Монселе Шарль, Женщины Масонки- библиотека РусЛит

Женщины-масонки Шарль Монселе

        # Возникшее в начале XVIII пека в Англии религиозно-этическое движение - масонство - получило распространение во многих странах. Эта тайная организация ставила своей целью объединение людей на основе равенства, взаимопомощи и верности. В масонские ложи женщин не принимали, и с течением времени женщины создали свои масонские ложи.
        В романе «Женщины-масонки» Шарля Монселе (1825-1888), известного французского романиста, талантливого восприемник литературных принципов А. Дюма, речь идет о тайной организации женщин-масонок, незримо опутавшей своей страшной сетью всю Францию - от великосветских салонов до рабочих кварталов. В эту сеть, добровольно или волею судеб, попадают герои романа. Всевозможные приключения, любовные истории, заговоры, поединки составляют содержание книги. Весь роман пронизан мотивом женской мести, которую осуществляет эта мощная масонская организация.
        На русском языке произведение Шарля Монселе печатается впервые.

        Шарль Монселе

        Женщины-масонки

        Часть первая

        I
        СМЕРТЬ НЕКОЕЙ «БОГИНИ РАЗУМА»

        В ночи раздался пистолетный выстрел.
        - Что случилось? - спросил какой-то господин, высунув голову из окошка двухместной кареты, катившей по дороге от Экуана к Сен-Дени.
        Кучер остановил карету и огляделся по сторонам.
        Было около одиннадцати часов вечера.
        Хотя местность здесь была ровная, луна освещала лишь густые и изменчивые клубы пара, вроде тех, что исходят с боков вспотевших лошадей.
        - Так что же?- снова спросил господин.
        - А вот что,- отвечал кучер,- я думаю, что выстрел раздался в доме госпожи Абади.
        - А где этот дом?
        - Вон там, с правой стороны,- сказал кучер, указывая кнутовищем на какую-то белую точку.
        - Поезжай потихоньку и слушай.
        В течение десяти минут карета медленно катилась по дороге.
        Она остановилась неподалеку от нового уединенного дома, стоявшего у дороги.
        Тут господин снова открыл окошко.
        - Ты что-нибудь слышишь?
        - Ничего не слышу.
        - А в окнах не видно света?
        - Нет.
        - Значит, ты ошибся: звук выстрела раздался не здесь.
        - Хм! Странно, однако! - пробормотал кучер.
        - Что странно?
        - Когда проезжает карета, собака всегда ласт. Сейчас она молчит.
        - Ага! А за домом есть сад?
        - Да, сударь, там большой сад; говорят, что госпожа Абади истратила на него уйму денег.
        - А кто такая эта госпожа Абади?
        - Старуха.
        - А чем она занимается?
        - Ничем она не занимается: она вдова коммерсанта. Это ее дом, и вот уже целый год, как она живет здесь.
        - Но не живет же она одна, должно полагать?
        - Конечно, нет, сударь; госпожа Абади обожает общество и принимает множество гостей, особливо дам. А кроме того, у нее есть служанка, не говоря уже о Франсуа.
        - Франсуа?
        - Это садовник.
        - Едем! - приказал господин.- Ясно как день, что выстрел раздался не здесь. Поезжай!
        И он решительно закрыл окошко.
        Но карета не сдвинулась с места.
        - Да поезжай же! - крикнул господин.- О чем ты думаешь?
        - Я думаю,- отвечал кучер,- что с Франсуа я расстался в Экуане; он собирался, как водится, забежать в кабачок «Черная голова».
        - Это меняет дело: собака не лает, садовник отсутствует… Но ведь есть еще служанка! Трогай, трогай!
        Несмотря на это вторичное приглашение, кучер оставался недвижим.
        - Послушайте, сударь!
        - Что еще?
        - На первом этаже кто-то тихонько открывает окно.
        - Черт возьми!
        - Голова мужчины… Он смотрит сюда… Он захлопывает окно… Теперь-то вы слышите шум в доме? Можно подумать, что по полу катятся яблоки.
        - Верно! - сказал господин; на сей раз он выпрыгнул из кареты.
        - Я же говорил вам!…
        - Нужно узнать, что происходит.
        - Что вы хотите сделать?
        - Ты оставайся на козлах, а я постучусь в дверь.
        Господин направился к дому; подойдя к калитке, он, казалось, призадумался, а затем вернулся к карете.
        - Вы не стучали? - спросил кучер.
        - Это лишнее: калитка открыта.
        - Ого!
        - Свистни, а затем щелкай кнутом до тех пор, пока я не войду.
        - Так вы хотите войти, сударь?
        - Ну разумеется!
        - Одни?
        - Ты же знаешь, что мои дорожные «игрушки» всегда при мне.
        - Будьте осторожны!- покачав головой, сказал кучер.
        - Если через десять минут ты меня не увидишь или не услышишь, можешь прийти за мной. Но бьюсь об заклад, что речь идет о сущих пустяках…
        С этими словами господин двинулся вперед и подошел к садовой калитке госпожи Абади.
        Он вошел в калитку и очутился во дворе.
        Первое, обо что он споткнулся, был труп большой собаки.
        - Дурной признак,- пробормотал он.
        Он поднялся на невысокое крыльцо; здесь тоже дверь была приоткрыта.
        Он толкнул дверь и вошел в дом.
        В доме было совсем темно.
        Однако мысль об отступлении даже не пришла ему в голову. Он лишь постоял несколько минут, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Вскоре он различил лестницу, на которую падал слабый свет. В то же мгновение слух его поразил жалобный стон.
        Он направился к лестнице и начал медленно подниматься, но на верхних ступеньках ноги его стали скользить, и он несколько раз вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть. Он все понял, когда увидел на втором этаже разбитую и опрокинутую лампу; фитиль, лежавший в разлитом масле, отбрасывал этот умирающий свет, который и привел его сюда.
        Стоны усилились и стали слышнее; они исходили из комнаты, расположенной в глубине дома. Господин проник в нее, перешагивая через опрокинутые стулья и разбросанные вещи.
        Прежде всего он подошел к окну и раскрыл ставни настежь. Свет, ворвавшийся в окно и сейчас же отразившийся в зеркале, позволил ему разглядеть на камине два канделябра. Из одного канделябра он вынул свечу, вернулся на площадку и зажег свечу о лампу.
        Зрелище, которое он увидел, привело его в ужас.
        Посреди разграбленной спальни сидела привязанная к креслу женщина лет шестидесяти пяти или семидесяти; многочисленные красные пятна на ее ночной рубашке свидетельствовали о ранах, которые ей нанесли.
        Рот ее был завязан платком.
        Господин, поспешно развязывая платок, наклонился над нею. Глаза жертвы, страшно расширившиеся, сверкали каким-то странным блеском.
        - Наверху… Наверху…
        Это были первые слова, которые она вымолвила. Услышав их, он бросился вон из комнаты, но какой-то шум, раздавшийся в саду, заставил его изменить свое намерение. Два человека, ломая кустарник и опрокидывая горшки с цветами, убегали со всех ног.
        Он взвел курок карманного пистолета и прицелился.
        Пуля, вероятно, исчезла в саду, ибо минуту спустя он снова увидел обоих мужчин за оградой, на лошадях, и, прежде чем успел взвести курок второго пистолета, всадники скрылись из виду.
        - Эх, растяпа! - сказал он себе.
        Вернувшись в спальню, он увидел там кучера: кучер, привлеченный выстрелом, в ужасе стоял посреди комнаты.
        - Господи, помилуй! Что здесь творится, сударь?
        - Зажги вторую свечу и обойди весь дом сверху донизу, а я помогу этой несчастной женщине. Ступай скорее, а потом расскажешь мне обо всем, что увидишь.
        - Хорошо, сударь.
        Оставшись наедине с госпожой Абади, господин разрезал веревки, которыми она была привязана к креслу. Затем он осмотрел ее раны, но она грустно покачала головой. Госпожа Абади поднесла руку к горлу: она еле-еле могла говорить. После долгих усилий она попросила воды.
        Пока она жадно пила, он разглядывал ее. Должно быть, когда-то госпожа Абади была очень красива, и до сих пор черты ее лица хранили выражение силы.
        - Спасибо, сударь,- сказала она, возвращая ему стакан и, в свою очередь, глядя на него с величайшим вниманием.
        - Вам лучше?
        - Да… но для меня все кончено,- отвечала она с улыбкой.
        И, расстегнув рубашку, она показала ему грудь, пронзенную в трех-четырех местах.
        Он отшатнулся.
        - Надо немедленно послать за врачом,- сказал он,- и я…
        - Нет, нет! Останьтесь!- живо вскрикнула она.- Останьтесь! Врач придет, быть может, слишком поздно… а мне необходимо поговорить с вами.
        В эту минуту послышались тяжелые, быстрые шаги кучера.
        Кучер был потрясен.
        - Ну что?- спросил господин.
        - Ах Ты, Господи! Они разодрали всю мебель, все разграбили, все растащили!
        Если бы кто-нибудь посмотрел в это мгновение на госпожу Абади, его удивил бы ее отрицательный жест, а кроме того, он заметил бы, что взгляд се невольно устремляется в ту сторону комнаты, где блестело зеркало, о котором мы уже упоминали.
        - И это еще не все! - продолжал кучер, который словно отчего-то колебался.- Вы знаете…
        - О чем?
        - Служанка…
        - Я знаю,- пролепетала госпожа Абади.- Несчастная Жозефина!… Она хотела защитить меня… пыталась кричать… и ее убили.
        - Да, сударь, она там… Вот ужас-то!
        - Скорей поезжай в Экуан… Нет, лучше в Сен-Дени! Обратись к правосудию! Нельзя терять ни минуты!
        Услышав этот приказ, госпожа Абади зашевелилась в кресле и попыталась протянуть руки, словно хотела удержать кучера, который поспешил было исполнить поручение.
        - Нет! - приглушенным голосом вскричала она.
        Мужчины удивленно переглянулись.
        - Не сейчас! - прибавила она.- Не надо правосудия!
        - Но вы должны сделать заявление!
        - Хорошо… но сначала вам… сначала вам! А потом, если хватит сил… Ох, дайте воды!
        - Пожалуйста!
        - А теперь,- напившись, прошептала она,- отошлите, прошу вас, этого человека!
        Господин сделал кучеру знак удалиться.
        Странно, что художники, ищущие вдохновения в произведениях романистов и поэтов, не ощущают влечения к реальной жизни, столь обильной поэзией и ужасами. К примеру, сцена, которую описываем мы, обладала решительно всем, что может вдохновить богатую палитру художника: здесь были и контрасты света и тени, и тайна, и смятение. Разорванные занавески и ткани с кровавыми следами пальцев были раскиданы по полу; мебель была разбросана; паркет был исцарапан сапогами. Глубокая тишина снаружи и светлая ночь, проникавшая в окно, оставшееся открытым, сливались с картиной убийства и подготавливали душу к тому, что еще будет произнесено и совершено.
        - Я слушаю вас, сударыня,- сказал господин, оставшись наедине с госпожой Абади.
        - Не пододвинете ли вы мое кресло к камину?… Вот так… Еще ближе.
        Она подняла дрожащую руку и провела ею вдоль стены; палец ее дотронулся до какой-то кнопки, невидимой за гобеленом.
        Зеркало, висевшее над камином, тотчас скользнуло по пазу, и за ним обнаружился стенной шкаф
        - Сударь,- заговорила госпожа Абади,- я надеюсь, что вы окажете мне величайшую услугу… дайте мне клятву, просить о которой имеет право только умирающий.
        - Говорите, сударыня, и, в чем бы ни заключалась ваша тайна, вы можете быть уверены, что имеете дело с человеком чести.
        Казалось, ее успокоили эти слова.
        - Откройте шкаф,- сказала она.- Там, среди других бумаг, лежит мое завещание, подписанное и засвидетельствованное. Завещанию этому будет дан обычный официальный ход, и речь идет не о нем. Там же лежат купоны ренты на предъявителя… И золото… Мешочек с двадцатью тысячами франков… Вы его видите?
        - Да, сударыня.
        - Быть может, вы небогаты,- продолжала она не без колебаний,- и потому было бы справедливо вознаградить вас за труды и неудобства, которые причинит вам моя просьба; возьмите эти двадцать тысяч.
        - Это лишнее,- с улыбкой ответил он.
        - Но почему же?
        - Потому что у меня шестьдесят тысяч франков годового дохода, и этого вполне достаточно для моих нужд.
        - Простите меня за бестактность,- сказала госпожа Абади.- А теперь я перехожу к самому главному: я чувствую, что мне нужно поторопиться. Видите шкатулку в глубине шкафа?
        - Шкатулку?… Вижу.
        - Дайте мне ее,- попросила госпожа Абади.
        Он исполнил ее просьбу.
        - Честь и интересы более чем сотни семейств заключены в этой шкатулке. Это священная вещь, которая была отдана мне на хранение и которую теперь должна отдать на хранение я. Как можно скорее передайте эту шкатулку ее сиятельству маркизе де Пресиньи.
        - Она в Париже?
        - Нет. Уже около двух месяцев маркиза де Пресиньи вместе с сестрой, графиней д'Энгранд, живет в маленьком городке Тет-де-Бюше; это па берегу моря - кажется, со стороны ландов[Ланды - песчаные равнины с сосновыми лесами (Здесь и далее прим. переводчика)] .
        - Понимаю.
        - Передача маркизе па хранение этой шкатулки ни в коей мере не должна тревожить вашу совесть: все, чем я владею, отойдет к моим законным наследникам. В этой шкатулке находится лишь мое духовное завещание, другими словами…
        Казалось, она заколебалась.
        - Продолжайте, сударыня.
        - Другими словами, речь идет о некоей власти, с которой, как я уже вам сказала, связаны весьма значительные интересы. Прошу извинения за осторожность, которую я вынуждена соблюдать; больше я ничего не могу объяснить вам; если бы не исключительные и ужасные обстоятельства, в которых я очутилась, я не сказала бы и этого.
        - Я ни о чем вас не спрашивал, сударыня.
        - Это верно; но так как, с одной стороны, я боюсь, что вы примете меня за… фантазерку, а с другой стороны, я хочу убедить вас, что эта миссия имеет огромное значение, я сочла себя обязанной приподнять уголок покрова, скрывающего тайну, принадлежащую мне одной.
        - Будьте спокойны,- ответил он,- моей памятью распоряжаюсь только я, а из нашего сегодняшнего разговора я запомню лишь одно: обязательство, которое я взял на себя, священно.
        Госпожа Абади устремила на него взгляд, исполненный благодарности, и продолжала:
        - Быть может, когда-нибудь, в свете, у вас явится искушение приблизиться к некоторым событиям, связанным с моими последними словами. Обещайте мне, что не станете пытаться проникнуть в то, что должно оставаться тайной.
        - Обещаю вам, что забуду об этом поручении, как только оно будет выполнено.
        - Хорошо! И хотя вы счастливы и независимы, за все, что вы сделаете, незримое покровительство будет сопутствовать вашей жизни, и все дороги будут вам легки… О, не думайте, что это говорит вам какая-то гадалка; это говорит женщина, чьи связи составляют некую власть, власть непонятную, но истинную, действию которой не может помешать ничто, даже смерть.
        Последние слова исчерпали силы госпожи Абади.
        Заметив это, господин взял в руки шкатулку.
        - А где же ключ? - спросил он.
        - Ключ не нужен; в шкатулке замок, секрет которого известен маркизе де Пресиньи. А кроме того, указания, которые в ней находятся, написаны с помощью особого
«шифра-решетки».
        По мере того, как она говорила, красные пятна на ее рубашке увеличивались, составляя страшный контраст с лицом, которое заливала бледность.
        - Это все?- спросил господин, от которого не ускользнул ни один из этих тревожных симптомов.
        - Будьте осторожны… когда приедете к маркизе… Будьте крайне осторожны, слышите?
        - Да, да; ну, а потом что?
        - Погодите… Господи, дай мне еще одно мгновение… О чем я вам говорила?… Нет, больше не могу…
        - Мужайтесь!
        - Нет,- сказала она, пытаясь поднять голову,- нет… Прощайте… Прощайте… Можете… позвать… вашего слугу…
        Это были ее последние слова; судороги овладели всем ее телом, и боль, которую она на мгновение победила силой духа и воли, грубо вступила в свои права. Налетевшая, словно резкий порыв ветра, судорога исказила ее лицо, сознание ее помутилось, рот приоткрылся, словно ослабела какая-то пружинка; дрожь пробежала по всему телу, и жизнь покинула несчастную женщину.
        Несколько минут спустя господин уже сидел в карете, возобновившей свой путь в Сен-Дени.
        Все прошло обычным порядком. Он сообщил судебным властям о драме, чересчур запоздалым свидетелем которой он явился, но сохранил в тайне обещание, которое он дал умирающей, и первой его заботой было помещение в надежное место ларчика, который она ему вручила.
        А через день в газетах появилась нижеследующая заметка:

«Еще одно из тех ужасающих и таинственных происшествий, на которые в последнее время окрестности Парижа словно получили зловещую монополию! В ночь с 10-го на
11-е госпожа Абади, проживавшая в собственной усадьбе, расположенной поблизости от Экуана, вместе со своей служанкой пала жертвой чудовищного злодеяния; люди, его совершившие, пока остались неизвестными. Предполагается, что единственной причиной этого двойного убийства явилась алчность; убийство же это в настоящее время является темой всех разговоров в округе, где госпожа Абади пользовалась всеобщей любовью и уважением.
        Представители правосудия немедленно явились на место происшествия и возбудили дело. Они обнаружили, что убийцы, напуганные каким-то шумом снаружи, бросили половину своей добычи; установлено, однако, похищение, большого количества ценных вещей и почти всех серебряных изделий. Только бумаги, среди которых было и завещание покойной, остались в целости и сохранности, и это заставляет отказаться от подозрений, будто это была личная месть.
        Госпожа Абади производила впечатление женщины более состоятельной, чем это оказалось в действительности; репутацией богачки она была обязана связями с высокими лицами, которые она, неизвестно каким образом, умела завязывать в некоторых парижских салонах. Позволительно удивляться этому, ибо прошлое госпожи Абади не всегда было защищено от злословия; наделенная редкостной красотой и выдающимся природным умом, она порой играла некоторую роль в обществе, но роль эта была не из тех, которые открывают двери аристократических салонов. Некоторые лица, ее современники, утверждают, что узнали в ней одну из тех «богинь Разума»[Богиня Разума - персонаж революционного праздника, состоявшегося в Париже 10 ноября 1793 г.] , коих во время оно революционный фанатизм публично возил по улицам. При Директории[Директория - французское правительство в 1795-1799 гг.] госпожа Абади, имевшая редкую привилегию получать если не забвение, то, по меньшей мере, отпущение грехов, короткое время блистала среди самых знаменитых женщин эпохи.
        Она была замужем дважды; публичные судебные разбирательства ее супружеских неурядиц состоялись во время Реставрации.
        В последние годы госпожа Абади как будто постаралась, с помощью дел милосердия и благочестия, заставить забыть о своей несколько скандалезной славе. Она преуспела в этом почти полностью, и ни малейшего сомнения в этом не возникло бы, если бы не катастрофа, столь неожиданно положившая конец ее существованию. В ходе дела было установлено, что ей исполнилось семьдесят восемь лет, но самый внимательный наблюдатель не дал бы ей больше шестидесяти пяти».

        II
        МОРСКИЕ КУПАНИЯ В ТЕТ-ДЕ-БЮШЕ

        Городок Тет-де-Бюш столь же суров, как и те дикие места, которыми он окружен. Он не похож ни на Дьепп, пи на Булонь, ни на Руайян.
        Расположенный в широкой и печальной местности - ландах, Тет-де-Бюш еще совсем недавно был совершенно неизвестен; население его составляли смолокуры да рыбаки. Выражаясь коротко и тривиально, это была сущая дыра. С великим трудом вы могли там найти извозчичий экипаж и приказать куда-то отвезти вас. А о том, чтобы отправиться на пляж, никто и не помышлял. Бордосцы по традиции знали, что в той стороне их провинции живут люди, которые одеты в звериные шкуры и которые ходят на высоких палках. На том их познания и кончались.
        Коммерческой деятельности - ныне у людей хватает такта не отзываться о ней дурно - мы обязаны открытием Тета. Читатель, несомненно, помнит о том, какой благосклонный прием встречали идеи о распахивании свободных земель в середине царствования Луи-Филиппа[Король Лу и-Филипп царствовал с 1830 по 1848 г.] . Все департаменты кишели земледельческими обществами; свободные земли распахивались, распахивались, распахивались… Среди прочих выделялось аркашонское общество: оно занималось лугами и печами, а в одно прекрасное утро провело в одном из предместий Бордо две параллельные железнодорожные линии, возившие жителей через доселе неизвестный им край.
        Край фантастический, угрюмый и легендарный!
        Невозделанная земля, ланды, колючие кустарники, необъятные болота, сосны сказочной величины, стоящие далеко друг от друга, потом внезапно - густая лесная поросль, а среди дубов и кустарников вдруг слышатся хриплые волчьи жалобы; то там, то сям виднеются старые трактиры с закрытыми окнами и с приоткрытыми дверьми; дикие птицы: аисты, цапли; извилистая речка, бесшумно текущая между пологих берегов; пустынные деревни, носящие названия Токтуко, Крау-д'Илен, Контаранна, Бигано, время от времени - заводской дым; наконец, когда приближаешься к Тету, во весь горизонт - откормленные на солончаках овечьи отары, сотни рыбачьих парусов и висящие сети, блестящие на солнце, как сверкает прекрасным осенним утром в поле легкая паутинка!
        Заметим, однако, что, несмотря на железную дорогу, слава о купаниях Тета не пересекла границу департамента Жиронды. Но не стоит горячо оплакивать равнодушие толпы; предоставим людям тесниться в Гавр-де-Грас и сохраним для себя этот уголок земли, на который мода еще не навела свой лорнет. Поэзия, которой здесь дышишь,- это та поэзия, которая переполняет сердце, возвышает мысль и даже осушает слезы и которая заставляет удирать со всех ног тех, кто приехал сюда развлекаться.
        В самом деле, здесь нет никаких контрастов, устраивающих засаду на поворотах дорог, контрастов, которыми так обильны берега Нормандии, где самые пленительные мызы зеленеют в двух шагах от самых зловещих прибрежных скал. В Тет-де-Бюше (как подходит к этому краю это старое имя, суровое и таинственное!) все составляет единое Целое: и море, и песок, и сосны. С помощью этих трех вещей Бог создал шедевр торжественности и печали темные леса, простирающиеся покуда хватает глаз, дюны, которые взъерошивает и передвигает ветер, и, наконец, бескрайнее озеро, пугающее своей величественностью и вызывающее в памяти гроты Шотландии. Это и есть Аркашонский морской бассейн.
        Аркашонский бассейн, проход по которому очень опасен, представляет собой один из наиболее услаждающих взор пейзажей в мире.
        И, дабы усладить свой взор, две сестры - графиня д'Энгранд и маркиза де Пресиньи - уже несколько месяцев снимали дом на взморье.
        Этот дом стоял на берегу моря и рядом с огромным лесом Тета.
        Все было здесь устроено с удобствами, все защищало от натиска жары; большая часть комнат выходила на крытую, выложенную плитками террасу.
        Обе сестры, женщины, принадлежавшие к высшему кругу, жили здесь в полнейшем уединении; с ними было четверо слуг.
        Августовским утром 1843 года, три недели спустя после событий, о которых мы рассказали, графиня д Энграпд, ее дочь Амелия и маркиза де Пресиньи вышивали, сидя у окна в гостиной, когда вошла горничная с визитной карточкой в руках.
        - В чем дело, Тереза?- не оборачиваясь, спросила графиня д'Энгранд.
        - Сударыня, это опять визитная карточка того господина, который вот уже три дня просит вас оказать ему честь и позволить засвидетельствовать вам свое почтение.
        Графиня д'Энгранд протянула руку и взяла визитную карточку. На ней стояла только фамилия: «Бланшар».
        Никаких гербов, никаких титулов.
        - Хорошо! - произнесла графиня д'Энгранд, бросив карточку на консоль.
        - Что я должна ответить этому господину? - спросила горничная.
        - А что вы ответили ему вчера?
        - Что барыни больны.
        - А позавчера?
        - Что на морских купаниях барыни не принимают
        - Прекрасно. А сегодня, Тереза, возьмите у меня в кошельке луидор и передайте ему.
        Горничная пришла в замешательство.
        - Но, сударыня,- заговорила она,- этот господин вовсе не похож на нищего: он одет с большим вкусом и изысканно выражается.
        - Что ж, это еще одна причина дать ему почувствовать, что он не соблюдает приличий. Делайте, что я говорю.
        Горничная поклонилась.
        - Вы вернетесь и расскажете мне, как вы исполнили поручение,- прибавила графиня д'Энгранд.
        Вслед за уходом очень смущенной Терезы, которая вышла пятясь, наступила минутная тишина, которая частично объяснялась строгим тоном графини д'Энгранд.
        Амелия нарушила молчание первой; это была четырнадцатилетняя, но уже очень красивая девочка.
        - Матушка! - сказала она.- Почему вы не хотите принять этого господина?
        - Это очень просто, и я с трудом понимаю твой вопрос, Амелия,- отвечала графиня д'Энгранд.- Я принимаю только тех людей, которых я знаю, или тех, которых мне представили.
        - Ну, а если он должен сообщить вам что-нибудь важное?
        - Он может написать нам или же обратиться к нашему управляющему. А впрочем, что он такое, этот господин… Бланшар… и что общего мы с ним можем иметь?
        - Может быть, он нас развлек бы,- с полуулыбкой осмелилась возразить девочка.
        - Странно ты рассуждаешь, Амелия; послушать тебя, так можно усомниться, что ты получила хорошее воспитание. Неужели ты настолько не знаешь правил света, что хотела бы показаться этому господину? Или в тебе говорит строптивый дух? Послушать тебя, так наша дверь должна быть постоянно открыта, а первый встречный имеет право прийти к нам, как в гостиницу. И все это для того, чтобы тебя «развлечь»!
        Амелия не ответила и снова взялась за вышивание.
        - Гы должна была бы прекрасно знать,- продолжала графиня д'Энгранд,- что именно с целью избежать непредвиденных встреч я и сняла этот дом. С нашим именем и с нашим состоянием было бы неприлично поселиться в одном из этих заведений у моря, где всякий имеет право тебе поклониться и принять участие в твоей жизни. Это, однако, подошло бы тебе, Амелия.
        - Я этого не сказала, матушка,- произнесла девочка.
        - Да, ты этого не сказала, но мне хорошо знаком твой характер: тебя переполняет любопытство. Меня удивляет, что твой взгляд всегда устремлен за пределы того круга, в котором должна быть заключена твоя жизнь. Развлечения, которые ты можешь найти вне света,- вот развлечения, которые ты предпочитаешь. Берегись: свет нетерпим; он требует, чтобы ты всецело принадлежала ему, он плохо приноравливается к идеям о независимости; в «фантазиях» он видит лишь красивое слово, изобретенное для того, чтобы скрыть нарушения его законов. Не правда ли, сударыня?
        Последние слова были адресованы непосредственно маркизе де Пресиньи, которая доселе не вмешивалась в разговор.
        Маркиза де Пресиньи была старшей сестрой графини д'Энгранд. Ей было, наверно, лет пятьдесят. Это была одна из тех счастливых натур, которые сочетают в себе доброту, ум и благовоспитанность. Больше двадцати лет назад она овдовела. В аристократических салонах, в этом царстве балов, где она царила, не имея соперниц, она своей приветливостью составляла живой контраст с сестрой, надменная красота которой вызывала только одно чувство - восхищение.
        Ее сиятельство маркиза де Пресиньи некогда оказалась среди тех пяти или шести молодых женщин, которые любой ценой восстанавливали при Реставрации традиции легких нравов двора Людовика XVI; поэтому нередко можно было услышать, как разговаривает о ней у амбразуры окна группа былых красавцев, поглаживая на висках седеющие пряди волос, которые были когда-то черными локонами, и по привычке вытягивая подагрические ноги, на которых панталоны напоминали порт после кораблекрушения.
        Репутация маркизы, которая слыла отнюдь не недотрогой, часто заставляла графиню д'Энгранд хмурить брови. Результатом всего этого был глухой антагонизм, малая война двух сестер, которая велась оружием колкостей и намеков. Они никогда не наносили друг другу ран, но постоянно наносили царапины.
        В этой игре графиня д'Энгранд всегда первой выпускала коготки. Чаще всего она выбирала для своих нападок такое время, когда при этом присутствовала Амелия, ибо в таких случаях маркиза де Пресиньи довольствовалась тем, что смиренно склоняла голову или призывала на помощь одну из тех улыбок - уголками губ,- в которых ощущается ответная реплика.
        На сей раз, когда графиня д'Энгранд потребовала согласия с нею, маркиза ответила просто:
        - Вы всегда правы, сударыня.
        Но ее благожелательный взгляд, остановившийся на Амелии, противоречил этому банальному одобрению.
        Графиня д'Энгранд перехватила этот взгляд.
        - А вот вы всегда не правы,- прошептала она,- вы портите Амелию.
        - Чего вы хотите? - весело сказала маркиза де Пресиньи.- Мы обе любим ее по-своему: вы - ее мать, и вы ее браните; я - ее тетка, и я ее утешаю. И каждая из нас выполняет свой долг.
        - Другими словами,- подхватила графиня д'Энгранд,- вы сводите на нет мои упреки; вы внушаете ей Бог знает какие мысли из времен легких нравов, от которых теперь, к счастью, не осталось и следа.
        - Ах, мысли!… И вы говорите это потому, что мне отрадно видеть грацию, свойственную ее возрасту, потому что я с улыбкой смотрю на ее детский задор! Поистине много шума из ничего, и трудно представить себе, что в моей рабочей шкатулке я скрываю целый философский арсенал!
        Графиня д'Энгранд хотела было ответить, но спор остановила вошедшая горничная.
        - Ах, это вы, Тереза! Вы сделали то, что я вам приказала?
        - Да, сударыня.
        - Вы отдали двадцать франков этому человеку?
        - Да, сударыня.
        - И что же он сказал?
        - Этот господин со смехом взял золотой и сунул его в карман. А потом…
        - Что - потом?
        - Потом… потом он сказал, что придет завтра.
        Графиня д'Энгранд закусила губы от гнева, тогда как маркиза де Пресиньи изо всех сил старалась удержаться от смеха.
        - Ступайте,- обратилась к Терезе графиня д'Энгранд.
        Горничная вышла из комнаты.
        - Наглец! - вскричала графиня, глядя на Амелию и на маркизу.
        Но тетка и племянница молча вышивали.
        - Весьма странно,- продолжала графиня д'Энгранд, подстегиваемая своим собственным раздражением,- что вы ничего не сделали, чтобы избавиться от этого незнакомца! Впрочем, это прекрасная тема для ваших парадоксов. Вы слышали, сударыня? Он снова явится завтра!
        - А может, и послезавтра,- спокойно прибавила маркиза.
        - Какое нахальство! Я прикажу Батисту и Жермену выгнать его!
        - Не торопитесь, сестра: нынче это уже не в ходу. Ваш образ действий, как и мои мысли, принадлежит временам… от которых не осталось и следа.
        - В таком случае я обращусь к мэру Тета!
        - Это другое дело.
        - И попрошу его избавить меня от этого наглеца!
        - В добрый час!
        Графиня д'Энгранд умолкла. Выражаясь парламентским языком, инцидент был исчерпан. Все три женщины снова взялись за иголки и теперь прерывали свое занятие лишь для того, чтобы время от времени бросить взгляд на берег и вдохнуть морского воздуху, который в Тете как будто действует более сильно, нежели в других местах.
        Графиня д'Энгранд, которая строго следила за воспитанием своей дочери, не без умысла выбрала это место, где все они пребывали в чудесном уединении. Как уже мог заметить читатель, характер графини питали самые чистые и самые холодные родники аристократизма. Ее исключительная природная гордость, не знавшая предела, бунтовала против любых рассуждений и обретала подспорье в пяти или шести типах, описанных в хрониках старого дворянства. Последние шестьдесят лет нашей истории всегда представлялись ей каким-то ураганом, и она не сомневалась ни минуты в возвращении прекрасной эпохи.
        При всей своей строгости она была не менее кокетлива, нежели ее сестра маркиза де Пресиньи, только это был иной вид кокетства. Будь она французской королевой, она ввела бы в законодательство испанскую традицию, по которой несчастные, уличенные в том, что коснулись своей государыни, приговаривались к смертной казни. Она всегда была серьезна; дух ее, казалось, подчиняет себе прекрасные и прямые черты ее лица.
        В ту пору, о которой идет речь, ей было тридцать восемь лет, и, уж конечно, никто не дал бы ей этих лет, если бы у нее не было дочери; этот очаровательный живой свидетель, несомненно, заставил ее поспешить удалиться от света, но, при любых обстоятельствах владея своими чувствами, графиня покорно принесла эту жертву своей блистательной осени.
        Так же, как ее род был одним из самых знатных в провинции, состояние ее было одним из самых огромных: между Нантом и Анжером ей принадлежали огромные участки земли - леса, целые острова, холмы, плодоносные луга на берегах Луары.
        Большую часть времени она проводила в своем имении Энгранд, расположенном в сорока пяти минутах езды от городка, носящего то же название; в Париж она ездила всего раз в году, зимой, с единственной целью поддержать свои связи в Сен-Жермснском предместье: она имела в виду будущее дочери. Но жила она там самое большее три недели и довольствовалась тем, что появлялась на нескольких балах,- так боялась она встречи с мужем.
        В нашей повести так часто будет заходить речь о графе д'Энграндс, что мы не считаем необходимым поместить здесь его портрет.
        Пусть читатель пока удовольствуется разъяснением, что после первого же года совместной жизни супруги по общему согласию решили жить каждый по-своему.
        Для графа не составило ни малейшей трудности возложить на графиню воспитание их дочери. Где нашел бы он лучшую наставницу? Эта мать любила свою дочь так, как любят свой герб, и заботилась она о дочери так же, как заботятся о своем генеалогическом древе. И вот в свои четырнадцать лет Амелия была не столько юной девушкой XIX века, сколько героиней XIII-го; она плавала, как амазонка из античных мифов; она обнажала шпагу, как шевалье д'Эон[Шевалье д'Эон (1728-1810) - политический агент Людовика XV; ходили ложные слухи, будто он - женщина.] , в гимнастических упражнениях она была самой ловкой и самой гибкой, и, наконец, она была прирожденным ученым и прирожденной поэтессой, подобно Клемансе Изор, если только Клеманса Изор существовала на свете[Клеманса Изор - «легендарная основательница» Тулузской Академии поэзии (1323 г.)] .
        Таким образом, графиня д'Энгранд имела полное право похвалить себя за свои труды; только с этим она и могла себя поздравить. Сделав все для развития ее ума и тела, она совершенно пренебрегла сердцем. Амелия научилась приказывать и повиноваться, но не научилась любить. А мать, вернувшаяся к своим заботам, не требовала от нее ничего, кроме той обыкновенной благодарности, которая чем-то напоминает расписку.
        И читателю нетрудно будет понять, что вся нежность Амелии обратилась на тетку, маркизу де Пресиньи.
        Три дамы вышивали уже полчаса. Внезапно появилась Тереза и доложила тем равнодушным тоном, каким докладывают о своем человеке в доме:
        - Господин де Тремелс.
        Вошел изысканно одетый молодой человек.
        - Здравствуйте, Иреней,- сказала графиня д'Энгранд, протягивая ему руку.
        Он пожал ей руку и низко поклонился маркизе де Пресиньи и Амелии.
        - Иреней,- продолжала графиня д'Энгранд, упорно стремившаяся осуществить свой план,- окажите мне услугу.
        - Это слишком большое счастье для меня,- отвечал тот.
        - Но сначала сядьте,- сказала она, указывая ему на стул.
        Господин де Тремеле уселся.
        - Вы знаете всех на этих купаниях, не так ли? - спросила графиня д'Энгранд.
        - Насколько можно знать всех, коль скоро живешь здесь всего неделю.
        - Но вы живете в гостинице?
        - Да, сударыня, но ведь вы знаете мой нрав: я избегаю общества, я живу уединенно…
        Маркиза де Пресиньи покачала головой и заметила с легким оттенком иронии:
        - Да, вы играете роль Мрачного Красавца[Мрачный Красавец - прозвише Амадиса Галльского, героя средневекового рыцарского романа.] или, по крайней мере, претендуете на эту роль.
        - Претендую, маркиза? - повторил господин де Тремеле.
        - Это вполне невинно, разумеется, но я не откажусь от своих слов; ведь этой зимой в Брюсселе вас называли в числе завсегдатаев театра «Де ла Монне».
        Молодой человек, казалось, был раздосадован.
        - Это правда,- сказал он,- музыка - это одно из моих немногочисленных развлечений.
        - А разве в прошлом году, в Лондоне,- продолжала маркиза,- вас не видели в Ковент-Гарден в течение всего сезона? Вы ежевечерне отбивали себе ладони аплодисментами!
        - Это тоже верно, сударыня; но откуда это вам известно?…
        - Да разве у нас, женщин, нет своей тайной полиции?
        - Вы полагаете, что я улыбнусь и приму это за шутку,- сказал господин де Тремеле.- Но да будет вам известно, что это подозрение возникало у меня часто и вполне серьезно. Да, у женщин - я имею в виду тех женщин, которые вращаются в высших сферах,- должна быть некая полиция, не уступающая ни одной государственной полиции. И я почти уверен, что у женщин есть свои шпионы, свои курьеры и свой телеграф. Если бы это было не так, в обществе разражалось бы неизмеримо больше скандалов и катастроф. Видимость соблюдения строгих правил в светских салонах нельзя вменить в вину ни морали, ни воспитанию, но в значительной части этого тайного управления, о котором вы, сударыня, упомянули, и в котором…
        - И в котором, хотите вы сказать, я занимаю пост Фуше[Жозеф Фуше (1759-1820) - министр французской полиции.] ? - спросила маркиза де Пресиньи и продолжала с улыбкой: - Неужели необходимо состоять членом какого-то тайного общества, чтобы узнать, что вы провели сезон в Лондоне?
        - Английская труппа в этом году не имела себе равных,- отвечал молодой человек, смущаясь все больше и больше.
        Маркиза, однако, продолжала допрос.
        - И какая же певица пользовалась наибольшим успехом?- спросила она.- Марианна или Дженни Линд?
        На сей раз господин де Тремеле некоторое время смотрел на собеседницу молча; казалось, он хотел проникнуть в истинный смысл вопроса.
        Наконец он решился ответить.
        - В Лондоне - Марианна,- произнес он.
        - А в Брюсселе?
        - Тоже Марианна.
        - Я никогда ее не слышала,- с притворной беспечностью сказала маркиза.- Говорят, что она очень талантлива. Она испанка или итальянка?
        - Думаю, что она просто-напросто француженка. Дирекция придала артистическую форму ее имени, и она стала называться «Марианна» вместо «Мари-Анна» или «Мари». Они всегда так делают. Но… возвращаясь к вопросам, которые задала мне графиня д'Энгранд,- продолжал господин де Тремеле, явно желавший перевести разговор па другую тему,- так как в Тете нет ни театра, ни, следовательно, сносной оперы, я волей-неволей стал отшельником и мало кого вижу.
        - Быть может, однако, вы слышали имя человека, который не дает мне покоя?- спросила графиня д'Энгранд.
        - Слушаю вас, сударыня.
        - Это некий господин Бланшар.
        - О, еще бы! - с улыбкой воскликнул господин де Тремеле.- Кто же здесь не знает господина Бланшара?
        - Это, конечно, какой-то актер? - спросила графиня д'Энгранд.
        - Ничуть не бывало.
        - Неужели это светский человек?- с недоверчивой улыбкой бросила она.
        - Ни то, ни другое. Господин Бланшар чудак. Это оригинал, который всю жизнь ругает оригинальность.
        - Он богат?
        - Довольно богат.
        - А сколько ему лет?
        - Лет сорок - сорок пять… Впрочем, он очень умен. В гостинице все жаждут его общества.
        - Но… что это за фамилия - Бланшар?- спросила графиня д'Энгранд.
        - Это еще одно из его чудачеств. Это вовсе не его фамилия - он придумал себе такой псевдоним, чтобы сбить с толку любопытных.
        - Что вы говорите!
        - Господин Бланшар принадлежит к весьма древнему роду из Ажене. В молодости он был королевским телохранителем. Но так как его честолюбие всегда побеждалось какими-то неведомыми страстями, то в одно прекрасное утро он расстался со своим мундиром, чтобы путешествовать на свободе. Говорят, что целую неделю он размышлял, какое взять себе имя: Бланшар, Моро или Дюваль. В конце концов победил Бланшар. Можете быть уверены, что, если бы на свете существовало более незначительное и более распространенное имя, он взял бы себе его.
        - Что ж,- произнесла графиня д'Энгранд,- из вашего рассказа я делаю вывод, что это человек безобидный.
        - Вполне безобидный!… Но могу ли я, в свою очередь, спросить вас, сударыня: какие отношения могут быть у вас с господином Бланшаром?
        - Это самая странная история в мире. Представьте себе, Иреней, что этот господин осаждает мою гостиную!
        - В самом деле?
        - Вот уже три дня он передает нам свою визитную карточку с неслыханной настойчивостью.
        - Берегитесь, сударыня: господин Бланшар всегда достигает своей цели!
        - Ах, Боже мой! Уж не обладает ли и он какой-то таинственной властью?- шутливо спросила графиня.
        - Он настойчив, вот и все.
        - Что ж, ручаюсь вам, что, несмотря на его настойчивость, ноги его здесь никогда не будет!
        - Не ручайтесь!
        - Вы объединитесь с ним против меня?- спросила графиня д'Энгранд.
        - Напротив, но…
        - Но что?
        - Но я уверен, что ваше сопротивление только увеличивает его желание вас увидеть.
        - В конце концов ваш господин Бланшар невыносим! Скажите ему, что мы никого, решительно никого не принимаем!
        - Он мне не поверит; он наведет справки и узнает, что я имею честь видеться с вами ежедневно.
        - Но ведь это совсем другое дело, дорогой Иреней: вы почти член семьи, я помню вас ребенком, ваше имение граничит с нашим; господин де Тремеле, ваш дедушка, эмигрировал вместе с моим дедом, и я уже не говорю о том, как мы все к вам привязаны…
        Иреней поклонился в знак благодарности.
        - Сегодня вечером,- сказал он,- господин Бланшар узнает о ваших намерениях.
        После этого разговор уже не выходил из круга избитых тем.
        Несколько белых парусов побежали по Аркашонскому заливу, образуя причудливые линии. Некоторые из них устремлялись к Острову Птиц, обязанному своим названием неимоверному количеству морских птиц, которым он служит пристанищем; другие устремлялись к капелле Богоматери, стоявшей среди остролиста и гигантских дубов.
        Это были те маленькие суденышки, которые на местном наречии называются
«лодчонками» и в которых могут разместиться только шесть человек.
        Амелия, внимание которой привлекло к себе это зрелище, посмотрела на маркизу де Пресиньи с улыбкой, которая, несомненно, заменяла собой какую-то просьбу, ибо маркиза немедленно обратилась к графине.
        - Кстати, дорогая сестра,- заговорила она,- не хотите ли заказать лодку на три часа?
        - Я приказала позаботиться об этом Терезе,- отвечала г-жа д'Энгранд.
        - Вы хотите совершить сегодня морскую прогулку? - спросил Иреней.
        - Да, мы хотим добраться до мыса Ферре; вы же знаете, что Амелия с ума сходит по морским прогулкам. Я не браню ее за это: вкус к этим прогулкам развила у нее я.
        - Ей не хватало только этого, чтобы окончательно превратиться в маленькую сирену,- заметила маркиза, сохранившая дух своего времени.
        Когда все темы были исчерпаны, Иреней встал, намереваясь откланяться.
        - Не забудьте,- сказала графиня,- что вы взялись образумить господина Бланшара.
        - Во всяком случае, попытаюсь это сделать.
        Он поклонился. Маркиза де Пресиньи присовокупила некий постскриптум:
        - Кстати, вы знаете, что завтра в мэрии Тета состоится благотворительный концерт? Раз двадцать нам докучали просьбами явиться туда, и наконец мы вынуждены были сдаться. Мы, конечно, там встретимся с вами… ведь вы так любите музыку!
        Иреней, слегка покраснев, удалился.
        Минут через пять графиня д'Энгранд обратилась к дочери:
        - Амелия, дитя мое, иди одеваться.
        Девушка подставила лоб для поцелуя матери и тетке и вышла из комнаты.
        Когда дверь гостиной закрылась за ней, графиня д'Энгранд отложила вышиванье и обратилась к маркизе де Пресиньи:
        - Объясните мне, сударыня, почему вы упорно ведете с господином де Тремеле эту войну колкостей? Должно быть, ваш характер внезапно изменился: ведь, как мне известно, вы всегда были снисходительны к молодым людям. И каким образом Иреней, к которому я питаю особое уважение, мог лишиться вашего расположения?
        - Именно потому, что вы питаете к нему особое уважение, я его и остерегаюсь.
        - Это не причина и не ответ. Разве господин де Тремеле не превосходный дворянин образцового воспитания и образа мыслей?
        - Справедливости ради не стану этого отрицать,- отвечала маркиза.
        - Быть может, у вас есть какие-то неблагоприятные сведения о его поведении?… Но ведь вы сами, сестра, тысячу раз пытались внушить мне, что к иным безумствам, которые часто совершают молодые люди, и к их общественному положению нужно быть снисходительным! Уж не сделались ли вы строже меня в этом отношении?
        - Дело не в этом; я так же, как и вы, считаю Иренея порядочным и прелестным мальчиком.
        - Может быть, он промотал свое состояние? - продолжала графиня.
        - У меня нет никаких оснований это предположить.
        - Но в таком случае…
        - Но в таком случае я объясню вам, в чем дело,- сказала маркиза.- Вы прекрасно понимаете, что мне не составило труда понять ваши планы, связанные с господином де Тремеле. Через два года Амелия станет взрослой девушкой, и, поскольку сердце ее еще не заговорило, вы лелеете мечту о браке, который был бы хорош во всех отношениях.
        - Ах, значит, вы сами с этим согласны! - сказала графиня д'Энгранд.
        - От всего сердца, и я сама была бы рада не меньше вашего, если бы Иреней стал супругом Амелии; но боюсь, что этот брак невозможен.
        - Невозможен? Но почему же?
        - Потому что Иреней не любит Амелию.
        - Откуда вы знаете?
        - Я заметила тысячу мелочей, тысячу оттенков, и благодаря этому мне было бы трудно ошибиться.
        - Подумайте о том, сколько лет моей дочери,- возразила графиня,- и вы не удивитесь, что Иреней относится к ней равнодушно. Ведь она так молода!
        - Пусть так,- отвечала маркиза.- Ну, а если сердце господина де Тремеле занято?
        - Занято…
        - Или, вернее сказать, всецело покорено. Что вы на это скажете?
        - Я хочу выдать дочь замуж через два года. У Иренея будет время вернуться на путь истинный. Двух лет вполне достаточно, чтобы покончить с какой-то интрижкой.
        - С интрижкой - да. Но с любовью, со страстью…
        - Как?!
        - Знаете ли вы,- продолжала маркиза де Пресиньи с удивившей сестру горячностью,- знаете ли вы, почему господин де Тремеле приехал в Тет после того, как месяц назад он извинился, что не может сопровождать нас сюда?
        - Полагаю, он хотел убедить нас, что его извинения чистосердечны и что у него были серьезные причины. Разве не так?
        - Нет, не так. Как раз наоборот: ничто не могло бы быть для него более неприятным, чем наше появление в Тете.
        - Но почему же?
        - Потому, что он приехал сюда, чтобы встретиться с женщиной, которую он поджидает здесь уже целую неделю.
        - С женщиной! - повторила графиня д'Энгранд, изумление которой возрастало с каждым словом маркизы.
        - Да, с женщиной - с той самой, за которой он следовал и в Лондон, и в Брюссель.
        - Как?! За этой певицей? За этой Мари или Марианной?
        - А вы и не догадывались?
        Графиня д'Энгранд промолчала.
        Она посмотрела прямо в глаза маркизе.
        - Но откуда же вам так хорошо известны поступки господина де Тремеле?- спросила она.
        По губам маркизы де Пресиньи скользнула легкая улыбка, присущая ей одной.
        - Какая вам разница? - сказала она.- Главное то, что мои сведения абсолютно верны.
        - Это тайна?
        - Быть может; но нимало не упрекайте меня за это, ибо речь идет о счастье вашей дочери.
        - У вас все не как у людей, сестра; и благодаря вашей мании скрывать малейшие ваши поступки, люди могли бы поверить тому, что сейчас говорил господин де Тремеле.
        - И что же он сейчас говорил?
        - Неужели вы не помните?
        - Господи! Конечно, не помню,- отвечала маркиза.
        - Он говорил о некоей тайной власти, о женской полиции, организованной так же, как и полиция мужская.
        - Что ж, не так уж плохо придумано!
        - Во всяком случае, я признательна вам за предупреждение,- продолжала графиня д'Энгранд,- но позвольте мне не разделять ваших опасений, которые я нахожу преждевременными, до тех пор, пока я не получу новых сведений.
        - Пусть так, сестра; подождите их.
        Послышались легкие шаги Амелии.
        Она появилась в гостиной, одетая для морской прогулки, другими словами, в голубом пеньюаре, под которым угадывался узкий темный костюм, изобретенный для плавания. Нужно было быть такой хорошенькой, как Амелия, чтобы и остаться таковой в этом нелепом одеянии. Кроме этого, лицо ее почти совершенно скрывалось в тени огромной соломенной шляпы - такие шляпы изготовляют на фабриках в Панаме; из-за этого великолепного изделия ценой в две тысячи франков лишился зрения рабочий, который ее сплетал.
        - Лодка ждет нас, матушка,- сказала Амелия.

        III
        ОТВАЖНЫЕ ПОСТУПКИ ЗАСТЕНЧИВОГО ЧЕЛОВЕКА

        Иреней де Тремеле отправился по дороге, которая вела в Тет. Он шагал довольно быстро не потому, что куда-то спешил, а потому, что насмешки и намеки маркизы де Пресиньи попали прямо в цель. Именно для того, чтобы встретить некую женщину, он забрался в гасконские ланды, которые, как мы уже говорили, в ту пору не были обозначены ни в каких ныне известных маршрутах.
        Гостиница, в которой он жил уже целую неделю, ничем не отличалась от других приморских гостиниц. Здесь были все те же тихие английские обычаи, перекочевавшие во Францию. Это заведение, украшенное в высшей степени честолюбивой вывеской:
«Гостиница для всего мира и для иностранцев» (как вам нравится это «и для иностранцев»?), принадлежало некоему господину Юо, в котором в пригородах Парижа едва ли разглядели бы качества, необходимые для трактирщика.
        Сегодня, когда Тет-де-Бюш получил всеобщее признание, тут возникло немалое количество меблированных комнат и ресторанов, но в то время, о котором идет речь, гостиница господина Юо, хоть и была гостиницей средней руки, являлась единственным местом, где можно было прилично устроиться.

«Гостиница для всего мира и для иностранцев» стояла на берегу, где утром и вечером лодки поджидали желающих прокатиться.
        Но желающих было не так уж много, и, как и в предыдущие годы, сезон обещал пройти среди единодушного безразличия туристов.
        Однако сегодня, когда Иреней подошел к гостинице, ему показалось, что на лице господина Юо, горделиво стоявшего на пороге, он видит зримые следы удовлетворения.
        Когда господин Юо, в свою очередь, увидел Иренея, он выразил еще большее удовольствие: он потер руки, шумно вздохнул несколько раз и радостно подпрыгнул.
        Иреней ускорил шаги.
        - Что случилось? - спросил он, подойдя к хозяину гостиницы.
        - Случилось то, господин де Тремеле, что вы видите перед собой человека, который наконец-то сможет ответить на вопрос, который вы задаете ему ежедневно.

«Вы видите перед собой человека» было любимым выражением владельца «Гостиницы для всего мира и для иностранцев».
        - К вам прибыли новые путешественники? - быстро спросил Иреней.
        - Совершенно справедливо.
        - Ах, вот оно что!… И сколько же их?
        - Всего-навсего двое: господин и дама. Это не так-то много, но сильная жара, конечно, пошлет мне и других, тем более что…
        - А как их фамилии?
        - …Тем более что,- продолжал господин Юо,- вы видите перед собой человека, который поместил объявление во все газеты: в «Гюйенн», в «Бордоские записки», в «Сильфиду Гаронны».
        - Превосходно!… Ну, а как их фамилии? - с тревогой спросил Иреней.
        - Чьи фамилии?
        - Этой дамы и господина.
        - Э, да я еще и не спросил их об этом! - воскликнул господин Юо.- Спрошу попозже, а то и завтра… Еще будет время! Это важные персоны.
        Иреней с досадой повернулся спиной к господину Юо.
        - Это все, что угодно вам знать, сударь? - спросил хозяин.
        - Да, если вам больше нечего мне сказать,- с раздражением отвечал Иреней.
        - Вы видите перед собой человека, пришедшего в отчаяние…
        - Послушайте, господин Юо: зачем же вам в таком случае книга записей?
        - Затем, чтобы записывать фамилии людей, делающих мне честь останавливаться у меня. Но вы, сударь, легко поймете, что не могу же я приставать к людям сразу же по приезде. Хозяин гостиницы не должен быть суровым, как жандарм.
        - Но вы хотя бы видели этого господина и эту даму?
        - Не имел этого удовольствия. Вы видите перед собой человека, который был тогда в Кюжане: я ездил туда к хирургу моих друзей, чтобы посоветоваться с ним насчет объявлении, которые я поместил в газетах. Постояльцев встретили слуги. У них большой багаж. Им отвели номера семь и восемь - те самые номера, что оклеены новыми обоями и где стоят комоды-туалетные столики.
        - А где они теперь? - прервал хозяина Иреней.
        - Около часу спустя после приезда они потребовали лодку.
        - Лодку?!
        - Они хотели совершить морскую прогулку - это в обычае у путешественников. Уже несколько дней у нас новый тариф: на Пуэнт д'Эгильон - два франка, на Капеллу, туда и обратно,- четыре франка…
        - А они куда отправились?
        - Честное слово, вы видите перед собой человека, которому это неизвестно… Ах, да, вспомнил! - прибавил господин Юо, хлопнув себя по лбу.
        - Что вы вспомнили?
        - Когда они садились в лодку, здесь был господин Бланшар; сегодня он не выходил из гостиницы. Он может все вам рассказать подробно.
        - Вы так думаете?
        - Вы видите перед собой человека, который в этом уверен.
        Не дослушав эту фразу, которая во всех речах господина Юо была словно рефрен баллады, Иреней поспешил к лестнице, которая вела на второй этаж, где помещался салон «Гостиницы для всего мира и для иностранцев».
        Там он застал расхаживавшего взад-вперед господина Бланшара.
        Господину Бланшару перевалило за сорок; он был довольно некрасив, но это была некрасивость, присущая людям умным и весьма образованным. С первого взгляда по его сдержанности и спокойному тону в разговорах вы могли бы принять его за англичанина. Но вскоре его выходки развеяли бы ваше заблуждение: его язык, обычно изящный, вдруг становился язвительно-колким, как укус гадюки среди цветов его изысканного красноречия; это был какой-то неслыханный парадокс, как и вся его необычная жизнь, которая представлялась истинно французской жизнью. Он был полноват, но в этой полноте не было ничего вульгарного, и его оригинальный ум позволял сотворить из этой тучности еще одну маску.
        Увидев Иренея, господин Бланшар вытащил свой портсигар.
        - Закуривайте,- сказал он, и под его пальцами захрустела настоящая гавана.
        - Охотно,- отвечал Иреней,- но с одним условием.
        - С каким?
        - Что это не помешает вам по-прежнему разгуливать по салону, по крайней мерс, если вам того хочется.
        - Хорошо,- произнес господин Бланшар.
        И паркет салона снова ритмично заскрипел под его ногами.
        Иреней уселся в кресло, обдумывая, как бы завести разговор о двух вновь прибывших. Проницательность господина Бланшара была ему известна, и ом отнюдь не хотел испытать ее на себе.
        - Как вам нравятся эти сигары? - сделав десятый круг по комнате, спросил господин Бланшар.
        - Они великолепны! Превосходны!
        - Если бы они не говорили сами за себя, я мог бы рассказать вам, откуда они прибыли, и посвятить вас в хитрости мошенников, которые мне их продали; но эти истории я держу в запасе для пресыщенных курильщиков.
        С этими словами он возобновил ходьбу.
        В течение пяти минут Иреней молча следил за ним глазами.
        По прошествии этих пяти минут он решился прервать молчание; поручение, которое дала ему графиня д'Энгранд, помогло ему начать разговор.
        - Господин Бланшар! - передвинув свое кресло, заговорил он.
        - К вашим услугам, господин де Тремеле!
        - Я далек от желания быть нескромным, но готов побиться с вами об заклад, что догадываюсь о том, что занимает ваши мысли.
        - Что занимает мои мысли… в настоящий момент?- внезапно остановившись, спросил господин Бланшар.
        - Да.
        - Честное слово, я не прочь подвергнуть испытанию вашу проницательность.
        - Дело в двух словах,- с улыбкой заговорил молодой человек.- Сегодня я был у графини д'Энгранд и маркизы де Пресиньи.
        - Как? Вы знакомы с ними?
        - С детства.
        - Ах, вот как!
        - Хороший ли я отгадчик?
        - Превосходный! - отвечал господин Бланшар.- Превосходный!… Но коль скоро вы знакомы с этими дамами, вы можете сказать мне…
        - Все, что вам угодно… а главное, то, что вам не угодно.
        - Понимаю… Они говорили с вами обо мне.
        - Более того: они сделали меня своим послом и отправили к вам.
        - Черт побери! Послом!… Что же вы должны мне сказать?
        - Прежде всего, дорогой господин Бланшар, вы можете быть уверены, что это не касается лично вас…
        - Хм!… Начало скверное!
        - …И что… мое вмешательство в это дело…
        - Вы прелестный юноша, это я знаю; ну а поручение? Перейдем к поручению!
        - Прежде всего, госпоже д'Энгранд неизвестны причины вашей настойчивости.
        - Ничего нет проще: общество Тета не представляет собой никакого интереса для меня, а графиня д'Энгранд и маркиза Пресиньи, как говорят, женщины, обладающие редким умом, и я очень хочу с ними познакомиться.
        - И это все?
        - Это все.
        - В самом деле,- сказал Иреней,- в таком желании ничего странного нет; но я боюсь, что оно потерпит крушение.
        - Вы так думаете?
        - По крайней мере, сегодня утром они дали мне это понять.
        - Таким образом, они отказываются от знакомства со мной?
        - Нет… они это откладывают.
        - Как так?- спросил господин Бланшар.
        - Я хочу сказать, что они будут рады принять вас в любое время в Париже или в Энгранде - там двери их гостиных открыты круглый год; но в Тете вы роковым образом подпали под их закон не принимать никого. Вы меня понимаете?
        - Прекрасно понимаю и благодарю их за столь лестные для меня приглашения на будущее, которыми я, несомненно, не воспользуюсь никогда в жизни.
        - Но почему же? - в свою очередь, задал вопрос Иреней.
        - По двум причинам: во-первых, скорее всего я никогда не попаду в Энгранд, а во-вторых, как только я окажусь в Париже, я тут же забуду о графине и маркизе. Знакомство с ними представляет для меня ценность только в этой пустыне.
        - И что же?
        - Да то, что я поищу другую возможность встретиться с ними.
        - Другую возможность?
        - Разумеется! Уж не думаете ли вы, что я совершенно лишен воображения? И разве нельзя проникнуть к людям, не постучавшись к ним в дверь?
        - Признаюсь, что до сих пор я довольствовался именно этим способом, все же прочие казались мне достоянием театров и «Криминального вестника».
        - Что ж,- заметил господин Бланшар,- я вижу, что, оказывается, я моложе вас!
        И он возобновил прогулку по комнате.
        Иреней подошел к окну и стал вглядываться в даль.
        - Видите ли,- внезапно заговорил господин Бланшар, подойдя к Иренею,- я всегда считал необходимым сделать то, что я решил сделать. Это один из главных моих принципов, вернее, самый главный. Величайшей моей заботой всегда было сдержать данное мною слово. Я бросаю вызов самому себе и бестрепетно его принимаю; я вызываю самого себя на поединок с необычным и трудновыполнимым. Если вначале я не стремлюсь сделать какое-то дело, то именно оно тут же меня и увлекает. Вы ошибаетесь, если видите в этом оригинальность; здесь нет ничего, кроме той последовательности, которая внушает уважение к воле человека. В моей системе мне помогает значительное состояние, а мои желания не выходят за пределы возможного. Всем известно, как тщательно я избегаю внимания общества и сколько усилий я приложил, чтобы скрыть мои поступки от нескромных газет. Я не снимаю зрительный зал для себя одного; я не вмешиваюсь в дела укротителей диких зверей в надежде увидеть, как их сожрут их же питомцы; я не сворачиваю горы для собственного удовольствия; я не ношу тюрбана, как это делал господин де Бонневаль[Граф Клод-Александр де
Бонневаль (1675-1747) - французский генерал, служивший в Турции; султан Ахмет III сделал его пашой.] ; я не поджигаю никаких храмов; я, наконец, человек, который живет, что называется, частной жизнью, и именно в моей частной жизни я и ищу впечатлений. Я не стремлюсь к развлечениям - это было бы признаком непомерного честолюбия, но я хочу не очень скучать - это более скромное желание. Чувственные наслаждения - это для меня наслаждения второго сорта; большинство моих удовольствий я ищу в сфере интеллектуальной. Не угодно ли пример?
        Однажды вечером, в некоей гостиной, где было человек пятьдесят, я развлекался, размышляя вслух. Редчайшее наслаждение, не правда ли? Бесценное удовольствие!… Четверть часа спустя слуга подал мне шляпу, и я получил десять вызовов на дуэль на завтрашнее утро. А я всего-навсего сказал нескольким женщинам, что они некрасивы, и нескольким мужчинам, что они не блещут умом.
        Иреней не смог удержаться от смеха.
        - Остается пожалеть,- заявил он,- что с вами не был знаком Гофман.
        - Почему?
        - Да потому, что он, несомненно, сделал бы вас персонажем какой-нибудь своей сказки.
        - Господин де Тремеле, ваш взгляд, как взгляды всех людей на свете, останавливается на поверхности. Вы делаете мне честь, считая меня фантастическим персонажем потому, что я пренебрегаю обычаями. А между тем наука о гипнозе зашла куда дальше, чем я, в проявлениях феномена воли.
        - Наука о гипнозе - да. Но вы совершаете свои поступки, не будучи загипнотизированы, и потому вы, должно быть, встречаете препятствия на каждом шагу
        - Верно, на каждом шагу, и именно это придает моей жизни интерес, то непредвиденное, которое ваши обычаи изгоняют. Вы думаете, что самые несложные мои планы весьма сложно осуществить? Вы правы, и в подтверждение вашей правоты расскажу вам один случай.
        Я не люблю обедать в одиночестве. Два года назад я приехал в один пограничный город, и, так как я никого там не знал, я решил пригласить к столу первого встречного. Это совсем просто, не правда ли? С этой целью я встал на самой людной улице и по очереди заводил разговор с теми, чья одежда и физиономия казались мне наиболее приемлемыми. Большинство из них вежливо отказалось, скрывая удивление или же недоверие; одни ссылались на то, что уже куда-то приглашены, другие ссылались на то, что семейные традиции не позволяют им обедать вне дома. Один из них, самый чистосердечный и самый экспансивный, изо всех сил старался привести меня к себе, но это не входило в мои планы, о чем я ему и сказал.
        Потеряв надежду залучить к себе людей соответствующего положения или людей, которых я принимал за таковых, я счел нужным спуститься по социальной лестнице на ступеньку ниже и обратиться к так называемым эксцентричным людям: к учителям, небрежно одетым, но загоревшим на свежем воздухе, к людям меланхоличным, ведущим беспорядочный образ жизни и не сохранившим достойного обличья. Так вот, от этих людей я опять-таки получил отказ, да, отказ: одни отказывались из гордости, другие - из смирения. Самый бледный, самый желтый, самый худой из этих праздношатаек сказал мне, опустив глаза и приняв вид юной девы: «Сударь, я пообедал четверть часа тому назад». Я был ошеломлен, но тут же пришел в себя и предложил ему зубочистку.
        - Вы поступили жестоко!
        - Что вы хотите! Меня начало раздражать это дружное сопротивление… Самый благоразумный из этих чудаков согласился принять мое приглашение лишь при том условии, что он приведет с собой жену, тещу и двух детей, дабы они могли разделить с ним трапезу. Я повернулся к нему спиной. Однако мой аппетит уже не позволял мне медлить. Потеряв терпение, я прямиком направился к рассыльному, стоявшему на углу; это был почтенный савойяр в зеленой бархатной куртке.
        - Хочешь пообедать со мной? - резко спросил я.
        - Охотно, сударь, если платить будете вы,- с радостью ответил он.
        - Тогда идем сей же час!
        - Извините, но я не могу покинуть свой пост до вечера. Я все едино что часовой на посту, а это дело священное. Черт возьми! В моем квартале мне доверяют, а стало быть, обмануть доверие клиентов я не могу.
        - Но ведь до вечера еще два часа!- воскликнул я.
        - Возможно. И за это время мне могут дать какое-то поручение: либо чемодан донести, либо проводить куда-то приезжего, и я потеряю службу в гостинице. Делу время, потехе час.
        - Попроси, чтобы кто-нибудь тебя заменил.
        - Не могу, сударь. Я очень огорчен, но в эти два часа я отсюда не уйду.
        - Ты выпьешь шампанского!
        - Превосходно, только вечером.
        - Ты будешь есть все, что захочешь!
        - Отлично, только через два часа. Э! Два часочка пройдут незаметно, сударь, и вы еще нагуляете аппетит
        - Ну уж нет!
        - Нет так нет; стало быть, и говорить не о чем.
        Мое замешательство достигло предела; наконец я решил, что нашел наилучший выход из положения.
        - Послушай,- сказал я,- ты же и мечтать не можешь, что за эти два часа ты получишь больше четырех поручений; будем считать, что за каждое из них ты получишь по три франка; это составит двенадцать франков, верно? Вот тебе луидор, покидай свой пост и идем обедать.
        Тут мой савойяр покраснел от гнева.
        - Я беру деньги только за работу!- вскричал он.- Не желаю я брать деньги за развлечения! Если вам нечего больше делать, кроме как потешаться надо мной или унижать меня, то ступайте своей дорогой!
        - Ах, черт побери,- сказал я, тоже обозлившись,- я имею право дать тебе любое поручение, коль скоро я тебе плачу. Ступай за мной!
        Тут я схватил его за шиворот.
        - Эй, сударь, без рук! - сказал он.- А не то придется мне вас отдубасить!
        - А мне придется тебя образумить!
        - Что ж, по рукам!
        И тут мы у всех на глазах принялись колотить друг друга по-боксерски, как это делалось в добрые времена лорда Сеймура, в челюсть, в грудь, и так, и этак. В конце концов мы расстались. Судьба была против меня. Я ушиб палец, и обедать мне пришлось в одиночестве.
        - Да уж, действительно, вас постигла неудача,- заметил слушавший вполуха Иреней.
        - Из всех моих неудач это была самая унизительная по своей незначительности,- подхватил господин Бланшар.- Но, как правило, все мои начинания завершаются успешно. Мир, плохо подготовленный к стихийному нападению, оказывает мне лишь невольное сопротивление, рождаемое удивлением. А знаете, как возникла у меня эта решительность, эта отвага?
        - Честное слово, не знаю.
        - Ее породила чрезмерная застенчивость.
        Иреней сделал три-четыре затяжки и промолчал. У него возникло опасение, что его собеседник потешается над ним.
        - Ни один человек не страдал так, как я, от этой проклятой застенчивости, отравившей мне детство и юность,- продолжал господин Бланшар.- Дикость юного Руссо, ребячества юного Стерна не идут ни в какое сравнение с этой странной болезнью, переполнявшей меня скорбью и отчаянием. Как это ваши врачи до сих пор не удосужились написать книгу о застенчивости? Им, должно быть, неизвестно, что среди всего прочего это предвестник самоубийства, безумия или преступления. До двадцати пяти лет я жил с этой необъяснимой болезнью, с этой проказой, и рассказ о том, какие сверхчеловеческие усилия я приложил, чтобы от нее избавиться, занял бы несколько книг. Ах! Люди думают, что физиологией объясняется все на свете! А я становился красным, как заходящее солнце, от одного слова, сказанного по моему адресу; у меня сжималось горло, и я не мог выдавить из себя ни единого звука в ответ на самый пустячный вопрос, и вот я заставил себя говорить в самом многочисленном и в самом значительном обществе. Один взгляд женщины приводил меня в замешательство, прикосновение ее платья обращало меня в бегство, и вот я вменил себе в
обязанность смело идти женщинам навстречу, смело глядеть им в лицо, хотя бы к горлу у меня подступали слезы; брать их за руку и даже сжимать им пальцы, хотя бы я при этом умирал от стыда!
        И чем большим было удивление, которое вызывали мои неожиданные поступки, тем больше я радовался моей победе над самим собой. Я готов был плакать кровавыми слезами, у меня бывали судороги и спазмы, но я неуклонно шел своим путем, неумолимо побеждая себя. Не раз я терял сознание, не раз моя природа брала верх над моим мужеством, но, по крайней мере, я не сдавался без упорной борьбы.
        - В первый раз мне описывают застенчивость столь яркими красками,- сказал Иреней.
        - Не было таких безрассудных поступков, которых я бы не совершил в ту пору, чтобы укротить эту странную, трагическую болезнь, каковая бесцельно меня мучила, бесполезно истощала всю мою энергию, лишала меня воли; я не сомневаюсь, что немало сильных людей, для которых застенчивость была сущей пыткой, погибли из-за нее. Представьте себе: знать, что твоя голова полна мыслей, сердце полно чувств, быть способным на любое геройство, на любое доброе дело, на любой замысел, на любое приключение, знать, что наедине с самим собой, перед зеркалом, ты изящен, как Моле[Франсуа-Рене Моле (1734-1802) - французский актер, игравший роли изящных светских кавалеров.] или Бруммел[Джордж Бруммел (1778-1840) - английский денди, прозванный «Королем моды»] , воспламеняться своими монологами… но стоит появиться одному-двум человекам, и ты пуст… совершенно пуст!… Обладать самыми редкими способностями и быть не в состоянии тронуть пружину, приводящую их в действие! Это больше чем смехотворно, это ужасно.
        И поверьте мне: человеку, задушившему свою застенчивость, ничто в мире не страшно. Я только что говорил вам о безрассудных поступках, которые я совершал, чтобы достичь этой цели. А знаете ли вы, что мне случалось войти в первый попавшийся дом, постучаться там в первую попавшуюся дверь, попасть к незнакомым мне людям, сесть и говорить все, что мне приходило в голову?
        Да, воля - это не пустое слово, я делал самые разные опыты, и я понял, чего стоили Талейрану его холодное лицо и ледяная улыбка. Я разрушил преграды, которые терпеливо и коварно воздвигала застенчивость между мной и людьми.
        В то время, как господин Бланшар произносил этот монолог, Иреней высунулся в окно.
        Он внимательно следил за двумя лодками, которые как будто направлялись к
«Гостинице для всего мира и для иностранцев».
        Видя, что его не слушают, господин Бланшар несколько минут молча смотрел на Иренея, затем подошел к нему и легонько тронул его за плечо, как это делают, желая разбудить человека.
        - Ах, простите!- вскричал сконфуженный Иреней.
        - Вы рассеяны,- сказал господин Бланшар.
        - Извините меня. Если бы вы знали…
        - Что знал?
        - Смотрите: видите вы эти две лодки?
        - Да, они плывут рядышком и, по-видимому, собираются пристать здесь.
        - Так вот: возможно, что в одной из этих лодок находится моя жизнь.
        - Вы говорите серьезно?
        Вместо ответа Иреней повернулся к господину Бланшару и протянул ему свою пылающую руку.
        - Ах, вот оно что! - сказал господин Бланшар, в свою очередь, высовываясь в окно.- А ведь одна из этих лодок принадлежит гостинице.
        - Вы в этом уверены?
        - Еще бы, черт побери! Часа два назад она увезла отсюда очень хорошенькую молодую женщину и сопровождавшего ее молодого человека. Я столкнулся с ними на лестнице и услышал: «Вы все так же страдаете, Марианна?»
        - Марианна!
        Повторив это имя, Иреней уже не сводил глаз с двух точек, проводивших две борозды на воде.
        Господин Бланшар, стоя позади него, ожидал развития событий.
        - В самом деле, я узнаю гостиничную лодку,- пробормотал Иреней.- Но в таком случае это очень странно…
        - Что же тут странного?
        - То, что, если я не ошибаюсь, другая лодка принадлежит графине д'Энгранд.
        - Графине д'Энгранд?
        - Да, теперь я разглядел голубую полосу.
        Они разом смолкли, а между тем два суденышка по-прежнему шли параллельно друг другу.
        До берега было уже совсем близко.
        Тут Иреней вздрогнул.
        - Ах, Боже мой!- воскликул он.
        - Что случилось? - спросил господин Бланшар.
        - Разве вы не видите что-то белое на дне вон той лодки?
        - Постойте… Да, вижу. Похоже, что это женщина… женщина в обмороке.
        - Это, конечно, Марианна! С ней случилось какое-то несчастье! Идемте! Идемте!
        И он вне себя бросился вон из комнаты.
        Поразмыслив несколько секунд, господин Бланшар, никогда не терявший способности размышлять, последовал за ним.
        Две лодки подходили к причалу.
        На дне одной из них можно было ясно различить лежащую женщину в мокрой одежде; голову ее поддерживал какой-то молодой человек.
        Именно к этой лодке немедленно устремился Иреней де Тремеле.
        Не успел старший из гребцов спрыгнуть на берег, чтобы подтянуть лодку, как он почувствовал, что его схватили за шиворот.
        - Ого! - обернувшись, с досадой вскричал он.- Что с вами стряслось, господин Иреней?
        - Эта женщина… скажи, Пеше… ведь это ты привез ее… Почему она потеряла сознание?
        Житель Тета, которого звали Пеше и который смахивал на злого бульдога, пожал плечами.
        - Э! Пустяки! - отвечал он.- Сами знаете: женщины вечно падают в обморок. Эта вот испугалась крабов, которых увидела в моей лодке. Она слишком резко отскочила, ну и свалилась в воду подле мыса Ферре.
        - Но это же одно из самых опасных мест!
        - Я думаю!… Да уж, нелегкое было дело выуживать ее из воды! Мы уж думали, что дело это пропащее, и если бы не мадемуазель д'Энгранд…
        - Мадемуазель д'Энгранд?
        - Ну да! Эта храбрая малютка прыгнула в воду, рискуя тем, что ее утянет в водоворот, в три взмаха подплыла к ней и ухватила ее за пояс. И уверяю вас, это было как раз вовремя.
        Пеше обеими руками подтянул лодку к берегу, и она ткнулась в песок.
        Марианна еще не открывала глаз. Сопровождавший ее молодой человек с помощью второго гребца осторожно взял ее на руки.
        Коснувшись ногой земли, он очутился лицом к лицу с Ирснеем. Он остановился.
        - Вы здесь, сударь! - произнес он.
        - Вы полагали, что больше меня не увидите? - спросил Иреней.
        - Вы сами понимаете, что время и место для разговора выбраны неудачно; я не сомневаюсь, что вы не лишите меня удовольствия увидеться с вами снова. До скорой встречи, сударь, до скорой встречи!
        - Горе вам, если жизнь Марианны в опасности! - вскричал Иреней.
        Молодой человек хотел было ответить ему, но движение, которое сделала Марианна, напомнило ему о долге, и он вместе со своей ношей проворно направился к гостинице.
        Господин Бланшар сжал руку Иренея, призывая его соблюдать осторожность.
        Но его призыв запоздал: сидевшие в другой лодке г-жа д'Энгранд, маркиза де Пресиньи и Амелия видели эту мимолетную сцену, и, если слова не достигли их слуха, то ни одно движение, ни один жест собеседников не ускользнули от их глаз.
        - Ну что, сестра? Теперь вы убедились, что я была права? - прошептала маркиза на ухо г-же д'Энгранд.
        Графиня д'Энгранд промолчала.
        Несмотря на свое замешательство, Иреней понял, что он должен, соблюдая приличия, поздороваться с графиней и маркизой и поздравить Амелию с мужественным поступком. Это он и проделал, причем проделал весьма неловко и неуклюже, что опять-таки не ускользнуло от внимания женщин.
        Он спросил, не хотят ли они сойти на берег.
        - Нет,- отвечала графиня,- нам вполне достаточно знать, что эта особа в безопасности. А кстати, Иреней, не можете ли вы сказать нам, кто она такая?
        - Я, сударыня…- пролепетал он.
        - А разве вы не заговорили с молодым человеком, который ее сопровождал?
        - Да… я спросил его… я…
        - Эта женщина - его сестра?
        - Она, конечно, явится к вам с визитом и сама расскажет о себе,- с усилием произнес Иреней.
        - Кто бы она ни была,- вмешалась маркиза де Пресиньи,- она очень красива, не правда ли?
        Он вздрогнул, но не сказал ни слова.
        - Поехали обратно,- сказала графиня д'Энгранд.
        И, неожиданно схватив дочь в объятия, поцеловала ее в лоб.
        При этой непонятной ей ласке Амелия подняла на мать свои большие удивленные глаза, а лодка тем временем поплыла по направлению к Пуэнт-дю-Сюд.
        На берегу остались только Иреней и господин Бланшар.
        Иреней, замешательство которого уступило место мрачной задумчивости, казалось, забыл о своем спутнике. Он вышел из задумчивости лишь тогда, когда господин Бланшар, дотоле державшийся с предельной сдержанностью, дружески повлек его к
«Гостинице для всего мира».
        Иреней пристально посмотрел на него.
        - Хотите, я завтра же представлю вас госпоже д'Энгранд и госпоже де Пресиньи? - повинуясь какой-то внезапно возникшей мысли, спросил он.
        - Я хочу этого больше, чем когда бы то ни было,- отвечал господин Бланшар,- но чего вы попросите у меня в благодарность за эту услугу?
        - Весьма немногого.
        - А именно?
        - Я попрошу вас быть моим секундантом через несколько дней.
        - На дуэли?
        - Да, на дуэли,- произнес Иреней.
        - С кем?
        - Разве вы не слышали, что я сейчас обменялся несколькими словами с этим молодым человеком?
        - Слышал. А как его зовут?
        - Филипп Бейль.
        - Филипп Бейль… Это имя встречалось мне уже несколько раз… Ах, да не дипломат ли он?
        - В прошлом году он был атташе не то какого-то посольства, не то какого-то консульства.
        - Господин де Тремеле, я принимаю ваше предложение. Но нужно, чтобы у нас с вами не было никаких недоразумений: завтра вы вводите меня в дом графини д'Энгранд и маркизы де Пресиньи…
        - Да, завтра же,- подтвердил Иреней.
        - А послезавтра или в любой другой день я готов присутствовать при вашей встрече с господином Бейлем.
        - Договорились!
        - Отлично; но коль скоро договор заключен, мне остается выразить еще одно желание, совсем простое и вполне естественное. Справедливость, которой вы отличаетесь, позволяет мне надеяться, что вы подпишете и эту статью договора.
        - Я вас слушаю, сударь.
        - Хотя я нисколько не сомневаюсь в вашей правоте, моя совесть и моя ответственность требуют, чтобы вы поведали мне историю ваших раздоров с господином Филиппом Бейлем. Будьте спокойны: я не стану отговаривать вас от дуэли. Я выполняю формальность - и только. Я не знаю, что вы думаете о нашем недавнем разговоре, но, что бы вы ни думали обо мне, знайте, что есть определенные принципы человечности, определенные законы морали, которые я считаю незыблемыми и от которых я никогда не отказывался.
        Иреней некоторое время молчал.
        - Вы правы,- наконец заговорил он.- И несмотря на то, что мой рассказ пробудит у меня тягостные воспоминания, несмотря на то, что некоторые эпизоды заставят меня покраснеть, я обязан исполнить ваше желание, и я чувствую, что будь я на вашем месте, я поступил бы точно так же, как вы.
        Они обменялись рукопожатием.
        - Поднимемся ко мне,- продолжал Иреней,- там нам будет удобнее, чем здесь.
        Они двинулись было к гостинице, как вдруг Иреней услышал чьи-то шаги.
        Это был лодочник, известный здесь под странным именем Пеше[Пеше (франц. peche)- грех.] .
        - Что тебе нужно?- спросил Иреней и, повернувшись к господину Бланшару, прибавил: - Не хотите ли познакомиться с местным колдуном, ведуном, с крестьянином, который умеет наводить порчу? Так вот, поглядите на эту физиономию.
        Пеше тем временем вылезал из лодки, в которой он сидел во время их разговора.
        Он улыбался, но улыбался так, как улыбаются крестьяне, когда над ними смеются.
        У него были темно-рыжие волосы и голова, напоминавшая сосновую шишку; лицо же его было так густо изборождено морщинами, что, казалось, с него не сходит какая-то гримаса.
        Тем не менее это был человек в расцвете лет, коренастый, мускулистый, как рубенсовский Тритон, но его каждодневная борьба со стихиями придала ему такой облик, что, казалось, он уже не принадлежит к человеческому роду.
        Его костюм был прост: голубая блуза и панталоны, закатанные до колен. Шапки он не носил, ее заменяла густая грива волос.
        - Вы уж меня извините,- подойдя к Иренею, заговорил он,- но вы как будто знаете эту даму, и я подумал, что, может, вы согласитесь взять на себя одно дело.
        - Какое дело?
        - О, совсем пустячное: нужно передать ей вот эту штуку, которую я нашел у себя в лодке.
        И Пеше протянул Иренею маленькую книжечку в переплете из шагреневой кожи - такие книжечки известны под названием английских записных книжек.
        Иреней взял книжечку в руки.
        - А почему ты думаешь, что она принадлежит ей, а не ему?- обратился он к лодочнику.
        - Потому что дама что-то записывала в этой книжке за несколько минут до того, как свалилась в воду.
        - Все ясно,- сказал Иреней и положил книжку в карман жилета.
        Господин Бланшар внимательно наблюдал за гасконцем: он подметил злобное выражение его глаз.
        Он решил, в свою очередь, задать ему вопрос.
        - Еще одно слово, милый человек,- сказал он.
        - Это вы мне, сударь?
        - Да, вам. Почему бы вам самому не передать эту записную книжку ее владелице? Ведь, передавая ее через другое лицо, вы, возможно, лишаетесь солидного вознаграждения!
        Пеше сделал какое-то движение и посмотрел на господина Бланшара.
        - Честное слово, сударь,- со злобной ухмылкой отвечал он,- если правда, что я колдун, как утверждают иные, я полагаю, что вы мне малость сродни. Но большому кораблю большое плавание. А может, я хочу получить два вознаграждения вместо одного?
        Господин Бланшар сделал резкое движение, выражающее досаду.
        - А если господин де Тремеле с вами согласен,- лукаво продолжал Пеше,- он может вернуть мне эту штуку.
        И он протянул руку за записной книжкой.
        - Нет, нет,- поспешно заговорил Иреней,- ты прекрасно сделал, и вот доказательство.
        Рука Пеше сжала двадцатифранковую монету.
        А Иреней и господин Бланшар тотчас же вернулись в «Гостиницу для всего мира». Там, в комнате на втором этаже, Иреней, выполняя свое обещание, начал рассказывать историю своих отношений с Марианной - с молодой женщиной, которую он поджидал с таким нетерпением и которая сейчас так внезапно появилась. Так как рассказ этот чрезвычайно важен для нашей повести, мы возьмем на себя смелость заменить Иренея как для того, чтобы яснее обрисовать или же чтобы опустить какой-то эпизод, так и для того, чтобы избавить читателя от слишком пространного монолога.

        IV
        ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЖЕНЩИНЫ

        Однажды, проходя по предместью Пуасонньер, Иреней был поражен красотой девушки, которая быстро шагала, держа под мышкой нотные тетрадки.
        По каким-то неуловимым признакам: по решительной походке, по дерзко закинутой голове, а также благодаря своему уже наметанному глазу, господин де Тремеле - а у него были глаза парижанина, как бывают у человека ноги моряка,- сейчас же угадал в девушке ученицу Консерватории по классу пения.
        Это был именно тот час, когда эти юные особы выходят из своих классов - кокетливые стайки, из которых набираются будущие гордые певицы, черненькие и белокурые головки, которые впоследствии встанут под люстрами Фениче[Фениче - оперный театр в Венеции.] , Ковент-Гарден или Гранд-Опера.
        Господин де Тремеле - а в ту пору это был молодой человек, всецело посвятивший себя наслаждениям,- пошел в ногу с девушкой и, недолго думая, подошел к ней так близко, как это позволяли приличия.
        Идя за нею, он думал: «Это еще ребенок лет шестнадцати, в тиковых ботинках, в скромном платьице и в шляпке, подкладка и ленты которой менялись столько раз, сколько менялись рукоятка и лезвие кинжала Жано[Жано - французский комический персонаж XVIII в.] ; это никому не известная, бедная девушка… Но, быть может, через несколько лет она поднимется ввысь и пронесется над миром, подобно урагану. Страсти, надежды, разочарования, мужество пробудятся в ней при этом безумном полете, в который пускаются женщины театра посреди восторгов и роскоши. Увидев и услышав их, мужчины перестают пить и есть; одни разорятся и пойдут даже на преступления, другие, напротив, возвысятся, почувствовав себя освященными и прославленными. Ее будут проклинать, ее будут благословлять. И из всех тех, кто идет сегодня рядом с ней, глядя на нее равнодушными глазами, быть может, найдется один, кто годы спустя будет рыдать у ее дверей, умоляя ее принять его состояние, его имя, его жизнь и кто получит горделивый отказ от этой девчушки, изношенные башмачки которой сейчас промокли насквозь».
        Размышляя таким образом, Иреней де Тремеле не догадывался, что он составляет свой собственный гороскоп
        Он шел за девушкой до улицы Шаброль.
        Она вошла в один из тех больших, высоких домов с огромными окнами, с просторными дворами, домов, которые, как известно, строились в течение нескольких лет и которые предназначались специально для художников.
        Господин де Тремеле навел справки, и через два дня ему уже было известно все, что он хотел узнать о юной ученице Консерватории.
        Ее звали Мари-Анна Рюпер, раннее ее детство было покрыто мраком неизвестности. Она появилась на свет в центре Парижа, в мансарде на улице Фур-Сент-Оноре, из первых лиц, которые она помнила, одно было красным и свирепым - это был ее отец; другим лицом было лицо женщины, которая целые дни перебирала свои тряпки и вырывала перед зеркалом седые волоски,- это была ее мачеха.
        Супруги Рюперы держали лавочку, в которой продавались мастика, стекла, кисти, эссенции.
        Некоторое время Мари-Анна ходила в школу, она помнила, что, став постарше, она начала выполнять всю домашнюю работу: ее заставили подметать двор, удалять узелки с шерсти для матрацев, чистить подсвечники по субботам. В это же время отец стал обращаться с ней очень жестоко. А кроме того, у супругов Рюперов пошли другие дети.
        Накануне того дня, когда Мари-Анна должна была принять первое причастие, отец закатил ей увесистую оплеуху: встал из-за стола в изрядном подпитии. На следующий день она пошла в церковь с синяком под глазом. Мачеха выкроила ей белое платьице из своего старого подвенечного платья; кроме того, она дала ей перкалевые перчатки и пюсовые ботинки. И, однако, малышка, которая была похожа на стриженую собачонку, наивно думала, что она наряднее всех.
        В двенадцать лет Мари-Анна уже стирала вовсю; она вставала на рассвете и шла к фонтану полоскать белье. Помогала она и на кухне. Ненависть к ней отца и мачехи возрастала пропорционально услугам, которые она им оказывала. Она дрожала всем телом, заслышав голос отца.
        - А ну, поди сюда!- орал он.- Да посмотри-ка сюда! Это, по-твоему, сделано как надо? А здесь вытерто как следует?
        Бац! Бац!
        Когда она просила есть, мачеха отвечала:
        - А может, тебе повесить на шею шестиливровый хлеб? Вот кончишь работу, тогда и поешь!
        И часто случалось так, что до самого вечера у нее и крошки не было во рту: мачеха держала всю провизию под ключом. В этих случаях несчастная девочка употребляла такую стратагему: так как поставщики предоставляли ее родителям кредит, она брала у бакалейщика полтора фунта сыру вместо одного, который ей велено было купить, и по дороге украдкой съедала эти лишние полфунта. Частенько питалась она жиром, в котором жарили рыбу. Если под стол падал кусок хлеба, она подбирала его и тщательно прятала в карман, чтобы вечером съесть его на темном чердаке, где она спала.
        Она ходила в лохмотьях; у нее было только одно платье и один чепчик, сшитый из трех разных кусков материи. Чулки она носила до тех пор, пока они не сваливались с ног, согласно пословице: «Есть ноги, значит, есть и чулки».
        Казалось, что она чужая в своей семье. У простонародья чаще, чем где бы то ни было, случаются такие странные перемены, такие необъяснимые изменения отношений. Первая жестокость, чаще всего непреднамеренная, влечет за собой вторую, уже рассчитанную. Хотя отец должен был бы раскаяться, он, напротив, пытался себя оправдать. Он искал причину своего гнева и нашел ее. С тех пор возник такой обычай: его брови будут хмуриться на ребенка, ибо поведение отца должно быть логичным; с тех пор он будет ловить каждый удобный случай, чтобы излить свой гнев, а подобные случаи так и плыли к нему в руки. Гнев разрастается подобно пьянству; он порождает ненависть, ненависть призывает на помощь жестокость. И вот, желая остаться непогрешимым в первом случае, он ступенька за ступенькой спустится в самый низ по лестнице безумия и бесчеловечности. Упрямая гордость низших сословий приводит к чудовищным результатам.
        Чем больше маляр бил свою дочь, тем более ненавистной она ему становилась. Злоба ударяла ему в голову как внезапное головокружение. Он видел в дочери сплошные недостатки, сплошное уродство, сплошное ничтожество; он говорил, что никогда не захочет ее видеть, но, когда он ее не видел, он в бешенстве орал и звал ее. Со временем он стал рассуждать так, что его рассуждения удивили бы и дубину; вот что он говорил себе:
        - Если я бью ее так часто и так сильно, значит, это чудовище!
        Вследствие этого мы не отыщем в детстве Мари-Анны ничего похожего на удовольствие или хотя бы на отдых.
        По воскресеньям, после обеда, ее печальное личико иногда на минуту появлялось в чердачном слуховом окошке; она смотрела на улицу, где играли маленькие девочки. Они прыгали, суетились, играли в «торговку лентами»; чтобы выбрать ту, которая должна была исполнять главную роль в этой игре, они окружали самую большую девочку, которая указывала на каждую из них кончиком пальца, повторяя одну из тех наивных песенок-считалок, которые передаются из поколения в поколение, например:

        Золотое яблочко, краше нет тебя!
        Никого нет в мире нарядней короля!
        Приходи ко мне поскорей, подруга!
        Золотое яблочко, выходи из круга!
        Или:

        Сидит цыпленок на заборе и т. д.
        Были и другие, менее известные считалки; например, вот эта:

        Одно «и», одно «эль».
        Моя тетушка Мишель.
        На зеленых ветках
        Яблочки висят
        В огороде репка.
        Рядом виноград.
        Не резвитесь, детки,
        Вы в моем садочке.
        Вы не рвите, детки,
        В садике цветочки -
        Ни жасмин.
        Ни розмарин!
        Над жасмином вьются пчелки,
        А у елочки иголки!
        Золотой помпончик
        У моей подруги,
        Самая красивая,
        Выходи из круга!
        И, как птичка, щебетала та, на которой останавливался палец! А какой чудесный хоровод водили девочки, когда кончалась игра! Они пели по порядку все хороводные песни, начиная с «Товарищей из Маржолена» и кончая песней «Вернулись с войны три солдата», и их чистые голоса раздавались в летних сумерках, их кудряшки подпрыгивали, и они- начинали снова и снова:

        Фиалочка цветет
        И снова расцветет…
        А Мари-Анна смотрела на них своими огромными глазами.
        На беду случалось и так, что отец и мачеха, возвращаясь с прогулки вместе с другими детьми, заставали Мари-Анну спящей. Тогда отец лупил ее прутьями, которые он собрал на островах, или изо всех сил хлестал ее веревкой. Весь квартал знал о жестоком обращении с девочкой, и весь квартал возмущался этим, но не нашлось человека, который за нее заступился бы,- ни булочник, живший в доме напротив, ни мясник, ни парикмахер, ни колбасник: у всех этих людей были дела с маляром, и никто не хотел портить с ним отношения своим заступничеством.
        Подобное воспитание пагубно влияет на человеческую натуру; у человека остаются самые примитивные чувства да механическая, печальная привычка. Мари-Анна смутно понимала, что она является чем-то вроде вьючного животного, но мысль об освобождении от ярма не приходила ей в голову. Глубокая ночь царила и в ее разуме, и в ее душе, она ни о чем не задумывалась - у нее не было времени для размышлений,
        она никого не любила и никого не ненавидела, даже отца; она только боялась его. Однако мы не можем обойти молчанием одну характерную ее черту, результат постоянных мучений, которым она подвергалась.
        В доме, где жил маляр, в конце общего коридора, находилась квартира, где жило одно бедное семейство: муж, жена и маленькая девочка лет шести. Муж работал в порту Берси, жена была приходящей прислугой; оба они уходили утром, а возвращались вечером; малышку они оставляли одну и давали ей одно су на пропитание. Когда наступал вечер, девочка, боявшаяся темноты, всякий раз робко садилась у порога входной двери, поджидая родителей. Она была некрасива, и все ее существо излучало страдание. Одетая зимой в лохмотья из ситца, она совала руки под мышки, чтобы согреть их. Покорную скорбь этой позы нетрудно было разглядеть. Так вот: Мари-Анна, проходя по коридору, никогда не упускала случая дать ей затрещину или ударить кулаком. Девочка с криком убегала; Мари -Анны она боялась как чумы.
        Какое тайное удовлетворение получала Мари-Анна, обращаясь с девочкой так же варварски, как с ней обращался ее отец? Существуют вопросы о том, как доходит человек до скотского состояния, которое повергает в трепет. Чудовищные радости людей, состоящие в том, чтобы мстить не виновным, а невинным! Некрасивое личико этой бедняжки, его грустное выражение - ничто не могло смягчить Мари-Анну, которая, причиняя боль девочке, казалось, говорила: «Я тоже заставляю кого-то страдать!»
        Мари-Анне исполнилось двенадцать лет.
        Она любила петь. Она с поразительной быстротой запоминала мотивы, которыми терзали уши шарманщики.
        Эта рано обнаружившаяся способность поразила учителя музыки, проживавшего на четвертом этаже. Он предложил родителям развить способность Мари-Анны и, так как он предлагал свои услуги бесплатно, то легко получил их согласие. Каждый день, закончив свою тяжелую домашнюю работу, девочка садилась за фортепьяно учителя. Счастливая, очарованная, она, широко раскрыв глаза и затаив дыхание, ловила каждое его слово с такой жадностью, с таким трепетом, с таким благоговением, с таким вниманием, которые свидетельствуют об истинном призвании.
        Успехи Мари-Анны были столь велики, что учитель отправился к некоему музыкальному издателю, известному своими «идеями», и попросил прийти послушать его ученицу. Мари-Анна пела в присутствии этих двух мужчин, которые, будучи в глубине души очень ею довольны, воздерживались от похвал. Издатель сидел с каменным лицом, положив руки на набалдашник своей палки, и так внимательно смотрел на девочку, что она смутилась; лишь время от времени он отбивал такт ногой. Она пела им около часу, после чего, нимало не обласкав Мари-Анну, они попросили ее уйти.
        Мари-Анна плакала, вообразив, что у нее нет таланта.
        У издателя «с идеями» и учителя состоялся весьма продолжительный разговор, после чего оба явились к отцу и мачехе Мари-Анны.
        Эти четыре особы заключили весьма оригинальный договор; впрочем, подобные договоры отнюдь не являются редкостью в наше время.
        Супруги Рюперы продали Мари-Анну.
        Они продали ее за определенную сумму и на определенное время, другими словами, до ее совершеннолетия.
        До своего совершеннолетия Мари-Анна становилась собственностью музыкального издателя, который взял на себя обязательство обучить ее, отдать в Консерваторию, получать для нее ангажементы, словом, продвигать ее на свой страх и риск.
        Но вся прибыль, которую мог принести талант Мари-Анны, вплоть до истечения срока договора, поступала музыкальному издателю.
        Это было нечто вроде аренды на определенное время какого-нибудь земельного участка.

«Идея» могла оказаться пагубной - она оказалась блестящей благодаря сильной и чистой артистической натуре Мари-Анны.
        Сделка могла оказаться плачевной - она оказалась восхитительной! Можно было опасаться болезней роста, но все было превосходно: ученица росла вполне здоровой, и за те годы, что отделяют детство от юности, голос ее нимало не ухудшился.
        Было и еще одно обстоятельство, на которое никто не рассчитывал и которое приятно удивило издателя: быстро расцветавшая красота Мари-Анны. Вдали от отцовской мансарды, на воздухе, при соблюдении режима, необходимого для певицы, она совершенно изменилась; исчезла печать страдания и страха, роковым образом отличающая дочерей народа, эти цветы парижских миазмов, эти испорченные плоды нездорового веселья черных домов. Ее головка, всегда опущенная в силу привычки к выговорам, поднялась, повинуясь таинственным и громким призывам будущего. Волосы у нее от постоянного недоедания были редкими и короткими; они выпадали, когда она их расчесывала, или ломались у нее в руках; меньше чем через год они стали блестящими и густыми. Руки, потрескавшиеся от холодной воды, стали гладкими и белыми. В глазах появилась мысль, на губах - улыбка. Она выросла; тело се, словно под резцом незримого скульптора, стало изящным и крепким.
        На первых порах она еще не знала, что она красива. Артистическое воспитание, которое она получила, оказалось для нее благотворным.
        К этому надо прибавить, что издатель сторожил Мари-Анну, как дуэнья, а это отнюдь не трудно понять. Он поручил следить за ней одной своей родственнице, женщине, не имеющей почти никаких средств и, следовательно, весьма заинтересованной в том, чтобы он остался ею доволен. Эта дама сопровождала Мари-Анну в Консерваторию и неукоснительно отводила ее прямо домой; оставшуюся часть дня, когда Мари-Анна занималась, она сидела и шила рядом с фортепьяно.
        Но в первый же день, когда эту особу удержал дома жестокий приступ ревматизма, Мари-Анна встретилась с Иренеем де Тремеле.
        Иреней, как мы уже сказали, был молод и богат; он решительно ничего не делал. Он вознамерился пробудить сердце Мари-Анны, и намерение его увенчалось успехом. Он применил способы, старые как мир: он писал, он говорил.
        А между тем ревматизм упомянутой особы усилился.
        Сперва Иреней подумывал всего-навсего об интрижке, но мало-помалу душевная чистота Мари-Анны, ее расцветающий ум, ее исключительная одаренность так подействовали на его воображение, что его прихоть вскоре превратилась в настоящую страсть.
        Мари-Анна же любила Иренея так, как любят в первый раз в жизни,- она любила робко и проявляла больше интереса, нежели пылкости.
        Их отношения были чистыми.
        В семнадцать лет Мари-Анна, доселе выступавшая только на концертах, где имела значительный успех, впервые надела туалет примадонны и появилась в Итальянской опере. Как выразился один газетчик, «там был весь Париж», и одному Богу известно, сколь много сделал «весь Париж», чтобы голова ее закружилась! При виде черных фраков и белоснежных платьев, обнаженных плеч, сверкавших бриллиантами, волос, усеянных блестками, голых рук, лежавших на бархате лож, в этой тишине и в этом сиянии, под магией лорнетов, толстые стекла которых походили на жерла пушек, девочка с улицы Фур-Сент-Оноре внезапно почувствовала, как отчаянно забилось у нее сердце; кровь прихлынула к нарумяненным щекам, а глаза на несколько секунд закрылись. Но страшное усилие воли победило. Проклиная самое себя, Мари-Анна походкой статуи шагнула к рампе и, сделав глазами знак дирижеру, чья палочка пребывала в бездействии, начала свою первую арию с таким воодушевлением, что самые пресыщенные из завсегдатаев оперы не усидели в своих креслах.
        Гром аплодисментов обрушился на нее, когда она еще не взяла последнюю ноту.
        Были цветы, брошенные к ее ногам, были крики восторга, были разговоры в фойе - словом, налицо был весь ассортимент, без которого в Париже не обходился ни один триумф.
        Войдя после первого акта в свою уборную, Мари-Анна упала в кресло и прошептала:
        - Я еще не умерла?
        Она сидела так, безмолвная, недвижимая, окутанная облаком зарождающейся славы, как вдруг чей-то вздох вывел ее из экстаза.
        Это был Иреней де Тремеле.
        Она забыла о нем.
        На афишах Мари-Анна превратилась в Марианну: это также была одна из «идей» издателя. Она не возражала: он был в своем праве. Не возражала она и против заключения контракта с Лондонской оперой; с точки зрения издателя, для нее было вполне достаточно того, что она получила признание публики, самой взыскательной во всей Европе. А кроме того, он хотел уберечь ее от всякого рода опьянений, которые неизбежно следуют за успехом на сцене.
        Но, каким бы энергичным и каким бы внимательным он ни казался, он все-таки не мог помешать, чтобы перед отъездом Мари-Анны в Лондон ее глаз и слуха достигли восторженные отзывы о ней. Финансисты, эти извечные искусители, журналисты и знатные вельможи всех национальностей проникали за кулисы и толпились под лампами, воскуряя фимиам новоявленному кумиру. Ее уборная каждый раз была заставлена великолепными букетами цветов, какие только можно было найти в оранжереях; каждый вечер, невзирая на многократно повторяемые возражения, костюмерша клала на туалетный столик подарки в духе «Тюркаре»[«Тюркаре» - комедия известного французского писателя Алена Рене Лесажа (1668-1747)] и любовные записки в духе романов мадемуазель де Скюдери.
        Мари-Анна не рассталась со своим жилищем на улице Шаброль, но даму, страдающую ревматизмом, заменила другая дама.
        Любопытство настигало марианну и здесь; театральный служащий, которому поручили приносить ей расписание репетиций, отныне каждое утро приносил ей кучу писем и визитных карточек.
        Среди карточек, которые чаще всех появлялись в ее уборной в Итальянской опере и у нее на квартире, была карточка молодого человека по имени Филипп Бейль. В конце концов Марианна заметила это.
        Заметил это и Иреней де Тремеле.
        Начертаем здесь огненными буквами: среди всех мучений в кругах ада, которые описал флорентийский поэт, нет равных тем мукам, которые испытывает человек, имеющий несчастье полюбить артистку. Всю Европу могло бы залить море слез и крови, пролитых из-за этих женщин с тех пор, как возник театр. С той минуты, как над предметом обожания Иренея загорелась люстра, он почувствовал, какие страдания его ожидают. В тот вечер он окинул зрительный зал взглядом, исполненным ненависти, и понял, что между ним и публикой начинается война не на жизнь, а на смерть.
        Будучи совершенно согласен с музыкальным издателем, он торопил отъезд Марианны в Англию.
        Марианна рассталась с Парижем не без некоторого сожаления: ей было грустно покинуть «свою публику», и, несмотря на все доводы, которые любовь внушила Иренею, она немного сердилась на него, считая, что это эгоизм.
        Признаем также, что, не считая таланта и красоты, Марианна ничем не выделялась среди других женщин. Ее ум нужно было развивать, ее сердце - пробудить.
        Впрочем, чего ради стала бы она разделять опасения Иренея, коль скоро искусство, распахнув перед ней свои самые заманчивые двери, обещало ей одни только радости?
        Кое-какие дела не позволяли господину де Тремеле уехать одновременно с Марианной. Он остался в Париже на месяц.
        Первым письмом, которое получила Марианна через два дня по приезде в Лондон, было письмо от господина Филиппа Бейля.
        В отличие от Иренея господин Филипп Бейль не был человеком сдержанным и степенным. Его на редкость привлекательная наружность говорила о веселом нраве и смелости. Он был высокого роста, громко разговаривал и быстро действовал. В нем чувствовалось нечто от природы придворных офицеров эпохи Людовика XIII.
        Он мгновенно и шумно заявил Марианне о своих притязаниях. Это был превосходный способ для того, чтобы если не устранить соперников, то, по меньшей мере, напугать их: ведь что бы ни говорили деликатные натуры, в любви, как и в литературе, преуспевают хитрецы.
        Всем тонким чувствам большинство женщин всегда предпочитает красивые речи и отвагу.
        А к этому большинству мы причисляем и Марианну.
        И в конце концов, другими словами - через несколько дней, она уже не могла не обращать внимания на этого особенного молодого человека, который посылал ей цветы утром и вечером, который посылал ей письма утром и вечером, который не спускал с нее лорнета в театре и которого - она уже не сомневалась в этом - она встречала на своем пути всякий раз, как только осмеливалась выйти на улицу.
        Это преследование, которое на первых порах она с полным основанием считала довольно наглым, сначала сердило ее, потом стало ее смешить и в конце концов растрогало ее.
        Она сравнила веселое и смелое лицо Филиппа Бейля с печальным лицом Иренея. Его образ действий, немного вульгарный, разумеется, но обаятельный, не позволял ей задумываться и одурманивал ее, подобно слишком крепкому вину. Она хотела, чтобы ее любили радостно: ведь до сих пор ее любили с грустью. Не раздумывая о тонкостях, она полагала, что лучший из этих двух мужчин тот, кто деспотически требует любви вместо того, чтобы смиренно ждать ее. И наконец, Марианна слишком глубоко уважала Иренея, чтобы пылко любить его; нам известно, что подобное чувство нелегко изобразить пером.
        Короче говоря, Марианна, которая не сдалась Иренею де Тремеле, уступила Филиппу Бейлю.
        Ей было восемнадцать лет.
        Филиппу было лет двадцать восемь; он был умен и отдавал себе отчет в своих безумствах. Несколько раз ему случалось разбогатеть, но всякий раз он швырял свое богатство на ветер, как если бы это была горсточка камешков. Он не понимал, как это можно роскошно жить и в то же время экономить; экономить он не желал и шел навстречу своему будущему с такой уверенностью, словно у его родителей был неограниченный кредит в некоем банке.
        Родители его были крупными нормандскими коммерсантами, которые для начала ввели его в Государственный совет, что позволило ему проникнуть в салоны финансовой верхушки и быть принятым при дворе Луи-Филиппа. Он попросил у них большего. Не столько вкус, сколько инстинкт заставлял его держаться подальше от аристократии, роль которой представлялась ему уже почти сыгранной. Оставаясь в свете ровно столько времени, сколько нужно было для того, чтобы научиться хорошим манерам, он облетел всю Европу и обежал все посольства. Благодаря высокой протекции он получил от правительства несколько небольших миссий, которые приоткрыли ему двери в дипломатические кабинеты.
        В эти времена мнение света о Филиппе Бейле можно было кратко сформулировать так:
        - О, этот малый не пропадет!
        Так говорили о нем и подмигивали друг другу.
        И в самом деле: за время своих путешествий он получил грубое, но вполне реальное представление о людях и о делах.
        Что же касается женщин, то у него был дар сперва очаровывать их, а затем - порабощать.
        Разумеется, Филипп Бейль, как и все на свете, любил, страдал и проклинал: он был слишком умен, чтобы не стать жертвой, прежде чем превратиться в палача; но он обыкновенно говаривал, что с ученичеством он покончил.
        Кроме того, он приближался к тому возрасту, когда, согласно философии XVIII века, который из самой упоительной жизни извлек самые горькие уроки, сердце либо разбивается, либо становится железным.
        Филипп Бейль ежедневно чувствовал, что сердце его становится железным.
        Таков был человек, с которым Иреней постоянно встречался с тех пор, как приехал в Лондон.
        Он хотел было немедленно возвратиться в Париж, но на это у него не хватило душевных сил. За месяц разлуки любовь его усилилась; в течение этого месяца он вынашивал разные проекты и строил планы на будущее, полное поэзии и покоя. Он не хотел мгновенно отказаться от своих мечтаний, столь долго и столь сладко лелеемых, от мечтаний, если можно так выразиться, замешанных на его крови и позолоченных всеми лучами его воображения. Он призвал на помощь самые странные рассуждения, он воскресил в душе самые несбыточные надежды. Тщетно достоинство протягивало ему свою прекрасную мраморную руку, чтобы напомнить ему о себе в последний раз; он резко оттолкнул достоинство и всецело погрузился в столь дорогое его сердцу и столь горестное заблуждение.
        Итак, Иреней остался в Лондоне. Этого постоянного посетителя Оперы в течение двух месяцев можно было видеть на одном и том же месте; взгляд его не отрывался от сцены, когда появлялась Марианна, голова его печально клонилась долу, когда она исчезала.
        Страдай, молодой человек! Опусти глаза, чтобы никто не видел, как дрожат на твоих ресницах сверкающие слезы! Сожми пальцами горло, чтобы остановить рвущиеся из груди рыдания! Пусть душа твоя изливается и очищается в скорбных звуках музыки великих маэстро! Страдай! Твой возраст - возраст страданий. В твоем сердце довольно крови для любых мечей; смело иди им навстречу!
        Быть может, читателя удивит картина, которую мы сейчас попытались написать, но мы свидетельствуем, что она верно изображает страстное чувство.
        Иреней явился к Филиппу Бейлю, с которым доселе встречался только в театральном фойе, где взгляды их были точь-в-точь такими же, как взгляды всех людей на свете, другими словами, холодными и с виду равнодушными.
        - Сударь,- заговорил Иреней,- возможно, вы ожидали, что рано или поздно я нанесу вам визит: вы не можете не знать о природе и силе чувства, привязывающего меня к Марианне. У вас есть передо мной преимущество, и, понимая это, любой здравомыслящий человек должен был бы отказаться от своих домогательств, но я не принадлежу к числу людей здравомыслящих - я принадлежу к числу людей любящих. Казалось бы, что когда вопрос поставлен таким образом, существует только один способ решить его; однако к этому способу я не прибегну Нет, нет, я не так глуп и не так неделикатен, чтобы добиваться преимущества с помощью вызова на дуэль. И не имеет смысла оправдываться в ваших глазах: несколько серьезных поединков охраняют мою честь и мое доброе имя.
        Удивленный Филипп Бейль поклонился.
        - Цель моего визита,- продолжал Иреней,- гораздо проще, а кроме того, она куда лучше согласуется с истинными законами чести. Цель эта заключается в следующем: я хочу спросить вас, думаете ли вы, что любите Марианну так же, как я люблю ее, и намереваетесь ли сделать для ее будущего и для ее счастья то, что намерен сделать я. Я понимаю, что вызываю у вас беспредельное изумление, но я понимаю также и то, что самые странные поступки избегают насмешек, коль скоро они совершаются с благими намерениями и с полным чистосердечием.
        Итак, вот что я сделал бы для Марианны, если бы Марианна дала на это свое согласие: я немедленно расторг бы контракт, который связывает ее с этим эксплуататором, какой бы непомерной ни была неустойка; я оторвал бы ее от этой профессии, которая оскорбляет целомудрие, равно как и притупляет и извращает сокровенные чувства; наконец, хотя в настоящее время мне не разрешено осуществить мечту о браке, которую я лелеял целых три месяца, всю мою жизнь я всецело посвятил бы ей; я отправился бы вместе с ней за границу, я окружил бы ее роскошью - а сделать это для меня не составляет ни малейшего труда - и помог бы ей забыть прошлое: небеса, не столь непреклонные, сколь свет, сохранили сокровище, заключающееся в отпущении грехов. Я сделал бы это, сударь, и при этом я считал бы, что сделал не так уж много, ибо Марианна дорога мне почти так же, как моя честь.
        А теперь, полагая, что моя речь была лишена всякой напыщенности, я надеюсь - признаюсь вам в этом,- что вы взвесите на весах вашей совести вашу любовь и мою. Мы с вами - люди одного поколения, одного круга, и у нас не может быть никаких причин ненавидеть друг друга. Хладнокровно обдумайте мою просьбу и ответьте мне честно; подумайте, способны ли вы на все те жертвы, которые я готов принести Марианне, а главное, примите в соображение, что если вы не можете сделать для нее то, что хочу сделать я, вы тем самым признаете, что ваша любовь не выдерживает сравнения с моей.
        Окончив свою речь, Иреней умолк.
        Филипп Бейль несколько минут оставался в затруднительном положении. Эта речь растрогала его, и первым его желанием было желание от всего сердца протянуть Иренею руку. И это было бы превосходно и достойно. Но, будучи дипломатом, Филипп Бейль никогда не следовал первому движению души[Намек на фразу Ш. Талейрана (1753-1838), обращенную к молодым дипломатам: «Остерегайтесь первого движения души, ибо оно, как правило, самое благородное».] .
        К тому же несколько неудачно выбранных слов, чего Иреней, к счастью, не заметил,- слов о его богатстве и о роскоши, которой ему легко было бы окружить Марианну,- обидели Филиппа. Он почувствовал себя уязвленным еще и тем, как осторожно Иреней пытался сравнять неравенство их происхождения. Обида взяла верх, и благое решение мгновенно улетучилось.
        Он поискал и нашел один из тех ответов, которые вызывают более сильную краску на лице, нежели пощечина.
        - Сударь,- заговорил он,- я ценю ваш поступок, коим вы оказали мне честь, но вы извините меня, если я не последую за вами в ту область, куда вы меня приглашаете. Я не знаток в чувствах, однако мне представляется, что счастье женщины - в руках того, кого она любит, а не того, кто любит ее. Рассуждать иначе - это, пожалуй, значит стать на эгоистическую позицию. Не тревожьтесь о будущем мадемуазель Марианны: в моих руках оно не менее надежно, чем в ваших.
        Иреней не ответил; он молча поклонился и вышел из комнаты.
        О нем ничего не было слышно в течение целого года.
        За этот год укрепилась любовь Филиппа Бейля к Марианне и неизмеримо возросла любовь Марианны к Филиппу Бейлю.
        Филипп Бейль рассчитывал на блестящую, всем известную связь; он обещал себе, что станет знаменитостью, обзаведясь этой новой любовницей, как становятся знаменитостями люди благодаря покупке какого-нибудь бесценного бриллианта или породистого скакуна. Но Марианна обманула его ожидания. Вместо живого, яркого, необыкновенного существа - а именно такое существо он льстил себя надеждой обнаружить или развить в Марианне - он обнаружил женщину любящую и скромную. С превеликим трудом уговорил он ее два или три раза поужинать в обществе некоторых его друзей.

«Уж лучше бы я в нее не влюблялся!» - размышлял он, глядя на Марианну, сидевшую за фортепьяно, от которого ее невозможно было оторвать в течение многих часов.
        А Марианна была безмятежна и бесконечно доверчива. Мысль об измене представлялась ей невозможной, ибо о сердце Филиппа она судила по своему собственному сердцу: такова страшная ловушка, в которую попадает большинство женщин. Разве не пожертвовала она для него всем? Разве не ему отдала она свое первое и самое нежное чувство? И мог ли он хоть ненадолго забыть об этой великой жертве?
        Этих размышлений - а предалась она им всего один раз - было вполне достаточно, чтобы она совершенно успокоилась.
        Она, конечно, должна была бы заметить и разочарование Филиппа Бейля, и его охлаждение, которое было следствием этого разочарования. Но этот беспощадный свет загорелся далеко не сразу; лучи его, если можно так выразиться, вспыхивали постепенно, один за другим.
        И с тех пор ей пришлось, в свою очередь, выстрадать псе то, что выстрадал Иреней.
        Таланту Марианны не прошло даром это испытание: голос ее изменился к худшему, игра утратила верность; артистка утратила власть над публикой.
        Встревоженный музыкальный издатель прибежал к ней и стал изводить ее сетованиями и упреками, обвинял ее в неблагодарности; он зашел еще дальше, желая найти в ее личной жизни причины этого упадка. С краской в лице Марианна обернулась к Филиппу Бейлю, как бы прося у него защиты от оскорблений. Но Филипп Бейль был не так богат, чтобы уплатить неустойку и покончить таким образом с этой циничной опекой. Он воспользовался единственным средством, которое было в его распоряжении, а средство это заключалось в том, что он схватил издателя-работорговца за плечи, с силой толкнул его к дверям и заставил его пересчитать ягодицами все ступеньки лестницы.
        Нужно сказать, что это был не лучший способ получить удовлетворение за обиду.
        В этих новых обстоятельствах у Филиппа и Марианны осталось слишком мало места для счастья.
        Единственной причиной, не позволявшей Филиппу открыто порвать с Марианной, было воспоминание о разговоре с Иренеем де Тремеле: при этом воспоминании голос самолюбия нашептывал Филиппу, что он несет ответственность за судьбу Марианны. Человек тщеславный, он чувствовал себя связанным этим обязательством, которое он проклинал по нескольку раз в день. Он решил не покидать эту женщину, но сделать все от себя зависящее, чтобы эта женщина покинула его.
        Увы! Его равнодушие, его отвращение и даже его жестокость привели к неожиданным последствиям. Раньше Марианна была только влюблена в Филиппа; теперь она сходила по нему с ума.
        Из любовницы она превратилась в рабыню.
        Он был побежден и покорился судьбе, возлагая только на случай надежды на свое освобождение.
        Когда кончился ангажемент с Ковент-Гарден, воля музыкального издателя повлекла Марианну в Брюссель: там она должна была участвовать в нескольких спектаклях. Она страшно устала. Филипп Бейль сопровождал ее с той привычной меланхолией, с какой сопровождают своих жен мужья. В Брюсселе он вел такой же образ жизни, какой вел и в Лондоне: проходило три, четыре дня, а он все не появлялся у Марианны. Стало известно, что у него появились какие-то новые связи, и его бесстыдство простиралось до того, что он появлялся в театральной ложе, выставляя напоказ свои новые победы.

«Победы»! Для того и существует французская риторика, чтобы создавать подобные красивые слова!
        А между тем слезы и бессонные ночи, которые Марианна проводила в ожидании Филиппа, окончательно подорвали ее силы.
        Однажды вечером ее освистали. Филипп, который присутствовал на спектакле в галантном и веселом обществе, не мог избежать какого-то тягостного волнения; он подыскал какой-то благовидный предлог и вышел из ложи.
        Первым человеком, с которым он столкнулся в коридоре лицом к лицу, был Иреней де Тремеле.
        Мертвенно-бледный, но бесстрастный, он посмотрел в глаза Филиппа и, не поздоровавшись, прошел мимо.
        Филипп скомкал свои перчатки и вышел на улицу подышать свежим воздухом…
        В тот же вечер, после спектакля, Марианна, видя, что он сидит на канапе молчаливый и мрачный, сказала ему, расчесывая волосы:
        - Вы печальны, Филипп, потому что сегодня зрители потешались надо мной. Ну, а я не обратила на это серьезного внимания. Разве вы не знаете, что такое капризы публики? И к тому же я не уверена, что свистели в зрительном зале: машинист сцены, превосходнейший человек, пытался уверить меня, что это он сам нечаянно свистнул громче, чем нужно,- так обычно подают знак к перемене декораций. Вы не находите, Филипп, что это объяснение и очень деликатно, и очень трогательно?
        С этими словами она повернулась к нему лицом; губы ее улыбались, а глаза были полны слез, которые она изо всех сил старалась сдержать.
        Но он не видел этого лица. Он не видел ничего. Не отрывая глаз от ковра, он думал только о неожиданной встрече с Иренеем. Он раздумывал о том, что бы могло означать его появление в Брюсселе. Объяснение не заставило себя ждать: на следующее утро два господина явились к нему с письмом от господина де Тремеле.
        Вот что писал Филиппу Иреней:

«Милостивый государь!
        Сейчас Вы уже можете не сомневаться в том, что я обеспечил бы благополучие мадемуазель Марианны Рюпер не так, как это сделали Вы.
        Погубив любовь женщины, Вы вот-вот погубите карьеру артистки.
        В глубине Вашей совести Вы найдете подходящее слово, чтобы назвать Ваш образ действий; когда же Вы подберете это слово, Вы поймете, какого рода удовлетворение я от Вас ожидаю.
        Де Тремеле».

        Прочитав это письмо, Филипп Бейль обсудил с секундантами условия поединка; назначено было и время встречи. Дуэль? Что ж, пусть так! Филипп, по крайней мере, перевел дух. Он вовсе не хотел краснеть в присутствии мужчины.
        Исполненный нетерпения, он в назначенный час первым явился на место поединка. Каково же было его изумление, когда он увидел только секундантов господина де Тремеле! Час тому назад Иреней получил из Парижа письмо, в котором сообщалось, что его отец тяжело болен и что жизнь его в опасности. Нельзя было терять ни минуты, невозможны были и колебания. Иреней едва успел вскочить в вагон, предварительно набросав несколько строк своим секундантам, в которых он сообщал им об этих исключительных обстоятельствах.
        Филиппу Бейлю были достаточно хорошо знакомы законы истинной чести, чтобы склониться перед благородством этой натуры и чтобы его нетерпение отступило перед святостью такой причины. Дуэль между этими двумя людьми волею обстоятельств была отсрочена.

        V
        МЫСЛИ МАРИАННЫ

        Эту историю, где мы щедро поделились с читателем как нашими собственными мыслями, так и теми подробностями, которые составляют нашу привилегию - привилегию рассказчика,- Иреней поведал господину Бланшару в гораздо более сжатой манере; зато он не поскупился ни на мимику, ни на жесты, ни на паузы, которые усугубляют торжественность и подчеркивают глубину чувства.
        Иреней закончил свою повесть так:
        - Я приехал в Париж; там мне довелось присутствовать при последних днях моего отца, разбитого параличом. Мое горе было беспредельным. А потом чередой потянулись дела и заботы; мое присутствие было не только необходимо, но и неизбежно. Короче говоря, прошло три месяца, в течение которых я и думать не мог о дуэли с господином Бейлем, ибо я должен был улаживать дела и при этом защищать не только свои интересы, но и интересы моих близких. По истечении этого времени я стал писать, наводить справки и узнал, что он и Марианна покинули Брюссель и путешествуют вместе. Камердинер, которого я пустил по их следам, доложил мне, что через месяц они должны появиться на морских купаниях в Тет-де-Бюше. Я опередил их, приехал в Тет-де-Бюш и принялся ждать моего соперника. Остальное вам уже известно.
        По мере того, как господин Бланшар слушал молодого человека и разглядывал его, выражение его лица становилось все более и более серьезным и задумчивым.
        - Я обещал вам быть вашим секундантом, и я выполню свое обещание,- заговорил он.- Вы должны сразиться с ним, я с вами согласен, и, следовательно, завтра я разыщу господина Филиппа Бейля.
        Он встал.
        - Род оружия вам безразличен, не так ли?- спросил он.
        - Совершенно безразличен.
        - Тогда до завтра… И… подумайте о том, как представить меня графине д'Энгранд и маркизе де Пресиньи,- продолжал он с улыбкой,- видите, как я жажду этого знакомства.
        С этими словами господин Бланшар удалился.
        Оставшись в комнате один, Иреней вспомнил об английской записной книжке, которую вручил ему лодочник Пеше. Эта книжка действительно принадлежала Марианне: на переплете были вытиснены золотом ее инициалы; маленький карандашик запирал эту книжку наподобие того, как задвижка запирает дверь. Иреней вытащил карандашик. Всякая щепетильность представлялась ему поистине опасной в тех исключительных обстоятельствах, в которых он находился; с того мгновения, когда он посвятил свою жизнь обожаемой им женщине, он ловил все то, что касалось ее, все то, что он мог уловить.
        Итак, он раскрыл записную книжку без колебаний, хотя и не без волнения. Это был как бы его последний разговор с Марианной, это была его мысль, с которой он хотел обратиться к ней в последний раз.
        Глаза его увлажнились, когда он узнал ее почерк.
        Как и все тетрадочки такого рода, эта записная книжка представляла собой нечто вроде интимного дневника, в котором среди ничего не значащих дат и адресов поставщиков время от времени встречаются мысли, записанные в лихорадке, возникшей под воздействием самых тяжелых впечатлений. Мы приведем наиболее характерные записи.

«Льеж, 3 апреля.- Сегодня вечером, после четвертого акта «Гугенотов», публика вызывала меня, и мне преподнесли роскошный венок, на каждом листочке которого было написано имя одной из моих героинь. Я давно уже утратила всякую надежду на подобный триумф. Филипп тоже был здесь и не вставал со своего кресла весь вечер. Как я была счастлива! Это его присутствие так меня вдохновило!»

«Среда.- Несколько дней Ф. какой-то странный. У меня вызывает безумный страх то, что он не ревнив. Вчера утром он увидел у меня на камине поистине великолепный букет, который прислал мне банкир Н. Он спросил меня об этом букете, но спросил совершенно бесстрастно; он играл с моей собачкой и совершенно равнодушно слушал то, что я ему говорила. Однако за завтраком он словно из вежливости снова вернулся к этому букету; но по контрасту, который мог бы меня обмануть, на сей раз он был саркастичен, настойчив, язвителен.
        Нет, он не ревнует, он просто дразнит меня».

«12-е.- Через год я окончательно потеряю голос. В пятницу я не смогла кончить
«Норму»; пришлось дать занавес. Мы уедем в Италию, это решено; говорят, что это страна чудес. А мне решительно все равно - Италия ли, другая ли страна,- лишь бы он меня не покинул!»

        Далее шли заметки о путешествии, описание маршрута.
        И только на последних листках начинался поистине интимный дневник, но на сей раз без дат и без указаний стран и городов. Почерк был торопливый, дрожащий, иные фразы были не закончены, и все это указывало на страшное душевное потрясение.

«…Если бы я хотела отомстить за себя мужчине, я отнюдь не стремилась бы умертвить его».

«Что за чудовищная сцена! Он просто уничтожил меня своими злыми и пылкими речами. Чаша переполнилась: волна его усталости и пресыщения перелилась через край. Как я страдала!»

«Я думала, что я добра; неужели я до сих пор ошибалась? Страдания открыли в моей душе целую бездну жестокости. Мои ночи, такие безмятежные в былые времена, теперь полны ужасающе злыми снами; я наслаждаюсь видом различных мучений. Что все это значит? Господи! Если Ты накажешь мою душу, то пощади хотя бы мой рассудок!»

«Этот человек хуже палача. Его действия совершенно непредсказуемы. После сцены, которая произошла на днях, он стал холоден, он держится почти как статуя. Я хотела броситься к его ногам и обнять их; не знаю, что он мне сказал, но он улыбнулся, позвонил слуге и сказал ему, что мне нездоровится. Мне кажется, я предпочла бы, чтобы он пришел в ярость, чтобы он осыпал меня оскорблениями, чтобы глаза его метали молнии!…»

        Далее фразы обрываются, иные из них почти стерты:

«И однако, если бы я только захотела!… Безграничная власть… некая месть… или, вернее, все виды мести!… А для этого достаточно сказать одно лишь слово, которое подтвердит, что я согласна… Способы действия неограничены… О, сохрани меня Боже, не дай мне совершить это!»

        Таковы были последние строчки в записной книжке.
        Это были странные строчки, заставившие Иренея глубоко задуматься; в конце концов он приписал их расстроенному воображению Марианны.
        Наступило время обедать.
        Иреней спустился к табльдоту, где застал господина Бланшара, готовившегося поговорить начистоту, другими словами, желавшего объявить во всеуслышание, что суп отвратителен, вино - кислятина, а хозяин - дурак.
        - Сударь, вы видите перед собой глубоко смущенного человека…- с поклонами повторял господин Юо.
        Филипп Бейль и Марианна не появились за табльдотом. Еду отнесли к ним в номера. От хозяина господин Бланшар и господин де Тремеле узнали, что молодая женщина почти поправилась и что, по всей вероятности, она сможет появиться на завтрашнем празднике и даже, возможно, на концерте и на балу, которые должны состояться после регаты.
        Дело в том, что на следующий день в Тет-де-Бюше должна была состояться регата, а после нее - бал.

        VI
        БЕГ НА ХОДУЛЯХ

        На следующее утро экипаж, принадлежавший «Гостинице для всего мира», отвез Марианну в Пуэнт-де-Сюд, где, как нам известно, проживала графиня д'Энгранд.
        Марианна явилась к графине одна. Это подозрительное обстоятельство послужило причиной холодного приема, который ей оказала графиня, но Марианна ожидала этого и отнюдь не была удивлена.
        Единственно, что могло ее удивить, единственно, чего она как раз и не заметила, было величайшее внимание, с каким ее с ног до головы разглядывала маркиза де Пресиньи. Нечто гораздо большее, нежели простое любопытство, сквозило в проницательном, испытующем взоре, который устремила на Марианну богатая вдова.
        Марианна держалась просто и достойно, выражая свою признательность Амелии; она нашла слова, до глубины души растрогавшие юную девушку, и, если бы не властный взгляд матери, она тут же протянула бы певице руку.
        - Вы спасли меня от страшной опасности,- сказала ей Марианна,- от опасности, как уверяют, страшнейшей на свете: от грозившей мне смерти, и хотя у меня нет ни малейшего желания цепляться за жизнь, я все же должна поблагодарить вас, ибо вы пробудили во мне новые для меня и очень добрые чувства - чувства уважения и признательности.
        Визит Марианны продолжался всего несколько минут; затем она встала и снова обратилась к Амелии:
        - Мадемуазель, я дочь народа, и потому я суеверна; сколь ни мало места должна я занимать в вашей памяти, сколь ни велико расстояние, которое всегда будет разделять нас, я все же полагала бы, что не сумею выразить всей моей благодарности, если не приведу доказательства.
        - Доказательства? - пробормотала графиня д'Энгранд.
        - О, сударыня,- поспешно заговорила Марианна,- вы, конечно, могли бы подобрать раковину на морском берегу, и потому вы, конечно, разрешите вашей дочери принять от меня этот подарок - эта вещь драгоценна только благодаря своему происхождению.
        И она смиренно протянула Амелии курильницу, эта вещица была и впрямь очень простой, но вместе с тем и великолепной работы.
        Амелия взяла ее, предварительно испросив глазами разрешения у матери, молчание которой она истолковала как позволение.
        - Какого же происхождения эта вещица? - спросила маркиза де Пресиньи, впервые вступая в разговор.
        - Этим летом, после премьеры «Семирамиды»[«Семирамида» - опера великого итальянского композитора Джоаккино Россини (1792-1868).] мне подарил ее один из великих маэстро - Россини, которого на спектакль притащили почти насильно.
        Это сообщение одновременно потрясло и графиню, и маркизу.
        - По мнению маэстро,- продолжала Марианна, - ценность этого подарка увеличивает и делает его вдвойне драгоценным то обстоятельство, что некогда эта курильница принадлежала самой Малибран[Мария Фелисита Малибран (1808-1836) знаменитая певица, сестра Полины Виардо.] .
        - Моей дочери неизвестно, кто такая Малибран, сударыня,- произнесла графиня д'Энгранд.
        Марианна слегка покраснела.
        - Малибран,- повернувшись к Амелии, печально заговорила она,- принадлежала к числу тех несчастных женщин, которым небо посылает душу, видимую так же ясно, как свет лампы, и гений которых такого рода, что приводит их к скорой смерти. Это была певица, мадемуазель. Возможно, через несколько лет, когда вы станете взрослой девушкой, вы услышите это имя в салонах, которые вас ожидают, или в украшенных гербами ложах Итальянской оперы - прислушайтесь, не бойтесь: это имя пробудит у вас лишь трогательные воспоминания и сладкие чувства; такова привилегия тех женщин, которые столь мужественно шагают от рампы к могиле. И тогда, мадемуазель, вы, которую все блага жизни легко могут сделать особой доброжелательной, соблаговолите вспомнить ту, которой вы спасли жизнь, и порой к прославленному имени Малибран присоедините недостойное имя Марианны.
        - Марианны? - резко повторила г-жа д'Энгранд.
        Ее глаза встретились с глазами маркизы де Пресиньи, которая улыбалась так, словно ожидала этого.
        - Так вы Марианна?… Певица Марианна? -еще раз повторила г-жа д'Энгранд.
        - Да, сударыня,- отвечала удивленная Марианна.
        Как мы заметили прежде, Марианна встала; она уже намеревалась откланяться, когда г-жа д'Энгранд встала и заговорила с видом человека, принявшего определенное решение:
        - Поступок моей дочери не заслуживает ничего иного, кроме простой благодарности; то, что она сделала для вас, она сделала бы ради любой другой особы. Заберите же вашу драгоценность, сударыня, заберите ее; вы не должны выпускать ее из своих рук.
        И с этими словами, в которые она вложила все, чем можно оскорбить человека, не имея для этого другого средства, кроме голоса, г-жа д'Энгранд взяла курильницу из рук дочери и протянула ее Марианне.
        - О! - прошептала Марианна, вздрогнув от обиды и удерживая готовые брызнуть слезы.
        Снова усевшись в карету, которая привезла ее сюда, и прижимая платок к губам, Марианна всю дорогу от Пуэнт-де-Сюд до Тета клялась в вечной ненависти к надменному семейству д'Энграндов.
        День уже был в разгаре. Шум голосов усилился, пушечные выстрелы возвестили о том, что праздник начался. Вдоль берега тянулись парадные кареты буржуа, которые явились сюда с первым поездом, и целые караваны купальщиков верхом на странного вида маленьких лошадках, которые шли по извилистым дорогам ланд Маразена и которые мели песок своими хвостами.
        Если бы не обуревавшие ее тревожные чувства, Марианна, конечно, не удержалась бы и бросила бы взгляд на восхитительный, единственный в своем роде пейзаж, который ее окружал.
        С одной стороны расстилались воды Аркашонского залива - просторная прихожая моря; с другой стороны простирались леса Тета, благоухающие смолой. Время от времени среди густых масс темной зелени взору открывались широкие аллеи, прорубленные во избежание пожаров, столь молниеносных и столь страшных в этом краю; дороги эти называются на гасконском наречии «bire-huc», что означает «отведи огонь». Однообразие однотонной, печальной зелени сосен порой нарушали красные побеги винограда и буйно разросшиеся кусты ежевики; кое-где показывались полузадушенные песком головки мака-самосейки и белой яснотки, и тогда цветовой контраст становился тем более очаровательным, что возникал совершенно неожиданно.
        Когда же от этого зрелища взгляд обращался к редким домам, вырисовывающимся на голом берегу, можно было с удовлетворением отметить, что ни один из них еще не изуродовал себя теми «украшениями», которые ныне отвращают взоры на всех морских купаниях. Ни одного из тех «швейцарских домиков», которые словно сбежали с витрины кондитерской, никаких подражаний готическому стилю. Это были самые обыкновенные каменные жилые дома, немного мрачные, как и те края, где они стояли.
        Место, известное под названием пляжа д'Эйрак, было центральным местом праздника; здесь было воздвигнуто нечто вроде амфитеатра, предназначенного для именитых граждан и платной публики.
        Украшенные флагами мачты и разноцветные фонарики свидетельствовали о щедрости муниципалитета, проявляющейся одинаково на всей территории Франции. Купальщики и купальщицы уже заполнили скамьи амфитеатра; пестрые солнечные зонтики колыхались под ветром; золото соломенных шляп, которых здесь было множество, создавало впечатление волнующейся нивы. Что же касается тружеников, населяющих Тет,- смолокуров, пастухов, рыбаков,- то все они сгруппировались внизу, у подмостков и на песчаном берегу, ожидая спектакля, в котором большинство из них будет выступать в качестве актеров, и глядели на воды залива, изборожденные яликами, шлюпками, шаландами и ботами, которые должны были принять участие в состязаниях. Эта картина была одновременно и живописной, и величественной. В этих людях, почерневших от морского ветра и сгорбившихся от бурь, которые у берегов Гаскони страшнее, чем где бы то ни было еще, не следовало бы чересчур придирчиво искать красоту; но в них можно было найти неиссякаемую энергию, ловкость, силу. Привычка к труду и к опасности, жизнь в одном из самых суровых уголков земли в конце концов
превратили этих людей из мятежников в весельчаков.
        В ту пору в Тет-де-Бюше было всего-навсего три кабачка.
        Есть на белом свете племена, которые никогда не развлекаются.
        Напрасно также было бы искать здесь молодые женские лица; почти все женщины, будучи замужем за моряками, носили одинаковые черные платья, словно жили в вечном, тревожном ожидании вдовства. Будучи и сами морячками, они ходили, обнажив ноги выше колен; головы их были повязаны платками, концы которых завязывались надо лбом, а поверх платков, подобно гасильникам для свеч, были надеты соломенные шляпы с широкими бархатными лентами.
        Перед регатой должен был состояться бег на ходулях - исключительно местное развлечение, заслуживающее описания.
        Итак, мы до времени оставим одинокую, разъяренную Марианну на пути к «Гостинице для всего мира» и попросим у нашего читателя разрешения привести его на пляж д'Эйрак и показать ему бег на ходулях. И как знать, не встретим ли мы там кого-нибудь из действующих лиц этой истории?
        Здесь было шестеро мужчин и четыре женщины, которых, выражаясь языком ипподромов,
«пустили» в эти оригинальные «скачки». Женщины здесь принимают участие в спортивных состязаниях наравне с мужчинами. Итого было десять участников, десять
«tchankas» - мы используем здесь наречие ландов, которое, возможно, поразило бы нас не меньше, нежели японский или китайский языки.

«Tchankas» - это люди, вставшие на ходули; «se tchanker» означает «встать на ходули».
        Все десять «tchankas» были в костюмах, согласно традиции, одинаковых как для мужчин, так и для женщин, и состоящих из берета и шерстяного плаща, державшегося на плечах поверх застегнутого на все пуговицы камзола; ступни были голые, а ноги от ступней до колен были обернуты «camano», то есть мехом, обвязанным красными подвязками. Ходули были высотой в пять-шесть футов. Длинный шест служил третьей точкой опоры. На определенном расстоянии участники состязаний казались гигантскими кузнечиками. Но в этот момент поэтическая сторона странным образом теряла от этих черных костюмов и розовых плащей с капюшонами; только на ровных ландах нужно смотреть на «tchanka», неподвижно возвышающегося, похожего на одинокий треугольник, смотреть в тот час, когда он погружается в словно окровавленный вереск на горизонте, или же еще и тогда, когда, прислонившись к сосне, он спокойно вяжет чулки, охраняя стадо худых черных баранов.
        Молчаливые, суровые, они привлекали к себе внимание с любопытством разглядывавшей их толпы, а между тем мысли их всецело были поглощены призом, который они собирались оспаривать друг у друга, призом, что и говорить, достаточно скромным: речь шла всего-навсего о двадцати франках - такова была награда, предназначавшаяся победителю. Но двадцать франков в глазах «tchanka» - это целое состояние!
        Наконец, по знаку, данному распорядителем празднества, все десятеро с криками рассыпались по берегу.
        Если бы не эти неописуемые гигантские ноги, зрители могли подумать, что они присутствуют при арабской джигитовке.
        Это были точь-в-точь такие же упражнения, выполняемые с той же скоростью или, вернее, с такой же головокружительной быстротой, на условиях, граничивших с невозможным, и на земле, вонзаясь в которую ходули оставляли ямку около фута глубиной. Плащи, вздымаемые ветром, подобно плащам арабских всадников, летали и вращались вокруг своих владельцев с такой легкостью, словно никаких ходуль и не было. Женщины ни в чем не уступали мужчинам: одна из них пришла к установленной цели второй; на их долю доставались самые пронзительные и самые одобрительные крики зрителей.
        К концу состязаний приберегли самое трудное препятствие: десятеро «tchankas» преодолели преграду в двадцать футов высотой под единодушные аплодисменты.
        Победителем был объявлен Пеше, лодочник «Гостиницы для всего мира», который был мастером на все руки.
        Во время бега на ходулях каждый «tchanka» выполнял и упражнения собственного изобретения с целью увеличить щедрость амфитеатра.
        Одни «tchankas» прыгали, скрестив ноги, садились и вставали без малейших усилий.
        Другие на ходу поднимали монеты, которые бросили им зрители, и это зрелище тоже было из ряда вон выходящим.
        Зрители видели, как на бегу человек внезапно останавливался, ходули наклонялись, рушились, и между тремя высокими деревьями шевелилось нечто, похожее на паука-сенокосца с огромными лапами; это продолжалось одно мгновение, и, прежде чем зритель успевал вскрикнуть, ходули с молниеносной быстротой становились перпендикулярно земле, и человек уже снова возвышался на ходулях, продолжая свой бег!
        В два часа дня началась регата; солнце на несколько минут скрылось, словно для того, чтобы отдать Аркашонскому заливу весь свой блеск и всю свою чистоту. Воздух стал более тяжелым, порывы ветра - более редкими и более насыщенными ароматными запахами леса. Издали казалось, что дюны, вздымавшие фантастические очертания своих верхушек, превратились в сверкающие кристаллы.
        Именно в это время, самое чудесное время дня, все лодки, участвующие в состязаниях, словно повинуясь единому побуждению, заскользили по воде; паруса надувались и хлопали; весла одновременно поднимались, погружались в воду и снова появлялись на поверхности, разрывая волну, как легкое кружево. Многоголосый крик, сопровождавший отъезд лодок, прозвучал и затерялся в бесконечности; эхо ему не ответило; лодки, быстро уменьшаясь, удалялись, и вскоре на гладкой теперь поверхности залива остались лишь алмазы, вспыхивающие то там, то сям на этом громадном зеркале.
        Среди зрителей был один, один-единственный, чье внимание не было всецело поглощено этой поразительной картиной. То был Иреней.
        Со вчерашнего вечера он не видел господина Бланшара, и теперь его замешательство дошло до предела. Один из официантов гостиницы уверял, что утром видел, как тот направлялся к железнодорожному вокзалу, откуда начинался путь на Бордо.
        Иреней не мог усидеть на месте; взгляд его блуждал то по толпе, то по дорогам. Он с отчаянием видел, что день уже в разгаре.
        Внезапно чья-то рука легла на его плечо, это заставило его оглянуться, и у него вырвался вздох облегчения.
        Рядом с ним, весь запыленный, стоял господин Бланшар.
        - Ну что? - поспешно спросил Иреней.
        - Да что ж, все улажено; вы деретесь завтра на рассвете в дюнах.
        - А род оружия?
        - Пистолеты,- отвечал господин Бланшар.
        - Что ж, пусть будут пистолеты.
        - Кроме меня, будут и другие секунданты, а лодочник взялся проводить нас туда.
        - Это не имеет значения,- сказал Иреней.- Попросив вас взяться за это дело, я заранее одобрил все ваши действия. Но объясните мне, почему я увидел вас только теперь: разве вы не понимаете, что я считал минуты в ожидании вас?
        - Дуэль, как вам хорошо известно, дело серьезное, особливо в этой пустыне, в которой мы все очутились,- отвечал господин Бланшар.- Где прикажете найти здесь оружейника? Мне пришлось сесть на первый поезд и отправиться за пистолетами в Бордо, куда меня призывали и мои собственные дела…
        Иреней сделал знак, показывающий, что скромность не позволяет ему интересоваться делами господина Бланшара.
        - О, сущие пустяки!…- продолжал тот.- Я должен был взять одну вещь, отданную на хранение нотариусу… И в конце концов я, кажется, не потратил время даром.
        - Нет, нет, конечно, нет,- поторопился заметить Иреней,- и теперь мне остается только, в свою очередь, исполнить свое обещание.
        - Иного я от вас и не ожидал.
        - Госпожа д'Энгранд, побежденная просьбами мэра Тета, обещала прийти сегодня вечером на благотворительный концерт. Она придет вместе с дочерью и сестрой.
        - И что же дальше?
        - А дальше, если вы не возражаете, я воспользуюсь этим обстоятельством и представлю вас им.
        Господин Бланшар, казалось, задумался.
        - Да,- произнес он через несколько мгновений таким тоном, как если бы он разговаривал сам с собой.- Да, вы правы… Здесь или у них… это ведь нейтральная территория. А кроме того, в шуме, в толпе мне будет легче найти удобный случай… Итак, решено, до вечера!
        Иреней был слишком занят своими мыслями, чтобы обратить внимание на эту речь господина Бланшара, произнесенную к тому же вполголоса.
        Но тут он заметил, что господин Бланшар намеревается уходить.
        - Куда же вы?- спросил Иреней.
        - Я хочу предупредить нашего лодочника и договориться с ним на завтрашнее утро. Я вижу его: он вон там, внизу, среди этих дикарей и дикарок.
        В самом деле: Пеше (речь шла именно о нем) в настоящий момент находился в центре завистливого внимания своих земляков. И так как всякий триумф имеет и свою обратную сторону, те из «tchankas», кто был больше других недоволен успехом Пеше, грозили ему расправой; они обвиняли его в том, что он коварно подшиб своей палкой ходули двух или трех «tchankas» в тот самый момент, когда они уже вот-вот должны были его опередить и достигнуть цели. Появление господина Бланшара помешало или, по крайней мере, задержало приведение их угроз в действие: заметив, что он намеревается поговорить с Пеше, они расступились и предоставили ему возможность потолковать с лодочником.
        Их разговор не занял много времени.
        Мы уже дали понять читателю, что Пеше отнюдь не принадлежал к числу людей щепетильных. Хотя господин Бланшар и не объяснил ему, в чем дело, он обещал, что в пять часов утра будет ждать со своей лодкой на некотором расстоянии от гостиницы и отвезет господина Бланшара и его друзей в такое место, где, по его, Пеше, мнению, нет ни малейшей опасности, что кто-нибудь их побеспокоит.
        Удовлетворенный заверением Пеше, господин Бланшар пошел своей дорогой, думая только о том, что вечером он будет представлен графине д'Энгранд и маркизе де Пресиньи.
        Эта неотвязная мысль помешала ему заметить, что около четверти часа за ним на почтительном расстоянии шла и наблюдала какая-то женщина, густая вуаль которой не позволяла разглядеть ее лицо.

        VII
        НА КОНЦЕРТЕ

        Гостиные и сады мэрии были открыты для бала и для концерта, являвшимися неизменным добавлением к ежегодной регате. Гостиные и сады примыкали друг к другу, и благодаря чьей-то удачной выдумке в садах были развешаны люстры, гостиные же были заставлены цветами. Присовокупим к сему, что филантропия сделала все от нее зависящее, чтобы как можно лучше провести концерт и составить его программу. Было обеспечено участие пианиста, получившего награду от испанской королевы, равно как и участие этих неизменных «двенадцати горских певцов», которые, в соответствии с географической широтой местности и с требованиями моды, превращались то в тирольских певцов, то в шотландских, то в швейцарских, то в венгерских и даже в
«pifferari»[Волынщики (итал.)]
        На сей раз они согласились выступить в качестве всего-навсего «пиренейских певцов».
        Черные бархатные куртки и высокие гетры составляли их национальный костюм, который был упомянут среди прочих достопримечательностей программы и который при ближайшем рассмотрении обычно представляет собой костюм горцев всех стран мира.
        Кроме того, в программу концерта входили две-три арии из опер, которые должны были исполняться теми меланхолическими девицами, каковые не принадлежат ни к театральному миру, ни к светскому обществу и которые в музыкальных кругах играют приблизительно ту же роль, что летучие рыбки в системе мироздания. Оркестр, музыкантов для коего набрали из разных филармонических обществ департамента, бесспорно, являлся самым блестящим участником концерта.
        С наступлением вечера, то есть к восьми часам, начали съезжаться приглашенные. Было тепло, и всюду виднелись только белые платья. Это особое очарование, рожденное жаркими вечерами на морском берегу, постепенно ширилось и ширилось; каждый предмет казался невыразимо прекрасным; деревья качались, словно бросали прозрачные струи; трава, мягкая и нежная, стлалась под ногами; прелестные звуки музыки летели к бледному небу, околдовывая самих исполнителей; с инструментов, с губ музыкантов слетало дыхание самой природы.
        В атмосфере этого очарования прогуливались взад и вперед женщины с непокрытыми головами и с букетами в руках.
        Но прежде чем перейти к событиям этого вечера, мы должны вернуться к Иренею де Тремеле. Путь к нему покажется нам тем более коротким, что «Гостиница для всего мира» находилась по соседству с мэрией, и сады их примыкали друг к другу.
        Иреней был один; он что-то писал.
        Он писал, как это делают накануне дуэли даже самые хладнокровные люди. Он был храбр, он проявлял свою храбрость неоднократно, но сейчас он все же не мог совершенно избавиться от власти предчувствий. Лицо его было мрачнее обычного; он невольно стискивал перо, и оно дрожало у него в пальцах. Но он не останавливался, он продолжал писать; можно было предположить, что он не хочет задумываться.
        Внезапно раздался стук в дверь.
        Он с раздражением встал, подошел к двери и открыл ее.
        Мертвенная бледность залила его лицо, когда он увидал Марианну.
        - Это вы!…- произнес он.
        Он не осмелился назвать ее по имени.
        - Это я, Иреней.
        На ней был парадный туалет; ее черные волосы трепетали на белоснежных обнаженных плечах.
        Иреней схватил ее за руку и увлек за собой в комнату.
        Не сводя с него глаз, она села на канапе.
        Он остался стоять.
        Он никак не ожидал подобного визита; нервная дрожь сотрясала все его тело, и несколько мгновений он был не в состоянии выговорить хоть одно слово.
        - Что вам угодно? - несколько оправившись от этого удара, произнес он.
        - Вы сами знаете.
        Иреней опустил голову и не ответил.
        - Я хочу, чтобы он жил,- прибавила она.
        И так как он по-прежнему хранил молчание, она продолжала:
        - Случай открыл мне все. Сегодня утром я вернулась от графини д'Энгранд, и в ту минуту, как я подошла к своему номеру, я услышала голоса в комнате Филиппа. Я прислушалась. У него был ваш секундант. Я узнала обо всем: о том, что вы встречаетесь завтра утром, о том, где вы встречаетесь, о том, какой выбран род оружия. Иреней, мне пришлось собрать все свои силы и всю решимость чтобы прийти к вам с мольбой.
        - Вы, стало быть, предполагаете, что я способен отказаться от дуэли?
        - Я надеюсь на ваше сердце и на мою просьбу.
        - Но вы прекрасно знаете, что этот человек вас не любит или, вернее, никогда вас не любил!
        - Иреней!
        - Да, он никогда вас не любил! С ним ваша жизнь ежечасно превращается в жизнь мученицы.
        - Кто вам сказал? Вы заблуждаетесь!
        - Несчастная женщина!- прошептал он.
        Он подошел к столу, за которым писал, вынул из ящика уже знакомую нам записную книжку и протянул ее Марианне.
        - Вы видите: мне известно все,- сказал он,- этот человек - ваше несчастье, и вы не можете этого отрицать.
        Марианна испустила вздох.
        - Мало того, что он вас не любит,- он вас ненавидит,- продолжал Иреней.- Вы для него обуза, вы ему в тягость!
        - Я знаю,- отвечала она.
        - Но тогда почему же вы хотите, чтобы он жил?
        Иреней устремил на нее долгий, печальный взгляд. Всю свою кровь, всю душу, все воспоминания, все надежды он вложил в следующие слова:
        - Вы только начинаете жить, Марианна; вы еще не знаете, что такое безответное чувство; вам еще неизвестно, какое пагубное влияние оказывает подобного рода ошибка на всю будущую жизнь. Выслушайте меня и поверьте мне: это скверный человек, повторяю вам; я сам знаю это, я знаю это и от других людей. Предоставьте Богу решить его участь
        - Вы жестоки, Иреней!
        - Нет, я только справедлив.
        - Значит, вы себялюбец; это самолюбие заставляет вас мстить ему, это ваше самолюбие вы хотите удовлетворить завтрашней встречей!
        Иреней пожал плечами.
        - Когда-нибудь вы скажете мне спасибо за то, что я завтра сделаю для вас,- произнес он.
        - Скажу спасибо за смерть Филиппа? Да серьезно ли вы говорите, или это не больше чем жестокая шутка? Вы сейчас заговорили о Боге, но Бог не нуждается в том, чтобы кто-то заменил Его. И потом Филипп совсем не такой, как о нем говорят и как я сама могла сказать в минуту раздражения. Мне кажется, я знаю его лучше, чем вы; в течение года я виделась с ним ежедневно, тогда как вы были свидетелем двух или трех его поступков за всю жизнь, и по ним-то вы его и судите. Как же можно судить так о ком бы то ни было? Уверяю вас, у Филиппа есть и хорошие стороны!
        - О, да! - иронически пробормотал Иреней.
        - Я видела, как он однажды плакал у моего изголовья, когда я болела!
        - Только однажды?
        - А кроме того, хотя бы он был чудовищем, вам-то что до этого? Я люблю его таким, какой он есть, я люблю его ради себя самой. Это эгоизм, я согласна. Но я ни за кем в мире не признаю права являться ко мне и объявлять: «Человек, которого вы любите,
        человек скверный; не мешайте нам, и мы его убьем»!
        - Вы слепы! - воскликнул Иреней.
        - О нет, я прекрасно все вижу,- возразила Марианна.- Разве я первая рабыня, которая не желает покидать своего господина? Вы человек наблюдательный, вы, наверное, не раз видели примеры подобного покорения сердец. Моя жизнь принадлежит Филиппу; может быть, в этом есть нечто сверхъестественное, но когда он со мной, я способна только повиноваться и любить!
        - Но ведь вы страдаете!
        - Я привыкла к страданиям и буду привыкать к ним все больше и больше. Когда-то и я была ребенком; в то время слезы градом лились у меня из-за булавочного укола; теперь я уже не плачу…
        - Даже от самых страшных обид,- покачав головой, закончил Иреней.
        - Иреней, пожертвуйте ради меня вашей злобой на Филиппа, умоляю вас, простирая к вам руки!
        - Это невозможно, Марианна!
        - Но ведь вы убьете меня, а не его! - воскликнула она.
        - А кто вам сказал, что я убью его? Кто вам сказал, что не я погибну на дуэли? Надейтесь, Марианна, надейтесь…- с горькой улыбкой прибавил он.
        При этих несправедливых словах Марианна взбунтовалась. Она направилась было к двери, но на полпути остановилась.
        - Что ж,- заговорила она,- я претерплю все. Я вынесу вашу жестокость до конца. Бог свидетель, что все уважение, вся признательность моего сердца были отданы вам. Но если вы можете столь неверно судить о моих чувствах,- что ж! Я дойду до последней степени унижения; я просила вас, простирая к вам руки, теперь я буду умолять вас, стоя на коленях!
        - О Марианна!
        - Эта дуэль не должна состояться; нельзя, чтобы один из вас запятнал себя кровью другого. Оскорбление, которое вы нанесли Филиппу, не могло быть смертельным. Откажитесь же от вашего пагубного замысла!
        - Сейчас уже слишком поздно.
        - Нет!
        - Марианна, бывают на свете роковые обстоятельства; эта дуэль принадлежит к их числу. Ничто не может предотвратить ее!
        - И вы пойдете туда?
        - Пойду.
        - Вы будете стрелять в него?… О, если вы это сделаете,- не давая Иренею времени ответить, вскричала она,- я вас возненавижу!
        Иреней посмотрел на нее с грустным удивлением.
        - Вы меня возненавидите,- медленно повторил он, словно не вполне понимая смысл этих слов.
        Женщина энергично кивнула головой, и это означало:
        - Да!
        Он отвернулся, чтобы она не видела страдальческого выражения его лица.
        Две минуты протекли в тягостном молчании.
        Вся жестокость, которая таилась в натуре Марианны, пробудилась и накалилась. Глаза ее сверкали огнем в полумраке комнаты. Теперь этот огонь будет гореть постоянно.
        - Быть ненавидимым ею!- снова прошептал Иреней.
        Музыка, игравшая в саду, проникла в окно, оставшееся открытым, и достигла их слуха. Порывистый ветер колебал пламя свечи. Эти неровные звуки и этот дрожащий свет составляли превосходный аккомпанемент этой полной горечи сцене.
        - Нет,- произнес Иреней,- довольно и того, что она забудет меня; я не хочу, чтобы она меня возненавидела.
        - Что же вы мне ответите?- затаив дыхание, спросила Марианна.
        - Пусть свершится ваша судьба, несчастная женщина, и пусть этот человек живет, коль скоро с его жизнью связана ваша жизнь!
        - О, благодарю вас, Иреней!
        - Пусть он живет до тех пор, пока чаша не переполнится, и пусть он заслужит ваши проклятия!
        Марианна не слушала его.
        Она схватила его руку, и на нее полились радостные слезы.
        Он вырвал руку - эти восторги причиняли ему боль - и произнес дрожащим от волнения голосом:
        - Могу ли я еще чем-нибудь пожертвовать, после того, как я принес вам в жертву свое достоинство? Думаю, что не могу. Расстанемся же, Марианна, и на сей раз навсегда!
        - Навсегда,- машинально повторила она.
        - Прощайте!- сказал он.
        - Прощайте, и вечное вам спасибо! - воскликнула Марианна и удалилась, то и дело оборачиваясь.
        Через десять минут Иреней спустился в сады мэрии, чтобы подышать воздухом: он задыхался.
        - А-а, вот и вы! - беря его под руку, воскликнул господин Бланшар.- Идемте! Маркиза де Пресиньи и графиня д'Энгранд уже приехали!
        Иреней покорно последовал за ним.
        Оба вошли в концертный зал.
        Двенадцать горских певцов закончили народную песню, которая в их исполнении напоминала звучание органных труб.
        Слушатели дружно аплодировали, за исключением графини д'Энгранд и ее сестры.
        Читателю известно, что они уступили просьбам мэра Тета, только поняв, что от него не отделаешься и что не приехать попросту невозможно.
        Впрочем, они, сколько могли, дали почувствовать свое нерасположение и подчеркнутой простотой туалетов, и тем, что явились позже всех.
        Тем не менее они взяли с собой Амелию.
        Все это не помешало, однако, мэру Тета, разорившемуся и оставшемуся на мели дворянину, бывшему пажу короля Карла X, устроить им прием по всем правилам этикета старого двора.
        Для них были оставлены лучшие, то есть передние места, но обе сестры заупрямились и из каприза не пожелали покинуть самый темный угол гостиной.
        В этом-то углу и заметил их Иреней.
        Они сделали ему знак, чтобы он подошел к ним.
        - Идите же к нам,- обратилась к нему графиня д'Энгранд, когда он был уже поблизости,- идите к нам, а то мы затерялись в этой толкотне.
        Иреней, по пятам за которым неотступно следовал господин Бланшар, обдумывал, как ему приступить к делу.
        - Что с вами? - спросила графиня.- Неужели музыка этих мужланов так сильно на вас подействовала? Вы выглядите так, словно она вас потрясла!
        - Дело в том, что я кое-чего боюсь,- отвечал он, пытаясь улыбнуться.
        - Чего же вы боитесь?- спросила госпожа д'Энгранд.
        - Я боюсь что вы сейчас раскаетесь, что подозвали меня.
        - О Боже!
        - Да, вы видите перед собой предателя, изменника…
        - Вы приводите меня в ужас!
        - Человека, который не оправдал вашего доверия,- продолжал он, делая шаг в сторону и таким образом показывая, что он здесь не один.
        - Да в чем же дело?
        - Госпожа д'Энгранд, госпожа де Пресиньи, представляю вам… господина Бланшара!
        Иреней предвидел, какое впечатление это имя произведет на сестер; они были ошеломлены.
        Господин Бланшар, стоявший теперь на свету, взял слово.
        - Сударыни,- заговорил он,- на меня и только на меня должен обрушиться ваш гнев, и я готов выдержать его тяжесть. Господин де Тремеле действовал по принуждению; позже он вам все расскажет. А пока я должен вам и должен самому себе возместить…
        - Возместить?- холодно переспросила госпожа д'Энгранд.
        - А разве вы забыли? - произнес господин Бланшар.
        В пальцах его засверкал луидор.
        Графиня д'Энгранд невольно улыбнулась.
        - Господин де Тремеле был совершенно прав, когда сказал нам, сударь, что вы всегда достигаете своей цели.
        Эти слова произнесла маркиза де Пресиньи.
        Господин Бланшар низко ей поклонился.
        - Я буду считать, что не достиг своей цели, сударыня,- отвечал он,- до тех пор, пока не получу прощения за мою настойчивость, впрочем, вполне понятную, и за вполне невинный обман.
        - Это зависит от вас,- отвечала маркиза.
        - Как - от меня?
        - Маркиза права,- вмешался Иреней.- Вы уже заняли место: стало быть, самое трудное позади. Вы заняли это место хитростью, но, в конце концов, на войне как на войне! И теперь уже вы сами должны заставить всех забыть о своей победе.
        - А мы предупреждаем, что будем долго о ней помнить,- прибавила маркиза де Пресиньи.
        Господин Бланшар не сводил с нее глаз.
        Он сел именно рядом с нею.
        Амелия сидела с другой стороны, рядом с матерью. Ее внимание было всецело поглощено концертом: это был один из первых концертов, на который она пришла.
        Сейчас она особенно пристально смотрела на эстраду, на которую церемонно поднялась какая-то женщина, сопровождаемая самим мэром.
        Амелия схватила за руку графиню д'Энгранд.
        - Ах, матушка! Смотрите!- воскликнула она.- Это та самая дама, которая была у нас сегодня утром.
        Графиня взглянула на эстраду: в самом деле, это была Марианна. Извещенный о ее приезде, мэр Тета сегодня днем просил ее украсить своим присутствием праздник и спеть в пользу бедных. Марианна, снедаемая тревогой и все еще не пришедшая в себя после несчастного случая, отказалась. Но когда наступил вечер, она, успокоившись и обретя силы благодаря обещанию Иренея, изменила свое первоначальное решение и уступила новым просьбам, которыми ее осаждали.
        По залу пробежал шепот удовольствия и любопытства. Имя и талант Марианны ни для кого не были тайной; этому городку необыкновенно повезло.
        Когда Марианна появилась на эстраде, первые аплодисменты вызвала ее красота. Успокоившись за жизнь Филиппа Бейля, она, если можно так выразиться, излучала сияние; ее глаза ласкали всех, ее губы улыбались победоносно, лицо было добрым; глубокое и ровное дыхание волнами вздымало ее прекрасную грудь; давно уже не ощущала она такого могучего вдохновения.
        Внезапно ее взгляд, обегавший весь зал, встретился со взглядом графини д'Энгранд. Яркий, горячий румянец залил лицо Марианны; вид, присутствие этой женщины, уже ненавидимой ею, вызывали у нее самые горячие чувства. Ей придало силы всеобщее восхищение - она слышала восторженный шепот публики; она была горда своим талантом - она знала, что она талантлива, и ей хотелось забыть об оскорблении, которое она стерпела сегодня утром.
        Марианна пела около получаса, сама себе аккомпанируя на фортепьяно; никогда еще душа ее не растворялась в голосе всецело, и никогда еще этот голос не звучал так, как сегодня,- то нежно, то звонко, то властно. Она не стремилась к эффектам, к экстравагантности исполнения, когда вокальная техника становится единственным средством певца; она оставалась верна традициям простоты - традициям великих маэстро. Сама взволнованная, она стремилась заразить своим волнением и публику; она старалась передать свои чувства и переживания тем, кто ее слушал. За фортепьяно сидела уже не только профессиональная певица, но и вдохновенная женщина. Она достигла тех высот, за которыми начинается царство мечты,- достигла головокружительных вершин, подняться на которые небезопасно, чему примером является Антония Гофмана[Певица Антония, героиня повести Э. Т. А. Гофмана
«Кремонские скрипки», умирает на сцене.] ; силой своего энтузиазма она увлекла за собой на эти вершины приумолкших слушателей. И вот уже концертный зал постепенно исчезает из поля зрения слушателей; они испытывают какую-то тревогу, их ослепляет восторг, доходящий до экстаза перед феноменом магии искусства; можно было бы сказать, что души их разлучились с телом и полетели туда, куда звала их эта поющая душа, подобно рою пчел, привлеченному звуками цимбал.
        Когда же Марианна умолкла, когда исчезло очарование музыки, слушатели вернулись к реальной жизни, и что-то похожее на глубокий вздох облегчения пролетело по всему залу.
        А затем последовал взрыв аплодисментов и восторженных криков.
        Марианна была величественна.
        - Что с тобой, Амелия?- спросила графиня д'Энгранд, заметив блестящие от слез глаза дочери.
        - Ах, матушка, это так прекрасно!- отвечала Амелия.
        Аплодисменты не смолкали.
        Графиня д'Энгранд, отнюдь не скрывавшая своего раздражения, повернулась к Иренею.
        Иреней исчез - он был не в силах видеть Марианну, а главное, был не в силах слушать ее.
        Он вышел, желая не только побыть один, но и обдумать способ исполнить обещание, которое он дал Марианне, и предлог для отказа от дуэли с Филиппом Бейлем.
        Рядом с графиней оставались господин Бланшар и маркиза де Пресиньи.
        Но, несмотря на инстинктивное отвращение, которое питала графиня д'Энгранд к этому незнакомцу, он в это время был занят таким серьезным разговором с маркизой, что она сочла невозможным прервать этот разговор.
        Господин Бланшар говорил очень тихо, а маркиза де Пресиньи слушала его с явным интересом, даже с волнением.
        - Сударыня,- заговорил он,- чтобы встретиться с вами, я проехал сто шестьдесят лье.
        - Со мной, сударь?
        - Да, сударыня.
        - Если я правильно поняла вычурный слог станционного смотрителя, то в переводе это означает, что вы приехали из Парижа.
        - Нет, я был немного дальше… в Сен-Дени.
        - В Сен-Дени?- пролепетала изумленная маркиза.
        - Три недели назад я был у смертного одра одной особы, о страшном конце которой вы наверняка узнали из газет.
        - О какой особе угодно вам говорить?
        - О госпоже Абади.
        - О госпоже Абади…- несколько смущенно повторила маркиза.- А почему вы думаете, что я знала эту женщину?
        - По очень простой причине: она поручила мне кое-что передать вам.
        - Говорите тише! - поспешно произнесла маркиза де Пресиньи.
        - В самом деле, мне советовали соблюдать величайшую осторожность; вот почему я выбрал для нашей беседы это место и эту толпу, полагая, что здесь я меньше, чем где бы то ни было, подвергаюсь опасности: я имею в виду, что за мной могут следить.
        - А… что вы должны мне передать?
        - Всего-навсего маленькую шкатулку.
        - Так я и знала! - произнесла маркиза де Пресиньи, глаза которой засверкали.
        Господин Бланшар не спускал с нее глаз. Его глубоко заинтересовала эта драма, в центр которой его швырнула могучая рука случая и в которой - он чувствовал это - он играет огромную роль.
        - А эта шкатулка при вас? - продолжала маркиза де Пресиньи.
        - Да.
        - Отлично; больше ни слова. Моя сестра смотрит на нас, и, кажется, ее уже начинает удивлять наш разговор, так что давайте закончим его. Концерт подходит к концу, и я надеюсь, сударь, что вы соблаговолите оказать нам честь и проводить нас до кареты.

        VIII
        ЧТО ДУМАЛ О ЖЕНЩИНАХ ФИЛИПП БЕЙЛЬ

        Иреней, равнодушный к очарованию вечера, долго бродил по саду, отдавая предпочтение безлюдным аллеям, как вдруг внимание его привлек к себе громкий гул голосов и взрывы хохота, доносившиеся из флигеля, расположенного в самом конце территории мэрии.
        Иреней машинально пошел на звук голосов.
        Этот флигель, ярко освещенный, временно превратился в игорный зал.
        Но сейчас столы, приготовленные для экарте и бульота [Экарте, бульот - карточные игры.] , мало-помалу пустели; шумная беседа заменила волнения за зеленым сукном.
        В окна, оставшиеся открытыми из-за жары, Иреней увидел человек двадцать, окружавших Филиппа Бейля, остроумные выпады которого поддерживали их веселое настроение.
        Иренею было любопытно узнать о предмете беседы, и, спрятавшись за какими-то кустами, он насторожил слух.
        Филипп Бейль говорил о женщинах.
        - Они - источник всякого зла и всякого беспорядка,- рассуждал он.- Я не знаю за ними ни одной добродетели, ни одного достоинства…
        Присутствующие начали было возражать ему.
        - Да,- продолжал Филипп Бейль,- ни единой добродетели. И цивилизованные женщины нисколько не лучше дикарок: если на Таити они сходят с ума по мореплавателям, то при французском дворе для них существует множество разных Мазарини. Награда за добродетель? Господин де Монтион[Барон Антуан-Оже де Монтион (1733-1820) - знаменитый французский филантроп, учредитель нескольких литературных премий и наград за добродетель.] ? Вы не хуже меня знаете, что это такое: это апофеоз старых служанок, которые в течение пятидесяти лет ежевечерне сооружают строгие прически, все та же добродетель в хлопчатобумажных чепцах!
        - Ну, а девушки, получающие награду за добродетель?- осмелился возразить кто-то.
        - Ах, девушки, получающие награду за добродетель? А где это? В Нантере? Ба! Да это Евы в краю, где не растут яблоки.
        - Но история богата примерами женской добродетели!- торжественно произнес какой-то человек, золотые очки которого сверкали, как театральная люстра.
        - Да, я знаю. Когда говорят о женской добродетели, обыкновенно называют Лукрецию[Лукреция - римская патрицианка, по преданию, покончившая с собой после того, как ее обесчестил сын императора Тарквиния Гордого (VI в до н. э.).] . Агнеса из «Урока женам»[«Урок женам» - комедия Ж.-Б. Мольера.] , в свою очередь, дала свое имя невинным девицам. Согласитесь, что эти два примера выглядят как две мистификации. А еще кто?
        Господин в ослепительно сияющих очках порылся в памяти, но память не пришла к нему на помощь.
        - Послушайте,- продолжал Филипп,- встречаются иной раз и здравомыслящие люди; здравомыслящий человек обыкновенно довольствуется известным изречением: «Жена Цезаря должна быть выше подозрений». После этого он умывает руки и спит спокойно. Что ж, в добрый час! Такой человек прекрасно понимает дело: одной фразой он и определил его, и решил.
        - Бог с ними, с этими добродетелями,- приятным голосом заговорил какой-то мужчина средних лет,- здесь я недалек от вашего скептицизма, сударь. Но ведь вы отказываете женщинам и в других достоинствах, отказываете решительно во всех, если я правильно вас понял, и вот здесь-то, как мне кажется, вам будет труднее найти единомышленников.
        Каким восхитительным, каким мелодичным голосом отстаивал свою мысль этот господин!
        - Почему же?- спросил Филипп.- И какими, собственно, достоинствами вам угодно их одарить?
        - Ну… Они чувствительны, они нежны!…
        - Нервны, и ничего больше. Они точно так же будут проливать слезы о своем спаниеле, как и о своем возлюбленном. Это - пристрастие, а не подлинная страсть. Поверьте мне: именно в гамме чувств больше, чем в какой-либо другой области, проявляется их абсолютная, их величайшая неполноценность. Ни малейшего представления о чести: ведь не кто иной, как женщина, помешает своему оскорбленному любовнику сразиться на дуэли. Ни малейшего великодушия: не кто иной, как женщина, заставит Латюда тридцать лет гнить в тюрьмах[Жан-Анри Латюд (1725-1805) просидел в разных тюрьмах тридцать пять лет за происки против маркизы де Помпадур, фаворитки Людовика XV.] . Никакой поэзии: перечитайте «Лавку древностей» и спросите себя, почему женщина полюбила уродливого карлика, а не какого-нибудь умного и красивого мужчину. Женская любовь! Полноте! Прежде всего она непродолжительна; если же она продолжительна, то это уж не любовь - это привычка, расчет или же тщеславие.
        - Ну, хорошо… а возвышенная материнская любовь?
        - Любовь пеликана к своим птенцам не менее возвышенна,- отвечал Филипп.
        - А что вы скажете о легенде, в которой мать защитила детей от льва?
        - Скажу, что самая благородная роль принадлежит здесь льву, пощадившему и мать, и детей.
        Собеседник Филиппа не желал сдаваться; он привел еще один пример.
        - Ваша ирония,- заявил он,- не может зачеркнуть преданность римлянки, кормившей своего отца[Имеется в виду легенда о римлянке, кормившей грудью через тюремную решетку умиравшего с голоду отца.] .
        - Вы правы; но я противопоставлю ей женщину, которая во время осады Парижа изжарила и съела своего ребенка.
        Так как никто на это не возразил, Филипп Бейль продолжал свою речь:
        - Все это я говорил о женском сердце. Стоит ли говорить о женском уме? Право, не стоит! Говоря об уме, мы упоминаем имена Ришелье, Бомарше, Вольтера; все прочие имена бледнеют рядом с этими именами… Женские способности? То, что сегодня делают женщины, завтра будет делать промышленность. Женская веселость? Да где вы видели веселую женщину? Веселых женщин вообще не существует. Женщина или шумна, или болтлива, или язвительна; веселой она не бывает.
        Слушатели знаками выразили согласие.
        - Большинство женщин умирает, достигнув критического возраста,- это подтверждается статистикой. И не кажется ли вам, что, если некоторые из них минуют этот возраст, судьбе угодно бывает доказать их очевидную бесполезность? В самом деле: какую печальную роль играют в обществе старые женщины! Это или сиделки, или болтуньи, или огородные пугала. Бабушка может заслужить любовь своих внуков лишь при условии, что карманы ее будут набиты пирожками; но ее допотопные взгляды на жизнь, равно как ее платья и чепчики, совершенно невыносимы.
        - Бедные бабушки, да и вы тоже! - произнес чей-то голос, показавшийся Иренею знакомым.
        - Хотите ли вы, чтобы я подвел итоги?- спросил Филипп.
        - Хотим! Хотим!
        - Дело в том, что я весьма далек от убеждений господина Легуве[Габриэль Легуве (1764-1812) - французский писатель, автор поэмы «Достоинство женщин».] .
        - Ба! - закричали присутствующие.
        - Итак, вот какие выводы я сделал: женщина кое-чего стоит за свою привлекательность в молодости, за свою плодовитость в зрелом возрасте и ровно ничего не стоит в старости.
        Единодушный смех был наградой этой грубой шутке.
        Но, несмотря на это, один из слушателей рискнул возразить Филиппу.
        - Та злоба, с которой вы рассуждаете о женщинах, говорит об одном из двух: либо вы от них много пострадали, либо вы от них много пострадаете,- заявил он.
        Это был господин Бланшар.
        При этих словах Филипп Бейль слегка нахмурил брови, но он зашел слишком далеко, что бы отступить, и к тому же он готов был дать отпор.
        - Страдать из-за женщин! - поклонившись господину Бланшару, вскричал Филипп.- Это означало бы, что я признаю за ними серьезную роль в моей жизни, а я отнюдь так не считаю!
        - Берегитесь! Философия самых великих и самых сильных рушилась от одного удара веером.
        - Как? Те гиганты, которых я привел в пример, были истинными гигантами, и о них-то вы так говорите? Истинный гений всегда одинок! Гомер не делит свою славу ни с одной из женщин. Ньютон умер девственником. Судите сами: разве такие люди, как Христофор Колумб, Гутенберг, Шекспир, идут за триумфальными колесницами своих возлюбленных? А ведь это, я думаю, великие имена, это имена людей прославленных и сильных духом. Кого вы им противопоставите? Мольера? Но Мольер всегда брал перо в руки только затем, чтобы посмеяться над женщинами или проклясть их; его ум вечно был занят мыслью о том, как бы отомстить за его сердце. Данте? Он просто хотел посмеяться со своей девятилетней Беатриче. Петрарка? Ах, Боже мой! Петрарка! Да ведь он скорее гусь, чем лебедь!
        - Все это шутки и парадоксы,- заметил господин Бланшар.
        - А теперь скажу о себе. Я не позволяю женщинам останавливать меня или мешать мне. У меня есть только одно достоинство - моя мужская гордость, и я ревниво оберегаю все привилегии моего пола. Говорят, что любовь способна подвигнуть человека на великие дела; возможно, и так, но я от всего своего мужского сердца жалею мужчину, который способен совершить великое дело лишь на глазах у женщины. Дать сражение ради ленты или поцелуя, изобрести пароход в надежде на благосклонный взгляд прекрасных глаз - это проявление слабости, недостойной мужчины. И вот, я обещаю…
        - Не обещайте!
        - В таком случае я клянусь! - со смехом сказал Филипп.
        - Я посоветовал бы вам не давать клятвы.
        При этих словах глаза господина Бланшара засверкали, приняв какое-то странное выражение. Слова его становились все более и более язвительными. Присутствующие почувствовали, что разговор этих двух мужчин вот-вот превратится в ссору.
        В зале уже воцарилась тишина.
        Господин Бланшар первым нарушил молчание.
        - Я постараюсь быть настолько вежливым, насколько это возможно в подобных обстоятельствах, когда скажу вам, что не верю, будто вы и впрямь избежали влияния женщины.
        Начало было вполне определенным.
        Филипп Бейль сделал резкое движение.
        - О, будьте спокойны,- продолжал господин Бланшар,- я отвечу вам, и притом не щеголяя своей эрудицией.
        - Весьма сожалею!- ухмыляясь, заметил Филипп.
        - Мои аргументы не покоятся в могилах, именуемых энциклопедиями или же историческими трудами; они не мертвые, а живые, и в этом их преимущество.
        - Я вас не понимаю.
        - Я привык повсюду и во всеуслышание выражать свое мнение; вот почему уже полчаса я испытываю невыносимые муки, слушая вас. Всякий, кто меня знает, засвидетельствовал бы, что это самое страшное испытание, какому я когда-либо подвергался. Само собой разумеется, я отдаю должное и вашему блестящему остроумию, и вашему блестящему интеллекту; это совершенно бесспорно. Но дело в том, что ваши теории представляются мне тем более хрупкими, а ваши убеждения тем более легкомысленными, что мне достаточно произнести одно слово, нажать на одну пружинку, и вы тотчас же окажетесь в очевидном противоречии с самим собою.
        - Говорите яснее, сударь,- отвечал обеспокоенный Филипп,- доселе вы говорили сплошными загадками.
        - Будь по-вашему,- сказал господин Бланшар,- сейчас вы все поймете. Рядом с нами, в салоне мэрии, находится молодая женщина; она умна и красива, и все мы только что ей аплодировали: я имею в виду Марианну.
        Филипп вздрогнул.
        - Сударь, вы забываете…- прошептал он.
        - Я ничего не забываю… Так вот, Марианна - я называю ее сценическое имя, имя уважаемое и прославленное,- связана с вами, как говорят, узами, которым завидует множество мужчин, но которые вы считаете весьма легкими, а главное, весьма непрочными. Говоря напрямик, Марианна - ваша любовница.
        - Милостивый государь!…
        - Здесь, как и повсюду, это общеизвестно.
        - Довольно, сударь!- с яростью вскричал Филипп.- Есть темы для разговора, касаться которых должно было бы помешать вам простое приличие!
        - Я только нажал на пружинку,- холодно возразил господин Бланшар.
        Филипп сдержался; он стоял, опираясь на стол; теперь он отошел подальше и прислонился к камину, повинуясь потребности в движении, которое выражает сдерживаемый гнев.
        Теперь он стоял лицом к лицу с господином Бланшаром.
        - К чему вы клоните, сударь?- спросил он.
        - Я хочу кое-что предложить вам.
        - Я вас слушаю.
        - Если то, что вы сейчас утверждали,- это всего-навсего игра ума, мое предложение покажется вам вполне естественным, и вы его примете как самую простую вещь на свете, как шутку времен Регентства[Эпоха Регенства (1715-1723) отличалась крайней распущенностью нравов.] . В противном случае…
        - Что в противном случае?
        - В противном случае вы разгневаетесь, и ваш гнев неизбежно засвидетельствует, что я был прав в том смысле, что он сведет на нет ваши рассуждения о женщинах и ваши претензии на философию.
        - Ближе к делу, сударь!
        - Я уже подошел к цели, и последняя фраза этого предисловия нужна будет мне для того, чтобы извиниться перед вами, ибо в нем есть нечто старомодное и театральное…
        Филипп Бейль пытался что-то прочитать в глазах господина Бланшара, хладнокровие которого постепенно начинало выводить его из себя, хотя и внушало ему уважение.
        - Ну, и что же это за предложение?- спросил он.
        - Вот оно. Я сыграю с вами на все, что вам будет угодно, ну, например, вот на этот бриллиант,- тут он снял с пальца перстень,- он великолепен и стоит целое состояние; я сыграю на него с вами в экарте или в любую другую игру, какую вам угодно будет выбрать; я ставлю этот перстень против Марианны.
        Филипп вздрогнул, словно его ударил электрический ток.
        - Вы с ума сошли, милостивый государь, или вы меня оскорбляете?- сделав шаг вперед, вскричал он.
        Господин Бланшар, напротив, улыбался, не двигаясь с места.
        - Что я говорил вам? - обратился он к оцепеневшим свидетелям этой сцены.
        Затем он обратился непосредственно к Филиппу, словно не понимая его состояния и не замечая, как он побледнел:
        - Теперь браните женщин! Вы видите, что они с вами делают. Скажи я еще одно слово, и вы меня вызовете на дуэль из-за женщины! Вы будете сражаться со мной ради женщины! А если случится так, что я вас убью, то причиной вашей гибели будет женщина!
        В течение нескольких секунд Филипп Бейль молча смотрел на него глазами, полными ярости и стыда.
        - Играть на женщину! - пролепетал он.- Нет, это уже не театральный жест, это безумие! Ведь ни вы, ни я не можем управлять волей этой женщины. Ваше предложение может только заставить меня отказаться от тех прав, которые, как вы полагаете, я имею на Марианну.
        - Этого-то я и ждал,- сказал господин Бланшар.
        Теперь насмешники обрушились на Филиппа.
        Он понял, что попал в нелепое положение, но решил взять дерзостью.
        Он подошел к столу, взял колоду карт и обратился к господину Бланшару.
        - Что ж, согласен,- заявил он.
        Голос его прерывался, движения были судорожными, но лицо было спокойным.
        Если бы внимание присутствующих не было целиком поглощено этой сценой, они могли бы заметить какое-то странное движение под деревьями, ветви которых образовывали своего рода занавес перед раскрытым окном и которые служили укрытием Иренею де Тремеле.
        - Вы готовы, сударь?- спросил Филипп.- Повторяю вам, что я согласен!
        Он уже тасовал карты.
        Улыбка исчезла с лица господина Бланшара, и он ответил серьезным тоном:
        - Одного вашего согласия вполне достаточно, чтобы разрешить все мои сомнения, и я без малейших колебаний свидетельствую это, получив столь убедительное доказательство. Остановимся на этом; я вовсе не намерен был заходить столь далеко, и в нашем споре вы являетесь победителем со всеми трофеями.
        - Это что - другое пари?
        Господин Бланшар покачал головой в знак отрицания.
        - Ну, значит, это приступ великодушия,- насмешливо продолжал Филипп,- и в таком случае я должен предупредить вас, что я не из тех людей, которые способны удовольствоваться подобным поражением противника. Я тоже хочу сыграть, в свою очередь. Сейчас вы были правы, я признаю это: мои теории требуют испытаний, и я не могу допустить, чтобы кто-то мог назвать меня фанфароном. Не кто иной, как вы, довели наш спор до такого накала; пусть так и будет, сударь. Вот карты; начнем игру!
        Господин Бланшар не шевельнулся.
        Секундант на завтрашней дуэли, он не имел права сам вызвать на дуэль Филиппа.
        - Ну что же?… Вы или любой другой! - все больше и больше возбуждаясь, воскликнул Филипп.- Кто хочет сыграть со мной вместо господина Бланшара? Кто хочет разыграть из себя поборника прекрасного пола?
        Какой-то молодой человек осмелился выйти из круга и сделать несколько шагов вперед; молодой человек был красен, как пион, решителен и элегантен; это, несомненно, был сын какого-то помещика.
        Само собой разумеется, нужно было быть именно молодым человеком, чтобы принять подобный вызов.
        Филипп Бейль сумел не выдать своего изумления; он подвел своего нового партнера к игорному столу.
        Вокруг них сомкнулось кольцо зрителей.
        Иреней видел и слышал достаточно; чувствуя, что он уже не владеет собой, он бегом бросился в сад, чтобы удержаться от взрыва возмущения.
        Кулаки его сжимались; дыхание вырывалось прерывисто и шумно.
        Он не пробежал и двадцати шагов, когда на повороте грабовой аллеи очутился лицом к лицу с Марианной.
        Она сияла; триумф и поздравления переполняли ее сердце через край.
        При виде ее Иреней дико вскрикнул.
        - Ах, это вы! - воскликнул он.- Вы явились кстати! Идемте! Идемте!
        Испуганная Марианна отступила.
        - Что с вами?- спросила она.
        - Идемте! - повторил он, хватая ее за руку и увлекая по направлению к игорному залу.
        Партия началась; это была партия экарте; в зале стояла тишина, и только Филипп Бейль продолжал разглагольствовать и отпускать шутки.
        - Смотрите и слушайте! - заговорил Иреней, указывая пальцем на Филиппа.- Вот человек, которому вы хотите спасти жизнь! Вот человек, которому вы пожертвовали всем! Знаете ли вы, что он сейчас делает, делает публично, заявляет во всеуслышание?
        - Иреней, вы приводите меня в ужас!
        - Он играет на вас, на вас, Марианна; он играет на вас с первым встречным, играет на первую попавшуюся вещь! Вы - ставка в этой игре, которая ведется в присутствии двадцати человек!
        - Неправда!
        - Вы мне не верите? Так ждите и слушайте!
        И почти в ту же самую минуту Филипп возвысил голос и заявил своему юному противнику:
        - Фортуна благосклонна к вам, сударь; еще несколько ходов, и Марианна наверняка будет вашей…
        Раздался нечеловеческий вопль.
        Это вскрикнула Марианна; она потеряла сознание и упала на траву.
        Все бросились вон из игорного зала, и первым был Филипп Бейль.
        - Подлец! Трижды подлец! - крикнул ему Иреней вне себя от гнева.
        Кто-то бросился между ними, кто-то увез Марианну в гостиницу.

* * *

        А в это самое время ее сиятельство маркиза де Пресиньи удалилась в свои апартаменты.
        Она отослала свою камеристку ранее обыкновенного, заперла дверь на задвижку и тщательно задернула занавески на окнах.
        Приняв все эти меры предосторожности, она дрожащей от нетерпения рукой открыла шкатулку, которую по окончании концерта вручил ей господин Бланшар.
        Сперва она вынула оттуда пергамент, испещренный какими-то странными знаками и быстро пробежала его глазами с видом торжествующим и глубоко удовлетворенным.
        Потом взгляд ее снова обратился к шкатулке; она заглянула внутрь ее.
        Под пергаментом лежал неизвестный орденский знак.
        Это был семиконечный крест, выложенный драгоценными камнями и подвешенный на широкой ленте небесно-голубого цвета.
        Крест покоился на белой атласной подушечке.
        Маркиза де Пресиньи некоторое время стояла неподвижно; она словно была ослеплена разноцветным сверканием драгоценных камней; она была в экстазе.
        - Великий Магистр! - придя в себя, с гордостью произнесла она.- Я - Великий Магистр Ордена женщин-франкмасонок!

        IX
        ДУЭЛЬ В ДЮНАХ

        На сей раз, после скандала, разразившегося накануне, дуэль между Филиппом Бейлем и Иренеем де Тремеле не могла не состояться.
        На рассвете лодка, пришвартованная на некотором расстоянии от «Гостиницы для всего мира» и управляемая Пеше, приняла двух противников, сопровождаемых господином Бланшаром.
        Она направилась к дюнам.
        Ветер, предвещавший грозу, волновал воды Аркашонского залива; мрачные тучи закрывали небо.
        Ни один из этих четырех человек не вымолвил ни слова за все время плавания, которое продолжалось больше часа. Помимо мыслей, которые их тревожили, вид дюн, приближавшихся к ним с каждым ударом весел, казалось, требовал от них соблюдения тишины.
        В отличие от вчерашнего дня они уже не поражали фантастическим видом; магия исчезла вместе с солнцем; остался лишь хаос, осталась пустыня.
        Но этот хаос и эта пустыня имели только им одним присущий вид; мало, слишком мало людей изучали этот край нашей страны, а потому мы считаем себя обязанными рассказать о главных его особенностях.
        Эта цепь дюн, прилегающих к гасконским берегам, тянется семьдесят пять миль.
        На протяжении этих семидесяти пяти миль, то есть на всем расстоянии от устья Жиронды до устья Ладура, от башни Гордуана и до бухты Сен-Жан-де-Люс, нагромождения песка возвышаются мертвыми Альпами, которые дожди превратили в камень, которые причудливо вырезали грозы и которые сделало твердыми солнце.
        Это океан на берегу Океана; это окаменевшие волны рядом с волнами живыми.
        В былые времена на месте этих бесплодных нагромождений стояли города; множество портов раскинулось на этом берегу, ныне внушающем тревогу, и открывало легкий доступ мореплавателям. Но все эти бухточки были засыпаны при наступлении песков, наступлении медленном, но постоянном, но неумолимом, наступлении, которое началось свыше трех тысяч лет тому назад, наступлении, последствия которого были более устрашающими, более ужасными, нежели огонь и война, ибо оно уничтожает самое место, где совершилась катастрофа!
        В былые времена в этом месте, где волна катит свою пену и шепчет свои жалобы, возвышались массивные крепости прославленных капталей[Так назывались в средневековой Гаскони капитаны или местные сеньоры.] Бюша, этих страшных воинов, легенда о которых с давних пор ждет своего поэта. В этой движущейся могиле лежат и Мимизан, процветавший в средние века, и Аншиз, который вел оживленную торговлю. Все погубило нашествие песков.
        У косы Грав, неустанно разъедаемой волнами Атлантического океана, моряки в ясную погоду отчетливо различают в глубине вод башни и крепостные стены: это руины античного Новиомагума. Другие города напоминают об участи Помпеи: таков Вье-Сулак, церковь которого, наполовину погребенная, все еще возвышает свою заброшенную колокольню - символ разрушения.
        Можно подумать, что читаешь баллады, неправдоподобные легенды. Этот песчаный потоп, продвигающийся вперед, вздымающийся ввысь и напоминающий иной потоп, это терпеливое и постоянное вторжение, этот бич, перед которым беспрестанно отступает все появляющееся на свет Божий, это постепенное исчезновение городов, поместий и хижин; это бесшумное завоевание края, некогда населенного и богатого,- все это повергает в трепет и наводит ужас; и что бы ни говорила об этих руинах наука, разум отказывается объяснить это явление причинами высшего порядка.
        Дюны несравнимы с морскими волнами: высота дюн колеблется от пятидесяти до двухсот футов; порой они бывают и выше. Некоторые из них шириной до двух миль. Ветры и время образовывают ложбины протяженностью нередко в несколько миль. Самые высокие дюны - это дюны центральные; даже сильные ливни способны всего-навсего округлить их вершины и увеличить их основания.
        Буря в дюнах представляет собой нечто возвышенное и в то же время ужасающее.
        Тогда эти библейские холмы, мчащиеся галопом, как стадо баранов, уже не просто игра воображения, а сама действительность во всем великолепии своих гигантских размеров. Под завывания волн дюны колеблются, принижаются, отдаляются друг от друга, устремляются вдаль, выстраиваются в ряд; ветер преследует их и гонит их верхние слои, похожие на густой туман. Колючий дрок, маленькие сосенки, чьи корни внезапно обнажаются, сопротивляются и плачут под натиском ветра, буря уносит их вместе с кусками гнилых деревьев, листьями морских водорослей и обломками раковин.
        В царствование Людовика XVI некий молодой человек - инженер Бремонтье, впервые проезжавший по побережью Гасконского залива, увидел, как движется одна из этих песчаных гор высотой приблизительно в шестьдесят метров; за короткий промежуток времени - часа за два - она передвинулась на несколько футов. Этот молодой человек не мог без ужаса подумать о том, что вся эта масса разрушенных дюн, колеблемая бурей, должна была проделать тот же путь, что и гора, у подножия которой он находился.
        Тогда он рискнул изобрести способ остановить их. Обращаясь одновременно к морю, ветру и песку, он с утроенной гордостью восклицал: «Дальше вы не пройдете!»
        Нужно ли говорить, что на него смотрели как на безумца?
        Однако полвека спустя восхищенная и признательная Реставрация воздвигла в честь Бремонтье черную мраморную колонну как раз в центре одной из тех дюн, передвижение которых он остановил; эта колонна возвышается в нескольких шагах от Тета, спасенного им от страшного разрушения.
        Дело Бремонтье продолжается непрерывно: всходы сосен и дрока должны будут воздвигнуть барьер против вторжений Океана; фашины и береговые укрепления простираются по прибрежной полосе, и благодаря этим сооружениям гасконские дюны если и не закреплены окончательно, то, во всяком случае, их движение замедлено, и разрушение местности отсрочено на несколько веков.
        У каждой из дюн есть свое название, которое они получили от рыбаков, виноградарей или от географов.
        Среди тех дюн, которые образуют дамбу Аркашонского залива, есть Рыжая, Дюфур, Пен-Тюрлен, Злая и Кошка; эти названия, иные из которых не лишены меткости, были выдуманы, чтобы определить форму, напомнить о каком-то несчастном случае или же почтить имя какого-либо почтенного помощника мэра.
        Дюна, к которой направлялись Филипп Бейль, Иреней де Тремеле и господин Бланшар, ведомые Пеше, называлась Жанной Дюбуа.
        Она отстояла всего в какой-нибудь полумиле от моря и выделялась среди других дюн своей абсолютной сухостью, режущей глаз белизной и удручающим однообразием. Ее голая вершина, напоминавшая лоб бунтующего мыслителя, обличала бесполезность неоднократных попыток засеять ее.
        У этой-то Жанны Дюбуа, в бухте, в песчаных берегах которой были просверлены тысячи ямок, они и высадились.
        - Что это такое?- спросил господин Бланшар.
        - Это морские блохи проделали такие скважины,- отвечал лодочник.
        И в самом деле: на каждом шагу прыгали мириады этих насекомых.
        Чтобы подняться на дюну, все стороны которой были крутыми, было совершенно необходимо помогать себе не только ногами, но и руками, что и делали четверо наших героев долгих четверть часа.
        Этот подъем не обошелся без затруднений еще и по причине обвалов, которые ежеминутно вызывала эта четверка.
        - Если бы пошел дождь,- заговорил Пеше,- пески затвердели бы, но засуха стоит уже три недели, а жара делает их куда какими сыпучими.
        Наконец они поднялись на более или менее ровную площадку, откуда взгляд охватывал Аркашонский залив почти целиком; но место это было непригодным для пришельцев: здесь неистовствовал яростный ветер.
        - Поищем другое место,- сказал господин Бланшар, прилагая все усилия, чтобы удержать шляпу на голове,- здесь очень уж неприятно даже для…
        Он не кончил фразу: порыв ветра не дал ему договорить.
        - Закройте глаза! - крикнул Пеше.
        Но было уже поздно.
        Вихри песка обрушились на путешественников, хлеща их по глазам, по ноздрям, по губам; через какое-нибудь мгновение все уже задыхались.
        - Черт бы побрал эти проклятые места! - еле выговорил закашлявшийся Филипп.- Как же случилось, господин Бланшар, что вы завели нас сюда? К чему все эти предосторожности? Это излишняя роскошь в такой пустынной местности. Разве для нашего дела не подошел бы какой-нибудь уголок леса позади гостиницы?
        - Вы правы,- отвечал господин Бланшар,- но дело в том, что лес я знаю, а дюны не знаю. И вот человека победил турист… А так как, возможно, мне сегодня придется уехать из Тета прежде, чем всплывет на поверхность наша проделка, я не был бы огорчен, если бы ваша дуэль дала мне возможность совершить последнюю экскурсию по этим местам.
        Второй порыв ветра помешал Филиппу ответить.
        - Веди нас в какое-нибудь убежище,- обратился к Пеше господин Бланшар, как только смог заговорить.
        - Да я и сам не прочь,- отвечал Пеше,- только придется нам снова пройти всю дорогу, прежде чем мы найдем подходящее место.
        Он встал впереди всех, и наша четверка тронулась в путь.
        Земля была безмолвной, словно по ней шагало само преступление; можно было подумать, что все четверо обуты в домашние туфли. Не раздавалось ни единого звука, даже шуршания какого-нибудь пресмыкающегося. И только сосновые шишки время от времени отрывались от одинокого дерева и тяжело падали на песок.
        Они добрались до небольшой долины, где росли только какие-то злаковые растения с ползучими коленчатыми побегами. Эта бесплодность земли, соединяясь с вечной тишиной, пагубно влияет на мысль и открывает широкие перспективы для размышлений о небытии. Печаль сьерры[Сьерра (исп. cierra) - горная цепь.] , о которой так много было сказано, ничто по сравнению с печалью этих дюн.
        - Хм… скверный ветер… с запада дует…- проворчал Пеше.
        На повороте, где долина начинала сужаться, Пеше повернулся к своим спутникам и сказал:
        - Идите по следам стада.
        - Это еще зачем?- спросил господин Бланшар.
        - Э! Зачем, зачем!… Да чтобы не попасться в «летты», черт возьми!
        - А что это за «летты»?
        Крестьянин пожал плечами и ухмыльнулся.
        - Вы это знаете не хуже, чем я,- сказал он.
        Постоянное недоверие, которое питают деревенские жители к жителям городским, проявилось здесь во всей своей нелепости.
        Господин Бланшар удивился, но промолчал.
        Время и место были неблагоприятны для перекоров.
        И так как Пеше отказался объяснить, что такое «летты», мы сами постараемся познакомить с ними читателей.
        Эти озера, глубина которых достигает иногда нескольких футов, образуются после дождей даже среди самых высоких дюн и покрываются тончайшим слоем песка, переносимого сюда ветром, песчинка за песчинкой; потом этот слой затвердевает и становится недвижимым под воздействием жары. Эти маленькие, прикрытые таким образом озера чрезвычайно опасны. Горе неосторожному путнику, который осмелится встать на эту обманчивую поверхность! Песчаная корка рассыпается, проваливается, и путник погружается в эту яму порой до пояса.
        Самое лучшее в таких обстоятельствах - не делать торопливых движений. Как только равновесие этих песков нарушается, они уплотняются сами; нужно лишь дать им время для этого уплотнения. Только тогда путник поднимает одну ногу и стоит, не шевелясь, несколько минут. В месте, освобожденном от этой тяжести, происходит следующее уплотнение, и дно становится более прочным. Тогда с теми же предосторожностями путник поднимает другую ногу, затем поочередно обе руки; после этого он ползком - движения его как две капли воды похожи на движения пловца - перебирается на более высокое место.
        Животные то ли благодаря инстинкту, то ли благодаря опыту используют этот способ, чтобы выбраться из «леттов».
        Эти-то коварные озера и имел в виду Пеше, когда говорил, что не желает попасться в
«летты». Время от времени он останавливался и пробовал песок ногой.
        За ним следовал Филипп Бейль, который уже снова обрел присущую ему беззаботность.
        Последними, держась на некотором расстоянии от Филиппа, шли, разговаривая вполголоса, господин Бланшар и Иреней де Тремеле.
        Иреней выглядел мрачнее обыкновенного.
        - А знаете ли,- обратился к нему господин Бланшар,- что у вас нет решительно ничего от непринужденных и блестящих манер, какими щеголяют дуэлянты в хорошую погоду?
        - Это верно,- пытаясь улыбнуться, отвечал Иреней.- Должно быть, эти угрюмые места так повлияли на мое душевное состояние. Я сам себя не узнаю.
        - Сколько раз вы сражались на дуэли?
        - Три раза за три года.
        - И каждый раз у вас было такое лицо, как сегодня?
        - Нет; я был скорее весел, нежели печален; кровь текла у меня по жилам с бодрящей быстротой; по дороге на место встречи я все находил очаровательным, тогда как сегодня…
        - А сегодня?
        - А сегодня все иначе, дорогой господин Бланшар; рука у меня тверда, как и прежде, но пощупайте ее: она горячая и тяжелая. Глаза у меня словно прикрыты вуалью; но зато я все вижу мысленно, и вижу ясно, ужасающе ясно!
        - Черт возьми! Этак мы дойдем и до предчувствий!
        - Да, это предчувствия,- отвечал Иреней.
        - Вы должны обратить на это внимание; от предчувствий есть несколько средств, например, напевайте про себя какую-нибудь песенку, да не отвлекайтесь от этого занятия.
        - Это бесполезно,- возразил Иреней.
        - Берегитесь: это может сыграть с вами какую-нибудь скверную шутку!
        - Я знаю!
        - И поверьте мне, что я бы на вашем месте…
        - На моем месте,- подхватил Иреней,- вы думали бы о том же самом, о чем думаю я. Ясновидение пришло ко мне слишком поздно, оно лишает меня мужества. Я вижу пустоту моей молодости… Ах, насколько же лучше отдаться какой-либо мысли, нежели страсти!
        Господин Бланшар промолчал.
        Иреней продолжал с оттенком горечи:
        - Что делал я доселе с моей жизнью, с моим богатством, с моим образованием? Какому делу - не скажу великому, но хотя бы почетному или полезному - отдал я свои лучшие и прекраснейшие годы? Проводя свои дни в праздности, я хотел завладеть жизнью женщины. Превосходное занятие! И если бы еще я преуспел хотя бы в этом!
        - Ба! Не думайте больше о потерянном времени, думайте о том времени, которое еще наступит.
        - Время, которое наступит, для меня безнадежно испорчено. Какие цветы, какие плоды может принести дерево, лишенное корней?
        - Вы только-только начинаете жить,- возразил господин Бланшар.
        - Да, я знаю, что я только начинаю жить; но через какую дверь я вошел в жизнь? В скверную дверь, дверь, ведущую в ад, дверь, у порога которой оставляют всякую надежду. Теперь я должен был бы начать все сначала, но, честное слово, у меня для этого нет сил. Приспособиться к новым правилам, растоптать мои прежние чувства, начать учиться у света по-другому смотреть на жизнь - зачем мне все это? Быть может, затем, чтобы обмануться снова! Право же, не стоит труда!
        - Вы скверно настроены для утра дуэли!
        - О, эта женщина!- прошептал Иреней.
        Несколько минут они шагали молча.
        - Смотрите! - внезапно заговорил Иреней, указывая на Филиппа Бейля.- Вот человек сильный, вот человек здравомыслящий! Он быстро перестал проклинать женщин - он их просто отрицает. Этот человек победит на сегодняшней дуэли.
        - Пока он вас еще не победил,- зашептал господин Бланшар,- хорошенько подумайте о защите. Вы серьезно меня пугаете.
        - О защите?… Вы правы,- машинально ответил Иреней.
        - У вас верный глаз?
        - Да.
        - А рука твердая?
        - Очень твердая.
        - Ну, тогда все кончится благополучно. Хорошо еще, что состояние духа оружием не является: в этом случае я уже считал бы вас покойником.
        Иреней де Тремеле молча улыбнулся.
        Наконец четверо мужчин добрались до какой-то довольно большой равнины, земля которой была цвета кофе с молоком; равнина была защищена от ветра крутыми склонами дюн, на которых там и сям росли кусты дрока от метра до двух метров высотой.
        Отсюда не был виден Аркашонский залив; взгляд попадал в плен к окружающим равнину дюнам, на вершинах которых время от времени появлялись перепуганные дикие лошади, которые тотчас же поворачивали обратно.
        Мы уже сказали, каким пасмурным и зловещим было небо.
        На земле там и сям виднелись черные пятна - угольные пятна; это были следы, оставшиеся от вересковых костров, которые, несомненно, разводили потерпевшие кораблекрушение.
        Было решено, что дуэль состоится здесь.
        Филипп Бейль огляделся по сторонам.
        - Эта местность с давних пор страдает хандрой.
        Приготовления не заняли много времени; господин Бланшар и Пеше измерили место, и противники встали на расстоянии тридцати шагов друг от друга.
        Каждый из них имел право сделать пять шагов вперед, что уменьшало дистанцию до двадцати шагов.
        Жребий должен был решить, кому стрелять первым.
        Жребий решил, что первым будет стрелять Филипп Бейль.
        Он получил пистолет из рук господина Бланшара.
        Иреней де Тремеле, в свою очередь, занял позицию.
        Тогда секунданты отошли в сторону, и воцарилась торжественная тишина, которую вы должны услышать хотя бы однажды, если вы хотите впоследствии установить шкалу различных переживаний, выпадающих на нашу долю.
        Затем господин Бланшар трижды хлопнул в ладоши.
        При третьем хлопке Филипп Бейль воспользовался предоставленным обоим противникам правом сделать пять шагов вперед.
        Он сделал эти пять шагов и прицелился - прицелился не слишком торопливо, не слишком медленно, а так, как нужно прицеливаться.
        Раздался выстрел. Иреней упал.

        Часть вторая

        I
        МОНМАРТРСКОЕ ПРЕДМЕСТЬЕ

        Пройдет немного лет, и большая часть земель, известных под названием Монмартрского предместья, предстанет перед нами в обличье старинного Пале-Руайяля.
        Этот квартал почти всецело являет собой царство роскоши контрабандистов и порока спекулянтов - то, что в былые времена представляли собой Колоннада, Галереи лесов и Аллея вздохов[В корпусах и галереях, обрамляющих сад Пале-Руайяля, во время Французской революции помещались игорные и публичные дома.] .
        Женская часть населения отличается такими маневрами, которые не могли бы обмануть даже самого наивного провинциала. Здесь более чем где бы то ни было шаль используется для волнующих движений, от которых вздымается грудь; платье, заполняя собой весь тротуар, производит тот очаровательный звук, для которого изобретено звукоподражательное, прелестное словечко «шелест».
        Квартиры Монмартрского предместья носят на себе отпечаток нравов тех, кому они служат приютом; все они построены по такому же плану, по какому строится театральная сцена: два входа, два выхода, тайный наблюдательный пункт на лестнице, двери в коридор, вращающиеся шкафы и туалетные комнаты с «двойным дном», как у старинных табакерок.
        Это весьма приятное предместье.
        Здесь, как и в комических операх, люди заняты исключительно «прославлением шампанского и любви». Днем, покинув Биржу, люди, как правило, приходят сюда, располагаются на канапе, выкуривают одну-две сигары и беседуют о разных пустяках с молодыми тридцатичетырехлетними дамами, одетыми в скромные, простые платья; дамы эти, следуя моде, зачесывают волосы кверху a lа Мария Стюарт, или носят локоны на античный образец, или же собирают их в шиньоны.
        Это ежедневное развлечение обходится мужчинам невероятно дорого.
        Вскоре после событий, о которых мы только что рассказали, некий господин поднимался так легко, как могли ему это позволить его шестьдесят лет, по лестнице дома на улице Сен-Жорж - самой элегантной улице Монмартрского предместья.
        Можно было подумать, что эта лестница должна привести его на третье небо[Третье небо.- Согласно геоцентрической системе мира греческого ученого Клавдия Птолемея (ок. 90 - ок. 160), вокруг неподвижного центра - Земли - вращаются девять небесных сфер. Третья сфера - сфера Венеры.] - с такой радостью совершал свое восхождение этот пожилой господин.
        Остановился он лишь на пятом этаже, перед традиционным столиком с выгнутыми ножками. И в течение добрых пяти минут он изо всех сил старался отдышаться.
        В Париже квартиры пятого этажа всегда имеют террасы, а стоят не больше, чем квартиры на втором этаже.
        Утерев лицо платком, пригладив маленьким гребешком бакенбарды, сняв большим и указательным пальцами несколько пылинок со своих панталон, пожилой господин протянул было руку к шнурку звонка.
        Внезапно он передумал.
        Вместо того, чтобы позвонить, он постучался.
        Сперва он стучал совсем тихонько, как Неморино[Неморино - персонаж оперы Гаэтано Доницетти (1797-1848) «Любовный напиток».] , желающий разбудить свою возлюбленную; потом постучал сильнее, как встревоженный и раздраженный ревнивец.
        - Да подождите! - раздался голос за дверью.- Сегодня вы что-то чересчур торопитесь!
        Дверь отворилась, и на пороге показалась маленькая служаночка.
        - Ах, это вы, ваше сиятельство!- сказала она.- А я-то думала, что это разносчик воды.
        - Да, да, Фанни, это я; только говори потише, прошу тебя.
        - А почему это вы не позвонили? Ведь стучат только поставщики!
        - Почему?… Почему?…
        - Ах, да, я и забыла… Это чтобы застать нас врасплох… Чтобы выследить нас, так ведь? Вечно одни и те же проделки! Кому это взбредет в голову явиться к людям в такую рань?
        - А который же теперь час, Фанни? - спросил незнакомец, которого только что назвали «вашим сиятельством».
        - Ну, ну, не прикидывайтесь ягненочком! Сами знаете, что сейчас только-только пробило одиннадцать!… Больно много вы этим выиграете, коли барыня не захочет вас принять!
        - Как! Фанни, ты думаешь…- побледнев, еле выговорил граф.
        - Еще бы! Сами виноваты! А впрочем, успокойтесь: барыня уже два часа как встала.
        - А вчера вечером она была в театре?
        - Она всего на минуточку показалась в своей аванложе в Варьете. Ах, какое на ней было платье! А белая шляпа! А на шляпе, вокруг тульи, бледно-розовые цветочки вереска! По правде говоря, ваше сиятельство, оно и лучше, что вы ее не видели: вы уж совсем потеряли бы голову!
        - Увы! - прошептал граф.
        - Да уж знаю я, знаю, что вы и так по уши в нее влюбились! И к чести вашей, надо признаться, что вы любите барыню благородной любовью, оттого-то я и бешусь, когда вижу, что не больно-то она вам благодарна! Правда, не упустит она случая и похвалить вас: «его сиятельство этакий, его сиятельство разэтакий». И Бог мне свидетель, я не из интересу так говорю, хотя вы такой щедрый, что уж дальше некуда; но у меня есть сердце - а это и есть самое главное, и я ей говорю, что жестоко это - заставлять страдать несчастного человека, который от души желает вам добра и который пожертвовал бы всем на свете, только бы уберечь вас от булавочного укола!
        Но граф не слушал болтовню маленькой служанки.
        Он стоял перед зеркалом и, разглядывая свое отражение, водил рукой по лицу, словно желая стереть морщины.
        - Так ты говоришь, что Пандора была в Варьете?
        - Да, ваше сиятельство.
        - Одна?
        - Нет, со своей подругой Сарой.
        - С высокой блондинкой?
        - Вот, вот!
        - Ну, а после спектакля?
        - А после спектакля барыня проводила Сару до ее двухместной кареты, а сама вернулась домой, и я принесла ей чашку чая. Она полистала книжки, которые вы для нее выбрали и прислали, и раньше, чем пробило без четверти час, она спала сном младенца.
        Граф внимательно посмотрел на маленькую горничную и, приложив палец к носу, произнес с видом глубочайшего недоверия:
        - Фанни! Фанни!
        - Истинная правда, ваше сиятельство!
        - Как? Ты хочешь сказать, что по дороге Пандора не заходила в «Мезон Доре»?
        - Не заходила, ваше сиятельство!
        - А в Английское кафе?
        - Ни на одну секундочку!
        - Однако до меня дошли слухи о том, что…
        - Да бросьте вы! Уж я-то все ваши уловки наизусть знаю!… Ну, а дальше-то что? А что бы вы сделали, если бы барыня и впрямь поехала ужинать куда-нибудь? Ведь она на вашу ревность ноль внимания, сами знаете!
        - Это верно,- грустно промолвил граф.
        Он опустил голову, и тут на глаза ему попался квадратный листок бумаги - он лежал в куче мусора, которую Фанни намеревалась вымести.
        Он подобрал этот листок со всевозможной осторожностью.
        - Что это такое?- спросил он.
        - Батюшки мои! Сами видите, что это конверт!
        - Да, это конверт, и на конверте написано: «Мадемуазель Пандоре, улица Сен-Жорж,
27».
        - Ну и ну! И частенько же припадает вам охота рыться в нашем хламе. Если вам нравится копаться в разных бумажонках, так сделайте одолжение: у нас их целый ящик вон там, за дверью!
        - Что за странная печать!- заметил граф, вертя в руках конверт.- Пчелиный рой, который облепил лицо неосторожного человека, и надпись: «Все за одну, одна за всех!»
        - Смотри-ка! А я и не заметила,- сказала Фанни, в свою очередь, разглядывая конверт.
        - Ты не знаешь, когда пришло это письмо?
        - Знаю: с час назад.
        - Кто его принес?
        - Какая-то женщина.
        - Женщина?
        - Да, она уже вчера приходила два раза; она хотела отдать это письмо в руки самой барыни, не иначе.
        - Черт возьми! - пробормотал граф.- Ну, а сегодня утром?
        - А сегодня утром я провела ее к барыне.
        - И о чем же они говорили?
        - Понятия не имею: барыня тут же велела мне выйти из комнаты.
        - Дуреха! В твоем-то возрасте ты еще не научилась подслушивать у замочной скважины?
        - Ваше сиятельство! Я - честная девушка!
        Граф пожал плечами и снова взглянул на печать, стоявшую на конверте, который он не выпускал из рук.
        - «Все за одну, одна за всех!» - задумчиво повторил он.- Что бы это могло означать?
        Звук колокольчика, раздавшийся в спальне Пандоры, прервал его размышления.
        - Это звонит барыня,- заявила маленькая служанка.
        - Подожди немного,- сказал граф, открывая свой кошелек.
        - Что вам угодно?
        - Я хочу вознаградить тебя за твою честность.
        С этими словами он сунул ей в руку луидор.
        Раздался второй звонок, более повелительный, нежели первый.
        - Ах, Боже мой! - порываясь бежать, воскликнула Фанни.
        - Это еще не все,- продолжал граф, показывая ей вторую золотую монету.
        - Что еще? - мгновенно остановившись, спросила она.
        - Ты получишь эту монету, если…
        - Говорите скорее, а то барыня будет сердиться!
        - …Если сможешь достать письмо, которое было в этом самом конверте.
        - Ого!
        Третий звонок заглушил восклицание Фанни. Фанни бросилась к дверям спальни в то время, как граф спокойно положил конверт в карман.
        Но Фанни оказалась недостаточно проворной, ибо дверь с грохотом распахнулась, и появилась Пандора.
        Только три или четыре художника во всей Франции, да и то с трудом, могли бы изобразить впечатление, которое производило это прекрасное лицо, искаженное яростью. Писатель же вынужден отказаться от этой непосильной задачи: существительные недостаточно сильны, чтобы изобразить бурю, прилагательные недостаточно ярки, чтобы живописать молнию.
        Пандора была в кружевном пеньюаре; ее белокурые волосы, зачесанные кверху у висков, придавали ей вид юной царицы.
        Она не заметила графа; она видела только Фанни.
        - Что ты здесь делаешь? - наступая на Фанни, спросила она.- Уж не смеешься ли ты, часом, надо мной?
        - Нет, сударыня,- пролепетала субретка,- извините меня, это…
        - Что - «это»?
        - Это его сиятельство граф д'Энгранд; это он задержал меня.
        Тут взгляд Пандоры упал на графа, который для вида жевал пастилки, изготавливаемые в Виши.
        Но эта смиренная поза не умерила ее гнева.
        - Ты прекрасно знаешь, что графу здесь делать нечего,- продолжала она.- Ты у него на службе или у меня? Если ты не желаешь у меня служить, так и скажи; нечего ждать, чтобы я сама тебя выгнала!
        - Барыня, не желаете ли позавтракать? - робко осведомилась Фанни.
        - Мне не нужен завтрак,- осматриваясь по сторонам, заявила Пандора.- Мне нужен…
        - Что вам нужно, барыня?
        - Мне нужен конверт, в котором было то письмо, что я сейчас получила!
        Его сиятельство граф д'Энгранд и Фанни обменялись быстрым взглядом.
        - Конверт? - в замешательстве переспросила горничная.
        - Да, да, конверт! Ты что, по-французски не понимаешь?
        - Конечно, понимаю, барыня,- отвечала Фанни,- да только я вот сию секундочку взяла разные бумажки, чтобы разжечь огонь!
        - Так я и знала!- топнув ногой, вскричала Пандора.- По крайней мере, ты точно знаешь, что сожгла этот конверт?
        - О да, барыня, это тот конверт, на котором…
        - Ладно, оставим это! - сухо произнесла Пандора и повернулась к ней спиной.
        Она вернулась к себе в спальню.
        - Так как же, граф? - закричала она оттуда.- Вы сегодня не хотите пожелать мне доброго утра?
        Граф д'Энгранд с молниеносной быстротой влетел в спальню.
        Как во всех комнатах такого рода, как у всех женщин, подобных Пандоре, здесь были тысячи предметов роскоши, которые продают по сниженным ценам и которые, как и смешение всех стилей, свидетельствуют о плохом и нетребовательном вкусе: бронзовые настольные часы, дешевые драпировки, резные средневековые стулья и экран стиля рококо, покрытый лаком столик, современные картины, на которых изображаются вечные нимфы, лежащие на траве,- последователи Диаса[Франсис-Виржиль Диас де ла Пенья (1807-1876) - известный французский художник.] так на этих нимфах и застряли,- две этажерки, сплошь заставленные безделушками: раковинами, птичками на проволочках, корабликами из слоновой кости, швейцарскими игрушками, флаконами, фигурками из пробковой коры, японскими идолами, позолоченными чашками, фарфоровыми пастушками, туфельками фей, микроспическими корзиночками и обнаженными гипсовыми фигурками, вылепленными под Прадье[Джеймс Прадье (1794-1852) - французский скульптор, известность приобрел как создатель статуэток женщин.] .
        Стоявшая у камина жардиньерка всегда была полна цветов; каких - это зависело от времени года.
        Когда граф д'Энгранд вошел в спальню, Пандора протянула ему руку.
        - Дорогое мое дитя,- сказал он, запечатлев на этой руке поцелуй,- один раз в жизни я присутствовал при вставании господина де Талейрана… Иными словами, я хочу вам сказать, что тогда я был очень молод,- поспешил он прибавить.- Так вот, даю вам слово, что даже великий дипломат не произвел на меня такого впечатления, как вы. Откровенно говоря, вы сейчас были восхитительны!
        - Ну, что ж, крикните «браво!», и не будем больше говорить об этом.
        Она подошла к столу, взяла какое-то письмо и с задумчивым видом принялась его перечитывать, не обращая на графа ни малейшего внимания.

«Должно быть, то самое»,- подумал он.
        Перечитав письмо, Пандора заперла его в одном из ящиков своего секретера.
        Этот секретер, случайно оправдывая свое название, действительно был с секретом.

«Черт побери!- сказал граф про себя.- Это осложняет дело!»
        Подобно кошкам, у которых мгновенно меняется настроение, Пандора небрежно раскинулась на диване; глаза ее, только что метавшие молнии, теперь были полузакрыты, а губы полураскрылись в улыбке. Видя столь нежное расположение духа, граф взял стул и сел подле Пандоры.
        - Вы знакомы с господином Филиппом Бейлем? - спросила она, откидывая на подушку свою хорошенькую головку.
        - С господином Филиппом Бейлем? - переспросил граф.
        - Да.
        - А почему вы спрашиваете меня об этом?
        - Вы слишком любопытны! - вскричала Пандора.- С каких это пор я отдаю вам отчет в своих делах?
        - Простите; дело в том, что я отнюдь не намерен вмешиваться в ваши дела. Я хотел только спросить: «Почему вас интересует господин Филипп Бейль?»
        - Это как раз то самое, о чем я не желаю вам говорить, дорогой друг. Слушайте: вы всегда были и всегда будете большим ребенком,- сказала Пандора, приподнимаясь на локте,- и дело кончится тем, что вы меня излечите от всякой откровенности с вами.
        - Ах, Пандора!
        - Как! Я хочу кое-что узнать о каком-то человеке; с этой целью я простосердечно обращаюсь к вам - и вот, вместо того, чтобы ответить мне так же просто, как я вас спросила, ваше воображение уже пустилось в галоп, и вы сейчас же нагромождаете целую кучу каких-то тайн…
        - Да нет же!
        - Выходит дело, я должна была прибегнуть к разным презренным уверткам? Полчаса говорить о моих платьях, о новых пьесах - и все для того, чтобы спокойно перейти к расспросам? Поступить, как Тизбе в «Анджело»[«Анджело» - драма В. Гюго.] : «Какой хорошенький ключик!… Ах, нет, этот ключик мне не нужен!…» С какими женщинами вы всю жизнь имели дело? Или с теми, которые вас осмеивали и обманывали? Перед вами нужно разыгрывать бесконечную комедию, так ведь? А иначе вы чувствуете себя не в своей тарелке, вот как сейчас!
        - Дорогая Пандора, вы меня не поняли!
        - Полно, полно! Я считала вас человеком куда более сильным; что ж, впредь буду соблюдать ваши правила игры.
        - Господину Филиппу Бейлю самое меньшее тридцать лет…- начал было граф.
        - Оставьте меня в покое с вашим Филиппом Бейлем! Я знаю, кого мне спросить о нем!
        - О! - вытянув губы трубочкой, произнес граф.- Но ведь сведения сведениям рознь.
        - Вы хотите сыграть на моем любопытстве; не отпирайтесь, я же вижу! Но это вам не удастся.
        - Я дольше других знаю этого господина,- продолжал граф.- Вы неправильно поняли смысл моего вопроса: ведь если я был нескромным, ответив на ваш вопрос вопросом же, то единственно потому, что хотел уберечь вас от зла; я должен был сказать о зле, которое он может причинить.
        - Зло?- вытянув шею, переспросила Пандора.
        - Да; вот потому-то я счел уместным осведомиться о степени близости, которая связывает вас с господином Бейлем.
        - Да поймите вы наконец, что я никогда в жизни его не видела!
        - Ни-ког-да?- подчеркнул граф.
        - Даже на портретах!
        - В таком случае я могу свободно рассказать вам о нем.
        - Ох, сколько предисловий!… Так, значит, это страшный негодяй?
        - Он хуже, чем негодяй: он честолюбец.
        Пандора пожала плечами.
        - Изречение по меньшей мере странное,- заметила она.
        - Спросите самых выдающихся наших политических деятелей,- продолжал граф,- и все они скажут вам, что в разумно устроенном государстве честолюбец является элементом разрушения более опасным, чем атаман разбойничьей шайки.
        - Совершенно ясно, что вы научились рассуждать таким образом на утренних приемах господина де Талейрана,- сказала Пандора.- А… внешность этого негодяя… этого честолюбца… соответствует такой роли? У него мрачный вид, свирепая физиономия?
        - Ага! Для вас это самое главное!… Так вот: отнюдь нет! Лицо у него спокойное и даже улыбчивое, но улыбки его порой становятся издевательскими. Этот человек владеет собой, как и все истинно сильные люди, и я не был бы удивлен, если бы он сделал карьеру, но до сих пор…
        - Что - «до сих пор»?
        - До сих пор он ничего значительного не сделал. В прошлом году он был атташе посольства; говорят, что он был зачислен в секретариат. Все шло как нельзя лучше, но внезапно шансы его как будто стали падать день ото дня, и теперь он только подсчитывает свои обиды.
        - А как же это случилось?
        - Одни утверждают, что он не дает себе труда скрывать свой ум. Ему приписывают две-три эпиграммы, высмеивающие министерство, хотя он из кожи вон лезет, уверяя, что это написал не он. Другие обвиняют его в том, что он предоставил свои заметки оппозиционной газете. Словом, против него целая коалиция.
        - А на его стороне есть женщины? - осведомилась Пандора.
        - Вот уж нет! Именно женщины ненавидят его больше всех,- отвечал граф д'Энгранд.
        - В самом деле?
        - Не знаю, что им сделал Филипп, но самые острые стрелы пускают в него женские ручки.
        - Вот оно что! - с ускользнувшей от графа двусмысленной улыбкой прошептала Пандора.
        - Приведу лишь один пример из целого десятка,- продолжал граф.- Не так давно Филипп был весьма частым гостем у жены государственного советника, и все это было на виду у того самого секретариата посольства, который не смогли поколебать все его старания. Муж обладает большими способностями, жена - большим влиянием. Филипп, довольно тесно связанный с мужем, весьма изящно примкнул к чичисбеям, идущим за триумфальной колесницей советницы.
        - «Чичисбеи»! «Колесница»! Господи, что за старомодная риторика!
        - Политика такого рода,- продолжал свое повествование граф,- была, однако, для Филиппа политикой чересчур примитивной. Но уж не знаю как, а он все-таки добился того, что советнице понадобилось от политики еще кое-что. Ей показалось, что заботы о ней нашего честолюбца - это двигательная пружина, приводящая в действие ухаживание за женщиной.
        - Отлично! А сколько лет этой вашей советнице?
        - Около сорока.
        - Она красива?
        - Хм!… Она весьма изысканна.
        - Господин Бейль попал в затруднительное положение,- сделав недовольную гримаску, изрекла Пандора.
        - Весьма затруднительное! Судите сами: с тех пор, как этой женщине понравилось, что Филипп к ней неравнодушен, у него осталось два выхода: или удалиться, что было бы и неловко, и неучтиво, или же продолжать начатую игру, то есть смело идти тем путем, который она ему указала.
        - И он, конечно, выбрал второй путь?
        - Ну, разумеется! Он пустил в ход все средства, был сентиментален до предела и скомпрометировал себя в глазах света, полагая, что советница будет ему полезна в делах ее мужа.
        - Глупец!… И долго тянулась эта комедия?
        - Недели три… Или месяц… А потом советница, которая, конечно, довела дело до желанного конца, добродетельно рассказала обо всем мужу.
        - И таким образом были вознаграждены и надежды, и бесстыдство господина Бейля,- улыбаясь уголками губ, заметила Пандора.
        - Вот именно! Его осыпали такими насмешками, что он рассудил за благо отправиться в Баден для излечения своего самолюбия.
        - В Баден?
        - Это частично спасло его, ибо от отчаяния он стал играть, и - простите мне еще одно выражение, позаимствованное у старомодной риторики,- Фортуна взяла на себя труд возместить ему суровость Амура.
        - Ба! Не стесняйтесь, говорите: Плутус[Плутус - бог богатства (греч. миф.).] и Эрот!
        - Вы прелесть!- воскликнул граф, ловя маленькую ручку, которая лежала на краю дивана и которую небрежно позволила ему взять Пандора.
        - Ну, ну, говорите серьезно,- сказала она, проявляя глубокий интерес к рассказу графа.
        - В таком случае подайте мне пример, прелестный бесенок!
        - Итак, господин Филипп Бейль был счастлив в игре?
        - Непозволительно счастлив! Говорят, что он выиграл астрономическую сумму. Это служит ему наградой за двойное поражение - поражение в политике и поражение в любви.
        Вслед за этими словами воцарилось молчание.
        - И это все, что вы можете сказать мне о нем? - спросила Пандора.
        - Все.
        - Подумайте хорошенько!
        - На этом все мои сведения кончаются, но если вы хотите, чтобы я подвел итог…
        - Подводите!
        - Я сказал бы, что господин Бейль обладает как многими достоинствами, так и многими пороками. Одним словом, это человек, который способен на все. А следовательно, его необходимо остерегаться.
        Пандора не ответила. Она размышляла.
        Ее лицо, на котором обычно можно было увидеть только радость и следы незначительных неприятностей, омрачилось и стало серьезным. Губы ее сжались.
        Неожиданно она встала с дивана.
        - Граф,- каким-то странным тоном заговорила она,- вы действительно любите меня по-настоящему?
        Граф д'Энгранд, которого этот неожиданный, предвещавший грозу вопрос застал врасплох, не нашел другого ответа, кроме восклицания, общеупотребительного в подобных обстоятельствах:
        - Люблю ли я вас!
        - В таком случае,- продолжала Пандора,- это печально для вас, ибо я вас не люблю.
        - Я знаю,- вздохнул граф.
        - И не полюблю никогда.
        - Ах, Пандора!
        - Никогда!
        Граф провел рукой по лбу.
        Пандора сделала два-три круга по комнате словно затем, чтобы дать ему время оправиться от удара.
        Затем она остановилась против него.
        - И я прошу вас, граф, прекратить ваши визиты.
        - Что?
        Он огляделся по сторонам, тряхнул головой и, ничего не понимая, широко раскрытыми глазами уставился на Пандору.
        - Прекратить… мои… визиты?
        - Да.
        - Ха-ха-ха!- выдавил он, пытаясь рассмеяться.- Понимаю… Это новая шутка… Чудесно! Чудесно!
        Но Пандора оставалась серьезной.
        - Нет, граф, это не шутка; напротив, ничего серьезнее и быть не может. Я твердо решила прекратить с вами всякие отношения.
        С этими словами она повернулась на каблуках, подошла к камину, на котором стояла папиросница, и снова уселась напротив графа, вертя в пальцах папиросу.
        - А теперь,- заговорила она,- у вас, как у всех осужденных, есть в запасе двадцать четыре часа, чтобы проклинать судью; но я, кроме того, добровольно предоставляю вам сверх того еще полчаса, чтобы излить свое отчаяние и осыпать меня самой страшной руганью. Валяйте!
        И она закурила.
        Граф д'Энгранд, словно пригвожденный к своему месту, оставался безгласен.
        - Послушайте! - внимательно посмотрев на него, продолжала Пандора.- Знаете, что вы должны были бы сделать, дорогой граф?… О, я знаю, что советы, особенно советы наиболее разумные, в подобных обстоятельствах обычно встречают плохой прием, но мне все равно. Так вот, вы должны были бы вести себя как умный человек до конца. И, во всяком случае, вы капитулировали бы на почетных условиях. Мое решение бесповоротно; между нами все кончено; так протяните же мне руку, поцелуйте меня в лоб в последний раз, и расстанемся добрыми друзьями.
        Но рука Пандоры повисла в воздухе.
        - Ах, вы не желаете?- спросила она.- Что ж, как вам угодно, дорогой друг!… Предупреждаю вас, что я заранее знаю все, что вы мне скажете. Все это расписано по нотам, как симфония: упреки, умиление, проклятия, напускное равнодушие, обещания, напоминания о прошлом. И не надейтесь, что вы скажете мне что-нибудь новенькое. Вы будете говорить не лучше других: один из вас более красноречив, другой - менее, вот и вся разница. Впрочем, вы должны были быть готовы к тому, что произошло сегодня: ведь я вас предупреждала неоднократно! Я не лучше других женщин: вы не делали мне ничего, кроме хорошего, я не делала вам ничего кроме плохого; это я первая вас бросаю. И уверяю вас, что ваша история - это история всего мира. Давайте на том и покончим. Я неблагодарна, это не тайна; у меня нет сердца - это тоже не новость. Избавьте же меня от упреков за мои пороки, которые я сейчас перечислила сама. И без единой ошибки,- прибавила она с видом ребенка, хорошо выучившего урок.
        Господин д'Энгранд, по-видимому, не слушал ее, ибо когда она кончила, он прошептал, словно отвечая самому себе:
        - Да, я уже стар!
        И эти единственные слова, которые были ответом Пандоре, сопровождались горьким вздохом.
        - Кто говорит вам о вашем возрасте?- возразила она.- И в чем вы с вашим фатовством ищете причину моего решения? Вы не молоды и не стары; вы в возрасте всех богатых людей Парижа. А кроме того, даже если бы вы и были древним старцем, если бы вы были безобразны, как сам Квазимодо, что бы это доказывало? Вы прекрасно знаете, что женщины постоянно увлекаются уродами и ничуть этого не стесняются. Слишком стар, слишком стар! Послушал бы вас кто-нибудь, так подумал бы, что мою квартиру осаждают толпы мальчишек!
        - Я этого не говорю, дорогая Пандора.
        - А что же вы тогда говорите?
        - Я говорю,- грустно сказал граф,- что разница в двадцать пять лет меняет очень многое; что женщина в любом случае остается женщиной и что умоляющему голосу и заискивающей улыбке старика она всегда предпочтет непринужденные речи и повелительные жесты молодого человека…
        - С красивыми усами, с красивыми волосами и в красивом мундире,- насмешливо договорила Пандора.- Ведь вы это хотели сказать, не так ли? И вот до чего вы докатились: вы, как и все люди вашего поколения, разумеется, воображаете, что мы без ума от адъютантов и первых любовников из водевилей. Ах, Боже Ты мой! Надо же, чтобы такие сильные люди несли такую чепуху; в восемнадцатом веке они утверждали, что все герцогини обожают своих высоких лакеев! Если вы не можете придумать что-нибудь поостроумнее, то, право же, я могу только посоветовать вам на том и закончить наш разговор, дорогой граф!
        Она встала.
        - Я не хотел обидеть вас, милая Пандора.
        - О, я в этом нимало не сомневаюсь!
        - Но мой рассудок старается объяснить ваше поведение, и потому я то и дело попадаю впросак.
        Пандора закурила вторую папиросу.
        Несколько смущенный тем, что он собирался ей сказать, граф д'Энгранд молча смотрел на нее несколько минут.
        Наконец он подошел к ней и спросил дрожащим от волнения и робости голосом:
        - Дитя мое, может быть, я недостаточно богат для вас?
        - Может быть,- холодно отвечала Пандора.
        - Но ведь я тысячу раз предлагал вам квартиру, более достойную вашего вкуса, и жизнь, более достойную вас самой; почему же вы всегда отказывались, если это так?
        - Почем я знаю?- отвечала она, выпуская изо рта струю дыма.
        - Сколь ни мало я привлекателен, я могу, однако, состязаться в роскоши с большинством победителей из Жокей-Клуба, и если бы вы согласились подвергнуть меня испытанию…
        - Говорила же я, что все ваши речи слово в слово такие же, как у всех на свете! - перебила Пандора.- После сцены скорби - великая сцена искушения, и она-то как раз самая банальная. Вы хотите предложить мне драгоценности - так ведь? Кружева, кашемировые шали и целое состояние, которое рифмуется с «обеспеченным существованием»!
        - Смейтесь, смейтесь, сколько вам угодно, дорогая Пандора, но когда вы кончите смеяться, попытайтесь хотя бы разглядеть, что мое сердце разбито!
        Пандора нахмурила брови; она хмурилась всякий раз, когда была растрогана.
        - Вот что,- заговорила она,- откажитесь от своей любви ко мне. Так надо; больше я ничего не могу вам сказать, но так надо. К тому же я ведь не заслуживаю вашего уважения; я вас обманывала, я сделала из вас посмешище. Скажите сами: нашлось ли когда-нибудь у меня для вас хоть одно доброе слово? Я разбила ваше сердце, говорите вы, и это с вашей стороны проявление слабости; так обратите взоры на женщину более достойную. Человек может быть совершенно раздавлен смертью матери, изменой супруги, неблагодарностью дочери или сына - это уважительные причины. Но допустить, чтобы разбилось сердце от разлуки с первой встречной, с особой, с которой знакомятся в ресторане или на балу в Опере; страдать из-за того, что тебя покинула мадемуазель Пандора, «девица без профессии»,- это непостижимо, это недостойно такого мужчины и тем более такого дворянина, как вы! Я не испытываю к вам даже благодарности; как только вы перешагнете порог моей квартиры, я навсегда забуду о вас. Умолять меня так, как это делаете вы,- значит поступиться собственным достоинством; ваши предки, носившие красные каблуки[Придворные носили туфли
с красными каблуками.] , вели себя иначе в подобных обстоятельствах: как только им давали отставку, они целовали руку изменницы, делали пируэт и уходили!
        Эта речь, несомненно, нелегко далась молодой женщине: она отвернулась и сделала вид, что смотрит в окно.
        - Вы клевещете на себя, дорогое дитя,- отвечал граф,- вы гораздо лучше, чем вы о себе говорите, но вы не хотите, чтобы это знали. Ваша душа еще жива и невредима, ибо убивает или портит душу не столько жизнь, сколько мысль. А вы еще слишком молоды, чтобы много размышлять,- у вас для этого не было времени; ваше обучение дурному, к счастью, не завершено, поверьте мне. Вы жестоки лишь временами, вы бесчувственны лишь из тщеславия; и в тот самый момент, когда вы приспосабливаетесь к двойной роли, вы признаетесь, что уступаете некоей таинственной необходимости…
        - Это правда,- перебила Пандора.
        - Так вот, нехорошее дитя, перестаньте унижать себя, вы ни в чем меня не убедите. Я люблю вас, хорошо вас зная. Даже если бы вы и впрямь были такой, какой хотите казаться, даже если бы преждевременное презрение к самой себе и презрение окружающих ожесточило вашу душу, то неужели вы думаете, что моя любовь или же моя слабость, как вы ее называете, внезапно прошла бы от этого? Увы, нет! Любовь старика тем упорнее, чем меньше у него надежды. Вы справедливо заметили, что я поступаюсь собственным достоинством; но еще справедливее то, что у меня не хватает сил разлюбить вас. Мужчины сильны и достойно ведут себя только в тех случаях, когда они не любят женщину.
        - Ба! Не будет меня - будет другая. Вы полюбите Сару, или Фернанду, или Мелани. Сердце мужчины никогда не бывает свободным.
        - В моем возрасте люди не меняют своих привязанностей,- ответил граф.
        - Что ж, дорогой граф, уповайте на Бога!
        Эта фраза была произнесена тоном, который не допускал продолжения разговора.
        Господин д'Энгранд взялся за шляпу.
        Любовник, который получил отставку, проситель, которого выпроваживают без милосердия, поэт, рукопись которого отказывается принять издатель, берутся за шляпу одинаково - молча и убито.
        - Прощайте, Пандора,- сказал граф.
        - Прощайте.
        Он уже взялся за ручку двери, когда Пандора, которая, казалось, о чем-то раздумывала, окликнула его.
        - Подождите!
        Удивленный граф подошел к ней.
        Пандора направилась к своему секретеру, открыла один из ящиков и вытащила оттуда пресловутое письмо с загадочной печатью.
        Она еще раз перечитала письмо, но теперь она, казалось, обдумывает каждую букву.
        - Дорогой граф,- заговорила она, отложив листок,- мне жаль вас, и коль скоро вы действительно меня любите, отчасти по привычке, отчасти из самолюбия - не перебивайте! - я хочу предложить вам договор.
        - Договор?
        - Ну да, договор… от глагола «договариваться»… или полюбовное соглашение, если это вам больше по душе. Сегодня вы страшно бестолковы!
        - Говорите, Пандора, я сделаю все, что вы хотите.
        - О, я не буду слишком требовательной!… Какое у нас сегодня число?
        - Двадцать шестое… Двадцать шестое июля…
        - Отлично!
        Она принялась считать по пальцам.
        - Граф,- продолжала она,- вы отправитесь в трехмесячное путешествие.
        - Путешествие?!
        - Повторять я не намерена!… Вы были в Лондоне?
        - Да.
        - Очень плохо!… А в Мадриде?
        - Нет.
        - В таком случае отправляйтесь в Мадрид.
        - Но…- пробормотал ошеломленный граф.
        - Если вы предпочитаете съездить в Неаполь, Венецию или Константинополь, это дело ваше. Мне все равно.
        - Пандора…
        - Сегодня двадцать шестое июля, говорите вы; возвращайтесь двадцать шестого октября.
        - Двадцать шестого октября? А дальше?
        - А дальше вы встретите меня вечером в Опера Комик. Ведь у вас по-прежнему там ложа, да?
        - Да, Пандора.
        - Я буду там. И тогда я уже больше не стану вспоминать о нашем сегодняшнем разговоре. Я… я позволю вам любить меня, раз вы того хотите. Но уезжайте, уезжайте сегодня же, в крайнем случае - завтра!
        - Будь по-вашему,- сказал граф д'Энгранд,- но и вы помните свое обещание: через три месяца, день в день, я встречусь с вами и потребую, чтобы вы его исполнили.
        - Договорились!
        - А до тех пор не скажете ли вы хоть слово, чтобы объяснить мне…
        - Ни единого!
        - Что ж, покоряюсь, раз так надо. Ах, как странно вы ведете себя, Пандора! Право, я схожу с ума!… Ну, ничего; завтра я покидаю Париж. До свидания, Пандора.
        - До свидания, граф,- сказала она, протягивая ему руку, которую на сей раз он поцеловал.

        II
        ПИСЬМА ФИЛИППА БЕЙЛЯ ЕГО ДРУГУ ЛЕОПОЛЬДУ N.

«Ура, дорогой друг! Ура! Вот и снова я «выкарабкался», как говорят между собой близкие люди. Я только что выиграл в Бадене восемьдесят тысяч франков. Восемьдесят тысяч, понимаешь? И ни на грош меньше!… А письмо пишу уже из Парижа. Париж и восемьдесят тысяч франков - это великолепно!
        Вот они, я держу их в руках, эти отвратительные банкноты, засаленные, надорванные и подклеенные! И по одним только следам этих дрожащих пальцев, которые держали эти бумажонки, я читаю всевозможные драмы. Среди этих банкнот есть мятые, выцветшие, испещренные пятнами слез, свидетельствующих о трогательной борьбе между порядочностью и разорением; есть банкноты, совершившие кругосветное путешествие, будучи зашитыми за подкладку,- это заметно по тысяче складок, которые их покрывают. Другие, исколотые булавкой банкира и напоминающие кружево, сохраняют коммерческую жесткость и спесь, которые оберегают их от страстей разного рода. Иные из них я узнаю по запаху - эти, конечно, появились из кошелька той или другой знатной дамы. Но какими бы они ни были, они у меня, пачка их лежит у меня на столе вот сию минуту, когда я пишу тебе. Когда же моей руке хочется опереться на них, они упруго ее отталкивают, как сделала бы это мягкая подушка.
        Ах, что за славная подушка! И уж она-то не из тех, что «набиты угрызениями совести», как те пресловутые подушки, о которых нам рассказывают мелодрамы; если она и наводит на меня бессонницу, так разве что от счастья. Еще раз - ура! Сознаюсь, дорогой друг: это было прекрасное время, да, прекрасное время, когда я получил это подкрепление, ибо мои войска постепенно покидали поле боя. Еще мгновение - и вот из всего имущества у меня осталось только мое человеческое достоинство. А ведь этого, откровенно говоря, недостаточно для того, кто привык обедать в Кафе де Пари и играть в вист в Клубе. Словом, я просто не знаю, что бы со мной было без этой благословенной пачки купюр. Нет, черт возьми, я не собирался пустить себе пулю в лоб - ты знаешь, что я человек мужественный. В сущности говоря, несчастье меня не пугает: оно интересует меня так же, как и любая другая задача, которую надо решить.
        Итак, деньги наконец-то пришли под кров моего дома. Но знаешь ли ты, что пришло ко мне вместе с деньгами? (Ты будешь смеяться надо мной и будешь прав.) Любовь, дорогой Леопольд, любовь! Пишу эти строки и краснею как школьник. Я-то думал, что вполне излечился от Марианны; неужели я обречен вечно удивлять самого себя?
        Но посмотрим: действительно ли я влюблен? Я хочу, чтобы ты решил этот вопрос, и потому постараюсь рассказать тебе все возможно более подробно. Да, как я предполагаю, ты получишь мое письмо рано утром; спокойно отложи его и позавтракай, а потом, когда взгляд твой прояснится, а губы будут еще горячими от кофе, возьми его так, как взял бы какой-нибудь фельетон; постарайся понять мои восторги и, подумав о том, сколь все это свежо, прости мне красоты моего стиля, а главное, будь ко мне снисходителен.
        Итак, позавчера, 26 июля 1844 года, в половине первого ночи я полюбил девушку, наиболее достойную порицания из всех девушек в мире. Ее портрет я набросаю попозже - тебе от этого не уйти,- и с этой целью я уже послал слугу за целым горшком кармина, снега и перламутра.
        Дело было за столом, в голубой гостиной ресторана «У провансальцев»; нас было семь человек, и среди нас - две женщины; если хочешь знать, это были актрисы, не уродливее других и с вполне сносным языком.
        Мужчины были: Форестье, де Коломбен, Марк и один провинциальный увалень, которого привел Коломбен,- простофиля с драгоценными камнями на рубашке, на жилете и на пальцах. Фамилия его Беше; мне показалось, что все забавляются этим разукрашенным ослом. Я предоставил им свободу действий; сам я всерьез атаковал его за ужином - должен уведомить тебя, что я день ото дня все больше и больше увлекаюсь чревоугодием, и это приводит меня в ужас: говорят, что это порок человека конченого.
        Внимание! Неожиданная развязка! Уже около четверти часа мы сражались на словесной дуэли за мясом во всех видах, когда дверь открылась, послышался шелест шелков, в комнате повеяло каким-то новым ароматом, и появилась розовая шляпка.
        - Добрый вечер, Пандора,- сказал Марк.
        Не знаю, чего ожидали от этого нового персонажа мои сотрапезники; я же отодвинулся, чтобы освободить ей место. Она села, не обращая на меня ни малейшего внимания, улыбаясь мужчинам и называя женщин «моя крошка». На коленях у меня очутилась добрая половина ее платья - оно было сшито из шумящей ткани вызывающе яркого цвета. Когда она появилась, гарсон взял у нее шляпку и шаль; она превосходно сложена; живость ее движений мне понравилась. Я не знал, кто она такая.
        - Вы явились довольно поздно,- обратился к ней господин Беше с таким смехом, словно сказал что-то весьма остроумное.
        - Да когда бы я ни пришла - вам-то что? - отвечала она с той спокойной наглостью, которая теперь вошла в моду у женщин.
        Гарсон поставил перед ней тарелку с устрицами с Нуармутье[Нуармутье - остров в Атлантическом океане.] .
        - Не хочу,- сказала она.
        Коломбен, сидевший на другом конце стола, поднес к глазам лорнет.
        - Дорогая Пандора,- умиротворяющим тоном заговорил он,- скажите нам, умоляю: кто тот злополучный настройщик скрипок, который натянул ваши нервы так, что сегодня вечером они исполняют симфонию плохого настроения?
        - Отлично сказано!- воскликнул Марк.
        - Что? Что? Что такое? - спрашивал господин Беше, наклоняясь то вправо, то влево.
        - Этот господин начинает трясти мешок со словами - вот как трясут мешочек с шариками лото,- отвечала Пандора.
        - Ага! Знаю, знаю,- заявил господин Беше,- тридцать три - два горбуна… четыре - шляпа комиссара…
        Я обратился к своей соседке и спросил, чего бы ей хотелось: я видел, как она оглядывала стол.
        - Что вы сказали, сударь?
        Этот привычный способ, с помощью которого женщины заставляют вас повторять ваши слова, хотя они прекрасно вас слышали, ставит некоторых в тупик, но ты понимаешь, что на меня этот прием уже давно не действует.
        Итак, я улыбнулся и повторил свою фразу.
        Не удостаивая меня взглядом, Пандора чуть-чуть, почти незаметно наклонила голову - это был способ не отвечать, и, словно боясь, что я продолжу разговор, она поспешно обратилась к одной из своих приятельниц, сидевшей от нее дальше всех:
        - Сара, передай мне соус с креветками!
        - О! Сударыня! - вскричал господин Беше, хватая указанное блюдо и передавая его Пандоре.
        Я снова принялся поглощать еду, но я только притворялся, что потерпел поражение. После десятиминутного отдыха мои войска снова предприняли вылазку, которая, однако, была встречена не лучше, чем первая.
        Я заупрямился и так настойчиво повел осаду Пандоры, что в конце концов она, на три четверти повернувшись ко мне, воскликнула:
        - Да что вы от меня хотите, сударь? Я с вами незнакома! Если хотите, чтобы я вас слушала, так скажите что-нибудь посмешнее! Когда ваша острота обойдет весь стол, она, возможно, вернется ко мне!
        Эти слова, произнесенные очень громко, с расчетом покрыть меня позором, не удивили сотрапезников.
        - Пандора! Ты слишком жестока к бедняге Филиппу,- сказал Марк.
        - Эта дама права: я не забавен,- сказал я.- К счастью, у меня еще есть время оправдаться. И по первому вашему слову, сударыня, я изображу хлопанье пробки от шампанского, превращусь в чревовещателя и, если вы потребуете, напою увертюру из
«Севильского цирюльника»!
        - Ах, да! Увертюру из «Севильского цирюльника»!- потребовал господин Беше.
        - Что ж, валяйте! - равнодушно сказала Пандора.
        Я пожал плечами и, задетый, в свою очередь, этим чрезмерно затянувшимся маневром, продолжал:
        - Не знаю, почему вы так жестоки, моя очаровательная соседка. Уж нет ли во мне чего-то такого, что позволяет поднять меня на смех и чего сам я за собой не замечаю? С вашей стороны было бы весьма милосердно сообщить мне об этом. Однако мой фрак сшит не во времена Реставрации, я говорю без провинциального акцента, и, когда я ем, я не шаркаю ногами. Так в чем же дело? Уж не принимаете ли вы меня за человека искусства? Так успокойтесь: я не художник, не пианист, не литератор и уж тем более не актер, ибо постоянно ношу бороду. И разве мое лицо, скромно говоря, менее привлекательно, чем лица этих господ?
        Тут поднялась целая буря восклицаний.
        - Ты что там несешь? - закричал Коломбен.
        - Ничего, мой милый, ничего!… Так вот,- продолжал я, обращаясь к Пандоре,- может, мои волосы плохо пахнут, и вам это неприятно? Нет! А в таком случае не надо меня изничтожать; ваши сарказмы не попадают в цель; я такой же парижанин, как, должно быть, парижанка и вы. Все ваши женские словечки я знаю наизусть: половина из них придумана мною!
        - Филипп прав! - заметил Марк.
        - Я тоже так думаю,- прибавил Коломбен.- Но в свою защитительную речь Филипп забыл вставить одну очень существенную фразу, что я рекомендую сделать Беше; вот она, эта классическая фраза: «Такая жестокость приличествует столь прекрасному лицу!»
        Пандора полусерьезно сказала мне:
        - Вот видите: теперь они смеются уже надо мной, а все из-за вас! Вы довольны?
        Лед тронулся; разговор завязался.
        - Так вы намерены за мной ухаживать?- спросила она, прекрасно разыгрывая испуг.
        - Да!
        - Я была права, когда остерегалась вас!… Во всяком случае, прошу вас: не будьте таким, как все, придумайте что-нибудь новенькое, удивите меня!
        - Благодарю вас за указания.
        - О, не ищите здесь ничего иного, кроме желания избавить и вас и себя от бесполезных и банальных словесных перестрелок,- продолжала Пандора.- Я готова поставлять вам оружие, но при этом отнюдь не отказываюсь от обороны.
        - Тем лучше,- ответил я,- видно, вам известна поговорка: «Делай, что нужно, и будь что будет!»
        - Ваша поговорка весьма нахальна!
        - Она очень стара!
        - Что ж, я в долгу не останусь и для начала задам вам один рискованный вопрос.
        - Прекрасно! - сказал я.
        - Вы знаете, как любят женщины задавать нескромные вопросы; вот и я задам вам самый что ни на есть нескромный вопрос!
        - Я вас слушаю.
        - Раз вы питаете явно враждебные намерения, раз вы чистосердечно объявляете, что намерены ухаживать за мной, позвольте спросить вас…
        - О чем же?
        - Вы рассчитываете на победу?
        При этом действительно рискованном вопросе я навострил уши, как лошадь, заслышавшая канонаду. Но, почти сразу учуяв ловушку, я сумел избежать ее.
        - Это не имеет значения,- ответил я.
        - Как так?- спросила заинтригованная Пандора.
        - Имеет значение то, что я буду ухаживать за вами по всем правилам.
        - Ах, понимаю, в Комеди Франсез это называют «традицией».
        - Именно,- сказал я.
        - Жюстен! - позвала она гарсона.
        Внимательный гарсон, согнувшись и вытянув шею, подбежал к ней.
        - Подайте воланы и ракетки!- приказала Пандора.
        - Что вы сказали, сударыня?…- переспросил гарсон.
        - Я сказала: «воланы и ракетки»! Вы же видите, что этому господину угодно сыграть со мной в словесную игру.
        - О, превосходно! - закричали Марк и Коломбен.
        - А я хочу,- вмешался Форестье,- чтобы Жюстен ответил: «Сударыня, воланы и ракетки кончились».
        Смех усилился.
        Не тебе, дорогой мой товарищ по стольким безумствам, я стал бы рассказывать о такого рода ужинах. В наши дни осталось всего два-три водевилиста, способных на такие смелые выходки, способных и на то, чтобы на сцене пустить в ход с полдесятка старых шуток вокруг картонного пирога, подобно тому, как на мещанских обедах шутники толкают коленом соседа и говорят: «Позвольте пройти!»
        Я предпочитаю рассказать тебе об изяществе и уме мадемуазель Пандоры.
        Наконец-то я приступаю к ее портрету.
        Ей не больше двадцати лет; это прекрасный возраст, единственно приемлемый; ты согласен? Головка у нее маленькая, волосы - а ведь ты знаешь, как я поддаюсь очарованию волос, их обилию, их цвету, их запаху,- напоминают чистое золото; это само совершенство, они завиваются, как руно, эти курчавые волосы, они спускаются на лоб, и изгнать их оттуда бессильны старания парикмахера. Вообрази английский тип в сочетании с типом венецианским, этакое сочетание Тициана и Лоуренса, и ты получишь представление об этой чудесной шевелюре. Глаза, пожалуй, чересчур навыкате, поразительного ярко-голубого цвета; эти глаза с первого взгляда мне не понравились, я должен к ним привыкнуть. Прибавь к этому очаровательный носик, продолжающий прямую линию лба,- это, как и ее имя, напоминает античные изображения. И ты, разумеется, видел мадемуазель Пандору на разных картинах, изображающих Помпею. Правда, рот составляет прелестный контраст с верхней частью лица: это рот чисто парижский, это роза, это коралл. Этот ротик вместе с двумя крошечными ямочками на щеках, этот шаловливый подбородок и эта пухленькая шейка погружают нас в
настоящий девятнадцатый век.
        Ты доволен? Ты согласен, что какая-нибудь газета могла бы поместить это описание?
        Но подожди, я еще не кончил. Зубы - жемчуг, ушки словно вырезаны скульптором. Перчатки она покупает не иначе, как у фей, а ее сапожник, несомненно, проживает на улице Алькала в Мадриде.
        Ах, да! Я и забыл: у нее цвет лица нормандки, яркость которого смягчили бессонные ночи жизни светской и жизни любовной.
        Леопольд, я не шучу, как ты мог бы подумать. Этими красками я рисую живые черты. Кроме того, она необыкновенно изящно носит свое платье, которое она мнет, которое она подчиняет всем капризам своей дивной груди; она не заботится о кружевах, спадающих с ее плеч, она поправляет их, встряхивает, оставляя их при этом в целости и сохранности. А ее голос! Когда она открывает рот, можно подумать, что у нее из горла сыплется жемчуг. И к тому же я, как ты видел, попытался показать тебе, что она отнюдь не глупа.
        Не смешно ли увлечься хорошенькой и почти умной девушкой? Я уже не принадлежу к числу людей, способных делать глупости ради женского личика, ради женской головки, хотя бы она и напоминала античную головку, и ради парижского ротика; но не знаю, смогу ли… вернее, я не смогу удержаться от каприза, от часа любви - о, да, да, любви!
        За ужином «У провансальцев» я не хотел пить именно ради того, чтобы как можно лучше разобраться в этом первом впечатлении и чтобы опьянение рассудка ни в малой мере не способствовало опьянению сердца.
        Леопольд, я люблю Пандору!
        Это неоспоримо, и пусть мой разум и мои чувства договариваются между собой, как им заблагорассудится. Я принадлежу к числу людей, которые разъезжают в почтовых каретах, чтобы ехать быстрее, и которые в то же время велят кучеру остановиться, чтобы сорвать цветок, который они заметили на обочине дороги.
        А кроме того, я надеюсь, что мне поможет мой опыт. Никто не жил, никто не любил безнаказанно. У меня есть мои собственные правила и предписания, этакий учебник по ухаживанию за женщиной. Я буду любить, но я сумею остаться сильным.
        Но я так и вижу, как ты приходишь ко мне,- ты ведь человек положительный и нетерпеливый - и ты спрашиваешь, чем закончился ужин, ты хочешь узнать, к чему привела эта первая встреча. Я тебя знаю: тебе уже представляется мольеровское
«Отвезите меня домой». Фи! Галльский дух, грубая философия! У меня нет ни юношеского нетерпения, ни холодного цинизма зрелого мужчины. Я проводил Пандору домой, это правда; удобно расположившись в двухместной карете, увозившей нас из ресторана, мы разговаривали почти что нежно. Чего же еще тебе нужно? К тому же от
«Провансальцев» до улицы Сен-Жорж, где живет Пандора, всего каких-нибудь десять минут езды.
        А кроме того, она захлопнула дверь у меня перед носом.
        Вот как было дело, если тебе угодно знать решительно все!»

«7 августа.
        Эти два письма ты получишь одновременно, и у тебя не будет времени на то, чтобы давать мне советы.
        Неделю назад Пандора стала моей любовницей.
        Ради меня она бросила все, а главное, как мне стало известно, она бросила покровителя с огромным состоянием и с высоким титулом - это граф д'Энгранд, который безумно любил ее и который теперь, должно быть, любит ее еще сильнее.
        И я благодарен Пандоре за глубину ее чувства.
        Из всех женщин, которых я знал,- а ведь тебе известно, сколь много их было,- она, бесспорно, самая пикантная, самая оригинальная, самая необыкновенная. Моя склонность к анализу находит в ней не меньше пищи, чем мои капризы любовника. Она произошла на свет от василиска, чтобы очаровывать людей, и я нимало не сомневаюсь, что в древности она заманивала бы прохожих на дно колодца.
        Порой она смотрит на меня с выражением, которое я не смог бы определить и которое взволновало бы другого человека, будь он на моем месте.
        Ты понимаешь, что, памятуя о жертвах, которые она мне принесла, я не захотел остаться перед ней в долгу, и ее великолепные белые лошади обошлись мне в несколько папильоток из бумажек, выпускаемых Французским банком, но ведь не мог же я допустить, чтобы она ощутила перемену в жизни:

        Да, счастлив будет он, когда для всех нежданно
        В великодушии сравнится с Оросманом![Строки из трагедии Вольтера «Заира» (действие
1, явл. IV).]
        К тому же малютка привыкла к роскоши, что свидетельствует о натуре гордой и тонкой, и я это одобряю, черт побери!
        А теперь о делах серьезных. Я изо всех сил стараюсь вернуться к дипломатии, но вернуться через главный вход. Вчера я виделся с принцем д'Э…, а послезавтра меня должны представить ее высочеству Аделаиде[Аделаида Орлеанская (1777-1847) - сестра и советчица короля Луи-Филиппа.] . Речь идет не более не менее как о месте секретаря посольства в Вене, и у меня нет серьезных конкурентов, кроме одного из моих однокашников, Шарля де Н., но тут я вынашиваю некий план, о котором расскажу тебе, когда его выполню.
        А пока тебе достаточно будет знать, что у меня есть шансы и что я надеюсь на успех.
        До свидания, дорогой Леопольд!»

        III

«ВСЕ ЗА ОДНУ, ОДНА ЗА ВСЕХ»

        Теперь нам с вами придется вернуться назад и перенестись на следующий день после того, как граф д'Энгранд обещал Пандоре уехать из Парижа на три месяца.
        Хотя эта последняя фантазия Пандоры превосходила в своей эксцентричности все те, которые обычно у нее возникали, граф, верный своему обещанию, готовился к отъезду, когда ему доложили, что его хочет видеть какая-то горничная.
        Это была Фанни, камеристка Пандоры.
        Читатель, быть может, помнит, что накануне граф д'Энгранд, сунув ей в руку луидор, обещал, что она получит еще луидор, если ей удастся добыть письмо, конверт от которого, а главное, символическая печать в высшей степени возбудили его любопытство.
        И потому он не скрыл своего удовлетворения, когда увидел маленькую горничную.
        Он не обратил внимания на ее подчеркнуто осторожный и таинственный вид и приказал ей подойти поближе.
        - Ну, как? Удалось? Принесла письмо?
        - Ах, ваше сиятельство! Как я жалею, что взялась за такое дело!
        - Да, да, я знаю: твоя порядочность…
        - Это главное! Ну, а кроме того, сколько трудов я положила…
        - Но письмо-то ты принесла?
        - Представьте себе,- продолжала Фанни,- что барыня заперла его в секретере, а он совсем не такой, как другие. Знаете, как он открывается?
        - Какая-нибудь пружина?
        - Вот именно пружина, да только поди найди ее! Я с утра до вечера следила за барыней, а иначе эту окаянную пружину мне бы нипочем не найти!… Ну, а как бы вы поступили на моем месте?
        Граф топнул ногой от нетерпения.
        Маленькая горничная не обратила на это ни малейшего внимания.
        - Сейчас вы увидите, что я сделала.
        - Ну, ну!
        - Так как больше не было смысла пытаться отпереть замок секретера, я решила попробовать открыть его другим способом. И вчера, когда барыня пошла погулять, я храбро взялась за дело, и мне, плохо ли, хорошо ли, удалось отодрать две планки.
        - Отлично!
        - Уж не стану рассказывать вам ни о том, как мне было страшно…
        - Да, это лишнее.
        - …Ни о том, что я тогда думала,- ведь вы согласитесь, что я играла в чересчур уж опасную игру; но желание сделать вам приятное…
        - Дальше! Дальше!
        - Потерпите немного, ваше сиятельство; вы и представить себе не можете, что мне нужно было сделать!
        - Я догадываюсь,- сказал граф, сдерживаясь изо всех сил.- Но в конце-то концов письмо попало к тебе в руки?
        - Черт возьми! Не хватало бы только, чтобы я так долго возилась и в конце концов осталась с носом!
        - Так давай его сюда! - сказал граф.
        - Минуточку!- воскликнула горничная.- Вы помните, что вы мне обещали?
        Граф д'Энгранд хлопнул себя по лбу.
        - Надо было раньше напомнить мне об этом,- сказал он.
        И, открыв ящик стола, который был на расстоянии его руки, он взял оттуда пригоршню пятифранковых монет и положил их на ладонь служанки.
        - Ну! - сказал он тоном, который ясно говорил: «Теперь-то ты наконец довольна?»
        Но Фанни не шевельнулась и продолжала стоять с протянутой рукой.
        - Сколько здесь?- спросила она.
        - Честное слово, не знаю,- отвечал немного удивленный граф.- Думаю, франков сорок - пятьдесят…
        Фанни хладнокровно положила деньги на стол.
        - Этого мало,- возразила она.
        - Ого! - глядя на нее, выговорил граф.- Стало быть, мадемуазель, вы желаете поставить новые условия?
        - Вы совершенно правы!
        - Мне казалось, однако,- все более и более удивляясь, заговорил он,- что мы условились о цене.
        - Это правда, ваше сиятельство, только ведь когда мы с вами уславливались, я еще не читала этого письма.
        - А теперь?
        - А теперь я его прочла,- заявила Фанни.
        Граф д'Энгранд промолчал. На лбу его прорезались складки, и нетрудно было бы заметить борьбу, которая завязалась между его чувством собственного достоинства и его желанием узнать тайну Пандоры.
        - Ах, так ты прочла это письмо,- пробормотал он.- И… что же… оно очень важное?
        - Оно такое важное, что я дала себе страшную клятву, что больше никогда и ни под каким видом не возьмусь за такое дело!
        - Сколько же ты хочешь? - коротко осведомился граф.
        - Две тысячи франков.
        При этих словах, произнесенных весьма четко, он почувствовал внезапный приступ тошноты.
        - А?- переспросил он, словно не расслышав.
        - Две тысячи франков,- повторила Фанни.
        - Что ты, с ума сошла?
        - Нет, не сошла, но сегодня утром, перед тем как отправиться к вам, я пробежала глазами уголовный кодекс.
        - Уголовный кодекс?! Это еще зачем?
        - Сейчас увидите! Известна ли вам статья триста восемьдесят пятая?
        - Нет, черт побери!- вскричал граф.
        - Так вот: в статье триста восемьдесят пятой недвусмысленно говорится о том, что лицо, повинное в краже со взломом, приговаривается к каторжным работам.
        - В самом деле, это серьезно… И в конце концов две тысячи франков для меня не столь уж значительная сумма… я частенько давал по две тысячи франков беднякам… Но я заставил тебя сделать дурное дело - вот о чем я жалею! И потом… ко всем моим страданиям прибавится еще одно! Конечно, на эту тайну прольется страшный свет! Нет, рассудив здраво, я не хочу брать это письмо; оставь меня в покое.
        - Это ваше последнее слово?
        - Последнее.
        - Что ж, ваше сиятельство, я унесу письмо обратно.
        - И прекрасно сделаешь!
        - А впрочем, мне ведь нетрудно будет продать его другим.
        - Другим?- поспешно подхватил он возмущенным тоном.- Как? Неужели ты осмелишься?…
        - Ну, раз уж я осмелилась его выкрасть… Должна же я, по крайней мере, получить выгоду за то, что сделала дурное дело!
        - Ты бесстыдная мошенница!
        - Это потому, что цена поднялась, ведь правда? - спросила она, отступая в сторону двери.
        - Но…- пролепетал граф, протягивая к ней руки, словно желая удержать ее,- кому же ты рассчитываешь предложить подобную сделку?
        - Кому?… Одному человеку, на долю которого выпало счастье заинтересовать барыню.
        - Кто же это? - побледнев, спросил он.
        Аукавая маленькая горничная снова подошла к нему и нарочито визгливым голосом произнесла:
        - Например, господину Филиппу Бейлю!
        - Филиппу Бейлю!
        Граф д'Энгранд встал со стула.
        - Опять это имя! - прошептал он.
        Три или четыре раза он молча прошелся по кабинету, опустив голову.
        Наконец он подошел к тому ящику, который уже открыл, и взял два банковских билета по тысяче франков каждый.
        - На! - сказал он, бросая их Фанни.
        И, протянув руку, в свою очередь, повелительно крикнул:
        - Письмо!
        - Вот оно, ваше сиятельство,- вытаскивая письмо из-за пазухи, сказала Фанни.
        Он скорее вырвал, чем взял у нее письмо; он уже хотел развернуть его, когда его взгляд упал на маленькую служанку, которая постаралась как можно лучше спрятаться в углу комнаты; у него вырвался жест отвращения.
        - Ступайте! - крикнул он, указывая на дверь.
        Фанни не заставила его повторять приказание.
        Как только граф д'Энгранд остался один, он быстро развернул письмо, которое обошлось ему в две тысячи франков.
        Оно было предельно кратким:

«Приказ Мишель-Анне Лаклавери, именуемой Пандорой, разорить г-на Филиппа Бейля в трехмесячный срок, начиная с сегодняшнего дня. Париж, 25 июля».

        Вместо подписи был напечатанный красным девиз, тот самый девиз, который, как мы уже видели, был оттиснут воском на конверте:

«ВСЕ ЗА ОДНУ, ОДНА ЗА ВСЕХ»

        Раз пять или шесть перечитал граф это странное послание, каждый раз выражая все более и более глубокое удивление.
        - Фанни была права,- наконец сказал он себе,- две тысячи франков - не столь уж высокая цена за такое письмецо.
        Несколько часов спустя граф д'Энгранд, верный своему слову, уже был на пути в Испанию.

        IV
        ПИСЬМА ФИЛИППА БЕЙЛЯ ЕГО ДРУГУ ЛЕОПОЛЬДУ N.

«2 октября.
        Мой милый Леопольд, эта неделя была для меня неудачной; со мной случилось нечто самое непредвиденное, самое смехотворное и самое постыдное из всего, что только можно себе представить. Даже в беседе наедине с тобой я не знаю, с чего начать мой рассказ. Но я постараюсь быть как можно менее глупым.
        Ты, конечно, помнишь, что в последнем письме я говорил тебе о месте секретаря посольства, которое было мне обещано наверняка. Все шло как по маслу: у меня был только один конкурент, бравый Шарль де Н., о котором я, кажется, упомянул в предыдущем письме. Правда, он, со своей стороны, нажал на все рычаги аристократического предместья, пустил в ход все влияние господ в туфлях с пряжками, другими словами - господ старого режима. На моей же стороне, как всегда, были банки и до некоторой степени заводы. Наконец, наши шансы сравнялись; не оставалось другого выхода, как только назвать нас обоих.
        Накануне того дня, когда министр должен был высказать свое мнение по этому поводу, я принял решение: я отправился к Шарлю. «Я пришел к тебе с одним предложением,- сказал ему я.- С каким? - Шансы у нас равные, а надежды общие.- Это верно.- Завтра министр подписывает назначение одного из нас, и, откровенно говоря, я не слишком ему доверяю.- Я доверяю ему не больше, чем ты.- Хочешь, чтобы судьба распорядилась раньше него?- Как так?- спросил Шарль.- Мы подбросим монету; тот из нас, чьи ожидания она обманет, выйдет из борьбы и добровольно подпишет отказ от своих претензий.- Ну, а дальше? - Остальное нетрудно угадать. Тот, кто завтра утром представится министру с отказом своего конкурента в кармане, разумеется, займет оспариваемое место. Что ты на это скажешь? - Да, это мысль,- сказал Шарль,- но…- Что «но»? - Я несчастлив в игре,- со смехом объявил он.- Ба! Я был счастлив в игре слишком долго, чтобы не начать, наконец, проигрывать.- Что ж, ты убедил; подбрасывай монету; лицевая сторона - моя победа»
        Монета упала оборотной стороной.
        Итак, Фортуна была за меня, дорогой Леопольд, и до сих пор в моей историйке речь идет о сплошном счастье. Но дальше! Дальше!…
        Я унес с собой отказ Шарля де Н., который он подписал, должен признаться, с самой искренней готовностью. Мой день закончился беготней по последним делам и величайшими хлопотами, которые должны были обеспечить мне завтрашний успех. Вечер был посвящен Пандоре.
        У меня есть превосходное правило: даже в минуты сердечных излияний никогда не говорить с женщинами о своих делах. Тем не менее нужно полагать, что моя сияющая физиономия говорила в тот вечер за меня, ибо Пандора замучила меня вопросами, на которые я счел возможным давать лишь самые краткие ответы, но и этого было достаточно, чтобы она могла разделить мою радость и мои надежды. Она пожелала, чтобы мы поужинали вместе, у нее, и только вдвоем. Я был в таком радужном настроении, что не смог бы отказать ей в чем бы то ни было. Пандора была восхитительна; я никогда не видел ее такой, я хочу сказать, такой блистательной и одновременно такой доброй. Наша беседа зашла далеко за полночь; я наслаждался, видя, как идут один за другим эти быстротечные, золотые часы. Однако, как ни старалась она меня удержать, я вернулся домой, откуда было ближе к дворцу министра: я ни на секунду не забывал, что на завтрашнее утро мне назначена аудиенция.
        Так вот, на эту-то аудиенцию я и опоздал!
        Ты подскочил, не так ли? Ты спрашиваешь себя, возможно ли это и как могло это случиться? Истина заключается в том, что я и сам еще не оправился от своего ошеломления. Я, убежденный в том, что меня разбудят точно в тот час, который я назначил накануне, и кроме того, сверх обыкновения, принявший этой ночью особые предосторожности, опоздал на аудиенцию! Я опоздал не на полчаса, не на час, а на четыре часа - на четыре часа, подумай хорошенько!
        В восемь утра я должен был войти в кабинет министра; в двенадцать я проснулся!
        Вечерние газеты объявили о назначении Шарля де Н.
        Поступай так же, как я: обвиняй судьбу, проклинай злой рок, но не ломай себе голову, ища причину этого прискорбного события. Впрочем, я, как и следовало ожидать, поначалу терялся в догадках: сперва я во всем обвинил часы, потом хотел уволить моего камердинера Жана. Скажу больше: я дошел до того, что заподозрил даже Пандору! Но это было совсем уж нелепо, и я тотчас же это понял.
        Наркотик? Но зачем?
        Пандора должна всячески желать моего благополучия.
        Я даже заметил в ней заинтересованность коммерческими делами. Как-то на днях она пустилась в подробные объяснения структуры биржи, после чего попыталась подбить меня заняться этими делами и получить возможно большую прибыль; это возвысило бы меня в ее глазах. Я говорил на эту тему шутливо, но она была уязвлена, а потому несколько раз возвращалась к этому предмету, и, короче говоря, эта странная дискуссия едва не привела нас к ссоре. Занятная девушка, не правда ли?
        Вообще я терпеть не могу причуды, которые заставляют иных женщин придумывать себе такие безвкусные, невозможные имена, как Звездочка, Вишенка, Муслин, Барвинок, Пчелка или Юность. И поэтому как-то раз я спросил Пандору:
        - Откуда у вас это прозвище - «Пандора»?
        - О, это дело давнее,- отвечала она.
        - Давнее для вас? И как же давно это было?
        - Года четыре назад, а то и больше. Один великий художник, которому не пришлось по душе имя, данное мне при крещении, нашел мне другую покровительницу в словаре мифов.
        - А как же вас зовут по-настоящему?
        - Мишель.
        - «Пандора» действительно звучит красивее; но знаете ли вы, кто была мифологическая Пандора?
        - Да, мне о ней рассказывали, но запомнила я очень немного. Кажется, это была статуя, которая превратилась в женщину[Речь идет о статуе Галатеи, которую полюбил создавший ее скульптор Пигмалион. По его просьбе Афродита оживила статую, и Пигмалион женился на Галатее (греч. миф.).] .
        - Да, такой миф тоже существует, но это совсем другой миф. А Пандора - это символ красоты и зла, соблазна и отчаяния.
        Пандора расхохоталась.
        - Послушать вас, так я воплощаю эту мифологическую чепуху и оправдываю свое прозвище! - сказала она.
        - Я не захожу так далеко, но понимаю, что такая мысль вполне могла прийти кому-то в голову.
        - Послушайте: признайтесь, что вы сгораете от желания сделать мне весьма сомнительный комплимент в форме мадригала. Вы хотите поместить меня в разряд прекрасных чудовищ…
        - О Господи!
        - …Прелестных вампиров, гадюк, переливающихся всеми цветами радуги.
        - Ни в коем случае!
        - Скажите же для начала, что я испорчена до мозга костей, что во мне нет ни капли простодушия, что у меня самая корыстная и самая черствая душа - душа старого австрийского дипломата. Соедините во мне Манон Леско и императрицу Феодору и будьте довольны.
        Этой речью она привела меня в замешательство, дорогой Леопольд: она сама, казалось, старалась вызвать у меня опасения, и притом с таким задором, с таким увлечением, что перу не под силу описать эту сцену.
        В другой раз (дело в том, что мне доставляет удовольствие расспрашивать ее обо всем на свете, а ее рассуждения имеют для меня такую же прелесть, какую находили мы в кислинке некоторых фруктов) я спросил ее, не вызывает ли у нее зависть честная жизнь, какую ведут буржуа.
        - Отнюдь нет,- отвечала она и, видя, что я удивлен, продолжала: - Это вполне понятно: ведь я никогда не страдала от того, что веду беспорядочную жизнь. Представьте себе настоящего парижанина, самого что ни на есть истинного парижанина, никогда не покидавшего Монмартрского холма, и спросите его, хочет ли он жить в провинции. Сначала он просто не найдется, что вам ответить, но слово
«нет» уже будет у него на устах; потом он повторит вам все, что когда-либо слышал о провинции: что люди там умирают от скуки, что они превращаются там в камни, что улицы там пустынны и что там ложатся спать в девять часов. Так вот: у меня точь-в-точь такие же предубеждения и точь-в-точь такое же недоверие к порядочности. Весьма вероятно, что это нелепо, и впоследствии я наверняка буду думать иначе; но сейчас характер мой соответствует моему возрасту: я еще не настолько утомлена жизнью, чтобы мечтать об отдыхе. Порядочность - это что-то вроде театра, в котором я еще никогда не бывала, это театр по ту сторону мостов, это, если хотите, современная Комеди Франсез. Мне говорили, что люди там умирают от скуки,- вот почему я никогда там не бываю. Быть может, случай приведет меня туда именно в тот день, когда я меньше всего буду об этом думать.
        Принимая во внимание таковые рассуждения, я затруднился бы сказать тебе с уверенностью, любит ли меня Пандора.
        У меня часто возникают сомнения, которые выводят меня из себя. В один и тот же день она порой переходит от самого естественного, самого пленительного очарования к самой наглой пренебрежительности, которая вполне способна заставить меня взять в руки палку, как это делают в старинных комедиях. В такие мгновения я спрашиваю себя: как мог я увлечься такой вот куклой,- ведь я не студент, с одной стороны, и не старик - с другой (это два полюса, весьма друг на друга похожие). Я говорю себе, что это помеха для моих планов или, по меньшей мере, уйма хлопот. Тогда я хватаю перо, я хочу написать ей и освободиться от нее; и вот, в тот момент, когда я уже намерен написать целый лист, я останавливаюсь и неизменно говорю себе с сознанием своей слабости, которая прячется за улыбкой:
        - Ба! Это я всегда успею!
        Или же:
        - А все-таки она забавна!
        Жму тебе руку, дорогой Леопольд, и желаю тебе спокойного счастья, которым ты наслаждаешься и которого вполне заслуживаешь».

«25 октября.
        Пандора пожелала сделать мне подарок. Несколько дней назад она прислала мне небольшой красивый секретер из розового дерева, отделанный по всем четырем углам медной инкрустацией; это прелестный предмет меблировки, на котором обыкновенно на скорую руку набрасывают любовные записки и который состоит из множества таинственных ящичков, предназначенных специально для того, чтобы заключить в своих недрах локоны, медальоны с портретами и засушенные фиалки.
        - Кладите сюда все самое для вас ценное,- сказала она, явившись для того, чтобы передать мне ключи из рук в руки.
        Я положил туда деньги.
        Эта операция, к которой я, к слову сказать, приступил, оставшись в полнейшем одиночестве, послужила для меня источником множества печальных размышлений. Дело в том, что за последние три месяца в моих восьмидесяти тысячах франков была пробита огромная брешь. Дыхание прихотей Пандоры пустило по ветру солидную часть этих маленьких измятых бумажек, о которых я на днях рассказал тебе скорее как поэт-лирик, нежели как расчетливый человек. Пора подумать о том, чтобы сохранить остаток. Но как это скучно, а главное, как смехотворно! Представь себе, дорогой Леопольд, как я раздумываю о «наилучшем помещении капитала», как советуюсь об этом с нотариусами, как, подобно г-ну Гого[Господин Гого - персонаж из мелодрамы
«Постоялый двор Адре» - доверчивый буржуа, жертва мошенников.] , читаю проспекты предприятий.
        Как бы то ни было, мои капиталы (мои капиталы!) в любом месте будут помещены надежнее, чем у меня: это совершенно очевидно!
        На завтра у нас с Пандорой намечается прогулка по окрестностям Парижа; хорошие дни подходят к концу, и это будет нашим прощанием с осенью.
        Не наговорил ли я тебе в предыдущем письме много плохого о Пандоре? Во всяком случае, уничтожь его. Если бы слово «ангел» не было опошлено и скомпрометировано оравой писак, я ни секунды не поколебался бы употребить его применительно к ней. Но вместо этого скажу тебе, что это самый лучший женский тип из всех, какие нам известны, и пусть он таковым и останется: тогда я мало-помалу, шаг за шагом попадусь, наконец, в сети Пандоры целиком, словно затянутый шестерней какого-нибудь механизма».

        V
        ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ОКТЯБРЯ

        Осень - самое прекрасное время года в Париже, она гармонирует с ним самым лучшим образом.
        Этому городу, где царят легкомыслие и изысканная роскошь, как нельзя лучше подходят бледные краски и неяркое солнце, которое нужно главным образом для того, чтобы дамы могли носить зонтики и великолепные модные туалеты. Небо облачается в прелестный серебристо-голубой наряд, листья покрывают уже не только деревья, но и землю, пряча под собой пыль на аллеях садов и парков. Это время, когда Булонский лес, Севрский холм, остров Буживаль делают отчаянные усилия, чтобы остаться оазисами, и достигают в этом самых поразительных, самых невероятных успехов. Сена гладкая и спокойная. В лесах происходит настоящая схватка, настоящая битва красок - красновато-коричневых, золотистых, желтых, зеленых, голубых и алых. Природа использует все средства кокетства, подобно женщине на закате жизни; это дни наивысшей обольстительности, дни, когда оригинальность приходит на помощь увядающей красоте.
        В этом сезоне, предназначенном для удовольствий, день начинается поздно, а кончается рано, празднества коротки, и их не сопровождают ни усталость, ни сожаление. Это самое лучшее время для прелестных прогулок, веселых и сентиментальных одновременно. Филипп Бейль и Пандора воспользовались одним из таких чудесных дней, чтобы совершить прогулку по окрестностям Парижа. Один из тех маленьких двухместных экипажей, которые, однако, ничуть не уступают в элегантности каретам и которые далеко превосходят их в скорости, сначала унес их после полудня за Отейль, а потом отвез их сначала в Медон, затем в Сен-Клу и прокатил по дорожкам Виль-д'Аврей. Когда им нравилась местность, они выходили из экипажа и шли пешком; молодая женщина опиралась на руку Филиппа и гуляла, чуть приподняв шелковое платье, чтобы оно не цеплялось за черные мертвые ветки, лежавшие на земле; наслаждением было видеть, как под носками ее ботинок шуршит сухая листва.
        Разговор не прекращался ни на миг; оба они были в том возрасте, когда живая и быстро текущая кровь не дает угаснуть череде мимолетных впечатлений; в том счастливом возрасте, когда за словом, слетевшим с уст, легко разглядеть доброту, ум, обаяние, как жемчуг в прозрачной воде. Они говорили о том, что видели, и о том, что любили; их мысли, казалось, смеялись, как и их губы. Такую болтовню, уносимую ветром и похожую на ветер, невозможно ни описать, ни пересказать; она подобна тому кокетливому, неуловимому щебетанию, которое пробегает по партитуре комической оперы. Для таких дуэтов существует только один возраст, только одна пора. Позже мы забываем этот любовный язык, который нельзя выучить, и мы безмерно удивляемся, замечая, что слова иссякают, как и все на свете; еще позже мы уже не умеем разговаривать с женщинами, мы довольствуемся тем, что слушаем их или просто слышим их голоса, и тогда они уже больше удивляют нас, нежели чаруют; мы смотрим на них с улыбкой в то время, как голова наша занята посторонними мыслями…
        Пандора никогда еще не выглядела такой юной и такой красивой. А Филипп думал только о текущем мгновении, а текущее мгновение было для него самым полным счастьем. Ему казалось, что человеческая жизнь - это один день, а этот один день - день сегодняшний.
        Они пообедали в сторожке парка Марли - так далеко завели их капризы этой прогулки. Из всех королевских парков самым запущенным является парк Марли; после былого великолепия, после былой славы он возвратился в полудикое состояние. Его роскошные деревья, железные прутья между коими уже не образуют аркад, его зеленый театр, поросший густой травой, его фонтан, в который когда-то окунались ножки Марии-Антуанетты и который с тех пор одиноко звенит своими струями, его запущенные лесные массивы, его широкие аллеи, которые то поднимаются, то спускаются,- все это заброшено и почти забыто. С тех пор как природа отвоевала у искусства эту могучую и прекрасную землю, люди стали приходить сюда редко. И печальнее всего выглядит великолепный акведук, который возвышается в двух шагах от парка и который разрезает небо своей темной, треугольной массой.
        Нужно было быть Филиппом Бейлем и Пандорой, чтобы вспомнить о бедном парке Марли, где мы не найдем ни одной статуи, ни одного камня и где солнце и тишина, победоносно сюда проникшие, заменили собой все чудеса паркового искусства.
        Ночь, которая осенью наступает быстро, застигла их за столиком у окна. Принесли свечи, закрыли ставни, и веселье исчезло. Вместе с вечерней зарей в комнатушку проник холод и прекратил сладкие речи.
        Они быстро вернулись в свой экипаж и закрыли дверцы в полном молчании. Кучеру приказали нестись во весь опор. Все это походило на беспорядочное бегство.
        И в самом деле, это было истинным бегством, бегством души и мысли. Пандора укутала плечи шалью, а шею - косынкой. Теперь она односложно отвечала на речи Филиппа, который тщетно пытался возобновить разговор. Но, сидя в углу экипажа и повернув к нему свою прелестную головку, она не переставала наблюдать за ним.
        В ее настойчивом взгляде было что-то лукавое и даже жестокое.
        Несколько раз она взглядывала на маленькие часики, прикрепленные к ее поясу золотой цепочкой.
        В конце концов Филипп примирился с печальным завершением прогулки.
        Он говорил себе, что это обычный ход вещей, и философски ему покорился. Глядя в окошко кареты, он пытался узнать дорогу, по которой ехал несколько часов назад. Все вокруг было темно и тоскливо. Октябрьский ветер, одержавший победу над солнцем, жестоко гнул чересчур доверчивые деревья, которые днем поверили, что он заключил с ними перемирие, или же забыл о них. Ветер безжалостно обнажал их, то хрипя и свистя, то рыча и раздражаясь от их сопротивления.
        Окутанная красноватым туманом, показалась арка площади Звезды.
        Они въехали в Париж.
        Филипп отвез Пандору домой, и, так как она изнемогала от усталости, он не настаивал на том, чтобы подняться к ней в квартиру.
        Прощаясь с Пандорой, он заметил, что ее пальчики, затянутые в перчатку, пальчики, которые она ему протянула, дрожат как в лихорадке.
        - Прощайте! - сказала она.
        - Не «прощайте», а до свидания,- сказал Филипп.
        Она не ответила, но рука ее сжала руку Филиппа крепче обыкновенного.
        Все эти незначительные на вид подробности Филиппу позднее пришлось вспомнить и сделать из всего этого весьма недвусмысленные выводы.
        А в тот момент он увидел в этих признаках волнения всего-навсего нервозность или каприз.
        Тот же экипаж доставил его домой.
        Очутившись у себя, он тотчас же бросился на диван, занимавший две трети комнаты, и закурил сигару.
        Настроение Пандоры отразилось и на нем; он чувствовал, что взволнован и обеспокоен, в свою очередь. Он воскресил в памяти эту прогулку, так чудесно начавшуюся и так тягостно и безрадостно закончившуюся. Разум его пытался разглядеть в этом первые признаки увядания любви. Эта мысль повлекла за собой другие, не менее горестные мысли; пробуждались давние печали, возникали грустные воспоминания; будущее рисовалось ему в самых мрачных красках.
        Продолжая курить, Филипп отдался этому расположению духа, угрожающему, как дурное предзнаменование, раздражающему и означающему то же самое, что означает тремоло, предшествующее буре в оркестре.
        Внезапно взгляд его из рассеянного стал внимательным.
        Он заметил, что в комнате царит явный беспорядок. В двух шагах от него валялось опрокинутое кресло; подсвечник закатился под круглый столик на одной ножке. На камине все было перемешано и разбросано.
        Он решил было хорошенько выбранить слугу, но потом принялся разглядывать комнату более внимательно.
        Страшное подозрение заставило его сперва вздрогнуть, затем побледнеть, затем броситься к секретеру. Секретер был взломан.
        Филипп Бейль поспешно заглянул в ящик, заключавший в себе все его скромное состояние; ящик был пуст, банковские билеты исчезли.
        Филипп открыл рот, словно собираясь закричать, но не крикнул, а выдавил горькую улыбку. Некоторое время он стоял неподвижно, стараясь успокоиться.
        Сигара, которую он отшвырнул, медленно прожигала ковер. Филипп смотрел на нее, не понимая, что происходит. Наконец он опомнился и открыл окно. Из окна был виден огромный город. Воздух, которого так не хватало Филиппу, ударил ему в лицо, залитое потом.
        Одной из самых непостижимых загадок человеческой природы является ощущение противоположности, ощущение контраста, которое внезапно возникает у нас в определенные часы и в определенных обстоятельствах.
        И вот человек, наделенный таким чувством, неожиданно видит в момент катастрофы какие-то веселые, сияющие образы; в других случаях с уст человека, пребывающего в самом глубоком горе, срывается какой-нибудь разудалый мотив. Когда начинается следствие, у преступников, особенно часто у убийц, начинается странный и краткий период галлюцинаций.
        В мозгу, претерпевшем чересчур тяжелый удар, возникают тысячи стихийных видений, подчас ужасающих, порой просто нелепых.
        С Филиппом Бейлем, к примеру, произошел случай совершенно из ряда вон выходящий.
        Высунувшись из окна, вглядываясь в черную пустоту, он неожиданно почувствовал, как исчезает мысль о краже, которая, казалось бы, должна была стать всепоглощающей. На площади, словно то были те дали, которые внезапно ярко освещает молния, он вновь увидел пейзажи Тет-де-Бюша, лес и огромный залив со светло-желтой цепью дюн. Все это прошло у него перед глазами и в то же мгновение исчезло, ослепив его и чуть не сведя с ума.
        Придя в себя, он позвонил слуге.
        В дверях появилось простое и грубое лицо деревенского мужика.
        - Вы звонили, сударь?
        Филипп внимательно посмотрел на него; не обнаружив ни малейшего волнения на этой добродушной физиономии, он пожал плечами.
        Слуга стоял в ожидании приказаний.
        - Вы сегодня уходили из дому, Жан?- спросил Филипп.
        - Да, сударь.
        - И надолго?
        - Да на весь день! Вы, сударь, должно быть, помните, что разрешили мне уйти.
        - Правда, правда. А вы не знаете, приходил ли кто-нибудь ко мне, пока вас не было?
        - Привратник никого не видел.
        Филипп молча сделал два-три круга по комнате; начав четвертый круг, он жестом отпустил слугу.
        Филипп превосходно владел собой.
        - Меня обокрали,- сказал он себе,- это ясно как день. События такого рода происходят ежедневно, и не имеет смысла поднимать из -за этого на ноги весь квартал. А кроме того, это моя вина: ни один здравомыслящий человек не станет доверчиво хранить у себя дома шестьдесят восемь, а то и семьдесят тысячефранковых купюр между десятком галстуков и женскими письмами. Я это заслужил. Но вот вопрос: кто меня обокрал? Разумеется, первый встречный, так как Жан вне подозрений. Мне остается только, как это делается в таких случаях, подать жалобу полицейскому комиссару.
        Он уже взял было шляпу.
        - От чистого сердца даю обет: если случай или же сыщики с Иерусалимской улицы помогут мне отыскать деньги, я надену на шею Пандоры самое красивое ожерелье, которое куплю у Жаниссе!
        Внезапно он остановился.
        Пандора! Это случайно произнесенное имя навело его на подозрение.
        Подозрение оскорбительное, чудовищное, неправдоподобное, подозрение, заставившее его покраснеть и в то же время серьезно задуматься.
        В самом деле, кто как не Пандора подарила ему этот великолепный, этот прелестный секретер - эту ненадежную клетку, столь плохо охранявшую золотых птичек, эту хрупкую тюрьму, у которой - позволительно предположить - были ненастоящие запоры?
        Сначала Филипп пытался отвергнуть это подозрение, но это было свыше его сил: он знал, что все возможно, что все бывает на этом свете.
        И после того, как возникло это подозрение, Филипп не пошел к полицейскому комиссару; до поры до времени он удовольствовался тем, что послал за слесарем.
        Слесарь, внимательно осмотрев секретер, заявил, что вряд ли он был взломан: замок цел, и секретер, по всей вероятности, открыли с помощью поддельного ключа.
        Это отнюдь не являлось доказательством вины Пандоры, но это усиливало подозрения. Филипп был в затруднении; он решил, что у него есть только одна возможность узнать правду: он должен немедленно отправиться к Пандоре, рассказать ей все, следить за выражением ее лица и послушать, что она скажет; эта встреча и определит, что ему делать дальше.
        С этим намерением он быстро преодолел расстояние от своего дома до дома Пандоры. Велико же было его изумление, когда швейцар сказал ему, что Пандора уехала! Филипп не мог поверить швейцару и поднялся в квартиру Пандоры. Горничная сказала ему то же самое: Пандора вышла из дому, не сказав, куда едет.
        Филипп прекратил расспросы; он бросил горничной кошелек, и тогда та вспомнила, хотя и смутно, что ее хозяйка упомянула Опера Комик.
        Только это он и хотел узнать.
        Он поехал в театр, снедаемый двумя заботами, двойным подозрением. Пандора более чем когда-либо представлялась ему женщиной загадочной и опасной.
        Хотя было уже поздно, он успел приехать до конца спектакля. Спрятавшись у входа в партер, он пробегал взглядом ложи, ярусы, балконы, то и дело спрашивал себя, какая странная фантазия или же какая необходимость могла заставить Пандору появиться в этом зрительном зале. И не была ли усталость, на которую она сослалась несколько часов назад, всего лишь предлогом, чтобы ускользнуть от него? Он вспомнил также, как грубо она распрощалась с ним и как предательски дрожала ее рука.
        Однако он нигде ее не обнаружил; несколько раз он менял места и в конце концов вернулся на свой первый наблюдательный пункт, весьма разочарованный и неимоверно заинтригованный: если Пандоры пет в Опера Комик, то где же она может быть?
        Когда он стоял в темноте у входа в партер, до его слуха внезапно донесся некий голос, голос, который он не мог не узнать и который раздавался в ложе бенуара, находившейся напротив него.
        - Вам нравится эта опера, дорогой граф? - произнес голос.
        - Опера? Что вы говорите? А разве здесь идет опера? Простите мою рассеянность, но я бесконечно счастлив, что вижу вас снова.
        - Вы однообразны,- отвечала Пандора,- уже целый час вы не меняете тему нашей беседы.
        - Это потому, что и вы сдержали слово, как дворянин,- сказал граф.
        - Ох! Эти ваши комплименты в конце концов превратятся в оскорбления! Что удивительного и восхитительного находите вы в моем поступке? Я отложила нашу встречу на три месяца по причинам личного характера.
        - Да, личного…- вздохнул он.
        - Я вам сказала: «Покиньте Париж на три месяца, отправляйтесь в путешествие».
        - Я и отправился в путешествие.
        - Я прибавила, чтобы вы вернулись двадцать шестого октября, чтобы вы были в своей ложе в Опера Комик и что я непременно появлюсь здесь в течение вечера. Сегодня у нас двадцать шестое октября, и я перед вами; что может быть проще?
        - Вы очаровательны.
        Пандора сидела так, что не могла видеть Филиппа Бейля. На ней было новое роскошное платье.
        Но если и он не мог видеть Пандору, он прекрасно видел графа д'Энгранда, счастливого и помолодевшего.
        Сказать, что Филипп был вне себя от бешенства,- значит не сказать ничего. На мгновение у него возникла мысль войти в ложу, но он тотчас же понял, что это было бы смехотворно. Он сдержался.
        Граф был тем человеком, которого она принесла ему в жертву три месяца назад, жертву, которая так его растрогала и которая, как он понял теперь, была жертвой временной.
        Свет, озаривший эту историю, ударил ему в глаза и привел его в такую ярость, что он едва не сошел с ума.
        Стало быть, в течение трех месяцев Пандора его разыгрывала: Пандора нисколько его не любила; она методически выполняла заранее составленную программу и хладнокровно назначила срок ее завершения - двадцать шестое октября!
        Всякий на его месте почувствовал бы свое унижение и вышел бы из себя.
        А кроме того, как ни был взбешен Филипп Бейль, он все-таки понимал, что должна быть какая-то причина этой комедии, какая-то цель этой холодной, жестокой махинации. Если он не был любим, то чего же от него хотели? И это еще было не все: он трепетал при мысли о краже, мысли, которая ни на минуту его не покидала. Напрасно пытался он избавиться от этой роковой навязчивой мысли, отводя взгляд от ложи, где развлекалась эта прелестная, нарядная женщина; за облаком ее волос, украшенных цветами, перед его мысленным взором возникали сцены в трибунале и силуэты судей; в мелодичных звуках ее голоса он, казалось, различал скрежет отмычки в замочной скважине.
        Он испугался, что сходит с ума; он ушел из театра.
        Дома он обнаружил письмо от Пандоры, которое она написала и отправила перед отъездом в Опера Комик. Письмо это было недвусмысленным.

«9 часов вечера.
        Дорогой Филипп!
        Когда Вы получите это письмо… О, не пугайтесь! Я не хочу сказать: «… меня уже не будет в живых», я хочу сказать: «… я уже перестану любить Вас».
        Вы человек очень умный, и потому Вы не удивитесь столь простому, столь обыкновенному финалу - финалу, которого следовало ожидать.
        Хотя я тороплюсь, а мой парикмахер уже ждет меня в прихожей, я все-таки хочу высказать Вам несколько истин, бедный мой Филипп.
        Вы меня не любите, Вы никогда меня не любили, не любили ни капельки, поверьте мне. Я развлекала Вас, я возбуждала в Вас желание - вот и все, но этого было достаточно, чтобы Вы обманывали самого себя.
        Если мы заставим мужчину страдать, это будет лучше, чем если он начнет скучать,- вот наш секрет - секрет таких женщин, как я. И у меня так много других секретов, что я могу открыть Вам хотя бы этот.
        Наша встреча была ошибкой; мы с Вами не питали друг к другу ни малейшей симпатии; мы с Вами слишком похожи друг на друга! Вы не более чувствительны, чем я: горе может заставить Вас кричать, но плакать - никогда! При любых обстоятельствах Вы сумеете сохранить чувство собственного превосходства. Таким образом, у Вас может быть множество любовных приключений, но я ручаюсь, что у Вас никогда не будет настоящей любви.
        Мужчина, подобный Вам, Филипп, не создан для такой женщины, как я; позвольте же мне уйти с Вашей дороги.
        Я то, что называется «продукт Парижа»; я родилась и выросла в этой огромной оранжерее порока, которая простирается от Бульваров до Булонского леса. Я не вспоминаю о том, как я воспитывалась, а если мне и случится вспомнить об этом, я трепещу. Но я всему научилась, я знаю все, я даже пишу почти без ошибок. Как же Вы хотите, чтобы я любила Вас, Филипп? Сердце мое не так молодо, чтобы покориться Вам, а разум не так молод, чтобы полюбить Вас со всеми Вашими недостатками.
        Согласимся же, что наша связь была пробой, опытом, который не дал положительных результатов; непродолжительность этой связи не оставит даже какого-то особого, настоящего очарования. Мы с Вами люди достаточно здравомыслящие, чтобы притворяться друг перед другом, и именно этой тонкой политике мы и обязаны теми приятными часами, которые, пожалуй, стоят часов пламенной страсти, и теми удовольствиями, которые похожи на счастье.
        Кого винить за то, что прогулка в Марли имела свой конец, как имела и свое начало? Разве все наши привязанности, все наши капризы не являются в большей или меньшей мере прогулками в Марли?
        Прощайте, друг мой; Вы были со мной очень милы, и я навсегда сохраню о Вас приятное воспоминание. Я не хотела покидать Вас так скоро, но что Вы хотите? Если бы непостоянства не существовало, я бы его выдумала. Поищем вместе предлог, если Вам так угодно: Ваш камин дымил, Ваш швейцар был нелюбезен, Ваши бакенбарды стали чересчур длинными.
        Не думайте больше обо мне - Вы только даром потратите время; представьте себе, что к Вам залетела ласточка и что с наступлением зимы ласточка улетела.
        Прощайте.
        Пандора».

        VI
        БЕДНОСТЬ

        Филипп Бейль отправил заявление в полицию, умолчав о том, что его подозрения пали на Пандору. Он хотел до конца сыграть свою роль - роль порядочного человека.
        Первое, что совершило правосудие,- было сообщение в вечерней газете «О прискорбном событии, жертвой которого стал г-н Филипп Бейль, проживающий на улице такой-то, в доме номер таком-то».
        Далее следовали подробности.
        Прочитав эту заметку в рубрике происшествий, Филипп пришел в ярость, ибо он сделал все, от него зависящее, чтобы сохранить инкогнито; он просил об этом, и это было ему обещано. Заметка, предназначенная для печати, была отредактирована в его присутствии. Как же могло случиться, что назвали его фамилию и адрес?
        Этот случай показался полиции более чем странным, и она сочла нужным собрать о газете всевозможные сведения; полицейские перерыли всю типографию, но заметки не обнаружили; они допросили наборщиков - те утверждали, что напечатали то, что дал им редактор газеты.
        Фальцовщиц, брошюровщиц и других женщин, работавших в мастерских, смежных с типографией, допрашивать не стали.
        Кому это было на руку?
        Об этом никто и не задумался.
        Филипп выдержал удар, нанесенный ему оглаской, которая в течение двух недель выставляла его в глазах Франции и заграницы в самом нелепом виде, невыгодном для его будущего. Человек, который позволяет себя обокрасть,- не более как глупец; какую же должность, какой пост может он занимать?…
        Он не пытался бороться с обстоятельствами. Почувствовав, что в настоящее время он побежден, он склонил голову; ветер был ему враждебен - он хотел переждать этот ветер.
        Чтобы найти деньги Филиппа, полиция проследила за людьми с дурной репутацией и даже кое за кем с репутацией хорошей; она проверяла заставы и рассылала телеграммы; она не поймала никого.
        Таким образом, Филиппу не оставалось ничего иного, как покориться судьбе.
        Пытаться же увидеть Пандору и просить у нее объяснений ему не позволяла гордость.
        Тревожиться из-за женщины? Полноте! В делах такого рода его принципы были незыблемы. В постигшем его несчастье он видел лишь случай, а не урок.

«Я снова обрету богатство,- говорил он себе,- я пройду за ним по всем дорогам; если для этого понадобится отвага, я ее обрету, если понадобится только терпение, я обрету и его. Преследуемого столь упорно никогда уже не смогут затравить в его берлоге. Доселе я был баловнем судьбы; ныне я выпью горькую чашу до дна. Для человека, наделенного силой воли, существует не просто несколько способов достичь своей цели, а великое множество таковых: тут и расчет, и танцы, и элегантные костюмы, и изобретательность, и глупость, и ум. Разве в нашем снисходительном девятнадцатом веке я буду единственным из тех, кто сумел вытащить лапу или крыло из капкана? Какое-то препятствие надо будет преодолеть, какого-то человека победить - и вот я снова на коне! Я хочу стать счастливым и сильным - таковым я и стану! Я стану им, ибо упорство - инструмент столь же сильный и столь же непобедимый, сколь резец скульптора! И в наше время не было примера, чтобы для человека, наделенного таким упорством, не настал его час! Нет! Настойчивые устремления, огромное честолюбие, упорные желания, постоянно вращающиеся в одном кругу, никогда
не обманут и рано или поздно победят - таков закон и логики и судьбы. Два или три раза я разбогател мгновенно и притом волею случая; теперь я хочу стать богатым на всю жизнь. Я так долго мечтал о роскоши, о богатстве, что теперь уж никому не удастся убедить меня, что я его не заслуживаю, что я его не достоин. У меня вся жизнь впереди; планы, замыслы, труд, наслаждения, о которых я без конца думаю, несомненно, должны стать явью, осуществиться, умножиться. Настанет мой час, и я найду свое место в жизни!»
        Эта уверенность помогла ему переносить испытания, в которых не было для него ничего нового, но которые, возникая снова и снова, становились для него все более тяжелыми и все более унизительными. В самом деле: Филиппу Бейлю не один раз приходилось сидеть без денег, но в те поры ему было двадцать или двадцать пять лег, а этому счастливому возрасту ростовщики поклоняются так же, как поклоняются солнцу солнцепоклонники. Следовательно, он никогда не принимал всерьез денежные затруднения, которые к тому же всегда бывали кратковременными. Но в тридцать лет ему пришлось убедиться, что лишения, особливо когда они продолжительны, являются тем злом, на которое человечество обижается сильнее всего.
        Долги, к которым так легко относится молодежь, становятся невыносимы для людей зрелого возраста. И в этих обстоятельствах Филипп обнаружил, что добыть деньги куда проще для кутежей и для игры, чем для удовлетворения честолюбия и для дела. Деньги не любят, когда их занимают для дела, так же, как женщины не любят, когда за ними ухаживают, разговаривая о высоких материях.
        И вот он страдал больше, чем ожидал, хотя боролся с нуждой довольно долго. Мы могли бы исписать не одну стопу бумаги, повествуя о его действиях и стараниях; мы могли бы последовать за ним к посланникам в здания дипломатических миссий, на Бульвары, на Биржу, на балы официальные и на балы частные в Оперу; мы могли бы, наконец, подсчитать его на вид непринужденные ходатайства, его хитрости, которые он скрывал под видом беспечности, и его всегда умную лесть. Он великолепно владел драгоценным искусством скрывать пламенную энергию под видом благопристойной лени и легкомыслия. Стоило ему где-то появиться, как он сразу же вызывал к себе доверие.
        Такой такт, такая осмотрительность заслуживали награды. Однако дела шли из рук вон скверно. Где бы он ни появлялся, фортуна ускользала от него или поворачивалась к нему спиной.
        Ловкий и смелый - мы уже имели возможность убедиться в этом,- он занялся промышленностью. Он набрасывал планы, писал докладные записки. Иные из его мыслей были удачными, новыми и блестяще изложенными. Филипп отправился к банкирам и промышленникам, но и тут злой гений преследовал его по пятам: куда бы он ни принес свой проект, ему тотчас же показывали другой, точь-в-точь такой же: те же мысли, те же способы их осуществления, а частенько и тот же стиль.
        После двух или трех неудач такого рода Филипп, спрашивавший себя, уж не играет ли с ним судьба какую-то отвратительную шутку, смутно припомнил, что в то время, как он работал над своими докладными записками, его не раз удивляло, что страницы перепутаны и что порой на них встречается и почти незаметный для глаза типографский брак.
        Как-то раз он обнаружил в одной из брошюр длинный и тонкий белокурый волос - такие волосы могут быть только у женщины.
        Это очень его удивило.
        Он сопоставил этот факт с другими фактами; когда он рассматривал их каждый в отдельности, все они казались совершенно невинными, но стоило ему связать их воедино, как они представлялись результатом действия чьей-то воли, воли таинственной и зловещей.
        Филипп спросил себя, зачем кому-то понадобилось чинить ему препятствия. Он принялся искать каких-то врагов, но не нашел ни одного. Тогда он решил, что его тревоги и опасения являются следствием подозрительности, столь свойственной неудачникам, но вопреки этим рассуждениям он так и не Смог отделаться от подозрения, что против него существует какой-то заговор.
        Пройдем ли мы вместе с ним до конца весь путь его разорения, день ото дня становившегося все более заметным? Спустимся ли вместе с ним по ступенькам этой страшной лестницы, которая в Париже спускается глубже, чем где бы то ни было, в темную, бездонную пропасть?
        А почему бы и нет?
        В былые времена романист обязан был вызывать у читателя интерес и симпатию к большинству своих героев; в наше время он обязан быть только правдивым. Это прогресс!
        Если мы углубимся в новый квартал, возникший на месте бывшего парка Вентимиля, в нескольких шагах от заставы Клиши, мы найдем там Филиппа Бейля, который после пятнадцати месяцев тайной, подспудной борьбы очутился на шестом этаже одного из домов этого квартала. Бедность поднялась туда вместе с ним, но это была бедность безупречная, гордая и бесстрастная, бедность, которая не желает, чтобы ее замечали, и для которой бледность лица - признак высшей элегантности.
        Филипп исчерпал все свои ресурсы. Наследство он промотал давным-давно; не осталось ни одного человека, к которому он мог бы обратиться. Его лучший друг - тот самый Леопольд, который получал его письма с рассказами о его любовных делах,- путешествовал уже целых полгода; куда мог бы Филипп ему написать? Он не получил ответа уже на три своих письма.
        Однако он продолжал ездить в свет; его белье всегда было безукоризненно, он всегда был в лакированных ботинках. Ценой неимоверных жертв он творил эти чудеса.
        Однажды зимним вечером Филипп Бейль возвращался домой после неудачных для него скачек.
        Было обеденное время.
        Его скверное настроение еще усиливалось от радостного движения, наполнявшего Париж; на каждом шагу он сталкивался с поварятами в льняных передниках - они несли чудесно пахнущие судки с едой. Рестораны сверкали огнями сквозь запотевшие стекла - туда поспешно устремлялись проголодавшиеся, оттуда величественно выплывали отобедавшие: их щеки лоснились, изо рта торчали зубочистки или сигары.
        Филипп нахмурил брови и зашагал быстрее
        На свете нет более наглого зрелища, чем обедающий Париж. Бесстыдство его аппетита вызывает возмущение у философа. Во Франции люди не едят, а только делают вид, что едят. А те, кто ест, должны, по крайней мере, прятаться. Это один из наших контрастов.
        А едят они, если можно так выразиться, в домах без стен, на террасах и чуть ли не на улицах. Громкие голоса гарсонов доносятся сквозь стены. Сквозь широкие отдушины нагло льются ароматы кухни. А на уровне глаз - витрины, где среди напитков и цветов размещаются самые аппетитные чудеса чревоугодия, где переливающаяся всеми цветами радуги, еще трепещущая рыба на ложе из травы смотрит на горделивых фазанов, где таинственные бочоночки вперемешку с причудливой формы кусками льда стоят рядом с ананасами. Эти выставки всегда представлялись нам таким же вызывающим и таким же прискорбным зрелищем, как и витрины менял: вереница откормленных ортоланов, обложенных ломтиками сала, неизбежно вызывает такое же вожделение, как деревянная чашка, переполненная звонкой монетой.
        Наше мнение разделял и Филипп Бейль.
        Добрую четверть часа он стоял, ожидая момента, когда ему удастся перейти на другую сторону улицы, черной от экипажей.
        В этих экипажах он видел только счастливые лица.
        В ожидании, когда схлынет этот поток экипажей, он подошел к ярко освещенной книжной лавке - там стояли книги в роскошных переплетах всех цветов. Он наугад взял в руки одну из книг; оказалось, что это «Классики кулинарного искусства».
        Филипп снова пустился в путь. Театры распахивали свои двери, сквозь которые доносились звуки настраиваемых инструментов. В течение шести или семи часов Париж ожидал мгновения, когда он сможет отдаться наслаждениям, отдаться искусству, отдаться роскоши. Проходя мимо Филиппа, женщины посылали ему улыбки, хотя вообще-то они находили, что он не в меру горд и что у него чересчур злые глаза. Завсегдатаи Клуба наспех махали ему рукой - и только.
        Эта феерия становилась все скромнее по мере того, как он приближался к своему кварталу, и совсем исчезла, когда он вышел на улицу Вентимиля.
        Здесь Филипп вздохнул с облегчением.
        Придя домой, он уже поставил было ногу на первую ступеньку лестницы, как вдруг его окликнул швейцар. Этот субъект вышел из швейцарской с полным ртом и с крылышком индейки в руке.
        Это зрелище ухудшило и без того скверное настроение Филиппа.
        - Что вам надобно? - угрюмо спросил он.
        - Сударь,- заговорил швейцар,- я хотел вас предупредить, что вас ждет какая-то дама.
        - Как? Дама?
        - Я знаю: вы скажете, что велели мне не давать ключ кому попало…
        - Ну, а дальше что?
        - Так вот: это не я, это моя супруга дала ей ключ в мое отсутствие. Я, как вы понимаете, здорово обругал ее, но похоже, что эта дама хочет сказать вам что-то очень важное. Она хотела подождать вас в швейцарской, но нам-то это было ни к чему: сегодня мы, понимаете ли, ждали к обеду кое-кого из друзей; превосходные люди, скажу я вам, чистосердечные, без всяких там затей. Надо же и развлечься когда-нибудь, ведь правда, господин Филипп? А иначе жизнь была бы…
        - И долго эта дама меня ждет?
        - Да не больше четверти часа… А иначе жизнь была бы совсем…
        Продолжения Филипп Бейль не услышал. Он предоставил швейцару развивать свои философские размышления с крылышком индейки в руке, а сам быстро поднялся к себе на шестой этаж, немало обеспокоенный визитом женщины.
        Ключ торчал в замке; Филипп решил, что он имеет право войти без стука.
        Женщина, одетая в черное, закрыв лицо руками, сидела подле свечи, которую принес ей швейцар.
        Заметив Филиппа, она встала, но тотчас же силы изменили ей, и она рухнула на стул.
        - Марианна! - бросаясь к ней, воскликнул Филипп.
        Марианна - ибо это в самом деле была она - не смогла побороть своего волнения и лишилась чувств.
        Оказав ей помощь, Филипп внимательно посмотрел на нее. Несмотря на бледность и следы усталости, она была по-прежнему красива. За прошедшие два года на лице ее появилось более глубокое выражение мысли и чувства.
        Когда она пришла в себя, по щекам ее покатились слезы; она оглядела бедную комнату, в которой теперь очутилась.
        Филипп, видимо, понял, о чем она подумала, ибо заговорил полушутливым тоном:
        - Да, не больно-то здесь роскошно… четыре стены и мебель девяностых годов прошлого века… Не беда! Я уверен, что Беранже одобрил бы эту обстановку в лучшей из своих песен.
        Он сел на постель.
        - Это напоминает мне время, когда я изучал право,- продолжал он.- Все говорят, что это было хорошее время… Что ж, теперь хорошее время начинается для меня снова: ведь для того, чтобы ничем не отличаться от студента, мне не хватает только трубки на камине да скелета в шкафу… Вам лучше, Марианна?
        - Да, благодарю вас.
        - Откровенно говоря, я никак не ожидал, что снова увижу вас, особливо в таковых обстоятельствах. Но что бы ни привело вас ко мне, добро пожаловать! Если бы вы заранее предупредили о своем визите, я постарался бы замаскировать убожество этого жилища.
        - Так, значит, вы живете здесь? - медленно произнесла она.
        - Да.
        - Мне жаль вас, Филипп.
        - В добрый час!… Из трех или четырех человек, которые здесь побывали (прошу вас поверить мне, хотя это говорю я), вы единственная не сказали: «Ба! Это именно то, что вам нужно,- ведь вы холостяк!…» А вы разделяете мое мнение, что здесь отвратительно, не правда ли?
        - И вы живете здесь уже три месяца! - не слушая его, сказала она.
        - А, так и это вам известно? Ну да, Боже мой, три месяца! Крах может случиться с каждым, случился он и со мной. Я потерял все, я постепенно распродал вес - мои картины, мою мебель, мою бронзу…
        - И… вы страдаете? - с жадным любопытством спросила Марианна.
        Филипп поглядел на нее с изумлением.
        - Нет! - резко ответил он.
        - Но за два года вы ни в чем не преуспели?
        - Ни в чем, ваша правда.
        - И в течение этих двух лет и люди, и обстоятельства были против вас?
        - Да; но кто же все это вам рассказал?
        - Я знаю все, что касается вас, Филипп.
        Он встал.
        - Что ж,- изменив тон, заговорил он,- если вам угодно насладиться моим унижением - сделайте одолжение: вы имеете на это право. Смотрите: я разорен, я бедствую. Да, могу вас уверить: вы отомщены вполне; вы не могли бы желать большего; это называется прийти как нельзя более кстати. Бейте же, прикончите меня: я повержен наземь; будьте безжалостны: я беззащитен.
        - Я пришла сюда не затем, чтобы издеваться над вашим несчастьем.
        - Ба! Вы имеете право на это!
        - Я пришла и не затем, чтобы напомнить вам о том, как вы виноваты.
        Разговаривая с Филиппом, она не спускала с него глаз, но взгляд ее был нежным и сострадательным; она следила за каждым его движением, ловила каждое его слово.
        -• Но в таком случае зачем же вы пришли, Марианна? - спросил он.
        - Потому что я по-прежнему люблю вас!
        Филипп помрачнел.
        - Да, конечно,- повинуясь своему порыву, продолжала Марианна,- вы были ко мне безжалостны, жестоки, вы не избавили меня от малейшего унижения, от малейшей обиды; вы обращались со мной хуже, чем мои отец и мачеха; ни один человек не сумел бы причинить мне столько зла, сколько причинили вы, и если бы моя ненависть была столь велика, сколь те унижения, которым вы меня подвергали, я должна была бы ненавидеть вас люто, но…
        Она остановилась и посмотрела ему в лицо.
        - Но я не могу! Не могу! Не могу!- в отчаянии вскричала она.
        Он не ответил: он предвидел так называемую «сцену» и, покорившись обстоятельствам, переносил ее молча.
        - Сколько раз вы разрывали мне сердце?- продолжала Марианна.- Его надо было бы разбить окончательно, ибо даже сейчас, по прошествии двух лет, оно обливается кровью из-за вас!
        Она опустилась на колени.
        - Филипп, я побеждена. Память о тебе оказалась сильнее всего на свете. Хочешь принять мою жизнь и мою преданность? Я принесла их тебе.
        - Полно, Марианна! Что за ребячество! - сказал он, пытаясь поднять ее.
        - Может быть, тебе нужна рабыня? Если ты потребуешь, я стану для тебя не кем-то, а чем-то. Только бы жить подле тебя, остальное мне безразлично. Я отказываюсь от борьбы: ты будешь повелевать, я буду подчиняться. Позволь мне любить тебя: ведь тебе это ничего не стоит!
        - Дорогой друг! - заговорил Филипп.- Вы все так же романтичны, как и в былые времена. Вы хотите начать все сначала, а это невозможно. Будьте же благоразумны, черт побери!
        Марианна заговорила снова; руки ее дрожали.
        - Но ты несчастен, Филипп, ты одинок! В таких обстоятельствах люди обыкновенно ищут того, на чью любовь они могут опереться. Моя любовь подверглась слишком многим и слишком суровым испытаниям, чтобы ты мог в ней усомниться.
        - Я нисколько и не сомневаюсь в этом, и я отдаю вам должное, Марианна. В моей памяти вы навсегда сохраните самое почетное место. Но я взял за правило никогда не возвращаться в прошлое; я остерегаюсь перечитывать книгу, которая привела меня в восторг; я тщательно избегаю тропинок, по которым когда-то блуждал с упоением, ибо книга может принести мне разочарование, а тропинки могут быть изрыты по приказу местных властей. Моя религия и моя поэзия - это мои воспоминания. Не упорствуйте же, Марианна! История наших отношений осталась в прошлом; это горстка пепла, которую я бережно храню; не пытайтесь раздуть из него огонь: пепел не загорится, он разлетится, и тогда от него уже ничего не останется.
        - Филипп!- заливаясь слезами, воскликнула Марианна.
        - Нет!
        - Ради тебя я стану другой женщиной, вот увидишь!
        - Но я-то навсегда останусь все тем же мужчиной! Я согрешил перед вами, и я не хочу совершать новых грехов. Оставим все как есть, повторяю вам. Жизнь не должна растрачиваться на повторения. Прощайте, Марианна!
        - Прощай!- с волнением повторила она.
        Ее волнение постепенно превращалось в молчаливую, томительную тревогу.
        - Это твое окончательное решение?- спросила она.
        - Да.
        - И ты не захочешь… увидеться со мной?
        - К чему? Подумайте, каким я буду унылым любовником и какой отпечаток на женщину наложит моя любовь!
        - Ах, Филипп! Так вот в чем дело! Но ты не знаешь, что я всемогуща, всемогуща если не сама по себе, то благодаря другим! Я могу возвысить тебя - скажи только слово! Я могу осуществить твои самые смелые, самые дерзновенные мечты. Говори же! Для этого у меня есть все средства, есть неограниченные возможности. Я всемогуща, да, всемогуща. Не пожимай плечами: клянусь тебе, что это правда! Скажи мне только одно слово от всего сердца, и все в твоей жизни изменится: самые высокие лица окажут тебе протекцию; двери, которые упорно закрывались перед тобой, мгновенно распахнутся. Филипп, ты можешь снова стать богатым, ибо богатством ты дорожишь больше всего на свете!
        - Довольно! - холодно перебил Филипп.- Вы бредите, Марианна!
        - Нет… но скоро начну бредить,- пролепетала она.
        Внезапно она стала прежней Марианной: и лицо, и манера держать себя мгновенно изменились.
        Она подняла голову.
        - Врагом или другом, но я вернусь к тебе!- твердо заявила она.
        - Тем хуже для вас,- равнодушно ответил Филипп.
        - Подумай хорошенько: в последний раз я обращаюсь к тебе с мольбой, в последний раз я пытаюсь спасти тебя!
        - Бесполезная попытка!
        - Но ты одинок, ты беден!
        - Мое одиночество я создал своими руками - я сам того хотел. А моя бедность будет непродолжительной!
        - Нет, она будет продолжительной!
        Филипп недоверчиво усмехнулся.
        - Берегись, Филипп!- сурово и холодно заговорила Марианна.- Берегись! Я могу еще больше унизить тебя, я могу сделать так, что ты опустишься еще на одну ступеньку парижской нищеты!
        Он посмотрел на нее с изумлением. Наступила тишина.
        - Вы больны, Марианна,- наконец сказал он, качая головой,- и мне остается только пожалеть вас.
        - Ты мне не веришь?
        - Я никогда не верил в могущество женщин. Я не отказываю им в решительности, но им не хватает упорства. Какого-то пустяка, какой-то мелочи, какого-то каприза достаточно для того, чтобы они отказались от точно рассчитанного плана. Женщины - это птицы, которые прекращают полет и поворачивают туда, куда гонит их ветер или горная цепь. У мужчин есть страсти, у женщин - лихорадочное возбуждение. Следовательно, к ним нельзя относиться ни как к слишком опасным врагам, ни как к слишком благожелательным друзьям. Что же касается их планов, то в них не бывает и не может быть ничего серьезного и основательного. И вот вывод: женщины могут внушать тревогу не больше, чем какой-нибудь несчастный случай; по тем же причинам их можно использовать во благо всего-навсего как какой-нибудь инструмент, который нужен на одну минуту. Вот моя теория!
        - Однако за эти два года твоя теория получила немало опровержений!
        - Каким образом?
        - Знаешь ли ты, кто виноват во всех твоих невзгодах и неудачах?
        - Как не знать, черт побери! Виноват случай,- отвечал Филипп.
        - Нет, виновата я,- заявила Марианна.
        Филипп зашагал по комнате, словно не расслышав.
        - Это я, говорю тебе!- повторила она.- И я могу доказать тебе это. Это я оклеветала тебя, чтобы помешать твоей карьере; это моими стараниями госпожа Л., жена советника, рассказала о тебе своему мужу.
        Филипп остановился.
        - Это я поставила на твоем пути Пандору,- продолжала она,- ту самую Пандору, которая тебя предала, которая над тобой насмехалась, которая пожирала тебя день за днем по кусочку!
        - Презренная негодяйка! - пробормотал Филипп.
        - Это я устроила так, что ты не смог прийти на прием к министру в тот день, когда ты проснулся только в полдень!
        - Марианна!
        - Это я назвала твое имя газетчикам, и оно появилось в печати!
        - О-о! - бледнея, воскликнул Филипп.
        - Это я снимала копии с твоих проектов и докладных записок!
        - Это правда? - схватив ее за руку, вскричал он.
        - Это я, наконец, терпеливо плела эту темную паутину, в которой ты бьешься без надежды и без выхода, слышишь, Филипп?
        - Ты лжешь! Лжешь!
        - Ах, ты не доверяешь женщинам, ты отрицаешь их власть! Так смотри: именно женщины сотворили с тобой все это! Ты отказываешь им в упорстве, но разве я не упорна?
        - Ты сумасшедшая! - борясь со своим гневом, отвечал Филипп.- И однако то, что ты сейчас мне сказала… это странно… это похоже на саморазоблачение… Так это ты, ты - виновница моего разорения?
        - Да!
        - Но как тебе это удалось?
        Марианна иронически рассмеялась.
        Он не отпускал ее руку.
        -| Ага! - сказал он.- Ты сама видишь: тебе нечего мне ответить, ты просто издеваешься надо мной, ты лжешь!
        - Повторяю: ты под ногами женщин… Под моими ногами!
        - Неправда! Это невозможно!… Меня победили женщины?…
        - Да! Да! Женщины! И я!
        - Полноте!
        - И если сегодня ты не обедал, то это потому, что так угодно было мне!
        - А-а!
        Это был вопль ярости. Филипп схватил свой хлыст, валявшийся на кресле, и ударил Марианну по лицу.
        Она подскочила, словно собираясь броситься на него. Казалось, она стала выше ростом; ее глаза, мокрые от слез, мгновенно высохли и, страшно расширившись, ярко засверкали.
        - Горе тебе, Филипп! - произнесла она.- Горе тебе: ты сам подписал свой приговор чернилами, которые не смываются!
        Ее взгляд, ее движения вызывали ужас. Опустив вуаль на лицо, на котором остался след от удара хлыстом, она вышла из комнаты. Филипп Бейль на мгновение встревожился, но тут же переоделся и отправился на бал.

        VII
        КОНТРМИНЫ

        Филипп вернулся домой после бала позднее обычного.
        Часов в одиннадцать утра, когда он, все еще полуодетый, лежал в постели и спал, его внезапно разбудил звонок.
        Он встал и отворил дверь.
        - Я имею честь разговаривать с господином Филиппом Бейлем? - спросил посетитель.
        - Да, сударь.
        - А я - граф д'Энгранд.
        Филипп узнал его, поклонился и предложил ему сесть.
        - Сударь,- с улыбкой заговорил граф,- нас с вами преследует один и тот же судебный исполнитель.
        - Это большая честь для меня, граф,- тем же тоном отвечал Филипп.
        - Вчера в пришедшем на мое имя пакете с актами я обнаружил бумагу, которая касается вас. Должен признаться: я понял свою ошибку только после того, как уже прочитал часть этого заблудившегося уведомления о решении суда. Я решил, что доверить такой документ не могу никому на свете, и счел нужным самолично принести его вам. Вот он!
        - Я смущен вашей деликатностью.
        - Не стоит благодарности: на моем месте вы поступили бы точно так же, господин Бейль. Это я должен буду считать себя счастливцем, если буду обязан нашим сотрудничеством печальному случаю, благодаря которому я смог оказать вам услугу.
        - Нашим сотрудничеством, граф? - переспросил Филипп.- Мне кажется, что вы чересчур учтивы. Наши обстоятельства несравнимы. Мое скромное имущество могли развеять бури за несколько тяжелых дней, это верно; но ваше состояние, граф, слишком велико, чтобы вы могли страшиться кратковременного урагана.
        - Вы ошибаетесь,- ответил граф д'Энгранд тоном, в котором сквозила скорее горечь, нежели раскаяние,- за последние годы я растратил огромные деньги. За исключением нескольких тысяч луидоров, я прожил все свое состояние.
        Граф говорил правду, и это его признание вынуждает нас дать некоторые необходимые пояснения.
        При всех преимуществах своего происхождения, своего облика, своего ума и богатства (бесценные дары, которые все реже и реже посылаются одному и тому же лицу), при том, что граф Луи-Анри д'Энгранд за заслуги своего отца и деда был любимцем двора при Реставрации, при том, что за изысканные манеры и любовь к охоте он был обласкан Карлом X, при том, что его как одного из виднейших вождей некоей весьма сильной партии побаивался король Луи-Филипп, граф д'Энгранд не умел или же не хотел использовать свое положение ни при каком режиме.
        Он мог достичь всего; он не сделал для этого ни одного шага.
        Это превосходно и в то же время это плохо, ибо виной тому были лень и сластолюбие.
        Когда он лежал в колыбели, на пиршество в честь его рождения явился целый хоровод фей, но одну фею позабыли пригласить, и она явилась последней, дабы огласить свое зловещее, хотя и чарующее предсказание судьбы новорожденного. Да не подумает читатель, что та фея была уродливой и ворчливой, с серыми глазами, с крючковатым носом, напоминающим клюв хищной птицы, и в платье цвета сухих листьев, напротив: то была фея в высшей степени кокетливая и молодая, одетая в модное прозрачное платье, в короне блестящих белокурых волос, а волосы ее венчала другая корона, в которой трепетно мерцающие бриллианты выглядывали из травинок и самых скромных цветочков. Это была фея Наслаждения, фея, которая околдовывает и парализует, которая опьяняет и убивает.
        Какой же могла быть судьба графа Луи-Анри д'Энгранда, коль скоро у него была такая крестная мать? «Его жизнь могла быть только романом»,- ответит читатель, и в самом деле: фея-крестная превратила ее в подлинный роман, но роман, состоящий из трех весьма различных частей. Первая часть - а дело было при Империи - стала самой приятной и самой беззаботной: то был роман его юности. Получивший воспитание в эмиграции, граф д'Энгранд был желанным гостем в немецких и английских салонах, где и началось опустошение его души. Кобленц, Нюрнберг и Лондон единодушно объявили его наследником Лораге[Луи-Фелисите де Лораге (1733-1824) - прославился своим умом и остротами.] и других остроумцев. С двадцати восьми до тридцати лет он был так счастлив, как только это возможно, при условии, что счастье состоит в созерцании обвивающих твою шею самых прекрасных женских рук в Европе.
        Во второй части романа, то есть в зрелом возрасте, постоянные наслаждения начали уступать дорогу первым разочарованиям. Вступив в Париж вслед за каретой Бурбонов, граф д'Энгранд уже не мог покинуть эту чудовищную Капую[Капуя - итальянский город, в древности славившийся богатством и изнеженностью своих жителей и в этом смысле ставший именем нарицательным.] : он очертя голову героически бросился в неописуемые безумства, прерываемые время от времени созывом Генеральных штатов; и если, как заметил сам Людовик XVIII, знаменитый памфлет Шатобриана, направленный против Бонапарта, стоил целой армии для дела Реставрации, то галантные похождения графа д'Энгранда обеспечили ему расположение всего двора. Но так как он ни о чем не просил, ему предоставили возможность проедать свое состояние; как только оно было съедено им, вернее, сожрано, он женился.
        В один прекрасный день насмешница судьба соединила его с женщиной суровой и снедаемой честолюбием.
        Графине д'Энгранд льстила мысль о том, что она направит своего мужа в сферы власти, столь ослепительно прекрасные в ее глазах, но ее надеждам суждено было разбиться о несокрушимую лень этого праздного патриция, рожденного для того, чтобы вдыхать аромат цветов и аплодировать пируэтам знаменитых балерин. Дочь некоего богатейшего Карабаса, она увидела, как ее приданое за короткое время ушло за кулисы, в ювелирные мастерские, в мебельные магазины и на роскошные ужины. К имени ее мужа и к ее имени стали примешиваться имена знаменитых куртизанок и наглых актрис. Смущение ее было велико, а так как никаких иллюзий у нее уже не осталось, она не колеблясь потребовала, чтобы они с мужем расстались, и удалилась в провинцию, где, по условиям брачного контракта, у нее сохранилась значительная часть ее состояния, коим она могла распоряжаться.
        Несмотря на свое легкомыслие и свои похождения, граф д'Энгранд почувствовал, что он глубоко задет. Этот высокомерный и резкий разрыв, который произошел всего-навсего через год после свадьбы, оскорбил его; он никогда не мог бы подумать, что сможет стерпеть такую обиду. Он не питал к жене особой симпатии, но ему хотелось, чтобы она хотя бы попыталась вернуть его. Ее решение он справедливо считал чересчур поспешным и чересчур суровым, и урок, который мог бы дать ему этот гордый отъезд, пропал даром. Освободившись от ее постоянного надзора, он пустился во все тяжкие; самой безобидной из его фантазий был поистине царски роскошный праздник: в своей досаде он надеялся, что слух об этом дойдет до его жены, прогуливающейся по грабовой аллее.
        Эта затея стоила графу д'Энгранду малой части его достоинства и немалой части его состояния. Поговаривали, что это была не затея большого вельможи, а всего-навсего затея денди. Июльская революция, породившая денди всех сортов, умышленно смешала графа д'Энгранда с выходцами из промышленных и коммерческих кругов. В результате этого, как и в результате незаметного стирания граней, наш дворянин-денди в конце концов превратился всего-навсего в «сударя». Благодаря своей замечательной проницательности он первым это заметил, но страдал от этого отнюдь не так сильно, как можно было бы предположить: обида, нанесенная ему женой, получила таким образом удовлетворение, и он, сколько мог, старался еще использовать каждый удобный случай, чтобы усугубить это стирание граней: он позволял ставить свое имя первым под проектом какого-либо промышленного предприятия и охотно помещал свое имя и свои титулы рядом с именами разных Галюше и Трусминаров, входивших в состав нового правительства.
        Эти его злые выходки достигли своей цели: честолюбие графини д'Энгранд, израненное подобными скандалами, страдало невыносимо. Но она молчала, ибо была уверена, что в будущем неоднократно возьмет реванш. Когда граф окольными путями обращался к ней за содействием в целом ряде финансовых операций, она была неумолима. Графу пришлось убедиться, что ждать от нес ему нечего. И сейчас, когда мы пытаемся набросать портрет графа д'Энгранда - портрет, на котором пастель потемнела,- он начал третью часть романа своей жизни - старость. Из Оперы, этого магического тигеля, в котором он расплавил больше двух миллионов, человек, чей пыл никогда не угасал, спустился до бульварных театров и побывал поочередно почти в каждом из них, даже в самых маленьких и отдаленных.
        Эта жизнь на одном месте, это соприкосновение с Парижем, порочным, нарумяненным, поношенным, чрезмерно возбужденным, еще не погубили графа в его шестьдесят лет, еще не прикончили его и не пресытили. Он сознавал свои слабости, но это сознание было решимостью больного, понимающего, что он приговорен, упрямым бредом игрока, гомерическим аппетитом гурмана, который, лежа на смертном одре, доедает остатки осетра.
        Порой, когда он лежал на канапе, на котором протекала его неукрощенная, бурлящая старость, раздумье омрачало его душу, по оно быстро исчезало. К тому же никто лучше его не умел скрывать смешные стороны своего запоздалого анакреонтизма[Анакреонтизм - наслаждение земными радостями. (По имени древнегреческого поэта-лирика Анакреонта (ок. 570-478 до н. э.), воспевающего любовь, вино, беспечность, радости жизни).] за изысканной учтивостью и совершенным знанием правил света.
        И вот, на закате лет, омраченном частыми грозами, он и встретил мадемуазель Пандору.
        Мы уже попытались объяснить читателю положение дел и помочь ему понять эту любовь.
        В настоящее время он обожал эту девицу сильнее, чем когда бы то ни было, несмотря на многочисленные нарушения их договора, составленного, говоря деловым языком, на простой (не гербовой) бумаге.
        Однако и в разгар любви он постоянно испытывал тревогу и угрызения совести.
        Эта тревога возникла у него в день отъезда в Испанию при чтении таинственного письма, которое он купил у горничной Пандоры.
        Эти угрызения совести возникли у него по возвращении в Париж, когда, развернув какую-то газету, он, к величайшему своему изумлению, прочитал заметку об ограблении Филиппа Бейля.
        До этого момента граф не мог заставить себя принять всерьез анонимное письмо, а главное, приказ Пандоре «разорить г-на Филиппа Бейля в трехмесячный срок»
        Он думал, что это либо шутка, либо какое-то пари
        Но когда он увидел, что это осуществилось, осуществилось страшно и точно, он затрепетал.
        Две навязчивые мысли выбились на поверхность из мрачной бездны его размышлений.
        Первая мысль заключалась в том, что Пандора является членом какого-то страшного общества.
        Вторая - что он, он сам является соучастником Пандоры, поскольку он молчал и до, и после события 26 октября.
        Если бы позволяло его состояние, он, не колеблясь ни минуты, тайком возместил бы убытки Филиппу Бейлю. Он от всего сердца жалел молодого человека, о кратковременном соперничестве с которым он забыл; когда с Филиппом случилось это несчастье, граф раскаялся, что некогда вынес ему столь суровый приговор.
        Это постоянно снедавшее графа беспокойство духа заставило его поискать способ как-то возместить ущерб, как-то компенсировать потерн, которые понес Филипп. Его мучила мысль о том, что честь его пострадала, а потому воображение графа заработало едва ли не первый раз в жизни, и, как это обыкновенно бывает с апатичными натурами, когда они изо всех сил стараются осуществить свое решение, он был вне себя от изумления, открыв в себе золотые прииски изобретательности и нетронутые алмазные россыпи дипломатичности. С невыразимым удовлетворением он исследовал эти ему самому доселе неведомые области своего мышления и наконец составил план, который, как первый опыт, был менее цепным, чем план, составленный мастером своего дела. Это был план, который, вполне отвечая его намерениям помочь Филиппу Бейлю, отвечал и его собственным интересам, а в то же время это была окончательная расплата с графиней, его женой.
        Этот план, с осуществлением которого читателю доведется познакомиться, всецело зависел от Филиппа Бейля
        И, следовательно, целых полгода граф д'Энгранд ни на минуту не переставал издали следить за Филиппом Бейлем, изучать, вникать в его жизнь день за днем.
        И вот однажды утром он явился к Филиппу под предлогом, о котором мы уже упомянули.
        А теперь мы вернемся к разговору, который начали эти два человека.
        Объявив о том, что состояние его погибло, граф как бы случайно обронил фразу о том, что у него осталось около тысячи луидоров.
        - Тысяча луидоров, граф? - переспросил Филипп.- Но с такой суммой еще можно поправить свои дела.
        - Не думаю.
        - Хотел бы я иметь возможность доказать вам это!
        - Ничего нет легче! - сказал граф, с восторгом видя, как быстро осуществляется его план.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Не случай посвятил меня в тайну ваших затруднений. Замыслив одно важнейшее дело, я подумал о вас. У вас есть энергия и чуткость - два качества, которые обычно исключают друг друга; стало быть, вы тот человек, который мне нужен.
        - Хотя я еще не вполне понял вас, граф, я счастлив, что имел честь заслужить ваше расположение.
        - Более того, мое доверие.
        - Не понимаю.
        - Сейчас объясню.
        Филипп удвоил внимание.
        - Вы понимаете в делах, господин Бейль?
        - Немного понимаю, граф.
        - Сумеете ли вы проникнуть в лабиринт моих дел? Они страшно запутаны, и по этой причине, равно как и по множеству других причин, я не хотел бы обращаться к юристам. Вы не можете себе представить, какое отвращение вызывают у меня эти законники! С ними пришлось бы войти в некоторые подробности, и мне пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы моя честь не пострадала и чтобы, выражаясь языком старых наших писателей, руки мои остались незапятнанными. Я этого не желаю; в моем возрасте люди не любят краснеть в присутствии других лиц; для меня вполне достаточно моего зеркала, когда я остаюсь с ним наедине. Но друг, молодой и потому более снисходительный, преданный мне, как сын… или как зять… лучше, чем кто бы то ни было, сможет помочь мне разобраться в обстоятельствах, в которых я очутился.
        - И ваш выбор пал на меня, граф?- спросил Филипп, ошеломленный тем, что он сейчас услышал.
        - Да, мой друг.
        - Но кому я обязан тем, что вы так высоко меня оценили? Я горжусь этим, но мое удивление столь же безгранично, сколь и моя гордость!
        - Можем ли мы объяснить, как зарождаются наши симпатии, господин Бейль? И неужели вы еще рассчитываете на поддержку света после удара, который был нанесен вам в прошлом году? В этом случае вы в ваши тридцать лет оказались бы наивнее пятилетнего ребенка. Но если вам так уж необходимо знать причину, в силу коей я питаю к вам дружбу, то да будет вам известно, что при первой Реставрации весьма близкие отношения связывали меня с вашим дядюшкой с материнской стороны. Этого достаточно для того, чтобы я если и не покровительствовал его племяннику, то, во всяком случае, пришел к нему на помощь, когда ему грозит неотвратимая катастрофа.
        - О граф! Вы неправильно меня поняли!- воскликнул Филипп.
        - Примите же руку, протянутую вам искренно и чистосердечно.
        Филипп горячо пожал руку графу д'Энгранду.
        - Я к вашим услугам,- сказал он.
        - Без исключения?
        - Без исключения.
        - Отлично! В таком случае первой вашей обязанностью будет принять эти сто луидоров, которые вам необходимы,- сказал граф, вынимая из кармана своего жилета небольшой сверточек.
        - Сударь!…- покраснев, воскликнул Филипп.
        - Ваш дядюшка частенько ссужал мне деньги,- поспешно прибавил граф.
        Филипп улыбнулся.
        - Вы умеете оказать услугу так умно и благородно, что ваша деликатность трогает душу больше, чем сама услуга. Я принимаю ее, граф, и благодарю вас.
        - В добрый час!
        - Но вы заговорили о каком-то деле…
        - Как раз к нему-то я сейчас и подхожу Вы, конечно, знаете, что мы с графиней д'Энгранд произвели раздел имущества?
        Филипп утвердительно кивнул головой.
        - Когда разделение состоялось - а было это пятнадцать лет назад,- состояние, которым обладала графиня и которое заключалось как в ценных бумагах, так и в недвижимом имуществе… Кажется, это так называется?- со смехом перебил себя граф.- Так вот, это состояние было в три раза больше моего. С тех пор она вела самый скромный образ жизни, расходуя едва ли треть своих доходов. Меньшего я и не ожидал от ее благоразумия. А сейчас…
        - Сейчас?- переспросил Филипп.
        - О, это поручение весьма щекотливое! Оно потребует всего вашего умения!… Так вот, сейчас, перед тем как обратиться за ссудой к чужим кошелькам, я хотел бы знать, заперт ли для меня кошелек моей жены окончательно и бесповоротно. А для этого я описал с наивозможной ясностью мои обстоятельства вот на этой бумаге, которую вы передадите от меня графине.
        - Я?
        - Вы, господин Бейль.
        - Графине?
        - В собственные руки. Это одновременно даст вам и полномочия, и введет вас в ее салон.
        Филипп погрузился в размышления.
        - О чем вы задумались?- спросил граф.
        - Я думаю о бесчисленных затруднениях, связанных с этим шагом, а главное, я думаю, что графиня будет не слишком мне доверять.
        - Вы - человек светский; не приличнее ли будет послать к ней светского человека, нежели какого-то нотариуса или же какого-нибудь нескромного, корыстного родственника? Именно на отсутствии всякой официальности я и основываю большую часть моих надежд.
        - Не примите мои сомнения за колебания, граф,- поспешно ответил Филипп.- В любом случае я берусь за это поручение с величайшим усердием.
        - О большем я вас и не прошу… по крайней мере, сейчас. Моя жена приехала в Париж неделю назад, и, как всегда, она живет в своем особняке на улице Сен-Флорантен.
        Он встал со стула.
        Филипп Бейль последовал его примеру.
        - Ее приемный день как раз завтра,- прибавил граф.
        - Что ж, в таком случае завтра я буду иметь честь представиться госпоже д'Энгранд.
        - До скорого свидания, мой юный друг! Если вы не возражаете, мы встретимся в Клубе; теперь я бываю там почти ежевечерне.
        - Как вам угодно, в Клубе, так в Клубе,- провожая графа, ответил Филипп.
        Граф уже вышел было из комнаты, как вдруг в голову ему пришла некая мысль, и, повернувшись к Филиппу Бейлю, он сказал:
        - Ах, да!… Если вы случайно увидите там мою дочь… мою дочь Амелию… скажите ей, что я постоянно о ней думаю. Это прелестное дитя… И скоро я подумаю о том, чтобы выдать ее замуж.

        VIII
        АМЕЛИЯ

        Входя в особняк графини д'Энгранд, Филипп Бейль испытывал необычайное волнение.
        От его здравомыслия не ускользнуло то, что этот шаг был весьма необычным; но, с другой стороны, внезапный интерес, который проявил к нему граф, открывал широкое поле для его замыслов.
        Он чувствовал, что в его жизни начался важнейший период.
        Всего-навсего два-три человека собрались у графини, когда вошла Тереза и вполголоса сообщила, что какой-то господин хочет поговорить с ней по поручению его сиятельства графа д'Энгранда.
        - Проводите этого господина в гостиную на первом этаже и попросите его подождать,- ответила графиня, скрывая удивление.
        Хотя на вид могло показаться, что Амелия всецело поглощена разглядыванием цветов в жардиньерке, она прекрасно слышала и то, что сказала горничная, и то, что ответила графиня.
        Амелия поспешно нарезала цветов и, сделав букет подошла к маленькой двери и выскочила на лестницу
        Она остановилась только у порога той гостиной, о которой говорила мать. У нее забилось сердце, и застенчивость, присущая ее полу и ее возрасту, приостановила ее горячий порыв. Она знала, что, повернув ручку двери, она очутится лицом к лицу с человеком, и этот человек может рассказать ей об отце, известий о котором она так долго была лишена; но другом или врагом является тот, к кому она хочет обратиться с расспросами?
        Амелии нельзя было терять ни секунды: графиня могла застать ее на месте преступления.
        Амелия вошла в гостиную.
        С живым изумлением увидела она молодого и красивого человека, который, не менее изумленный, но более сдержанный, чем она, поклонился ей с безупречным изяществом.
        - Сударь! - заговорила Амелия.- Вы видели моего отца?
        - Да, мадемуазель.
        - И давно?
        - Вчера утром.
        - Вы счастливее меня,- со вздохом прошептала она.
        - Ваш отец, мадемуазель, предвидел нашу случайную встречу сердцем, которое редко ошибается. Он поручил мне передать вам, что всегда вас помнит и что вся его любовь, смешанная не только с грустью, по и с надеждой на будущее, принадлежит вам.
        - О, спасибо вам, сударь!- воскликнула Амелия.- Он прекрасный отец, не правда ли?
        На этот наивный вопрос Бейль ответил:
        - Не сомневайтесь в этом, мадемуазель.
        - А вы скоро с ним увидитесь?
        - Думаю, что сегодня же.
        - В таком случае, сударь… если вы его друг… ведь вы его друг?- с обворожительным замешательством спросила она.
        - Один из самых преданных!
        - О, тем лучше! - воскликнула Амелия.- А раз так, вы не откажетесь передать ему от меня эти цветы? Не откажетесь?
        - Разумеется, не откажусь, мадемуазель! Он получит их сегодня же вечером.
        - Я очень, очень давно его не видела! Скажите ему, что нехорошо с его стороны так редко видеть свою дочь.
        - Могу вас уверить, что он только и думает о том, как бы поскорее обрести это счастье.
        - Ах, если бы это было так!- вскричала Амелия, с непередаваемым выражением глядя на Филиппа своими прекрасными глазами.
        Послышался шум, который заставил ее поспешно удалиться.
        Она исчезла в двери, противоположной той, которая служила входом в гостиную.
        Филипп Бейль все еще находился под обаянием этой встречи, когда, обернувшись, очутился лицом к лицу с графиней д'Энгранд, холодной и величественной.
        Выражением твердости и непреклонности она напоминала некоторые старинные портреты.
        Он выполнил поручение так успешно, как только мог. Если он и не пытался оправдать расточительность графа, то охарактеризовал ее как элегантную традицию семьи. Графиня слушала его бесстрастно.
        - Я просмотрю расчеты, которые вы мне представили, сударь,- заговорила она,- и посоветуюсь с моим адвокатом. Но если я подам графу хотя бы относительную надежду на благоприятный ответ на его просьбу, с той самой минуты это тяжким бременем ляжет на мою совесть. В течение двух лет я понесла значительные потери, а ответственность за будущее моей дочери лежит на мне одной и возлагает на меня долг, который граф поймет.
        Филиппу не оставалось ничего другого, как поклониться и направиться к выходу.
        Графиня удержала его жестом.
        - Еще одно слово,- произнесла она.- Хотя мои отношения с мужем давно прерваны, его друзья, особенно те, кто, подобно вам, сударь, удостоился такого величайшего доверия, не должны оставаться для меня незнакомцами. Это чувство, уместность которого вы не можете не понять… Придя ко мне, вы, конечно, хотели сохранить инкогнито, господин… господин…
        - Филипп Бейль,- подсказал он.
        Только легкое движение бровей обнаружило изумление графини.
        И это было все.
        Филипп вышел с достоинством посла, отбывающего в свою страну.
        Но ни он, ни графиня и не подозревали, что их разговор слышит Амелия. Спрятавшись в кабинете, вторая дверь которого недавно была заколочена, юная девушка поневоле была вынуждена присутствовать при новом и тягостном для нее разговоре. Впервые узнала она истинное положение своего отца, и сердце ее взбунтовалось против черствости графини.
        И вместе с тем значительно возросла ее благодарность Филиппу Бейлю.
        В апартаментах на втором этаже, куда через несколько минут после его ухода поспешила подняться Амелия, она застала мать во власти величайшего, хотя и безмолвного негодования. Неподалеку от нее сидела маркиза де Пресиньи. Сестры мало изменились за истекшие два года, однако внимательный наблюдатель заметил бы, что госпожа д'Энгранд стала еще суровее, а госпожа де Пресиньи - еще приветливей.
        Приняв нескольких визитеров, следовавших один за другим, графиня обратилась к сестре:
        - Знаете, кто этот наглец, который сейчас был у меня?
        - Нет, не знаю. А кто это?
        - Убийца несчастного Иренея де Тремеле!
        - Убийца?!
        - Господин де Тремеле не умер!
        Эти два возражения одновременно выговорили Амелия и маркиза.
        - Если он и не умер, то дело обстоит ненамного лучше,- отвечала графиня.- Его болезнь - это последствие ранения, и врачи почти не надеются на полное выздоровление.
        - Но ведь между этими двумя господами был честный поединок, матушка?- спросила Амелия.
        - В этом никогда нельзя быть вполне уверенным.
        - Ах, сестра! Вас ослепляет пристрастие!- воскликнула маркиза де Пресиньи.- Дуэль, на которой Иреней получил пулю от Филиппа Бейля, когда мы жили в Тете, была на самых честных условиях. Один из секундантов - мой друг… господин Бланшар… и я могу вас уверить, что в этом прискорбном происшествии все было честно! Судьба не благоволила к Иренею, это правда, но нельзя забывать и о том, что зачинщиком был он. Я согласна, что в подобном случае наше сострадание принадлежит раненому, но справедливость существует для всех, даже для…
        - Даже для господина Бейля, не так ли?
        - Да, сестра! - твердо ответила маркиза.
        Амелия бросила на нее взгляд, стоивший продолжительного изъявления признательности.
        Хотя после событий, о которых напомнила графиня, прошло уже два года, ее юная дочь хранила о них живые воспоминания.
        В то время, о котором мы вспомнили, Амелия знала, что одно из семейных соглашений, столь респектабельных, но столь обильных союзами, обреченными на разрыв, предназначило ей носить имя де Тремеле. Она не любила Иренея; слишком рано возникла у нее привычка смотреть на него как на своего защитника. Никогда не вызывал он у нее волнения, никогда, опираясь на его руку, не чувствовала она, что на щеках ее расцветают первые розы из того букета, что цветет в сердце юной девушки. Но в силу вполне естественного любопытства ее беспокоили поступки и чувства того, кто должен был стать ее мужем, и когда она услышала, что в дюнах Тета господин де Тремеле сражался на дуэли из-за женщины, самолюбие ее было сильно задето. Кто эта женщина? Певица. Амелия унаследовала свою гордость от матери; она молчала. Мы не осмелимся утверждать, что она не испытала ужасного, тайного удовлетворения, узнав, что Иреней едва не заплатил жизнью за свою измену. Если девочка мечтает о любви, значит, она способна мечтать и о мести Амелия удовольствовалась тем, что позабыла об Иренее де Тремеле, позабыть его ей было отнюдь не трудно.
        Напротив: уже несколько часов она чувствовала глубокую симпатию к этому молодому человеку, Филиппу Бейлю, симпатию, порожденную привязанностью, которую он питал к ее отцу. Она уже смотрела на него как на связующее звено между собой и своим отцом - графом д'Энграндом; роль, которую он взял на себя, представлялась ей столь же трогательной, сколь и благородной.
        Таковы были еще смутные мысли, которые можно было бы прочитать в глазах Амелии, устремленных на маркизу де Пресиньи.

        IX
        ГРАФ Д'ЭНГРАНД

        Согласно уговору в тот же вечер в Клубе Филипп встретился с графом д'Энграндом.
        Старый дворянин стоял, прислонившись к камину, и разговаривал с двумя или тремя своими ровесниками.
        Он раз говаривал дипломатически - к 1845 году это вошло в моду во Франции.
        Загадочное соединение различных соображений заставило его склониться к новым идеям; старые товарищи в шутку утверждали, что он шагает в ногу с веком, чтобы казаться моложе, чем он есть на самом деле.
        Незадолго до появления Филиппа Бейля разговор зашел о женитьбе одного правого депутата на наследнице великого имени и столь же великого состояния. Депутат же обладал только талантом и поддержкой Двора. Таким образом, свадьба эта вызвала истинный содом в квартале, именуемом аристократическим предместьем.
        Один граф д'Энгранд стоял па том, что дело это вполне естественное. Это вызвало всеобщее возмущение.
        - Граф, вы становитесь то ли мистификатором, то ли софистом,- сказал один из его собеседников.
        - Да нет же, клянусь вам! Я честный человек.
        - В таком случае вы становитесь демократом.
        - Опять громкие слова! А все из-за того, что я не всецело на стороне «Ежедневной газеты»!
        - Но ведь это же невозможный мезальянс!
        - Пустые слова!
        В эту самую минуту появился Филипп Бейль.
        Граф д'Энгранд поздоровался с ним, пожав ему руку и улыбнувшись, но не прерывая разговора.
        - Не верю я ни в какие мезальянсы,- продолжал он.
        Филипп, пораженный таковым вступлением, принялся внимательно слушать.
        - Или, вернее,- продолжал граф,- мезальянс существует во все времена и во всех видах. А в иные эпохи это даже проявление хорошего вкуса.
        - Покорно благодарю!
        - Именно мезальянсы помогли дворянству выжить и помогают по сей день.
        - Как так?
        - Они соединяют дворянство с остальными сословиями, спасая это самое дворянство от его величественного одиночества. Если бы не было мезальянсов, последний маркиз, возможно, существовал бы сегодня только в музеях восковых фигур.
        - Ох, д'Энгранд! И это говорите вы! А ведь вы чуть не ребенком поступили в армию принца Конде!
        - Верно, и если бы еще существовала армия принца Конде, я снова поступил бы туда, но, насколько мне известно, ее уже не существует.
        - Это не имеет значения!
        - «Готский альманах»[«Готский альманах» - генеалогический справочник о дворянских родах Европы, ежегодно выходивший в г. Гота (Германия).] не является для меня сводом законов общества, хотя нельзя не признать, что труд этот достоин всяческого уважения.
        - Стало быть, граф, вы ничего не имели бы против, если бы вашим зятем стал простолюдин?
        - А почему бы и нет?
        - Скажем, сын купца?
        - На здоровье! К тому же разве у меня нет возможности поднять его до себя? Ничего нет легче, чем сделать его, к примеру, бароном.
        Раздались смешки, и собеседники с иронией произнесли имена нескольких баронов новейшей формации.
        - Э, через четыреста лет это дворянство не уступит нашему! - продолжал граф.- Лишь бы только их потомки совершали мезальянсы!
        - Граф, вы предаете наши принципы!
        - А вы, стало быть, хотите, чтобы я всю жизнь потратил на то, чтобы стоять на посту и стеречь наши устои.
        - Черт знает, что вы говорите!
        - Пусть черт знает что! Но если даже я окончательно упаду в ваших глазах, я все же сделаю вам некое последнее и чистосердечное признание.
        - Ну, ну!- сказали слушатели.
        - Я, граф, я, крестник принца крови, я, д'Энгранд, жалею только об одном.
        - О чем же?
        - О том, что я сам не совершил мезальянса!
        Пустив эту последнюю стрелу в свою жену, граф расстался со своими собеседниками и подошел к Филиппу Бейлю.
        Филипп слушал его с безграничным изумлением, а некоторые фразы графа едва не довели его до обморока.
        Они прошли в маленькую гостиную.
        Граф бросился в кресло.
        Лицо его никогда еще не было таким веселым и таким хитрым.
        - Ну как?- спросил он, потирая руки.- Видели вы графиню?
        - Да, граф.
        - Превосходно!
        - Я имел честь целых полчаса говорить с ней о ваших делах и о вашей просьбе.
        - Целых полчаса! Тьфу ты, пропасть! И моя жена согласилась слушать обо мне целых полчаса?
        - Пожалуй, даже больше.
        - Но вы, конечно, потерпели неудачу?
        - Да,- отвечал Филипп тоном глубокого сожаления.
        - Так я и знал!
        Граф глубже уселся в кресле, причем вид у него был самый счастливый, так что Филипп посмотрел на него с изумлением.
        - Позвольте вам заметить, граф, что, если вы это предвидели, значит вы заранее не доверяли и моему усердию, и моему красноречию,- снова заговорил Филипп, слегка задетый этим наигранным равнодушием, противоречившим его прежнему увлекательному плану.
        - Я ни в чем вас не обвиняю, мой юный адвокат! Я уверен, что вы все сделали как нельзя лучше. Но жена-то, жена! Как она вам показалась? Не правда ли, она высокомерна, этакая Ментенон[Маркиза де Ментенон (1635-1719) - вторая (морганатическая) жена Людовика XIV] ?
        - Графиня держится с большим достоинством… и она совершенно непреклонна.
        - Это верно. И это достоинство имеет для меня самые печальные последствия. Как только я вспоминаю о жене, у меня возникает жгучее желание открыть лавку тканей, подобно Мирабо, или подписаться на журнал, руководимый господином Одилоном Барро[Одилон Барро (1791 -1873) - французский адвокат и политический деятель, стоявший во главе оппозиции правительству Луи-Филиппа.] … А мою дочь вы тоже видели?
        - Да, граф.
        - Ах, вот как! И вы с ней разговаривали?
        - Не больше пяти минут.
        Граф взглянул на него.
        - Эти цветы она просила передать вам,- продолжал Филипп, протягивая графу букетик Амелии.
        - Милое дитя!- прошептал граф и несколько раз поцеловал цветы.- Она красива, как по-вашему?
        - Я был ослеплен ее красотой!
        - А сколько ей лет, как вы думаете?
        - Лет восемнадцать,- ответил Филипп.
        - Ей только шестнадцать. Ах, это живой, прелестный контраст с ее матерью! Ее улыбка освежает душу, ее голос несет в себе утешение. Я люблю ее… до такой степени, что стал поэтом!
        - Она грустит, что совсем вас не видит.
        - В самом деле? - спросил граф, в душе которого взыграла самая искренняя радость.- Это не моя вина. Мы с графиней бываем в разных домах, что, впрочем, вполне понятно. Однако несколько раз благодаря госпоже де Пресиньи, этой превосходной родственнице, я тайком встречался с Амелией, и об этих кратких мгновениях я храню самые дорогие воспоминания. Ах, вы счастливец! Вы видели мою дочь и можете увидеть ее, когда захотите.
        - Когда захочу? - переспросил Филипп.
        - Конечно! Во всяком случае, гостиные, закрытые для меня, не закрыты для вас.
        - Да, но большинство из них для меня и не открыты, а это, в сущности, одно и то же.
        - Я их открою для вас!- вскричал граф д'Энгранд.
        Филипп изумленно развел руками.
        - Люди в вашем возрасте любят общество, музыку,- продолжал граф.
        - Такая доброжелательность…
        - Послушайте: хотите ли вы доставить радость отцу? Хотите доставить радость мне?
        - Я вас слушаю.
        - Так вот: через несколько дней будет бал во дворце герцога Гаврского. Я уверен, что там будут и Амелия с матерью. Необходимо, чтобы там были и вы.
        - Но, граф…
        - Я прошу вас об этом; вернувшись оттуда, вы расскажете мне о ней, вы опишете ее бальное платье, вы скажете, танцевала ли она, большим ли пользовалась успехом,- словом, вы расскажете мне о моей дочери.
        - Но меня туда не приглашали,- возразил Филипп.
        - Я добуду вам приглашение.
        Филипп был крайне озадачен.
        Граф поднялся, намереваясь пройти в главную гостиную.
        - Граф, еще один вопрос,- сказал Филипп.
        - Какой?
        - Моя миссия по отношению к госпоже д'Энгранд закончена?
        - Она только начинается,- с улыбкой ответил граф.
        - Но моя сегодняшняя неудача является как будто не лучшим предзнаменованием, и ваши сто тысяч экю…
        - Я получу их.
        - Дай-то Бог, граф!
        - Я получу их, мой юный друг, и это вы мне их раздобудете,- сказал граф д'Энгранд, фамильярно похлопывая Филиппа по плечу.

        X
        СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!

        Как и обещал граф д'Энгранд, Филипп Бейль получил приглашение на бал во дворце герцога Гаврского.
        Это была, вне всякого сомнения, величайшая милость, ибо гостиные дворца герцога Гаврского открывались два-три раза в год только для титулованных гостей.
        Филипп мог бы удивляться безмерно, но за последние несколько дней удивление стало для него чувством настолько привычным, что способность удивляться у него притупилась. Холодная действительность мгновенно, без перехода, сменилась чарующим волшебством; зловещие угрозы, эхо которых отдавалось у него в ушах, сменил сладостный хор надежд, подобных тем небесным созданиям, которые на картине Гида предшествуют колеснице Авроры.
        Было около одиннадцати часов вечера, когда он явился во дворец герцога Гаврского.
        Первая, кого он там увидел, бросив взор с той быстротой, с какой могут поспорить с влюбленными только орлы, была Амелия.
        Она была в том божественном белом уборе, какие носят юные девушки и какие окутывают их, подобно облаку; мрамор ее плеч светился сквозь газ, который набросила на них материнская строгость; линии ее рук поражали с первого же взгляда. На ее прелестной головке трепетали, дрожали, качались локоны цвета воронова крыла. Может быть, Амелия и не догадывалась, как она хороша, но красоту свою она несла с той уверенностью, которая говорит о породе и которая требует дворца; она несла ее по-королевски - это выражение здесь будет уместнее всего,- не нанося при этом ни малейшего ущерба обаянию юной девушки, которое заключается в скромности, спокойствии и улыбке.
        Филипп замер от восхищения и несколько мгновений стоял неподвижно.
        Уже второй раз его очаровывала дочь графа д'Энгранда, но по-другому: сегодня она ослепила его своим блеском, вчера пленила простотой в обращении.
        Он стал маневрировать в толпе гостей так, чтобы встретиться с Амелией.
        Она узнала его, когда он был от нее уже в нескольких шагах.
        Она опустила свои прекрасные глаза и покраснела так, как не краснеют от неожиданности.
        В то же мгновение Филипп скорее почувствовал, чем увидел, взгляд графини и остановился.
        Он отвесил ей низкий поклон.
        Но графиня и не подумала ему ответить.
        Вместе с тем она не спускала с него изучающих глаз.
        Это разглядывание, столь оскорбительно подчеркиваемое, не могло ускользнуть от внимания Филиппа Бсйля.
        Не ускользнуло оно и от Амелии, румянец которой внезапно уступил место смертельной бледности.
        - Черт побери,- повернув назад, прошептал Филипп,- кажется, мамаша питает ко мне не слишком нежные чувства!
        Толпа гостей была огромной. Поминутно кто-нибудь узнавал Филиппа и брал его под руку. Его положение в обществе сильно улучшилось благодаря этому балу.
        Движение толпы не позволяло ему неотступно следовать за Амелией. Время от времени он издали видел ее в середине зала, где освободилось место для кадрили; потом она отступала и исчезала в колышащейся волне платьев.

«Если бы ее отец был здесь, как он был бы счастлив!»- подумал Филипп.
        В этом затруднительном, часто прерываемом созерцании прошло два часа. Он решил, что пора уезжать. К тому же мадемуазель д'Энгранд уже некоторое время не попадалась ему на глаза, и он решил, что она уехала.
        Проходя через комнату, соединявшую главную гостиную с вестибюлем, он очутился лицом к лицу с Амелией.
        Девушка тихонько вскрикнула.
        Здесь было мало народу.
        - Ах, сударь,- заговорила она голосом, проникшим в самое сердце Филиппа,- простите, пожалуйста, матушку… Поверьте, она просто вас не узнала.
        - Вы слишком добры, мадемуазель,- отвечал Филипп.- К тому же графиня не нуждается в оправданиях: в самом деле, что я такое в ее глазах? И что я такое в ваших?
        Последние слова он произнес тихим, слегка дрожащим голосом.
        - Но ведь вы друг моего отца! - возразила Амелия, поднимая на него свои блестящие глаза, в которых угадывался призыв гордиться этим титулом.- А я уверена, что мои отец умеет выбирать друзей!
        - Благодарю вас!- воскликнул Филипп, восхищенный благородством девушки.- Ваши слова исцелили бы мои раны, если бы я был ранен, но от вашей матушки я стерплю все без единой жалобы.
        - Быть может, вы пострадаете больше, чем думаете,- отвечала она с робкой улыбкой.
        - Пусть так! - сказал Филипп.- Разве с сегодняшнего дня не будет у меня верного средства от всех страданий?
        - Какого средства? - с волнением спросила она.
        - Это средство - воспоминание о том мгновении, когда вы удостоили меня своим благосклонным вниманием,- отвечал Филипп Бейль.
        Появление гостей разлучило его с Амелией.
        Сердце Амелии затрепетало при последних словах молодого человека.
        Ей было почти отрадно расстаться с ним.
        Но прежде, чем расстаться, она послала ему один из тех взглядов, которые передают другому всю душу и которые стоят многих слов.
        Филипп смотрел ей вслед, не в состоянии двинуться с места; он напоминал человека, которого внезапно сразил паралич.
        Его толкали - он этого не замечал. С ним заговаривали - он не отвечал.
        Наконец, придя в себя, он выбежал из дворца герцога Гаврского и зашагал по Парижу; это было безумное, беспорядочное хождение, в которое пускаются те, кого настигло неимоверное счастье; то хождение, когда люди идут без цели, не обращая ни малейшего внимания на грязные, темные улицы, громко разговаривая сами с собою, обращаясь к стенам, улыбаясь звездам, с непокрытой головой, с бешено бьющимся сердцем и когда кровь горячо струится у них в жилах; эта ходьба пожирает целые мили, оставляет позади предместья и заставы; порой человек внезапно останавливается, чтобы принять какое-то решение, чтобы мысленно преодолеть какое-то препятствие, о котором он не подумал прежде; но, приняв решение и преодолев препятствие, он еще быстрее продолжает свой путь с победоносным взглядом, с театральными жестами, то и дело вскрикивая от радости; счастье дает ему силы для неутомимой ходьбы, и он все ходит и ходит, как Агасфер!
        Было уже совсем светло, когда он поднялся в свою комнату на улице Вентимиля.
        Тут Филипп Бейль избавился от наваждения. Он заново родился, родился для новой жизни, для новых чувств, благодаря энергичному содействию графа д'Энгранда он получил множество других приглашений, предоставлявших ему возможность встречаться с Амелией. И каждый раз юная девушка, казалось, была счастлива его видеть, но каждый раз ледяной взгляд матери заставлял ее удерживать порывы своего сердца.
        И в то время, как встречи с Филиппом превратились в источник радости для Амелии, они стали источником неотвязной тревоги для графини. Сначала она была поражена и возмущена тем, что в самых аристократических, самых пуританских гостиных принимают этого молодого человека, словно он обладал волшебным талисманом из арабских сказок. Но ее изумление и ее гнев не имели границ, когда на званом обеде, который давал датский консул - один из ее родственников,- она рядом с собою увидела господина Филиппа Бейля.

        XI
        СЕМЕЙНАЯ СЦЕНА

        Через несколько дней после этого обеда граф д'Энгранд получил письмо, заключавшее в себе нижеследующую настоятельную просьбу:

«Мой дорогой и добрый папа!
        Мне совершенно необходимо Вас видеть. Приходите завтра вечером, в то время, когда матушка удаляется к себе.
        Пройдите в садовую калитку - Вы знаете, что из сада есть выход на улицу Сент-Оноре. Не звоните, а постучите: Тереза будет стоять на страже.
        Ах, дорогой папа! Зачем судьба заставляет меня прибегать к таким чуть ли не романтическим способам, чтобы видеть Вас и говорить с Вами!
        До завтра; принесите с собой все сокровища Вашей доброты и снисходительности для Вашей почтительной дочери Амелии».

        Сад особняка д'Энграндов занимал весьма обширное пространство.
        Когда пробило половину десятого, граф д'Энгранд был у той самой калитки, о которой писала ему Амелия.
        Выполняя указания дочери, он постучал.
        Тереза открыла в ту же минуту, но, отступив, с удивлением воскликнула:
        - Ах, ваше сиятельство! Вы не одни?
        Позади графа д'Энгранда действительно маячила тень; это был какой-то мужчина.
        - Да! Я, безусловно, не один, это мне отлично известно,- отвечал граф.- А как ты думаешь: неужели я, в моем возрасте, да еще ночью, побегу по улицам без спутника?
        Он вошел в сад.
        Мужчина вошел вслед за ним.
        Калитка закрылась за ними.
        - Сейчас доложу барышне,- сказала Тереза.
        - Беги, дитя мое, да побыстрее: ведь эти осенние вечера холодные, а от деревьев тянет сыростью, и это опасно для здоровья. Б-рр!… Плохо было бы мое дело, если бы я в былые времена вздумал петь здесь серенады!
        Горничная быстро удалилась.
        Граф д'Энгранд повернулся к своему спутнику.
        - Дорогой мой!- сказал он.- Приношу вам мою глубочайшую благодарность за то, что вы проводили меня сюда, это очень любезно с вашей стороны. Откровенно говоря, вы поступили как преданный друг.
        - Нет, граф, это мой долг перед самим собою. Как только, выходя из Клуба, вы объявили мне о своем намерении, я уже не колебался.
        - Да вознаградит вас небо за ваше мужество! Но я сильно опасаюсь, что сегодня ночью небо вознаградит вас только насморком. И это будет вина нашей маленькой сумасбродки Амелии. Честное слово, она как нельзя лучше выбрала место для своих детских признаний!
        Граф устремил взгляд на окна особняка.
        - Ах Ты, Господи!- воскликнул он.
        - Что случилось, граф?
        - Да разве вы не видите свет? Вон там, на третьем этаже?
        - Да, на третьем этаже. Вижу, вижу!
        - Это ужасно!
        - Что же тут ужасного, граф?
        - Я вижу: за занавесками мелькает силуэт моей жены!
        - Вы так думаете?
        - Я прекрасно узнал ее. Черт побери! Надо быть таким глупцом, как я, чтобы пойти под окна моей жены и простудиться. Полагаю, что за это я сердился бы на Амелию целую неделю!… Ну, а что будет, когда это злое дитя появится? Что может она мне сказать? Она пишет, что хочет поговорить со мной о своем счастье, о своем будущем… Ба! Скорее всего, это просто ребячество, должно быть, ей что-то запретила мать… или что-нибудь еще в этом роде… Превосходно! Я уже начинаю кашлять!
        - Граф!
        - Да?
        - Я слышу шаги.
        - Вы в этом уверены?
        - Кто-то идет вон оттуда… бегом бежит…
        - Бежит? Значит, это она. Какая она неосторожная! Задевает за все ветки!… Вот что, дорогой мой: спрячьтесь-ка вон там, за теми деревьями,- распорядился граф,- да смотрите, ни звука! Вы же знаете, что этих девочек может напугать любой пустяк, и хотя, разумеется, ничего серьезного она мне сказать не может, а все-таки пусть лучше она не знает, что ее слышит не только отец.
        Таинственный спутник графа д'Энгранда спрятался за деревьями.
        Он сделал это вовремя.
        - Ах, папа! Вы пришли! Какой же вы добрый! - вскричала Амелия, подставляя отцу лоб для поцелуя.
        - Должен признаться, что я и впрямь довольно добр ведь такой холод может напугать даже странствующего рыцаря. Право, я удивлен, что ты не заставила меня перелезть через стену!
        - Простите, папа, но то, что я хочу вам сказать, требует соблюдения величайшей предосторожности!
        - В самом деле? Ну, что ж, я тебя слушаю.
        - Прежде всего,- уцепившись за руку графа, начала Амелия,- я хочу, чтобы вы знали: мне известны все ваши затруднения.
        - Как? Тебе известно…
        - Случай открыл мне все.
        - Только ли случай?
        - О, да, да, клянусь вам! Я заперлась в кабинете и услышала разговор матушки с тем, кого вы к ней прислали… с тем молодым человеком…
        - И что же?
        - Я знаю,- продолжала Амелия,- что вы не так счастливы, как должны были бы быть; я знаю, что вам нужны триста тысяч франков.
        - Увы, да, доченька.
        - Вы должны получить их, папа! Вы должны получить их как можно скорее!
        - Я тоже этого хотел бы; но каким же образом могу я их получить?
        - Я придумала план,- заявила Амелия.
        - Ты меня страшно заинтересовала! И что же это за план?
        - Сначала обещайте, что не будете меня бранить!
        - Обещаю.
        - И что не будете надо мной смеяться!
        - Обещаю и это… Так что же это за план?
        - Вот он,- отвечала Амелия.- Знаете ли вы, папа, что нужно для того, чтобы вы избавились от затруднений и стали вполне счастливым?
        - Что же?
        - Как можно скорее выдать меня замуж.
        - Выдать тебя замуж, дочка?… Подойдем-ка поближе к тем деревьям - они нас укроют… Так ты говоришь, Амелия, что, по-твоему, единственный способ все уладить, это…
        - Выдать меня замуж, папа!
        - Но какое отношение к моим делам имеет твой брак?
        - Как? Вы не понимаете?
        - Ничего не понимаю,- признался граф.
        - Сейчас поймете. О, я очень рассудительна, только вот матушка не хочет согласиться с этим.
        - Черт побери! Я думаю!
        - Хотя я терпеть не могу цифры, я обо всем расспросила мою добрую тетушку де Пресиньи, и она мне сказала, что мое приданое составит пятьсот тысяч франков и что это моя личная собственность.
        - Да, дочка, эти пятьсот тысяч франков ты унаследовала от своего дядюшки, моего покойного брата, это верно, и цифра совершенно точная. Ах, что за чудесная женщина эта маркиза!
        - Это много… это слишком много для меня. У меня скромные вкусы; матушка давно уже приучила меня к скромному образу жизни.
        - Но к чему ты клонишь?
        - Вот к чему, папа,- после некоторого колебания сказала Амелия,- возьмите мое приданое и выдайте меня замуж по любви.
        Граф д'Энгранд вздрогнул - в темноте это было незаметно - и сжал руку своей дочери.
        Этот дар, которого он не ожидал, заставил его острее чем когда бы то ни было почувствовать угрызения совести. Его долг - долг отца семейства - предстал перед ним во всей своей святости, и он не мог противопоставить ему ничего, ибо жизнь его была бесполезной. И слеза растопила очерствевшее в наслаждениях сердце.
        Он тем глубже был тронут жертвой Амелии, что эта жертва снимала с него тяжесть его неблаговидных намерений.

«Что ж,- подумал граф д'Энгранд,- невинность сильнее дипломатии».
        Несколько секунд отец и дочь молчали.
        Волнение помешало им услышать, что наверху открылось окно.
        Граф первым пришел в себя.
        - Ах ты, маленькая плутовка, Макиавелли в платьице! Так вот каков твой план!
        - Вы обещали, что не будете сердиться на меня, папа.
        - Да, но я как будто не обещал, что пойду на такое безумство.
        - Безумство?
        - Или на исполнение твоей мечты, если это слово тебе больше нравится.
        - Я говорю серьезно,- с грустью произнесла Амелия.
        - Я знаю, дочка, я знаю, дитя мое. Твое предложение исходит от чистого сердца… Но дело в том, что оно неосуществимо.
        - Неосуществимо? Но почему?
        - Потому что ни один муж никогда не откажется от твоего приданого.
        - Вы ошибаетесь, папа!
        Граф д'Энгранд покачал головой.
        - Я знаю современное дворянство,- сказал он.- Оно бедно и тем более требовательно.
        - Но мой выбор пал вовсе не на дворянина,- ответила Амелия.
        - Это очень серьезно, дочка. Наше имя и наш титул требуют от нас, чтобы мы исполнили свой долг.
        - Какой долг, папа?
        - Графиня не могла не объяснить тебе это.
        - Человек, на которого я устремила свой взгляд, принят в свете.
        - Неплохо.
        - Это молодой человек.
        - Само собой! - со смехом сказал граф.
        - Он горд, он храбр. Его внешний вид свидетельствует о том, что у него возвышенная душа и редкий ум.
        - И, судя по всему этому, ты решила, что он откажется от твоего приданого?
        - Я убеждена, что он не захочет взять себе все! - горячо сказала Амелия.
        - Гм! Это кажется мне весьма необычным.
        - Говорите яснее, папа.
        - Теперь тебе остается только познакомить меня с этим необыкновенным юношей.
        Амелия крепче прижалась к отцу.
        - Вы с ним знакомы,- сказала она.
        - Знаком?
        - Да. Это вам я обязана тем, что увидела его.
        - Ба! Мне?- лицемерно переспросил граф.
        - Вам, папа.
        - Подойдем еще ближе к этим деревьям,- там нам будет спокойнее… Здесь очень холодно… Так как же зовут этого молодого человека?- продолжал он.- Молодого человека, которого ты любишь… Ведь ты его любишь, правда?
        - Да, папа! И я никогда не полюблю другого!
        - Так говорят все девушки… Так как же его зовут?
        - Боже мой! И вы до сих пор не угадали его имя?
        - Честное слово, я думал, думал, и я…
        - Это господин Филипп Бейль.
        Внезапно ветви деревьев, подле которых они стояли, закачались, и Филипп, бросившийся вперед, склонился перед юной девушкой.
        Не стоит смеяться над подобными обстоятельствами, хотя они и напоминают нам некоторые сцены из комических опер. В определенных обстоятельствах благородные натуры действуют одинаково.
        - Ах, мадемуазель! Может ли это быть? - вскричал Филипп.
        Больше он не мог вымолвить ни слова.
        Амелия, испуганная и смущенная, спрятала лицо на груди отца.
        - Что это?… Нас предали? - прошептала она.
        - Нет, нет, уверяю тебя, дочка,- ответил граф.

«Честное слово,- мысленно прибавил он,- если невинность сильнее дипломатии, то случай куда искуснее невинности».
        В это мгновение шум, поднявшийся в особняке, достиг слуха наших трех персонажей.
        На крыльце появились люди с факелами.
        Прибежала взволнованная Тереза.
        - Бегите, бегите скорее, ваше сиятельство!
        - Да что случилось?
        - Ее сиятельство графиня услышала шум, у нее возникли подозрения, она позвала мадемуазель… она позвала меня… а я не знала, что ей сказать… Мое замешательство вызвало у нее подозрения… и вот… смотрите… она здесь!
        Свет, отбрасываемый факелом, в самом деле упал на бледное лицо графини, медленно спускавшейся по ступенькам крыльца.
        - Я вижу,- спокойно заметил граф.
        Ужас овладел Амелией и Филиппом.
        - Ох, папа, бегите скорее!
        - Идемте, сударь,- сказал Филипп.
        - Идите через маленькую калитку - вот вам ключ,- сказала Тереза.
        Граф не сделал ни шагу.
        - О чем вы задумались, отец? - вполголоса спросила Амелия.- Уходите скорее!
        Граф улыбнулся.
        - Скорее! Скорее! - заговорила Тереза.- Ее сиятельство в двух шагах; вот ключ!
        - Давай его сюда.
        Граф протянул руку горничной, чтобы взять ключ, но уронил его.
        - О, Господи! - вскричала Тереза.- Скорый поспех людям на смех!
        Она наклонилась и принялась разыскивать ключ в песке.
        А в это время к месту спешила графиня в сопровождении двух лакеев.
        Купы грабов, растущих вдоль аллеи, то и дело внезапно возникали из темноты, озаренные каким-то фантастическим светом.
        - Ах, вот он, ключ-то!- сказала Тереза.- Вы еще успеете!
        - Ты так думаешь?- не сдвинувшись с места, спросил граф.
        - Идите вон по той аллее!
        - Да, да!
        - Ох, неужели вы хотите, чтобы ее сиятельство графиня застала нас здесь? - вскричала Тереза вне себя от ужаса.
        - Именно этого я и хочу!
        Амелия и Филипп были ошеломлены.

«Это будет как раз то, что нужно»,- сказал себе граф.
        Между тем графиня д'Энгранд была уже в десяти шагах.
        Увидев эту группу, о которой сообщили графине ее люди, она остановилась.
        Граф решил выйти из укрытия первым.
        - Подойдите, подойдите же, сударыня,- почтительно поклонившись, заговорил граф.- Мы тут в тесном кругу… или, вернее, мы в кругу семьи!
        - Граф! - сказала она.
        Перевязь Палланта[На перевязи Палланта, друга и спутника Энея, было изображено преступление Данаид, которые по приказанию отца (царя Даная) в первую брачную ночь умертвили своих мужей] , знаменитая страшной сценой, на ней изображенной, поразила бы ее не так ужасно, как появление этого человека в этот час и на этом месте.
        Она направилась к нему словно затем, чтобы убедиться, не призрак ли это.
        Но тут она заметила Амелию и почти тотчас же Филиппа Бейля.
        В первый раз в жизни гордость изменила ей, и она испустила страшный крик.
        - Дочь моя! - закричала она, бросаясь к Амелии, как львица.
        Потом ее охватила дрожь.
        - Моя дочь здесь, с…
        Взгляд ее, полный неимоверной ненависти, остановился на Филиппе.
        - Вы! Вечно вы!- закричала графиня.- О, да! Вы вполне достойны быть другом моего мужа!
        - Гораздо больше, чем другом, сударыня!- отпарировал граф, выпрямляясь при этом оскорблении.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Разрешите мне, сколь бы странным ни показалось это в такой момент и в таких обстоятельствах - но ведь у меня так мало возможностей вас увидеть,- так вот, разрешите мне представить вам господина Филиппа Бейля, которого я предназначил в мужья моей дочери.
        - Его!- вскричала графиня.
        - Его,- холодно ответил граф.
        - В супруги Амелии?
        - Да, сударыня.
        - Никогда!
        - Ах, матушка!- в отчаянии воскликнула Амелия, разражаясь рыданиями.
        - Граф!- протягивая дочери руку, произнесла графиня.- Сударь,- обратилась она к Филиппу,- я у себя дома.
        - Мы уходим, сударыня,- с поклоном сказал граф.
        Лакеи с факелами повернулись к дому.
        - Проводите этих господ, Тереза,- продолжала графиня.
        - Слушаюсь, сударыня.
        Мать и дочь исчезли в дымном свете факелов, а граф и Филипп ощупью направились к маленькой калитке, выходящей на улицу Сент-Оноре.
        - Не беда! - пробормотал граф себе под нос.- Я льщу себя надеждой, что отлично улажу это семейное дело!

        XII
        МАТЬ И ДОЧЬ

        - Никогда! - заявила графиня д'Энгранд.- Никогда Филипп Бейль не станет мужем моей дочери!
        Амелия попыталась отвести эту угрозу, обратившись за помощью к тетке.
        Маркиза де Пресиньи с любовью приняла и ее признание, и ее слезы, но, услышав имя Филиппа Бейля, поступила так же, как ее сестра: она стала серьезной и покачала головой.
        - Никогда! - в свою очередь, произнесла она, только произнесла она это слово не с ненавистью, а с грустью.
        - Но почему же, тетушка?
        - Потому что это невозможно.
        - Но, по крайней мере, хоть объясните мне повод, причину!
        - Не могу. Тебе достаточно знать, что этому браку мешают самые серьезные обстоятельства.
        - А нельзя ли преодолеть, победить эти обстоятельства?
        - Увы, нет! - отвечала маркиза.
        - Но ведь мой отец все может, а он на моей стороне!- настаивала Амелия.
        - Есть воля, которая сильнее воли твоего отца; есть власть, которая сильнее его власти.
        - Какая воля? Какая власть?
        Маркиза де Пресиньи промолчала.
        - Но ведь когда-то вы защищали Филиппа Бейля в присутствии матушки и моем,- продолжала Амелия.
        - Я и сейчас буду защищать его.
        - Хорошо, но если в ваших глазах это человек достойный, почему он не может стать моим мужем?
        - Господин Бейль не принадлежит себе.
        - Кому же он принадлежит?… Что вы хотите этим сказать? Какая тайна скрыта в ваших словах? Ох, скажите же, скажите, тетушка!
        - Я обещала, что никому и никогда не скажу об этом,- отвечала маркиза.
        - Значит, вы меня больше не любите?
        - Амелия, горе сделало тебя неблагодарной. Ты прекрасно знаешь, что твое счастье - для меня все. Так не обвиняй же меня в том, что является делом случая, делом рока.
        - Случая?… Рока?… Вы меня пугаете!
        - Оставь надежду, которая не может осуществиться; вырви из сердца чувство, которое не могло укрепиться за столь краткое время. Любовь в твоем возрасте - это лишь краткое цветение. Ты полюбишь снова, ты полюбишь еще сильнее, Амелия. Поверь мне и откажись от союза, который невозможен.
        Амелия вздрогнула.
        - Это ваше последнее слово, тетушка?
        - Это мое последнее слово,- со вздохом ответила маркиза.
        - Пусть будет так!
        С этого дня от Амелии не слышали больше ни единой жалобы, ни одного упрека. Она больше не упрашивала. Она замкнулась в своем горе, как мать замкнулась в своей неумолимости. Эти две натуры походили друг на друга своей силой; ни одна из них не желала уступить.
        Но юная девушка обессилела первой: она серьезно заболела.
        Маркиза де Пресиньи ухаживала за ней заботливо и трогательно; настоящей матерью Амелии была она.
        Что же касается графини, то она регулярно два раза в день приходила посидеть у изголовья Амелии; лицо ее выражало тревогу, но речи ее не выражали ничего. В глазах ее возникало легкое беспокойство, когда они встречались с глазами дочери, но они не увлажнялись никогда. Она смотрела на лежащую дочь, но не произносила того слова, которое могло ее вылечить.
        Что-то страшное было в этом молчании, которое, казалось, говорило: «Пусть лучше моя дочь умрет, чем состоится этот мезальянс!»
        По мере того, как у Амелии усиливалась лихорадка, маркиза де Пресиньи, как это ни странно, все чаще отсутствовала.
        Каждое утро она что-то писала.
        В полдень она приказывала подать ей карету.
        А возвращалась она только вечером.
        И тогда она всю ночь проводила у Амелии, целовала ее и плакала вместе с ней.
        И однажды случилось так, что, вернувшись домой позднее обыкновенного, она наклонилась к уху Амелии и радостно прошептала:
        - Надейся!
        Девушка, которой не спалось, приподнялась на постели и увидела, что перед ней стоит маркиза - она приложила палец к губам, словно приказывая племяннице молчать.
        Амелия улыбнулась и снова легла; этой ночью она сладко спала, убаюканная небесными сновидениями.
        Проснувшись, она подумала, что ее обманули сны, и поискала глазами маркизу.
        Маркизы не было.
        Она уехала рано утром.
        Прошло несколько дней; Амелия не решалась спрашивать о той надежде, которую так неожиданно подала ей маркиза де Пресиньи. Мало-помалу ею снова овладевало отчаяние; сама маркиза была удручена и, казалось, избегала расспросов.
        Однажды, когда графиня д'Энгранд, как всегда безмолвная, сидела у постели Амелии, юная больная обратила к ней взгляд побежденного.
        - Ах, матушка!- сказала она.
        - Амелия! - воскликнула графиня, уступая этому жалобному голосу.
        И она горячо поцеловала дочь, несомненно, желая расплатиться за дни молчания.
        Но мать обмануло восклицание дочери, а дочь обманули ласки матери.
        Амелия взяла мать за руку и, сжав ее, произнесла одно-единственное слово, в которое вложила самую горячую мольбу:
        - Филипп!
        При этом ненавистном ей имени графиня выпрямилась. Ее волнение мгновенно исчезло.
        Она вырвала свою руку из рук Амелии.
        Воцарилась тревожная, страшная тишина.
        Взгляд Амелии умолял.
        Непреклонная графиня д'Энгранд вышла из комнаты.
        И тогда душераздирающий крик вырвался из груди молодой девушки.
        Мать не могла не слышать его, ибо шаги ее еще раздавались в коридоре.
        Но она не вернулась.
        Вместо нее появилась маркиза де Пресиньи и откинула бархатную портьеру. Маркиза сияла от радости: в руке у нее было распечатанное письмо.
        - Ты выйдешь замуж за господина Бейля! - воскликнула она.
        - Что вы говорите, тетушка?- спросила Амелия; в глазах у нее помутилось.
        - Ты выйдешь за него, за своего Филиппа!
        - Это правда?
        - Препятствия уничтожены; теперь уже ничто не мешает твоему счастью!
        - Ах, все эти потрясения, все эти переходы от радости к горю и от горя к радости убивают меня, тетушка…
        - Я говорю тебе, что он будет твоим мужем,- повторила маркиза,- и я клянусь тебе в этом.
        - А матушка? - прошептала Амелия; она все еще не оправилась от ужаса, в который повергла ее предшествующая сцена.
        - Твоя мать простит тебя… со временем. А сейчас речь идет о том, чтобы сделать Филиппа достойным этого союза, чтобы сделать его богатым человеком, значительным лицом, и я всем этим займусь!
        - Ах, тетушка! Какая вы добрая!
        Этот день прошел в бреду, в мечтах. Избыток счастья мог бы стать для Амелии столь же пагубным, сколь и избыток страданий, но молодость и любовь победили.
        Но чему же должны мы приписать эту внезапную перемену в поведении маркизы де Пресиньи? Да тому самому письму, которое она только что получила и которого с нетерпением ожидала несколько дней. Нижеследующий отрывок из этого письма, заслуживающий того, чтобы его привести, объяснит читателю и радость маркизы, и то, от какой ужасной тяжести теперь, на ее взгляд, было отныне свободно будущее ее племянницы и Филиппа Бейля.
        Письмо это было без подписи. Чтобы сделать его непонятным на случай, если оно попадет в чужие руки, там были сокращения и условные обороты речи; мы берем на себя труд избавить от них наших читателей.

«Сведения, запрошенные Вами о певице Марианне, мы получили только сегодня. Около двух месяцев назад она уехала из Парижа, не сообщив, куда направляется; она как будто рассталась с теми намерениями, которые до сих пор, как Вам известно, всецело занимали некое общество. Не имея от нее никаких указаний, мы должны были отсрочить нанесение ударов, которыми она предполагала уничтожить одного мужчину, на коего она указала нам как на своего врага.
        Велико было наше изумление, когда, по Вашей просьбе, мы, отыскав следы Марианны, удостоверились, что отъезд ее был окутан глубочайшей тайной. Казалось, она приняла все меры предосторожности, чтобы скрыть от нас свой путь. Циркуляры, немедленно разосланные нашим сестрам в провинцию и за границу, в течение некоторого времени не давали никаких результатов. Только сегодня мы получили нижеследующий рапорт из Марселя:

«Марианну видели в Марселе 7-го числа прошлого месяца; она приехала одна, инкогнито, и остановилась в гостинице «Прованс». Весь день 8-го числа она оставалась у себя в номере; только вечером она вышла, чтобы совершить морскую прогулку. Несколько человек в гостинице заметили, что она очень взволнована.
        На следующее утро Бариль, хозяин лодки, проживающий в районе под названием Андум - это квартал, расположенный позади собора Нотр Дам де ла Гард,- явился в полицию и сообщил, что какая-то дама бросилась в море и что, несмотря на все его усилия, несмотря на то, что он нырял много раз, тело ее найти не удалось.
        В гостинице «Прованс» был произведен обыск; в номере Марианны была обнаружена груда пепла от сожженных бумаг, и это свидетельствовало о том, что она приняла страшное решение. У несчастной певицы, видимо, не хватило сил вынести последнее горе, которое на нее обрушилось; в самоубийстве она, должно быть, искала покоя, избавления от страданий. Искусство теряет в ней выдающуюся артистку, а наше общество - верную и преданную сестру».

        Это событие, разорвавшее цепи, сковывавшие Филиппа Бейля, послужило сигналом к его восхождению. Женский трибунал, о котором мы до сих пор имели весьма смутное представление и руки которого уже не были связаны ненавистью одной из сестер, совершенно изменил свою тактику по отношению к Филиппу, повинуясь приказанию своего председателя. Те самые женщины, которые вели себя по отношению к нему наиболее враждебно, те, которые больше всех его хулили и больше всех ему вредили, теперь превратились в самых рьяных его защитниц и покровительниц. Победа была блестящей. Со всех сторон на Филиппа сыпались предложения и почести, к величайшему изумлению графа д'Энгранда, другого его покровителя, который иногда думал, что дело его проиграно, и средства которого окончательно исчерпались.
        И, наконец, после смены кабинета Филипп Бейль был назначен в генеральный секретариат иностранных дел, а еще через некоторое время получил орден.
        И тут брак его с мадемуазель д'Энгранд стал делом решнным.
        Графиня, долго противившаяся этому браку и даже заявлявшая о своем намерении созвать семейный совет, вынуждена была уступить после страшнейшей угрозы мужа. У графа были земли, граничащие с землями графини, и он обещал не больше, не меньше как завоевать симпатии избирателей Энгранда и выставить свою кандидатуру в депутаты. Перед перспективой этой буржуазной славы графиня сдалась, дала согласие на брак и тотчас же уехала из Парижа.
        За несколько дней до подписания брачного контракта Филипп, который переехал на квартиру, более подходящую его новому положению, обнаружил у себя вскоре после того, как он там разместился, секретер из розового дерева с золоченым орнаментом - тот самый секретер, от которого он избавился во время своих бедствий.
        Кто же мог купить этот предмет меблировки? И с какой целью вернул его Филиппу?
        Он поспешно открыл секретер: в верхнем ящике он обнаружил сверток, в котором было восемьдесят тысячефранковых билетов.
        Пандора была реабилитирована.

        XIII
        ИЕРСКИЕ ОСТРОВА

        Выйдя из квартиры Филиппа Бейля со следами на лице от его хлыста, Марианна вернулась домой и застала у себя Иренея де Тремеле.
        Нашим читателям, быть может, интересно узнать о событиях, последовавших за дуэлью Филиппа с Иренеем; ради читателей мы вернемся назад, перешагнув через те два года, которые отделяют нынешние события от дуэли, и на минуту заглянем в Тет-де-Бюш.
        Окропившего своей кровью песок дюн Иренея заботами господина Бланшара перенесли в лачугу лодочника Пеше. В течение целых трех месяцев Иреней находился между жизнью и смертью; своим выздоровлением он был всецело обязан преданности Марианны, которая немедленно переселилась к нему, несомненно желая искупить все, что он из-за нее выстрадал.
        При этом возобновившемся совместном существовании между ними возникла не былая близость (она уже не могла возродиться), но мирная, взаимная благожелательность. По мере того, как Иреней возвращался к жизни, образ счастья возникал перед ним в самых скромных картинах: в прогулке медленным шагом по берегу залива, в закате солнца, в детских играх.
        Быть может, теперь он увидел истинное счастье; быть может, счастье и в самом деле состоит из таких вот обычных и простых вещей. Во всяком случае, так утверждают путешественники, выздоравливающие больные и старики, другими словами, все те, которые возвращаются издалека: счастье - это море, смерть или жизнь.
        Миссия Марианны закончилась, когда Иреней был уже в таком состоянии, что мог уехать отсюда. Она вернулась в Париж, мечтая только о том, чтобы любым способом отомстить Филиппу Бейлю за его чудовищное предательство. Мы видели, как медленно возводилось и цементировалось здание ее ненависти.
        Вместе с тем Марианна, в которой, с другой стороны, ярким пламенем вспыхнула жалость, не оставила Иренея де Тремеле; она обещала писать ему и попросила, чтобы и он, в свою очередь, обещал ей подавать о себе вести. Это обоюдное обещание было исполнено.
        Здоровье Иренея укреплялось; он несколько раз менял климат, и в разных краях, прославившихся своими небесами или же своими водами, в конце концов поправился; о полном же выздоровлении не могло быть и речи. После двухлетних странствий с лечебными целями он поехал повидаться с Марианной и нашел, что она стала еще мрачнее и беспокойнее, чем прежде. Это было то самое время, когда она тайными действиями добилась того, что Филипп Бейль очутился в тупике, из которого, казалось, выхода не было.
        Во время своего пребывания в Париже Иреней изредка приходил к Марианне; приличия и скромность не позволяли ему вмешиваться в ее дела: он, быть может, и догадывался, что она страдает, но она, казалось, не намеревалась посвящать его в свои страдания. Он попытался было вернуться к парижской жизни, но не смог. А кроме того, парижский климат не благоприятствовал его здоровью, и потому Иреней решил снова уехать из Парижа.
        Накануне отъезда он зашел к Марианне. Как мы уже сказали, это был тот самый день, когда она открыла Филиппу Бейлю, что виновницей всех его несчастий является она, и когда ей было нанесено самое страшное оскорбление, какое только можно нанести мужчине или женщине: удар хлыстом по лицу.
        В состоянии, близком к безумию, она возвратилась домой. Иреней понял, что с ней, должно быть, случилось что-то ужасное.
        Он увидел, как Марианна рухнула в кресло, не поднимая вуали.
        - Марианна! - обратился он к ней через несколько минут, испуганный ее безмолвием.
        Марианна молча посмотрела на него.
        - Что с вами, скажите ради Бога!
        - Ах, это вы, Иреней!…- прошептала она.- Вы хорошо сделали, что пришли. Вы добрый, очень добрый человек!
        Последние слова она произнесла с глубоким чувством.
        Иреней некоторое время смотрел на нее так, как смотрят влюбленные перед вечной разлукой.
        - Я пришел проститься с вами,- вымолвил он наконец.
        - Проститься?- повторила она.
        - Да, Марианна, проститься. Жизнь в Париже для меня отныне невозможна; я буду искать покоя в более мягких широтах - покоя, который с каждым днем мне все труднее обрести.
        - Вы уезжаете из Парижа?… Ах, какой же вы счастливец!
        - Счастливец?- переспросил Иреней.
        - Но кто же заслуживает счастья больше, чем вы, Иреней? Небеса несправедливы!
        - Не преувеличивайте моих скромных достоинств, Марианна. Я обыкновенный человек, более того: я имею право сказать «старик», ибо врачи предрекают мне скорый конец. Будучи человеком сухим и эгоистичным, хоть вы и считаете меня великодушным и бескорыстным, я спросил себя, как мне украсить те немногие дни, которые отмерил мне Бог, и я составил программу моего последнего праздника.
        - Программу?!
        - О, не подумайте, что мне пришла в голову фантазия умирать в гостиной, среди лицемерной толпы друзей и родственников! Нет, я хочу цветущего одиночества, которое нам дает небо Юга: я уезжаю на Иерские острова, где я, по крайней мере, испущу свой последний вздох среди аромата апельсиновых деревьев.
        - Вы уезжаете, Иреней?- спросила Марианна.
        - Что я стал бы делать в Париже, в этом городе воспоминаний и надежд? Но у меня больше нет надежды, а мои воспоминания - это сплошные раны.
        - Да, вы правы: Париж - жестокий город! Париж - столица скорби!
        Иреней был поражен тем страшным возбуждением, с каким она произнесла эти слова.
        У него мелькнула некая мысль.
        - Что ж, Марианна, если это так,- заговорил он,- если Париж ненавистен вам до такой степени, почему бы вам не уехать вместе со мной, почему бы нам обоим с ним не расстаться? Если счастье не для нас, то для нас еще возможен покой. У вас больная душа, у меня искалеченное тело, так что мы с вами можем сблизиться, вполне доверяя друг другу.
        - Уехать! - задумчиво прошептала Марианна.
        - В Иерских садах жизнь наша станет легкой,- продолжал Иреней.- Несколько ливров в день нам; хлеб для бедных, удовольствие получать и радость отдавать - больше ничего и не надо. При таком образе жизни вы еще сможете вылечиться, Марианна; ну а я - я приговорен, я первым покину наше убежище - так что же? Разве не с вами была моя душа? Она и пребудет с вами вечно, в этом я не сомневаюсь. Жизнь кончается на земле только для тех, кто не верит в свое бессмертие.
        - О Иреней! - вскричала Марианна, покоренная этим ангельским смирением.- Если бы я была достаточно чиста, чтобы жить с вами под одной крышей, я хотела бы повергнуть всю мою гордость к вашим ногам и служить вам на коленях! Но я могу только краснеть и трепетать под вашим взглядом!
        - Не надо так унижать себя.
        - Вместо того, чтобы отплатить мне страданием за страдания, справедливо наказать меня за неблагодарность, вы протягиваете мне руку, вы приходите ко мне на помощь при первом моем вопле отчаяния! Но тяжесть вашей преданности, которая меня раздавила,- это и есть самое страшное наказание!
        - Разве я имею право наказывать?- сказал Иреней.- Не заблуждайтесь и не приписывайте нам с вами ролей, которых мы не играем. Примите мою дружбу, как я принимаю вашу, и поедем!
        - Да, да, поедем! - сказала она.- Только давайте уедем сегодня же: Париж приводит меня в ужас!
        Марианна говорила это искренно: мысли о мщении исчезли, их сменили отвращение и величайший ужас. Неспособная в этот момент действовать, она предоставила Иренею подготовиться к этому добровольному изгнанию, но она хотела умереть для света, чтобы порвать всякую связь и со своим прошлым, и со своим будущим. Итак, было решено, что она уедет первой, уедет тайком; Иреней должен был присоединиться к ней несколько дней спустя. Но перед отъездом они сообща разработали план, предназначенный для распространения слухов о самоубийстве Марианны; и, как узнал читатель из предыдущей главы, эта комедия разыгралась таким образом: хозяина лодки подкупили, и в Марселе была зарегистрирована смерть Марианны в то время, как она высадилась в Иере.
        Маленький городок Иер, прилепившийся к склону вечнозеленой горы, необыкновенно красив и живописен, но таким он представляется взору издали. Улицы его пустынны, бульвары молчаливы; здесь нет ни пышности Генуи, ни кокетливости Ниццы; вновь прибывший чувствует, что на сей раз он очутился в городе настоящих болезней: неизлечимой чахотки, серьезных плевритов и тяжелых ревматизмов. Площадь, находящаяся в южной части города, чистая и посыпанная песком, получила название Пальмовой площади; в центре ее возвышается гранитная пирамида, своим возникновением обязанная щедрости одного разбогатевшего портного. На этой-то площади и помещается, если можно так выразиться, «биржа больных».
        Иер был именно таким местом, которое как нельзя лучше подходило для Иренея и Марианны.
        Здесь у них было мало соседей, которых они могли бы опасаться. Здесь не было даже любопытных. Парень и девушка составляли всю их прислугу.
        В этом полном одиночестве Марианна постаралась обо всем забыть и возродиться душою. Подспудная борьба, которую она вела против собственного сердца, представляла собой истинно героическую драму. Этими словами мы подводим итог: она попыталась полюбить Иренея. Чтобы не быть неблагодарной, она стала притворщицей. Иреней был приговорен к смерти: она стремилась усладить его последние дни этой ложью.
        Но мужество часто изменяло ей.
        Она не рассчитала своих сил, и сил ей не хватало.
        В отчаянии она остановилась на полпути и принялась тайком прикидывать время своего освобождения.
        Это был тот самый день, когда Иреней с улыбкой на губах, с радостью в душе начал нижеследующий разговор.
        Они гуляли в саду, окружавшем их красивый домик. Отсюда им видно было море, усеянное белыми точками - то были паруса, и черными точками - то были острова.
        Они смотрели вдаль и молчали, ибо бесконечность требует тишины.
        Внезапно Иреней заговорил, как человек, долго подготавливавший вступление к беседе.
        - Друг мой! Как вы считаете: мой врач - серьезный человек?
        - Настолько серьезный, что я не могу видеть его без некоторого страха,- отвечала Марианна.
        - Значит, вы не думаете, что он способен солгать с целью поселить сладкую надежду в душе больного?
        - Конечно, нет! Напротив, он всегда казался мне чересчур жестоким в своей откровенности. В моем присутствии он десять раз открыто выражал тревогу, которую внушает ему ваше состояние. Но почему вы спрашиваете меня об этом, Иреней?
        Иреней смотрел на нее с улыбкой.
        - Потому что сейчас доктор подал мне надежду,- ответил он.
        - Надежду? - прошептала Марианна.
        - По его словам, я могу выздороветь, я буду жить!
        - Это правда?
        - Да, Марианна, я буду жить… А знаете, кому я буду обязан этим чудом, если оно произойдет?
        - Чудесному здешнему воздуху?- пролепетала она.
        - Нет.
        - Вашему врачу?
        - Он, разумеется, припишет эту честь себе, а мы позволим ему это сделать.
        - Иреней, вы неблагодарны по отношению к нему!
        - О, нет! Сегодня я могу вам признаться, что я никогда не выполнял его предписаний и никогда не пил его микстур, которые вы мне наливаете своими руками!
        - Как вы легкомысленны!
        - Итак, вы сами видите, что не ему обязан я своим выздоровлением.
        - Значит, вы обязаны им природе.
        - Нет, не природе, а вам, Марианна!
        Марианна покачала головой.
        - Да, вам,- продолжал Иреней,- вашему присутствию, вашей дружбе!
        Марианна задумалась.
        Иреней взял ее за руку.
        - Вы меня не слушаете?- спросил он.
        - Слушаю, Иреней, слушаю!
        - Я буду жить! Жить! Жить здесь, с вами! О, это такое счастье, о котором я никогда и мечтать не мог!
        Марианна продолжала хранить молчание.
        Вот какие мысли пронеслись в ее мозгу, когда она осталась одна:

«Иреней будет жить, так сказал врач; врач не ошибается. Иреней будет жить, и это чудо совершила я. Кажущейся любовью я хотела озарить его закат, а вместо этого я зажгла зарю. Какой злой рок тяготеет надо мной и почему мои намерения всегда внезапно искажаются? Он будет жить; но смогу ли я по-прежнему жить вместе с ним? Не дошла ли я до предела в своем обмане? У меня нет больше ни сил, ни мужества, чтобы обманывать его и дальше. Я уеду!»
        Ее решение было принято немедленно.

«Я уеду! Ах, будь проклята моя судьба! Страдать или причинять страдания - с самого детства ничего иного я не знала. Иреней дорого заплатит за минуту счастья, которым он сегодня насладился. Зачем он повстречался на моем пути? Я вернула жизнь этому человеку… большего несчастья с ним случиться не могло!»
        Голова ее поникла.
        - Бедный Иреней! - прошептала она.
        И слезы появились у нее на глазах.
        - Пусть он живет, но живет один; пусть он забудет меня, если сможет. А у меня есть своя цель!
        Марианна протянула руку - этот жест, должно быть, присущ был Эвменидам[Эвмениды - Тисифона, Алекто и Мегера - богини возмездия (греч. миф.).] . Эта рука, казалось, через моря указывала жертву незримым палачам.
        Среди ночи Иреней де Тремеле, чей сон был очень чутким, как у всех больных, которые злоупотребляют бездействием, проснулся от еле слышного звука, больнее резанувшего его сердце, нежели его слух.
        Он долго прислушивался.
        Несколько склонный к галлюцинациям, он мог бы подумать, что домашние туфли Марианны сами ходят по паркету соседней комнаты.
        Вскоре эти шаги, которые, казалось, умышленно заглушались, вызвали у него тревогу.
        Он встал, тоже молча, но не для того, чтобы тайком узнать секреты своей подруги,- он считал, что не имеет на то права,- а для того, чтобы выйти и подышать воздухом, ибо от малейшего неприятного волнения он начинал внезапно задыхаться.
        Дом, в котором они жили, стоял неподалеку от старого замка, возвышавшегося над городом. Отсюда Иреней видел, как простираются у его ног больше ста тысяч апельсиновых деревьев, которые являют собой чудо и славу Иера. А справа от него были купы сосен и оливковых деревьев.
        Но в эти минуты ему было не до красот пейзажа. С балкона он увидел, как в сад скользнула тень Марианны.
        Теперь он уже не только смотрел, но и слушал.
        Марианна вполголоса разговаривала с той самой девушкой, которая служила у нее горничной.
        - Ты сделала все, что я тебе приказала?
        - Да, сударыня. Через два часа мой отец будет в лодке напротив церкви.
        - Хорошо. А ты отнесла вниз мои вещи?
        - Да, сударыня, мне помог Марио.
        - А… он ничего не слышал?… Он ни о чем не догадывается?
        - Будьте спокойны; господин де Тремеле спит крепким сном; я прислушивалась у него под дверью.
        - Спасибо. Это тебе за труды.
        - Ах, сударыня, вы чересчур щедры!… Побегу подожду на берегу лодку.
        - Хорошо.
        За время этого короткого разговора Иреней сделался бледнее самой бледной из звезд, сиявших над морем.
        Слова «вещи» и «лодка» озарили его мысли тем же светом, каким, если можно так выразиться, озаряет человека сверкнувшая молния.
        Тут он услышал, что Марианна, оставшаяся в саду одна, шепчет:
        - Да, так надо! Иреней будет жить - что я буду делать подле него? Моя роль доброго ангела окончена; моя роль злого ангела теперь начнется снова…
        И она погрузилась в те бездонные мысли, которые всегда предшествуют крайним решениям и которые напоминают бдение над оружием[По обычаю, посвящаемый в рыцари должен был провести ночь в бдении над оружием.] .
        И в самом деле: для Марианны это было именно бдение над оружием.
        У Иренея хватило сил только на то, чтобы, держась за стены и еле передвигая ноги, добрести до кресла. Пусть вообразит читатель все, что он выстрадал в течение двух часов, представит себе чувства, разрывавшие ему душу, борозды, проведенные на его щеках жгучими слезами, горькую улыбку, порой возникавшую на его бескровных губах, горькую, скорбную улыбку, напоминавшую мимолетные огоньки, мелькающие над могилой.
        Когда прошли эти два часа, а не было слышно ни единого звука, Иреней подумал, что с ним сыграл злую шутку кошмар. Но на рассвете он понял, что это не кошмар, а действительность. Он увидел, как носится взад-вперед горничная, он узнал голос Марианны:
        - Скорее! Скорее!
        Он хотел было окликнуть ее, но судьба избавила его от этого последнего унижения: крик застрял у него в горле. Он попытался броситься за нею, но дрожащие ноги ему не повиновались.
        Тогда он схватился за шнурок звонка; в ту же минуту кровь прилила к мозгу, он сделал какое-то движение и упал.
        В комнату вошел парень по имени Марио.
        Услышав раздававшиеся в доме тревожные крики, Марианна, уже поставившая ногу на порог, поднялась к Иренею.
        Иреней, распростертый на полу, был мертв; рука его стискивала какую-то бумагу.
        То было его завещание, в котором все свое состояние он оставлял Марианне.

        XIV
        ВЕНЧАНИЕ

        Густая толпа поднималась по лестнице, ведущей в роскошный перистиль храма св. Магдалины. Быть может, мы должны были бы найти более подходящее слово и сказать не
«толпа», а «сборище», ибо именно сборище, и притом сугубо разношерстное сборище, толпилось в этот день на ступенях храма. Большинство этого сборища составляли женщины всех сословий, начиная от самого аристократического и кончая самым низшим,
        женщины из салонов, из магазинов, из мастерских и даже из передних. Однако время дня как нельзя более благоприятствовало этой встрече людей, занимающих столь различное положение в обществе: это была середина дня.
        То же различие, тот же контраст обнаруживался и в веренице экипажей, широкой лентой опоясывавших здание храма. Здесь были и коляски с посеребренными рессорами и спицами колес, запряженные горячими конями, цокавшими копытами, и кокетливые, покрытые лаком двухместные кареты, и превосходные, удобные кабриолеты, и огромные фиакры, вмещающие целый десяток новобранцев, и, наконец, несколько невиданных, неописуемых экипажей, которые кажутся чем-то средним между лазаретным фургоном, подпрыгивающим фургоном для перевозки мебели и «кукушкой», двигающейся как ей заблагорассудится.
        Но какое же событие могло заставить съехаться к св. Магдалине столь разнородное сборище?
        Читатель, возможно, заметил, что мы употребляли слова «храм», «здание», наконец, просто «св. Магдалина», но ни разу не употребили слова «церковь». Дело в том, что мы не в силах воскресить в памяти Евангелие под этим греческим фризом, равно как не в силах видеть св. Женевьеву в Пантеоне. Прежде всего нам нужна колокольня. А без колокольни мы чувствуем себя так же, как чувствует себя верующий в чужой стране, в чужом доме.
        Так вот, в главном алтаре храма св. Магдалины с большой пышностью происходило венчание мадемуазель д'Энгранд с Филиппом Бейлем.
        Читателю уже известно, что графиня д'Энгранд уехала из Парижа именно для того, чтобы не присутствовать на этой церемонии.
        Тем не менее здесь собралась значительная часть парижской аристократии. Народу в храме было больше обыкновенного; справедливость требует заметить, что мессу должны были исполнять прославленные виртуозы вокального искусства.
        Внимательный и притом весьма внимательный наблюдатель, несомненно, удивился бы, заметив, как часто смотрит то налево, то направо маркиза де Пресиньи во время пауз, разделяющих нумера мессы, обмениваясь понимающими взглядами с женщинами, занимающими, по-видимому самую низкую ступень общественной лестницы.
        Но, повторяем, этот наблюдатель должен был бы быть очень и очень внимательным.
        Мы же, обладая привилегиями, на которые не может претендовать обычный наблюдатель, скажем, что женский франкмасонский орден был здесь представлен многочисленными своими членами и что они приехали из разных краев, дабы почтить маркизу де Пресиньи на свадьбе ее племянницы.
        Месса служилась в соответствии с положением и богатством новобрачных.
        Время от времени, когда умолкали певцы, начинали греметь органные трубы.
        Орган - это священный инструмент, и мы были бы безмерно огорчены, если бы его превратили в инструмент мирской.
        Кто был тот артист, который по случаю свадьбы Филиппа Бейля старался прокатывать над набожно склоненными головами оперные громы, превращая трубы в целую артиллерию и тут же смешно, по-детски, упрямо старался заставить их воспроизводить звук бретонской волынки? Быть может, это был талантливый дирижер, но, безусловно, это был не самый лучший христианин.
        Вслед за последним залпом звуков, от которого содрогнулся весь неф св. Магдалины, он решил умолкнуть. Должно быть, он был весь в поту. Впрочем, произведенный им эффект был почти ужасающим.
        Воцарившаяся тишина, продолжавшаяся несколько мгновений, вызвала в душе людей истинное религиозное чувство.
        Филипп Бейль встречал свое счастье благородно, иными словами, просто. Он черпал свое благородство в любви к Амелии. В то время как возвышался он сам, возвышались и очищались и его мысли. Теперь он в самом деле поднялся до нового уровня и чувствовал, что готов исполнить тот долг, которого этот уровень требовал. Мы не можем сказать, что он стал другим человеком, но он стал тем человеком, каким всегда мечтал стать, а стать таким ему всегда мешали обстоятельства. По безмятежно-спокойному выражению лица Филиппа можно было понять, что отныне он начнет новую жизнь - начнет с этой торжественной минуты, с этой единственной любви; можно было догадаться, что он не хранит обиду на свое прошлое, что он хочет его забыть, забыть совершенно, всецело, искренне.
        Месса подходила к концу. Тенора послали последние звуки к золоченому своду. Священник спускался по ступеням алтаря.
        Уже наступил момент, всегда предшествующий концу любого священнодействия; все взоры устремились к органу. Присутствующие ждали тех последних аккордов, которые звучат как торжественный марш и которые обыкновенно сопровождают шествие новобрачных к порогу ризницы.
        Но вместо той музыки, которая должна была сейчас прозвучать, раздался голос, могучий и ужасающий, голос, пропевший погребальную песнь:

        Dies irae, dies ilia,
        Solvet saeclum in favilla,
        Teste David cum Sibylla.

«О, день гнева и возмездия, день, который превратит мир в пепел, как свидетельствуют Давид и Сивилла!»
        Ужас овладел присутствующими.
        А между тем это был изумительный голос, и это был женский голос.
        Этот голос, словно желавший повергнуть всех в трепет, пропел еще более страшные слова:

        Quantus tremor est futurus,
        Qwando Judex est venturus,
        Cuncta stricte discussurus!

«Какой ужас охватит людей, когда явится Судия, чтобы сурово судить их!»
        Реквием - песнь, исполняемая лишь на торжественных траурных церемониях, леденила кровь в жилах присутствующих.
        Филипп Бейль был первым из тех, кто невольно пришел в себя. Лицо его было страшно; он вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.
        Он узнал голос Марианны.
        Испугавшись в первый раз в жизни, он опустил голову. Прошлое хотело вновь завладеть своей добычей.
        Амелия, посмотрев на него, удивилась, что он пришел в такой ужас; туча нависла над ее счастьем, и множество подозрений возникло в этой невинной душе.
        Между тем распорядитель поспешил пригласить новобрачных в ризницу, чтобы они подписались под актом, скреплявшим это священное действо. Он вынужден был дважды обратиться к Филиппу, который не слышал уже ничего, ничего, кроме этого голоса, раздавшегося наверху, и этого зловещего «Dies irae», не умолкавшего в его внутреннем слухе.
        Как только Филипп и Амелия, сопровождаемые длинной вереницей друзей, исчезли, группа женщин, то и дело переглядывавшихся и с единой целью собравшихся у входа, тотчас же устремилась к лестнице, которая вела к органу.
        В этих странных обстоятельствах у них тотчас же возникло подозрение - подозрение в колдовстве; это зловещее пение заставило их подумать о том, что это - проклятие будущим супругам, и они хотели узнать, кто та, которая осмелилась бросить им этот вызов в храме Божием!
        И вот они устремились к ней навстречу.
        Но в то время, как они поднимались по ступеням беспорядочной толпой, какая-то женщина невозмутимо спускалась.
        Эта женщина внезапно остановилась.
        Она произнесла только одно слово, сделала только один знак - и вот все эти женщины выстроились двумя шеренгами, чтобы дать ей пройти.

        XV
        МАРИАННА

        На следующий день после венчания маркиза де Пресиньи, все еще находившаяся под тягостным впечатлением, которое произвела на нее сцена в церкви, была одна в своих апартаментах, когда вдруг ей принесли какое-то письмо.
        На конверте был штемпель маленького городка Эперне.

«Сударыня! Приезжайте как можно скорее: я умираю, и я хочу вручить Вам мое завещание».
        Эти скупые строки были подписаны некоей Каролиной Баливо.
        Госпожа Баливо была одной из самых безвестных сестер женской ассоциации франкмасонок, но в этой ассоциации ступени безвестности были сосчитаны так же, как ступени в аристократической иерархии.
        Маркиза де Пресиньи не могла не откликнуться на это странное приглашение.
        Речь шла о том, чтобы получить наследство по этому завещанию, ибо наследства были одним из доходов, на которые существовал орден женщин-масонок. Каждая масонка имела право оставить завещание в пользу той своей таинственной преемницы, которую она пожелает увидеть перед смертью.
        Маркиза тотчас потребовала на вечер карету и лошадей.
        Не успела она отдать это приказание, как ей доложили, что к ней явилась какая-то женщина.
        Маркиза встала навстречу женщине в трауре, но тут же отступила, разглядев свою гостью.
        - Неужели я ошиблась? - пролепетала маркиза.
        - Нет, маркиза, вы не ошиблись: я действительно Марианна, или, если вам угодно, Марианна Рюпер.
        - Вы! - в ужасе всплеснув руками, произнесла маркиза.
        - Вы, конечно, думали, что больше никогда меня не увидите?
        - Но неужели вы, вы сами не знали, что все считали вас погибшей?
        - О, вы уж слишком поторопились поверить в мою гибель!- со зловещей усмешкой ответила Марианна.
        - Я ошибалась точно так же, как ошибались все,- вздрогнув, сказала маркиза.
        - В самом деле?
        - Я писала в Марсель, а в Марселе люди рассказывают о вашем самоубийстве в мельчайших подробностях.
        - Ах, так вы писали в Марсель?
        - Да, и одна женщина, член нашего общества, ответила мне, что она глубоко убеждена в вашей гибели. А позднее известие об этом подтвердили газеты.
        - Действительно, я читала об этом,- хладнокровно заметила Марианна.
        - Вы, сударыня, как будто порицаете меня за то, что я поверила в эту мрачную комедию… Но с какой же целью вы ее разыграли?
        - С какой целью? Ах, с недостижимой! - со вздохом отвечала она.- Я хотела жить только ради Иренея.
        - Ради Иренея!- с жестокой насмешкой повторила маркиза.
        - Этот траур я ношу по Иренею.
        - О Господи! Кругом несчастья!- воскликнула маркиза де Пресиньи.- Право, сударыня, вы посланница рока!
        - Он-то действительно умер! - не слушая ее, продолжала Марианна; казалось, ее растрогало воспоминание об Иренее.
        - Бедный мальчик!
        - Страдания его были ужасны, смерть - душераздирающей; он умер так же, как и жил,- как мученик! Ах, его кровь тоже взывает о мщении!
        - Мщении?- переспросила маркиза, устремив на собеседницу взгляд, исполненный тревоги.
        Для этих двух женщин одного взгляда было достаточно, чтобы понять друг друга.
        - Да, сударыня, о мщении,- продолжала Марианна.- Это чувство - жажда мщения - завладело мною всецело. Я ошибалась, когда думала, что смогу принести свою жизнь в жертву Иренею: моя жизнь целиком принадлежит ненависти, и именно ненависти я с сегодняшнего дня отдаюсь снова.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Маркиза, оставьте эти увертки. Вы прекрасно знаете, зачем я сюда приехала… а главное, из-за кого я приехала.
        Маркиза молчала.
        - Около трех лет назад,- снова заговорила Марианна,- наше общество отдало мне жизнь господина Филиппа Бейля…
        - Это правда…
        - И, возвращаясь в Париж, я ожидала, что он раздавлен под тяжестью вашего правосудия. Я уже хотела ходатайствовать - ходатайствовать отнюдь не о том, чтобы его помиловали, но о том, чтобы продлили его страдания. Я приезжаю в Париж, и что же я вижу? Я вижу, что он счастлив, что он осыпан почестями, что он без ума от гордости. Кто же изменил его судьбу? Ее изменила женщина, и эта женщина - вы!
        - Меня извиняет то обстоятельство, что я искренно поверила в вашу гибель, сударыня,- отвечала маркиза де Пресиньи.- В статуте нашего ордена сказано: «Смерть одной из сестер, членов нашего общества, предоставляет ордену право прекратить всякое дело, предпринятое ради нее, за исключением того случая, когда ее наследница по франкмасонству потребует исполнения этого дела».
        - Пусть так, но ведь я не умерла! - холодно произнесла Марианна.
        - Почему же вы не предостерегли меня от ошибки, которую я могла сделать?
        Марианна посмотрела на нее.
        - Как знать? Быть может, я в конце концов разгневалась, узнав о том, как содействуют нашим интересам ваша мудрость и ваша осмотрительность.
        - Вы позволяете себе сомневаться в моем чистосердечии?- вскинув голову, спросила маркиза.
        - Я позволяю себе думать, что вы чересчур поспешно забыли о моих правах и что вы думали только о любви мадемуазель д'Энгранд, вашей племянницы.
        - Поспешила я или нет, но Амелия с сегодняшнего дня - жена господина Филиппа Бейля.
        - Это большое несчастье для нее,- сказала Марианна.
        - Ох! - в отчаянии вскрикнула маркиза.
        - Сударыня! Вы - Великий Магистр нашего Ордена; вы поклялись жертвовать ради наших интересов не только своей жизнью, своим богатством, но и своими родственными связями.
        Эти слова были произнесены твердо, но спокойно.
        Маркиза де Пресиньи почувствовала, что она вступает в борьбу с натурой неумолимой.
        - Но чего же вы хотите?- спросила она.
        - Я хочу восстановить мои права на господина Филиппа Бейля,- отвечала Марианна.
        - Несмотря на брак, который сделал его членом моей семьи?
        - Несмотря ни на что!
        Маркиза опустила голову.
        - Орден женщин-франкмасонок вынес ему приговор по моей справедливой жалобе,- продолжала Марианна.
        - Я помню это; я помню также и то, что моего голоса оказалось недостаточно, чтобы опротестовать этот приговор. На этой генеральной ассамблее вы победили меня. Было ли то предчувствие, возникшее у меня в ту пору,- предчувствие, заставившее меня воспротивиться тому, что я сочла чересчур явным деспотизмом?… Не знаю. Но я думала тогда то же самое, что думаю и сегодня: цель нашей ассоциации - не столько наказывать, сколько защищать.
        - Наказывать угнетателей как раз и значит защищать угнетенных!
        - Но господин Бейль заставлял вас страдать вовсе не как угнетатель, а как любовник!
        При этих словах глаза Марианны засверкали.
        - Как любовник или не как любовник, сударыня, какое это имеет значение?- иронически спросила она.- Да ровно никакого! Он терзал меня, он грубо ворвался в мою жизнь, чтобы сломать ее!… Мне ли напоминать вам, что наше общество охраняет не только чувства, но и интересы? Чем живем мы, мы, женщины, если не сердцем? И скажите мне, сударыня, какое преступление, по-вашему, страшнее, чем разбить это сердце?
        - Сударыня…
        - Мои жалобы, которые и тогда были справедливы, с тех пор еще умножились. Повторяю вам, сударыня: этот человек принадлежит мне!
        После длительного единоборства маркиза де Пресиньи решила, что нужно изменить тактику.
        - Пусть так,- заговорила она,- но, нанося удар ему, не сразите ли вы тем же самым ударом и Амелию - дитя, которое вы не можете ненавидеть?
        Марианна вздрогнула.
        - Вы хотите напомнить мне, что она спасла мне жизнь, не так ли? О, я не забыла об этом! Однажды я тонула в Аркашонском заливе, и это дитя оказалось более мужественным, нежели Филипп, который сопровождал меня, более мужественным, чем эти подлые гребцы! Она вырвала меня из лап смерти, это верно; но оказала ли она мне тем самым истинную услугу? Не знаю. Но, конечно, я была бы чудовищем, если бы воспоминание о том, что она для меня сделала, изгладилось из моей памяти.
        - И что же?- спросила маркиза.
        - А вот что, сударыня: мне жаль вашу племянницу, но упомянутое воспоминание не помешает мне расправиться с Филиппом. Именно потому, что я питаю величайшую признательность к ней, я буду безжалостна к нему! Заявляю вам, что этот союз - союз ангела с демоном - чудовищен! Я знаю этого господина: он осквернит все чистое и прекрасное в ее душе, он одну за другой разрушит все иллюзии юной девушки и юной супруги. Этот человек не верит в любовь, он верит самое большее женщинам, которые льстят его самолюбию или служат его честолюбию. Сударыня, услуга за услугу: я избавлю Амелию от этого человека!
        - Что вы говорите?- вне себя вскричала маркиза.
        - Я говорю правду!
        - Но это же невозможно! Вы этого не сделаете!
        - Почему же не сделаю?
        - Я воспротивлюсь этому! Я призову на помощь мою власть, мои привилегии!
        - В статуте нашего ордена сказано,- медленно заговорила Марианна,- что ненависть должна остановиться перед мужем или ребенком франкмасонки; но Амелия вам не дочь!
        - Вы правы, не спорю,- отвечала сраженная маркиза.
        - Наконец-то!
        - Но сжальтесь! Простите!
        - Сжалиться? Простить?- прошептала Марианна, как будто впервые услышавшая эти слова, произнесенные к тому же на иностранном языке.
        - О, да, умоляю вас!
        - Последние остатки моей жалости погребены под могильной плитой Иренея.
        Марианна собралась уходить.
        - Еще одно слово!- воскликнула маркиза де Пресиньи.
        - Я сказала все, сударыня. Вы предупреждены.
        - Так, значит, вы хотите преследовать Филиппа Бейля до могилы?
        Марианна не ответила, но по губам ее скользнула улыбка.
        - Прощайте, маркиза! - низко поклонившись, сказала она.
        Маркиза упала в кресло.
        Волнение, вызванное этим разговором, сменилось длительными размышлениями.
        И вот каков был итог этих размышлений.

«Есть только один способ спасти Филиппа,- подумала маркиза,- и для этого необходимо, чтобы Амелия стала франкмасонкой. Но как же это сделать?»
        В это самое мгновение взгляд ее упал на письмо, подписанное некоей Каролиной Баливо.
        - Есть надежда!- сказала маркиза.

        XVI
        ГЛАВА ИСТОРИЧЕСКАЯ

        Наступил момент, когда мы должны раскрыть источники происхождения франкмасонства женщин и определить эпоху, когда оно сформировалось во Франции.
        Периоды борьбы и опасностей во все времена у натур героических вызывали стремление объединиться с тем, чтобы противостоять грубой силе или же духовному порабощению. Это стремление к протесту, естественно, должно было сделаться постоянным у женщин, которых законодательство любой страны ставит в положение зависимое и подчиненное.
        Таким образом, мы видим, что в любую историческую эпоху энергическое сопротивление женщин проявляется то в хитрости, то в изяществе, а порой даже и в жестокости; сопротивление это более упорно, более настойчиво, нежели сопротивление рабов в древности и крепостных в средние пека. В самом деле: рабы обрели своего Христа в лице Спартака; Жаки и Майотены[«Жак-Простак» - прозвище французского крестьянина; отсюда - Жакерия, крестьянское восстание 1358 г Майотены - молотобойцы; восстание майотенов произошло в Париже в 1382 г. В 1789 г. началась Великая французская революция.] получили 1789 год; но борьба женщин, борьба отчаянная, борьба, которая не видит своего спасителя, не может не быть постоянной борьбой. Стоическая заговорщица Аррия, Гальсвинта - эта трогательная жертва эпохи Меровингов, Германгарда - супруга короля Людовика, Женевьева Парижская, Элоиза, Жанна д'Арк, женщина из Бове и Шарлотта Корде являют собою олицетворение непрерывного протеста, коренящегося в их преданности кому-либо или чему-либо, так же как Туллия, Фредегунда, Анна Английская, Олимпиада, Кристина Шведская, Теруань являют собою
открытое соперничество, протест мстительный и свирепый, так же, наконец, как Сафо, Сивиллы, Гипатия, Святая Тереза,
        Кристина де Пизан и г-жа де Сталь являют собой блестящий протест гения и интеллекта[Аррия - римская патрицианка; желая придать мужество своему супругу Пету, приговоренному к смерти за участие в заговоре против императора Клавдия (42 г.), вонзила себе в грудь кинжал и отдала его мужу со словами: «Пет, это небольно». Гальсвинта,- жена франкского короля Хильперика I; была задушена в 567 г. по приказу Фредегунды, которая потом вышла замуж за Хильперика. Германгарда - супруга короля Людовика I Благочестивого (ум. в 818 г.); Св. Женевьева Парижская - покровительница Парижа (420-512); Элоиза (1101-1164) - девушка, прославившаяся ученостью и преданностью своему возлюбленному Абеляру; женщина из Бове- Жанна Лане, в 1472 г. победила войско Карла Смелого, герцога Бургундского; Шарлотта Корде - убийца Марата, казнена в 1793 г.; Туллия - жена римского императора Тарквиния Гордого, подстрекавшая его убить своего тестя и занять престол (VI в. до н. э.); Анна Английская (1665-1714) - вела с Людовиком XIV войну за Испанское наследство, объединила Англию и Шотландию под общим названием Великобритании; Олимпиада (IV
в. до н. э.) - мать Александра Македонского, отличавшаяся мстительностью и жестокостью; Кристина Шведская (1626-1689) в 1654 г. добровольно отреклась от престола; Теруань де Мерикур (1762-1817) принимала участие во взятии Бастилии и в других революционных событиях; С а ф о (VII-VI вв. до н. э.) - знаменитая древнегреческая поэтесса; Сивиллы - у древних греков и римлян - прорицательницы судеб; Гипатия (370-415) - женщина-философ (Александрия); Святая Тереза (1515-1582) - испанская монахиня, религиозная деятельница и писательница; Кристина де Пизан (1363?-1440?), Жермеиа де Сталь (1766-1817) - французские писательницы.] .
        В некоторые периоды, когда распространялось эгалитарное влияние некоторых религий, некоторых цивилизаций в Греции, в Египте, позднее - в Галлии, нетрудно обнаружить следы общей деятельности женщин. В самом деле: чем, например, было царство Амазонок, как не женским франкмасонством, великолепно и гордо организованным? Чем были вакханки Фракии, разрывавшие на части всякого смертного за попытку проникнуть в их тайны? И не говорят ли нам комедии Аристофана о вмешательстве афинских женщин в общественную жизнь? «Мы сделаем все блага общими,- говорит Праксагора в аристофановских «Женщинах в народном собрании»,- все будет принадлежать всем: хлеб, соленая рыба, земли, движимое имущество, пироги, туники, вино, венцы и нут».
        И разве не видим мы, как в более поздние времена, в неволе гаремов, в тиши монастырей, в одиночестве феодальных замков вспыхивали неожиданные бунты, неопровержимо свидетельствующие о некоем сговоре, о некоем соглашении? И, стало быть, поднимаясь вверх по течению веков, нетрудно уловить эту традицию - традицию тщательно оберегаемой тайны, передаваемой из поколения в поколение, порой переносимой с одного континента на другой, преемственность порой дремлющего заговора, впоследствии пробуждающегося в благоприятных условиях или, напротив, под гнетом полного порабощения.
        Во Франции женское франкмасонство возникало постепенно и окончательно сложилось в эпоху, относительно близкую к нашему времени; родившись, как мы сейчас увидим, в фантазии знатной дамы, оно дошло и до наших дней.
        Эпоха малолетства Людовика XIV более, чем какая-либо другая эпоха, была эпохой одиночества и индивидуализма. Каждый тянул в свою сторону и при отсутствии законной и твердой власти старался приобрести большую, чем он мог, силу, которая распылялась у него на глазах. С другой стороны, общество, ослабленное войнами Лиги[Лига - конфедерация католической церкви, основанная герцогом де Гизом в 1576 г. под предлогом защиты католической религии от протестантов, на самом же деле с целью свержения с престола Генриха III и возведения на престол Гиза.] , испытывало острую потребность в возрождении. Семьи, разъединенные политическим и религиозным антагонизмом, стремились сблизиться снова; заметно было, как во всех уголках Франции и особенно в Париже образуются более или менее влиятельные группы, круги; влияние их зависело от того, более или менее высокую ступеньку социальной лестницы они занимали.
        Быть может, никогда влияние женщин не было столь значительным, сколь именно в ту эпоху; именно они направляли два противоположных движения - движение издыхающего феодального строя и движение утверждающейся монархии. Из упомянутых групп не было ни единой, во главе которой не стояла бы одна из таких женщин, доблестных или блестящих, женщин, имена которых стали историческими, порой благодаря их горячности, порой благодаря их красоте, порой - их явным промахам, порой - их неустрашимости и добродетелям. Состояние духа, или, вернее, состояние умов, способствовало в то время укреплению этого владычества женщин; вошедшая в моду испанская литература принесла нам героизм во имя любви, рыцарскую обходительность с женщиной. Эти качества у нас нашли отражение в пьесах Корнеля и романах госпожи де Лафайет. Неслыханный успех «Астреи»[«Астрея» - знаменитый пасторальный роман Оноре д'Юрфе (1568-1626).] , успех, достигший такой степени, что серьезнейшие законоведы, прелаты, все эти Юэ[Юэ, Пьер-Даниэль (1630-1721) - французский епископ, известный своей ученостью.] и Патрю[Патрю, Оливье (1604-1681) - французский
адвокат, прославившийся своим красноречием.] , наслаждались ею открыто, способствовал превращению женщины в некое непорочное создание, склониться перед которым не стыдно никому. В ту пору ни один человек не краснел, употребляя такие пышные слова, как «обожание», «муки любви», «раб любви», «божественная красота», «прекрасные глаза», «владычица души моей». «Смерть от любви» представлялась не только вполне естественной, но именно такой, какой и должна быть смерть. Тюренн «вздыхал» по госпоже де Лонгвиль, Конде - по прекрасной мадемуазель де Вижан, Немур - по госпоже де Монбазон, Ретц - по госпоже де Шеврез, и все мужчины - по мадемуазель де Рамбулье; Карл II, король Английский, упал к ногам мадемуазель де Монпансье и получил от нее следующий, истинно римский приказ:
        - Идите и либо сложите голову, либо возложите на нее корону![Карл II, сын казненного английского короля Карла I, отвоевал свой престол.]
        Что же удивительного в том, что женщины приняли всерьез свою, выражаясь фигурально, роль богинь и цариц, что они пытались во благо использовать свою власть, столь щедро им предоставленную? Так как мужчины, даже самые отважные, преклоняли перед ними колени, они неизбежно становились владычицами и повелительницами. Госпожа де Лонгвиль, стоя у окна, наблюдала за схваткой Гиза и Колиньи и хладнокровно смотрела на обезоруженного и смертельно раненного поборника ее добродетели и красоты. Некоторые женщины, такие, как, например, мадемуазель де Вертю и мадемуазель Поле, гордо предпочитали свободу супружеским обязанностям. Сама Мадемуазель, внучка Генриха IV и племянница Людовика XIII[Великая Мадемуазель - титул герцогини де Монпансье, дочери Гастона Орлеанского, брата Людовика XIII.] , пошла еще дальше: она возвела безбрачие в принцип и со всей серьезностью составила план общества «без любви и без брака» - некое подобие Телемского аббатства наизнанку[Телемское аббатство - утопия из романа великого французского писателя Франсуа Рабле (1494-1553). В Телемском аббатстве разрешалось жить лицам обоего пола,
вступать в брак, быть богатыми.] , где вздыхатели будут вздыхать без надежды на успех. Госпожа де Моттвиль, ее наперсница, которая в этих обстоятельствах играла роль какого-то поддельного послушника, оставила нам по поводу этого плана кое-какие разъяснения, свидетельствующие о твердо принятом решении.
        Это общество, состоявшее тем не менее не только из женщин, но и из мужчин, должно было расположиться в каком-нибудь «прелестном местечке» на берегу Луары или Сены. По соседству должен был быть основан монастырь, чтобы там можно было заниматься делами милосердия и поддерживать дух высокого религиозного аскетизма. Ухаживание, даже самое деликатное, изгонялось; единственным дозволенным наслаждением мужчин и женщин была приятная беседа.

«Мужчинам давал власть над нами брак,- говорила Мадемуазель,- и нас называли слабым полом именно благодаря этой зависимости, этому подчинению; часто это случалось против нашей воли, по семейным соображениям, жертвой которых становились мы. Избавимся же от рабства; пусть будет у нас уголок, где мы, женщины, станем хозяйками своей судьбы и где мы освободимся от тех недостатков, которые нам приписывают; прославимся в веках тем, что придем к той жизни, которая дарует нам вечность!»
        Где же был тот берег, что это было за чудесное место, которое выбрала Мадемуазель? Не представляется ли возможным, что маленькая колония, испугавшись публичного скандала, испугавшись, что станет мишенью для насмешек, испугавшись, быть может, и того, что разгневается королева, удовольствовалась безвестным существованием в тени Сен-Жермена? Что же касается самого устройства этого общества, то в этом не может быть ни малейших сомнений: нам известно, что Мадемуазель явилась на помощь Орлеану с целым штабом, состоявшим из женщин ее двора.
        Вторая Фронда наглядно показывает политическую деятельность этой монашеской общины; письма и мемуары того времени не оставляют в этом никаких сомнений. Мадемуазель вела переговоры как посол, используя преимущества своего пола. Она рассталась со слабыми - с такими, как госпожа де Шеврез и госпожа де Шатильон; через посредничество госпожи де Шуази, своей посланницы, она дипломатически порвала отношения со своей старой союзницей, герцогиней Мантуанской. В ее знаменитых мемуарах есть место, где все дышит свободой и торжеством. Нетрудно догадаться, какая огромная радость овладела ею, когда она совершила деяние властелина, деяние мужчины и воина, взяв ворота города Орлеана! Оказалось, что она сравнялась с герцогом де Бофором!… Нетрудно понять и ту ее детскую радость, когда у Сент-Антуанских ворот раздался ставший знаменитым пушечный залп, тот самый пушечный залп, которого никогда не мог ей простить Людовик XIV, ибо он чувствовал, что не только его власть пыталась узурпировать эта дочь Орлеанов - дочь младшей ветви, вечно внушавшей тревогу ветви старшей,- но и саму привилегию его происхождения и его
пола. И не мечтала ли она в самом деле стать королем Французским? Если бы Фронда восторжествовала, она взошла бы на престол, сохраняя свой обет безбрачия и приведя с собой свой штат женщин-министров, женщин-послов и советниц.
        Какое будущее для женщин-масонок!
        Окончательное поражение Фронды разрушило этот страшный замысел, оттеснило Мадемуазель в тень тайного общества. Но и тут роль ее оставалась выигрышной: несколько мужественных женщин знатного рода, женщин побежденных, но не покорившихся, тайно оказывали друг другу взаимную поддержку - это было все, о чем после поражения могла мечтать гордая амазонка. Тем не менее все эти события еще оказывали влияние на женское общество: возникшая в дни опасности необходимость искать помощи и взаимной поддержки, доверием в ряде случаев завоевывать преданность, обязывала их хранить тайну.
        Короче говоря, необходимо было брать в помощницы женщин из народа.
        Нам известно, какова была судьба знаменитых участников Фронды, особливо женщин, игравших в ней заметную роль, другими словами - судьба первых членов женского франкмасонства во Франции. Мадемуазель искупала свою упорную любовь к независимости, вступив в неподобающий ей брачный союз, играя незавидную роль в доме некоего искателя приключений[Янсенизм - религиозное учение, основанное в XVII в. голландским богословом Корнелиусом Янсением и находившееся в оппозиции католической церкви.] . Все остальные вожди Фронды, одни - вернувшись из временного изгнания, другие - устав от одиночества, снова встретились в месте, где большинство из них отбывало наказание,- в монастыре кармелиток на улице Сен-Жак, где дыхание янсенизма2 порой еще подогревало их оппозиционные замыслы.
        Однако воспоминания о мимолетном триумфе и об этих общих испытаниях возникали из подлинной и длительной близости.
        Мадемуазель тайно обвенчалась с герцогом Антуаном де Лоэеном, честолюбивым и ловким придворным.
        С помощью какого-то знака, какого-то слова, какого-то сигнала они добивались того, что люди шли на жертвы; встретившись лицом к лицу с таким человеком, увидев его сквозь дым сражения, па баррикадах, в изгнании, во время бегства, женщины вновь обретали юные силы, веру, те средства, которые они считали исчерпанными; и именно эта взаимная помощь, это взаимное покровительство создали в семнадцатом столетии женское франкмасонство.
        Позднее это франкмасонство стало организацией; у него возникли свои законы, свои ложи, свои титулы, свой церемониал. Вполне естественно, что женщины переняли у мужчин-масонов независимые традиции, испытания и таинства. Таким образом, связи между франкмасонством женским и франкмасонством мужским не могли не проявляться на протяжении всего периода существования этих обществ. Женское франкмасонство с блеском прошествовало по восемнадцатому веку и заняло прочные позиции; женское франкмасонство хотело занять третье место после полиции и иезуитского ордена, и это место оно заняло. Его связи умножились всюду: и в судебном ведомстве, и в финансовом, и в театре… Это женское франкмасонство приблизило к трону госпожу де Ментенон, маркизу де Помпадур и графиню Дю Барри; в его рядах были мадемуазель де Леспинасс, Софи Арну, дама-кавалер д'Эон, мадемуазель Олива[Жюли де Леспинасс (1732-1776), - прославившаяся своим остроумием хозяйка салона, в котором собирались энциклопедисты; Софи Арну (1740-1802) - знаменитая французская певица; мадемуазель Олива - авантюристка, игравшая заметную роль в похищении ожерелья,
предназначавшегося Марии-Антуанетте.] . Одним из великих магистров ордена была жена графа Калиостро; заседания в ту пору происходили на Зеленой улице в предместье Сент-Оноре.
        Во время революции женское франкмасонство, хотя и несколько рассеялось из-за падения дворянства, все-таки смогло играть какую-то роль на собраниях у Катрин Тео[Катрин Тео - полусумасшедшая старуха, фанатичка, провозгласившая пришествие нового Мессии, по-видимому, Робеспьера, которого она называла «Спасителем мира».] - собраниях, разрешенных Робеспьером; в клубах, принадлежавших исключительно женщинам, где председательствовала Роза Лакомб[Роза Лакомб - бездарная актриса, во время революции - секретарь клуба «Общество революционных республиканок».] , и даже на галереях Конвента некоторые «вязальщицы»[«Вязальщицы» - женщины из народа, которые вязали, сидя на заседаниях Конвента.] порой обменивались таинственными знаками. Женское франкмасонство, которому военные походы придавали особый размах внутри страны, вновь возникло при Империи и обрело новую силу. И поныне еще живы женщины - мы с ними знакомы,- которые принадлежали в ту пору ложе Каролины[Имеется в виду Каролина Бонапарт (1782-1839) - сестра Наполеона I.] , одной из самых значительных, а главное, самых влиятельных лож того времени.
        И теперь мы уже не удивимся, узнав, что женское франкмасонство дожило до царствования Луи-Филиппа. Деятельность Ордена была неторопливой, даже умеренной, но власть его оставалась все той же. Эта лига и в наши дни живуча так же, как и два столетия тому назад; бурные времена неизбежно должны были вовлечь ее в самую гущу деятельности и борьбы. А сейчас она довольствуется тем, что использует свою власть в границах частной жизни, и именно ее действиями частично можно объяснить многие взлеты и падения, многие репутации и блага. Она подобна подземелью или - еще лучше - новому Совету Десяти, только без масок, наемных убийц и Пьомбино[Совет Десяти - верховный суд в средневековой Венецианской республике. Пьомбино - знаменитая венецианская тюрьма, крыша которой покрыта свинцовыми листами; отсюда название «Пьомбино» -piombo (итал.) - свинец.] . Совет Десяти в руках у женщин?! Тут есть над чем задуматься!

        XVII
        СЕМЕЙСТВО БАЛИВО

        Семейство Баливо занимало дом в Жаре.
        Жар, главное место прогулок в Эперне,- это площадь, на которой растут деревья и которая замыкается небольшим круглым каменным парапетом. В других городах такие площади называются местом для гулянья.
        Скромный виноторговец Этьен Баливо, мужчина лет пятидесяти, был одним из тех истинных рабов коммерческой чести, традиции которой, по счастью, все еще живучи и сильны во Франции. Смиренный Катон коммерции, он, несомненно, вонзил бы себе в сердце свой перочинный нож, увидя свою подпись под неверно составленной сметой[Имеется в виду Катон Младший (95-46 гг. до н. э.) - противник Юлия Цезаря, покончивший с собой после его победы над войсками Помпея.] .
        Обложившись приходо-расходными книгами, он никогда не допускал, чтобы на лице его появилась хотя бы тень удовлетворения, когда он получал прибыль, или хотя бы тень беспокойства, когда он замечал просчеты. Жена его в течение двадцати пяти лет, которые они прожили в любви и согласии, пыталась проникнуть в тайны его дел. Он обожал ее, но когда она спрашивала его о делах, он неумолимо отвечал ей: «Не вмешивайся».
        Слишком долго было бы рассказывать о тех хитростях, на которые она пускалась и которые так ни к чему и не привели. Два или три раза в год она принималась изучать ведение торговых книг, чтобы суметь тайно проникнуть в кассу и разобраться в цифрах.
        Скрытный характер Этьена Баливо тем сильнее огорчал бедную женщину, что и у нее самой был один секрет: заболев после родов эпилепсией, она привыкла молча бороться со страданиями, ибо она знала, что это одна из тех болезней, которые, особенно в провинции, становятся клеймом для всей семьи и обрекают на безбрачие детей, за исключением тех случаев, когда эти дети являются богатыми наследниками.
        А у госпожи Баливо была двадцатидвухлетняя дочь, которую она хотела выдать замуж.
        Вот почему эта героическая женщина прилагала все усилия, чтобы скрыть физическую боль.
        Единственным человеком, который знал об этом недуге, была старая служанка Катрин, но Катрин не предала бы свою хозяйку ни за какие блага мира. Когда госпожа Баливо чувствовала приближение приступа этой страшной болезни - а в некоторых случаях и по некоторым признакам эти приступы можно предвидеть,- Катрин умела объяснить и даже подстроить уединение хозяйки в спальне. И когда госпожа Баливо с пеной на губах билась в конвульсиях, не кто иной, как Катрин стояла на страже поблизости от спальни…
        Было ли это делом случая, ниспосланного самим Провидением, было ли это результатом величайшей осторожности, чудом усилий воли или же чудом материнской любви, но доселе мужественной женщине всегда удавалось скрывать свою болезнь от всех без исключения. С тех пор, как появилась на свет ее дочь - ее появление сопровождалось величайшими муками,- она заняла комнату, не сообщавшуюся с комнатами мужа; все четыре стены были обиты толстой материей, чтобы заглушить крики, а на полу лежал ковер, чтобы ослабить силу падения. Она редко выходила из дому, так как на улице любой пустяк, любое волнение могли вызвать приступ. Она не появлялась ни в свете, ни в церкви; молилась она у себя в комнате. Это заточение, с которым вначале тщетно боролся ее муж и которое она всегда объясняла своей непобедимой апатией, привело к тому, что она располнела; полнота, впрочем, очень ей шла, а кроме того, отлично помогала ей избавиться от всех подозрений, возникавших у жителей Эперне. Госпожа Баливо когда-то была красива; красивой оставалась она и сейчас, но она была не в силах помешать тому, чтобы скорбь не отразилась на ее лице.
С течением времени эта скорбь становилась заразительной и в конце концов охватила всех в доме и даже, казалось, сам дом.
        В Эперне говорили иносказательно: «Весел, как Баливо из Жара».
        Однажды некое открытие нанесло страшный удар самоотверженности госпожи Баливо.
        В кассе мужа, куда она в последнее время зачастила, в глубине секретера госпожа Баливо обнаружила заряженный пистолет и черновик письма, адресованного нотариусу.
        В этом письме объяснялась причина, по которой Этьен Баливо должен распродать все свое имущество, чтобы выплатить пассив в 60 тысяч франков.
        Госпожа Баливо не обмолвилась ни словом об этой печальной тайне, которую она открыла.
        Она только написала маркизе де Пресиньи письмо, о котором мы уже упомянули. Она писала: «Я умираю; приезжайте как можно скорее, ибо Вам, сударыня, я хочу вручить мое завещание».
        С тех пор госпожа Баливо целыми днями поджидала маркизу де Пресиньи.
        Со дня Всех Святых до Пасхи, с исчезновения последних листьев и до появления первых, не было случая, чтобы семья Баливо провела вечер где-нибудь, кроме как в своей маленькой фиолетовой гостиной, помещавшейся на втором этаже. Там они неизменно принимали одних и тех же визитеров, каковыми являлись:

1. Один из тех холостяков-рантье, которые горделиво демонстрируют искусство проживать в провинции на восемьсот ливров дохода, да еще делать какие-то сбережения.

2. Молчаливый жандармский капитан.

3. Неизбежный налоговый инспектор - шестидесятилетний, хилый, педантичный старик, так тщательно принимавший все меры, чтобы уберечься от плохой погоды, что один занимал всю переднюю, размещая там свой плащ, свое пальто, свою подбитую мехом фуражку, свои перчатки с подкладкой, свои наушники, деревянные башмаки и зонт.
        Женщины в доме Баливо не принимались, ибо женщины куда более проницательны, нежели мужчины, а госпожа Баливо боялась чересчур проницательных взглядов.
        Эти господа, которых, считая Этьена Баливо, было четверо, усаживались в углу гостиной вокруг зеленого стола и составляли партию в пикет: два игрока, двое наблюдателей.
        Водворение в гостиной инспектора составляло одно из важнейших событий вечера. Прежде всего он ни за что на свете не сел бы ни на какой другой стул, кроме того, который для него обычно оставляли. Если этот стул случайно переставляли, он искал его во всех углах, не произнося при этом ни слова; если этот стул уносили в соседнюю комнату, он звал Катрин и подвергал ее допросу в коридоре; никто не догадывался о причинах этой враждебной выходки до тех пор, пока он торжественно не возвращался в гостиную, неся в руках искомый стул. Усевшись, он ощупывал ногами ножки стола: то ставил ноги поближе к ним, то подальше от них, определяя наиболее удобное для ног место. После этого педантичный инспектор ставил на маленький столик, стоявший на расстоянии протянутой руки, свою огромную табакерку с инкрустацией на крышке в виде серебряных часов; инкрустация эта делала сей предмет слишком неудобным, чтобы держать его в кармане. Затем он вынимал из-за пазухи - так вынимают из-за пазухи птичку, которую хотели согреть,- черную шелковую ермолку, надевал на голову, предварительно обведя глазами присутствующих и спросив:
«Вы позволите?»
        Эти ежедневные разнообразные заботы, согласовывавшиеся с его удобствами и с его чудачествами и повторявшиеся с такой регулярностью, что посрамили бы и механизм, частенько вызывали насмешки у горделивого рантье и улыбки у жандармского капитана; но госпожа Баливо уважала и защищала эти странности.
        Несколько позже в этот маленький однообразный и почтенный кружок удалось проникнуть новому лицу. Молодой помощник королевского прокурора, который был принят в этом доме, почтительно заявил о своих притязаниях на руку мадемуазель Анаис Баливо.
        Сколь заурядным ни было это событие, оно навсегда нарушило однообразие вечеров в маленькой фиолетовой гостиной. Ни горделивый рантье, ни жандармский капитан не могли без неудовольствия видеть, как в их компанию «втерся чужак». Нужно провести годы в маленьком городке, сидя на одном и том же кресле, чтобы понять это эгоистическое ощущение, о котором мы говорим.
        Когда госпожа Баливо впервые объявила игрокам в пикет, что молодой помощник прокурора порой будет присоединяться к их беседе, эта новость вызвала форменное потрясение.
        Налоговый инспектор еле-еле удержался от возгласа «Ах, Боже мой!», как будто он узнал, что в Эперне вторглись казаки. Посмеет ли и сможет ли он сохранить в неприкосновенности все свои привилегии при этом вновь прибывшем? Вот что должно было означать его восклицание.
        В еще большее изумление должно было бы повергнуть этих трех лиц другое событие, а именно приезд маркизы де Пресиньи, но госпожа Баливо не сочла нужным сообщить им об этом. Она ограничилась тем, что неясно проговорила какую-то фразу мужу - так говорят о подруге по пансиону, которая, путешествуя, заглянет и к вам. Муж предложил устроить ей приличный прием, но госпожа Баливо решила, что никакие события не должны изменить обычного образа жизни семьи и что она примет свою дорогую маркизу попросту, с глазу на глаз.
        И вот однажды вечером капитан, рантье и инспектор явились в обычный час. Лампа под бронзу с абажуром, на котором скакали какие-то адские силуэты, бросала световой круг на сукно игорного стола.
        Мадемуазель Анаис Баливо в ожидании молодого помощника прокурора, который предусмотрительно не появлялся раньше восьми, невинно подготавливала кокетливые ухищрения, долженствующие зажечь в его груди пожар: ей было уже двадцать два года, и зеркало служило ей советчиком чаще, чем льстецы.
        Госпожа Баливо, одетая наряднее обыкновенного, следила за стрелками на белоснежном циферблате стенных часов.
        Щеки ее разгорелись так, что педантичный инспектор, разместив в обычном порядке весь свой гардероб, не удержался и сделал ей «весьма скромные», как он выразился, комплименты. Рантье поддержал его. Жандармский капитан обиделся и изобразил улыбку.
        Наконец явился помощник прокурора - таким образом, собрались все. Это был долговязый молодой человек, соломенный блондин, старавшийся скрыть свою застенчивость под маской притворной серьезности.
        Бросив взгляд на этот мирный уголок, как сейчас это сделали мы, можно ли было предположить, какие драмы в нем происходят?
        Часов в девять, когда пикет был в самом разгаре, неожиданно вошла горничная.
        - Сударыня! Сударыня! - позвала она госпожу Баливо.
        - Да?
        - Дама, которую вы ждете, вышла из экипажа.
        Инспектор выронил карты из рук.
        - Дама…- пробормотал рантье.
        - Экипаж!…- произнес жандармский капитан.
        Госпожа Баливо вышла вслед за горничной, оставив фиолетовую гостиную в величайшем волнении.
        Госпожа Баливо очутилась лицом к лицу с маркизой де Пресиньи.
        Эти две женщины никогда не видели друг друга. Но обе они принадлежали к масонскому ордену: одна - в качестве Великого Магистра, другая - в качестве рядового члена.
        Госпожа Баливо заранее позаботилась о том, чтобы в спальне зажгли камин.
        В этой спальне они могли поговорить так, что их никто не смог бы услышать.
        При виде жены коммерсанта, которая в этот вечер, как мы уже сказали, была одета не без некоторой изысканности и лицо которой было, по-видимому, лицом здоровой женщины, маркиза не удержалась от возгласа удивления.
        - Судя по вашему письму, сударыня,- заговорила она,- я думала, что вы очень страдаете, но теперь я, слава Богу, успокоилась на этот счет.
        Госпожа Баливо грустно улыбнулась.
        - Я в самом деле умираю,- отвечала она.
        - Однако…
        - Вот доказательство,- прибавила госпожа Баливо, протягивая маркизе заключение трех лучших парижских медиков.
        Маркиза с ужасом пробежала его глазами.
        - Но ни ваш вид, ни ваш голос не свидетельствуют о столь жестоком недуге,- переведя взгляд на госпожу Баливо, возразила маркиза.
        - Маркиза! Я - мать, и я хочу выдать дочь замуж.
        Маркиза де Пресиньи кивнула головой.
        - Я хранила мою тайну и от мужа, и от Анаис; после этого разве так уж трудно было сохранить мою тайну от посторонних? Я доверила ее врачам, это правда, но за их молчание мне ручалась их честь.
        - Сколько вы должны были выстрадать! - с сочувствием глядя на нее, сказала маркиза.
        - О, да, сударыня! Если бы вы знали, во что превратилась моя жизнь! Я крашусь, как комедиантка, чтобы никому не пришло в голову, как страшно искажаются вдруг черты моего лица. Будучи постоянно настороже, опасаясь чересчур затянувшихся визитов, без конца готовясь отвести расспросы мужа или уклониться от ласк дочери, я всегда занята лишь одной мыслью, всегда думаю только об одной предосторожности: предвидеть, предвосхитить начало припадка и вовремя укрыться у себя в спальне.
        Маркиза вздрогнула.
        - Таково мое прошлое,- сказала госпожа Баливо.- А знаете ли вы, что ждет меня в будущем?
        - Вы приводите меня в ужас!
        - За последнее время припадки участились; я считаю их, сударыня, я считаю их уже двадцать два года! Они участились ужасающе. Я все время боюсь, что настанет минута, когда я уже не смогу скрывать истину. И тогда все погибло: моя дочь не выйдет замуж, не выйдет замуж никогда. Но нельзя допустить, чтобы план, задуманный и осуществленный ценой таких страшных мук, был разрушен минутной слабостью. Вы согласны со мною?
        - Вы еще можете вылечиться; ведь наука может ошибаться.
        - О моей болезни науке не известно ничего, а следовательно, и сделать она ничего не может. К. тому же я в том возрасте, когда, как утверждают врачи, эта болезнь либо проходит, либо прогрессирует. Она прогрессирует. Я не могу больше надеяться на выздоровление.
        - И что же вы задумали?
        - Я погибну случайно.
        - Случайно? - побледнев, переспросила маркиза.
        - Да, случайно.
        - О, я вас понимаю, но вы не должны помышлять об этом! Закончить таким образом жизнь, жизнь, сотканную из любви и добродетели!
        - Приговоренная и наукой, и природой, я через несколько дней приближу конец этого печального существования, вот и все,- заключила госпожа Баливо.
        - А небеса?- спросила маркиза.
        - А моя дочь?
        - Стало быть, это страшное решение вы приняли бесповоротно?
        - Уверяю вас, сударыня: ни один человек не заподозрит, что я покончила с собой. Сейчас вы все поймете. Наш домик - самый высокий в Эперне: он четырехэтажный. На четвертом этаже находится комната моей любимой Анаис. На днях я вместе со служанкой поднимусь в комнату Анаис, чтобы поменять там оконные занавески. Это очень просто. Я хочу сама заняться этим делом; и вот служанка пододвигает стол. Она говорит мне об опасности, которой я подвергаюсь,- она славная женщина, наша Катрин; я же напоминаю ей, что здесь распоряжаюсь я, и, чтобы снять занавески, влезаю на стол. Я теряю сознание. Окно открыто. И, естественно, я падаю на мостовую…
        - Это ужасно!
        - Я была бы очень несчастна, если бы меня нашли живой, не правда ли, сударыня?
        Госпожа Баливо говорила с улыбкой на устах.
        - Ох, замолчите! - воскликнула маркиза де Пресиньи.- А вдруг вас услышат?
        - Нет, не услышат,- отвечала госпожа Баливо.
        Для вящей предосторожности она приоткрыла дверь, желая убедиться, что их никто не подслушивает.
        Она не без труда расслышала пронзительный голос щуплого налогового инспектора. В фиолетовой гостиной по-прежнему шла игра.
        - Шесть карт! - заявил он, подсчитав очки.
        - А прикуп?
        - Пять.
        - Три туза?
        Инспектор, изобразив улыбку, но в глубине души весьма недовольный положением дел, уронил карту на ковер.
        Убедившись, что за ними не подсматривают, госпожа Баливо закрыла дверь и села подле маркизы де Пресиньи.
        - Я огорчила вас,- заговорила госпожа Баливо,- простите меня.
        - Какая страшная трагедия!
        - Тем более страшная, что я этим не достигну всего, чего хотела бы.
        - Вы опасаетесь, что, невзирая на все предосторожности, кто-то догадывается?…
        - Нет; моя жертва будет не совсем бесполезной; я погибну, но моя дочь сможет выйти замуж, это правда; только замуж-то она выйдет без приданого.
        - Как же так?- спросила маркиза.
        - Тут есть одно препятствие, которое я обнаружила за несколько часов до того, как написала вам, и это препятствие роковым образом стоит на пути Анаис к счастью.
        - Что же это за препятствие?
        - Ее отец на краю пропасти. Он тайком написал нотариусу с целью распродать все наше имущество: он должен шестьдесят тысяч франков. Если он их выплатит,- а я убеждена в этом, ибо наше имущество приблизительно столько и стоит,- у моей дочери на приданое не будет ни одного су, а бедность это тоже своего рода болезнь.
        - Несчастная мать!
        - Перед лицом такого страшного несчастья мое решение умереть тверже, чем когда бы то ни было. Я пригласила вас, сударыня, чтобы вручить мое завещание, другими словами - чтобы вверить вам судьбу моей несчастной Анаис. Пусть она будет моей наследницей, пусть она станет моей преемницей в нашем Ордене. Будьте ее покровительницей, заклинаю вас!
        На глаза госпожи Баливо навернулись слезы.
        Маркиза де Пресиньи, казалось, погрузилась в раздумье; она размышляла несколько минут.
        Почувствовав, что на руки ее капают слезы, текущие из глаз госпожи Баливо, она сказала:
        - Суммы в шестьдесят тысяч франков достаточно для того, чтобы вы были спокойны за будущее вашей дочери?
        - Да, сударыня, и я умру с радостью вместо того, чтобы умереть в тоске и тревоге.
        - Стало быть, вы не доверяете нашему обществу, коль скоро в таких ужасных обстоятельствах вам не пришла в голову мысль обратиться к нему?
        - Как же не доверяю? Ведь именно нашему обществу я обязана и образованием, и замужеством, и приданым! - возразила госпожа Баливо.- Разве могла бы я требовать большего? Ведь наше франкмасонство - это не банк! И потом, как вам известно, я была не слишком полезным членом Ордена, и от меня редко чего-то требовали. Мои скромные услуги Ордену не идут ни в какое сравнение с теми благодеяниями, которые были оказаны мне. Я умру, будучи глубоко ему признательна, но, увы, будучи в неоплатном долгу перед ним.
        - В неоплатном долгу? Отнюдь нет! У вас остается звание члена Ордена франкмасонок, а это звание имеет свою цену.
        - Цену?- недоверчиво переспросила госпожа Баливо.
        - Да, и в доказательство я предлагаю вам продать мне это звание.
        - Вам, сударыня?
        - Выслушайте меня. Я хотела бы, чтобы в наше общество вступила одна моя родственница. Вместо того, чтобы назначать вашей преемницей вашу дочь, назначьте таковой мою племянницу. Замените в вашем завещании имя мадемуазель Анаис Баливо именем госпожи Амелии Бейль, и я вам дам шестьдесят тысяч франков, которые спасут честь вашего мужа и приданое вашей дочери.
        Госпожа Баливо затрепетала от радости.
        - Вы говорите это серьезно?
        - Не сомневайтесь в этом,- отвечала маркиза, взволнованная не меньше, чем госпожа Баливо.
        - Ах, сударыня, в таком случае позвольте мне поблагодарить вас на коленях!
        - Так вы согласны?
        - Я счастлива.
        И она тут же подошла к столику, на котором стояла чернильница и лежала бумага.
        - Повторите, пожалуйста, имя вашей племянницы,- сказала она.
        Новое завещание, в котором Амелия предназначалась в члены Ордена франкмасонок после смерти госпожи Баливо, было написано и подписано в течение трех минут. Старое завещание было брошено в огонь, уничтоживший его без остатка.
        - Вот вам чек на получение денег,- сказала маркиза де Пресиньи.
        - Спасибо, сударыня! О, спасибо вам! Я буду вам обязана тем, что умру счастливой!
        - Умрете?
        - Через неделю ваша племянница станет членом нашего Ордена.
        - Не говорите так!- вздрогнув, сказала маркиза.- Вы заставите меня думать, что я помогла совершиться преступлению…
        Этим двум женщинам пора было расстаться.
        Госпожа Баливо почтительно проводила маркизу до дверей.
        Проходя мимо маленькой фиолетовой гостиной, они слышали фразы, которыми обменивались игроки в пикет:
        - Тридцать два!
        - Идет!
        - Семьдесят три!
        - Позвольте, сударь!…
        Это был пронзительный голос налогового инспектора.
        Этот контраст заставил маркизу вздрогнуть; она поспешила распрощаться с госпожой Баливо, и двери домика в Жаре закрылись за нею.

        XVIII
        ПРИЗРАК ПРОШЛОГО

        Многим из тех, кто вступил в брак, известно, что нет на свете высшего счастья, чем счастье первых дней, которые следуют за свадьбой, когда этому счастью сопутствуют красота, ум, честь и богатство. В эту пору человек поднимается до вершин безмятежности, до тех сфер экстаза, которых достигают некоторые персонажи из небылицы Томаса Мура «Любовь Ангелов». Еще одна ступенька - и человек коснется своей мечты, а небосвод разлетится на куски. Чтобы вызвать у людей представление о таком счастье, нужно прибегнуть к самым сладким сравнениям, подобрать самые нежные и самые прекрасные слова; отсюда и возникло выражение «медовый месяц».
        Саади, персидский поэт, воспевавший наслаждения, не смог бы подобрать более удачного выражения.
        В мягком сиянии этого светила, подобно цветам под лучами солнца, расцветают самые драгоценные качества ума и души. Перед лицом искренности мы вновь становимся искренними; былые насмешки уже не преследуют нас: они скрылись и постепенно исчезли в туманной дали суровой безбрачной жизни. Мы уже не следим за тем, чтобы не сделать мишенью для насмешек порывы нашего воображения. Могучая жизнь, воодушевляющая освященную страсть, пришла на смену жизни жалкой, жизни, сотканной из уступок, тревог, негодования, усталости и - того хуже - равнодушия.
        Бесконечное очарование заключается в первых разговорах мужа и жены, в той картине будущего счастья, которую он с готовностью рисует для юной супруги. Познать молодую, заново родившуюся душу, открыть ей двери в настоящую жизнь и в то же время щадить ее иллюзии - это значит снова извлечь для самого себя урок поэтической морали и начать жизнь сначала наилучшим образом. Не правда ли?
        Медовый месяц Филиппа Бейля и Амелии, казалось, больше чем какой-либо другой медовый месяц, должен был освещать только счастливые дни. У Амелии были два чувства, господствовавших над всеми остальными: любовь к мужу и восхищение мужем. Ее доверие к нему не имело границ. Он был первым мужчиной, который заставил биться ее сердце, а никакой ореол не представится молодой девушке достойным, чтобы увенчать чело ее первого избранника. Со своей стороны, и Филипп берег свое счастье как человек, знающий, сколь дорого оно стоит; он был предельно внимателен, предельно осторожен, и это свидетельствовало о том, что он глубоко изучил науку любви и познал, как хрупка эта любовь. Филипп был художником супружеской жизни, но художником восторженным и искренним, ибо он - наконец-то! - полюбил, полюбил так, как не любил никогда, полюбил в последний раз и на всю жизнь.
        Не проникая так глубоко, как мы, в его заботы, Амелия с восхищением наслаждалась ими; под этим мудрым и нежным покровительством она чувствовала себя в надежном убежище. Каждый раз, когда Филипп бывал вынужден оставить ее одну, он после какого-то разговора с нею искусно затрагивал какую-нибудь тему, чтобы занять ее мысли, чтобы усладить минуты разлуки и чтобы заставить ее поразмышлять.
        Читателя не удивит, какое презрение охватило ее, когда на следующий день после свадьбы она получила конверт, пришедший неизвестным путем, с пятью слегка помятыми, слегка пожелтевшими письмами, каждое из которых было подписано Филиппом. Это были то нежные, то насмешливые письма, некогда написанные Филиппом разным женщинам.
        Сначала Амелия бросила их на пол и стала топтать ногами: в этих грязных напоминаниях о прошлом она увидела только оскорбление, нанесенное достоинству супруги. Но это чувство оскорбленного достоинства сменилось чувством не менее властным, хотя и не столь возвышенным,- низменным женским любопытством. Она опустилась на колени и взяла один из этих листков, казалось, еще сохранявших аромат некогда совершившейся измены.
        Это на самом деле был почерк Филиппа. Дата свидетельствовала о том, что письмо было написано несколько лет назад, и стало ясно, что многозначительный выбор этих писем предшествовал союзу Амелии с Филиппом, ибо все письма были адресованы разным женщинам: светской даме, актрисе, модистке, а то и некоей знаменитости вроде Мари Дюплесси[Мари Дюплесси - французская куртизанка, прототип героини романа и драмы
«Дама с камелиями» А. Дюма-сына.] .
        Первое письмо, которое пробежала глазами Амелия, было написано в насмешливом духе, который был присущ Филиппу Бейлю, но о котором еще не знала его жена:

«Мой дорогой и печальный друг, совершенно необходимо, чтобы Вы расстались со мной. Вы приклеены ко мне, как эпитафия к могильной плите. Однако я тысячу раз предупреждал вас: остерегайтесь смотреть на меня как на серьезного влюбленного. Я так же играю в любовь, как Вы играете на оперной сцене. Однако редко встречается опера, в которой было бы больше пяти актов и нескольких картин, а наша любовь тянется уже больше года. Пора, давно пора занавесу опуститься! Прощайте же, скорбная и восхитительная! Надеюсь, что в один прекрасный день мне отдаст руку и сердце богатая наследница и что этот союз будет столь же блестящим, как и тот ангажемент, который благодаря моему посредничеству предлагает Вам директор театра в Рио-де-Жанейро. Жизнь - это сплошная музыка: ноты бывают грудные, а бывают и дипломатические».
        Такой стиль, а главное, такое жизненное кредо были как нарочно созданы для того, чтобы поразить невинную Амелию. Это было знакомство с теми нравами, о которых она доселе не имела ни малейшего понятия; это было разоблачение прошлого, которое обречено было вечно оставаться запятнанным. «Я играю в любовь!» Эти слова мучили ее и не давали ей покоя; чтобы отогнать их, она должна была вспомнить уверения и клятвы Филиппа.
        Остальные письма заключали в себе все те же мысли; в зависимости от характера женщины и ее положения в обществе эти вариации на одну и ту же тему или облекались в более изящную форму, или становились еще более оскорбительными; маски менялись, но под масками оставалось все то же лицо. В одном из этих посланий Филипп дошел до насмешек над самоубийством, которым угрожала ему какая-то маленькая модистка.
        Амелия сочла своим долгом ничего не говорить Филиппу об этом происшествии; она хранила эту тайну в себе. Впрочем, в этом открытии не было еще ничего такого, что могло бы затронуть ее любовь.
        Она получила и другие письма; она читала их, как и первые, и каждое из них бросало зловещий свет на прошлое ее мужа и уличало во лжи его недавние сердечные излияния. Если сегодня, ослепляя ее взглядом своих красивых глаз, он говорил ей: «Любить и быть любимым - в этом вся жизнь!», то на следующий день, в старом письме, лежавшем на ее туалетном столике или попавшемся ей под ноги на аллее сада, Амелия читала:

«Жизнь во всем, кроме любви. Любовь - это смутное ощущение, подобное сновидению; оно никогда не считается с другими ощущениями. Человек, который перестал любить,- это человек, который проснулся. Прощайте сударыня!»

        Читатель поймет, что, несмотря на всю любовь и доверие Амелии, сомнения в конце концов стали подтачивать ее душу.
        Последняя атака заставила ее принять некое решение.
        Однажды утром, в букете, который прислал ей Филипп, она обнаружила письмо, которое явно подложил не он. В этом письме, более серьезном, чем прочие письма, он с улыбчивым, усыпанным блестками цинизмом развивал большую часть своих теорий; оно было написано четыре года назад и, казалось, было адресовано все той же певице; так, по крайней мере, подумала Амелия, ибо адрес на конверте был вырезан.

«Опять упреки! - говорилось в этом письме.- Мой дорогой друг, Вы, право же, становитесь однообразны. Давайте немного порассуждаем. Существуют двое влюбленных; непременно бывает так, что раньше или позже один из них покидает другого первым. От этого никуда не денешься. Первым в данном случае был я; это оскорбительно для Вашего самолюбия, но только для самолюбия. Что Вы страдаете, это я понимаю; это происходит непроизвольно, и это пройдет; но что у Вас есть причина для страданий - вот это я отрицаю категорически. Вы напоминаете мне об упоительных часах, которые мы проводили вместе; я помню их так же, как и Вы, дорогая… (здесь стояло имя, но его стерли), ибо я храню коллекцию счастливых воспоминаний так же, как другие люди собирают коллекции книг или бабочек. Зачем же начинать с этого, чтобы обвинять меня в эгоизме и неблагодарности? Это плохо и несправедливо. С самолюбованием, возможно, далеким от скромности. Вы перечислили все случаи, когда Вы проявили преданность, самоотверженность, душевное благородство и приложили целый список других добродетелей, в которые, впрочем, я никогда не верил. А потом моя
любовь улетела, улетучилась, и Вы делаете вывод, что я неблагодарен. Ну, ну! Я не соглашусь с этим и без предварительного спора не могу признать себя чудовищем. Поговорим же об этом, только не перебивайте меня, умоляю!
        Вы родились доброй, преданной и услужливой. И, любя меня, Вы всего-навсего следовали своим инстинктам, подчинялись своему призванию. Но Вы хотите, чтобы я познал степень счастья, которое Вы испытываете, применяя на деле Ваши душевные качества! Это чересчур серьезное требование, мой друг, и когда-нибудь я заставлю Вас убедиться в этом.
        Но сегодня я еще уступлю Вам в этом пункте. Пусть так; я благодарен Вам, глубоко благодарен за наслаждения, которые Вы мне доставляли. Но, признаться, я не могу понять Вас, когда Вы угрожаете мне своей ненавистью. Ваша ненависть? Да понимаете ли Вы, что это слово на человеческом языке не должно означать ничего иного, кроме обостренной справедливости? А вот отсутствием справедливости-то главным образом и грешат Ваши суждения. Позвольте мне попытаться доказать Вам это с помощью некоего сравнения, или, еще лучше, с помощью некоего уподобления, как сказал бы Гро-Рене[Гро-Рене - персонаж комедии Мольера «Любовная досада».] .
        Я представляю себе пианиста, наделенного величайшим талантом. (Как видите, я не расстаюсь с музыкой.) Для того, чтобы обнаружить свое выдающееся дарование, этому пианисту недостает самой малой малости, хотя и совершенно необходимой,- что правда, то правда: у него нет рояля. Вам понятно упоение моего артиста: наконец-то он может быть совершенно свободен, он может не удерживать полет своего вдохновения, может сочинять свои мелодии и убедиться в том, что он величайший гений. Отлично. И вот однажды утром к нему по лестнице поднимают рояль. Что же происходит? Наш артист садится за рояль?… Нет, для этого он чересчур рассудителен.
        Так вот, дорогая… (имя снова стерто), я для Вас был этаким Эраром[Эрар - здесь - рояль; Себастьян Эрар (1752-1831) - французский музыкальных дел мастер, основатель фортепьянной фабрики.] , который случай предоставил Вам для того, чтобы Вы могли проявить Ваши неоспоримые дарования, чтобы Вы могли показать во всем блеске Ваши великолепные, изумительные способности. На тему моего сердца Вы играли самые изящные, самые нежные, самые возвышенные вариации, сотканные из вашей чувствительности. Должно быть, вы были при этом очень счастливы. Но беда в том, что это не продолжалось вечно - тут я с вами согласен. Все проходит. И я ушел, как какой-нибудь певец после длинной арии о ревности и каватины о вероломстве. Все равно, дорогой друг, я в последний раз советую Вам не сердиться на меня так страшно за Ваше счастье, сколь бы мимолетным оно ни было».
        На сей раз Амелия рассудила, что все эти парадоксы становятся чересчур головоломными и что насмешки граничат с жестокостью. Она начала бояться своего мужа. А с другой стороны, тот особый путь, каким приходили к ней эти письма, наглядно показывал ей, что вокруг нее притаилось шпионство и предательство. Это было чересчур для юного сердца, которое еще не пробудилось и не познало горькую правду жизни. Она побежала к Филиппу, ища убежища в его объятиях.
        - Смотрите! - вскричала она.- Вот что я получаю ежедневно! Избавьте же меня от этих мучений!
        Удар кинжала причинил бы Филиппу Бейлю не столь сильную боль, какую причинили ему эти письма.
        Он бросил на них только беглый взгляд и тотчас узнал их, к великому своему изумлению: он полагал, что они погибли в грандиозном аутодафе, каковое он устроил незадолго до свадьбы, дабы уничтожить свою любовную переписку.
        Он понял, чья рука нанесла ему эту новую рану, но в это мгновение главной его заботой было смягчить боль в душе Амелии.
        - Разве у нас есть враги? - с тревогой спросила она.
        - У счастья всегда есть враги. Но успокойтесь: не они посылали вам эти письма.
        - Не они, говорите вы?
        - Да, Амелия.
        - Тогда кто же?…
        - Я.
        - Вы, Филипп?!
        - Да, я. И сейчас вы поймете, почему я это сделал. Именно тогда, когда мы на вершине счастья, необходимо предвидеть и предотвратить малейшее облачко в будущем. И вот я хочу, чтобы вы не верили ничему, чтобы вам обо мне ни рассказали, кроме того, что расскажу вам о себе я сам. Сильная духом и вполне доверяющая мне сегодня, вы через несколько лет, быть может, изменитесь…
        - О Филипп! - с досадой сказала Амелия.
        - Я хотел использовать эти первые дни для того, чтобы вы узнали меня полностью; я хотел противопоставить моим новым качествам мои былые пороки. Чем крепче ваша вера в меня, тем более серьезным и нелегким должно было стать это испытание.
        - Так это было испытание? - несколько смущенно прошептала Амелия.
        - Да.
        - Но порой то, что вы пишете…
        - В ту пору таковы были мои мысли.
        - Злой!
        - Предупредить болезнь легче, чем лечить ее. А теперь, когда вы сравните человека, которым я стал, с человеком, каким я был, вы поймете, что вы преобразили меня. Те женщины сделали меня безжалостным скептиком, а вы, Амелия, сделали меня доверчивым и добрым. Каждый делает свое дело.
        - Филипп, но я оказалась слабее, чем вы думаете: эти письма на мгновение испугали меня. Я порицаю себя за это, и я краснею. Простите меня: ведь я вас люблю!
        Вопреки своей мнимой уверенности, Филипп Бейль поспешил очистить дом, другими словами - немедленно сменить слуг, занимающих наиболее ответственные должности.
        Он спасся благодаря своей смелости и находчивости, но от этого ни на йоту не уменьшилась его тревога за будущее.
        Рука Марианны легла на него тяжким бременем - это было очевидно; ее угрозы, которыми он сперва пренебрег и о которых потом просто забыл, в течение некоторого времени стали осуществляться.
        Этот первый удар, за которым совершенно очевидно должны были последовать другие удары, он отвел решительно и ловко, и этого было бы достаточно, чтобы разоблачить именно женскую выдумку. Разрушить престиж Филиппа в глазах Амелии, уничтожить супруга в глазах супруги - вот какова была цель Марианны.
        Филипп расстроил этот замысел.
        На первый раз победа осталась за ним.
        Но всегда ли он будет победителем?
        Характер Марианны был ему известен; от нее он мог ожидать всего.
        Такая перспектива не сулила ничего доброго его дому.
        Что же он должен был сделать?
        Не должен ли он был, вступив на путь откровенности с Амелией, без обиняков сообщить ей и о причинах этой мести, нависшей над ними обоими? Не должен ли он был подробно рассказать ей о своей связи с Марианной, признаться, какими обидами и оскорблениями осыпал он эту женщину?
        Филипп понял, что он слишком много потеряет от этого. Существуют разоблачения такого рода, которые можно охотно предоставить случаю, но которые никоим образом нельзя делать самому.
        Ему пришлось бы объяснить, оправдать страшную ненависть Марианны. Но как сумел бы он объяснить и оправдать то оскорбление, которое он в приступе неописуемой ярости нанес Марианне, когда они увиделись в последний раз? Случается, мы так страшно виноваты перед нашими любовницами, что нам уже никогда не смыть с себя этот грех даже в глазах законной жены. Таким грехом было и оскорбление, которое он нанес Марианне.
        Здесь нужно заметить, к великой чести оклеветанного пола: женщина острее чувствует обиду, нанесенную другой женщине, нежели мужчина чувствует обиду, нанесенную другому мужчине.
        Стало быть, признаться Амелии во всем значило для Филиппа совершить ошибку и очутиться в опасности.
        А кроме того, исповедь Филиппа не защитила бы Амелию от новых атак ее соперницы.

«Эти атаки будут безжалостны,- размышлял Филипп.- «Dies irae» в день нашей свадьбы - это всего лишь прелюдия. По тому, что она уже сделала, я могу судить о том, что она готова сделать. После того, как она покарала меня, когда я был еще холост, какое же наслаждение от своей кары получит она теперь, когда моя любовь ставит под удар нас обоих! Она пронзит сердце Амелии, чтобы больнее ранить мое. Ах, Марианна! Вы не лгали, и после вспышки вашего гнева рано или поздно сверкнет молния!»
        Так размышлял Филипп, расставшись с Амелией.
        Он вышел из дому и побрел куда глаза глядят; ему необходимы были воздух и движение.
        Ему никогда еще не приходилось вступать в серьезную борьбу с женщиной. И он был не только встревожен, но еще и немало удивлен.
        А кроме того, в глубине души он считал себя униженным.
        Это унижение было тем глубже, что в этой борьбе он не ощущал себя сильной стороной.
        Он знал, что Марианна располагает необычными и могучими средствами, таинственными возможностями. Он вспоминал слова, которые она обронила в бреду, моля его о любви; благодаря этим словам он понял, что ей помогают мстить другие женщины.
        Воспоминание об этом усилило его страх.
        Он чувствовал, что судьба его в руках не одной Марианны, а целого круга незримых врагов.
        Положение было серьезным.
        Филипп шагал по Елисейским Полям под тем серо-желтым небом, которое, казалось, по праву должно было бы простираться только над Британскими островами.
        Он шел так, как идут люди, которые не думают о том, куда идут, другими словами, он шел то слишком быстро, то слишком медленно.
        Дойдя до проспекта Мариньи, он столкнулся с каким-то человеком, закутанным в меха.
        Это был господин Бланшар.

        XIX
        СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

        После того, как обстоятельства свели господина Бланшара и Филиппа Бейля на морских купаниях в Тет-де-Бюше, их отношения, сперва несколько прохладные, незаметно сделались непринужденными, как это всегда бывает у светских людей, когда они в конце концов обнаруживают друг в друге людей умных.
        В Париже они встречались всюду. Филипп считал господина Бланшара примечательной личностью, а господин Бланшар, со своей стороны, смотрел на Филиппа как на человека, которому не хватало лишь некоторой благожелательности, чтобы стать выдающимся человеком.
        Встретившись лицом к лицу с Филиппом на Елисейских Полях, господин Бланшар после обычных приветствий сказал:
        - По вашему лицу я вижу, что мой костюм вас удивляет…
        - Нет, что вы!
        - …И что эти меха, по-вашему, придают мне весьма оригинальный вид.
        - Ни в малой мере!
        Читатель, быть может, помнит, что господин Бланшар всеми силами старался избежать упреков в оригинальности.
        - Гм… Вы неискренни,- сказал он Филиппу.
        - Уверяю вас…
        - В таком случае вы сами оригинал, коль скоро вы одеваетесь не так, как я!
        - Весьма возможно, господин Бланшар,- самым серьезным тоном ответил Филипп.
        - Вы поднимаетесь по Елисейским Полям?
        - Сам не знаю.
        - Как это - не знаете?
        - Да, не знаю. Я шел куда глаза глядят, когда мы с вами встретились.
        - Куда глаза глядят? В таком случае позвольте мне пойти вместе с вами.
        - Буду очень рад,- отвечал Филипп.
        - Я думал, что в наше время, кроме меня, уже никто не пойдет куда глаза глядят.
        - Почему же?
        - Потому что я - по крайней мере, с точки зрения света,- бездельник, хотя у меня самого другая точка зрения. Но вы - государственный деятель!…
        - Так что же? Разве государственные деятели не ходят куда глаза глядят?
        - Очаровательно! Прелестно! Это в духе господина Скриба!…[Эжен Скриб (1791- 1861) - французский драматург, автор комедии «Стакан воды».] Ну, а новобрачные?
        - В том-то и дело,- сказал Филипп.
        - Я не улавливаю вашей мысли.
        - Ах, господин Бланшар! Вы ищете захватывающих волнений, сильных ощущений, и вот, я хочу указать вам путь, для вас, быть может, новый.
        - Я превратился в зрение.
        - Завяжите за кулисами какого-нибудь театра интрижку с одной из тех обворожительных женщин, которые благодаря двойной жизни - жизни в свете и жизни в искусстве - обрели двойственную сущность, заведите интрижку с какой-нибудь певицей или балериной.
        - С Жизель или с Нормой?
        - Попытайтесь тянуть эту интрижку год-полтора; на первых порах она покажется вам чарующей, как опера, и легкой, как балет; потом внезапно покиньте предмет вашей фантазии…
        - Пока что все, о чем вы говорите, вовсе не трудно.
        - …Не развязывайте узел, а разрубите его…
        - Подобно Александру Македонскому…
        - …Не обращайте внимания ни на взрывы ярости, ни на потоки слез, останьтесь холодным и сверкающим, как сталь клинка. Ну а потом…
        - Ага! Посмотрим!
        - …Потом, через некоторое время, женитесь на маленьком, прелестном создании, не имеющем понятия ни о жизни, ни о ненависти; попытайтесь удалиться вместе с ним в чудесное и недоступное убежище, о котором мечтает каждый мужчина, проживший половину жизни; скажите себе твердо, что с событиями прошлого вас уже не связывает ничто, решительно ничто, даже воспоминания; убаюкайте себя этой уверенностью… О, каким жестоким будет ваше пробуждение!
        - Это мне известно,- сказал господин Бланшар.
        - Не думаю.
        - Вы попросту пересказали мне новыми словами старую драму, старый роман или старый водевиль под названием «Жена и любовница».
        - Это верно, но как много вариантов у этого вечного сюжета!
        - Вы правы: месть женщины особенно утонченна и совершенна.
        При этих словах Филипп затрепетал.
        - Значит, очень трудно окончательно порвать с прошлым?- спросил он, словно разговаривая с самим собою.
        - Это не только трудно - это совершенно невозможно,- ответил господин Бланшар.
        - Невозможно?
        - Человек никогда не начинает жизнь сначала - он продолжает ее.
        За этими словами последовало минутное молчание, в течение которого господин Бланшар украдкой вглядывался в выразительное лицо Филиппа Бейля.
        Пройдя шагов двадцать, он обратился к нему со словами, в которых симпатия и сдержанность растворились в величайшей благовоспитанности.
        - О причинах вашей тревоги догадаться, быть может, легче, чем вы думаете. Хотите, я попробую это сделать?
        Филипп заколебался.
        - Нет, не сейчас,- ответил он, поблагодарив господина Бланшара вымученной улыбкой.
        - Как вам будет угодно. А я с удовольствием предоставил бы в ваше распоряжение мой скромный опыт. Вы избавили меня от весьма неприглядной роли; я ваш должник.
        - О господин Бланшар! При всей вашей проницательности вы сейчас ошиблись!
        - Как так?
        - Уже несколько минут я только и думаю о том, чтобы как-нибудь изыскать способ попросить вас об одном одолжении!
        - Об одолжении?
        - Да, господин Бланшар.
        - Какого рода?
        - Речь пойдет… если вы не возражаете… о музыке…
        - Пусть будет музыка. Я всецело к вашим услугам.
        - Моя мысль… вернее, это мысль, которая пришла мне в голову сейчас, сию минуту,- сказал Филипп.
        - А-а!
        - Вы ведь были в России?
        - На эту мысль вас навели мои меха.
        - Нет, нет!
        - Я был всюду.
        - И у вас, конечно, сохранились связи с Санкт-Петербургом?
        - У меня их множество.
        - Знакомы ли вы с генералом Гедеоновым?
        - С каким генералом Гедеоновым?
        - С тем самым, который занимается подбором актеров для театра императора Николая[Александр Михайлович Гедеонов (1790-1867) - русский театральный деятель. В
1834-1858 гг. был директором императорских театров.] .
        - Начнем с того, что Гедеонов не генерал…
        - Ах, вот как!
        - …И никогда не был на военной службе.
        - Это не имеет значения… Так вы знаете господина Гедеонова?
        - Прекрасно знаю; это одна из самых лучших артистических ищеек, каких я когда-либо видел на своем веку; он чует актера на первые роли больше, чем за сотню миль.
        - Я слышал, как люди расхваливали его и в самом деле поразительные способности,- сказал Филипп.
        - В восемнадцатом веке Гедеонов мог бы быть самым ловким и самым умным офицером французской гвардии. Но сейчас другие времена! И сегодня он довольствуется тем, что ангажирует за баснословное жалованье актеров из театра «Жимназ» - тех, у кого еще не появилось брюшко,- ведь они не жокеи, и у них нет ставок,- и время от времени посылает на берега Невы вращающихся и кружащихся девиц, которых он похищает в Королевской академии музыки.
        - Это мне известно; спрашивая вас, знакомы ли вы с господином Гедеоновым, я хотел только узнать, близко ли вы с ним знакомы…
        - Весьма близко!
        - …И вы пользуетесь его доверием?
        - Думаю, что да.
        - Стало быть, он прислушивается к вашему мнению?
        - Он со мной советуется,- подтвердил господин Бланшар.- Полгода назад он по моему совету ангажировал слона.
        - Черт побери! - со смехом сказал Филипп.- Я вижу, что он вас глубоко уважает!… Так вот, я тоже хотел бы привлечь внимание господина Гедеонова… к одному… только не к слону.
        - Это неважно.
        - Я хотел бы воспользоваться вашим влиянием, чтобы порекомендовать ему… вернее, указать ему… на одну женщину.
        - Женщину, господин Бейль?
        - Да, молодую женщину.
        - Это само собой разумеется.
        - Женщину исключительно талантливую и поразительно красивую.
        - Это Жизель или Норма?
        - Норма,- сказал Филипп.
        - Но вы же знаете, господин Бейль, что певиц редко приглашают в Санкт-Петербург! Чтобы быть благосклонно принятой императором Николаем, нужно, чтобы певица пользовалась известностью в Европе.
        - Та, которую я имею в виду, отвечает этому требованию.
        - Отлично; будьте добры назвать ее имя, и в самое ближайшее время я поговорю о ней с Гедеоновым.
        - Вы знаете ее не хуже, чем я,- это Марианна.
        Господин Бланшар попятился.
        - Марианна? - воскликнул он.- Так это Марианну вы хотите рекомендовать…
        - Русской опере,- поспешно докончил фразу Филипп.
        - Это я понимаю. Но это невозможно!
        - Почему?
        - По меньшей мере, по двум причинам.
        - Первая?
        - Первая… но, право, только вы не знаете того, что уж давным-давно известно всему музыкальному миру… Первая причина заключается в том, что несколько лет назад Марианна потеряла голос.
        - Он снова у нее появился! - воскликнул Филипп.
        - Полноте!
        - Появился, да еще более сильный и более прекрасный, чем прежде, уверяю вас!
        - И вы ее слышали?
        - О, да… да…- пробормотал Филипп с горькой улыбкой, которую вызвало воспоминание о венчании.
        - Необыкновенный случай!
        - А раз так, вы должны понять, какой это удачный момент, чтобы снова вывести Марианну на сцену…
        - Согласен с вами!
        - …И чтобы снова возвести ее на пьедестал, на котором еще ее никто не заменил!
        - Никто, это верно. Но, дорогой мой господин Бейль, я вижу, что вам известно не все, что касается нового положения Марианны. Позвольте же мне пополнить ваши сведения, как вы сейчас пополнили мои.
        - Буду очень рад,- сказал Филипп.
        - Марианна теперь богата, очень богата: она почти миллионерша.
        - Миллионерша?! Как? Каким образом?
        - Перед смертью Иреней де Тремеле завещал ей все свое состояние.
        - Господин де Тремеле умер?…- спросил Филипп, лицо которого омрачилось.
        - На Иерских островах, куда его сопровождала Марианна.
        - Это был великодушный человек,- задумчиво произнес Филипп Бейль.
        - Вы должны понять, в свою очередь, как трудно теперь предложить ангажемент особе, которой необходимо заплатить астрономическую сумму.
        - В таком случае его и не предлагают.
        - А что же делают?
        - Ее принуждают.
        - Черт побери! О чем вы говорите?
        - А разве не было таких прецедентов в театральных анналах России? Помнится, я несколько раз слышал о такого рода налетах, которые относили на счет его императорского величества.
        - Басни!
        - Называли имена нескольких актрис, похищенных…
        - …Берберийскими пиратами - это вполне возможно, но только не русскими людьми!
        - Гм!… И вы думаете, господин Бланшар, что совесть господина Гедеонова чиста в этом смысле?
        - Я никогда не спрашивал его об этом.
        - Так спросите!
        - Охотно.
        - И притом с энтузиазмом поговорите о Марианне, о чудесном возрождении ее голоса, о неожиданном пробуждении ее гения. Я уверен, что он будет потрясен!
        - Я был бы еще более уверен в этом, если бы он мог услышать вас самого, господин Бейль: вы говорите с таким жаром, так убедительно…
        Филипп закусил губы.
        - Так вот,- со смехом продолжал господин Бланшар,- признайтесь, что вы не разгневались бы, если бы Марианну похитили?
        - Но…
        - В интересах искусства, как говорят в мелодрамах. На сей раз я выхожу за рамки дозволенного и догадываюсь обо всем. Плохо ваше дело, дорогой господин Бейль! Но в конце концов я не люблю Марианну почти так же, как и вы: она заставила страдать этого доброго, этого славного Иренея, и я зол на нее. Пусть он простил ее - это его дело. Но у меня нет причин забыть свое негодование. А кроме того…
        - Говорите, говорите,- сказал Филипп, видя, что господин Бланшар колеблется.
        - Вы сейчас бегло познакомили меня с еще одной чертой ее характера, а эта черта никогда не вызывала у меня симпатии. Довольно и одной жертвы в жизни этой женщины! Нельзя допустить, чтобы она приближалась к ангелам. Глубокая и почтительная привязанность, которую я всегда питал к мадемуазель д'Энгранд и которую я перенес на госпожу Бейль, подсказывает мне, что мой долг - мой, как и ваш,- найти способ избавить ее от этого недостойного ее общества.
        Филипп с искренним волнением пожал ему руку.
        - Итак, рассчитывайте на меня,- сказал господин Бланшар.- Я поговорю с Гедеоновым сегодня вечером, самое позднее - завтра. Я его вдохновлю, я напомню ему о Фалькон[Мари Фалькон (1812-1897) - французская певица.] . Вы правы: необходимо, чтобы Марианна отправилась в путешествие.
        - Это возможно?
        - Это будет очень трудно; ну что ж! У Гедеонова есть привилегии, преимущества. Он скажет себе: «Похитим ее!» - и он ее похитит. Представитель аристократии чего-нибудь да стоит!
        - Спасибо, спасибо, господин Бланшар!
        - Ну, а вы-то, конечно, знаете, где сейчас Марианна?
        - Нет.
        - Это очень важно, и вы должны узнать об этом.
        - Я спрошу, я поищу…
        - Хорошо,- сказал господин Бланшар и, с удовлетворением потирая руки, прибавил:- ну, ну! Если я сделаю так, что из Парижа исчезнет женщина, это развлечет меня на несколько дней.
        - Как вы меня обяжете! Как я буду вам благодарен!
        - Не сомневаюсь в этом, но… подождите немного с изъявлениями благодарности: мы имеем дело с сильным противником.
        - Кому вы это говорите! - прошептал Филипп.
        Пока они разговаривали, прошло около часа.
        - Боюсь, что я злоупотребляю вашим временем,- сказал господин Бланшар.
        - Вот видите, сколько иногда выигрывает тот, кто бредет куда глаза глядят,- отвечал Филипп.
        - Вы правы, и я надеюсь, что мы сюда еще раз совершим прогулку.
        - Когда вам будет угодно.
        - Где смогу я снова увидеться с вами?
        - Где хотите - в Клубе, у вас…
        - Ну а если мне понадобится что-то срочно вам сообщить?
        - Так вы мне напишете, черт возьми!
        - Куда же я вам напишу?
        - Да, верно…
        - Ах, черт! Я и не подумал об этом! - громко воскликнул господин Бланшар.
        - Где вы живете? - спросил Филипп, полагая, что он не расслышал.
        - Я нигде не живу.
        - Я, конечно, не так выразился. Ваш адрес?
        - Честное слово, на этот вопрос мне ответить весьма трудно.
        - Я был нескромен?
        - Отнюдь нет! Просто мне нелегко сказать вам, что я этого и сам не знаю.
        - Вы этого не знаете? - с улыбкой переспросил Филипп.
        - Честное слово!
        - Что ж, вы правы: я и забыл, что вы весьма хитроумно проложили себе в жизни независимый и совсем особенный путь.
        - О, я знаю, что меня считают фантазером, а частенько и смешным чудаком, тогда как на самом деле я только следую простой логике.
        - Однако, господин Бланшар, человек, который не знает, где он живет, и это при том, что он обладает большим состоянием…
        - …похож на сумасшедшего, хотите вы сказать?
        - Нет, всего-навсего на человека эксцентричного.
        - Поймите, господин Бейль: нельзя сказать, что у меня нет крыши над головой, как у отлученного от церкви в средние века.
        - Вы, вероятно, живете в некоей таинственной бонбоньерке, которую ваши предки спрятали под гирляндами роз и пучками жимолости, которую они окружили волчьими капканами и которую огородили железным частоколом в самом сердце Сен-Жерменского предместья. И мне это, конечно же, нравится.
        - Все это далеко от истины. Мои предки, коль скоро вы соблаговолили упомянуть об этих достойных людях, действительно оставили мне три или четыре дома; по крайней мере, так уверяет нотариус, который ведет мои дела. Но я даже не знаю, в каких предместьях и на каких улицах эти дома расположены, и Боже меня сохрани и помыслить о том, чтобы поселиться в одном из них!
        - Вы, стало быть, предпочитаете наши большие роскошные отели и полный комфорт, который они предоставляют постояльцам?
        - Час от часу не легче!- вскричал господин Бланшар.- Чтобы я поселился в отеле? Чтобы я отдал себя в руки незнакомым людям? Жил в комнатах с незнакомыми мне замками? Спал на постели, чьим продажным гостеприимством во все времена пользовались эмигранты? Расположиться на ночь и просыпаться от шума то у себя над головой, то у себя за стеной!… Господин Бейль, вы об этом не подумали.
        - Господин Бланшар, но ведь человек должен жить либо у себя дома, либо в каком-либо другом месте. Третьего не дано.
        - Иного я от вас и не ожидал. Так вы считаете, что третьего не дано? А я нашел это третье место!
        - Я не могу вам не верить, но мое изумление…
        - Не знает границ. Да, да! Однако потерпите немного.
        - Хорошо!- сказал Филипп.
        - Меньше чем через пять минут вы, раз вам так угодно, увидите, где я живу… сегодня.
        - А-а!
        - Но я не ручаюсь, что вы узнаете, где я буду жить завтра.
        - Признаюсь, что мое любопытство достигло предела!…
        Они шагали до тех пор, пока не дошли до проспекта Мариньи.
        Нам известно, что в былые времена этот широкий проспект привлекал к себе бродячих акробатов и хозяев бродячих зверинцев; в определенные времена года они располагались здесь с громким шумом.
        Но теперь здесь стоял только один экипаж.
        Правда, этот экипаж был громадных размеров - такие экипажи служат для перевозки целых семейств наездников и ярмарочных силачей. Тонкая струйка дыма, выходившая из черной трубы, говорила о том, что в этом экипаже кто-то живет.
        На анонсе можно было прочитать надпись, составленную громадными буквами: «СЕГОДНЯ СПЕКТАКЛЯ НЕТ».
        У этого-то экипажа и остановился господин Бланшар.
        Он надавил кнопку, и внутри раздался звонок.
        Тотчас же, как фигурка из коробочки с сюрпризами, из огромного экипажа скорее выскочил, чем вышел, ливрейный лакей.
        При виде двух посетителей он поспешно спустился по ступенькам.
        - Соблаговолите подняться туда,- сказал господин Бланшар Филиппу Бейлю.
        - Подняться… туда?
        - Да: ведь я там и живу.
        - Вы шутите!
        - Я покажу вам дорогу.
        И господин Бланшар первым поднялся по ступенькам.
        Филипп последовал за ним.

        XX
        ЖИЛИЩЕ ГОСПОДИНА БЛАНШАРА

        Пройдя некое подобие передней, размеры которой словно увеличивались благодаря настенным рисункам, изображавшим колоннады и голубые дали, они очутились в великолепной гостиной. Если внешний вид этого жилища на колесах был скромным с заранее обдуманной целью не возбуждать любопытства зевак, то внутри оно представляло собой самый роскошный дворец, в котором когда-либо обитали все боги искусства и промышленности.
        Нужно ли в этих обстоятельствах сообщать или же напоминать нашим читателям, что во времена не столь отдаленные один из наших бывших министров, который стал историком и который, намереваясь написать очерки по топографии, приказал сделать себе вот такой же экипаж, один из тех громадных вагонов-квартир, которые позволяют наслаждаться одновременно и быстрой ездой, и радостями постоянной роскоши?[Речь идет об Адольфе Тьере (1797-1877) - французском историке и государственном деятеле.]
        Поднявшись вверх по течению времен, мы увидим, что Людовик XVI заказал для своего бегства такую же карету, только она оказалась чудовищно неуклюжей; она была предназначена для всей королевской семьи, для придворных и для слуг, а потому в ней было несколько отделений. Эта карета сломалась после того, как проехала несколько почтовых станций.
        Карета господина Бланшара была сделана по его личным указаниям и почти у него на глазах.
        У господина Бланшара был тонкий вкус: его замыслы, для осуществления которых он нанял самых лучших рабочих, были исполнены совершенно безупречно. Об этом его
«доме» можно было сказать, что это поистине шедевр экипажного дела. Совершенство рессор избавляло седоков от малейшего толчка; собственно говоря, это были уже не рессоры - это были мерные ленты. Шум не проникал в карету: его не пропускали ковры, толстые и широкие, как травостой нормандских холмов; он окончательно заглушался вечером, когда окна закрывались ставнями, прикрепленными как снаружи, так и внутри.
        Внутри же кареты были чудеса художественной резной работы: стол, который мог сколько угодно раздвигаться или же уменьшаться до размеров круглого столика на одной ножке; громадные многогранные зеркала, размещенные таким образом, чтобы пространство кареты увеличивалось до бесконечности, ибо они повторяли его отражение; картины, библиотека, где переплеты работы Ньедра или Дюрю, подобно роскошной мантии, покрывали произведения великих авторов; оружие на случай нападения; букеты жирандолей - вот что прежде всего охватывал взгляд в миниатюрной гостиной, куда господин Бланшар ввел Филиппа Бейля.
        Все это, подобно цветам, оживало под дневным светом, который падал сверху и резкость которого, так же как и резкость звуков, легко можно было умерить.
        Две прекрасные лошади приводили в движение этот фургон в Париже, и четыре - за его пределами; мы уже сказали, что по внешнему виду этого фургона немыслимо было догадаться о чудесах, заключенных внутри него, и прохожие думали, что это был ярмарочный дилижанс, а еще чаще - что это экипаж Газовой компании.
        Господин Бланшар только привнес в нашу цивилизацию нравы арабов-кочевников с той лишь разницей, что простой шатер конической формы он заменил квадратным и к тому же великолепным.
        Все это он попытался объяснить Филиппу, едва они уселись на восхитительные мягкие кресла со сплошной обивкой.
        - Откровенно говоря, господин Бейль, для холостяка или для вдовца, другими словами - для человека которого ничто не удерживает и не зовет жить на одном месте, нет ничего более тиранического, чем оставаться на этом месте; не так ли? Не лучше ли поступать так, как поступаю я, то есть жить повсюду?
        - По правде говоря: господин Бланшар, я еще не вполне постиг преимущества вашей системы. Сколь бы удобным, сколь бы элегантным ни был ваш вместительный экипаж, мне все же представляется, что ему всегда предпочтут красивый дом солидных размеров.
        - Кто предпочтет? Рутинеры, люди, которых приводит в ужас любой прогресс, любое улучшение. Жить в доме значит приноровиться к самым серьезным помехам, к самой длительной скуке, а постепенно и к совершенно невыносимым мучениям. Не подумайте, что я преувеличиваю. Приведу пример: я выхожу из Клуба, и вот я вынужден идти или приказать отвезти меня в «мой дом». Но если даже он поблизости от Клуба, я теряю десять - пятнадцать минут, пребывая в дурацкой бездеятельности. Придет ли мне фантазия отправиться в Булонский лес или еще дальше, в открытое поле, я вынужден заниматься скучнейшими подсчетами и соображениями, чтобы вернуться домой засветло… Что вы сказали?
        Филипп не сказал ни слова; он хохотал.
        - Мой дом, мой дом! И ведь говорят, будто есть люди, испытывающие невыразимую радость, когда они произносят эти слова! А лучше бы они сказали «моя тюрьма»! Человек, у которого есть свой дом, уподобляется господину Вотуру[Господин Вотур - тип, выведенный французским водевилистом Марком-Антуаном Дезогье; имя Вотура стало нарицательным для обозначения алчного собственника.] : он не может ни жить, ни дышать за его стенами; малейшие его желания подчиняются этой каменной громаде, которая его поджидает, которая его требует; он и хотел бы отправиться в путешествие, но что же будет с нею? Это не у вас есть дом - это у дома есть вы!
        - Это напоминает собаку Бомарше,- заметил Филипп.
        - И вот я рассудил за благо избавиться от этих смехотворных терзаний. Вместо того, чтобы по обязанности каждый вечер возвращаться к своим пенатам, я сделал так, что мои пенаты следуют за мной всюду, куда бы я ни отправился.
        - Да; вы точь-в-точь улитка в своем домике.
        - Чего мне здесь не хватает? Вот моя гостиная, а вот здесь моя спальня.
        Господин Бланшар толкнул дверь, за которой открылась взору увешанная коврами, подбитая ватой, обшитая бахромой пещера; некое царство покоя, о существовании которого никто никогда и не мечтал и который зовется блаженным сном.
        - У моего слуги гамак в прихожей,- продолжал господин Бланшар.- Мы останавливаемся там, где мне захочется. Летом я часто видел рассвет на равнине Сен-Дени.
        - Это восхитительно!
        - А какое счастье знать, что тебе не придется терпеть никакого неприятного соседства, не слышать по утрам никакого шума, никаких криков, мяуканья, барабанов, которые каждое утро приветствуют в Париже зарю! А кроме того, существует ли для человека, у которого есть дом, что-нибудь однообразнее и глупее, чем ежедневное пробуждение напротив все той же стены, все того же двора, все того же сада? Это может повергнуть в уныние! А я бесконечно меняю окрестный пейзаж!
        - Но все это не объясняет анонса, висящего снаружи… вашего особняка.
        - Какого анонса?
        - «Сегодня спектакля нет».
        - А между тем это ясно как день! Я без труда пришел к выводу, что форма и размеры моего жилища могут вовлечь меня в различные недоразумения, повторения коих подчас могли бы мне и докучать. А благодаря этому анонсу в местах, где я останавливаюсь, меня принимают то за зубного врача, то за торговца карандашами, то, наконец, за фокусника.
        Филипп не смог удержаться от смеха.
        - Именно для того, чтобы избежать сборищ и расспросов, я и приказал моему камердинеру прикрепить к стенке кареты этот бессменный анонс: «Сегодня спектакля нет». Этот анонс избавляет меня от любопытных или, по крайней мере, дает мне отсрочку. А это все, что мне нужно.
        - Браво, господин Бланшар! У вас есть ответ на любой вопрос,- вставая, сказал Филипп.
        - Куда же вы?
        - Мне пора: Амелия будет волноваться, что меня так долго нет.
        - Так вот в чем дело!… Садитесь, господин Бейль.
        - Но…
        - Садитесь, садитесь, прошу вас!
        Господин Бланшар нажал кнопку звонка.
        Появился слуга.
        - Запрягайте! - приказал господин Бланшар.
        И, повернувшись к Филиппу, прибавил:
        - Я доставлю вас до самого дома.
        - Вы слишком добры! Быть может, я мешаю вашим планам?
        - О, нет! Я пообедаю где-нибудь близ Бульваров, а потом вернусь, чтобы переодеться.
        - Куда вы вернетесь?
        - Сюда… Ах, верно! Я ведь не показал вам мою туалетную комнату!
        - А потом, господин Бланшар?
        - А потом съезжу на часок в Итальянскую оперу - возможно, там я встречусь с Гедеоновым.
        - И ваш… дом… станет в очередь вместе с другими каретами?
        - Разумеется!
        - А выйдя из театра, вы ляжете на свое мягкое ложе.
        - Как правило, так и бывает, но сегодня у меня прием.
        - У вас бывают приемы?
        - Да.
        - Где же?
        - Да здесь же, черт побери! Опять-таки здесь! Я хочу привезти сюда нескольких человек, которым назначил встречу у моего домашнего очага. Мы попьем здесь чайку… О, это будет скромная вечеринка, без всяких церемоний. Если вы соблаговолите быть одним из гостей…
        - Благодарю вас, господин Бланшар.
        - Только ни в коем случае не приходите после двенадцати: мой дом и я отправляемся в Орлеан - меня пригласили позавтракать там завтра утром.
        - Еще того лучше!… А знаете, весьма вероятно, дело кончится тем, что я использую ваш метод!
        - С этого надо было начать!
        - Не все люди столь совершенны, сколь вы,- со смехом возразил Филипп.
        - Смейтесь, смейтесь! Благодаря моим идеям вы сейчас едете домой.
        - Вернее, благодаря вашему кучеру.
        - Не пройдет и века, как человечество переселится в экипажи.
        - Это даст нам некоторое представление о Великом переселении народов.
        Теперь поднялся господин Бланшар.
        - До скорой встречи! - сказал он, протягивая руку Филиппу Бейлю.
        - Как?…- с удивлением спросил Филипп.
        - Вы приехали домой.

        XXI
        ТОРЖЕСТВО МАТЕРИ

        Марианна нанесла второй визит маркизе де Пресиньи.
        Как и в первый раз, было очевидно, что она полна решимости осуществить свои мстительные замыслы.
        Но большинство инструкций, которые она посылала маркизе, выполнены не были, что являлось неслыханным, беспрецедентным актом противодействия и что могло повлечь за собой самые серьезные последствия для Великого Магистра.
        Марианна потребовала объяснений. Маркиза де Пресиньи отвечала уклончиво и неопределенно.
        Удивленная Марианна тотчас же смекнула, что маркиза намеревается противодействовать ей, не нарушая устава.
        Но в таком случае почему же она не хочет сразу же сбросить маску? Почему она как будто старается выиграть время?
        Должно быть, ее план противодействия пока не был составлен полностью, а если он пока не составлен полностью, у Марианны еще оставалась надежда разрушить этот план.
        Никакие расходы не могли причинить Марианне серьезных убытков: она была богата. Она могла завести собственную полицию, и она ее завела. Она хотела знать, как день за днем, час за часом использовала время маркиза де Пресиньи после их первого разговора; она хотела получить обстоятельный доклад об этом, и она его получила.
        В этом докладе ее поразило только одно: поездка маркизы в Эперне.
        Марианна сделала все, от себя зависящее, чтобы понять цель этой поездки.
        Это ей удалось.
        На первый взгляд это, казалось, нетрудно сделать; но что кажется нам трудным на первый взгляд?
        Если наш читатель не знает наизусть, то, уж наверное, помнит философскую повесть Вольтера «Задиг, или Судьба»; в этой повести философ Задиг, прогуливаясь по опушке леса, встречается с обер-егермейстером, который спрашивает его, не видал ли он лошадь короля.
        - Это самая лучшая лошадь,- отвечал Задиг.- Рост ее пять футов, у нее очень маленькие копыта, на поводьях золотые шарики в двадцать три унции, а ее серебряные подковы стоят одиннадцать денье.
        - Так где же она? Куда она побежала?
        - Я ее в глаза не видал и никогда о ней и не слыхивав - ответил Задиг.
        Задиг говорил правду.
        Вот как он объяснил дело, представ перед судом:
        - Да будет вам известно, что, прогуливаясь по тропинкам в этом лесу, я заметил четкие и ровные следы лошадиных копыт. «Ага,- сказал я себе,- у этой лошади отличный галоп». Под деревьями, образовывавшими купол на высоте пяти футов, я увидел свежие листья: они только что были сбиты с веток. Я опять-таки понял, что их коснулась лошадь и что, следовательно, рост ее равняется пяти футам. Что касается ее поводьев, то золотые шарики на них, в двадцать три унции, оставили след на камне, который я заметил и осмотрел.
        Марианна, подобно Задигу, сумела сделать ряд такого рода выводов, чтобы проникнуть в тайну поездки маркизы.
        Она узнала, что в Эперне проживает одна из сестер-масонок.
        Из справок, которые навела Марианна, выяснилось, что эта сестра, живущая в безвестности, ни разу не оказала Ордену женщин-франкмасонок какой-либо серьезной услуги.
        Для маркизы де Пресиньи это был лишний повод, чтобы потребовать от нее какой-то большой жертвы, долженствующей разом заплатить все ее долги Ордену.
        Что же за жертву могла она потребовать?
        Дом и семью Баливо, несомненно, окутывала какая-то тайна. Подобное уединение, такой замкнутый образ жизни должны были иметь свои причины; такая необыкновенная печать должна была иметь какое-то объяснение.
        У Марианны сразу возникли две мысли: мысль о разорении и мысль о болезни.
        Первой мыслью она поделилась с неким ходатаем по делам.
        Чтобы утвердиться во второй мысли, она обратилась за помощью к врачу.
        Ходатай по делам и врач расположились лагерем в Эперне. Не стоит говорить, что как того, так и другого Марианна разыскала на самом дне Парижа, где барахтается так много развращенных людишек.
        Неделю спустя ходатай по делам и врач явились на дом к Марианне и дали ей отчет.
        - Да, это разорение,- сказал один.
        - Да, это болезнь,- сказал другой.
        - Разорился муж,- прибавил один.
        - Больна жена,- прибавил другой.
        Но провинциальная скрытность все еще куда сильнее открытого цинизма парижан, а потому один из этих людей не смог исчислить размеры разорения, а другой не смог точно определить болезнь.
        Однако для Марианны и этого было достаточно.
        Ей было совершенно ясно, что маркиза де Пресиньи должна была как-то использовать эти два обстоятельства.
        Но с какой же целью?
        У маркизы не было более насущной и более серьезной задачи, нежели предотвращение опасности, нависшей над мужем ее племянницы.
        Стало быть, когда она отправилась в Эперне и узнала об этой болезни и об этом разорении, она воспользовалась этим, чтобы предотвратить опасность.
        Разорение как-то предотвращено.
        Болезнь каким-то образом использована.
        На этом Марианна не остановилась; она пошла дальше и зашла так далеко, что докопалась до несомненной истины.
        Для нее стало очевидно, что маркиза де Пресиньи хочет сделать свою племянницу франкмасонкой и что для достижения этой цели она устремила свои взоры на госпожу Баливо. Тут Марианна затрепетала, ибо ей было неизвестно, что эта комбинация совершилась по воле случая. Она подумала, что маркиза купила жизнь несчастной женщины, и стала искать способ аннулировать эту чудовищную куплю-продажу.
        И вот однажды вечером по окончании богослужения, в ту минуту, когда мадемуазель Анаис Баливо окунула пальцы в чашу с освященной водой, к ней подошла старая женщина, черты лица которой трудно было различить под черным головным убором, и тихо сказала:
        - Следите за вашей матушкой: она хочет покуситься на свою жизнь.
        Анаис застыла от ужаса. Когда же она пришла в себя и открыла рот, чтобы расспросить эту женщину, она никого не увидела подле себя.
        Это зловещее предупреждение сперва вызвало у нее недоверие, ибо она с ее чистой душой не могла смотреть на самоубийство иначе, как на некое страшное и последнее убежище, в которое скрывается преступление от угрызении совести, а она слишком хорошо знала жизнь своей матери, чтобы У нее могла возникнуть хотя бы тень подобного подозрения.
        Однако Анаис принялась наблюдать за матерью с неослабным вниманием; она следила за ее поступками, обдумывала каждое ее слово и очень скоро заметила, что мать удвоила свою нежность к ней; это вызвало у Анаис невыразимый ужас.
        А между тем действие печальной драмы развивалось.
        Госпожа Баливо стала щедрее, чем когда бы то ни было, расточать дочери ласки и улыбки; каждую минуту, при каждом удобном случае она сжимала дочь в объятиях, смотрела на нее с наслаждением, проводила целые дни, посвящая дочь в хозяйственные дела и давая ей советы, и все это - все эти взгляды, все эти интонации - вызывали у Анаис такое волнение, какого она доселе не испытывала никогда в жизни.
        - Можно подумать, что вы собираетесь меня покинуть, матушка,- сказала как-то Анаис, пристально глядя на мать.
        - Нет, нет, но нужно, чтобы ты знала все обязанности хорошей жены.
        В другой раз госпожа Баливо занималась своими собственными драгоценностями, свадебными уборами, своими кружевами и платьями, оставшимися от былых времен; госпожа Баливо извлекала их из глубины тех таинственных провинциальных шкафов, тех семейных ковчегов, в которых покоятся воспоминания о счастливых днях, о скромном кокетстве, о трогательной роскоши; это была та священная дарохранительница, которую нельзя раскрыть без умиления.
        Госпожа Баливо переворошила все эти сокровища, а затем принялась раскладывать на коленях своей дочери жемчужные ожерелья - жемчуг их потускнел от времени,- великолепный гипюр, который надели всего один раз, футлярчики с драгоценностями, вышитые платки - все те интимные сокровища, которые все еще хранят сладкий аромат прошлого.
        При каждом из этих подарков госпожа Баливо, казалось, ждала, что дочь вскрикнет от восторга или всплеснет руками в радостном изумлении. Но вместо этого Анаис молча погрузилась в глубокое раздумье.
        - Увы! - сказала обескураженная госпожа Баливо.- Ты, видно, считаешь, что все это недостойно твоей юности и красоты, так ведь?
        - Ах, матушка! Как могли вы это подумать?
        - Но в таком случае почему ты молчишь, почему ты так холодно принимаешь мои подарки?
        - Что ж, признаюсь вам, раз вы того хотите: мне кажется, что я получаю от вас наследство.
        - Что за странная мысль?
        - Почему же вы отказываетесь от драгоценностей? Ведь мне было бы так приятно видеть, что вы их надеваете!
        - Ты выходишь замуж, и теперь твоя очередь блистать, не так ли?… Неужели ты хочешь, чтобы я, в моем возрасте и с моими седыми волосами, прибегала к этим ухищрениям кокетства?
        - В вашем возрасте, матушка? Но ведь здесь все считают, что вы выглядите так же молодо, как я!
        Госпожа Баливо улыбнулась.
        - Поверь мне, дорогая Анаис,- заговорила она,- единственное счастье, которое мне еще осталось,- это видеть, что я возрождаюсь в тебе и как женщина, и как мать.
        - А вам не страшно будет видеть, что я принадлежу другому?
        - Нет: я заранее знала, что свою любовь ты поделишь между ним и мною поровну… Но посмотри на эти вышивки: красивее их нет во всем Эперне. Я уверена, что они приведут тебя в восхищение.
        Но Анаис и не взглянула на них.
        - Хочешь примерить?
        - Как вам угодно, матушка.
        Вышивки выпали из рук опечаленной госпожи Баливо.
        - Наверно, они вышли из моды,- почти робко пролепетала она.- Я почти не выхожу из дому - конечно, я понятия не имею о том, что теперь считается красивым и роскошным. Прости меня. Этьен, однако, частенько говорил мне, что эти вышивки великолепны. Правда, это было очень давно. Бедная рухлядь!
        - Матушка, я хочу сказать вам одну вещь; эта мысль покажется вам безумной и безрассудной, но…
        - Говори, говори!
        - …но эта мысль преследует меня неотступно; я должна избавиться от нее: она слишком сильно меня мучает.
        - Что же это, дитя мое?
        - Мне кажется, хотя я и не отдаю себе в этом ясного отчета, нас подстерегает какое-то несчастье.
        - Что ты хочешь этим сказать?- спросила встревоженная госпожа Баливо.
        - Я довольно давно уже заметила, что вы изменились.
        - Изменилась? Разве, сама того не замечая, я стала с тобой не так ласкова, как прежде?
        - Наоборот,- прошептала девушка.
        - В таком случае я тебя не понимаю. Объяснись же, прошу тебя!… Анаис, дорогое дитя мое, что с тобой? Какое горе я хотя бы и невольно могла тебе причинить?
        - Никакого, никакого, матушка… Только вот… уже несколько дней…
        - Что же? Что - «несколько дней»?
        - Мне страшно.
        Мать побледнела.
        - Страшно? - переспросила она.
        - Да, матушка.
        - Но чего же ты боишься?
        Молодая девушка промолчала.
        - Я знаю, в чем тут дело,- пытаясь улыбнуться, проговорила госпожа Баливо.- Тебя пугает приближение свадьбы. Со мной было то же самое, доченька.
        - Нет, матушка, меня пугает не приближение свадьбы.
        - А что же?
        - Помните тот день, когда вы получили письмо от вашей парижской знакомой?… От вашей подруги по пансиону?

«О, Господи Боже мой!» - подумала мать.
        - Так вот: мои опасения возникли в тот самый день.
        - Какие же опасения, Анаис?
        И в свою очередь, с тревогой глядя на дочь, госпожа Баливо прибавила:
        - Неужели… неужели ты подслушивала нас?
        - Ах, матушка!
        - Да, да, прости меня! Я сама не знаю, что говорю! Но ты сама виновата. Ты мучаешься из-за каких-то химер. Ну, что тебя волнует, скажи на милость?… А руки-то у тебя и впрямь пылают!… Так чего же ты боишься?
        - Я боюсь потерять вас,- глухим голосом отвечала дочь.
        - О-о!
        Госпожа Баливо схватилась за горло, чтобы сдержать крик.
        Анаис разразилась слезами.
        - Потерять… меня?- заговорила наконец мать, сделав над собой неимоверное усилие.- Но кто мог внушить тебе подобную мысль? Разве я плохо выгляжу?
        - Нет, матушка, дело не в этом.
        - Не в этом, говоришь?
        - Нет.
        - Так что же мне, по-твоему, угрожает?… Гони от себя, дитя мое, этот беспричинный страх. Уж не хочешь ли ты и меня встревожить?… Теперь я прекрасно понимаю, что тебя замучил один из тех снов, которые мы видим по нескольку раз, и именно поэтому мы подвергаемся соблазну принять их за предостережение. Ты должна постараться забыть об этих снах. А если ты по-прежнему будешь предаваться этим смехотворным размышлениям, ты рискуешь серьезно огорчить меня… А ведь тебе этого не хочется, не так ли?
        Госпожа Баливо сумела произнести эту речь таким серьезным и таким естественным тоном, что Анаис почувствовала, как ее подозрения рассеиваются.
        - Оставим пока эти туалеты,- продолжала госпожа Баливо,- это из-за них у нас произошел такой горестный разговор.
        Минуту спустя она спросила, разыгрывая равнодушие:
        - Кстати, Анаис…
        - Что вам угодно, матушка?
        - Давно приезжала ко мне эта дама… госпожа де Пресиньи?
        - Две недели назад.
        Госпожа Баливо не смогла скрыть свое удивление.
        - Две недели назад,- повторила она.- Ты уверена?
        - Да, матушка.
        - Уже!
        Это слово госпожа Баливо произнесла медленно и тихо.
        Это слово заключало в себе две недели ее счастья и ее страданий.
        В то мгновение, когда она хотела добровольно расстаться с жизнью, она почувствовала, как прочно удерживают ее все связи с домашним очагом - они сомкнулись вокруг нее со всей своей силой и очарованием. Ее муж, которому она под видом ссуды вручила шестьдесят тысяч франков, полученных от маркизы, стал теперь ласково обращаться с женой, отбросив свою обычную сдержанность. Вечера в маленькой фиолетовой гостиной стали понастоящему веселыми. Госпожа Баливо торопилась с приготовлениями к свадьбе Анаис с господином Фейе-Видалем, белокурым помощником прокурора. Все улыбалось этой несчастной женщине; казалось, что даже болезнь о ней забыла.
        Этим вечером ее ждало торжество.
        Это был ее праздник.
        Гостиную освещали две лишние лампы. Каминные вазы были полны цветов. Каждый из гостей блистал тем скромным видом и той милой улыбкой, которые составляют славу провинции; в гостиной разговаривали вполголоса. Начавшаяся партия в пикет была прервана в самом разгаре. Катрин с растерянным видом бегала взад-вперед. В приоткрытой двери мелькнул белый передник кондитера, после чего господин Баливо встал и побежал отворять двери. Несколько нетерпеливых взглядов устремились к стенным часам. Появление помощника прокурора, чье пальто не могло совершенно скрыть огромный букет, увенчало собрание и подало сигнал к началу празднества.
        В полночь все еще сидели в маленькой фиолетовой гостиной - случай доселе небывалый. Госпожа Баливо нежно сжимала руки дочери.
        - Завтра я вместе с Катрин поднимусь к тебе в комнату,- зашептала она,- нужно поменять у тебя занавески на окнах. У меня есть муслиновые, с чудесным рисунком - я хочу сделать подарок тебе и твоему мужу: ведь вы обещали некоторое время пожить у нас!…
        Через три дня после этого семейного праздника Марианна явилась к маркизе де Пресиньи.
        Угрозами и просьбами она добивалась от Великого Магистра Ордена женщин-франкмасонок, чтобы та поставила свою подпись под приказом всеми способами преследовать Филиппа Бейля.
        Все мольбы маркизы де Пресиньи оказались тщетными, и она уже собиралась поставить свою подпись под роковым документом, как вдруг вошел слуга и вручил ей какое-то письмо.
        Дрожь охватила маркизу, когда она взглянула на конверт.
        Это было письмо из Эперне.
        Под встревоженным взглядом Марианны она распечатала конверт и вынула оттуда бумагу, которая была не чем иным, как свидетельством о смерти госпожи Баливо.
        Глубокая скорбь переполнила сердце маркизы, и на мгновение лицо ее омрачилось.
        Придя в себя, она повернулась к Марианне.
        - Моя племянница Амелия - франкмасонка,- заявила она,- и ее муж отныне неприкосновенен.

        XXII
        АНОНИМНЫЕ ПИСЬМА

        Теперь анонимные письма стал получать Филипп Бейль.
        Вот одно из этих писем; оно написано не чернилами, а ядом и присыпано не песком, а клеветой:

«Вы уже невнимательны к Вашей жене: Вы предоставляете ей возможность проводить долгие вечера в обществе маркизы де Пресиньи. Неужели Вам ни разу не пришла в голову мысль о том, что столь исключительное доверие может не понравиться даже самой порядочности? Разве Вы не знаете, как рано или поздно мстят женщины за предоставленную им свободу,- мстят, пользуясь теми правами, каковых они прежде были лишены? Госпожа Бейль могла сначала удивиться, заметив, что Вы столь нетребовательны; теперь ей приятно видеть Вас таким, какой Вы есть. Если Вам угодно знать, как дорожит она часами свободы, которые предоставила ей Ваша беспечность, попросите ее посвятить Вам один из тех вечеров, которые она приберегает для тетушки,- например, завтрашний вечер.
        Проницательный друг»

        Это был триумф анонимных писем. Здесь все было продумано как нельзя лучше: вкрадчивый язык, удачный выбор слов, проявление симпатии, дружеская подпись - это письмо походило на змею, которая скользит и, извиваясь, выбирает подходящий момент броситься на добычу.
        Презрительно посмеиваясь, Филипп внимательно изучил почерк этого доноса: почерк был твердым, крупным и вычурным.
        Он сделал вывод, что это - оплаченный труд какого-нибудь писаря.
        Тем не менее, хотя он обещал себе предать это письмо вполне заслуженному забвению, он не смог удержаться от досадливой гримасы, когда на другой день он услышал, как Амелия говорит лакею:
        - Предупредите кучера, чтобы он был готов к восьми часам; сегодня вечером я еду к госпоже де Пресиньи.
        Автор анонимного письма был хорошо осведомлен.
        Решив задушить в глубине сердца всякий зародыш постыдных подозрений, Филипп, когда наступил вечер, объявил, что поедет в Оперу.
        Сказавши это, он встал и приложился губами ко лбу Амелии, что для всякого учтивого мужа является наилучшим способом испросить у жены отпуск.
        Пылкость, с которой она ответила на этот поцелуй, вызвала у Филиппа смущение и чувство неловкости, которых он не сумел скрыть.
        - Что с вами, мой друг?- спросила Амелия.
        - Внезапное удушье… Э, ничего такого, что могло бы вас встревожить.
        - С каким видом вы это говорите, Филипп!
        Он сел. Она села подле него.
        - Хотите, я позвоню слугам?- продолжала она.
        - Нет, не надо.
        - Но вы побледнели! Надо послать за доктором!
        - Не стоит, Амелия.
        - Но что вы чувствуете?
        - Мне уже лучше.
        - Лучше?- недоверчивым тоном переспросила она
        - Уверяю вас,- сказал он с улыбкой, чувствуя, что мало-помалу его подозрительность исчезала.
        - В самом деле, вы уже не такой бледный.
        Она снова принялась натягивать перчатки.
        Нежность сменилась явной озабоченностью.
        Можно было подумать, что она сердится на часы, которые, на ее взгляд, идут чересчур медленно Она то постукивала кончиком ботинка по вычищенной до блеска каминной подставке для дров, то снова садилась перед зеркалом, чтобы подправить что-то в своем туалете, уподобляясь художнику, который никогда не бывает полностью удовлетворен своей работой.
        Наконец вошел лакей.
        - Сударыня, карета подана,- объявил он.
        Амелия радостно встрепенулась.
        - Вы уже не страдаете, Филипп? - спросила она, повернувшись к мужу.
        - Нет, все прошло.
        - Вы испугали меня.
        - Успокойтесь, мне лучше.
        - Только лучше?
        - Нет, совсем хорошо.
        - Я хочу сказать, что если вам серьезно нездоровится, я ни в коем случае не оставлю вас одного,- продолжала она, оправляя платье.
        - Не волнуйтесь!
        - Значит, я могу поехать к нашей тетушке?
        - Да разве вы нуждаетесь в моем разрешении?
        Уже на пороге комнаты Амелия обернулась и послала ему воздушный поцелуй.
        - Я безумец, а моя жена ангел,- сказал себе Филипп, оставшись один.- Я ревную через несколько дней после свадьбы! Право же, я не заслуживаю своего счастья!
        И он отправился в Оперу, искренне потешаясь над своими первыми супружескими треволнениями.
        Когда он проснулся на следующее утро, второе анонимное письмо приветствовало его пробуждение.
        Некоторое время он пребывал в нерешительности и не выпускал письма из рук.
        Одни размышления сменялись другими
        - Почему мудрец разорвал бы это письмо? Для того, чтобы его доверие не было поколеблено. А впрочем, этот мудрец оказался бы не самым мужественным человеком. Не читать письмо значит предполагать, что существует что-то, что может поколебать доверие Итак, прочтем!
        Вот что было в этом письме:

«Ваше равнодушие возбуждает во мне сострадание. Коль скоро Вы сочли бесполезным или невозможным удержать дома госпожу Бейль вчера вечером, по крайней мере, спросите ее, где она была
        Настойчивый друг».

        - Пусть будет так,- сказал себе Филипп,- я могу сделать эту уступку «моему другу».
        Он отложил разговор до завтрака.
        За завтраком он, словно вспомнив, что позабыл о правилах вежливости, задал Амелии следующий вопрос: - Расскажите мне о вашей тетушке, Амелия.
        - У нее остаточные явления невралгии, но это не очень серьезно.
        - Вы виделись с ней вчера?
        Амелия удивленно подняла глаза на Филиппа.
        - Я хочу сказать,- продолжал он,- вы вчера были у нее?
        - Вы это прекрасно знаете.
        - Да, это верно.
        Он умолк, но его все еще преследовало воспоминание об анонимном письме.

«Мой друг» смеется надо мной,- подумал он.- А я к тому же задал вопрос, который может вызвать только недоумение. Ответ был совершенно успокаивающий. А я становлюсь смешон».
        Однако, помолчав несколько минут, Филипп прибавил:
        - Она вчера принимала?
        - Кто?
        - Госпожа де Пресиньи.
        - Да нет же! Ведь вчера была среда, а она принимает только по пятницам. Не может быть, чтобы вы об этом забыли!
        - Ах, простите! Я сегодня рассеян.
        - Это видно!
        - А знаете, вчера в Опере я до последней минуты лелеял слабую надежду!
        - Какую надежду?
        - Надежду, что вы приедете вместе с маркизой.
        - Ах, мы были так заняты! - не подумав, воскликнула Амелия.
        Филипп внимательно посмотрел на нее.
        Она растерялась и покраснела.
        - Быть может, я буду нескромен, если спрошу, чем вы занимались?- спросил он.
        - Почему нескромен?- пролепетала Амелия.
        - Но… откуда же мне знать?
        - У тетушки нет никаких секретов.
        - А у вас?- спросил Филипп.
        - И у меня тоже,- ответила она, пытаясь улыбнуться.- Какие у меня, по-вашему, могут быть секреты? Уж не хотите ли вы вновь начать этот бессвязный разговор, который только что был у нас?
        - Значит, вы и ваша тетушка по вечерам очень заняты?
        - Да, мы заняты делами благотворительности.
        - Лучшего и придумать нельзя!
        - Вы, кажется, забыли,- сказала Амелия,- что мы обе принадлежим к различным благотворительным обществам: к «Обществу святого Франциска де Поля», к «Обществу помощи детям-сиротам», к «Обществу помощи юным слепым»…
        - Я знаю.
        - И вы сами, Филипп, вы сами записаны в члены основателей общества «Детские ясли».
        - Ба!
        - Да, да, мой друг!
        - Вы прекрасно делаете, и я вам благодарен,- сказал Филипп, беря жену за руку,- но… вернемся, однако… если, конечно, вы не возражаете… к вашим вчерашним занятиям.
        - Нисколько не возражаю.
        - Как же вы вчера исполняли ваши обязанности благотворительниц?
        - Да так же, как всегда!
        - Вне дома, не так ли?
        - Да, вне дома.

«О письмо, письмо!» - подумал Филипп.
        И он продолжал самым обыкновенным тоном:
        - Стало быть, вы выезжали?
        - Разумеется.
        - Вместе?
        - Вместе.
        - Я это знал,- тактично улыбаясь, сказал Филипп.
        - Откуда?- спросила Амелия, скорее удивленная, чем взволнованная.
        - Вас видели.
        Амелия помолчала, чтобы выиграть время и собраться с духом. Она подняла глаза на Филиппа, стараясь придать лицу насмешливое выражение.
        - Знаете ли вы,- сказала она,- как по-настоящему называется то, чему вы меня подвергаете?
        - Как же?
        - Допросом.
        - Амелия!- запротестовал Филипп.
        - Да, это самый настоящий допрос!
        - Вы придаете чересчур глубокий смысл самым простым вопросам.
        - Филипп, поговорим откровенно!
        - Я ничего иного и не желаю; начинайте,- отвечал он.
        - Признайтесь, что вы становитесь любопытным.
        - Нет еще, но я могу стать таковым.
        - Как так?
        - Это зависит от вас, Амелия!
        - От меня?
        - Вы ничего не должны от меня скрывать
        - А-а! - задумчиво протянула молодая женщина.
        - И это заставляет вас задуматься?
        - Да.
        - Судя по вашему лицу, можно подумать, что ваши размышления имеют весьма печальный характер.
        - Вы правы: я в первый раз подумала о вашей власти надо мной и о тех правах, которые вам дает наш брак
        - Амелия! По-моему, вам угодно насмехаться!
        - Разве может обвиняемый насмехаться над судебным следователем?
        - А-а, это зло сказано! Как?! Мою просьбу вы принимаете за недоверие, а мою любовь за допрос? Вы говорите не подумав, Амелия. С каких это пор супругам запрещены откровенные разговоры?
        - С тех самых пор, как эти откровенные разговоры служат одному из супругов лишь для того, чтобы проверять свои нелепые предположения.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Я хочу сказать, Филипп, что весьма странно с вашей стороны допрашивать меня о том, что вам самому хорошо известно. А о том, что вам неизвестно, пусть вам расскажут люди, которые меня где-то видели. А на меня не рассчитывайте.
        Амелия в этот момент сделалась похожа на графиню д'Энгранд, и в голосе ее зазвучали властные ноты, точь-в-точь как в голосе матери.
        Филипп заметил это и помрачнел.
        - Таким образом,- заговорил он,- с этого дня вы утверждаете, что у нас возможны тайны друг от друга?
        - Никогда у меня не будет от вас тайны в том, что касается лично меня.
        - Вашим выражениям позавидовал бы любой дипломат! Составим же наш договор в возможно более точных выражениях. Что вы мне скажете и чего вы мне не скажете?
        - Мой долг говорить вам все, Филипп, но достойно ли с вашей стороны обо всем спрашивать?
        Последняя фраза принадлежала к числу тех, которые он с давних пор презирал больше всех других фраз.
        Он умолк.
        Он больше не хотел продолжать борьбу с неверным исходом. Быть может, он даже пожалел, что зашел чересчур далеко. В самом деле, какие у него были основания для подозрений? Какими доказательствами мог бы он поддержать какое бы то ни было обвинение?
        И, однако, анонимное письмо нанесло ему удар. Замешательство Амелии, краска, бросившаяся ей в лицо, ее уклончивые ответы - все это застряло в памяти Филиппа Бейля.
        Марианна сумела-таки отравить его счастье!

        XXIII
        БУЛЬВАР ИНВАЛИДОВ

        Ночь была черной - такой она бывает в трагедиях Кребильона-отца[Кребильон-отец (1674-1762) - французский драматург, трагедии которого представляют собой нагромождение ужасов.] .
        Девять часов только что пробило на всех парижских часах, когда на бульвар Инвалидов выехала двухместная карета.
        За каретой, на хорошо рассчитанном расстоянии, следовал наемный кабриолет.
        Прохожие встречались уже очень редко в этом квартале, где, кроме разве исключительных случаев, их довольно мало и среди бела дня.
        Периге и Лодев находятся не так далеко от Парижа, как бульвар Инвалидов, этот великолепный пояс Сен-Жерменского предместья, широкий, как большая дорога, где сохраняется пышность былых времен.
        Этот бульвар, наводящий ужас на городских кучеров, начинается не с берега Сены, а чуть подальше - там, где кончаются оригинальные и причудливые здания ныне покойного господина Гопа, другими словами - на углу улицы Гренель. Он идет двойной аллеей огромных деревьев, окаймленной широкими тротуарами, и кончается лишь у заставы Мен, где уже называется бульваром Монпарнас, и затем поднимается к мирным районам Обсерватории. По дороге он встречает немало церковных зданий и монастырей, которые придают ему особый, величественный вид, поддерживаемый памятью о Людовике XIV. Это прежде всего слева безмолвный и уютный архиепископский дворец; за ним следует монастырь Сердца Христова, занимающий громадную территорию и защищенный стеной, над которой колышется ветви деревьев поистине королевского парка; здесь, под этими грабами, религия, наука и поэзия баюкают миловидных обладательниц самого богатого приданого. А дальше - более скромный приют Братьев конгрегации Христианского вероучения, где нередко можно увидеть черные фаланги, медленно и сосредоточенно направляющиеся к деревням Исси.
        Поравнявшись с улицей Севр, мы проходим мимо учебного заведения Юных Слепых, известного всей округе бурными звуками музыкальных этюдов. Еще дальше - дом, именуемый «Птичником»; он стоит между монастырем и пансионом и является для монастыря Сердца Христова почти тем же, чем финансы являются для дворянства.
        Если мы пройдемся по бульвару Инвалидов в воскресенье, в часы богослужения, мы, само собой разумеется, услышим хор благоговейных, серебристых голосов. Над садами плывут звуки органа; мелодии церковных песнопений пронизывают воздух и замирают над мостовой.
        Правая сторона бульвара пустынна: стены Дома Инвалидов; многочисленные дровяные склады; то там, то сям крытые шифером особнячки или маленькие домики, состоящие из одного этажа и мансарды; логово, покинутое каким-то распутным откупщиком; мы не думаем, что кто-нибудь может увидеть здесь что-либо иное.
        Жизнь и этого предместья в основном мало интересует тех, кто там живет; в большинстве своем это служащие министерств, скромные рантье, другими словами - люди, не очень-то склонные к наблюдениям, ценящие прогулки лишь потому, что они дают возможность походить и подышать воздухом, и больше всего на свете боящиеся задержаться на улице. Таким образом, если семейная жизнь или, вернее, любовь к
«своему уголку» и существует в Париже, то существует она именно в таких отдаленных кварталах, где двери любого дома регулярно закрываются в сумерках и открываются уже на рассвете. Здесь еще можно видеть во всей его первозданной чистоте племя экономных парижан, которые покупают провизию за заставой и снимают квартиры на уровне уличных газовых фонарей с целью пользоваться бесплатным освещением своих пенатов.
        Люди, ведущие загадочный образ жизни,- те, кого сразило великое разочарование, или те, кого заклеймила великая вина,- также предпочитают укрыться на этом суровом бульваре. Здесь мы могли бы встретить бывших знаменитостей, фигурировавших на суде присяжных, людей, потерпевших политическое крушение, безымянных честолюбцев, все виды нищеты, тем более жестокой, что ее гордо скрывают и благородно переносят. Здесь чаще, чем где бы то ни было, вы будете встречать изможденные лица, печальные глаза, бесцельные поступки, лохмотья, свидетельствующие о борьбе и о поражении.
        Но если эта окраина столицы и дает убежища несбывшимся надеждам и молчаливому позору, она в то же время отличается оригинальными и отрадными черточками. Кто бы мог подумать, что в ста шагах от Дома Инвалидов возделаны бескрайние поля, на которых растет салат, что здесь, на лугах, пасут коров, молоко которых несут на продажу? Мы видели еще более удивительные вещи: на третьем этаже дома на улице Эстре мы видели стойло! Три коровы, которые там помещались и которые взобрались туда, еще будучи телятами, должны были спуститься вниз, только превратившись в говядину, предназначенную для мясной лавки!
        Эти строки, которые мы посвятили описанию бульвара Инвалидов, объяснят читателю, сколь пустынным было это предместье в девять часов вечера.
        Лишь несколько героических инвалидов, задержавшихся на дружеской попойке, нетвердыми шагами возвращались под знаменитый купол, ставший убежищем как их славы, так и их невинных удовольствий[Дом Инвалидов - одно из самых значительных зданий Парижа - был воздвигнут по эдикту Людовика XIV. В этом здании, увенчанном куполом, должны были размещаться ветераны и инвалиды тех войн, которые велись в его царствование.] .
        Двухместная карета, о которой мы упомянули, выехала на бульвар Инвалидов и остановилась на углу авеню Турвиля.
        Кабриолет, который следовал за этой каретой и который вопреки всем предписаниям полиции ехал с потушенным фонарем, тоже остановился.
        Если бульвар Инвалидов - самый пустынный из всех парижских бульваров, то авеню Турвиля, бесспорно, самая малолюдная из всех парижских авеню.
        Из кареты выпрыгнула какая-то дама, закутанная в шубу.
        Столь же легко выпрыгнул из кабриолета какой-то господин и устремился вслед за этой дамой.
        Но прежде чем он успел догнать ее, она, словно по волшебству, исчезла в стене, тянувшейся по левую сторону бульвара.
        - Мне снится страшный сон,- прошептал господин; мы просим нашего снисходительного читателя догадаться, что это был Филипп Бейль.
        Он внимательно разглядывал стену до тех пор, пока не обнаружил в ней маленькую дверцу.
        - Вот, вот,- заметил он сквозь зубы,- дверца из романов, старая дверь из мелодрам!
        Филипп попытался открыть дверь, потом налег на нее всем телом, но толстое дерево и крепкие запоры не поддавались.

«В какое же здание ведет эта дверь?» - Этот вопрос Филипп задал себе, когда несколько успокоился после своих бесплодных попыток.
        Тогда он решил пойти вдоль бульвара и лучше разглядеть эту местность.
        Вот каков был результат его наблюдений после четверти часа хождения.
        Здесь было скопление особняков, отделенных друг от друга садами. С северной стороны эта группа домов примыкала к концу Вавилонской улицы, которая сильно смахивает на край света; с восточной стороны - к улице Принца, с южной - к улице Плюме и, наконец, с западной - к бульвару Инвалидов.
        Как видит читатель, эту группу домов со всех сторон окружало пустынное пространство и глубокая тишина.
        Вернувшись на свой исходный пункт, Филипп остановился в полной растерянности, как вдруг он увидел вдалеке силуэт другой женщины.
        Он бросился на двойную аллею, деревья которой и днем и ночью образуют на бульваре густую тень.
        Женщина прошла мимо него и исчезла в маленькой дверце.
        Она не звонила и не стучала.

«Черт побери! - сказал себе Филипп.- Должно быть, у них либо есть пароль, либо они знают секрет этой дверцы. Но пароль, я думаю, расслышать было бы трудно; а если здесь есть секрет, я смогу его обнаружить. Подойдем…»
        Легкий шорох заставил его вернуться в укрытие.
        К двери приближался еще один женский силуэт, но Филипп заметил, что эта женщина остановилась и, казалось, заколебалась; потом, внезапно сделав крутой поворот, она направилась к Вавилонской улице, и там другая садовая калитка беззвучно пропустила ее.
        - Может быть, это монастырь?- спросил Филипп самого себя.
        Мгновение спустя можно было бы сказать, что десятка три человек сговорились поочередно пробраться в разные особняки, сгруппировавшиеся в этом месте.
        Странная особенность! Тут были только женщины.
        В какой-то момент Филипп заметил морщинистую нищенку в лохмотьях; согбенная под бременем лет, она еле волочила ноги.
        Воплощение элегантности, молодости и красоты - одна из тех дочерей Евы, которые умеют придавать своему уличному платью такую же бесстыдную привлекательность, как и ночному дезабилье, словно метеор, подлетела к бедной старухе и шепотом обменялась с ней несколькими словами.
        - Вы устали, обопритесь на мою руку,- слегка повысив голос, сказала она.
        И обе женщины, в свою очередь, исчезли в маленькой дверце, прорубленной в стене.
        Филипп едва не выдал себя.
        - Если это монастырь,- прошептал он,- то что здесь нужно Пандоре?
        Его изумлению не было границ.
        Но самой судьбой было предначертано, что в этот вечер Филипп пройдет все ступени непредвиденного и невероятного.

        XXIV ПОД ДЕРЕВОМ

        Филипп прислонился к толстенному стволу дерева с гигантскими ветвями - об этом дереве цивилизация, несомненно, забыла.
        Неожиданно у него над головой раздался звук, напоминающий треск сломанных веток, и несколько листьев упало ему на голову и к его ногам.
        Он поднял голову, но ничего не увидел.
        - Это не ветер,- прошептал он,- нет ни дуновения.
        Тот же звук повторился снова, и на этот раз Филипп услышал, что на дереве что-то шевелится.
        И тотчас же чей-то голос, предвосхищая его тревогу и опережая его расспросы, проронил (слово найдено!) таинственное, односложное «Т-сс!».
        - Что значит «Т-сс!»? -прервал незримого собеседника Филипп, возмущенный этим невесть откуда возникшим приказанием.
        - Молчите и наблюдайте! - произнес тот же голос.
        Филипп невольно подчинился этому голосу.
        Он заметил еще одну женщину, идущую вдоль этой стены на бульваре Инвалидов.
        - Пятьдесят четыре! - сказал голос, доносящийся с дерева.
        - Так вы их считаете?
        - Уже целый час.
        - Да кто же вы? - спросил Филипп.
        - Как? Неужели вы меня не узнали?
        - На такой высоте? Да еще и ночью?
        - А вы не догадываетесь?
        Ветки захрустели так, что Филипп испугался.
        Он отошел на несколько шагов.
        - Подумайте хорошенько, господин Бейль,- продолжал голос.
        - Так вы меня знаете?- спросил донельзя изумленный Филипп.
        - Еще бы не знать, черт побери!
        - В таком случае спускайтесь вниз!
        - Будь по-вашему, но сначала посмотрите хорошенько, нет ли поблизости кого-нибудь.
        - Да никого тут нет! Нет!- сказал Филипп, которому не терпелось увидеть лицо этого наблюдателя.
        - Вы в этом уверены?
        - Да, да, спускайтесь!
        - Ну что ж, спустимся!
        В ветвях дерева задвигалась какая-то фигура; она заскользила вниз и в конце концов очутилась на земле.
        Филипп быстрым шагом подошел к этой фигуре.
        - Господин Бланшар! - воскликнул он.
        - Да замолчите вы, Бога ради!- сказал господин Бланшар, хватая его за руку.- Разговаривать так громко в этом квартале весьма неосторожно с вашей стороны.
        - Так это вы?
        - Ба! А кто же еще, по-вашему, может тут очутиться?
        - Вы?! Здесь?!
        - Да что же тут удивительного? Ведь вы тоже здесь!
        - Я - это совсем другое дело.
        - Почему же?
        Филипп понял, что сказал лишнее.
        Какими бы ни были его отношения с господином Бланшаром, он ощутил бы вполне естественное неудовольствие, если бы произнес вслух следующие слова, которые, впрочем, совершенно точно определяли бы его положение: «Я разыскиваю мою жену, которая только что, в девять часов вечера, вошла одна в сад, окружающий дом на бульваре Инвалидов».
        Как замечает судья Бридуазон[Бридуазон - персонаж из комедии Бомарше «Женитьба Фигаро».] , такие вещи можно говорить только самому себе.
        К счастью, господин Бланшар, всецело занятый своими мыслями, не обратил серьезного внимания на слова Филиппа.
        - Так вы уже на меня не рассчитываете?- спросил господин Бланшар.
        - Почему вы так думаете, господин Бланшар?
        - Потому что вы пришли сюда по своим делам.
        - Но… я…
        - Кстати сказать, после нашей последней встречи прошло три недели, и вы могли подумать, что я либо позабыл о вашей просьбе, либо не добился удачи у Гедеонова. Но - успокойтесь!
        Имя Гедеонова несколько утешило Филиппа.
        - Гедеонов на нашей стороне,- продолжал господин Бланшар.- Благодаря моим дифирамбам он спит и видит Марианну; прибавьте к этому, что сам император просил его найти певицу, и все это как нельзя лучше для нас.
        - Да, лучшего и желать нельзя.
        - Речь идет лишь о том, чтобы заполучить Марианну но Марианна, естественно, должна подумать… Вы видели, как она вошла туда сегодня вечером?
        - Нет, не видел,- отвечал Филипп, удвоив внимание.
        - Она должна была прийти сюда либо с улицы Плюме, либо с улицы Принца.
        - Вы так думаете?
        - Она никогда не входит дважды в одну и ту же дверь,- заявил господин Бланшар.
        - А часто она сюда приходит?
        - Как и все остальные, два раза в неделю.
        - Как и все остальные! - повторил Филипп, удерживаясь от всяких проявлений тревоги.- А кто эти остальные?
        - Вы прекрасно их видели: это женщины всех кругов общества - знатные дамы, работницы, лоретки[Лоретки - женщины легкого поведения, селившиеся в XVIII в в квартале Нотр-Дам де Лорет.] . Одни пришли сюда пешком, других на некотором расстоянии отсюда поджидает карета. Вы, наверное, видели эти кареты и простые наемные экипажи - они стоят на соседних улицах.
        - Нет,- пролепетал Филипп,- я ничего не заметил.
        - Ничего не заметили? Не может быть!
        - Уверяю вас…
        - Но это же невероятно! Какой плохой шпион вышел бы из вас!
        - Я тоже так думаю… Но скажите, господин Бланшар: не заметили вы какого-нибудь мужчину, сопровождающего этих женщин?
        - Никаких мужчин тут нет, дорогой господин Бейль.
        - Странно,- прошептал господин Филипп Бейль.
        - Да что вы! Так вы ничего не знаете?
        - Почти ничего.
        - Вы, наверно, пришли сюда впервые?
        - Вы правы, впервые.
        - Ну, тогда мне понятно ваше изумление: я тоже был поражен.
        - Значит, вы часто сюда приходите, господин Бланшар?
        - Каждый день.
        - И теперь вы на пути к открытию какой-то тайны?
        - Еще бы, черт побери!
        Филипп постарался не выдать своего волнения.
        Но какая бездна подозрений открылась перед ним: два раза в неделю сюда приходили Амелия, Марианна, Пандора и маркиза де Пресиньи!
        Чем же могли здесь заниматься эти женщины, которых разделяли и ненависть, и интересы, и общественное положение?
        Филипп не верил свои глазам, он думал, что лишился рассудка.
        - Так, значит, господин Бланшар, вы приходите сюда каждый вечер?- прерывающимся голосом продолжал Филипп.
        - И каждое утро.
        - И утром тоже?!
        - А иногда и днем.
        - Ну и терпение же у вас!
        - А я здесь не скучаю. Как раз наоборот: открытия, которые я сделал, страшно меня заинтересовали, а те открытия, которые я непременно сделаю, обещают стать для меня источником никогда еще не испытанных чувств.
        - Открытия? Так вы расспрашивали местных жителей?
        - Сперва я так и поступил, и с моей стороны это было весьма наивно и глупо. Одни просто не поняли, о чем я их спрашиваю, другие смотрели на меня косо и советовали обратиться в префектуру полиции.
        - Но вы, конечно, не последовали этому совету? - спросил Филипп Бейль, затрепетавший при мысли о том, что разоблачение всех этих тайн может скомпрометировать и его самого, и его жену.
        - Если бы я это сделал, все это закончилось бы давным-давно,- отвечал господин Бланшар.- Когда я пускаюсь в приключения, я ни за что на свете не допускаю, чтобы меня сопровождал полицейский комиссар. А кроме того, по какому праву и под каким предлогом мог бы я обратиться к правосудию? На что, собственно говоря, стал бы я подавать жалобу в суд? Какой ущерб причиняют мне люди, когда они, более или менее соблюдая тайну, собираются в каком-то доме?
        - Никакого ущерба, вы правы.
        - Такой поступок наверняка был бы нелепым, а быть может, и опасным.
        - Я с вами вполне согласен. Но что же вы предприняли?
        - Я принялся размышлять.
        - Само собой; ну а потом?
        - Я стал упорно стремиться к достижению своей цели.
        - Каким же образом?
        - Поначалу моя цель, как вам известно, заключалась в том, чтобы разыскать Марианну и узнать, где находится ее убежище. Но затем моя цель изменилась, вернее, она стала гораздо серьезнее. Этот ночной спектакль, свидетелем которого я оказался, возбудил мое любопытство. Я увидел другие миры, и я захотел эти миры открыть.
        - Превосходно!
        - Прежде всего мне нужно было снять план с этих групп домов, расположенных на одном огороженном пространстве. Но где установить наблюдательный пост? На Вавилонской улице установить его невозможно: там стены монастыря Сердца Христова. Равным образом невозможно это и на улице Плюме: там находится школа Братьев конгрегации Христианского вероучения. Оставались улица Принца и бульвар.
        - И вы отправились на улицу Принца?
        - Совершенно верно. Я снял там мансарду в самом высоком из домов, стоящих напротив этой ограды, и, вооружившись большим количеством оптических приборов, принялся за свое исследование.
        - Ага!
        - Оно было весьма несовершенным, ибо я мог охватить взглядом только свободное пространство. Деревья и высокие стены, увитые плющом и похожие на гигантские переборки, скрывали от меня все остальное. Однако я пришел к убеждению, что все эти жилища сообщаются друг с другом: я видел, как одни и те же лица переходят из одного в другое,- войдя туда с улицы Принца, они спокойно выходили на бульвар или на улицу Плюме. Вы заметили уйму маленьких дверей, буквально изрешетивших этот квадрат? Их там больше тридцати[Быть может, необходимо упомянуть о том, что с того времени, когда происходило действие нашего романа, и особенно после революции 1848 года, облик этого парижского района, если не совершенно, то, во всяком случае, значительно изменился. Большинство этих особняков заняты ныне религиозными общинами. Так, например, бенедиктинки, в былые времена именовавшиеся Дамами Церкви, разместились на улице Принца, где воздвигли весьма изящную часовню рядом с Армянским коллежем; во время службы вход туда общедоступен. Мы видели там самые чистые и самые красивые типы великой армянской нации. Сады, особенно сады
особняка, известного под названием особняка Адамсона, частично потеснили, частично вырубили, и это очень жаль, ибо они были великолепны. Две маленькие дверцы заделаны, но следы от них можно разглядеть и сейчас. (Прим. автора.)] .
        - Продолжайте, господин Бланшар!
        - И хозяева, и слуги здесь исключительно женского пола. Что касается мужчин, то я видел только поставщиков да рабочих. Впрочем, ничего удивительного во всех этих передвижениях нет: то же самое происходит в любом большом парижском доме. Только вот что: с наступлением ночи там становится темно, как в печке, и я не знаю, куда деваются все огни.
        - Они, конечно, в центре дома.
        - Я тоже так думаю. Но я готов был провести хоть десять лет у окна на улице Принца, если бы не удивился еще больше.
        - И поэтому вы спустились с вашей мансарды?
        - Я спустился, полный решимости проникнуть на этот архипелаг из камня и листвы.
        - Иного я от вас и не ожидал.
        Тех наших читателей, которые, пожалуй, будут удивлены, что двое собеседников так свободно разговаривали на свежем воздухе, мы приглашаем самолично отправиться на бульвар Инвалидов в девять часов вечера; они убедятся, что нет другого места, где можно было бы более удобно беседовать о своих делах и даже о делах политических. Кроме того, мы попросим тех же читателей благосклонно принять в соображение, что приводимый нами диалог состоялся двадцать пять лет назад, когда бульвар Инвалидов посещали еще реже, чем в наши дни, и это было весьма удобно для таких встреч, о которых мы повествуем.
        Гордый тем, что его рассказ вызывает безграничный интерес у слушателя, господин Бланшар остановился, погладил подбородок и, казалось, заколебался.
        - Продолжайте! Продолжайте!- сказал Филипп, нервы которого были напряжены до предела.
        - А как поступили бы вы на моем месте?- спросил господин Бланшар.
        - Помилуйте!…
        - Нет, нет, любопытно знать, что сделали бы вы?
        - Понятия не имею.
        - Согласитесь, что тут нужно было пустить в ход воображение Маскариля и изворотливость Сбригани[Маскариль - персонаж комедии Мольера «Шалый, или Все невпопад», Сбригани - персонаж комедии Мольера «Господин де Пурсоньяк».] , что тут нужно было плутовать, как это делают слуги в старинных комедиях, смотреть в оба, держать ухо востро, постоянно быть начеку и держать наготове туго набитый кошелек, как это делал граф Альмавива, совавший кошельки в руки Фигаро!
        - Согласен.
        - С этого я и начал; я принудил бы и вас поступить так же, господин Бейль.
        Филипп промолчал.
        Исчерпав все уловки, к которым иногда прибегают рассказчики, господин Бланшар продолжал:
        - Сперва я пустил в ход самые обыкновенные хитрости. Я начал с дома, который стоит напротив нас; мне показалось, что он скромнее и доступнее других домов. Я постучался. Сторожиха открыла дверь и, разглядывая меня с головы до ног, спросила, что мне угодно. Прежде чем ответить, я рассудил за благо соблюсти правила вежливости и защитить свои интересы с помощью двадцатифранковой монеты. Привратница заворчала, взяла монету, осмотрела ее и вернулась в свою будку.
        - Не поблагодарив вас?
        - Не сказав ни слова. Удивленный таковым образом действий, я попытался было слабо протестовать, как вдруг она появилась опять с четырьмя монетами по сто су каждая; она сунула их мне в руку со следующими достопамятными словами: «В следующий раз обратитесь к меняле: он живет на улице Бак»,- и захлопнула дверь перед самым моим носом.
        - Скверное начало!
        - Совершенно с вами согласен. Но, подумав, что не все привратницы созданы по образцу этой железной женщины, я прошел чуть подальше и позвонил вон в тот особняк с колоннами, довольно кокетливый, но обнесенный железной оградой с остроконечными прутьями. На сей раз мне ответили собаки.
        - Собаки?!
        - Самые настоящие сторожевые псы во плоти и… с клыками. Они прибежали из псарни, где их бдительность, несомненно, поддерживается благодаря тому, что их плохо кормят. Я отступил. И что бы я еще не предпринимал, я всякий раз терпел поражение. Я изображал чиновника из налогового управления, починщика фарфоровых изделий, телеграфиста - и что же? Меня выслушивали вполуха и соответственно мне отвечали. Это привело меня в восторг
        - Как?! Привело в восторг?
        - Да, я был вне себя от восторга. Для меня это была комедийная интрига, испанская комедийная путаница; я стал действующим лицом комедий Лопе де Вега и Бомарше, я возобновил «Севильского цирюльника»: я менял костюмы и наречия, я вел осаду так же, как осаждали дом, где жила Розина, Альмавива и Фигаро.
        - Да, но в отличие от них вы оставались за дверью!
        - Слушайте дальше - ведь это был только первый акт,- сказал господин Бланшар.
        - Значит, в конце концов вы что-то придумали?
        - В конце концов я обратил внимание на садовника, который больше заботился о том, чтобы промочить горло, нежели о том, чтобы поливать цветы. Этот садовник приходил сюда каждое утро и уходил каждый вечер, ибо его принадлежность к сильному полу подвергала его такому же остракизму, как и всех прочих мужчин. Он проживал на улице Гренель, но свил он себе гнездо у виноторговца на улице Кометы. Свою роль я целиком позаимствовал из репертуара Опера Комик. Я все перенял у первого комика, включая в случае надобности и грим.
        - И вы завязали знакомство с этим садовником?
        - Однажды вечером я зашел в кабачок одновременно с ним. Я заблаговременно позаботился о костюме, который не мог не вызвать у него уважение: я был в блузе и в соломенной шляпе. Мой садовник принял от меня бутылку вина и нанес ответный удар: он побился об заклад на целый литр, что это только прелюдия к такому возлиянию, в котором мы скоро сравняемся со швейцарцами, с тамплиерами[Тамплиеры (от франц. temple - храм) - духовно-рыцарский орден, существовавший с 1118 или
1119 г. до 1312 г.] и прочими выпивохами.
        - Черт побери! - произнес Филипп.
        - Я пытался напоить его и заставить разговориться, но это мне не удалось. Этот бездельник был закупорен, как бутылка шато-марго. Он был приветлив, равнодушен и боязлив; род человеческий, по его мнению, состоял исключительно из садовников и пьяниц. Это его простодушие объяснило мне, почему он пользуется таким доверием в поселке женщин, где он ходил, куда ему вздумается, а на него и не смотрели и ни о чем не расспрашивали.
        - И что же дальше?
        - Когда мы вышли из кабачка, мой садовник был не в состоянии отличить тыкву от одуванчика. Должен признаться, что и сам-то я…
        - Признавайтесь, признавайтесь, господин Бланшар!
        - Я был не в состоянии отчетливо разглядеть улицу Кометы. К счастью, меня вела моя навязчивая идея. Я постарался поскорее поручить этого увальня заботам моего камердинера, которому приказал держать его взаперти в течение сорока восьми часов.
        - Я догадываюсь…
        - На следующий день, на рассвете, я оделся точь-в-точь как мой садовник, а кроме того, я взвалил на спину несколько кустов, которые закрывали мне верхнюю часть лица и заставляли сгорбиться; вот таким-то образом я и переступил порог этого таинственного жилища.
        - Быть не может, господин Бланшар!-воскликнул Филипп.- Как? Вы проникли туда!…
        - Я туда проник.
        - И вы до сих пор мне об этом не сказали!
        - Повествование имеет свои законы. Расскажи я вам об этом сразу, весь эффект пропал бы!
        - Бога ради продолжайте ваш рассказ!
        - Терпение, терпение!- хладнокровно произнес господин Бланшар.
        - Но коль скоро вы туда проникли, вы видели…
        - Сначала я никого не увидел.
        - Никого?
        - Затем я увидел весьма немногое.
        - Не может быть!
        - Ах, вот как? Значит, вы мне не верите?
        - Извините меня, я не то хотел сказать. Но какой жалкий итог стольких трудов и преодоления стольких препятствий!
        - Не беда; главное, я сумел проникнуть в это жилище. Ах, господин Бейль, какое это было чудесное мгновение и какая величайшая радость! Если я и не воскликнул:
«Благодарю Тебя, Господи!» - как это делают герои бульварных мелодрам, то лишь потому, что мысль об этом не пришла мне в голову; а ведь как бы этот вопль облегчил мне душу!… Итак, я проник туда. О, великое торжество! Какое счастье - вдыхать этот воздух, еще пропитанный ароматом опасности и воспоминаний о всевозможных препятствиях! Я не шагал - я летел над землей, я скользил под деревьями, я был уже не садовником, а сильфом. В этот момент я принял решение и дал торжественную клятву.
        - Что же это за клятва?
        - Я поклялся отправиться в Турцию.
        - Выполнить этот обет не столь уж трудно. Но зачем вам это нужно?
        - Э! А что если и там я сумею проникнуть в гарем, пробраться в сады его высочества султана, обмануть бдительность всех этих евнухов, стражников и караульных!… Я отправлюсь в Турцию, господин Бейль, даю вам честное слово!
        - Сделайте одолжение,- отвечал Филипп, не слишком растроганный таковым энтузиазмом.- Но, пока вы еще не уехали, не будьте неблагодарным по отношению к бедному бульвару Инвалидов, который ныне предоставляет вам возможность предвкушать столь пикантные восточные похождения… Начните же ваш рассказ с того места, на котором вы его прервали.
        - Я сделал огромное дело, но почти не продвинулся вперед,- продолжал господин Бланшар.- Я не мог подступиться к главному корпусу, не рискуя тем, что меня узнают, а затем и выгонят. Следовательно, я должен был решиться в совершенстве изучить расположение садов и изобрести способ вернуться туда ночью, ибо я прекрасно понимал, что действие пьесы происходит здесь по ночам.
        - Вы сделали совершенно правильный вывод.
        - Я незаметно обошел ограду, изучая наиболее плохо защищенные места и замечая ловушки. В конце концов я твердо решил обратить внимание только на местоположение вот этой маленькой дверцы.
        - Вот этой?
        - Да. Стена здесь повреждена больше, чем в любом другом месте, и тут уйма точек опоры, благодаря которым на эту стену можно вскарабкаться; наверху здесь меньше осколков стекла и остроконечных железных прутьев, чем в других местах, а кроме того, один из толстенных сучьев этого вяза, на котором вы сейчас меня видели, весьма любезно свисает в сад, словно мост, перекинутый через это пространство, и как будто настойчиво зовет к себе наблюдателя.
        - Значит, вы хотите…
        - Я хочу… Но это вы скоро увидите. А пока что позвольте мне продолжать мой рассказ.
        - Я не упускаю ни единого слова.
        - Затрудняясь, как мне распределить время до вечера, я решил добросовестно расчистить аллеи. Это занятие дало мне возможность обнаружить уйму маленьких следов - следов, несомненно, женских; следы эти на определенном расстоянии друг от друга испещряли песок; множество изящных туфелек пробежало здесь накануне, целая армия женских ботинок прошла по этим дорожкам.
        - Как странно! Все это противоречит кажущейся пустынности этих домов,- прошептал Филипп Бейль.
        - Я тоже так подумал и, внимательно разглядывая эти следы, пошел по ним. Они шли с разных сторон, главным образом - от этих маленьких дверей, которые вы уже видели. Все эти следы вели на большую аллею, соединяющую другие садовые дорожки, а оттуда они с полным единодушием направлялись к оранжерее.
        - К оранжерее?
        - Да, к оранжерее, прилегающей к дому номер четыре по улице Плюме.
        - Эта оранжерея и есть место, где они собираются?
        - Да, или, во всяком случае, она ведет к этому месту, это несомненно,- отвечал господин Бланшар.
        - А вы пробовали туда проникнуть?
        - Оранжерея была заперта. Алмаз, который я постоянно ношу на пальце, мог бы оказать мне серьезную помощь в этих обстоятельствах: я мог бы воспользоваться им, чтобы вырезать стекло, но от этой мысли я отказался, вспомнив, что я - садовник. К тому же было бы крайне неосторожно так близко подходить к этим домам среди бела дня. Я это понял и отложил свое расследование до сегодняшнего вечера.
        - Вы говорите: «до сегодняшнего вечера»?
        - Да, все это произошло сегодня утром.
        - И вы хотите вновь проникнуть туда сегодня вечером?- воскликнул Филипп.
        - Не позднее, чем через десять минут.
        Филипп помолчал. Он дрожал как в лихорадке.
        - Но почему же вы не остались там, раз уж вы туда попали? - продолжал он свои расспросы.- Ведь это было бы куда проще!
        Господин Бланшар пожал плечами.
        - Вот это да! Я должен был остаться там, чтобы меня начали разыскивать, чтобы забили тревогу, чтобы десяток-полтора привратниц, горничных и кухарок пустились за мной по пятам! Погубить таким образом все, чего я достиг своим переодеванием, и достичь того, чтобы стать посмешищем! Ну уж нет! Я вышел оттуда в сумерках так же, как и вошел,- через большую дверь,- пробормотав «спокойной ночи».
        - Ну а теперь?
        - А теперь я сделаю то, что сказал. В оранжерее, должно быть, полно народу - самый подходящий момент, чтобы подкрасться к ней и прижаться лицом к стеклу. Я уже собирался спуститься в сад по вышеупомянутому суку, когда заметил вас и узнал; я не стал спускаться, потому что захотел побеседовать с вами. Вы немного задержали меня, что верно, то верно, но я за это на вас не сержусь. Более благоприятного случая и представить себе невозможно: ассамблея в полном составе - там пятьдесят четыре женщины!
        - Пятьдесят четыре!…
        - Я ручаюсь, что, как бы они ни прятались, от меня не ускользнула ни одна! Их было пятьдесят четыре - если не всех увидишь, так всех услышишь. А если они собрались, то, могу поклясться, для того, чтобы поговорить… Прощайте!
        - Так вы решились проникнуть туда снова?- спросил Филипп.
        - Что за вопрос!
        - Берегитесь!
        - А чего мне беречься? Кого?- со смехом спросил господин Бланшар.
        - Ну а если… если, к примеру, вас застанут врасплох?
        - И что же дальше?
        - Вас могут задержать как злоумышленника.
        - Ни в коем случае.
        - Но это появление…
        - …вполне обосновано, поверьте мне. Сегодня утром я, используя все ту же стратагему, пробрался в один населенный… частный дом, как говорится в кодексе законов… и я подвергался совершенно реальной опасности. Но сегодня вечером - дело другое: сейчас я - хозяин положения.
        - Как же это? Не понимаю.
        - И тем не менее это, поверьте мне, совершенно очевидно. Днем или утром я прячусь, и меня застают на месте преступления; в самом деле, я должен остерегаться. А вот ночью - как раз наоборот: ночью прячутся они, и это я застаю их на месте преступления; тут выигрышная роль принадлежит мне. Теперь понимаете?
        - Не совсем.
        - Представьте себе, что тут какая-то тайна.
        - И что же?
        - Да то, что за молчание мне заплатят,- сказал господин Бланшар.
        - Не рассчитывайте на это.
        - А что еще тут можно сделать? Ведь нынче у нас девятнадцатый век!
        - Но мы с вами, однако, на бульваре Инвалидов!
        - А кроме того… это женщины!
        - Вот именно - женщины! - повторил Филипп тоном, в котором чувствовались обида и горечь.
        - Господин Бейль, я должен поторапливаться.
        - Так вы идете?
        - Сию же минуту.
        - Один?
        Господин Бланшар посмотрел на Филиппа с удивлением.
        - Уж не хотите ли вы часом сопровождать меня?
        - Но…
        - Отвечайте.
        - Ну что ж, отвечу! А что, если я хочу идти с вами, господин Бланшар?
        - Это значит, что все поменялось бы местами самым причудливым образом.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - К сожалению, я вынужден был бы всеми доступными мне способами помешать осуществлению вашего желания.
        - Ого!… Господин Бланшар!…
        - Это будет так, как я имел честь вам сообщить.
        - Но почему же вы хотите помешать мне? - спросил ошеломленный Филипп.
        - Так вы не поняли?
        - Нет.
        - Вы не понимаете, что все эти ночи, дни, недели я в одиночку подвергался всяким опасностям, в одиночку испытывал все тревоги, в одиночку строил и осуществлял все комбинации? Вы не понимаете, почему я хочу собрать все плоды моих усилий и моей безрассудной храбрости?… И вы полагаете, что в тот момент, когда я могу достигнуть цели, я возьму себе товарища? А для чего? Чтобы он следил и следовал за мной?… Игра не стоит свеч.
        - Я хотел всего-навсего разделить все опасности.
        - Ну уж нет! Ну нет!
        - Однако…
        - Господин Бейль! Не заставляйте меня сказать вам, что таким образом вы плохо отблагодарили бы меня за все, что я для вас сделал.
        - Я знаю, что всем обязан вашей самоотверженности.
        - Так будьте же благоразумны и не отнимайте у меня славы моих открытий; не превращайтесь в моего Америго Веспуччи.
        Филипп пребывал в нерешительности.
        Его заставило поколебаться отнюдь не красноречие господина Бланшара; господин Бланшар был у него на втором месте.
        А на первом месте у Филиппа Бейля была его супружеская честь, была забота о своем покое.
        Должен ли он был проследить за женой до конца, другими словами - проникнуть за ограду?
        Была ли у него уверенность, что, сделав из своей ревности публичное зрелище, он не станет на этом пути посмешищем?
        Посмешищем! Это-то слово и заставило Филиппа Бейля остановиться. Опасность оказаться смешным, быть может, и существовала за этим поясом укреплений, она могла подстерегать Филиппа или надеялась его подстеречь и готовилась покрыть его позором на первом же шагу. А в таком случае разумнее было бы повернуть назад.
        Но, когда он уже принял это решение, в голову ему пришла другая мысль, мысль серьезная и тревожная.
        До какого момента должен он позволять господину Бланшару видеть то, что он, Филипп, не хочет или же не дерзает увидеть? И не заключается ли его супружеский долг в том, чтобы помешать господину Бланшару очутиться с Амелией лицом к лицу? Зачем же он, Филипп, делает господина Бланшара свидетелем чудовищного скандала?
        Так-то оно так, но тем не менее без господина Бланшара, без этого наперсника, которого поставил у него на пути услужливый случай, Филипп ничего сделать не может; глубже, чем когда бы то ни было, он погрузится во тьму подозрений, обступивших его со всех сторон. Что же делать? И чего делать не надо?
        Филипп застыл неподвижно на этом перекрестке сомнений.
        Наконец он решил предоставить все Провидению.
        - Идите же! - со вздохом сказал он господину Бланшару.- Идите, Гарун-аль-Рашид, не желающий иметь подле себя Джаффара![Халиф Гарун-аль-Рашид (763 или 766-809) - выдающийся государственный деятель Визирь Джаффар - его постоянный спутник в ночных прогулках по Багдаду.]
        - В добрый час!
        - И пусть вас сопровождают мои благие пожелания!
        - Спасибо!
        Господин Бланшар начал было готовиться к спуску.
        - Еще одно слово! - сказал Филипп Бейль.
        - Последнее?
        - Последнее.
        - Хорошо, только побыстрее.
        - Так вот: у меня есть предчувствие, что вы увидите весьма странные вещи.
        - На это я и рассчитываю.
        - И, быть может, важные вещи.
        - Кто знает?
        - Дайте же мне честное слово порядочного человека, что, каково бы ни было это зрелище, вы никому не расскажете о нем, прежде чем не расскажете мне.
        - Это более чем справедливо.
        - Так вы даете слово, господин Бланшар?
        - Даю,- отвечал тот, пораженный и настойчивостью Филиппа, и тоном, каким он произнес последние слова.
        Мужчины обменялись рукопожатием.
        - Это все, что вы хотели мне сказать? - спросил г-н Бланшар.
        - Да, все.
        - Так до свидания, дорогой господин Бейль.
        - До свидания! Желаю удачи!
        Господин Бланшар, используя углубления в стене, вскарабкался наверх и исчез.
        Филипп Бейль еще некоторое время оставался на бульваре Инвалидов, прислушиваясь, но не улавливая ни единого звука, вглядываясь в темноту, но видя лишь тени деревьев, очерченные колеблющимися лучами света газовых фонарей.

        XXV МУЖ И ЖЕНА

        Вернувшись домой, Филипп Бейль первым делом позвал своего камердинера Жана и дал ему распоряжения, которые привели слугу в глубокое замешательство.
        Амелия еще не возвращалась.
        Филипп слышал, как поочередно пробило сперва одиннадцать часов, потом четверть двенадцатого, потом половину двенадцатого.
        В половине двенадцатого Жан тихонько приоткрыл дверь гостиной, где Филипп Бейль прохаживался в волнении, которого он уже и не думал скрывать.
        - Ах, это вы, Жан! - сказал он, не прерывая ходьбы.
        - Да, сударь.
        - Вы сделали то, что я приказал?
        - Да, сударь.
        - Отлично. Держитесь поблизости: я вам позвоню.
        В то же мгновение во дворе раздался стук колес, и через две минуты Амелия оказалась лицом к лицу с Филиппом.
        Она встретила его чересчур ласково, бросилась к нему чересчур поспешно - так всегда делают женщины, когда их отсутствие было хоть немного подозрительным.
        Но ее ласки наткнулись на холодность Филиппа.
        Он мягко отстранил ее и, стараясь, чтобы голос его звучал твердо, спросил:
        - Откуда вы, Амелия?
        И хотя вопрос этот был вполне законным и вполне естественным, Амелия почувствовала, что она погибла.
        Она с ужасом посмотрела на Филиппа.
        Филипп повторил вопрос.
        - Друг мой,- пролепетала Амелия,- я вернулась от…
        - Не лгите,- холодно произнес он.
        - Филипп!
        - Вы возвращаетесь с бульвара Инвалидов.
        Амелия упала на диван.
        - Я тоже вернулся оттуда,- прибавил Филипп.
        - Так вы следили за мной? - пробормотала Амелия.
        - Да, я совершил эту бестактность.
        Она опустила голову и, казалось, ждала своего приговора.
        Филипп первым нарушил молчание.
        - Амелия! - заговорил он.- Объясните мне причины этого путешествия на окраину Парижа.
        - Увы! Эта тайна принадлежит не мне!
        - Вы совершили ошибку, взяв на себя обязанность, нарушающую ваш супружеский долг. Но муж имеет право освободить жену от подобных клятв. Говорите, я требую!
        Амелия молчала.
        - Вы были в некоем месте, где ваше появление более чем странно. Вы были в окружении тех женщин, одно имя которых позорно и в обществе которых я никогда не должен был бы вас видеть. На сей раз вы уже не сможете сказать, что этот допрос безрассуден, как заявили это на днях. Я взвесил все обстоятельства и понял: мой долг заключается в том, чтобы потребовать от вас правды.
        - Повторяю вам, Филипп: это тайна не моя.
        Лицо Филиппа исказилось от горя. Амелия это заметила.
        - Филипп,- продолжала она с бесконечной нежностью,- не может быть, чтобы вы не доверяли мне полностью и всецело. Вы знаете, как я люблю вас; во имя этой любви, которая есть и будет счастьем всей моей жизни, умоляю вас не настаивать. Вы не можете сомневаться в моей порядочности; удовольствуйтесь этим.
        - То, что таится в непроницаемом для меня уголке вашего сердца, разрушает мое спокойствие и равным образом оскорбляет мою законную гордость.
        - Да, именно вашу гордость,- прошептала она.
        - Нашу гордость, Амелия… Я - ваш единственный защитник, ваш советчик в любых обстоятельствах, ваш руководитель, который несет за вас всю ответственность. Каковы бы ни были обязательства, которые вы взяли на себя, моя власть над вами выше; на мое сердце, которое сохранит вашу тайну, вы можете смотреть как на убежище вашей совести.
        - Еще раз говорю вам, Филипп: ваша честь не затронута ни в малейшей степени.
        - Этого я не знаю.
        - Но поверьте же мне!
        - Доверие по свойству моего характера возникает только на основе полнейшей уверенности.
        - Это жестокие слова!
        - Они не так жестоки, как ваши колебания.
        - Я дочь графини д'Энгранд, я ваша жена. И ваше имя я всегда буду носить достойно.
        - Да, вы дочь графини д'Энгранд. Но коль скоро вы не принадлежите мне всецело, вы не будете принадлежать мне совсем!
        - О, Филипп!
        - Ваше стремление к независимости ставит меня в положение, смириться с которым я не могу. Сильный муж делает жену всеми уважаемой. И я должен быть сильным. Я хочу знать все, Амелия.
        - Даже ценой чудовищного предательства?
        - Вы никого не предадите, если доверите мне тайну, которая по праву принадлежит мне; скрывая же от меня эту тайну, вы предаете ваши супружеские клятвы.
        - А моя совесть?
        - Она должна быть лишь отражением моей совести.
        - О Боже мой! - вскричала Амелия в ужасе, который вызвали у нее эти энергичные доводы,- она видела, что они побеждают ее на каждом шагу.
        - Что же вы мне скажете? - после минутного молчания спросил Филипп, садясь подле нее.
        Амелия подняла глаза и посмотрела на него.
        Филипп попытался улыбнуться.
        - Можно подумать, что вы меня боитесь,- произнес он.- Напрасно вы тревожитесь из-за такого простого разговора… Дайте мне руку.
        Дрожащая рука Амелии легла на пылающую руку Филиппа.
        - Прежде всего я - ваш друг; ваш супруг я во вторую очередь,- сказал он.
        - Я это знаю, Филипп,- пролепетала Амелия.
        - Но в то же время я - человек своего времени, своей эпохи. Я не стану гневаться. Я полагаю, что любые затруднения, какими бы они ни были, можно устранить с помощью хорошо продуманного, хорошо рассчитанного разговора. Так же должны думать и вы, мой друг. Так поговорим же, или если вам не нравится это пошлое слово «поговорим», то давайте побеседуем. Побеседуем и найдем способ полюбовно закончить наш спор. Слышите - полюбовно? Я употребляю это слово, чтобы вас успокоить… Это значит, что я готов пойти на уступки, которых вы требуете… нет, которых вы хотите. Ну же, Амелия, сделайте и вы шаг мне навстречу. Вы видите, что имеете дело не с домашним тираном, вы видите, что я не похож на мужа из мелодрамы - на мужа, у которого волосы встают дыбом и который судорожно расстегивает и застегивает пуговицы. Я страдаю - это правда, но я еще способен улыбаться.
        Ужас, овладевший Амелией, не мешал ей слушать Филиппа с восторгом.
        - Быть может, вы меня еще не знаете,- продолжал он.- Так знайте, что брачные узы соединили вас с человеком, который с тех самых пор считает своим долгом быть чистосердечным, идти по прямому пути, по пути самоотречения, с человеком, который отдал вам жизнь, сказав: «Я буду таким, каким вы пожелаете». Но я имел в виду только новое будущее, новые обстоятельства. С той минуты, как вы заставили меня вернуться в круг моих былых впечатлений, как внесли в мою семейную жизнь заботы и тревоги холостяка, тоску и ревность, я вновь становлюсь тем, кем был до знакомства с вами, и в глубине моей души возрождается моя былая жестокость одновременно с моими страданиями. Филипп встал.
        - Дайте мне возможность остаться добрым человеком, Амелия,- продолжал он.- Не заставляйте меня вновь вернуться к прошлому. Если я столь упорно, предосторожности ради, стою на своем, то это только потому, что боюсь того, что вы можете подчиниться вредному влиянию. Ваши душевные качества прекрасны, ваши добродетели велики, но жизненного опыта вам не хватает. Я принимаю во внимание вашу юность и полагаю, что я был бы безумцем, если бы допустил, чтобы вы сами были судьей в этом деле. Подумайте хорошенько, дорогое дитя мое: ведь я хочу только упрочить мир в нашей жизни. Таким образом, мой интерес к этому делу не есть интерес ребяческий именно потому, что вы сопротивляетесь столь упорно. Вы дрожите, вы плачете, и из этого я должен сделать вывод, что вы скрываете от меня нечто весьма серьезное…
        - О да! - вполголоса произнесла Амелия.
        - Как же вы хотите в таком случае, чтобы я согласился оставаться в неведении? Вы ссылаетесь на свою порядочность, вы взываете к моему великодушию. Что ж, прекрасно! Предположим, я прекращу расспросы, я любезно соглашусь надеть на глаза повязку, которую вы мне протягиваете; сегодня вечером я, взволнованный вашими слезами, растроганный вашими речами, быть может, и сумею забыть об этом неприятном эпизоде, но неужели вы думаете, что завтра или послезавтра воспоминание о нем не начнет меня преследовать сызнова? И разве легко будет мне избавиться от тревоги, когда я увижу, что вы уезжаете или возвращаетесь домой? И, однако, я буду вынужден молчать, коль скоро я пообещаю вам это. Теперь вы сами видите, Амелия, что за жизнь будет у нас. Понимаете ли вы, какими принужденными станут наши отношения? Скажите сами: может ли один из нас согласиться на подобную роль?
        - Филипп, что я могу вам ответить? Все, что вы говорите, справедливо и умно, но надо мной тяготеет рок. Я должна молчать.
        - Молчать?- повторил он.
        - Я обещала, я поклялась.
        - Кому?
        Амелия не ответила.
        Глаза Филиппа вспыхнули.
        - Люди, которые заставили вас поверить в то, что вы абсолютно свободны, посягнули на мою власть,- продолжал он.- Обманщики, которые поработили вашу совесть, забыли, что она находится под моей охраной. У вас только два господина, Амелия: Бог и я!
        - Филипп, заклинаю вас!
        - Кто эти люди?
        - Выслушайте меня Бога ради. Вы мой господин, это правда, господин, которого я боготворю, ради которого я с радостью пожертвовала бы жизнью, ибо я живу только вами. Почему же вы хотите унизить меня, заставляя нарушить клятву, которую я дала добровольно и которую храню, не испытывая угрызений совести? Я люблю в вас вашу силу воли, ваш ум - любите же и вы во мне мою честность и мое достоинство. Вместо того, чтобы стремиться унизить меня в моих собственных глазах, возвысьте меня своим уважением, поднимите меня на такую высоту, где меня не смогут коснуться сомнения и подозрения. Я ваша жена; не превращайте же меня в вашу рабыню!
        Филипп, казалось, заколебался.
        - Если бы вы сказали мне, что я должна поверить во все, что вам угодно, я непременно поверила бы,- горячо продолжала Амелия.- Я люблю вас сильнее, чем вы меня!
        - Амелия!- после некоторого раздумья заговорил Филипп.- Я готов принести вам самую большую жертву, которую муж может принести жене: я принесу вам в жертву мой покой. Храните вашу тайну, если вы считаете, что она имеет такую могущественную власть над вами; храните ее, и пусть она, а не я, занимает первое место в вашем сердце. Я больше не противлюсь этому. Но эта тайна не вечна, она не может быть вечной. Я согласен, чтобы вы не открывали ее мне сегодня, но когда вы мне ее откроете?
        Перед Амелией забрезжил свет надежды, но этот свет мгновенно погас.
        - Пусть пройдет столько времени, сколько вам угодно,- продолжал Филипп Бейль,- и как бы долго ни продолжалось ваше молчание, я не стану роптать и буду ждать молча. Возможна ли более добровольная покорность? Отвечайте, друг мой!
        - Филипп…
        - Назначьте срок, и, сколь бы долгим он ни был, я не стану требовать, чтобы вы открыли мне вашу тайну раньше срока. Но знайте, что когда он пройдет, вы должны будете сказать мне все.
        Амелия собралась с мыслями; она хотела напрячь все свои силы и в отчаянии призвать на помощь все свое мужество.
        - Никогда,- еле слышно прошептала она.
        - Как? Даже через два года?… Через десять лет?
        - Никогда.
        Филипп в первый раз бросил на нее взгляд, в котором не было любви.
        Он топнул по ковру каблуком сапога.
        - Борьба, вечная борьба!- воскликнул он.- Что за судьба выпала мне?
        Он протянул руку к шнурку звонка и дернул.
        Появился Жан.
        - Вы звонили, сударь?
        - Почтовая карета приехала?
        - Да, сударь.
        - Приготовьтесь к отъезду, Жан: вы поедете со мной.
        - Скоро?
        - Через час.
        - Я к вашим услугам, сударь,- сказал камердинер.
        - Идите, Жан.
        Жан вышел из комнаты.
        Амелия с перепуганным видом наблюдала за этой сценой и слушала этот разговор.
        - Почтовая карета?- спросила она.- Вы уезжаете? Вы хотите уехать, Филипп?
        - Да, через час,- отвечал Филипп Бейль.
        - Но это невозможно! Вы придумали этот отъезд, чтобы меня мучить!
        - Напротив: я придумал его, чтобы немедленно дать вам ту свободу, которой вы дорожите больше всего на свете.
        - Мою свободу?- с ужасом переспросила Амелия.
        - Через час вам уже нечего будет бояться моей заботливости, едва не превратившейся в деспотизм.
        Он направился к двери гостиной.
        С душераздирающим криком она бросилась за ним.
        - Филипп, куда же вы?
        - Я уезжаю.
        - Значит, вы меня больше не любите?- вскричала она.
        - Это я имел бы право задать вам этот вопрос.
        - Но не можете же вы бросить меня!
        - От вас зависит, чтобы я остался.
        - От меня!- подняв глаза к нему, повторила она.
        - От вашей тайны!
        - Вы будете презирать меня, если я вам ее выдам.
        - Тогда прощайте!
        Рука его по-прежнему лежала на дверной ручке. Амелия встала перед ним.
        - Покинув меня,- сказала она,- вы нарушите свой долг, ибо ваш долг - защищать меня.
        - А ваш долг - доверять мне.
        - Вы нарушаете клятву, которую дали мне перед алтарем!
        - Наша связь возникла из абсолютного единства чувств и мыслей; кто разорвал эту связь - вы или я?
        - Вы не уедете! Это неправда!
        - Вы прекрасно знаете, что я уеду,- ответил Филипп Бейль, который снова стал тем бесстрастным и холодным человеком, каким был когда-то.
        Она посмотрела на него и задрожала.
        - Он уедет! Да, да, он уедет! - прошептала она, словно отвечая самой себе.
        Наконец она решилась.
        - Филипп, эта тайна касается вас.
        - Ах, вот оно что! - произнес он со вздохом облегчения.
        - Да, она касается вас больше, чем меня. И если я ее выдам, вы погибли.
        Филипп пренебрежительно усмехнулся.
        - Говорю вам, что вы погибли,- продолжала Амелия.- Можете в этом не сомневаться! Вы чересчур уверены в своем благополучии, Филипп. В счастье вы забыли о своих врагах.
        - О врагах?
        - Самая страшная ненависть - это ненависть, которую придавили, но не раздавили.
        - Что вы хотите этим сказать? - воскликнул внезапно побледневший Филипп.
        - Я хочу сказать, что крайне неосторожно с вашей стороны требовать раскрытия тайны, которое подвергнет вас всевозможным опасностям.
        - Опасностям? Полноте!- ответил Филипп, чувствуя, как восстает его гордость.
        - О, я знаю, что вы - человек храбрый, но бывают обстоятельства, когда никакая храбрость не поможет Невозможно отразить удары, наносимые невидимой рукой.
        Филипп встревожился уже не один раз ему наносили удары те невидимые враги, о которых сейчас заговорила Амелия. При мысли об этом ему вспомнилось и некое имя, а это имя вызвало вспышку гнева в его душе
        - Я вижу, что какие-то люди возбудили ваше воображение и сбили вас с толку,- сказал он.- Они зашли чересчур далеко. Если бы осуществилась хотя бы половина тех угроз, которыми люди осыпают друг друга, хотя бы половина мести, которую они объявляют, мир не простоял бы и века. Каковы бы ни были мои враги, Амелия, я могу если и не победить их, то, во всяком случае, отразить их удары. Эти люди воспользовались тем, что вы не знаете ни нравов, ни законов. Они пробудили в вас то, что я назвал бы суеверием сердца. Перестаньте думать об опасностях, нависших над моей головой, или, по крайней мере, сведите их размеры до размеров обычных опасностей нашей жизни, преувеличивать их значило бы оскорбить меня, значило бы согласиться с тем, что я был в прошлом действительно и серьезно виноват Вы не можете допустить этого, Амелия, вы не должны этого допустить!
        В то время как он говорил, Амелия смотрела на него с изумлением и со скорбью
        - Я вовсе не верю в это и вовсе этого не допускаю,- сказала она.- Я люблю вас Но мне дали возможность смотреть - я смотрела, и я увидела Мне дали увидеть вашу окончательную гибель, ваше разорение, вашу смерть. Ваше спасение зависело от меня, ради этого от меня потребовали только клятвы, и я дала ее от всего сердца.
        - Вы хотите сказать, что мое спасение зависит от того, что вы сдержите клятву? - спросил Филипп
        - Да.
        - Заблуждение! Если грозящие мне опасности столь серьезны, вы должны рассказать мне о них. Вдвоем нам будет легче их предотвратить
        - Говорю вам, что вы ошибаетесь.
        - В последний раз спрашиваю вас, Амелия будете вы говорить или же будете молчать?
        - Заговорить - значит навлечь на вас несчастье.
        - А молчать - значит согласиться на мой отъезд.
        Амелия, измученная этим спором, упала в кресло.
        - Вы применяете ко мне моральное насилие,- прерывающимся голосом заговорила она.- Я чувствую, что уступлю вам. Но дайте мне объяснить вам последствия той ошибки, которую вы так безжалостно заставляете меня совершить. Виновны в этом будете вы один, а жертвами станем мы оба.
        - Я нимало этому не верю,- сказал Филипп.
        - Если вы хотите, чтобы я заговорила, это равносильно тому, чтобы желать моей смерти.
        - Это - безумие!
        - Пощадите!
        - Амелия! Время идет, а я должен еще кое-что сделать. Я напишу вам.
        Он отворил дверь.
        Амелия бросилась за ним с криком,
        - Не уходи!
        Она обвила его шею руками и разрыдалась.
        - Оставьте меня!- сказал он, положив руку на сердце словно затем, чтобы не дать ему разорваться.
        - Филипп!
        - Нет! - сказал он, отталкивая ее.
        - Хорошо!… Ты узнаешь все… а я умру!

        XXVI ПОСВЯЩЕНИЕ

        Сделавшись франкмасонкой по завещанию госпожи Баливо, Амелия пользовалась всеми преимуществами члена Ордена, хотя и не была еще принята на генеральной ассамблее.
        День ее посвящения был назначен окончательно.
        Посвящение в члены Ордена женщин-франкмасонок - это всегда торжественная церемония.
        Эта церемония должна была состояться утром.
        Таким образом, уже известный нам уголок на бульваре Инвалидов с раннего утра заполнили женщины. Двери, выходящие на улицу Плюме, на улицу Принца, на Вавилонскую улицу и на бульвар, то и дело открывались и закрывались под легким нажимом женских ручек.
        Внутри ограды, где движение было особенно оживленным, платья задевали цветы, под деревьями мелькали шляпки. Войдя в одну из дверей ограды и пройдя более или менее извилистый путь в зависимости от того, в которую из дверей она вошла, каждая из этих женщин входила в ту самую оранжерею, о которой уже было упомянуто в предыдущих главах.
        Эта оранжерея представляла собой некое подобие закрытой террасы, через которую проходили в зал заседаний ордена женщин-масонок.
        В глубине боскета находилась дверь, весьма искусно скрытая проволочной сеткой, увитой ползучими растениями. Оттуда по лестнице спускались в огромный сводчатый зал, устроенный почти так же, как зрительный зал в театре, и убранный с причудливой, символической роскошью.
        Вот что здесь происходило.
        Более восьмидесяти женщин уже разместилось на скамьях амфитеатра. Но заседание, или, употребляя масонское слово, Ложа, еще не было открыто.
        Женщины могли свободно прохаживаться и разговаривать друг с другом вполголоса.
        Это было таинственное действо, устроенное с целью произвести впечатление.
        В убранстве залы не было ничего, принципиально отличающего ее от Ложи Адонирамитов.
        Зала была выкрашена темно-красной краской. Ее правая сторона называлась Африкой. Левая - Америкой, сторона, в которой находилась дверь,- Европой, противоположная сторона - Азией. Азия - колыбель франкмасонства, поэтому здесь под красным балдахином с золотой бахромой был воздвигнут трон, который поддерживали витые колонки и на котором должна была восседать Великий Магистр Ордена.
        Перед троном находился алтарь, украшенный четырьмя нарисованными на нем фигурами, под которыми стояли их имена: Истина, Свобода, Вера и Рвение.
        Пять расположенных полукругом треножников пылали возле этих фигур.
        На алтаре виднелся небольшой желоб, в который была погружена серебряная лопатка.
        На потолке была изображена широкая радуга.
        Огромное количество надписей и аллегорий испещряло стены этого помещения, освещенного находившимися на некотором расстоянии друг от друга лампами, которые заливали зал слабым светом.
        В этой полутьме двигалась толпа женщин, чьи платья, лица, голоса и манеры являли собой разительный контраст. Но все эти женщины, казалось, были в добром согласии и питали друг к другу взаимное уважение. Было здесь и несколько иностранок, в частности одна шведка, бывшая в Париже проездом. Несколько знатных дам покинули свои дворцы и проехали через всю Францию, чтобы присутствовать на посвящении Амелии; это были те самые дамы, которых мы видели в соборе св. Магдалины в тот день, когда Амелия венчалась с Филиппом.
        Многие члены ассамблеи вербовались на большой парижской сцене, а кое-кто и за ее кулисами. Тщетно искал бы посторонний наблюдатель такое сословие, которое не имело бы здесь своей представительницы. Все силы ордена женщин франкмасонок собрались здесь в полном составе: силы гостиных и силы улиц, силы явные и силы тайные. В определенный момент по условному знаку эти силы приводились в действие, и вся эта прелесть, весь ум, все изящество, все связи, все добродетели, все хитрости, все богатства действовали с точностью механизма; в этих случаях все они трудились ради той или иной общей цели, одержимые желанием оправдать свой девиз: «Все за одну, одна за всех».
        Именно здесь нужно было бы искать ключ и столь многим загадкам; секрет множества репутаций, тайное приобретение состояний, а также источник столь щедро раздаваемой милостыни. Сколько происшествий, объясняемых волею случая, сколько событий, принимаемых за волю небес, могли бы по праву приписать своей власти женщины-масонки!
        Вот они все! Это они опутали цепью все общество, красивые и уродливые, безвестные и знаменитые - торговки подержанными вещами, в чьих счетных книгах содержатся сведения о всех внезапно появившихся крупных состояниях и о всех внезапно разорившихся домашних очагах; учительницы, дающие частные уроки, имеющие доступ в семьи и знающие день свадьбы и размеры приданого, расспрашивающие о том о сем наследниц и при необходимости составляющие вопросы и ответы; падкие на завещания экономки; жены журналистов, оттачивающие перья, а также и мысли своих мужей, первыми узнающие новости, а порой и первыми их раздувающие; девицы, обслуживающие буфетные стойки,- девицы, которые одним ухом выслушивают мадригалы, а другим улавливают слухи, интересные для их ассоциации; работницы, для которых не существует тайн в мастерских и в предместьях; наконец - целый мир, мир огромный, смелый и сплоченный!
        Вот они все! Некоторые из них заслуживают того, чтобы мы набросали их портреты, то ли в силу их особого положения, то ли из-за тех услуг, которые они оказали, или из-за тех услуг, которые были оказаны им. Небывалый, необычайный характер этих услуг лучше, нежели голословное утверждение, покажет нам размах и разнообразие деятельности Ордена женщин-масонок. Это перегонный куб, в котором клокочут драмы и комедии и который автор сейчас перевернет с расточительностью человека, который имеет больше, чем тратит, и молчит больше, чем рассказывает. В этом музее, где собраны картины всех школ и всех жанров, случается так, что гротескное порой соприкасается со страшным, что наивные личики соседствуют с тонкими лицами; и если здесь пробиваются наружу кричащие тона, то пусть вспомнит читатель, что происходит все это на необычном холсте. Читатель будет не так уж удивлен странностью некоторых монографий, если вспомнит, что большинство этих натур несет на себе общее иго, что жизнь этих женщин не принадлежит им всецело и что в этом тайном обществе обстоятельства и события подготавливаются так, как подготавливаются
для опытов вещества в лабораториях.
        Возьмем для начала эту скромную девушку, застенчивую и почти испуганную. Ее серое платье доходит до подбородка; на ней огромные перчатки и огромные ботинки. Это Люсиль-Женевьева Корню, служанка почтенного священника одного из приходов предместья. Чтобы не пропустить заседания на бульваре Инвалидов, она всякий раз бывает вынуждена творить чудеса, прибегая к разным предлогам и хитросплетениям. Когда собрание назначается на вечер, трудность ее положения удваивается, потому что священник имеет обыкновение спать после полуденной закуски.
        Для того, чтобы Женевьева могла уйти из дома священника, нужно, необходимо, чтобы ее почтенный хозяин лег спать пораньше. А для этого Женевьева должна помешать его послеобеденному отдыху, и одному дьяволу известно, чего стоят бедной служанке умышленно поднятый крик, тревожные звонки колокольчика, небольшая ложь и большое мошенничество. Иногда предлогом бывает какая-то грешница, которую она чуть ли не силой приводит на исповедь; иногда это больной - больной так тяжело, как только это может изобрести ее воображение, и добрый священник должен, вздыхая, оставить подушку, на которую он уже положил голову, надеть свой стихарь, попросить Женевьеву подать ему шляпу и бежать на окраину своего прихода. Пусть по возвращении он будет бранить Женевьеву за ее промахи, за ее легкомыслие - не беда! Сегодня он ляжет в девять часов вечера, а Женевьева отправится на свидание женщин-масонок.
        Ей шестьдесят два года, она сгорбилась, нос ее, кажется, вбит в лицо под прямым углом, глаза как у примитивных игрушек, зрачок постоянно вращается по своей орбите, у нее красная кожа, тонкие губы и густые волосы - это некое подобие хищной птицы, нечто среднее между стервятником и грифом - таково лицо этой высокой женщины, вдовы Бринуа, из кармана которой только что вывалилась колода карт. Это одна из язв ассоциации, это ее позор. Вдова Бринуа готова играть всюду, она готова играть даже на алтаре. Для нее и мир, и семья начинаются с тех пор, когда люди изобрели карты. Французский язык нужен ей лишь затем, чтобы объявлять короля, даму или бубнового валета. Судьба дала ей в мужья скупца, торговца струнными инструментами; судьба же и освободила ее от него, заодно избавив и от серьезного предоставления счетов. У покойного Бринуа было в обычае закапывать свои деньги; у госпожи Бринуа была страсть их откапывать. Покойный Бринуа помещал свои сбережения в копилки, которые тем не менее всегда оказывались пустыми; он помещал свои доходы в несгораемые шкафы, у которых были двойные двери. Но в один прекрасный
день ныне покойный Бринуа обнаружил, что поместил свое состояние в бочку Данаид[Данаиды (см. прим. 50) за совершенное ими преступление по воле богов должны были наполнять бездонную бочку.] ; в тот же день он и умер. Его жена обследовала стены, вскрыла соломенные тюфяки, сломала каминные колпаки, взрезала кресла, разломила надвое бамбуковые трости, отвинтила ножки столов, раскрыла книги, перелистала их листок за листком и, наложив руку на деньги, которые торговец струнными инструментами рассовал повсюду, принялась играть во всех известных игорных притонах.
        Госпожа Бринуа закрыла магазин покойного мужа, успев распродать его ценные бумаги. Когда ей не хватало денег, она продавала Страдивари, Амати, Гварнери и, если не получала за них настоящую цену, превращала их в ставку в игре. Люди не раз видели, как она является в игорный дом с музыкальным инструментом под мышкой и, как только, пользуясь выражением игроков в ландскнехт[Ландскнехт - карточная игра.] ,
«счастье в игре ей изменяло», она с самым серьезным видом клала на ковер мелодичную медную трубу и говорила «Это музыкальный инструмент» таким тоном, каким сказала бы: «Это луидор».
        Читатель без труда догадается, что вдова Бринуа была скорее обременительна, чем полезна своим сестрам по Ордену. Она осаждала их бесконечными просьбами о вспомоществовании и во время заседаний частенько доходила в своем цинизме до того, что пыталась тайком сыграть в банк[Банк - род азартной карточной игры.] . Она умрет, так и не раскаявшись; она заслуживает того, чтобы на ее могиле поставили подсвечник из игорного дома.

        Элизабет Ферран, жена знаменитого генерального прокурора Феррана,- одна из самых могущественных сестер ордена женщин-масонок. Она красива, она изящна, она умна. Способная вести сложнейшие интриги в самом сердце судебного ведомства, она в совершенстве овладела искусством не только влиять на людей, но и заставлять их менять свои убеждения. Именно в ее салоне, самом привлекательном и самом серьезном парижском салоне, орден женщин-масонок затягивает правосудие в свои розовые сети, завлекает его в свои газовые озера. Из серьезного и безупречного Феррана Элизабет сделала - и сделала так, что он не подозревал об этом,- самую надежную опору тайного общества, против которого он первый немедленно применил бы закон, если бы подозревал только о самом факте существования этого общества.

        На некотором расстоянии от госпожи Ферран, на одной из верхних ступеней амфитеатра, вертится или, лучше сказать, ерзает негритянка, одетая по парижской моде. Это Элиза по прозвищу Эбена[Эбен - черное дерево.] . Еще три года назад она была рабыней на сахарной плантации на острове Мартиника, а сегодня она маркиза: ее хозяин, маркиз де Шан-Лагард, женился на ней. Вот по какому случаю и при каких обстоятельствах совершился этот брак.
        Рауль де Шан-Лагард принадлежал к старой аристократии. Его братья занимали высшие придворные должности, высшие звания в армии, носили высший духовный сан. Его три сестры должны были раньше или позже вступить в самые блестящие браки. В виде исключения - причиной этого стали его рано развившиеся пороки,- Рауля еще в юности отправили в колонию под тем предлогом, что он будет управлять там весьма значительными владениями. Подобно тому, как помещают пороховые погреба подальше от города, так же порой посылают за море чересчур рано скомпрометировавших себя аристократов.
        Из-за этого изгнания и возникла обида Рауля на семью. Он окончательно испортился на Мартинике, где поставил свое состояние под угрозу разорения и стал бичом туземцев. Бесстрашный, как клинок, кровожадный, как маршал де Ретц[Маршал Жиль де Ретц (1404-1440) был сожжен на костре за то, что вследствие своих суеверий и порочных наклонностей погубил множество мальчиков и девочек.] , глумливый и уродливый до такой степени, что это вызывало ужас, он стяжал репутацию местного тирана; слух об этом достиг Европы, Парижа и проник даже в кабинет французского короля. Именно Рауль был первым человеком, дерзнувшим опубликовать в газете следующее объявление:

«Его светлость маркиз де Шан-Лагард предупреждает, что часы его поединков изменились с 15-го числа сего месяца. Вот его новое расписание: с девяти до одиннадцати утра он сражается на пистолетах, с двух до пяти часов дня он выбирает холодное оружие. Он обеспечивает и секундантами»
        Читателю нетрудно понять, что этот страшный сатрап скоро стал нуждаться в деньгах. Исчерпав все свои средства и увеличив главным образом принудительные налоги на колонистов, он обратился за помощью к семье, к своим дядям и братьям, но они сухо ответили: «Вы можете, если вам угодно, погрязнуть в разврате, но забудьте, что у вас есть родственники».
        Рауль де Шан-Лагард изобрел месть страшную и в то же время простую. Он огляделся вокруг и женился на негритянке Элизе по прозвищу Эбена, уроженке берегов Гвинеи.
        Элизе было в ту пору шестнадцать лет.
        Но если получившая вольную рабыня наивно полагала, что это брак по любви, то ее заблуждение было непродолжительным. Вернувшись домой по окончании брачной церемонии и сняв с крюка великолепный хлыст с рукояткой, украшенной серебряной инкрустацией, Рауль заявил:
        - Я не желаю обзаводиться наследниками.
        Этот лаконичный приговор, возможно, показался бы грубым француженке, но эта африканка, привыкшая к жестокому обращению, ответила Раулю лишь скромной улыбкой.
        Она считала себя красивой, поскольку ее живое тропическое очарование весьма часто приводило в отчаяние ее черных поклонников. Эбена смутно сознавала, что она умна, и вот она задумала план, который должен был возвысить ее до неимоверного счастья.
        На следующий день после свадьбы маркиз и маркиза де Шан-Лагард сели на корабль и отплыли во Францию; добравшись до французского берега, они отправились в Париж. Раулю было известно, что один из его братьев, гордившийся тем, что продолжает легитимистскую традицию, раз в неделю принимает у себя всех верных престолу дам в туалетах, расшитых геральдическими лилиями, и всех преданных трону мужчин в коротких штанах - всех обитателей Сен-Жерменского предместья. И Рауль решил, что его появление в обществе Эбены в самом сердце этой аристократии, которая так сурово его оттолкнула, нанесет ей страшное оскорбление.
        Когда о Рауле и его черной супруге доложил заикающийся, ошеломленный лакей, их появление изумило весь парижский свет. Скандал был грандиозный. На желчном лице маркиза играла злобная улыбка.
        Эбена, шедшая с ним под руку, бросала по сторонам восторженные взгляды. На ней было белое атласное платье, и ее живое лицо было похоже на крота, выглядывающего из сугроба. Красное ожерелье обвивало ее нежную, красивую шею. Она употребляла все усилия, чтобы удержаться от реверансов женщинам и улыбок по адресу мужчин. Кольца, серьги, браслеты, ожерелья, аграфы - все это струилось и сверкало на ее коже, словно искорки пламени на сожженной бумаге. Казалось, что на нее нечаянно опрокинули целую ювелирную лавку. Муж и жена шли как люди, принимающие поздравления, хотя видели только ошеломленные лица. Гости в молчании отступали перед этой надвигающейся бурей. Люди искали двери. Несколько молодых женщин попадали в обморок.
        На следующий день супруги поселились в особняке на авеню д'Антен. Каждый день они выезжали на прогулку, а каждый вечер их можно было встретить на самых видных местах в Опере или даже в театрах Бульваров; они любезно давали пищу любопытству публики, которая, будучи им за это весьма признательна, сделала их людьми действительно популярными.
        Месть маркиза де Шан-Лагарда принесла те самые плоды, которых он ожидал. Проклятый своей семьей, которую он сделал всеобщим посмешищем, предаваемый анафеме всем дворянством, он нашел защитников в лице аболиционистов[Аболиционизм - движение за отмену рабства негров.] Англии и Соединенных Штатов: аболиционисты не желали видеть в его поступке ничего иного, кроме явного уважения их принципов. Таким образом, к удовольствию этой странной пары, во всех уголках мира появлялись свидетельства симпатии к ней, каковые вернули Раулю его вес и влияние. Позднее сами Шан-Лагарды, приведенные к согласию и объединенные общими опасениями, предложили Раулю тайную выплату ренты в сто тысяч франков при условии, что он перестанет им мстить и не обзаведется цветным потомством.
        С течением времени произошло следующее: маркиз Рауль остепенился; возраст и другая среда умерили его пороки. И тогда он стал краснеть за жену, он пытался освободиться от нее, удалить ее, но на это у него не хватило времени. Его, в свою очередь, настигла месть одной из его прежних любовниц: лежа на смертном одре, она отдала Эбену под защиту ордена женщин-масонок.
        Эбена осталась в Париже; она захотела узнать, какими правами она обладает, а затем и воспользоваться ими. Она привыкла к свету и - дело не столь обычное, но ставшее возможным благодаря влиянию ее новых сестер - свет привык к ней. В нескольких гостиных ее уже принимают как существо оригинальное и фантастическое, и мы готовы побиться об заклад, что скоро войдет в моду обычай приглашать ее на все балы.
        Когда маркиз де Шан-Лагард, пораженный и приведенный в отчаяние этой неожиданной метаморфозой, заговаривает о том, чтобы отослать ее на Мартинику, Эбена идет в свою личную библиотеку за книгой с трехцветным обрезом, которую она внимательно штудирует уже три года. А не так давно, когда маркиз, взбешенный сопротивлением, попытался вернуться к своим прежним колониальным замашкам, не кто иной, как Эбена сняла с крюка хлыст с серебряной инкрустацией на ручке.
        Женщина, которая сидит, поставив локоть на колено и положив подбородок на руку, женщина с блуждающим взором и словно безразличная к тому, что происходит вокруг нее, совершила больше, чем убийство человека: она убила славу. Луиза-Раймонда-Эжени д'Эффанвиль, графиня Дарсе совершила месть, которая не имеет себе равных и на которую ушла вся ее жизнь. Жертвой ее мести пал знаменитый художник, которого она ожесточенно преследует уже без малого двадцать лет. Попробуйте найти хоть одно полотно Рене Левассера, хоть один из его восхитительных пейзажей - вы не найдете ничего, решительно ничего. Но как же это могло случиться? Эта история заслуживает того, чтобы рассказать ее.
        Рене Левассер родился великим художником. И ничто не мешало ему стать великим художником: ни скаредность торговцев картинами, ни жюри, ни козни врагов. Просто солнечный луч осветил на полчаса картины за стеклом магазина на улице Лаффит - только и всего. По истечении этого получаса Рене Левассер был признан, прославлен и допущен в круг мэтров. Вот что прекрасно, вот что великолепно в нашем искусстве! В Париже сама зависть возлагает на вашу голову корону!
        Увидев, что он коронован, Рене Левассер, который верил в себя, но не верил другим, осмелел. Став человеком заметным, он развернулся. Он творил чудеса. Еще вчера он был беден - сегодня утром он проснулся богачом. Люди ссорились из-за самого маленького наброска или эскиза великого Левассера. Едва попав на выставку, его картины раскупались по бешеным ценам; публика видела только их, критика говорила или, вернее, хвалила только их, а затем все они исчезали. Куда они подевались? Какие картинные галереи их получили? Какие частные собрания тайком показывали их восхищенным любителям? Об этом не знал никто. Покупал их всегда какой-нибудь иностранец: иногда это был голландский коммерсант, иногда - купающийся в деньгах бразилец, иногда - управляющий благородного лорда; они не торговались, они засыпали золотом создателя шедевра, но при этом ревниво ставили условие: не воспроизводить этот шедевр в гравюрах.
        В течение десяти лет Левассер с улыбкой принимал свою известность и лелеял свою мечту, расцветавшую под сенью Дворца искусств и французского банка. В один прекрасный день он внезапно очнулся. Его охватило беспокойство. Ему захотелось узнать о судьбе своих картин, разыскать их следы, составить их каталог, короче говоря - понять, что с ними произошло. Он обнаружил, что они в небытии. Указанные коллекции вообще не существовали, галереи исчезли. То же самое произошло и с частными собирателями: голландский коммерсант оказался такой же выдумкой, как черный тюльпан; бразилец оказался персонажем из волшебных сказок; кто-то злоупотребил великим именем члена Палаты лордов. Сраженный этими открытиями, Рене Левассер не пожелал больше работать ни на заказчиков, ни на правительство.
        За этим последовали новые несчастья! Он написал картину, предназначенную для того, чтобы украсить стену церкви в его родном городе. Когда ее вешали на стену, холст из-за неловкости рабочих треснул в нескольких местах и был окончательно уничтожен из-за того, что на него свалился кувшин с какой-то кислотой. Картина Левассера
«Вид на Фонтенбло», за которую он взялся в расчете на короля Луи-Филиппа, была свернута в трубку и на целых десять лет забыта на чердаках Лувра; когда же по его требованиям наконец пожелали извлечь ее из этого уму непостижимого забвения, оказалось, что она исчезла.
        Левассер понял, что судьба против него. Мало-помалу он превратился в мизантропа: он заперся у себя в мастерской и начал писать для себя одного. За три года он написал три блестящие картины, три световые эпопеи, которые привели бы в отчаяние таких художников, как Труайон, Теодор Руссо и Франсе. Со всех сторон съезжались полюбоваться этими изумительными композициями, со всех сторон к Левассеру поступали самые соблазнительные предложения; он отказался от всего, чтобы самому погрузиться в созерцание этих трех величайших своих творений, единственных его картин, ныне известных миру.
        Вернувшись домой однажды вечером, Левассер обнаружил, что мастерская его пуста, а вместо трех картин он нашел сто тысяч франков. Он едва не лишился рассудка. Говорят, что знаменитый актер Бризар поседел за то время, которое он провисел на железном кольце одного из быков моста над Роной, с коего он свалился; Рене Левассер тоже поседел. Кроме того, после этого потрясения у него появилась нервная дрожь, которая с тех пор мешала ему писать.
        Газеты дали подробный отчет об этой столь дерзкой и столь необычной краже, которую они приписали некоему принцу, фанатичному любителю живописи; некие инициалы передавались из уст в уста в мире искусства, но никому и в голову не пришло пожалеть Левассера: все решили, что он весьма щедро вознагражден за свою утрату. Что же касается этих трех картин, то их, вне всякого сомнения, постигла та же участь, каковая постигла и все остальные картины Левассера. Никаких сведений о них добиться было невозможно.
        Одно-единственное лицо могло бы дать эти сведения, лицо, которое Рене некогда попирал ногами,- молодая девушка, которую он обесчестил, женщина, которую он оскорбил, мать его ребенка, от которого он отказался. Это была графиня Дарсе.
        Несколько дней назад Рене Левассер получил приглашение в одну из картинных галерей. Он отправился туда, ничего не подозревая. Его провели в вестибюль какого-то салона, задернутого широким занавесом. Но, к величайшему его изумлению, два лакея схватили и связали его по рукам и ногам. Привыкший к причудам любителей, он решил, что это мера предосторожности, принимаемая по отношению ко всем, то есть причуда владельца галереи. Поняв это, он принялся ждать. Занавес раздвинулся. Левассер испустил крик безумной радости: он увидел перед собой все свои картины! Все! Еще более свежие, еще более ослепительные, чем прежде, размещенные с большим искусством, впитавшие дневной свет, улыбавшиеся своему создателю - лучезарная вереница его полотен, музей его прославленных картин!
        Ах, никогда счастье безумно влюбленных, снова увидевших друг друга, никогда радость при виде внезапно оживших любимых лиц близких родственников, никогда никакое счастье не достигали такой величайшей, ошеломляющей феерии, которая потрясла Рене Левассера в момент глубокого его уныния. Вот они, все его творения, в полном составе, они снова в Париже; не пропало ни одно из них, даже то полотно, которое исчезло из Лувра, даже три последние, похищенные картины - все они здесь, выставленные с триумфом, и он наивно восхищался ими, восхищался со слезами, как истинный художник; он не знал подобного состояния могучей гармонии, не помнил, когда в нем было столько свежести и огня; он вновь обрел себя, он был безгранично счастлив!
        Но это счастье внезапно разрушила одна мысль.
        - Зачем же связали меня по рукам и ногам? - прошептал он.
        Объяснение этого странного деяния он получил, когда в салоне внезапно появилась женщина, в которой он с ужасом узнал графиню Дарсе. Одета она была просто.
        Обращаясь к смертельно побледневшему художнику, она спокойно сказала, указывая на картины:
        - Это все мое.
        - Ваше, Луиза?- пролепетал охваченный страхом Левассер.
        - Тебя это удивляет, Рене?… Я так любила тебя, что, когда погибла наша любовь, я решила погубить твою мысль, твое вдохновение - все лучшее, что есть в тебе. Я купила все, а то, чего я не могла купить, я похитила. И я не желала, чтобы другие обладали тем, чего я не могла похитить: вспомни о погубленном полотне в руанской церкви. «И это любовь?» - спросишь ты. А понятны ли тебе дикое наслаждение, несравненная радость, когда я вырывала эти картины у толпы, к которой я ревновала? Когда я уносила их в мое уединение, чтобы опьяняться ими? Рене Левассер весь, всецело был здесь, у меня; его слава была у меня перед глазами. Ах, поистине отрадные и жестокие часы провела я наедине с твоими шедеврами; много раз я улыбалась и плакала перед этой частью твоей души, которая была понятна мне одной! Сколько раз, стыдясь своей слабости, я неожиданно для самой себя запечатлевала на твоих полотнах скрытые от всех поцелуи! В те мгновения ты уже не был Рене-подлецом, Рене-преступником - ты был великим художником, и этот художник преображал вокруг себя все, даже прошлое, полное позора; человек гениальный заслонял
бесчестного человека. Многие годы я таким образом жила с тобой без твоего ведома, гордясь тобой и рукоплескал тебе. О Рене, ты и впрямь велик, ты полон энтузиазма; ты можешь гордиться собой, глядя на свое искусство; смотри, как оно сверкает и переливается через край! Все это - дело рук гения! И все это погибнет!
        Рене Левассер ее не понял. От этого неожиданного зрелища голова у него затряслась, и он смотрел на графиню Дарсе со слабой улыбкой, какой улыбаются дети и безумцы.
        Графиня Дарсе взяла факел и молча подошла к картинам.
        Рычание вырвалось из груди Левассера; веревки туго натянулись, но тщетно!
        Картин коснулось пламя.
        - Через несколько мгновений от тебя не останется ничего,- с вызывающей ужас радостью заговорила графиня.- Твои творения исчезнут, твое имя улетучится, как улетучиваются имена комедиантов: сначала дым, потом - пепел, потом предания и небылицы. Найдутся люди, которые даже не поверят что ты вообще когда-то существовал. Смотри же! Эта картина, которая сейчас быстро-быстро сгорает, отняла у тебя восемь месяцев - восемь длинных месяцев раздумий, надежд и разочарований; эта картина пользовалась в Салоне самым большим успехом. А теперь ее уже не существует.
        - Луиза, сжалься! - вскричал художник.
        - Нет! Я мщу за себя!
        - Пожалей хоть эту! Вот эту! О, пожалей ее!
        - Не пожалею ни ее, ни все остальные!
        И она еще сильнее разожгла пламя в камине.
        - Тогда убей меня! Умоляю тебя: убей сию же минуту!
        - Безумец!
        - Я не в силах долее выдерживать эту пытку! Дай мне уйти, я не желаю это видеть!
        - Дело идет чересчур медленно, не так ли? Картины горят плохо, ты прав!
        Графиня Дарсе схватила несколько полотен и швырнула их в камин, где пылал сильный огонь.
        - А-а! - завопил Левассер, закрывая глаза.
        - Рене! - медленно заговорила графиня.- Я страдала, страдала сильнее и дольше, чем ты, ибо я ничего не забыла. В былое время мои мучения не тронули тебя - сегодня меня не могут разжалобить твои вопли. Пытка за пытку! В течение долгих лет я позволяла тебе предаваться иллюзиям, и ты видишь - я была добра к тебе: ничто не мешало тебе мечтать о будущем, о потомстве. Я же всегда была лишена такого счастья. Моя первая любовь погибла, а другой у меня уже никогда не было, и страдания поглотили меня, я попала, как в яму, из которой мне уже не выйти. Полно, Рене, моя месть не так уж страшна! Я взяла у тебя всего один день в уплату за всю мою жизнь!
        Художник уже не слышал ее.
        Она продолжала швырять картины в огонь.
        Когда наступила очередь последней картины, графиня обернулась. Рене, лишившись чувств, лежал на полу…
        Его отвезли домой.
        В настоящее время Рене Левассер находится в частной лечебнице для умалишенных, где и умрет безумцем.

        Вот мадемуазель Пикаре, она сидит одна, совсем одна. Это уже совершеннолетняя девушка, белокурая, высокая и худая; ноги ее как будто чуть касаются земли. Строфы господина Лапрада[Виктор-Ришар де Лапрад (1812-1883) - французский поэт.] не более прозрачны, античные статуи не более молчаливы, нежели она. Она говорит только тогда, когда грезит, а грезит она только тогда, когда спит, ибо это сомнамбула, и притом сомнамбула ясновидящая. Однако прорицания, которые она произносит в своем квартале, всегда продиктованы голосами и интересами ордена женщин-масонок.

        Госпожа Гильерми - тучная пятидесятитрехлетняя женщина, тепло одетая или, вернее, пользуясь ее же собственными словами, «укутанная». Выражение ее лица представляет собой смесь важности и доброты, и лицо это, удлиненное высокой прической ее пышных седеющих волос,- типичное лицо почтенной коммерсантки из числа тех, кого поставляет Парижу квартал Бурдонне; эти женщины сидят за решетками своих касс, и днем, и вечером склоняясь над своими счетными книгами в переплетах с медными уголками.
        Госпожа Гильерми делает честь ордену женщин-франк-масонок. Ее жизнь - образец постоянного труда, величественного и нежного материнства. Она никогда не пользуется своей властью для того, чтобы наживать состояние, устраивать чьи-то браки или помешать чьему-то разорению, и ее несколько отрывистые речи, ее чуть суровые взгляды никого не обманывают. От старинной Арш-Пепен до улицы Сент-Оноре, в местах, прилегающих к улице Сен-Дени, ее любят и уважают.
        Нужно ли называть вот эту брюнетку в шуршащем платье, эту дерзкую женщину, глаза которой мечут искры? Это лишнее: ее имя и без того у вас на устах, в вашей улыбке. Это Георгина IV. Найдутся трое-четверо обывателей, которые спросят, кто такая эта Георгина IV. О невежды! Неужели необходимо объяснить им, что Георгина IV - урожденная Элоиза Пикар? Стоят ли эти невежды того, чтобы рассказать им, что колыбелью этой амазонки новейших времен была комната за лавкой молочницы на улице Эшикье? Видимо, эти обыватели отродясь не брали в руки газет? Видимо, эти обыватели отродясь не бывали в театре? Мы не станем ничего им рассказывать, у них наверняка есть дети или племянники; вот и пускай себе расспрашивают своих племянников или детей.
        Ах, господа обыватели! Не пожелал бы я вам попасть в тонкие, изящные коготки Георгины IV! Вы оставили бы в этих коготках последний грош из столь любезного вашему сердцу капитала, который сами вы называете здравым смыслом! Вы считаете себя очень сильными, господа обыватели! Ваш ум разграфлен, как нотная бумага, вы считаете нужным вести себя так, как это подобает «людям, всеми уважаемым»,- так молите же небеса, чтобы они уберегли вас от встречи с Георгиной IV! Иначе она заставит вас наделать глупостей!
        Для нее не существует семьи, не существует родины, для нее не существует земли, не существует морей, не существует законов, не существует обычаев; для нее существуют только она и ее жертва, она и кто-то еще, кто угодно, первый встречный, лишь бы он был богат. О вы, читающие эти строки! Не качайте головой: это вторжение накрашенных дьяволиц в дремлющую душу, в спящее воображение, спокойное существование никогда еще не было описано достаточно сильно, никогда еще не было изображено достаточно яркими красками.
        Георгина IV пролетела по нашему обществу так, как пролетает по воздуху пуля,- свистя, разрывая, убивая. Начала она с приказчиков, а кончила хозяевами. Какую страшную симфонию создал бы Берлиоз из всех этих зеркал, флаконов, фарфора и бокалов, которые она разбила! Из самой добродетели она сделает преступника, господина Прюдома она превратит в Робер-Макера[П р ю д о м (франц. Prud'homme) - букв. безукоризненно честный человек - персонаж из «Популярных сцен» Анри Монье (1829-1885). Робер Макер - персонаж мелодрамы «Постоялый двор Адре», грабитель и убийца.] . Это современная Цирцея[Цирцея - волшебница из «Одиссеи» Гомера.] , которую еще не изобразили на полотне и вокруг которой робко бродил один Гаварни[Поль Гаварни (Сюльпис Гийом Шевалье, 1804-1866) - французский художник.] .
        Георгина, она же Элоиза Пикар, была актрисой - так, по крайней мере, говорят или, вернее, так говорит она сама. Как бы то ни было, она явилась перед публикой, говорила, пела, сердилась, ей бросали букеты, она была в числе ню, директор театра подал на нее в суд, весь Париж только о ней и говорил, а ее квартиру осаждали все мужчины, которые не знали, что им делать с их пятьюдесятью или ста тысячами ренты. Вот и все. Ах, что за женщина! Головокружительные безумства, ум, страсть - все у нее есть! Ее каприз, быстрый, как рыбий хвост, толкает ее на любые причуды, заставляет ее отправиться в любое путешествие. Она вышла замуж в первый раз, потом вышла замуж вторично. Она взволновала всю нацию. Она заставила говорить о себе Шантильи и Эпсом, она относила свою шаль в ломбард, и кое-кто видел, как она просит позвать к себе сержанта Пумару из казармы Аве-Мария.
        И, однако, повторяю, не верьте этому; не верьте и не иронизируйте. Стоит этой женщине засмеяться или заплакать, и вы отдадите ей свою душу. И это не потому, что она красива,- о, нет! Но она завладевает вами, как солнце, даже не взглянув на вас. От одного ее слова у вас бьется сердце и спирает дыхание. А между тем что такого она сказала? Да она и сама этого не знает.
        А почему же она Георгина IV? Э-э, будем скромны! Чтобы поведать миру об этой женщине, нужен писатель, наделенный громадным талантом. Подождем же, когда он появится.

        Вот еще одна эксцентрическая особа, дама лет сорока, которую все как будто избегают, хотя она переходит от одной скамьи к другой с проникновенным видом просительницы. Это госпожа Флаша; родилась она в Аржансоле. Первым мужем ее был господин Гюльпен де Жуэн; овдовев, она вторично вышла замуж за барона Ланфана, экс-интенданта двора. Через год после смерти барона она вышла замуж в третий раз; избранником ее на сей раз оказался один из ее лакеев, уроженец главного города кантона Аннеси в Верхней Савойе по имени Жан Флаша. Столь позорные браки совершаются в Париже реже, чем в глухой провинции и в деревнях, но тем не менее они все же совершаются и вызывают тягостное удивление.
        История госпожи Флаша представляет собой повторение навыворот истории маркизы Эбены де Шан-Лагард. Там рабыня вышла замуж за своего господина, здесь знатная дама не погнушалась поднять до себя своего прекрасного охотника. Но как только Жан Флаша поднялся на верхнюю ступеньку общественной лестницы, голова у него закружилась. Насколько он был почтителен и послушен, когда в своем зеленом костюме влезал на запятки кареты ее милости баронессы, настолько же неуступчивым и грубым стал он теперь, когда у него роскошно убранные апартаменты и когда он кладет на подушки ноги в сапогах. Прежде он прятался, чтобы выпить стаканчик аликанте, украденного из хозяйского шкафа; теперь он старается появляться главным образом в пьяном виде, а если жена осмеливается сделать ему малейшее замечание, он ее бьет. Скверный подражатель герцогу Кларенсу[Герцог Кларенс, заподозренный в злоумышлении против английского короля Эдуарда IV, был казнен в 1478 г; существует предание, будто ему предложили выбрать род казни; он попросил, чтобы его утопили в бочке с вином.] , он, узнав, что баронесса принимает молочные ванны, решил (у
каждого свой вкус!) принимать ванны из тростниковой водки. Он утверждает, что это укрепляет его силы, хотя всякий раз его вытаскивают из ванны мертвецки пьяным. Несчастная женщина, которая сковала свою жизнь этой позорной цепью, теперь пытается разорвать ее; орден женщин-масонок, уставший читать ее ходатайства, которые она адресует ему с целью, чересчур личной, абсолютно личной, обещал ей вынести свой приговор как о раздельном жительстве супругов, так и о раздельном владении имуществом. Но пока этого еще не произошло, Жан Флаша находится под неусыпным наблюдением, и его неумолимо сопровождают, когда он, пошатываясь и воспламеняясь то ли от бешенства, то ли от пьянства, осмеливается бродить вокруг особняка баронессы Ланфан.
        На этом мы остановимся.
        Мы уже сказали, что число собравшихся здесь женщин приближалось к восьмидесяти.
        К одиннадцати часам их была уже сотня.
        Это был час, назначенный для посвящения Амелии Бейль в члены Ордена.
        Торжественное заседание сейчас начнется.

        XXVII КЛЯТВА

        Глубокая тишина настала вслед за болтовней на темы, к делу не относящиеся; каждая из женщин заняла свое место.
        Маркиза де Пресиньи, которую мы теперь будем именовать не иначе, как Великим Магистром, восседала на престоле с витыми колонками. На ней был крест-накрест повязан голубой переливающийся шнур, на котором висела золотая лопатка каменщика - знак ее титула.
        Обряды, при соблюдении которых мы разрешили присутствовать нашим читателям, не считая некоторых незначительных изменений, все те же, что были в стародавние времена. Мы уже говорили, что Орден женщин-франкмасонок позаимствовал большую часть своих обрядов и испытаний у Ордена франкмасонов-мужчин. Это совершенно верно, в доказательство чему скажем, что около семидесяти семи лет назад, на рубеже двух веков, была предпринята попытка слияния обоих орденов под двойным председательством вице-королевы Неаполитанской и его высочества герцога Шартрского, Верховного Великого Магистра всех лож.
        Мы не намерены обсуждать сейчас эти обычаи, совокупность которых если и не совершенно смехотворна, то, во всяком случае, восходит к традициям, поистине старым, как мир. Эти загадочные обрывки легенды, материал для которых был почерпнут из библейских книг, эта архитектурная символика, это усиленное рвение к позиции, порой зловещей, это стремление к равенству и братству, захватившее с раннего возраста немалое число людей,- все это не лишено, однако, некоторого величия. Идея, которая служит этим отжившим формам, все еще достаточно великая и достаточно живая, чтобы позволить себе не бояться насмешек.
        Великий Магистр обвела взглядом собравшихся, затем огляделась вокруг.
        По правую руку Великого Магистра находились сестры-надзирательницы, сестры-хранительницы и сестры милосердия.
        По левую руку Великого Магистра находились сестры-офицеры, сестры-ораторы и сестры, приводящие в Орден. В числе последних была Марианна.
        Великий Магистр пятикратно ударила по алтарю золотым молоточком.
        При этом знаке одна из сестер-офицеров выступила вперед.
        - Который час?- спросила Великий Магистр.
        - Час восхода солнца.
        - Что означает этот час?
        - Это час, когда Моисей входил в скинию собрания[Скиния собрания - походный храм, устроенный Моисеем по велению Бога, во время странствования евреев в пустыне.] .
        - Поелику мы собрались здесь, чтобы следовать его примеру, соблаговолите оповестить наших дорогих сестер как со стороны Европы, так и со стороны Африки, что Ложа открыта.
        Сестра-офицер пятикратно хлопнула в ладоши.
        У входных дверей раздался шум.
        - Кто там? - спросила Великий Магистр.- Если это непосвященный, удалите его.
        - Это воспитанница премудрости, желающая, чтобы ее приняли в Орден франкмасонок,- ответила одна из сестер-надзирательниц.
        - Обладает ли она всеми требуемыми качествами?
        - Да, всеми.
        - Вам это хорошо известно?
        - Хорошо.
        - Да будут благословенны наши труды, ибо мы сейчас обретем новую поддержку нашего учреждения!… Пусть одна из сестер, приводящих к нашему Ордену, впустит кандидатку!
        Марианна отделилась от своей группы и направилась к дверям.
        И тогда появилась Амелия, вся в белом, с босыми ногами, со связанными руками и с завязанными глазами.
        Когда она появилась, женщины спустились со ступеней амфитеатра и снова разместились двумя рядами.
        Обойдя вместе с Амелией вокруг алтаря, Марианна подвела Амелию к Великому Магистру.
        - Что привело вас сюда?- спросила Великий Магистр.
        - Желание стать членом Ордена,- отвечала Амелия.
        - Нет ли в вашем желании хоть сколько-нибудь легкомыслия или любопытства?
        - Нисколько, утверждаю.
        - Известно ли вам, в чем состоят обязанности женщины-франкмасонки?
        - Они состоят в том, чтобы любить своих сестер, быть им полезной и в том, чтобы постоянно учиться их добродетелям.
        - Вы сказали не все,- заметила Великий Магистр.- Величайший долг франкмасонства состоит в том, чтобы сделать человеческий род столь совершенным, сколь он может быть. Поднимаясь над предрассудками, мы не стремимся к тому, чтобы завоевать всеобщую признательность. Добровольные обязательства, которые вы на себя примете, утвердят вас в мыслях о вашем долге по отношению к человечеству, религии и государству. Но невзирая на доверие и уважение, которое вы мне внушаете, необходимо, однако, чтобы я посоветовалась с Ложей: ведь я всего лишь первая среди равных.
        Тут она обратилась к присутствующим.
        - Мои дорогие сестры! Есть ли среди вас хоть одна, которая может возразить против приема кандидатки?
        Великому Магистру не ответил ни один голос.
        - В таком случае развяжите ей руки: чтобы стать членом нашего ордена, необходимо быть свободной.
        Марианна разрезала веревки, связывавшие Амелию.
        - Снимите и повязку с ее глаз: эта повязка - символ искренней веры.
        Повязка упала, и все женщины получили возможность полюбоваться лицом молодой женщины, которая, казалось, была глубоко взволнована.
        - Подойдите ко мне,- приказала Великий Магистр,- и отвечайте на мои вопросы.
        - Я готова.
        - Вы изгнаны из райских кущ; каким образом можете вы возвратиться в храм?
        - Я могу возвратиться туда в Ноевом ковчеге - это первая милость, которую небеса даровали человечеству.
        - Какая птица первой вылетела из ковчега?
        - Ворон, который не вернулся.
        - Какая птица вылетела второй?
        - Голубь, который принес залог мира - оливковую ветвь.
        - Можно ли смотреть на Ноев ковчег как на первую франкмасонскую Ложу?
        - Безусловно.
        - Какими Ложами были третья и четвертая?
        - Вавилонская башня - сооружение гордыни и безумия - и Иерусалимский храм - безупречная Ложа.
        - Кого представляет собой Великий Магистр Ордена женщин-франкмасонок?
        - Сепфору, жену Моисея.
        - Чему учит нас пример жены Лота, превратившейся в соляной столп?
        - Послушанию.
        - Скажите пароль.
        - Бет-Абара.
        - Что это значит?
        - Переход.
        - Назовите имя Великого Магистра нашего Ордена.
        - Авот-Жаир, что означает Ослепительный свет.
        - Каков условный знак нашего Ордена?
        - Левую руку нужно положить на грудь, а большим пальцем правой руки коснуться левого уха, согнув остальные пальцы.
        - Теперь станьте на колени.
        Амелия исполнила приказание.
        Великий Магистр взяла серебряную лопатку каменщика и, окунув ее в желобок, пятикратно провела ею по губам посвящаемой.
        - Это печать, коей я скрепляю ваши уста,- произнесла Великий Магистр.
        Посвящаемая продолжала стоять на коленях.
        - Что означает радуга у вас над головой? - продолжила свои вопросы Великий Магистр.
        - Она означает гармонию чувств, которая должна царить в Ордене наших сестер - женщин-франкмасонок.
        - А что означают четыре части света, изображенные на ковре, лежащем у вас под ногами?
        - Они означают распространение могущества франкмасонства.
        - Станете ли вы мужественной и преданной Ордену сестрой?
        - Стану.
        - Хорошо. Поднимитесь с колен. Вам остается только принести клятву; вы будете повторять за мной слова этой клятвы, которые я вам напомню.
        - Клятву! - прошептала Амелия.
        - Разве это слово вас пугает? - с изумлением спросила Великий Магистр.
        - Нет,- отвечала Амелия, встретившая взгляд Марианны.
        - Положите руку на огненный престол, то есть на престол Истины, и повторяйте за мной.
        Ни одна из присутствующих не ждала этой клятвы с таким волнением, как Марианна; в течение четверти часа она не спускала глаз с Амелии; она видела и ее бледность, и ее конвульсивную дрожь, и все эти симптомы навели ее на мысль о потревоженной совести. Марианна сделала вывод, что ее труды увенчались успехом и что Амелия, очутившаяся в ловушке, принуждена была рассказать Филиппу Бейлю о существовании Ордена женщин-франкмасонок.
        Но каким способом рассчитывала Марианна заставить свою соперницу признаться в предательстве? Рассчитывала ли она на этот мистический декорум, на инквизиторское очарование посвящения, на торжественное и добровольное обязательство, которое должна была взять на себя посвящаемая? Именно на это и рассчитывала Марианна, но главным образом она рассчитывала на душевное благородство и чистосердечие Амелии. Марианна надеялась, что правила чести, внушенные Амелии, не позволят ей солгать и что, следовательно, она откажется принести клятву на престоле, на котором, однако, уже лежала ее рука.
        Вот почему Марианна с нетерпением ожидала того мгновения, когда будет принесена клятва.
        Великий Магистр продиктовала посвящаемой следующие слова:
        - Перед лицом Великого зодчего Вселенной, перед лицом этой высокой ассамблеи я клянусь на Алтаре Истины посвятить мою жизнь высокому и мудрому учению женского франкмасонства; я клянусь, что всеми силами буду распространять это учение, что буду слепо и быстро исполнять приказы Ордена, что буду уведомлять его обо всем, что ему полезно или же вредно…
        - Клянусь! - произнесла Амелия.
        - Обещаю и клянусь строго хранить в сердце все тайны франкмасонства, обещаю и клянусь, что никому не открою его деяний, его знаков и символов - не открою их ни отцу, ни матери, ни супругу, ни детям, ни моим близким, ни моим друзьям…
        Амелия заколебалась; однако она повторила слова Великого Магистра, а Великий Магистр продолжала:
        - Клянусь не входить в соглашение ни с одним из тех, кому вынесет приговор наш трибунал, клянусь ни в коем случае не предупреждать их об опасности, которая им угрожает, не избавлять их от заслуженной кары ни по любви, ни по семейным связям, ни по дружбе, ни, тем паче, за деньги, за золото, за драгоценные камни, ни за все великие земные блага. Торжественно клянусь в этом под страхом бесчестия и презрения, клянусь в этом под страхом уничтожения мечом ангела-мстителя и под страхом того, что увижу себя и своих близких до четвертого колена, подвергаемых наказанию за мое клятвопреступление!
        Голос Амелии внезапно замер, когда она произнесла этот ужасный приговор.
        Марианна стояла, задыхаясь. Ее надеждам суждено было обмануться с минуты на минуту.
        Где могла почерпнуть Амелия столько решительности и каким образом могла она, при ее суровом воспитании, не отступить перед лживой клятвой?
        Это, однако, объяснялось очень просто, и Марианна напрасно удивлялась. После той жертвы, которую принесла Амелия Филиппу Бейлю, она уже была готова на любые жертвы. Она вступила в Орден женщин-масонок только ради того, чтобы спасти его от мести Марианны (ибо маркиза де Пресиньи объяснила Амелии все, чего та не знала); могла ли она задумываться, предать ли ей Орден женщин-масонок, с тех пор как от него снова зависело спасение ее мужа?
        К тому же в этой борьбе между честностью и любовью Амелию поддерживало, хотя и одновременно губило, вот что: взгляд Марианны.
        Под этим взглядом, в котором явственно было видно подозрение, Амелия чувствовала, что в ней восстает вся ее гордость, все ее возмущение. Вид этой женщины, которая так дерзко оспаривала у нее жизнь ее супруга после того, как она тщетно пыталась отвоевать у нее его сердце, придавал Амелии новые силы и охранял ее от ее собственной слабости.
        Важнейшие формальности обряда посвящения вот-вот должны были закончиться.
        Великий Магистр обратилась к ассамблее с вопросом:
        - Желает ли кто-нибудь из вас, дорогие мои сестры, потребовать от посвящаемой какую-либо иную клятву?
        Марианна сделала два шага вперед и произнесла недрогнувшим голосом:
        - Я!
        Даже Великий Магистр побледнела, несмотря на свою личину бесстрастности.
        - Какой же клятвы потребует наша сестра, приводящая в Орден?- спросила она.
        - Я требую, чтобы посвящаемая принесла клятву на Евангелии,- не спуская глаз с Амелии, произнесла Марианна.
        - На Евангелии?- с ужасом повторила Амелия.
        - Пусть будет исполнено требование нашей сестры, приводящей в Орден, и пусть принесут сюда Евангелие!- обратилась к сестрам-офицерам Великий Магистр.
        Во время паузы между уходом и возвращением сестры-офицера в зале царило необычное волнение.
        Все порицали это требование Марианны, все понимали, что ею движет ненависть к Филиппу Бейлю, и все были огорчены при виде того, что эта ненависть распространяется и на особу, принимаемую в члены Ордена, особу, столь близкую самому Великому Магистру.
        Великий Магистр, однако же, не проявляла сильного волнения: она не знала и даже не подозревала о том, какой грех перед Орденом совершила Амелия. Колебания Амелии она относила на счет ее возраста и ее застенчивости, а в требовании Марианны она усматривала только не исчерпавшую себя месть.
        Священную книгу принесли и положили на престол в раскрытом виде.
        С точки зрения Марианны, это было решающим испытанием.
        Может ли Амелия, глубоко религиозная девушка, ныне супруга-христианка, кощунственно предать святая святых своей религии? Дерзнут ли ее робкие и чистые уста раскрыться для того, чтобы произнести кощунственную ложь?
        Этот же вопрос всецело овладел всеми помыслами Амелии и заставил больно сжиматься ее сердце. Она едва расслышала голос Великого Магистра, который приказывал ей протянуть руку.
        - Клянетесь ли вы на Евангелии соблюдать законы Ордена женщин-франкмасонок?
        - Клянусь!- слабым голосом произнесла Амелия.
        Грозовая туча прошла перед ее глазами: перед своим внутренним взором она увидела Филиппа, преследуемого, подвергаемого гонениям и угрожающего, в свою очередь.
        - Клянусь! - повторила она.
        Марианна сдержала крик ярости и, уронив голову на грудь, прошептала:
        - Как она его любит!
        Последнее страшное напряжение исчерпало силы Амелии; она поискала взглядом, на что бы ей опереться, и упала на руки сестер-офицеров.
        К счастью, посвящение было закончено.
        Последний обычай предписывал не закрывать заседание Ложи прежде сбора пожертвований в пользу бедных. И во исполнение этого обычая одна из сестер милосердия должна была обойти четыре стороны света, другими словами - четыре стороны ассамблеи, и каждая женщина-франкмасонка вносила свою лепту соразмерно со своим материальным положением.

        XXVIII НОВАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ

        Несколько часов спустя, несмотря на сильное изнеможение, Амелия завершила свой туалет с помощью горничной. Она ждала Филиппа, появление которого должно было смягчить терзавшие ее угрызения совести и прогнать воспоминания о том, как она провела сегодняшнее утро. Но Филипп не являлся.
        Надев светлое платье, предназначенное по общепринятому обычаю для «утренних выездов», Амелия, с несколько усталым лицом, приказала, чтобы к ней впустили слугу, который настойчиво заявлял, что хочет поговорить с нею.
        Этот слуга был в белом галстуке и в белых перчатках.
        - Сударыня, вы не узнаете меня?- спросил он.
        - Мне знакома ваша ливрея.
        - Я имею честь служить у его превосходительства министра иностранных дел.
        - Ах, вот оно что! - воскликнула Амелия.- Значит, вы пришли ко мне с поручением от мужа?
        - Да, сударыня,- ответил лакей, в замешательстве разглядывая свою шляпу.
        - Так что же?… Что вы должны мне передать?
        - Разрешите мне, сударыня…
        - Я жду!
        - Сударыня, прошу вас не волноваться!
        - Да в чем дело? Что случилось?
        - Господин Филипп Бейль упал с лошади,- отвечал лакей.
        - О Господи!
        - Не волнуйтесь, сударыня, ничего страшного… Господин Бейль слегка ушибся…
        - Но где же он?- вся дрожа, спросила Амелия.
        - Он находится в загородном доме его превосходительства министра иностранных дел, в двух шагах отсюда. Вот как было дело: его превосходительство господин министр пригласил к себе господина Бейля. Господин Бейль поспешил явиться на зов, но по дороге его лошадь испугалась какой-то телеги, нагруженной железом; господин Бейль упал, и пришлось отвезти его к господину министру в карете.
        - Но ведь он ушибся?
        - О, это пустяки! Растяжение сухожилий… в крайнем случае растяжение связок…
        - Не в этом дело! Я должна увидеть его! - сказала Амелия.
        - Это нетрудно сделать,- поспешно проговорил лакей,- и если только у вас, сударыня, есть хоть капля сомнения или волнения, то в этом случае господин министр уполномочил меня немедленно доставить вас к господину Бейлю. Одна из карет господина министра к вашим услугам!
        - Тереза, пальто и шаль!
        - Сударыня, вы уезжаете?
        - Сию же минуту. Скорее!
        - Пожалуйста, сударыня.
        Меньше чем через минуту Амелия была готова.
        - Я поеду с вами, сударыня?- спросила горничная.
        Услыхав этот вопрос, лакей в белом галстуке не сумел скрыть свой испуг, но женщины этого не заметили.
        - Нет,- после минутного раздумья отвечала Амелия.
        Удивленная Тереза поклонилась.
        А в это время Филипп Бейль и граф д'Энгранд, будучи в полнейшем неведении о том, что происходит с Амелией, прогуливались под руку по бульвару, а после прогулки зашли пообедать в Английское кафе.
        Эта импровизированная прогулка, состоявшаяся по предложению графа д'Энгранда, имела для зятя и тестя прелесть холостяцкого обеда. Почему подобные развлечения - впрочем, вполне невинные - всегда занимают свое место в кругу привычек?… На этот вопрос нам могли бы ответить только современные эпикурейцы, которые умеют возглавлять политику, промышленность, семью, искусства и наслаждаться одновременно жизнью.

        XXIX ЗАПАДНЯ

        Те, кто обедает в Английском кафе, непременно должны появиться затем в театральной ложе, а потом - заехать в Клуб. Филипп Бейль и граф д'Энгранд слишком хорошо знали кодекс светской жизни, чтобы позволить себе нарушить эти два важнейших закона. Часов в одиннадцать они зашли в Клуб, намереваясь обменяться двумя-тремя рукопожатиями, снять перчатки, снова надеть их и удалиться. Как видит читатель, ничего более серьезного они не затевали.
        Судьбе угодно было, чтобы в этот вечер они зашли в зал, где шла игра. Они машинально заняли места за игорным столом, вокруг которого мужчины, наделенные поистине самым высоким интеллектом, смешались с разными забавными ничтожествами, обладающими одним-единственным достоинством, а именно умением разоряться с улыбкой даже в том случае, если в первый же день нищеты им приходится пустить себе пулю в лоб между последней сигарой и последней гримасой.
        Не успели Филипп Бейль и граф д'Энгранд занять места, как между кудрявым блондином, который только что появился, и некоей олимпийской бородой, которая отдыхала, завязался следующий разговор.
        - Вы никогда не бываете точным, Беше?- спросила отдыхающая борода.
        - Коломбен! Не донимайте меня упреками: я и сам знаю свои недостатки,- ответили кудри.
        - Вы должны были заехать за мной к Тортони между пятью и шестью, не так ли?
        - Справедливо.
        - А с тех пор прошло одиннадцать часов!
        - Сверхсправедливо.
        - Ах, вот оно что! Но это не столь уж мило с вашей стороны! - заметил удивленный Коломбен.
        - Это даже весьма неучтиво, но у меня есть смягчающие вину обстоятельства, на которые я прошу разрешения сослаться.
        - Так ты намереваешься сослаться на смягчающие обстоятельства?- не поворачивая головы, переспросил один из игроков.
        - Я мог бы сослаться на них,- задетый этим вопросом, отвечал Беше,- ведь я занесен в список адвокатов!
        - Беше - адвокат! - подняв головы, зашептались присутствующие.
        - Да, господа! Да! - заявил Беше, выпячивая грудь и играя моноклем.
        - Великолепно!…
        - Неслыханно!…
        - Восхитительно!…
        Безудержный общий хохот заглушил эти иронические восклицания.
        Беше стал красен как рак; он попытался улыбнуться, но это ему не удалось.
        - Так как же?- сжалившись над ним, заговорил Коломбен.- Что же это за смягчающие обстоятельства?
        - Признаете ли вы, что бывают чрезвычайные обстоятельства?
        - То есть?…
        - Ну, например, взятие под стражу?
        - Как, Беше? Вас арестовали?
        - Сейчас увидите.
        - Внимание! Беше ссылается на смягчающие обстоятельства!- воскликнул тот же игрок.
        - Около трех часов я возвращался из Булонского леса; вы сами видите, что я прекрасно успел бы к Тортони к пяти часам. Погода была чудесная…
        - Свежий воздух!…
        - И птички пели свои чудесные песенки!…
        - Ах, господа!- вскричал Беше.- Вечно вы меня перебиваете!
        - Продолжайте,- сказал Коломбен.
        - Я ехал на моем Грипп-Солейле… Вы знаете моего Грипп-Солейля?
        - Не знаю, но это неважно.
        - Я ехал рысью - это аллюр, в котором Грипп-Солейль не знает себе равных…
        - Он на коне скакал, сей всадник несравненный…
        - Это произошло между Отейлем и Буленвилье; некоторое время я думал только о встрече с Коломбеном. «Коломбен меня ждет, и я не могу опоздать,- говорил я себе.- Встреча - это дело святое. Точность - вежливость королей!»
        - Черт возьми! Блестящий монолог!
        - Каждые пять минут я смотрел на часы… великолепные часы… Вы видели мои часы?
        Общее молчание.
        - Внезапно…
        - Ага! Наконец-то мы добрались до сути дела! - прошептал один из слушателей.
        - Внезапно я вижу павильон, который построил бедняга Поркеваль, мой близкий друг, тот самый барон де Поркеваль, который недавно умер. Вы были знакомы с Поркевалем?
        - Ну, а дальше-то что?- спросил Коломбен.
        - Все окна павильона были закрыты, и только входная дверь была приоткрыта. Я подумал, что павильон продается. «Так, так!» - подумал я и бросил поводья Тони… Вы знаете Тони, а?
        - А дальше-то, дальше?
        - Я зашел в помещение, сказав себе: «Смотри-ка, а ведь недурно! Почему бы мне это и не купить?… Купим! Я буду приходить сюда с моим другом Коломбеном, с милейшим Коломбеном!»
        - Благодарю!
        - Итак, Беше купил павильон Поркеваля! - сказал один из членов Клуба.
        - Отнюдь нет! - отвечал Беше.- И сейчас я попрошу вас слушать с величайшим вниманием.
        - Господа, это настоящий адвокат! Узнаю его по оборотам речи!
        - Беше, наше внимание к вашим услугам!
        - Так вот, будучи придирчивым покупателем, я обошел все здание, я посетил и сад; я не встретил ни души. Под крыльцом был вход в погреб; я обследовал и погреб - я проник туда. Но не прошло и двух минут после того, как я начал лорнировать бочонки с вином, когда вдруг я услышал, что дверь захлопнулась. Я оказался в тюрьме.
        - В тюрьме!
        - Гм! Это пахнет Анной Радклиф[Анна Радклиф (1764-1823) - английская писательница, мастер создавать атмосферу ужасного и таинственного.] .
        - Я хотел позвать на помощь, как вдруг, подойдя к двери, я увидел сквозь щели… вы догадываетесь, что я увидел?
        - Господа, Беше не только адвокат, но и романист: обратите внимание, сколь искусно он задерживает повествование!
        - Что ж, подадим ему реплику, раз он этого требует,- сказал один из игроков.- Так что же вы обнаружили, Беше?
        - Призрак?
        - Всадника в шлеме с красным пером и черным забралом?
        - Единорога, изрыгающего пламя?
        - Нет, господа, я увидел женщину, красивую женщину, которую я тотчас же узнал.
        - Ну и повезло же вам, Беше!
        - Вы фат!
        - Вы все, господа, знаете ту, которую я увидел.
        - В самом деле? - рассеянно спросил Филипп Бейль, который все это время продолжал играть: ему поразительно везло.
        - А вы знаете ее лучше всех, господин Бейль!
        - Ну и ну! - закричали со всех сторон.
        - Дорогой Беше! - заговорил Коломбен.- Если вы твердо решили быть нескромным, не ухудшайте положения чересчур длинным рассказом.
        - Конечно, в моем открытии огромную роль сыграл случай,- продолжал Беше, уязвленный этим замечанием,- и тем не менее эта женщина тоже сыграла значительную роль. Уже много времени нет ни одного из вас, кто не спросил бы себя и не спрашивает себя по сей день: «Где, черт побери, скрывается Марианна? Что случилось с Марианной?»
        Филипп Бейль сделал невольное движение, но, внешне спокойный, он продолжал играть, вернее, выигрывать.
        - Так вот, господа: Марианна живет в Буленвилье - в павильоне моего бедного друга Поркеваля она нашла для себя таинственное убежище. Как только я узнал ее, я через дверь сказал ей: «Добрый день, сударыня». Она выпустила меня и потребовала, чтобы я хранил это в величайшей тайне… Вот почему я сегодня не смог появиться у Тортони и встретиться там с Коломбеном.
        Беше кончил. Беше вытер лоб. Беше скромно принимал поздравления слушателей.
        Беспокойство, с каким Филипп Бейль внимательно слушал этот рассказ, не помешало ему получить солидный выигрыш - такой солидный, что он даже и не мог кончить игру, не нарушая правил приличия.
        Вот почему Филипп написал Амелии записочку, в которой уведомлял ее, что его задерживает в министерстве серьезная работа и что, возможно, ему придется провести там всю ночь.
        Написав записку, он продолжал играть.
        Вскоре фортуна с внезапностью и наглостью куртизанки повернулась лицом к другому избраннику. От Филиппа она перешла к Беше. Беше, таким образом, стал преемником Филиппа, который еще некоторое время сопротивлялся, но кончил тем, что обнаружил проигрыш в тысячу луидоров.
        На сей раз он имел право встать из-за стола.
        Вот-вот должно было пробить пять утра.
        Филипп Бейль вручил Беше визитную карточку, на обороте которой он написал карандашом: «Чек на тысячу луидоров, которые я заплачу сегодня в полдень».
        - Но, дорогой мой,- запротестовал Беше, поторопившись выказать свое знание правил хорошего тона,- я верю вам на слово! Возьмите назад вашу карточку!
        - Я могу умереть через несколько часов.
        - Я столь горячо сожалел бы об этом, что позабыл бы о вашем долге.
        - Вы благородный человек, я знаю,- сказал Филипп,- но уж позвольте мне в этом случае поступить так, как я привык поступать.
        Когда Филипп и граф д'Энгранд оказались на бульваре одни, Филипп сказал:
        - Мне не хватает четырехсот луидоров, чтобы уплатить мой долг Беше.
        - Пустяки!- отвечал граф д'Энгранд.- Ждите меня дома, дорогой!
        Они расстались.
        Граф направился к Монмартрскому предместью, а Филипп Бейль, недовольный сегодняшней ночью и самим собой,- в свой особняк.
        Велико было его изумление, когда, проходя через прихожую, он увидел своего слугу, крепко спавшего в кресле.
        Рядом с ним догорал факел, бросавший по сторонам угасающий свет, который уже не мог соперничать со светом зари.

«Бедный малый, наверное, ждал меня»,- подумал Филипп.
        - Жан!- окликнул он камердинера.
        - Сударь! - внезапно проснувшись, произнес камердинер.
        - Вы так и не ложились?
        - Пусть сударь простит меня,- протирая глаза, сказал слуга.- Я и сейчас еще не понял, где это я сплю.
        - Вы в передней, и теперь шесть часов утра,- с улыбкой отвечал Филипп.
        - Вам, сударь, достаточно сказать слово, чтобы я вам поверил!
        - Придите в себя, Жан.
        - Пришел, сударь, пришел!
        - Вчера я присылал домой лакея.
        - Лакея?- ошеломленно переспросил Жан.
        - Вы это помните?
        - Сударь, вы хотите сказать: «Двух лакеев»!
        - Как?!
        - Одного вы прислали в полдень, а другого - в полночь.
        Филипп тихонько потряс Жана за плечо.
        - Ну, теперь-то вы наконец проснулись?
        - Да, сударь,- ответил перепуганный Жан.
        - Я вас спрашиваю: приходил ли вчера от меня человек?
        - От вас?… Да, сударь… с каретой…
        - Да нет же, соня вы этакий!… С запиской!
        - Верно, с запиской. Теперь-то я припомнил: с запиской.
        - С запиской к барыне?
        - Да, сударь, к барыне. Я сам получил эту записку.
        - И вы тотчас же отдали эту записку моей жене - так ведь?
        На сей раз Жан посмотрел на Филиппа с выражением не столько сонным, сколько глубоко изумленным.
        - Отдал ли я… эту записку… барыне?…- пролепетал он.
        - Да отвечайте же!
        - Но вы же, сударь, прекрасно знаете, что…
        - Я ничего не знаю,- с раздражением сказал Филипп.- Но вы -то должны знать, отдали вы эту записку барыне или нет!
        - Я отдал эту записку ее горничной,- сказал Жан.
        - Ну, все начинается сначала!… Идите спать!
        - Благодарю вас, сударь… Повинуюсь вам…
        И Жан вышел из комнаты; при этом он так размахивал руками и бросал по сторонам такие взгляды, что Филипп усомнился, в здравом ли уме его камердинер.
        Филипп, насколько это было возможно, привел в порядок свой костюм и свою физиономию, на которую наложила отпечаток усталость, и на цыпочках подошел к дверям комнаты Амелии.
        Оттуда не доносилось ни звука: по-видимому, Амелия еще не проснулась.
        Филипп подумал, что, раздосадованная его опозданием и длительным ожиданием, она заснула очень поздно.
        Смущенный своей виной, он решил не будить ее.
        Только через два часа он отважился войти к ней в комнату.
        Амелии в комнате не было. Постель была не тронута.
        Филипп Бейль испытал одно из тех потрясений, которые прокладывают первые морщины на лице мужчин.
        На маленьком столике он увидел свою записку.
        Он схватил эту записку. Она была не распечатана.
        Филипп сделал несколько шагов туда-сюда; так ходят люди, которые страдают галлюцинациями.
        Через пять минут он позвонил. Он сел и сделал вид, что читает газету.
        Вошла Тереза, увидев Филиппа, она вскрикнула от изумления.
        - Ах, сударь! - воскликнула она.- Так, стало быть, опасность миновала! Как я рада!
        - Опасность? Откуда вы взяли, что я подвергался опасности?- спросил Филипп.
        Горничная раскрыла рот от изумления.
        - Да говорите же, Тереза!
        - Но дело в том, что… вчера…
        - Что - вчера?
        - От вас приехали, сударь.
        - И сказали, что я в опасном положении?
        - Нет, не в опасном положении, но что вам худо,- отвечала горничная.
        - Мне худо?
        - Да, из-за того, что вы упали с лошади. Да по правде сказать, вы, сударь, и сейчас еще совсем бледный.
        - Продолжайте, Тереза,- сказал Филипп.- Ваш рассказ меня очень заинтересовал, и к тому же я хочу узнать, как было выполнено мое поручение. Так, значит, к вам приехали вчера. А в котором часу?
        - Около четырех дня.
        - Около четырех дня… И вы, разумеется, были здесь?
        - Да, сударь.
        - А кто именно приехал сюда?
        - Слуга в министерской ливрее.
        Филипп Бейль удержался от восклицания.
        - В министерской ливрее? Вы в этом уверены, Тереза?
        - О, да, сударь! Тем более уверена, что он и приехал-то в министерской карете.
        - Ага!
        - Можно подумать, сударь, что вам это неизвестно!
        - Нет, конечно, известно; но я опасаюсь, что дело зашло слишком далеко… что они напрасно перепугали мою жену… А вы не слышали, что говорил этот слуга? Что именно он сказал?
        - Он сказал, что вы, сударь, упали с лошади по дороге в загородный дом министра, но что беда невелика и если барыне желательно знать, что с вами, то министр прислал за ней одну из своих карет, а кучеру приказал немедленно отвезти ее к вам, сударь.
        - Ко мне… понимаю… верно, верно, Тереза, но это еще не все.
        - А что же еще?
        - Барыня… что сделала барыня?
        - Она бегом побежала в карету.
        - И уехала?
        - Ну, конечно!
        - А… куда? - задыхаясь, спросил Филипп.
        - Я не спрашивала об этом барыню.
        - Тереза, здесь очень душно… Откройте окно.
        Филипп тем временем набрался мужества и сил для того, чтобы взять себя в руки и скрыть от слуг этот почти позорный удар, нанесенный ему столь явным и наглым похищением жены.
        Тереза, стоя неподвижно, смотрела на Филиппа.
        - Быть может, зря вы, сударь, так рано возвратились,- наконец сказала она.- Не понимаю, почему барыня не приехала вместе с вами, коль скоро вам так худо.
        - Можете идти, Тереза: я узнал все, что хотел знать.
        Горничная направилась было к дверям, но Филипп окликнул ее.
        - Я жду его сиятельство графа д'Энгранда,- сказал он.- Передайте Жану, чтобы он провел его сиятельство в мой кабинет, если я еще не вернусь к тому времени.
        - Как? Вы хотите выйти из дому? Да Бог с вами, сударь! Разве это можно?
        - Ступайте.
        Тереза вышла.
        Филипп встал. Он цеплялся за некую надежду.
        Несмотря на то, что еще было утро, он бросился к маркизе де Пресиньи, но узнал только то, что накануне вечером маркиза уехала за город.
        Утратив последнюю надежду, Филипп вынужден был вновь вернуться к той мысли, которая возникла у него, когда он расспрашивал Терезу.
        Мысль эта заключалась в том, что его жена попала в западню, которую поставила ей Марианна.
        Марианна, оказывается, жила в Буленвилье; значит, в Буленвилье она и завлекла Амелию. Сомнений тут почти и быть не могло.
        Вернувшись домой, он застал у себя в кабинете графа д'Энгранда, который ждал его.
        Граф бросил на Филиппа удивленный взгляд.
        - Вы постарели, мой друг!- сказал он.
        - Постарел? - пробормотал Филипп.
        - Ого! Посмотрите-ка на себя в зеркало: вы бледны как мертвец! Дорогой зять, я не советовал бы вам слишком часто проводить ночь за игрой. Я принес вам четыреста луидоров - вот они.
        - Благодарю вас.
        - Ох, уж эти нынешние молодые люди! Сколько пыла, какой темперамент! Уму непостижимо! Посмотрите на меня, а затем посмотрите на себя.
        - Да, я, признаться, устал.
        - Смотрите-ка! Вы купили эту штуку?- спросил граф, наводя свой лорнет на маленькую картину.
        - Что купил?
        - Да вот этого Коро! Два месяца назад я хотел купить его для… для одного человека… Да, очень свежо… чуть небрежно… А кстати…
        Граф повернулся к Филиппу.
        - Я хочу поцеловать Амелию.
        Филипп не двинулся с места.
        - Ах, ее нет дома?- спросил граф д'Энгранд.
        - Да.
        - Так рано?… Она, конечно, отправилась в церковь - ведь она очень набожна… Что ж, я подожду ее. Жан подаст мне завтрак… А скажите честно, сколько вы заплатили за этого Коро?
        - Вы… хотите… подождать Амелию?
        - Я вам мешаю? - подхватил граф.- Сегодня у вас какой-то взволнованный вид - я это заметил, как только вас увидел.
        Дверь кабинета открылась; вошла Тереза.
        - Сударь!- с волнением заговорила она.
        - Что еще? Я никого не желаю принимать! - вскричал Филипп; он был счастлив, что может скрыть свое замешательство под видом раздражения.
        Граф знаком приказал девушке говорить.
        - Это не визит, сударь, это совсем другое! - с таинственным видом сказала Тереза.
        - А что же?… Говорите же, я вас слушаю!
        - В Париж приехала ее сиятельство графиня д'Энгранд! И едва она вошла в свой особняк, как тут же отправила слугу к барыне и велела сказать ей, что она ее ждет.
        - Графиня д'Энгранд в Париже!- воскликнул Филипп.
        - Тут нет ничего удивительного! - заметил граф, внимательно наблюдавший за зятем.
        - Вы совершенно правы,- пролепетал Филипп.
        - И если она хочет видеть свою дочь,- продолжал граф,- то ведь это вполне естественно! Это… это… ну вот, как и я!
        - Что мне сказать лакею? - спросила Тереза, поочередно глядя на мужчин.
        И так как ни один из них не произнес ни слова, она продолжала:
        - Угодно ли вам, сударь, чтобы я сказала, что барыни нет в Париже?
        - Нет! - вскричал Филипп Бейль.- Я ее жду с минуты на минуту!
        Граф д'Энгранд жестом отпустил горничную.
        Как только дверь за ней закрылась, он подошел к Филиппу и произнес всего три слова:
        - Где моя дочь?
        - Господин д'Энгранд…
        - Отвечайте мне: где она? Ваше взволнованное лицо, ваш прерывающийся голос - все внушает мне мысль о том, что случилось несчастье!
        - Что ж, это правда!- сказал Филипп.- Да, случилось несчастье! Да, несчастье, случилось как с ней, так и со мною!
        - Так я и думал!
        - Пока меня не было дома, кое-кто, используя разные уловки, похитил Амелию.
        - Когда же это было?- в ужасе спросил граф.
        - Вчера.
        - И кто же это сделал?
        - Женщина.
        - Филипп, вы с ума сошли!
        - Нет, это сущая правда. Вернее, я должен был бы сказать не «женщина», а «дьявол», ибо речь идет о Марианне!
        - О певице Марианне?
        - Да.
        - О той самой, которая была вашей любовницей?
        - О ней самой. Сегодня она заставляет меня жестоко искупить мой былой грех.
        - Ради Господа Бога, объяснитесь!- вскричал граф.- Откуда вы знаете, что это Марианна подстроила похищение моей дочери?
        - Откуда я знаю?
        - И вы серьезно верите, что Амелия и впрямь в опасности?
        - Я серьезно поверил, что может случиться все что угодно, с тех пор как понял, что это рука Марианны!
        - И что вы хотите сделать?
        - Небывалый случай навел меня на след похищения. Вы помните историю, которую рассказывал в Клубе господин Беше?
        - Нет, не помню.
        - Неважно! Но благодаря этой истории, сколь бы нелепа она ни была, я знаю, где живет Марианна.
        - Вы это знаете?- вскричал граф д'Энгранд.- Что ж, тогда едем, едем сию же секунду! Похищение такого рода говорит о том, что это скорее безумие, чем преступление. Едем на поиски этой женщины!
        - Будь по-вашему, господин д'Энгранд!
        - Она привыкла к театральным приемам - вот она и решила перенести их в действительность. И не может быть, чтобы сейчас она не раскаивалась в своей опрометчивости!
        Филипп Бейль покачал головой.
        - Вы не знаете Марианну! - сказал он.

        XXX ПАВИЛЬОН В БУЛЕНВИЛЬЕ

        Благодаря великолепным лошадям Филипп Бейль и граф д'Энгранд очень скоро приехали в Буленвилье и остановились перед тем самым павильоном, о котором говорил господин Беше.
        Это было одно из тех непрочных и изящных зданий, которых, как это известно нашему читателю, так много в окрестностях Парижа. Воздвигнутые во времена процветания и покинутые в первые же дни невзгод, эти архитектурные импровизации, эти шедевры, порожденные тщеславием, в конце концов продаются вместе с двором, огородом и угодьями, за треть своей цены мелкими проходимцами или кающимися Магдалинами.
        Филипп Бейль и граф д'Энгранд сообразили, что карету нужно оставить на некотором расстоянии от павильона.
        На звук колокольчика вышла какая-то крестьянка.
        - Мы те самые люди, которых ждет ваша барыня,- произнес Филипп таким решительным тоном, что всякие требования каких бы то ни было объяснений показались бы неуместными.
        Таким образом, и эта крестьянка не нашлась что ответить.
        Филипп Бейль и граф д'Энгранд направились к павильону с таким видом, словно они были друзьями дома.
        Ни тот, ни другой не удивились, что им так легко удалось проникнуть в убежище, где, особенно сегодня, естественно было бы ожидать удвоенные меры предосторожности. Оба были слишком сильно взволнованы, чтобы обращать внимание на такие мелочи, которые, несомненно, удивили бы человека постороннего.
        Они взошли на крыльцо.
        - Граф,- обратился к тестю Филипп,- лучше будет, если вы подождете меня здесь. Разговор, с Марианной, будет решающим, и нужно, чтобы при этом не было свидетелей. По крайней мере, так я полагаю.
        - Вам известен характер этой женщины - стало быть, вам лучше знать, как надо действовать. Я все сделаю так, как вы скажете.
        - Так вот,- продолжал Филипп,- если через полчаса я не выйду в вестибюль, это будет означать, что необходимо ваше вмешательство, что нужно воспользоваться вашим влиянием, вашим положением.
        - Я буду ждать вас,- сказал граф.
        Филипп Бейль устремился к лестнице, ведущей на второй этаж.
        Дверь в гостиную была полуоткрыта. Филипп толкнул ее и очутился лицом к лицу с Марианной.
        Поистине обстоятельства складывались в его пользу.
        - Вы здесь, у меня! - заговорила Марианна.- Вы, вы!
        - Обойдемся без восклицаний, сударыня, это бесполезно и это может даже стать опасным. Не стоит поднимать шум, поверьте мне. Останемся наедине… Вам известно, зачем я сюда приехал?
        - Вы забываете…
        - Ах, не будем терять времени! Упреки сейчас неуместны!
        - Да что вам нужно в конце-то концов?
        - Мне нужна моя жена!
        Марианна смерила его взглядом с головы до ног; она потянулась к звонку, который был от нее на расстоянии вытянутой руки.
        Но прежде чем звонок зазвенел, рука Марианны оказалась в плену в руке Филиппа.
        - Верно, верно,- прошептала она.- Я забыла о ваших способах действия.
        Он отпустил ее руку, и она, внешне спокойная, уселась на диван.
        - Вы меня слышали?- спросил Филипп.
        - Да.
        - Где она?
        - Как, вы опять за свое? - пожав плечами, спросила Марианна.
        - Не притворяйтесь, мне все известно.
        - Фраза, рассчитанная, чтобы напугать!
        - Чтобы покарать!
        - Сударь!…
        - Мне безразлично, что я уязвляю ваше самолюбие,- сейчас речь не о нем. Мне нужна Амелия.
        - Что общего может быть между вашей женою и мной?
        - Она попала в сети, которые вы ей расставили.
        - Сети?
        - Подумайте хорошенько: вы играете в такую игру, которая может дорого вам обойтись. Если я начал с того, что пришел сюда, вы должны быть мне за это благодарны, ибо я мог бы попросту обратиться к правосудию. Я не сделал этого потому, что у меня осталась крупица уважения к вам.
        - И из великодушия,- иронически произнесла Марианна.
        - Нет, из жалости, то есть я поступил так, как мы должны поступать с женщинами, подверженными головокружениям, с сумасшедшими…
        - О-о! Весьма неосторожно с вашей стороны разговаривать со мной таким тоном!
        - Полноте! Придите в себя и станьте самой собой! Оставьте ложь - такая одежда вам не к лицу! Для такой ненависти, как ваша, низменные способы не подходят. Смотрите: разве я хитрю с вами? Разве я опускаюсь до этого, имея дело с вами? Фу! Так не ползите же, как гадюка,- бросайтесь и терзайте, как львица!
        - Я вспомню ваш совет, когда для этого придет время,- прошептала Марианна.
        Филипп посмотрел на часы.
        - Я требую, чтобы через два часа моя жена была у меня,- сказал он.
        - К кому же вы обращаетесь с этим требованием?
        - Прежде всего к вам; ну а если вы его не выполните…
        - А если я его не выполню, вы обратитесь к королевскому прокурору, не так ли? Ведь именно это вы хотели сказать!
        - Нет, сударыня. Мне известно, что благодаря вашим связям вы до известного момента можете избегать распоряжений, направленных против вас.
        - Благодаря моим связям?- повторила Марианна.
        - Слушайте: откроем наши карты. В центре Парижа, в наше время существует ассоциация женщин - женщин, безумных до такой степени, что они дерзают противопоставлять закону свою волю или, лучше сказать, свои фантазии. И сегодня Амелия оказалась одной из жертв этого беззаконного трибунала.
        - Но какое отношение…
        - Если вам угодно - никакого. Предположим, что я рассказываю вам сон, который мне приснился. Так вот, говорю вам: по вашему требованию Амелия незаконно арестована; по вашему же требованию ей должна быть возвращена свобода!
        Марианна, словно утомленная разговором, молчала.
        - Я хотел воззвать к вашему разуму,- продолжал Филипп.- И теперь все несчастья, которые должны произойти, обрушатся на вашу голову! Не вас одну я уничтожу, но весь Орден женщин-франкмасонок!
        - Орден женщин-франкмасонок! - повторила Марианна, стараясь скрыть ту радость, которую доставило ей это признание.
        - Да, да!- воскликнул Филипп.- Другими словами - преступное общество, злая шутка, гнусность!… И не думайте, что я угрожаю вам напрасно! Вы меня знаете: я доведу свои замыслы до конца. Я изобличу Орден женщин-франкмасонок! Я сообщу о нем не только королевскому прокурору, нет, я пойду дальше! Генеральный секретарь министра иностранных дел - не первый встречный, его выслушают, то есть выслушают меня! Я назову самые громкие имена - имена женщин, скомпрометировавших себя,- вместе с именами жительниц тротуаров и трущоб. Все эти имена мне известны - у меня есть их список. Мой план кампании уже составлен; я начерчу место ваших тайных собраний и укажу четыре улицы, которые ведут к этому месту. Разразится скандал, предупреждаю вас, ибо я решился на все. Я принимаю во внимание и то, что судьи, к которым я обращусь, что префект полиции и министр юстиции не захотят поднимать шум; я допускаю, что у вашей ассоциации есть покровители даже на ступенях трона; что ж, я обращусь к общественному мнению. А для этого все средства хороши: газеты, память, афиши, книги! У меня много друзей, и я сумею заинтересовать их этим
делом. Мой голос услышат - я не боюсь, что вы сумеете заткнуть мне рот. Я разоблачу ваши отвратительные тайны, ваш смехотворный церемониал, я уничтожу вас, вы слышите? Я вас уничтожу!
        - Вы бредите!…
        - Нет, не брежу, коль скоро вы дрожите и бледнеете.
        - Я?!
        - Подумайте хорошенько,- сказал Филипп.- Незаконное лишение свободы строго наказуемо, и ваша месть одним ударом разрушит вашу ассоциацию.
        Марианна встала.
        - Это все, что вы хотели мне сказать?- холодно спросила она.
        - Нет, не все. Я должен сказать еще одно слово.
        Он подошел к Марианне.
        - Вы осмелились коснуться моей жены,- сжигая Марианну взглядом, сказал он.- Я простил бы вам все, только не это! Разговор, который сейчас у нас был, возможно, будет последним,- запомните его. А главное, хорошенько запомните следующее: или через два часа Амелия будет у меня, или тайна Ордена женщин-франкмасонок станет известна всему Парижу.
        Сделав это заявление, Филипп Бейль вышел из комнаты.
        У подножия лестницы он встретил поджидавшего его графа д'Энгранда.
        Совершенно уверившись, что двери павильона закрылись за Филиппом, Марианна отдернула занавес, за которым скрывались четыре женщины.
        Эти четыре женщины были членами Ордена женщин-франкмасонок.
        Это были графиня Дарсе, госпожа Гильерми, госпожа Флаша и госпожа Ферран.
        Они незримо присутствовали при той сцене, о которой мы только что расскэзэли нашим читателям.
        - Что вы скажете? - спросила Марианна, поочередно глядя на каждую из этих женщин.
        - Госпожа Бейль предала нас,- прошептала графиня Дарсе.
        - Теперь давайте спустимся к ней,- сказала Марианна, глаза которой лучились торжеством.

        XXXI ШПАГА ИРЕНЕЯ

        Читатель уже, конечно, понял, что Амелия действительно попала в сети, которые расставила ей Марианна.
        Должны ли мы раскрыть те способы, которыми она воспользовалась? Не достаточно ли мы уже рассказали о тех многочисленных связях, которые повсюду были у Ордена женщин-франкмасонок? И стоит ли объяснять, к примеру, что рассказ Беше тоже был предусмотрен и подстроен?…
        Когда Амелия подъехала к павильону в Буленвилье, ее проводили в зал на первом этаже, где она увидела госпожу Гильерми, графиню Дарсе, госпожу Флаша и госпожу Ферран.
        Амелия узнала их сразу же, и ее охватил страх.
        - Сударыня, скажите, пожалуйста, где я? - спросила она.
        - Вы находитесь под нашей защитой,- отвечала графиня Дарсе.
        - Но мой муж… Его падение с лошади?
        - Нам пришлось воспользоваться этим предлогом, чтобы привезти вас сюда.
        - Значит, я не у министра? - с удивлением спросила Амелия.
        - Вы у одной из наших сестер.
        - У кого же?
        - Это вы скоро узнаете.
        - Сударыня, сударыня! Что все это означает? Зачем меня обманули? Это что, шутка? Успокойте меня, прошу вас!
        - Среди нас вам бояться нечего,- сказала госпожа Гильерми.
        - Не в этом дело! Кто-то обманом завлек меня в этот дом, и я не могу, я не должна здесь оставаться!
        - Дорогое дитя мое!- заговорила графиня Дарсе.- Ваша воля, по крайней мере, в определенных обстоятельствах вам уже не принадлежит, ибо мы действуем именем нашего Ордена.
        При этих словах кровь застыла в жилах молодой женщины.
        - Нашего Ордена! - прошептала она.
        - Хотя вы и новенькая в нашем Ордене, вы не можете не знать о том, сколь осторожны мы в наших декретах, и тем более о том, что нашими действиями руководит дух премудрости. И ваша тревога - это оскорбление всем нам.
        - Но для чего же эти уловки? Разве не явилась бы я добровольно по вызову нашей ассоциации?
        - Вы все узнаете,- мягко ответила госпожа Ферран.
        - Я обращусь к Великому Магистру!
        - Здесь ее власть бессильна. Каждая из сестер имеет право позвать на помощь четырех из нас, и за это мы никакой ответственности не несем.
        - Кто же позвал вас?- спросила Амелия.
        Четыре женщины не ответили.
        - Таким образом, я ваша пленница,- продолжала Амелия.
        - Очень ненадолго.
        - Но мое отсутствие удивит моего мужа.
        - Мы подумали обо всем, так что это соображение нас не тревожит.
        - Что ж,- сказала Амелия,- я в вашей власти; подожду, когда вы освободите меня добровольно.
        Оставшись одна, Амелия попыталась проникнуть в окружавшие ее тайны. Прежде всего она подумала: «А что, если Филипп выдал тайну, которую я ему доверила?» Что если в тот самый час, когда ради него она шла на все мучения, на бесконечные угрызения совести, в то самое мгновение, когда ради него она принесла лживую клятву на Евангелии, он, гордый и легкомысленный, допустил, чтобы в душе его взяли верх неосторожность или скептицизм?

«Кто знает, не поставили ли сейчас и ему западню? - спросила себя Амелия.- А если он попадется в эту ловушку, чего только не потребует от меня Орден за мою вину?»
        Эта мысль непрерывно мучила ее более часа.
        Комната, в которой заперли Амелию, была, как мы уже сказали, на первом этаже. Окно, недавно забранное железной решеткой, выходило во внутренний двор. Обстановка была простая: у одной стены стоял книжный шкаф, на другой была коллекция оружия.
        Эта коллекция оружия в доме, принадлежащем женщине, была явлением, столь необычным и столь многозначительным, что не могла не привлечь внимания Амелии.
        При виде оружия у нее возникло страшное подозрение: действительно ли она в доме у женщины?
        Но это подозрение исчезло, когда она вспомнила о том, сколь почтенной женщиной является госпожа Гильерми, да и другие женщины, составлявшие ее стражу.
        Однако она внимательно рассмотрела всю коллекцию; оружие отличалось великолепной художественной работой.
        Внезапно Амелия с удивлением остановилась, увидев герб: она сразу узнала герб семьи Тремеле.
        На шпаге, которую она сняла со стены, действительно был шифр Иренея.
        Это имя, внезапно возникшее у нее в памяти в таком месте и при таких обстоятельствах, вызвало у нее печальное воспоминание.

«Этого человека предназначила мне в супруги моя мать,- подумала Амелия.- Он был человеком нашего круга. С ним моя жизнь прошла бы спокойно и достойно, без любовного пыла, но и без угрызений совести. Я не подчинилась воле матери, и Бог наказал меня за это».
        Вечер не принес Амелии свободы; в смежной комнате была спальня - там она и провела ночь. К ее услугам была камеристка, или, вернее, надзирательница.
        На следующий день, часов в двенадцать утра, она услышала шаги.
        В комнату вошли пять женщин.
        Первая из них, казалось, была взволнована меньше других. Амелия узнала ее: это была Марианна.
        Обе женщины обменялись долгим, пристальным взглядом.
        - Сударыня! - заговорила Марианна.- Вы свободны.
        Это решение было принято без долгих и серьезных размышлений. Доводы Филиппа Бейля, его намерения, его хорошо известная энергия - все это разрушило замыслы Марианны, ее план мести. Она должна была отступить перед интересами Ордена.
        При этих неожиданных словах Амелия не двинулась с места, словно пребывая в нерешительности.
        - Но если я свободна сегодня, то почему же я стала пленницей вчера?- спросила она.
        Это освобождение удивляет меня не меньше, чем заточение.
        - На это вам должна ответить ваша совесть,- заметила Марианна.
        Амелия повернулась к другим женщинам, смотревшим на нее с выражением искренней грусти.
        - Быть может, вы, сударыня, выскажетесь более определенно?- спросила Амелия.
        - Вы предали наше общество,- прошептала госпожа Ферран.
        - И вы полагаетесь на свидетельство этой дамы? - спросила Амелия, пренебрежительным кивком головы указывая на Марианну.
        - Нет.
        - Тогда где же доказательства обвинения?
        - Здесь побывал ваш муж.
        - Филипп!- с горечью воскликнула Амелия.
        - Он произнес речь, и мы ее слышали.
        - Этого не может быть!
        - Сударыня, наша скорбь не уступает вашей.
        - Это еще одна ловушка! Филипп ничего сказать не мог! Да и что, собственно, он мог бы сказать?
        Марианна холодно улыбнулась.
        - Почему же вы так волнуетесь, если вы невиновны? - спросила она.- Прекратите этот разговор… Вам возвращена свобода - почему же вы ею не воспользуетесь?
        - Вы правы,- помолчав, ответила Амелия.- Я должна буду оправдаться перед Орденом.
        И, обращаясь к Марианне, прибавила:
        - Но до тех пор я должна поговорить с вами наедине, притом сию же минуту. Вы разрешите, сударыни? - обратилась она к другим женщинам.
        - Наша роль окончена,- ответила графиня Дарсе, удаляясь вместе со своими молчаливыми подругами.
        Убедившись в том, что они ушли, Амелия подошла к Марианне.
        - Вам нужна жизнь Филиппа или моя жизнь? - спросила она.
        - Мне ничья жизнь не нужна,- отвечала Марианна.
        - Однако ваша ненависть должна выбрать или его, или меня. Я тоже устала беспрестанно встречать вас на своем пути. Ваша назойливость не имеет себе равных, и, когда я подумаю о том, что вы держали меня в плену здесь, у себя в доме, я нахожу, что ваша дерзость заслуживает самого сурового наказания.
        Эти слова били Марианну, как удары хлыста.
        - Покончим же с этим,- продолжала Амелия.- И прежде всего что касается Ордена женщин-масонок и моего предательства, то да будет вам известно, что не только я погибла - погибли и вы!
        - Кто из нас нарушил клятву - вы или я?
        - Я докажу, что вы являетесь соучастницей моего преступления. Я предъявлю анонимные письма, которые вы посылали Филиппу. Эти письма первыми возбудили у него подозрения и заставили его следить за моими выездами из дому. Я выследила, я узнала человека, который писал эти письма под вашу диктовку. Вы платили ему - я сделала его богатым. Он будет свидетельствовать против вас!
        - Это выдумки! - прошипела Марианна, которая не смогла скрыть некоторого замешательства.
        - Вы действительно актриса!- презрительно пожав плечами, сказала Амелия.- К каким жалким способам вы прибегали, какими жалкими способами вы не брезговали! Я удивляюсь, что, когда вы держали меня в руках, вам не пришла в голову мысль сделать так, чтобы я провалилась в какой-нибудь люк! Это было бы вполне достойно вас.
        Марианна хотела что-то ответить, но молодая женщина продолжала; негодование придавало ей силы.
        - Доселе никто и никогда не вызывал у меня ненависти, но мне кажется, что и в этом случае я вела бы себя не так, как вы, а главное, я вела бы себя достойнее. Даже ненависть может быть благородной. А вы и не подозревали об этом, правда ведь?… А знаете, вы недостойны любви Филиппа!
        Эти слова окончательно добили Марианну. Губы ее побелели.
        - Я… недостойна его любви? - пробормотала она, одновременно терзаемая гневом и скорбью.
        - Да, недостойны,- повторила Амелия.
        - Но… почему же?
        - Потому что вы не сумели ни умереть у его ног, ни покарать его у своих ног!
        Марианна опустила голову на грудь.
        - Это правда,- произнесла она, словно разговаривая сама с собой.- Я стала жестокой, не сумев стать сильной. Откуда взялась у меня такая жестокость? Увы, она, конечно, возникла у меня в детстве. Слишком сильно меня мучили и били, чтобы это злое семя не запало мне в душу. В вашем кругу детей воспитывают иначе, не правда ли? А как, по-вашему, можем научиться отличать порок от добродетели мы? Выйдя из колыбели, мы можем научиться читать по складам только два слова: труд и жестокость. А потом, когда мы становимся злыми, люди удивляются и возмущаются; им не нравится, что в наших жилах временами начинает клокотать черная кровь наших отцов!… Весьма сожалею, сударыня, что я не окончила школы утонченной, возвышенной мести. Я мщу так, как могу и как умею. Я не примешиваю к моей мести моего самолюбия. И, следовательно, вопрос о том, достойна я или же недостойна любви вашего мужа, уж вы-то не можете решить никоим образом. Но чего я и в самом деле не заслуживаю, так это того, чтобы со мной обращались презрительно и подло, чтобы со мной обращались, как с рабыней. Дочь народа и дочь аристократии одинаково остро
ощущают подобные оскорбления!
        - Вы ошибаетесь,- заговорила Амелия.- То, что было бы преступлением для порядочной женщины, только наказание, и часто примерное наказание для женщины неуважаемой, женщины вне закона. Если вы хотите, чтобы с вами обращались так, как обращаются с честными женщинами, то для начала и вы будьте честными, а иначе как же сможете вы получить преимущества, которыми пользуемся мы? А такие женщины, как вы,- это всего-навсего игрушки в руках мужчин, и вы сами это знаете, вы это принимаете, и, однако, вам не нравится, когда в один прекрасный день вас бросают, как надоевшую игрушку, а иногда и ломают, отбрасывая! Гордыню нельзя искупить несчастьем. Если в минуту, когда Филипп себя не помнил, он и ударил вас, то это потому, что его толкнула под руку чужая злоба, превосходящая его гнев. Вы должны были бы смириться, но нет! Вы предпочли борьбу, борьбу темную, постыдную, тайную, борьбу с помощью доносов и клеветы! И теперь не в вашей да и не в моей власти избавиться от ее последствий, мы обе катимся в бездну, которую разверзли вы!
        - Что ж, тем лучше! - вскричала Марианна.- Тем лучше, ибо вас я ненавижу еще сильнее, чем его! Я ненавижу вас за все то счастье, которое вы ему дали! Я ненавижу вас за вашу чистую, спокойную красоту, соперничающую с моей красотой, тревожной и мрачной! Ненавижу вас за ваше детство в поцелуях и кружевах, за вашу молодость, гордую и прилежную, за все те преимущества, которые подарил вам слепой случай! Ненавижу за ваше превосходство передо мной, превосходство, которое меня убивает! И наконец, я ненавижу вас потому, что я все еще люблю его!
        - Ах, вот оно что! - воскликнула Амелия и застыла, как статуя оскорбленной невинности.
        - Теперь-то вы понимаете, почему я ненавижу вас обоих и почему я не могу сразить его, минуя вас, а вас - минуя его? Я люблю его, я люблю его больше, чем прежде!
        - Сударыня!…
        - Вы хотели поговорить со мной наедине,- продолжала Марианна,- и я вас выслушала, я позволила вам сказать все, что вам было угодно. Дайте же высказаться и мне! Вы дали мне понять, что я пылинка, ничтожнейшее существо в мире, что я жертва несчастья. Что ж, пусть будет так! О том, чего вы не договорили, я догадываюсь. Вас удивляет, что я не искала утешения в религии. Что вы хотите? Когда я была маленькой, меня научили читать только «Отче наш». Я вам уже сказала: воспитание - это все. Но сколь бы ни был суров Тот, Кто будет судить меня, Он увидит только то, что моя жизнь была сплошной любовью и сплошной ошибкой. Я не любила никого, кроме Филиппа, я никогда не полюблю другого, но я люблю его по-своему, понимаете ли вы это? Я люблю его так, как любят дочери наших родителей,- люблю необузданно, безрассудно, эгоистически. Я знаю, что понять это невозможно, но я не хочу, чтобы он был счастлив с другими; я предпочитаю, чтобы он страдал из-за других, я предпочитаю, чтобы он страдал из-за меня. Ах, если бы кто-нибудь мог вручить мне судьбу Филиппа - Филиппа больного, покинутого, бедного, я обожала бы его
больше, чем прежде, и каждая минута моей жизни принадлежала бы ему!… Сударыня, я не знаю, как его любите вы; но я сомневаюсь, что вы любите его так же сильно или еще сильнее, чем я.
        Ничего подобного Амелии никогда еще не доводилось слышать. Эта необычная страсть, обнажаемая у нее на глазах, привела ее в величайшее изумление.
        - И знайте,- продолжала Марианна, которая теперь получила возможность взять реванш,- что есть нечто, время от времени меня утешающее. Это воспоминание, которое для меня то же, что капля воды для умирающего от жажды: это воспоминание о том, что в течение трех месяцев он горячо любил меня.
        - Довольно, сударыня!- сказала Амелия.
        - Если бы вы слышали, как он клялся мне в любви однажды вечером, когда голова его лежала у меня на плече! Как был тогда воодушевлен и прекрасен мой Филипп!
        - Вы замолчите сию же минуту! - вскричала Амелия.
        - Почему это?
        - Потому, что я вам приказываю!
        - Вы!- с насмешливой улыбкой произнесла Марианна.
        - Низкая и подлая! - прошептала Амелия, приближаясь к ней.- Вы порождение грязи, и вы способны только швырять комья грязи, желая кого-то оскорбить! Вы женщина, которая пачкается, чтобы пачкать других!
        Марианна с минуту о чем-то думала.
        - Ну, хорошо,- заговорила она.- А что сделали бы вы женщине, которую ненавидели бы так же, как я ненавижу вас? Вы, принадлежащая к аристократии так же, как я к театру?
        - А вы не догадываетесь?
        - Я недостаточно хитроумна, чтобы изобретать, но достаточно мужественна, чтобы не отступить.
        - Это правда?
        - Испытайте сами.
        Амелия подошла к дверям и опустила щеколду.
        - Что вы делаете?- с удивлением спросила Марианна.
        - Сейчас увидите.
        Подойдя к коллекции оружия, Амелия сняла со стены две шпаги в шагреневых футлярах. Одна из них принадлежала когда-то Иренею.
        - Теперь-то вы догадались?- спросила Амелия.
        - Дуэль! - прошептала Марианна.
        - Дуэль.
        - Но ведь мы всего-навсего женщины…
        - Но мы ненавидим друг друга, как мужчины,- значит, мы можем и сражаться, как мужчины!
        - Без секундантов?
        - Мы обе напишем несколько слов, которые засвидетельствуют, что битва была честной. Этого будет вполне достаточно. Та, которая останется в живых, уничтожит свою записку.
        - Но…
        - Вы колеблетесь? Я была уверена в этом,- с невыразимым презрением сказала Амелия, бросая шпаги на стол.
        - Я принимаю ваш вызов! - вскричала Марианна.
        - Так давайте же напишем записки.
        Минуту спустя сторонний наблюдатель смог бы увидеть странное зрелище в этом зале, освещенном неверным светом дожливого дня. Две женщины, обе молодые, обе красивые, сражаются на шпагах. С горящими глазами, с бледными лицами, они зорко следят друг за другом, пытаясь нанести противнице удар в сердце. Никогда никому еще не доводилось присутствовать при битве, в которой противники были бы столь скупы на движения. Искусство боя, возможно, было им и неведомо - во всяком случае, неведомо Марианне, но инстинкт опасности защищал ее лучше, чем смутное представление о фехтовании. Амелия же именно потому, что она брала уроки фехтования у самых прославленных учителей, рисковала гораздо больше, чем ее противница. Противница же собрала все силы, сосредоточила их в правой руке, сделала выпад и попала в цель.
        Не испустив ни единого крика, Амелия упала мертвой.
        Марианна обещала Филиппу Бейлю вернуть ему жену в течение двух часов; она сдержала свое слово.

        XXXII ШАРАНТОН

        Благодаря своему образу жизни в фургоне-квартире господин Бланшар, как уже видел читатель, обычно доставлял себе удовольствие, просыпаясь поутру, каждый раз видеть из окна другой пейзаж. Выбор места он всегда предоставлял вкусу своего кучера - то была его забота. Кучер должен был избегать однообразия чересчур ярких пейзажей и сделать так, чтобы пробуждение на равнине сменялось пробуждением в лесу и чтобы, проведя одно утро на берегу реки, следующее утро господин Бланшар мог провести в горах. И сколько трудностей приходилось тут преодолевать! Кучер, который так долго искал оригинальности и контрастов, в конце концов стал истинным художником. К тому же господин Бланшар, умевший ценить и вознаграждать услуги любого рода, никогда не упускал случая подозвать к себе доброго малого и вознаградить его всякий раз, когда место было выбрано удачно. Однажды, отдернув шторки, господин Бланшар увидел, что он находится на вершине Мон-Валерьен; этот подъем осуществили две упряжки; проснувшись на следующее утро, господин Бланшар ощутил какое-то странное покачивание: он был в открытом море.
        И вот случилось так, что, подойдя однажды утром к окошку, господин Бланшар увидел перед собой только высокую стену, серую и голую.
        Он сделал гримасу гурмана, которому подали невкусное блюдо.
        - Удовольствие из средних!- сказал он.- Посмотрим, что там с другой стороны!
        Подойдя к противоположному окошку, он увидел другую стену, похожую на первую как две капли воды.
        - Плоско, скверно,- проворчал он.- У этого чудака извращенный вкус. Ну, в дорогу! Давайте вылезем из этого колодца!
        Господин Бланшар дернул шнурок, который обыкновенно приводил в смятение кучера, а лошадей заставлял пускаться в галоп.
        Но сейчас, вне всякого сомнения, сломалась рессора: карета не сдвинулась с места.
        Он дернул другой шнурок, после чего неукоснительно являлся его камердинер, но и этот призыв остался без ответа.
        Кровь прилила к щекам разгневанного сибарита - любителя путешествий.
        - Черт знает что такое! - вскричал он.- Неужели эти негодяи отправились в кабак?
        Одним махом господин Бланшар проскочил гостиную, затем прихожую и очутился на подножке.
        - Эй! Пуатвен! Батист!…
        Угроза застряла у него в горле: прямо перед собой он увидел трех человек, одетых в черные костюмы. В петлице старшего из них красовалась ленточка ордена Почетного Легиона. Двое других не отличались ничем, кроме молчаливости, задумчивости, неуверенности.
        Господин Бланшар, разумеется, подумал, что эти трое - честные горожане, которых привлекло к его карете ребяческое любопытство. Тогда он повернулся вокруг собственной оси, вошел в прихожую, взял картон и повесил его снаружи; это был пресловутый анонс «Сегодня спектакля нет».
        Трое горожан, казалось, не придали серьезного значения этой надписи. Тем не менее старший из них прошептал несколько слов, которые двое других внимательно выслушали, одобрительно кивая головами.
        - Возможно, это слабоумие, а? И к тому же мания величия.
        - Он воображает себя интересным персонажем.
        - Буквы на этом картоне выведены его рукой?
        - Мы можем спросить его самого.
        Господином Бланшаром, сперва пришедшим в изумление, овладел неудержимый хохот, как только он услышал эти странные слова. Несколько секунд он корчился от смеха на своей подножке.
        - Да, все так,- прибавил господин с орденом,- нервный хохот, беспричинное веселье.
        - Браво! Браво! - сказал господин Бланшар, когда к нему вернулся дар речи.
        - А что если мы спросим у него, кто он такой?- заговорил один из зрителей.
        - Это неопасно,- отвечал старший из них.
        - Сударь!…- произнес первый, обращаясь к господину Бланшару.
        - Так, так! Превосходно!- отвечал господин Бланшар, все еще держась за бока.
        - Соблаговолите оказать нам честь и сообщить нам, кто вы такой.
        - Великолепно! Мольеровская сцена с врачами!… Ха-ха-ха!
        - Мания театра! Он всю жизнь только и делал, что смотрел комедии!
        - Эти «браво, браво»!
        - Это «спектакля нет»…
        - Однако он не ответил на мой вопрос; позвольте мне задать его в других выражениях.
        - Охотно позволяю!
        - Не с господином ли Бланшаром имеем мы честь разговаривать?
        - Совершенно верно, господа.
        - А правда ли, что господин Бланшар живет в омнибусе?
        - Это не совсем так: я живу в карете, не уступающей в размерах омнибусу.
        - Не позволите ли вы нам посетить ваше жилище?
        - С удовольствием, господа!- словно подавая реплику партнеру, с преувеличенной вежливостью отвечал господин Бланшар.
        - Вот видите,- заметил старший господин, обращаясь к своим товарищам,- говорит он прекрасно, стало быть, психика поражена только частично; быть может, это всего-навсего мания. Самое простое обхождение подействует на него самым лучшим образом.
        В этот момент к месту, где стояла карета господина Бланшара, подошел какой-то старик, бледный с блуждающим взглядом; одежда его была в порядке.
        - Ко мне, мои гвардейцы! Ко мне, мои дворяне!… Мою шпагу! Дайте мне мою шпагу! - вскричал несчастный старик.
        Два дюжих молодца, по одежде которых читатель мог бы узнать в них санитаров, следовали по пятам за маленьким старичком. Один из них держал наготове льняной костюм, другими словами - смирительную рубашку, в которую он намеревался поймать несчастного, как рыбку в сети.
        - Ах, брат мой! Вы такой же король, как и я,- произнес старик.- Так будьте же справедливы!
        - Из-за чего весь этот шум?- спросил господин с орденом.
        - Господин директор! - ответил один из санитаров, приподнимая фуражку,- сколько мы ни обещали, что ему вернут его королевство, он не захотел принимать душ!
        - Господин маршал, и вы, господин канцлер! Возведите моего брата на престол, который принадлежит ему! - торжественно произнес тот, кого только что титуловали господином директором.
        - Ага! - вскричал маленький старичок, хмельной от радости и гордости.- Наконец-то настал день торжества и справедливости! По коням, господа, по коням! Ту-ту-ту, ру-ру-ру! Гоп.
        И он, как триумфатор, пошел вперед; за ним двинулись санитары.
        Господин Бланшар смотрел на эту сцену глазами, полными изумления.
        - Господа! - наконец заговорил он в высшей степени вежливым, но слегка взволнованным тоном.- Будьте добры ответить мне, в свою очередь: на каком расстоянии от Парижа я нахожусь?
        - Вы находитесь приблизительно в пяти километрах от заставы Трона.
        - Думаю, что я понял,- спустившись с подножки, продолжал господин Бланшар,- я в Шарантоне.
        - В Шарантоне-Сен-Морис,- печально прибавил директор.
        Господин Бланшар огляделся по сторонам с беспокойством и в то же время с интересом.
        Расположенный в одном из самых красивых уголков мира, на горке, откуда можно охватить взглядом и Венсенский парк, и островки на Марне, Шарантонская больница вздымает здесь свои бесчисленные арки, напоминающие огромные итальянские монастыри. Мы не знаем ничего более величественного, чем это здание - впрочем, вполне современное,- размеры которого заставляют вздыхать от зависти сторонников доктрины Фурье[Шарль Фурье (1772-1837) - французский философ, утопический социалист, разработавший план будущего общества гармонии, где раскроются все способности человека.] . И со всем тем восхищение уменьшается и сменяется другими чувствами с той минуты, когда люди узнают, что они попали в Город Безумцев; яркая белизна стен слепит глаза, их высота кажется пугающей, а красота пейзажа уже забыта. Здесь, скажем в скобках, живет около пятисот человек, мужчин и женщин, душа которых наполовину ушла из тела и задержалась только в этом месте. Это особое человечество в человечестве, это своего рода победа жизни в самом абсурде, в самом неведомом и загадочном, торжество и победа, воздвигнутые на руинах разума.
        От старого Шарантона, от Шарантона произвола, заключения без суда, от Шарантона
«летр де каше»[Летр де каше (leltre de cachet - франц.) - буквально: запечатанное письмо; в дореволюционной Франции - приказ, подписанный королем, за королевской печатью, о заключении в тюрьму без суда и следствия.] теперь осталось лишь несколько зданий, лишь группа павильонов аспидного цвета на склоне холма. В новом Шарантоне, который находится в полной гармонии с современностью, помещается, если можно так выразиться, аристократия безумия; сюда принимают только тех душевнобольных, которые могут платить за свое содержание, или же тех, которые были достаточно известны в былые времена, чтобы за них платило правительство; таким образом, это место отличается хорошим вкусом: фортепианные аккорды смешиваются здесь со стуком шахмат и с треском костей в стаканчике во время игры в трик-трак; работы по садоводству чередуются здесь с вышиванием, а мечты, пусть весьма нелепые, методически улетают вместе с голубоватым дымом от сигары.
        В последние годы, столь богатые государственными переворотами, число умалишенных значительно увеличилось. Мы говорим только о Шарантоне, ибо мы не хотим обращаться к статистике, потому что обращение к ней день ото дня становится все затруднительнее из-за увеличения количества частных лечебниц для душевнобольных. Их конкуренция с учреждениями, которые содержит государство, неминуемо должна была бы подстегнуть воображение предпринимателей, и некая организация, на первый взгляд более чем странная, возникла и стала развиваться: мы имеем в виду «коммивояжеров по умалишенным», которые в настоящее время разъезжают по Франции и за границей, проникают в семьи, где есть не вполне здравый духом родственник, и предлагают значительные преимущества, скидку, прекрасное местоположение на юге, изысканное питание и лучших врачей с медицинского факультета. У этих господ при себе проспекты; обычно они совершают такие путешествия два раза в год; наиболее важные турне совершаются на юге страны.
        Существует разгар сезона, существует и мертвый сезон; точно так же существуют годы, когда сумасшедших «получают» в значительном количестве, подобно тому, как в былые времена был богатый урожай повешенных.
        К Шарантону подъезжают по прелестной дороге, обсаженной деревьями; дорога эта идет вдоль реки с отлогими, травянистыми берегами; через реку, на некотором расстоянии друг от друга, перекинуты деревянные мосты. Через десять минут, по левую руку от вас, перед вашими глазами возникает зарешеченный портал. Это здесь. Вы видите, что в конце концов это не так уж и страшно; но несчастье, подобно призраку, сторожит эту дверь.
        Однако вся поэзия дороги к Шарантону пропала для господина Бланшара, ибо путешествие совершилось, когда он спал; но, чтобы вознаградить себя за эту потерю, он не упустил ни единой детали из архитектуры больницы. Подобно многим другим, он доселе представлял себе Шарантон как темно-серый дом, прячущийся в чаще, а тут он увидел прямо перед собой здание, окруженное галереями, величественное, как акведук, изящное, как дворец. Господин Бланшар был поражен и восхищен.
        Закончив осмотр, он обратился к пожилому человеку с орденом.
        - Я только что слышал, как вас называли господином директором,- заявил господин Бланшар.- Вы в самом деле директор этого заведения?
        - Да, сударь.
        - В таком случае, раз уж я обязан проделке моих слуг удовольствием встретиться с вами, не позволите ли вы мне, пока они вернутся, посетить ваше учреждение?
        - Я сам хотел предложить вам это,- с готовностью ответил директор.
        - А затем, господа,- прибавил господин Бланшар,- если вам будет угодно разделить со мной трапезу в моей карете, я буду искренне счастлив принять вас у себя.
        Директор и его спутники обменялись сочувственной улыбкой.
        С церемониями, подобающими случаю, они пригласили господина Бланшара пройти первым.
        Он начал подниматься по естественной, почти отвесной лестнице, которая ведет к строениям. На каждом шагу его восхищенному взгляду открывались ковры из зелени, леса, деревни, извилистые, пыльные дороги; Марна струилась и сверкала; воздух становился все ароматнее; на горизонте угадывался город. Облака громоздили друг над другом свои снежно-белые шапки, время от времени пронзаемые золотыми солнечными стрелами.
        Посетители прошли под аркой и очутились на широком внутреннем дворе администрации.
        Тут директор сделал знак одному из санитаров подойти к нему.
        - Шаве,- спросил директор,- вы приготовили комнату для этого господина?
        - Ах, так этот господин - наш новый пансионер? - глядя на господина Бланшара, спросил санитар.
        - Да. Вы проводите его в десятый номер.
        И, повернувшись к господину Бланшару, директор сказал ему отеческим тоном:
        - Вам здесь будет очень хорошо; вы ни в чем не будете нуждаться. Отделение, в котором я вас помещу, предназначено для людей совсем смирных; некоторые из них уже даже на пути к выздоровлению. Извините, что я вас покидаю: меня призывают мои обязанности - обязанности директора, но мы скоро увидимся: вы будет обедать за моим столом. Шаве, вы слышите? Сегодня этот господин будет обедать за моим столом!
        - Куда прикажете поставить его прибор?- спросил санитар.
        - Поставьте его рядом с прибором писателя… Между приборами романиста и полковника.
        Директор уже собирался ретироваться, когда господин Бланшар, доселе молчавший, быстро удержал его за руку.
        - Одно слово,- сказал господин Бланшар.
        - Да?
        - Что все это значит? О ком вы говорите?
        - Шаве расскажет вам о нашем образе жизни; это один из самых старых наших санитаров. А я, к сожалению, спешу.
        - Но подождите же! Я хочу знать…
        Директор с насмешливым видом посмотрел на своих друзей.
        - Ну? Что я вам говорил? Все они одинаковы! Они хотят знать! Это слово повторяют все: знать! Знать! Они всегда стоят на своем! Правда, и я вот уже пятнадцать лет всегда отвечаю им одно и то же: «Вы сами увидите».
        Господин Бланшар, услышав столь фамильярные речи, нахмурил брови.
        - Один вопрос, сударь! - резко сказал он.
        - Слушаю вас.
        - Меня привезли сюда затем, чтобы держать здесь?
        - Нет, не затем, чтобы держать, а затем, чтобы в течение нескольких дней обеспечить вам здесь режим, необходимый при вашем болезненном возбуждении; вы, быть может, и не вполне отдаете себе отчет в том, что возбуждение это болезненное, но это так, это установлено. Впрочем, как вы сами увидите, режим этот весьма легкий: ванны, прогулки, развлечения. Мы знаем, что люди составили себе совсем иное представление о Шарантоне и что представление это чудовищно; одно слово
«Шарантон» вызывает у людей ужас… Все это химеры, сказки, которые любят рассказывать старушки, и вы сами, дорогой господин Бланшар, впоследствии не замедлите избавиться от этих предубеждений, если, конечно, вы их когда-либо разделяли.
        Эти слова, которые, как уже признался директор, несомненно слышали все вновь прибывшие, он произнес так приветливо и так вкрадчиво, что, наверное, сумел бы обмануть кого угодно - только не господина Бланшара.
        Но господин Бланшар не принадлежал к числу людей, которые услаждают себя длинными речами и церемониями. Он удовольствовался следующими словами:
        - Я очень хотел бы принять вашу речь всерьез, сударь, и на секунду даже разделить ваши взгляды. Но сделайте одолжение, скажите мне: по чьей воле я здесь и чья власть может здесь удержать меня?
        - Охотно отвечу на ваш вопрос, сударь. Все это произошло в обычном порядке; другими словами, вас доставили сюда по свидетельству вашего врача…
        - У меня нет врача.
        - …Каковое свидетельство, согласно установленному порядку, немедленно было доставлено в префектуру полиции. Вот как это всегда делается… Вы хотите спросить меня еще о чем-нибудь?… Я только попросил бы вас выражаться возможно более лаконично, ибо меня ждут в конторе эконома.
        - Постараюсь подвести итог, согласно вашему желанию,- с оттенком иронии сказал господин Бланшар.- Предположим, что эта… мистификация… через несколько часов мне надоест; каким образом смогу я прекратить все это?
        - Еще одна речь,- зашептал своим спутникам директор.- Все они считают себя жертвами какой-то более или менее гнусной мистификации… Слушайте.
        И он продолжал, все с той же светской улыбкой:
        - Дорогой сударь! Проще всего - подождать посещения главного врача. Он один может решить, насколько будет в данный момент своевременно предоставить вам свободу. Главный врач посещает больных каждые три дня; таким образом, послезавтра вы получите полную возможность изложить ему все ваши доводы против вашего пребывания здесь; он выслушает вас со всем уважением и вниманием, на которые вы имеете полное право, и я не сомневаюсь, что вы легко восторжествуете над поспешностью, а быть может, даже и над интригами, которые привели вас сюда.
        Директор даже облизнулся - так он был доволен собой!
        - Можно ли мне писать?- спросил господин Бланшар.
        - Сколько вам будет угодно. Только имейте в виду, что я обязан читать ваши письма, а отправка их будет зависеть от решения нашего высокоученого доктора.
        - Сударь! Вы излагаете ваши мысли так, что лучшего и желать нельзя, а ваша доброжелательность совершенно исключительна,- сказал господин Бланшар.- Мне нечего больше прибавить.
        - Я был в этом уверен,- отвечал директор.- Мы с вами прекрасно понимаем друг друга.
        Обменявшись поклонами с директором, господин Бланшар последовал за санитаром, под надзор которого он теперь был отдан. Они прошли несколько отделений, пока не подошли к тому отделению, которое значилось под номером 10. Под аркадами просторного двора прогуливалось человек тридцать, на вид очень смирных, как и определил их директор. Другие пансионеры, помещавшиеся в этом же отделении, собрались в общем зале, где они читали, играли, курили,- словом, каждый делал то, что хотел. Господин Бланшар, в первую минуту ощутивший острое отвращение, смешанное с некоторой грустью, заметил, однако, что его опасения мало-помалу рассеиваются: в самом деле, до сих пор ничто, казалось, не указывало на то, что он находится в сумасшедшем доме.
        Санитар Шаве провел господина Бланшара в его комнату; она была обставлена почти роскошно: тут был и ковер, и калорифер, и из окна открывался великолепный вид.
        - Если вы, сударь, привыкнете к нашей жизни,- осмелился заговорить санитар,- вы, сударь, сможете нанять слугу, который будет предоставлен исключительно в ваше распоряжение, а спать будет в комнате, соседней с вашей.
        - Ах, вот как! - пробормотал господин Бланшар.
        - У нас есть несколько пансионеров, которые держат камердинеров; например, полковник.
        - Какой еще полковник?
        - Тот самый, с которым вы, сударь, сегодня будете обедать… очень хороший человек… только я должен предупредить вас, сударь, чтобы вы не обращали слишком большого внимания на его навязчивую идею.
        - А в чем она заключается?
        - Он считает, что он оплетен соломой,- отвечал санитар.
        - Что ж, не стану с ним спорить.
        - Вы, сударь, сейчас ни о чем не хотите меня спросить?
        - Нет.
        - Впрочем, сударь, у вас в комнате есть звонок.
        С этими словами санитар Шаве удалился.
        Господин Бланшар, предоставленный самому себе, с некоторой робостью вышел во двор. Почти никто не взглянул на него. У большей части пансионеров был серьезный вид, внушавший уважение; иные из них прогуливались парами, и господин Бланшар уловил обрывки совершенно разумных и трезвых разговоров.
        Через полчаса господин Бланшар почувствовал себя в весьма затруднительном положении. Как поступить? Должен ли он сам заговорить с кем-нибудь из своих новых товарищей или же он должен подождать, пока они заговорят с ним? Они не проявляли по отношению к нему ни малейшего интереса, и это до такой степени удивляло его, что он спрашивал себя, действительно ли он попал в Шарантон, или же он находится в каком-то литературно-научном обществе.
        Наконец один из этих «господ» пришел к нему на помощь. Это был высокий, скромно одетый молодой человек с черными как смоль волосами.
        - Мне кажется, сударь, что вы очутились здесь недавно? - обратился он к господину Бланшару.
        - Я здесь около часу.
        - Понимаю… Здешний режим покажется вам очень мягким. Что же касается несчастных, общество которых вам навязали, то они столь же безобидны, сколь и я.
        - Сударь…- начал было господин Бланшар, приходя во все большее замешательство и пристально глядя на своего собеседника.
        - Я вижу, что вас смущает,- с улыбкой продолжал высокий молодой человек.- На моем лице вы ищете следы помешательства, и вы их не находите. Это очень просто, хотя и, как говорят, совершенно неслыханно: дело в том, что я знаю, что я - сумасшедший.
        - Ах, вот как!- произнес господин Бланшар.
        - Да; и это убеждение составляет одновременно и мое преимущество, и мое несчастье. Медицина никогда не простит мне мою проницательность.
        - Сударь! Раз уж вы сами заговорили со мной на эту деликатную тему, то я осмелюсь спросить вас: в чем заключается ваше безумие? И как оно проявляется?
        - Это очень просто,- отвечал молодой человек: - Сам я отнюдь не безумен, и я заимствую признаки безумия у тех, кто в данный момент в этом не нуждается. Когда мы с вами, сударь, познакомимся поближе, я попрошу вас ссудить меня проявлениями вашего безумия, если, конечно, у вас они не чересчур сильные. Я плачу здесь половину моего содержания, так что мои средства не позволяют мне сделать какой-либо вид помешательства моей полной собственностью. Таким образом, я в какой-то мере вынужден жить на общий счет. Впрочем, ссуду мне предоставляют довольно охотно, так что мне не на что жаловаться. Сию секунду вон тот толстяк, который облокотился на балюстраду, дал мне взаймы манию, которая заключается в том, что я верю, будто я предпоследний из могикан; я только что возвратил ему долг, которым пользовался в течение двадцати минут,- вот почему сейчас вы видите сами, что я в совершенно спокойном состоянии.
        Господин Бланшар молчал.
        Имел он дело с каким-то глупым шутником или же с настоящим сумасшедшим?
        Продолжая прогуливаться с этим молодым человеком, он увидел, как мимо него прошла какая-то личность с глубоко озабоченным видом и приклеила афишу на одной из колонн, окружавших двор.
        Господин Бланшар подошел к афише.
        Вот что он прочитал:

«СЕГОДНЯШНИЙ ПРИКАЗ
        Год второй современной гигиены.

        Коль доза грусти слишком велика,
        Болит живот и голова кружится.
        Болит живот. Слюна ручьем струится.
        Температура слишком высока.
        Пульс редкий, слабый - кровь течет слегка.
        И дух коварный шепчет день и ночь,
        Что лишь река способна вам помочь.
        Примечание.- Мой друг Тейсонно оказался в подобных обстоятельствах; около двух лет - семнадцать месяцев - он пролежал в постели. Я его вылечил; справки об этом вы можете навести на улице Омер, близ арки. И я весьма охотно делаю ему этот подарок отнюдь не потому, что он должен мне 30 франков, бедный мальчик! Его жена состоит со мной в дальнем родстве через Гюстава; я ее вылечил, она тоже вылечилась - это раз плюнуть! Главное, избегайте слишком сильных ощущений».
        В этот первый день хозяева королевского дворца в Шарантоне мало-помалу перестали сдерживаться перед господином Бланшаром. Кое-кто из них добивался чести представиться ему, и высокий молодой человек любезно согласился быть посредником.
        Господин Бланшар увидел, таким образом, несколько разновидностей «больных» и еще нескольких типов, которые с трудом притворялись, что они не верят, будто сбежали из немецких легенд. То были люди, которые беседовали с ветром, которые предвозвещали крушение папства или же считали себя одаренными музыкантами.
        Один из пансионеров после десятиминутного и вполне разумного разговора внезапно расстался с господином Бланшаром, заявив, что в это время он обычно отправляется к антиподам через подземный ход, который, как ему мерещилось, он вырыл в саду.
        Увидел господин Бланшар и сумасшедшего, пребывавшего в неподвижности,- некое подобие факира; он заставлял себя не делать никаких движений, ибо, говорил он, время остановилось.
        - Я жду, когда оно снова двинется в путь,- тогда я последую его примеру.
        Это были единственные слова, которые господину Бланшару удалось вытянуть из этого маньяка,- здоровенного малого, которого приходилось одевать, переносить с места на место, заставлять есть и ложиться в постель.
        Увидел господин Бланшар и сумасшедшего математика - самого невыносимого из всех сумасшедших, живую цифру, все на свете относящего к области цифр и движимого только ими; буквы алфавита он соответственно заменил двадцатью четырьмя цифрами. Здороваясь с господином Бланшаром, он сказал:
        - Восемь, пять, семнадцать, один, три, восемнадцать, девятнадцать, три, двадцать, десять, девятнадцать, шесть.
        Это означало: «Здравствуйте».
        Читатель поймет без труда, что разговор с таким существом должен был быть весьма затруднительным. Но сам математик, казалось, этого не замечал; говорил он сплошной скороговоркой; он смешивал цифры и жонглировал ими.
        Господин Бланшар поспешил расстаться с этой колонкой цифр.
        Увидел он и изобретателей, раздавленных их собственными изобретениями; они механически чертили на стенах какие-то загадочные линии. Эти люди не водились ни с кем; их позы, их остановившийся взгляд говорили о том, что они больны одной и той же болезнью. Господин Бланшар прошел мимо этих жертв Идеи, ощущая в душе уважение к ним.
        Высокий молодой человек, служивший господину Бланшару чичероне, посоветовал ему зайти в общий зал.
        Двое играли на бильярде, остальные теснились на почтительном расстоянии от игроков.
        Судя по фразам, которыми обменивались игроки, можно было подумать, что дело происходит в кафе Пале-Руаяля.
        Старый господин с почти автоматическими движениями, упорно сохранявший на своем фраке эполеты, легонько тронул господина Бланшара за плечо. Господин Бланшар обернулся и понял, что угадал и что перед ним тот самый полковник, портрет которого набросал ему санитар.
        - Простите меня за излишнюю вольность,- сказал господину Бланшару этот новый эксцентрический персонаж, намеренно смягчая голос.
        - Какая вольность, сударь, помилуйте!
        - Мне показалось, что вы - человек со вкусом, и потому мне ужасно хочется посоветоваться с вами.
        - О чем?- спросил господин Бланшар.
        - Я заранее уверен, что вы не увидите в моем вопросе повода для насмешек… как другие…
        - Разумеется, нет!
        - Как вы думаете: достаточно ли хорошо я оплетен соломой?
        - М-м… недурно.
        - Так-так! Но я недоволен,- заявил полковник с выражением глубокой печали.
        - Быть может, вы слишком требовательны?
        - Так мне все говорят, но я, к несчастью, знаю, как к этому относиться. В былые времена соломой оплетали неизмеримо лучше. А так я не протяну и десяти лет!
        - О, да!
        - Да, да! Люди поскупились на сырье! Я несколько раз был вынужден заштопываться собственноручно. И кроме того, остается запах!
        - Вы ошибаетесь.
        - Не найдется ли случайно у вас в карманах немножко соломы?
        - Соломы? Увы, нет.
        - Очень жаль: вы заткнули бы мне уши. Окажите мне услугу: собирайте солому, где только сможете. А я попрошу у санитаров иголку и нитку… Увы! Я чувствую, что с каждым днем соломы становится все меньше и меньше!
        С этим скорбным восклицанием полковник, слегка подпрыгивая, удалился.
        - Как могла возникнуть столь странная мысль? - спросил своего чичероне господин Бланшар.- Кем он себя считает - птицей или четвероногим?…
        - Ни тем, ни другим! Его единственное честолюбивое желание - фигурировать в Артиллерийском музее.
        Господин Бланшар уже был не в состоянии возражать: все, что он здесь видел, начинало казаться ему естественным.
        - Если вы хотите познакомиться с абсолютно убежденным пансионером, так это вон тот, во всей совокупности особенностей, определяющих животное,- смотрите в ту сторону,- сказал высокий молодой человек.- Видите вон того мужчину, который стоит с угрожающим и свирепым видом? Я уверен, что в этот момент он думает, что представляет собой дракона святого Георгия. Это такой же сумасшедший, как мы с вами.
        - Благодарю вас,- спокойно произнес господин Бланшар.
        - Он думает, что он один приобрел монополию по очереди воплощаться в знаменитых животных. Вчера, например, он проснулся и разбудил всех нас оглушительным
«кукареку!», грохотавшим, как звук трубы: он вообразил себя петухом, которого услышал апостол Петр. А прежде он был тельцом апостола Луки - следовательно, он мычал. Он не всегда бывает таким последовательным христианином: его экскурсы в античную мифологию случаются достаточно часто. Я даже серьезно думаю, что он попал сюда за то, что весьма нескромно вообразил себя лебедем некоей современной Леды[Леда - в греч. мифологии спартанская царица, к которой Зевс проник под видом лебедя.] , но это меня не касается. То вы услышите, что он ржет, как Буцефал[Буцефал - конь Александра Македонского.] , то вы увидите, что он куда-то карабкается, как паук Арахна[Арахна - искусная ткачиха, соперничавшая с Афиной, за что Афина превратила ее в паука (греч. миф.).] . Он предложит вам партию в домино, как МунитоМунито - дрессированная собака, умевшая читать… Однажды он вцепился мне в горло, вообразив, что я - Милон Кротонский, а он - лев[Милон Кротонский - знаменитый греческий атлет; дерево защемило его руку, он не смог высвободить ее и стал добычей диких зверей.] , но уже на следующий день он глубоко в этом раскаивался
и плакал, как лань Женевьевы Брабантской[Женевьева Брабантская - героиня средневековой легенды. В ее судьбе большую роль играет прирученная ею лань.] .
        - Все эти сумасшедшие весьма изобретательны,- заметил господин Бланшар.
        - Им и делать больше нечего,- скромно возразил черноволосый молодой человек.
        - Но я вижу, что некоторые из них читают так называемые «толстые» журналы. Разве администрация не боится, что в них проснется жажда политической деятельности?
        - О, нет! Прежде всего «политические сумасшедшие», если можно так выразиться, помещаются в другом отделении, которое предназначено исключительно для них. У сумасшедших нашего отделения - отделения номер десять - есть только интересы, но отнюдь не страсти. Им разрешено самолично и на свой счет подписываться на любые газеты и журналы. Что касается меня, то мои скромные средства не позволяют мне этого удовольствия.
        Первый день пребывания в Шарантоне отнюдь не показался господину Бланшару ни долгим, ни скучным. Ум его приспосабливался к этому царству фантазии, по которому летал рой олицетворенных мечтаний. И к тому же разве не намеревался он сам поехать в Турцию? Разве прежде не выражал он желания посетить страну, где женщины носят паранджу, а мужчины - оружие? Нам представляется, что господин Бланшар должен был быть доволен: Шарантон был для него предвкушением Константинополя.
        За обедом, как его и предуведомили, он занимал место между полковником и той личностью, которую называли романистом. Обед за столом директора был большой честью, и эту честь поочередно оказывали тем, кто сумел заслужить ее послушанием и примерным поведением. Сегодня на обед к директору были приглашены тридцать избранников. Директор издали узнал господина Бланшара и дружески помахал ему рукой.
        Как только господин Бланшар уселся на свое место, романист завязал с ним разговор, наклонившись к его уху. Вот что он сказал:
        - «В одно прекрасное июньское утро по берегу реки медленно ехал всадник; лицо его дышало искренностью и отвагой; его султан развевался по прихоти ветра…»
        - Я это знаю, я знаю,- прервал его господин Бланшар.
        - Досадно,- прошептал романист.- Но у меня есть и другие вещи. «О, моя Хуана! Клянусь, что ты никогда не будешь принадлежать никому, кроме твоего Пабло!- так говорил в Арагонской сьерре молодой человек, в котором по его воинственному, решительному виду, по его вышитой куртке нетрудно было распознать погонщика мулов».
        - Это я тоже знаю.
        - Вы чересчур требовательны!
        В эту самую минуту один из сумасшедших легко вскочил и бросил какую-то крупинку в тарелку господина Бланшара.
        - Что это такое? Что это такое? - вскочив со стула, вскричал господин Бланшар.
        - Попробуйте ваш суп теперь,- отвечал сумасшедший, снова занявший свое место.
        - Ну, ну! Господин Корбюлон! - строго произнес директор.
        - Что он мне положил? - спросил господин Бланшар своего соседа-полковника.
        - Это совсем безвредно. Этот оригинал вообразил, что открыл рецепт амброзии.
        - И он проделывает это со всеми блюдами?
        - О, нет!
        - «Лет тридцать тому назад, на улице Гросс-Экритусар, в Реймсе, внимательный наблюдатель заметил бы темный дом в ломбардском стиле. В одном из узких окон, тщательно охраняемых железными решетками, время от времени появлялась прелестная головка молодой девушки…»
        Это романист снова наклонился к уху господина Бланшара.
        - Это вступление я читал не позднее чем позавчера,- поспешно прервал романиста господин Бланшар.
        - Вероятно, меня обокрали.
        - Что ж, весьма возможно.
        Пока они разговаривали, сумасшедший, сидевший напротив господина Бланшара, дерзко похитил у него котлету.
        Господин Бланшар хотел было закричать.
        - Молчите!-сказал ему сумасшедший.- Я - невидимка!
        - «Черт побери! Тысяча чертей! Клянусь, что, по крайней мере, четверо из вас останутся лежать на этих плитах!»- вскричал медлительный Амори, и торжественно поднял свой тяжелый резной кубок…»
        - Довольно! Довольно! Пощадите! - сказал господин Бланшар, постепенно приходя в скверное расположение духа.
        - Это эпизод из войны против альбигойцев[Альбигойцы - христианская секта XII-XIII вв., возникшая в г. Альби (Франция).] ,- прошептал сконфуженный романист.
        В течение нескольких минут господин Бланшар прислушивался к беспокоившим его звукам - со стороны полковника доносилось какое-то царапанье.
        - Вы слышите?- спросил его господин Бланшар.
        - Т-сс!
        - Так это вы?
        - Да, я,- отвечал полковник.- Следуйте моему примеру: я вытаскиваю из моего стула столько соломы, сколько могу.
        - Но сиденье провалится!
        - Не беспокойтесь!

«Генерал Моранж не принадлежал к числу тех заурядных людей, которые, безбоязненно идя под огонь неприятеля, смиренно возвращаются под кров своего замка и, подобно Гераклу, садятся за прялку у ног некоей новоявленной Омфалы[Омфала - царица Лидии, у которой жил Геракл и прял вместе с ее рабынями (греч. миф.).] . Этот железный человек…»
        - Ах! Вы становитесь невыносимы! - вскричал господин Бланшар.
        - Продолжение в следующем номере журнала,- опустив голову, сказал сумасшедший.
        Других происшествий за обедом не было. Стать общим разговор, конечно, не мог. Когда с десертом было покончено, пансионеров развели по соответствующим отделениям, где, после достаточно оживленного заседания в общей зале, каждый из них, в соответствии с размерами своего состояния удалился либо в общую спальню, либо в свою отдельную комнату.
        Господин Бланшар, впервые за весь год лишенный своей кареты, с искренней досадой улегся спать в предназначенной ему комнатушке. Сняв покрывало с постели, он обнаружил под подушкой листок бумаги, который, несомненно, подложили туда в его отсутствие.
        Развернув бумагу, он прочел нижеследующие строки, если и не свежевыдуманные, то, во всяком случае, свеженаписанные:

«Сжалься над Амандой! Если она виновна, пусть ее грех падет на мою голову! Да, я был твоим другом, и, однако, я забыл об этом; велико, да, велико мое преступление, но есть у меня и оправдания. Аманда так прекрасна, а ты так беспечен! Какие дивные прогулки совершали мы с ней вдвоем по берегу Ньевры в часы, когда солнце ложится в пурпурные облака! Воспоминание о тебе возникало между нами поистине как угрызение совести, но оно скоро исчезало. Несчастный друг мой, я не смею взглянуть тебе в глаза, но сжалься над Амандой! Будь милосерд, будь благороден, будь великодушен! Сжалься над ней! О, сжалься! Сжалься!»
        Для господина Бланшара не составило труда распознать по нестерпимой пошлости стиль своего соседа-романиста. Не дочитав этот отрывок, он скомкал листок и скоро заснул, размышляя об этом странном приключении, развязки которого он ожидал «без трепета, без страха», как сказал бы поэт.

        XXXIII ВИЗИТ ВРАЧА

        Следующий день не показал господину Бланшару ничего интересного, за исключением бала сумасшедших. В Шарантоне существует обычай в разные времена года объединять пансионеров обоего пола на танцевально-музыкальных вечерах. Таким образом, господин Бланшар сразу же по прибытии получил возможность присутствовать на одном из этих поистине оригинальных празднеств. Он познакомился там с несколькими сумасшедшими из других отделений, причем взаимные представления состоялись с подобающей случаю торжественностью и с величайшей любезностью. Явиться на бал полагалось только во фраке; приглашенных гостей можно было упрекнуть лишь в чрезмерном изобилии призрачных украшений вроде орденов, медалей и орденских лент. Но за исключением этих проявлений невинного тщеславия, бал не оставлял желать ничего лучшего в смысле элегантности и приличия.
        Внимание господина Бланшара пуще всего привлекала к себе женская часть общества: здесь были молодые, изящные женщины, чья осанка и речи могли бы произвести впечатление в любой гостиной; некоторые из них пели модные романсы, и, однако, господину Бланшару казалось, что при первых же лучах солнца ноты улетят из их рук, что сами они исчезнут, растворятся в воздухе и что те из них, кто задержался на балу, нетвердым шагом отправятся в Нюренбергские кукольные магазины, откуда они сбежали. Однако ничего подобного не произошло. Бал в Шарантоне закончился так же прозаически, как кончаются балы в аристократических домах Шоссе-д'Антен или в домах фабрикантов. Безумцы почтительно поклонились безумцам; некоторых из этих женщин поджидали за дверями их горничные, которые набросили им на плечи атласные накидки, отороченные мехом, и помогли им быстро перейти пространство, отделявшее их от отведенного им здания.
        В день, на который был назначен визит врача, господин Бланшар находился в состоянии легкого раздражения. Словно с целью усилить это раздражение, судьбе угодно было, чтобы господину Бланшару пришлось сегодня иметь дело только с ассистентом: главный врач задержался в силу каких-то обстоятельств. Впрочем, этот ассистент был человеком весьма учтивым; он принял господина Бланшара с особой обходительностью.
        - Мне много рассказывали о вас, сударь,- заговорил он,- и я очень рад повстречаться с человеком, оригинальность которого всегда отмечена печатью вкуса и ума.
        - Оригинальность! Оригинальность!- проворчал господин Бланшар, недовольство которого еще увеличилось после такого начала беседы.- Я никогда в жизни не домогался, да и не заслужил титула оригинала.
        - Я имею в виду оригинальность в духе Бранкаса, в духе Алкивиада[Маршал де Бранкас (1672-1750) - дипломат при Людовике XIV; Алкивиад - знаменитый афинский полководец и государственный деятель (451-404 до н. э.).] : изобретательность, если это слово вам более по душе.
        - Сударь, давайте оставим мою оригинальность в покое; позвольте мне задать вам вопрос из числа тех, которые, вероятно, надоели вам до тошноты, но избавить вас от которого я не могу. Почему меня держат здесь?
        - Вы принадлежите к числу людей, в разговоре с которыми прибегать к уловкам и бесполезно, и недостойно,- ответил врач.- Ваша огромная эрудиция, а главное - ясность мысли, которую я сейчас у вас вижу,- все это обязывает меня ответить вам честно и прямо. Господин Бланшар! Кое-какие последние ваши поступки явно ускользнули из вашей памяти; сожалею, что вынужден заявить вам об этом.
        - А вы можете сказать мне, что это за поступки?
        - Ваша история болезни довольно объемиста,- произнес врач, листая кипу бумаг, лежавших у него на столе.
        - Ах, у меня уже есть и история болезни! - сказал господин Бланшар, на которого это слово произвело неприятное впечатление.
        - В последнее время дневник вашей жизни, написанный дружеской рукой, особенно часто говорит об эпизодах, которые как будто трудно объяснить иначе, как временным нарушением мозговой деятельности…
        - Продолжайте, сударь, прошу вас!
        - Ну, например, вы сидели на дереве… вы надели костюм какого-то простолюдина… вы докучали всем жителям некоего квартала настойчивыми и нескромными расспросами… вы заставили садовника напиться до бесчувствия и несколько дней продержали его взаперти… Подобные действия носят слишком уж романтический характер; в реальной жизни никто так не поступает.
        Господин Бланшар слушал его молча.
        - Однако,- продолжал врач, вместе с креслом поворачиваясь к нему,- все это в крайнем случае могло бы еще и не оправдывать полностью ту меру, которая к вам применяется; но ведь вы пошли дальше, вспомните сами: ночью вы неожиданно явились в дом, вы проникли туда после того, как перелезли через забор! Ваше имя и ваше состояние избавили вас от бесчестящих вас предположений, но ваше здравомыслие понесло, таким образом, серьезный ущерб. Тут можно было поступить так: либо передать вас в руки правосудия, либо отдать вас в руки медицины; предпочли второе.
        - Стало быть, вы верите, что я - сумасшедший?
        - Сегодня я не могу и не хочу ответить вам на столь серьезный вопрос. Одного разговора для этого слишком мало. Единственное, что я позволю себе сказать вам в настоящий момент, сказать с полным убеждением, что если вы и не сумасшедший, то вы вели себя, как сумасшедший.
        - Быть может, вы примете во внимание, что какие-то тайные, хотя и вполне разумные причины могут объяснить мое поведение в последние две недели?
        - Расскажите мне об этих причинах; мой долг - обдумать их, и, если они свидетельствуют в вашу пользу, никто не будет счастлив больше меня справедливости ради изменить вашу участь.
        Впервые господин Бланшар понял, что он находится в крайне затруднительном положении. Ему, конечно, нетрудно было догадаться, что постигший его удар - это месть Ордена женщин-масонок, но для него невозможно было парировать этот удар немедленно, ибо он считал себя связанным тем обязательством, которое дал Филиппу Бейлю, когда они встречались на бульваре Инвалидов. «Дайте мне ваше честное слово,
        сказал ему Филипп,- что вы никому не откроете того, что увидите, прежде чем откроете это мне». Господин Бланшар дал ему слово. Стало быть, для того, чтобы дать врачу исчерпывающие объяснения своих поступков, ему необходимо было освободиться от обязательства, данного Филиппу Бейлю.
        - Прежде чем я доверю вашей порядочности тайну, разоблачение которой даст мне свободу, я должен написать в Париж,- заявил господин Бланшар.
        - Вам, конечно, известен порядок нашей больницы? - спросил врач.- Прежде чем письмо будет отправлено по указанному адресу, оно должно быть отдано мне. Но если вы не хотите терять времени, напишите его прямо сейчас, в моем присутствии.
        - Хорошо,- сказал господин Бланшар.
        И он написал следующие строки:

«Королевский дом в Шарантоне.
        Я вижу отсюда, мой дорогой господин Бейль, как Вы, прочитав первую строчку этого письма, с удивлением раскрываете глаза. Ну да, Боже мой! Я в «Малых домах», как называли их наши отцы. Все, что я, при свойственном мне отвращении к привычкам и обычаям, мог вообразить себе, сегодня меня смущает. Единственно, чего я не знаю, это того, кто устроил мне это непредвиденное путешествие, кто заплатил моим чичероне; подозреваю, что за согласие на это подкупили моего племянника, единственного моего родственника. Это все, что касается практической стороны дела, которое в лучшие времена заслуживало бы государственной тюрьмы для его виновников. А теперь, если я подумаю о том, чтобы разыскать в потемках ту руку, которая закрыла за мной двери так называемого разумного мира, то я вижу руку маленькую, белую, затянутую в перчатку…
        Приезжайте поскорее, дорогой дипломат: я объясню Вам, почему Вы являетесь главным препятствием на моем пути к освобождению. Во имя Соломона Ко, Тассо[Соломон Ко (1576? - 1626) - французский изобретатель, открывший смертоносные газы; Торквато Тассо (1544-1595) - великий итальянский поэт, много лет просидевший в тюрьме.] , Латюда и столь великого множества других моих предшественников, приезжайте, если Вы не хотите, чтобы в скором времени к этому мартирологу великих людей присовокупилось имя Вашего неудачливого, покорного слуги Бланшара.
        Отделение № 10».
        Это письмо было отправлено тотчас же, но Филипп Бейль не смог прочитать его, ибо после трагедии с его женой он лежал в опасной для жизни лихорадке.
        Господин Бланшар, удивленный отсутствием ответа, написал второе письмо, затем третье.

«У меня к Вам просьба, которая сильно меня смущает,- писал Филиппу господин Бланшар.- Мое положение серьезно: речь идет о том, сумасшедший я или нет. Я буду ждать ответа еще неделю, но если и тогда Вы не освободите меня от моего обязательства, я буду вынужден пойти дальше и «сделать некоторые разоблачения», как говорят в суде присяжных. Куда, к дьяволу, Вы запропастились? Или с Вами случилось нечто вроде того, что произошло со мной? Простираю к Вам руки, подобно некоему новоявленному Мальзербу[Крестьен-Гийом Мальзерб (1721-1794) - государственный деятель. Был гильотинирован за то, что добровольно вызвался защищать перед Конвентом Людовика XVI.] !»
        Так как никто не ответил и на это послание, господин Бланшар решил потребовать тайного и весьма серьезного разговора с главным врачом Шарантона.
        Во время этого разговора господин Бланшар подробно рассказал о своих предприятиях и о своих открытиях в местах, окружающих бульвар Инвалидов: спрятавшись, он присутствовал на тайном собрании женщин-масонок, где он узнал Амелию, Марианну, маркизу де Пресиньи, Пандору и еще целую уйму других женщин; он узнал их секреты, которые могут погубить покой нескольких семейств. Господин Бланшар закончил тем, что во всеуслышание обвинил этот синедрион в шелковых платьях в том, что он покусился на его свободу, чтобы предотвратить всевозможные разоблачения.
        Врач слушал его с улыбкой меломана, который в сотый раз слушает полюбившуюся ему арию.
        Когда господин Бланшар закончил свои признания, врач порылся в его истории болезни и вытащил оттуда нумерованный лист бумаги.
        - Вы видите этот лист? - спросил врач.
        - Вижу,- отвечал господин Бланшар.
        - Так вот: все, что вы мне сейчас рассказали, уже записано вот здесь!
        - И о чем же это говорит?
        - Это говорит о том, что ваша мания доказана, что этого взрыва ожидали и что взрыв сейчас произошел.
        Господин Бланшар побледнел.
        - Значит, все, что я вам рассказал, ни в чем вас не убедило?
        - Абсолютно ни в чем,- ответил врач.
        - А это женское общество?
        - Чистейшая иллюзия!
        - Но ведь я же утверждаю: я все это видел, я все это слышал!
        - Это бред, это временное душевное расстройство.
        - Сударь!- вскричал господин Бланшар вне себя от гнева.
        Врач дернул шнурок звонка; вошел санитар.
        - Шаве, вот что я вам прикажу…- холодно заговорил врач.
        Господин Бланшар, таким образом, получил время, чтобы взять себя в руки.
        - Прикажите этому человеку выйти из комнаты,- с волнением сказал он.- Я обещаю вам, что буду сдерживаться.
        Санитар вышел.
        - Сударь,- сказал врачу господин Бланшар,- полагаю, что вы - человек порядочный. И хотя вы устали от заявлений, подобных моему, у вас должны же быть какие-то чувства, которые еще не умерли! Вопреки видимой точности полученных вами сведений, благоволите предположить, что есть возможность поколебать вашу искреннюю веру в то, что я безумен!
        - Согласен с вами, сударь. Но к чему вы клоните?
        - Ведь вы женаты, не так ли?
        - Да, сударь,- ответил врач, удивленный тем, что его впутывает в это дело пациент.
        - Так вот: что вы скажете, если я поклянусь честью, что видел на этом собрании вашу жену? А? Что вы мне на это ответите?
        Врач, казалось, какое-то время собирался с мыслями.
        - Сударь,- наконец заговорил он,- сначала я сказал бы вам, что для меня это не имеет ни малейшего значения, ибо мое доверие к жене безгранично. А затем я сказал бы вам, что все это вообще не имеет ни малейшего отношения к вашему делу. Женщины собираются; они выбирают для места встречи уединенный уголок; на каком основании вы присваиваете себе право приходить туда и мешать им? Разве дела, которыми они там занимаются, находятся в вашем ведении? Ведь вы не представитель власти - вы частное лицо! И какая причина, помимо вашего ребяческого любопытства, могла привести вас к вашим так называемым открытиям?
        Ошеломленный господин Бланшар слушал его молча.
        А врач между тем продолжал:
        - Вы говорите мне об Ордене женщин-франкмасонок; но ни для меня, ни тем более для правосудия существование этого Ордена отнюдь не является тайной. Ваши открытия ни для кого не новость: это все равно, как если бы вы пришли к нам и под большим секретом рассказали бы о существовании благотворительных учреждений или, скажем, о существовании ломбардов.
        Господин Бланшар уставился на врача в истинном помутнении разума.
        - Так вот, господин Бланшар,- продолжал врач,- не позволите ли вы мне дать вам совет?
        - Разрешаю с величайшей признательностью, сударь.
        - Откажитесь от этой странной мысли, которая заставляет вас верить, что вы обнаружили одну из парижских тайн. Не старайтесь подменить собой правосудие. Предоставьте двадцати или пятидесяти женщинам собираться так, как им заблагорассудится. Одним словом, забудьте о том, что до сих пор почти всецело поглощало ваши мысли. Оставьте опасения, которые могут стать чрезмерными; вернитесь в обычный круг, к обычным мыслям. И не забудьте о том, что это - цена вашей свободы.
        С этими словами врач встал: это был вежливый намек на то, что господин Бланшар может удалиться.
        Но господин Бланшар был не вполне удовлетворен.
        - Рискуя показаться вам совершенно сумасшедшим,- заговорил он,- я все-таки хочу в последний раз воззвать к вашей порядочности. Я не верю в то, что я сумасшедший, мне это совершенно ясно - не улыбайтесь, пожалуйста. Но, с другой стороны, в этом доме вы всемогущи, в этом нет ни малейшего сомнения. И перед лицом этих двух фактов я очутился в величайшем затруднении; благодаря моему происхождению, моему состоянию и самому себе я сохранил такие знакомства в свете, которые я вполне мог бы вмешать в эту историю. Только одно соображение меня и удерживает от этого: я не хочу, чтобы мое сопротивление столкнулось с вашей убежденностью. В этом положении судьей должны быть вы. Я со всем доверием вверяю себя вам. Действуйте так, как вам повелит ваше сердце и ваша честь.
        - Что ж, благодарю вас за этот знак уважения,- сказал врач.- Я от всей души надеюсь, что раскаиваться в этом вам не придется.
        Тут они расстались.
        Орден женщин-масонок побеждал даже в Шарантоне. Для господина Бланшара это было очевидно. Он решил, что будет благоразумно дать пройти грозе, которую вызвал он сам.
        Но через некоторое время с господином Бланшаром произошло такое неимоверное чудо, что наше перо, опытное в исследованиях всякого рода, отказывается описать это чудо подробно. Быть может, лучше всего взять быка за рога и сказать попросту: мало-помалу господин Бланшар привык к Шарантону. После того, как он обдумал все планы побега, после того, как он решил соорудить веревочную лестницу из простыни и прорыть подземный ход с помощью гвоздя, странное чувство возникло у него в душе. В одно прекрасное утро он понял, что чувствует себя превосходно, что воздух кантона бесконечно ему нравится, что в Клубе он скучал гораздо больше и что Шарантон гораздо лучше, чем О'Бонн или даже флорентийская вилла.
        Однообразие, которого он так страшился, не коснулось его в этом доме, где душевная и физическая жизнь состояла из сплошных перемен. Не проходило и часу без того, чтобы кто-нибудь из пансионеров не рассказал ему какого-то эпизода, достойного интереса с любой точки зрения, или не задал ему вопроса, философскую суть которого оставалось только увидеть под непривычной формой. Ум господина Бланшара мало-помалу пополнился новыми мыслями, разложенными, если можно так выразиться, по ящичкам, а в этих ящичках со временем возникли новые мысли, непостижимые для всех, кроме его самого. Особого рода спиритуализм завладел им незаметно для него самого и постепенно стал для него единственной возможностью счастливого существования. Где еще встретил бы этот одержимый наблюдатель столь разнообразные предметы изучения, столь неисчерпаемые источники? Между миром и Шарантоном он замечал одну-единственную разницу, и разница эта всецело была в пользу последнего: она заключалась в том, что здесь пороки и недостатки, по крайней мере, не скрывались, они почти гордо отвергали разум, который их сдерживал.
        Если он начинал чувствовать, что пресыщается, он просил - и легко получал разрешение,- чтобы его перевели в другое отделение. При виде вновь прибывшего пансионера господин Бланшар ощущал особенно глубокое удовлетворение. Поговаривали, что он, желая заселить свое отделение по своему вкусу и желанию, имел не одну беседу с одним из тех коммивояжеров, о которых мы упоминали выше, и что он обещал ему кругленькую сумму за каждого нового сумасшедшего, которого он привезет в Шарантон.
        Эта любовь к жизни вне общества дошла до такой степени, что через некоторое время господин Бланшар уже и не помышлял о том, чтобы вернуть себе свободу. Правда и то, что никто и не помышлял о том, чтобы ее ему предоставить. Кое-кто из его друзей сумел все-таки обнаружить его убежище и попытался навестить его, но им было сказано, что господин Бланшар никого не ждет и никого не хочет видеть. И это была правда.
        Потерял ли господин Бланшар рассудок в самом деле? Получил ли он взамен счастье, за которым он так долго гнался?
        Эразм Роттердамский ответил бы: «Да». Мы же удовольствуемся тем, что, подобно Монтеню, скажем: «Быть может».

        XXXIV ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

        Однажды утром какой-то человек, одетый в черное, печальный, суровый, человек, бледность которого свидетельствовала о продолжительной болезни, явился к ее светлости маркизе де Пресиньи.
        Это был Филипп Бейль.
        Маркиза молча протянула ему руку, но он стоял неподвижно и, казалось, даже не заметил этого.
        - Что с вами, Филипп?- спросила маркиза.- Разве слезы, которые мы проливали о нашем ангеле, не сделали наши семейные связи еще более тесными?
        - Слезы, которые мы с вами проливали, сударыня, лились из разных источников. Ваши слезы, конечно же, текли от раскаяния.
        - От раскаяния, Филипп? Я вас не понимаю!
        - Разве не вы главная виновница гибели Амелии?
        - Я?!- вскричала ошеломленная маркиза.
        - Если не как тетка, то, во всяком случае, как Великий Магистр!
        - Говорите тише, Филипп! Вы очень неосторожны!
        Филипп презрительно улыбнулся.
        - Я ничего не боюсь, сударыня, и я говорю вам во весь голос, что ваш Орден убил мою жену!
        - О, замолчите! Право, я начинаю сомневаться в здравом ли вы уме!
        - Однако угрызения совести, должно быть, возникают у вас не впервые! Должно быть, не однажды к вам являлся и обвинял вас дух Амелии, другими словами - проклинал вас.
        - В чем же она могла бы меня обвинить? - пролепетала маркиза.
        - А разве не вы, злоупотребляя своей властью, вовлекли ее в ваш гнусный вертеп, где ей суждено было встретить свою гибель?
        - Филипп! Вы забываете, что находитесь в моем доме!
        - А как же, по-вашему, я должен назвать то место, где происходит омерзительное смешение мыслей и интересов, где ангелы домашнего очага встречаются со злыми духами улицы? Разве можно без ужаса думать о том, что в определенное время самые умные, самые благородные женщины, истинные божества семьи, музы возвышенных, куртуазных бесед, покидают свои гостиные и оказываются в обществе, где царит зло, становятся равными созданиям, имена которых покрыты позором, а жизнь - сплошной скандал? Полноте, сударыня! Не старайтесь защищать это постыдное явление!
        - И все-таки я попытаюсь сделать это,- отвечала маркиза.- Войдя туда, где происходят наши собрания, женщина перестает быть индивидуальностью. Разве запретите вы войти в вашу церковь Магдалине или Нинон[Нинон де Ланкло (1670-1705) - знаменитая французская куртизанка, славившаяся умом и красотой.] ? Полагаете ли вы, что ваши жены или сестры будут обесчещены из-за того, что в церкви им предложит освященную воду какая-нибудь грешница? Нет! Так вот: дела, которые вершит наш Орден, достойны того, чтобы очистить нас от соприкосновения с любой грязью.
        - Довольно уверток, сударыня; или вы вместе с обществом, или вы против него!
        - Мы со слабыми против сильных, мы с жертвами против угнетателей.
        - Гордыня и ложь! - воскликнул Филипп.- Справедливость вместе с правосудием находятся в чернильнице прокурора, сила, как и закон,- в руке судьи, и кто бы ни обратился к тому или к другому, того непременно выслушают. Вне этой власти существует только сила преступления; есть только одна справедливость в этих таинственных сборищах - шпага Марианны и приговоры Ордена женщин-масонок!
        - Вы заходите слишком далеко, сударь,- сказала маркиза де Пресиньи.
        - Да, это ваша сила и ваша справедливость! И они обе восхитительны, что и говорить! А вы, дерзнувшая присвоить себе высшую степень этой страшной ответственности! Остерегались ли вы угрызений совести? Не бунтует ли она против сетей, которые плетутся с вашего разрешения, против деяний, которые совершаются от вашего имени? Великий Магистр Ордена женщин-франкмасонок - титул прекрасный, это правда; досадно только, что он забрызган кровью!
        - Довольно, Филипп!- произнесла маркиза.
        - Да полноте!… В Ордене женщин-масонок есть только судьи; ему необходимы также шпионы и палачи; это огромная, прекрасно организованная корпорация - примите же мои поздравления!
        - Сударь! - заговорила оскорбленная маркиза.- Во всем случившемся виноват не кто иной, как вы. Это вы всегда презирали благородство, великодушие, порывы сердца! Это вы безжалостно вырвали у несчастной Амелии признание в том, что она принесла клятву, а согласилась она на это только ради того, чтобы спасти вас!
        - Спасти меня?
        - Вам это прекрасно известно. В юности у вас была одна из тех привязанностей, которые свет прощает в том случае, если человек порывает с ней честным образом; в этом случае о нем могут тосковать, но он не может при этом вызвать ненависть. Почему же вас возненавидела Марианна? Да потому, что вы были безжалостны по отношению к ней!
        - Я был молод, сударыня, и в этом мое единственное оправдание,- отвечал Филипп Бейль.
        - Когда же и быть добрым и благородным, если не в молодости?
        Филипп промолчал.
        - Это вы должны были остерегаться столь справедливой ненависти,- продолжала маркиза де Пресиньи,- а между тем ваша жена вступила в общество, в которое она, вероятно, никогда не вступила бы, если бы не эти обстоятельства! И если то, что я вовлекла ее в наше общество,- это преступление, то уж не вам упрекать меня за это!
        - Эх, сударыня! Зачем вы не оставили меня на растерзание Марианне! Я предпочел бы, чтобы ее месть совершилась. В иные тяжелые дни моей жизни я не раз видел направленное на меня дуло пистолета, я видел немало ловушек, расставленных на моем пути, мне пришлось победить многих врагов - и, однако, как видите, я все еще здоров и невредим. Месть Марианны! Но я ожидал ее спокойно: мне давали для этого силы любовь моей жены и мое собственное достоинство. И даже если бы мне суждено было пасть в этой борьбе - что ж! - я бы погиб счастливым и честным человеком!
        Наступило молчание. Маркиза де Пресиньи нарушила его первой.
        - Таким образом, сударь, мои благие намерения будут для меня пагубными вдвойне.
        - Как так, сударыня?
        - Я потеряла племянницу и приобрела врага.
        - Не врага, а хулителя.
        - Я поняла, однако, что Орден женщин-масонок имеет отныне неумолимого противника в вашем лице,- с беспокойством возразила маркиза.
        - Действительно: прежде всего мне пришло в голову обратиться к правосудию…
        Маркиза вздрогнула.
        - Но по зрелом размышлении я отказался от этой мысли,- продолжал Филипп.- Добиться расследования - это значит предоставить суду список имен, и я никогда не смог бы забыть, что среди них одним из первых стояло бы имя госпожи Бейль.
        - Вы поступили мудро.
        - Смерть Амелии сделала меня почти бесчувственным.
        - Стало быть, сударь, я могу рассчитывать на то, что вы сохраните эту тайну?
        - Только на это вы и можете рассчитывать.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Сегодняшний мой визит к вам - последний визит, сударыня.
        - Вы уезжаете? Вы отправляетесь путешествовать?
        - Нет,- отвечал Филипп Бейль.- Я не принадлежу к числу тех, для кого путешествие в Италию или на берега Рейна служит средством для того, чтобы раны их зарубцевались. Но позвольте мне никогда больше не переступать порога этого дома - он всегда будет вызывать у меня мучительные воспоминания. Случайно и вопреки желанию графини д'Энгранд сделавшись членом вашей семьи, я расстаюсь с ней из-за той трагедии, которая сделала нас чужими друг другу. Я простился с маркизой де Пресиньи. И я боюсь, что если я вновь ее увижу, я буду плохо помнить, что она - тетка Амелии, и буду помнить слишком хорошо, что она - Великий Магистр Ордена женщин-масонок.
        С этими словами он взял свою шляпу, отделанную черным крепом, и удалился.

        ЭПИЛОГ

        Сегодня Филипп Бейль точь-в-точь такой же, каким был десять лет назад. Он остался на своем месте, он не продвигается по службе, но и не скатывается ниже. Ему избегают вредить, но ему больше и не покровительствуют. Он согласился на эту роль, которая делает его более независимым и более подходит его гордой натуре.
        Он никогда больше не встретился с Марианной. После гибели Амелии она, должно быть, уехала за границу под незримой защитой могущественного Ордена женщин-масонок. Теперь ее ненависть, несомненно, удовлетворена; по крайней мере, Филипп Бейль больше не ощущал ее ударов.
        Подобно новоявленному Атласу, Филипп Бейль не скрывает от себя, что держит на своих плечах чудовищную тяжесть. Один неосторожный шаг может повлечь за собой падение небесного свода масонок, которое под своими обломками погребет и его. Ему ставили разного рода ловушки, некоторые из коих - так, по крайней мере, говорили - были прикрыты цветами с самым пьянящим ароматом. Но из всех этих испытаний он доселе выходил победителем.
        К его природной серьезности теперь примешивается некоторая доля меланхолии; он сделался одним из тех загадочных героев, на которых указывают в гостиных нескончаемому потоку любопытных с такими словами: «Это он!» А любопытные, вначале удивленные тем, что его имя было произнесено вполголоса, спрашивают друг друга, чему обязан этот человек своей славой.
        Нет необходимости прибавлять к сказанному, что он перестал хулить женщин; теперь он говорит о них не иначе, как с величайшей осмотрительностью. Если он иногда и посмеивается над ними по старой привычке, то его эпиграммы подобны мадригалам. Над пылающим костром, поглотившим его любовь, его надежды, его радости, вьется дымок, легкий, как тот дым, который выходит из труб очагов бедных людей; этот дым - его опыт.
        Однажды с ним произошло довольно оригинальное приключение. Это было на одном из тех балов-маскарадов, которые еще и сейчас, некоторое время спустя после падения Луи-Филиппа, дает принцесса С. Утомленный звуками оркестра, Филипп Бейль, переходя из зала в зал, нашел убежище в малой гостиной, окна которой выходили на Сену. Небрежно развалившись на софе, он просидел там некоторое время, чувствуя себя в том состоянии, которое предшествует сну, но еще и не переходит в сон. Несколько раз он увидел, как к нему с таинственным видом приближаются и затем окружают его женщины в розовых домино и в черных бархатных полумасках. После некоторого колебания одна из них в конце концов все-таки прикоснулась кончиками пальцев к его плечу; другой рукой она, казалось, сделала знак остальным женщинам, чтобы они не уходили.
        - Чего ты хочешь от меня, прекрасная маска? - приподнимаясь, спросил Филипп Бейль.
        - Берегись! - был ответ.- В течение нескольких дней ты пытаешься увидеться с господином Бланшаром. Поверь мне, что тебе же будет лучше, если ты откажешься от своего намерения.
        - Кому же от этого будет лучше? Мне? Или тебе? - серьезно спросил Филипп.
        - Наша тайна в твоих руках, и мы можем погубить тебя!
        - Нет, не можете,- отвечал он, снова опускаясь на софу.
        - Ты чересчур самоуверен,- заявило розовое домино.- А между тем ты должен был бы помнить, что для нас не существует невозможного.
        - Ба! - легкомысленным тоном отвечал Филипп.- Для того, чтобы погубить меня окончательно, у вас не хватит ни смелости, ни ловкости! Да и чем можете вы мне угрожать? Запахом отравленной перчатки или падением со скалы? Фу! Фу! Тайна, которой я обладаю как раз, напротив, является гарантией моей безопасности. В таких доспехах я могу ходить безбоязненно; более того, я уверен, что Орден женщин-масонок будет держаться от меня в стороне даже и в самых серьезных обстоятельствах. Ибо кто сказал тебе, прекрасная маска, что на следующий же день после моей прискорбной кончины не будут опубликованы некие мемуары? После сцены с Буриданом[Буридан - персонаж драмы А. Дюма-отца «Нельская башня».] этот способ покажется тебе банальным, но тем не менее этот способ может еще пригодиться. Полно! Застать меня врасплох невозможно! Я предпринял уйму предосторожностей… Вложите же Дамоклов меч в ножны, дражайшие противницы!… А кроме того, преследовать меня даже на балу, даже под звуки Штрауса - это дурной тон!
        Облачко розовых домино мало-помалу рассеялось.
        Только пять или шесть из них еще оставались поблизости от Филиппа Бейля.
        - Я почти забыл о вашей корпорации,- продолжал он.- Прошу прощения. Но чего вы хотите? Я привык смотреть на Орден женщин-франкмасонок как на щит, охраняющий мою жизнь.

        notes

        Примечания

1

        Ланды - песчаные равнины с сосновыми лесами (Здесь и далее прим. переводчика)

2

        Богиня Разума - персонаж революционного праздника, состоявшегося в Париже 10 ноября 1793 г.

3

        Директория - французское правительство в 1795-1799 гг.

4

        Король Лу и-Филипп царствовал с 1830 по 1848 г.

5

        Шевалье д'Эон (1728-1810) - политический агент Людовика XV; ходили ложные слухи, будто он - женщина.

6

        Клеманса Изор - «легендарная основательница» Тулузской Академии поэзии (1323 г.)

7

        Мрачный Красавец - прозвише Амадиса Галльского, героя средневекового рыцарского романа.

8

        Жозеф Фуше (1759-1820) - министр французской полиции.

9

        Граф Клод-Александр де Бонневаль (1675-1747) - французский генерал, служивший в Турции; султан Ахмет III сделал его пашой.

10

        Франсуа-Рене Моле (1734-1802) - французский актер, игравший роли изящных светских кавалеров.

11

        Джордж Бруммел (1778-1840) - английский денди, прозванный «Королем моды»

12

        Пеше (франц. peche)- грех.

13

        Фениче - оперный театр в Венеции.

14

        Жано - французский комический персонаж XVIII в.

15

«Тюркаре» - комедия известного французского писателя Алена Рене Лесажа (1668-1747)

16

        Намек на фразу Ш. Талейрана (1753-1838), обращенную к молодым дипломатам:
«Остерегайтесь первого движения души, ибо оно, как правило, самое благородное».

17

«Семирамида» - опера великого итальянского композитора Джоаккино Россини (1792-1868).

18

        Мария Фелисита Малибран (1808-1836) знаменитая певица, сестра Полины Виардо.

19

        Волынщики (итал.)

20

        Певица Антония, героиня повести Э. Т. А. Гофмана «Кремонские скрипки», умирает на сцене.

21

        Экарте, бульот - карточные игры.

22

        Барон Антуан-Оже де Монтион (1733-1820) - знаменитый французский филантроп, учредитель нескольких литературных премий и наград за добродетель.

23

        Лукреция - римская патрицианка, по преданию, покончившая с собой после того, как ее обесчестил сын императора Тарквиния Гордого (VI в до н. э.).

24

«Урок женам» - комедия Ж.-Б. Мольера.

25

        Жан-Анри Латюд (1725-1805) просидел в разных тюрьмах тридцать пять лет за происки против маркизы де Помпадур, фаворитки Людовика XV.

26

        Имеется в виду легенда о римлянке, кормившей грудью через тюремную решетку умиравшего с голоду отца.

27

        Габриэль Легуве (1764-1812) - французский писатель, автор поэмы «Достоинство женщин».

28

        Эпоха Регенства (1715-1723) отличалась крайней распущенностью нравов.

29

        Так назывались в средневековой Гаскони капитаны или местные сеньоры.

30

        Сьерра (исп. cierra) - горная цепь.

31

        В корпусах и галереях, обрамляющих сад Пале-Руайяля, во время Французской революции помещались игорные и публичные дома.

32

        Третье небо.- Согласно геоцентрической системе мира греческого ученого Клавдия Птолемея (ок. 90 - ок. 160), вокруг неподвижного центра - Земли - вращаются девять небесных сфер. Третья сфера - сфера Венеры.

33

        Неморино - персонаж оперы Гаэтано Доницетти (1797-1848) «Любовный напиток».

34

        Франсис-Виржиль Диас де ла Пенья (1807-1876) - известный французский художник.

35

        Джеймс Прадье (1794-1852) - французский скульптор, известность приобрел как создатель статуэток женщин.

36

«Анджело» - драма В. Гюго.

37

        Плутус - бог богатства (греч. миф.).

38

        Придворные носили туфли с красными каблуками.

39

        Нуармутье - остров в Атлантическом океане.

40

        Строки из трагедии Вольтера «Заира» (действие 1, явл. IV).

41

        Аделаида Орлеанская (1777-1847) - сестра и советчица короля Луи-Филиппа.

42

        Речь идет о статуе Галатеи, которую полюбил создавший ее скульптор Пигмалион. По его просьбе Афродита оживила статую, и Пигмалион женился на Галатее (греч. миф.).

43

        Господин Гого - персонаж из мелодрамы «Постоялый двор Адре» - доверчивый буржуа, жертва мошенников.

44

        Луи-Фелисите де Лораге (1733-1824) - прославился своим умом и остротами.

45

        Капуя - итальянский город, в древности славившийся богатством и изнеженностью своих жителей и в этом смысле ставший именем нарицательным.

46

        Анакреонтизм - наслаждение земными радостями. (По имени древнегреческого поэта-лирика Анакреонта (ок. 570-478 до н. э.), воспевающего любовь, вино, беспечность, радости жизни).

47

«Готский альманах» - генеалогический справочник о дворянских родах Европы, ежегодно выходивший в г. Гота (Германия).

48

        Маркиза де Ментенон (1635-1719) - вторая (морганатическая) жена Людовика XIV

49

        Одилон Барро (1791 -1873) - французский адвокат и политический деятель, стоявший во главе оппозиции правительству Луи-Филиппа.

50

        На перевязи Палланта, друга и спутника Энея, было изображено преступление Данаид, которые по приказанию отца (царя Даная) в первую брачную ночь умертвили своих мужей

51

        Эвмениды - Тисифона, Алекто и Мегера - богини возмездия (греч. миф.).

52

        По обычаю, посвящаемый в рыцари должен был провести ночь в бдении над оружием.

53

«Жак-Простак» - прозвище французского крестьянина; отсюда - Жакерия, крестьянское восстание 1358 г Майотены - молотобойцы; восстание майотенов произошло в Париже в
1382 г. В 1789 г. началась Великая французская революция.

54

        Аррия - римская патрицианка; желая придать мужество своему супругу Пету, приговоренному к смерти за участие в заговоре против императора Клавдия (42 г.), вонзила себе в грудь кинжал и отдала его мужу со словами: «Пет, это небольно». Гальсвинта,- жена франкского короля Хильперика I; была задушена в 567 г. по приказу Фредегунды, которая потом вышла замуж за Хильперика. Германгарда - супруга короля Людовика I Благочестивого (ум. в 818 г.); Св. Женевьева Парижская - покровительница Парижа (420-512); Элоиза (1101-1164) - девушка, прославившаяся ученостью и преданностью своему возлюбленному Абеляру; женщина из Бове- Жанна Лане, в 1472 г. победила войско Карла Смелого, герцога Бургундского; Шарлотта Корде - убийца Марата, казнена в 1793 г.; Туллия - жена римского императора Тарквиния Гордого, подстрекавшая его убить своего тестя и занять престол (VI в. до н. э.); Анна Английская (1665-1714) - вела с Людовиком XIV войну за Испанское наследство, объединила Англию и Шотландию под общим названием Великобритании; Олимпиада (IV в. до н. э.) - мать Александра Македонского, отличавшаяся мстительностью и
жестокостью; Кристина Шведская (1626-1689) в 1654 г. добровольно отреклась от престола; Теруань де Мерикур (1762-1817) принимала участие во взятии Бастилии и в других революционных событиях; С а ф о (VII-VI вв. до н. э.) - знаменитая древнегреческая поэтесса; Сивиллы - у древних греков и римлян - прорицательницы судеб; Гипатия (370-415) - женщина-философ (Александрия); Святая Тереза (1515-1582) - испанская монахиня, религиозная деятельница и писательница; Кристина де Пизан (1363?-1440?), Жермеиа де Сталь (1766-1817) - французские писательницы.

55

        Лига - конфедерация католической церкви, основанная герцогом де Гизом в 1576 г. под предлогом защиты католической религии от протестантов, на самом же деле с целью свержения с престола Генриха III и возведения на престол Гиза.

56

«Астрея» - знаменитый пасторальный роман Оноре д'Юрфе (1568-1626).

57

        Юэ, Пьер-Даниэль (1630-1721) - французский епископ, известный своей ученостью.

58

        Патрю, Оливье (1604-1681) - французский адвокат, прославившийся своим красноречием.

59

        Карл II, сын казненного английского короля Карла I, отвоевал свой престол.

60

        Великая Мадемуазель - титул герцогини де Монпансье, дочери Гастона Орлеанского, брата Людовика XIII.

61

        Телемское аббатство - утопия из романа великого французского писателя Франсуа Рабле (1494-1553). В Телемском аббатстве разрешалось жить лицам обоего пола, вступать в брак, быть богатыми.

62

        Янсенизм - религиозное учение, основанное в XVII в. голландским богословом Корнелиусом Янсением и находившееся в оппозиции католической церкви.

63

        Жюли де Леспинасс (1732-1776), - прославившаяся своим остроумием хозяйка салона, в котором собирались энциклопедисты; Софи Арну (1740-1802) - знаменитая французская певица; мадемуазель Олива - авантюристка, игравшая заметную роль в похищении ожерелья, предназначавшегося Марии-Антуанетте.

64

        Катрин Тео - полусумасшедшая старуха, фанатичка, провозгласившая пришествие нового Мессии, по-видимому, Робеспьера, которого она называла «Спасителем мира».

65

        Роза Лакомб - бездарная актриса, во время революции - секретарь клуба «Общество революционных республиканок».

66

«Вязальщицы» - женщины из народа, которые вязали, сидя на заседаниях Конвента.

67

        Имеется в виду Каролина Бонапарт (1782-1839) - сестра Наполеона I.

68

        Совет Десяти - верховный суд в средневековой Венецианской республике. Пьомбино - знаменитая венецианская тюрьма, крыша которой покрыта свинцовыми листами; отсюда название «Пьомбино» -piombo (итал.) - свинец.

69

        Имеется в виду Катон Младший (95-46 гг. до н. э.) - противник Юлия Цезаря, покончивший с собой после его победы над войсками Помпея.

70

        Мари Дюплесси - французская куртизанка, прототип героини романа и драмы «Дама с камелиями» А. Дюма-сына.

71

        Гро-Рене - персонаж комедии Мольера «Любовная досада».

72

        Эрар - здесь - рояль; Себастьян Эрар (1752-1831) - французский музыкальных дел мастер, основатель фортепьянной фабрики.

73

        Эжен Скриб (1791- 1861) - французский драматург, автор комедии «Стакан воды».

74

        Александр Михайлович Гедеонов (1790-1867) - русский театральный деятель. В
1834-1858 гг. был директором императорских театров.

75

        Мари Фалькон (1812-1897) - французская певица.

76

        Речь идет об Адольфе Тьере (1797-1877) - французском историке и государственном деятеле.

77

        Господин Вотур - тип, выведенный французским водевилистом Марком-Антуаном Дезогье; имя Вотура стало нарицательным для обозначения алчного собственника.

78

        Кребильон-отец (1674-1762) - французский драматург, трагедии которого представляют собой нагромождение ужасов.

79

        Дом Инвалидов - одно из самых значительных зданий Парижа - был воздвигнут по эдикту Людовика XIV. В этом здании, увенчанном куполом, должны были размещаться ветераны и инвалиды тех войн, которые велись в его царствование.

80

        Бридуазон - персонаж из комедии Бомарше «Женитьба Фигаро».

81

        Лоретки - женщины легкого поведения, селившиеся в XVIII в в квартале Нотр-Дам де Лорет.

82

        Быть может, необходимо упомянуть о том, что с того времени, когда происходило действие нашего романа, и особенно после революции 1848 года, облик этого парижского района, если не совершенно, то, во всяком случае, значительно изменился. Большинство этих особняков заняты ныне религиозными общинами. Так, например, бенедиктинки, в былые времена именовавшиеся Дамами Церкви, разместились на улице Принца, где воздвигли весьма изящную часовню рядом с Армянским коллежем; во время службы вход туда общедоступен. Мы видели там самые чистые и самые красивые типы великой армянской нации. Сады, особенно сады особняка, известного под названием особняка Адамсона, частично потеснили, частично вырубили, и это очень жаль, ибо они были великолепны. Две маленькие дверцы заделаны, но следы от них можно разглядеть и сейчас. (Прим. автора.)

83

        Маскариль - персонаж комедии Мольера «Шалый, или Все невпопад», Сбригани - персонаж комедии Мольера «Господин де Пурсоньяк».

84

        Тамплиеры (от франц. temple - храм) - духовно-рыцарский орден, существовавший с
1118 или 1119 г. до 1312 г.

85

        Халиф Гарун-аль-Рашид (763 или 766-809) - выдающийся государственный деятель Визирь Джаффар - его постоянный спутник в ночных прогулках по Багдаду.

86

        Данаиды (см. прим. 50) за совершенное ими преступление по воле богов должны были наполнять бездонную бочку.

87

        Ландскнехт - карточная игра.

88

        Банк - род азартной карточной игры.

89

        Эбен - черное дерево.

90

        Маршал Жиль де Ретц (1404-1440) был сожжен на костре за то, что вследствие своих суеверий и порочных наклонностей погубил множество мальчиков и девочек.

91

        Аболиционизм - движение за отмену рабства негров.

92

        Виктор-Ришар де Лапрад (1812-1883) - французский поэт.

93

        П р ю д о м (франц. Prud'homme) - букв. безукоризненно честный человек - персонаж из «Популярных сцен» Анри Монье (1829-1885). Робер Макер - персонаж мелодрамы
«Постоялый двор Адре», грабитель и убийца.

94

        Цирцея - волшебница из «Одиссеи» Гомера.

95

        Поль Гаварни (Сюльпис Гийом Шевалье, 1804-1866) - французский художник.

96

        Герцог Кларенс, заподозренный в злоумышлении против английского короля Эдуарда IV, был казнен в 1478 г; существует предание, будто ему предложили выбрать род казни; он попросил, чтобы его утопили в бочке с вином.

97

        Скиния собрания - походный храм, устроенный Моисеем по велению Бога, во время странствования евреев в пустыне.

98

        Анна Радклиф (1764-1823) - английская писательница, мастер создавать атмосферу ужасного и таинственного.

99

        Шарль Фурье (1772-1837) - французский философ, утопический социалист, разработавший план будущего общества гармонии, где раскроются все способности человека.

100

        Летр де каше (leltre de cachet - франц.) - буквально: запечатанное письмо; в дореволюционной Франции - приказ, подписанный королем, за королевской печатью, о заключении в тюрьму без суда и следствия.

101

        Леда - в греч. мифологии спартанская царица, к которой Зевс проник под видом лебедя.

102

        Буцефал - конь Александра Македонского.

103

        Арахна - искусная ткачиха, соперничавшая с Афиной, за что Афина превратила ее в паука (греч. миф.).

104

        Милон Кротонский - знаменитый греческий атлет; дерево защемило его руку, он не смог высвободить ее и стал добычей диких зверей.

105

        Женевьева Брабантская - героиня средневековой легенды. В ее судьбе большую роль играет прирученная ею лань.

106

        Альбигойцы - христианская секта XII-XIII вв., возникшая в г. Альби (Франция).

107

        Омфала - царица Лидии, у которой жил Геракл и прял вместе с ее рабынями (греч. миф.).

108

        Маршал де Бранкас (1672-1750) - дипломат при Людовике XIV; Алкивиад - знаменитый афинский полководец и государственный деятель (451-404 до н. э.).

109

        Соломон Ко (1576? - 1626) - французский изобретатель, открывший смертоносные газы; Торквато Тассо (1544-1595) - великий итальянский поэт, много лет просидевший в тюрьме.

110

        Крестьен-Гийом Мальзерб (1721-1794) - государственный деятель. Был гильотинирован за то, что добровольно вызвался защищать перед Конвентом Людовика XVI.

111

        Нинон де Ланкло (1670-1705) - знаменитая французская куртизанка, славившаяся умом и красотой.

112

        Буридан - персонаж драмы А. Дюма-отца «Нельская башня».