Заклятие дома с химерами Эдвард Кэри



        Ан­глия, 1875 год. Рос­кошный особ­няк мо­гущес­твен­ных Ай­рмон­ге­ров хра­нит мно­жес­тво тайн. Ник­то из пос­то­рон­них не ос­ме­лива­ет­ся к не­му да­же по­дой­ти… Клод ро­дил­ся и вы­рос в этом стран­ном до­ме. Юно­ша об­ла­да­ет уни­каль­ным та­лан­том: он спо­собен слы­шать го­лоса ве­щей. Од­нажды он встре­ча­ет юную слу­жан­ку Лю­си, и эта встре­ча пе­рево­рачи­ва­ет его жизнь. Клод уз­на­ет, что все пред­ме­ты в до­ме - за­кол­до­ван­ные лю­ди! И ма­ма Лю­си - из их чис­ла. Ра­ди де­вуш­ки Клод го­тов пой­ти про­тив семьи. Они дол­жны раз­ру­шить зак­ля­тие ста­рого до­ма! Но не­кото­рые тай­ны луч­ше не рас­кры­вать…  



        
        Англия, 1875 год. Роскошный особняк могущественных Айрмонгеров хранит множество тайн. Никто из посторонних не осмеливается к нему даже подойти… Клод родился и вырос в этом странном доме. Юноша обладает уникальным талантом: он способен слышать голоса вещей. Однажды он встречает юную служанку Люси, и эта встреча переворачивает его жизнь. Клод узнает, что все предметы в доме - заколдованные люди! И мама Люси - из их числа. Ради девушки Клод готов пойти против семьи. Они должны разрушить заклятие старого дома! Но некоторые тайны лучше не раскрывать…

        ЗАКЛЯТИЕ ДОМА С ХИМЕРАМИ


        ЭДВАРД КЭРИ

        Англия, 1875 год. Роскошный особняк могущественных Айрмонгеров хранит множество тайн. Никто из посторонних не осмеливается к нему даже подойти… Клод родился и вырос в этом странном доме. Юноша обладает уникальным талантом: он способен слышать голоса вещей. Однажды он встречает юную служанку Люси, и эта встреча переворачивает его жизнь. Клод узнает, что все предметы в доме - заколдованные люди! И мама Люси - из их числа. Ради девушки Клод готов пойти против семьи. Они должны разрушить заклятие старого дома! Но некоторые тайны лучше не раскрывать…

 



        ЭДВАРД КЭРИ ЗАКЛЯТИЕ ДОМА С ХИМЕРАМИ

        роман

        Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2015




                Никакая часть данного издания не может быть
        скопирована или воспроизведена в любой форме
        без письменного разрешения издательства



        ЭЛЕКТРОННАЯ ВЕРСИЯ СОЗДАНА ПО ИЗДАНИЮ:
        Англія, 1875 рік. Розкішний особняк могутніх Айрмонґерів зберігає багато таємниць. Ніхто зі сторонніх не наважується до нього навіть підійти… Клод народився й виріс у цьому дивному будинку. Юнак має унікальний талант: він здатний чути голоси речей. Якось він зустрічає юну служницю Люсі, і ця зустріч перевертає його життя. Клод дізнається, що всі предмети в будинку - зачаровані люди! І мама Люсі - одна з них. Заради дівчини Клод готовий піти проти сім’ї. Вони повинні зруйнувати закляття старого будинку! Але деякі таємниці краще не розкривати…
        КЭРИ Э.
        К99 Заклятие дома с химерами : роман / Эдвард Кэри ; пер. с англ. И. Ильина и А. Оржецкого. - Харьков : Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга» ; Белгород : ООО «Книжный клуб “Клуб семейного досуга”», 2015. - 384 с. : ил.
                                Англия, 1875 год. Роскошный особняк могущественных Айрмонгеров хранит множество тайн. Никто из посторонних не осмеливается к нему даже подойти… Клод родился и вырос в этом странном доме. Юноша обладает уникальным талантом: он способен слышать голоса вещей. Однажды он встречает юную служанку Люси, и эта встреча переворачивает его жизнь. Клод узнает, что все предметы в доме - заколдованные люди! И мама Люси - из их числа. Ради девушки Клод готов пойти против семьи. Они должны разрушить заклятие старого дома! Но некоторые тайны лучше не раскрывать…
        УДК 821.111
        ББК 84.4ВЕЛ
        Выражаем особую благодарность литературному агентству «Andrew Nurnberg Literary Agency» за помощь в приобретении прав на публикацию этой книги
        Переведено по изданию:
        Carey E. Heap House : A Novel / Edward Carey. - London : Hot Key Books, 2013
        Перевод с английского Игоря Ильина и Александра Оржецкого
        Дизайнер обложки Виталия Котляр


        Моему брату Джеймсу (1966 -2012)



        ДОМ-НА-СВАЛКЕ: НАЗЕМНАЯ ЧАСТЬ

        1. Великий сундук

        2. Айрмонгеровский самоубийственный шкаф

        3. Большой Прапрадед (напольные часы)

        4. Мраморная лестница

        5. Часовня семьи

        6. Большой обеденный зал

        7. Люк оконного лифта

        8. Гостиная

        9. Бывшая цирюльня

        10. Префекторская

        11. Камин Оммебол Олиф

        12. Конторка портье

        13. Комната Муркуса

        14. Ход на чердак

        15. Винтовая лестница («Штопор»)

        16. Чердачные летучие мыши

        17. Комната Туммиса

        18. Лес-на-Крыше

        19. Лазарет

        20. Библиотечная лестница

        21. Классная комната (для мальчиков)

        22. Смоговая

        23. Утренняя комната

        24. Комната Клода (Клодовая)

        25. Черный ход (с комбинезонами для работников свалки)



1 УНИВЕРСАЛЬНАЯ ЗАТЫЧКА


        ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ РАССКАЗ КЛОДА АЙРМОНГЕРА, ФОРЛИЧИНГЕМ-ПАРК, ЛОНДОН


        КАК ВСЕ НАЧАЛОСЬ

        А все началось - в смысле, со всеми далеко идущими последствиями - в тот самый день, когда у тетушки Розамути пропала ее дверная ручка. Это была не просто ручка - это была любимая ручка, между прочим, латунная. В поисках оной никак не помог даже тот факт, что весь день накануне ручка неотлучно была при ней, когда она носилась по всему особняку, выискивая, к чему бы такому придраться и по какому поводу поворчать - такая уж у нее была привычка. Она несла дозор на всех этажах особняка, на всех лестницах, внезапно распахивала какие-нибудь двери и обязательно хоть что-нибудь да находила. И во всех ее дотошных изысканиях, утверждала она, ручка была при ней: вчера была, сегодня - нет. А это значит, взвывала она к окружающим, что ее кто-то взял!



        Такого переполоха я не помню с тех времен, как мой прадядюшка, то бишь двоюродный дедушка, Питтер, посеял свою английскую булавку. Тогда весь дом тоже обшарили сверху донизу, прежде чем совершили открытие: все это время злокозненная булавка благополучно пребывала там же, где и ранее, а именно в кармане пиджака у бедного дяди, только и того, что сквозь прореху провалилась за подкладку.
        Это открытие сделал не кто иной, как я. После этого случая я и стал ловить на себе косые взгляды прочих домочадцев. Вернее, косыми-то взгляды были и раньше, поскольку я никогда не вызывал особого доверия - то и дело на меня кто-нибудь шикал, чтобы я не путался под ногами, - но теперь это «косоглазие» заметно усилилось. Видимо, в найденной мною булавке домочадцы узрели подтверждение справедливости своих смутных сомнений: мои тети и кузины стали сторониться меня, без надобности даже не разговаривали со мной, в то время как кузен Муркус, напротив, повадился за мной следить. Кузен Муркус был убежден, что именно я сокрыл прадядюшкину булавку в недрах его же кармана, за что и должен понести заслуженное наказание. Посему как-то раз он подстерег меня в темном переходе, постучал моей головой о стенку ровно двенадцать раз, ведя счет вслух (двенадцать лет на тот момент был мой возраст), после чего подвесил на крюк за воротник пиджака, на коем я и провисел два часа, прежде чем меня нашел кто-то из прислуги.
        А самым отходчивым оказался не кто иной, как сам прадядюшка Питтер: похоже, после того как пропала, а затем отыскалась его булавка, он так и не оправился от разыгравшейся душевной драмы. Весь этот гвалт вокруг, обвинения всех и вся почем зря и все такое… В общем, следующей весной он и отошел. Тихо. Во сне. С любимой булавкой, пришпиленной к пижаме.

        - А ты откуда знаешь про булавку? - поинтересовались домочадцы. - С чего ты взял, что она там?

        - Я ее услышал, - отвечал я. - Она кричала.


        Я СЛЫШАЛ ВЕЩИ
        Эти два мясистых лопуха с дырочками для прохождения звуков всегда были заняты делом. Я слышал даже то, чему был сам не рад. Но чтобы это понять, нужно было время.
        Еще в младенчестве, как мне рассказывали, я любил поорать без всякого повода. Я мог тихо-мирно лежать в колыбели и вдруг ни с того ни с сего загорланить так, будто кто-то дернул меня за жиденькие волосенки, облил кипятком или накинулся с ножом. Спасу от меня не было. Я был не таким, как все нормальные дети, говорили мне, я был трудным и непокорным ребенком, угомонить которого стоило большого труда. Я заставал врасплох, как та колика. Причем хроническая колика. Видно, поэтому нянечки у нас не задерживались.

        - Почему ты такой вредный? - спрашивали они. - Когда же ты успокоишься?
        Меня одолевали звуки. Вот из-за них-то я и был такой дерганый, зашуганный и злой. За звуками крылся смысл, но я его тогда не понимал. Для меня то были пустые звуки: шелест, шорохи, звоны, звяки, тявки, стоны, хрусты, хрипы, храпы… По большей части еле слышные. Временами - невыносимо громкие. Когда б я умел говорить, то, не закрывая рта, небось, обращался бы к всевозможным вещам: «Кто там? Кто это сказал? Да успокойся же ты - ты просто-напросто тряпка для раковины. А ты, ночной горшок, мог бы и промолчать!» А все потому, что вещи, самые, казалось бы, обыденные и заурядные вещи говорили со мной человеческими голосами.
        Моих нянек задевало не по-детски, когда я норовил «дать шлепка» то стулу, то миске, то колокольчику, что стоял на столике, а то и самому столику. «Тихо, тихо!» - не уставали повторять они.
        Положение вещей улучшилось лишь с появлением дядюшки Аливера. Незадолго до того он как раз сдал экзамен на доктора и потому обратил внимание, что некоторые вещи просто выводят меня из себя.

        - Ты почему плачешь? - однажды прямо спросил он меня.

        - Щипцы! - прямо ответил я.

        - Щипцы? - переспросил он. - Какие щипцы? Мои щипцы? А что щипцы?
        Тут я и сказал ему, что акушерские щипцы, с которыми он никогда не расстается, говорят со мной.
        Обычно, стоило мне заикнуться о говорящих вещах, как все либо отмахивались, либо тяжело вздыхали, а на худой конец давали подзатыльник, чтобы не завирался. Но дядя поступил иначе.

        - И что они… э-э-э… говорят? - спросил он.

        - Говорят они, - пояснил я, польщенный тем, что меня спросили, - Перси Хочкис.

        - Перси Хочкис? - весь внимание, повторил он. - И это все?

        - Нет, - сказал я, - но это все, что я расслышал. «Перси Хочкис».

        - Гм, а как вообще некий предмет может говорить, Клод?

        - Не знаю. Но, как по мне, лучше бы он молчал.

        - Ты сам подумай. Предмет есть нечто неодушевленное, и рта у него, кстати, нет.

        - Я знаю, - согласился я. - Но он упорно твердит свое.

        - А я вот не слышу, чтобы щипцы говорили.

        - Вы - нет, а я - да. Вы уж поверьте мне, дядя: таким сдавленным, приглушенным голосом, как будто они взаперти, щипцы твердят одно: «Перси Хочкис».
        В дальнейшем Аливер частенько захаживал ко мне, засиживался подолгу и выпытывал про те голоса. При этом он делал пометки, аккуратно записывая имена. Голоса, что я слышал в ту пору, и впрямь доносили до меня имена, доносили по-разному: какие-то - шепотом, какие-то - ором; одни - пением, другие - воплем; одни звучали с достоинством скромности, другие - с неприкрытым высокомерием, а третьи - с заискивающей застенчивостью. Но всякий раз их доносили до меня самые разные предметы, что обитали в нашем большом доме. Даже в комнате для занятий я был занят тем, что выслушивал их: «Вильям Страттон», - представлялась мне трость; «Хейли Берджесс», - намекала чернильница; «Арнольд Персиваль Листер», - бубнил глобус.

        - А вот с какой стати, - спросил я как-то дядю Аливера, когда мне исполнилось семь, - всем этим Джонам, Джекам и Мэри, всем этим Смитам, Мерфи и Джоунсам звучать так странно? Почему они так отличаются от наших с вами имен?

        - Видишь ли, Клодиус, - ответствовал дядя Аливер, - дело в том, что это наши имена отличаются от других, а не наоборот. Такая уж традиция у нас в семье. Поскольку мы Айрмонгеры, то должны отличаться чем-то от других: наши имена служат тем знаком, по которому мы должны отличать друг друга от остальных. Испокон веков заведено, чтобы наши имена были похожи на те, что бытуют за пределами Дома, но с поправкой на нашу особенность.

        - Ты это о людях в Лондоне, дядя? - спросил я.

        - Хоть в Лондоне, хоть в других местах - в любую сторону от нас.

        - Выходит, у них такие имена, как я слышу?

        - Именно, Клод.

        - А почему я все время слышу имена, дядя?

        - Этого я не знаю, Клод. Видимо, это твоя личная особенность.

        - А это когда-нибудь пройдет?

        - Ничего не могу сказать, Клод. Со временем, может, и пройдет. А может, лишь ослабнет. А может, все станет только хуже. Не знаю.
        Среди множества имен, что обступили меня со всех сторон, чаще других мне слышалось такое: Джеймс Генри Хейворд. А все потому, что предмет, вещающий: «Джеймс Генри Хейворд», был всегда со мной. Куда бы я ни шел. У него был приятный молодой голос. Джеймс Генри был затычкой. Универсальной затычкой. Он мог заткнуть любую дырку в кухонной раковине или ванне. Я всегда носил этот предмет с собой. Кому-то при рождении дарят погремушку. Кому-то - затычку. У нас, Айрмонгеров, есть такой древний обычай: когда на свет появляется новый член рода, бабушка подбирает ему некий предмет по своему усмотрению. И так у нас, Айрмонгеров, заведено, что один Айрмонгер судит другого прежде всего по тому, как тот бережет свою именную вещь.
        С именной вещью, предметом рождения, мы никогда не расстаемся. И у каждого из нас она своя. Так вот, когда я родился, мне дали Джеймса Генри Хейворда. Именно он и был первой вещью, с которой я встретился в этом мире, моей первой игрушкой и моим компаньоном. К нему прилагалась цепочка длиной два фута, а на другом конце ее болтался крючок. Когда я научился ходить и даже одеваться, я продолжал носиться с ним так, как некоторые носятся с игрушечными часиками. Я прятал любимую свою затычку, моего Джеймса Генри Хейворда, подальше от сторонних глаз, дабы никто не мог на него покуситься, а когда выходил на люди, то Джеймс Генри скрывался в кармашке моего жилета, крючком цепляясь за пуговичку, и лишь цепочкой в виде буквы «U» свисал наружу. Мне повезло - я мог не расставаться с таким легким компаньоном, а ведь у некоторых ноша была куда тяжелее.
        Надо признать, что если, с одной стороны, моя универсальная затычка не имела особой материальной ценности (как, например, зажим для галстука с алмазом тетушки Онджилы, который называл себя Генриеттой Найсмит), то, с другой, она не обременяла меня так, как сковорода кузины Гастрид (по имени Гарни, мистер Гарни) или мраморная каминная полка моей бабушки (она же Августа Ингрид Эрнеста Хоффман), которая удерживала ее подле себя на втором этаже всю ее долгую жизнь. Относительно наших именных предметов не давала мне покоя одна мысль. Взять, к примеру, тетушку Луиссу - пристрастилась бы она к курению, когда в день ее рождения не подарили ей пепельницу по имени Малышка Лил? Не из-за Малышки ли предалась она пагубной страсти, едва ей исполнилось семь? А сам дядя Аливер - пошел бы он в доктора, когда б не Перси Хочкис, такие себе изогнутые щипцы, используемые в процессе родовспоможения, те самые, с которыми он породнился с первого дня жизни? А как не вспомнить забитого меланхолика дядю Поттрика, которому при рождении досталась свитая кольцом веревка (лейтенант Симпсон), - любому становилось не по себе при
виде того, как тот неверным шагом мерил коридоры угрюмых дней своих! А поглядите на тетушку Ургул - вот уж кого природа не обидела ростом, - но разве не сложилось бы у нее иначе, когда при рождении не досталась ей такая себе табуреточка для ног по имени Полли? Очень, очень сложными были отношения людей и предметов. И, взирая на свою универсальную затычку, я, бывало, думал о том, до чего же она подходит именно мне, моя родимая. Не могу сказать почему, но я твердо знал, что это именно так: мне попросту не могли подарить что-либо иное, кроме моего Джеймса Генри. На весь великий род Айрмонгеров был только один предмет, которому не надо было представляться, когда я прислушивался к нему.


        БЕДНАЯ ТЕТЯ РОЗАМУТЬ
        И вот, всеобщему недоверию вопреки, несмотря на вечное бурчание у меня за спиной и даже при том, что меня старались обходить стороной, именно я был призван на поиски пропавшей ручки тетушки Розамути. Как же мне не улыбалось вторгаться в частную сферу жизни упомянутой тети, да и, кроме того, в иных обстоятельствах все хором воспротивились бы такому откровенному моветону. Но в этот день отступление от правил устроило всех. Тетя Розамуть, признаться, была существом преклонных лет, телесами весьма расплывчатым, на язык несдержанным, как, впрочем, и на руку: поднять крик, дать тумака или ущипнуть почем зря была горазда. А еще всем мальчикам она насильно раздавала печенюшки с подмешанным в них активированным углем - хочешь не хочешь, а приходилось брать. Кроме того, за ней водилось и такое: подловив кого-то на узкой лестнице, она учиняла жертве допрос по фамильной истории, и, если получала неверный ответ, спросив, скажем, кто кому приходится двоюродным, а кому - троюродным кузеном, руки у нее начинали чесаться сами собой, и зуд она могла унять, лишь достав свою медную дверную ручку (Элис Хиггс) и
постучав ею нерадивого по лбу: «Ты! Тупица!» Было больно, временами чересчур. Так, своей ручкой она прошлась по многим юным головам, оставляя на них синяки, ссадины и шишки. С ее нелегкой руки все ручки в доме приобрели дурную славу, и кое-кто из нас непременно содрогался, прикасаясь к любому предмету, носящему это название, памятуя о том, какая в нем заключена угроза. Неудивительно, что в тот злополучный день вся школьная братия нашего большого дома оказалась под подозрением: слишком многие из нас не только не горевали бы, но втайне даже возрадовались, если бы тетушкин пыточный причиндал и вовсе не нашелся - столь велики были страхи от одной мысли о его возвращении в обиход. Вместе с тем надо признать, к самой Розамути мы испытывали неподдельное сострадание, не забывая о том, что ручка, как ее ни крути, была не первой тетушкиной потерей.
        В свое время тетя Розамуть должна была выйти замуж за некоего кузена по имени Милкрамб, познакомиться с которым лично мне даже не довелось, поскольку однажды он, застигнутый страшной грозой за стенами нашего особняка, сгинул среди мусорных куч, окружавших дом. Что там говорить о теле, если не удалось найти даже его любимый цветочный горшок. С тех пор враз обескрамбленная тетя Розамуть как заведенная переходила из одной безвременно овдовевшей вместе с ней комнаты в другую, тщетно пытаясь достучаться своей дверной ручкой до посюстороннего мира. Так продолжалось до тех пор, пока ручка была с ней. Но вот не стало и ручки. Так же, как до этого не стало бедолаги Милкрамба.
        Я застал Розамуть в глубоком кресле с высокой спинкой - она была погружена в пучину безысходности. Вокруг стояла гробовая тишина, не нарушаемая даже эхом знакомого мне призыва «Элис Хиггс», будто его взяли и заглушили. От этого и тетя показалась мне какой-то пустотелой, будто от нее осталось не более половины. Со всех сторон она была плотно обложена подушечками, а над ней сочувственно колыхались головы прочих тетушек и дядюшек. Вперив невидящий взгляд куда-то прямо перед собой, безмолвствовала (что на нее было совсем не похоже) лишь сама виновница переполоха. Все прочие участвовали в нем по мере сил.

        - Ну-ну, Мутти, держись. Да найдем мы ее, непременно найдем!

        - Крепись, Розамуть, вещь большая, чай, не булавка - отыщется!

        - Ей просто некуда деться!

        - И часу не пройдет!

        - Гляди-ка, вот и Клод зашел - сейчас он прислушается и скажет нам…
        К слухам о моем слухе тетя относилась настороженно и потому особых надежд не питала. Она лишь подняла на меня безучастный взгляд - в нем угадывались внутреннее смятение и немая мольба.

        - Скажи-ка, Клод, - спросил меня дядя Аливер, - а не лучше ли нам удалиться и подождать снаружи, дабы не смущать твой слух?

        - Что вы, в этом нет нужды, дядя, - отозвался я. - Чувствуйте себя как дома.

        - Не знаю, как вам, а мне все это не по нутру, - подал голос дядюшка Тимфи, главный в доме дядюшка, который едва ли не родился со свистком во рту. Свисток звался Альбертом Поулингом. Когда дяде было что-то не по нутру, он ревностно свистел в него. Альберт Поулинг редко болтался без дела, поскольку дядя был раздражителен и губы имел выдающиеся, хотя ростом как был ребенком, так и остался. Дядя Тимфи был признанной домашней ищейкой: он и занят был лишь тем, что рыскал по всем углам, выискивая непорядок и непременно его находя.

        - Это, - ткнув в меня свистком, решительно восстал он, - есть бесполезная трата времени. Весь дом нужно просто обыскать, и обыскать немедля.

        - Увольте, Тимфи, - заметил Аливер, кивая на меня, - нас ведь от этого не убудет? Припомните-ка булавку Питтера!

        - Шарлатанство, - хмыкнул Тимфи, - я так это называю. У меня на фокусы-покусы времени нет.

        - Ах, но это же недолго! Клод, ты слышишь тетину ручку?
        Я напряг слух и даже прошелся по комнате.

        - Джеймс Генри Хейворд…

        - Перси Хочкис…

        - Альберт Поулинг!!!

        - Аннабель Кэррю…

        - Ну что, Клод? - спросил Аливер. - Она здесь?

        - Я очень хорошо слышу ваши щипцы, дядя, и свисток дяди Тимфи - особенно его, и чайный поднос тетушки Помулары, но ручка тети Розамути не откликается.

        - Ты уверен, Клод?

        - Да, дядя. Никого по имени Элис Хиггс здесь нет.

        - Ты уверен, что услышал всех?

        - Более чем.

        - Болтовня и чепуха, - снова подал голос дядя Тимфи. - Выведите отсюда этого недоумка. У нас больше нет желания выслушивать тебя здесь, дитя. Ступай к себе в классную комнату!

        - Дядя? - переспросил я на всякий случай.

        - Да, Клод, - кивнул Аливер, - давай, иди к себе, и спасибо тебе за попытку. В самом деле, не стоит утруждать себя, ступай. Что ж, а мы официально должны отметить дату и время утраты: 9 ноября 1875 года, 9 часов 50 минут.

        - Может быть, мне пройтись и прослушать весь дом? - предложил я.

        - Нет уж, я не потерплю, чтобы кто-то совал ухо не в свои дела! - вскинулся Тимфи.

        - Спасибо, Клод, - еще раз кивнул Аливер. - Мы как-нибудь сами разберемся.
        Уходя, я услышал наказ Тимфи:

        - Слуг раздеть и досмотреть. Все шкафы перевернуть вверх дном, всё из них вышвырнуть, все углы-закоулки проверить, все до последней мелочи!



2 КОЖАНЫЙ КОЛПАК


        ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ СИРОТЫ ЛЮСИ ПЕННАНТ, ЧИСЛЯЩЕЙСЯ НА ПОПЕЧЕНИИ ПРИХОДСКОЙ ЦЕРКВИ ФОРЛИЧИНГЕМА, ЛОНДОН

        У меня густые рыжие волосы, круглое лицо и задранный кверху нос. Глаза зеленые в крапинку. Ну, в крапинку у меня не только глаза. Я вся в какой-то сплошной пунктуации. Там веснушки, там родинки, а на ногах еще пара мозолей. Зубы белизной не блещут. Один, кстати, вообще кривой. Врать не буду. Что да как, расскажу честно, без утайки, даже привирать не стану. Во всяком случае, постараюсь. Взять хотя бы нос - так одна из ноздрей чуть больше другой. А еще я не прочь погрызть ногти. А если меня донимают клопы, я чешусь почем зря. Зовут меня Люси Пеннант. И вот моя история.



        Первая часть моей жизни протекала незаметно, так что и вспомнить особо нечего. Помню лишь, что родители, люди суровые, по-своему были все же добры ко мне. Для счастья мне вполне хватало. Отец мой служил кем-то вроде портье на границе Филчинга и Ламберта - там был пансион, а в пансионе ютилась далеко не одна семья. Сами мы жили со стороны Филчинга, а в Лондон, понятно, ходили через Ламберт, по Олд-Кент-роуд. Неподалеку там проходит канал Риджент - шум деловой жизни канала сопровождает вас всю дорогу. Но тем, которые сами из Ламберта, эти наши походы не нравились: то и дело они приходили на границу, задирались и твердили, что нечего нам по их району шастать и что если они кого из нас поймают у себя на районе без пропуска, ему несдобровать.
        Было время, когда Филчинг был вполне себе пригодным для жизни местом. До того, как здесь стали сваливать все эти кучи. В былые времена и район-то назывался полным именем: Форличингем. Но было это давным-давно, и теперь лишь те, у кого серьезный разговор, могут употребить полное название для пущей важности, а все остальные говорят просто «Филчинг». Любой из ныне живущих здесь вырос уже среди мусорных куч. С непременным видом на них: и снизу, и сверху, и сбоку, и даже изнутри… Вырос и тут же был призван служить им хоть так, хоть иначе; кто в армии нагребателей, кто в племени разгребателей - все мы тут в прислуге у этих куч. Моя мать, между прочим, в том же пансионе работала в прачечной, отскребая сапоги и галоши многочисленным труженикам свалок. И наступит день, однажды сказала я себе, наступит день, когда все вокруг станут подходить к тебе с одной лишь меркой - меркой твоего болотного сапога; это и будет началом твоего конца. А тот, кто примерил такой сапог или, как говорят у нас, «обручился с сапогом», тот, считай, обречен вековать остаток дней своих на Свалке. Ничего другого после «обручения» в
жизни уже не предвидится, а тешить себя надеждой - значит обманывать себя.
        Выходит, судьба моя - бродить вокруг да около родного дома, деля кров со всяким сбродом себе подобных; это и будет моя жизнь. Уже с детства меня привлекали к уборке жилищ, и, если мне попадалось что-нибудь блестящее и легко опускаемое в карман, я полагала это подлежащим… изъятию. Иными словами - приворовывала, было дело. Но так, по мелочи: где чего съестного прихватишь, где наперсток прикарманишь, а как-то раз попались даже часы на цепочке, но я им быстро на радостях скрутила завод. А вот стекло на циферблате и без меня было треснувшее, чего б там папа ни говорил. Но если бы я попалась, то отцовского ремня довелось бы отведать сполна, поэтому я старалась не попадаться. То, что почитала своей добычей, я научилась прятать в зарослях густых волос под простеньким беретом, куда не падал отцовский взгляд и не доходили руки - он даже не догадывался, что в спутанном гнезде рыжих волос может скрываться искомое.
        Кроме меня, в доме были и другие дети. Мы вместе играли и ходили в школу в Филчинге. Усерднее всего нас там учили истории, из которой мы знаем и об Империи, и о Виктории; показывали нам и глобус, и то, какое место мы занимаем на нем; а кроме того, у нас были уроки по истории самого Филчинга и беседы о том, как рождалась опасная и великая филчинговская Свалка. Рассказали нам и давнюю историю о том, как некий Актойвиам Айрмонгер, бывший в то время главным над всеми свалками Лондона, распорядился свезти весь мусор сюда, а было это лет сто тому назад, если не больше, в те времена, когда мусорные кучи были еще кучками и кучечками и с ними можно было еще как-то управиться. Но потом он вроде бы немного перепил джина или чего у него там было и на целых три дня ушел на покой, как-то запамятовав распорядиться, что с этими кучами делать дальше: просеивать - не просеивать, свозить или увозить… А кучки и кучечки тем временем все скучивались и скучивались, поскольку весь Лондон продолжал выплескивать сюда все свои помои до тех пор, пока Великая Куча, или Свалка, не подмяла нас под себя. Она вечно нас опережала,
исподволь захватывая наши земли, - непостижимое дикое нечто. А все из-за этого Актойвиама и его джина из той злополучной бутылки - дескать, они на пару все это и устроили. Но, как по мне, вся эта история уж больно смахивает на придумку, направленную на то, чтобы заставить нас лучше работать, ибо ясен посыл: тех, кто ленится и пьет, враз трясина засосет. Но доводить дело до «обручения» мне никак не улыбалось, поэтому я старалась не лениться в пределах дома и быть поближе к родителям. И впрямь, казалось мне тогда, если для того, чтобы оставаться в доме с родителями, нужно упорно работать, то почему бы этого не делать.
        Так что, в принципе, жизнь у меня складывалась не так уж и плохо. Да, вот еще что… В нашем доме наверху обитал некий постоялец, который вовсе никуда не выходил, - о том, что он существует, мы могли догадываться только на слух, то есть подслушивая, как он шатается по своему скиту. Тщетно приникали мы к замочной скважине - ни я, ни мои приятели даже мелькнувшей тени скитальца за закрытой дверью не засекли. А сколько раз мы пугали друг друга этим жильцом и скатывались вниз по лестнице, давясь от хохота и визжа от напускного ужаса - все без толку. А потом нагрянула напасть.
        Вначале она поразила вещи, которые предметы. Они вдруг перестали вести себя так, как им подобает. То обычные домашние тапки проявят не свойственную им твердость. То на блестящей поверхности ни с того ни с сего вдруг проступит какая-то щетина. А чаще всего вещи просто оказывались не там, где ты их оставил. Поначалу все только посмеивались: это ж как такую-сякую вещь угораздило? Но потом стало не до смеха. Заставить вещи делать то, что они должны, когда они ни в какую, - никак! Все больше им становилось не по себе, и все больше их одолевала немочь. Некоторым, если так можно выразиться, становилось как-то совсем уж худо: какую в дрожь бросает, какую - в пот, а какая вся сыпью пошла, такими точками или жутковатыми бурыми пятнами. Ты и сам чувствовал, как бедняжки страдают. Сейчас уж не упомню, когда точно, но вслед за вещами напасть перекинулась и на людей: у них стали опускаться руки. И не только. У кого-то сводило челюсти, а кто-то, наоборот, не мог их открыть, кто-то даже пошел трещинами, а кого-то ломало так, что бедняга просто оставался сидеть среди куч и даже пальцем не шевелил. То-то и оно.
Народ начал останавливаться даже на ходу. Только вот шел по улице, и вдруг раз - и стал. А того, кто стал, вновь привести в движение не могла уже никакая сила. И вот, среди всех этих дел, возвращаюсь я как-то из школы домой и сталкиваюсь с чужими людьми, чьи официальные лица обрамляют воротнички с нашивками в виде позолоченных косичек лаврового листа[1], в отличие от зеленых, что носили все наши на ежедневной форменной одежде. На этих, опять же в отличие от наших, надеты еще и перчатки, а с собой они, значит, приволокли насосы с распылителями; а те, которые зашли в нашу комнату, еще и напялили на себя такие кожаные маски с круглыми окошечками для глаз, и по этой причине их официальные лица представлялись мне чудовищными мордами. Мне преградили путь и наказали не заходить. Но я так визжала и брыкалась, что все равно продралась внутрь, а там - приставленные к стене, вроде мебели, стоят отец и мать; их лица - как та штукатурка, да еще и уши отца, и без того оттопыренные, сейчас торчат по сторонам как ручки кувшина. Одну секунду. Одну секунду - ровно столько мне дали поглядеть на них, потом все разом
стали кричать на меня, мол, прикасаться нельзя и ни в коем случае ничего не трогать, а потом меня кто-то дернул, и я оказалась за их спинами. Так что прикоснуться мне и впрямь не дали.
        Увидеть их в таком состоянии… Отца и мать… Я не сопротивлялась, когда меня схватили и поволокли прочь, передавая друг другу и всякий раз переспрашивая, не касалась ли я случайно чего-нибудь. Нет, отвечала я, не касалась. Ни матери, ни отца.
        На том меня и упекли в комнатушку-одиночку под замок. В двери была такая себе щелка, сквозь которую в меня то и дело врезался чей-то взгляд - видно, проверял, не свалил ли и меня зловещий недуг. Время от времени сквозь эту щель ко мне попадала еда. Колотить в дверь кулаками можно было до приступов отчаяния - ответом с той стороны была больничная тишина. Наконец, когда и ждать уже было нечего, дверь распахнулась и в комнату парадным шагом вошла колонна медсестер в высоких белых чепцах. Они потюкали меня по голове, потом простучали грудную клетку - разобраться, насколько болезнь источила меня изнутри, - и так же удалились. Не знаю уж, сколько меня там держали, в этой одиночке, но однажды в дверях появились те, которые с официальными лицами и золоченым лавром на воротничках. Каждый окинул меня пронзительным взглядом, сверху вниз и снизу вверх, потом они кивнули один другому и резюмировали: «А эта вроде ничего. Непонятно почему, но ее как раз миновало».
        Кого-то она забрала, эта болезнь, кого-то - нет. Я была среди тех, кому повезло. А может, и не повезло - как знать? Это смотря с чьей стороны поглядеть. Когда-то она ведь уже приходила, эта вот свалочная лихорадка - так ее звали. Но на моей памяти поголовный мор прошелся впервые.
        Для таких, как я, детей, которых осиротила болезнь, был отведен приют. Он стоял впритык к такой себе свалочной стене, которая сама собой воздвиглась уже по прошествии эпохи Актойвиама; когда поднимался ветер, через эту стену сигали всякие разные предметы, хлопаясь прямо на крышу. Бродить по приюту было незачем: куда ни пойди, отовсюду всхлипы, нюни, сопли, вопли и ругань - по всем замызганным закуткам. Оно и ясно: само собой разумелось, что в более зрелом возрасте нас ожидало только обручение со Свалкой, неизбежное, как и она сама. Послушаешь, как кто-то там за стенкой хрипит, ворочается или вскидывается среди ночи, и все больше проникаешься пониманием: еще недолго, и все мы там будем, в самой гуще… кучи. Где мы будем, понимали и те, кто нас будил и строил, в черных, с чужого плеча, платьях и остроконечных кожаных колпачках - такая, значит, была у нас сиротская форма, а колпак был знaком принадлежности к великому делу служения Свалке. До того как на нас свалилась эта напасть, мне не раз попадались на глаза ведомые строем по Филчингу сироты в кожаных колпачках; заговаривать с ними нам не
разрешалось, да и они всю дорогу молчали, тем более что рядом с ними всегда неизменно шагали взрослые непреклонного вида. Бывало, кто-то из наших свистнет или окликнет молчаливый строй, но ответа можно было не ждать. А теперь вот околпачили, значит, и меня.
        Кроме меня, в приюте была еще одна рыжая. Однако она была не только рыжая, но еще и зловредная дура набитая. Из-за этих своих черт она и вообразила себе, что двум рыжим в приюте не жить. За свое место приходилось бороться. Но сколько я ни таскала ее за волосы, сколько ни била, конца этому видно не было. Думаю, если бы у этой дуры было шансов хотя бы на одну волосинку, она бы ими воспользовалась, хотя бы в силу своей вредности. Уж такая она была вся из себя злючка.
        Но все это было там и тогда.
        Да ладно, чего уж там. Сейчас-то всего и не припомнишь, а если что и припоминается, то все с бoльшим и большим трудом. Из приюта выхода не было: кто попал туда, тот попал, а те крохи прошлой жизни, что была где-то там, за стеной, память относила все дальше и дальше, и чем дальше их уносила память, тем больше казалось, что их и не существовало вовсе. Я думаю, что так и было. Было - и все тут. А вот вспомнить собственных родителей - ну, как они выглядели - я уже не могу, ни отца, ни мать.
        Ну, что еще там было?
        А было самое главное. Однажды приют посетила некая личность с целью повидаться со мной. Он сказал, что его зовут Каспер[2] Айрмонгер. «Из тех самых Айрмонгеров? - спросила я. - Настоящих?» «Честно говоря, так и есть», - кивнул он. На воротничке у него блеснул золоченый лавровый листик. Тут надо оговориться, что лавр был эдаким символом Айрмонгерова бизнеса, вроде фамильного герба, поскольку, помимо всего прочего, они были еще и могущественными исполнителями чего угодно и управляющими всем, чем можно. И вот эта личность, Каспер, открывает мне такую новость о моей матери… то есть о ее семье, то есть о том, что ее семья и, стало быть, их, Айрмонгеров, семья, состоят в каком-то дальнем родстве. «Ладно, - говорю я, - а я-то тут каким боком? Наследница, что ли?» Он заверил меня, что никаким боком я не наследница, зато у него есть для меня работа в некоем «не ахти каком» поместье, если, конечно, на то моя воля. Говоря «не ахти какое», он имел в виду «ух ты какое» поместье.
        Об Айрмонгерах я была весьма наслышана. Да и кто у нас в Филчинге не был? И не только в Филчинге, но и далеко за его пределами. Оно и понятно, поскольку их бизнес куда только ни простирался. Они-то и были главными свалковладельцами. Ну, а кроме Свалки, как поговаривали, за ними водились и огромные долги, в том смысле, что они владели всеми долгами Лондона, которые приходили взыскивать, как только им приспичит. Очень богатые были люди, не такие, как все, - лукавые и дальновидные. «Никогда не верь Айрмонгеру», - говаривали у нас в Филчинге, но только между собой, потому что сказать это им в лицо было себе дороже. Работу потеряешь в тот же миг. Об их доме ходили разные слухи - он стоял у дальнего края Свалки, но разглядеть его не удавалось. Такое себе пятнышко в отдалении. И вот мне выпал случай увидеть его поближе - мне предлагали работу. Работа там, какая-никакая, имела важное достоинство: она позволяла отлынуть от свалочливого труда и закинуть куда подальше кожаный колпак - такими случаями не разбрасываются.

        - Я рада, - сказала я, - премного обязана. Какая удача. Значит, «обручение» мне не грозит?

        - Со Свалкой? - уточнил он. - Нет.

        - Тогда давай.

        - Пожалуйте поторопиться, - предложил он и с этими словами направил меня к невзрачному тарантасу, запряженному одинокой лошадкой в сторонке от приюта. Кобыла была худая и дрожала, тарантас был старый и переваливался на ходу. Так мы и покобыляли вдаль вдоль очистных путей. Стоял, помню, ясный день, Свалка вела себя тихо, будто затаила дыхание; над головой голубело небо, а над дорогой курилась довольно легкая, против обыкновения, дымка.
        И вот, значит, под эту синь над головой и с улыбкой во все лицо я и трясусь навстречу будущему, Дому лавровых листьев.

        - Это еще не все? - спросила я.

        - Далеко не все, - подтвердил он.

        - И что… и мне найдется там место?

        - Уже находится. В сию минуту.

        - Ну и дела! - сказала я.
        Мы с друзьями не раз судачили о том, как оно у них там, в том Доме. Но, конечно, никого из нас и близко туда не подпускали. Самое близкое, куда ступала нога любого из нас, это ярдов эдак сто от Дома, а дальше нам просто делали от ворот поворот. Дальше была только Семья. Остальным проход был заказан. И вот я - я! - в одном экипаже с самим Айрмонгером просто беру и въезжаю туда. Я Айрмонгер. За нами затворяются ворота, и дружище Каспер торопит меня внутрь. Там меня встречают конторки и бюро, люди с бумагами, непривычные звуки и непонятные трубы повсюду. И, снова-таки, всякие «клацы» и «лязги» и отдаленные «тупотупы»; народ сплошь в воротничках, при галстуках, и все как на подбор какие-то желтушные.

        - Показали бы, что здесь к чему, - любопытствую я.

        - Какие мы дерзкие, - хмыкает Каспер. - Ничего не трогать, следовать за мной.
        Я последовала за ним по коридору; вокруг сновал занятый делами народ, все как один мужского пола. У двери, на которой было написано «К Форличингем-парку», мы остановились; интересно, что следующая дверь гласила: «Из Форличингем-парка». Прикрепленный к фрамуге, там болтался шнурок с колокольчиком. Каспер его дернул, послышался то ли скрип, то ли треск, он открыл дверь, которая вела «К…», а вовсе не «Из…», и мы вступили в комнатушку размером не более платяного шкафа. Тут он велел мне держаться за поручень. Как только я за него ухватилась, Айрмонгер дернул еще один шнур, свисавший с потолка, - где-то послышался звон колокольчика, и тут этот шкаф вздрогнул и пришел в движение. Пол ушел у меня из-под ног, мы просто падали и падали вниз, вниз, вниз; сердце подпрыгнуло куда-то под горло, а из нутра исторгся вопль. Все, подумалось, это конец, летим навстречу смерти. В следующий миг меня ослепила вспышка света, и широко раскрытыми от неожиданности глазами я увидела, что Каспер сжимает в руках что-то вроде скрученного из мешковины факела. Оказывается, он даже ни за что не держался, а стоял себе как ни в чем
не бывало. Глядя на меня, он только усмехнулся и сказал, что переживать нечего.
        Тут шкафокомната еще раз взбрыкнула и затихла - мы не шелохнулись.

        - Где мы? - только и выдохнула я.

        - Внизу, - объяснил он. - Глубоко внизу. Чтобы попасть наверх, иногда приходится ехать вниз.
        Мы стояли на платформе. Рядом в обе стороны бежали рельсы. На стене висели указатели. Тот, который по центру, гласил: «Добро пожаловать на станцию “Дом лавровых листьев”». Стрелка в одну сторону подсказывала: «На Большой Лондон», а в другую - «На Айрмонгер-парк». У платформы под парами уже стоял паровоз. Меня быстро погнали вдоль состава сквозь толпу безучастно деловитых мужчин в темных костюмах и макинтошах. Всех объединял взгляд, устремленный в никуда. В хвосте состава был прицеплен товарный вагон с корзинками, коробками и прочей тарой с каким-то потребительским грузом. Туда меня и затолкал Каспер Айрмонгер. В вагоне я оказалась одна, одна среди множества разных вещей.

        - Устраивайся на корзинке. Когда поезд прибудет - тебя заберут. Веди себя хорошо, - напутствовал он и задвинул дверь.
        Чуть позже выяснилось, что он ее запер. Полчаса спустя сквозь решетку на окне (стекла не было) я увидела очень высокого пожилого господина в шляпе с высоченной тульей и в длинном черном пальто с меховым воротником. Возвышаясь над толпой, он важно шествовал по перрону, а за ним тянулся хвост из малозначительных особ, что семенили вслед, непрерывно кланяясь, пока он, значит, с решительно мрачным видом совершал посадку на поезд. Подозреваю, что как раз его-то весь поезд и ждал, поскольку, едва он поднялся в свой вагон, по перрону помчался дядечка в форменной фуражке, изо всех сил махая флажком и что есть духу дуя в свисток. И тут мы тронулись. Я пыталась еще хоть что-нибудь разглядеть сквозь решетку, но поезд нырнул во тьму и стало темным-темно. А потом и того темнее. В мой товарный вагон через дыры и щели залетали лишь клочья тумана и клубы запахов; да еще, когда поезд набрал ход, в вагон сквозь решетку стала прокрадываться какая-то мелкокапельная взвесь, и запах, источаемый ею, нельзя было назвать приятным. Как бы то ни было, в конце концов поезд замедлил ход и остановился, выдав пронзительный
гудок, от которого у меня заложило уши; оглохшая, я попыталась было хоть что-нибудь высмотреть из окна, но толком ничего не успела - дверь вагона отъехала в сторону, и стоящая в проеме высокая дама в строгом платье сказала, обращаясь ко мне:

        - Вам надлежит проследовать сюда, соблаговолите поторопиться.
        Так оно и началось. Я приехала.



3 МЕДАЛЬ, ЗАЯВЛЯЮЩАЯ, ЧТО ОНА «ЗА ОТВАГУ»


        ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ КЛОДА АЙРМОНГЕРА


        О МОЕМ КУЗЕНЕ ТУММИСЕ (ДА И О МУРКУСЕ ТОЖЕ)

        Не успев добраться до классной комнаты, я услышал приближающийся гул.

        - Хилари Эвелин Уорд-Джексон, - сообщил он.
        Я, конечно, узнал его. То был голос именного Предмета кузена моего Туммиса - через какой-то миг из-за поворота вылетел и сам кузен.

        - Клод, дружище, - сказал он, переводя дух, - как удачно, что я перехватил тебя на полпути.

        - И тебе утра доброго, старина Туммис, если оно и впрямь доброе к тому, кто выглядит как сдутый шарик.

        - Так и есть, так и есть, и сейчас я тебе расскажу почему. Уроки на сегодня отменили из-за тетушки Розамути, а вместо уроков учителя устроили нам проверку: нас всех ощупали, обхлопали, карманы вывернули, покрутили-повертели, пальцем потыкали на предмет пропавшей ручки, а поскольку она так и не нашлась, то все были отправлены по своим комнатам, дабы не путаться под ногами искателей. В случае обнаружения искомого предмета мы строго-настрого предупреждены подать звуковой сигнал громким криком. Похоже, тетина ручка нынче стала головной болью для всех.
        С кузеном Туммисом мы водили компанию по многим причинам, нередко предаваясь совместным занятиям по зубоскальству, болтологии, переливанию из пустого в порожнее, перемыванию косточек, толчению воды в ступе и лукавомудрствованию. Кузен Туммис - насколько ростом высок, настолько же сложением худ - никогда не отпускал от себя Хилари Эвелин Уорд-Джексон, каковая представляла собой вентиль, весьма уместный в ванной: на эмалированном диске посредине круга красовалась буква «Г», что означало «Горячая». Однако эта в высшей степени симпатичная вещица давала течь, и поразительный эффект их союза заключался в том, что при этом протекал и сам Туммис: капля с носа, что у кого-то другого незаметно сорвалась бы на пол, у него частенько тянулась и тянулась во всю кузенову длину, словно цепляясь за жизнь. А когда она наконец сползала наземь, то казалась уже потусторонним бездыханным телом. Вообще, при своем-то росте наш кузен был чрезвычайно чувствительным малым, озабоченным очень многими вещами. Взять хотя бы его волосы: у него они были такие себе, бледновато-желтенькие. И все-то он не мог решить, как относиться
к ним: как к собственным волосам или как к собственно волосам, ведь они смотрелись на нем словно облако газа, скажем, того же метана, что при сомнительной густоте его волос позволяло разглядеть и череп.
        Хотя к тому часу, как тетя Розамуть лишилась своей ручки, ему уже стукнуло семнадцать, Туммис все еще не был женат, а ведь в шестнадцать Айрмонгеру надлежало сменить короткие вельветовые штанишки на настоящие длинные брюки из серой фланели. В шестнадцать Айрмонгеру предстояло жениться на истинной Айрмонгерше, которую очень тщательно подбирали для него, поскольку она в любом случае должна была быть из Айрмонгеров, но при этом не сестрой и не ближайшей кузиной. В шестнадцать истинный Айрмонгер откладывал в сторону все школьные дела и начинал погружаться в дела Дома либо в одном из департаментов на дому, либо, при определенных способностях, - за пределами Свалки, в самом Лондоне или в том же Форличингеме, который в ясную погоду можно было наблюдать в отдалении из верхних окон дома. Что касается меня, то мне вряд ли светила работа в Форличингеме - по слабости здоровья, выявленной еще в юные годы, а вот что до бедного Туммиса, то ему не позволяли жениться на Ормили - это значительно удлинило бы его брючный статус, но он, как полагали старшие, был к этому пока не готов. Туммис любил всякую живность,
коей изобиловал наш дом. Его хватало на всех: кошек, мошек, блошек, мышек, в том числе и летучих, тараканов и сверчков - всех он пригревал в своих комнатушках, и всем находилось место, но когда в одном месте их скапливалось слишком много, появлялся наш кузен Муркус и всех разгонял, в ходе наступления буквально наступая на тех, кто не успел рассеяться. Возможно, это и послужило причиной тому, что ему на год отсрочили получение длинных штанов и он все еще гулял в коротких, сверкая голыми коленками. Одного взгляда на эти торчащие коленки было достаточно, чтобы понять, как же им неуютно и как им хочется прикрыться вожделенной серой фланелью; в ответ на их чаяния кузен то и дело норовил защитить их руками, что лишний раз напоминало об их наготе, поскольку руки у него были большими и грубыми и отчего-то казались Туммису двумя вареными рубцами.
        В общем, наш кузен Туммис был очень впечатлительным созданием.

        - Так, значит, школы не будет! Выходной! - завопил я во весь голос.

        - Выходной, да не совсем. Послушай меня, дружище Клод: пока ты не попал домой, у тебя еще есть выход. Из дома выхода уже не будет.

        - Ну, ты же меня знаешь, дружище Вентиль. Если судить по твоим меркам, то мои две комнаты - это какой-то отстойник, а как по мне - это дворцовые покои.

        - Да какой там покой, Клод?!

        - Ну, тогда идем к тебе, мой сопленосый друг, в твой зверинец. Кому-нибудь подсвистим, кому-нибудь что-нибудь накаркаем.

        - Тут… это… Муркус, Клод.

        - Вот как? - говорю. - Муркус, значит?
        Наш ближайший кузен Муркус, будучи школьным префектом, а заодно и самым крупным и красивым из всех мальчиков нашего поколения Айрмонгеров, носил медаль, утверждавшую, что она «За отвагу», неизменно выставляя ее на всеобщее обозрение. Любопытно, что это был единственный Предмет рождения, который наотрез отказывался со мной говорить. Причем это был относительно недавний феномен. Еще каких-нибудь полгода тому назад, когда Муркус прятал медаль от посторонних глаз, я неоднократно слышал хриплый стон: «Роуленд Коллис…» Но однажды Муркус нацепил медаль себе на грудь, объявил ее своим Предметом и повесил кучу замков на двери своих апартаментов. С тех пор Роуленд Коллис и притих.

        - Кузен Муркус, - повторил Туммис, вздымая вверх кулаки и показывая багровые костяшки пальцев.

        - Как, и это все?

        - На сей раз легко отделался, как видишь, - ответствовал Туммис, изучая покрасневшие костяшки. - Просто я был не один. Этот гад цилиндры всем посбивал, подзатыльников навешал - и все это, представь себе, на глазах у… у… у учителей, и никто-никто ему и слова не сказал.

        - Какие могут быть слова, когда они сами его боятся?

        - Со мной он хоть и обошелся неласково, но, как видишь, все обошлось. А с теми, кто помладше, он… это… немного переусердствовал. И был весьма раздосадован тем, что ты не попался ему под руку. По твоему поводу он высказался в том ключе, что - если убрать все нелицеприятные выражения в твой адрес - он готов, знаешь ли, вывернуть тебя наизнанку. Сказал, что не забыл, и остальным напомнил, как подловил тебя после того случая с булавкой дяди Питтера. Такие вот дела, старина Затычка. Может, оно и ломаного пенни не стоит, но на твоем месте я бы домой не ходил. Тебе бы затеряться до самой вечерни и переждать. А там, глядишь, оно и забудется.

        - Спасибо, Туммис, - сказал я, пожимая ему руку и принося извинения, заметив, как он скривился.

        - А я вот пойду домой, грустя о том, какой же он негустонаселенный без тебя, мой друг. Позволь же мне всем моим прекрасным жучкам и паучкам, червячкам и светлячкам, вошкам и блошкам, мокрицам и клопикам, пусику-гнусику и мушке-душке, уховерточкам и горбаточкам, и мoли, платяной и мучной, всем древоточивым и кровососущим, всем пучеглазым и пузыреногим передать от твоего имени привет. И, чай, чайку накормить червячками.

        - Спасибо тебе еще раз, дорогой Вентилечек, я как-нибудь тебя найду.

        - Ты уж приткнись где-нибудь, старина Затычечка, - напутствовал меня он, - затаись и ни гугу.


        ДЕДУШКА АМБИТТ
        На том я и подался наверх, все выше и выше, к верхним ярусам дома, при этом стараясь даже случайно не забрести на чердак, где любая источенная жучками балка, густо облепленная летучими мышами с невесть какой заразой, могла отбить тягу к путешествиям раз и навсегда. Но и в других местах было чем заняться: тупо топать, поднимая пыль, что скапливалась тут годами, исподволь наблюдать за гонками пары улиток в затхлой каморке, ходить на цыпочках туда-сюда, переступая через слизняков, слушать, как где-то шебуршат крысы, и уповать на то, что здесь как-нибудь удастся избежать встречи с неистовым Муркусом. Ведь кузен Муркус однажды уже ломал и чужую руку, и чужую ногу, и таких случаев было не меньше пяти; не так уж и редко кто-либо из кузенов моих, Айрмонгеров, оказывался на больничной койке после выяснения отношения к нему со стороны Муркуса. Количество сломанных рук и ног было свидетельством не случайного характера происшествий, а, скорее, обычной его, Муркуса, практики. Пополнить собой число жертв подобных несчастных случаев я вовсе не был готов.
        Все извилистые закоулки основного дома я облазил уже давно, каморку за каморкой, чуланчик за чуланчиком - и там, где мне разрешалось, и там, где нет, так что мне не понаслышке были знакомы крутые винтовые лестницы, где любой другой сломал бы и руки, и ноги, но я уже узнавал голоса говорящих предметов и представлял себе все укромные закуточки. Наш Дом-на-Свалке, как мы его называли, в действительности был не единым раз и на века поставленным строением, а состоял из множества других, поглощенных им по мере роста. Когда дедушка приобретал новую недвижимость где-нибудь за пределами Свалки, он обыкновенно распоряжался ею так: былой дом разбирался на части, перевозился сюда и потом пристраивался, прикручивался, прибивался, приклепывался или привинчивался к старому, отныне составляя с ним единый ансамбль. Так что в нашем доме, в самом сердце Великой Свалки, имелись самые настоящие лондонские крыши, башенки, классные комнаты, танцплощадки, кухни, пристройки, лестницы и много-много печных труб. В былые времена, когда кучи мусора еще позволяли ориентироваться на местности, по ним пробирались целые караваны,
груженные разного рода добром, для Дома и Семьи. Бродя среди этих осколков старого Лондона, я ощущал себя его первооткрывателем. Я листал старые книги, прикасался к вещам, которые еще помнили былых владельцев, и время от времени находил даже имена, нацарапанные на стенах, а кое-где - и на мебели. Людям свойственно хоть как-нибудь запечатлевать свои имена в качестве непреложного свидетельства своего бытия. Сколь удивительны были для меня эти имена! Они мне виделись ключами к тайнописи большого нескучного мира. Как я любил странствовать по этим уголкам Большого Лондона, хотя и понимал, какие в них зияют бреши! Это как с зубами: если вместо зуба зияет брешь, о том, какими они были в целости, можно лишь догадываться. Так и я строил свои догадки по тем остаткам, которые мог исследовать, а что было на месте зияющих брешей, да и сколько их было, мне оставалось лишь предполагать. Имелись в нашем доме и сущие развалюхи, и палаты былых дворцов - все поглотил Дом-на-Свалке, так, что место нашего жительства нынче не только простиралось во все стороны, но и состояло из множества других мест. Лишь остов, к которому
все цеплялось и который не каждый бы уже нашел, оставался все тем же, что и столетия назад - столько, сколько домом владели Айрмонгеры.
        Представители нашего рода посторонних к себе не подпускали. Айрмонгеры жили лишь с Айрмонгерами, а чистопородный Айрмонгер - это вот что: несгибаемое упрямство, общая угрюмость и непроницаемое, как у игрока в покер, лицо. Нас, таких Айрмонгеров, была целая орда: кузины и кузены, тетушки и дядюшки, бабушки и дедушки всех возрастов и габаритов - и все связаны кровными узами. Естественно, содержание такой оравы Айрмонгеров, коих надо было и обуть, и одеть, и накормить, требовало целой армии прислуги. Прислуга набиралась тоже из Айрмонгеров, но не из чистопородных, а из полукровок. Если, скажем, в далеком прошлом кто-либо из Айрмонгеров почему-то был женат на чужой, то следующие поколения могли идти по стопам родителей, но рассчитывать на полнокровное Айрмонгерство им не приходилось. Сколько в доме было слуг, даже прикидывать не берусь, ведь были среди них такие, что роились в своих сотах где-то глубоко в погребах, а были и такие, что копошились далеко на Свалке - ни те, ни другие наверх не поднимались.
        Итак, будучи уже наверху, я пробирался коридором, бoльшую часть которого, как я понимаю, стащили с какой-то фабрики в Килбери, как вдруг весь дом содрогнулся от основания до крыши. Я успел ухватиться за стену и удержался на ногах, ощущая толчки. За толчками последовал душераздирающий визг. Этот визг мог бы напугать кого угодно, но только не Айрмонгера: дело обычное - так подъезжал дедушкин паровоз.
        С утра паровоз отходил от Дома-на-Свалке маршрутом на Лондон, а возвращался уже затемно, всякий раз лязгом тормозов и воем паровозной трубы приводя в содрогание весь дом. Поезд подходил к платформе в подвалах дома, откуда дедушка поднимался на лифте, приводимом в движение несчастными мулами, которые никогда не видели дневного света. Дом-на-Свалке соединялся с далеким городом подземкой, что проходила аккурат под просторами дома.
        Мой дед, Амбитт Айрмонгер, носитель Предмета в виде серебряной плевательницы, куда он с великой точностью мог посылать свои плевки, и был тем, кто властвовал над всеми нами. По велению службы дед то и дело ездил туда-сюда; когда он уезжал, весь дом вздыхал с облегчением; по мере же того, как день клонился к закату, дом начинал изнывать в тревожном ожидании дедова возвращения. Когда слышался вой приближающегося локомотива, дом взвизгивал в ответ и вздрагивал всем своим естеством. Потом все опять затихало.
        Так вот, когда все утряслось, я двинулся дальше. Мой путь пролегал склизкими коридорами, которые перемежались маленькими клетушками - те, видимо, служили жилыми комнатами в свою бытность в том, большом, мире, откуда и были перетянуты к нам. Так, во всяком случае, я про себя решил в пору моих предыдущих странствий по здешним местам. Да и что еще я должен был думать, если нигде, кроме Дома-на-Свалке да куч перед ним, никогда не бывал?
        Я решил, что здесь мне будет покойнее, нежели внизу, а одиночество, залог покоя, можно разделить со знакомыми насекомыми, снующими по своим делам, грызунами и блохастой нечаянной чайкой, что ненароком забилась в дом, а теперь никак не может выбраться. Но едва я забрел в комнату, где в былой жизни обитал некий мелкий торговец из Хэкни, как в тишине послышался приглушенный торопливый шепот. Он означал лишь одно: здесь был кто-то еще, а выдавало его имя.

        - Томас Кнапп.
        В тот же миг в глаза мне ударил свет, лампа колыхнулась и чуть не задела мое лицо.


        НА МЕНЯ ОБЪЯВЛЕНА ОХОТА

        - Эй, кто там? Ты что тут делаешь? А ну, выходи на свет!
        Из темноты выплыл младший ключник, наш весьма отдаленный родственник Ингус Бриггс, что, впрочем, было предсказуемо, ибо имя Томас Кнапп носил его предмет рождения, рожок для обуви из черепашьего панциря. Мистер Бриггс был известен прежде всего коллекцией булавочных подушечек, что содержались у него в гостиной (подобная была Предметом девушки, в которую он был влюблен). Как-то раз в припадке откровенности он показал мне свою коллекцию и даже пытался уболтать меня воткнуть пару-тройку булавок в подушечку - занятие, которому, как я подозреваю, он с упоением предавался каждый вечер по завершении трудового дня. За вечер он мог вогнать в подушечку не одну сотню иголочек-булавочек[3], находя в том, как по-разному они проникают в материю разнообразной фактуры, ведомую одному лишь ему отраду. Бриггс был личностью мелкой, но блестящей. Пока он был мал (а таким он и остался), старики Бриггс, небось, обрабатывали его каждый день, ежеутренне и ежевечерне, не только средством для натирания медных пуговиц, но и какой-нибудь серебрянкой, таким образом тщась увидеть в нем свое любящее отражение.

        - Что вы здесь делаете, мастер Клод? - спрашивает он.

        - Скажем так, странствую в здешних краях, - отвечаю.

        - Остерегайтесь! Ибо если застукают вас за этим занятием, то вам несдобровать. Здесь странников не только не любят, но даже настроены решительно против них. Так что постарайтесь не попасться.

        - Спасибо, Бриггс! Постараюсь. Но сам-то ты, надеюсь, не против?

        - Я против свечей и фонарей, то есть против того, чтобы их ставили людям. Я против ковров, и против метел, и против тех, кто натирает ваксой сапоги. Тут вещь такая: я против тех вещей, что мне противны. С людьми хуже: как бы я к ним ни относился, я сам отношусь к ним. Я против тех, кто стоит ниже меня. Но как мне быть против тех, кто выше, когда быть среди них я сам не прочь, лишь бы не прочь были они сами. Да чтобы я… да ни за что! Кстати, что там слышно о ручке тетушки Розамути?

        - Мне очень жаль, Бриггс, но я ее не слышу.

        - Какой удар для всех, кто с ней знаком…

        - А ты, Бриггс, - в свою очередь поинтересовался я, - не видал ли часом кузена нашего Муркуса?

        - Именно. Не далее часу назад он был замечен на вашей, мастер Клод, лестничной клетке, вслед за чем вступил в соприкосновение с мастером Туммисом.

        - Бедняга Туммис! А что ведомо на сей момент?

        - След теряется. Но с вашей стороны было бы разумным ходом… э-э-э… не ходить ни в Мраморный зал, ни в трапезную, а также воздержаться от посещения чайной, что за кухней, как и любого другого помещения на нижних этажах. Более того, на вашем месте я бы замкнулся в себе, будто вы - пустое место. Ох, неспроста до моего слуха донеслись шаги - как раз над моей головой. И вот поэтому я здесь. Мастер Муркус весьма решительно настроен найти вас, мастер Клод. Пока все прочие норовят дойти до ручки… э-э-э… тетушки Розамути, он рыщет по шкафам и под лестницами. А значит, сдалась ему эта ручка - он вышел на крупную дичь. Вы понимаете, о ком я.

        - Спасибо, Бриггс, ужасно благодарен.

        - Если что, я ничего не говорил, - предупредил он и был таков.


        ВИД ИЗ НАШИХ ОКОН
        Я двинулся дальше, выбирая самые непопулярные в нашем доме комнаты, те, где обои поплоше, пузырятся от старости или вообще поотставали. В бывшей цирюльне откуда-то из Пэкэм-рай, прихваченной болтами к третьему этажу, где не бывал уже, поди, не один месяц, я полагал найти пристанище для одинокого беглеца. Я стоял у окна, заплывшего смесью жира и копоти. Единственным светлым пятном на нем была дыра, сквозь которую свистел свежий ветер. Припав глазом к этому ходу во внешний мир, я открыл для себя пространство далеко за границами дома - наш бескрайний свалочный край во всем его властном величии. Сейчас от него веяло миром, да и день выдался столь погожим, что хоть сам все бросай да беги окучивать эти райские кучи. Уже давно я был бы там, когда б не тетушкина ручка, из-за которой все томятся взаперти. Да уж, тетина утрата подкосила всю уборочную страду. А как бы я хотел сейчас не пялиться одним глазом в дырку, а выйти на просторы Свалки, пройтись по ним в своем прикиде всем на зависть, а рядом чтобы шел мой кузен Туммис, столь же щеголевато одетый. У нас, младших отпрысков рода Айрмонгеров, было
заведено выходить в свет именно в выходном костюме: стоячие воротнички, накрахмаленные сорочки, безукоризненно повязанные черные галстучки, выглаженные костюмчики, вычищенные до последней пылинки цилиндры и перед самым выходом - белоснежные саржевые перчатки, заботливо уложенные вышколенной прислугой на согнутую в локотке руку. Для выхода на Свалку мы должны выглядеть сообразно - таково правило семьи, ибо, как нам постоянно напоминали, Свалке надо оказывать уважение уже потому, что неведомо, кем бы мы были без нее. Свалка со своими необъятными кучами мусора отвечала нам тем, что позволяла находить всякие удивительные вещи, передавать их старшим, более ответственным лицам, которые принимали их и складывали в новые кучи, чтобы затем переправить обратно в город и с выгодой перепродать, или измельчить в порошок, или выварить, или ободрать до остова, а затем переделать во что-нибудь другое. Таким образом, благодаря нам весьма достойное количество вещей получало новую жизнь. Естественно, чтобы это произошло, в благоприятствующую делу погоду мы дружно выходили на раскопки, при этом стараясь не разбредаться и
не заходить слишком далеко, ибо, стоило отойти дальше, чем нужно, последствия даже одного неосторожного шага могли оказаться необратимыми: если внезапно поднимался ветер или из глубин Свалки вырывался утробный вздох какого-либо удушливого газа, то далеко не всяк успевал отпрянуть. Не одного кузена потерял я таким образом, и среди прочих - нашего старшего кузена Риппита. Риппит был у деда любимчиком, но это ему не помогло: однажды он вышел на Свалку в сопровождении личного телослужителя - и поминай как звали. А уж как звали безвозвратно утраченную многочисленную прислугу, так и вовсе не упомнить: кто, оступившись, был тут же накрыт волной мусора, что обрушивалась с высоты, погребая несчастного под собой; а кто, едва покорив вершину, внезапно проваливался глубоко-глубоко-глубоко, в такие недра, что аж дух захватывает. Таково уж свойство опасности - захватывать дух. Вот почему я хотел бы сейчас быть там: брести в невиданные дали, ощущая под ногами бездну, холодную и непокоренную. Там, вдали от дома, как раз и можно было найти вещи оттуда, вещи из других, потусторонних жизней. Просеивая наши кучи в поте
лица своего, мы кропотливо выискивали эти вещи, добывали их для семьи, по крупицам перетаскивая к себе за забор, считая их уловом, добычей, трофеями, - словом, занимались жизнеобеспечением семьи. Но горе тому отпрыску рода Айрмонгеров, кто осмелился бы воротиться домой с утренней или послеполуденной вылазки в первозданной чистоте. В конце страдного дня выходная одежда подвергалась самому придирчивому досмотру: белые саржевые перчатки должны были превратиться в черные сажные; накрахмаленная сорочка, вобравши в себя сор-мусор, превратиться в такую себе мусорочку; цилиндр, как бы ладно он ни сидел с утра, к вечеру, будь он неладен, должен был выглядеть так, словно по нему топтались, так что впору было его просто выбросить, но вот как раз этого допустить было никак нельзя; коленки должны были быть сбиты в кровь, а «пятачок» забит грязью, будто им-то ты и раскапывал кучи на Свалке. Горе горькое было тому, кто выглядел чище и невредимее, чем следовало, - все недостающие синяки он получал дома.
        Меня выпускали лишь в самые безветренные дни, при этом уши мои, невзирая на погоду, непременно затыкали, а голову заматывали шарфом, который со стороны мог показаться бинтовой повязкой в несколько слоев - и это в любую жару.
        Вот, значит, как складывалось утро того дня, когда тетя безвременно лишилась своей ручки: я стоял у окна, оком приникши к дыре во внешний мир, и в грезах своих, пронзая пространство, пытался достичь того берега безбрежной Свалки. Есть ли там жизнь, там, на том берегу, думалось мне. Смогу ли я хоть когда-нибудь отправить весточку тем, кто живет в Форличингеме или того дальше - в самом Лондоне, а там, глядишь, даже встретить кого-нибудь, кого не очень оттолкнет мой вид.

        - Есть ли там кто живой? - прошептал я одними губами. - И если есть, то кто? Какие вы из себя?
        В мутном отражении оконного стекла всплыло чье-то лицо, с ухмылкой от уха до уха, и тут же упало веское слово:

        - Вот ты где, корабельный крысеныш!
        Мой кузен Муркус…



4 ЗАПЕЧАТАННЫЙ КОРОБОК «ШВЕДСКИХ» СПИЧЕК


        ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ ЛЮСИ ПЕННАНТ

        Вонь. Вонь такая, что пригибает тебя к земле своей тяжестью, такая тесная, словно ты в бочке с селедкой на самом дне; вонь такая густая, что, кажется, ее можно потрогать и даже подержать на ладонях, сложив их «лодочкой»; вонь, исподволь обволакивающая тебя; вонь, разящая пoтом; вонь, поднимающаяся из чьей-то утробы и срыгивающаяся тебе прямо в лицо, - все это место было во власти вони. У нас в Филчинге отличить не местного, какого-нибудь чужака или иностранца, было раз плюнуть: они вечно шмыгали носом, чихали и кашляли, едва учуяв нашу вонь, которую, кстати, я, будучи уроженкой этих мест, и вовсе не замечала, а этих, сопливых, считала неженками и тюфяками. Но теперь я и сама оказалась в местах, где стала морщить нос и чихать - да так, что сопровождающая меня дама как кипятком обдала меня взглядом, каким, небось, и я грешила, пялясь на чужаков в Филчинге.

        - Ну и ядреный же у вас тут штын! Как вы с ним живете? - в конце концов не выдержала я.

        - Не разговаривать, идти быстро. - Она пропустила вопрос мимо ушей.
        Я проследовала за ней вдоль железнодорожного полотна к выходу, надо понимать, со станции, которая казалась просто черной дырой, пока не появился некто размахивающий фонарем. В неверном свете мне удалось выхватить из темноты шестерых осликов, уже в пене, понукаемых человеком в ливрее живее тянуть лямки ворота невидимой лебедки. Отсюда мы поднялись в просторное гулкое помещение вроде церкви, с чего я и заключила, что мы, небось, в недрах самого особняка. Из полумрака со всех сторон доносились голоса, лязганье и клацанье, а еще здесь все носили белое, вернее, нечто приближенное к белому, а еще то тут то там кверху взлетали клубы пара. Теперь стало ясно, что это, конечно же, кухня и сейчас в ней полным ходом идет подготовка к вечерней трапезе. Не замедляя шага, меня направили вовне - признаться, я все еще не отошла от моего внезапного путешествия с его заключительным душераздирающим паровозным гудком; моя ошалевшая голова еще как-то отмечала происходящее, пусть и с натугой, а вот тело, не успевая за головой, продолжало дергаться, как в поезде. В таком разобранном состоянии я и следовала тенью за
смутной фигурой моего поводыря, сквозь клубы пара, вверх по каким-то ступенькам… Внезапно туман рассеялся и я оказалась в уютном вроде как кабинете со столом и креслом в цветочных разводах. В кресле восседала такая вся из себя вполне сносная леди. Она улыбнулась мне и сказала:

        - Я миссис Пиггот, домоправительница.
        Миссис Пиггот смотрелась очень пристойно: открытый лоб, ухоженные волосы, скрепленные на затылке в тугую гульку… И лишь открыв рот, она открыла и страшную тайну: зубы у нее были сточены до основания.

        - Известно ли тебе, где ты находишься, дитя мое? - спросила она.

        - Тот, который за мной заезжал, говорил что-то про Форличингем-парк.

        - Так-то оно так, дитя, только здесь мы называем это место Домом-на-Свалке. Другого такого и даже любого другого нет на многие мили окрест, поэтому запомни: если как-нибудь выберешься за ворота, ты заблудишься, и вернуть тебя назад будет дьявольски сложно. Вокруг, моя дорогая, сущая свалка, свалка всевозможнейших отбросов, а карт, на которых она обозначена, представь себе, нет. Так что мы тут не только отгорожены от остального мира, но, можно сказать, и официально опечатаны.

        - А сесть-то можно? А то у меня с дороги ноги какие-то шаткие, да и вонь снаружи, и все такое.

        - Бедная милочка, два пальца в рот - и тебе сразу полегчает. И вообще, чем скорее из тебя выйдет вся нездешняя дурь, тем тебе же лучше. Ибо теперь, жалкая сиротка, ты не просто сиротка, а юная леди, одна из нас. Кстати, стань ровно - ишь чего удумала, сесть!

        - А это… окно-то у вас здесь есть? Я бы на улицу выглянула.

        - Все окна у нас наверху. Внизу у нас только свечи и фонари, зато гореть они должны и днем, и ночью. Ничего, скоро привыкнешь.
        Она нежно коснулась ладонью моей щеки. Пахнyло лавандой. Тут в комнату едва ли не строем вошла прислуга - все женского пола и в черной форме без прикрас.

        - Благодарю вас, Айрмонгеры, - кивнула им домоправительница.

        - Это вам спасибо, миссис Пиггот, - разом отозвались те.

        - В этом доме, - заметила миссис Пиггот, обращаясь ко мне с улыбкой на устах и толикой печали в очах, - к тебе тоже будут обращаться так - Айрмонгер, но ты ничего такого не думай, это просто обычай; я, как ты понимаешь, обычаев не придумываю, я их только озвучиваю. Так вот, отныне тебя будут звать Айрмонгер, как и всех остальных, за исключением лично меня, мистера Старриджа, дворецкого, и мистера Бриггса, его помощника, а также миссис Смит (она у нас, естественно, главная по замкaм), равно как и мистера и миссис Грум, но они, конечно, не грумы, как ты могла подумать, а повара. Имена у нас имеются исключительно ввиду нашего важного положения, чтобы там, наверху, в случае чего легче было нас вызвать, остальным же достаточно знать, что они - Айрмонгеры. Так что отныне, Айрмонгер, твое…

        - Меня зовут Люси Пеннант, - ответила я.

        - Да нет же, экая ты шустрая, милочка! Я знаю, как это больно - потерять имя, но все мы здесь одна семья, и, заметь, сострадание нам не чуждо. Поначалу тебе будет как-то не по себе, но очень скоро это пройдет, дорогая Айрмонгер.

        - Люси Пеннант, - напомнила я.

        - Нет! - уже с большей твердостью в голосе, но все так же с улыбкой возразила она. - Чтоб я от тебя больше этого имени не слышала! Мы будем называть тебя Айрмонгер, потому что ты Айрмонгер и есть. Ты же не хочешь меня огорчать, не так ли? Я, видишь ли, личность такая, что если меня огорчить… В общем, во мне кроется непримиримый дух, необузданный нрав и тот еще характер! Ты ведь не хочешь пробудить во мне эту мою вторую натуру, не так ли?

        - Нет, но… - открыла я рот.

        - «Нет, миссис Пиггот», - поправила она.

        - Нет, миссис Пиггот, - повторила я.

        - Вот и прекрасно. Что будет входить в твои обязанности, тебе еще объяснят. Но для начала хотелось бы уяснить, какой из тебя Айрмонгер. Что ты можешь нам предложить? Не стесняйся, меня не удивить ничем. Есть, к примеру, такие Айрмонгеры, которые постоянно требуют внимания, прибегая к любым, самым дурацким ухищрениям. Есть такие, которые не хотят ходить, а есть такие, которые ходят, но не видят; есть те, кто ходит и видит, но не слышит; есть, однако, и такие, кто говорит, то есть говорит с призраками; кто-то предсказывает какие-то вещи, кто-то лазит по печным трубам; кто-то ухитряется спать без просыпу, а кто-то не смыкает глаз. Есть Айрмонгеры-коротышки, а есть Айрмонгеры-верзилы. Айрмонгеры - они всякие бывают. И все они здесь. Теперь ты тоже с нами и должна быть этому рада. Очень, очень скоро мы узнаем, что ты за птица, а ты лучше узнаешь нас. Ну, а пока ты, скажем так, у самого дна. Запомни: я стою гораздо выше тебя, а значит, я не просто Айрмонгер, а кто? Я - Клаар Пиггот. Самая что ни на есть породистая Айрмонгерша в каком-то там колене, и мало того - я вместилище той негасимо горючей
жидкости, что зовется spiritus iremongerus. Мое имя - Клаар. Запомни это и тут же забудь, потому что ты должна называть меня миссис Пиггот.
        Она приложила сухонький палец к моим губам.

        - Ну, а теперь - давай, выворачивай карманы. В карманах твоих должно быть пусто. В спасительную гавань, коей является наш Дом, нельзя входить с набитыми карманами.
        Не успела я опомниться, как меня в едином порыве облепил рой служанок; запустив цепкие лапки внутрь, они опустошили мои карманы в один миг. Я только руку успела поднять в свою защиту, но даже оттолкнуть никого не смогла - все было уже кончено.

        - И это все? - строго спросила эта Пиггот.
        Все женщины разом кивнули. Все погрустнели.

        - Носовой платочек, огрызок карандаша, гребень - что-то не густо.

        - Мне не дали собрать вещи, - вцепилась я в то немногое, что удалось ухватить еще дома и сохранить в приютские дни. - Домой меня не отпустили, а вещи, сказали, тю-тю - сожгли.

        - Значит, эти заберу я, - заявляет Пиггот.

        - Да! Но они мои! - отвечаю.

        - За ними присмотрят, милочка.

        - Это же разбой!

        - Угомонись наконец, неугомонная! Сейчас тебе сделают укольчик и…

        - Мне - что?

        - При-вив-ку, дитя. Здесь всем без исключения делают прививку от разных коварных недугов - пришел и твой черед. Тут, знаешь ли, на Свалке, можно мно-о-ого чего подхватить, но лучше не стоит. Айрмонгер, будьте любезны!
        С этими словами она, эта Пиггот, кивнула служанке, которая уже держала наготове зловещего вида металлическую трубку с острым концом, и служанка выступила вперед.

        - Закатай-ка рукав, - предложила мне миссис Пиггот.

        - Зачем это?

        - Для твоего же блага, - пояснила она. - Так легче сделать прививку. Так все делают.

        - А это что? - успела я ткнуть пальцем в железную штуковину. - Что вы собираетесь этой штукой делать?

        - А это, дитя мое, - молвила она, - есть самое-пресамое последнее слово в медицинском деле, плод научного подвижничества лучших умов нашего Дома, донельзя современный латунный масляный шприц нажимного действия с кожаной прокладкой. Там, - она возвела очи кверху, - у них, конечно, другой - оловянный, с ручкой из древесины фруктового дерева. Итак, этому шприцу доверено впрыснуть в твою руку телохранительное средство.

        - Мне даже вид этой штуки не нравится!

        - Он никому особо не нравится, - признала она, - но куда меньше тебе понравился бы твой собственный вид с опухшими конечностями, покрытыми волдырями, из которых сочится сукровица. Ну же!

        - Нет, все равно не хочется.

        - Держите ее, - не повышая голоса, сказала миссис Пиггот, и две Айрмонгерши тут же ухватили меня за руки.

        - А ну, пустите меня! Уж лучше я заболею, но - сама! Понимаете?! Вам-то какое дело?! Я, между прочим, знаете, какая выносливая? Я пережила отца и мать, меня не берет никакая зара… - Закончить я не успела. Миссис Пиггот метнулась ко мне с этой своей медной страхомудрией, поплотнее прижала ее к моей коже, и меня пронзила острая боль.

        - Ай!

        - Чего было причитать, - пожала плечами миссис Пиггот, передавая медную трубку обратно.

        - Но ведь больно же!

        - Все уже позади, - обрадовала она меня, промокая капельку крови на моей руке каким-то тряпичным квачом.

        - Мне это аж никак не понравилось!

        - Это уже не имеет значения, - сказала она, вытирая квач обо что-то там на своем столе.

        - Вы ж меня не на шутку пырнули этой своей штукой.

        - Гм, а теперь твой Предмет!

        - Чего-чего?

        - Твой Предмет, несведущая новообращенная Айрмонгер. Он уже подобран - и вот он, здесь. Можешь взять его в руки.
        Она взяла со стола посудину, своей причудливой формой напоминающую почку, и протянула мне. В ней лежал один-единственный коробок спичек, каких видела я за свою жизнь, поди, не один десяток. Однако от виденных мною прежде он отличался тем, что выдвижной ящичек был заклеен полоской бумаги таким образом, что выдвинуть его, не повредив полоску, было невозможно. На бумажке красовалась жирная надпись: «ОПЕЧАТАНО ДЛЯ ВАШЕГО УДОБСТВА». На самом коробке наблюдалась размазанная клякса красновато-бурого цвета, а один уголок, как я успела заметить, был поврежден. Собственно, на месте уголка виднелась дырочка, причем он не был откушен или как-то еще случайно поврежден, скорее, дырку умышленно проделали чем-то тонким вроде острия ножниц, да так хитро, что, как ни щурься, внутрь не заглянешь. Я потрясла коробок - внутри затарахтели спички, но ни одна в дыру не проскочила. Внезапно я почувствовала полную опустошенность. Ноги сами собой стали подкашиваться, и я почувствовала, что вот-вот упаду в обморок.

        - Что-то мне нехорошо.

        - Обычное дело.

        - Что-то меня подташнивает.



5 ГРЕБНЕВИДНЫЙ СЛОЖНОЙ КОНФИГУРАЦИИ КЛЮЧ


        ПИСЬМЕННОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО СОЛЛИ СМИТ, ЗАМОЧНИЦЫ ДОМА-НА-СВАЛКЕ, ФОРЛИЧИНГЕМ-ПАРК, ЛОНДОН, ОБНАРУЖЕННОЕ ПОСЛЕ ЕЕ СМЕРТИ В ПОДВАЛЬНОМ ХРАНИЛИЩЕ В ЗАПЕРТОМ НА КЛЮЧ ЯЩИКЕ В НЕСГОРАЕМОМ ШКАФУ С НАВЕСНЫМ ЗАМКОМ


        ОТЧЕТ ОТ СЕБЯ

        Я Солли, замочница.



        Замкнута. Скрытна. Никому ничего не говорю. Все в себе. Зачем слова? Слова - лишнее. Много слов. Много лишнего. Лишнего не болтаю. Чужие тайны Солли держит в тайне. Солли замкнулась много лет назад. С тех пор себя не выдала ни разу. Однажды лишь открылась. Было хорошо. Звали Вильям Хоббин. Вскоре ушел. Навсегда. Сухотка. Холера. Склеп. Засов. Замок.
        Я делала замки с отцом. Отец делал замки. Замки он делал, и тут отрава, в крови свинец. Увезли. От меня. Упрятали. С тех пор молчу. Рот на замке. Ни слова. И тут Пиггот. Приходит, дает ключи. Во мне что-то щелкнуло, повернулось, и я пришла. В движение. Она словно смазала маслом заржавевший замок, и он заработал вновь. Она глядит мне в лицо, будто говоря: «Медная табличка с гербом, она должна блестеть». И, значит, дает мне ключи. Теперь я не скрываюсь. И от меня ничего не скрыть.
        Там, наверху. Боль. Больница. Предметы. Взаперти. Они… живые? Они двигались. Их что, живьем заперли? Предметы - они же дышат. Им не по себе. Им некому сказать. А мне - есть кому. Мастер Муркус затребовал себе пять новых стальных замков. Никому не говорите, сказал. Зачем так много? Зачем вообще? Ключи, сказал, отдать ему. Запасные тоже. А мне что? К запасным замкам у меня должны быть запасные ключи. Когда он ушел в свою школу, я не выдержала и заглянула. Там что-то есть. Там было такое, что мне совсем не по нраву. Я услыхала это в комнате у Муркуса. Я услыхала, как оно шевелилось. Никому не слова. Но кто-то же должен знать, я вынести тайну не в силах. Поэтому я приняла негласное решение открыться бумаге, а саму эту бумагу сокрыть за семью замками. Спрятать у Пиггот в сейфе, том самом надежном, который твердо стоит. Который «ЧЕТВУД'З, БОЛТОН, ПОД ЗАЩИТОЙ ДВУХ ПАТЕНТОВ». Ему я и доверю свою тайну. Болтон. Это вам не болтун. Он на болтах и со всеми замками. Он надежен как сейф. Он сейф и есть. Он глядит на меня. Выжидающе. Он все понимает.
        Запереть и забыть.
        Всегда ваша.
        Солли.



6 КЛЮЧ К ФОРТЕПИАНО И «СТИРАЛКА» ДЛЯ МЕЛА


        ЗДЕСЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ПОВЕСТВОВАНИЕ КЛОДА АЙРМОНГЕРА


        НЕМАЯ

        Кузен Муркус тут же ухватил меня за ухо.

        - Я ничего не делал! - взвился я. - Отпусти меня, слышь, Муркус!

        - Для тебя я «мистер Муркус», запомни, короед.

        - У тебя нет никакого права! - простонал я.

        - Сейчас я тебе покажу права - ну-ка, пасть свою злоречивую закрой!

        - У меня нет никакой ручки, - предчувствуя недоброе, пискнул я.

        - А никто и не говорит, что есть. Ну-ка, стань прямо. Еще слово - и единственное, что останется в память о тебе, это бирочка на большом пальце! - сказал он и тут же заехал мне кулаком в живот. - Прямо, я сказал! - повторил он. И, не успел я разогнуться, как он добавил с носка. - Ты что же это, уже и стоять прямо не можешь? Не ожидал я от тебя, Клод, такого слюнтяйства.
        Он снова наподдал мне ногой.

        - За что? - выдохнул я.

        - «За что, за что» - за то, что ты Клод, тебе мало? Одного этого более чем достаточно!
        Это он произнес, уже склонившись надо мной, поскольку я валялся, скрючившись, у него в ногах. Внезапно его рука скользнула в карман моей жилетки и тут же вынырнула с чем-то.

        - Джеймс Генри Хейворд…

        - Нет, Муркус, не надо!

        - Вставай-вставай, - ухмыльнулся он. - Сейчас в догонялки поиграем, щенок.
        Ухватив Джеймса Генри за цепочку, он почти отобрал его у меня.

        - Муркус, отдай! Ты же сам знаешь, что откровенно попираешь законы Дома!

        - Ты мне еще тут о законах поговори. Законы здесь диктую я! А посему подымайся на задние лапки и бегом, ать-два! Рядом!
        Он потянул за цепочку, и я потрусил рядом, стараясь не отставать, чтобы нечаянно не навредить бедняге Джеймсу Генри.

        - Давай-давай, двортерьер шелудивый, чап-чап-чап!
        Муркус наддал ходу, и теперь я бежал за ним чуть ли не вприпрыжку, семеня, чтобы не отстать. Он поволок меня вниз по лестнице, а затем в префекторскую - так называлась у нас комната, где обычно обретались назначенные префектами вьюноши постарше. Сейчас здесь околачивались Станли и Дювит, оба с одинаково зализанными волосами, оба с глиняной курительной трубкой и стаканчиком шерри. Всем своим видом они изображали картину взрослости и благополучия.

        - Поглядите-ка, что я нашел! - позволил себе отвлечь их Муркус. С этими словами он внезапно отпустил цепочку, на которой держался Джеймс Генри, - даже не отпустил, а брезгливо бросил, словно только сейчас обнаружил, что у него в руках нечто отталкивающее. Я поспешно подхватил Джеймса Генри и бережно спрятал обратно в карман.

        - О боже, Муркус, - безучастно вздохнул Станли. - Вечно ты тащишь сюда всякую дрянь.
        Напускная усталость и скука казались непреходящим его состоянием.

        - Сейчас начнет водить носом, потом скулить, чего вынюхал, а нам - выслушивай все эти сопли-вопли, - вторя ему, вздохнул Дювит, одновременно хватая меня за ухо. - Признайся честно, Клод, ты попал по-крупному. Почему б тебе не сделать доброе дело и не потеряться на Свалке - этим ты окажешь всем большую услугу; что тебе стоит пойти и утопиться, и как можно скорее, а лучше прямо сейчас, а? Объясни мне на прощанье лишь одно: вот какой от тебя толк?

        - Ну, говоря о сегодняшнем дне, - рассудил Муркус, - у меня для него есть одна непыльная работенка: завтра, как-никак, общий смотр…

        - Завтра… смотр, - протянул Станли. - А когда объявили?

        - Да только что. Коротышка сам и объявил.
        Муркус имел в виду дядю Тимфи.

        - Само собой, смотр можно считать разновидностью досмотра. Из-за этой - что б ей свалочно было! - Розамутьевой ручки. В любом случае к смотру нужно быть готовым - отсюда и работенка для мальца: пока то да се, он будет наводить глянец на наши предметики. Ну, как ты?

        - Только не это, Муркус, только не это!

        - «Мистер Муркус…»

        - Пожалуйста, мистер Муркус! А хотите - я лучше буду вам ботинки чистить?

        - Меня не волнует, что тебе лучше, а что - хуже! Меня волнует одно: чтобы ты прекратил вякать и начинал работу. А больше ничего мы слышать не желаем.
        Вот так мне и подсунули чужие Предметы для наведения глянца по случаю грядущего смотра. Вообще-то, прикасаться к чужому предмету рождения само по себе считалось делом неблаговидным - уж очень это личная вещь, чего ж лезть-то, нехорошо как-то… А тут меня усадили за стол, сунули политуру-полироль и заставили драить принадлежавший Дювиту деревянный упор для двери (чтобы, значит, та не хлопала), который скрипучим голосом представился мне: «Мюриель Бинтон»; складной карманный метр, он же Джулюус Джон Миддлтон (это у Станли); и напоследок - Муркусову медаль с маркировкой «За отвагу» на желто-красной ленточке, которая (в отличие от дверного упора и карманного метра и несмотря на весь свой блеск и лоск) представлялась мне какой-то забитой, замкнутой и бесхарактерной вещью. Ее немота меня не просто настораживала, а даже пугала. От близости вещи, которая не издает ни звука, меня не покидало чувство, будто меня заставили касаться безжизненного тела. А продержали меня там до самого подхода поезда. Его неистовый гудок, как обычно, поверг всех и каждого в состояние крайнего замешательства.

        - Как мы считаем, - поинтересовался Муркус, - может, отпустим мальца на сегодня?
        Дювит соизволил изъять у меня свой дверной упор и задумчиво погрузил его во внутренний карман пиджака, где тот обычно и коротал свои дни. В свою очередь, Станли цапнул свой метр и клацнул им пару раз, проверяя на «зиг» туда и «заг» обратно.

        - Благодарю тебя, Клод, хорошая работа, - кивнул он, возвращаясь к прерванному занятию: в руках у него, видите ли, была книга.

        - Ладно уж, закругляйся, - разрешил Муркус, - пока я не передумал. Стой, а где твое «спасибо»?

        - Спасибо, - промямлил я.

        - «Спасибо вам, мистер Муркус», - подсказал он.

        - Да брось ты уже, Муркус, не утруждай себя, - махнул рукой Станли, - в конце концов, благословение от нас за свой труд он уже получил. Так что пусть уж Клодохлик проваливает. Хочется, знаешь ли, тишины и покоя.

        - Да, чуть не забыл, - хлопнул себя по лбу Муркус, - пока ты не успел унести отсюда ноги: карлик наказал мне лично передать тебе… - Тут он нехорошо осклабился. - Так, сущая безделица, даже вспоминать неловко… Так вот, завтра у тебя Сидение.

        - Как Сидение, ты уверен?!

        - Как было объявлено, - пожал плечами он, - веник ты драный.

        - Признайся, ты говоришь это лишь для того, чтобы больнее меня задеть?

        - Да выметайся уже отсюда!

        - Беги, Клод, беги, - вздохнул Станли, - и помни о Пайналиппи.

        - Нет! - вскрикнул я, отчасти из-за предстоящего Сидения, отчасти из-за пинка - так Муркус выпроваживал меня из комнаты.

        - Когда-нибудь я совершу убийство, Клод, имя жертвы ты знаешь, так вот, я буду совершать его с бо-о-ольшим наслаждением! - услышал я вослед.


        О-О-О… ПРОТИВОПОЛОЖНОМ
        Я вылетел из комнаты во всю прыть, на какую был способен, едва вписавшись в поворот, свернул за угол и только здесь остановился отдышаться, отплеваться и отереть руки от этой страшной молчаливой медали. Руки я вытер прямо об обои, но этого мне показалось мало и я добежал до раковины, вылил в нее кувшин воды, а потом стал попеременно скрести, стирать и смывать с рук все, что на них налипло, пока они не заныли. Несмотря на все мои стирания, грустные мысли никуда не смылись. Хуже того, зуд в руках теперь и вовсе не позволял отогнать мысли о Сидении. То бишь о Сидении с кузиной нашей Пайналиппи.
        Кузина Пайналиппи ростом выдалась заметно выше меня, а над верхней губой у нее темнела растительность, что тоже было заметно. Из кармана у кузины время от времени доносился голос: «Глория Эмма Аттинг», но саму Глорию я ни разу в глаза не видел и кто это, что это представить себе не мог. Кузина Пайналиппи была горазда топать ногами и щипаться. Водилось за ней такое, с позволения сказать, своеобразное развлечение: незаметно подкрасться к кому-либо из младших Айрмонгеров, внезапно распахнуть пиджачок, ухватить за грудки и ущипнуть как раз там, где выпирает сосок, да еще с вывертом, что причиняло жертве ни с чем не сравнимое страдание. Такую вот затейницу мне и присудили для пожизненного заключения брака, который должен был вступить в силу в самый черный из дней моего рождения, когда мне надлежало сменить короткие штанишки на полноправные серые брюки. Вот с этой-то Пайналиппи мне и предстояло провести долгий день взаперти, что и называлось страшным словом Сидение. Таков уж был непреложный закон Дома: за несколько месяцев до неизбежного обручения мальчик из нашего рода был обречен на посиделки с
суженой. Этот день обреченные должны были провести вместе и взаперти: только он и она. В нашем случае - я с моим Джеймсом Генри и она, Пайналиппи, со своей Глорией Эммой.
        Какая она из себя, эта Глория, я, повторюсь, понятия не имел, а все потому, что у нас, Айрмонгеров, мальчики и девочки жили и воспитывались раздельно. Даже трапезничали мы в разных местах. Единственным местом, где до поры до времени мы могли повстречаться, была Свалка. Какие у кого Предметы, мы, конечно, не знали, но попытки это выяснить не прекращались - в конце концов, знать, какой у кого Предмет, означало знать самого человека. Иногда, между прочим, даже гадать не приходилось: бедной кузине Фой с рождения досталась десятифунтовая свинцовая гиря по имени Сал, с которой особо не набегаешься. Она особо и не бегала, да и вообще, куда спешить с таким лишним весом? А вот с болезной кузиной Тиби вышел казус: кузену Борнобби удалось стащить ее чехольчик для грелки (Эми Эйкен) и навлечь на ее и без того больную голову стыд и позор. Вследствие оного казуса бедная Тиби оказалась в положении. В положении, которому не позавидуешь: будто Борнобби похитил всю ее одежду и она тем самым лишилась последнего покрова приватности. Ему-то всыпали, и всыпали так, что мало не показалось, но вот кузен Пул, с ножным
насосом по имени Марк Сидли, тот самый Пул, что обязан был жениться на Тиби, для себя как-то решил, что поскольку Тиби таким образом опорочена, то ждать от брака с ней больше ничего не приходится, а раз так - то и его жизнь отныне разбита.
        В день Сидения проходили еще и смотрины: предполагалось, что затворники должны показать противной стороне свой предмет рождения. Но мне от самой мысли о близком знакомстве с Глорией Аттинг уже становилось муторно. Я должен был опереться на чье-то дружеское плечо, и лучшего, чем плечо Туммиса, я не знал. Но когда я отыскал его, то оказалось, что в дружеском утешении он нуждается не меньше моего. Найденный у себя в комнате, Туммис выказывал явные следы расстройства: глаза у него были на мокром месте, на том же месте у него был и нос. Все указывало на то, что до меня здесь побывал Муркус и теперь бoльшую часть туммисовой живности можно было назвать мертвечиной. На коленях Туммис нянчил какого-то маленького тараканчика.

        - Вот, - шмыгнул носом он, - Линтел[4]. Единственный, кого они не хватились.
        Линтела, похоже, и впрямь не хватились, зато остальные отхватили с лихвой - не зря то тут то там на полу виднелись красноречивые разводы. Отчаяние Туммиса было тем более очевидным, оттого что нигде не находилась чайка, для пущей точности - черноногая моевка по имени Лейка. В лучшем случае она вовремя покинула место побоища и теперь канула в лету на бескрайних просторах Дома.

        - О, моя Лейка! - простонал Туммис.
        Бедный Туммис, он так пыжился стать под стать Айрмонгеровой стати… Но чем больше он пыжился, тем хуже у него выходило. Дохлая крыса для него была мертвым другом, и ничего с собой он поделать не мог.
        Компании Айрмонгеров Туммис предпочитал компанию прочих тварей, и Дом он любил преимущественно ночью, когда можно было без помех наблюдать за дикой природой. Всем своим тараканам он давал имена, пестовал их, лелеял и очень гордился своей второй семьей. Как-то раз несколько то ли лет, то ли зим тому назад, собрав все свои накопления из кровных карманных денег, он даже купил страусиное яйцо - яйцо, которое лично заказал и получил по почте в специальном деревянном ящичке от некоего индивидуума откуда-то из-под Лондона, где тот, видимо, мог позволить себе содержать представителей крупногабаритной фауны. Туммис просто трясся над своим сокровищем в ожидании, когда проклюнется птенец, - и в тепле его держал и в тайне. Ничто, казалось, не предвещало беды, но в один ужасный день, воспользовавшись отлучкой хозяина, в комнату, судя по всему, ворвался Муркус и… от яйца осталась лишь вдребезги разбитая скорлупа. Эту картину вроде бы и застал некстати вернувшийся Туммис. Впрочем, некоторые из моих родственников утверждали, что Муркус никакого яйца не разбивал и что остатки скорлупы свидетельствуют как раз о
благополучном выходе страусенка в большой мифологический мир нашего дома. Странный топот в ночи, что временами разносится по гулким коридорам Дома, настаивают они, есть не что иное, как поступь беглого страуса. Но лично мне как-то не верится в то, что живое существо способно в одиночку производить эти страшные звуки. Поэтому я по-прежнему грешу на Муркуса, имея все основания считать, что не только страуса, но и всю прочую чайку-лейку можно смело отнести к области его домашнего фольклора и внести в список «пропавших без вести».
        Как-то раз, наблюдая за Туммисом во дворе, я заметил, как он, привстав на цыпочки, норовит привлечь пролетающих мимо чаек протяжными криками, будто он и сам чайка, а еще хлопает руками, будто хочет взлететь, или разводит их в стороны, якобы собираясь парить. А уж о том, что он вечно таскал им крошки, а то и целые булки, можно и не вспоминать. Но больше чаек и даже больше страуса Туммис любил Ормили.
        Кузина Ормили была вся из себя такая маленькая, няшная и застенчивая, тихонькая и незаметная; волосы у нее были светлые, почти белые, да и брови тоже. И еще - отчего-то ей очень нравился Туммис. Надо заметить, для Айрмонгеров это было весьма странное совпадение, и что с этим делать, никто понятия не имел. Предметом рождения Ормили, как по случаю дал мне понять Туммис, была садовая лейка (Ормили сама ему призналась - а что может быть лучшим доказательством любви, чем такое признание?). Вот Туммис и назвал свою чайку Лейкой.

        - Иногда мне кажется, что я в коротких штанишках так и помру, - пожаловался мне он, - и нам вовек вместе не бывать. А я как раз собирался повидать ее до вечерней молитвы. Она должна ждать меня у Большого Прапрадеда. И как мне сказать ей, что я потерял Лейку? Она подумает, что вот как я к ней отношусь…
        Туммис выглядел столь безысходно жалким, что с этим нужно было срочно что-то делать.

        - Туммис, - говорю, - ничего не бойся, раз договорились - ступай, а я, если хочешь, постою-погляжу, чтобы вам не помешали.

        - Правда, Клод? Ты и в самом деле ради меня готов пойти так далеко?

        - Повторяю, никто не потревожит вас.

        - О, тогда скорее и - спасибо-спасибо-спасибо!

        - …И никакому Муркусу мы не позволим больше ничего разбить!
        С этими мыслями мы устремились вниз по мраморным ступеням, ведущим к Большому Прапрадеду, чтобы успеть до того, как ударит гонг. На цыпочках мы благополучно проскользнули мимо личного бабушкиного носильщика, что мирно клевал носом у своей конторки (в числе прочего ему вменялось в обязанности допускать или не допускать посетителя в бабушкино крыло). А ниже, на очередном витке лестницы, словно часовой, стоял знаменитый Большой Прапрадед - так мы называли старинные напольные часы родом из некоей мануфактуры по шлифовке ботинок в Тутинге. Большой Прапра отличался огромным циферблатом, ростом и статью, дверцей, ведущей к механической части, и вместительным укромным отделением, где от посторонних глаз вполне могли укрыться двое, чтобы посекретничать под часами. Туммис забрался внутрь, а я обосновался неподалеку с невинным видом завязывать и распускать шнурки - занятие, коему можно было предаваться бесконечно долго, не вызывая лишних подозрений. Легкий шорох на ступеньках, сдавленный шепот тайного знака - и, словно с дуновением ветерка, из-за поворота выпорхнуло легкое белое облачко, которое, завидев
меня, от смущения чуть было не растаяло в воздухе.

        - Все в порядке, Ормили, - сказал я, - можно идти, он уже ждет тебя, а я тут постою на часах.
        Мимо меня, как бакены в тумане, проплыли пунцовые щечки - она скрылась под часами, а я остался на часах вязать шнурки, наставив ухо на лестницу. В любой момент лестница могла содрогнуться от тяжелой поступи Айрмонгеров, несущихся на вечернюю молитву. Я сидел, скрючившись в ожидании первых шагов, но пока тишину нарушало лишь приглушенное шипение газовой лампы сквозь мерный тяжелый «тик-так». Тут-то я и услышал настороженный шепот:

        - Айви Орбютнот? Айви Орбютнот?
        Из желания подбодрить осторожную лампу я тоже шепнул ей в ответ:

        - Как скажешь, Айви Орбютнот.

        - Айви Орбютнот? - донеслось опять.

        - Определенно, Айви Орбютнот, - кивнул я. И тут, помимо голоса газовой лампы, я уловил еще какие-то голоса. Они доносились прямо из чрева Большого Пра. Поначалу мне слышалось какое-то журчание, в котором ничего внятного я уловить не мог. Я припомнил, что такое же журчание уже слышал когда-то в тех редких случаях, когда поблизости была Ормили, но и тогда уловить нечто большее, нежели лепет, мое ухо было не в состоянии - уж больно застенчивым было то, что подавало голос. И лишь теперь, горбатясь у часов, я начал разбирать слова. И вот что я услышал:

        - Хилари Эвелин Уорд-Джексон.

        - Перр… Бр… уэйт.

        - Хилари Эвелин Уорд-Джексон.

        - Пердита Брейтуэйт.

        - Хилари Эвелин Уорд-Джексон.
        Et cetera, et cetera.

«Хилари» - и снова: «Брейтуэйт». И вновь, и вновь, и вновь - без оглядки на то, что вот-вот ударит гонг. А тут - нате вам: какая-то лирическая баллада краника и лейки. Но, чтобы не мешать им, я деликатно спустился на несколько ступенек и незаметно оказался в Мраморном зале. Здесь, в большом парадном коридоре Дома-на-Свалке, в самой что ни на есть сердцевине архитектурного колосса со всеми его надстройками и пристройками, и стоял чрезвычайный как по размерам, так и по важности предмет, скажем так, мебели с толстой стеклянной передней стенкой на восьми резных ножках в виде поддерживающих его львов. Это и был так именуемый нами Великий сундук. Внутри него находились полочки, и немало, а на полочках покоились вещи покойных Айрмонгеров. У каждой вещи была своя веревочка, а на веревочке - бирочка, а на бирочке - памятная надпись с именем того, кто ранее принадлежал данной вещи. Вот лишь некоторые имена моих предков, как они виделись сквозь стеклянную дверь:
        Идуон, чернильница-непроливайка
        Агит, коробочка для пилюль
        Арфрах, подставка для раковины
        Робитт-Фрайдик, перочинный нож
        Слиболла, котелок для рыбы
        Боррид, кувшин для умывания
        Науд, щипчики-пинцет
        Когда Айрмонгер умирал, предмет, с которым он был связан незримыми узами, помещался в этот склеп в Мраморном зале и замирал навсегда: больше я его не слышал, а он со мной не говорил. На пятой полке здесь были и мои, материнские и отцовские:
        Айрис, ключ к фортепиано
        Пунтиас, мочалка для стирания мела с доски
        Мне говорили, что я чем-то напоминаю свою мать, поэтому мое присутствие вызывало у окружающих то ли неловкое, то ли тяжелое чувство. Кстати, едва я успел родиться, как она умерла. Моя бабушка находила весьма обременительным следить за мной, поэтому иногда я не видел ее месяцами. А мама - та была всеобщей любимицей, у дедушки с бабушкой она была самой младшенькой и первой девочкой после двенадцати мальчишек. А вот я о ней почти ничего не знаю. Знаю только, что она пела, и голос, как утверждали взрослые, имела чарующий. Но я с момента моего рождения вообще никаких песен не слышал. Бабушка запретила петь.
        Об отце говорить было не принято. Он был тихим и мирным человеком, с рождения имевшим слабое сердце. Почти всю свою жизнь, вернее существование, он проводил закутанным в ватные одеяла, подпитываясь сахаром в кубиках, которые ему давали по часам, да еще и в звуконепроницаемой комнате, лишь изредка будучи выносим из нее для визитов к моей матери, ибо так решил дед еще тогда, когда она только на «агу-агу» откликалась: быть ей замужем за маленьким Пунтиасом, а потом отступать было поздно, даром что у того нелады с «насосом». Вот и держали его взаперти на всем готовом - лишь бы дожил до того дня, когда сможет жениться на моей матери, и даже подышать вольным воздухом Свалки не позволяли. Через две недели после того, как я появился на свет, от великого горя в связи с кончиной моей матери и от великой радости из-за моего появления его сердце остановилось.
        Я часто заходил в Мраморный зал, где предавался думам об отце и матери, и о тех вещах, которые помнили их, и о тех, что покоились рядом, словом - обо всех закончивших тут свой путь. Вот и сейчас в думах о них я вовсе забыл про Туммиса и Ормили, а вспомнил лишь оттого, что в комнатах над головой послышались отдаленные раскаты, а это значило, что вот-вот поток тамошних жильцов хлынет вниз и понесется именно этим руслом. Да и гонг мог ударить в любой момент. Я рысью метнулся к огромным часам и заколотил по двери укрытия.

        - …Хилари Эвелин Уорд-Джексон.

        - …Пердита Брейтуэйт.

        - Час пробил! - закричал я. - Время вышло!
        И впрямь, лестница заклокотала и забурлила под сходом лавины моих родственников, которые, толкаясь локтями и наступая друг другу на пятки, неслись в сторону главной семейной часовни. Время вышло. Им тоже надо выходить. Выходить сейчас. Иначе их застукают. На лестничной клетке всего одним пролетом выше я услыхал иерихонский свист Альберта Поулинга.

        - Дядюшка уже свисток дал! - забарабанил я еще сильнее.
        Лестница уже вовсю вопила, когда Большой Прапрадед наконец распахнулся и наружу выплыла Ормили со своей Пердитой Брейтуэйт, оказавшись на ступеньках впереди всех, а вслед за ними, попутно больно хлопнувшись о дверь, появился и Туммис со своей Хилари. Удара он, кажется, и не заметил, поскольку все еще пребывал в стране своих грез, свидетельством чему были безудержная улыбка, некое покраснение вокруг припухших губ и непроизвольный вздох, слишком громкий, чтобы я его не услышал: «О, как же я люблю ее!»

        - О-о-о, да заткнись же наконец, - простонал в ответ я, - и веди себя как ни в чем не бывало, а то, видишь ли, Муркус на подходе!
        Муркус, долго не рассусоливая, тут же спустил Туммиса с лестницы - по счастью, лететь было недалеко, так что все, можно сказать, обошлось, разве что очень развеселило младших кузенов, для которых само присутствие Муркуса было залогом потехи. Туммис и сам встал с улыбкой, видимо, все еще под воздействием обезболивающего под названием «любовь». После лестничной толчеи все наконец стали рассаживаться по своим скамейкам на вечернюю службу: тетушки и дядюшки, кузены и кузины - все по своим загонам, где по десять, где по двадцать; в одних сидели все в полноправных брюках, в других, в самых первых рядах, - все в коротких штанишках (и я в их числе); мальчики, само собой, - в западном нефе, девочки (а где-то среди них и Ормили) - в восточном. Галдеж стоял такой, какой, небось, бывает на большом птичьем слете ворон и воронов, сорок и галок, всех разом. В разбухшей от народа часовне я чувствовал себя так, будто мою голову засунули в гудящий колокол, что, разумеется, не могло не сказаться на ее состоянии: всякий раз дело заканчивалось тем, что и сама голова гудела, меня бросало в жар, и я падал на постель,
благодаря Бога, что такая вечерняя служба у нас случается лишь раз в неделю. Средь гула и гомона я не мог расслышать ни одной вещи.
        Тем временем все хором затянули старинный похоронный плач, своего рода гимн Айрмонгеров, и я шевелил губами вместе со всеми.
        Голубою невинной весною
        Моих юных безоблачных лет
        Я лучился своей новизною,
        Ожиданием встречи согрет.
        В мир, исполненный света и песен,
        Ты домой меня бережно нес -
        Я был горд, что кому-то полезен
        И что есть на меня нынче спрос.
        Что мне было желать лучшей доли,
        Коль ты с пылом сдувал с меня пыль,
        Ты поставил меня в главном холле
        И лелеял меня, и холил.
        Ты бока натирал мне до блеска,
        Дабы гость, преступивши порог,
        Прослезился и вымолвил веско:

«О таком и мечтать я не мог!»
        Только лето промчится, а осень
        Постучится промозглым дождем,
        Кто-то дверь распахнет - да и бросит,
        Будто он здесь совсем ни при чем.
        И в осеннее злое ненастье
        Я низринут в подстольную тьму -
        Я разбит, я забыт, я несчастен
        И не нужен уже никому.
        Во время песнопения я окинул взглядом темную массу стенающих на все лады моих родственников - ничего нового я, разумеется, не увидел: все те же мрачные затылки, у кого-то стриженые, у кого-то с курчавыми волосами по самые плечи, у кого-то спрятанные под беретиком, но… была одна голова, что вовсе не клонилась долу, как все прочие, а, наоборот, надменно возвышалась над толпой; более того, она была повернута в мою сторону, она сверлила меня взглядом! Эта голова принадлежала не кому иному, как моей кузине Пайналиппи. Никакого особого чувства в ее взгляде я не заметил, он просто сверлил меня. Этот взгляд я запомнил. Песня тем временем продолжалась:
        Не дозволь же случиться такому,
        Чтоб в декабрьский скрипучий мороз
        Мне отказано было от дома
        И в снегах я на свалке замерз.
        Чтобы прах мой, развеянный ветром,
        Не был вечным укором тебе,
        Помни тех, за кого ты в ответе,
        И немой моей внемли мольбе.
        В летний зной или в зимнюю стужу
        Пребывая с собою в борьбе,
        Знай: ты когда-то кому-то был нужен.
        Так, как кто-то был нужен тебе.
        А иначе, уже безымянный,
        Средь таких же забытых, как я,
        Попираемый сапогами,
        Здесь умрет твой безмолвный судья.
        С этими словами семья разошлась по разным углам. Я подождал, пока они ушли, пожал руку Туммису, пожелав спокойной ночи, и отправился восвояси, содрогаясь от мысли о завтрашнем свидании с Пайналиппи.



7 ЧЕРЕПАХОВЫЙ РОЖОК ДЛЯ ОБУВИ


        ПОВЕСТВОВАНИЕ ЛЮСИ ПЕННАНТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

        Служанки провели меня по коридору в еще одну комнату, где стояли вешалки и столы. Мне выдали новую одежду - простое черное платье, обычные туфли на плоской подошве и белый чепец - то же, что носили они все. На чепце был вышит красный лавровый лист. Мне сказали, что я должна переодеться, указав на маленькую кабинку без двери, но с небольшой занавеской. Я переоделась. Одна из женщин свернула мою старую одежду и унесла ее. Мне было все равно - та одежда была из сиротского приюта. Прощай, кожаный колпак, я не буду скучать по тебе ни минуты. Оставшиеся женщины, часть которых была представлена девушками моего возраста, пригладили и причесали меня. Они кивали и почти мурлыкали, все время повторяя:

        - Все в порядке. Все в порядке.

        - А разве кто-то говорил, что нет? - ответила я.
        Одна пожилая женщина прошептала:

        - Как же нам повезло! Новая родственница! Мы все здесь одна семья. Теперь ты дома, наконец-то ты оказалась там, где и должна быть. Не сомневаюсь, что ты много где бывала, но забудь об этом. Теперь ты дома.
        Мне сказали, что пришло время встретиться с моей семьей, и проводили обратно на кухню. Все повара и обслуга собрались, чтобы внимательно меня рассмотреть. Меня подводили к каждому из них, и они по очереди говорили мне:

        - Добро пожаловать домой.

        - Ах, добро пожаловать! Наконец-то она здесь, дома! Дома!

        - Дома!

        - Дома!
        Казалось, они были очень рады меня видеть. У некоторых в глазах стояли слезы, и они целовали меня, словно я была для них очень дорогим человеком, вернувшимся после долгой разлуки. Я решила, что все в порядке, и не стала возражать против их объятий. Скоро я уже сама их обнимала. Молодые люди по очереди подходили и крепко прижимали меня к себе, а некоторые, похоже, даже обнюхивали. Среди всего этого тепла и доброты послышалось, как кто-то откашлялся. Все Айрмонгеры пулей бросились на свои места. Я осталась в одиночестве перед очень высоким мужчиной с густыми бровями. На нем была безупречно аккуратная черная фрачная пара и того же цвета галстук. Он поманил меня к себе, и я подчинилась.

        - Я, - послышался голос настолько низкий, что в его громыхании сложно было разобрать слова, - мистер Старридж, дворецкий. Я исполняю песню Дома-на-Свалке. Это песня порядка и правильности, звук правоты и достоинства. Это звук самого дома, множества его историй, звук каждой комнаты этого огромного дворца, который, хоть и незаслуженно, является и нашим домом. Мы живем под землей, под теми, кто ходит над нами и стоит выше нас, как и должно быть. Я - держатель, я держатель-всего-на-месте, я щетка и совок, я полироль и щелок. Как твои дела?
        Я кивнула здоровяку.

        - Добро пожаловать. Завтра, Айрмонгер. - Он сделал небольшую паузу и объявил: - Камины.
        При этих словах стоявшие вокруг меня Айрмонгеры-слуги ощетинились, а некоторые стали одобрительно хлопать меня по плечам.

        - Ну а сейчас… - сказал дворецкий.
        Из-за его спины выступил некто, кого я до этого не замечала. Это был весьма засаленного вида человек, который, как мне сказали, являлся младшим дворецким. Он кивнул мне и позвонил в колокольчик.
        Мы все отправились в обеденный зал. В зале стояли несколько длинных столов, и один из них располагался на неком возвышении - за ним сидели мистер Старридж и миссис Пиггот. На столах нас уже ждали дымящиеся блюда с какой-то едой. Рядом с каждым лежало по две ложки: одна была пустой, а во второй имелось что-то коричневато-серое. Затем я увидела главных поваров, мистера и миссис Грум. Они были низкорослыми, бледными и очень похожими друг на друга, словно приходились друг другу братом и сестрой, а не супругами. Но, живя вместе, люди часто становятся похожими друг на друга, я такое раньше уже видела. Они были одинакового телосложения, и их практически невозможно было различить. Оба имели полную грудь, широкие бедра и крупные руки, и оба были одеты в белое - как и положено людям их профессии.
        Никто не садился - все стояли перед тарелками и ложками и с вожделением на них смотрели. В колокол ударили еще раз, и они стали на память петь похожую на молитву странную песенку. Они пели негромко, некоторые закрывали глаза, некоторые молитвенно складывали руки.
        В Доме том,
        Где мы живем,
        В той любви,
        Что мы даем,
        И в том времени,
        Где скрыты
        Все секреты
        Нашей крови.
        Наши органы и кости,
        Наши легкие и печень,
        Кровь, густая и не очень -
        Благодарны за тот ужин,
        Что едим в преддверьи ночи.
        В колокол ударили еще раз, после чего все быстро заняли свои места, аккуратно взяли пустые ложки и съели свой суп. Он был соленым, густым и гораздо более вкусным, чем еда в сиротском приюте, в которой попадались осколки костей, а один раз - даже ржавый гвоздь. Но никто не трогал вторые, большие ложки. Как только тарелки опустели, их сразу же унесли слуги в грубой одежде серого цвета. Но никто не вставал со своего места и не трогал лежавшей под носом полной ложки. Раздался новый удар в колокол, и все запели еще одну молитву:
        Наш кишечник и сосуды,
        Правота и пересуды,
        Съешьте ложку утешенья,
        Сладкую, хрустящую,
        Покой в ночи дарящую.
        И только теперь стали поглощать содержимое ложки. Каждый делал это по-своему, но все очень тихо и сосредоточенно: кроме хруста, ничего не было слышно, практически ничего. Некоторые открывали рты так широко, как только могли, и помещали в них всю ложку; другие склонялись над ней, нюхали ее содержимое, а уже затем снимали его языком; третьи выкладывали его на тарелку, после чего медленно и методично ели. Я взяла свою ложку. Я не могла точно сказать, что в ней. Содержимое было сероватым, густым и… грязным и имело сильный запах. Я не могла определить, что это был за запах, но он очень напоминал тот, который ударил мне в лицо, когда я сюда приехала.

        - Что это? - спросила я у своей соседки.

        - Мы едим это каждый вечер. Это так вкусно, - сказала она. Это была толстая девушка с кривым носом.

        - Да, но я не могу понять, что это.

        - Если я скажу тебе, ты можешь неправильно понять. Возможно, тебе нужно сначала это съесть, а потом я скажу тебе, что это. Думаю, и я раньше считала, что это немного странно, я помню. Но на самом деле это очень вкусно. Ешь, ешь.
        Я поднесла это месиво ко рту, но мой нос протестовал, и я не смогла заставить себя съесть его.

        - Я не голодна, - сказала я.

        - Тогда можно я съем?

        - Пожалуйста, - сказала я. Но затем добавила: - Если ты скажешь мне, что это.

        - Мы не должны говорить это новым Айрмонгерам, они должны узнавать это позже.

        - Тогда ты ее не получишь. - Я поднесла ложку к лицу так, словно собиралась положить ее содержимое себе в рот.

        - Нет, подожди! Я скажу, скажу.
        Я опустила ложку. И девушка сказала:

        - Это городская грязь. Собранная мусоровозами и выгруженная на кухнях. Одна ложка каждый вечер.

        - А теперь серьезно, - сказала я. - Что это?

        - Городская грязь, - сказала девушка с обидой в голосе. - Я ведь тебе сказала.
        Эта девушка точно не станет моей подругой, подумала я. Смеяться над человеком, который только что прибыл и которого так легко обмануть! Любой так сможет. Как бы там ни было, я не стала есть эту дрянь. Вокруг меня сидели Айрмонгеры-слуги, облизывавшие ложки и собственные губы.
        В колокол ударили в последний раз, и несколько Айрмонгеров отвели меня в спальню, в одну из женских спален. К тому моменту я была уже очень уставшей и надеялась, что, отдохнув, почувствую себя лучше, а все вокруг станет казаться мне не таким странным. Это было весьма своеобразное местечко, и населявшие его люди тоже вели себя своеобразно. Ну и что, все люди своеобразны. А обеспеченные люди могут позволить себе быть настолько своеобразными, насколько им этого хочется. Что с того, что это место расположено так далеко от остального мира? Люди любят уединение, а обеспеченные люди могут быть затворниками настолько, насколько хотят. По крайней мере, сказала я себе, я больше не в сиротском приюте и у меня есть работа. Еда, не считая той, во второй ложке, была хорошей, и у меня появилось какое-то будущее. Я легла и стала поглаживать свою руку, которая немного побаливала. Но это, сказала я себе, для моего же блага. Вскоре я заснула.
        Мне снились спичечные коробки, точнее, тот из них, который мне показали, снилось, что я ломаю печать и медленно открываю коробок. Я слышу, что внутри что-то есть, что-то кроме спичек. Что-то живое и бормочущее, что-то ужасное. Я проснулась в страхе. Не знаю, как долго я спала. Моя рука одеревенела. В спальне слышался шепот. Возможно, именно из-за него я и проснулась.

        - Она мало что сказала, - послышался голос.

        - Но она скажет, скажет, она все нам расскажет. Истории. Новости.

        - Она должна сказать.

        - Разве можно держать это при себе?

        - Не могу поверить, что она такая эгоистка.

        - Она очень свеженькая.

        - Она мне нравится.

        - Мне она понравится, если расскажет все, не раньше.

        - Но она выглядит невинной, правда? Совсем невинной.

        - Такой свеженькой.

        - Она спит. Глубоко. Уверена, что этой ночью мы ничего не добьемся.

        - И что нам теперь делать?

        - Будем рассказывать разные истории.

        - Пиггот точно спит?

        - Думаю, да.

        - Тогда я буду Грайс. Мое имя Грайс У…

        - Ты была Грайс Уиввин на прошлой неделе.

        - Сейчас не ее очередь, а моя. А я не хочу быть Грайс, я хочу быть Хелан Порсинн. Мое имя Хелан Порсинн, и я родилась…

        - Нет! Не ты и не Хелан. Это моя очередь, и я буду Олдри Инкплотт. Привет, я малышка Олдри. Я из Лондона…

        - Как насчет нее?

        - Кого, новой Айрмонгер?

        - Да, почему нет? Меня тошнит от старых историй.

        - Да! Она! Но… но мы не знаем ее историю.

        - Так придумай. Придумай. Расскажи нам новую историю!

        - Что у нее за имя? Ее имя! Кто-нибудь может его вспомнить?

        - Я могу. Я могу!

        - Так скажи. Давай же.

        - Это… о… это… а… Лосси Пермит.

        - О, Лосси! Лосси Пермит!

        - Меня зовут Лосси Пермит.

        - Откуда ты, Лосси? О, Лосси, скажи нам!

        - Я родилась и выросла в Лангдоне, я из Спиттинфилса.

        - Я, Лосси Пермит, выросла в поместье, пахнущем мылом.

        - Я, Лосси, из цирка, у моей матери была борода, а мой отец был высотой с дом.
        Я села в кровати. С меня довольно было этого бреда. Откашлявшись, я сказала:

        - У меня густые рыжие волосы, круглое лицо и вздернутый нос. У меня зеленые глаза с крапинками, но эти крапинки не единственные на моем теле. Я вся покрыта веснушками. Еще у меня есть родинки и две мозоли на ноге. Мои зубы не очень белые, один из них кривой. Я пытаюсь быть честной и рассказываю обо всем так, как это было на самом деле. Я не лгу. Стараюсь изо всех сил. Одна из моих ноздрей немного больше другой. Я грызу ногти. Меня зовут Люси Пеннант.

        - О да, о да, пожалуйста. Ты нам расскажешь?

        - Расскажи нам, расскажи, пожалуйста, свою историю!
        И я рассказала. Тогда я помнила гораздо больше.
        Я рассказывала и рассказывала, а им все было мало. Они хотели слушать мою историю снова и снова. Они хотели знать все о Филчинге, Ламберте и Олд-Кент-роуд. Одну девушку интересовал только воздушный змей, которого я однажды сделала из соломенной шляпы - сплющенной шляпы канотье, которую занесло к нам во двор со Свалки. После этого мне пришлось рассказать им о моей старой кукле, сделанной из куска трубы, и о том, как я играла в мусорном парке, о моих школьных друзьях, о доме, в котором я жила, обо всех, кто жил там со мной, о том, как мои родители внезапно остановились, и о резиновых комбинезонах людей, работавших на Свалке.

        - Мы тоже надеваем резиновые комбинезоны, когда идем туда, - сказала мне одна из них.

        - А якоря? - сказала другая. - У вас есть якоря?

        - Они втаскивают нас назад в случае необходимости.

        - Но иногда, как бы крепко ни держали веревку…

        - Прекрати! - крикнула еще одна. - Не сейчас. Мы говорим о новенькой.

        - Как часто вы выбираетесь в Филчинг? - спросила я. - А в Лондон?

        - О чем ты?

        - Как часто вы покидаете дом?

        - Покидаем? В смысле выходим на Свалку?

        - Да нет же, нет. Я имею в виду отдых. Съездить в город, увидеть Лондон, размять ноги.

        - Ох, мы не выходим из дома.

        - Говорите яснее, - сказала я.

        - Мы здесь всегда. Зачем нам ездить в Лондон?

        - Что ж, а вот я через некоторое время туда съезжу, - сказала я. - Когда узнаю, как это можно сделать. Погуляю, встречусь с друзьями.

        - С друзьями! - воскликнула одна. - Как чудесно!

        - Ты говорила, новенькая Айрмонгер, о своем доме.

        - Расскажи нам о нем, пожалуйста.
        И я им рассказала. Одной молчаливой женщине больше всего понравился конец моей истории, та ее часть, в которой речь шла о моем прибытии в Айрмонгер-парк, когда слуги забрали мои вещи. Эта часть понравилась ей потому, что женщина сама была ее героиней.

        - Я в твоей истории, - сказала она мне очень тихо. - Я - ее часть. Подумать только, вот она я, в самом конце. Это же замечательно, правда? Я, я сумела попасть в историю!
        Когда я спросила о ее собственной истории, она не смогла ничего вспомнить. У других получалось вспомнить лишь незначительные детали вроде ударов линейкой по рукам или того, как их забрали в Дом-на-Свалке, лопнувшего воздушного шарика, бородатого мужчины, платья, того, как кто-то держал их за руку или читал им книгу вслух. Находившиеся в спальне молодые Айрмонгеры могли вспомнить больше, но многие из них родились в Доме и не говорили ни о чем, кроме игр в Пепельной. Одна-две девушки почти сумели вспомнить мать или отца, но те были лишь тенями родителей, шляпами или платьями, время от времени проплывавшими в воздухе в виде усов или бус. Эти родители состояли лишь из слабых запахов и едва различимого шепота.
        В спальне были две старые Айрмонгерши, одетые в такие же белые ночные рубашки, что и все остальные. Их сморщенные и согбенные тела покрывали те же одеяния, что и тела молодых, полных жизни девушек. Однако они не принимали участия во всеобщем оживлении и не прислушивались к моей истории. Когда одна девушка подошла к их кроватям, чтобы шепотом им что-то пересказать, старухи повернулись к ней спиной и накрыли свои большие уши высохшими руками, чтобы не слышать ее. Одна все время требовала от нас говорить потише и даже грозилась позвать миссис Пиггот.
        Кроме старух, в комнате была еще и одна девушка, которая не стала ко мне подходить. Она была маленькой, но обладала таким огромным носом, словно он принадлежал кому-то еще.

        - А это кто? - спросила я.

        - Не волнуйся из-за нее. Тебе не нужно из-за нее огорчаться.
        Они сказали мне, что до моего появления именно она была последней из прибывших сюда и они ходили к ее кровати каждую ночь, чтобы послушать ее истории. Но теперь она осталась в одиночестве, поскольку уже не была новенькой.

        - Иди сюда, - позвала я девушку. - Я бы хотела послушать твою историю.
        Она накрылась одеялом с головой и не высовывалась до самого утра.

        - Твой предмет рождения - это спичечный коробок, - сказала девушка, сидевшая рядом со мной. Ее голос звучал гордо, словно она открыла мне тайну, хотя я сама сказала ей об этом, а остальные обсуждали это всего полчаса назад.

        - Что за шум из-за спичечного коробка? - сказала я.

        - Они очень важны, предметы рождения.

        - Важны. Я была сама не своя, пока не получила мой.

        - И что же это, - спросила я, - раз он настолько важен?

        - Мой - это колокольчик.

        - Столько шума из-за колокольчика! - сказала я.

        - Ну, а мой, - сказала другая, - это черпак.

        - А мой - совок для мусора.

        - Мой - щетка для одежды.

        - Мой - утюг.

        - Мой - игла.

        - Мой - гипсовые ножницы.

        - Все они там, в комнате миссис Пиггот. А ключи у миссис Смит. Нам позволяют видеть их раз в неделю.

        - Чудесный день!

        - Наверху они носят свои Предметы с собой, они всегда при них. Но не внизу. Внизу за ними присматривает миссис Пиггот.

        - Но этим утром мадам Розамуть потеряла свой Предмет. Они обыскали весь дом, но не нашли его.

        - Это дверная ручка.

        - Чудесная медная дверная ручка.

        - Тогда почему бы им просто не дать ей новую? - спросила я.

        - О, это будет совсем другая ручка.

        - Это уже будет не ее дверная ручка.

        - Это была чудесная вещь, я сама ее видела. Однажды, когда была нехватка, меня отправили наверх и позволили быть ее горничной.

        - Горничной? - спросила я.

        - Горничная - это Айрмонгер снизу, которой позволено одевать тех, кто над нами, обслуживать их тела. Это очень привилегированное положение. В этой спальне нет горничных, потому что у каждой горничной есть своя комната.

        - С ночным горшком.

        - Да. А нам приходится пользоваться общими.

        - Теперь же нам особенно строго запрещено приближаться к верхним Айрмонгерам. Теперь, когда дверная ручка мадам Розамути отправилась путешествовать.

        - Они искали ее повсюду. Мистер Старридж из-за всего этого очень нервничает, все вокруг подавлены. Мы бы все очень хотели найти эту ручку, но никто не знает, куда она подевалась. Они тщательно обыскали наши комнаты, копались в матрацах, выворачивали карманы, перевернули все вверх дном - Господь свидетель, мы их полностью поддерживали, но ее нигде не нашли. Она такая маленькая, а дом такой большой.

        - А вы знаете, какой предмет рождения у миссис Пиггот? - спросила я.

        - У миссис Пиггот - корсет, у мистера Старриджа - корабельный фонарь, а у мистера Бриггса - рожок для обуви.

        - У мистера Грума - щипцы для сахара, а у миссис Грум - форма для желе. У миссис Смит - ключ, один из ключей в ее связке. Я вот думаю, что же случится, если узнать, какой это ключ. Думаю, тогда получится открыть саму миссис Смит!

        - Подумай, что может из нее выскочить.

        - Мне бы это совсем не понравилось.

        - А! Осторожно, Айрмонгер, тебя заедят до смерти!
        В ужасной панике все стали колотить по своим ночным рубашкам. Я посмотрела на собственные голые ноги и увидела, что по ним карабкаются полчища насекомых. Я почувствовала их еще раньше, но в темноте подумала, что это легкие касания чьих-то пальцев, потому что девушки и раньше касались и гладили меня. Но сейчас я слышала писк и жужжание и чувствовала, как по мне ползает какая-то мелочь.

        - Что это?! - заорала я. - Уберите их!

        - Ее кусают.

        - Сильно кусают.

        - Это все из-за новой крови. Они любят ее.

        - Нам лучше вернуться в свои постели. Натяни на себя сетку, Айрмонгер, или ты станешь такой красной и опухшей, что сможешь только стонать и рыдать.

        - И чесаться, чесаться, чесаться.
        Пока мы бежали к своим кроватям, я заметила, как наши тени пляшут в свете свечи. Но затем я поняла, что это были не тени, а неисчислимое множество спешно убегавших насекомых.

        - Спасибо, что рассказала нам свою историю, Лосси Айрмонгер.

        - Люси Пеннант.

        - Спасибо.

        - Спасибо.

        - Я перескажу вам ее в любой момент, когда вы этого захотите, - сказала я.

        - Перескажешь?

        - Перескажешь?

        - Да, конечно.

        - Мы были бы очень рады.

        - Я никогда ее не забуду, - сказала я.

        - Вот это сила духа! - воскликнул кто-то.

        - Вначале все так говорят, но потом забывают.

        - Может, она не забудет.
        Несмотря на расчесанные, слегка кровоточившие ноги и одеревеневшую руку, я каким-то образом сумела заснуть.
        На следующее утро рука все еще болела. Одна из Айрмонгеров взглянула на пятнышко в месте укола миссис Пиггот и сказала, что со мной все в порядке и что уже практически ничего не видно. По правде говоря, рука не волновала меня так сильно, как укусы на ногах. После завтрака, когда нас выстроили для осмотра, я услышала рев локомотива, который мчался в Лондон, где осталось все то, что я знала. Мне разъяснили мои обязанности. Я должна была чистить строго определенные камины наверху. Как я узнала, это было привилегированное положение - гораздо лучшее, чем работа на Свалке. Для начала мне велели почистить камины внизу, чтобы набить руку, прежде чем с наступлением ночи, когда семья отойдет ко сну, отправиться на верхние этажи. Они наблюдали за мной и все время делали замечания. Меня снабдили проволочной щеткой, ведерками, совками и свинцовым бруском, предназначенным для чистки каминных решеток. Также я должна была носить с собой кипы старых лондонских газет, чтобы сворачивать их и наполнять ими камины, после чего класть сверху несколько прутьев, а на прутья - несколько кусков угля. Они были очень
щепетильными в этом вопросе. Все недогоревшие угольки следовало класть обратно в камин, чтобы использовать следующей ночью; крупные угли - собирать в металлическое ведерко, а пепел - ссыпать в самое большое из ведер, чтобы потом отнести его в специальную комнату, где собирали пепел со всего дома. Это было большое, покрытое сажей помещение, и все, кто в нем работал, были грязными и перепачканными копотью. Они громко кашляли, их глаза все время слезились, а под носом у них были черные полосы. Но эти люди были очень жизнерадостными и благодарными за то, что им позволено работать в доме. Лучше быть внутри, чем на Свалке, говорили они.
        Мое обучение заняло бoльшую часть утра, и меня постоянно подгонял младший дворецкий мистер Бриггс, мол, я могу работать быстрее, еще быстрее. Я была так занята, что временами забывала, кто я такая, и становилась просто еще одним человеком, чистившим камины. Мог пройти целый час, прежде чем я вспоминала о том, кем была до прибытия в Айрмонгер-парк, и о том, что у меня были отец и мать. Работая, я все больше и больше думала о спичечном коробке в комнате миссис Пиггот. Я поняла, что меня тянет к нему все сильнее и сильнее. Что за суета из-за спичечного коробка, сказала я себе. Соберись. Когда отправлюсь наверх, сказала я себе, в более обширную часть дома, я останусь в одиночестве и буду шепотом рассказывать себе все о своей жизни. Повторяя это вновь и вновь, я сохраню себя, не позволю себе исчезнуть. Моя голова должна быть всегда занята. Я должна нарушить правила и исследовать дом, должна отправиться в места, которые мне не следует посещать, должна проникнуть в комнаты. Я должна это сделать. Я Люси Пеннант - вот кто я такая, и нет никакого смысла суетиться из-за спичечного коробка.
        За обедом, ближе к концу, ко мне подошел мистер Бриггс. Он не спускал с меня глаз целый день. Мистер Бриггс спросил меня, почему я не ем содержимого моей ложки.

        - Это городская грязь, правда, сэр? - сказала я. - Я, пожалуй, откажусь.

        - Городская грязь? - повторил он. - Кто тебе сказал? Это сахар со специями. Дорогими специями. То, что мы можем их есть, - привилегия. Эти специи поддерживают силы и не дают тебе заболеть. А вкус просто чудесный. Попробуй.

        - Нет, спасибо, сэр, - сказала я. - Я лучше не буду.

        - Попробуй.

        - Я не голодна.

        - Попробуй немедленно, Айрмонгер, или я буду вынужден привести кого-то, кто поможет тебе это сделать. Съесть то, что в этой ложке, очень важно, это поддержит твое здоровье.

        - Правда, сэр, я не хочу.

        - Не хочешь? Не хочешь?! Какая разница, чего ты хочешь? Ты - Айрмонгер-служанка. Хотеть могут те, кто наверху. Ешь, или я буду вынужден впихнуть ее в тебя силой. И я впихну ее в тебя. Я бы не хотел сделать тебе больно, впрочем, я всегда бываю аккуратным. Просто попробуй, - сказал он. - Сейчас же.
        Мне пришлось поднести это месиво ко рту и слегка лизнуть его. Смесь была сладкой, и от нее по всему телу разливалось тепло. Я почувствовала себя так, словно стала чуточку добрее.

        - Глотай, - сказал он.
        Я повиновалась и почувствовала счастье, которого не ощущала уже долгое время.

        - Ну что? - спросил он.

        - Мне нравится, - сказала я.

        - Я знал, что тебе понравится, - сказал он, ухмыляясь. - Знал!

        - Мне правда нравится, - сказала я, доев.

        - Конечно, - сказал он. - Такое просто не может не нравиться.
        Вторую половину дня и вечер я все так же практиковалась с каминными решетками. Это продолжалось до тех пор, пока не раздался рев вернувшегося из Лондона поезда. Мы отправились ужинать. Растолкав других Айрмонгеров, я села на скамью рядом с той носатой девушкой, которая отказалась слушать мою историю.

        - Расскажи мне о себе, - сказала я. - Я хочу знать.
        Это была маленькая, бледная и истощенная девушка с грустным выражением лица и длинным носом, но ее кожа еще не приобрела серый оттенок, свойственный многим Айрмонгерам, а ее губы были розоватого цвета. Когда я села рядом с ней, она продолжила есть так, словно меня здесь не было.

        - Ты помнишь свое имя? - спросила я.

        - Айрмонгер, - сказала она.

        - Меня зовут Люси Пеннант, - шепнула я.

        - Боже, как будто я сама этого не знаю!

        - А ты назовешь мне свое имя?

        - Знаешь, здесь ходит целая толпа чертовых Люси Пеннант. Их здесь как грязи. Девчонок просто накрыло, они шепчут это себе под нос в судомойнях, на кухнях и в прачечных. «Люси Пеннант» на разные лады - они часто ошибаются. Я слышала, как одна Айрмонгер бормотала что-то о Лерки Пенбраш. Так что, Лерки, меня от тебя уже тошнит, если хочешь знать. Меня от тебя воротит!

        - Тогда скажи мне свое имя, если ты его еще помнишь.

        - Я помню свое имя. Помню! Кем ты, черт возьми, себя возомнила?

        - Я Люси Пеннант. А ты?

        - Я его где-то записала.

        - Да? И?

        - Да, я его где-то записала, чтобы никогда не забыть. Но когда я пытаюсь вспомнить свое имя, то не могу этого сделать. В голову лезет лишь Люси Пеннант. Целых пять минут я была уверена, что я - Люси Пеннант. Но я - это не она, я точно не она. У меня есть свое собственное имя, и я его записала.

        - Где?

        - Ох, Люси Пеннант, - сказала она со слезами на глазах, - я не могу вспомнить. Просто не могу. Хоть и знаю, что где-то его записала, знаю. Нацарапала ножом. Понимаешь, я искала его в тот момент, когда меня нашел мистер Бриггс. Меня сразу же отправили к миссис Пиггот и в качестве наказания на два месяца послали работать на Свалку. И я еще две недели не увижу свое чайное ситечко. Не знаю, что мне без него делать. А уж два месяца на Свалке…

        - Просто за то, что ты ходила по дому?

        - Им это не нравится. Они хотят, чтобы ты была там, куда тебя отправили. Теперь я не знаю, смогу ли найти свое имя.

        - Мы с тобой, - сказала я, - продолжим поиски. Мы не остановимся до тех пор, пока не найдем его.

        - Они могут отправить тебя работать на Свалку за любую мелочь, - сказала она.

        - Ну и пусть катятся к черту. Как страшно!

        - Было бы хорошо отправиться к чертям вместе с ними, - сказала она, улыбнувшись. Улыбка редко появлялась на ее лице, хотя с ней она выглядела гораздо симпатичнее, пожалуй, даже довольно хорошенькой.

        - Мы разыщем твое имя, обещаю, - сказала я.

        - Ни о чем другом я и думать не могу, даже здесь.

        - Каково там, на Свалке?

        - Это ад. Просто ад.

        - Расскажи.

        - Ты никогда не знаешь, вернешься ли обратно. Тебе приходится быть очень осторожной - земля под тобой может внезапно поплыть, и ты начнешь тонуть. Не знаю, что ждет меня завтра. Возможно, я встречу свою смерть. Держись за свои каминные решетки, держись за них покрепче всю свою жизнь. Но наверху будь острожной и делай в точности то, что они тебе говорят. И ни в коем случае не сталкивайся с верхними Айрмонгерами, с членами семьи, или окажешься на Свалке вместе со мной. Когда ты идешь наверх?

        - Как только мистер Бриггс ударит в колокол.



8 КРУЖЕВНАЯ САЛФЕТКА


        ПОВЕСТВОВАНИЕ КЛОДА АЙРМОНГЕРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ


        ПОСЛЕДНИЙ ЗАВТРАК

        Я не спал. Не мог уснуть. Мои мысли занимала Пайналиппи, и, когда забрезжил рассвет, я встал и в мрачном расположении духа пошел завтракать.
        Я привык приходить в столовую как можно раньше. Если там было слишком много моих товарищей в вельветовых штанишках, то к концу завтрака моя голова просто звенела от голосов их заветных предметов. Обычно я и приходил, и уходил первым. Но тем утром в столовой уже сидел Туммис. Мы пожали друг другу руки.

        - Учитывая всю эту историю с Розамутью, - сказал я, - возможно, у меня сегодня не будет Сидения. Возможно, его отменят.

        - И мы оба останемся в коротких штанишках? Думаю, это было бы не так уж и плохо.

        - Однажды, Туммис, ты обязательно получишь свои брюки.

        - Прошлой ночью мне снилась Ормили. Можно, я расскажу тебе об этом?
        Нас прервал резкий женский голос, объявивший:

        - Сесили Грант.
        Рядом с нами сел кузен Борнобби. Сесили была его женской туфлей четвертого размера, лежавшей в закрепленном у него на поясе кисете, который болтался между ногами. У кузена Борнобби была огромная коллекция рисунков и фотографий полуголых женщин. Все они были найдены на Свалке - каким-то образом ему всегда удавалось их разыскать. Борнобби говорил, что у него на них особый нюх. Борнобби всегда выглядел очень уставшим, у него всегда были коричневато-серые синяки под глазами. Он мылся ароматическим мылом, так что его приближения нельзя было не заметить. Но за этим запахом скрывался другой, словно за Борнобби неотступно следовал призрак рыбы. Недавно он нашел на Свалке кое-что новое, но оно ему надоело, и теперь он пытался сдать нам его напрокат. Это был рекламный буклет, гласивший:
        ПЕРВОКЛАССНЫЕ КОРСЕТЫ ЧЕСА ТОМПСОНА
        Сидят как перчатка. Великолепно подходят к платьям с длинной талией!! Продаются в мануфактурных лавках. Миллион пар в год.
        Изготавливаются в вариантах 13-, 14-, 15-тидюймовой длины. Как перчатка!!
        В случае отсутствия нужного размера в ассортименте вашего мануфактурщика пишите по адресу: Лондон, Олд-Бейли, 49. В письме следует указать размер и обхват талии. Корсет будет выслан вам незамедлительно.

        - Не сегодня, Борнобби, - сказал Туммис. - У него нынче Сидение.

        - Сегодня, правда? - сказал Борнобби. - Тогда у него еще больше причин. Давай же, Клод, взгляни на эти корсеты, подумай, как Пайналиппи будет выглядеть в одном из них.

        - Борнобби, пожалуйста, не сейчас, - сказал Туммис. - Не порть ему настроение.

        - А как насчет этого? Это кое-что особенное. Специально для тебя, Туммис.
        ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СУСПЕНЗОРИЙ ПУЛЬВЕРМАХЕРА
        Мышечная сила за углом. Гальваническое предприятие Пульвермахера, Лондон, Риджент-стрит, 194. Сорокалетний опыт работы. Все приборы с гарантией.

        - Нет, Борнобби, - сказал Туммис. - У меня сегодня не рыночный день.
        Но от Борнобби было не так-то просто отделаться. Он схватил Туммиса за руку. Однако через мгновение рекламный проспект оказался в другой руке. В руке Муркуса.

        - Благодарю вас, джентльмены. Я присмотрю за этой штукой.

        - Пожалуйста, Муркус! - взмолился Борнобби.

        - Альберт Поулинг!
        Повернувшись чуть раньше Муркуса, Борнобби и Туммиса, я увидел свисток по имени Альберт Поулинг и принадлежавшего ему дядюшку Тимфи. Через миг Муркус, Борнобби и Туммис подскочили, потому что Тимфи дунул в своего Альберта.


        МОЯ КУЗИНА ПАЙНАЛИППИ

        - Клод Айрмонгер! - крикнул Тимфи.
        Я выходил из обеденного зала под свист Альберта Поулинга. Этот звук сопровождал меня всю дорогу вверх по лестнице до самой гостиной.

        - Нервничаешь? - спросил дядя.

        - Немного, - признался я.

        - Знаешь, что с другой стороны двери?

        - Кузина Пайналиппи, - пробормотал я.

        - Как ты выглядишь? - спросил Тимфи. - Ты бледный и потный. Просто подарок. Не сомневаюсь, что множество кузин будет рыдать из-за несчастной любви к тебе. Ты просто сердцеед, Клод.

        - Уже пора? - спросил я.

        - Почти.

        - Каково это, дядя Тимфи? Каково это быть женатым?

        - Я был женат на кузине Могритт всего два месяца, - сказал Тимфи грустно. - Потом она подхватила бледную лихорадку и от нее осталась только маленькая губная гармошка.

        - Мне жаль, дядя. Был ли ты счастлив? Было ли это тем, о чем ты мечтал?
        Из подвалов донесся гудок поезда. Дедушка отправлялся в город, и весь наш мир трясся при звуке его отправления. Это нисколько не улучшило моего настроения.

        - Пора, - сказал Тимфи, дунув в своего Альберта, звук которого показался таким слабым после гудка локомотива. Он открыл дверь, втолкнул меня внутрь и закрыл за мной.

        - Глория Эмма Аттинг.

        - Джеймс Генри Хейворд.
        В дальнем конце полутемной комнаты на специальном красном диване, который, как мне было известно, использовался специально для таких случаев, сидела моя кузина Пайналиппи Айрмонгер со своей Глорией Эммой. Мне не нужно было видеть их, я слышал, что они там. Много лет назад на этом же диване сидели мои мать с отцом.
        Как кузены Айрмонгеры приближались к своим кузинам в прошлом? Наверное, некоторые из них мчались к своим возлюбленным на всех парах. Другие ломились в дверь и умоляли, чтобы их впустили. Третьи пожимали своим кузинам руки, а четвертые сразу переходили к поцелуям. Я же просто стоял у двери. Наверное, мы были не первыми, кто оказался в такой ситуации, кто не вступал в контакт на протяжении всего получаса, кто держался друг от друга как можно дальше и даже глядел в противоположных направлениях до тех пор, пока не получал избавления от этого ужаса. Кузен и кузина, так близко, кузены каждый день, кузены каждую ночь, кузен с кузиной, кузенство. Я стоял неподвижно и тихо, насколько мог. Я был статуей.

        - Глория Эмма Аттинг.

        - Я жду, - послышался другой голос.
        Статуя.

        - Тебе нужны наставления?
        Статуя.

        - Глория Эмма Аттинг.

        - Мне тебя за руку вести?
        Голос требовал, чтобы я двигался. И я начал эту ужасную экспедицию к маленькому дивану. Я шел не прямиком через комнату - скорее, я, подобно крабу, двигался маленькими шажками, вплотную прижимаясь к стенам, чтобы путешествие заняло вдвое больше времени.

        - Значит, вот и ты, не так ли? - сказала она.
        Думаю, так оно и было.

        - Я должна выйти за тебя замуж.

        - Да, - выдавил из себя я. - Но не сейчас.
        Действительно, она была гораздо выше меня, а над верхней губой у нее виднелся пушок.

        - А ты нервничаешь, - сказала она.

        - Да. Да, - сказал я. Что же еще такого сказать?

        - Мы знали, что это произойдет, так что для нас это не стало сюрпризом. Ты дрожишь. Ты что, очень болен?

        - Да, болен.

        - Ты ведь не умрешь, если я к тебе прикоснусь, правда?

        - Я не уверен.

        - Значит, тогда я стану вдовой.

        - Мы еще даже не женаты.

        - Но будем. Другого выхода нет.

        - Ну… - сказал я. - Нет.

        - Мне придется ухаживать за тобой?

        - Надеюсь, что нет.

        - Не думаю, что у меня это хорошо получится.

        - Нет.

        - Ты подрастешь, как думаешь?

        - Может быть, - сказал я. - Я попытаюсь.

        - В таком случае, кузен Клод, послушай-ка меня. Если мы останемся в Доме-на-Свалке после того, как ты получишь брюки, нам выделят две комнаты. В этих комнатах нам и предстоит жить. Возможно, это будут очень маленькие комнаты. Возможно, на самом деле это будет одна комната с фальшивой стеной чуть толще доски. Именно это произошло с моей сестрой Флиппой, когда она вышла замуж за кузена Кросспина. Но вскоре она поняла, что может двигать стену. И чем больше она презирала Кросспина, тем дальше отодвигала стену. Она жила в комнате, которая становилась все больше и больше, а он - в комнате, которая с каждым разом становилась все меньше. В конце концов ему пришлось спать стоя. Интересно, будет ли у нас передвижная стена. Ты поместишься в стенном шкафу? Думаю, поместишься. Надеюсь, у нас будет стенной шкаф. Если нет, ты сможешь жить под кроватью. Или под каминной полкой. Нет, там ты будешь слишком заметным. У тебя несчастный вид.

        - Я на самом деле несчастен.

        - Я наврала тебе, ты, растрепа, - сказала она. - Я часто вру. И буду врать тебе. Я ужасная врунья, просто не могу остановиться. Никогда не верь ни одному моему слову, мой тебе совет. Я оказываю тебе услугу, говоря об этом, - часто людям приходится доходить до этого самим.

        - М-м-м… - сказал я. - Спасибо.

        - Я старше тебя.

        - Мне пятнадцать.

        - А мне семнадцать.

        - И еще шесть месяцев.

        - Я тебя не люблю.

        - Нет.

        - Но я способна любить.

        - Ох.

        - Я много кого любила в свое время.

        - Да?

        - Я могу рассказать тебе об этом?

        - Да.

        - Я постоянно влюбляюсь и перестаю любить, - сказала мне Пайналиппи очень доверительным тоном. - Я и сейчас люблю, но не тебя. Меня распирает от любви, но не к тебе. Мы были вместе. Мы просто не могли остановиться, он и я, нога за ногу, рука за руку. Как это было неуклюже! Пуговицы были повсюду! Руки и глаза! А какие вздохи. А кожа и все остальное! Но надежды нет, я должна выйти за тебя.

        - Кузина Пайналиппи?

        - Кузен Клод?

        - Ты сейчас врешь?
        Она не ответила.

        - Ты врешь? - спросил я снова.

        - Ладно, - сказала она через мгновение, - дай-ка мне взглянуть на него. Давай же. Ты знаешь, что должен. Я взгляну на него. Покажи мне.
        Медленно и осторожно я вытащил своего Джеймса Генри и положил на ладонь. Я держал его подальше от нее, но так, чтобы она могла его видеть.

        - Затычка, не так ли?

        - Да, - прошептал я. - Универсальная затычка. Подходит для большинства сливов. Ее зовут Джеймс Генри Хейворд - я слышу, как она произносит это имя.

        - Мне сказали о том, что ты слышишь Предметы, мои тетушки Нуна и Кердлия. И они велели мне отучить тебя от этого. Затычка по имени Джеймс-как-там-ты-его-называешь, Клод Айрмонгер, - это всего лишь затычка, - сказала она и через мгновение добавила: - Затычка - это не слишком романтично, не так ли?

        - Нет, - сказал я, - думаю, не слишком.

        - Затычка, - повторила она.

        - Да, - сказал я. - Универсальная затычка.

        - Я должна выйти замуж за затычку. За затычку. В этом вся моя жизнь? Затычка. Я думала, это может быть что угодно. Ты довольно таинственный, думала я, такой болезненный и бледный, да еще и слышишь Предметы. Это могло бы быть чем-то очень необычным. Я решила, что это будут карманные часы. Была бы рада и пресс-папье или увеличительному стеклу, но не затычке. Не затычке. Подошла бы, наверное, и хорошая туфля. Да, изящная туфля подошла бы просто отлично.

        - Ты правда думала, что я таинственный? - сказал я. - В затычке действительно скрывается тайна.

        - Ну, и кто теперь врет?

        - С затычкой ты можешь удерживать что-то внутри, а выдергивая затычку, ты выпускаешь это наружу. Затычка в лодке может помешать человеку утонуть.

        - Вообще-то, это называется пробкой.

        - Вытащи затычку - и все, что было плохого и ядовитого, исчезнет. Убери ее - и кто знает, что произойдет, что вырвется наружу из того места, которое затычка держала закрытым? Затычка может удерживать внутри хорошие, полезные вещи. Затычка - это вход и выход, маленькая круглая дверь. Проход между мирами.

        - В самом деле?

        - В самом деле.

        - А вот что я знаю о затычках, - сказала Пайналиппи. - Я использую затычку, когда принимаю ванну. Но я сама к ней не прикасаюсь, затычка - это дело служанки. Служанка затыкает ею сток, напускает воду, после чего в ванну сажусь я. В воде я сижу голой, Клод, так и знай, абсолютно голой. Я моюсь и выхожу из воды, которая, так и знай, Клод, становится грязнее, но при этом гораздо интереснее, после чего служанка достает затычку. Затычка - это предмет для слуги. Думаю, тебе тоже хотелось бы увидеть мой Предмет, я уверена в этом.

        - Нет, нет, - сказал я, - не беспокойся.

        - Тебе хотелось бы увидеть мой Предмет, - сказала Пайналиппи с нажимом.
        Она осторожно взяла свернутый в трубку предмет, который лежал рядом, и расстелила его у себя на коленях. Предмет полностью покрывал ее бедра, бедра Пайналиппи.

        - Вот! - сказала она.

        - Глория Эмма Аттинг.
        Как и моя затычка, Глория Эмма была круглой. Она имела больший диаметр, но была более плоской и не такой прочной. Она была очень тонкой и с таким количеством дыр, что поначалу я испугался, мол, Пайналиппи совсем не следит за своим предметом рождения и какой-то из многочисленных видов моли, обитавших в доме, изгрыз его. Но затем я увидел, что дырки расположены в определенном порядке и явно сделаны намеренно.

        - Что это? - спросил я.

        - Ты разве не знаешь?

        - Нет, - сказал я. - Я никогда раньше такого не видел.

        - Это салфетка!

        - Салфетка? Салфетка по имени Глория Эмма Аттинг.

        - Значит, ты считаешь, что у нее есть имя, не так ли?

        - Да. Да, есть.

        - Я никогда его не слышала.

        - Ничего не поделаешь.

        - Ты это четко слышишь?

        - Да, очень четко.

        - Глория?

        - Глория Эмма Аттинг - вот что она говорит.

        - Что-то еще?

        - Больше ничего, только имя.

        - Глория Эмма Аттинг.

        - Хорошо, - сказал я. - Салфетка.

        - Салфетка! - произнесла она с выражением.

        - А что такое салфетка? - поинтересовался я.

        - Ты разве не знаешь?

        - Никогда раньше не видел. Каково ее предназначение?

        - Салфетку кладут на стол.

        - Да?

        - Чтобы украсить.

        - Правда?

        - На нее можно ставить разные вещи - блюдо с пирожками, например, или вазу с цветами. Но ее можно класть на стол и просто так. Она, салфетка, преображает стол. Самый обычный, ничем не примечательный стол может стать красивым благодаря салфетке.

        - Но для чего конкретно она предназначена?

        - Ее можно класть на любой стол, и благодаря этому он становится красивым.

        - То есть практической пользы от нее нет.

        - Это маленькое переносное украшение!

        - Значит, на нее можно ставить разные предметы.

        - Можно. Но не обязательно.

        - Но ведь тогда ее не будет видно. Думаю, я не совсем понял. Хотя нет, возможно, она защищает стол? Чтобы на него не пролилась вода и не попали крошки? Думаю, я понял. Такая маленькая скатерть, но с дырками?

        - Это предмет редкой красоты. Очень деликатный.

        - Она может легко порваться?

        - Если не относиться к ней с любовью.

        - Значит, она не особо практичная?

        - Она не удержит воду в ванной, если ты об этом.
        Салфетка показалась мне совершенно бесполезным предметом. Мог ли я полюбить салфетку? В ней было столько дыр, словно она стеснялась собственного существования, словно она вообще не хотела существовать.

        - Ты можешь потрогать ее, если хочешь, - сказала Пайналиппи.

        - Потрогать?

        - Если хочешь.
        Она положила салфетку мне на колени. Салфетка ничего не весила, это была тень предмета. Сама Пайналиппи, в свою очередь, положила себе на колени мою затычку. Мы долго сидели в тишине. Наконец, глядя на мою затычку, она пробормотала:

        - Похожа на жабу.
        Мы так и продолжали сидеть, привыкая: она - к Джеймсу Генри, я - к Глории Эмме, пока наконец снаружи не раздался свист дядюшки Тимфи. Пайналиппи забрала у меня свою салфетку, а мои пальцы, слегка коснувшись ее коленей, вернули Джеймса Генри в его привычное место. Я был рад, что все закончилось. Думаю, мы не слишком подходили друг другу. Но Пайналиппи прошептала мне:

        - Думаю, все прошло очень хорошо, не так ли?
        В ее глазах стояли слезы. На какое-то мгновение я подумал, что у нас могло бы что-то получиться, но затем услышал ее вздох:

        - Затычка…
        И я решил, что нет, не могло бы. Поднимаясь, я услышал, как диван что-то сказал.

        - Виктория Холлест, - сказал он.
        Ладно, подумал я, значит, диван зовут Викторией Холлест. В этом не было ничего необычного. Внизу лестницы есть балясина по имени Виктория Амелия Бротон, а один раз я услышал, как какой-то подсвечник назвал себя Викторией Маклеод. В игровой комнате есть крокетный молоток по имени Вики Мортон. Отлично, еще одна Виктория. Пускай. Но маленький красный диван по имени Виктория Холлест произнес еще кое-что.

        - Где Маргарет?
        Это было уже что-то новое. Что-то очень серьезное. Раньше ни один предмет не говорил мне ничего, кроме своего имени. Эта новость оказалась чрезвычайно странной и заставила меня почувствовать себя настолько неуютно, что у меня внутри все перевернулось. Я подумал, что меня может стошнить прямо на диван или, что еще хуже, на Пайналиппи и ее Глорию Эмму. Но я сдержался. Что происходит? Что со мной происходит? Я схожу с ума? Может ли мое сердце внезапно остановиться, как у отца? Шатаясь, я пошел к двери. Я пообещал себе, что снова приду послушать Викторию Холлест так скоро, как только смогу. Но сейчас мне нужно было уходить - дядюшка Тимфи отнюдь не славился терпением.


        МОЯ ГОЛОВА И СОВОК ДЛЯ УГЛЯ
        Нам с Пайналиппи полагалось разойтись и просидеть остаток дня в одиночестве, думая о нашем совместном будущем. Я должен был сидеть в Слоновьей комнате, а Пайналиппи - в Белой. Просто сидеть, сидеть и думать о нашей совместной жизни, о холодных обедах, дожидающихся нас на подносе. Я должен был сидеть на месте в течение нескольких часов. И я сел, стараясь не паниковать из-за говорящего дивана и не думать о том, кем могла бы быть Маргарет. Я стал думать о Пайналиппи. В течение некоторого времени я старался концентрироваться на ощущении от прикосновения к ее салфетке, но диван продолжал звать меня в моих мыслях. Я начал расхаживать по комнате, волнуясь и пытаясь отвлечься. Уже начало смеркаться, когда я услышал приближение Альберта Поулинга, и вскоре Тимфи отправил меня спать.

        - Беги, Клод, и веди себя хорошо. Сегодня не время для твоих выходок, у нас и так голова кругом.
        Весь обратный путь до своей комнаты я проделал бегом, обходя главные коридоры, которые были переполнены Айрмонгерами. Я не желал слушать колкости и гиканье, не хотел, чтобы с меня стянули всю одежду и стали подбрасывать ее в воздух, - хотел избежать всего того, что обычно происходит после Сидения. Я не стану ужинать этим вечером, у меня есть банка раздавленного слоеного печенья. Я не выйду до самого утра, когда мое Сидение уже не будет такой новостью и их энтузиазм по его поводу уменьшится. Я пришел домой незадолго до того, как поезд вернулся из Лондона.
        Мои две комнаты были не очень большими, но зато полностью моими. Всецело клодовскими и немного замусоренными. Да, возможно, они не были самыми чистыми из всех Айрмонгеровских комнат - в конце концов, у меня не было родителей, которые следили бы за мной, устанавливали для меня правила и смотрели, как я расту в соответствии с их представлениями о том, как должен расти Айрмонгер. Не было у меня и братьев или сестер, у которых я мог бы красть и которые крали бы у меня, в дела которых я бы лез и с которыми болтал и имел общие интересы. Я Клод, и это мое царство. Оно не очень большое и не слишком роскошное, но именно в этом хлеву я погружаюсь в мир снов.
        Я бы никогда не стриг волосы и ногти, ел бы то, что хотел, вставал поздно и бродил среди своего мусора, если бы не камердинер, который, впрочем, был всего лишь Айрмонгером-слугой, поэтому о нем можно было особо не задумываться. Он наведывался раз в неделю и проветривал мое жилище. Мне приходилось все хорошенько прятать, потому что у него был невероятно острый нюх. В такие дни меня отправляли в стирку. Там меня скоблили, терли, мыли горячей водой и поливали духами. Мои волосы снова становились послушными, а сам я - чистым. До следующей недели, на протяжении которой я мог так пачкаться, покрываться жиром, пятнаться и валяться в грязи, как только хотел. Но все, что я прятал не слишком хорошо, в этот день пропадало. Айрмонгер-камердинер не говорил об этих предметах, он просто забирал их, после чего они исчезали навсегда. Иногда, желая почувствовать еще большую независимость и самость, я мог раскурить глиняную трубку или даже затянуться найденной сигариллой. В крайнем случае я мог сделать самокрутку из газетных обрезков и пыли. Если за этим делом меня заставал камердинер, он напоминал, что это
запрещено, после чего приходил Бриггс и с извинениями, но довольно сильно таскал меня за ухо и бил по рукам. После чего я двенадцать раз должен был сказать «Привет, Мурри». Мурри был одним очень хорошим Айрмонгером, настоящим гением в вопросе поисков. Он погиб от взрыва метана, когда закурил на Свалке толстую сигару. НЕТУ БЕНИ (Так мы с Туммисом произносили nota bene[5]): курить на Свалке строжайше воспрещается.
        Но во всех прочих случаях я оставался наедине со своей вонью.
        Той ночью, когда прозвонили отбой и в коридоре все стихло, не считая пожарного ведра по имени Сирил Пеннингтон, чей шум был постоянным, я отправился к Виктории Холлест.
        Я уже почти добрался до гостиной, когда услышал бормотание, доносившееся из учительской. Заглянув туда, я увидел какую-то служанку, занятую ночной уборкой. В этом не было ничего интересного, а мне не слишком хотелось тратить время на слуг, хотя я и предпочел бы, чтобы они были менее заметными. Я уже собирался уйти, когда услышал, что с этой что-то не то. Я думал, что Айрмонгеры-слуги никогда не издают звуков, но эта их издавала. Служанка определенно что-то говорила, хотя ее рот не открывался. Почему она издает звуки? Что она говорит? Пока я прислушивался к ее словам, Айрмонгер-служанка, которая, как я теперь заметил, была юной и рыжеволосой под чепчиком, подошла ко мне с безумным выражением на лице и огрела меня по голове своим совком для угля.



9 АКУШЕРСКИЕ ЩИПЦЫ


        ИЗ МЕДИЦИНСКОГО ЖУРНАЛА ДОКТОРА АЛИВЕРА АЙРМОНГЕРА
        Среда, 9 ноября 1875
        Пациентка Розамуть Пурлер Айрмонгер, возраст 57 лет, тяжелое недомогание. Желтизна в глазах. Любое положение вызывает дискомфорт. Пациентка говорит о болях во всем теле. Она все время пытается что-то нащупать, но, какие бы предметы ей ни давали, ее это не успокаивает. Я клал перед ней другие медные дверные ручки, но это лишь приводило ее в еще больший ужас. Она считает, что скоро во что-то превратится. Ее не успокаивает ничего, кроме лекарств.



        Четверг, 10 ноября 1875, 10 часов утра
        Крайний упадок сил. Пациентка вообще не встает. Боится, что может стать чем-то в любую минуту. Она причитает о возвращении Старой Болезни. Говорит, что ее брат заболел ею в семилетнем возрасте и превратился в вантуз. Она не успокаивается, хотя ее страхи, несомненно, преувеличены. Если бы она только успокоилась! Но пациентка вбила себе в голову, что ужасный недуг вернулся, и ничто не убедит ее в обратном.
        Четверг, 10 ноября 1875, 11 часов вечера
        Симптомы сильно изменились. Холод по всей поверхности тела. Глаза впали. Тело меняет цвет, становясь иссиня-черным, чего раньше не наблюдалось. За прошедшие пять часов она не произнесла ни слова. Пациентка смогла заснуть, и, похоже, ей стало легче. Пульс не прощупывается.



10 МЕДНАЯ ДВЕРНАЯ РУЧКА


        ПОВЕСТВОВАНИЕ ЛЮСИ ПЕННАНТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

        Угрюмая тучная Айрмонгерша средних лет, с ногами, покрытыми следами от укусов насекомых, толкала меня вверх по лестницам. Она двигалась быстро, и мне было сложно запомнить обратный путь. Все лестницы были разными: одна - каменная, другая - из ржавого железа, третья - деревянная, с избитыми и выщербленными ступенями. Четвертая тоже была сделана из дерева, но ее покрывал толстый слой пыли, а поверх него лежала ковровая дорожка с прижимными прутьями.

        - Это бессмысленно, - сказала я.

        - Для тебя, - сказала Айрмонгерша.

        - Почему он так построен? - спросила я.

        - Потому что им так нравится. - Айрмонгерша вытерла нос рукавом. - Это их дом. Многих тошнит в первые несколько раз, когда они поднимаются на верхние этажи. А некоторых тошнит всегда, сколько бы они туда ни ходили. Их тошнит, даже если они работают в дневное время. У тебя есть ведерко, Айрмонгер, и ты всегда можешь им воспользоваться.

        - Нет, не думаю, что меня затошнит, - сказала я. - Я бы хотела осмотреть дом.

        - Ни в коем случае! Оставайся в тех комнатах, в которые я тебя отведу. Тебе не следует шататься по дому. Не следует. Если ты заблудишься, ни в коем случае не иди наверх. Если ты пойдешь туда, то в конце концов окажешься на чердаке, понимаешь? А на чердаке живут летучие мыши. Они кусачие и очень опасные. Так что не заблудись. Ни в коем случае. Миссис Пиггот!

        - Сколько их там?

        - Много.

        - Должно быть, Айрмонгеры очень богаты. И, должно быть, их довольно мало, - сказала я, вспомнив, сколько пустых комнат нам попалось по дороге.

        - Миссис Пиггот!

        - И, похоже, они немного застенчивые.

        - Пиггот! - рявкнула она и, остановившись, обернулась ко мне. - Ты когда-нибудь видела кого-нибудь из Семьи, настоящего ее члена? - спросила она меня.

        - Да, - сказала я. - Каспера Айрмонгера.

        - А! Но он не живет в доме, так что он не считается.

        - А вы видели кого-нибудь, кто считается?

        - Издалека, - сказала она. - Я видела одного из них с большого расстояния. Он шел прямо на меня и очень напугал. Я сумела спрятаться под диваном, где просидела несколько часов, пока не убедилась в том, что он ушел.

        - Зачем? Что бы случилось, если бы вы не спрятались?

        - Я не хочу об этом думать.

        - Почему?

        - Они странные!

        - И что бы это значило?

        - И быстрые!

        - Ну, и я тоже.

        - И злые!

        - Правда? И что они делают?

        - Забирают. Они забирают.

        - Хотела бы я увидеть одного из них.

        - Миссис Пиггот!

        - Что случится, если я повстречаю одного из них, когда буду чистить камины?

        - Ты должна будешь спрятаться.

        - А если я не успею спрятаться?

        - Такого быть не может.

        - Почему?

        - Потому что они сейчас спят, иначе бы нас сюда не пустили, - сказала она. - Ты не должна задумываться о них даже на минуту. Просто сделай свое дело как можно быстрее - и бегом вниз. Когда ты это сделаешь, ночь уже закончится. А если ты что-то увидишь, если что-то приблизится к тебе - прячься. Как можно скорее. Не попадайся никому на глаза и держи свое ведерко наготове. Если что-то подойдет к тебе совсем близко, бей его, девочка моя, бей его.

        - Но что может подойти ко мне?
        Однако она лишь снова позвала миссис Пиггот.
        Вскоре я осталась в одиночестве. Поначалу меня это ничуть не смутило. Вокруг меня было лишь пустое пространство. Но вскоре я поняла, что я здесь не одна. Кроме меня был еще и Дом.
        По дороге я видела маленькую столовую, комнату для завтраков, гостиную с единственным красным диваном и комнату, прозванную Солнечной из-за того, что в ней было больше окон, чем в большинстве других комнат. Но она производила гнетущее впечатление, потому что оконные стекла были покрыты толстым слоем грязи. Ничего больше я понять не сумела, потому что шедшая рядом со мной старая Айрмонгерша громко пыхтела и все время меня поторапливала. Но и теперь, когда я осталась на верхних этажах одна, вокруг меня отнюдь не было тихо. Водопровод сердито шумел, из всех углов дома доносилась возня животных. Они ползали между стенами, все время что-то жуя. Мне стал понятен смысл совета всегда держать совок под рукой, но бить им только при реальной необходимости, в целях самозащиты. Ведь если я убью крысу или чайку, я сама должна буду убрать за собой. К тому же их тушки нельзя было выбрасывать - шкурка могла бы пойти на пальто, перьями можно было писать или набивать подушки. Мясо тоже можно было использовать, а из скелетов варить клей. Ничего не должно было пропасть зря.
        Гораздо хуже животных были другие звуки - звуки, издаваемые спящими Верхними Айрмонгерами. Их дыхание неслось по дымоходам прямо мне в лицо. В доме, вне всяких сомнений, должно было быть много привидений. Я бы не удивилась, если бы здесь собрались все привидения Лондона, превратив поместье в одну большую игровую комнату. Я старалась об этом не думать. Но когда чистишь камин, повернувшись к комнате спиной и не имея возможности сбежать, трудновато отделаться от ощущения, что за тобой кто-то наблюдает. Я держала голову низко, а в руке у меня был совок для угля. Зажигая свечи, я убеждала себя, что их свет создает маленькие островки безопасности. Еще я пыталась напевать песенки, которые знала:
        Я подняла монетку,
        Себе ее взяла,
        А та была волшебной,
        Жизнь из меня пила.
        Это не слишком помогло.
        Сплюнь мокроту
        И гной. Ходить-то можешь
        В Форличингемских кучах?
        О, как я невезуча!
        Треснут ребра,
        И кто тебе поможет?
        Расколется твой череп, и в тишине унылой
        Вся Филчингская Свалка, как братская могила.
        Эта песня тоже не помогла. Больше я не пела. «Миссис Пиггот», - сказала я себе, и мне полегчало.
        Наверху было огромное количество вещей. Названий многих из них я даже не знала. Мне нравилось брать в руки странные предметы, стоявшие на каминных полках, столиках. Эти безымянные вещи были очень приятными на ощупь. Небольшие портреты несчастного вида людей, заключенные в рамы силуэты нескладных мужчин и женщин. В уголке каждой картины была черная лента, прижимавшая срезанный локон. Резные табакерки, миниатюрные дома из зубочисток, серебряные компасы, жезл из слоновой кости, маленькие книжки с позолоченными корешками…
        На верхних этажах было множество вещей, навевавших как печаль, так и радость. Мне было очень жаль оставлять их. Пару раз я даже клала кое-что в карман, чтобы почувствовать, каково это - иметь такое при себе. Ощущение веса этих предметов было очень приятным и утешающим. Но самым сильным было желание ощутить в руке что-то, похожее на маленькую коробочку, которая тарахтит, если ее встряхнуть. Мне очень хотелось иметь такую вещь.
        Это случилось в Солнечной комнате. Сейчас я не могу вспомнить все детали. Я тогда стояла у камина. Я не слышала ни удара, ни грохота. Видимо, я каким-то образом ее сшибла. Другого объяснения нет, потому что она появилась там на ровном месте. Что-то лязгнуло о пол и покатилось ко мне. Я перепугалась так, как не пугалась еще ни разу в жизни. Я чуть не вскрикнула и едва не ударила ее. Она остановилась прямо передо мной так, словно искала меня. Или же я искала ее.
        Дверная ручка. Медная, с торчащим из нее стержнем. Я поняла, что это та самая ручка, которую все ищут, та самая, что принадлежала кому-то по имени Розамуть, и подумала, что эта Розамуть была бы рада получить ее обратно. Но тут мне пришло в голову, что я могла бы взять ее себе ненадолго. Я скоро отдам ее, просто поношу с собой несколько дней. Ее не хотелось выпускать из рук. Хотя это была дверная ручка, просто дверная ручка - она была блестящая, и за нее можно было держаться. А человек чувствует себя гораздо лучше, когда ему есть за что держаться. Я скоро ее верну, подумала я, обязательно верну. Но не сейчас.
        Она мне понравилась. В этом было что-то личное.
        И я продолжила свой путь на пару с дверной ручкой. Я завернула ее в свои густые волосы и заколола их заколкой. Я много раз делала так в Филчинге. Сверху я надела чепчик. Под ним ее точно не увидят - да и без него тоже. Моя голова выглядела лишь чуть более бугристой, нежели обычно, совсем чуть-чуть. Ненадолго, сказала я себе, а затем я ее отдам. Я вернулась к своей работе. С дверной ручкой я чувствовала себя гораздо лучше.
        Я как раз чистила очень грязный камин в учительской, когда внезапно почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Я повернулась к двери и увидела кого-то, кого-то ужасного.
        Это был призрак.
        Призрак мальчика болезненного вида. Я была уверена, что он пришел за мной. Он стоял в дверном проеме, ужасный мальчик с аккуратным пробором и огромными кругами под глазами. Его рот был очень широким, а голова казалась слишком большой для его плеч. И я подумала: нет, я не буду стоять здесь столбом. Я так долго боялась увидеть призрака, что увидеть его в реальности оказалось не так страшно. Я не позволю этому несчастному существу подкрадываться ко мне каждый раз, когда я буду подниматься наверх. Мне нужно сказать ему, чтобы он убирался, что я этого не потерплю. Я схватила совок для угля. Мои руки дрожали. Подойдя к призраку, я ударила его. Ударила совком. И совок действительно во что-то врезался. Во что-то материальное. И это был не дверной косяк. Я попала мальчику по уху. На нем даже выступило немного крови.
        Возможно, это был не призрак.
        Да, возможно.
        Да.
        Это не призрак. А раз не призрак, то один из членов семьи. Я только что ударила Верхнего Айрмонгера. Крови было совсем немного, но этот Верхний Айрмонгер поднял невероятный шум, а я без остановки говорила, как мне жаль, пока он держался за свое ухо так, словно я его отрубила.
        Когда он немного утихомирился, я стала умолять его не говорить никому о происшедшем. «Пообещай, что не выдашь меня», - повторяла я.
        Продолжая держаться руками за ухо, он сказал:

        - Меня зовут Клод. Думаю, ты обо мне слышала. Я сын Айрис.

        - А меня зовут…

        - Я знаю, как тебя зовут, - сказал он нетерпеливо. - Тебя, конечно же, зовут Айрмонгер.

        - Меня зовут Люси Пеннант.

        - Правда? Тебя правда так зовут? Ты в этом уверена? Я не знал, что у слуг внизу есть имена, не считая дворецкого и ему подобных.

        - Есть. И мое имя - Люси Пеннант. Лучше тебе об этом не забывать.

        - Для тебя это важно, не так ли?

        - Да, важно!

        - Не нужно так сердиться.
        Сначала я подумала, что это было очень разумно с моей стороны - сказать ему свое имя, ведь голова одного из Верхних Айрмонгеров - это идеальное хранилище. Но затем мне пришло на ум, что я поступила чрезвычайно глупо. А если он скажет миссис Пиггот, что служанка по имени Люси Пеннант не только заговорила с ним, что было строго запрещено, но и назвалась ему своим запрещенным именем, да еще и ударила его совком для угля?!

        - Но в тебе есть еще кое-что необычное, не так ли? - спросил он.

        - Надеюсь, - сказала я.

        - У тебя есть предмет рождения.

        - Да, - сказала я. - Да, это…

        - Но у слуг нет предметов рождения.

        - Есть. Их держат внизу, в комнате миссис Пиггот.

        - Тогда, наверное, это совок, - сказал он, но через мгновение исправился. - Нет, не совок. И не ведро. Возможно, это твой чепец?
        Он нахмурился. Каким-то образом он знал, что у меня под чепчиком лежит дверная ручка, но как? Правильно сказала старая Айрмонгерша: они странные.

        - Как давно ты в Доме-на-Свалке, Люси Пеннант? Похоже, ты не знаешь правил.

        - Со вчерашнего вечера.

        - Значит, до вчерашнего вечера ты жила где-то еще?

        - Я должна была где-то жить все это время, разве нет?

        - Ну да.

        - Каждый где-нибудь живет, не так ли?

        - Каждый.

        - Ты всегда где-нибудь находишься.

        - Да, да, успокойся. Между прочим, не у тебя из уха течет кровь. И попытайся запомнить, что ты слуга, а я - нет. Но возвратимся к нашему разговору. Существует много разных мест, не так ли? Множество. Однако, понимаешь ли, я за всю жизнь никуда отсюда не выходил.

        - Это место довольно большое. Очень большое.

        - Пожалуй, соглашусь. Но я спрашивал о том месте, Люси Пеннант, где ты была вчера. На что оно похоже?

        - Поменьше.

        - Правда? Интересно. А можешь ли ты сказать о нем что-нибудь еще?

        - Что ты хочешь узнать?

        - Все.

        - Это много, не правда ли?

        - Ну да, - сказал он. - Если ты не против. Ты могла бы начать прямо сейчас.

        - А мне-то что с этого?

        - Не знаю. Возможно, я никому не скажу, что меня ударила служанка.

        - Покажи мне дом. Я здесь новенькая, и я заблудилась. Покажи мне его.

        - Ты бывала в Лондоне?

        - Бывала.

        - Ты знаешь Лондон?

        - Конечно.

        - Ты могла бы мне о нем рассказать?

        - Значит, обмен? Ты покажешь мне дом, а я расскажу тебе все о Лондоне?

        - Да-да, ладно. Не будем медлить. Это учительская.

        - Это я уже знаю. Расскажи мне что-нибудь еще.

        - Расскажу. У дома семь этажей. Точнее, восемь, если считать все. Шесть главных лестниц. Сколько задних, я точно не знаю. Четыре обеденных зала, три длинных галереи. В доме множество сокровищ, огромные коллекции.

        - Покажи мне их.

        - Скажи мне, каков твой предмет рождения, - сказал он.

        - Спичечный коробок. Покажи мне какую-нибудь коллекцию.

        - Что за коробок? Он большой или маленький? Сколько в нем спичек?

        - Не знаю. Я их не видела. Он обмотан лентой, на которой написано: «Опечатано для вашего удобства».
        Внизу позвонил колокол, и я поняла, что мне нужно спешить.

        - Мне нужно идти. Мы заключили сделку, не так ли? Пришли к взаимовыгодному соглашению.

        - Да, пришли.

        - Хорошо. Мы выполним его следующей ночью. А сейчас мне нужно идти.

        - Завтра ночью?

        - Да, завтра, если ты этого хочешь.

        - Я приду и разыщу тебя.

        - Ладно, ладно, хорошо.
        Я вдруг задумалась: что у него на той цепочке, которая свисает из кармана его халата?

        - Спокойной ночи, - сказала я ему.
        Он тоже сказал. Он сказал: «Спокойной ночи, Люси Пеннант».
        Так я впервые повстречала Клода Айрмонгера.



11 ЩИПЦЫ ДЛЯ НОСА


        ПОВЕСТВОВАНИЕ КЛОДА АЙРМОНГЕРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ


        ЛЮСИ ПЕННАНТ У МЕНЯ В ГОЛОВЕ

        Ее зовут Люси Пеннант. Она чистит камины в некоторых комнатах после того, как мы ложимся спать. Со многими из суетящихся по дому, убирающих его, пахнущих мылом, полирующих мебель, отскребающих полы, отбеливающих простыни, чистящих обувь, гладящих одежду, крахмалящих воротнички и дезинфицирующих помещения от блох Айрмонгеров, со многими из тех, которые с наступлением дня скрывались вместе со своими щетками и совками где-то на подвальных этажах Дома-на-Свалке, я даже не имел возможности поговорить. Я думал, что они ведут ночной образ жизни. Нам не положено было спускаться на нижние этажи. Если кто-то пытался это сделать, дядюшка Тимфи дул в свой свисток, да и мистер Старридж тогда был очень недоволен.

        Поэтому я редко видел этих людей. У них не было имен, с помощью которых к ним можно было бы обратиться. Я мог не думать о них месяцами, словно это подвальные крысы стирали наше белье, убирали наш дворец и выносили из него весь мусор. Но теперь я увидел одну из них - чудесного мотылька, прилетевшего на свет свечи. В нашем доме, в двух шагах от моей собственной комнаты.

        - Я видел Люси Пеннант этой ночью. Она ударила меня своим ведерком. Она приехала из Лондона. Я слышал голос ее Предмета, но не мог разобрать его имя, - прошептал я.
        Что еще я могу о ней рассказать? У нее зеленые глаза. Она чуть старше меня и чуть выше. Но я могу вырасти, так что это не имеет особого значения. Пайналиппи просила меня вырасти, но я больше не хотел думать о ней. Я хотел думать о Люси Пеннант. Она решила, что я призрак. Я напугал ее. Не припоминаю, чтобы мне когда-нибудь кого-нибудь удавалось напугать. Я должен узнать имя ее Предмета. Я начинаю понимать человека гораздо лучше, когда узнаю, чем является предмет его рождения и как его зовут.


        СЕКРЕТ ОТ ТУММИСА
        Ранним утром следующего дня кузен Туммис постучал ко мне в комнату.

        - Туммис, - сказал я. - Туммис и Хилари, войдите и закройте дверь. У меня для тебя невероятные новости. Просто чудесные. Закрой дверь.

        - Что такое, Клод?

        - Хилари Эвелин Уорд-Джексон.

        - У тебя течет из носу. Привет, Хилари.
        Туммис вытер нос манжетой рубашки.

        - Думаю, Лейка может вернуться этой ночью, - сказал он. - Ведь может же, правда? Я искал ее, ходил по всему дому, но не нашел и следа. Я не хочу, чтобы ее поймал Муркус, он дежурил прошлой ночью. Сегодня дежурит Дювит, и, возможно, мне повезет. Но я думаю, что Лейка сама вернется домой, когда устанет.

        - Обязательно вернется, - сказал я.

        - Расскажи мне свою новость, Клод. Я очень хочу ее узнать.

        - Туммис, - спросил я, - у тебя когда-нибудь было такое, чтобы все твое тело зудело, чтобы ты раз за разом вытирал нос и смотрел на дверь, ожидая, что она вот-вот откроется и перед тобой появится кто-то невероятный. Это будет твоя собственная история, а не чья бы то ни было еще, и ты будешь играть в ней, будешь главным героем, а не эпизодическим персонажем в чужой опере. Твоя история. Твоя. Тебе когда-нибудь хотелось быть главным героем в своей собственной истории?

        - Чего ты ко мне привязался, Клод? Да еще и с утра.

        - Твоя история, Туммис, подумай об этом. Твоя собственная. Как бы это было?

        - История Туммиса? Как такое возможно?

        - Моя история пришла ко мне, Туммис. Я так думаю.

        - О, Клод!

        - О, Туммис!

        - Ты должен мне все рассказать. Как она? Как прошло Сидение? Я знаю, что она выглядит довольно крупной и грубоватой, но ведь она не оказалась такой на самом деле, правда?

        - Прекрати! Прекрати немедленно, Туммис Гердж Ойлим Мерк Айрмонгер. Пайналиппи - это не моя история. Я говорю не о Пайналиппи. Моя история о совершенно другом человеке.

        - Не может быть.

        - Может, Туммис. У тебя течет из носу.

        - Спасибо. Так что это за история?

        - Ну… - сказал я и засомневался. Я не хотел случайно все разрушить. Я вдруг подумал, что это очень новое и деликатное дело. И я не сказал Туммису правду. Обычно я рассказывал ему обо всем, но сейчас почувствовал, как между нами возникла пропасть. И она стремительно разрасталась. Я чувствовал это, но не пытался ее сократить. - Я еще не совсем разобрался. Не хочу наломать дров, пока не буду уверен. Но могу сказать, что в деле замешан рыжий цвет.

        - Рыжий? Правда?

        - Рыжий и зеленый.

        - Грязновато-коричневый?

        - Да нет же.
        Снизу донесся гудок отправлявшегося в Лондон поезда.

        - Скажи мне, Клод, пожалуйста, скажи.

        - Перси Хочкис.

        - Это Аливер, - прошептал я. - Он пришел за мной.

        - Расскажи мне, Клод. Скорее, прошу тебя.
        Раздался стук в дверь.

        - Клодиус, - послышался голос. - Я могу войти?

        - Вот черт, - прошептал Туммис нервно. - Черт.
        Дверь открылась. Перед нами стоял дядюшка Аливер.

        - Мне показалось, что я слышал голоса, - сказал он. - Разве ты должен быть здесь, Туммис?

        - Нет, дядя.

        - Ты утомляешь его, Туммис. Он легко устает.

        - Я сегодня вполне хорошо себя чувствую, дядя, - сказал я.

        - Бедный Клод, ты не крепче одуванчика.

        - Что такое одуванчик? - спросил я.

        - Это не должно тебя волновать. Некоторые из нас, Туммис, были рождены не такими крепкими, как ты, колокольня.

        - Он похож на Монумент, дядя? - спросил я. - На статую, возведенную в 1677 году в память о Великом лондонском пожаре? Ту, что двести два фута в высоту? Ту, что стоит на пересечении Монумент-стрит и Фиш-стрит?

        - Да, - сказал он. - Очень похож. А ты много читал, Клод.

        - Да, дядя, много книг о Лондоне.

        - Прости, дядя, - сказал Туммис. - У него было Сидение, понимаешь, и я…

        - Больше мне здесь не попадайся.

        - Не попадусь, дядюшка.

        - Вот и иди.
        И несчастный аист ушел, обиженный и весь в соплях.


        ДЯДЮШКА ПО ИМЕНИ АЛИВЕР
        Мой дядюшка Аливер снабжал нас сиропами, микстурами и пилюлями, которые выглядели как помет животных и пахли так же. Дядюшка Аливер был врачом, водопроводчиком человеческих внутренностей, и все его мысли были направлены внутрь. Смотря на человека, он видел лишь то, что находится у него внутри, его выделения и особенности коагуляции, его почернения и синюшность. В его воображении были лишь ожоги и сыпь, его заботили лишь боли и опухоли, ноющие суставы, простуды и грибок, язвы и перекрученные яички, гнилые зубы, ноги и кишки, желудочные спазмы, вросшие ногти и кожные наросты. Вся его общительность распространялась только на больных. Ему были небезразличны лишь они, и лишь к ним он относился с любовью. Он решительно не понимал молодых, здоровых и жизнерадостных людей с крепким сном. Они были ему не интересны. Он познавал людей лишь по их болезням. Он дружил лишь с теми, у кого были простуда, костная мозоль, катаракта, рак, сибирская язва, киста, каталепсия[6] или кретинизм. Лишь ими он восхищался и лишь о них беспокоился. С больными он был любящим, заботливым и терпеливым, со здоровыми - грубым,
слепым, глухим и ужасным. Когда его больные выздоравливали, он сразу поворачивался к ним спиной. В такие минуты он был совершенно несчастным, он уже тосковал по болезни, которую скрепя сердце помог вылечить. Дядюшка Аливер когда-то был женат на тетушке Джоклан. Их брак не был счастливым до тех пор, пока бедная тетушка Джоклан не подхватила антракоз[7]. С тех пор он ни на минуту не покидал тетушку до самой ее смерти.
        Со мной дядюшка Аливер обычно был очень внимательным и чутким. Он за меня очень волновался и так заботился о моей голове, что мне хотелось, чтобы его внимание к ней ослабло. В те же дни, когда он говорил со мной коротко и резко, я понимал, что мне лучше. Он был первоклассным медиком, знавшим все о работе человеческой единицы.

        - Похоже, ты не выспался, - сказал дядюшка Аливер. Он потрогал мой лоб и послушал мое сердце, а затем выложил недельный запас пилюль. После этого, не считая нескольких коротких вопросов, его визит обычно заканчивался. - Бедная Розамуть, Клод. Она так страдает. У нее выпадают волосы, а кожа темнеет.

        - Да, бедная тетушка.

        - Из-за нее весь дом вверх дном. Мой брат Ричид считает, что видел, как по его спальне бегала деревянная резьба, но я думаю, что виной всему выпитый им бокал бордо. Мистер Грум сообщил о внезапном свертывании продуктов, начиная с молока и заканчивая марципанами, а висевшая в кладовке свиная туша будто бы внезапно пошла странными синими полосами. Не говоря уже о том, что ребенок кузины Лолли, которого она назвала Кеннифом в честь своего отца, родился очень слабым. А тетушка Оммебол Олиф, твоя многоуважаемая бабушка, постоянно пребывающая в отвратительном настроении, дала несчастному ребенку в качестве предмета рождения кусок стружки от карандаша. Не думаю, что он доживет до следующего утра. И конечно же, проснувшаяся Свалка. Этого достаточно, чтобы заставить нервничать любого. Не припомню таких неприятностей со времени пропажи Риппита. Впрочем, ты не меняешься. Неизменный Клод.

        - Я прислушивался к дверной ручке, но так и не сумел ее обнаружить.

        - Она должна где-нибудь быть. Клод, возможно, мы могли бы побегать по дому и посмотреть, что ты сможешь услышать. Только тихо, Тимфи не нужно об этом знать. Да, думаю, мы могли бы. Ты не против, Клод? Тебе не нужно будет идти на уроки.

        - Конечно, дядя.

        - Кстати, как прошло твое Сидение? Я забыл спросить. Хорошая девушка?

        - Думаю, все прошло нормально. И, дядя, во время Сидения…

        - Думаю, ты говоришь о салфетке.

        - Да, салфетка. И, дядя, кое-что еще. Диван в гостиной - он говорил. Очень тихо. Он сказал, что его имя - Виктория Холлест.

        - Виктория Холлест, неужели? - сказал дядя рассеянно.

        - Да, - сказал я. - Больше мне нечего сказать, за исключением того факта, что он произносил кое-что еще, кроме своего имени. Он спрашивал о ком-то по имени Маргарет. Я совершенно уверен, что слышал это. Если хочешь, я могу пойти и послушать еще раз.

        - Клод-обормот! - сказал дядя с жаром. - Ты должен был сразу мне об этом сказать. Дай-ка мне взглянуть на твой Предмет.
        Такое случалось раз или два в год, и дядюшка Аливер ясно давал понять, что ему это не нравится - для предметов рождения существовали свои доктора. Я вынул свою затычку и положил на его ладонь. Цепочка натянулась. Он достал из кармана увеличительное стекло и внимательно осмотрел ее. Затем дядя Аливер отложил лупу, достал пинцет и перевернул затычку вверх ногами.

        - Вдохни, - сказал он.
        Я послушался.

        - Теперь выдохни.
        Я вновь выполнил его указание.
        Он слегка постучал по затычке пальцами. Я очень забеспокоился.

        - Что-то не так с моим Джеймсом Генри? - спросил я.

        - Не думаю. Но, похоже, тебе нужно увидеться кое с кем еще.
        Он вернул мне мою затычку.

        - Как ты себя чувствуешь?

        - Неплохо, дядя.

        - Я хочу услышать то, что слышишь в доме ты, Клод.


        ГОВОРЯЩИЙ ДОМ
        Мы поднялись по мраморной лестнице и спустились по железной. Мы заходили в маленькие чуланы и большие залы, пытаясь найти дверную ручку по имени Элис Хиггс, хотя совершенно не представляли, где ее искать. Мы пытались услышать ее имя в общей какофонии дома. Как же разобрать его среди всего этого грохота? Дом говорил, болтал, шептал, ревел, пел, выводил трели, каркал, трещал, плевался, хихикал, хлопал, тяжело вздыхал, трубил и стонал. Голоса были молодыми - высокими и полными жизни, старческими - надтреснутыми и дрожащими, женскими, мужскими - их было множество, и ни один из них не принадлежал человеку. Это все были предметы говорящего дома - карниз для штор, птичья клетка, пресс-папье, чернильница, половица, балясина перил, абажур, шнурок колокольчика, чайный поднос, расческа, дверь, тумбочка, пиала, помазок, гильотина для сигар, гриб для штопанья, половик, ковер. Я нашел говорящую дверную ручку, но это была ручка из уитбийского гагата, которая вела в Траурную комнату - туда, где мыли и обряжали умерших Айрмонгеров. Изначально эта комната была частью дома гробовщика из Уайтчепела. Ручка произносила
имя Марджори Кларк. Мы наведались и к Виктории Холлест - туда, где я вчера встречался с Пайналиппи. Теперь там был только диван, который действительно спрашивал шепотом:

        - Где Маргарет?

        - Это все? - спросил Аливер.

        - Да, дядя. И еще: «Виктория Холлест». Эти четыре слова.

        - В таком случае, полагаю, последующие Сидения должны быть отложены. Я бы сказал, что нам следует заменить диван на другой, но на нем сидели уже более сотни лет. К тому же у нас нет никаких доказательств, кроме твоих слов.
        И мы продолжили наши поиски. Мы даже вошли в дверь с надписью «ЭФА» (рядом имелась другая, с надписью «ОДОМ»). Мы использовали Айрмонгерские варианты имен несчастной пары, изгнанной из Эдемского сада, для обозначения того, куда должны входить женщины, а куда - мужчины. По правде говоря, классы для девочек не сильно отличались от тех, что были с одомской стороны, не считая того, что другие предметы произносили другие слова. В классе, предназначенном для старших учениц, я заметил Пайналиппи, смотревшую на меня странным взглядом. Другие девочки таращились то на нее, то на меня. Именно там случилось второе происшествие. Дядя шепотом поговорил с классной дамой, после чего она велела всем замолчать. Я прошелся по классу, внимательно прислушиваясь, но ничего не услышал. Я так бы и ушел ни с чем, если бы, встав на колени у парты кузины Тиби, не расслышал сквозь легкий шум ее чехла для грелки (Эми Эйкен) фарфоровую чернильницу по имени Джеремайя Харрис, которая, помимо своего имени, говорила:

        - Я был бы очень обязан.
        Дядя спросил меня, уверен ли я в этом на сто процентов. Я был уверен.

        - Полагаю, ничего серьезного, - сказал дядя классной даме. - Но вам нужно отослать эту чернильницу вниз, предварительно наклеив на нее ярлык.
        Ощущая на себе взгляды кузин, я чувствовал себя очень важным, пока не услышал бормотание кузины Хоррит: «Вот и отослали бы его вместе с ней».
        Хоррит считалась самой красивой из кузин-Айрмонгеров. Ее шумный предмет рождения звали Валери Бортвик, но я не знал, чем конкретно он был. В следующем месяце Хоррит должна была выйти за Муркуса.
        Мы продолжили свой путь. В длинной галерее, по которой мы шли, я заметил выбивалку, которая, помимо своего имени (Эстер Флеминг), произносила слово «коклюш». А в огромной дедушкиной столовой стоял графин по имени Александр Фитцджеральд, который говорил: «Я бы предпочел этого не делать». Но Элис Хиггс нигде не было слышно. И мы так и не спустились на подвальный этаж, где жили и работали слуги. Туда, где была Люси Пеннант. Наконец дядюшка Аливер сказал, что мы можем остановиться. Мы сели на мраморные ступени главной лестницы у площадки, с одной стороны которой торчал бабушкин полусонный швейцар, а с другой был вход в комнаты прадедушки.

        - Что происходит с предметами, дядя? - спросил я.

        - Не знаю, Клод. Возможно, нам нужно обратиться за помощью. Как ты себя чувствуешь? Я не слишком тебя утомил?

        - Нет, сэр.

        - Спасибо тебе, Клод.
        И тогда я почувствовал, насколько устал за этот напряженный день от всех этих предметов, издававших совершенно незнакомые звуки.
        Вздохнув, дядюшка Аливер заговорил снова:

        - Клод, твой дедушка просил меня о тебе позаботиться.

        - Дедушка? - спросил я. - Дедушка упоминал обо мне?

        - Да, Клод, он часто говорит о тебе. Когда я осматриваю его, он всегда спрашивает: «А скажи-ка мне, Аливер, как сейчас дела у нашего Клода? У нас на него большие надежды».

        - Правда? - спросил я. - Он правда так говорил? Я не видел дедушку уже больше года. Хотя я, конечно же, слышу, как приезжает и уезжает его поезд. А бабушка не собирается со мной видеться. Она сказала, что может пригласить меня летом, но кто знает, как все сложится? Я всегда думал, что дедушка любит меня больше, чем бабушка.

        - Он не забыл о тебе. На днях он спросил меня: «Думаю, Клод скоро должен получить брюки?» Я сказал, что да. А твой дедушка ответил: «Я должен увидеться с ним до этого».

        - Дедушка хочет увидеться со мной? Он на самом деле сказал так? - Дедушка посещал меня лишь во сне, и тогда я просыпался в поту.

        - Да, Клод, на самом деле. Твой случай особый. Ты слышишь Предметы, а значит, нам нужно быть осторожными с тобой. Ты должен быть в безопасности, пока дедушка не откроет свои планы насчет тебя.

        - Дедушка… - прошептал я. - Когда я увижусь с ним? Но я ведь не пойду к нему один, правда? Ты ведь пойдешь со мной, дядя Аливер?

        - Ты не должен волноваться. Думаю, я и так уже сказал слишком много. Возвращайся в свою комнату, Клод, и отдохни. Я напишу записку и отправлю ее в школу. И, Клод, тебе не стоит якшаться с Туммисом Айрмонгером. Туммис - это не тот друг, которого тебе стоит иметь. Держись от него подальше, такие знакомства до добра не доведут. Вместо него ты мог бы общаться, например, с твоим кузеном Муркусом.

        - Но Туммис… - начал протестовать я.

        - Я расскажу твоему дедушке о том, насколько ты хорош. Ты ведь этого хочешь, правда? Хочешь получить хорошую характеристику?

        - Да, дядя, конечно.

        - Тогда иди, мой маленький микроб. Я должен отправить письмо в Дом лавровых листьев. Ступай осторожно.


        В СОЛНЕЧНОЙ КОМНАТЕ
        День медленно приближался к вечеру. Секунды тянулись, по капле превращаясь в минуты. Довольно солнца, сказал я себе, и решил станцевать с ним своеобразный танец. То тут то там я погружался в состояние дремоты, пропуская дневные мгновения, надвигая занавес на свои глаза и стараясь сберечь несколько позаимствованных у дня минут, чтобы передать их ночи. Наконец по дому разнесся звук дедушкиного локомотива. Недолго, теперь уже недолго.
        Я ждал Люси Пеннант. Я был одет и полностью готов, хотя все остальные Айрмонгеры уже, несомненно, переоделись в пижамы и лежали под простынями и сетками для волос, для усов и от комаров. Я ждал. Причесался перед зеркалом, подтянул носки, проверил ботинки, лег на кровать и стал ждать, пока дом затихнет. Я слышал, как лакей прошелся по коридору, чтобы узнать, все ли в порядке и все ли легли спать. Забывшись в ожидании, я, должно быть, уснул. Разбудило меня что-то, с карканьем промчавшееся мимо моей двери.
        Что бы это ни было, оно меня разбудило. Как долго я спал? Не могу сказать. Я опоздал? Я не знал ответа на этот вопрос. Я быстро причесался на пробор, говоря себе, что, если хочу хотя бы попытаться увидеться с ней, мне нужно спешить. Я открыл дверь своей спальни. Что было за ней? Лишь ночь. И я вступил в нее.
        Поначалу я не мог найти Люси. Ее не было в Общей комнате - стоявший там камин уже был вычищен. Школьные классы тоже были пусты. Наконец в глубине коридора, темнота в котором была настолько густой, что моя маленькая свеча едва не погасла, я заметил ее. Среди голосов других находившихся в помещении Предметов, Патрика Велленса и Дженни Мак-Маннистер (каминной решетки и шнурка колокольчика), я расслышал тихий шепот, доносившийся из-под ее чепчика. Люси была в Солнечной комнате, но, вместо того чтобы чистить камины, она протирала окна.

        - Что ты делаешь? - спросил я.

        - Не подкрадывайся ко мне так! Если, конечно, не хочешь получить совком по уху.

        - Я думал, ты чистишь камины.

        - Я хотела выглянуть наружу, - сказала она.

        - Разве тебе следует это делать? В смысле - это правильно? То есть у тебя не будет неприятностей?

        - Кто моет окна в этом доме? Они невероятно грязные.

        - Думаю, все считают, что в этом нет смысла. Они покрываются грязью очень быстро.

        - Я просто хочу выглянуть наружу, но не могу открыть окно - оно закреплено болтами.

        - Ну, понимаешь, если бы оно не было закреплено, в дом влетели бы чайки.

        - Я думала, что если хорошенько его протру, то смогу хотя бы одним глазком увидеть, что снаружи.

        - Знаешь, снаружи может оказаться еще хуже.

        - Я об этом не подумала.

        - В этом заключается одна из проблем. Если ты живешь на свалке, то вокруг столько пыли, сажи и золы, что они способны проникнуть куда угодно. Если ты выйдешь хотя бы на минуту, а затем, войдя в дом, высморкаешься, твои сопли будут черными. Пыль проникает во все - не только в дом, но и в людей.

        - Тогда мыть окна действительно особого смысла нет.

        - Думаю, что нет.

        - Но это может сделать комнату чуть светлее, правда?

        - Думаю, темнее от этого точно не станет.

        - Тогда давай попробуем.

        - Я? Ты не могла иметь в виду меня, я же Айрмонгер.

        - Да, ты можешь помочь.

        - Ох, - сказал я. - Ладно.
        Так мы и поступили. Стали протирать окно. Мы терли его старыми тряпками, и тряпки, которые и так не были слишком белыми, очень скоро стали совершенно черными. Мы брали все новые и новые тряпки, но и они вскоре чернели. Они были пропитаны мраком, а его от этого не становилось меньше. Стоя рядом с Люси, я тер окно и прислушивался к тихим словам. Они казались еще тише, чем раньше, но я наконец разобрал первое из них.

        - Эл! - сказал я. - Думаю, это Эл!

        - Что ты сказал? - спросила она.

        - Эл, - сказал я. - Мне нравится протирать окна, хоть и приходится изгибаться буквой «Л».

        - Идиот, - пробормотала она. - Где ты вообще был? Я думала, ты не придешь.

        - Я собирался прийти гораздо раньше, правда, но у меня не получилось. Следующей ночью я приду гораздо быстрее.

        - Хорошо бы. Я не могу стоять здесь всю ночь и ждать тебя.

        - Нет-нет, никто об этом и не просил.

        - Нам есть чем заняться.

        - Да, да, - сказал я, и некоторое время мы продолжали тереть молча.

        - Извини за ухо, - наконец сказала она.

        - С ним уже все в порядке, спасибо.

        - Скоро ударят в колокол, и мне нужно будет идти вниз. Завтра будь порасторопнее. Если, конечно, хочешь, чтобы я тебе о чем-нибудь рассказала.
        К тому моменту наши руки были уже очень грязными, но я об этом не думал. Мы отступили назад, чтобы посмотреть на оконное стекло. Мне оно казалось таким же, как и раньше, но ей я, конечно, сказал, что оно стало чуть светлее. Похоже, она обрадовалась. Она взяла с меня обещание, что я приду в Солнечную комнату днем и посмотрю, стало ли в ней светлее.

        - Тебе известно, что мы сейчас делаем? - сказал я. - Я не должен этого делать.

        - Мыть окна?

        - Ни мыть окна, ни, прежде всего, разговаривать с тобой.

        - Почему?

        - Это запрещено. Правило Дома.

        - Кто это сказал?

        - Дедушка.

        - Чей дедушка?

        - Амбитт Айрмонгер, глава Дома-на-Свалке.

        - Я тоже одна из вас, - сказала она. - Я Айрмонгер. По материнской линии.

        - Я чистокровный Айрмонгер. И по матери, и по отцу.

        - Тогда я знаю, что это для тебя значит.

        - Что?

        - Это значит, что, когда вырастешь, ты будешь нескладным и скрюченным.
        Мне стало не по себе.

        - Я ведь не очень высокий, правда?

        - Ты ведь довольно хилый, правда?

        - Для моего возраста? Мне пятнадцать с половиной. Когда мне будет шестнадцать, я должен буду жениться.

        - Что ж, удачи.

        - Я не хочу жениться. Совсем.

        - Тогда скажи «нет».

        - Не могу.

        - Почему?

        - Правило. Все женятся в шестнадцать. Ну, почти все.

        - Тебе нравятся ваши правила, правда?

        - Нет, не нравятся. Но они все равно существуют, не так ли? Я не могу их нарушить.

        - Потому что ты маленький?

        - Потому что я Айрмонгер.

        - Мне уже шестнадцать, и я не замужем. И не собираюсь. Один раз меня чуть не выдали. Еле сумела этого избежать.

        - Правда? Тебя действительно чуть не выдали замуж? Можно спросить, за кого?

        - За Свалку, придурок.

        - Ох.

        - Он говорит «ох»!

        - Ты расскажешь мне об этом?

        - Что у тебя на той цепочке?

        - Мой Джеймс Генри Хейворд.

        - Твой что?

        - Мой Дже… моя затычка, мой предмет рождения. Хочешь увидеть его? Я покажу тебе.

        - Мгновение назад ты назвал ее по-другому.

        - А… Ладно, думаю, я могу тебе сказать. Я слышу голоса.

        - Ты - что?

        - Предметы… Понимаешь, у некоторых предметов есть голоса и имена. Они говорят мне свои имена. Видишь вон тот шнурок колокольчика?

        - Да.

        - Его имя - Дженни Мак-Маннистер.

        - О чем ты говоришь? Ты что, болен?

        - Да, я болен. Дядя Аливер дает мне пилюли.

        - С тобой что-то не так. Я чувствовала это с самого начала, чувствовала. Ты опасен? Ты не выглядишь опасным.

        - Нет, нет, я совершенно не опасен.

        - Лучше бы это действительно было так. Я стукну тебя, если ты опасен.

        - Я не опасен, - сказал я. - Я просто слышу предметы.

        - Тогда слушай предметы подальше от меня. Не пугай меня, а не то я опять возьмусь за совок.

        - Нет-нет, я об этом даже и не думал.

        - Лучше я пойду вниз, пока меня не хватились.

        - Тогда спокойной ночи. Спасибо за разговор. Завтра я приду раньше.

        - Надеюсь.
        И Люси пошла прочь со всеми своими принадлежностями для уборки. Но, дойдя до двери, она обернулась.

        - Скажи еще раз, как меня зовут? - сказала она довольно сердито.

        - Люси Пеннант, конечно, - сказал я.

        - Спасибо, - сказала она и ушла.

        - И какой-то Эл, - прошептал я.
        Так все и закончилось. Что за ночь! Возвращаясь в свою комнату, я чувствовал себя легко и даже размахивал цепочкой с Джеймсом Генри. Мне оставалось пройти еще совсем немного, когда я, взбегая по лестнице, заметил, как что-то быстро пронеслось в тени мимо меня. Я успел разглядеть - это была птица.

        - Лейка! - позвал я.
        Но она уже скрылась из виду, улетев на верхние этажи. Лучше бы ей не забираться на чердак, летучие мыши быстро с ней разделаются.
        Я лег спать, жалея о том, что у меня нет ничего на память о Люси Пеннант. Любая мелочь, напоминавшая о ней, сделала бы день веселее. Лучше всего было бы иметь ее портрет или фотографию.


        ДЯДЮШКА ИДВИД
        Ранним утром следующего дня, едва я успел одеться и услышать звук отправления дедушкиного поезда, до меня донесся голос двигавшегося по коридору Перси Хочкиса вместе с голосом кого-то незнакомого по имени Джеральдина Уайтхед. Дядюшка Аливер постучал ко мне в дверь и сразу же вошел. Он очень нервничал; вместе с ним был человек, которого я никогда раньше не видел, но при этом мне казалось, будто знал его всю жизнь. В нем было что-то очень знакомое. Он был одет в униформу с вышитым золотыми нитками лавровым листом на воротнике. Человек был маленького роста, с редкими прилизанными волосами на большом светлом черепе; на виске его выступали вены. Кто он и почему кажется мне таким знакомым?

        - Я хотел бы представить тебе твоего дядю Идвида Айрмонгера, - порывисто сказал дядя Аливер. - Не думаю, что ты виделся с ним раньше. Он - брат-близнец твоего дяди Тимфи.

        - Как там малыш Тимфи? - спросил Идвид. - На самом деле он мой младший брат. Он родился на двадцать две минуты позже меня.
        Он произносил эти слова, улыбаясь. Он казался очень улыбчивым. В отличие от голоса его близнеца, его голос был очень мягким. Я слышал о дядюшке Идвиде и раньше, но никогда его не видел. Он был губернатором, одним из самых высокопоставленных Айрмонгеров, но жил в городе, а не в Доме.

        - Вот и наш мальчик, не так ли? - сказал дядюшка Идвид, обнажив зубы в ослепительной улыбке. Однако, произнося эти слова, он смотрел не на меня, а совсем в другую сторону. Лишь тогда я заметил, что его глаза были совершенно белыми. Дядюшка Идвид был слепым. Широко улыбаясь, он осматривал комнату невидящим взглядом и глубоко дышал. Он словно хотел вдохнуть весь воздух, который в ней был. - Помоги мне сесть, Аливер.
        Дядюшка Аливер проводил его к одному из моих стульев.

        - Подвинь меня поближе к нему, настолько близко, насколько это возможно. А ты подвинься ко мне, дорогой Клод. Посиди со мной. Ты ведь не против?
        Я сел почти вплотную к нему. Ни мои, ни его ноги не доставали до пола.

        - Как приятно вновь оказаться в Доме-на-Свалке, - сказал он. - Так, что я слышу?
        Он приложил свои маленькие ухоженные руки к ушам и начал что-то мурлыкать, шлепая губами.

        - Я слышу Джеймса Генри Хейворда! Привет! Привет! Иди ко мне, Джеймс Генри Хейворд, иди же ко мне! - Он простер ладони. - Я знаю, что ты здесь. Иди ко мне, я хочу с тобой познакомиться. Достань его, Клод, и дай мне на него взглянуть.
        Я не смог сдержать улыбки. Он слышит то же, что и я! Аливер кивнул, и я медленно положил мою затычку ему в руки. Идвид поднес ее к носу и понюхал. Он похлопывал и гладил ее.

        - Джеймс Генри Хейворд, - сказала затычка.
        Ее голос казался очень довольным.
        Идвид перевернул ее вверх ногами и защекотал.

        - Джеймс Генри Хейворд! - Казалось, затычка хихикала.
        Я никогда раньше не слышал, чтобы она смеялась. И пока Джеймс Генри выкрикивал свое имя все быстрее и быстрее, будучи совершенно счастлив, я различил приближение другого голоса, говорившего холодным шепотом.

        - Джеральдина Уайтхед.
        И я наконец увидел, чем являлась Джеральдина Уайтхед. Это было металлическое приспособление с длинным изогнутым носиком, похожим на странный тонкий зажим. Джеймс Генри немедленно умолк.

        - Моя затычка! - вскрикнул я.

        - Тише, - сказал дядюшка Идвид, улыбаясь. - Тише, с ним все в порядке. Его лишь немного осмотрят мои щипцы.

        - Джеральдина Уайтхед, - сказал я. - Так их зовут.

        - Верно. Какой же ты умница! Мне говорили, что ты слышишь имена всех Предметов без исключения! - сказал Идвид. - Джеральдина Уайтхед - это специальные щипцы, предназначенные для удаления волос из носа, а также из ушей. Очень хорошие и полезные. Теперь посмотрим.
        Он предельно аккуратно взял мою затычку своей Джеральдиной Уайтхед и почти сразу отпустил ее, убрав щипцы в карман.

        - Джеймс Генри Хейворд, - сказал Джеймс Генри.

        - Аливер, - спросил дядюшка Идвид, - ты ведь недавно осматривал Клода?

        - Да, губернатор, совсем недавно.

        - И на нем нет решительно никаких трещин, ты проверял?

        - Проверял, губернатор. Никаких.

        - Ты его слушал? Пустот нет?

        - Пустот нет, губернатор. Я слушал его очень внимательно.

        - Значит, - сказал Идвид довольным голосом, - меня вызвали как раз вовремя. Невероятно, что у нас появился слышащий. Я сам слышащий, и я стал Чрезвычайным губернатором предметов рождения.

        - Я не знал, что есть еще кто-то такой же, как я. Никто никогда об этом не говорил.

        - Клод, нам нужно держаться вместе.

        - Я очень рад, что вы здесь, сэр.

        - Мы созданы друг для друга.

        - Что-то не так с Джеймсом Генри? - спросил я.

        - Думаю, ничего особенного. Но нам нужно прислушиваться к нему, - сказал Идвид, улыбаясь. - Скажи мне, Клод, что ты слышал? Ты слышал, как Виктория Холлест спрашивала о Маргарет. А кроме этого? Расскажи мне, пожалуйста, расскажи.

        - Я слышу голоса, - сказал я. - Думаю, я всегда их слышал. Предметы произносят свои имена, всегда только имена. Я точно не знаю, что это значит…

        - Это значит, что ты очень умный.

        - Я просто слышу имена. Но не у всего есть имя.

        - Истинно так.

        - Однако у некоторых предметов оно есть. Некоторые предметы шепчут свои имена, другие - выкрикивают. Имена есть у многих предметов рождения, но не у всех…

        - Не у всех? Как интересно!

        - Имя есть у пожарного ведра в холле, у балясины мраморной лестницы. По всему дому есть куча предметов с разными именами.

        - Ты просто чудо! - сказал Идвид. Он все так же держал в руках мою затычку. - Как же я рад, что нашел тебя! Я останусь здесь, пока все предметы не угомонятся. Понимаешь, - он наклонился ко мне так близко, что его сияющее круглое лицо почти коснулось моего, - они стали немного беспокойными. Ничего серьезного, просто они время от времени начинают выдумывать всякую ерунду, и тогда им нужно вежливо напомнить о том, чем они являются. А я могу это сделать. Клод, мой маленький ушастик. Нам нужно много друг о друге узнать, очень много, и тогда все будет замечательно. Значит, Клод, по словам твоего дяди Аливера, некоторые предметы стали вести себя беспокойно после пропажи дверной ручки по имени…

        - Элис Хиггс! - воскликнул я, внезапно начав понимать. Не Эл. Не Эл! Каким же я был глупцом!

        - Элис Хиггс? Что ты знаешь о дверной ручке по имени Элис Хиггс?

        - Что она принадлежит тетушке Розамути и что та ее потеряла.

        - Больше ничего? - спросил он.

        - Ничего, - сказал я, дрожа. Я не должен был говорить ему правду, и в то же время в нем было что-то такое, из-за чего очень хотелось поступать так, как хочется ему. И я чуть не рассказал ему все, что знал. Но хоть он мне и нравился, я должен был держать местоположение Элис Хиггс в секрете, по крайней мере пока.

        - Ладно-ладно, мы найдем эту Элис Хиггс, где бы она ни была. Она прячется, но мы найдем ее. Дверной ручке по имени Элис Хиггс нигде не скрыться от меня. Я, Идвид Персибл Айрмонгер, всегда нахожу вещи, вне зависимости от того, хотят они этого или нет. Когда что-то теряется, то за помощью часто обращаются ко мне.
        Теперь Идвид уже не нравился мне так сильно, как раньше. Он отдал мне мою затычку.

        - Большое тебе спасибо, - сказал он.

        - Джеймс Генри Хейворд, - прошептала затычка.

        - До свидания, Джеймс Генри Хейворд. Скоро услышимся. И до свидания, дорогой Клод. Мы еще поговорим, ты и я. У нас, слышащих столько всего, есть еще много тем для разговора. Проводи меня, - сказал он тихим шепотом, и дядюшка Аливер поставил его на ноги.
        Лучезарный коротышка, улыбаясь, вышел из комнаты, и я остался наедине со своими мыслями, мыслями о Люси Пеннант, которая, как я, по своей глупости, понял только сейчас, прятала Элис Хиггс под своим чепцом. Я должен забрать Элис у Люси до того, как до нее доберется дядюшка Идвид. Кто знает, что с ней сделают, если Идвид услышит Элис Хиггс первым?



12 ОЛОВЯННАЯ ФОРМА ДЛЯ ЖЕЛЕ И ЧУГУННЫЕ ЩИПЦЫ ДЛЯ САХАРА


        ОТРЫВОК ИЗ КНИГИ МЕНЮ МИСТЕРА ОРРИСА И МИССИС ОДИТ ГРУМ, ШЕФ-ПОВАРОВ ФОРЛИЧИНГЕМ-ПАРКА, ФОРЛИЧИНГЕМ, ЛОНДОН

12 ноября 1875 года
        СПИСОК ПОТЕРЬ: На кухне вор. Большой медный огнетушитель объемом пять с половиной галлонов. Шпатель. Два фигурных ножа для теста. Четыре ложки Айрмонгеров (двенадцать унций). Не хватает тринадцати кондитерских шприцов из лучшего мельхиора. Среди нас вор. Не знаю кто. Но найду. Ножи наточены, и мы носим их с собой. Одит ходит с топориком, Оррис - со своим ножом для разделки мяса.



        С

        ПИСОК ИСПОРТИВШИХСЯ ПРОДУКТОВ: Двенадцать пикш (несмотря на то, что они были приправлены карри). Поросята пошли пятнами, в них завелись личинки, а один стал бирюзовым. Семь пар фазанов стали твердыми, как фарфор, уже не разморозить. Грибы разбросаны. Морковь сгнила. Яблоки почернели и стали полыми внутри. Соленый бекон расплавился. Вместо овсяной крупы в банках осталась одна задохнувшаяся моль. Непонятно, что ставить в кухонный лифт.
        Обед на верхний этаж: маринованные свиные ножки, маринованная капуста, соленый латук.
        Обед на нижний этаж: колбаса из требухи, очищенный рубец, улитка и ложка.
        Ужин на верхний этаж: бакланье жаркое, черные водорезы и скопа, вареная репа.
        Ужин на нижний этаж: землеройка и ложка.
        ПРИМЕЧАНИЕ: Сегодня мы видели, как чашка стала двигаться сама по себе. Правда. Наступает конец света? Ничему, ничему нельзя верить. Только Оррису. Только Одит.



13 ЧАШКА С ПОДУСНИКОМ


        ПОВЕСТВОВАНИЕ ЛЮСИ ПЕННАНТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

        На следующее утро, очнувшись от кошмарного сна о вспыхнувшем спичечном коробке, огонь с которого перекинулся на меня, я обнаружила, что все в спальне встревожены. Айрмонгеры жались по углам, перешептывались и явно не собирались идти на работу.

        - Что случилось? - спросила я.

        - Что случилось? - повторили они мой вопрос. - Где ты была?

        - Наверху. А после пыталась заснуть, как всегда.

        - Из города прибывают незнакомцы. Нас всех допросят, они приехали с Амбиттом.

        - Что-то происходит! - сказала одна из них.

        - Что-то ужасное! - взвизгнула другая, после чего все закудахтали, как перепуганные куры. Они клекотали, тарахтели, оживленно жестикулировали и гримасничали.

        - Я видела, как один из городских Айрмонгеров орал на мистера Старриджа, - заныла одна.

        - И что сказал Старридж? - спросила я. - Он этого так не оставил бы.

        - Разве? Он не сделал ровным счетом ничего! Просто стоял с опущенной головой.

        - А Пиггот в ярости. Один из Айрмонгеров видел ее в слезах.

        - Миссис Пиггот! Почему? Что-то случилось?

        - Случилось! - заговорили все хором. - Ой, случилось!

        - Так что же случилось? - спросила я.
        Одна из Айрмонгеров, решив взять на себя роль оратора, пригладила платье и шагнула вперед, выпятив от важности грудь.

        - Прошлой ночью ты, Лорки Пигнат, должно быть, чистила каминную решетку. Это случилось после звонка в коридоре, ведущем к Пепельной комнате. Послышался ужасный крик. Сначала кричал лишь один Айрмонгер, затем к нему присоединились другие. Мы все, прямо в ночных рубашках, едва успев обуться, побежали по коридору. Айрмонгеры-слуги, Айрмонгеры-камердинеры - все. Столько белых лиц! Растолкав остальных, я наконец сумела разглядеть, что случилось. А затем, о да, я увидела это собственными глазами! И тоже закричала!

        - О ужас! - вцепившись в собственные шевелюры, возопили Айрмонгеры вокруг нее.

        - Что? - спросила я. - Что стряслось?

        - Это была… - сильно побледнев, сообщила рассказчица, ее руки тряслись, - это была чашка с подусником.

        - Чашка с подусником? - спросила я. - Что это, во имя мироздания?

        - Если честно, мы поначалу не поняли. Мы никогда таких не видели. Но у чашки с подусником есть специальная планка на ободке, чтобы джентльмен…

        - Вероятно, важный джентльмен, - добавил кто-то.

        - Да, важный джентльмен, - продолжила ораторша, привлекая к себе внимание, - не запачкал свои аккуратные нафабренные усы во время чаепития. Именно это - чашка с подусником, чтобы ты знала. И одна такая чашка оказалась там прошлой ночью! В коридоре. Чашка со странной полочкой на ободке. Из белого фарфора без всяких рисунков. Никто не знал, как она туда попала, никто ее раньше не видел.

        - Но что в этом такого страшного? - спросила я.

        - Да будет тебе известно, Луки Пайнот, что она двигалась.

        - Двигалась? - переспросила я.

        - Двигалась сама по себе. Я лично это видела, иначе не поверила бы. Она скользила на своем донце, наматывая круги. Время от времени она останавливалась, а затем прыгала на небольшое расстояние вперед, как малиновка, воробей или какая-нибудь другая маленькая птичка. Иногда она почти добиралась до ног одного из Айрмонгеров, и тогда поднимались дикий крик и суматоха - все пытались убраться от нее подальше. Один Айрмонгер напугал чашку кочергой, после чего она к нам больше не приближалась.

        - Должно быть, внутри была какая-то тварь. Может быть, мышь или землеройка, - сказала я, - или даже большой жук.

        - Нет! Нет! - сказала она. - Там была только чашка, ничего больше. Сумасшедшая чашка, со звоном носившаяся по полу. Пока не пришла миссис Пиггот и не заорала: «Что это вы все делаете?» И когда Айрмонгеры расступились, чтобы пропустить ее, чашка воспользовалась шансом и со звоном и грохотом заскользила по проходу. Она скользила, пока не врезалась в огнетушитель, со стуком отлетев от него по коридору в сторону кухонь. И миссис Пиггот стала белой как полотно. А затем крик: «Ловите ее! Ловите ее!»

        - Ты должна была заметить всю эту суматоху вокруг, - сказал кто-то. - Некоторые Айрмонгеры с воплями скакали по стульям и столам, пока чашка, словно взбесившись, сновала туда-сюда. Так продолжалось до тех пор, пока мистер Грум, повар, не сумел накрыть ее медной кастрюлей. После этого Грум сел на кастрюлю, но всем было слышно, как чашка с громким звоном колотилась о ее стенки. Она отчаянно пыталась вырваться.
        На какое-то мгновение голос рассказчицы заглушил звук поезда, отправлявшегося в Лондон.

        - Где она сейчас? - спросила я.

        - По-прежнему здесь, под кастрюлей, - только мистер Грум ушел и на его месте сейчас большая кухонная гиря.

        - Двенадцать фунтов! - добавил кто-то из Айрмонгеров с сильным возбуждением в голосе, выйдя вперед, а затем отступив.

        - И чашка все еще там, позвякивает время от времени, но гораздо тише, чем раньше. Можно сказать, что она делает это печально.

        - Я бы очень хотела ее увидеть, - сказала я.

        - Ее сторожат. На кухне всегда находятся хотя бы четверо Грумовых подручных, каждый вооружен чем-то тупым и тяжелым: скалкой, толстой деревянной лопаткой, сковородой на длинной ручке… На случай, если она снова вырвется на свободу.

        - Я все равно хочу ее увидеть, - сказала я.

        - Ну уж нет, Айрмонгер! - сказала миссис Пиггот, появившись в дверях. - Всем стать в ногах своих кроватей! Общий досмотр!
        Миссис Пиггот крепко держала в руках чайное ситечко. Это было ситечко моей подруги, нацарапавшей свое имя и забывшей где. Я была в этом уверена. И ее кровать была пуста, ее не было в спальне. Где же она?
        Нам пришлось стоять у кроватей и ждать, пока нас вызовут. Так было во всех нижних спальнях. Это был настоящий обыск. Всех слуг должны были допросить. Нас строго по одному вызывали в кабинет мистера Старриджа, где и происходила беседа. Была устроена перекличка, каждый слуга был внесен в список под своим номером.
        Нас спрашивали, куда подевалась моя пропавшая подруга, кто видел ее последним. Один Айрмонгер сказал, что она принесла с собой что-то со Свалки и грелась в Пепельной. Вошли люди, выглядевшие более официально. Это были городские Айрмонгеры. На них были темные костюмы и шляпы, и у каждого на воротнике был золотой лавровый лист. Они прибыли из Дома лавровых листьев. Они приказали нескольким мальчикам-слугам унести кровать моей подруги, ее табурет и сменную одежду - все ее вещи. Мы хорошо расслышали, куда их уносят. В мусоросжигатель. Вскоре после этого зашла еще одна Айрмонгер. У нее при себе были швабра и ведро, и она вымыла пол там, где стояла кровать моей подруги.

        - Что происходит? - прошептала я уборщице. - Ты знаешь, где она?

        - Не знаю. Замолчи. Не разговаривай.
        Чуть позже пришел мальчик с отбеливателем и вымыл им стену.

        - Ты знаешь, что происходит? - спросила я его.

        - Мне нельзя говорить. Распоряжения вполне четкие.
        После того как он ушел, в спальне появился еще один Айрмонгер с большим металлическим резервуаром за спиной и пульверизатором в руках.

        - Закрыть глаза! - проревел он.
        Он стал разбрызгивать какую-то жидкость. Она лилась на нас, на наши кровати. Это было похоже на дождь. Когда мы начали протестовать, один из городских Айрмонгеров нажал на ручной клаксон, издавший мерзкий оглушительный звук, и приказал:

        - Не разговаривать! Тишина! Тишина во время очистки!
        И нас опрыскали. Вода стекала не только с нас и нашей одежды, но и с кроватей и стен. Промокло все.

        - Теперь, леди, забудьте об этом, - сказал городской Айрмонгер. - Все это опрыскивание не имеет значения. Пожалуйста, не беспокойтесь ради вашей же собственной безопасности. Теперь, будьте добры, постойте, пока не высохнете. Все хорошо. И я прошу вас об одной услуге. Пожалуйста, сдвиньте кровати так, чтобы не осталось пустого места. Оно выглядит странно, вам не кажется?
        Мы сделали это, и вскоре все выглядело так, словно ничего не произошло.

        - Как хорошо! Как хорошо! Вдохните! - воскликнул он.

        - Простите меня, сэр, - сказала я.

        - Что? - сказал Айрмонгер. - В чем дело?

        - Я чищу каминные решетки, сэр. Наверху, по ночам.

        - И?

        - Айрмонгер, которая раньше спала здесь, - сказала я. - Где она?

        - Да какая вам разница?
        Однако теперь он выглядел очень заинтересованным. Он достал из кармана записную книжку, бормоча: «Каминные решетки…» Берегись, сказала я себе, эти люди в черных костюмах, вне всяких сомнений, могут сделать с человеком все, что захотят. Они могут выбросить тебя на Свалку без всякой задней мысли.

        - Она… - сказала я, - она взяла у меня носовой платок, одолжила. Я хотела бы вернуть его.

        - Нет! - сказал он. - Платка больше нет.

        - С ней все в порядке?

        - Она пропала, вероятно, заблудилась на Свалке.

        - Но она была в Пепельной комнате. Она грелась. Она уже пришла и не могла быть на Свалке.

        - Какова ваша работа?

        - Как я и сказала, я чищу решетки наверху.

        - Ну, тогда вам не о чем волноваться, не так ли? Это вас не касается, разве нет? Вашу потерю возместят. Один носовой платок. А теперь я прошу всех присутствующих подождать еще немного. Лучше всего молча.
        Он ушел.

        - Вы даже не пытались разузнать о ней, - прошептала я остальным в спальне. - Она пропала, а вы и пальцем не пошевелили. Вы просто стоите и делаете то, что вам говорят.

        - Уж ты-то, конечно, вела себя очень храбро, Айрмонгер, - сказала моя соседка.

        - Не припоминаю, чтобы ты сделала что-то особенное, - сказала другая.

        - Я, по крайней мере, спрашивала, - сказала я.

        - Не слишком-то это помогло.

        - Вообще не помогло.

        - Да, не слишком, - признала я.

        - Нет, я бы сказала, нет.

        - Но я найду ее. Я узнаю, что случилось.

        - Вы только послушайте эту героиню!

        - Я найду, - сказала я. - Найду.

        - Ты будешь чистить каминные решетки и заткнешься. Именно так.

        - Я не позволю ей исчезнуть. У меня есть друзья наверху.
        Это их рассмешило.

        - Не позволю! Вот увидите!
        Смех стал громче.

        - Сколько же от нее суматохи! - сказала одна.

        - И оно того стоит? - поинтересовалась другая.

        - Суматоха вокруг мусорной кучи.

        - Ну же, Айрмонгер! Много шума из ничего.

        - Ты - чистильщица каминных решеток. Ими и занимайся, - сказала еще одна соседка. Затем ее голос смягчился: - Нам так нравится слушать твои истории.

        - Ты хотя бы можешь вспомнить ее? - спросила другая. Ее голос тоже стал мягче.

        - Конечно, могу.

        - Ты можешь рассказать нам, как она выглядела?

        - Она носила черное платье и белый чепчик, а на ногах у нее были башмаки на деревянной подошве, - сказала я, изо всех сил пытаясь вспомнить.

        - Как и все мы.

        - У нее был большой нос и карие глаза.

        - А скажи нам, если сможешь, как ее звали.

        - Айрмонгер, - прошептала я.
        Они оставили нас сохнуть целое утро. Затем стали вызывать по одной и сопровождать на допрос. Обратно никто не возвращался, так что мы могли лишь строить догадки о том, что происходит. День чрезвычайно медленно, но все же начинал клониться к вечеру. Один Айрмонгер, кухонный мойщик, просунул голову в нашу спальню и прошептал, что чашке с подусником удалось сбежать. Один из мальчиков-подручных очень захотел посмотреть на нее, приподнял кастрюлю, и чашка вырвалась. Мальчика отправили на Свалку, а все остальные теперь ищут чашку. Что за суета, подумала я, что за люди! Мне захотелось, чтобы они никогда не нашли эту чашку с подусником. Потом я подумала о Клоде, который, несмотря на свою странность и жутковатость, большую голову и бледную кожу, маленький рост и болезненность, проявил ко мне доброту. Возможно, Клод, этот чудаковатый Клод, сможет помочь мне узнать, что произошло с Айрмонгер, нацарапавшей где-то свое имя. С его помощью я найду ее. Вместе мы найдем ее.

        - Айрмонгер!
        Вызывали меня.
        У входа в кабинет мистера Старриджа были кучей свалены вещи: корабельный фонарь, Предмет дворецкого и много чего другого: стеклянное пресс-папье, большая точилка с рукояткой, перо для письма, подставка для книг, кусок плинтуса, брусок фенолового мыла без обертки, пряжка для ремня и скребница. Предметы рождения других людей, предположила я. Но я не имела ни малейшего понятия, зачем их там сложили.
        Мне сказали войти. Мистер Старридж стоял в углу. Он был чрезвычайно высоким, его голова почти касалась потолка, отчего он казался колонной, - создавалось впечатление, что если он уйдет, то кабинет обрушится. Мистер Старридж выглядел очень расстроенным, даже несчастным. Вокруг стола дворецкого стояло несколько городских Айрмонгеров, а за самим столом на множестве подушек сидел такой Айрмонгер, подобных которому я никогда раньше не видела. Он был маленьким и сияющим, у него было круглое лицо и очень элегантная униформа с золотым лавровым листом на воротнике. Он казался очень счастливым человеком - на лице его играла широкая улыбка. Однако самой уникальной его особенностью были глаза, молочно-белые без единого темного пятнышка. Человек был слепым.

        - Эта комната! - воскликнул он. - Она по-прежнему очень шумная, очень много болтает. Там! Что это? - Он сел прямо и осмотрелся, после чего поднял свои маленькие руки. - Всем тихо! Ни звука. Я нашел ее! Там, там! Там! - Он вытянул руку в указующем жесте. - Что там?

        - Это стенной канделябр, сэр, - сказал один из городских Айрмонгеров.

        - Этот канделябр, который поначалу был тихим, даже застенчивым, теперь разговаривает. Я слышу тебя, тебя зовут Чарли Уайт. Я знал! Я слышал какой-то звон в ушах, я знал, что слышу что-то! Подожди, остановись! Чарли Уайт, помолчи!
        Слепой коротышка достал из своего кармана какой-то металлический инструмент и начал махать им в направлении канделябра.

        - Я добьюсь тишины, Чарли! Добьюсь! - сказал он.
        Один из городских Айрмонгеров подошел, чтобы помочь ему.

        - Мистер Идвид, сэр, губернатор, могу ли я вам чем-нибудь помочь?

        - Да, и впрямь можете. Это очень мило с вашей стороны. Здесь Чарли Уайт! Я разбудил Чарли Уайта, и он очень взволнован. Я не могу услышать ничего другого, пока он чарлит и уайтит. И я знаю, точно знаю, что в этой комнате есть еще что-то, кроме Чарли Уайта и моей Джеральдины. Дворецкий!

        - Да, сэр, - сказал Старридж.

        - Кто-то только что вошел - кто это?

        - Это, - сказал высокий джентльмен усталым голосом, - еще одна Айрмонгер, сэр.

        - Без принадлежностей, только в одежде?

        - Так точно, сэр.

        - Подойди, пожалуйста, сюда, очередная Айрмонгер, - сказал человечек, подавшись вперед и повернув голову так, что его левое ухо было теперь направлено в мою сторону. - Тебе нечего бояться. Ну что же ты, - прошептал он с широкой улыбкой на пухлых губах. - Подойди. Думаю, я тебя слышу.
        Я попыталась отступить, но один из городских Айрмонгеров подтолкнул меня на шаг или два вперед, поближе к уху слепого. Непонятно как, но он, кажется, знал, что я что-то прячу.

        - Поближе, пожалуйста, - сказал он мне. - Подойди поближе!
        Меня еще раз подтолкнули к столу, но как только я подвинулась вплотную к нему и городской Айрмонгер за моей спиной попытался немного наклонить мне голову, коротышка воскликнул:

        - Чарли Уайт, я не могу ничего услышать из-за твоей болтовни. Вы, Данналт!

        - Губернатор, - сказал городской Айрмонгер за его спиной.

        - Унесите отсюда этот канделябр.
        Пока разбирались с канделябром, маленький безумец откинулся на спинку кресла, бормоча что-то себе под нос. Он время от времени поднимал руку и указывал в мою сторону.

        - Здесь что-то есть! Я слышу тебя! Не тебя, Чарли, не тебя. Помолчи!
        Им пришлось потратить некоторое время на то, чтобы снять канделябр со стены, но наконец все было кончено. Помимо канделябра стена лишилась еще и значительной части штукатурки. Но как только коротышка вынул свои ухоженные пальцы из ушей, в комнату кто-то вбежал.

        - Будет Собрание, губернатор! Собрание! Не хватает двух метел, пропал огнетушитель, исчез ершик для чистки камина, а вместе с ним три джутовых светильника и рукоятка от водяного насоса! Грумы только что принесли свой доклад. В холодном чулане не досчитались двух крюков, а на кухнях - черпака, дуршлага и шинковки. Можно нарисовать целую карту исчезновений с подробными маршрутами!

        - В моем расписании нет никакого собрания! - ответил коротышка, на мгновение перестав улыбаться. Но вскоре улыбка вновь вернулась на его лицо.

        - Более тридцати предметов, сэр.

        - Отведите меня, Данналт, отведите меня сейчас же. Укажите мне путь немедленно, дорогой мой человек.
        Через минуту его уже здесь не было, а с ним ушли и все городские Айрмонгеры. Я осталась наедине с мистером Старриджем в его кабинете.

        - Вы все еще здесь, Айрмонгер? - сказал дворецкий. - Возвращайтесь к своим обязанностям. Цирк окончен! - добавил он недовольно.

        - Да, сэр, спасибо, сэр. - Я немедленно ушла и вскоре уже вновь исполняла свои повседневные обязанности. Весь этот долгий день я держалась среди других Айрмонгеров и, едва заслышав о губернаторе, быстро убиралась с его пути. Чуть не попалась я лишь один раз - на обувном складе, где моя смена чистила обувь. Губернатор заглянул туда ненадолго, но быстро ушел, жалуясь на слишком сильный шум, хотя кроме меня стоявшие на полках ботинки чистили еще только две Айрмонгерши. Он ни разу даже не взглянул в нашу сторону.

        - Слишком громко, слишком громко! Здесь чересчур громко! - кричал он. - Кто распределял прислугу по местам?

        - Мистер Старридж, губернатор, - ответил человек по имени Данналт.

        - Он не знает своего места. Дождитесь возвращения Амбитта. Тогда он и узнает свое место. Тогда, - широкая улыбка, - его и разместят.

        - Да, сэр.

        - Ведите же меня, ведите!

        - Да, сэр, конечно, губернатор. Сюда.

        - Иголка в стоге сена! И никто не может отличить одного слугу от другого. В итоге мы имеем недостачу в виде сорока двух предметов.
        И он продолжил свой путь, вероятно наверх. Больше я его не видела. В тот день. Впрочем, мне еще предстояло с ним встретиться.
        Поезд подошел в обычное время. Мы поужинали в обычное время. В обычное время я была готова отправиться к заждавшимся меня каминным решеткам. Как только прозвенел звонок, я заторопилась наверх.
        Я ждала в Солнечной комнате, уверенная, что он будет искать меня там. Но затем мне пришло в голову, что учительская подойдет для этого лучше. Я начала было чистить каминные решетки, но у меня не получалось сосредоточиться. Я продолжала прислушиваться, мне казалось, что эта ночь гораздо более шумная. Я как раз сидела у камина, прислушиваясь к невнятному бормотанию, доносившемуся из вентиляции, и пытаясь понять, действительно ли мне удалось разобрать что-то похожее на «Ах, Амбитт!», когда он внезапно оказался рядом со мной.

        - Я же просила тебя не подкрадываться! - сказала я.

        - Ох, да, прости, - сказал он. - Я очень спешил. В смысле, я так волновался. В смысле, рад тебя видеть. Я ждал весь день. Я бы сам спустился в подвал, если бы не знал, что он там. Я не хотел привлекать внимание. Я был очень взволнован. Я так рад тебя видеть!

        - Ладно, - сказала я. - Хорошо. Не надо подходить так близко.

        - Ах! Прости, - сказал он, заметно нервничая.

        - На самом деле я тоже просто рада тебя видеть, - сказала я.

        - Правда? Действительно?

        - Не переигрывай.

        - Ничего не могу с собой поделать. - Он пригладил пробор у себя на голове, подходя чуть ближе. Попытался улыбнуться, потом передумал, хотел что-то сказать, но не смог, протянул руку к моей голове и отдернул. Немного помялся. Казалось, он решил отложить все на потом. - Если ты не против, я хотел бы показать тебе еще несколько мест в доме. Пойдем.
        Нужно было немедленно сказать ему о том, как слепой слушал меня. Нужно было сказать ему, что это я воровка. Нужно было рассказать ему и об исчезнувшей Айрмонгер, но я колебалась, а он все водил и водил меня по этому уродливому дворцу.

        - Дорогая Люси Пеннант, - сказал он, остановившись посреди ничем не примечательной комнаты, - это место называют Комнатой щипцов.

        - Их здесь складируют? Что-то не похоже.

        - Нет, здесь всей семье стригут ногти.

        - Ясно. Есть еще что-нибудь интересное?
        Мы двинулись дальше. Впрочем, шли мы недолго. Клод тихо шагал впереди. Казалось, он к чему-то внимательно прислушивался. Внезапно он дернул меня за руку и затащил за высокую вазу. Я услышала, как что-то приближается, стуча по полу когтями. Раздался пронзительный вопль, и я тоже чуть не закричала, но Клод зажал мне рот рукой. Я увидела чайку. Это была большая шумная птица. Она засеменила по половицам, шаря повсюду клювом. Птица проковыляла совсем близко от нас и продолжила свой путь.

        - Это всего лишь Лейка, - сказал Клод. - Кш-ш, Лейка, кш-ш!

        - Лейка?

        - Ручная чайка моего кузена Туммиса. Моевка черноногая, - объяснил Клод. - Она сбежала. Домой, Лейка, домой!
        Но Лейка не улетела. Вместо этого она расправила крылья и стала прыгать с ноги на ногу, словно танцуя, после чего издала горловой звук, похожий на неприятную песню.

        - Она нас выдаст, - сказала я. - Пошла вон, птица, брысь!
        Клод достал что-то из своего кармана.

        - Это все, что у меня есть, мое последнее смородиновое печенье. Я брошу его как можно дальше, после чего мы побежим. Ты готова?

        - Готова!
        Он швырнул печенье, птица бросилась за ним, и мы побежали. Когда мы добрались до другого коридора, Клод внезапно остановился и затащил меня за пожарный щит.

        - Что такое? - спросила я.

        - Тс-с-с-с! - сказал он.
        Там мы сидели довольно долго. Я ничего не слышала и уже готова была сказать Клоду, что там ничего нет, когда поняла, что это не так. Послышались шаги. Я увидела высокого мальчишку с очень светлыми пушистыми волосами. Он куда-то шел в домашнем халате. В какой-то момент он ненадолго остановился, вытер нос рукавом и тихо позвал:

        - Лейка? Это ты?
        И продолжил свой путь.

        - Это Туммис, - сказал Клод. - Ищет свою Лейку. Он хороший парень. Давай выйдем к нему. Он очень удивится, увидев тебя. С другой стороны, к тому времени он уже найдет Лейку. Поднимется ужасный шум. Мы очень часто гуляли вместе. Было время, когда мы ночи напролет искали страусенка.

        - Страусенка? Здесь?

        - По правде говоря, особой надежды не было никогда - спасибо кузену Муркусу. Тебе как-нибудь обязательно нужно познакомиться с Туммисом. Но сначала я его предупрежу.
        Нужно сказать ему сейчас, подумала я. Поможет ли он? Сможет ли помочь? Он Верхний Айрмонгер, это должно что-то значить. Но гулять в компании Айрмонгера… Любой в Филчинге сказал бы, что это очень плохая идея. Нельзя доверять Айрмонгеру. Любой знает, что от них нужно держаться подальше. Спутайся с Айрмонгером - и тебе не избежать неприятностей. Это прописная истина, любой в Филчинге скажет, что это так. И все же я была с Клодом.

        - Пожалуйста, входи, Люси, - сказал он, стоя в проеме еще одной двери. - Эту комнату называют Смоговой.

        - И почему ее так называют?

        - Именно сюда взрослые Айрмонгеры приходят посмоговать.

        - Посмоговать?

        - Да, посмоговать. Может, посмогуем, Люси, ты и я? Ведь именно для этого комната и предназначена. Давай посмогуем на кожаном диване.

        - Не знаю, если честно, меня так еще никогда не спрашивали. К тебе подходит пацан, не так ли? Он придвигается ближе, и тогда… В общем, или да, или нет. Я не уверена, Клод. Ты мне нравишься и все такое, но…

        - Ты садишься в одно из этих кресел, они очень удобные, после чего к тебе подходит мужчина и дает трубку. Он зажигает ее, и ты смогуешь, пускаешь смог. Иногда комната бывает настолько засмогована, что, сидя у одной стены, ты не видишь противоположной. Иногда смога так много, что не видно пола. Это очень дымное и туманное место. Представила?

        - Представила. Ладно, я посмогую.
        Он достал с полки глиняную трубку, и мы стали ее курить, передавая друг другу.

        - Мне нравится смоговать, - сказала я.

        - Мне тоже, - ответил он. - Мне по душе хороший смог.

        - Это великолепно.

        - Воистину.

        - Слишком хорошо.

        - Значит, нам обоим сейчас хорошо. Теперь ты можешь сказать мне?

        - Сказать что?

        - Ну… можешь ли ты сказать мне… не хотела бы ты сказать… рассказать своими словами… о себе. Я хотел бы узнать. У нас все еще есть время, целая ночь.
        Я должна была сказать ему о том, что произошло внизу. Но я не могла - еще нет. Он сидел так близко от меня, и я не возражала. Мы передавали трубку друг другу, и нам было так хорошо, настолько хорошо, что я не хотела останавливаться. Что он сделает, думала я, что он сделает, когда я скажу ему? Он ведь меня не выдаст? Эти Айрмонгеры так щепетильны в вопросах собственности, но все же я не думаю, что он меня выдаст. Он сидел рядом со мной, и его голова почти касалась моей. Он мне действительно нравился. Нравился по-своему. Если бы все сложилось по-другому, если бы это был не Дом, а, скажем, пансион, мы могли бы проводить много времени вместе. Тогда я подумала: а почему бы и нет? И начала говорить. Мы продолжали смоговать, передавая трубку друг другу, пока я рассказывала ему обо всем. Самым важным было то, как нам начать, как, если можно так выразиться, заложить первый камень.
        Я рассказала ему о сиротском приюте и той, другой, рыжей девчонке, задире, о доме, в котором я жила раньше, о семьях, обитавших на его этажах, о том, что я вместе с отцом и матерью жила в цоколе, о том, что мать стирала одежду, а отец служил портье. После этого я поведала ему о болезни и о том, что поначалу больными казались предметы, а после них стали заболевать и люди, о том, что везде стали закрываться двери и подъезды, и о том, что в один несчастливый день, когда я пришла из школы, мои мать и отец «вроде как остановились».

        - Они опредметились, - сказала я неуверенно. - Застыли и перестали быть собой.

        - Мне об этом никогда не рассказывали! - вздохнул Клод. - Даже слухи не доходили!
        Мы некоторое время помолчали, после чего он тихо сказал:

        - Значит, у тебя нет родителей, как и у меня.

        - Но ведь у тебя есть все эти кузены и кузины, тетушки и дядюшки.

        - Я вполне мог бы прожить и без них, не считая Туммиса, - сказал он. - Люси, я знаю о Лондоне, хотя никогда его не видел. Монумент. Слон и замок. Линкольнс-Инн-Филдс. Треднидл-стрит! Стрэнд! Хай-Холборн!

        - Ты их когда-нибудь видел?

        - Перекресток семи солнечных часов! Уайтчепел! Кровавая башня! Харли-стрит!

        - Что все это доказывает?

        - Вот что я знаю. «Швейные машины Уайта» расположены по адресу: Холборнский виадук, 48. «Чернильные порошки Хорла» - на Фаррингдонской дороге, 11. «Театральное ателье У. Уоллера» - на Тэбернейкл-стрит, 84 / Финсбери-сквер, 86. «Бульоны из говяжьих костей “Компании Либиха”» - на Фенчерч-авеню, 9. Все это и есть Лондон.

        - Но это лишь слова, сказанные так, словно они ничего не значат.

        - «Заварной крем-концентрат Берда, никаких яиц, продается везде»!

        - Достаточно.

        - Еще? Есть еще, гораздо больше. «Пилюли Бичема от нервов и мигреней, всего одна гинея за упаковку».

        - Ладно, ладно.
        Мы еще посмоговали в тишине.

        - Люси Пеннант, - спросил он, - ты знаешь что-нибудь о моей тетушке Розамути?

        - Пару раз о ней слышала, - сказала я, краснея.

        - Ну, видишь ли… Как бы это сказать, моя тетушка Розамуть… Ну, она… Нет, не так. Я не слишком люблю тетушку Розамуть. Да, но как бы начать… Когда мы, Айрмонгеры из Дома-на-Свалке, рождаемся на свет, нам - каждому из нас - что-то дарят… что-то, что мы всегда должны носить с собой… Нет, опять не так. Я начну сначала. Люси?

        - Да, что?

        - Люси!

        - Да?

        - Веди себя очень тихо. За диван, быстро!
        И вновь я ничего не услышала, но Клод прижал ладони к ушам и смертельно побледнел. И вновь он оказался прав. Задолго, задолго до того, как я это услышала, он понял: что-то приближается. Это что-то казалось очень большим, и ужасный грохот предшествовал ему. Казалось, он сотрясал всю комнату. Махина все приближалась и приближалась, пока не затряслось все вокруг. Помещение наполнил ужасный запах газа. Клод был в такой панике, что, казалось, вот-вот закричит. Я притянула его к себе и зажала ему рот. Но вскоре громыхание стало удаляться, становясь все тише и тише. Тогда я отпустила Клода. Он огляделся. На его лице читался неподдельный ужас.

        - Что это было? - спросила я.

        - Это был… - сказал он слабым голосом. - Это был кто-то, несущий что-то очень громкое по имени Роберт Баррингтон.

        - Кто такой Роберт Баррингтон?

        - Точно не знаю. Я никогда раньше не слышал эту штуковину и не знаю, для чего она и кому принадлежит. Но я не думаю, что оставаться здесь - это хорошая идея. Теперь тут небезопасно.
        Он снова взял меня за руку, вытащил из Смоговой и очень тихо повел вниз по лестнице мимо спящего за столом человека в форме, мимо громадных часов. Наконец мы оказались в каком-то огромном зале, которого я раньше никогда не видела и даже не догадывалась о его существовании.

        - Вот мы и пришли, дорогая Люси.

        - Дорогая Люси?

        - Как ты уже поняла, это - Мраморный зал.

        - Он очень велик, не так ли?

        - Вот Великий сундук. В нем хранят предметы рождения умерших Айрмонгеров. Если хочешь, я расскажу тебе о паре из них. Вон та мочалка для классной доски принадлежала моему отцу. Рядом с ней лежит маленький ключик от фортепиано. Он принадлежал моей матери.

        - Ты показываешь мне своих родителей?

        - Да.

        - Спасибо тебе, Клод, - сказала я очень искренне. - Это честь для меня.

        - Я не знал никого из них. Но я часто прихожу сюда, чтобы посмотреть на их Предметы и поразмышлять - как будто я лучше их узнаю, рассматривая весь этот хлам. Все эти жизни из прошлого. Вот трость прадедушки Эдвальда.

        - А это что?

        - Это нарваловый бивень двоюродного прадедушки Докина, а рядом с ним - морская раковина его жены Осты. А вот красный коралл двоюродной бабушки Лупинды.

        - А кому принадлежали эти маленькие часы?

        - Эти позолоченные часы принадлежали Эмомуэлю, он умер больше ста лет назад. А это широкий меч его брата Освильда. Они пришли из тех времен, когда предметы рождения были прекрасны, не то что все эти щетки и чернильницы, промокашки и вантузы. Тогда людям дарили фигурки слонов, вырезанные из слоновой же кости, позолоченные армиллярные сферы, заводных птиц и красивые пуфики для ног. Но теперь все изменилось, поскольку бабушка говорит, что нам нужны предметы на каждый день, так как мы живем в век практичности.

        - Шкаф накрепко заперт, правда?

        - О да, его всегда запирают и открывают лишь тогда, когда кто-то умирает.

        - Детский башмачок. Грустно.

        - Да нет, он принадлежал двоюродному дедушке Фратцу, он дожил до девяноста трех лет. Грусть навевают эта матерчатая кепка, тот волчок и вон та гильотина для сигар. Их владельцы умерли очень молодыми. Еще грустно смотреть на солонку и перечницу.

        - Близнецы?

        - Верно. Тиф.

        - А что это за предметы в маленьком убогом шкафчике рядом с большим? Коробочка для пилюль, скакалка, стеклянная ваза и стеклянный глаз - чьи они?

        - Они принадлежали Айрмонгерам-самоубийцам, - сказал Клод.

        - Бедолаги. Нет, мне больше нравится большой шкаф. Толстое стекло, правда?

        - Такое же толстое, как то, что используется в глубоководных шлемах. В правом нижнем углу есть маркировка. «ПРЕББЛ И СЫН, ПРОИЗВОДИТЕЛИ СТЕКЛА ДЛЯ ГЛУБИН». Ну вот, это Мраморный зал и Великий сундук.

        - Спасибо тебе. Большое.

        - Я показал тебе несколько комнат, не так ли?

        - Да, показал.

        - А теперь я спрошу тебя кое о чем. И буду говорить более чем прямо.

        - Давай, не тяни.

        - Думаю, что под волосами и чепчиком ты прячешь дверную ручку моей тетушки Розамути.

        - Я… как бы это… ну… Не могу сказать, что это не так.

        - Я знаю, что это так, Люси, и это неправильно.

        - Как ты узнал? Может, у меня ее нет?

        - Я слышу ее.

        - Это дверная ручка! Ты не можешь слышать…

        - Сейчас ее голос очень слабый… он похож на шепот. Я слышу, как она разговаривает, произносит свое имя.

        - Полная чушь, тебе не кажется? Не пытайся меня запугать.

        - Она говорит: «Элис Хиггс», очень слабым голосом. Ее слова едва слышны.

        - Это всего лишь слова. Они ничего не доказывают.

        - Тогда сними свой чепчик.

        - Нет!

        - Пожалуйста, Люси. Пожалуйста. Это небезопасно. Больше нет.

        - Чур, мое! Я нашла!

        - А они найдут тебя. И я сомневаюсь, что после этого они будут считать тебя своей.

        - У меня больше ничего нет! Вообще ничего! Ничего на всем белом свете! Ни единой вещички, Клод, ни единой! Ты не станешь забирать ее у меня, ведь правда? Ее вес так приятен - замечательная маленькая тяжесть.

        - Я должен забрать ее у тебя и отнести тетушке Розамути. После этого, думаю, все закончится, все встанет на свои места. Городские Айрмонгеры вернутся в город, и все снова будет хорошо. Я буду видеться с тобой каждую ночь, обещаю. А ты будешь в безопасности. В полной безопасности. Как только отдашь мне дверную ручку. Но если ты не отдашь ее мне, они продолжат искать тебя и вскоре найдут. И тогда, ох, Люси, если они поймают тебя с дверной ручкой, я и представить себе не могу, что они с тобой сделают. Это будет просто ужасно. Однако что бы с тобой ни сделали, ясно одно: если они найдут эту штуку в твоем чепчике, тебе этого не простят. И тогда тебя уж точно, абсолютно точно никогда больше не пустят наверх, и я никогда тебя больше не увижу. От этой мысли я прихожу в ужас. Отдай мне ее, Люси. Отдай мне ее сейчас, Люси Пеннант, прошу, позволь мне помочь тебе!
        Это была невероятная речь. Я почувствовала, как мои руки сами снимают чепчик с головы, но все же на мгновение они остановились.

        - При одном условии, - сказала я.

        - Ну же, Люси, поторопись! Ты знаешь, что так надо!

        - Ты должен кое-что сделать.

        - Что угодно! Только скажи и отдай мне ручку!

        - Я ищу свою подругу, нижнюю Айрмонгер. Она ушла то ли на Свалку, то ли в Пепельную комнату, после чего исчезла. Они подняли ужасный шум, и я хочу знать, куда она пропала. Я думаю, она в опасности, и хочу, чтобы ты мне помог.

        - Что угодно, только отдай мне ручку!

        - Ты узнаешь, что с ней произошло?

        - Да, я сделаю все, что смогу. Как ее имя? О ком мне спрашивать?

        - Здесь все просто, - сказала я. - Она - пропавшая Айрмонгер.

        - Хорошо! - сказал он и протянул руку.

        - Она забыла свое имя, но успела нацарапать его где-то здесь, в Доме-на-Свалке. Однако она не могла вспомнить, где именно.

        - Вероятно, я видел его. Тебе надо было спросить раньше. Люди исписали своими именами много поверхностей.

        - Расскажи!

        - Некоторые выжигали их увеличительным стеклом, как это сделал Джейми Бринкли в 1804 году. Но его имя было выжжено на подоконнике еще до того, как тот попал сюда.

        - Женское, Клод. Ты видел женские имена?

        - Хелен Баллен, 2-Б класс.

        - Где это было?

        - На классной линейке.

        - Нет, не думаю, что это она.

        - Флоренс Белкомб, 1875.

        - А это где?

        - Хм, на одной из черных лестниц. Нацарапано на ступеньке.

        - Это оно! Ты нашел его, Клод, черт возьми, ты нашел его!
        От радости я поцеловала его прямо в губы. Клода это ошеломило, словно я его ударила.

        - У нас есть ее имя! - сказала я. - Теперь нам нужно найти ее саму. Поспрашивай, Клод, пожалуйста. Узнай, что произошло.
        Я сняла чепчик. Мои волосы рассыпались, и я услышала, как Клод прошептал:

        - Я сейчас взлечу. Ох, я ударюсь о потолок!

        - Что?

        - Ничего, абсолютно ничего, Люси Пеннант, - сказал он. - Твои волосы совершенно рыжие, правда? Ты поцеловала меня.
        Но затем он снова побелел как полотно.

        - Это был всего лишь поцелуй, Клод.

        - Альберт Поулинг! - прошептал он. - Скорее!
        Мы спрятались за огромным шкафом, возвышавшимся уже на двенадцать футов, хотя еще минуту назад эта цифра равнялась восьми.
        Шаги. Еще шаги. Разные шаги. А затем и слова.

        - Я что-то слышал, - донесся голос мужчины.

        - Да, дядюшка Тимфи, что это было? - ответил ему юноша.

        - Думаю, это были голоса. Станли, Дювит?

        - Да, дядюшка.

        - Я хочу, чтобы вы были очень бдительными. Я не позволю этим городским указывать нам, как и что делать. Я здесь главный указчик. Мне все равно, что Идвид вернулся. Что мне этот Идвид? Он всегда ставит мне палки в колеса. Что с того, что он губернатор? Я приглядываю за Домом-на-Свалке. Я здесь зрячий. Я - главный дядюшка в этом доме, я! И меня будут уважать. Ладно, вы провели обход. Кто отсутствует, кого нет на месте?

        - Туммиса, дядюшка.

        - И Клода.

        - Если на то будет моя воля, они не получат брюк. Где Муркус?

        - На задании.

        - И на каком?
        Стук шагов по мраморным плитам.

        - Опять эта птица.

        - Поймать ее! Изловить ее!
        Сидя в укрытии, я услышала, как затаившийся рядом со мной Клод прошептал: «О нет».
        Пронзительный крик.

        - Я поймал ее, дядюшка!

        - Хорошие мальчики, хорошие.

        - Хилари Эвелин Уорд-Джексон, - прошептал Клод. - О нет!
        Еще шаги. Людей в комнате прибавилось.

        - Смотрите, кто идет!

        - Туммис Айрмонгер!

        - Лейка! Лейка! Наконец-то я тебя нашел.

        - Сверните ей шею! Сломайте ее! - завизжал тот, кого называли дядюшкой.
        Последовал звук, похожий на треск ломающейся трости.

        - Лейка! - послышался чей-то мучительный крик.

        - Отлично, Муркус. Теперь отведи его наверх, лично к Амбитту.
        И тогда все ушли. Тяжело дыша и вздрагивая, мы выползли из-за шкафа. На полу лежала чайка.

        - О мой бедный, бедный Туммис! - сказал Клод.

        - И бедная Лейка, - сказала я.

        - Это должно прекратиться. Это неправильно, - сказал он. - Отдай мне дверную ручку, Люси, ради всего хорошего на этом свете.
        Я распустила волосы и отдала ему ручку.

        - Мы завтра увидимся? - спросила я.

        - Да, да, - сказал Клод. Он был в панике. - Ты знаешь, где гостиная?

        - С красным диваном?

        - Точно. Мы обязательно встретимся там следующей ночью.

        - Почему там?

        - Так нужно. Я очень хочу увидеться с тобой там. Ох, все идет не так, как должно. Я отнесу эту штуковину Розамути. Это поможет, обязательно поможет. Следующей ночью, Люси, дорогая Люси!
        Он заплакал, держа меня за руки и жарко целуя в губы. А затем ушел. Не думаю, что раньше он часто целовался. Но если он снова захочет это сделать, я не буду против.
        Я тоже побежала. Побежала обратно к своим ведрам и щеткам. Я мчалась по лестнице, но было уже очень поздно. Настолько поздно, что через окна уже начинал проникать свет. День уже сражался с ночью. Я подумала, что во всем этом хаосе меня никто не хватится. Когда я вернулась вниз, все было тихо - так, как и должно было быть. Звуки доносились лишь с кухонь, в которых готовили завтрак. Ничего необычного. Мне удалось, подумала я. Я в безопасности. Теперь мне ничто не угрожает. Все закончилось, Клод мне поможет. Должен помочь. В конце концов, он хороший парень.
        Да, он мне нравился. Я вдруг осознала это с необыкновенным удовольствием. Он, Клод Айрмонгер, мне нравится. На моем лице играла улыбка. Я поставила ведра на место и пошла в спальню. Я была в безопасности и чувствовала себя гораздо лучше. Думала о том, что нужно попытаться заснуть. Завтра я увижусь с ним снова. Все будет хорошо. Флоренс Белкомб, сказала я себе, Флоренс Белкомб и Клод Айрмонгер. Я открыла дверь. Все было тихо. Тупицы спали в своих кроватях. Я бесшумно проскользнула мимо них. Все было хорошо. Я почти добралась до своей кровати. Почти добралась. А затем увидела нечто странное. Кто-то сидел на табурете рядом с моей кроватью. Должно быть, я ошиблась. Несомненно, это место какой-то другой Айрмонгер. Она, эта другая, сидит, готовясь к новому дню. Не о чем волноваться. Моя кровать должна быть дальше. Я прошла еще немного вперед. Женщина, сидевшая на табурете, проводила меня взглядом, после чего я услышала ее голос:

        - Доброе утро, Айрмонгер. Я ждала тебя.
        И я, к своему ужасу, сказала:

        - Доброе утро, миссис Пиггот.



14 ВЕДЕРКО ДЛЯ ЛЬДА


        ПОВЕСТВОВАНИЕ КЛОДА АЙРМОНГЕРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ


        НА ШТОПОРЕ

        Мы были словно какие-то блохи, пчелы или маленькие мушки, квакающие жуки или бегающие блеялки, скарабеевые муравьи или рогатые мотыльки, которые живут очень недолго, дрожат, суетятся, ползают, едят, живут, любят - а затем умирают за несколько мгновений. И тогда все кончено, остаются лишь пятнышки грязи. Целая жизнь втиснута в столь короткий промежуток времени. О, вот она, мысль - лучшая из мыслей! Лучшие мысли в моей жизни были о Люси Пеннант. Этой ночью я вновь ее увижу, сказал я себе, увижу, когда снова стемнеет. Осталось совсем немного - и она будет ждать меня в гостиной. Мы будем вместе сидеть на Виктории Холлест, и я скажу, что думаю о ней. А потом я снова ее поцелую.

        - Э-э-э-эли-и-ис-с-с Хи-и-и-и-и-иг-гс-с-с-с-с-с-с.

        - Джеймс Генри Хейворд.

        - Ты права, Элис, мы уже идем, - сказал я дверной ручке, слегка поглаживая ее в кармане жилетки. Ее голос был таким слабым, таким дрожащим.
        Путь до лазарета занял не менее получаса. Я должен поспешить, чтобы отдать эту дверную ручку тетушке Розамути до того, как дядюшка Идвид найдет меня или, что было бы хуже всего, найдет у меня Элис Хиггс. Я не мог идти напрямик: главная лестница в любую минуту могла взорваться голосами предметов рождения, ведь было начало нового дня. Айрмонгеры пробуждались, и средние этажи были уже переполнены людьми. Я мог пойти обходным путем, по каменной винтовой лестнице, известной как Штопор, и войти в дверь, ведущую в расположенную на средних этажах Длинную галерею - бывший крытый мост через реку Флит, - а затем спуститься с другой стороны и наконец достигнуть лазарета, который в прошлой жизни был комплексом турецких бань в районе Сент-Джеймс-сквер.
        Я шел и шел, мои шаги гремели по старым каменным ступеням Штопора, словно обозначая: «Вот он я, здесь». Я сбился со счета, наматывая один виток за другим, но в итоге все же добрался до двери. Однако, подергав ее, я понял, что она заперта. С другой стороны что-то было, что-то, у чего было имя, хотя из-за толщины двери я поначалу не мог его расслышать. Может быть, дверь охраняют? Возможно, Идвид поставил часового? Или же я неожиданно наткнулся на Туммисова страуса? Затем ручка повернулась, дверь начала открываться, и я расслышал достаточно четко:

        - Роберт Баррингтон.
        Вот что это было. Я бросился бежать. Не в силах от ужаса здраво рассуждать, я, вместо того чтобы вернуться, что и следовало сделать в данной ситуации, все бежал и бежал вверх по Штопору к северной части дома, куда мне было совершенно не нужно. Бежал тихо. Настолько тихо и медленно, насколько смел. Дверь, подумал я, она все еще продолжает открываться? Ответом мне стал глухой шум, донесшийся снизу. Я взмолился, чтобы это было всего лишь мое собственное эхо. Вот только эхо становилось все громче и громче, топало само по себе, начинало жить своей собственной жизнью, становилось чем-то совершенно самостоятельным. Среди этого ужасного грохота я слышал имя, и оно все быстрее и быстрее мчалось наверх, подобно дедову локомотиву:

        - Роберт Баррингтон. Роберт Баррингтон! РОБЕРТ БАРРИНГТОН!
        Кто бы ни носил с собой то, что называло себя Робертом Баррингтоном, он мчался сквозь тьму вверх по винтовой лестнице, стремительно приближаясь ко мне. И тогда я побежал быстро, судорожно хватая ртом воздух. Грохот за моей спиной нарастал. По пути больше не было дверей - лишь одна на самом верху, которая вела туда, где раньше стоял колокол. Теперь его перенесли вниз и с его помощью созывали нас на обед.
        Итак, наверху была дверь на чердак, и именно к этой ужасной двери, которая словно вела в другое измерение, теперь бесшумно мчались я, Джеймс Генри Хейворд, и полуживая Элис Хиггс. Мы бежали по древним ступеням, настолько истоптанным за века, что покрывавшие и без того скользкую поверхность выбоины делали опасным каждый шаг. Я забирался все выше и выше, но оглушительный рев Роберта Баррингтона неумолимо приближался. Вот наконец и старинная, напоминающая по форме арку дверь, - всего в одном пролете лестницы надо мной. Поскользнувшись, я на четвереньках бросился к этой двери и под рев, ставший уже совершенно невыносимым, коснулся ее. Всего в одном пролете от меня был Роберт Баррингтон. Тяжелый вздох - и: «Роберт…», еще один вздох - и: «Баррингтон…» Наконец дверь поддалась, и я вырвался из ужасающей каменной горловины навстречу очередной опасности.


        ЧЕРДАК ДОМА-НА-СВАЛКЕ
        Чердак Дома-на-Свалке посещать не следовало, поскольку в этом пахнущем тленом помещении жили летучие мыши. Их были десятки тысяч, и они всегда были полны решимости впиться зубами во что-либо живое. Их укусы вызывали ужасные инфекции: на моей памяти было семь случаев гибели Айрмонгеров от бешенства после укусов летучих мышей. Именно в их владения, трясясь от ужаса, я и вступил, а за моей спиной нечто выкрикивало имя Роберта Баррингтона. Я не обратил никакого внимания на литую табличку на двери бывшей колокольни, гласившую: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».
        Я захлопнул за собой дверь и нырнул в резко пахнущую влажную темноту. Надо мной послышался шорох. Я не должен их разбудить, надо двигаться очень тихо. И я двигался вперед так тихо, как только мог. Один раз я поскользнулся и ощутил рукой что-то грязное, но продолжил отчаянный бег по загаженному полу, стремясь найти хоть какое-то укрытие.
        Я заметил огромную, слегка фосфоресцирующую кучу. Она была очень высокая и конусовидная. За этой кучей я спрятался и стал ждать. Я не слышал Роберта Баррингтона, и дверь на чердак оставалась закрытой. Быть может, владелец Роберта не придет, подумал я. Быть может, ему известно, что такое чердаки, и он дважды подумает, прежде чем подняться сюда? Быть может, в нем возобладает разум и он предпочтет держаться отсюда подальше? А может, подумал я, он не настолько глуп, чтобы подниматься по ненадежным ступеням наверх? Я все еще пребывал в размышлениях, когда до меня донесся тихий скрип, за которым последовал другой звук. Кто бы ни носил с собой Роберта Баррингтона, он стоял в дверном проеме. Я сумел разглядеть лишь фигуру человека - чрезвычайно высокого мужчины в черном цилиндре. Он был выше и худощавее любого, кого я видел раньше, - не меньше восьми футов в высоту и при этом так мало в ширину. Я сидел за кучей и ждал. Что он станет делать?

        - Роберт Баррингтон?
        Из своего кармана я услышал приглушенный ответ, словно моя затычка хотела поговорить.

        - Джеймс Генри Хейворд.
        Я затолкал затычку поглубже.

        - Роберт Баррингтон? - послышалось снова.

        - Эл… Эл… Эл… - это было все, что могла произнести несчастная дверная ручка.

        - Роберт Баррингтон? - донеслось вновь.
        Пока долговязый ждал, стало происходить что-то очень необычное. Я начал различать другие голоса, исходившие от него. Я понял, что, кроме самого громкого и доминантного Роберта Баррингтона, были и другие. Я услышал голоса Эдит Брэдшоу, Рональда Реджинальда Флеминга и Аласдера Флетчера, Эдвина Брекли, мисс Агаты Шарпли и Сирила Пеннингтона. Сирил Пеннингтон был пожарным ведром из моей комнаты, и этот человек по какой-то причине забрал его оттуда. Никогда раньше я не слышал, чтобы столько имен доносилось от одного человека. Вслушавшись, я различил еще имена. Это были матрона Сэдли и Том Пэкетт, Дженни Роуз Финли и Стокер Барнабус. Тише всех звучал голос Нобби. Именно так, нечто очень тихо произносило: «Нобби». Но и это было еще не все. Слышались и другие имена, хотя я не мог разобрать их, поскольку они были произнесены шепотом, словно кто-то вдыхал и выдыхал их. Но я все же сумел расслышать среди них одно знакомое. Что-то с легким гулом произносило:

        - Флоренс Белкомб.
        Флоренс Белкомб. Почему она называет свое имя вместе с предметами? В этом не было никакого смысла, и все же я вновь услышал в сонме имен:

        - Флоренс Белкомб.
        Я был так потрясен, услышав это имя, что почти забыл о том, где нахожусь. Но в этот момент вновь послышался голос Джеймса Генри, словно он хотел поговорить с ними со всеми. И тогда, заглушая все остальные имена, вновь раздалось:

        - Роберт Баррингтон!

        - Джеймс Генри Хейворд! - выкрикнула моя затычка. Я затолкал ее поглубже в карман и прикрыл носовым платком, чтобы заглушить голос.

        - Роберт Баррингтон?
        Слышал ли Долговязый мою затычку? Мог ли он ее слышать? Он все так же стоял в дверном проеме, но мне показалось, что он слегка принюхался. Я держался как можно тише и неподвижнее. Я статуя, думал я, статуя. Я сделан из мрамора, и ничто на всем белом свете не заставит меня сдвинуться с места.

        - Роберт Баррингтон? Роберт Баррингтон? Матрона Сэдли? Аласдер Флетчер?
        Слышат ли их летучие мыши? Ох, пожалуйста, пусть летучие мыши их услышат! Но с бескрайнего опасного потолка надо мной доносился лишь легкий шорох. Долговязый по-прежнему стоял в проеме двери, и оттуда еще раз громко донеслось:

        - Роберт Баррингтон? Роберт Баррингтон? Эдит Брэдшоу? Нобби?
        Из другого конца комнаты донесся еще голос:

        - Фрэдди Тернер.

        - Роберт Баррингтон?

        - Фрэдди Тернер!
        Что-то пролетело над моей головой. В тусклом свете мне показалось, что это был сапожный гвоздь, но в действительности это, конечно же, было какое-то насекомое. Однако что бы это ни было, оно летело прямо к Долговязому. Вот оно ударилось о него с тихим звоном, за которым последовал крик:

        - Фрэдди Тернер!

        - Роберт Баррингтон! - Голос был гораздо громче.

        - Фрэдди Тернер? - послышался шепот.

        - Баррингтон!

        - Фрэдди?

        - Баррингтон!

        - Фрэд…
        Воцарилась тишина.
        Но ее тут же нарушил крик моей затычки для ванны:

        - Джеймс Генри Хейворд! Джеймс Генри Хейворд!
        Моя затычка звала их! И ответом на ее призыв стал дикий рев, донесшийся от двери:

        - Роберт Баррингтон! Роберт Баррингтон!
        Дальше все происходило с такой быстротой, что восстановить последовательность событий я сумел лишь позднее. Когда я вновь взглянул на дверь, Долговязого там уже не было. Проем был пустым. В панике я упал на спину и замахал руками и ногами, подобно перевернутому жуку. Мои руки скользили в сыпучем помете летучих мышей. Как только я начал двигаться, потолок надо мной заколыхался, словно на чердак внезапно ворвался ветер. Я попытался встать, но поскользнулся, потерял равновесие и вновь рухнул вниз. Лежа на полу, я увидел, как долговязая фигура быстро приближается. Главный предмет Долговязого заявлял о себе громче, чем когда-либо ранее. Рев был таким, словно разверзлось жерло вулкана или заговорила пушка:

        - РОБЕРТ БАРРИНГТОН!
        Внезапно я ощутил сильный запах газа, отдававший также дегтем. И тогда Долговязый выдохнул во всю мощь легких:

        - РОБЕРТРОБЕРТЭДИТМАТРОНАЭДВИНМИССНОББИФЛОРЕНСБАРРИНГТОН!
        После этого наступила полная темнота.
        Я мертв.
        Теперь я мертв.
        Теперь я мертв, думал я.
        Теперь я тих и очень даже мертв, и все же, все же, думал я, и все же, начинало доходить до меня, я об этом размышляю. И все же я чувствую, что дышу, и все же я, кажется, нахожусь в том же месте, и все же мои ступни передо мной, и все же мои ноги передо мной, и все же вот моя грудь, одетая во все ту же жилетку. И тогда я подумал: быть может, я не умер? Но откуда тогда эта ужасная чернота прямо передо мной? И что это за дикий скрежет, хлопанье, визг и шлепки? И по-прежнему ли среди этого хлопанья и криков слышится, как кто-то произносит имя Роберт? Здесь ли еще этот Баррингтон? Да, здесь, понял я.
        Когда Долговязый двинулся ко мне, он разбудил потолок, и теперь его покрыли полчища летучих мышей. Пока он с ними сражался, я наконец сумел встать и бросился бежать подальше от ужасных криков и визга. Я заметил лестницу, забрался по ней наверх, распахнул слуховое окно и, тяжело дыша, выбрался на крышу Дома-на-Свалке. И тогда я внезапно перестал различать какие бы то ни было звуки.


        НА КРЫШЕ МИРА
        Я перестал их различать потому, что слышал все. Ко мне взывало все. Каждый предмет, у которого был голос, рычал, выл, пел, шептал, смеялся, хихикал, чихал, бормотал и бранился. В этой какофонии я не мог различить ни одного конкретного голоса. Это было похоже на отвратительное копошение, на стену из звука, на оглушающий прилив. Я рос, не покидая пределов дома, и привык смотреть на мир через окно. Выйдя за порог и столкнувшись с таким количеством вещей, я оглох. Так я и стоял на крыше Дома-на-Свалке, а мусорные кучи бурлили внизу, словно море во время шторма.
        Крыши Дома-на-Свалке были царством птиц, и они были устланы их перьями и пометом. В число обитавших там пернатых, помимо чаек, входили и голуби, паршивые городские голуби с оторванными лапами или выбитыми глазами. Чайки не так опасны, как летучие мыши, но злить их все же не стоит. Характер у них отвратительный. И, как бы там ни было, это их дом, а не мой. Мне следовало забраться на пару куполов и найти путь к внешней спиральной лестнице, которая опутывала весь дом и состояла из лестниц, свезенных из библиотек по всему Лондону. Я огляделся. Затем посмотрел вниз. Повсюду был лишь мусор.
        Какие пики и впадины, какие горы и долины, какие недосягаемые глубины! Смотреть, как все это движется, перемещается, воняет и скрежещет, было просто невероятно! Оно вздымалось и гудело… Айрмонгер не мог не гордиться этими кучами мусора. Равно как не мог не испытывать перед ними благоговейного страха. Я мог до бесконечности любоваться их величием, мог подхватить свалочную слепоту, от которой погибло столько Айрмонгеров до меня. Моя троюродная сестра Рута, которую в злосчастные часы школьных занятий задирали и толкали, шпыняли и забрасывали всяким хламом, оскорбляли и били, день за днем забиралась на крыши в поисках утешения, пока наконец не влюбилась в Свалку и не отдала ей свое сердце. В один злосчастный день она, вконец измученная школьными задирами, залезла на крышу и, глядя на движущиеся волны мусора, отдала себя им полностью, бросившись в их пучину. Поначалу это был чудесный полет, Рута словно парила, но вскоре чуду пришел конец и она камнем рухнула вниз.
        И тут я заметил кое-что еще. Люк, через который я сумел сбежать, открылся. В нем показался цилиндр, словно прорывающийся сквозь крышу дымоход. Он высовывался все больше и больше. Цилиндр был исцарапан и избит, но все так же сидел на странной голове.
        Долговязый приближался.
        Я бросился бежать по крыше так быстро, как только мог, молясь о том, чтобы он меня не заметил. Как ему удалось пережить нападение летучих мышей? Я все бежал и бежал, уворачиваясь от бросавшихся на меня рассерженных чаек. Наконец я добрался до Леса-на-Крыше.


        ЛЕС-НА-КРЫШЕ
        Лесом мы называли скопление дымоходов, которые мудрый дедушка свез со всего Лондона. Маленькие трубы соседствовали с громадными органными. Их было великое множество, и лишь некоторые соединялись с вертикальными шахтами внизу. Несколько сотен костяшек домино, между которыми я с криком бежал, пока за мной сквозь вихрь из чаек и их перьев неумолимо шагал длиннолицый, длиннорукий и длинноногий Долговязый.
        Я свернул на какую-то тропинку посреди Леса и продолжил свой бег, отбрасывая ногами птиц со своего пути. Я не стал задерживаться на этой аллее из дымоходов, а продолжил петлять, все дальше углубляясь в Лес, поворачивая сначала налево, затем направо, затем снова направо, еще раз направо, затем налево; посчитать три-четыре-пять, снова повернуть, немного вернуться, налево, налево, долго бежать, не сворачивая, опять свернуть на другую тропинку, пробежать другим путем и снова повернуть налево, чуть-чуть вперед и развернуться, быстро-быстро - кто здесь? - птицы и дымоходы, быстро спрятаться за одним из них - за которым? - за этим. Именно за этим высоким дымоходом с пятью меньшими трубами я и спрятался, пыхтя и отдуваясь. На всякий случай я запихал Джеймса Генри еще глубже. Я ждал и отдувался, отдувался, ждал и думал. Кто этот человек? Что он? Откуда он пришел? Как он стал таким странным и долговязым?
        Снова он. Он шел не по моей тропинке, а в трех-четырех тропинках от нее. Он был выше дымоходов, и его голова торчала над ними. Он натыкался на преграды, сбивая их. Если дымоход был слишком большим, он заглядывал в него, засовывал в него руки, иногда вытаскивая оттуда птичьи гнезда. Пару раз ему попадались чайки. Они клевали его и пронзительно кричали, а он механически отшвыривал их подальше. Казалось, он не чувствует ни боли, ни испуга. Он выборочно проверял дымоходы - здесь, там, топал между ними, выглядывал из-за них. Он подходил все ближе и ближе, пока его тень не нависла над тропинкой, где притаился я, всего в двух дымоходах от моего укрытия. Она затмила все передо мной, но затем длинные ноги понесли его дальше. Не в силах унять дрожь, я ждал, прижавшись лицом к грубой глине. Каждый раз, думая, что он ушел, я вскоре замечал его вновь, видел его цилиндр над Лесом.
        Наконец я решил, что должен попытаться. Должен, иначе моя голова взорвется. Я выглянул из-за дымохода. Долговязого не было видно. Я вышел на тропинку между дымоходами, взглянув на восток и на запад. Никого. Я топнул ногой. Нет ответа. Вдалеке виднелся ржавый купол над винтовой лестницей, по которой я мог безопасно вернуться в дом, но от этой металлической лестницы меня отделяли настоящие улицы и переулки из дымоходов. Он мог поджидать меня за любым из них.
        Я не видел его. Сейчас или никогда.
        Я побежал.
        И тогда я вдруг заметил его.
        Он сидел между двумя трубами, прямой как палка. Его цилиндр торчал на уровне дымохода. Поначалу я подумал, что это всего лишь еще одна труба, только более широкая. Но у этой трубы были руки, которыми она обхватила себя, длинные ноги, которые она вытянула, длинное тело и, что самое ужасное, вытянутое лицо. До этого я видел его лишь в темноте или с расстояния, но теперь он находился всего в нескольких шагах от меня, неподвижно сидя среди дымовых труб. Ожидая. Убивая время. Именно тогда, оказавшись к нему так близко, я смог разглядеть его по-настоящему. И вид его был ужасен.
        Долговязый худой человек не был человеком.
        Вообще не был.
        Он, точнее это, было огромной коллекцией предметов. Оно состояло из металла - из трубок, пружин, шестеренок и поршней. Механическое существо, сделанное из великого множества различных вещей. Внутри него был своего рода двигатель, а его цилиндр представлял собой длинную трубу с крышкой. Из нее поднималась струйка дыма. Мелкие детали соединялись с более крупными металлическими трубами, облепляя их, словно морские желуди днище корабля. Там были штопор, глиняная трубка, увеличительное стекло, клубок бечевки, фартук, огромный крюк, свисавший с его цилиндра и болтавшийся перед лицом, подобно моноклю. Я сумел ясно разглядеть, каким было его лицо. Впрочем, это не было настоящим лицом. Это была отполированная медная пластинка, на которой было написано: «Проверено в лабораторных условиях. Ручной огнетушитель объемом 5? галлонов,классификация № 650859». Я ошибочно посчитал эту маркировку глазами. То, что я принял за рот, было гораздо более крупными буквами, гласившими: «СОБЛЮДАЙТЕ ОСТОРОЖНОСТЬ ПРИ ОБРАЩЕНИИ С ОГНЕМ». То, что я считал носом, было краником огнетушителя - длинной черной трубкой с бронзовой
насадкой. Все это, вся эта чудовищная коллекция и была Долговязым, и я стоял перед ним, испытывая ужас. Ужас и восхищение. Остановился ли он? Сломался ли? Конечно же, он никогда на самом деле не двигался. Конечно же, я все это выдумал. Но как бы там ни было, ходил он раньше или нет, сейчас он был совершенно неподвижен. Ну вот, сказал я себе, вот что с тобой сделало твое же собственное воображение. Я вытянул руку, чтобы потрогать его пальцем. И тогда оно снова ожило.
        Насадка начала двигаться и, как мне показалось, принюхиваться. Я сумел различить доносящиеся изнутри существа жужжание и глухой стук. Оно вставало.
        Не медля больше ни секунды и громко вопя, я бросился бежать. Вне себя от страха, я бежал к ржавому куполу. Вдруг рядом со мной упала корзина, принесенная, вероятно, птицами со Свалки. Она покатилась туда, откуда я бежал, отчаянно стремясь соединиться с огромным существом. Внезапно пришли в движение и другие предметы. Проносясь мимо меня, они врезались в массу, главным именем которой было имя Роберт Баррингтон, и эта огромная коллекция становилась все больше и больше. Я оглянулся. Существо вновь вытянулось в полный рост и огромными шагами двигалось вперед, увеличиваясь на ходу, сшибая дымовые трубы. Его длинные руки, сделанные из граблей, поршней и разномастных трубок, были вытянуты вперед, а нос-насадка тревожно раскачивался. Думаю, что, если бы не громоотвод, полетевший прямо к вожделенной коллекции и ненадолго сбивший Роберта Баррингтона с ног, он бы меня раздавил. Но существо какое-то мгновение в ошеломлении лежало на земле, пытаясь разобраться со своим новым приобретением, и я успел забраться под купол. Я выскочил на ржавую металлическую лестницу и схватился за перила. Я поскакал вниз,
продолжая кричать. Я кричал всю дорогу до двери. Добравшись до нее, я влетел на один из верхних этажей Дома-на-Свалке.
        Я снова был внутри. Я мог слышать. Я мог слышать свой собственный крик.
        Она не остановится, эта штуковина, все эти штуковины, их невозможно остановить, подумал я. Она спустится в любой момент, принеся с собой всю крышу. Ее невозможно остановить. Летучие мыши не смогли этого сделать. Она все увеличивается и увеличивается. Она заберет себе все, она хочет всего, и все мчится к ней. Она знает, что у меня есть Джеймс Генри, она знает, что у меня есть Элис Хиггс, и страстно желает заполучить их. Ее не остановят. Никогда не остановят. Как вещи могут творить такое? Как вещи могут двигаться сами по себе?
        Не стой на месте, сказал я себе, не стой у двери, она ведь так близко к внешней лестнице. Скоро она откроется - откроется, и все эти предметы ворвутся внутрь, вынюхивая Джеймса Генри и Элис Хиггс. Скорее, скорее, двигай. Дом уже трясется, разве нет? Разве нет? Добралось ли уже существо до лестницы? Мчится ли оно вниз?
        Вперед, Клод, вперед, в лазарет! Верни Розамути ее дверную ручку и тогда, во имя Господа, зови на помощь.
        И я вскочил и побежал в лазарет.


        ЛАЗАРЕТ
        Ко мне начал возвращаться слух. Хотя гул все еще стоял в голове, постепенно он начинал ослабевать. Я не слышал голоса Роберта Баррингтона, хотя и продолжал оглядываться, ожидая услышать лязг этой Вещи-из-Вещей. Лязга все еще не было, но вскоре он явно зазвучит снова. Я должен был вернуть дверную ручку по имени Элис Хиггс тетушке Розамути. Все это началось с дверной ручки и, возможно, ею и закончится. Возможно, когда она вернется к законной владелице, весь этот хаос в Доме-на-Свалке прекратится, Роберт Баррингтон рассыплется на части, все снова наладится и, что самое важное, ночью я смогу увидеться с Люси Пеннант. Значит, лазарет.
        Я не мог так просто пойти в лазарет и объявить о себе. Нужно было действовать осторожно и тихо. Пока матрона Айрмонгер не уйдет из-за стола у входа вместе со своим огромным белым платком на голове, ничего сделать нельзя. Она сидела там с семью часами, висевшими на ее груди. Я ждал. Давай же, давай, говорил я про себя, беспрерывно оглядываясь в ожидании появления Роберта Баррингтона. Давай, давай же! Наконец послышался крик какого-то больного Айрмонгера, и матрона поспешила к нему, стуча подошвами по половицам. Тогда я вошел в лазарет и стал искать тетушку Розамуть.
        Имя каждого пациента было написано на двери его палаты, поэтому я надеялся найти тетушку очень быстро. В первом коридоре ее не было, не было и во втором. Третий коридор был гораздо более многолюдным, и мне пришлось спрятаться за огромной корзиной с грязным бельем. На этом этаже слышался целый сонм имен. Кто-то охал, кто-то стонал. Голоса некоторых звучали жалобно, а кто-то говорил шепотом. В некоторых голосах слышалась боль, кое-кто громко кричал. Мне понадобилось время, чтобы отрешиться от них и заставить свой слух вернуться. Наконец шум стих, и мне среди всего прочего удалось различить:

        - Джеральдина Уайтхед!
        Дядюшка Идвид находился прямо за дверью. В помещении царила суматоха. Но и это было еще не все. Не менее важным было то, что среди всей этой какофонии имен я расслышал еще одно, звучавшее медленно и серьезно, резко и язвительно:

        - Джек Пайк.
        Дедушка. Сам дедушка пришел сюда, хотя в это время он уже должен был быть в городе. Лишь тогда я осознал, что этим утром впервые не слышал шума поезда.
        Сам дедушка, его переносная плевательница Джек Пайк, дядюшка Идвид со своими щипцами по имени Джеральдина Уайтхед - вся эта четверка стояла за дверью передо мной. А затем я услышал крик, ужасный вой, мучительный вопль, визг, скрежет, дикое завывание. Но хуже всего было имя, которое выкрикивали с невыразимым страданием:

        - Перси Детмолд! Перси Детмолд! Перси Детмолд!
        Что они делают с несчастным Перси Детмолдом, кем бы он ни был? Что происходит в этой комнате? Я подкрался к двери и заглянул в замочную скважину. Дедушка сидел своей огромной спиной к двери, а рядом с ним я увидел дядюшку Идвида с Джеральдиной Уайтхед в руке. Но, кроме них, в комнате никого не было. Вообще никого. И все же крики продолжались, становясь все более душераздирающими каждый раз, когда Идвид дотрагивался своими щипцами до чего-то вне моего поля зрения. Идвид отодвинулся, и я увидел, что страдало и билось в агонии… чайное ситечко. На столе лежало всего лишь покореженное чайное ситечко, по которому Идвид все время постукивал своей Джеральдиной.

        - Перси, Перси Детмолд!
        Чайное ситечко. Чайное ситечко в агонии.

        - Ты останешься тем, чем являешься, Перси Детмолд, - сказал Идвид. Его голос уже не был мягким, в нем звучали те же нотки, что и в голосе Тимфи. - Ты всего лишь чайное ситечко! Тебе ничего не известно о чашке с подусником, вообще ничего. Ты есть и будешь чайным ситечком. И сейчас ты отправишься к Амбитту!

        - ПЕРСИ ДЕТМОЛД! ПЕРСИ ДЕТМОЛД!
        Почему дедушка с Идвидом так издеваются над этим Предметом? Что случилось с моим домом, что произошло? Как что-либо может вновь обрести смысл? Избавься от дверной ручки, говорил я себе, избавься хотя бы от дверной ручки! И сделай это быстро, пока Идвид не услышал ее или моего Джеймса Генри.
        В лазарете было множество дверей с неправильными именами. Нарин, моя двоюродная прабабушка, тетушка Шорли, мой троюродный брат Лорри… В самом конце едва освещенного маленького коридора нашлась нужная мне табличка: «АЙРМОНГЕР РОЗАМУТЬ». Я вошел в палату, закрыв за собой дверь.
        Я оказался в просто обставленной комнате. Табуретка, стол, кровать. На кровати лежала неподвижная масса, которая, когда я произнес ее имя, ответила: «Я здесь».
        Я подошел к табуретке. Она была довольно высокой, и я увидел, что сбоку на ней виднеется надпись: «СОБСТВЕННОСТЬ КЛУБА “СТРЕЙНДЖЕРС”, БАР МУЖСКОЙ БИЛЬЯРДНОЙ, ЗАПАДНЫЙ ЛОНДОН». Я положил Элис Хиггс на стул, хотя мой измученный слух не уловил от нее ни звука.

        - Здравствуйте, тетушка Розамуть, - сказал я. - Это я, Клод. Как вы? Как вам жилось в эти… все это время? Я вам кое-что принес, тетушка Розамуть. Вот. На табуретке. Вы здесь?
        Нет ответа. Ни движения, ни звука. Ничего.

        - Вы здесь, тетушка Розамуть? Вы здесь? Я вам кое-что принес, что-то такое, что вы будете очень рады увидеть. Где вы? Или, точнее, что вы? Я не припоминаю, чтобы вы были подушкой. Нет, вы никогда не были подушкой.
        Я не мог ее разглядеть. Там было множество наваленных друг на друга простыней и одеял и целая груда подушек. Но тетушки Розамути я среди них не обнаружил. Я не видел ее. Я начал рисовать ее в своей голове по воспоминаниям - сердитую, размахивающую своей дверной ручкой. И, вспоминая ее, я увидел смысл во всей этой куче белья на кровати. Я начал отличать простыню от наволочки, шерстяное одеяло - от лоскутного. Затем понемногу я стал различать силуэт под ними. И тогда наконец я увидел тетушку Розамуть. Она лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, но ее тело, как мне показалось - нет, я точно был в этом уверен, - состояло из простыней, одеял и подушек. Она состояла из постельных принадлежностей, которые были просто свалены друг на друга кучей, грубо повторявшей ее силуэт. Глядя на нее сейчас, я был уверен, что несчастная Розамуть стала кучей тряпок.

        - Тетушка Розамуть! - позвал я. - Тетушка Розамуть, вы стали постельными принадлежностями.
        Я подумал, что следует позвать на помощь, потому что мне показался несомненным тот факт, что эти тряпки и были тетей Розамутью и что их движение, когда на пол упало одно печальное утиное перо, было чистой случайностью. Моя тетушка-покрывало, моя тетушка-одеяло, дорогая тетушка-наволочка, бедная тетушка-плед, ох, на помощь, на помощь!
        Я начал рыться в постельных принадлежностях, стараясь найти под ними тетушку. Я прорывался сквозь них, путался в них. Наконец я сорвал с кровати последнее покрывало, но никакой тетушки там не было. Ни единой. Должно быть, она где-то в другом месте, подумал я. Должно быть, она ушла. На кровати было лишь металлическое ведерко. Оно было холодным, как те, в которых держат кусочки льда. На нем была крышка, и оно выглядело печально, но в то же время очень знакомо, словно я видел это ведерко раньше, словно я знал его очень хорошо и слегка побаивался. Затем мне показалось, что я что-то слышу, слышу какой-то легкий шум. Я прислушался и с уверенностью смог различить слова:

        - Розамуть Айрмонгер.

        - Тетушка! - позвал я. - Тетушка! Вы где? Я хорошо вас слышу. Тетушка! Тетушка!

        - Розамуть Айрмонгер.

        - Я слышу вас, но не вижу. Где вы прячетесь? Выходите. Это я, Клод. Ох, где же вы, тетушка?

        - Розамуть Айрмонгер, - вновь послышался печальный голос.
        Никто не прятался. Звук исходил от ведерка на кровати. Именно оно подавало голос. Моя тетушка Розамуть стала ведерком для льда.
        И тогда донесся еще один голос:

        - Привет.
        Это слово произнесло уже не ведерко. Новый голос исходил откуда-то еще. Я понял, что он доносится со стороны табуретки. Кто-то сидел на табуретке моей тетушки. Оглянувшись, я увидел, что это была маленькая и очень грязная девочка в изношенном платье. Она была невероятно худой и бледной, под глазами у нее темнели синяки. Голодный оборвыш со Свалки. Я никогда не видел эту беспризорницу раньше, и все же, как и в случае с ведерком, что-то в ней казалось мне очень знакомым. У этой взъерошенной девочки была большая голова и настолько худое тело, что оно казалось просто продолжением головы, следовавшим за ней, словно тень. Но голова выглядела вполне материально. Если бы она была предметом, я бы сказал, что она блестит, словно… И в этот момент девочка вновь заговорила, назвав свое имя:

        - Элис Хиггс.
        Я упал в обморок.



15 КОРСЕТ И КОРАБЕЛЬНЫЙ ФОНАРЬ


        ПОВЕСТВОВАНИЕ ЛЮСИ ПЕННАНТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

        - Доброе утро, миссис Пиггот, - сказала я фигуре, сидевшей на табурете рядом с моей кроватью.

        - Так ты это называешь, Айрмонгер? - ответила экономка, поднявшись и направляясь в мою сторону. - Я бы скорее назвала это весьма паршивым утром. Для тебя. Я бы назвала это худшим из всех твоих утр. Где ты была?

        - Наверху, - сказала я. - Чистила каминные реш…
        Не дав мне закончить фразу, бледная костлявая рука миссис Пиггот влепила мне сильную пощечину.

        - Нет, - сказала она. - Неправда. Полнейшая ложь. Где ты была?

        - Наверху, миссис Пиггот.

        - Это и так ясно. Где наверху?

        - Пожалуйста, миссис, я чистила каминные реш…
        Ее рука снова дала мне пощечину.

        - Я спрошу еще лишь раз. Хорошенько подумай над своим ответом. Я добрый человек, отзывчивый и жизнерадостный. Меня переполняют эмоции, и они могут перелиться через край. Я могу разгорячиться и вскипеть. Ты ведь этого не хочешь, моя дорогая? Или хочешь?

        - Нет, миссис Пиггот. Не хочу.

        - В таком случае, Айрмонгер, я больше не стану называть тебя каминной решеткой. Твои решетки осмотрели, и оказалось, что они по-прежнему нуждаются в чистке. Некоторых и вовсе не касались. Но вернемся к тому, о чем мы говорили минуту назад. Молю тебя, скажи мне, где и что. Довольно лгать!
        К тому моменту все остальные Айрмонгеры в спальне уже проснулись. Сидя на своих кроватях, они с любопытством следили за спектаклем, в ходе которого в воздухе начинал чувствоваться запах крови.

        - Миссис Пиггот… - сказала я.

        - Ну же.

        - Дело в том, что…

        - Ну же.

        - Я потерялась.

        - Раньше ты никогда не терялась. Почему же ты потерялась на этот раз?

        - Я услышала шум, ужасный шум, лязганье, шипение и чудовищный грохот. И я бросилась от него бежать.

        - Это Собрание! - воскликнула она. - Ты видела Собрание! Они искали его везде, они знали, что оно появилось. Они должны остановить его, пока оно не стало слишком большим.

        - Собрание, миссис Пиггот? - спросила я.

        - Огромная коллекция трубок и свистков, медных труб, разнообразных рукояток и болтов. Оно состоит из тысячи частей и постоянно увеличивается, собирая все вокруг себя. Говорили, что в Доме видели Собрание, но потом оно исчезло, затаилось. Где ты видела его, дитя мое?

        - Около Комнаты щипцов, на третьем этаже.

        - Около Комнаты щипцов? Что ты там делала? Ты не должна туда ходить. Происходит что-то очень плохое, что-то страшное и непонятное, что-то таинственное, или мое имя не Клаар Пиггот. Не могу сказать, что ты мне нравишься, Айрмонгер, ты мне почти совсем разонравилась. Еще несколько секунд, и я начну тебя презирать. Идем, - сказала она, хватая меня за загривок и подталкивая вперед. - Если ты видела Собрание, то должна рассказать об этом еще кое-кому. Ты идешь со мной.
        С этими словами она сжала руку сильнее.

        - Моя шея! - завопила я. - Вы делаете мне больно!

        - Я знаю, дорогуша. Именно это я и собиралась сделать.
        Она потащила меня в приемную Старриджа. Я была в панике и пыталась от нее отбиваться. Но, как оказалось, мне не нужно было так напрягаться. Слепого там не было. Городские Айрмонгеры с мрачными выражениями на лицах сидели в компании дворецкого, на головах некоторых из них были медные пожарные шлемы.

        - Она видела Собрание! - объявила миссис Пиггот, входя в комнату.

        - Где? Когда? - заговорили все разом, подходя к нам.

        - На третьем этаже, - сказала миссис Пиггот. - Комната щипцов.

        - Как давно это было, Айрмонгер? Быстрее, скажи нам, сколько прошло времени?

        - Думаю, это было два часа назад, - сказала я.

        - Два часа! - вскричал один из них. - Его там уже точно нет.

        - Но нам все равно нужно все проверить. Узнать, чего не хватает. Установить его приблизительные размеры.

        - Возможно, оно двинулось наверх.

        - Оно все еще может быть там. Шанс есть.

        - Хватайте молотки, гвоздодеры, гири и черный порох. Не забудьте фитили. И магниты! Наверх!
        Вооружившись разнообразными тяжелыми инструментами, мужчины стали осматривать комнату за комнатой. Я осталась в компании миссис Пиггот и мистера Старриджа.

        - Этот дом разваливается на части, Ольберт, - сказала она дворецкому. - Как они могли позволить Собранию случиться? Какие разрушения оно причинит?

        - Оно может причинить серьезные разрушения. Равно как и они со всей своей экипировкой. Они не понимают Дом и не любят его.

        - Что касается этой Айрмонгер, то я привела ее к тебе, Ольберт. Она гуляла по верхним этажам, и ее каминные решетки не были вычищены.

        - Еще одно злодеяние, - послышался низкий голос дворецкого. - Праздношатающаяся Айрмонгер в эти дни и ночи неопределенности. Зачем ты ходила там, где не положено, с какой целью ты там оказалась? Ну же, мой пешеход, куда еще ты ходила? Видела ли ты что-то новое, что-то чудесное? Айрмонгер-парк - чудесное место. Что взволновало тебя, от чего перехватило дыхание? Прошу, поведай мне, я очень хочу это услышать. Не многие хорошо отзываются об этом огромном поместье.
        Хотя его голос был настолько низким, что, казалось, высекал слова из камня, он звучал гораздо мягче, чем скрипучий голос домоправительницы, а в его глазах, как мне почудилось, читалась доброта. Он любил это место, и я хотела сказать о нем что-то хорошее. Я хотела, чтобы он остался доволен, хотела добиться его расположения, чтобы было что противопоставить миссис Пиггот.

        - Я видела, мистер Старридж, сэр, Комнату щипцов со всеми ее щипцами и ножницами, висящими на стенах. Наверное, их там были сотни.

        - Да, о да, это такое острое место! Ногти некоторых пожилых Айрмонгеров немного отвердевают, а у некоторых вырастают такой длины, что начинают закручиваться. У других они становятся острыми как нож, но в Комнате щипцов все равно найдется чем привести их в порядок. Очень хорошо, что еще ты видела?

        - Курилку с ее кожаной мебелью.

        - Ты была в Смоговой?

        - Она пахнет нездешним.

        - И в самом деле, пахнет. Пахнет Турцией, Африкой, благовониями из Аравии. Правда. А что еще ты видела?

        - Больше всего мне запомнилось огромное помещение с мраморным полом и огромным шкафом, заполненным чудесными сокровищами.
        Но это признание не вызвало одобрения.

        - Она была в Мраморном зале! Каминная решетка в Мраморном зале! - прогремел дворецкий.

        - Я же говорила тебе, что она мне не нравится, - сказала Пиггот. - Какая наглость!

        - В Мраморный зал никогда не ступала нога обычной каминной решетки. Тамошние камины чистит лично Бриггс. Обычные решетки не могут туда входить. Это запрещено. Это немыслимо!

        - Простите, мистер Старридж, миссис Пиггот, я не хотела…

        - Неблагодарная каминная решетка, грязная вороватая маленькая паразитка! - заверещала Пиггот.

        - Никогда раньше! Ох, никогда раньше! - вскричал дворецкий. С его широкого лба катился пот. - Ты не принадлежишь этому месту. Ты, ты! В таком месте! От одной этой мысли я чувствую себя подобно осыпающимся древним руинам! Ты запятнала мрамор! Ох, ох, мой фундамент покачнулся, мои контрфорсы наклонились. Все покосилось. Все рушится!

        - Крепись, Ольберт. Не сдавайся. Где твое лекарство?

        - Третий этаж, - выдохнул он. - Вторая дверь.
        Вместо того чтобы выбежать из комнаты, экономка начала искать указанный адрес на самом дворецком. Она залезла во второй карман его жилета и достала оттуда предмет, показавшийся мне небольшим гвоздем. Впрочем, он мог быть и лакричной палочкой. Она положила ее здоровяку в рот, и тот стал ее рассасывать. Казалось, ему становилось лучше с каждой минутой. Экономка вытащила из шкафа фонарь дворецкого и отдала ему. Тот вцепился в фонарь так, словно предмет рождения был самой его жизнью. Пока он рассасывал лекарство и успокаивался, экономка повернулась ко мне.

        - Посмотри, что ты наделала, ночная воровка! Бедный дворецкий, посмотри, как ты его огорчила!

        - Она - жук-точильщик, - пробормотал тот. - Она вгрызается в мою древесину!

        - Мы приютили тебя, дали тебе крышу над головой. Семья любила тебя и заботилась о тебе. Ты была важна для нас. У тебя были кровать, тепло, обязанности, положение. К тебе относились со всей сердечностью. И чем ты отплатила, чем? Ты наплевала на нашу любовь, посмеялась над нашей добротой. Ты растоптала их, ты их полностью уничтожила. Нам омерзительно твое присутствие, нас от него просто тошнит.

        - Этот дом, весь этот дом, - подхватил дворецкий, - каждый этаж, каждая комната, каждый шкаф ненавидят тебя.

        - Ты - кровавое пятно на простыне, и тебя не вытравить!

        - Довольно! - заорала я. Они зашли слишком далеко, и больше я этого терпеть не могла. Я дрожала, меня трясло от страха и в то же время от ярости. Я не собиралась спускать им этого, нет, больше ни минуты! - Вы сказали все, что хотели, и теперь моя очередь. Простите, что я видела ваш драгоценный Мраморный зал. Я извиняюсь, но сейчас с этим уже ничего не поделаешь. Этого не изменить. Поэтому я больше не собираюсь вас выслушивать. Честно говоря, я сыта вами по горло. Отправьте меня обратно в Филчинг. Ну же, давайте, сделайте это сегодня утром. Мне все равно. Хотя, по правде говоря, я буду рада. Я ухожу из этого места, меня от него тошнит! Жаль, что я вообще в нем оказалась!

        - Она уходит! - завопила Пиггот.

        - Ей жаль, что она вообще здесь оказалась! - прогремел Старридж.

        - Да, мне жаль, если хотите знать. Теперь я заберу свои вещи, и вы можете посадить меня на поезд. После этого все будет кончено. Но прежде чем я уйду, мне кое-что нужно.

        - Она ставит нам условия! - еще пронзительнее завопила экономка.

        - Мне нужна потерявшаяся Айрмонгер, та, из моей спальни. Она может пойти со мной. Да, я возьму ее с собой. Спасибо вам большое.
        Разгоряченное лицо Пиггот расплылось в оскале, продемонстрировав ее гнилые зубы.

        - О какой Айрмонгер ты говоришь? О ком спрашивать?

        - Вам это прекрасно известно. О той, чью кровать унесли, чье белье и личные вещи были сожжены.

        - Я с уверенностью могу сказать, что не понимаю, о ком ты говоришь. Что доказывает существование человека, о котором ты говоришь? Где доказательства?

        - Она сидела за обедом рядом со мной. Она была моей подругой.

        - Подтверждения! Неоспоримые факты! Доказательства!

        - У нее было имя.

        - А! У нее было имя, неужели? А не может ли этим именем, по чистой случайности, оказаться имя Айрмонгер? - сказала она елейным голосом. Впрочем, последнее слово было произнесено резковато.

        - Нет, ее имя было другим, - сказала я. - Ее звали Флоренс Белкомб.
        Это сработало. Сработало более чем хорошо. Экономка потеряла дар речи. Она стояла неподвижно, словно чучело. Ее челюсть отвисла, а глаза слишком широко раскрылись. В них застыло дикое выражение. Если не считать того, что она слегка раскачивалась, ее можно было принять за статую. Я подумала, не постигла ли ее участь моих родителей. Теперь пришло время дворецкому прийти на помощь экономке. На ее поясе висел кошелек. Мистер Старридж спешно открыл его, достал оттуда металлический флакон с надписью «ПОЛИРОЛЬ ДЛЯ МЕДИ» и вытащил из него затычку. Он поводил флаконом у женщины под носом, и она начала приходить в себя. Затем дворецкий встал у нее за спиной и начал что-то развязывать. Я подумала, что он раздевает ее или ослабляет завязки, чтобы она могла дышать, но оказалось, что он отвязывает спрятанный под фартуком корсет, ее предмет рождения. Сделав несколько долгих и тяжелых вдохов, экономка с корсетом в руках наконец окончательно пришла в себя и подняла голову. На ее лице было ядовитое выражение.

        - Я вышвырну тебя, - сказала она. - Теперь ты для меня просто мусор.

        - Да, Клаар, правильно, - сказал дворецкий. - Вышвырни ее.

        - Ой, ладно, давайте! - сказала я. - Вышвырните меня, затолкайте в поезд. Но я не уйду без Флоренс.

        - Флоренс? Говорю тебе, здесь нет никакой Флоренс!

        - Мы такой не знаем.

        - Что вы сделали с Флоренс? Она поедет со мной. На поезде. Поедет, и вы это знаете.

        - На поезде? Поедет на поезде? - сказала Пиггот. - Отсюда не уедешь. Не уйдешь. Из этого места нельзя уйти так просто, по своему желанию. Это не трактир, построенный ради твоего удобства.

        - Выхода нет, - сказал дворецкий.
        Это было заявление, констатация факта.

        - Айрмонгеры-слуги не могут покинуть это место, - сказала Пиггот. - Если ты приходишь сюда, ты здесь остаешься. Сменить можно лишь комнату, улучшить или ухудшить свое положение. Только здесь - и нигде больше. У Дома-на-Свалке есть и другое имя - его называют Концом. Ты здесь - здесь и останешься. На черном как смоль дне Конца.

        - Вы не можете удерживать меня здесь! - заорала я.

        - Можем.

        - И будем.

        - Я хочу уйти. Я требую, чтобы меня отпустили!

        - В таком случае дай ей уйти, Клаар. Дай ей утонуть.

        - Да, Ольберт, я позволю ей уйти. Она вылетит и будет лететь до самого дна.

        - Именно, Клаар. Как я и сказал, вышвырни ее.

        - Что вы имеете в виду? О чем вы говорите?

        - Вышвырнуть!

        - Вышвырнуть!

        - Вышвырнуть!

        - Вышвырнуть!

        - Что вы несете? Говорите по-английски!

        - Ты отправишься на Свалку. Ты больше не будешь работать в этом доме, - сурово сказала Клаар Пиггот.

        - Я отправлюсь домой, - сказала я.

        - Если домом ты называешь Свалку - то да, ты отправишься домой. Это все, на что ты годна.

        - Вы не можете заставить меня, - сказала я.

        - Неверно! - осклабился дворецкий. - Можем! И заставим!

        - Я об этом расскажу. Расскажу тем, кто наверху. Я знаю кое-кого наверху. Что вы на это скажете? Они мне помогут. Они этого не потерпят. Я требую встречи с ним. Да, именно так, отведите меня к нему немедленно! Он вам вправит мозги. Он не позволит этому произойти. Он посадит меня на поезд.

        - Кто? - спросил дворецкий. Он заметно дрожал. - Кто «он»?

        - Один из Верхних Айрмонгеров! - заорала я.

        - Ты разговаривала с одним из Верхних Айрмонгеров?

        - Много раз! Каждую ночь! Мы даже держали друг друга за руки. Мы даже целовались, миссис Пиггот!

        - Я в это не верю, - сказала та.

        - И мне это понравилось! - выкрикнула я. - И он понравился! Очень понравился.

        - Назови имя хозяина, - сказал дворецкий. - Назови, пожалуйста.

        - Клод!

        - Мастер Клодиус? - выдохнула Пиггот.

        - Клодиус, сын дочери Амбитта, его собственный внук! Я в это не верю, - сказал дворецкий.

        - Его предмет рождения - затычка для ванны! - объявила я.

        - Я уйду с должности! - прогремел дворецкий.

        - Ты не можешь так поступить, Ольберт.

        - Такого раньше никогда не происходило, Клаар.

        - И больше никогда не произойдет, Ольберт.

        - Боюсь, этот ужасный ребенок говорит правду, - сказал дворецкий, запинаясь.

        - Я тоже так думаю, Ольберт. Мастер Клодиус всегда вызывал определенные подозрения, несмотря на свое происхождение. Как и мастер Риппит до него. Но правда это или нет - уже не важно. Об этом никто не узнает.

        - Если бы это только было возможно!

        - Ее нужно отослать, Ольберт. Три сотни ярдов?

        - В такую погоду?

        - Почему нет?

        - Да, Клаар. Отведи ее на три - нет, на пять сотен ярдов! Начни с пяти сотен. Если она вернется - увеличь расстояние до мили или даже до двух. Если нужно - отведи ее на самый берег Темзы и запутай следы. Да хоть на побережье Атлантики. Кто бы ни был ее якорем, пусть он будет как можно более слабым. Пусть он будет невесомым, без всяких личностных качеств. Пусть он будет подобен перу.

        - Хорошо сказано, Ольберт. Ты приходишь в себя. Какой характер!

        - Я не боюсь вас! - заорала я. - Ни одного из вас.

        - Тогда бойся Свалки. Пять Сотен.

        - Я хочу вернуться в Филчинг.

        - Тогда выметайся, - сказала Пиггот, - и иди туда сама.

        - Ты уходишь, Айрмонгер Пять Сотен, - сказал дворецкий, звоня в колокольчик. - Ты выброшена.

        - Нет! - заорала я. - Вы не можете этого сделать. Не можете!

        - Уже сделали, - сказал дворецкий.

        - Ты потеряешься, дорогуша. Ты уже достаточно большая, и, Бог свидетель, достаточно громкая, но там ты не будешь ни большой, ни громкой. Там ты будешь песчинкой. Песчинкой, затерявшейся в приливной волне.
        Стук в дверь.

        - А, вот вы где! - сказал дворецкий.

        - Мистер Старридж, - кивнули двое Айрмонгеров-камердинеров.

        - Эту Айрмонгер нужно отослать. Пять сотен ярдов.

        - Пять сотен, сэр?

        - Именно так, вы не ослышались. И немедленно. До полудня.

        - Да, сэр.

        - Отпустите меня! - заорала я.
        Они не отпустили.
        Айрмонгеры-камердинеры быстро передали меня двум тяжеловесным, плохо пахнущим Айрмонгерам, которых я раньше не видела. На них были прочные кожаные фартуки. Они отвели меня вниз по лестнице к черной двухстворчатой двери. Дверь открыли, и в лицо мне ударила отвратительная вонь, немедленно окутавшая нас с ног до головы. Вокруг был туман, казавшийся чрезвычайно густым. Меня вытолкали во внутренний двор. Воздух был холодным, но тяжелым. Моя кожа внезапно стала очень липкой. Я никогда не отмоюсь, никогда. Я взглянула в небо. Стояли высокие и темные дождевые облака. Лишь кое-где проглядывали клочки синего неба.

        - Я снаружи! - сказала я. - Снаружи. Это уже что-то. Уже что-то, не так ли?

        - Замолчи, - сказал Айрмонгер. - Не разговаривать. Категорически.
        В этом внутреннем дворе было очень шумно. Из-за стены доносились странные звуки. Их источника я не видела, но было слышно, как кучи сталкиваются друг с другом. Стена, находившаяся прямо передо мной, была очень высокой и толстой. Наверху у нее было битое стекло, колючая проволока и другие острые предметы.

        - Скоро полдень. Все готовы? - спросил человек в кожаном фартуке.
        Я увидела, что снаружи уже собралось много Айрмонгеров. Все они тоже были одеты в кожу. На головах у них были шлемы, а в руках, одетых в грубые перчатки, они держали ведра, вилы, огромные сети и лопаты. Они были здоровенными, эти Айрмонгеры. Здоровенные мужчины и женщины, мускулистые, со сморщенными лицами, сломанными носами. Эти лица были покрыты шрамами, а на некоторых из них виднелись струпья.

        - Теперь слушайте, - сказал человек в кожаном фартуке. - Станьте у стены. Сегодня никто не должен выходить из поля зрения. Проверьте свое снаряжение. Перепроверьте его. Якорям тянуть назад при малейшем сомнении. Далеко не заходить, держаться рядом. Ведущий не должен отходить от вас более чем на тридцать ярдов, но и тянуть его не следует.

        - К вам пополнение. Приказ Старриджа.

        - Эта? Негусто. Она упадет и перепачкается. Ты новенькая, не так ли? Я раньше тебя не видел.

        - Да, - сказала я. - Я новенькая, да, сэр, и…

        - Не самый лучший день для начала. Старайся двигаться помедленнее, ладно? И не отходи от стены.

        - Простите, капитан, но у нее особые инструкции. Она должна быть ведущей. Пять сотен ярдов. Четкий приказ. Равно как и относительно якоря.

        - Пять сотен? В такую погоду?

        - Да, капитан, боюсь, что так.

        - Что ж, Айрмонгер, если ты должна быть Пятью Сотнями, значит, так тому и быть. Не думаю, что мне это нравится, но кого волнует, что я думаю? Мы должны подготовить ее и дать ей сильный якорь.

        - Прошу прощения, капитан, но якорь для нее уже выбрали.

        - Правда? Думаю, это кто-то сильный. Сильный и тяжеловесный. Кто ее якорь?

        - Этот.

        - Этот? Вы уверены?

        - Вполне.

        - Это убийство! - сказал капитан. - Проверьте веревки. Завяжите их лично, лейтенант.

        - Да, капитан.

        - Так сделай же это, парень! - сказал капитан, шагая вдоль строя.

        - Что ж, выйдите из строя, якорь. Давайте привяжем вас.
        Якорем оказался ребенок. Как мне показалось, ему было не больше десяти. Немытый и тощий, он выглядел очень несчастным и слегка дрожал.

        - Я всего лишь приподнял кастрюлю, больше ничего. Я всего лишь хотел увидеть ее, меня нельзя в этом обвинять, все хотели увидеть ее, разве нет? Я просто хотел убедиться в том, что она действительно двигается. И она двигалась. Чашка. Меня выбросили на Свалку за то, что я выпустил чашку. Это честно? Это правильно?

        - Так это ты сделал? - спросила я. - Ты был подручным повара?

        - Был и сделал - и что? Я выпустил чашку.

        - Ты наконец заткнешься, грязный ошметок? - сказал лейтенант. - Мне было бы все равно, даже если бы ты распустил всю Ньюгейтскую тюрьму. Важно только то, что ты - якорь. Мне так сказали, и я сделаю то, что мне сказали. Вот шлем, завяжи его крепко. Ты маленький и легкий. На твоем месте я бы взял что-нибудь для утяжеления, например вот эту гирю. Я постараюсь как-нибудь тебе помочь. Достаточная забота?

        - Я сейчас расплaчусь от благодарности, - зло сказал мальчик.

        - Я стараюсь помочь! - рявкнул лейтенант.

        - Кого я буду удерживать? - спросил мальчик.

        - Меня, - сказала я. - С нами все будет в порядке. Все ведь не так плохо, правда?
        Оба они невесело рассмеялись.

        - Ну так что, каково твое расстояние? - спросил мальчик.

        - Она - Пять Сотен Ярдов, - сказал человек в кожаном фартуке.

        - Нет!

        - Да, Пять Сотен.

        - А ты, видать, завела себе друзей? - сказал подручный повара. - Что ты, черт возьми, натворила и где?

        - Я целовалась с верхним Айрмонгером.

        - Можно было догадаться, - сказал он. - Постой-ка, ты не шутишь?

        - Не шучу.

        - Это неправильно, - сказал он. - Почему я должен за это расплачиваться? Какое я имею к этому отношение? Я ни с кем не целовался. Никогда. И, скорее всего, никогда не буду. Ну, и где твой чертов парень сейчас, дорогуша?

        - Замолчи, якорь, и завязывай свои ремни.

        - Если ты начнешь меня утаскивать, - сказал мальчик, - мне придется перерезать веревку. Придется. Как и любому другому. Без обид. Я возьму утяжеление и буду держаться. Но если ты начнешь меня утаскивать, я перережу веревку.

        - Когда вы наконец это прекратите?! - проревел капитан, топнув ногой. - Теперь ты, - сказал он, указывая на меня. - Надевай свою рабочую одежду. Скоро полдень.
        Во внутреннем дворике на крючьях висели шлемы, а рядом с ними то, что я поначалу приняла за тела странных людей, из которых выпустили весь воздух. Но вскоре я поняла, что это были своего рода комбинезоны из эластичной кожи. Только они были толще тех, что я видела в Филчинге, и выглядели гораздо более мрачно. Один из них мне и предстояло надеть. Он был покрыт грубыми стежками и царапинами, похожими на следы от острых когтей какой-то твари. Также на нем было много заплаток - вероятно, в тех местах, где нападавшему существу, чем бы оно ни было, удалось прокусить толстую кожу комбинезона. Что же случилось с человеком, который носил этот комбинезон до меня?

        - Нет, - сказала я. - Я не буду! Я этого не сделаю!

        - Не думай об этом. Лучше не думай, просто сделай.
        Лейтенант поднял меня и бросил в комбинезон, словно котенка в мешок. Я сопротивлялась и пронзительно кричала, но не могла выбраться. Лейтенант взял шлем и надел его мне на голову. Так я оказалась внутри. Выхода не было. Лейтенант постучал в стеклянное забрало шлема, осклабился и помахал мне рукой. Он снял меня с крюка и понес прямо в комбинезоне, у которого хлюпало в ногах, а внутри воняло падалью. Видно было плохо, сквозь круглое забрало шлема все казалось туманным. Лейтенант что-то крепко обвязал вокруг моей талии, но я не видела что. Он постучал по шлему и открыл его круглое забрало.

        - Пять Сотен Ярдов! - крикнул он. - Ты должна вернуться с утилем. Должна! И как можно скорее. Тогда тебе не придется идти снова. Вернись с пустыми руками - и тебе придется идти снова. Поняла?
        Я кивнула.
        Все остальные свалочные Айрмонгеры выстроились в линию. Меня поставили среди них. За мной был мой якорь, державший в руках длинную веревку. Он был разительно меньше остальных. За ним стоял лейтенант с гирей в руках.

        - Все готовы? - спросил капитан.

        - Свалка! Свалка! - отозвались Айрмонгеры.

        - Держитесь, парни. Не отходить от стены!
        Он вытащил длинный металлический свисток, надпись на котором гласила: «ГОРОДСКОЙ ПАТЕНТ. ГОРОДСКАЯ ПОЛИЦИЯ. Дж. Хадсон и К°, Барр-стрит, Бирмингем, 244». Далековато отсюда. Свисток явно был найден на Свалке.

        - Внимание! Внимание! - прокричал он.
        Все подняли прутья и ведра. Все были готовы.

        - Внимание!
        В Доме пробило полдень.
        Капитан дунул в свисток.

        - Ату! - крикнул он. - Открыть ворота!
        Ворота распахнулись. Свалочные Айрмонгеры рванулись вперед. Я, спотыкаясь, двинулась за ними так быстро, как только могла. Где-то позади был мой якорь.
        Я вышла на Свалку.



16 СЕРЕБРЯНАЯ ПЛЕВАТЕЛЬНИЦА


        ПОВЕСТВОВАНИЕ КЛОДА АЙРМОНГЕРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ


        ВИЗИТЕР В УГЛУ

        Когда я очнулся, моя затычка покоилась у меня на груди. От нее слышался слабый и словно испуганный шепот. Я открыл глаза и увидел, что лежу на кровати. Это был лазарет. Первая моя мысль была о Люси Пеннант. Затем я вспомнил Роберта Баррингтона посреди дымоходов, крики чайного ситечка по имени Перси Детмолд, а затем, и это было хуже всего, ведерко на кровати.

        - Элис Хиггс! - позвал я.

        - Здесь нет никого с таким именем.
        В углу темной комнаты кто-то сидел. Это был крупный мужчина в черном костюме. На голове у него был цилиндр, напоминавший дымовую трубу Роберта Баррингтона. Но это был явно кто-то другой - не такой худой и не такой высокий.

        - Кто здесь? - спросил я.
        И услышал голос Предмета:

        - Джек Пайк.
        Джеком Пайком величали серебряную плевательницу. Амбитт. Мой дед.
        Человек, чье слово в этом доме было законом. Человек, которого боялись все. Для нас, Айрмонгеров, дедушка был подобен планетам и их движению. Без него не могло взойти солнце и наступить утро. Без его согласия не могло быть ни цветов, ни движения, ни дыхания. Он был вершителем судеб, а его темной мантией был всегдашний угольно-черный костюм.

        - Это… - прошептал я слабым голосом, - это Он?

        - Разве ты не знаком со своим дедушкой? - послышался грудной голос.

        - Дедушка! О, мой дедушка!

        - Это так странно, - сказал он все тем же грудным голосом и все так же сидя в углу, - когда дед приходит навестить своего внука, попавшего в беду.

        - Да, сэр. То есть, я хотел сказать, нет, сэр. То есть, я хотел сказать, как ваши дела, сэр?

        - Клод, не веди себя как чужой.

        - Это очень любезно с твоей стороны - прийти ко мне, дедушка.

        - Да.

        - Я был болен? Я долго болел?

        - По меркам истории мира - нет. По меркам истории Клода Айрмонгера - несколько часов.

        - Уже темно? Сейчас опять ночь?

        - Темно в комнате. Здесь ночь. Шторы и ставни способны изменять время.

        - Значит - день? Сколько времени?

        - Время поговорить, Клод. Это наиболее точная единица измерения.

        - Я видел девочку, голодную девочку и ведерко для льда.

        - Клод Айрмонгер, сконцентрируйся! Ты можешь увидеть, что находится на столе рядом с тобой?
        Я нащупал коричневый бумажный сверток.

        - Пожалуйста, открой его, - сказал дедушка.
        Я взял сверток и развязал его, чтобы посмотреть, что там внутри. Это было что-то новое, чистое и темное. Я начал разворачивать эту вещь и тут же понял, что это.

        - Брюки! - воскликнул я.

        - Твои брюки, - сказал дедушка.

        - Так скоро?

        - Похоже, ты разочарован.

        - Нет, сэр, - сказал я. - Я думал, что не получу брюки еще шесть месяцев.

        - Время не стоит на месте, - сказал он.

        - И я женюсь на Пайналиппи?

        - Скоро, довольно скоро, - сказал он. - А сейчас тебя вызывают. Ты должен быть готов. Ты нужен в городе.

        - В городе! Но мне говорили, что я останусь здесь, что я никогда не покину Дом-на-Свалке. Что моя болезнь…

        - Тебе много чего говорили, - сказал он. - Для твоей же безопасности и для безопасности других.

        - Дедушка, могу я спросить тебя кое о чем? - сказал я. Моя голова кружилась и болела, в ней роились тысячи мыслей.

        - Спрашивай.

        - Что это была за девочка? Та, в лохмотьях, в палате тетушки Розамути?

        - На этот вопрос я не могу ответить. Не сейчас. Спроси о чем-нибудь другом.

        - Дедушка, если я еду в город, значит, со мной все в порядке?

        - Нет, - сказал он. - Ты слаб, Клод. Ты не такой, как остальные дети. Твое здоровье очень хрупкое. Но тебе, в отличие от остальных детей, присуща определенная чувствительность, определенное понимание. Если можно так выразиться, ты смотришь на мир по-другому.

        - Потому что я болен?

        - Потому что ты слышишь вещи.

        - Да, я слышу вещи, сэр. Это правда.

        - Что ты слышишь?

        - Они говорят то, что я не должен слышать.

        - Но ты ничего не можешь с этим поделать, не так ли?

        - Да, сэр, совершенно ничего.

        - И что же ты слышишь?

        - Тихие голоса.

        - Откуда они доносятся?

        - Отовсюду. Со всех сторон. Когда в доме спокойно, я слышу постоянный шепот. Это бывает нелегко. Вещи, сэр, они могут разговаривать. Но это неправильно. Я не должен их слышать. Иногда это больно.

        - Скажи мне, скажи, какие предметы говорят.

        - Любые. Это может быть все, что угодно.

        - Например?

        - Например, это может быть ботинок.

        - Ботинок?

        - Да, сэр, ботинок. Или затычка. Это может быть затычка, говорящая: «Джеймс Генри Хейворд», или еще что-нибудь, говорящее: «Джек Пайк» или «Элис Хиггс».

        - Например, - сказал дедушка, - скажи мне, что говорит эта вещь?
        Дедушка достал из кармана монету и бросил ее мне.
        Я поймал монету, внимательно осмотрел ее и прислушался.

        - Это монета, дедушка, - сказал я. - Она не говорит ровным счетом ничего.

        - А это? - спросил он, бросая мне небольшую линзу.
        Я поднес ее к уху.

        - Она говорит: «Питер Уоллингфорд. Понедельник -пятница, с десяти до четырех. Вход только по записи, стучать три раза». Это правда. Я не выдумываю.

        - Знаю.

        - Моя затычка разговаривает, твоя плевательница разговаривает.

        - Конечно же, они разговаривают, Клод. Нам об этом прекрасно известно. Мы поняли, что ты - Слушатель, еще когда ты был младенцем. Некоторые младенцы не могут спать из-за воплей Предметов. Мы всегда о тебе знали. Аливеру не стоило поднимать такой шум, его вмешательство вряд ли было нужно. Нам все уже было ясно.

        - И дядюшка Идвид тоже слышит. Сэр, дядюшка Идвид… - Я уже не мог остановиться. - Перси Детмолд… Сэр, Элис Хиггс - это девочка, а не дверная ручка! Я действительно это видел? Ох, что же случилось с тетушкой Розамутью и со всем миром?

        - Спокойствие! Спокойно, Клод. Позволь мне просветить тебя. Время пришло.


        ВЕЩИ - ЭТО НЕ ТО, ЧЕМ ОНИ КАЖУТСЯ
        Послышалось шипение, и загорелась газовая лампа. Я не понял, как дедушка зажег ее, - он едва двинулся в своем углу. Тем не менее лампа горела. В ее голубоватом свете комната казалась расположенной на океанском дне. В ней пахло газом, тяжелым воздухом и опасностью. Огромная темная фигура, эта гора щебня, эта величайшая из всех мусорных куч, бывшая моим дедом, так и не снявшим своего цилиндра, из-под которого виднелось его лицо, лицо старика, подобное древнему выщербленному камню, лицо обветренное и высохшее - фигура императора Свалки - заговорила вновь:

        - Начнем же.
        Внезапно все пришло в движение. Из его карманов посыпались предметы, они буквально лились из него, рассыпались по полу, метались и сталкивались друг с другом. Это были самые разные вещи. Не жуки и мелкие животные, нет, это были именно вещи, предметы, маленькие кусочки того и сего, сбегавшие по дедушкиным брюкам, копошившиеся у его ботинок. Их становилось все больше и больше, а дедушка сидел все так же спокойно и прямо. Маленькие чашечки, ножи, вилки, салфетки, иголки, булавки, винты, гвозди, пуговицы - все это двигалось и оживало. Наконец все они выстроились на полу по обе стороны от дедушкиных больших ботинок и вновь замерли в ожидании.
        Из внутреннего кармана его пиджака начал появляться большой кусок аспидного сланца - осколок черепицы с чьей-то крыши. Дедушкины толстые пальцы его не касались, сланец двигался сам по себе. Он дополз по полу до моей кровати и лег в ее ногах.

        - Но как..? - сказал я. - Как ты..? Что ты..?

        - Вещи, - сказал дедушка, - это не то, чем они кажутся.

        - Они двигаются совершенно самостоятельно!

        - Эта пластина, - сказал дедушка, - этот кусок темнейшего сланца, должен стать нашим театром, нашей сценой. Он покажет тебе историю твоей Семьи и ее Предметов. Ты внимательно смотришь, мальчик?

        - Да, сэр.

        - Много предметов тому назад, - сказал дедушка из своего угла, - жил да был складной нож.
        Названный предмет вышел вперед. Он двигался как хромой старик, сначала выбрасывая лезвие, а затем подтягивая рукоятку. Нож быстро добрался до сланца. Он постоял на нем несколько мгновений, а затем начал двигаться взад-вперед, оставляя на черной поверхности царапины, словно был человеком, который прохаживался в глубокой задумчивости.

        - Этот предмет, первый из всех предметов рождения, был подарен на крещение твоему прапрапрадеду Септимусу Айрмонгеру. - В этот момент нож сделал в мою сторону движение, похожее на поклон. - Он был первым судебным исполнителем в нашей семье, члены которой раньше были нищими тряпичниками. Он занял эту непопулярную должность и начал трясти людей, отнимая у них деньги и собственность. В этом деле он был просто гениален. - При этих словах многие маленькие предметы, например печально выглядевшие глиняные и матерчатые пуговицы, подпрыгнули и стали вращаться вокруг ножа, который их шпынял, тыкал, царапал и раскладывал в кучки. - С каждой чужой неудачей мы под руководством Септимуса взлетали все выше. Чужое поражение означало нашу победу. Мы росли, а они усыхали, мы забирали все больше места, а им становилось все теснее, у нас было все больше детей, а их дети умирали. Нас не любили, но нам было все равно. Мы выкупали все долги, любые долги, каждый долг. Мы скупали их, они становились нашими. Люди рыдали из-за нас, но мы привыкли к слезам, люди умоляли нас, но мы оставались глухими к их мольбам, люди
плевали в нас, но мы лишь налагали на них за это штрафы, люди проклинали нас, но мы и за это их штрафовали, люди бросались на нас с кулаками и попадали за это в тюрьму. В лучшем случае. Именно Септимус начал все это. Как же это было давно! Септимус любил деньги и жил на мусорке, в самом сердце лондонской свалки. Он рылся в мерзости, рыться в которой другим не позволяла гордость. Он находил ценные мелочи, выброшенные другими. И однажды он зарезал себя своим же собственным ножом, после чего кровь Айрмонгеров навсегда смешалась с грязью.
        В ответ на последние слова дедушки появился свернутый носовой платок с несколькими складными ножами внутри. Некоторые были большими, другие - маленькими, одни - ржавыми, другие - сверкающими. Каждый из них поклонился мне, после чего они все покинули сцену. Сланец вновь опустел.


        НЕ ДОВЕРЯЙ ВЕЩАМ

        - По завещанию Септимуса мы скупили все мусорные кучи в городе вплоть до самой маленькой и перевезли их сюда, - сказал дедушка, и при этих словах в центре сланцевой сцены выросла маленькая мусорная куча. - Мы собрали все сломанные вещи. Мы, Айрмонгеры, нежеланная, всеми покинутая и презираемая семья, были чем-то на них похожи. - Мусорная куча достигла размеров куска сланца и начала высыпаться за его пределы. Вскоре она покрыла всю постель и продолжала расти. - Неприятные и дурно пахнущие, разбитые и треснувшие, проржавевшие и перекрученные, лишенные части деталей, мерзкие и отвратительные, ядовитые и просто бесполезные - все эти вещи мы любили так сильно, как только могли. Нет любви сильнее той, что Айрмонгеры испытывают к брошенным вещам. Все, что принадлежит нам, - коричневое, серое и желтоватое, грязное, пыльное и дурно пахнущее. Мы - короли плесени. Я действительно думаю, что мы властвуем над плесенью. Мы - плесневые магнаты.
        Теперь мусорная куча покрывала почти всю мою кровать. Мои ноги уже были засыпаны, а она все увеличивалась, ссыпаясь вниз по бокам кровати и угрожая завалить всю комнату. Я больше не видел дедушку, но продолжал его слышать.

        - Мы поселились в самом сердце Свалки, - говорил он. - Мы построили это имение из сломанных судеб. Люди усыхали, а мы росли, люди выбрасывали вещи, а мы росли, люди просили милостыню, а мы росли. Каждый раз, когда в Лондоне кто-то что-то выбрасывал, мы получали от этого прибыль. Нам принадлежит каждая куриная кость, каждый испорченный лист бумаги, каждый объедок, каждый обломок. Другие ненавидят нас, считают злыми, иремерзкими, жестокими и невероятно жадными, наши мысли - грязными, а наши сердца - не способными любить. Они запретили нам появляться в других частях Лондона, издав закон, в соответствии с которым ни один Айрмонгер не имеет права покидать район Филчинг. С тех пор мы и живем в Филчинге, стены которого покрыты нашей грязью. Знаешь ли ты, Клод, что говорят лондонцы? Они говорят, что если Айрмонгеры выйдут за пределы Филчинга, то весь Лондон падет. Они попросту ненавидят нас, считая, что от нас веет смертью и разложением.
        К тому моменту мусорная куча разрослась настолько, что засыпала всю комнату, но все равно продолжала увеличиваться. По обе стороны от моей кровати было темно от грязи. Она бурлила, поднималась и вскоре выплеснулась на кровать, окружая меня.

        - Это и твой запах, Клод Айрмонгер. Им веет от тебя.

        - Дедушка, помоги! Останови это!

        - Мы выросли в окружении отвратительных вещей, которые крадутся в тенях, подобно животным.
        Грязь доходила мне уже до груди. Все эти комья, щебень, обломки и осколки, все это вонючее старье давило на меня, стремясь расплющить.

        - Дедушка!

        - Именно здесь, в Филчинге, в самом бедном и грязном, в самом таинственном из всех районов Лондона, расположена Великая Свалка. А посреди Свалки стоит Дом, в котором живем мы.
        Грязь дошла уже до моей шеи и продолжала, продолжала подниматься.

        - Дедушка, я утону!
        Грязь дошла до подбородка и все равно поднималась.

        - Дедушка!

        - Здесь, где все окутала ночь.
        Внезапно вся грязь исчезла. В палате лазарета вновь остались лишь дедушка и я.


        ПУТЬ ВСЕХ ВЕЩЕЙ

        - Клодиус Айрмонгер, это последнее, что я скажу тебе, поэтому попрошу тебя слушать очень внимательно, - произнес дедушка, и его голос смягчился. - В Филчинг свозят не только мусор. Многих бедняков тоже свозят сюда. Голодающие, неудачники, преступники, должники, чужаки - все эти люди, худшие из людей, уставшие и сломленные, пьяные и стонущие, все эти маленькие люди копаются на Свалке для нас. Они переносят мусор, сортируют его и отдают нам. Бедные и обездоленные. В мире всегда были бедные и обездоленные.
        В ответ на его слова маленькие несчастные куски тряпья завязались в узелки, приняв форму подобия согбенных людей, и сгрудились на куске сланца.

        - Мудрые Айрмонгеры, родившиеся до нас с тобой, помогали этим людям. На Свалке люди могли заработать деньги, но настолько маленькие, что они навек оставались привязанными к ней. И связь между этими скрюченными людьми и предметами, которыми они дышали, о которые ранились, с которыми смешивалась их кровь, - эта связь стала настолько сильна, что кое-что пошло не так.
        Один из маленьких узелков развязался, и в мгновение ока на его месте осталась лишь избитая медная пуговица.

        - Иногда, просыпаясь, они обнаруживали на своих лицах глубокие борозды, которые при более тщательном осмотре оказывались трещинами. А иногда, хотя это начало происходить позже, они просто переставали работать. Люди замирали, словно заржавевшие механизмы, и никто не знал, что происходит. Точно известно лишь то, что им уже никогда не становилось лучше. Поначалу мы решили, что эти остановившиеся люди должны просто исчезать. Мы пустили слухи об убийствах и снизили цены на джин. Но потом люди перестали просто останавливаться. Они стали превращаться, трансформироваться в предметы. Довольно часто прекрасно чувствовавший себя человек отправлялся в постель вместе со своей чумазой супругой, но когда та просыпалась, оказывалось, что его рядом нет, а на кровати лежит, к примеру, стиральная доска. Исчезновений становилось все больше. Среди нас убийца, говорили мы им. Но почему тогда, спрашивали наиболее проницательные жители Филчинга, почему в таком случае при инвентаризации имущества после смерти человека среди его вещей всегда находится что-нибудь лишнее - кастрюля или тарелка, чашка или эмалированная миска,
подсвечник или перчатка? Что мы могли им ответить? Болезнь распространялась волнообразно, иногда за месяц превратиться в предметы могло всего два человека. А бывали периоды, когда не было зафиксировано ни единого случая исчезновения, то есть трансформации. Но мы знали, мы, Айрмонгеры, знали, что люди, мой дорогой Клод, продолжают превращаться в предметы.
        Еще две тряпки изменили форму, раскрывшись, подобно лепесткам. Одна из них превратилась в простую подставку для дров в камине, вторая - в складной табурет. Они были слишком крупными и соскользнули с куска сланца, служившего сценой. Покачиваясь на ходу подобно домашним животным, они вскоре исчезли под кроватью.

        - Чтобы облегчить страдания работников Свалки и помочь им справиться с бедой, мы организовали нечто наподобие благотворительного фонда. В некоторых отчаявшихся семьях, которых хватало всегда, наблюдался переизбыток иждивенцев - обычно детей, поскольку стариков в Филчинге не так много, ведь редкий работник Свалки доживает до сорока. Они просто не знали, что делать. Трущобы переполнялись людьми. Тогда было объявлено, что чрезмерно разросшиеся семьи могут отдать некоторых своих членов в обмен на награду. Таким образом многие дети, а также некоторые старые и немощные люди оказались в Доме лавровых листьев. Их семьи получили деньги и квитанции. Им было велено беречь квитанции как зеницу ока, так как в случае ее потери они лишались права на возвращение своего родственника вне зависимости от наличия денег.

        - Это ужасно, дедушка.

        - Это бизнес, внук.
        Оставшиеся тряпки каким-то образом превратились из бесформенного рванья в хрустящие картонные квитанции. На каждой из них аккуратным почерком было выведено имя, а под ним виднелись подпись и номер. Я подался вперед, чтобы прочитать их внимательнее.
        ПОЛУЧЕНО: Томас Кнапп (4 года)
        ЗА СУММУ: 11 ф. 3 ш. 5 п.
        СТОИМОСТЬ ВОЗВРАТА: 31 ф.
        ПОДПИСЬ: Фредерик Кнапп (отец)

        - Томас Кнапп! - сказал я. - Мне знакомо это имя.

        - Правда, мальчик? Это возможно.

        - Томас Кнапп - это то, что говорит обувной рожок младшего дворецкого Бриггса! Я слышал его голос.

        - Действительно?

        - Я в этом уверен. Но почему, дедушка, почему он это говорит?

        - Спокойно, дитя. Время продолжить наш рассказ.

        - Он говорит: «Томас Кнапп»…

        - Заложенных людей забирали из трущоб, чтобы приставить к полезной работе. Поначалу их свозили в Дом лавровых листьев. Через время несколько хитроумных Айрмонгеров, которые кормили заложенных (часто называемых просто «квитанциями») объедками, обнаружили простой способ притуплять чувства людей и превращать их в бездумную рабочую силу. Определенное количество лондонской грязи, превращенной в порошок или пасту, может лишить человека большей части мыслей, лишить его памяти. Смесь, состоящая из касторового и машинного масел, грязи лондонских улиц, воды из Темзы, пеньковых очесок и селитры. Этот порошок очень легко смешать с бедняцкой едой или хлебом. Или же просто слегка подсластить и давать ложками. Для нас это оказалось очень выгодным. Но было одно «но».

        - Одно «но», дедушка?

        - Одно «но». Начались осложнения, и возникла серьезная проблема.
        Квитанции улетели. Сланцевая сцена подскочила и вернулась в карман дедушкиного пиджака. Старик выглядел очень обеспокоенным.

        - Утечка. В нашем районе случилась утечка, распространившаяся за его пределы. Люди, дышащие разным воздухом, пьющие воду из Темзы и ощущающие запах разной грязи, люди из Челси, Кенсингтона, Найтсбриджа и Сити стали заболевать свалочной болезнью. Это стало серьезным бедствием, и многие начали пенять на семью Айрмонгеров. Нам пришлось объяснять им, как уберечься. Свалочная болезнь, как и любое другое заболевание, затрагивает не всех. И есть способ от нее защититься. Выяснилось, что болезнь обходит стороной тех, кто держит при себе превратившегося в предмет человека. Они не станут вещью до тех пор, пока с ними рядом будет такой предмет. В некоторых случаях этот предмет нужно носить с собой всегда, но обычно хватает того, чтобы он просто находился поблизости. Существует способ связать человека из плоти с человеком, превратившимся в предмет. Толика (для этого достаточно крупицы) превратившегося в предмет человека должна быть превращена в жидкость и введена путем инъекции человеку из плоти, а капля крови человека из плоти должна впитаться в человека-предмет. После этого двое должны находиться в
относительной близости друг от друга - только так человек из плоти сможет не бояться ужасной болезни. Только так и никак иначе.

        - Наши предметы рождения!

        - Именно, юный Клод. Наши предметы рождения.

        - Значит, вот почему, о небеса, вот почему Томас Кнапп… Но тогда… Джеймс Генри! Он ведь был человеком! Кем был Джеймс Генри?

        - Кем он был или кем он не был - не важно. Дело в тебе, Клод, а не в Джеймсе Генри. Дядюшка Идвид уже не молод. И поэтому нам нужен ты, новый Слушатель, чтобы знать, у каких предметов есть… история, если можно так выразиться. Чтобы отделять обычные предметы от говорящих. Чтобы быть в безопасности.

        - Я хочу вернуть Джеймса Генри Хейворда в его семью.

        - Клод, Клод, ты не можешь этого сделать.

        - Нет, дедушка, я настаиваю на том, чтобы вернуть его.

        - Предметы рождения и их владельцы, Клод, за все это время, за все эти поколения жизни в огромной семье Айрмонгеров, образовали странную связь. Выяснилось, что один из них всегда должен быть предметом. Если ты вернешь эту штуковину…

        - Джеймса Генри.

        - …в ее семью, то ты, скорее всего, сам станешь предметом. Если ты отпустишь свою затычку на свободу, то вполне возможно, что Джеймс Генри Хейворд будет носить Клодиуса Айрмонгера в кармане своей жилетки.

        - Что же мне делать?

        - Думаю, заботиться о нем. Хорошо с ним обращаться.

        - Меня мутит.

        - Да, да, - сказал дедушка, зевая. - Не сомневаюсь. Равно как и не сомневаюсь в том, что ты доверяешь своей затычке, не так ли? Но правда в том, что мы не знаем, кто такой этот Джеймс Генри Хейворд и как он отреагирует, если дать ему шанс. Кто победит, если вы с ним столкнетесь? Твоего дорогого кузена Риппита у нас похитил именно его предмет рождения, нож для бумаги по имени Александр Эркманн. Он похитил его у нас.

        - Но ведь Риппит погиб на Свалке.

        - Это мы тебе так сказали. На самом деле его похитил его собственный нож для бумаги. Приняв человеческую форму, он вместе с Риппитом спрятался в нашем поезде. Во что превратился Риппит, нам не известно. Мы знаем лишь, что Эркманн увез его куда-то в Лондон. А на Свалке сгинул его камердинер-полукровка, ушедший туда от горя. Моего бедного Риппита так никогда и не нашли, и это случилось потому, что он позволил своему Предмету взять верх.

        - Бедный, бедный пропавший Риппит!

        - Потому-то, Клод, ты никогда и не должен доверять вещам.

        - Скажи, дедушка, а что случится, если нас разлучить с нашими Предметами?

        - Смерть, Клод, только смерть. Умрут и человек, и его Предмет. Смерть одного означает смерть обоих. Мы связаны, и человеком может быть только один. Таков порядок вещей.

        - А теперь тетушка Розамуть стала ведерком для льда.

        - Нет, Клод, нет, Элис Хиггс вновь стала дверной ручкой, а твоя тетушка идет на поправку. Ты вернул ей ручку как раз вовремя. Я сумел втиснуть Элис Хиггс обратно в медный шарик.

        - Элис Хиггс - это маленькая девочка.

        - Элис Хиггс - это медная дверная ручка. Я думал, ты это понял. И, чтоб ты знал, чернильница наверху - это твой дядя, а мой собственный брат Габриель - картофелечистка. Моя мать, моя собственная мать, стала чашкой для зубных щеток. А мой бывший учитель, так часто лупивший учеников, превратился в складную трость. Таков порядок вещей, Клод, и его не изменить.

        - Это ужасно! Чудовищно!

        - Поначалу действительно так кажется. И потому мы держим это в секрете от молодого поколения. Но если молодой Айрмонгер оказывается талантливым, то его отправляют в город - в Филчинг, не дальше - и информируют о том, как все устроено в действительности, после чего он становится важной частью великой машины Айрмонгеров.

        - Я не хочу иметь с этим ничего общего!

        - Придется. Твоя помощь защитит нашу семью.

        - Нет.

        - Да. Увы. И ты либо научишься любить свою семью, либо будешь раздавлен. Как ты думаешь, почему мой дядя, мой брат, мой учитель и моя собственная мать стали тем, чем стали? Им помог я. Я понимаю Предметы и, как видишь, могу их уничтожать. Я еще не встречал ни одного Предмета, который не мог бы уничтожить. И ни одного человека, Клод. Ни одного человека. Люди считают, что у них есть воля, но на самом деле это неправда.

        - Мне страшно, дедушка.

        - И это, Клод, отличное начало, - сказал дедушка, вставая. - Теперь я тебя оставлю. Я опаздываю на поезд, а дела не ждут. Ты должен одеться, Клод, и навестить свою бабку.

        - Я должен увидеться с бабушкой? Ты уверен?

        - Оденься в свою новую одежду. Твоя бабушка хочет тебя увидеть. А завтра утром ты непременно поедешь со мной в город. В брюках.

        - Завтра!

        - Я очень рад, что мы с тобой поговорили, Клод, очень рад. Оденься.

        - Джек Пайк.

        - Джеймс Генри Хейворд.
        И он ушел.
        Через полчаса послышался гудок, возвестивший об отбытии поезда в Лондон.



17 ЖЕСТЯНАЯ ЛЕЙКА


        ПИСЬМО, НАПИСАННОЕ ТУММИСОМ ГЕРДЖЕМ ОЙЛИМОМ МЕРКОМ АЙРМОНГЕРОМ, ПОКИДАЮЩИМ ФОРЛИЧИНГЕМ-ПАРК, ЛОНДОН

        Моей дорогой семье и друзьям - это письмо-перечень.



        Матери и отцу - мои рисунки и картины, мой словарь птичьего языка.
        Для моего брата Горрилда - мои опаловые запонки.
        Для моей сестры Монни - перья и ленты, которые тебе так нравились.
        Для моего брата Ю - мои книги «Робинзон Крузо» Д. Дефора[8], «Путешествия пилигрима» Дж. Баньяна, «Сказание о Старом Мореходе» С. Т. Кольриджа.
        Для моего брата Флипа - мои свинцовые солдатики, кроме Колдстримских гвардейцев.
        Для моей сестры Нег - Колдстримские гвардейцы и моя крикетная бита.
        Для моего кузена Борнобби - освобождение от долга в десять шиллингов и четыре пенса и возвращение «Каталога корсетов Дж. Хорла и сыновей, Барлингтонский пассаж».
        Для моего кузена Клода - мой альбом с марками, мои книги о птицах - «История птичьих семейств» Э. Стэнли, «Наземные и водоплавающие птицы» Дж. М. Борастона, «История птиц Британии» Дж. Бьюика, «Harmonia ruralis» Дж. Болтона. (Поделись одной из них с Ормили, если она об этом попросит. Присмотри за ней, пожалуйста.)
        Для моей кузины Ормили - моя любовь и перо моей чайки Лейки (думаю, оно принадлежало именно ей).
        Дорогая Ормили, дражайшая Ормили, целую тебя и твою милую жестяную лейку.
        Больше у меня ничего нет.
        Мне так жаль.
        Т.



18 ВЕНТИЛЬ («Г» ОЗНАЧАЕТ «ГОРЯЧАЯ»)


        ПОВЕСТВОВАНИЕ ЛЮСИ ПЕННАНТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

        Капитан дунул в свисток.

        - Открыть ворота!



        Свалочные Айрмонгеры рванулись вперед. Я, спотыкаясь, двинулась за ними так быстро, как только могла.
        На Свалку.
        Я все падала и падала. Я поднималась, но вскоре вновь оказывалась на земле. Я говорила себе, что обвязана крепкой веревкой и что на другом конце этой веревки находятся крепко держащиеся за стену мой якорь и все остальные якоря. Они держатся изо всех сил, не давая нам оторваться.
        Некоторое время мы ковыляли в тени Дома. Она создавала иллюзию защиты, но стоило из нее выйти, и ты, вне всяких сомнений, почувствовал бы себя голым и одиноким. Только поначалу этого ощущения у меня не было, ведь рядом тяжело ступали остальные свалочные Айрмонгеры. Я не была одинока. Посмотри вниз. Не смотри вниз. Посмотри.
        Вот где я оказалась.
        На Свалке. Она простиралась далеко вокруг. У стены слой грязи был нетолстым, там можно было почувствовать твердую землю под ногами, глубины не ощущалось, а ноги вязли совсем чуть-чуть. Я подумала, что со мной и со всеми остальными все будет в порядке. Но вскоре отмель осталась позади. Приходилось двигаться, не останавливаясь, иначе начнешь проваливаться, тонуть, с каждой остановкой увязая все глубже и глубже. Приходилось выкарабкиваться и продолжать движение. Мы еще даже не приблизились к глубинам, а я уже увязала по щиколотку при каждой остановке, и мне приходилось выбираться и искать что-нибудь такое, на что можно было ступить: кусок дерева или металла, кирпич - что угодно, лишь бы высвободить свои сапоги. Не останавливайся. Не останавливайся. Не смотри вниз. Посмотри.
        Мне вдруг подумалось, что я иду по телу какого-то существа. Вот только это существо мертво. С момента его смерти прошло уже много времени, и нас отправили осмотреть его огромную разлагающуюся тушу. В некоторых местах она была твердой, в некоторых - мягкой. Ноги по ней скользили, а иногда немного проваливались. Но за нами по-прежнему виднелась стена, а значит, я была не одинока.
        Свалочные Айрмонгеры сновали вокруг, выхватывая что-то руками в больших перчатках или тыкая в землю прутьями. Они перепрыгивали с кочки на кочку, словно знали каждую из них. Они чувствовали себя настолько уверенно, будто земля была не зыбкой, а твердой, надежной и подробно запечатленной на картах. Я же поскальзывалась на каждом неуверенном шажке. Я заметила двух Айрмонгеров, которые нашли какое-то бревно и уже уносили его обратно к стене. Третий нес что-то похожее на старый двигатель, а четвертому не удалось найти ничего, кроме старой мыльницы, но он, казалось, был этим вполне удовлетворен. Не останавливайся. Не останавливайся. Не смотри вниз. Посмотри.
        Проблемой было то, что мусор не стоял на месте. Я видела, как он перекатывался прямо передо мной. Мне показалось, что в некотором отдалении от себя я заметила хлопавший дверцей шкаф, что-то наподобие старого буфета. В одно мгновение я могла его видеть, а в другое он уже уходил на глубину. Он то оказывался на вершине горы, то падал в долину. Чем дальше ты заходил, тем больше объекты двигались. Вскоре рядом со мной было уже гораздо меньше Айрмонгеров, и их число продолжало сокращаться. Через некоторое время нас было не более пяти, и я заметила, что веревки моих спутников натягиваются. Они уже достигли своего предела. Но не я. Мне все еще предстояло идти вперед.
        В воздухе рябило от птиц. Некоторые из них не могли справиться с порывами ветра и камнем падали вниз или улетали, отдавшись на милость стихии. Я видела, как одна из них бросилась к земле и взлетела уже с крысой в клюве. Я должна продолжать движение и не давать веревке за что-нибудь зацепиться. То тут то там мне приходилось поворачивать и приподнимать ее, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. После этого я должна была дважды за нее дернуть, чтобы якорь знал, что я по-прежнему на ногах. В ответ якорь также дергал ее два раза, чтобы подтвердить, что и с ним все в порядке. Якорь был на месте, и это было уже что-то.
        Слышно было плохо, шлем был слишком толстым. Я была уверена, что летавшие вокруг меня чайки ждали, пока я вытащу что-нибудь из мусора. Наверное, они кричали, но я их не слышала. Единственным, что я слышала, было мое собственное дыхание, тяжелое от усталости. Чем больше я боролась, тем четче я слышала себя. При каждом выдохе забрало моего шлема на мгновение запотевало. Исчезала испарина, только когда я вдыхала. Только тогда я могла увидеть качавшуюся и кружившуюся, словно водоворот, массу передо мной.
        Несколько раз меня что-то ударяло. Поначалу я не понимала, что это был сам мусор. Я думала, что со мной сталкиваются находящиеся рядом Айрмонгеры. Но затем я увидела, что в меня врезался остов старого деревянного стула. Он был гнилым, изломанным и совершенно ни на что не годным. Один раз я запуталась в какой-то цепи и упала. Пока я падала, земля подо мной на секунду разверзлась и я смогла разглядеть огромную пещеру, разлом в пластах мусора, трещину в бескрайнюю пустоту, где предметы кувыркались над бездной. Не останавливайся. Не останавливайся. Не смотри вниз. Не смотри. Посмотри. Вниз. Туда. Посмотри.
        В какое-то мгновение на невероятной глубине я увидела обломки старых домов, дверь и даже разбитую телегу. Я стояла на краю расширяющегося провала и смотрела в него, не в силах оторвать взгляда. Я склонялась над ним все больше и больше. Именно тогда мне показалось, что я что-то вижу. Кто-то выныривал из мусорных глубин и вновь уходил на дно. Кто-то живой. Но кто - животное, какая-то темная рыба или человек?
        Шлеп! Что-то схватило меня и начало утаскивать.
        Какой-то свалочный Айрмонгер перехватил меня и вытащил обратно. Я знала, что, если бы не он, я оказалась бы глубоко под землей. Я чувствовала, что оно зовет меня. Но меня вытащили, и сделавший это Айрмонгер сильно ударил меня по руке, чтобы привести в чувство. Я видела, как он кричит что-то в своем шлеме - его забрало все время запотевало, - но не слышала ни слова. И я продолжила свой путь по краю трещины. Я дважды видела рядом с собой один и тот же старый ботинок. Он преследовал меня. Он был черным и просил каши. Я должна двигаться дальше, или веревку перережут. Я тащила одну увязавшую ногу за другой. Вверх - вниз, вверх - вниз. И тогда я увидела что-то маленькое и блестящее, скользившее по земле. Маленькие часы или цепочка, подумала я. Я попыталась схватить эту вещицу, но она продолжала танцевать почти что у меня под носом, вращаясь на ветру. Я бросилась на землю и едва не схватила ее, коснувшись цепочки, но в этот момент вещица внезапно исчезла без следа, как будто провалившись сквозь землю. Оглянувшись, я поняла, что осталась в одиночестве. Другие свалочные Айрмонгеры были далеко позади. Это
было тяжелое мгновение. Я закричала внутри своего шлема. Забрало запотело, и несколько мгновений я ничего не видела. Когда испарина сошла, я заметила, насколько темнее стало снаружи. Небо было практически черным. Приближалась буря.
        Темно. Темнее, чем в любом угольном трюме. Свет практически не пробивался через облака. С темнотой пришел и холод. Было холоднее, чем в любой зимний день, когда из твоего рта идет пар, лужи покрываются ледяной коркой, прикосновение к металлу причиняет боль, а ты съеживаешься и дрожишь вне зависимости от того, сколько на тебе слоев одежды, и тебе кажется, что ты никогда больше не согреешься. Холод и безнадежность. Надежды не было никакой. И чувство, словно ты уже умер. Словно ты потерян для всех. Похоронен глубоко под землей в безымянной могиле. Чувство бесполезности, сломленности и одиночества в холодной тьме. Вот что я чувствовала.
        Меня потушили, думала я.
        Меня задули, думала я.
        Я больше не горю, думала я.
        Меня словно потеряли, бросили, выплюнули, зарыли, вышвырнули в огромную дыру. Я маленькая. Очень маленькая. В холодной тьме я осознавала, насколько я мала, и думала о том, что никогда больше не стану большой. Крошка. Щепка. Потерянная вещица. Маленькая потерянная вещица. Вот как это было. Как-то так. Хотя нет, даже такое определение не могло в полной мере отразить весь ужас ситуации. Даже такое. Находиться в одиночестве на Свалке было подобно смерти. Ты будто окончательно умер, угас, погиб, навечно стерся из памяти других. Словно тебя никогда и не было и никто тебя не знал. Именно так. Вот только ты был жив и дышал посреди этой пустоши, а смерть давила на тебя и шагала вокруг. Вот где я очутилась. В самом сердце этой пустоши. И я шагала по ней, задыхавшаяся и несчастная. Мой толстый кожаный комбинезон и громоздкий металлический шлем на голове были мне настолько велики, что приходилось подпрыгивать внутри них, чтобы увидеть что-то сквозь забрало. Я и все эти мертвые вещи. Сотни и сотни предметов различного размера, сваленных друг на друга. Настоящее царство мусора.
        Мне их жаль, подумала я. Очень жаль. Жаль все эти сломанные вещи. Как это случилось, изуродованные предметы, кто это с вами сделал? Мне жаль, что вы всем безразличны. Мне жаль. Но я не смогу позаботиться обо всех вас, у меня просто не хватит сил. Не смогу - и не стану. Иначе вы очень быстро меня задуете. Задуете и поглотите.
        Прямо передо мной была старая деревянная лестница. Она была сломанной и потрескавшейся, нескольких ступеней не хватало. Наверное, когда-то она была очень длинной. Я задумалась, куда же она вела. Сейчас она поднималась в никуда, но крепко стояла на своем месте, слегка покачиваясь под нараставшими порывами ветра, однако и не думая уходить под землю. Островок посреди океана пустоты, подумала я. Размеры этого островка были равны моим шансам когда-либо отсюда выбраться. Он был не очень твердым, но уж точно тверже, чем все вокруг. Я добралась до него и вскарабкалась на его ступени. Невзирая на усталость, я шла вдоль качающихся перил до тех пор, пока не оказалась выше уровня Свалки. Оттуда я смогла увидеть, что по-прежнему связана с видневшимся вдали зданием. Я оказалась в наивысшей на тот момент точке Свалки. Лестница была подобна мачте корабля. Я поднялась еще чуть-чуть и села на ступеньку. Меня мутило, а вокруг все так же летали чайки. Они живые, подумала я, и мысленно их поприветствовала. Я здесь. Еще здесь. Еще жива.
        Я решила передохнуть, пока могла. На чьей-то старой лестнице. Вдалеке виднелся Айрмонгер-парк. Он был подобен черному острову, угольному пятну. Прищурившись, я даже сумела разглядеть несколько фигур у стены. Они были не больше муравья или мухи. Ворота были все еще открыты. Не закрывайте эти чертовы ворота, подумала я. Не смейте. Не бросайте меня здесь, ублюдки. Для меня это будет концом всего.
        Именно тогда, сидя на этой лестнице, я увидела его.
        На Свалке был кто-то еще. Не темная тень внизу, нет, это был кто-то совершенно другой. Он был одет очень изысканно, словно шел в какое-то конкретное место. Мне не сразу пришла в голову мысль о том, как странно видеть кого-то столь хорошо одетого посреди мусорных куч. Цилиндр, фрак, бабочка, белая рубашка - настоящий джентльмен. Странными были только его брюки - их нижняя часть будто где-то потерялась. Кто это, подумала я, и какого черта он здесь делает? Он увязнет, если не будет повнимательнее. Он был высоким, это было заметно даже посреди Свалки. Поначалу я подумала, что он взрослый. Какой-то свихнувшийся чистокровный Айрмонгер, вышедший побродить по Свалке в шторм. Только когда он приблизился, я поняла, что это мальчик, высокий ребенок. И лишь тогда до меня дошло, что его странные брюки не были брюками вовсе. Это были темные короткие штанишки вроде тех, которые носил Клод. Ноги ниже колен были попросту голыми. О, Клод, подумала я, ты бы мне сразу объяснил, что это за странный парнишка, скачущий по кучам мусора посреди Свалки! Ты бы мне сразу все растолковал. Ох, скажи ему, чтобы он вернулся
домой, ох, скажи ему! Ему не следует здесь находиться, особенно сейчас. Здесь он встретит свою смерть. Я поступила неправильно, очень неправильно, по их меркам, но даже меня они попытались защитить, дав мне шлем и комбинезон и приставив ко мне якорь, который держал мою веревку, пусть даже слабый. И тогда я наконец поняла. У этого парня нет веревки. А раз у него нет веревки, то у него нет и якоря. Ничто не связывало его с землей. Ничто. Он умрет. Думаю, я произнесла эти слова вслух, вздрогнув внутри своего комбинезона и выпустив пар на забрало шлема.

        - Он умрет.
        Но фигура продолжала двигаться. Казалось, что ей это удается без особого труда. Фигура перескакивала из точки в точку, широко шагала, мчалась то прямо, то влево, то вправо. Похоже, направление парня не интересовало. Если он пройдет мимо меня, подумала я, если он продолжит свой путь, то обратно ему уже не вернуться. Он окажется в пустом пространстве между моей лестницей и Филчингом, расположенным во многих милях отсюда. Бог свидетель, ему туда не добраться. А парень все подпрыгивал и размахивал руками, словно был огромной долговязой птицей, безуспешно пытавшейся взлететь. Вокруг него кружились несколько чаек. Они бросались вниз, словно играя с ним. Время от времени казалось, что он сам был покрыт белыми перьями и приветствовал чаек, участвуя в их играх. Но когда он подошел ближе, я заметила, что с каждым их налетом его одежда становится все грязнее и грязнее и на ней появляются все новые и новые разрывы. Они заставляют его увязнуть, поняла я. Они клюют его. Целенаправленно.

        - Эй! Прекратите это! - заорала я. - Оставьте его в покое!
        Они меня не слышали. И он меня не слышал. Только я могла себя слышать. Я должна добраться до него, сказала я себе. Должна. Буря приближается, уровень мусора поднимается, и скоро Свалка забурлит. Я должна добраться до него, должна заставить его услышать меня.
        Я попыталась снять шлем, но он не поддавался. Я попыталась открыть забрало, но мои перчатки были слишком большими и толстыми, слишком жирными и скользкими, чтобы открыть замок. И я не могла снять их, поскольку они были частью этого костюма, были пришиты к рукавам. Надо разбить забрало шлема, пока не стало слишком поздно, сказала я себе. Посмотрите, посмотрите на него. Он простирал руки к чайкам. После каждой атаки они взлетали, а он снова поднимался и махал им руками, словно призывая птиц вернуться. И они возвращались. Их, наверное, была целая сотня. Они кружились, дрались и клевали друг друга в воздухе, после чего вновь и вновь бросались на парня, подхватывая его и поднимая на мгновение в воздух - но лишь затем, чтобы вновь бросить его на кучи мусора. Он был подобен бледному изорванному пугалу. Кое-где на нем уже начала проступать кровь, но при этом его цилиндр по какой-то немыслимой причине продолжал сидеть у него на голове, словно даже посреди такого ужаса ему непременно следовало быть надетым подобающе.
        Я махала ему руками. Я даже прыгала на ступеньке настолько высоко, насколько хватало смелости. Но он был так увлечен чайками, что не обращал на меня никакого внимания. Я швыряла в птиц всяким хламом, но ни один из моих снарядов так и не достиг цели. Я должна разбить забрало шлема, снова подумала я. Должна. На самом верху лестницы с правой стороны была сломанная ступенька, и из нее торчал арматурный прут. Я стала биться о него забралом. Бам! Бам! Бам! Безрезультатно. Ни царапины. Я не могла биться слишком сильно, иначе рисковала пробить себе лицо и остаться навеки нанизанной на ступеньку лестницы, ведущей в никуда. Бам! Бам! Бам! Трещина, хорошая трещина. Бам! Бам! Острие пробило стекло и порезало мне щеку. Но дело было сделано! Забрало разбито. Я извлекла осколки своими толстыми перчатками. И тогда я закричала. Закричала во всю силу своих легких:

        - Эй! Эй, там! Я здесь! Здесь!
        Он меня не слышал. Зато теперь я могла его слышать. В перерывах между налетами чаек он прыгал и пел. Пел в отвратительную погоду в отвратительном месте.

        - Увели, увели, увели, увели!
        Так мне послышалось.

        - Эй, там! Ты меня слышишь?

        - Увели, увели…
        И внезапно я поняла, что он напевает совсем другое слово.

        - Ормили, Ормили, Ормили, Ормили, Ормили! - вот что он пел.

        - Эй! Эй! Я здесь!
        На какое-то мгновение он остановился и взглянул на меня. Я махала ему как сумасшедшая. Он помахал мне в ответ и даже снял свой цилиндр в приветственном жесте. В этот момент здоровенная чайка выхватила цилиндр из его рук и улетела вместе с ним. И тогда я увидела волосы парня.
        Они были пушистыми и чрезвычайно светлыми. И я узнала его. Он был другом Клода. Его звали Туммис. Туммис Айрмонгер зашел так далеко вглубь Свалки.

        - Ты Туммис? - крикнула я.

        - Кто ты?

        - Подруга Клода, Клода Айрмонгера! Подожди, подожди минуту! - крикнула я. - Я иду к тебе. У меня есть веревка.

        - Нет! - выкрикнул он. - Я не хочу! Я не вернусь.

        - Ты не можешь здесь оставаться. Буря!

        - Они не позволят мне жениться на Ормили! Не позволят!

        - Я иду!

        - А Клода они отсылают!

        - Я иду к тебе!

        - О моя Ормили!

        - Уже иду!

        - Я не вернусь!
        За его спиной поднималась буря. Вдалеке уже виднелась ее первая волна, вихрь из кирпичей и стекла, костей и обломков - все это двигалось в нашу сторону.

        - Держись, Туммис! Я уже почти дошла!
        Я была от него очень близко, всего в нескольких шагах, когда что-то остановило меня и потащило за талию назад в направлении Дома. Мой якорь, которому явно помогали куда более сильные люди, утаскивал меня обратно под защиту стены. Я протянула Туммису руку.

        - Хватай меня, Туммис, волна, волна!
        Он оглянулся, и я заметила на его лице страх. Он наконец потянулся ко мне. Меня утаскивало, а он ковылял в мою сторону.

        - Давай! Давай! - кричала я.
        Он протянул мне что-то, но это была не рука, а что-то блестящее, с помощью чего он рассчитывал до меня достать.

        - Давай, Туммис! Быстрее! - крикнула я, потому что кто бы ни тянул меня, он делал это настолько сильно, что мне едва удавалось устоять на земле.
        Я выбросила руку и сумела наконец дотянуться до этого блестящего предмета, ощутив прикосновение металла.

        - Есть! - крикнула я. - Держись! Они вытащат нас, только держись!
        Спотыкаясь, он сделал еще несколько шагов, но затем упал. Рухнул. Его нога в чем-то застряла, и он боролся, пытаясь ее высвободить.

        - Я… - сказал он. - Меня поймал почтовый ящик. За ногу. Я не могу освободиться.

        - Туммис! Туммис! Волна!
        И тогда что-то потянуло меня с невероятной силой, оторвав от Туммиса и утаскивая прочь. В моей руке осталась железка, которой он пытался до меня достать. Я катилась по земле и постоянно во что-то врезалась, но ничто не могло остановить моего движения. Я отдалялась от Туммиса все больше и больше. И вот над ним нависла огромная тень и раздался ужасный грохот. Все было кончено. Меня развернуло, и я уже не могла ничего видеть. Когда я наконец смогла оглянуться, Туммиса уже не было. Свалка поглотила его.
        Я все еще продолжала кричать, когда они вытаскивали меня под защиту стены. И я все так же сжимала в руках эту железку. Это был вентиль, чертов бесполезный кран. На нем виднелась буква «Г», по всей вероятности, означавшая слово «горячая». Вот и все, что от него осталось. Все. Чертов кран. Какой от него прок?
        Меня вытаскивали несколько здоровенных якорей. Они были в панике из-за бури и стремились как можно скорее скрыться за воротами, поскольку мусорные волны уже практически добрались до стены и начинали через нее перехлестывать. За стеной мусора было уже куда больше, чем тогда, когда я впервые вышла во двор.

        - Внутрь! Внутрь! - кричали они. - Нам нужно внутрь!
        Капитан бегал по двору и дул в свой свисток. На его лице явственно читалась паника.

        - Сильная буря, по-настоящему сильная. Век такой не видал!

        - Там еще один человек! - орала я. - Еще один человек!
        Они несли меня через ворота и не собирались отпускать.

        - Пожалуйста! - кричала я. - Мы должны вернуться! Мы должны найти его!

        - Нет, нет, - сказал капитан. - Это опасно, очень опасно. Теперь нам нужно внутрь. Не лучший день для прогулок, не лучший.

        - Но он все еще снаружи! - завопила я и задумалась: к чему бы они могли прислушаться? - Чистокровный! Самый что ни на есть настоящий Айрмонгер! Его зовут Туммис Айрмонгер. Он там! Взгляните, это его! Думаю, это его Предмет рождения.

        - Дай сюда! - сказал капитан. - О боже! Господи!
        Но затем он добавил:

        - Закрыть ворота!

        - Вы не можете так поступить!

        - Мы должны! Должны! Иначе стены дадут брешь. Обязаны! Ради Дома.

        - Айрмонгер! - кричала я. - Туммис Айрмонгер!

        - Замолчи, маленькая мисс! - отозвался капитан. - Уже слишком поздно. Мы ничего не сможем сделать.

        - Туммис Айрмонгер там! Услышьте меня!

        - Нет, соплячка, - сказал он. - Там его нет. Больше нет. Все, что снаружи, мертво. С ним покончено. Мне жаль, мне действительно жаль, но это так. Ничему не прорваться через эту бурю. Она сильна, слишком сильна.

        - Туммис! - стенала я. - Туммис Айрмонгер!

        - Сейчас я не пошел бы туда ни за собственной матерью, ни даже за самим Амбиттом Айрмонгером или чертовой королевой, если хочешь знать. Теперь иди внутрь и будь умницей. Кто знает, кому еще суждено попасть в такую бурю? Готов поспорить, что их будет немало. До конца дня будут еще смерти. Остается надеяться, что Дом устоит. Впрочем, я в этом не уверен. Некоторые его части гарантированно рухнут. Надейся, что не окажешься в одной из них. Берегись!
        В это мгновение какой-то обломок перелетел через стену и рухнул во внутреннем дворе. В нашу сторону полетело битое стекло, и в том месте, где мы только что стояли, оказалась погнутая и ржавая железная кровать.

        - Внутрь! Внутрь! И захлопните за собой дверь! Захлопните и закройте на засов!
        Так мы оказались внутри. На всех свалочных Айрмонгерах, всех якорях и на мне по-прежнему были кожаные комбинезоны и шлемы. Мы были с ног до головы покрыты грязью, которая стекала на пол служебных коридоров Дома-на-Свалке.

        - Нам нужно вытереть пол, - объявил капитан. - Немедленно.
        Но вместо Айрмонгеров-полотеров появились Пиггот и Старридж, а за ними шел Идвид Айрмонгер, выставив вперед ухо, словно оно было буксиром. Рядом с ним шагал еще один коротышка. Он был как две капли воды похож на Идвида, только его глаза постоянно бегали, а одежда была не такой дорогой. На шее у него висел свисток. С ними было еще несколько незнакомых мне Айрмонгеров-чиновников в костюмах. Все они были взволнованы и дрожали. Присмотревшись, я узнала одного из этих чиновников. На лацкане его пиджака виднелся золотистый лавровый лист. Я где-то видела его раньше, я была в этом уверена. Да, я точно его видела! Его звали Каспер Айрмонгер. Это он забрал меня из приюта. Здрасьте. И что же он здесь делает?

        - Стена дала брешь, - сказал дворецкий.

        - Нет, - сказал капитан. - Такая вероятность существует, но стена пока что держится. Смею доложить, что ворота закрыты, а стена стоит крепко. Пока что. Однако с сожалением докладываю, что имеется одна потеря. Не знаю, как он выбрался, но это был член семьи без телохранителя. Мне сказали, что он был там, и мне есть чем подтвердить эти слова. Вот. Но хозяина, как видите, нет.
        Он протянул им вентиль. Пиггот схватила его.

        - Это мастера Туммиса! Как такое могло произойти?

        - Не знаю, в мои обязанности не входит приглядывать за такими, как он. Должно быть, как-нибудь выскользнул. Мне очень, очень жаль, но это не моя епархия. В отличие от бреши, дверь закрыта и держится! Нет, как вы видите, никаких брешей.

        - Речь не о буре! - гаркнул человек со свистком. - Не о погоде, навозный урод!

        - Боюсь, что нет, - сказал Каспер. - Я кое-кого привел.

        - Давай же, ночной горшок! - приказал человек со свистком. - Давай, скажи им!

        - Так ты ничего не добьешься, дорогой Тимфи, - сказал слепой Идвид. - Совершенно ничего. Скажи им, Каспер, если хоть что-то можно услышать сквозь этот шторм, сквозь эти постоянные вопли у меня в ушах.

        - Я договорю, брат! - выкрикнул человек со свистком.

        - Пожалуйста, Каспер, - подбодрил Идвид.

        - Думаю, она может быть с вами. Возможно, она из вашего числа, капитан, - продолжил Каспер. - Под шлемом, затянута в кожу, одна из… вон тех. Я привел. Виноват. Очень виноват.

        - Кого именно? - спросил Идвид. - Кого именно ты привел? Скажи капитану. О, мои уши!

        - Не… не… не личность. Не одну из нас… Д… м-м-м… другую.

        - Говори внятно, человек, - тявкнул тот, что был со свистком. - Нужно покончить с этим до возвращения Амбитта. Ни за что не хотел бы оказаться на твоем месте, он вышвырнет тебя из здания. Пинком под зад. По крайней мере, я бы так и сделал. Да, сделал бы!

        - Спокойно, Тимфи, - сказал Идвид. - Успокойся, маленький брат. О, мои уши!

        - Маленький? Он сказал «маленький»!

        - Я… понимаете… - дрожащим голосом произнес Каспер. - Я… привел не ту. Я спешил. А ведь не должен был. Я ошибся. Ошибся. Вот ведь дурак. Я… имена… эти чертовы имена… Я в них не разбираюсь… Как я и сказал, я искал девочку в сиротском приюте… Рыжеволосую…
        Мямля и не поднимая головы, с которой ручьями лился пот, он сделал знак кому-то у себя за спиной. Вперед выступила девочка. Она была одета не так, как слуги, она была одета в старую форму сиротского приюта. На голове у нее был кожаный колпак. Конечно же, это была она. Я бы сразу узнала ее где угодно и когда угодно. Забияка из сиротского приюта, с которой я дралась и которой не нравилось, что она не единственная рыжая. Та самая, которую я била, которая царапалась и из-за которой мне постоянно приходилось оглядываться. Это была она. Я никогда не знала, как ее зовут.
        Вот, значит, кем меня считали все это время. Я не Айрмонгер. Совсем не Айрмонгер. Никогда не была и не буду. Ни на йоту. И моя мать не была Айрмонгером. Вообще не была. Я не должна была здесь оказаться. Они ошиблись. Айрмонгером была другая рыжая. Наверное. Во всяком случае, вела она себя как самый настоящий Айрмонгер.

        - Я найду ее! Я ее поймаю, - сказала девчонка. - Дайте, дайте мне это сделать! Это должна сделать я.

        - Тихо! - взвизгнула Пиггот. - Мы с этим разберемся, и разберемся быстро, без шума. В Доме-на-Свалке никогда не было неАйрмонгеров. И не должно было быть. Они никогда не распространяли здесь заразу. Этот дом - для семьи. Только для семьи. Он - ее личное пространство. Иди сюда, дорогуша. Давай, моя девочка, подойди к тете Клаар. Где же она?
        Мне некуда было отступать. Пути назад не было. Дверь у меня за спиной была закрыта. И вперед я идти не могла. Там меня ждали все эти Айрмонгеры, и некоторые из них держали одну руку за спиной. Что бы они там ни прятали, я была уверена, это что-то нехорошее.

        - Снимите свои шлемы! - приказала Пиггот.

        - Прошу прощения? - пробормотал капитан.

        - Немедленно! - выкрикнул человек со свистком.

        - Давай, девочка, давай, иди сюда. Где же ты?

        - Мои уши! - закричал Идвид.

        - Прошу меня простить, - сказал капитан, - но они вас не слышат. Они не слышат сквозь шлемы и не могут понять, о чем вы их просите.

        - Значит, сними с них шлемы сам, человек! Немедленно!

        - Это сделают якоря! Якоря самые быстрые. Каждый знает свой комбинезон как свои пять пальцев. Видите ли, все шлемы такие разные. Каждый из них…

        - Я не нуждаюсь в лекциях. Я хочу, чтобы шлемы сняли!

        - Иди сюда, дитя, иди к тетушке Клаар. Подойди ко мне. Я хочу, чтобы ты подошла ко мне.
        Миссис Грум, жена повара, облизывая губы, на секунду вынула длинный блестящий предмет. Кажется, это был нож.

        - Я сдеру с тебя кожу, - сказала она. - Я запеку тебя, ощипаю, выпотрошу и сварю!

        - Одит! - рявкнула Пиггот. - Не сейчас!

        - Мои уши!
        К тому моменту я уже пробиралась между другими людьми в коже и их якорями. Царила страшная суматоха, каждый пытался снять свой шлем первым. Я свой не сниму, подумала я, пусть у него и разбито стекло. Сделаю все, чтобы не снять его. Хоть какая-то защита. Я заметила, что рядом со мной был мой якорь, подручный повара. Он смотрел на меня нахмурившись. Я покачала головой. Пожалуйста, пожалуйста, не говори.
        И он не сказал. Не закричал.

        - Миссис Грум! - прошептал он. - Она сварит тебя! Если она так решила, она это сделает!

        - Помоги мне.

        - Она торговка рыбой, настоящая торговка рыбой. Она выпотрошила бы даже собственного ребенка.

        - Помоги.
        Он не помог. Но и не выдал меня. Хотя, возможно, он не сделал этого просто потому, что ему не представилось такой возможности. Один из лежавших на полу тяжелых шлемов внезапно сам по себе покатился по полу. Ускоряясь, он промчался по коридору и врезался во что-то у дальней стены одной из кухонь. Все проводили его взглядом и увидели, что он приклеился к чему-то двигавшемуся вдоль этой стены. Нет, это не было просто чем-то. Двигалась вся стена. Была ли это буря? Могла ли буря прорваться в дом? Нет, нет, это была не она. Я поняла это, увидев коротышку с пронзительным свистком. Свисток пытался вырваться, и, если бы коротышка не носил его на тесьме, ему бы это удалось. Затем еще один освободившийся шлем рванулся вперед, а за ним последовал целый свалочный Айрмонгер, который рухнул на пол и заскользил к дальней стене кухни. Это стало знаком. Стало знаком для них всех, потому что Идвид закричал:

        - Собрание! Из-за бури мы не услышали Собрания!
        И тогда закричали все:

        - Собрание! Собрание!
        И я побежала.



19 МРАМОРНАЯ КАМИННАЯ ПОЛКА


        ПОВЕСТВОВАНИЕ КЛОДА АЙРМОНГЕРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ


        СЕРАЯ ФЛАНЕЛЬ

        Я сидел в палате лазарета, держа Джеймса Генри у себя на коленях. Я извинялся перед ним, спрашивал, кем он был, обещал разыскать его семью. Я постукивал по этой штуковине - нет, по нему - пальцем и просил у него прощения.

        - Я прошу у тебя прощения, правда. Я найду способ отвезти тебя домой. Я верну тебя. Кто они, твоя семья? Кто такие эти Хейворды? Если я отвезу тебя к ним, стану ли я сам предметом? И если так, Джеймс Генри, дружище, то в какой предмет я превращусь? Стану ли я чем-то большим, как Люцифер, или же превращусь во что-то полезное, к примеру в шприц? Думаю, то, что ты превратился в затычку для ванны, свидетельствует в твою пользу. Быть затычкой для ванны хорошо. Затычка - это очень полезная вещь, она нужна каждому. Ой, прости меня, Джеймс Генри, я снова назвал тебя вещью. Ты бы, наверное, предпочел не быть затычкой для ванны, правда? Ты бы лучше остался Джеймсом Генри Хейвордом, сытым, одетым и живущим у себя дома со своей семьей. Мне так хочется узнать, как ты выглядишь. Действительно ли у тебя круглое лицо или же я просто так думаю из-за круглой формы затычки? Прости меня, прости, Джеймс Генри. Раньше я не знал, но теперь знаю. И, клянусь небесами, я бы хотел, чтобы все было по-другому.

        - Джеймс Генри Хейворд.

        - Знаю, знаю.
        Так я и сидел, без остановки разговаривая с Джеймсом Генри. Моя голова все еще кружилась от слов дедушки и от вида всех его предметов. Каким-то образом в комнате по-прежнему ощущался его запах. Мне нужно отсюда выбираться, подумал я. Нужно бежать как можно дальше. Но куда? И что мне делать с моей затычкой? И со всеми другими вещами, томящимися в этом доме от подвала до чердака, от восточного крыла до западного, словно в переполненной тюрьме, с этими людьми, втиснутыми в предметы? С пожарным ведром, которое было человеком, с диваном, который был человеком, с водопроводным краном, который был человеком, с балясиной, барометром, линейкой, свистком, плевательницей, спичечным коробком, которые все - все! - были людьми. Спичечный коробок! Люси Пеннант!
        Они отсылают меня, Люси Пеннант. Меня вызывают в город. Наверное, мне следовало бы этим гордиться. Если бы только дедушка навестил меня несколькими днями ранее, я бы скакал от радости. Но не теперь. Больше нет. Они отсылают меня уже завтра. На поезде. На том самом, гудок которого так резал уши и всегда шокировал домашних Айрмонгеров, несмотря на то что они знали о его предстоящем прибытии. Ох, Люси, Люси Пеннант!
        Я уже должен был встать. В комнату вошла старшая медсестра и велела мне одеваться. Я должен был идти к бабушке. Я должен был надеть брюки. Серые фланелевые брюки. Прощайте, голые коленки! Прощайте, голые икры и голени! Раньше я был бы счастлив. Я так хотел прикоснуться к своей собственной серой фланели, хорошенько рассмотреть ее и произнести с уверенной гордостью: «Ткань в елочку». Я должен был радостно сказать: «Прощай, вельвет». Раньше - но не теперь. О Предметы! Но вдруг я подумал: а что, если дедушка был прав, что, если Джеймс Генри был маленьким негодяем, хулиганом, ставшим затычкой? Что, если он при первой возможности засунет меня в карман и будет щипать меня и кусать?
        Я должен был быть готов, одет и причесан на пробор. Я должен был уже вычистить зубы и шагать по длинному коридору. Но я все еще сидел здесь с затычкой на коленях, а рядом со мной лежали сложенные брюки. Я должен был идти к бабушке, старой леди с каминной полкой. А после этого, думал я, после этого я пошел бы в гостиную и посидел на Виктории Холлест, которая, вне всяких сомнений, спрашивала бы, где Маргарет. Обе они были реальными людьми, обе. Мне так жаль! И я хоть немного побыл бы с Люси. Теперь она была бы в безопасности, я бы сказал ей, что она может больше не беспокоиться, ведь Элис Хиггс снова стала дверной ручкой. (Ох, Элис Хиггс, как мне жаль! Что же я наделал? Что я за человек после этого?) Но потерять Люси!..
        Я взял брюки. Что случится, подумал я, когда я их надену?
        Я предположил, что сразу же после того, как надену брюки, возможно, даже в тот самый момент, когда серая фланель коснется моей кожи, у меня на лице начнет расти борода. Что я смогу отпустить бакенбарды, ходить с окладистой бородой и в костюме, как многие городские Айрмонгеры, которые позволяли себе быть настолько волосатыми, что их лица были похожи на заросшие плющом дома. Стану ли я волосатым? Стану ли я настолько бородатым, что мой собственный мех отгородит меня от мира? Покроюсь ли я волосами настолько, что Люси Пеннант, для того чтобы поцеловать меня, придется прорубаться ко мне, как Принцу в «Спящей красавице», потому что всем, что она увидит, войдя в мою комнату, поначалу будут лишь заросли бороды? Был только один способ узнать.
        Я надел брюки.
        Я натягивал их, чувствуя себя так, словно отрезaл собственные ноги.
        Весь мир, думал я, теперь станет для тебя миром цвета серой фланели. Натягивая брюки, я словно покидал детскую. Как я себя чувствовал? Ощущал ли я превосходство? Чувствовал ли я себя старше? Мудрее? Тяжеловеснее? Сильнее? Распрямилась ли у меня спина? Стал ли мой взгляд тверже? Ощутил ли я свое происхождение? Стала ли моя грудь шире? Произвело ли случившееся впечатление на меня?
        Нет, не могу сказать, что произошло что-то особенное.
        По правде говоря, я чувствовал себя так же, как раньше. С той лишь разницей, что мне стало чуть теплее.
        Впрочем, подумал я, нужно немного подождать. Час или два. Или неделю. Серая фланель теперь на мне, и нужно дождаться, пока она станет частью меня, вытеснив мое бывшее вельветовое я, сделав мою собственную кожу серой и фланелевой. В моей крови теперь есть шерстяное плетение, и оно распространяется по моему телу.
        Вскоре я был готов. Мои запонки были застегнуты, а волосы зачесаны на пробор (борода все еще не появилась). Я был обут и одет в застегнутые на обычный манер жилетку и пиджак. Айрмонгер в перевязанном ленточкой конверте. С несчастным Джеймсом Генри в кармане.
        Ну вот, сказал я себе, теперь не медли, ты должен увидеться с бабушкой.


        КРОВЬ И МРАМОР
        Когда я покидал лазарет, Айрмонгеры-медсестры кланялись мне. Раньше они этого не делали. Одна молоденькая девчонка даже осмелилась потрогать мою обновку, но на нее тут же шикнула старшая медсестра. Теперь, надев брюки, я превратился в важную персону, внушавшую страх и уважение, хотя до этого был всего лишь маленьким мальчиком в коротких вельветовых штанишках, которого можно было даже ущипнуть за подбородок или взъерошить ему волосы. Но теперь с этим покончено. Теперь я был большим человеком, вышедшим в мир совершенно взрослым и чувствующим себя ужасно.
        В коридорах дома я встретил несколько своих кузенов, которые останавливались и провожали меня ошеломленным взглядом, словно никогда раньше не видели брюк. Это было приятно, не буду отрицать. Я спустился по главной лестнице и вошел в бабушкино крыло. Раньше Айрмонгер-швейцар ни за что не впустил бы меня на ее территорию.
        Я снова собирался увидеться со своей бабушкой.
        Бабушка родилась на свет так давно, что ее поколение сильно отличалось от нынешнего. Старше ее был только прадедушка Эдвальд, бывший главой семьи. Эдвальд был тяжелым человеком. То, что бабушка, Оммебол Олиф Айрмонгер, должна выйти замуж за дедушку, было известно с самого начала, и Эдвальд хотел, чтобы она была для его наследника как можно меньшей обузой. Он не желал никаких сложностей с женой сына и ее женскими проблемами. Поэтому он поместил бабушку туда, где дедушка всегда мог ее найти. Он объявил, что ее предметом рождения будет большая мраморная каминная полка, которую звали Августой Ингрид Эрнестой Хоффман. Каминная полка была самым большим из известных мне предметов рождения. Она была такой огромной, что для того, чтобы сдвинуть ее, была нужна небольшая армия Айрмонгеров (ходили слухи, что один из них даже погиб, раздавленный полкой во время очередной переноски). Полку поддерживали две пышногрудые кариатиды. Это были красивые и немного сонные девы, одетые в тонкие платья, которые так и норовили с них соскользнуть, но никогда окончательно не падали. Они были в полтора раза больше живой
женщины. Ох уж эти большие и красивые девушки! Я всегда думал, что это несправедливо, что такие красивые женщины оказались заточенными в мрамор. Я страстно желал их, мечтал о том, чтобы они очнулись и встретили меня где-нибудь в Доме или пришли ко мне в спальню.
        Странно, думал я, странно, что предмет, который выглядит таким живым, может быть настолько тяжелым. Я знал, что они никогда не были живыми, но сколько же при этом в них было жизни! Когда я, еще будучи ребенком, сидел в бабушкиной комнате, приговоренный к тишине, когда мне было приказано держаться прямо и не издавать ни звука, мне казалось, что я пару раз заметил, как они вздыхали. Я был бы счастлив провести немного времени с ними наедине, но бабушка всегда была там. В этом-то и была суть: бабушка никогда не покидала своей комнаты.
        Это было большое помещение с шестью огромными окнами. Бабушка родилась в этой комнате, а вскоре в ней оказалась и эта огромная мраморная штуковина. За всю свою долгую-долгую жизнь она, похоже, ни разу отсюда не выходила. В одной этой комнате было собрано все, что только могло ей понадобиться. Здесь была ее кровать, тактично спрятанный за панелью унитаз и все, что бабушка собрала за свою жизнь - за свое детство, школьные годы и годы замужества. Здесь были собраны доказательства того, что у нее были дети и что она уже состарилась. В этой комнате была вся бабушкина жизнь во всех ее мелочах. И раз она не могла выйти в мир, мир должен был прийти к ней. Все лучшее из собранного Айрмонгерами оказывалось у нее. У нее был лучший фарфор, китайская ваза времен династии Цин, русское серебро и парижские гобелены. В ее комнате висело множество предметов викторианской эпохи. На стене, покрытой обоями от Уильяма Морриса, висел портрет молодой женщины в пышном платье кисти лорда Лейтона. Но бабушка не была любительницей только лишь современного искусства, у нее имелись и произведения возрастом постарше, вроде
картины Джошуа Рейнольдса, портрета обреченного всадника кисти Ван Дейка или рисунка Ганса Гольбейна. Я часто думал о том, что она собрала у себя в комнате все эпохи. Вещи быстро ей наскучивали, некоторые из них задерживались у нее в комнате не более чем на пару дней. Впрочем, некоторые находились там годами. Бабушка постоянно меняла убранство своей комнаты. Она могла потребовать картину с видом Венеции, китайские шелка - все, что угодно. И дедушка стремился удовлетворить ее потребности как можно скорее, ведь это был единственный способ ее задобрить. И хотя из-за своей массивной каминной полки она не могла покидать комнату, ее норов чувствовался по всему Дому, он был размером с Дом. Она действительно могла потребовать все, что угодно. Она могла позвонить в свой звонок, и дворецкому пришлось бы просидеть с ней целый день, могла позвонить снова, и к нему присоединилась бы экономка. Звонок - и в ее комнате шестнадцать слуг, звонок - и там дядюшки и тетушки со всего Лондона. Дедушка всегда делал для нее все, что только мог.
        Именно своей жене, желая потешить ее, дедушка даровал право выбирать предметы рождения для всех членов семьи. И как она его за это отблагодарила? Она лишь жаловалась на то, как это ее изматывает, как она от этого устает и что это сведет ее в могилу. Но правда была в том, что ей это нравилось. Ее жизненное пространство было ограниченным, и ей нравилось управлять жизнями других - всех, кто жил в Айрмонгер-парке от мала до велика. Так что именно моя бабушка вручала расчески и затычки для ванн, свистки и спичечные коробки (о моя дорогая Люси!), рюмки для яиц и упоры для дверей. С уверенностью можно было сказать, что с тех самых пор, как бабушка взялась за дело, она стала раздавать направо и налево самые обычные предметы, всякую дребедень. Она называла членов своей семьи посредственностями, ее никто никогда не впечатлял, и она никогда не проявляла снисхождения. К примеру, она сломала жизнь бедного дядюшки Поттрика, сделав его предметом рождения веревочную петлю. И не чувствовала ни капли сожаления, ведь она сама была навечно заперта в единственной комнате. Можно ли представить себе большие страдания?
Ходили слухи, что когда бабушка была моложе, она приходила из-за своего заключения в такую ярость, что могла вышвыривать из окон предметы огромной ценности. Она могла расколотить хрустальное зеркало, часы своей бабушки или алебастровый бюст. Единственным постоянным в этой комнате была мраморная каминная полка. Все остальное пребывало в состоянии постоянного изменения. Однажды, проснувшись в штормовом настроении, бабушка открыла окно и выбросила из него свою личную служанку, верно служившую ей много лет, после чего от горя царапала половицы до тех пор, пока ее ногти не потрескались и из-под них не пошла кровь. Все постоянно менялось, и лишь бабушка с каминной полкой всегда оставались прежними.
        Мне казалось, что бабушка давно находилась в состоянии войны со своей полкой. Та всегда была молодой и красивой. Еще ребенком бабушка смотрела на этот огромный предмет, играла рядом с ним, одевалась, как девушки, бывшие его частью, и, поднимаясь по лестнице, ставила предметы на саму полку. Потом бабушка выросла и вышла замуж за дедушку. Дедушка стал ее посещать. Думаю, она очень завидовала своим кариатидам. Их пышнотелость была для нее подобна насмешке, ведь бабушка всегда была худой, плоскогрудой и костлявой. С каждым днем бабушка слабела и съеживалась, горбилась и теряла зубы; ее стареющее тело ныло то тут то там. А мраморные девушки оставались все такими же большими, сильными и округлыми. Бывало, бабушка на несколько месяцев завешивала каминную полку покрывалом. Однажды она приказала почти на год заложить ее кирпичами. Позже она царапала и била свой Предмет, откалывала от него кусочки. Она брала молоток и зубило и добавляла своим практически обнаженным девушкам морщин. И все же, несмотря на все это, я думаю, она их любила. Любила потому, что эта огромная мраморная штуковина, в отличие от наших
ножных насосов, грелок, складных линеек, леек и скамеек для ног, была предметом невероятной красоты.
        Я не посещал бабушку несколько сезонов. Когда я приходил к ней в последний раз, она поговорила со мной очень коротко, назвав меня ужасным разочарованием. Она обвиняла в этом моего отца, говоря, что он ни на что не был годен, что он стал для моей матери ужасной ошибкой. Она даже сказала, что это он убил мою мать, что если бы не отец, то мать до сих пор была бы жива. Она говорила, что была совершенно права, вручив ему мочалку для классной доски, чтобы он мог сам себя стереть. Рыдая, она сказала мне, что видит в моем лице черты матери, но при этом оно - лишь бледная тень лица той, его плохая копия, его жалкая имитация. После этого бабушка меня отослала, сказав, что больше никогда не хочет видеть, потому что я - ужасное напоминание о происшедшем. Она сказала, что было бы лучше, если бы она вообще забыла о том, что моя мать когда-то родилась на свет, потому что мысль о ее потере была невыносима.
        Я не должен был посещать бабушку и приближаться к тому крылу, где она обитала. Дело было исключительно в бабушке, я был тут ни при чем. С другой стороны, ей нравилось, когда к ней приходили Муркус и Хоррит. Они были ее частыми гостями. Она дарила им много подарков и называла их красивыми. Она носилась с ними как с писаной торбой, называя их будущим семьи Айрмонгеров. Муркус очень любил рассказывать, что однажды бабушка сказала Хоррит, что та будет выбирать предметы рождения после нее, добавив, что она великолепно справится с этой обязанностью. Если это было неизбежным, оставалось лишь надеяться, что это произойдет как можно позже.
        Но вот я вновь стоял там. Перед бабушкиной дверью и в брюках. Я постучал, но звук был настолько слабым, что, боюсь, она его не услышала. Я немного постоял снаружи. Покончи с этим, подумал я, и тогда ты сможешь отправиться в гостиную и увидеться там с Люси Пеннант. Ответа по-прежнему не было. Я постучал снова, на этот раз громче.

        - Кто там? - послышался нетерпеливый голос бабушки.

        - Это Клод, бабушка. Твой внук Клодиус, сын Айрис.

        - Вытри ноги.

        - Да, бабушка.

        - Теперь входи.

        - Да, бабушка.


        БАБУШКИНЫ СТУПЕНЬКИ
        Со времени моего последнего визита комната сильно изменилась. На окнах висели новые занавески, а на стенах - новые картины. Ее кровать была другой, ванна, похоже, тоже - к ней вели ступеньки. Бабушка сидела в кресле с высокой спинкой и казалась очень маленькой. Она была одета в черное, и на ногах у нее были толстые черные ботинки, которые выглядели очень поношенными. В этом не было ничего необычного - она часто приказывала Айрмонгерам-слугам носить ее обувь, чтобы та путешествовала по миру, ведь сама бабушка не могла этого делать. Она носила замысловатую белую шляпку, которая делала ее на голову выше. На ней было не менее десяти нитей жемчуга. Некоторые из них были туго обмотаны вокруг ее морщинистой шеи, другие струились по коленям. Их вес тянул бабушку вниз, и я подумал, что это делает ее похожей на черепаху. Было слышно, как снаружи бушевала буря, но в комнате все еще играли последние отблески света. В окна колотила разная мелочь - галька, обрывки кожаных ремней, мелкие осколки фарфора, страницы газет. Но бабушка была совершенно безразличной ко всем этим хлопкам и звону, доносившемуся от ее
окон.

        - Привет, бабушка, как ты? - сказал я. - Я так рад снова тебя видеть!

        - Подойди сюда, дитя, поцелуй меня.
        Я шагнул вперед. Под ногами скрипели половицы. Я пересек комнату и подошел к ней почти вплотную, ощутив дыхание старости и сырости. Это был сладковатый запах плесени, запах, означавший, что моей бабушке оставалось жить на этом свете не так долго.

        - Поцелуй меня, - сказала она снова.
        Я наклонился и осторожно поцеловал ее, почувствовав, как мои губы коснулись какой-то поверхности. Это была сморщенная бабушкина кожа. Она была настолько тонкой, что, казалось, я поцеловал паутину. Или брюссельскую капусту. Вот на что был больше всего похож ее запах.

        - Садись, Клодиус, садись.
        Я сел на край стоявшего неподалеку дивана. Это был диван в стиле ампир с прямой спинкой и жесткой непродавливающейся обивкой. Сидя на нем, я старался не смотреть в желтые глаза старухи.

        - Сядь поближе, Клодиус.

        - Да, бабушка.
        Я осмотрел комнату, задержав взгляд на каминной полке с ее мраморными девушками, которые были все так же красивы. И сквозь вой бури и тиканье бабушкиных многочисленных часов я услышал, как мрамор сказал мне:

        - Августа Ингрид Эрнеста Хоффман.
        Итак, подумал я тем ранним вечером, вы тоже человек, мисс Хоффман. Я не могу думать о вас просто как об Августе - с предметом рождения бабушки нельзя быть таким фамильярным. Что за человеком вы были до того, как стали мраморной каминной полкой? Вы уж точно не были обычной, если превратились в такой невероятный предмет. Снаружи по оконному стеклу хлопнуло старое платье, грязное и рваное. Я вздрогнул, но бабушка не обратила на это внимания.

        - Как это мило с твоей стороны, Клодиус, посетить свою старую бабушку. Как давно, молю тебя, скажи, как давно ты заходил ко мне в последний раз?

        - Несколько сезонов назад, бабушка.

        - Да уж. Ты вырос. Не совсем, конечно. Ты держишься не слишком прямо, сгибаешься, как упрямое растение, стремящееся пробиться к солнцу сквозь щель между занавесками. Так много времени прошло…

        - Мне нужно было прийти раньше, бабушка, но…

        - Тебе не нужно было приходить раньше. Тебя бы не приняли. Но сейчас ты здесь, потому что за тобой послали. Я так захотела. Захотела увидеть тебя до того, как ты уедешь. Снова попытаться разглядеть в тебе черты Айрис, моей дочери. Моей умершей дочери.
        Она вновь надолго замолчала. Я сидел прямо и прислушивался к тиканью часов, к свисту и гоготанию бури за окном и к каминной полке, произносившей свое имя молодым и ясным голосом. Тик-тик-тик. Шлеп. Хлоп. Трах. Было ли одним из этих звуков биение старого сердца бабушки, с хлюпаньем гонявшего по ее телу старую, но такую чистую кровь Айрмонгеров, несшего эту кровь в каждый ее Айрмонгерский уголок? Тик-тик-тик. Трах. Щелк. Хлоп. Мимо окна со свистом пронеслось подхваченное бурей старое одеяло. На мгновение оно зависло перед нами, словно желая заглянуть в комнату, прежде чем снова упасть. В отличие от приспущенных одеяний мраморных женщин, оно упало полностью.

        - На тебе брюки, Клодиус.

        - Да, бабушка, я получил их сегодня.
        Тик-тик-тик.
        Щелк. Дзынь. Трах.

        - Как тебе в них?

        - Немного колются.

        - Тебе выдали брюки, выдали слишком рано, и все, что ты можешь сказать в этот знаменательный день, - они немного колются? Это нехорошо, Клодиус. Ты должен подумать еще.

        - Да, бабушка. Прости, бабушка.
        Тик-тик-тик. Шлеп. Бум! В окно ударилась небольшая книга, словно птица, отчаянно стремящаяся ворваться внутрь.

        - Пайналиппи, Клодиус. Думаю, ты виделся с Пайналиппи.

        - Да, бабушка. У нас было Сидение.

        - Я знаю, Клодиус, я знаю о тебе все. То, что я не вижусь с тобой, не означает, что мне ничего не рассказывают. Как она, Пайналиппи?

        - Э-м-м… Очень хорошо, бабушка. Спасибо.

        - Очень хорошо! Он говорит «очень хорошо»! Она страшная, Клодиус, страшная, как швабра. У нее неприятная кожа. У нее усы и черные волосы на руках. Она двигается как мужчина. Она слишком высокая и слишком толстая. Никакой грации и совсем никакой музыки!

        - Да, бабушка.

        - И ты должен на ней жениться.

        - Да, бабушка, я знаю.

        - Тебе виднее. По крайней мере, я думаю, что она преданная. И долговечная. Она не умрет раньше тебя, Клодиус. Такие живут долго. Она переживет тебя.

        - Я в этом уверен, бабушка.
        Тик-тик-тик. Шлеп. Звяк. Трах. Теперь предметы колотили в окна настолько часто, что я постоянно вздрагивал.

        - Как твоя затычка для ванны?

        - Моя затычка для ванны? Ты хочешь увидеть его? То есть эту штуку?

        - Не будь занудой. Конечно же, я не хочу видеть эту штуковину. Это я выбрала ее для тебя, Клод. Выбрала специально. Мне принесли множество предметов, из которых я могла выбирать. Но я решила дать тебе затычку для ванны.

        - Да, бабушка, благодарю тебя.

        - Это было сложно. Я думала очень долго.

        - Правда? Спасибо, бабушка.

        - Очень утомительно.
        Тик-тик-тик. Трах. Трах. Трах. Вдруг раздался мощный удар в окно, словно в него врезалась дохлая кошка.

        - Ужасная погода, правда, бабушка?

        - Конечно, я была не в состоянии выбирать предметы рождения. После смерти Айрис прошло слишком мало времени.
        Я ничего не ответил. Тик-тик. Шлеп. Вжик.

        - Иногда я вспоминаю ее так ясно, что почти могу видеть. Она играла в этой комнате. Она была маленькой девочкой. Я и сейчас вижу ее прислонившейся к каминной полке в том углу.
        Тик-тик. Трах. Тик. Шлеп. Тик. Ветер выл. Мне нужно что-то сказать, подумал я, нужно что-то ей ответить.

        - Жаль, что я никогда не знал ее. Мою мать.
        Бабушка издала такой звук, словно задувала непослушную свечу. Затем она снова надолго замолчала. Звуки продолжали заполнять комнату. Скоро мне нужно будет идти в Гостиную, думал я. Я должен увидеться с Люси до того, как снова покажется солнце. Было уже очень темно. Буря была настолько сильной, что забрала с собой весь свет. Тик-тик. Трах. Рычание. Крик. Дверь открылась, и я подпрыгнул. Но это были всего лишь пять служанок. Они поклонились бабушке, и одна из них спросила:

        - Можем ли мы, миледи, если это удобно, закрыть ставни?

        - Так рано? - спросила она. - Почему?

        - Уже семь, миледи.

        - Уже? - Она взглянула на часы. - Я не знала.

        - Но буря, миледи…

        - Ладно, давайте уже, но только без лишней суеты.
        Служанки принялись за дело. Они двигались нервно и торопливо. Каждый раз, когда окно открывалось - для того чтобы закрыть ставни и опустить шпингалеты, окна нужно было открыть - каждый раз, когда это происходило, буря врывалась в комнату и танцевала по ней. Она прыгала, смеялась, переворачивала комнату вверх дном, поднимала вещи в воздух, швыряла их от стены к стене, сотрясала картины. Ей даже хватало наглости трепать бабушкин огромный чепец. Она также трепала мои брюки и волосы. Еще она плевала мне в лицо каплями дождя. Моя голова гудела от ее шума, а запах был просто невыносим. Но шум был невыносимее. Наконец все ставни были захлопнуты, окна закрыты, а комната запечатана. Словно в знак триумфа, часы начали тикать громче и увереннее. Тик-тик-тик! Я вытер лицо носовым платком. Бабушка выглядела недовольной. Служанки зажгли в комнате лампы, навели порядок и наконец ушли, подобострастно кланяясь и все время повторяя слово «миледи». Мы вновь остались одни. Лишь тогда бабушка впервые проявила признаки беспокойства.

        - Твой дедушка опаздывает, - сказала она. - Я не слышала прибытия поезда. Вряд ли я могла пропустить его.

        - Нет, бабушка, - сказал я. - Не думаю, что он уже вернулся.

        - Значит, он опаздывает. Не люблю, когда он опаздывает.

        - Возможно, это из-за бури, бабушка.

        - Не думаю, что Амбитту могла помешать буря. Хотя, нужно признать, буря сильная. Но как бы там ни было, он, вне всяких сомнений, скоро вернется домой. Значит, Клодиус, ты завтра отбываешь в город?

        - Да, бабушка, утренним поездом.

        - Я никогда не была в городе.

        - Да, бабушка.

        - Но теперь мне этого и не хочется. Что мне этот город? Какой мне от него прок, какой, скажи на милость? Никакого. Здесь мне гораздо лучше. Здесь есть все, что мне нужно. Давным-давно было время, когда я думала, что хотела бы его увидеть. Но не теперь. Больше нет. Я проклинаю свою былую глупость. Даже я, Клодиус, когда-то была молодой. Тебе кажется, что это звучит странно?

        - Нет, бабушка, совсем нет.

        - А вот мне это кажется странным.
        Тик-тик-тик.
        Раздался стук в дверь. Бабушка выглядела так, словно кто-то показал ей что-то очень нехорошее, возможно, даже непристойное.

        - Что теперь? Кто там?

        - Это миссис Пиггот, миледи, - послышался из коридора голос экономки.

        - Пиггот? Чего тебе, Пиггот? Что надо?

        - Я могу войти?

        - Ко мне пришел мой внук, Пиггот. Нам так весело!

        - Пожалуйста, миледи, - сказала Пиггот, все еще не решаясь войти. - Я просто обязана сообщить вам новости Дома.

        - Вряд ли сейчас время для новостей.

        - Обстоятельства, миледи, непредвиденные обстоятельства.

        - Ой, да хватит уже стоять под дверью, Пиггот! Входи! Покажись!
        В комнату вошла Пиггот. Она была не похожа на себя. Это была не та накрахмаленная и наглаженная Пиггот, которую я знал. Она была помятой и перепачканной, но заметнее всего был небольшой порез у нее на лбу.

        - Пиггот! - взорвалась бабушка. - Как ты смеешь!

        - Простите, миледи, - сказала она, - но я думала, что мне следует, что я обязана…
        Она заметила меня и, вместо того чтобы, как обычно, кивнуть, тоненько вскрикнула:

        - Мастер Клодиус! Вы здесь! Собственной персоной! Миледи, ох, миледи!

        - Пиггот, - сказала бабушка, - прекрати суетиться, на тебя это не похоже.

        - Да, миледи.

        - Будь умницей.

        - Да, миледи.

        - Из-за чего такая суматоха?
        Руки миссис Пиггот дрожали, она словно играла на невидимом рояле. Подойдя к бабушке, она встала на колени и шепотом рассказала ей на ухо то, что знала. Ее шепот был очень тихим, и некоторое время из-за тиканья часов я не мог разобрать ни слова. Лишь иногда слышались бабушкины реплики:

        - Я знаю, что поезд опаздывает, женщина!
        Снова шепот.

        - И про Собрание я знаю!
        Снова шепот.

        - Насколько велико?
        Снова шепот.

        - Его нужно раздробить. Скажи этим джентльменам из города, что я сама разберу их на винтики, если они немедленно не покончат с Собранием. Я больше не желаю о нем слышать. Извинения не принимаются!
        Шепот.

        - Туммис?
        Шепот.

        - Ты уверена?
        Шепот.

        - Сам?
        Шепот.

        - В такую погоду?
        Шепот.

        - Вот проклятье! НеАйрмонгер!
        Шепот.

        - А Иктор и Олиш?
        Шепот.

        - Уже поймали?
        Шепот.

        - Что ж, мне жаль. Правда, жаль.
        Короткая пауза, затем опять шепот.

        - Что?
        Шепот.

        - Нет!
        И снова шепот.

        - Не может быть.
        Еще несколько слов.

        - Как?
        Еще несколько.

        - Что?!
        Еще несколько.

        - Наш!
        Еще несколько.

        - Который?
        Еще несколько.

        - Он!
        Кивок.

        - Сам!
        Невнятное бормотание.

        - Что они сделали?!
        Опять несколько слов.

        - Нет, нет, нет!
        Тишина.

        - Где она теперь?
        Пара слов.

        - Пропала!
        Пара слов.

        - Так найдите ее!

        - Да, миледи. - Миссис Пиггот снова заговорила в голос.

        - Поймайте!

        - Да, миледи.

        - Убейте!

        - Да, миледи.

        - Меня не волнует Собрание! Меня не волнует буря! Я хочу, чтобы ее поймали и убили. Немедленно, Пиггот. Не попадайся мне на глаза, пока это не будет сделано. Иначе я выстираю тебя с отбеливателем, моя дорогая.

        - Да, миледи.

        - Я заставлю тебя есть щелок.

        - Да, миледи.

        - И еще, Пиггот.

        - Миледи?

        - В этом замешан кое-кто еще.

        - Миледи?

        - С этим разберусь я. Сама.

        - Да, миледи.

        - Пиггот?

        - Да, миледи?

        - Нужно навести порядок. Я не потерплю хаоса под этой крышей. Колокола должны звонить спокойно - так же, как и всегда. Впрочем, возможно, в свете сложившихся обстоятельств отбой сегодня следует дать раньше.

        - Да, миледи.

        - Иди же, иди!
        Трясясь, миссис Пиггот поспешила убраться от бабушки подальше.

        - Бездарь! - рявкнула бабушка вслед уходящей экономке с такой силой, что казалось, это ее голос захлопнул дверь. После этого бабушка некоторое время молчала.

        - Ты упомянула Туммиса, бабушка? - спросил я. - Все хорошо?

        - Не беспокойся о Туммисе, Клодиус.

        - Надеюсь, он скоро получит брюки.

        - Не беспокойся.
        Она долго на меня смотрела. Просто смотрела. Но что это был за взгляд! Я подумал, что ее взгляд пролез ко мне в ноздри и уши и стал рыскать там в поисках информации. Затем она глубоко вздохнула, словно отзывая всепроникающий взгляд обратно в свое тело. Она взвесила его, подышала им. Затем бабушка заговорила снова. Ее голос не был ни спокойным, ни умиротворенным, скорее недовольным и полным отвращения.

        - Что ты собираешься делать там, в городе, Клодиус?

        - Еще точно не знаю. Все, что скажет дедушка.

        - Наконец-то хороший ответ. Ты Айрмонгер, Клодиус.

        - Да, бабушка.

        - Я верю, что ты будешь вести себя как Айрмонгер.

        - Да, бабушка.

        - Ты должен сделать так, чтобы наша семья тобой гордилась. Думаю, что это живет где-то внутри тебя, Клодиус, хотя ты хорошо это скрываешь. Ты должен стать великим Айрмонгером хотя бы в память о своей матери. Ты не должен нас подвести.

        - Нет, бабушка, я сделаю все, что смогу.

        - Этого недостаточно. Ты должен сделать гораздо больше. Ты начнешь все с чистого листа сегодня же, в эту самую минуту. Новая глава! Каждая твоя мысль должна быть о семье. Каждый дюйм твоего тела должен служить Айрмонгерам. Как я сказала, у тебя есть талант. Так и должно быть, сын Айрис просто обязан быть талантливым. У тебя есть порода, Клодиус. Но тебе еще многое предстоит сделать, чтобы стать достойным своей крови, Клодиус Айрмонгер. Ты должен любить, любить и еще раз любить свою кровь. Ты любишь ее, Клодиус? Любишь свою кровь?

        - Да, бабушка, - пробормотал я. - Это ведь хорошая кровь, правда?

        - Лучшая! Лучше и быть не может! Даже Саксен-Кобург-Готы не могут похвастать такой кровью. Их кровь довольно жидкая. Наша гуще. Тебе не сбежать от своей крови, Клодиус. Попробуй, и она взбунтуется против тебя. Пойди против своей семьи, и твоя кровь станет грязной и больной. Я знала одного Айрмонгера, младшего Айрмонгера, который отвернулся от семьи. Знаешь, что с ним произошло?

        - Нет, бабушка, не знаю.

        - Его ноги загноились. Они раздулись от гноя.

        - Бедняга!

        - Наша кровь таит в себе много секретов. Великих тайн. Тебе не сбежать от своей крови.

        - Да, бабушка.
        Тик-тик-тик.

        - Ты знаешь, почему я выбрала для тебя затычку, Клодиус?

        - Не знаю, бабушка.

        - Потому, Клодиус, что все зависит от тебя. Участь твоей семьи лежит на твоих маленьких плечах. Тебе об этом известно? Нет, нет, не думаю. От тебя это долго скрывали. Думаю, слишком долго. Ты, как и все великие Айрмонгеры, имеешь особую связь с вещами. Особый дар обычно проявляется у одного Айрмонгера на поколение, и именно такой Айрмонгер ведет нас вперед. В мире есть много людей, которые хотят нас уничтожить. Твой постоянный плач в младенчестве уже сам по себе был знaком. Лично я хотела утопить тебя еще тогда - за ту боль, которую ты мне причинил. Но Амбитт не позволил мне этого сделать, и ты выжил. Выжил и вырос, хотя рос плохо. И вот тебе выдали брюки и отсылают прочь. Я дала тебе затычку в качестве личного предмета, Клодиус Айрмонгер, потому что ты, кровь моя, сделаешь в жизни одну из двух вещей. Как и затычка, ты либо удержишь нас внутри, став нашей защитой, барьером между нами и угрожающим нам сливным отверстием, либо, напротив, откроешь его и позволишь нам пропасть, хлынуть в никуда и исчезнуть навеки.
        Она сделала паузу, чтобы произвести на меня большее впечатление. Тик-тик-тик! Действительно ли, подумал я, действительно ли часы затикали громче?

        - Погубить такую семью, - продолжила она, попытавшись улыбнуться, - это просто ужасно. Это словно вылить из окна собственную мать, отца, тетушек и дядюшек, кузенов и кузин, с которыми ты играл в детстве, твою жену Пайналиппи - бросить их всех в пустоту. Сделай так, и все эти богатства, все это с таким трудом собранное имущество будет потеряно и уничтожено. Оно исчезнет, а наш род будут преследовать по всему свету. Нас будут проклинать, на нас будут плевать, нас будут оскорблять. Сделай так, и мы будем сломлены. Если ты предашь свою кровь… - Она подалась вперед еще сильнее, ее лицо покраснело, руки затряслись, а жемчуг зазвенел. - Не вытаскивай затычку, Клодиус, не вытаскивай!

        - Не вытащу, бабушка, не вытащу!

        - Ты решил вытащить ее!

        - Нет!

        - Ты сделаешь это!

        - Не сделаю!

        - Ты поступишь так со своей семьей!

        - Нет, бабушка, нет, нет!

        - Тогда поцелуй меня, дитя, поцелуй.
        И вновь я отправился в ужасное путешествие по ковру, и, когда я наклонился, мои губы вновь коснулись черепа, обтянутого кожей. Когда я приблизился к ней, она схватила меня за руку. Наши лица оказались совсем близко, и она сказала:

        - Не отрекайся от нас, Клодиус.

        - Не отрекусь, бабушка.

        - Ты любишь меня, дитя?

        - Да, бабушка, люблю.

        - Не причиняй боль тем, кто тебя любит.

        - Я обещаю…

        - Ты обещаешь! - В ее голосе прозвучало нечто похожее на счастье. - Хорошо. Это то, что мне было нужно. Обещание, данное в этой комнате, перед моей каминной полкой, рядом с которой играла твоя мать, торжественное обещание Клодиуса Айрмонгера поддерживать свою семью, служить ей так хорошо, как он только может, посвятить себя ей. Ты клянешься?

        - Да.

        - Тогда скажи, что клянешься.

        - Я клянусь, - сказал я, дрожа. С меня ручьями стекал пот.
        Она отпустила мою руку. Я снова сел на краю дивана, задумавшись, сколько же времени прошло с тех пор, когда я в последний раз сидел там. Вновь послышался шум бури. Или это бешено колотилось мое сердце, стремясь вырваться из своей клетки? Я принес клятву и, сделав это, понял ее значение. Теперь я был Айрмонгером, настоящим Айрмонгером, и это должно было стать всей моей жизнью. Я должен был посвящать каждый ее день своей семье. Но почему бабушка так настаивала, почему она запугивала меня, почему тратила на меня столько слов? Она будто знала, что я сомневался. И у меня действительно были некоторые сомнения. Она словно знала обо всем, что творилось в моей душе: о моих страхах относительно Джеймса Генри, о жалости, которую я испытывал к Предметам, но прежде всего о моих чувствах к Люси Пеннант, простой служанке, каминной решетке. Всевидящая бабушка говорила, что я должен обо всем этом забыть и наконец повзрослеть. Теперь на мне были брюки и я отправлялся в город. Я не пойду в гостиную, сказал я себе. Пойти туда было бы неправильно. Таким было мое решение на тот момент.

        - Я поступлю верно, бабушка, - сказал я наконец.

        - Ты хороший мальчик, - сказала она.

        - Это очень приятно - носить брюки.

        - Правда, Клодиус, это правда. Отлично. Пока ты не ушел, дорогой, у меня для тебя кое-что есть. Для такого Айрмонгера, как ты. Небольшой презент. Прощальный подарок.
        Она указала на круглый стол, на котором лежал небольшой сверток, перевязанный лентой.

        - Возьми его, дитя, - сказала она. - Открой его и скажи мне, что там.
        Я развязал сверток. Это было маленькое серебряное ручное зеркало.

        - Спасибо тебе, бабушка, - сказал я.

        - На нем есть гравировка, - сказала она. - Прочти ее.

        - ЧТОБЫ Я ВСЕГДА ЗНАЛ, КЕМ ЯВЛЯЮСЬ.

        - Именно так, - сказала она. - Я бы в любом случае отдала его тебе сегодня, хоть и не знала, насколько такой подарок будет уместным. Ты всегда должен знать, Клодиус, что ты чистокровный Айрмонгер.

        - Спасибо, бабушка.

        - Для меня это счастье, милый мальчик. Теперь ты можешь идти.

        - Спасибо тебе, бабушка. До свидания.

        - Ты так спешишь покинуть свою старую бабушку? Такова молодежь, не так ли? Не может усидеть на месте.

        - До свидания, бабушка.

        - До свидания, Клодиус. Тебя ждут великие дела.
        Я стоял в двери, страстно желая оказаться по другую ее сторону, подальше от бабушки со всеми ее вещами и словами.

        - Клодиус! - позвала она.

        - Да, бабушка, - сказал я в полнейшем отчаянии.

        - Я люблю тебя.
        Должна ли она так говорить? Должна ли она навсегда привязывать меня к Айрмонгерам и всему, чем они владеют? Да, да, должна.

        - Я люблю тебя, бабушка, - сказал я.

        - Тогда беги, - сказала она с доброй улыбкой. Эта улыбка была настолько любящей, что я на мгновение подумал о том, какая бабушка милая и хрупкая. В ту минуту я совершенно не думал о другой бабушке - неумолимой и яростной вершительнице человеческих судеб. О моей настоящей бабушке.
        За пределами ее комнаты было гораздо более шумно. Как только я оказался в доме, рев бури вновь обрушился на меня со всех сторон. Все ставни были закрыты, но было слышно, как о них колотятся предметы. По бабушкиному коридору были разбросаны осколки стекла, а весь дом сотрясался.

        - Поезд уже прибыл? - спросил я бабушкиного швейцара на главной лестнице.

        - Еще нет, сэр, - сказал он.

        - Тогда он очень опаздывает.

        - Да, сэр, действительно опаздывает. Очень сильно.

        - Повреждения серьезные?

        - Не хотел бы я сейчас оказаться на чердаке. Там нынче все вверх дном. Тучи пыли долетают оттуда даже до главной лестницы. Видите эту кучу на полпути вниз?
        Я заметил небольшую кучу мусора и щебня, лежавшую под трещиной в потолке. Трещина была небольшой, и, думаю, волноваться было не о чем.

        - Я слышал о Собрании. Его поймали?

        - Думаю, еще нет. Этой ночью в Доме много звуков. Некоторые из них рождены Собранием, некоторые - бурей. Мне сложно отличить. Как бы там ни было, Собранием занимаются городские, так что все скоро закончится.

        - А скажи-ка мне, швейцар, крысы уже бежали вниз? - спросил я.

        - Да, сэр, еще два часа назад. Сразу после того, как вы зашли к миледи. Была целая крысиная процессия - никогда не видел их в таком количестве. И все как одна мчались вниз по лестнице. Я держался здесь, подальше от них. Я даже залез на стол. Они шли минут двадцать. Не знал, что их так много.

        - Куда они бегут?

        - Думаю, что наружу, разве нет, сэр? Они не хотят оставаться внутри.

        - А куда наружу?

        - На Свалку, конечно же.

        - На Свалку? В такую-то бурю?

        - Конечно, сэр. Они лучше попытают счастья снаружи, чем застрянут здесь. Ничто не удержит их в Доме этой ночью. Они думают, что тут небезопасно. Какую же суету они подняли! Трусливые они, эти крысы, скажу я вам. Не могу забыть их писка. Они не хотят здесь оставаться. Ни за что не останутся. Тут небезопасно, небезопасно. Так они думают.

        - А сам ты как думаешь, Айрмонгер? Здесь безопасно? - спросил я.

        - Я? Вы меня спрашиваете? Я в этом не разбираюсь, сэр, совершенно не разбираюсь. Но я решил для себя, что не пойду ни на чердак, ни на верхние этажи. Нет, туда я не пойду. Не пойду я и в восточное крыло - оно трясется и при обычном ветре. И вниз я тоже не пойду, скажу я вам. Не пойду, потому что там скоро все затопит, обязательно затопит. Лично я остаюсь здесь, на средних этажах. Здесь безопаснее всего, скажу я вам. А что насчет вас, сэр? Могу ли я спросить, куда этим вечером направляетесь вы?

        - Не знаю, Айрмонгер. Правда в том, что я не знаю, куда мне идти, наверх или вниз.

        - Лучше не стойте здесь, иначе вас могут посчитать праздношатающимся, сэр. А я думаю, что вам лучше не шататься праздно, сэр. Это не подобает такому человеку, как вы, сэр.

        - Думаю, я пойду к своему кузену Туммису, швейцар. Мне пора.

        - Очень хорошо, сэр.

        - Спокойной ночи, швейцар.

        - Спокойной ночи, мастер Клодиус. Будем надеяться, что она окажется безопасной.


        МОЙ ДРУГ ТУММИС
        В коридорах было больше Айрмонгеров, чем обычно. Повсюду сновали Айрмонгеры в ливреях, а в том коридоре, который вел к покоям Туммиса, я заметил помрачневших тетушек и дядюшек. Ковровая дорожка под ногами была мокрой из-за прорывавшейся в дом бури, а под дверью, которая вела непосредственно в комнаты Туммиса и его семьи, виднелась огромная лужа. Внутри собрались его родители, Иктор (шаровой кран) и Олиш (прижимной прут), а также его братья и сестры, все младше его (сифон, ершик для унитаза, ограничитель для двери, шляпная булавка и сечка). «Отчего такая суматоха?» - удивился я. Наверное, ему тоже выдали брюки. Значит, мы пожмем друг другу руки, похвалим наши обновки, их рисунок в елочку, поговорим о том, какое это чудесное превращение. Без вельветовых штанишек он будет не похож сам на себя. Я задумался о том, куда они отправляют Туммиса, о том, какой путь они для него избрали.

        - Добрый вечер всем, - сказал я, попытавшись придать своему лицу самое важное Айрмонгерское выражение, которое приличествовало бы моменту, имевшему для семьи такое значение.

        - Ох, Клод, ты не должен здесь находиться, - сказала одна из тетушек.

        - Могу ли я увидеться с моим кузеном Туммисом? Я хотел бы пожать ему руку.

        - Нет, Клод, не можешь. Уходи.

        - Как видите, мне тоже выдали брюки, - сказал я. - Так что я не уйду.

        - Ох, правда? Это замечательно. Но, пожалуйста, Клод, не сейчас.

        - Я хочу пожелать ему всего самого лучшего.

        - Нет, Клод. Довольно.

        - Но я хочу его увидеть. Почему я не могу этого сделать? Что в этом необычного?

        - Клод, сколько раз тебе нужно повторять?

        - Я могу хотя бы обменяться с ним кивками в такой знаменательный день?

        - Знаменательный день? О чем ты, Клод?

        - Я говорю о брюках, тетушка Помулара.

        - Брюках? Брюках? При чем тут брюки?

        - Сегодня Туммис получил брюки, разве нет? Как они сидят? Хорошо?

        - Клод, ох, Клод, Туммис не получил брюки!

        - Нет? А что тогда случилось?

        - Ох, Клод!

        - Что случилось, что?

        - Туммис пропал, Клод.

        - Туммис пропал, тетушка Помулара?

        - Да, дорогой Клод, боюсь, что так.

        - Тогда нам нужно искать его, разве нет?

        - Он пропал на Свалке, Клод, бесследно исчез в бурю. Он ушел в одиночку. Ему сказали, что он не женится на Ормили. Ему об этом сказал Муркус, хоть это и неправда. И он узнал, что тебе выдали брюки. После этого он ушел. Он был одет очень аккуратно. Мне даже сказали, что он что-то напевал. И Свалка поглотила его.

        - Нет, - сказал я, - нет и нет.

        - Да, Клод. Боюсь, что так.

        - Нет, нет, это неправда!

        - Прошу тебя, Клод, дай его семье погоревать о нем. Они собираются положить его вентиль в Мраморном зале - к счастью, хоть его удалось найти. Его принесла какая-то Айрмонгер-служанка, пытавшаяся ему помочь. Хоть какое-то утешение.

        - Ох, Туммис! - прошептал я. - Что же мне делать?

        - Пришло время оставить самых близких наедине с их горем.
        Сквозь толпу взрослых Айрмонгеров я разглядел тетю Олиш, мать Туммиса.
        Ее глаза были красными от слез, и она с несчастным видом держала на коленях его вентиль, который я узнал с первого взгляда, кран с буквой «Г», означающей слово «горячая».

        - Мы идем в Мраморный зал, - сказала тетушка Помулара. - Идем с Иктором и Олиш, чтобы положить Туммиса на его полку.

        - Ох, мой бедный Туммис! - сказал я. - Родной мой.

        - Будет лучше, Клод, если ты уйдешь. Олиш с Иктором еще больше огорчатся, если увидят там тебя, да еще в брюках.

        - Думаю, я пойду и убью Муркуса.

        - Нет, Клод, не говори так.

        - Как они собираются его наказать?

        - Клод, а как, по-твоему, они могут его наказать? - сказала Помулара. - Кроме того, вина за то, что Туммис ушел в бурю, лежит не только на Муркусе. Туммис сам решил уйти. Сам. Мы идем не к Великому сундуку, а к Маленькому шкафчику.

        - О, Туммис, как же ты мог?

        - Пожалуйста, Клод, иди домой, иди.

        - Подождите! - сказал я. - Одну минуту! Тетя Олиш, дядя Иктор, пожалуйста, могу я минуту подержать его кран?
        Тетя Олиш прижала кран к своей груди. Казалось, мой вопрос глубоко оскорбил ее. Это действительно могло оскорбить ее, ведь моя просьба была просто ужасной. Скорбящего Айрмонгера всегда следовало оставлять наедине с предметом рождения его умершего родственника, это было одним из важнейших элементов этикета. И все же я должен был его послушать, должен.

        - Клод! - воскликнула Помулара. - Что бы ты ни собирался…

        - Пожалуйста, тетя, всего на минуту. Боюсь, что он в любой момент может превратиться в человека. Или… или же… нет, лучше, если он превратится… гораздо лучше.

        - Как ты смеешь! - вскричал дядя Иктор.
        Но я выхватил вентиль из рук Олиш и прислушался к нему, прислушался внимательно. Давай же, давай! Говори. Позволь мне тебя услышать.
        Но кран молчал.

        - Ты можешь разговаривать, - сказал я. - Знаю, что можешь. Хилари Эвелин Уорд-Джексон - вот что ты говоришь. Давай же! Я часто тебя слышал.

        - Клод Айрмонгер, немедленно отдай его! - завопила тетя Олиш.
        Я ничего ей не ответил.

        - Осторожнее с ним! - кричала она. - Отдай!
        Я молчал.

        - Ох, тетя Олиш, - прошептал я, когда она выхватила его у меня. - Теперь это всего лишь кран.

        - Это предмет рождения нашего Туммиса!

        - Тетя Олиш, дядя Иктор, - сказал я. - Туммис мертв.
        И я бросился прочь.


        МОТОР ВНУТРИ МЕНЯ
        Дом сотрясался от бури. И от чего-то еще. Горе, горе вам, Айрмонгеры. Дом был полон вины. Все были бледными и тряслись. Так было всегда, когда кто-то из Айрмонгеров пропадал на Свалке. Но эта утрата из утрат была моей утратой. Туммис. Туммис погиб. А с ним погиб и человек, которого когда-то звали Хилари Эвелин Уорд-Джексон.
        Я никогда не хотел слышать имена предметов. Никогда об этом не просил. Как же я ненавидел тогда весь этот бормочущий хлам, как презирал свою способность слышать их, все эти вещи, в которых, как оказалось, были заперты люди! Как же я хотел быть таким же, как все остальные, и слышать то же, что слышат они, а не имена всех этих пропавших! Я не хотел знать, что Туммис мертв, я хотел надеяться на то, что его все еще можно найти. Я хотел, чтобы он вернулся, но знал, что он не вернется.
        Не сможет вернуться.
        В довершение всех бед буря была настолько громкой, что врывалась в мою голову и вращала мои мысли, играла ими, скреблась внутри меня. Я все еще мог слышать движение предметов на Свалке, на этой проклятой Свалке. Некоторые из них перелетали через стены и ударялись о ставни, словно смеясь над гибелью Туммиса.
        Возможно, я убью Муркуса. Возможно, я просто должен. Что же мне делать?
        Я вернулся к себе.
        По всему дому закрывались двери. Я ходил по своим маленьким комнатам. Все было неправильно. Все раздражало. Все возмущало. Хотелось вырвать свое сердце. Я должен контролировать себя. Я должен думать о своих брюках. Но правда была в том, что я был противен сам себе и ненавидел свои брюки. Буря все так же гудела, не позволяя забыться ни на минуту. Она насмехалась, насмехалась и насмехалась, била по голове, окутывала. Я начал думать о том, чтобы разбить окно и впустить ее окончательно. Ох, Туммис, Туммис! Мне жаль, мне так жаль! Он был моим Туммисом, разве нет? Моим и бедной Ормили. Что бедная Ормили чувствовала этой ночью? Что мне делать? Что вообще теперь можно сделать? Кем бы я был без Туммиса, скажите на милость?
        И тогда я вспомнил о бабушкином зеркале. Я вытащил его. Чтобы я всегда знал, кем являюсь.
        Спасибо тебе, бабушка.
        Теперь я вспомнил. Хотя раньше не мог. Где-то внутри меня заработал двигатель. Паровой двигатель. От меня шел пар.



20 ПРЕДМЕТ МУРКУСА


        ПОВЕСТВОВАНИЕ ЛЮСИ ПЕННАНТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

        Я побежала. Огромный грохочущий монстр отвлек их внимание, и я побежала. Из-за кожаного комбинезона и шлема я не могла видеть, куда бегу. Я врезaлась в предметы, пару раз меня чуть не проткнуло, а на моем бедре появился огромный синяк после удара об угол стола. Но я все еще была жива, дышала и не слышала никого вокруг. В какой-то момент я остановилась, осознав, что в комбинезоне и шлеме далеко не уйду, и забралась под стол. Я не знала, где нахожусь, но это было хоть какое-то укрытие. Я стащила с себя проклятый шлем. Комбинезон был взрезан в нескольких местах. Я начала разрывать одну из прорех, пока она не превратилась в настоящую дыру. С усилием я стала расширять дыру, пока она не стала достаточно большой для того, чтобы я смогла выползти из комбинезона. Свободна. Внутри теперь лишь пустота.
        Я была на кухне. На крючьях висели сковороды и множество ножей. Тогда я подумала о миссис Грум и ее ноже. Она сказала, что сдерет с меня кожу. Нужно бежать, думала я, бежать отсюда, иначе можно было просто лечь на одну из сковородок и крикнуть им всем: «Я здесь! Жрите меня!» Я бросила комбинезон и шлем прямо там, чувствуя в этом жесте особый смысл. Подавитесь, думала я, ешьте его с кашей! Но тут я вздрогнула, уловив голоса. Прислушавшись, я и вовсе запаниковала:

        - Сюда, Одит, бьюсь об заклад! Секач у тебя с собой?

        - Смотри, шкура! Ее шкура!
        Я ненадолго спряталась в кладовой, чувствуя себя загнанным зверем. На полках было множество разноцветных банок. Я представила большую оплетенную бутыль с надписью «ЛЮСИ ПЕННАНТ» и себя, плавающую внутри в мутной жидкости. Но они пробежали мимо, даже не заглянув в кладовую. Вдалеке слышался сильный шум. Он доносился из подвалов. Вне всяких сомнений, их сейчас очень заботила эта махина. Чем же она была? Внезапно раздался сильнейший удар. Он был настолько мощным, что, казалось, от него содрогнулся весь дом. Стоявшие на полках банки подпрыгнули с таким звоном, что я подумала, они сейчас на меня упадут. Банка с овощами, маринованными с горчицей, затанцевала на краю полки и со злобным звоном разбилась о пол прежде, чем я успела ее подхватить. Это стало для меня толчком. Я выскочила из кладовой и через мгновение оказалась в столовой для слуг. Там не было никого, только скамьи и табуретки. Я подумала, что эта грохочущая штуковина, чем бы она ни была, сорвала с дома крышу. И я точно слышала, как несколько человек закричали. Они кричали без остановки, но я не могла сказать, был ли это крик ужасной боли или
же люди кричали от сильнейшего шока. Я подумала, что причиной, скорее всего, был вид этой штуковины - настолько странной и неестественной она была. Послышался топот множества ног. Я подумала, что теперь-то меня точно поймают. Я не знала, что мне делать. Я суетилась и паниковала. Нужно выбираться отсюда. Нет, нужно остаться здесь. Что делать? Что делать? Я забралась в шкаф. Это был один из стоявших в столовой шкафов со скатертями и салфетками. Внутри все было очень пыльным, забытым и покинутым. Там я смогла бы немного передохнуть и подумать.
        Шкаф был глубоким и довольно высоким. Я спряталась в нем и отдышалась. Если они найдут тебя в этом уголке, думала я, если они найдут тебя, они сдерут с тебя кожу. Они хотят твоей смерти, Люси Пеннант, они идут за тобой. Тот шум, вероятно, означал, что они разобрались с этой махиной и теперь начнут охоту на тебя. Пришла твоя очередь. Странно внезапно оказаться настолько важной.
        Думай об этом как об игре, сказала я себе. Как об игре в прятки в Филчинге. Я всегда знала, где можно было спрятаться в нашем старом пансионе. Ладно, и в этом дворце есть множество укрытий, должно быть, их здесь сотни. С тобой все будет в порядке. Но прежде всего тебе нужно успокоиться. Успокойся.
        Не знаю, как долго я просидела в этой тесноте. Возможно, всего полчаса. Я не отрывала глаз от замочной скважины и наконец увидела их. Вещи. Вещи наступали. Сначала я увидела всего несколько старых монет и гвоздей. Подпрыгивая, они медленно катились по полу, как будто кто-то бросал их вперед. Но вскоре за ними с грохотом последовали более крупные предметы, и вот уже целый вал вещей - вещей! - среди которых я заметила даже старую жестяную ванну, мчался вперед. И тут в глаза мне бросилась вращавшаяся на ходу чайная чашка со странным выступом. Чашка! Вот она, чашка с подусником, вокруг которой было столько шума. За ней следовали другие вещи, много вещей. Когда вся эта масса предметов оказалась внутри, какой-то старый чайник рванулся к двери и довольно тихо закрыл ее, а доски и тряпье ее заклинили. Снова послышался шум и перезвон и предметы закружились по комнате. Вскоре они приняли форму воронки. Они наматывали круги, взлетали вверх. Чашки, блюдца, старые сковороды - все они вскоре стали частью одного огромного предмета. Из своего укрытия я увидела две ноги. Они состояли из всякого хлама, но двигались
как настоящие ноги. Носком одного из ботинок был старый черпак, другого - ржавый дуршлаг. Я могла видеть ноги примерно до середины. Они состояли в основном из различных длинных и тонких предметов вроде жердей, трубок и прутьев, но среди них виднелись и ножи, вилки, старые разбитые очки, карандаши, ручки. Все вместе они составляли подобие человека. Я смогла разглядеть, что его животом была ванна. Собравшись воедино, этот человек из предметов скрежетал, завывал и издавал скорбные звуки, словно был очень напуган. Снаружи послышался шум, и эта штуковина отступила обратно к стене. Она вздрагивала, тряслась и издавала скрипы и стоны. Дальняя стена была полностью завешена полками, на которых стояли тарелки, миски, жестяные кружки и прочая кухонная утварь. Самые высокие полки, кажется, находились на уровне двенадцати футов. Они были по большей части пусты, потому что для того, чтобы добраться до них, нужна была лестница. Человек-предмет стоял, прислонившись к полкам, трясясь и стеная. Кто-то начал с грохотом ломиться в дверь. Состоявшая из неисчислимого множества вещей штуковина издала пронзительный вой и…
взорвалась. Все ее части снова стали отдельными предметами и разлетелись по полкам. Она спряталась, разделилась и спряталась. На одной из полок я снова заметила чашку с подусником. Она перестала двигаться последней.
        Дверь резко распахнулась. Я увидела, как по комнате заспешило множество Айрмонгеровых башмаков. Они не заметили сотни новых вещей на полках. Они не заметили даже ванну, сумевшую забраться под стол для подачи блюд. Затем я углядела среди башмаков две пары ног в потертых сапогах и услышала голоса их владельцев:

        - Она сбежала.

        - Где она? Куда она могла подеваться?

        - Где-то прячется. Но мы найдем ее.

        - Как думаешь, Одит, она могла воспользоваться кухонным лифтом?

        - Могла, Оррис, думаю, могла. Она уже может быть наверху.

        - Я бы хотел, чтобы ты первой отрезала от нее кусок, Одит. Что у нее там за мясо? Мы подвесим ее в холодной кладовке и дадим ей немного стечь. Подвесим, Одит?

        - Позволят ли они нам это сделать?

        - Должны позволить.

        - Я велю принести суп.

        - Что за вечер!

        - Собрание рассыпалось. По крайней мере, здесь.
        Послышалось, как разливают суп и накрывают столы. Затем я услышала, как в комнату вошло множество Айрмонгеров, собравшихся на ужин. Все было как обычно, словно ничего и не произошло. Но молитву этим вечером проводил Бриггс, а не Старридж. Миссис Пиггот тоже слышно не было.
        Айрмонгеры-слуги то и дело перешептывались между собой. Они говорили о рассыпавшемся Собрании и даже представить себе не могли, что оно по-прежнему находится среди них, в этой самой комнате, распавшееся на части и затаившееся. Еще они говорили о бедном Туммисе, пропавшем снаружи. Затем разговор переключился на других Айрмонгеров, которые пропадали на Свалке раньше. Когда они пытались описать кого-нибудь из пропавших Айрмонгеров-слуг, то бормотали лишь что-то вроде «Айрмонгер-Коротышка», «Хромой Айрмонгер», «Айрмонгер-с-Родинкой-на-Щеке» или «Айрмонгер, работавший с катком для белья». Их слова перемежались чавканьем.

        - Утром придется поработать лопатой.

        - Двери уже порядочно избиты. Они же выдержат, правда?

        - Должны выдержать, должны.

        - Даже если нет, то мусор просто заполнит ближайшие комнаты и не даст буре прорваться дальше. Она нас не достанет.

        - Она никогда не одолеет вторые двери.

        - Никогда не могла.

        - И этой ночью не сумеет, я уверен.
        Через некоторое время я услышала, как в столовую вошла рыжая из приюта. Она села всего в нескольких футах от меня.

        - Мне сказали, что я буду чистить каминные решетки. Это хорошо?

        - О да, это очень хорошо. Это очень хорошее место.

        - Мы так рады, что ты здесь.

        - Ты вернулась домой.

        - Да, ты вернулась домой.

        - Думаю, что я могу быть Айрмонгером, - сказала рыжая. - Так сказал Каспер. Ладно, это его проблема, не моя. Ему с ней и разбираться, скажу я вам. Но вот я наконец здесь. И я чувствую себя Айрмонгером. Правда, чувствую. Интересно, поймали ли они уже эту маленькую рыжую крысу? Хотелось бы знать, что они с ней сделают.

        - Это целиком и полностью ее проблемы.

        - Думаю, они разберутся с ней, разве нет?

        - Мне все равно.

        - Разве можно их за это осуждать? Она сама напросилась.

        - Такое вторжение.

        - Отвратительно, скажу я вам.

        - Подумать только, я с ней разговаривал.

        - Подумать только, она разговаривала со мной.

        - Как будто она была одной из нас, такой же, как все.

        - Когда я узнала об этом, мне захотелось вымыться. И я долго мылась, не стану скрывать. Я даже съела немного мыла.

        - Правильно.

        - У меня кожа зудит от одной мысли о ней.

        - Но теперь у нас есть ты, и это утешает.

        - Ты расскажешь нам о себе?

        - Что вы хотите узнать?

        - Все.

        - О, все, все!

        - Все о тебе!
        И дальше в таком духе. Мне стало плохо. Наконец Бриггс позвонил в свой колокольчик. Как мне показалось, он сделал это слишком рано. Однако содержимое всех ложек было съедено, сами ложки, как я полагаю, вылизаны, а столы убраны. Затихли последние шаги, и в столовой воцарилась тишина.
        Я еще некоторое время сидела тихо. Дверь оставили открытой, и пару раз в комнату заходил какой-то Айрмонгер, ставил на место тарелку и снова уходил. Но я не могла сидеть там все время. Я это понимала. Мне нужно было добраться до самого Дома. Находиться в нижних комнатах было слишком опасно. Чем выше - тем лучше. Там может появиться шанс выбраться наружу. К тому же наверху Клод. Я встречусь с ним в гостиной, как мы и договаривались, как и было запланировано до того, как все рухнуло.
        Я открыла дверь шкафа и медленно выползла наружу.
        И что же я увидела?
        Эта штука снова собралась в единое целое. Ее части соединились совершенно бесшумно. Теперь она была гораздо меньше, ростом примерно с ребенка. Ребенок из хлама. Он тихо ворчал и скрипел. Не знаю как, но он слышал меня. Он повернул ко мне свое лицо, которое, похоже, состояло из помятого чайного подноса и разномастных гвоздей, булавок, болтов, шурупов, узелков, осколков стекла и черепков. Они вращались, не останавливаясь ни на минуту. На какое-то мгновение мне показалось, что я почти разглядела его лицо - глаза, нос, другие черты, - но все это было предметами и только предметами.

        - Не трогай меня, - сказала я.
        Существо наклонило голову.

        - Они охотятся на меня, вот и все. Они тоже хотят разобрать меня на винтики.
        Существо немного приблизилось ко мне. Оно издавало разные звуки. Старая ржавая вилка царапала маленькую крышку от сковородки. Это было похоже на речь, существо словно пыталось мне что-то сказать. Я опять заметила чашку с подусником. Она находилась в центре груди существа и без остановки вращалась, вращалась быстрее, чем остальные предметы.

        - Нам нужно отсюда выбираться, - сказала я. - Внизу нам находиться опасно.
        Крышки от сковородок, кастрюль и бидонов по всему его телу хлопали, подобно множеству ртов. Оно проголодалось?

        - У меня ничего нет, - сказала я. - Ничего. У меня была дверная ручка, но теперь ее нет.
        Существо приблизилось еще немного. На том месте, где у человека должны были быть волосы, у него были ножи, маленькие грязные ножи, со свистом и скрежетом бившиеся друг о друга. Оно проголодалось, подумала я, проголодалось и не понимает меня. Оно протянуло ко мне руку, руку, состоявшую из трубок, рукояток, кусков потертой щетки, старого гребешка. Один из пальцев был флаконом из-под мази, другой - носиком от чайника, третий - куском мундштука курительной трубки, еще один - практически целой металлической дудкой. Большой палец был окуляром волшебного фонаря, а мизинец - гильзой от охотничьего патрона.

        - Чего ты хочешь?
        Снова стук, вой, хлопанье крышек и скрежет ножей. Мне нужно идти, подумала я. Если оно задержит меня еще ненадолго, нас найдут. Как же избавиться от него, от этой печальной и страстно желающей чего-то коллекции предметов? Я открыла один из выдвижных ящиков. Ничего, кроме нескольких салфеток. Одна из них вылетела оттуда и исчезла в приоткрывшейся кастрюле - части существа. Я распахнула еще несколько ящиков. Я открывала их вдоль всей стены, и вскоре комнату заполонили предметы, летевшие к Человеку-Вещи, который на глазах становился больше. Мне показалось, что его щелканье стало одобрительным, он словно смеялся. Готово, подумала я. Однако время пришло. Если оно последует за тобой, они немедленно схватят тебя. Беги, пока оно растет, беги, беги. Беги наверх, к Клоду.
        Шаги. Сюда идут люди. Я побежала. Побежала по коридору подальше от шагов. И от голосов, от голосов тоже.

        - Закрывайте! Закрывайте! Сюда! Сюда!
        Я продолжала бежать, все дальше и дальше углубляясь в задние комнаты.

        - Давайте! Давайте! - слышала я. - Сюда! Скорее, сюда! Двери его не удержат!
        Я бежала без остановки, бежала прочь от этих слов.
        Я бежала в одиночестве, вокруг меня не было никого. И… И… И вот я остановилась. Я была одна, совершенно одна. Я долго прислушивалась, и наконец издалека до меня снова донеслось:

        - Закрывайте!
        Послышался звук закрывающихся дверей, за которым последовали удары. После этого все стихло, лишь неясное громыхание слышалось вдалеке. И тогда я поняла. Первые двойные двери, которые вели во внутренний двор, не выдержали, и часть подвалов теперь была отрезана. Если ты оказался не с той стороны - значит, тебе не повезло. И я оказалась не с той стороны.
        Вот почему меня не нашли. Эти комнаты теперь пусты, пусты потому, что Айрмонгеры, стремясь оказаться в безопасности, забаррикадировали двери. Я не смогу выбраться. Выхода нет. В любой момент эти комнаты может заполнить мусор. Я слышала стук и грохот и знала, что эти звуки не могли исходить от колотивших в двери Айрмонгеров. Это были звуки Свалки, Свалки, которая наступала.
        Думай, Пеннант, думай, Люси, должен быть какой-то выход.
        Да их целая куча. Действительно, куча. В каждой из темных подвальных комнат. Камины. Здесь их должно быть не менее десяти. Я вскарабкаюсь по одному из них - вот как я отсюда выберусь.
        Неподалеку как раз виднелся старый сланцевый камин. Это был мрачный очаг, находившийся в Лазурной комнате. В этой комнате хранилась принесенная со Свалки старая обувь, которую вываривали для получения краски, известной как берлинская лазурь. Однако, вопреки названию, это была темная липкая комната, все в ней было скользким, блестящим и вонючим, словно всю ее покрыли черным лаком.
        Запах в Лазурной комнате был настолько сильным, что находиться в ней было все равно что плавать в уксусе. Я стояла возле убогого камина. Его зев был широко раскрыт. Ну что ж, съешь, поглоти меня! Я залезла в камин и начала карабкаться вверх.
        Почти ничего не видно. Трудно дышать. Света нет, совсем нет. Я двигалась медленно. Все мое тело покрывали царапины и ссадины. Но я продолжала карабкаться вверх, цепляясь кровоточащими пальцами за каждый выступ. Сверху с воем и свистом дул штормовой ветер, стараясь напугать меня и заставить разжать пальцы. Раздался долгий вопль, похожий на крик израненной женщины, застрявшей в дымоходе надо мной.

        - Заткнись, - сказала я.

        - У-у-у-у-у-уи-и-и-и-и-и-и-и! - донесся ответ.

        - Не пытайся напугать меня.

        - У-у-у-у-у-уи-и-и-и-и-и-и-и!
        И все же ему удалось меня напугать.
        Я соскользнула вниз и смогла остановить свое падение, лишь выставив вперед колени. Они вовсю кровоточили, как и руки, локти и пальцы. Но я продолжала свой путь наверх. Я двигалась на верхние этажи. Снизу - оттуда, где я была еще совсем недавно, - доносились гул и грохот. Я понимала, что мусор должен был уже прорваться и что если я упаду, то окажусь погребена под ним. И этот мусор, думала я, этот мусор начнет подниматься по дымоходу, подниматься навстречу лившемуся сверху дождю. И это был не просто дождь, это был настоящий ливень из гвоздей, шурупов и прочего мелкого хлама, падавшего с неба, словно кто-то играл в дротики, стремясь попасть в дымоход и в мою макушку, оставляя на мне порезы и царапины. Мусор поднимался снизу, мусор сыпался сверху, а где-то между ними находилась я, перепачканная кровью и сажей.
        И тогда я заметила что-то еще. Что-то черное двигалось на меня сверху. Чернота в черноте. Черный дым. Кто-то разжег огонь, чтобы согреться в эту штормовую ночь, и этот огонь вот-вот начнет поджаривать меня. Как же обрадуются Грумы, когда найдут меня вывалившейся из дымохода в готовом виде. У них будет копченая Люси Пеннант с хрустящей корочкой. Жирный дым стремился заполнить черный туннель, вытесняя оттуда все остальное. Он захлестывал, окутывал и обволакивал меня, наполнял мои легкие. Я могла дышать только дымом, только чернотой, из-за которой сама становилась черной. Но я продолжала двигаться, кашляя и потея. Внезапно я ощутила тягу и вылезла навстречу более прохладному воздуху. Я оказалась в горизонтальном положении. Это было ответвление дымохода, уводившее прочь от главной трубы. По нему я и стала ползти, не обращая внимания на все новые порезы. Внезапно дымоход резко повернул вниз. Я не была к этому готова и стала падать, не сумев ни за что зацепиться. Я увидела свет, с огромной скоростью летевший мне навстречу. Или это я неслась к нему? Я приземлилась, уткнувшись носом в каминную решетку.
Какая ирония.
        Я оказалась в чьей-то спальне.
        На кровати спал какой-то чистокровный Айрмонгер. Произведенный мной грохот не разбудил его. Судя по размеру, это был кто-то взрослый. На голове у него был ночной колпак, и я не могла разглядеть его лица. Я не могла даже сказать, мужчина это или женщина. Он спал, никак не реагируя на оконный звон и чудовищное сотрясение дома. Я осторожно вылезла в комнату.
        Она назвала меня «рыжей крысой», и в тот момент я действительно выглядела так. Рыжеволосая и красная от крови, перепачканная грязью и сажей, ободранная, но по-прежнему стоявшая на ногах, дышавшая и живая.
        Думаю, это была женщина. Какая-то спящая Айрмонгерша. В неверном свете я смогла разглядеть комнату. Аккуратное местечко. Все лежит на своих местах. Неуместно выглядела только сковорода с длинной ручкой на ее тумбочке. Рядом с ней лежали серебряные щетка для волос и зеркало, возле которых в серебряной же рамке стояла фотография какого-то парня в цилиндре с медным судном в руках. Что же там делает эта чугунная сковородка, зачем она режет глаз? Я взяла ее. Должно быть, это был ее предмет рождения. Старуха носила с собой эту сковородку день и ночь. Она даже спала рядом с ней, чтобы всегда знать, что со сковородой все в порядке. Что за Айрмонгер?
        Ну что ж, подумала я, мне не нравятся эти Айрмонгеры. Они поступили со мной несправедливо, разве нет? И я сказала себе, что заберу эту сковородку. Я возьму ее, спасибо большое. В конце концов, ее можно использовать в качестве оружия, ударить ею кого-нибудь. К тому же это твой предмет рождения, храпящая Айрмонгер, тупица ты эдакая! Да, Бог свидетель, я заберу ее. И я взяла сковородку с ночной тумбочки. Она оказалась довольно тяжелой для своих размеров. Мне понравился ее вес. Я почувствовала, что у меня что-то есть. Что я чем-то владею. Чем-то своим. Я быстро вышла из комнаты, оставив женщину спать дальше. То-то кудахтанья будет утром! Впрочем, понять, что утро наступило, все равно будет сложно. Ладно, Клод, где же ты? Где ты оказался этой ночью? За какой дверью я смогу тебя найти? В гостиной? В гостиной.
        Гостиная. Там же, где и всегда. Вверх по лестнице, легко найти. Победа, подумала я. Но там никого не было. Только красный диван. Ладно, подожди. Просто подожди. Подожди немного. Он придет. Обязательно придет.
        Я села на полу за диваном, засунула под него свою сковородку и стала наблюдать за происходящим, выглядывая в щель под ним.
        Буря продолжала неистовствовать. Шум доносился отовсюду. Дом сотрясался. А я все ждала и ждала, сидя на полу за диваном. Давай же, давай!
        Дверь открылась. Вот он! Я встаю. Нет, нет, Люси, дура, убедись, что это он. Рассмотри его как следует. Это ты, Клод? Ты?
        Шаги приближались. Клод? Это ты? Нет, это был не он. Не Клод. Это был кто-то в серых брюках. Он стоял в комнате совсем рядом с диваном. Затем он стал прохаживаться туда-сюда. Он ждал. Давай же, уходи. Но брюки не уходили. Они остановились и даже сели на диван. Затем снова встали. Опустились на колени. Человек в брюках засунул руки под диван! Он найдет, поймает меня! Только не это! Он вытащил из-под кровати мою сковородку. Забрал ее. Снова сел, положив мою сковородку себе на колени. Затем он снова встал и прошелся по комнате. Один раз даже пнул дверь. На туфле от этого появилась царапина. Затем он снова сел на диван. Похлопал по нему рукой. Наконец еще раз пересек комнату и вышел. Ушел. Дверь снова закрылась. Я вскочила. Больше я здесь не останусь. Клод, где же ты? Дверь открылась, и я опять нырнула за диван. Глянула в щель. Клод? Те же туфли, те же брюки. Эти брюки словно осматривали комнату. Здесь небезопасно, небезопасно.
        Брюки снова ушли. Я ждала. Ничего, только буря. Я встала, открыла дверь и вырвалась из этой ловушки. Шаги? Сзади? Мне так показалось. Вперед, вперед! Еще одна дверь. Которая? Эта. Скорее туда! Я скрылась за дверью. Шаги прошли мимо. Судя по их звуку, кто-то бежал. Наконец-то в безопасности. Но ведь я почти попалась. Нужно найти Клода. Где же он? Найди его. Если нужно, обыщи все комнаты. Начнем с этой.
        Поначалу я не замышляла ничего подобного. Это не было моей целью. Думаю, мне вполне хватило бы сковородки. Но теперь у меня ее не было, кто-то забрал ее. Я искала Клода, но оказалась в комнате с несколькими спящими Айрмонгерами. И я просто схватила ее, сунув в карман своей униформы.
        Когда я тихо и аккуратно открыла ту дверь, то увидела, что ни одна из голов спящих не может принадлежать Клоду. Рядом с их кроватями стояли тумбочки с вещами. С Предметами. Предметами рождения. Замысел созрел у меня не сразу. Это было немыслимо. Ты очень плохая девочка, Люси Пеннант, сказала я себе. Да, плохая. И что с того? Я ходила от кровати к кровати, собирая предметы. К тому моменту, когда идея мне окончательно понравилась, я собрала их уже четыре штуки - булавку для галстука, рюмку для яйца, аркан и гриб для штопанья. Я вошла во вкус и стала запихивать предметы поглубже в карманы. Что за ощущения, что за вес! Мне пригодятся эти предметы. Я тихо и осторожно переходила из комнаты в комнату, собирая предмет за предметом. Все эти спящие Айрмонгеры были ночью такими уязвимыми! Предмет одного мальчишки я не могла найти до тех пор, пока не поняла, что он на нем. Это была женская туфля. Я сняла ее довольно легко. Буря все так же неистовствовала, и мне приходилось останавливаться и ждать каждый раз, когда что-то падало из дымохода в камин - точь-в-точь как я упала чуть ранее. Звуки падений доносились
и снаружи, а один раз что-то так ударило в ставни, что один из спящих Айрмонгеров резко сел в постели и спросил:

        - Кто здесь?
        Я была от него совсем близко, моя рука лежала на тумбочке, касаясь его личного предмета. Сонный Айрмонгер подошел к тумбочке, похлопал свой предмет, словно ища утешения, и снова лег спать.
        Пока я собирала вещи, меня постоянно кусали клопы, а из-под некоторых предметов даже выскакивали тараканы. Я очень храбрая, сказала я себе. А буря все продолжалась. Трубы грохотали, и мне казалось, что чем дальше я заходила в своей игре, тем сильнее дом булькал и сотрясался. Один раз я услышала чудовищный удар и увидела, как по лестнице пробежали двое слуг. Стук и грохот. Ставни, защищавшие одно из окон, открылись и стали колотить по стене. Окно продержалось очень недолго. Оно со звоном разбилось, и навстречу несчастным слугам в дом влетела целая стая чаек. Они верещали, будто ругаясь, и обгаживали все вокруг. За ними внутрь полетели предметы. Сначала это были только обрывки бумаги, газетные листы и несколько книг, обложки которых хлопали на штормовом ветру, но за ними последовали огромные кружки, кирпичи, шляпы, обломки стен. Я увидела, как в окно влетела сломанная рама от другого окна. За ней последовали булыжник, кастрюля, кресло, которое, судя по виду, раньше стояло в концертном зале. Все это ворвалось в дом. Поняв, что им не остановить мусор, слуги отступили. Выглянув из-за занавески, я
увидела, что они баррикадируют дверь перевернутым столом.

        - В доме брешь! - закричал один из слуг. - Беги за помощью! Я не смогу удерживать ее долго!
        Его товарищ побежал. Повсюду носились чайки. Одна из них, здоровенная птица с красным кончиком клюва, остановилась перед несчастным слугой, пытавшимся удержать дверь столом. Дверь тряслась так, словно в нее ломился человек, а не тысяча разрозненных предметов. Ковыляющей походкой чайка подошла к слуге. Двигаясь поразительно вальяжно, она склонила голову набок, а затем клюнула его в ботинок. После этого чайка сделала еще шаг вперед и взялась за шнурок.

        - Кш-ш! - крикнул мужчина.
        Но чайка уже развязала шнурок и теперь тянула его, изо всех своих сил стараясь оттащить человека от двери.

        - Отстань! Отстань!
        Но чайка тянула все сильнее. Слетелись другие особи и стали наблюдать за поединком. Одна из них с мерзким криком приблизилась к другой ноге слуги и тоже стала тянуть за шнурок.

        - Я не могу ее удержать! Помогите, помогите же!
        Его товарищ вернулся, и я вздрогнула, увидев, что с ним пришел Старридж. Дворецкий навалился на дверь всем своим колоссальным весом, пнув одну из чаек с такой силой, что она расшиблась о стену.

        - Разбудите всех по коридору, - прогремел дворецкий, - и уведите в безопасное место. Лестничная площадка должна быть запечатана. Вперед, вперед!
        Воспользовавшись неразберихой, я сумела выскользнуть на нижний этаж.
        Тихо ступая по главной лестнице, я заметила стол, за которым заснул человек в форме Айрмонгерского чиновника с лавровыми листьями, вышитыми золотой нитью. Если сюда дойдет мусор, он утонет в нем, так и не проснувшись. Я услышала, как кто-то идет по мраморным ступеням, и спряталась за стулом спящего. Кто-то пробежал мимо стола, на мгновение остановившись перед ним, и я вновь увидела все те же ноги в серых брюках и туфлях, одна из которых была оцарапана. Чиновник все так же спал, и я вошла в коридор, который он сторожил. Должно быть, это важное место. Посмотрим, что там. Дверные ручки были фарфоровыми, с изображениями красивых цветов. Я повернула одну из них и вошла в комнату. Сокровищница! Картины в золотых рамах, полированные столы со всевозможными предметами на них. Огромный мраморный камин, полку которого поддерживали фигуры полуголых женщин. Что это за место? Не успела я сделать и пары шагов, как до меня донесся старческий голос:

        - Кто это? Кто здесь?
        Я увидела старуху на огромной кровати с пологом. Она проснулась, но занавески балдахина по-прежнему были задвинуты. Я не могла разглядеть ее, а она не могла разглядеть меня. Я спряталась за огромным уродливым креслом. Через некоторое время я выглянула из-за его спинки.

        - Я знаю, что там кто-то есть.
        Из-за балдахина показалась голова, и я увидела отвратительное высохшее лицо, старое и худое.

        - Кто здесь? Покажись.
        Нет, не покажусь. Тебе меня не заставить.

        - Кто это? - спросила старуха. - Это ты, Айрмонгер? Ты пришла проверить, все ли у меня в порядке? Если это ты, я не буду злиться. Назовись. Поезд уже пришел? Да кто же здесь? Я не буду злиться, если ты сейчас же покажешься. Пиггот! Это опять ты, Пиггот? Ты нашла ее? Просто разогнать Собрание недостаточно, тебе не запишут это в заслуги. Это ты, Пиггот? Подойди и признай, насколько ты бесполезна. Нет-нет, ты этого не сделала бы, правда? Ты бы не приблизилась ко мне снова до тех пор, пока не нашла бы ее. Значит, это не ты. Кто-то еще? Но кто? Неужели… Но возможно ли… - ее голос стал тише. - Неужели это… она? Она заблудилась, не так ли? И каким-то образом забрела сюда. Да, это она. Она.
        Старуха некоторое время молчала, а затем ее тощая фигура встала с кровати. На тумбочке не было ничего, кроме стакана воды. Никакого Предмета.

        - Пожалуйста, скажи, кто ты, - сказала старуха изменившимся голосом. Он был слабым, и в нем явственно слышался страх. - Здесь только я, я и мои воспоминания. Зачем ты пришла сюда? Кто ты, кто затаился в моей комнате? Я слышу твое дыхание. Почему ты мне не отвечаешь? Я плохо вижу, но чувствую твой запах и слышу тебя. Подойди, подойди ко мне. Навести меня. Не могла бы ты это сделать? Меня никто не навещает. Только Айрмонгер, приносящая еду. Так приятно было бы увидеть кого-то нового, кого-то молодого. Могу ли я прикоснуться к тебе, почувствовать твою кожу? У приходящей сюда Айрмонгер кожа неприятная на ощупь. А у тебя?
        Говоря это, она медленно кралась ко мне. А я так же медленно отползала от нее. Я доползла до края кресла и, поняв, что там уже небезопасно, поползла дальше, пока не оказалась за очередным - огромным черным креслом.

        - Это ты двигалась? Это тебя я только что слышала? Ты очень пугливая, правда? Не бойся. Здесь только я, старая-старая женщина. Ты видела мой камин? Это изумительная вещь. Во всем Доме-на-Свалке нет ничего прекраснее. Хочешь рассмотреть его поближе? Тогда почему бы тебе не подойти к нему? Мне подарили его, когда я родилась. С тех пор мы и живем в этой комнате, мой мраморный камин и я. Когда была ребенком, я выскакивала из коридора и даже ненадолго сбегала вниз по лестнице. Но это было давно, я не видела лестницу уже много лет. Раньше я иногда открывала дверь, чтобы посмотреть, какая на лестнице погода, но теперь я в основном лежу на кровати и смотрю на камин.
        Что-то с шумом вывалилось из дымохода в камин. Когда пепел осел, я увидела, что это чье-то старое грязное платье. Увидев его сквозь каминную решетку, старуха сказала:

        - Ну и буря! Наносит мусор ко мне в комнату, засоряет мой камин. Наверное, завтра я велю своей Айрмонгер открыть ставни и посмотрю, куда буря все перенесла, где теперь больше всего мусора. Да, камин, никто к нам с тобой не приходил. Это была буря, просто буря.
        Я подумала, что буря одурачила старую курицу, но в следующее мгновение услышала щелчок ключа в замке. Она заперла меня в своей комнате.

        - Ладно, ты, тварь! Я заперла дверь и позвонила в звонок. В любую минуту здесь будет дюжина Айрмонгеров. Ах ты, мерзость! Мне придется сжечь свои ковры. Мне придется выбросить свои кресла в окно. Ты, подлая грязная сучка! Давай же, иди сюда! Выходи, кому говорю!
        Бежать было некуда. Старуха схватила кочергу и стала размахивать ею во все стороны. Она приближалась ко мне, колотя по мебели. Выхода не было. В дверь начали с криками ломиться люди:

        - Миледи! Миледи! Миледи!

        - Она здесь! - ответила старуха. - Я заманила ее в ловушку. Чужачка у меня в комнате. Я поймала, нашла ее. То, что потеряли и не могли найти вы, нашла я! Здесь! У меня в комнате!

        - Ключ в замке, миледи. Мы не можем войти! Поверните ключ, миледи, и мы немедленно войдем к вам. Поспешите, поспешите же, миледи! Поспешите, не дайте ей вас поранить!

        - Поранить меня? Вот уж вряд ли! - фыркнула старуха. - Чтобы меня поранило это существо? Бросьте! Я подхожу к двери. Следите, чтобы она от вас не ускользнула. Я хочу, чтобы вы разорвали ее пополам прямо у меня на глазах, и плевать на мебель. Готовы? Раз, два, три! Входите!
        Но пока старуха стояла в дверях и отдавала команды, я забралась в мраморный камин и снова полезла по проклятым черным проходам, оставляя за собой множество отпечатков рук и ног. Плевать, что мне больно. Пускай болит, хорошо, что болит. Перепачканная собственной кровью, я полезла обратно навстречу темноте и грязи. Взглянув на мгновение вниз, я увидела свет факела и услышала крики:

        - Вот она! Вот она!
        А затем другой крик:

        - Разожгите огонь!
        Я продолжала карабкаться вверх, но внезапно врезалась во что-то головой. Дымоход изгибался. Я двинулась дальше и, должно быть, каким-то образом заблудилась. Передо мной было множество ответвлений, уводивших вниз. Я поскользнулась, провалилась в один из этих темных туннелей и рухнула в камин очередного Айрмонгера. Тебе нужно избавляться от этой привычки, Пеннант, сказала я себе, или ты долго не протянешь. В этот раз я сильно ударилась спиной. Попытавшись встать, я поняла, что не могу этого сделать - я попросту застряла между решеткой и подставкой для дров. Это был маленький камин, и я в нем застряла.
        Никого не было. По крайней мере, здесь. Но я не могла двигаться, у меня никак не получалось встать, как я ни пыталась. Передо мной на полу лежали все предметы рождения, которые я стащила, - они выпали из моих карманов во время падения. Где я? Что это за комната? Поначалу я подумала, что это какой-то склад. Я увидела дверь с пятью разными замками. Должно быть, это важное место. Здесь были собраны самые разные предметы. Полки были заставлены ими, но в их расположении не было логики. Обрывки лент, серебряные изделия, рогатка, почтовые марки в банке, губная гармошка, пуговицы, игрушечные солдатики, а еще портсигары, деревянный меч, мышеловка, ловушки для мух и чернильницы. Кому все это принадлежит?
        Я услышала движение. Кто-то приближался. Я попыталась освободиться, но не смогла этого сделать. Не смогла. В комнату кто-то вошел. И этот кто-то смотрел на меня.
        Это был молодой человек лет, наверное, восемнадцати. Он был одет в черное и выглядел мрачно. Его кожа была желтой, а лицо - злобным. Мне его вид очень не понравился. Над губой у него был намек на усы, а лоб был усеян темными точками. И тут я заметила у него на ноге металлическое кольцо, к которому присоединялась цепь. Кто же приковал его?

        - Сэр! Ох, сэр, - позвал он своего хозяина, - вам нужно это увидеть. Здесь есть что-то новое. Что-то совсем новое.
        Из задней комнаты донесся ответ:

        - О, во имя Господа, Подставка для гренок, что опять? Вот я тебе всыплю!

        - А я пну тебя под зад, ты, болван!

        - Так что там?

        - Да одна хреновина, что же еще. Сам посмотреть не хочешь?

        - Ты мне говорил, что поработаешь над своими манерами.

        - А ты говорил, что отвяжешь меня. Но нет, ты приковал меня цепью. Мы все лгуны. Прирожденные лгуны. Впрочем, мне плевать. Кретин. Давай же, сэр Мутькус, взгляни на это. Посмотри, что сюда принесла буря.

        - Я пытаюсь относиться к тебе по-человечески, подставка для гренок.

        - А толку? Мне-то что с того?

        - Нам нужно научиться вести себя цивилизованно. Извлекать из сложившейся ситуации максимум пользы.

        - Я ненавижу тебя. Ты ненавидишь меня. В этом вся суть.

        - Нет, Подставка для гренок, я тебя не ненавижу. Я очень тебя люблю. Ты много для меня значишь.

        - Ну а я ненавижу вас, сэр!

        - Я всыплю тебе, и ты об этом знаешь.

        - Нет, не всыплешь. Я надеру тебе зад, как и в прошлый раз.

        - А я сломаю тебе нос.

        - А я так дам тебе по голове, что она будет болеть целый месяц. А потом я проломлю тебе череп.

        - Прошу тебя, давай попробуем относиться друг к другу по-человечески.

        - Это ты начал.

        - Тогда извини.

        - Как мило с твоей стороны!

        - Ну же, Подставка для гренок, давай пожмем друг другу руки. Я нашел для тебя кое-что новое и ценное. Кое-что для твоей коллекции.

        - По-моему, у меня это и так уже есть.
        В комнате показался еще один молодой человек. На нем был шелковый халат с медалью, приколотой к груди. В отличие от первого, он был красив.

        - Так-так, что тут у нас?

        - Оборванка, - сказал тот, кого называли подставкой для гренок. - Я нашел - чур, мое!

        - Я застряла, - сказала я. - Помогите мне выбраться.

        - Что это и что нам с этим делать? - сказал красавчик.

        - Помогите выбраться, говорю! Я застряла! - заорала я.

        - Я не буду ее есть, - проворчал урод.

        - Я застряла! - продолжала орать я.

        - Чем бы она ни оказалась, - заявил красавчик, - ситуация подводит нас к следующему вопросу: хотим ли мы ее вызволять? Какая нам от этого будет польза?

        - Мне больно. Застрять так - это очень больно! Больно, черт вас возьми!

        - Не знаю, - сказал Подставка для гренок. - Она может оказаться забавной.

        - Что у нас здесь на полу? - сказал тот, что без цепи. - Пепельница. Не твоя пепельница, я видел ее раньше. А это? Булавка для галстука. Чья же она? Выглядит так знакомо. А это что? Туфля, женская туфля! И это не простая туфля, правда? Я узнаю ее где угодно. Она принадлежит Борнобби. Но как она оказалась здесь? Подожди минуту. Ты воровка, правда? Маленькая дрянная воровка. Ты украла все эти предметы рождения. Теперь мне ясно. Зачем ты это сделала? Кто ты? Подожди минуту, подожди-ка одну чертову минуту, ты ведь и мой собиралась украсть.

        - Нет-нет, не собиралась.

        - Ты пришла сюда, чтобы украсть мой Предмет рождения.

        - Тогда вот он я, - отозвался Подставка для гренок.

        - Успокойся, Подставка для гренок, никто тебя отсюда не заберет.

        - Я так благодарен, мой герой, - протянул тот уныло.

        - Он - твой Предмет рождения? - спросила я. - Он? Но он же человек.

        - Ты так наблюдательна, - снова протянул Подставка.

        - Да, он человек, если его можно так назвать, - сказал красавчик.

        - Я тебя вздую! - окрысился Подставка.

        - Но он не всегда был таким. Правда, Подставка? Он был…

        - Подставкой для гренок! - сказала я.

        - Ну конечно, подставкой! Чем же еще?

        - Подставкой для гренок! - воскликнула я.

        - Серебряной подставкой для гренок, - сказал Подставка. - Серебряной. Я был сделан из серебра.

        - Но как он… Как это могло… Как он стал… человеком?

        - Тебя это не касается.

        - Мы не знаем, - сказал Подставка.

        - Заткнись, Подставка.

        - Подставка?! Разве?! - выкрикнул тот. - Нет, я уже не подставка. Я - Роуленд Коллис, так меня зовут. Роуленд Коллис. Но он никогда так не говорит. Никогда не называет меня Роулендом. Он никогда не говорит «Роуленд Коллис»!

        - Ты подставка для гренок, Подставка. Знай свое место.

        - Я все здесь разнесу! Разнесу! У меня плохое настроение. Мне нужно что-нибудь разнести!

        - Успокойся, успокойся сейчас же!

        - Не могу! Не могу!

        - Вот тебе лекарство. Выпей это.
        Щеголь протянул ему бутылку. Роуленд Коллис схватил ее и с шумом к ней приложился. Я принюхалась. Запах был довольно знакомым. Джин.

        - Бабушка сказала, что его нужно держать здесь, - сказал парень с медалью, - пока все не станет понятно. Так что он здесь, и он - моя вещь. Никто о нем не знает. Только бабушка и теперь, похоже, ты. Так кто ты такая? Что ты делаешь в моей комнате и как достала все эти вещи?

        - Я упала.

        - Это я и сам вижу.

        - Ты поможешь мне? - спросила я. - Пожалуйста, помоги мне выбраться. Думаю, я могла что-то сломать.
        Он стоял передо мной, пуская дым из трубки и качая головой. Внезапно он остановился и присмотрелся ко мне повнимательнее. Он даже протянул руку и приподнял прядь моих волос.

        - О… боже!

        - Что? - сказала я. - Что? Что?

        - Я только что понял, кто ты.

        - Нет, я не… о ком бы ты ни думал… Я не она. Я служанка. И да, воровка тоже.

        - Ты ведь не здешняя, не так ли?

        - Нет, нет, я пытаюсь выбраться отсюда. Ты мне поможешь? Пожалуйста, помоги.

        - Нет, я не могу тебе помочь. Подставка для гренок, принеси мои туфли!

        - А я так надеялся отдохнуть, сэр.
        Из-за джина Роуленд Коллис казался очень расслабленным. Ссутулившись, он ушел и вскоре вернулся с парой лакированных штиблет.

        - Надень их на меня.
        Роуленд Коллис подчинился.

        - Ты уходишь? - спросила я.

        - Ухожу, чужачка. Ухожу!

        - Пожалуйста, помоги мне! Пожалуйста!

        - О, я приведу помощь довольно скоро. Сторожи ее, Подставка, а когда я приду, вернись на свое место и ни звука. Я вознагражу тебя за хлопоты.

        - Две бутылки! - сказал Роуленд Коллис.

        - Как минимум.
        Щеголь подошел к двери, вынул ключи и отпер все замки. Он начал открывать дверь, и кто-то тут же просунул в нее ногу, чтобы не дать снова захлопнуть.

        - Кто там? - крикнул красавчик. - Кто ломится ко мне в дверь? Назад, или я тебя вздую!
        Я узнала туфлю в двери. Это была та самая туфля с царапиной, которую я видела в гостиной. Узнала я и брюки, а затем и их владельца.
        Клод.

        - Клод! - вскрикнул красавчик.

        - Клод! - закричала я.

        - Роуленд Коллис, - уныло протянул Роуленд Коллис. - Вот как меня зовут, если это кому-нибудь интересно.
        А затем Клод ударил парня с медалью сковородкой. Моей сковородкой.



21 УНИВЕРСАЛЬНАЯ ЗАТЫЧКА ДЛЯ ВАННЫ


        ПОВЕСТВОВАНИЕ КЛОДА АЙРМОНГЕРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ


        Я ВХОЖУ

        Я ударил Муркуса. Я с ненавистью ударил его сковородой кузины Гастрид (мистер Гарни). Удар был сильным, и Муркус упал на пол, схватившись за свою красивую голову. Мне стало хорошо, я честно признаю это. Я был счастлив. С этим ударом моя ненависть немного ослабла.

        - Это, - сказал я, - за Туммиса и Хилари Эвелин Уорд-Джексон. Но этого мало. Сколько ударов ни нанеси, их все равно будет для тебя мало, Муркус. Всех побоев мира, всех пинков земного шара было бы для тебя недостаточно, Муркус.

        - Пожалуйста! - завывал тот. - Моя голова! У меня идет кровь! Ты убьешь меня!

        - Думаю, я действительно так сделаю, если ты немедленно не заткнешься.

        - Клод! Клод! - закричала Люси из камина.
        Я вытащил ее. Что они с ней сделали? Она была вся исцарапана и перепачкана кровью и сажей. Она выглядела очень жалко, но все же это была она. Передо мной стояла самая что ни на есть Люси.

        - Люси Пеннант, наконец-то! Ну и набегался я из-за тебя!

        - Из-за меня, Клод? Почему?

        - Я обегал весь дом, начиная с гостиной с красным диваном. Я бы никогда тебя не нашел, если бы ты не нашла бабушку. Она подняла такой шум, что даже я его услышал. Все эти слуги бросились к ней, а затем ты исчезла в дымоходе. Я прикинул, с какими каминами может соединяться этот дымоход, и решил заглянуть к Флиппе и Кросспину, но затем услышал голоса за этой дверью и предположил, что ты у Муркуса. Я услышал, как Муркус сказал, что собирается уходить, и притаился у двери. Дождавшись, когда он начал ее открывать, я просунул туда ногу, и тогда в дело вступила сковородка, мистер Гарни, которого я почему-то нашел в гостиной под диваном. Но, как бы там ни было, я здесь, Муркус здесь и ты здесь. И Сесили Грант, туфля Борнобби, и Генриетта Найсмит, и Малышка Лил тетушки Луиссы каким-то образом тоже оказались здесь. А это кто такой? Я никогда его раньше не видел.

        - Подставка для гренок, - всхлипнул Муркус. - Но прошу тебя, не говори никому.

        - Это Роуленд Коллис, Клод, - сказала Люси.

        - Я - Роуленд Коллис, Клод, - сказал странный парень.

        - Он - Предмет Муркуса, каким-то образом превратившийся в человека из плоти и крови, - сказала Люси.

        - Роуленд Коллис! Но как он может… как они могут быть… вместе! Это бессмыслица.

        - Мы понятия не имеем, - простонал Муркус. - И кто бы знал, как мне хочется, чтобы все было по-другому. В виде подставки для гренок он был гораздо лучше. Как бы мне хотелось, чтобы он снова ею стал! Он был замечательной подставкой для гренок, но превратился в совершенно равнодушного человека. Бабушка сказала, что со временем он должен снова стать куском серебра, но он не стал и теперь изводит меня день за днем. Из Филчинга приезжали доктора, особые доктора, но они были бесполезны - никто не смог превратить его обратно в подставку. Скоро, очень скоро я получу брюки и женюсь на моей Хоррит. Но что она скажет, увидев такую подставку?

        - Но это же чудесно! - воскликнул я. - Лучшую новость и представить сложно!

        - Это ужасно, - возразил Муркус. - Сложно представить себе худшую новость.

        - Это значит, - снова воскликнул я, - это значит, Джеймс Генри Хейворд, моя дорогая затычка, что скоро ты сможешь вернуться в этот мир. Это значит, что есть способ разорвать порочный круг. Как, Муркус, как ты это сделал?

        - Я ничего не делал, - сказал тот. - Я лег спать, как и всегда, а утром на месте моей подставки… в общем, моей подставки не было, а вместо нее было это. Представляете, каким это было для меня шоком?

        - Но ты должен был сделать что-то необычное. Думай, Муркус, думай!

        - Говорю же, ничего необычного не было.

        - Должно было быть.

        - Не было вообще ничего.

        - Думай, Муркус! - прикрикнул я. - Может, мне опять взяться за сковородку? Это поможет, как думаешь?

        - Да, возьмись за сковородку, - сказал Роуленд. - Возьмись за нее хорошенько. Это точно поможет.

        - Пожалуйста, пожалуйста, Клод! - умолял Муркус.

        - А ты делал что-нибудь, Роуленд Коллис?

        - Не помню, правда.

        - А ты помнишь, как это - быть подставкой для гренок?

        - Не помню. Правда.

        - А ты можешь вспомнить, кем ты был до того, как стал подставкой?
        Он немного подумал и сказал с грустью в голосе:

        - Не могу. Увы. Правда не могу.

        - Возможно, я к тебе еще зайду, Роуленд. Попозже.

        - Можешь одолжить мне сковородку? - спросил тот.

        - Не давай ему ее, Клод, пожалуйста, - взмолился Муркус. - Ты так хорошо выглядишь в брюках. Так внушительно.

        - Не пытайся мне льстить, - сказал я.

        - Клод, - вмешалась Люси, - мы не можем здесь оставаться. Никак не можем. Пойдем, Клод. Если они найдут меня - а они собираются это сделать, - то убьют. Они так и сказали.

        - Убьют?

        - Именно так, - закивал Муркус. - Они убьют, да. Я сам слышал, как Старридж это сказал.

        - Помоги мне, Клод, забери меня отсюда.

        - Выхода нет, - сказал Муркус. - Отсюда вам не выбраться. Покинуть дом можно только на поезде, по туннелю. Но поезд все еще не вернулся, а значит, туннель, скорее всего, обрушился. А это значит, что вам не выбраться. Вы здесь застряли, как и все остальные. Пока буря не закончится и туннель не отремонтируют.

        - Это правда, Клод? Он говорит правду?

        - Должен быть другой путь, - сказал я.

        - Его нет, - заявил Муркус. - И ты об этом знаешь.

        - Врежь ему! Врежь ему! - разволновался Роуленд. - Я вижу, что ты об этом думаешь.

        - Роуленд Коллис, - сказал я, - я бы хотел, чтобы ты взял это себе.
        И отдал ему сковородку.

        - Очень признателен.

        - Идем, Люси. Ты можешь идти? Давай я помогу тебе.

        - Они найдут вас, - сказал Муркус. - Найдут и поймают. А когда они вас поймают, то разберутся с ней. А что до тебя, Клод… Не знаю, что они сделают с тобой, но не хотел бы я оказаться на твоем месте.

        - Это ключ от твоей цепи, Роуленд? - спросил я, вытаскивая ключ из кармана Муркусовой жилетки.

        - Полагаю, это именно он, - сказал Роуленд. - Хотя раньше я его не видел.

        - Нет, Клод! - заорал Муркус. - Предупреждаю, верни его!
        Я отдал ключ Роуленду.

        - Очень признателен.

        - Нет, Подставка, нет, - сказал Муркус. - Отдай мне его по-хорошему. Немедленно. Ты - моя подставка для гренок.

        - Роуленд, - сказал я, - будь добр.
        Муркус вскрикнул.

        - Благодарю, - сказал я.

        - Не за что, - сказал Роуленд.

        - Куда мы идем? - спросила Люси.


        СПУСКАЯСЬ НИЖЕ НАВСТРЕЧУ ЖИЖЕ
        Она снова была со мной. Я чувствовал ее тепло, ее движения. Ее одежда была изорвана, а сама она покрыта синяками и порезами. Она шла, прихрамывая, но это была она, моя Люси. Какой же я везучий! Как хорошо жить! Ведь только сейчас я начинаю жить по-настоящему. Мы не умрем, подумал я, не теперь. Это было бы слишком жестоко. Не сейчас, когда она снова рядом со мной. Мы выберемся отсюда и будем кричать и танцевать, будем сами собой. Мне пятнадцать с половиной, и у меня есть брюки. Что еще нужно?
        Я думал, что нам нужно спуститься на нижние этажи Дома-на-Свалке, что оттуда нам будет легче выбраться наружу. Я думал, что у нас получится пройти по туннелю, что этот темный путь, по крайней мере, уведет нас подальше от Дома. Главное - оказаться подальше от этого места, которое сотрясалось и завывало, протестуя против разбушевавшейся погоды. Я наконец понял, что наше имение, Дом-на-Свалке, было построено не из кирпичей и известки, а из холода и боли. Этот дворец был сделан из злобы и черных мыслей, страданий и криков, пота и плевков. Обои на наших стенах держались на человеческих слезах. Когда наш дом плакал, он плакал потому, что кто-то в этом мире вспоминал о том, какую боль мы ему причинили. Как же Дом рыдал, кричал и завывал этой страшной ночью, как он бился и стонал, как ругался и проклинал, как страдал от штормовых ударов Свалки! Нам нужно выбираться.
        Вниз, мы спустимся вниз - туда, где находился Предмет Люси Пеннант. Нам он нужен. Мы снова оживим его и Джеймса Генри. Раз у Роуленда Коллиса получилось, то надежда есть.

        - Мы идем вниз, Люси. Мы найдем туннель.

        - Скорее всего, он уже затоплен, Клод. Когда я в последний раз была внизу, там все заливало.

        - Но ведь в центральной части подвала было безопасно?

        - Это было давно.

        - Что ж, Люси, нам все равно нужно идти вниз. Надо попытаться. И самое главное: пожалуйста, запомни, что твой Предмет все еще там.

        - Спичечный коробок. Я не стану тонуть из-за спичечного коробка.

        - Это не просто коробок, поверь. Моя собственная затычка - это человек. Правда. Это человек, заключенный в затычку. И я не знаю, что случится с тобой, если мы не заберем твой спичечный коробок. Думаю, ты заболеешь и долго не протянешь.

        - Я лучше рискну.

        - Я видел, как моя собственная тетка превратилась в ведерко для льда из-за того, что у нее не было при себе ее Предмета рождения.

        - Но внизу Грумы, Пиггот - все они. Они меня хорошо знают.

        - Нет, Люси, их там нет. Они уже должны были подняться наверх. Внизу небезопасно, никто не станет там оставаться.

        - Значит, и нам небезопасно находиться там. Я не вернусь в подвал.

        - Это еще не все, Люси.

        - Не пойду. Тебе меня не убедить.

        - Думаю, что Флоренс Белкомб там, внизу.

        - Флоренс?

        - Только она не то, чем была. Она теперь просто чашка, поверь. Чашка с подусником. Я слышал, как они об этом говорили, и слышал ее саму. Ее голос звучал среди других. Она - часть Собрания.

        - Но тогда получается, что я была рядом с ней! Так близко! Я видела ее!

        - Думаю, Люси, что она в подвале.

        - Ладно, Клод, - сказала она, вздыхая. - Ладно. Идем.
        Она выглядела чрезвычайно затравленной, избитой и исцарапанной, словно у нее отняли какую-то часть.

        - Мы выберемся, - сказал я, - и никогда не вернемся.

        - Ты пойдешь со мной?

        - Я тебя не брошу. Если понадобится, мы будем пробиваться с боем.

        - Что вдруг сделало тебя таким сильным?

        - Ты, Люси, ты.

        - Я не Айрмонгер, Клод. Ни капли.

        - Я знаю. Знаю и люблю тебя за это.

        - Я воровка. Думаю, я всегда была такой. Это я украла все эти предметы.

        - Я знаю и люблю тебя за это.

        - Я была на Свалке и видела, как она поглотила Туммиса. Я пыталась спасти его, но не смогла. Не сумела.

        - Но попыталась, Люси. И сделала все, что было возможно.

        - Сделала, да, сделала.

        - И за это тоже я тебя люблю.

        - Правда?

        - Правда.

        - Альберт Поулинг!

        - О нет.

        - Что такое?

        - Маленький дядюшка.


        В ПУТИ
        Перед нами стоял маленький дядюшка Тимфи. В свете джутовой лампы он сиял как луна, как маленькая злобная планетка. Его ноздри раздувались от гордости из-за того, что он нашел нас, и от жажды уничтожения.

        - Стоять, стоять на месте! Я вас поймал. Я это сделал. Не Идвид. Я. Я здесь главный, а не он. Он лопнет от зависти. Он просто истечет слюной! Это сотрет ухмылку с его лица. Я ведь говорил, что я здесь главный. И однажды я стану губернатором. Почему бы и нет? Клод Айрмонгер, ты губишь свою кровь.

        - Оставь нас в покое, дядя Тимфи.

        - Вот уж нет. И не надейся. Отдай ее, отдай мне.

        - Нет, дядя. Отойди.

        - Я собираюсь забрать ее у тебя.

        - Я ударю тебя, дядя. Ударю.

        - В тебе, Клод, нет ничего, кроме испорченного воздуха. Кого ты можешь ударить?

        - Ты не тронешь ее.

        - Трону. Смотри!

        - Не лезь ко мне, дядя. Я тебе врежу, клянусь.

        - Ну так врежь, кусок ничтожества. Ты не стоишь даже моего плевка, Клод. Ты бестолочь. Сейчас я с этим покончу.
        Он свистнул в своего Альберта Поулинга. Ответом ему стал грохот в дальнем конце коридора.

        - Что это?! - закричала Люси. - Кого он привел?!

        - Я не знаю, - сказал я. - Что-то большое. Или армия слуг. Что это, дядя, черт возьми? Кто там?
        Но Тимфи, похоже, тоже не знал. На его лице отразился ужас. Он снова дунул в своего Альберта. Грохот немедленно отозвался вновь. Он становился сильнее и приближался.

        - Что это? Что там, дядя Тимфи?

        - Я… Я… Я не знаю. Не могу сказать.
        Что-то приближалось. Что-то большое. Прятаться негде, все двери закрыты. А шаги становились все громче. Мы не видели, кто это, не знали, был ли это один человек или несколько - коридор был слишком темным.

        - Помогите! - заорал Тимфи. - Помогите мне!

        - Что это? Что это за существо? - закричала Люси.

        - Это Собрание?! Кто там?! - продолжал орать Тимфи.

        - Назад! - крикнул я. - Назад!
        Топот становился все громче. Я прижал Люси к стене. Дядюшка Тимфи все так же стоял посреди коридора. На его освещенном лампой лице застыл ужас.

        - Помогите! Помогите же! - орал он. - Что ты за дьявол?!
        Ужасный топот, дикий крик, морщинистая розовая кожа, облако черных и белых перьев. Чудовище остановилось, врезавшись в дядюшку Тимфи. Отлетев, тот ударился о стену и пламенем светильника поджег обшарпанные обои. Огонь распространился вверх и стал лизать потолок. В его свете все стало понятно. Тимфи сидел на полу, в ужасе глядя на невозможное существо, которое склонилось над ним, яростно щелкая огромным клювом. Страус! Страус Туммиса.

        - Караул! - вопил Тимфи. - Караул!
        Дядюшка неуклюже вскочил на ноги и, уворачиваясь от пламени, в диком ужасе скрылся в темноте. Страус с воплями бросился за ним. Оба выглядели перепуганными и пугающими одновременно. Туммис наконец-то отомстил за всю боль, которую ему причинили.

        - Только подумать, что он все время был здесь! Страус Туммиса! Спасибо тебе, Туммис, тысячу раз спасибо!

        - Пожар, Клод. Скоро весь коридор будет в огне.

        - Тогда вниз. Там влажно.
        Мы побежали по лестнице. Люси хромала, но не отставала от меня. На площадке был выход к служебной лестнице, спускавшейся к Мраморному залу.

        - Внизу будут люди, - сказал я. - Я в этом почти уверен. Нам нужно идти дальше.

        - Только не по дымоходам. Не думаю, что смогу сделать это снова.

        - Мы найдем другой путь.

        - Мы далеко от столовой?

        - От Большого обеденного зала? Зачем нам туда?

        - Там есть кухонный лифт. Я слышала, как о нем говорили Грумы. Мы сможем спуститься на нем?

        - Да, Люси. Отличная идея. Мы сможем, обязательно сможем.


        В БОЛЬШОМ ОБЕДЕННОМ ЗАЛЕ
        Большой обеденный зал был весь оклеен тиснеными обоями, уставлен хрусталем и увешан канделябрами. Он был отполированным, сияющим и искрящимся, но в то же время он был темным и вызывал у пришедшего поесть ощущение, что тот сам попал в желудок к какому-то левиафану.
        Предметы рождения были повсюду, они бормотали, шикали и в страхе шептались. Все имена произносились с вопросительной интонацией. Моя затычка тоже тихо и застенчиво поинтересовалась: «Джеймс Генри Хейворд?» В Большом обеденном зале собралось множество Айрмонгеров. И мы выскочили прямо им навстречу. Зал был просто переполнен моими родственниками. Айрмонгеры были повсюду.

        - Ох, Клод! - прошептала Люси. - Помоги мне! Что же теперь делать?
        Я и сам смог только охнуть.

        - Пожалуйста, Клод, ты должен что-то сделать.
        Взгляды всех Айрмонгеров в зале устремились на нас. Как объяснить?

        - Паршивая выдалась ночка, - сказал я. - Как дела?
        Все продолжали смотреть на нас. Они и не думали отворачиваться.

        - Я только что видел страуса. Самого настоящего. Он бежал по коридору. Зуб даю. А в центральном коридоре пожар. Чего вы так смотрите?
        Они продолжали смотреть.

        - Как ваши дела? Что нового?
        Все те же взгляды.

        - Что за ночь! - сказал я, не смея замолчать, так как был уверен, что, если я сделаю это, они бросятся на Люси. - Ночь, когда все Айрмонгеры как один онемели. Я всю ночь был на ногах и вдоволь насмотрелся на эту погоду. Как и вы, наверное. Ужас, честно говоря. Вы взволнованы? Я - да. Я наткнулся на это создание, на эту оборванку. Вы можете не признавать этого, но она - человек. Подумать только, Айрмонгер-служанка! Я нашел ее в коридоре, ее завалило разным хламом. Пришлось повозиться, чтобы откопать ее. Поначалу я даже не понял, что там такое. Не был уверен. Но вдруг я заметил эту растрепанную грязнулю и подумал… Ну, я подумал… подумал…

        - Ой, да замолчи же ты, Клод! - донесся из угла голос дядюшки Аливера. - Как же ты шумишь! Этот зал превратили во временный госпиталь, потому что лазарет отрезан из-за бури. Оглянись вокруг. Здесь повсюду раненые. Возьмись за дело и помоги им.
        Тогда я все понял и немного успокоился. Айрмонгеры не ужинали, хотя у дядюшки Аливера и был в руке нож. Он не сидел за столом, а стоял возле него. Нож был скальпелем. Другие родственники были сплошь перебинтованы. На бинты шло все, включая одежду самого Аливера и лучшие льняные скатерти. Сквозь них проступала кровь. Столько порезов, страшных синяков, слез и стонов! Столько бледных и печальных лиц, следивших за раскачивающейся люстрой и ожидавших, что она вот-вот на них рухнет! Эта ночь станет для Дома последней, подумал я. Но никому из них и в голову не пришло, что Люси - именно та, кого все ищут, цель Айрмонгеровой облавы. Никто не бросился на нее, никто не закричал: «Караул!» Я стал немного смелее (мне пятнадцать с половиной, и у меня есть брюки), шагнул вперед и огляделся. В дальнем углу я заметил люк, за которым, по всей вероятности, находился кухонный лифт. Но между нами и этим люком находилось множество Айрмонгеров, каждый из которых был проинструктирован. Если кто-либо из них опознает Люси, то, подобно стервятнику, закричит: «Она!», и тогда всем нашим надеждам и нам самим придет конец.
        Нужно идти, но идти осторожно.

        - Сюда, Айрмонгер, - прошептал я Люси. - Держись этой стены. Идем.
        Люстры звенели, обломки, врезавшиеся в стены дома, грохотали, а стоны, просьбы о помощи и молитвы (не считая вопросительного шепота предметов рождения) были настолько назойливыми… Мы прошли уже почти половину пути до люка, когда нас кто-то окликнул:

        - Стой! Стоять на месте!
        Нам пришлось подчиниться.
        Это была старшая медсестра из лазарета, шумная и вечно занятая. Крупная женщина с большим ртом и, несомненно, большими легкими.

        - Ты! - крикнула она. - Назовись!

        - Я? - спросил я.

        - Не вы, мастер Клодиус, простите. Я обращалась к той, за вами. Каковы твои обязанности?

        - Я работаю с паклей внизу, мисс, - быстро нашлась Люси. - Я чесальщица. Когда нижний этаж затопило, мне пришлось подняться сюда.

        - Этот зал - для чистокровных, девочка, а не для слуг. Тебе нельзя здесь находиться. Даже в случае бури.

        - Мне очень жаль, мисс. Я уже ухожу. Я не знала.

        - Подожди минуту! - снова заговорила медсестра. - Ты сказала, что работаешь с паклей? Значит, у тебя ловкие пальцы и ты можешь делать перевязки. Иди сюда и берись за дело. Сюда, ко мне!
        Люси пошла за медсестрой, склонив голову и стараясь быть незаметной. Подожди минуту, Люси. Я схвачу тебя и затащу в люк. Только подожди.
        И тогда среди всех человеческих стонов и вопросительного шепота предметов рождения я услышал знакомый голос:

        - Глория Эмма Аттинг?
        Не обращай внимания и продолжай идти.

        - Клод, Клод, что происходит?
        Меня звала Пайналиппи. Она сидела среди своих кузин-школьниц, прижимая носовой платок к разбитой голове.

        - Клод, я никогда не видела ничего подобного. Столько погибших! Я видела, как смыло кузину Хоррит. Она так кричала, когда ее уносило. О, Клод, что с нами станет?

        - Привет, Пайналиппи. Бедная Хоррит! Просто не верится. Она никогда не была ко мне добра, но я не желал ей смерти. И Туммис, Пайналиппи. Туммис утонул.

        - А дедушка не вернулся? Ты видел его?

        - Нет, Пайналиппи, не видел.

        - Дедушка знал бы, что делать.

        - Да.

        - Что за девочка пришла с тобой, Клод? Кто она?

        - Просто Айрмонгер-служанка, - сказал я. - Какая-то подручная с нижних этажей. Ее завалило вещами, и я вытащил ее.

        - Ты хороший, Клод, раз так беспокоишься о слугах. Не уверена, что я бы так смогла. Ты мне так нравишься.

        - Я думаю, как бы помочь дяде Аливеру.

        - Ты можешь посидеть со мной, Клод? Мне бы стало лучше.

        - Ну… да, Пайналиппи, конечно, могу. Но сначала мне нужно…

        - Пусть кто-нибудь другой поможет. Ты нужен мне.

        - Правда, Пайналиппи?

        - Клод! Клод Айрмонгер!

        - Да, Пайналиппи!

        - На тебе брюки!

        - Да, правда… Я получил брюки.
        Она шагнула ко мне, осмотрела меня сверху донизу, покачала головой в неверии, а затем - о небеса! - притянула меня к себе. От избытка ее чувств мне стало трудно дышать. К тому моменту Люси куда-то отлучилась - я не видел ее среди других Айрмонгеров.

        - Я горжусь, - сказала Пайналиппи. - Так горжусь!

        - Спасибо, Пайналиппи, большое спасибо. Я скоро вернусь.

        - Я изменила свое мнение о тебе. Я больше не буду относиться к тебе пренебрежительно.

        - Пайналиппи, я…

        - Фой! Тиби! Идите сюда! Клод получил брюки!

        - Пожалуйста, пожалуйста, Пайналиппи!
        Но было уже поздно. Через мгновение мы оказались в окружении кузин, и, хотя некоторые из них были исцарапаны и перевязаны, каждая из них осмотрела мою обновку, улыбнулась мне и произнесла напутствие. А я все никак не мог найти Люси. Я нигде ее не видел.

        - Он выглядит так величественно, правда? - сказала Пайналиппи.

        - Да, Пин, он выглядит таким щеголем!

        - Ты скоро выйдешь замуж, Пинни. Теперь это может произойти в любой день.

        - Если это не последний день в нашей жизни.

        - Ох, Пинни, не будь такой. У тебя есть мужчина, и у него есть брюки!

        - Тебе есть за что держаться, правда, Пин?

        - Пинни, я бы не упустила своего шанса.

        - Да, - сказала она, - ты права. Я буду крепко за него держаться.
        Она схватила меня за руку и сжала ее, чуть не раздавив.

        - Он мой! - сказала она.

        - Как это могло произойти так рано? Это такой сюрприз! Или ты все знал заранее?

        - Дедушка, - пробормотал я. - Мне дал их дедушка.

        - Дедушка! - заворковали они. - Сам дедушка!

        - Да, - сказала Пайналиппи. - Я так горжусь!
        Как, думал я, как мне от них избавиться? И куда подевалась Люси?

        - Ты темная лошадка, мой Клод Айрмонгер, - сказала Пайналиппи, поглаживая одну из моих одетых в брюки ног.
        Вот она, Люси! Она была совсем недалеко и делала кому-то перевязку.

        - Дядя Аливер, - сказал я. - Думаю, дяде Аливеру нужна моя помощь. Он только что мне помахал. Я скоро вернусь, леди.

        - Леди, - сказала Тиби. - Он назвал нас леди.

        - Клод, - сказала Пайналиппи, - ты должен вернуться сразу, как только закончишь, ясно?

        - Да, Пайналиппи, предельно ясно.

        - Тогда поторопись. Я буду скучать.
        Я двинулся к дядюшке Аливеру. Его руки были темно-красными - он только что закончил извлекать осколки фарфора из тела какого-то члена семьи. Я очень надеялся не попасться ему на глаза и вернуться к Люси, а затем, воспользовавшись авторитетом собственных брюк, освободить ее, но Аливер заметил меня и действительно помахал мне.

        - Клод, Клод, у тебя руки не дрожат?

        - Честно говоря, немного трясутся, дядя. Нервы. Ты знаешь, что у меня хронические головные боли. У меня в голове столько голосов, и все они пытаются друг друга перекричать. Я едва тебя слышу.

        - Передо мной, - сказал Аливер, - твой дядя Идвид. Он весь изранен. В него попало множество предметов, они как будто специально в него целились. Я вытащил у него из груди массу осколков фарфора. Там был целый чайный сервиз. А в его левое ухо воткнулось чайное ситечко, оно словно пыталось залезть к нему в голову.

        - Бедный дядя Идвид, ему действительно сильно досталось. Он в сознании, дядя? Он нас слышит?

        - Губернатор так кричал, что я решил дать ему немного хлороформа, чтобы извлечь фарфор и зашить его. Но я уверен, что скоро он снова будет с нами. Смотри, Клод, он уже шевелится.
        Лежавший на обеденном столе дядя Идвид вздрогнул, его рука потянулась к лежавшим рядом с ним щипцам. Его незрячие глаза оставались закрытыми, но его рот открылся, и до меня донесся едва слышный шепот:

        - Хейворд… Это… Хейворд?

        - Привет, дядя, как ты себя чувствуешь?

        - Я превратился в дуршлаг, дорогой Клод, - прошептал он.

        - Все не так плохо, сэр. Вы больше похожи на перечницу - всего несколько дырок, и те уже затягиваются.
        На его губах снова заиграла улыбка.

        - Ты хороший мальчик, Клод. Я тебя люблю.

        - Спасибо, сэр.

        - Собрание, Клод, Собрание внизу, и оно снова достигло невероятных размеров. Оно пытается вырваться на свободу. Ты не должен позволить ему это сделать! Если оно вырвется и соединится со Свалкой, то превратится в ужасного монстра, который всех нас погубит.

        - Уверен, что ему не выбраться отсюда, сэр. Возможно, его уже рассеяли.

        - Амбитт вернулся?

        - Нет, сэр, боюсь, что нет.

        - Амбитт… Амбитт знал бы, что делать.

        - У вас из колена все еще торчит осколок блюдца, кузен губернатор, - сказал дядюшка Аливер. - Я должен его оттуда извлечь. Ты не мог бы подержать своего дядюшку, Клод?

        - Клод, мой милый, - сказал Идвид, - подойди сюда. Я хочу сказать тебе кое-что на ухо.
        Я подошел к нему и наклонился так низко, что его рот и зубы придвинулись почти вплотную к моему уху. Он взял Джеральдину Уайтхед и поднес к своему лицу. Я подумал, что таким образом он просто пытается облегчить свои страдания.

        - Будет немного больно, - сказал Аливер.

        - Не медли! - крикнул Идвид.
        Аливер погрузил свой нож в его колено.
        Идвид закричал, и в этот момент Джеральдина Уайтхед сжала мое ухо.

        - Ай! - вскрикнул я.

        - Почти, - сказал Аливер. - Потерпите еще немного.

        - А-а-а! - завопил Идвид и сильнее надавил на свою Джеральдину. Она начала врезаться в мое ухо.

        - Дядя, пожалуйста, сэр! - закричал я.

        - Где она? - прошептал Идвид в мое зажатое ухо. - Где Это? Думаю, она с тобой. Не секрет, что Это тебе нравится. Что ты с ней сделал? Скажи мне, милый Клод. Сейчас же!

        - Держи крепко! - сказал Аливер.

        - А-а-а! - снова завопил Идвид и, чтобы облегчить свою боль, еще сильнее сжал Джеральдину. - Куда ты ее дел? - прошептал он. - Она здесь? Она сейчас в этой комнате? Точно здесь! Здесь, я в этом уверен! Прямо у нас под носом! Это! Это! Приведи ее сюда!

        - Последний осколок - и готово. Еще разок! - крикнул Аливер.

        - Это! Это! - кричал Идвид, разрезая мою плоть. Он давил слишком сильно. Джеральдина разорвала мне ухо и ослабила хватку. Я схватил тампон, пропитанный хлороформом, и прижал к широкому лицу Идвида. Державшая Джеральдину Уайтхед окровавленная рука начала слабеть и через некоторое время рухнула на стол. Хлороформ сделал свое дело.

        - Готово, - сказал Аливер. - В итоге все оказалось не так страшно, правда?

        - Боюсь, бедный дядя Идвид от боли потерял сознание.

        - Я думал, что он крепче.

        - Как видишь, нет, дядя.

        - Что случилось с твоим ухом?

        - Небольшой порез, дядя. Не о чем говорить. Я должен идти. Рад, что смог помочь.

        - Да, спасибо тебе, Клод. Уверен, что тебе не нужна помощь с ухом?

        - Нет, дядя, не нужна. Спасибо.
        Я пересек зал, обходя Айрмонгеров и кивая тем из них, кто являлся моим родственником. Вот она, в своей изодранной униформе. Трясущимися руками Люси заканчивала перевязывать чью-то ногу.

        - Айрмонгер, - сказал я, - ты мне нужна и должна пойти со мной.

        - Она здесь работает! - крикнула старшая медсестра. - Помогает больным.

        - Не спорьте со мной. На мне теперь брюки, и я не потерплю такого тона.

        - Да хоть горностаевая мантия, мастер Клодиус. Мне нужна ее помощь.

        - Я вам не подчиняюсь.

        - Вы - нет, она - да.

        - Она пойдет со мной.

        - Она останется здесь.

        - Вы противитесь чистокровному?

        - Я противлюсь обстоятельствам. Речь идет о медицинской необходимости. Она моя.
        Я схватил Люси за правую руку, а подошедшая к нам медсестра - за левую. Люси в ужасе стояла между нами.

        - Отпустите ее! - сказал я.

        - Не отпущу! - крикнула медсестра.

        - Она пойдет со мной.

        - Она останется в этой комнате до тех пор, пока нужна мне.

        - Послушайте, будьте благоразумны. Мне нужно с вами поговорить.

        - Думаю, мы уже говорим. На вас все смотрят.
        И правда, на нас смотрело множество людей, пытаясь понять, из-за чего мы спорим. Всем было интересно, почему это чистокровный Айрмонгер поднял такой шум из-за служанки. В другом конце помещения лежавший на столе Идвид уже начинал шевелиться.

        - Послушайте, уважаемая, - сказал я спокойно, так, чтобы слышать могли только мы трое. Остальные Айрмонгеры вновь стали с тревогой следить за качавшимися люстрами. - Прошу вас слушать меня внимательно. Вам известно, кто эта замарашка?

        - Какая-то служанка. Вам-то что?

        - Прошу вас успокоиться и глубоко вдохнуть. Теперь слушайте. Эта грязнуля - нечто гораздо большее, чем вы предполагаете. Подумайте, кем она может быть. Волосы под ее чепцом - рыжего цвета. В этом вся суть. Взгляните на нее, всмотритесь хорошенько в ее грязную физиономию, и вы быстро поймете, о чем я говорю.
        Медсестра молча смотрела на Люси. На ее лице читалось полнейшее непонимание.

        - Я не хотел этого говорить, - продолжал я, - из-за боязни вызвать панику. Я не хотел огорчать вас, но теперь вижу, что мне придется это сделать.

        - Ну, раз так, - сказала медсестра, - продолжайте.
        Все это время Люси смотрела на меня в полнейшем смятении.

        - Что ж, человек, которого вы сейчас держите за руку, - не кто иной, как та, кого все ищут. Я не хотел поднимать панику. Людям, которые находятся здесь, и так досталось. Я просто хотел провести ее через зал к тому люку и спустить вниз, где ее уже ждут - ждут мой дядя Тимфи, Старридж и Пиггот. Я поймал эту вредительницу и должен доставить ее туда прежде, чем она причинит еще больший вред. Теперь вам понятно? Или я должен вам еще что-то объяснять? Та, кого вы держите за руку, и есть Это. Чужачка собственной персоной.
        Медсестра стояла совершенно неподвижно, не отпуская руку Люси, и молча смотрела в одну точку. Затем она начала трястись в такт звеневшей люстре. В ее глазах появились слезы. Они потекли по щекам, и вскоре она уже рыдала.

        - Я… Я не знала, - всхлипнула она.

        - Ладно, никто вас не винит.

        - Я касалась ее… Я и сейчас ее касаюсь, - сказала она, спешно убирая руку.

        - Все снова будет в порядке после хорошего мытья.

        - Мне никогда… никогда… никогда не было так стыдно.

        - Вы в шоке, уважаемая. Это понятно. Для вас это стало ударом. А для кого бы не стало? Вот стул, садитесь.

        - Благослови вас Господь, мастер Клодиус. Боже, мне нехорошо!

        - Я могу забрать ее?

        - Конечно, заберите ее поскорее.

        - Если я уйду, с вами все будет в порядке?

        - Ох, не волнуйтесь за меня, мастер! Прошу вас, заберите ее. Пожалуйста. Это ужасно - находиться к ней так близко. У меня сейчас сердце выскочит из груди!

        - Тогда мы уходим. Нужно бы потише, чтобы не вызвать панику.

        - Да… да, - всхлипнула она. - Теперь я понимаю.
        И я потащил Люси подальше от несчастной медсестры. Мы шли к люку так тихо, как только могли. На обеденном столе дядя Идвид уже пытался сесть.

        - Ох, Клод, - сказала Люси, - теперь-то все?

        - Еще нет, Люси, еще нет.

        - Я чувствую, что могу закричать от страха в любой момент.

        - Лучше не надо, Люси. Это уж точно.
        Мы добрались до люка и под звон качавшейся люстры открыли его. Кухонный лифт был на месте, нам не пришлось его поднимать. Мы еле там уместились. Я задвинул люк, и Большой обеденный зал исчез из виду. По обе стороны маленькой клетушки были веревки, начав тянуть за которые мы стали постепенно спускаться. Лифт все время обо что-то ударялся, а иногда даже стопорился. Звуки столовой постепенно становились тише. Последним, что мы смогли расслышать, был вопросительный возглас:

        - Клод Айрмонгер, где ты? Ты мне нужен!
        Но и голос Пайналиппи вскоре стих.


        СПУСК В ТЕСНОТЕ

        - Клод, я думала, что мне конец.

        - Как видишь, это не так. Мы спускаемся вниз.
        Чем больше мы отдалялись от шума Большого обеденного зала, тем сильнее становился невыносимый грохот подвальных помещений. Сводчатый потолок всегда хорошо отражал звуки, но этой ночью оттуда и вовсе доносились раскаты грома. Внизу двигалась вся эта необъятная масса предметов, сгрудившихся вокруг Роберта Баррингтона. Их имена звучали подобно рапортам фузилеров. Я понял, что, как только окажусь там, перестану слышать что-либо и смогу полагаться только на зрение. И это не считая затопления.

        - Похоже, она всерьез положила на тебя глаз, эта твоя Пайналиппи, - сказала Люси.

        - Это все брюки. В коротких штанишках я никогда ей не нравился.

        - Джеймс Генри Хейворд, - объявила моя затычка.

        - Она влюблена в тебя по уши, не так ли?

        - Ну, наверное, Люси. В какой-то мере.

        - Ты рад?

        - Ревнуешь?

        - Джеймс Генри Хейворд, - сказала затычка громче.

        - Вот уж нет.

        - Я должен сказать тебе одну вещь, Люси. До того, как мы пойдем дальше.

        - Джеймс Генри Хейворд! - Голос звучал все громче. Генри пытался докричаться до предметов внизу. Он звал их не переставая.

        - Если мусор прорвется в центральную часть подвала, - сказал я, - шум станет для меня слишком сильным. Шум предметов, выкрикивающих свои имена. Я не смогу слышать ничего. Только ужасный рев. Тебя я тоже не смогу слышать.

        - Мы справимся.

        - Джеймс Генри Хейворд!

        - Я имею в виду, что мне придется в значительной мере полагаться на тебя, Люси. Я не смогу услышать, как кто-то приближается. Я не смогу услышать вообще ничего.

        - Я помогу тебе, Клод. Я буду начеку.

        - Я не смогу тебя слышать, даже если ты будешь кричать, - сказал я.

        - Джеймс Генри Хейворд!!

        - Шум нарастает, Люси. Я это слышу, и моя затычка на него отзывается!

        - Джеймс Генри Хейворд!!!

        - Все эти выкрики несутся на нас, - воскликнул я. - Он приближается! Приближается, Люси!

        - ДЖЕЙМС ГЕНРИ ХЕЙВОРД!

        - Люси! Люси, он здесь.
        Больше я ничего не слышал. Вообще ничего. Словно мы оба уже утонули. Она обращалась ко мне, что-то говорила, но я не мог разобрать ее слов. Моя голова, о моя голова! Переполненная, тонущая голова. Ни одного уголка покоя внутри нее. И она продолжала переполняться и тонуть.



22 ЗАПЕЧАТАННЫЙ КОРОБОК СПИЧЕК


        ЗАВЕРШЕНИЕ ПОВЕСТВОВАНИЯ ЛЮСИ ПЕННАНТ

        У меня густые рыжие волосы, круглое лицо и вздернутый нос. У меня зеленые глаза с крапинками, но эти крапинки не единственные на моем теле. Я вся покрыта веснушками. Еще у меня есть родинки и две мозоли на ноге. Мои зубы не очень белые, один из них кривой. Я пытаюсь быть честной и рассказываю обо всем так, как это было на самом деле. Я не лгу. Стараюсь изо всех сил. Одна из моих ноздрей немного больше другой. Я грызу ногти. Иногда меня кусают клопы, и я расчесываю их укусы. Меня зовут Люси Пеннант. Так меня зовут, и я никогда этого не забуду.

        - Думаю, я люблю тебя, Клод Айрмонгер, ты, идиот.

        - Люси! Люси, он здесь!

        - Я люблю тебя, - сказала я.
        Он меня не слышал. Он смотрел на меня, словно не узнавая. Его волосы стояли дыбом, с него ручьями стекал пот, а зубы были сжаты. Его голову переполняли все эти звуки, въедаясь ему в мозг. Это была лишь часть Клода, но до другой сейчас было не достучаться. Я схватила его за подбородок и повернула его голову к себе.

        - С нами все будет в порядке, - сказала я, - обязательно будет. Если ты потеряешься, я найду тебя. Все равно как. Найду. Ты меня слышишь?
        Он кивнул, но я не была уверена, что он меня понял. Ладно. Я тянула веревки со своей стороны, он - со своей. Мы достигли дна шахты и оказались в подвале. По другую сторону люка была кухня Дома-на-Свалке. Я взглянула на Клода еще раз. Нужно идти. Из кухни не доносилось ни звука. Я открыла люк, и мы выбрались наружу.
        На кухне никого не было. Все было разбросано. Многие вещи сломаны. Кухня напоминала поле битвы. Клод рядом? Рядом.

        - Все в порядке, Клод? В порядке?
        Он слегка кивнул.
        Ладно, сначала в комнату Пиггот. Я знаю, как туда идти. Клод держался за мной. Он шел, шатаясь, словно пьяный. Вокруг его уха виднелась запекшаяся кровь. Я подумала, что он может умереть. Нет, нет, я не должна так думать. Хватай, хватай все, что нужно, - и вперед. Тогда все будет в порядке, потому что если ты решишь, что это будет так, и он решит, что это будет так, то это, черт возьми, действительно будет так.

        - Давай же, Клод, не отставай!
        Пол был усыпан всяким хламом. Клод, поскальзываясь, ступал по нему. Стены были покрыты глубокими царапинами. Единственными звуками были стоны бушевавшей за стенами дома бури. Давай же, Клод, вперед по коридору! Он поскользнулся, но снова встал. Его ухо. Вставай.

        - Все в порядке? - крикнула я.
        Он приложил руки к ушам.

        - Ладно, - сказала я.
        Мы продолжили свой путь. Повернули за угол. И тогда я услышала. Из комнаты Пиггот доносились звуки, от которых хотелось бежать что есть мочи. Колокольчики. Звонили все колокольчики, висевшие на ящиках с предметами рождения. И их звон становился все громче.
        Сюда!
        Дверь Пиггот. Открой ее. Давай же!
        Не думай, просто сделай это. Мы пришли, Клод, и мы войдем внутрь.

        - Люси! - крикнул Клод.
        Она была там. Пиггот. Она должна была быть там. Она находилась в дальней части комнаты и как бешеная кидалась на ящики с колокольчиками. Некоторые из них выдвигались, и тогда Пиггот с яростью захлопывала их. Она была вся исцарапана, узел на голове развязался, а одежда изорвалась. Из-под юбки виднелась ее белая кожа. Кожа Пиггот. Нашла на что смотреть.
        Она нас не слышала. Не при таком шуме. Пиггот захлопывала ящики, выла и рыдала, пытаясь удержать все эти предметы внутри. Вы только посмотрите, подумала я, вот и все, что осталось от ее власти! А Пиггот все так же выла и стонала, пытаясь захлопнуть ящики. Это были ужасные стоны, напоминавшие мычание умирающей коровы. Она не сможет удержать все ящики закрытыми, ее не хватит на всю стену. Некоторые предметы обязательно вырвутся. И внезапно добыча действительно стала выскальзывать из ее рук. Подушка, гребень для вычесывания вшей, велосипедное колесо. Оказавшись на свободе, предметы падали на пол и мчались к двери. Движущиеся предметы! Что это было за зрелище! Это было невероятно красиво, невозможно красиво!

        - Давайте же! - крикнула я. - Бегите, вещи! Хорошие мои, бегите! Убегайте! Летите! Ускользайте! Уходите! Будьте свободны!

        - Взгляни! - крикнул Клод. - Посмотри, как они уходят!
        Пиггот обернулась. На ее лице читались обида и отвращение. В этот момент множество ящиков воспользовались представившейся возможностью, прямо-таки выстрелили из стены и упали на пол.

        - Ты! Снова ты! - заорала Пиггот. - Ты уничтожила все! Все, что я имела!
        Ящики не теряли времени зря. Они ломали замки и продолжали выстреливать. Вещи мчались мимо Пиггот.

        - Вернитесь! Вернитесь! Немедленно вернитесь ко мне!
        Вещи ее не слушались. Они продолжали возню по всей комнате. Клод смотрел на них округлившимися глазами. Но вскоре он тоже стал улыбаться - смотреть на все эти бегущие на свободу предметы было неописуемо, неописуемо приятно. Измерительная рулетка плыла по воздуху, подобно угрю! Стул мчался вперед, топча грязь своими ножками! А перевернутая скребница убегала, наматывая круги по часовой стрелке.

        - Спичечный коробок, Люси! - крикнул Клод. - Найди спичечный коробок!
        Но коробка я не видела. Его там не было.
        Сзади я услышала топот, и что-то сбило меня с ног. Мимо кто-то промчался. Это была замочница, миссис Смит. На ее плоском лице отражалась агония. Она прорывалась сквозь вещи, топча все, что попадалось ей под ноги, и теребя свои ключи. Но к чему они теперь? От какого из них будет хоть какая-то польза? Как закрыть погнувшиеся, лязгающие и ломающиеся замки? Ее мир, как и мир Пиггот, рушился.
        Вскоре Смит оставила ключи в покое и, повернувшись, прислонилась к ящикам. Своей широкой спиной она заслонила значительную часть дальней стены и сама превратилась в один большой замок. Она улыбнулась со счастливым выражением на лице. Это была улыбка, полная триумфа. Но она недолго играла на ее лице. Смит оглянулась и увидела это прежде, чем я. Огромный несгораемый шкаф, стоявший в комнате Пиггот, раскачивался, с каждым разом все сильнее и сильнее наклоняясь вперед. Улыбка сползла с лица Смит. Она взглянула на него снизу вверх, а огромная свинцовая махина взглянула на нее сверху вниз. Она смотрела и смотрела на шкаф, словно это был ее металлический ребенок. Раздался скрежет металла, лицо Смит побелело, но вскоре ни лица, ни остального уже не было видно. Шкаф рухнул и похоронил ее под собой. В Доме-на-Свалке больше не было замочницы - словно приветствуя это событие, оставшиеся ящики открылись, и непокорные предметы поспешили прочь. Рыдавшая в голос Пиггот хватала руками воздух, пытаясь вернуть их на место. На какое-то мгновение ей удалось схватить восковой карандаш, но тот быстро вырвался. Я
почувствовала, что меня кто-то тащит. Это был Клод. Он улыбался, держа что-то в своей руке. Это был спичечный коробок.

        - Я нашел его! Нашел! - кричал он.

        - Мой спичечный коробок!
        Его ухо было ранено, но он продолжал выкрикивать:

        - У него есть имя. Я смог услышать его, подойдя близко. Думаю, он говорит: «Ада Крукшенкс». Да! Его зовут Адой Крукшенкс, Люси! Твоя собственная Ада Крукшенкс!
        Но когда он протянул коробок мне, тот выскочил из его руки и с огромной скоростью покатился прочь из комнаты. Какое-то мгновение мы с Клодом смотрели друг на друга, а затем бросились за ним.
        Сбежавшие вещи беспорядочно мчались в одном направлении. Они скользили, топали и врезались в стены подвала. Все спешили на одну и ту же встречу. На встречу с Собранием. Однако некоторые из них внезапно увеличивались в размерах и меняли форму. Скользивший по полу чайник вдруг перестал быть чайником. Он увеличился, стал серым - и вот на его месте уже была толстоногая старуха в грязном цветастом платье из ситца. Она сидела на полу и не переставая кричала:

        - Мэри Стэггс! Мэри Стэггс!
        Размахивая ведром и ложкой, к ней немедленно бросился мистер Бриггс. Он сунул ложку бедной старухе в рот, и та перестала кричать. Неподалеку велосипедное колесо превратилось в маленького беззубого мальчика. Он удивленно смотрел вокруг, шатался, словно забыв, как ходить, и без остановки вопил:

        - Вилли Виллис! Я Вилли Виллис! Мама, мама! Моя мама!
        Скребница, перестав раскачиваться, остановилась посреди кучи мусора, и вот на ее месте уже был толстяк с бакенбардами, в растрепанной соломенной шляпе. Он выглядел ошеломленным и всхлипывал:

        - Брайан Петтифер, капитан. Балтика. Каттегат. Рижский залив.
        Мистер Грум рванулся к нему и дал ему мрачное лекарство так быстро, как только мог.
        Внизу царил полнейший хаос, напоминавший сцену битвы. Предметы становились людьми, а Айрмонгеры-слуги с воплями превращались в предметы. Я видела, как служанка, работавшая в гостиной, превратилась в кувшин для сливок. Одетый в кожу Айрмонгер, работавший на Свалке, прижался к стене и превратился в лестницу. Долговязый Айрмонгер-камердинер с пробором точно посредине головы в мгновение ока стал кожаным ранцем.
        Одни люди падали, другие вставали.
        А мимо них все мчались и мчались предметы, в основном вырвавшиеся из комнаты Пиггот. Они спешили к… к… к… И тогда я его увидела. И Клод тоже.

        - Люси! Смотри, Люси!
        Оно было огромным.
        Собрание.
        Оно не умещалось в комнатах, выло и гремело. Множество ртов, тысячи предметов, собравшихся вместе. Оно занимало всю столовую для слуг, кухню, полировочную, холодную кладовку - оно было везде. Огромное, разросшееся существо. И оно никак не могло насытиться. Его голод был неописуем. Столько ртов, этих прожорливых черных дыр. Оно никогда не наестся. И при этом существо выглядело невероятно печальным, нуждающимся, измученным и безумным.
        Вокруг него были Айрмонгеры-слуги, они пинали его, совали в него разные предметы. Некоторые из них превращались в вещи прямо в процессе, другим удавалось что-то от него оторвать, но это лишь еще больше злило существо. А злить его, подумала я, было плохой идеей. Айрмонгеры в медных пожарных шлемах с жердями и шлангами пытались взобраться на него по лестницам, но падали и тут же оказывались раздавленными. Скрипы и хлопки самого Дома звучали как мольба. Он шел трещинами, не выдерживая размеров огромного существа. Потолок разрушался, в нем появлялись огромные дыры. Скоро Дом рухнет.
        Ожидая ужасной развязки, мы пересекли гостиную. Старридж был там. Он просто стоял на месте. Почему этот здоровяк стоит на месте, почему он никому не помогает? И тогда я поняла, что он стоял не просто так. Старридж поддерживал потолок. Пот стекал с него ручьями. Или это были слезы? Я не могла сказать наверняка. На него давил вес всего дома, а он удерживал его, подобно столбу или колонне.

        - Клод! Клод! Посмотри на меня. Ты меня слышишь? - Я взяла его лицо в свои руки и повернула к себе. - Послушай меня, Клод. Если мы потеряемся, если что-то случится, я найду тебя. Дождись меня. Я тебя найду.

        - Мерзость! Выпотрошить ее!
        Меня заметила миссис Грум и, размахивая своим огромным секачом, бросилась ко мне. На ее поясе болталась форма для желе.

        - Зарежу тебя! Зарежу тебя! - завывала она. Но вдруг ее голос стал тише. - Зарежу тебя? - пробормотала кухарка. Она сделала сальто в воздухе и рухнула к моим ногам, став обычной теркой для сыра с множеством острых отверстий. Бесполезный секач покоился рядом с ней. Терка касалась моей ноги, и я спешно ее отшвырнула. Рядом с бывшей миссис Грум, на месте ее формы для желе, лежал совершенно голый жирный младенец.

        - Ада Крукшенкс! - крикнул Клод. - Вот она!
        Спичечный коробок был перед нами, он продолжал мчаться вперед. Я попыталась схватить его, но тут внезапно раздался ужасный звук. Я подумала, что Дом сейчас обрушится. Скрежет был просто невыносимым.
        Что это? Что это было? Даже Клод услышал, даже он обернулся. Что же, что же это было?

        - Люси! - крикнул он. - Ох, Люси, нет!
        Айрмонгеры оглушительно закричали. Крики агонии? Боли? Нет, нет, не боли. Это было приветствие. Но почему? Кого они приветствовали?

        - Что это? Что это, Клод?

        - Дедушка, Люси, дедушка вернулся!
        Поезд.
        Поезд прибыл. Он сумел прорваться.

        - Держитесь! Держитесь! - крикнул дворецкий. - Он идет! Он идет сюда!
        Великое Собрание, похоже, тоже что-то осознало. Его движения и скрипы стали гораздо более взволнованными. И тогда появился он. Старик. Он двигался очень быстро, стремительно прорываясь сквозь горы обломков. Огромный старик в цилиндре и длинном плаще шел через подвал. У Собрания появился огромный рот, который выплюнул в старика целую стену предметов. Гвозди, осколки стекла - это был целый дождь из острых как бритва вещей. Но старик не останавливался. Он продолжал шагать, отшвыривая все на своем пути. А мы просто стояли и смотрели на эту сцену. И вот его огромные старые руки уже по локоть погружены в Собрание, которое, казалось, стонало и визжало от боли. Оно вращалось вокруг старика, пытаясь его утопить. Рты щелкали со всех сторон, но старик продолжал что-то искать в этом водовороте предметов, словно просеивая золу; он искал что-то конкретное, что-то такое, что потерял и хотел вернуть. Что ты потерял там, старик? Что ты ищешь? Давай же, существо, утопи его, утопи! Загрызи его! К тому моменту он был погружен в Собрание по горло. Оно утопит его, обязательно утопит. Давай же, топи его! Но в этот
момент Собрание остановилось, застопорилось, вздрогнуло и больше не двигалось. Оно застыло в ужасной неподвижности. Оно было неподвижным настолько, что мы наконец смогли разглядеть, из чего оно состояло, все эти вещи, обычные повседневные вещи, в которых не было ничего особенного. Так оно простояло какое-то мгновение, а затем рассыпалось. На предметы снова начала действовать сила притяжения, и они дождем посыпались на плиточный пол. Они вновь были мертвы. Вновь были всего лишь вещами. В вертикальном положении остался лишь один предмет. Лишь один. Огромный уродливый старик стоял на ногах, держа в руках всего один предмет. Это была чайная чашка со странным выступом. Чашка с подусником. Флоренс Белкомб.
        Подержав ее некоторое время в руках, он разжал их. Чашка упала на пол, как и остальные предметы до нее. Но не разбилась. Удивительно, но это было так. Она приземлилась на донце, напомнив этим движением кошку. Молодец, Флоренс. Она слегка кружилась на месте. И тогда старик, безумный уродливый старик, поднял один из своих огромных черных сапог и с силой опустил его на Флоренс Белкомб. Он раздавил ее, раздавил. От нее остались лишь осколки. А старик опять поднял ногу и снова опустил ее.

        - Флоренс! - завопила я.

        - Люси! - закричал Клод. - Люси, нет!
        Я бросилась на старика.
        Он взглянул на меня. Я бежала на него, а он смотрел на меня холодными, холодными глазами.
        И я…



23 ГЛИНЯНАЯ ПУГОВИЦА


        ЗАВЕРШЕНИЕ ПОВЕСТВОВАНИЯ КЛОДА АЙРМОНГЕРА


        КАК ВСЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ

        Я снова мог слышать. После гибели Собрания слух начал возвращаться ко мне. Я слышал. Слышал крик Люси.

        - Флоренс!
        Я тоже закричал, пытаясь удержать ее.
        И тогда она упала. Люси упала. Она бежала к дедушке, но вдруг остановилась, рухнула на пол и покатилась. Катясь по полу, она становилась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла. Я больше ее не видел.

        - Люси! Люси! - закричал я.

        - Люси Пеннант.

        - Я слышу тебя! Я слышу тебя! Но не вижу. Где ты?

        - Люси Пеннант.

        - Люси! Люси!

        - Люси Пеннант!
        На полу, на том самом месте, куда она упала, лежала пуговица. Обычная глиняная пуговица.

        - Люси, моя Люси Пеннант! Я заберу тебя!

        - Ко мне! - велел дедушка.
        Она взлетела в воздух, словно я подбросил ее, как монетку. Вот только я этого не делал. Пуговица оказалась в огромных руках дедушки.

        - Пожалуйста, пожалуйста, отдай ее мне! - кричал я.

        - Это, Клод, причина наших недавних несчастий, из-за нее Свалка так разбушевалась. Эта пуговица, эта чужачка НеАйрмонгер виновна. Предметы были больны еще до ее прибытия, но она окончательно вывела все из равновесия, распространила болезнь и так взволновала эту чашку, что, приняв форму предмета, чашка собрала все эти вещи. Поэтому пуговица вернется на Свалку, в самое ее сердце, где навсегда безвозвратно затеряется. Пусть она по-настоящему страдает. Ты здесь, Муркус? Безупречен, как всегда. Истинный Айрмонгер!
        Я увидел Муркуса. Он был в синяках, его одежда была измята, но медаль сияла.

        - Здесь, сэр, здесь, дедушка.

        - Возьми эту вещь, эту пуговицу, и беги на Свалку так быстро, как только можешь.

        - Туда, сэр?

        - Она уже успокоилась. Буря прошла. Поэтому скорее беги туда и швырни ее так далеко, как только сможешь. Потеряй ее.

        - Дедушка, нет! - закричал я. - Муркус, стой! Дедушка, пожалуйста!

        - Ты, Клод. Стой на месте.

        - Нет!
        И я…



24 ПОЛСОВЕРЕНА


        НАЧАЛО ПОВЕСТВОВАНИЯ КВИТАНЦИИ № 45247, СОБСТВЕННОСТИ ДОМА ЛАВРОВЫХ ЛИСТЬЕВ, ФОРЛИЧИНГЕМ, ЛОНДОН

        Меня зовут Джеймс Генри. Джеймс Генри Хейворд. Я еду на поезде. Рядом со мной сидит старик. Огромный добрый старик. Мы едем вместе. Едем в Лондон.



        В окнах практически ничего не видно, там очень темно. Я не знаю, стоит ли мне волноваться. Глядя на старика, я думаю, что не стоит. Старик ко мне добр. Я не знаю, едем ли мы на встречу с моей семьей, но думаю, что был бы рад с ними увидеться. Старик говорит, что сделает все, чтобы разыскать их. Я не знаю, куда они пропали. Я помню их смутно. Не знаю, как я потерялся. Или как потерялись они. Я немного беспокоюсь. Меня беспокоит то, что я не могу их вспомнить. Я смотрю на старика, а он мне улыбается. И я чувствую себя лучше, глядя на это доброе старое лицо. Чуть дальше от нас сидит женщина. Она сидит совершенно прямо. На ней большая черная шляпа с вуалью, так что я не могу как следует рассмотреть ее лицо. Я слышу, как она кашляет. Это ужасный сухой кашель, отдающийся у меня в голове. Старик нравится мне гораздо больше. Но мне нужно будет познакомиться с этой строгой женщиной, потому что старик сказал, что некоторое время я побуду вместе с ней. Так что придется смириться с ее сухим кашлем. Не могу сказать, что она мне нравится. Я слышал, как старик назвал ее по имени. Ее зовут Ада Крукшенкс.
        А меня зовут Джеймс Генри Хейворд.
        На мне новый костюм, новое кепи и новые ботинки. Все новое. Я чувствую себя франтом. И вполне взрослым. Интересно, богат ли я? Думаю, что старик очень богат. Иначе и быть не может. Ему принадлежит огромный, стоящий на отшибе дом, из которого мы недавно выехали. Он присмотрит за мной. Что бы ни случилось, хорошо иметь такого защитника. Я думаю, что он усыновит меня. Надеюсь на это. Да, теперь мне гораздо лучше, несмотря на присутствие строгой женщины по имени Ада Крукшенкс. Раньше мне было плохо, хотя я и не могу вспомнить почему.
        Я сую руку в карман. Там что-то есть. Это полсоверена. Мои собственные. Золотые полсоверена. Стоимостью десять шиллингов. Мои. Мне их дал старик. Но он сказал, что тратить их нельзя. Интересно, почему нельзя их тратить, если они мои? Я был бы рад их потратить. Сколько всего я мог бы за них купить! Но старик строго-настрого это запретил. Это был единственный раз, когда улыбка исчезла с его лица.
        Старик сказал мне, что я должен заботиться о своей монете. Он несколько раз спрашивал, не потерял ли я ее, и просил меня вынуть ее и показать ему. Я показывал. И он каждый раз говорил: «Очень хорошо. Отлично, Джеймс Генри». Мне нравится, когда он так говорит. Сейчас я держу монету в руке, немного ее согревая.
        Я слышу громкий и резкий свист. Он пугает меня. Поезд начинает замедляться. Мы приближаемся к станции.

        - Вот мы и приехали, Джеймс Генри, - говорит старик.
        Я улыбаюсь ему в ответ и спрашиваю:

        - Лондон?

        - Лондон, - говорит он. - Филчинг.



        ДОМ-НА-СВАЛКЕ: ПОДЗЕМНАЯ ЧАСТЬ

        1. «Флоренс Белкомб, 1875»

        2. Постирочная

        3. Пункт приема металлолома

        4. Пункт приема дров

        5. Подъемник для собранной мануфактуры

        6. Пепельная комната

        7. Мусоропровод

        8. Комната с колокольчиками

        9. Уголок мистера Бриггса с булавочными подушечками

        10. Уголок мистера Старриджа

        11. Личный лифт Амбитта Айрмонгера

        12. Сейф Миссис Пиггот

        13. Приемная миссис Пиггот

        14. Чулан

        15. Столовая для прислуги

        16. Кухня

        17. Холодильная

        18. Загрузка кухонного лифта

        19. Уборные для прислуги

        20. Спальня прислуги

        21. Подсобное помещение

        22. Терминал железнодорожного сообщения «Айрмонгер-парк»

        23. Колесо для осликов, приводящее в движение личный лифт Амбитта

        24. Лазурная комната



1

        Непереводимая игра слов: английское словосочетание bay leaf (лавровый лист) созвучно слову bailiff (судебный исполнитель). (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное). note_1



2

        Имя Cusper (англ.) в терминах астрологии означает того, кто родился на стыке зодиакальных знаков или между двумя «значимыми» поколениями. note_2



3

        Аллюзия на известное фольклорное двустишие: Needles and pins, needles and pins, when a man marries, his trouble begins, что переводится примерно так: «Иголки и булавки, иголки и булавки - когда мужчина женится, у него начинаются проблемки». note_3



4

        Имя Линтел созвучно с англ. lentil - чечевица. note_4



5

        Обрати внимание (лат.). (Примеч. ред.) note_5



6

        Патологически длительное сохранение приданной позы, часто именуемое психиатрами «восковой гибкостью». Наблюдается при некоторых формах шизофрении. (Примеч. ред.) note_6



7

        Заболевание легких, возникающее вследствие оседания в них большого количества угольной пыли. (Примеч. ред.) note_7



8

        Автор намеренно делает некоторые ошибки в письме Туммиса, чтобы показать его неграмотность либо рассеянность. note_8


        FB2 DOCUMENT INFO
        Document creation date: 1 December 2014
        Created using: indd2fb2 software DOCUMENT AUTHORS :
        Андрей Веревкин


        ABOUT
        This book was generated by Lord KiRon's FB2EPUB converter version 1.0.3.0.
        Эта книга создана при помощи конвертера FB2EPUB версии 1.0.3.0 написанного Lord KiRon.

        http://www.fb2epub.net

        https://code.google.com/p/fb2epub/