Библиотека / Психология / Алёхин Анатолий : " Индивидуальные Отношения Теория И Практика Эмпатии " - читать онлайн

Сохранить .
Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии Андрей Владимирович Курпатов
        Анатолий Николаевич Алёхин
        Монография посвящена феномену эмпатии - ключевому «параметру» психотерапевтического процесса и необходимому «условию» процесса развития личности. Здесь рассматриваются суть, форма, основные характеристики эмпатии, а также дифференциальная диагностика и способы реализации эмпатии. Книга представляет взгляд на эмпатию с точки зрения Востока и Запада, объясняет роль эмпатии в процессах формирования и развития личности, дает описание феноменов социогенной агрессии, социального одиночества и кризиса института брака.
        «Индивидуальные отношения - это сущностные отношения. Мы можем входить в контакт с я-отождествленными и я-неотождествленными ролями человека, с его мировоззрением, характером, установками… но можем взаимодействовать и с ним самим. Ведь то главное в человеке, что важно для нас - это он сам. Потому что только через него мы и можем быть самими собой, настоящими. В таких индивидуальных отношениях - с самим собой, с миром, с людьми - скрыт огромный потенциал внутреннего роста. Не помнить об этом, не уметь видеть эту часть жизни, и не использовать этот потенциал - это преступление».
        Андрей Курпатов
        А. Алехин
        Индивидуальные отношения
        Теория и практика эмпатии
        Предисловие
        Так все складывалось, что этой книге не суждено было увидеть свет. Ее первоначальный текст был написан в 1995 году и являлся, по сути, продолжением тех работ, которые сейчас опубликованы под названием «Философия психологии (новая методология)» и «Развитие личности (психология и психотерапия)». Но тогда возникли серьезные проблемы с изданием. Мы с трудом опубликовали теорию личности в «Вестнике Балтийской педагогической академии», а затем символическим тиражом вышла «Философия психологии», в которой в сжатом виде были представлены новая методология и теория личности. На все это ушло несколько лет, за которые, впрочем, многое изменилось. В результате текст «продолжения» завершен не был, а у авторов изменился акцент научных поисков - место «отношений» прочно заняло «поведение».
        В середине девяностых нам казалось, что основой психотерапии должен стать процесс развития личности, но поскольку работы по созданию системной поведенческой психотерапии дали новые и неожиданные результаты, к концу девяностых стало понятно, что психотерапия - сама по себе, а психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности - само по себе. Психотерапия должна заниматься лечением психических расстройств пограничного уровня, основываясь на понимании «механики» этих самых расстройств, а психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности актуально только в тех случаях, когда пациент (клиент) обращается к врачу с кризисом личностного роста, и в этом случае приоритетной является уже «механика» развития личности. Рассчитывать же, что процесс развития личности может стать локомотивом психотерапевтической работы, как оказалось, слишком наивно.
        Да, в процессе развития личности человек, как правило, избавляется от психических расстройств пограничного уровня, если они у него были. В этом смысле психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности является в каком-то смысле даже терапевтичным (впрочем, мы всегда считали, что здесь важна последовательность - сначала терапия, а потом уже развитие личности). Кроме того, если развитие личности пациента (клиента) получило толчок во время психотерапевтической работы с врачом, то последующая работа психотерапевта по содействию этому процессу позволяет закрепить терапевтические результаты прежней - собственно психотерапевтической - работы. Однако же, нельзя уповать на то, что развитие личности будет «лечить» психические расстройства с тем же успехом, что и психотерапия. И если в середине девяностых у авторов еще сохранялись какие-то иллюзии на этот счет (хотя нашим основным терапевтическим методом всегда была именно поведенческая психотерапия), то к концу девяностых таких иллюзий уже не осталось.
        В 2001 году у нас появилась возможность издать часть прежних текстов по новой методологии и теории личности [1 - Книга вышла в 2002 году под названием «Психософия: методология, развитие личности и психотерапия».]. И тут стало понятно, что теория личности, включая описание процессов ее формирования и развития, должна быть серьезно доработана. Отчасти это было связано как раз с прогрессом, достигнутым в работах по системной поведенческой психотерапии, отчасти - с появлением большого количества новых, в основном переводных, работ по интересующим нас проблемам. Так или иначе, но раздел, посвященный теории личности, был, по сути, написан заново. Тогда же появился термин - «психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности», который разграничил собственно психотерапию, с одной стороны, и психотерапевтическое пособие в рамках личностного роста - с другой.
        Все эти незначительные детали важны лишь для прояснения возникшей в определенный момент путаницы. Дело в том, что изначально авторы анонсировали не системную поведенческую, а «паттернальную» психотерапию, основу которой, согласно их представлениям, должны были составлять паттерны индивидуальных отношений человека с миром, с другими людьми и с собой (отсюда и слово - «паттернальная»). Но впоследствии, именно благодаря указанным изменениям 2002 года, от самого этого понятия ничего не осталось. Термин «психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности», а также разделение психотерапевтического сопровождения процесса развития личности и психотерапии (системной поведенческой психотерапии), оказались более правильными, нежели попытки ввести понятие «паттернальная психотерапия». Но текст этой книги - «Индивидуальные отношения» - как раз являлся своего рода введением или предисловием к паттернальной психотерапии. Поскольку же она «отменилась», то подобное предисловие к ней оказалось ненужным.
        Вместе с тем, материал этой книги, посвященной индивидуальным отношениям, имеет свой собственный смысл и по-своему важен, но поскольку теперь этот текст не служил введением в паттернальную психотерапию, его форма не соответствовала задачам, а потому книга нуждалась в серьезных исправлениях. Вот, собственно, по этим причинам у нее практически и не было больших шансов оказаться опубликованной. Эти шансы существенно выросли совсем недавно, когда появилась возможность издать все мои научные работы и встал вопрос о том массиве текстов, которые были созданы в середине девяностых. Тематически они освещали три вопроса - это новая методология, теория личности и индивидуальные отношения, а потому и было принято решение издать три самостоятельных книги, которые получили название «Философия психологии», «Развитие личности» и «Индивидуальные отношения». Хронологически эта книга написана третьей, но вторая - «Развитие личности», - как уже было сказано, позже подверглась серьезной переработке, а поэтому она - и третья, и вторая одновременно.
        Почему это важно? Дело в том, что книги рождаются в том контексте, в котором они рождаются. Всякий текст, выражаясь иначе, создается в том интеллектуальном пространстве, в котором он создается, возникая как некая фигура на фоне, и в этом смысле, он без него немыслим. Изменяя фон, мы автоматически меняем фигуру, что не всегда правильно. Вот почему все, что касается цитат и прочих отсылок, они сохранились в этой книге прежними, образца 1995 года. «Индивидуальные отношения» были написаны, когда авторы еще не знали, например, работ Жака Лакана (лишь только критику), поэтому тема «Другого» здесь, с одной стороны, самобытна, с другой стороны - недостаточна. В этом есть свои плюсы и свои минусы. Но ввести сейчас в эту книгу отсылки к Ж. Лакану (что было сделано, например, в «Развитии личности», но там соответствующие разделы были полностью переработаны) - значило бы изменить всю логику настоящего текста, которая в данном случае, возможно, даже важнее каких-то деталей.
        Вместе с тем, книга все-таки подверглась существенной переработке. Когда-то я сильно расстраивался из-за невозможности издания этого текста, но сейчас даже рад тому, что он отлежался. Перед настоящей публикацией мне пришлось обстоятельно его отредактировать, с тем чтобы, так сказать, «расчистить» мысль. В результате это привело к серьезному сокращению текста, что, вероятно, как-то ухудшило его качество (часть информации выглядит слишком тезисной), но, сохранив главное и расставшись со второстепенным, он несомненно приобрел большую ясность. Впрочем, поскольку и в области методологии, а также в области теории и практики психотерапии многое теперь воспринимается иначе, от меня потребовалось большое количество усилий, чтобы не пытаться его полностью переделывать. Уверен, что в результате такой переделки он бы просто умер. Слишком объемная ему предстояла операция. Поскольку же я считаю его важным, мне пришлось сокращать «ответвления» и менять язык, оставляя при этом прежнюю логику изложения.
        Почему этот текст кажется мне важным? Наверное, отчасти это объясняется новым названием книги, а точнее, ее подзаголовком - «Теория и практика эмпатии». Если мы посмотрим книги по психологии и психотерапии, вышедшие в России до 1995 года, то не так-то просто будет найти в них упоминание этого, ставшего теперь таким популярным, термина. Нет его и в этой книге, хотя речь идет именно о теории и практике эмпатического принятия. Впрочем, тут снова вопрос - а что считать этой самой эмпатией? Поскольку сама эмпатия относится к числу тех феноменов, которые являются сугубо субъективными, - ее не пощупать, не измерить - ответ на этот, как кажется, достаточно простой вопрос представляет собой гигантскую трудность. Внешне все достаточно просто: слово «эмпатия» происходит от греческого empatheia, что значит сопереживание. Добавим сюда то, что это психотерапевтическая техника (или, по крайней мере, психотерапевтический инструмент), и станет понятно, что речь идет о неком вчувствовании терапевта в состояние, в переживания пациента. И тут начинаются сверхъестественные трудности…
        Психотерапевт, кроме того, что он человек, находится «при исполнении», то есть выполняет определенную работу. Если считать, что эта работа состоит исключительно в «принятии» пациента (клиента) таким, какой он есть, то есть выслушивании и одобрении, чем, в целом, ограничивается пациент-центрированная психотерапия Карла Роджерса, то тогда никаких проблем, в принципе, не возникает. Мы сочувствуем, принимаем, одобряем и поддерживаем - эмпатия как она есть.
        Но что если психотерапевт считает свою работу чуть более сложной (не психологически, разумеется, а технически), то есть подразумевает, что его пациент (клиент) в чем-то не прав, где-то допускает ошибки, в чем-то движим неосознанными мотивами и так далее? Тут с эмпатией, как с элементом психотерапевтического процесса, сразу возникают серьезные проблемы. Теперь уже психотерапевт вынужден выбирать - чему он будет сочувствовать, а чему не будет. Не может же он, воспринимая своего пациента (клиента) в рамках такого подхода, с сопереживанием относиться к его заблуждениям, ошибкам или к его иррациональному поведению, осуществленному под давлением неосознанных мотиваций. Не может. Как возможна такая ситуация, когда мы в целом по отношению к человеку проявляем эмпатию, но параллельно с этим какую-то его часть, пусть даже и «неправильную», болезненную, не принимаем? Нет, это какой-то абсурд. Я или принимаю, или не принимаю, я или сочувствую, или не сочувствую. Не будем строить на этот счет иллюзий. «Я ему сочувствую, но думаю, что он не прав» - это может быть чем угодно - жалостью или признаком хорошего
воспитания, но это не сочувствие, не сопереживание. Тут как с беременностью, которая частичной не бывает - или да, или нет.
        Теперь пойдем дальше и представим себе психотерапевта, который сочувствует пациенту (клиенту) в том, что является его истинной проблемой, но сам пациент (клиент) пока (или в принципе) не ощущает это как проблему. Простой пример: мужчина, будучи сиротой, от которого еще в младенчестве отказались родители, воспитывался в жестких условиях интерната и не умеет устанавливать по-настоящему крепкие эмоциональные связи с другими людьми. Он переживает, потому что у него не складываются личные отношения, что его обманывают, предают, что от него отказываются, что им пренебрегают и так далее. Почему это происходит? Ну, потому что он просто не умеет поддерживать с людьми эмоционально близкие отношения, не понимает женщин, которые страдают от его «холодности» и нечувствительности. Но переживает ли он сам оттого, что ему неизвестны чувства эмоциональной близости? Зачастую, нет, не переживает, потому у него просто никогда не было такого опыта, да и сама способность к такому переживанию в нем не развита. Как он может тяготиться ее отсутствием? Результаты отсутствия этой способности его печалят, но не собственно
отсутствие способности. А чему будет сочувствовать психотерапевт, если в нем это сочувствие появится? Тому, что у этого его пациента (клиента) не складывается жизнь, или тому, что он как инвалид, как «деревянный», как слепой или немой? Разумеется, второе. То есть, психотерапевт проявляет эмпатию, а на той стороне одно недоумение - мол, не тому сопереживаете, доктор, все нормально я чувствую, у меня другая проблема: меня женщины бросают, а я хочу семью! Да, то, что бросают, - это, конечно, печально, но куда печальнее то, что они и будут это делать, потому что он, в каком-то смысле, эмоционально инвалидизирован. Можно ли назвать это отношение к своему пациенту (клиенту) принятием? И да, и нет. Сопереживание есть, но ощущение со стороны пациента (клиента), что ему сопереживают, у него отсутствует.
        Наконец, третий аспект: некоторые авторы расценивают, например, нейролингвистический «рапорт» как проявление эмпатии, впрочем, тут можно говорить не только об этой конкретной технике, но и о других, схожих по сути. Речь идет о такой ситуации, когда благодаря работе психотерапевта между ним и пациентом (клиентом) устанавливается прекрасный психологический контакт, у пациента (клиента) возникает ощущение доверия, а сам психотерапевт проявляет почти «телепатические способности» - все понимает, обо всем догадывается. При «внешнем осмотре», при оценке «эффекта» сомнений практически не возникает - перед нами эмпатия в чистом виде! Но… Можем ли мы расценивать техническую процедуру как проявление сочувствия, сопереживания, собственно вчувствования? Нет, техническая процедура - это техническая процедура, а описанный эффект говорит нам лишь о высоком профессионализме специалиста. «Подстроиться» к пациенту (клиенту), понять, как он думает и что чувствует, - это альфа и омега психотерапевтического процесса, но это не есть некое личное участие психотерапевта в переживаниях пациента. Тут, скорее, напротив -
высокий уровень здравого, разумного, рассудочного подхода. В каком-то смысле, здесь специалист больше даже изображает сочувствие (хотя и неправильно так говорить), наигрывает его. Разумеется, это делается только с одной целью - получить максимум информации и добиться максимального терапевтического эффекта. Но сам факт того, что нам приходится делать подобные оговорки, свидетельствует о том, что перед нами не эмпатия (как бы мы хотели ее понимать), но виртуозная работа, благодаря которой пациент (клиент) чувствует, что ему сопереживают, что за него болеют, что он важен, что его принимают и поддерживают, хотя, на самом деле, вполне возможно, сам психотерапевт не испытывает всей палитры этих чувств или, по крайней мере, не испытывает их так сильно, в той мере, как это может показаться и кажется пациенту (клиенту).
        Специалисты, к сожалению, часто думают, что их способность вызывать доверие, входить в положение пациента (клиента), понимать его, предугадывать его поведение - и есть эмпатия. На самом деле, это конечно не так. И проблема не в чем-нибудь, а в самом этом понятии - эмпатии. Оно, откровенно говоря, просто неудачное, хотя и закрепилось в психологической науке. Почему закрепилось - понятно: феномен эмпатии есть, хотя, кроме него, за этим термином прячутся, как мы только что показали, самые разные иные, подчас совершенно не относящиеся к делу варианты отношений между психотерапевтом и его пациентом (клиентом). Тут возникают точно такие же сложности, как и с понятиями «невротик», «истерик», «психопат». Феномены есть, но названия не подходят, они называют и феномен, и еще с десяток других феноменов, которые к нему примыкают, но существенно, а подчас и принципиально отличны. Это как ружье со сбитым прицелом - все вроде делаем правильно, а по мишени не попадаем. Вот почему в заглавие книги приходится выносить название - «эмпатия», а говорить не о нем, потому что о нем лучше вообще не говорить, поскольку
это только создает лишь дополнительную путаницу.
        Итак, о каком же феномене идет речь? В целом, любой специалист вправе понимать под «эмпатией» все, что ему заблагорассудится, - хоть то, хоть другое. Как уже было сказано, эмпатия не измерима и не определима, а потому субъективна и, соответственно, может толковаться специалистами так, как им удобно. Но феномен, который действительно имеет место быть, имеет место быть. И это не сострадание, не определенное мировоззренческое отношение к человеку (в принципе - к человеку), не профессионализм психотерапевта, выражающийся в способности к высокой конгруэнтности в отношениях, это нечто совсем иное.
        В теории личности, разработанной на основе новой методологии, этот феномен получил название «индивидуальные отношения». И в данном случае принципиально важны оба слова - и индивидуальные, и отношения. Под «отношениями» тут понимается то, что возникает между двумя людьми, - это не «отношение к», и не «мое отношение», и ни что другое, но только «отношение между». Индивидуальные отношения не принадлежат ни тому и ни другому из двух людей, они - паттерн взаимодействия, в пространстве которого разворачиваются события их коммуникации. Поэтому индивидуальные отношения всегда симметричны, то есть не может быть так, что кто-то из двух людей, состоящих в этих отношениях, чувствует их больше, а кто-то меньше, могут переживать чуть-чуть по-разному, но в сущности - идентично. Понятие «индивидуальности» в этом термине указывает на источник этих отношений, то есть на то, какой своей «частью», если можно так сказать, человек участвует в этих отношениях. Если бы речь шла о неких «ролях» (отождествленных или неотождествленных), то такие отношения являются «формальными». Здесь же речь идет об индивидуальных, то есть
о сущностных отношениях, об отношениях, в которых задействована сущность человека, его индивидуальность, а потому они и называются «индивидуальными».
        Рассказывать сейчас об индивидуальных отношениях что-то еще - бессмысленно, поскольку этому феномену посвящена вся книга. Здесь же важен другой вопрос, терминологического свойства: можем ли мы называть индивидуальные отношения - эмпатией? И да, и нет, и даже, несмотря на избранное название книги, скорее нет, чем да. Просто, когда речь заходит об эмпатии, мы должны понимать, что это, с одной стороны, такой дискурс (то есть, набор разного рода тематических суждений о неком «абстрактном предмете», причем, суждений, зачастую, весьма противоречивых), а с другой стороны, это нечто несказуемое, о чем мы пытаемся говорить (ведь феномен нельзя сказать, можно сказать лишь «о нем», а это, мягко говоря, разные вещи).
        Что в данном случае является феноменом? Если мы соглашаемся с тем, что в случае эмпатии речь идет об индивидуальных отношениях, то мы таким образом решаем очень серьезную «методическую проблему». Ведь, если в основе своей это индивидуальные отношения, то это уже проблематика развития личности, а не вопрос лечения душевных расстройств, и, соответственно, психотерапия - как медицинская специальность - сможет с чистым сердцем расстаться с понятием эмпатии. Это, кажущееся таким трагическим, расставание, на самом деле, оказывается необыкновенно целительным для дисциплины в целом. Отказ от понятия эмпатии позволяет нам спокойно и осмысленно выстраивать то здание, которое бы следовало назвать «гуманистическим континуумом психотерапии», оставив в стороне всю ту идеалистическую чепуху, которая до сих пор так часто превращает психотерапевтическую науку в некое текущее по древу, аморфное и безответственное «творчество».
        То, что индивидуальные отношения и гуманистический континуум психотерапии - это разные вещи, стало понятно именно с утратой последних иллюзий на счет возможности создания «паттернальной психотерапии». Разделение психотерапии (системной поведенческой психотерапии) и психотерапевтического сопровождения процесса развития личности стало для нас своего рода финальным аккордом, устранившим знак равенства между феноменом индивидуальных отношений и феноменом гуманистического континуума психотерапии. Работа, профессия может требовать от специалиста определенных навыков - быть внимательным, чутким, понимающим, однако, она не может требовать от него быть искренним, любящим, абсолютно открытым. И если первое актуально для психотерапии, благодаря чему психотерапевт создает определенную атмосферу психотерапевтической работы (как хирург, создающий условия стерильности в операционной), то второе - это вопрос личностных, индивидуальных отношений между двумя людьми, один из которых мог «по случаю» оказаться психотерапевтом, а другой его пациентом (клиентом).
        Произвести это различение важно, но поскольку в данной книге речь пойдет лишь об этих личностных, индивидуальных отношениях, связанных с процессом развития личности, поэтому позволю себе сделать небольшое уточнение. Сам этот термин - «гуманистический континуум психотерапии» был мною предложен в 2000 году в работе, опубликованной в «Вестнике психотерапии». Заместителем главного редактора этого журнала являлся тогда профессор, доктор медицинских наук О.Н. Кузнецов - наш общий с А.Н. Алехиным учитель. Вот Олег Николаевич и предложил мне «отчитаться» на страницах своего журнала о той работе, которую я на тот момент проводил в Клинике неврозов им. И.П. Павлова. Дело в том, что выпуск предполагался тематическим и должен был быть посвящен «культурологическим аспектам психотерапии», а Олег Николаевич, памятуя мои прежние работы по библиотерапии и творчеству Ф.М. Достоевского, рассчитывал, что я напишу по этой теме некую «программную работу». Но в Клинике неврозов меня целиком и полностью занимала системная поведенческая психотерапия, и в результате у нас с Олегом Николаевичем даже состоялись своего рода
«прения» на этот счет.
        Тогда я пытался прояснить свою позицию: есть психотерапия (некая «механика» процесса), а есть «атмосфера», «среда», в которой она происходит, и хотя «среда» отчасти является терапевтичной, не следует рассматривать ее как самостоятельное психотерапевтическое средство, потому как это размывает рамки психотерапии. По итогам этой беседы, во время которой, как мне кажется, мы так и не пришли с Олегом Николаевичем к консенсусу, я и написал работу, где использовал это «политкорректное», как мне тогда казалось, определение - «гуманистический континуум когнитивно-поведенческой психотерапии». И уже только после того, как эта работа вышла в журнале, стало понятно, насколько важным и значительным является этот, как казалось поначалу - «компромиссный» термин.
        В действительности, ситуация того диспута, как я сейчас понимаю, объясняется очень просто. Сам Олег Николаевич никогда не разделял терапевтический эффект работы пациента (клиента) с психотерапевтом и «духовный», «нравственный», «экзистенциальный» эффект от этой работы, что было и безусловно сильной, и, одновременно с этим, слабой стороной его работы. И ему было непонятно, почему я отказывался принять в качестве самостоятельной терапевтической процедуры «гуманистический подход». Поскольку же разработанная нами с А.Н. Алехиным теория личности, а также описание процессов формирования и развития личности, сформировали необходимый научный фундамент, появилась возможность дифференцировать различные эффекты взаимодействия психотерапевта и его пациента (клиента).
        Гуманистический подход, соответствующий взгляд на пациента (клиента), создает и атмосферу психотерапевтического лечения, и условия для потенцирования процесса развития личности пациента (клиента). Но в одних случаях эти условия потенцируют личный рост, а в других - нет. Если это произошло, то дальше мы уже не лечим, мы содействуем человеку в его личностном росте. При этом роль, положение и место психотерапевта в отношениях с пациентом (клиентом) меняются, что очень важно; теперь он уже не «врач», теперь он человек, находящийся на определенном уровне развития личности и обладающий определенным набором специальных знаний. Имеет ли место в данном случае «гуманистический континуум»? Нет, уже не имеет. Он актуален только для терапии, если же речь идет о сопровождении процесса развития личности, то здесь мы имеем дело уже не с континуумом восприятия («как-я-отношусь-к»), но с реальностью отношений - индивидуальных отношений.
        Возвращаясь к структуре этой книги, остается сказать, что, кроме трех основных разделов, посвященных именно индивидуальным отношениям, в ней есть также «общий раздел», посвященный открытой системе психологии человека, и «дополнительный раздел», посвященный этоэстетике - проблематике «морали» в восприятии психотерапевта. Они также были написаны более десяти лет назад, и поскольку с тех пор многое было сделано в развитии этих идей, мне кажется важным обратить внимание читателей не столько на содержание этих разделов, сколько на тот подход, который они демонстрируют. Сейчас, например, мы намного больше можем сказать об открытой системе психологии человека, причем, не только в деталях, но и в методологическом аспекте, поскольку, как оказалось, такой подход позволяет не только коренным образом реформировать психологию (как науку о человеке), но и философию (как науку об истине).
        Наконец, следует представить текст, который заканчивает эту книгу, является ее «приложением». Это неопубликованная часть моей, уже известной читателям книги - «Самоучитель по философии и психологии». Здесь история очень напоминает историю публикации «Индивидуальных отношений», но, на мой взгляд, она еще более забавна. Опубликованный вариант «Самоучителя» заканчивается указанием даты его написания - 1996 -2002 годы. На самом деле, это не совсем так. Первая и вторая части книги («Самоучитель по философии» и «Самоучитель по психологии»), содержащие рассказы о Семен Семеныче, были написаны в 1996 году. В этом же году была написана и третья часть - «Просто самоучитель», но к моменту, когда в 2002 году у меня появилась возможность издать книгу целиком, текст ее третьей части меня уже абсолютно не устраивал. И тогда я полностью его переписал (именно в таком, новом, измененном виде, образца 2002 года, он и был опубликован), а изначальный текст лег под сукно.
        Сейчас я вспоминаю один весьма примечательный разговор, который состоялся у меня с литературным редактором журнала «Реальность и субъект» - Дарьей Богачевой, и который показался мне странным. По крайней мере, я находился в некоторой растерянности. Дело в том, что в 2001 году в этом журнале уже начали публиковаться мои истории про Семен Семеныча, и я получил предложение издать текст третьей части книги в специальном выпуске журнала. Мой отказ, аргументированный несерьезностью и даже откровенной слабостью этой моей работы, очень удивил редакционную коллегию. Сам того не ожидая, я нарвался на множество лестных слов о своем тексте, которые, признаюсь, на свой счет не принял и посчитал необъективными. Тогда, помню, я еще раз, на всякий случай, просмотрел текст первого варианта третьей части «Самоучителя», убедился в том, что он никуда не годится, и через год, к публикации в книжном варианте, написал другой текст вместо прежнего.
        Что же забавного в этой ситуации с моим «Просто самоучителем»? Сейчас, занимаясь подготовкой к изданию «Индивидуальных отношений», вынужденный сохранять в нем свою прежнюю «идеологию», я вдруг вспомнил об этом тексте. Вернулся к нему, перечитал и только теперь понял, почему шесть лет назад он казался мне абсолютно несостоятельным. Да, если оценивать его, занимаясь в этот момент работой над «Руководством по системной поведенческой психотерапии», то назвать его «серьезным» и «заслуживающим внимания», наверное, сложно. Но с точки зрения «Индивидуальных отношений», текст, действительно, и внимания заслуживает, и интересен по-своему, и, более того, словно специально для них написан. Так что, все это забавно, особенно, если учесть, что тут и автором, и критиком является один и тот же человек, который то сходится, то расходится с собой во мнениях, причем не по одному разу, ощущая при этом свою абсолютную самотождественность.
        Наверное, поэтому сейчас в научном плане меня больше занимают «способы думать», нежели что-то, «о чем можно думать». В конечном итоге, именно «способы думать» определяют «то, что мы думаем», и более того - то, что мы видим или просто способны увидеть.
        Андрей Курпатов
        Общий раздел
        Глава первая
        Открытая система психологии человека
        Методологическая проблема
        Очевидно, что психотерапевт должен пользоваться в своей работе некой структурированной системой знаний о человеке. Однако здесь возникают серьезные трудности, поскольку системы знаний, которыми располагает психологическая наука, к сожалению, не приспособлены для решения конкретных психотерапевтических задач. Все они закрыто-системны, то есть представляют собой определенный «тематический» набор знаний, которые заботливо уложены тем или иным ученым в прокрустово ложе какой-то частной, «локальной» психологической теории. Иными словами, не существует такой психологической теории, которая бы «охватывала» человека в его целостности, целиком. Любая такая теория, как бы хороша она ни была и, возможно, даже удобна для каких-то прагматических целей, она всегда отражает только какую-то часть психического. Тогда как люди, естественно, живут не частями, а всем своим существом одновременно, и, причем, непротиворечиво.
        Эта методологическая проблема лежит, разумеется, на поверхности, но относится к числу тех «очевидностей», которые привычно игнорируются, не замечаются, а то и вовсе обходятся научной общественностью стороной. Впрочем, этому есть, как минимум, два вполне понятных и оправдывающих нас объяснения. Во-первых, зачем акцентировать внимание на проблеме, если ты все равно не можешь ее решить? Во-вторых, по большому счету и не психологам ее решать, поскольку речь идет о методологической слабости науки как таковой, а вовсе не о том, что психология плоха. Так или иначе, но попытки составить целостную, единую и непротиворечивую систему знаний о человеке, несмотря на отсутствие необходимой для этого методологии, не прекращаются. Традиционная академическая наука идет путем механического складывания отдельных знаний и открытий одно к другому - «фигура» человека не высекается целиком из камня, но составляется из отдельных частей, что, как известно, не сулит этой конструкции искомой прочности.
        К сожалению, пока наука как таковая не располагает таким методологическим инструментарием, который бы позволил нам обращаться с открытыми системами (к числу которых, безусловно, относится и психика человека), не «убивая» в них «живое», то есть - не расчленяя, не дробя, не растаскивая по кускам то, что мы призваны изучать. «Вскрытие», как говорят, конечно, «покажет», но это не тот метод, которым можно изучать жизнь и функцию. Если нас интересует жизнь и функция, «анатомический препарат» (а традиционный анализ неизбежно превращает любой «живой» психический феномен именно в такого рода «мертвый» предмет) вряд ли будет нам интересен, тут нужны другие методы исследования.
        Так или иначе, но создание методологического инструментария, который бы позволил исследователям от психологии бороться за достоверность, а главное - практическую состоятельность своих знаний, лежит на совести философов, собственно методологов, но не психологов-теоретиков или психотерапевтов-практиков. Однако, работы в этом направлении не ведутся. Философия давно отказалась от своей роли сопроводительницы научного знания, замкнувшись сама на себе, так что рассчитывать на помощь с этой стороны не приходится. Предложенный нами метод - новая методология, или методология открытых систем, или психософия, - как кажется, способен решить эту задачу^1[2 - Здесь и далее см. «Литература».]^, создать открытую систему знаний о психике (психологии) человека. Он предлагает исследовать психологический опыт «психософическим методом», структурировать результаты этого исследования, основываясь на «теории принципа» (то есть создать систему, которая позволит структурировать знания о психологии человека на несодержательных основах), и только затем насытить этот несодержательный остов конкретным содержанием. Выстроенная
таким образом открытая система позволяет сохранить в изучаемом предмете «живое», видеть в нем не застывший объект, но движение этого объекта.
        Вместе с тем, нельзя сказать, что данное решение является идеальным. Мы, в любом случае, не гарантированы от ошибок, сшибок и парадоксов, которые неизбежно возникают между содержательными элементами системы. В данном случае, они не могут стать «роковыми», оказаться разрушительными для системы в целом, поскольку все-таки основной каркас, остов системы, благодаря «теории принципа» обустроен несодержательными понятиями, конфликт между которыми невозможен. Но «поверхностные» противоречия неизбежны и обусловлены, прежде всего, собственной игрой языка, пространством языковых игр. Кроме того, необходимо помнить, что, на какие бы ухищрения мы ни пошли, рамки содержательности заслоняют от нас эйдосы (сущности). И тут обнаруживает себя следующая проблема… Мы не можем забывать, что пространство нашей - психотерапевтической - работы отнюдь не так однородно, как бы нам того хотелось. Работа психотерапевта с неврозами, в области пограничной психиатрии, непосредственно смыкается с его же работой как человека с другим человеком. С одной стороны, когда речь идет о психотерапевтическом лечении, он, конечно,
выступает в качестве некого внешнего фактора, оказывающего воздействие на психический аппарат, страдающий тем или иным расстройством. Но, с другой стороны, он при этом не перестает быть человеком, который входит в сущностный контакт, в сущностное отношение с тем человеком, психический аппарат которого «представлен» ему «на терапию».
        Добиться комплиментарности между содержательной и несодержательной сферами крайне затруднительно, если вообще возможно. В этих случаях технология новой методологии предлагает следующий ход. Определяются вектора - аспекты психической активности человека, которые «покрывают» или, если угодно, расчерчивают все его поведение. Каждый из этих векторов рассматривается как уровневая система, которая позволяет исследовать содержательные и несодержательные аспекты. Внутри же содержания по каждому из векторов также определяются соответствующие сферы, которые позволяют формировать непротиворечивое общее представление о данном содержательном анклаве. В целом, выходит весьма замысловатая конструкция, но освоение всех ее звеньев весьма и весьма продуктивно.
        В настоящей работе будут схематично представлены только некоторые части «открытой системы психологии», необходимые для более полного понимания одного из векторов этой системы, а именно - вектора личности, о котором более подробно мы рассказываем в книге «Развитие личности»^2^. Конечно, материал теории намечен только пунктиром и с той лишь целью, чтобы создать у читателя некое представление о том, что имеется в виду, когда речь идет об открытой системе психологии. Цель данного раздела - лишь ознакомление с полем психологического знания, даже лишь частью этого поля.
        Органопсихический вектор
        Первый вектор открытой системы человека представляет собой, в определенном смысле, аналог психической организации животного, но именно специфично человеческий аналог. Вне зависимости от внешних условий (наличие или отсутствие социальных отношений, языковой среды, специфической трудовой деятельности и проч. ипроч.) человек рождается человеком и будет им, но в большей степени «человечность» проявляется в фило - и особенно в онтогенезе за счет или в системе с двумя другими подсистемами - личностной и гносеологической. При ближайшем рассмотрении этот первый вектор физиологичен по своей сути, именно поэтому данный аспект психического можно условно назвать «органопсихикой». И можно также сказать, что этот аспект психического есть производная психофизиологической структуры нервной системы человека и среды его обитания.
        Содержательное отношение органопсихики человека и мира - есть отношение, условно говоря, информационного характера. Здесь мы прослеживаем этапы трансформации органопсихикой той информации внешнего мира, которая принимается и преобразуется ею, претерпевая своеобразные уровневые переходы. Мы исходим здесь из того, что познание - это, так или иначе, целостная система взаимодействия нас с миром, а следовательно, правомерно говорить о познающем центре в нас и обо всем прочем, что является «внешним» относительно этого нашего центра в нас. Понятно, что «внешним», в таком случае, мы считаем не только то, что происходит вне нашего тела, но и в нем, с ним. То есть, это не только наблюдаемые нами события окружающего нас мира, например, закат солнца или автомобильная катастрофа, но и то, что происходит в нашем теле, и даже то, что происходит в самой нашей психике, - тут и проявления диспепсии (желудочные боли, изжога и т.п.), и переживаемые нами чувства, абстрактный анализ, на который мы способны, и т.д.
        Уровневый переход этой «внешней» информации в органопсихике является этапным процессом, сотканным из ее (органопсихики) возможностей и тенденций. Устройство этой системы представляется этапным в том плане, что каждый из процессов имеет свое место в иерархии, которая построена согласно первичности, вторичности и т.д. (но никак не значимости) этих процессов относительно друг друга. То есть информация, вступившая во взаимодействие с человеком, на каждом из этих этапов даст конкретный целостный вещественный результат (например, ощущение) случившихся отношений, но в дальнейшем путь этой информации по органопсихике продолжится (правда, правильнее было бы говорить, что с этого момента начинается новый путь - путь, в нашем примере, данного конкретного ощущения): она (уже видоизмененная) вступает во взаимодействие с новыми (другими) возможностями и тенденциями органопсихики, которые проявляются, являя на свет новые этапные процессы.
        Оговоримся сразу, что этот процесс единонаправлен, то есть вступившая в отношения с органопсихикой человека информация, преломленная в ряду этапных психических процессов, не может быть, подобно обратной перемотке кинопленки, возвращена в мир (внешний по отношению к нашему познающему центру) в своем первоначальном виде. И точно так же, если информация совершила этапный переход на уровне самих органо-психических процессов (например, из аффекта в чувство), она не может сделать «шаг назад», снова стать тем, чем была до этого этапного процесса (то есть, другими словами, из аффекта можно «получить» чувство, а из чувства аффект - нельзя).
        Теперь коротко об этих уровнях и этапах, об этой своеобразной одиссеи внешнего импульса по пространству психического.
        Все, что дано нам в качестве результата отношения нашего познающего центра и внешнего по отношению к нему миру (информация), - дано в ощущении. Другими словами, все, что стало объектом нашего познания (в самом широком смысле этого слова), может войти в нас лишь через ворота ощущения. Ощущение, которое является результатом взаимодействия «познающего» и «внешнего», несет в себе как свойства собственно ощущаемого объекта, так и особенности восприятия, обусловленные характеристиками воспринимающего аппарата. Это первый этапный органопсихический процесс.
        Взаимодействуя с ощущением («усвояемой», «удобоваримой» для «познающего» информации), органопсихика производит некую первичную оценку этой информации, это второй этапный органопсихический процесс. Возможности и тенденции органопсихики, явленные нам на этом уровне, в процессе познавания могут быть овеществлены нами в виде некой шкалы, причем сугубо индивидуальной для каждого из нас. Согласно тому, каким образом нанесены на нее метки «качественности» ощущения, будет происходить и первичная оценка данного конкретного ощущения, что следует именовать «валентностью» ощущения или первичной («+/-») оценкой.
        Валентность (первичная оценка) - это то качественное значение, которое индивидуальная органопсихика присваивает ощущению в соответствии с индивидуальной валентностной шкалой. Нам не нужно научаться чувствовать боль, столкнись мы с этим ощущением в первый или в какой угодно другой раз, мы сразу же и однозначно валентностно оценим это ощущение как отрицательное. Но раз так, то что же заставляет нас говорить об индивидуальности этого оценивающего аппарата? Во-первых, разница в количественной оценке (так одно и то же болевое воздействие один оценит в «-1 балл» валентности, а другой в «-2 балла»). Во-вторых, возможно и качественное отличие в этой оценке, ведь есть индивиды, которые воспринимают одно болевое воздействие как привлекательное - со знаком «+», а какое-то другое как отрицательное - со знаком «-». Можно также сказать, что валентность - это некий первичный аффект, который в отличие от эмоции (см. ниже) пассивен в отношении «внешнего».
        Именно тут с помощью валентности закладывается основа оценки «мне хорошо» и «мне плохо» - оценки весьма примитивной, в сравнении со всем многообразием возможных человеческих оценок, но очень важной. В зависимости от того, каким светом будет окрашено ощущение, определяется и все последующее действо. То ли эта оценка создаст умиротворенное состояние пассивной (изардовской) радости, то ли горя, как ответ на отрицательную валентность. Характер протекания всех последующих процессов определится здесь («как вы лодку назовете, так она и поплывет»). Так рождаются два фундаментальных «паттерна» - «хорошо» и «плохо», можно сказать, что валентность (первичный аффект) определяет направление, закрепляет его и делает явным для обладателя этих паттернов, для «меня».
        После того, как ощущение приобрело свою валентность, информация, в нем заключенная, вновь вступает во взаимодействие с органопсихикой индивида, и реализуются новые возможности и тенденции последней. Теперь происходит создание образа - это третий этапный органопсихический процесс. Понятие «образа», впрочем, достаточно широкое; здесь под «образом» необходимо понимать, в первую очередь, гештальтирование, осуществляемое восприятием как таковым. Вместе с тем, образ - это далеко не то, что мы видим, слышим, осязаем и т.п. Образ - это то, что наша психика формирует на основе своего прежнего опыта. Вне зависимости от того, чувствуем ли мы, например, запах видимого нами объекта или нет, органопсихика «достраивает» в этом образе «недостающий» запах и даже способна сказать, насколько он силен. Она развернет видимое на плоскости изображение в трехмерном пространстве и во времени, поскольку образ для психики - это реальность, а последняя для нее - это обратная сторона способа существования (к которому относятся время, пространство, модальность и интенсивность). Так что, образ - это не только гештальт
«объективной» фигуры и «объективного» фона, но и «субъективного» фона, а то и «субъективной» фигуры.
        Фактически здесь, на этом уровне трансформации внешней информации, зарождается сознание, и мы переходим к четвертому этапному органопсихическому процессу, к тому, что рождается на стыке образа, а также новых (других, «следующих») возможностей и тенденций органопсихики, к вторичной, можно сказать - более детальной оценке. Если при валентностной (первичной оценке) в большей степени проявлялись модальность и интенсивность, то здесь оценка включает в себя и пространственное соотношение, и соотношение времени (прошлого, настоящего и будущего). Все это теперь организует оценку, которую мы назвали вторичной. Определение, выделение этого этапа позволяет нам понять, почему такие, казалось бы, весьма глубокие органопсихические процессы, как аффекты, переживаются людьми в ситуациях, когда для них нет реальной причины. Образ воспринимаемого объекта уже несет в себе некий конденсат всего содержательного наполнения психической сферы человека, и именно в таком - ассоциированном - виде он подвергается вторичной оценке и актуализирует «эмоцию». В этом случае собственно внешняя, «сторонняя» причина, действительно,
не всегда обязательна.
        Эмоции - это феномен пятого этапного органопсихического процесса, который представляет собой реакцию «меня» на «не-меня». Где «не-меня» - это вторично оцененный образ, развернутый в пространстве (его пространственных отношениях с «меня»), времени (сличенный с прошлым и развернутый в представлениях о будущем), модальности (всевозможных качествах и способах) и интенсивности (чрезвычайно динамичной внутри образов).
        Только эмоция, из числа всех перечисленных выше феноменов, определенно тяготеет «во-вне» и, следовательно, доступна «рефлексии», и она - рефлексия - является результатом преломления эмоции и на следующем уровне органопсихики (шестой этапный органопсихический процесс). После появления рефлексии оценка оказывается не просто «оценкой для себя» или «оценкой для оценки», как это фактически было прежде, она становится «оценкой для взвешивания», «оценкой для выбора», мы уже в большей или меньшей степени способны контролировать внешнее проявление эмоций.
        Очевидно, что содержание рефлексии актуализирует новые возможности и тенденции, заключенные в органопсихике. Взаимодействие последней и рефлексии рождает новое - значение, а как процесс - понимание (первичное понимание), это седьмой (вторичный по отношению к эмоции) этапный органопсихический процесс. Рождается «отношение к эмоции», то есть то, как мы сами «оцениваем» в ощущении наше переживание. Здесь опять работает весь наш опыт, который, в соответствии со своими императивами, вновь видоизменяет реальность. Понятно, что такая экспансия «познающего», осуществляемая им на воспринятое «внешнее», практически ничего не оставляет от того, что было в первичной «информации» и далее в ощущении.
        Значение (как отношение к эмоции, вызванной определенным отношением с «внешним») во взаимодействии с возможностями и тенденциями органопсихики (прежде всего, с понятийным аппаратом) рождает чувство - это восьмой этапный органопсихический процесс. Именно благодаря такому «высокому» положению чувства в иерархии этапных органопсихических процессов этот термин так часто используется с приставкой «высшие» чувства. Учитывая же то, что образованы они сложными, неповторимыми переплетениями компонентов индивидуального опыта каждого из нас, а также индивидуальной понятийной структурой человека, говорить о чувствах можно бесконечно, но так никогда и не договориться.
        Гносеологический вектор
        Второй вектор «открытой системы психологии» человека - гносеологический. При внешней схожести с органопсихическим вектором, гносеологический отличается от него сущностно. Органопсихический вектор можно назвать еще и вектором «реактивности», поскольку он дает нам представление о том, как видоизменяется информация, попавшая на воспринимающую поверхность психического, как она «приготавливается» психикой, как психика играется с нею, сдабривая ее раз за разом самой собой и параллельно строя из получающейся массы саму себя. В результате мы имеем три уровня - уровень ощущения, уровень эмоции, уровень чувства. Одно и то же явление, проходя через эти уровни, усложняется, видоизменяется и принимает специфическое для данного человека «звучание».
        Гносеологический вектор говорит нам совсем о другом. Он говорит нам о своего рода «статусе» информации, о нашем отношении к ней, а еще точнее, о том, в какого рода отношении с ней - с информацией - мы, в принципе, можем состоять. Мы можем ее просто воспринимать - уровень «субъекта». Мы можем включать ее в систему причинно-следственных связей, то есть определять ее место в системе нашего мировосприятия. Это уровень «субсубъекта». Но можем и присваивать ее, распоряжаться ею, занять в отношении нее «распорядительную» функцию. Это уровень «трисубъекта».
        В своей гносеологической части психософия (новая методология) рассматривает те уровневые переходы, которые осуществляет само по себе познание (как феномен) в процессе своей эволюции. Причем, сразу следует оговориться, что «эволюционный» подход важен здесь не с теоретических, но и из сугубо прагматических соображений, поскольку все эти этапы развития познания как феномена в «сжатом» виде присутствуют в каждом отдельном познавательном акте каждого конкретного человека. Точно так же, как в процессе своего эмбрионогенеза человек проходит все стадии своего филогенетического развития, так в познавательной практике каждый акт нашего познания проходит в таком «сжатом» виде всю цепочку последовательностей «гносеологической эволюции».
        Элементарная форма познавательного процесса свойственна «субъектам», которые в терминологической системе психософии мало чем отличаются от «объектов». В данном случае речь идет просто о неких двух элементах, вступивших в информационное отношение, обменявшихся некой информацией друг с другом. «Субъект» здесь отличается от объекта только тем, что его мы рассматриваем как реципиента (получателя) информации. Вполне возможно, что тот элемент, который наречен нами «объектом», тоже получил информацию о нашем «субъекте», и, «встань мы на его место», он тоже представился бы нам «субъектом». В любом случае, на этом гносеологическом уровне мы говорим об элементарном обмене информации, фиксирующем присутствие объекта в поле восприятия субъекта.
        Следующий гносеологический уровень предполагает не простую констатацию факта присутствия объекта в поле восприятия субъекта, но и установление некой связи в этом поле между несколькими объектами. То есть, это уже познавательный аспект с формированием некоего заключения, это не просто факт передачи информации, но еще и внутренняя ее переработка с формированием причинно-следственных закономерностей. Системы, способные к этому, названы нами субсубъектами, поскольку здесь фактически наблюдается самополагание субъекта познания на самого себя. Такой познающий (субсубъект) формирует знание и причинно-следственные закономерности.
        Но гносеологическая система человека устроена еще сложнее, он способен занимать активную позицию в отношении информации. Он не удовлетворяется одним только самополаганием на самого себя, он отрывает информацию от реальности и оперирует ею в сфере абстракции. Его «лингвистическая» социальность предполагает не простое обладание информацией, но возможностями и даже потребностью передавать имеющееся у него знание сородичу. Это трансформирует систему «стимул-решение-реакция» в систему «стимул-решение-реакция-трансляция», он транслирует свои решения другим людям, описывает свои реакции, имеет в отношении их определенную позицию. И если у животных некое подобие таких реакций детерминировано безусловно-рефлекторными механизмами, то у человека этот феномен связан с необходимостью социального взаимодействия и, в каком-то смысле, является требованием самой языковой (лингвистической) природы нашего сознания.
        Онтологический вектор
        Третий вектор «открытой системы человека» - онтологический. Он также представлен тремя уровнями (или «контурами»): бытие, реальность, индивидуальная реальность. «Бытие» психософия определяет как результат отношения человека с Сущим. Здесь речь идет о том, что человек, как и любая другая «вещь», проявляется лишь в отношении с другими вещами. Эти отношения в каком-то смысле создают «место» существования «вещи», по сути дела превращают ее из изначальной потенции в данность. Вот эта «данность» вещей и составляет собой бытие, а «вещи», принадлежащие бытию, таким образом, лишены спецификации. Свое «лицо» они обретают на следующем онтологическом уровне, а здесь они просто обретают свое существование.
        Следующий уровень онтологии получил в психософии название - «реальность». Реальностью охвачены уже не все «вещи», которые имеют «место» в бытии, но лишь те, которые укладываются в способ существования того, чью реальность мы в данном случае рассматриваем. В реальности человека, например, обнаруживаются все «вещи», которые могут быть восприняты в пространственно-временном качестве, а также имеют (или могут иметь) модальностные характеристики разного рода интенсивности. Впрочем, какие-то другие реальности могут предполагаться нами только гипотетически, ведь мы в любом случае даже свою ментальную сферу полностью принимаем лишь в рамках своего способа существования, а это как раз - координаты времени, пространства, модальности и интенсивности.
        Третий уровень онтологического вектора человека - это «индивидуальная реальность». Последняя охватывает собой все, что мы «знаем», поскольку для нас не существует просто «знания», какого-то абстрактного, объективного, отвлеченного от нашего личностного восприятия и понимания какого-либо предмета. Все в нашем мире (в мире каждого из нас) окутано дымкой наших личных, индивидуальных переживаний, все, с чем мы имеем дело, автоматически располагается в пространстве наших отношений. Мир, который мы воспринимаем, - это не только дома, улицы, небо, общественный транспорт, пьянчуга и добропорядочный гражданин (то есть все наделенное нами названиями, именами), но еще и наши оценки, отношение к этому воспринимаемому. Совершенно очевидно, что хотя все мы и живем в одном мире, но у каждого из нас свой мир - индивидуальный, особенный. Поэтому «о вкусах не спорят», поэтому «чужая душа - потемки», поэтому «у каждого своя правда», поэтому «со своим уставом в чужой монастырь не ходят» и так далее, и тому подобное.
        Однако, несмотря на все это, менять индивидуальную реальность пациента (клиента) из нее самой представляется занятием малопродуктивным. Это, в ряде случаев, очень важно, как бывает важен косметический ремонт в «запущенном» помещении. Но системные, глубокие изменения в человеке возможны только в том случае, если мы затрагиваем иные «пласты мира», которые также наличествуют в нем, но недоступны ему сознательно, «из сознания». Мир означенный, мир названный, поименованный живет по правилам, которые диктуют ему сами эти названия: стул предлагает нам сесть, книга предлагает нам читать себя, ручка - писать. При этом сидеть, читать и писать - это тоже понятия, они тоже инструктируют нас и, вместе с тем, имеют большой личностный компонент, ведь «писать», например, это разные занятия для каждого из нас - для писателя, для врача, для бухгалтера и так далее, а также разные от нашего состояния, положения: писать признательные показания - это не то же самое, что заявление об увольнении или письмо родителям, любимым.
        Иными словами, мы мыслим о себе в рамках индивидуальной реальности, но это вовсе не значит, что в нас отсутствует реальность - как то общее, в чем мы живем, параллельно с этим «играя в слова». У нас одна реальность с реальностью нашего домашнего любимца (кошки или собаки) - для него также существуют и наш стул, и наша книга, и наша ручка, только они не являются для него ни «ручкой», ни «книгой», ни «стулом». Где-то и внутри нас есть это ощущение мира, в котором вещи - это объекты с неопределенными и в этом смысле безграничными свойствами. И в нас также присутствует бытие - как способ отношения с сущностями вещей, с тем, что лежит за «материальным миром», развернутым в координатах нашего способа существования. И если реальность - это все еще мир, хотя и непоименованный, то бытие - это уже не мир, как мы можем о нем думать, это пространство мира, пространство возможностей, не обретших еще содержательных черт, способных их - эти потенции мира - ограничить, вписать в границы, придать им форму.
        Личностный вектор
        Четвертый вектор «открытой системы психологии» человека - это вектор личности. Личность - это результат социализации ребенка, или, иначе говоря, это человек как целостный процессуальный результат социальных отношений. Процесс формирования личности представляет собой процесс социализации ребенка, а процесс развития личности - те последовательные изменения, которые претерпевает уже сформированная личность, достигая разрушения приобретенных личностно-социальных конструктов, которые и составляют ее структуру, что обеспечивает изменение ее собственной сущности. Причем если процесс формирования личности достаточно четко связан с возрастными показателями, то процесс развития личности свободен от них.
        Поскольку структура личности, а также процессы ее формирования и развития подробно описывались нами в книге «Развитие личности (психология и психотерапия)», здесь мы укажем только общие, узловые моменты.
        Всякий из нас обладает тем, что открытая система психологии называет первичным центром, - то «глубокое Я», о наличии которого «внутри» себя каждый из нас «догадывается», но объяснить, показать, вывести на «свет божий» - не может. Это наша сущность. Именно благодаря этой своей сущности, этому своему глубинному «я», человек способен вступать в особые, глубокие и значительные - индивидуальные - отношения с сущностями других людей и мира (как бытия). Заметим, что, хоть мы и говорим - «способен», это вовсе не значит, что всякий реализует эту возможность. Эта возможность, хотя несколько в другом качестве, реализуется нами в самом раннем детстве, но после, в результате социализации (в процессе формирования личности, выстраивания ее «контуров»), мы ее утрачиваем. Далее она появится у нас, только когда мы пересечем два экватора на пути процесса развития личности, пройдем два его уровня. При условии, конечно, что мы вообще окажемся на пути процесса развития личности, который не является «обязательным» и знаком далеко не всем.
        Сама по себе «личность» человека (в этом смысле противопоставленная сущностному я) пребывает не в индивидуальных, а формальных отношениях с другими людьми и миром в целом. Это самые обычные для нас отношения, которые могут задействовать и весь спектр эмоций, и «высших чувств», и какие угодно когнитивные системы, но без участия нашей сущности, без ощущения растворенности нас в отношениях с другим. Причем такие отношения бывают двух типов - те, которые, как нам кажется, идут от нас, наших желаний, влечений, - это формально-личностные отношения, и те, которые мы ощущаем как чуждые, противоестественные, неудобные, навязанные нам, которых бы нам хотелось избежать, - это транзиторно-формальные отношения. Проявляются эти отношения в ролевом поведении.
        Будучи в своем «обычном» состоянии, в состоянии формальных отношений с другими людьми и миром, мы всегда исполняем ту или иную роль - то ли «отца», то ли «мужа», то ли «сына», или же «подчиненного», «начальника», «пассажира» и «покупателя». Очевидно, что всякий раз мы в этих ролях разные, нам даже не надо настраиваться на них, менять «костюмы и грим» - это происходит само собой, автоматически. Вспомните хотя бы ваше поведение в отношении матери или отца, казалось бы, одна роль - в том и в другом случае вы сын (или дочь), но ведь ваше поведение в этих двух случаях неодинаково. Однако, одно дело чувствовать себя сыном (дочерью) своих родителей (это я-отождествленная роль), другое дело, например, пытаться стать сыном (дочерью) кому-нибудь, то есть не просто называть чужого мужчину папой, но и ощущать себя его ребенком (это я-неотождествленная роль). Итак, те роли, которые реализуют формально-личностные отношения, переживаются нами как я-отождествленные роли; те же, что сопровождают транзиторно-формальные отношения, ощущаются нами как нетождественные нам, или я-неотождествленные роли.
        Почувствовать формальность, «противоестественность», искусственность я-неотождествленных ролей достаточно просто. Они, как правило, тяготят нас необходимостью их «играть», зачастую мы отдаем себе отчет в том, что наше поведение в этих отношениях ненастоящее, «официальное», наигранное. Однако, почувствовать, что в я-отождественных ролях наши отношения также формальны, нам весьма не просто, на то они нам и «тождественны». В чем же формальность роли, которую мы не ощущаем как наигранную? Здесь вопрос в том, как бы мы относились к человеку, если бы считали его своим родителем или супругом, но им (гипотетически, по данным некого мыслительного эксперимента), при всех прочих равных (с той же внешностью, характером, привычками, положением, заработком и т.п.), был другой человек (такой же, но другой)? Мы бы относились к нему (к ней) одинаково, так же. То есть, будь он другим человеком по своей сущности, но точно таким же по всем описательным критериям, мы будем относиться к нему так же, как и к тому человеку, который в действительности приходится нам отцом (матерью, супругой или супругом).
        Рис.1. Системы отношений личности
        Таким образом, модель личности в открытой системе психологии человека состоит из трех контуров: внешнего, который продуцирует транзиторно-формальные отношения и представлен, соответственно, я-нетождественными ролями; среднего, который организует формально-личностные отношения и представлен я-отождествленными ролями; ивнутреннего контура, который, если он в процессе развития личности пробьется сквозь крепостные стены разнообразных ролей и формальных отношений, сможет создать реальность того, что мы называем индивидуальными отношениями.
        Структурные элементы
        Так, в самых общих чертах, выглядят несколько базисных векторов «открытой системы человека», хотя здесь нами не рассматриваются другие не менее важные вектора, как, например, вектор пола [3 - Вектору пола открытой системы психологии человека посвящена книга А.В. Курпатова «Так называемая бисексуальность. Том I. Пол».]. Но в действительности мы не имеем дела ни с тем, ни с другим, ни с третьим вектором, а с человеком в целом, с человеком как процессом, с человеком как системой этих векторов. Открытая система психологии человека, если она действительно желает быть открытой, должна работать именно с такой динамической системой (процесистемой). Рассмотреть ее целостно можно только в жизни, и то с оговорками, а в теории это практически невозможно. Но методология психософии (методология открытых систем) утверждает, что возможность приблизиться к желаемому результату обеспечивается многовекторным рассмотрением процесистем, то есть искомая процесистема должна быть представлена нами как совокупность отдельных процессов, протекающих в содержательно отличных сферах.
        Рис.2. Открытая система психологии человека
        Если сделать небольшой методологический экскурс в теорию принципа, то нам станет понятно, чем продиктовано такое положение дел. Реальность общего, целостного процесса, который, по сути, и есть человек, его жизнь, внутренне непротиворечива. Каждый из векторов открытой системы имеет свой исходный центр и свои три контура, при этом содержание каждого из этих трех контуров целостной системы человека по каждому из векторов комплиментарно. Человек «состоит» из множества содержательных планов, аспектов себя (формально их часто подразделяют на «душу» и «тело», «инстинкты» и «сознательную деятельность» и т.д.). Человек как единый процесс - есть тенденция (внутренний контур открытой системы психологии), которая, овеществляясь в различных содержательных сферах, находит различный материальный субстрат для проявления себя и образуя таким образом средний контур. Далее овеществленная реальность опредмечивается в системе понятий - названия, трактовки и так далее.
        Тенденция (человек как единый процесс, «распадающийся» по мере овеществления на различные содержательные аспекты) характеризуется скорее понятием «цели» (отвечает на вопрос «зачем?»), нежели содержанием (вопрос «что?»). Изучение тенденций - основная задача открытой системы психологии. Однако, если мы попытаемся упростить свою задачу и станем отдельно рассматривать тенденции, явленные нам в различных содержательных аспектах (органопсихика, гносеология, личность или какой-то другой), то мы рискуем расчленить единый процесс, что неизбежно приведет к ошибкам. В то время как тенденции целостного процесса, будучи несодержательными по своей сути, инвариантны в различных содержательных сферах.
        И чтобы избежать этого нежелательного «распадения» открытой системы человека (на отдельные, частные подсистемы) под натиском содержательных противоречий, мы методологически нуждаемся в определении неких кроссодержательных процессов, способны объединять разные содержательные аспекты на базе общих для них целей. В открытой системе психологии, разработанной психософией, определены три таких кроссодержательных процесса - адаптации, информации, интенций. Каждый из них содержательно инвариантен и универсален как для каждого из контуров (с учетом, разумеется, их особенностей) целостной открытой системы психологии человека, так и для каждого из ее векторов.
        Кроссодержательный процесс адаптации - есть отношение человека с «внешним» и характеризуется проявлением индивидуальности психосистемы человека в отношении со всем многообразием окружающего мира. Материал второго кроссодержательного процесса нашел свои теоретические основы в теории информации, разработанной психософией, и представляет собой все, что так или иначе связано с информацией в нас. А третий кроссодержательный процесс открытой системы психологии человека - это процесс интенций. Согласно теории возможности психософии, человек представляет собой совершенную полипотентную возможность, однако у каждого она реализуется определенным образом, то же, что толкает ее к реализации в психосистеме человека, мы называем интенциями.
        Открытая система психологии человека представлена здесь в самых общих чертах, как своего рода набросок. Однако, уже и в таком виде она прочерчивает пути выхода из того методологического тупика, в котором оказалась традиционная психология, пытающаяся изучать открытую систему человека, основываясь на закрыто-системной методологии. По сути, открытая система психологии есть тот ответ, который можно дать на знаменитый парадокс, озвученный Вильямом Джеймсом в его знаменитой книге «Принципы психологии»: «Традиционная психология описывает дело так, будто река состоит из ведер, чаш, бадеек и других емкостей, содержащих воду. Даже если бы ведра и кастрюли действительно стояли в потоке, между ними продолжала бы течь свободная вода. Именно эту свободную воду сознания психологи решительно не замечают»^3^. Открытая система психологии человека, как представляется, позволяет и «заметить» эту воду (причем, не только сознания, но и психики как таковой), и организовать русло этой реки.
        Способ существования
        Здесь следует сделать небольшое отступление для того, чтобы прояснить то значение, которое имеет для открытой системы психологии человека такое понятие новой методологии, как принцип способа существования. Способ существования - это один из опорных пунктов методологии открытых систем. Кратко его можно сформулировать следующим образом: все, что существует, существует как-то, это «как-то» и есть способ его существования. Иными словами, всякая вещь имеет какой-то свой собственный способ существования, то, что делает ее возможной. Как может существовать вещь, которая не имеет механизма, или, можно еще сказать, координат своего существования?… Они необходимы.
        Человек и весь его мир немыслим вне времени и пространства. Его рецепторный аппарат словно специально создан для того, чтобы распознавать пространство (начиная с устройства вестибулярного анализатора, отолитового аппарата, бинокулярного зрения, заканчивая сложными чувствами «локализации», «стереогнозии», «мышечно-суставного чувства» и так далее), человек разворачивает «мир для себя» в пространстве. Его память (как психическая функция) разворачивает мир человека во времени. И время, и пространство - это те вещи, в существовании которых мы вряд ли когда-либо сможем серьезно усомниться, несмотря на то что наука уже давно это делает. Достаточно вспомнить принцип дополнительности Нильса Бора, эксперименты по двунаправленным во времени процессами рассеивания и так далее. Но даже если в какой-то момент наука сможет убедить нас в том, что время и пространство - это фикции, лишь способ восприятия действительности, мы, однако же, даже в этом случае не перестанем воспринимать ту же физику во времени и пространстве, не говоря уже обо всем остальном мире.
        Два других структурных элемента способа существования человека - это модальность, которая раскрашивает наш мир, позволяет нам его видеть, слышать, осязать и так далее, а также интенсивность, благодаря которой одно и то же по сути явление то кажется нам болезненным, то нежным прикосновением, то ярким, то бледным, то грохочущим, то мелодичным. Время, пространство, модальность и интенсивность - базовая шкала координат, способ существования нашей психики. Однако «физиологическими» модальностями способ существования человека не ограничивается. Каждый из векторов открытой системы психологии человека имеет свой ряд модальностей.
        Каков способ существования гносеологии человека? Как мы помним, она иерархична: во-первых, субъектность, во-вторых, субсубъектность, ну и, в-третьих, трисубъектность. Для субъектности, то есть для самого элементарного факта познания, кроме самого субъекта (познающего), необходима информация. Для субсубъектности необходимо самоощущение себя субсубъектом (так называемое - «самопологание»), даже без выраженной рефлексии этого ощущения, для него достаточно всего двух элементов: отфиксировать факт отношения с самим собой (я и пища) и фиксировать также некоторые связи вне себя (например, для собаки хозяин - это не просто человек, это человек, связанный с едой). Фиксируя внешние связи, субсубъект, тем самым, полагается на самого себя, ручается перед самим собой за достоверность своего суждения, но, заметим, положившись на это суждение, сам он фактически выпадает из этой системы - от него уже ничто не зависит, что создает возможность допущений и ошибок.
        Для существования трисубъектности нужно еще кое-что, чем и заручился человек - он создал мир идей. То, что было для субсубъекта лишь связью между двумя реально существующими вещами, для трисубъекта стало самостоятельной вещью. А самостоятельная вещь, пусть даже и не существующая объективно, способна наделяться активностью психологически и, таким образом, действительно становиться активной в сфере психической жизни. Количество вещей, окружающих трисубъекта, увеличилось, таким образом, во множество раз, что и потенцировало его потрясающее гносеологическое движение. С другой стороны, они, эти, «пустые» сами по себе, вещи, делают его фактически автономным, свободным относительно данности - мышлением «самим по себе», «самим в себе». Итак, способ существования нашей с вами гносеологии - это информация, самоощущение и мир идей.
        Но это еще не все, ведь если мы сгруппируем информацию, самоощущение и идеи - то получим недееспособный хаос. Четвертое необходимое звено в этой системе - избирательность. Познавая, мы «выхватываем» из познаваемого только часть имеющихся в нем элементов и связей, и мы выхватываем эту часть не случайным образом, а ориентируясь на собственные нужды. То есть, мы берем то, что нам нужно, а не то, что там есть. Поэтому механизм гештальтирования (в самом широком понимании этого слова) оказывается жизненно необходим нам для существования нашего познания. Именно целенаправленная работа с этим механизмом позволяет человеку развивать сложные формы своего познания - познавать не только значения, но смысл, а также суть рассматриваемых вещей.
        Поразительно, но мы способны воспринимать, ощущать не только звуковые колебания или потоки света, но и широкие смысловые подтексты, приближаться к сути явлений, хотя, казалось бы, не имеем на то никаких специфических рецепторов. По сути, это новые модальности, данные нам нашим познанием, гносеологические модальности. Как мы умудряемся ощущать «смысл» или схватывать «сущность»? Дело в том, что ощущает всегда кто-то, и именно в этом секрет нашей способности ощущать сущности, поскольку то, чем мы сами обладаем, - дает нам о себе знать. Грубо говоря, когда наша сущность входит в контакт с другой сущностью, она изменяется в этом отношении, и само это измение воспринимается нами как ощущение. И для того не нужны никакие специальные «рецепторы».
        «То, что называется “вчувствованием”, - пишет об этом С.Л. Франк, - особое сознание внешней мне по бытию, но сходной со мной по содержанию реальности, - сознание, осуществляемое в чувствах, которые я при этом испытываю как “не мои”, а навязанные мне “извне”, - может выходить за пределы моего “я” не как иллюзия, не как состояние моего собственного я, хотя и чужеродное мне, а способность познавать другую, внешнюю мне реальность, только при условии, что соответствующая реальность мне как-либо уже дана вне и до всякого “вчувствования” в нее. Я могу, конечно, “вчувствоваться” в чужие душевные состояния, но лишь при условии, что я уже знаю, что таковые, а тем самым “чужие души” или “сознания” вообще существуют»^4^. Другими словами, через отношение сущностей мы способны чувствовать иную сущность.
        И С.Л. Франк продолжает: «Дело идет, напротив, о реальности, которая становится мне явной, открывается мне как таковая именно в силу того, что она направляется на меня и затрагивает меня, как луч живой динамической силы, - более того, о реальности, которую я не могу иметь иначе, чем вступив с ней, как с чем-то по существу родственным мне, в некое несказанное общение. […] Мы здесь снова наталкиваемся на тот основоположный факт (опрокидывающий все рационалистические теории знания), что мы с полной достоверностью и непосредственной очевидностью знаем о существовании того, содержание чего от нас - по крайней мере непосредственно - скрыто»^5^. Это уточнение очень важно в связи с предстоящим разговором об индивидуальных отношениях.
        Познание, которое осуществляет личность человека, разумеется, невозможно без этих новых модальностных элементов, обеспеченных гносеологическим и онтологическим векторами открытой системы психологии человека. «Материалист» (философ, опирающийся в своей логике на «верифицируемую объективность»), конечно, отнесется к этим новым модальностям скептически. В своем познании для него значимы цвет, геометрическая форма, время в произвольно выбранной им системе счета и так далее. Но чего стоят эти его заключения, ведь он не оперирует в своем мышлении (где проводят все эти манипуляции с цветом, формой, временем) ни цветом, ни формой, ни временем, а только с их психическими отражениями. Как говорил по этому поводу Дж. Кришнамурти: «Ум имеет дело только со своими собственными проекциями, лишь с тем, что исходит от него самого, он не имеет никакого отношения к тому, что вне его»^6^.
        Впрочем, от «идеалиста» (философа, который не брезгует абстракцией и не пытается соотноситься в своей работе с «физиологическими» модальностями) в такой ситуации не больше проку, чем от «материалиста». «Математик - изобретатель, а не открыватель», - говорил Л. Витгенштейн^7^. Идеалист оперирует идеями в сфере чистых идей и с помощью тех же идей. Но каковы отношения этих идей к объективной данности? Чего стоит идея, не имеющая субстрата с теми полномочиями, на которые она претендует?
        Не получая поддержки ни у «идеалистов», ни у «материалистов», психософия возвращается к понятию эйдоса и говорит об эйдесизме как о таком отношении с миром, когда приоритетными оказываются не предметы материального мира - «материализм» (овеществления), и не системы идей (будь то математика или система И. Канта) - «идеализм» (опредмечивания), а сущности - эйдосы. Эйдос - это то, что рождается в отношении сущностей - нашей сущности с сущностями других вещей. Это то, что рождается в пространстве сущего (или бытия), то есть обнаруживает себя до процессов овеществления и опредмечивания вещи. Мир эйдосов стоит прежде мира предметов и прежде мира идей, это родственное нашему существу представительство существующего, данное нам благодаря сущностности наших с ним отношений.
        Процесс развития личности есть в этом смысле двунаправленное движение: с одной стороны - это разрушение прежней структуры личности (ее ролей, обеспечивающих формальные отношения), а с другой стороны - это постепенное приобщение к миру сущностей, через обретение способности входить в сущностные отношения с другими людьми и миром в целом. Процесс развития личности ведет к эйдесизму, сама же личность и способ ее существования - это скорее препятствие к достижению этого мира эйдосов. Личность, трудолюбиво сформированная социумом, - это хороший, но конвейерный продукт, а “ручная работа” только предстоит. И проделает ее сама личность, и если эта работа будет успешной, то в первую очередь это скажется на способе существования личности, заложенном социумом, а это - роли, отождествление, двойственность, одиночество…
        Все наше поведение - это роли. Конечно, мы не артисты и мы не наигрываем, но мы разные в зависимости от ситуации, от группы, в которой находимся. Даже мимолетное настроение - и то сказывается на целом спектре наших отношений и, конечно же, меняет наше поведение. А если мы такие разные, будучи одними и теми же, разве не логично воспользоваться понятием «роли»? Тем более, что, каково бы ни было наше настроение, личность, добротно взращенная социумом, не позволит себе хулиганить в общественном месте, будет чопорно вести себя в театре и в зале судебных заседаний, с долей услужливости и с показным уважением - при начальнике, ну и тому подобное. Другими словами, мы, благодаря своим «ролям», выполняем множество социальных обрядов, даже не замечая этого. Это касается и работы, и семьи, и досуга, и секса, и всего остального. А если личность где-то «позволит себе лишку», «сыграет» что-то не по «сценарию», то засмущается, застыдится, а может быть, даже почувствует вину.
        «Надо поступать так-то и так-то» - в голове каждого из нас существует такой «внутренний кодекс». И хотя он держится «на одном честном слове» и не имеет никаких оснований, кроме практики и веры, у нас лично он не вызывает ни малейшего сомнения. Причем, мы уверены, что все вокруг (по крайней мере, большинство людей) думают точно так же, что, разумеется, величайшее заблуждение. Но иллюзия правильности нашего «кодекса» не оставляет другим шанса на оригинальную точку зрения по тем вопросам, на которые у нас есть своя. Многие из этих «интроектов», как назвал бы их Фредерик Пёрлз, не осознаются нами как внешне-усвоенные, приобретeнные нами, обусловленные определенными средовыми обстоятельствами. Мы свято уверены в том, что они «объективны», что это данность, подвергать сомнению которую просто глупо. И это не родное нам, но наше внутреннее содержание лишает нас адекватности, а в результате и дееспособной адаптивности. И виной всему - наша способность отождествляться с тем, чем мы не являемся, и личность без этого была бы невозможна.
        Отождествление - один из самых непростых вопросов в рамках описания способа существования личности. Большинство психологических проблем содержат в своeм основании сложное отождествление с тем, что не является действительной ценностью, но считается таковой по причине отождествления себя (или чего-то иного, но действительно ценного) с нею. Вопросом отождествления много и успешно занималась психосинтетическая теория, хотя, к сожалению, не столь многопланово, как бы того хотелось. Желание цельности - знакомо каждому из нас. «Вот это цельный человек», - говорим мы, и в этом высказывании заключен весь идеал человека, но трагичность отождествления заключается как раз в том, что посредствам отождествления невозможно достичь искомой цельности. Действительная цельность - это системность, а системность всегда рождается изнутри, и достичь цельности, интроецируя элементы внешнего в себя, невозможно. Заниматься «собиранием» «интроектов» можно и целенаправленно, и бесцельно, но цельность все равно не возникнет, возможно, сформируется жесткая, закрытая система, но не цельность.
        Феномен социальных ролей, предполагающих «играющего» эти роли, речь (как отношение знака и значения), да и некоторые другие «социальные приобретения» в рамках процесса формирования личности обусловливают то, что мы теряем свое внутреннее единство, мы двойственны. То, что мы всегда разные при том, что мы всегда - это всегда мы, уже достаточное основание для такого вывода. Впрочем, всем этим причина нашей двойственности не исчерпывается. Дело в том, что наши роли часто противоречат друг другу, конфликтуют друг с другом - где-то мы такие, а где-то совершенно другие. Возникающая в таких обстоятельствах борьба чувств и мотивов естественна, подчас мы сами с собой спорим, сами пред собой оправдываемся, сами себя в чем-то убеждаем - это в нас говорят наши роли, точнее, их полномочные представители в какой-то другой, третьей, роли (в которой мы в данный момент находимся).
        Двойственность заключена также в феноменах мышления и речи. Наше мышление диалогично, и это заставляет нас думать, что то, что мы думаем, может быть с легкостью понято другими, после того как мы сформулируем это в словах. Но это, разумеется, заблуждение, которое, впрочем, не так-то легко заметить. Дело в том, что мы сами себя понимаем, но мы понимаем себя еще до того, как облекаем эту свою идею в слова. И в этом загвоздка. Мы понимаем себя на уровне значений, но трансформация значений в знаки убивает истинное содержание нашей мысли. Да, мы схватываем мысль, которая родилась в нас, суть мысли, но мы не мыслим знаками, мы мыслим значениями. Формулируя же свою мысль в словах, мы продолжаем ее понимать, а наши визави - нет. Они дешифруют нашу мысль в соответствии с теми значениями, которые у них стоят за теми знаками, которые мы используем в своей речи. Поскольку же значения знаков у каждого человека свои (пусть эти различия, подчас, и не слишком существенны, но много небольших искажений дают значительное искажение в сути), то интерпретация наших слов другими людьми весьма и весьма отличается от
исходных смыслов. И ведь мы не можем, не в силах проверить, проконтролировать понятность своей мысли для другого. Однако же, и сомневаться в том, что нас поняли правильно, у нас тоже нет никаких оснований. Почему? Потому что нашему собеседнику кажется, что он нас понимает, и он сообщает нам об этом: «Да, я тебя понимаю». Однако, то, что он понимает, и то, что понимаем мы, - это разные вещи. Возникает иллюзия понимания, но не понимание. Итак, двойственность - непременный элемент способа существования личности.
        По сути, один человек не может понять другого чисто технически, не говоря уже о том, что, даже если бы очень захотеть, всего не расскажешь, за другого, как он переживает, не переживешь и не почувствуешь, как он чувствует. В каждом из нас свои установки, свои потребности, привычки, пристрастия - пересечения случаются, а синергичности - нет. Короче говоря, личности не бывает без одиночества… Здесь надо оговориться, что «одиночество», чувство одиночества понимается нами как переживание своей противопоставленности миру. О том, что такое это «социальное одиночество», мы скажем в соответствующем разделе данной книги. Но уже тут важно пояснить, что речь идет о неконгруэнтности, отличности наших индивидуальных реальностей, обусловленных гносеологическим устройством психики человека, а как следствие - о способе существования нашей личности, которая не может рассчитывать на то, что она будет понята так, как она сама того хочет. Нас «отлучили» в это «одиночество» еще в раннем детстве, когда мама впервые сказала нам «нет», в тот самый момент, когда она сказала нам «надо», а мы не хотели. Это настолько сильное
и глубокое противоречие, что его просто невозможно осознать ребенку. Невозможно это сделать и теперь, поскольку мы не помним ничего другого, но лишь такое свое состояние - «социального одиночества».
        В современном шумном и беснующемся мире только сумасшедший не почувствует себя одиноким. Формальность и множественность наших отношений с окружающим миром толкает нас к пропасти одиночества и словно отторгает от мира. Современный человек устает от множественности своих отношений, от социальной занятости и часто мечтает об одиночестве, но такое отшельничество не делает его счастливым. Он хочет тепла и поддержки еще больше, нежели человек, живший в общине тысячу лет назад. Но нереализованность этой потребности его фрустрирует, озлобляет. Таким образом, одиночество как perpetuum mobile - само себя воспроизводит, провоцирует, продвигает.
        Человеку чуждо одиночество, и он злится на мир, который обрек его на страдания одиночества. Но, с другой стороны, ведь только в этом мире и только в нем можно спастись от одиночества. Если же мы дадим себе слабину и позволим себе разозлиться на мир за наше страдание - одиночество никогда уже не покинет нас, поскольку злое одиночество, как и злая собака, охраняющая хозяйский двор, никогда и никого не подпустит к «запретной зоне». Казалось бы, одиночество, напротив, должно стимулировать нас к открытости, но этого не происходит. И именно оно, являясь противоречием, укорененным в самом способе существования личности, ведет к изменениям, которые, в конечном итоге, через кризис позволяют личности переродиться из «общественного продукта» в индивидуальность.
        Глава вторая
        Пространство психотерапии
        Введение дефиниций
        Пространство психологии, психотерапии в силу ряда причин, прежде всего исторических, очень широко и не имеет естественных пределов. Тут и практика в области психиатрии (как «малой», так и «большой»), и психологическое сопровождение различных видов деятельности (как в той же медицине, так и вне ее), и бизнес-консультирование, и разработка маркетинговых стратегий, и анализ бизнес-проектов, а также мировоззренческие, социальные, философские, религиозные, культурологические и многие другие вопросы. Кажется, легче представить себе сферу той деятельности, где знания о человеке, его психологии и поведении были бы не нужны. Впрочем, как раз такую сферу и очень сложно себе представить… В результате, пространство психологии и психотерапии почти невозможно ограничить.
        В чем-то подобное - междисциплинарное - положение психологии и психотерапии имеет важное, позитивное значение, является одним из факторов развития и в научном плане, и в плане «продвижения» соответствующих научных знаний, специальности. Однако, есть и существенные негативные аспекты такого междисциплинарного положения психологии и психотерапии. Там, где «все», там, как известно, и «ничего» или в лучшем случае - «все не слава богу». Поэтому определенный порядок в этом пространстве необходим. Чтобы быть эффективными, мы должны всякий раз хорошо понимать, с каким именно предметом мы имеем дело и в какой именно нише пространстве психологического и психотерапевтического знания мы работаем.
        Однако, это благородное намерение - ввести дефиниции и определить области практики для психологии и психотерапии - с порога натыкается на «непредвиденные трудности», впричем, в самых, казалось бы, элементарных вещах. В книге «Развитие личности (психология и психотерапия)» мы уже говорили о том, что психотерапию, как «лечебное средство», не следует путать с психотерапевтическим сопровождением процесса развития личности - то есть с той помощью, которую психотерапевт способен оказать своему пациенту (клиенту), если тот нуждается не в лечении какого-то пограничного психического расстройства, но в содействии при преодолении им кризисов, возникающих на пути его внутреннего, личностного роста.
        Это действительно разные вещи - то ли мы действительно лечим (терапевтируем) невротическое расстройство, то ли оказываем помощь врачу-психиатру в социальной и личностной адаптации душевнобольного, то ли мы выполняем роль того Другого, того Собеседника (как писал А.А. Ухтомский), который помогает человеку без очерченного психического расстройства, но с личностным кризисом, найти самого себя. Это разные вещи, хотя, казалось бы, речь идет об одной и той же психотерапевтической помощи.
        Сам психотерапевт тут меняется: в одном случае он является, прежде всего, психиатром с дополнительной специализацией по психотерапии, в другом - собственно врачом-психотерапевтом, в третьем - человеком, обладающим, кроме прочего, психотерапевтическими знаниями. Для неспециалиста эти различия вряд ли вполне очевидны, но, на самом деле, это существенно, потому что речь идет о разных способах думать в отношении пациента (клиента): одно дело, если мы «видим» в человеке душевнобольного, другое - нормального человека с функциональным психическим расстройством, с «психологической проблемой» и третье - человека, переживающего внутренние изменения, совершенствующегося, а вовсе не болеющего.
        Но даже в этой, казалось бы, такой нехитрой дефиниции все отнюдь не так просто, как может показаться стороннему наблюдателю. Ведь, в любом случае, в психотерапевте есть и психиатр, и собственно психотерапевт, и непосредственно человек, а в его пациенте (клиенте) есть и пациент (клиент), и определенное «психическое состояние», и собственно человек. То есть, отношения врача и его пациента (клиента) в принципе куда сложнее, нежели простое ролевое взаимодействие. Особенно, кстати сказать, это существенно для России, где нет еще социальной «привычки» к психотерапии, и специалиста рассматривают, прежде всего, с точки зрения его личностных и человеческих качеств, а вовсе не как профессионала, специалиста. Прибегая к помощи кардиохирурга, мы, конечно, и от него ждем, что он окажется «хорошим человеком». Но если нам придется выбирать между «хорошим кардиохирургом», но «вздорным человеком», с одной стороны, и «плохим кардиохирургом», но «хорошим человеком» - с другой, мы, скорее всего, выберем первого. В отношении психотерапевта эта логика уже не работает.
        Иными словами, быть «хорошим психотерапевтом» (то есть, обладать определенным набором знаний и навыков, талантом) психотерапевту недостаточно. Более того, без соответствующих личностных, человеческих качеств психотерапевт вряд ли сможет осуществить свою лечебную функцию. Как хирург должен предстать перед своим больным на операционном столе в стерильном халате, бахилах, маске, шапочке, с обработанными в специальном растворе руками в одноразовых перчатках, так и психотерапевт должен быть для своего пациента (клиента), прежде всего, хорошим человеком, лишенным собственных психологических проблем, способным к сопереживанию, состраданию, эмоциональному участию и так далее. По сути, это уже часть работы, а особые отношения доверия, участия, заинтересованности и так далее, которые выстраиваются между психотерапевтом и его пациентом (клиентом), - это непременное условие эффективной психотерапии.
        Таким образом, введенные нами уточнения и дефиниции, на деле, вовсе не настолько употребимы, как нам бы того хотелось. Все равно статус (роль, положение) психотерапевта расплывается, а следовательно, и его отношения с пациентом (клиентом) тоже не могут быть строго определены и структурированы. Однако, определенная ясность все-таки возникает… Есть психотерапия как техника, технология, как инструмент, словно скальпель в руках хирурга, как технология проведения им той или иной операции, а есть и непременные условия психотерапии, некая среда, в которой она единственно может проводиться. Если продолжить нашу аналогию с хирургическим вмешательством, то гуманистический континуум психотерапии (вне зависимости от особенностей и направленности той или иной психотерапевтической школы)^8^ - это примерно то же самое, что и асептический режим, режим стерильности в операционной.
        Системная поведенческая психотерапия, разработанная одним из авторов настоящей работы совместно с Г.Г. Аверьяновым, исторически принадлежит к бихевиоральному направлению в психотерапии (когнитивно-поведенческой психотерапии)^9^. Первоначально же поведенческая психотерапия развивалась в направлении редукции сознательных компонентов психотерапевтического процесса, а Б.Ф. Скиннер, как известно, даже отрицал понятие личности^10^, что уж тут говорить о гуманистическом континууме. Когнитивисты же, со своей стороны, всегда скептически относились к понятиям «самости», «экзистенции», «человеческого духа», тогда как понятие «личность» рассматривается в теоретических концепциях классиков когнитивной психотерапии в весьма урезанном виде. Так, например, Дж. Келли понимал под понятием «личности» систему конструктов, которые используются человеком для прогнозирования будущих событий^11^.
        Но, несмотря на определенный и вполне объяснимый статусом консерватизм когнитивно-поведенческих теорий в этом отношении, даже они не выдержали испытания «гуманистической революцией». Лучшим доказательством этого являются слова, сказанные Альбертом Эллисом на конференции по эволюции психотерапии (1990г.): «Есть определенные качества, которыми желательно обладать людям, обучающимся психотерапии. Они должны иметь сильное желание помогать клиентам, безусловно принимать клиента как личность, обладать знаниями в области разных видов психотерапии и быть гибкими при использовании разных техник, уметь эффективно общаться, быть терпеливыми и настойчивыми в своей работе, быть этичными и ответственными и работать в интересах клиента»^12^.
        Гуманистический контекст постепенно стал обязательным составляющим любого психотерапевтического процесса, так что в стороне не осталась даже поведенческая психотерапия. «Черный ящик» бихевиориста открылся, и у поведенческого психотерапевта нет более никакой возможности, как и прежде, игнорировать сознание. Это последнее противоречие, которое окончательно подорвало все устои традиционной бихевиористики. Сознание, выгнанное в дверь, как и предсказывал Л.С. Выготский, вошло в окно^13^. С другой стороны, и когнитивисты не могут ограничиваться теперь одними лишь моделями сознания, они вынуждены признать, что для достижения необходимых результатов в психотерапевтическом процессе не обойтись без апелляции к личности, к ее способности вступать в глубокие эмоциональные отношения с другим человеком. «Обучение чувственному восприятию, - пишет один из основателей ассертивного тренинга д-р Майкл Сербер, - может стать уникальной сферой деятельности, в которой связанные воедино гуманистические цели и методика развития поведенческих навыков произведут совершенно новые модели поведения»^14^.
        Такая эволюция конитивно-поведенческой психотерапии и желанна, и абсолютно закономерна в условиях современного развития общества и культуры. Положение российской психотерапевтической науки, вынужденной теперь спешно наверстывать упущенное за долгие годы фактической изоляции, имеет и свои преимущества, поскольку ей не приходится переживать те «кризисы развития», что так свойственны для традиционных когнитивно-поведенческих школ Запада. Кроме того, здоровый эклектизм российского научного менталитета делает этот гуманистический синтез вполне естественным. Более того, ориентация отечественных ученых на культуральные и духовные аспекты человеческого существования свидетельствует о неизбежности этого синтеза. И, наконец, традиционно скептическое отношение наших сограждан к психиатрии и психотерапии, их недоверие к этой области знаний делает гуманистический континуум в отношениях врач-пациент жизненно необходимым, в противном случае эффективность психотерапевтического лечения и вовсе окажется под вопросом.
        Впрочем, тут дело еще сложнее. Представляя выше открытую систему психологии человека, мы рассказывали об онтологическом векторе, о том, что человек в онтологическом смысле принадлежит бытию, как «вещь в Сущем», он также принадлежит реальности, которую он разворачивает благодаря способу своего существования в координатах времени, пространства, модальности и интенсивности, но и кроме этого и, как ни странно, в первую очередь он принадлежит индивидуальной реальности. Последняя обеспечена его способностью к абстрактному мышлению, которая реализуется через возникновение феномена «знака», «обозначающего». И далее развитие языка, сознания приводит к тому, что весь мир, нас окружающий, по факту оказывается дан нам через знаки. В них все, что может быть помысленно, а следовательно, и все, что является для нас существующим. Иными словами, хотя человек принадлежит и бытию, и реальности, «свою жизнь он проводит» в индивидуальной реальности, которая у каждого из нас своя. Да, наши индивидуальные реальности в чем-то схожи, особенно содержанием и структурой языка (если понимать язык как систему знаков), однако
за каждым знаком у каждого из нас стоит наше, личное значение. И тут, при внешней схожести, количество отличий становится бесконечным.
        Психотерапевт не способен до деталей знать и понимать содержательное наполнение индивидуальной реальности своего пациента (клиента). В этом смысле достаточно иллюзорны всякие попытки предложить пациенту (клиенту) «переоценить ситуацию», «посмотреть на нее свежим взглядом», «избавиться от стереотипов», «смотреть на проблему беспристрастно». Если мы ставим перед собой частные задачи - решения какой-то конкретной проблемы нашего пациента (клиента), этого, конечно, может оказаться достаточно. Таким образом, с помощью частных советов, «косметического ремонта» можем что-то локально «выровнять». Но не следует забывать, что такой частный подход дает только частный результат. Если мы не достигаем системных изменений в своем пациенте (клиенте), если мы не устраняем ту почву, на которой произрастают его проблемы, то мы получаем лишь временный эффект. Подобная тактика напоминает попытку избавить брусок алюминия от всегда наличествующей на его поверхности окисной пленки - мгновение, и на обнаженном участке она восстанавливается в прежнем своем качестве.
        Если мы ожидаем от терапии системных изменений, то, разумеется, «советы» и частные рекомендации не дадут нам желаемых результатов. Только глубинные внутренние изменения пациента (клиента), происходящие в его отношении с бытием и к реальности, позволяют провести серьезную реконструкцию его индивидуальной реальности. Причем, в данном случае не психотерапевт изменяет эту реальность, это делает сам пациент (клиент). Задача психотерапевта лишь инициировать этот процесс, показать человеку «точку опоры», способную «перевернуть» его «мир», дать ему новое ощущение, новое видение мира. И тогда уже индивидуальная реальность пациента (клиента) отстраивается самостоятельно. Психотерапевт не реконструирует ее, она сама изменяется в процессе совместной психотерапевтической работы с пациентом (клиентом), или, точнее сказать, в процессе психотерапевтического сопровождения процесса развития личности.
        Итак, мы наблюдаем естественное расширение границ наших отношений с пациентом (клиентом). Выступая в роли психотерапевта, врач оказывает ему помощь в лечении того или иного невротического расстройства. Однако, условием этого лечения являются те отношения доверия, заинтересованности, эмоционального участия, которые возникают между врачом и пациентом. Усиление акцента на отношениях, то есть более глубокие, искренние, «неформальные» отношения психотерапевта и пациента (клиента) увеличивают эффективность психотерапевтического лечения. Ведь чем «глубже» затрагиваемые нами структуры психики, тем системнее, шире и значительнее изменения в человеке. При этом, отношения, возникающие между психотерапевтом и его пациентом (клиентом) целостны, они затрагивают не только личностный вектор психологической системы, не только онтологический, но и гносеологически, и органопсихический, и вектор пола.
        Мы постепенно «смещаемся» по контурам - начиная от внешнего, насквозь формального, к среднему, а затем внутреннему, сущностному. И само это «смещение» провоцирует в человеке личностные изменения, сущностные отношения с другим человеком позволяют нам по-новому ощутить себя, а новый «опыт себя» позволяет нам «переосмыслить» (в данном случае кавычки означают, что речь идет не только и не столько о когнитивном уровне, но и на уровне переживаний, ощущений) собственную жизнь, свою «ориентацию» в пространстве жизни. Здесь и изменение системы ценностей, и изменение системы приоритетов, и изменение систем мотивации. Сущностные изменения в каком-то смысле детонируют прежнюю структуру, приведшую человека к психическому расстройству, позволяя ей перестроиться, реструктурироваться, зачастую - и вовсе отстроиться заново.
        Таким образом, создавая на психотерапевтическом сеансе комфортную психологическую атмосферу для нашего пациента (клиента), мы постепенно, желая увеличить эффективность оказываемой нами помощи, закрепить достигаемые в процессе лечения результаты, зачастую (хотя, разумеется, это происходит далеко не каждый раз) провоцируем в нашем пациенте (клиенте) процесс развития его личности (или его продвижение на этом пути, если данный процесс был инициирован ранее). Сама позиция психотерапевта в этих отношениях трансформируется, он изменяется в восприятии его пациентом (клиентом). И если поначалу он был для своего пациента (клиента) психиатром, психотерапевтом, то в последующем он как человек, как личность играет в жизни своего пациента (клиента) все большее и большее значение. Разумеется, эта «роль» специфична, это не дружба и даже не товарищество, это функция помощника. Психотерапевт становится за счет своей «человеческой», личностной составляющей содеятелем, соучастником, соратником, Собеседником своего пациента (клиента).
        Императивы психотерапевтической работы
        Непременное требование, предъявляемое к научным работам, есть определение ее «целей» и «задач». «Цель» какого бы то ни было предприятия - то единственное, к чему все сходится как к итоговому результату, она - тот некий вожделенный плод, ради которого, собственно, все это предприятие и было затеяно. Что же касается «задач», то это не какая-то конечная, результирующая цель, а совокупность меньших, но, впрочем, тоже конечных пунктов, которые, в своей совокупности, и приводят к поставленной «цели». Причем, задачи не являются неким подобием последовательно расположенных друг за другом ступеней, ведущих к Олимпу «цели». Скорее, это совокупность самостоятельных, независимых, в каком смысле даже частных результатов, которые, достигая определенной критической массы, формируют то, что позволит нам говорить, что «цель» достигнута.
        Но было бы странно пытаться вывести «цель» психотерапии из самого определения цели как результата. Можем ли мы сказать, например, что целью психотерапии является «психическое здоровье пациента (клиента)»? Конечно, это крайне желательно, и мы бываем близки к этому состоянию, но, к сожалению, получить сертификат абсолютного психологического здоровья не представляется возможным. Мы никогда не избавимся от тех особенностей нашей психики, которые имеют генетическую природу, и мы никогда не застрахуемся от тех стрессов, которые возникают в нас под действием неконтролируемых внешних факторов. В этой связи способность, умение восстанавливать свое нарушенное душевное состояние должно цениться выше, чем само это душевное состояние. Именно поэтому системная поведенческая психотерапия считает, что психотерапевт должен стремиться к тому, чтобы оснастить своего пациента (клиента) навыками поведения в отношении собственного поведения. Психикой вполне можно управлять, с ней, зная механизмы ее работы, можно управляться. Умея делать это, человек, в принципе, способен обеспечить себе высокий уровень адаптивности.
        Однако, что позволяет человеку таким образом относиться к самому себе? Каким внутренним свойством мы должны обладать, чтобы относиться к себе как к психическому аппарату, который, будучи должным образом настроенным, способен генерировать необходимое нам психологическое состояние? Это, на самом деле, возможно только при одном условии - человек должен получить очень специфическое и очень важное для него ощущение внутренней, психологической свободы. Только она даст ему возможность разотождествиться со своим психическим аппаратом и стать его грамотным «управленцем». Впрочем, даже в отсутствие навыков осуществления поведения в отношении собственного поведения, но имея то качество (свойство, способность), которое мы называем психологической свободой, он вполне может считать себя застрахованным от несчастий психологического свойства. И потому обретение нашим пациентом (клиентом) этой психологической свободы - есть особый императив нашей психотерапевтической работы.
        Ограничения сопутствуют нам постоянно - от малого до большого все несет нам несвободу. С того момента, как нас впервые запеленали в роддоме, с того момента, как мы обучились знакам (словам), все силы общества и вообще действительности, кажется, были направлены только на то, чтобы ограничить нашу свободу. Обладая сознанием, мы не просто посажены в клетку, мы еще и наказаны этим, наказаны, потому что осознаём свою ограниченность, свою несвободу. А понять, что такое свобода, не прочувствовав ее, так же невозможно, как знать, что такое зеленый, если вы никогда его не видели. Всякие рассуждения о психологической свободе человека, который никогда не ощущал ее дыхания, подобны мудрствованиям юноши о тяготах старости или человека, никогда не любившего, об этом чувстве. Мы знаем, что такое ограничение нашей свободы, но не то, что такое свобода на самом деле. У нас есть, конечно, некое иллюзорное представление о свободе, но то, что такое чувствовать себя по-настоящему свободным, в хорошем смысле этого слова независимым, - это, для большинства из нас, тайна.
        Свобода - это, как кажется, возможность реализации всех своих потребностей и желаний, но из опыта известно, что потребности и желания неизбежно противоречат друг другу. Однако, психологическая свобода - это нечто другое, это способность видеть ситуацию не просто «со стороны», но «сверху». Это способность подниматься над обстоятельствами, где таковыми являются не только «внешние» факторы, но и «внутренние», то есть, включая и наши собственные потребности и желания. Это возможность видеть их в целостности, а поскольку в целостности они не противоречивы (противоречия свойственны для «частных случаев»), то и не воспринимать жизнь и ее трудности как проблемы.
        И цель психотерапии не только в разъяснении плюсов этого ощущения психологической свободы, а в достижении этого переживания, поскольку избавление от зависимости - это фактическое возвращение в лоно естества, где встречаются и трагедии, и страдания, но нет невроза. Зависимость окутала нас с ног до головы, мы однажды приютили ее, а зависимость порождает зависимость. Педиатры говорят: «Сложность сбора язвенного анамнеза у детей заключается в том, что они забывают о боли…», а взрослые боятся умереть, «потому что будет больно…» Мы живем в иллюзорном мире так называемых «чистых идей», в котором эти «чистые» идеи, подчас, выполняют грязную роль палача нашей свободы и, как следствие, психологического здоровья.
        Странное дело, но когда говорят о свободе, почему-то тут же усматривают некие риски морального свойства… Словно подсознательно полагают, что свобода - это возможность делать то, что аморально. Думается, что те, кто так говорят, с одной стороны, сами совершенно не свободны, а с другой - представляют собой озлобившихся людей, которые, вследствие своей внутренней боли, вызванной этой несвободой, подозревают человека в том, что он «изначально плох», и удовольствия, которые он может получать от жизни, обязательно связаны с «грехом». Впрочем, то, что человек, страдающий общей невротичностью, рассуждает подобным образом, в целом неудивительно. И только чувство психологической свободы способно изменить это его ложное представление о себе, других и мире в целом. Но это чувство он должен почувствовать, принять его интеллектуально - недостаточно, да и вообще это вряд ли возможно.
        Понятно, что задачи психотерапии должны служить ее цели, но, определив пусть даже и сотню пунктов - «задач», ведущих, как кажется, к психологической свободе человека, мы все равно, рано или поздно, почувствуем недостаток. Все равно окажется, что надо что-то добавить, а что-то, напротив, через какое-то время покажется нам неактуальным. Вероятно, путь все-таки должен быть каким-то другим. Однако же, давайте все-таки представим, что «задач» у психотерапии - ограниченное количество.
        Попытку рассуждать подобным образом в свое время предпринял один из виднейших представителей гуманистической психологии - Абрахам Маслоу. Он пошел самым, казалось бы, простым и вместе с тем экстравагантным путем. Работая в 30-40х годах в Нью-Йорке, он познакомился с двумя блестящими учеными - Рут Бенедикт и Максом Вертхаймером, которые стали впоследствии его учителями. Они произвели на него странное впечатление: с одной стороны, формально это были совершенно разные и по духу, и по интересам люди, но они казались ему в чем-то очень похожими - в сфере личностной организации, что-то объединяло их по уровню личностного развития. Тогда-то Маслоу и пришла в голову идея по-новому рассмотреть, уже имевшийся к тому времени, термин Курта Гольдштейна - «самоактуализация». Он сформировал выборку личностей, которые, по его мнению, достигли уровня «самоактуализации». Она состояла из девяти современников и девяти исторических персонажей. Анализируя личности этих людей, Маслоу выделил основные характеристики самоактуализировавшейся личности (А. Маслоу определял самоактуализировавшуюся личность как человека,
«достигшего высшего уровня зрелости, здоровья и свершений»^15^). Понятно, что приходится закрывать глаза на «научность» этих данных, что, впрочем, не делает их менее интересными. К сожалению, Маслоу не был психотерапевтом в прямом смысле этого слова, но можно принять без оговорок, что самоактуализация - неплохая цель для психотерапии, и именно поэтому в данном контексте мы представляем список положений, претендующих на роль «задач» психотерапии.
        Итак, Маслоу выделял следующие характеристики самоактуализирующихся личностей: «более эффективное восприятие реальности и более комфортабельное отношение с ней», «принятие (себя, других, природы)», «спонтанность, простота, естественность», «центрированность на задаче» (в отличие от центрированности на себе), «некоторая отъединенность и потребность в уединении», «автономия, независимость от культуры и среды», «постоянная свежесть оценки», мистичность и опыт высших состояний, «чувства сопричастности, единения с другими», «более глубокие межличностные отношения», «демократическая структура характера», «различение средств и целей, добра и зла», «философское, невраждебное чувство юмора», «самоактуализирующееся творчество», «сопротивление аккультурации, трансцендирование любой частной культуры»^16^.
        Надо полагать, что даже без аргументации заметна некая разноуровневость этих позиций. Их словно выдернули - кого из каменного века, кого из средневековья, а кого из новейшего времени, что является естественным следствием того частного подхода, который реализовывал в своих исследованиях Абрахам Маслоу. Именно поэтому его теоретическая концепция не является психотерапевтической системой, способной дать соответствующий эффект. Кроме того, понятно, что, например, само по себе «чувство юмора» не может являться ни задачей, ни результатом психотерапии. Вместе с тем, многие из этих положений, как мы увидим впоследствии, окажутся средством, своеобразной базой психотерапевтического процесса, что-то ее результатом. А что-то, например достижение состояния, которое описывается в терминах «спонтанность» и «естественность», безусловно, является задачей психотерапии. Что, впрочем, не исчерпывает всего списка ее задач, и вряд ли даст полное ощущение психологической свободы.
        Другим минусом этого набора характеристик, представленного в качестве претендента на почетное звание «задач психотерапии», является отсутствие индивидуальной специфичности этих «ценностей» для конкретного человека, а это входит в конфликт с одним из фундаментальных положений гуманистической теории об индивидуальности, особенности, неповторимости каждого из нас. Очень точное замечание в этом смысле сделал К.Г. Юнг: «Всякий раз я забавляюсь, когда дельный курортный врач заверяет, что он лечит по “Адлеру”, или по “Крюнкелю”, или по “Фрейду”, или даже по “Юнгу”. Ничего подобного нет и не может быть, а если, несмотря ни на что, все же происходит, то это верный путь к неудаче. Когда я лечу господина Х, то я вынужден применять метод Х, а в случае фрау Z - метод Z. Это означает, что пути и средства лечения определяются преимущественно природой больного»^17^.
        Ограниченный список задач психотерапии, по всей видимости, невозможен, несмотря на неизменность ее цели - задач психотерапии неограниченное множество. Да, достижение психологической свободы, как цели психотерапии, происходит путем выполнения определенных задач - пациент (клиент) должен стать естественным, отдавать себе отчет в собственных чувствах, желать жить полноценной жизнью и так далее. Каждой из этих задач (включая способность человека к рефлексии, принимать себя таким, каков ты есть и так далее) психотерапевт должен оказывать содействие. Но всего здесь все равно не перечислишь, потому как все эти «определения», «качества», на самом деле, лишь описательные категории, очерчивающие внешние границы феномена развития личности.
        Мы должны отдавать себе отчет в том, что имеем дело не с человеком, а с человеком как процессом, ведь каждый из нас перманентно меняется. И только внутри самого себя, в своей «глубине» человек не изменен. Однако, от состояния «внешних слоев» многое зависит. Они или позволяют этой внутренней, глубокой сущности человека проявить себя, или нет. Они или «пропускают» ее «наружу», как проводник электричество, или блокируют внутри. Они или усиливают ее «свечение», как зеркальная поверхность фары усиливает свет лампочки, или, напротив, подобно фильтрам глушат ее, затеняют, прячут. И если наша задача не спрятать, а открыть эту скрытую в человеке сущность, то и обращаться надо к ней. Она должна быть в центре наших интересов, и только внимание к ней - к сущности человека - дает нам возможность изменить внешние слои его структуры таким образом, чтобы они содействовали ее проявлению, а не гасили его.
        Суть вещи - это процесс, живущий в ней. Причем, процесс как процесс, а не как овеществленное явление. Знание сути вещи позволяет нам вплотную приблизиться и следовать рядом, а значит, и оказывать влияние. Что, впрочем, не гарантирует нам, что мы сможем дать точный прогноз, поскольку прогнозируем мы применительно к вещественной сфере, где еще не овеществленные возможности вещи ограничены уже овеществленными. Но если прогноз сложен и относителен, то понимание (истинное, а не объяснительного толка) происходящего с процессом, четкое видение многоплановости его течения - это вещь уникальная и необыкновенно важная.
        И по форме, и по содержанию изменения, происходящие с человеком в процессе психотерапии, в процессе развития личности, могут быть крайне разнообразными, ведь и то и другое - и понятие «формы», и понятие «содержания» - определения состояний, тогда как мы изучаем процессы. Как конкретно овеществится тот или иной процесс, какие доступные нашему восприятию характеристики и состояния выдаст он на-гора своего ино-реального, скрытого от нас, потаенного производства - неизвестно. Но в наших задачах, пусть отчасти и вслепую - содействовать этим изменениям, ведущим к выздоровлению и психологической свободе человека. Изменениям, происходящим на трех базовых планах (паттернах) благодаря установлению сущностных, или, как мы говорим, - индивидуальных отношений человека с самим собой, с другими людьми и миром.
        В пациент-центрированной терапии Карла Роджерса акцент делается на паттерне индивидуальных отношений с другими людьми, в частности - с психотерапевтом. Принятие, поддержка, участие со стороны психотерапевта - все это создает ту атмосферу, в которой пациенту легче проявить себя, быть естественным, чувствовать присутствие заботливого Другого. Эти переживания побуждают человека войти в индивидуальные отношения с самим собой, быть более внимательным и чутким к себе, учат его принимать самого себя, отдавать самому себе отчет в собственных чувствах. Однако индивидуальные отношения человека с миром в роджеровской терапии игнорируются, тут пациенту (клиенту) предлагается некоторая формальность отношений - «компромиссы», «договоренности» и прочие подобные принципы отношений^18^ - и куда в меньшей степени принятие и соучастие. В терапии Станислава Грофа, напротив, акцент перенесен на создание индивидуальных отношений человека с миром, на проблему изменения мировоззрения.
        В психоанализе разрабатывается «формат» так называемого «рабочего альянса», это также некое подобие индивидуальных отношений между аналитиком и анализантом. Ральф Гринсон, видный психоаналитик «классического» толка, разрабатывает концепцию «реальных отношений». Отношения пациента и аналитика, считает Гринсон, должны быть проникнуты искренностью, сочувствием, принятием: «Искусственные реакции будут необходимы аналитику временно, только до тех пор, пока он не установит искренние аналитические и терапевтические отношения. Если это достигается, то пациент получает возможность переживать и достигать инсайта посредством уникального вида объектных отношений», «необходимо постоянно помнить о том, что пациент - это не просто человек, поставляющий материал для анализа, но и страдающий невротик, только тогда аналитик сможет воспринимать пациента и как интерпретатор, и как терапевт, и как смешение того и другого»^19^.
        Психосинтез уделяет большое внимание паттерну индивидуальных отношений человека с самим собой. На это направлены такие многие его упражнения: «Психологический журнал», «Кто Я?», «Дизидентификация», «Самоидентификация», «Внутренний диалог» и другие. Психосинтез помогает своему пациенту (клиенту) осуществить глубокое и всестороннее познание собственного «я». Вот как это формулирует основатель направления Роберто Ассаджиоли: «Мы обнаружим в себе неизвестные прежде способности, свое истинное призвание, свои высшие потенциальные возможности, которые пытаются выразить себя, но которые мы нередко отвергаем и подавляем из-за непонимания, предубежденности или страха. Мы обнаружим также огромный запас недифференцированной психической энергии, скрытой в каждом из нас, - пластичную часть бессознательного, которая находится в нашем распоряжении, наделяя нас неограниченной способностью к научению и созиданию»^20^. Несомненно, такие перестройки самовосприятия обязательно коснутся как систем отношений с другими, так и с внешним миром, но психосинтез специально с этими паттернами не работает.
        Содействие развитию личности
        Очевидно, что любая психотерапевтическая должна затрагивать эти базовые, сущностные паттерны отношений - индивидуальные отношения человека с самим собой, с другими людьми и миром. Однако, все же необходимо предупредить возможное смешение психотерапии как терапии, то есть системы лечения, и той работы, которая получила название «психотерапевтического сопровождения процесса развития личности» (ПСРЛ). Мы вынуждены снова развести симптом и естественные кризисы процесса развития личности - это не одно и то же. Повторимся: симптом - требует лечения, а психологическая свобода необходима не «больному», а «развивающейся личности». Другое дело, что в ряде случаев психотерапевтическое лечение инициирует процесс развития личности, а в ряде случаев невротический симптом, заставивший человека обратиться за помощью к психотерапевту, или соседствует с личностным кризисом, или сформировался из-за длительности и тяжести этого кризиса, становясь своего рода препятствием на пути развития личности. И, конечно, формирование полноценных паттернов индивидуальных отношений в таком случае возможно только при условии
избавления от невротического симптома.
        Содержание работы по ПСРЛ в принципе может быть любым, психотерапевт может принадлежать к любому из существующих психотерапевтических направлений, но в этой связи надо сделать одно уточнение - не следует переоценивать ни собственные возможности (психотерапевт не должен их переоценивать), ни возможности отдельно взятого метода. В конечном счете, здесь речь не идет о лечении. Методы, если они продолжают использоваться, в каком-то смысле, выполняют в случае ПСРЛ скорее функцию «декораций», нежели средства воздействия. Здесь нельзя ничего сказать ни о потенциальной эффективности работы по ПСРЛ, ни о ее сроках. Процесс развития личности - это процесс нашего пациента (клиента), он, если так можно выразиться, - «паровоз», который идет по выбранному им маршруту. Психотерапевт же - это даже не штурман, а лишь «кочегар», и пресловутое «горючее» развития личности - тоже далеко не наша епархия, мы не можем влиять на интенсивность тенденции к самоактуализации нашего пациента (клиента). Пациент (клиент) с кризисом развития личности все делает сам, это его «слово», его «шаг». Мы же лишь оказываем ему помощь.
Безусловно, ПСРЛ может быть эффективно только в случае действительного процесса развития личности, а также при наличии у «развивающегося» желания работать в этом направлении. Развитие личности - труд, причем труд нелегкий, в котором есть «командировки», но нет «отпусков».
        Для большинства из нас «психологическая свобода» - это пустой звук. В процессе же развития личности, когда человек постепенно освобождается от ограничений, наложенных на него его собственной индивидуальной реальностью и царящими в ней интеллектуальными конструктами, он вдруг (это часто происходит, действительно, внезапно) ощущает это особенное состояние свободы, освобожденности, сила этого ощущения вряд ли может с чем-либо сравниться. Этот долгожданный момент настает, когда воедино в нем соединяются все эти три паттерна индивидуальных отношений - с самим собой, другими и миром.
        В чем же особенность этого состояния? Это то самое ощущение «психологической свободы», которое имеет несколько отличительных особенностей. Во-первых, эта свобода не требует от мира невозможного. Никто из нас не требует от мира, чтобы он дал нам возможность преодолеть силы земного притяжения и взлететь, но большинство из нас ждет от него «большей справедливости», «удачи», «чтобы нас все любили» и так далее. И именно такого рода внутренние требования у личности, ощущающей психологическую свободу, снимаются, нейтрализуются, отменяются. Человек, ощущающий психологическую свободу, не ждет от мира невозможного, а принимая его таким, каков он есть, он не испытывает ни огорчения, ни отчаяния. Напротив, мир радует такого человека именно тем, что он именно таков.
        Нечто подобное происходит и в отношении человека к самому себе - это во-вторых. Индивидуальные отношения с самим собой приводят к принятию себя таким, каков ты есть, поэтому желания и требования, направленные к себе, перестают противоречить доступным возможностям. Но, казалось бы, человека все равно продолжают ограничивать другие люди. Ведь, в конечном счете, то, что я разобрался со своими желаниями и потребностями и нашел их непротиворечивыми, более того, нашел их гармоничными, взаимодополняющими, дающими мне новые и новые возможности, не отменяет того факта, что желания и потребности других людей могут и даже должны входить в противоречие с моими желаниями и потребностями. Как тут сохранить психологическую свободу?…
        Но в том-то все и дело, что паттерн индивидуальных отношений с другими, который пациент (клиент) осваивает в процессе ПСРЛ, как мы это увидим ниже, проявляется истинным глубоким со-чувствием другому, ощущением истинной значимости конкретного человека как такового. В результате, у человека возникает весьма необычное чувство, близкое по внешнему образу к уважению к другим людям, а, по сути, - к некому синтезу доверия, признательности и почтения. И это, разумеется, снимает тот конфликт желаний и потребностей, который кажется в данном случае неизбежным. Тут возникает что-то сродни естественной благодарности другому человеку за то, что он именно таков, каков он есть. «Он и так хорош», - говорит о другом человеке личность, пережившая кризис своего развития. Понятно, что такое внутренне детерминированное «уважение» не дает и малейшего повода для появления некого внутреннего желания, которое бы противоречило настроению другого.
        В конечном итоге человек действительно, без всяких натяжек и натуживания, начинает ощущать себя свободным, перманентно инсайтируя эту свободу. И теперь мы можем вернуться к определению свободы: свобода - это возможность реализации собственных потребностей и желаний. Но если твои потребности и желания сводятся к тому, чтобы другой человек был таким, каков он есть, разве ты можешь войти в противоречие с его потребностями и желаниями? Нет, не можешь. И именно это дает тебе то ощущение психологической свободы, которое и характеризует личность, достигшую высоких степеней своего развития. А так, конечно, потребности и желания людей противоречат друг другу, но можно с уверенностью сказать, что это противоречие говорит только о том, что мы имеем дело в людьми, которые не могут похвастаться внутренним опытом психологической свободы.
        При этом, необходимо помнить, что процесс развития личности человека, обратившегося к психотерапевту, не ограничивается стенами психотерапевтического кабинета. И то, что повседневная жизнь окружает пациента (клиента) в промежутках между встречами с психотерапевтом, - это замечательно. Жизнь, на время работы по ПСРЛ, становится полигоном, где наши пациенты (клиенты) опробуют то, чему учатся, проверяют те идеи, которые инсайтируют, заручаются уверенностью в себе, находят «белые пятна» и порождают не абстрактные, а конкретные вопросы о собственных переживаниях, обращенные к психотерапевту. Жизнь в и вне ПСРЛ - это наш соучастник и благодарный помощник. ПСРЛ, таким образом, оказывается целостным действом на весь период совместной работы. Мы должны создать эту целостную взаимосвязь непосредственной работы с нашим пациентом (клиентом) и в тот момент, когда мы рядом, и когда нас нет. В последнем случае нас заменяет жизнь, и она, право, неплохой психотерапевт.
        Итак, пациент (клиент) в процессе ПСРЛ работает с нами и без нас. Поэтому, говоря о ее содержании, необходимо помнить, что мы работаем не для того, чтобы сейчас получить какой-то результат, а чтобы научить чему-то, показать что-то, дать почувствовать что-то важное, а остальное уже - «домашнее задание». Наши - психотерапевтов - непосредственные возможности в ПСРЛ, об этом надо помнить, ограничены лишь одним паттерном - паттерном индивидуальных отношений с другим. Поэтому психотерапевт должен в процессе ПСРЛ поддерживать в своем пациенте (клиенте) самостоятельно зарождающиеся паттерны индивидуальных отношений с миром, с самим собой и с другими людьми. Именно поэтому мы и говорим о «сопровождении». Ну и, конечно, здесь от психотерапевта требуется предупреждать возможный «обратный ход» пациента (клиента), сталкивающегося со сложностью организации мира вне стен психотерапевтического кабинета. Мы должны не дать ему вновь закрываться в своей индивидуальной реальности, сохранять настороженное, опасливое отношение к жизни.
        Итак, содержание ПСРЛ состоит, во-первых, в создании индивидуальных отношений с пациентом; во-вторых, в провоцировании формирования паттернов индивидуальных отношений с другими людьми, самим собой и миром; в-третьих, в курации (сопровождении) этих паттернов; в-четвертых, в помощи по реформированию, а то и в полной перестройке систем индивидуальной реальности пациента (клиента); в-пятых, в поддержании и научении самостоятельной работе; в-шестых, в задействовании всей совокупности окружающего в процессе развития личности пациента (клиента), преодоления им кризисов этого развития; ив-седьмых, в осознании пациентом (клиентом) достижения им состояния психологической свободы.
        Пациент (клиент)
        Как правило, наш пациент (клиент), пользуясь излюбленным роджеровским понятием, - «застывший», «остановивший процесс». Ведь чем больше мы углубляемся в понимание природы человека, в изучение системы его внутренней организации, тем больше мы удивляемся тому, как еще люди вообще умудряются сохранять хоть какое-то психическое здоровье. Гносеологическое, онтологическое, личностное, органопсихическое устройство человека говорит о том, что даже некие отдаленные формы психологического комфорта - по большому счету, самая настоящая и неразрешима загадка. Человек замкнут в своей индивидуальной реальности и таким образом обречен на социальное одиночество, он раздроблен, не будучи способным отражать в своем мышлении свое переживание, он вынужден постоянно играть, вместо того чтобы быть. В результате всего этого он находится в ситуации постоянного выбора: сказать или не сказать, сделать или не делать, решиться или отложить, признаться или молчать, уйти или остаться, удерживать или расстаться, быть или не быть, в конце концов.
        Ничто и никто в живой природе не испытывает ничего подобного, кроме человека. Ни одно живое существо, кроме человека, не является непосредственным «виновником» своей активности. Животное ничего не делает «просто так», «от нечего делать». Все его поведение детерминировано его внутренними и внешними обстоятельствами, они диктуют ему «программу действий», они, сходясь друг с другом, определяют ту конкретную задачу, которую животное сейчас, в данный момент времени, будет решать. Животное не выбирает, где лучше, где хуже, что надо делать, а что не надо, оно всегда работает с главным - с тем, что в данную секунду является самым актуальным. Если оно в данный момент нуждается в защите, оно защищается, если сейчас у него есть возможность отдохнуть, оно отдыхает. Это происходит автоматически, вне сознательного выбора, рефлекторно. И при всем этом оно неподотчетно никому в том, что оно поступило так, а не иначе.
        Это забота человека беспокоиться о том, что в связи с его поведением скажут другие, можно поступать так, как он поступил, или нельзя. По большому счету, конечно, и человек находится в той же системе: «изнутри» - потребности, «снаружи» - обстоятельства, а как результат - некое действие. В конце концов, все наши установки, принципы, способ думать - это ведь тоже наши обстоятельства, только внутренние. То, что в данный момент человек поступил так, а не иначе, - это, скорее всего, неизбежность. Его знания, опыт, информированность, эмоциональное состояние, степень усталости плюс полный спектр внешних обстоятельств, на самом деле, не оставляют человеку никакого выбора. Иными словами, в тех обстоятельствах, в которых он оказался (учитывая всю их совокупность), он вряд ли мог поступить иначе. Скорее всего, что даже не мог. Но ведь всегда сохраняется эта иллюзия, что, наверное, «если подумать», «если взвесить», «если принять во внимание» и так далее, можно было поступить иначе. Правда, конечно, в том, что в тот момент обстоятельства (внешние и внутренние) были таковы, что как раз «подумать» по-другому,
«взвесить» иначе, «принять во внимание» что-то, что не было принято во внимание, было нельзя. Но, в принципе, можно же было…
        Иными словами, мы имеем дело с совершенно иллюзорной «свободой выбора», но само сознание факта наличия этого «свободного выбора» возлагает на человека всю меру ответственности за происходящее с ним, за его действия и поступки. Возможно, только в армии, благодаря требованию беспрекословного подчинения командиру, мы хоть как-то освобождаемся от ответственности за то, что мы делаем. Но и в этом случае, мы освобождены лишь от ответственности перед другими людьми, но вовсе не в своих собственных глазах. Есть ощущение, мнение, идея, что мы всегда имеем поле для маневра, «всегда есть выбор!» Вот почему мы находимся в постоянном поиске главного приоритета, высшей ценности и высшей же инстанции. И, вероятно, в каком-то смысле счастлив тот, кто определился со всем этим раз и навсегда, но зачастую именно такая определенность - главный признак тупика в личностном развитии человека, показатель заскорузлости его внутренней организации, торпидности его мировоззрения.
        Мир устроен таким замечательным образом, что в данной ситуации (а он постоянно находится в «данной ситуации») он представляет собой совершенную и полную, потенциально неограниченную возможность. Но условия, существующие на данный момент времени, заставляют эту возможность овеществиться каким-то одним, определенным образом. Были бы другие условия, другая конфигурация условий, она овеществилась бы как-то иначе, но тоже каким-то одним единственно возможным образом. И как только происходит это овеществление, мир мгновенно перетекает в новую «данную ситуацию» и вновь представляет собой безграничную возможность, которая опять-таки находится в «данной ситуации», и далее овеществится только так, как это возможно в «данной ситуации».
        Но вот, к этой определенности, к этому «порядку» примешивается «идея выбора» и… компьютер зависает. Пусть и на доли секунды, на какое-то неуловимое мгновение, но есть эта пауза, этот рефрен остановки и желания вернуться на мгновенье назад, эта вечная «оглядка». Оглянуться, чтобы понять, что произойдет дальше, - специфичная для человека трисубъектность, а как результат - множество незавершенных гештальтов, неких точек не осознанного, не осмысленного должным образом, но тягостного напряжения. Поэтому в значительной степени усилия психотерапевта должны быть направлены на то, чтобы показать пациенту (клиенту) механизмы рационального использования им его собственной гносеологической системы, ее возможностей. Индивидуальная реальность пациента (клиента) - это то первое, с чем придется нам встретиться в процессе психотерапии, в процессе ПСРЛ. Ее нам с ним вместе и предстоит изменять.
        Но что сам пациент (клиент) ждет от психотерапевта? По большей части, конечно, наши пациенты (клиенты) рассчитывают, что доктор сделает какие-то пассы руками и все пройдет, наладится, устроится и преобразится. И в самую последнюю очередь в психотерапевте видят того, что он поможет человеку стать другим, по-настоящему измениться. Мы же не верим в изменение себя до тех пор, пока эти изменения не произойдут. А потом, кстати сказать, когда они произойдут, человек быстро уверится в том, что ничего, собственно, не изменилось, хотя изменения существенны и значительны. Но в нас есть механизм отождествления с собственным «я», и именно это создает эффект нашей личностной неизменности, мы очень быстро привыкаем к себе-«новым», а мы-«старые» тут же перестаем существовать в собственной памяти.
        В лучшем случае, пациент (клиент) рассчитывает на какие-то рекомендации со стороны психотерапевта, чтобы тот объяснил, в чем причина тех или иных состояний, проблем, ситуаций и что нужно сделать, чтобы изменить положение до комфортного состояния. Но сам по себе феномен «советов», учитывая трисубъективность человека (а следовательно, неготовность учиться, усиленную желанием учить, доказывать всем и каждому свою правоту), - сущая нелепица. Если же еще добавить к этому невоспроизводимость и необычайную сложность устройства индивидуальной реальности каждого из нас (не конгруэнтность опыта, системы потребностей, мировоззренческих установок, различности индивидуального понимания одного и того же факта), то ситуация с «советами» и вовсе представляется смехотворной. Другая глупость - это сказать пациенту (клиенту), «кто он такой», хотя бы какую-то часть правды, и отправить его с этим «добром» восвояси. Технологично решать насущные, частные проблемы пациента (клиента) - возможное, но не приносящее достаточного удовлетворения занятие, поскольку эффект этой работы неизбежно временный. Все равно что латание
дыр в прохудившемся платье. По большому счету, такое платье нужно менять, а не латать, но вряд ли большинство наших пациентов (клиентов) идут к нам за этим.
        На самом же деле, наши пациенты (клиенты) очень похожи на известных героев сказки о волшебнике Изумрудного города - «глупого Страшилу», «бессердечного Железного дровосека», «трусливого Льва». А психотерапевт в этой аналогии - тот самый Гудвин, «великий и ужасный». Да, правда в том, что мы - психотерапевты - не можем дать нашим пациентам (клиентам) ничего, чего бы у них не было изначально. Психотерапевтическое искусство, таким образом, - это способность убедить «глупого Страшилу» в его мудрости, «бессердечного Железного дровосека» - в его сердечности, «трусливого Льва» - в его храбрости. И единственный способ добиться этого - войти в такие отношения с пациентом (клиентом), чтобы он нам поверил. Впрочем, поверит он нам в это только в том случае, если сам ощутит себя таким - кто «мудрым», кто «сердечным», кто «храбрым». А ощутив, перестанет пугаться окружающего его мира и станет исходить из презумпции, что внешний мир хочет видеть его именно таким - «всамделишным». И для достижения первой задачи мы - как Другие - вступаем с нашим пациентом (клиентом) в индивидуальные отношения; вторая задача решается
благодаря индивидуальным отношениям человека с самим собой; атретья - через установление индивидуальных отношений нашего пациента (клиента) с окружающим его миром.
        Раздел первый:
        Феномен индивидуальности
        Глава третья
        Индивидуальность
        Постановка проблемы
        Выход за пределы всего постижимого и выразимого в понятии и есть существенный определяющий признак именно того, что мы разумеем под реальностью. С.Л. Франк
        Трудно представить более неконкретное понятие, нежели понятие «индивидуальность». При ближайшем рассмотрении мы тут же заметим, что его практически невозможно определить, в определении всегда звучит указание на отличие, а сам факт существования отличий указывает на наличие сходства. Отфиксировать саму индивидуальность не удается. Вместе с тем мы постоянно пользуемся этим словом, которое, подчас, выполняет в вопросах межличностных отношений и отношений вообще роль заветного «сим-сим, откройся». Вот простой пример. «Так он проявляет свою индивидуальность…», - говорим мы, пытаясь оправдать то, что не можем понять и объяснить. «Индивидуальность» в современном обществе - это козырь любого адвоката от психологии. «Что он тут намалевал?!» - «Ты не понимаешь, это он так выражает свою индивидуальность!» - «Ну и индивидуальность же у него!» Это традиционный «разговор об искусстве», когда нечего сказать, прибегают к ней - к «индивидуальности».
        Но что же все-таки такое индивидуальность на самом деле? На этот счет есть масса ответов, хотя, наверное, хотелось бы заручиться одним… Всю совокупность определений «индивидуальности» можно разделить на две части: на те, что видят в «индивидуальности» огромную неделимую целостность, и на те, что видят в ней самую малую единичность. Все эти определения - и те, и другие, по всей видимости, исходят из дословного перевода латинского - individuum, которое и означает - «неделимый». Таким образом, и те и другие правы. С одной стороны, целостность действительно неделима (если мы членим целостность, она гибнет, поскольку мгновенно рушится огромная масса связей, ее составляющих), но все-таки она делима… С другой стороны, самую малую единичность вовсе невозможно разделить, впрочем, теперь мы знаем, что в мире нет ничего конечного и единичного, весь микромир представляется нам уходящим в абсолютное Ничто рядом все уменьшающихся и уменьшающихся частиц.
        К сожалению, правда, трудно найти философа, который полагает, что индивидуальность - это некая ничтойность, или того, который полагает, что «индивидуальность» - объемная целостность, представляющая собой сложную взаимосвязь множества элементов. И философы, и психологи обмолвливаются и так, и сяк. Поэтому нет никакого смысла классифицировать мыслителей, разделяя их на два «враждующих» лагеря - на тех, кто думает так, и тех, кто думает иначе. Хотя, наверное, можно сказать, что восточная философия более тяготеет к тому, чтобы определять индивидуальность как ничтойность, а западная, все-таки, больше видит в индивидуальности сложно-организованную целостность, нежели ничтойную единичность. Впрочем, здесь можно говорить только об общих тенденциях, на деле же все сложнее. Ведь тут сразу вспоминается буддийское учение о наме и рупе, пяти скандахах и тому подобные версии толкования «индивидуальности». С другой стороны, и среди западников находятся те, что не станут бороться за родство понятий «целостности» и «индивидуальности» (например, экзистенциалисты). Но все-таки следует, наверное, согласиться с тем,
что восточный образ мышления все-таки более западного приемлет рассуждения об отсутствии имеющегося…
        Запад и индивидуальность
        Слова «индивид» и «атом» в моем употреблении имеют одно и то же значение, а именно: они обозначают сложные объекты, обладающие абсолютной реальностью, которой лишены составляющие их компоненты. Альфред Норт Уайтхед
        Удивительная находка Запада относительно существа души принадлежит Платону, но ни одно слово Платона (по крайней мере, в этом аспекте) нельзя понимать как сообщение о некотором конкретном феноменологическом факте. Платон создал миф о душе (точнее, о душевных переживаниях индивида), где, грубо говоря, аллегорически выразил идею о том, что душа человека - это нечто, что есть. Это есть движется в сущем, которое больше, чем простое бытие. Миф об этом движении и составил то, что после назвали концепцией души по Платону, но у Платона не было «концепции», у него был миф, - делать же из мифа формально-логические, да и любые другие содержательные выводы столь же нелепо, как рассуждать о «милости Божей», ни разу не видав самого «Бога».
        Платон гениально рисует нам мягкий, подвижный, живой эйдос индивидуальной души, который ничем более не отягощен, кроме само-себе данности. И есть - это скорее жизнерадостное и оптимистическое утверждение, нежели указание на факт “наличия”. Есть - это тоже метафора. Это есть делает возможным бытие человека - это главное, это то, о чем мы можем говорить с большой долей определенности, все остальное у Платона - уже чистый миф, метафора. Живое тело - это жизнь, но жизнь - это еще не есть. Точнее говоря, есть не исчерпывается жизнью, телом или чем бы то ни было еще, есть это нечто другое. Платон говорил, опираясь на свое ощущение эйдоса индивидуальности, и говорил об этом эйдосе.
        «Федр» - тот диалог, на основании которого поздние философы строили свои представления о «теории души Платона». Но эту теорию традиционно вырывают из целостного поля текста «Федра», совершенно не замечая, что таким образом мы просто умерщвляем данное нам сообщение. Со зверя содрали шкуру, а он, смертельно раненный, убежал в лес. Дальнейшие же манипуляции над полученным трофеем - попытка набить шкуру сеном, поставить получившееся чучело под лучи дневного света на постамент и порассуждать о том, чем же «живет и дышит» этот зверь, каковы его «нужды и чаяния».
        Говоря в «Федре» о душе, Платон говорит о любви и красоте - это основное содержание и целостного текста, и всего бесконечного множества его частных подтекстов. Платон совершенно определенным образом заявляет, что рассказать о душе невозможно: «Какова она, - пишет Платон, - это всячески требует божественного и пространного изложения, а чему она подобна - это поддается и человеческому»^21^. И таким образом он снимает с себя всякую «теоретическую» ответственность, перед нами не теория, а отчет о переживании. И об этом необходимо помнить, поскольку все дальнейшие рассуждения Платона посвящены лишь тому, чтобы подвести нас к завершающей мысли: любовь и красота - это проявление божественного в человеке и поэтому являются абсолютной ценностью, ровно как и наоборот: являются абсолютной ценностью и потому - божественны.
        Далее Аристотель открыл эру спекулятивного мышления, обещая все объяснить и представить в рамках теории. Там, где Платон не решился резать по живому ткань психологического опыта, Аристотель разрезал, объявив понятие идентичным обозначаемому. В дальнейшем Плотин завершил растление мифологичности, разложив неразложимое в системе понятий. Понятие целостности, зыбкое и в то же время очень ясное у Платона, семантически трансформировалось у Плотина в «единство». Понятия системы, идеи, числа - формализовались и предстали на суд рассудку в виде голых идей логического мышления, а не в виде живых эйдосов, как это было прежде. Так у Плотина появляется понятие «Духа», который «есть начало не единое, но едино-многое»^22^; таким образом, «Дух», по Плотину, в его внутреннем значении тяготеет от «целого» к «сумме». В конечном счете, если допустить «едино-многое», то уже не важно - то ли мы разложили нечто на части, то ли составили разрозненные части в нечто общее, мы уже не имеем целого. А подобная трактовка основного, главного, стержневого понятия философии и психологии позволяет любые допущения относительно
индивидуального.
        После того как «целостное» стало «единым», индивидуальное теряет всякую значимость. «Очевидно, - пишет Плотин, - что наилучшая, разумная часть Души - глубоко духовна; но должна также существовать и другая ее часть, поскольку, в противном случае Душа не отличалась бы от Духа. К ее свойству быть разумной и духовной добавляется другое качество, которое делает ее существование особым и индивидуальным. Душа перестает отождествляться с Духом и с этого момента действует самостоятельно, как и все прочее, что существует в царстве Духа»^23^. Индивидуальное, таким образом, девальвируется - сводится к роли свойства, семантически уподобляется «особенному», то есть индивидуальность - это здесь уже не сущность, а просто отличность. Какое-то время «душа» в философии Плотина все еще, так или иначе - это некая имманентная неопределимая составляющая целостности сущностного (Духовного), но и этому ее статусу приходит конец. В работе «Все ли души - одна душа?» Плотин довершает логическую цепочку: «Итак, следует признать, что Душа нематериальна и в то же время она - некая субстанция»^24^. Так начинается печально
известная эра идеализма в развитии антропологического знания - за названием («субстанция») потерялась реальность.
        В мире идеалистических воззрений, где места нет истинной реальности и достоверности, допустимы любые положения и воззрения, мир идей, образно говоря - «все снесет, все стерпит». И вот уже ученик Плотина - Прокл строит целую теорию в своем трактате о душе человека. Рассказывает о ней так, словно знаком с ней лично: оказывается, она и «бестелесная, отдельная от тела сущность», она и «среднее между делимым и неделимым», и получает-то она «свое существование непосредственно от ума», и объединяет она в себе «все вещи: чувственные, как образы, умопостигаемые, как образы», и так далее, и тому подобное. Но откуда ему все это известно - никому не ведомо.
        Деликатное обращение с психологическим опытом было забыто, а в результате вытеснили на задний план и самого человека с его индивидуальностью. И если нам привычнее говорить: «индивидуальность человека» (где мы подразумеваем конкретную личность), то настолько же нам удобно говорить и «просто» о «душе» (которая, как правило, безлична). Так в языковой игре теряется человек. Назвав «душу» сложной, но неделимой субстанцией, которая принадлежит целостной сфере духовного, философия закрыла все трудноразрешимые психологические бреши в своем здании. В таком построении всегда можно найти необходимый аргумент и выстроить правдоподобное доказательство любого положения - достоверность же этого основания никому и в голову не придет опровергать - оно слишком логически стройно и закончено, самодостаточно.
        История учения о человеческой душе в западной философии представляется весьма путанной, но основным безусловным лейтмотивом рассуждения мыслителей на эту тему было классическое - individuum est inefabile (неделимое невыразимо (лат.)). Так родилось своеобразное западное «Табу». И вот уже Фихте пишет: «Я - некоторое определенное всей вселенной проявление естественной силы, определяющей саму себя. Рассмотреть мои особые личные свойства и указать их причины невозможно, ибо я не могу проникать во внутреннюю сущность природы»^25^. В этом же направлении двигается и Лейбниц со своим учением о монадах.
        Теперь, рассуждая о человеке, «правомерно» предпочитали говорить не о его индивидуальной сущности, а об общем для всех понятии «души», а так как душа - понятие трудно определимое, то говорить о ней можно сколько угодно и свойств ей можно приписать великое множество. Иными словами, хоть душа и определялась в философских трактатах как некое малое начало, которое дает большой плод в результате жизненных перипетий, но все же это не некая полипотентная ничтойность, а, напротив, составленная из качеств (или свойств), но просто «малая» целостность с «большими» свойствами.
        Понимание «души» как некого единства личности сформировалось позже, на что, вне всякого сомнения, повлиял и эмпиризм в лице Давида Юма. Юм достаточно категорично выступил против понимания души как субстанции, заявив: «Окончательный же вывод из всего сказанного таков: вопрос о субстанции души абсолютно непостижим для ума»^26^, а также: «Идея нашего я не может происходить ни от этих, ни от каких-либо других впечатлений, а следовательно, такой идеи совсем нет»^27^. Он предпочитает говорить о протяженности «я», или личности, полагая, что личность, скорее, в самой протяженности, нежели в какой-то конкретной идее, или субстанции.
        Декартова механистичность при рассуждении о человеке, подоспевшая к механистичному веку, и описательный подход идеалистических авторов, которые столько сказали о человеке, столь тесно увязали его «я» с теологическими аспектами, столь полно описали грани человеческого существа, что сложить их теперь вместе без всякого разбора труда не составляло, что и было, по сути, сделано. Таким образом, «душа» стала понятием собирательным, а системность стала возвращаться к ней постепенно уже в XX веке. Но, с другой стороны, что говорить о системности личности в философии, если даже в психологии любая теория личности скорее некий собирательный образ, сотканный из множества категорий, нежели технологичная система?…
        Теперь попробуем конкретизировать основную идею индивидуальности «западника». Мы предпочитаем полагать, что индивидуальностью обладает всякая единичная вещь, и индивидуальность эта внешняя, о внутренней же ее стороне мы обычно не задумываемся или стараемся не думать. Но если понадобится, то мы скажем, и это прозвучит в согласии со здравым смыслом, что раз внешне все представляется индивидуальным, значит, на то есть и внутренние причины. Однако, дальше этого, все-таки, мы не пойдем, а снова возвратимся к внешней стороне индивидуальности.
        Возвращаясь к эпиграфу этого пункта, вспомним отношение А. Уайтхеда к индивидуальности. Можно сказать, что это квинтэссенция западного (современного) представления о ней: «Индивидуальная непосредственность некоторого события есть конечное единство субъективной формы, в котором событие выступает как некоторая абсолютная реальность. Эта непосредственность есть момент чистой индивидуальности, ограниченной с обеих сторон существенной относительностью. Событие возникает из соответствующих объектов и получает статус некоторого объекта для других событий. Однако оно само переживает решающий момент абсолютной самореализации в качестве эмоционального единства»^28^. Представляется, что такая трактовка индивидуальности является по сути своей компромиссом. Компромиссом между трудностью и малой достоверностью познания сущности вещей, с одной стороны, и естественным желанием иметь что-то большое и понятное в своем распоряжении - с другой. Внешнее, разумеется, куда больше отвечает этому желанию, нежели маловерифицируемая, теряющаяся где-то «в глубине» вещи ее сущность.
        Восток и индивидуальность
        Абсолютное достижение нашей цели может быть найдено только в отказе от всего… Гаутама Будда
        Анализируя восточный подход к определению индивидуальности, мы сталкиваемся со множеством трудностей. Например, разъясняя тот или иной вопрос, восточный философ, как правило, не различает специально «среднестатистического» человека и человека, достигшего самых высоких ступеней духовного развития, что вряд ли оправдано и приводит к большому числу противоречий и парадоксов. Другая сложность связана с отсутствием более-менее четкого определения понятия «целостности» в восточной философии. Например, в индийской философии «целостность» (это можно проследить на примере упанишад) одновременно понимается и как нечто конечное, и как нечто бесконечное. Такое понимание целостности можно принять и как безусловно правильное, но тогда, учитывая особенности нашего понятийного аппарата, надо все-таки всякий раз уточнять, о какой именно «целостности» идет речь в данном случае.
        Гаутама Будда говорит о душе (санск. - АТМА), о теории души весьма парадоксально. Он утверждает, что до тех пор, пока мы верим в существование души, как вечно индивидуализированной, неизменяющейся и неразложимой одухотворенной сущности, нам не вырваться из непрерывного круга рождений и смерти, не достичь истинного Знания и не приблизиться к Освобождению. Иными словами, уверенность в существовании статичной индивидуализированной сущности (субстациональности) - является, согласно Будде, препятствием к Просветлению, к развитию. Будда определяет «Я» отрицательным образом, говоря - это ни то, ни другое, ни третье, но не называет его. Более того, Будда даже не говорит, есть ли «Я», или же его нет. Рассказывают такую историю: «Странствующий монах Ваччхаготта обратился к Возвышенному, говоря: “Как обостоит дело, достопочтенный Готама, есть ли эго?” Когда он сказал это, Возвышенный хранил молчание. “Значит, достопочтенный Готама, эго нет?” И по-прежнему Возвышенный молчал. Тогда странствующий монах Ваччхаготта поднялся с места и ушел прочь». Полагают, что, ответь Будда положительно на вопрос о
существовании эго, он бы подтвердил мнение тех саманов и брахманов, которые верят в «постоянство», ответь он отрицательно - он бы утвердил мнение тех, кто верит в «уничтожение».
        Имеет ли эта загадка решение? Если и да, то его вряд ли можно назвать логическим. Действительно, определение сущности или души - дело неблагодарное. В восточной философии также велика тенденция разложить все на мелкие части. Так, согласно воззрению буддистов, индивидуальность человека состоит из рупы и намы, те в свою очередь тоже делятся, появляются и другие аспекты и другие ветви, координаты. В конечном счете мы видим очень сложную, многогранную и претендующую на полноту систему с огромным количеством самостоятельных «центров», а также названых (поименнованных) и феноменологически описанных элементов психики человека: виджняна (сознание), манас (ум), рупа (материальные атрибуты), ведана (ощущение), санджня (восприятие), санскара (духовные склонности и воля), четана (воля), читтасантана (ряд когниций), четасика (духовные качества), пасада рупа (чувственные качества тела) и так далее. Но это, можно сказать, некая внешняя индивидуальность, на самом деле не столь уж существенная в системе приоритетов восточной философии. «Если отбросить его имя, свойства, особенности, накопления, - пишет Джидду
Кришнамурти об этой “внешней индивидуальности”, - что, собственно, такое есть “я”? Существует ли “я”, личность, если отнять ее качества? Именно страх быть ничем толкает “я” к деятельности; но оно - ничто, оно - пустота. Если мы в состоянии бесстрашно взглянуть в эту пустоту и соприкоснуться с этим наводящим боль одиночеством, то страх совсем исчезнет и произойдет глубокая трансформация. Для того, чтобы так случилось, должно быть переживание этого “ничто”, которое невозможно, если существует переживающий»^29^. Но эта «внешняя индивидуальность» - вовсе не то заветное «я», которое искал странствующий монах и относительно которого Будда хранил гробовое молчание.
        Итак, выявляется своего рода «субстанциональная индивидуальность», которую, впрочем, Будда то ли отвергает, то ли принимает, и «составная» - идентичная по структуре для каждого из нас и отличная у каждого по содержанию. Но есть и еще одна, третья по счету «индивидуальность», та индивидуальность я, которая ответственна за развитие.
        Представление о ней прочитывается во всех важнейших текстах восточной философии. Но подступиться к ней напрямую невозможно, поэтому мы попробуем сделать это через понятие Нирваны. В этом особенном состоянии-реальности, в соответствии с рядом источников, истинная индивидуальность аннигилируется в некой общей индивидуальности, «свехземном сознании». «Мною, в Моей непроявленной форме, - говорит Кришна в “Бхагавад-Гите”, - пронизана вся эта вселенная. Все существа находятся во Мне, но Я - не в них. Однако все сотворенное не покоится во Мне. Узри Мое мистическое могущество! Хотя Я и поддерживаю все живые существа и хотя Я нахожусь повсюду, Я не есть часть этого космического проявления, поскольку Я Сам - источник творения». То есть, в данном случае этой универсальной общей индивидуальностью является Верховная личность Кришны, но названия этой Высшей индивидуальности могут и меняться.
        Но, по другим источникам, в Нирване индивидуальность не растворяется, не умирает, а достигает своего апогея. «Когда мы вернемся к нашей истинной сущности, - пишет Шри Ауробиндо в своей книге “Синтез Йоги”, - фальшивое “эго” покинет нас, а его место займет высочайшее и интегральное “Я”, истинная индивидуальность. Это высочайшее “Я” объединит себя со всеми сущностями и увидит весь мир и Природу в своей собственной беспредельности»^30^. Но на самом деле, этот нюанс не имеет никакого принципиального значения. Важно то, что в состоянии Нирваны отсутствует самоощущение себя, но не теряется индивидуальность. «Нирвана, - пишет С. Радхакришнан в своей монографии “Индийская философия”, - это не падение в пустоту, но только отрицание потока явлений и положительное возвращение я в самого себя»^31^. Не случайно человек, достигший Нирваны, более не страдает (на Тибете Нирвану так и именуют - Мьа-Нан-Мед, то есть «Состояние Отсутствия Причин Огорчения»), ведь отсутствует самоощущение, а как может страдать отсутствующее? Вместе с тем и рассказать об очищенной индивидуальности, «возвращенной с самоё себя», уже не
представляется возможным по той же самой причине.
        Эйдос индивидуальности
        …движение изнутри, из самого себя, - одушевлено, потому что такова природа души. Если это так и то, что движит само себя, есть не что иное, как душа, из этого необходимо следует, что душа неподражаема и бессмертна. Платон («Федр»)
        Умозрительно сущность понятия индивидуальности можно ухватить через принцип центра^32^. Центр - ничто, хотя он есть во всем, но его нет непосредственно в данности, хотя именно от него, точнее, от его отношений с другими центрами рождается все существующее. Логически, центр, являясь ничем, не может обладать каким-то «отличием» от другого центра (как ничто может отличаться от другого ничто?), однако это центры разных вещей… Всякий центр, таким образом, действительно индивидуален, но не в своем содержании, не в своем следствии (или действии), не в результате своего «роста», а тем, что это изначально разные центры. Абсолютного тождества не может быть по той же причине - две единичные вещи отличны тем, что их две, уже это, причем кардинально, раз и навсегда, определит их отличность, точнее, индивидуальность, даже если во всем остальном они одинаковы. Об этом, так или иначе, говорили и Г.В. Лейбниц, с его «принципом тождества неразделимых», гласящим, что нет и не может быть двух тождественных вещей, и, например, А.Ф. Лосев, утверждавший, что, раз мы используем понятие тождества, значит, две вещи уже не
одинаковы - что-то их разъединяет, а что-то позволяет их сравнивать.
        Индивидуальность, рассмотренная таким образом, фактически (по своему существу) принадлежит миру принципов, о котором мы говорили в «Философии психологии», миру, в котором проложены иные системы координат и, соответственно, актуален совершенно иной, не свойственный и непонятный нам, способ существования его элементов. Именно поэтому, из-за этого несоответствия способов существования, индивидуальность в языке оказывается невыразима (о чем говорит подавляющее большинство авторов, аналогичным образом понимающих индивидуальность). Цель же нашего дальнейшего исследования - определить отличность способа существования индивидуальности от нашего привычного способа существования. Но, как мы увидим далее, это не так-то просто, поскольку очевидно, что индивидуальность невозможна в пустоте, в абсолютном отрыве от иного. И хотя индивидуальность не имеет никакого отношения к разделению «я» и «не-я», на что указывал еще Будда, она обретает себя лишь посредством чего-то другого, что мы назвали здесь иным, «другой вещью» (которая не должна пониматься здесь как «не-я»). И именно поэтому невозможно ощутить отдельно
только собственную индивидуальность, одновременно мы обязательно мы будем переживать и индивидуальность «другого». Как показывает процесс развития личности^33^ и в связи с вышесказанным, ощущение индивидуальности является трояким, поскольку в отношении нас (точнее, в соотношении с нами) существует три ипостаси вещей, совершенно отличные друг от друга, да и мы сами слишком сложно устроены, чтобы все вещи могли представляться нам на одно лицо. Разделяются эти группы по специфичности отношений: первая группа состоит из всякой вещи или всякого события, за исключением других людей, которые составляют вторую группу «вещей», и третья «вещь» (группа) - это мы сами, ведь мы все находимся в неких отношениях сами с собой. В каждом случае мы ощущаем одну и ту же индивидуальность себя, но несколько по-разному, словно в разных плоскостях. Об всем этом речь пойдет ниже, здесь же нам следуем представить обобщенные представления о собственной индивидуальности, точнее, о том, как собственная индивидуальность ощущается человеком, который получил такую возможность.
        Индивидуальность как имманентная, постоянно сопутствующая нам данность ощущается далеко не каждым человеком, как мы увидим в следующей главе, ее открытие, появление ощущение этой данности знаменует положительные результаты, как личностного роста, так и эффективности психотерапевтического процесса.
        Ощущение собственной индивидуальности семантически наиболее близко к ощущению «независимости», но не в смысле какой-то агрессивной, самоутверждающей независимости, а скорее, напротив, некой утвердительной и спокойной уверенности в собственной независимости или, лучше, данности самого себя самому себе, индивидуальности себя - «я есмь я, и ни что иное». Вот что пишет С.Л. Франк: «“Я” есть для меня по самому существу нечто единственное - именно “мое я”; или, точнее, - чтобы избегнуть здесь логической ошибки idem per idem - “я” дано мне только в составе конкретного “я есмь”, а это “я есьм” по существу своему неповторимо и единственно в отношении всего остального. Философы, говорящие о каком-то “я”, которое будто бы “есть”, уже в грамматической ложности предложения, в котором личное местоимение первого лица согласуется с глагольной формой третьего лица, обнаруживают неадекватность своей мысли самой реальности. Не только грамматически, но и по существу ошибочно говорить: “я есть”; правде сооответствует только, что “я есмь”; иочевидно, что это “я есмь” и тем самым входящее в его состав “я” есть нечто по
самому существу своему единственное. Или, точнее, чтобы опять не впасть в указанное только что искажение строения самой реальности, мы скажем: “я по существу есмь единственный”»^34^.
        Собственная «естьность» не имеет ни морального, ни социального, ни материального, ни идейного, ни какого иного субстрата, она ощущается в виде нашей принадлежности к миру, не более того. В обыденной жизни мы всегда находимся в системе требований, предъявленных к нам, хотя сами мы, как правило, этого, за редким исключением, не ощущаем. Мы должны вести себя определенным образом, что-то мы должны делать вовремя, где-то мы должны присутствовать и так далее, и тому подобное. Тут, в этой индивидуальной «естьности», этого нет, все эти требования исчезают, ощущаются мало значимыми, пустыми настолько, что они просто перестают замечаться и уходят.
        Независимость от требований - крайне не типичное переживание, сопряженное с изменением в ощущении собственной активности. Ценен оказывается не результат нашей деятельности, как это происходит обычно (мы всё делаем «почему-то» и «для чего-то»), а активность ценна сама по себе. Она спонтанна - “из нас происходящая”, индивидуальная, не связанная непосредственно с внешним императивом (прямым или завуалированным). Спонтанная активность при переживании собственной индивидуальности - это, скорее, проявление жизненности нашего существа, нежели собственно какая-то деятельность. В отличие от последней эта спонтанная активность не связана с «внешним», она явленная индивидуальность, поскольку беспричинна в том смысле, как мы привыкли думать о «причине». Видимо, именно это имел в виду Карл Роджерс, когда говорил об ощущении жизни как «текущего» процесса («Быть тем, кто ты есть, - пишет Роджерс, - значит полностью стать процессом»^35^), что приводит к «единству и интеграции функционирования».
        Спокойствие, наполняющее сознание (Кришнамурти называет такое состояние «безмолвием», «безмолвием ума»), словно бы разлито по тем отношениям, в которых мы испытываем это ощущение, спокойствие это связано с потерей чувства временности (времени) и пространственной ограниченности. Здесь любое пространство представляется достаточным, а если оно достаточно, то оно и не замечается вовсе, его данность как бы перестает существовать. Это подобно тому, как мы не замечаем концентрации кислорода во вдыхаемом воздухе, но лишь до тех пор, пока его количество в нем «достаточно», как только его станет меньше или больше - организм отфиксирует это изменение и станет «замечать», являя некую активность. Нет в этом ощущении и неких транзиторных, временных, ценностей и интересов, сознание равномерно рассеяно по воспринимаемому, поэтому нет ничего странного в том, что внимание не переключается, не отвлекается и пребывает в гармоничном спокойствии. В самом общем смысле индивидуальность - это ощущение собственной естественности и спонтанности в отношениях.
        Глава четвертая
        Естественность и спонтанность
        Нарушенная целостность
        Истинная природа человека состоит в целостности. Фредерик Пёрлз
        В очередной раз мы обращаемся к принципу целостности, а если речь идет о принципе в том виде, в котором его понимает методология, то понятно, целостность, о которой мы говорим, является «некоординатной». Так как целостность является принципом, следовательно, ее нет непосредственно, как вещи, как предмета. Это просто принцип и больше ничего, это не некое материальное сооружение и даже не идея, но, вместе с тем, целостность есть. Здесь уместно вспомнить высказывание С.Л. Франка: «Созерцаемое предполагает вне себя само созерцание и созерцающего; оно является нам все же как-то аналогично предметному бытию, как нечто, что “стоит” как-то “перед” нами и к чему мы как бы подходим извне, чтобы уловить его нашим познавательным взором. Подлинно безусловное бытие должно, напротив, мыслиться как подлинно всеобъемлющее единство и основа всего остального вообще; поэтому вне его не может оставаться решительно ничего»^36^.
        Это «отсутствующее» есть, собственно, и отражает принадлежность к миру принципа, но категорическое утверждение о несуществовании принципа как вещи, говорит о том, что никакие системы координат к принципам неприменимы, поэтому замечание о «некоординатности» целостности делает невозможным описание и определение даже конкретной целостности. Какие возможности нам открывает эта «невозможность»? Во-первых, это критерий, позволяющий дифференцировать «собственно целостность» как принцип и «формальную целостность» (то, что непосредственно доступно органопсихическим функциям - сенсорному восприятию, памяти). Приведем пример «формальной целостности»: стол - это вполне определенная целостность (для глаза, осязания и тому подобное, то есть для всего того, что позволяет нам измерять пространство). Однако, если мы посмотрим на этот же стол глазами физика-ядерщика, то увидим, что его «очевидная» целостность мнима, ведь стол, как и любой другой предмет, - это волновая структура, просто в данном конкретном месте этих волн больше, чем в другом. Другой пример «формальной целостности»: любое историческое событие. Наша
память (память человечества) с уверенностью репрезентует его как некую ограниченную целостность, ограниченную большей частью точками на оси времени: монголо-татарское иго просуществовало на Руси с 1243 по 1480 год - это так, но так ли целостно это событие? Генетик, скорее всего, подвергнет этот тезис сомнению.
        «Некоординатность», вместе с тем, допускает нас к феномену «процессуальности». Процесс как принцип - это не движение и не изменение, это способ существования сущего и всего в нем, сознанию сложно его ухватить по той же самой причине - по причине его некоординатности. За внешней стабильностью макромира кроется поразительное по своей сложности и многогранности инореальное бытие микро-, микромикромира и так далее. Точно так же и за видимой нами внешней динамикой происходящего («все течет, все меняется») скрывается совершенно инореальная, недоступная нашему непосредственному восприятию процессуальность. Любой «процесс», границы которого можно определить во времени и (или) пространстве, - это уже не процесс в истинном смысле этого слова, а состояние, поскольку определены (или могут быть определены) точки его фиксации. «От нуля и до бесконечности» - это такое же состояние, как и «от одного до двух», а то, что первое состояние больше второго, не делает его меньше состоянием. Итак, образно говоря, процессуальная целостность - это некое неограниченное единство. Такова естественность и спонтанность.
        В мире все естественно, но далеко не все обладает естественностью. Иными словами, под «естественностью» мы понимаем не простую, поверхностно лежащую, принадлежность к миру «естественного», а нечто иное. Вообще говоря, определяя «естественность», абсурдно использовать какие-то содержательные положения. Во-первых, всегда найдется что-то, что сложно будет посчитать естественным (например, половая активность естественна, но если речь об изнасиловании, это слово вряд ли уместно, по крайней мере, в отношении жертвы). Во-вторых, далеко не все, что внешне представляется естественным, можно назвать таковым, даже исходя из чисто прагматических установок (например, женщина идет на половые отношения с мужчиной не ради своего, но ради его удовлетворения). Естественность, как ее следует понимать, вовсе не содержательна. Если мы допускаем существование сущности и рассуждаем именно в этом поле, понятие естественности приобретает совершенно иное звучание - естественно то, что является проявлением сущности. И именно с этой позиции мы выстраиваем определение этого понятия.
        Итак, принцип целостности позволяет нам говорить, что ограниченная естественность теряет свою процессуальность, а следовательно, и перестает быть естественной. Электрон разгоняют в ускорителе частиц, птицу сажают в клетку, «свободу» одного человека ограничивают «свободой» другого… Естественность проявляется спонтанностью, и без нее она несостоятельна, в этом смысле даже правильнее говорить «естественность-спонтанность», нежели «естественность и спонтанность». Любое вводимое ограничение ограничивает именно спонтанность, а не естественность, ведь собственно естественность невозможно ограничить, не дав ей проявиться, мы просто лишаем ее существования.
        Очень не многие из нас по-настоящему естественны, значительно чаще естественность проявляется частично, элементами, односторонне. Естественен ребенок со своими «хочу», «дай», «покажи», «ты меня не любишь». Попробуйте сейчас, будучи взрослыми, повторить эти же самые слова… Что составляет трудность? На первый взгляд она не заметна, но если раньше мы говорили эти слова, переживая суть своего желания всем своим существом, то теперь мы дробим их. Мы проговариваем каждую букву в надежде, что за этим вашим лингвистическим маневром потеряется слово с его смыслом и значением. Нам стыдно и страшно. Стыд и страх в первую очередь пресекают естественность-спонтанность.
        Маленький человек слишком хорош для того мира, в который он попадает, но он не знает того. Он улыбается знакомому лицу - радуется, смеется. Но вот мама… Мама занята, у нее много других дел, она все реже и реже обращается к ребенку - у нее заботы, проблемы, пеленки, молочные смеси, диатезы, мастит. Она поневоле начинает относиться к своему малышу формально, а потом вдруг срывается на него за какой-то незначительный «проступок». То, что было так дорого и радостно, - нить единства и целостности с матерью, чувство принятия и защищенности, - вдруг обрывается и пропадает. Малышу страшно, больно, непонятно. Он сжимается и уходит в себя. Он задается бессловесным вопросом «Что случилось?» и, будучи «в себе», только себя может ощутить причиной этого. Так рождается стыд и именно в тот момент, когда хотелось радоваться.
        Крепко-накрепко в дальнейшем будут связаны интерес, радость и сексуальное возбуждение со стыдом и страхом. Наша врожденная естественность-спонтанность проявляется интересом к миру, радостью этого отношения и сексуальностью. Мы проявляем себя в этих переживаниях, и все это по тем или иным причинам окажется под гласным и негласным запретом. Так под запретом оказывается наша естественность и спонтанность. Естественность-спонтанность надевает маску «инкогнито» - теперь мы и сами будем с трудом отличать свое истинное «я». И лишь по трагичности этой разделенности мы сможем отличить нашего «Мистер Х» от всего остального. Говоря или делая что-то, мы будем подчас отталкиваться от него, от этого своего истинного «я», но так и не сможем дать ему слово. «Я» и «мы» будет заменено на безличные предложения: «может быть…», «а как насчет…», «ты бы не хотел…» Так пролегает граница в нас самих.
        Спонтанность как проявление естественности
        Только посредством интегрированной спонтанности и произвольности человек может сделать осмысленный экзистенциальный выбор. Фредерик Пёрлз
        О естественности говорят так же часто, как и об индивидуальности, и с таким же постоянством всякий вкладывает в него какой-то свой смысл - от самого широкого, до самого узкого. Эти понятия столь трудно определимы, что даже психологи стараются не использовать их в своих печатных работах. А даже если мы их там и встречаем, это вовсе не означает, что они использовались авторами осознанно и целенаправленно. По крайней мере, никто не считает нужным выносить их в «предметный указатель». И, вероятно, истинная причина этого в указанной нами границе, которая пролегает в самом исследователе - психологе.
        Гештальтпсихотерапия, созданная Фредериком Пёрлзом, четко осознавала эту сложность, и именно поэтому все техники ее состоят в том, чтобы добиться так называемого «сознавания». «В терапии следует заниматься не материалом, подвергшемся цензуре, а самой цензурой, той формой, которую принимает прерывание себя. Опять же, мы не можем работать изнутри наружу, мы можем двигаться только от поверхности внутрь, - говорит Пёрлз, и добавляет уже в другом месте: - Труд распознавания и действия отводится тому, кому он и должен принадлежать, - пациенту»^37^. Иными словами, Пёрлз снимает ответственность за результат “сознавания” с терапевта, подчеркивая, что он может лишь столкнуть невротика лицом к лицу (точнее, лицом к маске) с его загримированной, скрытой естественностью-спонтанностью.
        Все это значительно легче показать на отношениях двух близких людей. Они могут говорить и думать все что угодно, но какое отношение это имеет к реальности? Они могут чувствовать все что угодно, но какое отношение это имеет к реальности? Обида, раздражение, возмущение, злость, грубость - встречаются между близкими людьми, но разве это заставляет нас называть их «близкими»? Разве это имеет отношение к реальности их «близости»? Нет, разумеется. Ощущение «близости» совсем в другом, в единении, которое нельзя описать словами. Но слова, чувства и мысли встают непреодолимым препятствием между двумя.
        И здесь важно заметить, что и чувство, и мысль рождаются в содержательном поле, где есть что-то определенное (даже если его сложно определить). Содержание каждого из нас неисчерпаемо, обращаться к нему, все равно, что обращаться к пустоте. Ценной является лишь та неограниченная возможность, которой характеризуется наша сущность. На самом деле мы представляем собой неограниченную, реализующуюся возможность. Однако, результат этой реализации - это сложный конгломерат «нас» и «не-нас», а оценивать по содержательности - нелепо. Гений не меньше гений, если его гений не смог реализоваться. Мы говорим: «Ну я не хотел обидеть…» - и это правда. А что получилось? Но разве это наша вина, что обиделся тот, кого не обижали?
        «Слушай свое сердце», «прислушайся к своему сердцу» - эти указания обращаются к сущности человека. «От сердца», - так мы чувствуем, - совершается спонтанное действие, и не случайно именно такое действие мы ценим превыше всего. И именно само действие, но не результат, не оценку, не описание, не интерпретацию. Последнее не имеет для нас никакого значения, если мы видим интенцию «сердца». Впрочем, необходимо оговориться, что те действия, которые мы называем «идущими от сердца», очень часто совершаются наперекор каким-то требованиям или внешним обстоятельствам. Это заставляет действующего осмысливать их, и в этом случае, хоть они и являются «чисто-сердечными», их уже не назвать «спонтанными». Спонтанность минует осмысленность, потому что она - не выбор среди альтернатив, а естественность существа.
        Если мы производим какое-то действие, мы отождествляем себя с ним или, по крайней мере, осознаем, что это мы его сделали, хотя, может быть, и не хотели этого. Со спонтанностью иначе, мы не отождествляем себя с таким поступком, хотя знаем, что он наш и что мы хотели так поступить, даже не успев захотеть этого осознанно. Спонтанный поступок не находит себе никакого логического обоснования. Мы не можем удовлетворительно объяснить (даже самим себе), «почему?» мы его совершили, но мы совершенно уверены в нем. Мы не очень помним, «как?» это произошло, но ответ на вопрос «зачем?» очевиден настолько, что им даже трудно задаться, смысл был в нем изначально и значительно раньше, чем цели или задачи. Именно таково спонтанное действие, оно происходит не из какой-то отдельной части нас (какой-то роли), даже не из наличествующей конкретной целостности нас (не из всей совокупности имеющихся в нашем арсенале ролей), а из всей потенциальной возможности нас, т.е. из нашего центра, нашей сущности.
        Хороший пример спонтанной активности - слезы. Не случайно плач оказывается основным прерванным процессом у большинства пациентов, о чем свидетельствует опыт психотерапии. Хотя, конечно, плач может быть и «поверхностным» относительно сущности человека, «исходящим» из контуров его личности, а не «изнутри». Например, во время приступа у истерика, и именно неестественность этого плача мешает нам искренне сочувствовать плачущему. Но вот слезы радости или глубокого горя на достаточно ровном психоэмоциональном фоне - это, как правило, именно спонтанная активность. «Просто слезы», - говорит пациент (клиент), отвечая на вопрос о том, что с ним происходит. Эти слезы «очищают», сопровождаются значительным психотерапевтическим эффектом. И в этом нет ничего странного, ведь ими в этот момент проявляет себя сущность, индивидуальность человека, и именно в этот момент он естественен.
        Поступая спонтанно, мы движимы всем своим существом, наличествующей и потенциальной индивидуальностью, но почему же это происходит так редко? Почему, подчас, нужны тяжелейшие потрясения, чтобы наше существо проявилось, наконец, спонтанной активностью? Почему так сложно приблизиться к тому, что, казалось бы, нам ближе всего?…
        Как искать естественность-спонтанность?
        Проблема невротика состоит не в том, что он не умеет манипулировать, а в том, что его манипуляции направлены на поддержание и лелеяние его неполноценности, а не на освобождение от нее. Фредерик Пёрлз
        «Мы все имеем о себе ложное представление», - эта фраза то сущностное противоречие, которое позволяет нам сорвать покров «очевидности» с фактов, которые до сих пор не поняты и не осмыслены нами должным образом. Мы действительно имеем о себе ложное представление, причем это и не пресловутое «идеальное Я», и не классический в своем роде квадрат Джогари [4 - Модель, предложенная Джозефом Лафтом и Гарри Инграмом, состоящая из четырех элементов: «арены» - пространство личности, открытое и для индивида, и для других; «видимого» - то, что индивид знает о себе, а другие нет; «слепого пятна» - то, что другие знают об индивиде, а он нет; и «неизвестного» - то, что скрыто и от него, и от других.], это просто ложное представление о себе. Представление о себе - это то, что человек думает о том, чем он является. Разумеется, что это представление, в каком-то смысле, является самым близким к истинному из возможных, но оно ложно. Именно его ложность заставляет нас, подчас, испытывать странную, ничем конкретно не мотивированную борьбу чувств, и именно оно является причиной тех глубинных сомнений, которые способны
перевернуть все с ног на голову в жизни человека, сомнений, которое некоторые авторы называют экзистенциальными. Это сомнение, чаще всего, содержательно оформлено ощущением никчёмности своей жизни, бессмысленности своей деятельности и работы, ощущением конечного в бесконечном. Появление такого сомнения часто называют «духовным кризисом».
        Откуда же у нас появляется это ложное представление о себе? И можно ли вообще заподозрить ложность своего представления о себе самом? Что это за «точка обзора», которая позволяет усмотреть эту ложность? Никто, конечно, не будет возражать против утверждения, что все мы подчас ошибаемся на свой счет: относительно силы своей сексуальной привлекательности, профессионального мастерства, житейской мудрости… Но здесь речь не об этом, это частные ошибки, которые мы и отбрасываем, поскольку сами и замечаем эти заблуждения, так что речь о ложном представлении о себе, в этом случае, уже идти не может. Есть и другой возможный ход рассуждений, который, на самом деле, тоже не раскрывает нам сути вопроса. Он заключается в том, что наше представление о себе «субъективно», а потому, мол, и ложно.
        Онтологический вектор открытой системы психологии человека показывает, что всякий из нас находится каждый в своей индивидуальной реальности, которая представляет собой всю совокупность наших взглядов, мыслей, восприятий, установок, впечатлений, ощущений, переживаний и тому подобных вещей, которые мы имеем от мира и о мире. Конечно, наши индивидуальные реальности ложны относительно друг друга (не случайно не существует «одинакового» восприятия вещей резными людьми) и отличны от реальности как таковой. Но данный ход рассуждений, как уже было сказано, не объясняет нам сути этого высказывания о том, что все мы заблуждаемся на свой счет и имеем о себе ложное представление. Индивидуальность наших реальностей скорее ответственна за социальное одиночество, чувство одиночества в окружении людей, нежели за экзистенциальное сомнение.
        Может быть, дело в борьбе мотивов? Ведь совершенно понятно, что мы в своей повседневной деятельности находимся в таком несметном количестве ролей, что они подчас неизбежно противоречат друг другу, хотя мы и не знаем об этом, а в результате просто не понимаем, чего мы хотим на самом деле. Так, мужчина может завести себе любовницу (роль «любовника»), продолжая, при этом, неплохо относиться к своей жене (роль «мужа»). По-своему, он ее любит и разводиться с ней не хочет (роль «семьянина»). Возможно, ему бы хотелось признаться ей в том, что у него появилась вторая семья, ведь он не хочет обманывать того, к кому хорошо относится (роль «хорошего человека»). Но этим он ее расстроит (роль «заботливого человека»), она, скорее всего, его осудит (роль «подсудимого»), не захочет этого терпеть (роль «наказанного»). Короче говоря, десятки, а то и сотни ролей перманентно примеряются к одной и той же ситуации. Но ведь это тоже нельзя назвать ложным представлением о себе… По-настоящему противоречивыми его чувства были бы в ситуации, когда он любит, но хочет расстаться, когда он не любит, но не считает возможным
уйти. Какое-то глубокое чувство или держит его, или, напротив, толкает прочь, глубокое настолько, что его уже и не объяснишь с позиции «теории ролей».
        В действительности, любое наше представление о себе ложно, поскольку мы ошибочно отождествлены с собственным содержанием - своими мыслями, успехами, опытом, переживаниями, чувствами. Нам трудно даже представить это - что мы, на самом деле, совсем не то, что мы думаем, чувствуем, и то, что мы прожили. Но это действительно так, мы сделали возможным все это содержание, но мы - не это содержание. В других условиях, мы наполнились бы другим. Все наши мысли, чувства, опыт - это не мы, это результаты отношений «нас» и «не-нас». Да, мы не знаем самих себя, все наши знания о себе косвенны, мы знаем лишь результаты наших отношений с миром. Из-под земли бьет родник, значит, под землей подводная река… Но есть ли она там, не прорвало ли это трубу отопления? А если и есть, то какова она - насколько велика, глубока и так далее? Обо всем этом мы не можем судить! А человек не подвергает сомнению свои суждения, мысли, переживания. Разумеется, ведь он это чувствует, переживает, он это мыслит…
        В самой нашей организации заложено это отождествление себя с проявлениями себя и суждении о себе как об этих проявлениях. Но на самом деле, человек - это не его проявления, он их источник, а не результат. Только осознание того, что все мы заблуждаемся на свой счет, дает нам, хотя бы и на мгновение, но реальную возможность трезво взглянуть на свою жизнь. И именно в этот момент родится, спонтанно проявит себя наша естественность. Зачастую, надо дойти до основания и отвергнуть его - и только тогда проявит себя то, что истинно, что естественно, а проявление это будет спонтанно, поскольку оно уже не будет зависеть от того, с чем мы отождествляем себя, но чем не являемся.
        В реалиях жизни можно быть адаптированным лишь естественным путем, только естественность и спонтанность позволяют человеку достичь не-страдающего существования. Нелепо рассчитывать, что сложное нагромождение элементов, подчас взаимоисключающих друг друга, составляющих неповоротливое существо, имя которому - личность, сможет достичь оптимальной степени адаптации. Психотерапевты (от психоаналитиков до гуманистов) почти всегда говорят лишь об «облегчении» страдания, но не об излечении. Именно поэтому жизненно важен поиск путей возвращения к собственной индивидуальности (сущности), которая и является оплотом нашей естественности.
        Глава пятая
        Сущность человека в системе личности
        Личность никогда не может оставаться анонимной; она всегда готова облачиться в новые одежды, получить другое имя, так как отождествление с чем-либо - ее подлинная сущность. Джидду Кришнамурти
        Новая методология рассматривает «сущность» как проявление «сути», а «суть» в свою очередь определяется принципом центра. «Центр» принадлежит миру принципов, о «сути» мы говорим как о том, что принадлежит к сфере непосредственно существующего. И если о «центре» мы говорим, что его нет, то о «сути» этого сказать уже нельзя. «Суть», будучи аналогом «центра» в сущем, являет собой неограниченную полипотентную возможность, поэтому мы вправе говорить, что всякий человек, если рассматривать его как сущность, - это ничем не ограниченный мир. С другой стороны, мы совершенно свободно рассуждаем о сути вещей, событий, каких-то фактов или книг, когда же дело доходит до «сути человека», возникают проблемы. Кажется, что здесь нечто большее, что-то не совсем так.
        Выше в общих чертах мы уже коснулись основных положений теории личности, созданной на основе новой методологии, теперь мы взглянем на нее в ракурсе, который приблизит нас к пониманию рассматриваемого здесь вопроса. Да, всякий из нас некогда представлял собой чистую, почти не замутненную сущность, способную к таким же сущностным отношениям с другими. Но социум стоит на ролевых отношениях, а не на сущностных. Ребенку начинают предъявлять различные требования, выдвигать условия, что хотя и естественно, но травматично. Мама же знает, что она «мама», и уже одно это «накладывает» на нее груз ответственности за будущее ее ребенка и ответственность перед обществом за ребенка (начиная от воспитательницы в детском саду, заканчивая народным судьей и присяжным заседателем). Далее к воспитанию ребенка присоединяется «общество» - родители, воспитатели, учителя. Потом и сам ребенок, осознавая свою самостоятельность и, вместе с тем, принадлежность обществу, вытягивается в сферу социальных отношений, отрабатывает одну за другой свои социальные роли. И здесь уже нет места прежней сущностной активности и истинной
индивидуальности ребенка, а есть лишь некая позиция, которую малыш - волей или неволей - занимает.
        Продолжим начатую в эпиграфе цитату Кришнамурти, в которой он рассуждает о личности: «Этот процесс отождествления препятствует осознанию ее собственной природы. Процесс накопления и отождествления создает “я”, позитивно или негативно; иего деятельность всегда замкнута в себе, каким бы широким ни было огороженное пространство. Любое усилие “я” быть или не быть - это движение в сторону от того, что есть»^38^. Это есть и есть для Кришнамурти сущность человека, или, иначе, центр, неслучайно он сравнивает его с «пустотой». Отождествление фактически закрывает всякую возможность для проявления нашей истинной сущности. Только через отождествление человек становится личностью, личностью, готовой защищать мнимые идеалы, служить иллюзорным целям, выполнять требуемое от нее социумом, полагая, что так она проявляет свою «индивидуальность», что, конечно, не так.
        В процессе психотерапии, да и просто в межличностных отношениях нам подчас удается почувствовать сущность другого человека. Нечто подобное мы переживали в детстве, в состоянии каких-то «пиковых переживаний» (как сказал бы А. Маслоу), в стрессовых или чрезвычайных обстоятельствах, во взаимодействии с человеком, которого мы можем назвать своим настоящим учителем. Но в целом, это исключение из правил. В остальном мы живем в системе отождествлений. Впрочем, многие роли человек умело играет, вовсе с ними не отождествляясь. Те и другие - отождествленные и неотождествленные «я» - и составляют структуру личности, два ее внешних контура. Именно они, взращенные на ниве формальных межличностных отношений, препятствуют проявлению сущности, словно томя ее в темнице, и в этом странном заточении она проводит долгие годы, а подчас и всю жизнь.
        Социум требует от нас «быть личностью», иными словами, играть роли, которые нужны общественным отношениям. И только близкие могут потребовать у нас, чтобы мы открылись им своей сущностью. Но кто рискнет открыть дверь в святая святых, к самой своей сущности в ответ на ультимативное, зачастую, требование? Напротив, мы еще сильнее забаррикадируемся в своих ролях, желая защитить самое дорогое. И хотя личность не всегда помнит, что именно она защищает, но какое-то подспудное ощущение, принесенное ею из раннего детства, не дает ни малейшего повода для сомнения - «это нуждается в защите!» Ну и самое печальное в этой ситуации состоит в том, что мы скрываем свою сущность не только от других, но и от самих себя, а вот как раз таки в этом виновато только отождествление, не будь его, мы хотя бы искали себя, пытались найти. Но даже этого, за редкими исключениями, не происходит.
        Если же нам все-таки удается хоть на какой-то миг избавиться от отождествлений, ролевой игры, и мы достигаем в переживании своей сущности, это потрясающий и хотя бы отчасти преобразующий человека опыт. Описать это переживание невозможно, здесь уместны только образные сравнения. Представьте крохотный, почти неразличимый, лишь ощущаемый теплый, живой комочек, который притаился на несоизмеримо больших ладонях. В этом странном ощущении несоизмеримости объемов, нежности рук, которые чувствуют себя неловкими и стараются быть как можно более аккуратными, боясь повредить притаившееся на них чудо, в этом вдохновенном состоянии секунда кажется вечностью, нет ни цвета, ни запаха, ничего иного. Руки сами ничего не чувствуют, но они каким-то необычным образом отчетливо ощущают незримое присутствие в себе другого существа. Познание сущности происходит именно через эту разрывающую несопоставимость, при ощущении крайней ранимости кого-то дорогого, но бесконечно близкого и родного.
        Сущность и индивидуальность
        Древо мудрости есть тело,
        А гладь зеркальная - душа:
        Держи их в чистоте всегда,
        Смотри, чтоб пыль на них не села. Дзинсю
        Нет древа мудрости
        И нет зеркальной глади;
        С начала самого нет ничего -
        Так что же может пылью покрываться? Шестой Патриарх Дзэн - Эно
        Индивидуальность - это не система отличий, поскольку если найдены отличия, то должны иметь место и сходства, а наличие сходств упраздняет уникальность, без которой индивидуальность немыслима. Именно поэтому индивидуальность невозможно определить иначе, как сказать: «индивидуальность». При этом мы все ее ощущаем, когда, например, говорим: «я». В этом емком и лаконичном слове содержится утверждение абсолютной отличности, самостийности, единичности, индивидуальности… Это утверждение стало основанием декартовской философии и раскрепостило «западное» мышление. Но, неправильно оцененное, именно оно в последующем проложило дорогу в мир спекулятивных идей. Чуть позже это же утверждение возродило философию в лице экзистенциалистов и феноменологов. Впрочем, оно же, к сожалению, через какое-то время заставило их позабыть о тех, для кого они философствуют.
        До сих пор индивидуальность, в подавляющем большинстве случаев, понималась формально, как содержательная отличность. Все мы, с одной стороны, имплицитно носим в себе ощущение своей индивидуальности, с другой стороны, у нас есть все основания думать подобным образом - мы видим, что мы разные; все это позволяет формально-логически заключить, что индивидуальность - это отличность людей друг от друга по форме и содержанию. Робкую попытку воспротивиться этой, казалось бы, «самоочевидной» идее делает Мартин Бубер, предупреждая исследователей феномена человека от такого заключения. Вот что он пишет: «Принцип идивидуализации - основополагающий факт бесконечного многообразия человеческих личностей, каждая из которых выходит только такой, а не иной, - не делает антропологическое познание чем-то относительным, но, напротив, составляет его ядро и остов»^39^. Этим утверждается мысль о том, что индивидуальность - это некая «всеобщность», которая роднит всех нас, «всеобщность», которая может стать основанием для фундаментального антропологического исследования. Впрочем, Бубер не отвечает на основной вопрос -
откуда этот «принцип индивидуальности» и в чем его проявление, что значит «только такой, а не иной», в каком это смысле?
        Содержательно мы, разумеется, отличны, да еще как! У всякого свой опыт, своя жизнь, своя история (воспитание, среда, образование, связи, внешность, биология и проч.), но истинная индивидуальность, ощущаемая человеком, не в этом. Если мы что-то делаем, решаем какую-то проблему - это делаем мы, находясь в какой-то своей собственной реальности, где расположены и функционируют наши собственные ценности, приоритеты, определенный круг знаний, познавательных стратегий и т.п. Это наш мир, состоящий из колоссального, неограниченного числа элементов, число которых непрестанно увеличивается: происходят новые события, что-то умирает, а что-то рождается - все это пополняет наш мир и делает его интересным, мы живем этим. Но это не индивидуальность, точнее - еще не индивидуальность.
        Индивидуальность - это, прежде всего, внутреннее, глубокое ощущение себя, ощущение отличности себя, это ощущение сопутствует нам и в толпе, и в одиночестве. То, что индивидуальность, - переживание, делает ее в какой-то мере экзистенциальной, это и не реальность, которую можно пощупать, это и не идея, в которую мы верим, это доподлинное ощущение, столь же достоверное, как боль или свет. Но если для ощущения боли или света в организме, физическом теле человека предусмотрены специальные рецепторы, то тут, для ощущения своей индивидуальности, рецепторов не предусмотрено. Индивидуальность, таким образом, - это сущностная категория.
        Люди на самом деле очень похожи друг на друга, мы, правда, этого не замечаем, но самое интересное - это то, что мы похожи тем, в чем привыкли видеть кардинальное отличие. Привычно считать, что мы похожи друг на друга чертами, типами характера (какое множество создано психологией классификаций характеров!), складом ума (гуманитарным или математическим), эмоциональными и волевыми качествами - нас называют то слабыми, то сильными, то возбудимыми, то пассивными и проч., и проч. А есть то, что, якобы, объединяет всех нас, без каких бы то ни было классификаций: «все мы грешны», «человек человеку - волк», «все люди - эгоисты» и так далее.
        Идея-фикс о похожести людей не обошла ни этику, ни эстетику, ни сексуальную сферу, причем все это в каком-то убогом, прямо-таки мещанском контексте. Идеология «общности» культивируется на стремлении масс к справедливости, равноправию, она удовлетворяет желания обывателя «понимать», что происходит и кто такой тот - другой; именно поэтому так популярна психология типов и тому подобные практики. «Да что вы хотите? - это же эпилептоидный тип!», «А чего можно ожидать от холерика?», «Предупреждаю вас, она истеричка…» Чего стоят такие утверждения? Очевидно одно: такое псевдопонимание другого человека (Другого) ведет к полному прекращению всяких попыток если не познать его, то хотя бы приблизиться к нему.
        Чем же мы в действительности так похожи друг на друга, как говорят - «в принципе»? В чем кардинальное сходство всех людей, если откинуть бесконечное множество частных претендентов на это звание? Сущностью, изначальной хорошестью нашей сущности. «Хорош» - слово вовсе не морального генезиса, это ощущение данности. Оно вовсе не точка на оси «плохой-хороший», «отличный-отвратный», и это даже не качество некого стороннего предмета, но, скорее, указание на факт наших отношений с ним. И именно это отношение, появляющееся, возникающее между нами, и определяется подобным образом - «хорош». Это то, что мы ощущаем в этих отношениях.
        Впрочем, привычно думать, что именно сущностями мы и отличаемся: «Уж мы-то этим отличаемся!» - думаем мы подчас. Но на чем основан такой вывод? Когда говоришь: «Человек изначально хорош…», частенько слышишь в ответ чье-то совершенно не осмысленное возражение: «Нет, - мол, - это не так». Если после этого уточнить: «Но ведь никто, надо полагать, не рождается подонком и убийцей?…», акценты смещаются. А если же не остановиться на этом и продолжить: «…и это никуда не уходит», то вновь встретишь непреодолимое возражение: «Нет, это не так!» Но кто из всех нас, если он честен и правдиво рефлексирует свои переживания, считает, что он «плох»? Случаи, когда человек искренне, глубоко и совершенно уверен в том, что он «плох», «гадок» и что-то еще в этом роде, встречаются крайне редко, и, как правило, они связаны с тяжелой психической (психоорганической) патологией.
        Каждый из нас совершенно уверен в том, что он «хороший» - «в глубине», «по сути». «Я иногда могу поступить нехорошо, даже плохо, - думаем мы, - но в глубине, внутри я же и не хотел специально, намеренно сделать кому-то плохо, просто - чтобы сделать… - оправдываемся мы. - Так надо было поступить - положено, обстоятельства, ситуация…» Утверждение, что все мы “в сущности хорошие”, имеет самые непосредственные основания - искренние отношения принятия с другим (Другим), желание понять его, неизменно приводит нас к ощущению “хорошести” всякого человека. Мы можем сожалеть, что содержательно мысли какого-то человека безобразны или откровенно антигуманны, мы можем видеть, как искажено его мышление жесткими, вредными стереотипами и установками, мы можем иметь дело с отвратительными проявлениями агрессии, несносным поведением и проч., и проч., но при всем этом понимать: «он просто заблудился», «это не его вина, это его беда». Вы верите в раскаяние преступника? Почему приговоренные к смертной казни, подчас, обращаются к религии? Что-то снисходит или же, напротив, что-то исходит от такого страдающего        Если мы не считаем себя заслуживающими положительной самооценки и занимаемся самокритикой - это лишь «мимолетное увлечение» очередной красивой или романтической, но совершенно бесплодной идеей. Или же причиной тому может быть «мода», «светская забава», но не более того… На самом же деле мы все себя любим, считаем себя «хорошими» и заслуживающими лучшего. Не будь так, мы не могли бы себя даже пожалеть, мы бы не допустили самосочувствия, мы бы, вероятно, очень скоро покончили с собой… Более того, в социальном аспекте мы были бы совершенно вредны окружающим. Вы можете представить себе, как будет относиться к другим человек, который в самом себе не может найти ничего хорошего и значащего?
        Итак, мы установили прежде, что индивидуальность - это наша естественность и спонтанность, которая проявляется в отношении с чем бы то ни было (если само оно готово открыться нам своей индивидуальностью); мы знаем также, что всякий человек обладает сущностью, которая и отличает его от всех других самым примечательным и разительным образом. Из чего становится понятно, что индивидуальность является способом выражения сущности, способом ее существования… Поскольку все остальное в нас, кроме этой сущности (то есть собственно личность с ее бесчисленными ролями), уже не может претендовать на «титул» индивидуальности. Личность - продукт социальных отношений, произведенный на свет большими специалистами и по определенному плану, авторство которого никогда не является нашим собственным, а значит, и индивидуальным.
        Но, вместе с тем, мы только что говорили о том, что сущности разных людей чрезвычайно сходны. И мы оказываемся в ситуации «трех сосен»: с одной стороны, мы определились с индивидуальностью как с абсолютной отличностью, с другой стороны, мы отдаем себе отчет, что сущность и существует через индивидуальность, но сущности схожи - похожесть, сущность, индивидуальность… Итак, «сходны» или «индивидуальны»?… «Сущность» или «личность»?…
        Да, одна личность не похожа на другую, как и один человеческий организм не похож на другой, но мы имеем руки, ноги, голову и так далее. Так что эта непохожесть весьма и весьма относительна, и все разговоры о ней - скорее способ удовлетворить самолюбие, нежели нечто большее и действительно важное. Все мы при самом простом «внешнем» и «беглом» «психическом осмотре» окажемся очень похожи друг на друга. Да, будут замечены и наши отличия, но даже вся совокупность наших отличий не может составить нашей истинной индивидуальности, поскольку нельзя предположить, чтобы абсолютная индивидуальность имела хоть какие-то сходства с чем бы то ни было. В противном случае, мы бы должны были говорить о наборе индивидуальных качеств, но не об индивидуальности, которую можно представить только абсолютной.
        Вместе с тем, схожесть присутствует, но это не содержательная, а сущностная. Это, прежде всего, родство наших сущностей, а они действительно похожи, хотя бы потому, что каждая представляет собой неограниченную целостную возможность. Но как же в таком случае быть с индивидуальностью сущности? Иными словами, мы встречаемся с поразительным и очень ярким противоречием, ведь все, что было сказано выше об индивидуальности и сущности, неумолимо приводит нас к мысли о том, что индивидуальность - это способ существования сущности. Нигде более мы не можем найти оплота для индивидуальности - кроме сущности, никак иначе сущность не может быть явлена, кроме как истинной, не сравнимой ни с чем индивидуальностью. Наша сущность может проявиться только лишь истинной индивидуальностью.
        Но это счастливое противоречие, потому как именно благодаря этому противоречию мы можем достигнуть осознания того, что сущность - это действительно нечто несуществующее, но она есть. В этой связи очень показательно, как эмпирик Давид Юм заканчивает свой трактат о человеке: «Но все мои надежды рассеиваются, когда я дохожу до объяснения принципов, связывающих наших последовательные восприятия в мысли или в сознании. Я не могу найти теорию, которая удовлетворила бы меня в данном отношении. Говоря коротко, существуют два принципа, которые я не могу согласовать друг с другом и ни одним из которых в то же время не в силах пожертвовать, а именно: наши отдельные восприятия суть отдельные предметы, и наш ум никогда не воспринимает реальной связи между отдельными предметами. Если бы наши восприятия были присущи чему-нибудь простому и единому или если бы наш ум воспринимал между ними какую-нибудь реальную связь, никакого затруднения этот вопрос не представлял бы»^40^. По сути, таким образом Юм обосновывает логическую необходимость несуществующих принципов, которые, при этом, есть.
        Итак, перед нами противоречие, благодаря которому мы можем говорить о том, что сущность - это никакая не субстанция и ничто другое в этом роде, и что ее нельзя пощупать, определить ее «размеры». И в результате самое важное: совершенно отпадает надуманный пункт о ее «первичности» или «вторичности», который предоставил такую прекрасную возможность братьям-близнецам - материалистам и идеалистам - оказаться по разные стороны баррикад. Нет этого пункта! И дискуссия закончена. Сущность принадлежит к другой реальности, в которой, как показывает исследование, идентичный субстрат - сущности людей - может порождать абсолютно отличные друг от друга индивидуальности. И такой подход позволяет совершенно по-новому осознать поразительную, в каком-то смысле абсолютно самостоятельную реальность индивидуальности. Да, она лежит вне пределов нашего рассудочного понимания, но она существует, и в ней возможны отношения между сущностями, то есть - индивидуальные отношения.
        Непространственность и вневременность («сверхвременность» и «сверхпространственность» - как бы сказал Н.О. Лосский) сущности наглядно демонстрирует нам ее целостность и неотграниченность - не может быть границ там, где нет времени и пространства. Только утвердив и осознав это, мы можем, не распиная здравый смысл, говорить: там, где ничто, - там все. Это неоценимо важное положение для всего последующего текста, и именно целостность, принцип целостности дает нам это понимание, и именно он вдохновляет Дайсэцу Судзуки на такие слова при описании сатори: «В сатори всегда есть то, что можно назвать чувством потустороннего: в действительности это переживание мое личное, но я чувствую, что корнями оно уходит куда-то еще. Индивидуальная оболочка, которая так сильно ограничивает мою личность, разрывается в момент сатори. Это не должно обязательно означать того, что я воссоединяюсь с существом более высоким, чем я сам, или поглощаюсь им: это значит, что моя индивидуальность, которая раньше была ограничена строгими рамками существования, отдельного от других индивидуальных существований, начинает каким-то
образом выходить из этих узких рамок и растворяться в чем-то неописуемом, в чем-то совершенно отличном от того, к чему я привык. Это состояние сопровождается чувством совершенного освобождения и полного покоя - человек чувствует, что он достиг, наконец, цели. “Возвращение домой…”»^41^
        Но на этом мы не исчерпываем указанного противоречия. Ведь очевидно, что просто одна-единственная, отдельно взятая индивидуальность уже, в каком-то смысле, и не очень индивидуальность. Нужно нечто, относительно чего она, грубо говоря, будет индивидуальностью. Индивидуальность проявляется только в отношении с чем-то, но существующие отношения (в подавляющем своем большинстве) предъявляют нам требования, однако же, индивидуальность не может удовлетворить никакие требования, поскольку она - индивидуальность, а следовательно, ее абсолютная отличность делает невозможным для нее не то что выполнение этих требований, но даже принятие их как некой данности, они словно бы произносятся на неизвестном для нее языке. Отсюда мы вынуждены признать, что для существования индивидуальности, ее проявления, необходимы какие-то особенные отношения. Что ж, остается заключить, что для проявления нашей индивидуальности мы должны найти способ попасть в реальность индивидуальных отношений и только тогда получим эту возможность.
        Представляется, что вещь, на которую невозможно указать и которую нельзя назвать, живет сама по себе. Что тогда - «индивидуальность»? Индивидуальность - это каждый из нас сам по себе (не в себе, а по себе), это «я-сам-по-себе». Ее сущность и изначальность представляется более чем неоспоримой, но возникает масса вопросов. И самый важный из них - это зачем тогда индивидуальное становление, личностное развитие, которое все мы видим, ведь нельзя же стать индивидуальностью, будучи ею? Действительно, мы наблюдаем становление вовсе не индивидуальности, а того, что отождествляется с нею. Если мы говорим: «Я - это то-то и то-то», то нечто уже названо и это уже не индивидуальность.
        Платон в главном своем мифе о человеке рассказывает нам о том, что душа, видевшая «истину», поднявшись на «небесный свод», возвращается для служения истине и людям. Идея служения - одна из самых важных в христианстве. Одна из важнейших буддийских концепций состоит в том, что «чувствующие существа представляют неотделимую часть Целого и что, следовательно, не может быть истинной полноты блаженства, пока все не достигнут Другого Берега»^42^.
        Другими словами, и личностное развитие, и религиозное просветление, и достижение Нирваны - это лишь промежуточный пункт, который и знаменуется ощущением-осознанием своей индивидуальности - заветного «я-сам-по-себе» в целокупности мира. Человек осознает, воспринимает, ощущает себя частью целого, цели целого становятся изнутри-идущими целями его индивидуальности, и только в этот момент целостность-сама-по-себе «оживает». Так что осознание собственной индивидуальности единичного центра - это возможность для целого быть целостным. Но возможно ли это без того долгого пути, о котором мы говорили и который наблюдаем в процессе развития личности? Нет, невозможно. Вот и ответ.
        Раздел второй:
        Феноменология индивидуальных отношений
        Глава шестая
        Критерий индивидуальных отношений
        Изменение способа существования
        Прежде мы уже говорили о принципе способа существования. Понимание того факта, что мы всегда живем как-то, и то, как мы живем, определяет для нас наш мир, помогает осознать взаимодополняемость многих вещей, которые на первый взгляд, возможно, представляются откровенно противоречивыми.
        Например, достаточно странной должна представляться мысль о том, что какие-то отношения между двумя людьми принадлежат некой иной реальности, а вовсе не той, что и все остальные, реальности, в которую, кроме как через эти отношения, попасть никак невозможно. Впрочем, нас не удивляет, например, запрет на фотографирование в картинной галерее, хотя запоминать картины нам в ней никто не запрещает. По сути же, идет речь о том, что одна форма фиксации реальности нам разрешена, а другая - нет. Точно так же, мы не слишком удивимся, узнав, что, хотя для посещения большинства клубов достаточно денег, есть и такие, которые требуют от посетителей, чтобы те обладали определенным социальным положением или имели при себе некие рекомендательные письма. Мы не удивляемся, поскольку считаем вполне естественным, что принадлежность к той или иной группе определяет те или иные возможности. Точно так же и с реальностью индивидуальных отношений: ее способ существования отличается от того способа существования, который характерен для органопсихики, гносеологии и личности. Речь действительно идет о другой реальности.
Попробуем сопоставить эти способы существования способу существования в индивидуальных отношениях.
        Начнем с изменений, которые претерпевают элементы способа существования органопсихики в реальности индивидуальных отношений. Первое, что здесь бросается в глаза, - это странное переживание времени и пространства в реальности индивидуальных отношений. Вообще говоря, тема времени и пространства после работ А. Эйнштейна стала одной из самых популярных в философии. И вряд ли стоит удивляться тому, что эти физические открытия и произвели такой фурор в умах философских. Время и пространство не зависит от нас, но и мы не зависим от него - вот что стало основным открытием этого века. «Время не нечто сделанное человеком, - писал М. Хайдеггер, - человек не нечто сделанное временем. Здесь не имеет места никакая сделанность.»^43^ Впрочем, в данном случае поводом для подобного рода рассуждений стали не физические эксперименты начала ХХ века, а духовные кризисы этого рокового столетия. Первая мировая война, революция в России, Вторая мировая война, экономические, геополитические и социальные кризисы… Философ, человек, размышляющий о жизни, почувствовал себя разделенным с миром - события шли своим чередом, а он
смотрел на них, оставив всякие надежды понять причинность явлений, пытаясь осмыслить себя в этой беспричинности.
        Покинувший утопающую в крови Россию Н.О. Лосский постулирует сверхпространственность и сверхвременность человека. Потрясенный Второй мировой войной М. Хайдеггер будет говорить о времени как о некой неизбежности, непрекращающемся присутствии; ауже стоящий на грани безумия О. Вейнингер напишет: «Жизнь невозвратима; нет обратного пути от смерти к рождению. Проблема односторонности времени - это вопрос о смысле жизни», «“Живут только однажды” - это справедливо не только по отношению к целому, но и к каждому отдельному моменту»^44^. Гуманистические психологи начнут самоотверженно, но тщетно призывать человека жить «настоящим». И тут же, параллельно, окончательное смятение в души, порушив определенность пространства и времени, внес психоделический опыт, своеобразная «мода» на который, кстати сказать, естественным образом вытекала из тех же самых духовных кризисов ХХ века. Все это нашло свое отражение и в искусстве.
        В целом, время и пространство обычно рассматриваются как формы бытия, которые выражают, с одной стороны, сосуществование вещей (пространство), а с другой - смену вещей друг другом (время). Каковы же особенности переживания времени и пространства реальности индивидуальных отношений? Время перестает переживаться, как изменение. Высказывание: «Все течет, все меняется» - относится к миру событий, в реальности же индивидуальных отношений случается со-бытие. Время словно бы останавливается, провозглашая даже не «настоящее», а просто - «Теперь». Настоящее развернуто между прошлым и будущим и несет на себе их отпечаток, содержит их в себе самом подобно геному. Но «Теперь» - это просто данность, вневременное «присутствие», как сказал бы Хайдеггер. Время не тянется и не давит, оно не определяется и не фиксируется, оно не требуется.
        Если же мы говорим об обыденной жизни, то тут ситуация прямо противоположная. Здесь время - диктатор. Современный человек находится под постоянным давлением времени: «время - деньги», «нехватка времени», «отсутствие времени». Современный человек мечтает «остановить время», чтобы отдохнуть, отдышаться, перевести дыхание, но даже не догадывается, что «время» никогда не даст ему такой возможности. Истинный отдых всегда вне «времени» - «время пролетело». Время - это пульс, это движение, это постоянное внедрение в еще не состоявшееся будущее с потерей настоящего, а вместе с ним и последнего шанса на реальность, на жизнь как таковую.
        Впрочем, у нас нет просто «времени». «Время» для нас - это всегда какое-то содержание. А всякое содержание обращает нас к гносеологии человека, гносеология же полна идей, соткана из них. И подобно тому, как идеи лишают нас возможности воспринимать эйдосы, так и время лишает нас ощущать жизнь. Прошлое наполнено нашим опытом, грузом этого опыта, который затмевает собой непосредственное и непредвзятое видение, лишает нас спонтанности. Мы проецируем опыт прошлого в будущее и видим в нем то, что можем, и то, что хочет видеть наше собственное гносеологическое устройство. Так, пережитое нами однажды страдание будет мерещиться нам в будущем, а если мы в значительной степени невротичны, то эти проекции и вовсе нас не оставят. После чего клиницист констатирует «невроз навязчивых состояний». Боясь придуманного нами будущего, мы будем организовывать настоящее, «объективную данность», чтобы избежать того, что все равно, вне зависимости он внешнего фактора, случится в нашей голове. Врач назовет это невротическими ритуалами (или их подобием).
        Именно поэтому так важно это разделение - нас и времени. Но как это возможно практически? Как мы можем отказаться от переживания изменений? Как это вообще возможно? Чтобы понять это, зададимся вопросом: «Ощущаем ли мы время внутри себя?» - то есть как наш внутренний процесс, процесс нас? Раскладывается ли наше «я» на оси времени? Мы не отслеживаем время внутри себя, чтобы отфиксировать его, мы должны словно бы «выплыть» из себя в «объективную реальность», вспомнить о том, что мы должны и что нам предстоит. Неслучайно, выйдя из состояния наркотического транса, человек не может сказать, сколько времени это состояние продолжалось, - он пребывал в себе, а там нет времени. Ребенок, пребывая в мире фантазий (с помощью игрушек или игры), легко утрачивает чувство времени. То же самое и со снами: мы можем увидеть множество снов или очень «длинный» сон, словно бы прошла вечность, тогда как это было лишь минутное забытье, а можем и, напротив, проспать ночь словно бы несколько минут.
        Итак, внутри нас, вне внешнего, нет единой временной оси, она или подводится к нему после осознания (соотнесения с внешним), или транзиторна, или, по крайней мере, не соответствует астрономическому времени. Значит, время ощущается нами не просто в качестве изменения, а как изменение внешнего относительно нас. Индивидуальные же отношения - это сопроцессное бытие двух сущностей, их резонанс, синхронирование. Изменяется один, а с ним другой. Они изменяются вместе, неразрывно. Возможно ли в таком случае ощутить изменение внешнего? Эйнштейн показал бы это на формулах, но, впрочем, и без них ясно - если системы не ускоряются друг относительно друга, то невозможно отфиксировать изменения между ними, они друг для друга находятся в состоянии «покоя» (новая методология показывает это на категориальном аппарате интернального и экстернального процессов^45^).
        Можно сказать, что время в индивидуальных отношениях переживается как состояние, а образно - как нетронутость. Здесь мы, казалось бы, сталкиваемся с контекстуальным противоречием: ведь в этом случае мы должны допустить, что все внешнее представлено для нас в реальности индивидуальных отношений - только одной-единственной другой сущностью, и все. Но два следующих положения должны прояснить этот вопрос. Первое, чисто теоретическое, касается вопроса о сущностях, которые благодаря своей ничтойности, представляют собой неограниченную возможность, то есть - все. Второе положение связано с психологическим опытом, а именно с ощущением пространства, точнее - крайне необычным переживанием пространства в реальности индивидуальных отношений. Здесь оно ощущается неограниченным и личным, крайнем случаем такого переживания является психологический опыт медитативных практик. Заметим попутно, что тревога переживается как «суженное», подчас до исчезновения личное пространство, в противовес «огромному», «бесконечному», «темному», «давящему» «внешнему»^46^. Если пространство неограниченно-личное, то для него не может
существовать «внешнего», а коли так, то и изменений внешнего здесь ожидать не приходится.
        Итак, в реальности индивидуальных отношений время переживается как состояние, а не последовательная смена событий, оно словно бы не замечается. Время в реальности индивидуальных отношений - «Теперь», это данность, это эйдетическое, целостное переживание момента «Сейчас». Пространство в системе индивидуальных отношений переживается неограниченно-личным, причем, учитывая то, что это всегда отношение двух сущностей, мы сразу можем отметить их взаимопроникнутость - единство и целостность пространства двоих.
        Изменение, впрочем, переживают не только эти элементы способа существования огранопсихики, но и другие - модальность и интенсивность. Оба этих феномена сами по себе достаточно сложны, поэтому мы не будем вдаваться в детали и описывать все особенности и варианты их специфического изменения в реальности индивидуальных отношений. Скажем только о том, что сами по себе индивидуальные отношения доступны нашей огранопсихике именно через модальность, как некий новый модальностный канал, только это позволяет нам ее хоть как-то оценивать, говорить об интенсивности («глубине») этих отношений. Причем, этот модальностный канал фактически прерывает иные модальности, делает их менее значимыми или явными, словно бы зашумляет, за счет выраженного снижения их интенсивности. И боль, и звук, и цвет, и прочие модальности в реальности индивидуальных отношений не имеют того воздействия, как обычно, они более сглажены, монотонны, неприметны, не значимы (впрочем, как мы увидим дальше, это не делает мироощущение блёклым). В какой-то степени это объясняется гносеологической измененностью, но в большей мере это, конечно,
результат изменения именно огранопсихического способа существования.
        Впрочем, кроме указанных изменений, отмечаются и качественные перемены в собственно модальностном восприятии - модальность становится однополюсной, причем направленной в сторону плюса. Там, где живут эйдосы, нет и не может быть оценок, тем более отрицательных, эйдос - это «данность», и именно таким образом он воспринимается, а если уж он дан, он уже не может быть в минусе. Чувство красоты, не противопоставленной безобразному, возникает именно здесь - в реальности индивидуальных отношений. Оценка, как феномен, самоликвидируется. Все обретает значимость, а следовательно, и положительную окраску, а в результате этого индивидуальные отношения избавляют человека от отрицательных эмоций, тягот потери и прочих несчастий такого рода. Человек заручается способностью не угадывать или придумывать прекрасное в другом (внешнем), но видеть его в нем, причем вне зависимости от установок и стереотипов восприятия. Вряд ли стоит специально останавливаться на том, какой это имеет психотерапевтический эффект, это вполне очевидно.
        Теперь самое время приступить к рассмотрению изменения способа существования нашей гносеологии в реальности индивидуальных отношений, а это: информация, самоощущение как самополагание, мир идей и гештальтирование.
        На первое место, конечно, надо поставить информацию, и в этом нет ничего странного, поскольку в индивидуальных отношениях перед нами раскрываются огромные, прежде недоступные, информационные пласты - это знакомство с миром сущностей, принципов, процессов. Правда, оно не дифференцированно, но информативность оттого не становится меньше. Другое дело, что такая информация не технологична, но к самому факту информирования это не имеет никакого отношения. Это просто целостное ощущение-переживание чего-то нового, подвижного и ценного. Когда это ощущение достигнуто, мы не стремимся отфиксировать его у пациента (клиента) - это верный путь к тому, чтобы потерять первозданное и потому единственно ценное ощущение индивидуальных отношений. Здесь неправомочны интеллектуальные спекуляции, потому как они родом из другой реальности. Человек, рано или поздно, каким-то образом содержательно оформит то, что он пережил в своем сознании, эти содержательные элементы будут пояснять для него самого - «что это было». Как правило, эту роль выполняет религиозное чувство, что, впрочем, вовсе не значит, что содержательное
оформление для сознания, пережитого в реальности индивидуальных отношений, будет религиозным.
        Самое же главное здесь - это ощущение другой сущности, это познавательное действо подобно первому знакомству с зеркалом как с зеркалом. В этом акте столько интереса, столько смысла и радости, что все прочее, все, что раньше было информационно значимым, теперь просто не замечается. Отпадает необходимость в информации обычного, привычного для нас, рода - сообщений, заключений, оценок, мнений и так далее. Более того, она даже мешает, разрушает индивидуальные отношения, включая основные гносеологические механизмы - причинно-следственность, ассоциирование, абстрагирование, целесообразность. В результате чего от изначальной целостности, а значит, и реальности индивидуальных отношений не остается и следа.
        Со-процессное движение сущностей - это отношение, это познание самого факта процесса - ощущение редкое и впечатляющее, его можно уподобить лишь прикосновению к новорожденному - это странное и парадоксальное переживание нетронутости и трогательности одновременно. Самые главные находки, которые осуществляет в этом случае познающий, - это ощущение подлинной целостности, индивидуальности, он, можно сказать, дивится спонтанности и естественности. Все это в конечном итоге оказывает гармонизирующий эффект. Причем, как на эмоциональном уровне, так и в отношении самих гносеологических конструкций, которые в таком случае структурируются в рамках нового тренда, в системе, где понятия сущность, процесс и целостность уже больше не пустой звук, а ощущаемая реальность.
        Другим немаловажным элементом изменяющегося способа существования гносеологической системы человека является самоощущение, недаром мы называем эти отношения индивидуальными. Ощущение собственной сущности - очень яркое, позитивное переживание. В обыденной жизни мы ощущаем собственную сущность, как правило, в ситуациях, связанных с отрицательными переживаниями, например переживая одиночество, чувство, что тебя не понимают, не ценят, ощущая обиду или смущение. Она переживается в подобных ситуациях как что-то ценное, но затерявшееся, утраченное. Это своеобразная ностальгия по самому себе, круто перемешенная с отчаянием. Если же мы радуемся в обыденной жизни, вряд ли можно сказать, что наша сущность полноценно в этом задействована, она оказывается слишком сопряжена с предметом нашей радости, наша радость обыденной жизни словно бы вывернута наружу.
        С чем же мы сталкиваемся в индивидуальных отношениях? Ощущение собственной сущности - это переживание собственной «данности», «естьности», это глубокое ощущение себя, а следовательно, и значимости своей деятельности. И через это в человеке появляется глубокая внутренняя уверенность в истинности своего переживания (буддисты называют это саддха, что, по словам Ламы Анагарика Говинды, может быть выражено в словах «внутреннее доверие», «внутренняя уверенность»). Необходимо помнить: индивидуальное отношение - это крайне необычное переживание, овеянное своего рода восторгом, поэтому усомниться в его существовании достаточно легко. И поэтому серьезные психологические аргументы, подтверждающие достоверность той информации, которая становится доступной человеку в этой новой реальности, отсутствуют. Но что может быть большим доказательством, нежели уверенность в себе и своем ощущении? Забегая несколько вперед, следует отметить, что глубокое и полное самоощущение, которое имеет место в индивидуальных отношениях, - это базис для структурирования хаотичных, по сути, личностных структур. И, видимо, именно то,
что это самоощущение дает видимый психотерапевтический эффект (а ведь в результате этих структурных перестроек появляется уверенность в себе и собственных силах), является непосредственной почвой для подобной уверенности.
        Мы уже отмечали выше, что в реальности индивидуальных отношений человек гносеологически взаимодействует с эйдосами, а также шла речь о том, что информационные константы обычного, традиционного, рационального, «объективистского» мышления (оценки, умозаключения и т.п.) не только не способствуют сохранению реальности индивидуальных отношений, но даже напротив - разрушают ее. И поэтому нет ничего странного в том, что мир идей, являясь одним из элементов способа существования гносеологической системы человека, это настоящая persona non grata для реальности индивидуальных отношений, по крайней мере, на время непосредственной актуализации этих отношений. Трудно определимые и, вместе с тем, совершенно понятные живые эйдосы заменяют место идей. Они не могут использоваться спекулятивным сознанием, но их понятность и доступность, их ясность - это дополнительные козыри, подтверждающие достоверность подчеркнутой в этой реальности информации.
        Ну и наконец, гештальтирование. Гештальт, как ни крути, это все-таки разделение, а целостность этого не терпит. Вместе с тем, если в реальности индивидуальных отношений нет и тени гештальтирования, то мы вряд ли вообще могли бы вести этот разговор, поскольку ничего бы из этих отношений, кроме смутных ощущений-представлений, не вынесли. Впрочем, в отсутствие новой методологии, посещение этой реальности человеком, подчас, имеет именно такой результат. Так что гештальтирование действительно сильно трансформируется. Во-первых, в реальности индивидуальных отношений гештальтируются эйдосы, а во-вторых, и это самое главное, - гештальтируются процессы и индивидуальность. Эти гештальты ярчайшим образом запечатлеются в памяти и сохраняются надолго, по сути, здесь идет гештальтирование реальности индивидуальных отношений от реальности привычного существования. И еще один важный момент, который нельзя не упомянуть в этой связи: своеобразие гештальтирования в реальности индивидуальных отношений позволяет устранить контекстуальную противоречивость (плод мыслительной деятельности человека) разных фигур,
поскольку в мире эйдосов всякий эйдос уместен. Эта уместность всякого имеющего место явления - один из элементов изменения гносеологического способа существования.
        Итак, мы коротко отметили изменение всех элементов способа существования органопсихики и гносеологической системы человека в реальности индивидуальных отношений. Они и являются значительной частью тех критериев, которые позволяют нам дифференцировать рассматриваемые отношения от аналогичных по форме состояний. Остались нерассмотренными лишь составные части способа существования личности.
        Аннигиляция личности
        Возможно, название этого подпункта звучит несколько пугающе, но если мы вспомним те элементы, которые составляют способ существования личности, а это - роли, отождествление, двойственность и одиночество, то, вероятно, оно не покажется нам таким уж ужасным. Понятие личности - одно из самых затертых в психологии, часто трудно вообще понять, о чем говорит исследователь, использующий это понятие. В открытой системе психологии под «личностью» понимается результат социализации. Социализация, хотя в ней самой ничего плохого нет, - это закономерный и необходимый процесс, отлучает человека от самого себя, лишает его спонтанности и естественности.
        Манипуляции - это жизнь роли, а что бы мы ни делали, мы находимся в той или иной роли, участвуем в том или ином спектакле. Но индивидуальность не может быть какой-то, несмотря на то, что она определена нами как полипотентная возможность, она только такая, какая она есть. Личность зависима, и сама множит свою зависимость, индивидуальность же немыслима в такой ситуации. Поэтому-то если мы и оказываемся в реальности индивидуальных отношений, то только через отказ от того, что мы называем личностью. И в индивидуальных отношениях действительно сходят на нет все элементы способа существования личности.
        В реальности индивидуальных отношений человек не только готов быть честным с другим, но и пытлив по отношению к самому себе. Не утаить от самого себя правду о себе - одно из самых важных и самых сложных дел в жизни. Некоторые полагают, что правильно обратное - удержать в себе эту внутреннюю жажду честности, что это и есть истинный героизм человека, и потому свято следуют придуманным принципам. Но это заблуждение, это «прерывание», как сказал бы Пёрлз, а еще точнее - это страх себя. До тех пор, пока этот страх - вне зависимости от того, замаскирован ли он под моральные принципы или, напротив, окрашен наглостью, - живет в человеке, он - человек - не переступит через свое ролевое поведение, не переступив через него, он не достигнет реальности индивидуальных отношений.
        Исключительное самоощущение и уверенность в истинности своего переживания перекрещиваются в том, кто достигает заветной реальности, - и он переступает почти непреодолимый барьер ролевого поведения. Готовность на честность тогда, когда никто не давал никаких гарантий и обещаний принять ее, готовность, основанная на собственном ощущении другого, на уверенности в нем, в другом человеке, - вот залог неролевой активности. Честность ради честности, а не ради желания услышать в ответ нечто интригующее - вот проявление принадлежности к индивидуальным отношениям. Если нечто рождается в глубине нашего существа, наш долг помочь ему, преодолев все преграды, подняться на уровень деятельности.
        Причем именно деятельности, потому что правда, заключенная в словах, по сути своей ложна. Она принадлежит сложным - субсубъектному и трехсубъектному - гносеологическим слоям, то есть это всегда ошибочная причинно-следственность, с уходом от себя (через абстрагирование) и попыткой навязать ее другому. Формулируя в словах пережитую в индивидуальных отношениях истину, мы отрываемся от реальности этого переживания. Эйдос не может быть обличен в форму слов, это всегда нечто значительно большее. Слова подобны конструктору - они складываются, как могут сложиться, создавая свой рисунок, - здесь много вариантов, но количество их все равно ограничено, а для реальности индивидуальных отношений нет ограничений. Вместе с тем, действие может сказать куда большее и куда честнее, нежели самые изощренные словесные формулировки.
        Двое в реальности индивидуальных отношений теряют границу, всегда разделяющую нас и другого. Философы (М. Бубер, С.Л. Франк, Я.Л. Морено) любят использовать слово «Я-Ты» - оно символизирует отсутствие границы между двумя. Если же нет границы, то нет и ролей, нет сцены и нет подиума, есть только неразделенность отношения, которое состоит из проявления истинного существа. Сущности родственны друг другу, мы схожи своими индивидуальностями. Там, где нет роли, там нет напряжения. Можно плохо сыграть, но «плохо быть» - невозможно. Это даже лингвистический нонсенс, не говоря уже о существе дела. Ощущение себя вне ролевой активности делает нас свободными. Степени свободы двух сторон тождественны. В «Я-Ты» нет «Я» и нет «Ты». «Я» и «Ты» - это роли, а в индивидуальных отношениях нет ролей. В них есть лишь приятие и благоговейное отношение к свободе другого, поскольку здесь, в свободе другого, - твоя собственная свобода. В свободе сила и достоинство, безмятежность силы, ощущение неограниченной потенции собственной возможности избавляет от тревожности и желания, здесь все уже есть, а большего нет и быть не
может. Впрочем, здесь и вовсе нет этой дихотомии - «больше-меньше», а раз так, то нет ни потери, ни фрустрации, ни выбора, ни сомнения. Вот что значит - пересечь рубеж ролевого поведения.
        Когда все это становится возможным, постепенно отмирает наша внутренняя двойственность. Реалии жизни в обычном случае отлучают нас от нашей спонтанности и естественности, потому двойственность всякой личности - это результат вечного приспособления. Индивидуальности чуждо само понятие «приспособления». Приспособление индивидуальности - есть ее «прерывание». Мы постоянно стремимся к адаптивности, то есть к хрупкому балансу «между». Но в этом положении мы не имеем ничего своего, в нем нет и места Другому. Ценность промежуточного положения равна нулю. Разорванность внутри себя - вот что такое двойственность. Борьба чувств и тенденций - это еще полбеды в сравнении с тем разрушающим воздействием, которое эта двойственность оказывает на нас самих, на наше настоящее «я», на нашу «самость» и «сущность». Это две разные вещи - «мы сами» и «то, что стало нами». Вся наша личность - это не «мы сами», это «то, что стало нами». Таковы плоды внутренней двойственности.
        «Я знаю, что это плохо, но ничего не могу с собой поделать…» - более чем частая жалоба наших пациентов (клиентов). Но что толкает на такое поведение? Эта внутри-себя-разделенность. Энергия нашей собственной сущности (которая всегда хороша во всех отношениях) толкает «то, что стало нами». Результат не может удовлетворить сущность, он никогда не бывает таким, как ей бы того хотелось, но больше ей нечего «толкать», ведь сама она - несодержательна. Двигатель внутреннего сгорания двигает и танки, и комбайны, он в принципе не может отказаться от первого, будь он хоть тысячу раз пацифистом! Сущность не может остановиться, но двигать ей приходится то, что представляет собою личность, то есть «то, что стало нами», а не «нас самих». Все, что имеет хоть долю содержательности, неизбежно влечет к противоречивости и двойственности. Даже малое подобие ролевого поведения полно содержательности, а значит, это всегда - почва для проблем, вызываемых двойственностью.
        Однако же, переступив через свое ролевое поведение, мы избавляемся от его содержательности, и у нас появляется шанс преодолеть двойственность себя: аннигилируется «то, что стало нами» и остается лишь первозданность. Итак, одновременное ощущение цельности себя, другого и отношений - это еще один критерий, свидетельствующий о том, что мы достигли реальности индивидуальных отношений.
        Следующий элемент способа существования личности - отождествленность. Разумеется, ей нет места в индивидуальных отношениях. По всей видимости, отождествленность имеет самые глубокие корни, ее признаки мы видим и у животных, а при желании мы можем усмотреть даже в неживой природе. Надо полагать, что отождествление эволюционно имеет самые благие цели, и мы многим ему обязаны. По крайней мере, если рассмотреть его феноменологически, то мы заметим, что это не что иное, как стремление к воссоединению утраченной целостности. Эволюционная ось - это ось дивергенции, отождествление стремиться нарушить эту разорванность, а значит, и противоречивость, изжить боль от разделения.
        Другое дело, что личность (как психическое образование) использует это стремление не лучшим образом, и виной тому, опять-таки, содержательность. Содержательность груба, непластична, прямолинейна. Мы уже говорили, например, о том, как примечательна неограниченная личная пространственность, по сути, ведь это защищенность: если я везде и во всем, то ничего не страшно, это ощущение силы и свободы. Но ведь это возможно лишь в несодержательной сфере. Но в содержании такое «вовлечение в себя» - это диктатура, подчинение, собственичество, унификация Другого до другого, а то и вовсе до безликого объекта.
        И в реальности индивидуальных отношений отождествленность пропадает, нейтрализуется. Именно поэтому здесь не может быть ни традиционной боли потери, ни ревностного чувства. Во-первых, признание абсолютной индивидуальности другого есть признание его свободы, как своей собственной, и ощущение ее, как высшей ценности, разумеется, не оставляет места для ревностного отношения. Во-вторых, расставание с самым дорогим не сопровождается болью (хотя это и не исключает определенного, весьма специфического, сожаления), поскольку индивидуальные отношения обладают некой непрерывностью, что доказывает своеобразие переживания времени и пространства, ощущение цельности.
        Индивидуальные отношения - это некая связь, которая, однажды возникнув, уже есть. Содержательность (с ее непременным спутником - отождествлением) утрачивает свою силу. В индивидуальных отношениях не заручаемся кем-то или чем-то, мы со-бытийствуем с другим человеком. Расставания - неизбежность, но они перестают восприниматься как потеря. Мы расстаемся без горечи - спокойно и радостно.
        В числе элементов способа существования личности есть еще и одиночество. Но о нем, если речь идет об индивидуальных отношениях, даже говорить как-то странно. В обыденной жизни мы, действительно, никогда не можем достигнуть полного понимания другого человека, по той простой причине, что содержательность, интерпретации и прочие составляющие индивидуальных реальностей разных людей всегда противоречивы. Неслучайно даже от очень хорошо знакомого нам человека, даже от близкого мы иногда можем услышать то, что совершенно не ожидали, чего даже не предполагали.
        Поэтому ощущение недопонятости нас другим человеком, можно сказать, является «патогномоничным» для личности. Стремление же к абсолютному пониманию другим человеком оказывается в результате своего рода невротическим симптомом. Это стремление никогда не приводит к положительным результатам. Почувствовать себя неодиноким можно только в индивидуальных отношениях. В них, за счет изменения способа существования и аннигиляции ряда личностных конструктов, преодолевается содержательность, мы оказываемся, наконец, способными на полное «взаимопонимание». Это ощущение поразительно и радостно, а на содержательность, которая всегда может преподнести сюрпризы, не стоит даже обращать внимания.
        Вот почему часто в процессе психотерапии мы не уделяем значительного внимания той массе содержания, которая предлагается нашим пациентом (клиентом). В содержании мало проку, решив одну загвоздку, мы непременно встретимся с другой, их количество неисчерпаемо, и именно поэтому такое огромное значение приобретает реальность индивидуальных отношений как таковая, которая открывает нам человека напрямую, а не окольным путем - через анализ его поведения, поступков и суждений. Куда более репрезентуемой, видимой, реальности нас интересует то, что лежит за ней.
        Адаптивность
        Индивидуальные отношения сами собой гармонизируют личность. Впрочем, в этом нет ничего странного, если учесть, что степень готовности человека вступать в индивидуальные отношения с другими людьми определяет уровень развития его личности. Но все же нам следует повнимательней изучить этот эффект, хотя бы потому, что в этом основа психотерапевтичности индивидуальных отношений. Ну и, кроме прочего, эта способность к гармонизации личности - неплохой критерий для дифференциальной диагностики «качества» индивидуальных отношений.
        Для того чтобы понять механизмы, которые отвечают за увеличение уровня общей адаптированности человека, находящегося в реальности индивидуальных отношений, необходимо, перво-наперво, уяснить для себя три основополагающих для данного вопроса положения, а именно: первое - индивидуальные отношения устраняют одиночество; второе - индивидуальные отношения синхронизируют сущность с другими сущностными процессами; итретье - индивидуальные отношения гармонизируют сущность человека, поскольку не перестраивают всегда противоречивую содержательность, а выстраивают ее заново - по единому плану, сообразуясь с потенциалом, «потребностями» самой этой сущности.
        Первое положение здесь опять-таки самоочевидно. Со-бытийствуя с другим человеком, мы не чувствуем себя одинокими. Априорное, еще до-содержальное взаимопонимание, наполняющее отношения, делает чувство одиночество почти невозможным, по крайней мере, если речь идет об эмоционально-тягостном переживании этого ощущения. Одиночество, так или иначе, свойственное каждому из нас, агрессивно и болезненно. В одиночестве мы всегда отделены от целого, мы чувствуем себя отделенными и обделенными. Мир вокруг нас кажется нам праздником, на который нас не удосужились пригласить. Агрессия в такой ситуации - дело естественное. Здесь мы не только досадуем на других, не только обвиняем их, но еще и сердимся, злимся на них за наше одиночество. Такая активность вряд ли позволяет нам добиться оптимума функционирования - она неадекватна, поскольку нет ничего более нелепого, чем винить конкретных других в собственном одиночестве. Неадекватность никогда не приводила к адаптивности, если реакция хронически не соответствует стимулу - кто рискнет говорить об удовлетворительном гомеостазе?
        Поэтому нет ничего странного в том, что индивидуальные отношения, устраняя чувство, казалось бы, неизбежного одиночества, делают нас куда более адаптивными, нежели пусть даже и самые сбалансированные формальные отношения. Индивидуальные отношения позволяют нам совершенно по-новому взглянуть на мир, на других людей и на самих себя - этот «взгляд» становится добрым, принимающим, несопротивляющимся. Познав сущность другого так же емко и полно, как и абсолютную истину собственного существа, человек становится добро-деятельным. Все, что имеется конфликтом, спором, агрессией, - всячески игнорируется таким человеком, поскольку ранит его существо. Ненависть, презрение, месть, зависть, корысть, гнев - все эти состояния перестают для него существовать. Если мы не испытываем отрицательных переживаний, или они сведены к минимуму - оказываемся ли мы более адаптированными? Разумеется.
        Преодолев заточение собственного одиночества, мы переживаем жизнь куда полнее и краше, она теперь воспринимается нами как данность, которая не подлежит ни оценке, ни насильственному изменению. Отсутствие утопичных реформаторских и революционных идей по отношению к жизни как таковой синхронизирует нас с тем неисчислимым множеством процессов, которые в нем протекают. В обычной жизни, в системах формальных отношений мы стремимся к переустройству данности, что равноценно попыткам повернуть реки вспять и пересадить горы из одного места на другое по собственному усмотрению.
        Это злосчастное собственное усмотрение, особенно в отношении того, что нам не принадлежит, нам не подвластно, самостоятельно, - является одним из ярчайших и глупейших проявлений нашей неадаптивности. Всякий пьяница без образования и элементарной культуры знает, как провести экономическую реформу, как реформировать армию и как вести внешнюю политику. Формально это приносит ему какое-то самоутверждение, а подчас, и уважение со стороны социального окружения. Всякая соседка знает, как наладить семейные отношения в соседней квартире, будучи не в состоянии утрясти свои собственные семейные неурядицы. Всякий обыватель готов дать «авторитетное» заключение в отношении импрессионистов и арт-рока, не зная при этом ни представителей этих художественных направлений, ни специфики вопроса. Такова, в частностях, неадаптивная, ограниченная и пустая по своей сути, сама себя воспроизводящая система формальных отношений.
        Всякое формальное отношение неестественно. Формальное отношение основано на содержании, а содержательность дает своего рода «помехи». Возникают сшибки, некие интеракции, которые не являются сущностными, они в каком-то смысле «привнесенные» аспекты, которых, «по идее», не должно было быть. Примечательна сама лингвистическая структура понятия «противо-естественность». Она фактически разъясняет нам механизм неадаптивности - это противодействие естественному. Мы представляем собой процесс, а мир представляет собой совокупность процессов - все они находятся в абсолютной взаимосвязи (здесь ни один процесс не является определяющим, все процессы одновременно являются причиной той или иной активности любого отдельно взятого процесса). В этой цельности и взаимоопределенности гармония естественна - все есть так, как есть, и при данной данности иначе быть не может.
        Если же мы неадекватны, то есть противодействуем происходящему, мы нарушаем в первую очередь гармонию самих себя, собственную гармонию. Действие равно противодействию, только если в отношении всей совокупности процессов неадекватное действие данного распределится по маленькой, ничтожной толике, то противодействие в отношении неадаптивного процесса придется на него одного. Образно говоря, поступая противоестественно, человек пытается создать на море десятибалльный шторм, дергая руками и ногами. Из этой затеи вряд ли что-то выйдет. Но окажись он в море в десятибалльный шторм, тот с ним очень быстро справится. Напротив, естественное функционирование, которое мы обретаем, приобщаясь к реальности индивидуальных отношений через актуализацию нашей сущности, дает нам куда больше шансов не только выжить, но и получить от акта жизни удовольствие. Синхроничное существование с прочими процессами через индивидуальные отношения предупреждает неизбежные конфликты неадекватного функционирования, свойственного для формальных - содержательных отношений, что позволяет достичь максимальной степени адаптивности.
        Следующий пункт - гармонизация содержательности. Мы уже не раз говорили о том, какие «подвохи» таит в себе содержательность, - то же самое отождествление, трисубъектность и так далее. Взять для примера хотя бы феномен «показательного наказания» («чтобы другим было неповадно…») - только содержательность могла изобрести нечто подобное: избыточное наказание одного, чтобы добиться эффекта от другого. Это неправильно, ведь если некое воздействие неотвратимо, то его должны испытывать все, кто совершил действие, провоцирующее это воздействие, а если оно «отвратимо», то, следовательно, оно произвольно, то есть привнесено и надумано. А если оно привнесено и надумано, то оно ничего не стоит и не имеет, по сути, никаких прав. Об этом же говорит и тот факт, что воздействие, осуществляемое в отношении наказываемого, в данном случае превышает то, которое должно было бы быть, если бы не было других. Но какое отношение эти другие имеют к наказываемому? Почему наказывается именно он, а не кто-то из числа других? Содержательность продуцирует ошибки.
        Но, кроме того, содержательность нивелирует ценности - содержательность вотчина мира идей, в ней нет приоритетов - множество дутых пузырей и никакого почтения к тому, что действительно его заслуживает. Поэтому нет ничего странного в том, что содержательность часто становится корнем психологических проблем: «надо поступать таким-то образом», «у меня не было выбора», «я не мог поступить иначе», «я такой человек», «это мой характер»… Содержательность мертвым грузом ложится на, если так можно выразиться, - днище процесса человека, и когда ее количество достигает критической точки, он останавливается, тонет, гибнет.
        Философов часто обвиняют в том, что их идеи не могут быть воплощены в жизнь, что они суть умозрительные конструкции. Те, в свою очередь, демонстрируя всем своим видом глубокое знание жизни, разводят руками - «А что мы можем поделать?…» Возможно, противопоставление содержательности и несодержательности выглядит со стороны подобным образом. Но это не так. Действительно, содержательность не дорого стоит, но дорого возьмет, и отказ от нее необходим, она должна находиться на том месте, которое заслуживает. А то, что большая часть философских идей описательна по своей сути, не технологична, - это другой разговор. Здесь же речь идет не об описании реальности, а о механизмах взаимодействия с ней. Л.Н. Толстой однажды записал в своем дневнике, что легче создать десять томов, чем воплотить в жизнь одну идею. Это так, поскольку мир идей, как правило, не дает нам инструментов, по большей части он создает правила, призванные защитить человека от действий, способных столкнуть его с содержательностью (вступить в противоречие с содержательностью), но этим они лишь увеличивают объем содержательности и параллельно
с этим парализуют самого человека.
        Необходимо разделять мир идей и мир эйдосов, содержательное и несодержательное. Первое, как это ни парадоксально, уводит нас от реальности в плоскость «надстройки», функционирующей по своим правилам, которые не отвечают истинной «логике вещей». Второе - несодержательность, напротив, приближает нас к реальности. Это примерно то же самое, как соотнесение видимого действия и мотива. Разумеется, видимое действие производит на нас больший эффект, нежели лежащий за ним мотив. Но если мы хотим правильно оценить это действие, мы должны оценивать мотив, а не действие. Поскольку действие может быть и нежелательным в данных условиях и для данных обстоятельств, но это не отменяет ценности мотива. Содержательность же всегда путает эти вещи, мы теряем главное и оцениваем его, исходя из «конъюнктуры» содержательности, которая не зависит от субъекта деятельности.
        Фредерик Пёрлз описывает интеллектуализацию как один из механизмов прерывания, иными словами, как срыв адаптации. Это уход от реальности, который не решает возникшую проблему, но создает дополнительные - затрудняет подступы к ней. От содержательности надо избавиться, но это не самоцель, это лишь один из этапов пути. Мы должны уйти от содержательности, чтобы затем вернуться к ней, но обладая истинными ценностями и приоритетами, так сказать - «правильной ориентацией». Именно это дает нам возможность структурировать ее корректно и эффективно функционировать в ней. Идеи не дают нам такого ценного инструмента обращения с содержательностью. Как приоритеты - все идеи равноценны друг другу, а на всякий тезис с неизменностью приходится его антитезис, на всякую теорию миллион опровержений - что называется, «это с какой стороны посмотреть». А эйдосы - это данность, и в этом их ценность, они относятся к пространству действительно реального и не допускают разного толкования, что создает фундамент для единства коммуникативного пространства.
        Индивидуальные отношения позволяют приблизиться к до-содержательным сущностям. Теперь отношения между человеком и содержательностью находятся в иной плоскости, имеют «другую логику»: теперь он строитель и архитектор, содержательность - строительные материалы. И если прежде человек был не способен к дифференцировке и сопротивлению, был слабым и беззащитным перед лицом содержательности, которая представляла собой беснующуюся стихию и диктовала ему свои условия, то теперь ситуация изменяется кардинальным образом. В процессе движения от центра к периферии, от сущностей вещей к их содержательному облику, происходит реструктуризация этого содержания, возникающая система оказывается куда более функциональной и непротиворечивой. Это как настройка инструмента, как наведение порядка после урагана: главное занимает свое место - главного, наносное, пустое, второстепенное относится дальше и дальше от центра. Такая систематизация содержательности - это ключ к адаптивному функционированию.
        Глава седьмая
        Формы проявления индивидуальных отношений
        Полные индивидуальные отношения
        Индивидуальные отношения это не какая-то фиксированная данность, которую можно положить в карман и время от времени извлекать оттуда по собственному усмотрению для удовлетворения духовных нужд. Индивидуальные отношения - нечто куда более значительное: сам факт способности человека вступать в эти отношения свидетельствует о высоком уровне развития его личности. По большому счету, они - способ бытия личности, вышедшей на уровень так называемых «вторичных моделей», описанных нами в книге «Развитие личности»^47^.
        Индивидуальные отношения преображают человека, изменяют его мировоззрение и мировосприятие, определяют приоритеты, ценности, направленность его активности и деятельность, соответственно. Под формами проявления индивидуальных отношений мы понимаем степень, если так можно выразиться, вовлеченности человека в реальность индивидуальных отношений. Это позволяет выделить две основные группы (формы) индивидуальных отношений, а именно - полные и неполные индивидуальные отношения. Но также говорить и о транзиторных индивидуальных отношениях, которые может пережить любой человек вне зависимости от уровня развития его личности, но которые не влекут за собой длительных и значимых изменений в его личностной организации.
        Под полными индивидуальными отношениями следует понимать такие индивидуальные отношения, которые в полной мере соответствуют всем приведенным выше критериям индивидуальных отношений - изменение способа существования, специфическое гештальтирование, аннигиляция структур личности, адаптивность. Достижение же этих изменений - дело непростое и встречается нечасто, ведь очевидно, что если отношения соответствуют всем этим критериям, то мы имеем дело с особенным существованием, которое, например, в буддийской традиции, получило название «просветления», «прекращения страдания», хотя, вероятно, здесь применимы и другие аналогии. В любом случае это говорит о высочайшем уровне развития личности, перерождении сущности человека, переходе ее в новое качество.
        Критерием, позволяющим отличить полные индивидуальные отношения от неполных, является одновременно переживаемая человеком генерализованная и недифференцируемая общность его индивидуальных отношений с миром, другими и самим собой. В тот момент, когда теряется эта граница, разделяющая индивидуальные отношения человека с самим собой, с другими людьми и с миром, его окружающим, он достигает полных индивидуальных отношений.
        Притягательность конкретной индивидуальности, с которой мы находимся в индивидуальных отношениях, очень сильна и потому приоритетна, благодаря чему чаще всего мы находимся в каком-то одном виде индивидуальных отношений - то ли с другим человеком, то ли с миром, то ли с самим собой - и отмечаем индивидуальность отношений с конкретной индивидуальностью. В реальности полных индивидуальных отношений сущностность человека раскрывается максимально широко и границы «вещей» исчезают. Все в сущем одномоментно ощущается одинаково значимым и индивидуальным, сама же личность приобретает своеобразную внешнюю неизменность. «Лишь тот человек действительно велик, - пишет С. Вивекананда в своей “Философии йога”, - чей характер велик и неизменен во всех обстоятельствах жизни»^48^. Когда речь идет об индивидуальных отношениях с другим человеком - это всегда именно пара, двое, но не трое и не пятеро. Если в пространстве отношений появляется кто-то третий, они в значительной степени искажаются, но при полных индивидуальных отношениях это уже не имеет значения - хоть два, хоть три, хоть пятнадцать. Человек, достигший
способности к полным индивидуальным отношениям, видит единство окружающих его сущностей через их сродство, общий признак - индивидуальность каждой из них.
        Реальность полных индивидуальных отношений - это совершенно новый и иной взгляд на жизнь, в ней нет тех различий, которые определяют структуру содержательных отношений. Она воспринимается такой, какая она и есть на самом деле, - целостной. Общая, полная, непрерывная, взаимопроникающая взаимосвязанность всего в мире - вот то, что осознаёт и действительно ощущает человек в реальности полных индивидуальных отношений. Не случайно именно Гаутама Будда формулирует широко известный закон причинности, который в переложении С. Радхакришнана звучит следующим образом: «Природа - это постоянное вибрирование, бесконечный рост, связанный железной цепью причинности. Это - постоянное целое, единое и неделимое. Все происходящее посылает пульсацию через весь круг существования, а это только другое название для бесконечного изменения. Даже в простом механизме бездушной вселенной буддизм видит вечный космический закон или упорядоченный процесс. Это - “огромный лабиринт, но не без плана”. Колесо космического порядка движется “без создателя, без известного начала и будет существовать вечно в силу природы сцепления
причины и следствия”»^49^.
        Хотя приведенная цитата из монографии по индийской философии доктора Сарвепалли Радхакришнана и содержит основную мысль закона причинности, а иначе мировоззрения, дарованного реальностью полных индивидуальных отношений, понять ее истинность чисто интеллектуально не представляется возможным. Только тогда, когда эта мысль-осознание пронизывает все существо человека, она становиться истинной и наполняется действительным смыслом. Но чтобы сделать эту мысль ближе, для того чтобы приблизиться к пониманию того, что же такое в действительности реальность полных индивидуальных отношений, попробуем обратиться к собственному воображению…
        Если попытаться найти аналогию этому буддийскому закону причинности, то ближе всего к нашему мировосприятию будет выражение «совпадение случайностей» или нечто в этом роде. Итак, всё в мире определяет всё. Если мы дадим эту формулировку с использованием оси времени, то ее можно будет сказать и так: все, что случилось до данного момента времени, определило данный момент времени. Это соответствует даже формальной логике, так что, по идее, мы должны с этим согласиться. Хотя, если мы будем пытаться понять, как рождение младенца, произошедшее только что в одном из племен, населяющих долину Амазонки, повлияло на то, что сейчас вы держите в руках эту книгу, логика явно нам откажет. Но все же надо думать, что повлияло. Возьмем более реалистичный пример: посмотрите на свой письменный или кухонный стол - на нем стоит несколько предметов, повлиял ли один предмет на то, что другой стоит именно там, где он стоит? Вероятно, да, поскольку если бы стол был пуст, то мы бы расположили этот один предмет как-то иначе.
        Заметим попутно, что стереотипное западное мышление, склонное к расчленению (анализу), предпочитает находить одну-единственную причину и ее непосредственное следствие, в контексте же закона причинности о следствии говорить даже как-то неудобно. Причинно-следственность очень физиологична (мы определяем ее как гносеологическую особенность субсубъекта), это структура устройства рефлекторной дуги - «стимул-реакция». Но это не только не опровергает, а, напротив, доказывает, что данный феномен носит лишь приспособительный характер - особи действительно необходимо выделить главное, непосредственное воздействие, но эта ее избирательность не отражает сути единого мирового процесса. Впрочем, даже животные способны корректировать свою деятельность, полагаясь на явления, которые не могут быть осмыслены как «причины»: как птицы заранее чувствуют приближение холода? как рыба определяет направление к месту, где совершит нерест? ит.д. Человек же пошел куда дальше: он прогнозирует количество снега по погоде в определенный день осени, а свою судьбу сопоставляет с движением небесных светил. Ощущение того, что все
взаимосвязано, заложено уже в нашем подсознании.
        Теперь представьте, что все происходящее в мире - единый процесс. На первый взгляд это кажется допущением, но если мы приглядимся повнимательней, то заметим, что представить обратное куда сложнее. Несметное количество событий происходит в каждый момент времени, само существование чего-то - уже является событием. Всякое событие можно рассмотреть в роли эпицентра происходящего, понятно, что чем дальше (в широком смысле этого слова) другое событие, от принятого нами за точку отсчета, тем меньше влияние на него того события, которое мы рассматриваем в качестве основного, пусть оно опосредованно и не раз, но оно оказано. Осознавая это, и, видимо, под впечатлением этого осознания, Будда говорил даже о неком общем законе, некой общей идее, общем плане происходящего, что нашло свое отражение как в конкретных высказываниях по этому вопросу, так в и концепции кармы. Все в мире взаимосвязано, так гласит, в упрощенном понимании, принцип отношений, а это и есть закон причинности.
        Впрочем, осознаём ли мы это? Кто-то скажет, что, только пытаясь представить себе это наглядно, «и с ума сойти недолго», что уж говорить об осознании. Но в реальности полных индивидуальных отношений это возможно. Более того - так и происходит, только форма этого понимания-ощущения несколько иная. Посмотрим на закон причинности с другой стороны: если все происходящее влияет на то, что есть, значит, иного «есть» быть не могло, хоть оно и «относительно» случайно, это единственно возможная случайность. В результате всякое событие может быть осознано и как результат творения Вселенной, и как причинность этой самой Вселенной, а также как ничтожное событие, ничего собой не представляющее, раз оно столь жестко детерминировано. Такое «одновременное» ощущение и абсолютной ценности, и совершенной проходящности единичного явления может быть достигнуто только в реальности полных индивидуальных отношений с миром.
        Самый главный вопрос, который встает в этой связи, - это вопрос о «свободной воле», который пытались разрешить и Артур Шопенгауэр, и Будда, и множество других философов. С точки зрения формальной логики, закон причинности противоречит закону кармы, поскольку если все продиктовано причинностью, то и то, что мы делаем, от нас зависеть не может. Но коли так, то о какой карме и о каком возмездии за наши «неблагочестивые» деяния может идти речь? Чтобы как-то нивелировать это противоречие, буддизмом постулируется наличие этой самой «свободной воли», чем на каждого возлагается ответственность за то, что он делает, а судьей и палачом назначается сама карма. Все это плод допущений и идеалистических конструктов, необходимых в чисто прагматических целях, а закон причинности все-таки является довлеющим в любом случае. Но оставим это здесь…
        Итак, мы в общих чертах уяснили систему восприятия мира в реальности полных индивидуальных отношений, теперь коснемся того, как человек, будучи в ней, ощущает других людей. Есть такое расхожее словосочетание: «видеть насквозь». Обычно под ним понимают способность понимать суть потребностей того или иного человека: то ли он лжет, то ли просит, то ли справляется со смущением и неловкостью. Мы же предлагаем представить его значение несколько по-другому, а именно, как видение сущности другого человека, видение сущности сквозь сложные системы внешних контуров личности. Будучи в реальности полных индивидуальных отношений, вся содержательная шелуха отпадает, и перед нами предстает беззащитная, часто даже несчастная человеческая сущность, движимая множеством содержательных причин, которые как раз и вынуждают человека лгать, просить, смущаться и сдерживать смущение.
        Таким образом, осознаётся наносность и незначительность всего того, чем нам обычно представляется конкретный человек, все, кроме его истинной сущности, представляется нам проходящим, пустым и не имеющим никакого значения. Только она постоянна и ценна, все остальное - случайно. Здесь рождается сострадание ко всякому человеку, поскольку сущность всякой личности измучена содержательностью, одинока и несчастна. Владыка мира и последний из нищих - всякий страдает. Имеет ли значение содержательная сторона этого страдания? Для простой личности - да, для человека, пребывающего в реальности полных индивидуальных отношений, - нет. Всякий человек для него - истинная красота, исковерканная содержательностью жизни. Именно это видит просветленный человек, а иного для него и не существует. Неслучайно, согласно легенде, именно увиденное наследным принцем Сиддхартхой Гаутамой человеческое страдание пробудило в нем потребность искать истину и, в конечном итоге, стать Буддой.
        Как же ощущает сама себя такая просветленная личность? Вышеизложенное должно приводить нас к мысли о том, что он ощущает себя сопричастным всему, хотя, на самом деле, это не совсем так. Он ощущает себя во всем, причем, именно благодаря полному и истинному отношению с собственной сущностью. Весь мир для него - это движение сущности такой же, как и его собственная, а значит, и движение его собственной души - это движение мира и других людей. Такой человек синхронизирует процесс своей сущности со всеми процессами, составляющими мир, и поскольку его собственный, внутренний процесс гармонизирован, такая синхронизация с прочими процессами оказывается целительной для них. Он вряд ли бы стал это говорить, но, скорее всего, это прозвучало бы так: «Я вижу суть вещей. Я ощущаю свою сопричастность всему. В мире нет качества, нет постоянства формы и содержания - и именно это ценно, другая же истинная ценность в том, что создает возможность этой проходящности».
        Семантическая слабость языка, к сожалению, не позволяет нам четко определить и представить переживания полных индивидуальных отношений. На аналогичные трудности наталкиваются и попытки определить Нирвану. С. Радхакришнан говорит, что, какие бы эпитеты превосходной степени ни использовались для определения состояния Нирваны, мы не достигнем искомого. Гаутама Будда давал лишь отрицательное определение Нирване: «Не становленное, Не рожденное, Не производимое, Не имеющее формы», посредством чего «избавляются от того, что Становится, Рождается, Производится и Принимает форму». Лама Анагарика Говинда добавляет: «Радость растворяется в том возвышенном состоянии ясности и безмятежности, которое, как мы видим, сохраняется даже в наивысших состояниях внутреннего самососредоточения, возникающих после преодоления чувств удовольствия и боли и любых других эмоций. В этом наивысшем состоянии все оттенки мышления и чувств, рассудка и души сглажены. Теперь их место занимает то блаженное сознание единства, тождественности, неизменяемости и согласия, которое может быть описано только в отрицательных терминах»^50^.
Полные индивидуальные отношения - это нечто близкое Нирване.
        Там, где прерывается череда рождений и смерти и, согласно воззрениям буддистов, заканчивается страдание, там, где человек обретает божественную святость и возносится в царствие небесное, как об этом говорят христианские мистики, там, где человек, согласно мифологическому мышлению, поднимается на небесный свод, по которому кружат боги в своих колесницах, - там восстанавливается истинная целостность, там она становится действенной и нерушимой, там полностью являет себя в конкретном человеке принцип целостности. Это «там» - реальность полных индивидуальных отношений.
        Неполные индивидуальные отношения
        Говорить о неполных индидивидуальных отношениях, с одной стороны, легче, поскольку проще обстоит дело с языком, здесь он позволяет говорить более-менее конкретно, но, с другой стороны, они столь многообразны, столь разномерны, что изложить все, что необходимо, оказывается делом весьма и весьма не просто. Нашу участь облегчает только то, что все предыдущее и последующее изложение доскажет то, что будет здесь упущено, поэтому сейчас мы очертим лишь основные общие моменты, отражающие структуру и в какой-то мере сущность неполных индивидуальных отношений.
        Во-первых, утверждение, которое не требует от нас дополнительных разъяснений, касается соответствия этих отношений описанным выше критериям. Полностью они здесь, по понятным причинам, не проявляются, а ориентироваться следует по тем, что отражают изменение способа существования подсистемы личности. Остановимся на этом чуть подробнее.
        Когда человек делает только первые робкие шаги в реальности индивидуальных отношений, он полон противоречий, его тяготит неуверенность и неопределенность. Его состояние можно было бы назвать «мятущимся». Это шатаются структуры личности, для него становится очевидной его собственная двойственность. Причем, первоначально эта двойственность не ощущается как двойственность себя как личности, совокупности ролей и своей сущности. Эта двойственность проецируется и осознаётся как двойственность своих представлений и мира.
        Возникает понимание того, что собственные мысли и представления человека - это только его чувства и ощущения, его «взгляд», в то время как мир живет своей собственной жизнью и ему дела нет до переживаний и представлений конкретного человека. Обычно же последние являются для нас непосредственной картиной мира - мир для нас такой, каким мы его видим, поэтому мы всегда правы, а если и ошибаемся, то «не по сути», а «из-за недостатка информации». Более того, наши представления о мире, которые мы расцениваем как сам мир, как истинную реальность, для нас еще и самоценны. Мы часто слышим и говорим: «но я так чувствую», «моя интуиция мне подсказывает» - в этом случае мы полностью поглощены сознанием первичности, важности и несравнимой ценности собственных переживаний и мыслей, даже если не осознаём, сколь грандиозное значение тем самым мы придаем самим себе. Сейчас же эта наивная, но несокрушимая прежде убежденность тает на глазах, возникает критическое осознание: «Мои мысли - это лишь мои мысли, не более того, а мир живет своей жизнью».
        Пребывая обычно в системе собственных представлений, мы слепы и наивны, жизнь идет совершенно своим чередом, все меняется, движется, а мы как сомнамбулы ходим в пределах собственного мировоззрения в бесплодных попытках разрешить «собственные проблемы», которые этим же мировоззрением и рождены. Это своего рода плата за дарованную нам способность оперировать идеальными вещами, которые и разлучают нас с действительной реальностью, уводя в мир иллюзорных представлений.
        Сейчас же, когда индивидуальные отношения вступают в свои права, мы вдруг ощущаем жесткую диссоциацию, которую обычно не замечаем: есть то, что мы думаем и чувствуем, а есть мир, который вовсе не заставляет нас мыслить и чувствовать так, как мы мыслим и чувствуем. Если же продолжить эту логику, то оказывается, что наши мысли и чувства не навязаны нам «объективностью» мира, в чем мы прежде всегда были уверены, а созданы нами самими под влиянием тех или иных, по сути случайных, внешних факторов. Возникает осознание: наша «душевная жизнь» - есть разновидность некой случайности, мы сами захотели и стали так мыслить и чувствовать, а мир просто столь многообразен, что в нем с избытком найдутся основания для любых чувств и помыслов.
        И только после этого, после такого разотождествления своих представлений о мире и мира, для человека становится возможным осознание не единства своей сущности (индивидуальности) и сложных, многообразных структур, составляющих его личность. Следующим этапом оказывается осознание того, что есть «мое я», а есть масса его проявлений, но эти проявления не есть «мое я» непосредственно, но просто его проявления. Возникающая здесь самоидентификация с собственным «я» кладет конец непонятному и тягостному чувству собственной двойственности.
        Попутно мы уже отметили разрушение тенденции к отождествлению, единственное место, где оно остается, но, правда, в значительной степени измененное, - это самоидентификация. Надо сказать, что это самое положительное из возможных проявлений этого элемента способа существования. Вместе с тем субсубъекты живут, по всей видимости, даже без непосредственной самоидентификации, с неким, если так можно выразиться, самопостулированием, используя Декартову схему, можно сказать: с «несомневающейся сомневающейся субстанцией». В этом смысле самоидентификация, на которую потенциально способен именно трисубъект, обладает, вне всякого сомнения, большей ценностью, нежели примитивное самопостулирование.
        Одиночество - это один из самых сильных и «долгоживущих» элементов способа существования личности, поэтому нет ничего странного в том, что оно ощущается еще и в неполных индивидуальных отношениях. Для того чтобы справиться с базальным чувством одиночества, которое переживается личностью, даже будучи в неполных индивидуальных отношениях, необходима не только простая самоидентификация, но и ощущение собственной целостности. Однако, через простое отождествление себя со всем и со своими собственными проявлениями, в том числе как это, например, предлагает нам психосинтез Р. Ассаджиоли, подобный результат достигнут быть не может. И поэтому полноценное преодоление одиночества в реальности неполных индивидуальных отношений невозможно.
        Более всего в реальности неполных индивидуальных отношений изменяется ролевое функционирование человека. Разумеется, нельзя сказать, что обычный человек всегда и перед всеми «притворяется», но все-таки он весьма специфичен в разных ситуациях. Сам того не замечая, с друзьями, супругами, сослуживцами, родителями и детьми он ведет себя крайне отлично, и несложно ввести его в краску, если вывести его на какое-то иное ролевое поведение в присутствии того, с кем такое поведение прежде не допускалось. Не случайно многие настоятельно, хотя подчас и неосознанно, скрывают свою личную жизнь, отношения в семье. Не случайно, при ребенке мужчины, как правило, не позволяют себе такого поведения, которое является нормой в их обычной компании, и теряются в его присутствии, не зная, «как себя с ним вести». Наши роли живут своей самостоятельной жизнью в зависимости от жизненного спектакля, как правило, не пересекаясь. Гамлет не появляется на сцене, когда идет «Пиквикский клуб» или «Женитьба Бальзаминова». А если какой-то актер, все перепутав, допустит такую оплошность, чувствовать себя он будет ужасно. То же самое и
с жизнью обычного человека: дом, работа, место встреч с возлюбленной, психотерапевтический сеанс и тому подобное - все это сцены из разных спектаклей, и в каждом из них он четко играет соответствующие роли.
        Но в реальности неполных индивидуальных отношений эта четкая дифференцировка начинает пропадать, что приносит странное, но очень важное и субъективно приятное чувство комфорта. Быть всегда таким, какой ты есть, единым, цельным, каким ты индивидуализировался, - это очень ценно. Этот комфорт продиктован тем, что уже на подсознательном уровне мы чувствуем себя совершенно правыми - нас нельзя уличить в том, что где-то мы были неискренни, что мы пытались ввести кого-то в заблуждение, обвести вокруг пальца, воспользоваться добротой, втеревшись в доверие. То, что мы всегда такие, какие всегда, дает нам чувство защищенности. Нам теперь надо отстаивать, если приходится, только себя - одного-единственного, а не множество собственных ролей по отдельности, в различных ролевых ситуациях, причем, с возможной переменой сценариев, дней выступления, а также проказ товарищей по актерскому цеху, которые, как известно, любят пошутить над собратом, поставив его в неловкое положение.
        Эти внутренние изменения приносят в жизнь человека совершенно новое, в каком-то смысле «незамутненное» видение. И именно это характеризует вхождение человека в реальность неполных индивидуальных отношений - изменяется его мировоззрение: реальность жизни получает в нем «контрольный пакет акций», в сравнении с прежде господствовавшим там идеализмом. Теперь и реструктурированная система личности, и обновленное мировоззрение такого человека позволяет ему достаточно быстро и полно входить в индивидуальные отношения в том случае, если, конечно, к тому готова и вторая сторона.
        Остановимся на нескольких особенностях, специфичных для мировоззрения личности, вступившей в реальность неполных индивидуальных отношений.
        Первый вопрос - вопрос о ценностях. Мы организуем свое поведение, ориентируясь на те или иные приоритеты, если человек ценит некие типичные блага: социальное положение, материальное благополучие, «крепкую семью» и т.п., - это один род поведения и деятельности. Если благом и ценностью являются для него искусство, творчество, «светлые чувства» - то это уже несколько иной способ организации своей жизни, но, по сути, тот же самый, ведь все эти ценности содержательны. Человек, познавший реальность индивидуальных отношений, осознает различие между сутью, с одной стороны, и содержания, формы - с другой. Ценности такого человека - сущности сами по себе, для него имеет истинную значимость непреходящая ценность индивидуальности любой «вещи». Интересно для него не само переживание - страдание или наслаждение, а переживающая - страдающая или, напротив, наслаждающаяся - сущность человека, тот, кому принадлежит это переживание, самому же переживанию он не отводит главенствующей роли. Не случайно Ф. Пёрлз в своей книге «Гештальт-подход» настаивает на необходимости понимания теории гештальта, а не симптомов
психологических недугов и способов борьбы с ними. На первый и поверхностный взгляд эта работа может показаться грубой, лишенной сострадания к человеку и даже антигуманной, но взгляд Ф. Пёрлза устремлен глубже - он не переоценивает значимость симптома, в каком-то смысле даже игнорирует его, но с тем, чтобы восстановить адекватное функционирование системы «фигура-фон». Если этот результат будет достигнут, уйдет и симптом, а до тех пор всякое психологическое пособие, сколь бы сострадательным оно ни было, окажется малоэффективным.
        Всякое переживание - это, своего рода, симптом, проявление, не более того. Но врач, если есть такая возможность, лечит не симптом, он определяет патогенетические механизмы, пытаясь воздействовать не на проявление, а на существо болезни. Если у пожилого мужчины проблемы с мочеиспусканием, жестоко заниматься постоянным катетеризированием мочевого пузыря, необходимо оперировать аденоматозно измененную простату. Точно так же и здесь: ценным признаётся сама сущность, но не ее проявления. Этих сущностей, на самом деле, не так и много - это сущность другого человека, сущность отношений двух людей, сущность мира, нас окружающего, сущность жизни как таковой. Гений, это одаренное от природы человеческое существо, намного ценнее его гениального творения. В отношении с другим человек, вступивший в реальность индивидуальных отношений, ценит не то, что он сказал, сделал или имел в виду, а то, что он хотел сказать, сделать или даже просто иметь в виду. Суть всегда правдивее, честнее и объемнее, нежели любое ее проявление. Поэтому жизнь такого человека наполняется смыслом, ведь ценить то, что имеет суть, значит
быть ближе всего к реальности, к эйдесичности вещей.
        Нет ничего странного в том, что когда ценными становятся такие вещи - сами сущности, то желание помочь, осуществить заботу, искреннее сострадание проявляются куда чаще. Когда мы ценим то, что действительно имеет ценность, - это и пробуждает, и подпитывает нашу деятельность. Если же мы ценим то, что только кажется ценным, то мы ждем помощи в нашей деятельности от того, что ее не имеет сущности, является лишь производным от производного, то это ожидание становится вечным. Какую помощь может оказать фантом, образ вещи, некая бестелесная данность? Какую она может оказать нам поддержку, ведь она сама нуждается в нас, существует за счет нас, паразитирует на нас?
        Потребность помочь часто продиктована моральными ценностями. Сказано: «возлюби ближнего своего», но какой прок от такой любви по принуждению, даже если оно и благое согласно общему замыслу? Вот почему оказывается, что любить одного ближнего стократ сложнее, чем всех дальних разом. Впрочем, там, где ценным становится приоритет сущности, - вообще нет никаких «дальних», есть каждый из нас в отдельности, и именно он - отдельно взятый человек, страдающий и жаждущий, нуждается в нашей помощи и непосредственной поддержке, а все остальное в этот момент не имеет никакого значения, являясь лишь и иллюзией. Следуя блистательной логике Витгенштейна, в такой момент хочется спросить: что неопровержимо доказывает существование прочего мира в тот момент, когда единица нуждается в помощи? И ответ не заставит себя ждать: нет такого основания! На ум приходит казенная фраза: «помощь должна быть адресной», иначе она несет лишь вред и разложение.
        У кого вызовет сомнение то, что такого рода деятельность исполнена смыслом? Вряд ли таковых будет много. Поэтому человек в реальности неполных индивидуальных отношений живет с ощущением о-смысленности собственного бытия, что не может не навивать ему оптимизм существования, который, как известно, является большой редкостью.
        После того как мы перечислили основные черты мировоззрения и деятельности человека, пребывающего в реальности неполных индивидуальных отношений, необходимо остановиться подробнее на критериях этих отношений. Если в подпункте, посвященном реальности полных индивидуальных отношениях, мы говорили о генерализованной недифференцированной общности индивидуальных отношений с миром, другими и самим собой, то здесь эта целостность пока не обнаруживается. Здесь индивидуальные отношения поддерживаются отдельно или с миром, или с другим человеком, или с самим собой. Впрочем, если реальность неполных индивидуальных отношений стала доступна - то вступить в любые отдельно взятые индивидуальные отношения теперь, как правило, не так сложно, но это не является пока формой, способом жизни.
        В отличие от полных индивидуальных отношений, неполные явлены не постоянно. Они то делаются совершенно очевидными, то затушевываются покровом содержательности. Такое вхождение-выхождение из реальности индивидуальных отношений можно назвать челночным. И именно благодаря такой динамике следующий критерий неполных индивидуальных отношений - это частое и непроизвольное сопоставление двух реальностей: реальности индивидуальных отношений и реальности привычной содержательной жизни.
        Следует отметить, что если все эти его внутренние личностные трансформации не осознаны человеком должным образом, то это может привести его к весьма тягостным переживаниям. Поскольку в те моменты, когда содержательность, интелектуализация берет в нем верх, он не в силах понять реальности индивидуальных отношений, принять ее. Его тревожат сомнения, он строит относительно своего опыта индивидуальных отношений множество нелепых умозаключений, которые способны изрядно подпортить положение дел. Здесь может родиться страх (например, зависимости от того, кто предоставляет возможность индивидуальных отношений) и нешуточное сомнение (с одной стороны, полная очевидность ценности таких отношений, когда они явлены, а с другой - ощущение их полной нелепости и непонятности в тот момент, когда они отходят на второй план, предоставляя место для содержательности).
        Неполные индивидуальные отношения потому зачастую нуждаются в «курации», своего рода сопровождении, о чем мы рассказывали в книге «Развитие личности. Психология и психотерапия»^51^. В противном случае, есть риск, что, испугавшись непонятного и неопределенности будущего, человек не стал бы сам внутренне защищаться, избегать индивидуальных отношений. Ему предстоит примирить рассудочное сознание, желающее все понять и объяснить, всему найти свое место и над всем установить контроль, с опытом индивидуальных отношений, их самостоятельным положением в структуре реальности.
        Это своего рода «пакт о невмешательстве в дела друг друга», который впоследствии может быть трансформирован в «декларацию о взаимопомощи». Здесь крайне важно не только на уровне опыта, но и на сознательном уровне принять безусловную ценность индивидуальных отношений, ведь тогда деятельность личности станет более целенаправленной. Означивание, обозначение реальности индивидуальных отношений, с одной стороны, рисковое предприятие, поскольку является актом формализации этого опыта, с другой стороны, позволяет сохранить этот опыт, уберечь его от иррациональных страхов, превратить в практику. Мы не доверяем своей спонтанности, наше решение взвешивается и оценивается, в процессе чего оно многократно видоизменяется, подчас полностью теряя прежний облик, так что если ценность не осознана и не означена, то мы сами же можем все и испортить.
        Транзиторные индивидуальные отношения
        Как же в общих чертах охарактеризовать реальность индивидуальных отношений? Вероятно, несведущий читатель мог бы сказать, что это некое своеобычное переживание, которое субъективно характеризуется чувством расслабления (ненапряженности), эмоциональным комфортом, нерассудочностью, утратой чувства «объективности» (времени и пространства), снижением эгоцентрической составляющей личности (уменьшается отождествление), склонностью к идеализации. В общем это, наверное, правильно, но к такому определению «сведущий читатель» мог бы добавить еще несколько сотен поправок, уточнений, дополнений и сопутствующих определений. Почему же нам важно здесь именно такое определение? Потому, что примерно так всякий человек время от времени субъективно ощущает свое транзиторное попадание в реальность индивидуальных отношений…
        Почти все мы знаем, что это - «слиться с природой», «забыть обо всем», «отдохнуть душой». Именно в такие минуты мы испытываем «эмоциональный комфорт», снижение «психологического напряжения», теряем «чувство времени». И хотя нам, по завершении такого вояжа, не хочется расставаться с облюбованной полянкой или речной косой, с «природы» мы уезжаем без чувства утраты или глубокого сожаления, а это означает, что наша эксцентричность и тенденция к отождествлению с данным «объектом» близка к нулю. Кроме того, мы склонны «идеализировать» такую ситуацию и поэтому часто слышим от заядлых рыбаков или грибников восторженные отзывы о том, как прошла их последняя экскурсия на природу. Причем, в этих рассказах, преобладает скорее «переживательный» компонент, нежели «объективно-оценочный»: «вот так бы сидел всю жизнь и никуда не уезжал…» Так что, это достаточно наглядный пример реальности индивидуальных отношений с миром.
        Другой пример аналогичных отношений - это яркое эстетическое переживание (посещение какого-то очень понравившегося концерта, выставки или просто экскурсии). Такое переживание часто называют «эстетическим чувством», однако, это словосочетание говорит только о способности человека видеть прекрасное. Но разве только прекрасное само по себе производит в душе человека такой восторг? Он словно бы оказывается в «другом мире», «в другой реальности», он переживает радость и «глубокое удовлетворение»! Конечно, здесь нечто большее. Мир воспринимается по-другому, в других красках, некие вещи на миг приобретают для человека несказанную значимость, но главное, что не они сами по себе - эти вещи - становятся столь ценными, а именно его отношение с ними, даже если это не осознаётся должным образом.
        Транзиторное, временное, частное вступление в реальность индивидуальных отношений наиболее показательно на примере мира событий, однако, оно имеет место и в отношениях с другими людьми. Большинству из нас хорошо знакомо переживание-ощущение приятной беседы с каким-то, подчас малознакомым нам человеком, когда время пролетает незаметно, есть ощущение полной вовлеченности, взаимопонимания, неослабевающего интереса. «Вот заболтались!» - фраза, которая означает, что был потерян счет времени. Нечто подобное может случиться и во время встречи со старым другом, когда все понятно с полуслова, когда хочется одного и того же, когда для взаимного общения не нужен «серьезный» разговор, вполне достаточно беспредметной беседы на самые отвлеченные темы, которая принесет несоразмерное для данного содержания чувство радости и взаимности. Подобное переживание могут испытать и влюбленные, после чего, заметим, дальнейшие их отношения будут питаться воспоминаниями об этом, подчас, очень непродолжительном общении.
        Что же до отношений с самим собой, то, наверное, многим приходилось пребывать в некой странной беспредметной задумчивости, созерцательной самопогруженности. Когда какое-то ожидание затягивается или пусть даже вынужденная длительная прогулка пролетает для нас словно одно мгновение. Что видел? Что слышал? Что кругом происходило? - все стерлось из памяти. А о чем думал? - тоже не вспомнит. Но на душе становится спокойно и «радостно». Это тоже индивидуальные отношения, только на сей раз с самим собой.
        Каковы же отличительные черты транзиторных - этих временных, случайных, проходящих индивидуальных отношений? Самая главная, кроме этих внешних характеристик, отсутствие системных личностных изменений, которые индивидуальные отношения, в принципе, способны провоцировать. Полные и неполные индивидуальные отношения разрушают жесткие личностные отождествления, отчего все менее и менее явным становится даже самый существенный - средний - контур личности, с его я-отождествленными ролями, а логика, специфичность я-неотождествленных ролей и вовсе серьезно меняется. Но только полное, осознанное ощущение реальности индивидуальных отношений делает это возможным, поскольку дарует человеку чувство уверенности и свободу - само сущностное бытие. Такие же внезапные, хотя и памятные, но неосознанные, не воспринятые как должно проявления нашего существа и его отношений с существом мира и сущностями других людей не влекут за собой тех изменений личности, которые содействовали бы процессу развития личности.
        В целом же, появление транзиторных индивидуальных отношений зависит от ситуации, от настроения, от массы внешних предрасполагающих факторов, они не являются целенаправленным движением личности к описываемой нами реальности. Обязательно надо выехать на любимую природную местность - к морю или в горы, обязательно общее расположение духа должно способствовать или уединенности, или трогательному общению, непременно нужно, что бы душа человека жаждала отдыха и успокоения.
        Впрочем, если опыт транзиторных индивидуальных отношений не осознан как таковой, все закончится банальным отождествлением: человек посчитает их собственным переживанием, но не отношением с чем-то внешним, то есть сам факт отношения как особого состояния, как некой иной реальности существования не выявится. Он будет воспринимать этот опыт как некое приятное времяпрепровождение, почувствует как-нибудь легкую ностальгию по этому переживанию и желание, при возможности, его повторения. Но не более того. Причем, как-то в другой раз выехав на природу или встретившись с тем же, тогда «приятным» собеседником, с большой долей вероятности не переживет этого вновь.
        Истинная реальность индивидуальных отношений, родившись, живет вечно, и ничего не стоит прикоснуться к ней снова, выйдя из уделов обыденности. Для человека, который прочувствовал и осознал эту реальность, для того, в ком она произвела разительные перемены, открыв ему возможность бытия, жизни, собственной сущности, индивидуальные отношения - не переживание, не впечатление, а нечто, что подлинно есть, нечто, что в самом себе несет сущность. Здесь же - в случае транзиторных индивидуальных отношений - этого не происходит.
        Глава восьмая
        Способ достижения индивидуальных отношений
        Этапы развития индивидуальных отношений
        Способность к индивидуальным отношениям - есть, по сути, характеристика уровня развития личности человека (в том смысле, в котором этот процесс понимается психософией). Иными словами, человек способен на то или иное качество индивидуальных отношений в зависимости от уровня развития своей личности. Соответственно, чтобы понять способ достижения индивидуальных отношений, мы должны хотя бы в общих чертах представлять себе этапы развития личности. Не повторяя здесь всей теории развития личности, изложенной нами в книге «Развитие личности», мы сосредоточимся здесь на конкретизации способности человека к индивидуальным отношениям, в зависимости от того уровня развития личности, на котором он находится. Тем более, что именно эта способность позволяет нам наиболее точно определить уровень развития личности конкретного человека.
        Первый уровень развития личности носит название первичной открытой модели (ПОМ). Для такого человека возможны лишь транзиторные индивидуальные отношения. В нем пока слишком сильна тенденция к отождествлению, а значит, и средний контур личности, и пробиться к его сущности оказывается делом почти невозможным. Если же это и происходит, то случается, как мы уже знаем, только при стечении огромного множества обстоятельств, совершенно случайно и непроизвольно. А после того, как такая - транзиторная - поездка в реальность индивидуальных отношений состоялась (если состоялась), он не осознаёт ни глубины, ни значимости пережитого опыта. Отожествив его с какой-нибудь прозаичной (или, напротив, весьма романтичной) содержательностью, он уже не может извлечь из собственного психологического опыта того ценного и дорогого, что он потенциально несет. Он обращается с ними так же, как малый ребенок, который играется с предметами искусства или историческими раритетами, - что ему до того, что этой безделушке несколько веков или что ее касалась рука какого-то гения? Для него это просто предмет неугасимого
исследовательского интереса, ничего больше.
        Но вот случается глубокий, субъективно неразрешимый личностный кризис, знаменующий собой переход на новый уровень развития личности, и пред нами уже не тот былой «рядовой продукт» социализации, «винтик социальной машины», простой элемент социальных отношений («марионетка», как он сам скажет теперь), перед нами теперь индивидуалист, который с прискорбием взирает на окружающий его мир, «понимая», насколько глубоко все вокруг и во всем заблуждаются: глупы, поверхностны и лживы. Он теперь «знает» это! Так возникает новая граница между «мной» и «миром», причем, не та, прежняя, психофизическая, а новая - идейная, моральная, выношенная и выстраданная. На этом этапе своего развития личность пытается отграничить себя от мира непреодолимой стеной транзиторно-формальных отношений. Средний контур личности подвергается серьезной редукции: ее роли, которые ранее были я-отождествленными, теперь одна за одной, с каждым новым разочарованием в людях, превращаются в я-неотождествленные. Личность продолжает играть роли, с которыми не имеет ничего общего, защищая от посторонних глаз свою собственную - ощущаемую, но не
понятую должным образом - сущность. Так в общем виде выглядит человек на втором уровне развития личности - на уровне первично-закрытой модели (ПЗМ).
        Для личности уровня ПЗМ все разделено и поделено - и внутри, и снаружи. Все определено и всему найдено свое место, но от этого не легче. Цинизм кажется спасительным лекарством, но лечит он, как это не парадоксально, «раны сердца», которого, кажется, уже и нет у такого человека. Тут и воинственность, и гордое одиночество, и череда трагических озарений, и ощущение собственной избранности, чередующееся с чувством никчемности и потерянности, в общем, вся традиционная романтическая лирика «страдающей души». Колоссальным образом раздвигается внутреннее пространство, да это и понятно - слишком далеки транзиторно-формальные отношения от индивидуальных, я-неотождествленные роли от сущности. Но именно в тоске этой разделенности, раздвоенности рождается бесконечное неисполнимое влечение, мечтание об индивидуальных отношениях, поиски «родной души», желание найти, наконец, пристанище для скитающейся души, обрести покой и благодать, отказаться от лавр собственной исключительности, ради радости близости и душевно родным человеком. Изначально ПЗМ фактически отказывается от жизни, ведь разве можно жить, не будучи
самим собой? И теперь, к концу этого этапа развития личности, желание жить полно, по-настоящему, всем своим существом возвращается к человеку.
        Тут открывается примечательная возможность войти в индивидуальные отношения с самим собой - принять себя таким, каким ты являешься, ощутить собственную способность быть любящим и нежным, принимающим и проявляющим заботу. На смену осознанию собственной исключительности приходит ощущение собственной индивидуальности, именно в таком виде, в каком она была описана выше. Хотя люди сейчас по-прежнему одиноки, но зато мир, окружающий человека в его одиночестве, может предстать перед ним совсем по-новому, совершенно в другом свете - таким же самостоятельным и таким же одиноким, как он сам. Чем не повод войти с ним в индивидуальные отношения - «вот и встретились два одиночества». Когда и те, и другие индивидуальные отношения становятся возможными, когда для человека начинает потихоньку приоткрываться реальность индивидуальных отношений, ПЗМ находится на излете, и далее наступит черед третьего этапа развития личности, переход во вторично-закрытую модель (ВЗМ).
        Личность - образование социальное, поэтому, если говорить о ее развитии, то кульминацией каждого этапа (уровня) этого процесса является качество отношений с другими людьми. И если ПЗМ отвергала другого в его сущности, то ВЗМ, наконец, открывается ему. Но открытие это далеко не полное, неслучайно система личности все еще несет название «закрытой», хотя уже и «вторичной».
        Итак, реальностью становится сфера индивидуальных отношений, точнее говоря, неполных индивидуальных отношений. Но в жизни не все проходит так гладко, как бы того хотелось, и, зачастую, ПЗМ так и не переходит на следующий уровень развития личности, оставаясь тем никчемным странником жизни, который тяготится окружающим его миром, ощущает свою чуждость ему (причем в большей степени миру социальному).
        Впрочем, возможен и благополучный исход второго этапа развития личности, причем двух типов. Нечасто, но встречаются личности с огромной самоактуализирующей тенденцией внутри себя, которая заставляет их двигаться по пути развития личности от этапа к этапу, от уровня к уровню, несмотря даже на отсутствие сопутствующих, катализирующих условий. Такие люди сами достигают реальности индивидуальных отношений с другим явственно, репрезентируя ему собственную индивидуальность, по сути, вынуждая его к ответному шагу, к индивидуальности отношений. В том же случае, когда самоактуализирующая тенденция не настолько сильна, чтобы понуждать человека к самостоятельному и целенаправленному поиску таких отношений, осилить эту задачу в одиночку не так-то просто. И тут необходимо появление того, кто откроется «закрытой» личности навстречу, откроется своим существом, не требуя, впрочем, ответного шага. Тот, кто предложит индивидуальные отношения, создавая те самые условия, которые необходимы личности для перехода на третий уровень ее развития. И именно психотерапевт, зачастую оказывается тем самым «идущим навстречу»,
катализатором самоактуализирующей тенденции своего «пациента».
        Так или иначе, но развивающаяся личность самой своей жизнью, своей активностью, своими страданиями, переживаниями и поступками предуготовливает себя к тому, чтобы сделать индивидуальные отношения возможными для себя. До тех пор никакие усилия не позволят нам достигнуть заветной цели - путь должен быть пройден целиком и полностью самой развивающейся личностью. В этом смысле показательна христианская традиция - присутствие Христа не сделало его учеников святыми, подлинно верующими (о чем говорят отречения Петра, сомнения Фомы и т.д.), однако, тот путь страданий и лишений, который они прошли после смерти и воскрешения Христа, действительно, изменил их сущностно.
        Изменения, которые происходят в развивающейся личности, не мгновенны. И период, когда человек находится меж двух миров, курсируя между реальностью обыденной жизни и реальностью индивидуальных отношений (неполных индивидуальных отношений), может быть очень долгим. И только когда индивидуальные отношения становятся осознанной ценностью, смыслом жизни человека, только когда они стали его целью и святыней - только тогда, долгим и кропотливым трудом, он достигнет реальности полных индивидуальных отношений. Последняя ступень, равно как и любая другая, конечно, не является обязательной, кроме того, отсутствие должного внутреннего потенциала развития, какие бы мы условия ни создавали, и вовсе не позволит человеку дойти до этого, третьего уровня развития личности. Но если это все-таки происходит, то человек обретает удивительное свойство, которое можно было бы назвать самопсихотерапевтичностью.
        Проблемы, жизненные трудности не исчезают, но человек научается справляться с ними без внутреннего напряжения. Теперь он свободен от большей части своих идеалистических конструктов, способен мыслить эйдесически. Он знает теперь, что представляет действительную ценность, и этим он освобождает себя от груза бесконечных сомнений. «Самоактуализацию, - пишет Абрахам Маслоу, - можно было бы определить как такое развитие личности, которое освобождает человека от дефицита проблем роста и от невротических (или инфантильных, или воображаемых, или ненужных, или “ненастоящих”) проблем жизни, так что он может обратиться к “настоящим” проблемам жизни (сущностно и предельно человеческим проблемам, неустранимым, “экзистенциальным” проблемам, у которых нет окончательного решения), - и не только обратиться, но и устоять перед ними и взяться за них. То есть самоактуализация - это не отсутствие проблем, но движение от преходящих или ненастоящих проблем к проблемам настоящим»^52^.
        Механизмы достижения индивидуальных отношений
        Две основные тенденции, которые мы должны пояснить в настоящем разделе, рассказывающем о средствах, позволяющих (при прочих, уже названных условиях) достичь реальности индивидуальных отношений, звучат очень просто: осознание и сострадание. Однако, это не то и не другое, точнее - это нечто иное, нежели привычные нам «осознание» и «сострадание».
        Осознание, которое мы имеем в виду, проще понять, если соотнести его с понятием «инсайта». Последнее, как известно, имело достаточно неоднозначное историческое прошлое, однако именно перипетии развития этого термина, взятые вместе, позволят нам понять суть искомого «осознания». В научный мир понятие инсайта ввел В. Кёлер в 1917 году, как результат своих исследований на обезьянах. Он наблюдал, как животные при решении какой-то задачи, оказавшись в своеобразном интеллектуальном тупике, безрезультатно используя некую стандартную стратегию, вдруг находили обходной путь, приводящий к правильному решению. В результате феномен «инсайта» многим показался столь очевидным, что этот термин моментально зажил своей жизнью во множестве школ и направлений, как психологических, так и психотерапевтических. Например, его с нескрываемым энтузиазмом подхватили гештальтисты, убедительно показывая: инсайт - это постижение целого, схватывание не отдельных элементов ситуации, а всей системы отношений сразу.
        Впрочем, не следует забывать изначальное значение того слова, которое явилось прародителем современного «инсайта»: это английское insight, что дословно можно перевести как «проницательность» или, что самое интересное, - «проникновение в суть». Нетрудно заметить, что такая трактовка, при внешней схожести, серьезно отличается от позиции гештальтистов по данному вопросу. Но на этом несоответствии рано останавливаться. В психотерапии «инсайт» часто понимается как озарение, внезапное мгновенное постижение ситуации. Для психоанализа характерны, если так можно выразиться, «сухие» инсайты, в практике психологического консультирования «инсайт», напротив, тесно связан с «катарсисом» и достаточно бурным эмоциональным всплеском, своего рода потрясением. Для Я. Морено и, соответственно, психодрамы, понятие «инсайта» приобретает чуть ли не ключевое значение и теряет свою единичность, превращаясь из «инсайта» в перманентное «инсайтирование», в разворачивающееся во времени осознание. Нечто подобное, но в другом содержательном континууме предлагает нам Ф. Пёрлз в рамках своей гештальтпсихотерапии.
        Осознание - это не единичный момент озарения, это длительный процесс последовательных внутренних изменений, который приводит к «переворачивавнию мира». Можно было бы сказать - переосмыслению, переоценке, но эти термины не раскрывают той полноты изменений, которые переживает личность, входящая в этот новый для себя континуум осознавания. Выводы, к которым личность приходит на этом пути, иногда являются диаметрально противоположны ее прежним взглядам и всегда отличны от предполагавшихся, ожидавшихся изначально. Неслучайно, осознание приводит не просто к постижению какого-то факта, но к перестройке всего мировоззренческого пространства, так или иначе связанного с рассматриваемым фактом. Осознание разрушает стереотипы, которые ответственны за «предполагание», поэтому перестройка оказывается действительно системной.
        Поверхностные интерпретации различных теорий буддизма часто отводят «сознанию» в мировоззрении буддистов последнее место, что, конечно, не совсем так. Рассудочность, действительно, не в чести у буддистов, но осознанность, осознание занимают особое и крайне важное положение. Сознание стимулирует развитие, осуществляет его, но оно делает это не через интеллектуальное решение возникающих вопросов и задач (то есть, не через спекулятивную игру голыми идеями), а через столкновение с реальностью. И именно это, совершенно особое столкновение человека с реальностью порождает его новое мироощущение, но не сознание отдельно, само по себе, и не реальность, отделенная от ее сознавания. Удачливый на яркие аналогии Лама Анагарика Говинда уподобил сознание электрическому току, а реальность - вольфрамовой нити: сопротивление нити движению электрических частиц рождает свет. Реальность заставляет «вибрировать» сознание, сталкивающееся с ней, и чем чаще, чем явственнее эти столкновения, тем больше вероятность, что необходимый результат будет достигнут. «Когда эта вибрация достигает своей высшей точки, - пишет Лама
Анагарика Говинда, - поток, струящийся ниже границ актуального или периферического сознания, прерывается и, как бы наталкиваясь на плотину, выходит из своих прежних берегов, превращаясь из потенциального состояние в состояние активности»^53^.
        В своей знаменитой монографии «Основы Дзэн-Буддизма» Д. Судзуки словно повторяет за Говиндой: «Ищущий разум взволнован до предела в связи со своими беспощадными усилиями, но когда это беспокойство достигает кульминационной точки, разум рушится или взрывается, и вся структура сознания принимает совершенно иной вид. Это - постижение Дзэн. Вопрос, поиск, созревание и взрыв - таким образом развивается это переживание»^54^. Иными словами, гибель сознания, на которое частенько обращают внимание незадачливые западные исследователи, не есть отказ от сознания как такового, даже напротив, через осознание чего-то, ранее не замечавшегося, это приводит к рождению нового сознания. «Разум, который нигде не имеет убежища, - пишет Д. Судзуки, - есть не что иное, как “разум Будды”. Такой разум, нигде не обитающий, есть абсолютное настоящее, то есть оно нигде не имеет убежища, ни в прошедшем, ни в будущем, ни в настоящем: этот разум, конечно, совсем не то, что обычно о нем думают непробудившиеся до сатори»^55^. Далее Д. Судзуки подчеркивает, что сознание должно оказаться в умственном тупике и далее, сосредоточившись
в одной точке, переживет свое перерождение. «Тупик - это выход», - как говорит один восточный афоризм.
        Именно истинное философское противоречие, суть которого состоит в осознании очевидной невозможности сосуществования двух элементов в рамках одной системы, тогда как иначе они не могут быть рассмотрены, именно такое противоречие позволяет разрушить стереотипы восприятия и прикоснуться к истинной реальности, а не иллюзии, созданной нашим мышлением, по причине его закрыто-системности. Обычно, созерцая мир, мы осмысляем его, и он трансформируется («для-нас») в идеалистические формы, далее, что бы мы ни делали, мы пребываем в мире иллюзии. Пути постоянного становления реальности и нашего представления о ней расходятся в диаметрально противоположных направлениях, даже если мы постоянно сверяем их с реальностью.
        Когда противоречие мир-мышление осознается, человек вдруг постигает, что устройство мира (другого, самого себя) - это сложнейшая, неповторимая система, прелесть которой именно в этой уникальности, невоспроизводимости и самое главное - самостоятельности, можно даже сказать - самостийности. Это подобно интеллектуальной катастрофе - энтропия стремительно растет, система трещит по всем швам, готовая рассыпаться, взорваться, дав тем самым жизнь новому, иному, скрытому за ней… Вот почему Д. Судзуки говорит об этом ищущем разуме, который взволнован до предела в связи со своими беспощадными усилиями. И только когда это беспокойство достигает своей кульминационной точки, разум рушится, и вся структура сознания принимает совершенно иной вид^56^.
        Обычно мы наивно отождествляем мир и наше мировосприятие, но, осознавая это глубочайшее истинное противоречие, мы уже не можем более удерживать вечно рассыпающуюся дихотомию реальности и нашего ее понимания (над чем в типичной ситуации постоянно трудится наше сознание). В тот момент, когда осознаётся эта дихотомичность, иллюзия рассеивается и все встает на свои места. Освобождая от себя, своего давления мир (другого, себя), мы освобождаемся сами. Если мы позволяем ему быть таким, каков он есть, мы можем расслабиться и стать теми, кем мы и являемся.
        Сильнейшее напряжение, которое всегда сопутствует нашему существованию, напряжение, необходимое для принудительного удержания в одной узде двух совершенно самостоятельных систем - нас и чего-то принципиально иного, противопоставленного нам, в момент такого просветления (в Дзэн оно именуется - «сатори») одномоментно исходит из нас. Происходит своеобразный энергетический взрыв, который можно, наверное, уподобить тому, что, согласно теории «большого взрыва», послужил рождению нашей Вселенной. Буддисты говорят о том, что так мы сбрасываем довлеющий покров майи и познаём реальность. Д. Судзуки говорит по этому поводу: «С самого начала нашей сознательной жизни нас приучили реагировать на внутренние и внешние явления определенным умозрительным и аналитическим образом. Практика Дзэн состоит в том, чтобы разрушить эти искусственные построения раз и навсегда и возвести новое сооружение на совершенно новом фундаменте»^57^. Старое здание - это «неведение», «авидья», а новое - «просветление» (самбодхи).
        Никакая интеллектуальная работа, никакое индивидуальное сознание не способны повторить процесса реальности хотя бы потому, что не может увидеть его во всей полноте из-за ограничений, налагаемых способом своего существования, а потому выдумывает, создает, новый. Это подобно тому, как компьютер, даже если мы представим себе некую его совершенную версию, не способен повторить специфической мыслительной деятельности человека и поэтому предлагает свою, значительно отличающуюся от мыслительной функции человека. Вместе с тем, непредвзятое видение, синхронизирование собственного процесса с реальностью возможно. Такое видение мы называем эйдисическим, а восточные мыслители уподобили бы его своего рода медитации - «созерцанию», состоящему из интуитивных прозрений.
        Итак, появление истинного противоречия разрушает банальное рассудочное мировосприятие, определяемое закрыто-системностью мышления. Все формулировки причинно-следственного характера, императивные, установки долженствования и тому подобные внутренние императивы теряют для человека свою прежнюю значимость. Напротив, постигается естественность данности, а значит, становится понятным и то, каковы должны быть собственные действия человека. Мир перекрашивается в иные краски, теперь это не зависимость и необходимость, а естественность и спонтанность.
        Заметим попутно, что содержательно это переживание может быть «обставлено» как угодно. Религиозные формы, которые мы приводим здесь в качестве примера, просто более показательны, хотя с тем же успехом можно было разобрать переживания конкретного человека, когда тот же самый процесс содержательно выразился или в творчестве, или в профессиональном пространстве, или семейной жизни. Вне зависимости от содержательной обертки механизм всегда один и тот же.
        В процессе развития личности эти противоречия-осознания (сатори) случаются не однажды. Так, например, осознание собственной исключительности - это то же своего рода сатори, но в отличие от того конечного, «основного», «последнего» сатори, о котором и пишут в книгах по духовным практикам, здесь все полно грубой, детерминирующей выводы содержательностью, подчас суждения такой личности можно принять даже за бредовую манию величия. Так что основной критерий того, самого важного сатори-противоречия, ведущего в реальность индивидуальных отношений, - бессодержательность его эффекта. Но не в меньшей степени важны и те промежуточные сатори, о которых шла речь. А для того чтобы задать им нужное русло в содержательности, мы всякий раз должны выявлять то, что осознанно человеком в качестве действительной ценности в результате такого очередного прозрения, и акцентировать именно это.
        Осознание истинной реальности, реальности индивидуальных (сущностных) отношений происходит именно в тот момент, когда проявляется это базовое, системное противоречие. Реальность ощущается тогда, когда нечто рушится, сам момент падения и крушения - это момент соприкосновения с истинной реальностью, когда все становится ясно, понятно, светло. Ценность такого открытия в момент его проявления - абсолютна, потому что, кроме него, в этот момент ничего более не существует. Именно такого сжатого в единый комок, сосредоточенного в одной точке внимания требует от нас реальность. Только тогда, когда критическая масса наших усилий достигает необходимой величины, чаши весов приходят в движение, и мы переходим в мир истинной реальности индивидуальных отношений.
        И чем могущественнее и величественнее разрушаемое здание, тем, как правило, отчетливей это соприкосновение с реальностью. По легенде, Гаутама Будда провел шесть лет в джунглях Урувелы, подвергая себя жесточайшему аскетизму, посвятив себя беспрестанным духовным исканиям. И можно только догадываться о том, как велик был его результирующий идеалистический концепт относительно «умервщления собственного тела и желаний», относительно «победы духовного над физическим». Разрушение этой сложной логической структуры перевернуло мировоззрение Будды, дало ему осознание непрерывной целостности и единства духовного и физического. «Я не смогу ничего достичь в области духа, если у меня не будет на то физических сил», - сказал Будда, удивившись собственному нехитрому, на первый взгляд, выводу, который, однако же, противоречил всем его сложным, логически выверенным установкам.
        Это простая мысль потребовала огромной предварительной работы, но именно это сочетание сложности и простоты решения позволило ему правильно расставить приоритеты. И именно поэтому перед нами не заповедь чревоугодника, а откровение Будды - самым что ни на есть кардинальным образом отличается от привычного нам чревоугодника. Как говорит по этому поводу С. Радхакришнан: «Для Будды аскетизм означает не разрыв жизненных уз, а искоренение эгоизма»^58^. Итак, ценность осознания не в том, что осознано, и даже не в том, что человек пережил значительные мировоззренческие изменения, а в самом акте проникновения в суть истинных ценностей, которые, соединившись с сущностью человека, определяют теперь его деятельность. И именно это отличает осознание, о котором мы ведем речь, от просто интроецирования, пусть и формально правильных, но абсолютно пустых в таком случае умозрительных конструктов.
        Впрочем, и это не является главным, заключительным моментом. Следующий диалог из традиции Дзэн прояснит это. Как-то одного дзэнского аскета спросили: «Как вы дисциплинируете себя в повседневной жизни?», на что тот ответил: «Когда я голоден, я ем, когда устаю - ложусь спать». «Но это делает каждый!» - удивился вопрошавший. «Нет, это совсем другое», - невозмутимо ответил аскет. «А почему же не то же самое?» - продолжал недоумевать спрашивающий. «Когда они едят, они не смеют есть, их ум наполнен всякого рода планами. Поэтому я говорю, что это совсем другое», - «разъяснил» аскет.
        Итак, недостаточно только осознавать ценности и понимать истинное устройство мира и его отношения с человеком, недостаточно даже просто искренне действовать, исходя из истинных ценностей, нужно еще и принадлежать этому отношению с миром (а значит, и самим собой и другими людьми). Именно поэтому мы отметили, что в значении инсайта как осознания, наравне с «проникновением в суть», есть еще и вверение себя «целостности». Но это уже относится к реальности полных индивидуальных отношений, тогда как предыдущее изложение действительно и для неполных.
        Трудно найти серьезный текст по восточной философии, который бы не обращался к понятию «абсолютного настоящего». Последнее помогает нам лучше понять те изменения в способе существования, которые характерны для индивидуальных отношений: в абсолютном настоящем времени нет, то есть способ нашего существования по сути аннигилируется, что, как мы помним, является критерием, неопровержимо доказывающим действительность индивидуальных отношений. Так вот, аскет из приведенного диалога говорит именно об этом абсолютном настоящем, без которого индивидуальные отношения невозможны, но которое необходимо удерживать. Здесь стоит заметить, что для нашей языковой среды, привычной семантики в этом смысле более подходящим является слово «теперь», а не «настоящее», на что указывает и Хайдеггер: «Настоящее - называя его само по себе, мы уже думаем также о прошедшем и будущем, о Раньше и Позже в отличие от Теперь»^59^. Достижение такой способности - быть Теперь - закрепляет осознание, теперь оно постоянно с нами, это не просто единичное внезапное и кратковременное инсайтирование, а принадлежность и этой целостности
(согласно гештальтистам), и проникновение в суть (следуя дословному переводу «инсайта»), и переживание жизни (как у Я. Морено), и постоянное осознавание (гештальтпсихотерапия и другие).
        Этим достигается полное растворение, но не в сущем, с полным самоуничтожением, как может предположить логик, а в реальности отношений. И это принципиально важно, поскольку, растворяясь, мы, казалось бы, теряем свою индивидуалистичность, но это, на самом деле, это вовсе не означает, что мы теряем себя. Уничтожение видимого и воспринимаемого не означает уничтожения как такового. Не случайно Будда называл мысль о том, будто бы Нирвана - это уничтожение, «дурной ересью». Обычно есть воспринимающий и воспринимаемое, такое «раздвоение, - говорит Д. Судзуки, - помогает нам прийти в контакт с реальностью, заставить ее удовлетворять наши физические и умственные потребности, но в действительности это никогда не затрагивает наших сокровенных интересов. Для удовлетворения последних реальность должна быть постигнута в непосредственном переживании»^60^ отношений того, что обычно разделено надвое нашим сознанием, - воспринимающего и воспринимаемого.
        То, что мы здесь называем «растворением», - это непосредственное переживание отношения. Именно принадлежность отношениям, а не тому, что стоит по его сторонам и как бы образует его, стирает грани. Это позволяет нам говорить о том, что в реальности полных индивидуальных отношений нет разделения на индивидуальные отношения с собой, другими, миром - они целостны и не дифференцированы, они полны.
        Пребывание в «абсолютном настоящем» требует от нас полностью отказаться от всякого мира идей, оно избавляет нас от пут причин и следствий, а значит, избавляет и от страдания. Избавление от страданий - краеугольный камень буддийской философии, и, казалось бы, именно к нему сводится весь труд личностного развития и именно это является результатом заветного Пробуждения. Тот, кто именно таким образом понял буддизм, вправе обвинить его и в эгоизме, и низвержении этических начал, что, кстати, и сделал Н.О. Лосский в своей работе «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция». Впрочем, его позицию, казалось бы, поддерживает не только этот вывод, но и совершенно «очевидная» внутренняя замкнутость восточного философа. Однако, подобные выводы поспешны.
        Восточный человек, действительно, более интровертирован, нежели человек Запада, но сказать это, следуя К. Юнгу, на самом деле, не сказать ничего, или, по крайней мере, очень не многое. Если экстравертированность западного человека в ситуации неразрешимости его личностно-социальных проблем приводит его к глубокому кризису и, по сути, вынужденной интроверсии (о чем мы говорили, описывая ПЗМ), то восточная интроверсия, напротив, словно бы создана для служения другим. После того, как результат сосредоточенной работы восточного человека над собой будет достигнут, его интроверсия странным образом трансформируется в экстраверсию служения, которое становится эффективным и действенным. Неслучайно восточная традиция дала миру такое количество сподвижников-Учителей, которые неустанно проповедуют себя, свой психологический опыт и, исходя из него, идеи наставников, причем, проповедуют с радостью и чувством дарения этой радости слушателю и читателю. Эта «поздняя экстраверсия» восточного человека - по сути, осознанное служение другим.
        В западной философии полная противоположность. Первоначальная, зачастую экзальтированная экстравертность быстро сменяется чувством разочарования и последовательным уходом в себя. Измученные, страдающие люди передают нам боль своего страдания: Лейбниц, Паскаль, Шопенгауэр, Ницше, Шелер… Речь наших мыслителей (слово, обращенное к другому) чем дальше, тем более становится туманной, запутанной, все менее понятной, зачастую маловразумительной, конструкциями ради конструкций. Нет этой внутренней потребности нести знание, передавать опыт, делиться. Кажется, что все сводится в конечном итоге к поиску и перепрятыванию кладов. И много ли толку от такой «экстраверсии»?
        Восточные Учителя - те, кто прошел этап подчас тотальной интроверсии, чтобы вернуться в мир, став идеальным помощником в духовном становлении других живых существ: «Священная Дхарма, - пишет В. Эванс-Вентц в книге “Тибетская йога и тайные доктрины”, - раскрывает Человечеству Бодхический вид Пути и высшее учение о том, что Те, которые завоевали право на свободу от дальнейшего мирского существования, должны отказаться от этого права и продолжать воплощаться для того, чтобы Их Божественная Мудрость и Опыт не были утеряны для этого мира, а были использованы для приближения всех просветленных существ к тому же Состоянию Освобождения.» «Тот, кто достиг состояния Арханта, обычно переходит к Нирване. Если, однако, он берет обет не принимать Нирвану, пока каждое чувствующее существо не будет спасено, встав на тот же самый Великий Путь, который он уже прошел, и таким образом становится Бодхисаттвой (или “Просветленным Существом”), он будет сознательно вновь принимать плотское тело в качестве Божественного Воплощения, Нирманакайа». «Человек должен выбирать путь Бодхисаттв, Господов Сострадания, а не жизнь,
как делает толпа в преследовании иллюзии, и быть тружеником для освобождения существ, кармически скованных Цепью Неведения»^61^.
        Идея целостности - одна из центральных в философии буддизма. Только тогда, когда каждое живое существо достигнет просветления, - целостность Нирваны действительно ис-полнится. До тех пор, она, будучи собой, не является целой, она, в своем роде, ущербна, пока в мире есть хоть одно страдающее существо. Невозможно единичное полное достижение высшего религиозного идеала, и поэтому каждый, кто достиг Просветления, стремится своим служением помочь другим дойти до этой ступени. «Я беру на себя груз всех страданий, - говорит в своей клятве бодхисаттва, - я буду нести их. Я не поверну назад, не побегу и не задрожу. Я не боюсь, не уступлю, не поколеблюсь. Почему же? Потому что Освобождение всех существ - мой обет. Я тружусь для того, чтобы среди существ утвердилось царство знания. И заинтересован я не только в своем собственном спасении. Всех существ я должен спасти из океана сансары, мною - носителем совершенного Знания»^62^.
        Идея служения в буддизме, как мы видим, имеет огромное значение. Но что это за служение? Гаутаму Будду на путь прозрения, согласно легенде, подтолкнули встречи с четырьмя случаями страдания. «Мир полон страдания», - понял будущий Будда, а на тот момент - царственный принц, живущий в роскоши, не зная ни смерти, ни болезней, ни нищеты. Но и после того, как Гаутама достиг Пробуждения, идея страдания осталась центральной, хотя превзошла прежнюю свою форму: прежде лишь ощущавшееся со-страдание соединило в себе страдание со служением каждому конкретному человеку ради преодоления этого страдания в общей целостности Нирваны.
        Мир исполнен страданием. Но, как сказал один монах Дзэн, «наше обожание цветов не мешает им увядать, а наша антипатия к сорнякам не мешает им процветать», а потому его невозможно исчерпать его же средствами - одним лишь состраданием. Однако, сострадание способно указать нам путь, по которому следует идти, дорогу помощи. До той поры, пока мы раздвоены, всякие попытки окажутся тщетными, сострадание станет спасительным только тогда, когда оно родится не в реалиях формальных отношений, знакомых всем нам, но лишь в индивидуальных отношениях с другим человеком. Сострадание к боли, в болезни, в беде и даже в смерти - это естественная и нормальная реакция достойно воспитанного человека, однако только сострадание человеку в его душевных терзаниях - есть подлинная ценность.
        Первое, воспитанное в нас сострадание, является, благодаря самому этому факту своей «воспитанности» (привитости, привнесенности), по сути, формальным. Второе же, идущее изнутри, свидетельствующее о большой внутренней работе, - это истинное, сущностное сострадание, которому и учил Будда. И это истинное сострадание - подлинная экзаменовка духа, подлинная проверка истинности стремления человека к реальности индивидуальных отношений, подлинное испытание проповедуемой им ценности индивидуальных отношений.
        Таким должен быть специалист, оказывающий психотерапевтическую помощь, причем вне зависимости от своей «конфессиональной принадлежности» - гуманист он, психоаналитик или бихевиорист. Вот какие слова принадлежат классическому психоаналитику Ральфу Гринсону: «Когда пациент так страдает, не только естественно, но и необходимо проявить сострадание». «Аналитик должен быть личностью, которая может сопереживать и сочувствовать, искренне и просто, но не теряя самообладания». «Просто необходимо постоянно помнить о том, что пациент - это не просто человек, поставляющий материал для анализа, но и страдающий невротик»^63^.
        Сострадание - это и проявление индивидуальных отношений, и, отчасти, механизм их возникновения, и, что, может быть, самое важное, способ их «укрепления» (хотя, конечно, данный термин вряд ли подходит для оценки состояния несодержательной реальности). Так или иначе, но сострадание, действительно, делает индивидуальные отношения все более и более полными - в них появляется не только изначальный (само-смысл), но и последующий, «объективный» смысл, поскольку именно в них мы получаем возможность, сострадая, избавляться от страданий и избавлять от них. Сострадание, как своего рода плотина, удерживает, до поры до времени, то, что достигнуто сознаванием, но далее, когда это служение достигает критической точки, просто погружает человека в это состояние сознавания, чем избавляет его и от страдания, и от страха бессмысленности собственного существования.
        В своей книге «Путь к сердцу мудрости» Д. Голдстейн и Д. Корнфилд пишут: «Усвоение идеи випассаны на Западе началось с акцента на внутренней медитации и трасформации на индивидуальной основе. Буддийские учения имеют акцент на другом аспекте - на следовании путем соединения своего сердца с миром действия. Их самые первые универсальные принципы содержат основные моральные требования и призыв к культивированию щедрости. Это фундамент для любой духовной жизни. Кроме этого, буддийская практика и вся древнеазиатская традиция зиждутся на духе служения. Некоторым служение может казаться просто дополнением к их внутренней медитации. Однако служение есть нечто большее: оно является проявлением зрелой мудрости в духовной жизни. Понимание этого духа служения и всеобщей взаимосвязи возрастает с возрастанием глубины мудрости. Для многих людей служение и отдавание (дарение) с широко открытым сердцем становятся самим средством их освобождения и принимаются ими как их индивидуальная тропа практики»^64^.
        Впрочем, что там до неверного понимания буддизма… Этого младенца в какой-то момент вместе с водой выплеснули и из христианской купели. За дидактической стройностью церковной концепции как-то совершенно позабылась главная идея Нового Завета - идея служения Бога человеку. Христос умирает на кресте за человека, за человечество, за его грехи. И что это, если не пример для подражания, не идея о служении конкретному человеку, с его слабостями и пороками, но доведенная до своей высшей, абсолютной степени? Отсюда, эти слабости и пороки человека - не повод для осуждения, а лишь свидетельство о том, что он нуждается в помощи. Но этот вывод в доктрине как-то не прижился, и все закончилось самоуничижением, переходящим в нотации, и нотациями, переходящими в самоуничижение.
        К счастью, дела творятся реальностью, а не рассудком, человеком, а не доктриной. Может быть, поэтому на Руси таким почетом и уважением пользовались «старцы», которые одно время даже испытывали гонения официальной церкви. А старцы осуществляли и тем самым проповедовали именно христовый подвиг служения человеку. Одним из самых известных и почитаемых на Руси старцев был Серафим Саровский. «Молитва, пост, бдение и всякие другие дела христианские, - говорил он, - столько не хороши они сами по себе, однако не в делании только их состоит цель нашей христианской жизни, хотя они и служат необходимыми средствами для достижения ее. Истинная же цель жизни нашей христианской состоит в стяжании Духа Святого Божьего»^65^. Этому же он и учил после долгих лет столпничества, пустынножительсва и затворничества, когда «жизнь его поменяла новое направление: если прежде он заботился о спасении своей души, а забота о ближних состояла в горячих молитвах за весь мир, то теперь настала пора посвятить себя подвигу душеспасительного назидания паломников»^66^.
        В литературе поразительный образ старца создан в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» - образ старца Зосимы. Вот как характеризует его наш учитель О.Н. Кузнецов в своей работе «Достоевский о тайнах психического здоровья»: «Зосима предстает почти как профессиональный психотерапевт с богатым опытом, все ждут от него “совета и врачебного слова”. Старец - человековед, в совершенстве владеющий методами психотерапевтического воздействия, гибко меняющий их в зависимости от личностных особенностей каждого страждущего»^67^. То есть, речь идет о прямом сущностном участии, истинной заботе, выраженной в подлинном сострадании. Не имея возможности достучаться до агрессивно настроенного Дмитрия Карамазова, Зосима просто встает перед ним на колени. «Я не ему, я страданию его поклонился», - объяснит потом старец свой поступок. Да, изучение же доктрины, сколь бы ревностным оно ни было, не идет ни в какое сравнение с тем простым актом служения, на который способна личность, открывшаяся для реальности индивидуальных отношений. Доктрина же не способствует тому, чтобы, говоря словами Бергсона, «Бог действовал
через душу и в ней»^68^.
        Препятствия на пути к индивидуальным отношениям
        Основных препятствий на пути к индивидуальным отношениям, как и механизмов, способствующих их образованию, также два - это содержательность и отсутствие поддержки. Конечно, этим перечень препятствий вовсе не исчерпывается, но на иные, как, например, недостаточность самоактуализирующей тенденции, повлиять уже практически невозможно, да и все они - эти другие препятствия, по большому счету, так или иначе, являются все-таки производными от двух.
        Мир, нас окружающий, устроен содержательно. Мы живем в содержании, мы им пользуемся, обмениваемся, он него получаем удовольствие и от него же страдаем. Человек не мыслит себя вне содержания, он не может думать о себе или о мире иначе как содержательно. Крайне редко человек, обращающийся за психотерапевтической помощью, не знает, что именно его беспокоит - плохо и плохо. Но стоит ему только определиться со своей проблемой, как моментально наступает «облегчение», которое, впрочем, не следует переоценивать. Теперь, «зная» свою проблему, он о ней думает, он ее решает, формирует некие объяснения своему состоянию, то есть заворачивает свою тревогу в одёжку доступной для него и понятной ему содержательности. Однако, можем ли мы быть уверены, что это «то» содержание, что мы не ошиблись, определив проблему именно таким образом? Нет, разумеется.
        Содержание - это то, что укутывает некую данность в «осязаемые» одежды. Всякий процесс подвергается такой экзекуции, и именно потому все всегда относительно. Если можно «укутать» так, то можно сделать это и иначе, появляется множество вариантов, ни один из которых не отражает реальности, а только представляет ее - так или иначе. И именно в содержательности мы чувствуем себя лучше всего, тут всегда есть на что опереться, за что ухватиться, в какую тихую гавань спрятаться. Если нам удается найти какое-то более-менее удовлетворительное объяснение происходящему, на сердце сразу становится спокойно, и мы, успокоившись, заявляем: «Ну, мне все понятно». Что уж тут до Сократа с его «знаю, что ничего не знаю»…
        Почему так происходит? Как это ни парадоксально, всякая содержательность принадлежит миру идей, ведь она, суть, даже не значения, а означение значений, без которых значения не имеют ни лица, ни формы. Мир меняется всякую секунду, но не для нашего сознания, занятого идеями и внешними формами. Сознание - это река, которая всегда одинакова, только вот вода в ней уже другая. Поспеть за постоянно изменяющимся миром невозможно, и сознание подобно профессиональному конферансье, который объявляет каждый раз разных исполнителей одними и теми же словами. Сознание - это способ защиты, это инструмент, позволяющий если не полностью соответствовать происходящему, то хотя бы в общем, так сказать, не сбиваясь с ритма. Но «спасительные» идеальные вещи - палка о двух концах, и эта палка бьет обоими концами, причем самый болезненный из них срабатывает как раз в тот момент, когда мы, упоенные восторгом от ловкости своего жонглирования словами, принимаем их за реальность.
        Лабиринты, которые создает содержательность, конечно, не по злому умыслу, а просто по своей природе, оказываются для нас непреодолимой преградой. Всякий, кто полностью отдается на откуп содержательности, оказывается заложником ее чудовищной прихоти. Впрочем, ничто не дает нам возможности сомневаться в том, что мы правы в своих суждениях о содержательности. «В-себе», «для-себя», «сами-по-себе» они целостны и непротиворечивы, полны и самое главное - логичны. Поскольку же мы не имеем в своем рассудке ничего, кроме суждений, то и сомнению относительно истинности наших суждений, нет в нем мест. Мы столь же свято уверены в том, что идеи, принимаемые нами за вещи, реальны и истинны. Как говорит Витгенштейн: «На дне обоснованной веры лежит необоснованная вера»^69^, последнюю же мы никогда не замечаем, и нам кажется абсурдом, когда тот же Витгенштейн задается вопросом о том, как он может знать, что книга лежит в ящике стола после того, как он сам же ее туда и положил мгновение назад. А вопрос этот вовсе не лишен смысла, и если наше сознание сопротивляется ему, то только потому, что содержательность для нас
- высшая инстанция, а она, как и все идеальное, соткана из последовательности событий, то есть из времени, а значит, из способа нашего существования, последний же - проявление нас, но не реальности.
        Но вернемся от этих сравнительно общих замечаний к нашей непосредственной теме. Первый пример злой шутки содержательности, которую она сыграла над индивидуальными отношениями и процессом их достижения, следовало бы искать в отечественной философии. Н.Ф. Федотов, С.Н. Булгаков, И.А. Ильин, П.А. Флоренский, Л.П. Карсавин, Н.А. Бердяев и многие другие русские философы наперебой, совершенно серьезно и обстоятельно рассуждают о «Мировой Душе», «Вселенской Церкви», «Святой Софии», «общем деле», «Хаосе», «житии в Святом Духе», «Абсолюте», «Разуме», «Святом Духе», «Царствии Божьем» и о тому подобных абстракциях, лишенных всякого внутреннего наполнения. И, глядя на это со стороны, трудно удержаться от того, чтобы не принять эти рассуждения за бредовые конструкции, по крайней мере, налицо все признаки данного состояния. Причем, эти размышления лишены всякого желания что-либо разъяснить нам, а все, что претендует на статус «разъяснения» в подобного рода работах, по сути, лишь сложные имена вещей, которых никто и никогда не видел, а потому и не может составить о рассматриваемом предмете своего собственного
более менее предметного представления.
        Правда, вчитываясь в работы указанных авторов, понимание постепенно приходит. Но что это за понимание? Какова его природа, генез? Дело в том, что путь к идее, заложенной в том или ином из подобных текстов, пролегает через полное игнорирование этих самых пресловутых имен. Они нужны как элементы шарады, тогда как ее решение - есть некий психологический опыт составителя этой самой шарады, имевший место задолго до ее появления. Нас ведут по пути, уже зная ту точку, куда мы должны прийти, но описание самого этого пути, не имеющего, по указанной причине, никакого смысла, постепенно становится самоценным, а голос рассказчика все более и более экзальтированным. Результат такой политики плачевен - масса текста и минимум идей, а в антологиях мировой философии, вышедших из-под редакторского пера зарубежных авторов, не найти даже упоминания русских философов.
        Впрочем, следует заметить, что подобного досадного недоразумения, обусловленного самой природой содержательности, не смогла избежать и западная философия. Не отрицая, например, достоинств работ И. Канта, трудно не испытать чувства недоумения, когда мы сталкиваемся с таким размышлением философа: да, мы не можем познать такие вещи, как «душа», «Бог» или «бессмертие», вместе с тем ничто не мешает нам практически поступать так, как будто бы они существуют, и тогда наша вера в них эквивалентна знанию. Но в таком случае невольно встает вопрос - а какова надобность в такой вере? Чтобы поступать соответствующим образом? А зачем поступать соответствующим образом?… Размышления о возможных выгодах и рисках, связанных с подобным выбором, кажутся по меньшей мере странными, поскольку сказать, что нечто как бы и есть, но как бы его и нет, - так же нелепо, как приносить жертвы, понимая, что в них нет никому нужды. Идеализм - всегда идеализм, называет ли он свои идеалы или лишь предполагает их, или если даже если он отрицает их, но следует им. Критерий всегда один: наличие или отсутствие за красочной
содержательностью действительной сущности, в последнем случае любые уловки - пустая трата времени и сил.
        Однако, было бы ошибкой думать, что речь идет о чисто философской коллизии, эта учесть не миновала и обычных людей, чрезвычайно далеких от философии. Найти определение для ощущения, наполнить его содержанием - значит дать затеряться сути за фасадом грубой внешней формы. Так называемые «религиозные переживания» свойственны каждому человеку, только один расценивает их как нравственные чувства, другой считает чувством эстетическим, третий воспринимает духовным явлением, а четвертый спишет на счет воображения. Результат этого опредмечивания всегда один - потеря опредмеченного. Оно ускользает, как вода сквозь пальцы, хотя ладони еще долго будут чувствовать влагу. Содержательная оболочка будет зависеть от избранного идеала, и в этом не было ничего плохого, если бы принятый на вооружение идеал не стал бы диктовать правила игры собственным содержанием. Содержательность порождает содержательность - таково правило.
        Содержательность проявляет себя в любой сфере - и в вопросах религии, и в вопросах, например, сексуального поведения. И в любой из них содержательность сослужит дурную службу, превращая естественное в нарочитое или извращенное. На поле содержательности, а все наши роли среднего и внутреннего контура содержательны, причем именно в них (в этих контурах) мы и функционируем, содержательное порождает само себя, приобретая причудливые, а то и вовсе уродливые формы.
        В мире идей, который по определению содержателен, из двух общих соображений может быть выведено неограниченное множество целых теорий. Здесь не действует механизм «естественного отбора», а принцип третьего, описанный в новой методологии, напротив, работает без сбоев: две вещи порождают третью, эта третья с каждой из двух первых порождает еще две, эти две - каждая с тремя предыдущими, и так они множатся в прогрессии, а работающих систем выбраковки ошибочных, ложных или просто пустых ассоциаций в этом пространстве не предусмотрено. В мире идей нет ни «естественных врагов», ни «агрессивной окружающей среды», к которой следует приспосабливаться, а потому здесь ничто не мешает уживаться противоречивым установкам. По сути, они «бестелесны» и не имеют никакого непосредственного отношения к реальности, а потому безответственны.
        Итак, в нас самих, в нашей содержательности, в опыте составляющих нас ролей любое наше влечение, свободное изначально от любых моральных притязаний, зависимостей и предрассудков, теряет свою природную чистоту, претерпевает одно превращение за другим и, в итоге, становится убогой, подчас, потребностью, которую и удовлетворить-то нельзя, поскольку она обращена теперь не к реальности, а к некой не существующей в природе содержательности (как пример - «идеальный сексуальный объект», являющийся целиком и полностью болезненной невротической фантазией).
        Теперь вернемся к тому, что представляют собой индивидуальные отношения. Это несодержательные, сущностные отношения. Сущность одного человека тяготеет к сущности другого, они влекутся друг к другу. Вот как символически Платон описывает это движение души в диалоге «Федр»: «Глядя на красоту юноши, она принимает в себя влекущиеся и истекающие оттуда частицы, - недаром это называют влечением: впитывая их, она согревается, избавляется от муки и радуется. Когда же она вдалеке от него [возлюбленного], она сохнет: отверстия проходов, по которым пробиваются перья, ссыхаются, закрываются, и ростки перьев оказываются взаперти. Запертые внутри вместе с влечением, они бьются наподобие пульса, трут и колют, ища себе выхода - каждый росток отдельно для себя, - так что душа, вся изнутри исколотая, мучается и терзается, но все же, храня память о прекрасном, радуется»^70^. Но стоит этим двоим выйти из реальности индивидуальных отношений, как они окажутся в поле содержательности, способной исказить этот опыт до неузнаваемости. Появятся, возможно, чувства вины, тревоги, зависимости, неопределенности.
        Что остается в содержательности от реальности индивидуальных отношений? Платон показывает, что мы уже сами по себе не способны к непосредственному выражению нашего чистого влечения (речь идет не о содержательных инстинктах, а о несодержательных интенциях). Влечение, заложенное в нас потенциально, то есть несодержательно, Платон уподобляет «божественному неистовству». И для реализации этой несодержательной интенции она должна вырасти. Платон сравнивает этот рост с растущими крыльями, предупреждая, что на пути этого роста будут и трудности, и кризисы. Следует лишь добавить, что содержательно воплощенная интенция - это всегда не то, чем она была изначально. Даже в лучшем случае, как картина гениального художника всегда отличается от того образа, которое породило его творческое воображение.
        Продолжая опираться на Платона, отметим, что, развивая идею отношений между двумя, он подводит их итог таким образом. Тем, у кого сложились эти глубокие отношения (мы называем их индивидуальными), в целом, не страшна содержательность: «Ведь нет такого закона, - говорит Платон, - чтобы сходили во мрак и странствовали под землей те, кто уже вступил на путь поднебесного странствия, - напротив, им назначена светлая жизнь и дано быть счастливыми, вместе странствовать и благодаря любви стать одинаково окрыленными, когда придет срок». Но сохранить эти отношения вне содержательности - это высшая ценность: «После смерти, став крылатыми и легкими, они одерживают победу в одном из трех поистине олимпийских состязаний, а большего блага не может дать человеку ни человеческий здравый смысл, ни божественное неистовство»^71^.
        Этот вопрос подробно рассматривается в психоанализе и определяется как «позитивный перенос»: «Термин “позитивный перенос” является коротким названием для описания реакций переноса, которые состоят преимущественно из любви в любой ее форме или из любых ее предвестников и дериватов. Несексуальные, неромантические, мягкие формы любви способствуют формированию рабочего альянса. Я здесь имею в виду чувства, близкие к симпатии, доверию, уважению в особенности»^72^.
        И, наконец, еще один плацдарм, который частенько стремится занять содержательность, как только дело доходит до индивидуальных отношений: создание дополнительных идеалистических образований, поверх переживаемого опыта. Этим, в частности, «грешит» трансперсональная психология. Попытки К. Юнга всюду найти архитипические образы, и проекции на взрослую жизнь «базальных перинатальных матриц» С. Грофа, и многое другое из этой области нельзя назвать близким реальности. Разнообразные: «надличные я», «высшие я», «внешние объединяющие центры» и прочие абстракции - не более чем лишние интеллектуальные надстройки, не проясняющие сути дела, но позволяющие достаточно просто (тому же психосинтезу) объяснить любой феномен, с которым мы встречаемся в реальности индивидуальных отношений. Но объяснение ничего нам не дает, да и не может дать - это наш довесок к реальности, а не сама реальность. Более того, когда мы слишком увлекаемся этим довеском, нам уже и не до реальности, которая, как и прежде, непонятна, анонимна и молчалива. Такой содержательной оберткой мы, конечно, можем с ловкостью манипулировать, но лишь в
угоду собственному сознанию, подпитывая таким образом иллюзию познавательной деятельности, но это и на шаг не продвинет нас в нашем познании.
        Второй важный вопрос этой темы - необходимость поддержки, без этого встречного движения человеку трудно, а зачастую просто и невозможно достичь реальности индивидуальных отношений. Неслучайно, такое значительное место в религиозной традиции, особенно восточной, уделяется институту наставничества. Подчас, это обстоятельство считается очень значительным, и доктрина утверждает, что без духовного Учителя, Мастера никакое внутреннее развитие «искателя истины» невозможно. Впрочем, как мы уже говорили, многое зависит от выраженности самоактуализирующейся тенденции, многое от банальных внешних обстоятельств, многое зависит и от воспитания, и от склонности к стереотипному мышлению, и от других обстоятельств. И в каждом из этих случаев нужна своя специфическая поддержка, свой специфический механизм помощи. Но в основе это всегда два человека, один из которых предлагает индивидуальные отношения, а другой, как правило, не осознавая того, находится в состоянии поиска этих отношений. Если нет первого человека, то мы можем говорить о том, что поддержка не оказывается, что, впрочем, не исключает эффекта, но
крайне его затрудняет.
        Впрочем, «предлагать» индивидуальные отношения другому, «предлагать» ему свою сущностную индивидуальность в качестве потенциального партнера по индивидуальным отношениям - это не психотерапевтическое упражнение. И, конечно, особое отношение к человеку, ищущему индивидуальных отношений, но из-за отсутствия соответствующего опыта, не знающему того, что он ищет, может вызывать у него сложные, противоречивые чувства. Принадлежащий содержательности, он ищет скрытый мотив за этой открытостью другого, временами его могут одолевать сомнения, неуверенность в искренности «наставника» и ложные отождествления собственных чувств. Однако, поскольку это предложение помощи и вообще континуум отношений безупречен по своей сути, возникающие сами собой индивидуальные отношения снимают такие тревоги.
        Восток создает Учителей, католичество - множество святых, православие - старцев, секуляризированный Запад пытается решить возникающие вопросы с помощью психотерапии - все стремятся к тому, чтобы максимально развить институт профессиональной поддержки в движении человека к реальности индивидуальных отношений, но без собственного внутреннего поиска развивающейся личности все эти усилия окажутся тщетными и бессмысленными.
        Раздел третий:
        Виды индивидуальных отношений
        Глава девятая
        Индивидуальные отношения с самим собой
        …наше собственное бытие - или то, что с ним связано, - представляется нам лишь тогда подлинно реальным и - тем самым - «понятным», когда мы сознаем его осмысленным. С.Л. Франк
        Потерянное «я»
        Индивидуальные отношения могут возникнуть между нами и окружающим нас миром (сущность мира событий), между нашей индивидуальной сущностью и сущностью другого человека, а также и как внутреннее отношение нас с нами самими. Это есть три разных вида индивидуальных отношений. Такое разделение нельзя считать простой формальностью, поскольку каждый вид индивидуальных отношений имеет свой генез, а также свои особенности, наконец, сущности мира, другого и себя переживаются-воспринимаются человеком совершенно по-разному.
        На первый взгляд, сама постановка вопроса об индивидуальных отношениях человека с самим собой выглядит несколько странной, если не сказать - абсурдной, особенно если учесть тот тезис, что индивидуальные отношения рождаются между двумя сущностями, двумя индивидуальностями. Это действительно противоречит логике, но если бы это противоречие было единственным в структуре личности и ее гносеологии, то это, вероятно, заставило бы нас пересмотреть данный тезис. Но этих противоречий в описанной области больше чем предостаточно, и они являются лишь формальными, но вовсе не сущностными. Понимая процесс формирования и развития личности в его динамике, мы обнаруживаем, что эти противоречия только внешне кажутся таковыми, в действительности же никаких противоречий тут нет. Проследив сейчас эту динамику, мы это увидим.
        Маленький человечек приходит в это мир, занятый только собой. Его целиком и полностью поглощают его собственные чувства - боли, тепла и холода, голода, шума, ослепительного или слабого света и так далее. И все это для него пока вовсе не воздействия окружающего мира, который до определенного момента для него, по большому счету, просто не существует, а его собственные ощущения, невесть откуда взявшиеся. Так - эгоцентрично - воспринимает свои ощущения новорожденный.
        Но позже, к годику, ситуация постепенно меняется: ребенок начинает понимать, что его ощущения не случайны, а есть его реакция на некие внешние воздействия, и тогда внешнее начинает восприниматься им, как собственно «внешнее». Здесь же начинает восприниматься и собственное «я» ребенка, но пока не как «я-личностное» и даже не как «я-внутреннее», а как некая его противоположность, противопоставленность «внешнему». Другой человек хотя и содействует ему (от него малыш получает тепло, пищу, игру и так далее), но это для него еще не другой человек, а лишь один из элементов внешнего, хотя и важный. Ребенок выделяет другого среди прочих элементов «внешнего», но пока лишь по определенному набору критериев, но не «принципиально». Здесь мы видим аналогию с полными индивидуальными отношениями, правда, весьма примитивными. То есть, из личностных структур функционирует пока только сущность, а другие просто отсутствуют.
        Одновременно развивается и гносеологическое устройство человека: из субъекта малыш становится (благодаря разделению своих ощущений и внешних, причинных, событий) субсубъектом. Это позволяет ему создавать свою индивидуальную реальность, осуществляя процесс причинно-следственного (субсубъективного) познания. Отождествленность собственной сущности и нарождающейся индивидуальной реальности на этом этапе для него абсолютна, индивидуальная реальность - это для него и есть мир, и другие варианты тут просто невозможны. Но постепенно возникают ситуации, в которых ребенок вынужден сопротивляться внешнему, это консолидирует его внутренне, а благодаря «воспитанию» (ребенка учат называть себя по имени) постепенно начинает выкристаллизовываться его собственное «я».
        Не углубляясь в прочие подобности, сразу перейдем к общеизвестному «кризису трех лет» по Л.С. Выготскому. К этому времени, сам того не осознавая, ребенок научается исполнять множество ролей: с бабушкой он играет в ладушки, качается на ноге и дедушки, с мамой спокойно стоит, ожидая, когда та его оденет. Социальное поведение постепенно становится все более объемным и разнообразным. К трем годам его внутреннее сопротивление нарастающим внешним требованиям достигает максимума и происходит своего рода инсайтирование собственного «я». Это ощущение «праведного я» восставших, ощущение собственной правды. В этот момент «я» выходит на одну плоскость с другими людьми - пространство отношений, сотканное из агрессии и бесчисленных формализаций. Агрессия ощущается тем явственнее, чем сильнее ощущается утрата прежних, первичных индивидуальных отношений, ребенок ощущает себя словно отлученным от них.
        Ребенок трех лет не осознаёт рядом никаких индивидуальностей, он один теперь индивидуальность. Устоявшее мнение, будто «я» - «индивидуальное сознание», появляется у ребенка через ощущение себя одним среди прочих подобных «я» («индивидуальных сознаний»), вероятно, не совсем точно отражает реальное положение дел. Анализ процесса формирования личности, если мы помещаем точку обзора в самого ребенка, доказывает это со всей очевидностью. С.Л. Франк приводит следующий, также, на наш взгляд, немаловажный, аргумент: «Тот факт, что я вообще наталкиваюсь на некое “ты”, что на меня направлен взор “другого существа”, что я стою перед наличием вообще какой-то “чужой души”, какого-то “чужого сознания”, - этот факт дан мне, очевидно, гораздо более первичным и непосредственным образом, чем знание того, чтО именно происходит или содержится в этой другой душе»^73^. Другими словами, ребенок осознаёт, что есть что-то другое, наделенное сознанием и волей, но у него нет никаких оснований и тем более желания допускать наличие в этом другом такой же индивидуальности, такого же самоценного, такого же важного и значимого
«я-существования», которое он ощущает в себе.
        Не-индивидуальность, как известно, не имеет прав, в собственной же индивидуальности ребенку не приходится сомневаться. Потому «кризис трех лет» - это претензии на пост «императора», только император (индивидуальность) «имеет право». Он требует удовлетворить свои прихоти, прихоти императора. «Другой» теперь - соперник, «другой» вызывает сопротивление, не выполняя требования «я». «Я» рождается в противопоставлении: я и они. Появляются транзиторно-формальные роли - ребенок начинает врать, капризничать, преследуя таким образом свои цели. Взрослые, как правило, не ослабляют в такой ситуации свое давление, а, напротив, только его наращивают, а потому ребенок получает дополнительные оплеухи и лишается удовольствий. Постепенно он начинает сознавать, что «им» - взрослым - подвластно все. Они пользуются «правом силы» - телевизор, сладкое, подарки, дневной сон и прочее. Постепенно воспитывающие лица занимают место «богов» - только «боги» выше «императора», только «богам» он может подчиняться. Все это, параллельно, расширяет и наполняет индивидуальную реальность ребенка.
        Опять же пропуская все не относящееся к делу, переходим к очередной трагедии - к крушению идеалов, авторитетов, «богов» детства. Рано или поздно ребенок вдруг осознаёт, что его папа - не самый большой и сильный, а мама - не самая красивая и главная. Боги низвержены… Но кто теперь, в таком случае, он - сам ребенок?… Он больше не император… Признавая падение богов и кумиров, он подписывает и «отречение от престола». Возникает своего рода раздвоенность личности: все то же глубокое ощущение собственной индивидуальности, исключительности, с одной стороны, а с другой - масса ролей, которые ребенок должен играть наравне со всеми.
        Этот раскол пролегает между сущностным «я» и индивидуальной реальностью ребенка. Последняя подчинена законам логики, а все, как кажется, свидетельствует о том, что наш герой - «такой же, как и все остальные», и нет в нем ничего особенного. Но сущностное «я» ребенка говорит об обратном. Причем оба образования - и сущностное «я», и индивидуальная реальность - в каком-то смысле претендуют на то, чтобы быть «я» человека: и индивидуальная реальность, содержащая в себе я-отождествленные роли, может быть «личным я», и то сущностное «я», являющееся, по сути, центром личности, которое продолжает сохраняться в неком переживании, тоже имеет все права на этот статус подлинного «личного я». Но если для первого «я» есть все необходимые основания - сама жизнь ребенка, окружающий его мир, социальная практика, в которую он включен благодаря я-отождествленным ролям, им основание, то второе основано лишь на некой его вере, на некой внутренней, ничем не подкрепленной убежденности.
        Логика воспитания ребенка, где число его «начальников» растет с каждым годом (воспитатели в детском саду, учителя начальных классов, учителя по предметам), не оставляет этому второму - сущностному «я» (чувству собственной глубокой индивидуальности) - никакого места и основания. Сформированная личность теряет чувство собственной раздвоенности, поскольку к этому времени почти полностью пропадает ощущение этого своего сущностного «я». Но его пробуждение, которое может возникнуть в последующем, в процессе развития сформированной некогда таким образом личности, и есть нечто иное, как индивидуальные отношения с самим собой.
        Пробуждение собственной индивидуальности
        В психологической литературе часто используется понятие «я-идеального». Дать ему некое конкретное определение не так-то просто, но в целом можно говорить, что речь идет о желании «быть каким-то». Желание это каждому из нас понятно, появляется оно еще в детстве и представляется весьма естественным: мы хотим быть сильными, умными, талантливыми, любимыми. Чуть позже мы захотим быть красивыми, сексуальными, остроумными, сообразительными, уважаемыми. И нет ничего странного в том, что мы расстраиваемся, если эти наши желания не реализуются. И надо сказать, что все эти желания социогенной природы: мы хотим быть красивыми для кого-то, уважаемыми и любимыми кем-то.
        Если же у нас не получается быть такими, как нам того хочется, то мы, по крайней мере, пытаемся такими казаться. А это уже второй виток, все дальше и дальше удаляющий нас от реальности собственного существа. И песочный замок, выстроенный нами на перекрестке собственных ожиданий и отношений к нам со стороны значимых для нас людей, поразительно крепок. Причем, мы сами всеми силами поддерживаем и укрепляем его своды. Этот «замок» - основа нашего ролевого поведения, составляющего всю систему наших формальных отношений. В каком-то смысле, мы сами и есть этот «замок».
        Чтобы избавиться от этого неотступного комплекса собственных бесплодных идей, нам надо ощутить себя в общении, но не в социуме, в жизни, но не на сцене, мы должны полностью потерять ощущение кого-то, кто может подсмотреть за нами в замочную скважину, с вытекающими из подобного «конфуза» при таких обстоятельствах последствиями. Достичь этого не так-то просто, поскольку, по большому счету, мы не чувствуем чуждости, навязнанности нам этих представлений. Мы искренне уверены в том, что это мы сами хотим быть такими, какими мы хотим быть, не понимая при этом, что мы хотим быть такими только потому, что кому-то другому - значимым для нас людям - хотелось или хочется видеть нас такими. То есть, мы сами не тяготеем к своему «идеальному я», мы принуждаемы к тому, чтобы хотеть этого.
        Если соответствовать «идеальному я» - это единственный способ снискать желаемую благосклонность, то мы пытаемся соответствовать своему «идеальному я», но в данном случае желаемым для нас является не само это наше «идеальное я», а искомая благосклонность, что, разумеется, совсем не одно и то же. Иными словами, «идеальное я» - это не мое собственное желание быть каким-то, это то, каким, как мне кажется, меня хотят видеть другие. Это не самоцель, а средство, с помощью которого я ищу те или иные симпатии окружающих.
        Именно этот парадокс «идеального я» является причиной того, что развитие личности (особенно если это происходит вне психотерапевтического сопровождения) начинается с некого необычного ощущения себя. Развитие личности, по сути, манифестирует этим необычным ощущением: происходит крушение или деформация «идеального я», вызванное, пусть и не всегда осознанным должным образом, «разоблачением» его природы. В условиях же психотерапевтического сопровождения процесса развития личности, начало этого процесса связано с другим чувством. Поскольку психотерапевт принимает своего пациента (клиента) таким, каков он есть, то есть необходимость «быть идеальным» для человека отпадает, сама эта необходимость «быть идеальным» дискредитируется. Пациент (клиент) понимает, что, на самом деле, для того, чтобы тебя приняли, нет необходимости «быть каким-то», достаточно просто быть. Это эффект, вызванный присутствием принимающего другого, влечет за собой потенциальную смену приоритетов: психотерапевта интересует не то, что интересует других, не внешняя сторона дела, не «кажимость», его интересует то же, что и самого
пациента (клиента), - он сам.
        И первый шаг, который делает личность на пути к себе, - это своеобразный отказ от других (разумеется, речь не идет о фактическом отказе такого рода, личность отказывается от «формальных» других, от других в их я-отождествленных и я-неотождествленных ролях). Таким «хирургическим» путем мы, по сути, упраздняем ролевое поведение среднего контура личности. Причем, все, что происходит с ней в этом направлении, - это интуитивное движение. Личность теперь - это транзиторно-формальные роли пополам с иллюзорными идеями относительно собственной исключительности. И там, и там она становится жертвой идеализма, а это увеличивает степень субъективного страдания. В результате усиливается потребность в само-сострадании, в само-сочувствии, и хотя подобную практику трудно считать «правильной», она, как и всякое сущностное сострадание, содействует индивидуальным отношениям.
        Без преувеличения можно сказать, что весь экзистенциализм психологически вырос из этого переживания. Сама «экзистенция» означает истинное, «внутриличностное бытие» человека, поток его переживаний, не сводимый ни к каким внешним объективированным формам. Впрочем, здесь «бытие» следует понимать в трактовке М. Хайдеггера, а не как оно понимается в онтологии психософии. «Стояние в просвете бытия, - пишет М. Хайдеггер, - я называю эк-зистенцией человека. Только человеку присущ этот род бытия. Так, понятая эк-зистенция - не просто основание возможности разума, ratio; эк-зистенция есть то, в чем существо человека хранит источник своего определения». «Существо человека покоится в эк-зистенции. К ней в сущностном, то есть в собственном бытийном плане сводится все, потому что бытие о-существляет человека, как экзистирующего, присваивая его себе, чтобы он был стражем истины бытия»^74^. И сейчас личности доступны все эти, с одной стороны, очень не простые, но, с другой стороны, завораживающие экзистенциальные переживания - хайдеггеровский Ужас Ничто, глубочайшая Тоска и ни с чем не сравнимое Отчаяние,
кьеркегоровские Страх и Трепет.
        Эти переживания позволяют человеку совершенно по-другому взглянуть на мир, они даруют ему новые горизонты и новые ценности. Вопрос этического поворачивается к нам другой стороной: ощущение личностного горя - своего сущностного одиночества, своей исторгнутости из мира, трагическое сознание своей конечности и бессмысленности жизни как таковой оказывается огромным, а потому сострадание к себе (к паскалевскому человеку в себе) достигает своего апогея. На этом уровне развития личности (а речь идет о ПЗМ) личность как бы теряет себя, свое самоощущение: с одной стороны, собственная сущность еще не ощущается ею как таковая, она лишь манит, зовет к себе, постепенно открываясь, а я-отождествленные роли, с другой стороны, уже ослаблены, дискредитированы и не способны быть «я»; свои же я-неотождествленные роли личность никогда и не считала истинным проявлением себя. Это блуждание по «пустому пространству» между анонимной сущностью и внешним контуром кажется ей адом. Весь мир в ее глазах исполняется великой трагедией, но ему личность уровня ПЗМ не сопереживает. Сейчас она научается сопереживать
себе-сущностному. И когда это, наконец, происходит, ее собственная индивидуальность, словно бы проснувшись от долгой летаргии, «показывается на глаза».
        То, какие ощущения наполняют теперь личность, мы уже говорили в подпункте, посвященном собственно «индивидуальности». Но, по сути, это пока лишь возможность индивидуальности, которая реализуется по-настоящему только в тот момент, когда она как возможность встретится с другой индивидуальностью. Личность, сама не зная о том, живет в ожидании в предвкушении этой Встречи, она становится деятельной. Причем, не сама по себе, а за счет возникающих индивидуальных отношений с миром. Встреча с Другим - это, по большому счету, удача и дело случая, а вот мир постоянно предлагает нам свою сущность для индивидуальных отношений. Но поскольку сущности мира и человека значительно разнятся (это крайне неудачная формулировка), собственная индивидуальность - пока лишь констатация факта, ее подлинное открытие станет возможным лишь в индивидуальных отношениях с Другим, с «подобной» индивидуальностью.
        Преодоление «я»
        Этот вид индивидуальных отношений - индивидуальные отношения с самим собой - является не только начальным, но и конечным в ряду тех метаморфоз, которые происходят с человеком, переживающим процесс развития личности, в определенном смысле даже завершает его. Как мы помним, процесс развития личности заканчивается полными индивидуальными отношениями, которые характеризуются утратой дифференцировки индивидуальных отношений между самим собой, миром и другими людьми. Но это возможно только в том случае, если произойдет своего рода утрата, растворение собственного «я» человека.
        Всякое ощущение «я» - есть, так или иначе, определенное отождествление, а отождествление - это всегда претензии на то, чем мы не владеем в полной мере. Отождествляться с тем, что полностью нам подвластно, просто бессмысленно, в этом нет никакой нужды, и этого не происходит. Претендуя же на то, что не принадлежит нам по сути, полностью и безраздельно, претендуя на то, что только создает кажимость полной принадлежности и подвластности, мы допускаем ошибку, которая неминуемо приводит нас к страданию и разочарованию. Пример такой ошибки - уверенность, что мы сами принадлежим сами себе, она становится очевидной, когда мы вспоминаем о смерти.
        Восток весьма прагматично требует отказаться от такой иллюзии. «Индивидуальность, к которой мы привязаны, - пишет С. Радхакришнан, - есть только форма, только пустая кажимость, проявление которой вызвано неведением, первой и коренной причиной. Сохранение индивидуальности является признаком сохранения невежества. Не следует понимать дело так, что индивидуум создает печаль; он сам представляет собой какую-то форму печали. Чувство “я”, порождающее иллюзию, само есть иллюзия. Индивидуальность есть симптом и в то же время болезнь»^75^.
        Но здесь невольно возникает вопрос - а нужно ли расставаться с этим последним отождествлением, если в нем мы находим свою главную ценность? В конце концов, это последнее, что мы имеем. Впрочем, это вряд ли подобное разотождествление можно считать - расставанием. Если мы с чем и расстаемся здесь, то только с иллюзией, только с идеей того, что мы принадлежим себе, но с чем мы расстаемся благодаря этому последнему разотождествлению, на самом деле, - так это со страданием и одиночеством. После долгих и непростых размышлений над этим вопросом, к такому выводу приходит С.Л. Франк: «Одиночество моего непосредственного самобытия, поскольку оно есть не что иное, как выражение его неповторимого своеобразия, его абсолютной единственности, принадлежит ведь, как мы уже видели, к самому его существу. В этом смысле и самая интимная любовь даже не имеет права пытаться проникнуть в это одиночество, вторгнуться в него и его преодолеть через его уничтожение, ибо это значило бы разрушить самое внутреннее бытие любимого; она должна, напротив, быть - как где-то тонко заметил Р.М. Рильке - нежным бережением одиночества
любимого человека. И все же это, так ревниво замыкающееся и извне не преодолимое одиночество должно быть как-то преодолено, чтобы непосредственное самобытие не растратило и не исчерпало себя в пустой, призрачной субъективности»^76^.
        От истинной, сущностной индивидуальности и невозможно отказаться. Напротив, отказавшись от «я» индивидуальной реальности, ее из потенции можно превратить в полную и совершенную индивидуальность. Просто здесь нельзя понимать индивидуальность примитивно, упрощенно. «Индивидуальность индивидуальна» - именно это положение помогает разрешить нам одно из важнейших противоречий культуры, а именно: если индивидуальность индивидуальна, то есть имеет это уникальное «качество», то общество, общее просто не может быть противопоставлено индивидуальному. Это как сравнивать зеленое с круглым; втаком сопоставлении индивидуальное с необходимостью теряет себя, перестает быть тем, чем она является. Такое сопоставление заставляет нас рассматривать индивидуальность в категориях, которые не отражают ее сущность, раскладывать ее на осях, которыми она не может быть измерена, определяется в понятиях, которые не имеют к ней ровным счетом никакого отношения.
        Индивидуальность - это не «предмет», это способ бытия человека в реальности индивидуальных отношений, человека, достигшего полных индивидуальных отношений, человека, преодолевшего тяготеющую над ним массу мира идей, человека, перешедшего в мир живых эйдосов. И это уже сущностное существование, которое возможно лишь при условии полноты индивидуальных отношения, и мы переходим к рассмотрению двух оставшихся видов.
        Глава десятая
        Индивидуальные отношения с другими людьми
        Взгляни: вокруг тебя живые существа - к какому бы из них ты ни приблизился, ты приблизишься к сущему. Мартин Бубер
        Предшествующее противодействие
        Отношение с другим человеком - это, к сожалению, по большей части всегда какая-то борьба. А любить «дальних», как известно, значительно легче, чем «ближних»; с «ближними» мы уживаемся лишь через боль. Избавляясь от идеалистических определений человеческой природы, мы вынуждены признать, что принцип «человек человеку - волк» куда чаще соответствует действительности, нежели «человек человеку - друг, товарищ и брат». Не случайно поэтому процесс нашего становления как личностей (процесс формирования нашей личности) сложен и сопряжен со множеством психологических тягот.
        При этом, всякое феноменологическое описание этого процесса будет грешить допущениями, ведь мы смотрим на него через призму зрелой личности. Нам не пережить вновь то, что переживает младенец или трехлетний ребенок, а для истинного исследования ценен только такой, актуальный психологический опыт. Поэтому заключения здесь умозрительны и зиждутся на «здравом смысле». Впрочем, это все-таки не лишает нас возможности приблизиться к решению многих важных вопросов, если мы заставим себя жестко придерживаться методологии и не отбрасывать возникающие на этом пути находки, даже если в какой-то части они противоречат устоявшемуся мнению и формальной логике.
        Сейчас, однако, нас интересует не сам процесс формирования личности, а его основная линия, мы должны понять истинное отношение между личностью и социумом, точнее - положение личности в социуме. Прежде всего, имеем точку отсчета - существо, появившееся на свет, которое не имеет никакого представления о социальности и вообще о мире. То есть, в каком-то смысле - это чистый лист бумаги, с другой стороны, перед нами итог процесса социализации - это человек, способный на целый спектр эмоций и переживаний, человек, исповедующий свою правоту и готовый даже навязывать ее другим.
        Он научен испытывать презрение, ненависть, вражду, даже если для этих чувств нет достаточных оснований. Он способен и, например, на чувство мести, хотя повод к ней находится в невозвращаемом прошлом, то есть восстановить уже ничего нельзя, а зачастую и просто нечего восстанавливать, поскольку вся «причина» заключается в простом, неаргументированном чувстве неприязни. Вообще говоря, феномен «врага» - один из самых поразительных в социальной практике. По странному стечению обстоятельств одна нация может «просто так» ненавидеть другую, а одно какое-нибудь едкое, но в целом ничего не стоящее замечание какого-то человека может стать причиной его убийства (на дуэли, как это случалось в прошлом, или в «пьяной разборке», как это случается сейчас).
        Все это не что иное, как указание на неадекватность современного человека его же собственной реальности. Его личность адекватна социальной практике, но последняя, будучи сотканной из мира идей, порочна сама по себе, и поэтому цена этой личностной социальной адекватности - мягко говоря, не лучшее психологическое здоровье человека. Одиночество - способ существования личности, она практически не может его преодолеть, если же личность преодолеет одиночество - она перестанет быть личностью, потому как в этом случае устраняются все те неисчислимые требования, которые и составляют, на поверку, сам костяк социальных отношений.
        В подавляющем большинстве случаев мы живем в ситуации «третьего лица»: рядом с нами не равноценные нам «Ты», а иные - «они». Причем, это тягостное ощущение, когда ты поставлен в положение «третьего лица», знакомо каждому. В этом мы чувствуем пренебрежение к нам, к нашей личности. «Он как будто меня не замечает», «она говорит это так, будто бы меня нет», «мое мнение никого не интересует» - это стандартные жалобы на психотерапевтическом приеме. Среди правил этикета на этот случай даже предусмотрено специальное императивное требование: нельзя в присутствии человека говорить о нем в третьем лице, а ведь это происходит на каждом шагу, нас словно бы что-то тянет сказать про «ты» - «он». «Он» - своего рода мальчик для битья, которому достаются тумаки, заработанные кем-то другим в нашем повседневном общении. Когда жена рассказывает о муже, жалуется на него, слово «он» оказывается почти что словом-паразитом: «он такой-то…, он поступает так-то…, он ко мне относится так-то…» И при необходимости это «спокойный» рассказ легко можно вывести на крик, плач и отчетливое ощущение безысходности.
        Мы боимся «ты». В нашей культуре использование обращения «ты» сопряжено со множеством сложностей. «Ты» или «вы» определяет некое поле дозволенности, разрешение обращаться на «ты» - это как уступка, как ограничение собственной свободы, это незащищенность, которую многие боятся. «Вы» - не просто проявление чувства уважения, это определенного рода «неприкосновенность». Желая ударить обидчика, никто не станет думать: «Ну, вы и подлец!», чтобы развязать себе руки, «вы» необходимо заменить на «ты». Вместе с тем, спросить о чем-то, что связано с интимной сферой, легче спросить как раз на «вы», увеличивая тем самым дистанцию: «У вас нет проблем с потенцией?», «Вы регулярно переживаете оргазм?», «Вас посещали гомосексуальные фантазии?» или «Вы меня любите?» Все это легче сходит с уст, нежели те же самые вопросы, но с использованием местоимения «ты». Вопрос, заданный на «вы», не только обращен к «он», это еще и вопрос «ни-от-кого». Это вопрос ниоткуда и в никуда, он как бы повисает между двумя, не задевая ни того, ни другого. Именно поэтому он менее эмоционально окрашен и менее тягостен. Но чего мы боимся?
Почему выход на «ты», который должен был бы, напротив, сделать ситуацию легче, а отношение более доверительными, не приносит нам радости?
        Смотреть другому глаза в глаза тоже считается дурным тоном, а в ряде случаев - прямым проявлением агрессии (хотя этот феномен имеет и эволюционную природу). Одна из самых болезненных и эмоционально окрашенных детских игр - «гляделки», победа в ней сопровождается неимоверным агрессивным торжеством, а поражение вызывает слезы и затаенную обиду. Случайно пойманный взгляд - это повод для раздумий, точнее, для озадаченности. А еще это смущение - явное или скрытое за наглостью или безразличием. Оба в этот момент, словно дети, уличенные в рассматривании гениталий, смущаются сами не зная чего, словно бы случилось что-то страшное, но в чем ужас - непонятно.
        Вот таким приходит человек на психотерапию. И пока мы не поймем - откуда это, все наши действия тщетны. Так что, нам совершенно необходимо найти ответы на множество вопросов. Какова природа агрессии между двумя людьми? Что за странные перипетии формирования личности привели к такой ситуации в отношениях между людьми? Почему мы смущаемся чужого взора? Почему человеческая близость - такое редкое явление? Почему миф Платона об Андрогине так популярен и с такой настойчивостью ошибочно трактуется как возможность найти одну единственную половину? Впрочем, все эти вопросы можно свести к одному - каков генез обычных межличностых отношений?
        Отчасти мы уже говорили об этом, когда рассказывали о процессе формирования личности. С самого раннего возраста мы испытывали на себе давление со стороны взрослых, узнавали на своем опыте о том, что такое «плохие человеческие качества» в коллективе сверстников. Подчас, подвергались откровенной агрессии. «Другой» стал для нас настоящей загадкой, и загадкой, надо признать, далеко не самой приятной. Того, что нам непонятно, мы инстинктивно избегаем, а подобная тактика не способствует пониманию, скорее, напротив - порождает иллюзии. Поэтому мы перестали играть в «гляделки» и начали интерпретировать взгляды, поступки, высказывания, отношения… Где мы оказались после этого? Исторгнутыми из непосредственной социальной коммуникации в пространство собственной индивидуальной реальности, по большому счету, отделенной от жизни.
        И здесь мы снова вспоминаем об этом, сделанном нами выше, наблюдении - ребенок оказывается не в мире с «ты», а в мире с «они». Отсюда и пресловутая детская жестокость, и эгоцентризм ребенка, давно миновавшего стадию обязательного и естественного для всякого ребенка эгоцентризма. Ребенок существует в социальном мире, который он, к сожалению, воспринимает враждебным себе, в мире, от которого он считает нужным защищаться, в мире, где ему постоянно приходится вести сложные и по большей части лживые дипломатические переговоры. Стоит ли затем удивляться той странной социальной неадекватности, которую мы обнаруживаем уже у взрослых людей? Вряд ли.
        Преодоление препятствий
        Когда мы говорили об индивидуальных отношениях с самим собой, мы видели, что на определенном этапе развития личности у человека возникает глубокая, искренняя потребность быть в индивидуальных отношениях с другим человеком. Нас мучает одиночество, но после того как мы ощутили собственную сущность, оно перестало быть агрессивным, оно стало принимающим (тогда как раньше оно было отвергающим, чем всегда себя же и усиливало). Формально, на уровне сознательных установок, мы почти всегда ощущаем это желание найти близость и понимание, но на определенных этапах это невозможно. Мы отвергаем от себя всякого, и сами потом удивляемся, почему у нас «не складываются отношения». К индивидуальным отношениям с другим человеком нужно быть готовым не только сознательно, но и структурно, организацией своей собственной личности - преодолеть барьер формальности в отношениях и предоставить рождающимся отношениям с другим собственную сущность.
        Для того, чтобы войти в реальность индивидуальных отношений с другим, мы должны перешагнуть через свое ролевое поведение, однако, этот шаг непрост, потому что фактически противоречит нашему личностному устройству. Быть с другим и не быть при этом в какой-то роли - в этом есть что-то странное и даже противоестественное. Двигаться по жизни, не ощущая сцены, - возможно ли это? «Весь мир - театр, в нем женщины, мужчины - все актеры, и каждый здесь свою играет роль» - один из самых «ходовых» афоризмов шекспировского наследия. Вот почему для того, чтобы войти в реальность индивидуальных отношений, мы должны открыться другому человеку всем своим существом, справившись со страхом осуждения, осуждения за то, что мы такие, какие мы есть. Впрочем, мы же первые и готовы осудить себя за это, что уж говорить о других?
        Учитывая эти сложности, понятно, что движение к индивидуальным отношениям всегда идет поэтапно. Нам предстоит пробираться сквозь толстую завесу своих собственных отождествлений и тех естественных препятствий, которые выставляет перед нами тот, с кем мы сближаемся. Сходя на нет в одном месте, они вырастают в другом, и только ощущение своей собственной индивидуальности, которая, движимая потребностью реализоваться, помогает нам преодолевать эти препятствия. В преддверии реальности индивидуальных отношений человек испытывает страх, нерешительность, неловкость, его одолевают сомнения. С одной стороны, это страх неизвестности, с другой - страх нарушения формальной целостности, ведь индивидуальные отношения требуют от человека изменить себя, разрушить то здание личности, мировоззрения, которым мы, в каком-то смысле, сами для себя являемся.
        Тревога усиливается от непонятности, необъяснимости поведения человека, который предлагает тебе индивидуальные отношения. Согласитесь, трудно найти логическое объяснение хорошему к себе отношению, особенно если мы не чувствуем себя заслужившими такого отношения. Так что, если кто-то хорошо к нам расположен «просто так», то это, с большой долей вероятности, «не просто так». Если же к нам положительно расположен терапевт, то есть другое удобное объяснение: «у него работа такая» и так далее. В жизни, как известно, всегда есть место интерпретации… В любом случае, возникает своеобразная неловкость. Движимый страхом перед индивидуальными отношениями человек способен на странные и подчас даже экстравагантные поступки - он то начинает играться, дурачиться, а то и вовсе пытается как-то задеть, уязвить другого человека, создать ему какую-то проблему. Он словно бы проверяет тебя - действительно ли ты «такой хороший», каким «пытаешься казаться»? Разумеется, для психотерапевта такое - провоцирующее - поведение человека не будет удивительным, и он найдет способ справиться с возникшим сопротивлением. Если же эта
сложная коллизия чувств разворачивается в отношениях между двумя людьми, не отягощенными специальными знаниями и не понимающими природы этого странного напряжения между ними, то подобные защитные реакции могут оказаться разрушительными для зарождающихся отношений.
        Впрочем, главной преградой для достижения индивидуальных отношений является и продолжает оставаться содержательность. Мы боимся собственной открытости, боимся сами себя, когда хотим довериться, боимся того, что хотим доверять. В этом страхе мы цепляемся за содержательность. Страх же всегда с легкостью находит новые поводы для тревоги, создает катастрофические прогнозы будущего, подыскивает обоснование для любой панической идеи.
        Впрочем, если возникающие индивидуальные отношения не были просто транзиторными, то чувство уверенности, подлинное ощущение доверия появляется. Вероятно, это связано с ощущением некого восстановления собственной утраченной целостности. Подлинное неодиночество - это состояние, которое трудно подделать. Если же описывать ситуацию феноменологически, то следует сказать, что между двумя рождается что-то неразделимо «общее» - само это пространство индивидуальных отношений, - к чему оба испытывают принадлежность. Кроме прочего, это «общее» приносит им ощущение радости, дает чувство защищенности, поддержки, понятости, принятости.
        «Встреча двух пар глаз, - пишет С.Л. Франк, - скрещение двух взоров - то, с чего начинается всякая любовь и дружба, но и всякая вражда, всякое вообще, хотя бы самое беглое и поверхностное “общение”, - это самое обычное, повседневное явление есть, однако, для того, кто хоть раз над ним задумался, вместе с тем одно из самых таинственных явлений человеческой жизни - вернее, наиболее конкретное обнаружение вечной тайны, образующей самое существо человеческой жизни. В этом явлении совершается подлинное чудо: чудо трансцендирования непосредственного самобытия за пределы себя самого, взаимного самораскрытия друг для друга двух - в иных отношениях замкнутых в себе и только для самих себя сущих - носителей бытия. И это есть еще иное чудо: через откровение “ты” и соотносительное ему самораскрытие меня непосредственное самобытие в этом трансцендировании как бы встречает и узнаёт свое собственное существо - в известном смысле себя самого - за пределами себя самого - именно в “другом” - в динамически-живой реальности непосредственного самобытия, которое идет, однако, в противоположном обычному направлении - в
направлении извне во-внутрь». «Динамическое исхождение из себя самого, - продолжает С.Л. Франк чуть дальше, - здесь совпадает с опытом вхождения извне в меня чего-то мне подобного, мне однородного - чего-то или, точнее, кого-то, сущностно со мной связанного на тот лад, что он есть нечто я-подобное за пределами меня, и в этом смысле могущее быть названным - на неадекватном конкретному соотношению отвлеченном языке - противоестественным именем “другого” или “второго” “я”»^77^.
        Двое, встретившиеся в индивидуальных отношениях, постепенно избавляются от содержательности, которая, впрочем, не забывает напоминать о себе. Мы слишком привыкли к содержательному поведению, вести себя «как-то», с какой-то целью, с умыслом. Поэтому, если мы преодолеваем содержание, то неизменной возникает вопрос - «что делать?» И хотя здесь нет общих рецептов, необходимо помнить о том, что человек - это процесс, а поэтому необходимо ощущать движение, быть в движении, создавать движение. Кроме того, увеличение количества людей, с которыми мы состоим в индивидуальных отношениях, приводит к более серьезным внутренним изменениям. Индивидуальные отношения с другими людьми, за счет специфичности этих отношений для нашей сущности (в отличие, например, от индивидуальных отношений с миром), способствуют проявлению возможностей, заложенных в нашей индивидуальности. И чем больше таких отношений, тем большее число наших возможностей реализуется. Как пишет С.Л. Франк: «Завершенная актуализация непосредственного самобытия, именно его раскрытие или развитие в “я”, совершается лишь в его отношении к
таинственно-загадочному, в известном смысле чудесному моменту “ты”»^78^.
        «Другой»
        Как в индивидуальных отношениях ощущается «Другой»? Он не идеален, он, что называется, «внутренне абсолютно “хорош”». Доверие и радость - это те чувства, которые возникают в отношениях с ним спонтанно, сразу. Без-требовательность и уверенность в нем - это то, как мы к нему относимся. При этом, нам доставляет радость быть ему полезным, однако же, мы боимся помешать ему, быть навязчивыми - мы, как правило, не отдаем себе отчет в том, насколько мы сами для него значимы и необходимы. Еще мы видим его красивым - не с эстетической точки зрения, а как бы изнутри.
        «Другой», будучи для нас источником радости и постоянного немотивированного интереса, становится точкой притяжения всей нашей внутренней интенции, так же, впрочем, и мы для него. Поэтому совместное времяпрепровождение наполняется другим, он есть «фигура», выполняющая собою «фон». По этому поводу М. Бубер писал: «Хотя Ты и является в пространстве, но в пространстве исключительного в-отношении-пред-стоящего, в котором все остальное может быть лишь фоном, из которого Ты выступает, но не может быть его границей или мерой; Ты является во времени, но во времени в себе протекающего процесса, который проживается не как звено некой непрерывной и строго организованной последовательности, но в некоем особом “длении”, чье чисто интенсивное измерение определимо лишь из него самого; Ты является одновременно как действующее и как восприемлющее воздействие, но не включенное в цепь причинности, а в своем взаимодействии с Я выступающее как начало и конец происходящего»^79^.
        Как же определить, является ли другой «Другим»? Хочется надеяться, что понять это помогут приведенные нами критерии индивидуальных отношений. Кроме того, сами эти отношения и переживание «Другого» должны быть взаимны.
        Глава одиннадцатая
        Индивидуальные отношения с миром
        «Мир здесь, Бог там» - это речь Оно; «Бог в мире» - тоже речь Оно; но ничего не исключать, ничего не оставлять за собой, но все, весь мир охватить в Ты, дать миру его право и истину, чтобы ничего не было рядом с Богом, но все простиралось в Нем, это - совершенное отношение. Мартин Бубер
        Явления и интерпретации
        Отношения ребенка с миром - отношения особые: вещи одушевляются, события абсолютизируются. Так же и древний человек одушевлял и мифологизировал вещи, события, стихии. Исследователи коллективного бессознательного, а также психоделического опыта и других необычных состояний сознания описывают переживания единства с миром самым фантастическим образом. Все это, как нетрудно догадаться, частные случаи индивидуальных отношений человека с миром, правда, по-разному оформленные содержательно, а соответственно, и по-разному этим содержанием искаженные. В любом случае, величайшие мыслители человечества, от Гераклита до Эпикура, от Спинозы до Шопенгауэра и от Кьеркегора до Хайдеггера, питают свою мысль от ощущения этого своего особого отношения с миром.
        Вообще говоря, все, что мы имеем в своем распоряжении, - это психологический опыт. Никакая реальность не дана нам иначе, как через него, через наш психологический опыт. Он возникает, осуществляется, когда мы входим в отношение с чем-либо. Это осуществление - отношение с чем-то, что лежит в сфере нашего способа существования (в противном случае оно не даст нам о себе знать). Процесс «укладывания» этого чего-то в рамки нашего способа существования - по сути, превращение этого чего-то в «вещь», поскольку мы имеем дело и оперируем в своем сознании именно с вещами. Таким образом, мы удаляемся от реальности, от «этого чего-то», привнося в наше отношение с «ним» все больше и больше себя. Следующий пункт - это опредмечивание, когда «вещь», созданная нашим сознанием в результате нашего отношения с ней, обретает имя, то есть обнаруживает себя в мире идей. Психологический опыт, который мог быть изначально одним и тем же, переживая все эти свои превращения, оказывается совершенно по-разному содержательно оформлен.
        Каким же образом интерпретируется опыт индивидуальных отношений с миром, явленный в разном содержании?
        Воспользуемся в качестве примера психоделическими переживаниями. Впрочем, здесь важно оценивать не столько то, что происходит и переживается во время «сеансов», хотя и это важно, сколько те изменения в мироощущении человека, которые происходят под влиянием его изменившейся способности мировосприятия. После психоделического опыта мир ощущается иначе - он становится объемнее, глубже, сложнее и вместе с тем понятнее и ближе.
        Процитируем отчет Станислава Грофа о состоянии человека, пережившего на сеансе ЛСД-терапии «первую базовую перинатальную матрицу»: «…активация этой матрицы проявляется в переживании космического единства. Его основными характеристиками являются выход за пределы дихотомии субъект-объект, чрезвычайно положительное действие (мир, спокойствие, радость, безмятежность и блаженство), особое чувство сокровенности, трансцендирование времени и пространства, переживание чистого бытия и богатство проникновения в космическую релевантность (уместность всего в космосе). Часто субъекты говорят о вневременности настоящего момента и утверждают, что они касаются бесконечности. Они указывают на невыразимость и подчеркивают ошибочность лингвистических символов и структуры нашего языка в передаче этого события и его значения. Описание космического единства обычно полно парадоксов, нарушающих основные законы и самое существо Аристотелевой логики»^80^.
        В этом заключении С. Грофа отчетливо определяются критерии индивидуальных отношений с миром, пережив их в процессе психоделического транса, его пациенты были способны на них и в реальной жизни. Кроме этого, данный психологический опыт часто сопровождается ощущением «потери себя», разотождествления с собственным телом, эмоциями, личностью, а также ощущением мировой гармонии, великого порядка вселенной и так далее. Все это, в той или иной мере, может характеризовать индивидуальные отношения с миром. Хотя надо заметить, что такой - «химический» - путь достижения этих отношений, в целом, вызывает большие сомнения. Конечно, на структуру личности можно воздействовать и «извне», но изменения, которые в ней произойдут по результатам таких воздействий, вряд ли можно считать желательными.
        Многообразные религиозные свидетельства также демонстрируют соответствие критериям индивидуальных отношений. «Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты, - описывает переживания Алеши Карамазова Ф.М. Достоевский. - Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние роскошные цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. “Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…” - прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и “не
стыдился исступления сего”. Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, “соприкасаясь мирам иным”. Простить хотелось ему всех и за все и просить прощения, о! не себе, а за всех, за всех и за вся, а “за меня другие попросят”, - прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его - и уже на всю жизнь и на веки веков»^81^.
        Введение идеалистических конструкций и категорий в пространство опыта неизбежно искажает истинную природу переживания, вот почему мы всегда сталкиваемся с трудностями, пытаясь анализировать индивидуальные отношения человека с миром, которые он сам определяет как «религиозный опыт». Впрочем, основные черты этих переживаний очевидны и совпадают с аналогичными чертами индивидуальных отношений, свободных от религиозной риторики.
        Мир мифа, по понятным причинам, оценить трудно. Тем более, трудно оценить специфику переживания, свойственного человеку, принадлежащему этому миру. Впрочем, некоторые особенности этого мировосприятия можно считать определенными. В мире мифа все уместно, он устроен непротиворечиво (не в том смысле, что в нем нет противоречий, они просто не рассматриваются как таковые). В мире мифа жизнь утверждается такой, какой она является человеку, и это очень существенное отличие от известного, привычного нам мира. Да, и в мире мифа жизнь подвержена интерпретации, но здесь важна последовательность. В мире мифа человек сначала принимает жизнь такой, какая она и есть, и лишь затем принимается ее интерпретировать, переиначивать, в современном мире просто за счет внутреннего устройства человека все происходит наоборот. И в такой позиции человека, принадлежащего миру мифа, заключена уникальная мудрость, поскольку таким образом он лишается пружины внутреннего сопротивления миру.
        Мир мифа - это эйдесическое переживание жизни, а дальше начинаются интерпретации, но мифологическое мышление и здесь себе не изменит. «Решительно все на свете может быть интерпретировано как самое настоящее чудо, - пишет о мифологическом мышлении А.Ф. Лосев, - если только данные вещи и события рассматривать с точки зрения изначального блаженно-личностного самоутверждения. […] Всякий переживал это странное чувство, когда вдруг становится странным, что люди ходят, едят, спят, родятся, умирают, ссорятся, любят и пр., когда вдруг все это оценивается с точки зрения какого-то другого, забытого и поруганного бытия, когда вся жизнь предстает вдруг как бесконечный символ, как сложнейший миф, как поразительное чудо. Чудесен сам механизм, мифически-чудесны самые “законы природы”. Не нужно ничего специально странного и страшного, ничего особенно необычного, особенно сильного, могущественного, специально сказочного, чтобы осуществилось это мифическое сознание и была оценена чудесная сторона жизни. Достаточно самого простого, обыденного и слабого, незнающего и пр., чтобы уже осуществился миф и сотворилось чудо.
[…] Мифическая целесообразность, или чудо, применима решительно к любой вещи; иможно говорить лишь о степенях чудесности, вернее же - даже не о степенях чудесности, а, собственно, о степенях и формах первозданно-блаженного личностного бытия и о применении их к эмпирически протекающим событиям. Можно прямо сказать, нет даже степеней чудесности, что все в одинаковой мере чудесно. […] Весь мир и все его составные моменты, и все живое и все неживое, одинаково суть миф и одинаково суть чудо»^82^.
        «Погибший Мир»
        Мифу, как известно, суждено было утонуть в догматизме монотеизма, в прагматизме научно-технических революций, в коллизиях классовых отношений, в войнах и революциях. И если раньше, будучи в индивидуальных отношениях с миром, человек со-бытийствовал своим богам в каждом движение ветра, в набежавшей волне, в луче восходящего солнца, то теперь он принялся служить им, исполнив все свои действия формализмом. «Бог» был определен, ему нашли имя и атрибуты, а религиозные чувства верующих облекли в стандартизированную форму ритуала, «таинства», исповеди, поста, молитвы и так далее. С этой поры человек уже не мог использовать религию как «точку входа» в реальность индивидуальных отношений. «Рационально-предметное сознание, - пишет С.Л. Франк, - заменяющее царство духов, в котором мы соучаствуем, миром вещей, в котором мы трезво и хладнокровно “ориентируемся”, - другими словами, превращающее все “ты” в “оно”, - только наслаивается на эту основоположную жизненную установку и заслоняет ее, но отнюдь не вытесняет и не уничтожает»^83^.
        Так произошла формализация наших отношений с миром, нас с ним перестало связывать эйдетическое переживание. «Пресловутая “духовная жизнь”, - пишет М. Бубер, - зачастую является препятствием для жизни в духе и в лучшем случае материей, которая в нем, покоренная и оформленная, должна исчезнуть. Это - препятствие, ибо совершенствование способности к приобретению опыта и к использованию обычно достигается через ослабление силы отношения, силы, единственно благодаря которой человек может жить в духе»^84^.
        Мы ведем себя в отношении с миром, как экспериментатор с подопытным животным, и никак не можем взять в толк, что, являясь частью мира, мы сами постоянно выполняем роль подопытных. Впрочем, К. Ясперса, например, такое положение дел почти воодушевляет: «В отличие от восточного неприятия мира, - пишет он, - и связанной с этим возможностью “ничто” как подлинного бытия западный человек воспринимает мир как фактическую действительность во времени. Лишь в мире, а не вне мира он обретает уверенность в себе. Самобытие и рациональность становятся для него источником, из которого он безошибочно познаёт мир и пытается господствовать над ним»^85^. Впрочем, остается непонятным, почему «безошибочное» познание мира не приводит к ожидаемому господству над ним. И неслучайно сам К. Ясперс недоумевает: «Мир, возникающий в качестве аппарата обеспечения существования, принуждает все служить ему. То, чему в нем нет места, он уничтожает. Человек как будто растворяется в том, что должно быть лишь средством, а не целью, не говоря уже о смысле. Он не может обрести в этом удовлетворение; ему должно недоставать того, что
придает ему ценность и достоинство. То, что во всех бедах было непререкаемым фоном его бытия, теперь находится в стадии исчезновения. Расширяя свое существование, он жертвует своим бытием, в котором он обретает себя»^86^.
        Но что еще можно ожидать в ситуации, когда человек пытается искусственно создать идеальные отношения с миром через формальные отношения с ним? Если человек не осознает, не ощущает собственной принадлежности миру, если он, как и прежде, будет полагать, что его способность мыслить - это единственный эффективный способ взаимодействия с миром, то до идеальных отношений, действительно, очень и очень далеко.
        Сделав свои отношения с миром формальными, человек неограниченно расширил мир, многократно продублировав его в системе идей и представлений. Его окружают теперь только идеалистические формы, с которыми, конечно, нельзя вступить в индивидуальные отношения, поскольку они не имеют собственной сущности. Создавая оазис в пустыне, человек создал для себя необитаемый остров. Формальные отношения могут, чисто механически, заменить индивидуальные, но они не восполняют индивидуальные отношения «функционально». Если же мы ищем реализации себя, собственной сущности, то наши отношения и наша деятельность должны быть сущностными, а в формальных отношениях мы, напротив, теряем себя.
        Мир, который изначально содействовал развитию человека, теперь, благодаря усилиям этого самого человека, превращается в репрессивную машину. Человек в современном мире атомизирован, отформатирован и превращен в легко заменяемый модуль. «Таковы, следовательно, две серьезные опасности зрелых и перезрелых культур, - пишет Георг Зиммель. - Они, с одной стороны, состоят в том, что средства жизни превосходят по своему значению ее цели и тем самым множество средств присваивает себе психологическое достоинство конечных целей; сдругой стороны, объективные образования культуры обретают самостоятельное, повинующееся чисто фактическим нормам развитие и тем самым становятся не только глубоко чуждыми субъективной культуре, но и прогрессируют с такой быстротой, что она догнать их не может»^87^. Впрочем, как обещает М. Бубер: «Безграничное господство причинности в мире Оно, основополагающее по своей важности для научного упорядочения природы, не угнетает того, кто не ограничен миром Оно, и может вновь и вновь исходить из него в мир отношения»^88^. Об этом «отношении» сейчас и пойдет речь.
        «Мир»
        Мир соткан из неисчислимого множества событий, каждое из них рано или поздно сменится другим, ни одно из них не имеет абсолютной ценности, каждое - лишь этап, лишь переходный момент, не более того. Впрочем, время, само по себе, не имеет к этому факту никакого отношения, потому что, хоть они и переходят друг в друга, они существуют «одновременно», а следовательно, это не столько этапы, сколько звенья единой цепи. Об этом нам говорит известный принцип дополнительности Нильса Бора - время появляется там, где мы раскладываем события, но в реальности происходящего оно как бы отсутствует. Одно звено цепи может быть не связно непосредственно с другим, отстоящим от него, но оно зависит от него через другие звенья. Цепь - это не ее звенья, ведь отделенные друг от друга звенья не являются цепью. Цепь - это то, чего нет, это сама связь между звеньями. Мир не состоит из событий, он состоит из этих невидимых связей, которые психософия и называет отношениями.
        Поэтому прелесть мира не в событиях, которые, казалось бы, его составляют, а во внутренних, неформализируемых отношениях этих событий. Для человека может быть два способа ощущения этой истины. Первый - это осознание великой гармонии мироустройства, где ни один элемент целостной системы невозможен отдельно от нее, и в то же время сама система немыслима такой, какая она есть без этого, казалось бы, мизерного элемента. Это способ ощущения целостности через видение системности системы. Второй способ состоит в ощущении всех отношений, создаваемых элементами мира с познающим человеком. Это ощущение себя элементом системы, от которого во все стороны отходят нити отношений и на которого замыкаются отношениями все элементы и все отношения элементов мира. Так следует понимать «погруженность в мир» и «растворенность» в нем, таковы индивидуальные отношения с миром.
        Человек, будучи в реальности индивидуальных отношений с миром, живет в мире, состоящем из «приходящего». Другой же живет в мире, где все «стоит», он отождествляет себя с этим, как с самим собой. Для него он есть всегда, и именно поэтому, в первую очередь, полностью отождествляя себя с самим собой, он почти не замечает разительных перемен в себе, которые есть всегда, боится смерти, если думает о ней, и стремится к материальным благам, мечтая найти в них не связанное с ними блаженство. Для него тягостна любая потеря с объектом отождествления, ностальгическое переживание, связанное с такой потерей, не светло, как память о лучших минутах, а с оскоминой. Есть и другая крайность: люди, полагающие, что они живут в мире «проходящего», но не понимают, что на самом деле, живут в мире «уходящего». Это жизнь с постоянными потерями и отсутствием интереса к тому, что есть. Да и какой может быть к нему интерес, если оно в любой момент готово уйти? И, как они почему-то думают, уйдет именно тогда, когда они позволят себе заинтересоваться этим.
        Жизнь в индивидуальных отношениях с миром - это жизнь с ощущением «приходящего». Это жизнь в единстве в миром, жизнь в новом, жизнь с постоянным интересом. Новое, ощущаемое таковым, само вызывает в человеке интерес, и для этого не надо как-то специальным образом настраивать себя. Жизнь в «приходящем», в реальности индивидуальных отношений с миром, насыщена. Такой человек не находится в невротическом ожидании нового, пропуская его, будучи сконцентрирован на искусственно созданных картинах будущего, которым никогда не суждено стать реальностью. Он живет в ощущении сейчас, не ждет будущее, но постоянно принимает его. «Приходящее» невозможно потерять, поскольку в таком отношении - это вечная связь с будущим, «потеря» же - элемент прошлого. «Приходящее» можно по-настоящему ценить, не оценивая и не прицениваясь, поскольку в «приходящем» невозможно сравнение, всегда тянущее за собой трагедию выбора, с ее потерей и несвободой. В реальности индивидуальных отношений с миром мы сами - «приходящее».
        Вот как М. Бубер описывает человека, достигшего реальности индивидуальных отношений с миром: «Сколь безнадежно глуп тот, кто уклоняется с пути жизни своей, дабы искать Бога: он не обретет Его, даже обладая всей мудростью уединения и всем могуществом сосредоточения. Скорее, это удастся ему, когда он просто следует путем своим и лишь желает, чтобы это был этот путь; всиле этого желания выражается его устремленность. Каждое событие-отношение есть некий пункт, из которого он может бросить взгляд на исполняющееся; так что во всех событиях-отношениях он непричастен этому одному, но также и причастен, поскольку он в состоянии готовности. Будучи готовым, а не ищущим, следует он путем своим; поэтому у него есть и спокойная отстраненность по отношению ко всем вещам, и вхождение в соприкосновение с ними, которое им помогает. Но когда он обрел, сердце его не отворачивается от них, хотя теперь все ему встречается в одном. Он благословляет все клетки, приютившие его, и те, что еще дадут ему приют. Ибо это нахождение - не конец пути, но лишь его вечная середина. Это - нахождение без поиска; открытие
первоначального и первоначала»^89^.
        То, что мы называем реальностью индивидуальных отношений, в судьбе каждого человека всегда начинается с индивидуальных отношений с миром. Именно они вводят его в реальность неполных индивидуальных отношений, поскольку именно Мир, но не другие и даже не мы сами, всегда готов к этим отношениям. Он самый гостеприимный хозяин, у которого мы всегда дома, правда, чаще воображаем, что в гостях. А благодаря тому что отношения с Миром результируют все отношения (в том числе и с другими, и с самим собой), ведь всё в нем, они и довершают начатое вхождение в реальность индивидуальных отношений, поэтому именно им мы обязаны доступом в реальность полных индивидуальных отношений.
        Дополнительный раздел:
        Об этоэстетике
        Глава двенадцатая
        Мораль «внешняя» и «внутренняя»
        Нужна индивидуальность, а не только индивидуация, для того чтобы найти что-нибудь прекрасным. Всякая красота сама по себе прежде всего есть проекция, эманация потребности любви. Отто Вейнингер
        Общие положения
        Рано или поздно, но пациент (клиент) психотерапевта задает ему вопрос о морали - что морально, а что аморально и где вообще этот пресловутый Рубикон моральности? С одной стороны, сам по себе факт этого вопроса, адресованного врачу, является достаточно странным. Психотерапевт не является той инстанцией, которая призвана отвечать на подобного рода вопросы, заниматься нравственной проповедью и блюсти соответствующий порядок. С другой стороны, этот вопрос и обращенный именно к психотерапевту вполне естественен, ведь именно с этим специалистом человек, зачастую впервые в своей жизни, по-настоящему серьезно осмысляет свои отношения с другими людьми. Именно в беседах с психотерапевтом он рассказывает о своих изменах или о пережитых разочарованиях, о чувстве вины или о жажде мести, да и вообще обо всех своих поступках, помыслах и желаниях, которые, в принципе, являются вопросами морального свойства.
        Не ответить на этот вопрос психотерапевт не может, но мораль - слишком неоднозначная категория, а содержательно - слишком неоднородная и противоречивая, чтобы вменять психотерапевту в обязанность быть ее проводником или цензором. В книгах «Философия психологии» и «Развитие личности» мы уже останавливались на том, в какой сложной ситуации в связи с моральной проблематикой оказалась психотерапия и как она пыталась обходиться с этим вопросом. Фрейдовский психоанализ пытался взять мораль штурмом, можно сказать, перевернул наши обыденные представления о морали с ног на голову, чем, надо признать, и обеспечил свою психотерапевтическую эффективность на первоначальном этапе. Развенчав мораль и освободив таким образом человека от ее прессинга, он содействовал снижению тревоги у пациентов (в особенности, когда речь шла о сексуальном поведении человека). Но был и иной опыт отношения психотерапии и морали. Так, например, пациетоцентрированная психотерапия, напротив, обошла «моральный вопрос», повернув дело так, что у пациента (клиента), по большому счету, просто не было возможности обратиться с этим к
психотерапевту. С одной стороны, она предложила идеологию «всепринятия», чем фактически свела на нет проблему морали. С другой стороны, сместив акцент с индивидуальной работы на групповую, она лишила психотерапевта «последнего слова», а следовательно, и соответствующей ответственности.
        Общие же пути решения проблемы этического, кажется, уже все пройдены, причем, от начала и до конца, и, в целом, продемонстрировали свою полную неспособность дать последний и окончательный ответ на поставленный вопрос. Мораль - «консерватор» от общества и в обществе. Само же общество постоянно меняется, соответственно, меняется и мораль, но, как «истинный джентльмен», она всегда оказывается чуточку старомодной. Раньше мораль была, в той или иной степени, подчинена господствующей религиозной доктрине. Сейчас же главный парадокс морали в том, что она, будучи, с одной стороны, данной нам свыше, вмененной нам (то есть не является нашим личным производным), с другой стороны, лишена прежней силы. Нет в нашем мире более того непререкаемого авторитета, который бы мог сказать, как поступать правильно, а как - нет, а мы бы в тот же миг поверили ему настолько, что приняли бы этот устав как руководство к действию и стали бы поступать согласно букве этого единого этического закона, избавившись таким образом, наконец, от тягостной «борьбы мотивов». Отсутствие такого авторитета, подобно обещанным золотым горам,
манят философов, которые с неослабевающим упорством пытаются отыскать основания морали, объяснения, которые бы развеяли, нивелировали или, в худшем случае, перевесили наши сомнения. Но все эти попытки тщетны, поскольку ни один формально-логический конструкт не в силах соперничать с нашими влечениями, если те идут вразрез с нормами «общественной морали».
        С сожалением приходится признать, что религиозная вера не терпит плюрализма, а в обществе, где у религии нет «контрольного пакета», мораль превращается во вдову. Тут все связано. Но если оставить в стороне религию, истинную веру, есть ли какие-то другие способы удовлетворить эту хмурую овдовевшую женщину? Здесь мы вынуждены развести руками: никакого внешнего авторитета, который бы проник в наше подсознание и оттуда определял бы наши мысли и поступки, не существует в природе. Мораль - это всегда что-то внешнее, она как традиция, как привычка, ей надо учить и научиться. Теория онтологического «самозарождения» морали не выдерживает никакой критики. И неслучайно поэтому нам с ней так непросто жить, она, приходит «свыше», не учитывает нас, наших внутренних тенденций, влечений, желаний, она словно бы отрицает нашу индивидуальность. Мораль, таким образом, противоестественна нам, хотя мы можем и не осознавать этого. Неслучайно именно в этом пункте спотыкается философская антропология, на которую, сложись ситуация иначе, следовало бы опереться психотерапевту. Как писал М. Бубер, именно «принцип
индивидуализации… - не делает антропологическое познание чем-то относительным, но, напротив, составляет его ядро и остов»^90^, но он же и выставляет антропологическое познание за двери, когда речь заходит о морали.
        К сожалению, психотерапевту негде искать помощи, ему не на что опереться, когда пациент (клиент) ставит перед ним вопрос о морали. Причем, не то что опереться, сослаться даже не на кого. Брать же на себя некую миссию в отношении морали ему, наверное, неправильно, а-морально. Вот почему, мы вынуждены думать о том, как изменить плоскость постановки проблемы. Как мы можем говорить о вопросах, которые традиционно считаются «зоной ответственности» морали, так, чтобы это не был этический диспут? Здесь, на наш взгляд, есть только один верный ответ: если устранить регламентирующую функцию этического дискурса, а определяя его границы, идти не от требований общества, а от природы самого человека, то мы получим как раз тот ответ, который, не претендуя на статус «этического суждения», является, все-таки, ответом на вопросы морального свойства. И, возможно, главное здесь - психотерапевт в данном случае не выходит за границы своей зоны ответственности и своей компетенции. Здесь он говорит не об обществе, а о человеке, что, в целом, является его специализаций. Решению этой задачи, как мы надеемся, и содействует
этоэстетика.
        Мораль - как она есть
        Однако же, прежде чем перейти к тому, что можно было бы назвать этоэстетическим подходом, коснемся некоторых моментов, определяющих психологические основы традиционной морали. Что мы видим здесь совершенно отчетливо? Прежде всего, мы должны признать, что, вне зависимости от своих убеждений, верований и тому подобных установок, все люди испытывают нравственные чувства. Те или иные, так или иначе, но все. Мы все, просто за счет своей социализации, «знаем», как в тех или иных ситуациях следует или не следует поступать. Наши «роли», составляющие структуру нашей личности, по сути, есть общие шаблоны поведения для разных ситуаций: где улыбнуться, а где высказать негодование, что осудить, а что восхвалять, кому подать руку, а кому не подавать и вообще - когда можно «расслабиться», а когда нельзя этого делать даже под страхом смертной казни.
        Впрочем, все эти наши «роли» хороши для стандартных ситуаций, но любое, пусть даже незначительное, изменение, делающее ситуацию «нечистой» и «нечеткой», создает проблему. Роли, в каком-то смысле, начинают пересекаться друг с другом, и мы теряемся, испытываем внутреннее напряжение и дискомфорт. Вот почему это наше этическое «знание» так трудно воплощать в жизнь, и нам так, подчас, сложно удержаться от высокомерного тона или грубости, раздражительности или некорректных оценок. А то, что мы нарушили то или иное «правило», замечается нами часто уже после свершившегося факта. Мы редко грубим, желая нагрубить или обидеть человека. Куда чаще мы делаем это из-за вспышки поразившего нас раздражения из-за сложности ситуации, а то, что мы нарушили некие нормы морали, что это мы виноваты, мы понимаем уже позже.
        В морали мы нуждаемся как в средстве защиты - физической, когда идем по темной улице «неблагополучного района», или психологической, дабы застраховаться по поводу принятых нами решений, оправдать их идеей справедливости или чем-то еще в этом роде. Впрочем, от нее же мы и страдаем, когда вынуждены сдерживать себя, контролировать свои эмоции, подвергать остракизму собственные желания. Надо признать, что мораль, в целом, стоит на защите «общества» от нас. Она не поощряет, а то и вовсе запрещает нам отрицательные эмоции - гнев («не кричи»), обиду («не дуйся»), горе («не реви»), отвращение, но более всего поразительно, что и наши положительные эмоции тоже мало кого радуют - «что ты так громко смеешься?» (радость), «не тыкай пальцем!» (интерес). А ведь эмоции - это способ нашего спонтанного взаимодействия с действительностью, нашего естественного отношения к ней. Постепенно мы научаемся сдерживать свои эмоции - где надо и не надо, вполне искренне полагая, что «надо» быть таким-то и «нельзя» поступать так-то.
        Ребенок постепенно начинает понимать, что «надо» и «хочу» отличны, что мораль по преимуществу стоит на стороне «надо» и, как правило, запрещает «хочу». В ответ на «Хочу игрушку!» звучит этическое: «У нас мало денег, пожалей папу!» Мораль входит в нас через страх и через сочувствие, а то, как она умеет игнорировать желания, постепенно делает нас нечувствительными к нашим собственным потребностям и интересам. На вопрос «А чего бы вам хотелось?» взрослый скорее ответит гробовым молчанием или маловразумительным набором звуков, а если и может что-то сформулировать, то, в случае подробного расспроса, очень скоро убеждается, что это, скорее, некое предположение, нежели истинное желание. И это проблема, когда человек не только не может точно определить свои желания, но даже не способен их почувствовать.
        Нас учили и научили морали, а вот с чувством прекрасного все обстоит несколько иначе. В раннем детстве мы так же внутренне нечувствительны к ней, как и к моральным императивам, хотя уже самом юном возрасте мы разделяем мир на то, что нам нравится, и то, что нам не нравится, на то, что привлекает и увлекает, и на то, что не вызывает чувств симпатии. Но на самом деле, это очень существенно. Нравственное чувство должно быть именно воспитано, а эстетическое лишь подвергается коррекции, дифференцировке. Красота для ребенка разлита в мире, она непосредственна, и она всюду, зачастую, в забавных мелочах, но именно - красота. И это будет продолжаться до тех пор, пока кто-то не внесет разночтение в такое наше восприятие окружающего мира. Фундаментальным, революционным, часто оказывается переживание, когда мы узнаём, например, что кто-то считает нашу маму недостаточно красивой. Ребенок отчаянно протестует, но внутренне он переживает некое крушение первичного чувства красоты. Именно с этого момента красота мира для него блекнет, она сначала перестает нас интересовать, а потом формализуется и выстраивается в
соответствии с «господствующими культурными тенденциями».
        Где-то в этом же возрасте начальной школы в ребенке происходит своего рода пересечение этического и эстетического векторов. Причем, этический идет «вверх», поскольку происходит постепенное усиление тенденций отождествления с социальными ролями, а эстетический, напротив, идет по нисходящей, поскольку в этом плане ребенок переучивается - его естественное чувство прекрасного подвергается коррекции, он переходит на искусственные, навязанные ему эталоны красоты. С учетом этой специфической динамики достаточно странными и вместе с тем многозначительными кажутся формулировки, которыми активно шпигуется маленький человечек, - «это некрасивый поступок», «ты поступил красиво» и прочие, сводящие этическое к эстетическому, а эстетическое к этическому. Внутреннее напряжение ребенка выливается в протестное поведение, которое, впрочем, сейчас серьезно отличается от «протеста» периода «кризиса трех лет». Сейчас это не открытое противостояние, целью которого является утверждение собственного «я», а скрытое, внутреннее, по большому счету ничем не мотивированное. Ребенок просто научается жить своей жизнью, где-то на
подсознательном уровне понимая, что весь социальный мир - это один сплошной «двойной стандарт».
        Однако же соотнесение «красивого» и «нравственного» постепенно дает положительный результат. Ребенок с большей готовностью готов поступить «красиво», нежели «по правилу». Но поскольку «красота», по сути, становится инструментом морального насаждения, это не спасает положение дел, не содействует должным образом «внутреннему облагораживанию» молодого человека. Не случайно именно в семьях, где воспевается культ «прекрасного», вырастают, зачастую, необыкновенно нервные дети. Слишком плотная спайка искусственной красоты и настойчиво прививаемой нравственности создает благодатную почву для развития различных психологических комплексов.
        Вместе с тем, подрастающий ребенок в своих фантазиях способен проявлять (пусть и в игровой форме) чудеса нравственного подвига. Причем, именно красота является здесь для него определяющим фактором. В этих своих детских играх, причем, зачастую, тщательно скрываемых от взрослых, 9-12 летний малыш проявляет чудеса героизма, взаимопомощи, самоотдачи, сочувствия и сострадания. И это не «играемые» чувства, они вполне искренни, потому-то, кстати сказать, они скрываются, потому их стыдятся при взрослых. Они слишком искренни и интимны. Эти игры отличаются меньшим действием и большим чувством, и в этом, надо думать, проявляет себя очень важный механизм, свойственный человеческой природе, но не используемый, впрочем, должным образом в системе воспитания детей.
        Так или иначе, но в нас параллельно зарождалось два мира, две морали: внушенная нам, внешняя, сознательная и внутренняя, наша собственная, интуитивная. Внешняя мораль, используя наши слабые места, прививалась нам через страх, естественный эгоизм, через формальное требование сострадательности, «слепое» преклонение перед «красивым». Она наступала по разным фронтам и создала в разных «частях» нашей психики свои вотчины, потому это не целостная система, это совокупность «удельных княжеств» с неизбежным набором внутренних противоречий. Наш собственный нравственный мир, эта - другая - этика создавалась иначе. Она основана не на внешних императивах, а на наших глубинных чувствах, на ощущениях себя, на нашем ощущении «прекрасного-хорошего» в той его точке, где еще нет различения на эти модальности, а есть только первичная дифференцировка на «да» и «нет», на плюс и минус, на «нравится» и «не нравится». В этой простоте, в этой открытости миру, в этой несодержательности залог непротиворечивости этоэстетической системы. Впрочем, процесс формирования личности завершается безусловной победой «общественной
морали» над «моралью внутренней», и редкий человек, достигая высоких степеней личностного развития, выигрывает это сражение в пользу не «общественной», а своей собственной, живой этики.
        Этоэтетика - это, если так можно выразиться, механика живой этики. И потому основной вопрос этоэстетики в том, как помочь конкретному человеку достичь понимания и раскрытия этой его внутренней нравственной сферы, того, что есть способ существования его сущности. В чем еще, если не в красоте и не в нашем глубоко осознанном отношении к миру, к людям, мы можем искать истинные корни живой этики? Попытки найти внешнюю инстанцию этического закона выглядят по меньшей мере странными. Как подлинное основание истинной живой этики может лежать где-то вне человека? Это нелепо. Если этика - это не сила принуждения, а внутренняя логика моего отношения с другими, то как она может находиться вне меня? Это как центр тяжести предмета, он должен быть внутри его, иначе падение неизбежно.
        Причем перед нами вопрос сугубо практического характера, который крайне актуален для психотерапии и для развития общества в целом. Ведь такая этика обеспечит не только непротиворечивость тенденций, но и сможет взаимопотенциировать их, а значит, добавит нам сил. Конечно, этоэтетика самым внимательным и подробным образом изучает и нормы общественной морали, но не для того, чтобы развивать их, а, напротив, чтобы избавлять человека от внутренней несвободы, вызванной ее противоречиями. Если это не будет сделано, то очень скоро молодые люди будут отказываться от морали вовсе. Реформа этического, когда «внешняя» этика заменяется на этику «внутреннюю», лежащую на естественных основаниях, есть гуманистическая реформа, без которой мир не сможет справиться с предстоящими ему вызовами будущего.
        Таким образом, необходимо ясное понимание того, каким образом можно помочь человеку найти в себе то изначально хорошее, что в нем (как говорят, «где-то глубоко внутри») есть. Необходимо знать, что это такое, как его совершенствовать, как с психотерапевтической целью его можно использовать. Все способы, которые предлагаются сейчас, вызывают аналогию с попытками лечить аппендицит «холодом», это правильно, но неэффективно, есть проблемы, которые требуют кардинальных решений. С очевидностью необходима наука о природе этого «внутреннего» нравственного начала человека. Пока же предмет этоэстетики никакой из существующих наук не охвачен - ни психологией, ни этикой, ни философией, ни социологией, ни эстетикой, ни даже теософией. Это глубинное мироощущение человека, имманентная ему духовность, существующая не сама по себе, а лишь в отношениях с самим собой, миром и, конечно, другими людьми, должна найти приемлемую форму определения и практики.
        Глава тринадцатая
        Теоретические аспекты этостетики
        О предшественниках этоэстетики
        Горацио: Вы замечаете, как он выдохся? Все золотые слова истрачены. Вильям Шекспир
        Понятие «этоэстетка» происходит от греческих слов ethos (нрав) и aisthetikos (чувствующий), вместе с тем, ее не следует смешивать с традиционными моделями этики и эстетики, хотя она и может рассматриваться их преемницей. Этоэстетика, в первую очередь, наука практическая, наука, способная дать основу как для развития человека, его личности, так и для его творчества. Этика и эстетика накапливают данные о человеческой деятельности в указанных сферах и пытаются его каким-то образом организовывать. Этоэстетику интересует иное - не то, что «произведено» человеком в сфере этического и эстетического, а то, как работает это «производство», сама его природа. Еще точнее - ее интересует не продукт психической деятельности, а способ существования сущности человека, то, как она проявляет себя в отношениях с другими (этическая сфера) и с миром (эстетическая сфера).
        При том что «этика» и «мораль» часто и вполне оправданно используются как синонимы, есть в них некое едва различимое отличие, которое бы следовало принять во внимание. «Этика» - понятие древнегреческого происхождения (ethika от ethos), а понятие «морали» имеет латинские корни (moralitas от moralis или mores), при этом лингвисты считают их, по преимуществу, идентичными, причем они ссылаются на их этимологическое соответствие. Однако, философы далеко не столь единодушны в определении семантических полей этих понятий. Основной нюанс, на который обращают внимание, состоит в следующем: «этика» в большей степени отражает «внутреннее», собственно переживания человека, а «мораль», напротив, акцентируется как нечто «внешнее», как некий фиксированный субстрат межличностных отношений, как их «законодательная база». В чем-то это различие отражает то внутреннее, сущностное расхождение, которое было в мировоззрении древних греков («этиков») и древних римлян («моралистов»).
        Философский спор о происхождении этики не прекращается. Надо сказать, что, несмотря на его продолжительность и даже страстность, оригинальных идей в нем немного. Основных направлений, в которых развиваются эти философские идеи, два: одни полагают, что этика суть божественного происхождения, другие же отдают ее на откуп обществу, то ли полагая, что это природное свойство его индивидов, то ли закон, развившийся на базе общественных же отношений, как необходимый и защитный механизм. Но, например, Бенедикт Спиноза предлагает синтез того и другого, нравственное, согласно ему, в одно и то же время и божественное, и человеческое. Именно Б. Спиноза свел воедино свободу и необходимость, чем, желая того или нет, утвердил на многие лета права общественной морали над индивидуальными чувствами, впрочем, «внешняя» мораль не сильно его занимала, так что он оставил в стороне этический вопрос отношений индивида и группы.
        Для Иммануила Канта этот вопрос, напротив, был очень важен, что и привело к формулировке знаменитого «категорического императива», который, как известно, гласит: «Поступай так, чтобы побуждение твоей воли могло послужить принципом всемирного законодательства». Это утверждение кажется правомочным, но является труднодоказуемым, и, в конечном итоге, философ остановился на идее о божественном происхождении рассматриваемого феномена. В работе «Философская теория веры» он заключил, что «непостижимость нравственной способности, указывает на ее божественное происхождение». Интересно отметить, П.А. Кропоткин считал, что, несмотря на стойкую приверженность автора своему «категорическому императиву», «лучшие страницы Канта именно те, где он доказывает, что ни в каком случае соображения о полезности не должны считаться основой нравственности»^91^, в чем и находил противоречие.
        Основателем второй группы - последователей идеи небожественного происхождения этики - следовало бы, наверное, считать Чарльза Дарвина, хотя он, разумеется, и не был здесь первым. Принято считать, что этика Дарвина - это этика «естественного отбора», мол, выживает сильнейший. Но не следует забывать, что Ч. Дарвин все-таки, кроме прочего, был священником. Да, он усмотрел в отношениях животных «общественные чувства», которые, согласно его взглядам, произрастают из способности их ощущать «сочувствие» (где сочувствие или симпатию следует понимать как чувство товарищества, чувство взаимности чувствований - способность заражаться мыслями другого). Именно этим «общественным чувствам» у «общественных животных» он и отводил роль основного эволюционного фактора, приведшего к развитию человека. Ч. Дарвин полагал, что в человеке чувство социальной симпатии преобладают над личным эгоизмом.
        Впоследствии Конрад Лоренц предположил, что дело не в «общественном чувстве» как таковом, а в феномене «воодушевления»: «Ребенок падает в воду, мужчина прыгает за ним, вытаскивает его, исследует норму своего поступка и находит, что она - будучи возвышена до естественного закона - звучала бы примерно так: “Когда взрослый самец Homo sapiens видит, что жизни детеныша его вида угрожает опасность, от которой он может его спасти, - он это делает”. Находится такая абстракция в каком-либо противоречии с разумом? Конечно же, нет! Спаситель может похлопать себя по плечу и гордиться тем, как разумно и морально он себя вел. Если бы он на самом деле занялся этими рассуждениями, ребенок давно бы уже утонул, прежде чем он прыгнул бы в воду. Однако человек - по крайней мере, принадлежащий нашей западной культуре - крайне неохотно узнает, что действовал он чисто инстинктивно, что каждый павиан в аналогичной ситуации сделал бы то же самое.
        Древняя китайская мудрость, - продолжает К. Лоренц, - гласит, что не все люди есть в зверях, но все звери есть в людях. Однако из этого вовсе не следует, что этот “зверь в человеке” с самого начала являет собой нечто злое и опасное, по возможности подлежащее искоренению. Существует одна человеческая реакция, в которой лучше всего проявляется, насколько необходимо может быть безусловно “животное” поведение, унаследованное от антропоидных предков, причем именно для поступков, которые не только считаются сугубо человеческими и высокоморальными, но и на самом деле являются таковыми. Эта реакция - так называемое воодушевление. Уже само название, которое создал для нее немецкий язык, подчеркивает, что человеком овладевает нечто очень высокое, сугубо человеческое, а именно - дух. Греческое слово “энтузиазм” означает даже, что человеком владеет бог. Однако в действительности воодушевленным человеком овладевает наш давнишний друг и недавний враг - внутривидовая агрессия в форме древней и едва ли сколько-нибудь сублимированной реакции социальной защиты»^92^.
        В конечном итоге, К. Лоренц приходит к выводу, что человек суть «Двуликий Янус» и «единственное существо», способное «увивать своих собратьев в убеждении, будто так надо для достижения тех самых высших целей. Се - человек!»^93^. И этот вывод не кажется утешительным, напротив, если согласиться с ним, то моральные качества и нравственность человека не могут тягаться с аналогичным «образованием» животных.
        Так или иначе, но этические идеи Дарвина, так и не получили достаточного отзвука и продолжения, если не считать ошибочных интерпретаций его эволюционной теории и вытекающих из нее следствий. По этому поводу П.А. Кропоткин указывает: «В одном из своих писем, не помню к кому, Дарвин писал: “На это не обращают внимания, должно быть, потому, что я слишком кратко писал об этом”. Так случилось именно с тем, что он высказал об этике… В наш век капитализма и меркантилизма “борьба за существование” так отвечала требованиям большинства, что затмила все остальное»^94^. Эту ошибку совершил даже Томас Гексли - ученик и соратник Ч. Дарвина, популяризатор его теории. Противоречивость «естествоиспытательской» этики была определена им на многие годы вперед: или этика - это закон природы, вытекающий из привычки, инстинкта, взаимопомощи (а уже не сочувствия, как полагал Ч. Дарвин), или же нравственные понятия суть внушенные свыше божественные императивы.
        Экзистенциализм и феноменология, от которых, мы, в целом, могли бы ожидать некого прояснения этической проблемы, к сожалению, так же не выработали ясной позиции, касаемо природы нравственного чувства. Из значительных работ в этом плане следует отметить почти что «боговдохновленный» текст «Страха и трепета» Сёрена Кьеркегора - этого предшественника экзистенциализма. Здесь автор жестко противопоставляет «героя веры» (Авраама) «трагическому герою» (Агамемнону), оба из них вынуждены принести в жертву своих детей, но Кьеркегор однозначно встает на сторону первого, демонстрируя таким образом, что вся этика - хоть с большой, хоть с малой буквы - целиком и полностью принадлежит Богу, от Него исходит и к Нему возвращается. А вот, например, у К. Ясперса мы уже не находим такой определенности позиции, и хотя он восклицает: «Каждый знает - кто завоюет молодежь, обладает будущим!»^95^, сам он никаких серьезных попыток завоевать эту молодежь, опираясь на этическое знание, не предпринимает, а лишь ограничивается достаточно общими рассуждениями о духе, ответственности перед временем и тому подобных вещах.
        Может быть, самое серьезное решение проблемы этического мы находим в работах Мартина Хайдеггера (который, однако же, не является ни чистым экзистенциалистом, ни феноменологом), он говорит о «заботе» как о первоначале человеческого существа. Впрочем, сложность конструкции не позволяет взять философию М. Хайдеггера на вооружение. Вместе с тем, в «Бытии и времени» он приводит старинную басню о сотворении человека, которая вполне проясняет его позицию в этом отношении. Между Землей, Юпитером и Заботой разгорелся спор о том, как называть существо, которое Забота вылепила из Земли и одухотворила Юпитером. Сатурн, призванный в качестве третейского судьи, принял такое решение: после смерти дух существа вернется Юпитеру, тело - Земле, а при жизни владеть этим существом будет Забота. Поскольку же спор шел относительно имени, то Сатурн посчитал, что существо надо назвать Homo, поскольку он сотворен из Земли. Иными словами, забота - есть основание человеческого существа, и это очень близко позиции, которую занимает этоэстетика.
        Эстетика, в свою очередь, оказалась не в менее сложном положении. Этика, не найдя внутреннего основания в человеке, формализовалась и перешла в систему абстрактных идей, образовав что-то вроде «морали ради самой морали». Но этой же судьбы не избежала и эстетика, пройдя путь от живого ощущения к формальной оценке. Эстетика ныне формальна. Любые наши суждения о прекрасном, восприятие прекрасного - есть лишь точка, локализованная на оси координат, где с одной стороны абсолютный минус, с другой - абсолютный плюс, а посередине ноль. И это железное правило является смертным приговором для формальной красоты. Психологический механизм оценки состоит в том, что, решая для себя - «это хорошо», мы, на самом деле, думаем в этом момент о плохом. Как пишет Макс Люшер: «Каждое абсолютное притязание (“Меня следует считать симпатичной”) вызывает страх (“Я ни в коем случае не хочу, чтобы меня считали несимпатичной”)…Каждый “+” порождает “-”, и наоборот: чем сильнее страх, тем неотложнее и безмернее стремление к исполнению притязания»^96^.
        Таким образом, суждение о прекрасном подразумевает ощущение безобразного, хороший вкус возможен только в противопоставлении с безвкусицей. В общем, как бы мы ни пытались попасть в сферу прекрасного, мы, будучи в границах формальной эстетики, неизбежно «замараемся» в безобразном. И это, хотим мы того или нет, низводит к нулю все наше ощущение красоты и даже само стремление к красоте. Да, внешне, казалось бы, мы воспринимаем прекрасное, но сама логика этого прекрасного такова, что ощущать ее мы можем, только актуализируя в памяти «эталон сравнения» - то есть безобразное. Формализм в прекрасном - есть фактическое отречение от красоты. Истинное переживание красоты утеряно человеком.
        Вот как Фридрих Ницше определяет эту проблему: «“Мораль ради морали” - важная ступень в денатурализации последней: мораль сама является в роли верховной ценности. В этой фазе она пропитывает собой религию: например, в иудействе. Но есть и такая форма, где она снова отмежевывается от религии, где ее никакой Бог не достаточно “морален”: поэтому она предпочитает безличный идеал… Это имеет место в настоящее время. “Искусство ради искусства” столько же опасный принцип: этим вносится мнимая противоположность вещи - в результате оклеветания реальности (“идеализация в сторону безобразного”). Отрывая известный идеал от действительности, мы тем самым уничтожаем действительность, делая ее беднее содержанием, клевещем на нее. “Прекрасное” ради “прекрасного”, “истинное ради истинного”, “добро ради добра” - это ли формы враждебного отношения к действительности»^97^.
        Все закрытые системы, рано или поздно, лопаются подобно мыльным пузырям. Этика и эстетика закрыто-системны, они определяют собственные границы и обустраиваются в них, они отсекают себя от живого человека и пытаются расположиться над ним. Но человек открыто-системен, он не знает, что такое «граница», его граница заканчивается там, где заканчивается возможность его восприятия, то есть - для него - мир заканчивается на той линии, где кончается все, что есть. Как такое существо может удовлетвориться закрыто-системной моделью этического и эстетического знания? Разумеется, здесь никогда не будет удовлетворительного решения. В результате, работает только частный подход с неизбежными для него постоянными противоречиями и конфликтами ситуаций.
        В середине XVIII века Дижонская академия объявила конкурс, в котором желающим конкурсантам предстояло ответить на вопрос - «Способствовало ли возрождение науки и искусств улучшению нравов?» Ответ Жан Жака Руссо был категорично отрицательным, его работа утверждала, что науки и искусства порождают честолюбие и препятствуют естественному поведению людей. Следовало бы еще спросить, а способствует ли развитие общественной этики улучшению этих самых нравов? Вероятно, ответ и в данном случае не прозвучит оптимистично. Этика и эстетика действительно сошлись вместе - «поступай красиво», «слушай хорошую музыку». Но это смешение произошло на уровне знаков, абстрактных смыслов, не затронув сущности самого человека.
        Элементарные вопросы, лежащие в основе наук о «нравственном чувстве» и «чувстве прекрасного», до сих пор остаются без ответа. Кто является носителем «высшей морали»? Есть ли она вообще? А если нет, то можно ли считать «частную мораль», вне «основного закона», хоть сколько-либо оправданной? Где и каким образом определен эталон «абсолютной справедливости»? Каким образом «священный долг» отличается от простых обязанностей? Где, если не в конкретном человеке, локализуется мораль? В обществе или традиции? И не оказываемся ли мы тут заложниками некой иллюзии, поскольку ни то, ни другое нельзя, так сказать, пощупать? При этом, мы понимаем, что не существует высказывания без говорящего, но кто говорит в данном случае? У общества нет голоса, это блеф. И как, в таком случае, на каком таком последнем основании можно судить о том, что «справедливо», а что «несправедливо», «красиво» и «некрасиво»? Пока эти вопросы лишь повисают в воздухе.
        Предмет этоэстетики
        Сократ: Красота сияла среди всего, что там было… Платон
        Открытая система психологии, как уже было сказано в соответствующем разделе этой книги, структурируется по векторам и по контурам. Этический и эстетический аспекты, конечно, значимы и для каждого вектора, и для каждого контура, но предмет этоэстетики относится только к внутреннему контору открытой системы психологии человека, где все вектора сходятся воедино, точнее говоря - представляют собой неразделенное единство. То есть речь идет и о возможностях-тенденциях органопсихики человека, о сущности его личности, о ядре пола, об онтологическом бытии и так далее, весь внутренний контур. Речь идет о человеке неопредмеченном, еще лишенном содержания, о человеке как о процессе.
        С точки зрения содержательного подхода, наша сущность - это «индивидуальное ничто». Мы никогда не дойдем до основания себя, всегда есть что-то, что «дальше», что «глубже». Все рождено в отношении, поэтому, например, физики идут дальше и дальше в глубь материи, она показывает им всё новые и новые явления себя, правда, всё меньших и меньших размеров. И в этом нет ничего странного, ведь это продукт отношений, так что, пока сами физики будут создавать возможность своих взаимоотношений с реальностью - реальность будет порождать себя, точнее, это отношение будет порождать ее. Абсолютная невозможность отношений, казалось бы, это и есть Ничто. Но все в мире - в отношении, или его нет, и Ничто, соответственно, тоже не должно быть. Впрочем, это формальная логика. Если мы согласимся с ней, то придется признать, что и нас нет, ведь мы никогда не доходим до конца себя, а значит, мы настоящие, первичные - именно в том далеком Ничто и нигде более. С этим вряд ли можно согласиться.
        Логика принципов новой методологии определяет Ничто, находящееся в центре (принцип) вещи, не как отсутствие отношений, а как их возможность. Многообразие мира с очевидностью свидетельствует о том, что индивидуальное Ничто не пустота (хотя содержательно, конечно, это пустота), Ничто - это имманентность, содержащая в себе всю индивидуальность будущих отношений. Каждый из нас и представляет собой такое индивидуальное Ничто. И именно это Ничто - наша индивидуальная сущность.
        Ничто нельзя ограничить, это все равно что съесть дырку от бублика, а если это Ничто - возможность, значит, каждый из нас обладает неограниченным количеством возможностей. Если эту мысль, это сущностное понимание психотерапевт донесет до своего пациента (клиента), мы, действительно, открываем неограниченное поле возможностей. Счастлив писатель, который может сказать, что он еще не написал свою лучшую книгу, певец, который еще не исполнил лучшую свою партию, композитор, который не сочинил еще лучшей своей мелодии. Кем бы они стали, признав, что лучшее в их жизни уже случилось? Неслучайно, поэтому последними словами отечественного религиозного философа Б.П. Вышеславцева были: «Возвращаюсь к истокам бытия… Все понял… Как это просто…»
        Назвав сущностью человека - индивидуальное Ничто с неограниченным количеством потенциальных возможностей, мы исчерпали резерв правды о ней. Что бы мы ни говорили далее, это будет уже не сущность, а сущность в отношении, а значит, уже ни Ничто, а нечто.
        В психосинтезе Роберто Ассаджиоли есть замечательная техника, которая называется «Упражнение на дезидентификацию». Эта техника требует от человека медленно и вдумчиво проговаривать следующие утверждения, пытаясь достичь при этом их глубокого осознания. Первое: «У меня есть тело, но я - это не мое тело. Мое тело может быть больным и здоровым, отдохнувшим и усталым, но это не имеет ничего общего с моим “я”, моим истинным “я”». Второе: «У меня есть чувства, но я - это не мои чувства. Мои чувства разнообразны, изменчивы, иногда противоположны. Но мое “я” неизменно». Третье: «У меня есть разум, но я - это не мой разум. Его содержание все время меняется, он охватывается новыми мыслями, знаниями, опытом. Но мое “я” неизменно». Эта техника, как кажется, позволяет человеку все ближе и ближе приближаться к своей сущности, но он все время произносит: «я», а значит, сознаёт себя, а значит, находится в отношении с собой, а значит, все-таки достаточно долек от собственной сущности. Неслучайно, далее Р. Ассаджиоли предлагает перейти к этапу так называемой «идентификации», когда человек проговаривает про себя: «Я
осознаю и утверждаю, что “я” - это центр чистого самосознания, “я” - центр воли, способный наблюдать за психологическими процессами и телом», что, конечно, уже не имеет ничего общего ни с сущностью, ни с индивидуальным Ничто, ни с чистым самосознанием.
        Впрочем, все не так безнадежно. Можно утверждать, что мы все имеем опыт ощущения собственной сущности, своей, прибегая к терминологии классиков экзистенциализма, ничтойности. С. Гроф считает, что это происходит на этапе нашего внутриутробного развития, что это наш перинатальный опыт. «Эти переживания, - пишет С. Гроф, - ассоциируются с блаженным, недифференцированным океаническим состоянием сознания. Его основными характеристиками являются выход за пределы дихотомии субъект-объект, чрезвычайно сильное положительное действие (мир, спокойствие, радость, безмятежность и блаженство), особое чувство сокровенности, трансцендирование времени и пространства, переживание чистого бытия и богатство проникновения в космическую релевантность… Он (пациент, повторно переживший этот опыт в психоделическом путешествии, - А.К., А.А.) ссылается на полную утрату своего Эго и в то же время утверждает, что его сознание расширилось, чтобы обнять всю вселенную».
        Впрочем, поскольку соотнесение психоделических переживаний и действительного перинатального опыта человека вызывает большие сомнения и недоказуемо, обратимся к чему-то, что каждому из нас ближе и понятнее, а именно к «пик-переживаниям» Абрахама Маслоу. В своей книге «Дальние достижения человеческой природы» он дал этому феномену такое определение: «Термин “пик-переживания” - это обобщение для лучших моментов человеческого бытия для счастливейших моментов жизни, для опыта экстаза, восторга, блаженства, величайшей радости».^98^ Причем интересно, что С. Гроф, описывая упомянутую «перинатальную матрицу», сам ссылается на «пик-переживания» Маслоу^99^.
        С другой стороны, самые разнообразные пути к переживанию собственной сущности предлагает нам духовная практика Востока (здесь, впрочем, следует оговориться: переживание собственной сущности следует отличать от того, что мы назвали «индивидуальными отношениями самим с собой», и следует соотносить переживание собственной сущности с состоянием «самадхи», известным нам из восточной традиции, предполагающим отчетливое чувство «Я ЕСМЬ»). В интересующем нас отношении наиболее емко это состояние описал Бхагаван Шри Раджниш: «Медитация - это приключение, величайшее приключение, на которое способен человеческий ум. Медитировать - значит просто быть, ничего не порождая - ни действия, ни мысли, ни эмоции… Мышление, концентрация, созерцание - это тоже делание. Если же хотя бы в течение одного мгновения вы ничего не делаете, а просто пребываете в своем центре, полностью расслабившись, это и есть медитация»^100^.
        Впрочем, для того чтобы соприкоснуться с собственной сущностью, не нужно даже «пика-переживания», да и 200мг LSD не обязательны. Каждый из нас ощущал ее в те моменты, когда был полностью поглощен своим самым любимым делом, теряя при этом всякую мысль и забывая про себя. Содержание вашего занятия не имеет ровным счетом никакого значения: то ли вы, позабыв о времени, рассматриваете свою любимую коллекцию старинных монет; или, как говорят, «задумавшись», поливаете свои любимые орхидеи; или собираете грибы в осеннем лесу; или своим метафизическим созерцанием заставили качаться поплавок, будучи на беззаветно любимой рыбалке; то ли вы безмятежно вглядываетесь в спокойное небо, словно бы только оно и существует на белом свете, вы в этот момент встречаетесь с самим собой. Однако же, в тот момент, когда мы, вдруг, поймаем себя на какой-то мысли или осознаем собственное присутствие или собственное действие, мы тут же вернемся «из-себя» в содержание.
        Методологически перечисленные «опыты», разумеется, далеки от идеала, хотя бы потому, что в описанных ситуациях мы не одни, мы находимся в отношении с чем-то - с цветком, с небом, нумизматической коллекцией. Но однако же в этих примерах мы все-таки необычайно близки к собственной сущности. И, вероятно, это кратчайший путь. С другой стороны, этот методологический «недочет» имеет колоссальное значение, именно он и дает нам ту точку разрыва содержательности, через которую исходит этоэстетика. Как пишет М. Хайдеггера: «Всякое отношение к сущему свидетельствует таким образом о некоем знании бытия, но одновременно и о неспособности сами собою стоять в законе истины этого знания. Эта истина есть истина о сущем. Метафизика есть история этого знания»^101^.
        С. Гроф пишет о первой перинатальной матрице: «Мир представляется как место невыразимого сияния и красоты»^102^; А. Маслоу говорит о переживании исключительной красоты окружающего мира на «пике-переживания», Красотой созерцания исполнена и практика духовной работы. Переживание собственной сущности - это единственная возможность прикоснуться к истинной красоте.
        Когда мы говорили о «формальной» красоте, мы остановились на том, что в этой «формальности» повинна оценка. Эта оценка исходит из сферы социального, а не подлинно индивидуального. Ее определяет уровень культурного развития, уровень мастерства художников, эстетические привычки, мода и традиционные предпочтения конкретного общества. Вместе с тем, современные исследования показывают, что ряд эстетических феноменов обладают определенной всеобщностью, а следовательно, больше зависят от природы человека, нежели от ситуации в обществе и культуре. Так, например, Г. Пауль резюмирует свою работу «Философские теории прекрасного и научное исследование мозга» словами: «Наши восприятия и наше поведение отражают человеческую природу. Философия, не уделяющая этому обстоятельству должного внимания, безосновательна»^103^. Впрочем, надо заметить, что дальше подобного рода утверждений дело, как правило, не идет.
        Одно из приятных исключений - работа И. Эйбола-Эйбесфельдта «Биологические основы эстетики». Здесь эстетическое восприятие связывается с рядом психических механизмов. Так, например, И. Эйбол-Эйбесфельд доказывает всеобщность и значение выражения глаз, взгляда, эротических компонентов, эмоционального восприятия музыки, (вплоть до условного понимания значения текста в песнях на неизвестном для исследуемого языке)^104^. Автор лишний раз доказывает, что обыденное понимание эстетики человеком крайне поверхностно, а зачастую и просто ошибочно. Кроме того, хотя И. Эйбол-Эйбесфельдт и не указывает на это прямо, то, что может, как мы говорим, «тронуть душу», эстетично по своей сути, а в конечном итоге, является основной и для этического чувства, лежит в его основе. Если же свести теперь все эти данные с фактами, которые предоставляет нам наша психотерапевтическая деятельность, то станет понятно, что главное отличие эстетического от этоэстетического заключено в том, что для эстетики важна форма (форма как содержание и содержание как форма), а для этоэстетики то, что стоит за этой формой.
        В свое время, К.Н. Узнадзе в работе «Формы поведения»^105^ указал на существование двух различных поведенческих процессов - энтеро - и интерогенного поведения. Главным критерием в разграничении этих двух видов поведения была названа необходимость внешнего объекта. Он совершенно необходим для экстерогенного поведения и далеко не так важен для интерогенного. Однако же, эстетическую потребность К.Н. Узнадзе относит не к энтерогенному поведению, а именно к интерогенной его форме, тем самым он делает большой и серьезный шаг по выявлению совокупности эстетических феноменов, исходящих из самого нашего существа, из нас самих.
        Вот почему мы можем говорить, что истинная красота идет от или из нас. Мы сами несем ее в мир, но не проецируем на него, как можно было бы подумать, а обнаруживаем «подготовленным взглядом», то есть создаем сами фактом нашего сущностного отношения с миром. Через ощущение себя мы обнаруживаем красоту в окружающем нас мире, то есть сама наша сущность является непосредственным источником этой красоты. В этом контексте становятся понятны слова Л. Витгенштейна, когда он говорит: «Исчезновение культуры означает исчезновение не человеческих ценностей, а только определенных средств выражения этих ценностей»^106^.
        Впрочем, и живая этика локализуется там же - в нашей сущности. Впрочем, другой возможности просто нет, иначе она была бы лишь слабым, не способным определять наше поведение социогенным конструктом, а это не так. Мораль не способна, подчас, руководить нами, но ощущение внутреннего этического напряжения, напротив, действует безотказно. И если красота - это, по сути, наше ощущение наших отношений с миром, то живая этика - это наше действие, проистекающее из этого ощущения. Не случайно, поэтому, действие, идущее от сущности человека, всегда красиво, о чем говорит не только практика психотерапевтической работы, не только многие авторитетные авторы (часть из которых мы упомянули), но и сам принцип целостности. Вот почему мы говорим о едином этоэстетическом субстрате, действии и процессе.
        Основа этоэстетики
        Диотима: Неужели ты не понимаешь, что лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он. Платон
        Почему ощущение «красивого», «прекрасного» исключительно человеческое свойство? Ответ на этот вопрос, по всей видимости, следует искать в гносеологическом устройстве человека, которое необходимо признать столь же величественным, сколь и нелепым. Подобно вечному Риму, гносеологическая конструкция, составляющая нас, сама себя строит и тут же разрушает. Причем, если строительство всегда начинается от некой опоры, то разрушение может произойти до самого основания, что делает человека единственным животным, способным осмысленно и целенаправленно свести счеты с жизнью. Это вечное движение обусловлено парадоксальной способностью человека - сомневаться в собственном восприятии, в собственной мысли и собственных словах.
        Этот знаменитый спор между Дж. Э. Муром и Л. Витгенштейном неслучайно превращен в самую настоящую легенду о битве Титанов. Дж. Э. Мур заявлял, что есть множество вещей, которые любому человеку доподлинно известны, что, например, у него есть рука, что существует внешний мир, что люди существовали и до его рождения. Эти утверждения, полагал Дж. Э. Мур, обладают для человека такой достоверностью, что бесполезно с этим спорить. Но Л. Витгенштейн все-таки спорил. Впоследствии, разъясняя эту коллизию, Н. Малкольм напишет: «Парадоксальное философское высказывание не может не быть ложным (имеются в виду доводы Л. Витгенштейна, - А.К., А.А.). Это объясняется тем, что они (эмпирические высказывания, с одной стороны, и философские, с другой, - А.К., А.А.) парадоксальные совсем в разных смыслах. Философское же высказывание парадоксально оттого, что утверждает ошибочность обыденной формы речи. Но ошибочная речь не может быть ошибочной»^107^. Это удивительно тонкое замечание разводит действительно принципиально разные вещи: мысль, буквально сотканную из сомнений, и речь, которая самим фактом своего
существования утверждает, что сомнению нет места в мире (она, по сути, остается утвердительной, даже когда высказывает сомнение, поскольку таким образом утверждает наличие сомнения; кроме того, она просто безапелляционна по своей форме - в речи есть только то, что в ней есть, вне зависимости от того, что есть в этот момент в мысли).
        Человек, уже будучи в мире, причем, в совершенно реальном мире, создает новый, дополнительный, второй мир - мир идей, мир, по сути своей, эфемерный, но для человека более чем значительный. Вот почему человек способен пожертвовать первым ради второго. Смерть «за идею» - это феноменальное «достижение» человечества, отличающее его столь разительно от всего живого, достижение, могущее стать абсолютным критерием человеческого существования.
        И все это кажется странным, даже нелепым, но ведь именно разрушая, мы способны достигать совершенства. Все, что создает наш мозг, наше мышление - это стены и башни, которые могут быть замечательны сами по себе, но они искусственны, они отделяет нас от существа. Но все же наше существо слишком хорошо само по себе, чтобы мы могли позволить ему существовать отдельно от нас. Это было бы просто верхом расточительности! Парадокс «золотой клетки» - она красива, но лишает нас красоты. Вместе с тем, не создав, и не разрушишь, не зная несвободы, не сможешь оценить свободу. Вот почему, именно наша способность к саморазрушению научила нас истинному чувству красоты. Недаром мы, без всякой предварительной метафизической подготовки, с таким почтением относимся к понятию «духовного кризиса».
        Такой кризис есть разрушение стен, того огромного, почти неприступного замка, который мы выстроили на благодатной, ко всему способной почве. И в этом построении себя, для возможности еще большего, еще более значительного разрушения, и состоит основное противоречие человека, противоречие, благодаря которому он и есть человек, «человек, свидетельствующий прекрасное». Человеку дано величайшее страдание - страдание собственного разрушения, ощущение собственного конца. Но именно такова цена истинной красоты, и тем ценнее этоэстетическая работа. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; аесли умрет, то принесет много плода» [Иоанн XII, 24]. Эти слова Христа транскультурны и трансрелигиозны - чтобы возродить мир, его нужно уничтожить, говорит нам Ветхий Завет историей Потопа, о том, что лишь отчаяние, доведенное до предела, открывает нам истину Божественного, писали Кьеркегор и Ницше, и даже в народном фольклоре, чтобы преобразиться, герой должен прежде погибнуть, прыгнув в кипящие котлы.
        И, видимо, таков механизм. Когда человек достигает собственной сущности, он доходит до центра себя, и этот центр - суть, абсолютное ничто, которое определяет индивидуальность всех будущих отношений человека, то есть фактически подлинно личное, индивидуальное существование самого человека. Но вместе с тем, этот центр так и остается этим Ничто, при этом, Сущее, как показывает онтология психософии, есть такое же Ничто - безграничная возможность мира. Ничто равно Ничто, и то, и другое - и Ничто человека, и Ничто Сущего - это неограниченная возможность. Отличны лишь их сущности, центры, которые определяют индивидуальность будущих отношений и делают человека человеком, а Сущее - Сущим. Коли так, то нельзя допустить, что их возможности различны, поскольку они неограниченны. Таким образом, приходя к своему Ничто, мы, тем самым, приходим к Ничто Сущего. Наша чистая сущность, как в зеркале, свидетельствует Сущее. Они отличны (из-за потенциальной индивидуальности будущих своих отношений, иными словами - из-за своих тенденций, но тенденции рождаются там, где есть к чему их применить, но их нельзя применить к
ничто, поэтому здесь это отличие не играет роли), и они тождественны (поскольку представляют собой неограниченную полипотентную возможность, которая просто не может быть отличной из-за своей неограниченности).
        В своей знаменитой статье «Что такое метафизика?» М. Хайдеггер пишет: «В Ничто человеческого присутствия сущее в целом впервые только и приходит к самому себе сообразно своей наиболее собственной возможности, то есть конечным образом». И добавляет в примечании: «В опыте ничто рушится все в человеке, кроме его чистого существа»^108^. Именно в собственной ничтойности мы оказываемся тождественны Сущему, и поэтому красота в нас, это красота во всем - и не за счет проекции (наплывания, поглощения, обезличивания, всепринятия), а за счет тождественности. Но ведь именно наш первичный центр и порождает отношения (до поры до времени, это прерогатива именно нашего сущностного центра, но в процессе формирования личности он теряет ее, а впоследствии, в процессе развития личности, эта способность может вернуться к нему), и поэтому именно эти отношения красивы.
        Впрочем, они не слишком деятельны (в привычном для нас понимании этого слова), о них, скорее, можно говорить как о направленности, о побуждении, нежели о деятельности. Но в этом направлении-побуждении и заключена основа живой этики. Живая этика - это не место, которое мы уступили пожилому человеку в транспорте, это наше желание, внутренняя потребность его уступить, оказать помощь. Подлинная этика не может и не должна определяться «цифрами»: сколько бабушек человек перевел через дорогу и сколько поклонов он отбил своему идолу - это не вопрос этики, это вопрос игры в «правильное-неправильное». Живая этика - это внутреннее состояние, это побуждения, идущие от нашего сущностного центра, и они красивы, потому что в этом их сущность. В центре каждого из нас наличествует красота, а не мораль, поскольку мы не рождаемся социальными, мы становимся ими. Красота в нас спасет наш мир.
        В философском дискурсе есть разные, более или менее оптимистичные трактовки этой позиции. Так Блез Паскаль, например, менее оптимистичен: «Уясним же, что мы такое: нечто, но не всё; будучи бытием, мы не способны понять начало начал, возникающее из небытия; будучи бытием кратковременным, не способным охватить бесконечность»^109^. Впрочем, для философа, существовавшего в логике абсолютного времени и пространства, такой вывод вполне естественен. Достаточно представить себя в огромной комнате без начала и конца, где действует только уничтожающее жизнь время, чтобы понять эту логику. Вот почему Н.О. Лосский отвечает Б. Паскалю необходимостью отказаться от понимания сущности человека в пространственно-временном континууме. Человек - существо сверхпространственное и сверхвременное, утверждает Н.О. Лосский, и «необходимо выработать ясное представление о том, что значит быть существом сверхпространственным и, следовательно, не имеющим в себе той раздробленности, которая свойственна пространственным вещам. Еще труднее, но и важнее научиться понимать, что значит быть существом сверхвременным и,
следовательно, не имеющим той раздробленности и той “непрерывной исчезаемости”, которая свойственна событиям и процессам»^110^.
        Эта полемика сама по себе интересна, но она не изменяет главного - психологического опыта, который известен каждому. «Слушай свое сердце», «душу трогает», «поступай как знаешь» - все эти устойчивые выражения отражают переживания живой этики. Впрочем, надо еще научиться чувствовать то, что мы чувствуем, и жить в соответствии с этим «голосом сердца». А это возможно лишь в реальности индивидуальных отношений, которые и открывают нашу сущность для нас самих. Таковы задачи института Учительства, духовного наставничества в восточной традиции, таковы они были в античном мире. Платон говорит: «Вот каким путем нужно идти в любви - самому или под чьим-либо руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самог`о прекрасного вверх - от одного прекрасного тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь наконец, что же это - прекрасное (курсив наш, - А.К., А.А.)»^111^.
        Что же такое это «самое прекрасное»? Это, пожалуй, самое важное ощущение-переживание, которое испытывает человек в результате всех кризисов личностного роста. Впрочем, это путь не слишком совпадает с тем, который описан Платоном, но в этом и нет ничего странного, ведь психотерапевтическое сопровождение процесса развития личности мы осуществляем в отношении современного человека, а не древнего грека, чье бытие насквозь мифологично. Что же мы видим у современного человека? Анализируя результаты работы по психотерапевтическому сопровождению процесса развития личности, мы отмечаем, что пределы красивого раздвигаются, в первую очередь, за счет естественной красоты человека и живой природы. Неслучайно в работе «Первый шаг к положительной эстетике» Вл. Соловьев пишет: «Только на основании этих истин (объективность красоты и недостаточность искусства), а никак не через возвращение к артистическому дилетантизму возможна будет дальнейшая плодотворная работа в области эстетики, которая должна связать художественное творчество с высшими целями человеческой жизни»^112^.
        Причем, человек не всегда осознает это свое переживание как переживание «красоты», «прекрасного», поскольку эти категории слишком формализованы в нашем «индустриальном обществе». Часто он говорит проще: «мне хорошо», «мне очень приятно», «я чувствую себя свободным», «я рад», «это настоящее». Слово «красота» появляется чуть позже, когда пределы восприятия красивого уже столь велики, что «безобразное» перестает восприниматься таким образом. По-настоящему безобразным для человека становится всякое насилие, в остальном же оценочная шкала устраняется. Ощущение радости жизни - это подлинное ощущение красоты мира. Платон пишет: «Прекрасное это предстанет ему не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; всё же другие разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает»^113^.
        И теперь мы можем вернуться к проблематичному вопросу «добра» и «зла». «Строго говоря, - пишет С. Кьеркегор, - всюду, где только идет речь о выборе, там выдвигаются и этические вопросы, и единственный абсолютный выбор - это выбор между добром и злом, благодаря которому человек разом вступает в область этики»^114^. «Нет “я”, нет души, - говорит О. Вейнингер, - высшей, совершенной реальностью обладает только добро, которое заключает в себя всякое единичное содержание…зло одинаково во всех людях…Дьявол - это есть человек, у которого есть всё и который всё же не добр; между тем обладание всем должно проистекать только из доброты и существует только благодаря доброте»^115^. Это требования выбора между «добром» и «злом» - кажется абсолютно естественным для самой природы человека. Однако же, чтобы утвердиться в истинном существовании «добра» и «зла» как неких абсолютных самоценных Начал, нам придется признать существование Бога и Дьявола. Жизнь действительно награждает нас неприятностями, но они не есть «зло», как проявление некой «злой воли».
        «Зло» - лишь рационалистический конструкт, воздвигнутый на иррациональных аффектах. Его, как показал в своих работах К. Лоренц, нет даже в мире живой природы, где, как кажется, царствует перманентное насилие. Неслучайно, К. Лоренц называет «агрессию» животного лишь «так называемым злом» и добавляет: «В символе Древа Познания заключена глубокая истина. Знание, выросшее из абстрактного мышления, изгнало человека из рая, в котором он, бездумно следуя своим инстинктам, мог сделать все, чего ему хотелось»^116^. Абстракция изгнала человека из рая, не «зло», а наши представления о «зле».
        «Зло» - это наша оценка для разного рода неприятностей, боли, чувств горя или безысходности. Но все это не делает саму жизнь ни хорошей, ни плохой. Она просто такая, какая она есть. Другое дело, что многие наши несчастья - нашего собственного производства, как индивидуального, так и группового. Но это не означает ничего другого, как только то, что перед нами стоит задача искать способы решения возникших проблем и механизмы предотвращения возможных будущих напастей такого рода. Осознание же того, что в этом мире нет «зла», устраняет идею противостояния «злу», то есть лишает нас необходимости идти на войну. И в этом, возможно, главный смысл этоэстетического посыла - «зло» перестает быть «злом», когда мы отказываемся видеть в нем «зло».
        Истинная красота рождается в непосредственном отношении и потому существует только «здесь и сейчас». Поступок, действие, решение так же имеют смысл только «здесь и сейчас». Красив сам по себе поступок также только «здесь и сейчас», если же мы позже будем оценивать его таковым, то сам этот акт оценивания является нашим поступком, и именно ему и предназначается та оценка, которую мы придаем «здесь и сейчас» тому или иному историческому факту.
        Отношения, которые регламентируются «моралью для всех», на деле - отношения между двумя. Тут парадокс: то, что в отношении между двумя ощущается как прекрасное, может формальной моралью определяться как безнравственное. М. Хайдеггер красиво говорит о со-бытии, и в этом отражается глубина красоты отношения: «Ни одно изменение не приходит без опережающего указывающего путеводительства. Но как сможет достичь нас какое-то путеводительство, если не высветится Событие, которое, призывая, требуя человека, озарит его существо, даст ему сбыться и в этом о-существлении выведет смертных на путь мыслящего, поэтического обитания на земле?»^117^
        К отношению мы никогда не приходим совершенно чистыми, мы несем в себе некий прежний груз, мы уже не-событие, мы со-реальность (если понимать Бытие и Реальность так, как их понимает психософия). «В каждом человеке, - говорит С. Кьеркегор, - есть нечто мешающее ему видеть свою душу насквозь; иногда это нечто разрастается до такой степени и в совокупности с различными лежащими вне воли человека житейскими условиями так запутывает его, что он почти не в состоянии открыть своей души другим; тот же, кто не может открыться перед другим, не может любить и, следовательно, несчастнейший человек в мире»^118^.
        И только способность достичь своего сущностного «я» дает возможность осуществить «со-бытие». «Мысль всякой души, - пишет Платон, - которая стремится воспринять надлежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и ненадолго, ценит его, питаясь созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод не перенесет ее по кругу опыт на то же место. При этом кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает рассудительность, созерцает знание - не то знание, которому присуще возникновение и которое как иное находится в ином, называемое нами сейчас существующим, но подлинное знание, содержащееся в подлинном бытии. […] Красота сияла среди всего, что там было. […] Когда кто-нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется»^119^.
        Поэтому между двумя нет ограничений, если оба ощущают красоту происходящего, и Платон добавляет, говоря о душе: «Презрев все обычаи и приличия, соблюдением которых щеголяла прежде, она готова рабски служить своему желанному и валяться где попало, лишь бы поближе к нему - ведь, помимо благоговения перед обладателем красоты, она обрела в нем единственного исцелителя величайших страданий»^120^. В диалоге «Пир» Платон показывает, как подлинно красивое делается истинно этическим: «Сократ: Но скажи еще вот что. Не кажется ли тебе, что доброе прекрасно? Агафон: Кажется. Сократ: Но если Эрот нуждается в прекрасном, а доброе прекрасно, то, значит, он нуждается и в добре. Агафон: Я не в силах спорить с тобой, Сократ. Пусть будет по-твоему. Сократ: Нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое»^121^.
        В «здесь и сейчас» возникает со-бытие Двух, это само переживание жизни как таковой, и в этом то главное, о чем говорит этоэстетика. Только это позволяет нам разрушить преграды индивидуальной реальности и даже собственно реальности, только это позволит нам освободиться от груза внешних наслоений, только это уничтожает одиночество и делает человека счастливым.
        Глава четырнадцатая
        Практические аспекты этоэстетики
        Социогенная агрессия
        Гамлет: Смотрите же, с какой грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов… Вы воображаете, будто все мои ноты снизу доверху вам открыты. А эта маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон, и тем не менее вы не можете заставить ее говорить. Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой? Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя. Вильям Шекспир
        Вопрос противостояния личности и социума, индивида и общества относится к разряду вечных. Вот и Гамлет протестует против попыток манипулировать им, о том, что его протесты не беспочвенны, знают, конечно, все участники драматической сцены, но никто не показывает вида. И потому голос принца направлен в пустоту, впрочем, и сам Гамлет хорошо понимает это. Поэтому этим своим монологом он обращается не к обществу, он взывает к Высшему. В противостоянии личности и социума, так же как и в «Гамлете», и у личности, и у социума свои цели, но, в отличие от шекспировской драмы, никто не догадывается, в чем именно они состоят, что делает их борьбу еще более бессмысленной, а обращение к Высшему - традиционной и вынужденной мерой. Ситуация покажется нам еще более глупой, если мы сделаем над собой усилие, чтобы понять: истинные цели личности и социума родственны друг другу, если не сказать - идентичны. Впрочем, было бы и нелепо полагать, что элемент и его целое - требуют обратного. Другое дело, что этот элемент не ощущает себя частью целого, а вследствие этого целое не является таковым, или наоборот.
        На каких бы позициях мы ни стояли - божественного или эволюционного происхождения этики (выработанной как приспособленческий механизм через «общественное чувство», «воодушевление» и так далее), если мы согласны с тем, что «живая этика» - это не фикция, то нам понятно, что в процессе, который именуется «воспитанием», она должна быть найдена в «воспитуемом» человеке. Насаждая мораль, мы рискуем не то что не найти, не взрастить ее в человеке, а, напротив, противопоставить его ей. Вместе с тем, основной механизм «морального воспитания» ребенка все-таки насильственный. А потому именно «мораль», пресловутое «нравственное воспитание» оказывается одним из главных авторов того феномена, о котором сейчас пойдет речь, - феномена «социогенной агрессии».
        Гносеологически человек - это, прежде всего, трисубъект. Понимая это, мы должны отдавать себе отчет в том, что ребенок - это не только и не столько «впитывающая губка», как о нем любят говорить, но скорее - сито, самый настоящий фильтр, обладающий выраженной степенью избирательности. Однако, этот факт, как правило, не принимается в расчет ни родителями, ни воспитателями, ни учителями, а поэтому процесс обучения ребенка, по сути своей, часто сродни самому настоящему насилию, глумлению над его маленьким, но уже самостоятельным «я». Всякий ребенок в отношении воспитания - стойкий оловянный солдатик. И именно благодаря нашей трисубъектности, ни у кого из представителей рода человеческого «поучение» и «привитие морали» не вызывает искреннего энтузиазма.
        Странно думать, что малышу можно что-то «вдолбить» в голову. Если же он испытывает хоть малейшее сомнение и сопротивление по вопросу, который ему «вдалбливается», это порождает в нем лишь напряжение и агрессию. И он усваивает не то, что мы ему «вдалбливаем», а те формы поведения, которые позволяют ему минимизировать агрессию взрослого. Усваивая этические нормы, он усваивает не этику, как это может показаться, а то, что следует делать, чтобы не навлечь на себя гнев взрослого, как избежать наказания. Эта ситуация бросает тень на весь дальнейший процесс социализации, поскольку теперь в этическом утверждении мы прочитываем не суждение, а укор, замечание, угрозу. Лучшего способа воспитать «сопротивленца», «партизана», ведущего «справедливую войну» и не придумаешь. В конечном итоге, «этическое воспитание» сводится к борьбе каждого из нас за право быть тем, кем мы являемся, с принуждением воспитателей, которые ждут от нас, что мы станем «такими, как все».
        Воспитатель (в самом широком смысле этого слова, включая пресловутое «общественное мнение») не ищет в ребенке этического начала, не взращивает его, а в подавляющем большинстве навязывает некую «норму»: от мелочей (как вести себя за столом) до фундаментальных этических заповедей (не убий, не укради и так далее). И если слабый в волевом отношении - «послушный» - ребенок не проявляет себя как «бунтарь» или «сорванец», это вовсе не значит, что он составляет некое исключение из общего правила. Его положение даже хуже, чем у «бунтаря». Сопротивляющийся внешнему давлению малыш отстаивает себя, а следовательно, в меньшей степени опасается нависшей над ним расплаты за неповиновение, слабый же в этом смысле ребенок не может ни сопротивляться, ни избавиться от чувства страха перед нависшим наказанием. Подчас, он лишь ощущает это тягостное давление, даже не осознавая причин своего дискомфорта.
        Именно об этом говорит Карен Хорни: «Ребенок, растущий в атмосфере, которая порождает страх, ненависть и лишает его естественного самоуважения, приобретает глубоко укоренившееся чувства обиды и обвинения в адрес своего окружения. Однако он не только не способен их выразить, но если он достаточно сильно запуган, даже не осиливается допускать их в сферу осознаваемых чувств. Частично это происходит из-за простого страха наказания, а частично вследствие его страха потери любви и расположения, в которых он нуждается»^122^. И хотя К. Хорни не описывает этот механизм как общее правило, если анализировать современное состояние российских семей (внутреннюю, психологическую атмосферу в семьях), а также систему работы отечественных учебных заведений, то становится очевидным, что «моральное научение» по факту оказывается в нашей культуре «моральным принуждением». О каком «самоуважении» и социальной поддержке этого самоуважения можно говорить, если ребенок не рассматривается обществом как носитель собственного мнения (он лишен права на высказывание, согласно российской традиции, он - «отрок», то есть
отстраненный от речи, не имеющий право говорить)? Конечно, ребенку никто не запрещает говорить, но любая речь превращается в бессмысленность и «горловой шум», если ее никто не слышит, если она никому не интересна.
        Агрессия, которую, естественно, испытывает ребенок в такой ситуации, может быть направлена как вовне (внешняя агрессия), так и вовнутрь человека (внутренняя агрессия). И тут неизвестно, что лучше… Как таковой, механизм психологической агрессии достаточно прост: агрессия - это эффект нарушения существующей целостности. Принцип целостности говорит нам, что весь мир - это гигантская система, организованная несчетным числом отношений, которые, согласно принципу третьего, постоянно рождают новые и новые центры, то есть, в мире постоянно возникают новые отношения, и этому процессу нет ни конца, ни края. Целостность невозможно описать словами, мы не можем осмыслить всей глубины целостности, потому как нашему восприятию доступно лишь ограниченное количество связей, образующих мир. Проявления принципа целостности имеют фундаментальное значение для множества психологических феноменов, но сейчас нас интересует лишь одно из них - «нарушение целостности».
        Достаточно сложно представить себе нарушение целостности, исходя из определения ее как принципа, но целостность - это не только теоретический принцип, но еще и воспринимаемая нами реальность, что некоторым образом упрощает дело. Так целостной представляется молекула вещества, государство, жизнь. Несмотря на внешнюю несхожесть приведенных «вещей», все они реагируют на нарушение целостности одинаково: резко возрастает активность, поскольку нарушенные связи нуждаются в воссоединении. Так, распавшаяся молекула вещества становится химически активной, превращается в «агрессивное химическое вещество»; государство, которое подвергшееся иноземному вторжению, тоже агрессивно, сопротивляясь «военной агрессии»; агрессирует и всякое живое существо, подвергшееся отрицательному внешнему воздействию.
        Основными механизмами нарушения целостности являются: разделение, отторжение и ограничение. Мы можем представить себе эту механику на примере некого условного океана (целостность), целостность которого нарушается установкой волнорезов (разделение целостности), вычерпыванием из него его содержимого (отторжение от целостности) и возведением гранитных берегов по его периметру (ограничение целостности).
        Первая манипуляция - разделение целостности - приведет к тому, что течения и волны (внутренние тенденции) будут наталкиваться на преграду и, прекращая свое движение, вызывать перераспределение энергий внутри общего массива воды. Нечто подобное мы наблюдаем в механизме психической сублимации. З. Фрейд так определяет этот феномен: «Исключительно сильным возбуждениям, исходящим из отдельных источников сексуальности, открывается выход и применение в других областях, так что получается значительное повышение психической работоспособности из опасного самого по себе предрасположения»^123^. Впрочем, в этой цитате мы обнаруживает лишь положительную сторону этого процесса, в действительности же, первый эффект сублимации - это выраженный рост нервно-психического напряжения, которое В. Райх подробно описывает в своих работах. Процесс усвоения ребенком «социальных норм», по сути, есть установление в нем как в целостности таких вот социально-психологических «волнорезов».
        Причем особенность разделителя («волнореза») заключается в том, что его можно преодолеть, но при этом преодолевать нельзя. Ведь в конечном счете, речь идет о разделении на «хорошо» и «плохо», а хотя поступить «плохо» можно, только это все равно будет «нехорошо» и от этого никуда не деться. Другое, более тонкое разделение, наличествующее в нашем сознании, - это разделение на «надо» и «не надо» («правильно» и «неправильно»): надо ли позвонить первым или сделать предложение, предложить или не предлагать, помочь или не помогать. Разделение, таким образом, делает человека нерешительным, ставит его в ситуацию некого выбора, который неизбежно вызывает напряжение. Так рождается агрессия, вызванная нарушением целостности.
        Нас не учат морали за учебной партой, книжными инструкциями или с высокой кафедры, этому нас учат, когда мы нарушаем запрет. В тот самый момент, когда мы начинаем проявлять ту или иную нашу потребность, мы слышим: «Нет! Стой! Нельзя!» Эта активность рикошетом отдает по всему нашему существу - ребенок сжимается, напрягается, становится неловким, стесненным. А потом мы поражаемся странным отношениям подростков, когда эта задержанная и аккумулированная в них активность-агрессивность проявляется в жестокости и в подсознательном желании преодолеть всякое «нельзя». Дети, зачастую, наотрез отказываются делать то, что от них требуется, растрачивая возникшее напряжение на свое протестное поведение. Замечено, что дети, которые воспитываются в обстановке, допускающей различные возможности проявления активности, а также обеспечивают эмоциональную вовлеченность ребенка, с большей охотой выполняют пожелания взрослых, работают на «общественное благо» и добросовестно учатся. Такой ребенок тождественен своих родителям, а потому отзывчив к их просьбам и пожеланиям. Если излишняя требовательность не нарушила
первичных тонких механизмов индивидуальных отношений между ними, желание способствовать нуждам и заботам своих родителей у таких детей значительно выше, а желание протестовать и сопротивляться, напротив, меньше.
        Второй механизм нарушения целостности - отторжение от целостности, когда части этой целостности как бы изымаются. Если мы продолжим свою аналогию с океаном, то речь идет о потере элементов, необходимых для естественного существования системы, к дисбалансу и нарушению внутренних соотношений. Это один из самых сложных механизмов, потому как отторгнуть что-то от нашей целостности практически невозможно, но зато, например, в ней можно что-то увязать с такими качествами и состояниями, которые мы явно будем стремиться избежать. Так, например, ранее считалось, что онанизм ведет к различным нарушениям в половой сфере и проблемам со здоровьем. Разумеется, всякий хотел бы этого избежать, и таким образом часть активности успешно «отторгалась», а нервно-психическое напряжение, вызванное нарушением целостности, росло как на дрожжах.
        «Вытеснение» в психоаналитической теории З. Фрейда также иллюстрирует этот механизм нарушения целостности. «Вытеснения, - пишет он, - представляет собой не то же самое, что и полное прекращение. Соответствующие возбуждения вызываются при этом обычным образом, но благодаря психической задержке, они не допускаются достижению своей цели и оттесняются на различные другие пути, пока не проявятся как симптомы»^124^. Эти симптомы, о которых говорит З. Фрейд, и есть результат активности агрессии, которая вызвана нарушением целостности.
        Другой, более простой путь такого нарушения целостности, как отторжение от нее, - это самообвинения, которые вызваны стремлением и желанием соблюсти внешнюю мораль вопреки собственным желаниям. Частным примером такого случая является «идеальный гомосексуализм», когда гомосексуальность, свойственная человеку, не реализуется им из «моральных соображений». Как пишет З. Фрейд в своей работе о Леонардо да Винчи: «Молва в самом деле считала Леонардо гомосексуально чувствующим. При этом нам безразлично, подтвердилось или нет обвинение против юноши Леонардо; не реальное действие, а образ чувствований решает для нас вопрос, можем ли мы в ком-либо обнаружить гомосексуальность»^125^. Такое отторжение целостности часто порождает чувство вины, самообвинения, которые, как показывает К. Хорни, напрямую связаны с социальными отношениями: «Чувство вины является не причиной, а результатом страха неодобрения»^126^. Вряд ли есть необходимость описывать активность и разрушительность внутренней агрессии в данном случае. «Морально» ли на это обрекать личность? - вопрос из разряда риторических.
        Попытка ограничить целостность - это третий механизм ее нарушения. Это приводит к тому, что наш «океан» не сможет более расширяться. При этом, он будет пополняться за счет осадков, речных притоков, подземных вод и так далее, но увеличивать свои границы не сможет. Переполнение, вызванное внешним ограничением, и рост агрессии (активности) в случае такого нарушения целостности идет, согласно принципу третьего, за счет постоянного образования новых центров и новых отношений. Пользуясь выражением К. Роджерса, можно сказать, что речь здесь идет об «остановленном процессе», что проявляется невозможностью самореализации и неспособностью человека реализовать свою самоактуалирующую тенденцию, а как следствие: тягостным чувством безвыходности, обреченности, опустошенности, бездеятельности. Все это сопровождается выраженной как внутренней, так и внешней агрессией, часто является непосредственной причиной алкоголизма, суицидального поведения и иных форм асоциального, аутоагрессивного и аддиктивного поведения.
        Если же эта ситуация экстренного характера, целостность ограничена резко, внезапно, то мы имеем дело с фрустрацией как оборванной интенцией, с невозможностью полноценной разрядки имеющейся у человека потребности. Под фрустрацией, как известно, понимается «психическое состояние, вызванное неуспехом в удовлетворении потребности, желания», причем отмечается, что «частые фрустрации ведут к формированию отрицательных черт поведения, агрессивности, повышенной возбудимости»^127^.
        Таковы в общих чертах механизмы социогенной агрессии. Этот разговор можно продолжить, но главный тезис уже озвучен: этика, будучи инструментом социального насилия над личностью, в конечном итоге является силой, способной обеспечить обратный процесс - насилие пострадавшего в этом прокрустовом ложе человека над самим социальным устройством. О чем, впрочем, нас и предупреждает Карл Юнг: «Сила влечений, скопившаяся в цивилизованном человеке, страшно разрушительна и гораздо опаснее влечений первобытного человека, который постоянно понемногу изживает свои негативные влечения. Соответственно этому, ни одна война исторического прошлого не может сравниться по грандиозной гнусности с войной цивилизованных наций»^128^.
        Социальность нашего существования - это неизбежность, с которой связано большое количество трудностей. Это необходимо осмыслить должным образом, в противном случае конфликт между социумом и личностью, обществом и конкретным человеком никогда не разрешится, от чего, в конечном итоге, будет страдать и само общество, и, разумеется, каждый из нас в отдельности. Впрочем, решение этой проблемы не выходит в число задач психотерапевта, равно как и вопросы, связанные с созданием воспитательных стратегий. Задача психотерапевта, зная механизмы возникновения социогенной агрессии, помочь пациенту устранить сами ее основы, что возможно лишь в том случае, если он открывает для себя этоэстетическое восприятие действительности.
        Социальное одиночество
        Гамлет: Ну что же, превосходно. Однако что нового?
        Розенкранц: Ничего, принц, кроме того, что в мире завелась совесть.
        Гамлет: Значит, скоро конец света. Вильям Шекспир
        Самое трагическое завоевание человечества вовсе не разрушительное ядерное оружие и не возможная экологическая катастрофа, а знакомое каждому из нас социальное одиночество. Если бы нужно было создать психологию психотерапевтического толка на основе всего лишь одного понятия, как это сделали, например, А. Адлер, основываясь на «комплексе неполноценности», или В. Райх, опиравшийся на понятия оргазма и оргонной энергии, то, вне всякого сомнения, основой для этой теории должен был бы стать феномен социальное одиночество.
        Социальное одиночество - это тягостное ощущение одиночества, которое испытывает человек, находясь при этом среди людей. Такое одиночество можно было бы назвать экзистенциальным, но, наверное, это не совсем правильно. Оно, напротив, анти-сущностно и, можно сказать, анти-этоэтстетично. Казалось бы, всё есть, чтобы не испытывать одиночества, - вокруг нас люди, причем даже любимые, дорогие нам люди. Но в социальном одиночестве человек словно оторван от своей сущности, а следовательно, и от возможности естественных, «человеческих», отношений с другими. Он не задерживается в реальном живом мире, постоянно соскальзывая в иллюзорный мир своих представлений и идей. Причем, по большей части, это не просто идеи, а идеи, утверждающие черствость других людей, идеи о том, что все заняты только своими проблемами, о неспособности и нежелании окружающих понимать друг друга, подчас это мысли о серости, поверхности, глупости окружающих. Зачастую такое уничижение окружающих приводит человека к идеям о собственной исключительности, избранности и при всем при этом - непонятости другими, неоценности по «заслугам». Это,
в свою очередь, потенцирует новые идеи обвинения других, и порочный круг замыкается. Страдание растет как на дрожжах.
        Таким образом, при внешней оценке ситуации получается, что человек сам повинен в своем одиночестве. Но подобный вывод является ошибочным, в социальном одиночестве виноватых нет, просто есть само это социальное одиночество. Однако же, сам человек винит окружающих, а окружающие винят его самого.
        В старом советском фильме «Доживем до понедельника» учительница эмоционально говорит своему коллеге про одного из учеников, судьба которого занимает их обоих: «Вы знаете, что он написал в сочинении?… “Счастье - это когда тебя понимают.”… И все.» К сожалению, правда в том, что ни один человек не способен доподлинно понять другого. По сути дела, это самый настоящий миф - в том смысле, что здесь факты переплетены с вымыслом. Мы и понимаем и не понимаем, и понимаемы и непонятны, и хотим этого и боимся, а только лишь достигаем желаемого понимания или понятости, как быстро осознаём, что ошиблись. Мы исходим из позиции, что нас можно понять, и потому требуем от окружающих, чтобы они нас понимали. Но другой не только не должен, не обязан понимать нас, но еще и не может этого сделать, даже при большом желании. Мы слишком сложно устроены, чтобы даже понять самих себя, а требовать этого от других - и вовсе безумие. Мы нуждаемся в принятии, поддержке, со-мыслии, и это возможно, но это другое, а понимания другим себя мы не добьемся никогда.
        Наше мышление диалогично, даже если нет ни борьбы мотивов, ни конкурирующих «субличностей», оно все равно диалогично. Человек мыслит значениями, а выражает свои мысли в знаках, которые интерпретируются собеседником исходя из его собственных значений этих знаков. Так что, наше мышление диалогично по самой своей структуре, генезу. Поскольку же мы сами, как нам кажется, вполне можем себя понять (по крайней мере, в данной ситуации при определенном наборе вводных), у нас и возникает иллюзия, что мы можем быть поняты. Разумеется, мы не свободы и от иллюзии, что прекрасно, лучше их самих, понимаем окружающих. Но кто отдает себе отчет в том, что мы понимаем себя еще до того, как мы сформулировали свою мысль? И кто из нас готов отказаться от собственной, всегда такой удобной для нас, интерпретации поведения других людей? Вряд ли таковых много.
        Здесь же следует отметить, что вся эта мифология «взаимопонимания» носит отчетливо моральный оттенок и содержит в себе подтекст нравственного характера. Требование «понимания», таким образом, оказывается, по сути, ультимативным этическим императивом. Однако, этоэстетика настаивает на том, что истинная, живая этика исходит из человека, а не приходит к нему откуда-то извне. Поэтому получить ее невозможно, ее можно только дать. Причем, живая этика - это то, что может быть, поскольку у нее есть субстрат, носитель - человек. С моралью дело обстоит куда хуже - она, суть, идеал, то есть вещь, ни на чем не основанная, не имеющая субстрата. Ее основа - абстрактный прагматизм общественного мнения, не имеющий никакого отношения к действительной реальности. Мы можем сколь угодно рассуждать об обществе и тому подобных вещах, тогда как на деле все имеющие место отношения - это отношения между двумя. Кроме того, общественная мораль зиждится на огромном количестве других идеалов (таких, как «справедливость», «нормы приличия» и так далее), а потому назвать ее здравой просто нельзя. Она есть правдоподобие, но в ней
нет правды. Правда - в каждом конкретном случае своя, а вот правдоподобие вполне может быть общим, сразу на всех.
        Когда человек, страдающий от тягот социального одиночества, в один прекрасный момент взрывается и требует, чтобы его поняли, он, на самом деле, ищет поддержки не у людей, а у этой идеальной конструкции морали, столь же мертвой и безответной, как и все, что существует лишь в пространстве идеалистических представлений. Искать помощи у морали, живущей вне нас, у некой «из-вне-морали» - занятие, прямо скажем, бесперспективное. Поскольку же в результате такого аффективного обращения помощь нашему герою так и не приходит, он испытывает еще большее разочарование и погружается в еще большее одиночество, теперь уже намеренно формируя вокруг себя границы, способные отделить его от мира. Это самостоятельное нарушение целостности по механизму ограничения, самоограничением. В социальном одиночестве мы встречаемся с самым настоящим ограничением собственной целостности, что значительно хуже и тяжелее переносится человеком. Талант к нарушению собственной целостности через самоограничение - одна из самых трагических наших способностей. Человек не отдает себе отчета в том, что вся эта его внутренняя несвобода есть,
по большому счету, лишь несвобода от собственного страха. «Страх есть скованная свобода, когда свобода не свободна в самой себе, но скована - и не в необходимости, но в себе самой»^129^, - писал С. Кьеркегор.
        Ощущение того, что тебя «не поймут никогда», - тяжелейшее переживание социального одиночества. Родион Раскольников в романе Ф.М. Достоевского абсолютно уверен в том, что его никто не сможет понять, он даже бравирует этим ощущением, этой уверенностью. Он словно специально рассказывает о своем преступлении Заметову, возвращается на место преступления, где, как будто возвещая о себе, звонит в дверной колокольчик, здесь же его странное отношение со Свидригайловым, Порфирием. Какая-то абсолютная уверенность в своем одиночестве - звоню, бью в колокол, а все равно не услышат! Вот слова, которыми он отвечает Соне на ее призыв раскаяться: «Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? - прибавил он с едкою усмешкой. - Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут, они, Соня, и недостойны понять»^130^.
        Итак, мы показали узловые точки проблемы. Теперь наша задача состоит в установлении очень важной дефиниции, которая проистекает из нашего положения об анти-сущностности социального одиночества. И здесь мы обратимся к размышлениям Ф. Ницше о паре «аполлонизм-дионисийство», на которую, отнюдь не случайно, обратил свое внимание К. Юнг.
        При создании своего учения о аполлонистическом и дионисийском началах, изложенном в «Происхождении трагедии», Ф. Ницше опирается на работы А. Шопенгауэра. «Principium individuationis» (принцип индивидуации), который фактически олицетворяет аполлонистическое начало, изъят Ф. Ницше непосредственно у А. Шопенгауэра из его работы «Мир как воля и представление». Впрочем, именно в ней А. Шопенгауэр, со всей своей пессимистической убежденностью, отрицает индивидуальность индивидуальности, сводя все к безличной общности. «Мы видим, - пишет А. Шопенгауэр, - что индивид возникает и гибнет, но индивид - только явление, он существует лишь для познания, подчиненного закону основания, principio individuationis; сточки зрения этого познания, индивид, конечно, получает свою жизнь в дар, возникает из ничто, в смерти несет утрату этого дара и возвращается в ничто»^131^. А как раз в этом и состоит сущность дионисийства, «не считающегося, - по мнению Ф. Ницше, - с отдельной личностью и даже пытающеегося уничтожить индивид или вызволить его с помощью мистического ощущения единства»^132^.
        Можем ли мы сказать, что в эти философские размышления закралась какая-то ошибка? Если и так, то исправить ее пытался К. Юнг в своих знаменитых “Психологических типах”. Критикуя трактовку principium individuationis А. Шопенгауэром, К. Юнг пишет: «“Воля” Шопенгауэра также лишена “Я”»^133^, а затем предлагает уже совершенно новое, а не спекулятивное понимание этого принципа, опираясь на Ф. Ницше. Для Юнга индивидуация - это личностное индивидуальное становление (к сожалению, здесь возникают проблемы с «коллективным бессознательным», поскольку этот термин К. Юнга отсылает нас обратно к общности, но для автора это «тотальность индивида»^134^, поэтому нам остается просто принять данное содержательное противоречие). «Я использую выражение “индивидуация”, - пишет К. Юнг, - в следующем смысле: это есть процесс, порождающий психологического “индивида”, то есть обособленное, нечленимое единство, некую целостность»^135^. И эта позиция предлагает принять следующую дефиницию аполлонизма и дионисийства, а критерий для этого вырисовывается жесткий и, к счастью, однонаправленный. Аполлонизм - это процесс
реализации индивидуации личности, дионисизм - это, напротив, отказ от индивидуации. К. Юнг говорит о дионисийстве, что это «ужас от попрания принципа индивидуации и вместе с тем “блаженный восторг” оттого, что он попран»^136^.
        Это положение возвращает нас к тезису о невозможности непосредственного взаимопонимания: аполлонизм - есть индивидуация, однако, если мы останавливаемся лишь на этом, нам придется расстаться с надеждой на подлинное взаимопонимание с миром другого человека. Трагичность этого вывода осознана и А. Шопенгауэром, и Ф. Ницше, а К. Юнг заключает, что аполлонизм - есть воплощение интроверсии, тогда как дионисийство, напротив, - экстраверсии. Аполлонизм - это наша «внутренняя сущность», ее жизнь, при этом понятно, что как бы мы того ни хотели, нам не дано ее экстравертировать полностью. Она, как неисчерпаемый колодец, не можем быть вычерпана, она - источник нового, новых отношений, поэтому, сколько бы мы ни выносили ее наружу, всегда остается что-то новое, что постоянно появляется в нас. Странно ли, учитывая это постоянное обновление, которое происходит быстрее, чем мы способны обновлять себя для другого, что право на понимание другим является чистой фикцией? Это невозможно, и в этом сама суть социального одиночества.
        Именно поэтому личности оказывается проще отказаться от себя и впасть в безумство дионисийства, нежели продолжать безрезультатные попытки осуществить неосуществимое. И не потому ли дионисийство, инструментарий которого становится все более и более изощренным, все сильнее преобладает над индивидуальным началом в современном мире? И если Ф. Ницше сравнивал дионисийство с опьянением, то мы уже имеем более яркие примеры для сравнения - наркомания, лишающая человека человеческого облика, сексуальность, лишенная личного начала и эротизма, трансформирующая в порнографию, массовая культура, лишенная чувственности эстетического переживания, обращенная к рефлексам, а не к высшим чувствам, сектантство, в котором человек лишается не то что права, но самого шанса на личное отношение с Богом. Психотерапевтическая практика, к сожалению, постоянно демонстрирует нам эти примеры современного дионисийства, и год от года картина оказывается все более плачевной.
        Дионисийство разрушает индивидуацию. Это волюнтаристическое воздействие на сущность человека, на его самоидентичность. В дионисийстве нет ни индивидуальности, ни гомогенности полипотентной возможности, поскольку в нем нет центров, в нем лишь - целостность отсутствия. С одной стороны, ее почти невозможно нарушить, потому как она не структурирована, а с другой - она и не процессуальна. Здесь трагедия заключается в невозможности развития, то есть какого-либо прогрессивного изменения, - это остановка, механистическое воспроизведение, смерть. Идеал современного дионисийства - это безудержное удовольствие, которое предоставляется человеку постоянно. Все, как в знаменитом эксперименте с крысами, которым вживили электрод в отделы мозга, ответственные за ощущение удовольствия, и животным оставалось только нажимать на датчик. В результате крыса забывала отвлечься на прием пищи, а кормящие самки оставляли выводок.
        Дионисийство идет через аннигиляцию способа существования человека: пространство, время, модальность, интенсивность - все это претерпевает серьезные, а зачастую и необратимые изменения в тех необычных состояниях сознания, которые достигаются за счет современных возможностей дионисийства. Да, аполлонизм как принцип, характеризующий интенцию процесса развития личности, отражающий движение человека по пути индивидуации, так же нацелен на изменение нашего способа существования (мы подробно говорили об этом, рассказывая о критериях индивидуальных отношений). То есть, внешне здесь наблюдается абсолютное сходство, но сущностно это диаметрально противоположные вещи. Если изменение способа существования в реальности индивидуальных отношений таково, что у человека появляется возможность открыто и свободно проявлять свою сущность, свою индивидуальность, то изменение способа существования в современных дионисийских оргиях, напротив, лишают индивидуальность всякого шанса быть явленной.
        Иными словами, за одним и тем же содержанием (внешнее) могут скрываться принципиально разные тенденции (внутренне). Причем, этот же парадокс ставил в тупик и А. Шопергауэра, и Ф Ницше, и К. Юнга, когда, например, на основании чисто формальных критериев они были вынуждены отнести буддийскую традицию духовного развития к дионисийству. Тогда как это совсем не так, в действительности дело обстоит прямо противоположным образом. Дионисийство - это, как писал К. Юнг, попрание принципа индивидуации, а нирваническое состояние буддиста, напротив, - эволюция, преображение принципа индивидуации. Это вовсе не стирание и не уничтожение человеком самого себя, что предлагает сделать дионисийское начало, а расширение этих границ до неограниченности. Для того чтобы достичь Пробуждения, человек проходит многотрудный путь развития своей личности, все его взлеты и падения, претерпевая все трудности и тяготы этого пути, но в результате преображается не только он сам, но и мир, его окружающий. Теперь, следуя путем бодхисаттвы, он дарует свою открытую индивидуальность другим, он индивидуализирует их, актуализируя принцип
индивидуации в их существе, еще более тем самым расширяя пределы своей собственной индивидуальности.
        Для того же, чтобы окунуться в омут дионисизма, нет нужды ни в таком труде, ни в такой внутренней стойкости, достаточно небольшой таблетки. И уж, конечно, здесь ожидать грандиозной духовной работы не приходится, впрочем, она в дионисийстве и не привествуется. Дионисизм подобен черной дыре - засасывающей и разрушающей, а аполлонизм - это расширяющаяся «через-внутрь-себя» Вселенная. Аполлонизм, понятый именно таким образом, а не как одна лишь индивидуация, решает проблему социального одиночества. Да, содержательное взаимопонимание невозможно, но взаимность на уровне сущностей, индивидуальных отношений дает больше, нежели содержательный консенсус.
        Безвыходность брака
        Гамлет: Ну что ж, в Англию так в Англию! Прощайте, дорогая матушка.
        Король: Дорогой отец, хочешь ты сказать, Гамлет?
        Гамлет: Нет - мать. Отец и мать - муж и жена, а муж и жена - это плоть едина. Значит, все равно: прощайте, матушка. Итак, в Англию, вот оно что. Вильям Шекспир
        Институт брака, по большому счету, является совершенно искусственным образованием. Мужчине и женщине, вместе живущим на необитаемом острове, брак, понятно, не нужен. И тут важно понять психологическую механику, которая непроизвольно нарушает естественные отношения между двумя людьми введением этого третьего компонента - общества.
        Заключение брака - есть, по сути, официальное заявление двух людей для общества, в котором они живут, о том, что между ними - этими двумя людьми - есть отношения определенного свойства. Общество принимает это заявление, соглашается с ним и дальше начинает относиться к паре как к паре. Таким образом, пара, спровоцировав определенное отношение к себе со стороны общества, вынуждена соответствовать его ожиданиям, и потому, оказывается в определенного рода зависимости от него. Теперь пара или отвечает ожиданиям общества, или не отвечает. Поскольку же не отвечать ожиданиям - значит, навлекать на себя определенное недовольство, супруги в каком-то смысле вынуждены, принуждены сохранять свои отношения. Вполне возможно, что они и сами бы того хотели, но так получается, что сохранение «семьи» оказывается более значимым, нежели сохранение «отношений».
        Конечно, можно сказать, что все это чистой воды условность, поскольку «ожидания общества», о которых мы упомянули, локализуются в головах самих супругов, и в целом, они вполне могут отбросить эту умозрительную зависимость, отдавшись реальности своих отношений, а не «реальности-своих-отношений-для-других». Но как раз потому, что указанная зависимость существует внутри их собственных голов, это далеко не так просто, как кажется. «У нас брак», «у нас семья» - установки, которые звучат как императив, как своего рода приказание, за которым сразу же, хотим мы того или нет, следуют инструкции: разводиться нельзя, а соответствовать необходимо.
        Впрочем, нельзя сказать, чтобы эти отношения существовали в абсолютно безвоздушном пространстве, а двое удерживаются вместе только благодаря какому-то своему собственному, внутреннему предрассудку. Есть вокруг и реальные люди, которые, так или иначе, являются представителем этого самого общества и транслируют соответствующие его ожидания. В результате заключения брака, казалось бы, только между двумя людьми порождается множественная зависимость и не только друг от друга у супругов, но и у четы перед обществом, зависимость каждого из супруга в отдельности перед родственниками - с той и с другой стороны, а также перед друзьями, коллегами, собственными детьми, в конце концов. Все эти люди ожидают от пары определенного поведения, и зачастую эти ожидания оказываются для супругов более значимыми, нежели то, что на самом деле происходит в их отношениях.
        Всякая зависимость - это ограничение «я», нарушение целостности, это ограничение психологической свободы. И в целом - это вторжение «морали» (в той или иной форме) в личную жизнь человека. Мораль играет здесь странную роль, это что-то вроде злой шутки. Казалось бы, чего тут страшного и катастрофического? Печать в паспорте, совместное хозяйство, в два раза больше родственников (то есть вынужденных формальных отношений) и в два раза меньше друзей (то есть желанных отношений), в несколько раз меньше личного времени, а потому сокращение круга общения, ограничение сексуальности. С одной стороны, не так уж и страшно, но с другой - не сказать, чтобы совсем безобидные потери. А какова «прибыль» этого предприятия? С прибылью дела обстоят хуже, чем с убытками. Отношения формализуются, все меньше в них остается места для по-настоящему искреннего, личностного контакта. То есть, они субъективно удовлетворяют человека все меньше, а необходимость пребывать в них становится все больше (семья обрастает хозяйством, общими связями, увеличивается за счет рождения детей, плюс привычки, да и сознание того, какие усилия
были в это предприятие вложены), и обе эти составляющие взаимно усиливают неблагоприятные тенденции друг друга.
        Впрочем, если бы социум был честен с молодыми и, настаивая на том, что каждый человек должен «обзавестись семьей», открыто говорил о том, какие проблемы ожидают новоиспеченную брачную пару в будущем, вряд ли можно было в чем-то обвинять мораль. Но он, к сожалению, поступает с точностью до наоборот - да, разного рода предупреждения от него исходят, но все они носят частный характер внутри целостной парадигмы, которая рассматривает брак как нечто абсолютно обязательное, фактически как некую обязанность гражданина перед обществом. Плюс к этому большая «рекламная кампания», начиная с детских сказок, где хеппи-эндом является бракосочетание главных героев - «и я на той свадьбе был…», заканчивая ипотечными кредитами для молодой семьи, шикарно обставленными свадьбами «звезд» и радужным празднеством золотых свадеб «героев семейного труда».
        Теперь несколько отступим в сторону, чтобы остановиться на некоторых аспектах социализации, связанных с проблематикой брака. Социализация женщины, девочки, в целом, безальтернативна. Она сразу и достаточно однозначно отводит девочке ее место в будущей жизни, совершенно не считаясь с ее желаниями и наклонностями. Все игры девочек социализированы: если мы рассматриваем игру «дочки-матери», то здесь уже в самом названии скрыта социальная роль, тогда как в мальчишечьей «войнушке» определяется не роль, а только действие. Девочкам дарят кукол, игрушечные столовые наборы, домики и тому подобные вещицы, которые создают целую систему замкнутой семейной целостности. Литература для девочек приготовляется тоже весьма специфическим образом - заставляет детское воображение рисовать образы замечательных «принцев-героев». Формируется идеал благородного, красивого, влиятельного и обязательно трепетно влюбленного «жениха». Как затем найти реального жениха с таким набором качеств, сказки не рассказывают. В результате брак будет, а удовлетворенности от него - нет.
        То, что касается социализации мальчиков, то дело здесь, как кажется, обстоит значительно лучше, но это только на первый взгляд. Проблема в том, что социализацией мальчиков, особенно в контексте брачно-семейных отношений, как правило, занимаются женщины. С одной стороны, обычная для нашего социума женская социализация в корне отлична от истинной ролевой позиции мужчины в нашем социуме, но, с другой стороны, «истины», подсознательно воспринятые мальчиком от матери, оказываются укоренены в сознании молодого человека самым серьезным образом.
        Какова природа этих истин? Это или образ «страдающей женщины», которую бросил муж и отец ребенка, или идеалистическое сочинение на тему «Как все было прекрасно, когда мы были молодыми». В первом случае, мальчик усваивает иррациональное чувство вины перед женщиной, что, конечно, не слишком поможет ему в будущем. В последнем случае проблема в том, что здесь женщина рассказывает ребенку не о том, какие чувства в действительности испытывал к ней мужчина на ранних этапах их отношений, а лишь свои проекции, то есть, то, что, как ей казалось, он чувствовал, на худой конец - то, что ей хотелось, чтобы он чувствовал. То есть, в конечном счете, мать рассказывает мальчику о своих женских чувствах, приписывая их мужчине, что, разумеется, не может не сформировать определенных иллюзий и заблуждений в голове мальчика.
        Так или иначе, идеальный (идеализированный) образ брака, плотно укрепленный в системе личностных представлений молодого человека, начинает требовать от него определенного поведения, зачастую выдавая свои требования за его собственные желания и чаяния. Личность, исходя из требований этого идеала, строит прогнозы своих будущих отношений и, основываясь на них, осуществляет выбор будущего партнера. То есть, в соответствии со своими прогнозами будущего, личность, с одной стороны, предъявляет соответствующие требования к партнеру, а с другой - организует собственное поведение, реакции и отношения.
        Все это на первых порах напоминает подготовку новой пьесы к репетиции: выбираются актеры, раздаются роли, придумывается подтекст, все инструктируются о правилах - подчинение режиссеру, соответствие тексту и так далее. Конечно, любое социальное действие - это своего рода игра: играючи мы идем в школу, следуя соответствующему идеалу, играючи поступаем в ВУЗ или отдаем свой воинский долг в армии. Все это мы делаем, руководствуясь теми же, соответствующими контексту, но по сути идеалистическими конструкциями. И только уже «оказавшись на месте», мы понимаем, что в действительности все устроено, мягко говоря, несколько иначе - не так, как мы это себе представляли. Подобный эффект неизбежен, хотя бы потому, что это мы стали учениками, студентами, военнослужащими, супругами, а это совсем не то же самое, что думать об абстрактных студентах, военнослужащих или супругах. Так под натиском новых, уже реальных, а не воображаемых, требований переориентируется вся система формальных отношений, возникает комплекс индивидуальных переживаний, которые прежде и не предполагались.
        Прогноз будущей семейной жизни делается человеком, исходя из того достаточно ограниченного личного опыта, который имелся у него к моменту вступления в брак, а также исходя из тех обобщенных представлений о браке, которые господствуют в его социальной среде. Конечно, большую роль играют и его идеалистические представления о предпочтительных качествах супруга. Здесь возникает масса сложностей, поскольку одни и те же поведенческие модели, реализуемые разными людьми, на деле вызывают принципиально разный эмоциональный отклик, предсказать который заранее почти невозможно. Зачастую, вступая в брак, человек подсознательно ищет в партнере то, что ему нравилось в поведении родителей - матери или отца, и, наоборот, старается избежать партнеров с теми качествами, которые ему не нравились у его родственников. Однако, подсознание далеко не так рассудительно, как бы нам того хотелось, и вычисляет соответствующие качества по формальным, внешним, ничего не значащим критериям. В результате этот целенаправленный, но по большей части неосознанный выбор приводит к ошибкам, которые, в свою очередь, ведут к крайне
нежелательным последствиям.
        Так или иначе, эффективность такого «брачного прогноза» в большинстве случаев близка к нулю. Причем по понятным причинам: опыт недостаточен и вообще вряд ли может быть достаточен, а социальные, господствующие в культуре представления о браке, сформированные у нас в процессе нашей социализации, подобны попытке рассказать пятилетним ребятишкам о сексуальной жизни взрослых. Рассказать можно, и, возможно, даже слушатели будут благодарны, только толку от этой политинформации будет немного. Требования же наших собственных мировоззренческих конструктов всегда противоречивы. Если же на этом фоне прогноз не оправдывается, то все наши требования, ожидания и даже само наше поведение становится источником новых и новых проблем.
        В результате молодые люди, вступившие в брак, подобны разноязычным персонажам, которые даже при желании категорически не понимают друг друга. Возникает кризис, который часто ведет к хорошо известным «ранним разводам», если же брак сохраняется, то начинается эпоха - новое строительство на прежнем, впрочем, фундаменте. Но теперь, по крайней мере, строительство идет с некоторой оглядкой на реальное положение дел. Здесь большую отрицательную роль могут сыграть родственники, появившиеся на горизонте отношений со своими советами или явной тенденцией занять позицию той или иной из сторон. Если молодая семья живет на территории одной из родительских семей, избежать этого вмешательства практически нельзя, а упавшее в этот момент зерно раздора впоследствии даст свои всходы. Часто такое «балластное» движение родственников на сторону то одного, то другого супруга, воспринимается противоположной стороной как предательство, что делает ситуацию еще более публичной - тут и общественная оценка происходящего и апелляция к неким абстрактным идеалистическим представлениям.
        Решить эти противоречия разговором, разъяснением, волевым усилием - занятие, не имеющее особой перспективы. Каждый из супругов переживает утрату идеала, гибель мечты, идеального представления о браке, и пока весь этот идеализм (а по сути - формальные отношения) не перегорит и не отомрет, трудно ожидать какого-то серьезного прогресса в отношениях. Личность не знает, да и не может знать, что причина ее страданий - не партнер, а тот идеал, тот пустой идеалистический конструкт, не имеющий никакого отношения к действительности, который формировался в нем в процессе его прежней социализации. И, в целом, утрата этого идеала, его редукция - это хорошо. Освободившись от умозрительных, но при этом я-отождествленных ролей, партнеры, в принципе, могут выйти на принципиально новый, качественно новый уровень отношений. Но, к сожалению, подобное развитие событий - не правило, а исключение из правил. Чаще этот кризис крушения «мечты» приводит к формированию новых защитных бастионов: обида, хроническое напряжение в отношениях, недоверие, чувства, что тебя обманули, предали, бросили - все это помогает человеку
сохранить его формальную цельность, инкапсулироваться в собственном страдании и жить далее, ежедневно питаясь им.
        И вновь необходимо вернуться к уже хорошо известному нам принципу целостности. Формальная сущность брака - это, вне всякого сомнения, постоянный компромисс одного человека с другим, постоянные взаимные договоренности между ними, руководство формальными общими целями, в условиях отличных индивидуальных желаний. Только одним этим брак нарушает целостность каждого из партнеров, вводя ограничения, разделения и проч. То, к чему приводит нарушение целостности, мы уже говорили, причем в ситуации брака возникающая агрессия, как правило, не может быть открыто реализована партнерами, поэтому она существует латентно, проявляя себя лишь в мелочных придирках, беспочвенных спорах, завуалированных оскорблениях, в недовольстве детьми, что, в совокупности, мягко говоря, не прибавляет радости семейной жизни. Даже если эта договоренность достигнута «полюбовно» и заключена, что называется, «на взаимовыгодных условиях», компенсировать этот недостаток не представляется возможным.
        Но только одним нарушением принципа целостности проблемы брака не исчерпываются, еще один фактор - «формальная целостность» брака. За тем, что мы называем формальной целостностью, стоит наша способность к отождествлению. То есть, способность делать нечто неотъемлемой частью себя, а тем самым, по сути, упразднять имеющие место отношения, подменять их неким ролевым шаблоном, который способен «проигрываться» вне зависимости от того, что в этот момент происходит с партнером - жив он или нет, здесь или куда-то сбежал. Вопреки устоявшемуся мнению, мы - это вовсе не то, с чем мы себя отождествляем, мы - это наша способность входить и быть в отношениях, причем «здесь и сейчас». Масса отождествлений - это разросшееся «невротическое я», не более того. И это «я» пребывает в ситуации постоянной потери или страха потери. Причем чем сильнее отождествление, тем трагичнее воспринимается разрыв.
        Стремление человека отождествиться со своими социальными ролями и всем, что с ними связано, стремление создать формальную целостность - это желание обезопасить себя, укрыться, как моллюск в раковине. Но чем сильнее это желание, тем выше страх потери, тем больше неуверенность в себе при малейших изменениях ситуации. Формальная целостность создает лишь иллюзию защищенности. Ее беда в том, что она - лишь миф, лишь идея. Она не опирается на сущностные отношения, а потому, по факту, буквально висит в воздухе и держится на честном слове. В противовес этому, жизнь естественной целостности - есть отношение сущностных центров, здесь все настоящее - живет, движется, приносит плоды.
        Заключая брак, пара одевается в одежды социальной идеи о сокровенности и нерушимости брака. Таким образом, партнеры, отождествляясь со своими новыми социальными ролями, сразу оказываются в выигрыше. С одной стороны, возникает ощущение некой стабильности - «теперь мы в браке, а брак нерушим», следовательно, «все понятно», можно смело смотреть в будущее. С другой стороны, у супругов появляется социальное лицо - они теперь не просто «кто-то там», а супруги, то есть возникает иллюзия укрепления своего «я». Парадокс в том, что, одевая на себя эти прокрустовы одежды, от которых, при здравом рассуждении, не приходится ожидать ничего хорошего, молодожены счастливы.
        Все более и более отождествляясь затем со своим браком в дальнейшем, супруги, как это ни странно, идут не вверх, а вниз - к будущей драме. Мужчина, свыкнувшись со своим статусом, решает, что измена - это ерунда, мол, все так живут (иногда такие мысли приходят в голову и женщинам). Женщина, свыкнувшись с мыслью, что ее брак - это навечно, перестает интересоваться мужем и не замечает, когда он начинает «гулять» (впрочем, на месте такой жены может оказаться и муж). Когда же все это обнаруживается, мужчина уже так привык к своим «отлучкам», что уже не мыслит себя вне сексуальной свободы или, что случается часто, уже фактически обзавелся второй семьей. Тут формальная целостность брака рушится, и ее крушение представляет собой катастрофу мирового масштаба (чаще сильнее страдают женщины, но и мужчинам, оказывающимся в тяжелейшей ситуации выбора, по сути, меж двух огней, также приходится несладко). Причем, супруги в этой ситуации теряют не отношения, которых, на самом деле, давно уже нет меж ними, они теряют, по собственному ощущению, саму свою жизнь, самих себя. Вне отождествлений с собственным браком и
своей ролью «второй половины» они себя не мыслят, а потому такой финал оказывается по-настоящему трагичным.
        Если бы между супругами были реальные, подлинные отношения, то ничего подобного просто не могло бы произойти. Да, конфликты, напряжение, кризисы - они неизбежны в любом случае, поскольку речь идет все-таки о живых людях, у которых и в голове не все просто устроено, и влияние на них оказывается, и страсти в них кипят не без физиологических императивов. Однако, все эти конфликты и кризисы в случае наличия подлинных отношений между партнерами имеют совершенно иную природу. Это не попытка во что бы то ни стало отстоять некую свою идеальную конструкцию брака, свои представления о браке в ущерб партнеру и вопреки ему, в этих кризисах и конфликтах нет идеологии борьбы. И самое главное, в них нет лжи, потому что нельзя лгать тому человеку, с которым ты находишься в истинных отношениях, - он это сразу почувствует, да и тебе будет крайне непросто солгать. Ложь прекрасно поддерживает формальную целостность брака, многие браки только на ней и держатся, но она, и с этим ничего нельзя поделать, разрушает отношения в браке.
        В браке самом по себе нет ничего плохого, плох институт брака, то, как он структурирован в системе наших представлений о нем, в сознании и подсознании человека. К сожалению, брак давно перестал быть (если и был когда-то) «ответственностью за другого», а стал «ответственностью для других». И это «другие» - постоянный источник требований соответствовать определенному, не имеющему к конкретному человеку никакого отношения, стандарту. Требование - это зависимость, это ограничение свободы, это психологическое неблагополучие. Так социум, этот «третий-лишний», неустанно, хотя и без злого умысла, вторгается в личную жизнь человека, мучает его, а главное - создает принципиально иную логику отношений между супругами. Вдвоем супруги могут создать общность индивидуальных отношений, но когда появляется третий, они начинают, как говорят в таких случаях, играть на него, забывая друг о друге. Таким образом, формируются формальные отношения, чей век короток, а судьба печальна.
        Мы нуждаемся в поддержке, а не в ограничении, мы нуждаемся в защите, а не в обороне или холодной войне. Причем здесь не обязательна какая-то особая «правда», здесь просто не должно быть лжи. Ложь в отношениях между двумя губительна, именно она - предательство, но ни в коей мере не сам акт, не действие, которое скрывается за ней. Современный человек живет, к сожалению, живет в браке, который, по большей части, основан на лжи. И именно это аморально, но именно это - результат самой морали. Этот пункт назван «безвыходность брака». Это название имеет двойной смысл: с одной стороны, нам не обойтись без брака, с другой стороны, институт брака (его ментальное представительство в сознании самих людей) убивает отношения в браке. Решить эти проблемы позволяет психотерапевтическая работа, помогающая молодоженам различить друг друга за своими супружескими ролями.
        «Просто самоучитель» или Субъективные мнения автора
        Реален только наш психологический опыт. Реален и в этом смысле истинен. Что может быть истиной, если реальность ошибается?… И всегда надо помнить о том, что составляет реальность, доверять своему психологическому опыту, следовать ему. Только нужно убедиться, что он пришел изнутри, а не из-вне-изнутри.
        Изнутри никогда не приходит содержание, содержание всегда из-вне. Если вы носитесь с идеей Бога, дьявола или жареной картошки - это пришло из-вне-изнутри. Если вы испытываете религиозное чувство безотносительно идеи Бога или радуетесь вкусу жареной картошки - это психологический опыт.

* * *
        Мир поистине сложен, но организация индивидуальных человеческих миров даст ему фору.
        Человеческий мозг склонен все упрощать. Конечно, проще принять, что все мы примерно одинаковы. Тогда не нужно задумываться над тем, кто ты есть, а тем более над тем, кто перед тобой. Это трудно просто постоянно удерживать мысль, что твой собеседник думает и чувствует иначе, не так, как ты. Это даже как-то странно принимать в расчет, что он основывается на каком-то ином, своем и совершенно не известном нам опыте, что руководствуется ценностями и целями, которые мы не разделяем или разделяем, но лишь отчасти, и о которых, вполне возможно, нам никогда не доведется узнать. Принимать все это в расчет - накладно, но необходимо.
        Другая голова - это абсолютно другой мир. Желание взять и пересадить в чужую голову какую-то нашу, личную идею (мысль, соображение) - желание наивное и даже нелепое в каком-то смысле. Любые попытки осуществить его приведут к появлению мутантов. По крайней мере, без искажений тут точно не обойтись. И поэтому нам ничего более не остается, как заставить себя привыкнуть к этой мысли - другие люди мыслят иначе, и не просто иначе, но еще и по-другому, то есть другим способом. Если не привыкнем, будем вечно набивать себе шишки. Привыкнем, тогда узнаем, что такое уважение. А после придет и самоуважение, что немаловажно.

* * *
        Наше мышление диалогично, и это заставляет нас думать, что то, что мы думаем, может быть с легкостью воспринято другим. Ну, разумеется, для этого нам придется сформулировать нашу мысль в словах… Наивные.
        Весь фокус в том, что сами себя мы понимаем прекрасно. Вот я читаю то, что только что написал, и понимаю. Прекрасно понимаю. Но, стоп, секундочку… Я понял то, что написал до того, как написал, или после? Вероятно, до, то есть прежде, чем написать. Иначе, мне придется согласиться с мыслью, что я наделен даром автоматического письма, а до такого безумия я, к счастью, пока не докатился. Да, а вот нужные слова, чтобы выразить свою мысль, я нашел сразу? Нет, конечно, не сразу, я перед этим думал…
        Вот в этом, собственно, и разгадка нашего фокуса. Мы понимаем себя до, прежде, загодя слов. И это всегда так! Сначала мы лишь ощущаем свою мысль, ухватываем ее суть и лишь вслед за этим формулируем ее в словах. И в этой, словесной форме, мы ее, разумеется, прекрасно понимаем. Но ведь в нас говорит то наше дословесное понимание, та, пойманная нами за хвост суть мысли, а не понимание этих слов, которые теперь ее обозначают. Вот поэтому мы и не можем, не в силах проверить, проконтролировать понятность для другого своей мысли, выраженной в слове.
        Ирония в том, что и у нашего слушателя или читателя нет никаких сомнений в том, что он понял нас правильно. Слова-то ему понятны…

* * *
        Когда, оценивая процесс нашего взаимного общения, я говорю, что ни один человек не понимает другого, я не являюсь ни утопистом, ни пессимистом, ни тем более фантастом.
        Мы, конечно, понимаем друг друга. Но лишь настолько, насколько мы можем понять. Сколь бы святые ни рассказывали нам о святости, мы никогда не поймем, о чем они толкуют. Испытаем, тогда поймем, а пока не испытаем… даже и не уговаривайте.
        Мы понимаем речь другого, исходя из своего понимания слов, которые он использует. Мысль, высказанная другим, выражена в понятных нам знаках, но неизвестных нам значениях. Помнится, один просил другого: «Принеси мне самое красивое яблоко!» Тот принес. А первый возмутился: «Ну я же просил желтое!»
        Да и если бы только в этом была проблема взаимопонимания… Однако же, главное, мне думается, в другом. Главное, чтобы один человек не обижался на другого только за то, что тот не в силах его понять. Впрочем, если хотите почувствовать себя бесконечно одиноким, тогда, пожалуйста… обижайтесь.

* * *
        Осмельтесь не думать, что вы должны выбирать.
        Я знаю одного прекрасного философа, который просто требует от каждого из нас постоянной готовности к выбору и более того - к категоричности выбора. Но разве в отсутствие нашей готовности выбора не произойдет? Нет, рано или поздно это обязательно случится, даже если вы и вовсе не умеете думать, не то что принимать решение. Право, превратить выбор в идола - пустое занятие.
        Выбор - это распутье, и что бы вы ни выбрали - вы выберете путь. Полагать, что вы, подумав, способны сделать правильный выбор, значит мнить себя пророком и прорицателем будущего. Если так, то - пожалуйста, лично я - пас. Мы даже не можем быть уверены в том, что видим перед собой все пути. Вернее обратное - мы можем быть уверены, что не видим всех путей. А какой интерес выбирать из малого?…
        Выбор можно сделать лишь по наитию, по внутреннему ощущению. Выбор - это ответ на зов, свидетельство того, что нас по-настоящему ждут. Если же вы не чувствуете этого зова, какой смысл думать о выборе? Это все равно, что заказывать в ресторане изысканные блюда, не имея возможности их оплатить. Вы все еще считаете, что есть хоть какой-то смысл «думать о том, что вы должны выбирать»?…

* * *
        Мне бы следовало повиниться… и, признаюсь, я делаю это часто. Я слишком требователен к жизни. И хотя нет ничего более глупого, абсурдного, нелепого и… неоригинального, но я бываю требователен к жизни. Важно, как мне кажется, понять главное: требование к жизни преграждает путь к ней, то есть лишает меня самой жизни. Именно в этом и глупость, и нелепость.
        «Что вы хотите от жизни?» На этот вопрос есть лишь один ответ: «Жизни!» А там все приложится, сложится, в общем, там будет все, что будет, и только это представляет собой ценность, потому как оно есть. Не выдумано, не придумано, не надумано, а есть.
        Если же начались требования, то, можно не сомневаться, мы вошли в зону отсутствия. Иначе бы требовать не пришлось. Требование всегда мое, от меня, а мир - он сам по себе, он не имеет к моим требованиям ровным счетом никакого отношения. И, как показывает практика, не хочет иметь.
        Я могу потребовать от мира предоставить мне зеленую чайку и белый уголь. Такое требование, впрочем, кажется нам абсурдным, но как только речь идет о тех требованиях, которые мы предъявляем к другим людям, тут абсурдность наших требований теряет для нас всякую очевидность.
        Причем, мы обычно даже не осознаем, что предъявляем окружающим требования. Нам кажется, что речь идет не о требованиях, а о каких-то «совершенно очевидных вещах». У нас нет никаких сомнений: «Они должны поступить так-то!» А то, что всякое «должны» - это требование, это нам в голову не приходит.
        И вот так требуешь, раздражаешься. Тебя отсылают, ты обижаешься. А спроси себя: «Брат, ты чего взъелся-то так? Ты чего от них хочешь?» Задумаешься и поймешь - а ведь сам не знаешь. И даже не требуешь, точнее, требуешь, но не требуя, то есть требуешь чего-то, но чего - сам не знаешь… Как теперь понять, чего требуют они?
        Но есть святые люди - они не требуют, они ждут. Ждут - а чего? Угадать не сложно. Я очень люблю их и благодарен им. Я первый ничего не должен требовать от жизни, чтобы в моей жизни больше было таких людей. Впрочем, как возможно требовать не требовать?…

* * *
        Вы можете мне не верить, но пережитое не нуждается в изменении. И вы легко поймете это, если научитесь искренне радоваться настоящему.
        Настоящее - место нашего жительства. В нем мы находимся всегда, поскольку нет ничего, кроме настоящего. В настоящее у нас всегда есть контрамарка. Справедливости ради, впрочем, надо отметить, что в нас есть строгий контролер, который напрочь не верит нашей контрамарке. Это наше сознание.
        Сознание развернуто во времени. Оно то выкидывает нас в прошлое с его прежними невзгодами, то перебрасывает в будущее с его неопределенностью. Но контрамарка есть у каждого из нас, просто надо найти другого, беспристрастного, билетера.
        Что же тогда прожитое? Это то, что было настоящим тогда, это были наши чувства - тогда, это были наши мысли - тогда, наши радости и беды, наши потери и победы, восхищения и разочарования… тогда.
        Все это было тогда. Было как было, и все это сделало нас такими, какие мы есть. И если кто-то скажет мне, что он сам себе не нравится, я ему просто не поверю.
        Человеку может не нравиться его внешность, он может быть недоволен своим социальным положением, стеснен финансами и не удовлетворен половой жизнью, фрустрирован из-за невозможности самореализации, наконец. Но быть недовольным собой - это извините.
        Прошлое - это то, что сделало нас самим собой, оно не трудилось над нашей внешностью и благосостоянием, все это дело событий, а не прошлого. Однако же, если бы изменились эти события, мы бы уже перестали быть сами собой. И теперь представьте себе, что вы бы потеряли то, чем каждый из нас так дорожит!
        Прошлое не нуждается в изменении, настоящее нуждается в прошлом, а жизнь требует будущего. Таково правило.

* * *
        Иногда меня спрашивают о каком-то факте из моей биографии: «А ты не жалеешь, что это было в твоей жизни?» Забавный вопрос. Как вообще об этом можно жалеть?!
        Знаете, что я отвечаю? Я говорю: «Я не жалею ни о чем, что случилось. Я жалею лишь о том, что не произошло». Многие, особенно те, кому пришлось испытать тяжелые минуты, сетуют на меня за такие слова. Я готов понять и принять эту безутешность, проявить сочувствие…
        Но я непреклонен в этой своей позиции. Мы не можем понять значимость того или иного события в нашей жизни. Ведь нам неизвестно, что именно сделало нас лучше, честнее, красивее, глубже, ярче, светлее, чище, тоньше. Мы не знаем, что именно сделало нас такими, какие мы есть… А в самокритику я не верю, она плод идеалистических конструкций, которым нет места в реальной жизни, а если чему-то нет места в реальности, то как можно ей верить?…
        Я жалею о многом, что не случилось. Но это не жалость пассажира, опоздавшего на поезд. Это сожаление человека, который не успел, не смог, разделить с кем-то его радость и помочь в горе. В этом сожалении есть какая-то светлая ностальгия с интенцией в будущее… А что может быть ценнее движения, толкающего нас в жизнь? В жизнь, где ценность жизни и человеческих отношений превыше всего…
        Я не жалею о том, что случилось, я сожалею лишь о том, что не произошло.

* * *
        Цените то, что имеете. В мире нет более вещей, которые бы стоили так дорого.
        Это был дождливый, ветреный, даже, мне кажется, промозглый осенний вечер. Мы гуляли в старом парке и много говорили. Радость от встречи с дорогим человеком, наверное, самая большая радость. Но вот в приятном потоке нашей беседы появился вопрос: «Но как знать, что имеет действительную ценность?»
        «Как знать?… Как знать?…» - засуетились мысли. Но вдруг, осознав ложность их намерений, я прогнал их. Я смотрел вдаль, взгляд пошел вдоль золотистой аллеи, я увидел ветви, склонившиеся к нам ветви, я залюбовался спокойной, едва заметной игрой света, услышал звуки дождя, шелест листьев у нас под ногами. Легкий порыв ветра коснулся моего лба, и я почувствовал руку в моей руке… Если бы мне предложили в тот момент райские кущи за пределами этого парка, я бы просто не поверил в них, а если бы и смог поверить, то все равно, наверняка, не отказался бы от того, что уже имел - в себе и для себя.
        Позже я задавался этим вопросом довольно часто и в разных ситуациях. И в какой-то момент я понял, что истинные ценности универсальны. Оказалось, что это очень короткий и, вместе с тем, весьма примечательный список. Теперь, когда я знаю это. И если мой разум вновь заполняется навязчивыми идеями, желающими увести меня в дебри рассуждений о «большей» и «меньшей» ценности, я знаю, как с этим справиться: я перечитываю этот список, и все становится на свои места. Универсальные ценности всегда рядом с нами, но не только в этом их истинная ценность.
        Цените универсальные ценности. Они всегда с вами. И в мире нет других ценностей, и нет более вещей, которые бы стоили так дорого.

* * *
        Зная, что прошлого уже нет, а будущего еще нет, причем вполне возможно, что никогда и не будет, я отношусь ко времени самым посредственным образом. Просто тиканье часов, ничего больше. Но все же я уверен и настоятельно говорю об этом: все надо делать вовремя. Вовремя!
        Меня часто упрекают в том, что я спешу жить. Но как можно жить иначе?… Если нечто случается сейчас, а все случается именно сейчас, на это и ответить нужно сейчас. После на сейчас не ответишь. Ждать, выбирать, сравнивать, предполагать, строить прогнозы, рассчитывать, прикидывать, намечать, оценивать, прицениваться, надеяться на то, что что-то изменится, что-то решится и выбор будет очевиден… - всё верх безрассудства. Это нелепая надежда на то, что ты умнее Судьбы, Бога, Мира, и еще черт знает кого.
        Решаться на решение вовремя - значит, входить в событие. Мир делает нам подарок, предлагая себя. С нашей стороны было бы верхом неприличия отказать в ответ на это щедрое предложение. Если он предлагает нам со-бытиё, значит, он нуждается в нем, а без нас какое может быть со-бытиё у мира? Так не отказывайте ему, для него не существует завтра - или сейчас, или никогда!
        Решайтесь на все вовремя!

* * *
        Не бойтесь думать, что «завтра» не будет. Бойтесь думать, что оно обязательно настанет.
        От того, думаете вы или нет, что «завтра» может и не быть, ничего не меняется, если оно настанет, оно настанет, если не настанет - что вы сможете с этим поделать. Но вот, если вы думаете, что оно настанет обязательно, вы можете позабыть жить «сегодня», а оно - наше «завтра» - действительно, может не настать.
        На самом деле в жизни очень мало вещей, которых следует опасаться, иногда мне кажется, что мы боимся только самих себя, это ведь мы, а не кто-то другой, думаем о плохом, когда предполагаем плохое.
        Я уважаю «принципы» других. Но большинство людей, которые ограничивают свои желания и внутренние интенции этими «принципами», неосознанно полагают, что «завтра», возможно, эти принципы у них изменятся, и тогда они более не станут ограничивать себя, заживут настоящей и полной жизнью.
        Ах, если бы они только сознавали это, я бы не отчаивался. Тогда бы я знал, что они не обманываются. И еще я знал бы, что у них действительно есть шанс отказаться, наконец, от этих ограничивающих их принципов. Но нет, все ждут «завтра»!
        «Мы оставим это до завтра», - говорят они.
        А я кричу им: «Опомнитесь, завтра может не настать!»
        Но они не слышат, и я молча добавляю: «Будьте внимательны к своим чувствам, они говорят с вами о вас».
        Я знал таких людей, которые в силу своей психической организации не были уверены в том, что они - это они. Они и в самом деле понимали, что они не доверяют себе. Остальные же, хоть они и «здоровы», живут в неведении… Страдание первых было неизбывно, но я полагаю, что и, те и другие страдают в одинаковой мере.
        Вот почему я в тысячный раз повторяю то, что сказал, говорю и не устану повторять: «Не бойтесь думать, что “завтра” не будет. Бойтесь думать, что оно будет обязательно».

* * *
        Попробуйте жить в мире, состоящем из «приходящего».
        Если вы живете в мире, где все «стоит», все замерло, вы непременно отождествляете себя с этим. Для человека он сам есть всегда, и потому мы отождествляем себя с самим собой, почти не замечаем разительных перемен в себе и боимся смерти. Для нас тягостна любая потеря объекта отождествления, ностальгия такой потери не светла, как память о лучших минутах, она с неприятной оскоминой.
        Если же вы думаете, что живете в мире «проходящего», на самом деле, не понимая того, вы живете в мире «уходящего». Это жизнь с постоянными потерями, с отсутствием интереса к тому, что есть, поскольку какой может быть интерес к тому, что может в любой момент уйти и уйдет? Причем, как мы почему-то уверены, уйдет именно тогда, когда мы поистине им заинтересуемся, увлечемся. В народе это называют «законом подлости».
        Жить с ощущением «приходящего» - значит жить в постоянно новом мире, жить с естественным интересом (ведь новое не нуждается в рекламе для того, чтобы быть интересным). «Приходящее» невозможно и потерять, поскольку, если мы что-то теряем, это уже не «приходящее», а мы живем в «приходящем». «Приходящее» можно по-настоящему ценить, но не оценивать и не прицениваться, как в магазине. Мы сами - «приходящее».
        Попробуйте жить в «приходящем»… и у вас получится.

* * *
        Интеллект ценен для человека, но человек неправильно понимает его ценность.
        Когда интеллект мешает нам? Когда речь заходит об удовольствии. Можно дать голову на отсечение - в нашей культуре человек с высоким и интеллигентным (во вне-моральном смысле) интеллектом обречен на потерю способности к удовольствию. Удовольствию, для настоящего удовольствия, следует посвятить себя полностью, без остатка, но готов ли такой человек, пусть даже и на время, отказаться от своего интеллекта? Нет, мало того, подобно скальпелю хирурга, он рассекает тело удовольствия, превращаясь в скальпель патологоанатома.
        Мне приходилось общаться с людьми, которые обладали прекрасным умом и высоким интеллектом, но в какой-то момент поставили его в стойло, а сами отправились за удовольствием. А так же с теми, которые сделали свой интеллект средством для достижения нехитрого удовольствия, оседлал его с весьма определенной целью. На выходе, поверьте, все это представляло собой весьма жалкое зрелище, которое, мне кажется, следовало бы назвать трагедией и которое заслуживает самого искреннего сострадания.
        Печальная новость? Удовольствие и интеллект несовместимы? Не совсем так. Нам даны инструменты, вопрос - как ими воспользоваться. Ум, интеллект - это путь к удовольствию, причем, вовсе не обязательно глубоко интеллектуальному. Если он пролегает через внутреннее ощущение целостности и свободу, тогда да. А так… нет. Этот путь потребует большого труда, будут искания и сомнения, будут и минуты отчаяния. Но если помнить о цели и ощущать собственную ценность, то успех будет достигнут.
        А уму… Ему следует отвести, причем самым категорическим образом, место инструмента. И тогда радость наполнит ваши удовольствия, а удовольствие станет радостью. Странно, но эта невинность почему-то постоянно воспрещается нашим старомодным по духу интеллектом.
        Интеллект ценен для человека, но понимает ли он его ценность?…

* * *
        Обратитесь к человеку, посмотрите на него с искренней детской заинтересованностью, постарайтесь почувствовать его… Вы поймете, что он чувствует, о чем он думает, как он переживает. Вы узнаете, чего он действительно хочет и на что надеется. Только не пытайтесь делать конечных, финальных, резюмирующих выводов, вы обязательно ошибетесь.
        И проблема не только в постоянных изменениях. Проблема в другом. Тот человек, которого вы пытаетесь понять, даже в идеальных условиях, даже в условии самой изощренной и мощной поддержки, не знает себя самого. Мы путаемся в собственных желаниях, производим парадоксальную активность, испытываем переживания, объяснить которые решится только очень ограниченный человек.
        Что мы знаем о человеке? Есть или был ли в мире хоть один философ, который бы утвердительно рассказывал о человеке? Нет, такого философа не было. Хотя попыток, смею вас заверить, попыток таких было множество. И это не случайно, потому как каждый человек - это огромный и ни с чем не сравнимый по сложности, неповторимости, уникальности мир. Его сущность - неизъяснимость.
        Человек постоянно движется, он - сама жизнь. Фиксируя, останавливая его, мы сразу его теряем. Поэтому с убежденностью мы можем говорить только одно: всякий человек - это сложная, неповторимая индивидуальность. А разве этого недостаточно?…

* * *
        Легко осознать, что нас тяготят не сами факты, но наше отношение к ним.
        Если к своим горестям мы относимся как к испытаниям, которые посланы нам для нашего же роста, горести ли они? Если мы ощущаем свои беды как развлечения или осознаём их необходимость, естественность, закономерность, беды ли это? Если мы воспринимаем страдание как проходящие моменты жизни, можно ли считать их страданиями? Если тягость дней мы ценим за то, что они позволяют нам осознать прелесть наших радостей в иные минуты, то, что есть, - «тягость»?
        Важно осознание. Но добиться того, чтобы это осознание перешло в реальное, непосредственное, наше индивидуальное мироощущение не так-то просто. Вся духовная работа, духовная практика имеет своей целью достижение такого отношения к тому, что без нее мы называем злом.
        Впрочем, есть золотые правила отношений, которые обеспечивают это осознание без медитаций, епитимий, сыроедения и отшельничества вместе с монашеством. Вы можете принять их, а можете не принимать, это, в конечном счете, не выбор принципов, а выбор мира - «злого» или «доброго».
        Вот эти правила: в отношении с другими мы должны быть сильными, то есть не просящими, а дающими; вотношении с миром событий - мы должны быть спокойными, то есть не требующими, а принимающими; инаконец, мы должны доверять себе, то есть ценить самого себя в самом себе… Вот, в принципе, и все.

* * *
        Фрейд не был Колумбом бессознательного, до него в эту «Америку» плавали и не раз. Фрейд придумал свое бессознательное - это чистая правда. Великий и талантливый выдумщик.
        Проблема в том, что, зная, что бессознательное есть, существует, имеется в наличии, мы не можем знать бессознательного, поскольку познанное, а тем более осознанное «бессознательное» уже не является бессознательным. Впрочем, эта очевидность традиционно остается вне рамок нашего рассмотрения, мы думаем о бессознательном, а там хоть трава не расти. И мы ведь даже представить себе не можем, насколько жутко мы извратили свое «бессознательное», выдернув его на поверхность сознания! Но бог с ним.
        Меня интересует другое, нечто более важно и иное в своем существе. Меня интересует неосознанное. Например, все мы стремимся к защите, эмоциональной поддержке, стабильности… Но разве человек, который считает себя «сильным», может думать, что он нуждается в защите? Нет, он не согласится, даже не уговаривайте! А если уточнить: социум тоже не нужен, блага цивилизации и тому подобное? Нужно? А чем это не защита? А кто из нас не нуждается в нежности, заботе и одобрении? Все. Если же вы знаете человека, который утверждает обратное, просто дайте ему это. Он не только не откажется, но и добавки попросит! То же самое и со стабильностью. Даже самый бесшабашный непоседа не обойдется без хотя бы одного знакомого ему человека, хотя бы из прошлого…
        Но, не осознавая этих своих естественных и элементарных желаний, а то и безрассудно отрицая их, мы достигаем подчас обратного: незащищенности, потому что те, кто мог защитить нас, отвернутся от нас, если мы откажем им в возможности нас защищать; мы спровоцируем агрессию и непонимание, если мы не позволяем другому любить нас; мы станем жертвой собственного страха и неопределенности, если мы не доверяем нашей собственной сущности.
        Вы знаете, чего вы хотите? А вы знаете теперь, что нужно делать, чтобы добиться желаемого?

* * *
        Я очень люблю любимых мною людей… Это замечательное чувство, и я не знаю лучшего. Но мир устроен сложнее, чем нам бы того хотелось, и умнее, чем мы можем себе это представить…
        Мы ведь расстаемся, расстаемся часто и подчас надолго. Тягостное чувство тоски, такое «скучание», что ли, - знакомо каждому. Но именно в эти минуты проценты радости будущего взаимного общения набегают с особенной быстротой. Быть может, это и нужно ценить в разлуке? Хотя для нас в такие периоды более естественно проявлять недовольство, злиться на всё и вся. Эта естественность в основе своей все-таки искусственна. Нам кажется естественным надевать на ярком солнце темные очки, но ведь это вовсе неестественно - носить на глазах черные заглушки.
        Мир устроен сложнее, чем нам бы того хотелось, и умнее, чем мы можем себе это представить. Безрассудно пытаться понять сложность его устройства. Бессмысленно желать сейчас того, что будет позже, - только расстраиваться. Если вы не можете быть рядом с тем, с кем страстно желаете быть, будьте с вашими чувствами о нем… и он скоро объявится.
        Мир устроен сложнее, чем нам бы того хотелось, и умнее, чем мы можем себе это представить.

* * *
        Вопрос о смысле жизни озадачивает. И в этом нет ничего странного, ведь мы прекрасно живем и без этого вопроса. Это с ним сама его жизнь становится человеку в тягость. И сколько светлых голов разбилось об этот вопрос! Не сосчитаешь.
        Человек постоянно чего-то ищет, и этот поиск - искание его собственной сущности, точнее, возможности ее проявления. Поиски творцов увенчиваются творениями, но они люди, которым вряд ли пристало искать проявление человеческой сущности в камне, красках, знаках и прочих подобных материалах. Так что даже такие страстные искатели себя, как гении, остаются ни с чем, вопрошая: «Зачем Я?», «Какова моя цель?»
        В чем же способна проявить себя наша индивидуальная сущность? Это «нечто» должно быть тропно нашей сущности, чувствительно по отношению к ней. Наша индивидуальность должна быть сопоставима с этим «нечто», иначе она или реализуется не полностью, или будет расходовать себя попусту.
        Буква ложится к букве, слово к слову, мысль мыслится, чувство чувствуется чувством… Так и наша индивидуальность раскроется лишь в индивидуальности Другого. Встреча двух истинных индивидуальностей не может не породить на свет новую индивидуальность, ибо возникающее между такими индивидуальностями отношение неповторимо, индивидуально и ново!
        Чем больше таких счастливых встреч, тем полнее жизнь. Лишь вечно пустое бессмысленно, поскольку никогда не может быть наполнено. Истинно же наполненное, исходящее, исполнено смыслом.
        Итак, вы помните, чем следует наполнять жизнь?…

* * *
        В наших отношениях с другими людьми заложено странное, невидимое глазом противоречие…
        Все люди нуждаются в поддержке и ждут ее от отношений с нами, но… Но мы ведь тоже нуждаемся в такой эмоциональной поддержке и помощи! Мы ждем ее, мы ищем, жаждем и не находим. А она и есть та панацея, которая убивает одиночество, мучащее - так или иначе - каждого из нас.
        Что делать? Мы нужны другим сильными - это золотое правило отношений. И тот, кто знает об этом, должен делать первый шаг - нести душевную поддержку другому. И это единственный шанс, рано или поздно, самому получить искомую помощь.
        Что ж, вы теперь знаете.

* * *
        Мы нужны другим сильными. В этом нет ничего странного, неестественного или эгоистичного.
        В жизни и без того слишком много напастей, сложностей и проблем, чтобы кому-то еще недоставало постоянно находиться рядом с духовно слабым человеком. Физическая немощь - мелочь, в сравнении с духовной слабостью. Нет ничего хуже постоянного причитания, требований, жалоб, обвинений и обид.
        Нельзя быть в одиночку сильным - это сила отчаяния. Жить с этим тяжело, да и не нужно. Берегите тех, кто готов быть лидером. Ободряйте силу другого, но следуйте за ним с ощущением собственной силы, иначе вы станете грузом, тянущим его назад. И тогда все, что вы делаете, вы делаете вместе, и уже не имеет значения, кто делает первый ход.
        Мы нужны другим сильными… даже будучи ведомыми.

* * *
        Я много говорю об «отношениях»…
        Всякий из нас мечтает найти человека, с которым было бы просто хорошо, просто хорошо - комфортно, радостно. Всякий из нас… Всякий из нас стремится к поддержке, помощи, мы хотим, чтобы нас не осуждали и не оценивали, чтобы нас не только принимали такими, какими мы есть, но еще и радовались тому, что мы именно такие, какие мы есть, а не какие-то там другие.
        Мечтая любить, мы часто называем такие отношения словом - «любовь». И все ждут. Вот так сядут у околицы или выставятся в окна, промеж наличников, и ждут. Лица напряжены, глаза остекленели, впереди даль уходящая. Ждут… Еще ничего, если б даль была «приходящая», так нет ведь - «уходящая»!
        Впрочем, тут я соврал - не ждут. Точнее, не просто ждут, а мечтают и ждут! А как тут увидишь, если не смотришь, а думаешь? Надобно смотреть, надо вглядываться. И пытаться не только увидеть, но и ощутить видимое. Причем и обмануться тут тоже никак нельзя, а то некоторые начинают себя разглядывать… Ждут другого, а разглядывают себя - ну, нормально это?!
        Труд видеть - самый тяжелый, ведь нужно просто видеть, а не выбирать. Откуда вам знать заранее, что следует выбрать? Мы же все выбираем, выбираем и ждем, ждем и выбираем. Спросишь, бывало, у такого «ожидающего»: «Чего ждешь-то, приятель?» - «Как чего?! - отвечает. - Знамо, чего!» - «А чего знамо-то?»… И вот тут пустота. Забыл, пока ждал.
        Труд по достижению счастья не в том, чтобы трудиться, это ведь не пашня и не завод металлургический, труд в том, чтобы трудиться необычно, по-другому. Ищете вы не хлеб насущный и не металл в разлив, а счастье, и лопата для этого не подойдет.

* * *
        Много плюсов, когда вместе живут два человека. Но минусов почему-то всегда оказывается больше.
        По ряду причин, подчас, почти не зависящих от пары, их отношения могут разрушаться - приобретать оттенок стеснения, неискренности, вынужденности, зависимости. Как тюрьма, честное слово! И когда я задумываюсь над всем тем хаосом сложностей, которые возникают в итоге такого «житья», когда я вижу множество прекрасных людей, достойных красивой и полноценной жизни, страдающих от тех уз взаимных обязательств, которые они на себя взяли, вольно или невольно на ум приходит вопрос: «А стоит ли такая овчинка выделки?»
        Но странно другое. Подчас оба готовы отказаться от своей доли, причитающейся им по «договору», и не страшатся «неустойки» за неисполнение обязательств, но что-то держит их вместе, не дает разойтись. Что это за странная сила? Чтобы ответить на этот вопрос, надо понять, зачем вообще люди с такой настойчивостью ищут себе пару?
        Говорят, что это необходимо, чтобы быть понятым. По ряду более чем веских причин, я склонен думать, что один человек вообще никогда не поймет другого. Просто не может. И количество того, что он утаит - сознательно или неосознанно - от другого, несравнимо больше того, о чем он поведает. Это естественно, если речь идет о человеке случайном, но если мы говорим о том, с кем отведено прожить жизнь?…
        О том, что другой нам нужен, мы понимаем, когда нам плохо. Это «плохо» может прийти ниоткуда, нам может казаться, что оно вызвано огромным числом неудач, которые неизменно сопровождают нас в жизни. Когда мы были маленькими, мы в таких случаях бежали к маме… Что вы от нее ждали? Понимания?… Разъяснений? Совета? Защиты? И того, и другого, и третьего. Но… Нет, неправильно. Мы ждали только одного, мы ждали, когда же, наконец, ее рука с легкой тяжестью опустится на нашу детскую голову и нежный голос прошепчет: «Все будет хорошо…»
        От близкого человека мы ждем сострадания.

* * *
        Проблема не в том, что мы не научены сочувствовать или не умеем сочувствовать, или неловко сочувствуем, проблема в том, что мы не умеем принимать сочувствия, к нам обращенного.
        Парадокс в том, что, постоянно ожидая сочувствия (не зря же мы постоянно жалуемся на свои несчастья), мы, получая его, открещиваемся от него, как от нечистой силы! Страх сочувствия нам - это страх нашей гордости, страх утратить установку - «Я сильный, я все могу! Я со всем справлюсь!»
        Право, это хорошая установка, но это только установка, а истинную силу может дать нам только ощущение поддержки. Оно же, такова его природа, произрастает лишь из сочувствия, ведь в этом механизм сущностного отношения между людьми. Ну и, кроме того, это ведь разные вещи - наши представления о себе и обращенное к нам сочувствие. Совсем разные.
        Какие отношения между нами могут быть более честными, нежели сочувствие? Так чего мы в таком случае боимся?
        Со-чувствуйте! И сами, и с другим…

* * *
        По большому счету, каждый достоин жить так, как он хочет и как он живет. Сомнение в данном контексте вызывают лишь два слова - «хочет» и «живет», а в остальном все абсолютно правильно.
        Всякие суждения одного человека относительно другого представляются мне пустыми, хотя, несомненно, они много говорят об оценщике. Что такое это суждение? Зачем оно нужно? На что? Взять на себя роль правды, закона, общественного мнения… Но ведь ни один из нас - ни то, ни другое и ни третье. А какой смысл тогда в осуждении? Этот «праведный» гнев, «искреннее» негодование и «святое» возмущение - крики толпы на базарной площади. Право, нет ничего левее правоверного.
        Если вас что-то тяготит, откажитесь, уйдите, прервите, откажите, но не осуждайте. Это право каждого жить так, как он хочет и как он живет. И у вас есть на это право! Воспользуйтесь своим правом, чужое вам и не нужно, оно - за-не-надо-бностью. Да, если человек живет не так, как хочет, или не знает, чего он хочет, - это беда. Но он нуждается в помощи, а не в осуждении. Уместно ли читать нотации заблудившемуся в лесу? Или, может быть, лучше указать ему дорогу? Если же мы не можем указать ее, имеем ли мы право на осуждение? А после того, как мы укажем ее, какой смысл осуждать?
        Истинная, сущностная мораль, живая этика - рождается только и всегда между двумя - тобой и им. Осуждая, ссылаясь на некую абстрактную мораль, ты уже не один на один, это ты и еще кто-то с тобой на одного. А двое на одного… Некрасиво, правда?
        Вот почему общественная мораль так часто ведет себя аморально.

* * *
        Чем ближе и роднее тебе человек, тем легче нам манипулировать. И тем тягостнее, тем горше так поступать.
        Едва заметная черточка на вашем лице, малюсенькая интонационная пауза, сделанная в какой-то момент, чуть-чуть изменившийся тон вашего голоса, да и многое другое - все это рычаги манипуляций близкими нам людьми. Все это превращает наши манипуляции в дело простое и незатейливое, а самое неприятное - еще и подчас спонтанное.
        Но нет ничего более тягостного, чем ранить, не осознавая того, что ты ранишь, обижать, не понимая, что обижаешь, принижать, не понимая, что принижаешь, ущемлять, не понимая, что ущемляешь… Отношения подобны айсбергу, ведь нашему наивному сознанию видна лишь малая толика действительного. И когда такая манипуляция становится для них нормой - это порочный круг: мы озлобляемся, возникают непреодолимые преграды, а дальше все - разрушение.
        В отношениях с по-настоящему близкими для вас людьми доверьтесь чувству, поступайте так, как велит вам не то что сердце, а самые-самые сокровенные ваши желания. И ни в коем случае не разлагайте ваши отношения с другим человеком на элементы. А если уж случилось… то расскажите ему все, раскайтесь. И только тогда, даже если и были эти манипуляции - «невинные» и непреднамеренные, - они потеряют всякую силу. Помните: главное - это отношение, то, что между вами.
        Берегите тех, кого вы любите.

* * *
        Относительно нехорошо лишь принимающее одиночество, всякое же иное неизбежно губительно.
        В современном мире - шумном, летящем на бешенной скорости - только сумасшедший не почувствует себя одиноким. Формальность и множественность наших отношений с окружающим миром толкают нас к пропасти одиночества, а то словно отторгает нас от мира.
        Человек урбанизированного мира - зол. «Всему есть предел», - говорит он, потому что мир давит на него. Говорит и прячется. Но отшельничество не делает его счастливым. Еще больше он жаждет тепла и поддержки, нежели человек прежнего мира. Но на какую поддержку и помощь мы можем рассчитывать, находясь за бетонными стенами нами же воздвигнутого одиночества? Одиночество - это, своего рода, perpetuum mobile, оно себя само воспроизводит, провоцирует и продвигает.
        Но человеку чуждо одиночество, он страдает от этого, поэтому он злится на мир, который понуждает его к одиночеству. Но ведь именно в этом мире, и только в нем, есть то, что может спасти нас от одиночества. Если же мы дадим себе слабину, позволим себе разозлиться на мир за наше страдание, одиночество уже никогда не покинет нас, ибо злое одиночество, как и злая собака, никого не подпустит к хозяйской «запретной зоне». Одиночество должно стимулировать нас к открытости - вот в чем его миссия, если мы поймем это, только в этом случае от него будет какой-то толк.
        А правда ли говорят, что ничего не бывает зря?…

* * *
        Психологическое одиночество губительно. Оно вызывает обиду и заставляет ненавидеть. Тут все логично - мы ощущаем себя брошенными, а там уж - спасайся, кто может.
        Оно отрывает плохое там, где вообще нет этой дефиниции «плохое-хорошее». Оно возвышает, не зря же существует целый религиозный институт отшельничества. Впрочем, всем этим оно засасывает нас и так глубоко, что насколько мы возвышены, уже не имеет ровным счетом никакого значения - больше просто не с кем сравнивать. Оно делает человека аморальным, потому что живая этика, без питательной среды человеческих отношений, умирает. А умерев, начинает разлагаться, подвергая деструкции все вокруг, а ближе всего к живой этике - сущность человека. В этом, собственно, и опасность.
        Нас «отлучили в одиночество» еще в раннем детстве, когда мама впервые сказала нам: «Нет», в тот самый момент, когда папа сказал нам: «Надо». Как возможно, чтобы любимые так с тобой поступили?… Это настолько сильное, настолько глубокое противоречие, что ни осознать, ни понять его малыш просто не в силах.
        Невозможно это сделать и теперь, потому что мы не помним ничего, кроме своего одиночества. И хотя с тех пор мы ищем тот счастливый мир, из которого нас изгнали, вернуться в него уже невозможно - мы забыли, какой он. То, что разбилось тогда, никогда более не обретет целостности. Теперь мы сами должны погибнуть, чтобы возродиться для новой жизни, в которой изгнание из Эдема не будет значиться как факт нашей личной биографии.
        Радость бытия с другим - противоположно одиночеству. И нет для человека ничего более ценного, чем испытать эту радость. Умрите, чтобы воскреснуть, чтобы открыться, расправьте плечи и встречайте Другого. Мир полон людей, которые жаждут того же, покажитесь им, покажите им, что вы готовы. Сделайте первый шаг!
        И как только это случится, гоните свое одиночество прочь, не объясняйтесь с ним и не давайте ему времени на раздумья и сборы. Тут нечего думать! Гоните прочь и закрывайте за ним дверь. И это вовсе не значит, что теперь вам придется всю жизнь удерживать подле себя этого Другого, это значит только одно - вы выгнали свое одиночество.

* * *
        Когда двое любящих устраивают свои отношения, ими руководят самые замечательные чувства и порывы, ибо нет ничего более прекрасного, чем теплые и нежные отношения между двумя, и нет ничего более важного тех отношений, которые уничтожают одиночество.
        В общем, учитывая все это, нет ничего странного в том, что наши влюбленные готовы и даже рады положить на алтарь этих своих отношений самое дорогое, самое ценное и личное, что у них есть. И первое, чем кто-то из них жертвует в этом благородном порыве, - свобода. «Милый, я твоя навеки!» (звуки фанфар) И не знает такой человек, что, ограничивая собственную свободу, он ограничивает свободу другого, то есть не одаривает его, а скорее, обедняет.
        Если я несвободен, как может ощущать свободу близкий мне человек? Он чувствует себя ответственным, обязанным… Степени свободы всегда конгруэнтны. И если, например, мужчина в браке полагает, что он свободней своей жены, он горько ошибается: то, что он делает вне брака, - изменяет, она делает внутри брака и другими средствами. Одно только подозрение - это самая настоящая измена, измена любви, измена отношениям. Чтобы изменить, ни любовник, ни любовница не нужны. И подчас такая измена даже страшнее…
        Несвобода другого - это наша собственная несвобода, это наша зависимость. Экзюпери очень метко подметил, что мы ответственны за тех, кого приручили, только не уточнил, что мы сами приручены прирученными.

* * *
        Надо уметь различать свободу и возможность реализации желаний, ведь первое несравненно дороже второго, а не разобравшись, можно и перепутать.
        Ощущение свободы много большее, нежели фактическая свобода, воплощенная в действии. История знает великих мира сего, которые обладали возможностью реализации фантастических проектов: Александр Македонский, Петр Великий, Наполеон… Но были ли они счастливы?…
        Но мне известны люди, которые из-за немощи и болезней, своего социального положения и в силу этических императивов не могли претворить в жизнь и самого малого, но будучи внутренне свободными, ощущая свою внутреннюю свободу, как свободу, были счастливейшими людьми на Земле.
        Мы неправильно понимаем свободу. Мы почему-то думаем, что свобода - это право и возможность делать все, «что только душе угодно». Но насколько это правильно? Эти представления вызваны тем, что мы постоянно ограничиваемы. Ограничение порождает ограниченное мышление.
        Помните, что рано или поздно немощность настигает всех; свобода как возможность реализации наших притязаний покидает нас, и если мы зависимы от нее, не будет предела нашему разочарованию в жизни.
        Слышал, что богатеи замораживают себя в надежде на воскрешение… Они напоминают мне мамонтов.

* * *
        «Свобода - это самое большое счастье, но это и тяжелая ноша» - так говорят. И если все мы неким своим внутренним чувством явственно осознаем суть первой части этой фразы, то относительно второй уверенность нам отказывает.
        Свобода - это возможность реализации всех наших желаний. Разве мы хотим чего-то, что не является предметом наших желаний? Нет. Но если так, разве может нас ограничить недоступность того, чего мы не хотим? Тогда, что есть наши желания?…
        Обычно то, что мы называем «желаниями», - лишь банальный набор запросов: хочу машину, квартиру, дачу, жену и любовницу. Но подобного рода «желания» порождены не нашей сущностью, а массой внешних наслоений, которые есть в нас, но которые не являются нашими. Истинные наши желания, выражаясь на техническом жаргоне, зашумлены.
        Верните себе соответствие своим сущностным желаниям, и вы найдете себя самого. А они ведь постоянно и настойчиво напоминают о себе. Вот вас что-то толкнуло, дернуло сказать, сделать, почувствовать… Поймайте свои ощущения этого момента, сам момент и все, что из-вне и изнутри сделало его возможным и связано с ним.
        Достичь свободы с теми желаниями, которые порождены внешними по отношению к нашей сущности образованиями в нас, невозможно. Будь то материальные запросы или прихоти сексуального свойства. Содержательный мир противоречив, а потому и свобода в нем иллюзорна. И проститься с попытками обрести ее лучше раньше, чем позже.
        Лишь правильное понимание того, что стоит за словами - «свобода - это соответствие самому себе» - есть способ обрести истинную свободу. Трудности этой свободы в том, чтобы найти себя, это непросто. Но зато радость этой свободы не нуждается ни в презентации, ни в рекламной кампании.

* * *
        Себе невозможно изменить. Попробуйте объяснить себе, что это может значить - «измена самому себе», и вы поймете, что у вас это никогда не получится, даже если вы очень того захотите. Вы можете изменить обещанию, убеждениям, вере, даже сомнению, чему угодно, но ведь мы - это не наше обещание, не наши убеждения, не наша вера. Вы вчера - это «вы вчера», «вы вчера» - это не вы сегодня. Потому как время - это время, но вы-то - это не время.
        Не бойтесь сделать того, что другие назовут: «Он изменил самому себе». Ведь их образ «вас» - это «их образ вас», но это не вы. Но бойтесь не сделать этого тогда, когда это нужно будет сделать. Впрочем, и этого бояться, наверное, не надо, поскольку, если это произойдет, значит, не могло не произойти, причем всё с такой же неизбежностью и однозначностью, как неизбежно и однозначно то, что вы не можете изменить самому себе. То, что мы принимаем решения и определяем свои поступки, не значит, что мы определяем себя, ведь мы - это не наши поступки.
        Кому, как не нам самим знать это, не правда ли?…

* * *
        Многие мои высказывания, возможно, звучат пессимистично… Но ни капли не бывало! Это гимн оптимизму!
        Я радуюсь тому, что нам никогда не дойти до конца, никогда всего не понять, всех не полюбить… Я радуюсь этому, ведь это так естественно! Это «никогда» является словно бы продолжением меня, словно бы движет, толкает, зовет, манит, живет во мне и делает мою жизнь осмысленной, полной смысла.
        Мне хочется, чтобы по моей кончине меня кремировали. Казалось бы, это так ужасно: поглощающее безумство пламени и дальше - ничего… горка пепла. Но когда я сейчас смотрю на огонь, я любуюсь им. Когда-нибудь он нежно обнимет меня, обнимет и укачает, мягко, как младенца. И я ведь не буду чувствовать боли, но зато буду с тем, чем всегда так любовался, что всегда так любил.
        Сама по себе мысль не может быть пессимистичной. Они светлые, как дети, как дети они плачут только в плохих, незаботливых руках, они плачут, когда им плохо. Не делайте мыслям плохо.
        Задумайтесь - почему некоторые мои слова кажутся вам пессимистичными?

* * *
        Когда я рассуждаю о религиозных первоисточниках, меня иногда обвиняют в богохульстве. Что мне следует на это ответить? Соглашаться?… Я не согласен. Но что-то, конечно, в этом есть… Я богохулен в отношении идеи бога.
        Мое религиозное чувство (я имею в виду то чувство, с которым мы относимся к любому высшему из нас авторитету) - это мое религиозное чувство и не более того. Оно не вызвано Богом и имеет к Богу такое же отношение, как и любая другая вещь в этом мире. И оно вовсе не означает, что Бог есть, и оно, я надеюсь, не является Богом.
        Идея Бога - это лишь наша собственная, неосознанная из-интеллектуальная проекция наших собственных религиозных чувств. Верхом самомнения, мне представляется, считать, что Бог может быть описан нашими религиозными чувствами, а тем более что Он исчерпывается ими. Но какова тогда вообще ценность идеи бога?
        В мире идей, как известно, на всякий тезис с неизменностью приходится антитезис, а потому количество доказательств существования Бога давно сравнялось с количеством опровержений этого самого существования, а все вместе они, мне кажется, уже давно приблизились к бесконечному множеству.
        Признавая идею Бога, вы ее отрицаете, в этом, собственно, диалектика, от которой никуда не уйти, если вы играетесь идеями. Впрочем, она вполне безобидна, но не пропустите истину за этой мышиной возней интеллекта. Истину, которая живет не сама по себе, как многие почему-то думают, а лишь в отношении с нами и в наших отношениях.
        Кто теперь обвинит меня в богохульстве?

* * *
        Обычно спрашивают: «Вы верите в Бога?» Я спрашиваю иначе: «Насколько вы Его любите?» Хорошие люди часто плачут в ответ, но это хорошие слезы.
        Я желаю Вам так плакать…
        Литература
        1.Курпатов А.В., Алехин А.Н. Философия психологии. Новая методология. - 2-е издание. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 448.
        2.Курпатов А.В., Алехин А.Н. Развитие личности. Психология и психотерапия. - 2-е издание. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 448.
        3.Цит. по Фрейдимен Д., Фрейгер Р. «Теория и практика личностно-ориентированной психологии». Т. 2. - М.: «Три Л», 1996. С. 11.
        4.Франк С.Л. Непостижимое. /Сочинения. - М.: Изд-во «Правда», 1990. С. 350.
        5.Там же, с. 352.
        6.Кришнамурти Дж. Проблемы жизни. Книга первая. - М.: «Разум», 1993. С. 47.
        7.Витгенштейн Л. Часть II. - М.: Издательство «Гнозис», 1994. С. 54.
        8.Курпатов А.В., Ковпак Д.В. Гуманистический континуум когнитивно-поведенческой психотерапии. // Вестник психотерапии, 2000, №7 (12). - СПб. С.28 -35.
        9.Курпатов А.В., Аверьянов Г.Г. Руководство по системной поведенческой психотерапии. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 576.
        10.Skinner B.F. The origins of cognitive thought. American Psychologist, 44, 1989, 13 -18.
        11.Kelly G. The psychology of personal constructs (Vols. 1and 2). New York: Norton, 1955.
        12.Эллис А. Эволюция рационально-эмотивной и когнитивно-бихевиоральной терапии. // Эволюция психотерапии. Том 2. «Осень патриархов»: Психоаналитически ориентированная и когнитивно-бихевиоральная терапия / Перевод с англ. - М.: Независимая фирма «Класс», 1998. С. 190.
        13.Выготский Л.С. Психология развития как феномен культуры: Под редакцией М.Г. Ярошевского / Вступительная статья М.Г. Ярошевского. - М.: Издательство «Институт практической психологии», - Воронеж: НПО «МОДЕК», 1996. С. 42.
        14.Алберти Р.Э., Эммонс М.Л. Самоутверждающее поведение. Распрямись! Выскажись! Возрази! /Пер. сангл. М.В. Горшкова. - СПб.: «Академический проект», 1998. С. 140.
        15.Дж. Фрейдимен, Р.Фрейгер. Теория и практика личностно-ориентированной психологии. Т.2. - М.: «Три Л», 1996. С. 117.
        16.Там же, с.100 -101.
        17.Юнг К.Г. Аналитическая психология и воспитание / Собрание сочинений. Конфликты детской души. - М.: Канон, 1994. С. 126.
        18.Роджерса К.Р. О групповой психотерапии. - М., 1993. С. 224.
        19.Гринсон Р.Р. Техника и практика психоанализа. - Воронеж: НПО «МОДЭК», 1994. С.256 -259.
        20.Ассаджиоли Р. Психосинтез: теория и практика. - М.: «REFL-book», 1993. С. 16.
        21.Платон Собрание сочинений в 4т. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С. 155.
        22.Плотин Эннеады. - Киев, 1995. С. 116.
        23.Там же, с. 117.
        24.Плотин Эннеады II. - Киев, 1996. С. 140.
        25.Фихте И.Г. Сочинение в двух томах. Т.II. - СПб.: Мифрил, 1993. С. 91.
        26.Юм Д. Трактат о человеческой природе. Книга первая. - М.: «Канон», 1995. С. 343.
        27.Там же, с. 345.
        28.Уайтхед А.Н. Избранные работы по философии. - М.: Прогресс, 1990. С. 577.
        29.Кришнамурти Дж. Проблемы жизни. Книга первая. - М.: Разум, 1993. С. 44.
        30.Гхош Шри Ауробиндо Синтез Йоги. - СПб., 1992. С. 373.
        31.Радхакришнан С. Индийская философия. Том I. - СПб., 1994. С. 337.
        32.Курпатов А.В., Алехин А.Н. Философия психологии. Новая методология. - 2-е издание. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 448.
        33.Курпатов А.В., Алехин А.Н. Развитие личности. Психология и психотерапия. - 2-е издание. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 448.
        34.Франк С.Л. Непостижимое. /Сочинения. - М.: Изд-во «Правда», 1990. С.348 -349.
        35.Роджерс К.Р. Взгляд на психотерапию. Становление человека. - М., 1994. С. 226.
        36.Франк С.Л. Непостижимое. /Сочинения. - М.: Изд-во «Правда», 1990. С. 282.
        37.Пёрлз Ф. Гештальт-Подход. - М., 1996. С. 90 и 97.
        38.Кришнамурти Дж. Проблемы жизни. Книга первая. - М.: Разум, 1993. С. 44.
        39.Бубер М. Проблема человека // Два образа веры. - М.: Республика, 1995. С. 163.
        40.Юм Д. Трактат о человеческой природе. Книга первая. О познании. - М.: «Канон», 1995. С. 379.
        41.Судзуки Д. Основы Дзэн-Буддизма. - Бишкек, 1993.
        42.Эванс-Вентц В.И. Тибетская йога и тайные доктрины. - К.: «Пресса Украины», 1993. С. 46.
        43.Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993. С. 401.
        44.Вейнингер О. Последние слова. - К., 1995. С. 150, 151.
        45.Курпатов А.В., Алехин А.Н. Философия психологии. Новая методология. - 2-е издание. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 448.
        46.Курпатов А.В., Аверьянов Г.Г. Руководство по системной поведенческой психотерапии. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 576.
        47.Курпатов А.В., Алехин А.Н. Развитие личности. Психология и психотерапия. - 2-е издание. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 448.
        48.Вивекананда С. Философия йога. - Магнитогорск, 1992. С. 9.
        49.Радхакришнан С. Индийская философия. Т.1. - СПб., 1992. С. 326.
        50.Лама Анангарика Гоивинда Психология раннего буддизма. Основы тебетского мистицизма. - СПб., 1992. С. 63.
        51.Курпатов А.В., Алехин А.Н. Развитие личности. Психология и психотерапия. - 2-е издание. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2006. С. 448.
        52.Maslow A.N. Gritique of Self-Actualisation. Journal of Individual Psychology, 1959, 15, p.28.
        53.Лама Анагарика Говинда Психология раннего буддизма. - СПб., 1993. С. 137.
        54.Судзуки Д. Основы Дзэн-Буддизма. - Бишкек, 1993. С. 191.
        55.Там же, с. 211.
        56.Там же, с.190 -191.
        57.Там же, с. 164.
        58.Радхакришнан С. Индийская философия. Т.1. - СПб., 1992. С. 380.
        59.Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. - М.: Республика, 1993. С. 397.
        60.Судзуки Д. Основы Дзэн-Буддизма. - Бишкек, 1993. С. 204.
        61.Эванс-Вентц В.И. Тибетская йога и тайные доктрины. - Киев., 1993. С.140 -141, 143.
        62.Цит. по Лама Анагарика Говинда Основы тибетского мистицизма. - СПб., 1993. С. 449.
        63.Гринсон Р.Р. Техника и практика психоанализа. - Воронеж, 1994. С.256 -257, 258, 259.
        64.Голдстейн Д., Корнфилд Д. Путь к сердцу мудрости. - СПб., 1993. С. 237.
        65.Саровский Серафим. О цели христианской жизни. /Человек. - М.: Республика, 1995. С. 367.
        66.Жизнеописания достопамятных людей земли русской. - М., 1992. С. 261.
        67.Кузнецов О.Н. Достоевский о тайнах психического здоровья. - М.: Изд. Российского открытого ун-та, 1994. С. 140.
        68.Бергсон А. Два источника морали и религии. - М.: «Канон», 1994.
        69.Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. - М.: Изд-во «Гнозис», 1994. С. 353.
        70.Платон. Собрание сочинений в 4т. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С. 160.
        71.Платон. Собрание сочинений в 4т. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С. 165.
        72.Гринсон Р.Р. Техника и практика психоанализа. - Воронеж, 1994. С. 262.
        73.Франк С.Л. Непостижимое. /Сочинения. - М.: Изд-во «Правда», 1990. С. 351.
        74.Хайдеггер М. Письмо о гуманизме / Время и бытие: Статьи и выступления. - М.: Республика, 1993. С. 198, 210.
        75.Радхакришнан С. Индийская философия. Т.1. - СПб., 1992. С. 363.
        76.Франк С.Л. Непостижимое. /Сочинения. - М.: Изд-во «Правда», 1990. С. 387.
        77.Там же, с.354 -355.
        78.Там же, с. 348.
        79.Бубер М. Я и Ты / Два образа веры. - М.: Республика, 1995. С. 33.
        80.Гроф С. Области человеческого бессознательного: опыт исследований с помощью ЛСД. - М.: МТМ, 1994. С. 104.
        81.Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы / Собрание сочинений, т. 9. - М., 1958. С. 452.
        82.Лосев А.Ф. Диалектика мифа / Миф - Число - Сущность. - М.:Мысль, 1994. С.182 -183.
        83.Франк С.Л. Непостижимое. /Сочинения. - М.: Изд-во «Правда», 1990. С. 360.
        84.Бубер М. Я и Ты / Два образа веры. - М.: Республика, 1995. С. 37.
        85.Ясперс К. Духовная ситуация времени / Смысл и назначение истории. - М.: Республика, 1994. С. 297.
        86.Там же, с. 334.
        87.Зиммель Г. Изменение форм культуры. /Избранное. Том 1. Философия культуры - М.: Юрист, 1996. С. 491.
        88.Бубер М. Я и Ты / Два образа веры. - М.: Республика, 1995. С. 44.
        89.Там же, с. 60.
        90.Там же, с. 163.
        91.Кропоткин П.А. Этика: Избранные труды. - М.: Политиздат, 1991. С. 39.
        92.Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»). М.: Издательская группа «Прогресс-Универс», 1994. С.252 -253.
        93.Там же, с. 256.
        94.Кропоткин П.А. Этика: Избранные труды. - М.: Политиздат, 1991. С. 219.
        95.Ясперс К. Духовная ситуация времени. /Смысл и назначение истории. - М.: Республика, 1994. С. 353.
        96.Люшер М. Сигналы личности: ролевые игры и их мотивы. - Воронеж: НПО «МОДЭК», 1995. С. 13.
        97.Ницше Ф. Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей. - М.: «REFL-book», 1994. С. 127.
        98.Цит. по Фрейдимен Д., Фрейгер Р. Теория и практика личностно-ориентированной психологии. Том 2. - М.: «Три Л», 1996. С. 104.
        99.Гроф С. Области человеческого бессознательного: опыт исследований с помощью ЛСД. - М.: МТМ, 1994. С. 105.
        100.Ошо. Медитация. Первая и последняя свобода. - СПб.: Изд-во Чернышева, 1994. С. 21.
        101.Хайдеггер М. Послесловие к «Что такое метафизика?» / Время и бытие: Статьи и выступления. - М.: Республика, 1993. С. 37.
        102.Гроф С. «Области человеческого бессознательного: опыт исследований с помощью ЛСД». - М.: МТМ, 1994. С. 105.
        103.Пауль Г. Красота и мозг. Биологические аспекты эстетики. - М.: Мир, 1995. С. 27.
        104.Эйбл-Эйбесфельдт И. Биологические основы эстетики. /Красота и мозг. Биологические аспекты эстетики. - М.: Мир, 1995. С.29 -73.
        105.Узнадзе Д.Н. Психологические исследования. - М.: Наука, 1966.
        106.Витгенштейн Л. Философские работы. Ч.I. - М.: Изд-во «Гнозис», 1994. С. 418.
        107.Малкольм Н. Мур и обыденный язык. /Аналитическая философия: Избранные тексты. - М.: Изд-во МГУ, 1993. С. 95.
        108.Хайдеггер М. Что такое метафизика? /Время и бытие: Статьи и выступления. - М.: Республика, 1993. С. 25, 407.
        109.Ф.де Ларошфуко, Б.Паскаль, Ж. де Лабрюйер. Максимы, мысли, характеры. - М.: 1974. С. 151.
        110.Лосский Н.О. Идеал-реализм. /Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция. - М.: Республика, 1995. С. 299.
        111.Платон Пир / Собрание сочинений в 4т. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.121 -122.
        112.Соловьев Вл. Первый шаг к положительной эстетике./ Чтения о Богочеловечестве; Статьи. - СПб.: Худож. лит., 1994. С. 297.
        113.Платон Пир / Собрание сочинений в 4т. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С. 121.
        114.Кьеркегор С. Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал. /Наслаждение и долг. - Киев: AirLand, 1994. С.238 -239.
        115.Вейнингер О. Последние слова. - К.: Государственная библиотека Украины для юношества, 1995. С.227 -228.
        116.Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»). - М.: Издательская группа «Прогресс-Универс», 1994. С. 235.
        117.Хайдеггер М. Преодоление метафизики. /Время и бытие: Статьи и выступления. - М.: Республика, 1993. С. 192.
        118.Кьеркегор С. Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал. /Наслаждение и долг. - Киев: AirLand, 1994. С. 231.
        119.Платон. Федр / Собрание сочинений в 4т. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.156 -159.
        120.Там же, с. 161.
        121.Платон Пир / Собрание сочинений в 4т. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.110 -111.
        122.Хорни К. Невротическая личность нашего времени; Самоанализ. М.: Изд. группа «Прогресс-Универс», 1993. С. 189.
        123.Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности. / «Я» и «ОНО». Труды разных лет. Книга 2. - Тбилиси, «Мерани», 1991. С. 102.
        124.Там же, с. 101.
        125.Фрейд З. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства. - М.: Изд-во «Рудомино», 1991. С. 25.
        126.Хорни К. Невротическая личность нашего времени; Самоанализ. - М.: Изд. группа «Прогресс-Универс», 1993. С. 182.
        127.Психологический словарь / Под ред. В.П. Зинченко, Б.Г. Мещерякова. - М.: Педагогика-Пресс, 1996. С. 406.
        128.Юнг К. Психологические типы. - СПб.: «Ювента»; М.: Изд. - во «Прогресс-Универс», 1995. С. 183.
        129.Кьеркегор С. Понятие страха. /Страх и трепет. - М.: Республика, 1993. С. 150.
        130.Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Собрание сочинений в 10т. Т.5. - М., 1957. С. 439.
        131.Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление. Т.1. Критика кантовской философии. - М.: Наука, 1993. С. 380.
        132.Ницше Ф. Происхождение трагедии // Стихотворения. Философская проза. - СПб.: Худож. лит., 1993. С.140 -141.
        133.Юнг К.Г. Сознание, бессознательное и индивидуация // Структура психики и процесс индивидуации. - М.: Наука, 1996. С. 199.
        134.Там же, с. 197.
        135.Там же.
        136.Юнг К. Психологические типы. - СПб.: «Ювента»; М.: Изд. - во «Прогресс-Универс», 1995. С. 181.
        notes
        Примечания
        1
        Книга вышла в 2002 году под названием «Психософия: методология, развитие личности и психотерапия».
        2
        Здесь и далее см. «Литература».
        3
        Вектору пола открытой системы психологии человека посвящена книга А.В. Курпатова «Так называемая бисексуальность. Том I. Пол».
        4
        Модель, предложенная Джозефом Лафтом и Гарри Инграмом, состоящая из четырех элементов: «арены» - пространство личности, открытое и для индивида, и для других; «видимого» - то, что индивид знает о себе, а другие нет; «слепого пятна» - то, что другие знают об индивиде, а он нет; и «неизвестного» - то, что скрыто и от него, и от других.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к