Диджериду Мерлин Маркелл
        Рассказы
        Мистическая история о двух братьях-музыкантах. Старший мечтает о культурном прорыве для своей страны, а младший о том, как как бы ему избавиться от старшего.
        Как далеко может завести человека зависть?
        Пожалуй, до преступления.
        А как далеко могут завести терзания от этого преступления?
        ОТ АВТОРА:
        Рассказ-участник конкурса «Незаметный человек».
        Мерлин Маркелл
        Диджериду
        1
        На улице Двадцать Седьмого Съезда КПСС есть магазин музыкальных инструментов. Если вы музыкант, да к тому же москвич, вы в этом магазине несомненно бывали, и не раз. А если не бывали, то хотите побывать. Иначе - не музыкант вы вовсе. По крайней мере, так нам с братом сказал Лев Василич, который в том магазине заведующий.
        Ну, мы с братом и ответили, что были в том магазине раз пять, не меньше. Только потом оказалось, что брат мой взаправду там глазел на флейты и домры. А я соврал. И ладно, все равно о том никто, кроме моего брата, не узнает. Не мог же я выставиться перед Львом Василичем ненастоящим музыкантом!
        Брат мой сидит рядом. Гуляш жрет, даром что тарелку вилкой не раскалывает. Притащил меня в музыкальный магазин, чтоб мое вранье перестало быть враньем. Походили, посмотрели. Теперь сидим в столовой напротив магазина. Вон, его вывеска видна отсюда. «Лунная соната». А цвет букв вырвиглазно-желтый. Видно, под цвет луны в воображении рисовальщика этой самой вывески.
        В перерывах между жеванием брат треплется про диджериду. И каждый раз, произнося название (причем, упорно «диджер?ду» вместо «диджерид?», что еще больше меня раздражает), мечтательно поглядывает в сторону желтых букв.
        - Стасик, - говорит он мне, - это же будет культурный прорыв! Для «Балагуров», для всего Союза!
        «Балагуры» - это название ансамбля, в котором играем мы с братом. Только брата там все называют Иван Петровичем, а меня всего лишь Стасиком, что есть воплощение высочайшей несправедливости. Талант-то у нас одинаковый. Но Колька-гитарист вечно «Иван Петрович то, Иван Петрович се», а как меня позвать, так «Стасик, подь сюда». И не только ж Колька! Алька, Юрка, все они как сговорились… А всякие начальники концертных залов и вовсе знают одного Иван Петровича, а про Стасика и не слыхали.
        Поэтому я говорю:
        - Нет.
        Грустно так говорю, будто душа у меня разрывается отказывать любимому братцу в его мечте, а сам чуть не прыгаю на стол этот столовский, чтоб чечетку сплясать.
        - Ну Стасик, у тебя же есть деньги… Я тебе потом верну.
        - А на что мы папе будем баню строить?
        - Он все равно пока живет у меня. Ты ж подумай… У них этот диджериду в одном экземпляре, в одном! Это даже не дефицит, это… я не знаю, как назвать. Если мы сейчас не возьмем - Василич найдет, кому сбагрить, уже сегодня. И все. Не станем первым советским ансамблем с диджериду. Это ж мечта моя… Всегда хотел сделать что-то эдакое. Чтоб нас запомнили, в энциклопедиях описали.
        - Эти деньги я уже обещал папе. А ты знаешь: я слово сказал - не собака пролаяла.
        Ох чечеточка, ох родимая! Задорней только б на могилке его сплясал.
        - Как знаешь, - мрачно говорит брат, отодвигая от себя тарелку. Встает, идет к выходу, в дверях оборачивается и добавляет, уже более мягко, будто пытаясь меня медом намазать: - Что, тут остаешься? Ну, ты еще подумай…
        А что тут думать. Я все давно решил. Решил и наслаждаюсь, глядя, как брат идет к своему авто. Машина-то не его, а ансамбля, но брат катается на ней, как на личной.
        БАМ!
        Машина ансамбля «Балагуры» скрывается в огненном всполохе вместе с моим братцем. В то же мгновение оконное стекло раскалывается на мириад острых ледышек, которые влетают внутрь столовки, врезаются в меня бритвенными сколами. Я кричу, и кто-то еще - тоже кричит.
        2
        Сегодня в тарелке передо мной не гуляш, а кутья. Внутри как-то муторно. Не знаю, радоваться или нет. С одной стороны, брат наконец-то сдох, и Стасик имеет все шансы стать для всего мира Станиславом Петровичем. С другой стороны, брат стал чуть ли не живее, чем раньше: все эти Кольки-Юрки только о нем и говорят. Хотя о чем еще говорить на поминках, как не о покойнике.
        - Так что дальше будет с «Балагурами», а, ребя? - подаю я голос.
        И все начинают стенать, что-де без Иван Петровича сейчас все развалится, на одном Иван Петровиче все держалось. Как Земля еще смеет вертеться без надзора Иван Петровича, непонятно.
        - Я могу уже завтра начать звонить, договариваться, - робко замечаю я.
        Куда ты на поминках о работе, говорят мне. Они ж тут скорбят. Да не о ком-то левом, типа Стасика, а о самом Иван Петровиче.
        Фу. Противней прижизненного раболепия только посмертное раболепие. Я встал, будто бы размяться, а на деле - чтобы больше не видеть рожи застольничающих коллег и родственников. Подошел к серванту с сервизами. У брата их было много, штук двенадцать; я знал, что часть их сейчас пылится в коробках на антресолях. Все дарили брату сервизы. Дал он мне хотя бы один? Нет. Все говорил: а вдруг кто к тебе придет и увидит, что я отдал тебе сервиз, будто избавился от подарка, нехорошо ж получится… Да жмотился он, вот и все!
        Я замахнулся на сервант кулаком - пусть в меня опять вопьются осколки, мне все равно! - но рука резко затормозила, даже не коснувшись стекла. На полке меж вычурными фарфоровыми чашками лежал диджериду, только неожиданно маленький. «Откуда?» - пронеслось в моей голове, прежде чем я понял, что это была обычная блокфлейта. Привиделось.
        Я сбежал от водочно-скорбящих на кухню, но и там от них не было спасения. На маленькой кухне сидели родственники постарше, уже совсем поддатые, мололи заплетающимися языками. В углу беззвучно шевелил губами диктор. Я сделал телевизор погромче.
        - Что ж ты не уследил за Вано? А, Стас? - возопил мой двоюродный дядька, бросивший по такому трагичному случаю собирать инжир у себя на югах и прилетевший сегодняшним утром в Москву. Я о его существовании даже не помнил, а брат, оказывается, регулярно засылал ему открытки.
        Я не знал, что ответить. Другие старики начали поддакивать дядьке: «Не уследил, не уследил!», и диктор не мог их перекричать, донося до меня лишь обрывки фраз: «вынужденная необходимость», «чрезвычайное положение», «классифицировал государственным переворотом»… Я обернулся. Экран показывал танки на фоне обычной улицы. Камеру перевели на один из них - мальчишка лет восьми сидел, обхватив руками дуло и болтая ногами. Это показалось мне диким. Камеру снова перевели - на Ельцина, читавшего по бумажке.
        - Тихо! Тихо! - утихомиривали толпу люди, чтоб Ельцина было лучше слышно.
        - Тихо! - вторил им я, пытаясь угомонить родственников. Но тем было плевать на политику, путч и прочее ГКЧП. Они же скорбели по всеми любимому лицемеру.
        Я схватил ветровку, сумку и выбежал на улицу. Во дворе было спокойно. Компания подростков оккупировала лавки вокруг песочницы.
        - Что ж вы сидите! - крикнул им я. - Там революция!
        И я побежал дальше, думая только о том, что нужно поймать попутку и прочь, прочь из Москвы, которая скоро будет объята пламенем войны!
        На проспекте мне удалось тормознуть «ладу». Я наклонился к окошку.
        - Шеф, довезешь до… а-а-а-а!
        За рулем сидел мой брат собственной персоной! Я бросился назад, во дворы. Мысли лихорадочно сновали по моим извилинам. Как? Как?! Он что, явился за мной?
        Я оглядывался каждые несколько шагов-прыжков, чтобы удостовериться, что брат меня не преследует; и успокоился только тогда, когда поравнялся с памятником Пушкину.
        Пушкин всегда меня успокаивал. Он служил очевидным примером того, что любого выскочку можно преждевременно убрать. Вот и я примерил на себя роль Дантеса. Если подумать - удачно. Раз революция, кто будет заморачиваться со следствием, разбираться, за что грохнули Ваньку.
        Я ж на взводе. И мне опять привиделось. Как с флейтой в серванте. Брат помер окончательно и бесповоротно, как Пушкин. Я об этом позаботился. Но, в отличие от Пушкина, которого помнят сотни лет спустя, о брате через пару месяцев забудут все, кроме родственников. И когда некому будет застилать меня своим выпяченным «я», меня заметят, заметят!
        Я пошел вдоль по бульвару, утопая в сладких мечтах. Светлое будущее было так близко, оно наступало уже сегодня… Ах, розы, летящие к моим ногам… аплодисменты… я раскланиваюсь со сцены…
        Так я дошел до другого памятника - Маяковскому. Вот Маяковский правильный поэт. Без выпячивания. Что он там писал? Я напряг мозги, и в моей голове голос брата продекламировал:
        - А вы ноктюрн сыграть могли бы
        На сточных трубах диджер?ду?
        Меня будто прошибло током. И Маяковский туда же! Я опять побежал, не зная куда.
        Весь вечер я только и делаю, что убегаю. Думал, что буду убегать от следователей, когда те выйдут на меня, как на убийцу, потом думал убегать от революции, а сам на деле убегаю от мертвеца…
        - От меня не спрячешься, - сказал брат с афиши. Остальные «Балагуры» были изображены поодаль, будто бы в тени Великого. От меня на этой афише была только рука с флейтой, торчащая из-за спины тубиста Юрасика.
        3
        Я лежал в холодной постели (она напоминала мне о брате: это он заказывал постельные комплекты, и взял мне один за компанию). Между штор (они напоминали мне о брате: достались после дележа его имущества) пробивался бледный луч лунного света (он напоминал мне о брате дважды: во-первых, тот пытался переложить «Лунный свет» Дебюсси на духовые, но так и не успел закончить работу, во-вторых, тот пресловутый диджериду продавался в магазине с чем-то лунным в названии).
        Не в силах больше находиться в окружении брата, я выполз из-под одеяла - воздух снаружи оказался еще холоднее и неприветливее, и пошел на кухню. Налил воды в граненый стакан. Он, кстати, тоже напоминал мне о брате. Из точно такого стакана Иван Пет… Ванька пил компот в столовке за пять минут до смерти. Так что же, я теперь не смогу весь остаток жизни смотреть на граненые стаканы из-за этой сволочи?
        Я швырнул стакан в кафельную стену, и тот рассыпался осколками, напоминающими о брате - ведь взрывной волной разбило окно, подле которого я сидел. Эти осколки изрядно покоцали мою рожу с левой стороны. Теперь я и в зеркало не смогу смотреться, шрамы будут напоминать о брате!
        Осколки будто спрашивали меня: «Ну почему ты не купил этот диджериду? У Ваньки была мечта. Сыграл бы он напоследок, успокоился, а потом можно было его и это самое… на небеса».
        Я отвернулся к стене, обклеенной аляпистыми обоями. В полумраке рисунок норовил сложиться в какой-то очередной посыл с того света, вежливо интересующийся, не позабыл ли я о своем братце.
        - Не позабыл, - процедил я, и рисунок перестал заворачиваться в послание. Я вздохнул с облегчением и простоял так, глядя в стену, часов до трех ночи, а потом заснул там же, сидя на стуле и положив голову на свернутое полотенце на столе.
        Меня разбудил брат. Точнее, бибиканье на улице. Аккурат такой же сигнал, как у взорванной машины.
        4
        Шло время. Обстановка в стране уже давно устаканилась, а брата в моей жизни только прибавлялось. Я с трудом мог найти место или вещь, которые бы мне о нем не напоминали, а если я такое и находил, то брат являлся самолично: тенью в отражениях или голосом в голове, вещавшим, что Ванька так мечтал сыграть на диджериду. Это все так убивало меня, что я превратился в еще большую тень, чем был когда-то. Я уже не играл в «Балагурах». После смерти брата ансамблем стал верховодить Колька-гитарист, не так хорошо, как это делал Ванька, но вполне сносно. И я завидовал Кольке. Ему-то не являлся покойник каждые несколько минут, вещая про долбанную австралийскую трубу. Засунуть бы ее кой-кому в одно место, пусть даже для этого придется раскопать могилу!
        Я развернул газету, уже готовый читать что-то, напоминающее о достойнейшей жизни моего мучителя, и тут же застыл в удивлении. С разворота смотрела моя племянница Верка, Ванькина дочь. Неужто помешательство, или как там правильно называется этот долбучий процесс, перешло на новый уровень?
        Чем дольше я присматривался, тем лучше понимал: статья и вправду посвящена Верке. «Накликала или напророчила?» - гласил желтый заголовок. При расследовании обстоятельств смерти народного артиста Несторенко (это Ванька), милиционеры обнаружили любопытную записку. Детским почерком было написано: «Станет можно ездить за границу и покупать много вещей, какие хочешь. Будет можно говорить и делать, что хочешь. Никто не будет за тебя планировать». Журналисты видели в этой записке мрачное пророчество о распаде Советского Союза. Учитывая, что сейчас Верке было за двадцать, а писала она эту записку в начальной школе, о грядущем перевороте Верка знать никак не могла. Разве что ее отец принадлежал к оппозиции и упоминал это все в разговорах при маленькой Верке, но та сейчас все отрицает и стоит на том, что артист Несторенко был самый что ни на есть коммунист до мозга костей. Это соотносится с версией следствия о том, что Несторенко был как-то связан с преступным ГКЧП, возможно, своими он и был убит.
        Я решил связаться с Веркой, почему-то уверенный, что от разговора с ней мне полегчает. Мы встретились в столовке. Все столовки похожи друг на друга, так что и эта напоминала мне… ай. У меня не было денег вести Верку в кафе.
        Мы обменялись ничего не значащими «Как ты» и «Чем занимаешься». Верка рассеянно поглядывала в окно, как и ее покойный отец незадолго до смерти.
        - Как тебе известность? - спросил я.
        - Отвратно, - отозвалась племянница.
        - Как слава может не нравиться! - риторически удивился я. - Это же то, о чем мечтают все люди, все…
        - Все? Некоторые предпочитают оставаться в тени.
        - Например?
        - Например, я.
        - Почему?
        Она молчала. Между нами благоухали тарелки, над ухом зудела муха, а за окном долбили асфальт. Но я не решался что-то изменить, потому что в эту минуту мне ничего не напоминало о брате, пусть даже его дочь сидела напротив меня.
        - Хочешь узнать, чем я на самом деле занимаюсь? - неожиданно спросила она.
        - Ну?
        - Я репетитор по математике.
        Тут я опять удивился, потому что Верка и в одиннадцатом классе могла получить ноль, отнимая от двойки единицу.
        - Как так?
        - А вот так. Имею нарисованные рекомендации. Прихожу, занимаюсь с дитем, ухожу. Если получает в школе двойку после моих занятий - так сам балбес, плохо занимался. Много клиентов. Было. А теперь меня каждая собака знает в лицо, - Верка смяла газету, лежащую на столе. Газету сюда принес я.
        - Так теперь ты лжеучительница Вера Ивановна, - протянул я.
        - А была просто учительница, - кивнула Верка. - Кто теперь меня подпустит к детям? В газете сказано, что я училась в ПТУ на швею… Хорошо еще, если не заведут статью за мошенничество. Может, у тебя есть связи?
        - Все связи были у твоего отца.
        - Это ж он заставил меня написать ту записку, - вдруг сказала она.
        - Да? Зачем?
        - Я была маленькая, он мне ничего не покупал, не разрешал. Все планировал за меня. А я так не могла! Мы постоянно спорили. Обычно дочки ругаются с матерями, а я с отцом. И однажды я ему это все сказала, что когда я стану взрослой, в моей жизни все будет по-другому и без его указов: с покупками, с поездками за границу, ну и так далее. Он заставил меня это записать и сказал, что когда я буду взрослой, он мне покажет эту записку, и я пойму, что ничего не сбылось. Потом эта записка, правда, потерялась. Вот теперь нашли. «Накаркала или напророчила», блин! Отец мне, может, материться не разрешал, а они тут усмотрели пророчество про гласность! Об этом-то он и мечтал, наверное. Выставить меня на посмешище на всю страну.
        - Я думал, он мечтал о диджериду, - вставил я.
        - Диджечто?
        - Инструмент музыкальный. Австралийские аборигены на нем играли. Вот он хотел его к нам в ансамбль. Умер в тот же день, когда хотел его купить.
        - Я слышала только про ганлин.
        - М?
        - Ну, дудка такая из человеческой кости, ты должен знать, ты же музыкант.
        Я смутно припоминал, но мои мысли все не могли оформиться во что-то конкретное.
        - Он говорил, что хочет привезти в Москву всякие инструменты. Когда я спросила, какие, он сказал про ганлин, похоронную буддийскую дудку. На ней монахи ихние играют на кладбищах… Я вот думаю, его за это наказал буддийский бог. Заранее, чтоб отец не сыграл на похоронной дудке на сцене. Я отцу говорила, что это неправильно, а он смеялся. Атеист же.
        - В буддизме нет богов, - сказал я.
        - Но кто-то же наказал отца за дудку, - упрямо стояла на своем Верка. Я не стал ее разубеждать и говорить, что тем буддийским богом был я, и ганлин тут не при чем.
        - Что еще он рассказывал? - спросил я.
        - Про ганлин-то? Да страхи всякие. Что делается он из кости, и что монахи призывают им духов. Я не помню точно. Да какая разница? Буддистам - буддистово, нам - нашенское.
        Как же мне полегчало от разговора с Веркой и от ее пренебрежения народным артистом, которое на всем белом свете разделял, кажется, один только я!
        5
        Была ночь. Над головой висела луна, вездесущее светило, куда ж без него! Я сидел рядом с развороченной могилой, на камне которой значилось «Несторенко Иван Петрович», и дырявил берцовую кость своего брата.
        Призову ванькин дух ганлином, а потом мы пойдем в ту музыкальню Василича и купим диджериду. Сейчас из-за границы все возят, этих диджериду там - как в ванькином доме фарфоровых чашек. Брат сыграет мелодию и успокоится, наконец отстанет от меня, и я смогу жить без постоянных напоминаний…
        Я все никак не мог спилить набалдашник, ну, то место, где кость соединялась с коленным суставом. Вот же брательник, кальций, наверное, пачками жрал… Я принялся долбить костью по могильному камню: тук-тук, тук-тук, не без удовольствия думая, что даже не мечтал сыграть на надгробии своего братца, как на барабане.
        Ну что, вертишься там в гробу, да? А нет, не вертишься. У тебя же теперь нет ноги! Ну ты ручками упирайся в доски…
        Я заглянул в гроб. Какой же ты убогий, всеми любимый брат! Вот бы все увидели тебя таким.
        Тук-тук. Надпиленный набалдашник откололся. Готово.
        Я никогда раньше не видел ганлин и знал о нем только с чужих слов, поэтому мог только гадать, насколько близкой получилась моя костяная флейта к тому, что задумывалось тибетскими монахами. А, и так сойдет!
        Я поднес ганлин к губам и понял, что не знаю, какую музыку играть. Верка не уточнила, были ли у монахов какие-то особые мелодии для призыва духов, или они играли все подряд. На секунду я даже усомнился, что Верка вообще правильно поняла те байки, что отец ей рассказывал. Да и сам он мог быть запутан кем-то еще.
        Я отложил ганлин. Что же играть? Похоронный марш? Но я же собрался заставить братца восстать, а не упокоиться. Упокоится он сам после того, как сыграет на диджериду, уж в этом я был уверен.
        Но как бесплотный дух сыграет на материальном инструменте? Можно ли как-то убить инструмент, чтобы мертвец играл на мертвом… Для этого придется сломать диджериду, но разве получится играть на сломанном инструменте?
        Брат бы в такую ситуацию не попал. Он бы все распланировал, все обдумал. Засранец.
        Призову, а дальше - как пойдет.
        Я снова поднял ганлин. Вопрос «что играть» все еще был актуален. Сыграть бы «Лунный свет», раз уж брат его любил - на эту мелодию он точно явился бы; но я не знал нот. Я же не брат, который мог повторить любую песню на слух! У-у, как я его ненавижу!
        По памяти я мог сыграть только те советские песни, которые мы с «Балагурами» исполняли со сцены раз сто. Серьезно, звали бы нас во все дома культуры по стране, если бы мы играли лирику?
        - Да здравствует наша держава,
        Отчизна великих идей!
        - полилась мелодия по кладбищу.
        Звук моего ганлина был убогим. Не знаю, может, он таким и должен быть? От его звука кровь стыла в жилах и у меня, и у ворон на деревьях.
        - Вейся, красное знамя,
        Символ наших побед!
        Мне показалось, что в отражении гладкой поверхности надгробия мне предстает видение: рядом с мавзолеем вновь висят красные флаги.
        - По ленинским мудрым заветам
        Нас партия к счастью ведет.
        Ганлин стонал марш, а танки ехали с площади задом наперед.
        - В стране всенародного братства…
        Мой нагрудный карман полегчал, опустев - раньше там был новый российский паспорт.
        - Над Москвою чудесной,
        Над любимой землей…
        - пошел я на второй припев.
        И я уже не мог сомневаться, призрак воистину восстает, но то был призрак не моего брата, а советского государства…
        - Ты горишь всегда над нами,
        Как солнца ликующий свет!
        - доиграл я последнюю строчку припева.
        Кладбище исчезло. Я сидел в столовой напротив «Лунной сонаты» рядом с братом. Перед нами стояли тарелки с гуляшом, а радио трещало что-то патриотическое. Я вернулся в день перед путчем.
        Как же… как же все прошло удачно! Не придется придумывать, как призраку играть на живом инструменте и все такое… Я мысленно возблагодарил тибетских монахов.
        Брат болтал про диджериду.
        - Стасик, - уговаривал он, - это же будет культурный прорыв! Для «Балагуров», для всего Союза!
        Я открыл рот, чтобы сказать: «Хорошо, пойдем, купим его, пока ты мне своими словами новую дырку в ухе не протер», но язык меня не слушался. Я не мог согласиться с Ванькой. Я же его ненавидел!
        Брат продолжал:
        - Ну Стасик, у тебя же есть деньги… Я тебе потом верну.
        Я говорил себе: ну же, хотя бы молча достань кошелек, протяни ему деньги и все мучения закончатся, - но даже пальцы отказывались мне повиноваться.
        - Нет, - смог наконец сказать я. - Ты не получишь от меня ни копейки на свой чертов диджериду. А теперь проваливай!
        Ванька посмотрел на меня, будто сомневаясь, что я действительно его брат, а не неведомый инопланетянин в знакомом обличье. Потом встал, не проронив ни слова, вышел на улицу и сел в машину… где и благополучно взорвался.
        И пусть через час моя душа, одержимая ванькиной вездесущностью, будет рыдать. Пусть. В этот момент - здесь и сейчас - она ликует.