, Фредом. Сара пытается взять у меня интервью, но думает, что я очередной тупоголовый болотный крысеныш из Кингдом Кам, у которого все мозги отшибло от восьмидесятиградусного самогона. Она - типичная американо-еврейская принцесса; взяла старт прямо с золотого берега Лонг-Айленда, но ей нравится выдавать себя за богему Ист-Виллиджа.
        На бедре у нее есть татуировка, которую можно заметить, когда Сара встает на цыпочки, чтобы вкрутить дешевые галогеновые лампочки и поправить алюминиевые отражатели, но мне не удается разглядеть, что там изображено. Контуры обведены нечетко, а цвет потускнел. Пирсинг в ее пупке я нахожу довольно сексуальным. Вокруг него - шрам, который выглядит воспаленным. Сара из тех девушек, которые могли бы провозить контрабандный гашиш в переплете книги Д. М. Томаса «Белый отель». Она хочет быть эксцентричной, но для этого кишка у нее тонка.
        Мои братья приводят ее в ужас, и ей не сдержать подступающей тошноты. Себастьян фыркает, когда Сара внезапно бледнеет в их обществе, изо всех сил пытаясь не сблевать, но все равно приобретает нежно-зеленый цвет, сглатывая желчь. Она говорит о кинофестивале «Сандэнс», повторяя слова как мантру.
        Себастьян тоже повторяет эти слова, и все их языки приходят в движение. Мои братья говорят будто одно существо - каждый рот работает как органчик, проигрывая свою часть общего высказывания. Так работает их мозг. «Ч» досталось Себастьяну, как и гортанные звуки, «а» и «о», названия других стран и местоимения; все слова, для произнесения которых зубы смыкаются.
        Джонасу принадлежат шипящие, звук «ф» и оргазмически длинное «е», названия мелодий и сериалов, все поэтические строки.
        Коулу достались «р» и твердые согласные, наречия, числа после десяти, ругательства, цвета, нежности и все предлоги.
        Пытаясь справиться со своими страхами, Сара употребляет неслабое количество кокаина и оставляет платки с каплями крови в мусорной корзине и на ободке унитаза. Ей приходится быть осторожной, когда она лезет в свою сумку, чтобы не порезать пальцы о лезвие бритвы. Время от времени она так имплозивно шмыгает носом, что раздается громкий свист. Кстати, часть ее носа осталась на полу какого-то хирурга на Манхеттене, но нельзя сказать, что она получила то, за что заплатил ее отец.
        Фред устанавливает камеру и развлекается со своим экспонометром, делая замеры по всей гостиной. Он использует светофильтр «Тиффен Блэк Про Мист № ?», чтобы смягчить блеск латуни и стекла, слюнявые зубы и отталкивающий внешний вид братьев. Я смотрю на него с легкой улыбкой, на которую он отвечает, закатывая глаза и отворачиваясь к эргерному окну, чтобы настроить жалюзи. Он произносит «гребаная деревенщина» достаточно громко, чтобы я услышал, поскольку думает, что я слишком глуп, чтобы принять это за оскорбление.
        Я и впрямь не собираюсь принимать это за оскорбление, но внутри меня разгорается пожар, и я готов сломать ему руку в двух местах.
        Джонас, который полон сожалений, хмурится и раздвигает губы, вкладывая обиду в каждый выговариваемый слог. Он заставляет Себастьяна и Коула катиться колесом все дальше, чтобы подобраться ближе к Саре. Он чертовски старается. Слышно, как хрустят их суставы, какие странные звуки издают почти атрофированные мышцы, задевающие друг за друга. Руками они обняли один другого за талии, словно готовясь начать странную пляску а-ля рус.
        Джонас трется о Сару, как животное, кем она его и считает, как и все остальные, включая меня. Она еле сдерживает рвотный позыв. Обычно мы не утруждаем себя замечанием, но отвращения не скрываем, и когда Сара закончит то, что считает фильмом, будет мечтать утопить нас в реке.
        Я сижу на диванчике и стараюсь выглядеть тупо, но не совсем идиотически. Это дается легче, чем должно бы. Сара ставит цифровое записывающее устройство прямо в середине комнаты, а миникассетник - на столе, точно между нами. Она постоянно задает одни и те же вопросы, надеясь, что, если я буду говорить достаточно долго, - даже не дав адекватного ответа, скажу достаточно, чтобы ей удалось смонтировать на основе записи что-то имеющее смысл.
        - Расскажи мне, Томас, каково жить с сиамскими тройняшками?
        Конечно, так их не называют - так говорить неправильно, и то, что она употребила именно такой термин, говорит о ее полном невежестве в этой области. Но я не могу ее винить. А понять, каково это, невозможно даже нам самим.
        - Отлично.
        - Не могли бы вы выразиться немного яснее?
        Я наклоняюсь поближе к магнитофону.
        - Отлично!
        На ее лице застыла улыбка, а верхний ряд зубных коронок выглядит так, словно они в любой момент могут развалиться на куски. Волосы в ее ноздрях выжег кокаин.
        - Нет, Томас, - говорит она сквозь зубы. - Яснее не значит громче, это значит - рассказать поподробнее.
        - О чем?
        - О жизни с вашими братьями.
        Я наклоняюсь вперед:
        - Мы ладим отлично!
        Маленький магнитофон тихо жужжит, а Сара натужно сглатывает. Жилка под ее левым ухом пульсирует так яростно, что длинные золотые сережки начинают раскачиваться. Я должен признать, что она довольно привлекательная девушка, и понимаю, почему Джонас влюбился в нее, несмотря на такое ее отношение. Не понимаю я лишь того, почему это же не произошло с Себастьяном и Коулом.
        Хорошо, что Фред использует туманный фильтр, потому что язык Сары выглядывает наружу, а он очень слизистый.
        - Почему вы спите с ними в одной спальне?
        - Это моя комната.
        - У вас такой очаровательный старинный особняк, достаточно большой, чтобы разместить под одной крышей пять семейств.
        Я киваю и говорю:
        - Да, это хорошо.
        - Вам не нужно личное пространство? Почему вы спите в одной спальне с братьями?
        - У меня всегда есть личное пространство. Это наша комната. Мы присматриваем друг за другом.
        Последние мои слова - чистая правда.
        Края ее ноздрей пронизаны лопнувшими сосудиками розового цвета, что одновременно и отвратительно, и слегка возбуждает. Волосы Сары выкрашены в темно-фиолетовый цвет, а груди великоваты - как раз как любит Джонас. Колени идеальны - не слишком белые и не слишком большие, а кончик языка постоянно касается блестящих губ. Ее лицемерие сейчас хлещет через край. Джонас, пользуясь боковым зрением, глазеет на Сару и старается как-то выразить свою любовь. Он начинает трястись и хихикать, и, следовательно, этим занимается вся троица: удовольствие для его сознания означает наслаждение для всех.
        Фред пытается сдержать злобу и насмешку, но не в состоянии это сделать. Я смотрю, как он дюйм за дюймом пятится назад, а на его мускулистой глотке вздуваются вены. Он издает лающий звук, выражающий отвращение, и наставляет камеру на окно, ища Доди, которая раскачивается перед домом на качелях, сделанных из старой покрышки. Он приближает изображение, стараясь снять крупным планом ее ляжки.
        - Сара, меня достал этот дом и эти придурки. Пойдем отсюда, давай лучше снимать кино про твоего дедушку с болезнью Альцгеймера.
        - Нет.
        - Нельзя представить себе ничего менее захватывающего. Постой, а старая леди с двумя хвостиками и в памперсах, зовущая маму? Вот поистине бесценный материал!
        - Здесь наша тема.
        - Здесь умственно отсталые, и, когда придет время, нам будет нечего показать, кроме огромных кредитных счетов. Один прокат машины чего стоит, и в среду мне нужно вернуть цифровой магнитофон в университет, или профессор Джеймс закатит истерику. Я расписался за аппаратуру и отвечаю за нее.
        Сара пытается продолжать - нажимает на пусковую кнопку кассетника и подталкивает его ближе ко мне.
        - Ваша семья - одна из самых богатых и старых в городе Кингдом Кам, но, похоже, местное общество вас не принимает.
        - Иногда они приносят нам пироги.
        - Пироги?
        - Пирог с ревенем и сливками, шоколадный торт «Грязь Миссисипи», каролинский пирог.
        Иногда, по случаю, нам действительно приносят домашнюю еду, но обычно я пеку что-то и раздаю людям на фабрике.
        Хотя Джонаса это раздражает, Себастьяну нравится, как я над ней издеваюсь. Он во все три глотки выкрикивает названия других пирогов: персиковый, двухслойный тыквенный, пирог из сладкого картофеля, пирог с киви и лаймом.
        Глаза Сары едва не вращаются - кокаин уже начал действовать. Она не может сосредоточиться, из-за меня у нее улетучились остатки концентрации. Ей надо было слушать в первый день, когда я говорил, что нам неинтересно записывать передачу о том, как мы живем. Тогда Сара контролировала происходящее и демонстрировала великолепную уверенность в себе. Отойдя от крыльца, она заметила моих братьев, которые стояли в оконной нише и колотили по стеклу всеми своими ручками. Это Джонас - а по сути, вся троица - умолял Сару остаться.
        Она уже столько раз беседовала с ними, но я до сих пор ей нужен в качестве буфера. История не сработает без моей поддержки. Аудитории требуется кто-то, с кем она сможет идентифицироваться. В конце концов, это интересный рассказ о людях.
        МЭГГИ СТОИТ НА ЗАДНЕМ дворе, уставившись в окошко нашей спальни.
        Дом большой и вместительный. В нем три этажа, шесть спален, а еще - вековые призраки, поселившиеся в его стенах. Дорогие диваны, уникальная резная мебель, бархатные шторы, и чуть ли не каждую комнату украшают чудесные каминные полки.
        Поколения нашей семьи здесь жили и вырождались. Наше имя боготворили и проклинали - так, наверное, и должно быть. Так и надо. Зависть к деньгам и непоколебимый миф о богатстве идут рука об руку. Наш предок основал город. Наш прадед построил фабрику. Наш отец прыгнул в ее зловещий механизм одной дождливой летней ночью. А наша мать исчезла за считаные дни до его самоубийства.
        Здесь, в Кингдом Кам, округ Поттс, нашу религию формируют легенды и язык.
        Когда мне было девять, живший выше по дороге черный мальчик, Драбс Бибблер, опаленный духом Господним сын проповедника, поженил меня с Мэгги на берегу реки.
        Он перекрестил нас и стал свидетелем, а еще спел псалмы, показав нам, как ликовать и танцевать во славу Господа. Еще не кончился день, как он забился в припадке, выплескивая на непонятных языках свое отчаяние. Мы с Мэгги смотрели с обрыва, как Драбс скатился по болотистому берегу вниз, странно причитая, а потом скрылся из вида.
        Кто бы нам что ни говорил впоследствии, мы с Мэгги знали, что теперь навсегда стали мужем и женой, хотя все, что соединило нас, - один поцелуй.
        Она смотрит на меня теперь со всей страстью, чувством и обожанием, которые способно вместить человеческое сердце, и скоро начинает колебаться на ветру. Ее белое платье кружится, будто развернувшийся саван, пока она в конце концов не становится частью темной и бесконечной ночи.
        ДРАБС БИББЛЕР ИДЕТ по дороге голый, когда я останавливаюсь на обочине и предлагаю его подвезти. Он залезает в пикап и не говорит ни слова добрых пять миль. Наконец он поднимает глаза, и я вижу его мокрое от слез лицо. Слезы стекают по шрамам на шее и груди, оставшимся после ожогов. Он влюбился в Мэгги задолго до того дня, когда отдал ее мне в жены, но не может разорвать то, что сам помог Богу соединить. Это убивает его, убивает двадцать лет подряд. Может, это убивает всех нас.
        - Что, черт возьми, ты делаешь? - говорю я.
        - Ты меня спрашиваешь?
        Это глупый вопрос. Когда он в таком состоянии, я не умею с ним разговаривать. Никто не умеет. Я делаю все, что могу, чтобы убедиться - он пережил свои горести и остался в живых. Если какая-либо еще белая женщина увидит его трепещущий на ветру член, местные труженики полей не успокоятся, даже избив его до полусмерти и обмазав горячей смолой. Его обязательно линчуют и кастрируют.
        Интересно, вернулся ли к нему дар речи, что почти всегда происходит, когда я нахожусь в его обществе больше двадцати минут.
        - Я хочу бросить церковь, - говорит он мне. - Церковь моего отца. С самого начала я был там не к месту, и с каждой неделей все хуже. Община меня ненавидит.
        - Нет, они просто напуганы и не знают, что делать.
        - Папаша не хочет, чтобы я занял его кафедру.
        Это верно. Преподобный Бибблер проповедует о рае, но его собственный сын отпугивает прихожан.
        - И что ты собираешься делать?
        - Еще не знаю.
        - Может, тебе стоит продолжить проповедовать, пока не решишь?
        - Нет, я хочу покончить со всем, - со всхлипом говорит Драбс. - Я чувствую себя обманщиком и дураком.
        Он всегда умудряется сказать такое, что я хихикаю в самое неподходящее время.
        - В конце концов ты облачаешься в пасторскую одежду у алтаря.
        - Верно, облачаюсь. Но все равно я лгу.
        - Ты достаточно послужил Богу в своей жизни. Займись чем-то еще, что тебе нравится.
        - Нет ничего.
        Привязанность к Мэгги столь сильна, что окутывает его как темно-алый нимб жгучего пламени. Это отнюдь не чистая любовь, но она никогда не кончится. У него было множество женщин в округе Поттс, и, насколько мне известно, с полдюжины детишек. Для него никто и ничто не имеет значения, кроме моего крещения и брака. Ничто больше не производит на него впечатления.
        - У меня были видения с тобой, - говорит Драбс.
        - У тебя всегда видения со мной.
        - Теперь чаще, - отвечает он, и печаль, звучащая в его голосе, так велика, что мне хочется выпрыгнуть из пикапа.
        - Что-то интересненькое?
        Когда он морщится, углы его блестящего, красивого черного лица словно перетекают сами в себя.
        - Я все время вижу колесо обозрения. Чертовски маленькое. И карусель. Морды у лошадей все в сколах. Просто моя разбитая жизнь, которая крутится туда-сюда, все время по кругу.
        - Это не святой дух, а Фрейд какой-то.
        - И еще одна вещь… покрытый куриными потрохами человек, который откусывает голову живой змее.
        - Чокнутый клоун, - говорю я. - Господи, Драбс, только не говори, что видел, - я кончу как чокнутый клоун.
        - Нет-нет, слушай. Это не ты, но он хочет говорить с тобой, за цену пинты самогона.
        - Семьдесят пять центов. И что, я даю ему монету?
        - Да, - кивает он, беспечно расчесывая шрамы на груди и глазея сквозь ветровое стекло на придорожные деревья.
        Чувствую, как кожу на голове начинает покалывать холодок. Я слишком много знаю, чтобы не обращать внимания на Драбса.
        - И что он говорит?
        Драбс разворачивается на сиденье, уже раскрыв рот для ответа, но тут на него обрушиваются языки. Может, я вызвал их своим простым вопросом. Что бы он ни хотел сказать, это для него важно, и он пытается справиться с собой. Пот струится по его лицу, а пальцы беспорядочно мечутся в воздухе как пчелы. Я крепче хватаюсь за руль и шепчу: «Проклятье! Да оставь уже его в покое».
        Мольбы в присутствии Господа особого значения не имеют. Прошения тут не подают, и я всегда знал это. Драбс с силой бьется о пассажирскую дверь, на него снисходит дух, и он кричит на языке, который, как мне кажется, я сумел бы понять, если бы он говорил помедленнее.
        Я подъезжаю к длинной грунтовой дороге перед его домом и еду к задним дверям. Выхожу и опускаю его на сырую площадку во дворе, чтобы он не поранился. За моими плечами - сливы и высокие кусты голубики. Слова неистово вылетают изо рта, пока Драбс ими не захлебывается.
        Мускулы на его лице дергаются в каких-то немыслимых направлениях. Он делает яростный кувырок, подпрыгивает, падает боком под иву и катится в кустарник, пока наконец не теряется за яркими зелеными кипарисами.
        В ожидании его возвращения я выкуриваю полпачки сигарет, но он так и не появляется.
        Вторая глава
        В ГЛУХИЕ НОЧНЫЕ ЧАСЫ моя мать не раз видела во сне, что Коул отделился от Себастьяна и Джонаса и стоит в лунном свете, целый и невредимый. Они улыбаются друг другу и обнимаются, а меня внезапно охватывает такая злость, что я скрежещу зубами.
        Этот ее сон каким-то образом перешел на меня. Коул говорит своим особым, всепрощающим голосом, полным любви. Он произносит мое имя так, словно в нем есть удивительный смысл, который я еще не понял.
        Но я не поддаюсь. У нас есть определенные ожидания, и мы готовы сделать все, чтобы они оправдались. Сон, конечно, заканчивается кошмаром. Мама оборачивается, рот у нее красный, и кровь стекает на пол. Ей нужна помощь, но она не хочет помощи, а я никак не могу оказаться рядом с ней. Она поворачивается и исчезает в тени. Когда Коул, стоя в дверном проеме, произносит мое имя, он смотрит на кровать, где его место занял я.
        Я еле двигаю своими карликовыми скрюченными ручками, а крошечные костлявые ножки сплелись с их ногами. Коленные чашечки задевают друг о друга. Мне не видно ничего, кроме глаз Себастьяна и Джонаса, которые ненавидят меня так же, как я - их, и творят со мной ужасные вещи в нашем общем десятифунтовом мозгу.
        ОДНА ИЗ ДЕВУШЕК, с которой я познакомился у Лидбеттера, появляется около дома, чтобы сообщить мне о своей беременности.
        Я совершенно не помню ее лица и никак не могу вспомнить, даже когда она судорожно подходит и целует меня, словно мы с ней не первый год любовники.
        Но когда она садится рядом на двухместный диванчик, стоящий на крыльце, и слегка наклоняется, чтобы показать мне внутреннюю сторону бедра, - внезапно всплывает ясное и болезненное воспоминание. Ее зовут Бетти Линн, и ей нет девятнадцати.
        Молодость окутывает ее как младенческая пухлость. Она считает, что ловко устроилась и теперь будет что рассказать другим ребятам у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера». Бетти выглядит так, словно одолжила у своей матери и макияж, и укладку. Тенями она лишь слегка подчеркнула глаза, зато густо нарумянилась. Ее летнее платье с цветочным рисунком свежевыглажено, и от нее слабо пахнет скучными духами пожилой дамы.
        Я прямо вижу, как мать дает ей указания, что сейчас говорить и делать. Не пугай его и не угрожай. Медленно тяни, как сома, и не дергай леску. Это станет самой большой удачей в твоей жизни, говорит ей мама, держа между зубами шпильки. Расчесывая ее спутанные кудри, она рассказывает, как действовать, чтобы заполучить мужчину. Вот шанс обрести деньги и семью. Выбраться из болот и жить в особняке. Чтобы в городе, где ничего не меняется, кроме степени отчаяния, наконец произошло хоть что-то.
        Бетти Линн никогда не видала таких огромных домов, как наш, и немедленно начинает мечтать, как заживет здесь без пятерых младших братьев и сестер, вечно щиплющих ее за ноги. Не надо кормить, забивать и ощипывать куриц; не нужно доить коров; нет лачуги из рубероида, который летом нагревается и обдает тебя жаром словно кипятком. Она улыбается во весь рот и показывает мелкие квадратные зубки, думая с широко раскрытыми глазами о том, что купит в первую очередь, когда в кулачке окажутся зажаты кой-какие деньжата. Это вполне естественно - все в округе Поттс ведут себя так.
        С минуту она любуется простором и величественной тишиной, рисуя себе размер комодов и глубину ванн. Это огромное пространство надо использовать. Она знает, что станет матерью целому выводку - такова ее судьба, что бы с ней ни случилось; но судьба станет намного более выносимой, если ей доведется носить роскошные плиссированные платья и пить шабли. Если она наконец сможет позволить себе одноразовые подгузники и не шить пеленки из ткани. Мама медленно душит ее, ребятня, которая постоянно крутится под ногами, невыносимо давит на мозг, от квохчущих на кухне куриц едет крыша - да черт возьми, все вокруг сводит ее с ума.
        Светло-голубые глаза Бетти бегают туда-сюда, а улыбка рождается в уголках рта и становится шире. Ей не выговорить слово «шабли», и она его не пробовала, но научится пить. Не может быть ничего хуже папиного виски из отрубей, и это из-за него у папы отнялось пол-языка. Бетти хочет, чтобы ее оценили представители высшего общества, как бы они себя ни вели, кем бы ни были и что бы ни делали. Вот так все будет, сказала мама. И вот что она скажет у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера», когда они начнут отходить и отворачиваться из-за жуткой зависти.
        Она проговаривает свои мысли вслух, делясь тем, как должно быть.
        - Я думаю, нам надо пожениться.
        - Ты так думаешь.
        - Ага. Я буду хорошей женой и матерью. Мне пришлось много возиться с братишками и сестренками с тех пор, как папа заболел и больше не мог работать. Я хорошо воспитала их и этого ребенка тоже хорошо воспитаю.
        - Похоже, ты знаешь, чего хочешь, - говорю я.
        - Так и ты знал, той ночью на парковке.
        - Да, - признаю я. Это и впрямь так, или по крайней мере так было. Правда, я пользовался презервативом, хотя не собираюсь заострять на этом внимание. Я не говорю ей ничего, что можно посчитать значимым.
        Встаю с диванчика и предлагаю ей руку.
        - Давай зайдем в дом.
        - Ты хочешь, чтобы я зашла внутрь вместе с тобой?
        - Именно.
        Вероятно, до нее доходили слухи о моих братьях, но наверняка она не может поверить в их правдивость. Это просто сказки, чтобы пугать местных ребятишек. Что-то на уровне страшилы и призрака города Флэт-Рок. Она с блеском в глазах разглядывает кожаную обивку и резную мебель. Фред и Сара взяли Доди с собой к Лидбеттеру, и в доме так тихо, словно никто тут не жил лет пятьдесят. Мы идем к лестнице, и ступеньки притягивают к себе внимание как бездонный пруд.
        - Что там?
        - Мои братья.
        Эти слова вызывают у нее нервный смешок.
        - Ой, нет.
        - Да.
        - Ты просто прикалываешься надо мной.
        - Нет, это правда.
        Она давит пальчиком на мою грудь. В этом лабиринте коридоров на нее напала застенчивость. Мое запястье касается ее правой груди, а ее духи пахнут не так уж плохо. Бетти скользит взглядом по лестнице вверх-вниз с улыбкой, но слегка отстраненно, в ожидании веселого сюрприза.
        - Я тебе не верю.
        - Пойдем, ты все увидишь сама.
        Мы идем по ступенькам, держась за руки. Сейчас мы навестим кролика Банни и Санта-Клауса. Она не в силах себя контролировать и хихикает, что довольно мило. Мы будем часами заниматься любовью на шикарной кровати, а потом я подарю ей кольцо моей бабушки с бриллиантом в три карата. Или, может, Бетти Линн думает, что я веду ее в хозяйскую спальню, чтобы показать огромный гардероб. Уложить ее на шелковые простыни, украсить бледные щеки лепестками роз и прочитать на французском «Цветы зла» Бодлера. С другими я такое проделывал.
        Перед дверью спальни я делаю паузу, растягивая момент. Я тоже тихонько хихикаю, что меня самого изумляет. Она пододвигается ближе, словно я могу взять ее на руки и перенести через порог. Я открываю дверь и подаю ей руку, проводя сквозь серые тени к телам на кровати.
        На секунду можно подумать, что на матрасе сложены рядышком еще дергающиеся куски расчлененных трупов.
        - Я женюсь! - говорю я своим братьям.
        Они спрыгивают с кровати - первой вперед выдвигается огромная сросшаяся голова, за ней следуют три туловища и круг хилых кривых конечностей.
        - О господи Боже мой, - шепчет Бетти Линн слабым голосом, - спаси мою душу. Мама, мама, ты никогда не рассказывала мне…
        Себастьян, который презирает и ненавидит все вокруг, с помощью трех языков выплескивает на нее свой яд.
        - Убирайся отсюда, бессмысленная тупая пизда.
        Они начинают тихо смеяться и слушать этот напоминающий флейту звук - как слушать хор больных детей.
        Я вытаскиваю кошелек и выгребаю достаточно денег для оплаты аборта. Протягиваю ей горсть купюр, но она убегает, не взяв ничего.
        Слабый смех сопровождает Бетти Линн, пока она спотыкаясь несется вниз, перепрыгивая сразу через две ступеньки.
        Жуткие стоны рвутся из с?мой ее глубины. Она прокусила язык, и капли крови падают на ступеньки. Она ударяет по своему немного дряблому животу в надежде убить создание внутри себя, пока оно не выросло в такое.
        Пока оно не стало мной.
        КОГДА ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, Фред уже отказался от идеи делать документальный фильм и теперь хочет снимать порно с Доди Кутс и Драбсом Бибблером в главных ролях. Он еще не познакомился с Драбсом, но, наверное, видел его голым и плачущим на проселочной дороге, с членом, трепещущим на ветру. Как ни печально признавать, но такой фильм, наверное, и впрямь зашел бы на рынке любительских видео.
        - И о каких деньгах идет речь? - спрашивает его Доди. Она ловит мой взгляд, делая вид, что шутит, но я уверен, она всерьез обдумывает эту мысль.
        - Зависит от числа и разнообразия сцен.
        Фреду, который всегда занят серьезными мыслями, приходится учитывать свою целевую аудиторию. Рынок извращенцев не так велик, как у стандартной порнушки, снятой в Ван-Найсе, но за что-то впрямь оригинальное они готовы платить намного больше. Если бы он смог поставить камеру в нашей спальне, выставить нужный свет, не пользуясь на этот раз фильтрами, и найти правильный ракурс…
        - Могут они эякулировать? - спрашивает он.
        - Кто? - переспрашивает Доди.
        - А как ты думаешь? Тройняшки. Могут они эякулировать?
        - Блин, что за вопрос?
        - Честный вопрос, - говорит он. - Господи, у них один лоб на троих. Я просто полюбопытствовал.
        - Да, могут. Теперь ты получил ответ.
        - Чудесно. Значит, мы сможем заработать. Их по факту трое. Потянешь?
        Фреда совершенно не смущает, что он ведет такие разговоры прямо передо мной, в моем собственном доме, и с такой широкой ухмылкой, что мне видны его сгнившие коренные зубы, не до конца прикрытые верхним мостом.
        От них несет ромом. Сара пьяна, а с кокаином это плохо сочетается. Она так сильно сдвигает брови, что в межбровную морщину можно воткнуть гвоздик и тот не выпадет. Громко бормочет имена, брызгая слюной как кошка.
        Фред полон свежей идеей продвинуться на поприще независимого создателя порнороликов: есть уроды, групповуха, несовершеннолетняя штучка из собачьей дыры, которой достаточно завязать хвостики, и каждый дополнительный элемент поднимет цену творческого продукта. Что еще добавить? Он оглядывает комнату и делает пару нетвердых шагов по направлению к камину. Пытки кочергой? Выжигание клейма? Фред смотрит на Сару. Та достаточно обдолбана, чтобы не заметить, если он потащит ее в темную комнату в постель с мутантом.
        Он садится, мелко дробит заначку и втягивает в себя несколько дорожек кокаина с ручного зеркальца, а остаток предлагает девушкам. Каждая нюхает достаточное количество, чтобы в должной мере подморозить центры высших мозговых функций. Меня удивляет, что Доди тоже нюхает кокаин. Она начинает хихикать, любуясь пылинками, парящими в солнечных лучах. Болотное колдовство матери не могло подготовить ее к такому, и в груди у нее нарастают рыдания. На щеках и шее проступают красные пятна, и она пододвигается ближе к Саре. Ситуация меня одновременно возбуждает и раздражает, я чувствую себя загнанным в угол.
        Доди в настроении, а у меня есть жилка вуайериста. Я наблюдаю, все еще тускло и неопределенно улыбаясь, как она обеими руками хватает Сару за подбородок и притягивает ее губы к своим. Фред начинает настраивать камеру и пленку. В Доди не больше полутора метров, и весит она всего сорок килограмм, но вся состоит из мышц. Сара слегка сопротивляется, но не сильно, когда Доди резко наклоняется вперед и целует ее взасос. Кто-то из них тихо вздыхает. А может, это вздыхаю я. Почему-то я не перестаю думать, что дело закончится убийством.
        Они неторопливо двигаются вперед, Сара слабо стонет и пытается оттолкнуть Доди, держа обе руки на ее грудях. Толкает, толкает, а потом начинает их нежно сжимать. Просто ожившая мужская фантазия. Доди посапывает точно так, как делает, извиваясь между братьев, и при этом искоса поглядывает, не смотрит ли кто. Я смотрю. А Фред думает только об уродах и внезапно устремляется к лестнице, ведущей наверх.
        Я вздыхаю, поскольку такое хорошее зрелище закончилось прежде, чем я увидел хотя бы одну из девушек обнаженной. Фред двигается быстро, но я выпихиваю его в коридор и преграждаю путь. Он так привык не замечать моего присутствия, что, похоже, не до конца понимает, почему ему не подняться по ступенькам. Озадаченно склоняет голову набок, размышляя, что мешает. Никак не может осознать, в чем проблема.
        Мне приходится пару раз откашляться, пока Фред наконец меня замечает. Он тяжелее меня килограммов на пятнадцать и выше сантиметров на десять; кладет тяжелую руку мне на грудь, чтобы отодвинуть в сторону. Я удерживаюсь на ногах, и он озадачен. Фред усиливает давление, но все равно ничего не происходит. Он издает звук, какие издают дети, когда не могут выбраться из манежа.
        - Убирайся! - кричит он. - Тупой ублюдок! Я сейчас занят, это дело всей моей жизни. Прочь с дороги!
        Его горячность наводит на мысль, что я ошибаюсь в причинах происходящего. Может, он сам хочет воспользоваться братьями. Дополнительный изврат, групповуха с геями-мутантами.
        Даже удивительно, что ситуация так быстро достигла критической точки. Все надо разрулить быстро, четко и эффективно. Если я просто вытолкаю Фреда взашей, Сара уйдет вместе с ним и Джонас останется безутешен. Это все равно рано или поздно произойдет, но лучше я буду тянуть так долго, как смогу.
        Наверху Джонас уже начал проникновенно напевать: «Туда, где она, мой дух за ней следует, по пути неизведанному, не ведая, жив или мертв будет…»
        Фред крепко хватает меня за горло, сжимая все сильнее.
        - Ты, глухой сукин сын, отсталый игрок на банджо! Ты меня слышишь? Я сказал, уебывай отсюда!
        Я стараюсь придумать место, куда его ударить, не нанося реальных повреждений, но кровь во мне вскипает. Может, из-за банджо: мне всегда хотелось научиться на нем играть. Фред, дрожа от ярости, еще сильнее сжимает кулаки, а сломанный верхний мост скрипит на расколотых зубах во время его рыка и визга.
        Я следую своим курсом - наношу два удара в солнечное сплетение, и он тут же валится на нижние ступеньки. Если бы я врезал ему кулаком по темечку, его череп разлетелся бы как старый глиняный горшок.
        Вместо этого хватаю его за волосы и волоку на кухню. Фред надувает щеки и испускает долгое шипение, пытаясь вывернуться и размахивая вокруг кулаками. Дозы кокаина, которую он принял, достаточно, чтобы свалить носорога, поэтому нужно действовать аккуратно. Много виски не потребуется, но вопрос в том, сколько он сможет проглотить, прежде чем откажет сердце.
        Я вливаю в его глотку около четверти пинты, пока он не рыгает с каким-то щебечущим звуком, а глаза не закатываются чуть ли не на затылок. Каждый мускул в его теле превращается в кашу, он медленно валится вниз и растекается по полу.
        Доди и Сара исчезли из гостиной, и в доме их нигде нет. Мой пикап тоже исчез.
        «…по пути неизведанному, не ведая, жив или мертв…»
        КТО-ТО В ГОРОДЕ повадился пинать собак.
        Дети истерично орут на улицах, выкрикивая клички своих любимцев, пока их родители инспектируют соседские дворы. Собаки обозлены и не берут угощение. Размер обуви, похоже, двенадцатый, как раз чуть больше моего. Собаки стали осторожными и подозрительными, они мечутся по углам дворов и прячутся за ильмами и белыми дубами.
        Даже колдуньи и старые ведьмы, живущие в низине, не знают, что с этим делать. Они наводят колдовские чары и натирают собак различными смесями, чтобы отогнать зло. Теперь собаки не только обозлены, но еще и ужасно воняют. Их лоснящаяся шерсть склеилась, вся в потеках грязного жира и каких-то цветных порошков. У части детей появилась аллергия на зелье, и теперь их лица покрыты ужасными красными волдырями от крапивницы.
        Народ в городке стал параноидально присматриваться ко всем обладателям ботинок двенадцатого размера. Даже если ты носишь одиннадцатый или двенадцатый с половиной, все равно встретишь косые взгляды. Магазин боеприпасов Перси распродал запасы патронов. Колдуньи выловили на болоте всех лягушек, тритонов, летучих мышей и дождевых червяков.
        Клубы красного пара и зловещая вонь поднимаются из дымовых труб, над Кингдом Кам кружатся ядовитые испарения. Вельма Кутс приносит в жертву мизинец. Цена для нее не имеет значения - только услуга и итоговый обмен.
        Я начинаю сомневаться в здравом уме этой женщины.
        Безглазых тритонов и безногих жаб выкидывают из окон лачуг и бросают обратно в болото. Собаки слишком злы, чтобы продолжать участвовать в играх, поэтому дети начали таскаться с хромыми лягушками, слепыми тритонами и бескрылыми летучими мышами. Они дают им имена, обмениваются ими, цепляют на них крошечные ошейники и поводки, солнцезащитные очки и тележки.
        Эликсиры продолжают вариться, но собак они не защищают.
        Как и всех остальных.
        МОЙ ОТЕЦ ПОЗНАЛ ЗЛО. Зло пришло за ним в виде его собственного прошлого.
        С рождения он прирос к округу Поттс, фабрике и семейному дому, как я прирос к своим братьям, а те - друг к другу. Зло, как считается в таких случаях, есть отсутствие выбора.
        Наш городок был его судьбой, но ему не хватало воображения или предвидения. Он был реалистом со слишком сильным энтузиазмом и недостатком фантазии. Всегда сохранял прагматичность там, где все построено на суевериях. Этого достаточно, чтобы погубить любого человека.
        Но он делал все возможное, или то, что считал возможным. Использовал свое богатство, чтобы улучшить жизнь обитателей Кингдом Кам, даже когда те не хотели принимать его вложения. Он строил школы и дома, даже больницы. Пытался осушить болото, чтобы появилось шоссе, которое дало бы этим людям какую-то альтернативу.
        Мой отец был человеком практическим, но вряд ли благоразумным. Школы стояли пустыми, пока ураганные ветра постепенно не разнесли их по кирпичику. Жителей округа Поттс нельзя винить за это хотя бы потому, что образовательный совет не предложил сколь-либо полезной программы обучения. Химия в пробирке оказалась неактуальной. Если смазки недостаточно, колеса мироздания крутиться не будут. Логарифмы, геометрия и алгебра неприложимы к подъему реки в сезон наводнений.
        И кто бы мог позволить себе тратить время на такое обучение? Кукурузу нужно возделывать, ограды - чинить, калоприемник дедушки - вычищать, а ритуалы - проводить. Новые дома стали сараями, полными свиней, коз и корыт с помоями. Речь ведь шла о людях, которые еще не доверяли электрическим лампочкам.
        Больница, носившая имя отца, не могла существовать без больных и в итоге закрылась. В Кингдом Кам сотни лет лечились болотными травами у ведьм, а врачи не приняли бы в качестве оплаты за свои услуги яйца или скипидар.
        Осушить трясину невозможно, и все это знали. Думаю, знал даже мой отец. С его стороны это был акт тщеславия и гордыни, и он заслуживал то, что случилось из-за его самонадеянности. Несмотря на армию скрежещущих механизмов и взвод из двух сотен человек, он не расчистил в пойме ни одного квадратного метра. Каждая неудача все ближе подводила его к живому сердцу собственной ненависти.
        Отец любил братьев больше, чем меня, что я могу понять и даже уважаю. Его отношение к ним походило на преклонение заложника перед похитителем, любовь мученика к веревке и тягу самоубийцы к ножу, который бы его освежевал. Это редкая и высшая благодать.
        У него не было иного выбора, а это значит, что и любовь тоже его убивала.
        Зло следовало за отцом по пятам каждое мгновение жизни, включая последнюю минуту, когда он прыгнул в недра фабрики. Физически ощутимое, всепроникающее и вместе с тем безразличное. Эту муку я начал понимать с годами. Я ношу его одежду и обувь. У нас примерно один размер, и мы передвигаемся по миру похожим образом. У нас почти одинаковый рост и вес, с идентичными мерками. Вакуум на его месте продолжает жить, поджидает меня в доме, зарослях сорняков, под душем и тяжело дышит в задней части пикапа.
        Я так привязан к моим братьям, словно являюсь одним из них. Собственно, так оно и есть.
        Так что я продолжаю искать в газетах информацию о пропавшем шестилетнем ребенке или о моей матери, но ничего не нахожу.
        АББАТ ЭРЛ ЧЕРТОВСКИ хорошо отплясывает сельскую кадриль даже в рясе священника. Он поднимает подол и во время танцев в амбаре показывает всем свои просоленные колени. На его коже видны потеки крови, поскольку он, кающийся грешник, вшил в одеяние кошачьи когти и колючки. Иногда он восклицает «Йе ха!», что явно не считает разговором. Согласно принятому обету, говорить он может только после шести часов.
        Я все смотрю, не появится ли Драбс, но его не видно. Гляжу в окно на собак, прячущихся в грязной соломе. Мэгги стоит на другой стороне скотного двора с настороженным видом и легко ускользает, когда я подхожу к ней.
        Мы наматываем круги, словно злобные разгоряченные звери.
        УСТРАИВАЮТ ГОРОДСКОЕ СОБРАНИЕ, чтобы решить, что делать с историей об избиении собак, но народ так боится оставлять своих Спота, Коди, Байрона, Сиенну, Криса и остальных вечером в одиночестве, что собрание немноголюдное. В основном, я подозреваю, пришли любители кошек.
        Шерифу Берку, скребущему свой подбородок, трудненько все это терпеть.
        - В настоящее время мы никого не подозреваем.
        - Вы никого не подозреваете! - кричит Вельма Кутс, которая пожертвовала мизинцем, надеясь во всем разобраться, и теперь ждет от полиции неменьших жертв.
        - По-моему, под подозрением каждый мужчина, который носит двенадцатый размер обуви! Так мне кажется. И не надо закрывать глаза на женщин с большими ногами.
        Собрание выражает неуверенное согласие, кивая с разных концов комнаты.
        Берк - низенький человек, страдающий от комплексов мужчины маленького роста. Он обижен на судьбу и всегда носит шляпу и ботинки, чтобы выиграть несколько дополнительных дюймов. Его неуверенность проявляется всякий раз, когда он пытается понизить свой скрипучий голос на октаву. Время от времени он слишком возбуждается и забывает говорить сквозь диафрагму, и из него вырывается писк. С налитым злобой лицом он размахивает руками, напоминая тонущего ребенка:
        - Верно, Вельма! мы уже побывали в обувных магазинах и получили сведения о размерах обуви. После того как опросили нескольких мужчин и женщин, ни одного подозреваемого у нас не появилось.
        Вельма Кутс смотрит на мизинцы Берка с враждебностью, которую шериф ощущает почти физически. Берк сжимает кулачки.
        - Так что делать людям? - спрашивает отец Драбса, преподобный Клем Бибблер. Сколько бы градусов ни было на улице, я никогда не видел его потным. Он воспринимает ситуацию крайне серьезно, но так спокойно и хладнокровно, насколько возможно. Члены его общины перестали ходить на службы, поскольку боятся оставлять собак и многочисленных детишек одних дома. А кроме того, они боятся, что Драбс может начать стаскивать с себя одежду у алтаря.
        - Всех просили принять определенные меры предосторожности, - отвечает Берк. - Не оставляйте своих любимых питомцев одних по ночам. Пускайте их в дом. Следите за ними как за своими детьми. Не оставляйте их в одиночестве на долгое время. Убедитесь, что ворота закрыты на цепочку. Все время держите оружие наготове. Заряженным. Если отлучаетесь надолго, наймите сиделку. Мне также разрешили взять трех новых помощников на неполный рабочий день. Они помогают в этом деле.
        Молитвы не помогают. Может, в последнее время преподобный Бибблер слишком много хотел от Бога, отвлекая Его внимание от более важных дел?
        Двадцать лет он умолял Всевышнего привести своего сына Драбса в чувство, а теперь внезапно ждет чудес из-за нескольких пудельков, которых пнули в задницу. Он даже не осознает в полной мере своей глупости и явно будет стыдиться лишь от одних вопросов. Чем больше я об этом думаю, тем сильнее осознаю, насколько несовместим преподобный Бибблер с округом Поттс. Мне бы стало его жаль, если бы я не был уверен в том, что он сам довел до этого, как и мой отец.
        - Нам нужно правосудие! - кричит кто-то.
        - Кровавое!
        - Мы не хотим, чтобы наши дети и впредь играли с безногими лягушками!
        - Или с хромыми летучими мышами!
        - Мы поймаем хитрого пинателя, - говорит шериф. Он обнаружил мое присутствие и хмуро глядит в мою сторону. Когда все идет не как надо, он питает к моей семье тайную неприязнь. Все проблемы сходятся к нам.
        Берк крошечный словно невинная ложь, и выглядит так, будто его в любой момент может унести под мышкой какая-нибудь крупная женщина. Он тоже это чувствует, и на его лице появляется безжалостная улыбка.
        СВЯТОЙ ОРДЕН ЛЕТАЮЩИХ ВАЛЕНД [2 - Летающий Валенда - знаменитый американский канатоходец. (Прим. пер.)].
        Им нравится такая метафора - идти по жизни как по натянутому канату, доверившись Богу и собственной надежной подготовке. Я все еще думаю, что тут должно быть нарушение авторских прав, но с каждым годом монахов все больше, а Валенд все меньше.
        Аббат Эрл был водителем одного из бульдозеров, которые мой отец нанял для осушения болота. Как и остальные, он хорошо делал свою работу, но бульдозеристы были не в состоянии справиться с поставленной перед ними задачей. После смерти отца у верных ему людей, которые тщетно сражались вместе с ним, что-то сломалось. Аббат Эрл потерялся во времени и продолжал жить в городке, пропав на дне бутылки с текилой и проводя ночи с одноглазой женщиной по имени Лукреция Муртин.
        Он снова обрел веру, когда проснулся весь в крови и рвотных массах на ледяном полу пустой больницы. Окна, выходящие наружу, давно были выбиты, но он каким-то образом порезал предплечье, когда влезал внутрь. Может, пытался убить себя. От запястья до середины предплечья шли три глубоких вертикальных пореза. Если он собирался совершить самоубийство, то его намерение умереть было вполне серьезным.
        По его словам, тогда к нему явился Бог, и у меня нет причин ему не верить. В больнице не было ничего, кроме упаковки бинтов, которых как раз хватило, чтобы перевязать его кровоточащие раны. Такое совпадение меня тоже заставило бы дважды подумать. Я продал ему больницу за доллар, и он немедленно превратил ее в монастырь.
        Духовные искатели со всего мира, с самыми разнообразными чертами лица, всех религий и рас, совершали паломничество в Кингдом Кам и становились членами ордена. Одни из них - пророки, по крайней мере, могут таковыми являться. Другие - служители Бога, надеющиеся проникнуть сквозь измерения и встать между столпами небесными. Некоторые - алкоголики и наркоманы в поисках последнего шанса на спасение.
        В медитации позволено все. Они обливаются потом между кострищами и пентаграммами и говорят на мертвых диалектах. Они продираются сквозь нагромождения Каббалы. Нелегкое путешествие.
        Некоторые искупались в крови, и призраки их жертв резвятся в тенях пустых палат. Лукреция Муртин стала монахиней - невестой Летающих Валенд - и может своей пустой глазницей видеть бедных привидений. Сестра Лукреция говорит, что слышит младенцев, плачущих в детской.
        Технически я - монах по доверенности. Здание монастыря до сих пор носит мое имя, и аббат Эрл считает меня по меньшей мере благотворителем, если не истинным верующим.
        Иногда я трапезничаю с братией и соблюдаю правила, когда нахожусь в ордене. Облачаюсь в капюшон и мантию с чертополохом и колючками, распеваю молитвы, разговариваю только между шестью и семью часами вечера. Я храню целомудрие и не произношу святое имя Валенды всуе.
        Тут все возможно, словно при ходьбе по канату на диком ветру.
        ДЖОНАС ЦИТИРУЕТ НАЗВАНИЯ симфоний, поэм и комедий, которые хранятся в принадлежащей ему трети коры головного мозга. Больше он почти ничего не может делать самостоятельно, но это не имеет значения. Его слова страстные и правдивые. Манера исполнения, замысел, градации тона и точность языка добавляют глубины самовыражению. Все это посвящено Саре, которая спит рядом с Фредом в гостиной. «Любовная песнь Альфреда Дж. Пруфрока», «Странная парочка», «Барни Миллер», «На заброшенном кладбище», токката, концерт мандолины, «Раз к смерти я не шла - она ко мне явилась в дом», «Трое - это компания», «Я люблю Люси», «Вальс цветов», «Либестройме», «Остров Гиллигана», «Уилл и Грейс», «Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы», «Флот Макхейла», «Бернс и Аллен», «Луна и тис», «Сайнфельд», «Адажио», «Прибытие царицы Савской» - пожалуйста, приди ко мне, я жду тебя, я всегда буду ждать…
        Он всхлипывает как ненормальный, а едкие слезы разъедают его горло, пока Себастьян тихо хихикает, а Коул хранит странное молчание.
        ПОЛНАЯ, НО ТУСКЛАЯ ЛУНА не в состоянии осветить внутренности пикапа. Кем бы ни была эта сущность, она без моей помощи прекрасно устроилась у меня на коленях. Она пахнет смертью, но это сейчас ни черта не значит. Волосы у нее огненно-красные - при дневном свете они казались бы просто рыжими, но сейчас это масса раскачивающегося пламени, которое разливается по моему животу вплоть до колен.
        Она издает звуки, которые можно принять за экстаз или агонию при убийстве. Сложно сказать. В баре сегодня вечером не было ни одной женщины. И как она нашла меня? Лес. Думаю, она появилась из леса. Она проводит ногтями по моим ногам вниз и вверх, делая при этом еще и мелкие движения, словно выцарапывает на моей коже отрывочные, но сильные изречения. Я пытаюсь их разобрать. Это наклонный шрифт с хорошо очерченными линиями, черточкой у буквы t, точкой над i и свисающим хвостиком у буквы g. Много пассивных глаголов. Число точек с запятой не велико, но довольно много слов выделены курсивом.
        Каждый новый раздел, имеющий заголовок, начинается с прописных букв, выведенных каллиграфическим почерком в нарочито библейском стиле. Тут множество примечаний, которые сами по себе содержат материал для дальнейших ссылок.
        По мере приближения моего оргазма она начинает писать намного быстрее. Мы словно в середине важной гонки, которая будет иметь значительные последствия. Внезапно меня переполняет отчаяние. Я знаю, что мне нужно побороть ее, прежде чем она сможет завершить свои заклинания и пробудить какую-то иную форму страха.
        Я яростно кончаю ей в рот - в то, что может быть ее ртом, - но она больше не пользуется языком в моих целях. Только в своих. Говорит со мной или с кем-то еще, с чем-то еще, что приближается сквозь огромный густой лес, окружающий парковку. Она повторяет ключевые фразы - имена, условия, мольбы, требования - и продолжает давать новые обещания.
        Изречения на моей плоти зажглись, и в пикапе стало светлее. Ее лицо остается в тени; оно спрятано в черноте, у которой всегда острые зубы. Деревья гнутся на ветру, их листья сворачиваются и скукоживаются от обжигающего зловонного дыхания.
        Я приближаю ее лицо, выставляя бедра вперед и надеясь таким образом помешать ей писать, но она училась и тренировалась слишком долго, чтобы моя уловка сработала. У нее отличная дисциплина.
        Так что я издаю всхрап и с силой хватаюсь за ее холодные жесткие волосы. Моя сперма течет ей в горло, если оно вообще у нее есть и если рот и руки связаны с чем-то определенным. Когти сжимаются на моих бедрах - это была суровая гонка, но я победил и сумел избежать очередной ловушки.
        Чье-то тяжелое присутствие отступает в кустарник. Она продолжает сосать, пока мой пот не высыхает, кожа не становится холоднее, а член опять не твердеет.
        Мы продолжаем - на этот раз, вероятно, с другими последствиями.
        Третья глава
        ДРАБС НАДЕЛ ОДЕЖДУ, и мы пьем кофе у него на кухне. Сейчас с ним все в порядке, он - земной человек, у которого есть всего один язык. На какое-то время он оставил Бога или, может, Бог покинул его. Может, Христос наконец сжалился над ним. Драбс поднимает уровень сахара, насыпая чайную ложку с горкой в слегка терпкий горячий кофе.
        В утреннем свете, падающем на его плечо, черная кожа, украшенная бусами, сияет чистотой. Он одновременно и хочет, и не хочет говорить о Мэгги - так мы разрываемся с девяти лет. Я привык и даже отношусь к этому спокойно, а он - нет, и никогда не сможет. О пустой болтовне не может быть и речи: перед нами слишком много тяжелых и мучительных проблем, чтобы найти легкую тему для разговора.
        Я знаю, что, если спрошу его о чокнутом, навлеку гнев Господень на одного из нас. Пытаюсь использовать возможность, но он хочет поделиться чем-то другим.
        - Сегодня нашли ребенка, в болотных дебрях.
        Сердце у меня внезапно сжимается до боли.
        - Как долго он там пробыл?
        - Только не «он». Нашли девочку. Шесть лет или около того - семь-восемь.
        - Ты ее видел?
        - Нет, только слышал о ней.
        - Кто ее нашел?
        - Мать Доди, эта Вельма Кутс. Представь, если можешь. - Я могу и не мешаю ему продолжать со злой улыбкой. - Так вот, представь, приходит туда наша колдунья в поисках корешков, ягод и насекомых для всяких тайных целей. Покрыта грязью по самое не балуй, в руках у нее болотный мох и змеиная кожа, и вот она находит ребенка, лежащего на плоском камне.
        Мое сердце готово вырваться из груди, бьется так сильно, что я чувствую вибрацию аж на коренных зубах.
        - Это было у плоского камня?
        - Я же сказал.
        Силы и замыслы сближаются. Я чувствую, что должен бы прийти к пониманию, но до сих пор не достиг ясности.
        В свое время мы с Драбсом наткнулись на плоский камень, как почти все дети, хотя не все из нас говорили о нем или хотя бы вернулись к нему снова. Это был камень в виде плиты - может, святыня или жертвенник, поставленный столетия назад. По всей длине плиты шли желобки, служившие для того, чтобы сливать очищающие масла и кровь. Некоторые горожане считали, что камень надо уничтожить, разбить на кусочки, а пыль смешать с солью и развеять по болотам. Другие, как мой отец, полагали, что его следует перевезти, но сохранить, изучать в университете и считать археологической достопримечательностью, заслуживающей определенного внимания.
        Были и те, кто решил, что его стоит использовать.
        Камень действительно использовали в течение всех этих лет. Обычно туда приходили наши ведьмы - освящали чучела и коз, надеясь умилостивить стихийные силы, которые испокон веков жили в наших верованиях и обычаях.
        Иногда находили и тела - старики, умершие от естественных причин; дети, которые вечером отправились в кровать, а проснулись лежащими на плоском камне, не имея понятия, как там очутились. Порой несколько костей. Обычно кости принадлежали животным, но не всегда. Камень оставался в глухих чащобах округа Поттс, неподалеку от реки, и какие бы доводы ни приводили, он всегда будет здесь.
        - Что случилось? - спрашиваю я Драбса.
        Я жду, поскольку Драбсу это нравится. Когда он в настроении и максимально сосредоточен, всегда заставляет ждать. Мы выпиваем еще по чашечке кофе, пока близится полдень. Тени становятся более четкими. Если кто-то случайно пройдет мимо, он может решить, что мы просто отдыхаем.
        Вскоре, однако, его колени начинают дергаться, а пальцы - постукивать по столу. Нервные тики один за другим проходят по лицу. Так действует повышающийся в его крови сахар.
        - Так, - говорит он, - на чем я остановился?
        - Мать Доди, с руками, полными болотной травы, змеиной кожи, ягод и тому подобного, нашла у плоского камня девочку шести, семи или, возможно, восьми лет.
        - Да.
        Я вижу, что он удаляется от меня, дюйм за дюймом, пуговица за пуговицей медленно расстегивая рубашку. Не я на этот раз обрушил на него Святой Дух. Это все утренняя красота и слишком большое количество сладкого.
        Мне нужно услышать остаток истории. Я встаю, опрокидываю стол в сторону и хватаю Драбса за рубашку левой рукой. Правую кладу ему на лоб, словно пытаясь удержать его мысли внутри бушующего мозга.
        - Драбс, ты можешь кататься голым по оврагу, сколько душе угодно. Но позже.
        - Нет, нет, я…
        - Расскажи мне, наконец, о девочке. Это может быть важно.
        - Почему?
        - Давай, говори, - настаиваю я.
        Несмотря на растущий эффект кофеина с сахаром и приход языков он останавливает свой взгляд на мне, и я чувствую, что Драбс немного приходит в себя. Он еще несколько секунд остается спокойным, пока я снимаю с него одежду. Моргает, будто видит меня впервые.
        - Вельма Кутс идет посмотреть на тело, неуверенная, точно ли это ребенок.
        - Неуверенная?
        - Это могло оказаться хорошо сделанным пугалом. Ты знаешь, как их делают. Но она держала большой леденец на палочке, такой радужный…
        - Я понял.
        - …радужный. эти концентрические цвета, они кружатся на свету, вращаются, вращаются….
        - Оставайся тут.
        - …с этой Вельмой Кутс, роняющей свои мистические товары, ягоды, болотную живность и прочее. И она бежит вперед с криком.
        - Потому что это не чертово пугало.
        - Конечно нет, это ребенок. Девочка, я же сказал. И она, разбуженная криками, поднимается с плоского камня…
        - Так она жива?
        - …и протягивает свой леденец на палочке, словно обороняясь, вот так, вот так, два дня в грязи, и с собой нет никакой еды, кроме этого леденца. Не может сказать, как ее зовут, или просто не способна выговорить имя.
        - Но с ней все в порядке?
        Он кивает, глядя в мои глаза так же пристально, как я вглядываюсь в его. Рука, которую я держу у него на лбу, начинает нагреваться, словно я положил ее на печку.
        - Да, - говорит Драбс, - с ней все в порядке, она живет в городе с Лили, пока шериф пытается узнать, кто она такая и откуда.
        Я снимаю с него рубашку и становлюсь рядом, а языки слетаются к нему отовсюду. Он крутится и изворачивается, словно кто-то кидает в него спички. Языки слизывают его личность, пока он не становится просто сосудом, выкрикивающим что-то непонятными словами мучеников. Святой дух входит в него, пока он корчится на полу в кухне. Здесь слишком много острых углов, поэтому я открываю заднюю дверь и выпускаю его на двор, где он приводит в ужас пролетавшего мимо ястреба. Драбс бьется в судорогах рядом с амбровым деревом и мимозой, спугнув сидевших в кустах бакланов.
        Я иду обратно к пикапу. Но прежде чем уезжаю, он говорит еще одну вещь, которую я в состоянии понять.
        Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Голос у него ясный и спокойный, несмотря на сотрясающие тело судороги:
        - Скоро карнавал.
        РАЗ В НЕДЕЛЮ или около того я провожу день на фабрике.
        Чувствуется, с какой злобой рабочие относятся к этому месту и как сама фабрика подпитывается их бешенством, чтобы продолжать работать, год за годом.
        Иногда выразить свой гнев и фрустрацию негде, а иногда, к счастью, такое место есть.
        Пол, бригадир, точно знает, как вести себя со мной. Он говорит «доброе утро» и держится от меня подальше. Мое рабочее место, которое до меня принадлежало моему отцу, деду и прадеду, не имеет никаких, говорящих о нас примет. На стенах нет царапин и пятен, а столетний дубовый стол выглядит совершенно новым. Ничего не напоминает ни о владельцах, ни о традициях. Здесь лежит та же пыль, что и последние восемьдесят лет, и я дышу ею, как дышали они, вдыхаю снова и снова.
        На самом деле этот кабинет - одно из немногих мест, где я чувствую себя довольным жизнью. Стою у окна с видом на фабричный этаж и смотрю, как рабочие совершают последовательность движений, которой их научила моя семья. Движения сложные, но повторяющиеся; грохот механизмов не только оглушает, но и успокаивает.
        Мой прадед постановил, что на производственном этаже нельзя говорить. Это правило работало семьдесят лет, пока я его не отменил, для чего мне пришлось заполнить тридцать семь страховых форм. Прадед не думал, что продукция пострадает, если работники будут разговаривать друг с другом, но знал, что число страховок увеличится, если они перестанут полностью концентрироваться на своем деле. Этот механизм мог затянуть руку за три секунды. И мой прадед был прав.
        Но все же мои предки никогда не сидели на этих скамейках, ежедневно выполняя одну и ту же, смертельно скучную и утомительную черную работу, а я сидел. Все четыре года учебы в колледже провел среди этих мужчин и женщин, по очереди обучаясь работе на каждом механизме и не разговаривая. Ничего, кроме отрывистых ударов металла и флуоресцентного света, которые не давали погрузиться в бесконечную глубину собственных мыслей и безумной скуки.
        Они относятся ко мне с почтением или, по крайней мере, делают вид. Они машут мне, и я машу в ответ. Здесь двенадцать сотен человек, и я стою выше всех в иерархии. Мой взгляд их смущает: не как работников, а как моих соседей. Я заставляю их краснеть.
        Фабрика платит высокие страховые взносы, но теперь поверх звяканья шестеренок снова слышны голоса. Болтовня доходит до самых дальних стропил. Хихиканье, сплетни и пересказ грязных анекдотов, выражение людских потребностей и первобытных инстинктов. Это просто человечно.
        Смешки и флирт, обсуждение шампуней и крема от морщин. Они судачат о рыбалке и охоте, о том жутком футбольном матче прошлым вечером, об обезжиренных картофельных чипсах, оцарапанных деснах, плохом молоке, детском параличе и о многом другом, всегда о многом другом - о компании Sears & Roebuck, политических платформах; об этом странном пятне на спине, похожем на профиль губернатора; о жареных сомах; молитвах, обращенных к Иисусу и Валенде - и еще о многом, потому что должно быть множество всего, на что нельзя просто закрыть глаза: о застарелой сердечной боли; о том, что Глория забрала детей и живет с этим автомехаником на другом конце города, - как его зовут, Вербал Рейнс? Этот, да, паршивый придурок, и он, ты знаешь, и есть придурок, что убивает ее мужа Гарри. Но ты не должен называть его придурком, Гарри! Не его вина, что Глория ушла от тебя, это было через шесть недель - это не херня, нет, это далеко не херня.
        Порой раздаются и крики - это правда. И ожидаемо. На каком-то уровне их ждут как своего рода развлечения. Мы не имеем ничего против.
        УМОЕЙ МАТЕРИ БЫЛО много снов, и теперь они стали моими.
        В одном повторяющемся сне я, неся на руках младенца, иду по полю вместе с Мэгги. На ней - сарафан и шляпка без полей. Мы стоим среди пшеницы. Во всех направлениях на три штата вокруг пшеницу не выращивают, но о ней мечтала моя мать. Младенец беззубо улыбается и тянет пухлые ручонки, словно весь мир - дарованная ему редкая драгоценность. Моя жена глядит на меня, озаренная осенним солнцем, волосы выбились из-под шляпки, и свет падает на них так, что ее черты внезапно начинают сиять, такие же естественные и прекрасные, как само время года.
        Иногда я просыпаюсь в слезах, а братья склоняются над моей кроватью и плачут вместе со мной.
        ЛИЛИ - ФРУСТРИРОВАННАЯ ШКОЛЬНАЯ учительница - проявляет немалую инициативу и находит меня на фабрике. Никто больше не находил меня здесь, да и не пытался, так что я слегка шокирован, увидев, как она поднимается по лестнице, таща за собой девочку.
        - Томас, нам нужна твоя помощь, - говорит Лили, садясь в кресло перед моим столом. Может, в это кресло сели впервые за все время.
        Мы вошли в коридор конвергенции. Я отчетливо чувствую, как собирается энергия. Девочка с плоского камня, предупреждения Драбса, разговор о том, как Глория оставила Гарри ради Вербала, разворачивающиеся сны моей матери, призрак отца и приближение карнавала.
        Тот, кто сказал, что ребенку семь лет, видел ее лишь издали. Девочке по меньшей мере тринадцать или четырнадцать, и леденец в ее руках выглядит довольно глупо. Однако мне понятно, откуда взялась ошибка. Она одета в форму ученицы младших классов: длинные белые гольфы и маленькие черные туфельки, которые отлично смотрелись бы на кукле, а на голове у нее, прости господи, два хвостика. Девочка смущается и широко раскрытыми глазами оглядывает комнату, смотрит вниз, на всю фабрику. Когда ее взгляд останавливается на мне, возникает чувство, будто я получил удар в живот. Иногда точно знаешь, когда от тебя чего-то хотят. Я все жду, что она лизнет леденец, но этого не происходит. Она держит палочку леденца между пальцами, так что видны белые костяшки, и леденец направлен под таким углом, словно это меч. Головка у нее наклонена очень мило, и мне хочется, наконец, понять, что, черт возьми, происходит.
        - Что я могу сделать? - спрашиваю я.
        Лили решила жить согласно стереотипам. Она носит очки в толстой черной оправе, а волосы всегда убраны в туго завязанный узел на затылке. Лили любит одежду оверсайз - бесформенные большие блузки и свитера, длинные юбки. Она так одевается, чтобы скрыть под одеждой свое прекрасно сложённое тело, скрыть от самой себя и от распутных мужчин Кингдом Кам.
        Лили когда-то не раз трахалась со мной на половицах у кровати, прижимая свои объемистые сиськи к моему рту, пока я не приобретал слегка синеватый оттенок, а ее вагина оставалась такой же голодной. Она сама по себе - сплошная двойственность, и ни одна из ролей не является более реальной, хотя мне, определенно, нравится та, которая трахается получше.
        Сейчас включилась ее стойкая субличность. Одна из рук Лили слегка дергается, словно очерчивает указкой или мелом пустыню Гоби, пирамиду Хеопса или закуток, куда женщина в красном платье привела Джона Диллинджера на смерть.
        - Знаешь, как сейчас обстоят дела? - говорит она.
        - Не вполне, - отвечаю я.
        - Я о том, что касается малышки. Я называю ее Евой, просто потому, что нам нужно ее как-то называть.
        - Понятно.
        - Так вот, шериф Берк до сих пор не смог обнаружить ни ее родителей, ни откуда она приехала или как тут очутилась. Если ее похитили и перевезли через границы штата, этим должно заняться ФБР, но на самом деле мы не знаем, куда обратиться, чтобы помочь Еве.
        Я смотрю на девочку. Сейчас она, похоже, совершенно не обращает на нас внимания.
        - Она хоть что-то говорит?
        - Нет, ни слова.
        - Это что-то физическое или последствия травмы?
        - Доктор Дженкинс точно не знает. Прямых следов насилия нет. Во всех других отношениях она выглядит абсолютно здоровой. Всегда остается шанс, что она выйдет из этого состояния, с чем бы оно ни было связано. С ужасом думаю, через что пришлось пройти бедной девочке.
        Мне неловко говорить о девочке так, словно ее нет здесь, когда она пристально на меня смотрит. Все в ней вызывает у меня напряжение: одежда, покачивание полуразвитой груди, этот идиотский леденец, втягивающий меня в сиропную бездну своими концентрическими кругами. Ева выходит на площадку за дверью и машет рабочим, как делаю я; те машут в ответ.
        Строгая манера поведения Лили начинает меня заводить, как раньше.
        - Что я могу сделать?
        - Я хотела бы нанять частного детектива.
        - Хорошо.
        - Это может дорого стоить. И детектив может заниматься расследованием несколько недель или даже месяцев, при этом от его усилий будет мало толку.
        - Ладно. Девочка останется с тобой?
        - Да, в моем доме достаточно места, и, честно говоря, мне нравится жить с кем-то. Мы поладили, и она, похоже, начала осваиваться.
        Глаза Лили опущены, по шее уже растекается симпатичный румянец. Я представляю, как ее большие розовые буфера раскачиваются, когда я беру ее сзади. Она знает, о чем я думаю, и ее руки тянутся к очкам, чтобы снять их, чтобы стянуть их наконец.
        - Ты сам наймешь детектива или лучше это сделать мне? - спрашивает она.
        - Сам. Я обращусь в агентство, чтобы они немедленно занялись нашим делом.
        - Спасибо, Томас.
        - Не за что, Лили.
        Вызываю бригадира Пола в кабинет и говорю, что, возможно, Еве понравится экскурсия по фабрике. Он знает, что лучше не показывать недовольства, и берет Еву за руку, тут же очаровываясь концентрическими цветами ее леденца. Пол немного не в себе, и мне приходится взять его за плечо, чтобы вывести из этого состояния. Он ведет Еву по лестнице вниз, к ужасным механизмам и любопытным людям, которые шепотом называют ее девочкой с плоского камня.
        Мы с Лили побеждаем мертвый воздух веков и судорожно влезаем в голом виде на письменный стол. Наши ногти и зубы царапают деревянный пол и стены, оставляя следы для будущей истории.
        САРА НЕ ПРИВЫКЛА, чтобы за ней ухаживали, и ей нравится внимание. Глубокой ночью, когда Фред наконец провалился в прерывистый сон и кокаиновые кошмары, она приходит к нам в спальню. Ведет себя осторожно, что не лишено смысла. Джонас по-своему обаятелен, и тембр его голоса, исходящего из всех трех глоток, завораживает. Саре нравятся его стихи и бескорыстное внимание, хотя она даже не знает, какое именно тело принадлежит ему.
        «И в агрессии утраты мы находим лишь задрапированную лесть у наших ног, а розы, шепот и усладу похвалы кидаем в пресное море нашей настырной памяти».
        Сара не ложится к ним в кровать. Ей теперь выделена комната, а Доди спит со мной или в одиночестве в одной из пустых спален на третьем этаже. Сара сидит на полу, прислонившись головой к краю матраса, и вздыхает после каждой строфы Джонаса. Несмотря на физическое уродство, тройной хор голосов звучит вполне очаровательно.
        Обычно мне нравится их слушать, но сегодня я не в настроении. Брожу по дому в поисках свежего воздуха и останавливаюсь у каждого открытого окна в каждом зале. Полка внизу у камина выглядит как-то странно, и мне требуется пара секунд, чтобы понять, что пропала обрамленная фотография с моими родителями.
        В конце коридора слышен шум. Я иду на звук. К моему удивлению, вижу, что Фред проснулся. Обычно он, страдая от паранойи, не спит три дня подряд, а потом сваливается, но сейчас, должно быть, нюхает так много, что это вернуло его к жизни. Я без рубашки, и он смотрит на то, что может быть моей сестрой. Женственные черты на ребрах собрались в легкую гримасу.
        - Она уходит от меня, - говорит он, обращаясь к ней.
        - Похоже на то, - говорю я.
        - Мы были вместе почти два года, и теперь она меня бросает, вот так, в каких-то убогих ебенях.
        - Может, это к лучшему.
        - Какое на хрен к лучшему! Как ты можешь так говорить? Послушай, у нас были планы, мы собирались в разные места. Она хотела писать сценарии, а я бы искал финансирование и был продюсером. Вот так все было. Но это? Что за чертовщина? Она идет вразнос и бросает меня ради какого-то непотребного существа!
        - Только одной трети этого существа. Моего брата Джонаса.
        - Да мне плевать, как их зовут! Ты что, не видишь, как эта хрень двигается и что она делает? Господи, это же не человек!
        Он выскакивает из кровати - сплошной клубок сухожилий, мышц, костей, да еще несколько присосавшихся к нему клещей; он ведь всегда слишком возбужден, чтобы вытащить их. Ни жира, ни лишних частей или субличностей. Его разрывает маниакальное напряжение, каждая вена вздымается. Он бросается к бюро и начинает там рыскать, разбрасывая одежду, пустые флаконы и фрагменты сценариев. Он рассыпает тальк и детское слабительное, и похожее на гриб белое облако взрывается в воздухе, оставляя следы на потолке.
        Фред трясет головой как пловец, у которого в ушах вода, но не может избавиться от заразного звучания. Мне его очень жаль, несмотря на то, что он такой засранец. Он зло косится на мои ребра.
        - Думаешь, я недостаточно мужчина, чтобы удержать свою женщину? Думаешь, я не буду драться за нее?
        - Нет нужды. Просто прими тот факт, что она уходит от тебя. Война окончена. Ты проиграл.
        - Черта с два.
        Черта с два - вот как. Фред теперь стал расходным материалом. У него нет ни причины, ни цели оставаться с нами, а может, никогда и не было. Войти в этот дом было все равно что попасть в зыбучие пески, и чем активнее он боролся, чем глубже проваливался, пока наконец не смог выбраться. Сара, однако, останется здесь. Чем это кончится, я не знаю, но ей решать.
        Фред продал б?льшую часть своего имущества несколько дней назад, чтобы купить наркотики. Видеокамера и цифровой магнитофон давно исчезли, как и все ценные вещи из дома - телевизор, стерео, мелкая наличка, мои часы и другая ювелирка. Это не имело для меня значения, за исключением обрамленной фотографии моих родителей, которую он снял сегодня.
        Я обыскиваю комнату, пока он продолжает разбрасывать кругом вещи. Мы оба копаемся повсюду. Он оглядывается и говорит:
        - Что ты делаешь? Эй ты, как там тебя зовут? Послушай, это мое! Убери руки. Это мое.
        Фотография наполовину вынута из рамки, стекло треснуло. Я оборачиваюсь, и тут Фред вынимает из-под матраса один из наших кухонных ножей. Он еще более оторвался от реальности, чем я думал. Он смотрит вниз, на лицо на ребрах, и спрашивает:
        - Что это? Что ты сказала мне, чертова сука?
        Я прислушиваюсь, но ничего не слышно.
        Он действует быстро, но неуклюже. Резко бьет ножом, однако промахивается на шесть дюймов. Мне даже не пришлось отступать. Он пытается ударить снова, метя в ребра, где проступает лицо моей сестры, и я резко отдергиваюсь влево, хватаю его за запястье и сгибаю назад, все дальше и дальше, пока он не роняет нож. Я продолжаю сгибать запястье, пока хруст мелких костей не становится достаточно громким, чтобы заглушить декламацию Джонаса, и зажимаю рукой скользкие губы Фреда. Тот визжит под ладонью, а я усиливаю давление, чувствуя, как трещина дюйм за дюймом поднимается вверх по локтевой кости.
        Он все смотрит на лицо до смерти напуганными глазами, пока я шепчу ему в ухо:
        - Слушай, я разбавил твой кокс метамфитамином, и он еще лучше, чем тот, к которому ты привык. Ты слишком часто бодяжил свою дурь. Если собрался что-то делать - так делай хорошо. Ты сегодня уезжаешь, Фред, и уезжаешь без Сары.
        Он бьется как рыба, вынутая из воды, и я убираю ладонь, чтобы его было слышно.
        - Нет! Моя рука! Нет, ты…
        - Мой брат любит ее, и она, я думаю, начинает влюбляться в него. Смирись с этим несколько странным фактом.
        - Несколько странным! Ой! О боже… боже, послушай…
        Это плохо кончится, когда Сара протрезвеет, и, возможно, кончится сумасшествием, но так почти всегда. Я говорю ему:
        - Скажи спасибо. Во всем этом есть утешение, новая надежда для всех. Так порадуйся ей.
        Отпускаю его, и Фред со стоном падает на колени. Несмотря на сломанную руку, его переполняет облегчение оттого, что я наконец его отпустил. Сую ему в карман сотню баксов, тащу вниз в гостиную и выталкиваю через парадную дверь на крыльцо. Он скатывается по ступенькам на лужайку, продолжая стонать в унисон с ритмом виршей Джонаса, а также с криками гагар и стрекотом кузнечиков.
        Мэгги, скрытая ивами, бдит на своем посту.
        ТЯЖЕЛОЕ ГРОХОТАНЬЕ ГРОМА в тучах, движущихся на восток, нарастает по мере приближения ливня. Река уже неистовствует, поднявшись на полфута выше обычной высоты. Крутые выступы берегов высвечиваются при каждом ударе молний, а небо приобрело цвет трехдневного синяка. Даже пинатель собак, должно быть, сидит дома. Нет ни следов двенадцатого размера, ни грязных отпечатков на собачьей шерсти. Собаки снова берут угощения от хозяев, повиливая хвостами. Но они продолжают выть, и причина известна.
        Когда наконец разражается дождь, мир начинает выглядеть иначе, но не чистым и свежевымытым, а гладким и блестящим. Вода пульсирует под оконными стеклами. Она стекает по деревьям и домам, проглатывая нас и выпивая. Видно, как она обтекает шпили, острые выступы и капустные пальмы, постоянно борясь за внимание окружающих.
        Проезжающие машины врываются в этот непрекращающийся шум более мягкими звуками - брызги, всплески, хруст под колесами и визг тормозов. Все лучше, чем постоянный барабанный грохот и шум ветра. Широколобые сцинки носятся по стенам и падают в воду. Молнии свирепо проносятся по небу, и от этих внезапных разрядов волосы встают дыбом. Барабанные перепонки готовы разорваться. В лесах вспыхивают пожары, но ливень тут же их тушит. Почти хочется увидеть бушующий огонь, потому что это стихия, которая может хотя бы на миг возникнуть наперекор ливню.
        На парковке у Лидбеттера внезапно образовалась куча трупов. За две ночи трех пьяных нашли утонувшими в лужах почти полуметровой глубины, которые образовались с одной стороны обочины, где уклон сильнее. Мужики весом под сто килограмм, чьи двухметровые кишки были полны пива, медленно кружились по остановившемуся водостоку, сжимая в руках цепочки для ключей. Стоит вырубиться в подобный ливень - и ты мертвец.
        Лачуги в заболоченном поселке сливаются с лавиной грязи и скатываются в трясину. Ветхие хижины на окраине округа Поттс просто разваливаются на куски, и семьям приходится перебираться в трейлеры и курятники.
        Доди, которой раньше нравилось танцевать под дождем, бегать по двору и умолять меня присоединиться к ней на качелях, теперь ненавидит журчание льющейся воды и стук по крыше. Она не может заснуть и просто лежит скрючившись в ногах кровати. Ей нужна компания, и я перехожу с ней в другую комнату.
        Она не часто вспоминает о том, что была отдана в уплату собственной матерью, но сегодня, похоже, исключение. Доди хмуро смотрит в потолок. Вельма Кутс знает заклинания, которые сдержат подобную бурю, и зелья, предназначенные для того, чтобы не пропустить сюда скрытое зло. Дождь колотит по стенам так, словно стучат и рвутся внутрь проклятые души. Зачем им это нужно, я не знаю.
        Доди закрывает уши и издает приглушенный вскрик. Простыни туго облегают ее гибкое тело, подчеркивая каждый безупречный изгиб.
        - Я больше не могу это выносить, Томас. Я чувствую, как здесь бродят демоны.
        - Это кончится через пару дней.
        - Такие ураганы сами по себе не останавливаются, нужно что-то сделать, чтобы дождь прекратился. Это ураган из душ, говорят бабки. Мертвецы хотят вернуться, неся с собой все людские грехи. Мама знала бы, что делать.
        - Ты хочешь навестить ее? Я отвезу тебя утром.
        - Я никуда не пойду.
        Она говорит так, словно ливни и то, что за ними стоит, пришли за ней или за мной.
        - Ты не чувствуешь, насколько они нас хотят?
        - Нас?
        - Всех нас.
        Мы не можем позвонить ее матери, поскольку у Вельмы Кутс нет телефона. Это необычно даже для округа Поттс, но не является чем-то неслыханным.
        - Уже поздно, Доди, постарайся заснуть. Может, к утру все прекратится.
        - Тебе нужно ехать, Томас?
        - Что?
        - Ты поедешь.
        - Куда?
        - К маме. Узнать, что делать.
        Я поправляю одеяло вокруг нас.
        - Если действительно можно что-то сделать, почему она этого уже не сделала?
        - Наверно, ей нужна помощь. У мамы есть сила, но она не способна защитить весь Кингдом Кам в одиночку. Она так долго несла это бремя на своих плечах, и оно все тяжелее.
        Я не усмехаюсь и не задаю вопросов. Если решу глумиться и спорить о том, что происходит в округе Поттс, никогда не остановлюсь и закончу как мой отец.
        - К ней может присоединиться другая колдунья.
        Ветви царапают черепицу, дерево скрипит о дерево. Мне нравится этот знакомый звук, но Доди вздрагивает так, словно снаружи притаился детоубийца. Пот стекает по ее шее и капает мне на ноги. Ее страх опьяняет и возбуждает, но одновременно и отрезвляет. Мне хочется грубо взять ее, но комната наполняется отстраненным ужасом. Интересно, что происходит у Сары и братьев и чувствуют ли они то же самое? Или безмятежно спят и видят во сне друг друга? Кажется, я слышу чей-то разговор.
        Доди прижимается к моей груди, влажная простыня неприятно облегает нас. С ее сосков свисают капли пота. Я отчаянно хочу ее и совсем не хочу.
        - Может, дело в той девице с плоского камня и в том, что там случилось, - говорит она. - Или в том, что еще не случилось и что нужно сделать.
        - Что ты имеешь в виду?
        Я всегда знал, что Вельма Кутс отдала мне Доди не в уплату за починку проклятой крыши и выведение глистов у пары больных коров. У сделки был другой смысл. Это нормально. Когда Доди смотрит на меня так, я снова вспоминаю, что это правда, и понимаю, что на самом деле она здесь, чтобы шпионить за мной по какой-то причине. В ее бегающих глазах читается настоящая паника, и притворство полностью слетает, когда она дрожит в моих руках. Мне понятна задача, но непонятна цель.
        - Чего твоя мать хочет от меня? - спрашиваю я.
        - У тебя есть сила, Томас, больше, чем у любой ведьмы. Больше, чем у всех них вместе взятых. Есть сила в именах, и это твоя семья дала название городу. В каком-то смысле вы и есть город, а мы являемся вами.
        - Доди, мне кажется, ты немного увлеклась…
        Но она не увлеклась. Я держу ее на кровати достаточно долго, пока голова у нее не опускается, а дыхание не становится легче. На коже высыхают странные солоноватые потеки.
        Она засыпает под шепот Сары и Джонаса внизу, в гостиной. Жду, пока она скатится с меня, и укрываю одеялом.
        Еду на пикапе в поселок, осторожно двигаясь по залитым дорогам. Несколько раз приходится останавливаться и убирать мусор, чтобы проехать. Когда я добираюсь до лачуги Вельмы Кутс, она стоит в дверном проеме, сердито глядя на потоки дождя. Ждет меня.
        - Долго же ты ехал, - говорит она. - Я начала думать, что ты не появишься.
        Я вхожу внутрь. Приятно видеть, что даже на этом проливном дожде и сильном ветру крыша, которую я чинил, уцелела. На огне стоит извергающий ядовитый пар медный котел, где плещется черная жидкость. Рядом на столе лежит короткий изогнутый нож.
        - Какого черта тебе от меня нужно? - спрашиваю я.
        - Добавь немного крови и уксуса сюда, в горшок.
        - Уксуса?
        - Немного семени.
        - Семени?
        - Спермы.
        - Ты издеваешься, что ли?
        Она говорит всерьез, и ее лицо настолько искажено, что челюсти кажутся съехавшими с привычного места.
        - Зло пришло и ищет нас. Оно здесь и останется так или иначе. Плохое станет еще хуже. Демоны и духи, они вооружены и на свободе. Ты знаешь это и веришь этому, иначе тебя не было бы здесь.
        Она поджимает губы и медленно оглядывает меня, словно видит в последний раз.
        - Кстати, вскоре приедет карнавал. У нас осталось совсем немного времени.
        - И какое отношение я имею ко всему этому?
        - Каждый приносит свою жертву, - говорит она. - Ты что, до сих пор не понял?
        Я мотаю головой, но все так и есть. Беру изогнутый нож и режу руку над кипящим отваром. Когда кровь попадает в жидкость, та шипит и булькает. Языки пламени извиваются и искрят, словно пьют из горшка. Я помню, как отец потерпел неудачу, пытаясь изменить эти древние обычаи, и как поражения и близорукость привели его в недра единственной надежды нашего Кингдом Кам - несчастной фабрики.
        Вельма Кутс протягивает бинт, и я перевязываю рану.
        - Теперь семя.
        - Нет.
        - Мне оно нужно!
        - Извини, я найду лучшее применение для своей спермы, чем ты.
        Она чуть не подпрыгивает от раздражения.
        - Придется. Без нее магия не сработает, как надо!
        - Делай, что можешь.
        Она берет нож и направляет его в мою сторону, словно хочет на мне опробовать. В лезвии ножа, блестящем от моей крови, отражается огонь. Я смотрю на нее и жду, действительно ли она сделает такое движение. За свою жизнь она охолостила не меньше тысячи свиней. Грохот ливня усиливается, но крыша пока держится. Я могу этим гордиться, если больше нечем. Почему, черт возьми, нет?
        Она рычит от злости и вонзает нож в деревянный стол.
        - Тогда, что бы здесь ни случилось, это будет на твоей совести. Ты слышишь, Томас? На твоей.
        - Конечно, на моей, - отвечаю я. - Что ж тут нового?
        Четвертая глава
        КТО-ТО ЗОВЕТ МЕНЯ ПО ИМЕНИ.
        Она жалобно умоляет о помощи, так, как нам всем нравится.
        Ночью я просыпаюсь и обнаруживаю, что братья разговаривают с лицом. Они раскачиваются в темноте, единая слившаяся масса тел - или одного тела. Себастьян в бреду от ярости, его жалобы исходят из трех глоток, как по разным нотам, хорошо гармонирующим со слабым шарканьем в стиле ду-воп. Они смотрят друг на друга, полные беззаветной любви, злости и сожаления, и каждая треть их мозга кипит от воспоминаний и потребностей.
        Здесь нет ни Сары, ни Доди, но я чувствую женское присутствие, отчего во мне вздымается ревность. Они хотят ее и пройдут через меня, чтобы заполучить желаемое. Я прислушиваюсь в надежде услышать ее голос, но не слышу ничего, кроме яростного шепота братьев; не чувствую ничего, кроме губ, что-то вытворяющих на моем боку. Слишком темно, чтобы понять, кто из них ее целует. Может, они целуют ее по очереди, и каждый приближает свое лицо в присущей только ему манере.
        Я пытаюсь погрузиться в себя, осознавая каждый вдох, каждое биение моего единственного сердца. Холодок в животе и холодное прикосновение их ртов. Иду еще дальше вглубь, надеясь найти мышцы, которые заставят ее глаза моргнуть, маленькие едва заметные ноздри - глубоко вздохнуть, неправильные скулы, красивые мочки ушей.
        Никого нет. Это синяк или шрам. Коул всхлипывает, а Себастьян кусает меня от ненависти за бок. Ураган ни в какое сравнение не идет с его возбуждением. Возникает боль, но я не уверен, что она моя. Кровь густо пропитывает матрас. Они улепетывают, судорожно крутя конечностями и как бы специально задевая все вокруг; на бегу один из них смеется.
        Я встаю и включаю свет. Дождь барабанит по крыше, дом скрипит и оседает. Братья лежат под простыней, вздрагивают, притворяются спящими, просто изводят меня. Иногда так бывает.
        Вдруг комната наполняется громким шумом. Это начинает падать огромное дерево. Звук такой, словно весь дом разваливается под многотонной тяжестью вековой истории. Стропила качаются, шум дождя куда-то растворяется - и на мгновение повисает полная тишина, как перед ударом грома.
        Дуб рушится прямо за окном. Все его бесчисленные ветки извиваются как змеи, и от удара о землю грязь и щепки разлетаются в стороны, будто при взрыве.
        Я отбрасываю простыню и хватаю Себастьяна, поднимая его жалкую оболочку, которая тащит за собой остальных. Все рты приходят в движение, все говорят одновременно разные слова, тройным голосом, о разном; полная какофония тона и смысла.
        Смысла в их словах нет, в моих тоже. Я кричу, но сам толком не понимаю о чем. Распространяюсь обо всем, и у меня хватает своей злости. Злость раздирает меня, даже когда все хорошо, все делают всё, что могут. Пытаюсь посмотреть брату в глаза, но не могу - он же все время повернут лицом к другим, смотрит на Коула, который продолжает всхлипывать.
        - Почему ты меня укусил?
        - Я этого не делал, - говорит Себастьян всеми глотками.
        - У меня кровь.
        - Нет, не у тебя.
        Кровь капает и оставляет пятна на полу. Ее стук слышен даже при разгуливающем по дому ветре. Он намеренно изображает тупость или играет словами… хочет сказать мне, что не у меня идет кровь, а это лицо, которое может быть лицом моей сестры, - оно укушено и кровоточит? Он хочет добиться от меня признания? От их огромного мозга всего можно ждать.
        - Мне больно.
        - Нет, не тебе.
        Я хочу ударить его, но тогда разобью руку об этот тройной череп. Иду в ванную, чтобы отмыться, и рассматриваю все линии и впадинки на моем боку. Ищу знакомые черты лица, но вижу только следы зубов Себастьяна.
        Может, она теперь с ними - прикрепилась к груди, подмышечной впадине или свисает с коленной чашечки - любимая и наконец желанная, наконец-то ей повезло.
        ТАЩУЩИЙ ЗА СОБОЙ свое прошлое как жерновой камень, частный сыщик входит в мой кабинет.
        Его зовут Ник Стил, и два месяца назад его жена, с которой он жил восемь лет, умерла от лейкемии. Он говорит это ровным голосом, лишенным эмоций. Его веки полуопущены, словно открыть глаза полностью для него - испытание. Руки у него тонкие, но запястья на удивление крепкие. Ремешок для часов слишком туго затянут, и из-под него торчат грубые черные волосы. На ладонях - мозоли, первые две костяшки пальцев взбухли и покрыты шрамами. Он много лет изучал боевые искусства - думаю, какой-то японский стиль. Ни одно из духовных учений не помогло ему справиться с потерей.
        Я дал ему папку, содержащую полный отчет о ситуации касательно Евы, и еще одну - с материалами по любителю пинать собак. Приложены карта округа, имена и адреса всех непосредственных участников, фотографии Евы, ключи от джипа, который я арендовал для него, и чек на три тысячи долларов.
        - Почему я? - спрашивает он.
        - Ваша специализация - пропавшие дети, и вы достигли в этом больших успехов.
        - В Лос-Анджелесе. Здесь совершенно другой мир.
        - Вы серьезный человек.
        Он моргает, пытаясь все обдумать. Он знает, что это неправильно, но слишком занят смертью жены, чтобы развеять туман прошлого. Его разбитое сердце так заметно, что можно сказать - он приживется в Кингдом Кам. А вот если бы попытался обольстить жителей округа Поттс, солгать им, спровоцировать, запугать их или добродушно шутить - они бы только пожали плечами.
        - У вас речь не о пропавшем ребенке, - говорит он. - Вы ребенка нашли.
        - Надо думать, тем сложнее для вас.
        - Верно, - соглашается он. - В деле с пропавшим ребенком почти всегда участвуют родители, члены семьи, соседи или педофил, уже попадавший в тюрьму. Суть в том, чтобы изучить домашнюю ситуацию и вычислить подозреваемых среди соседей.
        - Может, что-то подобное было и здесь.
        - Может, - говорит Стил. - Если ее доставили сюда намеренно.
        - Это рабочая теория.
        Гром звучит как контрапункт нашим голосам, заполняя грохотаньем паузы, медленно и ритмично, словно волны, бьющиеся о борт. Стила шум нервирует. Собственно, я тоже к третьему дню начал нервно на него реагировать. Он настолько эмоционально подавлен, что сумеет совладать и с обычаями жителей города, и с плохим отношением со стороны наших ведьм. Те испытывают недоверие, но всякий с такими глазами имеет лучшие шансы на хороший прием.
        - Она все еще ничего не вспомнила? - спрашивает он.
        - Она так говорит.
        - Вы словно не верите ей, - кивает Стив.
        - Полагаю, что такое возможно.
        - Но маловероятно.
        - Да.
        Ник Стил слегка ерзает на сиденье, смотря в окно на бегущие по стеклу ручейки дождя.
        - Вы знаете этих людей. Подозреваете кого-нибудь?
        - Я даже не уверен, что было преступление.
        Он проглядывает список имен.
        - Святой орден Летающих Валенд - это что еще за чертовщина?
        - Монастырь поблизости.
        - Звучит как культ.
        - Думаю, так и есть.
        - Как они тут могут быть замешаны?
        - Аббатство притягивает к себе искателей.
        - Искателей?
        - Именно так. Люди ищут чего-то, что заполнит их жизнь. Бог, вера, а может, уход из большого города. Некоторые остаются, но большинство - нет. Девочку нашли в месте, которое мы называем плоским камнем. Это древняя каменная плита, которая, возможно, имеет языческое или псевдорелигиозное значение.
        Уголки его губ чуть поднимает что-то весьма похожее на слабую улыбку.
        - Вы правда в это верите?
        - Мой отец верил.
        Несмотря на свое нынешнее психическое состояние, он хитрый, уверенный в себе и уже ознакомился с делом. Стил еще не растерял свои инстинктивные навыки. Он может спросить меня, о чем угодно, но знает, что я могу сам оказаться виновным, играть с чужими жизнями, желать быть пойманным. Он оценивает реакции и изо всех сил пытается меня раскусить.
        - Как вы думаете, что произошло? - спрашивает он.
        Я мог бы сказать, что девочку принесли на плоский камень, чтобы принести в жертву старому богу или, возможно, новому. Или что она - демон в изгнании. Или нимфетка, за которой тянется шлейф разбитых сердец мужчин средних лет, таких, как он сам. Она только притворяется восьмилетней. Еве может быть тринадцать или четырнадцать, или она живет вечно.
        - Так я именно за это вам и плачу, Стил, - чтобы вы это узнали.
        Видно, что он застрянет в Кингдом Кам вне зависимости от того, раскроет дело или нет. Он проведет кучу времени, опрашивая девочку и разговаривая с Лили. Печаль останется внутри него, но похоть даст о себе знать. Каждый день он будет сидеть среди голых стен маленького пустого домика Лили, встречаясь с ее строгим взглядом и разглядывая смутно видимые пропорции ее тела. Каждый день он будет подмечать все больше: наклон больших грудей, изгиб лодыжки, то, как она снимает очки и сжимает в зубах пластиковую ручку, высовывая кончик язычка.
        За шесть недель они могут пожениться или умереть, и если истинная природа Евы не будет раскрыта, он может обнаружить, что сам стал ее отцом.
        ОНИ ПРОДОЛЖАЮТ СОБИРАТЬСЯ в темных недрах кабака Ледбеттера, не обращая внимания на молнии и на то, что вода поднялась почти до номерных знаков на машинах, чтобы разделить друг с другом свои беды. Это привычка. Это обряд.
        Вербал Рейни, допивая третий кувшин с пивом, швыряет кружку о стену, на которой висит голова дикого кабана, и кричит:
        - Черт возьми, хоть бы Глория вернулась к своему мужу!
        Другие отвечают с глубокой симпатией, находя самые успокаивающие слова:
        - На хрен эту суку!
        Вербал скребет свою трехдневную щетину и погружается в глубокую задумчивость. Созерцательное настроение заставляет его заглянуть в почти пустой кувшин с пивом, и бармен приносит ему новую кружку, взяв плату за разбитую.
        К Вербалу присоединяются другие мужчины.
        - Она говорит, что скучает по Гарри?
        - Нет, все время говорит, что больше не хочет его видеть.
        - Да, не очень-то хороший знак.
        - Не то, на что я надеялся, если говорить правду, - высказывается Вербал.
        - Да уж.
        Как большинство мужчин, они заурядны и склонны к мифотворчеству. За плечами у них скучные россказни дедушек да кровь воинов и пьяниц. На протяжении многих лет им приходилось соскребать своих сломленных отцов с заднего крыльца и прикладывать холодные компрессы к разбитым носам матерей. Они проснулись сегодня в грязном кухонном углу под хмурые взоры жен, которые сами рано потерпели жизненную неудачу. Вот то, что они получили в наследство и что оставят в наследство своим детям.
        - Ее дети тоже переехали к тебе?
        - Все трое.
        - Трое! Да чтоб я сдох!
        - Господи, забери меня уже к себе.
        - Вербал, да это просто проклятие какое-то. Неудивительно, что Гарри больше не выглядит таким мрачным.
        - Повезло поганцу.
        - Она хоть хороша в постели?
        - Больше нет, - говорит им Вербал. - Лежишь как на свежепойманном окуне.
        - Дидер однажды так и сделал. Случайно, конечно. Не смотри на меня так. Мы с ним, мы были…
        - Всего три недели прошло, она могла бы быть и погорячее!
        - Печальная история.
        - И что, блин, вы с Дидером сотворили с тем бедным окунем?
        - Я же сказал, что это была случайность.
        - Но охотинспектор сказал…
        - Чьим словам ты веришь? Его или моим? Никто ничего плохого не делал, просто, когда Дидер…
        - Давайте еще выпьем.
        - И в этот раз по полной.
        Кружки наполнены до краев, и в пене отражается тусклый свет.
        - За Дидера и его Большеротого Окуня, пусть Господь простит его заблудшую душу.
        Женщины собрались в кружок и танцуют в одиночку или парами под одиночные звуки гитары или банджо, доносящиеся из музыкального автомата. Даже если бы они прислушались к мужчинам, чего женщины никогда не делают, они их не услышали бы. Мужские страхи не имеют к ним отношения. Есть дилеммы, которые невозможно уравнять или разрешить. Его жалкие заботы и проблемы не выдерживают никакого сравнения, думают женщины. Вы только взгляните на растяжки, морщины на верхней губе и двойной подбородок. Хорошо, что задница еще не совсем обвисла.
        В комнате стоит такой густой дым, что в нем застреваешь как в колючей проволоке.
        Женщины жмутся друг к другу и смеются слишком громко, но совсем невесело и привлекают к себе не того сорта внимание, как и должно быть. Этой ночью все пойдут трахаться или сгинут на парковке в мутных потоках и водоворотах, которые пришли за всеми нами. Так всегда бывает, но сейчас всё хуже, чем обычно.
        Звериные головы смотрят вниз, а мы смотрим на них, гадая, кто из нас сильнее заброшен.
        Моя мать каким-то образом все еще здесь, растекается по мокрому заляпанному полу. Я не знаю, жива она или мертва, но ее присутствие чувствуется повсюду. Она знает, о чем они говорят, знает их страхи и пахнет ровно так же, как все остальные. Я чувствую, как она проносится поблизости, просто вне поля зрения. Приторный запах сладких духов, пота и безрассудства. Она сидела здесь, на высоком табурете, на том же месте, где я сейчас, когда встретила отца. По крайней мере, мне так рассказывали.
        - Хочешь потанцевать, Вербал? - спрашивает женщина. Ей уже под сорок, но говорит она нарочито низким голосом, расставляет бедра так широко, словно перелезает через плетень, и знает, что все происходящее здесь - неизменный ритуал.
        Вербал Рейни, хозяин своей собственной судьбы, по меньшей мере такой же храбрец, как его кузены и дяди, царапает ногтями по барной стойке, отколупывая кусочки лака.
        - Почему, черт возьми, нет? Пойдем, милашка! - отвечает он.
        Бетти Линн окружена клубами дыма. С момента, когда я последний раз ее видел, ее детские округлости практически пропали. Живот плоский, и в девятнадцатилетних глазах видны эоны нелегких переживаний. Она поворачивает голову ко мне, словно благодаря за жизненные уроки. Я киваю в ответ.
        Дикий кабан продолжает вершить свой суд, глядя на нас сверху. Мать, невидимая, но находящаяся всего в нескольких дюймах от меня, хихикает. Дым клубится вокруг нас, пока я почти не начинаю верить, что мы больше не существуем.
        Мы существуем и знаем это, но больше нет нужды это признавать.
        ОНИ РАСПЕВАЮТ И РИСУЮТ ГЕКСАГРАММЫ.
        Река разлилась за пределы поймы и вышла из берегов, а группка ведьм под предводительством Вельмы Кутс собралась около дома. Они остановились в лесах на краю наших владений, проводят ритуалы, тыкают пальцами и проклинают. Меня это начинает подбешивать.
        Я выхожу к ним в бушующий ветер и дождь. Кроме Вельмы Кутс, там еще шесть женщин - три невзрачные, одна красивая и совсем подросток, старая кошелка и древняя старуха. Для своей церемонии они напялили шали и какие-то рваные тряпки, а головы обмотали кружевными платками. За считаные секунды я промок до костей, как и они. Они вросли в землю глубже, чем любое дерево. Явились из болот на эту странную встречу - на этот колдовской обряд.
        - Нам нужно твое семя, - говорит Вельма Кутс.
        - Прекрати уже нести чушь!
        - Нам нужно взять твой уксус.
        Вода льется в ее рот во время разговора. Я оборачиваюсь и замечаю Доди в окне спальни, а рядом изогнутой струей стекает вода с флигеля. Доди возбуждает роль, которую она играет в нашем противостоянии. За ней внезапно возникает какое-то движение. Тени шевелятся, когда братья клонятся вперед. Они понимают, что тоже являются частью происходящего. Семя у нас одинаковое.
        Мне до смерти хочется курить.
        - Нет.
        - Твоя гордость будет стоить жизни всем нам!
        - Ты говоришь это, стоя в самом центре всего?
        - Я делаю то, что должна.
        - Как все мы.
        - Только не ты. Томас, ты должен выполнить свою обязанность.
        Смех нарастает у меня в груди, но не прорывается наружу.
        - Как сказала Доди, есть сила в именах. Мое имя - часть меня и тоже предмет моей гордости. Ты не можешь взять одно без другого.
        Вокруг нас завывает и плачет буря, а ивы, тополя и сумахи кланяются ей и дико машут ветвями. Я не умру, как мой отец, и не стану посмешищем.
        - Этот ураган - расплата, он пришел за тобой, Томас. Мертвецы здесь, они выходят.
        - Меня не волнует.
        - Если не у тебя, то Доди получит семя у кого-то из твоих братьев.
        - Не сомневаюсь.
        Остальные колдуньи начинают новый напев, монотонный, словно мелодии древней Ассирии. Эта песня стара как мир и звучит в ритме грохочущего грома. Я топаю в такт ногой по грязи. Они кружатся и протягивают руки к моему лицу. Никто из них не обращается прямо ко мне.
        - Как тебя зовут? - спрашиваю я девушку-подростка.
        Та отступает назад словно от удара. Ноздри у нее горят от озона и бьющих молний. У наших ног плывут утонувшие поганки и утки, а ил плещется как белые барашки в океане. Старуха смотрит на меня и девушку и говорит: «Ш-ш, детка!» У имен есть сила, раскрывать их другим - опасная затея.
        На лбу девушки мокрый шнурок, а молнии вспыхивают то слева, то справа от нас.
        - Лотти Мэй.
        - Ты работаешь на фабрике.
        - Да.
        - Ты должна быть там прямо сейчас.
        Ее обижает эта светская беседа и то, что я поставил под сомнение ее компетентность в роли одного из моих сотрудников. Даже в такой серый мокрый день мне виден заалевший на ее щеках румянец.
        - Я попросила другого человека выйти в мою смену. А вам не стоит волноваться о таких вещах в такое время. Как я слышала, на вас лежит ответственность побольше. Ответственность за Кингдом Кам.
        - Не больше чем на тебе или ком-либо еще.
        Я пристально смотрю на нее, и она ловит мой взгляд. Кажется, я влюбляюсь. Делаю шаг вперед, и она отступает чуть ли не прямо в кусты.
        - На что ты готова?
        - Что?
        - Ради того, что нужно сделать.
        Она понимает, о чем речь, и замирает на месте.
        - На что ты готова, Лотти Мэй? Чтобы получить мой уксус.
        - Послушай, это не то…
        Тянусь к концам шнурка и открываю ее лицо. Она красива - темная масса коротких черных волос и вызывающие глаза. Провожу рукой по шее и смотрю, как она краснеет, когда быстро ускользает из-под руки.
        - Идите домой, леди.
        Вельма Кутс приближается ко мне, желая начать все снова. Старуха удерживает ее за плечо.
        - Томас, тебе не скрыться от этой ноши. Это обязательство, которое ты несешь.
        - Вельма Кутс, довольно. - От звука своего имени она немного подается назад. - Мне надоело. Идите домой. Ураган завтра кончится.
        - Болотные демоны так просто не отступят, сынок. Буря не прекратится, пока ты…
        - Уже прекращается. Ты что, не чувствуешь?
        Дождь утихает, и Вельма Кутс с чуть ошеломленным видом легонько помахивает пальцами и розовым обрубком, словно проверяя атмосферу. Она в полном недоумении, но еще ведет себя настороженно.
        Остальные колдуньи отходят от меня. Старуха рисует в воздухе знаки и обереги. У меня, безусловно, есть и гордость, и эго, но я не уверен, мое эго только что накормили или высосали подчистую, как костный мозг из куриной косточки.
        Лотти Мэй вскидывает голову и смотрит в окно. Там судорожно двигаются несколько рук и машут ей.
        Пятая глава
        ОДНАЖДЫ Я НАШЕЛ в болоте мертвого мальчика.
        Мне было семь или восемь лет, и я каким-то образом улизнул со двора. Слышал, как мама зовет меня высоким певучим голосом, но без причитаний. Звучало так, будто она поет медленную балладу. Пока мне было ее слышно, я думал, что на звук ее голоса выйду обратно к дому.
        Но я повернул не туда и пошел все дальше, в пойму, вдоль широких затопленных каналов. Несколько часов я блуждал по илистым берегам реки, мимо капустных пальм и пекановых ореховых деревьев, все время слыша ее - или только думая, что слышу, - и совсем не боялся.
        В конце концов я начал карабкаться сквозь мангровые заросли и сливы, росшие на склоне у реки. Клубы тумана поднимались над стоячим болотом и пульсировали над кипарисами и упавшими железными деревьями. Я не устал. Мне открылся мир, которого я никогда раньше не видел.
        Я крепко изучал преподанный мне урок. Голос матери был уже не слышен, но все равно я шел вслед за ним. Эта песня витала позади в воздухе как аромат жасмина. Ее след вел меня мимо деревьев и черничных кустов. Я прошел по отмели и оказался чуть ли не по пояс в заливе, познавая свое место в мире. Или хотя бы одно из своих мест.
        Мальчик был наполовину зарыт в трясине.
        Рядом лежала лопата, но целиком его так и не закопали. Левая рука свисала со сжатым кулаком под углом к могиле, а правая нога так изогнута, что было понятно - кости сломаны. Кроссовки же аккуратно зашнурованы и завязаны двойным узлом с бантиком, как и мои.
        Б?льшая часть его лица оставалась видна. Глаза, серые и сухие, открыты.
        Он был примерно моего возраста, может, на год или два моложе. Я встал на колени напротив тела, желая дотронуться, но при этом мне не хотелось касаться рукой его кожи. Шея с одной стороны была покрыта грязью, но с другой - оставалась бледной и чистой, словно ее специально отчистили. Под адамовым яблоком ясно виднелись синяки, которые по форме и размеру совпадали с отпечатками пальцев.
        - Эй, малый!
        На секунду мне показалось, что мальчик заговорил со мной. Я всмотрелся и провел пальцами по его коротким светлым волосам. Во рту у него было полно стрекоз и комаров.
        - Малый, эй, ты!
        Я обернулся и стал оглядывать болото, пока не увидел струйку поднимающегося белого дыма. Мужчина сидел в трясине и курил сигарету. Он дружелюбно махнул рукой и спросил:
        - Сынок, у тебя есть пояс? Есть, мне же видно отсюда. Мне нужен пояс и прочная палка.
        На нем не было рубашки, и тело словно вырезано из латуни. Мышцы его массивных рук и широкой груди задрожали, когда он медленно поднял сигарету и сделал глубокую затяжку. Рядом в воде кружился умирающий самец аллигатора, у которого была сломана спина. В челюстях он сжимал человеческую ногу. Ногу мужчины.
        Тот использовал свою рубашку, чтобы остановить поток крови, хлеставшей из обрубка, хотя перевязочный материал оказался не очень эффективен. Мужчина связал рукава, но они промокли, и узел держался некрепко. Он спокойно продолжал курить, явно несильно торопясь двигаться, хотя рана кровоточила.
        - Мне нужен твой пояс и палка, чтобы сделать жгут. Ты же знаешь, что такое жгут?
        - Да, - сказал я.
        - Хорошо, я нутром почуял, что ты сообразительный мальчуган. Меня зовут Херби Орделл Джонстон, я попал сюда из Тьюпело, Миссисипи. Не бойся ничего, ты мог бы совершить праведный поступок, да, ты мог бы.
        - Ага.
        Я все смотрел на мальчика и продолжал гладить его волосы.
        - Это мой сын, Джонни Джонстон. Аллигатор вначале добрался до него. Это трагедия, когда мужчина за один день теряет подобным образом и первенца, и ногу. Но ты можешь помочь все поправить.
        - Я?
        - Господь Вседержитель, да. В нашем мире нужны подобные тебе герои, уж поверь мне. У тебя есть шанс, шанс стать человеком выдающейся доблести и достойных восхищения подвигов. Тем, кто готов помочь другому и в радости, и в несчастье. Клянусь, что здешняя история попадет в телевизор - и вся наша великая нация узнает твое имя.
        - Вы правда так думаете?
        - Конечно. И скажи мне сейчас, как тебя зовут?
        - Томас.
        - Сегодня мама будет тобой гордиться, Томас. Ты мой спаситель - вот ты кто.
        - Я знаю, - сказал я ему, стаскивая свой пояс, а потом подошел к ладанной сосне и попытался отломить толстую ветку. Мне довольно долго пришлось крутить ее, наваливаясь всем телом, пока в конце концов ветка не сломалась.
        - Вот так, Томас. А теперь принеси ее мне. Вода тут тебе по пояс. И не бойся аллигатора, с ним покончено - это факт. Хотя он, конечно, пытался сравнять счет. Поторопись, у меня начинает кружиться голова.
        - Знаешь, что я скажу тебе, Херби?
        - Что такое? Что ты делаешь?
        Я бросил пояс и сосновую ветку на грудь мертвого мальчика.
        - Пусть этим займется Джонни Джонстон.
        Он озадаченно мотнул головой.
        - Что за чушь ты несешь?
        - Если он отнесет тебе ветку и пояс, с тобой все будет в порядке, а я и Джонни будем достойны восхищения. Сегодня папа будет гордиться им.
        - Постой, - сказал Херби, начиная закипать. Мне нравилось появившееся на его лице выражение. Херби кинул окурок в воду, и тот отлетел от удара хвоста умиравшего аллигатора.
        - Я не верю, мальчик, что ты хорошо понимаешь, в какой мы ситуации.
        - А я думаю, что понимаю.
        - Томас, иди сюда сейчас же, пока я не…
        - Раз Джонни не встает, значит, ты истечешь кровью прямо там, где сидишь, и другие аллигаторы приплывут за тобой. Ты ведь слышишь, как они кричат?
        Аллигаторы ревели где-то на расстоянии. Херби повернулся в жиже и прислушался. Шок проходил, на лице начали проступать боль и страх.
        - Справедливо?
        - Ах ты, гаденыш! - взвизгнул он.
        - Так ты разговариваешь со своим спасителем?
        - Ты прямо сейчас подойдешь сюда, мелкий ублюдок! Ты…
        - Нет.
        - …подойдешь прямо сейчас же, или я тебя в порошок сотру!
        Я сел и ждал, пока Херби кричал и пытался добраться до меня, но убийство мальчика и аллигатора, а также потеря ноги его немного подкосили. Он не мог ничего поделать, кроме как молотить по месту, где сидел. Я почти ждал, что мальчик выкарабкается и побредет прочь, зовя с плачем свою мать.
        Время от времени я толкал ребенка в грудь и гладил по голове. Мимо проплывали бакланы и утки; чувствуя довольство и безопасность, я заснул в тени белых дубов под стоны Херби.
        Когда я проснулся, тел не было и надо мной стоял отец. В глазах его был ужас. Аллигаторы утащили тела, подумал я, если они вообще существовали.
        Я пошел за отцом домой, и о моей выдающейся доблести никто не узнал.
        Но мой пояс пропал.
        РАБОТА ЧАСТНОГО ДЕТЕКТИВА не сводится к стрельбе из 45-го калибра, грязным копам и соблазнительным телкам в солнечных очках, но хотя бы частично состоит из вышеперечисленного. У Ника Стила уже появились серьезные проблемы. Лили довела дело до конца, и хороший секс заставляет его чувствовать себя виноватым, когда он вспоминает о любимой умершей жене.
        Стил теперь так же похож на стереотипного частного сыщика, как Лили - на фрустрированную школьную училку с зудящим лоном. Он начал пить виски, и исходящее от него амбре наполняет мой кабинет. Мне почти нравится этот запах. Веки он больше не опускает. Теперь разглядывает окружающее широко раскрытыми глазами, поскольку наблюдать за жизнью для него больше не такое тяжелое испытание. Может, под конец это лишит его разума, но он все равно склонится над бездной, испепеляя ее взглядом.
        Постоянная атака ее сурового взгляда ударила по его самым уязвимым местам, наложенные швы разошлись, и сквозь них сочится душа. Трудно со всем этим справиться - с натиском Лили, ее скользким язычком, все более растрепанным пучком блестящих волос. Ее роскошное тело все больше проступает через плохо сидящую одежду, а маниакальная похоть манит все сильнее. И его постоянно преследует взгляд Евы, ее детские хвостики и гольфики.
        Мозоли у него сошли, вероятно, не без помощи пемзы. Пальцы розовые как задница свиньи. Могу представить, как Лили спорит с ним, рассказывая, что ей нравятся мягкие руки, и часами умягчает его шрамы маслами и лосьонами, а потом вытирает их. Теперь руки у него гладкие словно бархат. У него появился пивной животик, и он не практиковался в боевых искусствах с момента прибытия в Кингдом Кам.
        Однако Стил еще не растерял свои инстинктивные навыки. Я вижу, как он прокручивает в голове все версии, поставленный в тупик обилием вариантов, но смерть жены больше не является отвлекающим фактором. Он воспринимает меня как возможную угрозу и насторожен гораздо больше, чем до того.
        - Как продвигается работа? - спрашиваю я.
        Собственная порядочность и честность значат для него многое, и он не боится признавать поражение.
        - Я еще не нашел никаких зацепок ни в одном деле.
        Это меня не волнует. Я и не думал, что отчеты, карты и фотографии, которые я ему дал, сослужат хоть какую-то службу. Конфликт в его душе из-за Лили и Евы лишь прибавил тяжести навалившемуся бремени. Стил с самого начала был потерянной душой, но всем нам до самого конца придется играть по своим нотам.
        Слышал, что в ?круге Поттс у него появились друзья. Ему нравится компания наших уважаемых ведьм, и аббат Эрл упоминал, что Стил проводит много времени в монастыре, в надежде опять обрести внутренний стержень, но особо не веря в удачу.
        - Пусть вас не мучит совесть, - говорю я. - С самого начала вам было почти не с чем работать.
        - Спасибо, но я продолжу работу. Останусь в городе, пока не доведу дело до конца.
        Он хмуро взглядывает на меня, размышляя, какую игру я поведу дальше. В его голосе звучит неявная угроза, будто это он руководит представлением. Я играюсь с идеей сказать, что больше не буду платить за его время. Если он ничего не откопал к настоящему моменту, а я подозреваю, что так и есть, смысла продолжать особо нет.
        Но я знаю, для него это вопрос гордости; может, последний остаток самоуважения, который остался. Он не уйдет, даже если его выгонять с вилами, а мне все еще хочется, чтобы кто-то оставался рядом с Евой.
        - Никаких подвижек с пинателем собак?
        - Ничего. Такие случаи бывают до сих пор, несмотря на все предосторожности, принятые вашими соседями. Очевидно, он хорошо знаком с местными обычаями и знает животных.
        - Ага, это явно один из нас.
        - Да.
        - Вы связывались с шерифом Берком?
        - У этого коротышки мерзкий нрав, и он туп как пень. У него нет никаких зацепок, и, честно говоря, не думаю, что ситуация его волнует.
        - Как всегда.
        Время заговорить о Еве. Стил ерзает как школьник в ожидании вызова у кабинета директора. Я, в свою очередь, жду, расколется ли он насчет девочки, но он молчит.
        - Ева заговорила? - спрашиваю я.
        - Нет. Но она способна разговаривать.
        - Да?
        - Во сне она бормочет. Прошептала несколько слов.
        - Что-то о карнавале? - делаю я выпад.
        - Нет. Какой еще карнавал?
        Я не отвечаю. Надо держать рот на замке. Я несколько дней не видел Драбса, и они с Вельмой Кутс взвинтили меня. Пока я перевожу дыхание, Стил осматривает кабинет и замечает трещины на столе. Он знает обычаи Лили, и его охватывает приступ ревности.
        Подозреваю, что истинные характеры Лили и Евы не сильно различаются, хотя я не имею понятия, каковы они на самом деле. Мне не пришлось спросить, купила ли Лили ей одежду, более подходящую для девочки старшего возраста, но почему-то уверен, что Ева до сих пор носит белые гольфы и черные туфельки.
        Интересно, не тот ли она ребенок, об убийстве которого заявляли мои братья, теперь вернувшийся, чтобы держать суд над всеми нами.
        Стил встает, чтобы уйти, и оглядывается кругом в поисках улик. Он знает, что здесь их больше, чем выхватывает взгляд. Розовые кончики его пальцев должно покалывать. Он хочет получить ответы и почти готов бороться со мной, чтобы добыть их. Если бы только я мог их дать.
        - Стил?
        Тот останавливается не обернувшись ко мне.
        - Ева все еще носит с собой леденец? - спрашиваю я.
        С его губ, как запекшаяся кровь при кашле у раненного в грудь, срывается одно слово:
        - Да.
        Любопытно, не переспал ли он часом с малюткой Евой, и, если так, на что это было похоже. Теперь Стил обернулся и смотрит на меня. Он обречен или вот-вот будет обречен, но все еще высоко держит голову и ходит, гордо выпрямившись. Ни намека на сутулость, а в глазах есть намек на улыбку. Ему есть за что зацепиться внутри себя самого, даже если это приведет его в ад.
        Но оно того стоит.
        - Все этот проклятый городишко, - шипит он сквозь зубы,
        - А то я не знаю.
        ПРЕПОДОБНЫЙ КЛЕМ БИББЛЕР, отец Драбса, просит меня встретиться с ним в церкви. Я приезжаю как раз перед наступлением темноты, когда красные лучи заходящего солнца подсвечивают плющ кудзу, разросшийся как сорняк на маленькой лужайке с крабовой травой. Преподобный стоит у передней двери в обрамлении закатных теней. Я смотрю на крышу.
        Влажная жаркая ночь опускает свои лапы мне на плечи. По телу струится пот, но преподобный, как всегда, одет в тяжелый черный костюм. Ему так удобно и прохладно, вне зависимости от того, насколько беспечными делает температура всех окружающих. Может, вера его умиротворяет.
        Он наставляет на меня подбородок. Мускулы на его блестящем черном лице напряжены, жилы на шее вздулись и видны все темные вены. Руки сцеплены за спиной. Он противостоит миру - или только мне - держась стоически и незыблемо. Сглатывает слюну, отчего воротник слегка колышется. Преподобный не вызывает у меня тревоги, но, может, он единственный из живущих людей, кто имеет какой-то вес в моей книге. Не знаю толком, почему.
        - Томас, - со значением говорит он низким голосом, который эхом отражается в пустом дворе.
        - Здравствуйте, преподобный Бибблер.
        Он вводит меня в небольшую деревянную церковь. Две веревки, прикрепленные к шпилю, скрипят и переплетаются на ветру. Колокол раскачивается, и до нас доносится очень тихий, но постоянный звон. Сорок лет назад здесь было однокомнатное здание школы, где моя бабушка учила детей Кингдом Кам. Ее обнаружили мертвой на крыше, заколотой серпом, и убийство до сих пор не раскрыто.
        Я бывал в церкви сотни раз и почти никогда не вспоминал о своей бабушке, пригвожденной к черепице, но сейчас мне трудно выкинуть эту картину из головы. Она провисела вверх ногами почти весь день, разлагаясь на солнце, пока наконец моя мать, которую послали на поиски, ее не обнаружила. Мой взгляд продолжает скользить по балкам и дальше, по западной стене, где на наружной стороне нашли те странные слова. Преподобный Клем Бибблер знает, почему я туда смотрю, но никак не комментирует.
        В церкви на редкость пусто. Община до сих пор боится, что Драбс решит зайти сюда в голом виде или что пинатель собак навестит псин в их отсутствие, поэтому люди пропускают службы. Если это и действует преподобному на нервы, тот никак это не демонстрирует.
        Он проводит меня к первой скамье и жестом приглашает сесть. Я остаюсь стоять. Он снова сцепляет руки за спиной и идет вперед, к своей кафедре. Крест на стене маленький, ничем не примечательный и пахнет мебельным лимонным воском.
        - Томас, ты видел моего сына в последнее время?
        - Нет.
        - Драбса не было дома несколько дней. Я боюсь за него.
        - Не бойтесь. Может, он и проклят, но, пока не снимает с себя одежду на публике, с ним все будет в порядке.
        - Пожалуйста, не переходи границ богохульства, - кривится преподобный Бибблер. - Я очень волнуюсь.
        - Так и я. Прошу прощения за шутку. Постараюсь его выследить.
        - Был бы благодарен. Есть идеи, где он может находиться?
        - Представления не имею. Но если он в городе, я найду его.
        - Спасибо. Ценю твою заботу.
        - Не за что.
        На нас спускается тишина. Так всегда происходит. Мы словно на разных концах земли, хотя порой он думает обо мне как о заблудшем сыне, а я иногда чувствую к нему такое же отношение, как к отцу. Мне надо идти, но у него есть еще что сказать мне, и он старается найти способ это выразить. Я сажусь на скамью и жду.
        - Он говорил тебе, почему больше не хочет проповедовать Слово Божье?
        - Да.
        Преподобный ожидает более развернутого ответа, но я не вижу смысла. У нас не раз бывали подобные беседы с того дня, как Драбс поженил нас с Мэгги у реки.
        Преподобный хочет втянуть меня в приватный разговор, но повторять предыдущий опыт ему ровно так же не хочется.
        - И что ты думаешь об этом?
        - Это его жизнь.
        - Но признай правду. Ты бы предпочел, чтобы он отказался от кафедры.
        - Я бы предпочел, чтобы кафедра отказалась от него.
        - То, что ты называешь проклятием, - особое благословение Господа.
        - Я лишь хочу, чтобы он был счастлив.
        Преподобный Бибблер, со всей своей верой и проповедями, все еще верит, что состояние Драбса может быть связано только с психологическими или неврологическими проблемами. Однажды он попросил у меня денег, чтобы отправить его в Атланту на МРТ-сканирование. Я дал ему денег. В маленьком аппарате для сканирования на Драбса напали языки, и врачи после двух дней наблюдений отправили его в психиатрическое отделение. Чтобы его оттуда вызволить, понадобился месяц и четыре адвоката.
        - Я молюсь за него денно и нощно, чтобы он наконец избавился от своей ноши. Я молюсь…
        - Может быть, не стоит.
        Он сразу понимает, что я хочу сказать, но решает не подавать вида.
        - Извини, Томас?
        Мое имя он произносит на редкость акцентированно. Это имя Сомневающегося, и он пытается произнести его так, как, по его мнению, его бы произнес Христос. Он думает, что все, что нужно, чтобы привести мои мысли в нужное русло, - прослушать несколько его воскресных проповедей.
        - Может, вам не стоит молиться за него. Драбсу в настоящий момент нужно что-то другое в жизни. Так всегда было, но сейчас особенно. Может, вам надо в первую очередь помочь ему разобраться с этими вопросами.
        В нем больше пуританского, чем он думает. Он был бы как дома в Салеме - мог бы сидеть рядом с Коттоном Мэйером, класть камни на грудь Жилю Кори и вешать одержимых дьяволом псов.
        - С какими вопросами? - спрашивает он.
        - Я уже сказал.
        - У него часто бывают видения с тобой.
        - Я знаю, он мне говорил.
        Преподобный - воин Христа, носящий отполированные до блеска доспехи Господа. Но он не дурак и не подстрекатель и знает, что должен разделить контроль над духовным благополучием Кингдом Кам с другими силами. Его мама рассказывала ему такие же истории о пойме и глухих лесах, как все остальные матери. По своей природе его вера более свободна, чем у большинства, как и должно быть в округе Поттс.
        Ко всему прочему, он еще и видит чужие души насквозь.
        - Не питай ненависти к моему сыну, Томас.
        - Он мой единственный друг.
        - Да, он твой друг. И он искренне тебя любит. Помни.
        Пауза затягивается.
        - Что?
        - Ты для него такое же бремя, как и он для тебя.
        ЛУННЫЙ СВЕТ СТРУИТСЯ сквозь ивы и заросли болотной цириллы, пока я продолжаю колесить по проселочным улицам на окраине. Я все жду, что Драбс выскочит из дренажной канавы, голый или раздетый, а может, выпрыгнет из-за кизиловых деревьев. Остается лишь надеяться, что я не найду его кастрированный труп, висящий на березовой ветке и слегка раскачивающийся на ветру.
        Еду медленно, кружа по шоссе и осматривая все лачуги и ветхие сараи, которыми усыпаны холмы и расселины. Сосновые доски, не соответствующие дверным проемам, удерживаются на месте сучковатыми перекладинами. Москитные сетки свисают со сломанных петель. В телевизорах и радиоприемниках бормочут про политику и прогноз погоды да доносится комедийный закадровый смех. Звуки банджо и тягучий говор плывут из-за сломанных ставень. Я направляюсь дальше в болотистую низину, минуя «Файв-энд-Дим Дувера».
        Надо бы ехать к плоскому камню. Драбс - или кто-то еще - может ждать меня там, но я, следуя какой-то неясной идее, выбираю другое направление. Поворачиваю руль влево и вправо без всякой причины и еду по дорогам - по сути, просто колеям, ведущим сквозь лес.
        Лунный свет так манит, и, черт возьми, почему нет.
        Я думаю о Лотти Мэй, юной ведьмочке, которая, надо думать, хотела заполучить мой уксус. У нас кое-что припасено друг для друга, но станет ли это чем-то ценным или просто опасным, я не имею понятия. Может, она прямо сейчас лежит голой на плоском камне, в свете лунного серебра, выпотрошенная или ожидая, что я на нее вскарабкаюсь. Может, в руках у нее жаточный серп.
        На обочине вдруг появляется черное движущееся пятно. Я давлю на тормоз, крепко хватаюсь за руль - и пикап резко сдает влево.
        Бетти Линн, продравшись сквозь заросли ежевики, выскакивает перед машиной, и я едва не сбиваю ее. Пикап заносит, из-под колес летят гравий и грязь, и я врезаюсь в заросли сорняков. Бетти Линн неподвижно лежит в грязи. Выхожу и осматриваю ее в свете фар, чтобы убедиться, что она цела. Крови нет, но она вся мокрая от пота, растрепана и явно плохо понимает, что происходит.
        Она моргает, не узнавая меня. Лицо и руки у нее исцарапаны. Она бежала по полям и ползла по ним, и листья табака впечатались в ее джинсы на коленях и сзади.
        - Они… говорит она задыхаясь, - они идут за мной.
        - Кто?
        - Стали преследовать… Я слышала ихний бег…
        - Кто они, Бетти Линн?
        Ей никак не собраться, и она так дрожит, что вырывается из моих рук.
        - Не зна… наверно, они с оружием. Слышала звук… можа, затвор винтовки… можа, и нет.
        Она ничего больше не в состоянии сказать и хватает ртом воздух. Заношу ее в пикап и выключаю фары.
        Жду, ожидая услышать пьяный смех, улюлюканье и крики. Увидеть, как пара лучей от фонариков шарит туда-сюда, а парни свистят и зовут «эй, кис-кис». Такого рода дерьмо. Несколько достойных парней развлекаются, преследуя симпатичную девушку, и все выходит из-под контроля. Такое бывает.
        Но вокруг тишина. Прислонившись к пикапу, зажигаю сигарету и остро ощущаю некоторую иронию ситуации, поскольку я курю на обочине табачного поля. Оглядываюсь: ошарашенная и измученная Бетти Линн смотрит на меня, все еще истекая потом. И волосы, и одежда взмокли. Должно быть, ее гнали всю дорогу от парковки у Лидбеттера, почти три мили.
        - Поедем, - говорит она.
        - Все будет хорошо.
        - Но…
        - Подожди.
        - Томас…
        Слышен треск, и я замечаю в кустах два оранжевых огонька, которые приближаются к нам. Они все ближе, потом останавливаются и парят в воздухе.
        Я не могу сдержаться и разражаюсь смехом.
        Эти мудаки почему-то несут факелы.
        Факелы определенно возбуждают мое любопытство, но смех застревает в горле. Если у них есть ружья, то они их еще не пускали в ход. За горящим жиром не чувствуется запаха пороха. Не видно никаких стволов диаметром двадцать два дюйма, высовывающихся из-под листьев кизила. Искрящиеся угольки отлетают от факелов и разносятся ветром. Делаю шаг по направлению к кустам, и свечение отступает назад. Эти козлы еще и осторожничают. Качаю головой и бросаю окурок.
        - Эй, кис-кис, - говорю я в темноту. - Никто не хочет выйти и поиграть?
        Огни пламени сближаются, а потом вновь расходятся.
        - Не стесняйтесь, - говорю я полным злости голосом, хотя на самом деле злости не чувствую.
        - Вы хотите ее, тогда вам всего-навсего придется пройти мимо меня. Или, ладно, вы хотите меня, так тут вообще никаких проблем. Давайте проведем переговоры и приятно пообщаемся друг с другом. Я открыт для любого конструктивного диалога.
        Они какое-то время колеблются, потом начинают отходить. Я смотрю на огни, удаляющиеся в темноту.
        Залезаю в пикап и выезжаю обратно на дорогу.
        - О боже, нет, только не вези меня к себе домой, - говорит Бетти Линн.
        - Я и не повезу. Отвезу тебя обратно к тебе домой.
        - Мама убьет меня, у нее аллергия на табак.
        - Когда ты проводишь весь вечер у Ледбеттера, от тебя точно так же несет табаком.
        - Ей плевать на сигареты, но она всю жизнь проработала на полях и ненавидит этот запах.
        Мы трогаемся. Она берет меня за руку и крепко сжимает, потом кладет руку к себе на колени. Когда-то мы занялись любовью, начав примерно так же, а потом перебрались на заднее сиденье. Через минуту или около того она начинает тихо всхлипывать, но довольно быстро прекращает. В бардачке у меня лежат чистые тряпки из рваных футболок. Она знает об этом, потому что там же у меня лежат презервативы. Бетти берет пару клочков и вытирает лицо, руки и шею.
        - Томас, ребенок…
        - Что?
        - Он был не от тебя. Это Джаспер Кролл, с фабрики, но я…
        - Ничего страшного.
        - Прости, что я солгала.
        - Это не имеет значения.
        Высаживаю ее и разворачиваюсь за железнодорожными путями. Останавливаюсь там и смотрю на холмы, потом опять на трясину. Луна спускается на Кингдом Кам все ниже.
        Думаю, не могли ли факелоносцы схватить и линчевать Драбса.
        Что еще хуже, не могу отделаться от мысли, не был ли Драбс одним из них.
        ВО СНАХ МОЕЙ МАТЕРИ она стоит перед школой, глядя на собственную убитую мать, подвешенную на крыше. Моя мама еще девочка, ей одиннадцать лет. Светлые локоны рассыпаны по рукавам ее клетчатого платья. Она - озорная девчушка с исцарапанными локтями. Пылевые вихри закручиваются вокруг ее колен, и ветер глухо ревет, нагибая вершины тополей.
        Девочка изумленно разинула рот, но она не испугана. Чувствует лишь мучительную туманную печаль, копящуюся в груди. Она знает, что мать мертва, зарезана, выставлена на всеобщее обозрение, хотя больше никто ее не видит. От серпа идет отблеск света, который ей словно подмигивает. Она подходит ближе к школе, по западной стене которой сочится тонкий и почти высохший ручеек крови.
        Гадко воняет рыбой. Округ Поттс все лето страдал от засухи, и река обмелела почти на два фута. Дохлые рыбы, бобры и опоссумы гниют на песчаной отмели, из болот тянет сыростью. Ветер разносит зловоние, накрывающее округу словно колпаком.
        Кто-то здесь недавно побывал, не только чтобы убить ее мать таким странным зловещим образом, но и чтобы вывести ее кровью письмена на белой деревянной обшивке. Почему-то в ее сознании это существует раздельно, как независимые, отдельные и, возможно, никак не связанные бесчинства.
        Мертвая мать там, на крыше, а слова здесь, на стене.
        Слова четко выписаны печатными буквами, но выглядят странно. Девочка подходит ближе и понимает, что они написаны куском мела, который лежит красным концом в пыли. Мел пропитан кровью, поэтому буквы белые в центре и багровые с краев, где кровь обтекает плотные меловые отметины. На самом деле буквы довольно красивы.
        НЕ СЧИТАЙ ЭТО ОЧЕРЕДНЫМ ПОРАЖЕНИЕМ. ПРОЩАЙ НЕДОСТАТКИ. ТЯЖЕСТЬ. ЛЮБОВЬ ЛИШЬ ПОХОТЬ, ОДЕТАЯ ДЛЯ ЦЕРКВИ. ПРОНИКНОВЕНИЕ. ПОДЛИВКА. СМЫСЛ. ЗНАЧИМОСТЬ. ВЕТЧИНА НА СТОЛЕ.
        Слова находятся ненамного выше уровня ее глаз. Возможно, это говорит о том, что убийца - или, по крайней мере, тот, кто написал слова, - был немногим выше ее. Она не понимает эти высказывания, они ее не волнуют. Она смывает их, стоя на табурете, на котором ее одноклассники пишут оценки за устные ответы. Она отвечает за то, чтобы каждый день отмывать школьную доску в конце уроков, и делает свою работу хорошо. Однако, когда стена высыхает, слова проступают опять. Ее отец и шериф злы на нее из-за уничтожения улик.
        Владельца серпа найти невозможно. Он мог принадлежать кому угодно в округе Поттс, включая и шерифа, и ее отца. Из-за летней жары и засухи дела обстоят совсем плохо. Убийство белой женщины не могло остаться без возмездия. За несколько следующих месяцев линчуют четверых и шесть домов превратятся в пепел.
        Того, кто убил и написал слова, не нашли. В Кингдом Кам никого никогда не находят, хотя некоторые время от времени пропадают.
        В снах моей матери ветчина лежит на столе.
        Шестая глава
        Я ПРОВОЖУ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ в святом ордене Летающих Валенд, катаясь на осле и выпекая хлеб. Аббат Эрл жаждет поговорить со мной, но еще нет шести часов, и мы соблюдаем обет молчания.
        Искатели всех сортов бродят по округе в поисках Бога, себя, своих несбыточных мечтаний и грехов. Им, похоже, нравится хлеб, что наполняет меня определенной гордостью. Хитрость заключается в том, чтобы перед отправкой в печь замешивать тесто не меньше двадцати минут, пока запястья не начнут болеть. И изюм, кладите побольше изюма.
        Каждый день сюда приезжают новые пилигримы, новообращенные, алкоголики и психи. Одни язвительны и раздражены, другие движимы собственными страхами и невыразимыми потребностями. Они носят капюшоны, надеясь скрыть свои непреодолимые желания под бесформенной одеждой, но такого почти никогда не случается. Они идут по канату над бездной собственных душ, глядя вниз, в глубину, и шаг за шагом переходят на другую сторону. Иногда научаются чему-то за время пребывания в ордене, но не всегда, и обычно им открывается не то, чего они ждали.
        У каждого есть свой метод - бегать голым в лесу или повторять одну и ту же молитву две тысячи раз, стуча перед собой в гонг. Или выть с крыши аббатства, или отрезать головы цыплятам и рисовать на земле кровавые символы, которые выглядят скорее детскими, чем сатанинскими. Кающиеся хлещут себя по спинам кожаной плеткой-девятихвосткой, к которой привязаны острые глиняные обломки. Они так сдирают с себя кожу, что, наверное, со временем покроются шерстью. Медитация у некоторых выглядит как убийство.
        В шесть часов аббат Эрл меня находит. У него сохранилась мощная мускулатура тех времен, когда он водил бульдозер и осушал болото. В своем бумажнике я храню доллар, который он заплатил мне за старый госпиталь, время от времени вынимаю его и думаю о том, как единственная упаковка бинтов в заброшенном здании спасла Эрлу жизнь. И оглядываюсь по сторонам в поисках того, что при необходимости могло бы спасти мою жизнь - изюм, который я добавляю в хлеб, чертополох в моей мантии или вон та куча ослиного говна. Может, все это - часть божественного плана.
        - Мне нужно поговорить с тобой, Томас, - начинает он.
        - Я слушаю.
        - Не знаю, насколько это важно, но чувствую, нужно обсудить это с тобой. Речь идет о сестре Лукреции.
        - Лукреции Муртин.
        Это одноглазая женщина, которая делила с ним постель несколько лет, когда он тонул в текиле после того, как проект отца по расчистке чащобы и открытию торговых центров закончился полным провалом. Когда он обрел веру, Лукреция тоже ее обрела и стала сестрой в ордене, невестой Летающих Валенд. Я видел ее в монастыре; она обычно ухаживает за садом и держится особняком.
        - Что с ней?
        - Ты знаешь, что мы с ней когда-то были близки. Пока не вступили в орден. Тогда…
        - Тебе нечего стыдиться.
        - Так я и не стыжусь. Но правда, что в последнее время она стала… скрытной. Малоразговорчивой. Она отказывается говорить, что ее беспокоит. Боюсь, эти проблемы могут заставить ее покинуть нас.
        - Это ее право.
        Он машет рукой.
        - Конечно, и в обычном случае я пожелал бы ей всего хорошего, если бы это было ее решение. Мы все следуем своими путями, куда бы они нас не вели. Я никогда не посмел бы ей мешать, если бы она выбрала это сознательно, а не потому, что вынуждена так поступить.
        - Вынуждена?
        - На нее давит что-то или кто-то.
        - Ты думаешь, один из монахов или приезжих ее побеспокоил? Угрожал?
        - Не совсем, - говорит он. - Но, возможно, она все равно чувствует угрозу. Она непростая женщина, которой в жизни пришлось многое вынести.
        - Почему ты мне об этом говоришь?
        Вертикальные шрамы на его запястье ярко выделяются в предзакатном солнце, когда он подпирает руками подбородок. Он кивает, обдумывая, что хочет сказать, прежде чем поделиться со мной.
        - У нее… есть тайна.
        Мне хочется сказать «больше нет», но я удерживаюсь.
        - Понятно.
        Он нервно постукивает зубами, глаза начинают бегать. По шее от того места, где колючка проткнула кожу, стекает кровь.
        - Я подслушал ее молитвы. Она повторяет одно имя.
        - Мое?
        - Нет. Твоего брата. Себастьяна.
        От звучания его имени у меня начинает болеть бок. Отметины зубов Себастьяна еще на мне, там, где когда-то было лицо. Шрамы от укусов больше не красные. Они окрасились в темно-серый цвет. Зубной врач мог бы снять слепок и сделать хороший протез.
        - Что-то определенное?
        - Нет, но я должен признать, это сильно меня беспокоит.
        - Меня тоже.
        Мы стоим под темнеющим небом, смотрим друг на друга и никуда не торопимся. Не знаю, каких действий он ждет от меня, но я рад, что он пришел. Некоторое время, стараясь сильно не зацикливаться, я раздумываю, почему Лукреция Муртин могла упомянуть имя моего брата. Потом иду прочь.
        - Куда ты? - спрашивает аббат Эрл.
        - Покататься на осле.
        СЕСТРА ЛУКРЕЦИЯ МУРТИН носит белую повязку на глазу, которая отражает лунный свет к ее ногам.
        Она не то чтобы танцует, но сильно раскачивается, когда двигается по полу пустой палаты для новорожденных. Изображает, как медсестра проверяет недоношенных младенцев в инкубаторах. Это точно выверенные движения: включение мониторов, внимательный осмотр трубок и проверка давления кислорода. Здесь требуются тонкие настройки.
        Она нагибается над несуществующими детскими кроватками, воркует и поднимает новорожденных, которых там нет - не то фантомы, не то воспоминания. Она сидит в кресле-качалке и раскачивает спящих младенцев, тщательно осматривая их крошечные варежки и шерстяные шапочки. Здесь нет кресла-качалки, и я поражен тем, как точно она изображает движения в такой невероятной позе, покачиваясь взад-вперед на сиденье, которого под ней нет. Ее ноги и ягодицы, должно быть, работают на пределе своих возможностей.
        Она идет по коридору и передает новорожденных их призрачным матерям в родильном отделении. С каждой присаживается поговорить, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее. Я почти слышу, как матери всхлипывают от радости и целуют крошечные лобики своих деток, у которых еще не открылись глазки.
        Сестра Лукреция благодарит святое имя Летающего Валенды и идет по натянутому канату собственной совести. Как и все мы. Она любуется в окно на звезды и передвигает повязку на здоровый глаз.
        Лунный свет заполняет ее пустую глазницу, доходя до самых глубин.
        Зубы ее блестят в ночи, и она слепо поворачивается ко мне лицом, широко раскинув руки.
        КАПЛИ ПОТА ПАДАЮТ на кухонный пол. Доди и Сара, две женщины в доме, не доев десерт, смотрят друг на друга как старые враги. Они на кухне, на равном расстоянии от ящика с ножами. Полем битвы это место стало задолго до их появления в доме, призраки в стенах и буфетах доказывают: война - лишь вопрос времени.
        Родители Сары прислали ей множество писем, умоляют вернуться домой, снова учиться в институте кинематографии. Они предлагают оплатить университет, новую квартиру с видом на Центральный парк, хорошего психотерапевта - в общем, все, что ей может понадобиться. По телефонным счетам мне видно, что она часто им звонит, но беседы обычно продолжаются не более пяти минут. В последнее время родители понимают Сару не лучше, чем она сама.
        Фред тоже присылал письма, написанные на желтых бланках, которые принадлежат колледжу. Почерк у него очень размашистый, поэтому он пишет через строчку. На реабилитации он чувствует себя хорошо, ничего не принимал уже девятнадцать дней и готовит документальный фильм о наркотической зависимости.
        Вместе с ним реабилитацию проходят два известных рэпера, второразрядная актриса из популярного психологического детективного сериала, внук того самого парня, который изобрел картофельные оладьи «тейтер тотс», и гонщик NASCAR, в своей последней гонке пробивший ограду и смявший три трибуны фанатов. После полной детоксикации парню предъявят обвинение в непредумышленном убийстве, и он очень хочет поговорить о своих проблемах.
        У Фреда уже есть шесть видеозаписей с откровениями гонщика. Рука у него более-менее зажила, хотя и беспокоит в дождливые дни. Он надеется, что Сара хорошо ужилась с умственно отсталыми обитателями особняка. И все еще хочет остаться с ней друзьями, как-нибудь попить кофе, может, обсудить старые проекты.
        Насколько мне известно, Сара ему не ответила.
        Доди хмурится и щелкает пальцами как кастаньетами. Славный ритм сальсы почти заставляет мою ногу стучать в такт. Они с Сарой смотрят друг на друга будто смертельные враги. Они спали в одной кровати, но, когда дело касается братьев, места на всех не хватает. Напряжение растет уже несколько недель и вот-вот достигнет верхней точки.
        Это не просто собственническое чувство. Это отчаяние. Это голодная жажда того, что может принести будущее - любви, признания, богатства, поэзии, а может, и сам?й судьбы округа Поттс. Доди еще выполняет приказ матери следить за мной. Я все жду, что она уедет, но Доди остается, и ночь за ночью выполняет функции компаньонши для моих братьев.
        Джонас отвергает авансы Доди. Он больше не позволяет ей обмывать его губкой, кормить или помогать чистить зубы. Ему помогает Сара, когда ей удается обойти защитные приемы Доди. Из-за него все три рта моих братьев уже три месяца безостановочно заняты воспеванием Сары. В его сонетах ударение падает не на то место, зато смысл передан прекрасно. Столетие назад его таланты оценили бы по достоинству.
        Его руки - а он в нашем семействе обладает самыми нежными руками - способны дотрагиваться до нее точно так, как надо, касаясь плоти легонько, словно опавший лист. Это возбуждает настоящую страсть. Сара еще не присоединилась к ним в постели. Она улетает в облака, потом замедляется и чего-то ждет.
        Происходящее напоминает структуру развития классической трагедии. Доди спит то со мной, то с моими братьями, то в одиночестве в других спальнях. По всем комнатам прочерчены незримые линии, которые нельзя пересекать: маркеры мест, куда нельзя входить или которые нельзя покидать. Сара часто сидит на полу, прислонив голову к изножью кровати. Хороший психолог ст?ит чертовски дорого, но, вероятно, он сумел бы помочь.
        Она мурлычет, а Доди рычит. Джонас шепчет, а Себастьян плюется от злобы. Коул ищет только любви, его голос полон ей, а Сара и Доди, наверное, любят его, но и люто ненавидят.
        От дыхания Доди еще пахнет бурбоном и шоколадом, хотя я несколько недель не покупал бурбон. Она говорит:
        - Янки пора собраться и уйти.
        - Почему? - спрашиваю я.
        - Ты уже знаешь почему. Рулить гнездом может только одна женщина, и эта женщина - я. Я выполняю свой долг и ни при каком раскладе не буду уклоняться от своих обязанностей.
        Сара уже забывает об изысканных манерах еврейской американской принцессы, а потому говорит:
        - Ты не знаешь ничего об этом месте, маленькая болотная потаскушка.
        - Закрой пасть!
        - Ты здесь лишь потому, что тебя продала собственная мать и тебе некуда деваться. Вот правда, и это не причина оставаться здесь. Я принадлежу этому месту, потому что хочу остаться.
        - Хочешь? - спрашиваю я.
        - Да.
        - Почему?
        Сара не отвечает.
        Это мой дом, мое обжитое пространство и моя семья, но ничто из происходящего меня по-настоящему не волнует - они все это знают. Себастьян жаждет кровопролития. Со своей кровати наверху он призывает девушек вступить в драку, чтобы опять установить иерархию. В голосе слышится такое ожесточение, что от страха стая ворон взлетает с дерева на заднем дворе.
        Коул старается всех успокоить и сказать что-то утешительное, но Доди делает несколько шагов по направлению к ящику с ножами. Джонас декламирует свои стихи, тоже пытаясь призвать к спокойствию. «Ты выходишь из покаяния, и волосы струятся, передавая оттенки чувств, я слышу ритм твоего дыхания и размышляю о наших безумствах - ты рыдаешь, я плачу, и в разгар наших крестовых походов мы летим все тише и в конце концов засыпаем».
        Саре нравится слушать эти слова: чувствительность Коула ее разгорячает. Теперь мне видно, что размытая татуировка на ее бедре - маски Комедии и Трагедии. Она носит блузку застегнутой только на верхние пуговицы, точь-в-точь как Доди, но на Саре при этом ювелирные драгоценности, хороший макияж и нижнее белье от Кристиана Диора. Бледный шрам вокруг проколотого пупка сильно выделяется на фоне загоревшей кожи.
        Я тихонько пододвигаюсь поближе, надеясь, что никто не полезет под шкаф за ножом для рубки мяса. Оконные рамы звякают, Доди начинает слегка улыбаться. Она явно готовится к прыжку. Сара все еще выглядит немного потерянной без кокаина, Фреда и ее фильма, но ей всегда нравились развлечения, и все мы - одно большое развлечение для нее.
        Три глотки теперь вопят голосом Себастьяна. Он бредит от ярости, которую лишь подчеркивают стансы, посвященные любовной тоске и восторгу. Каждая треть этого огромного мозга желает одного - наконец отделиться.
        Джонас продолжает воспевать свою возлюбленную. Сара и Доди кружат друг вокруг друга. Я становлюсь между ними.
        Братья дышат несвежим дыханием друг друга. Они корчатся там, в темноте, пока мы корчимся здесь, на свету.
        МЭГГИ НА ДРУГОЙ стороне реки сидит в высокой траве с венком из орхидей на голове. Это рядом с тем местом, где Драбс поженил нас, перед тем как на него напали языки. Я отчетливо помню, как даже в девять лет мое сердце забилось в груди и как больно было смотреть в ее прекрасное лицо. Некоторые уроки мы выучили слишком рано для нашего собственного блага.
        Даже дети не должны играть в такие игры перед лицом Господа. Мэгги тогда продолжала улыбаться и смотреть на меня точно как сейчас. Наши руки переплелись с полевыми цветами - причудливая конструкция, которая Драбсу не нравилась, но Мэгги на ней настояла.
        Библия лежала на берегу, где Драбс ее уронил перед тем, как исчезнуть из поля зрения. Вода набегала на берег, искрясь в солнечном свете, и Мэгги подошла ближе. Богу было что сказать нам, и она, словно прислушиваясь, подняла голову. Я провел пальцами по веснушкам на ее шее, и на загорелой коже остались белые отпечатки. Страницы Библии перелистывал ветер, словно кто-то невидимый искал определенный отрывок и никак не мог найти.
        Страницы вдруг остановили кружение, на пару секунд оставались открытыми на одном месте, а потом опять зашелестели.
        Я не поцеловал ее, потому что не знал, как целоваться. Никогда не играл в доктора. Начал говорить ей, что точно не знаю, что делать дальше, и тут она вонзила горячий язык в мой рот, едва не достав до глотки.
        Она выпала на мою долю тогда, под палящим солнцем, пока Драбс кричал откуда-то с далеких илистых берегов.
        Теперь я стою и смотрю на нее, а плывущие по небу облака отбрасывают тень на ее ноги. Она смотрит на меня неотрывно, и в ее взгляде - мольба. Она хочет, чтобы я перешел по воде на ее сторону. Глубина здесь не выше чем по бедро, а идти всего десять метров.
        Если Драбс был одним из факелоносцев, преследовавших Бетти Линн по полям табака, то ничего удивительного, если Мэгги тоже была среди них. Я ищу в ее глазах обиду и ревность, но не нахожу ни того ни другого.
        У орхидеи в ее волосах лазурные лепестки, черные на концах. Мэгги вытаскивает цветок и бросает в воду, где он кружится и медленно плывет по течению. Она сидит, уперев локти в колени и уткнув подбородок в руки.
        Мой отец когда-то сделал сотни ее фотографий, в такой позе и во многих других - когда она собирала яблоки, купалась, качалась на старой покрышке, каталась на пони, смутно вырисовывалась под ивами. Наверное, он знал, что Мэгги, как и он сам, с каждым днем все больше превращалась в призрак.
        Я ПОРАЖЕН, ВСТРЕТИВ Лотти Мэй, девушку-колдунью, у Лидбеттера, со стаканом водочного коктейля. На ней черная кожаная юбка, блузка угольного цвета и маленькие белые кружевные перчатки, какие были популярны в танцевальных клубах двадцать лет назад. Она очаровательна, но выглядит потерявшейся во времени и пространстве, как ребенок, который нарядился на воображаемое чаепитие.
        Мало того, что она несовершеннолетняя, но я бы не подумал, что бармен может сделать буравчик с водкой и лаймом даже ради спасения души. Она держит стакан на просвет, поворачивая его то так, то эдак, чтобы цветные лучи прошли сквозь густую жидкость. Лотти сидит в одиночестве в одном конце бара, при этом около двадцати парней собрались на другом конце. Она их пугает. На ней порча Вельмы Кутс и Старухи.
        Я разглядываю Лотти Мэй. Звериные головы тоже ее разглядывают. Парни спокойно пьют свое пиво, время от времени бросая на нее подозрительные взгляды. Когда она смотрит по сторонам, ребята отворачиваются.
        Встаю, сажусь рядом с ней и заказываю еще два водочных коктейля. Несколько лет не пил ничего подобного и не могу припомнить, нравились ли они мне. Бармен берет мой полтинник, держась на расстоянии вытянутой руки, и ведет себя так, словно банкнота может его укусить. Резко складывает бумажку и кладет сдачу так близко к своей стороне стойки, что б?льшая ее часть падает к его ногам.
        Теперь ему придется наклониться за сдачей, и мы с Лотти Мэй окажемся вне поля его зрения. Он представляет себе, что сейчас я дотянусь, схвачу его за горло и выколю глаза. От одной мысли об этом бармен начинает хватать воздух. Он отходит, выгребает деньги из кассы и кладет передо мной. Меня так смешат его ужас и неуклюжие телодвижения, что я оставляю ему всю сдачу в качестве чаевых, но он уже переместился на другой конец стойки к остальным.
        Делаю глоток и чуть не давлюсь. Лотти Мэй хихикает, хотя до сих пор даже не смотрела на меня. Интересно, какова ее миссия на сегодняшний вечер и являюсь ли я ее частью?
        Ее короткие черные волосы уложены перьями. Последний раз, когда я ее видел, шел ураган из душ, и мы оба промокли насквозь. Теперь, без драматизма ударов молний и трагизма песнопений ведьм, мы можем встретить поворот колеса судьбы.
        Она опять смеется невпопад, и я внезапно осознаю, что девушка пьяна до бесчувствия.
        - Лотти Мэй?
        - Ты спрашивал меня, на чё я готова. Вот чё ты меня спрашивал.
        Она так невнятно выговаривает слова, что они сливаются. Все, что в ней было, она выдыхает за раз. Похоже, там скопилось много.
        - Ну так вот, ответ, что ты ждал. Я щас на всё готова.
        - Забудем.
        Она трясется как от смеха, плечи вздрагивают, но смешков не слышно.
        - Значит, не можешь.
        - Думаю, ты можешь.
        - Нет-нет, так оно неправильно, послушай, ты слушай…
        - Ты не была на фабрике.
        Она вдруг резко клонится вбок, на мгновение выпрямляется, а потом опять обмякает. Я придерживаю ее рукой за талию, чтобы девушка не свалилась. Лотти Мэй расслабляется и опирается на меня, пару раз моргнув в попытке разглядеть происходящее через сигаретный дым.
        - Я свалила с твоей дурацкой фабрики. Я тебе не принадлежу и делаю, что хочу. И не говори мне больше об этом.
        - Обещаю, не буду.
        - Тогда ладно.
        Отставляю стакан с буравчиком в сторону, но бармен не подходит, чтобы предложить мне что-то еще. Мужчины говорят приглушенными голосами, играя в дартс и стараясь не упускать нас из виду. Они постоянно промахиваются, и от тяжелого стука дротиков, попадающих в дерево, Лотти Мэй, которая уже готова упасть, вздрагивает и выпрямляется.
        - Где ты сейчас работаешь? - спрашиваю я.
        Ей требуется какое-то время, чтобы осознать вопрос.
        - «Файв-энд-Дим Дувера». Закажи мне еще. Хочу еще, прежде чем пойдем.
        - Ты слишком много выпила.
        - Неа.
        - Тебе сейчас станет плохо.
        - Не.
        Она отстраняется и смотрит на меня так, будто видит впервые. У нее в груди нарастает стон и тут же замирает, словно она потеряла дыхание. Мне нравится чувствовать под своей рукой вес хрупкого тела, и я нежно придерживаю ее за спину. Она пытается ткнуть меня в грудь пальцем, но промахивается на шесть дюймов.
        - Думаешь, я испугалась.
        - Нет.
        - Не, точно думаешь. Воображаешь о себе много. Расселся тут, словно ты - император округа Поттс. Ну, я тебя не боюсь. И мне не страшно этим заняться, если ты об этом думаешь. Я много раз этим занималась. Так что давай, пойдем.
        - Куда?
        Этот вопрос ее сильно озадачивает. Водочное послевкусие начинает ощущаться, и она кривится, проводя языком по зубам.
        - Не знаю. Придумаю что-нибудь. Не хочу идти к тебе домой. Или, погоди, твой пикап. Слышала, у тебя есть пикап. Есть же у тебя пикап?
        - Да.
        Ее лицо озаряет триумф. Она выглядит как маленькая девочка, которая только что развернула свой желанный подарок на Рождество. Моему эго это польстило бы, если бы не заставляло чувствовать себя дебилом.
        - А, так правда, пойдем туда.
        - Нет.
        - Но я в боевой готовности.
        Она делает еще один глоток, держа стакан мертвой хваткой.
        - Ты хотел знать и теперь знаешь.
        - Да, теперь я знаю.
        - Я готова.
        Она опять чуть не сползает со стула, но я удерживаю ее на месте.
        - Нет, Лотти Мэй, ты не готова.
        - Говорю, что да. Ты что, меня не хочешь?
        - Я…
        Губы у нее кривятся, и она сдавленно хихикает. Этот резкий звук кажется еще более отталкивающим из-за того, что она вот-вот заплачет.
        - Я знаю, ты меня хочешь.
        - Мне нравятся перчатки, - говорю я ей. - Так приятно трогать.
        - Ты что, смеешься надо мной, сукин сын?
        - Нет.
        - Давай уже делом займемся.
        Лотти Мэй старается выпрямиться и поднять голову, но больше не в состоянии сосредоточиться. От стука дротиков о стену она дергается как от удара ножа. Ей удается ускользнуть от моей руки, и я знаю - она сейчас упадет со стула, и ее стошнит. Подхватываю ее, когда она клонится назад, все еще крепко сжимая в руке стакан. Водка проливается на колени, она вздрагивает и тихонько мычит - не то вздох, не то младенческое выражение недовольства.
        Мы еле успеваем вовремя добраться до парковки.
        Ее начинает тошнить на середине тропинки из гравия, как раз там, где торчит пара байкеров. Потираю ее шею и говорю что-то успокаивающее, как я делал, когда моя мать впервые начала погуливать по вечерам и пить, пряча бутылки по всему дому.
        Не знаю, что за хрень она ела на ужин, но из нее выходит что-то сырое и кровавое на вид. Ведьмы, наверное, прочитали бы знаки в пятнах желчи, но мне тут ничего не разобрать. Она хочет вытереть рот тыльной стороной ладони, но вовремя вспоминает про перчатки. Ей не хочется их пачкать, она поднимает руки и машет пальцами. Теперь она стонет и всхлипывает.
        Я хватаю Лотти Мэй за плечи и тащу к кустам, где ее продолжает рвать.
        Кто-то тяжело хлопает меня по спине ладонью.
        Байкер выше меня на полголовы и намного крупнее. Он не качок, но явно в свое время потаскал тяжести. На нем тяжелые мотоциклетные бутсы, выцветшая красная майка и протертые на щиколотках черные джинсы. За пряжкой на поясе спрятан небольшой нож, похожий на открывашку для пивных банок. На мускулистых руках повсюду тюремные татуировки невысокого качества, которые напоминают мне маски Комедии и Трагедии на бедре Сары.
        На одном из бицепсов написано ДАРР - то ли ошибка, то ли сокращение, то ли его имя. Голова у него бритая, оставлено лишь три тонких полоски волос - две по бокам и одна в середине.
        Другой байкер - невысокий и худой, но крепко сбитый - любуется рвотой Лотти Мэй. Он опускается перед лужей на колени и поджимает губы.
        - Собираетесь ли вы заняться чем-то непристойным? - интересуется Дарр.
        - Не в данный момент, - отвечаю я.
        - Она несовершеннолетняя.
        - Да.
        - И я думаю, ей следует ехать с нами.
        Тут я останавливаюсь и начинаю смотреть на него немного иначе.
        - Почему это?
        - Молодая девушка может сильно пострадать в подобных обстоятельствах, тем более в таком месте.
        Готов с ним согласиться.
        - Вы правы, но, если не считать расстройства желудка и утреннего похмелья, с ней все будет в порядке.
        - Тогда я отвезу ее домой.
        Оценивающе смотрю на Дарра. Странно, что он не пробовал заговорить напрямую с Лотти Мэй, если знает ее. Да, ее тошнит, но все же мог бы попытаться.
        Он ведет себя как защитник невинности, рыцарь без страха и упрека. Может, позерство, а может, он надеется сам воспользоваться пьяной красоткой без особой мороки.
        Но все равно не очень складывается. По моим представлениям, байкеры не склонны к монастырской жизни. Им не присущи затхлая вера, теологические изыскания или усталость от мира. Но нет сомнений, что у них есть свои задачи. Я гляжу на того, кто пониже и до сих пор занят разглядыванием рвотных масс.
        Дарр скрещивает руки на широкой груди и делает глубокий вдох, отчего кажется еще больше.
        - Я отвечаю за нее, - говорю я. - Должен убедиться, что она доберется до дома в безопасности.
        - У меня есть некоторые сомнения, - говорит он.
        Нам обоим не терпится прекратить разговор и наконец заняться делом.
        - Приятно иметь дело с человеком, который ясно выражает свои мысли. Спасибо за разговор. Хорошего вечера.
        Снова поворачиваюсь к нему спиной. Если он собирается перейти к действиям, сейчас самое время.
        Как по команде, его массивный кулак опускается на уровень колен, целясь мне прямо по почкам. Я дергаюсь вперед, разворачиваюсь, а он при ударе так подается вперед, что едва не падает. Он сильный, но неуклюжий, и мне не избавиться от ощущения, что все происходящее срежиссировано по причине, которой я не могу понять.
        - Ладно, - говорю я, - давай посмотрим, кто кого.
        Он делает резкий удар левой, от которого я ускользаю, но он уже бьет правой, попадая мне в челюсть - туда, где как раз проходит нервный пучок. По всему лицу вспышка дикой боли, а перед глазами появляются огненные пятна. Я отклоняюсь, и он опять наносит удар левой, задевая висок.
        Опускаюсь ниже, и он думает, что я пытаюсь схватить его за яйца. Прикрывает пах руками, и тут я выдергиваю ножик у него из-за пояса и подношу к его лбу. Прямо у линии волос делаю маленький надрез, и кровь немедленно начинает заливать лоб и глаза.
        Подходит второй байкер и говорит:
        - Я брат Лотти Мэй.
        Я ему верю. Он проходит мимо меня, не говоря ни слова, нежно обнимает ее за талию и поднимает.
        Она всхлипывает и икает.
        - Клэй, я все испортила. Я была готова. Он меня не хотел. Я пыталась. Прости.
        - Тебе надо держаться подальше от этих сумасшедших старух и их дел, Лотти Мэй.
        - Это и наши дела.
        - Больше нет.
        Он усаживает сестру на свой Харлей, где она бессильно наваливается ему на спину. Через несколько секунд их уже нет. У Дарра продолжает течь кровь, он трясется, рычит и слепо кидается на меня. Я беру его за запястье и веду внутрь, где рядом с телефоном есть аптечка. Накладываю на него лейкопластырь и отправляюсь домой, все еще чувствуя проклятый водочный привкус буравчика.
        ВЕЛЬМА КУТС С ХМУРЫМ видом сидит на пне сикомора, рядом со своей хибарой. У ее ног прыгают одноглазые тритоны и шебуршат бескрылые летучие мыши. В кулаке она крепко сжимает изогнутый нож. Даже отсюда слышно, как булькает черная жидкость в ее медном котле.
        - Ты пришел, чтобы все исправить? - спрашивает она.
        - Зависит от того, нужны ли тебе по-прежнему взносы в семенной фонд.
        - Не смешно, детка. Так магия сработает лучше всего.
        - Если верить твоим словам. Но буря закончилась.
        - Это ты так думаешь, - насмешливо говорит она, издавая пофыркивающие звуки, похожие на сдерживаемый смех. - Но если бы ты впрямь верил в то, что все кончилось, ты бы сюда снова не пришел. Мертвецы не успокоились, они собираются причинить много несчастий. Зло не спит.
        - Конечно.
        - Ладно, ты все-таки не так уж глуп.
        - Не так уж, - соглашаюсь я.
        - Приходят призраки. Они уже в воздухе. Их невозможно остановить не принеся даров.
        Мы еще какое-то время наслаждаемся хорошей вечерней погодой. Я выкуриваю пару сигарет и разглядываю звезды, проступающие на багровеющем небе со стороны востока. Наконец она встает и приглашает меня в дом, где усаживает на шаткий стул со спинкой из перекладин. В очаге нет огня - только раскаленные угли, на которых кипит ее зелье.
        Она предлагает мне стакан самогона, и я делаю глоток, падающий мне в глотку подобно неуправляемому поезду.
        Следовало бы закашляться, но рвотный рефлекс полностью исчез. Слезы текут у меня по щекам, и Вельма Кутс говорит:
        - Сама делала. Мягкий, правда?
        - Уф!
        - Фе. Я думала, тебе понравится.
        Я сто лет не пил самогона и уже чувствую, как начинает трескаться эмаль на зубах. Черная жидкость выплескивается на раскаленные камни, шипит и брызжет. Противный рыбно-мясной запах на момент усиливается, потом слабеет.
        Интересно, это то же варево, куда я отлил свою кровь, или новая порция? Может, Доди припасла немного уксуса моих братьев, и мы теперь совсем в новом мире жертвоприношения. Летучие мыши, корчась, пытаются прорваться через порог, а по полу прыгают широколобые сцинки.
        Вельма все еще крепко сжимает нож, и я боюсь в любой момент получить удар по шее.
        - У тебя в доме черт-те что, - говорит она.
        - Как у всех.
        - Не до такой степени.
        Это правда, и я было начал говорить, что подумываю отослать Доди обратно домой, но решаю этого не делать. Не хочу опять выносить за братьями утки, кормить сердитые слюнявые рты и протирать губкой вонючие сплетшиеся тела. Доди стала необходима в нашем доме, как и рассчитывала Вельма Кутс. Ничего страшного, мы справимся, думаю я, и спрашиваю Вельму:
        - Ты видела Драбса Бибблера?
        - Бедняга на особом счету у Бога.
        - Это я понимаю.
        - Он заработал право идти своим путем, если так решил. Не пытайся его искать.
        - Он мой друг.
        - Ты в этом уверен? - говорит она.
        - Да. Может, ему нужна моя помощь.
        - Кажись, время для нее давно вышло.
        В ее голосе звучит почти осуждающий тон, словно ее злит, что я вообще встал у него на пути. Некоторые люди думают, что мне следовало дать Драбсу вырасти и жениться на Мэгги - девушке, которую он любил больше всего на свете. Я могу это понять.
        - Расскажи мне о карнавале, - прошу я.
        Впервые за все время Вельма Кутс не желает встречаться со мной глазами. Что-то очень похожее на тревогу мелькает на ее лице. Она чешет кончик носа и проводит языком по немногим оставшимся зубам. Я возвращаю ей кувшин с самогонкой, и она делает глоток, который мог бы уложить семерых мужчин. Похоже, мы сейчас добрались до чего-то.
        - Не надо вести такие разговоры в моем доме.
        - Мне нужно знать. Это последнее, что сказал Драбс, прежде чем исчезнуть. Я обещал его отцу, что найду его, но не преуспел. Похоже, он прячется от меня.
        - И почему так, как думаешь? На стороне этого парня добрый Господь, так что он, конечно, совсем тебя не боится. И ты не боишься ни его, ни какой-то бури. И чтой-то мне кажется, за других ты тоже не боишься.
        - Может, тут что-то связанное с моими родителями.
        - Ну, это только может быть.
        Она ставит кувшин к ногам, и я замечаю повязку у нее на руке: Вельма Кутс срезала кончик второго мизинца.
        - Господи, хватит творить с собой такое!
        - Кому-то нужно было принести жертву, которую ты приносить не захотел.
        Я безуспешно пытаюсь сдержать вздох. Встаю и подхожу к огню. Отблески тлеющих углей бегают по потолку.
        - Ты ведешь себя так, словно мне нужно загладить вину.
        - Это правда. За тобой должок.
        - Кому и за что? - спрашиваю я.
        - Тебя же на самом деле не волнует. Ты здесь не из-за меня, и не из-за города, и не из-за Драбса Бибблера. Я знаю, что у тебя на уме, Томас. Теперь слушай внимательно. Ты оставишь эту девушку в покое.
        Вкус самогона пробуждает во мне невыносимую жажду. Я хватаю кувшин и делаю еще один глоток, и сейчас он ложится как надо.
        - Ты втянула ее в это. Ты привела ее в мой дом.
        - Она пришла, чтобы помочь, и она помогла.
        - Ты ее использовала и продолжаешь использовать. Хватить подсылать ко мне девушек-подростков.
        - Так что она сделала, а? Что сделала моя Доди? Проклятая Иезавель обманула такого невинного мальчика, как ты?
        - Вельма…
        - Они знают свой долг перед Кингдом Кам и его населением. Это ты уклоняешься от своей ноши.
        - На карнавале будет чокнутый.
        - Как обычно.
        - Он хочет говорить со мной.
        - Да, не сомневаюсь. Знаки на это указывают.
        Из-под пола раздается стук. Может, это падают гниющие доски, а может, убитые причиняют несчастья.
        - Кто он, этот поедатель змей, и что он хочет сказать?
        В ее маслянистых глазах мелькает отблеск жалости.
        - Ты сам это вскоре узнаешь.
        Седьмая глава
        ТОТ МЕРТВЫЙ РЕБЕНОК идет по заднему двору. Во рту у него все еще полно стрекоз и комаров, срывающихся с губ. Он пытается что-то сказать, не то спотыкаясь, не то прыгая по лужайке. Машет рукой, и я спускаюсь вниз ему навстречу.
        Поворачиваю за угол на кухню, и на моем пути вырастает темная хищная фигура, состоящая из трех тел.
        Тут холодно. Гусиная кожа покрывает тыльную сторону рук и ног, плечи и ягодицы. Я отступаю, осознаю, что стою голый и странно смущаюсь от этого. Конечности крутятся в темноте так, как я никогда раньше не видел. Я тянусь к выключателю и один из них хватает меня за запястье, намного сильнее, чем я мог бы себе представить. Я испускаю стон, и хватка ослабевает, пока мне не удается освободиться.
        В три рта, одним голосом, Себастьян говорит:
        - Он не умер.
        - Ребенок? - спрашиваю я. - Я видел его в болоте, со сломанной шеей.
        - Нет. Я говорю о другом.
        - О ком другом?
        - О мужчине. - Себастьян вздыхает, и я чувствую на своей груди выдох из трех пар легких. - О мужчине с одной ногой. Он вернулся и хочет поквитаться с тобой.
        - Ему придется встать в очередь.
        - Это серьезно, Томас.
        Я озадачен. Братья никогда не называли меня по имени, и оно звучит в их устах странно, хотя и знакомо. Я все еще вижу, как они двигаются в тенях, уже не судорожно, и прижимаюсь к дальней стене.
        - Такие чокнутые мерзавцы, как он, приходят только за детьми.
        Труп мальчика стоит у задней двери и жестом приглашает меня выйти. Джонни Джонстон хочет отвести меня в гости к своему одноногому папочке. Его рубашка покрыта клопами-солдатиками, ползающими по шее с жуткими синяками. Черные отпечатки пальцев Херби до сих пор видны. Мне нестерпимо хочется последовать за ним сквозь заросли кипарисов и травы-недотроги и услышать, что он мне скажет. Если, конечно, он может что-то сказать с порванной трахеей, да к тому же он мертв.
        Он стучит по москитной сетке на двери.
        - Томас, не выходи сегодня вечером на двор, - говорит Коул.
        - Почему?
        - Хватит задавать дурацкие вопросы, просто поверь нам.
        - Ты действительно надеешься, что я на это способен?
        - Придется.
        Лунный свет струится в дверном проеме, где в серебристом пламени вырисовывается силуэт мальчика. Насекомые цепляются за сетку. Когда Джонни стучит, клопы-солдатики кучками падают к его ногам.
        - Мне надоело, что столько людей говорят мне, что я должен делать.
        - Кончай скулить, - прибавляет Себастьян. - И так нелегко до тебя достучаться.
        - Что все это значит?
        Джонас все еще занят Сарой, которая спит наверху в кровати, одна, и, может быть, еще рассчитывает на его общество. Это слышно по его голосу, хотя он пытается оставаться сосредоточенным.
        - Однажды ты ушел с заднего двора и оказался в глубине болота. Сегодня ночью случится то же самое, но тебе не повезет, как тогда. Ты в опасности.
        - Почему?
        - Ты больше не под охраной.
        - Но почему? Потому что я не поделился своим уксусом?
        - Не будь таким идиотом.
        Джонни поднимает настоящий шум, топая по половичку. Я подхожу туда. Он улыбается ртом, полным стрекоз, и царапает по сетке еще сильнее. Ногти у него сорваны, но крови, конечно, нет. Перед его обветренным лицом клубятся комары. Ищу глазами Мэгги, но ее нет под ивами: она покинула свой пост. Неудивительно, что я больше не под защитой.
        - Если тебе есть что сказать, Джонни, можешь сказать оттуда.
        Он мотает головой и кивком зовет меня.
        Символизм силен, даже когда ты гуляешь во сне. Я смотрю вокруг, ожидая, что покажутся мои родители: мать просочится через потолок, а отец наполовину пройдет сквозь стены.
        Поворачиваюсь к Себастьяну и спрашиваю:
        - Почему Лукреция Муртин повторяла твое имя?
        - Она этого не делала.
        - Но…
        - Это имя одного из парней, ночевавших в монастыре. Они пару раз переспали, и теперь Лукреция боится, что беременна.
        - Вот как.
        Я проснулся и стою голым у окна. Доди в моей кровати под скомканными одеялами, но я не думаю, что мы занимались любовью. Братья спят глубоким сном, причем двое громко храпят. Сара устроилась на полу, укрыв плечи простыней, и смотрит на меня.
        БРИГАДИР ПОЛ ПОДНИМАЕТСЯ ко мне в кабинет, чтобы сказать, что ко мне пришла Лили с маленькой девочкой. Глаза у него вращаются, его опять охватывает головокружение. Я даю ему воды в бумажном стаканчике, пока он снова не начинает чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы спуститься обратно по лестнице.
        Благодарю его, и он смотрит на меня со смесью зависти и презрения. Когда я появляюсь на фабрике, его день явно испорчен.
        Лили тащит с собой крутобокую корзину для пикника, из которой виднеются бутылка вина, полевые цветы и початки кукурузы.
        - Надеюсь, мы не помешали, - говорит она. - Я просто подумала, что мы могли бы устроить что-то вроде пикника на время обеда.
        - Было бы замечательно, - отвечаю я. - Привет, Ева.
        Девочка молча смотрит на меня. В руке у нее леденец, но она его не лижет. Ее чувственность еще сильнее бросается в глаза, чем в тот день, когда я увидел ее впервые. С каждой секундой мне приходится менять свои предположения о ее возрасте. В один момент она кажется четырнадцатилетней, а через минуту вы бы дали ей не меньше девятнадцати лет. Мне приходится тереть глаза и стараться чем-то занять руки. Неудивительно, что Ник Стил начал свое нисхождение в ад.
        Ева подходит к окну и смотрит вниз на фабричных рабочих, держа перед собой леденец словно скипетр и твердо поставив кулак на бедро. Кое-кто из мужчин внизу смотрит вверх и перешептывается с другими. На ней до сих пор белые гольфы и крошечные черные туфельки, а волосы стянуты в два хвостика по бокам. Она больше не смотрит на все широко раскрытыми глазами и не конфузится. Напротив, похоже, у нее есть какая-то стратегия, и она ждет подходящего момента. Интересно, что такого могла заметить в девочке Вельма Кутс, чего не вижу я.
        Производственная линия мгновенно замедляет ход, машины начинают останавливаться. Никто не в состоянии сконцентрироваться на рабочих задачах под ее сверкающим взглядом. Парни нервничают, а женщины начинают задавать вопросы. Я молюсь Богу, чтобы никто случайно не сунул руку слишком далеко в ремни. Пол уже почти в истерике. Он дает сигнал на обед на полчаса раньше и останавливает линию. Помечаю себе, что надо его премировать.
        Лили испускает посткоитальное сияние после всех половых актов, которые были у нее утром с Ником Стилом. Она напевает себе под нос «ла-ла-ла», достает бумажные салфетки, тарелки и стаканчики и выкладывает на стол. Хотелось бы знать, почему ей так хочется поиграться в домашнее хозяйство именно со мной? Мы несколько лет были любовниками, и она никогда так себя не вела. Почему она не пошла на пикник с детективом?
        Появление Евы явно повлияло и на Лили. У глаз заметны тревожные морщинки, но улыбается она легче и естественнее. Волосы больше не убраны в тугой пучок, и она уже не надевает одежду в несколько слоев, хотя в такую жару на ней джемпер. На Лили нет очков, и она слегка подрумянила щеки. Похоже, она и спит глубже, хотя, возможно, не так долго. Под глазами легкая синева, которую я нахожу до странности возбуждающей.
        - Ну как, наш частный детектив хоть что-то нашел? - спрашивает она, будто совсем не знакома со Стилом.
        - Полагаю, у него есть кое-какие зацепки.
        - Правда? Тогда это неплохо для нас. Надеюсь, за прошедшее время он накопал какую-то информацию. И что за зацепки?
        - Толком не знаю. Может, он нашел данные о том, откуда она родом и как здесь очутилась.
        Лили оживляется, но, похоже, услышанное ее не слишком заботит. Или она знает, что я лгу, или думает, что Стил кормит меня фальшивой информацией, чтобы оставаться в округе Поттс с ней. В любом случае это ее не особенно беспокоит.
        - Как поживаете вы с Евой?
        - Очень хорошо. Мне нравится ее общество. Я была… одинока в последнее время, а теперь это не так. Она стала большим утешением.
        - Надо ли нам официально все узаконить?
        - Узаконить? Наверное, не совсем поняла, - отрывается она от раскладывания еды.
        - Патронажное воспитание.
        - Нет, - резко отвечает Лили, не оставляя места для споров. - Хочешь отдать ее в руки социальных работников? Ни в коем случае. Бедняжка уже потерялась, и кто знает, через что еще ей пришлось пройти. Не нужно доверять ее системе.
        Лили раскладывает картофельный салат по трем тарелкам и аккуратно кладет на каждую початок кукурузы. В этом столько материнского чувства, сколько она способна вложить, и она наслаждается каждой минутой. Для Евы еще наливает стакан молока.
        - Есть проблемы?
        - Какие проблемы ты имеешь в виду?
        - Любые. Есть проблемы?
        - Нет. Никаких.
        - Она наконец заговорила? - спрашиваю я.
        Ева продолжает полностью нас игнорировать. Лили приходится на минуту задуматься, пока она агрессивно и печально грохочет по столу мисками с макаронным салатом. Ей явно хочется, чтобы я дотянулся до нее и погладил по плечу, но я этого не делаю.
        Наконец Лили поднимает на меня взгляд и говорит:
        - Она иногда бормочет. Во сне.
        - Что она говорит?
        - Кто знает? Это просто невнятное бормотание. Хочешь вина?
        - Давай.
        Из корзины достаются два пластмассовых стакана и бутылка кьянти, стоявшая в контейнере со льдом. Лили разливает вино, и мы сидим, попивая кьянти и глядя друг на друга. Я думаю о плоском камне и о том, что могло бы произойти, если бы я отвел Еву обратно туда, где ее обнаружили в болоте. Может, мне следует спросить ее о мертвом мальчике и о ноге Херби Орделла Джонстона.
        Лили расстегивает пуговку на джемпере и прижимает стакан с холодным вином к декольте. Ее откровенно брызжущая во все стороны сексуальность меня немного отталкивает.
        - Шериф Берк совершенно беспомощен. Он не в состоянии найти ничего об ее родителях. Все эти компьютеры и взаимодействие между отделениями, и все равно он ничего не может узнать. У него даже хватило наглости снять с нее отпечатки пальцев.
        - И что, нигде в базе ее нет?
        - Нет, конечно. А ты ожидал, что она там окажется? Думаешь, она сбежала из тюрьмы?
        - Иногда родители сами заносят своих детей туда, как раз на случай, если их похитят. Доктор Дженкинс больше ее не осматривал?
        - Нет. Зачем?
        - Может, стоило бы.
        - Мне это не кажется необходимым, Томас.
        - Хорошо.
        - Дорого стоит платить за услуги мистера Стила?
        - Не переживай об этом.
        - Хорошо, тогда давай поедим.
        Ева не отворачивается от окна. Решаю позволить себе небольшую вольность. Встаю со стула, подхожу к ней сзади и кладу руки на плечи. Я надеялся, что физический контакт вызовет хоть какую-то реакцию, но ничего не происходит. Может, она привыкла к тому, что мужчины к ней прикасаются. Она полностью меня игнорирует, глядя на производственный этаж так внимательно, словно она - хозяйка фабрики. Размышляю, не лизнуть ли ее леденец, но я почти уверен, что, если так сделаю, мы тут же сойдемся в смертельной схватке, а я не вполне к тому готов.
        Она стучит по стеклу, как мертвый ребенок стучал в дверь.
        Лили вынимает завернутую в целлофан ветчину и кладет ее на стол.
        ПРИШЛОСЬ ОТВАЛИТЬ БОЛЬШЕ двух сотен долларов, чтобы вытащить Доди из тюрьмы. Шериф Берк берет наличку и сует мне бумаги на подпись, но пока не выпустил ее из камеры. Он водрузил одну ногу на стол и откинулся назад в кресле, наслаждаясь моментом. Его шляпа плотно надвинута на самую ценную часть головы.
        Несмотря на то, что Сара не выдвигает обвинений, он считает, что раскрыл серьезное дело, и не хочет, чтобы внимание к нему заглохло прямо сейчас. Шериф пытается придумать что-то остроумное и современное, с должной беспечностью и пресыщенностью, но пока у него ничего не выходит. Видно, что его слегка беспокоит то, что он не способен даже изобразить что-то. Он пересмотрел множество криминальных шоу и прочел несколько историй о настоящих расследованиях - «Хелтер Скелтер», «Зодиак», «Сын Сэма»; все, что связано с Дамером и Гэйси, - но ничего оттуда сейчас не подходит, и это досадно.
        Берк достает из ящика стола жвачку и откусывает слишком большой кусок. Это не проходит даром: его рот заполняется слюной, которая стекает по подбородку на чистенькую униформу, и ему приходится все сплевывать в металлическое ведро для мусора.
        Наконец Берк понимает, что ничего оригинального ему из себя не выжать, и просто говорит:
        - Потаскушка Кутс могла убить эту девушку. Что за херня творится у вас в доме? Такого не должно было случиться.
        - Что-то вроде территориальных разборок.
        Он наклоняется вперед, пытаясь выглядеть импозантно.
        - Это что, смешно?
        - Нет.
        - Доктору Дженкинсу потребовалось шесть стежков, чтобы закрыть рану. Это не смешно.
        - Нет, конечно.
        - Еще бы дюйм, и ее кишки вывалились бы на ваши модные коврики.
        Берк никогда не был внутри дома и понятия не имеет, есть ли у нас модные коврики, но в пылу разглагольствований это прозвучало неплохо. Доди не собиралась потрошить Сару - разрез на животе имел другое значение. Сара - представитель высшего класса Нью-Йорка, а ведет себя как Дейзи Мей из собачьей дыры, завязывает блузку на животе и носит рваные шорты. Доди - настоящая личность и обижается на любого, кто вторгается в ее сферу. Мне это понятно. Она не могла вынести, что кто-то подражает тому, что по умолчанию принадлежит ей. Она сама собиралась сделать прокол в пупке - знак борьбы с иконами поп-культуры, которой не место в пойме Миссисипи.
        Но в одном Берк прав: такого не должно было случиться.
        На стене позади него фотографии и статистические выкладки по всем собакам, которые отведали пинков, включая его собственного терьера Бинки. Тушка Бинки снята крупным планом с отпечатком на ней ботинка двенадцатого размера. И Бинки, и Берк выглядят так, словно никогда не оправятся от подобного потрясения.
        - Этим пташкам больше нельзя оставаться в одном доме.
        - Вы правы, - говорю я.
        - Так что вы собираетесь делать?
        - Одна из них покинет дом.
        - Которая?
        - Пока не знаю.
        Берк приходит в легкое возбуждение и забывает говорить сквозь диафрагму. Из него вырывается звук, похожий на флейту пикколо, словно гелий выпускают из воздушного шарика.
        - Похоже, вы не так много знаете.
        - Угу.
        - Это единственный ответ?
        Его тон меня раздражает. Легкий ветерок кружится по кабинету и перебирает счета, которые я положил к нему на стол. Кресло скрипит, когда он откидывается назад и потягивается так, словно заскучал и хочет зевнуть. Берк машет ботинком в мою сторону. Прямо за ним открытое окно. Стоит толкнуть стол, и шериф тут же вылетит.
        - Вы узнали что-нибудь о Еве?
        - Черт возьми, кто такая Ева?
        - Потерявшаяся девочка, которая живет с Лили.
        - Кто сказал, что ее зовут Ева?
        - Не звать же ее просто «эй, ты».
        - Она вас не касается.
        - Касается.
        - И как вы думаете, кто нанял выскочку с севера, который приперся сюда черт знает откуда, прямо в разгар моего расследования? У вас столько денег, что можете тратить их на что угодно?
        - Узнали что-то о девочке?
        - Нет, - говорит он, безуспешно пытаясь понизить голос на октаву. - Давайте не отклоняться от темы.
        - А что с пинателем собак?
        - Вас он никогда не волновал.
        - Он взбаламутил весь город. Люди больше не могут чувствовать, что собаки в безопасности на собственном дворе.
        - Слушайте…
        - Не могут выпустить собак на улицу, потому что не знают, не затопчут ли там их малюток.
        - Помолчите. Не желаю слушать эту чушь.
        - А хуже всего то, что происходит с детьми. Просто ужасно, как им приходится страдать.
        - Хватит.
        - Что творится с бедными детками Кингдом Кам, которые видят, что их любимые собачки…
        Берка нетрудно заставить перейти в защитную позицию. Он вскакивает с кресла как мальчишка, бегущий смотреть мультики, и уходит, чтобы наконец отпустить Доди на свободу. Щелканье его каблуков по полу напоминает топот крыс.
        С фотографии на стене на меня горестно смотрит Бинки. Его будущее беспросветно.
        Я ПОНИМАЮ, ЧТО РУКА Фреда и впрямь прекрасно зажила, когда он протягивает мне ее для рукопожатия. Он сильно прибавил в весе, и маниакальное напряжение его покинуло. Теперь он медлительный и расслабленный. Он извиняется за то, что обокрал меня, но без особого энтузиазма. Не держит на меня никакого зла и не собирается отплатить. Может, он не так хорошо помнит последнюю ночь в доме. Теперь у него появилось неприсущее ему ранее чувство гордости. Ребята из реабилитационного центра проделали хорошую работу, вернув его в форму.
        Он ищет глазами Доди. Может, он и трезв, но все еще испытывает к ней интерес, что вполне естественно. Она в другой комнате, на третьем этаже, и прежде чем снова показаться на глаза, терпеливо ждет согласно моим инструкциям, когда Сара уберется.
        Создание большого фильма для меня не займет у Фреда много времени. Не порно для любителей уродцев, а новый документальный фильм о наркозависимости. Он видит его как сериал в восемнадцати частях, который хочет продать некоммерческой службе телевещания. Он разворачивает клочки бумаг, покрытые цифрами: затраты, сметы, проценты. Большинство расчетов я нахожу вполне разумными и говорю, что внимательно рассмотрю предложение.
        Сара тихо говорит по телефону с отцом. Телефонный шнур туго обтянут вокруг рук словно удавка. По дому разносится сладкий аромат жимолости. Пара длинноногих пауков-ткачей ползет по половицам, оставляя за собой тонкие нити паутины. Она говорит:
        - Да, папа, я понимаю. Спасибо, папа, я люблю тебя.
        Глядя на фото моих родителей, которое он пытался украсть, Фред потирает руку. Он бормочет слова, которые я могу прочитать по губам. Фред повторяет фразу, которую я произнес, прежде чем сломать ему локтевую кость - как это дает утешение, новую надежду для всех. Теперь он должен радоваться.
        Может, и радуется. Но он - все еще наркоман и оглядывается по сторонам с мыслью - остался ли у меня тот хороший мет, которым я разбавлял его кокаин. Губы у него слишком влажные, из-за них как слизняк проглядывает язык.
        Вещи Сары упакованы, она стоит в коридоре и тихо плачет, глядя назад, на закрытую дверь спальни. Блузка у нее застегнута на верхние пуговки, а швы на животе защищены толстой белой повязкой. Думаю, ей будет не хватать этого - нас, Джонаса, всех связанных с ним забот - по крайней мере, какое-то время. Округ Поттс может войти в кровь и плоть. Развлечение стало весьма захватывающим. Оно даст ей много материала для рассказа психоаналитику, которого придется нанять ее родителям. И пять тысяч наличкой, которые я ей дал, тоже помогут пережить недолгое отчаяние.
        Когда Сара оборачивается, я вижу, как мне ухмыляются вытатуированные маски Трагедии и Комедии.
        - Скажи ему…
        - Что?
        - Что так будет лучше, - срывающимся голосом бормочет она. - Настало время уйти. Мы… это… не могло так продолжаться. Мне жаль. Мне так жаль, что все так вышло. Пожалуйста, скажи ему.
        - Не придется. Он слушает.
        - О господи, - всхлипывает она.
        Фред тихонько открывает и закрывает ящики в поисках заначки. Сара размазывает слезы по щекам и берет меня за руку. Впервые я чувствую, какую огромную печаль она несет в себе. Химия опять изменилась, и нам нужно найти новое равновесие. Она становится на цыпочки, словно для того, чтобы поцеловать меня в щеку, но не делает этого. Сара вглядывается в мои глаза и тоскливо улыбается.
        - Береги себя, Томас.
        - И ты, Сара.
        - Пожалуйста, приглядывай за Джонасом - за всеми братьями.
        - Конечно.
        - Им не нужна эта девушка, правда. Им нужен ты.
        Она отшатывается в сторону и уходит. Фред, стоя неподалеку, бормочет что-то, обещая прислать мне просмотровые копии, затем хватает пожитки Сары и выходит с ней через парадную дверь.
        Слышен звук заводящегося мотора.
        ДВЕ ТРЕТИ ЭТОГО огромного мозга сейчас поражены гневом. Все идет вразнос, потому что нейротрансмиттеры разбежались повсюду и любовь Коула ослабевает. Синапсы сбоят от горя и ярости. Себастьяна корчит от злости, а Джонас сошел с ума от горя. Руки у них дергаются, языки отвисли, мысли грохочут так громко и разрушительно, что у меня аж в затылке гудит, а волосы встают дыбом. Хочется взглянуть им в глаза, но всякий раз, когда подхожу близко, их скрюченные руки и ноги кружатся и мешают мне. Я вспоминаю о тех сильных руках, которые схватили меня в момент ночного кошмара, защищая от недр трясины и от того, что ждало меня там, чтобы задушить. Их легкие издают хрипы и шипение, рычащие стоны истекают кровью. Коул пытается успокоить, но остальные не дают ему говорить. Настоящей поэзии не слышно, но рты бормочут полные негодования стансы. Шаркая, они делают пируэт вперед. Чахлые искореженные тела по-своему красивы и естественны - плавные углы искривленных костей, мышц и сухожилий выглядят эстетично и элегантно. Три сморщенных тела сливаются в одно, чтобы поддерживать огромную голову, в которой невидимые глаза
вращаются и чуть не выскакивают из глазниц. По ковровому покрытию бегают искры. Я произношу имя Джонаса, и тот забивается в угол, увлекая за собой в тень остальные ссорящиеся тела. Пальцы указывают на дверь, и я ухожу.
        КОГДА Я ПАРКУЮСЬ У «ФАЙВ ЭНД ДИМ ДУВЕРА» перед закрытием, появляются на своих мотоциклах Клэй, брат Лотти Мэй, и его приятель Дарр. В зеленых мокрых зарослях позади магазинчика барахтаются и пронзительно кричат бакланы, гагары и поганки, копошась позади гнилых досок, где жители болот привязывают свои лодки, когда приплывают за провизией.
        На лбу у Дарра еще налеплен лейкопластырь. С одного края клей отошел, и там лейкопластырь отклеился. Он не умывался, и в порезе грязь. Дарр явно из тех, кому нравится, что мир заботится о себе сам.
        Не могу понять, в чем заключается игра. Клэй стоит и смотрит, расслабленно держа руки по бокам, без всякого выражения, но готовый в любой момент принять участие. Он глядит на дверь, ожидая сестру и не будучи уверен, внутри она или, возможно, я с ней уже что-то сотворил.
        Как и Эйнштейн, Дарр не тратит зря время и ценную энергию своего ума на ежедневный выбор одежды. На нем по-прежнему обтягивающая красная майка, джинсы, бутсы, пояс с пряжкой. Есть лишь одно отличие: он выбросил свой маленький ножик, видимо решив в приступе гнева, что порезавшее его лезвие стало предателем, перебежчиком во вражеский лагерь. Такой образ мысли заставляет мужчин называть свои гитары женскими именами и в конце концов разводиться с ними. Теперь у него новая любовь - восьмидюймовый складной нож, засунутый за голенище левой бутсы.
        Выхожу из пикапа и жду. Живот мешает Дарру подойти слишком близко, но он умеет преодолевать расстояния. Он наклоняет голову, глядя на ковыляющих по траве гагар, и лейкопластырь наконец падает со лба.
        - Знаешь, чего я терпеть не могу? - спрашивает он меня.
        - Подыграю, поскольку вопрос явно риторический. Чего ты терпеть не можешь?
        - Фехтование.
        Я прочищаю горло.
        - Фехтование?
        - Я ненавижу фехтовальщиков, которые не имеют представления о суровой реальности, стоящей за этим видом искусства. Они считают это спортом, чертовы идиоты. Или, хуже того, представлением, которое проводят для своих мамаш как балет или синхронное плавание. Фехтование никогда не было спортом. Чтобы жить с клинком, надо иметь убеждения. Веру. Истинная вера - вот о чем я говорю. Но эти игроки, они с таким же успехом могли бы бросать мяч в баскетбольные кольца или добегать до третьей базы. Они так и не усвоили… не усвоили сами постулаты, идеологию этой дисциплины.
        - Не могу сказать, что у меня есть свое мнение по вопросу.
        - Поверь тому, что я говорю. Неважно, как часто они тренируются - в головах у них всегда эта безрассудная чушь. Они чувствуют себя галантными дворянами, размахивая своими мушкетерскими шпагами и выкрикивая что-то на французском, притом что даже не могут правильно произнести слова. Считается, что с дурацким шлемом на голове тебя не обнаружат мертвым и моторчик не остановится, когда друг друга колют в грудь.
        - Даже женщины?
        - Особенно женщины! Черт, не заставляй меня говорить о них!
        Он сплевывает в грязь. Последняя пара посетителей покидает магазинчик и идет к своим плоскодонкам, возвращаясь в залив. В оконном проеме показывается лицо Лотти Мэй, на минуту оказавшееся в обрамлении обвивающих дом виноградных лоз. Она меняет висящую в окне вывеску на «Закрыто» и замечает сцену перед домом. Прежде чем исчезнуть, она вздергивает подбородок и собирает губы в тонкую белую бескровную линию.
        Дарр немного покачивается - может, признак повреждения внутреннего уха.
        - А ты не думал, что им надоели эти дурацкие утомительные телодвижения? Идиотская фальшивая доблесть, которую они должны изображать, когда скачут вокруг друг друга словно кретины? Как доказать, что состоишь из плоти и крови, если люди пытаются зарезать один другого, с головы до ног покрытые металлической защитой? Не кажется ли тебе, что, если бы на шпагах не было пробковых наконечников, они продвинулись бы дальше?
        - Наверно, они гораздо сильнее будут стараться не попасть под удар.
        Он разражается громким смехом, который звучит искренне и немного безумно.
        - Вот! Ты понял! Именно это я и думаю!
        Его мышцы дрожат, и размытые тюремные наколки выглядят хуже, чем меланома.
        Я молча смотрю на него моргая и опять прислоняюсь к пикапу. Дарр не только ждет, что мир сам себя возьмет в руки, но и возлагает большие надежды на то, что логика его высказываний каким-то образом докажет саму себя. Может, он говорит метафорично. А что если это туманная попытка запугивания?
        - Я верю, что мы с тобой хорошо понимаем друг друга.
        - Мы вернемся к этому вопросу, - говорю я ему и иду к Клэю.
        Может, он колдун и уже наводит чары и произносит заклинания с неизвестными даже ему самому целями. Его плечи опущены от усталости, а глаза прикрыты, словно он проходил через подобное много раз.
        - Почему ты крутишься около моей сестры? - спрашивает он.
        - Вначале она крутилась около меня, но признаю, что приходил искать ее вечером.
        - Зачем?
        - Не могу точно сказать.
        Между его бровей появляется маленькая морщинка, и мне требуется пара секунд, чтобы осознать, что он хмурится. Потом морщинка исчезает.
        - Не можешь придумать ничего получше?
        Раздумываю над вопросом и отвечаю:
        - По сути, не могу.
        - Тебе стоит держаться подальше от нее. Думаю, так будет лучше.
        Никаких скрытых предупреждений, демонстрации оружия или мускулов. Он говорит с холодным спокойствием, даже меланхолично. Я бы сказал, что однажды он почти выбрался из округа Поттс, но его затянуло обратно.
        - Ты вернулся в город из-за сестры? - спрашиваю я. - Чтобы защитить ее? Забрать отсюда?
        - Нет.
        - А что тогда?
        - Может, я объясню тебе со временем.
        Приятно слышать, что он говорит правду, прямо и без экивоков. Если все пойдет как надо, мы доберемся до сути дела, какой бы чертовщиной это ни было. Нужно ждать, пока сыграют определенные обстоятельства, цепь событий, начавшаяся со рвоты Лотти Мэй, или, может, с моей бабушки на школе крыши, или задолго до того. Каждое событие следует за другим, образуя некое сплетение, которое пока четко не определить. По крайней мере, я не могу.
        - Твой друг действительно настолько не любит фехтование, или все это - замаскированная угроза? - спрашиваю я.
        - Просто ненавидит.
        - Так почему он все это наговорил мне?
        - Ты ему нравишься.
        - Вот как.
        Дарр вынимает свой складной нож, открывает его и кидает в заросли травы в копошащегося там баклана. Птица кричит от боли, кружится, падает и пытается уползти, пока Дарр идет за ней.
        Крови почти не видно. Он с улыбкой хлюпает по грязи, хватает птицу и протыкает ей голову. Труп он отдает Клэю, который обращается с убитой птицей довольно почтительно. Лотти Мэй, стараясь не встречаться со мной глазами, выходит держа мешок из джута. Я наблюдаю с легким недоумением. Клэй бросает мертвого баклана в мешок, завязывает его и кладет на заднее сиденье. Они с Лотти Мэй садятся на мотоцикл, Дарр - на другой, и все едут прочь, не сказав ни слова.
        Я стою еще какое-то время, думая о Драбсе и глядя на блестящую болотную зелень. Мимо проплывают охотящиеся за рыбой поганки и кряквы. Начинает дуть холодный ветер, который приятно охлаждает мое горло. Вдали в трясине ревут аллигаторы, и несколько перьев баклана поднимаются на воздух.
        Гагары подняли плач, похожий на плач моей матери, и он эхом отражается по всей округе. Я зажигаю сигарету. Поднимающийся болотный газ воспламеняется, и на стоячей воде танцуют красные извивающиеся огненные язычки. Они похожи на умирающих людей, которые никак не желают отпустить ненавистную жизнь.
        Восьмая глава
        СТАРУХА И ЕЩЕ ДВЕ ВЕДЬМЫ каким-то образом забрались в дом в конце дня и начали бегать по всем помещениям и совершать ритуалы. Они носятся из комнаты в комнату, обрызгивая дверные проемы вонючими маслами, распевая что-то и проводя очистительные церемонии.
        Как ни странно, они прошли мимо спальни, где Доди лежит с моими братьями, пытаясь вытащить Джонаса из глубокой депрессии. Они не обращают туда свои молитвы и не тратят зелье.
        Вельма Кутс не давала одобрения на такую атаку. Это не в ее стиле. В отличие от всех них, она знает лучше. Эта фракция колдуний отделилась от остальных, они долго планировали и наконец вылезли из болот. Когда я подхожу ближе, они выкрикивают слова, которых я не понимаю, и делают перед моим лицом защитные пассы. Они верят, что здесь прячется темная правда, которую нужно немедленно искоренить, и решили наконец взять дело в свои руки. Такую браваду я могу оценить. На них шали и браслеты из чертополоха, волосы трижды обмотаны платком; они таскают амулеты и колокольчики и постоянно звякают ими в перерывах между воплями.
        Старуха быстро устает, тянется к бархатным драпировкам, садится на диван и тяжело дышит. Она слишком стара, чтобы до сих пор носить какое-то имя. Когда она кашляет, в ее истлевшей оболочке слышен шорох веков. Человеческие имена больше не могут держаться на ней - они соскальзывают с ее пыльной сморщенной плоти, как капризы молодой девушки. Она держит звездные карты, на которых показаны выравнивания и несовпадения планет и лун. На пергаменте видны засохшие кровавые полосы, словно она пыталась заставить небесные тела вернуться на надлежащую орбиту силой собственной крови. По-моему, попытка не хуже, чем все остальные.
        Решаю заварить чай и предложить им еду и кексы. Голос у Старухи такой скрипучий, будто его не раз ломали и чинили с помощью гвоздей и молотка.
        - Всё из-за тебя, - говорит она.
        - Все вы так говорите. Честно говоря, чем чаще мне это повторяют, тем меньше я в это верю.
        - В основном из-за тебя, но твоей вины тут не так много.
        - Да?
        - Иногда просто такой ход вещей. Плохо, но такова жизнь.
        - Спасибо и на том. Хотите кекса?
        - Спасибо.
        Ее лохмотья тонкие как бумага, их скрепляет одна грязь, но она закутана в них, будто в газовую ткань. В ее бесчисленных годах есть удивительная красота, порочная и поразительная. Она заслуживает почтения и уважения, и я изо всех сил удерживаюсь от того, чтобы вышвырнуть ведьму из дома.
        - Что за хренотень вы тут раскидали повсюду?
        - Суп из бычьих хвостов, варившийся три дня.
        - Господи Иисусе!
        - Мы думали, это поможет.
        Она говорит это с печалью, поскольку понимает - не поможет. Мы за пределами подобных мер воздействия, и, может, всегда были. Руки у нее дрожат, когда она берет предложенную чашку чая и кусок кекса.
        - Благодарю за старания. Хотите лимон?
        - Да, спасибо.
        Я добавляю ей в чай кусочек лимона и смотрю, как она ест дрожащими руками. Жует пищу своими беззубыми деснами, пока та не превратится в жидкую кашицу, а потом проглатывает.
        Возможно, много лет назад мой прадед танцевал с ней. Думаю об этом с некоторой печалью, представляя, как все было и как должно быть. Он танцевал со всеми девушками и, когда за ними ухаживал, для каждой собирал жасминовые букеты на главной улице и по обочинам, в садах и по пути в церковь. Неплохо, надо думать, проводил время. Смотрю на ее скрюченные коричневые пальцы и представляю их снова бледными и молодыми; представляю, как прадед нежно брал их в свои руки, когда они гуляли весной по городской площади. Когда-то ее скрипучий сухой голос звучал застенчиво, и они перешептывались. С тех пор сменилось несколько поколений.
        - Я стара, - говорит Карга так, словно это новость. - У меня не так-то легко вызвать тревогу. А ту, что есть, оставлю для подходящего времени и ст?ящих людей.
        - Для меня?
        Она испускает смешок, и с одежды спадают клочки лохмотьев. Сквозь редкие волосы проглядывает череп. Полупрозрачные пряди падают на пол. Ее тощее и дряхлое тело трепещет как ленточка на ветру. В глазах плещется безумие, но такого рода сумасшествие вполне можно понять. Безумие прошлого и тех, кто сумел выжить, которое сильно отличается от того, что охватило Драбса и Мэгги, моих братьев и даже меня. Ее голос то затихает, то снова набирает силу. Пахнет от нее протухшим мясом.
        - У большинства людей есть тайны, но с тобой все иначе.
        - Иначе?
        - Ага. Просто по-другому. У тебя все наоборот. Их тайны, они выходят из леса и цепляются к тебе.
        - Порой я так себя и чувствую.
        Другие ведьмы переместились во двор и продолжают кричать, танцевать и заниматься прочими подобными вещами. Они проходят перед окнами, рисуя пальцами символы на стекле. Интересно, пытались ли они связаться с Лотти Мэй и рассказала ли она о том вечере, когда напилась и вместо того, чтобы заняться со мной любовью и обследовать нижнюю часть моего тела на предмет уязвимых мест, ее стошнило.
        - Этот кекс очень вкусный, - говорит она.
        - Да, - отвечаю я, - мы с Доди его готовили.
        - Не подумала бы, что эта девочка умеет так вкусно готовить.
        - Она и не умеет. Пек я, она просто подавала мне муку и все такое.
        - Похоже, ты любишь делать выпечку.
        Она хмурится и смотрит вверх, впервые заметив тихий шум, доносящийся сверху. Это походит на непрекращающийся звон в ушах.
        - Что это? Кто-то плачет?
        - Да, - говорю я.
        Она отхлебывает чай и даже прожевывает и проглатывает дольку лимона. Опять оборачивается и смотрит в темный проем лестницы.
        - Кто там плачет? Ты сказал, призрак?
        - Мой брат Джонас.
        - Он призрак?
        - Не думаю.
        Она позволяет себе рыгнуть и похлопывает по животу.
        - У мальчика сильное горе.
        - Любовь всей его жизни только что его покинула.
        - Когда?
        - Неделю назад.
        Она округляет глаза, и нижняя губа отвисает.
        - Если такое горе не прошло за целую неделю, оно никогда не кончится.
        - Боюсь, вы можете оказаться правы.
        Она берет меня за руку и целует ее сухими губами, собирает свои вещи и заворачивает остаток кекса в тряпки.
        - Прошлое может вернуться назад множеством путей, детка. Оно не стареет и его не хоронят, как происходит с людьми. Оно может умереть и воскреснуть. Грехи принимают форму и донимают тебя.
        - Что вы имеете в виду? - спрашиваю я.
        - Ты сам это…
        - Вскоре узнаю. Да, я уже слышал. Расскажите мне о карнавале.
        Старуха кривится, демонстрируя крошки, застрявшие в коричневых зубах, и спрашивает:
        - Что такое карнавал?
        ОТЕЦ СИДИТ НА КРАЮ кровати, уставившись прямо перед собой.
        Зло больше не принимает личину его собственной жизни. Он освободился от этого и от тупиковой судьбы, ограничившей его округом Поттс. Он дорого заплатил, но наконец вышел из замкнутого круга, по крайней мере, в своем воображении. Его надменность ушла, гордость пошатнулась. Живое сердце ненависти слегка охладело и теперь горит слабее, но более устойчивым пламенем, и он, похоже, чужд всему, что его окружает. Думаю, он мог бы уйти, но выбрал остаться. Предвидение и воображение давно его подвели, но стремление покорить пойму осталось. От него пахнет затхлым потом, самогоном, собачьим дерьмом, тухлой курицей и болотом. Несоответствие и крах. Его разрушение подошло к концу, и благодаря этому он обрел свободу.
        Листья резко царапают по окнам и кричат козодои. Мне хочется спросить отца, видел ли он Мэгги там, под ивами, но, боюсь, он может мне солгать.
        Внизу звонит телефон, и меня охватывает непреодолимое чувство, что это Драбс. Его преследуют, и ему долго не продержаться. Мне нужно взять трубку, но я не в состоянии выйти из спальни. Отец сидит на моих ногах, будто желая их сломать. Телефонный звонок обрывается, из моей груди исходит глубокий стон. Мне хочется убить кого-то, но все уже мертвы.
        Отец шепчет мое имя и свое собственное. У него по-прежнему с собой фотоаппарат, и он делает фотографии, бесцельно и без вспышки. Я понимаю, что все это как-то связано с Мэгги, а не с моей матерью, или Богом, или Кингдом Кам. Как любой человек и любой миф, он ревнует к тому, что со временем заняло бы его место. Он жаждал того, что было моим. Он любил ее, потому что любил меня, и все же ненавидел то, что я, как всякий сын, из себя представлял. Возможно, мои братья стали исключением из общего правила.
        Не его смерть или уничтожение, но его медленная замена и постепенное стирание.
        Его зло теперь приняло новый облик. Мой.
        Мрачно щелкает камера. Он встает и идет к братьям. Его привязанность видна по глазам, в которых горит трагичная нежность. Он заложник, который не может покинуть тюрьму после освобождения.
        Больше он не носит мой размер. Он стал намного крупнее за время отсутствия. Его одежда и обувь будут на мне болтаться. Мы больше не занимаем в этом мире одинаковый объем пространства, что создает вакуум, который нужно заполнить. Его пустота живет, ожидая меня в этой комнате и под кроватью, за колышущимися шторами, в тяжелом дыхании рядом со мной. Я оборачиваюсь.
        Кем бы она ни была, она вернулась назад, мило и гибко устроившись у меня на коленях. Может, ее тело - сосуд моих грехов. Огненно-рыжие волосы вспыхивают, когда отблеск лунного света падает в наш темный угол. Тень моего отца, черная и вечная, падает мне на грудь, и я не вижу ее лица, хотя она смотрит прямо на меня.
        Она издает слабые звуки - не экстаз и не агония, но, возможно, смесь того и другого. Братья стонут во сне, и она тут же начинает вести себя тише. Теперь она перемещает свои претензии туда, где когда-то было лицо моей сестры - того, что могло быть моей сестрой. Она целует пятно с отметками зубов Себастьяна, прежде чем опять взять в рот.
        Кто-то - возможно, я - хочет убить кого-то еще, опять-таки, возможно, меня. Она впивается ногтями мне в ногу, а затем вынимает их, делая короткие царапающие движения, словно впечатывает в мою кожу слова из небытия. Я пытаюсь их расшифровать. Силуэт моего отца пощипывает невидимый подбородок, тоже стараясь прочитать резкий рукописный почерк с четко очерченными линиями. Мне удается проследить i с точкой, низенькую n и свисающую снизу g в окончаниях ing. Она пишет с множеством активных глаголов. С того момента, как мы впервые встретились на заднем сиденье моего пикапа, ее повествовательная манера немного изменилась. Теперь больше двоеточий и меньше курсива. Абзацы стали короче, но примечаний столько же, а еще она добавила полный указатель и библиографию.
        Внезапно я различаю несколько слов. Мой отец тоже их видит и громко хмыкает.
        ТЯЖЕСТЬ.
        ПРОНИКНОВЕНИЕ.
        ПОДЛИВКА.
        СМЫСЛ.
        ЗНАЧЕНИЕ.
        Хочу задать вопрос, но не могу говорить. Мой отец размахивает руками, привлекая к себе мое внимание, но не издает ни звука. Я вот-вот получу оргазм и не понимаю, каким, черт возьми, образом. Если она и прикасается ко мне, то так глубоко и одновременно деликатно, что я этого практически не чувствую.
        Она почти закончила свои письмена, свои гексаграммы. Тень отца горестно раскачивается, но его горе никак со мной не связано. Я почти готов разразиться диким смехом. Что бы она здесь ни делала, это поможет нам перейти на следующий уровень.
        Яростно кончаю ей в рот - в то, что может быть ее ртом, и ее язык кружится и вращается, увеличивая нажим и опять ослабляя. Чертовски изящный трюк. Постанывая, притягиваю к себе ее холодные жесткие волосы. Она неразборчиво бормочет. Я пытаюсь понять, не Ева ли это в моей кровати, скрытая темнотой. Сперма струится к ней в глотку, если у нее есть глотка. Если это Ева, тогда я хочу ее попросить надеть гольфы, и мы начнем все сначала. Она говорит со ртом, полным моего уксуса, призывая кого-то еще, что-то еще. Она дает обещания и выдвигает требования, повторяя почти непроизносимые имена.
        Изречения на моей плоти опять загорелись, и в комнате стало светлее. Ее лицо по-прежнему скрыто темнотой. Как и лицо отца. Я в ожидании того, как нечто древнее и всемогущее пробьется сквозь трясину времени, сквозь дикие заросли и болота на своем неуклонном пути домой.
        Жду еще несколько минут, но ничего не происходит, и в конце концов свечение гаснет. Она беспокойно стонет, встает с кровати и открывает дверь. Я тянусь к ней, но она отворачивается и осторожно закрывает дверь. У меня такое чувство, что в следующий раз ее визит будет последним.
        Отец направляет на меня камеру и щелкает затвором, а потом проверяет, выглядывая в окно, тут ли Мэгги. Я валюсь назад на подушки и жду, не зазвонит ли снова телефон, надеясь, что я только заснул, а не умер, как мой старик.
        ЧАСТНЫЙ СЫЩИК НИК СТИЛ громит бар Лидбиттера. Тут такое время от времени случается, и большинство мужчин не возражает. Все они в той или иной степени проходили через подобное. Это обычай. Ритуал. Но никто из них не показывал такого класса, как Стил. Все сгрудились на одном конце бара, пока Стил выполняет серию замысловатых приемов боевых искусств, раскурочивая столы и пробивая кулаком стулья. В движениях выражается его боль.
        Дидер немного расстроен, потому что хочет играть в дартс, а Стил уже порвал мишень для бросков. Ему ничего не остается, кроме как метать дротики в голову дикого кабана, целясь тому в глаза, а иногда в ноздри. Вербал Рейни отказался от пива и на текущий момент ополовинил бутылку бурбона «Четыре розы». Он не брился с неделю, и никто не гладил его рубашки.
        - Черт возьми, я никогда не думал, что скажу это, но я скучаю по Глории! Этот Гарри не знает, какое сокровище заполучил.
        Остальные кивают и похлопывают Вербала по плечу, теснясь при этом в небольшой круг и стараясь держаться подальше от Дидера. Тот не попал в голову кабана ни разу, но продолжает разбрасывать дротики по всей комнате. Вербал скребет подбородок, считает сдачу и направляется к музыкальному автомату. Он проигрывает песню «Люси» в четырнадцатый раз подряд, но никто не жалуется. Такой выдался вечер.
        - Она говорит, что вернется назад?
        - Нет, говорит, что не хочет меня больше видеть.
        - Вербал, тебе чертовски везет.
        - Дружище, ты прав.
        - Скучаешь по ее детям?
        - Скучаю? Они до сих пор со мной.
        - С тобой!
        - Они с Генри уехали, оставив всех троих на меня. Отправились во второе свадебное путешествие.
        - Думаю, они не очень хорошие родители.
        - Склонен согласиться.
        - Неудивительно, что они с Гарри выглядели так оживленно последнюю пару недель. Я думал, это потому, что они направляются на Кайманы, но…
        - Какие еще Кайманы? Те, что рядом с Гейнвиллем?
        - Западные Карибы, тихая британская колония, известная как Каймановы острова.
        - Что?
        - Состоит из трех островов в 480 милях к югу от Майами. Большой Кайман, Кайман-Брак и Малый Кайман.
        - О господи!
        - Мы с Дидером туда ездили несколько лет назад, после того как нам выплатили страховку, когда мы поймали охотинспектора на незаконной прослушке телефонов.
        - Снова та история с Большеротым Окунем?
        - Совершенно другие обстоятельства, Вербал. Настолько ясное дело об уголовном розыске и изъятии, какое только можно себе представить. Карп находился в лохани в честь традиционного иудейского праздника Рош Ха-Шана, а не по какой-либо еще причине, что бы там не говорили.
        - Ты иудей?
        - Я собирался принять эту веру.
        Женщины пожирают Стила глазами и говорят о нем приглушенными голосами. Вот настоящий мужчина, который знает, как любить и ненавидеть, но обратит свою агрессию на неживые объекты, а не на тебя или твою мать. Из его рук сочится кровь, и он наслаждается этим фактом, облизывая свои раздувшиеся суставы. Чтобы восстановить рубцовую ткань, потребуется много усилий, но надо же с чего-то начать.
        Он улыбается с такой силой, что уголки рта трескаются. Вокруг него вьется сигаретный дым. Он оборачивается и рубит его резкими движениями. В таком акте насилия есть какая-то балетная красота. Аромат духов Лили оказался столь тяжелым, что спина у него согнулась. Головы животных смотрят вниз, а он глядит на них.
        - Как идут дела? - спрашиваю я.
        На шее у него царапины. Я узнаю эти маленькие ранки, которые оставляют колючки терновника. Я знал, что он стал проводить больше времени в монастыре с аббатом Эрлом, но не думал, что Стил стал членом ордена.
        Стил не считает свою брутальную демонстрацию потерей контроля, впрочем, как и я. Он говорит:
        - Я продолжаю заниматься делом. Вы получите ответы. Я останусь в городе, пока дело не будет закрыто.
        - Может, это плохая идея.
        Он приходит в замешательство и на секунду замирает. Под ногтями у него занозы.
        - Вы хотите, чтобы я бросил дело?
        - Нет.
        Жесткие черты лица смягчаются от облегчения. Ему нужен этот последний остаток самоуважения, и у меня нет причин отбирать его у Стила. Но челюсти у него тут же напрягаются, потому что он знает - вот-вот я заговорю о Еве. Он оглядывается в поисках чего-то еще, подходящего для удара, но поблизости ничего неразбитого не осталось. Глаза Стила останавливаются на мне, и я задаюсь вопросом, стоит ли продолжать.
        - Вы же не боитесь меня? - вновь обращается ко мне Стил после паузы.
        - Нет.
        - Вы боитесь чего-то?
        - Не знаю.
        - Если бы боялись, то знали бы.
        - Может, и так.
        Подходящий момент для того, чтобы мне дал беглую оценку этот парень с розовыми пальцами, чей дух разрывается между смертью жены и соблазнительной школьной учительницей; детектив, который застрял в гнилом городишке по непонятной ему самому причине и измучен маленькой девочкой, сводящей его с ума.
        - Что за чертовщина у вас творится? - спрашивает он меня.
        Думаю, что ему сказать. Стоит поговорить о моем детстве? Хотите узнать о том дне, когда я оставил убитого мальчика в пойме? Но это звучит слишком претенциозно. Скрещиваю руки и жду.
        Мимо нас пролетает дротик Дидера. Стил выбрасывает в мою сторону кулак, который останавливается в четверти дюйма от моего носа. Таким ударом можно убить наповал. За несколько дней до того, как Лили соскребла рубцовую ткань, он мог бы сломать мне нос и впечатать носовую перегородку прямо в мозг. Снова звучит песня «Люси». Мы пристально смотрим друг на друга.
        ВО СНАХ МОЕЙ МАТЕРИ она дергает своего отца за рукав плаща.
        Тот игнорирует ее, как постоянно делал в последние три недели после ее возвращения с известием, что маму убили. За исключением того непродолжительного времени, когда он орал на нее за то, что она стерла кровавые слова со школьной стены, он не сказал почти ни слова.
        Он сидит в кресле в центре гостиной, слепо уставившись перед собой. Иногда радио включено и по нему передают какую-то тихую музыку, но чаще царит полная тишина, как сейчас. Она дергает его за рукав, а он не реагирует. На мгновение она пугается, что отец мертв, и ищет в его груди рукоять от серпа.
        Там ничего нет. Кончики его жестких каштановых усов слегка трепещут от тихого дыхания. Может, он все еще злится на нее за то, что смыла улики, хотя что-то все же осталось. Она не боится крови и за последние несколько дней забила нескольких куриц и поросят, но больше не может выносить ни вида, ни запаха мела.
        Может, это все ее вина. Она еще раз просит прощения и предлагает сделать суп из бычьих хвостов, его любимый. Он не отвечает. Это хуже всего, что было.
        Засуха не прекращается, и вонь от дохлой рыбы поднимается с низин и заполняет весь дом. Она уже привыкла к этому запаху, как и попугайчики, пьющие воду, пока ветер треплет занавески и заставляет окна дрожать в рамах. Мимо проносятся пылевые вихри, тополи качаются и клонятся так, будто глядят на нее сверху вниз.
        Его лицо кажется бесплотным в тускнеющем свете. Глаза впали, а из-под приоткрытых губ показываются квадратные зубы, выступающие словно надгробия.
        Они так и не сходили на могилу матери. Он бы и не пошел, рассуждает она, чувствуя, что для нее идти одной просто небезопасно. Тот, кто убил и написал те слова, мог не уехать из Кингдом Кам, и, вполне возможно, повсюду ее подстерегает. Жители болот порой зовут ее туда, где растет кудзу и голубика, и стараются предостеречь от определенных мест и людей. Но они не говорят ничего, чего бы она уже ни знала.
        Скопившаяся в ее груди печаль не находит выхода. Ее мать провисела в таком виде у всех на глазах, и теперь все об этом знают. Это давит почти так же, как сама ее смерть. У моей матери нет и малейшего понимания, почему и из-за чего такое могло случиться. Она переживает за цветных, которых линчевали, и чьи дома сожгли.
        По чердаку пробегает крыса или кто-то вроде крысы. Она убрала все мышеловки с заплесневелым сыром и ядом, которые ставила ее мать. Та была просто одержима идеей убийства существ, которым здесь не место, и приходила с метлой на чердак в любое время ночи, вычищая все углы. Крысы - или кто там мог прятаться - имели свои основания и желали остаться в доме.
        Отца это не волнует. Его больше ничего не волнует.
        Колдуньи приносят ей тушеное мясо и крепкий чай, чтобы накормить отца, и говорят, что снова поднимут его на ноги. Она благодарит ведьм, относит посуду домой и выливает ее содержимое в кусты. Порой туда приходят землеройки и дикими голосами пересвистываются друг с другом.
        Если ее отец не умер, он просто болен, и его болезнь закончится. Он проснется и зевнет, потягиваясь и потирая живот, готовый опять принять плотный завтрак, как в прежние времена. Они выйдут на прогулку по проселочным дорогам округа Поттс и внезапно обнаружат, что подошли к воротам кладбища. Он положит руку ей на плечо и мягко направит вперед, а сам будет ждать у ворот. Она навестит мамину могилу и скажет все, что еще должна сказать, и мама выслушает. А потом, вероятно, расскажет ей то, что следует рассказать, и зловещие лица, погано ухмыляющиеся из-за деревьев, растворятся наконец в ночи. Потом все смогут вернуться к тому, что должны делать.
        Она не считает это очередным поражением. Она прощает недостатки.
        Отец хватается за сердце, будто его только что пронзили острой сталью. Она подходит к крыльцу и замечает человека с тремя головами, который ждет ее выше по тропинке.
        СНОВА ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН, и я выскакиваю из кровати, чтобы взять трубку. Преподобный Клем Бибблер хочет меня видеть. Когда я появляюсь в церкви, уже два часа ночи, а отец Драбса сидит на задней скамье, шепотом творя молитвы.
        Я сажусь рядом. Скрипят стропила и ветви белого дуба царапают черепицу. Можно себе представить, как тут было сорок лет назад: дети открывали свои учебники и вынимали ручки, пока моя бабушка выводила на доске формулы и подчеркивала союзы. Даже когда в моих ушах звучат молитвы преподобного, сбоку лежит молитвенник, а перед собой я вижу крест и алтарь, у меня нет ощущения, что это на самом деле церковь.
        В помещении больше не царит чистота. Повсюду разбросаны обертки, бутылки и объедки. Он остается здесь дни и ночи в надежде, что его вера, его пропавший сын или его отсутствующая община вернутся. Две веревки, ведущие к шпилю, потрескались и перекрутились. Колокол еще раскачивается, и нескончаемый звон давит мне на грудь, раздается в голове.
        На нас обрушилась удушающая жара, но преподобный Бибблер все равно не потеет. Когда он заканчивает молиться, выпрямляется и изумленно смотрит на меня. Кивает, и мускулы на его черном лице двигаются несимметрично. Он выглядит так, словно попал в ловушку воспоминаний о чем-то, чего никогда не происходило. Стоическая выдержка ему изменила. Бибблер облизывает губы, но во рту у него так пересохло, что кончик языка цепляется за губы.
        - Томас, извини меня пожалуйста. Я не думал, что ты приедешь так быстро.
        Ему не кажется странным, что я приехал посреди ночи по его просьбе, и я не нахожу его просьбу чем-то необычным.
        - Он здесь был, - говорит преподобный Бибблер.
        - Драбс вернулся?
        - Да.
        Он пытается бороться с тем, что мечется в голове, крепко сжимая веки и быстро-быстро повторяя литанию. Это не помогает, и дыхание прерывается. Выглядит как сердечный приступ. Я наклоняюсь, кладу руки ему на плечи, и преподобный резко возвращается к жизни, словно не знал, что я тут.
        - Томас, он был изранен.
        В глубине живота возникает холодок, который выходит наружу дюйм за дюймом, пока я не начинаю дрожать.
        - Как так?
        Всепоглощающая тишина подплывает и окутывает нас снова. Так всегда бывает. Опускаю глаза и вижу, что подобрал упавший молитвенник. Переворачиваю страницы и удивляюсь тому, сколько псалмов мне неизвестно. Вера и религиозные убеждения всегда изменчивы и текучи как река. Мне нужно идти, но ему есть еще что сказать, и он старается найти способ это сделать. Я остаюсь сидеть на скамье, холодея все больше, и даю ему еще немного времени.
        Внутри него словно рвется струна, и наружу прорывается яростное варварское шипение:
        - Его линчевали! Снова ошпарили смолой, но на этот раз намного хуже. Веревка прожгла ему горло, там все воспалилось…
        Он хватает ртом воздух, но не может дышать сквозь стиснутые зубы.
        - Они… они… что они сделали с моим мальчиком. Мой сынок, мой мальчик…
        У него нет сил закончить.
        Зубы мои стиснуты так крепко, что вот-вот сломаются, и я отбрасываю молитвенник как можно дальше.
        - О Боже.
        - Я не понимаю, как он выжил.
        Но он понимает, и я тоже. Драбс всегда был под чьим-то зорким наблюдением, его использовали для других целей.
        - Я потерял его.
        - Мы оба потеряли, - говорю я.
        - У него пропал голос, и слова, которые из него выходили, были не похожи на человеческие. Но слова были.
        - Вы уверены?
        Он знает, что я имею в виду.
        - Нет, это не языки. Он сказал, что Святой Дух наконец его оставил. Он сделал все, что должен был сделать. Томас, он улыбался. Был счастливее, чем когда-либо. Смеялся и издавал эти ужасные звуки. Искалеченный и окровавленный, с изуродованным мужским достоинством, он был полон радости. Господь Вседержитель, прости меня, но так чудесно было видеть его улыбку.
        Я обещал найти его и не сумел этого сделать. Я больше похож на своего отца, чем готов был признать. Неудача вдохновляла меня, как все остальное, и теперь побудила исторгнуть яростный рев, не связанный ни с тупыми фермерами, ни с веревкой, а относящийся только к моим просчетам и слабости. Преподобный Бибблер хочет коснуться меня, и я отшатываюсь.
        Раздается стук в окно.
        Я оборачиваюсь и вижу, как в пятне лунного света блестит кожа цвета мускатного ореха, светятся белки глаз и сверкают зубы.
        Драбс широко улыбается, и, господи Иисусе, это и впрямь прекрасное зрелище.
        Когда он уходит в темноту, я вскакиваю со скамьи и бегу за ним.
        Преподобный Бибблер пододвигается на сиденье, выставляет ногу и ставит мне подножку. Я кувыркаюсь и падаю лицом вниз в проход. Разбиваю себе подбородок, и кровь льется мне на шею. Я сплевываю на деревянный пол, хватаю преподобного за воротник его тяжелого сюртука и кричу:
        - Зачем вы это сделали?
        - Оставь его. Он теперь счастлив.
        Выбегаю наружу и вижу темную фигуру, которая резво направляется к деревьям. Я выкрикиваю его имя. Драбс замедляет шаг, но не останавливается. Я бегу за ним. Его открытые раны блестят в серебристом лунном свете. Драбс не убегает. Он до сих пор голый, и колючие побеги кудзу дерут ему ноги, но теперь он не чувствует боли. Душа его освободилась. Спотыкаюсь о ползучий сорняк как раз в тот момент, когда он скрывается в лесах. Там мне его никогда не найти, и он знает это, поэтому на секунду останавливается и смотрит на меня.
        - Драбс?
        Он начинает слабо смеяться, и этот изломанный, но веселый голос вливается в хор больных детей.
        Девятая глава
        ТЕЛО СЕСТРЫ ЛУКРЕЦИИ Муртин с проткнутой маткой нашли в канаве у шоссе. Она где-то истекла кровью, а потом ее труп привезли сюда и забросали пальмовыми листьями. Похоже на неудачный аборт.
        Она носила невидимых младенцев по пустой детской, но выносить собственного ребенка ей не удалось. Аббат Эрл на похоронах безутешен, как и несколько монахов и сестер, принадлежащих ордену. Пришли также многие искатели и заезжие путешественники, чтобы выразить свое почтение.
        Горожан пришло больше, чем я ожидал. В целом жители Кингдом Кам не приняли ни новой веры, ни ее последователей. Но Лукреция Муртин была одной из них или когда-то принадлежала к их числу, и они отдали дань уважения женщине, которую когда-то знали.
        Под палящим солнцем сейчас сотни людей. Некоторые с лимонадом, раскладными стульями и сэндвичами, а есть и такие, кто притащил с собой домашних животных. Здесь множество детей, бегающих с цветами среди надгробий и повторяющих молитвы. Они читают эпитафии и показывают их своим котятам, восторженно хихикая. Думаю, сестре Лукреции это понравилось бы.
        Нам приходится ждать шести часов до начала. Аббат Эрл подготовил длинный некролог, но никак не может успокоиться, чтобы зачитать его. Всех проходящих мимо он хватает и обнимает - его сильные мышцы выступают буграми, когда он всех подряд стискивает так, что те едва могут дышать. Его громкие рыдания напоминают звук пожарной сирены.
        Аббата Эрла оттаскивают и прислоняют к стволу тополя, который он немедленно начинает душить в объятиях. Вместо него приходится говорить другому монаху. Учитывая обстоятельства, тот неплохо справляется со своей задачей, несмотря на то, что проводит службу как можно быстрее, с пересохшим ртом и иногда передергиваясь.
        Лукрецию хоронят с повязкой на глазах недалеко от могилы моей бабушки. Паломники блуждают между могильными холмами в поисках духов, Бога, смерти, искупления или воскресения. Причины достойные. Некоторые проводят собственные странные ритуалы и танцуют по кругу, позвякивая крошечными колокольчиками и размахивая ладаном. Большинство остались в капюшонах и мантиях кающихся.
        Одна парочка прячет в своих бесформенных одеждах бутылки с джином и текилой и отхлебывает из них, когда им кажется, что никто не смотрит. Другие просто закинулись кислотой и рассуждают о ярких цветах неба, хватаясь за свои расплывающиеся лица. Помощники шерифа ловят тех, кто бегает голым по зарослям. Кое-кто из жителей развернул раскладные стулья и наблюдает за представлением.
        Паломники, должно быть, видели кое-что в монастыре по ночам. Даже спотыкаясь о корни и камни, они имитируют движения, которые совершала Лукреция. Хотя это и дурной тон, я достаю сигарету и закуриваю. Любители кислоты ведут себя так, словно идут по длинному коридору, неся новорожденных матерям в родильное отделение. Они присаживаются поговорить с фантомами, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее.
        Когда они слепо поворачиваются ко мне с широко расставленными руками, в их рты льется дневной свет.
        Берк, кроме своих записей, по сути, ничем не занят. Шериф насмотрелся фильмов, в которых говорят, что убийца может появиться на похоронах жертвы. У него не хватило ума взять камеру, но он может фотографировать. Записывает имена, номерные знаки, отмечает размер обуви. Бинки будет отмщен.
        Аббат Эрл больше не в силах плакать. Он бьет по стенам, а заплакать просто не может, хотя и хочет. Он вытирает лицо мантией, и вшитые колючки из кошачьего когтя покрывают его щеки царапинами.
        Про трех людей в городе известно, что они делают аборты - две фермерские жены и Вельма Кутс. Центр планирования семьи слишком далеко, это слишком дорого, и никто в округе Поттс не доверяет чужим в таких делах. Стараемся не отходить от домашних традиций.
        Раньше я приводил девочек ко всем трем, и никто так ужасно не косячил при работе. Либо кто-то еще решил попробовать набить руку, либо сестра Лукреция сделала это сама. Но все равно кто-то должен был выбросить ее тело и забросать листьями.
        Аббат Эрл настолько вымотан, что с трудом может встать. Два монаха берут его под руки и поддерживают, как могут. Покачиваясь, он наконец удерживается в вертикальном положении. Монахи хотят отвести его в тень, но Эрл не дается. Он замечает меня, стоящего в отдалении на насыпи, и направляется в мою сторону, подбирая свое облачение, чтобы одежда не мешала карабкаться.
        - Мне нужно поговорить с тобой, - слышу я его тяжелый голос, полный слез и горя, но где-то глубоко в нем притаилась твердость. Если бы у моего отца был подобный стержень, он бы не покончил с собой.
        - Слушаю.
        - Да, мне тяжело это дается…
        Приходится сделать шаг ему навстречу. До того я не подходил настолько близко, чтобы почувствовать, как от него несет джином. Смерть сестры Лукреции отбросила его к старой привычке запивать свою боль, как во времена, когда он работал на моего отца, осушая болото. Порезы на его лице набухают. Мы стоим под темнеющим небом, глядя друг на друга. У него опять начинают стучать зубы, нервный тик усиливается.
        Я говорю ему, что подозреваю - у сестры Лукреции была связь с одним из духовных искателей, живших в монастыре, с другим мужчиной по имени Себастьян. Он мотает головой так резко, что та едва не сваливается с плеч, и говорит, что в святом ордене Летающих Валенд никогда не было ни одного мужчины с таким именем.
        - Ты уверен? - спрашиваю я.
        - Да.
        Конечно, он до сих пор думает, что я каким-то образом тут замешан. Это простительно. Ничтожный червяк подозрений может в конце концов разъесть ваш сон. Он слышал, как она во время молитв называла имя брата, и чувствует, что Себастьян каким-то непостижимым образом связан с ее смертью. Может, так и есть.
        - Расскажи мне, Эрл, - прошу я. - Что с ней случилось?
        - Я не могу рассказать ничего особенного ни тебе, ни кому-то еще. Все, что произошло, случилось за ночь. Я сам пожелал ей спокойной ночи и видел, как она идет в свою келью. На следующее утро она не вышла на завтрак и утренние молитвы.
        - Ты еще думаешь, что она хотела покинуть орден?
        Он испускает вздох,
        - Она все больше отдалялась.
        - Это необязательно что-то значит.
        - Я знаю.
        Он бессознательно дергает рукой, словно хочет схватить меня за запястье. Ему очень нужен какой-то человеческий контакт, но слишком близко подойти ко мне он боится. Ему нужна моя помощь, но он надеется избежать прямой просьбы.
        - Когда мы говорили в последний раз, ты сказал, что, может, она собиралась уехать, потому что ей угрожали.
        - Да, так.
        - Ты еще думаешь, что в этом причина?
        - Я считал, что, вероятно, кто-то просил ее покинуть нас. Возможно, ее любовник, кем бы он ни был.
        - Звучит резонно.
        - Да, может, он хотел жениться на ней и завести семью. Или… может, он просто боялся, что их раскроют и…
        - И заставил ее сделать аборт.
        Он больше не может с собой справляться и в конце концов хватает меня за руку. Мне приходится дышать сквозь зубы. Он низко опускает голову, а когда опять ее поднимает, на шее взбухают толстые багровые вены.
        - Боже, я до сих пор не могу в это поверить. Что ее бросили в таком виде.
        - У Берка есть подозреваемые?
        Внезапно аббат Эрл выглядит смущенным.
        - Боюсь, что из-за горя…
        - Ты упомянул обо мне и братьях. Ничего.
        Он отпускает меня, и в его голосе вновь звучит железо.
        - Себастьян. Она упоминала имя Себастьяна. Мне было ясно слышно.
        Он вытирает мантией кровь и пот с лица, но только раздирает его еще больше. Порез в углу рта расширяется, и соленый пот наверняка ужасно жжет.
        - Прости. Наверное, мне не стоило ничего говорить.
        - Не волнуйся. Берк достаточно меня ненавидит, чтобы я в любом случае попал на первые строчки списка подозреваемых.
        - Томас, он не ненавидит тебя, а восхищается тобой. Мы часто боимся и завидуем тем, кем восхищаемся.
        По-моему, он относится к нам с Берком с незаслуженным уважением, но я не протестую.
        - Сказали, на каком сроке она была?
        - По словам врача, десять недель. Они знали точно, потому что плод остался нетронутым. Можешь представить себе такой кошмар? Насколько бездарно эта… этот человек сделал свою работу.
        Похороны закончены, и люди начинают расходиться. Они кладут цветы у гроба Лукреции Муртин и говорят слова прощания, складывают свои алюминиевые садовые стулья и направляются домой. Домашних любимцев нужно покормить. Звон колокольчиков прекращается, а благовония выветриваются
        Аббат Эрл, наблюдая за этим, морщится. Могила теперь кажется очень маленькой и одинокой - ему больно видеть такую картину.
        - Я сомневаюсь, что шериф вообще найдет кого-то, на кого можно повесить ответственность за эту трагедию.
        - Я тоже.
        - Хочу попросить частного детектива разобраться в этом. Надеюсь, ты не против.
        Внезапно меня поражает мысль, что Ник Стил не пришел на похороны. А также Лили и малютка Ева.
        - Я так понимаю, ты теперь с ним в дружеских отношениях.
        - Он хороший человек, и его гнетет печаль. Я лишь надеюсь, что он сумеет с этим справиться.
        - Да, я тоже.
        Только я собираюсь спросить его, что ему известно об отношениях Стила с Лили и девочкой с плоского камня, как он говорит:
        - Я слышал о том, что случилось с Драбсом Бибблером. Мне очень жаль.
        Это меня останавливает.
        - Как ты?..
        Взгляд у него опущен, и тут с ним происходит то, чего я много лет ни у кого не видел: он краснеет. Тут я понимаю, что, должно быть, кто-то из линчевателей пришел к аббату Эрлу получить своего рода отпущение грехов.
        В мгновение ока на меня спускается всепоглощающая ярость, как бросившийся на спину дикий зверь. В поле зрения появляются белые пятна, и меня охватывает приятное головокружение. Хочется, чтобы оно продолжилось хотя бы с минуту, но это ощущение почти тут же исчезает. Делаю выпад, словно хочу вытрясти из него имена, но с трудом удерживаюсь от соблазна схватить его за горло.
        С ветерком до меня опять доносится ужасный запах его дыхания. Я задыхаюсь от отвращения и глубже засовываю кулаки в карманы, чтобы не начать выбивать из него имена этих ублюдков. Галстук, как кнут, перекидывается через мое плечо. В горле застревает низкое рычание. Я не даю ему выйти на волю, но разницы нет.
        Он видит в моих глазах убийство, но это его не беспокоит. Он видел такое много раз - у себя, у моего отца, может, у каждого человека. Он открывает рот, и мне хочется вырвать у него язык с корнем.
        - Нет, Томас, никто мне не исповедовался, если ты так подумал, - говорит он. - Я встретился с преподобным в его церкви. Ему тоже необходимо утешение. Бедняга. Бедный его мальчик.
        Не знаю, покупаться ли мне на это. Шестой час на исходе, и на аббата Эрла вместе с молчанием нисходит спокойствие. Он поворачивается и идет прочь, к членам своего ордена.
        Я остаюсь стоять один. Мои руки до сих пор в карманах, и мне еще хочется кого-нибудь задушить.
        ОДИН ИЗ ГОЛЫХ ЛЮБИТЕЛЕЙ кислоты на заднем сиденье полицейской машины поймал приход, который становится все хуже. Он визжит и пытается содрать с себя наручники, разбивая нос о стекло. Берк порывается пойти в моем направлении, но останавливается, оглядывается и неуверенно топчется на месте, словно хочет в туалет. Он не уверен, смогут ли помощники удержать такого кадра, и продолжает визгливо кричать им, чтобы те отвезли долбаного психа к доктору Дженкинсу, который ровно так же не будет знать, что с ним делать.
        Шериф Берк поднимает руку, приказывая мне оставаться, хотя я никуда не собираюсь. Его помощники начинают отъезжать, но им тут же приходится нажать на тормоза, поскольку Мейбл Шинер, шестидесяти восьми лет от роду, пробегает перед машиной и начинает на газоне кладбища импровизированный стриптиз.
        Кто-то угостил ее лимонадиком с кислотой. Для своего возраста она двигается весьма бодро и бежит к передним воротам, сбрасывая на ходу черную шаль и ортопедические туфли. Мейбл проносится мимо меня, и Берк кричит: «Остановите ее!»
        На бегу она демонстрирует свою обвисшую грудь и говорит:
        - Свобода! Счастье!
        - Хорошие сиськи, Мейбл, - замечаю я.
        Черт знает что.
        Берк бросает на меня полный ненависти взгляд и устремляется за ней, пока помощники поднимаются на склон. Мейбл сейчас минимум в двадцати метрах от них, и отрыв увеличивается. Очень увлекательное зрелище. Берк с трудом бежит в своих ботинках, которые ему велики, к тому же ему приходится одной рукой придерживать шляпу. Я смотрю, не остановился ли кто еще полюбоваться, но все уже ушли.
        Голый псих в полицейской машине мажет окровавленным носом по стеклу и кивает мне. Я иду к патрульной машине и становлюсь рядом, глядя на него.
        Он весьма волосат. Огромная борода и усы, густая поросль на груди и плечах. Спины, слава богу, не видно. Из носа у него течет. Ему около тридцати, но уже видна проседь и повсюду ожоги от сигарет. Явный признак, что он засыпает с сигаретой и покинет этот мир в виде файербола. В его глазах горит незамутненное желание завершить какое-то дело. Из-за борьбы с наручниками ключицы резко выделяются из зарослей волос. Если он продолжит в том же духе, в конце концов вывихнет себе плечи.
        - Думаю, тебе следует малость подуспокоиться, - говорю я. - Ты так травмируешь себя.
        - Я тебя знаю! Я тебя знаю! Брат Томас! Ты…
        Его лицо - сплошное багровое пятно с раздутыми ноздрями. Он еще немного стучит по стеклу, и я замечаю, что теперь его нос всегда будет искривлен немного вниз и налево. Два других голых парня на заднем сиденье в нирване, тихом и счастливом полуобморочном состоянии. Они ведут спокойную, но напряженную дискуссию о бабочках и синюшных детях, задыхающихся из-за обвития пуповиной.
        Мейбл сделала ход, который посрамил бы футболиста Джерри Райса: она перехитрила Берка и обоих помощников, зигзагами перемещаясь между надгробиями.
        Я поаплодировал бы ей, но пока не хочется вынимать руки из карманов. Не знаю, что еще произойдет, и не очень хочу знать. Она уже сбросила с себя всю одежду, и мне интересно, какое ЛСД заставляет всех тут внезапно возжелать стриптиза.
        Волосатик возбуждается еще больше. Теперь у него образовалась рана над бровью, из-за чего он безумно моргает.
        - Брат Томас!
        - Послушай, тебе нужно успокоиться и пережить все это. Не стоит сопротивляться. Через несколько часов все будет в порядке.
        - Ты же брат Томас, хлеб печешь, да?
        Он большой любитель моей выпечки. Замешивать тесто целых двадцать минут - великое дело. Да еще изюм, все они любят изюм.
        - Да.
        Чтобы продолжать говорить, ему приходится сплевывать кровь.
        - Огни, все эти огни…
        Должен признать, это меня несколько взбадривает. Склоняюсь ближе и спрашиваю:
        - Карнавальные огни?
        Он опешивает и смотрит на меня как на придурка.
        - Что за чушь ты несешь, мужик? Обкурился, что ли? Это огни Господа!
        - А-а.
        - Господь здесь, у него есть для нас послание.
        - Конечно.
        Он замечает Мейбл, огибающую сумаховый куст.
        - Черт, посмотри, как эта старуха размахивает сиськами! Надеюсь, ее скоро поймают, такое меня просто оскорбляет. Ну, недостойно было дать дури такой старушке! Должно быть, какой-то засранец угостил ее тут лимонадом.
        Его отчаянная борьба с наручниками из высокопрочной стали до сих пор продолжается, но в голосе не слышно напряжения. Крошечные косточки в его запястьях, локтях и плечах трескаются и смещаются. Когда его наконец доставят в больницу, придется загипсовать всю верхнюю половину тела.
        - Черт возьми, брат Томас, это колесо обозрения. Это карнавал! Карусель кружится, а все лошади черные, у них бешеные глаза, кроваво-красные, злые. У них еще есть рога: не как у единорога, скорее как у козлов. Как у дьявола! Откуда ты знал?
        Он резко дергает головой, и на стекле остается еще больше кровавых брызг.
        - Эй, мужик, пока я не забыл, хочу сказать - мне нравится твой хлеб. Особенно изюм. Большинство монахов не сумеют испечь ни хрена, но ты знаешь толк.
        - Спасибо.
        Он закрывает глаза, вглядываясь во что-то глубоко внутри себя, и ему это не нравится. Жилки на висках пульсируют и даже веки дрожат, когда он скрипит зубами и плюхается обратно на сиденье.
        - О, черт. Какой-то мерзкий тип хочет выпить.
        - Что?
        - Ой, блин! Что он делает с этой змеей? Господи, что за извращение! Меня сейчас стошнит.
        Раздается громкий треск, и на миг мне кажется, что ему и впрямь удалось снять наручники. Но удалось совсем другое: его левая рука не выдержала, и из плеча торчит осколок кости. Он смотрит на нее с безумным хихиканьем, опять валится на сиденье и отключается.
        Два других кадра продолжают свою жаркую дискуссию, которая перешла на литературу викторианской эпохи, а именно - на поэта Данте Габриэля Россетти и поэтические вирши, которые он похоронил со своей женой, а через несколько лет решил откопать. Волосатик валится на бок рядом со своими кентами и заливает все вокруг кровью. Те не обращают внимания.
        Мейбл неудачно поворачивается и падает вниз головой прямо в открытую могилу Лукреции Муртин. Она лежит на крышке гроба, дико хохоча, и, судя по звукам, бьется о крышку головой. Берк не хочет идти туда и вытаскивать старуху, а помощникам шерифа явно очень неловко от всех этих предвечерних событий.
        Подбираю ее одежду, спускаюсь с насыпи, прыгаю в могилу и успокаиваю Мейбл, пока Берк наконец не вытаскивает ее. Шериф отвозит старушку домой, а его помощники уезжают с тремя голыми ребятами на заднем сиденье. На кладбище не осталось никого, кроме меня и могильщиков, которые забрасывают могилу Лукреции Муртин в старомодной манере - с помощью лопаты и собственных мышц.
        В поисках Мэгги, всматриваюсь в дальние тополя. Я ее не вижу, но знаю, что она где-то здесь, среди множества моих призраков. Я чувствую ее поблизости и хочу попросить снова защищать меня, охранять в темные часы, но даже не в силах позвать ее по имени.
        ТА НОЧЬ, КОГДА я смотрел на отца, сидящего на углу кровати и делающего фотографии из самых глубин ада, стала последней, когда я спал в моей спальне - в спальне моих братьев. Потом они заперли дверь, а я не видел причин туда ломиться.
        Напряжение разлито по всему дому, и теперь у меня постоянно ноет бок. Но близится время, когда нам придется опять столкнуться лицом к лицу. Все мы - очень терпеливые люди. Доди продолжает заботиться о братьях в течение дня, но большинство ночей проводит со мной. Обычно она спит, когда я ложусь, а когда я просыпаюсь, ее уже нет.
        Но сегодня она ждет меня.
        Надвигается еще один ураган. Я чувствую тяжелую пульсацию в костях и за глазами. Гром раздается за серебристо-серыми тучами, молнии спускаются все ниже и ударяют по болоту как злые гадюки. Дождь вначале слегка моросит, ветер разносит сладкий аромат мимозы и ладанной сосны. Шторы матери шуршат и задевают мое голое плечо.
        - Опять, - говорит Доди.
        Скрытый ужас в ее голосе действует и на меня, что совсем неправильно. Ее тяжелое дыхание приправлено доброй порцией виски. При мне она еще ни разу не пила, но хорошо держится. Теперь опять начнутся песнопения, заклинания и прочая уксусная дребедень.
        - Доди, ты не можешь надеяться, что до конца жизни не увидишь дождя.
        - Это другое. Плохой дождь, как тот, что был раньше.
        - Нет, послушай меня…
        - Река выходит из берегов, люди будут тонуть на парковках и в канавах. Болотный поселок смоет. Ты только посмотри. Мертвецы проснулись, прошлое снова возвращается. Мама говорит…
        - Мне плевать, что говорит твоя мать.
        - Нет, Томас, не плевать, хотя ты и не хочешь этого признать. Однажды я тебе уже говорила. Это ураган из душ. Так она его называет, и у меня нет причин спорить. И ты не должен.
        - Я и не спорю. Я буду действовать по своему усмотрению.
        - Как?
        - М-м-м…
        - Но как?
        Доди боится прислушиваться к громкому журчанию льющихся с крыши потоков. Эти непрекращающиеся удары воды по стенам слишком похожи на монотонный стук мертвых и обреченных душ, которые лишь ждут момента, чтобы войти внутрь. Кажется, века прошли с той поры, когда она бегала по двору в хлопковом летнем платьишке и раскачивалась на старой покрышке; от дождя ее волосы становились темными, и капли стекали по ногам.
        Она растягивается на матрасе, простыни туго облегают тело, влажная от пота грудь просвечивает белым в тусклом свете.
        - Призраки, они возвращаются.
        Я говорю то, что, знаю, говорить не должен, но шепот сам вырывается из меня наружу:
        - Они никогда и не уходили.
        - Тогда еще глупее отрицать, что происходит. Оно хочет нас. Оно всегда нас хотело. Всех, весь город.
        Нет смысла продолжать в таком духе - так мы никуда не придем.
        - Хочешь, чтобы я опять повидался с твоей матерью?
        - Не знаю. Я думала, может, она знает, что делать, но теперь не уверена. Мама по-своему сильна, но…
        - Но что?
        - Правда в том, что она не может бороться так же хорошо, как раньше. У нее осталось всего шесть пальцев.
        - Господи боже мой! - восклицаю я.
        Доди проницательно и хитро кивает. Она знает больше, чем следовало бы. Потирает ступни друг о друга, словно маленькая девочка.
        - Я сейчас болтаю всякое только потому, что иначе никак. Лишь поэтому.
        - Всё в порядке.
        Знакомый звук веток, царапающих черепицу, странно утешает. Он напоминает мне о вечерах, когда родители зажигали камин и мы сидели перед телевизором, наслаждаясь обществом друг друга. Дождь тихо бормочет о чем-то своем. Доди откидывается на подушки, предлагая мне присесть на кровать. Я сажусь рядом, и она чуть стонет и притягивает меня к себе. Когда я пытаюсь раздвинуть ей ноги, маленький кулачок камнем упирается мне в грудь и останавливает. Я жду, прислушиваясь к грому небесному. Мне нравится этот звук.
        - Ты единственный, кто может нас спасти, - говорит она мне.
        - М-м-м.
        - Да ну тебя, прекрати мычать,
        Она ложится на спину, открывая свой выпирающий, гладко выбритый лобок. Доди слегка дергается, но не от желания. Между бровей у нее залегла глубокая морщинка. С подушек ей видны окно и далекие молнии, бьющие в залив. Руки ее скользят по животу, ощупывая шелковистую прелесть бледной прохладной кожи.
        - Ты спасешь нас?
        Мне тоже нужно подтверждение. Вот почему мы здесь. Кричит козодой, и она дергается так сильно, что стукается головой об изголовье кровати. Потирает шишку, волосы внезапно становятся спутанными и непослушными. Я нахожу это восхитительно эротичным, и мое дыхание становится тяжелее. Она глядит на собственную тень на стене, расчесывая буйные кудри пальцами.
        - Томас…
        - Сегодня больше не хочу об этом говорить.
        - Это не тебе решать.
        Но я уже решил. Наваливаюсь на нее и крепко прижимаю свои губы к ее губам. Она стонет, больше от досады, чем от страсти, желая еще немного поругать меня. В другой части дома злятся братья. Поэзия Джонаса едкая и режущая слух, но смех Себастьяна ничуть не лучше. Любовь Коула - любовь к ночному миру, и он один понимает истинную свободу тьмы. По окнам стекают пульсирующие потоки воды, похожие на растопыренные пальцы.
        Я выключаю свет, и Доди снова равнодушно протестует, мявкая что-то погромче и, возможно, орошая мою грудь слезами. А может, это просто пот. Буря нарастает. Я беру то, что искал. Над домом раздается гром. К чертям поэзию. Пусть себе копошатся в темных углах.
        ПО ДВОРУ СНОВА ИДЕТ мертвый ребенок, на этот раз он приводит с собой детоубийцу Херби.
        Дождь моросит нежными волнами, которые ветер разносит здесь и там. Наш газон залит водой и покрыт огромными глубокими лужами, похожими на маленькие прудики. Завтра утром кряквы и утки обрадуются возможности в них поплавать. Кипарисы и ивы раскачиваются и похрустывают, как смеющиеся старики. Изо рта Джонни падают стрекозы, и Херби, пробираясь по траве, осторожно их обходит. Они тихо беседуют о чем-то и часто смеются; Джонни радостно кивает в знак согласия. При кивке с его губ слетают комары и образуют темное облачко над головой. Херби ловко управляется с костылями, он двигается быстро, и ему удается ускользнуть от комариных укусов.
        На это зрелище стоит посмотреть. Херби прижимает штанину к культе и прыжками идет вперед. Он выглядит на двадцать лет старше, но сложен все так же мощно. Эти руки сломали хребет аллигатору, и я вижу, что он достаточно силен, чтобы сделать то же самое сейчас. От такой мысли я слегка улыбаюсь.
        Натягиваю брюки, памятуя, как неловко было в последний раз, когда я вышел на лестницу навстречу Джонни Джонстону голым. Перескакиваю через три ступеньки и заворачиваю за угол на кухню, ожидая встречи с братьями.
        Вместо этого навстречу мне тянется Сара, которая сидит на полу рядом с телефоном.
        - Не выходи наружу, Томас, - говорит она мне.
        - Сара, - шепчу я. У меня есть смутное ощущение, что все идет не так, как должно быть, но я не обращаю на него внимания. И все же удивлен. Потираю затылок и вздрагиваю; она делает то же самое.
        - Как ты сюда попала?
        - Они меня не отпустят, - говорит Сара тяжелым от душевных мук голосом. - Не только Джонас. Все они.
        - Но ты уехала с Фредом.
        - Нет, не вполне.
        Скрещиваю руки и прислоняюсь к буфету. Швы на ее животе воспалились, а кожа рядом с толстой белой повязкой расчесана в кровь. Вокруг разбросаны пачки денег. Думаю, это те пять тысяч, которые я заплатил ей за отъезд. Ее послали преследовать меня, потому что моя совесть не сумела этого сделать.
        - Где они? - спрашиваю я. - Где мои братья?
        - Они тебе больше не помогут.
        - Я уже понял.
        Она тянется к телефону и берет трубку, и я слышу доносящееся оттуда резкое гудение, отдаленно напоминающее голос. Пара длинноногих пауков-ткачей ползет по половицам, оставляя на ее ногах нити паутины.
        Она говорит:
        - Отец ненавидит меня. Он хочет трахнуть меня. Сейчас это хуже, чем когда я была ребенком. Он хочет моей смерти.
        - Сара, не слушай… все, что тебе говорят…
        - Ты не понимаешь!
        - Все это ложь. Твой отец любит тебя и всегда любил. Все хорошо. Тебе сейчас нужно вернуться домой.
        Она качает головой. Вытатуированные маски Трагедии и Комедии ухмыляются мне, их рты полны крови.
        - Мне не следовало уезжать. Фред вот-вот опять начнет пить, он не избавится от своих привычек. Он грабит дома и продает все, что может унести. Каждые несколько недель проходит курс реабилитации. Я принадлежу этому месту. Я люблю Джонаса. Я нужна вам всем.
        - Может, ты и права, - говорю я, - но тебе все-таки придется уехать. Родители о тебе беспокоятся. Перед тобой вся жизнь.
        Ноздри у нее красные и еще более потрескавшиеся. Может, она опять на кокаине, или, как и хотел Джонас, ее сердце без него разбито. Он держит ее в паутине наших сознаний.
        Убитый мальчик стоит у задней двери и машет, чтобы я выходил. Запах амбровых деревьев проникает внутрь, из-за дождя весь мир пахнет чистотой. На его шее прибавилось черных отпечатков пальцев, словно Херби практиковался последнюю пару дней, стараясь прийти в форму. Джонни барабанит по сетке на двери точно так же, как Ева стучала по стеклу в моем кабинете. После него на сетке остаются пятна от раздавленных клопов-солдатиков.
        - Томас, ты что, не чувствуешь, до тебя до сих пор не доходит? Не выходи сегодня во двор, - говорит Сара.
        - Вы все только и делаете, что мне это повторяете.
        - Последуй хорошему совету! - кричит она. - Тебе уже говорили, что тот мужчина не умер. Он пришел и ищет тебя. Убегай и прячься.
        - Лучше я дойду до дна и покончу с этим.
        - Ты никогда не покончишь с этим, разве не знаешь?
        Гудение в телефоне становится громче, но я все еще не могу различить слова.
        - Ты просто опять сгинешь в глубине болот.
        - Может, это и к лучшему.
        - Ты сам не веришь в это. Ты…
        - Больше не в безопасности, я знаю. Все это говорят. Но я все же думаю, нам с Херби пришло время поговорить.
        - Он даже не захочет разговаривать.
        - Я знаю это. Ответь на звонок.
        - Нет, я не могу, я уже пыталась…
        Она сжимает трубку так сильно, что пластик трескается.
        - Возвращайся домой, Сара.
        - Но мой отец. Он ненавидит меня! Хочет меня трахнуть. Всегда хотел, даже когда я была маленькой девочкой. Его глаза - это надо видеть, - они от злости всегда налиты кровью, как дорожные светофоры. Боже, ты бы только видел его глаза.
        Она подносит телефонную трубку ко рту.
        - Алло? Да, папа…
        - Тут кто-то еще говорит, Сара. Кто это? Джонас? Себастьян?
        - Разреши мне остаться у вас, - умоляет она.
        - Нет.
        Выхватываю у нее трубку и прикладываю к уху. Гул голосов затихает, но мне еще слышно чье-то дыхание. Вешаю трубку и иду к задней двери. Джонни исчез, и когда я оборачиваюсь, то вижу - фантом Сары исчез тоже. На кухонный пол падают нити паутины.
        Выхожу через заднюю дверь во двор.
        Ночь склизкая как сырая нефть. Дождь льется и приятно охлаждает мой разгоряченный лоб. Я словно в лихорадке, но не болен. Боль в затылке начинает затихать. Убираю пряди с лица и слышу, как мать зовет меня, высоким певучим голосом, но без причитаний. У мамы хватает своих проблем. Я и не пытаюсь искать Мэгги или Драбса, спрятавшихся под кустами. Их здесь нет. Впервые в жизни я чувствую себя полностью одиноким и не знаю, как с этим справиться. Бреду по траве, и туман окутывает лодыжки. Херби где-то здесь, вернулся, чтобы стереть меня в порошок.
        Десятая глава
        ВЛАЖНОЕ ПЯТНО ЛУНЫ проступает сквозь грохочущие тучи. Ее серебристый свет каплями крови стекает с дрожащих на ветру деревьев. Водяные змеи-рыбоеды скользят в корнях капустных пальм и пеканов, тяжело хлюпая по воде хвостами.
        Если бы он не улыбнулся, я бы его так и не увидел.
        Но Херби Джонстон ждал почти двадцать лет, и теперь от радости демонстрирует все свои чудесные белые зубы. Лунный свет выхватывает их как ломаный арахис, и я поворачиваюсь на секунду позже, чем нужно.
        Он умеет хорошо обращаться с костылями. Если проведешь на одной ноге два десятка лет, то научишься. Прежде чем я успеваю полностью обернуться и встретиться с ним лицом к лицу, он вонзает костыль мне прямо в солнечное сплетение. Я визжу от боли и падаю на колени в болотную траву.
        - Долго же мне пришлось ждать, прежде чем снова встретиться с тобой.
        Зубы у него чистые, но дыхание воняет. Пахнет так, словно он в глухих лесах не один день жрал недожаренных опоссумов. Не мылся с неделю, и даже дождь не очень помог. Если бы он стоял от меня с подветренной стороны, я бы заткнул ему рот кляпом еще пять минут назад.
        Когда у меня наконец восстанавливается дыхание, я говорю:
        - Мы тут… все в одном доме… всю жизнь. Херби, ты же мог прийти из Тьюпело… в любое время, когда хотел.
        Он сжимает резиновые ручки костылей, и бугры на его огромных руках опять вздымаются. Ладони скрипят о резину так же громко, как скрипели веревки церковных колоколов.
        - Я все думал об этом, но как-то отвлекся. Жизнь идет кривыми тропками - это так. Попался, когда кому-то не удружил, и пришлось на какое-то время уехать в Анголу.
        Он не боится, что я убегу. Знает, что у нас есть причина тут оказаться и никто из нас не станет отказываться от своих обязательств.
        - Как долго ты был там на ферме? - спрашиваю я и обнаруживаю, что мне и впрямь интересно.
        - Пятнадцать лет. Было не так плохо, хотя я скучал по детям.
        - Не сомневаюсь.
        Ныряю к его ноге, и он резко отшвыривает меня костылем, который больно задевает угол рта, и на шею течет кровь. Он наклоняется, хватает меня за горло и поднимает в воздух. Боже, как он быстро двигается. Громадные руки тверды словно кованое железо, и, несмотря на его недружелюбные манеры, я впечатлен. Я хватаю его за пальцы, пытаясь ослабить хватку, но не могу сдвинуть их ни на дюйм. Он тянет меня к себе, пока мы не оказываемся нос к носу.
        Он мог бы порвать мою трахею за мгновение, но не делает этого. Херби - большой любитель поговорить и хочет напоследок потрепаться.
        - Есть что-то, что бы ты хотел снять с души перед встречей с Господом, сынок?
        Надо сказать, да.
        - Есть немного.
        Он сочувственно хмыкает, и я обнаруживаю, что мне он почти нравится. Неудивительно, что ему так легко удавалось пускать детей в расход.
        - Ну, что, послушаем.
        - Почему ты не убил меня в тот день? Ты не истек кровью и аллигаторы не утащили тебя в реку.
        - Нет, конечно, - качает он головой и пристально смотрит на меня с полураскрытым ртом, а дождь барабанит по его губам. Потом сплевывает натекшую в рот воду и продолжает:
        - У меня едва хватило сил вылезти на противоположный берег. Сынок, это было низко - кинуть пояс другому малому. Хотя должен признать, ты не без способностей. Повел себя тогда с настоящим талантом. Если бы я смог, то, конечно, стер бы тебя в порошок, но к тому времени потерял уже литра два крови.
        Херби начинает слегка сжимать пальцы, усиливая давление.
        - Почему ты ждал так долго? - спрашиваю я.
        - Другое было на уме, с чем надо было разобраться вначале.
        - Знакомо мне такое чувство.
        - Судя по всему, да, знакомо, так как ты явно малость не в себе.
        - Ну, это просто оскорбительно.
        Дождь усиливается. Над нами грохочет гром, гроза беснуется прямо над домом и вот-вот разнесет весь двор. Плоские лезвия молний бьют вниз как раскаленная добела проволока, срезая ветви деревьев и оставляя после себя очаги пожаров. Херби начинает немного нервничать и обнажает в ухмылке зубы, глядя на извивающиеся языки пламени. Из моей груди вырывается смешок.
        - Так что, Джонни тебя унес или ты унес его?
        - Какой, к черту, Джонни?
        - Мальчик, которого ты задушил. Ты называл его своим сыном, помнишь? Я видел, как ты до того разговаривал с ним на поляне. Вы смеялись. Что он тебе сказал? Он собирается сюда вернуться?
        Херби приходится перекрикивать ветер и шум дождя.
        - Одно я тебе скажу точно, мальчик: ты рехнулся почище, чем кот, попавший в стиралку.
        - Смешно слышать это от тебя.
        - Может, и так. Попрощайся с этим печальным миром.
        Но он ждал слишком долго. Его костыли погрузились глубоко в грязь и немного сместились влево. Хватка ослабла, а он и не заметил. Я резко отклоняюсь в сторону и изо всех сил бью его кулаком в лицо. Задеваю висок, но он не обращает внимания.
        Дождь больше не может охладить бушующий в моей голове пожар.
        - Пришло время заплатить по счетам, Херби. Джонни хочет свою долю справедливости, поэтому привел тебя ко мне.
        Его зубы опять блестят в темноте.
        - Так что же?
        - Давай, сотри меня в порошок.
        - Ты оставил меня умирать, сынок. Бьюсь об заклад, это было не очень по-добрососедски.
        - Ты детоубийца.
        - В некотором роде. Но такова моя миссия.
        Песня матери остается в воздухе как аромат жасмина. Ее нежный голос струится сквозь заросли. Херби он тоже сбивает с толку, и тот начинает оглядываться:
        - Что это?
        - Я твой спаситель, - говорю я ему.
        - Так что?
        Я беру его за воротник, но он с легкостью меня отталкивает. Под моими руками ткань разрывается, и мышцы его мощных рук вздрагивают, а тяжелая грудь раздувается, когда он делает глубокий вдох.
        - В нашем мире тебе нужны подобные мне герои - люди выдающейся доблести и достойных восхищения подвигов, уж поверь мне.
        Если он и узнаёт собственные слова, то не подает вида.
        - Неужели?
        - Моя мама будет сегодня мной гордиться.
        - Только если ее переполнит гордость при виде мертвого сына.
        - Посмотрим.
        - Я не верю, мальчик, что ты хорошо понимаешь, в какой мы ситуации.
        - А я думаю, что понимаю.
        Он надвигается на меня с низко опущенными плечами. Глаза просто сияют дружелюбием. Стоп-сигналы на обочине. Пыхтя, мы сталкиваемся плечами. Он весит намного больше меня, а земля слишком сырая, и мои голые ноги скользят по ней. Я поскальзываюсь и чуть не падаю назад. Он снова врезается в меня, с силой отталкиваясь от костылей, и руками резко давит на мои ключицы. Это больно, и кровавый туман заполняет мою голову, когда мы сцепляемся. Я с силой давлю на его бочкообразную грудь, но он смеется мне в лицо. Для него я - семилетний мальчик, и все, чего он хочет, - сжать пальцы на моем горле.
        Протягиваю руку и хватаю его за шею. Пытаюсь задушить его, как он душит меня, но у меня нет такой силы в руках и плечах, как у Херби. Так это не сработает. Перед моими глазами уже мелькают желтые пятна. Он развлекается и явно получает удовольствие, когда душит меня и дергает из стороны в сторону. Я опускаю руку вниз и промахиваюсь, пытаюсь снова, и наконец мне удается ухватиться за подвернутую штанину. Чертовски сложно приноровиться, но Херби все еще не торопится убивать меня, так что у меня есть время. Пятна перед глазами разрастаются. Ему нравятся звуки, которые я издаю, когда он мотает меня из стороны в сторону: «Ф-фу, ф-фух, кхе».
        Мне удается разорвать хлипкую ткань и стянуть ее с него. Тряпка мокрая и тяжелая, и я скручиваю ее в нечто наподобие толстой веревки. Обхватываю этим канатом его шею и тяну, сколько хватает сил. В результате он лишь слегка теряет равновесие, но мне и того достаточно, чтобы вырваться. Падаю назад в пальмы и кипарисы и, лежа в грязи, пытаюсь отдышаться.
        Дождь льет с такой яростной силой, что у меня возникает чувство, будто я под водой. Запах горящего озона заполняет голову, моя плоть словно оживает и пытается сползти с костей. Херби выглядит довольно истерично - волосы и борода у него наэлектризовались, встали дыбом и дергаются, по ним пляшут голубые искры. Висящий в воздухе заряд быстро становится нестерпимо тяжелым.
        Бросаю взгляд в окно и вижу прижатые к стеклу кулаки братьев. Чья-то рука мягко трогает меня за плечо и внезапно тянет назад.
        Из-за кустов виднеются чьи-то расставленные ноги.
        Замечаю в гуще травы пару сапог и тут же узнаю их. У них двенадцатый размер.
        Это сапоги моего отца.
        Слышен звук телефона. Голоса разъедают мой мозг. Херби, продолжая улыбаться, идет за мной на костылях. Его волосы искрят. В слепой безумный момент, когда ураган призраков прожигает мое сердце всепоглощающей яростью, между нами ударяет молния.
        ВО СНАХ МОЯ МАТЬ идет за отцом среди железных деревьев и болотной цириллы в самую глубь поймы. Аромат магнолии и амбровых зарослей дурманит ей голову, а по болотам катится туман, в котором скрываются каймановые черепахи и галдящие цапли. Она ступает осторожно, в отличие от отца, который несется очертя голову и ломится сквозь пальмы.
        Его лицо так напряжено, что кажется, плоть вот-вот прорвется сквозь складки на скулах. Фотокамера так плотно прижата к груди, что линзы в любой момент могут треснуть. Он задыхается и шипит сквозь зубы, словно от сильной боли. Спотыкается, падает на одно колено и ругается, встает, но тут же опять запинается и падает, теперь на другое колено.
        Болото даже сейчас остается его врагом. Он пытался его осушить и уничтожить, но, несмотря на все усилия, не отвоевал ни дюйма. Тяжелая техника целыми днями ведет бои, десятки мужчин роют и разравнивают землю бульдозерами, и все равно каждое утро оказываются ровно на том же месте, что вчера. Раздаются крики гагар, похожие на смех. Отец тоже устало смеется. Его сапоги покрыты вековым илом.
        Теперь он бежит - просто мчится стремглав, - а вечер окрашивает небо в закатные краски, и на востоке появляются звезды. Мать легко проскальзывает среди тополей, а он царапает руки о ветки. Его кровь пятнает кору и листья, клочки рубашки остаются висеть на колючках и шипах. Он - человек, одержимый всем, что его привлекает. И все, что его привлекает, становится погибелью.
        Он останавливается, чтобы закурить, но руки так сильно дрожат, что ему не справиться с зажигалкой. Когда наконец удается извлечь пламя, отец подносит зажигалку ко рту так быстро, что выбивает сигарету из губ. Та падает в грязь под ногами, скрытую туманом.
        Кто-то другой при взгляде на него мог бы подумать, что он потерялся, но он четко держит в уме направление. Может, он и презирает болота, но знает их хорошо, намного лучше, чем кажется. Он ведет себя как загнанное животное, за которым мать следует по пятам. Мама срывает орхидею и вставляет цветок в волосы. Время от времени она зажимает рот рукой, чтобы ее страдания не вырвались наружу. Она не пытается спрятаться, но отец не оглядывается, его не волнует, где он прошел и какой ущерб нанес. Узкий взгляд на вещи - вот что приводит его в противоречие со всем и что составляет его мир, но он и не думает выйти из игры. Не верит, что может изменить курс, поэтому его не меняет.
        Матери это место знакомо. Мне тоже. Он протоптал через кабачковые пальмы целые мили, чтобы добраться до плоского камня. Это не удивляет ни ее, ни меня. Отца всегда мучительно интересовало это место: его значение и возраст, старинные языческие обряды. Порой он не мог заснуть от мысли, что существование Кингдом Кам навсегда переплетено с древней историей, просочившейся в землю, и с камнем, который ему не сдвинуть с места.
        Теперь я начинаю подозревать, с кем он может тут встречаться, хотя мама до сих пор не знает. Я говорю ей, чтобы она уходила. Кричу, чтобы она покинула это место, но она, сутулясь, продолжает идти среди кипарисов. Орхидея в ее волосах ярким пятном выделяется среди зелени.
        В этих снах на ее грустном лице есть проблеск улыбки и едва заметный страх. Ногти скользят по туману как по речной воде. Настало время откровения для всех участников. В животе у меня сжимается и пот заливает губы. Отец подносит камеру к глазам и нацеливает ее, тяжело дыша. Он не хочет терять ни одного мгновения.
        - Мама, пойдем, - умоляю я, и ее рука возникает из тумана, словно чтобы меня успокоить.
        Мы смотрим, как моя жена Мэгги идет к отцу, улыбаясь на камеру и для него. Лицо моей матери - все его углы и округлости - раскалывается на кусочки.
        Во сне я говорю ей: «Мама, не смотри больше», и она отвечает мне: «О, Томас, слишком поздно».
        ДЖОННИ, УБИТЫЙ МАЛЬЧИК, делает мне дыхание рот в рот, выдыхая в легкие насекомых и затхлую воду.
        Я вижу с трудом, потому что перед глазами все еще стоит ослепительная вспышка, но Джонни Джонстон находится прямо перед моим лицом. В его серых глазах благодарность и мольба, и он давит на мою грудь своими мертвыми кулачками. Под языком я чувствую комаров. Джонни холодный, но жар у меня нарастает. Я лежу на спине в огромной луже, едва не проваливаясь в грязь, но он держит мой подбородок на весу, ноздри закрытыми, а его губы припечатались к моим.
        Он улыбается, когда видит, что я жив и в сознании, и говорит одними губами что-то, чего я понять не в состоянии. Перекатываюсь на бок, делаю глоток грязной воды, и меня начинает рвать, пока не остается ничего, кроме желчи. Тошнота не отступает, и кажется, что живот вот-вот выдавится через ребра. Несколько раз пытаюсь встать, и наконец мне это удается. Дождь хлещет по моей голой спине, и будучи истинным кающимся грешником я почти наслаждаюсь наказанием.
        Херби до сих пор горит.
        Его труп шипит и искрит там, где капли касаются почерневшей кожи и пылающей одежды. Залитая водой трава под ним выкипела и сгорела, а грязь высохла и стала твердой как цемент. Костыли ушли в землю на четыре дюйма, а тело, из которого выходят желтые комочки пузырящегося жира, треплет ветер. Языки пламени лижут Херби снаружи и пожирают изнутри, поднимаясь из открытого рта. Его красивые зубы превратились в черный уголь. Он продолжит ухмыляться и на пути в ад, и некоторое время после.
        Джонни исчез. Как и сапоги моего отца.
        Оставляю Херби гореть и направляюсь домой. Ноги отказываются двигаться, и приходится идти вперед медленно, волоча ступни по грязи, постоянно падая и снова вставая. Заглядываю в окно братьев, чтобы понять, не смеются ли они надо мной, но в комнате кромешная тьма. Меня бьет настолько сильная дрожь, что я опасаюсь, не выскочат ли плечи из суставной полости.
        Звонит телефон. Мне удается открыть заднюю дверь и добрести до кухни. Хватаю трубку, и рой злых голосов от братьев заполняет комнату.
        Я рычу в трубку:
        - Скулите, сколько хотите, я еще жив и через минуту с вами увижусь.
        Тихо кладу трубку и направляюсь к лестнице, но я так измотан, что спотыкаюсь на пятой ступеньке и падаю на пол первого этажа. Разбиваю себе лицо. Пломбы в задних зубах размягчились и выпали. Когда я двигаю челюстью, вся голова слабо звенит.
        Наконец Доди просыпается от шума и бежит ко мне. На ней только моя футболка и кружевные трусики.
        - О боже, Томас, что с тобой случилось! Ты весь обгорел!
        - Я…
        - Ты вышел наружу ночью, хотя я говорила тебе, что надвигается по-настоящему плохое!
        Впервые я вижу, как в ней проглядывает мать, все ее жесткие повадки.
        - Но тебе все равно потребовалось куда-то переться, и в твою шальную головушку не закралась никакая мысль. Черт, я сейчас найду мазь и помажу тебе грудь и шею. У тебя еще и волосы сгорели.
        - Помоги мне подняться.
        - Ты никогда не слушаешь хороших советов, которые дают тебе люди. Упрямец - вот ты кто. Упрямый осел. Мама тоже так говорит. Не так ты должен был спасать людей нашего города. Ты идешь своей дорогой, и настолько упертый, что не будешь слушать никого, даже тех, кто умнее тебя. Я думаю, что…
        - Доди, заткнись и помоги мне добраться до дивана.
        - Я позвоню доку Дженкинсу.
        Пытаюсь кивнуть, но голова отказывается подчиняться.
        - Ему и шерифу. Прямо сейчас.
        Доди тащит меня на диван, убегает куда-то и возвращается с какой-то гадкой мазью, которой обмазывает меня с головы до пят. У меня начинают слезиться глаза, но Доди это не останавливает.
        - Зачем тебе нужен шериф?
        - Просто позвони ему.
        - Царица небесная, я никогда раньше не видела таких ожогов. Даже брови почти сгорели. Черт знает что такое. Ты был снаружи в дождь? В тебя ударила молния?
        - Недалеко от истины.
        Она фыркает, и от уголков рта разлетаются пряди волос.
        - Чудо, что ты остался жив.
        - Доди, позвони доктору Дженкинсу.
        - Лады.
        Она бежит на кухню, а я лежу дрожа и судорожно подергиваясь. Зубы стучат, а вонь бальзама пытается вытеснить запах озона и жареной плоти. Стены теряют форму и смыкаются. У меня начинаются рвотные позывы, но быстро прекращаются. Внутри не осталось ни грамма того, что могло бы выйти.
        - Из-за бури телефон сломан, - говорит она. - Просто жутко гудит, и все, я не слышу никаких гудков.
        - Надень на себя что-нибудь, - говорю я ей, - возьми пикап, поезжай в город и привези их сюда.
        - Я никуда не поеду в такую погоду! - взвизгивает она. - В тебя только что ударила молния, а теперь хочешь, чтобы я туда поперлась? Да на хрена? Тебя не волнует, что со мной будет?
        - С тобой все будет в порядке.
        - Тебе легко говорить. Молния не ударит в тебя дважды. Просто перепрыгнет через тебя и пригвоздит меня.
        Она никуда не поедет, пока я каким-то образом не докажу, что она в безопасности. Это чертовки трудно сделать, пока я лежу непроизвольно подергиваясь.
        - Доди, это мой ураган душ, а не твой. Он здесь из-за меня. Никто больше не пострадает прямо сейчас. Поезжай за доктором и шерифом Берком.
        - Мама, - говорит она. - Я должна рассказать ей, что случилось. Может, она сможет сделать для тебя, что надо.
        - Только не сию же секунду. Прямо сейчас мне надо, чтобы ты…
        - Ладно, я поехала.
        Она устраивает меня на диване как можно удобнее и укрывает простыней, которая прилипает к мази и сочащимся ожогам. Накидывает ветровку, берет ключи и уходит не сказав ни слова.
        Я смотрю наверх, на лестницу, ведущую к закрытой двери в спальню моих братьев.
        Дом дышит своей вековой историей. Столетие назад мертвые лежали в этой самой комнате и были выставлены в гробах напоказ на три дня, которые отводились для оплакивания. Мои предки оставались здесь долгими ночами. Я всё жду, что Джонни опять начнет барабанить в сетку, но он не показывается. Он выполнил свою задачу, в чем бы она ни состояла. Молюсь Богу, что меня не придет искать нога Херби. Хватило и прежних двух посетителей.
        Доди застряла в грязи. Шины пикапа издают громкий скрежет, но она не включает полный привод. В ветровое стекло брызжут ил, грязь и гравий, а дождь отчаянно хлещет по машине. Она переключается с заднего хода прямо на третью передачу, взад и вперед, наконец ей удается раскачать машину и выбраться. Надеюсь, трансмиссия не откажет прежде, чем она доберется до города.
        В обожженных местах начинает припекать. Я изо всех сил стараюсь не глядеть вниз и не осматривать себя, но, когда вздрагиваю, простыня больно трется о волдыри. Пробегаю пальцами по волосам, чувствуя, какими короткими и редкими они стали. К надбровным дугам невозможно прикоснуться.
        Комнаты перешептываются с прошлым. Ветер разгуливает по крыше, и стропила стонут так, словно вот-вот прогнутся под тяжестью черного неба. Мы одни. Поэзия ушла, но наша ответственность за кровных родственников осталась. Я приношу Джонасу свои извинения. Я не должен был уговаривать Сару уйти, и наплевать на последствия. Не моим делом было спасать кого-то от невозможности обыденности. Они заслуживали своего шанса на провал в той же степени, как и все остальные.
        Судорожно сдергиваю с себя простыню и карабкаюсь по лестнице. Все, что мои братья навлекли на меня, они навлекли и на себя, и мы пройдем через это вместе. Я дал такое обещание родителям много лет назад.
        Наша ненависть - просто оборотная сторона нашей любви. Может, мы переживем это, а может, и нет. Больше нет никаких гарантий, если они когда-то и были. Теперь мы все не под защитой. Сам дом ведет себя беспокойно: ветер гуляет по чердаку и бревна трещат от сырости, будто стонут. Может, кто-то крадется по третьему и четвертому этажам, держа в руках серп или фотокамеру.
        Вполне возможно, что так. Но меня больше волнуют пропавшие брови. Выступающие на лбу надбровные дуги кажутся просто огромными. Я мельком видел свое отражение в окне и знаю, что теперь легко мог бы сойти за любого из братьев. Меня переконструировали, чтобы вставить в нужное место.
        Боль в боку усиливается с каждым шагом, словно Себастьян продолжает кусать меня, вгрызаясь в плоть так, чтобы наконец дать нашей сестре возможность родиться. Чтобы на свет появилось ее лицо, тело, а затем и имя. Как братья зовут ее там, в тени, хихикая в заточении своего невообразимого мозга? Как я должен к ней обращаться?
        Постоянно раздаются раскаты грома и молнии разрывают ночное небо.
        Я дохожу до двери.
        Она не заперта.
        Я открываю ее и лицом к лицу встречаюсь с темнотой, одержимый своей яростью и бесполезными стремлениями. Упрямый осел. Включаю свет.
        Простыни и покрывала лежат на полу, свернутые в углу, как основа для гнезда. На оконном стекле остались отпечатки пальцев, но самих братьев здесь нет.
        На стене слова.
        ПРОНИКНОВЕНИЕ. ДОБАВЬ ЭТО В СВОЙ СЧЕТ ПОРАЖЕНИЙ, НО НЕ СБИВАЙСЯ С КУРСА. ЦЕНА НЕДОСТАТКОВ. СМЫСЛ. РАЗУМ НЕ УДОВЛЕТВОРЕН СЕКСУАЛЬНЫМ ВЛЕЧЕНИЕМ, И ЛИБИДО НЕ ИМЕЕТ ЦЕННОСТИ ДЛЯ ПОДКОРКИ. ЗНАЧЕНИЕ. ИРРАЦИОНАЛЬНЫЕ ЧИСЛА И ИХ ДЕСЯТИЧНЫЕ ДРОБИ ВСЕГДА НЕПРЕРЫВНЫ И НЕПЕРИОДИЧНЫ. ВЕТЧИНА ВСЕ ЕЩЕ В ДОМЕ.
        Одиннадцатая глава
        ДОКТОР ДЖЕНКИНС ТРОГАЕТ мои веки, светит фонариком и говорит:
        - Аспирин немного снимет боль. Эта мазь хороша от ожогов, поэтому не трогай ее, даже если она пахнет как бордель Нового Орлеана во время отлива. Дрожь в конце концов прекратится. А может, и нет, - задумчиво качает он головой. - Тут ничего не поделать. Ты выжил, большинство бы - нет, так что скажи спасибо. Пей много жидкости. Читай Библию. Ах да, и никакого секса хотя бы пару дней. Посети в ближайшее время дантиста и замени пломбы. Хочешь в больницу?
        - Нет.
        - Так и думал.
        Док приземистый и коренастый, с на редкость длинными гоминоидными руками, волосатыми костяшками пальцев, а из ушей торчат серые жесткие волоски, густые, как губка из проволоки. Он не носит галстук-бабочку, но, должно быть, действует оптическая иллюзия, потому что мне всегда кажется, что на нем такой галстук, я его прямо вижу. На доке плиссированный жилет и карманные часы с брелком из золотистых локонов. Живот у него немного подпрыгивает, когда он крутится по комнате, и если бы он хоть иногда улыбался, то выглядел бы веселым маленьким человечком.
        - А что с Херби? - спрашиваю я.
        - Хрустик-то? Ему теперь не помогут ни выпивка, ни секс. Этот лишенец обгорел как спичка.
        Берк кривит губы и корчит рожи. В моем доме он не в своей тарелке. Он еще чувствует злость и досаду, но хочет выказать определенное почтение моему деду, которого уважал и боялся в детстве, и моей семейной истории. Поскольку я думаю, что природная воинственность вскоре к нему вернется - прежде, чем это произойдет, хочу получить от него как можно больше информации.
        Шериф не снимает шляпу, находясь внутри дома. Ему нужны эти внушительные дюймы, даже когда я лежу на кушетке без бровей.
        - Я проверил имя, которое вы мне дали. Если это действительно Херби Джонстон, так он опасный мерзавец. Приехал из Анголы всего несколько недель назад, а его уже разыскивают за ограбление четырех круглосуточных магазинов в штате Миссисипи. На него заведено три дела о содомии, возможно, обвинение в убийстве. Несколько его бывших подельников и их семьи пропали.
        - Он сбрасывает их в болото.
        Подбородок шерифа дергается сначала в одну сторону, потом в другую. Берк ощупывает языком пустые места там, где раньше были коренные зубы. Если он в ближайшее время не поставит пару мостов, щеки начнут проваливаться.
        - Как этот каторжник попал в Кингдом Кам? Что привело его сюда?
        Усадьбу освещают очередные вспышки молнии. Помощники шерифа пытаются уложить Херби на носилки, но он рассыпается как сигаретный пепел, когда его схватывают слишком сильно. Ураган, достигнув своей цели, отступает и уходит на задний план. На расстоянии, самодовольно и незыблемо, продолжает грохотать гром.
        - Чтобы закончить то, что он не закончил много лет назад.
        - Вы знали его?
        - Как можете видеть.
        Гадкие маленькие глаза Берка полны всякого рода абстракций, пока в его голове пробегают разные варианты: мы с Херби были партнерами, может, у меня есть сеть киллеров, работающих на меня - вот откуда деньги, все эти грабежи магазинов - он хочет поймать меня в ловушку, но понятия не имеет, как это сделать, и решает просто смотреть с подозрением.
        - Он пытался убить меня в пойме, когда я был ребенком, - говорю я ему.
        - Что? Что за чертовщина. Почему этого нет в наших записях?
        - Я никогда никому не рассказывал. Думал, его утащил аллигатор.
        Док почесывает мочку уха и переплетает пальцы.
        - По крайней мере, часть его. Левую ногу ниже колена.
        Голос Берка снова дрожит от возбуждения и перескакивает на более высокую октаву.
        - То есть он пришел сюда через двадцать лет, чтобы покончить с вами, вы подрались во дворе, и тут в него ударила молния? Так следует понимать?
        Он говорит так, словно должна быть куча иных подробностей, но я не знаю, что еще добавить.
        - Да, все было именно так.
        - Должно быть, вы чем-то сильно ему досадили. Как только он вернулся с фермы в Анголе, первым делом ринулся вас искать. Надо думать, вы уже в мальчишеском возрасте знали, как создать человеку неприятности и засесть у него в печенках.
        - Он детоубийца. Тут много не понадобилось.
        - Бьюсь об заклад, что не так.
        Мне все это надоедает, и я ловлю себя на том, что начинаю кивать в знак согласия. Боль усиливается, в местах ожогов начинает по-настоящему жечь.
        - Ты совсем бледный, Томас, - говорит Доди. - Я думаю, тебе сейчас лучше поспать.
        Она опять мажет мне грудь, и под ее руками я таю.
        На ней до сих пор только моя футболка и кружевные трусики. Раскачивая бедрами, она убегает на кухню и возвращается со стаканом воды и пятью таблетками аспирина. Я проглатываю все пять, но влить в себя больше одного глотка воды не получается.
        - Бога ради, девушка, - рявкает Берк, - оденьте на себя что-нибудь. Неприлично расхаживать в чем мать родила. Вас что, не научили себя вести?
        - А как же, учили, - говорит Доди.
        - У меня есть еще несколько вопросов, - обращается он ко мне.
        - Валяйте, - отвечаю я. - Только не спрашивайте ничего про уксус.
        - Уксус? При чем тут уксус? Док, похоже, у него мозги прожарились как мамалыга с яйцами. Притом что он и так не был слишком мозговитым.
        Но доку нравилось смотреть на Доди, и теперь его злит, что Берк отослал ее и заставил одеться. В одной руке Дженкинс держит черную сумку, а другой размахивает так, словно не прочь огреть ею шерифа по голове.
        Помощники шерифа наконец закинули Херби в докторский фургон. Им пришлось молотком разбивать затвердевшую землю, чтобы вытащить оттуда костыли. Херби Джонстон почти полностью выкипел изнутри. По сути, он превратился в уголь, но, к моему удивлению, лицо не очень сильно затронуто, так что я еще в состоянии его узнать. Губы исчезли, так что улыбка его стала еще шире.
        - Похоже, нашему доброму Господу было что сказать об этом старикане, - говорит Берк, и мне слышно, как в его голосе начинает клокотать смех. Вглядываюсь в его глаза и слушаю, как тикают часы, отсчитывая секунды - раз, два, три… Берк прилаживает на лицо подходящую случаю улыбочку и на пятой секунде наконец открывает вторую карту:
        - И о вас тоже.
        Его ухмылка не сильно отличается от ухмылки Херби Джонстона, что заставляет меня думать о счете поражений, цене недостатков и о том, где может находиться ветчина, если она и вправду в доме.
        В НОЧНОМ КОШМАРЕ моей матери ее вроде как убивают.
        Все начинается с запаха застоялого дыма и прокисшего пива. Она пьет текилу у Лидбеттера, а мужчины разыгрывают в дартс право повести ее на парковку. Звериные головы смотрят сверху на мою маму, и она несколько раз за вечер громко разговаривает с ними, смеется и влезает на высокий барный стул, так что может дотянуться и поцеловать чучела в их пыльные рыла.
        Парень по имени Вилли царапает на доске двадцатку и не спускает с нее налитых кровью глаз. На лице у него написана вся жизнь, до малейших деталей. Мысли, которые гремят и лязгают в его беспорядочном мозгу, прочесть легко. Он работает на фабрике и страстно хочет выместить свою зависть и неудовлетворенность на жене босса. Вилли хватает мою мать за руку и тащит ее в машину, подбрасывает, а потом ловит, чтобы поцеловать. Ловкостью Вилли не отличается.
        Он возится с ее блузкой и нечаянно отрывает пуговицу, которая остается лежать на приборной панели. Хрипло стонет, как зверюга, которую запинали чуть ли не до смерти, - а он такой, по сути, и есть. Пытается удовлетвориться с помощью ее ноги, но мешает коробка передач, и через какое-то время он начинает тереться о коробку, вряд ли замечая разницу. Вилли из тех, кто идет по одной колее, не сворачивая. Лунный свет струится через пассажирское окно и окутывает мою мать ртутным серебром.
        Она смеется под губами Вилли. Этот ужасный противоестественный звук леденит Вилли позвоночник и заставляет его отступить. Он глядит на нее вытаращив глаза - такая красивая, и такой неподходящий шум выходит из горла. Может, ее тошнит. Он не совсем бесчувственная скотина, этот наш Вилли. Он гладит ее по руке как хорошего друга и пытается подтолкнуть к дверце, чтобы она не испортила коврики.
        Ему, конечно, и впрямь нужно засунуть в кого-то, но теперь он думает о том, как это выглядит. Его уже трижды штрафовали на работе, и, может, с финансовой точки зрения будет на редкость глупо, если его застукают с женой шефа. Неудивительно, что все ребята выдохнули с облегчением, когда не выиграли проклятую игру в дартс. У Линнигама и Тайрела определенно было по девятнадцать очков.
        А что, если она закричит об изнасиловании? Его член бежит в укрытие и падает на бедро. Он думает о вещественных доказательствах и оглядывается. Черт, пуговица, куда она подевалась? Мать все еще тихо смеется, но, по крайней мере, ее не тошнит.
        - Эй, слушай, - говорит Вилли, - думаю, у нас тут может быть, эм, недопонимание.
        Он проклинает доску для дартса, которую ему подарила на Рождество жена и которая висит у него в гараже. Он каждый вечер тренировался там по два часа, отрабатывая правильное движение запястья. Чертова сука, почему нельзя было подарить новые гаечные ключи, как он просил? Но, блин, нет.
        Широколобые сцинки носятся по сточной канаве. Моя мать теперь клонится вперед, завораживающе и соблазнительно. От ее прерывистого дыхания он опять возбуждается. Она дышит очень часто. Окна запотели, а по лобовому стеклу стекают капли конденсата.
        Мигающая неоновая реклама пива светится сквозь дымку. Руки у нее вытянуты, одни ногти да тонкие кости, и Вилли готов завыть, не то от вожделения, не то от страха. Она все хихикает, тише и тише, да бормочет что-то про себя - женщина, страдающая от глубокой боли. Вилли не может разобрать слова, но, поскольку она говорит что-то, он решает, что надо присоединиться к разговору и посмотреть, что будет.
        - Ты такая хорошенькая, ну, просто очень, я всегда тебя хотел, хотя знаешь, как все мы. А что еще делать, правда? Это же естественно, что мы так смотрим. Я уверен, ты не обижаешься на нас, правда? Но послушай - для такой женщины, как ты, небезопасно ходить в такие места, так поздно ночью, сверкая ножками и тряся сиськами. Тебе нужна поддержка, я думаю. Моя жена, у нее бюстгальтеры такие заостренные, похожи на торпеды, все из проволоки, там дойки даже не шелохнутся, не обвиснут ни разу. А тут ты, лезешь за барную стойку и целуешься с этими чучелами, и все такое. По городу могут пойти разговоры. Может, лучше отказаться от таких занятий, по крайней мере, так близко от дома.
        Ей вроде как нравится звук его голоса, и она закрывает глаза, чтобы послушать его излияния. Вилли говорит еще какое-то время, порой запинаясь, потому что не уверен, как будет развиваться эта идиотская ситуация. Если кто-то из парней смотрит, может, стоит послать сигнал, написать что-то на запотевшем стекле: «ЭЙ, Я ТУТ ВЛИП, ПОМОГИТЕ, БЛИН, ВЫБРАТЬСЯ», - но придется писать буквы зеркально, и он все равно не уверен, сколько там из ребят умеют читать.
        На блузке расстегнута еще одна пуговица, а юбка опущена почти до середины бедер. Рот выглядит серым в тусклом свете, с примесью неонового малинового цвета каждые несколько секунд, когда мигает реклама. Губы становятся все влажнее, и кончик языка слегка показывается наружу.
        Вилли решает просто довести дело до конца. После того как жена за два с половиной года родила троих детей, она не особенно занята мужем, а старшего кладет в постель между собой и Вилли, словно измазанный шоколадом и говном буфер. Будто этого недостаточно, Вилли больше не дают смотреть телевизор.
        Когда жена не смотрит сериалы или ток-шоу, ребенок намертво прирастает к ковру в шести дюймах от экрана, каждые десять секунд переключая каналы на пульте. Это сводит Вилли с ума, и он идет в гараж, где кидает дартс, пока не почувствует, что капилляры в недрах сердца вот-вот готовы разорваться. Его брат Джексон был всего на три года старше, а уже умер от инфаркта миокарда. Джексон получил в подарок на Рождество беговую дорожку, пошел и купил себе теплый спортивный костюм, новые кроссовки, спортивные повязки, бутылку для воды и наушники, чтобы слушать саундтрек к «Огненным колесницам», сделал одиннадцать шагов на дорожке и упал мертвым. С тех пор как Вилли увидел своего брата в гробу с накрашенными розовыми щеками, он просто отсчитывает дни до того, как настанет его очередь.
        Моя мать кладет ладонь на грудь Вилли и слегка давит, жестом «давай свалим отсюда», словно они - давние друзья. Только через минуту он замечает на ее щеках слезы, хотя она даже не всхлипывает. Это снова возвращает его к мыслям о копах и пакете с травкой, который он запихнул под заднее сиденье. Он удивляется, почему не подумал обо всем этом раньше, почему не дал задний ход, когда увидел, как она уткнулась в мертвую кабанью голову. Он должен был еще тогда все понять, но ведь у него это вечно не получается.
        Вилли совершает новую попытку, не зная, что делать дальше. Он хочет просто покончить с этим и пойти за пивом, не дожидаясь, пока помощники шерифа вытащат его отсюда за лодыжки.
        - Эх, видишь, если хочешь знать правду, работа меня малехо унижает. Нет, ничего такого против твоего мужа, а мой дом - это просто жуть какая-то: шум, гам, все орут и по полу рассыпан конфетный склад, а дети, господи боже мой, - она не умеет их кормить, половина еды у них в волосах застревает. Поэтому, знаешь, мне нужно смотреть на кого-то вроде тебя. Поэтому парни на тебя пялятся, потому что ты такая красивая. Вот, а ты сюда приходишь, сидишь за стойкой и все такое. Вот почему я хочу секса. С тобой. Потому что ты особенная.
        Она, даже не дав себе труда запахнуть блузку, поворачивается на сиденье, чтобы открыть пассажирскую дверь. Вилли уже почти протянул руку, чтобы остановить ее, но опять ему помешала коробка передач, и теперь коробка занимает его больше. В лунном свете она сияет так ярко, что Вилли приходится отводить глаза. Она закрывает дверь пикапа и идет по парковке Лидбеттера к зарослям, а Вилли с облегчением фыркает и решает, что расскажет приятелям, что довел дело с женой босса до конца. Ему не придется выдумывать лишние подробности, потому что ему все равно не поверят, все раньше точно так же потерпели неудачу.
        Моя мать смотрит вниз и узнает пару сапог.
        Я тоже их узнаю. Это сапоги моего отца.
        И руки на ее шее, которые вначале нежно гладят, а потом сжимают, тоже принадлежат отцу.
        СТАРУХА КАКИМ-ТО ОБРАЗОМ пробралась в дом опять. Я просыпаюсь в своей спальне - в спальне моих братьев, - а она стоит рядом, уставившись на слова на стене.
        Снаружи еще темно. Во время чтения она шевелит беззубым ртом, выщипывает длинные волоски на подбородке, наклоняет голову и повторяет про себя фразы. Слова тщательно вырезаны по штукатурке старомодным ключом, который остался торчать под последней буквой. Старуха покрякивает и водит костлявым пальцем по бороздкам и изгибам.
        - Вы видите здесь смысл? - спрашиваю я.
        Она делает вдох - звук при этом такой, словно воздух никогда не перестанет клокотать в ее груди, - и еле шелестит хриплым потрескивающим голосом:
        - Конечно, нет. Надо быть не в себе, чтобы видеть смысл в этих глупостях.
        Она продолжает глотать и переваривать слова:
        - Что это значит? Что за подкорка?
        Я сажусь, и от боли там, где сошла кожа, чуть не прикусываю язык. Требуется несколько секунд, чтобы боль утихла и мое зрение прояснилось. Простыни покрыты грязью и копотью, но крови не так много. Откидываюсь на спинку кровати и закуриваю сигарету.
        - Нервы в глубине мозга.
        - Ну, думаю, мальчики как раз из тех, кто может говорить о таких вещах. Где они?
        - Не знаю, - отвечаю я, изо всех сил стараясь не шипеть от злости.
        - И как они?
        - Без понятия.
        - Скучаешь по ним?
        Это стандартный обычный вопрос, и, наверное, его обыденность возвращает меня к реальности. Я не думал об этом в таких выражениях. Скучать по ним подразумевает любить или хотя бы испытывать привязанность, а мы за гранью этого, будучи кровными родственниками. Она знает это, но проверяет меня. Мы еще далеки от того, чтобы добраться до сути дела, если вообще туда доберемся.
        - Где девочка, Кутс?
        - Наверху. Расстроена тем, что братья уехали.
        - Дай-ка мне подымить.
        Я протягиваю ей сигарету и даю прикурить. Она глубоко вдыхает и кажется, будто эоны, которые износили ее сморщенную оболочку, исчезают. Она вновь молодая и утонченная девушка; курит изящно, как знатная леди. Танцует с моим прадедушкой и смеется над его слабыми попытками завязать романтические отношения. Представляю себе, как она шаркает по комнате, с нее слетают ошметки и лохмотья, и через два шага не остается ничего, кроме горстки тряпок.
        Обереги и колокольца, вшитые в ее грязную одежду, звенят по всему дому и раздаются в голове, как и мои растрепанные чувства.
        Она немного смущенно садится на краешек кровати. Гнездо из простыней и одеял на полу в углу выглядит так, словно в него собирались отложить огромные яйца.
        - Похоже, у тебя выдалась тяжеленькая ночь, - говорит она, показывая на мои раны. - Это буря проделала такое?
        Ответ мне приходится обдумать:
        - Прежде всего, это проделал убийца по имени Херби, который чувствовал потребность вернуться сюда, в пойму. Поскольку он когда-то выжил, сломав спину аллигатору, в болотах считал себя непобедимым. Но его прикончила молния.
        - Правда? - переспрашивает старуха, выпуская дым тонкой струйкой. - Хм, у тебя редкое везение - больше, чем у всех, кого я знала. Еще больше призраков и загадок.
        Уже второй раз она говорит это, и до меня начинает что-то доходить. В поисках нужных слов смотрю в сторону от нее, а потом спрашиваю с искренним удивлением:
        - Почему? Почему вы так думаете?
        - Некоторые вопросы не стоит задавать.
        - А некоторые стоит.
        Ее лицо суровое, но не пустое. В этих морщинах есть энергия, которая означает что-то, чего мне не понять. Она несет в себе тысячелетние эпитафии, из которых никак полностью не составить ее жизненную подпись.
        - У тебя теперь еще и симпатичная короткая стрижка, - говорит она.
        Опять провожу рукой по волосам. И правда, так и есть. Мне даже нравится.
        - Надо думать, это одна из тайн, которой у тебя больше нет. Этот дурной человек из прошлого.
        - Да, больше нет. Но меня гложет другое. Кто убил мою бабушку на крыше школы?
        - Думаю, никто не знает и никто никогда не узнает, - отмахивается она. - Ты не найдешь все ответы, как бы ни искал.
        - Может, и нет, - соглашаюсь я. - Тогда зачем вы здесь?
        - Я тебе уже сказала как-то: свою тревогу я оставляю для стоящего времени и подходящих людей.
        - И что, сейчас такое время?
        - Нет.
        Она докуривает сигарету, слюнявит пальцы и тушит ими горящий окурок. Аккуратно прячет остатки сигареты где-то в лохмотьях, может, чтобы использовать в магических пассах. Устроившись на матрасе поудобнее, она испускает вздох облегчения и начинает клониться вбок. Тишина дома манит и расслабляет. Может, это всеподавляющее влияние безмятежности и успокоения. Думаю, не уложить ли ее в одну из соседних комнат.
        Слегка раскачиваясь, пока вокруг оседает пыль, она погружается в эту тишину.
        - Ну, хотя бы твой брат больше не выплакивает свои беды в ритме блюза.
        - По крайней мере, не здесь.
        - Нигде. У него теперь новый способ горевать.
        - И какой же?
        Она пожимает плечами, и ее тряпки соскальзывают вниз по рукам.
        - У тебя не найдется еще того кексика?
        - Нет, - говорю я. - Но я могу приготовить еще, если вам понравилось. Это недолго.
        - Не надо, не беспокойся. Просто потянуло съесть кусочек.
        Наша ночная посиделка почти закончена, и я чувствую, как она собирает свою решимость уйти. Порой это может оказаться сложным, когда давят ночь, темнота и тишина, да еще запах амбровых деревьев.
        - Последний раз, когда вы были здесь, говорили о прошлом.
        - Да.
        - О том, как оно может умереть и возродиться.
        - Мне нужно идти.
        Она встает и выходит из комнаты, но мешкает в дверях. Я ставлю паузу на счет «три», потом спрашиваю:
        - Вы танцевали с моим прадедушкой?
        - Этому мужчине медведь на ухо наступил, зато руками он пользовался в совершенстве. Я кучу времени потратила на то, чтобы от него отвязаться. Мало кто из мужчин готов услышать в ответ «нет», и он не был исключением. Пришлось чуть ли не зубами защищать свою невинность.
        Она замечает легшую на мое лицо тень и говорит:
        - Хлебни-ка супа из бычьих хвостов, тебе пойдет на пользу.
        - Да ну на фиг.
        Из ее изношенного тела вырывается детское хихиканье, когда она выходит и закрывает дверь. Слышно, как она шаркает по ступенькам, а потом еле ползет по двору в темноту. Ивы задевают своими ветками черепицу, словно умоляя позвать ее назад.
        Я очень скучаю по братьям, а они поют новый грустный блюз. Их песня время от времени стучится в мою голову, и бок сжимает резкая боль. Всех нас ждет возмездие. Я искал их по всему дому, а Доди сейчас переживает в другой комнате, чувствует, что почему-то их подвела. Когда я услышал ее всхлипывания, то даже удивился, насколько близко к сердцу она приняла исчезновение братьев.
        Беру ключ с прикроватной тумбочки и крепко сжимаю в кулаке. Он должен к чему-то подходить, даже если ни на что другое не годен.
        Может, они отнесли Джонни Джонстона обратно в болото.
        Есть только один способ это проверить.
        Завтра я отправлюсь в пойму.
        ВЕТЧИНА ВСЕ ЕЩЕ В ДОМЕ.
        У меня есть ключ, и я пробую его в каждом замке, который попадается на глаза, даже если знаю, что он не подходит. В каждой спальне, комоде, кладовке и двери в ванную. Я провожу час в спальне моих родителей, перебирая вещи, к которым никогда раньше не прикасался. Шкатулки с драгоценностями матери, шкафы, ящики в комодах и письменных столах - всё, где есть замки, какими бы незаметными они ни были. Захожу в комнаты, где не был с детских лет. Удивительно, насколько везде чисто. Доди умела поддерживать порядок.
        Она спит, клубочком свернувшись на подушках. Выплакалась до изнеможения. Стою над ней, желая заняться любовью и не желая заняться любовью, но все равно в надежде, что она проснется. Старуха привела меня в разговорчивое настроение, но, если не считать случайных гримас, Доди, похоже, спит глубоким и мирным сном. Ложусь рядом с ней и какое-то время наслаждаюсь ее обществом.
        Я знаю, теперь, когда моих братьев нет, она вскоре уедет. Беру ее за руку и прижимаюсь губами к ее ладони, проводя тыльной стороной кисти по своей щеке. Господи, только бы она тоже не начала обрубать себе пальцы.
        Покидаю ее и тихо закрываю за собой дверь, отправляясь на чердак.
        Здесь упакована, спрятана и забыта столетняя цепочка причин и следствий. Жизни и смерти переплелись между собой и дрейфуют во времени. Нет определенного места для начала поисков, потому что каждый дюйм и каждый предмет - очередная глава чьего-то продолжающегося существования. Воспоминания, признания и бесконечная вина. Двадцать абортов, шестнадцать изнасилований, парочка похищенных детей, четыре убийства, тысяча тайных свиданий и завернутые в саван искупления. Бесчисленные завуалированные угрозы и бессчетные неудачи.
        Множество ниш и закутков забиты ящиками, мебелью, сундуками, домашней утварью, игрушками, всякими личными вещами и прочим, что выше моего понимания. Беру в руки тонкий отполированный кусок дерева с двумя металлическими зажимами и заостренным концом с пружиной. Я мог бы смотреть на этот предмет всю жизнь и так и не понять его назначения. Но это не бесполезный хлам, тут нет хлама. Все имеет смысл и причину, даже если их никогда больше не узн?ют.
        Это семья.
        Это замк? над замк?ми.
        Тут их десятки, а может, сотни. Должно быть, мы - скрытные люди, тщательно храним и защищаем то, что нам принадлежит, пока секреты сами не завладеют нами. Так много нужно спрятать, обезопасить и хранить в тайне. Тенистые укрытия были созданы как раз для таких вещей, и такие вещи созданы для тенистых укрытий. Я не должен был оказаться здесь, потому что ничего сюда не принес. Это священное место предков и истории семейного клана, и я чувствую важность того, что нашло в доме свое убежище.
        Ураган призраков не так много сделал, чтобы высвободить кого-то из мертвецов. Они по-прежнему здесь, тихо и уютно устроились. Мне хочется начать выкликать их по именам: «Дедушка? Дядя Джонатан? Тетя Фиденция? Ролли! Николь! Йорт?» - но я их всех даже не помню.
        Ключ с виду подходит ко множеству замков, но не поворачивается внутри ни одного из них. На момент я задаюсь вопросом: а вдруг механизмы заклинило или они заржавели за все эти годы? Но если бы это было правдой, братья не оставили бы мне ключ. Могу представить, как их неуклюжая троица, сгорбленная и скрюченная, аккуратно и старательно передвигается по чердаку, просто чтобы капнуть масло в зам?к, чтобы однажды я смог найти то, что нужно.
        Их назначили быть ответственными за это, как меня назначили быть ответственным за них. Почему теперь они от этого отказались? Это знак доверия? Или сейчас я открою ящик с моим собственным концом?
        Я несколько часов хожу в поисках добычи среди остатков моей семьи, среди ее хроник и баек. Я думаю о том, почему разум может чувствовать себя неудовлетворенным из-за сексуального влечения и почему иррациональные числа всегда непериодические.
        Мы архаичны. Настроены на покойников, и ритмичный блюз моих братьев все еще не смолкает.
        В аккурат перед рассветом, когда первые лучи показались в единственном окошке на чердаке, я нахожу замок, к которому ключ подходит.
        Проникновение.
        Это старый черный сундук, покрытый марками и наклейками из иностранных городов, который выглядит так, словно дважды объехал белый свет, прежде чем вернуться в Кингдом Кам. Ключ входит и поворачивается легко, просто идеально. В окружающей могильной тишине металлическое звяканье кажется очень громким.
        Я поднимаю задвижку и открываю сундук.
        Внутри, завернутая в прозрачный целлофан, лежит моя мать, сморщенная и скрюченная, как мои братья. Она улыбается широко раскрытым в агонии ртом. Она осталась точно такой же, какой ее оставил отец: мертвой, но до сих пор видящей сны.
        А под ее трупом лежит завернутое тело шестилетнего ребенка. Это Джонни Джонстон.
        Двенадцатая глава
        ВЕДЬМАК КЛЭЙ И ЕГО приятель Дарр паркуют мотоциклы возле «Файв-энд-Дим Дувера» как раз в момент закрытия, когда я подъехал. Повсюду валяются мертвые бакланы, поганки, утки с выгнутыми шеями и цапли; у некоторых отсутствуют головы или крылья. Какое бы варево они ни готовили, там чертовски много птичьих органов. Кряквы валяются на лишайнике и болотине за магазином, а каймановые черепахи свисают с канатов и ловушек, спрятанных в трясине.
        В поле зрения только Дарр. Он лопаткой собрал кучки перьев и костей, а теперь остановился, чтобы вытащить нож из баклана, лежащего у его ног. Он шагает дальше, улыбаясь так, словно мы с ним старые приятели, и вытирает выкидной нож банданой. На крыльце лежат грязные джутовые мешки, которые трепещут, дергаются и порой перекатываются с места на место. Это становится чем-то неуправляемым.
        Его голова гладко выбрита, не считая трех полосок волос. Тюремные татуировки на руках теперь выглядят более масштабными и сложными, и я понимаю, что сей труд еще не закончен. Он, а может, Клэй поработал над ними с иголкой и чернилами. Края татуировок ярко-черные и покрыты корками, но мне по-прежнему не разобрать, что они значат.
        Он заканчивает чистку ножа и засовывает его за голенище правой бутсы. Лейкопластырь на лбу отвалился.
        - Ты снова здесь? - спрашивает он.
        - Я арендовал лодку.
        - Да, хорошее дело. Слушай, а у тебя теперь симпатичная стрижка.
        - Спасибо.
        Клэй выходит на крыльцо и садится на старую скамейку. Он внимательно смотрит на меня - как всегда, без выражения, но настороженно.
        - Ты знаешь, чего я просто не выношу? - спрашивает Дарр.
        - Фехтование, - отвечаю я.
        - Нет, на самом деле не фехтование само по себе, а то, как оно происходит. Ты, похоже, уже забыл.
        - Нет, не забыл. Ты ненавидешь фехтовальщиков, которые не имеют представления о суровой реальности, стоящей за этим видом искусства. Чтобы жить с клинком, надо иметь убеждения. Веру. Но эти игроки, они с таким же успехом могли бы бросать мяч в баскетбольные кольца или добег?ть до третьей базы. Они так и не усвоили постулаты и идеологию своей дисциплины.
        - Ты повторил меня слово в слово!
        - Мой маленький трюк.
        У Дарра это вызывает смех. Он запрокидывает голову, громко ржет и хлопает меня по спине.
        - Чертовски хорошо. Отвечать людям их же словами!
        Клэй смотрит на всех мертвых птиц, и на его лице появляется выражение, которое другого могло бы смутить. Он по-прежнему не хочет принимать участия в делах ведьм, но попал в колесо, как и все остальные. Подхожу к нему и показываю на Дарра:
        - Он опять толкует о фехтовании.
        - Порой ему с собой не совладать.
        - Ты сделал ему все эти тату?
        - Он делает большинство из них сам, иголками для шитья. Лотти Мэй при надобности подправляет.
        Предлагаю ему сигарету, и он идет дальше. У Клэя такой взгляд, будто он однажды убьет меня, хотя он не вполне понимает почему. У меня опять возникает чувство, что он проходил через подобное раньше. Хочется его об этом расспросить.
        - Ты опять пришел сюда, - говорит он, - приставать к моей сестре.
        - Нет, я хочу нанять лодку.
        - Зачем?
        - Ищу кое-что в пойме.
        - Что же?
        - Может, расскажу тебе как-нибудь.
        Мы до сих пор ждем, когда обстоятельства разыграются определенным образом и картина станет полнее, пока не увидим все нити. Бескрылые поганки как-то связаны с безглазыми тритонами и пинками по собакам, моей бабушкой на крыше, моим отцом в недрах фабрики, плоским камнем, леденцом Евы.
        Я поворачиваюсь и иду к магазинчику, но Лотти Мэй стоит по другую сторону проволочной сетки на двери. Стараюсь не замечать ее, но это невозможно. В последнее время она явно была занята.
        Она толкает дверь бедром и приближается, не демонстрируя ни малейшего трепета. От нее пахнет спиртом, но это не алкоголь, а медицинский спирт. Лотти Мэй проколола себе пупок, и на животе теперь очень выразительная татуировка. Если это сделал Дарр, у него чертовски много талантов. В дизайне есть что-то каббалистическое, но не только. Может, это защитный символ или знак раскаяния.
        По крайней мере, она больше не употребляет водку с лаймом. Одета весьма заманчиво, и аура уверенности в себе, которую она распространяет, делает ее вдвойне привлекательной. Лотти прошла новый курс подготовки для выполнения своей миссии. Перья ее коротких черных волос теперь в завитках, влажные пряди прилипли ко лбу. Она стоит в очень выразительной позе, с намеком на разврат и опасность. Господи, даже немногочисленные болотные шлюхи не умеют использовать сексуальность с такой идеальной отточенностью. Она нежно смеется, и я знаю, что эти силки расставлены на меня, и мне это нравится.
        - Лотти Мэй?
        - Привет, Томас, как ты?
        Она наклоняется ко мне и вглядывается получше.
        - О боже, что с тобой случилось? Твои брови. И шея - все обожжено.
        К настоящему моменту и она, и весь город знают о детоубийце Херби, урагане душ и исчезновении моих братьев.
        - Я в порядке. Просто пришел взять напрокат лодку у Дувера.
        - Его нет здесь сегодня. Я работаю в магазине.
        - Вот так всегда, когда я хочу нанять лодку.
        От ее дыхания теперь исходит другой, еще более отвратительный запах - супа из бычьих хвостов. Опять вернулась к колдовству, может, теперь с помощью брата.
        С нашими ведьмами она полностью разошлась. Последовала совету Клэя держаться подальше от сумасшедших старух и обнаружила, что без них способна на большее.
        - Ты отправишься в пойму в полном одиночестве? Хоть раньше там плавал?
        - Нет.
        - Тогда заблудишься через десять минут, и тебя больше никто не увидит. Тут тысяча квадратных километров трясины. Как ты вообще себе это представлял? Аллигатор может перевернуть лодку одним ударом хвоста или просто схватив зубами за корму. И зачем тебе понадобилось отправляться в болото?
        - Врач сказал, что мне необходимы физические упражнения.
        - Наш док Дженкинс умеет только раздавать аспирин да чесать свои волосатые уши. Аренда лодки на вечер стоит пять долларов. Некоторые из монастырских ребят приезжают сюда по случаю - посмотреть на чудеса Господни в заливе, стать ближе к природе. Обычно Дувер при необходимости их сопровождает, но я могу поехать вместо него.
        Она хочет стать живым соблазном, а так оно и есть. Не могу понять, почему все продолжается до сих пор. Это не имеет ничего общего с песнопениями и заклинаниями ведьм, танцевавших на лужайке в дождь. Я не уверен и в том, что здесь есть что-то личное. Может, больше нет никаких причин, мы просто запутались в силках и не можем найти способ, как из них выбраться.
        Ее брат и Дарр прислушиваются к нашему разговору.
        - Эй, - говорит Дарр, - а поехали-ка вместе. Мне все равно остаток дня нечем заняться. Возьмем по пиву, познакомимся поближе.
        Я еще думаю о братьях и Драбсе, и о том, что ждет меня там, в болотных топях. Каймановые черепахи кусают веревки, которыми привязаны лодки, сваливаются с них и исчезают в зеленой тине и стелющейся над водой туманной дымке.
        Клэй пристально смотрит на меня.
        - Конечно, давайте, - отвечаю я. - Звучит неплохо.
        СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ ПРОНИКАЕТ сквозь кроны болотных кипарисов и деревьев тупело, отбрасывая жгучие отблески на переплетенные слои тени. Выстроившиеся полумесяцем ряды темных лачуг вытянулись на дальних заболоченных склонах, поросших кустарником, виноградом да орхидеями. По болотному городку гуляет жаркий ветерок. Раздается грохот нескольких дверей. Кажется, что внутри домиков множество лиц прижалось к сосновым доскам, через щели в гниющей древесине словно просвечивает блеск глаз.
        Люди тут умирали сотнями с основания мира. Их поглощал залив, не оставляя даже ряби на воде. Или они вешались, заблудившись в зеленом болотном лабиринте, где уже через неделю ты сходил с ума из-за змей, аллигаторов и огроменных пауков. В округе Поттс почти каждый год пропадает полдесятка человек, в основном подростки, отправившиеся покорять низину.
        Катание с шестом на плоскодонке требует физических усилий и практики, которой у меня нет. Яростно побегав с шестом двадцать минут и несколько раз едва не перевернув лодку, я наконец вздыхаю, и Клэй поднимается со своего места. Не говоря ни слова, он берет у меня шест, и лодка тут же легко двигается с места. Он направляет ее в стоячие воды.
        - Едем в каком-то определенном направлении? - спрашивает он.
        Тело моей матери было пригвождено к школьной крыше лицом на запад. Это единственная причина, по которой я ему говорю:
        - На запад.
        - Хорошо.
        У Дарра в ящике со льдом три упаковки по шесть банок пива, и он уже приговорил семь или восемь из них. Он протягивает мне жестянку, я сажусь на заднее сиденье и медленно пью, наслаждаясь вкусом. Это и вправду очень успокаивающе, почти напоминает выезд на природу с хорошей компанией друзей. Пространство наводняет сильный мускусный запах самцов аллигатора. Мы тихо плывем не меньше двадцати минут, и лишь тогда мне приходит в голову мысль: а что, если меня сюда завезли, чтобы убить?
        Искрящийся зеленоватый отблеск падает на бледное лицо Лотти Мэй, и ее веснушки карамельного цвета выделяются как гравировка, пока вся она не начинает сиять в этих тенях. Когда я прохожу мимо, она вжимается в сиденье. От одного ощущения ее дыхания на шее у меня спазмы в паху, я еле сдерживаю стон. По небу несутся облака, ветви тупело и ивы ярко блестят на солнце.
        Мы проплываем мимо болотных лачуг, кренящихся так сильно, будто они в любую минуту могут соскользнуть в залив. По дворам резво носятся свиньи, на навозных кучах лежат трехколесные велосипеды. На склонах раскачиваются деревья тупело, чьи листья колышутся прямо над нами. Неподалеку слышен звук лодочных моторов.
        - Мы рано осиротели, но люди болот привыкли сами отвечать за себя, - говорит Лотти Мэй.
        - Что случилось с твоими родителями?
        - Мама подавилась рыбьей костью и умерла прямо на обеденном столе, когда мне было одиннадцать. Папа устроился на перевозку легковоспламеняющихся материалов, но так и не смог бросить курить. Взорвался однажды ночью под Мемфисом, и, чтобы потушить пламя, потребовалось два дня.
        Я смотрю на Клэя. Тот кивает.
        Дарр допивает банку с пивом и выкидывает ее за борт, та плюхается в тину и остается там плавать.
        - Мой папаша, его поймали на ограблении дома троюродной сестры губернатора Джорджии. Причем у него все прокатило бы, если бы он не нашел какие-то порножурналы и не начал читать их прямо в спальне, вот так. Надо думать, что-то там поразило его воображение. Чертов извращенец даже не услышал полицейских сирен, и туда ворвался шериф. Я два года отсидел вместе с папашкой в Джексонвилле. Стыд один. Только и оставалось делать вид, будто не знаю его.
        Я беру ключи от гробницы моей матери и бросаю в жестянку из-под пива, плавающую в тине. Ключи громко звякают и тонут вместе с банкой.
        - Что это было? - спрашивает Лотти Мэй. Под ее кокетливым мурлыканьем чувствуются неподдельный интерес и беспокойство.
        - Ничего важного.
        - А есть для тебя что-то важное?
        - Да.
        - Что?
        Легко сказать, но трудно передать смысл и намерение. Слово само по себе звучит глупо, но продолжим:
        - Кровь.
        - Как при убийстве или как при родстве?
        Она сбрасывает обувь, и я вижу шрамы от колючек «кошачьего когтя» и сикомора, которые нисколько не портят ее ножки. По мере нашего движения по болоту ярко-белые орхидеи становятся крупнее. За нами с плачущими криками следуют цапли и гагары.
        Вдали вспыхивают какие-то огоньки, и по болоту разносятся тихие звуки - кто-то настраивает каллиопу.
        - Слушайте, - говорит Лотти Мэй, - сегодня вечером карнавал. Совсем забыла об этом.
        Вот так поворот, думаю я.
        - Что?
        - Жители болот собираются каждый год или два в низине. Ничего особенного, просто потусить, все такое. По сути, большая вечеринка. Будки и мягкие игрушки. Продают хот-доги и лягушачьи лапки. Есть еще пара старых аттракционов, которые они устраивают для детей.
        - Никогда о таком раньше не слышал, - говорю я.
        - Ты же не из болот.
        - В прошлом году меня чуть не стошнило на этой проклятой вертушке, - заявляет Дарр. - Она вся проржавела к чертям собачьим, а переключатель скоростей так скрипит, словно забит грязью до отказа. Но поначалу было забавно.
        Наш колдун Клэй безмятежно плывет вперед, но в его глазах нет безмятежности. Он не отрываясь смотрит на меня. Он почти не потеет от жары, но вены на лбу и шее выступают всякий раз, когда он отталкивает лодку шестом. Он словно читает знаки везде, куда ни посмотрит: в каждой кочке, мимо которой мы проплываем, на спине каждого аллигатора и в каждой морщинке на моем лице.
        Я улыбаюсь и говорю:
        - Поплыли.
        НА МЕЛКОВОДЬЕ КАЧАЕТСЯ несколько десятков плоскодонок. Одни привязаны к гниющим причалам из досок, другие - к веткам ильмов или просто вытащены в сорняки. Мы медленно плывем по течению к зарослям бычьей травы, минуем песчаную отмель и натыкаемся на крошечный островок из мха. Кусты бальзамина приветственно машут нам ветвями. Клэй направляет туда лодку и подходит к кочке с другой стороны, чтобы не мочить ноги. Где-то далеко, но громко играет музыка; Дарр начинает притоптывать и подпевать. Порывы ветра доносят звуки банджо, губной гармошки и волынки. Клэй насторожен, он все видит, но отказывается принимать за чистую монету.
        Маска, которую нацепила на себя Лотти Мэй, хороша, но не идеальна. Краем глаза я вижу, что сексуальный бантик ее милого ротика порой разваливается из-за дрожащей нижней губы. Она в ужасе. Я до чертиков ее пугаю, но тут есть что-то еще.
        Оборачиваюсь и говорю ей:
        - Не волнуйся.
        Губки застывают, улыбка становится шире. Очень жарко, тело нагрелось, и я пытаюсь не хватать ртом воздух. Я не против подыграть и позволить ей расставлять силки, все равно какой формы, но вначале хочу увидеть этот проклятый карнавал.
        - Я не волнуюсь, - отвечает она. Дарр лыбится как умственно неполноценный, а Клэй безошибочно удерживает нос лодки в нужном месте, пока мы выходим. Он продолжает оглядываться в поисках - возможно, ищет те же ответы, что и я.
        - Так ты сюда направлялся? - спрашивает он.
        - Я должен встретиться тут с клоуном, - говорю я.
        - Я думал, ты не знаешь о карнавале.
        - Не знал, что он будет сегодня вечером.
        - А зачем встречаться с клоуном?
        - Он должен сказать мне одну важную вещь.
        - Откуда ты знаешь?
        - Мой лучший друг Драбс Бибблер говорил об этом, пока Святой Дух не забрал его навек.
        - Понятно.
        Мне было достаточно произнести это, чтобы вернулась прежняя ярость. Впервые я без малейших сомнений верю языкам Драбса. Надеюсь, он здесь, если еще не умер, чтобы я мог вымолить прощение за то, что так и не сумел защитить его от Бога.
        Мне знакомы многие, кто проходит мимо. Я тут выгляжу чужеродным элементом, но в целом ничего такого. Мне улыбаются и предлагают самогонку. Сап Даффи и Таб Феррис готовы на ножах драться из-за толстухи, чьи бедра выглядят так, словно могут пойти в разгул сами по себе, без хозяйки. Герт Пламб и Гасси Хокер жуют жареные лягушачьи лапки, которые на самом деле принадлежат краснобрюхим жерлянкам. У Лонни Доусона рот полон вяленого мяса, которое хранилось так долго, что вполне могло бы принадлежать ослу, на котором Иисус въехал в Иерусалим.
        Это не карнавал в прямом смысле слова, и его вряд ли можно назвать настоящим праздником. Примерно так тут проводятся болотные свадьбы или религиозные бдения. Народу скучно и неуютно, но, может, не в такой степени, как обычно. Почти никто не рискует забраться на скрипучие ржавые аттракционы. Клоунов можно отличить только по плохо раскрашенным лицам и потрепанным парикам. На них такая же одежда и обувь, как на остальных, и они ни хрена не умеют жонглировать своими маленькими оранжевыми шариками.
        Но тут есть сладкая вата, а также борьба с аллигаторами, кидание мячей и набрасывание колец, и время от времени раздаются взрывы смеха. Натянуты маленькие навесы, под которыми продаются хот-доги, крендельки и куриные крылышки. Вокруг аттракционов выстроились трейлеры, пикапы и фургоны. Тут есть карусель с пятью лошадьми, вертушка и малюсенькое колесо обозрения всего в два человеческих роста. Дарр был прав: коробка переключения скоростей скрипит.
        Где-то поблизости идет стрельба по мишеням. Судя по звукам, используются патроны калибра 30 - 06, которыми палят по всему, что шевелится на берегах.
        Дарр где-то раздобыл самогон и предлагает его всем в округе со словами «давай-ка по кружечке».
        Только Лотти Мэй собирается сделать глоток, как я выхватываю у нее стеклянную банку и принюхиваюсь. Наливаю немножко самогона в металлическую крышку. Подношу зажигалку, поджигаю и наблюдаю, как горит спирт. По крышке пляшут оранжевые язычки пламени.
        - Вылей это, - говорю я Дарру.
        - Почему? Я только что заплатил за него семьдесят пять центов.
        - Хороший самогон горит слабо-голубым пламенем. Это дерьмо дистиллировали через радиатор машины.
        Нахмурившись, Дарр делает большой глоток и усмехается:
        - Нормальная самогонка. В тюрьме я пивал и хуже. Мой папаня когда-то ставил бражку с изюмом и медицинским спиртом, а ферментировал все это в туалете. Он пил денатурат, и я сам чересчур привык к этому вкусу. По сравнению с тем пойлом этот самогон как бренди двухсотлетней выдержки. В конце концов, мы на вечеринке. Тут полагается наебениться.
        Мы идем дальше, и я покупаю для Лотти Мэй сладкую вату. Ей приходится взять, хотя она, похоже, сладкой ваты не хочет или просто не желает брать ее у меня. Возникает странное, но отчетливое ощущение, что мы на свидании под присмотром дуэньи, и это добавляет дополнительный элемент ко всему, чем мы занимаемся. Мне даже нравится.
        Поиграв в кольца и сбив мечами для софтбола несколько крынок, бредем дальше. Я ищу взглядом своих братьев, Драбса и чокнутого.
        - А где цирк?
        - Вряд ли он тут есть, - говорит Клэй.
        Если это называется карнавалом, то должно быть и шоу уродов, а Святой Дух раньше никогда не лгал Драбсу. Я не спускаю глаз с происходящего. Клэй тоже. Дарр изрядно накачался и уже съел пять хот-догов. Наверно, скоро он от них избавится. Интересно, что Клэй прочтет в рвотных массах.
        Замечаю ребенка лет десяти, который смеется взахлеб, обернув вокруг пояса водяную змею. Этот странный и безобразный звук привлекает мое внимание. Мальчик раздвигает листья мимозы и идет к одному из трейлеров. Я направляюсь за ним.
        - Куда ты? - спрашивает Лотти Мэй.
        Толпа здесь собралась в круг. Сап Даффи и Таб Феррис все еще бесятся из-за толстухи, но достаточно заинтересовались происходящим, чтобы на время отложить этот вопрос.
        Пробираюсь вперед.
        Чокнутый расположился в яме на грязной соломе, а люди кидают в него мелочь и змей. Собаки рычат и лают на него. Вместо обеих ног у него обрубки, заканчивающиеся под коленом, а левая рука отсутствует ниже плеча. Борода утыкана колючками, а на шее открытые язвы там, где он расчесал себя до крови, а в раны попали болотные нечистоты.
        Он посасывает пойло из банки с самогоном, который не просто загорится ярко-оранжевым, если его поджечь, а взорвется. Там, похоже, три четверти антифриза.
        Змеи падают к нему на колени, и он откусывает им головы, не ожидая фанфар. Ему это все равно что съесть гамбургер. Никто из толпы не ахает, не хлопает в ладоши и вообще не обращает особого внимания. У половины в церкви идут проповеди со змеями, так что те их кусали, да и они сами частенько кусали змей. Тут нет ничего чрезмерно странного или особо увлекательного, но, по крайней мере, есть чем заняться.
        - Кинь ему двадцать пять центов, - говорит Дарр. - Я помню этого типа с прошлого года. Он откусит голову чему угодно. Даже не уверен, что он подбирает все деньги. Хватает на выпивку - и ладно.
        - Оставь меня с ним. - Мой голос больше на себя не похож. Он пришел откуда-то издалека и до краев наполнен сдавленным безумием. Оно проносится мимо, но не исчезает.
        - Не понял?
        - Ты слышал.
        Дарр не привык к самогону, который привел его в воинственное настроение. В его глазах мелькает ярость. Может, он жалеет, что нельзя устроить дуэль на мечах или шпагах просто для развлечения.
        - Не думаю, что мне нравится, как ты это сказал.
        - Не думаю, что меня волнует.
        - Угу.
        - Уходи.
        Лотти Мэй к настоящему моменту знает меня достаточно хорошо, поэтому пытается схватить Дарра за руку и увести. Соблазнительной сексуальной кошечки больше нет, и я рад этому: такой она мне нравится гораздо больше. Клэй качает головой, удивляясь тому, как развиваются события, и гадая, как они сочетаются друг с другом и как будут развиваться дальше. Дарр разевает рот в ухмылке, словно у него в зубах застряли куриные кости.
        Я жду; много времени ему не требуется. Дарр бьет правой с разворота, точно в цель, но слишком медленно. Если верить его словам, он ненавидит фехтование, но на деле это единственное, чем мы занимаемся с момента встречи. Я подныриваю под его руку и продолжаю нагибаться, пока не оказываюсь у его бутс. Выхватываю из-за голенища нож и нажимаю на кнопку. Лезвие открывается с приятным громким щелчком. Делаю разрез точно в том месте, где и раньше, прямо у начала роста средней полоски волос. Кровь заливает ему глаза, и он испускает рев вперемешку со смехом. Его трясет, в животе булькает, и Лотти Мэй с Клэем тащат его в кусты, где из него выходят все хот-доги, пиво и самогон. Он не хочет драки, просто нужно совершить какое-то действие. Мне знакомо это чувство.
        Чокнутый смотрит наверх.
        - Здравствуй, папа, - шепчу я.
        ЦЕПЬ НЕУДАЧ ПРИВЕЛА его в сердце фабрики, но даже попытка самоубийства потерпела неудачу.
        Он не узнаёт меня. Живет внутри собственного одурманенного мозга. Я скольжу перед ним по липкому илу, становлюсь на одно колено и заглядываю ему в глаза, надеясь найти хотя бы один проблеск человека, которым он когда-то был. Ничего не находится.
        Народ в толпе подбрасывает монеты, гадюк, куриные потроха и собачьи какашки. Я хватаю змею из сладкой ваты, откусываю у нее хвост и выплевываю его им под ноги. Это срабатывает на привлечение внимания.
        - Хватит, - говорю я. - Убирайтесь отсюда.
        Реакции разные - от меланхоличного равнодушия до враждебности - и я жду, кто еще попробует проявить себя. Все видели, что произошло между мной и Дарром, и я с удивлением обнаруживаю, что все еще держу в руке нож. Люди начинают отворачивать лица. Сэп Даффи и Таб Феррис возвращаются к драке из-за уродливых бедер толстухи. Дети опять принимаются за сладкую вату. Некоторые из них подбирают монетки, оставшиеся лежать в грязи. Нет причин терять деньги, если чокнутый не собирается есть дерьмо.
        Проголодавшиеся собаки обнюхивают его в поисках куриных потрошков. Я отталкиваю их, но псы рычат и идут прямо на него, пока я не хватаю палку и не начинаю их отгонять, и тут замечаю на их шкурах следы ботинок.
        Отца невозможно узнать, но у меня все равно есть чувство, что люди знали, кем он был, и чертовски наслаждались самим этим фактом. Я просматриваю все кругом и понимаю, что Мэгги где-то рядом. Она была с ним с того дня, как он прыгнул в фабричный механизм, и заботилась о нем, как могла.
        Какая удача, решимость, воля или любовь спасли его? Должно быть, его вытащили из визжащих и скрипящих шестеренок и ремней, или он сам выполз на свободу, только чтобы встретиться со своей самодельной судьбой. Господи, как же он должен хохотать где-то глубоко в подкорке.
        Хватаю его за воротник, приподнимаю и встряхиваю. Рывком притягиваю к себе, пока мы не оказываемся нос к носу. Он весит совсем ничего, и мне кажется, что, если я его отпущу, он просто улетит как пушинка.
        - Проснись, - говорю я ему. - Папа. Это я. Томас.
        Мое имя - которым меня назвали в его честь - звучит странно и чуждо, словно его не стоит произносить вслух в его присутствии. Он не шевелится, но его рука тянется к бутылке. Он до сих пор не понял, что бутылки там больше нет. Я легонько ударяю его, пытаясь заставить сосредоточиться на мне, но если там и остался какой-то след, какая-то искорка на память от моего бати, она уже в панике прячется.
        Подгоняемый своими человеческими потребностями, похотливой жаждой Мэгги и собственной виной, не способный остановиться даже после того, как моя мать все обнаружила, он все равно мучился от жгучей ревности, когда мама начала погуливать. Он не мог вынести мысли, что из-за него она стала очередной шлюхой для болотных крыс.
        - Посмотри на меня, папа.
        Нет смысла убивать его, потому что он даже не поймет, кто это сделал.
        В тот день отец обнаружил меня спящим рядом с трупом чужого мальчика. Решил, что это моих рук дело? Должно быть, он спрятал тело Джонни Джонстона и потом вернулся за ним. Боже мой, но почему он отнес ребенка на чердак? Почему не сбросил в реку? Вместо того обернул Джонни в целлофан и положил в сундук, там, где лежали его предки, храня все свои секреты. Он это сделал, чтобы защитить меня или только чтобы наказать самого себя? И сколько раз за все эти годы он приходил туда и смотрел на высохшего мальчика, превратившегося в мумию?
        Тут я замечаю, что из-за пальм торчат папины сапоги, прямо как в ту ночь, когда в меня ударила молния.
        Это пинатель собак.
        Я раздвигаю листья и вижу - Мэгги стоит в сапогах отца, полная собственного бешеного безумия. Я, ее муж перед Господом, даже не хотел ее по-настоящему. Но мой отец хотел.
        Неудивительно, что она пинает собак. Она не только охраняет меня, но и защищает моего отца. Теперь она стала его ногами, отгоняя псов, норовивших вцепиться ему в шею, но ее злость не может сдержать всю пойму. Каждая собака в округе Поттс - дьявольское напоминание о том, кем он стал.
        - Где мои братья? - спрашиваю я ее.
        Она улыбается и начинает смеяться, судорожно двигаясь прямо в мои объятия. Но прежде, чем мне удается прижать ее к себе и открыть наконец все, что я хочу, и все, что ненавижу, она выпрыгивает из сапог моего отца и исчезает в кустах.
        Отец поднимает глаза. Драбс сказал, что он поговорит со мной за цену пинты самогона. Я бросаю к нему на обрубки ног 75 центов.
        - Так что ты хочешь сказать?
        Отца довели до такого его неудачи, поражения и близорукость, как мои привели меня сюда. У него не было другого выбора, а это значит, что его любовь, да и моя тоже, лишь убивали его.
        В каком-то смысле ему лучше, чем мне. Он скользит языком между черными сломанными зубами и облизывает опухшие синие губы. Открывает рот и начинает слабо смеяться; слушать этот жуткий звук - как слушать хор больных детей.
        Я оставляю чокнутого в грязи, мертвого и хихикающего.
        Тринадцатая глава
        ЗА ОКНОМ ЛИСТЬЯ ШЕЛЕСТЯТ по стеклу и кричат козодои. Жаркая ночь давит на грудь, а ожоги заливает пот.
        Она опять вернулась и творит со мной что-то дикое и злобное. Огненно-рыжие волосы горят в темноте, но лица совсем не видно - только тени. В лунном свете я скулю то, что ей нужно услышать, по крайней мере одно такое слово: «Поражение». Это слово вызывает у нее смешок, который исходит из таких глубоких недр ее существа, будто доносится из-под кровати.
        Поворачиваюсь и смотрю на простыни братьев в ожидании, что они вернулись домой. В темноте я ничего не вижу, но замечаю какое-то движение. Комната полна призраков. Из-за ее томных криков они вырываются из стен и машут руками. Она резко дергается в сторону, словно услышав братьев, стонущих во сне. Скрывающая ее подбородок темнота склоняется к их кровати, будто прислушивается к тому, чего здесь больше нет.
        В воздухе витает убийство, хотя я не знаю, кто сгинет и почему. Но его привкус вертится у меня на языке. Может, он исходит от ее кожи и дыхания, от самой ее сути. Если она - сама смерть, тогда, мне кажется, ее будет все больше.
        Она лижет мои раны, издает звуки утешения и пытается прижать меня к груди, но я откидываюсь назад. Она снова перемещается к моим ногам, работает между пальцами ног, используя ногти, чтобы высказать свой смысл, свое значение. Я все еще пытаюсь разобрать резкий рукописный почерк с хорошо очерченными линиями. В ее словах есть определенный вес. Мое имя постоянно встречается в сносках. Указатель обвивается вокруг моих бедер. (Там же, гл. 3, VI.) (Там же, гл. 5, VII.) (Там же, гл. 9, «Об эффективности», ч. I.) Она замедляется и начинает печатать левой рукой: «Девушки: обвиняют Распутина во французских поцелуях, 32:67». Такое я хотел бы прочесть.
        Теперь она начала писать в рифму. Мне щекотно, и я хихикаю. Она шикает на меня и рукой зажимает мне рот. Гладит ожоги, проводит пальцами по коротким волосам. Я чувствую, что ей это нравится.
        Ее жесткие холодные локоны расползаются по кровати, словно выпотрошенные внутренности, им нет конца. Пытаюсь заговорить с ней, но не выходит ничего, кроме смеха. Заклинания имеют силу, но этой силы не хватает. Никогда не хватало. Ее обещания - ложь, ее мольбы ничего не стоят. Она знала это с самого начала, но не подавала вида. Пытаюсь похлопать ее по плечу, но рука режет воздух. Ее лицо завернуто в кромешную тьму, но это больше ничего не значит. Имена, которые она называет, не имеют здесь особого значения.
        - Все немного изменилось, - шепчу я. - Я устал от этой игры. Уходи и не возвращайся.
        Протягиваю руку и включаю свет. Никого. На меня кричит стена.
        Я добавляю все это к моим поражениям, но не сбиваюсь с курса. Жаркий ветерок проходится по моей груди. Я зажигаю сигарету и встаю у окна, глядя вниз, на черную лужайку. Тупело и тополь колышутся на горячем ветру, но убитых тел во дворе не видно. Меня переполняет необъяснимая печаль и тоска. По моей спине ползают мурашки. Может, опять надвигается ураган. Или братья возвращаются домой. Я чувствую себя одновременно полным дураком и чем-то большим, чем я сам, глядя на очерченный лунным светом силуэт линии деревьев и темнеющих в отдалении домов Кингдом Кам. Я отворачиваюсь от окна - и вдруг кто-то выключает лампу.
        Они судорожно двигаются внутри теней, кружась будто в танце. Их огромная лысая голова отражает лунный свет, и в поле моего зрения появляются красные пятна.
        - Вы все знали, что мама была здесь все эти годы, и ни разу ничего не сказали, - рычу я. - Почему?
        В три рта, одним голосом, Коул, в чьих словах всегда любовь, говорит мне:
        - Ты не готов был слушать, Томас.
        - Черт, это же неправда.
        - Правда.
        Я перевожу дыхание и стараюсь сосредоточиться. Это трудно, я чувствую себя так, словно опустошен до краев.
        - А теперь?
        - Теперь у тебя нет выбора. Ни у кого из нас нет.
        - Вы не имели права скрывать это от меня.
        Голос у меня невыразительный и странный, в нем больше нытья, чем решительности.
        Они колышутся как мамины бархатные шторы, касаясь ладонями моих рук и лица.
        - Возвращайтесь домой, - умоляю я. - Я жалею о том, что между нами произошло. И заглажу свою вину, если только смогу.
        - Не сможешь, - отвечает Джонас. В его мягком голосе еще звучат сильный гнев и печаль. - Не возместишь вину, да ты и не должен. Но не огорчайся. Это не только твоя вина.
        - Вы очень снисходительны ко мне, - говорю я. И действительно так считаю.
        - Это бремя никогда не было только твоим. Оно и наше, как это и должно быть. Верь в нас.
        - Верю, - отвечаю я, и с удивлением понимаю, что не лгу.
        - Мы вернемся.
        - Когда?
        - Скоро.
        - Куда вы направляетесь?
        - Не имеет значения. Ты в большей безопасности, когда нас нет рядом, и мы лучше защищены без тебя.
        Джонас декламирует свою поэзию сожаления, пока Коул твердит о преданности, а Себастьян с легким нажимом кладет руки мне на плечи, словно проверяя, каково это - обнять или задушить меня. Он не делает ни того ни другого. На нас льется расплавленное серебро, но я могу разглядеть лишь отчасти, как они тянутся ко мне и наносят удары. Могу сказать, что им больно. До меня не так-то легко дотянуться таким образом.
        - Что вы знаете о папе? Он еще жив?
        Смех Себастьяна вырывается из всех трех пар легких, и этот звук становится все более диким и злобным, пока три глотки не начинают завывать. Мне приходится закрыть уши, но полностью уйти от звука не удается; мое сознание вот-вот расколется на кусочки.
        Когда я просыпаюсь, все еще стою голым перед окном, прижав кулаки к вискам, а солнце давно взошло.
        ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН. Я ОЖИДАЮ услышать безостановочное гудение братьев, но вместо этого слышу отчаянный голос Лили, умоляющий, странный и едва разборчивый:
        - О боше, сы мне нушен. Он сошел с уфа! Он хошес убись феня!
        Частный сыщик Ник Стил берет у нее трубку и очень мягко говорит в нее всего два слова:
        - Это правда.
        Печаль, которую он сдерживал в себе, наконец прорвалась через плотину.
        Пока Лили вопит на заднем фоне, он тихо всхлипывает и вешает трубку.
        Небо темнеет. Я бегу к пикапу и мчусь по городу. Добираюсь до места меньше чем за пять минут, но, когда я слезаю с водительского сиденья, она уже мертва. По эркерному окну стекает кровь, и светлые волосы прилипли к стеклу. Я вбегаю через переднюю дверь и чуть не спотыкаюсь об ее тело.
        Стил сидит на диване и посасывает леденец Евы, что кажется мне несоответствующим ситуации, но почему-то это зрелище приносит чувство облегчения. Кулаки у него в крови, а на коленях лежит 38-й калибр со вздернутым курком, но порохом не пахнет. Он спокойно смотрит на меня и не говорит ничего.
        Лили лежит уткнувшись лицом в ковер; половик у дверей мокрый от ее крови. Я переворачиваю ее и шиплю сквозь зубы, когда вижу, что он натворил. Стил поработал над ней основательно, не пожалел времени. Он знает, куда надавить, болезненные места, нервные кластеры. Я едва смог понять ее по телефону, потому что он выбил несколько зубов, а губы уже превратились в месиво. Должно быть, он сильно любил ее, чтобы делать это с такой страстью. Нос у нее сломан в нескольких местах, а глаза превратились в красные пятна на раздробленных щеках.
        - А Ева? - спрашиваю я.
        Он указывает в сторону спальни. Я вхожу в нее и вижу, что эта троица в последнее время увлекалась весьма прикольным дерьмом. Кругом секс-игрушки, принадлежности для бандажа, кожаные плетки, цепи, какие-то странные стулья и качели. Латекс, ошейники и кнуты, к которым даже аббат Эрл с кающимися не подошли бы близко. Мы с Лили когда-то валяли дурака с игрушками при случае, но, черт возьми…
        Мертвая Ева лежит в кровати посреди всего этого, одетая в кружевную сорочку и кружевные перчатки, очень похожие на пару, что была на Лотти Мэй в тот вечер, когда она напилась у Лидбеттера. Во рту у Евы кляп, а руки и ноги связаны весьма хитрыми узлами.
        Стаскиваю сорочку с ее плеч. Грудь у нее маленькая и упругая, но она не ребенок. Лет восемнадцать или девятнадцать. Теперь, когда я вижу ее накрашенной, голой, с густо поросшим лобком, это очевидно. Слева у нее огромный черный синяк. Похоже, он ударил ее всего один раз, но достаточно сильно, чтобы ребро сломалось и вонзилось в сердце.
        Выхожу обратно в гостиную и сажусь на другой конец дивана. Стил больше не лижет леденец. Тот теперь лежит на ковре у его ног, а он придавливает его большим пальцем ноги, словно не хочет полностью терять контакт.
        - Что произошло? - спрашиваю я.
        Он поднимает свой пистолет и направляет на меня.
        - В доме два трупа. Один из них - женщина, которую ты когда-то трахал. Неужели это ничего для тебя не значит?
        - Значит.
        - Что-то не верится.
        Похоже, больше всего вопросов задают мне люди, которые сами совершили на редкость нелепые или жестокие поступки. Понятия не имею, как к этому относиться.
        - Что ты откопал насчет девочки?
        Усталость течет из него, словно кровь из перерезанного горла.
        - Что заставляет тебя думать, будто я откопал?
        - Ты сказал, что дело близится к концу. Вот конец.
        Стил хмурится, словно собирается подвергнуть наказанию и меня, но даже ему все это кажется нелепым.
        - Она была проституткой из Лос-Анджелеса. Я могу сказать ее имя, но сейчас это не имеет значения.
        - Каким ветром ее занесло в округ Поттс?
        - Она приехала, чтобы присоединиться к святому ордену в качестве монашки, если ты можешь в это поверить, но заработала по пути так много денег, что решила продолжать. Торговала своим детским видом.
        - Зачем эта комедия?
        - Она уже успела поработать в округе. Спроси любого мужчину на твоей фабрике. Была неглупой профессионалкой.
        Это не лишено смысла. Я пытаюсь не позволить резкому запаху в этом доме смерти выкурить меня отсюда, пока не узн?ю то, ради чего пришел.
        - Да, достаточно неглупа, чтобы не попадать в тюрьму. Ни разу не имела дел с полицией. Лили говорила мне, что Берк взял у нее отпечатки, но совпадений в базе не обнаружил.
        - Она не работала на улицах Лос-Анджелеса, и никто из ее посетителей не раскрыл бы рта. Клиентура была очень лояльной.
        - Могу себе представить.
        - Она пыталась подобраться к тебе. Рассчитав, что тут так или иначе можно добыть много денег. - Его лицо уходит в себя все больше, словно пытаясь соскользнуть с черепа. - Слышала, что ты увлекаешься молоденькими девочками.
        - Хм. Как она оказалась на плоском камне?
        - Не знаю. Может, просто заблудилась. Или это был способ вызвать твой интерес. Все знают, что у тебя с этим местом что-то связано.
        - Почему она не говорила?
        Продолжать разговор ему все труднее. Осознание того, что он сделал, нарастает с каждой минутой, и тяжесть преступления крошит беднягу прямо на моих глазах. Он почти задыхается.
        - Она не могла, немая. Из-за этого имела такой успех в Лос-Анджелесе. Мужчины могли делать с ней, что хотели, и она ничего бы об этом не сказала. Не жаловалась, не спорила и вообще не издавала никаких звуков.
        - Ты сказал, она бормотала во сне.
        - Она получила травму, когда была ребенком. Что-то связанное с отцом. После этого она больше не говорила - только во сне.
        Тучи налетевших мух начинают громко жужжать, все больше напоминая злое гудение моих братьев.
        - Так что она тогда сказала, Стил?
        - Господи боже мой, зачем тебе знать?
        - А ты знал все это в тот вечер, когда разносил Лидбеттера.
        - Частично.
        - Так почему не сказал мне? Почему было просто не отправить ее в тюрьму?
        - Тогда мне слишком нравилось.
        Признание выпускает остаток воздуха из его легких, и ему с трудом удается восстановить дыхание. Стил задыхается и хрипит, и все, что он говорит, - один мучительный стон.
        - Не понимаешь? Я пошел с ней в постель прежде, чем все узнал. Ясно, кем меня это делает?
        Она старше Доди и, наверное, старше Лотти Мэй. Он себя терзает за то, чем на деле занимался я.
        - Стил, послушай - здесь всё по-другому. Это глубокий Юг, где действуют законы, которые не работают.
        - Вы - гадкие и отвратительные люди.
        - Не отвратительнее чем большинство остальных.
        Я считаю это честной оценкой, но Стил воспринимает ее как оскорбление. Он крепко зажмуривается, но там еще отвратительнее, чем здесь, и он снова поднимает веки, чтобы вернуться в реальность из глубин сознания.
        - Я спасал детей - вот что я делал. Что должен был делать. В своих мыслях и душе, знаешь, кем я стал? Во что меня превратили? Меня нельзя выпускать на улицу. Больше никогда.
        - Стил, не на…
        Он сует револьвер в рот и нажимает на курок, вышибая из своего трехфунтового мозга всех визжащих призраков и демонов.
        БУРЯ ВОЗВРАЩАЕТСЯ, КАК И ПОЛОЖЕНО. Молнии пробивают зловеще нависшие облака, когда начинается очередная атака. Река снова сходит с ума. Дождь бьет в лобовое стекло, хлещет как из порванной артерии. Ветер зашелся в вое, тянет свою долгую жалобу. Кожа у меня горит, словно сами атомы моего тела призывают молнию для нового удара. В лесах то здесь, то там вспыхивает пламя, мерцающее на фоне брызг. Затопленные дороги вынуждают меня двигаться в определенный конец города, и я еду туда, не задаваясь лишними вопросами.
        Подъезжаю к дому Вельмы Кутс и слышу сквозь гром и барабанящий дождь ее голос. Доди тоже здесь и визжит:
        - Нет, мама, нет!
        - Сделай это, детка!
        - Я не буду!
        - Делай, что я сказала!
        Залатанная мною крыша все-таки начала разваливаться. Дождь льет в хижину через сломанные балки и черепицу. Медный котел плюется черным ядом на раскаленные кирпичи.
        Вельма Кутс лежит на колоде для рубки дров. У нее не осталось ни одного пальца, а обрубки прижжены и небрежно перевязаны обрывками пожелтевшей простыни. От обгоревшей плоти до сих пор исходит запах хорошо прожаренных стейков. Рядом стоит Доди с темными кругами под глазами. Над шеей матери она держит топор.
        По ним льется вода с крыши. Вельма Кутс опять кричит:
        - Руби меня! Сделай это, девочка!
        - Нет!
        Доди швыряет топор к моим ногам, бежит к пикапу, заводит мотор и укатывает, оставляя меня наедине с сумасшедшей ведьмой в ночи, когда из наших голов выкарабкиваются мертвецы.
        - Ты пришел - и закончишь дело, - говорит Вельма Кутс.
        - Отрублю тебе голову? - спрашиваю я. - И с какой целью?
        - С единственной целью! Кого-то надо принести в жертву. Ты не заплатил по долгам.
        - Да заткнись уже, женщина! За последние несколько дней я неплохо сравнял счет.
        - Но недостаточно, - усмехается она.
        Помогаю ей встать на ноги и пересаживаю на стул в углу, где крыша все еще служит укрытием от непогоды.
        - Надо думать, слишком поздно, чтобы вспоминать об уксусе.
        - Да уж.
        - Где мои братья?
        - Не их очередь.
        - А чья?
        Пытаюсь представить их чахлые скрюченные тела на автостопе, как они пытаются остановить машину. Шесть больших пальцев выставлены на ветру и указывают во всех направлениях.
        Фыркаю и подхожу с другой стороны.
        - Это ты сделала аборт Лукреции Муртин?
        - Я не знала другой женщины, которая бы так хотела ребенка.
        - Кто это сделал?
        - Ты никогда не найдешь.
        - Господи Иисусе, не хотелось бы слышать от старых ведьм такое.
        - В жизни больше вопросов, чем ответов.
        Это поражает меня, и я разражаюсь смехом.
        - Эх вы, почетные ведьмы. Так спокойно относитесь к убийцам, но готовы подставить собственную шею под топор. Что, мать твою, с вами не так?
        - Это мог быть кто угодно. Может, это сделал аббат Эрл. Он мог лгать о том, что видел и слышал, не думал? Может, кто-то из других монахов. У них там со всей страны собираются люди с вывихнутыми мозгами. Наркотики и спиртное, мучают друг друга во имя Господа. Они до крови истязают себя ради искупления, а потом плюют Богу в глаза. Это не имеет смысла. Никогда не узнаешь.
        - Нет, узнаю.
        Выхожу из дома. Теперь предстоит долгая прогулка к дому под проливным дождем, но, как только я отправляюсь в путь, ураган начинает стихать.
        Доди проезжает мимо не сбавляя скорости, и мне кажется, что я вижу странное движение в кузове пикапа. Тройная чернота и размытые черные движения. За шумом урагана из душ, хлещущего у меня в подкорке, слышен смех, похожий на приглушенную песню хора больных детей.
        Когда я добираюсь до дома, дождь уже закончился.
        На ветви ивы висит Драбс.
        Четырнадцатая глава
        ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ ПОСЛЕ похорон Драбса преподобный Клем Бибблер сочетает браком меня и Мэгги. Еще он выполняет роль шафера, и ему приходится несколько раз останавливаться, чтобы вытереть слезы и успокоиться. Голос дрожит, но улыбка на лице выглядит искренней. В шестом часу свадьбы аббат Эрл возносит молитвы и литании. Б?льшая часть городка собралась на церковной службе - тут щедрые подарки, открытки и сувениры, и сотни домашних блюд. Показывается даже шериф Берк: в хорошем настроении, сапогах из кожи ящерицы и огромной белой шляпе. Мы проводим прием в доме, и он напивается хорошего красного вина, бьет толстуху, из-за которой дрались Сап Даффи и Таб Феррис, и в конце концов укладывается спать в ванной.
        Фред и Сара приезжают из Нью-Йорка, трезвые и не употребляющие наркотиков, и Сара демонстрирует обручальное кольцо. Документальная работа Фреда об аддикции выиграла несколько наград на фестивалях, ему предложили выгодный контракт на кабельном телевидении. Я решаю финансировать его следующий проект - независимая криминальная драма о паре киллеров, убегающих от мафии, которые переодеваются в женское платье и присоединяются к вечеринке трансвеститов в Атлантик-Сити. Сценарий, который я прочел Мэгги вечером в кровати, написала Сара. По моему мнению, там не хватает третьего акта. Я сделал красной ручкой пометки на полях. Мы с Сарой обсуждаем поправки в сценарий, а Фред привлекает к проекту двух известных актеров - на них теперь хватит денег. Один из них номинирован на «Оскара», что поможет заинтересовать агентов. Саре досталась главная женская роль, с которой она, судя по виденной мною паре кадров, неплохо справляется. В разговорах со мной она никогда не спрашивает о Джонасе, я тоже не упоминаю о нем.
        Клэй, Лотти Мэй и Дарр частенько нас навещают. Им всем тоже нравятся мои кексы. Клэй оказался весьма даровитым плотником, и я хорошо ему плачу за восстановление нескольких пропавших ставень и починку других обветшавших мест в доме. Может, он просто хочет поглазеть тут на закоулки, что меня вполне устраивает. Я так и не понял, зачем они убивали всех этих птиц.
        Дарр занялся фехтованием, и я тренируюсь с ним на заднем дворе. Он в маске и разном защитном снаряжении, а на кончик шпаги надевает резиновый наконечник. Он и впрямь неплохо фехтует. Охват у него гораздо больше, но двигается он медленнее, поэтому мы на равных. У меня в доме достаточно спиртных напитков, чтобы он постоянно находился в приятном подпитии.
        Клэй и Мэгги обмениваются долгими взглядами, между ними происходит что-то находящееся за пределами моего понимания. Ничего страшного, потому что все мы здесь под защитой. Бури и мертвецы приходят и уходят, как им положено. Они приносят свою боль, мы - свою, и вместе мы пробиваем путь к рассвету.
        В одной из свободных комнат я поселил Вельму Кутс. Мы потратили кучу времени на лучших врачей и инженеров страны, чтобы сделать ей протезы. Она хотела крюки на тросиках, но я уговорил ее поставить эндоскелетные руки без перчаток с самоочищающейся пеной. Они намного более реалистичны и даже лучше работают.
        Вельма говорит, что ничего не слышала о Доди и понятия не имеет, где она, но врет. Это можно понять. Я знаю, что мои братья и Доди все еще вместе, рядом, возможно, в заболоченном поселке. Они остались ее подопечными, и Доди выполняет свои обязанности. Уверен, однажды они вернутся, как и обещали. Мы разделим бремя, которое нужно нести ради блага Кингдом Кам.
        СПАЛЬНЮ БРАТЬЕВ ЗАНЯЛА старуха. Мы всё там отремонтировали и перекрасили в приятный желтый, летний цвет. Я купил ей новый гардероб, и теперь она носит сарафаны, ортопедические чулки и свитера с большими карманами, где прячет остатки еды. Слушает компакт-диски со старыми записями Либераче и очень полюбила DVD-проигрыватель. Я уже купил ей большое собрание фильмов, и теперь она часами сидит перед домашним киноцентром, слушая комментарии и просматривая отрывки и удаленные сцены. Курьеры службы доставки с коробками, где находятся наборы классических комедий 1950-х годов и полноэкранные версии ограниченного выпуска с Джоном Уэйном, могут появиться в любое время дня.
        Другие ведьмы нас частенько навещают. Вельма Кутс хорошо освоилась с новыми руками и теперь ловко орудует мелкими предметами. Наши колдуньи раньше проводили вечера за варкой зелья и приготовлением супа из бычьих хвостов, а теперь играют в пинокль и маджонг. Вельма Кутс так прекрасно овладела протезом, что может метать карты по столу не хуже крупье в Лас-Вегасе.
        Иногда Лотти Мэй присоединяется к ним, но чаще сидит тихо, и беседа идет своим чередом. Часто Лотти Мэй впивается взглядом в низины у реки, словно что-то там видит. Долго и молча глядит туда, а потом с вежливой улыбкой возвращается к разговору.
        Я стараюсь не глядеть на нее с тоской и желанием, но это сложно. Сердце бешено стучит в груди, и тихая печаль окутывает меня, пока мир не начинает крениться набок, а ветер перемен не дергает меня за воротник.
        Ожоги исчезли, мои брови опять на месте, но волосы больше не растут. Я теперь все время выгляжу так, словно только что из парикмахерской. Продолжаю посещать святой орден так же часто, как раньше, но пристально смотрю на лицо аббата Эрла, задаваясь вопросом, не он ли наградил Лукрецию Муртин ребенком, а потом отказался брать на себя ответственность. Я пеку по утрам хлеб, катаюсь на осле и размышляю о наших усилиях по раскрытию Божьих замыслов. Сестра Лукреция внимательно наблюдает через белую повязку на пустом глазе, как я прохожу по пустому родильному отделению, думая о ней и новорожденных.
        Карнавал собрался и покинул город. Каждую неделю они перемещаются на несколько миль вверх по реке, пока не пересекут границы штата. Они возвращаются каждый год, и мы с Мэгги вновь придем туда, чтобы навестить несчастного, чьи обманутые надежды убили мою мать и его самого загнали в вечно крутящиеся шестеренки собственного великого детища в Кингдом Кам.
        Я отпугну от него голодных собак и прогоню болотных жителей. Загляну в его глаза и заплачу семьдесят пять центов - цену пинты самогона, - а потом, когда его синие губы начнут дрожать и раздвигаться, опять оставлю там, в грязной жиже.
        Некоторых ответов я так и не нашел, остались вопросы, которые не исчезнут, и к ним я возвращаюсь вновь и вновь. Клянусь найти убийцу бабушки, и неважно, сколько времени на это потребуется. Я узнаю, кто пригвоздил ее к крыше школы серпом, и наконец пойму, что значили слова на стене здания.
        Мэгги беременна, у всех нас появляется новый повод для волнений. Дарр бежит и покупает миниатюрный набор снаряжения для фехтования. Клэй приступает к изготовлению люльки, вырезанной полностью из белого дуба.
        Парни с фабрики дарят мне подарки, желают всего наилучшего, но в их глазах - тревога. Бригадир Пол пытается ее озвучить, но не очень хорошо справляется. Он хочет меня спросить, не боюсь ли я, что жена родит трехголового монстра, который погрязнет во тьме, спрячется в болоте и…
        Я спокойно улыбаюсь и в тот же день штрафую его за пятиминутное опоздание с ланча. Остаток дня он панически расхаживает по цеху с широко раскрытыми глазами, крича на рабочих и поддерживая работу линии, а я любуюсь всем этим из окна своего кабинета.
        Я так и не узнал, кто нес факелы и преследовал Бетти Линн по табачным полям, но эти люди еще здесь. Может, они решили, что Бетти действительно носит моего ребенка. В таком случае они могут вернуться, когда беременность Мэгги станет заметна.
        Мы будем готовы. Мы всё учли. Я отследил всех детей Драбса в округе. Их четырнадцать - больше, чем я думал. Я помогаю их матерям и завел для детей счета на будущее. Мы приглашаем их в дом и смотрим, как они играют на склонах и раскачиваются на качелях. Смех преподобного Бибблера разносится на ветру, когда он играет со своими внуками, одетый в шорты и рубашку с короткими рукавами. Я установил в зарослях тренажерные снаряды, а во дворе - горки и качели. Клэй мастерит игровую площадку, способную выдержать бурю.
        Моя мать мертва, но продолжает видеть сны.
        Я вижу ее девочкой со светлыми локонами, рассыпанными по плечам клетчатого платья. Вижу, как она теребит своего отца за рукав. Она убирает все ловушки для крыс. Прощает недостатки, подвисает у потолка и дрейфует в сумеречные углы. Руки у нее цвета слоновой кости, и она нежно берет меня за щеки. В ней есть пылкость, которая никогда не погаснет.
        Мама показала мне: мы с Мэгги пойдем по полю бок о бок, неся на руках младенца. На Мэгги будет сарафан и шляпка без полей, мы каким-то образом найдем пшеницу и станем в ней. Младенец беззубо улыбнется и протянет пухлые ручонки, словно весь мир - дарованная ему редкая драгоценность. Моя жена взглянет на меня, озаренная осенним солнцем; волосы выбьются из-под шляпки, и свет будет падать на них так, что ее черты внезапно засияют, такие же естественные и прекрасные, как само время года.
        Тайны все еще преследуют меня по длинным тусклым коридорам моей жизни. Может, Драбс заплатил мой долг за меня, а может, его взяли на себя мои братья. Эти стены пропитаны семейными историями и душевной болью.
        Ветчина все еще в доме. Иду на чердак и смотрю на сундук, к которому больше нет ключа. Здесь десятки других запертых ящиков, коробов, комодов на резных ножках, шифоньеров, шкафов и прочего старья. Что еще в них спрятал мой отец? А его отцы до него? Все обнаруженные в доме ключи я повесил на одно большое кольцо. Когда-нибудь я все их испробую, но не сейчас.
        Мы - семья. Кровные узы. Дом у нас огромный, в нем найдется место для кучи здоровых ребятишек. Призраки всегда будут появляться, как и должно быть. У наших иллюзий есть плоть и смысл. Прошлое возвращается в полночь, в разгар наших сновидений, и дожди с ивами всегда будут напоминать о жертвах, которые мы принесли и которые нам еще предстоит принести.
        Скорбь ноября
        Джеку Кэди - одному из моих отцов, которого мне будет очень не хватать, и моей жене Мишель
        Зов крови не утихает, даже если ты не хочешь его слышать.
        Шэд проснулся. Он стоял на койке лицом к цементной стене. Повернувшись, Шэд вгляделся в темноту блока «С». В бледном свете сквозь прутья решетки к нему тянула руки сестра.
        - Мег, - произнес он. И уже хотел заговорить с ней, но испугался - вместо слов мог вырваться стон. Ночная тьма способна спрятать тебя от твоих страхов, но иногда приводит их прямо к твоей постели.
        Шэд скрипнул зубами и вновь пробормотал имя сестры. Поддаться скорби так легко. На мгновение впустишь в себя боль и утонешь в ней.
        Днем звонил отец, сказал, что Мег умерла, и вот теперь она сама навестила Шэда. Но почему сестра появилась с той стороны решетки, а не рядом с ним? Шэд ожидал, что она приблизится и расскажет, кто сотворил это с ней.
        Если близкий человек хочет что-то тебе сказать, он доберется до тебя, каким бы далеким ни был путь. И пусть даже у него нет больше рта.
        Шэд слез с койки, и руки сестры растворились во мраке, словно та испугалась. Будто он мог оттолкнуть ее.
        - Мег? - позвал он, а затем повторил громче: - Меган!
        Из темноты галереи на него смотрели чужие глаза. Наверное, Шэд кричал и ходил во сне. Заключенные стояли у дверей своих камер и молча разглядывали его, лишь кто-то из мексиканцев бормотал молитвы.
        Жар в голове разгорелся сильнее, Шэдом овладели злость и нетерпение, он почувствовал нежность и яростное желание защитить сестру. Затем прикоснулся к губам. Он улыбался как идиот, хотя лицо его было мокрым от слез.
        Часть I. Кровавые сны
        Глава первая
        Ты всегда можешь вернуться домой. Проблема в том, как потом выбраться из дома.
        Пламя освещало берега реки Чаталаха, бурливый поток которой рассекал горы. Оранжевые и золотистые всполохи омывали скалы - здесь, на мелководье, сотни лет назад индейцы забивали камнями своих стариков.
        Шэд Дженкинс пробыл в тюрьме без малого два года. Теперь он вернулся в Лунную Лощину и первым делом направился к тому самому костру. Он решил повидаться разом со всеми, кому это будет интересно, и поскорее покончить с этим делом.
        За двадцать один месяц его отсутствия здесь ничего не изменилось, если не считать смерти Мег.
        Шэд мог исчезнуть и на восемнадцать лет, как его отец, а вернувшись, зайти в придорожную закусочную и увидеть над обшарпанной стойкой бара все те же серые лица. По виски в исцарапанных стаканах все так же пробегала неторопливая рябь от вздохов. Мужчины травили одни и те же байки - эти замшелые истории кружили над ними, точно вороны, их без конца подхватывал то один, то другой хриплый голос.
        Отцы передавали свои истории сыновьям и внукам вместе с пивными животами, перегонными кубами и пустыми кошельками. Вместе с жестяными трейлерами, тремя акрами каменистых пастбищ и пристрастием к самогону и теплому, выдохшемуся пиву. За несколько поколений все это превратилось из традиции в часть генетического кода.
        Ты никогда не получишь то, чего действительно хочешь. Чтобы твоя жизнь обрела смысл, нужна трагическая фигура отца.
        Шэд выбрался из темноты и пошел через прогалину, пока не наткнулся на кольцо из джипов, пикапов и кроссоверов, освещавших фарами поле тростника. Тут собралось человек пятьдесят. Половина едва стояла на ногах из-за выпитого или была накачана метом и размолотым риталином.
        Джейк Хэпгуд сунул руку в открытый холодильник и протянул Шэду бутылку пива - так, словно они виделись всего двадцать минут назад. Джейк считался одним из немногих ловкачей Лунной Лощины. Он был среднего роста, в ковбойских сапогах, вельветовой куртке и узких черных джинсах, его темные волосы были небрежно взбиты надо лбом и почти походили на укладку «помпадур». Прикуривая, Джейк имел обыкновение чиркнуть колесиком «Зиппо» по заднице, поднести огонек и свесить сигарету с губы, а сам тем временем искоса поглядывал, наблюдают ли за ним девушки. Но сейчас изо рта у него торчала травинка - один из штрихов, придававших ему мальчишеское очарование, которое Джейк отточил до предела.
        Шэд огляделся. Единственной женщиной поблизости оказалась Бекка Дадлоу, жена проповедника. Ей было за пятьдесят, и ее злой оскал и каменные соски сурово охлаждали любого, кто посмел бы на нее пялиться. Бекка была главной поставщицей кокаина и мета в городе. Шэд никогда не мог понять, откуда она доставала дурь. Жена проповедника была неравнодушна к Джейку с тех пор, как он учился на ее уроках Библии.
        - Если ты хочешь чего покрепче, - сказал тот Шэду, - у Луппи Джо есть пара бутылок вискаря на круг.
        При одной мысли о резком вкусе виски у Шэда во рту пересохло, а в животе затрепетало. Иногда так хочется выпить, что едва хватает сил удержаться.
        - За два года моей единственной выпивкой была брага, которую заключенные гнали в туалете из изюма.
        - И как она, ничего?
        - Других парней валило с ног, они ржали как психи и заявляли, что это самая крепкая штука в их жизни. Вискарь Луппи одним махом скосил бы б?льшую часть блока «С».
        - Господи Иисусе, - произнес Джейк и окинул Шэда долгим взглядом. - А ты хорошо выглядишь. Я думал, вернешься бледным и нервным, а ты смуглее меня, хотя я целыми днями на улице. И, похоже, ты набрал фунтов пятнадцать. Солидно. Тебе к лицу. - Он сжал травинку коренными зубами, та подпрыгнула, завращалась. Бекка Дадлоу не сводила с него взгляда. - Как, черт возьми, тебе удалось набрать вес на тюремных харчах? Не думал я, что тюрьма и в самом деле подходящее для людей место.
        - Неподходящее.
        - Я к тому, что разве не в этом смысл? Куда уходят мои налоги? На то, чтобы сделать тебя симпатичнее меня?
        - Я был не против отмотать срок, - сказал Шэд. - Мне давали кучи книг.
        - Угу. Значит, ты два года только книжки читал. Развивал мозги.
        - В общем, да.
        Звучало не слишком похоже на правду, но так оно и было. Все в Лощине ждали: вот сейчас он расскажет о том, как бил парней по почкам, как его самого пытались натянуть. Расскажи им, что сможешь, и пусть поймут, сколько сумеют, а остальное держи при себе, пока не наступит подходящее время.
        Мир качнулся, окрасился красным, потом черным. Шэд обернулся к горам, силясь сосредоточиться. Опасный жар мягко обвил его затылок. Сверху из-за деревьев за ним наблюдала расплывчатая фигура, из ее тусклой, полной боли ауры тянулись сияющие нити. Кто-то там думал о нем, напряженно думал.
        Шэд услышал тихий смех. Примерно так Джейк хихикал, прижимаясь губами к девичьей шее.
        - Я удивлен, что Торговая палата не устроила в твою честь парад.
        - С чего бы?
        - В этих краях ты почти герой, знаешь ли.
        Ну, разумеется. Только вот никто ни разу его не навестил, а писала ему одна Элфи. Прислала три письма в самом начале срока, а потом им обоим стало слишком тяжко от всего этого.
        - Если собираешься набить кому-нибудь морду, - сказал Джейк, - убедись, что перед тобой кусок дерьма вроде Зика Хестера. Тут ты был прав. Преподобный Дадлоу тоже неплохо проповедовал от твоего имени, скандировал у реки - в общем, взялся за дело. Ему нравится, когда народ выбивает дерьмо из негодяев. - Голос Джейка снизился до шепота, но звучал достаточно громко, чтобы слышала Бекка. - Это дает проповеднику надежду, что однажды он отлупит жену и его за это похвалят с кафедры.
        Да, ничего не изменилось, только вот Мег умерла. Шэд постоянно напоминал себе об этом, и на миг его захлестывала ярость, заставляя сердце биться чаще. Он готовился к неизбежному.
        - Как бы там ни было, не удивляйся, если люди начнут хлопать тебя по спине.
        Ничего подобного никогда не произошло бы, но благодаря Джейку это казалось почти возможным. Клеймо ловкача помогло бы ему провести в тюрьме лет десять без единой царапины и убило бы за полчаса до конца срока.
        - Все потому, что мой старик рассказал всем эту историю. - Шэду внезапно захотелось поговорить с отцом. - Думаю, он вроде как гордится тем, что в семье теперь есть уголовник. Ему нравится чувствовать себя праведником. В этом он нуждается больше всего на свете.
        - Ты с ним еще не виделся?
        - Нет.
        Джейк кивнул и оглядел толпу, выискивая того, кому было бы в кайф повидать Шэда после стольких месяцев. Возникло едва заметное напряжение. Джейк хотел выразить соболезнования, но не знал, как это лучше сделать и как отреагирует Дженкинс.
        «Так же будет со всеми в городе», - понял Шэд.
        Джейк остановил взгляд на Элфи, которая стояла по ту сторону горящих бревен и была едва различима сквозь пламя, но ничего не сказал. Шэд ожидал большего, но, возможно, он хотел слишком многого.
        - Ты остановишься у отца?
        - Нет, - произнес Шэд, - в пансионе миссис Райерсон.
        - Господи, она все еще жива? - Джейк снова зашелся свистящим вкрадчивым смехом. Еще немного, и это начнет действовать на нервы. - Я думал, она давно померла. Наверное, ты единственный ее постоялец. А где твоя машина?
        - В городе.
        - По-прежнему водишь «Мустанг»?
        - Да, - ответил Шэд, зная, что Джейк скажет дальше. - Пока меня не было, он стоял в гараже Таба Гаттлинга за старыми запчастями, Таб держал его надраенным, с полным баком.
        - Ты ведь у него и купил тачку? После того как в ней разбились те парни?
        - Да.
        - Наверное, Таб чувствовал себя так, будто к нему вернулся блудный сын. Гаттлинг любит прибрать к рукам машину, которую он сам наладил и выпустил в мир.
        - Подозреваю, что ты прав.
        Джейк сменил позу: расставил ноги пошире, опустил плечи и подался вперед. Он был готов поделиться секретом. В тюрьме быстро учишься замечать едва уловимый язык тела.
        - На перевозке виски все еще можно неплохо заработать, если тебе захочется поднять ставки и встать на ноги. Луппи все время высматривает тех, кто знает проселочные дороги и не побоится перескочить через разрушенный мост.
        Шэд глотнул водянистого пива и не смог понять, почему так жаждал его последние два года.
        - Я вышел из тюрьмы всего два дня назад, а ты уже хочешь отправить меня обратно?
        - Понимаю, ты обычно сторонился самогона, но это на случай, если тебе понадобятся легкие деньги. Есть над чем подумать. Что-то не вижу «Мустанга». Кто тебя сюда подбросил?
        - Я пришел пешком.
        - Это же почти две мили от Мейн-стрит.
        - Нужно было размяться.
        В каком-то смысле это была правда. Шэд ненавидел Лощину, но все же хотел вновь стать ее частью.
        На секунду самоуверенность сползла с лица Джейка. Он взглянул в глаза Шэду, и то, что там увидел, ему не понравилось. Белозубая улыбка поблекла, а модная прическа осела. Джейк отступил на пару футов, пытаясь вернуть самообладание, и снова заухмылялся.
        Желудок Шэда сжался. Ветерок легко касался его шеи, словно нежная девичья рука. Кое-что можно скрывать до поры и выкладывать лишь тогда, когда сам будешь готов. А кое-что гораздо сложнее ухватить и спрятать. Шэд неплохо справлялся с этим в тюрьме, но Лощина уже начала сотрясать его изнутри.
        На это понадобилось совсем немного времени. Он наблюдал за толпой, а толпа наблюдала за ним, и становилось ясно: дружеских объятий, на которые рассчитывал Шэд, не будет. Он чувствовал, как мир вокруг меняется. Жизнь перетащила его через границу зрелости точно мальчишку, голос которого едва начал ломаться. Словно он переехал на новое место и как бы сильно ни хотел вернуться, сделать этого уже не мог.
        К Джейку отчасти вернулось самообладание. Он не торопился, умел отступать, уловив смену настроения.
        - Развлекайся, - сказал он. - Ты это заслужил. Иди наверстывай упущенное.
        - Никто так и не подошел.
        - Они напуганы.
        - Почему? Думал, в этих краях я почти герой.
        Услышав свои же слова, брошенные в ответ, Джейк снова ухмыльнулся, глядя под ноги.
        - Если здесь кто и попадал в федеральную тюрьму, то лишь из-за самогона. А ты сел за то, что чуть не убил одного из них. Пусть и негодяя вроде Зика Хестера. Они боятся не так к тебе подступиться. Они пьяны. И взвинчены. Думают, что ты собираешься кого-нибудь грохнуть.
        - А они этого не хотят?
        - Думаю, хотят. Это здорово разнообразит их жизнь. Но какое-то время тебя не будут приглашать на пирог с ежевикой. - Джейк начал отступать. - И все же эти люди - твои друзья, не забывай об этом. Иди и повеселись, я найду тебя позже.
        Некоторые тут действительно были его друзьями, хотя и не близкими. Шэд кивнул и сделал еще один глоток, наблюдая, как Джейк пробирается сквозь толпу.
        Шэд ждал, что к нему кто-нибудь подойдет, но никто так и не приблизился. Кое-кто из парней, среди которых он провел б?льшую часть жизни, бросал в его сторону неловкий взгляд и уходил на другое место. Шэд понимал, как им неудобно рядом с ним теперь, когда он стал в некотором роде явлением, диковинкой.
        Тюрьма не была для местных в новинку, а вот срок на севере штата определенно вызывал вопросы. Возможно, здесь решили, что он завел дела с федералами и выдал имена тех, кто гнал виски. Даже то, что за два года его отсутствия никого не арестовали, не особенно спасало. Мысли о властях, которые преследуют кого-то из-за неуплаты налогов за самопальный алкоголь, придавали их жизни чуть больше остроты. У многих тут телевизоры до сих пор ловили лишь три канала домашней антенной.
        По жадным взглядам Шэд догадывался: они уже представляют, как его два года имел сокамерник или как он с утра до вечера затачивал в мастерской обрезки металла, а потом резал глотки в душевых.
        Ничего страшного. С чем угодно можно примириться, пока у тебя остается место, пусть и крошечное, до которого никому не добраться.
        Шэд обернулся и увидел Элфи Данфорт, которая двигалась к нему, обходя костер. Ее тень переплеталась с тенями остальных. Люди сплевывали в огонь виски, поскольку у них не осталось ни дров, ни тростника, которые можно было бы сжечь. Заняться было особо нечем, вот они и плевались самогоном Луппи, изображали танцы и гонялись друг за другом. И это не прекратится, пока кто-нибудь не рухнет.
        Не то чтобы Элфи одарила Шэда привычной ослепительной улыбкой, но, по крайней мере, не хмурилась. В его груди появилось знакомое жжение. Дыхание стало прерывистым. Шэд потер кончики пальцев, которые покалывало словно от электрических разрядов. Когда-то все это выдавало его привязанность, и он почувствовал, как сердце сжалось от едва сдерживаемой печали.
        Взметнулись искры, очерчивая силуэт Элфи, когда та точно просчитанным движением скользнула к нему. Ее бедра покачивались ровно настолько, чтобы заставить Шэда застонать. На девушке был стильный свитер плотной вязки, не скрывавший изгибов тела. Светлые волосы до плеч развевались на ветру.
        Лицо Элфи осталось все таким же худым, но это ей шло. Хотелось провести ладонями по ее носу, по острому подбородку. Взгляд Элфи был не то чтобы сердитым, но давал понять, что эти глаза легко могут вспыхнуть гневом, и ты делал все возможное, чтобы такого не произошло. Улыбаясь, она прищуривалась, а если смеялась, то от всей души, держась рукой за живот, словно стараясь удержать хохот внутри. Смех у Элфи был низким и звучным, без следа глупого девчоночьего хихиканья, которое заставляет тебя думать: «Не притворство ли это? Чего она на самом деле добивается?»
        В ночь перед арестом Шэда они занимались любовью. Лежали в постели, в трейлере за домом ее родителей, слушали, как по крыше стучат ивы и напряженно звенит металл, не утихая ни на секунду. Мать Элфи монотонно мыла посуду. Тарелки тяжело шлепались в раковину. Столовое серебро звякало о фарфор, когда женщина раз за разом брала вилки, ложки и ножи, споласкивала их, вытирала и совала в ящик.
        Сквозь открытое окошко прямо над головой в трейлер проникал густой аромат жареного цыпленка в панировке и хлеба с изюмом. У Шэда урчало в желудке. Элфи медленно водила ладонью по его животу, нежно чесала влажный лобок, погружаясь в пот и размазывая влагу вдоль бедра. Через пять минут Шэда арестовали.
        Теперь он с трудом сдерживал желание притянуть Элфи к себе и уткнуться лицом в ее шею.
        Она потянулась к его волосам, но остановила руку, словно его недавно появившаяся седина могла быть заразной.
        - Привет, Элфи.
        И вот она, широкая улыбка. У Шэда перехватило дыхание, он мог лишь молча смотреть на идеальные зубы, на то, как девушка вздернула подбородок, как предстала перед ним в лунном свете. С ужасающей ясностью он понял, что Элфи всегда будет символом этого чувства, слишком сильного, чтобы иметь название.
        - Я сомневалась, что когда-нибудь увижу тебя снова, - произнесла она.
        - Надеялась увидеть или наоборот?
        Легкая усмешка не изменилась, но девушка напряглась, Шэд это заметил. О некоторых вещах не стоило спрашивать, ведь на самом деле он не хотел знать ответ. От стремления понять, что теперь между ними, пробоина внутри лишь расширялась.
        - Не знаю.
        - Я тебя не виню.
        - Но я скучала по тебе.
        Во всяком случае, мило, что она так сказала. Хотелось ей верить. Желание медленно нарастало, и Шэд в который раз удивился, насколько слабым в этом смысле сделала его тюрьма.
        Элфи взяла его за руку и потащила подальше от толпы, к выступу скалы над рекой. Краем глаза Шэд по-прежнему видел бледную руку, которая указывала на него, и приказал себе не оборачиваться. То ли в блоке «С» он окончательно съехал за край, то ли вернувшись домой. Сильного толчка и не понадобилось.
        Элфи провела большим пальцем по его костяшкам - ее ноготь был пыльно-синим от мета - взад и вперед, словно успокаивая ребенка. Точно так же она делала в школе после его драк. Шэд гадал: с кем она встречалась, пока его не было, какие новые увлечения, разочарования и душевные муки пережила? Он обернулся и оглядел парней. Вдруг кто-то из них поглядывает внимательнее остальных - кто-то недовольный, готовый выхватить пистолет двадцать второго калибра и наброситься. Нет, никого.
        - У тебя всё в порядке? - спросил он, надеясь, что прозвучит не слишком тупо.
        Но, судя по тому, как замкнулась Элфи, у него не вышло. Она удерживалась от вопросов, скрывала непроходящую тревогу. Ее большой палец скользил по его костяшкам, словно пытаясь влезть под кожу. Шэд не знал, каким должен быть правильный ответ.
        - Да, у меня все хорошо, - произнесла Элфи.
        - Я рад.
        Ветер то усиливался, то стихал. Элфи кивнула, ее волосы спутались под подбородком, и она убрала их за уши. Но они всё равно развевались, тянулись к ее горлу. Паранойя может застать тебя где угодно.
        - Я работаю в рыболовном магазинчике отца. Занимаюсь его счетами и веду бухгалтерские книги нескольких заведений по соседству: художественной галереи Чаки Иглклоу, музея камней Бардли Серрета, «Умельца и кожи».
        Шэд чуть было не сказал: «Ты всегда хорошо разбиралась в цифрах», но вовремя сдержался. То же самое ей обычно говорил отец, который никогда не мог найти нужных слов. Шэд помнил, как Элфи призналась папаше, что беременна, и попросила о помощи. А он прямо так и заявил: «Тебе следует поступить в банковскую школу округа Уошатаб, ты всегда хорошо разбиралась в цифрах».
        Элфи начала рассказывать о счетах Чаки, о том, как можно обходить налоговую, но Шэд почти не слушал. Его отвлекала бледная рука Мег.
        - Я сохранила твои письма, - сказала Элфи. - Они прекрасны. Ты замечательно пишешь.
        - И я твои хранил несколько месяцев.
        Это ее охладило.
        - Всего несколько месяцев?
        - Ну, их кое-кто стянул.
        Она искоса взглянула на него. Вполне нормальная реакция, страх: кто-то читал твою почту, знает твой адрес.
        - Правда?
        - Парни так поступают в тюрьме. Им же скучно. Я читал много книг и вместо закладок использовал конверты. Перечитывал твои письма каждые пару дней, но в конце концов кое-кто решил стащить книги.
        - И ты знал кто? - спросила она.
        - Конечно. Парня звали Таши Клайн. Он постоянно крутился возле моей койки. Таш любил устраивать мелкие пакости, где только мог. Раздражающие, досадные. Ничего особенного, так, ерунда, которая может испоганить весь день.
        Элфи заинтересовалась и чуть взволнованно подалась вперед, взгляд ее стал серьезней. Она уже надеялась услышать про заточку в яремной вене.
        - А ты что-нибудь сделал?
        - Что, например?
        - Ты его побил?
        Если бы захотел, Шэд и впрямь мог бы ей наплести, пуститься во все тяжкие. Мол, повесил кого-то в душевой на резинке от собственных трусов. Поджег камеру и запер дверь. Смастерил пистолет из трехдюймового гвоздя, стальной трубки и аптечной резинки.
        Но он решил, что хватит разговоров о нем самом:
        - Я научил его читать.
        Элфи вздернула подбородок, словно он отвесил ей пощечину.
        - Что?
        - Таш постоянно воровал книги, рвал их и спускал в унитаз. Он ненавидел книги, потому что не умел читать, как и все в его семье, вот и срывался.
        - Звучит знакомо, - отметила она.
        Половина жителей округа вели себя похоже. Они не пускали своих детей в школу, считая это пустой тратой времени. К одиннадцати-двенадцати годам мелких заставляли работать на фермах или перевозить виски. Лучшими курьерами становились четырнадцатилетние - молодые, глупые и уверенные в своем бессмертии. Почти у всех тут были родственники, которые не доживали до шестнадцати лет. Скатывались с насыпи, врезались в фуру, влетали в дерево, после чего взрывался бензобак.
        Если самогон хороший, его не потушить. Огонь полыхает часами. Подпалины и ржавые, выгоревшие скелеты тачек усеивали горные тропы.
        - Вот я и учил Таши читать. В тюремных библиотеках отличная подборка детских книг. «Дик и Джейн», «„А“ - это Апельсин», типа такого, а еще книжки для средней школы. Он быстро схватывал, перестал громить мои вещи, временами мы даже тусовались, обсуждали истории. Нормально общались.
        Их обступала ночь, живая и податливая. Вода с плеском набегала на плоские камни и бурлила в тростниках. Иногда к этим скалам по-прежнему привозили кошек в холщовых мешках и топили их на мелководье. Элфи вздрогнула, прижалась к Шэду, напоминая о том, где он сейчас. Ее дыхание коснулось его груди.
        Элфи смотрела Шэду в глаза, а он глядел на нее, вспоминая, как впервые избил Таши Клайна. Охранники несколько минут призывали к порядку, прежде чем вмешаться. Шэд помнил встревоженные взгляды зэков, когда позже в библиотеке он заставлял Таши повторять алфавит. Язык парня тыкался в уголок рта, отчаянно пытаясь выдавить наружу «собака», «деньги», «ствол».
        Элф слегка приоткрыла губы, то ли ожидая поцелуя, то ли просто прощупывая, пытаясь выяснить, что он сделает. Шэд сомневался, что они любили друг друга по-настоящему, хотя и были довольно близки. Наверное, они шли к какому-то счастью, насколько оно вообще возможно в Лощине, а потом Элфи забеременела. Это потрясло обоих, но в то же время наполнило смутным чувством радости. Нетерпеливым ожиданием, надеждой и новым смыслом.
        Неделю Шэд ходил с ошеломленной улыбкой, а когда наконец осознал, что действительно станет папой, у Элфи случился выкидыш.
        Она прорыдала три дня подряд, пока у нее не сбился баланс электролитов. Шэду пришлось насильно кормить ее соленым бульоном и вытирать беспрерывную рвоту. Ее мать поглядывала на трейлер из кухонного окна, но приближалась лишь затем, чтобы почитать Библию, помолиться и втихаря от мужа заказать что-нибудь в ночном «магазине на диване». Воск для безболезненного удаления волос в ноздрях, мазь против храпа, дышащую подушку, четырехгаллонный бочонок очистителя в гранулах.
        Элф еще неделю пролежала пластом, ни на что не реагировала и глядела в потолок. Шэд и раньше слышал о таком, но, увидев ее, неподвижную и молчаливую - лишь губы чуть шевелились, испугался до чертиков. Хуже того, он понял: раз Элфи не корила себя за потерю ребенка, значит, она винила его и ненавидела до смерти.
        Как-то утром Элф немного пришла в себя, она снова начала вставать и одеваться. Принялась без конца прибираться в трейлере. Вытирала пыль в каждом уголке. Вскрывала шпателем половицы и всерьез взялась за очиститель своей матери. Не нужно быть Фрейдом, чтобы понять, что к чему.
        В конце концов Элфи стала такой же, как раньше, больше не упоминала о ребенке и вела себя так, будто ничего не произошло. Шэд подыгрывал. Они продолжали встречаться, пока его не забрали, но оба, наверное, почувствовали облегчение, когда все закончилось.
        Теперь Шэд гадал: хватило бы ему времени вырастить ребенка? Сказал ли он Элфи то, что должен был? Это тайное бремя печалило. Шэду казалось, что и по отношению к ребенку это было несправедливо - не упоминать о нем даже шепотом.
        - Собираешься устроиться на работу? - спросила Элфи.
        - Нет.
        - Наверное, займешься самогоном, как и остальные.
        - Ты ведь хорошо меня знаешь.
        - Этим все занимаются. Несколько лет назад у них еще был выбор: ферма, рыбалка, поля или тростник. Но теперь всё иначе.
        - Правда?
        - Или гонят алкоголь, или перевозят его. Все твои старые приятели работают с виски, кроме Дейва Фокса. Джейк, Луппи Джо, даже Таб иногда занимается перевозкой, когда не участвует в дорожных шоу или автодерби.
        Она назвала еще несколько имен. Те, о ком Шэд и думать забыл, один за другим возвращались из прошлого. Насколько же он рад был выбраться из Лощины, пусть даже и в тюрягу. Возможно, ему хватит времени сделать то, что нужно.
        - Это не их вина, - произнес Шэд. - Просто так обстоят дела.
        - Разве ты не хочешь большего?
        - В последнее время я мало об этом думал.
        - А я считала, ты ни о чем другом и не думаешь.
        - Не стоило тебе считать. - В его голосе прозвучало больше возмущения, чем Шэду хотелось.
        - Теперь я это вижу.
        Наивная, чуть резковатая, но такая принципиальная. Шэда слегка огорчало то, как много он узнал за решеткой и каким отходчивым из-за этого стал.
        - Зачем ты вернулся? - спросила Элфи. - Ты был одним из немногих, кому удалось выбраться из этого города.
        - Я же не совсем выбрался, - ответил Шэд. - Я сел в тюрьму.
        - Сел за то, что ты замечательный человек. Выступил против Зика Хестера, когда никто другой не смог.
        - Цели у меня были не очень благородные. Я просто хотел прибить этого сукина сына.
        - Здесь это вполне благородно.
        Что ж, возможно. Она всегда умела свернуть разговор, влезть под кожу и добраться до самых твоих глубин. Даже если Элфи была неправа, она никому не позволяла заговаривать себе зубы. Наверное, он все еще в этом нуждался. Пришлось прождать два года, прежде чем рядом оказался кто-то, с кем снова можно быть уязвимым.
        - Шэд? Ты мне не ответил.
        Он посмотрел на нее, грустно сознавая: то, что держало их вместе, прошло. Шэд мог бы всю оставшуюся жизнь гнаться за былой страстью, но так и не догнать.
        - Зачем ты вернулся?
        - Чтобы выяснить, что случилось с Меган, - сказал он.
        В имени сестры было что-то неземное. Эфемерное, словно эхо. Ему внезапно захотелось выпить. Шэд огляделся, надеясь увидеть поблизости одну из бутылок Луппи Джо Энсона. Жажда виски накрыла его с головой.
        - Мне было ужасно жаль услышать о ней.
        Шэду хотелось задать дюжину вопросов, но он не мог так поступить. Правильнее начать с отца. Остальное будет слухами, сплетнями и болтовней.
        - Ты очень глупый человек, Шэд Дженкинс.
        Он пожал плечами и одарил Элфи улыбкой, которая обычно заставляла ее уткнуться носом ему в грудь. Теперь же она просто смотрела, настороженно и раздраженно.
        - Ты не первая, кто мне это говорит, Элф.
        - Ничего удивительного. В Лощине ты вляпаешься в огромные неприятности. Тебе лучше уехать. Ты должен уехать.
        - Уеду, - сказал он, чувствуя, как от ярости закололо шею и запястья. - Как только узнаю, что случилось с Мег.
        Угасавший костер внезапно вспыхнул с новой силой. Огненный вихрь вздымался и кружил. Кто-то закричал, остальные рассмеялись, продолжая выплевывать виски.
        Один из парней размахивал руками, покрытыми красными пятнами. Шэд подумал, что это кровь, но потом разглядел: парня охватило пламя, и он пытался выбраться из горящих рукавов куртки. Это был Джейк Хэпгуд. Его волосы были опалены. Бекка Дадлоу, жена преподобного, помогла ему сбить пламя и увела в темноту. От воротника Джейка поднимался дым.
        - Шэд, ты здесь умрешь, - сказала Элфи.
        - Точно, - ответил он.
        Чего бы это ни стоило. Как будто у кого-то из них был выбор.
        Безумие витало в воздухе.
        Глава вторая
        Ноябрьские ветры проносились сквозь карликовые дубы, окружавшие участок. Сосновые рощи раскачивались и кренились в такт песне ветра. Сухое русло ручья, залитое лунным светом, тянулось к чахлым фруктовым деревьям на западной стороне. Еще за четверть мили Шэд почувствовал ненавистную пустоту отцовского дома и остановил машину, не уверенный, хватит ли ему сил ехать дальше этим вечером.
        Его «Мустанг» был особенным. Под завязку нагруженным жизнью и смертью. Это был небесно-голубой «Босс 429» шестьдесят девятого года, с мощностью в триста семьдесят пять лошадиных сил и четырьмястами пятьюдесятью фунт-футами крутящего момента. Больше и тяжелее, чем модель предыдущего года, и гораздо лучше в управлении. Горный туман прорезал свет четырех фар, а салон был более округлым, с отдельными местами для водителя и пассажира.
        Сейчас водительское сиденье было идеально отрегулировано, Шэду даже не приходилось сильно давить на газ, все происходило само собой. Гул двигателя входил в его тело, делался частью пульса.
        У машины была своя история. Два предыдущих владельца умерли, можно сказать, за рулем. Хотя жалеть их не стоило.
        Один выпендривался перед своей девушкой. Запустил руку ей под юбку и выписывал кренделя по кукурузному полю ее дяди, сбивая чучел. Вот настолько можно сдуреть от скуки, когда не блокируешь полицию штата ради перевозчиков. Не придерживаешь педали, отрезая патрульные машины, чтобы притаившиеся грузовички с виски могли ускользнуть.
        Жил глупо и умер нелепо.
        Призовая свиноматка выбралась из загона, побежала через поле, наткнулась на следы шин и принялась жевать раздавленную кукурузу. Водитель увидел ее и резко затормозил, кончик его подбородка ударился об руль. По всему видно, сердце у парня было на месте - нельзя давить чужую скотину. Челюсть ему мгновенно раздробило, а следом случился сердечный приступ. Парень умер еще до того, как машина остановилась. Его пальцы продолжали шевелиться внутри девчонки, когда ту тряхнуло.
        Второй водитель был двоюродным братом Луппи из соседнего округа, они с Шэдом однажды встречались. Лет двадцати пяти, жеманный и до того самовлюбленный, что всегда носил при себе карманное зеркальце. Мечтал сбежать в Голливуд и стать звездой мыльных опер. На кино ему было плевать, он хотел лишь сниматься в сериалах, чтобы мама, тети и кузины каждый день видели его по телевизору.
        Он был настолько одержим своей ранней залысиной, что не мог перестать на нее пялиться. В машине постоянно разглядывал себя в зеркале заднего вида, взбивал кудри, зачесывал их вперед - делал все, чтобы прикрыть лысеющий лоб.
        Дергая себя за редеющие вихры, он пропустил знак остановки в центре города. Рев клаксонов заставил парня обратить внимание на дорогу, но поздно. Он запаниковал, нажал на тормоз и съехал на обочину. «Мустанг» медленно развернулся на триста шестьдесят градусов на перекрестке перед домом Чаки Иглклоу и ударился о пушку времен Гражданской войны, которая стояла на небольшом клочке дерна. Дверца распахнулась, парень вывалился на проезжую часть. Ему удалось подняться на ноги, прежде чем его размазала по асфальту мама Чаки, которая сворачивала к дому в своем пикапе. Она везла обед для сына. Хашпаппи [3 - Хашпаппи - маленькие пончики из кукурузной муки, обжаренные во фритюре.] и оладьи из сладкого картофеля.
        От удара о пушку на машине даже царапины не осталось. Чаки выбежал на улицу проверить, как там его мать, и завопил: «Ма, с тобой все в порядке?»
        Та крикнула в ответ: «Какого черта ты обо мне беспокоишься? Не меня намотало на ремень вентилятора».
        Мысль о том, что машина напрямую связывает тебя со смертью, придает сил. Просто катаешься кругами, едешь к шоссе, но никогда на него не выезжаешь - проскакиваешь съезд и возвращаешься обратно. Это заставляет чувствовать себя непобедимым. В каком-то извращенном смысле. Словно за спиной сидит черный ангел и наблюдает за тобой, пока ты его не взбесишь. В этом весь фокус.
        Шэд снова завел «Мустанг» и медленно покатил к дому отца.
        Что-то в этом месте наводило на печальные мысли. Может, расположение, или то, что отец строил дом - из цемента, кирпича и бруса - пока мать Шэда умирала от пневмонии в трейлере на краю участка.
        Растущая тень от ее надгробия упала на дорогу у подножия холма, когда луна поднялась до середины неба. Шэд никогда не наступал на тень.
        Мег тоже тут похоронят. Папе потребуется месяцев пять, а то и шесть, чтобы вырезать в карьере камень, обтесать его, отполировать. Он вложит в этот камень больше любви, чем проявлял хоть к кому-то. Такой уж человек. Шэд не испытывал по этому поводу обиды. Собственного отца нельзя осуждать, что бы тот ни сделал. Существуют границы родства, которые не переступают.
        Близилась полночь, и папа сидел на крыльце в кресле-качалке. Возле его ног, дрожа, плюхнулся щенок гончей. Щенка звали Нытик. Каждого пса, когда-либо принадлежавшего отцу, звали Нытик. На то была причина, но Шэд ее не знал.
        Как бы сильно ни падала температура, холод почему-то никогда не беспокоил отца. Даже когда на щетине появлялись кристаллики льда, он продолжал сидеть, покачиваться и ждать.
        Как и всегда, отец играл сам с собой в шахматы, лунный свет мерцал на отполированных кварцевых фигурах ручной работы. Старик делал за ночь всего три-четыре хода. Он относился к игре серьезнее, чем можно было подумать. Шахматы вносили в его жизнь еще б?льшую пустоту. Отец просто не знал, чем себя занять с тех пор, как его бросила третья жена.
        Постоянно заряженное ружье лежало у него на коленях.
        Воротник вверх. Согретый жаром скорби, Шэд направил «Мустанг» вперед. Машина помогала ему оставаться в прошлом, там, где ему и следовало быть.
        По плечам пробежала дрожь, когда он подумал о пустой комнате Мег. Шэд крепко сжал руль и, стиснув зубы, проехал сквозь тень от маминого надгробия. Подобные символы способны измучить. Всегда нужно быть начеку.
        Он вновь почувствовал, что в горах кто-то думает о нем, думает с тревогой и горечью.
        Шэд припарковался и поднялся на крыльцо. Отец оглянулся, на его губах появилась скупая улыбка.
        - Привет, сынок.
        - Привет, па.
        - Позволил бы тебя встретить.
        Шэд покачал головой.
        - Я предпочел так. Появилась возможность заново с собой познакомиться. Глянуть, что за народ собирается в полях у реки.
        - Кому-нибудь из них хватило ума поздороваться?
        - Некоторым.
        - Большего и ожидать не стоило.
        Стоило, только смысла особого в этом не было. Отец нахмурился, но больше ничего не сказал. Он уставился на руки Шэда, словно проверяя, есть ли на них тюремные татуировки, гадая, какие же истории могут выдать новые шрамы. Драки, поножовщину, сморщенную от тугих наручников кожу на запястьях.
        Отец справлялся с горем и угрызениями совести даже хуже, чем Шэд. Не хотелось думать о старике как о слишком ранимом сломленном неудачнике, который частенько погружался в жалость к самому себе, но именно так оно и было. Отец выбросил все, что принадлежало его женам: каждую чертову тарелку, простыню или диванную подушку, к которым они хоть раз прикасались. Ходил по собственному дому так, словно стены сдирали с него кожу.
        Память его и без того была слишком крепкой, и в лишних напоминаниях о пережитом он не нуждался. Отцу невыносимо было владеть чем-то с историей. Тем, что он не сотворил своими руками.
        В прошлом месяце Карлу Дженкинсу исполнилось шестьдесят три года, и он наконец поддался возрасту - плоское широкое лицо сделалось жестким как камень. Крепкий, мускулистый и кряжистый, он, казалось, прятал внутри сжатую пружину и оттого выглядел так, будто вот-вот бросится на тебя. Па двигался с устрашающей медвежьей грацией, с ощущением безжалостной силы.
        Обычно он носил короткую прическу, но с тех пор, как умерла Мег, некому стало его стричь. Шэду нравилось: седая шевелюра придавала отцу добродушный вид, смягчала непроницаемый взгляд темных глаз. Шэд начал седеть в семнадцать, а теперь, в двадцать два, у него были совершенно белые виски и прядь в челке, отчего на первый взгляд он казался старше собственного отца.
        Па передал детям некоторую меланхолию, но не свое уныние. Его первая жена сбежала с продавцом сельхозтехники, который пытался продать им подержанную молотилку для кукурузы. Не так уж много нужно, чтобы соблазнить женщину и убедить ее покинуть Лунную Лощину.
        Вторая жена - мать Шэда - умерла менее чем через год после свадьбы, спустя три недели после рождения сына и задолго до того, как был обтесан и уложен в крышу дома последний брус.
        С ужасной историей можно покончить ни черта не делая. Просто посиди подольше, и все само пройдет.
        Третья жена, Тэнди Мэй Ласк - мать Меган - родила Мег, прожила тут около трех лет, а затем сбежала из города со своим кузеном, в которого всегда была влюблена. Но уехала недалеко. Сейчас они жили милях в двадцати отсюда, в Уэйнскроссе, обремененные выводком детей-калек. Двое с ластами вместо рук, один гидроцефал с отеком мозга и огромной головой, еще один без костей в челюсти и почти без позвоночника.
        Мег больше не видела свою мать. А Шэд иногда ездил на ветхую ферму Ласк с умирающим вишневым садом, смотрел, как дети катаются и ползают по двору, и пытался понять, какой во всем этом смысл.
        Па не задавал никаких вопросов и сам ни за что не заговорил бы о Мег. Он поставил дробовик в угол, взял с перил крыльца пиво и передал его Шэду, жестом приглашая присесть. Шэд скользнул на подвесной диванчик и притворился, что пьет из банки.
        Отец никогда не предлагал ему поиграть в шахматы. Па играл в одиночку, в собственном темпе, чтобы сохранить опору в этом мире. Он просиживал за игрой ночи напролет, и на то у него были причины. О некоторых из них Шэд догадывался, но вникать не хотел. Есть вещи, которые лучше не замечать.
        Им придется медленно подступаться к смерти Меган. Присутствие сестры тяжело давило на плечи Шэда. Он чувствовал ласковое прикосновение к спине - так делала Мег, когда он надрывался, рубя дрова. Женщины всегда гладили его, похлопывали, мол, «малыш, все будет хорошо, иди спать». Он знал, что сам в этом виноват.
        Пройдет время, прежде чем он привыкнет думать о сестре в прошедшем времени. Даже о матери Шэд порой говорил так, будто встречался с ней всего пару дней назад, хотя на самом деле никогда ее не видел. Когда нуждаешься в семье, создаешь ее из того, что есть под рукой.
        Он заглянул в окно, но в доме было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть. Пес сел, яростно почесал ухо и снова лег с протяжным вздохом.
        - Зик Хестер приходил искать тебя три или четыре дня назад, - сказал па. - Он ждал, когда ты выйдешь.
        - Доставал тебя?
        - Нет, но у этого парня короткая память. Не очень-то он помнит, что с ним случилось в прошлый раз.
        - Помнит.
        - Плоховато, я думаю.
        Может, так оно и было, а может, нет. Шэд полагал, что скоро узнает. Гордость в голосе отца ошеломила сильнее, чем он ожидал. Если бы па хоть раз сказал так о чем-то, что не довело Шэда до тюрьмы.
        - Он что-нибудь говорил о Мег?
        - Тебе лучше не знать, что он сказал о ней. Я пошел за дробовиком, но, когда вернулся к двери, Зика и след простыл.
        Па напоминал полицейского, охранявшего место преступления. Тело убрали, но пол все еще был в крови.
        - Он дурак, па. И не стоит даже того, чтобы из-за него злиться.
        - И это ты мне советуешь? После того как два года провел на севере штата за то, что начистил ему морду?
        - Но я тогда не злился, - заметил Шэд.
        - Ты, сынок, лови своих блох, а моими я сам займусь. Так-то.
        - Конечно.
        В Шэде вновь встрепенулась ярость, но он сдерживался. Это был не гнев. По крайней мере, не обычный гнев. Шэд подавил стон, чувствуя, как сумятица внутри на миг нахлынула, а затем успокоилась. Пес заскулил не сводя с него глаз. Зик Хестер хотел Меган, по-другому не скажешь, но, пока она расцветала, ей всегда удавалось от него ускользнуть. Шэд делал, что мог. Это сводилось к нескольким честным предупреждениям, но Зик был слишком тупым, чтобы к ним прислушаться. А может, просто не понял, куда клонит Шэд.
        Так продолжалось пару лет, до той ночи, когда Зик подловил Мег за винокурней Криско Миллера на Суитуотер-Крик. Пока Шэд развлекался с Элфи, Зик все силы бросил на Мег. Довольно крепко избил ее, сломал запястье и вывихнул левое колено, но не получил того, что хотел. Стоило Мег разозлиться, в ней вспыхивало адское пламя. Руки у нее были отцовские - маленькие, но крепкие.
        Ей удалось врезать Зику по губам и сломать гнилой передний зуб, который торчал среди прочего коричневого кошмара у него во рту. Боль отшвырнула Зика в сторону, Мег вырвалась, уползла в заросли и спряталась.
        Идти к врачу она отказалась и провела в постели лишь одни выходные, а затем вернулась к домашним делам. У Мег была сила воли, которую Шэд так и не приобрел. В те два дня они много разговаривали, но он не мог вспомнить ни слова. Сейчас ему было тяжело даже мысленно представлять ее голос. Пытаясь заглушить воспоминания, он стискивал кулаки и прижимал их к вискам. То, как она на него повлияла, и было ее единственным голосом.
        Шэд подкараулил Зика Хестера возле «Пены и помпы» Гриффа и сломал ублюдку челюсть, скулу, нос и левую руку в трех местах.
        Правда, он тогда ни капли не злился. Напротив, его отчего-то окутало ледяное спокойствие, такого он раньше не испытывал. К Зику, ползавшему на животе и скулившему от боли, Шэд чувствовал только жалость и тоску.
        Когда шериф Инкрис Уинтел спросил, из-за чего все произошло, Шэд отказался объяснять. Некоторые обстоятельства лучше держать в секрете, насколько это возможно. И тогда с молчанием приходит твердость.
        Возможно, этот талант он унаследовал от отца. Шэд с готовностью сел на два года и сумел закончить за решеткой три семестра колледжа. В общем, весь тюремный срок он читал по книге в день и лишь один раз видел, как умирает человек.
        Отец с минуту изучал шахматную доску, прежде чем передвинул белого слона.
        Шэд оглядел поросшую кустарниками местность, пытаясь различить там какое-нибудь движение. Его вновь охватило знакомое ощущение запертой клетки. К маленьким страхам можно быть готовым, но нельзя от них избавиться. Темная земля простиралась до заросших сорняками пастбищ, и, несмотря на конец осени, приторно пахло жимолостью.
        - Что произошло, па?
        Превосходное самообладание отца дрогнуло, угловатое лицо вытянулось. Старик открыл и снова закрыл рот. Затем, откашлявшись, вернул белого слона на прежнее место.
        - Она так и не вернулась домой.
        Шэд ждал, но отец больше ничего не добавил.
        - Что, черт возьми, это значит?
        - Она, как всегда, пошла в школу и просто не вернулась.
        Значит, эту историю придется из него вытряхивать. Шэд швырнул банку с пивом через крыльцо, встал и приблизился к отцу.
        - Расскажи мне. О том дне.
        - Ты ничего не изменишь, сынок.
        - Я понимаю. - Его пальцы сжались, словно он тащил слова наружу. - Но мне нужно знать. Сделай это для меня. Как бы больно тебе ни было.
        Па медленно взял себя в руки. Закрыл глаза. Его подбородок опустился и застыл. Шэд постучал костяшками пальцев по шахматной доске, стараясь не задеть фигуры. Отец открыл глаза.
        - В тот день я старался не волноваться, - сказал он. - Подумал, может, она отправилась куда-то с этой девчонкой Лувеллов. В кафе, на детское родео в Спрингфилде. Так или иначе, они при деле. Ты же знаешь, что твоя сестра была хорошей девочкой, она не делала того, чем занимались другие. Когда наступил вечер, я сел за телефон, но никто ее не видел. В десять часов я позвонил в офис шерифа. Она же всегда предупреждала меня, если уезжала. Этот чертов Уинтел не обратил на меня никакого внимания, но Дейв Фокс тут же отправился на поиски. И нашел ее на следующее утро.
        С трудом сохраняя самообладание, Шэд наклонился ближе, но отец снова уперся в невидимую стену.
        - И что же с ней произошло?
        - Никто точно не знает. Она просто… уснула там, на Евангельской тропе.
        - Ты мне не так говорил.
        - Именно так, сынок.
        - Ты сказал…
        - Я знаю, что сказал. Правду - вот что.
        Когда отец больше месяца назад позвонил в тюрьму, его голос болезненно срывался. Это был единственный звонок Шэду за весь срок. И, едва коснувшись трубки, тот понял, что вести ужасные. Па произнес ровно одиннадцать слов и повесил трубку раньше, чем Шэд успел ответить.
        «Твою сестру убили. Приезжай домой, прежде чем начнешь жить своей жизнью».
        Па не видел разницы между тем, что сказал по телефону, и тем, что говорил сейчас. Шэду пришлось принять это.
        Он прикусил язык и снова всмотрелся в темноту.
        - Там же вообще ничего нет. Ведь Евангельская тропа ведет к эстакаде, верно? Почему Мег оказалась рядом с ущельем?
        - У меня нет ответов.
        - Но от чего она умерла?
        - Этого я тоже не знаю. Они так и не выяснили. Док Боллар - это тебе не судмедэксперт из большого города. Он сказал только, что у нее остановилось сердце. Как этим можно успокоить отца? Вот ведь ублюдок!
        Мег только-только исполнилось семнадцать. Шэд вглядывался в лицо отца, пытаясь понять, не скрывает ли старик чего-нибудь, но увидел только разочарование. Всё то же бесконечное разочарование.
        - Это дурная дорога, сынок.
        Слова прозвучали так, словно в них таился ужасный смысл.
        - Почему?
        - Я ведь говорил вам, дети, держаться от нее подальше, говорил?
        - От дороги? Когда это ты говорил не приближаться к ней?
        - Да с с?мого вашего детства твердил! - Вены на жилистых предплечьях отца вздулись, толстые мышцы на шее напряглись и побагровели. - Не ходите по Евангельской тропе! Это дурная дорога! Разве я не говорил?
        - А разве говорил?
        - Держись подальше от хребта Ионы! Там только убийство поджидает, и больше ничего. Неужели никто из вас никогда меня не слушал?
        Немного поразмыслив, Шэд сообразил, что никогда в жизни не поднимался на вершину ущелья. Отец много раз запрещал, но Шэд держался подальше по другой причине. У него просто не было повода ходить в горы. И у Меган, насколько он знал, тоже.
        - Объясни, что ты имеешь в виду.
        - Разве ты еще не понял, парень?
        - Нет. Почему там должно поджидать убийство?
        - Лучше я не смогу объяснить.
        Отец вскочил, будто внутри него распрямилась пружина взрывной силы. Шэд протянул руки, схватил отца за плечи и удержал. Их обоих трясло, они сражались друг с другом, одна воля против другой. Шэд понял, что помощи от отца больше не дождешься. Он должен был сам сделать все, что нужно.
        - Я позабочусь об этом, - произнес Шэд.
        - Не городи чепуху!
        - Все будет хорошо.
        Давление внутри па внезапно ослабло. Он сдулся, откинулся на спинку кресла и снова начал вяло раскачиваться. Пес принялся ползать кругами. Шэд, чуть похлопывая, погладил отца по спине, мол, «малыш, все будет хорошо, иди спать».
        - Ты сообщил Тэнди Мэй? - Поднимать эту тему было неловко, но пришлось.
        - У меня больше нет с ней никаких дел, сынок.
        - Она мать Меган.
        - Не слишком-то похоже на правду. Тэнди ее родила - вот и все. К тому же ей хватает забот с другими убогими и больными детишками. У каждого из нас и так достаточно бед, тебе не кажется?
        Когда доходит до таких разговоров, остается лишь согласиться. Шэд кивнул:
        - Да.
        - Останешься на ночь?
        - Нет.
        - Я и не думал, что захочешь, но ты, конечно, можешь остаться. Твоя прежняя спальня все еще в порядке. Пока тебя не было, Меган там прибиралась, стелила чистые простыни.
        Уверенность отца поколебалась. Как будто он силой заставлял себя продолжать, но с каждой секундой забывал, что должен делать.
        Шэд начал поворачиваться к дому. Отец тут же наскочил на него, навис в дюйме.
        - Сынок…
        - Я хочу посмотреть на комнату Мег.
        - Там не осталось ничего, что помогло бы тебе.
        - Покажи мне комнату.
        - Если не остановишься - это тебя убьет.
        Все считали, что у него нет шансов, что он уже мертв.
        - Что меня убьет?
        - Лощина.
        Шэд принялся говорить ласково, мягко, как разговаривают с тыквоголовым гидроцефалом, сыном Тэнди Мэй:
        - Па, ты хотел, чтобы я приехал домой. Вот я здесь. И хочу проверить комнату Мег.
        Пес медленно поднялся и пристроился у колен Шэда, когда тот потянул сетчатую дверь и протиснулся внутрь дома.
        Шэд сразу почувствовал гнет привычного злосчастья и каждодневных неудач. Это зловоние страха висело в воздухе. Те, от кого так пахло в тюрьме, не доживали там до второй недели.
        Не обязательно быть убитым, чтобы призраком бродить по дому. Да и самому этому месту достаточно просто существовать, чтобы отравлять твою жизнь. И ведь ничего подобного Шэд не чувствовал в камере, запертый вместе с накопившейся за сто лет жизненной силой других людей. Нет - только здесь, в кругу семьи.
        Он вошел в комнату Мег и замер на пороге. Вещи сестры по-прежнему были на своих местах - на столе аккуратно разложены учебники и журналы - шкаф с одеждой на вешалках и крючках раскрыт. Шэд стиснул зубы и отвел взгляд.
        - Ты ничего не тронул.
        - Не смог.
        - Не похоже на тебя. Она ведь шесть недель назад умерла.
        Через двадцать минут после побега Тэнди Мэй с кузеном па убрал из дома все, что осталось после жены. То, что она не забрала, он сжег в мусорном баке на заднем дворе.
        Отец пожал плечами, он выглядел почти смущенным. Из-за того, что потерял еще одну женщину? Или понял наконец: выбрасывая вещи, не избавляешься от воспоминаний?
        - Пять с половиной, - поправил па.
        - Полиция здесь показывалась?
        - Шериф Уинтел даже выразить соболезнования не пришел. Дейв Фокс рылся в вещах Мег. Все время был в латексных перчатках. Обшарил дом, во дворе что-то искал. Точно не знаю, чего он вынюхивал. Наркотики, наверное. Но Мег ни к чему такому не прикасалась. Никаких подозрений у него не было. Во всяком случае, так он мне сказал. Но, если не было подозрений, почему он тут рыскал?
        - Хороший вопрос.
        Значит, Дейв не считал, что смерть Меган была естественной. Шэд проверил, не найдется ли что-нибудь, что поможет ему не сбиться с курса.
        - Письма? Дневник?
        Он разворошил постель, вопреки собственному желанию сорвал одеяла и поднял пружинный матрас, который смастерил па. Безучастно уставился на голый пол под кроватью.
        - Ничего такого не было. Ты же знаешь, какой была твоя сестра.
        Конечно, он знал… Вернее, нет, он, конечно, не знал. Уже нет. Шэд исчез на два самых важных в ее жизни года. Когда его посадили, Мег только-только начала превращаться из девчонки в молодую женщину. Ему больно было думать о том, сколько он пропустил.
        - Не ходи туда, - снова произнес отец. Точно так же он говорил, когда Шэд был ребенком. - Держись подальше от тех лесов.
        - Па, а ты не думал, что ее там, возможно, просто кто-нибудь бросил? Ее парень.
        - У нее никого не было.
        - Может, ты просто не знал.
        - Я все знал о своей малышке.
        Кроме того, почему она умерла.
        - Они, наверное, поднялись туда потискаться. Поссорились. Она…
        - Не было никакого парня, сынок.
        Он несколько недель готовился отомстить за убийство. В голосе отца звучала жестокость - признавал это старик или нет. Он призывал свой гнев, надеясь привести его в движение.
        Шэд вышел. Не удержался, кинул взгляд на шахматную доску. С обеих сторон был мат в три хода. Па всегда вел безнадежную игру, как и большинство. Шэд знал, что должен бороться - все время, без надежды на финал, - чтобы не стать таким же. У его кровавых снов были жестокие и прекрасные устремления, что вполне по-человечески.
        Глава третья
        Вернувшись в пансион миссис Райерсон, он позвонил Дейву Фоксу по телефону в холле.
        - Это Шэд Дженкинс. Я хочу, чтобы ты показал мне место, где нашли тело Меган.
        Полуночный звонок не удивил Дейва. Если в тебе шесть футов и четыре дюйма, а еще двести пятьдесят фунтов мускулов и уверенности, и ты способен с двухсот ярдов прострелить задницу крысе из револьвера тридцать второго калибра, то тебя мало что может потрясти. Дейв никогда и ничего не боялся, но в его твердом голосе прозвучала нотка беспокойства.
        - Возможно, это не такое уж мудрое решение. Какого черта ты делаешь? Тебя вообще не должно здесь быть.
        - Пора бы людям перестать диктовать мне, где я должен быть.
        - В тюряге ты почти получил диплом колледжа. Перед тобой открылись все пути. Можешь уехать из этого округа, начать что-то новое.
        Шэд был удивлен. Он не знал, что Дейв Фокс или кто-нибудь еще из офиса шерифа окажется настолько осведомленным в его делах. Он привалился к стене, стараясь не смотреть на розовые обои и картину по номерам в раме - Конвей Твитти [4 - Композитор и певец, один из самых популярных исполнителей кантри в 70-х и 80-х годах ХХ века.], пожимающий руку Иисусу.
        - Ты бы так это разыграл? - спросил Шэд.
        Он почти ухмылялся, сам не зная почему, но затем коснулся губ и понял, что там не улыбка, а оскал. Можно на миг потерять над собой контроль и даже не заметить.
        Никогда не показывай, что у тебя внутри. Если не сумеешь, это используют против тебя. Шэд снова коснулся губ, выражение его лица стало спокойным.
        Дейв по-прежнему не отвечал, не хотел говорить об этом вслух, но они оба знали, что в Лощине люди платят по счетам и добиваются того, что им причитается.
        - Ты отведешь меня туда?
        - Да. Заеду за тобой в семь.
        - Спасибо.
        Вполне логично. Дейв следил за ним и уже знал, что Шэд остановился в пансионе.
        Он услышал это по голосу помощника шерифа и даже через телефон ощутил силу его духа. Дейв Фокс сохранил невозмутимость, прочность красного дерева, башни из рельефных мышц, непоколебимую целеустремленность. Они никогда не были особенно близки, но Шэд догадывался, что сейчас все изменится.
        Он повесил трубку и подумал о прекрасном лице Мег - она умерла в семнадцать, и тело ее лежало на безлюдной, заброшенной дороге.
        Когда он вернулся в комнату, там его ждали мать и белый шахматный епископ [5 - В русской традиции принято называть эту шахматную фигуру слоном.]. Стояли рядом, улыбаясь и тяжело дыша, словно только что танцевали. Шэд посмотрел вниз и увидел, что его тело спит на кровати с открытыми глазами.
        Такого уже давно не случалось.
        Рука мамы легла на подбородок белого епископа и притянула к себе, одежды на них струились и переплетались, а они перешептывались и хихикали. Шэд заметил, что окно изнутри запотело и на стекле написано какое-то слово.
        ФАРИСЕЙ
        Кто-то вывел буквы указательным пальцем.
        Шэд шагнул к матери, но она его пока не замечала. Он знал, что на это потребуется время, и старался не позволить страху разрастись. Епископ отодвинулся от матери, склонился над телом Шэда в кровати, положил руку ему на плечо, словно пытаясь разбудить. Потерпев неудачу, епископ скользнул в сторону, остановился рядом с Шэдом, стоявшим в центре комнаты, и заговорил с ним уголком рта. Будто они были зачинщиками королевского переворота.
        - Так вот ты где, - голосом отца произнес белый епископ.
        - Да, - ответил Шэд.
        В облачении епископа отражались три его ипостаси. Правителя символизировала митра. Стража - пастуший посох. Проводника - колокольчики на саккосе, короткой верхней тунике с широкими рукавами. Колокольчики скрепляли ее по бокам и шли от запястий до самого подола. Их звон призывал молящихся следовать за собой.
        Омофор - длинная, усеянная крестами полоса ткани вокруг шеи - развевался так, будто в комнате дул ветер. Облачение было стилизовано под мантию официального лица при дворе византийского императора.
        Шэд понятия не имел, откуда знает такие вещи. Его сокамерник, Джеффи О’Рурк, был, наверное, единственным католиком, которого Шэд хоть когда-то встречал.
        Посох с небольшой перекладиной в навершии достигал епископу до середины груди. Тот постучал им по полу, привлекая внимание Шэда.
        - С каждым годом она забывает все больше.
        - Знаю, - ответил Шэд. - Так будет лучше.
        - Но она хочет дать тебе совет.
        Шэд попытался представить, что это может быть за совет, какую форму он примет, и есть ли шанс, что окажется полезным. Обычно наставления матери - если это действительно была его мать - приходили в виде путаных и сбивающих с толку пророчеств, которые никогда не сбывались. Он продолжал надеяться, что мать поможет ему разобраться, но пока она оставалась не очень хорошим оракулом.
        Мать почувствовала, что Шэд стоит рядом, и оглянулась, но все еще не видела его. Она взглянула вдаль и позвала:
        - Сын?
        - Я здесь, мама.
        - Сынок?
        - Я прямо возле тебя.
        - Шэд?
        - Да.
        - Ах вот. Привет.
        - Привет, мама.
        Она улыбнулась и протянула ему руку. Стоит коснуться - и она исчезнет, а Шэд проснется в кровати и будет сплевывать кровь.
        Его охватил страх: что, если Меган каким-то образом причастна к этому визиту и наблюдает за происходящим? Он хотел спросить про Мег у белого епископа, но передумал. За раз можно справиться только с одним призраком. Шэду было неуютно от мысли, что и сестра явится перед ним такой же потерянной и вечно сбитой с толку, как мать. Призрак матери посещал Шэда с тех пор, как ему исполнилось не то одиннадцать, не то двенадцать.
        Когда он был ребенком, дух матери переполняли гнев и горечь, она только и делала, что ругала отца. Но постепенно ее душа утрачивала интерес к этому миру. Шэд никак не мог понять: сам ли он призывает ее и может ли это прекратить.
        - Шэд? Послушай, сын. Послушай меня.
        - Он слушает, - произнес белый епископ, стараясь помочь.
        - Ш-ш-ш. Оставь ее в покое. - Шэд приближался к матери, пока ее взгляд вновь не упал на него. - Я слушаю, мама.
        - Держись подальше от той дороги.
        Он должен был убедиться, что правильно ее понял.
        - От какой дороги?
        - От Евангельской тропы. Их забирают туда, наверх.
        - Так умерла Меган?
        - Она не моя девочка. Не моя дочь.
        - Нет, но она моя сестра.
        Мягкое лицо матери заострилось от гнева.
        - Блудница. Он возлежал с блудницей. Моя кожа не истлела, земля не остыла, а он отшлифовал надгробье и прилепился к другой.
        Шэд удивился. Это была самая эмоциональная вспышка матери за последние годы.
        - Что на той дороге, мама?
        - Злая воля.
        Как и повсюду - куда ни пойди.
        - Кто сделал это с Мег? Кто-то навредил ей? Что она там делала?
        - Любовь не доказывают зубами, - произнесла мать, и епископ кивнул. Он казался ослабевшим, скорбящим, она оглянулась и посмотрела на него с болью. - Они оставляют следы, могут даже убить, да, но все это напрасно. Послушайте меня, они не демонстрируют, понимаешь? Не представляют. Они не представляют Спасителя. Лишь эта земля. Вместе с рекой. Они его. Он представляет.
        Слово, которое в тюрьме имело совершенно другое значение. Члены кланов и угонщики постоянно говорили, что представляют свои банды.
        Мать продолжала, теперь она покачивалась:
        - Он может продемонстрировать веру, ползая на животе. Господь наш, Господь наш. Боже мой. А они не могут показать ничего, кроме собственного яда. Понимаешь?
        - Нет, - ответил ей Шэд.
        Продемонстрировать - не то слово, которое знала бы мать, даже в загробной жизни. Он сам его не знал до всех тех книг из тюремной библиотеки.
        - Держись оттуда подальше. Они заберут тебя.
        Белый епископ, исполняя роль стража, поднял пастушеский посох над лежавшим на кровати телом Шэда. Полоса ткани на шее епископа продолжала развеваться и хлопать, словно ее трепал ветер. Как проводник, он потряс руками, заставляя колокольчики тихо зазвенеть.
        Руки Шэда сжались в кулаки, простыни смялись и обмотались вокруг тела. Мег была той частью его души, к которой никто не мог прикоснуться. Сестра поддерживала его в тюрьме, а он никогда не сможет ее отблагодарить. Шэд бессильно заплакал и застонал во сне.
        От желания отомстить из его груди вырвался вой. Царапая воздух, мать подкралась к Шэду, точно животное, и прыгнула. В тот миг, когда их тела соприкоснулись, он распахнул глаза, откатился в сторону и закашлялся. Изо рта на пол капала кровь.
        Глава четвертая
        За ночь температура упала. За широким изгибом хребта сельская местность переходила в девственные леса, окаймленные болотными соснами. Над колеей поднимался и плыл запах кедров. Вокруг росли тонкие белые дубы и густая трава, лишь изредка в ней виднелись вереницы следов, оставленных дорожными бригадами арестантов. Заросли шиповника и чертополоха на востоке грозили содрать кожу с путника, который свернет не туда.
        Шэд стоял, глядя на плотно утоптанную землю там, где обнаружили тело Меган, и пытался достучаться до нее сквозь бесконечную пелену. Сказать, как ему жаль.
        - Мой па говорит, что это дурная дорога, - сказал Шэд.
        Дейв оглянулся.
        - Мой говорит то же самое.
        - Он когда-нибудь объяснял почему?
        - Ты же знаешь историю этих краев. Про умерших от чумы. Из-за этого он и нервничает. Просто легенда, досталась в наследство от отцов и дедов, я думаю.
        Шэд подумал о своем ссохшемся старике, о смутных предостережениях матери, которые, наверное, никогда не будут разгаданы.
        - Тут что-то большее.
        - Как и всегда.
        Помощник шерифа Дейв Фокс, одетый в старательно отутюженную серую форму, скрестил на груди огромные руки. Он переменил позу, и его кожаная кобура заскрипела. Форменная куртка была расстегнута наполовину, галстук лежал настолько аккуратно… настолько безупречно, что казался прибитым.
        Невозможно было избавиться от ощущения, что Дейва перебросило из прошлого на сто лет вперед. Ему бы гонять скот по равнинам, сражаться с индейцами голыми руками или идти посреди улицы на перестрелку. Еще со школы Шэд всегда восхищался Дейвом. Тогда это граничило с чем-то вроде благоговения. Теперь Шэд не знал, что это за чувство. Возможно, то же самое.
        Поступив в восемнадцать лет на службу в местную полицию, Дейв в одиночку разогнал шайку скупщиков краденых тачек в округе Окра. Полгода пролом в стене бара на двенадцатом шоссе был центром азартных игр и бойкой торговли мутным виски. Позади бара в ржавом трейлере размещался бордель. Банда торговцев «белым товаром» привозила несовершеннолетних девчонок даже из такой дали, как Поверхое. Парни из южной мафии приезжали сюда повеселиться и слетали с катушек, а напившись, устраивали рейды с линчеванием.
        Дейв разобрался со всем этим примерно за два часа. Убил троих мужчин и хозяйку борделя, которая минуту назад до потери сознания избила автомобильной антенной девочку-подростка за то, что та вела себя довольно дерзко с бизнесменом из Мемфиса. Прежде чем прибыл шериф Уинтел, Дейв успел арестовать еще семерых головорезов. Получил в бедро две пули двадцать второго калибра, но скорость не сбавил ни на шаг. За это дело он заслужил благодарность и фото с губернатором.
        - Я никогда не ездил этой дорогой, - признался Шэд.
        - Даже когда блокировал патрули для Луппи Джо Энсона?
        - Я был в деле только одно лето, а у него нет поблизости покупателей.
        - Здесь никто не ездит, но иногда, пытаясь ускользнуть от дорожного патруля, вихляют, поворачивают и выскакивают сюда, а потом прячутся в зарослях или у ручьев. Мчат по грунтовкам, обдавая пылью полицейских.
        - Это не срабатывает. Я держался ближе к городу.
        - Вот почему тебя так и не поймали.
        Для некоторых перевозчиков все это было игрой. И если полиция не вмешивалась, не наседала со всех сторон, не размещала на дорогах блокпосты, им становилось просто неинтересно.
        - А что в той стороне? - спросил Шэд, глядя вверх на тропу. Он не знал, как тут обстояли дела, и это раздражало. Словно от него что-то скрывали. - Только эстакада через ущелье?
        - В общем, да. Дорога ведет в горы, тянется на север до моста. А на другой стороне хребта Ионы превращается в тропу, которая утыкается в заросли ежевики. Когда-то, лет сто сорок назад, до войны и вспышки желтой лихорадки, там было что-то вроде аллеи влюбленных. Сюда приходили на свидания, а то и целыми семьями. Летом тут красиво - луга зеленеют, повсюду полевые цветы. Лошади и коляски направлялись к ущелью, а пары устраивали после церковной службы пикники, цитировали Священное Писание и пели гимны.
        Мама сказала: «Там, наверху, умирают».
        У Шэда снова возникло ощущение, что на нем кто-то фокусируется, напрягая силы и диктуя свою волю. Он покачнулся и покрылся потом. Никого вокруг не было, но он по-прежнему чувствовал движение - какое-то порхание или даже танец. В затылке стало тепло, уши вспыхнули. Шэд попытался сосредоточиться, но не смог.
        - Ты в порядке? - спросил его Дейв.
        - Да.
        Помощник шерифа привалился спиной к машине и продолжил:
        - Наверное, репутация этого места берет начало со времен битвы при Чикамауге. Южане загнали туда несколько отрядов Союза и сбросили их в ущелье.
        Шэд давно не задумывался об этом, но теперь внезапно вспомнил историю.
        - А я и забыл.
        - Не тот момент Гражданской войны, в честь которого устанавливают мемориальные доски. Потом в Лощине случались эпидемии. Желтая лихорадка в восемьсот восемьдесят пятом. Холера в девятьсот пятнадцатом. Когда дела шли совсем плохо, больных целыми фургонами свозили в горы и оставляли там.
        - Господи.
        Дейв говорил откровенно и совершенно без эмоций.
        - Этой же дорогой поднимаются самоубийцы.
        - Ну, конечно.
        - Одинокие люди, старики бросаются с обрыва.
        Шэд уловил рядом смутный, мимолетный образ Мег и вновь увидел ее бледную руку. Она тянулась, пыталась дотронуться. Пришло время услышать главное.
        - Что ее убило? - спросил он.
        - Вскрытие не показало причину смерти, - ответил Дейв.
        Это сбило Шэда с толку, он обернулся и вскинул голову:
        - И что, черт возьми, это значит?
        - Именно то, что я сказал.
        - Мой отец подозревает, что Мег убили.
        - Знаю. Он сеет свои подозрения повсюду в городе. Но официально ее смерть записана как несчастный случай.
        В ожидании Шэд отсчитал десять ударов сердца, пока Дейв спокойно подминал под себя мир.
        - Чего?
        - Смерть от несчастного случая.
        Такое могло случиться в самые странные времена. Шэд пожалел, что у него нет сигареты - обстоятельства были самыми подходящими, чтобы затянуться, позволяя секундам улетать, пока легкие заняты, а затем выпустить дым тонкой струйкой. Круто, четко и эффектно.
        Он изо всех сил старался, чтобы его голос звучал небрежно. Никогда не показывай замешательство, особенно тем, кто крупнее тебя.
        - Дейв, ты весь день будешь вынуждать меня спрашивать «какого черта» или просто все выложишь?
        - У нас ответов нет.
        - В это я уже въехал.
        - Несчастный случай означает происшествие, которое мы не можем объяснить.
        - И это официальное заключение?
        - Да.
        - Умеете вы, ребята, прикрыть свои задницы. - Как ни старайся, никогда не разгадаешь ловкое надувательство правосудия. - Раз ее смерти нет объяснения, то ты не знаешь, была ли она на самом деле убита.
        - Совершенно верно.
        - Ее сердце просто остановилось.
        - Совершенно верно.
        - Без всякой причины.
        - Это мы можем утверждать.
        - Тогда почему мой отец говорит, что ее убили?
        Не меняя выражения лица, Дейв выпрямился, и это движение дало Шэду понять, что помощнику шерифа слегка неловко. Не за себя, а за па. Надо провести рядом с Дейвом Фоксом б?льшую часть жизни, чтобы улавливать подобные мелочи, но даже тогда не поймешь, что они означают на самом деле.
        - У нее на щеке была царапина, - сказал Дейв. - Вот старик и считает, что на нее напали.
        Шэд вгляделся в лицо помощника шерифа и ничего не увидел:
        - И ты тоже?
        - Я этого не говорил.
        - Нет, не говорил. - Дейв ни одного слова не отдавал без боя, но порой молчание все равно его выдавало. Один из способов оставаться верным себе и все же позволять людям знать, что у тебя на уме. - Док никогда не увлекался самогоном, он больше любит «Джек Дэниелс». Я натыкался на него на нижних отмелях, когда перевозил виски. Док был в отключке, а ноги его лежали прямо в воде.
        - У него мозоли.
        - Я останавливался, подбирал дока, пока его течением не унесло, и отвозил домой. Его жена всякий раз пыталась всучить мне сорок баксов. Не знаю, как она пришла к такой цене.
        Шэд высказал Дейву почти все, что думал о старом доке, без необходимости говорить об этом прямо.
        Но Дейв Фокс не стал бы выступать против влиятельных людей, даже против шерифа, который, как все знали, был нечист на руку. Дейв словно провел на песке линию - из тех, кто был по одну сторону, вышибал дерьмо, а тем, кто оказался по другую, позволял ускользнуть.
        - Кто ее нашел? - спросил Шэд.
        - Я. Она лежала там и, как я уже говорил, словно спала.
        - А что заставило тебя сюда заглянуть?
        - Так я везде искал. Начал около десяти утра, когда позвонил твой отец, а обнаружил ее в четыре пятнадцать ночи.
        - Ты что, никогда не спишь?
        - Нет.
        Шэд задумался о сестре. Она была так далеко от города, ночью, одна, окруженная мраком. Насколько иначе все сложилось бы, будь он дома? Возможно, точно так же, за исключением того, что именно он нашел бы Мег.
        Шэд мог представить себя рядом с ней. Слышал собственный стон, видел, как стоит на коленях в грязи и баюкает тело сестры. Его дыхание сбилось, он едва не захрипел. Руки сжались в кулаки, словно он хотел схватить сестру и прижать к себе.
        Шэд пошел вверх по дороге, а Дейв пристроился рядом. Они направились к вершине, поросшей дубами и густым кустарником. Ближе к гребню виднелись ивы, раскачивавшиеся на ветру.
        За два года отсутствия он слишком многое пропустил, и это ему мешало. Парни, работа на полставки, прочие дела. Он больше не знал Меган так хорошо, как раньше, и никто не торопился заполнить пустоты.
        - Ей было семнадцать, - произнес Шэд. - Она не поднялась бы сюда одна.
        - Я поговорил с ее друзьями, одноклассниками и ближайшими соседями. Все они сказали, что она ни с кем не встречалась. Не было у нее кавалера. Или она писала тебе другое?
        - Нет. Она никогда мне не писала. Я ей не велел.
        - Почему?
        - От этого стало бы только тяжелее.
        До ближайших соседей нужно было добираться через поля. Больше мили в любую сторону. Они ничего не могли знать. А с кем из девчонок Меган дружила? Шэд не мог вспомнить.
        - Может, новый парень? - предположил он.
        - Если и так, никто никогда их вместе не видел.
        - Вечеринка?
        - Я опросил всех родителей. Никто не уходил на ночь. Никаких вечеринок не было. Кто-нибудь из ребят упомянул бы об этом.
        - А костры в полях той ночью?
        - Вообще никаких признаков. Ни свежих следов шин, ни пепла, ни мусора. Кто-нибудь заметил бы.
        - Даже если ее смерть пытались скрыть?
        Дейв задышал медленно и тяжело, пытаясь собрать все свои силы и терпение, чтобы успокоить Шэда.
        - Какие подростки смогут так крепко держать рот на замке?
        Никакие. Шэд это понимал, но хватался за любой шанс. Запертый в тюрьме с ублюдками и убийцами, он никогда не терял уверенности. А теперь, стоя здесь, чувствовал, как внутри у него все трясется. Этого почти хватало, чтобы испугаться. Почти, но не совсем.
        - Ее изнасиловали?
        - Нет. Не было никаких следов борьбы.
        - А ты?..
        - Хватит изображать из себя частного детектива, Шэд Дженкинс. У тебя плохо получается. Перестань задавать столько вопросов.
        - Ты прав, - признал Шэд, - но я не перестану. Ты говорил с Зиком Хестером?
        - Он был в закусочной Добера, как и каждую ночь. Пил и куролесил, в своем репертуаре. Поругался с барменом, швырнул бильярдный кий через весь зал.
        - Он любит швыряться. В тот день, когда я сломал ему руку, Зик снял ботинок и запустил им мне в лицо.
        - Он слюнтяй, но двадцать свидетелей видели его там до самого закрытия в два ночи. А мать говорит, что сынуля вернулся домой уже через четверть часа. Споткнулся о ее ткацкий станок и разбил картину по номерам. Ту, где Элвис и Иисус улыбаются на облаке.
        - Не Конвей Твитти?
        - Я способен узнать Элвиса, когда вижу его. Так что старушка Хестер ударила Зика чугунной сковородой, и тот отрубился на ковре в гостиной. И она его не покрывает. Собственная мать ненавидит Зика сильнее, чем ты.
        - Возможно.
        Краем глаза он заметил, что Мег машет рукой, стараясь привлечь его внимание. Если повернуть голову, она исчезнет, поэтому Шэд замер, удерживая ее в поле зрения. Дейв прошел еще ярд, остановился и обернулся. А Шэд пытался разглядеть ногти сестры: не сломаны ли они, нет ли под ними грязи или, возможно, чьей-то кожи.
        Потребовались несколько секунд, чтобы погрузиться в себя, в то укромное тихое место, где ему удавалось справиться со всем, что подбрасывала жизнь. Шэд не мог добраться до самого дна, но попытка облегчала боль, даже когда пальцы Меган мелькали совсем рядом. Они выглядели чистыми. Сестра отдернула руку.
        Следующий вопрос Шэд задал гораздо спокойнее:
        - А в тех лесах что-нибудь еще есть?
        - Поблизости нет. Несколько заросших лесовозных дорог, которые ведут к старой мельнице Макмюллера. Теперь там одни развалины, даже ручей пересох. Кажется, есть еще какие-то чахлые сады. Я точно не знаю.
        - Кто живет в той стороне?
        - Несколько семей на другой стороне ущелья. Они держатся особняком, почти никогда не приезжают в город. Таскеры. Йохансены. И Габриэли, насколько я помню. У них своя община, что-то вроде большой деревни недалеко от зарослей терновника. Насколько я слышал, они змеиные проповедники.
        - Никого из них не знаю.
        - Я знаком с парочкой и время от времени сталкиваюсь с ними, но они держат свои церковные выкрутасы при себе. Телефонов у них нет. Проблем не создают. Тут неподалеку живет Ред Саблетт со своим выводком, но он не из той общины. У Реда девять детей. Неудивительно, что он выглядит полумертвым, когда приезжает за припасами.
        Шэд подумал о жене Реда, угрюмой и беззубой Лотти, и его едва не передернуло.
        - Черт возьми, когда я сел, детей было только пятеро.
        - В прошлом году он обзавелся недоношенной четверней. Все косолапые и коротконогие, у всех не хватает пальцев. Лотти производит их чертовски быстро.
        Шэд не произнес вслух то, что они оба знали: Ред и Лотти были братом и сестрой. И обычно отрицали это, хотя и не всегда. Они творили все, что им вздумается, не по любви и даже не из-за физической потребности, а просто потому, что жили рядом. До чего глупая причина навлекать грех на своих детей.
        Он подумал о детях Тэнди Мэй - уродливых сводных братьях и сестрах Меган, с которыми и сам был связан извилистыми тропами кровного родства.
        - Дед рассказывал мне, что в этих холмах водятся привидения, - сказал ему Дейв.
        Лес густел, вокруг их обступали ясени, березы и сосны. Дикая чаща, заросшая сорняками, с поваленными бревнами и расколотыми молниями стволами. Кусты шиповника, олеандра, катальпы, рододендрона и кизила сплетались в безумную, непроходимую массу. Шэд заметил на коре шрамы от пуль и картечи. В зарослях мерцали отблески - свет отражался от пивных банок и разбитых бутылок виски.
        - Может, и есть, - отозвался Шэд. По крайней мере, сегодня так и было. Меган хотела с ним пообщаться. Если, конечно, это была Меган, а не кто-то еще.
        Пора было переходить к делу. Обстановка слегка изменилась: Дейв без единого чертова усилия снова взял ситуацию под контроль.
        - Не хочу, чтобы ты создавал здесь проблемы, Шэд Дженкинс.
        - Я и не собираюсь
        - Враль из тебя никакой.
        - Я должен выяснить, что с ней случилось.
        - Это моя работа, - холодно и твердо произнес Дейв. - Оставь ее мне.
        Это означало одно: что бы ни было в официальном рапорте, помощник шерифа не откажется от дела и будет над ним работать, пока не докопается до истины.
        - Давай поднимемся туда на пару минут.
        - Куда?
        - На вершину хребта Ионы, - ответил Шэд.
        - Чего ради, черт возьми?
        - Хочу окинуть взглядом.
        Дейв скорчил гримасу, на которую способны лишь копы, - как будто он связался с чересчур умным сопляком и уже готов хорошенько ему наподдать. Однако сделал Шэду небольшую поблажку и не стал возражать.
        Они вернулись к патрульной машине и поехали к вершине. От Евангельской тропы разбегалось множество тропок, исчезавших в зарослях по обеим сторонам дороги. Чтобы люди не сорвались с края, тут установили дощатую изгородь.
        Изрезанная яростным потоком Чаталахи, расщелина тянулась на сотни миль в обоих направлениях. Крутые склоны ущелья обступали реку почти пятнадцать миль, до самого Поверхое. Другая сторона была обрывистой и неровной, ее покрывал густой лиственный лес.
        Дейв и Шэд выбрались из машины. Помощник шерифа не выказывал ни малейшего напряжения, но Шэд чувствовал, что тот начинает нервничать: слишком много времени ушло на разговоры, разъезды, безделье, опеку гражданского. Шэд изо всех сил старался не обращать на это внимания.
        Изгородь была хлипкой, на гнилых досках виднелась черная плесень. Чуть надави - и все опрокинется. Когда Шэд прижался к ней животом, ограда поддалась, доски дюйм за дюймом накренялись вперед, едва не сбросив его вниз. Крепкая рука Дейва метнулась и поддержала Шэда.
        - Как высоко мы забрались?
        - Вдоль края ущелья высота в среднем около трехсот или четырехсот футов над уровнем моря, - ответил Дейв.
        - Господи…
        - Вода опускается больше чем на две тысячи футов, прежде чем прорваться на открытую местность. Хребет Ионы по другую сторону ущелья. Мой дед там охотился на гризли и пум.
        - Хотя и считал, что в холмах живут призраки?
        - Он был противоречивым человеком.
        Как и все мы. От этого никуда не деться.
        - На той стороне кто-нибудь обитает?
        Огромные легкие Дейва наполнились холодным воздухом точно кузнечные мехи. Помощник шерифа одарил Шэда все тем же взглядом - печальным и почти нежным, но в нем читалась явная готовность дать парню в нос, если потребуется.
        - Ты собираешься охотиться за всеми в радиусе двадцати миль, Шэд Дженкинс?
        - Если придется.
        - Чтобы сделать себе еще больнее? - Дейв не стал дожидаться ответа. - На Ионе в основном пустоши. Гризли и больших кошек извели. Теперь там найдешь только оленей, куропаток, перепелов и енотов. Они питаются красной аронией и баптизией, так что вырастают не такими крупными, как ты мог бы подумать. А еще там полно гремучников. На случай, если решишь прогуляться. Купи себе настоящие ботинки. Те, что на тебе, змея прокусит, а без лечения ты, скорее всего, помрешь часа через два.
        Он преувеличивал. Наверное.
        - А как далеко мост через пропасть?
        - До моста примерно миля. Сейчас кустарники и сосны закрывают от нас эстакаду. Фарисеев мост. Названия в этих краях - чистое наказание, правда?
        - Похоже, их давали по-настоящему упертые люди.
        - И кое-кто из их потомков может быть таким же.
        - Думаю, да, мы можем.
        - Эстакада никогда не была самой надежной конструкцией, но округ пользовался ею лет пятнадцать-двадцать, начиная с конца тридцатых годов. Там, на Ионе, пару раз пытались начать горные работы, но из этого ничего не вышло, и рельсы разобрали. Теперь жители гор используют мост, чтобы вдвое сократить путь в город. Если вообще спускаются. Это теперь происходит все реже и реже. Никто другой не рискует пользоваться мостом, даже охотники. Проще и безопаснее перебраться через Чаталаху ниже по течению и проехать по одной из старых лесовозных дорог.
        Шэд отступил к шаткой изгороди и усилием воли остановился. Тому, кто думал о нем, следовало показать: он не собирается смирно лежать или отступать. Нет, он идет.
        Шэд окинул взглядом другую сторону ущелья - умирающие фруктовые сады, густо заросшие ежевикой и шиповником.
        Царапина на щеке.
        Фарисей.
        Если никто не отвозил Меган на Евангельскую тропу, то, возможно, кто-то привез ее сюда из глубины гор.
        Глава пятая
        Девчонкой Лувеллов, о которой говорил отец, оказалась Глайд. Та самая, что бросила школу в пятом классе и большую часть времени помогала перегонять виски из кислой браги. На год моложе Меган - чем Меган была, - Глайд уже обладала грудью третьего размера, природной хитростью и умением разбираться в мужчинах. Как и мать со старшими сестрами, она была создана, чтобы рожать детей и передавать дальше бремя собственного невежества.
        Шэд помнил ее неказистой девчонкой, которая вечно надувала губы, рисовалась и пахла стеблями свежей кукурузы. Теперь Глайд превратилась в дерзкую девицу, сознававшую свою сексуальность, но была еще слишком незрелой. Ее хватало лишь на то, чтобы ткнуть грудью тебе в лицо. Глайд научилась принимать выигрышные позы, которые подчеркивали ее усыпанное веснушками декольте.
        Лувеллы поднялись со дна только затем, чтобы пристраститься к виски собственного производства. Глава семейства, Пайк Лувелл, сам себя взорвал - напившись, он сунул пять динамитных шашек в сусличью нору. Двое его сыновей пребывали на разных стадиях хронического алкоголизма. И даже не торговали своим самогоном. Частенько, не дождавшись окончания перегонки, они располагались посреди усеянной камнями фермы и поедали сусло.
        Отвратительное зрелище. У братьев совсем не осталось зубов. Старший, Венн, совершенно спился и редко покидал сарай. Младший, Хубер, желтый и одутловатый из-за проблем с почками, был всего на пару лет старше Шэда, но уже добрался до последней стадии цирроза печени.
        Их владения притулились на Боган-роуд, между лягушачьей запрудой и несколькими акрами поля, поросшего мятликом. Четыре лачуги, покрытые вороньим дерьмом, стояли друг против друга.
        У Глайд появился небольшой животик, но Шэд не мог сказать, детская ли это припухлость, или девчонка уже беременна. Он все гадал, а она продолжала напускать на себя тот вид, который мог бы свести с ума парней из закусочной Добера. У Шэда уже два года не было женщины, но все же зрелище почему-то приводило его в уныние.
        Шэд снова с тревогой подумал о том, что убийц из блока «С» он теперь понимал лучше, чем соплеменников.
        Глайд, оправдывая свое имя,[6 - Имя Глайд можно перевести как юркая, скользящая.] кружась вокруг Шэда, ловко скользила по двору - работала с чанами пузырящейся браги. В углу сарая торчали из-под соломы подошвы ботинок Венна. На земле валялись глиняные черепки и консервные банки, наполовину скрытые пучками сорняков. Металлические бочки, в которых была брага, соединялись скрученными обрезками батарейных труб, такие же обрезки валялись там и сям среди высохшей кукурузной шелухи.
        Шэда затошнило при мысли, что Мег, наверное, бывала здесь и созерцала эту унылую картину. Неужели она заглядывала в беззубую пасть Хубера, смотрела на его отвисшую челюсть, слушала невнятное пьяное бормотание? Наблюдала, как Венн ползал тут, глотая брагу? Мог ли Шэд спасти ее хотя бы от этого?
        Ему приходилось постоянно крутить головой, чтобы видеть Глайд, пока та кружила вокруг резервуаров, от которых шел пар. Сможет ли он когда-нибудь снова пить виски?
        Глайд без конца двигалась, извивалась, а маленький животик трепыхался от непрерывного потока ее болтовни. Вопросы она задавала нелепые, но любопытство проявляла вполне искреннее. Хотела знать о тюремной еде, о размерах камер и о том, сделал ли он какие-нибудь татуировки. Научил ли его кто-нибудь вламываться в банковское хранилище. Она не дожидалась ответов и, похоже, не нуждалась в них. Но это доказывало, что голова ее была занята.
        Когда Глайд скользнула ближе к Шэду, рубашка на ней задралась, и он заметил на левом бедре неряшливо набитый рисунок шмеля. Чуть ниже, у основания позвоночника, ласково улыбался ярко-красный дьявол. На татуировке были заметны рубцы. Игла, похоже, была не слишком чистой.
        Так и не дождавшись, пока Глайд уймется, Шэд подошел и положил руку ей на плечо. Девушка замолкла, словно налетела на стену. Озадаченно подняла взгляд.
        - Меган с кем-нибудь встречалась? - спросил Шэд.
        - О чем ты?
        Необходимость объяснять каждое сказанное слово вгоняла в тоску.
        - О парне. Был у нее парень?
        - Нет, никого такого.
        - Ты уверена.
        - К’нечно. После неприятностей с этой скотиной Зиком Хестером она с парнями и дел иметь не хотела. Кроме тех, что из Молодежного служения. Она считала их нормальными, они ж ничего не делают, только на молитвенные собрания ходят.
        - Не знаешь, кто-нибудь хотел ей навредить?
        - Нет. К’нечно, нет.
        - Подумай, прежде чем ответить, - огрызнулся Шэд.
        Глайд моргнула, провела языком по щеке изнутри и выждала несколько секунд.
        - Меган всем нравилась. А Зик держался от нее подальше.
        Шэд понимал, что она отвечает сдержанно, но честно, и скажет ему лишь то, в чем быстрее и легче признаться.
        Нужен был иной подход.
        - Ты когда-нибудь ходила с ней в горы?
        - Куда? В какие горы?
        - В ущелье. По Евангельской тропе.
        Нахлынувшая паника придала ей сил, Глайд отдернула руку и вырвалась.
        - Ни хрена подобного, я бы никогда не пошла в ту сторону.
        Такая горячность удивила Шэда.
        - Почему?
        - Ты ж знаешь, о чем говорят.
        - Нет, не знаю.
        - Ага, знаешь ты.
        У Шэда возникло ощущение, что он упустил нечто важное в жизни округа и только сейчас к этому подобрался.
        - Не особо. Расскажи то, о чем говорят.
        Глайд, казалось, смутила ее внезапная вспышка, девчонка немного присмирела, опустила подбородок и покраснела. Румянец на ее щеках был настолько искренним, что у Шэда начало дергать в животе.
        Она приняла в меру соблазнительный вид, словно пыталась сбить его со следа. А еще в глазах Глайд была та самая насмешка, которая заставляла сумасшедших одиноких мужиков бежать за дробовиками, чтобы перестрелять друг друга. Шэд прекрасно понимал, что сейчас ему лучше убрать руку с ее плеча.
        - М’эм говорит, что на той стороне духи. Самоубийцы не упокоились. Духи прячутся в сухостое и ежевике. Только и ждут, чтоб кого-нибудь схватить. Она всех предупреждает, что земля осквернена. Не скажу, что верю в это, но, если ты хоть раз слышал, как М’эм говорит о духах, серьезно о них задумаешься.
        - Ты права, - согласился Шэд.
        М’эм Лувелл, прабабушка Глайд, была ведьмой, которую суеверные жители Лощины уважали и боялись. Приводили к ней коров, которые плохо доились, и больных детей - тыквоголовых и с ластами вместо рук. Приходили за приворотными зельями и амулетами от сглаза. Несли ей цыплят и свой ужас, а она всем этим питалась. И цыплятами, и страхом. Шэду старуха вроде как нравилась.
        - Ее маму сбросили в пропасть, когда М’эм была еще мисси. Кажется, из-за дифтерии. Или холеры. Она видела, как все произошло. Говорит, призраки вышли из скал и провели с ней весь день. Сначала играли, а потом гоняли и кусали за ноги.
        После смерти матери Шэда па пошел к М’эм Лувелл за тоником, чтобы избавиться от кошмаров - крепости виски уже не хватало. А она научила его играть в шахматы.
        - Я хотел бы с ней повидаться, - сказал Шэд.
        - Иди прямо, - ответила Глайд и грудью указала направление. - Не мое это дело - кого-то останавливать. Да и подталкивать тоже.
        Венн на миг заерзал под сеном, заскулил и снова затих.
        Лягушки-быки ревели в пруду, а мятлик казался живым и взволнованно колыхался на ветру. Шэд подошел к ближайшей лачуге и остановился у ветхой дощатой двери. Протянул руку, чтобы постучать, и стены с протестующим стоном опасно накренились. Сырость, дожди и мох, облепивший доски, со временем сделали их похожими на папиросную бумагу. Шэд постучал указательным пальцем, надеясь, что разбитая дверь не слетит с петель.
        Сквозь широкие щели просочился голос М’эм, низкий и почти опасный, но полный странного озорства:
        - Заходи, Шэд Дженкинс. И не беспокойся за мой дом. Он прослужит столько лет, сколько мне осталось, будь уверен.
        Шэд по-прежнему слишком сильно себя выдавал. Войдя в лачугу, он словно попал на языческое капище. В священное место, где кровь никогда не перестает пропитывать землю. Некоторым местам свойственно ощущение святости. Чужая вера может также крепко сдавить горло, как своя.
        М’эм Лувелл, съежившись, сидела на маленьком стульчике, который больше подошел бы ребенку, и курила трубку. Не открывая глаз, старуха кивнула Шэду. Ее ссохшееся тело скрывали вязаные пледы и огромные свитера, наружу торчали лишь обхватившие трубку короткие пальцы с потрескавшимися желтыми ногтями. Некоторые жители Лунной Лощины вырезали трубки из кукурузных початков или гикори, но ее были из магазина и стоили дорого. Это придавало ведьме еще одну противоречивую черту.
        Тем не менее Шэд слегка удивился, когда понял, что старуха курила марихуану. Сладкая вонь, наполнявшая лачугу, заставила его откашляться.
        Он ждал. Прошло пять минут. Шэд понимал, что это проверка его терпения. Когда люди дергаются и спешат, о них можно узнать больше.
        Комната была обставлена скудно. В углу располагался маленький столик с тарелками и какой-то домашней утварью; кухня была забита деревянными ящиками и стеклянными мисками с порошками, кореньями и травами. Напротив - крошечная кровать с набитым ватой матрасом. У изножья замерло самодельное инвалидное кресло с плетеной спинкой, на котором старуху катали по городу. Шэд подошел, осмотрел кресло и узнал работу. Его отец все в доме делал своими руками.
        М’эм Лувелл уже переступила ту черту, за которой возраст переставал иметь значение. В старухе было что-то вневременное, она походила на каменный выступ, сквозь который едва-едва проступали очертания человека. Десятки лет, проведенных в этих горах, были полны бед и боли, но она сумела выжить.
        Шэд пытался представить, как старуха протягивает руку и подзывает его к себе. Чтобы он присел рядом, а она погладила его по голове крошечной ладонью, шепча слова понимания. Всегда ищешь того, кому можно доверять.
        - Сочувствую, - открыв глаза, сказала старуха. - Мои соболезнования.
        - Спасибо.
        - Ты впервые тут с тех пор, как был малышом.
        Шэд кивнул, вспоминая, как в пять лет па привозил его сюда.
        - Ты помогла моему отцу, когда он в этом нуждался.
        - Ничего особенного. - Старуха заметила, что трубка погасла, и положила ее на стол. - Просто дала ему игру, чтобы отвлечь от проблем.
        - И это по-прежнему работает, - сказал Шэд. - Учитывая груз его забот, это дорогого стоит.
        - Для некоторых соседей, может быть, - ответила она. - Но не для всех.
        - Конечно.
        На этом приготовления и завершились. Шэд ощутил их окончание - будто захлопнулась дверь камеры. М’эм Лувелл размышляла довольно долго и теперь была готова.
        - О чем же ты хочешь меня попросить?
        - Точно не знаю, - сказал он.
        - Что ж, подумай немного.
        Склонив голову набок, старуха бесстрастно наблюдала за Шэдом. Тот огляделся по сторонам, гадая: что делают жители Лощины с цыплятами, которых сюда приносят? Неужели просто швыряют на пол, и тут повсюду хлопают крыльями кудахчущие куры? И чем еще платят старухе? И садятся ли визитеры на корточки, поскольку больше некуда? Шэд не мог вспомнить, стоял ли его отец перед М’эм. Сам он лежал на полу, разглядывая пауков в углу.
        - Говорят, моя сестра просто заснула в лесу на Евангельской тропе.
        - Но ты в это не веришь?
        - Я хочу получить ответ.
        Она разразилась тихим смехом, похожим на щелканье костей.
        - Мне всегда нравились мужчины семейства Дженкинсов. Есть в тебе простодушная честность. Иногда она делает тебя глупым и беззащитным, но все же это необычное качество в наших краях.
        Даже если это было правдой, Шэд слегка устал оттого, что люди постоянно называли его глупым, но ничего не сказал.
        - Ты боишься меня, мальчик?
        - Нет.
        - Почему? Ведьмы пугают большинство жителей Лощины.
        Шэду не хотелось говорить, что обычно старые карлики не имеют особой власти над миром, поэтому он зашел с другой стороны.
        - В тюрьме я был знаком с одним типом, очень похожим на вас. Пожилым мужчиной, который много смеялся. Он разбирался в людях и использовал это в своих интересах. Болтал не замолкая и мог поставить тебя на место, не особо стараясь. Кем бы ты ни был, ты смотрел на него и видел детину двенадцати футов ростом с огромной силой в глазах. Это многих громил заставляло ежиться и опускать голову.
        - Кто же был этот парень? - спросила старуха.
        - Начальник тюрьмы.
        М’эм Лувелл разразилась хриплым смехом и затряслась в своем кресле. Слюна скатилась по ее заросшему подбородку и прилипла к вьющимся седым волосам.
        - А ты остроумный. В твоем па нет ничего подобного.
        Шэд не видел особого остроумия в том, чтобы говорить правду.
        - Немного есть.
        - И что же случилось с этим начальником тюрьмы? Судя по тому, как ты накренился, я вижу, тебе есть о чем рассказать.
        Шэд глянул вниз и увидел, что старуха права, он действительно наклонился. Как ни старайся скрыть, тебе всегда есть что сказать. Так тебе в душу и заглядывают.
        - У него в офисе работал грабитель банков по имени Джеффи О’Рурк. Секретарем, вроде помощника, но на самом деле они были любовниками. Джеффи писал ему длинные нежные письма. Они оба любили рисовать. Начальник изображал морские пейзажи, парусники в океане. Джеффи рисовал акварелью детей. Щенков. Цветы. Начальник рассказывал ему о саде у себя на заднем дворе, о джакузи и спутниковой тарелке. О том, как познакомит Джеффи со своей семьей, когда тот выйдет.
        - Откуда ты все это знаешь? - спросила М’эм.
        - Я был его сокамерником.
        Она неодобрительно хмыкнула.
        - О, ты, должно быть, многое повидал.
        - Нет, ничего похожего на то, что вы имеете в виду. Но начальник тюрьмы влюбился в нового заключенного, натурала по прозвищу Мул. Мул отбывал срок за изнасилование и часто хвастался тем, как избивал женщин, говорил, как сильно их ненавидит. Начальник был не только геем, но и женоненавистником, и Мул пришелся ему по душе. Ему нравилось слушать эти истории. Он думал, что сможет повлиять на предпочтения Мула, изменить его. Как-то вечером начальник пришел в камеру, чтобы спокойно поговорить с Джеффи и сказать, что все кончено. Наверное, он действительно любил парня. По-своему. Не хотел причинять ему боль. Сказал, что поможет с условно-досрочным, и понадеялся, что они останутся близкими друзьями.
        - Ага-ага.
        Вспоминая, Шэд заговорил тише:
        - У Джеффи О’Рурка был мольберт с автопортретом, на котором он выглядел серьезным. Задумчивым. Кулак подпирает подбородок, глаза темные, взгляд глубокий. Он писал его ко дню рождения начальника тюрьмы, праздник должен был состояться через пару дней. Джеффи плохо принял новость о Муле. Схватил кисть, воткнул ее в глаз начальника, до самого мозга. Это заняло полсекунды. Мгновенная смерть.
        Слишком большая голова старухи склонилась вправо, а пушистый белый подбородок качнулся, будто она слышала эту историю уже много раз и проявляла изрядное терпение, выслушивая ее снова.
        - Что случилось потом?
        - Джеффи перевели в одиночку, и он исчез.
        Шэд позволил словам повиснуть в воздухе, не зная, как их воспримет М’эм Лувелл. Звучало так, словно охранники убили Джеффи и тайком его похоронили. Но на самом деле Джеффи действительно исчез. Он побывал уже в трех тюрьмах и, вероятно, мог сбежать из этой в любой момент. А оставался лишь потому, что был влюблен.
        - И какой урок ты из этого вынес? - спросила М’эм.
        - Я все еще работаю над этим, - ответил Шэд.
        Между ними повисло тяжелое молчание, но ни один не отводил взгляд. Удобный момент, но старуха разрушила его, когда поманила Шэда к себе.
        - А если ты узнаешь, что именно Зик Хестер навредил этой милой девочке? Или какой-нибудь другой загулявший сумасшедший дурак?
        - Я его убью.
        - Без сожалений?
        - Без особых.
        Шэд уже решил для себя: если история повторится, то в этот раз он соврет и сделает все возможное, чтобы не попасть за решетку. Он рассматривал любые новые дела с Зиком как продолжение того, что происходило в прошлом. Он свое заплатил и больше ничего не отдаст.
        - Без чувств? - спросила она, слегка напирая.
        - Чувства всегда есть.
        - Не все могут так сказать.
        - Не все хотят.
        От этих слов старуха затряслась, сдерживая мерзкое хихиканье, но этот резкий, дребезжащий звук продолжал рваться из груди. Ее руки сжались в маленькие кулачки, и Шэд подумал о возбужденном ребенке, которому хочется конфет.
        - А что, если никто не убивал твою младшую сестру на той плохой дороге, Шэд Дженкинс? Может, милая Меган действительно заснула в объятиях Господа, как и говорят? Что, если тебе некого будет винить?
        - Когда я удостоверюсь в этом, то обо всем забуду.
        - А если этого не произойдет?
        - Вы всегда задаете столько вопросов людям, которые приходят о чем-то спросить вас?
        Она поджала серые губы.
        - Ага.
        Ладно, она все-таки немного залезла ему под кожу.
        - Вы в это верите, М’эм? В то, что сердце семнадцатилетней девушки просто остановилось в горах. Там, где у нее не было никаких причин оказаться.
        Вопрос вернул ей налет мрачной веселости.
        - Ты спрашиваешь мое мнение?
        - Полагаю, да.
        - Хех. Много времени утекло с тех пор, как кто-то спрашивал моего мнения. Приходят за ответами, благословениями и защитой от заклинаний. И затем, чтобы телята толстели.
        Возможно, то, что кто-то не заискивал перед ней, сбивало старуху с толку.
        М’эм заерзала на стуле, будто хотела c него слезть. Шэд не знал, должен ей помочь или нет. Он услышал, как хрустнули древние колени, и вздрогнул от этого звука, но вскоре старуха успокоилась.
        - Обычно я ходила туда с мамой и папой после воскресной службы. В розовом платье, с красивыми бантиками в светлых волосах. Сейчас трудно представить, но так оно и было. Мама пела «Соберемся у реки», а папа всю дорогу восхвалял Господа. Ехали в гору, в повозке, запряженной волами. - Она улыбнулась, и Шэд увидел, что ее зубы, хоть и стали коричневыми и кривыми, сохранились все до одного. - Но горы были разгневанными. Раздраженными. Земля нас распробовала.
        - Что это значит?
        - Тихо. Ты спросил - я отвечаю. Так что слушай.
        М’эм Лувелл вытащила из-под пледа деревянную спичку и чиркнула по ней зазубренным ногтем большого пальца. Снова раскурила трубку и долго, с сопением, затягивалась травкой.
        - Мы накормили ущелье своими болезнями и ненавистью, и теперь земля больна и полна презрения. Она голодна, но переменчива. Штормы налетают из ниоткуда. Ветер сбивает человека с ног и швыряет в пропасть. Там, в тех лесах, царит гнев. Он забрал мою маму, когда я была всего лишь четырехлетней девочкой.
        - Призраки? - спросил Шэд. - Которые сначала играли с вами, а потом гнались и кусали за ноги?
        Он произнес это без осуждения или высокомерия.
        - Потому я и не выросла. Девчонка влезла не в свое дело. Но она лишь раскрыла истину. Как и я.
        Шэд уставился на старуху.
        - Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?
        - Да, - сказал он. - Думаю, да.
        - Но разве это не пугает тебя, мальчик? Что ты найдешь, копаясь в разгневанной земле?
        Он пожал плечами:
        - Зло есть повсюду.
        Лягушки-быки продолжали реветь, ласкающим слух многоголосием. Шэд изучал старуху, пытаясь понять, не упустил ли он что-нибудь. Или, возможно, она что-то упустила. Так или иначе, это не имело большого значения. М’эм Лувелл снова наклонила голову, на этот раз в противоположную сторону, ожидая, что Шэд спросит о чем-то еще, но тот не видел смысла. Он просто вышел прочь.
        Глава шестая
        Учишься замечать дыхание мертвецов на своей шее.
        В тюрьме Шэд без особых проблем выходил сухим из воды, но по-прежнему чувствовал близость опасности. Знал, что она постоянно где-то рядом, в дюйме слева. Всегда нужно быть начеку, не считать себя одним из благословенных, неуязвимых. Таким дураком можно быть лишь до тех пор, пока тебя не захотят убрать. Некоторые заключенные считали, что красноречие и шарм защитят их. Как будто харизма, которая на воле заставляла женщин хихикать и хлопать ресницами, имела значение в общем блоке.
        Обычно с Шэдом не связывались, но случалось, рядом с ним дрались, и чужая кровь брызгала ему на рубашку. В первую неделю за решеткой такое было дважды в очереди в столовой - нападали на парней, стоявших прямо перед Шэдом.
        Один получил заточенной зубной щеткой в правую ягодицу. Другой четыре дня спустя огреб по голове семидюймовой трубой от душа. Оба сами добрались до лазарета, но это быстро включило тюремные инстинкты Шэда.
        Несколько парней из блока «С» начали называть его Ионой. Это только подстегнуло остальных держаться подальше. Они смеялись над этим, но в их головах все время крутилась картинка: Шэд стоит с чужой кровью на одежде, не имея к разборке никакого отношения. Оказался не в том месте в самое неподходящее время.
        Как и в других заведениях, в тюрьме бытовало много бессмысленных, надуманных суеверий. Приходилось учиться жить по ним.
        Одно дело - накостылять кому-то или от кого-то получить. Но если притягиваешь неудачу, а она промахивается и бьет по парню слева, то это совсем другое. Некоторые парни прошли Вьетнам, а кое-кто из старожилов - Корею, и по старой военной привычке они считали, что от свежего «мяса» - самый большой вред, поскольку новички не понимают, куда можно наступать.
        Гаитяне и мексиканцы были особенно суеверны и обычно обходили Шэда стороной. За исключением одного заключенного - Маленького Пепе, Пепито, - пятифутового урода, ширина которого равнялась его росту. Его татуированные руки были настолько огромными, что казались ненастоящими.
        Пепито вбил в голову, что Шэд его сглазил, наложил какое-то проклятие и на него самого, и на его клан. Он думал так из-за книг: Шэд все время торчал в библиотеке. Пепито воображал, что существует огромное количество мистических знаний и заклинаний, которые можно найти, если знать, как правильно пользоваться десятичной системой Дьюи [7 - Система классификации книг, разработанная в XIX веке американским библиотекарем Мелвилом Дьюи. Классификация предназначалась для систематизации расстановки книг в общедоступных американских библиотеках, где до того какие-либо общие принципы расстановки книг отсутствовали.]. Он принимал Шэда за колдуна.
        Себя Маленький Пепе считал человеком благородным. Его посадили за то, что он задушил мужа сестры шнуром от жалюзи. Зять позволял себе повышать голос за обедом, играл в покер, иногда лупил своих семерых детей и слишком сильно откусил от сделки с кокаином, в которой участвовал вместе с шурином. Племянники и племянницы были для Пепито всем, и в душе он слегка терзался из-за того, что убил их отца на Пасху прямо у них на глазах. Пепито был отличным парнем, если застать его в подходящий день.
        И негодование его было праведным. Свою тюремную «семью» он оберегал так же, как и ту, что осталась на воле. Хоть старший и отказал Маленькому Пепе в просьбе убить колдуна, тот все равно собирался поступить по-своему. В очереди за едой, где заклинания, казалось, обрушивались на других.
        У Шэда в заднем кармане лежали «Страсти по Лейбовицу», что - как он слишком поздно понял - раздражало еще и арийцев, но не настолько, чтобы врезать ему. Шэд только что получил второе письмо от Элфи Данфорт, из-за которого застрял примерно в середине книги.
        Он уже чувствовал, что Элф забывала о нем, и грустил оттого, что на самом деле не возражает против такого положения дел. Почерк Элфи дрожал, будто ей приходилось уходить после каждых нескольких предложений и возвращаться позже, придумав, что еще рассказать ему. В основном она писала о людях и событиях, которые не имели для Шэда значения и никогда не будут иметь. Она ни о чем не спрашивала. Он задумался о том, какая нужна твердость, чтобы исписать для любовника четыре страницы и не задать ни одного вопроса.
        В тюрьме он стал решительнее, а разлука с Лощиной продолжила его превращение в новую версию себя.
        Таши Клайн стоял в той же очереди, через три или четыре человека, присматривался к «Страстям по Лейбовицу» и планировал через пару дней ограбить камеру Шэда. Тот знал, что против него что-то замышляется, но пока не мог точно определить, кем и почему. Шэд продолжал надеяться, что его выручит история с Ионой.
        В тот день он почувствовал в затылке жар чужого гнева и посмотрел на Таши, зная, что скоро с тем возникнут проблемы. Но не прямо сейчас. Шэд взглянул поверх заключенных, шлепавших на металлические тарелки картофельное пюре, говяжьи котлеты и стручковую фасоль, и увидел, что Маленький Пепе замахивается на него своими до безумия странными руками. Если у него и была заточка, Шэд не смог разглядеть ее в огромных кулаках.
        Времени хватило лишь на то, чтобы выругаться, перегнуться через стойку, схватить поднос с гамбургерами и швырнуть его в лицо Пепито.
        Этого было достаточно, чтобы все засмеялись и заулюлюкали, а «быки» рванули вперед. Удача улыбнулась Шэду - он растворился в толпе, и «быкам» некого было хватать, кроме Пепито, который изрыгал по-испански отрывки из Библии.
        Маленького Пепе не бросили в одиночку, поскольку он на самом деле не дрался, но через два дня старший клана приказал убить его за неповиновение приказам.
        Шэд выходил из «Пены и помпы» Гриффа с горстью мелочи и бутылкой средства для очистки двигателей в руках, когда его шеи коснулось дыхание мертвеца. Волосы встали дыбом.
        Он сделал еще пару шагов по парковке и остро почувствовал враждебное присутствие Зика Хестера.
        Услышав за спиной внезапный порыв воздуха, Шэд остановился. Его руки были заняты - глупая, хотя и простительная ошибка. Как ни старайся, невозможно все время быть настороже. Шэд тут же бросил то, что держал в руках, и резко развернулся через правое плечо, когда кулак Зика полетел вперед, словно готовый сойти с рельс паровоз.
        Зик Хестер был ростом шесть футов и четыре дюйма, весил около двухсот восьмидесяти фунтов. Он бросил школу в пятнадцать и с тех пор работал в дорожных бригадах, где и заматерел. Зик был отбросом с речного дна, но не утруждал себя тем, чтобы отрывать лапки паукам или мучить мелких зверюшек - в начальной школе он шел прямиком к самым слабым детям и колотил их до крови. Он быстро перешел к тому, что запугивал учителей, избивал пьяниц, спавших на окраине трейлерного парка, и приставал к девчонкам на катке в Уэйнскроссе.
        Джейк был прав, когда сказал, что тюрьма пошла Шэду на пользу. Безумие, но так все и было. За решеткой он утратил мальчишескую нескладность, развил быстроту и ловкость. Проводил каждый день в тренажерном зале, шлифуя свое тело, избавился от пивного живота и нарастил двадцать фунтов рельефной мускулатуры. Два года он только и занимался тренировками ума и тела, да старался не потерять контроль.
        Иногда это работает в твою пользу. Даже когда дорожный патруль не гоняет тебя взад и вперед через реку, приятно быть по-настоящему быстрым.
        Зик промахнулся - описал кулаком полукруг, исполнив неуклюжий танец в попытке не упасть. Шэд пнул его в задницу и заставил растянуться на асфальте.
        Вот так.
        Зик поднял взгляд, его лицо горело смертельным бешенством. На месте отколотого переднего зуба виднелся черный пенек. Десны тоже уже сгнили. К тридцати годам он сможет есть только суккоташ [8 - Блюдо из перемолотой кукурузы или бобов.] и яблочное пюре. Разбитая скула была неестественно расплющена и сдвинута слишком далеко, к уху.
        Шэд сказал М’эм правду. Он мог бы без особого чувства вины убить этого человека. Мысль об этом слегка тревожила, но не так уж сильно, учитывая обстоятельства.
        - Я хочу с тобой поговорить, - сказал Шэд.
        Зик с шестнадцати лет почти не брился и не стригся. Дикая, звериная наружность прекрасно соответствовала той роли, которую он хотел играть. Свою личину, свою маску нужно совершенствовать.
        Если бы Зика однажды остригли, то увидели бы розовую мордашку очаровашки пухляша, со всеми слабостями, написанными на этом мягком чумазом лице. В детстве он походил на потерявшегося щенка, а поэтому нравился девочкам. До тех пор, пока они не встречались с ним взглядом.
        Зик принялся шарить по земле в поисках того, чем мог запустить в Шэда, но сумел найти только бутылку очистителя. Он вскочил на ноги и швырнул ее, точно кирпич. Бутылка пролетела над левым плечом Шэда и разбилась о бензоколонку.
        - Два года ждал, чтобы расквитаться с тобой!
        - Неужели?
        - Да!
        Шэд знавал парней, которым нравилось разыгрывать важность, зубоскалить перед дракой, разогреваться. Для них имели значение только эго и имидж. Они круглые сутки вели себя так, словно за каждым их движением следят объективы камер. Словно где-то на диване сидят девочки-подростки, глядят на них, подбадривают, потеют. Когда ты один, драться куда труднее.
        - Тебе стоило ждать и оттягивать нашу встречу как можно дольше, Зик.
        - И почему же, зэк?
        - Потому что на этот раз я тебя легко не отпущу. - Шэд бросил на Зика Хестера убийственный взгляд, чтобы у того не осталось никаких сомнений.
        - Думаешь, я испугаюсь уголовника вроде тебя?
        - Должен бы после прошлого раза. Ты ответишь на мои вопросы, или я тебе снова накостыляю.
        - Кишка тонка, - прошипел Зик. В глухом голосе прозвучала нотка страха. Зик был идиотом, но ему хватило ума понять, что Шэд говорит искренне. Он попытался улыбнуться, добавив к оскалу рык.
        Они поравнялись. Зик нервно хохотнул, повел плечами, расслабляя тело как перед боксерским поединком. Затем выскользнул из куртки и бросил ее Шэду в голову, оставшись в черной футболке без рукавов. Принял позу, бицепсы очертились рельефнее. Зик без остановки сжимал и разжимал кулаки, чтобы кровь текла быстрее, а вены на руках набухли. Он хотел выглядеть крутым и сильным. Зик оглянулся по сторонам в поисках девушек, которые могли оказаться поблизости, но за ними наблюдал в окно только семидесятилетний Грифф с губами, покрытыми пивной пеной.
        До Зика Хестера трудно было достучаться, пока он вел себя как на съемочной площадке, словно собираясь стать новой звездой боевиков. Было заметно, что он пытается придумать какую-нибудь хлесткую саркастичную реплику. Что-то подходящее для трейлера и афиш.
        - Ты что-то сделал моей сестре? - спросил Шэд.
        - Это что еще? - Зик продолжал играть мускулами. Испуганно, не желая взглянуть в лицо реальному положению дел.
        - Отвечай.
        - Ты…
        - У меня мало времени. И я больше не стану просить тебя по-хорошему.
        Зик выпрямился, его грубое лицо, и без того до отвращения идиотское, стало еще более дебильным.
        - Меган? Твоей сестре? Ты думаешь… значит, ты думаешь, что я как-то связан с тем, что с ней случилось?
        - Я тебя спрашиваю.
        - Прямо сейчас можешь развернуться, найти дупло и сунуть туда свой хрен, потому что я не…
        Шэд за один шаг сократил расстояние между ними и наотмашь врезал Зику в челюсть, но нечесаная голова соперника даже не дернулась. Тот был не таким уж и рыхлым. Его подбородок под спутанной бородой оказался острым и каменным.
        - Черт тебя дери, Дженкинс!
        - Чтобы пять минут никаких твоих кривляний, Зик. Что с ней случилось?
        - Откуда, черт возьми, мне знать!
        - Однажды ты пытался на нее наброситься.
        - А теперь слушай меня! Ты запятнал мое доброе имя…
        Зик снова огляделся, очень надеясь, что кто-нибудь услышит его монолог. Он усердно репетировал последние два года. Слово «запятнал» далось ему нелегко, но Шэду пришлось признать, что прозвучало оно довольно естественно. Зик долго тренировался.
        - Ты снова пытался? - спросил Шэд.
        - Чего?
        - Не заставляй меня повторять.
        Чем дольше они тянули с дракой, тем больше времени было у Зика, чтобы распалить гнев и накрутить себя. Страх уходил.
        - Ничего подобного, сукин ты сын!
        - Тогда зачем ты надоедал моему отцу?
        - Я? Ты винишь меня? Этот ублюдок уже несколько недель льет людям в уши ложь о том, что я замешан в убийстве Меган.
        Шэд напрягся и выпрямился.
        - Ты считаешь, ее убили?
        Зик скорчил такую гримасу, какую только смог изобразить. Его пальцы дрожали, будто он стоял перед классной доской, пытаясь начертить наступление Шермана.
        - Ты чертов придурок. Ей было всего семнадцать. Ни одна девчонка не умирает просто так в тех вонючих лесах.
        - Верно.
        - Не смей больше так на меня смотреть. Если хочешь подраться, мы разберемся с этим прямо сейчас. Но больше не смотри на меня так. Я не виноват в том, что с тобой случилось. Что бы там ни говорили об этом ты и твой выродок-папаша. И тебе лучше не распускать сплетни по городу!
        Для настоящего коварства Зику Хестеру не хватило бы характера. Шэду стало слегка стыдно, несмотря на то, что это на него напали. Стоило быть умнее. Конечно, Зик не имеет никакого отношения к смерти Мег. Он бы наследил.
        - Убирайся отсюда, - сказал ему Шэд.
        - Не говори, что мне делать, мальчик.
        - Тебе пора успокоиться.
        - Вали и держись от меня подальше, если хоть чуть-чуть соображаешь. Или я тебя изобью и брошу твою задницу валяться на шоссе, как сбитого неделю назад енота.
        Шэд вздохнул. Па был прав - у Зика плохо с памятью. Тот уже начал снова играть мышцами, взвешивая свои шансы в новой атаке. Было видно, как он ощупал языком гнилой зуб, оголенный нерв отозвался болью и заставил приподняться на цыпочки.
        Что бы ни собирался сказать Зик, слова его были бы крайне недальновидными. Подлыми. И речь пошла бы о Мег. Шэд отступил на шаг, словно подначивая обидчика.
        Вот оно.
        Зик Хестер улыбнулся сквозь всклокоченную бороду и пробормотал:
        - Она так крутила задницей, сводила парней с ума. Странно, что ее раньше не прибили. Вот и живи с этим.
        - Ну-ну, - сказал Шэд, схватил больную руку Зика за локоть и запястье, яростно выкрутил.
        Щелчок был четким и громким как выстрел. Зик тут же впал в шок, даже не закричал. Он тяжело осел, несколько раз дернулся и зарыдал.
        Глава седьмая
        Когда Шэд решился наконец навестить могилу Меган, отцовского пикапа во дворе не оказалось.
        В воздухе все сильнее ощущалась буря. Поднялся ветер, и его порывы проносились над пастбищами. В небе роились багровые облака, окрашивая его в цвета синяков на лицах отребья из трейлерных парков.
        Начался дождь, ненадолго прекратился и зарядил снова. Прерывистый, слабый и холодный. Стволы сосен дрожали и раскачивались, склонялись, словно собираясь застонать тебе на ухо и подтвердить каждое мрачное предчувствие. «Мустанг» пересчитал все канавы на мокрой грунтовой дороге, пока Шэд добирался до места.
        Он припарковался у подножия холма и вышел. Из-под дома выполз щенок и побежал навстречу, приветствуя Шэда. Ошейник Нытика был старым и слишком большим для него, но пес еще подрастет. Исцарапанные бирки звякали друг о друга, когда он принялся радостно подпрыгивать.
        - Пойдем, - обратился к нему Шэд.
        Он поднимался по холму к могилам матери и сестры, а щенок следовал за ним.
        Солнце на западе истекало багрянцем - к вечеру быстро холодало. Ближайшая церковь, расположенная в четырех милях у подножия, напевала унылую мелодию. Шэд слышал ее раньше, но вспоминал, лишь когда она играла. Ветер гудел в дубах и время от времени заглушал колокола.
        Стоя среди бурьяна, Шэд снова отметил, как сильно пострадали земли. Рощи поредели, превратились в горы валежника и заросли шиповником.
        В последнее время хладнокровие и спокойствие, казалось, накатывали и отступали. Шэд понимал, что должен держать это под контролем, пока перепады его не убили. В детстве играешь в игры, которые становятся правилами во взрослой жизни. Много лет назад он даже не задумывался о таком, когда лежал потея в глубине темного шкафа и прижимался щекой к гладкому деревянному дну. Вокруг сгущалась тьма, а он продолжал углубляться в себя, надеясь поговорить с мамой. Он требовал этого разговора. И даже не предполагал, что развивает навык, который пригодится ему в тюрьме.
        Стараясь сосредоточиться, Шэд завис на секунду перед надгробием матери. У твоей силы есть имя, и наступают времена, когда она может тебе понадобиться. И ты ей тоже нужен.
        Встав одной ногой на могилу матери, а другой - на могилу сестры, Шэд вглядывался внутрь себя, ожидая, что вновь мелькнет рука Мег и подаст ему знак. Он разгребал мрак словно землю, покрывавшую тело сестры. Стук его сердца затих.
        Мрак расступился. Шэд погружался все глубже, прислушиваясь к шепоту Меган. Он не знал, что будет, если достичь дна. Это неважно. Ты идешь туда, куда тебя зовут.
        Он опустился на колени, прижал кулак к земле и задумался о том, как сильно убийцам нравится держаться поближе к жертвам, даже после их смерти. Неужели в горах столько же злобы?
        Он нацелился. Мир окрасился красным, когда Шэд подцепил кого-то или, возможно, что-то, мелькавшее в поле зрения, снова думавшее о нем. Шэд вытянул руку и медленно пошевелил пальцами, как делают, чтобы заставить рыбу всплыть на поверхность. В груди у него потеплело. Мег помогала. И мама, наверное, тоже. Шэд задышал часто и тяжело, когда неясная и какая-то неоконченная фигура, окруженная святящимися обрывками страдальческой ауры, повернула к нему незавершенное лицо. А под ним было другое, которое постепенно обретало знакомые черты.
        Вот.
        Спокойнее.
        Он почти добрался.
        Еще минутку, Мег. Это ради тебя.
        Почти… да…
        …и тут он почувствовал рядом едва ощутимую возню, словно ребенок дергал его за локоть. Вторгался в замысел. Таши Клайн постоянно так делал, болтая о книгах, своих корешах и обо всем, что приходило ему в голову. Таш не умел затыкаться.
        Все оборвалось. Дыхание Шэда пришло в норму. Раздражающая возня по-прежнему мешала сосредоточиться, и Шэд оглянулся.
        Рядом с ним стоял проповедник Дадлоу, уставившись в землю, сложив руки на огромном животе и посасывая кончики усов.
        «Ну вот», - подумал Шэд.
        Большинство проповедников, с которыми он сталкивался, были желчными, худыми, как тополя, и жесткими, как опаленные солнцем кости. Они приезжали в Лощину на грузовичках и ставили в полях шатры. Бесновались и били ладонями по лбам грешников, приказывая тем исцелиться. Ломали об колено костыли и трости. А ты смотрел, как калеки изо всех сил стараются встать на больные скрюченные ноги. Народ кидал мелочь. Певцы госпел завывали точно звери. Глухие нагибались, бормоча: «Я, кажись, услыхал глас самова Иехсуса». Может, и слышали. Проповедники были такими напористыми, будто опрокинули бутылку виски.
        Но Дадлоу всегда был счастливым, крепким, идеально круглым, но все же мускулистым мужчиной, с лицом, загоревшим от проповедей на пастбищах и крещений у реки.
        Сегодня он закутался в дубленку и надел ярко-красную охотничью шапку с опущенными на уши клапанами. Дважды обернул горло лиловым вязаным шарфом, концы которого свисали до лодыжек. Миссис Свузи, мать Дадлоу, жила по соседству с ним, за церковью. По ее словам, единственным средством, помогавшим ей от артрита, было вязание крючком и круглосуточная готовка.
        Шэд не знал, в самом ли деле Дадлоу не подозревал о том, какой образ жизни ведет его жена Бекка. Проповедник мог просто подавлять это знание силой религиозных убеждений. В подобной неудаче трудно признаться, особенно самому себе. Но Бекка постоянно была под кайфом, а многие ее покупатели приходили прямо к задней двери дома проповедника. Возможно, поведение Дадлоу было всего лишь спектаклем, и на самом деле он помогал варить мет в церковном подвале.
        Но какой бы ни была правда, Шэду не хотелось, чтобы проповедник узнал его тайны.
        - Мои соболезнования, Шэд Дженкинс, - произнес Дадлоу.
        - Благодарю вас, преподобный.
        - Я как раз собирался зайти.
        - Вот и зашли.
        Дадлоу указал на дорогу, где припарковал свой микроавтобус позади «Мустанга».
        - Да, увидел твою машину и решил заглянуть. Хорошо выглядишь.
        - Вы тоже.
        Проповедник похлопал себя по животу, словно утешая любимого человека.
        - Мама посадила меня на строгую диету из бобовых. Проблема в том, что она так много печет для Молодежного служения, Зала собраний и Женской коалиции, что промахивается на несколько пирогов. А я балую себя, ничего не могу поделать. В этом смысле я слаб.
        - Я тоже. - Шэд позволил лжи сорваться с губ, будто она могла их сблизить.
        Дадлоу рассмеялся, брызгая слюной, и у Шэда возникло ощущение, что этот человек пытается каким-то образом опекать его. Неужели появление священника было простым совпадением? Или у того имелся более серьезный замысел?
        - Не настолько, чтобы кто-нибудь это заметил, Шэд Дженкинс. Вижу, ты в отличной форме. Рискну предположить, что даже в лучшей, чем был до того, как покинул нас.
        Проповедник стоял с выжидающим видом, точно хотел вникнуть, задать пару вопросов, выяснить, был ли Шэд чьей-нибудь сучкой. Хлопнул затянутыми в перчатки ладонями, начал было подступаться к сомнительным темам, но в конце концов передумал.
        - Понимаешь, эта ее бойзенберри [9 - Гибрид малины, ежевики и логановой ягоды.] не дает мне спать по ночам.
        - Даже так?
        - А еще не могу ограничиться одним куском, приходится прикончить весь пирог, иначе мама поймет, что я ворую. Прячу бумажные тарелки на дне мусорного ведра, чтобы она не узнала, что я перестал есть овощное ассорти.
        Неужели они в самом деле беседовали о пирогах?
        - Выпечка миссис Свузи - лучшая в округе.
        - Тут ты совершенно прав! Кто сможет перед ней устоять? Я не могу. Если бы только у меня было больше здравого смысла!
        Его округлый живот трясся и дрожал, будто мог оторваться и укатиться прочь.
        - У всех нас свои соблазны, - сказал Шэд.
        - Так верно. Так по-человечески. Это Божье испытание. Мы обречены бороться со своими недостатками.
        Он имел в виду Бекку? Комментарий проповедника о грехах вел к наркотикам или к Джейку Хэпгуду?
        Шэд посмотрел вниз и увидел, что до сих пор стоит на могилах. Неужели проповедник поэтому нервничал? Шэд отошел в сторону. Из-за надгробия мамы выполз Нытик, зевнул и сел рядом.
        - Прелестный щенок гончей! - Дадлоу улыбался настолько рассеянно, что Шэд почти видел его насквозь.
        - Да.
        - Потрясающий пес!
        Когда можешь, ведешь себя снисходительно, а когда уже не в силах - просто стоишь и ждешь. В такую игру обычно играл начальник тюрьмы: смотрел мертвыми глазами и говорил загадками, доставая заключенных до тех пор, пока они не съеживались. Шэд скрестил руки на груди и вежливо глядел на Дадлоу, не желая больше болтать о бобах, пирогах или щенках.
        Проповедник почуял перемену и снова принялся посасывать кончики усов. Затем сказал, поигрывая шарфом:
        - Я решил, что должен посетить место упокоения Меган.
        - Крайне любезно с вашей стороны.
        - Она была очень милой девушкой с блестящим будущим. Совершенно особенной. Такая утрата.
        - Да.
        - Несколько раз в неделю по утрам я провожу время на кладбище. Убираю могилы, читаю молитвы. Но мне нравится посещать и тех, кто похоронен на неосвященной земле.
        Так вот в чем дело.
        Навязчивые идеи.
        Дадлоу окинул взглядом деревья.
        - Прекрасное место. Надеюсь, твой отец обретет здесь хоть какое-то утешение.
        - Не думаю.
        - Меня это печалит.
        - Меня тоже.
        Проповедник пожал плечами, концы его длинного шарфа хлопнули по шнуркам ботинок. Ветер усиливался. Шэд позволил холоду пробраться за пазуху - ему следовало остыть, а Дадлоу, наоборот, хлопал в ладоши, стараясь разогнать кровь. Громкие хлопки его перчаток эхом разносились над насыпью.
        - Я пришел не только для того, чтобы засвидетельствовать почтение твоей сестре. Я хотел поговорить с тобой.
        - Разумеется. И о чем?
        - Хотел предложить рекомендацию, если понадобится. В своем приходе я уже имел дело с бывшими заключенными. Они нередко сталкиваются с остракизмом, с предвзятым отношением. Бывает очень трудно заново приспособиться к нормальной жизни.
        Так мог выразиться только тот, кто никогда не был за решеткой. Шэд старался не улыбаться, но не был уверен, что ему удалось сдержаться и не показать зубы. У тюрьмы своя упорядоченность, баланс и традиционность, в которых гораздо больше смысла, если разобраться. Ты никому не доверяешь. Стараешься держаться подальше от гущи событий. Это упрощает жизнь, облегчает некоторые вещи.
        Но после того, как срок истекает и ты садишься в автобус, идущий на юг, внезапная иллюзия нормальности становится настолько гнетущей, что может свести с ума при попытке объять ее разумом.
        - Спасибо, - сказал Шэд.
        - На тот случай, если тебе захочется с кем-нибудь поговорить. Если когда-нибудь понадобится облегчить душу от того, что тебе, возможно, приходилось делать ради выживания… и, ох, от того, что могли делать с тобой, дай мне знать, пожалуйста. Я всегда готов выслушать.
        Вот еще один, кто думает, что за решеткой только и делаешь, что «тянешь поезд» [10 - Сленговое выражение, которое обозначает групповой секс.] или сидишь в карцере за излишнюю болтливость. Проповедник жаждал чужих извращений. Как будто собственной жены ему было недостаточно.
        - Я это ценю, - ответил Шэд.
        Его слова сработали, и Дадлоу, протянув руку помощи и духовного участия, немного расслабился. Теперь он мог с чистой совестью вернуться к ягодам и скотским мыслям. Вот и хорошо, чего бы это ни стоило.
        Они недолго постояли, слушая, как стонут дубы, и наблюдая за сцинками, пробиравшимися через березовую рощу.
        - Она приходила ко мне. Твоя сестра. Как раз перед тем…
        Шэд напрягся так резко, что его локти хрустнули. В самом деле, нужно что-то делать с нервами.
        - Зачем?
        - Не знаю. Меня не было дома. Бекка сказала, что заходила Меган. Я звонил твоему отцу домой, но никто не ответил.
        - Когда это было?
        - За три дня до того, как она… ну… - Голос Дадлоу надломился, и в нем слабо зазвенели жалобные нотки. - …до того, как Бог призвал ее на небеса.
        Даже он не мог произносить подобное дерьмо с абсолютно невозмутимым лицом.
        Шэд прошел прямо по могиле Меган, словно пробивая для сестры вентиляцию, и спросил:
        - Она когда-нибудь раньше навещала вас дома?
        - Только если это касалось Молодежного служения, и она обычно приходила вместе со всей группой.
        - Она когда-нибудь выглядела встревоженной?
        - С чего бы?
        Иногда нужно на пальцах объяснять.
        - Я об этом и спрашиваю.
        Подумав секунду, Дадлоу поднес к лицу большую жесткую перчатку, но не смог ухватиться пальцами за подбородок.
        - Нет, после того, что произошло между тобой и этим парнем, Хестером.
        - А ей было с кем поговорить? Она общалась близко с кем-нибудь в группе?
        - Она дружила с Глайд Лувелл, но эта девушка не имеет никакого отношения к Служению.
        - А кроме нее?
        - Думаю, с Келли Энсон.
        - Это какая-то родственница Луппи?
        - Его жена.
        Вот такие вещи и упускаешь, находясь вдали от дома.
        Качнувшись на каблуках, Дадлоу оглянулся через плечо в сторону дома Луппи Джо Энсона. Дом стоял примерно в четырех милях к востоку, на проселочной дороге, по которой гоняли перевозчики нелегального виски. На лице проповедника отразились самые разные чувства.
        - Ей семнадцать, а они женаты уже полгода или около того. Их любовь кажется вполне искренней, хотя, призн?ю, будь у меня возможность выбора, я бы просил подростков нашей общины ждать несколько дольше, прежде чем давать настолько серьезные клятвы.
        - Я не осуждаю, - сказал Шэд.
        - Нет, но, возможно, я в каком-то смысле осуждаю. Детям трудно оставаться юными в таком месте, как Лунная Лощина.
        - Или в любом другом.
        - Об этом я только слышал. А ты узнал из первых рук, верно?
        Нормальная жизнь на свободе.
        Нытик принялся скрести влажную землю, принюхался, будто выслеживал перепелку в зарослях. Из его горла вырвался вой, и пес взмахнул тяжелым хвостом. С серьезным видом уставился на Шэда, потоптался вокруг надгробия мамы и плюхнулся в грязь. Лицо Шэда окутал туман, он не сразу понял, что это проповедник наклонился ближе и его дыхание замерзает в воздухе.
        - Ну, я лучше пойду. Добро пожаловать домой, Шэд Дженкинс.
        - Еще минуту. Что делают члены Молодежного служения?
        - О! - Дадлоу просиял, радуясь возможности поговорить о добрых и благочестивых делах. - Наносят визиты соседям.
        Шэд знал, что обычно этот эвфемизм означает «стучатся в двери и раздают брошюры».
        - Что-нибудь еще?
        - Помогают пожилым. Готовят еду для семей, которые переживают трудные времена.
        Звучало банально и немного натянуто, но Шэд пока не заострял на этом внимания.
        - Вы отпускаете их одних в Лощину? Девочек-подростков? В эти горы?
        - Волонтеры всегда ходят группами по два-три человека.
        - И всё?
        - Иногда их больше, - сказал Дадлоу, защищаясь, и неопределенно взмахнул руками. - Мы хотим, чтобы наши собратья чувствовали поддержку, но я не наивный человек. И очень серьезно отношусь к своей обязанности защищать паству.
        К затылку подкрадывалась чернота, и Шэд заставил себя увидеть.
        Ее.
        Мег.
        Она была там. Семнадцатилетняя, красивая и улыбчивая. Она держала в руках Библию и ксерокопии каких-то брошюр. Возможно, конверты или стеклянную банку для пожертвований. Она поднималась на шаткое крыльцо и стучала в дверь. Чешуйки краски сыпались на ее плечи, а она терпеливо ждала, пока какой-нибудь грубый, живущий в глуши придурок, который поколачивал жену, очнется от пьяного оцепенения перед телевизором. Игра подходила к концу, он терял очередные двадцать баксов из-за слабой линии обороны. Его желудок был полон желчи, три зуба ныли. Он вставал с расстегнутым ремнем, в одном носке, отшвыривал в сторону пустые банки из-под пива, подходил к двери, и солнечный свет резал его мозг на пульсирующие куски. И в этот момент тень Мег удлинялась, закрывая его заросшее щетиной лицо, навстречу ему расцветала красивая улыбка. Он и раньше такие видел редко, а уже много лет не видел вовсе. Нежный, жизнерадостный голос заговаривал с ним о милосердии. Она протягивала руку, рассказывала о доброте, выставках ремесел и распродажах церковной выпечки, пока его футболка, липкая от спиртного и слюней, медленно высыхала и
липла к седеющей груди. Его кожа под растянувшимися и потускневшими татуировками была розовой, как задница свиньи. Внезапно ощутив себя толстым, старым, слабым и невыносимо нищим, он пялился на ее ноги в золотом полуденном свете. Глядел на выпуклые юные груди, светлый пушок и веснушки у основания шеи. Приглашал войти, обещая принести несколько долларов с комода. Не хочется ли ей лимонада?
        Шэд посмотрел в лицо Дадлоу.
        - Милосердный Иисус. - Проповедник сделал шаг назад, споткнулся о выбоину и едва не упал. - Господь Всемогущий.
        - Что?
        - Твои глаза. Они полны ярости.
        - Вы ждали чего-то другого от того, кто только что потерял родного человека?
        - Ты взведен и готов взорваться, Шэд Дженкинс. Я это вижу. - Сжимая края шарфа, он начал отступать. Сбегать, но с радостью, поскольку убийство - тоже своего рода извращение. - Кого ты собираешься прикончить? Кого заберешь с собой в ад?
        - Я просто хочу узнать, что случилось с моей сестрой.
        Дадлоу отступил еще на несколько футов, словно ему хотелось развернуться и побежать к своему микроавтобусу.
        - Она заснула. Такое случается. Не часто, хвала Иисусу, но такое случается. Это промысел Божий.
        - Мне этого мало.
        Его слова заставили Дадлоу оглядеться в поисках поддержки. Он даже посмотрел на Нытика в надежде, что пес поймет и согласится с ним. Проповедник вздохнул с печалью, однако глаза его сияли.
        - Тем более жаль.
        - Может, и так. У всех нас свой путь.
        - Приходи ко мне, если тебе понадобится поговорить. Перед тем, как… ну, если захочешь поболтать.
        - Конечно.
        Проповедник Дадлоу умчался с такой скоростью, что клапаны его оранжевой шапки развевались, пока он спускался по склону к своей машине. Пикап па все еще не вернулся.
        Нытик встряхнулся и склонил голову набок. Шэд нарвал увядающих полевых цветов и положил половину на могилу мамы, а остальное - на могилу Меган.
        Лощина действовала ему на нервы. По-прежнему оставались вопросы, которые он хотел задать. Как только появятся ответы, он поедет по Евангельской тропе и посмотрит, сможет ли найти того, кто так упорно думает о нем.
        Возможно, Дадлоу был прав. Возможно, прежде, чем все это закончится, Шэду придется убить несколько человек и забрать их с собой в небытие.
        Глава восьмая
        Кровавые сны вернулись, багровые и раскаленные.
        В тюрьме они часто посещали Шэда. Он просыпался и обнаруживал себя голым, стоящим у решетки. Весь тюремный блок бодрствовал, но лишь молча глядел в полумрак. Даже арийцы и кореша не произносили ни слова. Джеффи О’Рурк утыкался лицом в подушку, забивался в угол койки и притворялся спящим.
        Шэд так и не узнал, что говорил или делал, пока ходил во сне. Никто ему об этом не рассказывал, и какое-то время его сторонились. А мусульмане не оставляли попыток обратить его в свою веру, хоть он и был белым, заявляли, что у Мухаммеда и Аллаха есть на него планы.
        Итак, это снова началось.
        Он моргнул и понял, что стоит на заднем дворе миссис Райерсон и смотрит в светлеющее небо. Было примерно пять утра, судя по фиолетовому оттенку рассвета. Сквозь заросли доносился гул грузовиков, проносившихся по шоссе.
        Шэд ждал, надеясь понять причину, по которой оказался здесь. В одной футболке и спортивных штанах. Он замерз. Ветер наполнял кроны деревьев над головой, ясени и дубы поводили плечами, листья слетали ему на колени. Трепавший заросли ветер заставлял Шэда поворачиваться то в одну, то в другую сторону. Его руки были разведены и развернуты ладонями вверх. Колени согнулись в готовности побежать или отскочить. Лучше и не придумаешь, когда не знаешь, с какой стороны нападут.
        Если он кому-то нужен, он здесь. За ним по-прежнему наблюдали, его рассматривали, о нем размышляли. Он ощущал в ночи некоторую тревогу, но не был уверен, свою ли собственную.
        Шэду захотелось заговорить, но он сдержался. Чем больше говоришь, тем сильнее враг. Вообрази семидесятилетнюю женщину, которая вылезает из постели, спускается по лестнице, проходит через кухню и с грохотом открывает сетчатую дверь, держа в руках чугунную сковородку.
        Как будто у него мало забот.
        Ноги онемели, по коже побежали мурашки. Он отступал шаг за шагом, гадая, сможет ли этим заставить горы сделать ответный ход.
        Возможно, сработало. Шэд хотел вернуться в дом, но внезапно почувствовал себя ужасно уставшим. Конечности охватила странная слабость. Он ссутулился и присел под елью, а когда почувствовал себя бодрее, встал и направился обратно к дому. И почти у самой двери понял, что его тело осталось позади.
        Шэд вернулся к дереву, а там его ждали мать и дьявол, оба они запыхались.
        - Шэд?
        Мама снова начала звать, словно его или ее самой там не было. Что будет, если он не ответит? Есть ли у него выбор? Уйдет ли она, наконец?
        Рядом с ней стоял Ашторет, произошедший от древней финикийской богини плодородия Астарты, которая в своем мужском воплощении была учителем наук, хранителем тайн прошлого и будущего. Великим герцогом ада, командующим сорока легионами, одним из верховных демонов.
        Ашторет ласково улыбнулся сквозь покрывавшие его лицо жуткие шрамы. Шэду потребовалась секунда, чтобы вспомнить, где он видел дьявола раньше.
        Татуировка на крестце Глайд Лувелл.
        - Ну вот, - сказал Шэд.
        Мама пыталась вслепую его нащупать. Красный дьявол отошел от нее и присел на корточки перед телом Шэда, которое по-прежнему лежало под деревом, выдохнул ему в лицо и что-то зашептал на ухо. Ашторет почти с раскаянием взглянул на приближавшегося Шэда, быстро договорил и встал.
        Затем дьявол, одетый в лучший костюм начальника тюрьмы, шагнул вперед и поправил узел шелкового галстука. Шэд подумал, что стоит схватить мать и покончить со всем этим прямо сейчас. Проснуться, повернуться в сторону и отхаркаться кровью.
        Ашторет заговорил голосом отца.
        - Она хочет предупредить тебя.
        - Она всегда так делает.
        - Ты должен выслушать.
        - Сомневаюсь.
        Но в этом был еще один его недостаток. Шэд лелеял надежду, что призрак матери, которую он никогда не встречал, на самом деле ищет его и любит в своей нелепой манере. От мамы тебе никогда не освободиться.
        Она блуждала среди зарослей, запутываясь в камфорных лаврах, кленах и акации. Медленно осознала, где стоит сын, оглянулась и протянула одну руку дьяволу, а другую - Шэду. Тот потер морщины на лбу и вздохнул. Мать уставилась куда-то ему за спину и произнесла:
        - Сын?
        - Я здесь, мама.
        - Сынок?
        - Я рядом с тобой. Я всегда рядом с тобой.
        - Шэд?
        - Да.
        - О, привет.
        - Привет, мама.
        Ашторет сказал:
        - Подойди ближе. Она хочет, чтобы ты подошел ближе.
        - Умолкни, ты.
        Дьявол Глайд Лувелл изобразил на лице разочарование:
        - Поверь, ты хочешь услышать то, что я скажу.
        - Правда?
        Внезапно пришло осознание, все стало яснее и разумнее, будто он уже много раз читал об этом.
        Вдохновитель одержимости демонами, особенно известный по делу монахинь французского городка Луден. В шестнадцатом веке они обвинили отца Урбена Грандье в нечестивых и порочных деяниях. После жестоких пыток Грандье сломанными руками написал признание и был сожжен на костре за общение с сатаной.
        «Так вот какое руководство я получаю», - подумал Шэд.
        Мать грустно улыбнулась, словно тоже хотела, чтобы все это закончилось как можно скорее. Хотела вцепиться в него, чтобы Шэд проснулся, продолжил жить своей жизнью и позволил ей вернуться в могилу. В этот раз он, казалось, интересовал ее еще меньше, чем несколько ночей назад.
        - Шэд? Послушай, сынок.
        - Ш-ш-ш, мама, я хочу поговорить с твоим спутником.
        - Сын? Мне нужно сказать тебе… Держись подальше от дороги. - Пытаясь найти его, она двинулась не в ту сторону, и ее черты исказило смятение.
        Шэд подумал: «Какого черта!», схватил Ашторета за галстук и дернул к себе.
        - У тебя есть то, что действительно мне поможет, или нет?
        - Есть. Я здесь лишь для того, чтобы доставить к тебе друга.
        Это остановило Шэда.
        - Какого друга?
        - Того, кого тебе не хватало.
        Дьявол исчез, и тут же неподалеку появился Джеффи О’Рурк в костюме от Армани. Во взгляде Джеффи светилось что-то новое, чего не было в тюрьме, а улыбка у него стала понимающей и немного задиристой. Убийство любовника придало ему уверенности.
        - Куда ты девался? - спросил Шэд.
        - Бродил там и сям, - ответил тот, приблизившись на шаг. Шелковый костюм за три тысячи долларов слегка зашелестел. Шэд заметил на руках Джеффи то ли засохшую кровь, то ли краску, она забилась под обкусанные ногти. - Много времени провел на пляжах, писал морские пейзажи.
        - Как начальник тюрьмы.
        - Да, совсем как он. Он всегда говорил, что это успокаивает, но мне так не кажется.
        - Тогда тебе, наверное, лучше бросить.
        - Подожду еще немного. Может, просто нужно время.
        - Может, и так.
        Джеффи хмуро усмехнулся, будто был рад оказаться здесь и прибыл как раз вовремя.
        - Дженкинс, я понимаю, что этот город - дыра дырой, но хочешь сказать, что ты на самом деле вот так здесь ходишь? Без обуви и пальто. Ты молодой, но не тянешь на Гека Финна.
        Медленно разгорающийся в затылке жар снова дал о себе знать. Этот жар никогда его не покидал - он был такой же частью Шэда, как биение сердца, - но забывался, пока не превращался в бушующее пламя. Он становился все сильнее, но пока был не слишком болезненным. Шэд посмотрел под ель и не увидел своего тела. Теперь он не был уверен, спит или бодрствует.
        - Держись подальше от леса, - сказал Джеффи. - Во тьме обитают змеи.
        - Господи, люди, вы со всеми этими предупреждениями о гребаном лесе. - Шэд почувствовал, что начинает поддаваться. - Ты говоришь о змеиных проповедниках? Об общине в горах? Кто-то из них убил Меган? Неужели ее сердце остановилось из-за яда гремучей змеи?
        - Откуда мне знать? Я никогда раньше тут не был.
        - Тогда зачем явился?
        - Ты сам этого захотел.
        Слегка сутулый Джеффи держался теперь развязно - еще одна черта, перенятая у начальника тюрьмы. Он нарочито ухмыльнулся и захихикал, стоя так, словно в нем было двенадцать футов роста, на лице его отражалась сила. У Шэда напряглись плечи, когда Джеффи протянул руку и коснулся его шеи. Красные пятна скользили по коже бывшего сокамерника. Куда ни взглянешь, везде можно найти чертовы символы.
        - Ты должен это отпустить. Ты стараешься не из благих побуждений.
        - Да неужели? - спросил Шэд. Ярость проникала все глубже, разжигала огонь под кожей, заставляла сердце биться быстрее. - Я собираюсь выяснить, что случилось с Мег.
        - Нет, - сказал Джеффи О’Рурк с непривычным весельем в глазах. - Не думаю, что ты это собираешься сделать. Не совсем это.
        Когда теряешь хладнокровие, изо всех сил стараешься его изобразить. Джеффи продолжал играть на нервах, как иногда делал в тюрьме. Мертвые кленовые листья танцевали вокруг их лодыжек и уносились прочь по широкой лужайке, гонимые утренними ветрами, которые вырывались из зарослей и исчезали обратно.
        - Весело тебе на воле? - спросил Шэд.
        - Не так сильно, как ты думаешь.
        - То, что ты беглый преступник, может испортить настроение.
        - Не особо, на самом деле. ФБР никогда меня не выследит. Эти придурки б?льшую часть времени спотыкаются друг о друга и вляпываются в еще большее дерьмо, чем весь блок «С», вместе взятый. Машина работает против самой себя. Я почти год был шестнадцатым в списке самых разыскиваемых. А ко мне ни разу даже близко не подобрались.
        - Так в чем же проблема? - с искренним любопытством спросил Шэд.
        Наконец наружу просочилось немного от прежнего Джеффи. Разбитое сердце отразилось на его влюбленном, но страдающем лице.
        - Я скучаю по нему.
        - По начальнику тюрьмы?
        - Да. Без него все иначе.
        - Но, похоже, деньги у тебя водятся.
        - У меня было припрятано. Хотя даже с наличными в моей жизни нет… смысла, если ты сможешь поверить в такое дерьмо.
        - Понятно.
        Мутно-оранжевой дымкой забрезжил над горами рассвет, и двор миссис Райерсон начал обретать более ясные очертания.
        - Ты мертв? - спросил Шэд.
        - Черт возьми, нет. Я взял себе фамилию Прескотт Пламбер и неплохо устроился в Восточном Голливуде. Забочусь об Альберте Херрине. Раньше он был режиссером. Довольно популярным в пятидесятые, снял кучу фильмов о войне, парочка стала хитами. В шестидесятые он снимал кино о байкерах и наживался на рынке кинотеатров под открытым небом, когда тот разросся. Я вложил деньги в продюсерскую компанию, купил права на DVD, и мы сколотили целое состояние. Теперь ему семьдесят восемь, и у него по-прежнему нет проблем с этим делом.
        - Преимущества праведной жизни, - сказал Шэд, немного удивленный прозвучавшей в его голосе горечи.
        - Что весьма подозрительно. - Джеффи поправил узел галстука тем же жестом, что и Ашторет. Так же всегда делал начальник тюрьмы. - Не поднимайся на хребет. Удача может тебе изменить. Есть вещи, в которые ты не поверишь.
        - Так расскажи мне.
        - Не могу. Понятия не имею, что там такое.
        Никогда точно не знаешь, что в твоей голове, а что за ее пределами.
        - Я должен довести дело до конца.
        - А может, она этого не хотела. Твоя сестра. Ты когда-нибудь задумывался об этом?
        - Нет.
        На лицо Джеффи вернулась сальная ухмылка.
        - Ты ведь знаешь, что, скорее всего, сошел с ума?
        - Конечно, - ответил Шэд. - Но, наверное, это меня и поддерживает.
        - Да, но все же то, что я тебе сказал, - правда. Можешь проверить.
        - Нет необходимости.
        Перевозчики виски начинали рано, визг их моторов разносился над грунтовыми дорогами и летел к шоссе. Ветерок доносил запах самогона.
        Самодовольство в глазах Джеффи сделалось отталкивающим и более смелым, а когда он улыбнулся, его рот был полон крови.
        - Хочешь знать, что ты обычно кричал по ночам?
        - Нет.
        Обливаясь потом, Шэд развернулся, чтобы пойти к дому, и услышал в подлеске пьяный хохот. Он продрался сквозь заросли и увидел Бекку Дадлоу и Хубера Лувелла. Сгорбившись и склонившись друг к другу, они сидели на пне и распивали виски из одной бутылки. Заметив Шэда, они вскинули головы и ухмыльнулись.
        Хубер поднял на него блестящие красные глаза, беззубая улыбка придавала его лицу простодушное выражение. Некоторые считали Хубера умственно отсталым, а потому никогда не приближались и старались держаться противоположной стороны улицы. Он был настолько одутловатым, что его смуглая кожа, казалось, готова была лопнуть в любую секунду.
        Злобный оскал и враждебные соски Бекки нацелились на Шэда, и тот почувствовал себя как в детстве, когда сидел на ее уроках Библии, не зная правильной главы и стиха. Над верхней губой Бекки белело пятнышко кокаина.
        Потребовалась минута, чтобы Хубер прочистил мозги и заговорил. Это явно давалось ему с трудом, и Шэд гадал, зачем тот вообще старается.
        Черные десны раздвинулись, кончик языка скользнул из стороны в сторону.
        - Мои соболезнования, - произнес Хубер.
        - Спасибо.
        - Не мог уснуть?
        - Думаю, я спал.
        - Лунатишь, да? Ноги коварные.
        - Бывает.
        - У меня тоже, иногда. - Хубер не мог полностью открыть глаза, но его голос звучал трезво и разумно. - Некоторые из нас слышат зов, на который должны ответить.
        Бекка Дадлоу кивнула так, словно ей сухожилия на шее перерезали. Ее губы задрожали, будто она хотела что-то сказать, но затем жена проповедника снова закрыла рот. Медленным, отработанным движением она соскользнула с пня, свернулась калачиком на траве и захрапела.
        - Тебе не холодно? - спросил Хубер.
        Стоило Шэду об этом задуматься, он начал дрожать.
        - Да. Ты слышал, как я недавно разговаривал?
        - Нет.
        - Чувствуешь запах краски?
        - Краски? - Хубер фыркнул. Его ноздри были забиты грязью и кокаином. - Нет.
        - А крови?
        - Черт, тебе, должно быть, жуть снилась.
        Или что-то еще. Шэд по-прежнему чувствовал на шее липкое прикосновение Джеффи О’Рурка, но теперь не видел на коже никаких красных пятен. Его трясло все сильнее, и он направился к задней двери пансиона.
        Шэд прошел мимо телефона в холле. На миг он задумался, не выяснить ли в справочной номер Альберта Херрина в Восточном Голливуде. Можно было бы позвонить и спросить Прескотта Пламбера. Но что, черт возьми, он будет делать, если Джеффи ответит.
        Глава девятая
        Он направлялся на встречу с новой женой Луппи Джо Энсона вместе с Нытиком, который, тяжело дыша, лежал на пассажирском сиденье, когда зеркало заднего вида заполнила патрульная машина Дейва. Шэд притормозил, съехал на обочину, вышел, прислонился к «Мустангу» и стал ждать. Так же он себя ощущал, когда «быки» проводили свои выборочные обыски.
        Когда он блокировал дорогу для перевозчиков самогона, то висел на хвосте у Таба Гаттлинга или кого-нибудь другого из парней, пока копы не выскакивали из-за мостов и рекламных щитов на шоссе. Иногда шериф Уинтел лично выворачивал из-за двадцатифутового штабеля досок у склада стройматериалов и перемахивал через реку на окраине города. В тех краях у него была девушка, и, если момент оказывался подходящим, он бросался в бой. Шерифу нравилось палить, высунувшись из окна машины.
        Копы всегда могли определить тех, кто вез спиртное, поскольку от тяжести багажники сильно проседали. Когда Шэд предложил брать только половину груза и делать две ходки или равномерно распределить бутылки по всей машине, чтобы амортизаторы так не сжимались, перевозчики посмотрели на него как на психа.
        Нельзя портить игру, нужно просто в нее играть. Так что Шэд выполнял свою часть работы: отстреливался и отрезал патрульные машины, принимал удар на себя и блокировал копов, пока перевозчики не убирались. Затем он уводил полицию в безрассудную погоню через весь город, а потом стряхивал их с хвоста.
        Каждый исполнял свою роль. Слишком много денег от необлагаемого налогом виски поступало в округ. Если бы бизнес лишился перегонных кубов, треть населения оказалась бы без работы. В выходные Лощина сворачивала дела и снова появлялась в трейлерном парке в Поверхое.
        Шериф не мог арестовать больше двух перевозчиков в месяц. Это было самое приятное - делать все возможное, чтобы не оказаться в числе задержанных.
        Дейв подошел к Шэду.
        - Тачка все еще в хорошей форме. Кто присматривал за ней для тебя?
        - Таб Гаттлинг.
        - Он что-то переделал, пока тебя не было?
        - Нет, только мыл ее и заряжал аккумулятор.
        - Я удивлен, что он смог себя контролировать, учитывая все те мощные тачки, которые он собрал для команды. Улучшенная ходовая и усиленная подвеска, чтобы можно было мчаться по изрытым колеями проселкам и перепрыгивать ручьи без особых поломок. У него настоящий талант. Он все время совершенствует дизайн кабин.
        Любой другой коп, будь он даже другом, сыграл бы грубее. Подошел бы и тихо зашипел на ухо. «Быки» на ярусе постоянно так поступают: протискиваются с ухмылкой и грозят шепотом, просто чтобы вывести заключенных из себя. Прощупывают, давят на тебя с улыбочкой, а руку всегда держат возле дубинки на поясе. «Бык» приходит домой и узнаёт, что его шестнадцатилетняя дочь беременна, сын продает травку и завалил геометрию, жена спустила кредитки на новую мебель для гостиной, и он варится во всем этом, пока не добирается до работы. А там отрывается на какой-нибудь мелкой сошке с дурным характером.
        Любой другой коп сыграл бы грубее, особенно если сила на его стороне. Но только не Дейв Фокс. Он вел себя спокойно и невозмутимо. Шэд понимал, что у него могут быть неприятности, раз Дейв тратит время на пустые разговоры, но ничего не мог сделать, кроме как пережидать.
        - Чем больше денег штат выделяет полицейскому управлению на машины, тем серьезнее Таб должен относиться к своей роли.
        - Я готов аплодировать там, где это заслуженно. И все же ему следует держаться своих дорожных шоу или автодерби. Если дела пойдут еще серьезнее, кому-то придется на него надавить и снова уравнять положение.
        Неужели Дейв думал, что Шэд сразу по возвращении вернется в игру? Безо всякой задней мысли снова займется перевозками виски?
        Шэд не хотел проявлять слишком большой интерес, но знал, что именно возвращения в игру от него и ждут, поскольку лишь эта тема всех объединяла.
        - «Понтиаки» по-прежнему используют чаще других?
        - Да, Луппи и некоторые парни по-прежнему предпочитают GTO, поскольку папаши после Вьетнама катались именно на этих тачках. Заставляет парней чувствовать себя частью мировой истории.
        - Я всегда думал, что Gran Turismo Omologato звучит, возможно, слишком по-азиатски, чтобы они пошли на такую сделку.
        - А никто из них не знает, что означает GTO.
        Тачка твоего отца имеет такой же смысл и значимость, как и твоя первая телка. Не станешь настоящим мужчиной, пока не проедешь сквозь множество пожаров и не пересечешь дюжину линий, протертых поперек подъездной дорожки. И только одолеешь одну - тебя уже ждет другая. Тот первый раз, когда ты привез домой пьяного отца. Та первая ночь, которую ты провел в тюрьме.
        Нытик забрался на водительское сиденье и принялся дергать ручку, пытаясь опустить стекло. Наконец-то па обзавелся сообразительным щенком.
        - Зик Хестер был в отделении неотложки прошлой ночью, - сказал Дейв, и они перешли к этой теме.
        Лицо Шэда превратилось в пустую маску блока «С».
        - Даже так?
        - Кажется, он снова сломал руку.
        Иногда просто необходимо быть мудаком. В редких случаях это лучше любой альтернативы.
        - Думаю, ему следует быть осторожнее.
        Ноябрьский воздух наполнился пеплом. Наверху, в полях, фермеры жгли ветви остролиста и тополя с окраин своих садов. Дейв скрестил на груди массивные руки и сделал вид, что едва сдерживается. Раньше, до встречи с Маленьким Пепе, этот жест выглядел внушительнее.
        - Думаю, и о других можно сказать то же самое.
        - Разумеется. Он рассказал тебе, что случилось?
        - Нет.
        Шэд ущипнул себя за подбородок и притворился задумчивым, стараясь не переборщить. На самом деле пудрить мозги Дейву не особо хотелось.
        - Возможно, он вернулся бухой из закусочной и опять споткнулся о ткацкий станок своей матери. Ты меня озадачил. Она раскрасила новую картину по номерам, чтобы заменить ту, с Элвисом и Иисусом на облаке?
        - Нет, та ей так нравилась, что она ее просто склеила.
        То, что ты не распускаешь язык, не мешает тебе слегка развлечься. В тюрьме Шэд никогда бы не повел себя подобным образом, но ему пришлось признать: дома он чувствовал себя умнее, чем следовало бы.
        Дейв сверкнул глазами, и его галстук каким-то неведомым образом стал еще прямее.
        - Хочешь заставить меня пожалеть о том, что ты вернулся в город?
        - Какие страшные вещи ты говоришь.
        - Знаю, сам от себя в ужасе.
        Нытик опустил окно на четверть и, высунув морду, облизал стекло.
        - Полагаю, пока остаешься дома, ты сделаешь то, что должен, - сказал Дейв, - какой бы ни была цена.
        - Ты и сам поступил бы так же.
        - Я считаю, что следует красться, пока не придет время прыгнуть.
        - Я тоже. Но до тех пор, пока вы все не решите, что означает «смерть от несчастного случая», думаю, мне придется идти своим путем.
        - Послушай, я не жду, что ты будешь раздавать соседям горячие булочки с маслом и подливку. Но шериф не собирается мириться с горой проблем.
        - Если так, то почему не он разговаривает со мной, а ты?
        Это был хороший вопрос. Нытик тоже его обдумывал, склонив голову набок и размахивая взад-вперед хвостом. Огромные лапы щенка выглядели так, будто они слишком тяжелые, чтобы он мог их поднять. Дейв переменил позу, и Шэд увидел, как в его глазах появилась суровость.
        - Прошлой ночью у Добера произошла поножовщина. Шериф занят этим.
        - Там был кто-то, кого я знаю?
        - Нет. Я приехал встретиться с тобой из вежливости, так к этому и относись.
        - Хорошо. - Подобные выпады и финты подрывали его решимость. - Если тебе интересно, Зик набросился на меня. Сзади. Налетел как бык. Я не искал ссоры.
        - Научился в тюрьме не прибегать к насилию? Освоил принципы Ганди?
        - Призн?ю, я был не против надрать Зику задницу.
        - Ты сделал немножко больше.
        - Да, но могло быть и хуже. Давай оставим это.
        - Хорошо, пока оставим. - Он отвернулся и уставился на свое отражение в отполированном до блеска капоте «Мустанга». У отца Дейва Фокса когда-то, после возвращения из Дананга, был точно такой же. - Куда ты сейчас?
        Он уже знал, куда Шэд направляется, но хотел убедиться, что тот осознаёт растущее давление и то, что за ним следят.
        - К Луппи. Хочу поговорить с его новой женой.
        - С Келли. Она молода, но у нее настоящее чутье. Она мне очень нравится. Джо повезло, она заставила его изменить некоторые из мерзких привычек.
        - С нетерпением жду встречи с ней.
        - Интересно, будут ли ее чувства взаимны?
        На этом они успокоились. Когда Дейв вырулил и проехал мимо, у Шэда возникло яростное желание помчаться следом, обогнать и пускать дым ему в лобовое до самого Уэйнскросса.
        Ладно, значит, все прошло не так хорошо, как могло бы. У Шэда сложилось впечатление, что он, возможно, потерял единственного друга, который действительно мог помочь ему выяснить, что случилось с сестрой.
        Нытик уловил настроение и осторожно махнул хвостом, на тяжелой собачьей морде появилось горестное выражение. Окно было полностью опущено, и щенок наполовину высунулся из машины, не зная, стоит ли ему выпрыгивать. Шэд понимал его чувства. Повис наполовину внутри, наполовину снаружи и слишком напуган, чтобы прыгать.
        Около десяти лет Луппи Джо был в Лощине королем самогонщиков, производя более трех тысяч галлонов в месяц. На него работали пятнадцать человек, которые развозили виски по трем округам, толкая его через бары и закусочные, стоянки трейлеров и притоны для игры в кости, где в напиток добавляли пищевые красители, превращая самогон в бурбон, ром, текилу и скотч.
        Шэд проехал по разрезанной глубокими колеями проселочной дороге и, свернув к ферме Энсона, миновал заросли берез и белых восточных сосен. Большинство мужчин, которые бродили по территории, складывая в сарае коробки и пряча за спиной барабаны и мешки с сахаром, были ему незнакомы.
        Он ожидал, что к нему хоть кто-то прицепится, но никто не останавливал его и не доставлял никаких хлопот. Луппи, должно быть, платил федералам и местным властям хороший откат, позволяя время от времени пощипывать одного-двух шестнадцатилетних перевозчиков. Подростки получали лишь условный срок, а департамент мог тратить деньги и выглядеть при этом так, будто выполняет свою работу. В любом случае всем было плевать на Лощину.
        Джейк Хэпгуд сидел на корточках в стороне от дома, возле чана с кукурузным суслом, и возился с одним из старых перегонных кубов. Он постукивал по спиральной трубке деревянной рейкой от каркаса кровати. Во рту травинка, сапоги покрыты свиным дерьмом. Джейк обрезал б?льшую часть опаленных волос, они нуждались в порции мусса, но лежали вполне сносно, на глаза свисал локон. Сегодня прическа больше напоминала утиный зад, чем «помпадур».
        Высматривая свиней, Шэд медленно подъехал и припарковался. Джейк обернулся, на лице его появилась ухмылка.
        - Только не говори, что думаешь вернуться к производству спиртного.
        - Оставлю это профессионалам, - ответил Шэд.
        - Значит, в перевозчики?
        - Нет, я здесь только для того, чтобы навестить Джо.
        - Не думаю, что он дома, хотя, может быть, и прокрался, пока я не видел. - У Джейка было слегка пристыженное выражение лица, отчего Шэда на секунду бросило в дрожь, пока он не сообразил: Джейк чувствует себя виноватым из-за того, что его видели у костра с Беккой Дадлоу. С мужчинами подобное случается, когда наступает день.
        Шэд решил не обращать на это внимания, и вскоре смущение соскользнуло с лица Джейка. Иногда людям требуется минута или две, чтобы понять: у них нет причин мучиться угрызениями совести перед бывшим заключенным.
        У Джейка вырвался смешок, наполненный некоторой злобой, но не его собственной.
        - Слышал о том, что случилось с твоим приятелем Зиком Хестером. Ты вроде говорил, что не хочешь отправляться обратно в тюрьму.
        - Не хочу.
        - Тогда, наверное, не стоило оставлять свидетеля, вроде доброго старины Гриффа. Он терпеть не может болтать, если только речь не идет о вторжении в Нормандию или о чем-то, что произошло перед его магазином.
        Оставлять свидетеля. Как будто Шэд ограбил магазин и обязан был пристрелить из дробовика любого, кто это видел.
        - Важно только то, что сказал Зик.
        - Зик ничего не сказал, - ответил Джейк. - Но он, конечно, умеет рыдать. Совсем как маленькая девочка.
        - И швыряется так же.
        Тело Джейка задрожало от беззвучного смеха, но с места он не сдвинулся, ведь однажды ему, возможно, придется сделать выбор, а Зик Хестер навсегда останется его соседом. Локон упал Джейку на глаз, а ветерок откинул волосы в другую сторону. Джейк вел себя так, словно снова собирался делиться секретами. Наклонился вперед, но с минуту ничего не говорил. Затем указал на переносной холодильник, который стоял рядом на сене.
        - Хочешь пива?
        - Нет, спасибо.
        - А я уже не могу день и ночь трескать виски, как в старые добрые времена.
        - Любой, кто попытается, скоро перестает хоть чего-то стоить.
        Это была правда, но то, как она прозвучала, заставило Джейка отступить на шаг, будто Шэд внезапно получил право его осуждать.
        Возможно, все они растеряли гибкость. Господи, ни черта нельзя сказать, не обидев кого-нибудь. Шэд понятия не имел, когда все в городе стали такими чувствительными, и не мог определить, не слишком ли он ожесточился для самых обычных разговоров. О подобных вещах приходится беспокоиться.
        Джейк, прищурившись, разглядывал его еще секунду, а затем расплылся в улыбке. У него сохранились все зубы, он еще не начал опускаться на дно.
        - Господи, ты ни на полдюйма не повеселел со вчерашнего вечера. А я-то думал, что побудешь дома и оставишь все это.
        - Слишком много забот, - ответил Шэд. - Извини, что это выводит меня из себя. Скажи… что ты знаешь о жене Луппи?
        Пронзительно кудахтали куры, две недовольные свиньи бродили в поисках оброненных кукурузных зерен. Нытик скулил на пассажирском сиденье, попытался залаять, но был еще слишком мал для этого.
        - Келли сообразительна, в ней есть что-то славное. Еще молодая, но уже созревшая. И я говорю не только про ее прекрасное тело. Ну, ты понимаешь. Она может облегчить твою ношу, просто стоя рядом. Умна и точно знает, как заставить Джо вести себя как можно лучше. Он теперь почти не пьет, а ты помнишь, каким выродком он мог быть, когда хорошенько прикладывался к бутылке.
        Напиваясь, Луппи обычно сидел голышом на крыльце с помповым ружьем одиннадцатого калибра. При малейшем шорохе он палил в темноту и заявлял, что целится в сусликов. Так он ранил двух своих работников. Один лишился кончика левого мизинца, а другому достались тридцать швов на ягодицах, и он носил в медальоне на шее расплющенную дробь. Вроде талисмана на удачу.
        В чем угодно можно увидеть промысел Божий, даже если его приходится извлекать из собственной задницы.
        - Ты когда-нибудь видел здесь мою сестру? - спросил Шэд.
        - Тут, на ферме? Мег? Какого черта ей тут делать?
        - Говорят, она и эта девушка, Келли, были подругами.
        - Не то чтобы я когда-нибудь это замечал.
        - Они вместе участвовали в Молодежном служении проповедника Дадлоу.
        Имея дело с такой тесной компанией, поневоле пройдешь полный круг. Все равно что пытаться домчать до границы округа - какую проселочную дорогу ни выбери, в конце концов окажешься у реки, возле ущелья или на шоссе. В Лощине минут десять выжимаешь девяносто, а потом приходится разворачиваться и ехать обратно.
        Джейк закурил. Пар из чана поднялся высоко вверх, и в воздухе заметалась вспышка голубого пламени. По всему городу можно было встретить мужчин, брови которых никогда не отрастут заново.
        - Я знаю, что Келли иногда туда заходила - помогала миссис Свузи печь пироги для церковных распродаж. Ходила прибираться в лачугах у реки и продавала лишнее барахло на блошином рынке у парковки.
        Нытик со всхлипом запрыгнул на водительское сиденье и положил лапы на руль, как будто хотел врубить четвертую передачу и рвануть отсюда к чертовой матери. В самом деле умный пес.
        Свиньи визжали и кружили все ближе и ближе, что-то их взбудоражило.
        Поле зрения Шэда начало сужаться. Он моргнул, но ничего не изменилось, за исключением того, что ночь надвигалась, наседала, словно шла следом за ним. Весь мир начал темнеть. Это было нечто новенькое. Шэд глубоко вздохнул, и струйка дыма от сигареты Джейка полетела тому прямо в лицо. Шэд почувствовал рядом с собой чье-то присутствие, возможно, даже наблюдателя с полей.
        Нытик дважды ударил по клаксону, и в глазах у Шэда прояснилось. Он вытянулся по стойке смирно, будто ему в почку заточку воткнули.
        - Заходи, - сказал Джейк. - Дорогу ты знаешь. Келли не из нервных.
        Шэд пересек двор, заметив примятую траву в том месте, где на этой неделе приземлялись вертолеты федералов. Остальные мужчины бросали на него взгляды, кивали и возвращались к работе - грузили пластиковые бутыли в багажники, а блокировщики возились с двигателями.
        Приди сюда Мег, что бы она подумала обо всем этом? Жар усиливался и медленно расползался по затылку, челюсть начала болеть. Неужели именно отсюда за Мег отправилась смерть? Что привела ее на Евангельскую тропу.
        Он шагнул к двери дома Энсонов и внезапно захотел поговорить с отцом, отложить на время этот визит и вернуться к старику. Он и сам не знал почему.
        Нытик снова посигналил.
        Дверь Луппи всегда была открыта. Шэд просунул голову в дом, огляделся.
        За кухонным столом корпела над бумагами девушка, очень напоминавшая Меган, когда та была занята уроками.
        Лет восемнадцати, тонкие светлые волосы многослойными кружевами украшали ее плечи. Напряженные темные глаза притягивали внимание, даже если не смотрели на тебя. Они сияли черными драгоценными камнями. На девушке были джинсы и белый вязаный свитер, который тоже напомнил Шэду о Мег. Даже больше, чем следовало, но, возможно, сейчас полезно было вспомнить мертвых.
        Келли Энсон встала и прошла с чековой книжкой и счетами через кухню, хмурясь, как будто ей не нравились цифры, которые она постоянно придумывала. С раздраженным вздохом Келли все бросила.
        Шэд мог себе представить банковский счет Луппи. Долгие годы тот следовал традициям своего деда и закапывал наличные в стеклянных банках по всей ферме. Обычно он хранил замысловатые карты, нарисованные на миллиметровой бумаге, но однажды в сезон дождей половину его земель затопило, и восемнадцать тысяч утонули в грязи. Раз теперь Луппи Джо хранил деньги в банке, у него, скорее всего, имелось с дюжину разных счетов, средства на которые поступали и уходили без всякого порядка.
        Девушка засуетилась в холле, обошла гостиную и тут заметила в дверном проеме Шэда. Легкий ветерок окутал его и взметнул ее волосы.
        Не выказывая ни малейшей тревоги, девушка заглянула Шэду через плечо и увидела, что Джейк по-прежнему возится с деревянной рейкой, а остальные мужчины ходят по двору к сараю. Это ее обнадежило.
        Девушка выпрямилась во весь рост - она была почти шести футов, такая же высокая, как Луппи, - и спросила:
        - Ты кто?
        - Я - Дженкинс. Шэд Дженкинс. - Он попытался изобразить обезоруживающую улыбку, но не был уверен, что получилось так, как он надеялся.
        Взгляд темных глаз смягчился.
        - Брат Меган?
        - Точно.
        - Ты был в тюрьме.
        - Да.
        - И только что вышел.
        - Да. - Так все и должно было происходить.
        - Ты не Джо ищешь? - На самом деле это был не вопрос, а скорее тема для разговора, но Келли отвергла ее в ту же секунду, как затронула. - Ты хотел поговорить со мной.
        - Да.
        Милый голосок девушки был словно топленое масло среди зимней стужи - мягкий, густой, гладкий и какой-то воздушный. Голос напомнил Шэду, насколько Келли молода, и он ощутил странную обиду на Луппи.
        - Чтобы поговорить о ней. Ведь тебя так долго не было.
        Можно без конца кивать, пока не почувствуешь себя идиотом, поэтому Шэд просто ждал приглашения сойти с придверного коврика.
        - Не знаю, чего ты от меня ждешь.
        - Я тоже, - ответил он.
        - Что ж, заходи.
        На каминной полке стояла большая фотография, на которой были запечатлены Луппи Джо и Келли в день их свадьбы. Луппи выглядел счастливым, но чувствовал себя неловко в рубашке с коротким рукавом и галстуке «боло». Огромный живот нависал над поясом, пуговицы едва не расстегивались. На Келли была короткая вуаль, которая опускалась до середины переносицы, скрывая ее глаза, хотя их все же можно было различить - черные, как прорехи в ткани. На ней было длинное белое шелковое платье допотопного фасона. Такие носили, прогуливаясь по плантациям, перед Гражданской войной. На фотографии Келли была по меньшей мере на шестом месяце беременности.
        Шэд не заметил поблизости никаких детских игрушек. Ни кроватки, ни бутылочек, ни баночек с детским питанием. Возможно, о ребенке заботились ее родители или она его потеряла. Некоторые вопросы лучше не задавать.
        - Это же ты купил «Мустанг», в котором погиб двоюродный брат Джо?
        - Да, - сказал Шэд.
        - Джо говорит, что парня убили его волосы.
        - Его убила мать Чаки Иглклоу, хотя можно сказать, что причиной смерти действительно стала его залысина.
        На губах Келли мелькнула улыбка, и сейчас этого было достаточно.
        - То есть?
        - Он постоянно гляделся в зеркало заднего вида и не следил за дорогой.
        Келли схватилась за спинку стула и сжала так, что напряглись мышцы на шее. Шэд старался не пялиться на аппетитную линию ее шеи, на четкие изгибы тела, упакованного в ладно сидящую одежду. Это было нелегко.
        - Я слышала, ты нарываешься на неприятности, - сказала Келли. - Вызываешь беспокойство, куда бы ни пошел.
        Ее тон охладил Шэда.
        - Кто такое говорит?
        - Все и так знают. Думаешь, у людей в Лощине есть о чем потрепаться, кроме бывшего зэка, который вернулся домой и узнал, что его младшая сестра мертва?
        Вот тебе и ходьба на цыпочках. Слова Келли доказывали ее проницательность, она уже настроилась на разговор и не возражала выложить все.
        - Полагаю, других тем у них нет.
        - Ты же не собираешься навлечь на мой дом все эти неприятности и беды, Шэд Дженкинс?
        - Я лишь хочу поговорить.
        - Хорошо. Садись.
        Прогулка по дому ничем не отличалась от путешествия по собственному прошлому. Шэд вспомнил, как возвращался сюда поздно вечером, после развозки спиртного по придорожным барам и приходским базарам. Парни играли в покер, ставя на кон брелоки от карманных часов и серебряные доллары, как делали их отцы и деды. Шэд понимал, что связан с ними реальной, хоть и неосязаемой, нитью, которая вела назад сквозь смутные мили его родословной.
        На барной стойке расположились бутылка самодельного виски, вино и свежеприготовленный кофе, но Келли ничего ему не предложила.
        - Я не знаю, о чем спрашивать, - признался Шэд.
        - Не уверена, что смогу подсказать.
        Теперь, когда у него появился кто-то, способный помочь, каждый его вопрос казался слабым и жалким.
        - Как ты и сказала, последние пару лет я был вне пределов досягаемости. И пропустил б?льшую часть жизни Мег, пока она превращалась из девочки в женщину. Я пытаюсь выяснить то, чего может не знать мой отец.
        - Ладно.
        - Что вы делали? Куда ходили?
        Келли сурово нахмурилась.
        - Что, черт возьми, это за вопросы?
        Она была права, ему следовало сосредоточиться.
        - Вы вместе участвовали в Молодежном служении.
        - Мы ездили по округе. В одной только Лощине четыре христианские церкви, включая зал преподобного Соу в подсобке его галантерейного магазина, где стоит пара скамей. Где-то любят вино и танцы, где-то предпочитают более пуританское поведение с редкими ночными посиделками под евангельские песни. А есть те, кто придерживается старых привычек. Ты же знаешь, как это бывает. Преподобный Дадлоу просил нас разговаривать с такими, раздавать литературу, стараться, чтобы они почаще приезжали в город и слушали его проповеди.
        В фильме парень, играющий Шэда, сейчас протянул бы руку. Возможно, коснулся бы ее запястья или тыльной стороны ладони, и зрители вцепились бы в кресла, чувствуя, как на экране нарастает сексуальное напряжение.
        Господи, он был таким же испорченным, как Зик, который постоянно думал, что на него направлена камера. И она берет крупный план.
        Слишком легко месть превращается во что-то вроде надежды. Шэд слегка поскреб подбородок, пытаясь сфокусироваться.
        - То есть вы, девочки, наносили визиты.
        - Не называй меня девочкой, пожалуйста. Возможно, ты не хотел, чтобы прозвучало оскорбительно, но вышло именно так. Я чувствительна к подобному тону. Моя мать часто этим пользуется.
        - Прошу прощения. Итак, вы обе, э-э, что именно делали? Стучали в двери?
        - Раздавали брошюры. Иногда забирались далеко - до Энигмы, Поверхое и Уэйнскросса.
        По воротнику Шэда стекала струйка пота.
        - Вы ходили на ферму Ласк?
        - Это которая?
        - Местечко на шоссе - восемнадцать в Уэйнскроссе. Жалкие несколько акров с умирающим вишневым садом и больными детьми. Двое с ластами вместо рук, еще один с гидроцефалией. Мальчишка с большой головой, похожей на тыкву.
        - Я понимаю, что значит это слово, Шэд Дженкинс. У нас было несколько остановок на шоссе - восемнадцать. Но я не помню название Ласк или похожих детей.
        - Уверена?
        Она снова нахмурилась, на переносице появилась морщинка.
        - Я бы запомнила ребенка с головой как тыква, тебе не кажется?
        То, что Меган бывала там, где жила ее мать, и не повидалась с ней, не могло оказаться совпадением.
        - Случались какие-нибудь неприятности, когда вы раздавали брошюры проповедника Дадлоу? Две юные девушки все-таки.
        - Иногда нас прогоняли. Люди не всегда готовы восхвалять Господа непривычным для них способом. Или хоть каким-то, как часто выясняется. Толпа перевозчиков из Суитуотера однажды устроила нам веселый денек - они кричали, доставали и тому подобное, но ничего такого, с чем женщине не приходилось бы сталкиваться тут почти каждый день.
        - А Зик Хестер?
        - А что с ним?
        - Он когда-нибудь беспокоил Меган?
        - После того как она расквасила ему губы, а ты его избил? Нет. Он обходил нас десятой дорогой.
        Раздался протяжный гудок - это Нытик нажал на клаксон. Джейк крикнул:
        - Я серьезно думаю, что этот пес, наверное, хочет наняться в перевозчики. Парни, как считаете: дать ему пробный заезд?
        Ладонь Шэда скользнула по столу, и он понял, что тянется к Келли, словно имеет на это право. Он встал, сунул кулаки в карманы и прислонился к стене.
        - Вы когда-нибудь бывали на Евангельской тропе?
        - Нет. Незачем подниматься по той дороге.
        - За хребтами ведь живут несколько семей. Йохансены, Таскеры, Бернберри и Габриэли.
        - Никогда о них не слышала. Кроме того, это слишком далеко, а мы обычно передвигались пешком.
        - Пешком до Уэйнскросса и Энигмы?
        - Нет, конечно. В такие дни Джо давал мне свой грузовичок.
        Наконец до Шэда дошло. И тут же в нем всколыхнулась волна раскаяния в собственной несообразительности, но он не подал вида.
        - Чтобы сбросить товар. Ты не просто раздавала церковную литературу, а доставляла виски.
        - В некоторые дни я делала и то и другое. Думала, ты догадаешься, учитывая, за кем я замужем.
        - Мне стоило догадаться. Меган часто была с тобой на таких вылазках?
        - Она только пыталась привлечь людей в церковь. Если мне нужно было сделать доставку, я просто подвозила ее на грузовичке. В остальное время мы ходили по домам, помогали с базарами, с распродажами выпечки и тому подобными вещами. Она была старомодной, чистой душой.
        - Проповедник Дадлоу сказал мне, что Меган навещала его за три дня до смерти.
        - Миссис Свузи любит выпить виски под свои пироги. Я попросила Меган забрать деньги, которые нам причитались.
        - Она знала, что это за самогон?
        - Она же не была дурой. Конечно, знала. Иногда ее тревожило то, что так много людей пьет. Даже старые церковные дамы, вроде миссис Свузи. Но Мег никогда ни на кого не держала зла. Так принято в Лощине.
        Шэд хотел расспросить Келли о ребенке, узнать, нет ли там какой-нибудь истории, которая могла бы привести его к сестре. Это казалось до глупого важным и могло реально иметь отношение к делу.
        Секс? Подпольная торговля детьми? Шэд встретил в тюрьме пару парней, которые заработали на этом большие бабки, прежде чем попались. Но он не мог придумать, как подступиться к вопросу.
        - А у нее не было парня?
        - Нет.
        - Почему? Она была красавицей. Неужели никто не ошивался рядом?
        - Нет, - прошептала Келли так тихо, что он едва не пропустил ее слова. - Она уверовала.
        - Как это? Уверовала?
        - Да.
        - Во что? - Они явно не понимали друг друга. - В Бога?
        Келли Энсон некоторое время смотрела в сторону, размышляя над ответом. Атмосфера сгущалась и давила. Со всей этой неразберихой, неназванными трагедиями и общей бессмыслицей, вроде парня, который погиб, поправляя прическу, и семнадцатилетней девушки, умершей от сердечного приступа.
        Келли неуверенно оглядела Шэда, словно прикидывая, сможет ли он справиться с тем, что она скажет, подумала, но решила продолжить:
        - Она думала, что кто-то… любит ее.
        - Кто?
        - Я говорила с ней о браке. Рассказывала, как иногда тяжело бывает обуздать Луппи и его пьянство. Упоминала трудности, которые у нас случались. Говорила, что ей повезло, раз не приходится беспокоиться о проблемах, которые постоянно возникают у жены. Она ответила: «Может, я и не замужем, но меня любят».
        - Не понимаю.
        - Возможно, я ошибаюсь. Возможно, преувеличиваю.
        Он пожал плечами.
        - Всё в порядке, говори то, что думаешь.
        Черные камни ее глаз на мгновение утратили часть своего блеска, а затем обратились к нему, сверкнули.
        - Последние дни, прослышав, что ты вернулся домой и поднял шум, я снова начала думать об этом. Казалось, она говорила о мужчине. Как будто мужчина желал ее, понимаешь? И ей это нравилось.
        Глава десятая
        Венн Лувелл с остекленевшим взглядом стоял на Мейн-стрит перед музеем камней Бардли Серрета. Отвислая нижняя губа скособочилась влево, словно ее постоянно дергал рыболовный крючок. В волосах Венна торчали соломинки.
        Несколько лет назад он был одним из самых сильных людей Лунной Лощины. Имел обыкновение драться со всеми подряд и в любое время, его репутация борца росла до тех пор, пока парни со всего округа не бросили ему наконец официальный вызов.
        На городской площади построили ринг. В толпе бесновались ставочники, размахивая деньгами и раздавая очки. Каждую субботу бывшие звезды школьного футбола и ловцы аллигаторов мерились с Венном силой. Тот завершал каждый поединок, поднимая противника над головой и перебрасывая его через канаты.
        Шэд вспомнил, как в детстве смотрел на него снизу вверх, надеясь, что однажды станет таким же.
        После нескольких месяцев схваток, заработав денег, Венн задумался о переезде в Калифорнию и о карьере профессионального борца. Шериф Уинтел пообещал вложиться в это дело и найти менеджера. Но пока они собирались с духом и планировали, самогон подействовал на Венна так же, как действовал почти на всех, и это сильно его подкосило.
        Воспоминания отвлекли Шэда, и он чуть не сбил Венна, когда тот выскочил на дорогу прямо перед «Мустангом».
        Едва пронесло.
        Щенок взвизгнул. Шэд вскрикнул и всем весом нажал на тормоз, резко крутанув руль влево. Нытик издал еще одно гортанное испуганное гавканье и ударился о спинку пассажирского сиденья. Шины взвыли разочарованной девчонкой, от горящей резины в воздух взметнулся сизый дым. Шэд ударился виском о стекло. В голове разлилась боль, мелькнули призраки двух предыдущих владельцев машины. Их невозможно было пожалеть, но, черт возьми, можно было почувствовать.
        И в отличие от первого парня, у тебя не было шанса умереть с рукой, засунутой женщине между ног, или хотя бы с любовью в сердце.
        Машина покачнулась и замерла, перегородив обе полосы точно блокпост.
        Венн как ни в чем не бывало подошел, постучал в окно, будто хотел, чтобы его пустили в салон. Шэд, все еще оглушенный, огляделся, по его волосам стекала струйка крови.
        Кругом были мертвецы, и он не понимал, пытались они войти или выйти. Венн моргнул и снова постучал по окну гигантским кулаком. Покрытое кровью стекло разлетелось вдребезги.
        Кряхтя, Шэд вскинул руку, чтобы защитить лицо. Осколки дождем посыпались ему на волосы, скользнули за воротник. Он схватился за дверь, распахнул ее и вывалился наружу. Руки Венна Лувелла обхватили его и подняли, словно сонного ребенка.
        Потребовалась минута, чтобы в голове прояснилось, туман рассеялся и мертвецы отступили.
        - Ты не мог бы меня опустить? - спросил Шэд.
        - Ты норм?
        - Да.
        Венн опустил его. Ноги Шэда наконец коснулись земли. Нытик шмыгнул носом и чихнул, потрясенный, но, похоже, невредимый. Щенок пару раз несмело махнул хвостом.
        На тротуаре, в инвалидном кресле, которое сделал отец Шэда, сидела М’эм Лувелл, настолько закутанная в одеяла, что виднелись лишь маленькое личико и кончики пальцев. От ее набитой трубки шел запах марихуаны, приятно смешиваясь с едким запахом паленой резины.
        Вот, значит, как. Бардли Серрет был тем самым поставщиком травки, к которому ходила М’эм. Никогда прежде Шэду не казалось странным, что музей камней может так долго оставаться на плаву.
        - Иди сюда, - сказала М’эм.
        - Нет.
        - Шэд Дженкинс, делай, как я говорю.
        Он уже ощущал себя болваном, но спорить со старухой посреди Мейн-стрит было хуже, чем просто повиноваться. Венн поплелся к тротуару, и Шэд проглотил проклятие, почувствовав во рту привкус меди. «Мустанг» заглох. Грузовички и легковушки объезжали его, но никто не останавливался.
        Шэд снова завел тачку и медленно съехал на обочину. Нытик нервно поежился и забрался к нему на колени. Выйдя из машины, Шэд понес пса на руках. На них глазели несколько прохожих, но ни один не подошел и ничего не сказал. Вечером весь город будет гудеть, а к утру каждый узнает, что Шэд Дженкинс едва не стал очередной жертвой «Мустанга».
        В голосе М’эм по-прежнему звучали озорные нотки, словно она готова была рассмеяться Шэду в лицо.
        - У тебя кровь идет. - Старуха порылась в одеялах и протянула ему тряпку.
        - Не хотите рассказать, что, черт возьми, это было? - спросил Шэд.
        - Прогуляйся с нами немного.
        - Господи Иисусе, люди.
        - Если тебя волнует крошечный удар по голове, значит, ты не готов к тому, что ждет тебя впереди.
        - И что же там?
        - Иди следом, и мы поговорим. Удели мне несколько минут своего времени. Это не повредит тебе. И даже может помочь.
        Шэд хотел напомнить, что Венн шагнул перед машиной и чуть не убил их обоих, но невероятным усилием воли придержал язык. Когда было нужно, он умел так делать - два года тренировался за решеткой. Почему же дома ему так трудно владеть собой?
        Старуха искоса бросила на него быстрый проницательный взгляд.
        - Иногда ты думаешь, что в тюрьме был сильнее, чем в родных краях, правда?
        Шэд слишком сильно себя выдавал, но это уже не имело значения. Сейчас М’эм Лувелл просто выпендривалась. И это куда больше говорило о ее слабостях, чем о его изъянах. Старуха, прикрыв глаза, кивнула, ее неподвластное времени целомудрие заставляло Шэда чувствовать себя старше. Словно он сопровождал ребенка на пикник.
        По обе стороны Мейн-стрит росли густые, могучие дубы. Ветер был достаточно сильным, и ветви деревьев бились друг о друга. Высоко в кронах сидели вороны, они не издавали ни звука, лишь время от времени пикировали, отыскивая объедки в канавах и на задворках закусочных. Тротуары хоть и растрескались, но были ухоженными, заботу о них взяли на себя владельцы магазинов.
        Шэд подошел к Венну и почти ничего не увидел под озадаченной гримасой голиафа. Разве что легкую рябь волнения. Казалось, умственных усилий Венна едва хватало, чтобы заставлять конечности двигаться.
        Венн махнул головой на Нытика и проговорил:
        - Кореш.
        Свет отразился от полированной, купленной в магазине трубки М’эм и осветил подбородок старухи. Ее грубые черты почти не менялись, даже когда на лице появлялась новая эмоция. Только губы шевелились - становились то надутыми, то недовольными, то ухмыляющимися. По губам М’эм можно было понять куда больше, чем по ее суровому лицу.
        - Ну, - сказал Шэд, - чего вы хотите от меня?
        Это заставило ее рассмеяться.
        - Боже, а у тебя есть хребет, мальчик. Это пойдет тебе на пользу.
        - Собираетесь что-то сказать или мы просто будем тут стоять? У меня такое ощущение, будто мы договариваемся о покупке наркотиков.
        - Я тебя не задержу. Давай обойдем городскую площадь.
        М’эм смотрела на него все так же невозмутимо. Огромные руки Венна легли на спинку инвалидного кресла и подтолкнули вперед. Нытик вполне неплохо держался на лапах и не отходил от лодыжки Шэда.
        М’эм, похоже, искала, к чему прицепиться.
        - Хубер видел, как ты бродил ночью, - сказала она.
        - Бывает время от времени.
        Старуха кивнула, будто прислушиваясь к кому-то или наблюдая то, чего Шэд не мог видеть.
        - Вы из кожи вон лезете, чтобы это делать? - спросил он.
        - Что «это»?
        - Сами знаете. Хотите выглядеть такой отталкивающей, упиваетесь чужой тревогой. По крайней мере, мне так кажется.
        Она пыхнула трубкой и показала корявые коричневые зубы.
        - Это само собой получается. Прошу прощения, Шэд Дженкинс.
        У этой леди действительно имелся свой подход, из-за которого создавалось впечатление, что Шэд просто чувствительный и слабоумный. Он снова уставился на Венна и приблизился на шаг. Венн, видимо, его не узнавал.
        Терпение заканчивалось. Появилось ощущение, что время уходит.
        - Я ждала, что ты снова придешь ко мне, - сказала М’эм.
        - Зачем? В первый раз вы не сказали ничего полезного.
        Старуха задумалась, пожала плечами.
        - Вполне возможно. Тем не менее тебе следует уделить мне несколько минут.
        - Так говорите. А я уделю.
        От смеха в ее груди застучали кости.
        - Я думала о твоей проблеме.
        - Какой именно?
        - Той, из-за которой тебя тянет к дальним горам.
        - А что, если я не пойду туда?
        - Пойдешь. Я не все рассказала тебе о том дне, когда похитили мою маму.
        - Я так и думал.
        М’эм заерзала на стуле, скрючилась, из-под одеяла показались пальцы ноги и снова спрятались.
        - Я уже рассказывала, как ходила туда с мамой и папой после воскресной службы?
        - Да. Вы были в розовом платье, с красивыми бантами в светлых волосах и ехали в повозке, запряженной волами. Сказали тогда, что, возможно, кому-то будет трудно теперь это представить, но на самом деле это было так.
        - Всё потому, что из-за моего роста ты видишь во мне ребенка. Многие видят. Некоторые приходят ко мне за советом и расплачиваются конфетами и шоколадом. Или куклами из кукурузной шелухи и маленькими ботиночками, которые сшивают вместе. Меня это нисколько не волнует. У всех нас свои представления и предрассудки. А теперь позволь мне закончить.
        - Конечно.
        Что-то коснулось руки Шэда, он посмотрел вниз и увидел крошечные пальчики старухи, обхватившие его запястье. Он не понял, что это значило, и предположил, что она, наверное, хочет вернуть свою тряпку. Что сделает ведьма с пятнами крови? Использует их, чтобы обмануть кого-то от его имени? Наложит на него защитное заклинание?
        Шэд протянул ей кусок ткани, но в ответ получил взгляд, полный отвращения.
        - Фу, мальчик, оставь себе.
        - Я подумал, вы хотите получить ее обратно.
        - Для чего, черт побери? Нет, я просто похлопала тебя по руке, как, вероятно, делала твоя мать, пусть ты этого и не помнишь.
        - Ой! Простите.
        Но она его уже не слышала, а это означало, что они увязли глубоко во времени. Зубы М’эм Лувелл стиснули мундштук, ее взгляд сделался отстраненным, возвращаясь назад в прошлое и встречаясь там с ужасом.
        - Эта земля полна презрения, а те леса - безумны. Духи, они появились из ущелья, пронеслись словно вихрь и забрали мою маму. - Эмоции заставили ее корчиться в кресле, она попыталась подавить стон отчаяния, но в конце концов сдалась. Щенок поддержал страдания старухи жалобным воем. Венн тоже подключился. Голос М’эм утратил силу. - Они… они сначала что-то с ней сделали.
        - Вы уверены, что это не были обычные мужчины? - спросил Шэд. - Сумасшедший охотник, живший там, наверху? Или медведь? Или горный лев?
        - Я не была ни младенцем, ни дурой. Мне было четыре года, и я понимала, что там происходило. Кроме того, ни один мужчина не поступил бы так с женщиной.
        Несколько парней из блока «С» проделывали с женщинами такие вещи, о которых писали в учебниках по психиатрии. Существовали даже психозы, названные в их честь. Один заключенный из камеры смертников провел в одиночке шесть лет из-за того, что сотворил с собственной дочерью. Про него даже сняли документальный фильм под названием «Маниакальный домохозяин».
        - Видишь, какой Венн крупный? Это у него от предков по моей линии, веришь ты или нет. А мой папа даже Венна был выше на два-три дюйма. Ни один мужчина не мог ни напугать, ни превзойти моего папу. Он бы переломил пополам любого охотника, сумасшедшего или нет. Мой папа все время охотился на медведей и горных кошек. Уважал хищников, но ни одного из них не боялся.
        Они обошли площадь, миновали памятники героям Гражданской войны, затем подстриженные кусты, небольшие каменные парапеты, где иногда сидели и завтракали члены городского совета и офисные клерки.
        - Мой папа… мой папа… - Слезы текли по ее щекам и скатывались в складки морщин. - Мой папа, он бросил меня там. Вол понес и умчался вместе с повозкой. Папа с криком побежал за ними по Евангельской тропе. Я, не придумав ничего лучшего, тоже побежала в лес. Духи облепили меня и притворились, что хотят поиграть. Но потом начали кусать, хотя и были вялыми после того, что сделали с мамой. Они были сыты. И в конце концов отпустили меня.
        - Зачем все это призракам?
        - Я ни черта не говорила о призраках. Призраки - просто мертвецы, которые думают, что все еще живы. Духи - это нечто большее. Не знаю точно, что именно, но оно обитает в тех горах. Оно часть больной земли. Мне потребовались целые сутки, чтобы добраться от хребта Ионы до города. Той ночью меня никто не искал, даже папа.
        - Как мне это остановить? - спросил Шэд, и серьезность в его тоне заставила Нытика вздернуть подбородок.
        - Попроси помощи, - ответила старуха.
        - То есть?
        - Ты знаешь, что я имею в виду, мальчик. Попроси помощи у тех, с кем разговариваешь, когда бродишь по ночам.
        Шэду показалось, что его огрели ледорубом.
        - Что вы об этом знаете, М’эм?
        - Я знаю, что у тебя талант. Решимость разозлить их еще сильнее, чем уже есть. Ах да. Возможно, тебе хватит сил на время их успокоить. Обратись к тем, кто навещает тебя, Шэд Дженкинс. Может, они помогут.
        Между ними повисло тяжелое молчание, но ни один не отвел взгляда. Шэд отступил назад и уставился на крошечную старушку ведьму, пытаясь решить, кто же из них двоих сумасшедший. Он склонялся к тому, что оба.
        - А что сказал ваш отец? На следующий день, когда вы вернулись в город.
        - Он мне так ничего никогда и не сказал, а после того как солгал шерифу, вообще ни с кем больше не разговаривал. Шерифу сказал, что мама сама упала в ущелье. Боялся, все решат, что он спятил. Перестал разговаривать, перестал работать, а три года спустя попытался повеситься в сарае. Провисел там час или два, прежде чем тетя Тилли нашла его. Все еще живого. Вот каким сильным он был. Его увезли в больницу округа Энигма. Он дожил до восьмидесяти семи лет, не сказав больше никому ни слова, а после умер. Скатертью дорога, я считаю. Моего папы не стало в тот день, когда он поджал хвост на хребте. - Она снова раскурила трубку и выпустила струю дыма в сторону Шэда. - Вспоминай эту историю там, наверху, когда заглянешь во тьму.
        - Я не сбегу.
        - Верю тебе. Удачи, мальчик.
        Взгляд Венна на миг сфокусировался. Гигант протянул руку для рукопожатия, но, прежде чем Шэд успел ее коснуться, Венн, казалось, потерял мысль и опустил руку. Повернулся к своей бабушке. Затем его лицо опять прояснилось, он оглянулся, сказал:
        - Пока, Шэд Дженкинс, - и повез старуху прочь.
        Когда судьба к тебе благосклонна, пусть даже на мгновение, можно ощутить, как она приближается и до встречи остается не больше половины пути. Судьба бесплотна, у нее нет направления, но ее напор способен указать тебе верный курс, подхватить, точно река сухое дерево.
        Шэд вернулся к «Мустангу», оттер стекло, как смог, и повернул ключ зажигания. Двигатель загудел. Он звучал так, будто проголодался после аварии и был готов съесть Шэда или кого-нибудь еще.
        Шэд приближался к дому па, чувствуя, как на него туманом опускается отцовская печаль. А Нытик, узнав знакомые места, завилял хвостом.
        Па опять играл сам с собой в шахматы, солнечный свет заливал его золотой лавиной. Па три дня не брился - это означало, что он по-прежнему плохо спал. Но, по крайней мере, дробовика нигде не было видно. Возможно, отец перестал бояться угроз Зика Хестера или наконец принял правду о том, что Зик никогда не представлял реальной опасности.
        Шэд вылез из машины, с заднего сиденья сорвался Нытик и взбежал на крыльцо.
        Шэд сделал два шага и замер, почувствовав, что горы снова думают о нем. Огорченные и озлобленные, они поворачиваются, чтобы обрушиться на него.
        В этот раз все было еще хуже. Движение, сокрытое за вращением мира, надвигалось и почти настигло его, прежде чем он успел заметить.
        Не хватило бдительности. Слишком долго тянул. Кто-то приближался к нему крадучись, со спины. Пот выступил на лице Шэда, ему пришлось ухватиться за перила, чтобы не упасть.
        Неясная фигура, знавшая, что он ее заметил, встала позади и позволила наблюдать за собой секунду, а после удалилась. Неуверенно, словно почти решилась заговорить с ним.
        Не хотелось падать на землю и пугать отца, но Шэд видел, как его собственная рука сделалась пепельной, а вены - такими черными, точно его отравили. Он осознал, что сидит на нижней ступеньке крыльца.
        Па вылез из кресла-качалки и воскликнул:
        - Сынок? Ты заболел? Ранен? С друзьями напился?
        Это дало шанс оправдаться. Шэд улыбнулся, надеясь, что выглядит смущенным.
        - Наверное, перебрал с Джейком Хэпгудом.
        - Всё в порядке, ты заслужил небольшую передышку после всех испытаний. Если тебя тошнит, повернись к сорнякам.
        На каменном лице отца появилось заботливое выражение, словно он был рад, что у него остался хоть кто-то, в ком можно души не чаять. Сильные руки подхватили Шэда и поставили на ноги. Тот не сопротивлялся и, на миг прижавшись щекой к отцовской груди, слушал биение могучего сердца, эту яростную силу жизни.
        Бревенчатый дом, который был не привлекательней могилы, манил внутрь, и Шэд с легкостью поддался. Когда он переступал порог, из темной глубины его прежней спальни махнула рукой Меган.
        Па положил его на диван, как сделал много лет назад, когда у Шэда случилась лихорадка. Мег тогда принесла из кухни миску супа и кормила брата, пока тот трясся на жестких подушках. Па вечно недокладывал в них вату и перья, потому что ему нравилось чувствовать спиной струганое дерево.
        - Время пришло, да?
        - Думаю, да, - ответил Шэд.
        - Слышал, ты расспрашивал о дальних горах. О Фарисее и хребте Ионы. Многих взбудоражил. - Грубые черты лица рассекла улыбка. - Но ты опять заставил Лощину гудеть.
        Шэд ждал.
        - Пойдешь туда один? - спросил па.
        - Да.
        - Хочешь, я пойду с тобой?
        - Нет.
        - Не верю. - Отец казался и разозленным, и опечаленным, но сквозь все это проглядывало облегчение. У Шэда возникло внезапное, но явное впечатление, что он совсем не знает своего отца и никогда не узнает. - Иногда мне становится страшно, сынок.
        - Почему?
        - Не думаю, что точно знаю. Во мне просто… нарастает страх, когда я сижу на крыльце. Я беспокоюсь, что неправильно поступал со всеми своими женщинами, включая твою мать и сестру. Что мертвые не находят в Лощине покой и свои обиды не забывают. Знаю, глупо звучит, но это правда. Надеюсь только, Меган поймет, что я сделал для нее все, что мог. Поймет, как думаешь?
        Шэд посмотрел на свою комнату, не подаст ли Мег знак: «да», «нет» или «может быть». Но ее рука исчезла. Шэд снова посмотрел на отца, тот пристально в него вглядывался, ожидая ответа.
        - Ты сделал для всех нас все, что мог, папа, и тебе не о чем сожалеть.
        Говоря это, он понимал, что заявление слишком громкое, чтобы делать его от имени других людей. Даже ради собственного отца. Па неловко заерзал, словно каркас стула был недостаточно крепким.
        - Тебе надо жениться. Женись на Элфи и уезжайте куда-нибудь. На побережье, живите у океана. - Приклеенная улыбка па была такой же фальшивой, как и его слова. Шэд понял, что старик подсказывает ему выход, дает шанс сбежать от уже принятой ответственности.
        В их нынешних обстоятельствах наступила безмятежность, которая не могла продлиться долго. Каким-то образом, сами того не желая, они достигли благоразумного равновесия. Шэд не мог ни подталкивать, ни тянуть отца. Любое давление свело бы этот момент на нет. Ему так много хотелось услышать от отца, но Шэд боялся, что рассказанные секреты окажутся слишком банальными, чтобы иметь сколько-нибудь реальный вес.
        Даже если мужчина не знает об этом, он всегда будет частью мифов своего сына - легендой, отчаянной выдумкой, такой же, какой оставалась для Шэда мать. Чары традиций и личных историй навсегда ушли в прошлое.
        Его отец вырос в Лощине, в семнадцать лет уехал и вернулся, когда ему было тридцать пять. Некоторые вопросы лучше не задавать, но не этот.
        - Почему ты уехал из города? На восемнадцать лет. Ты никогда не говорил.
        - Что? - произнес па с ужасом в глазах.
        Все они постоянно переспрашивают. Им нужно получить лишнюю секунду, чтобы подобрать возражения, придумать ложь и найти щель, в которую можно забиться.
        Шэд позволил своему вопросу повиснуть в воздухе.
        - Ты же на самом деле не об этом спрашиваешь. Ты хочешь знать, почему я вернулся сюда.
        - Да.
        Отец нахмурился и уставился сначала на Шэда, потом на пса и, наконец, снова на комнату Меган, будто решение проблем его жизни лежало где-то посередине.
        - Мне не было смысла оставаться в других местах.
        - Почему?
        - Потому что, куда бы ни шел, я всегда нес с собой Лощину. Она слишком глубоко засела в моем сердце и в моем образе жизни. Поэтому я вернулся. Вот и все.
        Теперь Шэд лишился последнего угла, куда можно было бы спрятаться. Это место имело над ним власть, проникло ему в кровь.
        Ярость словно вцепилась в его спину, обвилась вокруг горла, сдавила. Слова прозвучали жалким шепотом:
        - Келли Энсон сказала, что Меган могла быть влюблена.
        - В кого?
        - Об этом я тебя и спрашиваю. - Мышцы Шэда напряглись. Наконец он сорвался с места на грани истерики, каждый нерв взбунтовался. - Ты должен был это заметить!
        - Заметить что?
        - Перестань заставлять меня повторять одно и то же!
        - Я ничего особенного не замечал. Вокруг нее никогда не крутились парни. Она ни разу и словом не обмолвилась мне ни о чем подобном.
        - Под конец ты все-таки обратил на нее внимание?
        - Не вешай это на меня, сынок.
        - Или что?
        Мощный кулак отца прижался к груди Шэда. Возможно, оба они искали ссоры, становились первобытными, как бывает, когда твоей ненависти некуда деваться, кроме как обрушиться на собственную плоть и кровь. Но глаза отца оставались ясными, печальными и ласковыми, и гнев Шэда испарился.
        Так близко - еще немного, и он заплакал бы в объятиях старика, выпуская на волю все, что было заперто внутри.
        Шэд отстранился и отошел в другой конец комнаты.
        - По словам Келли, Мег считала, будто в нее кто-то влюблен. И возможно, придет за ней.
        - Это был тот самый Зик Хестер?
        - По ее словам, нет. Она сказала, Зик держался на расстоянии.
        - Ты, должно быть, поспорил с ней об этом, судя по тому, что сделал с ним на днях.
        - Я не был против драки, но не искал ее. Зик сам набросился на меня, а я его уложил. Но не думаю, что после той первой ссоры он создавал Меган проблемы.
        - Тогда не знаю, кто это мог быть. Думаешь, я бы не заметил чего-то подобного? Думаешь, что я тебе лгу?
        Отец подыгрывал ему, начиная с телефонного звонка в тюрьму. «Твою сестру убили. Возвращайся домой, прежде чем начнешь жить своей жизнью». Па было нужно, чтобы он послушался и довел дело до конца, потому что Карл Дженкинс не способен был сделать это сам.
        Шэд не особо возражал. Это скорее было связано с преданностью па дочери и верой в сына, чем с желанием отомстить или довести дело до развязки. Возможно, в какой-то степени это должно было стать подарком.
        - Почему ты так боишься тех мест? - спросил Шэд. Он был бестолковым детективом. В конце концов все сводилось к тому, чтобы задавать одни и те же вопросы и надеяться, что кто-то его пожалеет и даст прямой ответ.
        - Мы всегда были такими. Твоя мама тоже. Я толком не знаю почему, просто так было всегда.
        - М’эм Лувелл…
        - Догадываюсь, что она тебе рассказала. Она думает, что ее родных украли призраки и злые духи. Я не говорю, что она ошибается. Все, что ты слышишь о том месте, может оказаться так же правдиво, как закат, - вот в чем дело. Это плохая дорога. Чего еще ждать, если там оставляли умирать бедных больных людей? Там, наверху, смерть. - Взгляд темных, как сланец, глаз па упал на Шэда. - Ты слышишь меня, когда хочешь, так что послушай сейчас. Если тебе придется отнять чью-то жизнь, чтобы спасти свою, то отнимай.
        Шэд вздернул подбородок.
        - Па?
        - Слушайся отца и не перечь. Я горжусь тобой, сынок. Всегда гордился. Ты справляешься со своей ношей лучше, чем я хоть когда-нибудь справлялся со своей. - Он встал и отошел в тень дома. - Переночуй в своей старой комнате. Как у любого из нас, у тебя есть причины поступать так, а не иначе. Мои духи иногда посещают меня во сне. Может, этой ночью ты тоже вспомнишь какие-то из своих.
        На рассвете Шэд поднялся с кресла на крыльце. Снаружи он почему-то чувствовал себя ближе к Меган. Здесь можно было смотреть в ночное небо и на дорогу, которая вела к могиле сестры.
        Вспомнив, что Дейв Фокс говорил о полосатых гремучниках, Шэд отыскал в шкафу свои сапоги. Он услышал, как проснулся отец, но из спальни тот не вышел.
        Когда Шэд отъезжал от дома, Нытик вприпрыжку побежал за машиной. Возможно, стоило взять в горы собаку, пусть даже щенка, но Шэд боялся, что с приближением беды тот может пострадать, и не хотел быть в этом виноват. Того, кто рядом, нужно оберегать, даже если это всего лишь пес.
        Шэд подъехал к спускавшейся с холма, освещенного лучами рассветного солнца, тени от надгробия матери.
        Охваченный неудержимым порывом, он замедлил ход и припарковался прямо на пути тени. Повернулся и посмотрел на пустынное поле, где были могилы мамы и Мег.
        В который раз стараясь вернуть хладнокровие, Шэд закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Он должен был следовать за водоворотом, снова найти нарастающий поток. Шэд искал в темноте признаки присутствия сестры, изо всех сил прислушивался, пытаясь различить хоть какой-нибудь шепот в голове.
        Кровь застучала в ушах, сердце, принимая новый ритм, замедлилось, будто билось на холостом ходу.
        Конечно, так ты растворяешься и рассеиваешься.
        Только когда перед глазами вспыхнули синие пятна, он понял, что задержал дыхание. Пот струился по шее и скапливался на воротнике, пока Шэд старался глубже погрузиться в себя. Спокойствие возвращалось, коварное, льстивое и невидимое. Поток с ревом увлекал его вниз по течению.
        Шэд не позволял себе дышать, пока не услышал то самое слово.
        «Иона».
        Он судорожно вдохнул и откинулся на сиденье. Высунул голову наружу, позволяя шуму ветра наполнить уши. Капли пота упали на землю.
        Иногда приходится почти умереть, чтобы сделать следующий шаг по пути, который тебе предстоит пройти.
        «Ничего не изменилось, кроме того, что Мег умерла», - напомнил себе Шэд, чувствуя сладкое воодушевление, которое придавала ему ярость.
        Он завел «Мустанг» и направился к Евангельской тропе, зная, что его враг - будь то горы, призраки или кто-то, спрятавшийся там и тоже жаждущий крови, - ждет и ухмыляется, подталкивает его вперед, чтобы наконец встретиться и смешать их неудачи в новое адское варево.
        Часть II. Иона
        Глава одиннадцатая
        Он поехал в горы по дурной дороге, мимо клочка земли, где во тьме лежало тело его сестры.
        Направляясь на север к хребту Ионы и старой железнодорожной эстакаде, Шэд пытался представить их такими, какими они были когда-то. Сто лет назад, в другой жизни, он, возможно, привел бы сюда Элфи Данфорт на прогулку с корзинкой для пикника, а за ними на почтительном расстоянии следовали бы ее родители.
        Но в воображение вторгались другие картины. Повозки привозили сюда целые семьи умирающих от холеры или желтой лихорадки. Едва живых стариков и детей швыряло о борта телег. Блюстители порядка, врачи и отцы города волокли друзей и соседей вверх по тропе. Если бы только они доверяли себе и хотя бы попытались ввести карантин, вместо того чтобы хладнокровно выполнять свои обязанности. Вместо того, чтобы ездить к ущелью и сбрасывать сородичей со скал.
        Каково это: знать, что отправляешься к месту, где тебя не станет? Даже сейчас Шэд надеялся, что если он упустит шанс и погибнет в терновом лесу, то у Дейва хватит здравого смысла не посчитать это «смертью от несчастного случая».
        Несмотря на защиту мощного «Мустанга», его грудь сдавило, а дыхание стало прерывистым. Путешествие уже успело достать, а Шэд даже не добрался до окраины города. Как ему, черт возьми, справиться в одиночку?
        Шэд решил припарковаться и подняться по тропе пешком. Он подумал, что, возможно, заметит что-то полезное. Или что-то заметит его. А если не получится вернуться назад, Таб Гаттлинг обнаружит машину, отремонтирует окно и поможет па найти нового покупателя. По крайней мере, призрак Шэда не застрянет навечно на заднем сиденье «Мустанга». Нужно принимать любой подарок фортуны.
        Если бы он до конца продумал это паломничество и если бы хоть за малую часть плана отвечал рассудок, Шэд собрал бы рюкзак. Взял бы с собой воду, провизию, фонарик, компас. Шэд оглянулся на «Мустанг», гадая: стоит ли вообще прибегать к логике? Он сделал шаг к машине и остановился, холодный ветер гладил его словно детские ладошки.
        И тут Шэд понял, что должен следовать лишь своей интуиции, зову мамы и манящей руке Меган, которая указывала ему путь. Куда бы он ни отправлялся, туда нужно идти с тем, что есть. Отказаться от лишнего. Чистота намерений должна довести его до конца.
        Шэд пробирался вверх по склону к плотной стене дубов и густому подлеску, к ивам, которые клонились от ветра, дувшего над пропастью. С другой стороны он увидел приземистую арку пика Скатта, солнце озаряло ее бронзой и багрянцем.
        На повороте тропы он выглянул из-за темного полога деревьев и почувствовал, что его внимание притягивает Фарисей. Было ли это доказательством того, что именно в том направлении следует идти? Или указывало лишь на то, что враг гораздо сильнее и подчиняет Шэда собственным расчетам?
        Стоило взять с собой пса. Здесь Шэд чувствовал большее одиночество и дискомфорт, чем в камере, когда Джеффи О’Рурка бросили в одиночку за убийство начальника тюрьмы.
        Лес вокруг сомкнулся, и Шэда обступили дремучие ясени, поникшие березы и терновники, которые могли порезать человека не хуже колючей проволоки. Земля была усеяна осколками стекла и расплющенными пивными банками. Можно было разглядеть, где заканчивалась та часть дороги, которая была аллеей влюбленных. Даже возбужденные подростки понимали, что за определенную точку заходить нельзя. Они захламляли все вокруг и полосовали кустарники шинами. На земле словно провели черту, и никто не решался переступить то место, где поля сменял лес.
        На западе начинались заросли узловатых белых и болотных сосен. Топкие тропинки разбегались, уводя в темные чащобы. Ели в неверном свете казались почти синими. Шэд прошел больше мили, прежде чем добрался наконец до покрытой плесенью дощатой ограды в начале Евангельской тропы.
        Иногда можно почувствовать, как за спиной закрывается одна дверь и твоя жизнь проходит сквозь другую. Сейчас это ощущение было таким же ясным и отчетливым, как в тот день, когда автобус провез Шэда в ворота тюрьмы.
        Если его и поджидала смерть, то она пока не показывалась.
        Таши Клайн никогда до конца не понимал, зачем в книгах главы. К этой особенности чтения Шэд так и не смог его приучить. Мозг Таши был настроен мчаться от начала до самого финала. На каждой паузе приятель спрашивал Шэда: «Куда делась история?» С трудом вспоминал, что нужно перевернуть страницу, чтобы найти продолжение.
        - Куда же подевалась моя история? - произнес Шэд.
        Он подошел к водоразделу и Фарисейскому мосту - деревянной эстакаде, протянувшейся на сотню ярдов через ущелье к хребту Ионы.
        Бульдозеры, поднимаясь по Евангельской тропе, валили деревья и расчищали место для новой железной дороги. Обвязанные веревками мужчины свешивались со скал, вручную просверливали отверстия, устанавливали заряды и закрепляли их, чтобы не снесло ветром. Сваи, на которых стояла эстакада, были глубоко вбиты в скалу с обеих сторон ущелья. Неровные каменные стены окаймляли реку Чаталаха и тянулись более мили, прямо под ними проходила череда длинных бурливых порогов. Шэд посмотрел на дикие леса по другую сторону ущелья и почувствовал, что вот-вот навсегда оставит что-то позади.
        Узловатые ели обступали тропу, на которой когда-то были проложены шпалы и рельсы. Теперь они исчезли. На месте вырванных и забытых рельс теперь были норы сусликов. Шпалы давно убрали и, возможно, перебросили дальше на юг. Жители поселков, разбросанных по этим горам, прокладывали железную дорогу, а два десятилетия спустя ее разрушили. Быть может, те же самые рабочие. Или их сыновья.
        Шэд поставил ногу на первую перекладину и ощутил странный прилив возбуждения.
        В просмоленных досках эстакады виднелись щели, некоторые шириной всего в пару дюймов. Платформа в некоторых местах прогнила на полфута, а то и больше. Можно было стоять здесь и представлять огромный состав, который несется в два часа ночи, сотрясая горы. Пьяные шахтеры приходят сюда сыграть в труса и стоят на путях как можно дольше, прежде чем отскочить в сторону. Между перилами и краем эстакады оставалось около двенадцати дюймов безопасного пространства.
        На обоих склонах почти не было насыпей - только отвесные спуски к реке, сваи и опорные балки, вбитые в скалистые утесы.
        Один неверный шаг - и лететь вниз больше полумили. Потоки горячего воздуха, проносящиеся сквозь ущелье, примутся швырять тебя из конца в конец и замедлять ровно настолько, чтобы ты не заорал от шока. Останешься в сознании, будешь понимать происходящее и думать: «Твою же мать!»
        Наверное, много лет назад для детей серьезным делом было пройтись по рельсам с одной стороны на другую. Они, должно быть, прекрасно знали расписание и рассчитывали время прибытия поездов, а потом сидели на боковых стойках, пока мимо проносились вагоны. Едва ли поезд набирал больше двадцати миль в час, если учесть, что он тащил шахтерские вагонетки. Но мост и в лучшие дни трясся и грохотал как при конце света. Чувствовалось, что Фарисей готов в любую секунду обрушиться.
        Нужно понимать знаки, которые подвергают тебя испытанию, чтобы потом все это не звучало по-идиотски. Шэд перешел по шаткому мосту и направился в лесную глушь. Ничего с собой не взяв, даже фонарь.
        Пересказывая такую историю, мужчины фыркали бы в свое пиво и качали головами. Любой чертов дурак знает, что нельзя подниматься на хребет, не имея при себе хотя бы винтовку, флягу и мешок с походной смесью. Подвернешь колено, застрянешь в лесу на всю ночь, и ты уже труп.
        Шэд продолжал идти по эстакаде, держась за поручень и переступая как по гимнастическому бревну. Он совсем не доверял этим доскам, глядел сквозь щели между ними и видел воду, бурлившую далеко внизу.
        Когда Шэд добрался наконец до противоположной стороны, он остановился, слегка удивленный тем, что на него не напали из засады. Место выглядело вполне подходящим.
        Он осмотрел леса, густо усеянные колючими зарослями ежевики и терновника. От спутанной листвы шел затхлый запах. Это заставляло задуматься о тех, кто там умер и кто, возможно, все еще скрывался. О тех, кто мог застрять и ждал твоей помощи.
        Шэд подошел к ближайшему кусту и провел пальцем по шипу. С подходящим оборудованием можно отличить одну царапину от другой? Если бы Меган осматривал не док Боллар, а какой-нибудь судмедэксперт, сумел бы он точно определить место, где все произошло? Какой именно колючкой ей порезало щеку?
        Он больше часа шел пешком по лесной глуши хребта Ионы. Впереди вился ручей, петляя по заросшему деревьями склону и перекатываясь через отшлифованные до блеска камни. Шэд опустился на колени, умылся и смочил волосы ледяной водой. Он увидел, что ярдах в двадцати поток разбивался обо что-то слишком белое для гальки. Подошел ближе, сунул руку в ручей и вынул рифленый пластиковый контейнер с домашним виски.
        Единственными знакомыми ему любителями охлажденного самогона были Ред и Лотти Саблетт. Должно быть, он оказался совсем рядом с их домом.
        Шэд глотнул виски и тут же сплюнул. Напиток делал не Луппи Джо и не один из обычных производителей. Кто-то использовал вместо перегонного куба старый автомобильный радиатор, и въевшийся тосол испортил алкоголь. Ред, похоже, сам его гнал.
        Шэд продолжил идти по тропе, словно высматривая сестру. На следующем склоне, раздвинув все еще влажные от росы ветви, он заметил лачугу, которая так накренилась в левую сторону, что можно было высунуться из окна и коснуться земли. Примерно пол-акра кое-как расчищенной земли занимали несколько кривых яблонь и грядка с тыквами.
        Позади хижины располагался небольшой сад с парой рядов латука и тонкой высокой кукурузой, в основном засохшей. Сбоку стояла клетка для кроликов, в крышку деревянного ящика был воткнут нож для снятия шкурок.
        На ковре из сосновых иголок сидела Лотти Саблетт и пеленала четырех младенцев. Тех самых недоношенных, которые появились, пока Шэд был в тюрьме. Дети брыкались хилыми ножками и размахивали изуродованными кулачками, почти на каждом не хватало пальцев. Малыши пытались сосать большие пальцы, но только у двоих они имелись.
        Вокруг Лотти ползали и сидели еще пятеро детей, почти все босые и одетые лишь в драные комбинезоны. Самому старшему мальчику было не больше тринадцати лет.
        Ноябрьский ветерок сделался холоднее, но никто из выводка Реда Саблетта, похоже, не чувствовал неудобств. Что творит с нервной системой подобная жизнь? Когда твои родители - брат и сестра. Неужели природа прячет нервные окончания глубоко под кожей, чтобы ты не чувствовал чужие грехи?
        Лотти подняла взгляд на Шэда, распахнула беззубый рот и так резко вздрогнула, что больной младенец, которого она пеленала, перевернулся, точно лепешка на сковороде.
        На Лотти отпечатались годы страданий, на ее лице было написано испытание непомерным материнством. Как еще назвать то, что женщина за несколько лет рожает столько детей? Такая ноша разрушала ее тело день за днем, месяц за месяцем. У Лотти были растяжки на шее, вдоль подбородка и почти на каждом дюйме голой кожи, который Шэд мог разглядеть. Что за мужчина заставляет так жить собственную сестру?
        Лотти поднялась на ноги, присмотрелась и наконец склонила голову, узнав Шэда.
        - Ты, - произнесла она. - Мы с тобой немного знакомы, да? Были в прошлом.
        - Верно. Меня зовут Шэд Дженкинс.
        Младенец, который шлепнулся точно лепешка, снова перевернулся на живот. Он принялся ползать и хныкать, будто животное, которому даже имени не дали. Посмотрел на Шэда и направился к нему, словно желая укусить.
        - Твой па плотник, - продолжала Лотти.
        - Да.
        - Дженкинс. Ах да, так и есть. Что ты здесь делаешь? Приехал повидать Реда? Его сейчас нет. Не знаю, когда вернется. За домом появился олень, Ред выстрелил, но в сердце не попал. Он где-то там выслеживает оленя, чтобы мы могли съесть что-нибудь, окромя тушеной зайчатины. Или ты собираешься вступить в церковную общину вона там, а?
        - Я подумывал заглянуть к ним и поговорить, - признался Шэд.
        - Не стоит.
        - Да?
        - Они странные, - сказала она с легким оттенком тревоги, будто дело было важным, но не слишком.
        Ее слова заставили Шэда отступить на шаг. Насколько необычными могут оказаться люди, если женщина с девятью детьми, рожденными от кровосмешения, называет их странными?
        - Я мало что о них знаю, - сказал Шэд.
        - Они змеиные проповедники. Возбуждаются от яда. Виски для них недостаточно крепок, думаю. Отсюда в паре миль небольшой поселок. Мы с ними мало общаемся, но меняемся припасами, если надо. Неплохие люди, но боготворят змей. Неправильно оно - так дергаться. Не благословенная у них церковь.
        - Ты когда-нибудь видела мою сестру на этой стороне ущелья?
        - А кто она?
        - Ее звали Меган. Семнадцать лет, длинные светлые волосы.
        - Звали?
        - Она умерла.
        - Жаль. Мои соболезнования.
        - Спасибо.
        - Я никогда не встречала ее.
        - Она могла приходить с парнем. Или, возможно, с мужчиной.
        - Из девушек ее возраста я здесь видела только дочек Габриэля. Того, который управляет церковью. Лукаса Габриэля.
        Старший из детей, прихрамывая, приблизился к матери и, с тревогой поглядывая на Шэда, что-то ей зашептал. Она его обняла и секунду жужжала на ухо, повторяя: «Нет, нет, нет. Нет, Осгуд, нет».
        Но у мальчишки было что-то на уме, он продолжал спорить, а его взгляд метался туда-сюда вдоль линии деревьев.
        - Я один, - сказал Шэд.
        - Вы ж не врете, мистер? - спросил Осгуд.
        - Нет, - ответил ему Шэд.
        Значит, он не ошибся. Ред где-то припрятал маленький перегонный куб из радиатора и медных трубок и гнал с его помощью ядовитый алкоголь. Голова у пацана была, наверное, забита историями о федералах, которые придут и украдут гражданские свободы.
        Не стоит ждать светских манер у подростка, который встречает, наверное, не больше десяти человек в год. Осгуд прятал взгляд. Его лицо сморщилось, по нему проносились самые разные эмоции.
        Наконец Лотти схватила мальчишку за плечи и подтолкнула к хижине со словами:
        - Иди и берись за ужин.
        - Он остается?
        - Иди в дом.
        - Я хочу знать, останется ли он тут или нет!
        - Скоро вернется твой папа, он будет голодный, ты знаешь.
        - Я видел у него за поясом пистолет!
        - Нет, не видел. У тебя плохое зрение.
        - Я хорошо вижу!
        - Прекрати говорить глупости, иди в дом и берись за ужин!
        Мальчишка потащился прочь, а Лотти смущенно улыбнулась, показав пустые десны.
        - Он плохо соображает. Не его вина. Нам с Редом нужно бы постараться и перевезти детей в большой город, когда мы получим свои припасы. Но Ред боится, что городской уклад собьет с толку и заморочит семью.
        Шэд никогда раньше не слышал, чтобы Лощину называли большим городом. При других обстоятельствах он, возможно, посмеялся бы, но то, как Лотти это произнесла, заставило его согласно кивнуть. Ее опасения были нешуточными.
        Интересно, как в этом доме пройдет лекция о пестиках и тычинках?
        - Не могла бы ты подсказать, как мне добраться до той деревни? - спросил Шэд.
        - Это не совсем деревня, по-моему. Просто куча семей собралась вместе на расстоянии струи мочи. Их дома стоят очень близко, так что люди там как одна большая семья. Если пойдешь к ним, будь осторожен и смотри под ноги. У тебя высокие сапоги?
        - Вполне.
        - Ступай осторожно. Там устраивают охоту на гремучек. Бродят по полям и собирают гадюк. - Она указала на юг, ее рука была жесткой и прямой, без единой капли жира. Шэд почти видел историю Лотти, нацарапанную на ее костях. - Как и сказала, будь осторожен, когда пойдешь по лесу. Для этих краев ты плохо оделся. Там много колючих зарослей. Заблудишься в темноте, и терновники наверняка повыдергают тебе волосы.
        - А далеко идти?
        - Миль пять или около того, но места там суровые. У тебя нет рюкзака или куртки поплотнее? Ночи становятся холодными. Ты захватил воду?
        - Со мной все будет в порядке.
        Дети захныкали почти в унисон, все они расползлись по двору.
        - Ты уже выглядишь озябшим, - заметила Лотти. - Хочешь немного выпить?
        - Нет, спасибо. - Ему хотелось пить, но он почувствовал, как от ее пристального взгляда начало нарастать напряжение. Кончиком языка Лотти облизала тонкие губы, сжатые вокруг пустых десен.
        - Ред так скоро не вернется.
        - Можешь просто передать ему привет. Я, возможно, зайду еще раз на обратном пути.
        - Я имею в виду, у нас есть немного времени. - Ее левая рука прикрыла тяжелые груди, а правая поднялась поправить волосы. Шэду стало не по себе, когда он понял, что Лотти пытается быть женственной. - Мне редко удается с кем-то поговорить. Можешь зайти в дом. У нас есть карты.
        - Сейчас не могу, Лотти.
        - Если захочешь, возвращайся в любое время. Приходи в гости. Повидаться со мной.
        - Конечно, - сказал Шэд, делая шаг назад.
        Это спасло ему жизнь. Примерно в футе от его головы разнесло заросли кипрея и кизила.
        - Черт возьми! - заорал Шэд.
        С ветхой ступеньки крыльца сошел Осгуд с двустволкой в руках. Он снова прицелился в Шэда. Потянулся ко второму спусковому крючку, и Шэд отпрыгнул в кусты.
        В какое же дерьмо можно вляпаться.
        Мальчишка был слишком нетерпелив и в последний момент дернул дулом вверх. Выстрел сорвал кору с ближайшего дуба.
        - Нет! - воскликнула Лотти. - Я же сказала, нет! Нет, нет!
        - От него будут проблемы, мама! - крикнул Осгуд. - Я видел, как он на тебя смотрел!
        Неудивительно, что ребенок был таким агрессивным. Теперь Шэд рассмотрел, что указательные и средние пальцы на обеих руках Осгуда срослись.
        - Нет, сын, нет!
        - Он один из тех федералов, о которых всегда говорит папа! Скользкие типы. Он пытается обмануть тебя, мама!
        - Он не такой, он не такой! Он друг твоего папы!
        - Коп под прикрытием! Или стукач властей!
        Остальные дети, те из них, что ходили кругами, принялись ныть и возбужденно мычать. Двое взволнованно метались по-крабьи из стороны в сторону. Дети махали руками, неуклюже расползались во все стороны, корчились и извивались. Походило на пожар в муравейнике. Издавая рев и кошачий вой, дети зарывались в землю. В воздух полетели листья и мох. Святый Боже. С еще более жуткими звуками младенцы скользили и кувыркались друг через друга, закапываясь в землю у ног матери.
        - Желтый Джи-мэн [11 - G-Man («Джи-мэн») - ключевой, но таинственный персонаж серии Half-Life. Его называют «зловещим межпространственным бюрократом».]! Никогда больше не приходи сюда и не строй глазки моей маме!
        - Вернись, Шэд Дженкинс, - звала Лотти Саблетт. - Все в порядке, у него не осталось патронов. Вернись!
        Шэд скользнул глубже в заросли и побежал на юг.
        Глава двенадцатая
        Она наклонилась к ручью и отпустила в поток листы папиросной бумаги.
        Листки были настолько тонкими, что, напитавшись водой, подскакивали на поверхности ручья почти невидимые. На них было что-то написано, но со своего места Шэд не мог разобрать ни строчки.
        Он наблюдал, спрятавшись за деревьями. Холодное жжение в мышцах заставляло его чувствовать себя так, словно он что-то успешно закончил. Пот залил глаза, и на мгновение девушка замерцала.
        Скольких прекрасных юных дев можно увидеть за два дня, не ощущая себя грязным старикашкой в двадцать два года?
        Или они кажутся прекрасными лишь потому, что тебе одиноко? Похоть серьезно вредит зрению. Парни в тюряге все об этом знали.
        Девушка легко рассмеялась, словно кто-то разговаривал с нею, веселье достигло ее глаз, раскосых, с морщинками в уголках. Она прищурилась, точно страстная любовница, готовая распластаться и поползти вперед по полу. Шэд огляделся, проверяя, одна ли она, и никого не заметил.
        - Боже, - прошептал он.
        Именно так происходило в сказках и старых кантри-песнях. Тех, что, достав банджо, пели у костра, стараясь развлечь малышню. Как в книге сказок, которую Таши Клайн, запинаясь, читал когда-то вслух, особенно наслаждаясь отсутствием в ней глав.
        Возможно, история Шэда была одной из таких.
        Парень бредет по незнакомой роще и замечает прекрасную девушку-подменыша, которая загорает на мелководье. Они знакомятся, поначалу она неохотно обращает на него внимание, но его обаяние в конце концов побеждает. Девушка прелестнее всех, о ком парень когда-либо мечтал, и ты понимаешь, что ничего хорошего из этого не выйдет.
        Девушка исчезает сквозь трещину в каменной стене, слишком маленькую, чтобы в нее пролез человек. Парень не может пойти следом, поэтому просовывает в трещину записки, в которых выражает свои восторги. Отец девушки, король гоблинов, находит одно из писем. На запястье правой руки короля сидит голубь-убийца, а в кулаке левой прячется рой мух. Король гоблинов запирает дочь в сапфировой башне и обещает уничтожить парня, если они когда-нибудь снова увидятся.
        Принцесса горько плачет, слезы потоком льются из окна башни, текут по земле и достигают трещины в каменной стене. Сила печали раздвигает камни, чтобы парень мог перебраться на другую сторону. Река слез приводит его к замку. Отбиваясь от кровожадного голубя-убийцы, парень поднимается по лестнице в тысячу ступеней. Пинком распахивает дверь, и девушка бросается в его объятия.
        Чтобы быть вместе, она должна отказаться от сверхъестественных сил и умереть, как земная женщина, или он должен отказаться от своей прежней жизни и исчезнуть в ином царстве.
        Но прежде, чем они сделают выбор, король гоблинов готовится выпустить на род людской насекомых. Парень бросается на короля, подставляя спину под удар, и тогда голубь-убийца бьет его между лопаток и выклевывает сердце.
        Из сказки не извлечешь морального урока, если в ней не отказываются от всего ради любви и не погибают за свои старания.
        Когда Таши Клайн закончил читать ту книгу, он потрогал шрам от ножа под подбородком и сказал: «Черт, почему никто не может вот так вытащить мою задницу из тюрьмы? Это было бы захватывающе, чувак!»
        Шэд наблюдал, как девушка опустила в ручей еще один листок бумаги и забормотала что-то, пока тот плыл по течению. В самом деле, казалось, будто она с кем-то общалась. Шэд еще раз огляделся, никого не увидел и шагнул вперед.
        Девушка полуобернулась с легкой усмешкой, словно знала, что он здесь, но не хотела на него смотреть. Она опустила в воду очередную страницу и погнала ее пальцами вниз по течению. Бумага была настолько тонкой, что не успела проплыть и двадцати футов, как неторопливый поток разорвал ее. Обрывки повисли на камнях и сухих ивовых прутьях, торчавших из ила.
        - Привет, - сказал Шэд.
        Девушка, вздрогнув, развернулась и едва не свалилась в ручей. Сделала два неуверенных шага, споткнулась о скользкий камень и упала на колени. Вода была холодной, и девушка зашипела сквозь стиснутые зубы.
        «Начинается», - подумал он.
        Девушка бросила на него испепеляющий взгляд и крикнула:
        - На что, черт возьми, ты пялишься!
        Шэд вздохнул. Он уже догадывался, что не обладает тем природным обаянием, которое всегда себе приписывал. И определенно, не вызывал добрых чувств у людей по обе стороны Фарисейского моста.
        Вот в тюрьме его не начинали ненавидеть с первого взгляда. Только дома.
        - Разве нельзя быть повежливее? - спросил он.
        У девушки было отстраненное, но все же участливое выражение лица и мягкие морщинки в уголках рта, похожие на отголоски множества улыбок. Она была молода, лет двадцати, и это добавляло ей толику человечности.
        Голые веснушчатые плечи покрылись мурашками. Воздух сделался тяжелым от запаха дождя. Растрепанная белокурая челка обрамляла лицо девушки, форма которого напоминала сердце. Тыльной стороной ладони она откинула волосы со лба, поджала полные, точно покусанные пчелами, губы.
        Дыхание Шэда участилось. Неужели он годами был возбужден и только теперь это заметил?
        - Ну, и чего тебе надо? - спросила девушка. - Зачем подкрадывался ко мне?
        - Я не хотел тебя пугать. Я просто… э-э-э…
        Как объяснить, зачем ты здесь? Или почему смотришь то направо, то налево, выискивая руку мертвой сестры, которая подаст тебе какой-нибудь знак?
        - Ты просто что?
        - Ищу церковь, - ответил он.
        - Зачем?
        - Хочу узнать о ней побольше.
        Лицо девушки смягчилось.
        - Не многим чужакам интересны наши обычаи. Кто ты?
        - Шэд Дженкинс. - Прозвучало так, будто имя было важным само по себе, а к нему не имело никакого отношения. - Ты кого-то ждала?
        - Надеялась повидаться с ним сегодня.
        - С кем?
        - Не с тобой. Тебя я, конечно, не ждала. Во всяком случае, я так думаю.
        С этим Шэд не мог спорить, поэтому просто стоял. И девушка тоже. Секунды тянулись ледниковыми периодами. Можно полжизни потратить стоя на месте в надежде, что другой сделает первый шаг.
        Принцесса гоблинов крепко держалась за свою несгибаемую гордость. Без страха, но ожидая от Шэда чего-нибудь ужасного. Через минуту до него это дошло, он попятился и вновь двинулся на юг.
        - Я Джерилин Габриэль.
        - Дочь Лукаса Габриэля?
        - Да.
        Шэд шагнул к ней и увидел, что глаза у нее зеленые, с золотистыми искорками, которые отражали свет. Джерилин скомкала оставшиеся страницы, бросила их в воду, взяла палку и принялась тыкать в бумажный шар, пока тот не утонул в иле.
        Письма к тому, кто не разделяет ее любовь? Дневники с тайнами ее семейства? Некоторые слова стоят дороже, если отпустить их в мир, даже если они останутся непрочитанными.
        - Не могла бы ты показать дорогу к вашему, э-э, поселению? - Он понятия не имел, есть ли у общины название. Да и что оно вообще? Община? Колония?
        - Ты из города?
        - Да.
        - Я почти не хожу в Лощину.
        - Почему?
        - Там меня назвали бы ведьмой.
        - Разве? Почему ты так думаешь?
        - Мы заклинаем змей. Это пугает городских.
        Шэд не мог этого понять. Многие бабки придерживались старых обычаев, так что никто в Лощине не доставил бы Джерилин хлопот. Как Шэд уже выяснил, люди, которых он знал всю жизнь, оказались суеверными и жили страхами, хотя даже назвать их не могли. Никто не побеспокоил бы Джерилин, кроме мужиков из закусочной Добера. Они бы свистели ей вслед из переулков.
        - Тебя это не волнует? То, что я могу наслать на тебя дождь из гремучих змей?
        - Нет.
        - Может, и нашлю. Будет тебе урок за то, что подкрадываешься к людям.
        Она придвинулась и принялась изучать его лицо. Словно Шэд был знакомым, которого Джерилин не до конца узнавала. Она сдвинулась и взглянула на него в профиль, протянула руку, будто собиралась взъерошить ему волосы. Он на это надеялся, но она ничего не сделала. Джерилин многие движения обрывала на середине.
        - Зачем ты меня рассматриваешь? - спросил он.
        - Ерунда, просто размышляю.
        - Ладно. О чем?
        - Ты ведь не он, правда? - В ее голосе звучали и надежда, и разочарование.
        - Кто?
        - Он.
        - Не думаю.
        - Значит, ты не он.
        - Полагаю, ты права.
        - Хочешь прийти на ужин?
        Десять минут назад она смотрела на Шэда так, словно он сбежал из банды, а теперь приглашала домой.
        - Возможно, твоей семье не понравится, если к их столу приставят еще один стул. Я просто хочу пару минут поговорить с кем-нибудь из ваших прихожан.
        - Пойдем, поешь и поговоришь со всеми, - сказала Джерилин. - Им не терпится поделиться с незнакомцами.
        - В самом деле? Почему? - с искренним интересом спросил Шэд. - Я думал, вы держитесь вместе, потому что не хотите, чтобы заявлялись посторонние и беспокоили вас.
        - Не. Людям из Лощины тут всегда рады. Но почти никто не появляется.
        - Почти никто?
        - Некоторые приходят посидеть с моим папой.
        Шэд по-прежнему думал, что ее отец - король гоблинов с голубем-убийцей в одной руке и роем мух - в другой.
        Джерилин повела его вниз по течению, через насыпи, которые спускались к заболоченным участкам, напоминавшим речное дно, хотя находились на высоте трех или четырех тысяч футов над Чаталахой.
        Ветер подул сильнее, принося с собой листья и стоны деревьев. Джерилин задрожала и наклонилась, чтобы взять Шэда за руку. Притянула его ближе, требовательно, но ласково. Уверенно и сексуально, но в то же время с сомнением, словно проверяя его пальцы, читая шрамы, оценивая кости. Джерилин нежно провела большим пальцем по его костяшкам, как раньше это делала Элфи, словно говоря: «Малыш, малыш, все будет хорошо, иди спать».
        Они шли в молчании, прислушиваясь к жалобам густевшего леса. Солнце пробивалось сквозь сплетенные над головой ветви, пронзая землю золотыми копьями. Деревья здесь стояли теснее, шиповник вплетался в заросли терновника и чертополоха, зажатые дубами и ветвями сосен. Спутанные кедры были влажными от росы и густой ноябрьской смолы.
        Шэд осмотрел кору и не увидел отверстий от пуль или картечи. Однако стволы покрывали тонкие отметины лезвий. Вероятно, тут использовали мачете, чтобы прорубиться сквозь заросли акации.
        Они вышли на поляну, и Шэд услышал дикий хохот.
        - Там, - указала Джерилин. - Вот там мы и живем.
        Живут и отправляют детей ловить змей.
        Джерилин бросилась вперед, вокруг нее взметнулась яркая листва деревьев. Шэд сориентировался и обнаружил, что влетел в безумный водоворот - кусты зашуршали и расступились, а оттуда появились смеющиеся дети и гремучие змеи.
        Два гремучника скользнули по его сапогам. Шэд отскочил с испуганным возгласом и чуть не шлепнулся на задницу.
        Что тогда произошло бы? Змеи метнулись бы к его лицу и впились в щеки?
        - Черт возьми, - прошептал он. Его захлестнуло отвращение.
        Две девочки не старше десяти лет врезались в ногу Шэда, подняли головы вверх и улыбнулись. Он боролся с желанием сбежать.
        Так вот как они развлекались здесь, за хребтом Ионы. Ловом змей.
        Шэд увидел родителей, которые несли джутовые мешки, пили пиво и подначивали детей. Подбадривали, давали советы и указывали на змей в густой траве. Перчаток ни у кого не было. Неподалеку висело несколько контейнеров из плексигласа с открытыми крышками. Кто-то запел гимн, который Шэд не узнал. Взрослые стояли тут и там небольшими группами, держали в руках кривые металлические стержни, лили на землю бензин и поджигали, чтобы выгнать змей из нор.
        Мальчики-подростки перепрыгивали через пламя и ныряли в подлесок.
        Никто не выказывал ни малейшего страха. Дети несли змей, перекинув их через плечи. Держали по две-три штуки в каждой руке. Играли с ними.
        Как только мешки наполнялись, их пересыпали в контейнеры.
        Шэд знал: изначально цель лова заключалась в том, чтобы избавить некоторые районы от засилья гремучих змей. Старались собрать и уничтожить как можно больше гадов. В некоторых штатах торговцы принимали шкурки.
        Мимо прошел старик с загорелой лысиной и голосом покорителя горы Синай.
        - Привет, как дела? - спросил он.
        Шэд не смог заставить себя даже благодарно кивнуть. Старик прижал гремучника металлическим стержнем, подцепил и подтащил ближе. Змея широко распахнула пасть, обнажив влажные клыки, а старик запихнул ее в свой мешок. Шэд так сильно стиснул зубы, что у него заболела челюсть.
        Он распознал большинство гадов благодаря книгам, которые читал в тюрьме. Увидеть столько разных видов в одном месте было удивительно. Шэд и не думал, что на такой маленькой территории смогут ужиться рядом подвязочники, щитомордники, ошейниковые, свиноносые, гремучники, индиговые и желтые крысиные.
        Господи, не могли же они все быть коренными жителями этого клочка леса? Неужели люди из местной церкви привозят их и разводят? Запирают в загонах и снова выпускают на волю, чтобы за ними могли погоняться дети.
        Сумел бы ты дрессировать гремучих змей? Неужели местные заходят настолько далеко, а потом разворачиваются и возвращаются домой?
        Солнце затянули облака. Небо грозило вот-вот пролиться дождем. Ветер все выше взметал пламя, Шэд почувствовал запах горящих кустарников. Деревья бесновались, яростный перестук толстых дубовых ветвей разносился по поляне. Надвигающийся шторм, казалось, еще больше распалил людей. Плексигласовые контейнеры наполнялись.
        Снова появилась Джерилин. Когда она приблизилась, последний луч солнца упал к ее ногам, а затем погас, стоило ей добраться до Шэда. Ее челка развевалась на ветру, а Шэд смотрел на обнаженные плечи девушки и отчаянно пытался не позволить мерцающим каплям на ее коже очаровать его. И ничего не мог с собой поделать. Судя по всему, эта сцена была поставлена специально для него. Джерилин почти удалось отвлечь его внимание от змей, кишевших у нее на пути.
        Что ж, возможно, кто-то в Лощине и назвал бы ее ведьмой.
        - Ты когда-нибудь видел лов? - спросила она.
        - Господи, нет.
        - Ты сказал, что хочешь узнать про нашу церковь.
        - Да, - ответил он. - Именно так я и сказал.
        Прислушиваясь к шипению, доносившемуся слева и справа, матери созывали детей, поскольку пора было укрыться от дождя. Они закончат ловить гремучих змей завтра, если погода будет хорошая.
        В воздухе появилось движение. Чья-то энергия стремительно приближалась к Шэду. Он развернулся и поднял руки на случай, если придется драться. Лицо Джерилин стало недобрым. Губы сжались, а изящный мягкий подбородок сморщился от раздражения.
        - Мистер Шэд Дженкинс, - сказала она, - я хотела бы представить вам мою сестру, Реби.
        Он наблюдал, как расступались травы и на него надвигалась буря.
        На нее невозможно было смотреть без того, чтобы в голове не промелькнул список всех библейских соблазнительниц. Она была, возможно, на год или два моложе Джерилин. Длинные темные волосы, обрамленные сгущавшимся мраком. Дождь, падавший на нее и на заросли ежевики. То ли дерзкое, то ли раздраженное выражение лица. Она была крепко сбитой, с изящными изгибами тела, одежда на котором едва не расходилась по швам.
        Девушка сжимала в каждой руке по ошейниковой змее, небрежно держа их перед собой. Она приняла вызывающую позу, выставив бедро, змеи добавляли ей едва уловимую распутность и дерзость. По-своему животную. Реби снова двинулась к Шэду медленной походкой крупной кошки, хищной и чуть угрожающей.
        Гибель не всегда подкрадывается к тебе незаметно, иногда она шествует уверенной походкой.
        - Привет, - произнес Шэд.
        Реби вся состояла из движения и покачивания. Светло-голубая юбка облегала ее изящные бедра, широкий пояс стягивал на талии свободный черный топ. Шэд должен был заметить ее за двадцать ярдов, но не замечал, пока она не оказалась прямо перед ним. Ее груди энергично двигались под тканью. Румянец касался щек, губы алели. Волосы змеились и липли к шее. Огонек в черных глазах на мгновение напомнил Шэду о Келли Энсон.
        Он не видел женщин - ни одной - за те два года, что провел в тюрьме, а теперь они появлялись из трав, чтобы найти его.
        - Приятно познакомиться, мистер Дженкинс.
        Ему потребовалась секунда, чтобы обрести голос.
        - Мне тоже, Реби.
        Глаза Джерилин сузились, и он заметил, что гнев прошелся по ее лицу подобно утюгу, разглаживающему складки. Но это не имело к Шэду никакого отношения. Его присутствие послужило катализатором для раздора, который начался давным-давно.
        - У вас слегка расширены зрачки, мистер Дженкинс. Никогда раньше не имели дел со змеями?
        - Нет.
        - Напугались?
        Все постоянно спрашивали его об этом, как будто ждали, что он развалится на части. Скажешь «да», и у них появится то, чем можно на тебя давить. Скажешь «нет», и они сунут эту чертову штуку прямо тебе в лицо. Лучше отвечать как городской хиппи, который никогда раньше не бывал в поле.
        - Я знаю достаточно, чтобы уважать их, - произнес он.
        - Не волнуйтесь ни о чем. Если вас укусят, у нас там полно противоядной сыворотки.
        Как раз то, что нужно, чтобы успокоить его. В Реби было какое-то лукавство, что вызывало у Шэда и восхищение, и ненависть.
        - Его не укусят, пока ты держишь этих ошейниковых подальше, Реби, - сказала ей Джерилин. - Ты их чутка разозлила.
        - Ой, это же просто детеныши. Вряд ли они прокусят кожу.
        - Пойдем, - сказала Джерилин. - Пора ужинать.
        Реби взглянула на Шэда, облизнула верхнюю губу кончиком языка.
        - Вы поужинаете с нами?
        - Да, поужинает, - ответила за него Джерилин.
        - Тогда хорошо. Папочка с радостью с ним познакомится.
        Держа змей перед ним, Реби открыла рот и начала подносить рептилий все ближе и ближе друг к другу, пока те не принялись бешено соприкасаться языками.
        От этого зрелища Шэду стало нехорошо.
        Глава тринадцатая
        Они повели его обратно через насыпи и вниз по тропе, которая проходила сквозь заросли акации. Дождь принес с собой холод, а вместе с ним уныние. Шэд вспоминал о тех вечерах в детстве, когда они с па приходили на могилу матери и путались, читая молитвы. Мег тогда было шесть или семь лет, иногда она присоединялась и подсказывала им правильные слова.
        Реби в конце концов отпустила змей, и девушки зашагали быстрее. Дождь каскадом лил с болотных сосен, а ветви дубов трещали на ветру. Резко похолодало, изо рта шел пар. Реби тихо рассмеялась.
        Шэд слышал впереди других змеиных проповедников, дети хихикали и возбужденно болтали, родители резко покрикивали, веля им быть осторожней с колючками. Джерилин положила руку на локоть Шэда, помогая ему идти по неровной тропинке.
        Когда они выбрались из густого подлеска, тропа пошла под уклон к деревушке, которая выглядела иначе, чем он ожидал.
        Община оказалась гораздо больше, чем представлял себе Шэд. Он думал, что она будет похожа на трущобы Поверхое, но там все выглядело куда организованнее, чем здесь. Лотти Саблетт оказалась права. Дома и хижины теснились рядом друг с другом, террасы соединялись в дощатые переходы.
        Тут водились кое-какие деньги, но мужчины строили все своими руками, хотя им не хватало ни навыков, ни мастерства, чтобы выполнять работу безупречно. Отец Шэда пришел бы в ужас. Фундаменты повело, стены опасно накренились. Из-за дождей двери и оконные рамы могло в любой момент заклинить. Жители затопили свои колодцы и отстойники, от которых остались явно искусственные отметины.
        Люди возвращались по домам с контейнерами, полными змей, дети спрашивали о церковной службе, мужчины жаловались на голод.
        В центре небольшого поселения стоял двухэтажный фермерский дом с широкой верандой. Он был намного больше и аккуратней остальных построек, возведенных на каменистой, заросшей колючками земле, которую толком не возделать. Выходит, местные или верили в чудеса, или были безумно самоуверенными.
        Фермерский дом, в отличие от остальных, которые, казалось, были построены за последние пару лет, простоял тут десятилетия.
        - Он наш, - сказала Джерилин. - А еще это место собраний.
        - Церковь?
        - На самом деле у нас нет настоящей церкви, - ответила ему Реби. Заговорив, она обернулась и придвинулась к Шэду. Расслышать ее было трудно, даже когда она говорила ему на ухо. - Только большая комната со скамьями в задней части дома.
        - Ваш отец - проповедник?
        - Думаю, можно и так сказать, хотя любой может проповедовать, если хочет. Остальные прихожане, ну, они больше, чем просто соседи. Многие - родственники, другие стали частью семьи через брак. С каждым годом такое случается все чаще.
        - На лове что, была вся ваша деревня?
        На это Джерилин улыбнулась:
        - Мама с парой женщин остались тут, чтобы приготовить ужин.
        Один вопрос вел к другому. Шэда начал раздражать вопросительный тон собственного голоса, но он не унимался:
        - Это для вас праздник? Какой-то святой день?
        - Каждый месяц или около того мы охотимся на змей. Безо всяких особых дат, честно говоря, в любое время, когда папа и остальные будут в настроении для праздника.
        - И что вы со всеми ними делаете? Со змеями.
        Реби снова скользнула к его лицу. Девушка понятия не имела, что означают слова «личное пространство». Какой бы сексуальной она ни была, это все равно действовало на нервы.
        - Папа немного проповедует, потом все молятся и во время службы берут в руки гремучих змей. После мы их выпускаем, а затем снова ловим. - Она откинула волосы в сторону и наклонила голову, чтобы Шэд смог разглядеть шрамы от зубов возле горла.
        - Господи Иисусе, - сказал он. - Какого черта змеи делали на твоей шее?
        - Мне просто нравится танцевать со змеями в волосах и на плечах.
        Джерилин, нахмурившись, грубо оттащила сестру.
        - Мы же не нарочно позволяем кусать себя. Мы не дураки и не верим, что Бог защитит нас от яда лишь потому, что наши души чисты. Это просто еще один способ воздать должное Господу. За годы у нас появилась устойчивость к яду, так что все не так страшно, как кажется. Говорила же, в Лощине это приняли бы за колдовство.
        Блузка Реби промокла насквозь. Девушка подошла к Шэду и слегка подтолкнула его, чтобы он почувствовал вес ее груди, прижалась, стараясь обратить на себя внимание. Он оценил. Справа от его лица струились волосы Реби, а слева - Джерилин.
        И все же, когда жизнь становится похожа на уже знакомую тебе историю, приходится притворяться, что ты не в курсе. Сколько парней в тюрьме рассказывали, как трахали двух сестер сзади, спереди, справа налево, и о кошачьих драках, которыми это заканчивалось? Блок «С», опьянев от браги, слушал о том, как приезжали копы и влезали между двумя размахивающими лезвиями дамочками. Как зеленого новичка полоснули по лицу и он с воплями брызгал кровью во все стороны. Как в дело вступали дубинки и наручники, как из коридора появлялись парамедики, а рассказчик просто лежал бухой на кровати и наблюдал за происходящим. В блоке «С» хохотали до упаду, истории о сестричках здесь никогда не надоедали.
        Реби схватила Шэда за руку и потащила вверх по ступенькам веранды.
        - Мы припозднились. Похоже, вот-вот начнут.
        - Все будет хорошо, - сказала Джерилин. - Все будут рады, что мы привели нового друга.
        Сестры направились к входной двери, а Шэд остановился как вкопанный и уставился в холл перед собой. Вокруг него вновь смыкались тюремные стены. Девушки потянули его сильнее, но он не сдвинулся с места.
        Из холла поманила рука Меган, и Шэд наконец шагнул вперед.
        В доме оказалось вовсе не темно. Шэду даже пришлось прикрыть глаза, переходя из полумрака непогоды в ярко освещенную комнату. Его внезапно окружил шум: голоса, звон столового серебра и дребезжание окон, по которым барабанил дождь.
        - Присаживайся, - сказала Реби, принеся ему полотенце.
        - Весь поселок собирается и обедает вместе?
        - Иногда. Малышей укладывают спать сразу после лова.
        - Уверена, что никого не огорчит мой приход?
        - Ты совсем себя не знаешь.
        - Многие скажут, что ты права.
        - Думаешь, что наделаешь шуму, Шэд Дженкинс, - сказала Джерилин. - Нет. Можешь не беспокоиться. Никто тебя не обидит.
        - Извините, но с тех пор, как я последний раз ужинал в кругу семьи, прошло много времени.
        - А твоя собственная семья?
        - У меня ее больше нет.
        С небрежной грацией Джерилин повела его по коридору вглубь дома. Они шли бок о бок, словно супруги, которые так долго прожили вместе, что уравновешивали друг друга. Отчего-то это казалось гораздо более естественным, чем то, что было у Шэда с Элфи. Мысль настолько тревожила, что у него перехватило дыхание.
        Джерилин едва заметно замедлилась, подстраиваясь под его шаг. Шэд вытер дождевую воду, но не смог избавиться от озноба. Чуть отставшая Реби прижалась к его спине и подтолкнула вперед.
        «Ладно, - подумал Шэд, - куда заведет эта игра? Когда я смогу сразиться с гремучими змеями и доказать, что я слуга Господа?»
        Он вошел в комнату. Люди уже сидели за столом, первые блюда были поданы. Шэд расположился между сестрами, и его вступление в лоно семьи не вызвало особого волнения. Он насчитал двадцать пять человек, детей действительно не было видно. Некоторые подходили пожать ему руку, хлопали по спине. Парочка знала его по имени, много лет назад они были знакомы с па.
        К Шэду подлетела женщина, обняла его и что-то сказала. Он не расслышал. Вокруг звучали разные имена, но он мало кого мог вспомнить. Таскеры. Йохансены. Бернберри. После тюремной столовой Шэд впервые обедал не один.
        На стене висел Иисус Адского Пламени, который не ждал от тебя сочувствия. Ему не хотелось даже твоей любви. Он просто хмурился от боли и гнева, давая понять, что находится тут с единственной целью - заставить тебя встретиться лицом к лицу с твоими злодеяниями и слабостями. Иисус Адского Пламени почти улыбался. Он хотел видеть твое падение.
        Шэд слегка удивился. Он думал, только католики увлекаются распятиями. Если здесь и было распятие, то он ожидал увидеть змей, обвивших изможденную фигуру, хватавших Мессию за ноги, свернувшихся у подножия креста.
        Но других идолов или изображений змей нигде не было. Верили ли змеиные проповедники в то, что святой Патрик был хорошим человеком, раз изгнал гадюк из Ирландии, или считали его поступок возмутительным?
        Вот о какой ерунде начинаешь думать.
        Шэд ел бок о бок со змеиными проповедниками, давая короткие четкие ответы всякий раз, когда ему задавали вопрос. Старик с загорелой лысиной оглянулся и снова произнес:
        - Привет, как дела?
        - Хорошо, спасибо.
        - Хороша картоха!
        - Да.
        Шэд чувствовал себя точь-в-точь как в тюрьме. Первое знакомство с иерархией нового мира происходит в столовой. Ты узнаешь, как устроено это место, кто командует парадом. Где тебе можно сидеть, какова расстановка сил. Начинаешь с парня во главе стола. Остальные в конце концов выстроятся в ряд.
        Вот он. Глава безымянной церкви, повелитель гадюк, король гоблинов, отец Джерилин и Реби, Лукас Габриэль.
        Похожий на быка мужчина, одетый во все белое, за исключением тщательно завязанного узкого черного галстука-бабочки, который был в моде задолго до того, как сгорела Атланта. Галстук что-то говорил Шэду о Габриэле, но тот не понимал, что именно. Лукас Габриэль был лыс, его шишковатый морщинистый череп украшала опушка курчавых каштановых волос над каждым ухом. Закатанные рукава рубашки открывали мощные предплечья, покрытые багровыми шрамами от укусов змей. Габриэль выставлял их так, как зэки демонстрируют тюремные татуировки. Доказательство того, что тебя не заботит плоть. Значение имеет лишь то, что в крови.
        Что-то в Лукасе Габриэле напоминало Шэду отца. Возможно, крепко скрученная сила, готовая вырваться наружу в нужный момент.
        Патриарх. Шэд понимал, что у этого человека чертовски интересная история, и жалел, что не спросил о ней Дейва Фокса или кого-нибудь еще.
        Габриэль наблюдал за Шэдом выцветшими глазами цвета гальки. В них не было ни тени недоверия. Только озорная искорка властности, дававшая понять, кто тут главный, и отбивавшая желание переходить ему дорогу. Тот же блеск был во взгляде начальника тюрьмы, пока Джеффи О’Рурк не воткнул ему в глаз кисть.
        - Он пришел сюда сам, папа, - сказала Джерилин. - Это мистер Шэд Дженкинс.
        - За нашим столом всегда найдется место, - ответил ей Габриэль. - Если кому-то захочется разделить с нами хлеб. - В его голосе слышалось веселье, но он не смеялся.
        Ни явного признания, ни настоящего приветствия - это еще больше обострило ситуацию.
        - Он раньше не имел дела со змеями, - вставила Реби. Почти с издевкой, но все же забавляясь, слегка подначивая. Шэд предположил, что местные часто так делают, оттачивая друг на друге социальные навыки будто лезвия ножей.
        - Люди из Лощины, да и вообще из большинства городов, не очень-то общаются со змеями, разве что убивают их. - Улыбка Габриэля обнажила мелкие и ровные белые зубы. - Должно быть, для него это было впечатляющее зрелище, учитывая, сколько мы наловили для службы.
        - Да, так и есть.
        Шэд думал, что теперь его начнут обрабатывать и заговорят о росте числа спасенных Богом людей. Он собирался с мыслями, подыскивая слова, но тут Габриэль попросил кого-нибудь передать ему картошку. Остальные заговорили между собой громче, чем раньше. Большинство собравшихся были болтливы, они громко смеялись, наклонялись к Шэду, словно приглашая присоединиться к затянувшимся шуткам и разговорам. Но к нему конкретно никто не обращался.
        Шэд огляделся, высматривая тех, кто держался особняком.
        За такими нужно следить внимательно. Это громилы. Мускулы.
        Заметить их было нетрудно. Два крутых парня - судя по всему, братья - со звериными глазами и неподвижными унылыми лицами, покрытыми клочковатыми бородами. Застегнутые наглухо рубашки, разделенные на косой пробор густые волосы, зачесанные нелепыми детскими волнами и локонами. Возможно, в них была кровь Габриэля, но Шэд не заметил и капли похожего самообладания. Парни сидели послушно, как собаки.
        Пришлось подождать, но в конце концов он услышал их имена. Харт и Хауэлл Вегги.
        Они ели молча и чинно, часто вытирая рты. Держали локти подальше от стола, срезали с ребрышек мясо и делили его на маленькие кусочки. Почтительно улыбались всякий раз, когда кто-то с ними заговаривал, но почти ни слова не произносили. Они казались слишком смирными, Шэд почувствовал, что готовится к беде. Он надеялся, что это разыгралась паранойя, но на самом деле не думал, что все так просто.
        Ужин выглядел старательно отрепетированным представлением, которое разыгрывали специально для него, и Шэд перестал обращать внимание на происходящее. Он отключился от большей части разговоров и обнаружил, что даже Джерилин не говорила ничего важного, хотя продолжала что-то ему нашептывать. Шэд почувствовал, что все вокруг взвинчены. Сдерживаются, но не могут унять раздражение и нетерпение. Было ли это связано с его появлением, или причиной был один из священных дней? Шэд сидел и ждал, зная, что много времени все это не продлится.
        Прошло еще двадцать минут. Когда дамы принялись убирать со стола, Шэд тоже начал вставать, но Реби толкнула его обратно.
        - Тут нет ничего женофобского, - сказала она, - просто наша очередь убирать. А ты сиди, расслабляйся, поговори с папой.
        Габриэль поднял подбородок в сторону Шэда. Этого жеста оказалось достаточно, чтобы все успокоились. Некоторые уже ушли, другие, казалось, не были уверены, куда им идти и что делать.
        - Немногие мужчины из города разделили бы с нами трапезу.
        - Что так? - спросил Шэд.
        - Сто лет назад ходили слухи, что мои предки каннибалы.
        Итак, настало время для всяких глупостей.
        У Шэда возникло ощущение, что Габриэль его испытывает. Впрочем, этого стоило ожидать. Хотя каннибалы? Он догадался, что каждый тут должен раскрыть свои темные секреты, как бы тупо это ни звучало.
        Реби принесла ему на десерт кусок клюквенного пирога. Шэд не удивился бы, подбрось ему кто-нибудь из местных обрезок ногтя или пару прядей волос, чтобы посмотреть на реакцию.
        - Кто-нибудь, кроме вас, помнит эти слухи? - спросил он.
        - Подозреваю, что некоторые помнят.
        - Никогда ничего подобного не слышал. - Он отломил ложкой кусок пирога и проглотил его, не чувствуя вкуса. Иногда ты отступаешь, а иногда подыгрываешь и взвешиваешь ситуацию.
        Харт и Хауэлл Вегги тоже принялись за десерт, без малейшего намека на то, что они понимают происходящее. Реби и Джерилин вернулись и снова заняли места рядом с Шэдом, но есть не стали.
        - Вы хотите узнать о нас, не так ли? - В голосе Лукаса Габриэля слышался подавленный вздох.
        - Да.
        - Зачем? Не потому, что вы ищете Господа.
        Он был прав, но нельзя так рано раскрывать свои карты.
        - С вашей стороны самонадеянно такое утверждать, мистер Габриэль.
        - Думаю, это правда. У меня нет объяснений для подобной смелости.
        - У всех нас свои причины.
        - Тогда назовите одну из ваших, мистер Дженкинс. Зачем вы пришли к нам?
        - Не могу точно сказать, - ответил Шэд.
        Если переступаешь черту, никто не может предъявить тебе за то, что ты с одной или с другой стороны.
        - Хорошо, я способен оценить человека, который взволнован и не боится в этом признаться.
        Шэд не думал признаваться ни в чем подобном, но на самонадеянность этого типа стоило обратить внимание.
        - Недавно у меня умерла сестра.
        Над столом пронесся ропот - обычные добрые слова и выражения сочувствия. Братья Вегг продолжали пялиться, бессмысленно, но покорно. Реби облизнула губы - жест и сексуальности, и девичьей непоседливости.
        Габриэль начал теребить подбородок, шрамы на его руках извивались на свету точно змеи.
        - Тогда, возможно, вы действительно стремитесь облегчить свою ношу.
        - Все ведь к этому стремятся?
        - Думаю, вы правы.
        - Она состояла в Молодежном служении проповедника Дадлоу.
        - Прекрасный человек. Я время от времени встречался с преподобным в городе и на некоторых палаточных собраниях, когда в гости приезжали странствующие проповедники.
        - Мне было интересно, видели ли вы когда-нибудь мою сестру? Семнадцать лет, длинные светлые волосы. - Шэд не мог поверить, что лишь так и способен описать сестру. Он даже не был уверен, что волосы у нее по-прежнему были длинными. - Ее звали Меган.
        - Нет, - ответил Габриэль. - У нас редко бывают гости, и я хорошо помню каждого. - Он оглядел сидевших за столом, и все покачали головами. Никто из них ее не встречал. - Мы могли что-нибудь для нее сделать?
        - Не знаю. Меня какое-то время не было. Грустно говорить, но я уже не так хорошо ее знал.
        Лукас Габриэль громко хмыкнул.
        - Потеря члена семьи - одно из самых болезненных испытаний. А если остаются сожаления или неразрешенные моменты, все становится намного хуже.
        Пришло время изменить ход разговора, позволить собеседнику высказаться. Шэд видел, что Габриэль начал слегка дергаться в ожидании развязки.
        - У вашей секты есть название?
        Проповедник зацепился за слово «секта», прозвучавшее очень похоже на «культ», и глаза его, казалось, вспыхнули.
        - Нет, мы считаем, что поименование церквей и религий больше связано с человеческой гордыней, чем со служением Господу. Рассказать вам о нас? О нашей истории?
        - Конечно.
        - Вам знаком восемнадцатый стих шестнадцатой главы из Марка?
        - Нет, - ответил Шэд, хотя и сообразил, что речь там, должно быть, шла о змеях. Что-нибудь про возложение рук. Если не можешь процитировать отрывок слово в слово, то нельзя говорить, что знаешь его. Так было заведено в библейском классе Бекки Дадлоу.
        - Это основной пассаж, который стал ядром нашей веры. «Они будут брать в руки змей, и, если даже выпьют смертельную отраву, это не повредит им; они будут возлагать руки на больных, и те будут выздоравливать». От этого стиха пошла вера змеиных проповедников.
        - У каждого должно быть свое благословение, - сказал Шэд. - Это позволяет чувствовать, что Бог уделяет тебе особое внимание.
        - Что ж, я бы сказал, что по большей части вы правы. Мы хотим заслужить внимание. Мой прадед Сол был одним из основателей церкви Святости в Восточном Теннесси. Возил змей с собой в поселки и шахты.
        - И как это воспринимали другие?
        - Сначала не очень хорошо.
        - Догадываюсь.
        Остальные уже слышали этот рассказ, но в воздухе по-прежнему витали ожидание и любопытство, настроение менялось, как будто никто не знал окончания истории.
        - В конце девятнадцатого века по Югу распространялись индустриализация и фабрики Молоха. Богатые хозяева стали поворачиваться спиной к Богу и восхвалять лишь серебро. Они вытеснили наше фермерство и изменили наш образ жизни. Грошовая оплата рабского труда, дорогая аренда жилья и антисанитария - все, что они могли дать рабочим. Людьми овладела злоба, они стали жестокими.
        - Расскажи, что случилось, папа, - попросила Реби. Джерилин тихо фыркнула, и только Шэд ее расслышал.
        - Змеи спасли нас, - сказал Габриэль. - Бог явил нам знамения своей силы. Мы последовали его воле. Мы стали свидетелями, боролись со змеями, и иногда нам удавалось ядом исцелять умирающих.
        В тюрьме Шэд разговаривал с парочкой наркоторговцев, которые поднялись со дна. Их отцы работали старателями в этих самых горах. На воле наркоторговцы разъезжали на «мерседесах» и «порше», владели домами в Майами и все же по-прежнему баловались возней со змеями. На это их толкала не бедность, а примитивное желание испытать себя и поиграть с судьбой.
        Стекла в окнах вибрировали мягким стаккато.
        - Дело в том, что все они на самом деле боялись змей. - Лукас Габриэль заерзал в кресле, пока полностью не повернулся к Шэду. - И Сол больше остальных. Гремучие змеи пугали его. Его младший брат умер в колыбели после укуса одной такой. Эти люди не понаслышке знали, через какие муки придется пройти человеку. Все они видели, как погибали члены общины. Они ходили в церковь, их посещал дух Господень, и все же они не знали, выйдут ли оттуда живыми. Но, по крайней мере, они бы умерли во время службы.
        Это звучало настолько старомодно и консервативно, насколько только можно было себе представить.
        - А при чем тут каннибализм?
        - В одно лето непросушенные балки шахты подломились, произошел обвал. Б?льшую часть людей благополучно вытащили, но спасателям потребовалось семь дней, чтобы откопать Сола. Он был заперт в дальней выработке. Один - если не считать змей. Когда его вытащили, у Сола не оказалось половины левой ноги. Люди решили: он так проголодался, что на самом деле съел ее.
        Настало время для еще более тонкой проверки. Шэд позволил себе подставиться и спросил:
        - Он дошел до такой крайности всего за неделю?
        - Нет. Конечно нет, но так рождаются легенды. Солу раздавило ногу, началась гангрена. Он, несомненно, умер бы от ран, но утверждал, что змеи питались его гниющей плотью и спасли ему жизнь.
        - Возможно, это правда.
        - Может, и так. - Шэд понимал, что от него ждут улыбки, но не насмешки над чудесным поворотом событий, поэтому он улыбнулся. На миг Габриэль к нему присоединился. - После этого Сол приехал сюда со своей женой и сыновьями, среди которых был и мой дед, вместе они построили этот дом. А вокруг веры выросла деревушка.
        Шэд собирался отломить еще кусок пирога, но посмотрел вниз и увидел, что его тарелку убрали вместе с остальными. За столом оставалось всего несколько человек, некоторые переговаривались и б?льшую часть времени выглядели погруженными в беседу. Он слишком сосредоточился на Габриэле.
        Снаружи было темно, на Шэда накатила усталость. Он не спал с рассвета и прошел не меньше пятнадцати миль по бездорожью. С одной стороны к нему прижималась плечом Джерилин, а с другой - Реби уткнулась в него носом. От обеих слегка пахло жасмином, чего он раньше не замечал.
        Габриэль поджал губы и, казалось, обдумывал свои слова.
        - Вы останетесь на ночь? Выглядите измотанным, и я сомневаюсь, что найдете в темноте обратную дорогу к хребту Ионы. Простите, что так говорю, но вы не похожи на опытного горного туриста.
        - А я и не такой.
        - Один неверный шаг по Фарисею - и вы встретитесь с Господом раньше, чем, как я полагаю, намереваетесь.
        - Разве сегодня вечером службы не будет?
        - Нет, она будет завтра днем. Лов и буря растревожили змей. Хочу дать им немного успокоиться.
        Ладно, теперь это была уже не сказка, а начало скабрезного анекдота. Коммивояжер заночевал у двух юных и очаровательных дочек фермера. У подобных шуток так много концовок, что Шэд не мог выбрать одну.
        - Значит, вы останетесь? - спросил Габриэль.
        - Да, если вы не против.
        Куда еще он мог пойти?
        - Конечно, мы не против. Джерилин приготовит для вас одну из гостевых комнат. Хотя это своего рода центр общины, тут еще много свободного места. Если хотите, утром мы снова поговорим о вашей сестре.
        Этот огромный дом предназначался только для семьи Габриэля и змей. Шэд слышал, как рептилии шуршат и стучат в контейнерах где-то в глубине дома.
        - Спасибо.
        Сестры смотрели на него, а он оглядывался по сторонам, гадая, как глубоко в преисподнюю успел спуститься и сколько еще ему осталось пройти.
        Глава четырнадцатая
        Посреди ночи Шэд проснулся. Он стоял голый возле кровати. Джерилин сидела рядом, положив ладонь на его гладкую спину. Комнату наполнял приглушенный розовый свет от маленькой прикроватной лампы, на которую девушка набросила свою комбинацию. Шэд задыхался, волосы на груди слиплись от пота.
        Он чувствовал близость прекрасного тела Джерилин и узор высыхающей соли на ее животе и между грудями. Тонкая пленка пота все еще покрывала ее кожу. Пьянящий аромат жасмина разносился по комнате. Дыхание Шэда стало прерывистым. Он ощущал отголоски удовлетворения - нет, то была наполненность. Шэд силился вспомнить, как они занимались любовью, и не мог. Иногда твой собственный разум - злейший из обманщиков.
        Джерилин улыбнулась, во мраке сверкнули ее зубы.
        - Ты не он, но это ничего, нам все равно было весело вместе. - Она откинулась на подушки и растянулась на простынях. - Ты симпатичный парень. Мне нравится твое тело. И эти седые пряди.
        Шэд так много пропустил из произошедшего, что чувствовал себя обворованным и изгнанным. Он должен был делать ей комплименты, ворковать нежности, но уже упустил подходящий момент.
        - Кого ты ждешь? - спросил он.
        - Не твоего ума дело.
        Шэд попытался отыскать правду в глазах Джерилин, но увидел лишь мерцание любви, которая предназначалась другому.
        - Ты действительно пишешь ему письма и отправляешь их по воде?
        - Да.
        - И тебя не расстраивает, что он не может их прочесть?
        - Он их читает. И цитирует, когда приходит ко мне.
        - Но ты же говорила, что думала, будто я - это он. Ты не знаешь, кто он?
        Джерилин ответила поцелуем.
        Снаружи завывала буря, порывистый ветер рвал доски и сбрасывал черепицу. Стропила яростно стонали и скрипели. Когда Таши Клайн перешел к чтению стихов, Шэду пришлось объяснять ему метафоры и символизм. Как то, что происходит в человеке, находит параллель на небесах. Что наверху, то и внизу.
        Таши Клайн поразился этому и спросил: «Типа, уменьшение озонового слоя может быть символом душевного банкротства человека? Херня какая-то, разве нет?»
        - Мег, - прошептал Шэд, оглядывая углы комнаты, - я тебя теряю.
        - Кто эта Мег? - спросила Джерилин.
        - Моя сестра.
        - Ты теряешь ее? Сейчас? Но разве ты не говорил, что она умерла?
        - Умерла.
        - А как?
        - Не знаю.
        Джерилин уставилась на него в темноте, зашевелилась и подползла ближе. Взяла его за руку и попыталась притянуть к себе, но он не сдвинулся с места.
        - Зачем ты здесь, Шэд Дженкинс?
        - Расскажи мне все, о чем умолчал твой отец.
        Джерилин сворачивалась и извивалась среди одеял, ее груди покачивались, глаза горели, и Шэду хотелось упасть на нее. Он отступил на шаг.
        - Не пойму, - сказала она. - О чем, например?
        - О том, что здесь происходит.
        - Он рассказал тебе правду… Ну, за исключением того, что змеи вытянули отраву из ноги прапрадедушки Сола. Это не так. Он несколько дней был заперт в шахте и съел змей. Его ногу раздробило и оторвало, так что он и ее съел. Если ты считаешь того, кто поедает куски собственного тела каннибалом, то он был одним из таких.
        - Проклятье.
        Она перевернулась, розовый свет лампы коснулся ее кожи, и Шэд снова начал потеть.
        - Но папа был прав, змеи действительно помогли Солу спастись. Во всяком случае, от голода и жажды.
        Шэд больше не мог сдерживаться. Он подошел к Джерилин, она притянула его на кровать и обхватила руками спину, когда он поцеловал ее. Через минуту он стал намного грубее, а ее смех сделался резким и одурманивающим.
        - Боже, какой вы настойчивый, мистер Дженкинс, - произнесла она. - Не думала, что у вас хватит сил на еще один заход, учитывая, какой вам выпал денек.
        Глубоко в груди Шэда что-то сломалось, и у него вырвался тихий стон. Шэд быстро его проглотил, боясь, что если не остановится, то завоет. Он подчинил Джерилин своей воле, зарылся лицом в ее шею, неудержимый пульс девушки яростно щелкал на его языке.
        Снаружи бесновались колючие кустарники - царапали стекла, точно безумные дети, жаждавшие ворваться в дом. Ливень хлестал по окну. Струи воды сливались в призрачные лица, которые смотрели со всех сторон злобно и насмешливо. Глядели на Шэда. Испытующе. С ненавистью.
        Когда Шэд снова проснулся, он опять был на ногах, а сквозь мокрые ветви, обрамленные солнечными лучами, медленно пробивался рассвет. Обнаженная Реби подползла на четвереньках ближе.
        Она приподнялась, точно гремучая змея, прижав руки к бокам, и коснулась губами его живота. Затем взглянула из-под опахала темных волос, упавших ей на глаза, и поцеловала его крепче, впилась зубами. Выражение ее лица оставалось таким же, каким было в их первую встречу. Нахальным, капризным. Сейчас Шэд не особенно возражал, поскольку за этим своенравием пряталась хитрость.
        Дождь перешел в морось. Реби потянулась и схватила Шэда за запястья, держа их так же небрежно, как змей накануне. Она кусала его, пытаясь пустить кровь, но пока ей этого не удавалось.
        Теперь комнату наполнял мрачный синий свет от лампы, на которую девушка накинула свою юбку. Реби взглянула на Шэда, разжала зубы и спросила:
        - Так ты у нас лунатик?
        - Да.
        Невозможно искренне изображать застенчивость, когда с болтающимися причиндалами бродишь по чужому дому.
        - Чую на тебе запах моей сестры. Ты ее поимел?
        - Мы были вместе. Где она?
        - Не здесь. Я знала, что она быстро придет. Все в порядке. Ты не он, но можешь заполучить и меня, если хочешь.
        Живой огонь ярости пронес Шэда через всю комнату и снова вернул к Реби, та покачнулась в его объятиях. Он крепче прижимал ее к себе, пока девушка не издала жаркий стон.
        - Кого? Кого, черт возьми, вы, девчонки, ждете?
        - Ты делаешь мне больно.
        - Возможно.
        - Делай. Если хочешь. Сделай мне больно, все в порядке.
        - Назови его имя.
        - У него нет имени, которое имело бы значение. Или которое стоило бы произносить. Здесь только мы с тобой, и я хочу тебя прямо сейчас.
        Самообладание могло оберегать его лишь до поры до времени. Еще минута, и Шэду станет не до разговоров.
        - Я хочу узнать о нем. О том, почему он такой особенный. О том, почему ты не произносишь его имени.
        - Какое это имеет к тебе отношение? Почему тебя это так волнует?
        - Это может быть как-то связано с моей сестрой, - сказал он, чувствуя, что как никогда далек от Мег.
        - Как такое возможно? - спросила Реби. - Ты точно не в своем уме.
        - Ты ему тоже пишешь?
        - Нет, в отличие от Джерилин я не так хорошо владею пером. К тому же мне достаточно поговорить с южным ветром, и меня услышат.
        Шэд издевательски усмехнулся.
        - И ты считаешь, что это я спятил?
        - Рискну предположить, что больше, чем другие. Но всё в порядке. Я на время заберу часть твоей боли. - Она скользнула по его обнаженной плоти, прижалась грудью, провела ногтями по коже.
        - Какого черта тебе от меня нужно?
        Она вскинулась, словно Шэд ударил ее тыльной стороной ладони по носу.
        - Я думала, что это чертовски ясно.
        - Нет, - ответил он. - Не ясно.
        - Ты страдаешь? У меня тоже свои печали.
        Шэд осмотрел углы комнаты, отыскивая умершую мать или утраченную сестру. Печально осознавать, что и шага ступить не можешь без того, чтобы мертвецы указали тебе путь.
        Мрачный синий свет, пробивавшийся сквозь ткань, лишь придавал Реби жизни, наполнял ее облик зловещим очарованием. Шэд посмотрел на пол и заметил следы в пыли у дальней стороны кровати. Он туда не наступал.
        Схватившись за спинку, Шэд отодвинул кровать в сторону.
        Тело Джерилин лежало на полу, как будто она всего лишь уснула. На ее губах была легкая улыбка.
        - Господи, нет, - простонал Шэд.
        Он опустился на колени и коснулся ее шеи. Того места, куда всего несколько часов назад утыкался лицом. Он настолько замерз, что на мгновение Джерилин показалась ему гораздо теплее его самого. Там, где Шэд к ней прикоснулся, ледяная голубая плоть стала жутковато-красной.
        - Это ты сделал? - с животным возбуждением прошептала Реби. Ни печали, ни страха, только учащенное дыхание. - Ты убил ее?
        - Нет.
        - Наверняка ты.
        - Говорю тебе, нет, - удивленно и отчаянно произнес он.
        - Ты уверен в этом, Шэд Дженкинс? - Реби прижалась губами к его уху и лизнула.
        - Ради Христа, Реби, заткнись.
        - Не указывай мне. Я не слушаю чушь от убийц.
        Шэд оттащил кровать еще дальше в сторону, заметив в пыли и другие следы. Это оказались слова:
        БЕГИ
        НЕМЕДЛЯ
        - Это от него? - спросил Шэд. - От того, кого ты ждала?
        - Не знаю. Мне он никогда не пишет. Хотя, похоже, это для тебя. Может, ты сам написал.
        Шэд проверил, не испачканы ли его пальцы. Но не смог определить в тусклом свете. Даже после того, как сорвал с лампы юбку и вытянул руки вперед.
        Реби придвинулась, провела тыльной стороной пальцев по его голой заднице. Шэд чуть в стену не врезался. Девушка снова попыталась прижаться к нему губами. Он схватил ее за плечи и оттолкнул, но Реби лишь продолжала тянуть его к себе.
        - Хочу тебя, - произнесла она.
        - О Господи Иисусе.
        Он должен был взять себя в руки, сосредоточиться. Восстановить в себе блок «С». Собраться с духом, пока не заблевал весь пол. Шэд заставил себя успокоиться. Нужно решать по одной проблеме зараз.
        Как будто ты не мог позволить двум шикарным девушкам желать тебя в любой другой чертов день. Нет, обязательно вот так - с покрытым твоей засохшей слюной трупом под кроватью.
        Ярость придала сил, всколыхнулась внутри, двигая его вперед. Шэд схватил Реби и швырнул ее поперек кровати. Девушка издала резкий смешок - шутливо, уступчиво, извиваясь и пытаясь затащить Шэда на себя.
        Учишься обращать внимание на дыхание мертвеца на твоей шее.
        Шэд схватил штаны и начал одеваться. Он услышал, как в доме распахнулись двери, и внезапно понял, что его жизнь в опасности. Мило, что горы с ним так играли.
        Он схватил сапоги. Хотел убедиться, что если придется бежать, то хотя бы не босиком. Отпер и открыл окно, думая: «Да, это действительно кульминация». Коммивояжер поимел дочек фермера и вынужден прыгать со спущенными штанами в окно. Только вот деревянная рама с годами рассохлась и до конца не поднималась.
        - Кто-то идет, - сказала Реби. - Тебе лучше выпрыгнуть.
        В комнату ворвался Лукас Габриэль в одних белых кальсонах и толстых хлопчатобумажных носках, выглядевший так, словно за ночь не уснул ни на минуту. Он едва взглянул на труп Джерилин. Его рука покоилась на рукояти старого армейского револьвера 45-го калибра, который вонял как задницы в Дананге.
        - Я не был уверен, он ты или нет, - сказал Габриэль. - Просто с другим лицом.
        - Что это значит? - спросил Шэд. - Что за ерунда про лица?
        - Но ты же не он, да?
        - Я говорил вам, кто я, мистер Габриэль.
        - Ты просто очередной городской ублюдок, перевозчик виски, травящий наших людей!
        Шэд не понимал, почему эти слова так сильно его задели. Он начал было сыпать ругательствами, но передумал. У этого человека убили дочь, хотя в данный момент, казалось, ему все равно.
        Странная ситуация, которая становилась все хуже и хуже и порождала все более и более странные вещи.
        Габриэль сгорбился, словно собираясь броситься вперед, выставил шишковатый безволосый череп. Он выпускал на волю сжатую внутри силу, и та не собиралась униматься, пока не прольется кровь. Горло Габриэля, не спрятанное больше под воротничком и галстуком, тоже оказалось покрыто шрамами от змеиных укусов.
        Блеклые глаза цвета песка и камней смотрели на Шэда с недоумением и болью.
        - Я ничего не сделал, мистер Габриэль.
        - Сделал. Ты и сам не знаешь, что натворил.
        - Позвоните в офис шерифа. Вызовите сюда Инкриса Уинтела или Дейва Фокса. Нам нужно тут разобраться.
        - Я их не знаю, и нам не нужны чужаки из Лощины. Сам с этим разберусь.
        Прозвучало с оттенком угрозы, но за ней не стояла сила. Шэд подумал, что сможет преодолеть расстояние между ними, прежде чем Габриэль успеет выхватить пистолет, но тот, казалось, и не собирался этого делать.
        Даже в комнате с открытой дверью и приоткрытым окном можно оказаться загнанным в угол. Шэд не мог разрядить обстановку. Или хотя бы попытаться. Ведь тут были обе дочери Габриэля - одна на кровати, другая под кроватью.
        Глаза Габриэля сузились, он пошевелил губами, глядя на обнаженную Реби на перепачканных простынях. Та потянулась за блузкой и оделась. Подошла, встала рядом с Шэдом и сделала вид, что прислонилась к его плечу. Ее кожа по-прежнему горела. Кого она дразнила - Шэда или своего старика? И ради чего?
        - Она не для тебя, - сказал Габриэль.
        - Неужели? - отозвался Шэд. - Для кого же тогда? Скажите мне, как его зовут.
        Вот он и вернулся к тому же вопросу, звучавшему как крик совы. И не мог ничего поделать, кроме как твердить: кто, кто, кто, блядь, кто.
        - Он не проявит к тебе милосердия. - В голосе Габриэля появились жалобные нотки.
        - Кто не проявит?
        - Он утащит тебя в ущелье вместе с другими обреченными.
        - Довольно злобные речи для божьего человека.
        - Ты ждал чего-то большего от змеиного проповедника?
        - Да.
        Что бы ни происходило в этом доме, началось все давным-давно. Шэд знал, что стал катализатором, вынудил кого-то другого действовать, а заплатила за это Джерилин. Он хотел спросить Габриэля, почему тот не плачет. Почему этот ублюдок не выказывает ни сожаления, ни настоящего гнева. Чего он действительно боится. И кого, кого, кого, блядь, кого!
        Но выводить Габриэля из оцепенения Шэд не собирался. Он повернулся к Реби, надеясь, что та скажет что-нибудь успокаивающее и ободряющее, снимет напряжение, но девчонка лишь медленно расплылась в улыбке. Иезавель провинциальная. В другое время это заставило бы его замурлыкать, но сейчас Шэд мог только стонать.
        Габриэль сделал еще шаг, повернувшись боком, чтобы продемонстрировать рукоятку пистолета. Он согнул пальцы, медленно поднес руку ближе к оружию.
        - Не делайте этого, - сказал Шэд. - Я не чувствую запаха масла. Вы уже много лет не чистили револьвер. Он оторвет вам руку. Или вашу чертову голову.
        - Зачем ты здесь?
        - Я же вам говорил.
        - Ты не сказал ничего важного! Что ты делаешь в моем доме? Ты мне не друг. Ты не слышишь Слово.
        Словно все это было в шутку, Габриэль действительно положил руку на пистолет и начал его вытаскивать.
        Как будто ты должен просто стоять и ждать, пока оружие освободится от кобуры.
        - Не надо!
        Если собеседник болтлив, позволь ему болтать. Пока он выделывается, ты сможешь вклиниться. Но когда он молчалив и медлителен, ты знаешь, что он уже отключился.
        Шэд выбил револьвер левой рукой, размахнулся правой и врезал Габриэлю в лицо. Мужчина опрокинулся на дверь, створка сорвалась с верхней петли. Изо рта Габриэля брызнула слюна, а по стене потекла струйка крови.
        Реби обвилась вокруг Шэда, обхватила его руками и произнесла:
        - Убей его. Убей моего папу.
        В глазах их Иисуса горело адское пламя. Этого было не забыть.
        В коридоре раздался крик. Должно быть, миссис Габриэль. Шэд не помнил ее лица и не мог разглядеть женщину в темных закоулках дома. Некоторые люди присутствуют в твоей истории, но не становятся ее частью.
        - Я был прав, - сказал Габриэль. - Ты пришел сюда не с открытым сердцем в поисках Господа.
        - Ты просто упрямый ублюдок - знаешь об этом? Почему бы тебе не заняться собственным домом?
        - В конце концов он тебя найдет.
        - Найдет? - Шэд решил спросить в последний раз, прежде чем забыть обо всем этом. - Кто тот змей, что ползает по твоему саду, Габриэль?
        Он заметил среди деревьев размытые темные фигуры, приближавшиеся к дому от соседней лачуги. Шэд понял, что это идут вооруженные до зубов братья Вегг. Он протиснулся мимо Габриэля, но Реби потянулась к нему и обняла за спину.
        - Не нужно суетиться из-за ерунды. У тебя нет причин бояться обычных дураков.
        Шэд оттолкнул ее и снова направился к двери, но встревоженные криком Харт и Хауэлл были уже в доме. Харт держал винтовку. Хауэлл тащил один из плексигласовых контейнеров, наполненных змеями.
        Принесли с собой змей, словно посыпанный крошкой пирог.
        На лицах братьев не было ни малейшей неприязни. Ничего от Маленького Пепе, когда тот неуклюже приблизился, собираясь исполнить задуманное.
        Контейнер из оргстекла открылся, гремучие змеи кучей посыпались на пол, переплетаясь, проскальзывая друг под другом и расползаясь во все стороны. Затем развернулись, и несколько из них метнулись прямо к Шэду, точно всегда его ненавидели.
        Харт поднял винтовку и шагнул вперед.
        - Нет! - крикнул Габриэль.
        «Ну вот, снова», - подумал Шэд.
        В тюрьме его называли Ионой, поскольку насилие окружало его, но даже плеча не касалось. Пролетало мимо и попадало в кого-нибудь другого.
        Пуля пробила грудь Реби с левой стороны. Короткий крик, похожий на имя Шэда, сорвался с ее губ. Кровь и кусочки плоти обдали его шею теплой волной. Влажные волосы Реби хлестнули Шэда по лицу, когда девушка боком упала в его объятия, выскользнула и замертво рухнула на кровать.
        Каждому мужчине хочется стать для женщины героем, даже если уже слишком поздно. Поэтому он выпрямился во весь рост. Ярость заставила его взреветь. Змеи зашипели и бросились вперед. Две вцепились в сапоги и повисли на них. Харт и Хауэлл продолжали пялиться, их лица по-прежнему ничего не выражали. В доме снова закричала женщина.
        Шэд поймал взгляд Лукаса Габриэля, мгновение длилось дольше, чем должно было. Проповедник с огромным сожалением поморщился и начал поднимать пистолет. Шэд, подавив приступ боли, фыркнул, что было не совсем вздохом. Гремучие змеи приближались, скользили по телу Джерилин, стирая улыбку с ее губ.
        Винтовка дернулась. Шэд заслонил лицо руками и вылетел в приоткрытое окно, откуда ему махала Мег.
        Глава пятнадцатая
        В федеральной тюрьме у старых бандитов было, по слухам, восемьсот двенадцать каналов кабельного, по которым они круглые сутки смотрели порнуху и «Крестного отца».
        Но в блоке «С» начальник разрешал смотреть телевизор только два часа в день. Ничего такого, что могло бы спровоцировать насилие, самоубийство, депрессию или сексуальное возбуждение - ни боевиков, ни Джерри Спрингера, ни MTV, ни Арни Шварценеггера или даже Опру. Арийцы обычно слетали с катушек, когда включалась миссис О: начинали швырять стулья, гоняться за парнями в душевых кабинах. Нет, никакой миссис О.
        Но время от времени настройки сбивались, и можно было поймать последние тридцать минут какой-нибудь киношки. Из тех, где обычного парня доводят до края и ему приходится мстить злодеям: шерифу-садисту, террористам, мерзкому брату-близнецу, жене-изменнице, которая инсценировала собственную смерть и подставила его. И он давал себе волю, засовывал гранату в рот ублюдку и отпускал остроты, пока мозги разлетались во все стороны. К финалу он был избит ко всем чертям, но, даже хромая, продолжал нести забавную чушь, а если слышал выстрел из пистолета или жужжание ракетницы, всегда уворачивался в самую последнюю секунду.
        В фильмах это выглядело легко. Парень пролетал сквозь окно бара, и стекло просто взрывалось дождем крошечных, похожих на леденцы осколков. Он лихо кувыркался, вскакивал на ноги и зигзагами проносился между деревьями. Вслед раздавались один-два выстрела наугад, ветер уносил маленькие облачка дыма. Глядя на все это, нельзя было слишком громко смеяться, иначе «быки» сообразили бы, что кто-то облажался и в камере показывают что-то интересное.
        Однажды они с Джеффи О’Рурком увидели пять минут из какого-то кино о южном садизме семидесятых, где невиновный парень пытался сбежать с каторги. Джеффи тогда взглянул на Шэда и сказал: «Из фильмов, в которых герой умирает или попадает в тюрьму до конца жизни, этот единственный, где он все равно умудряется что-то выиграть».
        «Выиграть что?» - спросил Шэд.
        Вот так, как хор в греческой трагедии, разъясняющий мораль, или помощник режиссера в «Нашем городке» [12 - Культовый фильм 1940 года.], который появляется, чтобы рассказать финал и навести немного глянца. Возможно, Джеффи и ответил, но Шэд не мог вспомнить.
        Из носа у него текла кровь, каждую мышцу, казалось, проткнули шилом. Предплечья покрывали глубокие рваные раны, колючие кустарники раздирали кожу, пока он пробирался сквозь заросли. Лицо изрезали ветки чертополоха, шипы торчали изо лба и щек.
        Шэд бежал.
        Прошла всего минута, прежде чем он настолько заблудился, что уже не понимал, в каком направлении движется. В небе висели тяжелые серые тучи, солнце было не разглядеть. Шэд видел лишь размытую алую дымку за вздымающимися клубами цвета пепла.
        Он старался не накладывать на все это звуковую дорожку, но ничего не мог с собой поделать. Слышал дурацкое банджо и губную гармошку, а когда скатился с насыпи, зашуршала и застучала стиральная доска. С каждой секундой шипы акации впивались все глубже.
        Если он направлялся обратно к гребню, то нужно было лишь пересечь эстакаду и вернуться к своей машине. А если двигался дальше на юг, то придется спуститься с этой чертовой горы, прежде чем он доберется до реки. Возможно, получится найти одну из старых лесовозных дорог или горную тропу, которая ведет в город. В противном случае он наткнется либо на скалы, либо на заросли ежевики. Ни то ни другое не преодолеть.
        Кровь Реби медленно высыхала на нем, обжигала язык.
        Лес продолжал густеть. Шэда обступали дубы, ясени, ели и сосны. Он изо всех сил старался удержаться на ногах, оставляя широкие вмятины в ковре из кедровой коры, листьев, иголок и мха. Было чертовски скользко, но он продолжал спускаться, спотыкаясь о корни и поваленные стволы. Пару раз растягивался и полз на животе мимо изрезанных деревьев и широкоголовых сцинков.
        Шэд не знал, насколько близко братья Вегг, но понимал, что они догонят.
        Его окружали заросли, ветви качались на ветру и трепали за волосы. Шэд услышал неподалеку журчание воды и пошел на звук.
        Он посмотрел вниз и увидел, что подобрал где-то наполненную грязью пивную бутылку и почему-то продолжал ее сжимать. Сохранить эту бутылку казалось важным делом. В такое время не до вопросов к своим рукам.
        Он соскользнул с грязной насыпи и приблизился к ручью, который сильно разлился из-за дождя. Шэд понятия не имел, то ли это место, где он впервые встретил Джерилин и наблюдал, как она бросала в воду листы папиросной бумаги, но уставился на стремительный ручей и тут же его возненавидел.
        Ладно, теперь, возможно, ясно, зачем нужна бутылка. Потертая этикетка оторвалась почти без усилий. Шэд написал грязным пальцем на обратной стороне:
        КТО ТЫ, СВОЛОЧЬ?
        Затем он прижал этикетку к бутылке и бросил ту в ручей. Пусть ублюдок прочтет это, если сможет. Где бы он ни был.
        Шэд перебрался через ручей и брел в зарослях катобы и кизила, когда услышал резкий перестук ветвей, которые скреблись друг о друга. Кто-то продирался через лес.
        Он упал на колени, ударился о подстилку из кедровой коры, обернулся и посмотрел сквозь кусты.
        Вот и братья Вегг. Искусные и умелые, они двигались по лесу с убийственной сноровкой. У Харта по-прежнему была винтовка, а Хауэлл задержался, чтобы забрать свой дробовик. Они осматривали землю, словно выслеживая дикого кабана. Шэд понял, насколько четкие следы оставил за собой. Вырванные куски дерна, сломанные ветки и погнутые молодые деревца вели прямиком к нему.
        До чего додумался Лукас Габриэль? Он еще мог решить, что Шэд убил Джерилин, но ведь сам видел, как Реби погибла от рук его собственных громил. Неужели все в поселке промолчат об этом? Сходит ли кто-нибудь за шерифом?
        Шэд по-прежнему думал, что быть спасенным Дейвом Фоксом в последнюю минуту - лучшее, на что он мог надеяться.
        Охотясь, братья перешептывались. Они выглядели небрежно и даже отстраненно. Хладнокровные сукины дети. Как они могли жить рядом с дочками Габриэля и не влюбиться в них?
        Парни отрезали Шэда от противоположной стороны ручья, так что, даже если бы тот захотел, он не мог повернуть назад и возвратиться в змеиный город. Найти того старикана, который все время спрашивал: «Как дела?», двинуть ему в челюсть и обшаривать его шкаф, пока не отыщется револьвер.
        Нет, Шэд был сам по себе.
        Братья увидели уплывавшую по ручью бутылку и не решили, что с этим делать. Шэд слегка удивился, услышав их отрывистый деловой разговор. Они обсуждали деградацию почв, водную эрозию, органические соединения и круговорот питательных веществ в этих краях. Просто глядя себе под ноги. Указывая здесь и там на следы, приближаясь медленно и неумолимо.
        Прошлой ночью Шэд подумал, что они воспитанные, но малограмотные, однако парни оказались гораздо сообразительнее. Хуже того, они доказывали, что терпеливы и не торопятся наделать ошибок. Шэд не собирался долго здесь торчать, но и убежать не мог. Нужно было вступить в игру, и сделать это поскорее.
        В тех фильмах, которые они с Джеффи О’Рурком смотрели, парень-южанин постоянно проверял все уголки, зная, где будет идеальное место для засады. Привязывал лозой к спине горсть листьев и становился невидимым. Или шел задом наперед по собственным следам, чтобы обмануть полицейских. Все эти маленькие хитрости показывали, насколько он умнее противника.
        Шэд никогда в жизни не чувствовал себя настолько тупым. Он вспомнил слова отца: «Если придется отнять чужую жизнь, чтобы спасти свою, то отнимай».
        Можно было бы подумать, что для парня, который два года выживал в тюрьме и застрял тут с парой болванов, готовых пристрелить его ни за что, убийство - плевое дело.
        В блоке «С» Шэд часто видел лица убийц и то, как они, закатывая глаза от восторга, вонзали заточку. Один дюйм, два, еще, толкали все глубже, пока лезвие не задевало кость и не застревало в мышцах так, что вытащить назад было уже невозможно.
        У них это выглядело так легко и весело, будто означало всего лишь быстрый жесткий перепихон. Но Шэд был иначе устроен. Даже сейчас одна мысль о подобном заставляла его фыркать от страха.
        Когда не можешь убежать, нужно бросаться вперед.
        Единственный шанс - дождаться, пока Вегги поднимутся по насыпи, а когда они доберутся до вершины, кинуться на них. Шэд понятия не имел, как справиться с двумя вооруженными мужиками, но другого выбора не было. Придется поиграть в самоубийство.
        Братья заговорили о пивной бутылке, гадая, откуда она взялась, что означает и можно ли ее считать еще одним доказательством того, что загрязнение окружающей среды расширяется. Они двинулись вверх по склону, туда, где под кустами ждал Шэд.
        В его глазах вспыхнули красные и черные пятна. Он почувствовал, что горы снова думают о нем, взволнованно и как-то даже беспокойно, поворачиваются к нему. Но теперь все было по-другому. Тревога этой земли была наполнена любовью, Шэд это ощущал. Походило на то, как родитель расхаживает ночью по кухне, ожидая возвращения сына-подростка. Скрытые силы мира потянулись к нему, прося прощения в своей суровой непреклонной манере, словно сожалея об испытаниях, которые ему пришлось вынести, и раскаиваясь за свою требовательность.
        Вегги достигли вершины, и Шэд выскочил на них из-за кустов. Тупее не придумаешь.
        Он сжал одной рукой горло Хауэлла Вегга, другой - размахнулся и отбил дробовик, направив тот вниз, в промежность Харта.
        План - каким бы он ни был - зависел от того, отшатнется ли Харт Вегг от ствола, нацеленного ему в яйца. Если да, у Шэда появится секунда, чтобы все обдумать. Если нет, Харт просто пальнет из винтовки в голову Шэда, и на этом все закончится.
        Искусный и умелый, но всего лишь мужчина, такой же, как и любой другой, Харт Вегг напрягся, чуть отпрыгнул и отклонился в сторону, спасая свой член. Шэд отпустил дробовик, но не горло Хауэлла, и толкнул свободной рукой Харта в грудь. Тот потерял равновесие, покачнулся на краю насыпи, а через секунду опрокинулся на спину и покатился вниз между кедров, сквозь кустарники, пока не скрылся из виду.
        Задушить мужчину чертовски сложно, хотя если надавить большими пальцами на кадык, то гораздо проще. Но не когда пытаешься задушить парня с жесткими, отлично развитыми мышцами и сухожилиями. Шэд подступил ближе, прижал Хауэлла бедром, чтобы тот не мог пошевелиться или упасть. Хауэлл снова развернул дробовик, пытаясь врезать противнику по рукам стволом и разорвать хватку, но Шэд не отпускал.
        «Господи, - подумал он, - вот оно, я сейчас реально убью человека».
        - Выиграть что? - спросил Шэд, потому что думал сразу обо всем, черт возьми.
        Из перепуганных глаз Хауэлла брызнули слезы и потекли по его клочковатой бороде. В любой момент мог вернуться Харт. У Шэда оставалось не так много времени, ему нужно было добраться до дробовика. Он дал волю чувствам, закричал, надавил сильнее, гадая, какую цену теперь придется заплатить за то, что сделал собственными руками.
        Шэд почувствовал, как хрящ под нажимом начал уходить внутрь. Хауэлл тоже это ощутил: глаза парня загорелись болью и неподдельной паникой, когда тот понял, что еще несколько секунд - и ему раздавят трахею. Он попытался поднести ствол дробовика ближе к лицу Шэда в надежде выстрелить, хоть угол был неудачный. Шэд нажал сильнее и раздавил горло Хауэлла Вегга.
        Харту, должно быть, все было отлично видно, потому что где-то внизу он заорал. Но выстрелить не мог, поскольку Шэд держал перед собой обмякшее тело Хауэлла. В ноябрьском воздухе пронесся последний хрип. Шэд забрал дробовик из рук умирающего, развернулся и бросился прочь.
        Харт Вегг не станет взбираться по той же насыпи. Он, скорее всего, обогнет заросли катобы и проскользнет через лес слева от Шэда, держась ярдах в двадцати-тридцати. Возможно. Не важно. Все равно в месте вроде этого не подделаешь свои следы. Шэду не хватило бы навыков, чтобы устроить засаду или построить насест, притаиться и ждать. Пришлось уносить свою задницу.
        Черт, запасные патроны. Нужно было проверить карманы Хауэлла. Почему голова включается через десять секунд после того, как это могло принести какую-то пользу?
        Угрюмые облака, извиваясь, затянули небо, солнце скрылось за горами. Вдалеке вспыхнул багровый свет и хлынул искрящимся потоком, точно кровь из перерезанной сонной артерии.
        Снова пошел дождь. Шэд в отчаянии брел по неровной местности. Боль слегка замедляла, но он с ней справлялся. Не слишком грациозно, хотя дробовик в руке в каком-то смысле помогал. Чуть придавал уверенности, а его тяжесть не давала отключиться.
        Шэд продолжал хромать сквозь лес, ветви царапали лоб, нанося все новые и новые раны. Идти было нелегко, но это сопротивление помогало хоть как-то двигаться.
        Как и предсказывал Дейв Фокс, Шэд мало чего добился, разве что причинил себе боль.
        Вскоре напряжение в боку усилилось, а ярость покинула тело, оставив лишь пустоту в груди. Шэд врезался в зазубренные гниющие стволы кленов, заросли ежевики, черноплодной рябины и дикого индиго. Он не знал, сколько миль преодолел, где теперь был и не сделал ли нелепую петлю, вернувшись туда же, откуда начинал.
        Всякий раз, подходя к скальному выступу, через который не мог заглянуть, он останавливался и проверял, боясь промахнуться мимо хребта Ионы. Там он, по крайней мере, умер бы ближе к дому.
        Шэд обогнул очередную рощу акаций и колючих кустарников, когда перед ним выросла горная цепь, заросшая густыми грозными соснами, которые вели в мрачные темные леса, простиравшиеся на мили вокруг. Шэд замедлил шаг, остановился и опустился на колени.
        Хватая ртом воздух, он запрокинул голову и увидел Харта Вегга. Тот стоял высоко на скалистом утесе примерно в четверти мили от Шэда и наблюдал за ним.
        Шэд все неправильно разыграл. Теперь он видел это совершенно отчетливо.
        Сразу после убийства Хауэлла нужно было сесть и попытаться спрятаться за кустами. Так вышло бы гораздо лучше. У него был дробовик, который дальше двадцати пяти футов ничего не стоил, а у Харта Вегга, искусного охотника, - винтовка, способная стрелять на тысячу ярдов.
        Хотя ему так много и не нужно. По-детски взъерошенные завитки густых волос Харта развевались на ветру. Он выглядел чуть менее смирным, чем раньше.
        Шэд понял, что уже слишком поздно.
        Он побежал к сосне, перемахнул через край склона и увидел, как тот уходит под ним на десятки футов, прежде чем исчезнуть среди теней.
        Пуля попала Шэду в поясницу. Он скользил сквозь насыщенный влагой воздух, когда от плотной темной лесной подстилки поднялись тонкие струйки тумана и ударили ему в лицо. Шэд видел брызги собственной крови, обогнавшие его, пока он уплывал в зыбкую и тягостную вечность, которая наступила слишком рано, но все же неокончательно.
        Глава шестнадцатая
        Со смертью встречаешься не в одиночку и не сразу. Со смертью знакомишься постепенно, на протяжении долгих лет, когда теряешь родных, друзей, домашних питомцев. Смерть всех Скорбящих.
        Ты и прежде много раз тут бывал, просто не знал об этом, поскольку заходил недостаточно далеко.
        Не настолько.
        Задерживаешь дыхание на две минуты, плаваешь и получаешь удовольствие. Задерживаешь на четыре, погружаешься под воду и вот-вот умрешь. Продержаться шесть минут невозможно. Если будешь синеть так долго, то хорошенько оглядись и увидишь святых, мучеников, всех прочих бирюзовых призраков, слоняющихся вокруг. Толстяков в коротких пеленках и с крошечными крылышками, играющих на арфах за твоей спиной.
        Шэд, пошатываясь, брел дальше. Дробовик он потерял и чувствовал себя немного одиноко без оружия. Он был в шоке и осознавал это, но отстраненно, безразлично. Если Мег придет, то это случится совсем скоро - сначала покажется одна рука, потом другая, и наконец сестра появится целиком и потянется к нему.
        Шэд пытался оставаться в сознании, но продолжал проваливаться, отключался на ходу, а через миг снова очухивался. Временами осознавал, что ползет или прислоняется к дереву, а по коре размазана кровь. Дела были плохи.
        - Ох, мама, - сказал он, потому что именно такое и говоришь, когда умираешь и знаешь об этом. Перед концом всегда хочется увидеть маму, даже если никогда с ней не встречался.
        Ниже пояса Шэд был весь в крови. Дождь ничего не смывал, как было бы - происходи все в моралите шестнадцатого века. Там Шэд приближался бы к Богу, очищая свою душу от мирских грехов. Оказался бы на смертном одре, но получил бы искупление и в итоге наполнился прозрением.
        Но поскольку он по-прежнему оставался жутко тупым, то надеялся, что время у него еще есть.
        Пуля попала выше левой ягодицы и прошла насквозь. С правой стороны живота, над бедром, зияла дыра размером с детский кулак. Шэд попытался припомнить, какие там органы. Ему казалось, что большая часть важной хрени слева. Но точно вспомнить он не мог.
        Шэд вовремя нырнул, поэтому рана получилась почти прямой. Промедли хоть миг, и пуля попала бы, пока он стоял прямо. Выстрел под таким углом снес бы ему пах, перерезал бедренную артерию, и игра закончилась бы гораздо быстрее.
        Умирать довольно погано, конечно, но, по-честному, готов ли ты обходиться без своих яиц?
        Ближе к концу тюремного срока Шэд прочитал руководство по оказанию первой помощи. Ничего другого в библиотеке уже не осталось. Теперь он мысленно представлял страницы книги, гораздо более близкие, чем его собственная боль.
        У него шок. Это примерно так: стоишь в пижаме у двери черного хода, выглядываешь в сумрак снаружи, а оттуда неожиданно выскакивает кошка. Ох!
        Похоже, должно быть, чувствовал себя отец, когда узнал, что его третья жена, Тэнди Мэй Ласк, сбежала из города со своим кузеном. Ох!
        Шок связан с серьезным нарушением кровообращения. В числе симптомов - беспокойство и страх, а следом апатия. Так и есть. Дыхание стало быстрым и затрудненным. Глаза, вероятно, были остекленевшими и тусклыми, зрачки - расширенными. Человек в состоянии шока обычно очень бледен, но кожа также может иметь оливковый или красноватый оттенок. Шэд взглянул на тыльную сторону ладони и увидел только сумрак.
        Лечение включает несколько пунктов. Поддерживайте дыхательные пути открытыми. Предотвращайте потерю тепла. Контролируйте кровотечение прямым нажатием.
        Ох, это кровотечение. Ох, мама.
        Шэда неудержимо трясло от холода. Нужно было остановить кровотечение. Хорошо. Посмотрев по сторонам, он проверил, нет ли рядом Меган. Или неуловимого и противоречивого явления с гор. Или Харта Вегга. Пока никого.
        Шэд начал говорить с самим собой, надеясь, что это поможет сосредоточиться, но его голос превратился в пронзительный безумный шепот. Кажется, ты совсем спятил, так что заткнись к черту. В блоке «С» парням с такими взволнованными, нервными голосами долго не продержаться.
        Кроме того, чем дольше звучит твой голос, тем больше власти над тобой получает противник.
        Шэд оторвал от рубашки рукава, связал их вместе и обернул вокруг живота. Сунул палец в новую дырку на заднице, но не смог пропихнуть его дальше первого сустава. Больно не было. Мышцы, сухожилия, жировая прослойка и все остальное, что там имелось, сдвинулись и как бы заткнули брешь. Кровь из раны почти не текла, и Шэд не знал, что это значит. Пользуйся тем, что тебе повезло, и будь благодарен. Иногда достаточно и кивка.
        Живот по-прежнему сильно болел. Повязка едва прикрывала выходное отверстие, но, возможно, этого хватит. Шэд туго затянул узел и, словно откуда-то издалека, услышал собственный крик. Его удивило то, какую высокую ноту он взял, почти как девчонка. Но затем Шэд захрипел. Это звучало мужественнее - так умирали крутые парни в старых вестернах.
        Что же дальше?
        Поднять нижние конечности. Транспортировать в медцентр как можно скорее.
        Убираться из гребаного леса. Хороший охотник не позволит раненой добыче долго бродить вокруг, а быстро добьет ее. Харт Вегг скоро появится.
        Шэд сделал два шага и привалился к сосне. Заставил себя сдвинуться с места, прошел еще несколько футов до следующего дерева.
        На это потребовалось время.
        Его ноги онемели, по коже бежали мурашки. Боль отступала и наконец утихла. Он покачнулся и заковылял через лес. Его охватил очередной приступ паники, и Шэд сопротивлялся ему, стиснув зубы.
        Поднялась буря. Ветер усилился, обрушил на Шэда дождь, тяжелый, как кусочки каменной соли. Ветви вздымались и резко опускались, рев становился все громче. Что наверху, то и внизу. Шэд представлял Таши Клайна, читающего «Лучшую мировую поэзию столетия». Книга лежит у него на коленях, а он разбирает символику так, словно отрывает лапки паукам.
        Шэд снова заговорил. Тихо, но вполне разумно, будто опять был с Таши в тюремной библиотеке и рассказывал ему о величии литературы. Шэд прислушался к себе, подумал, что ему следует заткнуться, но понял, что не может остановиться.
        - Моралите - это, по сути, аллегория в драматической форме. Она обладает ключевыми чертами и аллегорической прозы, и стихотворных повествований. Предполагается, что ее нужно понимать более чем на одном уровне.
        Шэд не был до конца уверен, согласен ли с тем, что говорит, но решил не спорить.
        - Ее основной замысел педантичен и догматичен, а персонажи - персонифицированные абстракции с аптронимами.
        Он не помнил этого слова и переспросил:
        - Что это?
        - Ярлыки, - ответил сам себе. - Недраматических предшественников моралите можно найти в средневековой литературе для проповедей.
        - Так и есть.
        - Это наставления, басни, притчи и другие назидательные произведения.
        - Разумеется, - сказал он.
        Им снова овладела нестерпимая боль, Шэд закричал. Затем боль отступила, и его разум прояснился.
        Он обернулся и увидел на земле свое бесчувственное тело с перекошенным лицом, дышавшее тяжело и отрывисто. Струи дождя затекали в открытый рот и вытекали обратно.
        Над ним стояли мать и Иисус Адского Пламени.
        - Ох, мама, - произнес Шэд, гадая: она ли это?
        Иисус был вовсе не Христом с картины по номерам миссис Райерсон. Или с картины старушки Хестер. Такого Христа трудно представить рядом с Конвеем Твитти или с Элвисом на облаке.
        Кулаки Иисуса Адского Пламени были гораздо крупнее, а запястья толще, чем у изможденных фигур на распятиях, которые видишь на стенах обеденных комнат. Этот Иисус был каменщиком, он прошел три мили от своей деревни до космополитичного города Сефер, где римляне вели строительство вдоль Галилейского моря. Он работал до изнеможения, поскольку налоги забирали четвертую часть его доходов. Если неделя выдавалась неудачной, римляне приезжали в Назарет и заставляли двести жителей деревни платить дань продуктами и животными. Этот Иисус многое знал о Платоне и Аристотеле от греческих ремесленников, которые выкладывали напольные мозаики.
        Лицо у него простое, угрюмое, опаленное солнцем пустыни и покрытое глубокими морщинами. В уголках глаз корка из грязи и пыли. Среднего роста, чуть лысоватый. У него не было возможности принимать ванну каждый день, и он источал отвратительный запах, которого на Ближнем Востоке никто и никогда не заметил бы. Но даже мать Шэда, принюхавшись, скорчила гримасу.
        Иисус, чей голос то ли был, то ли не был голосом отца Шэда, что-то пробормотал. Слишком тихо, чтобы можно было расслышать.
        Проделываешь такой путь, чтобы встретиться с Богом, а тот мямлит.
        - Шэд?
        - Да, мама.
        - Ты… ты ранен?
        - Да.
        - Ты идешь ко мне? Мы снова будем вместе? - Ее лицо просияло.
        - Нет, мама. Не сейчас. Ты должна мне помочь.
        - Должна?
        - Да, ты должна показать мне выход.
        Шэд видел себя лежавшего на земле. Губы от кашля покрылись зернистой черной мокротой. Он где-то читал, что это означает повреждение печени. Какое-то время еще проживешь, но, скорее всего, это конец. Возможно, печень была не слева, как он думал. Ужас вновь охватил Шэда, и он посмотрел на Христа.
        Ни малейшего шанса на милосердие. У Иисуса Адского Пламени было много забот, он крадучись, точно зверь, расхаживал по лесу, а взгляд его горящих глаз метался из стороны в сторону. Сочувствия этот Иисус не хотел и сам его проявлять не собирался.
        Такая же сволочь, как Варавва, который, желая убивать тиранов, резал глотки солдатам. Иисус Адского Пламени уставился на тело Шэда и нахмурился. Он не улыбался и выглядел так, будто вообще забыл, как это делается.
        - Шэд?
        - Мама, ты должна мне помочь!
        Шэд не знал, что хуже: страх смерти или унижение, которое он почувствовал, услышав собственный визг. Он стиснул зубы. Разочарование скрутило живот и превратилось в нечто гораздо более ужасное. Он не хотел умереть здесь, не получив ответов, которые были ему нужны. Он не хотел умирать.
        - Ты должен был взять с собой Нытика, - сказала мама. - Пес помог бы.
        Когда есть возможность, даже призраки наскакивают с критикой, твердят: «Мы же тебе говорили».
        - Сын?
        - Я здесь, мама.
        - Сын?
        - Я все еще рядом с тобой.
        Слезы потекли по ее щекам. Шэд прежде не видел, чтобы его мать плакала. Она протянула руку, но он не мог к ней прикоснуться.
        - Я говорила, что ты должен послушать меня, сынок.
        - Знаю. Ты была права.
        Ее взгляд скользнул мимо, затем снова упал на него.
        - Блудница. Он возлежал с блудницей. Моя кожа еще не истлела, земля не остыла, а он отшлифовал надгробие и прилепился к другой.
        - Хватит о па. Скажи мне, как вернуться на дорогу.
        - На дороге злая воля.
        - Просто направь меня.
        - Ты не можешь вернуться этим путем. Ты зашел слишком далеко. Ты не можешь вернуться. Ты должен идти дальше. К блуднице.
        Иисус Адского Пламени с глазами, полными мщения, снова прошептал что-то матери Шэда.
        - Я не хочу говорить ему об этом, - ответила она.
        О Господи.
        Иисус Адского Пламени коснулся мамы и подтолкнул ее вперед.
        - Нет. Пожалуйста, нет, - сказала он.
        - Что? - спросил Шэд.
        - У тебя за спиной, - ответила мама. - Там.
        Шэд ошибался. Иисус Адского Пламени все-таки умел улыбаться. Зубы у него были мелкими и острыми, а ухмылка становилась все шире, пока до тебя не доходило, что он просто псих. И на кресте, наверное, вел себя так же - плевал сверху и презрительно улыбался. А в последние минуты своей человеческой жизни обоссал римлян и тем дал понять, что он о них думает.
        Шэд обернулся.
        Секунду он ничего не видел, поскольку смотрел вдаль. Затем сделал шаг и обо что-то споткнулся.
        У его ног, словно подношение, лежал труп Харта Вегга.
        На теле не было ни царапины, а губы растягивала едва заметная усмешка.
        Харт обнимал винтовку, точно спящий ребенок любимую игрушку. Так змеи должны были обнимать фигуру Иисуса Адского Пламени на кресте Габриэля.
        - Он же был вашим человеком, - обратился Шэд к горам. - И Джерилин была вашей, она любила вас. Они умерли с улыбкой. - А потом он зашипел, гораздо громче любой из гремучек: - Но не моя сестра! Она не была вашей!
        Он обернулся. Его мать исчезла. Иисус Адского Пламени стоял в ярде, затем в футе, а после в дюйме, пока не оказался нос к носу. Мессия уставился в глаза Шэда. Они оба испытывали одну и ту же ярость. У нее не было ничего общего с борьбой за свободу, искуплением или любовью небес. Просто сводящая с ума ненависть.
        Каждый потянулся к горлу другого, и, едва коснувшись Бога, Шэд очнулся в муках. Его вырвало на грудь черной кровью.
        Временами он словно отстранялся от страданий и наблюдал, как его тело, пошатываясь, брело по лесу.
        Дождь прекратился. Красная глина, листва и мох налипли на обвязанные вокруг живота тряпки, и это помогло запечатать рану.
        Рука сестры явилась лишь один раз, когда Шэд начал спускаться по склону. Она махнула ему поверх кустов, он развернулся и, спотыкаясь, последовал на зов.
        «Куда же подевалась история?» - думал Шэд, с трудом вспоминая, как найти следующую страницу. Возможно, он уже дошел до конца, но оказался слишком глуп, чтобы это понять. Как те люди, что сидят в кинотеатре, смотрят финальные титры и говорят друг другу: «Всё? Конец? Нет, не может быть». Оглядывают остальных зрителей, изучают лица проходящих мимо незнакомцев. «Да? И это всё? Фильм закончился? А? Что ж… отстой!»
        Его упорство оказалось сильнее страха. Тот совсем недавно одолевал Шэда, а теперь сменился осознанием того, что смерть уже спустилась за ним, но решила не забирать. Он еще не завершил то, что должен был сделать.
        Почему убили Харта Вегга? Или Джерилин? Или Меган? Ради чего на фоне стольких смертей ему сохранили жизнь?
        Лес поредел, превратился в чахлый вишневый сад. В глубине сознания Шэда зазвенели воспоминания, и он пошел быстрее. Где бы его рука ни касалась нездоровой коры тонких деревьев, кожа покрывалась текучим пурпурным соком. Сад умирал.
        Ощущая прилив сил, Шэд двигался все дальше, пока не выбрался на поляну. Неподалеку раздались гудки грузовика, мчавшегося по шоссе - восемнадцать.
        Тяжело дыша, Шэд на минуту опустился на колени. Попытался подняться, но не смог. Тогда перевернулся на спину и издал булькающий крик. Шэд вымотался и надеялся лишь на то, что добрался до людей и его найдут.
        Прошло некоторое время, но в конце концов появился тыквоголовый малыш и пристально посмотрел в лицо Шэда. Мальчик издал глухой хриплый звук, похожий на звериное ворчанье. Это привлекло еще одного ребенка, с ластами вместо рук и ногами без костей. Подскакивая и хныча, он подполз ближе. Зашевелились дальние уголки двора. Сквозь высокую траву, извиваясь, пробирался мальчишка без позвоночника с разрезами вместо ноздрей.
        Меган привела Шэда на ферму Тэнди Мэй Ласк. К больным детям. К собственной матери.
        Часть III. Охота Декабря
        Глава семнадцатая
        Вокруг его кровати столпились дети. Гидроцефал, немой, те, у кого были когти, и другие, смотревшие на него большими немигающими рыбьими глазами. Шэд содрогнулся, подумав, как близок был к тому, чтобы стать им всем родней. Тэнди Мэй с ее кузеном были чертовски заняты, создавая здесь, в Уэйнскроссе, свою семью.
        Шэд лежал на толстом матрасе, набитом гусиным пером, под тяжелыми одеялами. От тепла и уюта клонило в сон. Он пытался остаться в сознании, но продолжал проваливаться в дремоту, его мысли путались, пока в комнате не раздался уверенный мужской голос, который Шэд узнал.
        Сначала ему сделали три подкожные инъекции - две в живот и одну в бедро. Капельницу смогли поставить с четвертой попытки. Затем в дело пошла швейная игла, она входила в плоть и выходила, туда и обратно. Сперва на боку, потом на груди, а после его, черт возьми, перевернули и начали зашивать рану на заднице.
        Шэд почувствовал брызги - кровь плеснула в одну сторону, а затем полилась в другую. Пятна с простыней и подушек никогда не сойдут, но Шэд знал, что белье все равно не выбросят.
        Он то отключался, то приходил в себя. Боль была сильной, но уже не такой, как раньше. Отчаяние отпустило. Помогли транквилизаторы. Нервы напряглись. Руки сжались в кулаки, и Шэд прижал их к ногам, покрытым синяками.
        Он повернулся в кровати и увидел спящего на стуле дока Боллара, на полу - врачебную сумку и кофейник, а на потолке - включенную люстру, в которой перегорели три из четырех лампочек.
        Наступила ночь, мерцающее небо выплескивалось через окно на одеяла. Мимо открытой двери прошел тыквоголовый мальчишка, заглянул в комнату и поймал взгляд Шэда. Мальчишка разжал крошечные челюсти под гигантским черепом и произнес:
        - Тебе нужно поспать.
        Шэд так и сделал.
        Он проснулся с сильной болью в глубине живота, но все остальное по большей части онемело. Попытался пошевелиться и сумел чуть перекатиться на бок. Вот и все. Вытянув шею, он смог заглянуть за край кровати и увидел на полу окровавленные полотенца и тряпки. Брошенный кетгут [13 - Кетгут - натуральный рассасывающийся хирургический шовный материал, изготавливаемый из мышечного слоя кишечника крупного рогатого скота.] и резиновые перчатки. Комья высохшей грязи и мха, осколки стекла, шипы и деревянные щепки.
        У дока Боллара отросла трехдневная белая щетина, покрытое шрамами лицо было напряженным. Он неловко свешивался со стула со спинкой из горизонтальных перекладин, словно ему было неудобно и у него начался геморрой от сидения в уличном сортире.
        Этот человек всегда выглядел так, будто проснулся пять минут назад и одевался без зеркала. Другим Шэд его не видел. Редкие волосы сбились в один дикий пучок, откинутый назад, точно крышка на приоткрытом серебряном сливочнике. Док был маленьким и с каждым годом все больше съеживался, горбился, из-под рубашки торчали острые лопатки. Он был тощим, и только его ступни выглядели просто огромными. Казалось, сейчас он снимет свои коричневые клоунские ботинки, и это окажется шуткой. Можно было подумать, что без этих громадных ног док вылетел бы в окно смятым воздушным шариком.
        Глаза дока открылись, повращались секунду и сфокусировались в ярком свете дня.
        - Ты знаешь, где находишься, Шэд Дженкинс?
        - Да. Как давно я тут?
        - Три дня.
        Что ни делай с собой, от символизма не уйти.
        - Кто еще здесь? - спросил Шэд.
        - Только Тэнди Мэй с детьми. Мне ведь не нужно тебе о них рассказывать?
        - Нет. А что насчет ее мужа?
        - Он сбежал несколько месяцев назад. - Док со стоном поерзал на стуле, подался вперед, но не встал. - Перестань задавать глупые вопросы. Тебе нужно в больницу.
        - Сильно пострадал?
        - А не хочешь сначала рассказать, что, черт возьми, с тобой случилось?
        - Нет.
        Ответ разозлил старика, заставил его оглядеться, будто он хотел взять молоток и ударить Шэда по голове. Вместо этого док схватил остывший кофе и раздраженно вздохнул. Запах свернувшегося молока вызвал у Шэда гримасу. Он почувствовал, как швы на лице натянулись.
        - Я хорошо тебя зашил, но раны опасные. Могу сказать, что ты, наверное, самый счастливый сукин сын, которого я когда-либо видел. По всем правилам ты должен был умереть от одной только кровопотери. Пуля прошла через мягкие ткани, не задев жизненно важные органы. Кто бы ни стрелял в тебя, он, наверное, стоял на приличном расстоянии. - Док с минуту молчал, надеясь услышать ответ, а затем продолжил: - Чуть ближе - и тебя бы распотрошило. Я собираюсь перевести тебя в Главную городскую больницу Поверхое.
        - Нет, док.
        - Я должен сообщить шерифу…
        - Уже три дня прошло. Тэнди Мэй до сих пор не сообщила?
        - Видимо, ты велел ей этого не делать. Ты был непреклонен, выскользнул из постели и сильно перепугал женщину. Она, должно быть, думает, что ты перевозил виски и тебя подстрелили федералы.
        - Хорошо.
        - Но ведь не это произошло?
        - Нет.
        - У тебя неприятности с теми змеиными людьми?
        Сейчас не было причин лгать.
        - Да.
        - Они могут прийти за тобой.
        - Нет, не могут.
        Док слегка удивился, на его лице отразилось беспокойство.
        - Неужели ты… - Он сделал заметную драматическую паузу, словно репетировал на театральных подмостках сцену из «Кто боится Вирджинии Вульф?». - Неужели ты…
        - Что?
        - Ты убил их всех?
        - Прекрати нести чушь, док. Почему ты не позвонил Уинтелу, когда меня увидел?
        Чувство стыда исказило лицо дока. Он выставил вперед свои клоунские ноги и уставился на них.
        - Насколько я смог понять, ты отправился по Евангельской тропе. Случись беда с моей сестрой, я поступил бы так же. После осмотра тела Меган у меня не нашлось ответов для твоего отца. У шерифа их тоже нет. Это терзает меня. Я вырос здесь, в Лощине, так же, как и ты. Я знаю об этих горах.
        Док замолчал, будто и без слов все было понятно. Шэд нахмурился, но спустил все на тормозах, ему это было выгодно. Вот к чему привело развитие науки и медицины в этом округе.
        Возможно, док давал ему передышку, поскольку чувствовал вину за то, что напортачил с причиной смерти Меган. Или его просто тошнило от Лощины, от Шэда, от больных младенцев, которых он продолжал принимать.
        - Теперь, когда ты… закончил свои дела с той дорогой, я обязан доложить обо всем, Шэд Дженкинс.
        - Я еще не закончил, док.
        - Сынок…
        Когда они тебя не слушают, а ты лежишь на спине, напомни о том, что вас связывает.
        - Помнишь, я натыкался на тебя на нижних отмелях? Твои ноги лежали прямо в воде. Я останавливался, подбирал тебя, пока течением не унесло, и отвозил домой. Твоя жена всегда пыталась заплатить мне сорок долларов. Не знаю точно, как она дошла до такой цены.
        - Это все деньги, что у нее были зараз, - ответил док. - Я ограничивал ее в расходах, поскольку она ездила по всему чертовому округу в поисках гаражных распродаж и притаскивала домой самую уродливую и бесполезную мебель, которую можно себе представить. Плетеную. Эта проклятая плетенка. Люди, которые делают плетеные сиденья, бесчеловечны, их следует сжигать на костре.
        У дока были свои заскоки.
        - Не могу сказать, что я виню тебя.
        - Ты ставишь меня в затруднительное положение.
        - Три дня назад ты, возможно, и был в затруднительном положении. А теперь это, в общем, запоздалая отговорка.
        Док обдумал его слова:
        - Хорошо, я не пойду в полицию. И стану отрицать, что был здесь. У меня в жизни и так достаточно неприятностей.
        - Как и у всех нас. Спасибо.
        - Ты не мог бы объяснить, почему не хочешь ехать в больницу? Ранение тяжелое. У тебя внутренние повреждения. Даже если выздоровеешь, будешь прикован к постели несколько месяцев. Хромота останется навсегда.
        - Я прошел через огонь, док. Бог меня не хочет. Если бы хотел - забрал бы.
        - Ты бредишь.
        - Думаешь?
        Плечи дока Боллара поникли, он отступил, побежденный задолго до того, как пришел в этот дом. Исповедальным шепотом он спросил:
        - Что случилось в терновых лесах, Шэд Дженкинс?
        Джерилин мертва. Реби мертва.
        Харт и Хауэлл Вегги мертвы. Одного Шэд убил собственными руками.
        Как описать сокрушительную природу всего этого? Преступления, связанные с его поисками? Громадную пропасть, которую он пересек?
        Шэд минуту облизывал губы, пытаясь подобрать верные слова, и выглядел таким же бестолковым и обескураженным, как и старик. Есть вопросы, на которые ты никогда не смог бы ответить вслух. Наконец ему удалось произнести:
        - Как там ваши мозоли, док?
        Тэнди Мэй Ласк, мать Меган, третья жена Карла Дженкинса, всегда была немного кривоногой. Но за последние двадцать лет она прибавила в весе и родила так много детей, что теперь ее колени были постоянно выгнуты.
        Тэнди Мэй вошла в комнату, переваливаясь так, словно у нее трещина в тазу или она когда-то переломала ноги. Несколько больных детей сгрудились вокруг нее, другие тащились позади и оставались в темном коридоре.
        Иногда, проезжая мимо фермы Ласк, Шэд останавливался на шоссе - восемнадцать, глядел на дом и гадал: каково было бы дольше двух лет иметь в мачехах Тэнди Мэй? Он стал бы сильнее или просто быстрее слетел бы с катушек? И как Меган пережила бы трудные времена, если бы о ней всегда заботилась мать?
        Иные печали могут долгие годы иссушать тебя по миллиметру без твоего ведома, пока однажды не проснешься совершенно опустошенным, не имея ни малейшего представления, как же это произошло.
        Именно такое выражение лица было сейчас у Тэнди Мэй Ласк. Она выпроводила детей заниматься домашними делами. Малыши заковыляли, покатились и поскакали прочь, извиваясь и ползая в хаосе незавершенных тел. Ни к кому из них Тэнди Мэй не обращалась по имени.
        Рядом остался только тыквоголовый мальчик. Он примостился у самой двери, но время от времени заглядывал в комнату. Шэд помахал ему. Мальчишка в ответ пошевелил пальцами. Их было всего четыре.
        Лицо Тэнди Мэй было сжатым точно кулак, каменным, но не то чтобы злым. Она по-прежнему сохранила некоторую моложавость, будто старилась не вполне естественным образом. Будто прожитые годы ей навязали. Возможно, именно так она себя и ощущала.
        Что с тобой делает рождение такого количества больных детей и невозможность все это остановить? Шэд видел, как муж Тэнди Мэй заставлял ее год за годом беременеть в надежде, что появится наконец один нормальный сын. Мальчик, которого можно научить играть в бейсбол и водить машину. Что же заставило его уйти после стольких попыток?
        Тэнди Мэй села на край кровати и уставилась в пол, словно ждала побоев. Шэд начинал понимать, что происходило в этом доме.
        - Спасибо, что приняла меня, - сказал он.
        - У меня не было выбора, - ответила она без всякой враждебности.
        - Ты могла бы позвонить шерифу.
        - Думаю, ты бы убил меня. Ты был так близок к смерти, как ни один человек или зверь, которых я когда-либо видела. Но велел мне не звонить, вот я и не стала.
        Он этого не помнил.
        - Могла бы связаться с моим отцом.
        Это нисколько ее не встряхнуло. Казалось, Тэнди Мэй не осознавала, что когда-то была замужем за Карлом Дженкинсом. И что такого рода ситуацию кто-то может посчитать неловкой.
        - Я подумала, он знает про твои замыслы и уже смирился с ними. Такой уж твой па.
        - Ты давно его не видела.
        - Люди не меняются.
        - Пожалуй, соглашусь.
        Тыквоголовый мальчик вышел из комнаты. Половицы заскрипели.
        - Хочешь теперь поговорить о Меган, да?
        - Да. Она когда-нибудь навещала тебя, Тэнди Мэй?
        - Пару раз за последние несколько месяцев. Заезжала время от времени. Она и эта Келли Энсон.
        - Чтобы выгрузить виски?
        Она кивнула.
        - Мой муж, Джимми Рэй, к нему пристрастился, хоть и не давал себе волю, как некоторые в Лощине.
        - Келли сказала, что не знает о ферме.
        - Ты спрашивал, видела ли она моих детей, да? Она никогда их не видела.
        - Ей не знакома фамилия Ласк.
        - Десять лет назад нам пришлось продать ферму. С тех пор мы ее арендуем и работаем на владельца. Его зовут Сирил Пэтчи. Это «Местечко Пэтчи». Когда заказываем виски, используем имя Сирила.
        - Не знал.
        - И не обязан.
        - Каково было увидеться с Меган после стольких лет?
        Тэнди Мэй впервые посмотрела ему в глаза.
        - Это немного успокоило мое сердце. Мы разговаривали не как мать и дочь. Болтали, будто парочка городских дурочек. Она и одна приходила, помогала мне с малышами. Ей нравилось брать их с собой к реке и гулять там по утрам, когда шел дождь. Мы прекрасно ладили, она никогда не отчитывала меня за выбор, который я сделала.
        У Шэда сложилось впечатление, что Тэнди Мэй искренне сожалеет о потерянных годах. Он попытался положить руку ей на локоть, но из-за этого швы начинали натягиваться.
        - Как она попадала сюда в одиночку? - спросил он. - Пешком идти слишком далеко. А брать пикап без ведома па она не могла.
        - Не знаю. Она просто появлялась. Я думала, что Келли высаживала ее на дороге.
        - Нет, - сказал Шэд. - Только не Келли.
        - Ну, тогда кто-то другой.
        Правильно, кто-то.
        - Она хоть раз говорила о ком-нибудь в своей жизни? О парне или мужчине?
        - Нет. Но ближе к концу… В последний раз или два, когда я ее видела… Она казалась чем-то взволнованной. Счастливой, какой и должна быть молодая девушка.
        - Влюбленная девушка?
        Тэнди Мэй, которая оставила его отца, чтобы сойтись с собственным кузеном и налаживать жизнь на арендованной ферме с умирающим вишневым садом, которая, вероятно, много понимала в любви, ответила:
        - Может быть. Она засияла по-новому. Иногда, успокоив детей, спускалась к реке с блокнотом и ручкой. Я думаю, писала стихи.
        - Или письма.
        - Может, и так. Вода протекает по краю нашей земли, а потом уходит на восток, дальше того места, откуда ты спустился. Я не строила из себя мать, не мое это было дело. У Меган имелось собственное мнение. Может, она и встречалась там с парнем. Точно не знаю.
        В Шэде проснулась ярость. Ему захотелось схватить Тэнди Мэй за плечи, встряхнуть и спросить, почему она позволила дочери спускаться туда одной. Столько времени прошло, почему было не задать вопросы и не докопаться до правды, вместо того чтобы заставлять ее приглядывать за постоянно растущей оравой больных детишек.
        Мег спускалась к реке и отправляла по воде письма своей новой любви. Тому, кто процитирует их, когда встретится с ней позже. Ночью. На дурной дороге.
        Три недели спустя Шэд почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы выйти наружу. За все это время он ни разу не говорил с отцом и гадал, беспокоится ли тот. Или па занят вырезанием и полировкой надгробия Меган.
        Декабрьский воздух был тяжелым, бодрящим и холодным. Снега в Лощине не случалось почти двенадцать лет, но Шэд не удивился бы, если бы небо раскололось и обрушилось метелью. Что наверху, то и внизу. Становилось все холоднее, но он по-прежнему боролся за свое хладнокровие.
        Когда Шэд решил, что справится, он пересек фермерские земли, добрался до реки и сел на берегу. Интересно, змеиные проповедники по-прежнему преследовали его? Лукас Габриэль не хотел обращаться в полицию, но неужели он в конце концов это сделал? Побывали ли после него в поселке Инкрис Уинтел и Дейв Фокс?
        Шэд наклонился, опустил ладони в ледяную воду и плеснул в лицо. Нет, мысли все еще туманились. Дейв за три недели не догадался проверить ферму Тэнди Мэй. Либо всем наплевать, либо они считали, что Шэд сгинул на хребте Ионы, либо Дейв точно знал, где он, крутился поблизости, но давал время прийти в себя.
        В нескольких ярдах стоял тыквоголовый мальчишка, прячась за небольшой рощицей тополей. Шэд помахал ему, а тот взмахнул четырьмя пальцами, подзывая.
        - Папа, - сказал мальчик с тяжелым печальным вздохом. Его странный голос разнесся по лесу и эхом отразился от бьющейся о скалы воды. На миг Шэду показалось, что малыш его назвал своим папой. Но нет, дело было в другом.
        Ох, мама, теперь-то что?
        Шэд встал, подошел к мальчику и увидел полевые цветы, разложенные на клочке размытой земли.
        На неглубокой могиле.
        Казалось, что после дождя со склона промчался поток и размыл широкую прогалину.
        Лоб и глаза мужчины скрывала грязь, но его нос и подбородок обнажились. Бурыми сорняками торчали несколько прядей волос. Б?льшая часть плоти исчезла, челюсти разорвали звери, пытаясь добраться до языка.
        Итак, вот он - Джимми Рэй Ласк.
        Шэд повернулся что-нибудь сказать, но мальчишка исчез в кустах. Краем глаза Шэд заметил Тэнди Мэй, которая шла прямо на него с одним из своего выводка на руках. Пора бежать? Неужели она собралась пристрелить его за то, что он нашел тело?
        Шэд не уходил лишь по инерции. Куда ему было деваться?
        Насколько он мог видеть, у крепко спеленутого в одеяло младенца вместо ушей были дырки.
        Посмотрев на могилу, Тэнди Мэй произнесла:
        - Я его убила.
        - Это я сообразил.
        - Из его собственного ружья. Потом бросила в грузовик и привезла сюда.
        - Ясно. На то была какая-то определенная причина?
        Не то чтобы хоть кому-то нужна причина.
        Замкнутое лицо Тэнди Мэй чуть посветлело.
        - Он хотел прекратить.
        Шэд понял, что она имела в виду, но не мог не повторить:
        - Прекратить?
        - Перестать делать мне детей, - объяснила она.
        Шэд знал, что с такими людьми о подобных вещах не разговаривают, но не смог промолчать. Его голос звучал более устало, чем Шэд себя чувствовал.
        - А почему ты хотела еще?
        - Ты не заметил?
        - Думаю, что нет.
        - Они мальчики, - сказала она. - Все мои дети. Они мальчики. Я хотела еще одну девочку. И не позволяла ему останавливаться, пока он не подарит мне дочь.
        - Но почему ты так сильно хотела девочку?
        Тэнди Мэй нахмурилась и коснулась лба свободной рукой, будто кто-то стучался изнутри ее черепа.
        - Мне нужно было загладить вину за то, что я оставила Меган.
        В этом не было никакого смысла.
        - Но после всех этих лет вы с ней снова общались.
        - К тому моменту я уже сделала это.
        Младенец бросил бутылочку на землю. Шэд с кряхтеньем наклонился, поднял бутылочку и почувствовал знакомый резкий запах. Он брызнул несколько капель на ладонь и увидел, что жидкость прозрачная. Шэд обмакнул в нее кончик языка.
        Тэнди Мэй поила младенцев виски.
        Шэд уставился на нее со смесью сожаления, беспомощности и равнодушия.
        - Только это заставляет их замолчать, - сказала она. - Малыш, которого я держу, глухонемой, еще у него нет коленей. Думаешь, можно так жить, не поддерживая себя домашним виски?
        - Нет, - прошептал он.
        - Собираешься сообщить об этом в полицию?
        - Нет.
        Если шериф Уинтел посадит ее в тюрьму, кто, черт возьми, будет заботиться о больных детях?
        - Так я и думала. Ты даже не выглядишь расстроенным. Тогда сделай одолжение и засыпь нос Джимми Рэя. У него всегда был чертовски большой нос, нужно было сперва его отрезать.
        Тэнди Мэй поплелась с младенцем обратно. Тыквоголовый парнишка выскользнул из кустов и принялся пинать цветы и листья, целясь в нос своего мертвого отца. Шэд некоторое время постоял в тишине, затем, дрожа, побрел прочь. Капля выпитого виски вызвала у него страшную жажду.
        На берегу реки росли колючие кустарники. Где юная девушка могла расцарапать щеку, прежде чем легла поспать, или помечтать, или поплакать, или поволноваться, или что-то тихонько напеть? Где она могла уединиться с мужчиной, - возможно, в первый раз, а возможно, и в последний?
        Носок сапога задел бугорок в грязи.
        Идешь и спотыкаешься обо что-то. И никогда не знаешь, что найдешь.
        В земле оказалась наполовину закопанная пивная бутылка.
        Шэд вытащил ее и увидел внутри листок бумаги.
        Он разбил бутылку о камень, перебрал осколки и обнаружил, что листок аккуратно сложен вчетверо.
        Шэд развернул его и прочел:
        «Рад видеть, что с тобой все в порядке».
        Глава восемнадцатая
        Тэнди Мэй усадила весь свой болезненный выводок в грузовичок и отвезла Шэда обратно в пансион миссис Райерсон. Теперь Шэд лежал в своей комнате, ожидая, когда ему наступит конец.
        Много времени это не заняло бы. Он потянул за все ниточки, которые смог найти, и ушел в горы, а теперь то, что там засело - чем бы оно ни было, - должно спуститься в город. Шэд знал, это произойдет, но ждать ему уже надоело.
        Лунный свет падал на его лоб. Шэд проснулся голым. Он стоял у кровати, а рядом сидела женщина, положив раскрытую ладонь ему на спину. На миг он подумал, что это Джерилин. Потом, что ее сестра. Даже стряхнув это ощущение и присмотревшись, Шэд чуть не произнес имя Реби. Он тяжело дышал, пот стекал по ярким, местами зажившим ранам на животе.
        Женщина встала на колени и обняла его сзади, мерцая в серебристом сиянии комнаты. Оконное стекло покрывал иней, и тени ледяных узоров кружились на дальней стене.
        Шэд чувствовал отдаленное недовольство. Словно еще не завершил рутинные дела. Одно из тех ощущений, к которым скоро привыкаешь.
        Элфи Данфорт кивнула ему, одарила мимолетной сокрушительной улыбкой, и внутри у Шэда все сжалось и перевернулось. В груди зашевелился неприятный зуд.
        - Что ты здесь делаешь, Элф?
        - Что, черт возьми, за вопрос?
        Дурацкий. Приходится работать с тем, что дают.
        Ее светлые волосы развевались на ветру и в беспорядке тянулись к Шэду. Ему хотелось провести ладонями по ее носу, по острому выступу подбородка. Элфи усмехнулась, и в уголках ее глаз появились морщинки.
        - Говорила же тебе, - шутливо сказала она, пытаясь немного поиграть, - что ты глупый.
        - Насколько помню, я не спорил.
        - Рада, что ты снова со мной разговариваешь. Ненавижу, когда ты молчишь. Тебя так трудно любить.
        А он-то думал, что с ним легко поладить.
        - Я не хотел быть таким, - сказал Шэд.
        - Знаю. - Она взяла его лицо в ладони, притянула к себе и держала так некоторое время. - Ты выяснил, что случилось на Евангельской тропе? Узнал, как умерла Меган?
        - Нет.
        - Значит, собираешься продолжать поиски.
        - Нет, думаю, я сделал все, что мог.
        - Ты уедешь?
        - Нет, я собираюсь остаться.
        - На время?
        Она пыталась сохранить хоть какую-то надежду, веру в то, что он чего-то добьется в этом мире и сумеет забрать ее с собой, несмотря на их прошлое, ребенка и все остальное.
        - Да, только на какое-то время.
        И вот она, широкая открытая улыбка.
        Элфи обвилась вокруг него так крепко, как только могла, заставила войти в себя, втягивая все глубже и прижимаясь все крепче, пока у Шэда не открылась часть ран. Все это было не ради удовольствия и даже не по любви. Элфи хотела ребенка, чтобы возместить того, которого они потеряли. Точно так же Тэнди Мэй хотела, чтобы новая дочь восполнила потерю Меган. Кровь Шэда брызнула между их телами.
        Позже, когда Элфи наконец отпустила его, Шэд откинулся на матрас и задумался, смог бы он выбраться из Лощины, если бы отец не позвонил тогда в тюрьму.
        Элфи потерла большим пальцем костяшки на его руке - в темноте ноготь выглядел густо-кремовым и очень гладким - туда-сюда, как и все предыдущие разы. Гладила его, словно приговаривая: «Малыш, малыш, все будет хорошо, иди спать».
        Потом наклонилась и поцеловала его. Ее губы были холодными, но не холоднее его собственных.
        На рассвете Шэд услышал пьяный смех в кустах за домом и пошел на звук. Джейк Хэпгуд, обдолбанный метом и виски, сидел на пне рядом с Беккой Дадлоу, засунув руку ей под блузку.
        Бекка повернулась к нему своим злым оскалом и начала покусывать его подбородок, оставляя крошечные следы на коже. Джейк этого не замечал. Волосы свисали ему на глаза, он наклонил голову в сторону Шэда, но не фокусировался на нем. Слабое, злобное хихиканье вырвалось из горла Джейка, оно все длилось и длилось, словно он не мог перестать смеяться над собой, не мог до конца поверить, что находится здесь. Вся его бойкость исчезла.
        Шэд схватил Джейка за подбородок, с силой сжал и ощутил, что расшатавшиеся зубы друга вот-вот вылетят из больных десен. Это не слишком удивляло. В конце концов виски до всех добирается.
        Шэд сделал шаг назад и почувствовал, как ему в спину уперлось дуло.
        Позади него стоял проповедник Дадлоу, положив одну руку на огромный живот, а другой крепко сжимая револьвер 38-го калибра. На этот раз проповедник был без перчаток, но по-прежнему посасывал кончики усов.
        «Ну вот», - подумал Шэд.
        Он сообразил, что преподобный здесь не ради него, поэтому просто скользнул немного левее, пока дуло не указало на сидевшую на пне Бекку. Рука Джейка продолжала энергично обрабатывать ее грудь.
        Дадлоу был без пальто, но все еще в яркой охотничьей шапке с опущенными на уши клапанами. Шарф, связанный его матерью, по-прежнему дважды оборачивал горло и спускался по плечам до лодыжек. От подбородка Дадлоу исходил аромат пирога с бойзенберри, приготовленного миссис Свузи.
        - У всех нас свои соблазны, - сказал Шэд, ссылаясь на их последний разговор у могил Меган и мамы. Когда бросаешь кому-то его собственные слова, те бьют гораздо сильнее, чем всё, что ты мог бы придумать сам.
        - Совершенно верно, - ответил Дадлоу.
        Шэд попытался вспомнить, что там дальше было.
        - Так по-человечески. Это Божье испытание. Мы обречены сражаться со своими недостатками.
        - Я перестал бороться, - сказал Дадлоу. - Ты попытаешься помешать мне?
        - Нет, - ответил Шэд, слегка удивив самого себя. Но это была правда.
        - Ты знаешь, куда она ходила? Чем занималась?
        - Да.
        Дадлоу скривился, показав фиолетовый язык.
        - Это возмутительно. Отвратительно. И все это моя вина. Я не сберег собственный дом!
        - Тогда вы не можете осуждать одну ее.
        - Да-да, ты прав. В этом ты совершенно прав, да, несомненно.
        Дадлоу обращался с оружием слишком легко, безо всякого почтения. Крутил им туда и сюда, как будто собрался поднести к глазу, заглянуть в дуло, начать нажимать на спусковой крючок - щелк-щелк-щелк… Бах! Превратить это в дурацкую шутку из французского фарса. Закончить все пеплом на лице, маленьким порезом на носу и общим хохотом.
        Дадлоу переминался с ноги на ногу, иногда цепляясь каблуками за концы шарфа.
        - Вы говорили мне, что не глупы, - сказал Шэд. - Говорили, что очень серьезно относитесь к защите своей паствы.
        - Так и есть. Я думал… - Его губы беспомощно шевелились, колени начали подгибаться, словно у ребенка, который готов разрыдаться.
        Когда становится плохо, всегда хочется упасть и позвать маму.
        - О чем вы думали, преподобный?
        - Я думал, что это будешь ты.
        - Я?
        - Что это ты на взводе и готов взорваться, Шэд Дженкинс. Что ты собираешься убивать и заберешь кое-кого из нас с собой в ад.
        - Мне нужен лишь тот, кто убил мою сестру.
        - Это ты так говоришь.
        - У каждого из нас свои разочарования. Возможно, вам просто следует быть немного снисходительней.
        - На самом деле я думаю, что мне, возможно, слишком нравится быть мучеником. Я знал об этом какое-то время, но… Меня поймала в ловушку собственная гордость. Бремя моего креста. Она, моя жена.
        - Потому это и называется бременем, что его приходится нести.
        Должно быть, Джейк сильно ущипнул Бекку, поскольку в эту секунду она издала странный тихий писк и ее глаза на мгновение прояснились. Она увидела мужа, направлявшего на нее оружие, и ее лицо наполнилось покоем. Дадлоу заметил это, всхлипнул и наставил револьвер прямо ей в лицо.
        - Останови меня, - взмолился преподобный.
        - Нет, - ответил Шэд.
        - Заклинаю тебя.
        - Нет.
        Если бы Шэд схватился за револьвер, у Дадлоу появился бы предлог отдаться своей боли и нажать на спусковой крючок. Он не чувствовал бы давления вины, поскольку всегда смог бы обвинить Шэда в соучастии.
        Так что им пришлось подождать. Это не заняло много времени. Через пару минут Джейк и Бекка отключились, их головы склонились друг к другу, изобразив что-то вроде прерванного поцелуя. Они оба свалились с пня.
        От земли поднимался утренний туман и клубился между их телами, завиваясь водоворотами от фырканья и неровного дыхания. Дадлоу отшвырнул револьвер, издал безумный вопль, развернулся и выбежал из зарослей.
        Шэд поднял оружие, направился обратно к дому, но потом передумал. Ему следовало избавиться от револьвера. Возможно, спрятать где-нибудь, но он не мог придумать подходящее место. Под половицами на чердаке миссис Райерсон? Под крыльцом?
        Он подумывал о том, чтобы закопать его или отнести к реке и бросить в воду. Шэд оружия и в руках никогда не держал - лаконичная сила револьвера притягивала внимание.
        Шэд поводил им из стороны в сторону, как будто собрался поднести к глазу, заглянуть в дуло, начать нажимать на спусковой крючок - щелк-щелк-щелк…
        Наконец он вернулся к Джейку и Бекке и бросил револьвер туда же, куда и Дадлоу.
        Не всегда нужно знать ответы. Не пустить себе пулю в лоб уже достаточно трудно.
        Элфи отвезла его в город и высадила в начале дороги, ведущей к дому па. Шэд наклонился поцеловать девушку на прощание. Хотя их губы встретились с долей страсти, он не мог избавиться от ощущения, что она получила от него все, что ей могло понадобиться, и больше ничего не осталось. Шэд захлопнул дверь, Элфи нажала на педаль и уехала. Грязь из-под шин забрызгала его колени.
        Он медленно побрел домой. Па не было. Куда бы он ни отправился, Нытика увез с собой. Впереди Шэда ждал натертый воском «Мустанг». Должно быть, Дейв Фокс нашел его несколько недель назад и перегнал в мастерскую Таба Гаттлинга. На этот раз Таб не смог совладать с собой. Теперь у машины было улучшенное шасси и усиленная подвеска. Наверное, Таб пребывал в уверенности, что Шэд снова занялся перевозкой виски. Окно снова было целым, а на приборной панели лежал счет. Вполне разумно.
        Ключ был в замке зажигания, Шэд завел двигатель и слушал гудение, пока к нему отчасти не вернулись сила и спокойствие.
        Он заглушил машину и вышел из нее с тяжестью на сердце, которую не чувствовал, покидая Элфи. На крыльце Шэд с удивлением обнаружил, что папина шахматная доска исчезла. Он вошел в дом. В углу стоял дробовик, как и всегда, заряженный.
        Постояв недолго в пустой комнате Меган, Шэд произнес:
        - Прости меня.
        Все, что он делал с тех пор, как выбрался из тюрьмы, было топорно с самого начала. Змеи выбрались на свободу. На его руках была кровь. Лощина становилась все безумней, и он тоже.
        В поисках хоть какой-то зацепки Шэд снова осмотрел спальню Меган. Ее одежду, журналы, школьные учебники. Дейв Фокс тоже все это делал. Рылся в ее вещах, надев пару латексных перчаток. Осматривал разные части дома, искал во дворе. Если Дейв не нашел ничего подозрительного, какие шансы были у Шэда?
        Выбора не оставалось. Когда врезаешься в стену, отступаешь на несколько шагов и снова бросаешься на нее. Шэд проверил половицы, заднюю стенку шкафа и наличники двери. У девочек-подростков бывают тайники, особые места для хранения сокровищ. Он поискал блокнот, которым сестра пользовалась на ферме Тэнди Мэй, когда писала любовные стихи и записки и бросала их в реку.
        Он работал так тщательно, что потребовалось больше двух часов, чтобы изучить каждый дюйм комнаты. И ничего.
        От стука в переднюю дверь Шэд развернулся на месте, словно его мул лягнул. Тишина дома проникла в него так глубоко, что он выкрикнул имя Меган. Не узнаешь, насколько далеко зашел, пока что-нибудь не оттащит тебя на полдюйма назад.
        Шэд открыл дверь. На крыльце стоял Дейв Фокс, одетый, как всегда, в отутюженную форму, огромные руки были опущены.
        - Я искал тебя.
        - Но ты ведь уже находил меня, не так ли?
        - Я столкнулся с доком Болларом примерно неделю назад, когда он отключился и лежал, опустив ноги в реку. Так у него случится переохлаждение, только дождись. Получит обморожение, придется ампутировать ступни. В любом случае, я слегка поднажал на него, и в беспамятстве он упомянул, что ты был в «Местечке Пэтчи».
        Разумеется, Дейв знал, что та земля на самом деле не называлась фермой Ласк, как всегда полагал Шэд.
        - Ты что, прятался там?
        - Немножко. Заглядывал в окна. Поскольку док знал лишь то, что в тебя стреляли, а ты никуда не уходил и вроде поправлялся, я это оставил.
        Дейв Фокс начертил на песке собственную границу и вышибал дерьмо из всех по одну сторону, а всех по другую сторону отпускал.
        - Спасибо.
        - Он продолжает называть тебя самым удачливым сукиным сыном на свете, потому что пуля не задела ни одного лакомого кусочка твоих внутренностей. Я так и знал, что ты появишься у миссис Райерсон, когда будешь готов.
        - Значит, ты следил за ее пансионом и заметил меня там прошлой ночью.
        - Во время своего патруля. Не хотел портить ваше воссоединение с Элфи Данфорт, поэтому не стал тебя беспокоить.
        - Подождал до этого момента. Ты вообще спишь?
        - Нет. - Дейв шевельнулся, и доски крыльца заскрипели под его весом. - Я подумал, что мы могли бы поболтать.
        - Заходи и бери стул.
        Дейв не стал садиться. Шэд почувствовал, что придется стоять и общаться с помощником шерифа лицом к лицу, несмотря на усталость, тяжело опустившуюся на плечи. Дейв заметил его состояние, положил широкую ладонь на грудь Шэда и подталкивал его назад, пока тот не опустился на диван.
        - Чертов док, - сказал Дейв. - Он должен был настоять, чтобы ты поехал в больницу.
        - Он настаивал.
        - Тогда он должен был прийти за мной или шерифом.
        - Док хотел.
        - И ты, чертов дурак, отговорил его.
        - Я скоро на тебя обижусь.
        - К черту все это. Ред и Лотти Саблетт пару недель мучились чувством вины, а потом приехали в город. Они думали, что их старший сын застрелил тебя и ты уполз в лес умирать. Этот придурочный пацан почти убедил их, что ты агент ФБР и бюро планирует полномасштабную атаку на самогонный аппарат Реда. Так и было?
        - Нет, я не федерал под прикрытием, - ответил Шэд.
        - Я имею в виду, это он стрелял в тебя?
        - Нет, Осгуд промахнулся.
        Скрипнув кобурой, Дейв медленно повернулся, его взгляд был стальным, чтобы Шэд не усомнился в серьезности момента.
        - Мы тут играться не будем. Никакого хождения по кругу и демонстрации того, насколько ты мил и остроумен. Покончим с этим. Это сделали змеиные проповедники?
        - Нет.
        - Все они там, наверху, живут одинаково. Уединенно. Считают, что убить человека - то же самое, что освежевать зайца.
        - Все было не так.
        Не совсем так, но как ему это объяснить? С правдой можно зайти настолько далеко, что придется рассказать об Иисусе Адского Пламени. И о призраке своей матери. И о том, что ты убил человека голыми руками.
        - Думаю, ты мне врешь, - сказал Дейв. - И до меня не добрался ни один слушок о том, что произошло на самом деле.
        - Ты собираешься арестовать меня за то, что я получил пулю?
        - Не сообщить об этом - преступление.
        Но Дейв не стал бы играть в такие игры и тащить Шэда в офис Уинтела по такой дерьмовой причине. Ведь помощник шерифа - тот самый парень, который за два часа в одиночку разогнал шайку скупщиков краденых тачек в округе Окра. Убил троих мужчин и хозяйку борделя, получил две пули 22-го калибра в бедро и даже шаг не сбавил.
        - Она улыбалась? - спросил Шэд.
        От этих слов Дейв как будто нахмурился.
        - Чего?
        Может, дело было в дикции Шэда. Он постоянно повторялся, так что, возможно, говорил не вполне четко. Сейчас язык казался слишком большим и острым для его рта. Слова приходилось произносить медленно и осторожно, как Шэд обычно заставлял делать Таши Клайна.
        - Она… она… улыбалась?
        - Ты о Меган?
        - Я хочу ее видеть.
        - Шэд Дженкинс, ее похоронили за…
        - Не будь смешон. Я хочу увидеть фотографию. Вы, копы, наверняка делаете много снимков, даже когда в смерти виноват несчастный случай. Мне нужно знать, улыбалась ли она.
        Дейв Фокс развернулся и заковылял к двери.
        - Ты можешь жить и без подобных знаний. Я собираюсь засвидетельствовать свое почтение Меган и твоей маме. Вернусь через несколько минут. Используй это время, чтобы поразмыслить о том, как ты хочешь, чтобы все это закончилось.
        - Конечно.
        Шэд поднялся и наблюдал, как Дейв шел по дороге и поднимался на холм к могилам. Незаконченное надгробие Меган лежало где-то на заднем дворе, где па вкладывал в каждый удар стамески боль, страхи и одиночество. Если вырезать свое горе и страдание на чем-то взятом из земли, она заберет их? Или это просто заразит мир человеческой слабостью?
        Возможно, случится и то и другое.
        Шэд прошел в свою старую спальню, сел на кровать, готовый растянуться на ней, и услышал под простынями странное шуршание. У него перехватило дыхание.
        Он откинул одеяло. На подушке лежал листок в линейку.
        Шэд узнал почерк Меган, и внезапно на его лице выступил пот.
        Я люблю тебя, но не могу быть с тобой. Я не отдам это письмо ни ветру, ни воде. Ты его не получишь. Я заберу его домой и спрячу там, где ты никогда не найдешь. Если ты уведешь меня во тьму, я все равно буду любить тебя, но ты знаешь, что заплатишь за это. Это письмо - мое сердце, и мое сердце останется моим, что бы ни случилось дальше.
        «Ох, Мег».
        Его трясло так сильно, что листок разорвался посередине.
        «Господи Иисусе, она оставила его для меня на моей собственной кровати, а я даже не проверил».
        Это все, чего она хотела от него с тех пор, как Шэд вернулся домой. Просто заглянуть в свою комнату.
        Ему пришлось сложить две половинки письма.
        Мы не те, кем хотим быть, Дэвид. Мы избранные. Ты Богом, а я тобой.
        Дэвид.
        Ох.
        Только погляди, он был здесь все это время.
        Разумеется, был. И сейчас он у тебя за спиной. Его дыхание холоднее плоти твоей мертвой сестры, а дробовик остался в другой комнате.
        У Шэда не осталось даже того крошечного шанса, на который он рассчитывал. Можно было бы развернуться и вложить остатки сил в единственный удар, целясь в челюсть Дейва. А тот оказался бы на шаг впереди, наблюдал бы, как медленно - слишком медленно - приближается кулак, затем поймал бы запястье Шэда своей огромной ладонью, притянул ближе к сгибу мощной руки и сжимал бы горло в тисках, пока кровь из глаз не брызнула бы. Шэд не собирался так поступать, но ничего другого не осталось.
        - Даже не пытайся, - опередив его, тихо произнес Дейв.
        Шэд обернулся и увидел помощника шерифа, глядевшего на записку. Вот он, долгожданный последний акт, который разыгрывался вовсе не так, как надеялся Шэд. Он выпустил из рук половинки листка, и те, кружась, полетели на пол.
        Постоянно на милю позади. Шэд уставился на грудь Дейва и представил Меган в его объятиях, как она тянется поцеловать помощника шерифа в губы и прижимается щекой к изогнутому краю значка.
        Вот откуда взялась царапина.
        - Что произошло, Дейв? - Ярость улетучилась именно тогда, когда была нужна ему больше всего. Голос превратился в скулеж. Шэду пришлось опереться на стойку кровати, чтобы не упасть. - Почему ты убил мою младшую сестру?
        - Я этого не делал. Но спасти ее не смог, - небрежно признался Дейв. - Горы иногда используют мое тело, чтобы забрать то, что хотят.
        - Но если ты ни при чем, Дейв, то почему выглядишь таким виноватым?
        Помощник шерифа вовсе не выглядел виноватым и знал об этом.
        - Я сопротивляюсь, но проигрываю. Это то, что я есть. Передо мной поставлена цель. Я был избран.
        - Кем?
        - Не знаю.
        Колени Шэда готовы были подломиться, ему пришлось сильнее опереться на идеально зашкуренное изголовье кровати, которую сделал его отец. Дерево было настолько гладким, что Шэду казалось, он может провалиться в него как в туман.
        - И ты избрал Мег. Почему?
        Дейв выпрямился во весь рост, скрестил руки на широкой груди и словно заполнил всю комнату своей силой и праведностью. Шэду было трудно разглядеть его сквозь слезы. Все равно что смотреть на солнце.
        - Потому что она была особенной, - сказал Дейв. - Ее нужно было вернуть в землю. Она скоро возвратится снова. Они все возвратятся.
        - Они все? - спросил Шэд. - Сколько же их было?
        Но помощник шерифа не ответил.
        - Так это значит, призрак - это ты? Тот, что выходит из ущелья и играет с маленькими девочками, а затем кусает их.
        - Все не так. Я часть потока, такая же, как и остальные в Лощине. Просто я отличаюсь, - Он понизил голос и посмотрел на Шэда убийственным взглядом. - Даже от тебя.
        - Ты знал, что я поеду по Евангельской тропе. Ты был там, когда я встретил Габриэлей?
        - Да.
        - Ты - тот, кого они ждали.
        - Да.
        - Тот, кому Джерилин отправляла по ручью письма.
        - Так я могу их прочесть. Я был в лесу, наблюдал лов змей.
        - Зачем?
        - Думал, что смогу тебе помочь, - сказал Дейв.
        - Помочь мне в чем? Я хотел лишь найти убийцу моей сестры!
        Снова вопросы. Пытаешься найти путь из одного конца горькой неразберихи в другой. Шэд ненавидел себя уже за то, что заговорил. Он должен был драться, сбегать за дробовиком. Получить еще одну пулю в спину, если придется, но он должен был что-то сделать.
        - Помочь тебе закончить путь. - Дейв сделал паузу, подбирая верные слова, будто разговаривал с больным ребенком. - Ты уже не такой, каким был, когда только вернулся в город, Шэд. И должен это понимать. Мы все находимся в состоянии… незавершенности. Каждый из нас, кроме мертвецов.
        Что ж, теперь речь шла о воскрешении.
        - Почему ты не позволил Веггам убить меня? Если все дело в том, чтобы пожертвовать нашими жизнями ради Лощины.
        - Не всем. Только избранным, и в определенное время. Если бы я позволил им пришить тебя, это было бы убийством, а зачем мне идти на такую глупость? Ты мой друг.
        Шэд издал короткий злобный смешок.
        - На кого еще ты положил глаз? Кто следующий особенный человек?
        - Тебе нужно перестать задавать вопросы, если не хочешь слышать ответы. Не спеши судить. И у тебя теперь руки в крови.
        - Считаешь, это одно и то же? - закричал Шэд. - Убивать девочек-подростков и прибить типа, который идет на тебя с дробовиком? - При мысли о горле Хауэлла Вегга Шэду стало еще хуже. Огонь, пылавший в его голове, исчез, когда был так нужен. - Я должен был догадаться. Ты же говорил мне, что встречался кое с кем из змеиной общины.
        - Да.
        - Я называл твое имя Лукасу Габриэлю. Попросил его позвонить в офис шерифа и вызвать тебя и Инкриса Уинтела. Я упоминал твое имя. Габриэль сказал, что ему не нужны чужаки из Лунной Лощины. Сказал, что не знает тебя.
        - Он и не знает. Не в этом обличье.
        - Я имею в виду, что тогда и должен был понять.
        Выражение лица Дейва стало еще более разочарованным.
        - Из тебя отвратительный детектив, знаешь об этом, Шэд Дженкинс? Я говорил, что время от времени сталкивался с кем-то из змеиных проповедников. Но никогда не говорил, что встречался с Лукасом Габриэлем. Тебе не поймать меня на лжи. Я не лгу.
        Шэд поморщился и застонал. Ладно, он уже понял, что не создан для этого дерьма с частным сыском.
        - В тот день ты обыскал комнату Меган в своих маленьких латексных перчатках. Ты ведь это письмо искал?
        - Да, - ответил Дейв. - Она не отправила его мне, но прочитала вслух. Я ее слышал.
        В каком-то смысле Шэд чувствовал облегчение: приятно знать, что ты не единственный псих в комнате.
        - Ты осмотрел все вокруг и не проверил мою комнату?
        - Это было упущение.
        Итак, Дейв Фокс совершал ошибки. У него имелись слабости. Он не был непогрешим.
        - Я не вру, Шэд. Как только примешь это, начнешь принимать и правду о себе.
        - Ты запугал Лукаса Габриэля. Он на самом деле хотел, чтобы ты взял его дочерей.
        - И поэтому я взял одну. Но я его не запугивал. Он любил меня. И все еще любит. Так же как любит гремучих змей. Я приполз к нему сквозь терновники в обличье змеи.
        - О господи.
        - Ведь змея - такая же часть Эдема и человеческой натуры, как и все остальное. Благодаря нашей боли и терпению мы становимся ближе к раю.
        Это заставило Шэда зарычать от бессилия. Сколько людей осталось бы в живых, проведи он ту, первую ночь в собственной постели? Шэд насчитал троих, но кто знает, сколько еще лежало в лесу?
        - Как ты их убиваешь? Зажимаешь рукой лица? Душишь? Прижимаешься ртом к их ртам, не давая дышать?
        - В конце концов ты поймешь.
        - Поэтому их губы всегда изогнуты в улыбке, и на них не остается ни единого следа?
        - Они улыбаются, потому что счастливы. Завершены.
        - Ты украл Джерилин прямо из-под меня.
        - Нет, Шэд. - В голосе Дейва Фокса было столько искренности, сколько от одного человека не услышишь. - Ты позволил мне забрать ее.
        - Что?
        - Ты помог мне. А потом написал себе записку в пыли.
        - Неправда.
        - Правда. Ты, вероятно, писал себе и другие послания, а думал, что они от кого-то другого. Лощина пользуется и твоим телом, чтобы дать им все, что они хотят.
        - Черта с два!
        Но невозможно спорить, когда уже начинаешь верить. Все это было не безумней чем говорить с мертвой матерью или видеть повсюду руку убитой сестры. Болтать с дьяволом, одетым в лучший костюм и шелковый галстук начальника тюрьмы. Находить старые пивные бутылки с написанными для тебя посланиями. Даже в такой момент нельзя быть настолько лицемерным.
        Мать сказала Шэду, что его заберут.
        Сказала, что в горах есть тот, кто может доказать свою веру, ползая на животе. Кто не демонстрирует ничего, кроме собственного яда. Одно из маминых пророчеств наконец-то сбылось. Или, возможно, Шэд все это время подозревал Дейва, поскольку они были так похожи. Здесь та же шутка? Они просто два шизофреника, которые пытаются найти общий язык?
        Дейв Фокс не считал себя человеком. Просто еще один больной ребенок с поврежденными мозгами, то ли родившийся уродом, то ли превратившийся во что-то не совсем правильное. Еще одна пр?клятая частичка Лощины, как все те жертвы эпидемий, которых уводили по Евангельской тропе и оставляли, обрекая на превращение в пыль, которая осыплется в реку. Земля и вода гнили. Плоть сходила с ума.
        Нужно заставлять их говорить. В моралите была сцена, где откровения произносятся прямо перед тем, как разойдутся облака, на веревке спустится Бог в плетеной корзине и разрешит все проблемы.
        - Почему ты никогда не показывал себя раньше, Дейв? Настоящего себя.
        - У меня много лиц. Некоторые еще не завершены.
        - У тебя лишь одно лицо, Дейв. Я видел тебя только с одним.
        - То, что на мне сейчас, я показываю только тебе. Никому, кроме тебя.
        - Ты спятил. Это всё виски. Виски сделало это с нами. Отравило нас. Из-за него у всех мозги набекрень.
        - Мы меняемся на той дороге. Именно так и должно быть в Лощине.
        Шэд попытался перекричать Дейва, но у него не хватило сил:
        - Поэтому и рождается так много больных детей. Умирающий генофонд. Зараженные тела попадали в реку и в землю. В нашу еду. В кукурузу и брагу. Мы все чудовища. Но то, что делал ты, ты делал сам. Ты выбрал Меган.
        - Она была подходящей.
        С затуманившимся взглядом Шэд наклонился, поднял лист бумаги и протянул его.
        - Она написала, что ты выбрал ее, Дэвид. Ты. Считаешь себя рабом леса? Дороги?
        - Своей натуры, - признался Дейв. - Так же как и ты своей. Вот почему ты переспал с обеими девчонками Габриэля. Потому что это естественно - продлевать свой род. Ты не меньший заложник, чем я или кто-либо другой. Ты отдал мне Джерилин, Шэд. Она была моей, а Реби - твоей.
        - Я не убивал Реби.
        - Разве?
        То, что ты - Иона, не делает тебя убийцей, но Дейв был чертовски уверен в себе.
        - Ты никогда не думал, что просто спятил?
        Впервые со дня их знакомства Дейв Фокс засомневался. Его губы шевельнулись, изобразили одно-два слова, по лицу пробежала легкая рябь.
        - Нет.
        - Я должен остановить тебя, - сказал Шэд.
        - Тебе не кажется, что я уже пытался положить этому конец?
        Он схватил Шэда за горло, оторвал от пола и без всяких усилий прижал к стене. Шэд вскрикнул и тщетно попытался вырваться. Дейв даже не напрягался, а Шэд уже не мог дышать.
        - Я не хочу, чтобы так было, но это наш мир. Думаешь, мне нравится это делать? Лощина не позволяет мне умереть.
        Кого-то настолько мощного ни за что не победить.
        Собрав все силы, Шэд попытался оторвать пальцы Дейва от своей шеи, но не смог сдвинуть их ни на дюйм. Он задыхался и от ужаса напрягся еще больше, начал вырываться, постарался закричать. Ничто не помогало. Дейв ударил его об стену. Раз, другой, еще и еще, пока перекладины не раскололись и Шэд не перестал сопротивляться.
        «Ох, мама. Ох, Меган. Сейчас он так меня приласкает, что сойду я в могилу ухмыляющимся идиотом».
        - У тебя закрыты глаза, - сказал Дейв. - Открой их.
        Шэд подчинился, кровь текла у него из носа и рта, струилась по задней стенке горла. Штукатурка была на лице, в волосах и по всему полу. Дейв действительно пробил его телом стену, а потом вытащил обратно. На прошлый раз не будет похоже. Все должны узнать, что он участвовал в драке.
        С удивительной заботой Дейв Фокс уложил Шэда на кровать.
        - Говорил же тебе. Ты мой друг.
        Комнату наполнил скрип кобуры. Дейв вытащил свой 38-й и поднес к виску.
        - Что бы я ни делал, это не прекращалось. Много лет я пытался покончить с собой, прежде чем понял и принял свое предназначение. Я принадлежу им так же, как и ты. Я отлично несу бремя своих грехов, и ты тоже сможешь.
        Посмотри на это, посмотри, что ты должен сейчас сделать. Ты должен попытаться остановить этого парня.
        Шэд протянул руку, но у него на животе с отвратительным звуком открылась рана.
        - Нет. Послушай… - едва слышно произнес он.
        - Смотри и учись, Шэд Дженкинс.
        Дейв Фокс, раб Лощины и далеких гор, слетевший с катушек из-за кукурузного самогона и мутировавших болезней глубоко в его хромосомах, а может быть, и чего-то большего, улыбнулся той же улыбкой, которая запечатлелась на губах его жертв, нажал на спусковой крючок и снес себе голову.
        Глава девятнадцатая
        На Боган-роуд лягушки-быки выползли из пруда и пытались перебраться через мятлик. Резались, но продолжали раскачиваться и прыгать вперед, пока им не вспарывало животы. Они ревели и ковыляли дальше, а позади тянулись их внутренности. Некоторые лягушки поворачивали обратно, но им не удавалось добраться до воды.
        Па сколачивал гробы. Одну из четырех покрытых вороньим дерьмом лачуг Лувеллов разобрали, и отец Шэда аккуратно сложил доски во дворе. Он уже закончил один гроб и трудился над вторым. Нытик сидел рядом, вяло виляя хвостом.
        На шее па лежала рука Мег. Затем она потянулась, чтобы погладить его по лицу.
        Ты еще не закончил свое дело и, возможно, никогда не закончишь.
        Узнать в одну секунду столько всего - гораздо хуже, чем вообще ничего не знать. И некого винить, кроме самого себя.
        Тепло одетая Глайд крутилась во дворе, возилась с чанами с булькающей брагой и поглядывала на небо. Она не помнила, когда в Лунной Лощине последний раз шел снег, и была слегка напугана. Сегодня она гораздо меньше извивалась, кружа вокруг дымящихся баков, а ее щеки были красными и обветренными.
        Пока Шэд наблюдал, Глайд скользнула к его отцу и чмокнула старика в подбородок. Они обнялись и поцеловались, па сказал что-то, и она рассмеялась.
        «Ну, это нечто», - подумал Шэд.
        Когда Глайд вернулась к чанам, он двинулся вперед. Ему показалось, что в пояснице у него надломилось. Швы ослабли, но кровотечение, похоже, прекратилось. Шэд захромал к Глайд. Признаться, запах варившегося самогона заставлял почувствовать себя немного лучше.
        - Давно тебя не видела, - сказала девушка. - Тебе больно? Почему ты так странно ходишь? Это кровь у тебя в волосах?
        Шэд попытался сформулировать ответ, но мог лишь смотреть.
        - Что у тебя с лицом? Ты не знал обо мне и своем отце?
        - Нет.
        - Чего?
        Он откашлялся и сплюнул кровавую мокроту. Горло пылало, в голосе слышался режущий ухо хрип.
        - Я сказал, что нет.
        - Забавный у тебя голос. Думала, отец тебе уже рассказал. Он попросил меня выйти за него замуж.
        Да, предполагаешь, что о чем-то подобном отец тебе сообщит. Например, что у тебя скоро появится новая мама семнадцати лет. Хорошая тема для разговора.
        - Когда он сделал предложение?
        - Через день или два после того, как ты приходил сюда в последний раз.
        До того, как он отправился по Евангельской тропе.
        - Ты согласилась?
        - Конечно, - ответила она так, словно сам его вопрос был странным.
        - Почему мой отец делает гробы?
        - Ну, Венн помер. Тот, большой, для него. Насчет остальных не уверена. Может, он собирается ими торговать.
        Так теперь обстоят дела - можно без капли скорби отбросить тот факт, что твой брат умер.
        - А что случилось с Венном?
        - Не знаю. Думаю, его мозг просто ржавел, пока не перестал отдавать приказы сердцу и легким. Он не страдал.
        Это напомнило Шэду об утренней сцене, когда Джейк и Бекка Дадлоу сидели на пне позади пансиона миссис Райерсон.
        - Где Хубер?
        - Тоже не знаю. Его уже больше месяца никто не видел. Может, он оставил Лощину.
        - Я так не думаю.
        - Возможно, тут ты прав.
        Карл Дженкинс, присев на корточки возле входной двери М’эм, стучал молотком по доскам. Его морщинистое лицо было сосредоточенным, а глубоко посаженные глаза слегка остекленели, в них билась меланхолия. Нечеловеческая ловкость и жестокая сила готовы были вырваться наружу, губы па были покрыты струпьями там, где он их жевал. Или там, где их покусывала Глайд.
        Отец не поднял взгляд на Шэда.
        - Привет, па.
        - Привет, сынок.
        - В нашем доме лежит мертвый Дейв Фокс.
        Па не выглядел удивленным и продолжал работать с деревом.
        - Ты ведь уже знал об этом? И гроб для него мастеришь?
        - Несколько дней назад скончался Венн, - сказал отец. - Его тело завернули и положили в сарай. Хубера так давно не видели, что все опасаются, ему тоже наступил печальный конец.
        Но Шэд был уверен, его отец уже знал, что Дейв лежит в забрызганной кровью спальне, в нескольких футах от последнего любовного письма Мег к нему.
        - Кто рассказал тебе о Дейве Фоксе? Это была Меган? Или ты нашел нацарапанную на земле записку?
        - Ты сейчас чушь несешь, Шэд. Не желаю больше этого слышать.
        - Или это был сам Дейв, па? Дейв приходил и сказал тебе, что вышиб себе мозги у меня на глазах?
        Ведь на самом деле Дейв не был мертв. В Лощине не живешь, и умереть в ней тоже не можешь.
        - Шэд, ты немного приболел, сынок. Вот что случается, когда отправляешься в те леса по дурной дороге. Тебе нужно зайти и поговорить с М’эм. Она тебе поможет.
        - А сумеет ли?
        - Иди сейчас же.
        То, что отец отмахнулся от него, одновременно и успокаивало, и обижало. Шэду хотелось накричать на па, рассказать, как своими руками убил человека. Но Тэнди Мэй была права. Едва его отец смирился с уходом Шэда в горы, как тут же решил, что сын для него потерян. Это было волевое усилие. Точно так же папе требовалась невероятная решимость, чтобы не обращать внимания на руку Меган, прижимавшуюся к его щеке.
        - Мне еще многое нужно тебе сказать.
        - Сейчас я больше не хочу разговаривать, сынок. Иди в дом.
        Плечи отца дрожали, и Шэд сообразил, что тот рыдает. Это должно было испугать, но почему-то не пугало.
        - Ты был прав, па. Мертвые не находят в Лощине покой.
        Сильная ладонь отца поднялась и прижалась к животу Шэда. Она сделалась красной и влажной. По щекам па текли слезы.
        - У тебя кровь идет, сынок. Пожалуйста, иди внутрь, М’эм и с этим поможет.
        - Конечно. Поздравляю с новобрачной.
        Можно лишь следовать проложенному перед тобой курсу, и больше ничего. Меган была права. Не ты делаешь выбор - тебя выбирают.
        Шэд подошел к ветхой обшитой досками двери М’эм Лувелл и постучал. Стены заскрипели, заскребли друг о друга, накренились еще сильнее, чем прежде. Костяшки пальцев покрылись влажными пятнами мха. Если лачуга рухнет, то раздавит отца.
        Умирающие лягушки-быки продолжали реветь.
        Голос М’эм, опасный и без чудн?го озорства, проскользнул сквозь щели между досками, точно рыбацкий нож.
        - Шэд Дженкинс, ты просто…
        Тон ему не понравился, и Шэд вошел, не дожидаясь разрешения старухи. Это место утратило сакральный смысл, который он чувствовал раньше. Комнату наполнял запах марихуаны. Кожа Шэда стала липкой, он начал неудержимо кашлять. А когда через минуту выглянул в окно, то увидел первые снежные узоры, появившиеся в небе.
        М’эм Лувелл в одной шелковой блузке съежилась в кресле и курила трубку. Ведьма потела, хотя температура падала. Это заставило Шэда хихикнуть и покачать головой. Никуда не деться от тупых противоречий этого города.
        Рядом на столе, который соорудил отец, лежала шахматная доска его старика. Партия была на середине, игра могла занять дни или три недели.
        Карликовое тело старухи, избавленное от свитеров и одеял, по-прежнему демонстрировало, что время над ним не властно. М’эм походила и на девочку, и на старую каргу - эта двойственность показалась Шэду удивительной, жуткой и очень смешной.
        - Увидел больше моей обнаженной плоти и принялся хихикать, мальчик? Другая леди была бы скомпрометирована и опозорена.
        - Но не вы.
        Его ответ заставил старуху усмехнуться. Струйка дыма льнула к ее зубам.
        - Думаю, стоит смотреть на это шире.
        - Я тоже, тем более что я над вами не смеялся.
        - Но ведь ты смеялся. Над тем, что я потею в такую погоду. Полагаю, то еще зрелище.
        Как будто больше не о чем было поговорить - только о том, насколько очаровательной может быть полуобнаженная ведьма-карлица.
        - Ты вернулся живым, - сказала она. - Тебе стоит этим гордиться. Немногие уходят по дурной дороге и возвращаются назад. Немногие люди, вроде нас.
        - А кто это - люди вроде нас? - спросил Шэд.
        - Те, кто добился особого внимания Господа.
        - Вы так это называете?
        - Сядь на кровать. Я позабочусь о твоих ранах.
        Она вылезла из кресла и прошлась по лачуге, такая маленькая и свыкшаяся с этим местом, что даже в своем возрасте каким-то образом умудрялась бегать. Больше походила на маленького зверька, снующего по дому. На того, за кем гоняешься с метлой и ставишь ловушки.
        Шэд откинулся на кровати и наблюдал, как старуха заваривала чай. На несколько минут он заснул, а когда проснулся, М’эм уже промыла ему живот и порезы на голове. Она обернула вокруг его шеи ткань, пропитанную охлаждающей жидкостью. Чай на вкус оказался хуже, чем Шэд мог предположить, но он сразу же почувствовал себя бодрее.
        Едва он сел, старуха вернулась на прежнее место и снова начала курить.
        - Я слышала то, что ты сказал снаружи, - сказала она. - Не беспокойся о смерти своего друга. Сейчас декабрь. Это время предназначено для смерти.
        - Так почему же я не умер?
        - Учитывая размер синяков на горле и дыру в кишках, тебе просто повезло. С другой стороны, декабрь еще не закончился. - Взрыв ее хохота продолжался очень долго.
        - Думал, вы должны были успокоить меня.
        - Делаю, что могу.
        - Что ж, не стесняйтесь, начинайте, когда пожелаете.
        - Она беременна. - Лоб М’эм Лувелл покрылся испариной. - Твоя женщина, если она таковой является. Эта Элфи Данфорт.
        Жар снова потек по венам, и ярость, что покинула его однажды, взревела, словно двигатель, который пытаются завести.
        Это все, на что он годен? Чтобы его заманивали и дразнили? С какой, черт возьми, целью?!
        - И вы уже узнали об этом, хотя я был с ней лишь прошлой ночью?
        М’эм шумно затянулась трубкой, задержала дым, пока ее губы не затрепетали, а затем выпустила.
        - О, ребенок не твой. Она была со многими парнями, пока ты отсутствовал. Я вовсе не уверена, что сама знает, кто папочка. Но ее мама заходила сюда купить немного варенья из калины. Оно снимает утреннюю тошноту.
        Теперь поздними ночами Элфи с матерью могли сидеть рядышком на своих дышащих подушках и заказывать покупки в телемагазине. Воск для безболезненного удаления волос в ноздрях. Четырехгаллонные бочонки очистителя в гранулах.
        - Даже если это правда, зачем вы мне это говорите?
        - Ты упоминал о ней, пока спал. Тебе не дает покоя мысль о том, что у тебя может родиться ребенок в Лощине. Но этот ребенок, эта девочка, она не твоя.
        Шэд глубоко вздохнул и снял с шеи холодную тряпку.
        - Вы действительно думали, что от этого я почувствую себя лучше?
        - Мальчик, моя цель - привести тебя туда, куда тебе нужно, а не заставлять крутить сальто от радости. Ты нашел то, что искал на Евангельской тропе?
        - Нет.
        - Тогда ты не сделал того, что должен был.
        - Знаю.
        - И возможно, никогда не сделаешь.
        Шэд уставился на нее.
        - Старуха, ты когда-нибудь скажешь мне что-нибудь полезное?
        М’эм Лувелл вздернула подбородок и некоторое время размышляла, кивая, пока в воздухе клубился дым.
        - Думаю, что нет.
        - Тогда заткнись, черт возьми!
        - Теперь тебе будет только хуже.
        - Ты такая же сумасшедшая, как и все остальные.
        Она снова разразилась диким смехом, который звучал так, словно кости сшибались и ломались друг о друга. Даже после того, как Шэд вышел из хижины, миновал отца и девчонку, а за ним, подпрыгивая, увязался Нытик, - хохот продолжал преследовать его и заглушал визгливые крики обезумевших, умирающих лягушек-быков.
        «Мустанг» - это все, на что ты можешь рассчитывать.
        С Нытиком на пассажирском сиденье Шэд направился в горы, проехав мимо клочка земли, где во тьме покоилось тело его сестры. Направился туда, где Дейв Фокс осторожно положил убитую им Меган и оставил одну на несколько часов, пока сам ездил по городу, изображая поиски.
        Пошел снег.
        Шэд ощущал на затылке дыхание двух мертвых парней на заднем сиденье. Нытик тоже их почувствовал и начал бросать косые взгляды, огрызаясь на пустоту.
        Когда Шэд припарковался, пес выскочил из машины и посмотрел на север вдоль тропы. Шэду потребовалось некоторое время, чтобы доковылять до этого места. Они поднялись и встали там, где из повозок выгружали семьи умиравших от холеры и желтой лихорадки. Сбрасывали с телег едва живых стариков и детей.
        Ты знаешь, что отправляешься в место, предназначенное для того, чтобы ты исчез.
        Мертвым известно о жизни то, о чем живые не имеют понятия. Им известно, чем все заканчивается.
        Нытик гонялся за снежинками и радостно катался по земле. Пес пытался заставить Шэда побегать за ним. Они медленно поднимались по склону к густому лесу из дубов и сосен, к склонявшимся до земли ивам, которых хлестали ветра, проносившиеся сквозь ущелье.
        Вокруг постепенно смыкался лес. Наконец они подошли к заплесневевшей дощатой ограде в верхней части Евангельской тропы.
        На тысячи футов ниже бурлила на дне ущелья река Чаталаха.
        Иногда чувствуешь, как за спиной закрывается одна дверь и твоя жизнь проходит сквозь другую. Переходишь от точки к точке, делая все, чтобы остаться сильным и сохранить здравый рассудок, но твоих стараний всегда недостаточно.
        - Куда теперь пойдет моя история? - спросил Шэд, и Нытик принялся скулить и нервно кружиться.
        Скрытое за поворотами мира движение становилось ближе. Что-то потянулось к лодыжке Шэда, сжало ее и потянуло вниз. Хватит ли сил сопротивляться? Мгновение Шэд держался, затем начал соскальзывать с края. Тянувшая его рука была достаточно сильной, чтобы принадлежать Дейву.
        Самоубийцы не засыпают вечным сном. Нытик лаял, бросался и визжал. Шэд схватил пса. Мы должны спасать своих Нытиков. Ведь они единственные из живых, кому есть до нас дело. Призраки вцепились в ноги Шэда. Его поясница снова надломилась, и боль заставила вскрикнуть. Шэд скользнул ближе к краю, опустился на одно колено, ветер швырнул в лицо пригоршню снега.
        От воя пса из груди Шэда вырвалось рыдание, он чуть было не упал. «Виски. Это может быть только виски и болезнь в твоей голове». Позади него появилась рука Меган, стремительно схватила за запястье и попыталась оттащить назад. Снег метался и очерчивал поднимавшиеся, обретавшие форму фигуры, а Шэду хотелось увидеть, куда заведет его битва.
        Благодарности
        Автор романа в долгу перед следующими людьми за их дружбу, поддержку, ободрение и вдохновение: Джерард Хоарнер, Т. М. Райт, Патрик Люссье, Стюарт О’Нэн, Даллас Мэйр, Ли Сеймур, Билл Пронзини, Том Монтелеоне, Рэй Гартон, Канилья, Грэм Мастертон, Майкл Бишоп, Эл Саррантонио, Гэри А. Браунбек, Брайан Кин, Рич Санфилиппо, Тим Леббон, Томас Лиготти, Мик Гаррис, Дин Кунц и Томас Тессье.
        Еще раз благодарю Эда Гормана за то, что он прислал все те коробки с замечательными старыми книгами. «Золотая медаль» [14 - Серия книг в мягких обложках, которая издавалась с 1950 года.] рулит!
        Особая благодарность моему редактору Кейтлин Александер.
        notes
        Примечания
        1
        Kingdom Come (англ.) - Царство Божие; загробный мир. (Прим. пер.)
        2
        Летающий Валенда - знаменитый американский канатоходец. (Прим. пер.)
        3
        Хашпаппи - маленькие пончики из кукурузной муки, обжаренные во фритюре.
        4
        Композитор и певец, один из самых популярных исполнителей кантри в 70-х и 80-х годах ХХ века.
        5
        В русской традиции принято называть эту шахматную фигуру слоном.
        6
        Имя Глайд можно перевести как юркая, скользящая.
        7
        Система классификации книг, разработанная в XIX веке американским библиотекарем Мелвилом Дьюи. Классификация предназначалась для систематизации расстановки книг в общедоступных американских библиотеках, где до того какие-либо общие принципы расстановки книг отсутствовали.
        8
        Блюдо из перемолотой кукурузы или бобов.
        9
        Гибрид малины, ежевики и логановой ягоды.
        10
        Сленговое выражение, которое обозначает групповой секс.
        11
        G-Man («Джи-мэн») - ключевой, но таинственный персонаж серии Half-Life. Его называют «зловещим межпространственным бюрократом».
        12
        Культовый фильм 1940 года.
        13
        Кетгут - натуральный рассасывающийся хирургический шовный материал, изготавливаемый из мышечного слоя кишечника крупного рогатого скота.
        14
        Серия книг в мягких обложках, которая издавалась с 1950 года.