Фридрих Дюрренматт

        ОБЕЩАНИЕ

        Отходная детективному жанру

        Friedrich Durrenmatt. Das Versprechen
        Requiem auf den Kriminalroman

        Перевод Н. Касаткиной

        1

        В марте этого года Общество имени Андреаса Дахиндена пригласило меня прочесть у них в Куре доклад об искусстве писать детективные романы. Я приехал поездом совсем под вечер, над городом нависли низкие тучи, сыпал снег, и все обледенело. Заседание происходило в помещении Коммерческого союза, публики было не густо, потому что одновременно в актовом зале гимназии Эмиль Штайгер читал лекцию о позднем Гете. Я и сам говорил без увлечения и, очевидно, никого не увлек - многие покинули зал до окончания доклада. Обменявшись несколькими словами с членами правления, с двумя-тремя учителями гимназии, которые явно предпочли бы позднего Гете, а также с филантропической дамой, почетной попечительницей Восточношвейцарского союза домашней прислуги, расписавшись затем за гонорар и путевые расходы, я удалился в гостиницу "Козерог" близ вокзала, где мне отвели номер. Но здесь та же тоска. Кроме немецкой экономической газеты и старого номера "Вельтвохе", никакого чтения под рукой. Тишина в гостинице немыслимая, о сне и думать нельзя из страха, что никогда не проснешься. Ночь бесконечная, бредовая. Снег прекратился,
все замерло, фонари перестали качаться, ветер утих, на улицах никого, ни человека, ни зверя, только с вокзала что-то отдаленно прогудело разок. Я пошел в бар выпить рюмку виски. Кроме пожилой барменши я застал там еще одного посетителя. Как только я сел, он поспешил мне представиться. Это оказался доктор X., бывший начальник цюрихской кантональной полиции, высокий, грузный мужчина, одетый по старинке, с золотой цепочкой поперек жилета, что теперь видишь не часто. Несмотря на годы, у него были еще совсем черные волосы бобриком и пушистые усы. Он сидел у стойки на высоком табурете, пил красное вино, курил сигару "Байанос" и барменшу называл по имени. Говорил он громко, размашисто жестикулировал, в равной мере подкупая и отпугивая меня своей грубоватой непринужденностью. Когда время подошло к трем и за первой рюмкой "Джонни Уокера" последовали еще четыре, мой новый знакомый предложил доставить меня в Цюрих в своем "опель-капитане". Я был очень поверхностно знаком с окрестностями Кура и вообще с этой частью Швейцарии, а потому охотно принял приглашение. Доктор X. приехал в Граубюнден в качестве члена
какой-то федеральной комиссии и, задержавшись из-за непогоды, пришел послушать мой доклад, но не стал о нем распространяться и только заметил вскользь:
        - Вы довольно неопытный оратор.
        На следующее утро мы тронулись в путь. Чтобы хоть немножко поспать, я принял на рассвете две таблетки медомина и теперь сидел в полном оцепенении. Уже было позднее утро, но все еще не совсем рассвело, кое-где металлически поблескивал кусочек неба. Тучи расходились не спеша, тяжеловесные, неповоротливые, еще несущие груз снега: казалось, зиме не хочется расставаться с этой частью страны. Город окружен кольцом гор, в которых, однако, нет ни тени величия, они скорее похожи на кучи выбранной земли, как будто здесь рыли гигантскую могилу. Сам город весь каменный, серый, с большими административными зданиями. Даже не верилось, что в здешних местах растет виноград. Мы попытались проникнуть в старые кварталы, но громоздкая машина заблудилась в тесных тупиках и в переулках с односторонним движением; из беспорядочного нагромождения домов пришлось выбираться задним ходом, да еще по обледенелой мостовой. Я ничего толком не разглядел в этой старинной епископской резиденции, и мы были счастливы, когда город остался позади. Наш отъезд был похож на бегство. Я клевал носом, усталый, точно налитый свинцом. Возникая
из-за низко нависших туч, как призрачное видение, тянулась заснеженная, оледенелая долина. Тянулась без конца. Потом мы черепашьим шагом проехали большое селение или даже городок, и тут вдруг проглянуло солнце, и все засияло таким ярким, таким ослепительным светом, что начал таять снежный покров, от земли поднялся белый туман, фантастической пеленой навис над снежными полями и опять закрыл от меня долину. Это было как в кошмаре, точно кто-то назло не хотел мне показать этот край, эти горы. Снова навалилась усталость, вдобавок еще противно шуршал гравий, которым была посыпана дорога; перед каким-то мостом машину занесло; потом откуда-то взялась воинская автоколонна; ветровое стекло так залепило грязью, что "дворники" не могли его протереть. Господин X. сидел рядом со мною за рулем, насупясь и сосредоточившись на дороге. Я жалел, что принял приглашение, проклинал виски и медомин. Однако мало-помалу все пришло в норму. Долина стала наконец видна, ожила. Повсюду фермы, кое-где мелкие фабрички, все чистенькое, бедноватое; на дороге уже нет ни снега, ни льда, она только блестит от сырости, но вполне
безопасна, и можно развить приличную скорость. Горы расступились, отодвинулись, и вскоре мы затормозили у бензозаправочной станции.
        Она поражала с первого взгляда - уж очень не похожа она была на свое опрятное швейцарское окружение. Вид у нее был самый жалкий, сырость сочилась из стен, стекала с них ручьями. Половина дома была каменная, а половина попросту сарай, дощатая стена которого, выходившая на шоссе, была заклеена рекламными плакатами; должно быть, их начали клеить очень давно, и теперь наросли целые пласты реклам: Трубочные табаки "Бурус" незаменимы, Пейте сухое "Канадское", Мятные таблетки "Спорт", Витамины, Молочный шоколад Линдта - и так далее. На торцовой стене гигантскими буквами было выведено: Шины Перелли. Обе бензоколонки находились перед каменной половиной дома на неровной, кое-как вымощенной площадке. Перед нами была картина полного запустения, несмотря на солнце, светившее сейчас ослепительно, даже, можно сказать, яростно.
        - Выйдем, - предложил бывший начальник полиции.
        И я повиновался, не понимая, зачем ему это нужно, и только радуясь возможности глотнуть свежего воздуха.
        Перед открытой дверью на каменной скамье сидел небритый, неопрятный старик, на нем была грязная, заношенная светлая куртка и темные просаленные брюки от смокинга. На ногах - старые шлепанцы. Он смотрел в пространство тупым, бессмысленным взглядом, и я уже издали учуял, как от него разит спиртным. Вокруг скамьи все было усыпано окурками, плававшими в лужах талого снега.
        - Добрый день! - поздоровался господин X., как-то вдруг смутившись. - Заправьте, пожалуйста. Высокооктановым. Да и протрите стекла. - Затем он обратился ко мне: - Войдемте внутрь.
        Только тут я заметил над единственным в поле моего зрения окошком красную трактирную табличку, а над дверью вывеску: Кафе "Розан". Мы вступили в грязный коридор. Воняло пивом и водкой. Господин X. пошел вперед и открыл дверь - он, по-видимому, не раз бывал здесь. Помещение было убогое и темное; несколько некрашеных столов и скамей, на стенах - портреты кинозвезд, вырезанные из иллюстрированных журналов; австрийское радио передавало для Тироля торговый бюллетень, а за стойкой смутно виднелась тощая женщина в халате. Она курила сигарету и полоскала стаканы.
        - Два кофе со сливками, - заказал господин X.
        Женщина принялась готовить кофе, а из соседней комнаты вышла замызганная кельнерша на вид лет тридцати.
        - Ей всего шестнадцать, - пробурчал господин X.
        Девушка подала чашки. На ней была черная юбка и полурасстегнутая блузка, надетая на голое тело. Шея немытая. Волосы светлые, как, должно быть, в прошлом у женщины за стойкой. Голова нечесаная.
        - Спасибо, Аннемари, - сказал господин X. и положил деньги на стол.
        Девушка ничего не ответила и даже не поблагодарила. Мы пили молча. Кофе был омерзительный. Господин X. закурил свою "Байанос". Диктор австрийского радио сообщал теперь уровень воды, девушка, волоча ноги, удалилась в соседнюю комнату, где мы разглядели что-то беловатое - очевидно, неубранную постель.
        - Едем, - решил господин X.
        Выйдя из дома, он бросил взгляд на колонку и расплатился. Старик успел накачать бензин и протереть стекла.
        - До скорого! - сказал господин X., и я снова заметил в нем какую-то растерянность; старик и тут не произнес ни слова. Он уже опять сидел на скамье и тупым, угасшим взглядом смотрел в пространство. Но когда мы подошли к нашему "опель-капитану" и оглянулись напоследок, старик сжал руки в кулаки, потряс ими и с просиявшим безграничной верой лицом отрывисто прошептал:
        - Я жду, я жду, он придет, придет.

        2

        - Честно говоря, - начал доктор X., когда мы пытались одолеть Керенцский перевал (шоссе опять обледенело, а под нами неприветливо поблескивало холодное Валенское озеро; добавьте к этому свинцовую тяжесть от медомина, воспоминание о горьковатом привкусе виски и ощущение, будто я куда-то плыву без конца и без цели, как в дурном сне), - честно говоря, я никогда не увлекался детективными романами и сожалею, что вы занялись ими. Бесполезная трата времени. Правда, в вашем вчерашнем докладе были толковые мысли. Конечно, политические деятели показали себя преступно несостоятельными. Кому это знать, как не мне? Я сам из их числа, состою членом Национального совета, вам это, надо полагать, известно.
        Мне это не было известно, его голос долетал откуда-то издалека, я был замурован в своей сонливости, но насторожен, как зверь в берлоге.
        - ...И люди, естественно, надеются, что хотя бы полиция способна навести в мире порядок. Поганая надежда, гаже не придумаешь. Но это что - в детективных историях протаскивают еще и не такую ересь. Я не стану придираться к тому, что ваших преступников неизбежно настигает кара. Допустим, эта прекрасная легенда необходима с точки зрения морали. Это такая же ложь во спасение государственного порядка, как и ханжеская сентенция "преступление не окупается". Чтобы понять, сколько в ней правды, достаточно взглянуть на человеческое общество, однако со всем этим я готов мириться хотя бы из чисто деловых соображений. Согласитесь сами, любая публика, любой налогоплательщик вправе требовать, чтобы им подали героя и хэппи-энд, и поставлять этот товар в равной мере обязаны мы - полиция и вы - писательская братия. Нет, чем я возмущаюсь, так это развитием сюжета в ваших романах. Здесь уже вранье не знает ни удержу, ни стыда. Вы строите сюжет на логической основе, будто это шахматная партия - вот преступник, вот жертва, вот соучастник, вот подстрекатель. Сыщику достаточно знать правила игры и точно воспроизвести
партию, как он уже уличил преступника и помог торжеству правосудия. Меня буквально бесит эта фикция. Одной логикой ключа к действительности не подберешь. Причем, признаюсь откровенно, именно мы, полиция, и вынуждены в своих действиях прибегать к науке и логике. Но непредвиденные помехи то и дело путают нам карты, и, увы, чаще всего нашу победу и наше поражение решают чистая удача и случай. А случай как раз не играет в ваших романах никакой роли и все, что похоже на случай, сейчас же истолковывается как судьба и предопределение. Вы, писатели, всегда жертвовали истиной на потребу драматургическим канонам. Пошлите наконец к черту все каноны. Происшествие нельзя рассматривать как арифметическую задачу хотя бы потому, что в нашем распоряжении никогда не бывает всех данных, мы располагаем лишь весьма немногими, и то обычно второстепенными. Да и чересчур велика роль случайного, неожиданного, исключительного. Наши законы базируются на вероятии, на статистике, а не на причинности и действительны только в общем, но не в частном. Единичное в расчет не принимается. Наши криминалистические методы очень
ограниченны, и чем больше мы их разрабатываем, тем они, в сущности, становятся ограниченнее. Но вас, писателей, это не трогает. Вам неохота возиться с той действительностью, которая постоянно ускользает от нас. Нет, вы предпочитаете построить собственный мир, а потом покорить его. Не спорю, это, конечно, совершенный мир, но он ведь - фикция, ложь. Плюньте на совершенство, перестаньте заниматься стилистическими выкрутасами, иначе вы не сдвинетесь с места и никогда не доберетесь до сути вещей. Не взглянете прямо в глаза действительности, как подобает мужчинам. Но перейдем к делу. За это утро у вас было немало поводов удивляться. В первую голову, я полагаю, моим речам. Еще бы! Бывшему начальнику цюрихской кантональной полиции следовало бы придерживаться более умеренных взглядов. Но я уже стар и не хочу обманывать себя. Я знаю, сколько в нас всех несовершенного, как мы беспомощны, как часто заблуждаемся. Но тем более должны мы действовать, даже рискуя действовать ошибочно. И еще вас, конечно, удивило, зачем я заезжал на эту убогую заправочную станцию. Так знайте же: жалкий пьянчужка, который заправлял нам
машину, в прошлом был моим самым талантливым помощником. Видит бог, я тоже кое-что смыслил в своем ремесле, но Маттеи был поистине гениален. Ни один из ваших знаменитых сыщиков с ним не сравнится.
        Скоро будет девять лет, как произошла эта история, - продолжал свой рассказ господин X., обогнав грузовик нефтяной компании "Шелл". - Маттеи был одним из моих комиссаров или, вернее, обер-лейтенантов - сотрудникам нашей кантональной полиции присваиваются воинские звания. Как и я, он по образованию юрист. Будучи уроженцем Базеля, он окончил базельский университет. Сперва в той среде, с которой он сталкивался, так сказать, по долгу службы, а потом и у нас его прозвали "Маттеи - каюк злодеям". Он был человек одинокий, всегда тщательно, но не броско одетый, корректный, замкнутый, он не пил и не курил, но в своем деле был суров и беспощаден, пожиная ненависть и успех. Я так до конца в нем и не разобрался. Пожалуй, нравился он мне одному - я вообще люблю цельных людей, хотя и меня зачастую раздражало в нем отсутствие чувства юмора. Ума он был выдающегося, но наша на редкость отлаженная государственная машина убила в нем всякие порывы. Он был великолепным организатором и владел полицейским механизмом, как счетной линейкой. Женат он не был, никогда не говорил о своей частной жизни, да, верно, ее и не
существовало. Он ничем не интересовался, кроме своей профессии, и занимался ею с незаурядным знанием дела, однако без малейшего жара. Работал он упорно и неутомимо, но явно скучал, пока одно дело, в которое он волею судьбы вмешался, не всколыхнуло его всего. Надо сказать, что это случилось в момент наивысшего расцвета его карьеры. В департаменте с ним вышла некоторая заминка. Зная, что я собираюсь на пенсию, в федеральном совете подумывали о моем преемнике. Собственно, речь могла идти только о Маттеи. Но его кандидатура, по всей вероятности, не прошла бы на выборах. Во-первых, он не принадлежал ни к какой партии, а во-вторых, весь личный состав принял бы его в штыки. Но вместе с тем невозможно было и обойти такого дельного работника, вот почему как нельзя кстати пришлась просьба иорданского правительства о командировании в Амман серьезного специалиста для реорганизации тамошней полиции. Цюрих выдвинул кандидатуру Маттеи, и она была принята как Берном, так и Амманом. Все вздохнули с облегчением. Маттеи тоже радовался, что выбор пал на него, и не только со служебной точки зрения. Ему как раз стукнуло
пятьдесят - в такие годы неплохо пожить под солнцем пустыни, он радовался отъезду, радовался перелету через Альпы и Средиземное море и, кажется, рассчитывал, что это будет окончательным прощанием: он даже намекал, что переселится потом к сестре в Данию. Она овдовела и осталась жить там. Он уже освобождал свой письменный стол в здании кантональной полиции на Казарменной улице, как вдруг раздался телефонный звонок.

        3

        Маттеи с трудом разобрался в сбивчивом рассказе одного из своих бывших "клиентов", торговца вразнос по фамилии фон Гунтен, - продолжал повествовать господин Х., - тот звонил ему из Мегендорфа, селения близ Цюриха. Маттеи совсем не улыбалось начинать новое дело в последний день своего пребывания на Казарменной улице, тем более что билет на самолет был уже куплен и лететь предстояло через три дня. Но я был в отъезде, на совещании начальников полиции, и меня ожидали из Берна только к вечеру. Действовать надо было очень умело, один неосторожный шаг мог все загубить. Маттеи велел соединить его с полицейским участком в Мегендорфе. Был конец апреля, за окном шумел ливень - феновая буря добралась наконец до города, но тяжкая, зловредная духота не спадала и не давала людям дышать.
        Трубку взял полицейский Ризен.
        - В Мегендорфе тоже идет дождь? - сразу же сердито спросил Маттеи, и хотя ответ был ясен и без того лицо его помрачнело еще пуще. Затем он дал указание незаметно следить за поведением разносчика в трактире "Олень" и повесил трубку.
        - Случилось что-нибудь? - полюбопытствовал Феллер. Он помогал своему начальнику складывать книги: их постепенно набралась целая библиотека.
        - В Мегендорфе тоже идет дождь, - заметил полицейский комиссар, - вызовите оперативную группу.
        - Убийство?
        - Чертов дождь, - пробурчал Маттеи вместо ответа обиженному Феллеру.
        Прежде чем сесть в машину, где его нетерпеливо дожидались прокурор и лейтенант Хенци, Маттеи на всякий случай перелистал дело фон Гунтена. У него была судимость за совращение четырнадцатилетней девочки.

        4

        Первой же ошибкой, которую нельзя было предусмотреть, оказался приказ следить за разносчиком. Мегендорф представлял собою небольшую общину, в основном крестьянскую, хотя кое-кто работал на фабриках внизу, в долине, или по соседству, на кирпичном заводе. Правда, жили здесь и пришлые, "городские", - два-три архитектора, скульптор классического толка, но в деревне они никакой роли не играли. А коренные жители все друг друга знали и по большей части состояли между собой в родстве. С городом деревня конфликтовала не открыто, а исподтишка. Дело было вот в чем: леса вокруг Мегендорфа принадлежали городу, но ни один уважающий себя мегендорфец не желал считаться с этим фактом, что в свое время причинило немало хлопот лесному управлению - оно-то и настояло на том, чтобы в Мегендорфе был создан полицейский участок. К тому же по воскресным дням деревню заполняли толпы горожан, а "Олень" и ночью привлекал посетителей. Принимая во внимание все эти обстоятельства, здесь требовался такой полицейский, который назубок знал бы свое ремесло. А с другой стороны, нужен был и человеческий подход к местным жителям. До
этого весьма скоро своим умом дошел нижний полицейский чин Вегмюллер. Сам он был из крестьян, любил выпить и крепко держал своих подопечных в узде, но при этом давал им столько поблажек, что мне бы следовало вмешаться; я считал, однако, что при нехватке персонала на худой конец сойдет и он. Меня не беспокоили, и я его оставил в покое. Зато заместителям Вегмюллера, когда он бывал в отпуске, приходилось несладко. Что бы они ни делали, в глазах мегендорфцев все было плохо. С тех пор как в стране наступило процветание, браконьерство и порубки леса в городских владениях, а также потасовки в самой деревне отошли в прошлое, но огонь исконной вражды против властей продолжал тлеть среди населения. Особенно туго приходилось сейчас Ризену. Он был придурковатый малый, без капли юмора, на все обижался и не находил общего языка с мегендорфцами, любителями пошутить; впрочем, при своей обидчивости он не годился и для спокойных районов. Едва окончив ежедневный обход и проверку, он мигом испарялся из страха перед населением. При таких условиях, конечно, нельзя было незаметно наблюдать за разносчиком. Самое появление
полицейского в "Олене", куда он обычно боялся сунуться, было равносильно политической акции. Вдобавок Ризен так демонстративно расселся напротив разносчика, что крестьяне замолчали и насторожились.
        - Кофе? - предложил хозяин.
        - Нет, ничего. Я здесь по служебной надобности, - ответил полицейский.
        Крестьяне с любопытством уставились на разносчика.
        - Что он натворил? - спросил какой-то старик.
        - Это вас не касается.
        Помещение было низенькое, прокуренное, не комната, а деревянная нора, духота стояла нестерпимая, и при этом хозяин не зажигал света. Крестьяне сидели за длинным столом, пили не то белое вино, не то пиво и сами вырисовывались как тени на фоне серебристых оконных стекол, по которым снаружи капало и текло. Где-то стучал шарик настольного футбола, где-то звякал и громыхал американский игральный автомат.
        Фон Гунтен выпил рюмку вишневки. Ему было страшно. Он забился в угол, оперся локтем на ручку своей корзины, сидел и ждал. Ему казалось, что он уже очень давно сидит так. В этой душной тишине чувствовалась угроза. За окнами посветлело, дождь перестал, и вдруг выглянуло солнце. Только ветер еще завывал, сотрясая стены. Фон Гунтен обрадовался, когда у крыльца наконец затормозили машины.
        - Пойдемте, - поднявшись, сказал Ризен.
        Оба вышли. Перед "Оленем" дожидались темный лимузин и автобус оперативной группы; санитарный автомобиль подошел вслед за ними. Яркое солнце заливало деревенскую площадь. У колодца стояли двое ребятишек лет пяти-шести - девочка и мальчик, у девочки под мышкой торчала кукла, у мальчика - хлыстик.
        - Фон Гунтен, садитесь рядом с шофером! - крикнул Маттеи из окна лимузина, и, когда разносчик, словно почувствовав себя в безопасности, со вздохом облегчения уселся на место, а Ризен влез во вторую машину полицейский комиссар сказал: - Так! А теперь покажите нам, что вы нашли в лесу.

        5

        Они пошли прямо по мокрой траве, потому что лесная просека превратилась в сплошное месиво. Среди кустов невдалеке от опушки они увидели детский трупик и окружили его кольцом. Все молчали, деревья шумели на ветру, с них все еще сыпались крупные серебряные капли и сверкали как алмазы. Прокурор бросил сигару "Бриссаго" и смущенно наступил на нее. Хенци смотрел в сторону.
        - Сотрудник полиции не смеет отворачиваться, Хенци, - сказал Маттеи.
        Полицейские расставляли осветительные приборы.
        - После такого ливня нелегко будет отыскать следы, - заметил Маттеи.
        Среди полицейских вдруг оказались те же ребятишки - мальчик и девочка; они стояли и глядели во все глаза, девочка все еще с куклой под мышкой, а мальчик - с хлыстиком.
        - Уберите детей.
        Один из полицейских взял их за руки и отвел на дорогу. Там они остановились как вкопанные.
        Из деревни уже бежали люди, хозяин трактира сразу был виден по белому фартуку.
        - Оцепить! - распорядился полицейский комиссар.
        Несколько агентов заняли посты. Другие принялись обыскивать окрестности. Засверкали блицы.
        - Ризен, вы знаете, чья это девочка?
        - Нет, господин комиссар.
        - В деревне вы ее видели?
        - Как будто видел, господин комиссар.
        - Сфотографировали ее?
        - Сейчас сделаем еще два снимка сверху.
        Маттеи подождал.
        - Следы есть?
        - Никаких. Все затоплено.
        - Пуговицы осмотрели? Есть отпечатки пальцев?
        - Какое там! После такого ливня!
        Маттеи бережно склонился над трупиком.
        - Бритвой! - установил он, собрал разбросанное кругом печенье и бережно сложил его в корзиночку. - Крендельки.
        Доложили, что кто-то из деревенских хочет поговорить. Маттеи поднялся. Прокурор посмотрел на опушку. Там стоял седой человек с зонтиком, висевшим на левой руке. Хенци оперся о ствол бука. Он был бледен. Разносчик сидел на своей корзине и шепотом твердил:
        - Я проходил мимо, случайно, совсем случайно...
        - Приведите старика!
        Седой человек пробрался сквозь кусты и оцепенел.
        - Господи, господи, - только и мог он пролепетать.
        - Позвольте узнать вашу фамилию? - обратился к нему Маттеи.
        - Я учитель Лугинбюль, - чуть слышно ответил старик и отвернулся.
        - Вы знаете эту девочку?
        - Это Гритли Мозер.
        - Где живут ее родители?
        - "На болотцах".
        - Это далеко от деревни?
        - Четверть часа ходу.
        Маттеи бросил взгляд на убитую, у него одного хватило на это духу. Никто не произнес ни слова.
        - Как это случилось? - спросил учитель.
        - Преступление на сексуальной почве, - объяснил Маттеи. - Она училась у вас?
        - Нет, у фройляйн Крум. В третьем классе.
        - У Мозеров есть еще дети?
        - Гритли была у них единственным ребенком.
        - Кто-нибудь должен сообщить родителям.
        Все опять промолчали.
        - Может быть, вы, господин учитель? - спросил Маттеи.
        Лугинбюль долго не отвечал.
        - Не сочтите меня трусом, - запинаясь, сказал он наконец, - я не хочу брать это на себя. Не могу, - шепотом добавил он.
        - Понимаю, - согласился Маттеи. - А где господин пастор?
        - В городе.
        - Хорошо. Можете идти, господин Лугинбюль, - ровным голосом произнес Маттеи.
        Учитель прошел обратно на дорогу. Там все прибывал народ из Мегендорфа.
        Маттеи взглянул на Хенци. Тот по-прежнему стоял, опершись о ствол бука.
        - Пожалуйста, только не я, комиссар, - шепотом попросил Хенци.
        Прокурор тоже отрицательно помотал головой. Маттеи еще раз посмотрел на трупик, потом на разорванное красное платьице, которое валялось в кустах, мокрое от крови и дождя.
        - Что ж, тогда пойду я, - сказал он и поднял корзинку с крендельками.

        6

        Дом "На болотцах" стоял в топкой ложбинке близ Мегендорфа. Маттеи оставил служебную машину в деревне и пошел пешком. Ему хотелось выиграть время. Он издалека увидел дом. Но вдруг остановился и обернулся. Ему послышались шаги. Опять те же ребята - мальчик и девочка. Они раскраснелись - верно, бежали напрямик, иначе нельзя было объяснить их появление.
        Маттеи пошел дальше. Дом был невысокий - белые стены и темные стропила, на них гонтовая крыша. За домом - плодовые деревья, в саду - вскопанные грядки. Перед домом мужчина колол дрова. Он поднял голову и увидел полицейского комиссара.
        - Что вам угодно? - спросил он.
        Маттеи мялся в растерянности, наконец назвал себя и спросил, лишь бы выиграть время:
        - Господин Мозер?
        - Это я и есть. Что вам нужно? - повторил мужчина и остановился перед Маттеи, держа топор в руке.
        Это был испитой человек лет сорока с изборожденным глубокими складками лицом и серыми глазами, пытливо смотревшими на комиссара полиции. В дверях показалась женщина, на ней было тоже красное платье. Маттеи обдумывал, что сказать. Он давно уже над этим думал и до сих пор ни до чего не додумался. Мозер сам пришел ему на помощь. Он увидел корзиночку в руках Маттеи.
        - С Гритли что-нибудь случилось? - спросил он и снова пытливо посмотрел на Маттеи.
        - Вы куда-нибудь посылали Гритли? - в свою очередь спросил полицейский комиссар.
        - К бабушке, в Ферен, - ответил крестьянин.
        Маттеи прикинул: Ферен была соседняя деревня.
        - Гритли часто ходила туда? - спросил он.
        - Каждую среду и субботу после обеда, - ответил крестьянин и в приливе внезапного страха спросил: - Зачем вам это нужно знать? Отчего вы принесли назад корзиночку?
        Маттеи поставил корзинку на пенек, на котором Мозер колол дрова.
        - Гритли нашли мертвой в мегендорфском лесу, - сказал он.
        Мозер не шелохнулся, не шелохнулась и жена, она все еще стояла на пороге. Тоже в красном платье. Маттеи увидел, как на побелевшем лице Мозера внезапно выступил и ручьями заструился пот. Ему хотелось отвернуться, но взгляд его словно приковался к этому лицу, к этому струящемуся поту, так они и стояли оба, вперив друг в друга глаза.
        - Гритли убили, - услышал Маттеи собственный голос, его раздосадовало, что голос звучит безучастно.
        - Не может этого быть, не бывают на свете такие изверги, - прошептал Мозер, и рука с топором дрогнула.
        - Бывают, господин Мозер, - сказал Маттеи.
        Мозер тупо посмотрел на него.
        - Я хочу пойти к дочке, - еле слышно выговорил он.
        Полицейский комиссар покачал головой.
        - Не стоит, господин Мозер. С моей стороны жестоко так говорить. Но послушайте меня: лучше не ходите к вашей Гритли.
        Мозер вплотную подошел к комиссару полиции, остановился перед ним лицом к лицу.
        - Почему это лучше? - выкрикнул он.
        Полицейский комиссар промолчал.
        Мозер еще мгновение раскачивал в руке топор, как будто собираясь замахнуться им, потом повернулся и пошел к жене, которая все еще стояла в дверях. Все еще без движения, без единого звука. А Маттеи ждал внизу. Он видел все до мельчайших подробностей и вдруг понял, что до конца жизни не забудет этой сцены.
        Мозер обеими руками обхватил жену и весь затрясся от беззвучных рыданий. Он спрятал лицо на ее плече, а она все стояла и смотрела в пустоту.
        - Завтра вечером вам покажут вашу Гритли. У нее будет такой вид, словно она уснула, - беспомощно прошептал Маттеи.
        Тут вдруг заговорила женщина.
        - Кто ее убил? - спросила она таким сухим, деловым тоном, что полицейскому комиссару стало страшно.
        - Я найду убийцу, госпожа Мозер.
        Женщина в первый раз повелительно, с угрозой посмотрела на него.
        - Обещаете найти?
        - Обещаю, госпожа Мозер, - подтвердил Маттеи. Им сейчас руководило одно желание - поскорее уйти отсюда.
        - Поклянитесь спасением своей души.
        Маттеи замялся.
        - Клянусь спасением своей души, - выговорил он наконец. Больше ему ничего не оставалось.
        - Ну так ступайте, - приказала женщина. - Помните вы поклялись спасением своей души.
        Маттеи хотел сказать еще что-то утешительное, но не знал, чем тут можно утешить...
        - Я очень вам сочувствую, - пробормотал он. Повернулся и медленно пошел назад той же дорогой. Впереди виднелся Мегендорф, а дальше лес. Над ними небо, теперь уже совсем безоблачное. У обочины топтались те же ребятишки, и, когда он, едва передвигая ноги, прошел мимо них, они засеменили за ним следом. Вдруг сзади, из того дома, раздался звериный вопль. Комиссар не понял, кто это так рыдает - отец или мать. И лишь прибавил шагу.

        7

        Не успел Маттеи вернуться в Мегендорф, как сразу же возникли первые трудности. Автобус оперативной группы дожидался полицейского комиссара в деревне. Место преступления и ближайшие окрестности были тщательно обысканы, а затем огорожены. Трое полицейских в штатском остались в лесу. Они получили задание скрытно следить за прохожими. Может быть, таким путем удастся напасть на след убийцы. Остальным надлежало вернуться в город. Небо полностью очистилось, но после дождя в воздухе ничуть не посвежело. Фен все еще бушевал над лесами и селениями, налетая мощными теплыми порывами. От необычной удушливой жары люди становились злыми, раздражительными, нетерпеливыми. Хотя до вечера было еще далеко, на улицах горели фонари.
        Крестьяне сбежались толпой. Они увидели фон Гунтена. В их глазах убийцей был именно он - разносчики всегда подозрительны. Мегендорфцы думали, что он уже арестован, и окружили автобус оперативной группы. Разносчик не шевелился, скорчившись от страха, сидел он между прямыми как палки полицейскими. Крестьяне подступали все ближе, пытались заглянуть внутрь. Полицейские не знали, что делать. Рядом в служебной машине находился прокурор, его тоже не пропускали. В окружение попала и машина представителя судебной медицины, прибывшего из Цюриха, и белый с красным крестом санитарный автомобиль, куда положили маленький трупик. Мужчины напирали молча, но с явной угрозой; женщины жались к домам и тоже молчали. Дети громоздились на закраине деревенского колодца. Ни у кого из крестьян не было определенных намерений, их согнала сюда глухая злоба. Жажда мести и справедливости. Маттеи попытался пробраться к оперативной группе, но это оказалось невозможным. Тогда он решил обратиться к председателю общины и стал расспрашивать, где его найти. Вместо ответа послышались приглушенные угрозы. Маттеи подумал и пошел в
трактир. Он не ошибся - председатель сидел у "Оленя". Это был приземистый, оплывший нездоровым жиром толстяк. Он пил вельтлинское стакан за стаканом и в низенькое окошко наблюдал за происходящим.
        - Я ничего не могу поделать, - заявил он. - Видите, какой своевольный народ. Не верят в расторопность полиции. Сами желают творить правосудие. А какая была хорошая девочка Гритли! Все мы ее любили, - со вздохом добавил он. На глаза у него навернулись слезы.
        - Разносчик невиновен, - сказал Маттеи.
        - Тогда незачем было его арестовывать.
        - Он и не арестован. Мы его взяли как свидетеля.
        Председатель общины хмуро оглядел Маттеи.
        - Вы только рады отвертеться. А мы что знаем, то знаем, - произнес он.
        - Вам, как председателю общины, прежде всего надлежит обеспечить нам свободный выезд.
        Не ответив ни слова, тот осушил еще стакан разливного красного.
        - Что вы молчите? - раздраженно спросил Маттеи.
        Председатель гнул свою линию.
        - Разносчику несдобровать, - пробурчал он.
        Комиссар заговорил без обиняков:
        - Так легко это дело не пройдет. И отвечать будете вы, как председатель Мегендорфской общины.
        - А вы кого отстаиваете? Убийцу из похоти?
        - Прежде всего мы отстаиваем законность, а виновен он или нет - это вопрос иной.
        Председатель сердито шагал взад-вперед по низенькому трактирному залу. Поскольку за стойкой никого не оказалось, он сам налил себе вина. И выпил так торопливо что темные струйки побежали у него по рубашке. Толпа на площади все еще вела себя спокойно. Лишь когда шофер попытался запустить мотор полицейской машины, ряды сомкнулись теснее.
        Теперь в зал пришел и прокурор. Он с трудом протиснулся сквозь толпу мегендорфцев. Вид у него был довольно помятый. Председатель общины струсил. Появление прокурора не сулило ничего приятного. Для него как и для любого нормального человека, люди этой профессии были чем-то вроде пугал.
        - Господин председатель, - начал прокурор, - ваши мегендорфцы, по-видимому, намерены прибегнуть к суду Линча. Я вижу только один выход - вызвать подкрепление. Это всех вас сразу образумит.
        - Давайте попробуем еще раз поговорить с людьми, - предложил Маттеи.
        Ткнув председателя указательным пальцем в грудь, прокурор пригрозил:
        - Если вы немедленно не заставите их выслушать нас, тогда пеняйте на себя.
        А церковные колокола уже били набат. К мегендорфцам со всей округи сбегались на подмогу. Явилась даже пожарная команда и заняла позицию против полицейских. Из толпы раздавались злобные выкрики: "Пакостник! Гад!"
        Полицейские приготовились встретить нападение толпы, которая волновалась все сильнее, но сами были растеряны не меньше, чем мегендорфцы. Они привыкли наводить порядок, имея дело с заурядными происшествиями, здесь же они столкнулись с чем-то необычным. Но вдруг крестьяне разом утихли и замерли. Из дверей "Оленя", к которым вела каменная лестница с железными перилами, вышли прокурор с председателем общины и комиссаром полиции.
        - Мегендорфцы, - воззвал председатель, - прошу вас, выслушайте господина прокурора Буркхарда.
        Толпа никак не отозвалась на этот призыв. Местные жители, крестьяне и рабочие, хранили прежнее грозное молчание. Небо над ними тем временем подернулось отблесками заката; уличные фонари раскачивались вокруг площади, точно бледные диски луны. Мегендорфцы твердо решили заполучить в свои руки того, кто, по их убеждению, был убийцей. Полицейские машины, как громадные темные звери, возвышались над людским приливом, все вновь и вновь пытались высвободиться, но, моторы, едва взревев, сейчас же глохли. Все ни к чему. Страшное событие этого дня нависло надо всем гнетущей безысходностью - над темными деревенскими кровлями, над площадью, над скопищем людей, как будто убийство отравило своим ядом весь мир.
        - Граждане Мегендорфа, - тихо и нерешительно начал прокурор, но каждое его слово было слышно на всей площади. - Мы потрясены гнусным преступлением. Гритли Мозер убили... Мы не знаем, кто совершил это злодеяние...
        Дальше прокурору не дали говорить.
        - Выдайте нам его!
        Замелькали поднятые кулаки, раздался пронзительный свист.
        Маттеи как завороженный смотрел на толпу.
        - Скорей звоните по телефону, Маттеи, - приказал прокурор. - Вызывайте подкрепление.
        - Убийца - фон Гунтен! - закричал тощий долговязый крестьянин с обветренным, давно не бритым лицом. - Я сам его видел! Никто больше в ложбинку не ходил.
        Это был тот крестьянин, который работал в поле.
        Маттеи выступил вперед.
        - Мегендорфцы, - крикнул он, - я - комиссар полиции Маттеи. Мы согласны выдать вам разносчика!
        От неожиданности все замерли.
        - Вы спятили, что ли? - не помня себя от волнения, прошипел прокурор.
        - В нашей стране издавна повелось так, что приговор преступникам выносит суд. Он осуждает их, когда они виновны, и оправдывает, когда они невиновны, - продолжал Маттеи. - Вы же намерены подменить собою суд. Не станем доискиваться, есть ли у вас такое право, поскольку вы сами присвоили себе это право.
        Маттеи говорил просто и внятно. Крестьяне и рабочие слушали внимательно, боясь упустить хотя бы слово. Маттеи уважительно обращался к ним, и они уважительно слушали его.
        - Одного только я обязан потребовать от вас, как от всякого суда: справедливости. Мы, понятно, лишь в том случае можем выдать вам разносчика, если будем уверены, что вы хотите справедливости.
        - Конечно, хотим! - выкрикнул кто-то.
        - Чтобы по праву считать себя справедливым судом, ваш суд обязан выполнить одно условие. Вот оно: ни в коем случае не допустить несправедливости. Это условие вы обязаны соблюсти.
        - Согласны! - крикнул рабочий с кирпичного завода.
        - Значит, вы должны тщательно проверить, справедливо или несправедливо обвинять фон Гунтена в убийстве. Откуда взялось такое подозрение?
        - Он уже раз сидел, - отозвался какой-то крестьянин.
        - Конечно, это увеличивает подозрение в его виновности, - признал Маттеи. - Однако еще не доказывает что он и есть убийца.
        - Я его видел в ложбинке, - снова крикнул крестьянин с обветренным, обросшим щетиной лицом.
        - Поднимитесь к нам сюда, - предложил полицейский комиссар.
        Тот колебался.
        - Иди, иди, Хайри. Чего трусишь? - крикнули ему из толпы.
        Крестьянин все еще нерешительно поднялся на крыльцо. Прокурор и председатель общины отступили в коридор, так что Маттеи оказался на крыльце один на один с крестьянином.
        - Чего вам от меня надо? - спросил тот. - Меня звать Бенц Хайри.
        Мегендорфцы во все глаза смотрели на них. Полицейские спрятали резиновые дубинки. Они тоже затаив дыхание следили за происходящим. Деревенские ребята взобрались на лестницу, поставленную почти стоймя на пожарной машине.
        - Господин Бенц, вы видели разносчика фон Гунтена в ложбинке, - начал полицейский комиссар. - Он один там был?
        - Один.
        - А вы чем там занимались, господин Бенц?
        - Мы всей семьей сажали картофель.
        - И с какого часа?
        - С десяти. Мы и обедали в поле всей семьей, - пояснил крестьянин.
        - И все время никого не видели, кроме разносчика?
        - Никого. Присягнуть могу - никого, - подтвердил крестьянин.
        - Что ты там плетешь, Бенц? - крикнул из толпы рабочий. - Я в два часа проходил мимо твоего картофельного поля.
        Еще двое рабочих подали голос. И они в два часа прокатили по ложбинке на велосипедах.
        - Да послушай, ты, олух, я тоже проезжал на возу через ложбинку! - закричал какой-то крестьянин. - А ты, сквалыга, и сам работаешь как проклятый, и семью мытаришь до седьмого пота. Мимо тебя сто голых баб пройдет, так ты все равно головы не подымешь.
        Смех в толпе.
        - Итак, не один только разносчик побывал в ложбинке, - уточнил Маттеи. - Но давайте разбираться дальше. Параллельно лесу идет шоссе в город. Кто-нибудь проходил по нему?
        - Гербер Фриц проезжал, - отозвался кто-то.
        - Верно, проезжал, - согласился толстый увалень, сидевший на пожарном насосе. - На возу.
        - В котором часу?
        - В два.
        - От этого шоссе отходит лесная дорога к месту происшествия, - уточнил полицейский комиссар. - Вы кого-нибудь там видели, господин Гербер?
        - Нет, - буркнул крестьянин.
        - А не заметили, не стоял ли там автомобиль?
        Крестьянин растерялся.
        - Как будто стоял, - нерешительно промямлил он.
        - Вы в этом убеждены?
        - Да, что-то там виднелось.
        - Может, красный спортивный "мерседес"?
        - Очень может быть.
        - Или серый "фольксваген"?
        - Тоже может быть.
        - Ваши ответы в высшей степени неубедительны, - заметил Маттеи.
        - Правду сказать, я малость соснул на возу, - признался крестьянин. - Такая жарища всякого сморит.
        - Тут я вынужден поставить вам на вид, что на проезжих дорогах спать не полагается, - внушительно заметил Маттеи.
        - Лошади сами справляются, - возразил крестьянин.
        Все засмеялись.
        - Теперь вы наглядно убедились, какие трудности встанут перед вами как перед судьями, - подчеркнул Маттеи. - Преступление не было совершено в безлюдном месте. Всего на расстоянии каких-нибудь пятидесяти метров в поле работала целая семья. Будь члены этой семьи повнимательнее, несчастья могло бы не произойти. Но им даже в голову не приходила возможность такого преступления. Ни девочки, ни других прохожих они не видели. Разносчика они заприметили по чистой случайности. Возьмем теперь господина Гербера. Он дремал у себя на возу и потому не может дать ни одного мало-мальски точного показания. Вот как обстоит дело. Где же тогда улики против разносчика? Задайте себе этот вопрос. И, кстати, не забудьте одного обстоятельства, которое заведомо говорит в его пользу: ведь полицию-то уведомил он. Не знаю, как вы намерены действовать в роли судей, скажу вам только, как бы действовали у нас в полиции.
        Полицейский комиссар сделал паузу. Он опять один стоял перед мегендорфцами, Бенц смущенно нырнул в толпу.
        - Каждого подозрительного человека, невзирая на его положение, мы подвергли бы тщательнейшей проверке, прояснили бы малейшую улику. Мало того - в случае надобности мы включили бы в дело полицию других стран. Видите, какой у нас под рукой мощный аппарат для того, чтобы доискаться истины. В вашем же распоряжении нет почти ничего. Вот и решайте, как поступить.
        Молчание. Мегендорфцы были озадачены.
        - А вы и впрямь выдадите нам разносчика? - спросил тот же рабочий.
        - Даю честное слово. Если вы все еще настаиваете на его выдаче.
        Мегендорфцы колебались. Слова комиссара полиции явно произвели впечатление. Прокурор нервничал. Для него исход был неясен. Но вот и у него отлегло от сердца - какой-то крестьянин выкрикнул: "Берите его с собой". Мегендорфцы безмолвно расступились. Вздохнув с облегчением, прокурор закурил свою "Бриссаго".
        - Вы действовали рискованно, Маттеи, - заметил он. - Представьте себе, что вам пришлось бы сдержать слово.
        - Я знал, что до этого не дойдет, - небрежно бросил в ответ комиссар полиции.
        - Надо надеяться, вы никогда не даете опрометчивых обещаний, которые потом приходится исполнять, - сказал прокурор, вторично поднес к сигаре зажженную спичку, попрощался с председателем общины и поспешил к машине, благо доступ к ней был открыт.

        8

        Маттеи поехал в город не с прокурором. Он пошел в автобус к разносчику. Полицейские потеснились. В машине было жарко - опустить стекла все еще не решались. Хотя мегендорфцы и дали дорогу, они по-прежнему толпились на площади. Фон Гунтен, съежившись, сидел за спиной шофера, Маттеи устроился рядом.
        - Клянусь вам, я не виноват, - прошептал фон Гунтен.
        - Конечно, - подтвердил Маттеи.
        - Никто мне не верит, - прошептал фон Гунтен. - Полицейские тоже не верят.
        Маттеи покачал головой.
        - Это вам только кажется.
        Но разносчик не унимался:
        - Вы тоже не верите мне, господин доктор.
        Машина тронулась. Полицейские сидели молча. За окнами было уже совсем темно. Зажженные фонари бросали снаружи золотые отблески на застывшие лица. Маттеи чувствовал у каждого недоверие к разносчику, все нарастающее подозрение. Ему стало жаль беднягу.
        - Я вам верю, фон Гунтен, - сказал он и вдруг понял, что и сам убежден не до конца. - Я знаю, вы невиновны.
        Навстречу побежали первые городские дома.
        - Вас еще поведут на допрос к начальнику, вы наш главный свидетель, фон Гунтен, - предупредил полицейский комиссар.
        - Понимаю, и вы тоже мне не верите, - опять прошептал разносчик.
        - Ерунда.
        Разносчик стоял на своем.
        - Я это знаю, - тихо, чуть слышно твердил он, уставясь на красные и зеленые световые рекламы, которые, подобно причудливым созвездиям, сверкали теперь за окнами плавно скользившей машины.

        9

        Вот те события, о которых мне было доложено на Казарменной улице после того, как я восьмичасовым скорым вернулся из Берна. Это было третье убийство такого рода. За два года до того - в кантоне Швиц, а за пять лет - в кантоне Санкт-Галлен тоже были зарезаны бритвой малолетние девочки. В том и в другом случае убийца как в воду канул. Я велел привести разносчика. Это был сорокавосьмилетний обрюзгший человечек, обычно, должно быть, наглый и болтливый, а сейчас насмерть перепуганный. В показаниях он сперва был четок. По его словам, он лежал на опушке, разувшись и поставив корзину с товарами на траву. У него было намерение завернуть в Мегендорф, сбыть там свой товар: щетки, помочи, лезвия, шнурки и прочие предметы; однако дорогой он узнал от почтальона, что Вегмюллер в отпуске и его заменяет Ризен. Это его смутило, и он пока что решил поваляться на траве; ему не впервой было сталкиваться с молодыми полицейскими, у этих молокососов рвение не по разуму. Так он лежал себе и дремал Ложбинка расположена в лесной тени, мимо пролегает шоссе, неподалеку в поле трудилась крестьянская семья тут же скакала собака.
Обед у "Медведя" в Ферене был чересчур обильный - бернские колбаски и прочее; он вообще любитель вкусно поесть, да и средства позволяют не смотрите, что он с товаром колесит по стране небритый, неухоженный, обтрепанный - наружность обманчива, торговлей вразнос можно неплохо заработать и даже прикопить кое-что. Обед он сдобрил пивом, а уже лежа на травке, закусил двумя плитками линдтовского шоколада Надвигающаяся буря и порывы ветра совсем его убаюкали, но очень скоро что-то разбудило его, как будто чей-то крик, пронзительный детский крик, и, когда он, еще не совсем очнувшись, бросил взгляд на долину, ему показалось, что и крестьяне в поле с удивлением насторожились но не прошло и минуты, как они уже опять гнули спину, а собака скакала кругом. Верно, птица какая-нибудь, мелькнуло у него в голове, сова, что ли, кто их там разберет. Такое объяснение вполне его успокоило. Он опять задремал, но вдруг его поразило внезапное затишье в природе - тут он заметил, как потемнело небо, мигом обулся, повесил за спину корзину, при этом снова вспомнил про таинственный птичий крик, и ему стало как-то тревожно, как-то
не по себе. Вот тогда он и решил лучше не связываться с Ризеном и махнуть рукой на Мегендорф: от него и всегда-то прибыль была плохая. Он надумал прямо вернуться в город, а чтобы сократить путь к железнодорожной станции, пошел лесной просекой и здесь наткнулся на труп убитой девочки. После чего сразу же опрометью побежал в Мегендорф, к "Оленю", и оттуда известил Маттеи. Крестьянам он не сказал ни слова, из страха навлечь подозрение на себя.
        Таковы были его показания. Я велел его увести, но пока не отпускать. Правда, прокурор не отдал распоряжения о предварительном заключении, однако у нас не было времени разводить церемонии. Его рассказ показался мне правдивым, но требовал дополнительной проверки, ведь фон Гунтен как-никак уже имел судимость. Я был в прегнусном настроении. Меня не оставляло неприятное чувство, что в этом деле с самого начала допущена фундаментальная ошибка, я не мог бы сказать - какая, но просто чуял это профессиональным нюхом, а потому предпочел удалиться в свою "boutique",[24] как я прозвал прокуренную комнатушку рядом с моим служебным кабинетом, велел принести из ресторана близ Сильского моста бутылку "шатонеф-дю-пап" и выпил подряд несколько рюмок. Не скрою, что в этой комнатушке всегда царил вопиющий беспорядок - книги и папки валялись вперемешку; правда, беспорядок был чисто принципиальный. Я считаю, что в нашем строго упорядоченном государстве обязанность каждого - создавать некие островки беспорядка, хотя бы и потайные. Затем я приказал принести снимки. На них было страшно, мучительно смотреть. После этого я
принялся изучать карту местности, где произошло убийство. Сам дьявол не мог бы лучше подгадать. Явился ли убийца из Мегендорфа, из окрестных деревень или из города, пришел ли он пешком или приехал поездом - логически это было немыслимо установить. Любой вариант был возможен.
        Пришел Маттеи.
        - Мне искренне жаль, что вам напоследок пришлось повозиться с этим печальным делом, - сказал я.
        - Такова наша профессия, начальник.
        - Когда посмотришь на снимки, хочется послать всю эту историю к черту, - заметил я и сунул снимки обратно в конверт.
        Я злился и с трудом скрывал свою досаду. Маттеи был моим лучшим комиссаром - видите, я никак не отвыкну от этого звания, оно мне больше по душе. Его отъезд в такую минуту никак меня не устраивал.
        Он словно подслушал мои мысли.
        - Мне кажется, лучше всего передать это дело Хенци, - заметил он.
        Я колебался. Не будь это убийство на сексуальной почве, я бы сразу принял его совет. Любое другое преступление для нас куда легче распутывать: достаточно выяснить побудительные причины - безденежье, ревность, - и круг подозреваемых сам собой ограничится. В случае убийства на сексуальной почве этот метод отпадает. Допустим, отправился такой индивид в служебную поездку, заметил девочку или мальчика, вышел из машины - никто не увидел, не проследил, - а вечером он уже сидит у себя дома, то ли в Лозанне, то ли в Базеле, то ли еще где-нибудь, мы же топчемся на месте и не знаем, за что ухватиться. Я ценил Хенци, считал его толковым работником, но опыта ему, на мой взгляд, не хватало.
        Маттеи не разделял моих сомнений.
        - Хенци целых три года проработал под моим руководством, - доказывал он, - я сам ознакомил его со спецификой нашего ремесла и лучшего заместителя не могу себе представить. Он будет справляться с заданиями ничуть не хуже, чем я. Впрочем, завтра я еще буду здесь, - добавил Маттеи.
        Я вызвал Хенци и приказал ему вместе с вахмистром Тройлером непосредственно заняться расследованием убийства. Он явно обрадовался - это было его первое самостоятельное дело.
        - Поблагодарите Маттеи, - проворчал я и спросил каково настроение рядового состава. Мы форменным образом плавали в этом вопросе, ни за что не могли ухватиться, ничего до сих пор не добились, и было крайне важно, чтобы подчиненные не почувствовали нашей неуверенности.
        - Они убеждены, что мы уже поймали убийцу, - заявил Хенци.
        - Разносчика?
        - Их подозрения не лишены оснований. В конце концов за фон Гунтеном уже числится преступление против нравственности.
        - С четырнадцатилетней, - вставил Маттеи, - это совсем другое...
        - Хорошо бы подвергнуть его перекрестному допросу, - предложил Хенци.
        - Успеется, - возразил я. - Не думаю, чтобы он имел какое-то отношение к убийству. Просто он внушает антипатию, а отсюда недалеко до подозрения. Но это, господа, не криминалистический, а чисто субъективный довод, и мы не можем безоговорочно принять его.
        С этим я отпустил обоих, причем настроение у меня ни на йоту не улучшилось.

        10

        Мы включили в работу весь наличный состав. В ту же ночь и на следующий день опросили все гаражи, не обнаружены ли в какой-нибудь машине следы крови; то же самое было проделано с прачечными. Затем мы установили алиби всех лиц, которые когда-либо привлекались к ответственности по соответствующим статьям. Наши сотрудники побывали с собаками и даже с миноискателем в том лесу под Мегендорфом, где произошло убийство. Они обшарили все мелколесье в поисках следов, а главное - в надежде найти орудие убийства. Они обследовали участок за участком, спускались в глубь ущелья, шарили в ручье. Найденные предметы были собраны, лес прочесан до самого Мегендорфа.
        Против обыкновения я сам поехал в Мегендорф, чтобы принять участие в расследовании. Маттеи тоже явно нервничал. Стоял приятнейший весенний день, нежаркий, безветренный, но наше мрачное настроение не рассеивалось. Хенци допрашивал в трактире "Олень" крестьян и заводских рабочих, а мы направились в школу. Чтобы сократить путь, прошли прямо по лужайке с плодовыми деревьями. Некоторые были уже в полном цвету. Из школы доносилось пение: "Возьми мою ты руку и поведи меня". Спортивная площадка перед школой пустовала. Я постучался в дверь того класса, откуда раздавалось пение, и мы вошли.
        Хорал пели девочки и мальчики, дети от шести до восьми лет. Три младших класса. Учительница перестала дирижировать, опустила руки и встретила нас настороженным взглядом.
        Дети смолкли.
        - Фройляйн Крум?
        - Чем могу служить?
        - Гритли Мозер училась у вас?
        - Что вам угодно от меня?
        Фройляйн Крум была сухопарая особа лет сорока с большими, полными затаенной горечи глазами.
        Я представился и обратился к детям:
        - День добрый, детки!
        Дети с любопытством уставились на меня.
        - Добрый день! - ответили они.
        - Красивую песню вы только что пели.
        - Мы разучиваем хорал к погребению Гритли, - пояснила учительница.
        В ящике с песком был макет острова Робинзона.
        По стенам висели детские рисунки.
        - Что за ребенок была Гритли? - нерешительно спросил я.
        - Мы все ее очень любили, - вместо ответа сказала учительница.
        - Умненькая?
        - Большая фантазерка.
        - Можно мне задать детям несколько вопросов? - все так же нерешительно спросил я.
        - Пожалуйста.
        Я вышел на середину класса. У большей части девочек были еще косички и пестрые фартучки.
        - Вы, верно, слышали, какая беда случилась с Гритли Мозер, - начал я. - Я из полиции, я там начальник, все равно что командир у солдат, и моя обязанность - найти того, кто убил Гритли. Я говорю с вами не как с детьми, а как со взрослыми. Тот, кого мы ищем, больной человек. Так поступают только больные люди. Болезнь в том и состоит, что они заманивают детей в лес или в погреб, ну, словом, куда-нибудь, где можно спрятаться, и там их мучают. Это случается довольно часто. У нас в кантоне за год было двести таких случаев. Иногда доходит до того, что эти люди замучивают ребенка до смерти. Так оно и было с Гритли. Конечно, таких людей нужно запирать на замок. На свободе они могут причинить много зла. Вы спросите, почему мы не запираем их, чтобы не случилось такого несчастья, как с Гритли. Да потому, что их нельзя распознать. Болезнь у них запрятана внутри, снаружи ее не видно.
        Дети слушали затаив дыхание.
        - Вы должны мне помочь, - продолжал я. - Нам непременно нужно найти этого человека, иначе он опять убьет какую-нибудь девочку.
        Я подошел еще ближе к ребятам.
        - Гритли не рассказывала, что кто-то чужой заговаривал с нею?
        Дети молчали.
        - За последнее время вы ничего не заметили странного в Гритли?
        Нет, ничего такого они не заметили.
        - Не видели ли вы последнее время у Гритли каких-нибудь вещей, которых раньше у нее не было?
        Дети не отвечали.
        - Кто был лучшей подругой Гритли?
        - Я, - прошептала крохотная девчушка с каштановыми волосами и карими глазами.
        - А как тебя зовут? - спросил я.
        - Урсула Фельман.
        - Значит, вы с Гритли были подружками?
        - Мы сидели на одной парте.
        Девочка говорила так тихо, что мне пришлось нагнуться к ней.
        - Ты тоже ничего особенного не замечала?
        - Нет.
        - И никто не встречался Гритли?
        - Да нет, встречался, - ответила девочка.
        - Кто же?
        - Только не человек.
        Ее ответ озадачил меня.
        - Что это значит, Урсула?
        - Ей встречался великан, - еле слышно сказала девочка.
        - Великан?
        - Ну да, - подтвердила девочка.
        - Ты хочешь сказать, она встретила очень высокого человека?
        - Нет, мой папа тоже высокий, только он не великан.
        - Какого же роста был тот человек?
        - Как гора, - ответила девочка. - И весь черный.
        - А он, великан этот, что-нибудь дарил Гритли? - спросил я.
        - Да, - ответила девочка.
        - Что же он дарил?
        - Ежиков.
        - Ежиков? Каких таких ежиков, Урсула? - спросил я, окончательно сбитый с толку.
        - Весь великан был набит ежиками, - объяснила девочка.
        - Да это же глупости, Урсула, - попытался я возразить, - у великанов не бывает ежиков!
        - Этот великан был ежиковый.
        Девочка твердо стояла на своем. Я возвратился к кафедре учительницы.
        - Вы правы, фройляйн Крум, - сказал я. - По-видимому, Гритли в самом деле была большой фантазеркой.
        - У этого ребенка была поэтическая душа, - ответила учительница, устремив печальные глаза куда-то вдаль. - Простите, нам нужно еще прорепетировать хорал к завтрашнему погребению. Дети поют недостаточно стройно.
        Она дала тон.
        - "Возьми мою ты руку и поведи меня", - снова запели дети.

        11

        Допрос мегендорфцев в трактире "Олень", где мы сменили Хенци, тоже не дал ничего нового, и под вечер мы возвращались в Цюрих ни с чем. В полном молчании. Я слишком много выкурил сигар и выпил местного вина. А вы ведь знаете свойства этих молодых красных вин! Маттеи, насупившись, сидел рядом со мной в глубине машины, и, только когда мы уже спускались к Ремерхофу, он заговорил:
        - Не думаю, что убийца - житель Мегендорфа. Скорее всего, преступления в кантоне Санкт-Галлен и в кантоне Швиц совершены им же. Картина убийства совпадает в точности. Не исключено, что его местожительство - Цюрих.
        - Возможно, - согласился я.
        - Он либо автомобилист-любитель, либо коммивояжер. Ведь видел же крестьянин Гербер машину, которая стояла в лесу.
        - Гербера я сам допрашивал сегодня. Он признался что спал очень крепко и ничего толком не видел, - заявил я.
        Мы снова замолчали.
        - Мне очень неприятно покидать вас в самый разгар следствия, - заговорил он неуверенным тоном. - Но я никак не могу нарушить контракт с иорданским правительством.
        - Вы летите завтра? - спросил я.
        - В три часа дня, через Афины, - ответил он.
        - Я вам завидую, Маттеи, - сказал я совершенно искренне. - Я бы тоже предпочел быть начальником полиции у арабов, а не у нас в Цюрихе.
        Я высадил его у гостиницы "Урбан", где он проживал с незапамятных времен, а сам отправился в "Кроненхалле", где пообедал под картиной Миро. Это мое обычно место. Я всегда сижу там, и обед мне подвозят на столике.

        12

        Около десяти вечера я еще раз заглянул на Казарменную улицу и, проходя мимо бывшего кабинета Маттеи, наткнулся в коридоре на Хенци. Он уехал из Мегендорфа еще днем, и мне следовало бы выразить по этому поводу недоумение, но, раз уж я поручил ему дело об убийстве, вмешиваться было не в моих правилах. Хенци - уроженец Берна - был честолюбив, но популярен среди подчиненных. Женившись на девице из семейства Хоттингеров, он перемахнул из социалистической партии к либералам и успешно делал карьеру; кстати, теперь он принадлежит к свободомыслящим.
        - Никак не сознается, мерзавец, - сказал он.
        - Кто это? - спросил я и остановился. - Кто не сознается?
        - Фон Гунтен.
        Для меня это было неожиданностью.
        - Вот как - конвейер?
        - Полдня бьемся. Если понадобится, просидим всю ночь. Сейчас его обрабатывает Тройлер, - пояснил Хенци. - Я вышел на минутку глотнуть свежего воздуха.
        - Любопытно взглянуть, что у вас там творится, - заметил я и вошел в бывший кабинет Маттеи.

        13

        Разносчик сидел на жестком канцелярском табурете, а Тройлер придвинул себе стул к письменному столу, долго служившему Маттеи, и расселся, закинув ногу на ногу, подперев голову рукой. Он курил сигарету. Протокол вел Феллер. Мы с Хенци остановились на пороге. Разносчик сидел к нам спиной и потому не заметил нас.
        - Не убивал я, господин вахмистр, - прошептал разносчик.
        - Я это и не утверждаю, я только говорю, что это возможно, - возразил Тройлер. - Прав я или нет, будет видно потом. Начнем по порядку. Значит, ты удобно расположился на опушке?
        - Так точно, господин вахмистр.
        - И заснул?
        - Совершенно верно, господин вахмистр.
        - Как же так? Ты ведь собирался в Мегендорф.
        - Я очень устал, господин вахмистр.
        - А зачем ты выспрашивал у почтальона насчет полицейского в Мегендорфе?
        - Хотел знать, что к чему, господин вахмистр.
        - А для чего?
        - У меня просрочен патент. Так я хотел знать, как там обстоит дело с полицией.
        - Как же там обстояло дело?
        - Я выяснил, что в мегендорфском участке сидит заместитель. И побоялся туда идти.
        - Я тоже заместитель, - сухо заметил полицейский. - Значит, меня ты тоже боишься?
        - Так точно, господин вахмистр.
        - Только из-за этого ты и решил не ходить в деревню?
        - Так точно, господин вахмистр.
        - Неплохая версия, - похвалил Тройлер, - может, найдется еще другая, получше, а самое главное - правдивее.
        - Я сказал правду, господин вахмистр.
        - А не хотел ли ты выспросить у почтальона, где находится полицейский - далеко или поблизости?
        Разносчик недоверчиво посмотрел на Тройлера.
        - Не понимаю, господин вахмистр.
        - Ну как же, - благодушно пояснил Тройлер, - тебе нужно было узнать наверняка, что в Роткельской ложбинке нет полиции. Ты ведь поджидал девочку. Так я полагаю.
        Разносчик с ужасом уставился на Тройлера.
        - Да я никогда ее в глаза не видел, господин вахмистр, - в отчаянии закричал он, - хоть бы и видел, все равно не мог я это сделать. Я же был не один в ложбинке. На поле работали крестьяне. Верьте мне, я не убийца!
        - Я тебе верю, - умиротворяюще сказал Тройлер. - Но пойми ты, мне же надо проверить твой рассказ. Ты говорил, что, отдохнувши, собрался вернуться в Цюрих, а сам пошел в лес?
        - Буря надвигалась, и я решил сократить путь, господин вахмистр, - объяснил разносчик.
        - И при этом натолкнулся на труп девочки?
        - Да.
        - И не притронулся к нему?
        - Нет, господин вахмистр.
        Тройлер помолчал. Я не видел лица разносчика, но чувствовал его страх. Мне было жаль его. Однако я и сам начал верить в его виновность, может быть потому, что мне хотелось найти наконец виновного.
        - Мы забрали у тебя всю одежду и дали взамен другую. Ты соображаешь, фон Гунтен, для чего мы это сделали? - спросил Тройлер.
        - Понятия не имею, господин вахмистр.
        - Для бензидиновой пробы. А ты знаешь, что такое бензидиновая проба?
        - Нет, господин вахмистр, - растерянно пролепетал разносчик.
        - Это химическая проба для обнаружения следов крови, - объяснил Тройлер со зловещей безмятежностью. - Мы обнаружили на твоей куртке следы крови. Это кровь убитой девочки.
        - Я... я споткнулся о труп, господин вахмистр, - простонал фон Гунтен. - Это было ужасно!
        Он закрыл лицо руками.
        - Ты умолчал об этом, конечно, только от страха!
        - Совершенно верно, господин вахмистр.
        - И хочешь, чтобы мы и тут тебе поверили?
        - Я не убийца, верьте мне, господин вахмистр, - в отчаянии молил разносчик. - Позовите доктора Маттеи, он знает, что я говорю правду. Прошу вас, позовите его.
        - Доктор Маттеи больше не будет заниматься этим делом. Он завтра улетает в Иорданию.
        - В Иорданию? Я не знал об этом, - прошептал фон Гунтен.
        Он умолк и уставился в пол. В комнате была мертвая тишина, только тикали часы и на улице изредка проезжали машины.
        Тут вступил Хенци. Прежде всего он затворил окно, затем уселся за маттеевский стол, весь благоволение и предупредительность, только настольную лампу подвинул так, чтобы она освещала разносчика.
        - Не волнуйтесь, господин фон Гунтен, - до приторности вежливо начал лейтенант, - мы отнюдь не собираемся вас мучить, основное для нас - добиться правды. Поэтому мы вынуждены прибегнуть к вашему содействию. Вы - главный свидетель, и ваш долг помочь нам.
        - Конечно, господин доктор, - ответил разносчик, явно приободрившись.
        Хенци набил себе трубку.
        - Что вы курите, фон Гунтен?
        - Сигареты, господин доктор.
        - Тройлер, дайте ему сигарету.
        Разносчик помотал головой. Он смотрел в пол. Его слепил яркий свет.
        - Вам что, мешает лампа? - участливо осведомился Хенци.
        - Она мне светит прямо в глаза.
        Хенци поправил абажур.
        - Так лучше?
        - Лучше, - прошептал фон Гунтен. В его голосе прозвучала благодарная нотка.
        - Скажите-ка, фон Гунтен, чем вы в основном торгуете? Тряпками для уборки?
        - Да, между прочим и ими, - опасливо ответил разносчик.
        Он не понимал, к чему клонится этот вопрос.
        - Еще чем?
        - Шнурками для ботинок, господин доктор. Зубными щетками. Зубной пастой. Мылом. Кремом для бритья.
        - Лезвиями?
        - Лезвиями тоже, господин доктор.
        - Какой фирмы?
        - "Жилет".
        - И больше ничем, фон Гунтен?
        - Как будто бы нет, господин доктор.
        - Хорошо. Однако мне кажется, вы кое-что забыли, - заметил Хенци и опять занялся трубкой. - Не тянет, да и только! - И продолжал безразличным тоном: - Не смущайтесь, фон Гунтен, можете смело перечислить все свои вещички. Мы и так разворошили вашу корзину до самого дна.
        Разносчик молчал.
        - Ну, что же вы?
        - Кухонными ножами, господин доктор, - покорно прошептал разносчик. Капли пота блестели у него на шее.
        Хенци безмятежно попыхивал трубкой - воплощенная приветливость и доброжелательность.
        - Дальше, фон Гунтен, чем еще, кроме кухонных ножей?
        - Бритвами.
        - Почему вы боялись упомянуть про них?
        Разносчик молчал. Хенци как бы машинально протянул руку к абажуру. Но, увидев, что фон Гунтен вздрогнул, отвел ее. Вахмистр не спускал с разносчика глаз. Он курил сигарету за сигаретой. Хенци по-прежнему пыхтел трубкой. В комнате решительно нечем было дышать. Мне очень хотелось открыть окно. Но запертые окна входили в метод допроса.
        - Девочка зарезана бритвой, - мягко, как бы вскользь заметил Хенци.
        Молчание. Разносчик сидел на табурете, весь сникнув, как неживой.
        - Поговорим по-мужски, милейший фон Гунтен, - откидываясь на спинку кресла, начал Хенци. - К чему ходить вокруг да около? Я знаю, что убийство совершено вами. Но знаю также, что вы потрясены этим не меньше меня, не меньше всех нас. Что-то на вас накатило, вы не помнили себя, точно зверь набросились на девочку и убили ее. Вас, помимо вашей воли, толкала какая-то неудержимая сила. Когда же вы очнулись, вам стало до смерти страшно. Вы бросились в Мегендорф, чтобы заявить на себя. Но в последнюю минуту у вас не хватило духу на такое признание. Соберитесь же с духом сейчас, фон Гунтен. А мы вам в этом поможем.
        Хенци замолчал. Разносчик покачнулся на своем табурете - казалось, он вот-вот рухнет наземь.
        - Говорю вам как друг, фон Гунтен, - убеждал Хенци, - не упускайте этой возможности.
        - Я устал, - простонал разносчик.
        - Все мы устали, - подхватил Хенци. - Вахмистр Тройлер, позаботьтесь, чтобы нам принесли кофе, а немного попозже пива. Разумеется, и для нашего друга фон Гунтена, пусть знает гостеприимство нашей кантональной полиции.
        - Я невиновен, комиссар, верьте мне, невиновен, - хрипло прошептал разносчик.
        Зазвонил телефон; Хенци снял трубку, назвался, выслушал внимательно, положил трубку на рычаг, ухмыльнулся.
        - Скажите-ка, фон Гунтен, что вы ели вчера на обед? - благодушно спросил он.
        - Бернские колбаски.
        - Так. А еще что?
        - На десерт - сыр.
        - Какой? Эмментальский? Грюйерский?
        - Нет, тильзитский и горгонзолу, - ответил фон Гунтен и отер пот, заливавший ему глаза.
        - Неплохо едят торговцы вразнос, - заметил Хенци. - А больше вы ничего не ели?
        - Ничего.
        - Советую вам как следует подумать, - настаивал Хенци.
        - Шоколад, - вспомнил фон Гунтен.
        - Видите, вспомнили, - поощрительно кивнул Хенци. - А где вы ели шоколад?
        - На опушке, - ответил разносчик и посмотрел на Хенци недоверчивым и усталым взглядом.
        Лейтенант погасил настольную лампу. Теперь только верхний свет слабо пробивался сквозь облака табачного дыма.
        - Я получил сейчас сведения из института судебной медицины, фон Гунтен, - соболезнующим тоном заявил он. - Вскрытие обнаружило в желудке девочки шоколад.
        Теперь уже и я не сомневался в виновности разносчика. Его признание было только вопросом времени. Я кивнул Хенци и вышел из комнаты.

        14

        Я не ошибся. На следующий день, в субботу, Хенци позвонил мне в семь утра. Разносчик сознался. В восемь я приехал к себе на службу. Хенци все еще находился в бывшем кабинете Маттеи. Он стоял у открытого окна, обернулся ко мне с утомленным видом и поздоровался. Пол был уставлен бутылками из-под пива, пепельницы переполнены. Кроме него, в кабинете ни души.
        - Признание со всеми подробностями? - спросил я.
        - Это еще впереди. Главное, что он признал убийство на сексуальной почве, - ответил Хенци.
        - Надеюсь, ничего противозаконного допущено не было? - пробурчал я.
        Допрос длился свыше двадцати часов. Это, конечно, не разрешается, но не могут же сотрудники полиции всегда точно следовать предписаниям.
        - Никаких других недозволенных приемов допущено не было, - заверил меня Хенци.
        Я пошел в свою "boutique" и приказал привести разносчика. Он едва стоял на ногах, полицейскому пришлось его поддержать, однако он не сел, когда я предложил ему стул.
        - Я слышал, фон Гунтен, вы сознались в убийстве Гритли Мозер, - сказал я, и голос мой прозвучал мягче, чем следовало.
        - Да, я зарезал девочку, - еле слышно ответил разносчик, глядя в землю. - Оставьте меня теперь в покое.
        - Подите выспитесь, фон Гунтен, а потом мы поговорим, - сказал я.
        Его увели. В дверях он столкнулся с Маттеи и остановился как вкопанный. С трудом переводя дух, он открыл рот, будто хотел что-то сказать, но промолчал. Только посмотрел на Маттеи, а тот смущенно посторонился.
        - Иди, иди, - приказал полицейский и увел фон Гунтена.
        Маттеи вошел в мою "boutique" и прикрыл за собой дверь. Я закурил сигару.
        - Что вы на это скажете, Маттеи?
        - Беднягу допрашивали двадцать часов подряд?
        - Этот прием Хенци заимствовал у вас. Вы тоже бывали так настойчивы в допросах, - напомнил я. - Вы не находите, что он недурно справился с первым самостоятельным делом?
        Маттеи ничего не ответил.
        Я велел принести две чашки кофе с бриошами.
        У нас обоих совесть была нечиста. Горячий кофе не разогнал дурного настроения.
        - Мне почему-то кажется, что фон Гунтен отречется от признания, - высказался наконец Маттеи.
        - Возможно, - хмуро ответил я, - тогда будем заново обрабатывать его.
        - Вы считаете его виновным? - спросил он.
        - А вы нет? - в ответ спросил я.
        - Да, собственно, я тоже, - не сразу и довольно неуверенно ответил он.
        В окно матовым серебром вливался утренний свет. С Сильской набережной долетали городские шумы, из казармы, печатая шаг, вышли солдаты.
        Вдруг появился Хенци. Он вошел не постучавшись.
        - Фон Гунтен повесился, - доложил он.

        15

        Камера находилась в конце длинного коридора. Мы бросились туда. Двое полицейских хлопотали возле разносчика. Он лежал на полу. Ему разорвали ворот рубахи. Волосатая грудь была недвижима. На окне еще болтались помочи.
        - Сколько ни старайся, ничего не поможет, - сказал один из полицейских. - Он умер.
        Я снова разжег погасшую "Байанос", а Хенци закурил сигарету.
        - Теперь можно подвести черту под делом об убийстве Гритли Мозер, - заключил я. - А вам, Маттеи, желаю приятного полета в Иорданию. - И усталым шагом направился по нескончаемому коридору к себе в кабинет.

        16

        Однако, когда Феллер около двух часов дня приехал на служебной машине в "Урбан", чтобы отвезти Маттеи в аэропорт, и когда чемоданы уже были погружены в багажник, тот вдруг заявил, что времени до отлета много и можно сделать крюк через Мегендорф. Феллер послушно поехал лесом. На деревенскую площадь они выбрались в ту минуту, когда погребальная процессия, длинная вереница безмолвных людей, как раз вступала туда. На похороны собралось множество народу из ближайших деревень и даже из города. Газеты уже сообщили о смерти фон Гунтена; у всех отлегло от сердца: как-никак, а справедливость восторжествовала. Маттеи вышел из машины и вместе с Феллером встал в толпе детей у церковной паперти. Увитый белыми розами гроб стоял на колеснице, в которую было впряжено две лошади. За гробом, предводительствуемые учительницей, учителем и пастором, по двое шли мегендорфские детишки, и каждая пара несла венок, все девочки были в белых платьицах. За ними следовали две черные фигуры - родители Гритли Мозер. Мать остановилась и посмотрела на комиссара полиции. Лицо ее словно окаменело, в глазах - пустота.
        - Вы сдержали обещание, - произнесла она тихо, но так внятно, что Маттеи расслышал каждое слово. - Благодарю вас. - И пошла дальше, выступая прямо и гордо рядом со сгорбленным, разом состарившимся мужем.
        Маттеи подождал, пока мимо него не прошла вся процессия: председатель общины, представители властей, крестьяне, рабочие, матери семейств, девушки - все в самой парадной, праздничной одежде. Все безмолвствовало под лучами предвечернего солнца, замерла и толпа зрителей, только слышались гулкие удары колоколов, громыхание колесницы и топот бесчисленных шагов по булыжной мостовой.
        - В Клотен, - бросил Маттеи, снова садясь в машину.

        17

        Попрощавшись с Феллером и пройдя паспортный контроль, он купил в зале ожидания "Нойе цюрхер цайтунг". Там была напечатана фотография фон Гунтена как убийцы Гритли Мозер, и тут же фото Маттеи с заметкой о его лестном назначении. О нем говорилось как о человеке, достигшем высшей ступени служебной лестницы. Перекинув через руку дождевик, он уже шагал по летному полю, как вдруг заметил, что терраса аэровокзала битком набита детьми. Это были школьники, совершавшие экскурсию по аэропорту. Это были девочки и мальчики в яркой летней одежде; они махали флажками и носовыми платочками, взвизгивая от восторга при виде взлета и посадки гигантских серебристых машин. Маттеи остановился было, но тут же двинулся дальше, к стоявшему наготове самолету компании "Свисс-эр"; когда он подошел, остальные пассажиры уже заняли свои места. Стюардесса, проводившая отъезжающих к самолету, протянула руку за билетом Маттеи, но тот обернулся и, не отрываясь, смотрел на ораву детей, радостно и завистливо махавших руками готовой к отлету машине.
        - Я не полечу, фройляйн, - сказал он, вернулся в здание аэровокзала, прошел под террасой, набитой детворой, и направился к выходу.

        18

        Я принял Маттеи только в воскресенье утром, и не в своей "boutique", а в официальном служебном кабинете откуда открывается столь же казенный вид на Сильскую набережную. Стены увешаны полотнами признанных цюрихских живописцев - Гублера, Моргенталера, Хунцикера. Я уже получил порцию неприятностей и был донельзя зол - мне звонило из политического департамента сановное лицо, которое изъяснялось не иначе как по-французски. Иорданское посольство заявило протест, и Федеральный совет сделал запрос, на который я не мог ответить потому, что и сам не понимал поведения своего бывшего подчиненного.
        - Садитесь, господин Маттеи, - предложил я.
        Официальность моего тона явно огорчила его. Мы сели. Я не курил и закуривать не собирался. Это встревожило его.
        - Федеральное правительство заключило с государством Иордания договор, в соответствии с которым предоставило в его распоряжение специалиста по организации полицейского дела, - начал я. - Вы, доктор Маттеи, в свою очередь заключили с Иорданией соответствующий контракт. Вы не пожелали ехать и тем самым нарушили оба договора. Мы с вами юристы, а посему разъяснения тут излишни.
        - Конечно, - подтвердил Маттеи.
        - В связи с этим прошу вас возможно скорее отправиться в Иорданию, - заключил я.
        - Я не поеду, - ответил Маттеи.
        - Почему?
        - Убийца Гритли Мозер еще не найден.
        - Вы считаете разносчика невиновным?
        - Да.
        - Но у нас есть его признание.
        - Должно быть, у него сдали нервы. Еще бы: непрерывный допрос, безнадежность, чувство отверженности. Есть тут и моя доля вины, - вполголоса продолжал он. - Разносчик обратился ко мне, а я ему не помог. Я торопился в Иорданию.
        Странное создалось положение. Еще накануне в наших разговорах царила полная непринужденность. А сейчас мы сидели друг против друга с официальным, чопорным видом, оба в парадных костюмах.
        - Прошу вас, господин начальник, передать мне это дело на доследование, - сказал Маттеи.
        - На это я не могу согласиться. Ни под каким видом! Вы больше у нас не работаете, доктор Маттеи.
        Маттеи в изумлении воззрился на меня.
        - Я уволен?
        - Вы поступили на службу к иорданскому правительству и, таким образом, ушли от нас, - спокойно пояснил я. - Договор вы нарушили - это ваше дело. Но, зачислив вас снова, мы тем самым косвенно одобрим ваш поступок. Поймите, это невозможно.
        - Вот как. Понимаю, - произнес Маттеи.
        - И ничего тут поделать нельзя, - заключил я.
        Мы помолчали.
        - Когда я по дороге в аэропорт завернул в Мегендорф, я увидел там детей.
        - И что же?
        - За гробом шли дети, много детей.
        - Ничего удивительного.
        - И на аэродроме тоже были дети, школьники, целыми классами.
        - Ну так что же? - Я удивленно посмотрел на Маттеи.
        - А что, если я прав, что, если убийца Гритли жив тогда, значит, другим детям грозит такая же опасность? - спросил Маттеи.
        - Разумеется, - спокойно подтвердил я.
        - А раз такая угроза существует, обязанность полиции защитить детей, пресечь возможность нового преступления, - с жаром закончил Маттеи.
        - Так вот почему вы не улетели: чтобы защитить детей, - медленно выговорил я.
        - Да, потому, - ответил Маттеи.
        Я помолчал. Поведение Маттеи стало мне понятнее. Да, согласился я, вполне возможно, что угроза для детей не устранена. В случае если его, Маттеи, предположение правильно, остается только надеяться, что настоящий убийца как-то выдаст себя или, на худой конец, в следующий раз оставит такие следы преступления, за которые можно будет уцепиться. Мои слова звучат цинично. Но это не цинизм, а жестокая правда. Власть полиции ограничена - и должна быть ограничена. Хотя на свете возможно решительно все, даже самое невероятное, исходить надо из вероятия. Мы не можем с полной уверенностью утверждать, что фон Гунтен виновен, впрочем, такой уверенности у нас почти и не бывает. Мы можем говорить только о вероятии его виновности. Если отбросить домыслы о каких-то неведомых преступниках, единственным, на кого падает подозрение, остается разносчик. Он уже был повинен в преступлении против нравственности, при нем найдены бритвы и шоколад, на одежде у него обнаружена кровь, далее - своими торговыми делами он занимался также в кантонах Швиц и Санкт-Галлен, где были совершены два таких же убийства, и, наконец, он
сознался сам и покончил с собой. После всего этого проверка его виновности - занятие чисто дилетантское. Здравый человеческий смысл говорит, что убийство совершил фон Гунтен. Конечно, здравый смысл может дать осечку, а мы можем по-человечески заблуждаться. Но такой риск нам часто приходится брать на себя. Убийство Гритли Мозер не единственное преступление, которым мы вынуждены заниматься. Только что оперативная группа выехала в Шлирен. Кроме того, за нынешнюю ночь совершены четыре кражи со взломом. Даже по чисто техническим причинам мы не можем позволить себе роскошь повторного расследования. Что было возможно, мы сделали. А дети всегда под угрозой. За год происходит свыше двухсот преступлений против нравственности. В одном только нашем кантоне. Надо инструктировать родителей, предостерегать детей, мы все это и делаем, но сплести такую частую полицейскую сеть, чтобы не оставить лазейки для преступлений, - это не в наших силах. Преступления совершаются постоянно, и объяснять это следует вовсе не тем, что полицейских мало, а тем, что они вообще есть. В нас не было бы необходимости, не будь преступлений.
Вот о чем нам всегда надо помнить. Он, Маттеи, прав, мы должны исполнять свой долг, и первый наш долг - не выходить за положенные нам пределы, иначе мы попросту создадим полицейское государство.
        Я замолчал.
        С улицы донесся перезвон колоколов.
        - Поверьте, я понимаю всю... сложность вашего положения. Вы действительно очутились между двух стульев, - вежливо заметил я, показывая, что разговор окончен.
        - Благодарю вас, господин доктор. В первую очередь я займусь делом об убийстве Гритли Мозер. На свой страх и риск.
        - Выбросьте вы эту историю из головы, - посоветовал я.
        - Ни в коем случае, - возразил он.
        Я подавил раздражение.
        - Если так, прошу вас больше не докучать нам, - только и сказал я, вставая.
        - Как вам будет угодно, - ответил Маттеи.
        После чего мы расстались, не подав друг другу руки.

        19

        Нелегко было Маттеи, покидая пустое здание полиции, пройти мимо своего бывшего кабинета. Табличку на дверях успели сменить, а Феллер, который околачивался здесь по воскресеньям, явно смутился, встретившись с ним, и промямлил что-то невразумительное. У Маттеи было такое чувство, точно он выходец с того света, а главное, его огорчало, что он не может пользоваться служебной машиной. Ему хотелось как можно скорее добраться до Мегендорфа, но выполнить это намерение было не так-то легко: вроде бы и недалеко это местечко, да путь туда довольно сложный. Надо ехать восьмым трамваем, потом пересесть на автобус. В вагоне оказался Тройлер с женой. Они ехали к ее родителям; он вытаращил на полицейского комиссара глаза, но от вопросов воздержался. Вообще Маттеи встретил кучу знакомых, какого-то преподавателя Высшего технического училища, какого-то художника. Он очень туманно объяснял, почему не уехал в Иорданию, и всякий раз возникало ощущение неловкости, тем более что его "повышение" и отъезд были торжественно отпразднованы; и опять он почувствовал себя выходцем с того света.
        В Мегендорфе только что отзвонили колокола. Крестьяне в воскресной одежде толкались на деревенской площади или кучками направлялись к "Оленю". В воздухе против предыдущих дней посвежело, с запада наплывали тучи. Возле дома "На болотцах" мальчишки уже играли в футбол; ничто не напоминало о том, что на днях неподалеку от деревни произошло убийство. Все было радостно, где-то пели "У колодца близ ворот". Перед большим крестьянским домом с высоченной кровлей и стенами из брусьев ребятишки играли в прятки; какой-то мальчуган сосчитал до десяти, и все бросились врассыпную. Маттеи остановился посмотреть на их игру.
        - Дядя, - послышался шепот позади него.
        Он обернулся. Между поленницей дров и садовой оградой стояла девчушка в голубом платьице. Волосы каштановые, глаза карие. Урсула Фельман.
        - Что тебе? - спросил комиссар полиции.
        - Стань передо мной, чтобы меня не нашли, - прошептала девочка.
        Маттеи послушно встал.
        - Урсула, - начал он.
        - Не говори так громко. А то услышат, что ты с кем-то разговариваешь, - прошептала девочка.
        - Урсула, - прошептал теперь и Маттеи, - про великана я не верю.
        - Что ты не веришь?
        - Что Гритли Мозер встретился великан ростом с гору.
        - А он есть на самом деле.
        - Ты его видела?
        - Нет, Гритли видела. Замолчи скорей.
        Рыжеватый веснушчатый парнишка крался из-за дома. Он-то и должен был искать остальных. Постояв перед полицейским комиссаром, он так же крадучись огибал теперь дом с другой стороны.
        Девочка тихонько хихикнула.
        - Не заметил меня.
        - Гритли рассказывала тебе сказки, - шептал Маттеи.
        - Неправда, великан каждую неделю ждал Гритли и дарил ей ежиков, - отвечала девочка.
        - Где он ждал?
        - В Роткельской ложбинке. Гритли даже нарисовала его. А ты говоришь, его нет! И ежиков нарисовала.
        Маттеи был ошеломлен.
        - Нарисовала великана?
        - Рисунок висит в классе, - сказала девочка. - Отойди-ка. - И она прошмыгнула между поленницей и Маттеи, подскочила к дому и с торжествующим видом стукнула о дверной косяк, опередив мальчугана, со всех ног бежавшего из-за дома.

        20

        То, что я узнал в понедельник утром, было непонятно и тревожно. Сначала позвонил председатель мегендорфской общины и пожаловался, что Маттеи проник в школу и похитил рисунок убитой Гритли Мозер; он требует, чтобы кантональная полиция перестала рыскать по деревне и дала им отдохнуть после таких страхов; в заключение он довольно нелюбезно предупредил меня, что натравит на Маттеи цепную собаку, если тот еще раз посмеет сунуться в его деревню. Вслед за тем с жалобой на Маттеи явился Хенци: между ними произошло бурное объяснение и, что неприятнее всего, - в "Кроненхалле". Его прежний начальник был при этом явно на взводе, единым духом выпил целый литр из reserve du patron,[25] вслед за тем потребовал коньяка и обвинил Хенци в том, что он угробил невиновного; супруга Хенци, урожденная Хоттингер, была до крайности шокирована. Но на этом дело не кончилось. После утреннего рапорта Феллер сообщил мне - и как на грех со слов шпика из городской полиции, - будто Маттеи шляется по барам и живет теперь в гостинице "Рекс". Из другого источника доложили, что Маттеи начал еще и курить. "Парижские". Человека словно
подменили, словно он внезапно переродился. Боясь, как бы после такого нервного возбуждения не произошло срыва, я позвонил психиатру, которого мы неоднократно приглашали на экспертизу.
        Каково же было мое удивление, когда врач сообщил мне, что Маттеи просил принять его в тот же день к вечеру. Я поспешил рассказать врачу о случившемся.
        После всего этого я написал в иорданское посольство, что Маттеи заболел и просит дать ему отпуск, а через два месяца он не преминет прибыть в Амман.

        21

        Частная психиатрическая клиника находилась довольно далеко от города, близ деревни Ретен. Маттеи поехал поездом и затем порядочный путь прошел пешком. У него не хватило терпения дождаться почтовой машины, которая очень скоро обогнала его, и он с досадой посмотрел ей вслед. Он проходил через крестьянские поселки, у обочины играли ребятишки, в поле работали крестьяне. Небо было серебристо-серое, затянутое тучами. Снова похолодало, температура понизилась, но, к счастью, до нуля не дошла. Маттеи шагал вдоль гряды холмов, а сейчас же за Ретеном свернул на дорогу, ведущую по косогору к больнице. Прежде всего ему бросилось в глаза мрачное желтое строение с высокой дымовой трубой, скорее похожее на заводской цех. Однако дальше картина стала приветливее. Правда, главное здание заслоняли буки и тополя, но среди них Маттеи заметил и кедры, и даже гигантскую веллингтонию. Он вошел в парк, дорога разветвлялась. Маттеи свернул в ту сторону, куда указывала табличка с надписью "Дирекция". Сквозь деревья и кустарник поблескивал пруд, а может, это была полоска тумана. Тишина стояла мертвая. Маттеи слышал только
хруст собственных шагов по гравию дорожки. Немного дальше он услышал, как шуршат грабли. На дороге работал молодой парень. Движения его были медленны и методичны. Маттеи остановился в нерешительности. Он не знал, куда повернуть теперь, а другой таблички не, было.
        - Вы не скажете, где помещается дирекция? - обратился он к молодому человеку.
        Тот не ответил ни слова. Он по-прежнему невозмутимо и методично, как автомат, возил граблями по дороге, словно никто с ним не заговаривал, словно никого здесь и не было. Лицо у него ничего не выражало, а так как работа явно не соответствовала его незаурядной физической силе, комиссару стало не по себе. Ему показалось, что парень может ни с того ни с сего замахнуться граблями. Чувствуя, что настаивать небезопасно, он нерешительно двинулся дальше и вошел в какой-то двор. За первым двором был второй, побольше. По обе стороны, как в монастыре, тянулись крытые галереи, но замыкало двор здание, напоминающее загородную виллу. Здесь тоже не было ни души, только откуда-то доносился жалобный голос, тонкий и умоляющий; он все время без устали, без перерыва повторял одно и то же слово. Маттеи опять остановился в нерешительности. Его охватила непонятная тоска. Никогда еще не испытывал он такого чувства безнадежности. Он нажал ручку обветшалой парадной двери, растрескавшейся и поцарапанной, но дверь не поддалась. А голос, все тот же голос, повторял свою жалобу. Маттеи, как во сне, побрел по крытому проходу. В
больших каменных вазах цвели красные тюльпаны, желтые тюльпаны... Наконец он услышал шаги. Высокий старик шествовал по двору с брезгливым и недоумевающим видом. Его вела сестра.
        - Добрый день, - сказал комиссар полиции, - мне нужно к профессору Лохеру.
        - Вы назначены? - спросила сестра.
        - Меня ожидают.
        - Пройдите в приемную. - Сестра указала на двустворчатую дверь. - К вам выйдут.
        Она пошла дальше, держа под руку старика, дремавшего на ходу, открыла какую-то дверь и скрылась вместе с ним. Голос все еще доносился откуда-то издали. Маттеи вошел в приемную. Это была просторная комната, обставленная старинной мебелью: вольтеровские кресла, огромный диван, над ним в массивной золоченой раме портрет пожилого мужчины - должно быть, учредителя больницы. Кроме того, на стенах были развешаны пейзажи тропических стран, скорее всего Бразилии. Маттеи как будто узнал окрестности Рио-де-Жанейро. Он подошел к двустворчатым дверям, они вели на террасу. Каменные перила были уставлены огромными кактусами. Но парк уже совсем скрылся за сгустившимся туманом. Маттеи смутно различал волнистый ландшафт, посередине не то статуя, не то надгробный памятник, а рядом грозным призраком стоял серебристый тополь. Полицейский комиссар начал терять терпение, закурил сигарету. Эта новая страсть немного успокоила его. Он вернулся в комнату, к дивану, перед которым стоял старый круглый стол со старыми книгами: Гастон Бонье "История французской, швейцарской и бельгийской флоры". Он полистал их. Тщательно
вырисованные таблицы, изображения цветов и трав, наверно, очень красивые и успокаивающие, но полицейскому комиссару они были ни к чему. Он закурил вторую сигарету. Наконец появилась сестра, низенькая подвижная особа в очках без оправы.
        - Господин Маттеи? - спросила она.
        - Совершенно верно.
        Сестра огляделась по сторонам.
        - Вы без вещей?
        Маттеи отрицательно покачал головой, удивившись такому вопросу.
        - Я хотел бы только задать доктору несколько вопросов, - пояснил он.
        - Прошу вас, - сказала сестра и распахнула перед Маттеи маленькую дверцу.

        22

        Он вошел в маленькую, на удивление убогую комнату. Ничто здесь не напоминало врачебный кабинет. На стенах пейзажи, как в приемной, да еще фотографии ученых мужей, бородатых уродов в очках без оправы, - по-видимому, предшественников доктора Лохера. Письменный стол и стулья были сплошь завалены книгами, кроме одного старого кожаного кресла. Врач сидел, уткнувшись в истории болезни. Это был щуплый, похожий на птицу человечек в белом халате и так же, как сестра и бородатые чучела на стенах, в очках без оправы. Очки без оправы, очевидно, были здесь непременным атрибутом, кто его знает, может быть, даже отличительным признаком какого-то тайного ордена, вроде монашеской тонзуры.
        Сестра удалилась. Лохер встал, поздоровался с Маттеи.
        - Милости прошу, располагайтесь поудобнее, - смущенно сказал он. - Тут у нас не очень пышно. Мы ведь благотворительное учреждение. И с финансами бывает туговато.
        Маттеи сел в кожаное кресло. В комнате было так темно, что врач зажег настольную лампу.
        - Разрешите закурить? - спросил Маттеи.
        Лохер изумился.
        - Пожалуйста, - ответил он и пристально посмотрел на Маттеи поверх своих тусклых очков. - Вы как будто не курили раньше?
        - Никогда не курил.
        Врач взял лист бумаги и принялся что-то записывать. Должно быть, какие-то данные. Маттеи ждал.
        - Вы родились одиннадцатого ноября тысяча девятьсот третьего года. Правильно? - спросил врач, продолжая строчить.
        - Ну да.
        - По-прежнему проживаете в гостинице "Урбан"?
        - Нет, теперь в "Рексе".
        - Ага, в "Рексе", на Вайнбергштрассе. Так вы, мой друг, и ютитесь по гостиницам?
        - Вас это удивляет?
        Врач поднял глаза от бумаг.
        - Странный вы человек, Маттеи, - заговорил он. - Тридцать лет постоянно живете в Цюрихе... Другие обзаводятся семьей, растят детей, смотрят в будущее. Неужели у вас вообще нет личной жизни? Простите мой нескромный вопрос.
        - Понимаю, - протянул Маттеи, ему сразу стало ясно все, в том числе и вопросы сестры насчет чемоданов. - Значит, шеф опередил меня.
        Врач бережно отложил авторучку.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Вам поручили обследовать меня, - уточнил Маттеи и потушил сигарету. - Кантональная полиция сомневается в моей... нормальности.
        Оба замолчали. Сплошной туман застилал окно и серой слепой мглой вползал в тесную комнату, набитую книгами и папками. А в комнате, и без того промозглой, стоял холод, запах сырости и каких-то лекарств.
        Маттеи встал, подошел к двери и распахнул ее. За дверью ожидали, скрестив руки, двое мужчин в белых халатах. Маттеи снова закрыл дверь.
        - Два санитара. На случай, если я буду упираться.
        Лохера нелегко было вывести из равновесия.
        - Послушайте, Маттеи, - сказал он, - я буду говорить с вами как врач.
        - Сделайте одолжение, - ответил Маттеи и опустился в кресло.
        Ему стало известно, начал Лохер, снова берясь за авторучку, что за последнее время Маттеи совершил ряд поступков, которые решительно выпадают из нормы. Пора наконец поговорить откровенно. У самого Маттеи профессия суровая, которая вынуждает поступать сурово с теми, кто попадет в его орбиту, так пускай же не посетует, если он, Лохер, выскажется начистоту: врачебная профессия тоже приучает к суровости. В самом деле, как это понять? Человек ни с того ни с сего добровольно упускает такой исключительный случай, как назначение в Иорданию. И при этом вбивает себе в голову, что ему нужно искать убийцу, который уже найден. Наконец, эта новая привычка к курению, неожиданное пристрастие к выпивке - в одиночку целый литр из reserve du patron, а следом четыре двойные порции коньяку! Помилуйте, дружище! Старина! Такие резкие перемены в характере положительно смахивают на симптомы серьезного заболевания. Ради его же блага ему, Маттеи, следует подвергнуться тщательному обследованию, чтобы они имели полную, как клиническую, так и психологическую, картину, а посему, он, Лохер, предлагает ему пробыть несколько дней
в Ретене.
        Врач замолчал, опять уткнулся в свои бумаги и принялся что-то строчить.
        - У вас бывают периодические повышения температуры?
        - Нет.
        - Нарушения речи?
        - Тоже нет.
        - Слуховые галлюцинации?
        - Что за чушь?
        - Потливость?
        Маттеи помотал головой. Темнота и болтовня доктора действовали ему на нервы. Он ощупью искал сигареты. Наконец нашел, и, когда взял зажженную спичку, которую протянул ему доктор, рука у него дрожала. От злости. Уж очень глупое создалось положение, надо было это предвидеть и обратиться к другому психиатру. Но он искренне любил этого доктора и, скорее из личной симпатии, время от времени приглашал его экспертом на Казарменную улицу; он доверял Лохеру, потому что другие врачи отзывались о нем пренебрежительно и потому что он слыл чудаком и фантазером.
        - Волнуетесь, - почти что радостно констатировал Лохер. - Позвать сестру? Может, хотите пойти в свою палату?
        - И не собираюсь, - ответил Маттеи. - Есть у вас коньяк?
        - Лучше я дам вам успокоительного, - предложил врач и поднялся с кресла.
        - Не нужно мне ваших успокоительных, мне нужен коньяк! - грубо отрезал Маттеи.
        Должно быть, врач нажал кнопку скрытой сигнализации, потому что в дверях появился санитар.
        - Принесите из моей квартиры бутылку коньяку и две рюмки, - приказал врач, потирая руки, должно быть, от холода. - Поживее, одним махом.
        Санитар исчез.
        - Право же, Маттеи, я считаю, что вы должны быть срочно госпитализированы. Иначе вас со дня на день ждет полный душевный и физический крах. А ведь мы хотим его избежать, не так ли? И при некотором старании нам это удастся.
        Маттеи ничего не ответил. Замолчал и врач. Только раз зазвонил телефон, Лохер снял трубку и сказал: "Я занят".
        За окном была уже полная чернота, так быстро стемнело в этот вечер.
        - Зажечь верхний свет? - спросил врач, чтобы нарушить молчание.
        - Нет.
        Маттеи вполне овладел собой. Когда санитар принес коньяк, он налил себе рюмку, выпил и налил вторую.
        - Лохер, - обратился он к врачу. - Бросьте вы эти штучки с "дружищем", "стариной", "одним махом" и всем прочим. Вы - врач. Бывали у вас такие пациенты, чье заболевание вы не могли распознать?
        Доктор изумленно посмотрел на Маттеи. Этот вопрос огорошил, встревожил его, непонятно было, к чему он клонится.
        - Значительная часть моих больных остается без диагноза, - честно признался он наконец и тут же почувствовал, что не имел права так ответить пациенту, а он все еще смотрел на Маттеи как на пациента.
        - Охотно верю, принимая во внимание вашу специальность, - заметил Маттеи с иронией, от которой у врача защемило сердце.
        - Вы явились сюда, чтобы задать мне этот вопрос?
        - Не только.
        - Объясните, бога ради, что с вами творится? - смущенно спросил врач. - Вы же у нас образец благоразумия.
        - Сам не знаю, - неуверенно ответил Маттеи, - все эта убитая девочка.
        - Гритли Мозер?
        - Она не выходит у меня из головы.
        - Этим вы и мучаетесь?
        - У вас есть дети? - спросил Маттеи.
        - Я ведь тоже не женат, - тихо ответил врач и опять смутился.
        - Ах, тоже. - Маттеи угрюмо умолк. - Видите ли, Лохер, - заговорил он опять. - Я смотрел внимательно, а не отворачивался, как мой преемник Хенци, образец нормальности. На палой листве лежал изуродованный труп, не тронуто было только лицо, детское личико. Я смотрел не отрываясь, в кустах валялось красное платьице и печенье. Но и это было не самым страшным.
        Маттеи снова замолчал. Словно испугался. Он принадлежал к тем людям, которые никогда не говорят о себе, а сейчас он был вынужден изменить своему правилу, потому что нуждался в этом щуплом, похожем на птицу человечке со смешными очками; в нем одном мог он найти поддержку, но за это надо было открыть ему душу.
        - Вас совершенно справедливо удивляет, почему я до сих пор живу в гостинице, - заговорил он наконец. - Мне не хотелось быть на равной ноге с прочим миром, я предпочитал подчинять его своему искусству, а не скорбеть вместе с ним. Я хотел быть выше его и хладнокровно управлять им, как техник управляет машиной. У меня хватило сил не отвести взгляда от девочки, но, когда я столкнулся с родителями, силы вдруг изменили мне, я жаждал только вырваться из этого окаянного дома "На болотцах" и пообещал найти убийцу, поклялся спасением своей души, лишь бы убежать от горя родителей, и не подумал о том, что не смогу сдержать обещание потому, что мне надо лететь в Иорданию. И вот я опять дал волю привычному равнодушию. Какая это гнусность, Лохер! Я не отстаивал разносчика. Я ни против чего не возражал. Я снова превратился в нечто бесстрастное, в "Маттеи - каюк злодеям", как прозвали меня уголовники. Я укрылся за хладнокровием, за превосходством, за буквой закона, за нечеловеческим безразличием. Вдруг я увидел в аэропорту детей.
        Врач отодвинул свои записи.
        - Я вернулся. Остальное вам известно, - заключил Маттеи.
        - А теперь? - спросил врач.
        - Теперь я тут. Я не верю в вину разносчика и должен сдержать обещание.
        Врач поднялся, подошел к окну.
        Появился один санитар, за ним второй.
        - Ступайте в свое отделение. Вы мне больше не нужны, - распорядился врач.
        Маттеи налил себе коньяку и рассмеялся.
        - Недурной "Реми Мартэн".
        Врач все еще стоял у окна и смотрел в сад.
        - Чем я могу вам помочь? - беспомощно спросил он. - Ведь я же не криминалист. - Он повернулся к Маттеи. - А почему, собственно, вы считаете, что разносчик невиновен?
        - Вот, смотрите.
        Маттеи положил на стол листок бумаги и бережно развернул его. Это был детский рисунок. Справа внизу неумелым почерком было выведено "Гритли Мозер", а сам рисунок, сделанный цветными карандашами, изображал мужчину. Очень большой мужчина, больше, чем елки, которые, точно диковинные травы, окружали его, был нарисован так, как рисуют дети - точка, точка, запятая, вышла рожица кривая. Он был в черной шляпе и одет во все черное. Из правой руки (кружок с пятью черточками) как звезды сыпались кружочки, утыканные волосками, на стоявшую внизу малюсенькую девочку, еще меньше елок. На самом верху, уже, собственно, на небе, стоял автомобиль, а рядом - диковинный зверь с какими-то странными рогами.
        - Этот рисунок сделан Гритли Мозер. Я взял его из класса, - сказал Маттеи.
        - Что он должен изображать? - спросил врач, с недоумением разглядывая рисунок.
        - Ежикового великана.
        - А это что значит?
        - Гритли рассказывала, что великан дарил ей в лесу ежиков. Рисунок изображает эту встречу, - разъяснил Маттеи, указывая на кружочки с волосками.
        - И вы считаете...
        - Я считаю вполне вероятным, что Гритли Мозер в виде ежикового великана изобразила своего убийцу.
        - Глупости, Маттеи, - рассердился врач, - этот рисунок просто продукт детского воображения. Не стоит строить на нем никаких надежд.
        - Пожалуй, но посмотрите, как точно воспроизведен автомобиль. Если хотите, в нем даже можно узнать американскую машину старого образца. Да и сам великан как будто срисован с натуры.
        - Перестаньте рассказывать сказки, великанов в натуре не бывает, - раздраженно отрезал врач.
        - Маленькой девочке большой, громоздкий мужчина смело может показаться великаном.
        Врач с интересом посмотрел на Маттеи.
        - Вы считаете, что убийца - мужчина высокого роста?
        - Это, конечно, смутная догадка, - уклончиво ответил комиссар полиции. - Если она правильна, тогда, значит, убийца разъезжает в черной американской машине устарелого образца.
        Лохер сдвинул очки на лоб, взял в руки рисунок и внимательно вгляделся в него.
        - Но при чем же тут я? - неуверенно спросил он.
        - Допустим, этот рисунок - единственная улика, которой я располагаю, - пояснил Маттеи. - Тогда он будет для меня все равно что рентгеновский снимок для профана. Я никак не сумею его истолковать.
        Врач покачал головой.
        - Этот ребяческий рисунок не дает никакого представления об убийце, - ответил он, откладывая рисунок в сторону. - Вот девочку легко по нему охарактеризовать. Гритли, по всей вероятности, была умненьким, развитым и жизнерадостным ребенком. Ведь дети рисуют не только то, что видят, но и то, что они при этом чувствуют. Фантазия и реальность сливаются воедино. Единственные реальности на этом рисунке - высокий мужчина, автомобиль и девочка; все остальное как будто засекречено: и ежики, и зверь с большими рогами. Сплошные загадки. А ключ к ним Гритли, увы, унесла с собой в могилу. Я медик и не умею вызывать духов. Забирайте свой рисунок. И не глупите, нечего им заниматься.
        - Вы просто боитесь заняться.
        - Мне противна пустая трата времени.
        - То, что вы называете пустой тратой времени, скорее следует назвать старым методом, - возразил Маттеи. - Вы, как ученый, знаете, что такое рабочая гипотеза. Примите мое предположение, что на рисунке изображен убийца, именно как рабочую гипотезу. Давайте вместе разовьем ее и посмотрим, что из этого получится.
        Лохер некоторое время задумчиво смотрел на комиссара, потом опять обратился к рисунку.
        - Что собой представлял разносчик?
        - Внешне невзрачный.
        - Умный?
        - Неглупый, но ленивый.
        - Кажется, он раз уже судился за преступление против нравственности?
        - Что-то там у него было с четырнадцатилетней.
        - А как насчет связей с другими женщинами?
        - Вы знаете нравы этих бродячих торговцев. В общем, он вел довольно беспутную жизнь, - ответил Маттеи.
        Теперь Лохер заинтересовался. Тут явно получалась неувязка.
        - Жаль, что этот донжуан сознался и повесился, - проворчал он, - не верится мне, чтобы ему вздумалось совершать убийство на сексуальной почве. Вернемся теперь к вашей гипотезе. Конечно, ежиковый великан на рисунке по типу куда больше подходит для такого рода убийцы. Внешне он большой и грузный. Обычно такие преступления над малолетними совершают люди примитивные, умственно неполноценные, имбецильные и дебильные, говоря врачебным языком, крепкие физически, несдержанные, грубые, а в отношении женщин они либо импотенты, либо страдают комплексом неполноценности.
        Он остановился, видимо, его поразила какая-то мысль.
        - Непонятно, - пробормотал он.
        - Что вам непонятно?
        - Дата под рисунком.
        - А именно?
        - Больше чем за неделю до убийства. Если ваша гипотеза правильна, значит, Гритли встречалась со своим убийцей еще раньше, до рокового дня. И удивительно, что эту встречу она изобразила в виде сказки.
        - Чисто по-детски.
        Лохер покачал головой.
        - Дети тоже ничего не делают без причины, - возразил он. - Очевидно, черный великан запретил Гритли рассказывать об их таинственном знакомстве. Бедняжечка послушалась его и вместо правды рассказала сказку. Расскажи она правду, кто-нибудь всполошился бы, и девочка была бы спасена. Да это уж действительно дьявольское коварство. Девочка была изнасилована?
        - Нет, - ответил Маттеи.
        - А девочки, погибшие несколько лет тому назад в кантонах Санкт-Галлен и Швиц, были убиты так же?
        - Точно так же.
        - Тоже бритвой?
        - Тоже.
        Теперь и врач налил себе коньяка.
        - По-моему, это не убийство на сексуальной почве, а скорее акт мести, - заявил он. - Кто бы ни был преступник - разносчик или ежиковый великан бедняжки Гритли, убивая, он мстил женщинам.
        - Семилетняя девочка - не женщина.
        Лохер стоял на своем.
        - Неполноценному человеку она может заменить женщину. К женщине преступник не смеет подступиться, а к семилетней девочке смеет. И вместо женщины убивает ее. И, конечно, он облюбовал себе определенный тип девочек. Попробуйте проследите: не сомневаюсь, что все жертвы похожи друг на друга. Не забывайте при этом, что убийца - натура примитивная и независимо от того, слабоумен он от рождения или вследствие перенесенной болезни, такой человек не управляет своими импульсами. Способность противостоять своим побуждениям у него болезненно понижена. Какой-нибудь до ужаса ничтожный сдвиг - нарушение обмена, переродившиеся клетки - превращает человека в животное.
        - Какова же причина мести?
        Врач задумался.
        - Возможно, сексуальная неудовлетворенность. Возможно, угнетение и эксплуатация со стороны женщины. Возможно, что у него была богатая жена, а сам он был беден. Возможно, она занимала более высокое общественное положение.
        - К разносчику все это не подходит, - отметил Маттеи.
        Врач пожал плечами.
        - Тогда к нему подойдет что-то другое. Нет такого абсурда, который не был бы возможен в отношениях между мужчиной и женщиной.
        - Если разносчик невиновен, значит ли это, что существует угроза новых убийств? - спросил Маттеи.
        - Когда произошло убийство в кантоне Санкт-Галлен?
        - Пять лет тому назад.
        - А в кантоне Швиц?
        - Два года назад.
        - Промежутки от раза до раза сокращаются, - отметил врач. - Возможно, это указывает на усиление болезни. Сопротивляемость аффектам заметно ослабевает. Если представится удобный случай, больной через несколько месяцев, а то и недель, совершит новое убийство.
        - Каково будет его поведение в этот промежуток?
        - Сперва он должен почувствовать некоторую разрядку, - неуверенно начал врач, - но вскоре ненависть накопится опять и явится новая потребность в мести. Вначале он будет держаться поближе к детям, у школ, в людных местах. Потом опять начнет разъезжать в своей машине и выискивать новую жертву, а как только найдет подходящую девочку, он опять постарается с ней подружиться. А потом - тот же финал.
        Лохер умолк.
        Маттеи взял рисунок, свернул его, положил во внутренний карман пиджака и долго смотрел в окно, за которым теперь была полная темень.
        - Пожелайте мне успеха в поисках ежикового великана, Лохер, - сказал он наконец.
        Врач сперва недоумевающе уставился на него, а потом понял.
        - Так, значит, для вас ежиковый великан не только рабочая гипотеза, да, Маттеи?
        - Он для меня живая действительность, - признал Маттеи. - Я ни секунды не сомневаюсь, что это и есть убийца.
        Да ведь все им сказанное было лишь праздным умствованием, беспочвенной игрой ума, принялся доказывать врач в досаде на то, что попал впросак, не разгадав истинных намерений Маттеи. Он ведь только привел один из тысячи возможных вариантов. Таким же способом он берется кого угодно уличить в убийстве, сам Маттеи по опыту знает, как легко сочинить любую нелепицу и даже логически обосновать ее, он же, Лохер, поддержал эту фикцию только по слабости характера. Но теперь довольно! Маттеи должен отбросить это ребячество, все эти гипотезы и увидеть действительность как она есть, он должен взять себя в руки и сдаться на доводы, неоспоримо доказывающие вину разносчика. Пресловутый рисунок - всего-навсего плод детского воображения, в крайнем случае на нем запечатлена встреча девочки с человеком, который не был и не мог быть убийцей.
        - Предоставьте мне самому судить, какова мера правдоподобия в ваших рассуждениях, - ответил Маттеи, допивая рюмку.
        Врач ответил не сразу. Он уже снова сидел за своим старым письменным столом, обложенный книгами и бумагами, директор безнадежно устаревшей клиники, в которой вечно ощущалась нехватка денег и самого необходимого и на которую он напрасно убивал все силы.
        - Вы задумали немыслимое дело, Маттеи, - сказал он, кончая затянувшийся разговор, и в голосе его прозвучали горечь и усталость. - Я не люблю громких слов. Конечно, у каждого есть своя воля, свое честолюбие, своя гордость, и никому не хочется признавать себя побежденным. Все это мне понятно. Но вы-то собираетесь искать убийцу, которого скорее всего не существует, а если он и существует, то вы его все равно не найдете, потому что таких, как он, очень много и не убивают они по чистой случайности. Такая затея поневоле наводит на грустные мысли. Я готов признать, что вы поступаете смело, избирая безумие как метод - в наше время крайности импонируют. Но если метод не приведет к цели, боюсь, что на вашу долю останется одно лишь безумие.
        - Желаю здравствовать, доктор Лохер, - сказал Маттеи.

        23

        Подробный отчет об этом разговоре я получил от Лохера. Его бисерный почерк с тонкими, словно выгравированными готическими буковками, как всегда, трудно было разобрать. Я вызвал Хенци, чтобы он тоже ознакомился с этим документом. Сам доктор считает все это беспочвенными домыслами, прочтя донесение, заявил он. Я не мог с ним согласиться, мне казалось, что Лохера пугает собственная смелость. Теперь заколебался и я. В сущности, у нас на руках нет подробных показаний разносчика, которые мы могли бы проверить, а есть только признание в общей форме. К тому же орудие убийства еще не найдено, ни на одной из бритв, находившихся в корзине, не обнаружено следов крови. Это давало новый повод для сомнений. Не то чтобы фон Гунтен тем самым мог быть задним числом признан невиновным - подозрения оставались достаточно весомыми, - но все же я почувствовал известную неуверенность. И действия Маттеи не казались мне теперь такими уж абсурдными. К великой досаде прокурора, я даже приказал еще раз обыскать Мегендорфский лес. Опять безо всякого результата. Орудие убийства исчезло бесследно. Вероятно, Хенци был прав: оно
преспокойно лежало в ущелье.
        - Уж больше мы тут ничего не можем сделать, - заявил он, доставая из пачки одну из своих омерзительных надушенных сигарет. - Остается только решить, кто из нас сошел с ума - мы или Маттеи.
        Я указал на снимки, которые велел принести. Все три убитые девочки были похожи между собой.
        - Еще один довод в пользу версии ежикового великана.
        - Почему? - невозмутимо возразил Хенци. - Попросту они отвечают излюбленному типу разносчика. - Он засмеялся. - И зачем это Маттеи заварил такую кашу - понять не могу. Одно скажу: я ему не завидую.
        - Вы его недооцениваете, - проворчал я, - он на все способен.
        - Даже на то, чтобы найти несуществующего убийцу?
        - Возможно, - ответил я и вложил все три снимка в дело. - Знаю только, что Маттеи не сдастся.
        И я оказался прав. Первые сведения я получил от начальника городской полиции. После заседания, где в который-то раз решался вопрос о сферах компетенции. Прощаясь, этот нудный субъект заговорил о Маттеи - специально чтобы меня позлить. Я услышал от него, что Маттеи часто видят в зоологическом саду, затем, что он приобрел в гараже близ Эшер-Висовской площади подержанную машину марки "нэш". Вскоре я получил новое донесение. Оно окончательно сбило меня с толку. Дело было в "Кроненхалле", как сейчас помню - в субботу. Вокруг меня собрались все, у кого есть в Цюрихе имя, вес и аппетит, между столиками суетились кельнерши, шел пар от кушаний, и с улицы доносился шум транспорта. Я, как всегда, сидел под Миро, ел суп с фрикадельками из печенки и не чуял беды, и тут меня окликнул представитель крупной фирмы по сбыту горючего и не долго думая уселся за мой столик. Он подвыпил и был настроен на игривый лад, заказал шампанского и, смеясь, сообщил мне, что мой бывший обер-лейтенант переменил профессию: теперь он обслуживает бензозаправочную станцию в Граубюндене близ Кура. Их фирма собиралась ликвидировать эту
станцию ввиду полной нерентабельности.
        Сперва я не поверил этой новости, настолько она показалась мне несуразной, нелепой, бессмысленной.
        Но представитель фирмы стоял на своем. Он даже уверял, что Маттеи и тут оказался на высоте. Заправочная станция процветает. У Маттеи уйма клиентов. Но по большей части таких, с которыми он раньше имел дело, только в другом плане. Должно быть, в определенном кругу распространились слухи, что "Маттеи - каюк злодеям" произведен в сторожа при бензоколонке, и теперь к нему со всех сторон слетаются и съезжаются на своих машинах прежние "питомцы". Там можно увидеть решительно все - от допотопных драндулетов до самых шикарных автомобилей марки "мерседес". Бензоколонка Маттеи превратилась в место паломничества уголовного мира со всей Восточной Швейцарии. Сбыт горючего непрерывно растет. Совсем недавно фирма установила у него вторую колонку для высокооктанового бензина. И предложила ему построить современное здание вместо старой развалины, в которой он теперь живет. Он с благодарностью отклонил предложение и отказался взять помощника. Автомобили и мотоциклы часто выстраиваются в длинную очередь, но никто не выражает нетерпения. Уж очень, по-видимому, лестно сознавать, что тебя обслуживает бывший
обер-лейтенант кантональной полиции.
        Я не знал, что сказать. Представитель фирмы откланялся, но обед уже не пробуждал во мне аппетита, я поел кое-как и потребовал пива. Позднее, как всегда, явился Хенци с урожденной Хоттингер. Он был мрачен, потому что где-то проголосовали не так, как ему хотелось. Выслушав новость, он заявил, что Маттеи решительно спятил, как он, Хенци, и предсказывал. После этого он сразу повеселел и съел два бифштекса, между тем как Хоттингер безостановочно лопотала о театре. Она там даже кое с кем знакома.
        Спустя несколько дней зазвонил телефон. А мы как раз заседали. И, конечно, опять с городской полицией. Звонила заведующая сиротским приютом. Старая дева взволнованно сообщила мне, что к ней явился Маттеи в парадном черном костюме, верно для солидности, и спросил, не может ли он взять себе девочку из числа ее подопечных, как она выразилась. Ему нужна вполне определенная девочка. Он, видите ли, всегда мечтал иметь детей, а теперь, когда он один как перст, хозяйничает в гараже близ Кура, у него появилась возможность заняться воспитанием ребенка. Она, разумеется, отклонила его просьбу, очень вежливо сославшись на устав приюта однако мой бывший обер-лейтенант произвел на нее настолько странное впечатление, что она почла своим долгом осведомить меня. Высказав все это, она повесила трубку. Вот уж в самом деле поразительное известие. От растерянности я усиленно пыхтел своей "Байанос". Но окончательно у нас махнули рукой на Маттеи, когда выяснилась новая подробность его поведения. Нам пришлось как-то вызвать на Казарменную улицу весьма сомнительную личность. Неофициально это был сутенер, официально -
дамский парикмахер; он удобнейшим образом расположился в роскошной вилле над озером, посреди неоднократно вдохновлявшего поэтов селения. Такси и частные машины так и сновали туда и сюда. Едва я начал его допрашивать, как он поспешил поддеть меня и козырнул сенсационной новостью, а сам при этом так и сиял от злорадства. Маттеи живет на заправочной станции не один, а с Хеллершей. Я сейчас же связался с Куром, затем с полицейским участком того района - известие подтвердилось. У меня от потрясения отнялся язык. Дамский парикмахер торжествующе восседал у моего письменного стола и жевал резинку. Я капитулировал и велел отпустить старого греховодника с богом. Он явно обыграл нас.
        Факт был вопиющий. Я не знал, что думать, Хенци рвал и метал, прокурор брезгливо морщился, а в Федеральном совете, куда не замедлил дойти слух, прозвучало слово "позор". Хеллер однажды уже была гостьей у нас на Казарменной улице. Ее товарка... ну, в общем, тоже дама с громкой репутацией... была найдена убитой; мы подозревали, что Хеллер известно больше, чем она говорит. Ее тут же выслали из кантона Цюрих, хотя ничего криминального за ней не числилось, если не считать ее ремесла. Но среди начальства всегда найдутся люди с предрассудками. Потому я решил вмешаться, съездить на место действия. Я смутно догадывался, что поведение Маттеи как-то связано с Гритли Мозер, но как - не мог понять.
        От этого непонимания я злился и чувствовал себя неуверенным, а ко всему еще примешивалось профессиональное любопытство. И, как человек порядка, я решил выяснить, в чем же здесь дело.

        24

        Я пустился в путь один на своей машине. День опять был воскресный. И вообще, когда я оглядываюсь назад, мне представляется, что все самое важное в этой истории приходилось именно на воскресные дни. Повсюду колокольный перезвон - казалось, гудит и звенит вся страна. В кантоне Швиц я угодил в какую-то процессию. На шоссе - машина за машиной, по радио - проповедь за проповедью. А позднее в каждой деревне - пальба, треск, свист и грохот возле тира. Кругом царила какая-то дикая, бессмысленная суета - казалось, вся Восточная Швейцария ходит ходуном: где-то были автомобильные гонки, уйма машин понаехала из Западной Швейцарии, целые семьи, целые кланы снялись с мест, и, когда я наконец добрался до знакомой вам заправочной станции, меня уже совсем доконала оглушительная благодать господнего дня. Я огляделся. Станция тогда еще не была в таком запущенном состоянии, вид у нее был скорее привлекательный, кругом прибрано, на подоконниках герани. Кабачка тоже еще не существовало. Во всем чувствовалась какая-то мещанская основательность. Может быть, такому впечатлению способствовали попадавшиеся повсюду предметы
детского обихода - качели, на скамье большой кукольный дом, рядом кукольная коляска, лошадь-качалка. Сам Маттеи как раз обслуживал клиента, который поспешно убрался на своем "фольксвагене", едва я вышел из моего "опеля".
        Около Маттеи стояла белобрысая девочка лет семи-восьми с куклой на руках. Одета она была в красное платьице. Девочка показалась мне знакомой, я не мог понять - почему, на Хеллершу она ничуть не была похожа.
        - Ведь это был Рыжий Майер, - заметил я, указывая на удаляющийся "фольксваген". - Выпущен год назад.
        - Бензин? - равнодушно спросил Маттеи. На нем был синий комбинезон.
        - Высокооктановый.
        Маттеи наполнил бензобак, протер стекло.
        - Четырнадцать тридцать.
        Я дал ему пятнадцать, он протянул сдачу.
        - Не нужно, - сказал я и тут же сам покраснел. - Простите, Маттеи, это у меня вырвалось машинально.
        - Ну что вы, я уже привык, - возразил он и спрятал деньги.
        Я не знал, что сказать, и снова посмотрел на девочку.
        - Славная малышка, - заметил я.
        Маттеи открыл дверцу моей машины.
        - Желаю вам благополучно доехать.
        - Н-да, мне, собственно, хотелось поговорить с вами, - пробормотал я. - Какого черта вы все это затеяли Маттеи?
        - Я обещал больше не беспокоить вас, шеф, по поводу дела Гритли Мозер, ответьте и вы тем же: не беспокойте меня, - заявил он и повернулся ко мне спиной.
        - Перестаньте ребячиться, Маттеи.
        Он промолчал. Вдруг где-то рядом засвистело, затрещало. Должно быть, и здесь функционировал тир. Было уже около одиннадцати. Я подождал, пока Маттеи обслужил блестящую "альфа-ромео".
        - Этот тоже в свое время отбыл три с половиной года, - заметил я, когда машина уже тронулась. - Нельзя ли войти в дом, мне действует на нервы эта несносная пальба. Сил моих больше нет.
        Он повел меня в дом. В коридоре мы наткнулись на Хеллершу - она несла из подвала картофель. Она все еще была хороша собой, и я, вспомнив прошлое, почувствовал неловкость и укол совести. Женщина вопросительно посмотрела на нас, как будто немного встревожилась, но затем приветливо со мной поздоровалась и вообще произвела на меня благоприятное впечатление.
        - Это ее ребенок? - спросил я после того, как она скрылась на кухне.
        Маттеи утвердительно кивнул.
        - Где вы ее откопали? - спросил я.
        - Тут, поблизости. Она работает на кирпичном заводе.
        - А зачем она здесь?
        - Кто-то же нужен мне, чтобы вести хозяйство.
        Я покачал головой.
        - Мне надо поговорить с вами наедине.
        - Поди на кухню, Аннемари, - приказал Маттеи.
        Девочка вышла.
        Комната была обставлена бедновато, но опрятно. Мы сели к столу у окна. Снаружи палили во всю мочь, без передышки.
        - Что вы затеяли, Маттеи? - повторил я свой вопрос.
        - Ничего особенного, шеф, - ответил мой бывший комиссар. - Я ловлю рыбку.
        - Что вы хотите сказать?
        - Работаю по специальности.
        Я в раздражении закурил "Байанос".
        - Я не новичок в этом деле, но тут я ни черта не понимаю.
        - Дайте мне такую же.
        - Пожалуйста. - Я протянул ему портсигар.
        Маттеи поставил графин вишневки. Мы сидели на самом солнце; окно было полуоткрыто; снаружи, за геранями, - теплый июньский денек и непрерывная пальба.
        Если подъезжала машина, ее обслуживала Хеллер; впрочем, к середине дня их стало меньше.
        - Лохер, конечно, передал вам наш разговор, - сказал Маттеи, сосредоточенно раскуривая сигару.
        - Это нам ничего не дало.
        - Зато мне дало.
        - Что именно?
        - Детский рисунок соответствует действительности.
        - Вот как! А что означают ежики?
        - Этого я еще не знаю, - признался Маттеи. - Зато я додумался, что изображает зверь со странными рогами.
        - Что же?
        - Козерога, - спокойно заявил Маттеи, затянулся сигарой и выпустил дым под потолок.
        - Для этого вы и ходили в зоологический сад?
        - Изо дня в день. Мало того, я заставлял детей рисовать козерога. Их рисунки были как две капли воды похожи на зверя Гритли Мозер.
        Я все понял.
        - Козерог - геральдический зверь Граубюндена, - сказал я. - Герб этого кантона.
        Маттеи кивнул.
        - Герб на табличке с номером машины привлек внимание Гритли.
        Решение было донельзя простое.
        - Не грех бы нам и раньше это сообразить, - проворчал я.
        Маттеи наблюдал, как нарастает на сигаре пепел, как курится дымок.
        - Все мы - вы, Хенци и я - совершили кардинальную ошибку, предположив, что убийца - житель Цюриха, - невозмутимо пояснил он. - На самом деле он из Граубюндена. Я обследовал все места преступлений, и все произошли на трассе Граубюнден - Цюрих.
        Я задумался.
        - Вы правы, Маттеи, это не случайность, - поневоле признался я.
        - Погодите, я не кончил.
        - Ну?
        - Я встретил рыболовов.
        - Рыболовов?
        - Точнее, парнишек, которые удили рыбу.
        Я недоумевающе уставился на него.
        - Дело в том, что после своего открытия я прежде всего поехал в кантон Граубюнден. Это было вполне логично. Но очень скоро я понял, что это глупо. Кантон Граубюнден велик, и довольно мудрено отыскать в нем человека, о котором известно только одно: что он большого роста и ездит на черной американской машине старого образца. Шутка сказать: свыше семи тысяч квадратных километров и свыше ста тридцати тысяч человек, разбросанных по великому множеству долин! И вот сижу я в один холодный день на берегу Инна, в Энгадине, не знаю, что мне делать, и смотрю на подростков, которые возятся у самой воды. Я уже собрался отвернуться, как вдруг заметил, что парнишки обратили на меня внимание, явно испугались и в нерешительности топчутся на месте. В руках у одного из них была самодельная удочка. "Уди себе на здоровье", - сказал я. Они недоверчиво посмотрели на меня. "Вы из полиции?" - спросил рыжий, веснушчатый мальчонка лет двенадцати. "А что, я похож на полицейского?" - "Кто вас знает!" - заметил он. "Нет, я не из полиции", - уверил я их и стал смотреть, как они закидывают в воду наживку... Их было пятеро
подростков, и все были поглощены своим занятием. "Не клюет", - безнадежно сказал немного погодя веснушчатый, взобрался на берег и подошел ко мне. "У вас не найдется сигареты?" - спросил он. "Еще чего! В твои-то годы!" - "А по-моему, вы такой, что дадите", - заметил парнишка. "Что ж, придется дать", - и я протянул ему пачку "Парижских". Веснушчатый поблагодарил, сказал, что спички у него есть, и принялся пускать дым через ноздри. "Хоть как-то утешиться после провала рыбной ловли", - важно изрек он. "Твои приятели, видно, терпеливее тебя, - заметил я. - Они продолжают удить, и у них наверняка что-нибудь клюнет". - "Ничего не клюнет, разве что хариус". - "А тебе подавай щуку?" поддразнил я его. "Щуки мне ни к чему, - возразил мальчик. - Мне нужны форели. Но это требует денег". - "Как так? - удивился я. - В детстве я их рукой ловил". Он пренебрежительно помотал головой. "Должно быть, молодь. А попробуйте ухватите рукой взрослого хищника! Форель тоже хищная рыба, как щука, только ловить ее труднее. И надо патент выправить, а он стоит денег", - добавил мальчуган. "Ну, вы и без денег устраиваетесь", -
засмеялся я. "Вся беда в том, что настоящие места не для нас. Там сидят те, у кого есть патент". - "А что ты называешь настоящими местами?" - полюбопытствовал я. "Ничего вы не смыслите в рыбной ловле!" - заявил мальчуган. "Я и сам это вижу", - согласился я. Оба мы сидели теперь на прибрежном откосе. "Вы что, думаете, закинь удочку куда попало, и все?" Я удивился и спросил: "А разве не так?" - "Типичная ошибка новичка, - изрек веснушчатый и выпустил дым через ноздри. - Чтобы удить, надо найти, во-первых, место, а во-вторых, наживку". Я слушал очень внимательно. "Допустим, вы хотите поймать форель, взрослого хищника, - поучал мальчик. - Прежде всего надо сообразить, где она чаще всего водится. Ну, понятно, в таком месте, где течение сильнее, где проплывает много рыбешек и где сама она может укрыться от течения. Значит, вниз по реке за большим камнем или еще лучше - вниз по реке за устоями моста. А такие места все, понятно, заняты рыболовами с патентом". - "Надо, чтобы течению была поставлена преграда", - сказал я. "Поняли!" - свысока одобрил он. "А наживка?" - спросил я. "Смотря кого вы ловите - хищную
рыбу или, скажем, хариуса или угря. Эти - вегетарианцы! Угря можете поймать хоть на ягоду. А хищная рыба - форель или еще окунь, - та ловится только на живую приманку. На комара, на червяка или на мелкую рыбешку". - "На живую приманку, - задумчиво повторил я, вставая. - На, бери, - и я протянул мальчику всю пачку "Парижских". - Ты их заработал. Теперь я знаю, как ловить мою рыбку. Сперва найти место, а потом приманку".
        Маттеи умолк. Я долго не говорил ни слова, потягивал вишневку, поглядывал в окно на ясный июньский денек с непрерывной пальбой, потом снова раскурил потухшую сигару.
        - Теперь я понимаю, почему вы сказали, что удите рыбку. Тут, у бензоколонки, благоприятное место, а шоссе - та же река. Правильно?
        - Всякий, кто направляется из Граубюндена в Цюрих, неминуемо должен проехать по ней, если не хочет сделать крюк через перевал Оберальп, - невозмутимо ответил он.
        - А девочка - это наживка? - спросил я и сам испугался.
        - Ее зовут Аннемари, - ответил Маттеи.
        - Теперь я понял, на кого она похожа. На убитую Гритли Мозер, - сказал я.
        И опять мы оба замолчали. Снаружи потеплело, горы искрились за дымкой испарений, и ни на минуту не утихала пальба - должно быть, где-то был праздник стрелков.
        - По-вашему, это не вероломство? - нерешительно выговорил я.
        - Пожалуй, - произнес он.
        - И вы намерены дожидаться здесь, пока убийца проедет мимо, увидит Аннемари и попадет в ловушку, которую вы ему приготовили? - с тревогой спросил я.
        - Убийца непременно проедет мимо, - ответил он.
        - Хорошо, допустим, вы правы, такой убийца существует, - подумав, сказал я. - Эта возможность не исключена. В нашем ремесле все возможно. Но не слишком ли рискован ваш метод?
        - Другого метода нет, - возразил он и выбросил в окно окурок сигары. - Я ничего не знаю об убийце. Искать его я не могу, значит, мне надо отыскать его будущую жертву и выставить ребенка как наживку.
        - Отлично, но свой метод вы заимствовали из рыболовства. Одно отнюдь не перекрывается другим. Не можете же вы постоянно держать девочку как приманку у шоссе, ей надо ходить в школу. И сама она, верно, рада сбежать с вашей проклятой дороги.
        - Скоро начнутся летние каникулы, - стоял на своем Маттеи.
        Я покачал головой.
        - Так недолго свихнуться. Вы собираетесь сидеть здесь и ждать чего-то, что может никогда не случиться. Допустим, все данные за то, что убийца проедет здесь. Но из этого еще не следует, что он клюнет на вашу приманку, как вы изволите выражаться. А вы будете ждать и ждать.
        - Когда удишь рыбу, тоже приходится ждать, - упрямо повторил Маттеи.
        Я выглянул в окно и увидел, что Хеллер обслуживает Оберхольцера - шесть лет в Регенсдорфе по совокупности.
        - Хеллер знает, зачем вы здесь?
        - Нет, я ей просто сказал, что мне нужна домоправительница, - ответил он.
        У меня было смутно на душе. Этот человек внушал невольное уважение, столь необычным и дерзновенным был его замысел. Я восхищался им, желал ему успеха, хотя бы ради того, чтобы унизить пошляка Хенци; и вместе с тем я считал, что его план несбыточен, риск слишком велик, а виды на успех слишком малы.
        - Слушайте, Маттеи, время еще не упущено, - пытался я образумить его, - должность в Иордании еще за вами, а иначе, того и гляди, из Берна пошлют Шафрота.
        - Пусть себе едет.
        Я не сдавался.
        - Ну а к нам вы не хотели бы вернуться?
        - Нет.
        - Мы бы для начала заняли вас работой на месте, но условия остались бы прежние.
        - Не хочу.
        - Можете также перейти в городскую полицию. Тут уж смотрите, что вас больше устроит материально.
        - Как владелец бензоколонки я зарабатываю даже больше, чем на государственной службе, - ответил Маттеи. - Но вон подъехал новый клиент, а госпожа Хеллер, должно быть, жарит свинину.
        Он поднялся и вышел. Вслед за первым подъехал еще один клиент. Красавчик Лео. Когда Маттеи кончил их обслуживать, я уже сидел в своей машине.
        - Я вижу, вас не переупрямишь, Маттеи, - сказал я на прощанье.
        - Что делать! - ответил он и подал мне знак, что дорога свободна. Рядом с ним стояла девочка в красном платьице, а на порог вышла Хеллер в кухонном переднике, и во взгляде ее я опять прочел недоверие. Я поехал домой.

        25

        Итак, он ждал. Непреклонно, упорно, страстно. Он обслуживал клиентов, заправлял машины бензином, доливал масло, воду, протирал стекла, выполнял одну и ту же механическую работу. Девочка, возвратившись из школы, вприпрыжку бегала от него к кукольному дому, восхищалась, лопотала про себя или пела, сидя на качелях, а косички и красное платьице развевались на ветру. Он ждал и ждал. Мимо ехали автомобили, машины всех расцветок и всех марок, новые машины, старые машины. Он ждал. Он записывал номера всех автомобилей из Граубюндена, разыскивал в указателе фамилии владельцев, справлялся о них по телефону в общинных канцеляриях. Госпожа Хеллер работала на небольшом заводе, за деревней в сторону гор, и возвращалась к вечеру по склону позади дома с продуктовой сумкой и сеткой, полной хлеба, а ночью, случалось, кто-то шнырял вокруг дома и зазывно свистел, но она не отворяла. Наступило лето жаркое, нескончаемое, слепящее, душное, с частыми грозами. Так подошли летние каникулы, на которые Маттеи возлагал главные надежды. Аннемари постоянно была возле него, а значит, возле дороги, на виду у каждого проезжающего.
Он ждал и ждал. Он забавлял девочку, рассказывал ей сказки, сказки братьев Гримм, всего Андерсена, "Тысячу и одну ночь", сам сочинял, выбивался из сил, лишь бы удержать девочку около себя, у дороги, где она была ему нужна. Она и не уходила, ей нравились забавные истории и сказки. Автомобилисты умилялись, глядя на идиллическую чету - отца и дочку, дарили девочке шоколад, болтали с ней под настороженным взглядом Маттеи. Что, если этот грузный мужчина и есть убийца? Его машина из Граубюндена. Или тот, тощий, долговязый, который сейчас разговаривает с девочкой? По точным сведениям, у него кондитерская в Дисентисе. "Масла добавить? Пожалуйста. Долью еще пол-литра. Двадцать три десять. Счастливо доехать!" Он ждал и ждал. Аннемари к нему привязалась, ей было весело с ним; а он думал только о появлении убийцы. Для него не существовало ничего, кроме веры в появление убийцы, кроме надежды, что исполнится это его страстное желание. Он рисовал себе, как явится вдруг такой мускулистый, угловатый, инфантильный верзила, простодушный и кровожадный, как зачастит к ним на заправочную станцию с ласковой ухмылкой, в
парадном костюме, то ли железнодорожник на пенсии, то ли отставной таможенный чиновник; как постепенно приручит девочку, увлечет за собой, как он, Маттеи, крадучись, пригнувшись, последует за ними в лесок позади дома; как выскочит в критическую минуту, и дело дойдет до яростной кровавой схватки один на один, до развязки, до избавления, как убийца будет лежать побитый у его ног и, скуля, сознается во всем. Но, опомнившись, Маттеи говорил себе, что всего этого быть не может, уж очень явно он следит за девочкой. Чтобы добиться желанного результата, надо предоставить ей больше свободы. И он разрешал Аннемари уходить с шоссе, но сам тайком шел за ней следом, бросая бензоколонку, перед которой нетерпеливо сигналили машины. Девочка вприпрыжку бежала в деревню, куда было с полчаса ходьбы, играла с ребятишками возле домов или на опушке, но очень скоро возвращалась обратно. Она привыкла к одиночеству и дичилась, а ребятишки в свою очередь сторонились ее. Немного погодя Маттеи менял тактику, придумывал новые игры и новые сказки, чтобы опять привлечь к себе Аннемари. Он ждал и ждал, неотступно, непоколебимо. Без
каких-либо объяснений. Хеллер давно подметила, какое исключительное внимание он оказывает ребенку. Она с самого начала не верила, что Маттеи взял ее в домоправительницы из чистого человеколюбия. Ей было ясно, что у него есть какая-то задняя мысль, но, пожалуй, впервые в жизни она обрела прочное пристанище и потому старалась не вдумываться; может, она лелеяла тайные надежды - кто скажет, что творится в душе такой жалкой бабенки; однако с течением времени она уверовала в искреннюю привязанность Маттеи к ее ребенку, хотя иногда в ней брала верх привычная недоверчивость и трезвый взгляд на жизнь.
        - Конечно, это не мое дело, но скажите, господин Маттеи, начальник кантональной полиции приезжал сюда из-за меня? - спросила она однажды.
        - Да нет же, на что вы ему? - ответил Маттеи.
        - В деревне поговаривают на наш счет.
        - Какая важность!
        - Скажите, господин Маттеи, - не унималась она, - ваше пребывание здесь связано с Аннемари?
        - Что за чушь? - рассмеялся он. - Я попросту привязался к ней, госпожа Хеллер.
        - Вы очень добры к нам с Аннемари, - ответила она, - как бы я хотела знать отчего!
        Летние каникулы пришли к концу, наступила осень; очертания красного с желтым ландшафта были резки и четки, как под лупой. Маттеи представлялось, что благоприятный случай упущен безвозвратно; и все-таки он ждал. Ждал. Ждал упрямо, упорно. Девочка ходила пешком в школу. В обед и вечером он обычно встречал ее и привозил на своей машине домой. Его планы казались все бессмысленнее, несбыточней, шансы на успех все ничтожней; ему это было ясно; убийца, по всей вероятности, проезжал мимо бензоколонки уже много раз, возможно, каждый день и уж безусловно каждую неделю, а до сих пор ничего не произошло, до сих пор он блуждает в потемках, и не за что ухватиться, ни намека на подозрение, автомобилисты приезжают и уезжают, иногда затевают с девочкой безобидный разговор, ничем себя не выдавая. Который же тот, кого он ищет, а может, такого и вообще нет среди них? Возможно, его неуспех объяснялся тем, что многие знали, кем он был раньше; впрочем, этого он не мог и не рассчитывал предотвратить. Несмотря ни на что, он гнул свою линию, он ждал и ждал. Отступать все равно было некуда. Ожидание - единственное, что ему
оставалось, пусть временами он чувствовал, что изнемогает, что готов сложить чемоданы и убежать, уехать, хоть в ту же Иорданию, пусть иногда он боялся сойти с ума. Выпадали и такие часы и даже целые дни, когда его одолевало безразличие, апатия, когда, махнув на все рукой, он сидел на скамье перед заправочной станцией, пил рюмку за рюмкой и смотрел в землю, усыпанную окурками сигар. Минутами он встряхивался, но тотчас же еще глубже погружался в дремотное безразличие, растрачивал дни, недели на тупое, бессмысленное, бредовое ожидание. Безнадежно замученный загубленный человек и все же полный надежды. Однажды он сидел так, небритый, усталый, измазанный маслом, и вдруг вскочил как ужаленный. До его сознания дошло что Аннемари опоздала из школы. Он бросился ей навстречу пешком. Негудронированная пыльная дорога за домом отлого шла в гору, потом спускалась на выжженную поляну и пересекала лес, с опушки которого была уже видна деревня, старые домики, приземистая церковь голубой дымок над трубами. Вся дорога, по которой обычно ходила Аннемари, расстилалась как на ладони, но девочки не было и следа. Маттеи
снова повернулся к лесу, вмиг стряхнув с себя дремоту и насторожившись. Низенькие елки, кустарник, шуршащая красная и рыжая палая листва, стук дятла где-то в чаще, где высокие ели заслоняют небо, а солнце косыми лучами пробивается между ними. Маттеи сошел с дороги, продираясь сквозь колючки, сквозь низкую поросль, отстраняя бьющие в лицо ветви, достиг прогалины и с удивлением огляделся. Здесь он не бывал ни разу. С другого края леса сюда выходила широкая дорога, по ней, очевидно, свозили из деревни отбросы - целая гора золы наросла на прогалине. С боков валялись консервные банки, мотки ржавой проволоки и прочий хлам, вся эта куча мусора сползала к ручейку, журчавшему посреди прогалины. Тут только Маттеи заметил девочку. Она сидела у серебристого ключа, положив куклу и ранец рядом, на бережок.
        - Аннемари, - окликнул ее Маттеи.
        - Сейчас иду, - ответила девочка, но не двинулась с места.
        Маттеи осторожно перелез через мусорную кучу и остановился перед девочкой.
        - Что ты тут делаешь? - спросил он.
        - Жду.
        - Кого?
        - Волшебника.
        Голова у нее была забита сказками - как будто в насмешку над его ожиданием она ждала то фею, то волшебника. И на него снова навалилось отчаяние, сознание бесполезности всех его усилий и парализующая волю уверенность, что все-таки надо ждать, что ничего больше сделать нельзя, как только ждать, ждать.
        - Пойдем же, - равнодушно сказал он, взял девочку за руку и пошел с ней по лесу к дому, опять сел на скамью и опять уставился в землю. Наступили сумерки, пришла ночь; ему все стало безразлично; он сидел, курил и ждал, ждал, как автомат, упрямо, неумолимо и только временами бессознательно шепотом заклинал: "Приди же, приди, приди, приди"; сидел не шевелясь в бледном лунном свете и вдруг уснул. Весь закоченев, проснулся под утро и поплелся в постель.
        На следующий день Аннемари вернулась из школы раньше обычного. Маттеи только встал со скамьи и собрался ее встретить, как она показалась на дороге, тихонько про себя напевая, перепрыгивая с ноги на ногу. Ранец был у нее за плечами, а кукла в опущенной ручонке, и кукольные ноги волочились по земле.
        - Уроки задали? - спросил Маттеи.
        Аннемари помотала головой и, продолжая петь "Сидела Мария на камне", вошла в дом. Он не стал ее удерживать - слишком он был растерян, обескуражен, утомлен, чтобы придумывать ей новые сказки, привлекать ее новыми играми.
        Но когда Хеллер вернулась домой, она сразу же спросила:
        - Аннемари хорошо себя вела?
        - Да ведь она была в школе, - ответил Маттеи.
        Хеллер удивленно посмотрела на него.
        - Как в школе? У нее сегодня не было занятий. У них там учительская конференция или что-то еще.
        Маттеи насторожился. Разочарованности последних дней как не бывало. Он почуял, что близится осуществление его надежд, его безрассудных ожиданий. С великим трудом взял он себя в руки. Перестал расспрашивать Хеллер. Ничего больше не выпытывал у девочки. Однако на следующий день он поехал в деревню и поставил машину в переулке. Ему хотелось тайком понаблюдать за девочкой. Время близилось к четырем. Из окон послышалось пение, потом шум и крик, ребята повалили из школы, подняли возню, мальчишки дрались, швырялись камнями, девочки шли под ручку, но Аннемари не было среди них. Появилась учительница. С неприступным видом строго оглядела Маттеи, сообщила ему, что Аннемари не была в школе, не больна ли она - позавчера после обеда она тоже не приходила и даже записки из дому не принесла. Маттеи ответил, что девочка действительно больна, простился и, не помня себя, помчался на машине в лес. Прежде всего он бросился на прогалину, но никого не нашел. Выбившись из сил, тяжело дыша, исцарапавшись в кровь колючками, он вернулся к машине и поехал назад на заправочную станцию, но, не доехав, увидел, что девочка
вприпрыжку бежит домой по обочине. Он затормозил.
        - Садись, Аннемари, - ласково позвал он, отворив дверцу.
        Маттеи протянул девочке руку, и она взобралась в машину. Он удивился. Ладошка у девочки была липкая. И когда он взглянул на собственную руку, на ней оказались следы шоколада.
        - Кто тебе дал шоколад? - спросил он.
        - Одна девочка, - ответила Аннемари.
        - В школе?
        Аннемари кивнула. Маттеи замолчал. Остановил машину у дома. Аннемари вылезла и села на скамью возле бензоколонки. Маттеи не спускал с нее глаз. Девочка положила что-то в рот и принялась жевать. Он медленно подошел к ней.
        - Покажи-ка, - потребовал он и осторожно разжал ее кулачок. На ладошке лежал надкусанный колючий шоколадный шарик. Трюфель. - У тебя их много? - спросил Маттеи.
        Девочка помотала головой.
        Комиссар полиции сунул руку в карман ее юбочки, достал носовой платок, развернул его - там лежало еще два трюфеля.
        Девочка молчала.
        Маттеи тоже не говорил ни слова. Безмерная радость охватила его. Он сел на скамью рядом с девочкой.
        - Аннемари, - начал он наконец дрожащим голосом, бережно держа на ладони оба колючих шоколадных шарика. - Тебе их дал волшебник?
        Девочка молчала.
        - Он запретил тебе рассказывать о вашей встрече?
        Ни звука в ответ.
        - И не рассказывай, - ласково согласился Маттеи. - Он хороший волшебник. Пойди к нему завтра опять.
        Личико Аннемари мгновенно озарилось огромной радостью. Вся горя от счастья, девочка обняла Маттеи убежала наверх, в свою комнату.

        26

        На следующее утро, в восемь часов, не успел я войти в свой служебный кабинет, как Маттеи положил мне на стол шоколадные трюфели; от волнения он чуть не забыл поздороваться. Он был в своем прежнем костюме, но без галстука и небритый. Взяв сигару из ящика, который я ему подвинул, он задымил вовсю.
        - На что мне ваш шоколад? - растерянно спросил я.
        - Ежики, - произнес Маттеи.
        Я в изумлении уставился на него, вертя в руке шоколадные шарики.
        - Как это?
        - Очень просто! Убийца давал Гритли Мозер трюфели, а в ее воображении они превратились в ежиков. Детский рисунок разгадан до конца.
        Я рассмеялся.
        - Как вы это докажете?
        - То же самое случилось с Аннемари. - И Маттеи принялся докладывать.
        Меня сразу же убедило его сообщение. Я вызвал Хенци, Феллера и четырех нижних чинов, дал указания и осведомил прокурора. Затем мы тронулись в путь. На заправочной станции не было ни души. Хеллер отвела дочку в школу, а сама пошла на завод.
        - Хеллер знает, что происходит? - спросил я.
        Маттеи покачал головой.
        - Понятия не имеет.
        Мы отправились на прогалину. Обшарили ее всю, но ничего не нашли. После этого мы рассеялись по лесу. Время близилось к полудню. Маттеи вернулся на станцию, чтобы не возбуждать подозрений. День был удачный - четверг, по четвергам после обеда в школе занятий не бывало. Гритли Мозер погибла тоже в четверг, мелькнуло у меня в голове. Это был солнечный, теплый и сухой осенний день, кругом гудели пчелы, шмели, еще какие-то насекомые, гомонили птицы, вдалеке гулко стучал топор. Два часа - явственно прозвонили деревенские колокола, и вскоре показалась девочка, как раз напротив того места, где стоял я; без труда, вприпрыжку, пританцовывая, прошмыгнула сквозь кустарник, уселась со своей куклой у ручейка и блестящими от возбуждения глазами принялась неотступно, пристально смотреть в лес; она явно кого-то ждала, но нас она не видела. Мы притаились за деревьями и кустарником; неслышно ступая, пришел Маттеи и поблизости от меня тоже прижался к стволу дерева.
        - Думаю, он явится через полчаса, - еле слышно прошептал Маттеи.
        Я молча кивнул.
        Все было организовано тщательнейшим образом. Доступ в лес со стороны шоссе находился под наблюдением, там даже установили радиоаппаратуру. Мы все были вооружены револьверами. Девочка сидела у ручейка почти не шевелясь, в трепетном, восторженном, самозабвенном ожидании; она сидела спиной к мусорной куче, то на солнце, то в тени одной из высоких темных елей: кругом не слышно было ни звука - ничего, кроме жужжания насекомых и птичьего щебета, да девочка время от времени напевала про себя тоненьким голоском: "Сидела Мария на камне", без конца повторяя те же слова того же стиха; а вокруг камня, на котором она сидела, громоздились консервные банки, канистры и проволока; изредка на прогалину налетал внезапный порыв ветра, листва кружилась, шурша, и снова все стихало. Мы ждали. Для нас ничего больше не существовало на свете, кроме околдованного осенними чарами леса и девочки в красном платьице посреди прогалины. Мы ждали убийцу, мы жаждали справедливости, расплаты, кары. Полчаса прошли давным-давно, прошло целых два часа. Мы ждали и ждали, сами ждали теперь так, как Маттеи ждал недели и месяцы. Пробило
пять, тени сгустились, стало смеркаться, поблекли, потускнели сочные краски. Девочка убежала вприпрыжку. Никто из нас не проронил ни слова, даже Хенци молчал.
        - Завтра придем опять, - решил я. - Переночуем в Куре. В гостинице "Козерог".
        Так мы прождали пятницу и субботу. Собственно, мне следовало бы привлечь граубюнденскую полицию. Но нет, это было сугубо наше дело. Я не хотел давать объяснения, терпеть постороннее вмешательство. Прокурор звонил уже в четверг вечером, возмущался, протестовал, грозил, говорил, что все это чушь, бушевал, требовал нашего возвращения. Я не сдавался и только согласился отпустить одного нижнего чина. Мы ждали и ждали. Мы уже не думали ни о девочке, ни об убийстве, мы думали о Маттеи, нам важно было, чтобы он оказался прав и достиг цели, иначе не миновать беды; все мы это понимали, даже Хенци; он не высказывал ни малейших сомнений, в пятницу вечером заявил, что убийца непременно явится в субботу, у нас же есть такие неопровержимые доказательства, как ежики, да и девочка упорно возвращается на то же место и сидит, не шевелясь: ясно, что она кого-то ждет. Так мы и стояли часами, притаившись за деревьями и кустарниками, глазели на девочку, на консервные банки, на мотки проволоки, на мусорную кучу, курили, не разговаривали, не двигались и без конца слушали одно и то же: "Сидела Мария на камне". В
воскресенье ситуация стала сложнее. Хорошая погода удерживалась, и лес наводнили гуляющие; какой-то смешанный хор с регентом во главе вторгся на прогалину и выстроился там, галдя, потея, скинув пиджаки, потом оглушительно загремело "В движенье мельник жизнь ведет, в движенье...". По счастью, мы торчали за деревьями в штатском. "Небеса возносят предвечному славу... а нам живется чем доле, тем хуже". Затем явилась влюбленная парочка и повела себя весьма вольно, не смущаясь присутствием ребенка; девочка четвертый день подряд просиживала здесь с непостижимым терпением, в необъяснимом ожидании. Мы ждали и ждали. Трое нижних чинов тоже вернулись вовсвояси вместе с радиоаппаратурой, нас осталось четверо - кроме меня и Маттеи еще Хенци и Феллер, но и это уже было самоуправство: впрочем, строго говоря, только три дня могли идти в счет, в воскресенье обстановка складывалась слишком неблагоприятно для убийцы. В этом Хенци был прав, а потому мы прождали еще понедельник. Во вторник утром Хенци уехал. Надо же было кому-то следить за порядком на Казарменной улице. Однако, и уезжая, Хенци не сомневался в нашем
успехе. Мы ждали, ждали и ждали. Караулили и караулили, каждый сам по себе: чтобы правильно организовать слежку, нас осталось слишком мало. Феллер расположился в тени за кустарником и так разомлел от запоздалой летней жары, что разок даже громко всхрапнул, и ветер разнес его храп по прогалине; это случилось в среду. Маттеи стоял на той стороне прогалины, которая ближе к бензоколонке, я же обозревал место действия с другой стороны напротив него. Так мы караулили и караулили, поджидая убийцу, ежикового великана, и вздрагивали от шума каждой машины, проезжавшей по дороге; а посередке между нами сидела девочка, загадочная, точно заколдованная, тупо и упорно каждый день сидела у ручья и пела: "Сидела Мария на камне"; мало-помалу она стала нам противна, ненавистна. Иногда она долго не приходила, слонялась вокруг деревни, волоча за собой куклу, но приблизиться боялась, потому что школу она совсем забросила; кстати, и это не обошлось без затруднений, я был вынужден поговорить наедине с учительницей, дабы пресечь розыски со стороны школы. Я слегка затронул обстоятельства дела, назвал себя и добился довольно
нерешительного согласия. Затем девочка бродила вокруг леса, а мы следили за ней в полевые бинокли, но больше всего ее тянуло на прогалину - только не в четверг, весь этот день она, к великому нашему отчаянию, проторчала у бензоколонки. Нам ничего не оставалось, как надеяться на пятницу. Решение было всецело предоставлено мне; Маттеи давно уже ничего не говорил, а на следующий день, в пятницу, снова стоял за деревом, когда девочка в красном платьице волоча куклу, вприпрыжку прибежала на прогалину и уселась, как в предшествующие дни. Погода по-прежнему была великолепная, сочные краски, прозрачные дали последняя вспышка сил перед увяданием; но прокурор едва вытерпел полчаса. Он приехал в машине вместе с Хенци около пяти вечера, без предупреждения, свалился как снег на голову, стал рядом со мной, а я маялся с часу дня, переминался с ноги на ногу и, багровея от злости неотступно смотрел на девочку. "Сидела Мария на камне", - донесся до нас писклявый голосок; я уже давно не мог слышать эту песню, не мог видеть эту девчонку, ее противный щербатый рот, тоненькие косички, безвкусное красное платьице; девчонка
казалась мне омерзительной, придурковатой, тупой, я готов был ее удушить, убить, растерзать, лишь бы не слышать этого дурацкого "Сидела Мария на камне". Было от чего рехнуться. Все то же, все так же нелепо, бессмысленно, безнадежно, только что слой палой листвы стал толще, порывы ветра, пожалуй, участились и солнце ярче золотило идиотскую мусорную кучу; нет, это было уже совсем непереносимо, и вдруг, словно разорвав опутавшие нас чары, прокурор рванулся вперед, пролез через кустарник и зашагал напрямик к девочке, не замечая, что по щиколотку проваливается в золу; увидев, что он подходит к девочке, мы тоже выбежали из-за деревьев - пора было с этим кончать.
        - Кого ты ждешь? - заорал прокурор.
        Девочка испуганно уставилась на него, прижав к себе куклу.
        - Отвечай, мерзкая козявка, кого ты ждешь?
        Теперь подоспели все мы и окружили девочку, а она со страхом, с ужасом и недоумением оглядывала нас.
        - Аннемари, - начал я дрожащим от злобы голосом, - неделю тому назад тебе дали шоколадки. Ты помнишь, конечно, шоколадки, похожие на ежиков? Тебе их подарил человек в черном костюме?
        Девочка не ответила, только посмотрела на меня полными слез глазами.
        Тогда Маттеи опустился на колени перед девочкой, обнял ее за плечики и принялся ей втолковывать.
        - Понимаешь, Аннемари, ты должна рассказать нам, кто тебе дал шоколадки и какой из себя этот человек. Я знал когда-то одну девочку, - он старался говорить как можно убедительнее, понимая, что идет ва-банк, - эта девочка тоже ходила в красном платьице, и высокий человек в черном костюме тоже дарил ей шоколадки. Колючие шарики, какие ела ты. А потом девочка пошла с высоким человеком в лес, и там высокий человек зарезал девочку ножом.
        Он замолчал. Девочка, все еще не говоря ни слова, смотрела на него широко раскрытыми глазами.
        - Слышишь, Аннемари! - закричал Маттеи. - Скажи правду. Я же боюсь за тебя.
        - Ты врешь, - прошептала девочка, - врешь.
        Тут прокурор опять вышел из себя.
        - Говори, дуреха, сейчас же говори правду! - заорал он, тряся девочку за плечо.
        И все мы заорали вслед за ним, бессмысленно и глупо, просто потому, что потеряли над собой власть, мы тоже трясли девочку, а потом принялись ее избивать: мы жестоко, злобно, громко крича, колотили детское тельце, лежавшее среди консервных банок, на мусоре и красной листве.
        Девочка терпела наше неистовство молча, долго, целую вечность, которая на самом деле длилась несколько секунд, а потом вдруг закричала таким страшным нечеловеческим голосом, что все мы оцепенели:
        - Врешь, врешь, врешь!
        Мы в ужасе отшатнулись, отрезвев от ее вопля и содрогаясь от стыда за собственное поведение.
        - Мы животные, звери, - прохрипел я.
        Девочка побежала через прогалину к опушке леса и при этом таким ужасным голосом кричала: "Врешь, врешь, врешь", что мы испугались, не потеряла ли она рассудок. Но она влетела прямо в объятия матери, которая, в довершение всех бед, как раз появилась на прогалине. Только ее нам недоставало! Ей все было известно. Учительница перехватила ее, когда она шла мимо школы, и проболталась ей - я сразу без расспросов догадался об этом.
        Несчастная женщина стояла, прижав к себе рыдающую девочку, и смотрела на нас таким же взглядом, какой недавно был у ее дочери. Разумеется, она знала нас всех в лицо - Феллера, Хенци и, увы, даже прокурора; положение было тягостное, идиотское - мы были смущены и чувствовали себя дураками; вся затея обернулась поганой, неблаговидной комедией.
        - Врет, врет, врет, - не умолкая и не помня себя кричала девочка, - врет, врет, врет.
        Тогда Маттеи нерешительно и смиренно приблизился к ним.
        - Госпожа Хеллер, - начал он вежливо и даже подобострастно, что уже было совсем ни к чему, надо было только поскорее кончать с этой историей, кончать, кончать навсегда, перечеркнуть все дело, выкинуть из головы хитроумные домыслы, наплевать на то, есть убийца или нет его. - Госпожа Хеллер, я выяснил, что неизвестный человек дарил Аннемари шоколад. У меня есть подозрение, что тот же человек несколько недель тому назад с помощью шоколада заманил в лес и убил девочку ее возраста.
        Он говорил таким сухим, строго деловым языком, что я едва не прыснул. Хеллер спокойно посмотрела Маттеи в глаза и заговорила ему в тон, сдержанно и корректно.
        - Господин доктор Маттеи, - спросила она вполголоса, - вы взяли нас с Аннемари на заправочную станцию только затем, чтобы найти этого человека?
        - Другого способа не было, госпожа Хеллер, - ответил комиссар.
        - Вы скотина, - невозмутимо, не моргнув глазом, сказала Хеллер, взяла девочку за руку и пошла лесом к заправочной станции.

        27

        А мы стояли на прогалине, куда уже густо ложились тени, стояли среди пустых консервных банок и мотков ржавой проволоки, ноги тонули в мусоре и палой листве. Все кончилось, из нашего предприятия получилась смехотворная бессмыслица. Провал, катастрофа. Один Маттеи успел овладеть собой. Его фигура в синем комбинезоне являла собой подчеркнутое достоинство. Я не поверил собственным глазам, когда он, чопорно поклонившись прокурору, заявил:
        - Господин доктор Буркхард, мы обязаны ждать дальше, другого выхода нет. Только ждать, ждать и опять-таки ждать. Если вы предоставите в мое распоряжение шестерых человек и радиоаппаратуру, я думаю, этого будет достаточно.
        Прокурор в испуге воззрился на моего бывшего помощника. Он ожидал чего угодно, только не этого. Он как раз собирался отвести душу, теперь же он несколько раз судорожно глотнул, провел рукой по лбу, круто повернулся и зашагал по сухой листве, а затем вместе с Хенци скрылся в лесу. По моему знаку за ними последовал и Феллер.
        Мы с Маттеи остались вдвоем.
        - А теперь слушайте, - рявкнул я, твердо решив образумить его и кляня себя за то, что сам поддерживал эту дурацкую затею. - Вы же видите, операция провалилась. Мы прождали больше недели, и никто не явился.
        Маттеи не ответил ни слова, только внимательно и настороженно огляделся по сторонам. Потом направился к опушке, обошел всю прогалину и вернулся назад. Я по-прежнему стоял на мусорной куче, по щиколотку в золе.
        - Девочка его ждала, - заметил он.
        Я отрицательно покачал головой, принялся возражать:
        - Девочка приходила сюда, чтобы побыть одной, посидеть с куклой у ручья, помечтать, спеть "Сидела Мария на камне". А мы произвольно истолковали ее поведение как ожидание.
        Маттеи внимательно выслушал меня.
        - Но от кого-то она получила ежиков, - упрямо настаивал он.
        - Верно, Аннемари от кого-то получила шоколадки. Мало ли кто может подарить ребенку шоколад. Но знак равенства между трюфелями и ежиками на рисунке Гритли Мозер тоже ведь поставлен вами, и ничто не доказывает правоту вашего домысла.
        Маттеи и на этот раз ничего не ответил. Он опять направился к опушке, обошел всю прогалину, что-то поискал в груде листвы и, очевидно ничего не найдя, вернулся ко мне.
        - Как вы не чувствуете, это место просто создано для убийства! Лично я и дальше буду ждать, - заявил он.
        - Все это ерунда, - ответил я. Мне стало жутко, противно, меня знобило от усталости.
        - Он должен сюда прийти, - повторил Маттеи.
        - Вздор! Чушь, идиотский бред! - завопил я, потеряв терпение.
        Он даже и не слушал.
        - Пойдемте на заправочную станцию, - сказал он.
        Я был рад, что можно наконец сбежать с этой злополучной прогалины. Солнце уже садилось, тени вытянулись в длину, необозримая долина пылала червонным золотом, над ней синело небо; но мне все это опостылело, мне казалось, будто меня всадили в гигантскую аляповатую открытку. Дальше началось кантональное шоссе, замелькали автомобили, открытые машины, в них - пестро одетые люди, богатство, которое катило туда-сюда. Все это было донельзя пошло и глупо. Мы подошли к заправочной станции. Возле бензоколонки, дожидаясь меня в моей машине, снова уже дремал Феллер. На качелях сидела Аннемари и снова пела дребезжащим голоском "Сидела Мария на камне", а прислонясь к дверному косяку, стоял парень, должно быть рабочий с кирпичного завода, в расстегнутой на волосатой груди рубахе, с сигаретой во рту и с наглой ухмылкой. Не обратив на него внимания, Маттеи прошел в ту комнату, где мы уже однажды сидели с ним; я поплелся следом. Он поставил на стол водку и наливал себе рюмку за рюмкой, а мне так все опротивело, что я не мог даже пить. Хеллер не появлялась.
        - Нелегко мне будет справиться со всем, - начал Маттеи. - Впрочем, до прогалины не так уж далеко... Или вы считаете, что лучше ждать здесь, у бензоколонки?
        Я ничего не ответил. Маттеи шагал из угла в угол, не смущаясь моим молчанием.
        - Досадно только, что Хеллерша и Аннемари все знают, - заметил он. - Но это как-нибудь утрясется.
        Снаружи громыхали машины, плаксивый голосок тянул: "Сидела Мария на камне".
        - Я ухожу, Маттеи, - сказал я.
        Он продолжал пить, даже не взглянув на меня.
        - Буду ждать то здесь, то на прогалине, - решил он.
        - Прощайте, - сказал я, вышел из комнаты, из дому, прошел мимо парня, мимо девочки, кивнул Феллеру, он встрепенулся, подъехал ближе и распахнул передо мной дверцу машины.
        - На Казарменную, - приказал я.

        28

        - Вот я и рассказал вам ту часть этой истории, в которой существенную роль играет бедняга Маттеи, - продолжал повествование бывший начальник кантональной полиции.
        (Тут прежде всего уместно будет пояснить, что наше путешествие Кур - Цюрих давным-давно окончилось, а теперь мы со стариком сидели в неоднократно им с похвалой помянутой "Кроненхалле" и занимали раз навсегда им облюбованный столик под картиной Гублера, сменившей картину Миро; и обслуживала нас, разумеется, Эмма, и мы уже съели подвезенное на столике мясо по-милански, что, как известно, тоже входило в привычки старика - почему бы их не уважить? - время теперь близилось к четырем часам, и после "кофе с дымком", как окрестил старик свою страстишку курить за черным кофе гаванскую сигару, когда вслед за тем подали reserve du patron, он угостил меня второй порцией яблочного торта. Далее, писательской честности ради и ремеслу в угоду, следует дать чисто техническую справку: разумеется, я не всегда дословно передавал рассказ старого говоруна; помимо того что и беседовали мы, конечно, на швейцарско-немецком наречии, я еще имею в виду те места его повествования, где он рассказывал не со своей точки зрения и не о пережитом им лично, а объективно излагал события как таковые. Например, в той сцене, когда
Маттеи дает свое клятвенное обещание. В таких местах приходилось активно вмешиваться, строить и перестраивать, причем я всячески старался ни на йоту не извращать фактов, а лишь обработать материал старика согласно законам сочинительства, чтобы сделать его пригодным для печати.)
        - Конечно, я еще не раз наезжал к Маттеи, - так возобновил он свой рассказ, - и все больше убеждался в том, что он был не прав, считая разносчика невиновным, ибо в последующие месяцы и годы ни одного подобного убийства не произошло. Не буду распространяться, вы сами видели: человек сошел на нет, спился, свихнулся окончательно; ни помочь ему, ни изменить что-либо было невозможно. Парни уже не напрасно бродили и зазывно свистели вокруг заправочной станции - там шел дым коромыслом. Граубюнденская полиция произвела несколько облав. Мне пришлось начистоту поговорить с коллегами в Куре, после чего они стали на все смотреть сквозь пальцы, а то и вовсе закрывали глаза. В догадливости им никогда нельзя было отказать. Так оно и пошло своим роковым путем, а в результатах вы могли удостовериться сами во время нашей поездки. Все это крайне прискорбно, тем более что и девочка, Аннемари пошла по материнским стопам. Возможно, толчком послужило то, что несколько организаций ретиво занялись ее спасением. Девочку помещали в приюты, а она неизменно убегала оттуда на заправочную станцию, где Хеллерша два года назад
открыла этот убогий кабак; черт ее знает, у кого она выманила разрешение; так или иначе, это окончательно решило судьбу девочки. Она пустилась во все тяжкие. Четыре месяца тому назад она отбыла годичный срок в исправительном заведении, но урока из этого не извлекла, как вы могли убедиться. Не стоит об этом и говорить. Однако вы, надо полагать, давно уже недоумеваете, какое отношение мой рассказ имеет к той критике, которой я подверг ваш доклад, и почему я назвал Маттеи гениальным. Оно и понятно. Вы, естественно, скажете, что оригинальная догадка не всегда бывает правильной, а тем более гениальной. И это верно. Я даже представляю себе, как это все оборачивается в ваших писательских мозгах. Лукаво подмигивая, вы мысленно говорите себе, что достаточно доказать правоту Маттеи, устроив так, чтобы он поймал убийцу, и вот уже готов отменный роман или сценарий. Ведь писательская задача в том и состоит, чтобы умелым поворотом прояснить события, - тогда сквозь них забрезжит и станет явственнее высший смысл произведения, мало того: такой поворот в сторону успеха Маттеи сделает моего непутевого детектива не
только интересной, но в некотором роде библейской фигурой, эдаким современным Авраамом по силе веры и надежды, а история о том, как некто, веря в невиновность виноватого, разыскивал несуществующего убийцу, из бессмысленной превратится в историю глубокомысленную; творческий полет мысли сделает виновного разносчика невинным, несуществующего убийцу существующим, и факты, которые осмеивают силы человеческого разума и человеческой веры, возвеличат эти силы; неважно, так ли складывались события на самом деле, в конце концов, главное, что такая трактовка происшедшего вполне правдоподобна. Вот как я примерно представляю себе ход ваших мыслей; и даже могу предсказать, что, принимая во внимание положительность и назидательность моего рассказа в этом варианте, он не замедлит выйти в свет то ли как роман, то ли как фильм. В целом вы все перескажете именно так, как это пытался сделать я, но, без сомнения, много лучше, недаром вы профессионал, у вас только в самом конце появится настоящий убийца, исполнится надежда, восторжествует вера, и рассказ станет приемлемым для христианского мира. Вдобавок можно кое-что
смягчить. Например, я предложил бы, чтобы Маттеи, едва обнаружив трюфели и поняв, какая опасность нависла над Аннемари, отказался от намерения и в дальнейшем пользоваться девочкой как наживкой то ли из сознательного гуманизма, то ли из отеческой любви к ребенку. После чего он отправил бы Аннемари с матерью в надежное место, а взамен посадил бы у ручейка большую куклу. На закате солнца торжественно и грозно выступил бы из лесу убийца, волшебник из сказки Аннемари, и направился бы к мнимой девочке, сладострастно предвкушая возможность вновь поиграть бритвой; поняв, что его заманили в дьявольскую западню, он пришел бы в бешенство, в неистовство; далее последовала бы схватка с Маттеи и с полицией, а в виде концовки - простите мне сочинительские потуги - душещипательный разговор раненого комиссара полиции с девочкой, всего несколько отрывочных фраз. Девочка для этого могла бы улизнуть от матери навстречу своему возлюбленному волшебнику, навстречу небывалому счастью; после всех ужасов такой светлый блик нежного человеколюбия и самозабвенной неземной поэзии пришелся бы весьма кстати; впрочем, вы, вероятнее
всего, состряпаете что-то совсем другое; теперь я вас немного узнал, хотя, положа руку на сердце, Макс Фриш мне понятнее и ближе; вас соблазнит именно бессмыслица ситуации, тот факт, что человек верит в невиновность виновного и разыскивает убийцу, которого нет на свете, как это в достаточной мере точно установлено нами. Вы тут перещеголяете в жестокости самую действительность, просто забавы ради, чтобы окончательно осрамить нас, полицию: у вас Маттеи все-таки найдет убийцу, какого-нибудь из ваших комических праведников, например безобиднейшего сектантского проповедника, на самом деле ни в чем не повинного и попросту не способного творить зло. Но при вашей склонности к сарказму на нем сосредоточатся все подозрения. Маттеи укокошит этого невинного дурачка, все улики сойдутся, после чего удачливого детектива объявят гением и с почестями возьмут к нам обратно. Кстати, это тоже не лишено вероятия. Видите, как я вас раскусил. А вы, надеюсь, не приписываете мою болтовню действию reserve du patron, хотя мы и приканчиваем второй литр, - думаю, вы поняли, что я собираюсь досказывать конец, правда без особой
охоты. Не стану скрывать, у этой истории есть развязка, но, увы, до крайности убогая, о чем вы, верно, тоже догадались, до того убогая, что ее никак не приспособишь к порядочному роману или фильму. Она так смехотворно нелепа и пошла, что, готовя рассказ для публикации, следовало бы умолчать о ней. Однако, честно говоря, эта развязка полностью реабилитирует Маттеи, показывает его в настоящем свете, как человека поистине гениального, который прозрел скрытые от нас двигательные силы действительности и, пробившись сквозь окружающее нас кольцо гипотез и предпосылок, приблизился к тем, обычно недоступным нам, законам, которые управляют миром. Правда, лишь приблизился. Именно потому, что эта злополучная развязка является чем-то непредусмотренным, если хотите - случайным, вся его гениальность, его замыслы и поступки привели в дальнейшем к абсурду, потерпели еще более жестокий крах, чем в тот момент, когда он, по мнению Казарменной улицы, вступил на ложный путь. Как это страшно, когда гений спотыкается о бессмыслицу! Но в такой коллизии важнее всего, мирится ли гений с той смехотворной нелепостью, на которой
он сорвался. Маттеи с этим не мог примириться. Он хотел, чтобы его расчет оправдал себя и в действительности. А значит, ему ничего не оставалось, как опровергнуть действительность и повиснуть в пустоте.
        Итак, мой рассказ мог бы кончиться на очень грустной ноте, на самом банальном из всех возможных "решений". Что ж, случается и такое. Самое худшее тоже порой соответствует истине. На то мы и мужчины, чтобы считаться с этим, а главное - понять, что мы лишь тогда не потерпим краха в борьбе с бессмыслицей, которая естественным образом проявляется все явственнее, все сильнее, лишь тогда сможем мало-мальски уютно устроиться на нашей земле, если смиренно включим в наше мышление эту бессмыслицу как фактор, которым нельзя пренебрегать. Наш разум весьма скудно освещает окружающий мир. В сумеречной сфере, у самого его предела, гнездится все сомнительное и парадоксальное. Боже нас упаси воспринимать эти призраки как нечто существующее "в себе", вне пределов человеческого духа, скажу больше: не надо бояться впасть в ересь и посмотреть на эти темные силы как на поправимый изъян, из-за которого мы склонны судить мир с позиций ханжеской морали, ибо иначе это означало бы, что мы пытаемся утвердить понятие непогрешимого разума, а именно его непогрешимое совершенство будет для него пагубной ложью и признаком
вопиющей слепоты. На меня же не пеняйте за то, что я свой складный рассказ прервал этими комментариями. Я знаю сам, они небезупречны с философской точки зрения. Но будьте снисходительны к старику, которому хочется осмыслить свой житейский опыт, пускай даже его домыслы покажутся вам наивными: но я хоть и служил в полиции, все-таки стараюсь быть человеком, а не бараном.

        29

        Так вот, в прошлом году, и, конечно, опять в воскресенье, мне, по вызову одного католического священника, предстояло посетить кантональную больницу. Это было незадолго до моего выхода на пенсию, я дослуживал последние дни, и делами, собственно, занимался мой преемник, не Хенци - несмотря на свою Хоттингер, он, к счастью, этого не добился, - а человек незаурядный, добросовестный, обладающий отнюдь не казенной человечностью, который мог быть только полезен на этом посту. Мне позвонили прямо домой. Я решил поехать на вызов, только потому, что речь шла о каком-то важном сообщении, которое пожелала мне сделать умирающая женщина, - такие случаи нередки в нашей практике. Стоял ясный, но холодный декабрьский день. Все кругом было голо, уныло, тоскливо. Можно завыть, глядя на наш город в такие минуты. А навещать умирающую - совсем уж последнее дело. Неудивительно, что я несколько раз довольно угрюмо прошелся в парке вокруг Эшбахеровской арфы, но потом все-таки потащился в больницу. Госпожа Шротт, терапевтическая клиника, частное отделение. Палата выходила окнами в парк. Она была полна цветов, роз,
гладиолусов. Гардины были приспущены. Косые солнечные лучи падали на пол. У окна сидел дюжий патер с красным мясистым лицом и нечесаной седой бородой, а в постели лежала старушечка с морщинистым личиком, с реденькими, белыми как лунь волосами, неправдоподобно хрупкая и, судя по обстановке, неизлечимо богатая. У кровати стоял какой-то сложный агрегат, по-видимому медицинский прибор, к которому вело множество резиновых трубок, выходивших из-под одеяла. Работа этого аппарата находилась под бдительным надзором сестры милосердия; через определенные промежутки времени сестра молча и с сосредоточенным видом входила в палату и через такие же равномерные интервалы вынуждала нас прерывать разговор. Это обстоятельство не мешает отметить с самого начала.
        Я поздоровался. Старушка оглядела меня внимательно и вполне спокойно. Лицо у нее было восковое, как у куклы, но на диво оживленное. Хотя она и держала в желтоватых сморщенных пальцах черную книжечку с золотым обрезом, очевидно молитвенник, все же трудно было поверить, что эта женщина скоро умрет, такой несломленной жизненной силой веяло от нее, невзирая на все трубки, торчавшие из-под одеяла. Патер не встал с места. Столь же величавым, сколь и нескладным жестом он указал мне на стул возле кровати.
        - Садитесь, - предложил он.
        И когда я сел, его густой бас снова донесся от окна, которое он заслонял своими могучими плечами:
        - Госпожа Шротт, расскажите господину начальнику полиции все, о чем вам надобно его уведомить. В одиннадцать мы должны приступить к соборованию.
        Госпожа Шротт улыбнулась. Она очень сожалеет, что вынуждена меня беспокоить, жеманно начала она, и голос ее звучал хоть и слабо, но вполне явственно, можно сказать, даже бодро.
        - Мне это ничуть не трудно, - солгал я, не сомневаясь теперь, что бабуся порадует меня дарственной на неимущих полицейских или чем-нибудь в этом роде.
        То, что она хочет мне сообщить, само по себе дело неважное и безобидное, такие происшествия, конечно, случаются во всех семьях, и притом не раз, поэтому она даже позабыла о нем, но сейчас, когда богу, по-видимому, угодно прибрать ее, она во время последней исповеди упомянула об этом - чисто случайно, только потому, что как раз перед тем приходила с цветами внучка ее единственного крестника и на ней было красное платьице, а патер Бек вдруг разволновался и потребовал, чтобы она непременно рассказала эту историю мне. Она не понимает, для чего, ведь это все давно прошло, но раз его преподобие находит...
        - Рассказывайте, госпожа Шротт, - послышался густой голос от окна, - рассказывайте.
        В городе колокола зазвонили к проповеди, звуки глухо долетали издалека. Хорошо, она попытается. И старушка, взяв разбег, залопотала опять. Она давно уже ничего не рассказывала, вот только разве Эмилю, своему сыну от первого брака, ну а потом ведь Эмиль умер от чахотки, его никак нельзя было спасти. Он был бы сейчас таких лет, как и я, или, скорее, таких, как патер Бек; но она постарается представить себе, что я ее сын и патер Бек тоже - ведь после Эмиля она родила Марка, но он через три дня умер, преждевременные роды, он появился на свет через шесть месяцев, и доктор Хоблер сказал, что это для бедняжки только к лучшему.
        Такая бессвязная болтовня длилась еще довольно долго.
        - Рассказывайте, госпожа Шротт, рассказывайте, - пробасил патер, неподвижно возвышаясь у окна и лишь изредка, подобно Моисею, поглаживая десницей свою косматую седую бороду, а также распространяя теплые волны своего дыхания, напоенного чесноком. - Вскоре нам пора будет приступать к соборованию.
        Тут вдруг она приняла горделивый, поистине аристократический вид, даже приподняла головку и сверкнула глазками. Ее девичья фамилия - Штенцли, заявила она, ее дедом был полковник Штенцли, во время военных действий Зондербунда он командовал отступлением на Эшольцматт, а сестра ее вышла замуж за полковника Штюсси, в первую мировую войну он состоял при Цюрихском главном штабе, был на "ты" с генералом Ульрихом Вилле и лично знаком с кайзером Вильгельмом, что мне, без сомнения, известно...
        - Конечно, само собой разумеется, - промямлил я. "Какое мне дело до старика Вилле и до кайзера Вильгельма, - думал я. - Скорей выкладывай про свою дарственную, старушенция!" Хоть бы закурить, маленькая сигара "Суэрдик" была бы очень кстати, хорошо перебить запахом джунглей больничный воздух и аромат чеснока.
        А патер упорно, неумолимо гудел свое:
        - Рассказывайте, госпожа Шротт, рассказывайте...
        Да будет мне известно, продолжала престарелая дама, и лицо ее исказилось злобой, даже ненавистью, что во всем виновата ее сестрица со своим полковником Штюсси. Сестра старше ее на десять лет, той теперь девяносто девять; сорок лет, как она овдовела, владеет виллой на Цюрихберге, акциями компании "Браун Бовери", чуть не половина Банхоф-штрассе у нее в руках; и вдруг из уст умирающей старушки прорвался мутный поток или, вернее, целый водопад непристойных ругательств, которые я не решаюсь повторить. При этом она чуть приподнялась и резво замотала своей белой как лунь головкой, сама упиваясь этим взрывом неистовой ярости. Однако вскоре она утихла, потому что, на счастье, пришла сестра милосердия.
        - Ну, ну, госпожа Шротт, нельзя волноваться, надо лежать спокойненько.
        Старуха послушалась и только махнула рукой, когда мы остались одни.
        Все эти цветы, сказала она, ей посылает сестра лишь для того, чтобы позлить ее: сестрица прекрасно знает, как она ненавидит цветы, она вообще не выносит бесполезных трат; верно, я думаю, что они между собой ссорятся, - нет, ничуть, они всегда были милы и ласковы друг с другом, понятно, из чистой зловредности. Это у них, у Штенцли, фамильная черта, все они друг друга терпеть не могли и всегда были вежливы между собой, но их вежливость - только способ побольнее мучить и терзать друг друга, и на том скажите спасибо, не будь они все такими благовоспитанными, в семействе был бы сущий ад.
        - Рассказывайте же, госпожа Шротт, - для разнообразия напомнил патер. - Мы опаздываем с соборованием.
        А я мечтал уже не о маленькой "Суэрдик", а о своей большущей "Байанос".
        В девяносто пятом году она обвенчалась со своим бесценным покойником Галузером, журчал дальше неиссякаемый словесный поток. Он был доктором медицины в Куре.
        Уже и это сестрице с ее полковником пришлось не по нутру, показалось недостаточно аристократичным, она это сразу учуяла, а когда полковник умер от гриппа, вскоре после первой мировой войны, сестрица совсем распоясалась, возвела своего милитариста в какое-то божество.
        - Рассказывайте, госпожа Шротт, рассказывайте, - бубнил патер, не проявляя ни тени нетерпения, разве что тихую скорбь по поводу такого упорства в заблуждениях, меж тем как я клевал носом и временами вскидывался, как со сна, - вспомните про соборование, рассказывайте, рассказывайте.
        Все напрасно. Лежа на смертном одре, старушка стрекотала неутомимо, неумолчно, несмотря на свой слабенький писк и на трубки под одеялом; перескакивала с пятого на десятое.
        Поскольку я вообще способен был думать, я смутно предполагал, что она расскажет пустяковую историю про услужливого полицейского, а затем возвестит дарственную - несколько тысяч франков, имеющую целью позлить девяностодевятилетнюю сестрицу, я уже заранее заготовил горячую благодарность, мужественно подавил абстрактные мечты о сигарах и, чтобы окончательно не впасть в отчаяние, предвкушал теперь привычный аперитив и традиционный обед с женой и дочерью в "Кроненхалле".
        А после смерти первого мужа, покойного Галузера, болтала тем временем старушка, она вышла замуж за Шротта, тоже ныне покойного, он у них служил шофером и садовником - словом, исполнял всю работу, какую в большом барском доме лучше всего исполнять мужчине, к примеру отапливать помещение, чинить ставни и прочее, и хотя сестрица открыто не возражала и даже приехала в Кур на свадьбу, но, понятно, была возмущена этим браком, хотя - опять-таки чтобы позлить ее - даже виду не подала.
        Таким-то образом она стала госпожой Шротт.
        Она вздохнула. Где-то в коридоре сестры милосердия пели предрождественские песнопения.
        - Да, у нас поистине гармоничный брак был с дорогим моим покойничком, - продолжала старушка, послушав несколько тактов песнопения. - Впрочем, ему, пожалуй, бывало нелегко, мне трудно судить. Когда мы поженились, Альберту, дорогому моему покойничку, было двадцать три года, он родился как раз в девятисотом, а мне уже минуло пятьдесят пять. Все равно, лучшего выхода для него не придумаешь - он ведь был сиротой, мать у него была стыдно выговорить кто, а отца никто и не знал даже по имени. Первый мой муж в свое время взял его в дом шестнадцатилетним подростком, в школе он подвигался туго, особенно у него не ладилось с чтением и письмом. Женитьба все разрешила самым благородным образом - вдове ведь очень трудно уберечься от злословия, хотя у меня с дорогим покойничком Альбертом никогда ничего не было, даже и в супружестве, оно и понятно при такой разнице лет. К тому же наличность у меня невелика, надо было очень рассчитывать, чтобы прожить на доход с домов в Цюрихе и Куре. А дорогой покойничек Альберт разве выдержал бы, при своем скудоумии, суровую борьбу за существование? Он бы неизбежно погиб. Должны
же мы помнить наш христианский долг перед ближним. Так мы с ним и жили честь по чести - он возился в доме и в саду. Не могу не похвастать - видный был мужчина, рослый и крепкий, и держался с достоинством, и одет был всегда строго и элегантно. Стыдиться его мне не приходилось, хотя он почти ничего не говорил, кроме как "Хорошо, мамочка, конечно, мамочка", зато слушался меня и мало пил. Вот поесть он любил, особенно лапшу и вообще всякое тесто и шоколад. Шоколад он прямо обожал. А так он был хороший человек и на всю жизнь остался хорошим, куда симпатичнее и послушнее того шофера, за которого четырьмя годами позже вышла моя сестрица, несмотря на своего полковника. Тому шоферу было тоже всего тридцать лет.
        - Рассказывайте, госпожа Шротт, - донесся от окна невозмутимо беспощадный голос патера, когда старушка замолчала, все-таки немного утомившись, меж тем как я по-прежнему в простоте сердечной дожидался дарственной на неимущих полицейских.
        Госпожа Шротт кивнула.
        - Но вот, понимаете, господин начальник, - продолжала она свой рассказ, - в сороковых годах дорогой мой покойничек Альберт начал как-то сдавать. Сама не понимаю, чего ему недоставало, должно быть, у него что-то повредилось в голове. Он становился все молчаливее, все мрачнее. Бывало, уставится в одну точку, и слова из него не вытянешь целый день. Работу свою он выполнял исправно, так что выговаривать ему мне не приходилось, только по целым часам где-то разъезжал на велосипеде - может, на него так подействовала война или то, что его не взяли на военную службу. Почем я знаю: для нас, женщин, мужская душа - потемки! К тому же он становился все прожорливей: счастье, что у нас были свои куры и что мы разводили кроликов. Вот тут-то с дорогим моим покойничком Альбертом и приключилось то, о чем мне надо вам рассказать. Первый случай был к концу войны.
        Она умолкла, потому что в палату опять вошла сестра с врачом, и оба занялись старушкой и аппаратурой. Доктор был белокурый немец, как из книжки с картинками, веселый бодрячок, в качестве дежурного совершавший воскресный обход. Как дела, госпожа Шротт, вы совсем молодцом, показатели великолепные. Чудно, чудно, только не падать духом!
        И он проследовал дальше, сестра за ним, а патер потребовал:
        - Рассказывайте, госпожа Шротт, рассказывайте, помните, ровно в одиннадцать - соборование.
        Эта перспектива, по-видимому, ничуть не волновала старушку.
        - Каждую неделю он ездил в Цюрих и возил яйца из-под кур моей милитаристке сестрице, - бодро возобновила она свой рассказ, - бедненький мой покойничек привязывал корзинку сзади к велосипеду и непременно возвращался под вечер, выезжал-то он очень рано, часов в шесть, в пять, всегда такой парадный, в черном костюме и котелке. Все ему приветливо кланялись, когда он катил по Куру, а потом дальше за город и все время напевал свою любимую песенку "Я молодой швейцарец, я родину люблю". В тот раз, через два дня после федерального праздника - день был жаркий, как и полагается в разгар лета, - вернулся он уже за полночь. Я слышала, что он долго возится и умывается в ванной, пошла посмотреть и увидела, что все у дорогого моего Альберта в крови, даже и костюм. "Господи, Альберт, душенька, что с тобой стряслось?" - спросила я. Он сперва выпучил на меня глаза, потом сказал: "Несчастный случай, мамочка, не пугайся, ступай спать, мамочка". Я и пошла спать, хотя и была удивлена, потому что никаких ран не заметила. Наутро, когда мы сидели за столом и он кушал яйца всмятку, как всегда четыре зараз, а к ним хлеб с
мармеладом, я прочитала в газете, что в кантоне Санкт-Галлен зарезали маленькую девочку, по-видимому бритвой, и вдруг я вспомнила, что он прошлой ночью мыл в ванной свою бритву, хотя обычно бреется по утрам. Тут меня сразу осенило, я очень строго заговорила с ним. "Альберт, душенька, - сказала я, - ведь это ты зарезал девочку в кантоне Санкт-Галлен". Тут он перестал есть яйца, хлеб с мармеладом и соленые огурцы и сказал: "Да, мамочка, так было суждено, мне был голос свыше" - и снова взялся за еду. Я совсем расстроилась, оттого что он так серьезно болен. Мне было жаль девочку, я даже собралась протелефонировать доктору Зихлеру, не старику, а его сыну, он тоже толковый врач и отзывчивый человек. Но потом вспомнила про свою сестру, как бы она стала злорадствовать, как бы возликовала, и тогда я решила построже, порешительней поговорить с дорогим моим Альбертом и категорически заявила ему, чтобы это никогда, никогда больше не повторялось, и он сказал: "Хорошо, мамочка". - "Как же это получилось?" - спросила я. "Мамочка, - ответил он мне, - девочку в красном платьице с соломенными косичками я встречал
всякий раз, как ездил в Цюрих через Ваттвиль. Это большой крюк, но с тех пор, как я увидел девочку у лесочка, голос свыше, мамочка, приказал мне делать этот крюк и еще голос свыше приказал мне поиграть с девочкой, а потом голос свыше приказал дать ей шоколадку, а потом уж мне пришлось убить девочку. Я тут ни при чем, мамочка, это все голос свыше. Потом я пошел в ближний лес, пролежал до темноты под кустом и только потом вернулся к тебе, мамочка". - "Альберт, душенька, - сказала я, - больше ты не будешь ездить к моей сестре на велосипеде, яйца можно отправлять посылкой". - "Хорошо, мамочка", - ответил он, густо намазал себе мармеладом еще один ломоть хлеба и пошел во двор. Надо мне сходить к патеру Беку, подумала я, пусть он построже поговорит с Альбертом, но тут я как выглянула в окно, как увидела, до чего усердно он трудится на самом припеке и безропотно, только немного печально латает крольчатник, до чего чисто выметен двор, так я и подумала: "Сделанного не поправишь, Альберт, мой голубчик, очень хороший человек, сердце у него, в сущности, золотое, а это никогда больше не повторится".
        В палату снова вошла сестра милосердия, проверила аппаратуру, поправила резиновые трубки, а старуха зарылась в подушку, казалось совсем обессилев. Я боялся дышать, пот градом лил у меня по лицу, но я не замечал этого.
        Меня вдруг стало знобить, я сам себе был смешон вдвойне оттого, что ожидал от старухи дарственной, а тут еще эта уйма цветов, белые и красные розы, огненные гладиолусы, астры, циннии, гвоздики - и где их только выкопали? - целая ваза орхидей, нелепых и наглых, и солнце за гардинами, и плечистый истукан патер, и чесночный дух; мне хотелось кричать, буйствовать, арестовать эту старую каргу, но все уже утратило смысл, в одиннадцать часов предстояло соборование, а я в своем парадном костюме восседал здесь декоративной, бесполезной фигурой.
        - Рассказывайте дальше, госпожа Шротт, - терпеливо убеждал патер, - рассказывайте дальше.
        - Голубчику моему Альберту в самом деле полегчало, - повествовала она ровным кротким голосом, как будто рассказывала двум детям сказку, в которой зло и бессмыслица - такие же чудеса, как и добро. - Он перестал ездить в Цюрих, но, когда кончилась вторая мировая война, мы опять смогли пользоваться нашей машиной, которую я купила в тридцать восьмом году, потому что автомобиль покойного Галузера совсем устарел, и теперь дорогой мой Альберт снова катал меня в нашем "бьюике". Один раз мы отважились и съездили даже в Аскону, и я подумала, раз ему так нравится кататься на машине, он может опять ездить в Цюрих, на "бьюике" это безопасней: тут надо быть внимательным и некогда слушать голос свыше. Вот он и начал ездить к сестре. Добросовестно и аккуратно, как всегда, сдавал яйца из-под кур, а то, случалось, и кролика. Но вот однажды вернулся он опять за полночь. Я сейчас же пошла в гараж, потому что сразу заподозрила недоброе - недаром он последнее время вдруг стал таскать трюфели из бонбоньерки. И в самом деле, я увидела, как он моет машину, а там внутри все полно крови. "Опять ты убил девочку, Альберт,
душенька", - строго сказала я. "Успокойся, мамочка, - ответил он, - уже не в кантоне Санкт-Галлен, а в кантоне Швиц, так пожелал голос свыше, а у девочки опять было красное платьице и соломенные косички". Но я не успокоилась, я еще строже обошлась с ним, даже рассердилась на него, запретила ему целую неделю ездить на "бьюике" и совсем собралась идти к его преподобию, патеру Беку, но не решилась - уж очень бы злорадствовала моя сестрица, тогда я стала еще строже следить за дорогим моим Альбертом, и правда, два года все шло тихо-мирно. Но тут он опять послушался голоса свыше и сам был сокрушен своим поступком, сильно плакал, ну я-то сразу все поняла, оттого что в бонбоньерке опять недоставало трюфелей. Это была девочка в кантоне Цюрих, тоже в красном платьице и со светлыми косичками. Просто удивительно, как это матери могут так неосторожно одевать детей.
        - Девочку звали Гритли Мозер? - спросил я.
        - Да, ее звали Гритли, а прежних Соня и Эвели, - подтвердила престарелая дама. - Я все имена запомнила. Но бедному моему Альберту становилось все хуже. Он стал рассеянным, приходилось по десять раз повторять ему одно и то же, отчитывать его как мальчишку. И вот, не то в сорок девятом, не то в пятидесятом году, я уж точно не помню, только знаю, что это было через несколько месяцев после Гритли, он опять стал неспокойным, рассеянным, даже не чистил курятника, и куры кудахтали, как оглашенные, потому что он спустя рукава готовил им корм, а сам опять по целым дням разъезжал на нашем "бьюике" и говорил, что ездит проветриться, но вдруг я заметила, что в бонбоньерке опять стали убывать трюфели. Тогда я решила его подстеречь, и, когда он прокрался в гостиную, а бритва торчала у него в кармашке как авторучка, я подошла к нему и сказала так: "Альберт, душенька, опять ты нашел такую же девочку?" - "Что поделаешь, мамочка, голос свыше, - ответил он, - отпусти меня в последний раз. Что приказано свыше, того ослушаться нельзя, а у нее тоже красное платьице и соломенные косички". - "Я этого допустить не могу,
Альберт, душенька, - строго сказала я, - где эта девочка?" - "Недалеко отсюда, на заправочной станции, - ответил он. - Пожалуйста, ну пожалуйста, мамочка, позволь мне послушаться голоса свыше". Я, однако, решительно воспротивилась. "Не бывать этому, Альберт, душенька, ты сам мне обещал. Немедленно почисти курятник и задай курам корм". Тут мой дорогой покойничек разозлился, впервые за всю нашу супружескую жизнь, которая была такой гармоничной. "Я хожу у тебя в батраках", - заорал он. Видите, как он был болен. Выбежал с трюфелями и с бритвой, прямо к "бьюику", а через четверть часа мне позвонили, что он налетел на грузовик и погиб. Тут сразу пришел патер Бек, а потом полицейский вахмистр Бюлер, он был особенно участлив. Вот почему я отписала пять тысяч франков полиции в Куре, еще пять тысяч завещала цюрихской полиции - ведь у меня же здесь есть дома на Фрайештрассе. Ну конечно, сейчас же примчалась моя сестрица со своим шофером, специально чтобы позлить меня. Она мне испортила все похороны.
        Я выпучил на старуху глаза. Вот она, долгожданная дарственная!
        Казалось, судьбе вздумалось особенно зло насмеяться надо мной.
        В эту минуту пришел профессор с ассистентом и двумя сестрами, нас попросили удалиться.
        Я попрощался с госпожой Шротт.
        - Будьте здоровы, - смущенно сказал я, не думая о том, что говорю, мечтая только поскорее выбраться отсюда.
        Она захихикала в ответ, а профессор как-то странно посмотрел на меня, все почувствовали неловкость, а я был счастлив расстаться со старухой, с патером и со всем сборищем и выбраться наконец в коридор.
        Отовсюду спешили посетители с цветами и свертками. Пахло больницей. Я торопился уйти. Выход был близко, я уже надеялся, что сейчас выскочу в парк. Как вдруг рослый, плечистый мужчина с круглым детским лицом в парадном черном костюме и в котелке вкатил в кресле на колесиках сморщенную трясущуюся старушонку. Эта древность была закутана в норковую шубу и обеими руками держала гигантские снопы цветов. Вероятно, это была девяностодевятилетняя сестрица со своим шофером. Я оцепенел и в ужасе смотрел им вслед, пока они не исчезли в частном отделении, а потом чуть не бегом бросился вон, пронесся через парк, мимо больных в креслах с колесиками, мимо выздоравливающих, мимо посетителей и хоть немного успокоился только в "Кронен-халле" за супом с фрикадельками из печенки.

        30

        Прямо из "Кроненхалле" я поехал в Кур. К сожалению, мне пришлось взять с собой жену и дочь. День был воскресный, и я обещал не занимать его делами, а пускаться в объяснения мне не хотелось. Я не произносил ни слова и мчался, развив запретную скорость, в надежде спасти, что еще можно. Но моему семейству недолго пришлось дожидаться в машине перед заправочной станцией. В кабачке стоял форменный содом, Аннемари только что отбыла срок в исправительной колонии, и все помещение кишмя кишело подозрительными молодчиками; Маттеи сидел на скамье, несмотря на холод, в том же синем комбинезоне, с окурком в зубах. От него разило спиртным. Я сел рядом, сжато изложил ему все. Но это было уже ни к чему. Он даже и не слушал меня. Я помедлил в нерешительности, потом вернулся в машину и поехал в Кур, мое семейство проголодалось и роптало.
        - Это был Маттеи? - спросила жена, как всегда ни о чем не подозревавшая.
        - Да, он.
        - А я думала, он в Иордании.
        - Он туда не поехал, дорогая.
        В Куре мы намучились со стоянкой: кондитерская была полна гостей, главным образом из Цюриха, они потели, набивали себе животы, а детки их кричали и визжали, однако мы все-таки нашли свободное место и заказали чаю с пирожными. Но жена вернула кельнершу:
        - Пожалуйста, принесите также двести граммов трюфелей.
        Ее немного удивило, почему я не пожелал их есть. Ни за какие блага в мире.

        - А теперь делайте с моим рассказом, что хотите. Эмма, счет!


        Примечания


        24

        Здесь: контора, лавочка (разг. франц.).

        25

        Хозяйские погреба (франц.).


        Современный швейцарский детектив