Самое красное яблоко Джезебел Морган
        В садах моей матери растут самые красные яблоки - залог нашего богатства и процветания, омытый кровью и скрепленный темными клятвами. Тайну эту я узнала случайно, подглядев за пиршеством дивных соседей, и теперь расплачиваюсь за глупость и любопытство. Чтобы спастись, мне пришлось отправиться ко двору короля и прислуживать невесте юного королевича.
        Разве могла я знать, что интриги дивных соседей настигнут меня и там?
        Роман-однотомник от автора цикла «Иди через темный лес» Джезебел Морган.
        Актуальный жанр ретеллинга. Место классической Белоснежки занял юноша.
        Обложка от популярного художника Djuney9.
        Тематика фэйри и волшебных подменышей.
        Темная атмосфера, политические интриги, древние легенды и яблоневый сад.
        Джезебел Морган
        Самое красное яблоко

* * *
        Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
        
        Часть 1
        Другой дороги нет
        1
        В садах моей матери росли самые красные яблоки в королевстве. Когда подходила пора сбора урожая, ветви яблонь клонились к земле под тяжестью плодов. Их собирали молодые девушки из окрестных селений, а доверенные слуги матери следили за ними: упаси богиня, пропадет хоть одно яблоко! Ведь корзина отборных плодов стоила дорого: за нее платили серебром по весу. Только королевская семья могла позволить себе купить несколько бочек, чтобы круглый год наслаждаться лакомством.
        Мне довелось попробовать яблоко из нашего сада только в день пятнадцатилетия. Мать сама выбрала самое большое, самое блестящее яблоко из последнего урожая, поднесла мне на серебряном блюде. Огоньки свечей отражались на гладкой кожуре яблока, окружая его золотистым сиянием. Я смотрела на источник нашего богатства, как на святыню, и не осмеливалась взять его в руки.
        - Не бойся, дочь моя, - терпеливо улыбнулась мать, величественная, как сама королева. - Вкус тебя не разочарует.
        За яблоко я схватилась обеими руками, словно боялась, что мать передумает и отберет такой прекрасный плод, решит оставить его для короля, а мне предложит яблоко поменьше. Сестры смотрели на меня, не скрывая зависти, и в их глазах блестели искры. Они мечтали: придет день и мать также поднесет на блюде алое яблоко каждой из них.
        Зажмурившись, я осторожно прокусила тонкую кожуру и впилась в сочную мякоть. Много дней я представляла, каким же будет этот вкус. Будет ли он похож на кленовый сахар или заморский шоколад, на солнечный мед или варенье из фиалковых цветов?
        Мякоть яблока таяла во рту, оставляя теплый, сладкий вкус, пряный и медовый. Ни капельки кислинки не было в нем.
        Я ела медленно, смакуя каждый кусочек, и под закрытыми веками мелькало закатное солнце, подарившее плодам огненную красноту лучей, серые проливные дожди, омывшие листья и яблоки до зеркального блеска. Если в мире и была магия, то она воплотилась в этих красных плодах.
        На следующий день, как и во многие дни до этого, меня ждало мелкое зеленое яблоко, тусклое и бугристое. Старые кривые яблони росли у стен нашего дома, и плодоносили они яблоками твердыми и кислыми настолько, что челюсть сводило. Даже бедняк побрезговал бы их плодами, но мать заставляла меня и сестер каждый день сгрызать по паре штук, а Маргарет, прекраснейшую из нас, - дважды в день.
        Воспоминания о сладости красного яблока казались сном.
        Ровно через год мать поручила мне следить за сбором урожая. О, как я боялась ее разочаровать! Пожалуй, со времен первого саженца не было в наших садах надсмотрщика настолько сурового и беспощадного! И когда я поднесла матери корзину лучших плодов, блестящих, словно рубины, она была мною довольна.
        - Я в тебе не ошиблась. - Мать одарила меня милостивой улыбкой. - Надеюсь, не ошибусь и впредь. Отнеси эту корзину на опушку леса, что в полумиле за нашими садами, и оставь в тени деревьев. А затем беги, беги со всех ног, беги и не оглядывайся!
        Я повиновалась, даже не пытаясь скрыть изумления. Самые яркие, самые сочные плоды мать хотела отдать на поживу зверям и птицам, бессловесным тварям! Или селянам: о, для них это был бы праздник! Но матушка никогда не славилась беззаветной добротой, и потому любопытство разгорелось во мне, тысячей крохотных иголок пробегая по коже.
        Я не поднимала глаз, чтоб никто не заметил, что за пламя в них полыхает, чтоб никто не догадался, что за дерзкий план я замыслила.
        Я выполнила повеление матери - но не до конца.
        От темного сырого леса наши сады отделяло заброшенное, заросшее поле, то ли забывшее плуг пахаря в незапамятные времена, то ли вовсе его не знавшее. Да и сам лес люди не жаловали: ни за ягодами, ни за дичью под его сень не заходили. Тропа к нему, узенькая, заросшая чертополохом и осотом, едва угадывалась, но мощеным трактом стелилась мне под ноги, и колючки не цеплялись за подол моего платья. Сорные травы вздымались едва ли не с меня ростом, и в тишине безветрия едва заметно покачивались их верхушки, словно кто-то маленький и невидимый резвился среди них.
        У самой кромки деревьев, между узловатых вздыбленных корней, лежал плоский валун, огромный, похожий на обеденный стол.
        Или на алтарь.
        Лучи закатного солнца уже коснулись его поверхности, окрасив в рыжий и бурый. Даже после ясного дня камень источал холод, словно лежал в глубокой могиле или вытесан был из куска колдовского льда, что не тает даже в самый яростный зной. Робея, я поставила на него корзину, переложила яблоки, чтобы ярче блестели они в закатных лучах, и, помня наказ матери, бросилась прочь через поле. Насчитав с полсотни шагов, я свернула с тропы, с головой нырнув в колючие заросли чертополоха и осота. Я попыталась подкрасться обратно к кромке леса, но терновник цеплялся за платье, вьюнок путался в ногах, а репей оставался в косах непрошеным украшением. Я вся измаялась, пока подобралась обратно к опушке.
        Осторожно раздвинув лозы, усыпанные длинными белыми, словно кость, шипами, я взглянула на алтарь. Его уже скрыли удлинившиеся тени и сизый туман, поднимающийся из лесных оврагов.
        Но даже в сумраке невозможно было спутать силуэты, обступившие подношение на камне, с людьми. Тонкие и высокие, выше всех, кого я только знала, они двигались легко и плавно, словно в толще воды. Их черные волосы и темные одежды струились, подхваченные несуществующим ветром, а туман рядом с ними белел и ложился на плечи пушистым плащом.
        Я следила за ними, прикусив губу и затаив дыхание, следила, не находя в себе сил отвести взгляд. Они были невыразимо прекрасны, как сон в долгую черную ночь зимы. И, как сама зима, они были ужасающи. Мне казалось: стоит опустить взгляд, пошевелиться - и все исчезнет, а я окажусь в самой темной чаще, потерянная и забывшая, кто я есть. Мне казалось, стоит продолжить смотреть на них - и они увидят меня, растерзают и разорвут.
        Но даже если бы я и хотела, я не смогла бы перестать любоваться ими.
        Как я жалела, что нарушила наказ матушки: как я была счастлива, что это сделала!
        Глаза уже слезились от напряжения, их жгло, словно под веки попал песок, а сердце гулко колотилось в пересохшем горле. Затаив дыхание, я следила, как наши темные соседи, добрые соседи вгрызаются в яблоки зубами мелкими и острыми, как у куницы или ласки. Было в этом неурочном пиршестве что-то жуткое, что-то неправильное, так что даже тени удивления не возникло, когда по точеным бледным подбородкам заструился не яблочный сок, а густая, темная кровь. Я только сильнее вцепилась слабеющими пальцами в колючую лозу, чтобы она не стегнула меня по глазам.
        Я даже не ощутила, как острый шип пробил кожу, и капли крови окрасили его в красный. Увидела только, как все дивные соседи развернулись в мою сторону, подозрительно втягивая ноздрями воздух. Взгляды их темных, лишенных белков глаз прикипели к окровавленной лозе.
        Я не успела ни испугаться, ни представить, что останется от моего тела после охоты добрых соседей. Они не кинулись в мою сторону, обнажая клинки и когти, нет. Они бросились в лес, прервав свою трапезу, словно бежали от чего-то ужасающего и кошмарного, перед чем они были бессильны.
        Когда последний силуэт туманом растворился в темноте леса, я осторожно вышла из своего укрытия, задумчиво зализывая ранку на пальце. Запоздало настигло меня осознание, какой жуткой участи я избежала, и сердце заполошно стучало о ребра, не желая успокаиваться. Сама не понимая, что и зачем делаю, я подошла к опустевшему, покинутому алтарю. На траве рядом с ним лежала пара последних, забытых яблок, сморщенных и подгнивших. Корзинка, валявшаяся у самых корней, от одного прикосновения развалилась на части, словно береста, скреплявшая прутья, давно истлела.
        Я поспешила покинуть опушку, вернуться домой, пока тропа еще виднелась в густеющей ночной темноте, но как бы я ни выбивалась из сил, все равно пришла к усадьбе уже после полуночи. Благодарно коснувшись искривленного ствола старой яблони, склонившейся у крыльца, как в детстве попросила у нее сил вынести недовольство матушки - я не сомневалась, что она будет гневаться.
        Но она молчала. Она встретила меня у камина, укутала в плед и поднесла чашку с подогретым вином. Только дома, у живого огня, я поняла, как сильно заледенела, словно побывала в могиле.
        Я ждала, что мать будет бранить меня и за позднее возвращение, и за разодранное платье, а более всего - за то, что я подглядывала за добрыми соседями, выведав тайну нашего благополучия. Ведь каждому ребенку известно: плату угощением дивные берут лишь за то, что сами и дали.
        Но мать улыбалась, а взгляд у нее был довольный, как у сытой кошки. Разбуженные сестры, подавленные и молчаливые, вычесали репьи из моих кос, приложили компрессы с бальзамом к расцарапанной, израненной коже. Слуги же, хмурые и испуганные, сожгли лохмотья, в которые превратилось мое платье после острых шипов.
        Мрачное настроение обитателей поместья пугало меня особенно сильно по сравнению со спокойной, горделивой радостью моей матери. Их страх стал мне понятен, когда я услышала сплетни прислуги.
        Недобрая весть текла из уст в уста, обрастая пугающими подробностями, оставляя в сердцах слушателей лишь оторопь и тоскливый древний ужас перед темным и непознаваемым. И куда бы я ни пошла, всюду преследовал шепот.
        Что старшая хозяйская дочь вернулась в отчий дом ровно через год и один день.
        2
        - Добрые соседи обошлись с тобой жестоко, - сказала мать, когда я наливала ей чай за завтраком. Сестры мои не составили нам компанию: младшая, Маргарет, еще спала, наслаждаясь отсутствием обязанностей, а средняя, Элизабет, еще на заре уехала с управляющим в столицу - проследить за продажей яблок королевской семье. Дворецкий был хитер, изворотлив, как змей, и всегда пытался уплатить цену ниже положенной.
        Раньше мать лично контролировала эту сделку, на все хитрости лукавого служащего отвечая скупой и спокойной улыбкой.
        Еще год назад это могло бы стать моей обязанностью.
        - Да, - задумчиво повторила мать, поднося ко рту наполненную до краев чашку так, что чай не расплескался, даже не шелохнулся. - Слишком жестоко. Они украли слишком много времени, чтобы ты смогла вернуться к прежней жизни, и слишком мало - чтобы начать новую.
        Я неосознанно потянулась к нитке рябины, скрытой плотной и грубой тканью скромного домашнего платья. Мать сама завязала намертво узел этого странного ожерелья на моей шее, и теперь, только прикасаясь к нему, я находила успокоение.
        Одно за другим я сгрызала жесткие зеленые яблоки, давясь кислой слюной, но все равно не чувствовала себя в безопасности. Слуги косились на меня, говорили, только отводя глаза да сжимая в карманах нехитрые обереги - щепки боярышника, сухой чертополох да ржавый гвоздь. Я не могла их винить - я сама себе не доверяла.
        Мать же относилась ко мне так, словно добрые соседи благословили меня, а не прокляли. Впрочем, кому, как не ей, понимать их извращенную логику?
        - Я бы предпочла, - говорила она, когда я только вернулась, - чтобы наследницей осталась ты, ты, уже знающая, кому мы обязаны своим процветанием, кому мы обязаны до конца времен платить дань. Но добрым соседям удобнее не умная хозяйка их сада, а послушная; та, что, как лошадь в шорах, будет ходить по кругу и видеть только то, что ей дозволено. Та, что рано или поздно нарушит их законы, просто не зная о них, не зная, насколько жутким будет наказание.
        - Слуги боятся меня, - перебила я тогда ее речь. - Я слышала их шепот: по ночам в моем окне горят зеленые огни, а в комнате пахнет осенним лесом и гнилыми листьями. Они не врут - я и сама видела, как за ночь густой зеленый мох вырастает на камнях в камине. Только если всю ночь поддерживать огонь, сырость отступает. Но разве хоть одна из горничных согласится на это? Слуги боятся меня, и я не могу их винить.
        - О, дорогая, - невесело усмехнулась мать, - ты еще не видела, что по ночам творится в моих покоях.
        Больше мы к этому разговору не возвращались. Наследницей и хозяйкой так и осталась Элизабет, и в глубине души я была этому рада. После пиршества дивных соседей я не могла смотреть на красные яблоки, не могла без отвращения вспоминать сладость их мякоти. Стоило взглянуть на них, и тут же, как наяву, представлялась кровь, стекающая по дивным лицам, кровь, что яблочным соком запятнала мои пальцы.
        Я жила тенью в собственном доме, изгоем, общества которого не чурались лишь двое - мать, однажды сама взглянувшая в глаза дивных соседей, и Маргарет, еще по-детски бесстрашная и мечтательная. Так продолжалось до осеннего равноденствия. Матушка уехала за неделю: слуги поговаривали, что в столицу, аж к королю, но сами не верили своим словам. Разве он снизойдет до своих вассалов?
        Прислуга расслабилась, распустилась, больше сплетничая, чем работая. Мне казалось, что шепот преследует меня на каждом шагу. Элизабет ворчала: ее власть наследницы и преемницы заканчивалась за границей сада - в поместье слуги относились к ней с натянутым почтением, нелюбовью, смешанной со снисхождением. Ее приказы исполняли спустя рукава, и Элизабет трепетала от едва сдерживаемой злости - ведь Маргарет баловали, тайком подсовывая ей самые сладкие кусочки, с истовой радостью выполняли любой каприз. Меня же и жалели, и боялись, и любую просьбу спешили выполнить побыстрее, чтоб избавиться от моего присутствия, а после, тайком, подсовывали угощения.
        Элизабет меня недолюбливала - может, считала, что я все еще угрожаю ее эфемерной власти. Но она единственная без дрожи входила в мою комнату, смотрела на вьюны в камине равнодушным взглядом, словно не замечая их, когда даже храбрая в своей наивности Маргарет не решалась переступить порог моих покоев.
        За ночь равноденствия стены моей комнаты сплошь покрылись густым мхом, а между плитами пола пробились мелкие бледные грибы, тонкие и полупрозрачные.
        Начиналось темное время года, когда солнце бежало от нас, скупясь на тепло. Все дольше горели костры в полях, все быстрее прогорали свечи, а в сгущающихся тенях мне мерещились тонкие угловатые силуэты, бледные хрупкие пальцы и мелкие острые зубы, словно дивные соседи следили за мной, за каждым действием, жестом, мыслью. Словно явились лично полюбоваться на результат своей шутки.
        Я запретила себе думать о них, запретила себе вцепляться в рябиновое ожерелье, обжигающее кожу.
        Железо в моей комнате проржавело насквозь. Однажды ночью я взялась за подсвечник, чтобы спуститься на кухню и зажечь свечи от очага - огонь, который высекала я, не разгорался, потухал, исходя дымом, - и подсвечник рассыпался в моих руках, оставив после себя ржавые пятна на пальцах.
        Возвращения матери я ждала с нетерпением и надеждой: казалось, стоит истинной хозяйке поместья ступить на подъездную дорожку, как все безобразия и ужасы прекратятся и добрый народ уймется. В конце концов, они и так уже достаточно отплатили за неуважительное любопытство.
        Мать вернулась за десяток дней до Самайна, когда селяне уже вовсю собирали орехи для праздничного угощения и резали на зиму скотину. Стоило ей переступить порог дома, как привычное течение жизни восстановилось само собой: огонь перестал отливать зеленым по краям, в скрипе половиц затихла едва угадывающаяся тоскливая мелодия, а мох на стенах и ржавчина на железе оказались всего лишь игрой света и тени.
        Только сломанный подсвечник и напоминал о чарах добрых соседей.
        Мать была довольна. Она даже не отчитывала слуг, нерасторопно ее встретивших. Когда она сменила дорожную одежду на свободное домашнее платье и устроилась у окна террасы, я пришла к ней рассказать о горестях своих и тревогах, как в детстве. Она слушала, медленно прихлебывая горячее вино со специями, не отводя взгляда от бесприютного, голого осеннего сада. Со стороны казалось, что она поглощена своими размышлениями и обращает на мой голос внимания не больше, чем на потрескивание поленьев в камине, но я чувствовала: каждое мое слово взвешивается и оценивается тщательнее, чем монеты в лавке менялы.
        Допив вино, она еще долго сидела в молчании, баюкая в ладонях чашу. Моя история уже давно подошла к концу, но я осталась рядом с ней, наблюдая, как с яблоневых деревьев ветер срывает последние листья. Мать заговорила, только когда за окнами совсем стемнело, а на стекле проступили наши размытые, зыбкие отражения.
        - Тебе не о чем волноваться. - Даже после горячего вина голос ее звучал тихо и сипло, словно накануне она спорила с кем-то до хрипоты, не жалея сил. - Отправляйся спать, отныне твои сны будут безмятежны. Можешь снять рябиновое ожерелье - оно тебе больше не пригодится. Там, куда ты отправишься, тебе будет больше не нужна защита.
        - Вы… выгоняете меня, матушка? - дрогнувшим голосом спросила я, сдерживая подступающие рыдания.
        - Ну что ты. Этот отъезд для твоего же блага.
        В этом я не сомневалась. Но как ни назови происходящее, суть его не изменится. Пусть матушка любила меня и гордилась мной, но дальше делить стол и кров с той, что навлекла неудовольствие добрых соседей, она не могла. В конце концов, у нее были еще две дочери, она должна защитить и их.
        Ночь я провела без сна и покоя, блуждая по коридорам и прощаясь с родным поместьем. Завтра слуги будут делиться новой сплетней о неупокоенном и проклятом призраке старшей из дочерей хозяйки, исчезнувшей в темное осеннее утро. Уезжать мне предстояло до рассвета, и никого я не позвала собрать мои вещи, чтобы никто не узнал, как жестоко обошлась со мной мать и как я оплакиваю ее жестокость. Конечно, когда вернется кучер, которому несколько дней править моим экипажем, сплетни потеряют свою туманную, загадочную вуаль, под которой останется грубый и неприглядный костяк правды.
        - Я договорилась с королем - и не спрашивай, какую цену он за это запросил! - и ты станешь жить при дворе в Каэдморе.
        - Не лучше ли быть изгоем в своем доме, чем прислугой - в чужом? - горько усмехнулась я, пытаясь сквозь туманные утренние сумерки разглядеть лицо матери.
        - Не прислугой, моя милая. Младший королевич нашел себе невесту. Говорят, она из селян, глупа и груба. Говорят, она столь прекрасна, что ни одна из прославленных столичных аристократок не сравнится с ней. Тебе предстоит стать ее придворной дамой, подругой и наставницей, обучать ее петь и вышивать, молчать и улыбаться. Ты станешь ее доверенным лицом и верной подругой, названой сестрой. Не лучше ль войти в новую семью, если в старой тебе не нашлось места?
        Я улыбалась так, что болели щеки - только бы сдержаться и не заплакать.
        - Разве добрые соседи так легко отпустят свою игрушку?
        - Вдали от своих земель они слабы. - Мать говорила с такой уверенностью, что я поняла: она сама не верит своим словам. На мгновение она замялась, затем медленно, словно сомневаясь в каждом действии, сняла с безымянного пальца тоненькое блеклое кольцо. - Возьми его. Не снимай и не отдавай - холодное железо редкость в наших землях.
        Она положила мне на ладонь крошечный тусклый ободок и, резко развернувшись, пошла по тропинке к дому, зябко кутаясь в плащ.
        - Подожди, - окликнула я, нервно искусав губы. Я шагнула за ней, словно пытаясь схватить за полу плаща и удержать. - Почему тебе они простили любопытство? Почему тебе позволили стать хозяйкой их сада?
        Она замерла, мне даже показалось, что вздрогнула, но утренние сумерки были лживы и изменчивы.
        - Потому что, - медленно, будто выдавливая каждое слово, говорила мать, не оборачиваясь, - я вышла к ним и склонилась перед ними. И потому что у меня не было братьев или сестер, и у дивных соседей был единственный выбор: признать меня хозяйкой или нарушить договор самим и понести наказание.
        Я знаю одно: когда она шла к дому, она не сдерживала слез, и только это знание позволило мне не разрыдаться самой.
        3
        В провинции о невесте королевича говорили мало: только о ее красоте ходили слухи, тихие и осторожные, чтобы не дошли они до острых ушей завистливых соседей из полых холмов, лесных чащ да гнилых болот. В маленьких городах и отдаленных имениях юная королевна была ожившей сказкой, магией, обретшей плоть и кровь. О помолвке еще не было официально объявлено, а барды по трактирам уже распевали сладкие песни о волшебной и пламенной любви младшего королевича к простой служанке, а кумушки на базаре вздыхали, что только такие прекрасные девы, чистые и душой, и телом, должны восседать по левую руку от короля.
        Но чем ближе я подъезжала к столице, тем злее и желчнее становились слухи. Говорили: невеста не так глупа, как хочет показаться, - очаровала же королевича, сковала его волю, вынудила забыть о высокородных леди и привести во дворец ее, селянку, без роду и племени. Говорили: она груба и сварлива, не успела еще примерить обручальный браслет, а уже забыла и как сама в золе на кухне спала, и как котлы драила, глаз поднять не смея. Помыкает слугами, голос повышает да и руку поднять не гнушается, чуть что не по ней приходится.
        В пригороде столицы, на постоялом дворе, где я остановилась на последний ночлег, прежде чем предстать перед королем, пышнотелая подавальщица в накрахмаленном переднике громогласно жаловалась на королевну, насквозь пробившую руку королевской швее длинной булавкой.
        Мне даже представить было страшно, какими замысловатыми путями, через чьи слова дошла сюда эта история.
        - Ах, ужас-то какой! - причитала толстуха, пока ее товарки, обделенные вниманием публики, споро разносили по столам миски с ароматным рагу. - Девке этой ткань не по нраву пришлась, мол, недостаточно мягкая и яркая, подумать только! Да что она в ткани-то понимает, в жизни ничего, кроме котлов, не видевши!
        Я сомневалась, что подавальщица смыслит в дорогих тканях больше, но это не мешало ей возмущаться, словно сама она соткала тончайший шелк для юной возлюбленной королевича.
        Мой кучер, Грег, сумрачный и неразговорчивый мужчина, нетерпеливо барабанил пальцами по столу, дожидаясь ужина. Из-за словоохотливой бабы, с готовностью чернящей имя королевны, в таверну при постоялом дворе народа набилось больше, чем усталые подавальщицы успевали обслужить. Я прислушивалась к болтовне с интересом, пытаясь нарисовать в воображении образ моей будущей подопечной. Почему-то представлялась Маргарет: юная девушка, только-только перешагнувшая порог детства, избалованная всеобщим восхищением и потому не понимающая, где проходит грань меж милой причудой и злым капризом. Ее можно любить и лелеять, но уважать - помилуйте боги - за что?!
        Я поправила тусклое кольцо на пальце и печально улыбнулась, вспоминая семью. Деятельная Элизабет, уверена, испытала облегчение, когда я исчезла. Хоть она и была полноправной наследницей, мое присутствие ее волновало, словно она постоянно ждала удара, ждала, что я начну претендовать на крохи ее власти.
        Толстуха начала пересказывать сплетню в третий раз, для новых посетителей. Усталые горожане, небогатые, с грубыми руками и потухшими глазами, жадно ловили каждое слово, вместе с рассказчицей распаляясь до слепого гнева. Кажется, подавальщица уже не стеснялась добавлять в рассказ и нафантазированных деталей, изобретательно черня невесту королевича, изображая ее чуть ли не злобной ведьмой. Пожалуй, у нас даже няньки непослушных детей так не пугают сказками о добрых соседях, как простой люд в столице треплет имя королевны.
        Наш ужин принес сам хозяин, подал с услужливым поклоном. На громогласную рассказчицу он косился с одобрением: на ее побасенки сбежалось чуть ли не полгородка, в таверне не то что яблоку - горошине упасть было негде! А каждый из посетителей хоть кружку пива да взял.
        Я чувствовала себя неуютно среди такого столпотворения. Казалось, в одном зале сейчас шумит больше людей, чем я видела в нашем тихом поместье за всю свою жизнь. Все галдели, переговаривались, и голоса сливались в гул, из которого вырывалась надрывающаяся болтовня подавальщицы.
        Грег смотрел на меня с волнением.
        - Госпожа, - нерешительно коснулся он моего рукава, - может, вам в комнату подняться и там уже того, отобедать? Всяко тише будет.
        Старый и заботливый, он помнил меня еще вздорным ребенком, вечно пробирающимся на конюшню всеми правдами и неправдами. Я уже давно выросла и оставила глупые детские забавы, а Грег все еще смотрел на меня, как на чумазого карапуза, гордо восседающего на копне сена.
        Я благодарно улыбнулась ему, польщенная заботой, но отказалась. Я все еще надеялась услышать в болтовне горожан хоть что-то хорошее о девушке, чьей наперсницей мне предстояло стать. Тщетно.
        Я успела доесть горячее и сытное, но на удивление безвкусное рагу, а горожане - приняться за обсуждение цен на рынке, налогов и соседей, и никто так и не сказал о королевне ни одного доброго слова.
        Чем ближе я подъезжала к Каэдмору, тем злее поминали невесту королевича.
        Что же я услышу в самой столице?
        К дворцу мы подъехали в час, когда вечерние сумерки сгустились до синей ночной темноты. Мягким и желтым светились окна домов на узких мощеных улочках, неспокойным и зеленым - фонари на перекрестках и площадях. Придерживая занавеску, я с интересом выглядывала в окошко экипажа, любуясь городом, в котором мне предстояло жить если не до конца жизни, то до ее середины. Высокие каменные дома с узкими окнами-бойницами внушали трепет, и даже ажурные украшения карнизов и стен не могли изменить впечатления. Тонкие башни тянулись к небу, изогнутые мосты отражались в спокойной речной воде, а от близкого моря пахло солью и йодом.
        Мы проехали мимо черной громады парка, больше похожей на кусок чащи древнего заповедного леса, чудом сохранившегося в каменных тисках столицы. Среди деревьев мелькали зеленые огни, похожие на болотных светляков добрых соседей. Я поежилась и задернула занавеску, пытаясь себя убедить, что это всего лишь странные фонари, что горят по всему городу. Может, королю служит старуха-ведьма, что каждый день с приходом темноты разжигает колдовской огонь и отгоняет ночных тварей?
        Я схватилась за кольцо матери, словно оно могло утешить или защитить меня вместо нее самой. До слез жутко было ощущать свое одиночество, покинутость, беззащитность в чуждом и странном городе.
        С теплотой я думала о Греге, последнем кусочке прежней беззаботной жизни. Но и он, и он скоро меня покинет.
        У ворот дворца меня встретили. Тучный мужчина со щегольскими усиками и темными хитрыми глазами с поклоном помог мне выбраться из экипажа.
        - Миледи, - в широкой улыбке мелькнули крупные зубы, - позвольте вас поприветствовать в резиденции Аргейлов!
        Я склонилась в реверансе. Должно быть, моим встречающим оказался тот самый жуликоватый дворецкий, о котором уважительно и иронично рассказывала нам мать. Его темный камзол мог показаться скромным, подходящим самому старому, самому бедному слуге, но я разбиралась в тканях и видела, что один его костюм стоит больше, чем гардероб обеих моих сестер.
        Похоже, я не смогла скрыть удивления, и дворецкий, весело подмигнув мне, с доброй и покровительственной усмешкой сказал:
        - Госпожа, ваше удивление так предсказуемо! В этом вы не отличаетесь ни от матери своей, ни от заносчивых нобилей из восточных провинций.
        - О, прошу меня извинить, лорд… - Я замялась, вспомнив, что матушка ни разу не упоминала его имени.
        - Просто Гилмор, миледи. Моя кровь самого плебейского цвета - красного.
        - Сэр Гилмор. Увы, я пала жертвой предрассудков, ведь в наших краях удивить всех красотой одежды стараются и лендлорд, и садовник. Первый повесит на шею золотую цепь потолще да выберет перстни с камнями побольше, а последний так отполирует железные пуговицы, что блестеть они будут ярче, чем цепь лендлорда.
        - О, слушать о нравах отдаленных уголков нашей благословенной Альбрии невообразимо приятно, особенно когда повествует о них ваш нежный голос, юная леди! Но королю уже доложили о вашем приезде, и после историй вашей матери он ждет не дождется взглянуть на вас, чудесное сокровище! Позвольте же скромному слуге указать вам дорогу?
        Дворецкий снова поклонился, но в этот раз под тонкой вуалью вежливости скрывалось требование подчиниться чужой воле, холодной и равнодушной.
        Вот так и началась моя новая жизнь. Я в последний раз оглянулась на Грега, нахохленного, словно старый ворон. Сэр Гилмор, неверно истолковав мое замешательство, поспешил меня успокоить:
        - Леди, не волнуйтесь о мелочах. За время аудиенции слуги перенесут ваши вещи в подготовленные покои. О, я уверен, вы полюбите их, как только перешагнете порог! Меж изумрудных портьер с бронзовыми кистями по утрам пробивается солнечный свет, нежный, как засахаренные персики. Самые мягкие подушки с вышивкой золотыми и серебряными нитями разложены по кровати. Выделанные шкуры животных, самых свирепых и огромных хищников, каких только способны добыть наши охотники в темные и суровые зимы, укрывают пол, чтобы ваши нежные ступни не мерзли. Стены украшены мозаиками из крошечных цветных стекол и самоцветов с таким искусством, что в зыбкие вечерние сумерки вам легче будет поверить, что вокруг вас не старые камни замка, а светлая дубрава! А витражи в окнах подобны чуду, они…
        Слушая его складную, текучую речь, я позволила увести себя прочь от экипажа, в котором приехала, от Грега, от прошлого. Я шла за сэром Гилмором, завороженная, и мне хотелось верить ему, что я действительно смогу легко полюбить и новые свои покои, и новую жизнь.
        4
        Меня приняли в маленькой гостиной, освещенной множеством толстых свечей из молочно-белого воска. Их свет отражался в отполированном зеленом камне, изумрудные огоньки мигали, как глаза добрых соседей в густой темноте вечернего леса.
        Король и его сыновья сидели за круглым столом. У самого молодого, златоволосого, в руках покачивалась круглая чаша, и легкий пар вился над ней. Его брат, наследник престола, сидел, сцепив перед собой пальцы в замок, его сумрачный взгляд скользил по зеркальной глади стола. Король же откинулся на спинку высокого стула, руки расслабленно покоились на подлокотниках. Лицо его было спокойно и величественно, и седина в черных волосах венчала его вернее короны.
        Еще три чаши стояли на столе. Меня ждали.
        За спиной со скрежетом закрылась дверь, и королевское семейство обернулось на звук. Прятаться в тенях было уже невозможно, и я покорно шагнула к столу, как на эшафот, и присела в поклоне, ощущая на себе легкие взгляды, словно сухие опавшие листья.
        - Присаживайся, дитя. - Голос короля невозможно было не узнать или спутать; он говорил, и в каждом слове звучали сила и власть, и мир покорялся им. И я покорилась. - Джанет Холланд, верно?
        - Да, Ваше величество.
        Шелест моего платья оказался громче голоса. Робея, я вцепилась в кольцо, сжала его, как ладонь матери, ища поддержки, ища помощи.
        - Старшая? - Голос наследника звенел резко, как металл, ударяющий о металл. И глаза его были - холодные, стальные, колючие, даже в лживом пламени свечей, смягчающем и самое острое лезвие. - С каких это пор наследницу спешат не замуж выдать, а служанкой к безродной девке пристроить?
        Я дернулась, как от удара, хотя матушка не обманывала меня насчет моей судьбы, и всю дорогу до столицы я повторяла себе эти слова.
        - Не стоит, Рэндалл, - добродушно улыбнулся король, и тишина тут же укрыла каждого из нас, окутала, как мягким одеялом. - Не оскорбляй ни гостью нашу, ни невесту брата, хоть и не по душе тебе она.
        - Они ведь скоро станут нашей семьей, Рэндалл, - мягко добавил младший из королевичей, опуская глаза в чашу, словно заглядывая своему отражению в глаза.
        Рэндалл нахмурился, но возражать не осмелился, ибо молчаливое одобрение отца его, властителя над нашей землей и нашими жизнями, было разлито в воздухе. Оно касалось кожи мягким теплом, окутывало вуалью, ограждая от чужой холодной злобы.
        - Именно так, - кивнул король, и взгляд его, полный безбрежного спокойствия, скользнул по моему лицу. - Холланд… Холланд. Род столь старый, что помнит первые камни нашей земли и первые травы, укрывшие белые кости тварей, не знавших руки человека. Твои предки могли бы править страной, юная Джанет, но выбрали край лесов и болот.
        - Они не выбирали, - тихо возразила я, глядя на переплетенные на коленях пальцы и не осмеливаясь поднять взгляд. - Они взяли то, что осталось. Ту землю, которая согласилась признать их… нас за хозяев.
        - Селянские суеверия! - снова резко и отрывисто, словно не разговор в семейном кругу вел, а кровавый поединок, бросил Рэндалл. - Мой младший братец знает в них толк. Не так ли, Гленн?
        Гленн продолжал молча улыбаться, не отрывая взгляда от чаши, поднимающийся пряный пар размывал черты его лица, и казалось уже - вот не улыбается младший королевич, а кривится гневно, хмурит брови, и в глазах недобрые мысли мелькают.
        - Пока столица идет в ногу с наукой, - продолжил насмехаться Рэндалл, - спешит угнаться за континентом с их железными поездами и дорогами, соединившими в единую сеть даже отдаленные и забытые богами уголки страны, в наших провинциях множатся суеверия да бессмысленные и опасные ритуалы. Необразованные селяне предпочитают верить не в науку, а в пучки трав да в фейри из соседнего холма!
        Я не сумела сдержать дрожь, как бы ни вцеплялась в кольцо, ни пыталась отстраниться, успокоиться. Добрых соседей никогда не называли по имени. Назовешь - и призовешь, беду накличешь, гостя пригласишь, а выпроваживать как? Вот огоньки свечей дрогнули. От моего ли резкого движения - или чужой и незримый дух наведался? Моя ли тень колеблется на стене или кто-то из ближайшего холма ли, болота ли пришел провести ледяными пальцами по моей шее?
        Конечно же, старший королевич заметил, как я испугалась и занервничала. Он обернулся ко мне, пригвоздил стальным взглядом к стулу, и я застыла, прямая и недвижимая.
        - Леди Холланд, скажите, - безукоризненно вежливо улыбнулся он, - в ваших краях верят в фейри? Верят, что бусы из красных ягод отводят беду, а щепка дуба способна прогнать мертвых?
        - Боярышника, - почти шепотом поправила я. Горло от волнения сдавило, и даже дышала я медленно, неглубоко. - Боярышника, а не дуба.
        Рэндалл удовлетворенно откинулся на спинку стула.
        - Вот видишь, отец. Не знаю даже, что веселее: то ли слепая вера в неупокоенных мертвецов, то ли в то, что крошечным куском дерева их можно прогнать! А ты хочешь провести туда железную дорогу и привезти ученых в этот край безграмотности и невежества!
        - Сначала дороги построим, - благодушно усмехнулся король, покачивая в ладонях остывающую чашу. - А там и здравомыслие с образованием появятся. Леди Холланд, дитя, не стесняйся, попробуй взвар. Может, его сладость смоет горечь от злых слов моего сына.
        Я покорно поднесла ко рту чашу, но замерла, так и не смогла сделать глоток. Сладкий запах ударил мне в ноздри, и я узнала его. Запах закатных лучей, весенних дождей и ранних туманов. Запах медовой мякоти и блестящей алой кожуры. Запах гниения и крови, сморщенных яблок на камне-алтаре под самой сенью леса.
        В чаше моей, в густой темной крови, пахнущей гнилью и болезнью, покачивались кусочки яблок, снежно-белые, пахнущие сладко и тошнотворно.
        Сглотнув и закрыв глаза, я изобразила удовольствие от напитка, но поспешила отставить чашу.
        - Это для нас, отец, - скривил губы Рэндалл, - взвар этот - праздничный напиток. Леди Холланд, с садами ее-то матери, такими угощениями не удивишь.
        Вода, травы, ягоды и яблоки. Травы и ягоды - вот что было в моей чаше. Но вставало перед глазами иное, и не могла я себя пересилить, не могла притронуться к напитку.
        - А во что верите вы, Джанет? - Голос Гленна звучал медленно и певуче, он растягивал слова в одному ему ведомом ритме. Только сейчас я заметила, что за всю беседу он так и не посмотрел на меня, единственный из семьи. Мимолетный взгляд при приветствии - вот и все, чего я удостоилась.
        - Разве это имеет значение? - уклончиво улыбнулась я, нервно покусывая губы.
        Эта странная встреча больше походила на театральную мистерию. Только исполняли ее не проезжие лицедеи для неприхотливых селян, а королевичи - для отца ли своего, друг для друга ли. Я же оказалась зрителем случайным, невольным и непонимающим, мало того - вовлеченным в эту странную постановку в одной из главных ролей.
        Вот только сама я не знала этой роли.
        - Разве тебе еще не ясно, Гленн? Юная Джанет верит в фейри, сушеные травы и заячий помет. Ты можешь радоваться: она легко найдет общий язык с твоей ненаглядной Элеанор!
        Имя невесты младшего королевича прозвучало, как удар топора о плаху, как последний, добивающий выпад, скрежет железа о железо. Гленн вздрогнул и впервые взглянул на брата, то ли гневно, то ли жалобно сжал губы. А я ужаснулась его мутным, словно затянутым патиной тумана глазам. Глазам, которых коснулась магия лесов и болот, холмов и урочищ. Зачарованный, со смесью ужаса, жалости и любопытства, поняла я и устыдилась своих чувств.
        Что же он видел своим затуманенным взором, какой мир разворачивался перед ним, раз он предпочитал смотреть не в родные лица, а в свое отражение, искаженное паром?
        - Да, брат, ты прав.
        И голос его звучал тягучим напевом, как под музыку, которую только он мог слышать. И нотки гнева впервые мелькнули в этой мелодии.
        Рэндалл лишь сильнее стиснул челюсти да сжал чашу так, что я удивилась, как же она не пошла трещинами, не разлетелась на части. Старший королевич действительно вел не разговор, а схватку - но не со мной, нет. Я оказалась чем-то средним между невинной жертвой и невольным союзником. Но в своем оголтелом отрицании чар и хозяев всех чародейств старший королевич не мог осознать, что схватка его с колдовством, затуманившим разум брата, не имеет смысла.
        Он думал, что спасает брата, но на деле убивал его - медленно, отрезая по кусочку, позволяя ему истечь кровью. И видел в этом проявление своей чистой братской любви.
        Но крови в наших чашах уже достаточно.
        - Ваше высочество, расскажите мне об Элеанор. - Я поспешила прервать зловещую тишину до того, как воображаемый меч, уже пробивший броню, вгрызется в плоть.
        - Элеанор, - эхом повторил Гленн и снова опустил взгляд на свое отражение. На свое ли? - Она - лилия, звезда долин…
        Он говорил о ней, воспевал ее, боготворил ее; даже в гимнах Хозяйке Котла славословий было меньше, чем удостоилась неведомая Элеанор.
        Я вслушивалась в каждое слово, низкой нотой растекающееся по гостиной, но я хотела узнать из его речей не о своей подопечной. За колдовским туманом, пронизавшим каждый звук, я пыталась найти хоть искорку истинной любви и теплоты, но лишь морок и колдовство текли с его губ, наваждение и обман.
        Когда он замолчал, тишина навалилась на нас, смяла со всех сторон, сдавила так, что не вздохнуть. И король, и наследник смотрели на Гленна с горечью и отчаянием, не скрывая своих чувств, не пряча их за вежливыми улыбками.
        Одна из свечей догорела и с шипением испустила тонкую струйку дыма.
        Стук, с которым на стол опустилась чаша Рэндалла, расколол тишину на четыре части - для каждого из нас.
        - После такой… прочувствованной речи, - Рэндалл едва заметно нахмурился, но продолжил растягивать губы в неестественной вежливой улыбке, - юной Джанет стоит непременно самой убедиться в правдивости твоих слов, брат мой. Я провожу.
        Дождавшись молчаливого позволения отца, он поднялся и подал мне руку, и я покорилась, встала, спеша покинуть эту семейную встречу, отравленную приторным ароматом чар и отчаяния. В дверях оглянулась. Гленн все так же не отводил взгляда от чаши, улыбался своим мыслям, и пламя догорающих свечей золотило его волосы. Глубокие тени падали на лицо короля, старя его, превращая в выщербленное каменное изваяние.
        Когда двери за нами захлопнулись, отрезав от гостиной и оставив в сухой тишине, Рэндалл устало прикрыл глаза, на одно мгновение из злоязыкого королевича превратившись в простого, слабого человека. Словно маска растворилась, забытая и ненужная.
        Но есть маски, которые носили столь долго, что они вросли в кожу и кости и сами уже диктовали волю своему хозяину.
        Когда Рэндалл поднял лицо, он снова был невозмутим, а в светлых глазах мелькала сталь, готовая напиться чужой крови.
        - Во-первых, леди Джанет, - сухо произнес он, властным жестом отсылая молчаливую прислугу, - позвольте принести вам извинения. Как вы, надеюсь, поняли, я не ставил себе цель нанести оскорбление вам или вашей благородной семье.
        Я покорно кивнула, принимая извинения. Но согласие мое его не интересовало - он даже не смотрел на меня, шел, указывая путь сквозь залы и коридоры, и слуги исчезали перед нами, покорные его воле.
        - Вы вошли в нашу семью в темные для нее времена. Не вздрагивайте удивленно! Если отец сказал, что отныне мы одна семья, то слова его не фигура речи. Буду честен - только благодаря мрачным временам отец и вспомнил о родстве Аргейлов и Холландов. Если бы не капля общей крови, никакое золото, никакие яблоки - хоть из цельных рубинов и турмалинов - не открыли бы перед вами двери нашего дома. Поэтому, - он обернулся, несколько темных прядей упали на глаза, и тени от них старыми шрамами пересекли лоб, - помните об этой общей капле крови и ведите себя достойно, как и подобает младшей дочери королевского дома.
        Он перевел дыхание и плотно сжал губы. Дерзкие слова покалывали кончик языка, и я не думала даже их сдерживать. Потерявшая год жизни на тропах дивных соседей, что могла я потерять еще?
        Разве что саму жизнь.
        - Гленн, похоже, о том, что достойно и подобает королевичу, забыл?
        Рэндалл прищурился:
        - Из поездки по провинциям можно привезти любую гадость - от карточных долгов до срамных болезней. Мой брат привез худшее - невесту.
        - Я много слышала о его любви. О ней уже слагают сказки, баллады и легенды.
        - О, вы и сами уже увидели, что сотворила с моим братом эта легендарная и сказочная любовь! Уверяю, до этой проклятой поездки единственные женщины, что интересовали Гленна, обладали четырьмя ногами и хвостом! Суки и кобылы, охоты и выезды - вот на что он тратил свое время! А теперь он говорит лишь об Элеанор, думает об Элеанор, видит везде Элеанор! И я устал один бороться за разум брата.
        - А Его величество?..
        - А отец, - с горечью выдохнул Рэндалл, опуская плечи и ссутулившись, - считает, что если капризам Гленна потакать, то он быстрее их перерастет. Правда, не знаю, - с неожиданной озлобленностью продолжил он, - как к этому относится женитьба на деревенской шлюхе! Даже если поможет…
        - Не поможет, - тихо и твердо перебила я. Кольцо холодило палец, и кожа онемела, и стынь от железа проникла в самые кости, в самую мою суть, вместо эмоций оставляя леденящую стальную решимость. - Это не любовь, это чары…
        - Джанет, - прервал Рэндалл, и маска злобного спокойствия вновь укрыла его истинное лицо, словно самый надежный щит, - меня не интересует, во что вы верите, чего боитесь и чему поклоняетесь, пока это касается исключительно вас. Я не для того уговорил отца принять вас, чтобы вы лепетали о своих провинциальных суевериях.
        Твердо взяв меня под локоть, королевич провел меня через галерею и просторный зал, и наши силуэты отразились в темных стеклах, похожие больше на призраков, чем на живых людей. У двери из красного дерева Рэндалл остановился:
        - Мне нужен союзник, Джанет. И я выбрал вас. Обучайте эту девицу, воспитывайте ее, следите за ней. И не разочаруйте меня.
        И с этими словами он распахнул передо мной дверь.
        5
        Она действительно была похожа на Маргарет. Те же длинные золотистые пряди, выбивающиеся из любой прически, тонкая прямая спина, осанка, которой не все особы королевской крови могли бы похвастаться. Белая кожа, словно ни разу не тронутая солнцем, знавшая только влажную тень леса да мягкие прикосновения тумана.
        А потом она обернулась, и узнавание разлетелось в мелкое крошево, словно чаша из тончайшего хрусталя.
        У Элеанор ясные голубые глаза, как у Маргарет. У Элеанор полные мягкие губы, как у Маргарет. У Элеанор луком изогнутые брови, как у Маргарет.
        Но она не Маргарет.
        Ибо у моей сестры никогда не было такого недоброго и надменного выражения лица. И единственного взгляда мне хватило, чтобы вспомнить все злые и грязные сплетни о прекрасной невесте королевича, вспомнить - и безоговорочно поверить им.
        - Приветствую, Элеанор. - Рэндалл даже ждать не стал, когда девица вспомнит об этикете и склонится перед ним. Под искусной улыбкой сытого хищника он прятал гнев и брезгливость. И мне стоило поучиться у него скрывать свои чувства. - Позволь представить тебе леди Джанет, твою первую придворную даму и - в скором времени - родственницу.
        Элеанор не соизволила встать, так и сидела в пол-оборота, и причудливый танец теней скрывал ее лицо, только глаза блестели, отражая огоньки свечей.
        - Разве я не могу сама выбрать себе придворных дам? - наконец произнесла она, даже не пряча капризные и недовольные нотки в высоком голосе. - А вдруг мне эта не понравится?
        - Тогда тебе придется смириться. - В широкой улыбке Рэндалла блеснули зубы, но я не сомневалась - с большим удовольствием он впился бы ими в тонкую шейку Элеанор. - Леди Джанет здесь не для того, чтобы тебе нравиться, а чтобы обучать тебя. Чтобы не стыдно было тебя людям показать.
        Королевич снова одарил Элеанор улыбкой сытого хищника и вышел, растворился в темноте коридора до того, как девица оправилась от возмущения.
        Только рядом с королевичем Элеанор казалась слабой и беззащитной, святой ланью рядом с волком. Оставшись с ней наедине, с внезапной ясностью я осознала, что заперта вместе с крысой, а не ланью.
        А крысы в иных случаях бывают гораздо опаснее волков.
        Обуздав свою гордость, забыв о чести своей и величии предков, я склонилась перед безродной девчонкой. О, как я в этот момент понимала ярость Рэндалла! Вежливо расшаркиваться с той, которая несколько месяцев назад драила котлы и пасла свиней, которая лишь по капризу, по глупости брата стала равной ему, наследнику! Но Рэндалл мог смирить свою злость ради Гленна, я же - видя, что не глупость, не любовь, а тайные темные чары всему виной, - не желала себя смирять.
        Но там, где наследник под щитом улыбки мог бросать безукоризненно вежливые оскорбления, я была вынуждена улыбаться, опустив глаза и прикусив кончик языка, глотая злые слова.
        «Ты сама виновата, - твердила я себе, все сильнее и сильнее стискивая холодное кольцо, - ты сама виновата».
        Элеанор долго и подозрительно молча меня разглядывала, не понимая, подсунули ей жертву на убой или же надзирателя. И не подозревала она, что мне предстоит стать для нее и тем, и другим.
        - Ты действительно леди? - наконец спросила она, вглядываясь в мое лицо, словно пытаясь найти хотя бы тень отвращения или презрения - эмоций, за которые она могла бы возненавидеть меня и растерзать.
        - Да. - Я подняла на нее глаза, загнав все мысли в самую темную и холодную часть души, в мою внутреннюю чащу с мертвыми деревьями и оголодавшими монстрами. - Моя семья состоит в дальнем родстве с королевской фамилией, земли наши на севере страны обширны и знамениты своими садами и…
        - И красными яблоками! - воскликнула девица, и глаза ее нехорошо загорелись. Зависть и алчность читались в их глубине так ясно, словно и не было в Элеанор ничего, кроме них. Розовым язычком она облизнула губы, мелькнули зубы, крупные и белые. Вздохнула. - Одно такое я попробовала только во дворце. И мне отказываются принести еще! Говорят - только на праздник, говорят - не раньше свадьбы!
        Прикрыв на мгновение глаза, она несколько раз глубоко вдохнула, успокаиваясь.
        - Но тебе, пожалуй, меня не понять. Вряд ли для тебя эти яблоки - настолько драгоценное лакомство. - Она говорила подчеркнуто спокойно, но зависть, всепоглощающая черная зависть все еще отбрасывала тень на ее лицо. - Должно быть, ты каждый день могла выбирать себе самое большое и сочное.
        Я только грустно улыбнулась. И наследный королевич, и недавняя селянка думали совершенно одинаково и совершенно одинаково ошибались.
        - Для меня и моих сестер у матери были наготове совсем другие яблоки - зеленые и кислые, какими и селяне, случалось, брезговали. Красное она преподнесла мне лишь однажды. - И я с трудом проглотила готовое сорваться с языка «и я жалею, что не отказалась».
        - И ты не пыталась ослушаться? Наесться яблок тайком? - Она подалась вперед, и теперь в голосе ее звучало только бескрайнее удивление.
        - Возможно, мать и не заметила бы исчезновения пары яблок из всего сада. - Я пожала плечами. Не то что говорить, думать о подобном оказалось тяжело и непривычно, как о чем-то нарушающем незыблемые законы мироздания. - Но заметили бы слуги. Они всегда всё замечают, и чем больше ты хочешь сохранить что-то в тайне, тем быстрее они об этом узнают. И если бы я или мои сестры взяли хоть одно яблоко… прислуга решила бы, что раз мы сами воруем у себя, то и им это позволено. А это оказалась бы уже далеко не пара яблок.
        Я перевела взгляд на ладони. Не представлять на них въевшиеся бурые пятна все еще было тяжело.
        - К тому же мать приучила нас думать о яблоках не как о лакомстве, а как о драгоценности, которую можно продать. Даже вкус их мы узнавали лишь для того, чтобы знать их истинную цену.
        - Цену! - пренебрежительно отмахнулась Элеанор, явно не слушавшая мои слова. Она сладко улыбнулась. - Если ты мне понравишься… если ты будешь хорошей придворной дамой, то сможешь есть эти яблоки вместе со мной хоть каждый день!
        Я поспешно склонилась перед ней, опустила глаза - но не чтобы продемонстрировать признательность ли, почтительность ли. Нет. Ярость и отвращение отразились на лице, исказили черты, и я спешила скрыть их.
        Искренность - слишком дорогое удовольствие, и я пока не могла себе ее позволить.
        - Благодарю… леди. - Голос дрожал и срывался, но Элеанор решила, что я потрясена ее снисходительностью, и довольно прикрыла глаза.
        - Леди… Мне нравится, что ты меня так называешь. В этом есть некая и-ро-ни-я, - она старательно, чуть ли не по слогам растягивая, произнесла лишь недавно выученное слово, - ты, аристократка, родня короля, склоняешься передо мной, безродной потаскухой - да, я знаю, во дворце меня величают именно так! Но для любви все равны, прямо как в старых сказках. И зови меня королевной. Свадьба, в конце концов, всего лишь вопрос времени.
        И с довольной улыбкой она скользнула ладонью по животу, и мягкая ткань платья покорно обрисовала округлившийся живот.
        Я старательно улыбнулась, чувствуя, как подрагивают уголки губ в натянутой гримасе. Наследник. Вот о чем говорил Рэндалл. Даже если Гленн одумается или чары развеются, все равно останется наследник, о котором уже всем известно. И лучше воспитывать его во дворце, под надзором соглядатаев и наставников, чем оставлять бастардом, приманкой для заговорщиков и авантюристов.
        Что ж, теперь ясно, почему так спешат со свадьбой.
        - Я поздравляю вас, королевна. - Я смогла произнести это ровно и безмятежно, хотя внутри у меня холодок царапал ребра. Словно выдуманные чудища из темной внутренней чащи обрели настоящие когти и спешили вырваться наружу.
        Элеанор же улыбалась, ничего не замечая, кроме себя, своей красоты и своего сияния. О, она так любила себя, что легко купилась на пару льстивых слов. То ли глупая, то ли наивная, то ли слепая.
        - Я уверена, что ты мне понравишься, - проворковала она, отворачиваясь к зеркалу. Отражение ее, окруженное ореолом свечей, казалось ярким, отчетливым, настоящим даже в мутной истертой амальгаме. Мое же отражение за ее спиной так и осталось смутной тенью, размытым и нечетким силуэтом, словно призрак бессонной ночи.
        И потому я особенно отчетливо ощущала фальшь в будущей королевне, ее манящую и лживую эфемерность, как у огонька над самой гиблой топью.
        Конечно же, даже самые ужасные и неприглядные слухи и сплетни врали о невесте младшего королевича.
        Она оказалась еще хуже.
        Не было в ней ничего, кроме свежести, красоты и приторной волшбы, что наполняла ее пустую, истощенную гордыней душу. Вот только не Элеанор чарами окутала Гленна и не Элеанор чарами увенчала себя.
        А значит, и в королевском дворце не скрыться мне от мести добрых соседей.
        6
        Время тянулось, словно нить из-под ловких пальцев умелой пряхи - гладкая, ровная, непрерывная. Год катился к Йолю; самые черные, самые тихие дни сменялись убийственно холодными ночами. Серебряные иголочки морозного узора еще до полуночи оставляли следы-рисунки на окнах. Иногда я просыпалась достаточно рано, чтобы поймать редкие моменты тишины и снегопада. Парк укрывался снежной вуалью, словно пытался скрыть под ней мертвую осеннюю наготу.
        Я всей сутью врастала в это хрупкое безмолвие и равновесие, вспоминала дом, и сад, и как хрустит под башмачками сахарная глазурь первого снега на серой траве. Я многое отдала бы, чтобы выйти в королевский парк и изучить его в одиночестве - его дорожки и тупики, тайные тропы, старые деревья и похороненные среди их корней секреты.
        Но я задергивала шторы и уходила прочь, почти уже ни о чем не жалея. Меня ждала Элеанор.
        Заслужить довольную улыбку королевны оказалось до смешного легко: пара поклонов, лесть и согласие со всеми ее словами. Неужели никто во дворце не нашел в себе силы перебороть гордыню, забыть про честь ради исполнения королевской воли?
        Или ни король, ни наследник не открыли никому своей неприязни к Элеанор?
        - Старший королевич, ну этот… Рэндалл, - сказала она однажды утром, когда я перевивала ее тяжелые косы нитками жемчуга, - он, похоже, слишком часто отирается рядом с моими покоями. Особенно в часы, когда ты со мною. Уж не очаровала ли ты его, моя Джанет?
        Я сосредоточилась на движении пальцев, на чередовании прядей и нитей, и лишь потому смогла ответить ровно и спокойно:
        - Тебе ли не знать, королевна, что чары не по моей части? Благородных дев учат смиренно молиться, а не перекраивать судьбу колдовством.
        Элеанор довольно сощурилась, словно в очередной раз я подтвердила превосходство ее, простолюдинки, над теми, в чьих жилах еще текла чистая кровь древних королей.
        - Видно, нет у наследника доверенных слуг, чтобы следить за мной. Пожалеем же Рэндалла, вынужденного самолично подслушивать наши милые беседы о пустяках, - тихо рассмеялась королевна, терпеливо ожидая, когда же я закончу укладывать косы ее короной. Ожерелье из крупных алых бусин вокруг ее тонкой шеи тускло блестело, словно оберег из рябины или кровь из вспоротого горла. Элеанор старательно перенимала мою манеру речи, пытаясь подменить воспитание подражанием.
        Мне оставалось только улыбаться и молчать. Впрочем, в королевском дворце с самого своего приезда я только и делала, что улыбалась и молчала.
        Не говорить же Элеанор, что именно меня наследник считает своим соглядатаем? Но, даже расскажи я это, мы обе только рассмеялись бы, словно над удачной и тонкой шуткой: ибо следить я могла лишь за тем, чтобы Элеанор научилась правильно подбирать украшения к нарядам и достойно себя вести.
        Она не знала, что по вечерам Рэндалл ждал меня в темной гостиной, озаренной зеленоватыми фонарями, и требовал ответов.
        - Она кажется влюбленной, - говорила я, - и бережет чувства вашего брата. Вряд ли сговоренная невеста притворялась бы лучше.
        Но Рэндалл был недоволен.
        - К ней никто не приходит, - говорила я, - ни с просьбами, ни с предложениями. И сама она не ищет ни с кем союза.
        Но Рэндаллу было мало.
        - За ней никто не стоит, - говорила я.
        Но Рэндалл мне не верил.
        И это была единственная ложь, которую я ему говорила. Но что поделать, если правда была неприятна ему настолько, что он отказывался в нее верить? Добрые соседи стояли за ней, а уж что они затеяли - хитрую интригу или жестокую игру, - мне то было неведомо.
        - Она еще не доверяет мне, - говорила я, - и она гораздо умнее, чем хочет казаться.
        И Рэндалл щурился, размышляя о планах, в которые меня не посвящал. Он учил меня, сам того не зная: улыбаться, когда губы сводит от желания оскалиться, шутить, когда всю тебя сотрясает гнев, подменять раздражение преданностью. Но я оказалась неспособной ученицей и плохо носила маски, так и не овладев искусством легко их менять - быстро, слишком быстро они заменили мне лицо.
        Я даже помню, как это случилось, - на Самайн. Я не успела еще освоиться во дворце, удивлялась всему, сама немногим отличаясь от глупой Элеанор. В равной степени меня занимали и зеленоватые огни в настенных светильниках, и пышущие теплом стены в осеннюю хмарь. Сэр Гилмор, вдоволь потешившись над моим недоумением и вздохами о колдовстве, рассказал: несколько лет назад покои королевской семьи перестроили по технологии наших просвещенных соседей с континента, и теперь тепло само течет меж камней, так что даже в самые стылые ночи не требуется разжигать камин.
        Но встречать Ночь Духов без живого огня я отказалась, и дворецкий сжалился над моими страхами. Я развела огонь и приготовила подношения, насыпала соль на подоконник и долго молилась Рогатому Охотнику, чтоб в эту ночь его копье поразило как можно больше темных тварей Аннуна. В полночь ко мне постучала Элеанор, белая, как самые свежие простыни на ложе новобрачной. Губы ее тряслись, и она даже не пыталась скрыть слез.
        Она тоже боялась встречать Ночь Духов без живого огня, но ей никто из слуг не принес березовых поленьев и веточек боярышника. Тогда, глядя, как колотит ее ужас, ужас человека, знающего точно, кто ходит по земле в Самайн, я перестала ее ненавидеть, ибо невозможно ненавидеть того, чья ничтожность вызывает лишь жалость.
        Я впустила ее и разделила с ней свой хлеб. До рассвета звенело стекло в окне, за дверью текли вздохи и шепоты, но никто не вошел к нам.
        С тех пор Элеанор стала тише и смотрела на меня со смесью благодарности и страха. В конце концов, она действительно была не так глупа, как хотела казаться.
        Она быстро училась, эта селянская девочка, только недавно распробовавшая вкус жизни и ее редкие, избранные лакомства. Холодное дыхание Йоля еще не выморозило до белизны камни и кости, а она уже выучила несколько простых уроков: прячь под маской вежливой и терпеливой скуки свои чувства и не показывай, что сплетни слуг, их мысли и мнения тебя задели. Хотя бы не показывай, если совсем не придавать им значения ты еще не умеешь.
        И тогда, возможно, алеть вокруг тонкой шеи будут бусины ожерелья, а не крови.
        Не успела я закрепить в косах королевны последний гребень, как дверь распахнулась и с ликующим «Элеанор!» в комнату ворвался Гленн.
        С младшим королевичем я не говорила с первой и единственной встречи в день моего приезда. Стоило ему прийти к Элеанор, как она спешила выставить вон и меня, и слуг. Девицы перешептывались и хихикали, злословили, что голубкам опять не терпится наедине остаться, я же чуяла - за закрытыми дверями в полумраке покоев оживают чары лесов и холмов. Кольцо обжигало кожу холодом, и холодом касалось затылка чье-то тяжелое дыхание, и я спешила к себе, запереться, закрыться, спрятаться, хоть и знала: этих гостей никакие засовы не удержат.
        Но я их пока не интересовала.
        И сейчас Элеанор снисходительно махнула рукой, позволяя удалиться, но стоило мне шагнуть к дверям, как дорогу мне заступил Гленн. Я замерла, разглядывая королевича с удивлением и недоверием. Я помнила его чахнущим и меланхоличным, погруженным в свои мысли столь глубоко, что мир для него становился не реальнее зыбкого предрассветного сна. Теперь же на щеках королевича цвел нездоровый румянец, а глаза блестели, отражая малую часть чувств, подобных зимнему сиянию небес. Гленн ожил, сбросил туманную оторопь и очнулся от наваждения, но его улыбка… его улыбка пугала. Неестественно широкая, подрагивающая, болезненная, словно его самого тяготили слишком яркие и сильные чувства.
        Ярче и сильнее тех, которые может испытывать человек.
        Он одержим ею, с безнадежной усталостью подумала я. Он жаждет ее, как жаждут новой порции дурманной травы те, кого она сломила и подчинила. Та же зависимость - бесконечная, отчаянная, с предсказуемым концом.
        Мне стоило большого труда спрятать жалость на самой глубине глаз.
        - Милая Джанет, прошу, останьтесь! - Гленн смеялся. В холодном блеске зимнего солнца он почти светился; лучи путались в непослушных волосах, ореолом окружая его лицо. Он одарил меня лучезарной улыбкой и тут же забыл обо мне, обернувшись к Элеанор: - Возлюбленная, отец решил пригласить тебя сегодня в увлекательную поездку!
        - Тебе стоит вернее выражаться, брат мой. - Резкий, властный голос раздался за спиной королевича, и в покои королевны шагнул Рэндалл, зловещий и сумрачный рядом с братом, словно властитель неблагих духов.
        Он улыбнулся, и тепла в его улыбке было не больше, чем в блеске металла.
        - Наши министры хотят показать отцу нечто весьма занятное: диковинку с континента, железную дорогу. Но ему недосуг, и он отправляет нас. Мы решили, что вам обеим будет интересно взглянуть на нее - после наших-то старых стен.
        Элеанор замялась: она хотела отправиться в поездку, вырваться из покоев, в которых волей короля заперта до свадьбы, как пленница, но и сомнения ее не оставляли. Ей ли не помнить, как опасно для чар железо?
        7
        У ступеней дворца нас ждали два экипажа - мне предстояло ехать вдвоем с моей подопечной. Путь предстоял неблизкий, и я все гадала: что ж это за диковинка, как она выглядит? И вправду ли дорога, мощенная железом вместо камня? Но зачем? Разве что наши соседи на континенте научились так отваживать добрых соседей от своих владений.
        Элеанор то радовалась поездке, как дитя, жадно следила за силуэтами домов и рощ в предместьях, то принималась кутаться в меха и морщиться, когда экипаж начинало потряхивать на неровных каменных плитах.
        - Они совсем не берегут моего ребенка, - жаловалась она. - Как Гленн это допустил?
        Я отмалчивалась, поправляла ее накидку, вкладывала в ладони инкрустированную серебром флягу с травяным отваром, согревающим и унимающим слабость. Под глазами Элеанор легли густые тени, а губы побелели. Дышала она медленно и глубоко, словно сдерживая дурноту. И не было у меня уверенности, что дело только в ребенке, которого она носила под сердцем.
        На самом деле ее берегли - наш экипаж ехал медленно и осторожно, сильно отстав от экипажа королевичей, хоть и не теряя его из виду. Воздух едва колебался; безжизненное безветрие накрыло пригород, словно чаша. Чем дальше мы уезжали от столицы, тем труднее становилось дышать: воздух сделался тяжелым и горьким, после него на языке оставался густой медный привкус, и я раз за разом сглатывала вязкую слюну, но не могла от него избавиться.
        Но пугало не это. Я не понимала, куда нас везут. Зимнее солнце слепым глазом подглядывало сквозь рваный саван туч, и тень ложилась под колеса нашего экипажа, становясь все короче и короче. Дорога вела на запад. Разве есть к западу от столицы хоть что-то, кроме гор и болот?
        Когда голые, едва прикрытые снегом поля сменились холмами, меня начало колотить - настолько сильным и тяжелым стал запах. Редкие, уродливые дома мелькали в стороне - низкие, длинные, с мелкими окнами под самой крышей. Я не хотела думать о том, кто согласится в них жить. Узкие трубы высились над ними, и черный дым валил в небо.
        Вскоре дорога стала лучше, глаже, и вокруг вырос маленький городок: скучный и серый, полный таких же скучных и серых людей. Элеанор все больше и больше хмурилась и куталась в меха, резко и раздраженно выдыхала колючий пар.
        На площади нас уже ждали: Гленн встревоженно всматривался в дорогу, и только когда Элеанор нетвердо ступила на камни, посветлел и улыбнулся. Рэндалл стоял рядом, внимательно выслушивая нескольких мужчин в строгих темных одеждах. Только приблизившись, я заметила слишком резкие и грубые черты лица, слишком светлые глаза - отличительный признак выходцев с континента. Матушка рассказывала о них, о народе, у которых и неотесанные матросы, и благородные господа на одно лицо. Но что они делают здесь, не в столице и даже не в приморских торговых городах?
        - А вот и наши прекрасные леди, - обернулся к нам Рэндалл, стоило только приблизиться. - Надеюсь, вас не слишком утомила поездка, прекрасная Джанет?
        Я удивленно моргнула и отступила на полшага назад. Разве меня стоило спрашивать, моим самочувствием интересоваться? Или старший королевич снова затеял непонятную мне игру, в которой я непременно должна подыграть ему - и проиграть?
        - Благодарю, Ваше высочество. Но о самочувствии стоило бы спрашивать леди Элеанор. Ей дорога далась тяжелее, чем мне.
        - О, не сомневаюсь. - От улыбки королевича у меня грудь льдом сковало. - Ей все дается тяжелее, в том числе и обучение, как я вижу. Или, может, вы не справляетесь с ролью наставницы?
        Он смотрел над моим плечом, и я спешно обернулась, чтобы увидеть, как посеревшая Элеанор виснет на руке обеспокоенного Гленна. Все ее сияние, весь цвет словно выпил кто-то, оставив изможденную оболочку.
        Улыбка далась мне неимоверно тяжело.
        - Я расписалась бы в своей ничтожности, будь я вашей наставницей. Ваше высочество, разве вы не должны представить нам ваших собеседников?
        В глазах Рэндалла загорелся веселый огонек - как у рыси во время охоты.
        - Вы подловили меня, юная Джанет! - легко рассмеялся королевич и, дождавшись, когда Гленн с Элеанор приблизятся к нам, кивнул в сторону выходцев с континента. - Бесценные мои леди, позвольте представить вам наших гостей и консультантов из Сандерана. Лорд-инженер Вильгельм Андерсон, инженер Агли Магнуссон и их помощник Ингимар Гримссон.
        Сандеранцы по очереди поклонились, и я вежливо кивала в ответ каждому, как и подобает благородной леди. Они были похожи, даже одеты одинаково, без знаков различия, - темные камзолы из плотной шерсти больше подходили бы воинам или рабочим, а не лордам. Но запомнить и различить их не составило труда: лорд Вильгельм был старшим из них, и светлые его волосы уже густо присыпала пеплом седина, а у помощника, самого младшего, оказался пристальный цепкий взгляд. Я поежилась и опустила глаза.
        - Господа, позвольте представить вам леди Джанет Холланд, младшую леди королевской семьи. И Элеанор, невесту моего брата. Вы, должно быть, уже наслышаны о ее красоте.
        От голоса Рэндалла озноб пробежал по спине, словно кто-то из добрых соседей в затылок подул. Мне потребовалось призвать всю свою выдержку, чтоб сдержать дрожь оторопи, и я только сильнее стиснула ладони. Ни от кого не укрылось, что королевич первой представил меня, а не Элеанор, подчеркнув то, что она простолюдинка. Я взглянула на нее искоса из-под ресниц, но не смогла разобрать, из-за чего Элеанор так бледна: от гнева или от слабости.
        Я шагнула к ней и сжала тонкие ее пальцы, и она с благодарностью улыбнулась в ответ.
        Про нас забыли: Рэндалл с напускным самодовольством вещал что-то о железной дороге от угольных шахт до столицы, лорд Вильгельм дополнял его рассказ не до конца ясными мне терминами.
        - …Испытания ветки от шахт до завода закончились успешно. Состав способен за один раз привезти столько же угля, сколько привозят лошади за десять раз. Если увеличить еще и производительность завода по очистке угля, то можно было б протянуть ветку и до серебряных рудников, а уже оттуда в столицу.
        - Здесь хорошая земля, богатая довольно редкими и ценными минералами. Если б вы торговали ими, это могло бы озолотить Альбрию, - добавил Ингимар. - Но проложить дорогу к столице… будет проблематично. Холмы да болота.
        - И в чем же затруднение? - удивился Гленн. - Дорога давно есть, мы по ней и приехали.
        Рэндалл снисходительно улыбнулся:
        - Она не подойдет для паровоза, мой милый брат. Вокруг холмов она петляет, а по краю болот идет по гати.
        - Паровоз там не пройдет, - согласился лорд Вильгельм. - Для него нужна отдельная дорога, которая выдержала бы его вес, тем более вес груженого состава. Чтобы протянуть ветку к столице, придется много работать с ландшафтом.
        - С чем? - нахмурился Гленн.
        - С землей, с холмами и болотами, - пояснил Ингимар. - Я уже осмотрел округу; думаю, дорогу можно будет проложить с минимальным изменением ландшафта. Но часть холмов все равно придется срыть, а болото осушить.
        - Нет! - Элеанор качнулась вперед, и я едва ее удержала, хоть и хотелось больше вторить ее восклицанию - разве можно даже помыслить о том, чтоб руку поднять на владения добрых соседей? Ничем хорошим это не кончится!
        Лорд Вильгельм удивленно обернулся к ней, приподнял светлые брови:
        - Простите? Есть какие-либо факторы, которые этому препятствуют? Насколько мы успели выяснить, ваши храмы и священные рощи находятся гораздо севернее. Могу уверить вас, леди, они не пострадают.
        - Нет! - нахмурилась Элеанор, и даже румянец снова проступил на ее щеках. - Только безумец вторгнется к добрым соседям. Тем более с железом!
        - Вы имеете в виду племена? - Лорд Вильгельм обернулся к Рэндаллу: - Я считал, ваш отец властвует над всеми землями Альбрии.
        Королевич и бровью не повел, ответил лениво, смакуя каждое слово:
        - Так и есть. Никто не смеет оспаривать власть моего рода. Уверяю вас, можете забыть о словах прелестной Элеанор - ах, что поделать, красота ее многократно превосходит ее мудрость! Она говорит о старых деревенских суевериях, о духах и призраках. Вряд ли они как-то помогут или помешают строить железную дорогу.
        Глаза Элеанор вспыхнули, она выпрямилась и гордо вскинула подбородок:
        - Помешают, и ты прекрасно знаешь об этом, королевич Рэндалл! Сколько угодно ты волен закрывать глаза на правду, но она никуда не исчезнет.
        - Ваши суеверия становятся утомительными, леди, - процедил королевич сквозь зубы. - Как и ваша глупость. Для королевны она непростительна.
        Элеанор снова побледнела, словно силы разом оставили ее, а я шагнула вперед, смело встречая гневный взгляд королевича, обжигающий, как раскаленное железо. Слова звенели во рту, льдинками жалили язык, и большого труда стоило выстроить их в правильный ряд.
        - Эти суеверия, мой королевич, так же стары, как и сама Альбрия. Вы можете не верить в них, но не уважать их… Не уважать веру многих поколений, веру самой земли - для будущего короля это непростительно.
        Рэндалл нахмурился и сжал челюсти, тень легла на его лицо, и я застыла, скованная страхом перед ним, пока не заглянула ему в глаза. В них горел огонь, но не алое пламя гнева, как думала я, а яркий огонь смеха. Королевич был доволен. «Молодец, девочка, - отражалось в его глазах, пусть он и хмурился, и цедил сквозь зубы ледяные слова, - ты хорошо выучила свою роль!»
        Вот только в этот раз я не играла.
        Лорд Вильгельм кашлянул и с наигранным удивлением достал маленькие круглые часы на цепочке. Звонко отщелкнулась крышка, украшенная замысловатым эмалевым узором, и лорд покачал головой:
        - Надо же, совсем запамятовал! Уже скоро должен прибыть состав. Может быть, юным леди стоит взглянуть на это? Я верю, стоит им увидеть, как прибывает паровоз, с грохотом, свистом, в клубах дыма и пара, как они уверятся, что он - единственное, во что стоит безоглядно верить!
        От слепого восторга в его голосе меня мороз пробрал по коже, словно я в могилу заглянула. Даже ребенок знает - все в мире в покое и равновесии, все связано воедино, жизнь проистекает из смерти, чтоб потом снова к ней вернуться. Нельзя верить во что-то одно: все наши боги многолики и равны, нет того, кто достойней прочих.
        Что же он принес на нашу землю, восторженный глупец, отдавший сердце неведомому конструкту, делу рук своих?
        Я уже хотела вежливо отказаться и увести Элеанор, но рядом радостно воскликнул Гленн:
        - Вы описали настоящее чудо, лорд! Мы непременно должны это увидеть, все мы! Верно, Рэндалл?
        Удивление сжало мое горло, и я не успела ему возразить, напомнить о самочувствии его ненаглядной Элеанор, взмолиться об отдыхе. Я смотрела, как сияют его глаза, как яркий, живой огонь интереса горит в них, как не терпится королевичу с места сорваться, и поверить боялась в странную, смутную догадку, согревшую мою грудь надеждой, словно солнечным лучом.
        Неужели здесь, где даже дышать горько, а пепел кружится в воздухе, серым пятная снег, неужели именно здесь, в самом уродливом месте из всех, что я видела, чары добрых соседей теряют силу?
        Я коснулась кольца из холодного железа, и оно впервые нагрелось от тепла моей кожи.
        8
        Перед тем как смотреть на прибытие паровоза, нас напоили горячим терпким чаем. Лорд предложил и перекусить; по его указанию в здании ратуши нам накрыли стол, но мне кусок в горло не лез, а Элеанор даже от чая отказалась. Тогда я принесла ей флягу с водой, что мы взяли утром еще во дворце, и она схватила ее, словно та была самым драгоценным сокровищем во всем мире.
        Жутко было видеть, как она жадно пьет простую воду и не может напиться, не может смыть привкус горечи и пепла с языка, не может избавиться от вездесущего запаха железа.
        Это место убивало ее. Убивало чары в ней.
        Гленн и не замечал ничего. Он шутил с Ингимаром, внимательно выслушивал рассказы Агли и отмахивался от рассуждений брата о том, какое богатство может принести Альбрии железная дорога. Юного Гленна, как и раньше, интересовали только веселые байки да развлечения. Кажется, больше него прибытие паровоза ждал только сам лорд Вильгельм.
        Но на него я старалась не смотреть. Пламя в его глазах было самым жутким - оно могло спалить не только меня, но и весь мир.
        В густых зимних сумерках, грязно-синих и пыльных, нас привели к каменной платформе, отполированной множеством ног. Рабочие посматривали на нас напряженно, косились на лорда Вильгельма, кивали Ингимару - его здесь уважали. Похоже, наше присутствие сбило что-то в размеренной повседневной работе.
        В громоздком высоком здании позади нас зажгли огонь, и желтые прямоугольники света легли на землю, стекли с платформы и выхватили из густых теней что-то черное и длинное. Змея, подумала я сначала, но потом поняла, что это блестит металл. Тонкая полоса металла, тянущаяся в непроглядную темноту.
        - Не подходите к краю платформы, милая леди. - Ингимар удержал меня за локоть и заставил шагнуть назад. - Когда прибудет паровоз, это может быть опасно.
        - Что там блестит? - спросила я, не в силах оторвать взгляд от металла. Сколько же его здесь? Кажется, я в жизни не видела столько железа. Да и была ли в Альбрии кузница, которая могла бы породить что-то такое же немыслимое и бесполезное?
        - Это рельсы, - охотно пояснил Ингимар; кажется, ему льстило мое удивление, смешанное с испугом. Ведь это так греет сердца мужчин, когда их знание или сила дает ощущение власти над женщиной, особенно если женщина знатнее их! - Их отливают из закаленного железа, по ним и движется паровоз.
        - Он такой большой? На что он похож?
        Ингимар пожал плечами и неуловимо улыбнулся:
        - Терпение, милая леди, скоро вы увидите сами. Только прошу: не кричите и не убегайте - вы можете угодить под колеса!
        Столько нехорошего, мрачного предвкушения прозвучало в его словах, что я поспешила отойти в сторону. Он знал, что мы испугаемся, и ждал этого.
        Первой приближение поезда ощутила Элеанор: она стиснула руку Гленна, выпрямилась натянутой тетивой, едва ли не звеня от напряжения. Я бросила рассеянный взгляд на блестящие рельсы, и мне почудилось, что свет на них дрожит, словно они проседают, впиваясь в поперечные доски под ними - и в саму землю.
        «Словно оковы», - мелькнула неожиданная мысль и тут же исчезла. Темнота вокруг вздрогнула от приближающегося гула, он отдавался в костях и зубах, и хотелось зажать уши, зажмуриться и броситься прочь. Но вместо этого я шагнула ближе к краю платформы, остановилась в шаге от него и замерла, жадно вглядываясь в темноту.
        Гул нарастал, все разговоры за спиною смолкли - все равно слов уже стало не разобрать. Странное волнение сжимало нутро: смесь страха, предвкушения и трепета, как перед явлением божества. Ледяной ветер ударил в лицо, и слезы вскипели в глазах, и за их пеленой мир размывался и дрожал, и яркая вспышка прорезала густую зимнюю темноту. Я смахнула выступившие слезы, и свет - белый, обжигающий - ударил в глаза, ослепил на миг, а за ним обрушился гул, и грохот, и низкий, пробирающий до нутра свист.
        Огромное чудовище неслось из темноты, и черный дым поднимался над ним, такой густой и непроглядный, что в сумерках казался дырой в небытие. Чьи-то руки вцепились в мои плечи, повлекли назад, но я осталась стоять недвижима, во все глаза глядя, как мчится ко мне сам свет, а тьма за ним становится гуще и плотнее. Тогда кто-то встал со мной рядом, сдавил пальцы в горячей ладони. Я не оглянулась.
        От гула заложило уши. Я вскинула ладонь к лицу, прикрывая глаза. «Опусти взгляд, - шептал в уши страх, сливаясь воедино с грохотом, словно весь мир вокруг рушился, - опусти взгляд, склонись, не смотри, ты не в силах понять это величие, склонись же, склонись!»
        Но я не склонилась.
        Грохот стал тише, хоть чудовище было уже совсем близко. Оно замедлилось, а мимо платформы уже едва проползло, словно позволяя разглядеть себя, устрашая и восхищая. Огромное, все из темного железа, оно подавляло, утверждая свое величие и ничтожность хрупкого, мягкого человека.
        Неудивительно, что лорд Вильгельм готов был рухнуть перед ним на колени.
        Губы слиплись и покрылись сухой коркой, я с трудом смогла их разлепить.
        - Это и есть паровоз? - сипло спросила я, оборачиваясь. Я думала, рядом стоит Ингимар, но нет, это был Рэндалл. Ветер разлохматил его волосы, а на лице застыло странное выражение, смесь ужаса и облегчения, словно он только пробудился от кошмара, что холодом терзал его сердце.
        Надо думать, на моем лице было написано то же самое.
        Он сморгнул, приходя в себя, оглянулся на меня, все еще не до конца понимая, что происходит, все еще находясь во власти огромного железного чудовища. Маска спала с лица королевича, оставив его таким же растерянным и беззащитным, как и я сама. Должно быть, он увидел отражение своих чувств в моих глазах и тут же взял себя в руки, снова стал надменным и спокойным и отвел глаза, и словно в одно мгновение между нами встала стена морока и чар. Но перед тем как шагнуть прочь, он крепче сжал мою ладонь и нежно провел большим пальцем по тыльной стороне.
        - Вы удивительно смелы, леди Джанет, - обронил он скупую похвалу, словно милостыню, прежде чем повернуться к лорду Вильгельму. Тот снисходительно улыбался, и только расширенные зрачки и легкая дрожь выдавали, как тяжело ему обуздать экстаз перед его железным богом.
        Смотреть на него было неприятно, меня замутило. Как можно до полного самозабвения преклоняться перед тем, что породили руки человека, а не боги или природа? Я вновь отвернулась к паровозу, так и не решив, пугает он меня или завораживает. Железо дышало жаром, не спеша остывать на ночном морозце, белый пар моего дыхания касался шершавой и пористой поверхности и исчезал. Черный дым все еще курился над паровозом, а яркое пламя билось в стеклянном фонаре.
        Точно ли человечьи руки сотворили это чудовище? Или, может, его породило божество из огня и железа, такое же огромное и уродливое, что таится в темных глубинах континента, в тайных пещерах?
        Я не знала ответа. И, пожалуй, не хотела знать.
        Это Рэндалл обсуждал строительство железной дороги, считал затраты, прикидывал выгоду. Это Гленн восторженно смеялся, что дурные селяне будут разбегаться с воплями с пути паровоза, да и горожане по домам попрячутся, не правда ли, замечательная выйдет потеха, господа? Это сандеранцы сыпали терминами, похожими на заклятия, и спорили об условиях своего контракта.
        Я чувствовала одно: здесь, рядом с железным монстром, мне не страшно. Впервые за долгое время я не ощущала ледяного дыхания добрых соседей у затылка, впервые их взгляды не сверлили мою спину, не следили за каждым шагом. Впервые за долгие месяцы было им не до смеха над глупой дочерью древнего рода.
        Может, план сандеранцев и увенчается успехом. Может, их железное творение окажется сильнее добрых соседей.
        Я не вслушивалась в чужие слова, в грубые крики рабочих, разгружавших вагоны. Мелкая угольная пыль носилась в воздухе, оседала на одежду и кожу, забивалась в глаза и горло. Элеанор начала подкашливать, и лорд Вильгельм поспешил увести всех с платформы. Он улыбался так широко, что меж губ поблескивали крупные зубы, а глаза горели, в них полыхал такой же яростный пламень, как и внутри паровоза. Вот только черный дым лорд не выдыхал, черными были его мысли.
        - Надеюсь, Ваше высочество, вы довольны тем, что увидели. - Лорд Вильгельм улыбался масляно, перебирая пальцами цепочку часов. Нас снова привели в ратушу, где уже накрыли к ужину. Никто не обмолвился о том, чтобы возвращаться в столицу сегодня - кто ж в преддверии Йоля решит пуститься в путь затемно? Зимние ночи опасны не только морозами.
        - Более чем. Я расскажу отцу об успехах вашего проекта.
        - Думаю, вам будет интересно, - вкрадчиво произнес Ингимар, не сводя с Рэндалла пристального взгляда… слишком пристального для простолюдина, - что железная дорога могла бы существенно упростить добычу некоторых ископаемых… интересных не только для мирного производства.
        Рэндалл выслушал его, не спуская с Ингимара взгляда не менее внимательного, чем тот не отводил от королевича. На мгновение мне почудились скрежет металла и искры над столом. О, я прекрасно помнила, как взгляд старшего королевича мог пронзать, раня не тело, но разум.
        - Я понимаю, к чему вы клоните, - готова поклясться богиней, от сахарной улыбки королевича зубы заныли не только у меня, - но я не могу обещать, что мой отец найдет ваше предложение столь же интересным и многообещающим, как и я.
        - Вы говорите о невероятно скучных вещах, так что неудивительно, если отец и слушать о них не захочет, - со смешком заметил Гленн, пока служанка снова наполняла его бокал вином. - Лучше скажите, лорд, может ли ваш паровоз… предположим, издавать не этот ужасный грохот и свист, а музыку? И запускать в небо огонь, целый сноп огней! Просто представьте, каким бы необыкновенным было это зрелище! О, я верю, тогда любой бы полюбил вашу железную дорогу! И даже добрые соседи!
        Во все глаза я смотрела на младшего королевича, с замиранием сердца запоминая его - настоящего, яркого, живого… избалованного, капризного, глупого. Влюбленный рыцарь, преклоняющийся перед своей невестой, оказался всего лишь маской, пусть и надетой на королевича чарами, помутившими его рассудок.
        Жаль было и красивой, сказочной картинки, сошедшей со страниц легенд.
        Жаль было и мальчика, так и не успевшего повзрослеть.
        Рэндалл тоже постоянно косился на брата, и чем больше он смотрел, тем сильнее хмурился - но не встревоженно, как во время нашего знакомства, нет, а устало. Кажется, и он отвык от настоящего лица Гленна, заменив его в памяти идеальной картинкой. А младший королевич все пил и пил, не зная меры, и шутки его становились все более жестокими и грубыми. Я косилась на Элеанор, следила, как та становится бледнее, как тускнеют ее глаза и тени ложатся на лицо, и когда Гленн в очередной раз расхохотался над своей же вульгарной шуткой, я не вытерпела и, выпрямившись до боли, сказала холодно:
        - Ваше высочество, разве достойно вас такое поведение? Не лучше ли удалиться спать, пока вы не расстроили свою невесту?
        Легкая тень скользнула по его лицу, на миг глаза его снова заволокло сладким дурманом чар, но воздух здесь был слишком горек, слишком сильно пах огнем и железом, чтоб чары добрых соседей имели силу. Гленн отмахнулся от меня с улыбкой равнодушной и веселой:
        - Это моей невесте следует удалиться спать, если она не хочет расстраиваться.
        Элеанор поднялась - так резко, что стул ее покачнулся и рухнул с грохотом. Землистое, осунувшееся лицо ее на миг обрело краски, словно чистая сила лесов и туманов ворвалась в нее, наполняя до краев. Дивной магией сверкнули ясные глаза.
        - Гленн! - гневно воскликнула Элеанор, вцепившись побелевшими пальцами в край стола, и королевич тут же вздрогнул, меняясь, исчезая за пеленой чар.
        На лице его не осталось эмоций, кроме покоя и восхищения.
        А Элеанор покачнулась и упала в обморок.
        9
        В столицу мы вернулись ближе к обеду: стоило только слегка посветлеть горизонту, как Рэндалл настоял на том, чтоб выехать без промедления. Нас провожал Ингимар, и я так и не смогла понять, отчего его потряхивает: от звенящего утреннего мороза или от опасения, что все их дело сорвется из-за нездоровья Элеанор? Ведь известно всем, король добр к своей будущей невестке, и если он решит, что ей стало дурно из-за недостаточно хорошего обращения сандеранцев, никакая выгода не спасет дело лорда Вильгельма и подручных.
        Я всю ночь не сомкнула глаз, сидела у постели Элеанор, протирала ее лицо влажными полотенцами, поила ее самой чистой водой, которую только смогли найти в этом городе, насквозь пропахшем огнем и металлом. Я даже сняла кольцо из холодного железа, чтоб и случайно не коснуться им сухой и воспаленной кожи Элеанор.
        Мне было жаль ее.
        И я сама не могла поверить в свои чувства, но, увидев истинное, болезненное лицо Элеанор, я больше не могла ее презирать. Жалость и снисхождение были сильнее.
        Всю ночь я напевала самые старые песни, которые только могла припомнить, чтоб хоть капелька древних чар просочилась к Элеанор, поддержала в ней жизнь, сохранила ее ребенка. Веточка вереска или ольхи подошла бы лучше, но где ж их взять посреди зимы?
        Она пришла в себя только в дороге, когда в воздухе исчезла горечь угля и железа, а страх снова сжал мое сердце ледяными пальцами добрых соседей. Солнце вставало прямо перед нами, и колючие звезды померкли, только серп луны еще висел над головой полупрозрачной льдинкой.
        Первым делом она спросила про Гленна. Я не хотела расстраивать ее и потому сказала, что не видела его утром. Не стоит ей знать, что ходил ее нареченный, как во сне, с глазами мутными то ли от выпитого вина, то ли от туманных чар, и Рэндалл проявил больше заботы о ее здоровье, чем ее жених. Старшего королевича я видела только мельком, но мне почудилось, что ему совестно за то, что привез он Элеанор к железной дороге.
        - Право слово, королевна, - тихо говорила ей я, - вам не стоило тратить столько сил, чтоб образумить жениха.
        - О нет! - с жуткой страстью в голосе отвечала она, и посеревшие, потрескавшиеся губы ее кривились в горькой улыбке. - Это и жизни моей бы стоило!
        Мы смотрели друг на друга и понимали, что обе ясно ведаем, о чем идет речь. Ибо я снова надела кольцо из холодного железа, и чем ближе мы подъезжали к столице, тем сильнее оно обжигало холодом, и теперь даже Элеанор его ощущала.
        В замке уже знали: посыльный Рэндалла прибыл раньше нас, и потому сэр Гилмор успел созвать медиков. Спальню Элеанор жарко натопили, около ее кровати поставили пахучие масла с ароматом сильным и свежим. Даже у меня от них едва не закружилась голова. И лишь после того как Элеонор успокоили, что Гленн еще не прибыл, что королевичи вернутся позже, к вечеру, она позволила себя осмотреть. Но все равно вскакивала и порывалась искать жениха.
        Я стискивала ее горячие пальцы и убеждала, что он сразу же придет к ней, как только вернется, а как же иначе? Она улыбалась, но по суетливому, тревожному взгляду ее я понимала - она мне не верит. Не верит, что смогла накануне вновь наложить чары.
        Элеанор не отпустила меня, когда медики осматривали ее, ощупывали живот, слушали дыхание сквозь тонкую, полупрозрачную сорочку. Багряный румянец стыда маками цвел на ее щеках, но с каждым часом сказочная ее красота к ней возвращалась, окутывая ее хрупкое тело плотной вуалью чар.
        - Который час, милая Джанет? - спрашивала она то и дело, хоть и сама видела - ленивое зимнее солнце еще не торопилось окрасить небеса закатным пурпуром.
        - Три пополудни, - отвечала я терпеливо. И: - Колокол на Часовой башне пробил пять раз. - И: - Близится к шести, и скоро уже сядет солнце.
        Чем ближе подступал ночной час с острой улыбкой месяца и колючими глазами звезд, тем сильнее нервничала Элеанор, кусала до крови губы, терзала пальцами кружевной платок, пока вовсе не разорвала его на клочки.
        Наконец в коридоре послышались мягкие, почти кошачьи шаги, и Гленн распахнул дверь, замер на пороге, словно с трудом понимая, где он. Элеанор вскинулась, отмахнулась от медика, считавшего ее пульс, и жадно, тревожно вгляделась в лицо королевича.
        - Вон, - низким, не своим голосом прорычала она, сверкнув на медика злыми глазами, - все вон!
        Никто ведь не должен видеть, как очаровывают королевича.
        Я уходила последней и, прежде чем закрыть за собой дверь, успела заглянуть в лицо Гленну, пытаясь разглядеть за фальшивым, навеянным чарами счастьем его настоящего. И не смогла - только мерцающая поволока осталась в его глазах, и пустота за ней.
        Может, оно и к лучшему.
        Не уверена, что я готова была снова столкнуться с прежним Гленном.
        Кажется, все хорошее, что в нем было, зародила чарами добрых соседей Элеанор.
        Рэндалл ждал меня у окна в галерее, ведущей к центральным залам. Стоял, прислонившись к стене, постукивал задумчиво ногтем по стеклу, и оно отвечало ледяным звоном, словно докладывало, чтo видят в замке его братья и сестры. Я знала, мимо мне не пройти, ведь не случайно опустела всегда людная галерея.
        Я приблизилась, смиренно склонив голову, до последнего момента в сердце лелея надежду, что поджидает королевич не меня. Но едва моя тень коснулась его сапог, и Рэндалл обернулся, надел привычную маску с ленивой, хищной усмешкой на тонких губах.
        - Поведайте мне, юная Джанет, как вам поездка? Мне показалось, паровоз вас впечатлил.
        - Не более чем вас, Ваше высочество. - Я присела в реверансе, не желая смотреть ему в лицо.
        - Весьма перспективное начинание, должен сказать. Дорога, позволяющая быстро перемешаться из одного края страны в другой… Звучит почти сказочно, не находите? Это свяжет разрозненные провинции воедино и принесет свежее дыхание прогресса даже в самые темные и дремучие уголки. Такие, как владения вашей матери, например.
        Я стиснула зубы и промолчала. Как можно назвать горький воздух и его масляный привкус - «свежим»? Уж не очарован ли сам наследник железным чудищем, как его брат - чарами?
        - Но больше всего меня волнует одно наблюдение, - отвернувшись к окну, продолжил Рэндалл гораздо тише. Белесый, призрачный свет луны пятнами лег на стекло, отразился в его глазах. - Гораздо менее значительное, должен сказать, которое, конечно же, никак не сравнится с паровозом, но которое заметили и вы.
        - Ваш брат, - едва слышно произнесла я, жалея, что губы не онемели от холода.
        - Мой брат, - благодушно согласился Рэндалл, оборачиваясь, и его голос дрогнул от едва сдерживаемого гнева. - Можете ли вы объяснить мне, милая Джанет, что случилось вчера в ратуше? Как мой влюбленный до одури брат позволил себе оскорбить пренебрежением прелестную Элеанор, словно не он сам накануне слагал гимны в ее честь? Словно она не возлюбленная его, а невеста, навязанная отцом против воли?
        Потому что она и навязана ему против воли. Только не отцом, а добрыми соседями, что заботливо вложили клубок чар в хрупкие пальцы Элеанор.
        Но королевичу, конечно же, я сказала другое.
        - Какой ответ вы хотите услышать от меня, Ваше высочество? - Я заставила себя поднять голову, встретить темный взгляд Рэндалла и безмятежно улыбнуться. - Боюсь, то, что я могу рассказать, вам опять не понравится.
        - Тогда не утруждайтесь, я и сам угадаю: фейри, колдовство и отвар чемерицы?
        Ледяной сквозняк коснулся моих волос, едва Рэндалл произнес имя добрых соседей, и я против воли вцепилась в кольцо, только в нем ища защиты.
        - Вам не стоит называть их. - Как бы я ни старалась, но упрек все равно прозвучал в моем голосе, щедро сдобренный страхом. - И не стоит так неуважительно говорить о них, добрые соседи злопамятны.
        Рэндалл усмехнулся, не сводя с меня испытующего взгляда, слишком пристального и жгучего, словно страх мой доставлял ему удовольствие:
        - И все равно добрые? - Он коснулся моего подбородка, обхватил его пальцами, не позволяя мне снова опустить голову. Кожа его была теплой, как и должна быть правильная человечья кожа. Я и забыла, каким бывает в мире правильное. И мне не хотелось, чтобы он убирал ладонь. - Тогда скажите мне вот что, милая Джанет: из-за чего чары - не важно, колдовство или обаяние самой Элеанор, - на время утратили власть над разумом моего брата?
        Что мне стоило промолчать тогда или солгать, легко отпустив с языка всего два слова - «не знаю»? Богиня не покарала бы меня, и я не утратила бы голос - в конце концов, я не давала клятвы королевичу Рэндаллу говорить одну лишь правду. Но я ответила как есть, завороженная его взглядом, слабая и потерянная, желающая лишь одного: чтобы он продолжал касаться меня и смотреть так, словно среди угрюмых стен замка я немного большее, чем безвольная тень.
        О, если бы я знала, к чему приведет моя откровенность, я вырвала бы себе язык! Но тогда я еще не ведала, что есть чары, против которых бессильно даже мое кольцо из холодного металла.
        - Все дело в железе, - хрипло, едва совладав с голосом, быстро сказала я. - В его близости и количестве. Там его столько, что дышать тошно, Ваше высочество, вы заметили? Вы заметили, как посерела сама Элеанор, как увяла ее красота, как она стала обычной? Вы презираете провинции, но там любой сказал бы вам: железо губительно для добрых соседей. Железо развеивает их чары. Хочешь защититься от них - положи гвоздь в карман, если уж рябину на шею надеть не можешь.
        Я перевела дыхание и добавила еще тише:
        - Слишком много железа там было, и чары исчезли. Какое-то время Гленн чувствовал и думал сам, а не как ему приказала Элеанор. Но стоило ей это заметить, и она поспешила исправить это, пусть и ценой своего здоровья.
        - Вот, значит, как, - задумчивый взгляд Рэндалла соскользнул с моего лица на окно. Пока мы беседовали, небеса уже почернели, и даже месяца было не видать за набежавшими тучами. - Что ж, если сделать вид, что я вам поверил - только сделать вид! - то у меня появилась еще одна причина уговорить отца на строительство железных дорог по всей стране. Что ж вы не радуетесь этому?
        Он отнял ладонь от моего лица, и мне потребовалась вся сила воли, чтоб застыть и не потянуться за его пальцами, словно кошка, оголодавшая по тихой ласке.
        - Выбор между вечной горечью и тошнотой и вечным подспудным страхом. Я предпочту не выбирать.
        - Не выбирайте, - милостиво согласился Рэндалл. - Ведь я все равно вам не поверил.
        Он коротко кивнул мне на прощание и удалился, так и не стерев с лица насмешливую, злую маску. Я не шелохнулась, пока толстые стены замка не поглотили эхо его шагов. Сердце колотилось болезненно и быстро, а щеки горели, как от пощечин, и сколько бы я ни прижималась к ледяному стеклу - легче не становилось.
        Я видела по его глазам - старший королевич мне поверил.
        К добру ли?
        10
        - Тебе следует держать Гленна подальше от железных дорог и заморских гостей, - сказала я Элеанор, когда помогала ей подготовиться ко сну. Сорочка из тончайшего, словно жидкого шелка легко скользила по ее телу, складками собиралась у колен, и уже не могла скрыть очертания чрева.
        - И не только от дорог, - губы ее едва дрогнули в улыбке, а меж бровей легла морщинка. - От рябины и вербены, благословенной соли и молока. О, он покорен мне и по просьбе моей даже не смотрит в их сторону. Но скоро это не будет иметь значения, моя Джанет.
        Она села перед зеркалом, и я распустила ее косы, вытащила шпильки и жемчужные нитки, что густо перевивали ее пряди. В отражении зеркала она поймала мой взгляд и улыбнулась:
        - Скоро будет свадьба - он обещал.
        Глаза ее снова сияли подобно звездам сквозь молочную дымку облаков.
        - Разве не королю это решать?
        - Гленн его убедит, - Элеанор улыбалась благостно и спокойно, она больше ни в чем не сомневалась.
        Я провела резным костяным гребнем по ее прядям, раз, другой, и все же осмелилась спросить, не понижая голос:
        - И тогда твоя сделка будет исполнена?
        Она напряглась под моими руками, застыла, окаменев, и зеркало продолжало отражать ее спокойную, нежную улыбку, и только глаза потемнели, то ли от страха, то ли от гнева. Дрогнули огоньки свечей, затрепетали лепестками на ветру, словно ледяное дыхание зимы пронеслось по спальне. Зеркало отразило за моей спиной тени, мягкие и густые, словно туман, и мелкие, колючие огоньки хищными глазами поблескивали из них. Я поспешно опустила взгляд.
        Другого ответа мне и не требовалось.
        Гребень скользил и скользил по волосам Элеанор, и когда мне почудилось, что тишина за моим плечом шепчет тысячей далеких голосов, я заговорила:
        - Позволь, я расскажу тебе сказку, юная королевна. Не так уж и давно, в землях к северу отсюда, в краю темных заповедных лесов, жил юноша, сын кузнеца, назовем его Фионн. Был он статен и хорош собою, умен и хитер, что твой лис, и друзья у него были такие же смелые и лихие. Но ты знаешь законы наших земель - самими богами заведено, что один человек не равен другому, и лишь особенный, отмеченный богами способен изменить от рождения предначертанный удел.
        Элеанор вскинулась и прищурилась зло:
        - Зачем ты мне это рассказываешь?
        - Чтобы скрасить тебе зимний вечер, моя королевна. В моих краях всегда рассказывают сказки от Самайна до Йоля, чтобы легче перенести самое темное время.
        Я отложила гребень и принялась заплетать ей косу. Мягкие пряди скользили меж пальцев, как шелк, и едва ли не светились в полумраке. Шепот за спиной стих, словно и он прислушался к моей истории - такой старой, что даже нянька моя не помнила, где был ее исток.
        - Фионн не печалился о своей судьбе, ведь были у него надежные друзья и любимое дело. И невеста, Этлин, красотой сравнимая с первоцветами. Но так случилось однажды, что в стылые осенние ночи, когда рваные тучи несутся по небу быстрее Дикой Охоты, в ее груди поселилась болезнь и начала глодать изнутри. Когда Этлин начала кашлять кровью, Фионн отправился в город за целителем или жрецом. Но слуги богов оказались бессильны перед хворью, а из целителей никто не пожелал ехать в дальнюю деревню. И Фионн не мог ни приказать им, ни заплатить достаточно, чтоб они передумали.
        Одна из свечей догорела и погасла, и темнота тут же подступила ближе, легла на плечи, зашептала на ухо. Я заменила свечу и высекла огонь, но лепесток пламени плясал неровно, не желая разгораться, словно недобрый дух все время его задувал. Длинные тени вились по стенам, грозя захлестнуть удавкой и задушить во сне. Последние дни до Йоля - время тьмы и больших огней, у нас никогда в такие ночи не гасили очаг, и слуги по очереди всю ночь караулили огонь. Здесь же об этом обычае забыли, и все, что я могла, - зажигать как можно больше свечей и дремать урывками до рассвета.
        - Когда боги бессильны, - продолжила я, и Элеанор уже слушала с интересом, не сводя внимательного взгляда с моего отражения, - помощи и у добрых соседей попросишь. И Фионн заключил с ними сделку. Сын кузнеца знал, где обитает дивный народ, знал и что им пообещать. Знал, что добрые соседи не могут вымолвить лжи, но любят обманывать. Он был хитрым малым и верил, что уж его-то вокруг пальца не обведут.
        - И его, конечно же, обманули?
        Тонкие руки Элеанор то и дело мелко подрагивали, словно ее колотил озноб. Я укутала ее мягким покрывалом и продолжила сказку:
        - Фионн пришел к одному из рыцарей Ольхового короля и предложил ему услугу взамен за спасение Этлин. Небольшую услугу, которая не принесет вреда ни самому Фионну, ни его возлюбленной, и рыцарь согласился. Но был на нем гейс, запрещающий показываться в селения смертных, и гейс, запрещающий брать чужую личину без разрешения. И рыцарь предложил Фионну: дай мне свое лицо, и я пойду в твою деревню и исцелю твою невесту, а ты останешься вместо меня при дворе Ольхового короля.
        - И он согласился? - надменно оглянулась Элеанор. Она знала такие сказки, знала, как легко могут обмануть добрые соседи. - И вернулся домой только через триста лет?
        - О нет, королевна, Фионн был не глупее тебя и взял с рыцаря клятву, что в мире людей и при дворе Ольхового короля пройдет одинаковое количество времени. Но дивные пиры и чудесные балы не смогли увлечь Фионна, ведь все его мысли были о невесте. Напрасно прекрасные девы добрых соседей услаждали его слух песнями - он остался глух к ним. Любовь к туманным лесам не проросла в его сердце ядовитым цветком. Он считал дни до возвращения рыцаря, и когда тот снова явился во владения Ольхового короля, Фионн с облегчением и радостью бросился домой. Любовь к Этлин вела его, подобно лучу самой яркой звезды в самую темную ночь.
        - Прекрати! - внезапно выдохнула Элеанор, до побелевших костяшек вцепившись в подлокотники. Кровь отхлынула от ее лица. - Я знаю, такие сказки не заканчиваются хорошо!
        Я смотрела на нее и молчала, хоть губы и жгли ледяные и соленые слова: если ты знала, зачем ввязалась в такую же? На что ты надеешься? Но темнота за спиной шептала все быстрее и отчетливее, и я поспешила заглушить ее голос:
        - Но такие сказки надо слушать до конца, чтоб они и оставались всего лишь сказками. Рыцарь сдержал свое слово - он исцелил Этлин, и злая осенняя лихорадка покинула ее грудь. Но сделал он не только это. До своей деревни Фионн добрался в глубокой ночи, в темный тихий час, когда даже ветер умолкает, лишенный сил. Но его друзья и соседи не спали, да и никто в деревне не спал - с факелами и железом они окружили кузню, требуя от кузнеца выдать преступника-сына. «Он проклял наших детей», - кричали одни. «Он убил наших братьев», - кричали другие. И когда кто-то в толпе заметил Фионна, он даже не пытался сбежать или оправдаться, он все еще не понимал, что произошло. Клялся, что его не было в деревне, призывая в свидетели и Хозяйку Котла, и Рогатого Охотника, но кто его слушал? Люди видели своими глазами, как вершились преступления, и не желали верить, что все это творил дивный рыцарь в чужой личине. Ведь как рассудить: позволил ему надеть свое лицо, значит, ответственность за все его дела взял на себя.
        Внезапный сквозняк стегнул по ногам и задул свечи, все до единой. Звуки в темноте стали громче и ярче, словно слух мой обострился подобно звериному. Коротко, рвано дышала Элеанор, шуршала ткань, и где-то далеко звенела серебряная мелодия, как тысяча ледяных колокольчиков.
        Свет месяца, призрачный и зыбкий, становился все слабее и слабее, и я едва подавила крик: ледяной узор, потрескивая, расползался по стеклу, складываясь то в завитки папоротника, то в ухмыляющиеся лица, то в изломанные стрелы. Я бросилась зажигать свечи, но пальцы дрожали, и я долго не могла высечь искру, думала уж закричать и позвать прислугу, но как бы они смотрели на меня? Решили бы, что боги отняли мой разум?
        Когда стекло полностью заволокло ледяным узором, едва успела разгореться одна свеча, но даже ее огонек, слабый и трепетный, прогнал страх. Я дышала медленно, на лбу высыхала ледяная испарина. Я не знала, что случилось бы, если бы наступила полная темнота, может быть, и ничего, - на мне ведь кольцо из холодного железа, а Элеанор сама полна туманных чар, но добрым соседям и не нужно заколдовывать тебя, чтоб свести с ума.
        Им хватит мороков.
        Я же говорила, они любят обманывать.
        Только когда снова разгорелись свечи, расцвечивая ночь темным золотом, я смогла закончить сказку:
        - Но ненависть бывших друзей и соседей не пугала Фионна. Он был смел, и ловок, и силен. Он мог еще вырваться и сбежать, если бы Этлин согласилась пойти с ним. Но стоило ему встретить ее взгляд, полный холода и презрения, как бездонное горе сковало его вернее самых надежных цепей. Он так и не узнал, чем рыцарь обидел Этлин, но сделал он нечто, что она не смогла и не захотела простить Фионну. Все, что любил он, все, чем дорожил, рыцарь разрушил всего за несколько дней, словно напоминая, как хрупка и мимолетная жизнь человека. Он пришел к Фионну перед самой казнью стребовать услугу…
        - О, тут он свое упустил. Что взять с осужденного?
        - Рыцарь потребовал совершенно незначительную услугу - разрешение Фионна спасти его от смерти. И он согласился, а что еще ему оставалось? Он уже ни на что не надеялся, узнав на своей шкуре, каковы услуги добрых соседей. Рыцарь обратил его в снегиря, с грудкой столь красной, что даже кровь блекла рядом с нею, и забрал во владения Ольхового короля. И до смерти Фионн не покидал границ дивного леса, услаждая добрых соседей своим пением, не зная чувств иных, кроме ненависти и сожаления.
        Последние слова растворились в неуютном молчании. Я не ждала ни слова от Элеанор: что она могла сказать? Я всего лишь хотела предупредить ее, напомнить, как опасна игра с добрыми соседями, в которую она ввязалась, но разве это могло что-либо изменить?
        - Какая очаровательная и поучительная сказка, - наконец через силу улыбнулась Элеанор, - но я знаю другую, во сто крат лучше. Слушай же.
        Она обернулась и взглянула мне в лицо, а не в смутное отражение, поймала мой взгляд, и я не смогла отвести его, падая в черный омут и лишаясь воли. И звуки, и цвета, и очертания предметов смазались и отступили в сторону, и только Элеанор оставалась яркой, живой и незыблемой в сером и тихом мире.
        Уж не это ли каждый раз чувствует Гленн?
        - Был у одного лорда младший сын, у которого ничего не было за душой - ни богатств, ни отцовской любви, ни доброй службы, только благородное имя. - Она рассказывала быстро и жестко, и глубокая, затаенная боль звенела в ее словах. - Но и от имени он отрекся, когда сбежал с миленькой служаночкой, которая вскоре родила ему дочь. Они жили впроголодь, служанка бралась за самую тяжелую работу, ведь сын лорда не умел ничего, кроме как красиво улыбаться и шептать ласковые слова. Она быстро подурнела, и любовь сына лорда угасла, как свеча на ветру. Он с повинной вернулся к отцу, и тот женил его на жестокой, но богатой негоциантке. О собственной дочери он забыл.
        Элеанор стиснула пальцами подол сорочки, и по блестящему шелку растеклись черные пятна, словно гниль на белоснежной мякоти яблока.
        - Служаночка, уже далеко не миленькая, узнав о том, бросила дочь на пороге его нового дома, с его перстнем - доказательством происхождения дочери. Но она пеклась вовсе не о благополучии девочки - только о том, как проще устроиться самой. Мне хочется верить, что, знай она будущее, она никогда не рассталась бы с дочерью, но чего стоит материнская любовь, когда речь идет о деньгах? Сыну лорда пришлось забрать девочку, чтобы весть о его позоре не дошла до отца. Негоциантка даже позволила ей жить в своем доме - на кухне, среди прочих слуг. «Дочь служанки и будет служанкой» - так сказала она. Но, конечно, все знали, кто ее отец, и смеялись над нею: как дочери негоциантки, такие же безродные девки, если задуматься, так и поварята, которые спали в золе вместе с нею. За грехи матери, посмевшей замахнуться на то, что ей не принадлежит, расплачивалась девочка.
        Элеанор задыхалась, но продолжала говорить, выхаркивая слова, как сгустки черной, отравленной крови, и с каждым словом она бледнела и бледнела, словно только эта боль сохраняла в ней жизнь, только ненависть давала ей стержень и форму, и стоит ей выговорить это все, и с последним словом жизнь покинет опустевшее, обессиленное тело.
        Я хотела вскочить и зажать ей рот. Я хотела вскочить и обнять ее. Я хотела хотя бы крикнуть - но не могла. Она сказала: «Слушай», - и чары сковали меня, и даже кольцо мое не смогло меня защитить.
        - Так продолжалось много лет, и сын лорда не смел возразить своей жене и вступиться за дочь, да и не хотел, честно говоря. Девочка же росла, лелея в груди обиду, ничего не желая сильнее, чем расквитаться с ненавистным семейством. Пусть у нее отобрали кольцо отца, но память о том, что она от благородной крови, отобрать не смогли. Она не склоняла головы перед мачехой, не лебезила перед ее дочерьми. Себе на горе, она выросла весьма миловидной, куда красивее матери и - что хуже всего - куда красивее дочерей негоциантки. И если на гордость ее смотрели сквозь пальцы, но этого уже простить не смогли.
        Элеанор, словно против воли, схватилась за лицо, и на миг мне почудилось, как из-под ее пальцев разбегаются уродливые ожоги и рубцы.
        - Ей, верно, недолго жить оставалось, но, на счастье, через их город в канун Бельтайна проезжал королевич со свитой, и девчонка решила - вот ее шанс. Она ушла в холмы, и танцевала там, и поила менгиры своей кровью, и сыпала глупыми, громкими обещаниями, которые никогда бы не смогла сдержать. И ее услышали. И в ночь Бельтайна, у больших костров, она плясала с королевичем до рассвета, а после он не мог уже прожить без нее и дня. Когда завершились праздники, он забрал ее в королевский дворец, а негоциантка и ее дочери… что ж, я надеюсь, они захлебнулись ядом зависти.
        Она перевела дыхание, и странные чары, сковавшие меня, рассеялись. Сорочка Элеанор снова была белой, а румянец на ее щеках - нежным и ярким.
        - Она была милосердна, раз не отомстила за все обиды.
        - На что ей чужая боль или - упаси боги - смерть? Они бы так и погибли, уверенные в своей правоте. А сейчас только и могут, что скрежетать зубами, глядя на ту высоту, куда она вознеслась. Теперь они знают свое место. Пусть они верят, что девочка жаждет их смерти, и ждут ее и боятся. А это гораздо, гораздо приятнее, чем если бы их сразу казнили. И к слову, - в глазах Элеанор мелькнул темный болотный огонек, - удовольствие от смерти будет слишком коротким, даже распробовать не успеешь, а удовольствие от их зависти и страха длится, и длится, и длится…
        - Оно стоило того? Что попросили добрые соседи в оплату?
        Элеанор отвела глаза:
        - Цену они не назвали. - Голос ее сделался тих и слаб, словно все сомнения, что долго она гнала прочь, наконец настигли ее псами Дикой Охоты и впились в горло. - Сказали: узнаю о том, когда придет время. До сих пор оно не пришло… да и слово их пока не сдержано. Но после свадьбы…
        - Свадьбы?
        Она кивнула:
        - Они обещали, что королевич возьмет меня в жены, ни от кого не тая, и не покинет меня до моего последнего дня. А значит, только после свадьбы они будут вправе потребовать свою цену.
        Она боялась. Туманные чары пьянили ее не меньше Гленна, и она упивалась ими, утешала себя чужой завистью, наслаждалась крохами своей власти - всё, лишь бы хоть на мгновение отогнать темные и жуткие тени за спиной, откинуть прочь ледяные ладони страха, колючие объятия сомнений.
        Элеанор подняла глаза - потемневшие, усталые, беспомощные - и прошептала едва слышно, даже пламя свечей рядом не поколебалось:
        - Видишь, моя милая Джанет, иногда на заклание к добрым соседям идут добровольно, ведь они указывают другую дорогу там, где ты видела лишь одну - к смерти. Если хочешь знать - я ни о чем не жалею.
        Я обняла ее.
        Ибо больше ничего не могла сделать.
        11
        Элеанор была права - свадьбу решили больше не откладывать.
        На следующее утро - стылое, темное - король пригласил ее выпить с ним чай в оранжерее. Более никому не было позволено присоединиться к ним - ни мне, ни Гленну, ни Рэндаллу. Его величество решил, что пришел час оценить, как мое общество преобразило Элеанор - и преобразило ли. Это было испытание, и я не знаю, кто из нас боялся сильнее.
        Вердикт короля мы ждали в малой гостиной, оформленной в синих с прозеленью тонах. По распоряжению Рэндалла нам накрыли здесь завтрак, но мне кусок в горло не лез. У еды не было вкуса, а напитки, наоборот, все до единого отдавали гнилостной сладостью красных яблок. Рэндалл пытался завязать беседу, плести замысловатый узор намеков и умолчаний, но рисунок распадался, слова повисали в тишине, и оборванные нити разговора оплетали пальцы до онемения.
        Только Гленн ни в чем не сомневался, ничего не замечал. Мечтательная улыбка не сходила с его губ, а взор освещала тихая радость. Чары, что наполняли его, нашептывали картины сладостные и яркие, и младший королевич и помыслить не мог о том, что его разлучат с Элеанор.
        Да и сможет ли он пережить разлуку с нею?
        О, тогда я еще не знала ответа, но догадка была столь холодна и черна, что я поспешно отогнала эти мысли.
        Еда остыла, а напитки подернулись тонкой пленкой, когда наконец в коридоре раздались шаги - неторопливые, спокойные, величественные. Король вошел в гостиную, ведя под руку Элеанор, и она была бледна, только на тонких губах цвела самодовольная улыбка.
        - Дети мои, - голос короля мурашками прокатился по коже, срывая пелену смутной тоски и тревоги, - как радуется мое сердце, когда я вижу, как вместе трапезничаете вы в мире. Я преисполнен надеждой, что и в грядущем сохранится эта безмятежность, когда и нежная Элеанор в полном праве присоединится к вам.
        Глаза ее сверкнули торжеством, и краем тень не коснулась ее лица. Все же она оказалась хорошей ученицей, и урок о необходимости жертв выучила легко и быстро. Да и как иначе, если до меня преподали его ей добрые соседи?
        Элеанор склонила голову и смиренно попросила дозволения удалиться, тревожась о ребенке, и король отпустил ее с теплой улыбкой. Это тоже был один из усвоенных ею уроков: просить так, чтоб веса и власти в просьбе было больше, чем в приказе. Я гордилась ею и боялась ее, ибо дала ей оружие, которое могло стать воистину смертоносным, заточенное и усиленное чарами добрых соседей.
        Гленн ушел вместе с ней, и то, как она цеплялась за его рукав, как ловила его взгляд, могло кого угодно убедить в ее любви к королевичу. Но я видела, как туже и туже затягивается удавка на его шее.
        - Ты отлично справилась, Джанет. - Улыбка короля согрела меня до глубины души. - Признаться, я и сам не верил, что Элеанор станет подобна благородной леди.
        - Что будет со мной дальше? - слова вырвались против воли. Я и думать забыла о своей судьбе, о своем проклятии, но страх вернуться домой, в цепкие когти обиженных добрых соседей, ядовитым плодом зрел в глубине души, незаметно, капля за каплей отравляя меня, чтобы сейчас, когда других тревог не осталось, захлестнуть с головой. - Вы отправите меня к матери?
        Король шагнул ближе, загрубевшей ладонью провел по щеке, заставляя меня поднять лицо и взглянуть ему в глаза.
        - Я признал тебя младшей родственницей, юная Джанет. Как я могу после этого закрыть перед тобой двери своего дома? Ты покинешь нас, только если сама того захочешь.
        Я прижалась губами к его ладони, ибо не было слов, что могли выразить мою благодарность.
        - Что ж, - Рэндалл, хмурясь, отставил чашку в сторону и поднялся из-за стола, - стоит поспешить со свадьбой, темные ночи уже дышат холодом в наши окна. Не хотелось бы, чтоб ритуал пришелся на Йоль.
        - С каких пор, сын мой, ты стал столь внимателен к приметам?
        Рэндалл одарил меня долгим и внимательным взглядом, прежде чем ответить королю:
        - Милая Джанет смогла показать мне, как важно уважать то, что ценит и любит мой брат, даже если я и считаю это вздорной глупостью.
        «Она заставила меня поверить в то, во что верить я не хотел», - вот что сказал он, и если бы я знала, сколько бед это принесет, я приложила бы во сто крат больше сил, чтоб укрепить его скептицизм.
        Но тогда я радовалась, глупо, наивно, опустив голову и перебирая пальцами подол. Я чувствовала на себе задумчивый взгляд короля, словно после слов наследника он оценивал меня заново, взвешивая и измеряя, и не смела поднять глаз.
        - Поспешить так поспешить. Долгих приготовлений не потребуется - мы и так слишком долго ждали этого часа.
        Тихий смешок на грани слышимости, озноб, пробравший до костей, в жарко натопленной гостиной, тени на самом краю зрения.
        О, добрые соседи ждали этого часа куда дольше.

* * *
        Пламя в жаровне перед Хозяйкой Котла лениво лизало угли, красные, потрескивающие. Искры поднимались к своду, искусно изрезанному узором из листьев омелы. Тени текли по лицу богини из выбеленного дерева, и казалось, она то хмурится, то улыбается. Тяжелая первобытная тишина оглушала, и сердце колотилось быстрее в страстной жажде хоть какого-нибудь звука.
        Раньше жрецы вещали из потайных комнат за идолами, и легко, слишком легко было поверить, что это голос бога разрывает тишину. Но уже давно жрецы не прятали лиц, и многие ритуалы утратили благоговейный ореол.
        И церемонии перед ликом бога стали столь же скучны, как и чаепития с министром по финансам - именно в этом со смешком меня уверил Рэндалл, хотя я, пожалуй, сравнила бы свадьбу Гленна и Элеанор с чем-то скорее жутким, чем скучным.
        Мы стояли справа от светлого лика Хозяйки Котла, за спиной короля, в его теплой, надежной тени. Рэндалл, немало сил приложивший, чтоб в считаные дни устроить церемонию, когда весь город готовится к Йолю, морозам и ярмарке, зорко оглядывал зал. Иногда на губах его вспыхивала улыбка, мимолетная и довольная, и я гадала, что же он задумал на этот раз.
        Самые древние, самые прославленные фамилии собрались в святилище. Я не узнавала лица - да и откуда мне знать их? - но различала геральдические цвета. Гилбрейты, Локхарты, Боусвеллы…
        И среди них, спокойных и незыблемых, метались тени гостей куда более утонченных, чарующих и незримых простому взгляду. Извечные хозяева Альбрии, им не требовалось приглашения, чтоб явиться в дом, который не защищали ни соль, ни железо, ни рябина.
        Светлым пятном в круговерти теней мелькнуло еще одно лицо, увидеть которое я здесь не ожидала. Ингимар Гримссон, помощник инженеров на железнодорожной станции, он-то как проник сюда? Разве мог простолюдин получить приглашение, когда его более знатных соотечественников вниманием обошли? Или… не так он и прост?
        Так или иначе, он находился в святилище по воле Рэндалла, и это не могло не тревожить.
        С тех пор как наследник поверил мне, поверил в чары добрых соседей и перестал искать заговор за спиной, мысли и действия его сделались туманны и пугающи. Тени легли на его лицо, а в глазах мерцал лихорадочный, зловещий блеск. Я смотрела на него и не понимала, чего он ждет от меня, чего желает добиться сам. Вот и тогда, до сих пор готова поклясться, он гордился вовсе не тем, что собрал на церемонию в зыбкий рассветный час самых родовитых аристократов Альбрии, которые раньше и слышать не хотели о браке королевича с безродной девкой.
        О нет, ему удалось нечто куда более коварное и грандиозное.
        Он не спускал взгляда с брата и его невесты: сегодня, в теплом свете сотен свечей, Элеанор была особенно хороша. Распущенные волосы золотым ореолом окружили лилейной белизны лицо, едва ли не светящееся в полумраке. Темно-синее текучее платье, щедро украшенное белоснежными кружевами и колючей россыпью алмазов, не могло приглушить ее сияние. Даже Гленн, в белом с золотом камзоле, рядом с нею казался окутанным сумраком.
        Вместе они были столь прекрасны, что хотелось плакать.
        Вместе они были столь прекрасны, что ладонь сводило от холода, когда кольцо пыталось уберечь меня от чар и не справлялось со своей задачей.
        Что бы ни говорила Элеанор о своей мести, желала она одного - чтобы ее любили. И сегодня она не жалела заемных сил, чтоб каждое сердце оплести мягким туманным узором, каждый взгляд помутить, каждыми мыслями овладеть. И богиня бесстрастно взирала на это.
        В конце концов, жрецы давно не прятали свои лица, и боги давно не говорили с людьми и не требовали жертв, и потому легко в храме царили те, кто еще сохранил и магию, и алчность, и власть.
        Я не могла смотреть на Элеанор, ее чары причиняли почти физическую боль, как если бы без темного стекла пытаться взглянуть на полуденное солнце. И я смотрела на Рэндалла, как довольно он слушает сбивчивый шепот брачных клятв, размеренные литании жриц, потрескивание углей в жаровнях. Иногда он ловил мой взгляд и улыбался мне самым краешком губ, словно предлагая разделить с ним его тайну, его триумф. И чем ближе было к концу церемонии, тем громче колотилось у меня сердце.
        Во рту стало солоно. Я прикусила щеку и сама того не заметила, и кровь металлическим привкусом осела на языке, разом напомнив тяжелый и горький воздух у угольных шахт.
        Вот только спокойнее не стало.
        Старшая жрица накинула на Гленна и Элеанор покрывало, расшитое по краю знаками богини, чтобы подобно Хозяйке Котла и супругу ее, Рогатому Охотнику, они погибли детьми и воскресли супругами. Тончайшая ткань просвечивала рядом с огнем, и Рэндалл глаз не сводил, наблюдая, как тонкие, смутные силуэты обмениваются обручальными браслетами, словно что-то с ними было не так.
        Словно он и устроил, чтобы с ними что-то было не так.
        Но ткань скользнула на пол, и ярче вспыхнули огни, подчиняясь властному жесту жрицы, и Гленн и Элеанор выпрямились, спокойные, счастливые, связанные навеки принесенными обетами.
        Не взвыл ветер под сводом храма, не пошел трещинами идол, не потухли огни. Безмятежно улыбалась Элеанор, утомленно прикрывая глаза, нежно поддерживал ее Гленн. Их поздравляли и благословляли, шелестели голоса гостей, звенели редкие смешки. Что бы ни задумал Рэндалл, вряд ли оно удалось. Им поднесли яблоко, одно на двоих, - алое яблоко моей матери, драгоценный и ритуальный дар. Элеанор откусила первой, и всего на миг мне показалось, что рот ее обагрился кровью. Она торжествовала, и сонм призрачных гостей ликовал вместе с ней.
        В свой черед я шагнула к ним, присела в поклоне, шепча положенные поздравления, смешанные с молитвой, и едва не сбилась, когда холод кольца снова скрутил ладонь. И словно в ответ повеяло стужей от Гленна.
        Только на миг поймала я его взгляд - полный ужаса и непонимания - на спокойном, сияющем счастьем лице.
        Браслет на его запястье блестел неестественно ярко.
        12
        Меньше чем за неделю до Йоля прискакал посыльный от матери. Грег, верный мой кучер, на этот раз приехал верхом, и тулуп его покрылся коркой инея. Йольские морозы не разыгрались еще во всю мощь, только пробовали на зуб неосторожных, торопливых путников, но и этих забав хватило, чтоб изморозь легла на усы Грега и долго еще не сходила в тепле.
        Он вручил мне конверт, хрусткий и твердый, и долго потрудиться пришлось, прежде чем печать поддалась под моими пальцами. Но, может, я зря виню злые звенящие морозы и не разламывалась печать оттого, что руки мои дрожали от волнения?
        «Джанет,
        приезжай, как только сможешь. Матушка тяжело больна и боится не дождаться весны».
        Вот и все, что было написано твердой рукой Элизабет. В нескольких местах перо пробило бумагу - так она волновалась. Но гораздо больше о ее волнении - и страхе, почти первобытном ужасе - сказала мне неприличная краткость письма, нарушение всех мыслимых и немыслимых правил и канонов. Разве мог кто-либо представить, что благородная дама будет писать столь короткие, небрежные записки, словно вывести каждое слово для нее непосильный труд?
        Письма должны быть обстоятельны и подробны, учила нас матушка, чтобы в хитросплетениях фраз адресат, внимательный и чуткий, увидел и то, что сказать вы готовы открыто, и то, что прячется меж слов и звуков и предназначено лишь тому, кому готовы вы доверить свою душу.
        Что ж, Элизабет хватило двух строк, чтоб вложить в сухие, равнодушные слова и тоску, и горе, и ужас.
        Ни одна из нас и помыслить не могла, что матушка смертна, как и все люди. Ее власть - над нами, над садом - казалась извечной, непоколебимой, надежной. Как сама земля под ногами. Особенно мне.
        Особенно после встречи с добрыми соседями.
        Элеанор не хотела меня отпускать, я видела это в тонкой морщинке меж ее бровей, но ни приказать, ни просить остаться она не смела.
        - Без тебя мне будет особенно тревожно, - тихо говорила она, глядя в густую темноту зимней ночи, безлунную и беззвездную. - Особенно сейчас, когда слово их сдержано. Ах, ну почему бы этому не случиться месяцем раньше!
        Молчание стало колючим и неуютным, как зимняя ночь, и Элеанор спохватилась и залепетала, покраснев:
        - Я вовсе не имела в виду, что жалею, что матушка твоя не заболела раньше, вовсе нет! Я лишь…
        - Не стоит, королевна. Я поняла.
        Не стоило ждать от нее чуткости: даже если срезать колючки с терновой лозы, плоды ее не станут сладкими.
        Она снова отвернулась к окну, и в стекле смутно отразилось ее лицо, белое, словно луна. Тонкая ладонь против воли легла на живот, стиснула жесткую от вышивки ткань платья.
        - Благословенны дети, зачатые в Бельтайн, они рождаются в свете свечей Имболка. - Я заставила себя улыбнуться. - Если Хозяйка Котла будет милосердна, я уже вернусь к этому времени.
        Элеанор словно и не слышала меня - она смотрела за окно, где тьма разливалась над парком, а снег в свете фонарей сиял ослепительной белизной, и шептала:
        - Они обещали, что дитя мое будет прекраснее всех, и я знаю, что слово они сдержат. Кожа его будет бела, как снег, а глаза черны, как зимняя ночь…
        Холодок коснулся затылка, и на мгновение почудилось мне, что в стекле, за спиной Элеанор, отражается женщина, тонкая, статная, жуткая. И руки ее, с длинными изящными пальцами, покоятся на плечах королевны, а сама она склонилась к уху ее и шепчет, и голос ее едва различим, как далекое эхо, вторящее словам моей подопечной…
        Моргнула - и все пропало. Мы вдвоем были в спальне, и еще не явились служанки, чтобы готовить королевну ко сну.
        Пальцы привычно погладили гладкий металл кольца, блестящий от постоянных прикосновений. Я могла бы отдать кольцо Элеанор - на время, конечно, - чтоб защитить ее от козней добрых соседей. Я уже не сомневалась, что цена их окажется для нее непосильна. Но от одной только мысли накатила тошнотворная волна страха: мне ведь предстоит вернуться туда, где я оскорбила добрых соседей любопытством, а оскорбления, даже самые пустяковые, они не забывают.
        С ней все будет хорошо, сказала я себе, что может грозить королевне во дворце, среди газовых фонарей и надежных стен? И какое мне дело до ее тревог и забот?
        Я оставила ее, все так же не отводящую неподвижного взгляда от темноты за окном, и на душе у меня было едва ли не темнее.
        Я и сама не заметила, как ее тревоги и заботы стали и моим делом.
        Я уезжала утром, сэр Гилмор, причитая и охая, велел оседлать для меня самого быстрого и выносливого коня из королевских конюшен. Разумней было бы ехать в экипаже, теплом и неприметном, отгородившись от подступающего Йоля тонкой скорлупкой его стен, но верхом выходило быстрее, даже для такой посредственной наездницы, как я.
        Время, гладкой нитью ускользающее из озябших пальцев, страшило меня сильнее самой длинной ночи и ее жутких порождений. Мне и так предстоит дважды останавливаться на ночлег, а потом гнать коня в бесплодной попытке опередить бег минут.
        У коновязи меня встретил Рэндалл, встрепанный, сонный, с глубокими тенями под глазами и обострившимися скулами, словно не одну уже ночь провел без сна. Я и не видела его ранее таким - несобранным, неидеальным, не готовым ответить резко. Конь с его ладоней ел хлебные мякиши, теплые еще, исходящие паром на морозе. Серая грива отливала металлом в розоватых рассветных лучах.
        - Должен снова сказать, восхищен твоей смелостью. - Королевич так и не взглянул на меня. - Мало кто осмелится пуститься в путь в такие морозы. Надеюсь, твою мать окружают хорошие лекари, чтоб в дурном случае помочь и тебе.
        Я замерла, удивленная и растерянная. Уж не пакостливый ли дух принял облик Рэндалла, чтоб смутить меня и задержать? Или треснула наконец маска королевича, его самый надежный щит, и проглядывает в трещину его истинное, усталое лицо?
        - Если бы я вас меньше знала, Ваше высочество, то сказала бы, что вы волнуетесь обо мне. Но…
        - Но?
        - Но я знаю, что волнуетесь вы лишь о своем брате, а значит, я всего лишь нужна для ваших планов, ведь так?
        Рэндалл наконец отвел взгляд от коня и тяжело, болезненно улыбнулся.
        - Считай так, моя милая Джанет, если это заставит тебя вернуться скорее. Я даже найду тебе роль, ту или иную, в наших милых интригах - тебе бы пора распробовать их все, не находишь? Пусть и вправду не волнует меня ничего, кроме планов.
        Долгая бессонница опутала его цепкими колючими плетями, заронила семя смятения в разум, отразилась смутной тенью в глазах. Негаданная жалость щекотнула сердце, но я отогнала ее, отгородилась собственным страхом и даже не позволила мыслям о кольце коснуться и края сознания.
        Рэндалл помог мне вскочить в седло - из-за теплого дорожного костюма, подбитого мехом, я стала куда более неловкой, чем обычно, - и, передавая поводья, чуть дольше необходимого задержал пальцы на моей ладони.
        - До весны еще далеко, но, думаю, к твоему возвращению некоторые плоды уже явят себя. - Загадочная улыбка коснулась его губ, словно он и хотел поделиться со мной смутным своим успехом, да опасался спугнуть его раньше времени.
        Хмурясь, я выправила поводья, и конь нетерпеливо всхрапнул, предчувствуя долгую согревающую скачку.
        Все же спросила:
        - Что не так с обручальным браслетом Гленна?
        И лицо Рэндалла осветилось гордостью и торжеством:
        - Он из холодного железа.
        Из столицы я выехала под ласковыми лучами солнца, но на душе было еще чернее, чем ночью.

* * *
        Когда я въехала на наши земли, сонное солнце короткого йольского дня уже плеснуло алым на снег, выкрасив кровью длинные тени деревьев. Стоило миновать ограду владений, и я осадила лошадь, пустила ее шагом: от нее и так поднимался пар, белее, чем снег под полуденными лучами. Я сменила королевского коня на нее на почтовой станции, где хорошо знали нашу семью. Служащий уверял, что его Златка - быстра и вынослива и срочный гонец не погнушается оседлать ее, но зима и мороз выпивали ее тепло и силы так же, как и мои. Кобыла дышала жарко, фыркала и хрипела, и я боялась, что она рухнет прямо подо мной среди пустынных заснеженных полей, оставив меня один на один с подступающей темнотой Йоля.
        Голые яблони в тоскливом закатном свете казались мертвыми, и я всеми силами гнала от себя дурные мысли, что спешила напрасно. Пока я ехала под сводом черных ветвей, сердце заполошно колотилось обезумевшей птицей, словно сквозь ледяные пустоши я неслась сама. Тревога все сильнее и сильнее сжимала горло, и когда меня встретили непривычно тихие слуги, не поднимающие глаз, я заподозрила дурное.
        Не сказать, что я так уж оказалась не права.
        В покоях матери было жарко натоплено и густо пахло лекарственными травами. Элизабет сидела у ее постели, устало закрыв глаза и уронив голову на грудь, отсветы пламени рыжим отражались в каштановых волосах, туго собранных на затылке. Старая горничная матушки, Агата, тихо вышла, прикрыв за собой дверь, пряча красные, опухшие глаза.
        Забыв об этикете и приличиях, я бросилась на колени перед постелью матушки, прижалась ладонью к ее руке - горячей, обжигающе горячей, словно под тонкой кожей были не плоть и кости, а колючие уголья. Невысказанные слова рыданием клокотали в горле, и я давилась ими, не смея потревожить ее сон.
        - Не трудись сдерживать слезы, - голос сестры звучал тихо и бесцветно, - медик из Гвиндарри сказал, что она уже не очнется.
        Через силу я обратила к ней лицо и увидела в ней отражение своего горя, отчаяния и опустошенности. Матушка была так же непоколебима и велика, как сама наша земля, и не было сил поверить, что и она может погибнуть, а мы останемся, потерянные и лишенные опоры.
        - Как это случилось?
        Элизабет сменила компресс на лбу матери, и ненадолго свет коснулся ее лица, осунувшегося, постаревшего, с кожей тонкой и полупрозрачной.
        - Она начала таять вскоре после твоего отъезда. Сначала мы не замечали - да она и сама не признавалась, как часто силы оставляют ее. Потом слабость охватила ее всю, и она спала дни напролет, а просыпаясь, не помнила, что происходит. Меньше недели назад началась лихорадка, и я написала тебе. По правде сказать, и не думала, что ты успеешь.
        В ее безучастных, усталых словах мне послышался слабый упрек: ты уехала, и болезнь паучихой уселась на груди матушки, запустила в нее жало, без устали высасывая силы. Нечего мне было возразить.
        - Я и не успела, - едва слышно прошептала, снова прижимаясь лбом к ладони матери.
        Следующие несколько дней и ночей слились в неразборчивый поток, стремительный и бесшумный. Я запомнила только саму ночь Йоля, когда матушка была особо плоха и мы с Элизабет не оставляли ее ни на минуту. Отвары и компрессы лишь унимали лихорадку и жар, но не могли победить болезнь. Тогда, в самые тревожные и долгие часы перед рассветом, когда мы едва успевали менять свечи, я не могла избавиться от ощущения, что мы не одни в комнате, что есть четвертый: сидит в темном углу, смотрит, посмеивается под нос. Ждет, чтоб забрать свое.
        Сколько раз я возвращалась мыслями к кольцу, что вручила мне матушка? Спрашивала, уж не оттого ли сломила ее лихорадка, что единственную свою защиту она отдала мне? Ведь не могла, не могла матушка погибнуть от осенних поветрий и зимней стужи, нет, только не она! А значит, чужая и жуткая воля повинна в ее болезни.
        Я даже улучила момент и надела кольцо ей на большой палец - остальные так исхудали, что кольцо соскальзывало с них. Но ничего не изменилось, кольцо укатилось снова, когда я не заметила этого, и позже его вернула мне Элизабет. Последняя надежда истаяла, как огонек свечи.
        Маргарет все эти дни караулила под дверьми - мы не впускали ее, желая уберечь от гнетущего присутствия близкой смерти, но младшая сестра и так все прекрасно понимала. Она всегда чувствовала мир куда яснее и тоньше любой из нас.
        И она не плакала.
        - Мама сказала, что все идет, как должно, - тихо рассказала Маргарет, когда во время недолгой передышки я опустилась рядом с ней. - А если все, как должно, то плакать глупо. Но мне грустно, ужасно-ужасно грустно, и я уже скучаю.
        Я прижала ее к себе, уткнувшись в золотые пряди, выбившиеся из скрученных кос. Против воли в памяти возникла Элеанор, слишком, слишком похожая на Маргарет, чтоб я легко могла отмахнуться от их сходства. Уж не обещает ли беда одной - беду и для другой?
        Я гнала прочь темные мысли, но они всегда настигали меня, следовали неотступно, как собственная тень, и не было от них спасения ни в заботах, ни в бдениях над постелью матушки.
        Она умерла тихо, с рассветом. Элизабет потянулась сменить компресс и вскрикнула, коснувшись остывшей кожи. Мы застыли над телом матушки, не смея и слова вымолвить, вцепившись друг в друга, словно боялись, что если не держать крепко - смерть и вторую унесет. Солнечные лучи проникали в спальню, вытягивались на наборном полу, высвечивали танцующие пылинки в воздухе, и всеобъемлющий ужас перед ночью и смертью отступал, оставляя после себя пепелище и тоску, и тяжкие мысли о грядущем, и удавку ответственности.
        На похороны собрались не только наши слуги и садовые рабочие, но и жители двух окрестных сел, и жрец Рогатого Охотника из Гвиндарри, и медик, и несколько торговцев, с которыми матушка вела дела. Даже Грег успел вернуться из столицы и привести с собой королевского коня. Все они спешили выразить нам сочувствие и пообещать поддержку, сжимали наши озябшие пальцы, приносили леденцы и яблоки в карамели для Маргарет. Они обещали - со временем станет легче.
        Я не верила.
        Я смотрела в пустое блеклое небо, я смотрела на голый бесприютный сад, и мнилось мне, что осиротела не я, а весь мир. А это уже не исправить. Разве станет легче, если луна пропала с небосвода? Разве станет легче, если исчезли птицы?
        Вечер нахлынул приливной волной, мглистые сумерки слизнули гостей прочь, скрыв весь мир за маревом подступающей вьюги. Только наш дом остался островком тепла, света и жизни, а где жизнь, там и горе, там и споры, там и свары.
        Когда мы остались наедине в опустевшей гостиной, у остывающего очага, Элизабет спросила, ровно и холодно, останусь ли я с ними. Она держалась достойно, достойнее, чем я или Маргарет: прямая, спокойная, серьезная, она, не будучи старшей, безропотно приняла на свои плечи все обязанности хозяйки поместья и с честью справлялась с ними. И она не хотела их лишиться - я прочитала это в развороте ее плеч, в линии вскинутого подбородка, в стылом, металлическом блеске глаз.
        - Нет. - Слова дались легко, словно и не меня гнали из родного дома, теперь уже - навсегда. - Если метель не разыграется, уеду утром.
        Это успокоило ее, я же замялась, подыскивая верные слова.
        - Скажи, - медленно произнесла я, не сводя с нее испытующего взгляда. - Говорила ли тебе матушка о древнем обычае… ах, должно быть, говорила, кто же еще носил к лесу нынешний урожай?.. Она не рассказала тебе, почему он так важен?
        - А разве он важен? - Губы ее дрогнули в раздраженной улыбке. - Всего лишь старое суеверие.
        Я нахмурилась. Вот уж родственная душа Рэндаллу!
        - Раз матушка не объяснила, то и я не вправе. Но я прошу тебя - не пренебрегай им, хоть и не веришь. Приноси каждый год лучше яблоки, самые красные яблоки к камню у леса и уходи, не оглядываясь. Я молю тебя, не прерывай эту цепь.
        - А следовало бы. Давно пора прекратить эту пустую трату урожая. Ты никогда не пыталась сосчитать, сколько же стоит такая корзина, унесенная в лес?
        - Тут дело вовсе не в деньгах, Элизабет…
        Она выпрямилась резко, глаза сверкнули под сведенными бровями.
        - Не докучай мне со своими глупостями, Джанет, а сказки прибереги для Маргарет. Наследницей матушка оставила меня, и только мне решать, как вести дела поместья и сада!
        - Матушка, - твердо ответила я, не отводя взгляда, - считала тебя благоразумной. В конце концов, будь это глупым пустяком, стала бы она сама всю жизнь следовать обычаю?
        Что-то странное мелькнуло в глазах Элизабет, дурное и тревожащее, но она улыбнулась, и наваждение исчезло. Верно, случайная тень скользнула по ее лицу.
        - Хорошо, я сделаю, как ты просишь, - со вздохом согласилась она. - Глупостям матушка действительно потакать бы не стала.
        Как я хотела сказать ей больше, предупредить ее о дивных соседях и сделке, что кровавой нитью тянется за нашим родом, но не смела вымолвить и слова. Как знать, не сделаю ли я хуже?
        Ночь я провела в своих покоях. Их протопили, камни у камина до сих пор дышали жаром, но у окон расползался пятнами зеленый и голубой мох, и пахло в спальне не теплым камнем и огнем, а влажным лесом и прелой травой.
        Кольцо ни разу не потеплело с тех пор, как я переступила порог дома.
        За полночь в дверь поскреблась Маргарет, потерянная в своем горе, не находящая утешения в простых и привычных вещах, еще слишком юная, чтоб забыться повседневными тревогами и за их пологом укрыться от скорби. Она прижалась ко мне, как много лет назад, когда прибегала плакать после дурного сна, и я долго шептала ей глупые сказки о короле птиц и хитром пахаре, о черном воре и колдовских конях.
        Мы задремали под утро, а на рассвете, собираясь в дорогу, я заметила, что не мох расползся по остывшим камням у камина, а хрупкие травинки пробились в щели, и белые звездчатые цветы покачиваются меж них.
        13
        Благословенны дети, зачатые на Бельтайн, - приходят в этот мир они в мягкий рассвет Имболка, среди сотен его свечей, белых, как молоко. Хозяйка Котла, сама в этот день сбросившая старушечье покрывало, щедро расшитое блестками мороза, одаривает новорожденных своей улыбкой и благословением.
        Но горе им, если богиня отворотит свой взор, горе им, если явятся в мир до срока, пока богиня не возродилась девой и матерью, пока лишь вьюжная злоба царит в ее сердце - в сердце ведьмы-карги.
        Дворец встретил меня тяжкой, гнетущей тишиной и душным полумраком. Слуги, необычайно молчаливые и угрюмые, скользили, прижавшись к стенам, не поднимая глаз. Шорох одежд смешивался с боязливым шепотком, и не отделить было одно от другого. В высоких темных галереях, где обычно танцевали неистребимые сквозняки, нынче дышать было трудно. Чужое, всеобъемлющее горе сдавило грудь, и я сама потом так и не смогла вспомнить, как добрела до покоев Элеанор, так и не смогла понять, почему ноги принесли меня именно туда.
        В ее спальне, выстуженной и пустой, словно никто и никогда не обитал в ней с того дня, как заложили краеугольный камень, удушливо пахло кровью. Мне не пришлось расспрашивать служанок - я поняла все и так, словно незримой тенью все темные дни стояла за плечом Элеанор.
        Богиня не пожелала взглянуть на ребенка, зачатого среди узора туманных чар, и он пришел в мир раньше срока. В родных моих землях повитухи выбиваются из сил, чтоб преждевременные роды прошли благополучно и для ребенка, и для матери, не жалеют жертв ни Хозяйке Котла, ни домашним духам, ни добрым соседям. Обычно им удается задобрить силы, что непостижимы и обидчивы, и тогда младенец рождается слабый и хворый, но живой. И если мудра мать, щедро на тепло и любовь ее сердце, может он вырасти, избегнув когтей смерти.
        Но иногда жертв бывает мало.
        Или некому их приносить - как и было с Элеанор.
        Уже давно сменили изодранные покрывала и простыни, задубевшие от крови, но на темной древесине кровати остались тонкие белесые борозды от скрюченных в спазме пальцев. Я едва коснулась их, и озноб прокатился по телу, словно кто-то шагнул на мою могилу.
        Что она чувствовала, о чем думала капризная моя Элеанор, глупая моя Элеанор, когда рождение новой жизни оборачивалось смертью, долгой, кровавой и мучительной? Даже в окружении служанок и лучших медиков столицы была ли она одинока и потеряна, одна против всего мира, его брошенное и нелюбимое дитя? Или за ее спиной стояла та, жуткая, с тонкими паучьими пальцами и беззвездными глазами? Нашептывала ли она сладкие обещания, которые так легко принять за правду, но которые правдой не были?
        Я не знаю. И никогда уже не узнаю.
        Тихий, тоскливый звук разбил скорбное оцепенение мыслей, и я вздрогнула, сбрасывая стиснувшее горло отчаяние, словно выныривая из непроглядной пучины дурного сна.
        Совсем рядом плакал ребенок. Не плакал даже - поскуливал тонко, не имея сил раскричаться во весь голос. Не веря своим ушам, я шагнула прочь, оставляя за спиной опустелые покои, разоренные смертью. Сердце трепыхалось обессилевшей птахой, то принимаясь колотиться о ребра, то замирая в холодящем ужасе.
        В крошечной комнатушке, в которой ранее обитали не иначе как прислужницы, стояла одинокая колыбель из резного темного дерева. Внутри, закутанный в дорогие белоснежные ткани, укрытый теплым одеялом из крашенной в королевские цвета шерсти, лежал младенец, кривя в плаче бессильный рот.
        Стоило лишь мельком взглянуть на него, как понимание обрушилось на меня безжалостным шквалом суматошных мыслей. Ибо кожа его была бела, как снег, а глаза черны, как ночь, как не бывают черны и умны глаза человечьих младенцев.
        Некому было приносить жертвы, чтоб Элеанор благополучно разрешилась от бремени, и тогда самую сытную, самую кровавую жертву неблагой младенец взял сам - жизнь своей матери. Теперь я не сомневалась - добрые соседи не оставили Элеанор в час отчаяния, они упивались ее слезами и криком, и если бы кровь наша не жгла их раскаленным железом - не погнушались бы отведать и крови. Когда они подменили дитя? И было ли оно кровь от крови Элеанор и Гленна или с самого начала носила она под сердцем черноглазого подменыша?
        Я не хотела этого знать.
        Как не хотела знать и того, могло ли спасти Элеанор кольцо из холодного железа, если бы не мое малодушие.
        Летними маками расцвели на моих ладонях новые кровавые пятна, въедаясь в пальцы и кожу. Сколько еще я буду корить себя за то мелочное, трусливое решение, сколько буду себя оправдывать, что тонкое колечко все равно не могло никого спасти?
        Королевичей я нашла в усыпальнице. Колонны зала тянулись к темному куполу, усеянные по всей высоте мерцающими искрами свечей и лампад, и Гленн в прозрачном полумраке чудился не более чем призраком, только тронь - и истает в воздухе, оставив лишь гаснущий отблеск огня. Сгорбившись, он сидел у саркофага из белого мрамора, прижавшись к камню щекой, и стеклянный взгляд замер на пустоте.
        Последнее пристанище Элеанор было скромно по сравнению с гробницами остальных коронованных мертвецов и стояло чуть в стороне, у самой стены, где тени клубились гуще. Если Рэндалл характером пошел в кого-то из предков, то знаю: как же коробит их, мертвых, истлевших, соседство со служанкой! Но все же она родила дитя от королевича, а потому не посмели ее хоронить, как простолюдинку.
        - Тебе уже сказали?
        Рэндалл шагнул в круг света, словно соткался из тьмы, усталый и изможденный, как и его брат. Щетина тронула щеки, резче очертив скулы, глаза глубоко запали и едва отражали мерцание свечей. Когда он смотрел на брата, боль искажала его лицо, а спина сутулилась под невыносимым грузом вины.
        - Я увидела ее покои. И ребенка.
        Я хотела подойти к гробнице, коснуться камня, попрощаться с Элеанор, но не осмелилась приблизиться к Гленну - что-то жуткое, что-то звериное было в его скорби, и я осталась рядом с Рэндаллом.
        - Когда… она погибла?
        - Через пару ночей после Йоля. Она почти сутки не могла родить, хоть по моему приказу привели лучших медиков Каэдмора. Ребенка они спасли, а ее…
        Рэндалл покачал головой. Ему не было жалко Элеанор, ему никогда не было дела до нее, он и видел в ней даже не удивительной прелести девушку, а лишь преграду, разделившую его и брата. И теперь он скорбел не о ее смерти, а о Гленне, в горе своем почти утратившем разум.
        - Как думаешь, - голос его дрожал, надтреснутый, - она могла бы выжить?
        Я поймала его взгляд и едва не вздрогнула, узнав отражение темной, жуткой, многоглазой и многоротой вины, что мучила меня саму. Вечного сомнения: не я ли во всем виновата? Не мои ли действия указали горю путь в дом и выстлали смерти дорогу коврами?
        Я терзала себя мыслями: что было бы, если бы я оставила железное кольцо Элеанор?
        Рэндалл терзал себя мыслями: что было бы, если бы он не подсунул железный браслет брату?
        И он тоже увидел отражение вины и сомнений в моих глазах и узнал их. Впервые со дня нашей встречи мы думали и чувствовали одинаково. И оттого неимоверно тяжело было солгать, чтоб хоть немного облегчить ношу королевича:
        - Нет. Ее судьба с самого начала была таковой.
        Даже если бы Элеанор знала, чем ей придется платить, она бы не отступилась. Я въяве услышала ее надменный смех: «Лучше погибнуть королевной, чем жить служанкой!» Что ж, спи спокойно, прекрасная королевна, шагнувшая из жизни в сказку, ты осталась непобежденной.
        Уходя, я оглянулась мельком, и мне почудилось, что стоит за спиной Рэндалла знакомая тень, касается его висков паучьими пальцами, но нет, это в глазах у меня мутилось от усталости.
        Всего лишь неверная игра света.

* * *
        Медленно текли дни, темные, тихие, стылые. Горе Гленна не становилось меньше, наоборот, оно разрасталось, подобно сорняку, выпивая из него все силы, и яркий, сияющий юноша чах и серел. Тоска ходила за ним следом, тоска обосновалась во дворце. В печали король наблюдал, как младший сын захлебывается скорбью, не желая видеть ничего за краем темного ее плаща.
        - Не стоит ли отправить Гленна в загородную резиденцию? - с бессильной злостью спрашивал Рэндалл. Король же только головой качал:
        - Это ему не поможет. А нам лучше быть рядом с ним.
        Ему ли, вдовцу, не знать, что чужая воля горе не развеет?
        Все эти дни я провела рядом с Рэндаллом: он изобретал мелкие пустячные поручения, и я выполняла их, разбирала его бумаги, вела записи, подобно секретарю, передавала его указания министрам и слугам. Я не знала, сколько в этом было скрытой, молчаливой заботы, а сколько его собственного нежелания оставаться с виной один на один, но все равно была благодарна - ведь и мне больше не приходилось в одиночку встречать ее горящий взгляд.
        Но прежним Рэндалл уже не стал. Новая маска легла на его лицо, и даже она не могла скрыть, как выматывают его сомнения, как лишают сна и путают мысли. Горе брата отразилось и в нем, подтачивая здоровье телесное и душевное.
        Иногда Рэндалл навещал младенца, так и оставшегося безымянным. По воле короля его скрыли от Гленна, чтоб не печалить его сильнее, и дитя осталось забытым и заброшенным. Даже кормилицы ему не нашлось - ни одна не захотела прикоснуться к дурному младенцу с жуткими глазами, и ухаживала за ним лишь одна служанка, слишком старая уже, чтобы бояться. В такие дни я оставляла Рэндалла, не находя в себе сил приближаться к сыну Элеанор.
        Может, все с тихим стыдом надеялись, что слабый младенец не выживет и память о служанке-королевне угаснет и поблекнет, когда уже ничего не будет о ней напоминать. Может, не меня одну пугали глаза младенца. Но с каждым днем, вопреки всему, он набирался сил, и смерть уже не блуждала вокруг него.
        - Словно он выпивает силы из Гленна, - обмолвился однажды Рэндалл и замолчал надолго, не отвечая на мои вопросы.
        С тех пор он куда чаще приходил к младенцу и стоял над колыбелью, и вел тихие, долгие разговоры с нянькой, и возвращался мрачнее, чем полные снега тучи. Тайком от всех он обзавелся железным гвоздем, что носил в нагрудном кармане, и я делала вид, что не замечаю, чтобы не обнаружить его страхи и не ранить его.
        Мне не нравились перемены в королевиче: все чаще и чаще он за полночь сидел один, жадно вчитываясь в старые фолианты с выцветшей обложкой, вздрагивал, когда за окнами особенно горько стонал ветер или билась о стекла вьюга. Ни разу не удалось мне разглядеть, что же за книги лишили Рэндалла покоя и сна, и от этого сердце сильнее сжималось в тревоге.
        Словно натянутая струна, всем своим естеством я чуяла - покой недолог, уже сплелись вокруг меня, вокруг не желанного никем ребенка зловещие потоки из страха, интриг и злости, и скоро, совсем скоро обратятся они страшной бурей.
        Как жаль, что тогда я не ошибалась.
        14
        Меня разбудили крики. В щель под дверью сквозил воздух такой ледяной, что стены покрыли инистые завитки, похожие на спирали. Они таяли и нарастали снова и снова, словно за стенами - не теплый дворец, а бескрайний занесенный снегом простор. Звенело стекло в распахнутом окне, выл ветер, примешивая свой голос к слабому плачу младенца, зверем ревел человек.
        Тогда я не узнала голос.
        Подхватилась с постели в чем была, и даже сквозь мягкие ковры ступни обжег холод каменных плит, выстуженных, словно высеченных из цельного зеленого льда. Я неслась, едва касаясь пола кончиками пальцев, и холод иглами впивался в кожу. Ужас не поспевал за мной.
        За распахнутой дверью в детскую метались красноватые отсветы огня и огромные, громоздкие тени, которые не могли принадлежать человеку. «Добрые соседи пришли за своею платой», - мелькнула наивная мысль и исчезла, отстав за поворотом.
        О, если бы все оказалось так просто.
        Над колыбелью боролись двое, ветер хлестал сквозь распахнутое окно, трепал огни свечей в фонаре, и в их неверным отблеске холодно и неумолимо блестела железная спица, и казалось - от нее во все стороны хлещет мороз. Новый крик младенца подстегнул меня, и я бросилась к колыбели, вцепилась в чужие жесткие руки, даже не успев осознать, что происходит. Не верилось даже, что я проснулась, ибо разве наяву решится хоть кто-то убить внука короля?
        Но разве я и так не знала ответ?
        Рэндалл оттолкнул няньку, и она тяжелым кулем отлетела к стене, сползла по ней, поскуливая, как бездомная собака, отведавшая палок. Всего лишь на миг встретилась я с ним взглядом и едва не отшатнулась с криком: глаза его были подобны глазам Гленна, так же затянуты паутиной чар, но если взор Гленна застилали любовь и восторг, то Рэндаллом владели лишь ужас и ненависть, и не было за ними и тени разума.
        Я шагнула меж ним и колыбелью, вскинула руки в надежде образумить и успокоить, увести от младенца, но в следующий миг спица пронзила мою ладонь, окатив меня слепящей болью, и горло скрутило криком. Кровь, алая, неестественно яркая в слабом свете фонаря, брызнула на лицо младенца, стекла к его губам, и он затих, сжал губы, чтоб и случайно капля не скатилась на язык. Плач оборвался на пронзительном крике.
        Тишина ударила по ушам.
        А следом по коридору прогремели шаги стражи, и вспыхнул свет, и гомон множества людей оглушил меня. Что они видели? Наследника с окровавленной спицей в руке и безумием в глазах? Меня, в одной ночной рубашке, прижимающей раненую руку к груди, по которой уже расплывалось алое пятно?
        Или всего лишь убийцу младенца и перепуганную девицу, что его оттолкнула?
        То, что случилось дальше, я помню смутно. Кто-то набросил камзол мне на плечи, кто-то наскоро перетянул мне ладонь, кто-то поднес к губам флягу с запахом резким и спиртным. Но две картины той ночи я запомнила ярче прочих: как глядел на меня Рэндалл - потрясенно, обиженно, как на предавшего друга, ударившего в спину. И как глядел младенец, перепачканный кровью, - спокойно, серьезно, взвешивая и оценивая.
        Наверное, мне тогда показалось. Разве можно верить таким смутным воспоминаниям, которые сами не далеко ушли от сновидений?
        Больше заснуть я так и не смогла. Стоило мне согреться и отдышаться, как догнали сомнения, вцепились в меня сворой псов Дикой Охоты, терзали и мотали в разные стороны. Уж не зря ли я встала меж королевичем и младенцем? Мне ли не знать, что связан он с добрыми соседями, что яд их струится в его жилах вместо крови? Так зачем я вступилась за него, зачем подняла крик?
        Ответ приходил сам собой вместе с дрожью озноба: потому что нет чести в убийстве младенца, даже если он подменыш. Даже в самых глухих селениях знахарки и ведьмы не осмеливаются лишить дитя жизни, лишь пугают огнем и водой, чтоб родители его, из холмов ли, с болот ли, вернули подмену.
        Но, может, и Рэндалл не собирался убивать? Разве мог он настолько преисполниться ненависти к ребенку? Я вспоминала его взгляд, я смотрела на пробитую ладонь, в которой все еще жглась угольком боль, и отвечала своим сомнениям: да, собирался, да, мог. Просто я, погруженная в свои тревоги и сомнения, не заметила, как вина подточила его разум, отправив искать ответы и спасение в старые сказки, в забытые легенды, присыпанные пылью. Что еще ему оставалось делать, когда они ожили вокруг него и с головой накрыли чародейским вихрем?
        Вот только откуда же ему было знать, что правды в сказках еще меньше, чем в речах и обещаниях добрых соседей?
        Утром во дворце было тихо. Неестественно тихо, словно и не случилось ничего ночью, и это подавленное, тревожное молчание пугало сильнее шепотков и пересудов.
        - Не бойся, - сказал мне король, когда заметил, как я бледна и подавлена, - Рэндалла заперли, его безумие тебя больше не коснется. Как мне больно, что и его надломила скорбь и что не были мы чутки к нему, чтобы это заметить.
        За эту ночь он поседел как за десяток лет, и морщины еще глубже прорезали его лицо. Страшно, должно быть, терять сыновей, и потому боялся король лишиться еще и внука.

* * *
        В следующие дни, тихие и сонные, я бродила по парку, выбеленному затяжными снегопадами. Узоры следов тянулись за мной замысловатыми кружевными петлями, кое-где уже припорошенные свежим снегом. Серые тучи затянули небо, и солнце лишь изредка подглядывало сквозь них, проверяя, не стоит ли добавить в мир еще белого.
        Я ценила покой и тишину парка, ибо сама их была лишена. Сомнения, раз меня нагнавшие, так и не пожелали отступить под лучами солнца. Каждый свободный час я возвращалась мыслями к тому моменту, когда встала меж младенцем и Рэндаллом, и спрашивала: будь у меня время поразмыслить, поступила бы я иначе?
        Я не находила ответа и ни себя не могла оправдать, ни Рэндалла.
        А безымянный младенец меж тем набирался сил, становился крепче и румяней, все меньше и меньше походя на проклятое болотное отродье.
        А Гленн меж тем все сильнее чах с каждым днем, худел и выцветал, и ныне уже и вовсе не мог подняться с кровати.
        Когда я навестила королевича в последний раз, взгляд его скользил бездумно по окну, затянутому колючим узором, и бескровные губы силились уронить с языка лишь одно имя, но сил ему уже не хватало. Дни его были сочтены.
        Никогда не думала, что можно и впрямь умереть от тоски.
        Меньше всего я ждала, что кто-то еще променяет тепло замка на одинокую тишину парка.
        - Доброго дня, леди. - Ингимар остановился передо мной, склонился в церемониальном поклоне, каким должен простолюдин приветствовать дворянку, выверенном столь тщательно, что не осталось сомнений, что это не более чем хорошо выученная роль.
        Он не отступил в сторону, и я замерла меж огромных сугробов, скрывших живую изгородь. Меньше всего мне хотелось тратить бесценные моменты покоя на кружево лжи и недомолвок, и я спросила прямо:
        - Вы искали меня. Зачем?
        Он поднял на меня взгляд, открытый, сильный, спокойный, и едва заметно улыбнулся:
        - Сразу к делу? Я ценю это. В городе говорят, что Его величество собирает совет из самых старших родов, говорят, скоро будет суд. Якобы один из его сыновей совершил столь непростительное преступление, что лишь дворянское собрание вправе вынести ему приговор.
        Он замолчал, не спуская с меня взгляда, приглашая продолжить разговор, я же только плотнее губы сжимала, взвешивая варианты, вспоминая все ранее сказанные им слова.
        - Что вам нужно? - наконец вымолвила я, - Что вам нужно от меня и что - от Рэндалла?
        Теперь настал уже черед Ингимара молчать, но он сомневался куда меньше меня. Ведь он и вовсе не явился бы сюда, если бы не был готов рискнуть и мне довериться.
        - Это правда, что Его высочество казнят? Слухи ходят самые различные, вплоть до раскаленных башмаков.
        Я невесело улыбнулась - каким же варварством ему должны казаться наши законы, о которых и мы сами предпочитаем не вспоминать!
        - За убийство члена королевской семьи действительно приговаривают к раскаленным башмакам. Или к железной деве. Но за покушение, я надеюсь, накажут не столь… жестоко.
        - Со стороны Его величества было бы весьма милосердно помиловать королевича, после того как он пытался его убить. Весьма милосердно… и глупо. Разве король не предполагает повторной попытки?
        - Что? - Я едва не рассмеялась, когда поняла, о чем говорит сандеранец. - Нет, он пытался убить не отца.
        - А кого же?
        - Племянника.
        Ингимар превосходно владел лицом, но в глазах все равно отразилось замешательство и отвращение.
        - Племянника? Но это, должно быть, младенец… - пробормотал он едва слышно, отведя взгляд. Он колебался: я видела, как страстно он желал развернуться и уйти, забыв о том, что привело его в укрытый снежной тишиной парк. Но он взял себя в руки и встряхнулся: - Не важно. Его высочество упоминал, что доверяет вам, леди Джанет. Готовы ли вы уберечь его от плахи?
        Я кивнула, не раздумывая, и Ингимар что-то вложил в мою ладонь, ледяное и острогранное. Он шагнул ко мне вплотную, склонился к моему плечу, жарким дыханием согревая кожу щеки, да только от его слов колючий озноб прокатился по телу.
        - Сдвиньте камень в кольце и подсыпьте снотворное его страже. У вас будет несколько часов, чтоб вывести его в парк. Я буду ждать здесь. На следующее утро мы уже отплывем в Сандеран. Обещаю, никто не узнает о вашем участии.
        Он отстранился, хотел уже развернуться и уйти, но я удержала его ладонь, впилась требовательным взглядом в лицо.
        - Зачем? - едва слышно прошептала я. - Зачем он вам, зачем вам безумец и почти убийца?
        Ингимар улыбнулся покровительственно, легко высвобождая запястье из моих окоченевших пальцев.
        - Его высочество - слишком хороший политик, чтобы позволить ему так легко умереть. А в безумие его я не верю.

* * *
        До чего же просто вывести из заточения государственного преступника, если есть во дворце хотя бы один предатель! Я и сама не верила, что все удастся так легко, и пока спешила на кухню, все еще колебалась, раз за разом блуждая в лабиринте одних и тех же сомнений.
        Одно я знала точно: смерти Рэндаллу я не желала, подспудно чувствуя и свою вину в его безумии. Может, если бы я не пыталась убедить его в реальности добрых соседей и их чар, он смирился бы с неминуемой потерей брата, как предназначено всем нам смиряться с потерей любимых.
        Камень кольца сдвинулся легко и быстро, и так же быстро растворились в травяном отваре мелкие кристаллы. Надеюсь, он не обманул меня, надеюсь, это и вправду снотворное, а не яд. Все удалось легко - подозрительно легко, словно кто-то стоял за моей спиной, направляя мои руки, шепча верные слова за миг до того, как я их скажу: поймать служанку, что относила страже ужин, и отослать со срочным поручением, заставив хоть на минуту оставить поднос без внимания. Не заикаться и не дрожать было труднее.
        Когда в коридорах погасли последние огни и дворец погрузился во тьму, я вошла в покои Рэндалла. Волнения не было - никаких чувств не было, я ощущала себя пустой, как стеклянный сосуд без свечи. Стражи в гостиной спали, медленное, глубокое дыхание в густой тишине казалось неестественно громким. Лунный свет сквозь высокие окна заливал комнату серебром, и тени предметов стали антрацитово-черными.
        Ключи нашлись на бюро. Связка едва слышно звякнула, когда я схватилась за нее, и звук показался мне громче колокольного набата. Оглушительно щелкнул замок.
        В спальне Рэндалла горели свечи, множество свечей, и еще больше белело огарков и на полках, и на столе, и на подоконнике. «В зимние ночи не позволяй огню умереть», - не к месту вспомнилось мне, но здесь пляшущие огоньки не разгоняли жадную тьму, боролись с нею - и проигрывали, один за другим.
        - Милая Джанет. - Рэндалл стоял спиной ко мне, даже не обернулся, пока зажигал новую свечу от уже изошедшей восковыми слезами. - Признаться, тебя я ждал меньше всего.
        - На чей же визит вы надеялись?
        - Не надеялся - боялся.
        Он обернулся ко мне, и в полумраке лицо его показалось смертной маской, грубо вырезанной из старого дерева. Он попытался улыбнуться, и тонкие губы едва дрогнули, словно забыли, как это - улыбаться. Рэндалл приблизился ко мне, коснулся плеча, словно хотел и не смел обнять, я же застыла камнем, желая и не смея ответить.
        - Ты пришла по своему желанию?
        Я покачала головой, и от разочарования во взгляде Рэндалла стало почти больно.
        - Я должна увести тебя. У нас осталось так мало времени.
        На моей протянутой ладони тускло поблескивало кольцо Ингимара, красноречивее любых слов говорившее, зачем я здесь. Рэндалл долго смотрел на него, а затем спросил едва слышно, не поднимая взгляда:
        - Раз ты согласилась… значит, ты веришь мне? Веришь, что я пытался спасти брата, чтоб отродье прекратило пить его силы?!
        - Я знаю.
        Рэндалл вскинулся, и в глазах его мелькнуло тихое облегчение человека, обретшего союзника в самый темный миг отчаяния.
        - Что с Гленном? - с затаенной надеждой спросил королевич. - Он еще жив?
        С горьким сердцем я призналась:
        - Он может не пережить эту ночь.
        Рэндалл кивнул, словно и не ждал другого ответа. Лицо его снова сделалось спокойным и замкнутым, скрытое маской величественного равнодушия. Я могла лишь догадываться, сколь велико его горе.
        - Стоило сразу удавить эту девку, - с бессильной горечью вздохнул он, прикрывая глаза. - Может, хоть с этим я справился бы.
        Всем своим существом я чувствовала, как истекает отпущенное снотворным время, как сны стражей становятся легче и быстрее. Стоило спешить, и я взяла за руку Рэндалла и повела прочь, умоляя Рогатого Охотника, покровителя отчаянных храбрецов, чтоб никто не встретился нам на пути.
        Дворец спал, и коридоры были темны и пустынны, только серебристые квадраты лунного света скользили по каменным плитам. От окон тянуло морозом и сладковатым запахом снега. У самых ворот в парк Рэндалл замер, его ладонь, горячая, как в лихорадке, коснулась моих волос, скользнула по шее.
        - Бесчестный побег хуже смерти, милая Джанет. Знаешь ли ты, на что меня обрекаешь? Но проиграть фейри, проклятым и изгнанным, - куда как хуже позора. Я благодарен тебе. И я всегда буду тебя помнить.
        Всего на мгновение Рэндалл прижался губами к моему лбу, и огонь прокатился по телу до кончиков пальцев, а затем, отстранившись, он шагнул в ночную темноту, прошитую серебром метели, и я, сама себя не помня, бросилась следом, желая хоть на миг еще остаться с ним. Но Рэндалл оглянулся и улыбнулся прежней своей улыбкой, спокойной и жуткой:
        - Не стоит стоять на ветру, милая Джанет. Возвращайся к себе - когда меня хватятся, ты должна спать.
        Ворота закрылись, отрезая меня от моего королевича и безжалостной зимней метели, оставляя в каменной клетке дворца - одну.
        15
        Рэндалла даже не пытались искать. Я так и не узнала, что же приказал король, но о старшем королевиче словно забыли разом: слухи, будоражащие столицу, быстро улеглись, прислуга даже шепотом не поминала его имя, будто не было у короля старшего сына.
        Я еще долго ходила сама не своя, заплутавшая в чаще тревог и сомнений, не замечая, как течет к исходу зима, как дни становятся длиннее, а снег мягче, как затяжные метели сменяются сладостной тишиной, как в лучах солнца появляется не намек даже, но обещание скоро весеннего тепла.
        Катилось дальше колесо года, катилась дальше жизнь, оборот за оборотом перемалывая горести и радости, заметая их снегом, смывая дождями. Скоро недосуг мне стало лелеять страхи: как раньше Рэндаллу, ныне сделалась я помощницей королю, правой его рукой, надежной и верной. Пусть матушка и готовила меня как наследницу и хозяйку поместья и сада, но разве была я готова погрузиться в дела всего королевства, подхватить тысячи тонких нитей и не оборвать ни одну?
        Мне пришлось.
        В один из дней меж Имболком и Остарой, когда солнце уже начало дарить тепло, оплавляя рыхлые сугробы, король вызвал меня к себе.
        - Я уже слишком стар, чтоб дождаться, когда мой внук повзрослеет. - Когда-то ясные его глаза помутнели от горя и усталости. - И некому мне больше передать трон.
        - Вы еще сильны телом и духом. - Я хотела приободрить его, но голос прозвучал слабо и беспомощно, как в мольбе. Король улыбнулся наивным моим словам.
        - У тебя доброе сердце, юная Джанет, и честный нрав. Ты достаточно умна и не боишься преград. Ты многое сделала для нашей семьи в эти темные времена, и некого мне просить, кроме тебя. Стань королевой, юная Джанет, сохрани для моего внука его престол.
        Горло перехватило от волнения, и, онемевшая, я припала губами к ладони короля. О, как хотелось в тот миг мне признаться, что принесла я одни лишь беды, что я уже предала его доверие, освободив Рэндалла! Но стоило мне взглянуть в лицо моего короля, как все сомнения опали отцветшими лепестками - он знал.
        Он знал, и в глубине глаз его светилась благодарность, кою не смел он выказать прямо. Он должен был гневаться - как король и повелитель, но радовался - как отец. И отец в нем оказался сильнее короля.
        Хоть один его сын сохранил жизнь, и это наполняло сердце его покоем, и в награду он меня возвеличил.
        Больше о Рэндалле ни словом, ни делом не вспоминали.
        Забытье Гленна длилось долго, пока сын его совсем не окреп, и только тогда, исхудалый, ничуть не похожий на прежнего, сильного и прекрасного юношу, он тихо умер, так и не очнувшись. Похоронили его рядом с Элеанор, и теперь до последних дней он ее не покинет.
        Бельтайн я встретила королевой, и острозубый серебряный венец сдавил мою голову.
        Часть 2
        Недобрая королева
        1
        Мелкой галькой, окатанной морем, дни выскальзывали из пальцев, полные интриг, злословия и политики. Вуаль королевы не пришлась мне по нраву, но я приняла ее как долг, как искупление вины, настоящей или надуманной. Колесо года ускорилось, неслось по дороге жизни, и в мелькании его спиц я находила странное успокоение.
        Я не покидала моего супруга не только во время церемоний: послам и министрам пришлось привыкнуть к новой его тени. Взгляды скользили по мне, ощупывая, измеряя, оценивая: что за королеву выбрал себе старый Мортимер, что она принесет Альбрии?
        Не нового наследника, нет, а значит, можно не считаться с нею, не уважать ее, но лебезить с просьбой замолвить словечко перед Его величеством…
        Они видели во мне даже не тень своего короля, вовсе нет. Всего лишь вещь, новый самоцвет в его венце, недостаточно яркий, недостаточно дорогой, недостаточно красивый, чтобы его замечать.
        Я же запоминала каждого. Как говорит, как думает, что ценит. Удобно быть тенью, вездесущей, привычной, неизменной, но еще удобнее - вещью, о которой забывают, едва увидев, при которой обсуждают тайны, словно она и вовсе слов не разумеет. Но я запоминала, и то, что не могла осознать, мне разъяснял король. Он учил меня искусству интриг, и оно оказалось не сложнее, чем ткачество. Он учил меня распоряжаться казной, и это оказалось не сложнее, чем печь на Ламмас хлеб. Он учил меня не давать воли и спуску придворным, не даровать много власти министрам, и это оказалось не сложнее, чем твердой рукой натягивать узду коня.
        В звенящий и знойный день накануне Литы Мортимер привел меня в часовую башню, на самую вершину, где в тесной каморке щелкал и скрежетал массивный механизм. В плотном сплетении крутились шестеренки, с завораживающей точностью цепляясь одна за другую; ровно, как бьется здоровое сердце, раскачивался маятник. Под сводчатой крышей воздух застаивался и шел волнами, густой, раскаленный, пахнущий горьким маслом, металлом и деревом. От духоты кружилась голова.
        - Старый подарок Сандерана, - вполголоса говорил Мортимер, сцепив руки за спиной. Я жадно ловила каждый звук, ибо знала - у короля не бывает пустых слов. - Часы привезли и установили много лет назад, в дар за подписание торгового соглашения. Башню строили специально для них, по чертежам, что привезли из-за моря. В Альбрии нет других таких.
        Дернулся один из рычагов, со свистом стал разматываться трос, и в глазах зарябило от блеска металлических нитей. Гулкий, оглушительный звук прокатился по башне, дрожью отозвался в костях, выбил все мысли из головы, далеко оттеснив окружающий мир. Стоило ему на мгновение стихнуть, а мне перевести дыхание, как все повторилось, раз, другой…
        Часы отбивали полдень.
        И после того как они замолкли, а шестеренки продолжили четкое, размеренное вращение, еще долго гудело у меня в ушах. Не сразу даже осознала, о чем мой король ведет речь:
        - Раз в несколько лет приезжают мастера из Сандерана и поднимаются сюда, чтобы заменить износившиеся детали, устранить сбой в работе механизма, выровнять стрелки. Никому не дозволено следить за их работой, даже мне.
        Он обернулся ко мне, и добрые глаза были внимательны и прохладны, как воды Недреманного моря в тихой бухте.
        - Догадываешься, юная Джанет, зачем я привел тебя сюда?
        - Указать на превосходство наших соседей из-за моря. Но разве не видела я до этого их паровоз? Разве он не пугает и не восхищает сильнее?
        - Да, соседи наши давно опередили нас в умении подчинять мир, изменять его и ставить себе на службу, в этом ты права. Нам только и остается, что гнаться за ними да учиться тому, чему они позволят. Но хотел я, чтобы ты поняла иное. Взгляни на механизм часов еще раз. Что ты видишь?
        Накатила тошнота от ужаса, что могу я разочаровать супруга, и я уставилась в хитросплетение деталей, пока в глазах не зарябило. Дурнота подступала к горлу, и мысли путались, разбегались бусинами из-под неловких пальцев. Зрение затуманилось так, что я уже не могла различить детали. И тогда я увидела механизм часов целиком.
        И поняла, какого ответа ждет мой король.
        - Он сложный. - Голос осип и слушался меня с трудом. - Чтобы создать его, потребовалось столько труда и знаний, что я и представить себе не могу. Как и не могу понять, почему он работает, что приводит в действие стрелки, не позволяет им сбиваться и заставляет колокол точно отбивать время.
        - Верно. Так и государство наше - не мы его построили, не мы установили его законы, что держат нас в покое и равновесии. Если выйдут часы из строя, если заржавеют шестерни или разрушится башня - ни ты, ни я, ни кто-либо другой не сможет в одиночку создать и отладить подобные. Нам остается лишь сохранять их и, если того потребуют обстоятельства, чинить.
        В груди всколыхнулось возмущение: разве древние наши законы справедливы? Разве не излишне они жестоки для нынешнего века? И разве не должно умирать то, чему пришел свой час, чтобы освободить место новому? Так учила меня матушка и без сожаления выкорчевывала больные деревья.
        Но что я могу знать о самой стране, о плоти ее, о духе ее? И я проглотила слова несогласия.
        - Но чинят часы мастера, которые знают наперечет каждую шестерню. Государство же куда сложнее, разве может его сохранить один человек?
        - Я не один, юная Джанет. И ты не будешь одна. Министры, генералы, казначеи - они твои мастера, твои глаза и руки.
        - Но захотят ли они служить мне столь же верно, как служат вам? - спросила я с горечью. - Не поддастся ли кто соблазну прибрать к рукам богатства и власти больше, чем ему отмерено? Разве не должна я знать Альбрию как саму себя, чтоб понять, когда слуги ее замышляют недоброе?
        Король с улыбкой коснулся моих кос в скупой ласке.
        - Ты сомневаешься, - печаль в его голосе мешалась с удовлетворением, и сердце мое наполнялось радостью оттого, что удалось мне ему угодить, - а значит, ты справишься. Плох тот правитель, что в самолюбовании отвергает и мысль о своей ошибке. Рано ли, поздно ли - он ошибется, и если богиня осветит его разум своей улыбкой, хватит ему мудрости признать это не слишком поздно, когда еще есть возможность все исправить. Иначе же…
        Он покачал головой, и взгляд скользнул над моим плечом, словно темные, тягостные воспоминания им завладели.
        - Это тяжелая ноша, юная Джанет. Прости, что взвалил ее на тебя.
        Когда мы вышли из часовой башни под палящее летнее солнце, легкий бриз с моря коснулся моего лица, и не было ветра слаще. Я жадно дышала, надеясь изгнать из легких и малейший след от тяжелого запаха часового механизма. Пусть мой король прав тысячекратно, но мне по сердцу думать об Альбрии как об огромном саде, который нужно сберечь в долгую и суровую зиму.
        А уж этому я училась с детства.
        Лишь одно дерево предстояло мне вырастить самой, укрыв и от бурь, и от сладкоречивых придворных с черными и алчными сердцами.
        Наследника.
        2
        Я назвала его Гвинллед, на языке древнем и забытом, на котором говорила сама земля в те времена, когда лишь звери ходили под ее небом. Он рос быстро, быстрее своих сверстников, быстрее, чем положено ребенку человеческого рода, но никто, кроме меня, этого не замечал. Его и самого долго, очень долго не желали замечать, как стараются не замечать смутные, темные тени в надежде, что с рассветом они развеются сами.
        Ему так и не нашли кормилицу - ни одна из молодух не согласилась, невзирая на то, какую честь сулило стать молочной матерью королевичу. Даже безродные служанки отказались, не скрываясь творя охранные знаки. До меня дошли слухи, что боятся они, что жуткий младенец из них будет пить кровь, а не молоко.
        Но если он тот, кем я его считаю, то наша кровь для него жгучая отрава.
        Ухаживала за Гвинлледом лишь старая Кейтлин, та, что с первого дня была рядом с ним. По воле короля и супруга моего я возвысила ее, даровав ей титул и шлейф придворной дамы, ведь не годилось же, чтобы прислуживала королевичу простая кухарка.
        Но мне и в голову бы не пришло когда-либо назвать Кейтлин простой. Она была седа, как лунь, с мягкими ловкими руками и печальными глазами раненой лани. Всегда тихая и спокойная, она окружила королевича любовью, как собственное дитя, любовью, которой никто другой ему дать не хотел. Она выкармливала его козьим молоком, пеленала, пела колыбельные, сладкие и тягучие, как мед, и в нежных ее объятиях Гвинллед рос, подобно дивному цветку.
        Когда королевич подрос, каждую ночь я стала приходить к нему и читать сказки, одну за другой, и о временах смутных и давних, когда оскорбления смывали кровью, а за слезу королевны взимали виру золотом, и о дальних странах, дивных и странных, полных чудес и небылиц, и о морских приключениях и подводных чудовищах, о забытых кладах и потайных островах. Он слушал, затаив дыхание, примеряя на себя роль героя, и в темных глазах его горела мечта и самому стать таким же - смелым, хитрым, благородным. Чтобы им восхищались. Чтобы его любили.
        Лишь о добрых соседях я пока не рассказывала Гвинлледу, и сама не могла объяснить себе почему.
        Маленький королевич не спускал с меня темного взгляда. Стоило мне замолкнуть в конце сказки, и он в страхе тянулся ко мне, цеплялся за платье, хныкал. Тогда жалость накатывала на меня, как море на изрезанный приливом берег, и хотелось склониться к нему и взять на руки, прижать к груди, обещая, что все будет хорошо… Но стоило взглянуть в его глаза, как очарование рассыпалось ранящими осколками, и умирала нежность, ибо там, где царствует страх, ей не отыщется места.
        С годами сгладилась, выветрилась история Гленна и его болезненной любви к Элеанор, история его смерти и безумия Рэндалла. И пусть в чертах Гвинлледа угадывались и улыбка матери, и правильные скулы отца, никто не вспоминал их как живых людей. Они стали сказкой, и таинственный, чарующий флер их любви укрыл и мальчика.
        Он рано заговорил, и слова его с первого же дня не были милой нелепицей, как у прочих детей. Вопросы его ввергали прислугу в оторопь, а рассуждения пугали. Я же со смутным страхом следила, как растет он, в три года подобный пятилетнему, в пять - десятилетнему, и дивилась молча, что не замечают того же остальные.
        - Принеси мне красное яблоко, недобрая королева, - встречал он меня по вечерам, не спуская с меня лукавого, испытующего взгляда, - самое красное из садов твоей матушки.
        Но я никогда не рассказывала ему о яблоках и не знала, кто еще мог бы поведать ему о них. Гвинллед выпрашивал яблоко неустанно, но я отказывала, раз за разом: боялась увидеть кровь вместо сока на его лице, ведь я считала его подменышем. И чем непреклонней были мои отказы, чем жарче становились просьбы. Яблоки стали его наваждением, и это не могло не пугать.
        Тогда я пыталась отвлечь его сказкой, и он кивал: «Как пожелаешь, недобрая королева».
        Однажды я не вытерпела и спросила, захлопнув книгу:
        - Почему ты зовешь меня недоброй?
        Гвинллед невинно улыбнулся, словно спрашивала я о чем-то обыденном и скучном.
        - Потому что ты слишком слаба, чтобы быть доброй, ведь нет никого, кто тебя бы любил, кто за тобой бы пошел. Это так смешно, правда? Ты заключена в кольцо, нерушимое и холодное, как железо: чтобы тебя любили, ты должна быть доброй, но чтобы ты могла позволить себе быть доброй, у тебя должны быть те, кто тебя любит, на кого ты могла бы опереться.
        - Разве к тебе я не добра? - с укоризной спросила я, пряча от себя самой обиду. Королевич замер, широко распахнув глаза, словно заново распробовав вкус своих слов, и обнял меня, виновато пряча лицо в складках платья. Робко искрилась надежда, что и впрямь стыд коснулся его души, но горько нашептывало сомнение: он просто боится, что лишь старая Кейтлин останется с ним.
        Огромного труда стоило мне в тот вечер закончить сказку и коснуться губами волос Гвинлледа перед сном. Мысли же долго возвращались к его словам, кружили вокруг них, как гончие вокруг добычи, не осмеливаясь приблизиться и растерзать. Голос его преследовал во снах меня неотступно. «Недобрая королева - это слабая королева», - звенело во снах, и леди из холма с беззвездными глазами и паучьими пальцами улыбалась мне из-за спины королевича.
        А потом это прозвище настигло меня и наяву. Шептались слуги, ухмылялись за спиной придворные, и никто не осмеливался бросить прозвище, как дуэльную перчатку, в лицо. Пока не осмеливался.
        И тогда я решила, что нечего и пытаться заслужить их любовь. Не помогут мне милосердие и доброта удержать власть, когда ляжет она мне в руки раскаленным железом. Мне придется быть сильной, даже если это означает быть злой - как сказочная ведьма из башни.
        Вовсе не нужно, чтобы все любили меня. Хватит и того, что любить они будут Гвинлледа.
        Он жаждал этого - со страстью куда более сильной, чем может таиться в душе ребенка.
        Он умел очаровывать, словно вместе с кровью матери унаследовал и чары добрых соседей, что венчали ее утонченной красотой. Он улыбался, и ему улыбались в ответ, и тихая радость застила глаза, и не знали ни слуги, ни придворные большей радости, чем угодить королевичу. Лишь я и Кейтлин не отвечали на его улыбки, но мы оставались с ним рядом, говорили с ним, приносили гостинцы. Остальные же, не сводившие с Гвинлледа умиленного взгляда, когда он улыбался им, забывали о нем, стоило королевичу уйти.
        Чары его были слабы и непостоянны, как дуновение ветерка. Это вселяло надежду, что по силам мне будет вырастить Гвинлледа достойным наследником своему благородному и величественному деду. Достойным человеком, хоть человеком он и не был вовсе. Я верила - и фейри могут быть благородны и милосердны. Ведь не зря же сквозь века тянется легенда о леди из холмов, что отреклась от своей жестокой королевы, укрыла от ее козней женщину, которая пришла возвратить украденное чадо, помогла и отпустила их, обрекая себя на гибель от рук мстительной королевы. Или о рыцаре из Дикой Охоты, что легко выслеживал любую жертву, не зная жалости, но в худой неурожайный год бродил средь обветшалых домов, тихой колыбельной убаюкивая умирающих от голода детей.
        Даже самый опасный яд может стать лекарством.
        Не умереть бы прежде от того яда.
        3
        На десятый год с моей коронации, когда король совсем одряхлел и не мог больше вершить суд в дальних провинциях, в Вестллиде, что соседствовал с землями моей сестры, вспыхнуло восстание. Лорд взбаламутил народ и успел разграбить пару соседних городов, прежде чем гарнизон подавил беспорядки. Но за покой заплатить кровью пришлось изрядно - взбунтовались все, от мала до велика, словно темное безумие накрыло северные земли. И мой король велел мне привести подкрепление в Вестллид и принести королевское правосудие в мятежные земли.
        - Будь чутка и внимательна, юная Джанет, - слабо улыбался он, и когда-то ясные глаза слепо скользили по моему лицу. Он помнил меня совсем юной девчонкой, и давно уже не мог увидеть, как тревога и ответственность исказили мои черты, подобно вуали. - Будь справедлива. И только если не останется другого выхода - будь милосердна.
        Вместе с лейтенантом, что вел отряд, со мною отправился в путь и генерал, первый из полководцев Альбрии. Лорд Родерик едва ли был моложе Мортимера, но годы пощадили его и не склонили неизмеримой тяжестью спину. Седые волосы по военному обычаю он заплетал в тугую косу на затылке; хоть и не пришлось на его век кровопролитных войн, но даже в самые тихие годы он был готов к ним, как мы готовы к смене сезонов. В армии его боготворили. Он же боготворил короля.
        Глупо было надеяться, что мне достанется хоть капля того уважения, какое он питает к королю, лишь потому, что ношу я серебряную корону. Всю дорогу я ловила на себе его напряженный взгляд и в дневном переходе до Вестллида все же решилась разорвать паутину безмолвных догадок и подозрений, что повисла меж нами:
        - Вы так изучаете меня, лорд Родерик, словно в один миг я преобразилась в зимнюю каргу.
        Наши взгляды столкнулись, но не мечами, звонко высекающими искры, а щитами, упершимися друг в друга, ни пяди не желающими уступать противнику.
        - Хозяин Вестллида, лорд Каэрдин, долгие годы был вашим соседом. Что вы чувствуете сейчас, когда должны его осудить?
        Внезапен оказался вопрос генерала, прям и остер, как и его меч. Что я чувствовала? Тогда я задумалась вовсе не над своими эмоциями - что до них, легких, исчезнут с рассветом! - а над ответом, что лорд Родерик желал услышать.
        - Вы не поверите мне, но я не чувствую ничего. Возможно, я должна сожалеть, что не разглядела раньше, какое черное сердце предателя он носит в груди, когда приезжал он на праздники урожая, что устраивала матушка. Но что юной девице до гостей, если они слишком стары, чтобы стать ее женихами!
        Генерал прищурился и потер подбородок, словно пряча невольную улыбку. По сердцу ему пришлась моя правдивость.
        - Разве Каэрдин настолько вас старше?
        - В мои пятнадцать он казался мне глубоким стариком, хотя тогда ему не сравнялось и тридцати. Он был не лучше и не хуже прочих лордов, что навещали матушку. К счастью, никто из них не поддержал мятеж - грустно было бы осознать, что все наши соседи оказались бесчестными мерзавцами.
        - К счастью, - согласился генерал, и его интерес ко мне угас, как осеннее солнце, что еще долго после заката расцвечивает высокие небеса во все оттенки пурпура и багрянца.
        В северных землях осень уже пировала, раскидав медь и золото по густым одеяниям леса. Запах прелой листвы и грибов поднимался над землей, незримыми лентами цеплялся за пальцы и долго вился следом, наполняя душу тоскливым предчувствием заморозков. Но бoльшую горечь и скорбь рождали в сердце неубранные поля, что гнили под долгими дождями. Никто из селян Вестллида не взялся за серп и косу, они готовились пожинать совсем другой урожай, и нынче нечем им было приветствовать Мабон у порога.
        Город встречал нас настороженной тишиной, закрытыми ставнями и патрулями. Вместо ярмарочных криков - перекличка солдат, вместо беготни детворы - монотонная поступь дозорных, вместо ярких флагов - вылинявшие под дождями висельники. Мародеров и подлецов, решивших поживиться в темный час, казнили без суда.
        Только угрюмый силуэт тюрьмы неизменно вздымался над островерхими черепичными крышами.
        Суд начался утром, когда позднее осеннее солнце налилось теплом и золотом, щедро рассыпая блики по окнам и лужам. С тоскливым граем тянулись в прозрачной синеве неба птичьи стаи, и хотелось смотреть на них, но долг велел обратить взор на изменников. Каэрдин, первый из них, после долгого заключения в каменном мешке щурил покрасневшие глаза, но лица не опускал. Ни грязное тряпье, ни кандалы на руках не могли скрыть его горделивой осанки.
        За ним топтались управители городков и старосты сел, примкнувших к восстанию. В их согбенных спинах, бледных лицах и сжатых кулаках таилось сожаление и тягостный, черный страх. Не за себя - за близких и подопечных. Королевское правосудие сурово, и преступники знали: обрушится оно не только на их шеи, но и на родных, но и на соседей. Я судила не десяток отчаянных храбрецов, я судила тысячи мужчин и женщин, обрекая на смерть либо каторгу.
        И я не имела права миловать без разбора.
        Когда отгремели чеканные слова герольда, в наступившей тишине я спросила у Каэрдина:
        - Разве стоило оно того? Неужели слабость твоего владыки настолько смутила твой разум, а надежда занять его трон ослепила ярче солнца, что рискнул ты теми, кто доверился тебе и пошел за тобой?
        Он вскинул подбородок, и в ясных глазах мелькнула насмешка:
        - К чему мне твоя корона, дочь торговки яблоками? К чему мне престол твоего хозяина? Он далеко, с него не видно, чем живет моя земля, чему радуется, над чем горюет! Ей не нужен король, что носу не кажет из своей цитадели у моря!
        Горячечное чувство, что звенело в его словах, жаром отозвалось в крови, и не осталось секрета, почему так легко и охотно пошли за ним люди, позабыв обыденные свои дела и устоявшиеся ритуалы. Быстрым взглядом я окинула площадь при непредвзятом свете солнца, и на этот раз не укрылись от меня ни выщербленные камни мостовой, ни прохудившиеся крыши и заколоченные двери лавок и таверн. Да и поля вспомнились мне - чернел ли на них неубранный урожай или гнили одни лишь сорняки? Я ведь мало смыслила в зерне.
        Тогда я перевела взгляд на соратников Каэрдина и обратилась уже к ним:
        - Разве стоило оно того? Разве могли вы не знать, какую судьбу навлечете на родных глупым своим мятежом? Разве стоили посулы лорда верности королю?
        Долго они молчали, прежде чем самый старый, в выцветшей, штопанной на локтях куртке ответил с горечью:
        - Лорд хоть сказками нас потешил, хоть крохотную надежду обещал, а без нее только и оставалось, что ложиться да от голода помирать!
        Жалость влажным дыханием коснулась моих глаз, но я отогнала ее.
        - Разве не было у вас другого пути? - Голос мой прозвучал с безбрежным спокойствием, и тени которого я не ощущала. - В Глентарре и Лленвери и зимой нужны умелые руки, в портовых городах работа всегда найдется. В самый темный час могли вы пойти к сандеранцам: хоть не сыщешь работы чернее, но платят они честно. Вы же предпочли не зарабатывать, но брать. Что же, в сказки верить всегда приятнее, особенно если сказки эти - о легком богатстве.
        «Что ж тогда к добрым соседям не обратились, - так и рвалось с моего языка. - Уж они бы вам не отказали!»
        Я смотрела, как прячут они глаза, как сильнее сжимает губы Каэрдин, как хмурится лорд Родерик, и слова приговора сами скользнули на язык. Словно нашептанные из самой глубокой тени.
        - Есть ли предательство страшнее, чем предательство своего господина? Лишь предательство тех, за кого назначено вам нести ответ. Лорд Каэрдин, вы знали, на какую судьбу обрекаете своих людей, а потому вашу решат они. Может, вспомнят они добро, как надежной рукой вы правили ими раньше, а может, вспомнят жен и матерей, обреченных на смерть вашей жаждой власти. А может, - тут позволила я себе тонкую, злую улыбку, - будет их решение столь жестоко и справедливо, что искупит и их грехи.
        О, как они вскинулись, словно гончие, почуявшие кровь! Расплатиться другим, отвести от себя беду - о, ради этого готовы они были на все! Я наблюдала, как оживляются они, как темным огнем загораются их глаза, как сквозь людские черты проступает нечто дикое и звериное.
        - Четвертовать его!
        - Повесить, как отребье!
        - Содрать кожу!
        - Отправить плясать в раскаленных башмаках!
        - Залить раскаленный свинец ему в глотку!
        Я вскинула руку, и они замолчали, не сводя с меня преданного взгляда. Тошнота сжала нутро, щекотнула в горле, и поспешно я перевела взгляд к небесам, спокойным и равнодушным.
        - Вы решили, и я услышала. Лорда повесят, вас же… - Тихий, словно шелест листьев, ропот пробежал по преступникам, но никто не осмелился перебить меня. - Вас же я пощажу, как обещала. Но предательство требует наказания, а слепое доверие - урока. Со следующей осени подати ваши будут удвоены, и если потребуется - корона возьмет их силой. Зимой же я пришлю вам зерна, чтобы все пережили морозы, ибо Альбрии не нужны ваши смерти.
        Тишина раскатилась такая, что странно было за ней не ждать грома. Каэрдин так и не опустил взгляда, но цвет схлынул с его лица, и огонь в глазах угас - осознание настигло его и отчаяние опутало сетями. Соратники же его, так легко отрекшиеся от безрассудных идей своего лорда, переводили дыхание, переглядывались - пока неуверенно, боясь поверить в надежду. Они переживут эту зиму, и жены их, и дети, и благодарить за это будут они меня, королеву, а за возросшие подати проклинать - сборщика налогов, когда тот за ними явится.
        Но это лучше, чем каждое из дерев украшать повешенным.
        Когда опустела площадь, ко мне подошел лорд Родерик, сжал, ободряя, пальцы - верно, заметил, как дрожат мои руки.
        - Умное решение, моя королева, - скупо похвалил он. - Надолго оно лишит их желания чужой кровью поправлять свои беды.
        - Только на это и надеюсь. Но если снова случится неурожай в их землях, что их спасет?
        Я устало склонила голову на грудь, пряча взгляд, полный тягучей тоски и отвращения к себе же самой. Сердце сжималось, требуя помиловать их - всех, и Каэрдина, глупого, благородного Каэрдина, который верил наивно, как ребенок, что несет своим людям лишь добро. Он мог бы стать преданным вассалом, если бы удалось переубедить его, объяснить ему, как жестоко он ошибается! Но я не имела права показывать слабость, а значит, не имела права быть доброй и милосердной.
        - Спасти себя могут только они сами, недобрая королева.
        Встрепенувшись, я поймала спокойный, полный уважения взгляд генерала и слабо улыбнулась в ответ.
        4
        Сад наш находился в стороне от городов, разоренных мятежниками, и все же я настояла на том, чтоб лично навестить сестру. Лорд Родерик отправил со мной маленький отряд стражи - хоть по старой привычке я и хотела ехать одна.
        Ни одной весточки я не получила от Элизабет за все эти годы, словно она и вовсе забыла, что есть у нее старшая сестра. Изредка писала Маргарет - о пустяках, о радуге над озером, о россыпи первоцветов на опушке, о гирлянде сосулек на крыше. Смутная тоска сквозила в ее словах, неутешимая, невыразимая тяга к сказочному, далекому, небывалому. Я писала ей о Каэдморе, о свинцовых осенних волнах, о серых от въевшейся соли причалах, о парках и мостах, стянувших дельту Эфендвил. «Приезжай, - писала я, - и я покажу тебе самый старый дом столицы. Говорят, в его окнах отражаются не проспекты и лавки, а холмы и верещатники, что были здесь раньше. Приезжай, и я покажу тебе лабиринт старого города, похожий на кукольные домики в разноцветной глазури. Приезжай, и я покажу, как в темноте зажигаются тысячи огней, словно созвездия упали на землю».
        Но все призывы мои оставались без ответа. Маргарет замолкала, а потом, месяцы спустя, писала снова - о цветах и птицах. И ни слова о себе самой.
        В первый раз тревога пощекотала меня, когда мы только въехали в сад. Я хмурилась, оглядываясь, - неужели темные своды дворца вытеснили из памяти ровные ряды деревьев, их кружевную тень, золото лучей, отраженное от алых яблок? Я не узнавала аллеи и деревья, абрисы ветвей, изгибы песчаных дорожек. Красными, почти кровавыми пятнами темнели у корней паданцы, и я сжала губы - при матушке никто не допустил бы такого. Или работники совсем от рук отбились, что позволяют яблокам лежать среди травы?
        Но трудно было укорить селян - корзины с верхом полнились яблоками, алыми и блестящими, и не меньше их светились в густых кронах, лишь едва тронутых ржавчиной осеннего дыхания. Хозяйка Котла даровала в этом году щедрый урожай, куда щедрее, чем собирала матушка даже в лучшие годы, но смутное волнение не отступало, саднило, как сорванный заусенец, не позволяя откинуть прочь тревожные мысли и любоваться пышной красотой плодоносящего сада.
        А потом я заметила изъеденные чернотой листья, истончившиеся, омертвевшие ветви, скрытые под густой пеленой листвы. Сорвала яблоко - и оно оказалось мелким и мягким, словно еще на ветке гнить начало, и пахло от него… странным и едким. Чужеродным.
        Самые дурные из предчувствий окрепли, многоногими монстрами встали за моей спиной, выглянули из-за деревьев. Словно пелену с глаз сорвали: это не я не узнавала сад, это сад разросся, раскинулся до самого леса, поглотив старое поле, сквозь которое когда-то несла я подношение добрым соседям, на котором потеряла год и день своей жизни…
        Сад стал больше. И слабее.
        Ох, Элизабет, что же ты наделала?
        Она лично встретила меня на террасе, прямая, как стальной прут.
        - Ваше величество, - ровно приветствовала она меня. - Чем обязана вашему визиту?
        Голос ее был спокоен и холоден, как воды озера подо льдом.
        - Мы не стесним тебя надолго, Элизабет. - Я улыбнулась, пытаясь сгладить неловкость, чувствуя себя самозваной гостьей в чужом доме, которой лишь из милости не указывают на дверь. - Я приехала как сестра, а не как королева.
        Скептическая улыбка едва тронула ее губы, и Элизабет поклонилась и безмолвно скрылась в глубине дома. Я посчитала это за приглашение и последовала за ней.
        Дом изменился меньше - те же комнаты, те же гардины, те же статуэтки на полках, словно время замерло, изгнанное отсюда так же, как и я. Хотелось поддаться мороку и утонуть в воспоминаниях, представить, как матушка выйдет из кабинета, нахмурится с наигранной суровостью и погонит нас учиться.
        Лучше бы Элизабет здесь все поменяла.
        В гостиной сестра застыла у чайного столика, чуть склонив голову - этикет она соблюдала безупречно. Как ни пыталась, я не могла разглядеть за маской безукоризненной вежливости ее истинные чувства.
        - Тревожным выдалось лето. Хозяин Вестллида не докучал тебе?
        Глаза ее на миг потемнели, но тут же прояснились, и улыбнулась она уже теплее, словно поверив, что лишь забота привела меня в родной дом.
        - Я слышала, что у них случился неурожай, но не придала этому значения. - Элизабет слегка нахмурилась, словно коря себя за недостаточную внимательность. - Наши земли, как ты видела, беда обошла.
        - О да. Сад больше, чем я его помню, и это странное чувство. Тревожное.
        - Странное? Разве ты не гордишься тем, как я сохранила и приумножила дело матушки?
        Горьких слов я не сдержала:
        - А сохранила ли?
        Хрупкая нить, только протянувшаяся меж мной и Элизабет, порвалась со звоном, и снова повеяло стылым могильным холодом.
        - А ты иначе назовешь мои успехи? - Голос ее остался спокойным, но теперь низкий звон металла звучал в нем. - Когда неурожай коснулся нас и сад почти погиб от засухи и болезни, я нашла способ исцелить его, я нашла способ приумножить урожай, я нашла способ спасти семью от разорения.
        - Ты не относила яблоки к лесу, - я перебила ее, даже не пытаясь скрыть бессильное отчаяние в голосе, - я ведь предупреждала тебя! Ты нарушила договор и навлекла гнев добрых соседей. Вот отчего умер сад!
        Элизабет нахмурилась:
        - Договор? В своем ли ты уме, Джанет? Хватит уже в сказки верить! Когда болезнь подточила сад, я пришла к сандеранцам, и они дали мне снадобье, которым следовало обрабатывать стволы, и снадобье, которым следовало поливать землю, и снадобье, которым следовало опрыскивать листья. Они научили меня, как отводить от рек воду даже в самый засушливый год, как вывести новые яблони, что и цветут пышнее, и плодов дарят больше, как урожая собирать столько, сколько надобно мне, а не насколько расщедрится земля! - Она почти кричала, жарко раздувая ноздри, вежливость слетела с нее, словно сухая листва, обнажив голую суть, изъеденную алчностью, словно болезнью. Отдышавшись, тише она добавила, не скрывая темного пламени во взгляде: - Все, что я имею, я достигла сама, Джанет. Богатством своим я обязана лишь себе, а не старым легендам. Не оскорбляй меня своими суевериями.
        Сандеранцы. Мне стоило догадаться раньше: кому, как не им, удалось бы превозмочь чары добрых соседей, самим того не замечая? Но они никогда не помогают бесплатно. Хотела бы я знать, что потребовали они взамен?
        И не обошелся бы дешевле новый договор с добрыми соседями?
        - Ты спасла сад, и я не могу отрицать твой подвиг, - покривила я душой, - но зачем, скажи, ты посадила яблони на пустыре? Разве стоит саду граничить с лесом?
        - Я вырубила лес, - так спокойно призналась она, словно разговор коснулся завядшего букета в гостиной. - Посадила яблони и там. Ты знаешь сама, сколько платят за наши яблоки, так стоит ли ограничивать себя малым?
        Я смотрела на нее во все глаза, не зная, сестру ли свою вижу или алчную тень из сказок, которая лжет и обманывает, лишь бы заглушить хоть на миг неутолимый голод. Со всеми колдовскими бедами сестра моя вполне справилась бы и без сандеранцев: зачем ей железо, если сердце ее из него?
        Матушка, матушка, что же мы натворили?
        - Это твой сад, - после тягостного молчания проронила я, отводя глаза. - Твой и твоих детей. Не мне тебя учить или судить. Пока же я хотела бы увидеть Маргарет.
        Элизабет едва заметно скривилась, как от зубной боли, и ответила с деланным равнодушием, которому и ребенок бы не поверил:
        - Она сбежала - уж несколько лет как. Слуги говорят, изредка она возвращается, но в эти моменты предусмотрительно не показывается мне на глаза.
        - Сбежала?! И ты не ищешь ее? Не волнуешься о ней?
        - Джанет, - в голосе сестры змеей проскользнула жалость, - разве ты забыла, что наша младшая сестра по всем законам - взрослая леди? Никто не вправе приказывать ей. И если сердцем ее завладел проезжий менестрель, то так тому и быть. Я буду ждать ее возвращения, если она того пожелает.
        У нее и впрямь сердце из железа. Как бы ни источила его ржавчина.
        Агату я отыскала на кухне. Старуха, тонкая и белая, куталась в платки, но глаза ее глядели ясно, а пальцы шинковали овощи ловко и быстро. Долго она притворялась, что не понимает, о чем я спрашиваю, даже глуховатой прикидывалась, но все же удалось мне ее разговорить. Ежась, как от зимней стужи, перебирая нить рябиновых бус на шее, она заговорила о Маргарет, пряча крупицы правды под ворохом отступлений и сплетен, как под палыми листьями, и большого труда мне стоило уловить истинный смысл ее слов.
        - Кто ж осмелится юной госпоже перечить? - почти шептала старуха, искоса поглядывая на меня настороженным взглядом: поняла ли, не стану ли переспрашивать, вынуждая говорить прямо? - Разве сами вы не помните, что юная Маргарет всегда любила темные и тихие уголки, а летом с излучины реки и вовсе выманить ее нельзя было? Где она повстречала его - кто ж теперь скажет, вместе-то их никто не видел. Поговаривают, конечно, что менестрель - был тут у нас балаган проездом, видать отстал один. Да и кто ж, кроме умелого певца, смог бы сердце сестрицы вашей пленить? Сами вы знаете, она сама как песня, звенит рядом - а не поймаешь!
        Она замолкла, пожевала губами, раздумывая, говорить ли дальше, но все же добавила, тихо-тихо, остро взглянув мне в глаза:
        - Ушла она сама, можете в это верить. Как черная хворь вгрызлась в сад, так она и исчезла, накануне Бельтайна это было, года два назад. Не видел ее никто больше, но… в спаленке ее свет иногда мерцает. Но это вам лучше самой увидеть.
        Я ушла, чтобы больше не волновать старуху, хоть вопросы и кололись на кончике языка. Но вряд ли меня порадовали бы ответы. Слишком тягостно на сердце делалось от того, что исчезла Маргарет вслед за нарушенным договором. И раньше чары добрых соседей, что изводили меня, были ласковы к ней, и раньше она легко вплетала их колдовство в свои немудреные игры. И хрупкие цветы росли вокруг нее, а не скользкий мох.
        И потому я не сомневалась - если и был у нее возлюбленный, то не человечьего рода. Ярость бессильная бурлила в груди, захлестывала через край - и на Элизабет, из гордыни и алчности потерявшей не сад, но сестру, и на себя, что ничего не могла противопоставить добрым соседям, чтоб вернуть Маргарет.
        Только и оставалось надеяться, что не силой ее держат, а сама она не хочет возвращаться.
        И все же дверь в ее спальню я толкнула с тяжелым сердцем.
        Яблоневым цветом белела бумага на столе, письма мои, уже тронутые желтизной, высились с краю - бумажные дома и мосты с удивительной точностью походили на те, что я ей описывала. Она читала мои слова, и листы, покорные ее вере в чудо, обращались сложными фигурами со множеством мелких деталей - даже самые ловкие человечьи руки так бы их не сложили.
        Но не это уверило меня в самых жутких догадках.
        Одеяло из переплетенных трав, свежих и сочных, свисало с постели, и в замысловатый узор складывались на нем лиловые и белые цветы. Свежий и острый запах ледяного ключа замирал на губах, обещая отдохновение и покой.
        Зеркало же на стене, огромное, во весь рост - матушка дорого за него заплатила, - обернулось непроглядной черной гладью воды в льдистом узорном окоеме.
        И чем дольше я в него смотрела, тем яснее чуяла, что смотрит кто-то в ответ.
        5
        Упоительно сладко возвращаться домой в сумерках, когда горят в окнах уютные золотые огни, а на столе ждет чашка с подогретым вином. Мыслила ли я о чем-то другом, когда въезжала в столицу, до боли выпрямив спину? Дорога утомила меня, а размолвка с Элизабет оставила душу в смятении и беспокойстве. Снова и снова я возвращалась мыслями к нашему спору, запоздало подыскивала аргументы и надежные, правильные слова, хоть и понимала - мою правоту сестра не признала бы ни за что. Чары добрых соседей всегда об нее разбивались, как волны в самую страшную бурю рассыпаются пеной и брызгами об утесы. Даже лицом к лицу она не различила бы рыцаря из-под холмов или приняла бы его за человека - и в том была ее сила.
        Вот только у тех, кто ее окружает, не было ни железного сердца, ни такой защиты, и чары, что разбились об Элизабет, вихрем режущих осколков осыпались на них.
        Как дурной сон, одни и те же подозрения и догадки кружили вокруг меня, не давая покоя, кидая то в жар гнева, то в озноб ужаса, и даже под огнями Каэдмора, даже под высоким сводом дворца мысли мои были далеко - среди с детства знакомых яблонь.
        И потому я не сразу осознала, что тихий напевный голос не продолжение путаных раздумий.
        - …Разделили остров и властвовали в мире, среди белых скал и зеленых холмов. Тихое это было время, мой мальчик, тихое и прекрасное, как сладкий предрассветный сон. И так же легко оказалось его прервать. Другой народ, гелледы, приплыл из-за моря, гонимый страхами и чудовищами, что необоримы, потому как невидимы и скрыты в душах. По нраву пришлись им равнины и реки, холмы и болота, леса и луга, отмели и заливы. Мы останемся здесь, сказал сероглазый вождь гелледов, и поначалу жили они в мире с фир сидх, ибо всем им хватало простора.
        Прежде не доводилось мне слышать, как Кейтлин рассказывает легенды, но голос ее я узнала сразу. Он вел меня - словно песнь из-под холма, словно самая чудесная мелодия, без которой жизнь пуста и пресна. Усталость отступила и поблекла, я забыла о ней, о том, как ломит спину после нескольких дней пути. Забыла о своих сестрах, лишь следовала за голосом, жадно ловя слова сказания столь старого, что сама я знала лишь обрывки.
        - Но число гелледов множилось с каждым поколением, и вскоре белый остров стал слишком мал для двух народов. И тогда короли и королевы фир сидх собрались держать совет. «Зря мы позволили им причалить», - сказала Осоковая королева, хозяйка болот и туманов. «Теперь нам не остается места в наших землях», - сказала Королева-под-холмом, хозяйка тайн и обмана. «Под их топорами умирают леса, и мы погибнем так же», - сказал Ольховый король, хозяин чащ и тайных дорог. «Значит, должны мы дать им бой», - сказал старший их брат, Белый король, который ничему не был хозяином.
        Куда бы ни шла я, голос не становился ближе, он звучал все так же приглушенно, как из-за стены, словно меня и Кейтлин разделял поворот коридора, не более того. Где же она, мелькали невольные мысли и тут же исчезали, утянутые на дно текучим напевом легенды.
        Тогда я не знала, почему мне так нестерпимо важно услышать древнее сказание до последнего слова, и, влекомая им, я не задумывалась больше ни о чем.
        Зря.
        - Фир сидх поначалу были милосердны. Может, рассудили они, если остров станет негостеприимен к людям, то уйдут они прочь? И загубили чарами посевы и скот. Но гелледы не ушли - ибо некуда им было уходить. Разве что в царство мертвых в холодной океанской бездне, но кто ж туда спешит? Первое сражение было сражением чар, ведь вождь гелледов, потомок того, кто привел их на остров, и сам умел подчинять себе землю, растения и животных, волны, облака и ветры. И тогда над белым островом схлестнулись чародейства, и почернело небо, и ливень сек землю долгими днями, черными и непроглядными, словно ночь. И пришлось им отступить, пока колдовство не разрушило остров до основания.
        Мягкий голос Кейтлин вел меня, и каждое слово ее звучало ясно и четко, словно было продолжением моих мыслей, словно звучал голос не из-за стен, а в самом моем разуме, как воспоминание, ставшее в один миг настолько ярким, что затмило вещную реальность.
        Я подумала тогда: а не схожу ли я с ума?
        Мне стоило заподозрить это раньше.
        - Последовавшее сражение было сражением стали. Звенели мечи, копья впивались в щиты, и стрелы взвивались выше птиц. Кровавой оказалась жатва в ту осень, в алый окрасила она и землю, и листья деревьев, бурыми текли реки. Много воинов пало и средь фир сидх, и средь гелледов, и снова пришлось им отступиться, ибо скорее они истребили бы друг друга, чем один народ одержал верх над другим.
        Мне стоило раньше вспомнить, кому Кейтлин рассказывает сказки в синих сумерках, полных причудливых теней. Кто слушает ее, не перебивая, жадно ловя каждое слово, ведь кто же еще расскажет ему о добрых соседях, раз о них молчит королева?
        Гвинллед.
        Стоило образу его, имени его подняться из глубин памяти над заморочившей меня легендой, как сердце тут же пропустило удар. Я не могла слышать голос Кейтлин ни в коридорах, ни на балконах, ни в галереях - но слышала, и только Гвинлледу по силам было пожелать этого.
        - Последнее сражение было сражением клятв и обещаний. Им пришлось встретиться - старому уже вождю гелледов, такому же сероглазому, как и его предок, и Белому королю, старшему над фир сидх. Лицом к лицу, не прячась ни за пеленой чар, ни за сталью доспехов. Но это сражение было и сражением хитрости. Народу фир сидх была недоступна роскошь прямой лжи, и год за годом они оттачивали искусство недомолвок и умолчаний. Белый король обещал, и слово его стало законом для всех фир сидх: потомкам сероглазого вождя достанется Альбрия, и более фир сидх не оспорят их власти, сами же скроются за пеленой туманных чар. Взамен вождь гелледов обещал не искать их и не нарушать границы их владений. Они скрепили кровью свои обещания, превратив их в нерушимые законы для своих народов, но… ложь была сутью людей, их дыханием и мыслями. Они лгали всегда - даже себе: когда любили, когда ненавидели, когда горевали. Но откуда фир сидх тогда было это знать? Скорбью и бедой обернулся им этот урок: сероглазый вождь убил Белого короля.
        У дверей в покои Гвинлледа я замерла, сама не своя, не зная, чего жажду больше: узнать, как закончится сказание, или распахнуть дверь и оборвать на полуслове, пока не прозвучали слова, за которыми - о, как я была в том уверена! - последует что-то жуткое.
        - И хоть кипел гнев в крови фир сидх, не могли они нарушить клятву Белого короля, как бы того ни желали. Они ушли в пелену туманов, скрыли от людей свои владения, а свой гнев обратили в злые шутки и хитрые ловушки, чародейские проказы и обманные сделки. Они ждали и помнили, ведь осталась у них надежда: властители фир сидх забрали тело брата своего, и Ольховый король сохранил его память, Осоковая королева - его чары, а Королева-под-холмом, что всегда была ему ближе всех, вырвала искру его жизни из вечного круговорота перерождений, чтоб смог Белый король вернуться неизменным. Остров же со всеми его богатствами, зелеными холмами и говорливыми реками, достался народу сероглазого вождя, и потомки его до сих пор правят им.
        Имя его так и не прозвучало, но разве я не знала его и так? Я была сметливой - даже в те года, когда доверчивость и наивность застили мне глаза, но сложить головоломку из двух деталей не составило бы труда даже Маргарет или Элеанор.
        Его звали Аргейл, и сквозь века потомки пронесли это имя.
        Сбросив спеленавшую меня оторопь, рывком я распахнула дверь в покое Гвинлледа, и гнев на Кейтлин согрел мою кровь. Как она могла помыслить рассказывать королевичу о добрых соседях и называть их?!
        Но Гвинллед в комнате был один. Ярко горели лампы, теплом дышали стены, и плотные шторы прятали густую синеву промозглых осенних сумерек. Покой и уют царили здесь, покой и уют, по которым я так сильно тосковала в дороге. Гвинллед же сгорбился над столом, обхватил голову руками, словно высились над ним лишь черные развалины или раскинулись вокруг вересковые пустоши. Он медленно поднял голову на скрип двери, долго смотрел на меня взглядом пустым и нездешним и, лишь когда я, смущенная веявшим от него холодом, шагнула в темноту коридора, со сдавленным стоном бросился ко мне.
        - Ты вернулась, недобрая королева! - выдохнул он, застыв на расстоянии вытянутой руки, не смея сам преодолеть оставшийся шаг. - Как долго тебя не было!
        Сердце предательски дрогнуло, стоило мне заглянуть в его опустошенное печалью лицо, и я протянула ему руки. Он обнял меня, уткнулся лбом в грудь, и снова я поразилась, как быстро, жутко и быстро он растет. Десять зим сменилось, а он уже вытянулся, тонкий и хрупкий, как росток, лишенный солнца.
        - Разве было о чем горевать тебе, королевич?
        - Никто не приходил ко мне и не говорил со мной. Как не усомниться в том, что я жив, в том, что я есть, если даже мой венценосный дед забывает обо мне, стоит мне его покинуть?
        Пальцы скользнули по мягким, как шелк, волосам, запутались в черных прядях. Чем я могла его утешить, если знала: король день и ночь думает о наследнике - но не о самом Гвинлледе. Что ему до мальчика, до страхов и чаяний его!
        Как мне укорять его, пусть даже в самом темном и тайном уголке сердца, если и сама вижу в Гвинлледе лишь порождение добрых соседей, а не его самого? Если смотрю на него, но вижу чудовище, а не ребенка?
        И в тот миг не было в моем сердце иных чувств, кроме жалости, и страх отступил, как некогда - ненависть к Элеанор.
        Он порождение дивных соседей, он не из рода людского, твердила я себе. Я должна бояться его, бояться - и потому ненавидеть. Но не могла.
        Как когда-то жалела Элеанор, теперь я жалела его.
        Я всегда жалела чудовищ.
        - Разве Кейтлин тоже тебя покинула? - спросила я неловко, когда молчание затянулось и грозилось захлестнуть нас холодом и отчуждением.
        Он поднял лицо, взглянул, темно и грустно, словно спросила я глупость, словно спросила я: «Разве Хозяйка Котла к тебе не приходит?», и на миг я снова усомнилась в своем рассудке.
        - Она добра. Но ты… твои чувства честнее.
        - Мне казалось, я слышала ее голос.
        - Пока ты была в отъезде, она изредка рассказывала мне сказки. И когда она не приходила, я вспоминал их - наверное, и стены вспоминали их вместе со мной.
        Дрогнул огонь в лампах, из коридора потянуло осенней стылостью, наполняющей сердца тоской, а мысли печалью. Ночь змеей вползала во дворец, и тени текли по стенам, и даже свет ламп не мог их разогнать. Наступал час для вечерних сказок, и Гвинллед, забравшись в постель, ждал, не спуская с меня темного, спокойного взгляда. Пока я скользила кончиками пальцев по корешкам книг, он спросил:
        - Почему ты никогда не рассказываешь о добрых соседях?
        До сих пор дивлюсь, как тогда я не вздрогнула, не выронила книгу из рук, не обернулась к королевичу со смутным страхом в глазах. Хватило мне сил ответить спокойно и ровно:
        - Пока еще рано, маленький королевич. Пока еще час не настал.
        Как бы хотелось мне, чтоб он и вовсе не наставал.
        - Тогда расскажи мне не сказку. Расскажи, куда ты уезжала.
        Он глядел серьезно, словно заметил тяжкий плащ тревог за моим плечом - так и взрослые, умудренные, не глядят, не всем хватает чуткости сердца. И я рассказала ему: и о суде над мятежником, и о наказании, что наложила на селян, и о нашем саде, и о сестрах моих, и о том, как лучи закатного солнца отражаются в алых яблоках. Он слушал, прижавшись лбом к моей руке, жадно впитывал каждое слово, не прерывая, не задавая вопросов, и я еще раз прожила эти смутные недели, еще раз проехала по осенней стране, еще раз вершила суд - но теперь хрупкая мальчишеская тень всюду следовала за мной.
        Когда я охрипла и замолчала, Гвинллед поднял на меня глаза, распрямился легко и грациозно, как папоротник разворачивает листья.
        - Хотел бы и я все это видеть, - сказал он. - Узнавать мою Альбрию не только по пыльным книгам и старым сказкам. Разве смогу я ею править, если из окон моих видно не дальше парка?
        И уже засыпая, прошептал еле слышно:
        - Хотел бы я видеть, как растут самые красные яблоки, хотел бы я их коснуться.
        6
        Я не любила зиму - сколько бы кругов ни прошло, сколько бы лет ни катилось мимо, но тьма и снег раз за разом возвращали меня в прошлое, в год смертей и отчаяния. Стоило льду сковать неторопливые воды Эфендвил, и ко мне приходили сны - муторные, изматывающие, в которых проносятся мимо матушка, Элеанор, Гленн, и я пытаюсь спасти хоть кого-то из них, но проигрываю судьбе вновь и вновь. В самых глубоких кошмарах она отбирала у меня и других: на моих глазах казнят Рэндалла, теряется в тумане Маргарет, от чахотки тает Элизабет, обращается камнем и рассыпается мой король, мой Мортимер. В такие ночи я просыпалась в поту и долго смотрела в потолок, и слезы стекали по скулам, холодно щекоча кожу.
        Очередную зиму я снова встречала с тяжелым сердцем. Перед Самайном я написала письмо Элизабет, ища с нею примирения, но не смея и надеяться на него - гордости у сестры всегда было больше, чем у меня. Ответ пришел быстрее, чем можно было ждать в самых смелых мечтах. Письмо вернулось нераспечатанным, лишь на конверте твердой рукой управляющего было приписано: по срочным делам госпожа отбыла в Сандеран.
        Я бы сказала, что тогда дурное предчувствие кольнуло мне грудь, но правда была в том, что в те дни не было у меня иных предчувствий, кроме дурных.
        Подпитывали их и сами сандеранцы.
        В начале декабря, когда Каэдмор уже готовился к Йолю и на домах развешивали елочные гирлянды и яркие тканые флажки, об аудиенции попросил лорд Вильгельм. Мортимер был уже очень слаб, и потому мне и предстояло вести переговоры. Я знала, как знаю, что зимние морозы суровы и беспощадны: эти переговоры простыми не будут.
        Лорда Вильгельма приняли в Серой гостиной, украшенной скупо и лаконично. По моему распоряжению напротив стола поставили широкое зеркало, и слуги шептались и хихикали, что молодая королева одержима своей красотой и часа прожить не может, на себя не любуясь. Я едва заметно улыбалась: пусть лучше недооценивают меня. Я же должна была в любой момент аудиенции видеть лицо моего короля, чтобы знать, доволен он или нет тем, как я веду разговор, но сандеранцам этого замечать не следовало.
        Ровно в три пополудни лорд Вильгельм шагнул в Серую гостиную и склонился в безупречном поклоне. Безмолвной тенью скользил за ним инженер Агли Магнуссон, тусклый и невзрачный, словно щедро присыпанный каменной пылью. На нем годы сказались тяжелее всего - если в лорде Вильгельме еще полыхал огонь фанатизма, наполняя жаром взгляд и силой тело, то помощник его казался потухшим фонарем, свечой, которая исходит последними каплями воска, прежде чем испустить последнее дыхание ниточкой дыма.
        Ингимара с ними не было. Его и в Альбрии много лет не было, в этом я не сомневалась. Кем бы он ни был, инженером он только притворялся, и притворялся небесталанно. Но даже когда он вел речи о железной дороге и разработках, в нем проглядывал искусный политик.
        Я тешила себя надеждой, что с лордом Вильгельмом договориться будет проще.
        Разговор он начал издалека: учтиво поинтересовался здоровьем короля, его наследника и моим, посетовал на стремительно надвигающуюся зиму и заморозки, слишком ранние, слишком сильные в этом году, невзначай упомянул, что железная ветка, протянувшаяся по побережью меж самыми крупными портами, служит исправно и приносит больше прибыли, чем надеялись изначально.
        Я улыбалась, кивала, к месту задавала вопросы, не скупилась на поздравления и хвалу их достижениям, понимая, что настоящий разговор еще и не начинался, что это не бой, даже не пробные удары - лишь похвальба сияющими ножнами. Что внутри них? Смертоносная сталь или старый, проржавевший клинок, уже неспособный ранить? Я не знала и потому была напряжена, готовая в любой момент отразить удар.
        - Увы, не всем новостям быть добрыми, - удрученно вздохнул лорд Вильгельм, и по тому, как потемнели его глаза, а помощник еще сильнее сгорбился и сжался, я рассудила, что сейчас в словах его нет притворства. - Изрядно оскудела угольная шахта. Может, Ваши величества припомнят, та самая, где проложили первую ветку железной дороги. Объем разработки столь ничтожен, что с перевозом и мужички на телегах справятся. Состав же гонять не выгодно, больше угля паровоз сожрет, чем привезет.
        Неподдельное горе звенело в голосе Вильгельма, словно оплакивал он любимое дитя, своего первенца, души в котором не чаял. А может, так оно и было: я вспомнила жар и трепет, с которыми смотрел он на паровоз, упоение и восторг, с которыми вдыхал горький от пепла воздух, и поспешно отвела взгляд.
        - За прошедшие годы угля накоплено много, - припомнила я. - Да и шахта эта не единственная, на юге есть и другие. Запасы наши больше потребностей, ибо не все города следуют примеру Каэдмора, а столице угля на эту зиму хватит. Мне приятно ваше беспокойство о нашем народе, лорд Вильгельм, но горюете вы напрасно: даже если бы шахта иссякла совсем, морозы не испугали бы нас. Даже в столице еще помнят, как топить очаги.
        Он нервно дернул уголком рта, и в ясных глазах промелькнул гнев на мое спокойствие, на мое… непонимание?
        - Вы правы, - вкрадчиво признал он, - но у остальных ваших шахт есть огромный недостаток - расположение. Разве уголь из них прежде возили дальше своей же провинции? Если столица возлагает такие надежды на эти шахты, то не стоит ли решить вопрос с транспортировкой? Например, протянуть железную ветку до ближайшего порта?
        Мой король в отражении оставался безбрежно спокоен, лишь вежливый интерес был написан на его лице, густо изрезанном морщинами. Его спокойствие передалось и мне: сандеранцы почуяли новую возможность нажиться, как гончие чуют кровь, и теперь спешили проверить, сколько мы позволим урвать. А в том, что позволим, не сомневался никто из присутствующих - ибо они нужны были нам, нужны были их знания и механизмы, с каждым днем все сильнее и сильнее. Один раз приняв их дары, теперь мы нуждались в них, как старый курильщик - в опиуме. Возможно, если бы Сандеран охотно торговал не только чудовищными порождениями техники, но и знаниями, их прогресс стал бы для нас не наркотиком, но панацеей.
        Но учиться нам не позволяли.
        И лорд Вильгельм понимал все это яснее меня.
        - Но должен признать, что есть решение… изящнее. И оно сулит больше выгод. - Он одарил меня улыбкой сладкой, как густые заморские напитки, и я подыграла ему:
        - Так расскажите же нам скорее!
        Безмолвный Агли съежился еще сильнее, как в ожидании неминуемой грозы, и уже тогда холодком коснулось подозрение, что добра нам предложение лорда Вильгельма не несет.
        - Новая шахта! - с плохо скрываемым торжеством воскликнул лорд Вильгельм, и темный огонь зажегся в его глазах. - Наши исследователи обнаружили огромное месторождение, которого хватит на много поколений, и, что еще чудесней, там же располагаются залежи нескольких очень редких металлов… Выгода ваша была бы огромна, если бы построили вы единый комплекс шахт, ибо, уверяю вас, за право купить у вас эти металлы передерутся все страны континента!
        Я даже не успела взглянуть на отражение моего короля, когда почуяла почти по-звериному, как он напрягся, как внутри него начало копиться раздражение, темное и глубокое, как осенние тучи, полные затяжных дождей. Не стоило большого труда вспомнить, что о новых месторождениях сандеранцы говорили и раньше: и тогда, в первый раз, Рэндаллу, и после, когда заключали договор на строительство дороги вдоль берега.
        Улыбка моя осталась все так же безмятежна, а взгляд спокоен:
        - Это действительно звучит… многообещающе. Но сначала следует изучить местность. Ведь если эти месторождения не обнаружили раньше, значит, находятся они в местах диких и недобрых, и не выйдет проложить туда дорогу.
        - Уверяю вас, с этим проблем не возникнет, - слишком поспешно ответил лорд Вильгельм, и в голосе его промелькнуло раздражение. - Если желаете, мой помощник предоставит вам карту с уже размеченным шахтным полем и дорогами от него к столице. А также приложит расчеты объемов производства и рентабельности…
        - О, признательность моя не имела бы границ. Ведь прежде чем принять столь важное решение, я должна все внимательно изучить и посоветоваться с министрами. Возможно, это займет некоторое время, - с невинной улыбкой я пожала плечами, не сводя взгляда с зеркала, хоть и чувствовала уже: король мой расслабился, уверившись, что я не дам опрометчивого согласия. - Но ведь и вам торопиться некуда? Надвигается зима, а время Йоля - не самое доброе для начинаний.
        Лорд Вильгельм хмурился сильнее и сильнее, и темное, фанатичное пламя в глазах сменилось тусклым, расчетливым блеском.
        - Желание вникнуть в столь важные вопросы делает вам честь, Ваше величество, но должен сказать, что время здесь играет против вас, и вовсе его не так много, как вам кажется, - он подался вперед и доверительно понизил голос, дружелюбная улыбка осветила лицо, но глаза… глаза остались холодными и колючими. - Как вы помните, мы находимся здесь, лишь пока это приносит выгоду Сандерану. Угольная шахта была довольно весомой причиной вкладывать время и силы в развитие вашей промышленности, и торговля углем немало обогатила обе наши страны. Но сейчас эта причина исчезла, и если в скором времени не появится новая, не менее весомая, то нас отзовут. Отчизна решит, что полезнее мы будем в ее землях. А вместе со мной отбудут не только мои помощники, но и простые рабочие: те, что строят железные дороги, обслуживают их… управляют паровозами. Вы же не хотите их лишиться?
        Наверное, в глубине моих глаз действительно промелькнул страх, потому что лорд Вильгельм удовлетворенно улыбнулся и откинулся на спинку кресла. Откуда он мог знать, что боялась я вовсе не возможных убытков, а утраты даже призрачной защиты от гнева добрых соседей. Легко представить, что сталось бы с железными дорогами без сандеранцев: сгнившее до черноты дерево, изъеденные ржавчиной пути, пробившаяся меж щебня трава и монстры-паровозы, остывшие и безвредные - неумолимое торжество времени и природы над делом рук человеческих.
        Но пойти против воли моего короля я не смела. В конце концов, руки человеческие могут принести зла больше, чем буйство природы.
        - Разве нет среди наших рабочих ни одного, кто справился бы с поддержанием работы железной дороги? Разве вы не должны были обучать их, согласно договору?
        С притворным сожалением лорд Вильгельм развел руками:
        - Мы и рады были бы делиться опытом с вашими людьми, но от нас же разбегались, как от зачумленных. Кто приходил к нам на службу? Лишь отчаявшиеся заработать иначе. Вы должны понимать: из дрянного металла доброго клинка не выкуешь.
        - Я признаю вашу правоту, но мне все равно нужно время на принятие решения.
        Лорд Вильгельм кивнул, стиснув зубы и пряча холодный непокорный взгляд. Скрип кресла, безукоризненный поклон, удаляющиеся шаги. Спутник его, так и не проронивший ни слова, подрагивающими руками протянул мне папку - обещанные планы и расчеты. Я встретила его взгляд - всего на мгновение - и долго потом гадала, почудился мне или нет сдавленный шепот «не соглашайтесь!».
        Карту их разглядывала, хмурясь и кусая губы. Место для новых шахт сандеранцы отметили выше по течению Эфендвил, где впадала в нее быстрая и говорливая Эфинэйри, где расстилались самые плодородные поля меж старых, осевших холмов. Я знала эти места: люди там куда суевернее, чем в землях матушки, сеют и жнут по давним обычаям и никогда не забывают оставить дары добрым соседям, откупаясь страхом и уважением.
        Нет, никогда бы я не позволила осквернить эту землю, ведь тогда от гнева добрых соседей не защитило бы нас и все железо в мире.
        Но вряд ли дело было только в этом.
        Я показала карту Мортимеру, и он нахмурился:
        - Я опасался этого. - Голос его был столь слаб, что мне приходилось прилагать усилия, чтоб различить его. - Сандеранцы, как всегда, кривят душой: уголь, редкие металлы… нет, их интересует другое.
        Сухой, словно ветка, палец скользнул по карте чуть выше, где кольцом высились старые курганы, и я поразилась, как не заметила, как же быстро изгрызла моего короля старость. Да и только ли старость?
        - Здесь нашли они то, что называют земляным маслом, и, если добывать его неосторожно, способно оно отравить землю и воду на много лет. Но сандеранцы за него готовы и собственных детей в рабство продать, и добрым соседям в слуги податься - столько богатства оно им приносит. Но свою землю они берегут.
        Рука его дрогнула и обессиленно свесилась с подлокотника, но взгляд остался ясен и спокоен.
        - Ты понимаешь, юная Джанет? Если позволить им строить шахты - то мы останемся для них лишь кормушкой, источником ресурсов, за которые они никогда не дадут нам справедливой цены. И никогда, никогда не позволят нам сравняться с ними.
        «Мы должны уберечь нашу землю», - хотелось сказать мне. «Мы не должны гневить добрых соседей», - требовало сердце. Но король мой ждал иного ответа:
        - Пришла пора нам учиться самим.
        И Мортимер улыбнулся из последних сил.
        В ту зиму силы оставили его вовсе: болезни следовали одна за другой, изматывая его, иссушая, и ясно становилось, что следующего Бельтайна он может не увидеть. Я гадала: уж не Гвинллед ли был причиной болезни деда, не он ли тянул из него силы, как в младенчестве - из отца? Но королевич не становился сильнее ли, крепче ли, выше - кожа его все так же призрачно белела в сумраке, а глаза все чаще и чаще краснели от слез. И я усовестилась, что его подозревала.
        К весне хватка лихорадки ослабла, но силы к королю уже не вернулись.
        - Прости, что покидаю тебя так рано, моя Джанет. - Огромного труда ему стоило улыбаться, но все же он пытался подбодрить меня и утешить. - Я так молил благую Хозяйку увидеть, как вырастет внук, оставить ему сытое, спокойное королевство, чтобы правление его было безмятежным. Но оставил - тебе - глупцов и заговорщиков, что таятся мышами в подполе.
        Он сжал мои пальцы, и я коснулась губами ослабевших его рук, которые - о, я ясно помнила - совсем недавно были и нежными и сильными.
        - Министры ко мне привыкли, и лорд Родерик меня поддерживает. Он поддержит и Гвинлледа - в память о вас.
        - Пожалуй, лишь ему ты верить и можешь. Старый пес верен и честен и не будет плести паутину за спиной - для этого у него слишком мало лап. - Король горько усмехнулся, и взгляд его снова затянула поволока усталости. - Помни, что ты обещала: лишь моему потомку должен достаться трон. Знала бы, как это важно!
        - Я знаю, - шепнула я одними губами, хоть и стыла в сердце уверенность, что в разные причины верим мы: он в покой в стране, я - в полные лазеек клятвы добрых соседей.
        Разве могла я ему сказать, что наследник, на которого он так уповает, - из дивных соседей? Разве могла отпустить в посмертие с тяжелым сердцем? Я не сказала. Да и он бы не поверил.
        Мой король угас еще до Остары и первых листьев и не видел уже тот вихрь бед, что обрушился на Альбрию с приходом весны. Серебряный мой венец почернел, и после похорон я надела траур, который с тех пор не снимала. На весеннее равноденствие я короновала Гвинлледа и осталась при нем королевой-регентом, черной и скорбной тенью за его плечом.
        Недоброй королевой звали меня раньше. Королевой-вороной - величали теперь.
        Если и были несогласные, то они промолчали: армия стояла за моим плечом, а Гвинллед быстро учился терзать и ваять чужие души без помощи чар.
        И никто не заметил, когда сандеранцы покинули Альбрию - не до того было, - и никого не опечалило их отплытие.
        А зря.
        7
        Теперь уже и не вспомню, с чего в тот год начались беды: с долгого утомительного зноя на Литу, когда обмелели реки и пожелтели всходы, или с мора, что прокатился по южным провинциям и щедрую взял добычу - к счастью, скотом, а не людьми. Но не успел ветер разнести пепел костров самой короткой ночи, а было уже ясно: нечем будет похвастаться на Мабон, некого заколоть к щедрым пирам Самайна.
        После долгого спора с министром торговых дел я отменила на этот год подати, а лордов обязала позаботиться о землях своих и людях своих, чтобы стужа и голод не унесли уже человечьи жизни. Мало кому пришелся такой приказ по нраву.
        По древнему обычаю Гвинллед объезжал все провинции, чтобы земля приветствовала своего господина, чтобы король видел, что досталось ему беречь. В иные годы все закончилось бы чередой пиршеств в замках лордов, что ранее склонили колени перед маленьким королем, да десятком выслушанных жалоб селян или мастеровых - показная милость с королевского плеча. Но тогда было не до пиршеств. И жалобы Гвинллед выслушивал у всех, кто к нему приходил, хмурился, сжимал темные, словно обожженные моей кровью губы, и злился бессильно, если помочь не мог.
        Он обещал - но только если знал, что сможет исполнить обещанное. Он улыбался и утешал - если словами можно было хоть что-то исправить. А по вечерам спрашивал, сдерживая злые слезы:
        - Недобрая королева, разве мало я делаю? Или делаю дурное? Я же вижу сердца их, и нет в них любви ко мне!
        - Ты заложил краеугольный камень, а желаешь уже подняться на самую высокую башню. Лишь колдовская любовь возникает по мановению руки, по звучанию голоса, - говорила я, и «такую любовь твоя матушка щедро взращивала» оставалось непроизнесенным, - дивно расцветают такие чары, но и увядают быстро. Вспомни сам, не ты ли жаловался, что придворные о тебе забывают? Настоящие любовь и верность растут долго, иногда лишь к старости можно сжать их плоды, а ты лишь посеял семена благодарности.
        Он и раньше неистово жаждал чужой любви, но в последний год эта жажда превратилась в одержимость. Может, потому он все время тянулся ко мне, что лишь меня от его чар защищало холодное железо, и потому от тихого огонька моей приязни было ему теплее, чем от пожара колдовской любви?
        После моих укоров Гвинллед вздыхал и прятал жуткий полночный взгляд. Он и сам все понимал, ибо древнее, чуждое знание, что отражалась в младенческих глазах, все еще жило в нем, но юность, яркая, быстрая, живая, заглушала вкрадчивый его шепот.
        Он был сыном своей матери и, подобно Элеанор, желал чужого восторга. Он был ребенком, не умеющим ждать, не чувствующим скоротечности времени, не видящим различий между вечностью и годом.
        Он был чудовищным порождением добрых соседей и не умел ценить чужую свободную волю.
        Не понимал, что ее надо ценить.
        И с тех пор к словам своим он всегда подмешивал толику чар.
        «Я всего лишь хочу, чтоб они полюбили меня быстрее», - оправдывался он передо мной, и искреннее детское недоумение звенело в его голосе. Я не смогла тогда остановить его, успокоить и объяснить, как дурны его поступки, сколько боли они принесут. Я сдалась и подумала: может, не случится страшного, если любить его будут чуть больше и чуть ярче. Но тогда я уже знала, как губительна чародейская любовь, сколько горя и скорби приносит она, только пустошь и пепел оставляя за собой.
        И во всем, что случилось позже, есть и моя вина.
        Сколько бы ни сыпал утешениями юный король, сколько б ни приправлял слова свои чарами, а все равно ползли слухи - тихие, ядовитые, - что не потомок Аргейла золотой венец носит, а потому и гневается земля, потому и тянутся за ним несчастья. Говорили, не от королевского сына родила его Элеанор. Говорили, королева-ведьма сжила доброго короля со свету и возвела на престол то ли свое отродье, то ли проклятого подменыша, которому лишь туманные чары придали смутное подобие человека. Говорили, расплата за их правление будет ужасна. Говорили, сама Альбрия отвергает их.
        Слухи текли - одинаковые - со всех сторон, и ропот звучал уже и в благополучной столице, и не удавалось верным моим стражам поймать того, кто столь щедро сеет смуту.
        В Каэдмор мы вернулись к середине июля, когда густая удушающая жара схлынула, оставив после себя духоту и затянутое серым маревом небо, дразнящее обещанием долгих ливней. Мелкие проблемы сковали меня по рукам и ногам, и я снова оказалась пленницей дворца, но теперь меня удерживал не страх или чужой запрет, а кипы бумаг, прошений и жалоб. Гвинллед быстро заскучал и днями бродил по парку, и лорд Родерик следовал за ним неотступно. Теперь настал черед старого генерала обучать юного короля - обучать тому, что не могла бы дать я. Как держать узду и как держать меч, как смирять буйный нрав коней - и кровавую жажду стали. Как различать, когда скрыть меч в ножнах, а когда пустить его в ход. Как разить, не щадя, и как добивать милосердно.
        Но главное, чему лорд Родерик не смог научить Гвинлледа, - как быть верным другим так, чтобы и они хранили верность тебе. И старый генерал и сам не заметил, как юный король чарами опутал армию, заронив в сердца воинов темные семена преданности, мало отличной от одержимости.
        Они не выдали его, когда сбегал он ночами в город, тенями скользили следом, оберегая того, кто сам был чудовищем. Они не выдали его, когда на закате он забирался на Северную башню, столь старую, что камни крошились под ногой. Они не выдали его, когда на рассвете он сбегал в порт и долго смотрел, как в безветрии покачиваются скорлупки судов на рейде, как серое море отражает серое небо в плену смертного покоя.
        И черные точки далеких кораблей, что шли без ветра, Гвинллед заметил первый. Он прибежал ко мне, раскрасневшийся, так похожий на обычного ребенка, и восторг в его глазах мешался со страхом - и это был первый раз, когда я видела его страх.
        - Мне не по себе, когда я на них смотрю, недобрая королева. Что за корабли идут к нам? Что они нам несут?
        - Торговцы со всех земель всегда стремились к нам. - Я утешила его, а сердце сжалось, увязывая воедино и дурные слухи, и незваных гостей. - Скоро войдут они в гавань, тогда и увидим, кто и с какими вестями пожаловал.
        Но случилось это не скоро: странные корабли, огромные даже на расстоянии, встали на рейд у входа в гавань, не приближаясь, но и не уходя. Словно гончие, выследившие логово жертвы и стерегущие ее, пока не явился охотник.
        Долго ждать его не пришлось.
        Тем же вечером мне доставили послание от Элизабет: обычно немногословная сестра на этот раз смиренно просила встречи, обволакивая странную, дикую просьбу прийти в ее пристанище в шелк вежливых слов.
        «Я знаю, что прошу о недопустимом. Разве можно помыслить, чтоб королева по первой же просьбе снизошла к своей подданной? Но я прошу тебя не как королеву, но как сестру - приди ко мне, ибо от этого зависит то, что важно для меня, важно для нас обеих».
        Я знаю: первой должна была возникнуть мысль о предательстве. О ловушке. О том, что королева-регент не имеет права рисковать собой, выскальзывая в душные летние сумерки, скрыв лицо вуалью. Но я думала о Маргарет - ибо что еще может быть столь важно для нас обеих?
        О, как же я тогда ошибалась.
        Элизабет остановилась в темном и тихом доме, укрывшимся за густо разросшимся диким виноградом и плющом чуть в стороне от Торговой площади. Маленький особняк с узкими витражными окнами принадлежал матушке, и, если приходилось ей задержаться в столице, ночевала она только в нем.
        Сестра открыла сама, на первый же стук, словно караулила под дверями и замирала, едва заслышав шаги в переулке, гадая: приду или нет.
        - Вот и ты. - Нервная улыбка прорезала неподвижную маску ее лица. - Я уже не надеялась.
        Я замерла на пороге, вглядываясь в ее черты, скрытые густыми тенями, и в груди стало тесно от предчувствия странного и тревожного. Так не похоже было на сестру мою - волноваться. И все же, обычно непоколебимая, сейчас она едва скрывала тревогу: и слишком сильно стиснутые пальцы на дверной ручке, и быстро бегающие глаза, и едва подрагивающие уголки губ.
        - Что-то с Маргарет? - спросила я, едва за спиной закрылась дверь. Щелкнул замок, и невольно я вздрогнула, словно мышь, за которой захлопнули клетку.
        - Нет, вовсе нет. - Элизабет зажгла фонарь и потянула меня в сторону гостиной. Она старательно отводила взгляд, и я застыла, не желая верить злым подозрениям. - Просто… меня попросили организовать встречу. Один… господин хочет поговорить с тобой.
        Наконец она взглянула мне в глаза, и я не увидела ни стыда, ни сожалений, которых так страшилась. Если ее что-то и смущало, то лишь их отсутствие, отсутствие угрызений совести за то, что встала против меня. О, она верила в свою правоту, и та служила ей верным щитом.
        - Проходи, - она повела рукой, приглашая в глубь дома, - он ждет.
        В гостиную я вошла с прямой спиной и гордо вскинутой головой, как и подобает королеве. Мой собеседник ждал меня в кресле у стола, и две чашки с напитками стояли перед ним. Вуаль едва трепетала от моего дыхания, и пусть кружево ее было столь тонким, что складывалось в немыслимой сложности узоры, она все же искажала мое зрение, и лишь когда подошла к столу, я смогла разглядеть того, кто меня ждал.
        Рэндалл.
        Он встал и с легким насмешливым поклоном отодвинул мне кресло, приглашая присесть. От напитка в чашке пахло травами и ягодами, и против воли я вспомнила первое чаепитие с королевской семьей.
        И приготовилась к битве.
        - Рад видеть тебя в добром здравии, милая Джанет. - В улыбке Рэндалла скользили скука и прохладца, словно расстались мы накануне и не было меж встречами ни череды долгих лет, ни его безумия, ни скорби по брату. - Я слышал, неладно начался этот год, и беды, одна за другой, преследуют Альбрию. Но, вижу, тебя они не коснулись. К счастью.
        Прежняя насмешливая маска вновь легла на его лицо, и потому казалось - он не изменился, годы обогнули опального королевича, как волны огибают скалы. Но стоило чуть присмотреться, и я заметила и заострившиеся скулы, и тени под глазами, и хмурую морщинку меж бровей, и редкие нити седины среди черных прядей. Словно время раскрошило камень, и раз увидев, уже невозможно было не замечать щербинки и сколы.
        Вуаль скрывала мое лицо, и под ее покровом я чувствовала себя спокойно, как под защитой. И все же не сразу удалось вспомнить, что я давно уже не испуганная девчонка из северной провинции, а полноправная королева.
        - И я рада видеть тебя, Рэндалл. Жаль, ты не осмелился вернуться раньше, чтоб проводить отца в сады Хозяйки. Или же осмелился? Ведь слухи собирать - дело небыстрое.
        Он кивнул, и грустная улыбка едва коснулась его губ, но глаза… глаза остались холодными. Такими же холодными, как глаза Элизабет.
        - В этом ты права: уже несколько месяцев, как мне приходится пользоваться гостеприимством твоей сестры. Кажется, я изрядно ее утомил.
        Наверно, мне полагалось спросить, как они познакомились. Почему она решила помогать ему. Как он смог вернуться.
        Но я никогда не была слепой и легко разгадывала загадки.
        Огромной уродливой тенью высился за ними Сандеран, башни его и механизмы его. Не к добру это было.
        - Зачем ты вернулся?
        Рэндалл пожал плечами, словно удивившись столь наивному вопросу:
        - Зачем возвращаются изгнанные наследники? Чтобы получить свое по праву. Я законный наследник престола моего отца. Альбрия ждет меня.
        - Сколько бы ты ни провел здесь дней, но отсутствовал - много дольше. Разве можешь ты знать, чем дышит Альбрия и отчего страдает?
        Улыбка его вспыхнула, как отблеск света на стали, и также быстро погасла.
        - Мне горько говорить тебе это, милая Джанет, но ты - дурная королева, - голос его, тихий, снисходительный, тек шелковой лентой, но на плечи ложился тяжкими кандалами. - Ты стараешься все делать правильно, ты так стараешься… но одного старания мало. Разве богатеет наш народ? Разве становится Альбрия сильнее? Разве считаются с нею наши соседи или так и присылают корабли за деревом и зерном? И яблоками, ах да, как я мог про них забыть?
        Вуаль трепетала от тяжелого, гневного дыхания, но я лишь плотнее сжимала губы, сдерживая запальчивые возражения, - понимала, только дурную службу они мне сослужат. Рэндалл всегда был искусней в плетении паутины из вежливых, сладких слов, оскорблений, скрытых под причудливой и насмешливой похвалой. Сейчас ему возражать - шагнуть на шелковистую изумрудную траву, но ногою найти не твердь, а алчную бездонную трясину.
        - К тому же ты же веришь сказкам и приметам. Тогда вот тебе еще одна: лишь под властью истинного потомка Аргейлов Альбрия будет процветать. Ведь уже и селяне заметили, что беды лишь множатся, одна другой страшнее. Но судьбу не обвинишь и не сменишь, а вот короля…
        Он не закончил, но и так было ясно, к чему он клонит.
        - И потому ты заманил меня сюда? - Легко ядовитые слова соскользнули с губ, и я не стала их удерживать. Как бы ни хотелось мне верить, что время пощадило нас, это было не так. Мы изменились и встретились вновь не союзниками, но противниками. - Что же ты выбрал: яд или сталь?
        На миг его глаза потемнели, как небо, готовое расколоться ослепительной молнией, но эмоции полыхнули и истлели, так и не пробив ледяной покров маски.
        - Разве я убийца? - Рэндалл улыбнулся с наигранной укоризной. - Я не желаю тебе зла, милая Джанет, я ведь помню - я обязан тебе жизнью. Твоей смелости ли, безрассудности ли… Я предлагаю договориться.
        - Договориться? - переспросила я, не веря тому, что слышу. Рэндалл умен, не может же он и впрямь думать, что я уступлю престол, стоит меня попросить?! - Да, ты не убийца, Рэндалл, и этим тоже обязан мне, моей смелости и безрассудности! - И я вскинула ладонь, на которой так и белел маленький шрам, и память о спице раскаленным угольком в дождливые дни обжигала руку. - О чем мне договариваться с безумцем, поднявшим оружие на младенца?
        Я ждала гнева и грома, стиснутых пальцев и ледяных слов, что жалят в самое тайное, самое больное место, я ждала, что Рэндалл действительно станет прежним - резким, острым, безжалостным. Но грустная улыбка осветила его лицо, и даже взгляд стал мягче и теплее.
        Он подался вперед, поймал мои ладони и сжал их - трепетно и нежно.
        - Каждый из нас несет груз своих ошибок, и мой - тяжелее прочих. Милая Джанет, знала бы ты, как я корил себя за слабость! В час отчаяния проще всего увериться в том, что беды все - чужая злая воля, что можно найти виновного - и победить его. Ты ведь и сама верила в это со всей искренностью юности, не правда ли? Ты убедила меня… нет, это я позволил себе поверить в сказки и суеверия! И вместо того чтобы смириться с болью и пережить ее, я едва ее не умножил. - Он покачал головой, и губы его скорбно изогнулись в подобии улыбки. - Если задуматься, то в чем была вина ребенка? В том, что он ублюдок и мать его обманом внушила моему глупому Гленну, что он от него? В том, что уродился в отца, кем бы тот ни был?
        Окаменев, я слушала его голос, тихий, спокойный, и не понимала, отказывалась понимать слова. Да, он поверил мне, поверил в жуткую, уродливую правду, что прячется за вуалью обыденности, как сами добрые соседи прячут свои личины под пеленою чар, и эта правда, вскормленная горем, дала ядовитые всходы и свела его с ума. И теперь он отрекся от нее, обвинив меня, что все, что я говорила ему, - суть сказки и суеверия, что именно мои слова подтолкнули его занести железную спицу над Гвинлледом.
        Ведь в горестях своих и неудачах куда как проще обвинить другого, чем самого себя.
        Меж тем он продолжал все так же спокойно:
        - К счастью, в Сандеране, вдали от нашей земли, от могилы брата, от всего, что мне о нем напоминало, разум мой исцелился. Среди огромных твердынь и железных машин, что существованием своим прославляют величие человеческого разума, я осознал, как глупо и наивно было верить в фейри и колдовство. Ведь ты и сама поняла это, поняла раньше меня - когда не позволила убить ребенка. Ведь за подменыша заступаться ты не стала бы.
        На мгновение я поймала его взгляд - спокойный, железный, неживой - и отшатнулась, ведь на самом дне зрачков метался страх, дикий и необузданный, запертый, но не забытый. И тут же в глаза мне бросилось то, что прежде замечать я не желала: и тонкие железные кольца на его пальцах, и начищенные до блеска железные пуговицы богато расшитого камзола, и проглядывающая в вырезе ворота железная цепь, пятнающая рыжеватым кожу.
        Он все еще верил.
        Он все еще боялся.
        Я встала столь быстро, что покачнулся задетый стол, и напиток, который я даже не пригубила, плеснул на стол и застыл на нем темно-красным, почти черным пятном, тревожным и зловещим.
        - Ты угодил в свою же ловушку, Рэндалл, раз обвиняешь во лжи меня, ведь с ними ты справиться не в силах! Да что говорить, даже страх перед ними ты одолеть не можешь!
        Он поднялся вслед, хмурясь не гневно, но огорченно, поймал в ладони мое лицо, сквозь вуаль заглядывая в глаза.
        - Ты все еще в плену детских сказок, милая Джанет. Как можешь ты быть хорошей королевой, раз не повзрослела до сих пор? Неужели сама ты не думала, что замечаешь фейри лишь там и тогда, когда сама этого хочешь, даже если их не видят другие? Неужели не думала, что за их злую волю принимаешь ты совпадения?
        Я вывернулась и отпрянула, замахнулась инстинктивно, из страха больше, нежели из гнева, и Рэндалл поймал мою ладонь, переплел наши пальцы, прижался губами к белому пятнышку шрама. Шепот его обжигал кожу, и дрожь приливной волной катилась по телу.
        - Мне жаль, моя милая Джанет, что слова мои так тебя ранят. Поверь, не того я ждал от нашей беседы. Думал, смогу тебя убедить, что нужен тебе, что нужен Альбрии. Мечтал однажды назвать тебя моей королевой.
        Он отпустил мою ладонь и отступил, позволяя уйти. Хотелось со всех ног броситься прочь, пока хрупкое спокойствие еще не дало трещину, но он не сводил с меня взгляда, который я чувствовала спиной, и потому не смела ускорить шаг.
        Последние его слова оказались подобны кинжалу, вонзенному в спину:
        - Я не желаю зла ни тебе, ни Альбрии, моя Джанет, и потому не желаю использовать в нашем споре более… разрушительные доводы. Но если не останется другого выхода - мне придется. Прошу тебя, обдумай все - и возвращайся.
        Я не ответила. Даже шага не замедлила. Вышла, даже не кивнув на прощание Элизабет, и ринулась во дворец в душной ночной темноте, пока смятение, гнев и ужас раздирали меня на части, а сердце теснилось в груди.
        Я никому не сказала о ночном визите и в последующие дни была сама не своя, раз за разом возвращаясь мыслями к разговору и дальше - в прошлое. Тысячи слов, и сладких, и горьких, и ядовитых, теснились на кончике языка, но все они оказались слабы и бессильны переубедить Рэндалла, что тогда, что сейчас.
        Густая духота придавила Каэдмор, и напряжение, ощутимое кожей, пронизало воздух. Я жаждала успокоения, земля - бури и ливня, но небо оставалось высоким и серым.
        Гром все же пришел - но не вслед за молниями, на третий рассвет от встречи с Рэндаллом. Черные корабли вошли в гавань и в мертвой тишине безветрия обстреляли из пушек порт.
        8
        С вершины Часовой башни порт расстилался, как вышитый платок: когда-то яркий и оживленный, с частой бахромой причалов, ныне же - посеревший и опустелый, весь в точках-ожогах, словно злая рука швырнула угли на ткань. Уцелели корабли на рейде: верно, не они интересовали непрошеных гостей, ведь от башен, что недреманными стражами высились у входа в гавань, остались лишь дымящиеся развалины.
        - Теперь уже не понять, - сказал лорд Родерик, - был ли гарнизон захвачен врасплох или же у них и шанса не было ответить. Оружие сандеранцев превосходит наше.
        Флаг Сандерана, ослепительно-синий, единственным ярким пятном реял над обезлюдевшим портом. Три черных корабля так и остались псами кружить у выхода в гавань, далекие и зловещие, а один причалил. Огромный, уродливый, тускло блестящий, без мачт и парусов - он не был похож на кургузые баржи, что приходили к нам раньше. Он высился крепостью над водой, и сизый дым вырывался из его труб.
        Мы стояли слишком далеко, чтобы чувствовать его вонь, но я все равно не могла отделаться от горького, маслянистого вкуса на языке. Гвинллед, притихший и до того бледный, что кожа его казалась серой на фоне кипенно-белой сорочки, не сводил глаз с корабля. Верно, у сандеранцев было для этого чудовища другое название, но я не желала его знать.
        Они действовали так быстро, что у нас не было шансов защититься. Разрушили башни и причалы, блокировали порт, высадили воинов. К утру порт был захвачен, и к небу тянулись черные нити дыма над пепелищами складов и казарм. Солдат в синих мундирах никто не видел, но лорд Родерик не сомневался - они заняли все опустевшие здания, засели у окон, готовые поразить любого своим странным громыхающим оружием.
        Признаться честно, долгие годы мира избаловали нас, и мы потеряли бдительность: Альбрия ждала гостей и торговцев, но не захватчиков. Мне же стоило помнить, как упорно сандеранцы жаждали нашей земли и скрытых ее богатств, чтоб еще давно понять - они не остановятся ни перед чем.
        «У меня есть разрушительные доводы», - сказал Рэндалл; и, вспомнив слова его, я едва укрыла от спутников невеселую усмешку. Уродливые корабли сандеранцев были ли его доводом или он сам - их ключом к Альбрии?
        И имело ли это значение, если и то и другое сулило нам смерть?
        И все же… я вспоминала покой, что охватывал меня рядом с их механизмами, вспоминала и озноб страха, который стал столь привычен, что я могла хватиться его, лишь когда он пропадал. Сандеран мог отнять нашу независимость, но дать нечто не менее ценное - свободу от страха.
        Но справедлива ли такая цена?
        Гвинллед перевел на меня темный испуганный взгляд:
        - Неужели мы так все оставим? Позволим хозяйничать им на нашей земле? Не отомстим за убитых?
        Он перевел требовательный взгляд на генерала, и в его глазах зажглась надежда. Маленький король верил: лорд Родерик способен на любой подвиг, даже если он граничит с чудом. Но только настоящее чудо могло нам помочь.
        - Они не пытаются продвинуться в город, - осторожно заметила я. - А оружие на кораблях слишком разрушительно, чтобы бить прицельно. Если прижать сандеранцев к воде и завязать ближний бой…
        Генерал медленно покачал головой, не отводя пристального взгляда от обманчивого тихого порта. Он казался спокойным - но только казался. Я давно научилась читать людей по их дыханию и едва заметным жестам, по выступившей испарине и движениям глаз и теперь видела ясно, какой мучительный бой с тварями ведет лорд Родерик в своей душе. И только ему самому были ведомы их имена, я же могла лишь гадать: страх или ненависть терзают его?
        - Я уже думал об этом, недобрая королева, но они даже не подпустят нас близко. И мысли не допускаю, что они будут столь беспечны, чтобы мои воины миновали их посты и приблизились на расстояние удара. К тому же кораблю вовсе не обязательно стрелять по людям. Достаточно будет стрелять по городу. Или по дворцу.
        На мгновение мне стало дурно, едва я представила столь разрушительную мощь. Вот, значит, на что способны достижения разума человеческого, лорд Вильгельм? Вот, значит, чему ты поклоняешься?
        - Они не осмелятся, - голос Гвинлледа дрогнул и сорвался.
        - Нет, пока - нет. - Я столько сил прикладывала, чтобы выглядеть спокойной и неколебимой, чтобы быть маленькому королю опорой в эти суматошные, полные тревоги часы, что сама уже ничего не чувствовала. Мысли щелкали одна за другой, как шестеренки в механизме под нами, но решения не находилось. - Раз они не напали на дворец сразу, значит, и не собирались разрушать столицу. Им не нужны развалины. Зачем тратить силы, если можно просто припугнуть? Значит, нужно ожидать послов. Их, например.
        По сходням спустилось семеро, и со столь внушительного расстояния я могла разобрать лишь цвет одежды. Этого, впрочем, было достаточно: четверо в темном, почти черном, с оружием в руках - солдаты; один в синем - таком же ярком, как флаг, - офицер; один, самый тонкий и невысокий - в зеленом, странного кроя, больше похожем на укороченное платье. И один - в красном. В ослепительно-красном цвете королевского дома.
        Любопытно, когда же Рэндаллу удалось перебраться под крылышко жестоких союзников, чтоб разыграть этот спектакль?
        Маленькая делегация двинулась прочь из порта, а корабль за их спиной дрогнул, пришел в движение, и пушки выдвинулись из его цельных на вид бортов. Жерла их смотрели в сторону дворца.
        - Думаю, - губы сами собой сложились в полную яда усмешку, - нам лучше поспешить в тронный зал.
        Я так и не сказала им о Рэндалле, не предупредила генерала о его возвращении. К добру или худу? Не знаю. Все эти дни после ночного нашего разговора провела я в смятении и колебаниях. Ему удалось заронить сомнение в мою душу, сомнение в том, чему я всегда доверяла, - собственному разуму. В эти короткие, полные тревоги дни я чутче вслушивалась в звуки и вглядывалась в тени, внимательнее смотрела на Гвинлледа и дольше - на Кейтлин, так и оставшуюся рядом с ним и после коронации.
        И еще больше - вспоминала. И родной дом, и мох на камнях очага, и хрупкие серебристые цветы вокруг Маргарет, и силуэты у алтаря под сенью леса, и тень за плечом Элеанор… Может, и нет добрых соседей, а все, что я принимала за их волю, - случай? И Рэндалл прав, суеверия настолько застили мой разум, что я не могу отделить сущный, живой мир от эфемерных фантазий?
        Но если бы так и было, матушка не отослала бы меня прочь.
        Но если бы так и было, я помнила бы год, который блуждала по тропам дивных соседей.
        И чем дольше кипело варево сомнений, тем сильнее хотелось отмахнуться от больно жалящих мыслей и жить как жила, верить во что верила. Но не выходило. Случайно брошенная Рэндаллом фраза не давала покоя. Он и думать не думал, что именно она может перевесить чашу весов на его сторону.
        «Лишь под властью истинного потомка Аргейлов Альбрия будет процветать», - сказал он. О да, его-то происхождение сомнений не вызывало! Как не вызывало сомнений и то, чьими стараниями расползлись по стране скользкими гадами слухи и сплетни о Гвинлледе.
        Но кому, как не мне, знать, что в слухах эти правды оказалось больше, чем истекающей ядом лжи?
        То ли подменыш, то ли чудовище, порожденное чарами тех, с кем Элеанор в отчаянии заключила договор, разве может он быть хорошим королем людям? Даже если сам того искренне хочет.
        Я спускалась за ним, не отводя взгляда от его затылка, от мягких черных, как сама ночь, волос, и гадала, когда же, когда его истинная сущность возьмет верх над человеческой. Лишь в двух вещах я не сомневалась в эти муторные длинные дни: в том, что рано ли, поздно ли, но это произойдет, и в том, что горше, чем матушку, я буду оплакивать Гвинлледа.
        Множество придворных стеклись к тронному залу, ведoмых любопытством, предвкушением и страхом. Каждый хотел взглянуть на захватчиков, из первых уст услышать их требования, не упустить момента, когда пошатнется трон, - чтобы первым им поклониться. Но лорд Родерик нахмурился, едва их заметив, и, подчиняясь взмаху его руки, стражи выдворили всех прочь, оцепив зал. Сразу стало пусто и гулко под высоким сводом, и, поймав взгляд Гвинлледа, полный далекого темного пламени, я содрогнулась, пораженная юркой, острой, как наконечник стрелы, догадкой: была ли у Гвинлледа человечья сущность, детская и искренняя? Или я всегда принимала за нее искусную маску?
        По знаку генерала распахнулись двери, и вошли сандеранцы, и впереди них, жуткий в своем спокойствии, шел Рэндалл, слишком яркий, слишком живой среди темных и тихих стен в ослепительно-красном камзоле, богато расшитом золотой нитью. По правую руку, в синем мундире Сандерана, шел Ингимар, мало изменившийся с последней нашей встречи. В строгом военном костюме со множеством знаков отличия выглядел он куда уместнее, чем в скромной куртке помощника инженеров. Что ж, уже тогда было ясно, что он не так прост, как хочет казаться.
        По левую же руку от Рэндалла шла Элизабет, гладкие волосы ее были зачесаны назад, открывая гордое, спокойное лицо и ясный оценивающий взгляд. Стоило столкнуться с ним, и пропали последние надежды на то, что она здесь не по своей воле. О, не удивлюсь, если она сама предложила свои услуги сандеранцам! Ведь амбиции ее всегда простирались дальше границ сада.
        - Ожидал я по возвращении увидеть на троне моего отца узурпатора, а увидел ребенка. - Вежливая улыбка едва тронула губы Рэндалла. - Здравствуй, племянник. Не желаю тебе долгих лет и благополучного правления, ведь я пришел за тем, что мне принадлежит.
        Страх Гвинлледа я ощутила как свой, словно это мое сердце сбилось с удара, словно на мою шею легли ледяные пальцы, словно мой лоб усеял мелкий бисер испарины. Он помнил, помнил, как Рэндалл пытался убить его, как целил в сердце железной спицей - единственным, что, по древним поверьям, могло убить тварь из холмов.
        - Если пришел за своим, - хрипло усмехнулся генерал, - то зачем же привел за собой сандеранцев? Или уже разделил меж ними земли наших лордов?
        - То, что я им пообещал, никоим образом не затронет владения аристократов. Разве враг я народу моему?
        Звучный голос Рэндалла разносился по залу и взвивался к сводчатому потолку, и руку даю на отсечение, нашлись среди слуг те, кто жадно нас подслушивал.
        - Мои старые друзья, - с улыбкой Рэндалл кивнул в сторону Ингимара, - всего лишь милостиво согласились придать веса моим притязанием. Все же десять лет нога моя не ступала на земли Альбрии, немудрено, что меня могли счесть мертвым. А с правами мертвых можно не считаться, не так ли, королева?
        Я встретила его взгляд и выдержала, и не отвела глаз. На грани слышимости скрежетала сталь, вгрызаясь друг в друга, на грани видимости сыпали искры, холодные и колючие, способные не обжечь, но оцарапать до крови.
        - Как и прежде, в Альбрии уважают мертвых, если погибли они благой смертью, не нарушив законов ни перед людьми, ни перед богами. - Голос не изменил мне и не дрогнул, хоть сама я едва находила в себе силы не опускать взгляда.
        Мало было тех, кто знал, чем же Рэндалл вызвал гнев отца. Много ходило слухов, но все больше о предательстве и попытке захватить власть. Я даже не была уверена, что лорд Родерик знает, что Рэндалл пытался убить Гвинлледа. Нет злодеяния страшнее, чем детоубийство, и если бы истина о нем разошлась широко по стране, передавалась из уст в уста, от слуге к лорду, от селянина - воину, то ни одна армия не смогла бы подчинить Альбрию изгнанному королевичу. Народ не признал бы его - и погиб под залпами орудий сандеранцев.
        Ингимар надежной стеной стоял за спиной Рэндалла, улыбался на его слова, и взгляд его был спокоен и благодушен, хоть он и знал, чьей кровью тот едва не замарал руки.
        И потому я промолчала. Меньше всего я хотела войны и разрушений.
        - Чьи бы права мы не чтили… - Гвинллед вздернул подбородок, выпрямился, чтоб казаться выше, но даже сидя на троне, он едва доставал мне до плеча. - Но у тебя нет здесь прав… дядюшка! Разве не ты бежал в Сандеран, поджав хвост, спасаясь от неминуемой казни?
        Страх и ненависть звенели в детском голосе, и Рэндалл тоже заметил их. Грозовая пелена затянула его взгляд, и тень легла на лицо, превращая улыбку в гримасу:
        - Что ж, тогда скажу прямо. Один корабль Сандерана способен разрушить Каэдмор до основания, я же привел четыре. И в каждый из портов Альбрии уже входят другие корабли, готовые сровнять их с землей. Вам нечего нам противопоставить - ни на море, ни на суше. Адмирал, - Рэндалл обернулся к Ингимару, - не продемонстрируют ли ваши солдаты мощь ружей?
        Светлые глаза сандеранца вспыхнули от предвкушения.
        - Это честь для них, - блеснул он зубами в широкой улыбке, и по его жесту один из солдат сорвал с головы шлем из тонкой стали и швырнул в воздух. Яркая вспышка ударила по глазам, от раздавшегося вслед грохота зазвенели стекла, и под ноги нам упала черная и дымящаяся груда металла, в которой я с содроганием угадала очертания шлема.
        Лорд Родерик лишь плотнее сжал губы. О, как ясно он представил в тот момент, что с его воинами могут сделать всего несколько человек, вооруженных подобными… ружьями. Все, что мы могли, - залить землю своею кровью и все равно проиграть.
        Или сдаться.
        Но могучие короли и благородные рыцари в сказках никогда не сдавались, и Гвинллед даже помыслить о таком не хотел. Его подстегивали страх и ненависть, и они же затмевали его разум.
        - Тебе не удастся запугать нас. - И в голосе его отдаленным эхом флейт звучали чары холмов и болот. - Ты не получишь Альбрию ни добром, ни силой.
        В лицо повеяло прохладой ночных озер и прелым дыханием осеннего леса, теплом нагретого солнцем камня и влажной затхлостью болот. Гнев и ненависть дали Гвинлледу столько сил, сколько никогда не пробуждала в нем жажда любви и признания. Мне и самой с трудом удавалось сохранить ясность мыслей, а солдаты Сандерана растерянно опускали ружья, оглядывались, словно люди, с трудом пробудившиеся от кошмара. Даже по лицу Ингимара скользнуло сомнение, Рэндалл же отшатнулся, схватившись за ворот, и я не усомнилась - на шее, кроме железа, он носит и рябину.
        И лишь Элизабет осталась спокойна, лишь скользнула по спутникам недоуменным взглядом, мол, неужто мальчишки испугались?
        - Смотрю, ты пожинаешь урожай своих сказок, королева, - через силу усмехнулся Рэндалл побелевшими губами. Он хорошо держался, мой королевич, но в глубине глаз стыл затравленный ужас, и потому не стала я спрашивать, что будет со мной, что будет с Гвинлледом, если мы проиграем.
        К врагу еще можно проявить милосердие. К тому, что внушает столь безотчетный ужас, - нет.
        - Нам найдется, чем вам ответить и что противопоставить. - На этот раз в голосе Гвинлледа гудели далекие ветра, что носятся над белыми пиками гор. - Убирайтесь с нашей земли!
        - Мне казалось, королева, - Рэндалл не сводил взгляда с меня, словно Гвинлледа и вовсе не существовало, - ты свой выбор уже сделала, раз никому не рассказала о нашей встрече.
        Обрушившаяся тишина была глубже, чем в могиле. Ледяное безветрие Йольских пустошей, штиль в оке бури, мгновение покоя перед тем, как рухнет мир.
        И он рухнул.
        Гвинлледа трясло, словно что-то древнее, что с самого рождения спало в глубине его глаз, пробудилось и пытается выбраться на свободу, сбросив тесную и неудобную человечью личину. Я сжала ладонь его, холодную и твердую, словно выточенную изо льда, но он того даже не заметил.
        - Убейте их, - едва шевельнул губами, и приказ его болью прокатился по телу, и во рту сделалось солоно.
        Низким стоном отозвался лорд Родерик. Старому генералу хватило силы воли, чтоб выдохнуть слабое «нет», но воины его уже не услышали. Обезумевшими зверьми бросились они на сандеранцев, не чувствуя ничего, кроме ненависти своего короля. Может, Рэндалл и покинул бы дворец, бросив на прощание еще пару угроз, может, удалось бы все свести к долгим утомительным переговорам, но…
        Воины, зачарованные Гвинлледом, не знали полумер, и сандеранцам пришлось защищаться. Грохот раскатился меж стен, заметался среди старых камней пойманной птицей, и растекся по залу резкий и острый запах - огня, железа и крови. Солдаты стреляли без сомнения, защищая Рэндалла и его свиту, позволяя им уйти - и не смотреть, как горькая завеса дыма встает над окровавленными камнями.
        И когда угасли последние отзвуки - выстрелов, криков, шагов, - в зале остались мы трое. И развороченные тела, мало напоминающие людские. И все что мы могли - смотреть друг на друга.
        Гвинллед смотрел на меня с болью и обидой, смотрел и видел - предательницу.
        Я смотрела на него со страхом и бессилием, смотрела и видела - чудовище.
        Он первым отвел глаза, вздохнул судорожно, снова став похожим на ребенка.
        Но в голосе его трещали и гудели самайновые костры:
        - Заприте ее.
        9
        Я не знаю, почему он выбрал Часовую башню. Может, хотел, чтоб я видела, как справится он с захватчиками, как гневным прибоем смоет их с нашей земли. Чтобы я видела и гордилась им.
        Стоило сандеранцам вернуться на корабль, как небо вскипело черным, забурлило ведьмовским варевом, готовым выплеснуться на землю. Долгожданная гроза собиралась над портом, и с моря к ней ползли отяжелевшие тучи. Сумерки обрушились раньше срока, ветер, словно спущенный с привязи пес, носился по улицам, срывая с деревьев листья, громыхал черепицей, завывал в трубах. Каэдмор обезлюдел в ожидании большой беды: люди прятались по домам, не зажигая огней, вспоминали старые молитвы, пытались задобрить богов, за их гнев принимая буйство небес.
        Ливень начался ближе к ночи, тугие струи хлестали землю, градом стучали по крышам и мостовым, и море ярилось в ответ, поднимая волны все выше и выше. Изломанные молнии раскалывали небо, и от грохота грома звенели стекла, но среди какофонии бури я все равно слышала далекие отзвуки выстрелов и видела блеклые короткие вспышки со стороны порта.
        Море швыряло огромный корабль сандеранцев, словно щепку, волны захлестывали за высокий борт, относя его все дальше и дальше от берега. Что могли противопоставить смертоносные пушки буре? Чем могли защитить от волн и водоворотов?
        Вот что за сила спала в Гвинлледе, и снова и снова я возвращалась мыслями к той ночи над его колыбелью и спрашивала себя: не зря ли остановила руку Рэндалла? Шрам на ладони откликался на раздумья долгой и ноющей болью.
        Перед тем как Гвинллед запер меня здесь, я сказала:
        - Даже если ты защитишь Каэдмор, разве хватит тебе сил на весь остров? Портов много, они высадятся в другом и прожгут дорогу себе до самой столицы. Разве не жаль тебе горожан и селян? Ты обрекаешь их на смерть.
        - Если они любят своего короля, то почтут за честь умереть, а не жить под пятой захватчиков. - Он даже не опустил взгляда, и осознание собственной правоты горело в его глазах жутким костром, таким же темным, как и фанатизм лорда Вильгельма. - Если же нет - то какое мне дело до их жизней?
        Взвесив тысячи жизней подданных и свою, он выбрал себя так же, как это сделал Рэндалл, когда выбрал не смириться с изгнанием, а привести войско Сандерана на наши берега. Так выбрал бы любой простой человек, и никто не посмел бы его осудить. Но меня отравили мои же сказки и старые легенды, их древняя красота проросла во мне, заставив мерить все мерой давно уже устаревшей.
        Выбирая между жизнью короля и тысячами жизней подданных, я выбирала их. И хочется верить, что Мортимер, последний истинный король Альбрии, выбрал бы так же.
        Я не удивилась, когда скрипнула внизу дверь башни и белые отсветы фонаря замелькали по стенам. Как когда-то я пришла за Рэндаллом, кто-то должен был прийти и за мной.
        Но меньше всего я ждала, что это будет Кейтлин, старая Кейтлин, неотлучно оберегающая Гвинлледа с его самого первого дня.
        - Я скорее ждала, что ты принесешь мне яд, а не дорожный плащ. - Шутка вышла дурная, но Кейтлин все равно улыбнулась.
        - Я знаю, что у тебя на сердце, королева, и не могу тебя винить. Может, только ты и способна еще спасти маленького короля.
        - Спасти? - коротко рассмеялась я, и горький смех быстро замолк, оборвавшись кашлем. - Сейчас я ему желаю лишь смерти!
        - Иногда только так можно уберечь от ошибок столь злых, что и жизнь дальнейшая, и неблагое посмертие окажутся мукой.
        Я всмотрелась в нее, в тени, текущие по лицу, словно вот-вот облик старой няньки сгладится и растает, открывая под собой нечто иное, но, когда уже глаза мои различили дрожащее марево и тонкие черты дивных соседей, я трусливо отвела взгляд. Мало ли что померещится в полумраке.
        - Ты должна знать, королева, никого он к себе не подпустит. - Она повела меня вниз, и голос ее столь же верно указывал мне путь, как и свет фонаря, но и следовать ему было столь же страшно, как и лететь в огонь. Но разве иное мне оставалось? - Никого, кроме тебя. Твоя любовь всегда была ему желанней прочих, а потому и предательство твое ударило сокрушительней. Но если ты принесешь к его ногам дары и мольбы о прощении, он с радостью примет их, своим же предчувствиям не веря.
        У застекленного перехода во дворец она оглянулась, и глаза ее, черные, как беззвездная ночь, более любых слов сказали мне, кто она есть, кто все эти годы ходил по дворцу рядом со мной.
        - Но даже у тебя будет только одна попытка, королева. - Слова ее текли туманом и вплетались в мои мысли, и не могла я уже понять, вправду ли говорит со мной Кейтлин или мои раздумья звучат ее голосом. - Будь милосердна и подари ему смерть от твоей руки прежде, чем он погубит всех нас.
        - Как же я смогу это сделать? Он не потерпит оружия в моих руках, особенно сейчас.
        Грустная улыбка скользнула по ее губам, вновь возвращая облик старой усталой женщины, слишком мудрой, чтобы быть доброй.
        - О, ты знаешь это и сама, не так ли? Поднеси ему в дар то, что он жаждет более всего на свете, то, в чем прежде ты отказывала ему. А уж как обратить дар в оружие - то подскажу не я. Но где искать совета - тоже тебе ведомо.
        Она набросила теплый плащ мне на плечи и осталась в дверях, но долго еще я ощущала ее присутствие за своим плечом.
        Я действительно знала, у чего можно испросить совета, и цена меня уже не пугала. Лишь бы хватило времени - до матушкиного сада путь не близкий. А потому мне нужен конь, быстрый и бесстрашный, чтобы нестись сквозь бурю, и выносливый, чтобы не пасть посреди вересковых пустошей.
        Но у конюшен меня уже ждали.
        Он шагнул навстречу, и молния отразилась в мече, бессильно опущенном к земле.
        - Прости меня, королева. - Хриплый голос генерала вплелся в шорох и звон ливня. - Я не могу ему противиться. Но и смотреть, как моих людей гонит он на гибель, не могу!
        В темноте не различить было лица лорда Родерика, но я читала его легко, как книгу при чистом утреннем свете: чары подтачивали и ломали его волю, но не могли сломить верность генерала своим воинам, верность, на которой возрос он, на которой стоял он.
        - Он велел не выпускать тебя, не позволять тебе покинуть дворец. - В левой его руке коротко блеснул кинжал. - Его воля сильнее, и это… ужасно. Ужасно не принадлежать себе.
        Молния сверкнула над его головой, осветив лорда Родерика - усталого, сгорбленного… протягивающего мне кинжал рукоятью вперед.
        - Ты единственная, кто сохранил разум, недобрая королева. Только ты можешь хоть что-то изменить. Ты должна уйти.
        Рыдания комом подступили к горлу, не давая вздохнуть. Я понимала, о чем говорит он, о чем просит, но разве могла я сделать это? Разве могла я убить - собственными руками? Когда я приняла кинжал из его рук, пальцы дрожали.
        - Простите меня, генерал, - беззвучно шевельнула я губами.
        Он был верным слугой престола и хорошим человеком, он заслуживал быстрой и легкой смерти, верного удара, но руки мои были слабы и никогда прежде не держали оружия. Я била по наитию, в грудь, но руки дрожали, и лезвие едва распороло камзол. Тяжелая ладонь генерала легла поверх моей, надавила, направляя лезвие, и темная пена выступила на его губах, и кровь обагрила мне руки, и меч со звоном упал на плиты двора.
        Я осталась с ним, пока не погасли глаза, пока тело его не сделалось пустым и чужим. Разве такой смерти ты заслуживал, лорд Родерик? Разве справедлива такая расплата за твою верность?
        Ливень омыл лезвие кинжала, и вновь оно блестело ярко и чисто. Я забрала его с собой.
        Как память.
        Как наказание.

* * *
        Чем дальше от Каэдмора, тем тише становилась гроза и светлее небо, но ливень бушевал и здесь, размывая дорожки сада. Конь подо мной едва переставлял ноги - этот был уже третьим, менять их приходилось на каждой почтовой станции. Ветер гнул старые яблони, и плоды, не успевшие налиться спелым багрянцем, срывались на землю. Словно во сне я подобрала одно такое, оттерла от грязи и надкусила.
        Не знаю, чего я ждала: медовой сладости, чар, что затуманят разум и милосердно скроют за пеленой последние дни, или металлического привкуса крови, от которого скрутит желудок? Но яблоко, мелкое, недозрелое, оказалось мягким и водянистым, почти безвкусным, - легкий сладковатый привкус скорее померещился мне, чем был на самом деле.
        - Мы помним заветы вашей матушки, - еще в прошлый приезд сказала мне Агата. - Тайком от молодой госпожи носим яблоки к темному камню, пусть и отступил от него далеко лес. Каждый год носим, кто сколько уворовать сможет, да только не забирает их никто. Так и гниют до следующего года.
        Я еще долго вертела огрызок в руках и гадала: Маргарет ли забрали в расплату за нарушенный договор? Или придет она позже, куда страшнее?
        Зеркало в комнате Маргарет все так же ничего не отражало, только легкая рябь пробегала по нему или расходились круги, как от брошенного в глубину камня. От его поверхности веяло холодом, свежим холодом подземных озер, что никогда не отражали ничего, кроме тьмы.
        Если предложить ему достойную плату, то оно ответит.
        В сказках, которые я знала, ответы его никогда не оборачивались добром.
        Надрезав ладонь, я прижала ее к темной глади, и рябь разбежалась во все стороны, и холод втек в мою кровь через этот надрез. Озноб пробежал по телу, сменяясь онемением, словно вместе с кровью зеркало вытягивало из меня жизнь. Запоздалый страх ужалил разум: да и хватит ли во мне крови, чтоб напоить его досыта? Не останусь ли я на полу высохшей оболочкой, подобной сброшенной шкурке паука?
        Когда забвение дохнуло мне в затылок и темной каемкой тронуло взгляд, зеркало пошло мелкой рябью и отразило меня - испуганные глаза, бледное лицо, волосы, словно инеем, тронутые сединою. Отражение отняло ладонь от разделяющей нас глади и сыто улыбнулось:
        - Спрашивай.
        Голос ее раздался в моей голове, бесплотный и равнодушный, и тело отдаленной болью отозвалось на него, словно сотни крохотных иголок впились в онемевшие руки. Холод коснулся губ, и большого труда стоило разлепить их. Нужно поторопиться - сил мне надолго не хватит, хоть бы за один вопрос расплатиться. Еще бы найти его, верный, среди спутанных мыслей, на которые лег иней забвения.
        О чем же я хотела спросить? Как вспомнить, глядя в глаза отражения, что разгораются ярче и ярче, пока из меня утекает жизнь?
        Что гнетет мое сердце?
        - Где моя Маргарет?
        Только выдохнув предательские слова, я прокляла себя: разве за этим я мчалась сюда сквозь бурю и ливень? Как смела я обмануть чужие надежды, обменять шанс остановить испепеляющую войну на весточку о сестре? Как смела я столь безрассудно израсходовать бесценный дар лорда Родерика - его жизнь?!
        Тошнота всколыхнула нутро, сжала горло, и запоздалое горе накрыло меня с головой. Собственными руками я убила вернейшего своего союзника - и напрасно!
        Колени подломились, и я опустилась на пол, не чувствуя тела, лишь ладонь осталась прижата к ледяной глади. Отражение с улыбкой проследило за мной взглядом, жутким и равнодушным. Губы ее не шевельнулись, но голос снова болью прокатился по телу:
        - Смотри же на нее.
        Она исчезла, и тут же ладонь безвольно соскользнула с зеркала, словно исчезла сила, что ее держала. Слабо пульсировал порез, и жар расходился от него во все стороны, изгоняя смертный, потусторонний холод. Ледяная гладь дрогнула в очередной раз и прояснилась, отражая туманную лощину, полную смутных, зловещих теней и зеленых огоньков. Ни дуновения ветерка, ни отзвука далекой грозы - сонный покой, лишь вдалеке мерцает что-то, приближаясь. Серебряный отсвет луны, медленный танец светлячков, фонарь в родной руке…
        Маргарет шла сквозь лощину, окутанная ровным и нежным мерцанием, как вуалью. Она не казалась ни измученной, ни усталой - мечтательная улыбка цвела на ее лице, освещая его подобно лунному лучу, лиловые и желтые полевые цветы венчали распущенные волосы.
        - Маргарет, - прошептала я, не смея поверить глазам.
        Сестра моя всегда была прекрасна той хрупкой, дивной красотой, что в самых древних легендах отмечает добрых соседей. Но я помнила тепло ее объятий, и запах ягод от волос и перепачканных соком пальцев, и легкую фальшь в тихих напевах. Я помнила ее живой, настоящей и человечной.
        Та же, что шла сквозь далекий лес, сквозь чужой лес, была кем угодно, но не человеком.
        Была ли она моей сестрой?..
        Она замерла, словно услышав мой шепот, и улыбка ее погасла, остро блеснули глаза, с которых спала пелена грез. Я скорее угадала, чем услышала:
        - Джанет?
        Она побежала ко мне, легко перепрыгивая через вздыбленные корни, и темное зеркало расступилось, пропуская ее, и стоило сестре опуститься рядом со мной, как видение туманной лощины исчезло, сменившись прежней непроглядной тьмой.
        - Джанет, что же с тобой случилось?
        Она обняла меня, и была теплой, как раньше, как в темные осенние ночи, когда рядом со мной она искала спасения от страхов. Только кожа ее мягко светилась в полумраке, а цветы в венке пахли густо и сладко. Маргарет коснулась моих волос, и посеревшие пряди сталью блеснули в ее ладони.
        - Я думала, что вовсе тебя не увижу…
        Она утерла слезы с моего лица, легко поднялась и подала мне руку.
        - Я знаю, письма - слабое утешение. - От грустной ее улыбки печаль коснулась сердца. - Но не было у меня другой возможности сказать, что все у меня хорошо. Не вини Элизабет, пусть и тошно с нею было под одной крышей, но ушла я по собственному желанию.
        С тоской и болью я вглядывалась в ее лицо, свежее и юное, словно время обошло ее стороной, пожалев ее красоту, оставив ей вечную весну, упоительно сладкий миг пышного цветения. В словах ее угадывалась полуправда, полная недоговорок, словно Маргарет мастерски овладела искусством обмана добрых соседей. Но я не стала ее упрекать.
        Как же она далека от меня, словно сотни миль меж нами, колдовские туманы и темные реки. И не удержать ее, как не удержать лунный луч - только протянуть раскрытую ладонь, позволить ему танцевать на коже, пока не угаснет, чтоб вспыхнуть в ином месте.
        - Но ты ведь не из-за меня приехала. - Маргарет смотрела с небывалой проницательностью, которую раньше я за ней не замечала. - И не ради меня заплатила темному зеркалу. Ох, Джанет, что же ты с собой сделала…
        Мне была ведома роскошь прямой лжи, обманчивая и манящая. О, сколь легко тогда было уверить сестру, что лишь ради нее одной пошла я на жертвы! Лишь бы сохранить ее, лишь бы не оттолкнуть, не превратить мили меж нами - в бездонную пропасть, над которой никогда не перекинется мост. Но все еще бушевала над Альбрией буря. Но все еще кровь Родерика пятнала мои пальцы.
        И я сказала:
        - Я должна убить моего короля.
        Со сдавленным вздохом она отшатнулась:
        - Ребенка?
        - Чудовище. - Слово ее не убедило, ведь давно не могло убедить меня саму. Окровавленный нож вновь прижался к ладони: пусть цена мне будет непосильна, я должна исполнить задуманное. - Но ты… твоя участь тревожила меня куда больше бед, обрушившихся на Альбрию. Теперь я должна спросить зеркало снова.
        Прежде чем лезвие впилось в кожу, Маргарет вцепилась в мои запястья.
        - Джанет, но твои волосы… ты видела их? Прошу тебя, не надо! Теперь зеркало заберет столь много, что ты погибнешь!
        Я поймала мятущийся ее взгляд и улыбнулась грустно:
        - Я должна, милая моя сестра. Утешением мне послужит то, что я вновь увидела тебя.
        На мгновение она зажмурилась и выдохнула обреченно:
        - Я подскажу способ. Это будет несложно.
        10
        Около полуночи ливень утомился и притих, тучи уползли к морю, и в их прорехах мелькал остророгий месяц, белый, как молоко. Маргарет привела меня к старой сгорбленной яблоне, и стоило мне коснуться ее кряжистого ствола, как скулы свело от кислой слюны. О, слишком хорошо я помнила, каковы на вкус ее плоды!
        - Поднеси ему яблоко, - сказала Маргарет, - самое прекрасное яблоко, которого он так жаждет.
        - Но яблоки нашего сада давно утратили свой вкус, и лишь Элизабет может до сих пор этого не замечать!
        - О, ему вовсе не нужно правильное яблоко. Омой в своей крови простое, зеленое, и оставь до рассвета на старом камне для подношений. Пусть лес отступил, но сила его еще осталась, он еще помнит осенние пиршества добрых соседей. И как только солнце взойдет, яблоко станет алым и сладким, как те, что выращивала матушка.
        - Странный рецепт, - сказала я, не спуская с Маргарет пристального взгляда. - Разве может кровь хоть что-то сделать сладким?
        - Разве ты не знала? - Она нахмурилась, и словно тень набежала на ее лицо, чуть приглушив и мягкое сияние кожи, и золотой блеск волос. - Наши яблоки росли на крови. Матушка из года в год роняла несколько капель к корням каждого дерева, и они мешались с водой и землей, поднимались к листьям, поднимались к плодам. Потому-то и были они такие красные, потому-то и были они такие сладкие. Ведь нет для добрых соседей лакомства более желанного, чем наша кровь.
        - Но она их пугает, - медленно произнесла я, вспоминая, как острый шип пробил кожу, как клочьями тумана обернулись добрые соседи и исчезли, стоило им уловить запах крови.
        - Она для них - отрава, - мягко поправила Маргарет. - Потому-то и нужны яблоки. Соль и железо остаются в листьях, кровавая сладость - в плодах. Но тебе нужно что-то сильнее простого яблока.
        Зеленое яблоко легло мне в ладонь, мелкое, едва ли больше половины кулака. Я помнила его вкус, я помнила, как темнеет его мякоть. Помнила, что в нем матушка видела защиту от добрых соседей.
        Жаль, Маргарет оно не защитило.
        - Только знай, - тихо сказала она после недолгих колебаний, - даже яблоко его не убьет. Да и есть ли в мире хоть что-то, что способно его убить? Нет, уже нет… Только сон, что подобен смерти, - вот и все, на что ты можешь надеяться.
        - Кто он, Маргарет? - вмиг охрипшим голосом спросила я. - Что он такое?
        Она только головой покачала:
        - Не спрашивай - не отвечу. Не могу ответить. Все что скажу: те, кто его возвратил, и сами его боятся. И все же прошу: одумайся. Мертвый король принесет куда больше смерти и крови.
        До сих пор я вспоминаю тот хрупкий, ускользающий миг и думаю: что было бы, если бы я поверила ей, последовала ее совету? До сих пор жутко - до слез из глаз, - что права была Маргарет, что все беды и горести - дело рук моих, всходы, что я посеяла. Вспомнить бы, что всегда сестра была мудрее, и вернее чувствовала мир, и яснее замечала смутные знаки. Но тогда я верила в свою правоту, в свое знание о Сандеране, в разрушительность их оружия - и в то, что лишь они способны навсегда защитить нас от добрых соседей.
        - Нет, смерть и кровь будут, если его пощадить.
        Она зажмурилась и выдохнула вместе со стоном:
        - Пусть будет так.
        - Что ж, - медленно произнесла я, взвешивая слова. - Благодарю тебя, сестра, за помощь и совет. Есть ли то, чем по силам мне тебе отплатить?
        Ритуальные слова сделки с добрыми соседями ядовитым медом капали с моих губ. Я ждала чего угодно: и победной усмешки, что обезобразит любимое лицо, и гнева, что шутка не удалась. Но Маргарет лишь виновато понурила плечи и уткнулась мне в грудь, как в детстве.
        - Не спрашивай ни о чем, - прошептала она, оплетая руками мои плечи, - пусть молчание и будет расплатой.
        Я прижала ее к себе, перебирая пальцами мягкие пряди. Слова кипели во рту, но я сжала зубы и прикусила язык, сдерживая и мольбу, и упреки. В одном Элизабет была права - Маргарет давно уже не ребенок, и потому должно мне уважать ее выбор.
        Она покинула меня подобно тому, как лунный свет истаивает перед рассветом. Я долго следила, как светлая ее фигурка удаляется по дорожкам меж яблонь, пока она и вовсе не исчезла - растаяла, обернувшись лунным бликом на темных листьях. Хоть и терзал меня вопрос, куда же она уходит, куда она спешит, я не стала ее преследовать. Зеленое яблоко в моей ладони свинцовой тяжестью клонило меня к земле.
        Я сделала все так, как она сказала. Кровь моя бежала по зеленому боку, скатывалась с него, темной лужицей собираясь в чаше. Сколько бы я ни резала руку, сколько бы ни лила крови, все ее было мало, все она не могла доверху скрыть яблоко. Тогда я боялась, что лишусь сознания раньше, чем исполню наказанное; о, как же глуп был мой страх! Не того мне стоило страшиться.
        Если бы еще тогда я сложила воедино сказки и легенды, слова Кейтлин и слова Маргарет, уловленные недомолвки и смутные подозрения, то и сама бы узнала, кем же он был, мой маленький король, мой Гвинллед.
        Если бы еще тогда я сложила воедино страхи Рэндалла, алчность Элизабет и требования сандеранцев, может, и узрела бы, что смерть от их пушек гораздо милосерднее того, на что они обрекут Альбрию.
        Но никому не дано прозревать будущее, даже добрым соседям.
        В страхе перед порохом и железом они выбрали откупиться одной жизнью - так же, как и я.
        И чем же я лучше них?
        Я очнулась перед рассветом, на земле у темного камня, и одежда моя промокла от росы, а тело задеревенело от холода. Слабость терзала меня, тошнотой скручивала желудок, и темная пелена перед глазами скрывала от меня посеревшее в утренних сумерках небо.
        Почудилось мне, что ночь будет длиться вечно.
        Молодые саженцы яблонь на месте старого пустыря стояли недвижимо, лишь едва трепетали тонкие листья под слабым дыханием ветра. Когда взор мой прояснился, я разглядела черную гниль у корней и рыжеватые пятна в зелени. Недолго полю быть садом, скоро уже вновь все здесь зарастет терновником и сорной травой.
        В медной чаше на камне покоилось яблоко, алое и блестящее, и ни следа крови не осталось внутри нее. Я завернула плод в мягкую ткань - лишь бы не касаться кожуры руками - и поспешила прочь.
        Пусть лес и отступил, но я все равно чувствовала влажное, прелое его дыхание, пристальный, чуть насмешливый взгляд. Ноги едва держали меня, но и момента слабости я себе не позволяла.
        Я не знала, сколько осталось времени. Не знала, бушует ли еще над Каэдмором буря.
        - Тебе не стоит ехать одной, - сказал Грег, подводя мне взнузданного коня. - Тебе не хватит сил. Прикажи подать экипаж.
        Он был сед и стар, и морщины глубокими бороздами испещрили его лицо, но взгляд оставался ясен, а руки сильны и тверды. Во мне он до сих пор видел непоседливого ребенка, слабого и беспомощного, которого хочется защитить и развеселить. Прости, старый мой друг, но нынче мой черед оберегать тебя.
        Никому я не позволю приблизиться к Гвинлледу и потеряться в кружеве его чар.
        - Я должна спешить, а значит, доеду - любой ценой. Лучше передай остальным, чтоб собрали мне еды в дорогу.
        Может, и стоило тогда принять неумелую заботу Грега и провести весь путь в полумраке экипажа, в сонном забытьи, лелея надежду, что успею не допустить непоправимого.
        Правда же была в том, что оно уже случилось, пришло вместе с бурей и осталось после нее. Конь нес меня к Каэдмору мимо посеченных дождем полей и садов, мимо побитых градом всходов. Чем ближе к столице, тем явнее были следы буйства стихии: сломанные деревья, сорванные крыши, бреши в стенах домов. Ливень сменился густым и влажным туманом, что полз к берегу от болот, неся с собой тленное дыхание лихорадки.
        О, вовсе не война с Сандераном разрушит Альбрию!
        Гвинллед справится с этим и сам.
        Может, если бы тогда я нашла ответ, все сложилось бы иначе. Но я видела чудовище на троне, и не было рыцаря, способного его поразить. Картина эта была проста и ясна, и потому я и не пыталась увидеть за ней нечто иное.
        Столица встретила меня густой тишиной тумана. Конь сбавил шаг, тяжело отфыркиваясь, роняя с боков пену, - в последние часы я гнала его без устали, волнуясь лишь о том, чтоб не пал он слишком далеко от столицы. На обратном пути я меняла коней чаще, оставляя в залог серебро украшений. Слабость одолевала, словно вместе с кровью меня покинули молодость и здоровье. Я сжимала зубы и не позволяла себе впадать в забытье, крепче и крепче стискивала уздечку и молила Рогатого Охотника, чтоб хватило мне сил.
        Он был милосерден.
        Со стороны порта тянуло гарью и страхом. Редкие патрули тихо переговаривались, но туман глушил их слова, и немногое мне удавалось разобрать.
        - …Так бушевало, что даже ливень не потушил.
        - Громыхнуло у северных складов, обломки…
        - …На части разорвало…
        Дождавшись, когда они пройдут мимо, я проскользнула дальше, ведя коня в поводу. Туман скрыл меня от чужих взглядов, и королева пробиралась по своей столице, подобно оборванке или соглядатаю. Недобрые знаки видела я вокруг, и будь со мною лорд Родерик, он сказал бы: знаки беды и знаки войны. На Торговой площади не было ни лоточников, ни гуляющих юнцов, что с любовью сорили родительскими деньгами. Лавки и таверны стояли запертые, с закрытыми ставнями, и ни лучика света не пробивалось меж ними. Редкие прохожие кутались в плащи и скрывали лица, проходили спешно, стиснув рукояти мечей и ножей. Некоторые улицы были перегорожены, одни - рухнувшими деревьями с вывороченными комлями, другие - неумелыми баррикадами.
        Я опоздала, я снова безнадежно опоздала и никого не смогу спасти. Подступающая война уже обезобразила прекрасный Каэдмор едва ли не сильней стихии, и горе и злоба бушевали в моем сердце. О, в тот момент с одинаковым пылом я ненавидела и Гвинлледа, и Рэндалла.
        И Рэндалла, пожалуй, больше.
        Если бы могла, я поднесла бы отраву ему - не яблоко из крови и чар, а вульгарный порошок, добавленный в вино! Если б это могло хоть что-то исправить… Но даже в нашу встречу в доме Элизабет уже было поздно.
        Было поздно с момента, когда сандеранцы впервые ступили на наши берега, когда мы взяли их дары и пустили в наши земли. Они все равно добились бы своего: хитростью и щедрыми посулами или силой и жестокостью. Рэндалл, изгнанный мой королевич, стал всего лишь удобным поводом вторгнуться в Альбрию. Искусная ширма, что прикроет грязь и кровь.
        Понимал ли он это сам?
        У дворца меня заметили: хоть я и выбрала ход для прислуги, за ним все равно следили. Гвинллед не сомневался: я вернусь. Воины с пустыми одурманенными глазами приняли поводья из моих рук и сомкнулись за спиной, отрезая от остального мира. Сонное равнодушие сквозило в их жестах, в их отстраненном молчании, словно они уже не были живыми.
        В тронном зале до сих пор пахло дымом и кровью. Гвинллед сидел неподвижно, словно врос в трон, стал его продолжением - образом, а не живым созданием. (Колючая предательская мысль ужалила исподтишка: а был ли хоть когда-то он живым?)
        - Ты… вернулась. - При виде меня хмурое лицо его озарилось робкой, чуть испуганной улыбкой, словно я - зыбкое видение, готовое истаять в следующий миг. Послушные взмаху его руки, воины оставили нас вдвоем.
        Расстояние меж нами, десяток метров по пустынному залу, показалось мне неодолимым. К стыду своему, я так и не смогла ни шага сделать - а может, всему виной слабость, что накатила приливом и смела упрямство и силу воли, что все эти дни гнали меня вперед. Гвинллед сам бросился ко мне, обнял, как бывало раньше, прижался к груди.
        - Мне так страшно, как же мне страшно, - шептал он сбившимся, сорванным голосом.
        Он поднял на меня глаза, и в них мелькнули затравленный ужас и вина. Сердце дрогнуло, предательским теплом затеплилась надежда: может, и нет нужды убивать его, может, еще не поздно…
        Поздно.
        Голос мой не дрожал:
        - Я принесла тебе дар, мой король. Взгляни на него.
        11
        Яблоко почти светилось в моих ладонях, жгло их, дурманило разум слабым и манящим ароматом. Хотелось прижать к щеке его гладкую кожуру, насладиться ею, прежде чем прокусить ее, впиваясь зубами в мякоть… Если столь жутко очаровало оно меня, знающую, что оно на самом деле, то что уж говорить о Гвинлледе?
        Звериный голод вспыхнул в его глазах, сильный и жуткий, какого не видывала я прежде, и он потянулся к яблоку, но в последний миг отшатнулся и уронил руку.
        - Это правда? - прошептал он, и в черных глазах мелькнула мольба. - Это правда не сон? После всего, что я сделал, ты принесла мне яблоко… прекраснее, чем мог я представить…
        - Это правда. - Улыбка далась легко, словно не я, а послушная маска искривила губы, словно и вовсе чувств во мне не осталось. - Но прежде позволь рассказать тебе сказку, как некогда я рассказывала твоей матушке.
        После недолгих раздумий он кивнул, и вместе мы опустились на ступеньки у трона, словно были не властителями этой земли, а слугами, урвавшими миг для шуток в отсутствие господ. Гвинллед положил голову мне на колени, и мои пальцы привычно коснулись смоляных прядей, перебирая их в нехитрой ласке.
        - Долгие годы назад, в небольшом городке у края туманных болот жил юноша Фионн, сын управителя. На родных своих Фионн походил слабо: у них волосы были словно медь, его же спелой пшеницей сияли на солнце; глаза их были темны, как вода в омутах, его же - столь светлы, что и вовсе казались белыми. Соседи сторонились Фионна из-за яркой его красоты и странных мыслей, считали, что и вовсе он не человек, а подменыш, которого Осоковая королева подбросила им на беду. Одиночество тяготило юношу: пусть отец с матушкой и любили его, но не видели в нем достойного наследника, а горожане не желали, чтоб вслед за отцом тот занял кресло управителя. Ведь кто в здравом уме вручит власть подменышу? Но даже чужие недоверчивые взгляды не заронили семя ожесточенности в его душу, и все, что хотел Фионн, - доказать, что не менее прочих достоин он любви и уважения, не менее прочих любит свой город и готов послужить ему на благо. Что человек он, а не бездушный подменыш.
        Слова сплетались легко, словно нити в полотне, чей узор давно известен. Конечно, не было в Альбрии подобной сказки, где любили бы подменыша. Добрые соседи действительно могли быть добрыми, или честными, или благородными и милостивыми, но подменышам - отверженным и ненужным - не доставалось иной роли, кроме роли хищного и жестокого чудовища.
        А потому кружево истории сплеталось на моих глазах, и сама я с трудом угадывала, куда дальше оно поведет.
        - Однажды матушка, женщина мудрая и столь прозорливая, что могла угадывать будущее, услала Фионна к лорду с поручением, пустяковым и неважным. Идти ему не хотелось - сердце чуяло, что не к добру отлучка, но меньше того он желал расстраивать матушку. Управившись с наказом, бросился он домой, и дорога лентой свивалась под его ногами, и там, где простому человеку неделю идти, Фионн за несколько дней проходил. Но как бы он ни спешил, вернулся все равно поздно - на окраине стыли пепелища, а улицы и площади залила зеленая болотная вода, темная и грязная, и туман поднимался от нее, и никого живого в городе не было. Долго ходил Фионн по пустынным улицам и звал отца и матушку, но никто ему не откликнулся.
        Гвинллед вздрогнул под моею рукой, стиснул ткань платья, ни словом, ни вздохом не прервал меня. Таких историй мне рассказывать ему еще не доводилось: раньше все были о героях и властителях, их подвигах и поражениях, но ни одна - о потерях.
        - Тогда отчаяние овладело Фионном, и он воззвал к Осоковой королеве, которую прочили ему в матери. Конечно же, она не ответила: властители добрых соседей редко снисходят на мольбы; но над топью вспыхнули огоньки - белые, изумрудные, лиловые - и слетелись к нему. Это были крохотные эллилон, искры и светлячки, посыльные Осоковой королевы, коварства в которых было куда больше, чем мог вмещать их крохотный рост. «Тяжко бремя неведения, глупый юный Фионн, - сказали они, - ведь королева наша гневается: соседи твои по незнанию ли, по злому умыслу ли, укрыли у себя тех, кто ее оскорбил, кто охотился в ее землях, кто баламутил ее воды. Она пришла и потребовала выдать их, но добросердечный твой отец не пожелал отдавать людей ей на растерзание. И тогда она забрала весь город, обратив горожан в своих слуг. Но нарушители - бесчестные разбойники - отплатили тем, что огнем и мечом прорубили себе дорогу на волю и скрылись среди холмов. Королева разгневана, - пели эллилон звенящими голосами, - о, как она разгневана! Но горе твое столь глубоко, - сказали они, - что тронуло ее сердце, и она обещает вернуть тебе отца
и мать, вернуть соседей и приятелей - увы, кроме тех, кто пал под клинками разбойников, ибо обращать мертвое в живое ей не под силу. Взамен же она просит сослужить ей малую службу».
        - И тогда он согласился, - прошептал Гвинллед.
        - И тогда он согласился. Они сказали: «Отдай топям тех, кто оскорбил королеву, напои болотные воды их кровью, усей тропы их костями, и будет она удовлетворена. Мы же укажем тебе жертв, проведем по тайным путям, окружим чарами, чтобы скрыть от злых глаз. Отныне - мы союзники твои», - и венцом из искр легли на его волосы. И первой жертвой назначили главаря разбойников, что смог избежать кары королевы. Найти его не составило труда, и Фионн ищейкой шел по следу, и мысль о мести не покидала его: пусть и не привечали его соседи, но сам он привык к ним и не желал им зла. Разбойники обосновались в старых развалинах, что арками взмывали в пасмурные небеса, и логово их более походило на стоянку охотников. Фионн запретил себе это замечать - в конце концов, они были убийцами. В конце концов, они принесли беду к его порогу. В темный предрассветный час, когда и караульные клевали носом, Фионн прошел меж них и отыскал главаря, и вспорол ему горло. Черная в темноте кровь текла по земле, и земля ее не принимала. Чужая смерть не принесла ему успокоения, но он убеждал себя, что всё - для спасения города. Эллилон на
его плечах восторженно смеялись и хлопали в ладоши, ибо не было им радости больше, чем чужие муки.
        - А остальные разбойники? - Гвинллед приподнялся, заглянул мне в глаза, и тонкие брови сошлись на переносице. - Они ведь тоже были виновны! Или же… - Он осекся и отвел взгляд.
        - Они были охотниками и следопытами, - вздохнула я, - и не находили радости в убийстве. Вся их вина в том, что свои жизни они поставили выше, хоть и не желали творить зла. Но под покровом ночи все одинаково темны, да и не был Фионн судьей, чтоб определять меру вины каждого. Эллилон принесли ему болотные травы, от которых рот у жаб становится черен, и Фионн отравил еду и питье охотников. Первая служба Осоковой королеве породила смуту в его мыслях, и надеялся он, что остальные будут не так сложны.
        Я перевела дыхание и ненадолго прикрыла глаза. За стенами сгущались сумерки, мутные, сизые, неуютные, и тронный зал наполнялся стылостью, словно давно уже стал погребальным. Я не могла не вспоминать, как рассказывала сказку Элеанор, как она сжимала губы и дрожала от страха и гнева.
        - Вторая жертва, на которую указали ему эллилон, была дочь лорда, совсем еще ребенок, тихая и мечтательная, не от мира сего. «Лорд обещал ее королеве, - сказали эллилон, - взамен на семь лет благополучия и плодородия. Семь лет на исходе, а он не торопится привести ее к болотам, - сказали эллилон, - и королева жаждет душу девочки и кровь ее отца. Приведи ее и принеси чашу с кровью лорда, таково ее желание». И впервые страх коснулся Фионна, но он успокоил себя, что делает это ради горожан, ради их спасения. Разве дозволительно ему колебаться, когда лишь от него одного зависит множество жизней? Так сказал он себе и под личиной бродячего менестреля явился в замок к лорду.
        - Разве это не преступление? - Гвинллед вывернулся из-под моей руки, сел ровно, хмурясь. - Разве это не предательство?
        Да, ты не привык к таким героям, мальчик мой. Но ведь именно их можем мы встретить. Ведь именно ими можем мы стать. Когда обещанная награда застит глаза, вспомнишь ли о цене?
        - Ради близких своих и не на такое пойдешь. - Я отвела глаза, вспомнив, как едва не разрушила все в желании узнать о судьбе Маргарет.
        - И ради тех, за кого ты несешь ответ, - прошептал он вполголоса. - Да, понимаю… кажется, понимаю. И он привел ее к болотам?
        - Конечно, он же хотел спасти свой город. Он очаровал ее сказками и пляской разноцветных огоньков над ладонью, и девочка сама отвела его в опочивальню отца. И пока эллилон кружились перед ней, дурманя разум, Фионн убил ее отца и набрал чашу крови, все как и хотела Осоковая королева. Ее служанки встретили их у края болот и обратили кровь в прозрачную воду, и дали девочке напиться ею, и увели с собой - и она уже не была человеком. Фионн же молил богов о том, чтобы ни отец, ни матушка никогда не узнали, какими средствами он их вызволял из болотного плена.
        Я говорила и говорила, и уже не знала, о ком рассказываю сказку: о запутавшемся мальчике Фионне? О Гвинлледе? Или о себе? И не все ли равно, о чем ты мыслишь, на что надеешься, если даже самые добрые намерения ведут тебя в ловушку дивных соседей?
        И не забрела ли я в нее сама?
        Слишком глубоко я погрузилась в темную пучину сомнений, и Гвинллед дернул меня за рукав:
        - А третья служба?
        - Третья?
        - В сказках всегда три испытания, одно другого страшнее. - Он улыбнулся совсем по-взрослому, тяжело и мрачно, и снова что-то древнее глянуло на меня со дна его зрачков.
        - Да, - медленно произнесла я, запрещая себе отводить взгляд, хоть тоскливый ужас и скручивал душу в жгут. - Третья служба оказалась страшнее всего, хоть поначалу Фионн того и не понял. Эллилон спели ему о крохотной деревне, что выросла невдалеке от топей, где не оставляют подношений для Осоковой королевы. «Эти люди не желают жить с нами в мире, - говорили они, - но королева добра и готова первой протянуть им руку. Она готова принести им дар, чтоб селяне вспомнили о ней и поклонились ей, и жили, век за веком, бок о бок, как и полагается добрым соседям. Мы принесем тебе черный болотный камень, всего-то и надо - бросить его в колодец, чтоб помнили люди, что лишь королеве решать, какую воду им пить. Это простая служба, юный Фионн» - так пели они, и он им верил. А исполнив, вернулся в свой город, все еще тихий и пустынный, и воззвал к Осоковой королеве. Она сама явилась к нему в короне из кувшинок, в платье, расшитом кружевом ряски. Фионн поклонился и сказал: «Все твои задания я исполнил, королева. Верни же моих родных, и соседей, и друзей. Верни же мой город». Голос его дрожал, ибо не знал Фионн,
какой мерой воздастся ему за все его злодеяния.
        - Они должны были бы им гордиться. - Гвинллед сжимал и разжимал кулаки. - Он ведь все делал ради них. Разве в благодарность за спасение жизни не стоит простить любого?
        - Если бы он их спас… Королева одарила юношу нежной улыбкой, и из тумана за ее спиной один за другим вышли все жители города. Медленна, тяжела была их походка, зелена кожа, а тела раздуты, словно пролежали в топи они не один день. Ни тени мысли, ни отблеска чувства не было в их глазах. И мать, и отец Фионна были среди них. Вот кого она забирала в слуги - мертвецов. «Посмотри на них, - сказала королева, и голос ее шелестел подобно ветру в камышах, - посмотри, кого ты спас, чью любовь хотел заслужить, кому родство свое хотел доказать. А затем обернись и взгляни на дело рук твоих».
        - И что он увидел? Кровь и смерть?
        - И кровь, и смерть, что сам принес. И голод, что в зиму источил семьи охотников, которых Фионн оставил без кормильцев. И распри в землях лорда, которых Фионн лишил господина. И мор в деревне, воду которой Фионн отравил. «Вот что за службу ты мне сослужил, - сказала королева, - неужели думал ты, подменное дитя, что способен принести людям добро, что способны они тебя полюбить? Иди же со мной в мои земли, служи мне и дальше, будь тем, кем ты создан. Или же оставайся - властителем в мертвом городе, над мертвыми его жителями. Не этого ли ты хотел?»
        - И что он выбрал?
        - А что выбрал бы ты? - Я коснулась его подбородка, не позволяя ему отвести взгляд, жадно вглядываясь в его лицо, в скорбно сомкнутые губы, в сведенные брови, в прикрытые глаза. Что я искала? Осознание? Вину? Страх?
        - Я остался бы с теми, кого подвел, раз большего сделать для них не могу. Это ведь обо мне сказка, правда? Фионн с самого начала не мог никого спасти, только смириться и не множить беды и скорбь. Но ведь мне смириться уже мало, правда?
        Яблоко покоилось в чашечке моих ладоней, притягивало взгляд, манило себя отведать, надкусить кожуру, слизнуть сладкий сок. Не лучше ли мне самой его съесть? Да жаль, меня этот яд не возьмет.
        - Я принесла тебе дар. Примешь ли ты его?
        Гвинллед кончиками пальцев коснулся яблока и тут же отдернул их, и в сумраке мне померещилось, что темные пятна ожогов расползлись по его коже. Он понял, он все понял. Я могла бы сказать: я принесла тебе смерть, и ничего бы не изменилось.
        - Расскажи, что ты видела, - сдавленно попросил он. - Я ведь в эти дни смотрел только в сторону моря.
        И я рассказала: и о разрушенных домах, и о сломанных деревьях, и о затопленных полях, и побитом градом всходах. И о размытых берегах, и о болезнях скота, и о зыбком тумане, который приносил лишь отчаяние, я рассказала тоже. Гвинллед же слушал, не перебивая, и лицо его делалось все умиротвореннее.
        - Что ж, на всех дорогах меня ждет смерть, - спокойно и серьезно сказал он, когда мой рассказ подошел к концу. - И лучше погибнуть от твоей руки, чем от руки дядюшки. Я прошу об одном, недобрая королева, прошу, будь впервые добра - останься со мной.
        И бестрепетной рукой он взял яблоко.
        Кровью сверкнуло оно у его губ, и белая мякоть, лишь показавшись на мгновение, тут же потемнела. Словно засыпая, Гвинллед опустил отяжелевшие веки, снова склонился к моим коленям - но уже не дыша. Золотой венец скатился с его волос. Яблоко так и осталось в его пальцах, все такое же красное.
        Кольцо, чей холод давно стал мне привычен, потеплело.
        Холодом жглись только неостановимые слезы, что одна за другой капали на мои руки.
        12
        Я не знаю, что с ним стало: за пеленой горя забылись предостережения Маргарет, и меня не волновало тело. Кейтлин пришла за ним, уже и не скрывая нечеловеческой своей сути под небрежной личиной.
        - Бедный мальчик, - вздохнула она, опускаясь на пол рядом со мной. Мягкие ладони коснулись черных его волос, и на мгновение я увидела ее пальцы - тонкие, длинные, паучьи. Но больше меня это не волновало. - Может, в следующий раз ему повезет больше.
        Она унесла его, пообещав, что сон Гвинлледа будет спокоен и что она расскажет ему те сказки, что я не успела. Я не спросила, куда она его забирает. Казалось мне, я и так понимала - в туманные земли добрых соседей, туда, откуда он и пришел.
        Холод пронизал все мое тело, и оно слушалось с трудом, словно за одну ночь минуло с полсотни лет. Но стужа куда более страшная сковала мои чувства, заперев их за матовым льдом равнодушия.
        К рассвету пришли воины, испуганные и растерянные, смутно помнящие последние дни. Я приказала им не оказывать сопротивления Сандерану и разнести весть об этом в ближайшие города.
        Они послушались.
        В таком состоянии они бы и кухарку послушались.
        Туман рассеялся еще ночью, тучи таяли и расползались дольше, как снег в холодном мае, но вскоре исчезли и они. Под умытым небом воздух был чист и ясен, и далеко простирался взор. А потому я узнала о возвращении потрепанного сандеранского корабля еще задолго до того, как он вошел в порт.
        В этот раз за Рэндаллом следовал отряд, и ружей они не опускали, хоть никто и не вставал у них на пути. Он подошел ко мне, сидящей на троне с золотой короной на коленях, и улыбнулся довольно:
        - Ты все же сделала верный выбор, моя Джанет.
        - В вопросах власти ни один выбор не бывает верным. - Я встала и протянула ему корону: - Возьми, теперь это твое по праву, ибо, кроме тебя, Аргейлов не осталось.
        Улыбка его увяла, подобно срезанному цветку.
        - А что же с королем? Где он?
        С грустью я наблюдала, как старательно прячет он страх - не перед изменой и восстанием, а перед силой, пределов которой он не понимает. Что успокоило бы его? Смерть Гвинлледа от его руки? Или сожжение, чтоб и пепла от него не осталось?
        Он изменился, мой изгнанный королевич, мне стоило понять это давно, когда он только впустил в свою душу страх, когда позволил ему себя обезобразить.
        - Он мертв. - Слова мои раскатились по залу, подобно колокольному звону. - Я убила его.
        Как бы мне хотелось верить, что тогда усталость и презрение застили мой взор, но нет, его лицо действительно осветило облегчение.
        Что не надо притворяться и лгать, что не надо обещать мне корону. Что от меня теперь можно избавиться.
        Ведь меня он боялся немногим меньше, чем Гвинлледа.
        - Ты же знаешь, милая Джанет, законы наши суровы, - столь искренняя скорбь звучала в его голосе, что я едва не рассмеялась, - и за убийство члена королевской семьи наказание - раскаленные железные башмаки. И я должен приговорить тебя к казни.
        С каждым словом он подходил ближе и ближе, пока его ладони не легли на мои, держащие его корону. Он склонился ко мне и прижался лбом к моему лбу. Закрыл глаза - чтобы я не прочитала в них постыдной трусости.
        - Но я не желаю тебе смерти. Я не смогу отдать такой приказ, ведь ты дорога мне. Ведь ты спасла меня. А потому жизнь за жизнь.
        Он отстранился, забирая корону, и, обернувшись к свите своей, увенчал себя ею.
        - А потому я назначаю изгнание королеве.
        И совсем шепотом (я буду думать, что мне послышалось, ведь так - гораздо спокойней и проще):
        - Прости меня, Джанет.
        Часть 3
        Кровь на ладонях
        1
        Приговор вынес Рэндалл, но судьбу мою решила Элизабет. Сестра тонко улыбалась, а в глазах ее стыло торжество.
        - Матушка готовила тебя управлять садом. Значит, так тому и быть - возвращайся в наше поместье, но не хозяйкой, а моей поверенной, моей правой рукой. Исполняй приказания, собирай урожай, руководи слугами - на иное ты не способна. Управление государством оставь тем, кто смыслит в этом побольше тебя.
        Я не знаю, почему ей так хотелось меня уязвить, словно всю жизнь мы бежали наперегонки и наконец она вырвалась вперед. Да и нет у меня желания думать об этом.
        В первый год изгнание не казалось мне страшной карой: я обрела покой, которого так долго жаждала. Кажется, даже добрые соседи наигрались со мной или же стала я для них пресной и скучной, и в родных стенах более я не ощущала ни холодного их взгляда, ни жуткого присутствия. И я сняла кольцо матушки, спрятала в шкатулку к прочим украшениям, надеясь никогда снова не надевать его. Больше десяти лет потребовалось мне, чтоб вернуться к той жизни, что предназначалась мне изначально.
        Вместе со старыми слугами я готовила обряды для праздников Колеса года: выпекала ритуальный хлеб для Ламмаса, относила яблоки к лесу на Мабон - пусть больше никто и не забирал их, собирала старое и ненужное для костров Самайна. В первую осень изгнания я сожгла в них траурное королевское платье, жалея, что не могу так же испепелить и память.
        Маргарет больше не приходила ко мне - и меня это угнетало сильнее прочего, - но время от времени я находила маленькие подарки от нее: то венок из небывалых цветов, то красивый резной лист, тронутый по краям алой осенней каймой, то короткую оборванную записку, придавленную желудем.
        «Мне снилось, как из морских волн встает стеклянный остров с серебряными отмелями. Я даже помню, из какой он сказки, но все равно ужасно хочу побывать там наяву. Как жаль, что никогда я не видела моря…»
        В ответ я оставляла такие же короткие заметки, относила их в ее спальню, и спустя дни они исчезали.
        «Море изменчиво - и мало его увидеть однажды, на него надо смотреть всегда. Я помню и спокойную синюю гладь под глубоким и ясным небом, я помню и яростные волны, увенчанные пеной, которые поднимаются так высоко, что брызги их достают до темного, хмурого неба. Ты полюбила бы его любым, сестра…»
        Я храню каждое из ее писем: вклеиваю в дневник, засушиваю меж страниц цветы и листья, что оставляет Маргарет, записываю, в какой год и день она вновь подала весточку, чтоб хоть как-то утешить себя, что все с ней хорошо. Убеждаю себя: она просто уехала и живет теперь на другом берегу Альбрии и жизнь ее мало чем отличается от моей, только судьба к ней добрее, а дни ее безмятежней.
        Но покой мой продлился недолго. Жизнь поспешила напомнить, что и без шуток добрых соседей есть у нее в мешке для меня напасти. Зимой от грудной лихорадки слегла Агата и больше уже не встала. Молоденькие же горничные пугливо жались по углам, смотрели на меня с боязливым интересом и нездоровым огнем в глазах. Нет, не знали они о том, как прогневила я когда-то добрых соседей, их занимало другое. История моя - история вознесения до королевского престола и падения с него - была им куда интересней сказок о жителях болот и холмов.
        Их общество мне претило, и вскоре экономка подыскала новую горничную - рыжую и востроглазую, с лукавой улыбкой и ловкими руками. Грайне звалась она, и была смешлива и нелюбопытна. Пожалуй, последнее мне нравилось в ней больше всего, хоть я и ценила моменты, когда она могла меня рассмешить.
        Той же зимой померзли молодые яблони на старом поле перед лесом, и ничего, кроме мрачного удовлетворения, я не испытала. Многие замыслы Элизабет были мне не по сердцу, и хоть я того не скрывала, однако же приказы ее выполняла со всем тщанием. Она решала, кому и сколько продавать, и я только хмыкала, когда в списке значилось все меньше аристократов - и все больше купцов и иностранцев. Говорят, кто-то из наших яблок делает сидр, а кто-то варенье, но мне, признаться, уже тогда не было до этого дела. Остался в прошлом жуткий и страшный договор, и яблоки стали просто яблоками, красными и сладкими, какие и в простом саду могли вырасти.
        Меня это не опечалило.
        О том, что происходит в столице, знала я мало - Элизабет не снисходила до писем мне, и вести с ярмарок в городах приносила мне Грайне. Сама я покидать поместье не любила - слишком много внимания привлекала опальная королева, кто-то сторонился меня, кто-то, наоборот, - искал моей дружбы, в надежде, что связи у меня еще сохранились. Одинаково неприятны были и те и другие, но сильнее всего меня ранили досужие сплетни: и что любил меня Рэндалл, а я же из корысти и жажды власти вышла замуж за его отца, и что это я так любила Рэндалла, что поднесла ему корону, а он остался верен моей сестре, и что с самого начала была я в сговоре с сандеранцами и потому так быстро свела в могилу и старого короля, и его внука.
        В каждой сплетне находилась крупица правды, обернутая слоями лжи, как песчинка обернута перламутром, и она-то и ранила меня, раз за разом возвращая в прошлое, в дни страха и сомнений.
        Но и в новостях, что приносила мне Грайне, утешения я не находила.
        - Люди говорят, - после осенней ярмарки говорила она, - молодой король добр: он снизил подати, освободил заключенных и устроил в столице такой праздник, что похмелье у горожан месяц не проходило! Видать, вернутся в Альбрию добрые деньки, ведь не могут же боги обделить благодатью такого добросердечного короля!
        Вот только потом приходили вести, что никто, кроме короны, более не имел права вести торговлю с Сандераном, и негоцианты хватались за голову, подсчитывая убытки, а освобожденных преступников согнали к слиянию Эфендвил и Эфинэйри, где трудились они до кровавого пота под прицелом ружей сандеранцев. Селяне шептались, что не иначе как новую крепость хотят строить, да от кого же она в самом сердце острова?
        О, уж я-то знала, что они строят.
        - Люди говорят, в Каэдморе все больше и больше заморских гостей, - в разгар зимних празднеств говорила Грайне, - да только ведут они себя не как гости, а как хозяева, и никто не осмеливается им возразить. Беспорядки одни от них, молодой король же только укоряет их мягко, как непослушных детей, вместо того чтоб свой народ защитить.
        Они и были хозяевами - вскоре поняли это и прочие высокие лорды, но было уже поздно. Наше воинство заменила армия сандеранцев, синие мундиры растеклись по стране, как чернила по листу от кляксы - Каэдмора. В столице и вовсе запретили людям носить оружие, хотя кинжалы и мечи не могли защитить от ружей.
        - Люди говорят, во всех крупных городах теперь сидит управитель из сандеранцев, требует, чтоб величали его «мэр», - перед кострами Бельтайна говорила Грайне, - и к каждому крупному городу хотят провести железные дороги, чтоб из столицы быстрее приходили приказы. Они надеются за год достроить их.
        Как наяву я видела, как из огромных железных кораблей выгружают новые паровозы и новое железо для путей, и рабочие суетятся вокруг них, мелкие, как муравьи. Что же надеется получить от нас Сандеран, раз столько своих порождений присылает из-за моря?
        - Люди говорят, этой осенью не будет зимних костров, - в тихие, текучие дни осеннего равноденствия говорила Грайне, и впервые голос ее звенел от злости. - Не по нраву сандеранцам наши праздники и обычаи, и они запрещают их. Говорят, глупости, говорят, суеверия! Говорят, только на дело рук своих можно полагаться, только ему жертвы приносить кровью и пoтом!
        Тоскливая, дождливая выдалась осень, и в дальних провинциях, в тихих уголках, куда еще не докатилась железная воля сандеранцев, все равно горели костры - но тайком, и дух праздника не поднимался над ними вместе с дымом. Я не запретила слугам и селянам встречать Самайн, как они привыкли, но сама осталась в поместье и провела вечер с книгой, и ни шорохи, ни вздохи, ни нездешние ледяные ветра не побеспокоили меня.
        Тогда мне казалось, что сколь многое ни забирал у нас Сандеран, он дает несоизмеримо больше - свободу от страха. Свободу от капризов добрых соседей. И ради этого многое можно вытерпеть и многое простить.
        Дороги они не построили ни за год, ни за два: мелкие неприятности сыпались на них, как щедрой рукой пахарь сыпет зерно на возделанную землю. Даже до нас доходили слухи, как лихорадка серой кошкой шныряет меж ними, как ржавеет железо, а дожди и паводки размывают насыпи, как селяне подворовывают доски и щебень, как за ночь меж шпал прорастают разлапистые кусты щетинника[1 - Волею автора так в Альбрии называется борщевик (здесь и далее прим. автора).] и крестовника, а рабочие, что вырывают их, потом покрываются ожогами и слепнут.
        Моему народу было ясно: добрые соседи недовольны, добрые соседи злятся, не желают видеть на своей земле железо. Они морочили строителей, и те тянули дороги в сторону от размеченного пути, уводя рельсы то в топи, то к обрывам. Они сеяли меж ними склоки и свары, и больше ругани было, чем дела. Они отравляли еду и питье, и после них долгий сон не выпускал людей из объятий, а когда они просыпались, казалось им, что они все еще в плену кошмара.
        И раньше к сандеранцам нанимались неохотно, теперь же и вовсе избегали их, и лишь согнанные со всех уголков страны заключенные и их собственные рабочие, запуганные и бессловесные, трудились над прокладкой путей.
        Но даже сандеранцам оказалось не под силу тягаться с истинными хозяевами этой земли: спустя три года они сдались, и брошенные железные дороги обрывались в пустоту, ржавея и покрываясь дикой порослью сорняков. Только одну ветку оставили они - от столицы к новым шахтам, куда без устали везли свои механизмы, куда без устали сгоняли наших людей.
        Это были самые спокойные годы на моей памяти, и только безоблачные детские воспоминания сравнятся с ними, но ими я стараюсь душу не бередить.
        А затем сандеранцы достроили шахты свои и заводы, и небо почернело от дыма. Даже над садом моим зимой порою падал серый снег, словно смешанный с золой и угольной крошкой. В тот год я тайком покинула поместье, и лишь Грайне сопровождала меня. Никого это не обеспокоило - Рэндалл не видел во мне угрозы, когда за его спиною щерились пушками корабли сандеранцев. Да и чего ему было опасаться, если до этого год за годом соглядатаи его докладывали, что живу я почти отшельницей и не заботит меня ничего, кроме сада.
        Скрыв лица глубокими капюшонами, мы отправились к берегам Эфендвил. Горько мне было осознавать, что не сбылись чаяния Мортимера, что Рэндалл так бездумно променял свободу Альбрии на корону, привязав к рукам и ногам своим ниточки и вручив управляющий крест Сандерану.
        Восточный берег вздымался холмами, и с него прекрасный вид открывался на долину. Помню, как любовалась ею, еще будучи королевой: мягкой зеленью холмов, золотом полей и лиловыми коврами верещатника. Покоем дышали эти земли, убаюканные говорливыми реками, и небо чашей поднималось над ними.
        Ныне же ничего не осталось. Уродливые длинные дома стояли там, где раньше спели ячмень и рожь, и серые пятна расплывались под ними, словно все кругом пеплом было укрыто. Из высоких труб валил в небо черный дым, и далеко в стороне высились широкие колодцы. Черная жидкость блестела у их основания.
        - Как уродливо, - сквозь зубы выдохнула Грайне, и впервые цвет схлынул с ее лица.
        - Мортимер говорил, - тихо припомнила я, - что трудно и опасно добывать земляное масло. И если опасность грозит не только людям, но и земле, то у меня дурные предчувствия.
        Сердце мое давно ожесточилось, и потому мало волновали меня что жизни сандеранцев, что невольных их разнорабочих, некогда заклейменных и осужденных. Но рядом звенели реки, которые, сливаясь в мощное русло Эфендвил, несли свои воды к морю, сквозь поля и пастбища, сквозь предместья и столицу.
        Вернувшись, я долго молилась Хозяйке Котла, уповая, что в мудрости своей не стала бы она одаривать нашу землю тем, что могло бы ее отравить. Но с тех пор все чаще и чаще снилось мне, как черная жидкость капля за каплей скатывается в русло рек, и вода становится черна, и гибнет все вокруг нее.
        Кошмары долго оставались всего лишь кошмарами, тающими с первыми рассветными лучами, но вскоре стало мне не до них. Не с той стороны пришла беда.
        Весна в тот год долго скупилась на тепло, и снег лежал до Остары. Резкий ветер с моря гнал и гнал тучи, и те сеяли мелким колючим дождем. Мы поздно смогли прибрать сад и обрезать яблони, и все чудилось мне, что с ними что-то не так, но я понять не могла что же.
        К маю, когда солнце лениво растопило последние осевшие сугробы, яблони оделись в кипенно-белые цветы, столь щедро усыпавшие деревья, что казалось - вновь выпало столько снега, что сугробы яблони по макушку укрыли! Прекрасен был белый сад под тихим и ласковым солнцем Бельтайна, но я смотрела на него, и меня не отпускала тревога.
        И когда лепестки снегом усеяли дорожки, ни завязи, ни свежих листьев не осталось на черных ветках.
        И в те же дни Грайне слегла с неизвестной хворью.
        2
        Элизабет приехала через десяток дней. Сытые кони тянули комфортный экипаж с малым королевским гербом на дверцах, и несколько вооруженных всадников в синих мундирах под легкими кирасами ехали следом.
        Горькая насмешка искривила мои губы: даже ради сада, ради своей гордости, сестра не поступилась ни комфортом, ни здравомыслием. Не могла я не вспоминать, как тревоги и страхи гнали меня через всю страну верхом, заставляя загонять коней и менять их, не запоминая ни масти, ни имен. Как глупо и самонадеянно это было! Но пусть разум и признавал правоту сестры, сердце ее не принимало.
        И все же здравомыслие ее уступило гордыне - придворный костюм она так и не сменила. Строгий, из дорогой ткани, с темной вышивкой по темному бархату - он тисками сдавливал ее фигуру, больше похожий на мундир, чем на платье. И алое пятно напротив сердца - стилизованный герб, символ министра.
        Элизабет никогда не прельщала серебряная корона: слишком мало власти давала она, пока золотая венчает голову полноправного короля. И потому сестра предпочла кресло министра, место за правым плечом, чтоб прислушивались к ее словам, жадно добивались благосклонности, за равную принимали в интригах - и неизменно проигрывали.
        Когда она вышла из экипажа, почудилось мне на мгновение, что кожа ее тускло блестит металлом, словно моя сестра тело сменяла на конструкт, что не знает ни усталости, ни боли, ни жалости. Но нет, это утомление застило мне глаза пеленой, утомление да растущая неприязнь к Элизабет.
        Взаимная неприязнь.
        Я смотрела, как неторопливо она поднимается по ступеням террасы, и вспоминала детство, когда ничто не стояло меж нами и в играх не было ни победительницы, ни побежденной. Жаль, не вернуть назад прошлое, не переиграть, исправляя ошибки.
        - Я и не сомневалась, что даже забота о саде окажется тебе не под силу, - вместо приветствия сказала она.
        - Я и не сомневалась, что ты обвинишь меня, - ответила я ей в тон, - ведь это проще, чем искать истинную причину.
        Элизабет недобро прищурилась, но сдержала злые слова.
        - Прикажи слугам обустроить моих сопровождающих, а после взглянем на сад.
        Под сплетением ветвей она ходила безмолвно. Солнце, словно в насмешку, светило ярко, и под небесной синевой черные яблони казались куда более тоскливыми и зловещими. Внимательно осмотрев стволы и острые, даже не набухшие почки, Элизабет сколупнула кусочек коры и растерла меж пальцев. С каждой минутой все сильнее хмурилась она, и раздражение на ее лице сменилось тревогой и недоумением.
        - Это не похоже на прошлую хворь, - неохотно призналась она. - Тогда плесень изъела плоды, а мелкие насекомые паутиной оплели ветви.
        Лепестки ковром белели на земле, поземкой вихрились от наших шагов.
        - Какого объяснения ты ждешь от меня, Элизабет? Все оставалось как прежде, все делалось согласно твоим указаниям. Разве что в те дни, когда ветер дул с юга, снег шел грязный, смешанный с угольной крошкой. Но вряд ли он способен отравить простые деревья, правда?
        А деревья, дарованные добрыми соседями, - вполне. А может, причина была в другом, и угасли наконец те крохи магии, что оставались после нарушения договора.
        Скорбным взглядом окинув сад, словно уже прощаясь с дорогим покойником, Элизабет сказала тихо:
        - Я пришлю Сильварсона. Его советы помогли мне сладить с прошлой напастью, может, хватит ему знаний управиться и с этой. Пока же, - без следа грусть исчезла из ее взгляда, и сделался он вновь спокойным и стальным, - хочу взглянуть, как ты ведешь дела. Уже ясно, что год этот будет неурожайным, и потому заранее нужно решить, какие расходы урезать.
        Над учетными книгами она просидела долго, то непрестанно хмурясь, то довольно хмыкая. Не в чем ей было меня упрекнуть, все ее указания исполнялись быстро и точно, и каждый год я отсылала подробные сведения о наших делах. И все же Элизабет нет-нет и язвила равнодушно. Словно не мне хотела злым словом причинить боль, а успокаивала себя, унижая меня хотя бы в своих глазах.
        На третий день я не выдержала и спросила прямо:
        - Откуда в тебе столько злости ко мне, сестра? Разве я когда-то обижала тебя? Разве была к тебе несправедлива?
        Она вскинулась, как от удара, и хоть на миг, но я увидела в ее глазах растерянность, а потом снова все чувства ее исчезли под броней равнодушия.
        - Глупые вопросы ты задаешь. - Отравы в ее улыбке хватило бы, чтоб погубить небольшое село. - Или сама забыла, как матушка всегда выделяла тебя, баловала Маргарет, позабыв, что есть у нее и средняя дочь?
        Голос ее звучал ровно, но обида, что годами копилась в Элизабет и ржавчиной разъедала ее изнутри, все равно просочилась в интонациях.
        - Забыла? - Я вскинула брови, не смея поверить, что все - из-за такой детской глупости. - О, я помню, как легко и быстро матушка сменила наследницу!
        - Когда ты сбежала на год и ее опозорила! - огрызнулась Элизабет, и спокойствие, опыт, годы слетели с нее сухой листвой, обнажая обиженного ребенка. - Но я ведь и раньше лучше тебя справлялась с ее поручениями, была умнее, была полезней! Но ты была ее надеждой, а Маргарет - отрадой, я же - запасная сестра и тень! Да, она сделала меня наследницей, но тебя - вместо наказания! - отправила ко двору!
        - Но это и было наказание, Элизабет. Неужели ты думаешь, что разлука с домом принесла мне счастье?
        - Ты стала королевой! Когда мне же достался сад, который матушка сочла недостаточно хорошим для любимой дочери - для тебя!
        Я замолчала, с недоумением разглядывая Элизабет и сама дивясь, как долго могла не замечать ее обиды, ее желания во всем меня обставить и обыграть. Но разве моя в том вина, что с самого детства амбиции ее требовали во всем быть первой и самой: самой любимой, самой умной, самой успешной?
        - Сколько тебе лет, Элизабет? - тихо спросила я, не отрывая взгляда от ее лица, - Сколько ты в себе это носишь? Даже если матушка и вправду тобой пренебрегала - ты не поверишь мне, но все же любила нас она одинаково, - разве моя в том вина? Разве моя вина в том, что ты сама придумала меж нами соревнование за любовь матушки, в котором так жаждала победы? В последний ее год ты была с нею рядом, разве ты не говорила с нею? Не спрашивала, не упрекала?
        Элизабет медленно выдохнула и прикрыла глаза, несколько раз ущипнула себя за переносицу, вновь обретая спокойствие. С легкой грустью я наблюдала, как она берет себя в руки, вновь становясь из живого человека - несгибаемой сталью.
        - Ты права, права… я приношу извинения. - Она выпрямилась и снова потянулась к учетным книгам. - Разум понимает, что твоей вины в том нет, но не всегда мне удается обуздать эмоции.
        - Так ты не говорила с нею?
        Она несколько минут бездумно перелистывала страницы, глядя сквозь них, и через силу выдавила:
        - Нет. Я… испугалась. Что со всеми обвинениями она согласится. Скажет, что я действительно хуже, недостойнее, глупее. Скажет, что просто меня не любила - ты же знаешь, она считала ниже своего достоинства лгать в ответ на прямой вопрос. И потому я молчала. Может, потому я так и зла к тебе сейчас, ведь матушке высказать я уже ничего не могу. А теперь, пожалуйста, оставь меня. Мне нужно сосредоточиться: все же я должна позаботиться о поместье, о тебе… о Маргарет, если она вернется.
        Не вернется, хотела сказать я, но сдержала эти слова, чтоб не ранить Элизабет сильнее. Она и так изранила сама себя.
        Да, я жалела ее. Что поделать, ведь я не могу не жалеть чудовищ.

* * *
        Сандеранец приехал к концу недели, и были у него круглые бока, добрые усталые глаза и вислые усы, придающие ему унылый вид. Несколько помощников носили вслед за ним странные приспособления из множества трубок, и прислуга косилась на них с недовольством и опаской: их народ уже прогневил добрых соседей у слияния рек, вдруг и здесь беду навлекут?
        Но пока в поместье оставалась Элизабет, мешать Сильварсону никто не смел, даже ворчали - шепотом, с оглядкой, зная, что молодая госпожа скора на расправу и не ведает жалости.
        Лишь меня влекло любопытство, и я следовала за ним на расстоянии, наблюдая, как он собирает почву и воду, а потом долго глядит на них сквозь увеличительные стекла или пропускает сквозь трубки своих приборов, хмуря кустистые брови. Было в этом нечто завораживающее, и не в первый раз во мне вспыхнул восторг к изобретениям сандеранцев. О, если б они делились с нами знаниями как с равными, каких высот мы могли бы достичь!
        И никогда больше не оглядываться на гнев добрых соседей.
        Пусть меня не страшило, что оскорбит сандеранец добрых соседей и тем навек отвадит их от нашей земли, я все же опасалась, что и Маргарет перестанет слать мне весточки.
        …Когда же была последняя? Кажется, еще прошлым летом, прежде чем сандеранцы закончили свои заводы и колодцы…
        - Что я могу сказать, - позже вздыхал Сильварсон, отогревая грубые ладони о тонкостенный кубок с подогретым вином. - Большинство деревьев уже не спасти. Должен сказать, я удивлен - следов загрязнения я не обнаружил, но почва… Как бы вам объяснить…
        Элизабет прервала его властным взмахом руки:
        - Меня мало интересуют объяснения произошедшего. Только - какие деревья уцелели, можно ли исцелить землю, чтобы посадить новые, и что нужно делать, чтобы такого больше не повторилось.
        Сильварсон протяжно вздохнул:
        - Я не могу утверждать без полноценных исследований и тем более не могу что-то рекомендовать, не разобравшись в произошедшем. Все выглядит так, словно всего за год почва в саду истощилась, став вовсе непригодна для земледелия. Я не уверен, что можно говорить о полноценном исцелении…
        Элизабет начала терять терпение, но пока молчала, только сильнее обозначились скулы на худом лице и жарко раздувались ноздри. Сандеранец заметил это - все же не в первый раз с моей сестрой общался - и снова протяжно вздохнул:
        - Яблони с северной части сада пострадали меньше и при должном уходе есть шансы, что на следующий год они будут цвести как обычно. Но на вашем месте я бы не рассчитывал на урожай. Даже если он будет, неясно пока, как истощение почвы отразится на вкусе плодов. Я бы рекомендовал вырубить сад и щедро удобрить землю, дав ей несколько лет отдохнуть, а на основе уцелевших деревьев вывести новый сорт и посадить южнее. Боюсь, это единственное, что может помочь.
        Элизабет отрывисто кивнула, и на миг мне почудилась почти физическая боль в ее глазах. Погибало ее детище, ее сад, ее эпоха, но она пыталась бороться, даже понимая, что все равно проиграет.
        Мне было легче: сад, который я помнила и вопреки страхам своим любила, погиб много лет назад - когда Элизабет нарушила договор.
        - Вы дадите какое-нибудь средство? - дрогнувшим голосом прервала его Элизабет. - Как в прошлый раз?
        Сильварсон только руками развел:
        - Только после полноценных исследований, если получится его составить. Не переживайте, милая леди, я приложу все силы, чтоб спасти ваш чудесный сад. Возможно, мне удастся изготовить препарат, который сможет достаточно удобрить почву, чтоб яблони не пришлось вырубать. Будет жаль утратить такое чудо селекции.
        Вечером мне казалось, что я слышу захлебывающийся плач из спальни Элизабет. Но, конечно же, это было не так, ведь и в детстве она не плакала.
        Все старания оказались напрасны. К концу месяца Сильварсон прислал серый порошок с указанием разводить водой и ежедневно поливать сад, и мы тщательно выполняли его указания. Но минул год, и на следующую Остару черными и голыми остались все яблони, и земля у их корней посерела и растрескалась. Уцелели лишь старые яблони у дома, словно и вовсе не заметившие беды. Мертвые деревья мы выкорчевали и сожгли, и темный дым долго плыл над нашим садом.
        Чернее дыма текли слухи: люди уже не осмеливались обсуждать вести во весь голос, только перешептывались, но и шепот их разносился далеко. Говорили, король увеличил подати, чтоб прокормить армию Сандерана, что так и стоит в столице. Говорили, тех, кому нечего в казну отдать, насильно сгоняют работать к сандеранцам, в их шахты и заводы, на карьеры и колодцы. Люди там не живут долго, ведь сандеранцы не жалеют рабочих, загоняют их до кровавого пота, лишь бы быстрее и больше прибыли получить. Тем же, кого они забирают в личное услужение, приходится еще хуже, ибо обращаются с ними едва ли не как со скотом.
        Говорили, уже слишком многим такое не по нраву. Роптали благородные семьи: и богатые Гилбрейты, и сильные Локхарты, и уважаемые Боусвеллы. Кому как не им знать: их благополучие связано с благополучием земли, с сытостью селян. И король, который о чужом народе печется больше, чем о своем, им не по нраву.
        Мои поздравления, Рэндалл! И пяти лет не потребовалось, чтоб превратиться из спасителя Альбрии в главную ее беду!
        Понимал ли ты, что лишь ружья Сандерана отделяют тебя от смуты? Понимал ли, что скоро вскипит варево ненависти и, когда оно выплеснется кровью и насилием, никакая сила его не остановит?
        О да, он понимал.
        3
        Первые искры недовольства вспыхнули в Вестллиде - здесь еще помнили и мятежного лорда, и его пылкие речи. Но помнили и то, чем закончился тот мятеж: виселицей и двойными податями для всех его земель. И потому если ворчали, то ворчали тихо. Грайне, хоть болезнь и подточила ее, оставила глубокие тени под глазами и истончила руки, все равно выбиралась на ярмарки, жадно ловя слухи.
        - В работе нынче толку от меня мало. - Как и прежде, держалась она легко, но я видела, сколько сил приходится ей тратить. - Так хоть весточки из мира принесу!
        После гибели сада поместье уже не приносило дохода. Элизабет злилась, металась и пыталась найти выход. Пока же рассчитала большинство слуг и рабочих, и со мной остались только старики, что служили еще матушке, и Грайне, не пожелавшая меня покидать. Хотя кто бы ее, хворую, взял?
        В тот раз я не решилась отпускать ее одну, и на ярмарку мы отправились вместе. Не только забота о ней выгнала меня из четырех стен, где в тишине и покое пряталась я от мира: после гибели сада, среди серой, изувеченной земли, не по себе мне было и в поместье. Я переоделась в простую одежду служанки и скрыла лицо капюшоном, хоть и смеялась глубоко внутри: разве узнает меня кто? Разве кто обо мне вспомнит?
        Скудной выдалась та ярмарка, скудной и невеселой. После уплаты податей людям едва хватало денег на самое необходимое, и с продавцами торговались они долго, до крика и хрипа, а после шептались, склонившись голова к голове. Люди толкались и бранились, и видно было, что ярмарка им не в радость. Я медленно бродила по рядам, без особого интереса осматривая торговцев, и пыталась вспомнить, а как было раньше, в моем детстве? Тогда непоседливую девчонку больше интересовал маленький фонтан, из чаши которого пили птицы, разноцветные стекла в окнах таверны и городские мальчишки, что с деревянными мечами резвились в стороне от торговой площади. Помню, мать долго не могла признать меня в чумазом, всклоченном чудовище, в которое я превратилась после долгой игры.
        Сейчас же ни смеха не звенело над торговыми рядами, ни детских голосов. Ни зазывал, ни лоточников, только на помосте у ратуши, с которого когда-то я вершила суд, скучал герольд. Он оживился уже после полудня, когда торговля пошла на спад.
        - Милостью короля Его величества Рэндалла Третьего лорд-управитель Вестллида Эгиль Олафсон!
        С крыльца ратуши спустился сухощавый сандеранец, высокий, военной выправки, и хоть и не носил он синего мундира, видно было, что титул получил за службу, долгую и безупречную. Шестеро солдат с ружьями следовали за ним. Окинув торговую площадь спокойным взглядом, он сказал, и голос его, зычный и глубокий, раскатился по всем рядам:
        - По указу Его Королевского величества с осеннего сезона в северных провинциях взимается ярмарочная подать в размере десятины от проданного.
        Поднялся такой гул и ропот, что сначала почудилось мне, что бурлящая волна захлестнула площадь, а следом катятся еще и еще. Уже в полный голос возмущались селяне, скрипели зубами купцы - даже на ту немногую прибыль, что смогли они получить, король тянулся наложить свою лапу.
        - Кровопийцы заморские! - крикнул кто-то звонко и зло.
        С другого конца площади поддержали:
        - Да чтоб вас всех обратно в море скинули!
        - Попили нашей крови - попейте соленой водички!
        - Дождетесь, вернется королевич Гвинллед, он вас прогонит!
        Я вздрогнула, растерянно заозиралась, ища того, кто выкрикнул эти слова, но толпа колыхалась вокруг, что-то кричали и те, кто стоял рядом, и не различить было, кому же принадлежат слова.
        «Он же мертв!» - хотелось мне крикнуть в ответ. «Вы же и его проклинали тоже!» - рвалось с губ. Как же быстро из ведьминого отродья Гвинллед превратился в надежду и избавление народа! Грайне, заметив, как меня трясет от волнения, мягко обхватила меня за плечи и повлекла в сторону, но селяне, увлеченно выкрикивающие оскорбления сандеранцу, не замечали нас и расступались неохотно.
        - Верно, скоро вернется королевич! Лучше убирайтесь сейчас!
        - И короля забирайте, нам ваша кукла не нужна!
        Толпа, распаленная гневными криками, прибоем хлынула к ратуше, побледневший герольд поспешно спрыгнул с помоста и бросился к крыльцу, и только вскинутые ружья остудили пыл бунтовщиков. Народ попятился с ворчанием, как недовольный зверь, лорд-управитель же, оставшийся все таким же спокойным, обвел взглядом толпу и продолжил, не меняя интонации, словно и не его только что проклинали:
        - Так же Его Королевское величество милостью своей назначает награду в десять серебра за любые сведения о Деррене Латимере, приговоренном к казни за подстрекательство к бунту и организацию восстания.
        Все крики мигом смолкли, словно древние чары лишили селян голосов. На сандеранца все еще косились недовольно, но спешно отводили глаза, словно вновь заинтересовавшись скудными товарами. Неживая, неуютная тишина раскинулась на площади, и только когда лорд-управитель вновь скрылся в ратуше, раздались первые несмелые шепотки.
        Они знали его, этого Деррена Латимера, знали и любили. Это имя то ли мертвого, то ли живого королевича можно трепать на площадях, грозить им, славить его. Ведь ни сандеранцы, ни ищейки короля ничего не сделают тому, от кого и осталось только имя. Того же, кто жив, кто плетет заговор и собирает под свои знамена воинов, не поминают всуе.
        На него надеются. За него боятся.
        Лишь дома, когда Грайне заперла двери и растопила камин, я спросила ее:
        - Ты раньше слышала об этом Латимере?
        Она замерла, задумавшись, лишь руки ее продолжили привычно расплетать мне косы.
        - Я слышала о том, кому может принадлежать это имя, - наконец призналась она. - Еще год назад шептались, что один лорд так сильно ненавидит молодого короля, что готов всю Альбрию сжечь, лишь бы его достать. Говорили, что даже кто-то из старых родов его поддерживает, потому что у него всегда хватает денег, чтоб кормить и вооружать своих людей, которых с каждым днем все больше и больше. Сандеранцы обижают многих - и обиженные приходят к нему.
        Я постаралась припомнить, не слышала ли я про него во время правления, но нет, не вспомнила. Латимеры - род хоть и благородный, но захудалый. Недостаточно древний, недостаточно богатый, недостаточно славный. Чем Рэндалл мог так сильно насолить тому, о ком и вовсе не знал? У тех же Локхартов найдутся куда весомее причины желать ему смерти.
        - Сколько бы людей у него ни было, - со вздохом сказала я, - а воевать против ружей Сандерана он не сможет. И никто не сможет.
        Темные мысли воронами уселись мне на плечо, и не выходило от них отмахнуться: если не взять им сандеранцев силой, то, может, выйдет хитростью или подлостью? Как бы ни пытались они казаться такими же вечными и нерушимыми, как их механизмы, они все же были простыми людьми, из плоти и крови, которым нужно есть и спать.
        И вряд ли поголовно они спят в обнимку с ружьями.
        Тогда я долго смотрела в пламя, и кусала губы, и молила Рогатого Охотника никому больше не посылать столь дурные мысли. Так можно одолеть одного лорда-властителя или гарнизон, но ведь на смену им придут новые - злые, настороженные, готовые бить на упреждение.
        Молитвы мои никто не услышал - Рогатый Охотник редко снисходит до них, что ему до просьб людей? Через несколько месяцев лорд-управитель Вестллида скончался, и смерть его не была спокойной. По слухам, горничная, которая обнаружила его утром, от увиденного поседела и долго потом заикалась, а крепкие слуги, всякого навидавшиеся, не смогли сдержать рвоты.
        Тогда приговор вынес комендант гарнизона: Олафсона отравили, и к вечеру того же дня кухарку, немолодую уже женщину, четвертовали. Очень сандеранцам понравились наши старые, жестокие законы - варварские законы, - когда они оборачивали их против нас самих.
        Через пару недель прибыл новый лорд-управитель, и все стало по-прежнему. Только патрули сандеранцев теперь шныряли и днем и ночью, и задержать могли любого, кто им придется не по нраву.
        Мы все им были не по нраву.

* * *
        После гибели сада лес день за днем отвоевывал себе место. Вырубка медленно зарастала кустарниками терна и ежевики, превращаясь в непроходимую колючую стену. В их тени мелькали лиловые огоньки чертополоха и голубые цветы серпника[2 - Одно из названий цикория.]. Я часто блуждала здесь в одиночку, когда дел в поместье не находилось. Элизабет не спешила присылать новые указания, лишь требовала быстрее восстановить почву. Может, надеялась, устроить новый сад из заморских сортов яблонь.
        В тот день Грайне не увязалась за мной - хворь ее усилилась, и она не смогла и вовсе встать с постели.
        - Я принесу тебе ягод, - с улыбкой пообещала я, лишь бы она лежала спокойно. - Отыщу самые спелые.
        - Надо же, - тихо хихикнула она и тут же закашлялась, - госпожа горничной прислуживает! Кому рассказать - не поверят!
        - Не прислуживает, а заботится, - строго поправила ее я, но не смогла долго наигранно хмуриться и расплылась в улыбке. - Иначе ты совсем сляжешь, и кто мне будет заплетать косы и пересказывать сплетни?
        Ягод не попадалось, словно Хозяйка Котла была на меня сердита и по слову ее все листья сдвинулись, пряча от меня черно-лиловую ежевику. Гордость же и упрямство не позволяли вернуться с пустыми руками, и пришлось продираться через опушку глубже в лес, и я вся измаялась и искололась, прежде чем отыскала ягоды.
        Ежевика и впрямь была сладка, как рассказывала Грайне. Я измазала пальцы в липком темном соке, будто вновь стала совсем дурной девчонкой, которой позволено носиться, где вздумается, с распущенными волосами. Сладкие воспоминания укрыли меня с головой, и может, лишь потому я не сразу заметила тень, что ко мне протянулась.
        С тихим вскриком я отшатнулась, и ягоды рассыпались из корзины.
        - Не пугайтесь, милостивая госпожа. - Молодой мужчина в потрепанной дорожной одежде поднял пустые ладони. - Я не хотел вас пугать, лишь не осмелился прервать столь важные королевские дела.
        Легкая ирония, что звучала в его словах, подкупала. Я хмыкнула и скрестила руки на груди, пряча перепачканные пальцы. Он был высок, на голову выше меня, и лицо его казалось смутно знакомым. Каштановые волосы неровными прядями падали на глаза, и не разобрать было их цвет.
        - Я давно уже не королева.
        - О нет. - Он тихонько рассмеялся и шагнул вперед. - Если у этой земли в столь темные дни и остался правитель, то это вы, леди Джанет.
        Я отступила назад, не желая, чтоб расстояние меж нами сокращалось. Ничего доброго не сулил мне этот гость, столь бесстыдно напоминающий о прошлом. Запоздало кольнуло сожаление, что кинжал я оставила в поместье. Впрочем, с той жуткой ночи, когда лорд Родерик вложил его мне в руки, лучше с ним управляться я не стала.
        - Кто вы?
        Всего на миг он замер в удивлении, а затем коротко рассмеялся.
        - Я привык, что те, к кому я прихожу, узнают меня в лицо. Вы же соблазняете меня назвать чужое имя. Но лгать перед лицом королевы Альбрии - ниже моего достоинства. А потому позвольте представиться: Деррен Латимер, бастард, преступник и головная боль Рэндалла Третьего.
        Нервный смешок вырвался из моей груди:
        - И вы не боитесь, что меня прельстит обещанная королем награда?
        - Пока вы доберетесь до ближайшего сандеранца, меня уже и след простынет. - Он так легкомысленно рассмеялся, что против воли я улыбнулась в ответ, и следом его острый, испытующий взгляд меня смутил. Деррен спросил мягко и вкрадчиво: - Разве вы сами не желаете поквитаться с Рэндаллом и вернуть себе корону?
        Настал мой черед удивляться.
        - Нет. Зачем она мне? Я никогда ее не хотела.
        Кажется, именно это он и надеялся услышать, и взгляд его из серьезного вновь сделался беззаботным.
        - Каждым словом своим вы радуете меня все больше, королева. Если вы расскажете мне, где я могу найти вашего воспитанника, юного Гвинлледа, счастье мое продлится до скончания времен.
        Против воли вспомнились выкрики толпы в Вестллиде. Уж не передо мной ли источник слухов о том, что Гвинллед жив? Или и он - всего лишь жертва чьей-то страстной веры в сказку? Быть того не может, для этого он слишком умен.
        - Порадовать мне вас больше нечем, - медленно произнесла я, не отводя от него взгляда. - Гвинллед мертв.
        - О, это было очень ловко с вашей стороны! Но мне вы можете довериться и…
        - Послушайте! - Я раздраженно взмахнула рукой. - Неужели вы думаете, что я разыграла его смерть, чтобы всех одурачить? Неужели вы думаете, что он где-то здесь, со мной? Нет! Он мертв! Я убила его.
        - Послушайте, - в тон мне ответил Деррен, и ни искорки смешливости не было больше в его глазах, - я понимаю ваше желание его защитить, но поверьте, со мной ему ничего не будет грозить. Я хочу того же, что и вы, - вернуть ему престол Аргейлов. И все, кто пошел за мной, хотят того же самого!
        Злая улыбка прорезала мое лицо.
        - Как когда-то хотели его свергнуть, величая ведьминым отродьем?
        - Иногда и ведьмино отродье желанный правитель, было бы с чем сравнивать.
        О да, лучше оно, чем марионетка другой страны.
        - Если для вас кто угодно лучше, чем Рэндалл, то найдите самозванца. Хуже-то все равно не будет. - Я отвернулась от него, показывая, что разговор закончен. Но от слов, что он прошептал, меня кинуло в дрожь.
        - Вам ли не знать, королева, что нужен только настоящий. Тот, в котором кровь Аргейлов. Только он спасет Альбрию.
        Показалось, или он тоже знает ту легенду - ту древнюю легенду о первых владыках острова? Или он верит в любую другую? Пальцы сами собой впились в широкие ежевичные листья, бездумно их обрывая.
        - Тогда Альбрию ничто уже не спасет, - тихо сказала я. - Он мертв. Мертв.
        Деррен за спиной вздохнул, не скрывая раздражения.
        - Что ж, ваше право мне не верить. Но я не пожалею сил переубедить вас, чтобы вы открыли мне, где же Гвинллед. Поймите, он уже не беззащитный ребенок, чтобы вечно его прятать.
        Он уходил медленно, я слышала, как трещали ветки под его сапогами, он ждал, до последнего ждал, что я окликну его.
        И я окликнула.
        Вот только вопрос мой его разочаровал.
        - Как вы смогли сюда проникнуть? Сандеранцы псами рыщут, вас разыскивая.
        - О, это просто. Ваша сестра мне помогла.
        Сама не своя, я оглянулась и успела заметить призрачное мерцание среди деревьев, холодное и лунное в солнечный день.
        Маргарет.
        Когда я вернулась в поместье, руки мои дрожали, а губы были искусаны в кровь.
        Ежевика так и осталась темными пятнами в лесной траве.
        4
        Как же наивна я была, когда надеялась, что сэр Латимер оставит меня в покое!
        Он приходил снова и снова - через несколько дней, потом через неделю, приносил угощения, не гнушался хозяйственной работы там, где мои старые слуги уже не справлялись. Шутил, что пришлет в помощь самых восторженных юнцов из своего войска: «Пусть узнают, что борьба за независимость - это не схватки и победы, а долгий выматывающий труд».
        Он казался сказочным рыцарем, защитником обиженных и обездоленных, с одинаковой теплотой говорил и со мной, и с Грайне, и лишь упрямство, с которым он раз за разом заводил разговор о Гвинлледе, вызывало у меня досаду. Но я терпела и не гнала его прочь, ведь вместе с ним приходила Маргарет. Годы даже тенью ее не коснулись, оставляя ее далекой и неземной, лишь менялись цветы, вплетенные в волосы. И она никогда не оставалась со мной, когда Деррен уходил, как бы ни молила я ее задержаться.
        - Нет, - вздыхала она, с грустью глядя на седину в моих косах, - прости меня, но я не могу. С меня взяли обещание, что я не оставлю его в пути.
        И она исчезала - как свет луны за набежавшими тучами.
        И никогда не отвечала на вопрос, кто же взял с нее такое обещание.
        Потому в глубине души я ждала, когда Деррен придет снова, и ради недолгих встреч с сестрой терпела его вопросы. Однажды не выдержала и спросила:
        - Почему вы вообще решили, что Гвинллед жив? И почему вспомнили о нем только сейчас, а не в первый год, как к нашим берегам явился Сандеран?
        Мы сидели в гостиной у пустого камина, летняя духота еще стояла в доме, словно густое варево, и пот выступал на лбу. Стоило бы раздернуть шторы и распахнуть окна, но из них был виден сад. Пустырь на месте сада.
        И потому окна я не открывала.
        Деррен смешно развел руками:
        - Тогда я считал его мертвым, как и было объявлено. К тому же молодой король, порази его Охотник, поначалу казался толковым. А вот когда стало ясно, что сандеранцы и не думают убираться…
        - А вы надеялись? Они оказали ему услугу - вручили корону - и теперь хотят оплаты. Мне казалось, это правило в наших землях знают лучше всего.
        Он кивнул и пригубил вина из чаши - вина, которое сам же нам и привез в угощение, весьма недурное. После гибели сада мы уже не могли себе такого позволить - Элизабет была не настолько щедра. Она заботилась о нас, о да, но давала ровно столько, чтоб мы не померли с голода.
        - Никто не ожидал, что за услугу Его Проклятому величеству расплачиваться будет вся Альбрия - да еще и вечно. Или скорее до смерти. До скорой смерти, - он нахмурился, стиснув зубы. - Поверьте мне, королева, я видел, что они творят со слугами, с теми, кто пришел к ним работать… загоняют до смерти, желая получить выгоды больше и быстрее. Мы не люди для них…
        - А инструменты, - продолжила я за него. Перед глазами встал образ Агли Магнуссона - изможденного, измученного, перепуганного. - К своим соотечественникам они относятся так же - либо они могут послужить общему делу, либо нет. От их послов я слышала, что они оценивают всех по делам, а не происхождению, и потому у них нет наследуемых титулов.
        - Предпочту быть бастардом и мятежником, чем инструментом, - невесело хмыкнул Деррен. - Им хотя бы разрешено обладать чувствами.
        - И потому вы решили вспомнить о Гвинлледе? Чтобы было чьим именем поднимать восстание против Рэндалла? Ай-ай-ай, а я-то уж подумала, что вы, как благородный рыцарь, хотите свергнуть узурпатора и вернуть престол законному наследнику!
        Он хмыкнул, не желая поддерживать злую шутку. К его вину я не притронулась.
        - Так вы все же расскажете, где его искать?
        Раздражение вспыхнуло во мне россыпью колючих искр, и я не сдержала яда в голосе:
        - В могиле. Как я вам уже говорила.
        - Королева, ваше упрямство начинает меня утомлять. - Он смотрел прямо и требовательно, не пытаясь прикрыться щитом напускного веселья. - Я знаю точно, он жив. Мне… сказали.
        Даже в застоявшейся духоте летнего вечера от его слов меня пробрал озноб. Я не хотела в это верить, но и дальше на очевидное глаза закрывать было бесполезно. Стоило догадаться сразу, едва он упомянул Маргарет, но я так хотела думать, что сестра моя - обычный человек, что с нею все хорошо, - что стала слепа и глупа.
        Это вновь поднял змеиную голову страх перед добрыми соседями, - о, за годы покоя он успел накопить много яда!
        Все складывалось один к одному, но все же я уточнила, едва разлепив онемевшие губы:
        - Сказал… кто?
        Наверно, я побелела как полотно, и Деррен не стал отделываться полушутливыми отговорками. Он ответил спокойно и уверенно:
        - Среди добрых соседей у моей матушки есть друзья и родичи. И когда я пришел к ним за помощью и советом, они рассказали про Гвинлледа.
        - Неужели вы так и не поняли, что вас обманули? - Хриплый смех карканьем вылетел из моей груди. - Что же вы отдали взамен за их фальшивое золото?
        - Вы ошибаетесь, королева. - Улыбка его была усталой и мягкой. - Я ничем не платил, и они не обманывали. Они же не могут лгать.
        - Лгать… лгать - нет. Но могут умалчивать. Недоговаривать. Хитрить. И вы сами поверите в то, во что хотите верить. Что же они сказали вам? Можете ли вы припомнить, слово в слово? Может, речь шла об образе, самозванце или ребенке, которому дурная мать даст древнее имя?
        - Они сказали: Альбрия вернет благополучие и покой, когда Гвинллед вернется на престол, что его по праву крови. Видите, королева? Не может здесь быть двойного толкования.
        Звуки отдалились, а цвета поблекли, когда от волнения у меня зашумело в голове. Одна паническая мысль билась птицей в силках: неужели снова? Снова носить кольцо из холодного железа, говорить с оглядкой, в страхе ненароком оскорбить дивных соседей? Снова знать, что в любой момент можешь стать чужой игрушкой, которую выкинут, изломав?
        Или куклой, не имеющей своей воли в руках капризного мальчишки, который попросту не понимает, какую жуть творит?
        Словно со стороны я услышала свой голос, в котором за злой насмешкой скрывался страх:
        - С чего бы они столь откровенны с вами? Только из-за родства?
        Но от Деррена не укрылась ни испарина на моем лбу, ни стиснутые до белизны пальцы, ни дрожащий голос. Он заговорил, медленно, словно успокаивал дурное животное:
        - Им незачем желать зла - мне или вам. Альбрия - их земля тоже. Разве странно, что и они желают ей свободы, сытости, благополучия? Сколько лет мы уже живем с ними бок о бок, добрые соседи друг другу? Мы привыкли к ним, как и они - к нам, и нечего нам их бояться.
        Смех клокотал внутри, кашлем разрывал грудную клетку. Добрые соседи, о да! Я ли не видела их доброту? Как я могла поверить ему, если слова его противоречили всему, что я знала с детства, всему, что говорила матушка?
        Нет, не могла я допустить, что дивный народ добровольно может помочь кому-то.
        Сказки должны оставаться сказками.
        - Они вас все-таки обманули, ведь Гвинллед погиб на моих руках, и я слышала его последний вдох, - с напускным равнодушием сказала я, отвернувшись. Но голос дрожал и не мог обмануть Деррена. - И прошу вас, не приходите больше. Неровен час, и о ваших поисках прознает король. Не хотелось бы мне оказаться на дыбе из-за того, что вы поверили в сказки и так громогласно заявляете об этом на каждом углу.
        Он поднялся и сухо поклонился.
        - Не беспокойтесь, королева, - голос его звучал ровно и равнодушно, но взгляд был полон тепла и понимания, - не в моих интересах, чтобы он узнал. Вам ничего не грозит.
        Я надеялась, в этот раз он уйдет навсегда, но надежда была щедро приправлена жгучим ядом - раз не вернется Деррен, то не вернется и Маргарет. И страх теперь уже навсегда лишиться сестры нашептал мысль дурную и сумасбродную: последовать за нею, куда бы она ни шла.
        Раз Деррену открыты ее пути, то и я смогу пройти по ним.
        Она просила только не спрашивать - но идти за ней она не запрещала.
        Единственная мудрая мысль, которая пришла в мою одурманенную страхом голову, была о кольце. Пришлось высыпать на стол все содержимое шкатулки, прежде чем я отыскала его тонкий и тусклый ободок. Металл был успокаивающе теплым.
        Сначала мне показалось, что я опоздала - или они и вовсе исчезли, обернувшись светом, или птицами, или ветром, но вдалеке, у старого поля, блеснуло серебро, словно луна отразилась в темной глади озера, и я бросилась туда. В кобальтовой летней ночи сияние Маргарет виделось издалека, и я спешила за ней, как за путеводной звездой, больше всего боясь потерять ее из виду - навеки.
        О том, что добрые соседи в злой шутке могут завести меня обманным огоньком в чащобу, я старалась не думать.
        Чертополох и сорные травы цеплялись за подол платья, и я заткнула его за пояс, бесстыдно обнажая ноги. Шиповник и ежевика на опушке безжалостно впивались в кожу, оставляя набухающие кровью полосы, корни арками выныривали из прошлогодней листвы, норовя подсечь ноги, и тонкие ветви хлестали по лицу, оплеухами обжигая кожу. Пот катил с меня градом, а сердце грохотало так сильно, что за шумом крови в ушах я уже не различала звуков леса.
        Должно быть, ветки громко трещали под моими ногами и я медведем ломилась сквозь лес, ведь никто и никогда не учил меня ходить скрытно, и хоть и пыталась я не спускать глаз с далекого серебряного мерцания Маргарет, все же потеряла ее из виду. Незнакомые деревья высились вокруг, лениво покачивали ветвями в ночном безветрии, и едва различимый шепот плыл среди них. Дыхание с хрипом вырывалось из груди, остывающий пот холодил кожу, жглись и зудели царапины.
        Небо над головой было чернее самой черноты, и редкие звезды сияли колко и зло.
        В тот момент не было ни страха, ни отчаяния - видать, так громко колотилось сердце, что я не слышала их отравленного шепота. Не было обратного пути, да и возвращаться проигравшей мне претило. И тогда я стянула кольцо, стиснула его во влажной ладони и закрыла глаза. Тьма под веками была куда мягче и светлее лесной темноты.
        Трижды я повернулась противосолонь, трижды позвала сестру, поддавшись наитию, и когда почудился мне далекий отзвук, медленно, шаг за шагом, пошла в ту сторону. И ветки больше не цепляли меня, и корни не путались в ногах, словно стала я желанной гостьей и шла не сквозь лес древний и незнакомый, а по родному саду, где дороги все знала наперечет.
        Тьма под веками посветлела, распалась на сумерки и тени, на искры и силуэты, словно зрению уже ничто не было помехой. Деревья вздымались к небу тонкими свечами, незримый вихрь подхватывал палые листья и закручивал вокруг меня, и в их шелесте я различала голос, но не могла понять слов. Тонкие изящные фигуры выныривали из сумерек, шли рядом, а потом безмолвно исчезали, одаривая напоследок прикосновениями ласковыми и прохладными, как поцелуи морского ветра.
        Что-то подсказывало мне, что глаз лучше не открывать.
        Темная фигура выросла передо мной: высокая тень, чернота в темноте, жуткая, подавляющая - и в то же время прекрасная. И рядом с нею - только руку протянуть - сияющий абрис, тонкий и светлый, словно белая свеча в темноте. И то, что вело меня через лес, вело к нему.
        Тихий серебристый смешок, мягкие ладони, скользнувшие по волосам, по щеке, легкий запах полевых цветов.
        Маргарет.
        Я все же открыла глаза.
        Две ольхи росли передо мной - старая, со стволом кряжистым и черным, и молодая, тонкая, изящная, невыразимо хрупкая. И пусть лето полыхало в самом своем разгаре, меж нежных листьев покачивались светлые сережки цветов. Молодая ольха тянулась к старой, но ветви ее были еще слишком коротки - немало лет пройдет, прежде чем вырастет она и сплетется в вышине с черной ольхой в вечных объятиях.
        Я коснулась ее ствола, и кора была теплой, как кожа, в шелесте листьев мне слышалось утешение, но все это было обманом, самообманом усталого путника. Обессиленно я опустилась к ее корням, обняла тонкий ствол, словно это и была моя сестра, прижалась к нему щекой.
        А потом взгляд мой упал на нечто белое, проглядывающее из земли. Нет, я не хотела знать, что это, не хотела видеть, понимая, что ничего мне не принесет удовлетворенное любопытство, кроме боли, но пальцы сами собой коснулись земли, смахнули прелые листья, принялись оглаживать и очищать эти то ли камни, то ли…
        Кости.
        Тонкие белые кости, на которых росла молодая ольха.
        Догадка была столь страшна, что я отказывалась верить в нее. Надо было зажмуриться и заткнуть уши и броситься прочь, и твердить себе, что с Маргарет все в порядке, что Маргарет жива, я же видела ее, говорила с нею!.. Но руки сами раскапывали кости, ногти впивались в землю, расшвыривая в стороны мелкие камни, пока я не увидела тонкий, почерневший от времени браслет. Старый браслет с мелкими колючими гранатами, который Маргарет никогда не снимала.
        Теплые ладони легли на плечи.
        - Я так не хотела, чтоб ты узнала.
        С трудом поднявшись на ноги, я обернулась к ней. Мерцающая Маргарет смотрела на меня виновато и грустно.
        - Как же так, Маргарет… - Губы не слушались меня и дрожали, голос трепетал, как крошечное птичье сердечко. - Ты мертва… ты не можешь быть мертва…
        Нежными пальцами она коснулась моей щеки, вытерла слезы - я и сама не заметила, что плачу, - и прикосновение было настоящим, таким же, как если бы меня коснулся живой человек, а не призрак.
        - Я не мертва, - и все же печаль звучала в ее голосе, - я просто… другая. Прошу, Джанет, не стоит горевать по мне! Это моя судьба и мой выбор, и другого я не желаю.
        Ветер стих, и ни шелеста, ни вздоха не было вокруг, под сенью крон звучали только наши голоса. Черная ольха замерла недвижимо, и крупные ее листья не колыхались в сонном оцепенении. Я оглянулась на нее, и внезапная догадка ледяной иглой кольнула сердце.
        Черная ольха. Ольховый король.
        - Они и тебя обманули… - в обессиленном отчаянии прошептала я.
        - Джанет! - Маргарет схватила меня за плечи, развернула к себе, заглядывая в глаза. - Послушай же, что я говорю! Разве ты забыла: я больше не могу лгать, а значит, слова мои правда…
        - Или то, что ты сама считаешь за правду!
        Маргарет обняла меня, оплела руками, прижалась к груди, и я затихла, чувствуя, как колотится ее сердце.
        - Я встретила его в год, когда Элизабет не отнесла яблоки к лесу. Тогда я искала хоть кого-то из фейри, чтоб упросить их не наказывать ее, ведь не со зла она так поступила. Но я никого не находила, только все дальше и дальше забиралась в лес, пока однажды не заблудилась. Ох, Джанет, в лесу так страшно - особенно в осеннем лесу… по доброй воле я бы, наверное, и под сень его не зашла… Наверное, тогда я пересекла завесу чар, что разделяет наши миры, и не могла выбраться обратно. К ночи я совсем замерзла и разрыдалась - и он пришел меня утешить. Он был добр и чуток ко мне, успокоил и вывел назад, к дому. А потом я пришла снова.
        Она отстранилась, заглядывая мне в глаза:
        - Фейри не всегда обманывают, Джанет. И шутки их не всегда злы. - Она стиснула мои плечи, словно боялась, что я вывернусь из ее рук и убегу. Но разве могла я бежать от нее? - Я приходила к нему и пела, а он рассказывал сказки и легенды о том, какой была Альбрия, пока люди не приплыли сюда. Он принес мне земляники, слаще кладбищенской, и сказал, что я смогу, как подменыш, жить в обоих мирах. И сказал, что никогда не зачаровывал меня - ни разум, ни чувства.
        - Значит, ты могла остаться?
        Она вздрогнула и отвела взгляд. Голос ее сделался виноватым:
        - Ты была королевой. Ты писала о таких чудесах, звала к себе, но… я не хотела его покидать. А оставаться под одной крышей с Элизабет было невыносимо. Каждый день, проведенный с нею, мне казалось, что я умираю или схожу с ума. И потому я выбрала навсегда уйти к нему.
        Я оглянулась на кости, призрачно белеющие среди разрытой земли, и прикосновение рук сестры показалось особенно вещным и настоящим. Всем сердцем я хотела поверить ее словам, но старый, вросший в нутро, пропитавший кровь страх держал меня цепко, шептал, что все закончится слезами и мучением, что не могут фейри любить, не причиняя боли, что счастье Маргарет обернется горем…
        Я запретила себе думать об этом. Я запретила себе бояться.
        Даже в самых потаенных мыслях моих Маргарет останется счастливой.
        Я обхватила ее лицо, нежное, мерцающее, как самый прекрасный ночной цветок, спросила тихо:
        - Я прошу, ответь прямо всего на один вопрос: ты живая?
        Она улыбнулась, светло и чисто, вытирая с моих щек последние слезы:
        - Я живая. Не живой человек - но живая фейри. И останусь такой до самой смерти Альбрии.
        - Я боялась, что потеряла тебя. Что это и есть наказание за нарушенный договор.
        Далекий отголосок страха отразился в ярких ее глазах, и холодом повеяло меж нами, словно из разверстой могилы.
        - Нет, это не наказание, и мертвый сад - тоже не наказание. Оно… страшнее и час его еще не настал. - Она вздрогнула и сжалась, как от порыва ледяного ветра, и я притянула ее в объятия, проклиная свой язык. Что стоило промолчать? - Но скоро настанет.
        - Я справлюсь и с этим.
        Минуту мы стояли в тишине, и тепло медленно возвращалось, окутывало нас, отгораживая от целого мира, чьим бы он ни был - человечьим ли, дивным ли. Одною тайной стало меньше, и тень ее стекла с моего сердца, и дышать стало легче.
        - Пойдем, я тебя провожу, - наконец отстранилась Маргарет, - чтобы не блуждать тебе по нашим тропам триста лет и три года. К тому же, - лукавые искорки вспыхнули в ее глазах, - ты так исцарапана, что кровью всех подруг мне распугала. Даже мне, признаться, рядом с тобою неуютно.
        5
        Она оставила меня она опушке - обняла порывисто и поцеловала в лоб, долго вглядывалась в лицо, словно хотела сказать что-то, предупредить… но так и не решилась.
        Над поместьем слабо разгорался рассвет, нежно-розовый и прозрачный. Дыхание вырывалось изо рта паром, над землей поднимался мягкий туман, и я зябко ежилась в тонком летнем платье. С каких это пор в июне такие стылые рассветы?
        Поместье выглядело заброшенным - ни дым не курился над печными трубами, ни огонька не мелькало в окнах. Недоброе предчувствие коснулось сердца - уж не вывела ли меня Маргарет все же много лет спустя?
        Медленно, настороженно я поднялась на крыльцо, толкнула дверь, и она отворилась без скрипа. В холле пахло не затхлостью и пылью, а сухими травами и воском, словно день за днем здесь жгли свечи и окуривали стены дымом. Что же все-таки произошло?
        - Госпожа моя! - радостный и удивленный вскрик Грайне ножом взрезал сонную тишину дома. - Вы вернулись!
        Она кинулась мне на шею, словно в целом мире не было никого, кто был бы ей дороже, и глаза ее, глубоко запавшие, окруженные тенями на землистом лице, сияли ярко и радостно.
        - Сколько же меня не было? - с ужасом ожидая ответ, спросила я.
        - Три месяца и три дня.
        Я не смогла сдержать нервный смешок. Вряд ли это была шутка Маргарет; наверно, слишком много времени я провела в лесу добрых соседей, чтобы вернуться раньше. Три месяца не испугают того, кто однажды потерял год.
        Не слушая моих возражений, Грайне увлекла меня в спальню, вычесала косы, с оханьем обработала царапины. Дом оживал с рассветом, и вскоре к запахам воска и трав добавился аромат свежего хлеба, и желудок свело от голода - словно и впрямь для меня прошло три месяца, за которые и маковой росинки во рту не было.
        Пока я жадно, одну за другой, проглатывала маленькие круглые булочки, восхитительно мягкие, с хрустящей корочкой, Грайне наполнила ванну горячей водой. От нее тонко пахло цветами, хоть давно уже у меня не было ароматных масел.
        Стоило опуститься в воду, как болью вспыхнули все царапины, и я едва сдержала стон. Ох, и не знала же я, сколь их много! Медленно, очень медленно усталость покидала мышцы, словно не по лесу я шла, а впряженная в плуг поле вспахивала. Грайне скользнула в комнату для омовений, провела ловкими пальцами по волосам, помогая втереть в них мыльный раствор.
        - Ох, госпожа моя, - с жалостью вздохнула она, - что же с вами приключилось, что седины у вас прибавилось?
        В легком замешательстве я коснулась волос. Чувства остались где-то далеко, словно все они слезами скатились на кости Маргарет, и теперь было мне ясно и спокойно. Стоит ли печалиться о молодости и красоте, если не принесли они мне ни радости, ни счастья?
        Хлопнула за спиной дверь, и сквозняк холодом стегнул по влажной коже. Мягкие, вкрадчивые шаги, пристальный взгляд.
        - Сэр, забери вас темные твари, что вы здесь забыли? - возмущенно взвился голос Грайне, и знакомый мягкий смешок был ответом.
        - Я тоже рад тебя видеть, дивная Грайне. - За последней чертой усталости начинаешь чуять тень ее и на других, и потому сразу стало ясно мне, как Деррен изможден, хоть и старался балагурить, как прежде. - Простите за вторжение, королева, но дело мое не терпит отлагательств.
        Наверное, мне стоило оскорбиться или смутиться, прикрыться руками, пусть и стоял он за моей спиной и не видел ничего, кроме влажных, прилипших к шее прядей, но не было уже сил на это. Равнодушие, ледяное, пыльное, как дыхание склепа, обволокло все мои мысли, и желание нежиться в теплой воде оказалось сильнее потребности сохранить лицо.
        - Если вы опять пришли с вопросом о Гвинлледе, то…
        - То самое время заговорить, королева. - Он обошел ванну по кругу и остановился напротив, глядя мне в глаза. Тени лежали на его лице, заросшем небрежной щетиной, и одежда была испятнана грязью и кровью.
        Грайне зашипела разъяренной кошкой, нависла надо мной, словно пытаясь закрыть от чужого взгляда, и лишь мое ласковое прикосновение ее успокоило. В конце концов, мы обе знали, что Деррена больше интересовал мертвец, чем мое тело.
        - И что же изменилось?
        - А вы не знаете? Где же вы были столько времени? - поразился Деррен и без стеснения опустился на влажный пол. - Приготовьтесь, королева, рассказ будет долгим.
        Все началось в столице, на Литу. Сандеранцы давно брезгливо косились на наши храмы и наших жрецов, поджимая губы, стоило упомянуть в молитве Хозяйку Котла или Рогатого Охотника. Они давно втоптали свой мир в пыль и понять не могли, как можно почитать волю, что выше твоей, забыв, что дарит она и надежду, и утешение. В этом году почуяли они, что власть их крепка как никогда, и запретили разжигать костры и собираться у воды, чествуя самую короткую ночь.
        Конечно же, к ним не прислушались, ибо властью оружия нельзя покорить души. На закате, позднем и багряном, вспыхнули огни по берегам Эфендвил, отразились в ее спокойных водах, тысячей искр брызнули в небо. А ближе к полуночи пришли сандеранцы, и тогда вспыхивали уже другие огни и другие искры - из дул их ружей. Грохотали выстрелы, а не барабаны, и чернели в кострах не березовые дрова, а тела жрецов.
        Когда же возмущенный народ повалил к дворцу требовать справедливости, король даже не пожелал никого выслушать.
        - Уже не узнать, кто тогда вспомнил про Гвинлледа. К счастью, - глаза Деррена вспыхнули такой ненавистью, что ясно становилось, что ни о каком «счастье» речи ни шло, - всего лишь вспомнили о нем, всего лишь сравнили Его Проклятое величество с королем - ведьминым отродьем, да и не в пользу первого. Но этого оказалось достаточно, чтоб Рэндалл взбеленился.
        Деррен опустил голову и долго молчал, словно не мог найти верных слов, чтоб описать случившееся, и молчание его было столь красноречиво, что сердце быстрее заколотилось о ребра, и даже в горячей воде стало мне зябко.
        - Меня не было… там, - медленно, через силу произнес Деррен, - но несколько моих людей - были. И только один смог выбраться и рассказать, что, едва король услышал имя Гвинлледа, он отдал приказ убить всех, кто собрался перед дворцом. И даже сандеранцы поначалу изумились его жестокости… но никто не стал ему перечить.
        Он вскинул голову, поймал мой взгляд, и жутко было видеть его, веселого и смешливого, с жесткой складкой у рта и кровавым пламенем во взгляде.
        - Кровь течет меж камней Каэдмора, королева, кровь стекает в Эфендвил, и та несет ее к морю. Вспомни, даже в самые темные времена не видела наша страна столько смертей - смертей горожан и мастеровых, стариков и женщин, не воинов. И подумай вот еще о чем, королева: я слышал, что король позволил сандеранцам не скупиться на жестокость, подавляя беспорядки в прочих городах, отдал им на откуп право казнить и миловать. Но потребовал всех, кто поминает Гвинлледа, присылать к нему - ты же догадываешься, ничего хорошего их не ждет. Я не знаю, почему он так ненавидит мальчишку, которого и не видел толком, но ненависть его такова, что готов он отыграться хотя бы на тех, кто его добрым словом вспоминает, раз до самого Гвинлледа добраться не вышло.
        И в этом с Элизабет они похожи, мелькнула неуместная мысль, прекрасная вышла бы пара - безумный король и бессердечная королева.
        - Но рано или поздно, - тихо продолжила я мысль осипшего Деррена, и озноб все сильнее и сильнее сотрясал мое тело, - Рэндалл узнает, что в возвращение Гвинлледа верят. И тогда вопросы он предпочтет задавать мне. На дыбе. Я знаю, к чему ты клонишь, сэр Латимер, знаю, потому что и сама думала об этом - с первого дня, как ты пришел ко мне. И с тех пор я жду, что на моем пороге вслед за тобой явятся и ищейки Рэндалла.
        - Я же говорил, королева, - криво усмехнулся Деррен, - опасаться тебе нечего. Я хожу тропами дивных соседей - и они же скрывают меня и моих людей от глаз короля и его слуг. Но лучше бы тебе все рассказать мне, чем потом - Рэндаллу.
        Глупо было цепляться за этикет, когда все, что мы любили, рухнуло в Аннун, и мы оба откинули его, не сговариваясь.
        Сделав знак Деррену отвернуться, я вышла из остывшей воды, и Грайне обернула меня в полотенце, растерла кожу и волосы, но все равно холод не отступал. Знакомый, стылый могильный холод, который от сердца раскатывался по всему телу, немотой сковывал язык, слабостью - руки и ноги.
        Холод равнодушной йольской ночи, холод железного кольца, холод неотступного страха.
        Мне вновь придется привыкнуть к нему, ибо выбор я уже сделала.
        - Даже если бы я хотела помочь тебе, то нечего бы было тебе сказать, - сказала я, облачившись в чистое домашнее платье. Волосы - темные пряди пополам с седыми - рассыпались по плечам, оставляя на ткани влажные следы. - Маргарет упоминала, что он не погибнет, но уснет, но я помню, как Гвинллед перестал дышать, стал легким и холодным. - Как снег, красоту которого его матери обещали добрые соседи. Но этого я ему не сказала. - Его тело забрала Кейтлин. Спроси тех, кто тебе советует и помогает, им должно быть ведомо, где она.
        Деррен нервно дернул плечами и, не поднимая глаз, прошелся от стены до стены.
        - Откуда дивному народу знать, где искать старую придворную даму?
        - Она из их числа.
        Он оглянулся, и светильники бросили замысловатые тени на его лицо, и в тот миг поняла я ясно и резко, на кого же он похож, кого же напоминает. О, Хозяйка, причудливы и жестоки пути, которые ты нам назначаешь!
        - Но тогда матушка мне сказала бы! Или другие - те, кто все время был со мной! Но они велели искать тебя.
        Тихий, жуткий смешок. Мигнувшие светильники, стон ветра в печной трубе. Шепот за стенами, тысячеголосый, неуловимый - то ли множество голосов, то ли ветер запутался в листьях старых яблонь.
        Голос Грайне - глубокий, звучный, лишенный той хриплой надтреснутости, что оставила в ней хворь:
        - Они все сказали верно.
        И зашлась в тяжелом кашле.

* * *
        - Не стоит так переживать, госпожа моя, - Грайне улыбалась слабо и бледно, но в глазах мерцала добрая насмешка. - Подогретым вином мой кашель не прогнать.
        Теперь сквозь тонкое, серое от болезни лицо горничной проглядывало другое - неуловимо чуждое, хищное, с беззвездными глазами. На пальцы ее я старалась не смотреть. Страха перед ней не было - то ли давно он иссяк, то ли просто не могла я бояться ее, слабую и больную. Только удивлялась: как же могла не замечать все эти годы, как рядом со мною ходила одна из доброго народа, жила под одной крышей, делила один хлеб.
        Это было странно. Это было неправильно.
        Может быть, даже жутко.
        - Я удивлена, Грайне, что ты все еще зовешь меня госпожой. И что ни разу не дала знать, кто ты на самом деле.
        - Ты не задавала прямые вопросы, на которые я не смогла бы солгать. - Она улыбнулась и перевела взгляд на языки пламени в камине. - А госпожой ты была мне и раньше, и госпожой была доброй. Так почему бы и не выказать уважение?
        Я помолчала, внимательно ее разглядывая. Странная хворь не отступила, хоть и мелькнула у меня мысль, что и она была лишь игрой. Но, похоже, что-то отравляло дивную леди, разъедало изнутри, подтачивало силы - потому и человечье лицо Грайне было отмечено печатью болезни.
        - Знать, я угадал в тебе дивную, миледи, - усмехнулся Деррен, подбрасывая поленья в камин, чтоб ни следа осенней промозглости не осталось в гостиной. - Хоть и подумал сперва, что ты, как и я, смешанной крови. Как твое имя?
        - Уже много лет я его лишена. - Она отпила вина и снова закашлялась. - Вы можете и дальше звать меня Грайне. Или Кейтлин. Или - Мейбл. А прочие имена, которыми раньше звалась, я уже позабыла.
        - Так куда ты забрала Гвинлледа?
        - Он вправду жив?
        Голоса, мой и Деррена, слились воедино, и пока я ждала, затаив дыхание, ответа Грайне, сердце едва трепетало, сдавленное тоской. Пусть я боялась Гвинлледа, пусть видела в нем чудовище, но это было мое чудовище, чудовище, которое росло на моих глазах.
        Которое я все равно любила.
        - Он спит. - Грайне тонко улыбнулась, избегая прямого ответа. - И он проснется. Он там, куда никто не вернется.
        Деррен едва ли зубами не скрипнул:
        - Дивная Грайне, неужели я должен упрашивать еще и тебя?
        Она фыркнула, как кошка, и глаза ее, на миг став человечьими, блеснули над краем бокала.
        - Славный рыцарь, - так же ядовито ответила Грайне, - мне лучше вас знать, что время на исходе, но ваша спешка сейчас не имеет смысла. Ведь вы сорветесь с места, едва я укажу, где искать маленького короля!
        - В чем ты меня упрекаешь? В желании ни мгновения не терять, пока безумный король убивает моих друзей?
        Она отставила опустевший бокал, сцепила на коленях тонкие пальцы, и в этот момент от нее повеяло чем-то жутким, напоминая, что перед нами дивная леди, которая жила дольше, чем мы могли бы представить, и была большим, чем мы могли бы увидеть.
        - Мало найти спящего короля, - чуть нараспев произнесла она, прикрыв глаза, - надо его и разбудить. Он там, куда никто не желает возвращаться: одни - потому что забывают без жалости то, что потеряло ценность; другие - потому что место осквернено чужаками. Старая шахта, где когда-то вдосталь было и огня, и железа, давно стоит пустая и остывшая. Он там.
        Деррен вскинулся, и лицо его осветилось улыбкой облегчения. Наконец-то он добился ответов.
        Грайне перевела завораживающий взгляд на меня:
        - Яблоко его отравило, яблоко его и исцелит.
        - Но сад мертв!
        - Договор нарушен, наказание не понесено. - Грайне пожала плечами, улыбка так и цвела на бледных ее губах. - Что же тебя удивляет?
        - Маргарет сказала, что час еще не пришел. - Пальцы дрожали, и я вцепилась в ткань платья, комкая ее на коленях. Грайне продолжала улыбаться, и я знала, что слова ее мне не понравятся.
        - Потому что ты сама выбираешь час. И за наказанием должна прийти сама.
        Нервный смех вырвался против воли. Вот уж воистину, дивным соседям так и не знакома человечья ложь, наглая и прямая!
        - Я могла бы и отказаться? - сквозь смех спросила я и обхватила себя руками за плечи, пытаясь успокоиться, удержать себя и удержать мир, что неумолимо переворачивался калейдоскопом. - И вы бы не мстили?
        Пусть Грайне и улыбалась, но в глазах ее стыла печаль.
        - В том-то и смысл наказаний, что принимать их нужно по своей воле и по своему выбору, в том-то и смысл.
        Смех оборвался резко, словно его вытащили из меня, как шпильку из волос. Я так хотела уберечь Альбрию от бесполезных мучительных смертей - и ничего не вышло. Однажды я выбрала, и выбор мой обернулся ложью - смерть все равно пришла взять урожай обильный и кровавый. И ее не остановить, потакая чужому страху.
        Гвинллед или Рэндалл.
        Выбор меж чудовищем и чудовищем.
        А значит, выбора не было.
        6
        От алтарного камня все так же веяло стылостью, как и много лет назад. Когда-то тень могучих стволов и переплетенных ветвей падала на него, ныне же только терн и шиповник окружали камень, оплетая его колючими лозами, и шипы их белели с угрозой среди тронутых осенней ржавчиной листьев.
        До ограды, которая раньше отделяла сад от пустого поля, со мною шел Деррен.
        - Так боишься, что я сбегу, сэр Латимер?
        - Боюсь, что снова заблудишься на тропах дивных соседей. - Он шутил и улыбался через силу, и по глазам его я видела, как гнетет его любое промедление. О, мне очень хорошо знаком был этот страх. - Защитник из меня дурной, но, может, той капли дивной крови, что течет в моих жилах, хватит, чтобы время не заигралось с нами.
        Я застыла тогда, не в силах сделать ни шага, отвела взгляд. После того как я узнала, чье же сходство мерещилось мне в его чертах, сил смотреть в лицо Деррена не было. Некогда пролитая кровь кислотою жгла руки, и вина, поблекшая, замолчавшая под грузом мелких повседневных дел, вновь обрела голос:
        - Благородством ты весь в своего отца. - Я слышала свой голос будто бы со стороны - вина, горящая во мне, взяла слово, и я могла лишь наблюдать. - Та же прямота и верность своим людям.
        Краем глаза я заметила, как он вздрогнул, словно слова мои когтями разодрали незаживающую рану.
        - Моя мать подменыш. Она пляшет в холмах и говорит с птицами. Поэтому я бастард, и лишь имя ее рода - человечьего или дивного - могу носить. Отец… отец не мог признать меня, хоть и любил.
        Я заставила себя поднять взгляд на Деррена, и колючие слезы обожгли глаза, словно взглянула я на полуденное солнце.
        - Я убила его.
        Лицо его осталось спокойным, словно он всегда это знал. Мы стояли в молчании, и оно сковало нас цепью, не позволяя ни отвести взгляда, ни заговорить об ином. Деррен вздохнул и взял мою ладонь - детской она казалась в его крепкой руке.
        - Я видел его тело, - тихо заговорил он, - я видел рану, что его убила, королева. Прямой и честный удар, что лишь с его позволения можно нанести. Особенно тебе, королева, - руки твои тонки, как ветви ивы.
        - Он винил Гвинлледа. Проклинал его за то, что воинов посылает на бессмысленную смерть.
        - Долг их - умирать за своего короля.
        - О нет. Это долг короля - оберегать свой народ.
        Он почтительно склонил голову:
        - Потому-то Мортимер и увенчал тебя серебряным венцом - ты милосердна и благородна. Обо мне же не беспокойся - я знаю свой долг и буду верным подданным Гвинлледу.
        Я протянула ему кинжал его отца, но он отвел мою ладонь:
        - Раз отец вложил его в твои руки, то пусть так и будет.
        К алтарному камню я подошла одна - невыплаченные долги моей семьи не касались никого, кроме меня. Долго я смотрела на его темную поверхность в бурых потеках, пыталась понять - о чем же думал тот, первый из нашего рода, который пришел сюда и предложил добрым соседям сделку? Что его вело, что терзало? Алчность, жажда быстрой наживы? Тоска по сказочному и несбыточному?
        Или беда тогда нависла над его головой и лишь так ее можно было отвести?
        Не знаю. Не знаю даже, что он пообещал, в чем клялся.
        Но за слова его и чаяния ныне расплачиваться мне.
        Ветви кустарника расступились передо мной, не цепляясь за платье, не жаля кожу, и я коснулась ледяного камня и воззвала:
        - Ольховый король, я пришла понести наказание за договор, что по вине моей семьи нарушен!
        Глупо и дурно чувствовала себя я, выкликая добрых соседей, словно заигравшийся ребенок, что разделить не может сказку и реальность. Долго не происходило ничего, и полуденное солнце, пока еще щедрое на тепло, начало припекать голову. Вдруг потемнело, и повеяло влагой и прохладой глубокой чащи, и огромная тень выросла из-за моей спины. Она накрыла меня и камень, протянулась в сторону леса, словно в единый миг солнце кануло к горизонту.
        К удивлению моему не страх, но облегчение всколыхнулось внутри, и, затаив дыхание, я ждала приговора.
        Шепот ветра и шелест листьев, легкий смех, отрывистые слова:
        - Ты пришла за яблоком.
        Мягкие ладони, легшие на плечи, тонкое, теплое тело, прижавшееся к спине. Вздрагивающий от едва сдерживаемых рыданий голос Маргарет:
        - Мне так жаль, ох, Джанет, мне так жаль…
        Холод, текущий по земле, поднимающийся по ногам - к сердцу.
        - Но наказание…
        - Яблоко - и есть твое наказание, Джанет.
        Снова прояснилось, и солнце обласкало меня теплыми лучами, и тень исчезла в золотом его свете. Остался лишь голос - и холод, уже кольнувший сердце.
        - Твоему предку мы дали ветвь от нашей яблони - и от нее родился ваш сад, сад, прекраснее которого не знала Альбрия. Теперь пришел срок вернуть долг. Отдать вашу ветвь, чтобы наша яблоня принесла плод - самое красное яблоко, что так нужно тебе. Что так нужно мальчишке.
        Словно занавес передо мной разошелся - взгляд, на мгновение затуманившийся слезами, прояснился, и я видела уже иное. Там, где когда-то вздымались корни леса, где кряжистые, старые деревья бросали тень на алтарь, теперь стояла яблоня, одна-единственная яблоня, такая огромная и старая, что я даже не могла представить, сколько же лет ей и как же широко раскинулись ее корни.
        Черной и мертвой стояла она, такой же черной и мертвой, как наш погибший сад, и сердце обливалось кровью, когда я смотрела на нее. Как прекрасна должна она быть, когда цветет, одетая в белое, подобно Хозяйке Котла…
        - Но какую ветвь я должна отдать? - растерянно переспросила я, не сводя глаз с ее ветвей. - Ведь сад погиб, и ни одного дерева не осталось.
        Горше всхлипнула Маргарет, тонкие пальцы ее сильнее стиснули мои плечи. Хотелось обнять ее, утешить - ничего страшного, милая, я справлюсь, я справлюсь, что бы они ни потребовали, - но оборачиваться я не смела. Пусть не было сейчас сил бояться, но инстинкт, такой же древний, как и соседство наше с дивным народом, подсказывал: на Ольхового короля лучше мне не смотреть.
        - Ветвь твоего рода, - ответил он, и давящее присутствие исчезло, вмиг он рассыпался ворохом листьев, и ветер тут же подхватил их, закружил вокруг меня.
        Долго, слишком долго приходило осознание.
        Сердце сбилось с удара, и губы пересохли, слова, что рвались наружу, колючим комком застряли в горле.
        Дурное же наследство оставил нам предок!
        - И почему же все сделки сводятся к крови? - Губы сами собой скривились в жуткой гримасе, едва ли похожей на улыбку.
        Я лелеяла надежду, что лишь кровью все и обойдется.
        Медленно я обошла алтарный камень, приблизилась к яблоне. Кора ее, растрескавшаяся, казалась сухой и мертвой. Несколько зарубок, потемневших от смолы, виднелось у корней, и костью белел срез на нижней ветке.
        Я провела лезвием по ладони и тихо вскрикнула от боли, когда кровь брызнула на корни. Алый ручеек бежал по коже, разбивался о землю, впитывался в нее без остатка. Мне почудилось, что дерево едва слышно вздохнуло, пробуждаясь от долгого забытья. И тогда я снова взрезала кожу.
        Но и этого было мало.
        Когда боль стала нестерпимой и я покачнулась со сдавленным стоном, Деррен обхватил меня за плечи, отвел в сторону, бормоча что-то бессмысленное и утешительное. Он споро перетянул мое запястье чистым носовым платком, и на ткани тут же проступили алые пятна. В стороне, за камнем, там, где чудился мне Ольховый король, стояла Маргарет. От близости открытой крови она трепетала подобно травинке.
        - Прости, - шептала она, - я так не хотела тебе говорить. Я так надеялась, что все обойдется.
        Я утешила ее слабой улыбкой. Милая сестра и сейчас, перешагнув за грань миров, оставалась по-детски наивной. Я не хотела ее разочаровывать.
        Деррен увел меня в дом и там обработал порезы, и я едва сдерживала крики за стиснутыми зубами, когда он промывал раны отваром трав, который принесла Грайне. Огонь кипел в крови и путал мысли, и одна из них возвращалась снова и снова - слишком мало крови я отдала. Нужно еще.
        Моя ладонь до сих пор плохо сжимается из-за старых рубцов, натягивается кожа, и вспыхивает боль, напоминая о тех днях, о тех бесконечных днях, когда я ходила к мертвой яблоне и сидела у ее корней, глядя, как кровь уходит в землю.
        Сначала я растравляла раны на ладони, но скоро поняла, что этого мало. Тогда я стала надрезать вены над сгибом локтя, и Деррен ругался сквозь зубы, накладывая жгуты и останавливая кровотечение. Накатывала слабость, и я долго сидела на земле у корней, задрав голову, наблюдала, как медленно оживает древнее дерево, как наливается соками, как набухают его почки.
        Но октябрь приблизился к половине, и ни листка не появилось на ветвях, ни цветка. На руках моих же живого места не осталось, и, хоть Деррен и раздобыл для меня и свежее мясо, и сочную печень, и красное вино, слабость становилась сильнее. Грайне приносила отвары трав - из шиповника, из красного клевера, из крапивы, щедро сдобренные чарами, но и они помогали мало.
        В день, когда первый листок распустился на нижней ветви и сразу же под моим взглядом увял, я разрыдалась, и слезы куда щедрее увлажнили землю, чем кровь. Дикий, отчаянный ужас накатил на меня тогда - что я так и останусь, холодная, обескровленная, под корнями дерева, что так и не смогу ничего исправить, никому помочь.
        Что смерть моя будет напрасна.
        Когда высохли слезы и под повязкой скрылся порез, рядом со мной опустилась Маргарет.
        - Джанет, ты же понимаешь и сама, что этого мало.
        Я не отвечала. Зачем тратить слова на то, что и так очевидно?
        - Наша семья должна вернуть свою ветвь, - тихо продолжила она, не глядя в мою сторону. - Боюсь, договор требует жизни, а не крови. Жизни одной из нас.
        Знал ли наш предок, что обещает убить ребенка, если нарушит договор? Тогда меня это волновало мало, а удивляло еще меньше. Древние нравы нашего народа были не менее жестоки, чем законы.
        - Я… я уже не могу. - Она сдавленно всхлипнула, и сверкающие слезы побежали по ее щекам. - Прости, о, прости меня! Он знал, что я могу умереть в расплату, знал и потому предложил мне стать одной из них - чтоб оградить от договора, чтоб защитить.
        - Это хорошо, Маргарет. - Каждое слово требовало огромных сил, но слезы сестры разрывали мне сердце, и я не могла ее не утешить. - Он поступил правильно. Не ты должна расплачиваться за наши ошибки.
        Она замолчала. Даже дыхания ее не было слышно, и если б я закрыла глаза, то и вовсе могла бы подумать, что осталась одна.
        - Но и ты не должна.
        Она обернулась, и глаза ее впервые сделались темны, как море в бурю, а губы сжались в тонкую линию.
        - Элизабет нарушила договор.
        Я прикрыла глаза: усталость накатывала волна за волной, утаскивая меня все глубже и глубже в темноту и покой забвения.
        - Ты никогда ее не любила. Но я ошибок сделала не меньше. Пусть яблоко растет из моей крови - разбудить Гвинлледа смогут и без меня.
        А я отдохну - в темноте и тишине, где не будет ни страхов, ни сомнений, ни сожалений, ни выпивающей последние силы вины.
        - Нет! - Она встряхнула меня, и от ее прикосновения боль молнией прошила мое тело. Распахнув глаза, я встретила ее взгляд, и ужас плескался в нем. - Нет… Нет, пожалуйста, даже не думай. Так будет хуже.
        Я долго смотрела в лицо ее, в потемневшие глаза, и молчала, не спрашивая ни о чем. Тогда я знала и верила в одно - она теперь дивной крови, а значит, не может лгать.
        - Хорошо. - Разговор отнял последние силы, и темные точки мельтешили перед глазами. - Пусть будет Элизабет.
        Я никогда не любила выносить приговоры.
        7
        Грайне гладила меня по волосам и шептала:
        - Ты все решила правильно. Ты нужна нам - ведь если Гвинллед кого и послушает, то только тебя.
        Три дня я лежала без сил, сломленная своим же решением. Деррен отбыл, унес тайными тропами послание сестре с просьбой о приезде - почти слово в слово повторяющее то, что она прислала мне когда-то.
        «…Я прошу тебя не как министра, но как сестру - приди ко мне, ибо от этого зависит то, что важно для меня, важно для нас обеих…»
        Я надеялась, она придет. Грайне вплела в мои слова чары, подавляющие волю, Деррен обещал, что Элизабет получит письмо еще до исхода недели. Мне оставалось только ждать - ненавидеть и изводить себя несбыточными планами все изменить. От мыслей, что кровь сестры запятнает мои руки, становилось тошно.
        Сколько крови ты просишь, Альбрия, словно и сама ты плод, что лишь из крови вырастает?
        Элизабет и вправду приехала - и снова не одна. Солдаты, что сопровождали ее, были мрачны, как море перед бурей, и в этот раз было их куда больше.
        - Дороги не спокойны, - поморщилась она, когда я проводила ее в трапезную, к накрытому столу. - Мятежники совсем лишились страха, и я подозреваю, что кто-то поддерживает их. Его величество считает, что это Гилбрейты… и не желает слушать меня, что им такая затея не по карману. Уже не по карману.
        О Рэндалле она говорила с раздражением, даже не пытаясь это скрыть. Блюда на столе она окинула равнодушным взглядом и потянулась к нарезанной дольками груше, самому сладкому десерту, который ныне мы могли себе позволить. Для хозяйки старая кухарка расстаралась: запекла речную рыбу в сметане, потушила кролика с овощами и травами, испекла хлеб, пышный и ароматный, вкуснее, чем на Ламмас. Нынешняя трапеза была для нас праздником - и жуть пробирала, что предназначалось ей стать поминальной.
        - И кто же, по-твоему, им помогает?
        Она остро взглянула на меня поверх тарелок и графинов:
        - Тебе и впрямь это интересно?
        - Нет, - честно ответила я, и она успокоилась, снова начала лениво изучать предложенные блюда. Неужели подумала, что я вызнать у нее что-то пытаюсь?
        - И они к тебе не приходили? - Грайне, двигаясь плавно и грациозно, наполнила наши кубки вином, но Элизабет даже не взглянула в ее сторону. - Свергнутая королева - ценный союзник для тех, кто жаждет власти.
        - Ценный? - Я рассмеялась и отпила вина. - Оглянись, Элизабет, все что у меня есть - есть только по твоей милости! Будь я кому-то нужна, уж верно он дал бы знать о себе ранее.
        - Может, и дал. - Сестра холодно улыбнулась, отщипнула кусочек от горбушки, покатала в пальцах. - Неужели тебя не удивляло, что вовсе ты не получала писем? Неужели думаешь, что никто не расточал обещаний, лишь бы тебя заполучить?
        Вдоволь налюбовавшись на мое удивленное лицо, Элизабет кинула в рот хлебный мякиш и с мрачным удовлетворением сказала:
        - Что ж, если так - то ты еще более дурная королева, чем я думала. И не зря я тебя берегла: ты так наивна, что не смогла бы себя защитить, когда стала бы таким союзникам бесполезна.
        В легком замешательстве я смотрела на нее и не верила своим глазам.
        - Ты и впрямь считаешь это защитой?
        - А разве нет? Я забочусь, чтоб никто не докучал тебе, чтоб ты жила, сыта и спокойна, не ввязываясь больше в политику, где стать могла бы лишь разменной монетой, не более.
        К вину она так и не притронулась, и я нахмурилась против воли. В голове слегка шумело - пусть Грайне заранее дала мне нужный отвар, сонное зелье все равно начинало действовать. Но куда больше Элизабет меня беспокоила ее свита - слишком их много было, хватит ли у Грайне зелья на всех? Если нет, то как управиться с ними?
        Разве что Деррен что-то придумает, я - уже не могла.
        - Что ж. - Элизабет слегка расслабилась, потянулась к мясу, пока оно не остыло. - Ты, похоже, и впрямь с мятежниками не связана, и меня это радует. Хоть на это тебе ума хватило. Тогда зачем ты меня звала?
        - А ты ехала, думая, что я в ловушку тебя заманиваю? - Губы дрогнули в кривой улыбке. О сестра, знала б ты, как правдивы твои подозрения!
        - Ловушка? Ты мило шутишь, Джанет, но я же знаю, что на такое ты не способна - тем более в одиночку. - Она пожала плечами и слизнула подливку с губ. Наконец потянулась к вину. Я закрыла глаза, чтоб не видеть, как она пьет отраву, чтоб не выдать себя звериной тоской. - Мои соглядатаи заметили с полгода назад, как шныряют в округе странные оборванцы, но о них давно не было вестей.
        Отставив кубок, она посерьезнела, снова схватилась за хлеб.
        - Тебе стоит быть осторожней, сестра. - Голос ее сделался напряжен. - Твое письмо пришло удивительно… не вовремя. Подозрительность короля питает что угодно, даже ветер с моря, а едва ему доложили, что ты ищешь со мною встречи… Он велел привезти тебя, Джанет. Ты догадываешься сама - не для милой беседы. Он пока прислушивается к моему мнению, и я заступлюсь за тебя, но прошу - будь осторожна в словах и забудь дурные шутки. Никто над ними уже не посмеется.
        Жар хлынул к щекам и сжал горло. Она берегла меня - как умела, а я… чем я собиралась ей отплатить?
        Из нас троих я оказалась самой дурной сестрой, и тошно было это осознавать.
        И когда я вспоминаю о том вечере, тошнота и по сей день не проходит.
        Она все же заметила, что я не в себе, улыбнулась покровительственно:
        - Не бойся так, Джанет. Я не позволю, чтоб Рэндалл тебя…
        Грохот и низкий, сдавленный стон прервали ее слова, и она вскочила, бросилась к дверям, но, едва сделав шаг, пошатнулась и опустилась на пол. Распахнулась дверь, и из коридора ввалился сандеранец, серый, с розоватой пеной на губах и побелевшими глазами:
        - Г… госп-пожа… п-пред…
        Он не договорил, свалился рядом с Элизабет, забился умирающей рыбой, булькая и хрипя, а в открытые двери вслед за ним тянулся мерзостный запах рвоты, крови и смерти.
        Ноги и меня держали плохо, но совсем не прикасаться к вину было бы подозрительно. Я опустилась рядом с сестрой, обняла ее дрожащими руками. Сердце колотилось так быстро и больно, что я надеялась малодушно, что оно не выдержит и последний удар нанесу не я.
        - Прости, - прошептала едва слышно. - Так надо.
        Сон быстро ее утягивал, пеленая слабостью, и я держала ее в объятиях, смотрела в ее меркнущие глаза, пока они не закрылись.
        До сих пор мне снится это в кошмарах, как она смотрит на меня - не с ненавистью, не со страхом, о нет.
        С уважением.
        Потому что я наконец ее переиграла.
        Не помню, сколько времени прошло - хлопали двери, раздавались шаги, но я сидела рядом с Элизабет и, казалось, сама засыпаю вслед за нею. Граница меж сном и явью истончилась, и рядом ходили Грайне и матушка и вели долгий спор о порядке в доме, старых договорах и вырезанных сердцах.
        Меня тряхнули за плечи, перед глазами вспыхнул огонек, и я вскрикнула, отстраняясь, пряча лицо за вскинутой ладонью. Словно куклу, меня поставили на ноги, впихнули в руки чашку с водой такой ледяной, что тут же свело зубы и начал колотить озноб.
        - Если бы я не видела, как ты пила противоядие, госпожа, - лукаво улыбалась Грайне, забирая кружку из сведенных холодом пальцев, - решила бы, что из чувства вины ты захотела последовать за сестрой. Как легко на тебя влияют зелья - легче, чем на простых людей.
        Она легко подхватила Элизабет на руки, словно та и вовсе ничего не весила.
        - Идем, не будем время терять. Придется справляться самим - Деррен занят, помогает сандеранцев закапывать.
        Во дворе Грег запрягал в телегу лошадь, что-то тихо шептал ей, гладил по гриве. Она чуяла запах смерти, всхрапывала, недовольно перебирала ногами, но вырваться не пыталась. Чуть в стороне стоял экипаж Элизабет, и кони из него уже были выпряжены и устало склонили головы к поилке.
        Встретив спокойный взгляд конюха, я смутилась и опустила глаза - мне почудился в них укор и осуждение. А может, я сама желала их увидеть.
        Деррен вытащил из дома очередное тело и забросил в телегу, отдышался.
        - О телах не беспокойся, королева. - Он улыбнулся, словно таскал и складывал не трупы с кровавой пеной на губах, а тюки ткани. - Их не найдут. Об их конях я тоже позабочусь - чтоб не заметили их раньше времени.
        Он смотрел на мертвых равнодушно, не видя в них врагов, не видя в них людей, ни гнева, ни жалости не испытывая: к чему гневаться на куст, что дорогу перегородил? Срубить его и сжечь.
        Меня снова начало подташнивать, и я поспешила за Грайне.
        Пусть все закончится. Пусть все это уже закончится.
        Яблоня все так же чернела рядом с алтарным камнем, символом того, что уже ушло безвозвратно, и порождала лишь глухую тоску в сердце. Грайне опустила Элизабет на камень и отошла подальше, туда, где не будет чуять запах крови. Сестра спала, лицо ее было безмятежно - впервые в жизни, и хотела бы я верить, что таким оно останется и в смерти, не исказится в боли и муке.
        С другой стороны от камня склонилась Маргарет, огладила тонкими пальцами лицо сестры, коснулась губами ее лба. Хотелось дотянуться до нее, сжать ее ладонь, ища поддержки, но тяжестью налились мои руки, словно я сама обратилась в камень.
        Когда я занесла над сестрой клинок, никого не оказалось рядом.
        Руки тряслись, и кинжал в них ходил ходуном, пелена слез застила глаза. Отбросить бы его, как змею, обнять Элизабет, и долго рыдать, пока она не проснется, но нет - не было у меня на это права. Однажды я уже выбрала неправильно, и теперь гибли те, кого я жаждала спасти.
        Лезвие клюнуло Элизабет в грудь, и тут же под острием на ткани распустились кровавые цветы. Камень теплел, требуя больше и больше крови, и уже кинжал вел мои руки, бил и резал, и кровь обжигала пальцы, струилась по ним, каплями срывалась вниз.
        Никогда мне ее не отмыть.
        Тонкими ручейками вопреки всему кровь собиралась и текла с камня к яблоне, ныряла у корней в землю, и теплее становилось вокруг, веяло влажной землей и сладковатым запахом цветов.
        Один за другим проклевывались листья из почек, окутывая ветви зеленым туманом, звездами распускались цветы, крупные и такие белые, что почти светились в сумерках. Яблоня оживала, вздыхала после долгого сна, скрипела, словно потягиваясь, словно пытаясь сбросить оковы, что не давали ей цвести и плодоносить.
        Но снегом слетели на землю лепестки, все меньше и меньше оставалось цветов на ветвях, и ни одной завязи они не оставили после себя. Неужели мало ей? Что я еще должна отдать?!
        Кинжал выпал из ослабевших пальцев, и долго, безумно долго я смотрела, как опадают лепестки на землю. А потом я подхватила тело Элизабет - небывало легкое, усеянное алым жемчугом - и отнесла к корням яблони, положила на землю. Раз мало тебе крови, забирай целиком, но пусть смерть ее напрасной не будет. И земля с треском расступилась, и корни утянули ее вниз, в темноту, оплели в объятиях столь крепких, каких никто не дарил ей в жизни.
        А потом сошлась земля, и следа не осталось от могилы Элизабет.
        А потом осыпались мне на руки последние лепестки, и на месте их остался плод - белый, серебрящийся, словно луна. Он рос, наливался соком - и кровью, - и краснела его кожура, сияя столь ярко, словно внутри яблока полыхало пламя.
        Оно опустилось мне в руки, и я вскрикнула, едва его не выронив, ибо яблоко было горячим и пульсировало, словно живое сердце.
        8
        Месяц серпом прорезал темень, когда я вернулась к дому. Яблоко в руках жгло ладони, но куда сильнее жглись слезы, неостановимо стекающие по щекам. Ноги заплетались, путались в подоле, и только чудом я ни разу не упала. Во дворе меня подхватили, помогли подняться по ступеням, но я не видела кто - слезы пеленой размывали зрение, клокотали в горле, не позволяя вдохнуть.
        Плохо помню, что было потом: меня усадили, лицо отерли прохладным полотенцем, поднесли к губам чашу с отваром, от которого резко пахло мятой, ромашкой и зверобоем. Яблоко я из рук так и не выпустила, и пульсация его слилась воедино с биением моего сердца.
        Рядом звучали голоса, кто-то спорил, грохотали шаги по полу, но я едва отмечала все это. Я все еще была там, у камня, стояла над Элизабет и заставляла себя занести над ней кинжал.
        Даже если, убив ее, я спасла Альбрию, я никогда не смогу себя простить.
        Слезы закончились ближе к полуночи, и тогда же я смогла вновь осознавать окружающий мир. Я сидела в своей спальне, все так же сжимая яблоко, и кровь на моем платье засохла и побурела. В доме стояла тишина - сонная, усталая, в любой момент готовая рассыпаться на звуки.
        Тело задеревенело и слушалось с трудом. Едва удалось разжать пальцы, оставить яблоко поверх покрывала на кровати, чтобы переодеться, и все же я не спускала с него глаз, словно оно могло исчезнуть, если я моргну или отведу взгляд.
        Нет уж, слишком дорого я за него заплатила.
        Грайне и Деррен сидели в гостиной у догорающего камина и шепотом о чем-то спорили. Едва я переступила порог, оба вскинулись мне навстречу, замолчали; одинаковая тревога и участие мерцали в их глазах, что человечьих, что дивных.
        Кровь с половиц была соскоблена до белого дерева.
        - В порядке ли ты, королева? - Деррен вскочил и отодвинул мне кресло. - Нам уже пора выдвигаться в путь. Твою сестру не сегодня-завтра хватятся, и нужно успеть уйти как можно дальше.
        - А слуги? - Поместье притихло, из распахнутых на веранду дверей сквозило, а еда на столе давно остыла и заветрилась. Словно больше и не было никого в доме, кроме нас троих. - Если Элизабет будут искать здесь, то их допросят… и вряд ли они это переживут.
        - Не переживай. - Грайне коснулась моей ладони. - Я убедила их разойтись, у всех есть родичи в окрестных селениях. Болтать они не будут - сегодняшний день они даже не вспомнят.
        - Не странной ли покажется такая забывчивость?
        - Мы сожжем поместье, королева, и слуги не вспомнят ничего, кроме пожара, - тихо сказал Деррен, и я чувствовала его испытующий взгляд. - Оставим внутри несколько тел сандеранцев, быстро их опознать не смогут.
        После его слов я ощутила запах, легкий, едва уловимый, сладковатый - запах смерти и разложения. Последним беспомощным взглядом обвела стены и сама поразилась, насколько же незаметно все вокруг постарело и износилось: выцвели узорные обои, трещины надломили рамы картин, рассохлось дерево панелей.
        Не было жаль сжигать дом - теперь, когда не осталось ни семьи, ни сада, к чему за него цепляться?
        - Хорошо. Уйдем скорее. Пусть уже все закончится.
        Грайне поднялась первой:
        - Я буду сопровождать вас, госпожа.
        - Дивная Грайне, - устало вздохнул Деррен, - неужели все мои доводы ты и слушать не стала? - Обернувшись ко мне, он пояснил: - Я умоляю дивную госпожу отправиться к моему воинству с вестями - если скоро вернется Гвинллед, они должны быть готовы выступать. Но она не хочет покидать тебя, твердит, что это ее долг как горничной…
        Он раздраженно выдохнул и махнул рукой. Разве может леди из холмов так трепетно относиться к службе у людей? Разве это для нее не игра?
        - Я не могу покинуть свою госпожу, - снова повторила Грайне, а значит, это было правдой. Она склонила голову в мою сторону: - Только если ты прогонишь меня… либо после твоей смерти.
        Я встретила ее черный беззвездный взгляд и тихо уточнила:
        - Потому что таково твое наказание?
        Удивление мелькнуло в ее глазах, а может, лишь высверк гаснущего пламени в них отразился, и она улыбнулась невесело:
        - Ты права, госпожа. Но это - не единственная причина. А собирать свое воинство сэру Латимеру сподручнее будет самому.
        Деррен только зубами скрипнул.
        Я подошла к Грайне, коснулась руки и заглянула в глаза - в бескрайнюю темноту йольской ночи, где лишь тоскливый ветер выл над бесснежными пустошами.
        - Я прошу, дивная леди, давно лишенная имени, - я и забыла, что голос мой может звучать столь мягко и нежно, - расскажи нам, раз мы твои союзники.
        Она отстранилась, и человечья личина окончательно спала с нее, как падает с плеч легкая полупрозрачная рубашка, обнажая то, что и так за нею угадывалась. Заострились скулы, в чертах лица проступило что-то дикое и звериное. Жуть и красота, сплетенные воедино, блик на беспокойной воде - вот чем она была.
        В улыбке мелькнули острые зубы - то ли насмешка, то ли угроза.
        - Как пожелаешь, госпожа, я расскажу - но только тебе. Мы должны пойти вместе - ведь нам обеим есть что вернуть Гвинлледу. Прости, благородный сэр, - она грустно улыбнулась Деррену, - но тебе и правда лучше отправиться к своим воинам, когда закончишь с пожаром. Тебе не стоит видеть мальчика, когда он только проснется.
        Я кивнула - о, я прекрасно помнила, как дивная леди еще в облике Кейтлин боялась того, во что превращался Гвинллед. Она боялась его и сейчас, боялась, что проснется не спаситель Альбрии, а ее погибель.
        Но что-то вынудило ее помогать Деррену в его сумасбродном плане, спешить, беспрекословно выполнять наши просьбы, ничего не требуя взамен - словно то, что могут сотворить с Альбрией сандеранцы, куда страшнее обиженного мальчишки, способного вызвать бурю.
        Снова вспомнились сны о земляном масле, и черная пленка на воде и земле, и голод, и смерть.
        Даже страшнейший из добрых соседей будет лучше… этого.
        Деррен подошел к нам, хмурясь и кусая губы:
        - Ты хочешь повести ее дивными тропами? Не боишься, что вы потеряете еще три месяца?
        - Не переживай, сил мне хватит, чтоб укротить время.
        Он отрывисто кивнул ей и поклонился мне:
        - Пусть Хозяйка одарит тебя удачей, королева. - Он был серьезен и напряжен, и в этот миг особенно сильно напоминал лорда Родерика.
        - Пусть Охотник поразит твоих врагов, - эхом откликнулась я и сжала его ладонь. - Будь осторожен, возможно, соглядатаи Элизабет и короля все еще следят за окрестностями.
        - О нем не переживай, - сказала Грайне, когда мы вышли в стылую осеннюю ночь, ясную и ветреную. - Его мать из свиты Ольхового короля, и стоит ему позвать, его встретят и отведут нашими тропами, куда он пожелает.
        - А он сам не боится потерять несколько месяцев?
        Грайне покровительственно улыбнулась, а может, мне показалось в темноте.
        - В нем наша кровь, и потому чары к нему милосердней. Возьми меня за руку, госпожа моя, и ни за что не отпускай ее, что бы тебе ни чудилось.
        Ночь была особенно глубока, когда мы покинули поместье: казалось, рассвет и вовсе не наступит. За спиной медленно разгорался особняк, и я оглянулась напоследок, успела заметить, как неторопливо огонь облизал стены, а потом перекинулся на крышу. В спину пахнуло жаром, и длинные тени протянулись перед нами. Нет, не стоит смотреть, как все рухнет. И без того сердце на части рвет.
        - Ты обещала историю, - напомнила я Грайне, чтобы отвлечься и занять мысли чем-то другим, чтобы не вслушиваться в рев и вой пламени позади.
        Далекие осенние звезды мигнули, стали ниже и ярче, закружились в хороводе вокруг месяца. Пар вырывался изо рта, видимый даже в темноте, и я сильнее прижала к себе заплечную сумку с яблоком. Даже сквозь выделанную кожу оно грело.
        Грайне чуть сильнее сжала мои пальцы. С тихим шелестом смыкались над головой кроны, выше роста вставали кустарники, и шипы их призрачно белели в темноте, но ранить не смели. Огромные папоротники расступались перед нами, открывая тропу из серебристых цветов и редких грибов-гнилушек. Влажно и прело пахло в воздухе, и в то же время - вкусно и спокойно, словно все тревоги остались там, до дивной тропы, а здесь же был только покой, ясный, как остророгий месяц.
        Здесь хотелось остаться: блуждать по тропинкам, дивясь лесным чудесам, смотреться в черные зеркала лесных озер, собирать ежевику, сладкую и блестящую, спать под перешептывание листьев…
        Остаться - а потом выйти к людям через триста лет и три года.
        В другой раз.
        - Начало истории ты знаешь, - тихо заговорила Грайне, - я много раз рассказывала ее Гвинлледу, надеялась, хоть эхо памяти сохранилось в нем и оно отзовется… Но нет, сказка оставалась просто сказкой: первый из Аргейлов убил Белого короля, и фейри навсегда скрылись от людей за пеленой тумана. Их властители сохранили его искру жизни, чары и память, чтобы в самый черный час он мог вернуться к ним - и вернуть им остров. Но правда, как и всегда, немного сложнее…
        Призрачные мотыльки вились вокруг нас, мелькали перед глазами, переливаясь серебром и перламутром, звенели, как натянутая струна, едва тронутая пальцами. Все здесь было - тайны и чары, и слова Грайне наливались магией, рождали в сознании смутные образы и далекие звуки.
        - В те времена меня называли Осоковой королевой, и сердце мое наполняла зависть к братьям и сестрам, чьи владения были краше моих. Обида терзала меня: я верила, что старший наш брат, Белый король, разделил остров несправедливо, и потому я жаждала отыграться. Это я подсказала Аргейлу, как можно убить фир сидх…
        - Железной спицей?
        - Железной спицей, смоченной в вашей крови. Тогда, ослепленная торжеством мести, я не понимала и понимать не хотела, какое преступление совершила против моего народа. Оно открылось мне позднее, когда в своих же землях пришлось нам прятаться от людей, ведь без Белого короля наша власть над Альбрией ослабла. Его чары, что я сохранила, помочь не могли - ни на чей зов они не откликались, оставшись острым осколком в моей груди. И тогда я пришла к Ольховому королю и Королеве-под-холмом, чтобы они судили меня.
        Я не перебивала ее, лишь изредка косилась на тонкий и скорбный профиль, на сведенные брови, искривленные в горькой усмешке губы. Она говорила не потому, что снизошла к моей просьбе, нет, лишь потому, что и сама давно хотела рассказать свою историю.
        А значит, она уже близка к завершению.
        - Они сказали, раз мои владения мне пришлись не по нраву, значит, останутся они без королевы. Так я лишилась имени и могущества. Они сказали: раз человека поставила выше своего народа, так кланяйся ему и дальше. Так на меня легло проклятие вечно служить людям. Они сказали: будет так, пока Белый король не простит тебя. Так вместе с ними я стала искать способ его вернуть.
        Если зависть когда-то и терзала ее, то сейчас в ее голосе и эха темных чувств не осталось. Та, что звалась Грайне, сожалела не о своих потерях, а о своих ошибках.
        И в этом мы с нею были похожи.
        Она остановилась, до боли сжала мою ладонь, взглянула в глаза:
        - Это я подсказала твоему предку, как одним договором поправить дела - и Ольховый король заполучил жизнь того, в ком есть кровь Аргейла, чтоб взрастить на ней яблоко, которое вернет Белому королю его память. Это я надоумила Элеанор искать помощи в холмах - и Королева-под-холмом вложила в ее чрево искру жизни Белого короля. Долго, слишком долго мы выплетали этот узор, чтоб все сошлось воедино, чтобы брат наш вернулся потомком Аргейла и занял его престол. Чтобы старая его клятва, данная людям, утратила силу. Чтобы Альбрия снова стала нашей.
        Мне стоило догадаться - давно еще, когда я услышала старую легенду, которую из теней шептал голос Кейтлин.
        - Я всегда думала, что он подменыш, хоть молоко и не скисало рядом с ним.
        - Нет, и никогда им не был. Он сын своего отца и внук своего деда. Он Аргейл по крови и по рождению.
        - Почему же было сразу не вернуть ему память и чары?
        - Я видела, как он рос - как и ты. - Нежная улыбка коснулась ее губ. - Я шептала ему сказки - как и ты. Но мы обе не смогли дать ему то, что хотел он больше всего, - любви. Да, мы вернули Белого короля - но вернули другим. Даже самое светлое и благородное сердце может обезобразить смерть. Мы боялись его… я боялась его. Боялась, что он меня не простит.
        Она смотрела сквозь меня, словно мимо нее текли воспоминания, раз за разом не позволяя ей выбраться из их потока.
        - А сейчас у нас просто нет выбора.
        - Да, - она на мгновение прикрыла глаза, вновь возвращая лукавую усмешку Грайне, - сейчас просто нет выбора.
        Узкий месяц дивных троп смеялся над нами с небес, и звезды звенели ему в унисон.
        9
        К шахте пришлось идти по обычной дороге, спотыкаясь на колдобинах и запинаясь о вывороченные камни. Здесь давно не ездили - наверное, с тех пор, как шахту закрыли. Воздух все еще был полон горького и масляного запаха, чуть в стороне темнели остовы домов: то, что не разобрали рачительные сандеранцы, растащили селяне.
        Дивный народ терял здесь силы, и уже Грайне опиралась на меня, бледнея с каждым шагом. Когда ей надоели мои взволнованные взгляды, она усмехнулась посеревшими губами:
        - Обо мне не беспокойся, я уже была здесь раньше - когда принесла его сюда. Должна сказать, тогда мне было гораздо гаже.
        От железной дороги остались только следы щебеночной насыпи и гнилые доски, сваленные в стороне. В сером свете пасмурного утра все казалось усыпанным пеплом, и только вход в шахту чернел среди холмов хищным зевом.
        Я разожгла свечи в светильнике, который Деррен предусмотрительно вручил мне в последний момент. На дивных тропах в нем не было нужды - нас щедро дарили сиянием и месяц, и светлячки, и грибы-гнилушки, но вряд ли хоть искра найдется внутри шахт, а надеяться на Грайне не приходилось - она и так уже едва шла.
        В блеклом и маленьком круге света маслянисто поблескивала вода, с тихим шелестом сбегал по стенам песок. Потревоженная тишина цеплялась за нас, ватой забивалась в уши, и шум крови звучал громче шагов. Время от времени мне чудились стоны, далекие и низкие, от которых сжималось нутро - словно сама земля тихо выла от бесконечной боли.
        Затхло, сыро и студено. Хорошее же место отыскала Грайне для усыпальницы своего короля!
        - Здесь нужно спуститься. - Она потянула меня в сторону, и там, где до этого был гладкий серый камень, проявилась черная расщелина.
        Огоньки свечей затрепетали и съежились, почти не давая света, и пробираться пришлось на ощупь. Первой шла Грайне, предупреждая, где стоит пригнуться, а где пол ступенями уходит вниз.
        Свежий, холодный и удивительно вкусный воздух ударил в лицо, и мы вышли в просторную пещеру, стены и свод которой щедро усыпали друзы кристаллов - синие, алые, прозрачные. Свечи разгорелись с новой силой, их огоньки множились в разноцветных гранях камней. Посреди пещеры, на мелком сверкающем крошеве, лежал Гвинллед.
        Я сглотнула и застыла, забыв, как дышать.
        Хотелось броситься ему на грудь, умоляя о прощении.
        Хотелось развернуться и уйти прочь, пока я снова все не испортила.
        Хотелось хоть раз в жизни сделать все правильно.
        Я опустилась рядом с ним на колени, и даже сквозь ткань камешки больно впились в кожу. Светильник поставила у него в голове, и тени легли на его лицо - тонкое, повзрослевшее, усталое, словно не спал он в каменной тишине пять лет, а каждую смерть, каждую беду делил с Альбрией.
        Откуда мне знать? Может, так оно и было.
        Я помнила его подростком, нескладным, вытянувшимся, неуклюжим, теперь же передо мной лежал юноша, и длинные пряди черных его волос стекали на землю. Ладонь словно против воли коснулась его скул, нежно погладила. Бедный мой мальчик…
        Я все еще видела в нем чудовище, но теперь уже знала - чудовища куда страшнее прячутся под человечьей кожей.
        Яблоко теперь жглось даже сквозь сумку. Я вытащила его, и мое сердце отозвалось на его пульсацию, быструю и суматошную, как скачка сквозь бурю. Оно горело в моих руках, бросало алые отблески вокруг, так и манило впиться в него зубами, оно ведь должно быть чудесней и слаще всего, что я пробовала раньше…
        Кровь Элизабет давно отмылась с кожи, но я все равно видела алые пятна на пальцах, как некогда - яблочный сок. И наваждение отступило.
        Я прижала яблоко к губам Гвинлледа, приподняла ему голову, и гладкие пряди волос тут же змеями захлестнули мое запястье. Не знаю, почему я думала, что даже сквозь сон он сможет укусить его, напиться сладкого его сока? Приоткрытые губы скользнули по кожуре, не оставив на ней и следа.
        Напротив в трепетном безмолвии опустилась Грайне, и разноцветные блики тонули в ее глазах. Она ждала, не торопя, не советуя, но под ее беззвездным взглядом пришло понимание, что можно сделать.
        Когда вокруг происходит сказка, стоит следовать ее законам.
        Кожура легко лопнула под моими зубами, тягучий, сладкий сок хлынул в рот, и тут же под закрытыми веками пронеслись обрывки чужих воспоминаний и странных видений, словно скачка Дикой Охоты в небе - то ли видел их, то ли нет, а сердце уже сорвалось с ритма в ожидании чего-то жуткого… и чудесного.
        Белые скалы, взмывающие к низким тучам, пышным и кудлатым, словно овцы, и танец звезд над лугами, и реки, подпевающие одинокому голосу в ночи, и долгая охота среди осеннего золота, и венок из боярышника в рыжих, как само пламя, волосах…
        Небывалая тоска захлестнула меня, сдавила в объятиях столь крепких, что сил на вдох не осталось, и я поспешила прижаться губами к губам Гвинлледа, втолкнуть яблочную мякоть ему в рот, пока грезы не захватили меня, не закружили в хороводе до потери себя, до потери души и разума.
        Отшатнувшись, я судорожно вдохнула и закашлялась. Надеялась, одного кусочка хватит ему, чтобы пробудиться. Я бы не выдержала это еще раз, хоть воспоминания его и задели меня лишь краем.
        Гвинллед выгнулся дугой, слепо распахнулись глаза, сквозь сжатые губы прорывался кашель. Я подхватила его, помогла сесть, и только тогда встретила его взгляд - пустой, безумный, невидящий. Сколько воспоминаний сейчас толкалось в его разуме, не складываясь в единую картину? Сколько лет безумным калейдоскопом кружилось перед глазами?
        Он медленно повел головой, взгляд его остановился на мне, но остался звериным, жадным, пугающим. Я протянула ему яблоко, и он взял его, точно во сне, не понимая, что это. Только когда он впился в него зубами, я вздохнула - громко и резко, - сама не заметив, что сидела не дыша. Схватилась за светильник, чтоб хоть чем-то занять руки, чтоб не обнять его, сдерживая рыдания. Зачем ему объятия той, что его отравила?
        Разум медленно возвращался в его действия, и он хмурился, осматривался из-под ресниц, и темные глаза мерцали, отражая пламя свечей.
        - Недобрая королева, - сказал он, когда от яблока и огрызка не осталось. Голос его был хриплым после пяти лет колдовского сна. - Ты действительно пришла или снова мне снишься?
        Против воли я опять коснулась его щеки, с улыбкой ласковой и нежной стерла яблочный сок с его губ - прозрачный.
        - Ты больше не спишь… Гвинллед.
        Он дернулся, словно от укола льда, жадно вгляделся в мое лицо, полускрытое тенями, и улыбнулся несмело. Так совершенно по-детски, словно радуясь долгожданной и с трудом заслуженной похвале.
        - Я пришла просить тебя… - Теперь мой голос сорвался в хрип и кашель, с трудом пробивался сквозь сжатое горло, царапал его до боли. - Просить о прощении - для себя и страны.
        Он отвернулся, долго бездумно скользил взглядом по кристаллам, усеявшим стены.
        - Какого прощения ты ищешь, недобрая моя королева, если страну едва не столкнул в горячку кровопролития - я?
        Столь сух и спокоен был его голос, что озноб пробрал меня до костей. Снежно-белая кожа его почти светилась во мраке, и я смотрела на ясно очерченный профиль, на темный плащ волос, на тонкие пальцы, стиснутые на коленях.
        Слов не находилось.
        И тогда я сказала:
        - Позволь я расскажу тебе сказку о юноше, который жил в тихой бухте у самого моря…
        Гвинллед обернулся, удивление мелькнуло на его лице и тут же сменилось озорной улыбкой.
        - И звали его Фионн.
        - Да, ты угадал - его звали Фионн. И отец его, и дед всю жизнь провели у моря, выучили, как угадывать его настроения, как предсказывать бурю. Когда можно спокойно плавать и нырять, когда можно смело рыбачить на просторе, покидая бухту, а когда лучше прятаться в хлипком доме среди скал, куда только в самую яростную бурю долетают пена и брызги. Море было им соседом старым и привычным, но оттого не менее жутким в быстрой смене настроений. И Фионн вслед за родичами впитал почтение и страх вместе с молоком матери, вместе с рыбной похлебкой, вместе с резким соленым ветром. Он знал правила, знал и то, что нарушать их нельзя.
        Я выдохнула и прикрыла глаза. Губы немели, и каждое слово давалось тяжело, и я чувствовала и взгляд Гвинлледа, отстраненный и задумчивый, и взгляд Грайне, полный мрачного ожидания.
        - Знал он и то, кому приносить дары, если слишком долго бушует непогода. Роаны жили под водою, и царство их на дне было куда больше, прекраснее и богаче, чем все королевство людей на острове. Дворцы их были из перламутра и жемчуга, и коралловые леса окружали их. В серебристой шкуре морского зверя ныряли они на глубину, и сбрасывали ее, становясь людьми, когда выходили резвиться на берег. Все моряки знали - не стоит их гневить, ведь одним взглядом роаны способны отнять удачу, а куда ж без удачи в море?
        На этот раз сказка была не о Гвинлледе, нет. На этот раз сказка была обо мне самой. И я тянулась все дальше и дальше в прошлое, и не находила времени, когда бы не боялась добрых соседей.
        - В тот год море хмурилось больше обычного, то затихало ненадолго, то снова бросало пенные валы на берег, и не сходила с горизонта призрачная дымка, сулящая бурю. Фионн знал - если вскоре не выйти в море за рыбой, нечего им будет есть. И тогда он пошел на утес и бросил с него в море резной гребень покойной матери, с которым не расставался в память о ней. Белая рука взмыла из волн и поймала его, и звонкий девичий голосок раскатился над водой. Молодая девица из народа роан заговорила с ним, и взамен чудесного гребня она обещала ему помощь и защиту. Она и вправду неотступно следовала за Фионном в его плавании, и волны не перевернули его ялик, и рыбы косяками шли в его сети. Этлин, назвалась она, и впредь Фионн часто замечал ее, резвящуюся в волнах. Она пленила его сердце, но все же больше в нем было трепета перед дивной возлюбленной. Рядом с ней не мог он не вспоминать все байки старых моряков, все кровавые истории о роанах и предостережения. Фионн боялся ее расстроить, он боялся ее обидеть, он боялся ее… и страх отравлял его душу. Вместе провели они лето и осень, и страх лишь становился сильнее, как
и жажда всегда обладать ею.
        Поймет ли он, что пытаюсь я сказать, за что ищу прощения? Что сказки и суеверия застили мне взгляд, что долго, очень долго я жила в их паутине и не мыслила, что могут они быть не верны. Что видела в нем - не его, а то, что хотела видеть. Что сама сотворила из своей жизни жуткую сказку.
        Захочет ли понять?
        - Когда зима пригнала к побережью отяжелевшие от снега тучи, Этлин вслед за своим народом должна была уйти к другим берегам, которые круглый год омывают теплые течения. Фионн не хотел расставаться с возлюбленной и потому решил хитростью удержать ее рядом. Когда они встретились вместе в последний раз и она заснула на его груди, он отыскал ее скинутую шкуру и спрятал так, чтобы никто вовек не нашел. Она не сможет уплыть, так размышлял он, и не сможет творить чары. Станет обычной женщиной, любить которую легко и просто.
        Давно стоило рассказать эту сказку, сложить из обрывков и осколков, взглянуть со стороны. Может, удалось бы избежать многих бед.
        А может, только эти беды и выковали нас самих.
        - Горе Этлин было глубоко, как море, и столь же страшен был ее гнев. Но ничего она не могла поделать и смирилась, и осталась с Фионном, но на рассвете и закате уходила на утес и плакала, глядя на море. С ужасом Фионн смотрел на дело рук своих, но в еще больший ужас приводила его мысль вернуть Этлин ее шкуру. Ведь тогда к ней вернутся чары и она сможет отомстить. Так и жили они в ту жестокую зиму, лишь остатками нежности и согреваясь. Беды сыпались на деревню часто и щедро, как снег из низких и сизых туч. И долго искать виновного в невзгодах селяне не стали: зачем, если средь них живет обиженная роана, лишенная чар? Знать, не всех сил ее шкура лишила, знать, хватило ей чар с людьми расквитаться! Избавиться надо от ведьмы! И когда до Фионна дошли эти слухи, слепой и черный страх обуял его разум - впервые страх за свою возлюбленную, а не перед нею.
        Я так и не открывала глаз, но слышала, как быстрей становится дыхание Гвинлледа, и могла представить, как он смотрит на меня, хмурится и сжимает губы, хочет перебить, оборвать или спросить, но сдерживается и слушает, слушает дальше.
        - Он маялся долго, и страх заглушал его мысли, но все же мысль о смерти Этлин была ему нестерпима. «Пусть лучше она отомстит мне, отберет удачу, да хоть саму жизнь, чем погибнет сама!» - так он думал, когда спешил к тайнику с ее шкурой. А когда возвращался, издали увидел, как сквозь сизые метельные сумерки тянется к его дому лента огней. Тогда он успел лишь чудом - сквозь снежную завесу соседи не заметили еще одну тень, шныряющую впереди них. В дверях его встретила Этлин - она и сама видела, как стекаются к их дому люди, нашедшие, на ком отыграться за свое бессилие. Они замерли друг напротив друга, и ни слова не говоря, Фионн протянул ей шкуру и обнял на прощание. Вспыхнули серебром глаза Этлин, и Фионн впервые увидел ее - настоящую. Испуганную не меньше него, потерянную и одинокую. Такую же, как и прочие люди, даже в блеске всей силы. В тоске он опустился пред ней на колени, она же коснулась нежно его лба и задворками бросилась к морю, и нырнула - только серебром промелькнула в воздухе. Так его и нашли соседи - на коленях посреди заметенного снегом двора. Решили - зачаровала ведьма, хотели было
сжечь дом, чтоб некуда было ей возвращаться, да над Фионном сжалились. А весной он ушел из деревни.
        Я открыла глаза и встретила лишь темноту, прошитую редкими искрами, фонарь потух, а я и не заметила. Должно быть, сказка, звучащая здесь, глубоко под землей, среди старой тьмы и самоцветов, обрела особую силу.
        Мне стало легче - легче дышать, легче говорить, легче мыслить. Все эти годы кривое стекло было перед моими глазами, оно искажало мир и рождало страхи. Теперь же я избавилась от него и смотрела сама.
        Я закончила с улыбкой, даже не зная, остались ли рядом Гвинллед и Грайне или лишь кристаллы слушают мою странную сказку.
        - Говорят, гораздо южнее, где зима милосердней, а скалы не склонятся над морем, долго еще жил улыбчивый рыбак, к которому каждый год приходила девушка с серебряными глазами. Фионн встречал возлюбленную счастливой улыбкой, и больше никогда не было страха в его взгляде.
        Прохладная ладонь легла на мою, сжала легко, словно боясь причинить боль, потянула вверх. Голос Гвинлледа окутал меня мягким шелком, а руки легли на плечи.
        - Твои сказки всегда чудесны, недобрая моя королева, но пора нам уже оставить их за спиной. Разве тебя саму еще не утомила темнота?
        Я и не помнила, когда в моей жизни было что-то кроме нее.
        10
        Он шел, пошатываясь, не отпуская мое плечо, и ноги подгибались на каждом шагу. С другой стороны его придерживала Грайне - слишком тихая. В темноте я не могла разглядеть ее лицо, но чуяла - она боится. Знает, что ей дoлжно сделать, и все равно боится, и потому тянет время, ниже опускает лицо, благодарит тьму, что можно еще немного быть Грайне, просто Грайне, а не дивной королевой, лишенной сил и имени.
        На верхних уровнях, куда пробивался серый дневной свет, она остановилась. Сжала губы до белизны, дышала коротко и резко, а глаза стали провалами тьмы на лице.
        Когда Гвинллед оглянулся на нее, срывающимся голосом она спросила:
        - Белый король, узнаёшь ли ты меня?
        Он вздрогнул и сильнее сжал мое плечо, до искр из глаз, но я сдержала крик, не смея их отвлечь. Помедлив, он сказал, словно до последнего мига сомневаясь:
        - Да, сестра. Хоть и мало осталось от тебя прошлой.
        - У меня не осталось ни имени, ни владений, ни силы, ибо таково мое наказание, Белый мой брат. Все эти годы я хранила твои чары, и они камнем лежат в моей груди. Я здесь, чтоб возвратить их тебе и молить о прощении.
        Она шагнула вперед и опустилась перед ним на колени, вскинув лицо. Гвинллед коснулся ее лба и скул и безвольно уронил руку.
        - Ты же понимаешь, что умрешь? - тихо уточнил он, и детские беспомощные интонации прорезались в его голосе.
        Кого в нем было больше? Ребенка, который так и не успел повзрослеть, или древнего фейри? Кажется, он и сам этого не знал.
        - О, - безумная улыбка осветила лицо Грайне, - это и будет твое прощение.
        - Тогда будь свободна, Осока.
        Его ладонь легла чуть ниже ее ключиц, нежно погладила, а затем провалилась в ее грудь. Я зажала рот рукой, но глаз отвести не смела. Мне показалось, просто показалось, ведь теней здесь куда больше, чем света… Грайне, моя озорная Грайне улыбнулась в последний раз, спокойно и светло, и рассыпалась сухой травой и мелким сором.
        В ладони Гвинлледа сидел крошечный светлячок, маленькая заблудившаяся искорка большого костра. Он мерцал неярко, но от одного взгляда на него нутро сводило, словно гром совсем рядом ударил. О, каким пламенем мог он обернуться!
        - Прощай, сестрица, - себе под нос прошептал Гвинллед, - рано ли, поздно ли, свидимся.
        Светлячок взмыл перед его лицом и опустился на губы, раскинув крылья, цепляясь лапками. Меня передернуло от отвращения, и я поспешно отвела взгляд - хватило и того, что я услышала, как хрупнуло жесткое тельце на зубах Гвинлледа.
        Стало светлее - это светилась кожа Гвинлледа сквозь многочисленные прорехи старой его одежды. Она давно лопнула по швам, не угнавшись за телом, что росло и изменялось даже в смертном сне, и теперь едва его прикрывала. Как же ему должно быть зябко, мелькнула неуместная мысль, словно передо мной был не фейри, а собственный ребенок, хоть и переросший меня на голову.
        Я стянула плащ и накинула ему на плечи.
        - Идем, - я взяла его под руку, - стоит быстрее выбраться отсюда.
        Там, где когда-то была станция, нас ждали. После густой темноты подземелья даже блеклое солнце слепило глаза, и я вскинула ладонь к лицу, пытаясь разглядеть, кто же стоит впереди, друг или враг?
        Враг бы встретил нас сразу залпом в голову.
        - Я гляжу, не сильно мы разминулись, - приветствовал меня Деррен и тут же склонился перед Гвинлледом: - Мой король!..
        - Пока еще нет.
        Он оглядывался медленно и удивленно, и по тому, как слегка подрагивали его пальцы в моей ладони, я чувствовала его гнев. Гнев хозяина, вернувшегося к обезображенному и разоренному дому.
        Он позволил Деррену увести себя прочь от черноты шахты, от обезображенных остовов и серой, мертвой земли. Ему дали одежду и еду, и каждый из воинов, которых привел с собой Деррен, почитал за честь прислуживать королю. Я же осталась позади, королева, которая сыграла свою роль и больше истории не нужна.
        Только сейчас я начала понимать - пусть вокруг и творилась сказка, вовсе не я была ее главной героиней.
        До лагеря мятежников в укромной долине мы добрались после полудня. Здесь всюду ощущались чары добрых соседей, и я не сомневалась: не зная верной тропы, не имея приглашения от хозяев, постороннему в лагерь не проникнуть. Тишина и мшистая зелень холмов резко сменились короткими окриками и звоном оружия - у кромки леса под присмотром нескольких опытных воинов тренировались совсем зеленые юнцы.
        Деррена приветствовали, на его спутника косились с подозрением и почтением. Ни для кого не было секретом, кого по всей стране ищет предводитель, и теперь вслед за нами текли шепотки: «Нашел? Нашел?»
        Там, где, сбегая с холмов, звенели ручьи, под навесами дымили походные кузницы, и мастера, склонившись над расстеленной на земле холстиной, о чем-то спорили куда жарче, чем горел огонь в горне. Когда мы проезжали мимо них, самый старый и крепкий окликнул Деррена:
        - Посмотри на нашу добычу, сэр Латимер, и разреши наш спор! - Он посторонился, и мы увидели десяток ружей, и приклады их темнели от бурого налета. - Твои охотники принесли нам щедрую добычу, и нужно решить ее судьбу: разобрать, чтобы и самим научиться такое оружие ковать, или вручить нашим воинам, чтоб хоть ненадолго с синими в силах сравняться?
        - Хороший вопрос ты нашел мне, старый Брэди! - рассмеялся Деррен, одаривая всех кузнецов улыбкой теплой и дружелюбной. - Видать, чтоб даже после долгой дороги я не расслаблялся! Но ныне здесь со мной король и королева, и не лучше ли этот спор решить им?
        Словно круги от брошенного камня, во все стороны прокатился шепот, восторженный, взбудораженный. Не сомневаюсь, в считаные минуты весь лагерь уже будет знать, что вернулся Гвинллед, истинный король Альбрии.
        Что, интересно, скажут они о королеве-отравительнице, которая следует за ним тенью?
        Гвинллед растерялся на мгновение, оглянулся на меня, ища поддержки. Пусть память Белого короля и вернулась к нему, но что она могла подсказать? В те времена ни о ружьях, ни о самом Сандеране не слышали ничего. Гвинлледа же ружья пугали - и своей разрушительной мощью (о, он куда яснее меня помнил, что может сотворить это оружие с людьми!), и мертвым запахом железа и пороха. Он предложил бы их уничтожить, но явно не такого решения ждали от него кузнецы.
        И если мы и впредь будем бежать от любых изобретений Сандерана, мы никогда не сравняемся с ним.
        - Позвольте мне предложить решение, - со стороны услышала я свой голос. - Ружей слишком мало, чтобы выходить с ними против сандеранцев, к тому же разве умеют наши воины стрелять из них? И разве хватит нам снарядов для этих ружей, чтоб и стрелков обучить, и против сандеранцев их выставить?
        - Дурное-то дело не хитрое, - хмыкнул один из кузнецов, молодой и рыжий, как лис. - Уж видели не раз, чем и как синие ружья заряжают, уж заряды эти повторить сможем.
        - А порох? Хватит ли его запасов?
        - Нет-нет, и не думайте! - тут же всполошился Деррен. - Пороха у нас мало, оставим для пушек, они-то хоть давно испытаны и привычны!
        - Вот и решение. - Я улыбнулась довольному Брэди: - Лучше разобрать и изучить. Может, найдется слабое место в ружьях, чтоб мы могли лишить сандеранцев главного их преимущества?
        - Добрая идея, королева, - степенно кивнул он. - Да это слабое место и так известно: лиши их пороха, и ружья эти в дубинки превратятся. Да они ж свои склады пуще глаза берегут!
        - Возможно, наши дивные союзники нам помогут, - улыбнулся Деррен и повел нас дальше.
        Еще шатер стоял в глубине лагеря, где меж холмов когда-то бежала река, теперь же осталось только узкое белое русло, уводящее к гротам. Там же нас ждали и несколько лордов - кажется, я узнала одного из Боусвеллов, младший сын или, быть может, племянник. Вряд ли он был здесь единственным из аристократов.
        Все спешили выказать верность пробудившемуся королю.
        Среди них я заметила и несколько дивных лордов и леди - тонких и высоких, подобных порыву ветра, пляске огня или тени, обретшей объем и плоть. В их присутствии не обнажали оружия, и даже мечи и кинжалы обернули плащами, в знак признательности добрым соседям. Но все же остальные воины сторонились их, косились с плохо скрываемой опаской: вправду ли добрые соседи пришли помогать? Не замышляют ли они чего?
        Мало средь мятежников было таких, как Деррен или Маргарет, видящих в добрых соседях друзей, а не дикую, непостижимую силу, что способна в любой момент сломать тебя шутки ради. Все же страх, что пронизал старые сказки, давно стал от нас неотделим.
        «Жуткие же настали времена, - краем уха услышала я чужой разговор, - раз добрые соседи вышли к нам, забыв о чарах и шутках. Раз нам с ними рядом биться».
        Едва мы приблизились, и разговоры и шутки смолкли. Седой лейтенант, что служил еще лорду Родерику, шагнул к нам, щурясь и вглядываясь в Гвинлледа. Затем опустился на одно колено:
        - Мой король…
        Гвинллед вздрогнул и ответил так же, как Деррену до этого:
        - Пока еще нет. - Помолчал и добавил: - Такие титулы имеют особый вес, и не стоит раскидываться ими напрасно.
        Следом подошла дивная леди в легких доспехах и зеленом, как листва, плаще. Она склонилась перед ним, и ее Гвинллед останавливать не стал.
        - Двор Королевы-под-холмом кланяется тебе, Белый король, - пропел ее голос, звенящий, как весенний ручей. - Странно же видеть тебя облаченным в человечью плоть.
        - Странно больше помнить себя человеком, чем одним из вас.
        После короткой трапезы соратники Деррена принялись обсуждать планы: теперь, когда с ними был Гвинллед, их мятеж обрел смысл и цель. На столе расстелили карты, испещренные пометками, где стоят заставы сандеранцев, сколько там солдат, как они вооружены. Я мало понимала в военном деле, но через плечо Деррена все равно заглянула, подивилась, что, судя по символам, два больших гарнизона стоят в Альбрии - в самом Каэдморе и…
        У слияния рек. Там, где сандеранцы из глубин земли извлекают черное земляное масло. Видать, оно для них всего здесь дороже, раз охраняют его едва ли не тщательней, чем короля-марионетку.
        - С ними бороться, что тараканов травить, - поморщился молодой Боусвелл. - Расползлись по всей стране, пока из одного места выбьешь, новые набежать успеют.
        - Потому и следует первым делом брать Каэдмор и блокировать порт, - согласился Деррен, а старый лейтенант вздохнул устало, словно не в первый раз пытался его переубедить.
        - И придут новые корабли с пушками, и все будет как пять лет назад. Разве что мы на входе в гавань их же корабли и затопим… если сможем ими управлять.
        - Нет, как пять лет назад уже не будет. - И такая уверенность звенела в голосе Деррена, словно ему было ведомо будущее. - Теперь с нами наш король и дивный его народ.
        Все взгляды обратились на Гвинлледа, он же, не замечая их, кончиками пальцев очерчивал чернильные линии рек и городов на карте.
        - Напрасно пока вы ждете от меня чудес. Сейчас, как и прочих фир сидх, меня связывает старая клятва. Она утратит силу, только когда меня вновь увенчает корона предков.
        Деррен облизнул губы и тихо уточнил:
        - И тогда вам по силам будет их уничтожить?
        - Жизни не в моей власти. - Гвинллед даже взгляд на него не поднял, все смотрел и смотрел на карту, пытаясь сопоставить с нею воспоминания Белого короля. Тогда я могла поклясться, что древний фейри тоскует о былом, но сейчас уже понимаю - нет, тогда он грустил лишь о том, что не видел, как меняется его земля. - Но я смогу окружить остров туманом и течениями, чтобы к берегам его не подошел ни один корабль. И туманами же ослепить сандеранцев, чтобы стрелять они не могли. Или опутать мороками - чтобы сами себя перебили.
        В долгом молчании все снова изучали карту, с беспощадным равнодушием утверждавшую - в Каэдморе второй по величине гарнизон.
        - Столица так столица, - с мрачным удовлетворением улыбнулся лейтенант.

* * *
        Военный совет закончился после заката, когда в набежавших сумерках стало и вовсе ничего не различить, но долго еще резкие голоса Деррена и соратников разносились над лагерем.
        Мне отвели отдельный шатер рядом с шатром Деррена, но я предпочла ускользнуть, чтоб не мешать никому. В стратегии я не смыслила и в лагере помочь ничем не могла, и потому чувствовала себя лишней. Почетная гостья, которая слишком уж задержалась. Уцелей поместье, Деррен уж поторопился бы меня домой отправить, не иначе.
        Я нашла приют у корней ивы у излучины ручья, где уже отдыхала дивная леди. В другое время я поостереглась бы подходить к ней, но сейчас вместо чувств в груди осталось одно пепелище. Она взглянула на меня и жестом пригласила сесть, и в долгом спокойствии мы молчали, слушая песню ручья.
        Ни одна из нас не желала бы лучшего собеседника.
        Я и не заметила, когда она ушла, только вздрогнула, различив медленные, неуверенные шаги. Подошел Гвинллед, замирая на каждом шагу, опустился рядом - только руку протянуть. Ссутулился, как ребенок.
        - Они решили напасть на шахты и колодцы, недобрая королева, - сдавленно произнес он, не поднимая глаз. - Атаковать всеми силами, чтобы сандеранцы привели подкрепление из столицы… чтобы небольшой отряд проник во дворец и убил короля. И короновал меня. Я не сумел их отговорить.
        - Все равно останется охрана короля. Если Рэндалл уже прознал, что случилось с… Элизабет, - голос дрогнул, и горло пережало набежавшим рыданием, и не сразу я смогла продолжить, - то сандеранцев он от себя не отпустит. Даже если гарнизон покинет город, дворец будет полон стражи.
        - Они все погибнут. Знают и все равно спокойно обсуждают, как и откуда атаковать. И все ради меня…
        Так безрадостно это прозвучало, что я оглянулась на него. Как не вязались эти его слова с прошлыми! Не он ли говорил: «Если они любят своего короля, то почтут за честь умереть»? Разве не он желал слепой любви?
        Гвинллед поднял на меня глаза, и они чернели провалами на бледном лице.
        - А если я подведу их, недобрая королева? Если не справлюсь, даже не смогу власть захватить, не то что удержать? Если все смерти будут напрасными, как в той твоей сказке?
        Я потянулась его обнять, вплела пальцы в черные пряди. Древний и благородный фейри говорил его голосом, но и его терзали страхи десятилетнего мальчишки. Стоило чаще напоминать себе это: хоть Гвинллед и вымахал выше меня ростом, хоть во сне не остановилось время для его тела, - оно остановилось для его разума. Лишь вчера для него явился Рэндалл из-за моря, лишь вчера я принесла ему отравленное яблоко, лишь вчера его покинули все, к кому он тянулся и кому доверял.
        И немногим раньше - сестра его предала, чужой рукою ударив в спину.
        Если он и чудовище, то самое милосердное чудовище в Альбрии.
        - Ты справишься, Гвинллед, - прошептала я, и он приник к груди, как в детстве, когда пугался особо страшной сказки. - Теперь ты целый. Я смотрю на тебя и не знаю, кого же вижу - фейри или человека, моего короля или моего воспитанника?
        - Это совершенно не важно, недобрая королева, кем бы я ни был - я твой. А память… она как за дымкой снов. Словно не обо мне.
        - Ты справишься, - повторила я. - Потому что я верю в тебя. И те, кто готов за тебя умирать, тоже верят.
        И потому что я не позволю, чтобы смерть Элизабет была напрасной.
        Но этого я ему уже не сказала.
        11
        Старая клятва крепко держала фейри в узде, и потому их чары мало могли помочь. Провести нас дивными тропами, укрыть плащом тумана, отвести глаза случайным путникам - но не более того.
        Нынче проникнуть в город было сложно - на воротах дежурили солдаты, и в свете фонарей ярко видны были их синие мундиры. И если через пригород и трущобы мы прошли легко, то внутренние стены - старой кладки, оставшиеся еще с незапамятных времен - так легко миновать не вышло бы.
        - Контрабандисты бороды с досады рвут, - со смешком поведал Боусвелл, когда мы остановились в неприметном особняке недалеко от стен. - Едва начались волнения, как сандеранцы все ходы отыскали и перекрыли. Видать, у них в этом большой опыт.
        Дом едва вмещал наш отряд - Гвинлледа, Боусвелла и десяток воинов, самых ловких, самых умелых в бою нечестном и безнадежном. И меня. Кажется, они и сами не понимали, зачем Гвинлледу такая обуза с собой, но за меня вступился Боусвелл, чей долг был от лица старых родов засвидетельствовать коронацию. Сказал - слово даже бывшей королевы имеет вес.
        По веселым его глазам видно было, что и он готов умереть.
        Имени его я так и не узнала.
        Совсем рядом с домом склон круто уходил вниз - там текла Эфендвил, широкая и спокойная, уже за старыми стенами распадаясь на несколько рукавов. Все, что мне оставалось, - долго смотреть на воду и ждать условленного часа.
        В атаку на шахту Деррен повел мятежников сам. Он сказал: полководец должен умирать вместе со своими людьми, иначе он не достоин уважения. Выживи, сказала я ему в ответ, королю еще понадобится толковый генерал. И теперь я могла только невидящим взглядом смотреть в окно и вспоминать его шутки и лукавые взгляды.
        Дом принадлежал Боусвеллам - или их должникам. Все здесь было подготовлено для того, чтоб разместить небольшой отряд и не привлекать внимания. Запасы еды и воды, сменная одежда, оружие. Мятежники уже не в первый раз приходили сюда - в нижнем городе им ничего не угрожало, ведь сандеранцев здесь не жаловали особенно сильно.
        Но тревога не оставляла меня.
        Мы должны были ждать - еще день или два, до крайнего срока: либо поднимется переполох и сандеранцы бросятся защищать свои драгоценные шахты - если Деррену удастся его безрассудный план, либо все останется по-прежнему - если Деррен погибнет.
        И тогда путь в город придется искать самим.
        Нет ничего страшнее беспомощного ожидания, только и остается, что травить себя сомнениями.
        Остальным промедление давалось не легче, лишь Чертополох, фейри, что сопровождал нас, развлекал остальных забавными историями. Рядом с ним было легче - и дышалось свободнее, и темные мысли таяли, но я держалась в стороне. Это воинам лучше отдохнуть и не тратить силы на пустые тревоги, мне же не нужен покой, навеянный чарами, - горечь вестей после него будет куда острее.
        После пробуждения Гвинлледа тяжелые и зыбкие сны преследовали меня, полные отчаяния, теней и бесплодных попыток бежать, но как часто это бывает в снах - ноги увязали и воздух сковывал камнем, не позволяя пошевелиться. Пыталась я догнать кого-то или спастись бегством?
        Не знаю.
        Но когда на закате я увидела черную пленку, растянувшуюся по реке, я вспомнила сны.
        И те, что снились сейчас, и те, что видела давно, когда сандеранцы только достроили свои шахты.
        Тревога катилась от окраин, улицы полнились испуганными криками, и резкие, злые окрики сандеранцев вторили им. Дрогнула земля, зазвенели стекла, отдаленный свист разорвал вечернюю зыбкую тишину - где-то недалеко пронесся паровоз, и земля стонала под перестуком железных колес. Гарнизон бросился спасать бесценные свои шахты.
        Похоже, план Деррена удался: суматоха поднялась знатная - от мельтешения факелов за окнами ночь сделалась красна. Раздернув шторы на втором этаже, мы смотрели, как катится многоголовое, многорукое чудище к стенам, как кричит тысячей глоток, гневается и рыдает.
        - …Отродья Аннуна! Нашу реку!..
        - …Отравили воду…
        - …Убийцы!
        - …Пучина вас поглоти!..
        - …Да яд у них в крови! Не люди они, и убить их не грех!..
        Гвинллед сжал до боли мою ладонь. Боусвелл оглянулся на нас, и глаза его горели лихорадочным огнем.
        - Должен сказать, мой господин, - и лицо его исказил нездоровый кураж, - нам представляется волшебная возможность дать нашему народу ответ на все его молитвы, воплощение самой заветной его мечты! Разве не прекрасно будет пройти впереди толпы, что громом повторяет твое имя?
        - И стать мишенью!
        Они обернулись ко мне, все, и легкое удивление, смешанное со снисходительной жалостью, было написано на лицах. Они были воины и не боялись смерти, не раз смотрели ей в глаза и были готовы обручиться с нею. И не женщине было вставать меж ней и воином.
        Сжав губы, я выдержала их взгляды и сказал Боусвеллу:
        - У нас нет права подвергать Гвинлледа опасности. Мы здесь короновать его, а не похоронить.
        - Королева, как всегда, права, - мелодично рассмеялся Чертополох, отвесив мне полушутливый поклон. Глаза его лучились пьяным весельем, предвкушением шутки весьма недоброй и опасной. - И потому не лучше ли дать толпе цель? Рискнешь ли ты, мой добрый друг, повести их за собой?
        - Против оставшихся сандеранцев… - медленно, словно размышляя вслух, пробормотал Боусвелл, - толпа жаждет скинуть их в море, а значит, вести ее в порт, чтоб сандеранцы спасали свои корабли, а не марионетку-короля!
        - Дозволишь ли, Белый король? - Чертополох едва не мерцал в полумраке, а крики за окнами становились все громче и громче. - Я пойду с ним, чтобы слова его нашли отклик в каждом сердце, чтобы чарами укрыть от случайной стрелы.
        Гвинллед помедлил и кивнул. Он понимал - без крови и смерти не обойдется. Чары не позволят людям ощутить страх, не позволят отступить, а значит, многие из них погибнут, прежде чем панический ужас перед многотысячной толпой сломит сандеранцев.
        Сердце колотилось в горле, но я не остановила их. Такова земля Альбрии: не напитав ее кровью, не пожнешь урожай. И если нужно пожертвовать сотнями, чтоб спасти сотни тысяч, да будет так.
        Я опл?чу их - как мою Элизабет, как мою Маргарет, как себя - потом.
        Когда в Альбрии воцарится мир.
        Быстро, с кошачьей грацией, взбежали они на чердак, хлопнуло окно, и они выбрались на крышу. Легко закрыть глаза и представить черную фигуру на фоне неба, отливающего багрянцем многих огней, легко представить, как звонко разносится над улицей голос молодого лорда, как он заклинает толпу слушать его, идти за ним и не бояться чужестранцев. Как кричит он, сияя глазами: «Пора им заплатить за все беды, что нам принесли! Скинем же их в море!» Как никто не замечает вторую фигуру - то ли клок тумана, то ли слишком размытую тень, как она вплетает свои чары в слова Боусвелла, и толпа замирает, слушает затаив дыхание, и сандеранцы слушают, не в силах противиться магии, что куда древнее всех их изобретений.
        Как падает первый сандеранец с кинжалом Боусвелла в горле, как за ним падают остальные под ударами вил и камней, так и не успев ни выстрелить, ни поднять тревогу. Как змеей толпа вползает в ворота, чтобы распасться по улицам и переулкам на множество ручейков, таких же черных, как и воды Эфендвил. Как новые и новые горожане присоединяются к ним, вооруженные кто чем, как раскатывается над городом звон пожарного колокола, как один за другим загораются огни в окнах, словно огромное чудовище пробуждается ото сна, открывая многочисленные золотые глаза.
        Говорят, Каэдмор построен на развалинах города куда более древнего, чем любое поселение людей, говорят, есть у него собственная душа и воля. Если и вправду так, то они - душа и воля чудовища, кошмара… фейри.
        А фейри давно были нам добрыми соседями.
        Когда крики и гомон толпы стихли за стенами и только глубокий голос колокола разрывал ночь, я накинула капюшон.
        - Пора.
        Если в городе и оставались солдаты Сандерана, то командование стянуло их к порту, к кораблям, которые и сами были крепостями. Во дворце должна была остаться только королевская стража.
        Мы шли по улицам, испятнанным прямоугольниками света из окон, и воины окружили меня и Гвинлледа, встав щитом меж нами и всем остальным миром, хотя, видит Хозяйка, если кого и стоило опасаться - то лишь самого Гвинлледа. Пусть лабиринт столицы, камень и фонари подтачивали силы фейри, все же не было никого, кто мог бы противиться Белому королю. Если я чего и опасалась - лишь случайного выстрела, железа, что может прошить его тело, все еще хрупкое и беззащитное.
        Мы оба любили Каэдмор и знали улицы старого города так же хорошо, как и сам дворец, и сейчас страшным узнаванием полнились наши мысли. Там, где раньше тихо шумел маленький сквер с чашей фонтана в паутине тропинок, ныне теснились казармы - опустевшие в сегодняшней суматохе. Их мы все равно обошли стороной.
        Вишневый сад вокруг гильдии негоциантов остался прежним, и все так же ветви склонялись над черным кружевом чугунной ограды. Листья давно уже опали, и только сморщенные ягоды сгустками крови чернели среди ветвей, и даже птицы на них не польстились. Я сорвала одну, раскусила и сморщилась - настолько кислой и горькой она была.
        Когда мы шли мимо реки, Гвинллед морщился и тер нос, хотя здесь вода пока оставалась чистой, черная пленка ползла медленно и осталась позади. И все же я не могла не вспоминать о ней, не вспоминать свои сны, как все гибнет, стоит ее коснуться.
        Гвинллед заметил мой страх, коснулся ладони.
        - Не переживай, недобрая королева, - он говорил тихо, не поворачиваясь, словно не меня утешал, а себя, - мы все исправим, мы сможем исправить и исцелить… Я обещаю.
        От моря вместе с соленым ветром несло порохом, гарью и кровью, и даже колокольный звон уже не заглушал гром выстрелов. Мы спешили, сбиваясь на бег, огоньки окон поредели и растаяли за спиной, стеной тьмы надвинулся парк - еще не растерявший всю листву и потому скорее пугающий, чем тоскливый.
        За ним темной башней должен был встать храм Хозяйки, где давно, словно в другой жизни, венчали Элеанор и Гленна, и сердце сорвалось с ритма, когда глаз не нашел знакомых очертаний. Неужели сбились, заплутав среди узких улочек, позволили памяти обмануть себя?
        Нет, гладкая, мощенная камнем пустошь легла там, где раньше стоял идол Хозяйки Котла. И посреди нее высилось что-то - уродливое, зловещее… куда более зловещее, потому что я узнавала очертания.
        Как во сне я замерла и пошла к нему, забыв обо всем, и даже неумолкаемый колокол я слышала теперь будто издалека. Куда яснее слышала другое: гул земли, грохот колес, свист. Разбуженная память покорно вывернулась наизнанку, и вот вокруг не Каэдмор, а крохотный городок у шахты, и паровоз мчится к платформе, и черный дым дугой встает над ним, и свет фонаря прорезает тьму. Уже забытые страх и восторг снова накрыли меня с головой, а следом пришла тошнота.
        Может, сандеранцы и поклонялись делу рук своих, торжеству разума над природой, но все их изобретения в итоге служили лишь смерти.
        Гвинллед встал рядом, коснулся моего плеча, и присутствие его было подобно свежему ветру в лицо.
        - Странно, что они поставили его здесь. - Он усмехнулся, без приязни разглядывая паровоз, возвышающийся над нами. - Разве не должны они от каждого инструмента требовать службы, пока от него все еще есть польза?
        - Могу ошибаться, но кажется… - Я провела рукой по холодному и шершавому боку паровоза. Воспоминания отхлынули, унося с собой неуместные эмоции, и больше не застили глаза, и я видела и покрытые щербинами колеса, и ослепший фонарь. - Это самый первый паровоз. Первый, который я увидела.
        Гвинллед тихо хмыкнул и положил ладонь рядом с моей, и даже в темноте было видно, как от его пальцев ржавчина разбегается по железу, как вздрагивает и со скрежетом оседает на один бок паровоз, словно за один миг для него прошли десятки лет - десятки лет непрерывных ливней. Затаив дыхание, я смотрела, как Гвинллед уничтожает железного монстра, символ власти Сандерана над нашей землей.
        - И ты сможешь так уничтожить любое железо?
        Он в задумчивости стряхнул хлопья ржавчины с ладони.
        - Любое. Но уничтожу только бесполезное.
        Загромыхало совсем гулко и громко, и даже расстояние мало приглушило звук, словно молния ударила над самыми нашими головами. Заговорили корабельные пушки. Не сговариваясь, мы бросились к дворцу, шпили которого впились в ночное небо, полное жутких кровавых отблесков.
        Колокол ударил последний раз и замолк.
        12
        Черной громадой дворец вставал перед нами. И думать не стоило подняться по центральной лестнице или пройти через парк - никто не сомневался, что там стоит стража. Боусвелл усмехнулся бы: «А вышло бы красиво, моя леди, распахнуть парадные двери!» Я молилась Хозяйке, чтоб она оградила его от бед, и Охотнику, чтоб даровал ему вдосталь везения, чтоб пережить эту ночь.
        В себе и Гвинлледе я не сомневалась. Мы были обязаны победить, ведь от этого зависели жизни и Боусвелла, и Деррена, и мятежников, и простых людей, и дивных соседей.
        А значит, мы справимся.
        Двор у служебных построек был подозрительно пуст и тих. Да, сандеранцы защищали порт и корабли, но не могли же они оставить дворец и своего ручного короля совсем без охраны?
        Или могли?
        Инструмент должен служить, пока от него есть польза. Похоже, пользы от Рэндалла уже не было.
        Разведчики парой скользнули во тьму, оставив нас в глубокой тени у стен. Умело прикрывая друг друга, они осмотрели склады и конюшни, взломали дверь кухни. Мне послышались тихие и короткие крики, но от порта до сих пор доносился грохот выстрелов, и я уверила себя, что мне показалось.
        Разведчики вернулись прежде, чем я начала беспокоиться.
        - Никого, кроме слуг, - доложил Гвинлледу первый.
        - Мы их слегка напугали, - с ухмылкой добавил второй. - Но едва представились, и насилу отбились от их гостеприимства. Похоже, нам тут рады больше, чем Хозяйке во плоти.
        Это было похоже на ловушку. Это было слишком похоже на ловушку.
        Но что нам еще оставалось?
        Воины снова окружили нас, и когда мы шли через череду кухонных помещений, до сих пор полную запахов пряного мяса и овощей, они зорко осматривались по сторонам. Слуги жались в стороне - не в испуге, в почтении. В жарком полумраке сверкали их глаза, нашим шагам вторил шепот.
        - …Похож?
        - …Белый, как снег! Как и просила королевна…
        - …Следом идет? Не она ль его сгубить хотела?..
        - …На суд ведет! Ох и спляшет!..
        Смех разбирал меня от их пересудов, но и озноб пробегал по коже, ведь я знала - только суда и заслуживаю. Только наказание свое я уже несу - и до конца жизни буду нести, и может, хоть в садах Хозяйки с моих рук сойдет кровь сестры.
        Гвинллед же и бровью не повел, так и шел, прямо держа голову, и черные волосы рассыпались по его плечам. Он оглянулся коротко, и в темных глазах мелькнул огонек. Словно говорил он: «Есть ли нам дело, недобрая королева, до того, что слуги болтают? Мы знаем, как все было на самом деле, - ты и я».
        И знает Грайне, которая была Кейтлин, которая была Мейбл, но она еще долго никому ничего не расскажет. А когда вернется - никто не осмелится задавать ей вопросы.
        Дворец не казался спящим, скорее притихшим, как зверь. Ждущим - пройдет ли охотник мимо или отыщет лежку, и тогда придется драться не на жизнь, а на смерть. Воины беззвучно скользили впереди, осматривая коридоры и галереи прежде, чем мы шли дальше. Но никто не встретился нам, даже там, где при лорде Родерике стояли посты стражи.
        Значит, нас ждут - ведь не мог же Рэндалл отослать охрану, когда в городе беспорядки, которые того и гляди кровавым прибоем захлестнут дворец. Как же страшно ему, должно быть, как же жутко ему жить в окружении тех, кто служит без верности, кто прислуживает без уважения. Лишь Элизабет он мог доверять, но не осталось и ее.
        Мне не было его жаль. Королевич, при виде которого трепетало сердце, чьего уважения я искала, погиб давно - даже раньше брата, - когда впустил страх в свое сердце и позволил ему взять верх над разумом.
        И все же, все же… я боялась и жаждала нашей новой встречи. Хотела заглянуть в его глаза и увидеть ненависть и презрение - чтобы и тени сострадания к нему лишиться.
        На этаже, где располагались королевские покои, горел свет. Шаги и резкие отзвуки голосов, длинные тени, скользящие по стенам. Только одна лестница вела туда, и не было ни единой возможности миновать охрану. Воины сделали знак мне и Гвинлледу затаиться внизу, сами же беззвучно скользнули вверх.
        Внезапность - единственный их шанс, но даже я понимала, как он мал. Все, что они могли, - связать охрану ближним боем, чтоб солдаты не стреляли, боясь попасть по своим. В руках одного из разведчиков мелькнул маленький арбалет, от наконечника стрелы густо и резко пахло сладким.
        Яд.
        Гвинллед легко отстранил меня и беззвучно взлетел по лестнице, и густая темнота спящего дворца хлынула вслед за ним вверх по ступеням. С треском погасли факелы, и зимний холод пронесся по коридору, оставляя инистые разводы на стенах. Дикий, бесконечный холод Йоля, в который он родился, беззвездная тьма самой долгой ночи - вот кого призвал он. Я схватилась за плащ мигом озябшими пальцами, и вздох белым облачком оторвался от губ.
        Я знаю, он хотел помочь. Напугать, отвлечь, ослепить. И ему это даже удалось.
        Но страх ознобом коснулся не только сандеранцев.
        Наши воины замешкались - все же не было у них привычки биться с дивным народом бок о бок, и страшные сказки слишком глубоко въелись в их плоть и кровь, чтоб первым делом увидеть выгоду и ею воспользоваться. Кто-то застыл, вспоминая молитву, кто-то против воли дернул рукой, пытаясь сотворить обережный знак. Всего миг длилось оцепенение - но этого хватило.
        Сандеранцы опомнились первыми.
        Недружно загрохотали ружья, и резкий запах гари и пороха разорвал зимнюю свежесть чар. Сдавленный крик затерялся в хлопках выстрелов, и пахнуло железным и теплым совсем рядом, и тело скатилось по лестнице к моим ногам. «Лишь бы не Гвинллед, - мелькнула паническая мысль. - Лишь бы не он. Хозяйка, пожалуйста, неужели мало я потеряла?»
        Вскоре выстрелы стали реже, а крики громче, но быстро стихли и те и другие. Меня все еще колотило от холода, когда яростным пламенем, лизнувшим каменные своды потолка, вспыхнули факелы. У моих ног лежал один из воинов, немолодой уже, тронутый сединой. Я помнила, он добрее прочих смотрел на меня и готов был помочь, если я оступалась.
        - Ты в порядке, недобрая королева? - Гвинллед спустился, осторожно ступая меж багряных пятен, сжал мои ладони. Через силу я кивнула, взгляд снова и снова возвращался к мертвецу.
        Это судьба его, судьба воина, и сам он, верно, иной и не желал бы. Не горевать следовало, а вознести молитву Охотнику, чтобы отметил он храбрую душу и даровал ей величайшую честь - место с собою рядом в Дикой Охоте.
        Но я не могла. Я смотрела в строгое даже в смерти лицо - и видела Деррена, в грязи и крови на черной земле. Гвинллед легко провел ладонью по моей щеке, и слезы замерзли, так и не пролившись, холодом ужалили глаза, и я зажмурилась. А когда открыла их, смахнув с ресниц колючую влагу, Гвинллед уже склонился над мертвецом, провел кончиками пальцев по испачканному кровью лицу, опустил веки - в последней дани уважения.
        Кровь осталась на его пальцах, и испарина бисером усеяла лоб. Он дышал рвано, до белизны сжав губы, но все же человеческого в нем было не меньше, чем дивного, и чужая кровь его не жгла.
        Еще двое пали в коридоре, позволив остальным подобраться к стрелкам на длину меча. Им мы тоже закрыли глаза - настоящие почести им воздадут потом. Мертвых сандеранцев мы и взглядом не удостоили, и Гвинллед легко перешагивал их, следя лишь затем, чтоб не замарать сапоги в их крови.
        Мертвецы устилали его дорогу к короне. Свои и чужие.
        И потому был он бледен, куда бледнее, чем обычно, и снежная белизна кожи сменилась пепельной серостью.
        Поворот, за ним еще один. Я не сомневалась - в спальне искать бесполезно, нет, Рэндалл встретит нас во всеоружии… или хотя бы во всем блеске власти. Если бы тронный зал оборонять было проще, он остался бы там.
        Перед кабинетом стояло всего двое солдат, синие мундиры Сандерана издали бросались в глаза. Спокойно и равнодушно они следили, как мы приближаемся, как мелькают окровавленные мечи в свете факелов, как тьма и холод ползут за нами. Они и не думали сражаться, шагнули в стороны, пропуская нас к дверям.
        Это ловушка, колотилась вместе с сердцем единственная мысль.
        И приманка в ней - корона.
        Ветер хлестнул в спину, раздул огни факелов, но в шаге от сандеранцев исчез, словно на стену натолкнувшись.
        Тускло блестели пуговицы мундиров, значки королевской стражи на груди, знаки отличия на эполетах - холодное железо. И столько его было, что любые чары умирали рядом с ним - куда там моему кольцу!
        Один из стражей коротко мне поклонился:
        - Его величество ожидает вас, леди. Проходите, вы и ваш спутник. Охрана пусть ждет здесь.
        Если это и ловушка, то смысла ее мне не понять. Еще шестеро воинов оставалось с нами, и сандеранцы подпустили их близко, слишком близко, чтобы ружья могли их спасти. Но солдаты и не опасались нападения, словно весь мятеж, весь переворот не стоил их внимания.
        Какая им разница, кто носит корону, если хозяин у острова один?
        Сандеран.
        Я стиснула кулаки и первой вошла в кабинет, распахнув створки. Рэндалл стоял у окна, к нам спиной, даже не обернулся, пока двери не захлопнулись позади нас. Множество свечей горело вокруг, жарко дышал камин, сквозь матовые стекла молочно белели огоньки лампад.
        И железо, железо повсюду. Простое и холодное, и даже я его чувствовала, как легкое стылое дыхание в лицо, запах могилы и мертвого леса. Запах страха.
        - Здравствуй, моя Джанет.
        - Не могу пожелать тебе того же, Рэндалл.
        13
        Он обернулся, и я едва подавила крик. Да, седина щедро коснулась моих кос и горе оставило след на лице, но время к Рэндаллу оказалось куда беспощаднее, словно и оно ему мстило за все мучения Альбрии. Он осунулся, кожа туго обтянула скулы, глубокие морщины врезались в лоб и щеки. Но всего страшнее были глаза - пустые и холодные, как пепелище, развеянное ветром.
        Хриплый голос, резкие и нервные жесты - все выдавало то, в каком кошмаре он жил последние годы. В кошмаре, который сотворил сам.
        Против воли жалость шевельнулась в груди.
        Но в этот раз я не хотела жалеть чудовище.
        - Проходи и будь моей гостьей. - Он улыбнулся, но улыбка не осветила его лицо или глаза, только губы растянулись, и в мелких трещинках на них выступила кровь. - Ты и твой мальчишка.
        Гвинллед склонил голову к плечу и прищурился.
        - Я все еще могу убить тебя, дорогой дядюшка, и не важно, сколько холодного железа ты на себя надел. В конце концов, ты человек, ты хрупок. Достаточно будет свернуть тебе шею.
        Рэндалл усмехнулся, и едва заметная тень веселья промелькнула в его глазах.
        - Ты дурно его воспитала, моя Джанет. Разве так полагается убивать королей? Есть методы куда достойней - десяток ножей в спину, яд в вино, шкатулка в висок.
        - Почему ты приказал пропустить нас? - я перебила его, не желая вновь запутаться в паутине хитрых речей. - Неужели ты еще на что-то надеешься?
        - Нет. - Даже тень смеха слетела с лица Рэндалла, и он вновь отвернулся к окну. - В том-то и дело, что уже не надеюсь. Так зачем множить смерти? Я, похоже, и так принес их больше, чем следовало бы хорошему королю.
        Горечь, что звучала в его словах, была столь сильна, что на миг мне почудилось, что вина - так хорошо знакомое мне ядовитое чудище - и его неустанно гложет. В памяти вспыхнуло уже знакомое сродство вины, которое сблизило нас когда-то после смерти Гленна, и сердце откликнулось глухой тоской.
        Нет, я не должна верить ему, не должна его жалеть!
        - Взгляни, моя Джанет, - бросил он через плечо, - как горит Каэдмор, как огонь подбирается к складам наших синих друзей… Скоро он доберется до них, и салют поистине праздничный ознаменует смену власти. Так если я могу уберечь хотя бы пару жизней, разве не стоит этого сделать?
        Далекие алые отблески взмывали к небу, и призрачный жар дохнул мне в лицо… Нет, это кровь прилила к щекам! Слишком далеко полыхал огонь, чтоб меня опалить. Хоть я и видела, что до складов пламени еще далеко, но сердце колотилось все громче и громче, словно считаные мгновения отделяли от яростной и жестокой смерти тысячи горожан, которых мы так легко подтолкнули к вооруженному бунту.
        Но все мы знаем, как быстры могут быть осенние пожары.
        - Жаль, ты не видела их города. - Рэндалл продолжил говорить, тихо, словно сам с собою, хоть и обращался ко мне. Словно не в первый раз уже так беседует со мною - не ожидая ответа, не видя глаз, не чувствуя присутствия. - Они огромны и величественны, они торжество Сандерана, торжество человека. Камень, выстлавший дороги, самоходные повозки, огромные многоцветные окна, слова, способные за миг преодолеть огромные расстояния. Блеск, порядок и чистота. Я хотел Альбрии того же. Разве дурного я хотел? Чтобы она стала сильной, чтобы она шагала дальше, чтобы наши люди не ждали милости от природы, но всегда были сыты. Я хотел лучшего. И вот к чему это привело. Верно, и ты хотела лучшего, когда выбрала отдать корону мне?
        Медленно, шаг за шагом, я приближалась к нему, пока он говорил, как во сне, и то отпихивала носком сапога железные кольца с пути, то накрывала ладонью мелкие неровные куски на столе, плотью впитывая стылый их холод, хоть так уберегая от них Гвинлледа.
        И он тенью следовал за мной.
        Ближе, ближе…
        Рэндалл обернулся, чуть удивленно приподнял брови.
        - Признаться, - прохладно улыбнулся он Гвинлледу над моей головой, - я завидую тому, как она все еще тебе верна. Меня же покинули все. Ингимар, поглоти его море, бросился спасать свой драгоценный корабль - вот и вся цена его дружбы. Впрочем, ему хватило честности признать, что дела до меня ему нет, раз королем я оказался плохим. Как нет ему дела и до того, кто меня сменит, - он верит, что договорится с любым. Или уничтожит любого. Хотел бы я видеть, как вы вцепитесь друг другу в глотку и кто выйдет из грызни победителем. - Он коротко и хрипло расхохотался, но тут же замолк. - Я ставлю на тебя, племянник. Не подведи.
        И добавил после недолгого молчания, и искреннее горе коснулось его лица:
        - Но больше меня печалит, что даже Элизабет оставила меня.
        - Она мертва, Рэндалл. - Голос взвился и сорвался тут же, и снова глаза обожгли слезы, и зуд вспыхнул в ладонях. - Это я убила ее.
        Он не поверил. Смотрел на меня долго пустыми глазами и не желал верить.
        - Про него, - Рэндалл с усмешкой кивнул на Гвинлледа, - ты говорила так же.
        Я покачала головой, и огни расплылись перед глазами, и тесно стало в груди, не вздохнуть. Я прошептала, почти беззвучно:
        - Так было надо.
        - Вот, значит, как. - Лицо Рэндалла осталось безучастным, лишь глаза потемнели. - Значит, когда мы встретимся, она будет весьма мною недовольна.
        От Гвинлледа веяло прохладой, морозным запахом снега и тонким еловым ароматом, и странным образом это успокаивало, не позволяло разрыдаться на груди у единственного, кто горевал по Элизабет вместе со мной.
        Рэндалл отвел глаза, потянулся к кубку с вином - алым, почти черным при свете свечей, - но отдернул пальцы. Взгляд его скользил с кубка на меня и обратно, словно раздумывал он, не стоит ли для начала предложить его мне.
        - Неужели только для того, чтоб проще устроить мятеж?
        Голос его был спокоен, но я слышала в нем далекие отголоски грома, напряжение и боль, которую Рэндалл прятал и сам от себя.
        - Нет! - Не знаю, почему я бросилась оправдываться, словно его приговор еще мог для меня что-то значить, но слова рвались с губ, и я не могла их удержать. Может, потому что пыталась оправдаться перед собой. - Только через ее смерть можно было бы вернуть Гвинлледа. И только он еще может уберечь Альбрию.
        Рэндалл подхватил кубок, глядя на блики на кровавой глади вина.
        - Значит, ты все еще веришь в сказки, моя Джанет?
        - Сказки, - я улыбнулась горько и беспомощно, - происходят независимо от того, веришь в них или нет.
        Небрежно отставив кубок, Рэндалл шагнул к Гвинлледу, спокойно глядя ему в глаза, от которых веяло ужасом йольской ночи.
        - Надеюсь, мальчик, ты и впрямь сможешь сотворить сказку, в которую верит Джанет. - Он стянул золотой венец с головы, и в мутном свете свечей тот блеснул особенно ярко. Гвинллед следил за ним настороженно, все еще подозревая ловушку. - На колени, фейри! Дай хоть на мгновение представить себя победителем.
        Ни злорадства, ни торжества не было в его глазах, только бесконечная, пепельная усталость, когда уже нечего ценить и нечего беречь. Гвинллед, может, увидел большее, раз шагнул навстречу, опустился на одно колено и склонил голову.
        - Я, Рэндалл Аргейл, отрекаюсь от престола и короны моего отца и венчаю ею тебя, Гвинллед, сын Гленна, сына Мортимера из рода Аргейлов. Отныне Альбрия твоя. Правь ею мудро.
        Золотой обруч тускло блеснул и лег на черные волосы, и в тот же миг Гвинллед содрогнулся всем телом и сдавленный стон вырвался сквозь стиснутые зубы. Я бросилась к нему, а в виски безумными птицами бились мысли: «Я не заметила - и корона из холодного железа? И мой Гвинллед теперь умирает - снова - на этот раз до конца? Но ведь Рэндалл успел провозгласить его королем?..»
        Ладони мои были холоднее льда, когда я обняла Гвинлледа за плечи, коснулась его лица, заглядывая в глаза. Но нет, не смерть пришла к нему, а сила, старая, древняя сила, которой тесно было в человечьем теле, и светом она пробивалась изнутри.
        - Все хорошо, недобрая королева, - прошептал он ласково, поднимаясь и увлекая меня за собой, и белая кожа его мерцала, как снежная равнина под полной луной. - Теперь все будет хорошо.
        Он перевел взгляд на Рэндалла, и тот склонился, как полагается родичу кланяться королю.
        - А теперь, Ваше величество, позвольте мне дать вам совет. Не повторяйте моих ошибок и не оставляйте свергнутого короля в живых.
        Он взглянул на меня, и на мгновение нежность осветила его глаза.
        - Но я не жалею об этом, моя Джанет.
        Предчувствие близкой скорби стиснуло горло, и я прошептала:
        - Неужели ты вовсе не боишься смерти?
        Он картинно взмахнул рукой, откидывая с глаз темную прядь, и только тогда я заметила, что больше он не носит колец - ни золотых, ни железных.
        Он и впрямь ждал нас.
        - Сложно бояться гостьи, явление который ты подозреваешь день за днем. Она придет неминуемо; раз так, то я предпочту принять смерть от твоей руки.
        Пальцы онемели. Нет, я не смогу, я не хочу, я не…
        - Не проси меня об этом. Кровавые пятна и так не отмываются с моих рук. Я не хочу, чтобы и твоя смерть оставила на них след.
        - Ты жестока. - Он отвернулся, и хоть осанка его была, как всегда, безупречна, я видела, как тяжело она ему дается, сколько сил сгорает, лишь чтобы удержать на лице спокойную, чуть ироничную маску. Гордец даже в смерти. - Впрочем, кто, как не ты, имеет на это право? Но ты не оставляешь мне выбора.
        Он подхватил со стола кубок с вином, и несколько капель кровавыми пятнами упали на дерево.
        - Позволь же мне выпить за нового короля Альбрии, Его величество Гвинлледа Первого! Славься, король!.. Нет-нет, тебе, моя Джанет, не предлагаю - еще рано.
        Догадка впилась в сердце ледяной спицей, и я застыла. Эмоции требовали выбить кубок из его рук, но разум твердил замереть, замереть и позволить ему выпить яд. «Разве ты не позволишь ему уйти с честью?» - тихо шептал он, и я смотрела, смотрела, не отводя глаз, как вино кровью стекает по коже Рэндалла, как он бледнеет, застывает на полувздохе, как оседает на пол, в последнем усилии воли сомкнув губы в слабой улыбке, как гаснет его взгляд.
        Это все, что я могла для него сделать.
        Я опустилась на пол рядом с ним, опустила ему веки, и долго, долго не могла убрать ладонь с теплой еще щеки. В смерти лицо Рэндалла утратило тень неотступной муки, став спокойнее и моложе.
        Словно и не было всех этих бед. Словно и не было всех этих лет.
        - Спи спокойно, мой королевич, - тихо прошептала я и громче - вскинув глаза на Гвинлледа:
        - Славься, Белый король!
        И ливень хлестнул по окнам.
        Эпилог
        С вершины Часовой башни, как и прежде, ясно видно бухту и порт: облизанные волнами камни, подсыхающая пена на земле, разрушенные причалы. И ни следа сандеранских кораблей - около полуночи прилив захлестнул их и увлек в море, где течение отшвырнуло дальше от берега, туда, где встала непроглядной пеленой стена тумана.
        При взгляде на нее хочется протереть глаза - ведь не может же вмиг исчезнуть линия горизонта?
        Может.
        Как и обещал, Гвинллед оградил Альбрию от всего мира, пока она слаба, пока мы не залечили ее раны.
        От черных проплешин пожарищ все еще поднимается дым - огонь не успел добраться до складов с порохом и оружием, и самых страшных разрушений удалось избежать. Без смертей, конечно, не обошлось, и в сторону кладбища тянутся и тянутся молчаливые люди, отдают своих мертвецов Хозяйке и Охотнику, возносят молитвы - и боги им отвечают, впервые за много веков. И пусть Колесо года катится к Самайну, на могилах пробивается вереск.
        Рэндалла похоронили в королевской усыпальнице, без церемоний и почестей, и каменная гробница, оставшаяся безымянной, приняла его тело. До конца времен ему лежать рядом с братом, которого он любил.
        Сандеранцев хоронить никто не стал. За чертой города все еще чадит кострище с их телами, и вернувшаяся стража свозит туда все новых и новых мертвецов.
        Выживших Гвинллед запретил казнить, и народ внял слову короля, умерил гнев. «Они нанесли нам страшные раны, - сказал Гвинллед им, - и они же научат нас, как их исцелить».
        А до тех пор вода Эфендвил все так же черна, и лишь чары фейри не дают земляному маслу отравить и землю.
        Боусвелл вернулся уже под утро, усталый, перемазанный гарью и кровью, хромающий, - но глаза его лучились восторгом победы. На плече он тащил раненого Чертополоха - дивный воин закрыл его от случайного выстрела и выжил не иначе как чудом. Фейри смеялся, отплевываясь блеклой кровью: «Я выживу, ведь мой король не позволял мне умереть!»
        Король…
        Сердце снова сжимается до боли, и против воли я оглядываюсь назад, в прошлое, на весь терновый, кровавый путь, что привел меня сюда. Теперь я знаю, кого ненавидеть и кого проклинать за все свои страхи, скорбь и отчаяние, - но не могу. Могу только надеяться, что сквозь настоящее дорога уводит к свету.
        Иначе зачем все это было?
        Я наконец расплела косы, и ветер треплет волосы, мешая седые пряди с черными.
        Его приближение я чувствую, как натянутая струна ощущает прикосновение нежных пальцев, но все же не отвожу взгляда от тумана на горизонте.
        - Пришли вести от Деррена, недобрая моя королева. - Голос его мягок, как шелк, и ладонь, сжимающая озябшие мои пальцы, тепла. - Он выжил - как и бoльшая часть его воинов, хоть и ему сейчас приходится хоронить павших.
        Радость искрами вспыхивает в груди и теплом расходится по телу.
        - Куда больше их было бы, если бы мы не успели.
        - Куда больше их было бы, если бы не чары фейри.
        - О, - слова едва ли не горчат на вкус, - теперь мой народ перед вами в долгу.
        Гвинллед мягко касается моего подбородка, заглядывает в глаза, и от улыбки его медом исходит сердце. Каким же ты стал, мальчик мой…
        - Нет, теперь мы один народ.
        Он молчит, вглядываясь в мое лицо с трепетом и надеждой, и ветер затихает вокруг нас.
        - Останься со мной, - просит он тихо, и где-то далеко ветер стонет в мольбе, вторя своему королю. - Останься королевой… королевой-регентом, королевой-соправительницей. Равной и полноправной, в золотом венце, а не серебряном.
        - Зачем я тебе, дивный мой мальчик? Не лучше ли мне вовсе покинуть столицу, чтоб не напоминать о темных временах?
        Он отворачивается и смотрит на город, раскинувшийся внизу, медленно, слишком медленно оживающий, вспоминающий, как это - жить и радоваться жизни. Ничего, они вспомнят. Теперь у них есть время - все время мира.
        - Им еще учиться и учиться уживаться и не бояться друг друга. Примириться с тем, что Альбрия не принадлежит кому-то одному, но мы все принадлежим ей. Но рано ли, поздно ли, люди возмутятся, что фейри правит ими - и не важно даже, настолько добр я к ним буду.
        Я слушаю его с гордостью и тревогой: быстро пришлось ему повзрослеть, быстрее, чем ему хотелось бы. Древняя память помогла ему - и не обозлила, не разожгла в крови жажду мести.
        Хочу верить, что в этом есть и моя заслуга.
        Он оборачивается, и белое осеннее солнце отражается в черных глазах.
        - Будь со мной - королевой над людьми. Смертная королева при вечном короле… а потом… - Он сбивается, опускает взгляд, говорит медленно, с наигранным равнодушием, но я вижу - ему страшно, даже думать об этом «потом» страшно. - А потом найди преемницу. Или воспитай - как ты захочешь.
        Я смотрю на него - на кожу, белую, как снег, на волосы, черные, как зимняя ночь, на губы, красные, как кровь.
        - Хорошо. Вместе мы все исправим.
        Радость вспыхивает в глазах его - и вслед за ней солнце выглядывает из-за пелены туч, раскрашивая серый город внизу.
        - Ты больше не боишься? - И такие радость и надежда звенят в его голосе, что не сдержать мне улыбку.
        Улыбаюсь ему в ответ - с теплом, с гордостью, с любовью. Касаюсь ладони, переплетаю с ним пальцы.
        - Не боюсь.
        С вершины Часовой башни ясно виден порт, и бухта, и море, и пелена тумана, скрывающая нас от всего мира, - но не от будущего.
        Часы под нашими ногами молчат.
        Мы создадим новые.
        Сами.
        notes
        Примечания
        1
        Волею автора так в Альбрии называется борщевик (здесь и далее прим. автора).
        2
        Одно из названий цикория.