Ловцы желаний Михаил Михайлович Сельдемешев

        В остросюжетном мистическом романе Михаила Сельдемешева читатель попадает в Зеленые Камни — крепость, где раньше размещалась тюрьма, окруженная болотами. Странные слухи и разговоры ходили о заключенных одной камеры, никто из которых живым оттуда не выходил…
        Сюда и приезжает весьма популярная в Петербурге личность — писатель Жорж Капустин, задумавший написать книгу про те далекие события в крепости и решивший поговорить с их очевидцами. Он знакомится с доктором, занимавшимся психиатрией и служившим ранее в тюрьме.

        Михаил Сельдемешев
        ЛОВЦЫ ЖЕЛАНИЙ

        — Ох, и воняет же здесь,  — Капустин поставил одну ногу на подножку экипажа и начал счищать грязь с лакированного ботинка скомканным листком, вырванным из своего блокнота.  — Сколько еще ехать, доктор?  — обратился он ко мне.
        — Чуть больше часа,  — ответил я и только хотел уверить его, что к запаху быстро привыкаешь, как меня перебил возбужденный женский голос с другой стороны экипажа:
        — Жорж! Здесь действительно дьявольское место! Я кожей чувствую какую-то зловещую ауру!
        Извозчик, сидящий на козлах, покачал головой и перекрестился. Место и в самом деле не особенно подходило для загородных прогулок: абсолютная тишина, не нарушаемая даже птицами, унылый пейзаж, скучное однообразие которого подчеркивали бесконечно тянущиеся вдоль дороги потемневшие стволы деревьев, замершие в неподвижной болотной жиже. Ее испарения Капустин уже не раз поминал за время нашего пути. Я не был в этих местах очень давно, но каждый раз, когда оказывался здесь, у меня возникало одно и то же ощущение: эти края каким-то образом отстали от безостановочного движения времени…
        — Ах, надо было взять с собой мадам Левскую, ей бы поправилось в этом сатанинском захолустье,  — обладательница возбужденного голоса часто использована в своей речи словечки «дьявольский», «адский», «зловещий» и им подобные.
        Но пора было продолжить путь, и мне пришлось окликнуть ее:
        — Госпожа Капустина, не удаляйтесь от дороги. Эти болота — чрезвычайно коварная штука, уверяю вас. Засосет — не успеете оглянуться.
        — В самом деле, Лизон,  — вмешался ее супруг, управившийся, наконец, со своим ботинком.  — Не увлекайся. Да ты испачкаешься, в конце концов!
        Мадам Капустина, держа обеими руками подол платья, скакала по кочкам, как большая белая цапля.
        — Все-таки надо было взять хотя бы астрологическую доску — сейчас мы могли бы устроить здесь сеанс,  — не унималась она.
        Лицо ее раскраснелось. Она подскочила к мужу и чмокнула его в щеку:
        — Думаю, Жорж, у тебя все получится!
        — О, да,  — Капустин пригладил напомаженные волосы.  — Я уже начинаю чувствовать, как вдохновение нахлынуло на меня,  — его лицо сделалось чрезвычайно важным и самодовольным.  — Это будет потрясающая книга… Ну что, пора?  — обратился он ко мне.
        — Конечно, пора ехать,  — мадам Капустина полезла в экипаж.  — Мне не терпится увидеть это адское место.
        Извозчик в очередной раз покачал головой, что-то проворчал, и мы наконец-то снова тронулись в путь…

        А теперь стоит ненадолго вернуться к событиям, предшествующим нашему путешествию. Итак, обо всем по порядку.
        Вчера утром ко мне домой прибыл курьер из уездного полицейского управления. В кои-то веки я понадобился своему бывшему начальству. По прибытии меня самолично встретил Семен Ипполитович Кресс, уполномоченный по тюремному хозяйству.
        — Ну, здравствуй, здравствуй, Яков Михалыч! Небось позабыл уже сюда дорогу?  — Мы пожали друг другу руки, и он провел меня к себе в кабинет.
        — Вот, решил организовать разминку твоим старым костям. Наверное, скучновато на пенсии-то?
        — Да, старость подкралась незаметно,  — я огляделся по сторонам.  — Пока поднимался по лестнице, успел порядком запыхаться.
        За пять с половиной лет здесь почти ничего не изменилось. Громкие ходики с потемневшими от времени ангелочками отсчитывали мгновения неумолимого хода времени. Покосившийся шкаф, заставленный пыльными книгами. От беспорядочно наваленных сверху папок он покосился еще сильнее, даже боязливо было лишний раз прикасаться. Еще несколько стопок распухших папок, перевязанных веревочками, громоздились в углу прямо на закапанном чернилами и усеянном сургучной крошкой полу. И на все это безразлично взирал Государь со стены. Более молодые посетители кабинета, чье зрение поострее, могли, приглядевшись, заметить, что высочайший лик засижен в нескольких местах мухами.
        — Да ты присаживайся,  — Кресс пододвинул к столу одно из кресел.  — Сейчас чаек подоспеет…
        — А ты, я вижу, все корпишь над бумажками?  — кивнул я на груду исписанных листков на его столе.
        — Эх,  — он вяло отмахнулся.  — Скоро тоже отправлюсь на пансион. У меня это хозяйство — вот где!  — он хлопнул себя по загривку.  — Нынче вообще прыгаю, как черт — комиссию ждем. Вздохнуть некогда, а тут еще этот писака привязался…
        — Какой писака?
        — Да Капустин. Ты не знаешь его? Весьма популярная в Петербурге личность.  — Кресс встал и разлил по стаканам подоспевший чай.  — Пишут со своею женой всякие страшные книжки. Барышни страсть как любят его писанину. И мои дочери туда же: начитаются этой галиматьи перед сном, а потом визжат от каждого шороха, как резаные.  — Он отхлебнул из стакана и крякнул, обжегшись.  — Так вот, этот каналья решил написать новую книжку,  — он исподлобья глянул на меня.  — Про Зеленые Камни…
        Зеленые Камни — это довольно значительный кусок моей уже почти прошедшей жизни. Так называли крепость, в которой в свое время размещалась тюрьма. В ее стенах я имел честь служить врачом в течение почти четверти века. Вот уже несколько лет как тюрьма закрыта, но пустующая крепость так и осталась в ведении управления.
        — Так пусть себе пишет, покуда хватит фантазии. Небось не запрещено,  — высказался я.
        — Просто так не желают-с. Хочет прежде осмотреть крепость, пощупать все сам, побеседовать с очевидцами — метода такая,  — Семен Ипполитович ехидно усмехнулся.
        — Послать его ко всем чертям, невелика птица.  — По взгляду Кресса я понял, куда он клонит.
        Он развел руками:
        — Нельзя-с. Имеет связи и бумагу оттуда,  — он показал пальцем в потолок.  — С предписанием оказывать содействие и не препятствовать творческому поиску.
        Семен Ипполитович тяжело вздохнул:
        — Просьба у меня к тебе, Яша. Свози ты его туда, поводи, расскажи что-нибудь. Потратишь на них не больше дня, а мне ну никак! Ни минуты у меня свободной.  — Он достал платок и утер лоб.
        — Вот так-так,  — я взял стакан с чаем и откинулся в кресле.
        — Ты уж выручи меня, Яков Михалыч, а писатель в долгу не останется — оплатит тебе за беспокойство, сколько скажешь. Да и все равно лучше тебя Зеленые Камни никто не знает.  — Тут он усмехнулся и достал что-то из стола.  — Вот, подарил мне свою книжонку, называется «Кровавое послание мертвеца», хе-хе. Даже автограф для моих дурех чиркнул — вот будет радости-то.
        В это время раздался стук в дверь и в кабинет вошли двое: элегантный господин в модно пошитом костюме и лакированных туфлях и дама с блестящими глазами, одетая в пышное белое платье.
        — А вот и наш любезный господин литератор,  — Кресс проворно выбежал из-за стола.  — Позвольте вам представить доктора Савичева Якова Михайловича, о котором я вам рассказывал.
        «Старый хрыч,  — подумал я.  — Уже и рассказать что-то успел».
        Господин приподнял шляпу, под которой показались напомаженные волосы:
        — Очень приятно-с. Жорж Капустин. А это — моя супруга. Мадам Елизавета Гурич-Капустина.
        Мадам Капустина кивнула.
        — Мое почтение,  — я тоже встал и поклонился в ответ.
        — Покорнейше благодарю, господа, за расположение к моей задумке,  — продолжал писатель.
        — Осмелюсь доложить, что еще ни с чем не согласился,  — возразил я.
        Мои слова не произвели на Капустина никакого эффекта, а вот его супруга сразу изменилась в лице, сделавшись совершенно растерянной.
        — Мы как раз с Яковом Михайловичем обсуждали перед вашим приходом,  — поспешил объясниться Кресс.  — Я толком не успел ему объяснить всех деталей.
        Семен Ипполитович стоял между нами с писателем, переводя взгляд с одного на другого.
        — В таком случае мы могли бы пока…  — Капустин кивнул в сторону двери.
        — Что вы, что вы!  — засуетился Кресс.  — Мы сию же минуту устраним все недоразумения.  — Его красноречивый взгляд в мою сторону заставил почувствовать себя виноватым.
        Наступила неловкая пауза. Женщина так глядела на меня, что вынудила нарушить молчание первым. «Экая впечатлительная особа»,  — подумал я, а вслух произнес:
        — Значит, книжки сочиняете?
        — Пытаемся, в меру своих сил,  — Капустин самодовольно ухмыльнулся.  — Многие находят весьма забавным-с.
        — Про мертвецов?  — я хитро прищурился.
        Писатель искренне расхохотался и пригладил свои волосы.
        — Жорж хотел сказать — его творчество почитают,  — вмешалась Елизавета.  — От его историй становится просто дьявольски страшно, сердце так и стучит…
        — Дорогая, не смущайте же меня перед любезными господами,  — Капустин поцеловал жене ручку Но в облике его не промелькнуло и тени смущения.  — Знаете, Яков Михайлович, я оказался приятно удивлен впечатлением от нашей встречи. По словам Семена Ипполитовича вы представлялись этаким, извините за выражение, нелюдимым сухарем.
        — Вот как?  — я посмотрел на Кресса — тот всем своим видом взывал к заступничеству писателя.
        — Нет, вы не подумайте,  — поспешил объясниться Капустин.  — Это я образно, с присущей мне тягой к преувеличению. Разрешите же засвидетельствовать вам наше с Елизаветой самое искреннее почтение.
        Я взглянул на его супругу, которая как раз собиралась что-то добавить:
        — А вы книги любите, Яков Михайлович?
        — Бывает, конечно, но не увлекаюсь,  — ответил я.  — Особенно ежели страсти всякие. Оно ведь как выходит: пока молодой — все времени в обрез, а состаришься — и глаза устают, и разумения не хватает…
        — Полноте вам!  — недоверчиво улыбнулся Капустин.
        — А что читаете, если не секрет?  — продолжала Елизавета.
        — Бывает, что стишки там разные…  — я засмущался.
        — Господа, вынужден вас прервать,  — вмешался в нашу дискуссию Кресс.  — Вы уж не серчайте, но служебные обязанности неволят. Надобно мне сегодня еще несколько поручений исполнить.
        — Что ж, Семен Ипполитович, тогда не смеем тебя отвлекать,  — я оглядел всех присутствующих.  — Полагаю, от меня ожидается решение? Раз на то воля Божья, чтоб употребить старика к делу, пусть оно так и будет.
        Краем глаза я заметил, как сразу посветлело лицо Елизаветы Гурич-Капустиной.
        И вот теперь известный писатель, его супруга и ваш покорный слуга едем в крытом экипаже в бывшую тюрьму под названием Зеленые Камни, в стенах которой я последний раз находился, если не ошибаюсь, почти десять лет назад. Внутри экипажа было гораздо уютнее, поскольку болота остались там, снаружи, а деревья, проплывающие за окном, вносили столь недостающий элемент движения в весь этот остановившийся пейзаж.
        — Неужели это единственная дорога туда?  — спросил меня Капустин, сидя напротив и покуривая папиросу через длинный дорогой мундштук. Похоже, запах болот больше его не раздражал.
        — По крайней мере, единственная известная,  — ответил я.  — Наверняка есть какие-то тропы, про которые ведают лишь охотники да дикое зверье.
        — Интересно, а долго его искать пришлось, путь этот?
        — Насколько мне известно, никакой дороги раньше и в помине не было,  — продемонстрировал я свои познания.  — Ее очень долго прокладывали, перевозили сюда несметное число подвод с камнем и землей. Сколько в трясине сгибло рабочего люду и животины — тоже не счесть.
        — Экая штука!  — покачал головой Капустин.  — И ради чего все затевалось? Иного места, что ли, сыскать не могли?
        — Но даже после окончания работ несчастных случаев было — хоть отбавляй,  — продолжал я.  — Чуть отклонится какой-нибудь экипаж от дороги — и прямиком в болото. Особенно зимой плохо дело было: едешь как будто по твердому, а это лед. А подо льдом — сами понимаете что.
        — Страху нагнали, Яков Михайлович,  — снова покачал головой писатель.  — А наш-то возница не заплутает?
        — Не беспокойтесь,  — поспешил я его успокоить.  — Еще на моем веку по краям дороги столбики вкопали. Но начальство все равно наведываться в крепость из города не жаловало. Только в самых непредвиденных случаях.
        — А были такие?  — сразу оживился Капустин.
        Я молча кивнул.
        — А ведь это, на самом деле, была отличная идея,  — он стряхнул пепел за окно экипажа.  — Тюрьма, окруженная со всех сторон болотами. Наверное, сбежать отсюда было чертовски непросто?
        — Вы абсолютно правы,  — согласился я.  — Единственная оттуда дорога, по которой мы сейчас едем, блокировалась несколькими кордонами, а соваться в болота, как вы понимаете, было равносильно самоубийству.
        — Неужели никому не удалось убежать?  — спросила мадам Капустина, вздремнувшая на плече мужа.
        — Было несколько случаев. Правда, беглецам удавалось покинуть лишь саму крепость, а так как вариант с дорогой исключался, единственный их путь лежал через болота. Ну а там их судьба была полностью в руках Всевышнего. По крайней мере, никто о большинстве из этих людей никогда уже не слышал.
        — Значит, все они…  — Елизавета многозначительно недоговорила.
        — Кто знает… Может, кому-то и повезло, но это маловероятно. Скорее всего, сгинули в трясине. Некоторых, кстати, впоследствии находили — пренеприятное зрелище, доложу я вам.
        — Сколько невинных душ покоится на дне этих мрачных болот,  — задумчиво произнес Капустин и что-то чиркнул в своем блокноте.
        — Вот видишь, Жорж, я не зря чувствовала какие-то дьявольские флюиды!  — снова ожила его супруга.
        — О, да, дорогая, это кости утопленников звали тебя к себе,  — замогильным голосом изрек Капустин и неожиданно схватил жену за плечо.
        — Перестань!  — она отмахнулась от него перчаткой.  — Простите, доктор, я ненавижу, когда Жорж относится ко всему этому так несерьезно.
        — Получается, что это была одна из самых надежных тюрем,  — Капустин заложил руки за голову.  — Именно поэтому у нее была особая клиентура, не так ли, мсье Савичев?
        — А вы, я вижу, прекрасно осведомлены, мсье Капустин?
        — Совсем немного. Прошу вас, Яков Михайлович, расскажите мне о Зеленых Камнях поподробнее. Да что там, я желаю узнать о них все!
        Я улыбнулся, посмотрел в окно, в котором то и дело мелькали ветви низкорослого болотного кустарника, и спросил Капустина:
        — А почему вам вдруг вздумалось написать именно о Зеленых Камнях?
        Он внимательно посмотрел на меня, словно мой вопрос озадачил его, затем рассмеялся:
        — Видите ли, писать все время о демонах, кознях дьявола и оживших мертвецах утомляет. Да и этим сейчас не удивишь нашу огрубевшую публику, а взволновать все это может разве что, пардон, только наивную девственницу-гимназистку. Мое же мнение таково, господин доктор, что реальность гораздо страшнее вымысла. Ведь после прочтения коротенькой заметочки в бульварной газете о каком-нибудь несчастном, удавившемся в порыве отчаяния, становится жутковато и погано на душе, чего роману про чудовищ достичь не удастся никогда, как бы живописно автор их ни изображал. Страшная реальность — вот что привлекает и пугает одновременно.
        — В какой-то мере согласен с вами,  — произнес я.
        — Ну а что касается Зеленых Камней,  — продолжал он,  — о них ходит столько всяческих слухов и небылиц, что я решил удовлетворить неподдельный интерес публики, но не придумывая фальшивые байки, а описав несколько реальных моментов из жизни тюрьмы, лично побывав в ее стенах, окунувшись в ее атмосферу и поговорив с вами, живым очевидцем. Вот скажите мне, Яков Михайлович, есть ли во всех этих историях, что гуляют по Петербургу, хоть малая толика правды?
        Блеск вдохновения в его глазах был настолько сильным, что я решил немного подлить масла в огонь:
        — Честно говоря, я толком почти не слышал ни одной из них, но могу вас уверить, что те реальные случаи, очевидцем которых я был, заставляют поблекнуть все сказки, которыми тешит себя скучающая публика.
        — О-о-о,  — мадам Капустина прикрыла рот ладонью.
        — Очень надеемся услышать хотя бы некоторые из них, доктор,  — писатель сделал умоляющее лицо.  — Но сначала все-таки расскажите немного об особенностях этих мест.
        — Ну что ж,  — я прокашлялся.  — Тюрьма Зеленые Камни действительно имела особый статус. Состояла она целиком из камер-одиночек, что обусловливалось, как вы изволили заметить, уникальной ее клиентурой. Узники Зеленых Камней не были простыми уголовниками. Здесь сидели настоящие гении этого дела, особо опасные для общества личности, знатные и известные люди, а также много иностранцев.
        — Иностранцев?  — изумился он.  — А этих-то каким ветром?
        — Ну как же,  — попытался объяснить я.  — Шпионы там всякие, послы, замешанные в преступлениях.
        — Теперь понятно.
        — Каждый из них находился на особом попечении,  — продолжал я.  — Персонал тюрьмы соответствовал уровню подопечных. Высочайшие требования предъявлялись даже к рядовым охранникам. Брали только солдат с достаточным опытом и не имеющих ни одного нарушения за время предыдущей службы.
        Мало того, каждый кандидат подвергался дополнительным испытаниям, пройти которые очень непросто.
        — Каким, например?  — заинтересовался Капустин.
        — Всяческим. Помимо собственно отменного здоровья, физической выносливости и навыков меткой стрельбы: внимательность, память, сообразительность, реакция. Кроме того, солдат должным образом подготавливали с учетом специфики, а также регулярно проверяли на пригодность. Можете представить, как отбирался на службу офицерский состав?
        — Да уж!  — понимающе закивал писатель.  — А вас, Яков Михайлович, тоже проверяли по-особенному перед тем, как допустили к работе?
        — Мало того, после успешного прохождения этой проверки я был направлен на своеобразную практику в несколько обычных тюрем поочередно. Ох и насмотрелся же я там! Был, признаюсь, повод задуматься о своей дальнейшей карьере.
        — И все же решились?
        — Как видите,  — развел я руками.  — Помимо специально обученного персонала и усиленной охраны Зеленые Камни разительно отличались от остальных тюрем условиями содержания. Не то чтобы узникам сиделось вольготно, но отношение к ним было безупречным, чего я опять же не могу сказать о других местах заключения, в коих мне довелось до этого служить.
        — И все-таки, в конце концов Зеленые Камни прекратили существование,  — заметил Капустин.
        — Да,  — вздохнул я.  — Тюрьму закрыли, узников распределили по действующим на тот момент заведениям. Но это должно было случиться. На самом деле, хорошо, что все повернулось именно таким образом.
        — Что вы хотите этим сказать, Яков Михайлович?
        — Видите ли, господин Капустин, Зеленые Камни существуют уже много десятилетий и, насколько мне известно, эту крепость всегда использовали именно для этого — наказания провинившихся. За все эти годы здесь накопилось столько зла, что оно стало ощущаться почти физически.
        — Интересная мысль,  — Капустин снова открыл блокнот.
        — Вы сами почувствуете, как угнетают стены, когда находишься внутри здания. От долгого нахождения там развивается, выражаясь медицинскими терминами, депрессивное состояние. Я ощущал это на себе, наблюдал те же проблемы у своих коллег и заключенных, просидевших значительное время. Случались и экстраординарные случаи, о которых позже. Не знаю, поставили вас в известность или нет, но дело в том, что в течение почти полугода после того, как меня уволили со службы, я находился в психиатрической лечебнице.
        Судя по изумлению в глазах моих попутчиков, я понял, что сей факт моей биографии не был освещен инстанциями, порекомендовавшими семье Капустиных мою скромную персону в качестве экскурсовода. Что ж, придется сделать это самому:
        — Более всего там угнетает белый цвет: стены, потолки, халаты, наволочки, смирительные рубашки, лица соседей по палате. Да, угрюмые, бледные, не знающие солнца лица. И когда вокруг только белое, день за днем, так хочется туда, где буйствуют остальные краски. Из-за толстых стен кажется, будто мир снаружи ярок до необычайности.
        — А ведь я мечтал когда-нибудь написать о заведении подобного рода!  — воскликнул Капустин, видимо надеясь на мои услуги консультанта и по этой части.
        — Ничего интересного для читателя, поверьте,  — заверил я.  — С виду все размеренно, тягостно и скучно. Страшно там, внутри, но понять этого, не ощутив, невозможно. Собственный недуг усугубляется безумием окружающих. От умалишенного можно ожидать всего, в любой момент. И чем больше рассудка осталось в человеке, тем труднее ему его сохранить в подобных условиях…
        — Вам, как я полагаю, помогли,  — прервал нить моих рассуждений Капустин.  — А вообще, многих удается излечить от умственной болезни, по вашему личному опыту?
        — Вы имеете в виду мой опыт пациента?  — уточнил я.
        Писатель кивнул.
        — Только очутившись по ту сторону решеток, я осознал, насколько бессмысленна наша современная медицина с точки зрения душевных расстройств. Человек освобождается от безумия исключительно по воле Божьей — таково мое мнение. А все эти глупейшие издевательские процедуры и снадобья лишь мешают, а порой и губят все дело.
        — Я почему-то именно так и полагала,  — высказала свои мысли вслух Елизавета.
        — Думаете, почему я смею с такой уверенностью делать выводы?  — продолжал я.  — В начале своей медицинской карьеры я имел опыт работы в одной из психиатрических лечебниц. Еще во время учебы я интересовался психиатрией, готовился посвятить себя именно этому разделу медицины. Возиться с человеческими органами мне казалось неинтересным и бесперспективным занятием.
        — И долго вы там работали?  — поинтересовалась женщина.
        — Не очень. Ознакомившись с методами, применяемыми к умственно неполноценным пациентам, а также попытавшись привнести что-то свое, я в результате разочаровался. Хотя честнее, конечно, это назвать полнейшим непониманием предмета.
        — Но, тем не менее, этот предмет вам удалось познать с обеих сторон,  — подытожил Капустин.
        — Как, наверное, вам пришлось тяжело,  — посочувствовала мне его супруга.
        — На самом деле мучился я, как вы изволили заметить, недолго. Ибо три года, проведенных в палате душевнобольных, я существовал лишь физиологически, мое сознание было полностью отключено от внешнего мира. Я продолжал находиться в Зеленых Камнях. Но, тем не менее, мне удалось выкарабкаться. Мой мозг все-таки смог переварить все это.
        — А вы не боитесь, что…  — Капустин замялся.
        — Что по возвращении туда у меня могут снова начаться проблемы?  — договорил я за него.  — Не думаю. Я пережил это раз и навсегда, да и визит наш туда будет настолько мимолетен, что для каких-либо беспокойств нет ни малейшего повода.
        Некоторое время мы ехали молча. Слышны были лишь поскрипывание колес да топот и похрапывание лошадей…

        Очнувшись от полусонного состояния, в которое погрузила меня наша размеренная езда, я протер глаза и встряхнулся, прогоняя остатки сна. Капустин смотрел в окно. Его жена дремала, снова положив голову мужу на плечо: шляпка ее немного сползла, рот был чуть приоткрыт.
        «А она недурна»,  — подумал я.
        Капустин, видимо, догадался о моих мыслях и понимающе улыбнулся.
        Сидя напротив своих благополучных экскурсантов, явившихся из совершенно другой жизни, я еще не предполагал, какая трагедия их ожидает. Это, конечно, моя вина: я не должен был соглашаться везти их сюда. Не следовало ворошить прошлое. Не следовало…

        — Приехали!  — крикнул извозчик.
        Мы выбрались из экипажа. День был в самом разгаре. С другой стороны железных ворот раздался знакомый недовольный голос:
        — Кого там еще нелегкая принесла?
        — Открывай, Наумыч!  — откликнулся извозчик.  — К тебе писатель из города. Про тебя книжку будет писать.
        Забренчала цепь, и из приоткрывшихся ворот показалось усеянное глубокими морщинами лицо с густой рыжей бородой. Это был Наумыч — бессменный сторож уездного тюремного управления.
        — Ты что несешь, старый бес?  — выругался он, настороженно оглядывая непрошеных гостей…  — Яков Михайлович!  — узнав меня, он сразу подобрел.  — Уж не мерещится ли мне? Какими судьбами?
        — Нет, не мерещится, Наумыч,  — ответил я.  — Ну как ты тут, как здоровьишко?
        — Что мне станется…
        — Одичал поди, болотная душа?  — крикнул извозчик.
        — Я вот сейчас возьму оглоблю и покажу тебе болотную душу, ядрена вошь!  — огрызнулся Наумыч.
        Извозчик добродушно засмеялся. Я подал сторожу бумагу от Кресса:
        — Мы здесь с гостями немного побродим. Ты, Наумыч, мне только ключи дашь да пару фонарей.
        — Бродите, сколько влезет,  — он бросил беглый взгляд на Капустиных, открыл ворота, и экипаж неспешно заехал внутрь.
        — Простите, любезный, а где у вас здесь уборная?  — спросила мадам Капустина у сторожа. Похоже, ее слегка укачало.
        — А вон там, за амбаром,  — Наумыч указал рукой.
        — Да-а, выглядит внушительно!  — Капустин, задрав голову, оглядывал крепость.
        На самом деле писатель конечно же пытался не подавать вида, будто Зеленые Камни его пугали. Не могла не внушать страх эта каменная глыба, выросшая среди болот и попирающая всегда мрачное затянутое тучами небо. Не мог не пугать завывающий в арках ветер. И уж безусловно внушала необъяснимое опасение эта огромная тень, отбрасываемая величественным зданием. Почему-то рядом с ним всегда оказываешься в тени, всегда зябнешь, несмотря на время года.
        Я тоже смотрел на знакомые стены. Сердце слегка защемило от воспоминаний. Вот я снова здесь. Только теперь не наблюдается никакой суеты — мрачная крепость слилась с тишиной, навсегда поселившейся в этом месте.
        Мы подошли к входу в здание.
        — И вправду, «зеленые камни»,  — Капустин ощупывал стену, кладку которой покрывал зеленоватый налет, напоминающий мох.  — Это из-за болотных испарений?
        Я кивнул. К нам подошли посвежевшая мадам Капустина и сторож с ключами и фонарями в руках. Он уже предусмотрительно зажег их. Один я дал Капустину, второй взял себе.
        — Глянь-ка, Лизон,  — писатель кивнул на стену.  — Зеленая.
        Елизавета достала лорнет и долго пристально вглядывалась сквозь него в один из камней. Она даже поднесла руку к стене, но тут же отдернула, не успев дотронуться. Время от времени женщина что-то тихо бормотала. Слов я не слышал, но почему-то подумал, что она снова пожалела о позабытой астрологической доске.
        — Ну ладно, Наумыч, я дальше сам,  — сказал я сторожу.
        — Ну, ежели чего, я у себя,  — он развернулся и побрел к домику, возле дверей которого его поджидал извозчик.
        Я отыскал в огромной связке ключ от главных дверей и отпер их. Они отворились с неприятным скрежетом.
        — Давненько не смазывали,  — усмехнулся Капустин. Я вдруг разозлился на него: ведь он совершенно посторонний человек; я входил и выходил из этих дверей много лет напролет, а для них это совершенно ничего не значит. Зачем они здесь?
        — Еще не передумали?  — холодно спросил я супругов.
        Елизавета покачала головой, а Жорж снова рассмеялся. Я вздохнул и шагнул внутрь.
        Писатель изъявил желание в первую очередь провести небольшую экскурсию по зданию. Мне было все равно, я ему не противоречил.
        Первый этаж занимали служебные помещения. Весь представляющий какую-либо ценность инвентарь из них был своевременно вывезен. Мы оказались в просторной кухне. Несколько печей выстроились в два ряда. Посудные полки, развешанные по стенам, были пусты.
        — И что здесь обычно готовилось?  — стало интересно писателю.  — Каша какая-нибудь постная?
        — Бывала и каша, и много чего другого. Не забывайте, условия здесь особые. Кормили осужденных добротно. Столовались мы одним рационом, так что могу утверждать с полным знанием дела. Осетрины и расстегаев с икрой, конечно, не подавали.
        Капустины рассмеялись. Следующей на нашем пути оказалась прачечная. Перевернутые кадки для белья так и стояли здесь вдоль стены, уже давно рассохшиеся. В углу стояла бочка, накрытая крышкой. Кажется, в нее раньше засыпали хлорку.
        — А здесь, наверное, госпиталь был?  — догадалась Елизавета о назначении следующего помещения.
        — Так точно-с,  — улыбнулся я.  — Лазарет.
        — Браво, мадам!  — обрадовался и писатель.
        От инвентаря остались только равномерно расставленные койки да стопка грязных рваных матрасов, сложенная у стены.
        — А эта кабинка не для сиделки, случаем?  — Капустин указал рукой в сторону непонятной комнатки с окошком, примыкающей к лазарету.
        — Почти — для часового,  — уточнил я.  — Но пойдемте же дальше, мне не терпится показать вам свою гордость.
        Это была моя лаборатория. Когда-то была. Сейчас здесь не осталось даже мебели.
        — Прошу прощения,  — извинился я.  — Здесь я занимался приготовлением лекарств.
        — И, наверное, алхимией какой-нибудь помаленьку?  — пошутил Капустин, заслужив укоризненный взгляд от жены.
        Но я не обиделся. В кабинеты начальства и бытовки для дежурной охраны мы просто заглянули — смотреть там было совершенно не на что.
        — А там что за дверь?  — писатель кивнул в сторону конца коридора.
        — Выход на улицу: к баракам, где жили солдаты и офицеры, а также к хозяйственным постройкам,  — объяснил я.
        После беглого осмотра первого этажа мы поднялись на второй, с которого начинались собственно камеры. Мы шагали по длинному мрачному коридору, с одной стороны которого тянулась глухая стена, освещаемая лишь нашими фонарями, а с другой — металлические двери камер с выбитыми на них номерами.
        — Мне рассказывали,  — нарушила тишину мадам Капустина (она шла, держась за руку своего мужа),  — конечно, это глупости, но я слышала, будто бы не всех узников выпустили, когда тюрьма закрылась. Кое-кого забыли…
        — И сейчас, когда погаснет последний фонарь, они заскребутся в своих кельях,  — пробасил Капустин.
        — Ну я же просила, Жорж!  — она стиснула его руку.  — Ты, право, как ребенок.
        — Насколько я помню,  — ответил я ей,  — все камеры оставили открытыми. Кстати, сейчас проверим,  — я подошел к ближайшей двери и толкнул ее. Она почти беззвучно открылась.
        — Вот здесь обычный узник коротал свои бесконечные дни и ночи,  — пояснил я.  — Остальные четыре этажа состоят из таких же камер, как эта.
        — В точности таких же?  — не мог поверить услышанному писатель.  — И кроме камер больше ничего?
        — Еще коридоры, но и они ничем не отличаются от этого.
        — Получается, здесь больше нечего смотреть?  — голос Капустина звучал разочарованно.
        — Уверяю вас, если вы побывали в одной из этих камер, можно смело утверждать, что вы побывали и во всех остальных. Видите ли, господин писатель, тюрьма — это довольно скучное место. Люди в ней по большей части не живут, но существуют. Все их развлечения здесь.  — Я пригласил супругов внутрь камеры и зашел после них.  — Вот — окошко с толстенными решетками — единственное, что связывает несчастного с внешним миром…
        — Погодите, а свидания с близкими? А письма?  — остановил мое повествование Капустин.
        — Никаких свиданий,  — разъяснил я.  — Корреспонденция один раз в неделю только с ближайшими родственниками и после внимательного изучения цензором.
        — Эк сурово,  — прокомментировал писатель.
        — Вот — подобие стола, который служит для еды и написания тех самых писем,  — продолжал я.
        — Писать разрешалось только письма?  — снова переспросил Жорж.
        — Все, что душе угодно. Только бумага и чернила выдавались в ограниченных количествах. Поэтому романы никто не писал,  — я улыбнулся.  — Вот — скамья, она же — нары, которые служат для всего остального, то есть сна.
        — Время подъема и отхода ко сну как-то ограничивалось?  — продолжал допытываться Капустин.
        — Это не каторга,  — ответил я.  — На работы никого не выгоняли. Главное — засвидетельствовать наличие узника утром и вечером.
        — Санаторий, ей-богу, санаторий,  — покачал головой писатель.
        — Да, чуть не забыл, еще есть окошко в двери.  — Я вышел, прикрыл за собой дверь, открыл окошко и, подражая дежурному, прокричал: — Заключенный Капустин, обед!
        — Надеюсь, осетрина свежая?  — откликнулся писатель.
        Я вернулся в камеру.
        — И так жить годами!  — поразился Капустин.  — Да здесь поневоле сойдешь с ума…
        Жена тронула его за локоть, и он слегка сконфузился, поглядев на меня:
        — Извините.
        — Все в порядке. В неделю раз полагалась прогулка,  — добавил я.  — При отсутствии замечаний, конечно.
        — Неужели больше ничего?
        — Еще книги,  — произнес я.
        — Книги?  — переспросил Капустин.
        — Люди у нас сидели в основном образованные. Позволялось читать разрешенные цензурой книги. Здесь даже небольшая библиотека имелась.
        Капустин присел за стол и начал что-то писать в своем блокноте. Я сел на кровать. Мадам Капустина осматривалась со скучающим видом.
        — Сто одиннадцать,  — сказала она через некоторое время.
        — Простите?  — не понял я.
        — Камера номер сто одиннадцать,  — она показала на открытую дверь, на которой был выбит этот номер.
        Три единицы. Камера с этим номером была связана для меня с событием, которое навсегда отпечаталось в моей памяти. Хотя это и было очень давно.
        — Вы хотели услышать одну из моих историй?  — спросил я писателя.
        Его лицо оживилось.
        — Надеюсь, не одну,  — он подчеркнул что-то в блокноте и приготовился записывать. Мадам Капустина присела рядом, на кровать.
        Позже он назовет этот мой рассказ так:
        Свидетель

        Этот случай произошел на первом году моей службы в Зеленых Камнях. Возможно, именно поэтому он и произвел на меня столь сильное впечатление.
        Поначалу, конечно, поражали меня условия, в которых приходилось работать. Меньше всего это походило на «места не столь отдаленные». Особенно в сравнении с моими предыдущими тюрьмами. А вежливость и манеры обычных солдат первое время приводили меня в самое настоящее замешательство. Привык я, правда, к новым порядкам быстро.
        Однажды около двух часов ночи меня разбудил дежурный офицер. Он путано сообщил, что один из заключенных странно себя ведет: он вот уже почти два часа молотит в дверь и требует начальника тюрьмы, время от времени впадая в истерику и рыдая. Дежурный офицер умолял меня что-либо предпринять. Разбудить начальника тюрьмы в столь поздний час он не решился.
        — Я было подумал, в карцер каналью,  — оправдывался он, пока мы поднимались по лестнице.  — Да так прикинул, что с Букиным что-то не то. Все время тихий, смирный, а тут…
        Мы подошли к камере, возле которой стоял охранник. Из-за двери раздавались громкие металлические удары, ругательства и не менее громкие всхлипы.
        — Кружкой по двери прикладывает, зараза,  — прокомментировал солдат и тут же прикрикнул в сторону камеры: — Вот ты сейчас шомпола-то у меня отведаешь!
        — Отставить!  — Дежурный офицер распахнул оконце в двери камеры и грозно рявкнул:
        — Отойти от двери, Букин!
        Только тут я обратил внимание на номер камеры: сто одиннадцатый, три единицы. В этой камере сидел один из тех, кто был осужден на смертную казнь…
        Дежурный замер в ожидании. Я сделал шаг к двери и, напрягая взгляд, вгляделся через оконце в полумрак камеры. Букин оказался коренастым мужчиной лет сорока. На его лице смешалось выражение страха и растерянности. Он стоял у противоположной от двери стены и молча смотрел на меня, часто и тяжело дыша.
        — Чего вы хотите, Букин?  — спросил я его.
        — Мне нужно в другую камеру, я должен поговорить по этому поводу с начальником тюрьмы.  — Ему приходилось прилагать усилия, чтобы четко выговаривать слова.
        — Откройте дверь,  — обратился я к офицеру.
        Тот какое-то мгновение колебался, затем приказал охраннику отпереть камеру. Вблизи состояние заключенного оказалось гораздо хуже, чем можно было предполагать: беднягу била дрожь. Я попросил его сесть и успокоиться. Букин сел на нары, обхватил голову руками и какое-то время сидел так, что-то бормоча и покачиваясь из стороны в сторону. Наконец, видимо собравшись с духом, он выпрямился и, насколько мог спокойно, произнес:
        — Я видел Трофима-Болотника.
        Дежурный, стоявший у стены перед нами, выругался, после чего добавил:
        — Вроде бы взрослый солидный господин, а до сих пор верит в сказки. Нет, ну вы поглядите только — этому долдону кошмары снятся, так он всю тюрьму готов разнести, бесов сын!
        — Да не спал я сегодня!  — огрызнулся Букин.
        — Господа,  — вмешался я.  — Не знаю, как вы, а я бы хотел сегодня еще хоть немного поспать после чертовски трудного дня. Сейчас же я не могу взять в толк — о чем мы тут беседуем.
        — Господин доктор!  — Букина снова начало трясти.  — Меня необходимо перевести в другую камеру, потому что беда не в том, что я его видел, а в том, что Трофим-Болотник тоже видел меня…
        — Довольно!  — Я резко поднялся и обратился к дежурному офицеру: — Значит так, распорядитесь, чтобы заключенного отвели в лазарет. Скажете санитару, чтобы дал ему успокоительное. Утром доложите обо всем начальнику тюрьмы.
        — Надо было все-таки в карцер его,  — сказал дежурный, когда Букина увели.
        — Он бы закатил истерику и там,  — ответил я.  — Кстати, о каком «болотнике» он твердил?
        — Так вы еще не слыхали? В здешних местах бытует легенда. Много лет назад у одного помещика родился сын. Папаша, видимо, был наказан за какие-то грехи, так как ребенок родился уродом, каких свет не видывал. Ну а родители, стало быть, не долго думая, взяли и свезли мальчонку в болота. Да там и бросили. Так вот, поговаривают, будто бы несчастный выжил и теперь мстит людям, зверски убивая их. Вот такая слава у наших болот… А Букин просто сбрендил,  — сделал он вывод.  — Ему же в последней апелляции отказали недавно. Больше года здесь сидел, а вот теперь виселица ему светит уже по-настоящему. Не выдержал, да и все тут.
        «Возможно»,  — вяло подумалось мне, когда я возвращался к себе в барак. Той ночью мне пришлось долго ворочаться и задремать удалось лишь под утро.

        В какой-нибудь другой тюрьме нарушитель спокойствия из госпиталя отправился бы прямиком в карцер. Но это были Зеленые Камни, и поэтому на следующее утро заключенный Букин, дежурный офицер и я сидели в кабинете начальника тюрьмы.
        Каждый предмет обстановки напоминал здесь о тяжелом характере хозяина. Массивный стол покоился на толстых резных ножках. В углу стоял внушительный железный шкаф с торчащим из его дверцы ключом. Остальная мебель была под стать. Выпадала из общей картины лишь чернильница на столе. Она хотя и была достаточно объемной, но возлежащая на ее крышке легкомысленная русалка с отломанным кончиком хвоста никак не соответствовала царящему в этих стенах духу.
        Николай Кондратьевич Юрковский, хозяин кабинета, прохаживался из угла в угол, заложив руки за спину Он занимал эту должность уже около семи лет. Я же на тот момент еще не вполне освоился на новом месте и знал Юрковского недостаточно хорошо.
        Молчание, царившее в кабинете, нарушил Букин. Он выглядел гораздо лучше, чем вчера, и, казалось, совершенно успокоился.
        — Я прошу лишь одного,  — произнес он тихим, но уверенным голосом.  — Перевести меня в любую другую камеру.
        — А я в свою очередь,  — голос Юрковского был слегка хрипловатым,  — прошу обосновать ваше требование. Вы думаете, что у меня больше нет других забот, кроме как выслушивать какие-то бредовые истории?  — Юрковский закашлялся. Мне было известно, что хронический кашель давно мучил его. Я, едва прибыв на место, стал готовить ему порошки, которые слегка помогали облегчить симптомы болезни.
        — Я готов все объяснить, но прошу уделить мне какое-то время.  — В глазах узника читались тревога и отчаяние. На лице его проступили красные пятна.
        — Ну, хорошо, у вас есть пятнадцать минут,  — Николай Кондратьевич сел за стол.
        — Вчера вечером,  — начал рассказ Букин,  — я, как обычно перед сном, смотрел в окно. Луна была почти полная, и было достаточно светло, вдалеке различались даже отдельные деревья. Мне нравилось, как луна отражается от водной глади болот…
        — Пятнадцать минут, Букин,  — перебил его Юрковский.  — Если можно, избавьте нас от художественных подробностей.
        — Итак,  — продолжил узник,  — я смотрел на воду, как мое внимание вдруг привлекло какое-то движение. Поначалу я подумал, что мне показалось, но вскоре в просвете между деревьями я увидел человека, бредущего по колена в болотной жиже. Он что-то тащил за собой, но поначалу я не мог разглядеть, что это было. Через некоторое время человек выбрался на небольшую поляну и выволок из воды свою ношу — это оказались два больших мешка. Когда он выпрямился, внутри меня все похолодело: это был он — Трофим-Болотник!
        — Но почему именно он?  — не выдержал дежурный офицер.
        — Да с чего, собственно, вы это взяли?  — поддержал его начальник тюрьмы.
        — Уверяю вас, господа, если бы вы тогда увидели его, то нисколько бы в том не сомневались. Дьявольское порождение, а не человек: огромного роста, с неестественно длинными мощными руками. Но что было особенно неприятным, так это его голова. Она выглядела так, что можно подумать, будто ему на нее надели большой горшок. И это при том, что шея практически полностью отсутствовала. Называть его физиономию лицом я не смогу, это святотатство. Свирепая чудовищная морда! Его движения были абсолютно несогласованны, но в то же время он был чертовски ловок. Самое же ужасное началось позже. Он развязал мешки и вытряхнул из них, словно щенят, каких-то двоих людей!
        — Еще не лучше!  — хлопнул себя по колену дежурный, но Юрковский жестом попросил его не мешать.
        — Я было подумал, что несчастные мертвы,  — не обратил внимания Букин.  — Но это было не так. Трофим наклонился над телами и начал чем-то в них тыкать. Чем-то похожим на посох. Когда один из лежащих слабо зашевелился, Болотник переключился на другого. И тут, воспользовавшись моментом, первый вскочил и бросился бежать. Но у самой воды он внезапно обо что-то запнулся и со всего маху рухнул в болотную жижу. Трофим-Болотник стремительно, в два прыжка настиг его, схватил за ногу и, словно беспомощного ребенка, выволок обратно. В его резких движениях было что-то от насекомого. Омерзительное зрелище! Болотник занес над головой беглеца то, что я поначалу принял за посох. Это был какой-то металлический прут, толщиной примерно в два пальца…
        — В два твоих или трофимовских?  — не удержался от комментария дежурный офицер, видимо, не находивший в словах заключенного ни малейшего оправдания ночной выходке.
        — Вас действительно волнуют такие подробности?  — на этот раз начальник взглянул на своего подчиненного так многозначительно, что сразу отбил у того всякое желание демонстрировать собственное остроумие.  — Что ж, Букин, ответьте ему.
        — Обычных два пальца,  — узник наглядно продемонстрировал, подняв вверх руку, выжидающе поглядел на уставившегося в пол дежурного и продолжил рассказывать: — На конце прут был усеян крючками. Человек, который так неудачно пытался убежать, отчаянно защищался руками. И в этот момент Трофим начал наносить удары. Он действовал без суеты, почти механически. Вскоре все вокруг него было залито кровью: в свете луны она казалась черной. Он методично наносил сокрушительные удары своим орудием и буквально разрывал им беднягу на куски! Было достаточно далеко, но мне кажется, я слышал звук раздираемой плоти, который уже никогда не забуду… Мне надо было тут же отпрянуть от окна, но я словно оцепенел. Меня парализовал ужас, я боялся пошевелиться! Не прошло и пяти минут, как от еще недавно живого человека осталось лишь кровавое месиво. После этого Трофим-Болотник отбросил прут, подошел к краю поляны, начал зачерпывать руками болотную воду и пить. Утолив жажду, он неспешно вернулся, подобрал прут и начал проделывать то же самое со вторым несчастным. Тот уже даже не пытался сопротивляться: похоже, что был без
сознания или попросту умер от страха. Когда Трофим закончил, он некоторое время еще стоял и безучастно созерцал то, что натворил…
        Я заметил, что Букин снова дрожит. Казалось, что он закончил говорить и Юрковский собрался было высказать свое мнение, как заключенный, словно собравшись с силами, продолжил:
        — Внезапно он резко повернулся в мою сторону и увидел меня! Я тут же сполз вниз, и меня начало трясти. Я даже дышать боялся! Через некоторое время меня охватила такая паника, что я бросился к двери, начал колотить в нее и кричать. Мне в тот момент казалось, что Трофим-Болотник снова поднял свой железный прут и направился за мной… Ну а дальше вы знаете.  — Букина била крупная дрожь, и я дал ему понюхать нашатырь, чтобы привести в чувство.
        На некоторое время в кабинете воцарилось молчание. Юрковский ходил из угла в угол, заложив руки за спину. Наконец он остановился и произнес:
        — Значит так, Букин… Даже если бы для беспокойства была хоть ничтожнейшая доля основания, я без промедления удовлетворил бы вашу просьбу о переводе в другую камеру. Но и я, и вы прекрасно осведомлены об условиях содержания, бытующих в Зеленых Камнях. Знать о той тщательности, с которой охраняется крепость, и бояться, что сюда проникнет кто-то посторонний, есть самое настоящее слабоумие. Да сюда целая армия просто так не прорвется, не говоря уже о каком-то лешем из детских сказок…
        Лицо Букина сделалось растерянным. Он поочередно переводил взгляд на каждого из нас, словно ища поддержки, пытался что-то сказать, но вместо этого издавал непонятные мычащие звуки.
        — Я вообще не понимаю,  — вмешался дежурный офицер.  — Ты же и так вот-вот перед Богом предстанешь. К чему весь этот концерт? Мы ведь не очень благодарные зрители, согласись…
        — Да, мне уготована виселица!  — зло огрызнулся Букин.  — И я готов окончить жизнь в петле, а не так, как те двое несчастных на болоте…
        — Ну довольно!  — Юрковский сел на свое место за столом.  — Я нахожу в данной ситуации две возможные причины: либо заключенный Букин решил над нами всеми поиздеваться, устроив эту комедию, либо ему пришла в голову не слишком оригинальная идея разыграть из себя сумасшедшего и таким образом увильнуть от виселицы. Считаю, что вопрос исчерпан в любом из этих случаев, и не вижу смысла уделять ему еще какое-либо внимание.

        — Есть еще третий вариант,  — сказал я начальнику тюрьмы, когда охрана вывела причитающего Букина из кабинета.
        — Какой же?  — спросил Юрковский.
        — Он мог действительно сойти с ума…
        — Послушайте, доктор,  — Юрковский пытался быть со мной снисходительным.  — Я прекрасно помню, что вы упоминали о своем опыте работы в лечебнице для умалишенных. Там содержатся несчастные больные люди, им не на что надеяться. Наших же клиентов отличают прежде всего расчетливый ум и холодный рассудок. Поэтому подобные типы, вероятно, пока еще могут производить на вас впечатление своими байками. Я же за многие годы успел изучить этих людей достаточно для того, чтобы распознавать все их гнусное лицедейство без особого труда.
        — В таком случае, Николай Кондратьевич, Букин — очень хороший актер, поверьте моему хоть и небольшому, но опыту.
        — Скажу больше, Яков Михайлович: большинство из сидящих здесь заткнет за пояс любого профессионала. Все они настолько расчетливы, хладнокровны и циничны, что потеря рассудка — последнее, что может с кем-либо из них произойти. Вы уж поверьте мне.
        — Если не секрет: за что Букина приговорили к смертной казни?  — спросил я Юрковского перед тем, как покинуть его кабинет.
        — Он методично, одного за другим, умертвил своих родственников, претендовавших на большое наследство. Не исключено, что не менее зверскими способами, о коих мы сегодня услышали из его уст.
        Беседа с Юрковским вызвала в моей памяти случай одного из пациентов сумасшедшего дома. Я наблюдал его несколько месяцев. Больного одолевали видения, в которых архангел сходит с небес и карает грешников священным огнем. Я посчитал беднягу безнадежным, им занялся мой коллега. Шло время, а описания, которыми больной делился с доктором, становились все подробнее, пока в видениях не начали фигурировать адреса и фамилии «грешников». Доктор навел справки, после чего пациентом заинтересовались в жандармерии. Оказалось, что описываемые им люди на самом деле пострадали когда-то давно от пожара. А вскоре свидетели опознали в нашем пациенте поджигателя. Зачем он все рассказывал, в конце концов выдав себя правосудию? Быть может, пытался примириться с совестью, переложив свою вину на плечи вымышленного персонажа, но зашел в игре своего воображения слишком далеко? И не то же самое ли происходит с Букиным? Не спросить ли у него имена тех несчастных с болота?
        Следующий день был насыщен обыденными заботами, которые полностью вытеснили из моих мыслей инцидент с Букиным. Вспомнить о нем мне пришлось через пару дней, когда рано утром меня снова разбудил все тот же дежурный офицер и сообщил, что необходимо засвидетельствовать смерть заключенного Букина из сто одиннадцатой.
        Он лежал прямо на пороге камеры. По словам охранника, тело узника буквально вывалилось в коридор, когда он отпер дверь. Лицо Букина было искажено гримасой безумия. Глаза остекленели, уставившись в потолок. Спустя некоторое время я определил, что смерть наступила в результате остановки сердца. Охранники перенесли тело Букина в мою лабораторию, где мне предстояло подготовить его к отправке в городской морг.
        Я как раз собирался приступить, как услышал приближающийся кашель Юрковского. Я быстро плеснул в стакан воды и вместе с порошком подал появившемуся на пороге начальнику тюрьмы.
        Когда его отпустило, Юрковский еще какое-то время молча сидел, уставившись на бездыханное тело Букина.
        — Грех на мне,  — наконец вымолвил он.
        — Полноте вам, Николай Кондратьевич,  — попытался я его успокоить.  — Уступи вы ему, разреши перейти в другую камеру, Букину и там бы что-то привиделось. Не вполне здоров он был рассудком. Мои предположения все-таки оправдались.
        — Но мне прощенья нет. Пошел на поводу инструкций — и как вышло.  — Юрковский как будто совсем меня не слушал.
        — Да поймите,  — продолжал я попытки убеждения.  — Приговор Букину вынесен не вами, а судом. И даже суд ни при чем — Букин сам себя наказал, когда нарушил закон и заповедь. Не вчера, так через неделю бы его повезли на эшафот. И удар мог хватить его в дороге. Ваше решение ничего не изменило, Букина все равно ждало одно.
        — Но жене его было не все равно,  — неожиданно произнес Юрковский.
        — Какой жене?  — не понял я.
        — Приезжала на днях, красивая такая женщина, статная. И печальная очень. Большие печальные глаза. Но не позволил я ей встретиться. Не разрешил свидания с Букиным.
        — Его жена здесь была?  — удивился я.  — Вот те на! Но вы права не имели разрешить, Николай Кондратьевич, ведь только перед казнью можно.
        — Вот-вот!  — Юрковский поднял вверх указательный палец.  — А я не разрешил.
        — Но откуда вам было знать?
        — А она знала, чувствовала, а я…  — начальник тюрьмы поднялся и подошел к лежащему на столе телу.  — Эх, Букин, Букин. Такая красивая жена была. Глаза какие. Что же тебе, брат, по-человечески-то не жилось?
        Я в это время насыпал в кулек травяной сбор и подал Юрковскому:
        — Заварите это кипятком и выпейте на ночь, Николай Кондратьевич. И обязательно сегодня ложитесь пораньше. Не дело это — так утомляться.
        Юрковский машинально взял у меня кулек, развернулся и побрел прочь. Я же, как только он удалился, вернулся к Букину.
        Проведя необходимые приготовления, я уже собирался было накрыть тело простыней, как вдруг заметил, что в кулаке трупа что-то зажато. Не без труда мне удалось разжать пальцы, которые сжимали какой-то круглый плоский предмет, с легким стуком выпавший и покатившийся по полу. Подняв его, я узнал деревянное колесико из разряда тех, что используются в незатейливых детских игрушках наподобие деревянных лошадок. В тот момент я подумал, что это был некий талисман Букина. Вскоре его тело увезли, еще через некоторое время все забыли о неприятном инциденте.

        Прошло около трех месяцев. Я находился у себя в лаборатории, когда прибежал один из солдат и сообщил о некоей ужасной, по его словам, находке.
        — Куда идти?  — спросил я солдата, как только мы спешно покинули лабораторию.
        — С той стороны крепости сарайчик такой ветхий знаете?  — Он семенил чуть впереди меня, показывая дорогу.
        — У нас на территории много ветхих сарайчиков, насколько я помню.
        — Этот к самой крепости приткнулся,  — пояснил солдат.  — Там соль хранится, которой обледенелые дорожки посыпаем зимой.
        — Не помню, но это не важно. Что именно произошло?
        — Не открывали-то его давно,  — продолжал подходить к сути солдат.  — А крыша совсем у сарая худая. Управляющий хозяйственной частью увидел ее сверху и заставил подлатать. Дожди-то вон какие льют — изведут всю соль подчистую…
        — Не латать же мы эту чертову крышу идем!  — начинал я терять терпение.
        — Не-е-т!  — ухмыльнулся солдат, и я понял, что пойму все, только увидев своими собственными глазами.  — Замок там от сырости приржавел, так его прикладами сбивали…
        Протиснувшись сквозь толпящихся у сарая солдат, я оказался внутри. Увиденное повергло меня в шок. Там на мешках с солью лежало тело человека. Хотя «человеком» его можно было назвать лишь с большой оговоркой. По сравнению с любым обычным человеком это был просто гигант. Помимо размеров в глаза бросалась непропорциональность всех частей его тела. Было в нем что-то от перевернутого кверху брюшком насекомого, и это вызывало особое, до судорог, отвращение. Но более всего производила впечатление его голова. Она была неестественно огромной даже для его роста. А там, где у всех людей должно быть лицо, находилось такое, чего уже не забудет любой, раз увидевший. Это был монстр из самого страшного сна. К счастью, он был мертв. Похоже, сломал себе позвоночник, проломив крышу и упав с приличной высоты. Именно соль, на мешки с которой он рухнул, по-видимому, замедлила разложение тела.
        В руке мертвец сжимал железный граненый штырь, усеянный крючками и покрытый ржавчиной и темно-бурыми пятнами. И еще запомнилась одна неуместная для всего этого деталь: к железному штырю, над тем местом, где его сжимала рука трупа, была привязана игрушка — маленькая деревянная лошадка. Краска, некогда покрывавшая игрушку, облупилась. Рассматривая ее, я обнаружил то, от чего у меня на какое-то время все похолодело внутри: у лошадки не хватало одного из колес, а оставшиеся были в точности такими, какое сжимал в руке Букин перед тем, как его сердце остановилось.
        Я вышел на улицу и взглянул наверх: высоко, точно над крышей сарая находилось окно камеры номер сто одиннадцать…
        — Вот и Трофимки время пришло. Поозорничал порядком,  — тихо раздалось позади меня.
        Я обернулся на голос и увидел Лоскутова — неприметного старичка, служащего при тюремной кухне.
        Слыл он старожилом Зеленых Камней и работал здесь почти всю свою жизнь.
        — Вы что же, его знали?  — от неожиданности выпалил я.
        — Знавал,  — кивнул старик.  — Токмо малой он тогда был. Не такой великан, как сейчас, но все одно — крепче любого дюжего мужичка.
        — Это когда было?  — Я все еще порядком не пришел в себя.
        — Годков двадцать тому, а может и все тридцать,  — пояснил он.  — Точнее покамест не могу упомнить.
        С Лоскутовым мы присели на скамейке неподалеку. Он раскурил трубку и по моей просьбе стал вспоминать подробности знакомства с Трофимом-Болотником:
        — Жара тогда стояла, мочи не было терпеть. А в городе учудили — отправили нам в обозе корзину с рыбой сырой. Так та еще по дороге вся стухла. Воняла — хоть святых выноси. Куды девать-то ее? Решили подальше на болото снести, где бы ее птицы да гнус всякий поели. Взяли мы с поваром эту корзину и вместе с солдатиком одним пошли.
        — И охота вам было в топь соваться? Не страшно?  — спросил я его.
        — Охоты в том не было. Но запах терпеть совершенно сил не осталось. Ругали мы дураков из города всю дорогу, пока шли. Икалось им, наверное… Служивый впереди нас шел, со слегой, тропинку нащупывал. Он вроде бы дорогу знал, потому и взяли его. Когда идти мочи уже не было, решили рыбу бросить. Вместе с корзиной, чтобы не отмывать. Тут-то Трофим и показался.
        Душа, поди, в пятки ушла?  — предположил я.
        — Не без того,  — кивнул Лоскутов и выпустил изо рта струйку дыма.  — Только неразумным дитем он тогда был. Громадным, правда, и безобразным. Глазищи, что блюдца, ей-богу. Зыркает ими, аж мороз пробирает. И идет к нам прямо по жиже болотной, ручищи тянет. Солдатик наш не выдержал, схватил ружье и перезаряжать начал. Так Трофим у него враз отобрал, никто и пикнуть не успел. Солдат с испугу попятился — и в самую трясину. Мы ему слегу скорее, а сами на бесенка краем глаза глядим.
        А тот что?  — не утерпел я.
        — Дитя малое, что с него взять. Крутит ружье, вертит, а понять не может — на что оно употребляется.
        Солдатика мы из трясины с божьей помощью вытянули, и тут как бабахнет. Нашел, видать, куда нажимать надобно было. Испужалось страшилище болотное пуще нашего. Бросил ружье и убег, только и видали. И знал же тропинки, бестия, не оступился ни разу.
        — А еще когда-нибудь свидеться приходилось?  — спросил я, когда Лоскутов закончил.
        — Меня Бог миловал. Арестанты же некоторые видели. Уже позже узнал я, что его Трофимом-Болотником кличут и что злодейства он творит на болотах. Узреть его — плохой приметой было. А уж бегать в болота вообще только самые отчаянные головы надумывали.
        Мы с Лоскутовым молча посидели еще какое-то время. Докурив, он постучал трубкой по краю лавочки.
        — А еще молвили — сестрица у него была. В отличие от брата — красавица, каких белый свет не видывал,  — продолжил старик воспоминания.  — Как только подросла — убегла от родителей к братцу в болота. Показал он ей тропы тайные. А она его на злые дела повернула.
        — Она?  — недоуменно спросил я.
        — А кому ж еще? Трофимка в детстве безобидный был, хотя и бестолковый. Даром, что голова двухпудовая. Заманивала она путников разных, а Трофим их губил. Конечно, кто бы по своей воле в болота сунулся?
        — Но зачем ей это было?
        — Любила она братца своего больше жизни,  — со знанием дела пояснил Лоскутов.  — И безобразным его не считала. А кто испужается вида его — тому смерть. А кто ж выдержит такое? Вот и мучили всех без разбору И знали же люди о красивой ведьме в этих окрестностях, но не могли никак удержаться, когда она своими глазищами огромными зыркала…
        И тут я вспомнил упоминание Юрковским жены Букина, красавицы с большими очами. Мне как-то сразу сделалось не по себе. Я тут же принялся разузнавать о ней.
        Оказалось, женщина явилась в крепость пешком, что уже само по себе никак невозможно. Постучала в ворота, показала разрешительную бумагу, и ее пустили. При этом никто нигде не удосужился записать факт ее прихода. Дежурившие в те дни разводили руками. Юрковский также недоумевал и не смог ничего объяснить. Ушла странная женщина так же незаметно для всех.

* * *

        Когда Капустин закончил писать, он бросил карандаш, крякнул и удовлетворенно потер руки:
        — Ну, удружили, Яков Михайлович! Это потрясающе, не правда ли, Лизон?
        Его жена кивнула и вяло улыбнулась.
        — Непонятно для меня только одно,  — произнес писатель.  — Что за жена такая? Неужели действительно сестрица Трофима сюда заявлялась?
        — Могу только добавить, что наводил справки и выяснил, что у Букина никакой жены отродясь не было.
        — А как же официальное разрешение?  — изумился Капустин.
        — Всего лишь бумажка,  — усмехнулся я.  — Вам получить подобное, думаю, не составило особого труда.
        Писатель расплылся в улыбке. Елизавета чувствовала себя в этой камере не совсем уютно, и я предложил им перейти в какое-нибудь другое место.
        Жорж Капустин, в отличие от супруги, находился в приподнятом настроении и снова принялся за свое:
        — Дорогая, не желаете ли выглянуть в окно? Там чудный вид. Быть может, вам тоже посчастливится и им получите колесико на память…
        Лицо Елизаветы вспыхнуло, она бросила на мужа сердитый взгляд, но промолчала.
        Мы спустились на первый этаж и расположились и небольшом зале неподалеку от выхода. Здесь было много окон и достаточно светло, так что можно было погасить фонари. Уселись мы в том месте, где когда-то регистрировали вновь прибывающих узников.
        — Букину, я так понимаю, ничего не привиделось,  — вернулся к недавней истории Капустин.  — А вообще чисто арестантам казались разные небылицы?
        Вы тактично спрашиваете — сходили ли они здесь с ума?  — уточнил я.
        — В некоторой степени,  — писатель виновато улыбнулся.
        — Чрезвычайно редко,  — ответил я.  — Вашим вопросом вы напомнили мне один случай…
        И хотим немедля услышать о нем,  — оживился Капустин.
        Озаглавит он его впоследствии:
        Демон

        Один из узников по фамилии Можицкий вдруг затребовал врача. Как только подошла его очередь, я нанес ему визит. Сидел он не один год, но обратился за помощью впервые.
        — Понимаю, что жалоба моя не совсем по вашей части,  — начал он с оправданий.  — Но обратиться со столь деликатной проблемой мне больше совершенно не к кому.
        — Вы правы, на оказание медицинской помощи в этих стенах я имею исключительное право. Итак, что вас беспокоит?
        — Видите ли,  — замялся Можицкий,  — сегодня ночью у меня в голове послышались голоса…
        «Вот те раз,  — усмехнулся я про себя.  — Очень даже по моей части, господин хороший. Сколько же я переслушал историй о голосах? Не счесть»,  — но с арестантом я делиться подробностями своего профессионального прошлого не стал.
        — Вернее, всего один голос,  — продолжал заключенный.  — И от слов его мне сделалось худо.
        — Понятно,  — кивнул я.  — Долго он с вами беседовал?
        — Не могу знать. Проснулся я от голоса, а пропал он только под утро, когда светать стало.
        — Этот голос как-то назвал себя?  — поинтересовался я.  — Или, быть может, он показался вам знакомым?
        — Голос был самым обыкновенным. Он представился Демоном Окаменения…
        — Вот как?  — нисколько не удивился я.  — И что ему было надобно от вас?
        — Доктор,  — в голосе Можицкого промелькнуло раздражение,  — попрошу меня не сбивать, я все сейчас изложу сам. А иначе я только запутаюсь от ваших вопросов.
        Я утвердительно кивнул и изобразил неподдельное внимание.
        — Демон сказал, что для него настала пора явиться. Он будет первым. Он очень долго ждал и жаждет сделать это поскорее. Ничто не способно остановить его,  — изложил узник и замолчал.
        — И что вы ответили этому Демону Окаменелости?  — спросил я, когда убедился, что пересказ окончен.
        — Окаменения,  — поправил меня Можицкий.  — Но ответить я ничего не мог. Как бы громко я ни говорил, перекричать тот голос было совершенно невозможно.
        — Вам удалось выяснить из его слов — что надобно лично от вас?
        — Я должен ему помочь,  — ответил узник и, опережая следующий мой вопрос, добавил: — Как я буду по делать — пока не сказал. Еще рано. Все, что мне сейчас предстоит — ждать его распоряжений.
        — Эти голоса третьего дня вы услышали впервые? Раньше ничего подобного за собой не замечали?
        — Не третьего дня, а сегодня!  — обозлился Можицкий.  — Как вы слушаете? И не было со мной никогда такого, потому и обратился. Я не душевнобольной, поймите, но сегодняшнее происшествие меня взволновало. Мне не хочется сойти с ума. Пока не поздно, меня нужно лечить.
        — Душевные болезни у нас лечат из рук вон плохо,  — покачал я головой.  — Имеется в виду не заведение, а русская медицина вообще. Станут лить вам холодную воду на голову, держать в одной палате со всякими чудными — так скорее свихнетесь.
        — А если частная практика?  — предположил Можицкий.  — Профессор какой-нибудь? Я могу ему платить.
        — Ваше изъявление совершенно здравое, но не в этих стенах,  — разочаровал я арестанта.  — До окончания срока вашего заключения ваш единственный врач — вот он, сидит пред вами. Ежели, конечно, не случится какой-нибудь кризис.
        — Но тогда будет поздно!  — воскликнул Можицкий.  — Как же теперь быть?
        — Попробуйте не читать на ночь,  — кивнул я на книгу, лежащую на столе.  — Спите подольше, а главное — убедите себя, что такого на самом деле не бывает.
        — Как знать!  — не успокаивался узник.  — Видите ли, очень давно я читал об этом Демоне Окаменения. Да, да, не смотрите на меня так! Книга называлась, как сейчас помню, «Каменные лета».
        — Все, что нам снится, есть отражение нашего прошлого,  — высказался я.  — Не мое утверждение, прошу заметить, но авторитетного в медицине человека.
        — С чего вы взяли, что мне все приснилось?  — снова занервничал Можицкий.  — Очень неуважительно ведете себя, изволю заметить.
        — Делаю все возможное, дабы разобраться,  — развел я руками.
        — В книге той писали о всяких странных случаях, которые перед явлением демона обнаруживаются,  — уже спокойно продолжил арестант.  — Ничего такого не подмечали последние дни?
        — Как будто все привычным образом,  — пожал я плечами.
        — Непростая эта книга была. «Каменные лета».
        — У вас, судя по всему, возникло опасение за мою память,  — улыбнулся я.  — Но название книжки я еще не забыл. Хотите, наверное, чтобы и я прочел ее?
        — Она очень редкая, вам ее не найти.  — Его лицо исказила досада.  — Как вас по батюшке, если не секрет?
        — Яков Михайлович Савичев к вашим услугам.
        — Боязно мне, Яков Михайлович,  — задержал он на мне внимательный взгляд.  — Чую — не к добру это.
        — Обещаю на днях вас проведать,  — я собрался уходить.
        — Несказанно вам благодарен.

        После обеда, прогулявшись по обыкновению во дворе крепости, я направился в здание. У входа стоял незнакомый мне человек в офицерской форме и разглядывал крепостную стену. Я догадался, что он — тот самый Алфимов, о котором упоминал на днях начальник.
        — Прибыли, значит, к нам на службу?  — спросил я, когда он обернулся.
        Мы представились друг другу.
        — Удивляюсь материалу, из которого выложили это сооружение,  — пояснил Алфимов свое любопытство.  — Давным-давно, судя по всему.
        — Не имею ни малейшего понятия,  — признался я.  — Да вы не обращайте внимания.
        — Не обращать, как вы изволили выразиться, не могу-с,  — улыбнулся он.  — В некоторой степени во всякого рода камнях имею толк.
        — Что ж, вам виднее,  — согласился я.  — Я же весьма далек.
        — Куда направляетесь, если не секрет?
        — В библиотеку решил в кои-то веки заглянуть.
        — Позволите сопровождать вас?  — спросил Алфимов.  — Я в здешних коридорах еще блужу. Подозреваю, вскоре мне самому понадобится тратить на что-то время, хотя до книжек, признаюсь, не охоч…
        — Мое почтение, Яков Михайлович,  — поприветствовал меня бессменный служащий библиотеки и смерил изучающим взглядом моего спутника.
        — Позвольте представить нового, так сказать, читателя,  — указал я на него.
        — Алфимов Николай,  — почтительно кивнул тот.
        — Весьма приятно, Щегольков,  — представился в свою очередь библиотекарь.  — Собрание у нас, замечу, уникальнейшее.
        — А нет ли у тебя, милейший, книжонки под названием «Каменные лета»?  — поинтересовался я.
        — Никак нет,  — без раздумий ответил Щегольков.
        — Неужели на память знаете?  — изумился Алфимов, оглядывая шкафы с книгами.
        — Я, сударь, каждую книжку здешнюю не на один раз перечел,  — усмехнулся Щегольков.  — Даже самые бестолковые.
        — Многие наизусть знает,  — добавил я.  — Что ж, на мет — и суда нет.
        — Ничего другого не желаете?  — Вопрос библиотекаря скорее адресовался Алфимову.
        — Надеюсь, в самое ближайшее время,  — ответил я за Николая.
        — А что за книга — достойная?  — поинтересовался он, как только мы покинули библиотеку.
        — Вряд ли. Больной один, в смысле — заключенный, утверждает, что с ним разговаривает демон из этой книжки,  — решил я поделиться проблемой.
        — А, понимаю,  — закивал Алфимов.
        — Я же — не вполне. Маловероятно, что Можицкий тронулся умом. По ходу нашей беседы я проверял cm отвлекающими вопросами. Он был сосредоточен, а внимание типичного душевнобольного рассеянно, отвечает он невпопад.
        — Вы, я вижу, неплохо осведомлены в вопросе,  — заметил Алфимов.
        — Как и вы в строительном материале.
        Мы рассмеялись.
        — Имел опыт работы в психиатрической лечебнице,  — пояснил я.  — Можицкий изображает больного вполне сносно, только профессионалу заметна фальшь. Провоцируешь его, например, на смену эмоции, реагирует как самый здоровый человек. Реакция же обычно такая бурная…
        — Тогда, выходит, надо ему для чего-то,  — предположил Алфимов.  — Выгода есть.
        — И здесь непонятно. Отсидел он три года из пяти. Должен понимать, что условия содержания такие еще поискать. Не в каждом санатории, не говоря о сумасшедших домах.
        — Насчет условий я, кстати, обратил внимание,  — ухмыльнулся Николай.  — Сам бы здесь посидел с превеликим удовольствием.

        В один из следующих дней я опять находился в камере Можицкого. Узник сидел с поникшей головой. Демонический голос не оставлял его в покое все предшествующие ночи.
        — Что-нибудь новое он хотя бы сообщил?  — допытывался я.
        Арестант вяло кивнул в ответ. Он выглядел подавленным — сказалось недосыпание. Вытягивать из него невразумительные ответы представлялось затруднительным занятием. Я собрался было уйти, но Можицкий заговорил:
        — Он показал мне, как будут мучиться люди — это страшно.
        — Какие люди? Когда? После его явления?
        — Раньше,  — узник обреченно посмотрел на меня.  — Ему нужны человеческие жертвы, в них его сила. Ожидайте кровавые слезы.
        Больше в этот день от Можицкого ничего добиться не удалось.
        В коридоре меня окликнул Алфимов. В руках его была книга.
        — Решились, как я погляжу?  — спросил я.
        — Исключительно по вашей части,  — протянул он книгу мне.
        «Каменные лета» — значилось на обветшалой обложке.
        — Но откуда?  — изумился я.
        — Из библиотеки,  — продолжал улыбаться Николай.  — Стояла себе по алфавиту. Видели бы вы глаза Щеголькова. Заверял, что книги этой у него отродясь не было. Наверное, подумал, над ним решили пошутить. Но карточку на меня завел и книжку туда аккуратно вписал. Заодно я проверил — не брал ли ее ваш Можицкий.
        — Вы опережаете мои мысли!  — Мне снова пришлось удивиться.
        — Не брал,  — констатировал Алфимов.  — Хотя, надо признать, читает он изрядно. И можно ли теперь доверять библиотекарю? Забыл вписать — а мы голову ломай.  — Как-то незаметно Николай стал принимать активное участие в случае с Можицким, но я совершенно не возражал.
        — Не могу я в толк взять,  — признался я.
        — И мне не по душе,  — согласился Алфимов.  — Что-то не складывается. Почитайте, вдруг поможет.
        — А вы заглядывали?
        — Первой страницы достаточно оказалось,  — поморщился Николай.  — Вздор, небылицы. Не верю я во все это.

        …Демон Окаменения ступит на землю грешную первым из восьми. Ознаменуется его пришествие деяниями грозными. Падут камни небесные, губя зверя и птицу, неся разрушения. Из места такого бежать надо человеку, дабы не схваченному быть Демоном. Тогда сдавит он несчастного меж дланей своих, пойдет у человека кровь из рук его, заплачет кровавыми слезами. Принеся жертвы человеческие, окажется Демон на земле. И обратит он в камень острый: траву, лист, мех звериный и всю иную материю мягкую. И не станет человеку покоя, не сможет он найти отдохновения, всюду твердь окружит его…

        Не в силах более удерживать слипающиеся веки, я погасил лампу и провалился в сон.
        — Книга, о которой вы упоминали, оказалась в библиотеке, но раньше там ее не было. Как это понимать?  — было моим первым вопросом Можицкому на следующее утро.
        — Вы же прекрасно знаете, что книги мне приносят прямо сюда, по одной,  — оправдывался он.  — Я, признаться, удивлен не меньше вашего — очень уж она редкостная. Но полагать, что я, узник, имею отношение к ее появлению — бред собачий.
        — Я передам ваши слова библиотекарю,  — кивнул я.
        — Не надо!  — взмолился Можицкий.  — Он тогда перестанет посылать мне литературу.
        — Ладно. Какие у вас известия? Что нового просил передать ваш демон?
        — Я не нахожу это забавным.  — На лице его отобразилось страдание.  — Вы прочли книгу?
        — Скорее, бегло пробежался,  — ответил я.  — Но основная мысль, как я понял, связана с концом Света. И наступит он после появления всех восьми демонов.
        — Да, Демон Окаменения — первый из них.
        — Я изучил еще одну книжку,  — придумал я, внимательно следя за узником.  — О случаях умственных расстройств. Конец Света прорицает практически каждый второй из пациентов. Независимо от того — страдает он безумием по-настоящему или добивается, чтобы его сочли таковым.
        — И куда же вы отнесли мой случай?  — едко усмехнулся Можицкий.
        — У меня сложилось ощущение, будто вы и эту книжку читали.  — Я наблюдал за его реакцией.
        — Да что вы понимаете в этом?  — вспыхнул узник.  — Вы — тюремный коновал! Заблуждаетесь в любом случае! Какой прок мне прикидываться? Можно подумать, будто умалишенных вы сразу до срока освобождаете. Но я и не безумен!  — он весь напрягся.  — Демон появится, и все вы убедитесь в правоте моих слов! Сегодня он сообщил мне о знаке, ждите свидетельство его приближения…

        И через несколько дней знак, о котором твердил Можицкий и упоминалось в книге, был подан. Точнее, случился ряд происшествий, всех озадачивших.
        Сначала поутру на территории двора, а также на дороге и в близлежащих окрестностях обнаружили мертвых птиц. Это происходило пару дней, а несколько солдат видели своими глазами, как пернатые замертво падали прямо на лету. Еще оказались побиты некоторые стекла. А одному посудомойщику, вышедшему вечером на улицу почистить котел, кто-то бросил в голову камень. Обошлось, правда, наложением повязки. А еще в один из дней в каше оказалось невероятное количество мелких камушков. Один из узников сломал зуб, и я не без труда удалял оставшуюся часть. Поварам пришлось держать ответ перед начальником тюрьмы, и в иной ситуации их участь была бы решена, но в свете целого ряда вышеозначенных событий служащие отделались легким испугом.
        Можицкий, услышав о том, что строки из книги в какой-то мере оказались пророческими, равно как и его слова, не то чтобы торжествовал, но выглядел бодрее, нежели обычно.
        — Я предупреждал вас,  — грозил он мне пальцем.
        — А я хочу в свою очередь предупредить вас, Можицкий,  — ответил я.  — Еще что-то в этом роде — и с вами буду объясняться уже не я.
        — Могу замолчать!  — сразу озлобился он.  — Кого будете винить тогда? А? Это лишь начало, Яков Михайлович. Скоро начнутся жертвы, ему они нужны…
        — Учтите…  — произнес я, но не сумел закончить свою мысль и покинул камеру.

        Часовые, чья смена только окончилась, сидели во дворе и курили. Внезапно один из солдат повалился со скамейки на землю, у него начались судороги. Товарищи перенесли его в лазарет. Когда я прибежал, у несчастного кровоточили глаза, чего мне, признаться, видеть еще не доводилось. А еще он так сжимал кулаки, что из-под ногтей тоже выступала кровь. У больного был сильный жар, он кричал. Ему сразу сделали промывание, а я в это время пытался отыскать в справочниках похожие симптомы. Безуспешно. Понимая, что положение серьезно, я распорядился в срочном порядке транспортировать беднягу в город. Пока запрягали лошадей, солдат скончался.
        На этот раз к Можицкому вместе со мной отправился Алфимов.
        — Мы вас выведем на чистую воду!  — кричал он на перепуганного арестанта.  — Вместе с вашим сообщником!
        — Заблуждаетесь, господин офицер!  — защищался Можицкий.  — Испытываете ненависть ко мне, а я лишь посланец. Велите меня увезти отсюда, но жертвы не закончатся.
        — А более ничего не желаете?  — возмутился Николай.  — Я поступлю по-другому. Для начала пресеку любую возможность вашего с ним общения.
        — С Демоном?  — изумился узник.
        — С этим беседуйте хоть с утра до вечера,  — процедил Алфимов.  — А вот сообщнику вашему придется теперь туго. Никакого общения, вашу еду будут проверять с удвоенной тщательностью, а возвращаемую грязную посуду — с учетверенной.
        — Когда вы поймете, что неправы, будет поздно,  — Можицкий тяжело вздохнул.  — Боретесь с вашим же единственным союзником. Я уже объяснял Якову Михайловичу, что мог молчать, но Демона Окаменения подобное приведет в ярость, жертв окажется неизмеримо больше…
        — То есть предлагаете стать посредником между своими демонами и нами, так?  — ухмыльнулся Алфимов.
        — Я им уже стал,  — спокойно ответил Можицкий.  — Знайте, что и мне жалко людей. Обещаю всеми силами смягчить его гнев.
        — Спаситель вы наш!  — воскликнул Николай.  — Уж постарайтесь, но за гибель моих людей кому-то придется ответить…

        Настал черед нам с Алфимовым держать ответ перед начальником тюрьмы.
        — Камни в еде еще можно было бы стерпеть,  — Юрковский хмуро оглядывал нас, сидя за своим столом.  — Хотя упущение серьезнейшее. Но смерть нашего солдата, да еще такая мучительная…
        — Мессия этот откровенно лжет,  — высказался Алфимов.  — Всыпать бы ему шпицрутенами — по-другому бы запел.
        — Сразу на дыбу, чего уж,  — невесело усмехнулся Юрковский.  — Что уже предприняли?
        — За Можицким основательно приглядывают. Всем людям я наказал проявлять особенную бдительность. Обо всем подозрительном сразу немедля докладывать.
        — Думаете, кто-то завелся среди наших?  — внимательно посмотрел на Николая начальник.  — Возможно ль подобное?
        — Думаю лишь, что гадости творит не демон — как там этого каналью?  — обратился он ко мне.
        — Окаменения,  — отозвался я.
        — Надо полагать!  — прокомментировал Юрковский.  — Ежели так, нам всем место в ином заведении, верно я рассуждаю, Яков Михайлович?
        — Согласен,  — рассеянно кивнул я.
        — Вас тревожит что-то?  — заметил мое состояние начальник.
        — Многое. В особенности — неизвестный мне недуг, поразивший человека.
        — Яду ему подсыпали,  — заявил Алфимов.  — Чего тут думать?
        — В городе должны будут сделать вскрытие,  — предположил я.  — Быть может, найдут что-то, хотя не уверен. Если солдата отравили, то совершенно неизвестным современной науке составом.
        — Медицина могла далеко уйти, Яков Михайлович, пока вы в Зеленых Камнях свой талант зарываете,  — произнес Алфимов.
        — Знавал я места и похуже, господа,  — вмешался Юрковский.
        — Шучу я таким образом,  — пояснил Алфимов и дружелюбно улыбнулся.
        — Посмеялись, коли бы обстоятельства располагали.  — Юрковский кашлянул.  — Надо поскорее пресечь всякое дальнейшее развитие истории с Можицким. Еще один несчастный случай — и нам всем несдобровать.
        — И не просто пресечь, а докопаться до сути,  — добавил Алфимов.  — Иначе мне просто не успокоиться.
        Я уже достаточно хорошо знал натуру Николая и в последних его словах совершенно не сомневался. На самом деле разобраться в этой темной истории мне хотелось не меньше.

        На очередной встрече с Можицким разговор не заладился. Тот продолжал обижаться за выказанное ему недоверие. На все вопросы отвечал неопределенно, о демоне вообще предпочитал не заикаться. Я собрался выйти из камеры, как узник вдруг прижался спиной к стене, выпучил глаза и надрывно заговорил:
        — Не желаешь слушать меня?
        — Отчего же…  — попытался было ответить я, но вскоре замолк, поняв, что обращается Можицкий к самому себе. Судя по всему, от лица демона.
        — Ты, ничтожный глупец! Услышь мой глас, узри мои деяния, узнай мою силу! Я выбрал новую жертву. Ищущего забытья предам я забвению, узды держащего на боль обреку, с трудом ковыляет пусть в Ад.
        Последняя фраза была повторена несколько раз. Я сел за стол, макнул совершенно еще чистое перо в чернильницу и на всякий случай записал сказанное.
        Жертвой стал конюх Харитонов. Спустя сутки после моей встречи с Можицким курьер отправился на конюшню и обнаружил там валяющегося в куче сена Харитонова. Курьер подумал, что тот по обыкновению своему пьян, но конюха сотрясали судороги. Когда его перевернули, увидели, как из глаз вытекает кровь. Не мешкая мы погрузили его в подводу и отправили в город. Умер Харитонов еще в дороге.

        — «Ищущего забытья» — это значит любил за воротник закладывать,  — Алфимов изучал начертанные мною слова Можицкого.  — «Узды держащего» — тоже понятно, а вот почему «с трудом ковыляет»?
        Мы снова сидели в кабинете начальника. Юрковский метал на нас грозные взгляды.
        — Харитонов хромал,  — объяснил я Николаю.  — По пьяной лавочке полез холостить жеребца, лошадь его лягнула и повредила сухожилие.
        — Тогда все понятно,  — удовлетворенно протянул Алфимов.
        — Весьма счастлив за вас,  — едко заметил Юрковский.  — Вот бы и нам хоть чуточку понимания. Послал в город депешу и сижу ожидаю порядочную взбучку.
        — Они действуют весьма дерзко, считают нас простофилями,  — ответил Алфимов.
        — Считают?  — криво улыбнулся начальник.
        — Понятно, что нас пытаются всеми способами отвлечь от некоего значительного события, которое здесь назревает,  — не обращал внимания Николай.
        — Так оно еще только назревает?  — хлопнул себя по лбу Юрковский.
        — Николай Кондратьевич,  — понимающе посмотрел на него Алфимов.  — Ситуация неприятная, несомненно, но дайте нам с доктором время.
        — Если бы все зависело только от меня!  — Начальник вздохнул, встал и подошел к окну, заложив руки за спину.  — Эти сволочи нас подгоняют, губят людей, а мы даже не знаем — кто они такие? С меня спросят со дня на день — что отвечать? Демон Окаменелости?
        — Окаменения,  — поправил я.
        От взгляда обернувшегося Юрковского мне стало неловко.
        — Один точно известен — Можицкий,  — уверенно заявил Алфимов.
        — Этот клоун меня волнует меньше всего,  — начальник вернулся на место.  — Отыщите второго, Алфимов, пока он не отправил всех наших людей к праотцам. Мне вас рекомендовали как толкового офицера. Поспешите, господа…
        Юрковский начал кашлять и махнул нам, что больше нас не задерживает.
        — Вы продолжайте выслушивать Можицкого,  — произнес Алфимов, когда мы вышли из кабинета.  — Постарайтесь все записывать, подмечать. Вам еще не перестало казаться, будто он прикидывается?
        — Как ни жестоко развиваются события, но все еще смею утверждать,  — кивнул я.  — Хотя безумие с каждым разом изображает все лучше.
        — Опыта набирается, собака,  — выругался Алфимов.  — Я к нему ходить не буду, займусь расспросами людей, еще кое-что выясню. Есть у меня несколько идей на сей счет. Посмотрим, кто кого еще оболванит.
        Николай заспешил исполнять задуманное, а я направился к Можицкому.

        — Он обещал, что жертв будет много,  — сообщил узник.  — Но я заявил, что не желаю быть провозвестником смерти. Просил избрать кого-нибудь другого вместо меня, но демон рассердился. Сказал, чем сильнее я буду сопротивляться, тем хуже придется людям.
        Можицкий сидел на краю нар, опустив голову, изъяснялся негромко.
        — Вы не спрашивали, почему умерли именно эти люди?  — поинтересовался я.
        — Что бы я ни спрашивал, ответов никогда не дается,  — ответил он.  — Сегодня он говорил о следующей жертве.
        Я сел за стол и приготовился писать.
        — Ангел сидит на плече его,  — приступил Можицкий к пересказу.  — Спас ангел и доблести знак от смерти летящей, но не избегнуть камня давящего. Старался запомнить слово в слово, Яков Михайлович.
        Когда я отдавал бумагу с описанием Алфимову, то не верил, что Николай отыщет следующего несчастного до того, как начнутся судороги и потекут кровавые слезы. Тем не менее солдат был обнаружен. По крайней мере, Алфимов утверждал, что нашел кого надо. У солдата на плече была татуировка ангела (многие неоднократно видели ее в бане), а служа на Кавказе, он чудом избежал пули, попавшей в медаль. На груди солдата остался шрам, и сам он неоднократно рассказывал об этом сослуживцам.
        С утра у солдата как будто болел живот. Первым делом я промыл ему желудок. Жара еще не было. Алфимов все это время расспрашивал — что тот ел вчера и сегодня. Питался солдат как обычно, вместе со всеми. Никто его ничем особенным не угощал.
        — Я же не захвораю, доктор?  — с надеждой вопрошал солдат.  — Нельзя мне, семья у меня, никак нельзя. В бою выжил, неужто здесь погибель найду? Что за напасть такая происходит?
        Мы с Алфимовым не знали, что ответить. Ложился спать солдат в нормальном состоянии, если не считать взволнованности. Утром мне сообщили, что у него несколько поднялась температура. Я решил зайти в лазарет сразу после визита к начальнику, куда был вызван.
        Помимо Юрковского здесь присутствовал священнослужитель.
        — Отец Димитрий,  — представил его Николай Кондратьевич.  — Прислан для освящения камеры Можицкого.  — Начальник тюрьмы выглядел не очень довольным.  — В ответ на мою депешу о происходящих здесь беспорядках. Яков Михайлович, проводите батюшку до места.
        Я жестом пригласил отца Димитрия к выходу.
        — Да, и еще,  — окликнул меня Юрковский.  — Из города доктор Госс прибыл для содействия. Слыхали о таком?
        — Виделись раньше, кажется,  — припомнил я.
        — Он в лазарете, того солдата сейчас осматривает. Надо будет вам перетолковать с ним потом.

        В присутствии меня и часового отец Димитрий окропил камеру святой водой и перечитал несколько молитв. В нужные моменты мы с часовым крестились.
        Можицкий все это время сидел, забившись в угол и загнанно оттуда взирая на происходящее.
        — Бес сидит в тебе, сын мой,  — пробасил вскоре отец Димитрий.  — Креста святого чураешься, душа грехом преполнена. Изыди, нечистый, изыди из раба божьего! Очисти, отец небесный, душу неприкаянную!  — После чего так проникновенно запел, что проняло всех присутствовавших.
        — Что теперь, батюшка?  — спросил я его, когда церемония окончилась и мы вышли в коридор.
        — Читать молитвы,  — ответил он.  — Все в руках господних.
        Я попросил часового проводить батюшку до его кареты, а сам быстро пошел в лазарет.
        Доктор Госс осматривал солдата, заглядывая ему в глаза. Тот был бледен. Мы поприветствовали друг друга.
        — Уже начинается озноб и легкая дрожь,  — сообщил Госс.  — Я сделал кровопускание. Через глаза еще не шла. Признаться, никогда не доводилось видеть такого.
        «Скоро увидите»,  — невесело подумал я, а вслух произнес: — Не думали перевезти его в город?
        — А смысл?  — пожал плечами Госс.  — Пока доедем, пока примут, зарегистрируют — помрет солдатик.
        Тот, о ком говорили, переводил обреченный взгляд с одного лекаря на другого, не в силах ничего поделать. Я не мог смотреть ему в глаза.
        — А хина у вас имеется?  — поинтересовался Госс.
        — Да, но…
        Договорить я не успел. Солдат вскрикнул и повалился на кровать. Тело его затряслось, из уголков глаз выкатились алые струйки. Через какое-то время все было кончено. Герой, прошедший войну и отмеченный наградами, бездыханно лежал, уставившись остекленевшими глазами в потолок. А тот, кто его убил, разгуливал где-то неподалеку.

        Когда спустя несколько часов я зашел к начальнику, Алфимов был там. Они что-то оживленно обсуждали.
        — Хорошо, что зашли,  — бросил Юрковский, увидев меня.
        — Уже трое,  — вымолвил я упавшим голосом.
        — Слыхали,  — вздохнул Юрковский.  — Можицкий себе только что язык отнял.
        — Что?  — Глаза мои округлились.  — Каким образом?
        — Откусил, шельма,  — пояснил Алфимов.  — И передал с нетронутым ужином. Еще вот это вам просил доставить,  — Николай подал мне сложенный вчетверо листок, подписанный «доктору Савичеву».
        Я бегло пробежался по строчкам.
        — Пишет, что не желает больше приносить горе своими словами,  — произнес я после прочтения.
        — Да знаем, читали,  — махнул рукой начальник.
        — Что с ним сейчас?  — поинтересовался я.
        — Госс с ним занимается,  — ответил Алфимов.
        Я нервно заходил по кабинету.
        — Это все совершенно запутывает,  — заговорил я сам с собой. Обратив внимание, что от меня ждут объяснений, продолжил: — Можицкий не мог притворяться, он и в самом деле слышал голоса. Понимаете, он мог запросто умереть от болевого шока!
        — Ваша версия не укладывается в наше понимание,  — обеспокоенно произнес Алфимов.  — Никто не возьмет в сообщники душевнобольного…
        — Я не сказал, что он душевнобольной!  — возразил я.  — Он слышит голоса в голове.
        — Что-то я не возьму в толк,  — не понял Юрковский.  — В чем разница?
        Алфимов тоже непонимающе воззрился на меня.
        — Вдруг у Можицкого способность предугадывать несчастья, которые происходят у нас в последние дни?  — попытался пояснить я.
        — Если допустить подобное,  — отреагировал Алфимов,  — то придется признать, что людей убивает Демон Окаменения.
        — Не упрощайте, Николай!  — взвинтился я.
        В этот момент в кабинет заглянул доктор Госс:
        — Яков Михайлович! Арестант вас к себе требует.
        — Может, адъютанта ему еще выделим?  — вознегодовал Юрковский.
        — Как он?  — поинтересовался я у Госса.
        — Рану я присыпал,  — ответил тот.  — Очень возбужден, все время вашу фамилию пишет и в нас бумажки швыряет.
        Юрковский недовольно покачал головой.

        Можицкий выглядел неважно. Как только я появился, он сразу пересел за стол и начал писать. Заканчивая очередную мысль, подавал листки мне.
        «Он в ярости,  — значилось на первом листе.  — За то, что я совершил, жертв станет неизмеримо больше».
        — Но зачем вы это совершили?  — спросил я.  — Теперь будете передавать его слова на бумаге. Ради чего было причинять себе вред?
        «Я был в отчаянии,  — объяснил Можицкий.  — Но стало хуже. За свою строптивость я должен буду видеть его жертвы».
        — Он будет вам их показывать?
        «Я буду это делать».
        — Не понимаю.
        «Я должен выйти из камеры и показать того, кому суждено умереть следующим».

        Юрковский не возражал, а точнее — ему было все равно. Алфимов от комментариев воздержался. В сопровождении двух охранников мы с Можицким вышли из камеры. Он повернулся и пошел по коридору. Мы двинулись за ним. На развилках арестант замирал на какое-то время, поворачивался в известную лишь ему сторону и шел дальше. Словно он уже бывал здесь не раз. Выйдя на улицу, мы направились к баракам, затем зашли в один из них. Можицкий подошел к кровати, на которой отдыхал после ночного дежурства унтер-офицер Терехин, и указал на него рукой.
        Услышав шум от сапог, Терехин открыл глаза и вскочил, ничего не понимая.
        — Что? Что такое?  — растерянно оглядывал он всех нас.
        — Как ваше самочувствие, Пантелей?  — спросил я его.
        — На дежурстве как будто слабость почувствовалась, морозить стало,  — он поежился.  — А почему вы спрашиваете?
        Какое-то время он глядел на меня, затем на Можицкого, пока до него не дошло.
        — Нет!  — замотал он головой.  — Почему я? За что?
        Неожиданно Пантелей вскочил и бросился на Можицкого, повалив его на дощатый пол.
        — Сволочь!  — кричал Терехин, сдавливая арестанту горло.  — Сам подыхай, бесово отродье!
        Охранники насилу его оттащили. Можицкий отбежал к стене, кашляя, нечленораздельно мыча и бросая на Терехина испуганные взгляды. Я попросил отвести его обратно в камеру, а унтер-офицера проводил до лазарета. На пути туда Пантелей пустил слезу.
        Вскоре в лазарете появился Алфимов.
        — Черт!  — выругался он, глянув на Терехина.  — Лучшие мои люди!
        Доктор Госс слушал Пантелею легкие.
        — Хрипов не слышу,  — констатировал он.
        — Почему мы?  — внезапно спросил Николай.
        — То есть,  — не понял я.
        — Четвертый случай заболевания. Заключенных как будто обходит стороной,  — пояснил Алфимов.
        — И правда!  — поразился я догадке.  — Может ли сей факт что-то значить?
        — Обязательно,  — кивнул Алфимов.  — Я поразмышляю, а вы вместе с Госсом постарайтесь помочь Терехину хотя бы еще чуть-чуть продержаться. Эх, надо было ему удавить Можицкого ко всем чертям!

        Доктор Госс и я искали хотя бы какое-то решение, когда мне принесли послание от Можицкого. Читая, я решил не обращать на него внимания, но арестант написал, что знает, как помочь больному. Вскоре я уже находился в его камере.
        «У демонов возник спор. Демон Пепла пожелал стать первым. Я обещал помочь. Он спасет жертв Демона Окаменения».
        — Пока плохо понимаю,  — признался я.
        «Не будет жертв — путь Демону Окаменения сюда закрыт. Вместо него придет Демон Пепла. Демон Окаменения поражает людей. Демон Пепла их спасает. Я могу спасти того офицера».
        Спрашивать Юрковского я не стал, а в сопровождении охранников препроводил Можицкого в лазарет. По моей же просьбе туда пригласили Алфимова.
        — Терехину стало хуже,  — сообщил Госс.  — Температура поднялась. И еще вот глядите,  — он взял Пантелея за руку и чуть сдавил ноготь на его пальце — там сразу появилась капля крови.
        Терехин стонал. Можицкий подал мне лист бумаги:
        «Мне нужна чистая вода и пепел. Скорее».
        Требуемое принесли. Можицкий плеснул воды в кружку, насыпал туда щепотку пепла и принялся что-то нашептывать. Терехин заметался на кровати, его начало трясти. Я напрягся, глядя то на Можицкого, то на глаза Пантелея, из которых вот-вот брызнут кровавые слезы.
        Наконец Можицкий подбежал к унтер-офицеру, приподнял его голову и влил в рот содержимое кружки. Терехин проглотил, но судороги его не утихали. Никто не проронил ни слова. Алфимов стоял у дальней стены, сложив руки на груди. Пантелей еще какое-то время стонал и трясся, но постепенно затих. О том, что он жив, наглядно говорило тяжелое прерывистое дыхание. Доктор Госс наложил Терехину смоченную повязку на лоб. Николай также молчком покинул лазарет. Лицо его было мрачным.

        Через два дня Пантелей Терехин встал с больничной койки в совершенном здравии и вернулся к службе. А Можицкий два или три раза в неделю призывал меня, и мы следовали на поиски очередной жертвы Демона Окаменения. И тут же, не дожидаясь начала хвори, излечивали человека при содействии Демона Пепла. Среди жертв стали попадаться и заключенные, что противоречило закономерности, некогда подмеченной Николаем. Узникам целебное снадобье просто подмешивалось в еду.
        Прошел почти целый месяц с тех пор, как смерти от неизвестного недуга прекратились. Доктор Госс давно уехал, так ни в чем и не разобравшись.
        В один из дней меня вызвал к себе Юрковский.
        — Долго мы будем еще терпеть этого целителя?  — негодовал он.  — Согласитесь, что все время так продолжаться не может. Алфимову удалось что-нибудь разузнать?
        — Мы с ним давно это уже не обсуждали,  — признался я.  — В наших с Можицким походах по крепости он, конечно, не участвует.
        — Говорят, Николай в библиотеку зачастил в последнее время.
        — Может быть,  — пожал я плечами.
        — А Можицкий что говорит?
        — Ничего,  — улыбнулся я.  — Он пишет.
        — О чем же?  — Юрковский едва сдержал кашель. Лицо его при этом побагровело.
        — Ждет, что со дня на день Демон Пепла переселится в его тело.
        — Тьфу!  — Николай Кондратьевич не очень жаловал подобную чепуху.
        — Ничего не ест почти, осунулся,  — продолжал я.
        — А что так?
        — Переживает, что демон этот принесет нам всем большое зло.
        — Кто-то один из нас: либо я, либо господин Можицкий должен в результате всей этой истории переселиться в палату буйнопомешанных,  — подвел итог Юрковский.

        — Яков!  — окликнул меня Алфимов, когда я возвращался от начальника.
        — Давненько тебя не видел, Николай,  — обрадовался я.  — Выглядишь невыспавшимся.
        — Есть такое дело,  — кивнул он.  — Разговор у меня к тебе серьезный. Пойдем на свежий воздух.
        Мы разместились на скамейке во дворе.
        — Если не ошибаюсь, вы последний раз чудесным образом исцелили господина Логрезе?  — приступил он к делу.
        — Ты так говоришь, словно я какой-то шарлатан,  — усмехнулся я.
        — Да при чем здесь ты,  — покачал головой Николай.
        — Логрезе — это который с особыми условиями содержания?  — припомнил я вчерашнего «клиента» Можицкого.
        — Совершенно верно,  — подтвердил Николай.  — Я сейчас приставил к нему своих людей…
        — Для чего?
        — Дослушай.  — Он был необычайно серьезен.  — Если вдруг кто-то справится у тебя о здоровье Логрезе, отвечай, что ему совсем худо.
        — Но…
        — Делай, как я скажу, пожалуйста!  — Николай был неумолим.  — И самое главное — обязательно запомни, кто у тебя о нем справлялся помимо Можицкого. К чудотворцу этому без меня больше не ходи. Если я прав, он захочет свидеться с тобой завтра.
        — Так и есть,  — удивленно подтвердил я.
        — Пойдем к нему вместе. Ты все хорошо понял?
        — Я ничего не понял, Николай,  — признался я.
        — Поверь, так надо,  — устало произнес он.  — В самое ближайшее время все узнаешь, а сейчас я вынужден упасть на свою койку и провалиться в беспамятство на несколько часов.
        — Лучше до утра,  — посоветовал я.

        Алфимов, скорее всего, внял моему совету, а вот я мосле разговора с ним уснуть не мог совершенно. То, что Николай движется в правильном направлении, не вызывало никаких сомнений. Но даже малая часть услышанного наводила на мысль, что истинная подоплека затянувшейся истории с демонами даже приблизительно не сходится с моими представлениями о ней.
        Поутру, заглянув в лазарет, я наткнулся там на унтер-офицера Терехина.
        — Яков Михайлович!  — радушно поприветствовал он меня.  — Решил вот заглянуть, а то все времени не хватало. Мельком вас вижу, такой занятый вы постоянно. Подумал, что с утреца правильнее будет.
        — Как ваше самочувствие, Пантелей?  — поинтересовался я.
        — Не жалуюсь и хочу лишний раз поблагодарить,  — Терехин снял фуражку.  — Спасли вы меня от смерти мучительной.
        — Не меня, не меня, Пантелей,  — улыбнулся я.
        — Да, да,  — закивал унтер-офицер.  — А ведь я его, признаться, чуть было того, не придушил. А вышло вон как. Но и вам я по гроб жизни. Не позволь вы тогда сумасшедшему этому пойло мне в глотку влить — лежал бы я сейчас на кладбище, червя потчевал.
        — Значит, сумасшедшим его считаешь?  — поинтересовался я.
        — Мне то неведомо,  — пожал плечами Терехин.  — Главное — гибнуть народ честной перестал.
        — И не только честной,  — усмехнулся я.  — Арестантов Можицкий тоже спасает.
        — Знаю,  — кивнул Терехин.  — Слыхал — даже особого одного навещали. Как же его…
        — Логрезе,  — подсказал я.
        — Точно. Как он, кстати?
        Я хотел было не задумываясь ответить, что все в порядке, как вдруг вспомнил вчерашнее предупреждение Алфимова. «Пантелей Терехин! Зачем же ты спрашиваешь?» Кровь прилила к моему лицу, я на время потерял дар речи.
        — Что с вами, Яков Михайлович?  — обеспокоился унтер-офицер.
        — Хорошо, что ты напомнил мне, Пантелей,  — вымолвил я, вспоминая указания Николая.  — Господину Логрезе Можицкий отчего-то помочь не смог. Даже не знаю — в чем дело. Ему хуже и хуже с каждым часом. Побегу, навещу его…
        — А что же он не в лазарете?  — не отставал от меня Терехин.
        — Особым не положено, ты же знаешь.
        — И то верно,  — согласился Терехин.  — Я бы на вашем месте Можицкого еще раз к нему привел — может, напутал чего, в голове-то у него ветер гуляет.
        — Так и сделаю, Пантелей, а сейчас извини…  — я ускорил шаг.
        — Удачи, Яков Михайлович!  — отставая, Пантелей помахал мне в след фуражкой.

        Алфимова, к счастью, удалось отыскать быстро. Тот снова был бодр и деятелен.
        — Терехин Пантелей!  — выпалил я, едва подбежав к Николаю.
        — Я так и думал!  — потер он ладони.
        — Неужели он?  — изумился я.
        — Да,  — кивнул Алфимов.  — Каким бы диким это ни показалось.
        — Но зачем?
        — Позже, Яков Михалыч, вопросы позже,  — он увлек меня к лестнице на второй этаж.  — Он о чем-нибудь просил тебя? Давал советы?
        — Советовал привести Можицкого к Логрезе еще раз.
        — Все сходится!  — ликовал Алфимов.
        Пришли мы к камере Можицкого.
        — Что же вы, господин чудотворец, вашему последнему подопечному не помогли?  — заявил арестанту Николай.
        Можицкий непонимающе захлопал глазами.
        — Господин Логрезе лежит в своей камере,  — продолжал Алфимов.  — Дрожит, вскрикивает, подушку зубами рвет.
        Мне отчетливо увиделось, как глаза Можицкого на миг вспыхнули. Не утаилось это и от взора Николая. Узник подсел к столу, набросал несколько строк и протянул нам:
        «Демону Окаменения удалось обмануть Демона Пепла. Но сейчас все стало ясно, и мы должны вылечить Логрезе. Мало времени!»
        Прочитав, я ждал реакции Николая, ибо не был посвящен в задуманные им планы.
        — Отправляемся к нему немедля,  — решил Алфимов.

        В предыдущий раз Можицкий лишь дошел до дверей господина Логрезе. Снадобье подмешали ему в еду. Сейчас же Алфимов дал указание своим людям пропустить нас в камеру всех троих.
        Логрезе предстал перед нами целым и невредимым. Сей факт поверг Можицкого в смятение.
        — Удивлены, господин целитель?  — ухмыльнулся Алфимов.  — Узнаете этого человека?  — обратился он к Логрезе.
        — Безусловно,  — ответил тот с небольшим акцентом.  — Этот господин — мой заклятый враг. Его единственная цель — убить меня.
        Можицкий бросился на Логрезе, но охранники Алфимова были готовы к подобному исходу. Можицкого тут же скрутили.
        — Увести и никого к нему не пускать,  — распорядился Николай.  — Это его настоящая фамилия?
        — Да,  — подтвердил Логрезе.  — Он поляк.
        — Единственное, что для меня осталось загадкой — причина подобной ненависти,  — произнес Алфимов.  — Не проясните вкратце?
        — Мы с ним — члены Ордена Преданности,  — ответил Логрезе.  — Организация эта разбросана по всему миру. Вступая в нее, даешь клятву. После этого Орден в любой момент времени может отдать приказ, который ты должен выполнить, невзирая ни на что. Чаще всего это связано с помощью попавшим в беду другим членам Ордена. Почти никогда не примешивалась политика. Пока я был молод, готов был ради Ордена на все. Но с годами, обзаведясь семьей, друзьями, думаешь уже совершенно иными категориями. Как вы поняли, я отказался выполнить приказ.
        — И за это ждет неминуемая смерть?  — угадал я.
        — Да,  — подтвердил Логрезе.  — Мне удалось спрятать свою семью, расставшись с любимыми людьми навсегда. Можицкий — один из фанатиков. Он шел за мной по следу всегда и однажды едва не настиг. О вашей крепости я был наслышан и думал, что лучшего убежища не сыскать. Но, как видите, они едва не добрались до меня и здесь.
        — Они были весьма близки к своей цели, должен признать,  — произнес Алфимов.  — У Можицкого, кстати, был сообщник. Его в данный момент уже должны арестовать.
        — Наверное, такой же член Ордена, которому отдали приказ убить меня,  — предположил Логрезе.  — Этих вы схватили, но где вероятность, что нет кого-то еще или что Орден не пошлет новых? Так и буду сидеть здесь до скончания своей жизни и ждать…

        — Неужели балагану наступил конец?  — не верилось Юрковскому. Начальник пребывал в отличном расположении духа.  — Алфимов, вы будете представлены к награде, но сначала объясните нам, наконец, что творилось в этих стенах последнее время?
        — Сразу успокою, Николай Кондратьевич,  — никаких чудес,  — улыбнулся Николай.
        — Слава богу!  — возвел руки к небу Юрковский.
        — А происходило у нас хитроумное покушение на убийство узника с особыми условиями содержания,  — продолжал Алфимов.  — Для исполнения плана уничтожались невинные посторонние люди. Исполнители: арестант Можицкий и унтер-офицер Терехин…
        — Кто?  — изумился Юрковский.  — Наш умница Терехин?
        — Увы, Николай Кондратьевич,  — развел руками Алфимов.  — Но давайте обо всем по порядку. Подозревать Можицкого я начал еще до смертельных случаев, как только Яков Михалыч поделился со мной, что распознал в арестанте симулянта психического расстройства.
        — Что, и вас к награде представлять?  — обратился ко мне Юрковский.
        — Безусловно,  — заверил его Алфимов.  — Без помощи нашего доктора ничего бы у меня не выгорело.
        — Полно вам,  — заскромничал я.
        — Когда начала прослеживаться связь между так называемыми пророчествами Можицкого и реальными происшествиями, я, как вы знаете, установил за ним тщательное наблюдение,  — продолжал Николай.  — Интересовал способ, посредством которого узнику удается общаться со своим сообщником. С едой ничего не передавалось — это вскоре установили. Но, оказывается, Можицкий продолжал заказывать книги в библиотеке. Представляете?
        — В его тогдашнем состоянии это должно было настораживать,  — заметил я.
        — Меня и насторожило,  — улыбнулся Алфимов.  — Можно, конечно, было запретить ему чтение до поры до времени, но я боялся, что эта единственная ниточка, связывающая Можицкого с сообщником, оборвется. Поэтому книги доставлялись арестанту исправно, а он с удивительной быстротой их умудрялся прочитывать. Щегольков заверил меня, что любая сданная или выдаваемая книга им самолично проверяется, дабы предотвратить переписку между заключенными. Попросив книгам Можицкого уделять удвоенное внимание, я тем временем засел за библиотечные карточки.
        — Поясните,  — попросил Юрковский.
        — Узник связывался с сообщником посредством книг,  — пояснил Алфимов.  — В этом не было сомнений. Следовательно, второй участник должен был «читать» те же самые книги, что и Можицкий. Мне оставалось сопоставить это по карточкам выдаваемых книг.
        — Разумно,  — одобрительно закивал начальник.
        — Но не так просто,  — добавил Алфимов.  — Сведений было слишком много, я запутался, никак не мог избрать верного метода, а когда нашел, уже было поздно — спасти никого не удалось. Но зато у меня был человек, бравший те же самые книги, в том же порядке, что и Можицкий. Пантелей Терехин.
        — Мерзавец!  — не сдержался Юрковский.
        — Удивлен я был не меньше вашего,  — признался Николай.  — Безупречный офицер, тем более сам недавно пострадавший от злоумышленника и едва выживший. Поэтому я не спешил с выводами. Но конечно же организовал контроль всей деятельности Терехина. В библиотеку он, к сожалению, ходить перестал. Следующее, чем я пристально заинтересовался, это почта Можицкого.
        — Кстати, вот и еще один способ,  — заметил начальник.
        — Слишком приметный,  — возразил Алфимов.  — Поэтому задействовали его косвенно. Начнем с того, что письма Можицкому приходили только от матери, и на них он никогда не отвечал. А вскоре после прочтения разрывал и, как полагается, сдавал с грязной посудой. Письма рвут многие узники, по разным личным причинам. Но клочки Можицкого я подобрал,  — Николай достал портсигар, откинул крышку и выложил из него на стол Юрковского несколько мелких обрывков.
        — А зачем?  — не понял начальник.  — Письма же все читаются.
        — А вы взгляните,  — указал на стол Алфимов.  — Ничего не замечаете?
        Николай Кондратьевич нацепил на нос пенсне и пригляделся.
        — Что здесь не так? Не томите!
        — Как будто дырочки аккуратные в некоторых местах,  — предположил я.
        — Вот!  — обрадовался Алфимов.  — Словно их протыкали сухим пером, не макая в чернила.
        — И что они означают?  — не унимался с расспросами Юрковский.
        — Не торопите же!  — взмолился Николай.  — Пока целитель изображал спасение людей от своих демонов, все затихло: ни книг, ни писем от матушки. Но стоило вам, Яков Михайлович, сопровождать Можицкого к очередной жертве, я проникал в его камеру и тщательно обыскивал. В первый же раз нашел три забавных мизерных кулечка, умещающихся в одной руке: белый, черный и красный. Белый от раза к разу худел. Похоже, его содержимое и являлось тем самым противоядием, излечивающим предварительно отравленных людей. Вскоре белый кулек опустел вконец, а Можицкий все ходил, лечил. Но это уже была совершенная фикция. Люди отравлены не были. Я убедился в этом, когда перестал подмешивать его снадобье в пищу узникам. Не заболел из них никто.
        — А остальные кулечки?  — не терпелось узнать начальнику тюрьмы.
        — Они меня беспокоили гораздо сильнее,  — ответил Алфимов.  — Внутри я обнаружил какую-то перемолотую траву. Ее я высыпал и забрал с собой, а взамен наполнил кулечки травяным сбором Якова Михайловича. Помните, я просил у вас что-нибудь для успокоения нервов?
        Я рассмеялся.
        — И вдруг настал момент, когда после долгого перерыва Терехин взял в библиотеке книгу. Подержал немного у себя, а потом вернул. Книжку я эту сразу изъял и принялся изучать страницу за страницей. Но нс нашел ничего, даже никаких пометок.
        — А не мог он, например, вклеить страницу со своим текстом?  — предположил я.
        — Технически слишком сложно,  — ответил Алфимов.  — Но версию эту предусмотрел и к неудовольствию Щеголькова заставил того бегло проверить содержание. Естественно, что безрезультатно. Пантелей тут же отправляет письмо в город некоей госпоже Валенской. Письмо незамедлительно доставляют мне…
        — Надо же!  — поразился Юрковский.
        — Внутри конверта несколько листков,  — продолжал Николай.  — На первом написано название той самой книги, числа через запятую…
        — Номера страниц?  — пришло мне на ум.
        — Точно,  — подтвердил Алфимов.  — А еще словечко иностранное…
        Николай взял бумагу и написал на ней «preto».
        — Не знаете, что означает?  — спросил он меня.  — На латынь не похоже?
        — Мне незнакомо,  — покачал я головой.
        — Почему-то думаю, что означает это «черный» на каком-то языке,  — высказал мнение Алфимов.
        — С чего вдруг?  — не понял Юрковский.
        — Черный мешочек,  — пояснил Николай.
        — А-а,  — кивнул начальник, но понимание на его лице отсутствовало.
        — Так вот,  — продолжал Алфимов.  — А еще там было несколько чистых листов. Вернее, с точками. Чернилами на бумаге беспорядочно разбросаны точки.
        Мы с Юрковским безмолвно ждали дальнейших объяснений.
        — Взял я новую бумагу, наложил вместе с этими листами на стекло и перерисовал в точности, как оно было. А послание запечатали обратно в конверт и отправили по указанному адресу. Вместо точек нарезал я аккуратных дырочек. Теперь все, что оставалось — это открывать перечисленные страницы книги, накладывать листы с прорезями и читать. Что я, собственно, и произвел. Буквы складывались в слова, слова — в предложения: «Влево, десять шагов, влево, пять шагов, прямо, направо…» Подошел я к камере Можицкого и выполнил все, как получалось по книге. И где, думаете, оказался в результате?
        — У камеры Логрезе?  — догадался Юрковский.
        — Браво, Николай Кондратьевич!  — воскликнул Алфимов.  — А вскоре и письмецо от «мамы» подоспело. В принципе, все было уже понятно, но вскрыл я его ради интереса к техническим деталям. Обычное письмо, ничем не примечательное. Только чисел многовато: дни рождения тетушек, температура за окном и так далее. А там же, где должны быть точки-дырочки, то клякса, то буковка перечеркнутая. В общем, совпадало все.
        — А название книги?  — поинтересовался я.
        — Признаться, не сразу нашел,  — усмехнулся Алфимов.  — В постскриптуме первые буквы у каждого слова.
        — Подумать только!  — поражался начальник.
        — Письмо доставили Можицкому, и он в тот же день затребовал из библиотеки вышеозначенную книжку Покорпел над ней вечером, а наутро отправился с нашим Яковом Михайловичем к дверям господина Логрезе. Я же в камеру — мешочки проверять. Так и есть — из черного впервые взято. Я потом распорядился настоящее содержимое с зерном смешать да в погребе насыпать — так потом от дохлых крыс ступить негде было.
        — Эту жертву Можицкий задумал отравить, а не вылечить,  — заключил я.
        — А теперь извольте вкратце разъяснить основные моменты,  — попросил Алфимова начальник.  — В моей голове полная каша, да еще с камушками.
        — Попробую,  — усмехнулся Алфимов.  — В центре всего находится господин Логрезе, которого замыслили наказать за что-то некие могущественные силы. Что, впрочем, в данном случае совершенно несущественно. Для исполнения задуманного в Зеленые Камни проникают два человека: один в виде арестанта, второй в роли прямо противоположной.
        — Вот этот второй,  — прервал Николая начальник,  — унтер-офицер, между прочим, никак не дает мне покоя. Как удалось ему при всей нашей системе строжайшего отбора влиться в наши ряды? Без нечистой силы, видать, не обошлось все-таки.
        — Для меня этот момент наиболее загадочен,  — подтвердил Николай,  — но позвольте мне закончить. Между сообщниками завязалась односторонняя переписка через библиотечные книги и письма с дырочками. Терехин планировал действия Можицкого и информировал того четкими указаниями. Травил наших людей и инструктировал арестанта — кому именно давать противоядие из белого кулечка. Целью всего этого спектакля являлось одно: убедить всех нас, что Можицкий спасает больных от неизвестного заболевания, дабы позволить ему постепенно подобраться к Логрезе. Черный кулечек был заготовлен ему лишь одному. Сами кулечки Можицкому передал лично Пан-гелей в тот момент, когда якобы стал очередной жертвой и в сердцах набросился на арестанта с целью удушения. Именно с него первого, как мы помним, и началось исцеление.
        — Не пойму я вот только — отчего все так сложно?  — задумался Юрковский.  — Не проще было Терехину сразу подсыпать яду Логрезе с едой?
        — Технически намного сложнее,  — ответил Алфимов.  — Вспомните: поначалу жертвами становились исключительно наши коллеги. А когда дело дошло до арестантов, уже никаких отравлений не было, Можицкий просто бродил наугад, оттягивая время для своего основного удара. За узниками приглядывают особым образом, и унтер-офицеру Терехину об этом было прекрасно известно. Что-то проделать с пищей конкретного арестанта и остаться незамеченным почти невозможно. Пантелей не мог так рисковать. А что уж говорить о Логрезе, содержащемся в особых условиях.
        — Верно,  — согласился Юрковский.  — К нему допускался ограниченный круг лиц.
        — И Терехин в их число не входил,  — добавил Алфимов.  — Но даже не это главное. Логрезе не мог просто умереть в неведении. Он во время смертельных мук должен был увидеть лицо своего убийцы, чтобы осознать постигшую его кару. Можицкий так торопился попасть в камеру Логрезе, узнав, что тому худо. Видели бы вы, как он предвкушал момент встречи, как мечтал взглянуть в окровавленные глаза своего смертельного врага.
        — Фанатик!  — покачал головой начальник.  — Посвятить остаток своей жизни служению какой-то идее, добровольно согласиться на тюремное заключение…
        — Откусить себе язык,  — добавил я.
        — Фанатики — страшные люди,  — произнес Алфимов.  — Но и неоценимые для тех, кому преданны.
        — Пантелей Терехин тоже фанатик?  — поинтересовался Юрковский.
        — Скорее всего,  — выразил я свое мнение.  — Он ведь тогда принял яд, претерпевал мучения и мог в любой момент помереть, замешкайся Можицкий с противоядием.
        — Наверное, пора и ему испортить настроение,  — предположил начальник.  — Тащите-ка мерзавца сюда.
        Когда через несколько минут Терехина завели в кабинет под конвоем, Юрковский, не успев высказаться, зашелся от волнения кашлем.
        — Не часто в наших рядах оказываются изменники,  — наконец произнес он, прокашлявшись.
        — Служу я не вам, господа,  — отозвался унтер-офицер.
        — Знаете, что случилось с арестантом Логрезе?  — хмуро глянул на него Юрковский.
        — Догадываюсь,  — лицо Пантелея расплылось в самодовольной улыбке.
        — Значит, признаете, что убили его и еще трех наших сослуживцев?  — продолжал начальник.
        — Признаю,  — кивнул Терехин.  — И еще птичек, помните? Для них я смешал яд с отварным зерном. Солдатам подмешивал в табак и еду. Конюху насыпал в водку.
        — Понимаете, что вас арестуют и сошлют на каторгу?  — спросил Алфимов.
        — Ошибаетесь,  — высокомерно возразил Терехин.  — Я уже принял яд. Но не тот, другой, мучиться больше не буду.
        — А Можицкий?  — поинтересовался я.
        — Он тоже должен уже выпить отраву,  — признался Терехин.  — Мы выполнили все сполна. Если бы вы не пронюхали, я бы окончил службу, а Можицкий вышел на свободу через пару лет. Отдаю должное вашей проницательности, господа.
        — Вот для чего нужен красный кулечек,  — догадался Николай.  — То же самое, но без мучений.
        — Я восхищен, господин Алфимов!  — Терехин зааплодировал.
        — Смерть не страшит вас?  — поинтересовался я.  — Ведь вы еще молоды.
        — Смерть лучше каторги,  — ответил он.
        Вы русский?  — спросил начальник.
        — Нет,  — покачал головой Терехин.  — Если вам интересно, то я из Португалии. Моя настоящая фамилия Мелу.
        — Так это на португальском было «preto»,  — догадался Алфимов.  — А госпожа Валенская?
        — Русская,  — ответил унтер-офицер.  — Но подданная Португалии. Сейчас, судя по всему, уже в пути домой.
        — Все это, безусловно, интересно,  — произнес наконец Юрковский.  — Но у нас всех дела. Господину Алфимову осталось добавить кое-что о тех двух кулечках из камеры Можицкого.
        — О черном и красном,  — кивнул Николай.  — В оба я насыпал прекрасный травяной сбор, любезно выделенный мне Яковом Михайловичем.
        Благостное выражение мгновенно сошло с лица Терехина, он нахмурил лоб, не до конца поняв услышанное.
        — Можицкий, употребив содержимое красного кулечка, не только останется жив, но и успокоит свои нервы,  — продолжил Алфимов.  — Ему давно пора. О том, что господин Логрезе здравствует и передает мам горячий привет, надо говорить или сами догадались?
        — Вы лжете от собственного бессилия!  — выкрикнул Терехин. Охранники уже схватили его под руки.  — Логрезе наказан! Его муки продолжаются в Аду!
        — Если вам будет легче, считайте так,  — пожал плечами Юрковский.  — Но по указанному адресу вам все же предстоит отправиться первым. Самоубийц на небесах, сами знаете,  — не жалуют.
        — Но как? Как вам это удалось?  — недоумевал Терехин.
        — Вы не учли, что у нашего Алфимова окажется талант к разгадыванию всяких запутанных историй,  — ответил начальник.
        — А у нашего доктора — опыт работы с психически нездоровыми людьми,  — добавил Николай.  — Не повезло вашему Ордену Преданности. Бывает…
        Когда унтер-офицера выводили, он громко ругался на непонятном нам португальском языке.
        Через день он умер. Просто лежал утром на нарах, как будто спал.
        Еще спустя несколько дней мне пришло письмо от доктора Госса. Он разузнал о симптомах отравления, консультировался со знающими людьми и пришел к выводу, что злоумышленники использовали один редкий растительный яд с Пиренеев.
        То, что Алфимов высыпал когда-то из кулечков в камере Можицкого, мы сожгли вместе с остальной отравой, найденной в вещах Терехина.

* * *

        — А что же Логрезе? На него больше не было покушений?  — поинтересовался Капустин после окончания моей истории.
        — За время моей службы не было,  — ответил я.
        — Наверное, он боялся выходить на свободу?  — предположила Елизавета.
        — А ему и не суждено,  — улыбнулся я.  — Пожизненное заключение.
        — А Можицкий?  — снова спросил Капустин.  — Ему сообщили, что ничего не вышло?
        — Конечно,  — кивнул я.  — Да он и сам все понял, когда отрава из красного кулечка не подействовала. Он даже пробовал из черного после этого. Очень расстроился. А вскоре его забрало другое ведомство, которое весьма заинтересовалось деятельностью тайного Ордена. Больше я о Можицком никогда не слыхал.
        — Жалко, вообще-то,  — ухмыльнулся Капустин,  — что демоны не появились в крепости. Наверное, в рассказе следует слегка преувеличить. Только вот кого бы лучше первым: Окаменения или Пепла?
        — Лучше оставить все, как было, Жорж,  — посоветовала ему жена.
        — Лизон, я вас не узнаю!  — рассмеялся Капустин.

        Когда мои собеседники были готовы к дальнейшему повествованию, я сообщил им, что вспомнил еще одну историю и, если с их стороны не будет возражений…
        Капустин красноречиво придвинул блокнот и приготовился записывать.
        Этот рассказ Жорж Капустин потом назовет так:
        Фокусник

        Ко времени тех событий прошло почти восемь лет с тех пор, как я начал свою службу в Зеленых Камнях.
        В тот день был сильнейший снегопад. Снег валил с самого утра. В том году вообще выдалась на редкость снежная зима.
        Барона Вендорфа привезли после обеда. Согласно сопроводительным документам, он нуждался в особых условиях содержания. Это означало, что ему уготована одна из камер на четвертом этаже крепости. От остальных этот этаж отличался лишь тем, что в коридоре пространство между камерами дополнительно разделялось решетками, за каждой из которых закреплялся часовой. На четвертом этаже, как можно догадаться, содержались самые важные персоны нашей тюрьмы. Барон Вендорф, насколько я помню, был замешан в каком-то крупном политическом скандале. Причем играл он там далеко не самую последнюю роль, и поэтому, во избежание каких-либо недоразумений, его решили до поры до времени спрятать в Зеленых Камнях.
        Я находился в этом самом помещении, где мы сейчас с вами сидим, когда здесь появился барон Вендорф в сопровождении конвоя. Это был достаточно пожилой человек, и держался он с достоинством, как и полагается персоне его ранга. Голова Вендорфа была непокрыта, на седых волосах белели снежные хлопья. Таким я его и запомнил, так как в последующие дни видеть его мне приходилось лишь мельком: на здоровье он не жаловался, был спокоен и нетребователен.

        Еще через три недели в Зеленых Камнях появился очередной новый постоялец. Его имени вспомнить мне уже не удастся, так как почти сразу по прибытии за ним закрепилось прозвище «Фокусник». Связано это было с тем, какие трюки он мог выкидывать с любыми безделушками, что оказывались у него под рукой. На прогулках в тюремном дворе он устраивал настоящие представления для находившихся там узников и охраны. С тех пор его иначе как Фокусником никто уже не называл.
        И крепость он прибыл с целым чемоданом книг и разрешением на это из уездного управления. Надзиратель, работавший в библиотеке, попытался было все же проверить, нет ли среди книг недозволенных, но все они были на каком-то непонятном языке. Фокусник объяснил, что на древнеиндийском. За исключением фокусов, которые, кстати, наше начальство не особенно жаловало, все свое время он посвящал чтению этой самой литературы.

        Примерно на пару месяцев в Зеленых Камнях наступило затишье: ни новых постояльцев, ни каких-либо происшествий. Но затишье, как вы знаете, обычно бывает перед бурей. А в данном случае это была даже не буря, а настоящий ураган. Но обо всем по порядку…

        Гром прогремел внезапно. В считанные часы по всей тюрьме разнеслась невероятная новость: барон Вендорф бежал!
        Сказать, что происшествие было полной неожиданностью для администрации тюрьмы, значит ничего не сказать. Часового, дежурившего в злополучную ночь у камеры Вендорфа, его исчезновение потрясло настолько, что у бедняги случился сердечный приступ. К счастью, все обошлось, я поместил его в местный лазарет и провел курс укрепляющей терапии.
        Невероятно, просто невероятно! Возможность побега даже из обычной камеры практически равна нулю. Вендорф же, как я уже упоминал, содержался в особых, еще более жестких условиях. Если бы ему удалось покинуть камеру через дверь, на пути у этого старого человека оказался бы еще как минимум десяток решеток, перегораживающих коридор, каждая из которых охраняется отдельным часовым, а также немыслимое число караульных постов на пути к выходу из крепости. Но… Никто ничего не видел и даже не слышал. Побег через окно в камере тоже отпадал: по сравнению с обычными окнами оно было усилено второй решеткой и обе решетки, как можно догадаться, находились на месте, в целости и сохранности.
        Тем не менее при утренней проверке барон Вендорф в камере обнаружен не был. Он словно испарился, не оставив после себя никаких следов… Точнее, кое-что он все-таки оставил: стены камеры были усеяны какими-то странными рисунками. Основу их составлял круг диаметром около пяти сантиметров, внутри которого находилось еще три кружочка разного размера. Изображение этих кругов монотонно покрывало стены камеры, образуя какой-то причудливый узор. Этими же кругами было окаймлено окно камеры, дверь изнутри и, что самое удивительное,  — дверь снаружи! Внутри камеры рисунки были нанесены чем-то похожим на кусок угля. Снаружи кружочки были нацарапаны каким-то острым предметом прямо на штукатурке стены, и поэтому их заметили не сразу.
        Что потом началось! Понаехало множество разных чиновников из города, которые учинили разбирательство и всех допрашивали. Похоже, Вендорф был одним из самых важных узников в Зеленых Камнях. Был…
        Особо налегали на охранника, которого я поместил в лазарет. От него пытались добиться, каким образом те злосчастные кружочки появились возле двери снаружи камеры. Беднягу чуть снова не довели до приступа, и я посчитал своим долгом вмешаться.
        Начальнику тюрьмы Юрковскому тоже изрядно попортили крови. Нервотрепка продолжалась почти неделю. Даже мне пришлось исписать не один лист, давая показания об обстоятельствах этого дела.
        Когда, наконец, все закончилось, оказалось, что расследование ни к чему не привело. Прочесывание близлежащих болот тоже не дало никаких результатов…

        Вскоре после отъезда следственной группы Юрковский вызвал нас со старшим офицером охраны Алфимовым к себе в кабинет, где между нами состоялась небольшая беседа.
        — Ну и как прикажете все это понимать?  — Николай Кондратьевич сверлил нас с Алфимовым пронзительным взглядом своих слегка прищуренных глаз.  — Вам не кажется, что мы предстали перед городским начальством полнейшими идиотами? У нас из-под носа, из самого охраняемого места упорхнул солидный пожилой господин. Он что, превратился в воробья и улетел? Или, быть может, муравьем обернулся?
        Я ухмыльнулся…
        — А вот смеяться не надо, Яков Михайлович, потому что не портки потеряли — важного политического преступника прохлопали! Зеленые Камни — что может быть надежнее…  — эту фразу Юрковский начал произносить с пафосной издевкой в голосе, но не смог закончить из-за жестокого приступа кашля, который так и мучил его все эти годы.
        Кашляя, Юрковский добрался до стола, взял один из лежащих на нем пакетиков, привычным движением высыпал его содержимое себе в рот и запил водой прямо из графина.
        — Еще несколько дней назад я мог с уверенностью утверждать, что Зеленые Камни — самая надежная тюрьма,  — продолжил Николай Кондратьевич, когда кашель наконец отпустил.  — В этом были убеждены все, включая уездное руководство. А сейчас? Я вообще не могу больше ни за что ручаться. И вдобавок, я еще и не могу ничего понять и объяснить! А вы можете что-нибудь объяснить, поручик Алфимов?
        — Объяснить это все, конечно, затруднительно,  — ответил Алфимов.  — Но здесь еще во многом следует разобраться. Мне, например, кажется, что часовой Гвоздухин, дежуривший в ту самую ночь в секции Вендорфа, кое-чего недоговаривает. И я в самое ближайшее время собираюсь основательно побеседовать с ним.
        Я попросил Алфимова дать Гвоздухину возможность слегка оклематься в лазарете, хотя и понимал, что несчастному часовому избежать серьезного разговора все равно не удастся. Это было связано с натурой старшего офицера Алфимова: цепкий характер и внимание к любым мелочам не оставляли его подчиненным ни малейшего шанса утаить что-либо от сурового начальника. Мы не раз между собой шутили о том, какого ценного сотрудника в лице Алфимова потеряла служба сыска.
        — Допустим, что Гвоздухин чего-то недоговаривает,  — парировал Юрковский.  — А остальные часовые, дежурившие на этаже, а караулы, вахты, патрули тоже чего-то недоговаривают? Вся крепость чего-то недоговаривает. А может, и мы здесь не все сидим договариваем?
        Мы с Алфимовым молчали.
        — Значит так, господа, надо все хорошенько обмозговать и разобраться в этой истории. Нам подобные фокусы совершенно ни к чему…
        — Кстати, о фокусах,  — вмешался Алфимов.  — Я тут провел кое-какие наблюдения: сразу после побега Вендорфа очень сильно оживился Фокусник. Он просто сияет от счастья. На прогулках гораздо чаще стал закатывать целые представления. Раньше, бывало, просто фокусами довольствовался, а теперь всякие веселые номера выкидывает. Охранники говорили, будто он даже поет у себя в камере…
        — Этот театр пора прекращать!  — вскипел Юрковский.  — Сколько можно пользоваться нашей лояльностью? Здесь, конечно, не каторга, но все ж таки исправительное заведение. И нельзя превращать его в балаган. Алфимов, у меня нет времени на всю эту чепуху, но вы-то почему допускаете подобное? Проследите, чтобы этот артист умерил свои эмоции и вел себя подобающим для сего заведения образом,  — произнес Юрковский, уже несколько смягчившись.  — Объясните ему, не хотелось бы силу применять.

        — А этот Фокусник и вправду настоящий артист,  — сказал мне Алфимов, когда мы вышли из кабинета начальника тюрьмы.  — Сам видел на днях, как он изображал Юрковского: походка, хрипловатый голос — точь-в-точь. Я, стыдно признаться, хохотал так, что чуть живот не свело. Талантлив, каналья…

        Не прошло и недели, как Алфимов в очередной раз доказал, что слава о его поразительной наблюдательности закрепилась за ним не напрасно. Каким-то невероятным образом ему удалось обнаружить на стене возле двери в камеру Фокусника едва заметный даже при пристальном взгляде нацарапанный на известке кружок наподобие тех, что были обнаружены внутри и снаружи камеры барона Вендорфа.
        Алфимов, не долго думая, организовал за камерой Фокусника скрытое наблюдение (уж не знаю, как ему и это удалось). Вскоре его старания были вознаграждены: разносчик еды Селиверстов был схвачен охранниками в тот момент, когда он, уверенный, что его никто не видит, пытался нацарапать на стене возле камеры Фокусника очередной кружок.
        Селиверстов недолго отпирался и под натиском знающего свое дело Алфимова выложил все начистоту. Алфимов, кроме того, устроил ему очную ставку с Гвоздухиным, безнадежно пытавшимся укрыться в лазарете, и часовой тоже во всем сознался.
        Дело обстояло следующим образом. Почти сразу после прибытия в Зеленые Камни Фокусник каким-то образом завоевал доверие Селиверстова и попросил его об одной услуге — поддерживать переписку, с кем бы вы думали? Верно, с бароном Вендорфом, за что обещал научить Селиверстова некоторым своим иллюзионистским трюкам. Фокусник заверил его, что переписка носит сугубо личный и безобидный характер, но Селиверстов конечно же первое время записки вскрывал и читал. Естественно, что ничего подозрительного, с его точки зрения, в них не было, и вскоре он стал просто добросовестно доставлять корреспонденцию по назначению, не особо интересуясь содержимым.
        Так продолжалось какое-то время. Для Селиверстова все это не составляло какого-либо труда — он передавал и принимал послания от узников во время разноса пищи. Для этого ему не пришлось даже задействовать кого-либо из охранников.
        Но вот, по прошествии двух месяцев, Фокусник попросил Селиверстова о другой, уже весьма странной услуге: нанести на стену возле камеры барона Вендорфа замысловатые изображения каких-то кружочков, окаймив ими дверь камеры по всему периметру. Объяснил Фокусник эту необычную просьбу своей приверженностью древним традициям: узор якобы должен оградить его старинного приятеля барона Вендорфа от злых духов.
        Для исполнения этой задачи Селиверстову уже пришлось привлечь охранника, дежурившего в тот вечер в секции Вендорфа. Это был Гвоздухин, и ему, в отличие от Селиверстова, было плевать на тайны иллюзионистского мастерства. Поэтому для него Фокусник передавал через Селиверстова деньги.
        Получив от Фокусника образец рисунка, Селиверстов принес заключенному Вендорфу ужин и задержался у его двери, чтобы под присмотром Гвоздухина проделать шилом одну из самых нелепых вещей в его жизни. Когда изображение кружочков покрыло периметр двери, Гвоздухин смел насыпавшуюся на пол известку, а Селиверстов отправился восвояси. Наутро же барон Вендорф исчез из Зеленых Камней…
        А что же наши друзья? Гвоздухин, как нам уже известно, слег в лазарет, а Селиверстов забеспокоился. Его волнение особенно усилилось, когда Фокусник попросил его повторить упражнения в настенной росписи, но теперь — у двери в камеру самого Фокусника. Селиверстов попытался отказаться, но Фокусник привел ему два веских аргумента, которые совершенно убедили Селиверстова. Во-первых, тюремное начальство сильно бы удивилось, узнав о переписке Фокусника с бароном Вендорфом. И оно еще более удивилось бы, узнав, кто был главным почтальоном. Во-вторых, раскрытие секретов особенно интересных фокусов стало бы тогда невозможным.
        И вот наш гравер-оформитель вновь вооружился шилом и приступил к уже привычной работе: порче казенных стен. Но помимо желания как можно скорее овладеть «мастерством честного обмана» Селиверстова также охватывал страх быть пойманным и разоблаченным. И в этот раз он решил нанести кружочки на стену нс единовременно, а растянуть работу на несколько вечеров. Возможно, что эта осторожность (плюс прозорливость Алфимова) его и сгубила.

        Итак, мы снова в кабинете начальника тюрьмы. Помимо Юрковского, Алфимова и вашего покорного слуги здесь сидели еще Селиверстов и господин Фокусник собственной персоной — в сопровождении двух часовых.
        — Допустим, все было именно так,  — произнес Юрковский после того, как Алфимов вкратце изложил суть дела.  — Но тогда получается, что мы все должны поверить какой-то нелепице, мистике. Помнится, два иноземца уже успешно водили нас за нос. Все чудеса в результате обернулись хитроумным заговором.
        Николай Кондратьевич, заложив руки за спину, ссутулившись, ходил из угла в угол своего кабинета. Внезапно он резко остановился, шагнул в направлении Фокусника и произнес:
        — Вам придется многое объяснить, господин иллюзионист. Вы, может быть, наивно полагаете, что попали в цирк шапито и позволили себе здесь черт знает что! Так вот, вынужден вас огорчить: вы находитесь в тюрьме и, начиная с сегодняшнего дня, ваши гастроли оканчиваются: никаких больше фокусов и представлений. А если вдруг времяпрепровождение в обычной камере покажется вам скучным, к вашим услугам будет предоставлен карцер…  — На этой фразе голос Юрковского сорвался и он разразился кашлем, который ему удалось остановить лишь испытанным средством: порцией порошка и глотком воды.
        Все то время, пока начальник тюрьмы отчитывал Фокусника, в глазах последнего не промелькнуло и намека на какие-либо эмоции. Взгляд его оставался бесстрастным и высокомерным.
        — К сожалению, среди нас оказались недобросовестные люди, пошедшие у вас на поводу,  — сказал Юрковский, немного отдышавшись и бросив ледяной взгляд на Селиверстова.  — Они понесут за это заслуженное наказание…
        — А кроме того, глупые болтуны никогда не научатся настоящим фокусам,  — неожиданно произнес Фокусник и тоже посмотрел на Селиверстова, наградив того едкой усмешкой.
        Селиверстов сник. Казалось, слова Фокусника огорчили его гораздо сильнее, чем угрозы начальства.
        — Вы не в том положении, чтобы выносить порицание другим,  — осадил Фокусника Юрковский.  — И, в конце концов, мы услышим сегодня объяснение тому, как эти чертовы рисунки связаны с побегом Вендорфа?  — Начальник тюрьмы начал терять терпение.
        Фокусник отклонился назад, опершись спиной о стену, и скрестил руки на груди. На его лице смешались выражения презрения и снисходительности.
        — Впервые я проделал это, когда мне исполнилось двадцать восемь лет,  — произнес он, глядя куда-то поверх наших голов.
        Он говорил неспешно, то и дело вставляя значительные паузы между предложениями.

        Во время представления в одном из городков на юге Индии какой-то местный факир попытался выставить меня на посмешище перед жаждущей зрелищ толпой. Мне нужны были деньги, и я договорился с ним, что также покажу со сцены пару трюков за умеренную плату. При этом обещал безупречную технику исполнения.
        Началось представление. Факир поочередно извлекал из своего «чудесного» ящика инвентарь и демонстрировал самые тривиальные фокусы, не особо при этом заботясь о чистоте исполнения. Нетребовательную публику устраивало и такое.
        Под завершение, когда ящик опустел, факир залез в него, снял тюрбан, а ассистентка накрыла факира покрывалом. После этого девушка поочередно воткнула в угадывающуюся под покрывалом голову три кинжала. Когда ликование зрителей поутихло, кинжалы были извлечены, а покрывало сорвано. Невредимый факир под одобрительные вопли людей водрузил тюрбан обратно.
        После такого успеха мой номер показался слишком скромным. Я попросил у кого-нибудь из зрителей любой ненужный предмет. На этот раз мне передали абрикос. Я положил его на сцену и накрыл платком с вышитым хитроумным узором. Когда платок был убран, абрикоса, естественно, под ним не оказалось.
        Но толпе зрелище показалось скучным и должного ликования я не заслужил. В общем-то, я и не расстраивался. Неожиданной оказалась реакция факира. Он, похоже, передумал делиться со мной выручкой и здесь же громогласно обвинил меня в мошенничестве. Якобы я привязал к абрикосу нитку, спрятал его в рукаве, а потом и вовсе проглотил. Это было неслыханной низостью. Толпа оказалась целиком на стороне факира. Она с удовольствием готова была надсмехаться надо мной.
        Я был слишком молод и неопытен, чтобы уметь сдерживать свои эмоции. Рассказывать, что в своем коронном номере факир подставляет арбуз вместо своей глупой головы, я не стал. Вместо этого я тут же предложил остряку забраться в его же ящик, в котором он хранил свое барахло для одурачивания простаков. Мне запомнилась улыбка, которую он подарил публике перед тем, как скрыться внутри ящика. Он словно хотел сказать ею: «Через мгновение я вылезу обратно и мы вместе посмеемся над этим жалким хвастунишкой…» Толпа начала улюлюкать и свистеть. Еще немного — и в меня бы полетела всякая дрянь. Ярость захлестнула меня, лицо горело от стыда. Как только крышка захлопнулась за факиром, я быстро и небрежно покрыл ящик уже известным вам узором при помощи куска парафина.
        Прошло не более десяти секунд, которые показались мне вечностью, когда ящик едва заметно дернулся, а парафиновые знаки оплавились. В то мгновение лишь я один понял, что сумел это сделать. До этого я никогда не испытывал подобное на живых людях! Толпа внизу продолжала галдеть и оскорблять меня. Но мне уже было плевать на этот сброд. «Вы хотели развлечений?» — крикнул я и что есть силы пихнул ногой ящик к краю помоста, на котором мы находились. Он соскользнул и рухнул на каменную плиту у подножия помоста. От сильного удара стенки ящика не выдержали, он треснул и развалился по швам. Внутри никого не оказалось…

        — И куда же делся факир?  — спросил я после очередной паузы Фокусника.
        — Не знаю,  — ответил он.  — Мною тогда двигало лишь оскорбленное самолюбие, и не было времени, чтобы все просчитать и подготовить. Но этого человека я больше никогда не видел. Зато видели бы вы толпу, которая онемела, когда ящик оказался пустым! Правда, на следующее утро меня обвинили в связи со злыми духами и мне пришлось убраться из города. Мне еще повезло, что у бедняги не оказалось родственников в тех местах.
        — И вас после этого не мучила совесть?  — спросил я.
        — Совсем недолго,  — усмехнулся Фокусник.  — Но вскоре я искоренил в себе и это никчемное чувство…
        — А какие еще, если не секрет?  — поинтересовался я.
        — Сострадание, любовь… Да их много — этих вредных лишних барьеров, стоящих на пути того, кто стремится к истинному познанию и совершенству…
        — Ну довольно!  — вмешался Юрковский.  — Вы действительно думаете, что мы примем за чистую монету всю эту околесицу?
        — Нет, я так не думаю!  — Бледное лицо Фокусника исказила гримаса злобы.  — Вы все замкнулись на усвоенных однажды элементарных объяснениях окружающего вас мира. Вы безропотно приняли готовые чужие идеи вместо того, чтобы разобраться во всем самим. И поэтому все, что выше вашего понимания, ваш жалкий разум незамедлительно отметает. Вы боитесь прикоснуться к необъяснимому и правильно делаете, потому что оно ужасает, и способны на это лишь избранные…
        — Не слишком ли вы много на себя взваливаете, голубчик?  — вмешался Алфимов.  — И какое же разумное объяснение вы можете дать исчезновению людей из закрытых пространств?
        — Вам трудно будет понять — ведь вы мыслите одномерно.  — Фокусник снова вернул лицу маску безразличия.  — Вы считаете, что, окружив человека четырьмя стенами, полом и потолком, вы тем самым целиком изолируете его от внешнего мира? Меня, право, трогает ваша наивность…
        Алфимов попытался было что-то возразить, но Николай Кондратьевич жестом остановил его.
        — Говоря языком, понятным обывателям,  — продолжал Фокусник,  — можно использовать термин «параллельные миры». Три измерения окружающего мира, которые человечество за всю свою историю привыкло осознавать,  — это еще далеко не все. Окружающая нас обстановка пронизана несчетным числом тех самых «параллельных миров», о которых подавляющая масса людей, обитающих на Земле, никогда даже и не догадывалась. Лишь только применив специальные знания, можно войти во взаимодействие с каким-либо из параллельных миров. И тогда перед тобой открываются поистине безграничные возможности, в ряду которых стоит и мгновенное перемещение в пространстве — одна из самых простых и обыденных вещей. Великие познающие умы древности по крупицам собирали эти знания и овладевали ими. Невежество и страх толпы перед подобными знаниями во все времена обусловливали гонения на таких людей, их знания пытались выжечь на кострах инквизиции. Но истинные познания нельзя уничтожить. С юных лет я странствовал по миру, желая обучиться тому, что недоступно другим. Много лет я провел в Индии, изучая древние манускрипты и отыскивая еще
оставшихся в живых старцев. Я, словно губка, по капле впитывал в себя остатки информации, которая едва держалась в их уже выживших из ума и убеленных сединой головах. То, что постепенно приоткрывалось моему взору, восхищало, но в то же время ужасало до такой степени, что в какой-то момент я чуть было не бросил все. Лишь благодаря невероятной силе воли я переборол страх и продолжил путь по тропе в неизведанное…
        — А интересно было бы узнать — много ли вообще людей владеют подобными знаниями?  — спросил я, когда Фокусник замолчал, погрузившись в свои мысли.
        — В нынешнее время — лишь единицы,  — ответил он.  — Правда, есть еще «счастливчики», которым не надо никаких знаний, чтобы столкнуться с параллельными мирами, но они, как правило, не в состоянии справиться со свалившимся на них даром и коротают свои дни, надежно упрятанные в клиниках для душевнобольных.
        «Интересная версия»,  — подумалось мне, но размышлять было некогда, я боялся упустить из разговора что-нибудь интересное. Ничего подобного слышать мне никогда ранее не доводилось.
        — Исходя из всего вышесказанного, можно сделать вывод, что вы применили ваши знания, чтобы помочь барону Вендорфу бежать из-под стражи?  — подвел итог Юрковский.
        — Наверное, можно сказать и так,  — спокойно согласился Фокусник.  — Я посылал ему записки, в которых давал подробные инструкции по нанесению узора на стены камеры…
        — А кстати, что это за узор?  — поинтересовался Алфимов.
        — Трудно объяснить в терминах обычного восприятия…  — Фокусник ненадолго задумался.  — Что-то вроде формулы, заставляющей один из параллельных миров на какое-то время соприкоснуться с нашей реальностью. Когда Вендорф завершил свою часть работы в камере, наш общий друг,  — Фокусник кивнул на Селиверстова,  — подвел итог, нацарапав узор так, как я его научил, снаружи камеры. Как результат — Вендорф теперь в другой стране, за тысячи миль отсюда.
        — Интересно, а что испытывает человек, перемещаясь в пространстве таким образом? Вы сами проделывали это?  — спросил я.
        — Да, неоднократно. Испытываешь сильную боль и страх. После этого еще какое-то время пребываешь в состоянии психического шока, который проходит через несколько дней.
        — Вы все так откровенно выкладываете потому, что любой орган правосудия сочтет это бредом сумасшедшего?  — спросил Алфимов.
        — Правосудие примет все на веру, как только я на глазах у всех заставлю исчезнуть его наиболее самоуверенных представителей,  — Фокусник бросил на Алфимова ледяной взгляд.
        — Трюкам с исчезновениями положен конец!  — вскочил из-за стола Юрковский.  — Вы ведь хотели отправиться вслед за Вендорфом, не так ли?
        — Да, я выполнил здесь то, что от меня требовалось, и на днях тоже уйду.
        — Ошибаетесь…  — Николай Кондратьевич заблаговременно глотнул воды из графина, чтобы не закашляться.  — За вашей камерой будет установлено круглосуточное сменное наблюдение. Никакого общения с персоналом. Любые попытки заняться настенной живописью отныне будут немедленно пресекаться…
        Фокусник пропустил сказанное мимо ушей и продолжил:
        — Есть много других способов шагнуть в параллельный мир. Я все равно уйду отсюда, несмотря ни на что. Вы можете ужесточить условия моего содержания, что ж — это будет даже интереснее для моей практики…
        — Довольно! Увести его,  — сухо бросил начальник тюрьмы.
        Когда мы все вышли из его кабинета, я услышал, как Юрковский все-таки разразился кашлем…

        Ошеломленный признанием Фокусника, я долго не мог сосредоточиться на работе. Как и остальные. У нас даже не хватило духу обсуждать услышанное между собой. Я все время пытался сопоставить изложенную им теорию с собственными представлениями о мироздании, но эти попытки совершенно ни к чему не приводили. Фокусник, безусловно, мог лгать, издеваться над нами, но то, с чем не поспорить — это факт исчезновения человека из закрытого помещения. И все мы в данный момент ничем не отличались от той галдящей толпы, которая враз замолкла перед развалившимся на части пустым ящиком.

        Начальник тюрьмы сдержал свои угрозы и применил в отношении Фокусника более строгие меры, чем полагались узникам с обычными условиями содержания: у дверей камеры теперь круглосуточно дежурила охрана, в обязанности которой входило регулярное наблюдение за арестантом, прогулки его были значительно сокращены, а общение с кем бы то ни было категорически запрещено.
        Прошло два относительно спокойных дня, и вдруг раздался первый раскат очередной надвигающейся грозы.
        Около восьми часов вечера работник тюремной кухни Крыцын собрался было приступить к своим обязанностям по уборке помещения, как внезапно наткнулся на тело разносчика пищи Селиверстова. Тот лежал на полу возле одной из печей и правой рукой сжимал шило, вонзенное в шею. Рубаха на Селиверстове была разорвана, и на оголившемся животе проступили порезы в виде треугольника, которые он, судя по всему, нанес себе все тем же злополучным шилом.
        Алфимов рассказал мне, что прежде, чем увидеть труп, Крыцын, довольно грузный человек, поскользнулся, ступив в лужу крови, и, не сумев должным образом за что-нибудь ухватиться, рухнул рядом с Селиверстовым. Можно представить его ужас. Крыцын, дико крича, ринулся было прочь, но в панике еще пару раз падал на скользком от крови полу, словно в кошмарном сне. Когда я увидел его, то подумал, что с ним самим случилось что-то страшное — его фартук и униформа были в крови, лицо белое, как бумага, и всего его дико трясло. Я дал бедняге порядочную дозу снотворного и отправил отсыпаться.
        Алфимов сообщил мне еще кое-что, когда я закончил процедуру подготовки тела Селиверстова к отправке в город. Охрана рассказала ему, что Гвоздухин, который после лазарета до выяснения всех обстоятельств по побегу Вендорфа был временно взят под стражу, узнав о Селиверстове, несколько раз кричал сквозь окошко в двери: «Мне не нужно шила! Мне не нужно шила!»

        Охрана обнаружила то, что от него осталось, лишь следующим утром, во время обхода. Меньше чем через полчаса в камере были мы с Алфимовым и начальник тюрьмы Юрковский.
        На то, что открылось нашему взору, было трудно смотреть. Даже мне — медику. Еще труднее все это было понять и осмыслить.
        Гвоздухин лежал у стены, неестественно изогнувшись и раскинув руки. В животе у него зияла самая настоящая дыра, из которой на пол камеры вывалились внутренности и вылилась уйма крови, перепачкавшая по локти его руки. Причем правая рука была вымазана кровью вперемешку с известкой. Похоже, что этой самой рукой на стене, подле которой лежало тело, было нанесено крупное изображение треугольника, окаймляющего собою какой-то странный причудливый узор. При первом взгляде этот узор казался беспорядочным и хаотичным, но при более пристальном рассмотрении в нем угадывалась какая-то незримая логика.
        Юрковский хмуро оглядел все, походил из угла в утл и вышел из камеры, так ничего и не сказав.

        После обеда мы с Алфимовым снова сидели в его кабинете.
        — Как же я устал от всего этого.  — Лицо Николая Кондратьевича и на самом деле выглядело как никогда измученным и изможденным.  — Ну почему вся эта чертовщина происходит именно в нашей тюрьме? Ох, чувствую я, что пора уже на заслуженный отдых. Староват я для всего этого.  — Юрковский поднял на нас покрасневшие от недосыпания глаза.  — Что будем делать, господа? Найдете вы какое-нибудь объяснение, в конце-то концов?
        — Есть кое-какая информация о Фокуснике,  — произнес Алфимов.
        Лицо Юрковского исказила такая гримаса, словно он услышал имя своего самого злейшего врага, но он промолчал. Алфимов продолжил:
        — Один из моих людей проговорился Фокуснику о том, что случилось с Селиверстовым и Гвоздухиным. На этот раз, правда, он тут же мне во всем признался…
        Здесь Юрковский вскочил, пытаясь что-то высказать, но зашелся яростным кашлем. Прокашлявшись, он вымолвил:
        — Да что такое с нашими людьми? Как этому безумцу удается подобное, он очаровывает с первого взгляда, что ли? Гипноз какой-то? Николай, я же просил приставить к нему самых надежных людей!
        — Я так и сделал, Николай Кондратьевич,  — оправдывался Алфимов,  — но что-то у нас здесь с самого начала пошло не так.
        — Это вы верно подметили,  — согласился Юрковский, прилагая огромные усилия, чтобы не разразиться ругательствами.  — Продолжайте.
        — Так вот, охранник доложил мне, что подробности обстоятельств смерти своих, скажем так, недавних подельщиков произвели на Фокусника очень сильное впечатление. Поначалу он упорно допытывался про треугольники и в особенности про узор внутри одного из них. Разузнав все, он на какое-то время затих, совсем не притронулся к еде, а вскоре начал вдруг швырять по камере свои книги, сопровождая все это смесью нецензурной брани и какой-то тарабарщины. Разбросав книги, он бросился на пол и бился в истерике.
        — А в каком состоянии он в данный момент?  — поинтересовался я.
        — Вот уже сколько времени сидит на полу камеры, обхватив голову руками, и что-то бормочет себе под нос,  — ответил Алфимов.
        — Час от часу не легче!  — воскликнул Юрковский.  — У меня этот тип уже вот где,  — он хлопнул себя по загривку.  — А теперь-то что с ним? Жалко стало людей? Но ведь ему чуждо сострадание. Придется нам снова беседовать с господином Фокусником, и в этот раз я хочу получить ответы на все вопросы…

        Когда Фокусник, в сопровождении конвоя, вошел в кабинет начальника тюрьмы, я не поверил своим глазам. Это был словно совсем другой человек: от былого высокомерия и самодовольства не осталось и следа — в кабинет зашел отчаявшийся узник с загнанным взглядом, не способный вызвать у присутствующих ничего кроме жалости. Похоже, что и физическое его состояние изменилось далеко не в лучшую сторону, о чем недвусмысленно говорили осунувшееся лицо и мешки под глазами.
        Посмотрев на Юрковского и увидев выражение его лица, я подумал, что он сейчас, в лучшем случае, попросту задушит бедолагу. К счастью, Николай Кондратьевич не оправдал моих опасений. Вместо этого он обратился к Фокуснику на удивление спокойным тоном:
        — Гвоздухин и Селиверстов — это тоже ваших рук дело?
        Фокусник опустил глаза и отрицательно помотал головой.
        — Что-то не заладилось, ведь так?  — продолжал допрашивать его Юрковский.  — Грандиозный план дал осечку и лопнул ко всем собачьим чертям, верно, маэстро? Все эти шарики-кружочки полетели прямехонько псу под хвост…
        — Перестаньте упражняться в красноречии, господин начальник тюрьмы,  — тихо, но уверенно произнес Фокусник, чем слегка озадачил Юрковского, и тот не нашелся, что ему возразить.
        — Я видел их всего один раз в своей жизни, много нет назад,  — никто из нас не понял, о ком идет речь, и Фокусник не замедлил с разъяснением:

        Я говорю о треугольниках, которые на днях появились в Зеленых Камнях. Судя по тому, что я слышал, это именно они. К сожалению, это они…
        Произошло все во времена моих странствий по Индии — стране, хранящей несметное число древних тайн. Я был молод и полон сил. Зарабатывал деньги тем, что давал представления на базарах и площадях индийских городов. Со мной была девушка-индианка — самое удивительное и прекрасное создание, когда-либо встречавшееся в моей жизни. Ее звали Дая. Я подобрал ее на одной из дорог, где она нищенствовала и побиралась среди грязного людского отребья. Не знаю, как мне удалось различить ее в этом стаде? Наверное, меня покорил взгляд ее карих бездонных глаз и что-то еще, чего я не могу объяснить себе до сих пор.
        Вскоре мы стали выступать с ней вдвоем. Я смешил публику всевозможными шутовскими выходками, Дая очаровывала всех своими неподражаемыми танцами, а в конце каждого выступления она заходила в сооруженный мной импровизированный шатер и… исчезала. Толпа начинала реветь, когда я, сорвав покрывало, демонстрировал, что внутри никого нет.
        Вечерами после этого я всегда находил Даю в условленном месте, и мы устраивались на ночлег в одном из гостеприимных домов, где моя индианка танцевала лишь для меня одного. Я никогда не был так счастлив, как в те дни, ибо мне принадлежало не только ее нежное упругое тело, но и душа. Да, наши души были словно единым целым. Никто не понимал меня так, как Дая.
        И вот однажды, после очередного выступления я пришел за Даей в условленное место, но ее там не оказалось. Я побродил вокруг, подождал, но она не появилась. Тогда я пошел в дом, где мы ночевали последнее время, но и там ее не было. Я сильно волновался за нее, но мне ничего не оставалось, как ждать, так как знакомыми в том городе мы не обзавелись и искать ее было негде.
        Еда в горло не лезла, и поэтому я, не ужиная, лег на нашу постель и остался наедине с тревожными мыслями, одна за другой приходящими в голову. Ближе к рассвету меня все-таки одолел сон.
        Проснувшись и не обнаружив любимой рядом, я вернулся в то место, где мы должны были накануне встретиться — туда, куда я перемещал ее при помощи, как вы изволили выразиться, «шариков-кружочков». Это был древний полуразрушенный и заброшенный храм на окраине города, сразу за которым начинались джунгли. По куполу храма расползлась гигантская трещина, словно от обрушившейся сверху гигантской сабли. От тораны[1 - Торана — каменная решетка над входом в индийский храм с изображением сцен из жизни Будды.] осталось лишь несколько жалких фрагментов. Дикая растительность подступила к самым стенам, наползала на древнюю постройку, словно хотела ее окончательно раздавить, поглотить в своей зеленой массе всякие следы человека. Уцелевшей выглядела лишь скульптура какого-то женского божества, выполненная из песчаника. Она была похожа на Даю, как мне тогда показалось, отчего сердце еще сильнее сдавила тоска.
        Но, как и накануне вечером, Даи в храме не оказалось. Я заглянул почти за каждый камень, прочесал близлежащие джунгли, кричал и звал ее. Тревожные мысли роились в голове. Что с ней случилось? Чей-то злой умысел, дикие звери, что? Она была так наивна и доверчива!
        В полном отчаянии я снова вернулся в развалины храма и уселся на каменный пол, прислонившись спиною к стене. Я внезапно осознал, что жизнь без Даи не имеет для меня никакого смысла. Не знаю, сколько я там просидел, терзаясь угрызениями совести и бесцельно блуждая взглядом по трещинам в стенах. Наступление полдня я не заметил. Не обращал внимания и на многочисленные рельефные изображения на стенах, облупившиеся от времени или, скорее всего, от чьего-то варварского вмешательства.
        И вот солнце, пробившееся сквозь трещины, осветило угол храма, бывший все это время в тени, и мой взгляд упал на странный рисунок, которому я некоторое время не придавал значения, занятый переживаниями. Но что-то все же заставило меня встать и рассмотреть его вблизи.
        Рисунок был нацарапан на стене и выглядел совсем свежим. Это было изображение треугольника, внутри которого размещался какой-то необычный узор. Что-то странное было в этом треугольнике — что-то приковывающее внимание. Какое-то время я разглядывал его и вдруг ощутил нечто жуткое. Меня охватил леденящий ужас, подобного которому мне никогда ранее не приходилось испытывать. День был в самом разгаре, а я просто оцепенел от всепоглощающего страха. Не помню, как я нашел в себе силы и ринулся прочь из развалин.
        Придя в себя, я обнаружил, что бегу, не разбирая дороги, и громко кричу. Вскоре на моем пути повстречались люди, которые шарахнулись от меня в сторону и недоуменно переглянулись между собой. Грязные оборванцы, которым я впервые в жизни был несказанно рад за их появление. Я остановился. Меня трясло, словно в лихорадке. В изнеможении я сел на дорогу, без сил и мыслей, просидел некоторое время неподвижно, затем поднялся и побрел прочь…

        Шли дни, но я никак не мог забыть мою Даю. Не было минуты, чтобы я не думал о ней. Но не выходил у меня из головы и тот треугольник в развалинах храма. Все это время я не переставал винить себя за то, что произошло. Видимо, я ошибся в расчетах и девушка оказалась в каком-то ином пространстве. Быть может, это было как-то связано с тем злополучным треугольником…
        В какой-то момент во мне поселилась надежда, что я смогу вернуть Даю, и я с небывалым рвением вернулся к заброшенной на время работе по расшифровке собранных мною по всей стране древних фолиантов. Я изучал их днем и ночью, практически ничего не ел, спал два-три часа в сутки. Когда мой организм был уже почти на грани физического и психического истощения, я наткнулся на нечто странное. Это была очень древняя рукопись, которая мало того что содержала текст на довольно редком древнеиндийском диалекте, но к тому же еще и была зашифрована!
        Если б вы знали — сколько сил я потратил на разгадку ее смысла. Но мои усилия не пропали даром. Рукопись была составлена каким-то древним магом, и в ней он упоминал о треугольниках, изображение одного из которых так напугало меня. Маг писал, что эти знаки являются символами Ловцов Желаний. Именно так он их называл — «Ловцы Желаний».
        Как я уже ранее упоминал, существует бесконечное множество пространств, пересекающих наш привычный мир. Подавляющее большинство из них при должном и умелом обращении не представляет угрозы для исследователя. Наоборот — они открывают неограниченные перспективы для пытливого и любознательного ума. Но есть также что-то, неподвластное пониманию, с чем можно столкнуться при их исследовании. Вероятность этого, к счастью, ничтожно мала, но она все же существует. Автор рукописи предостерегал от каких-либо экспериментов с миром Ловцов Желаний, но все же дал своеобразный ключ в этом направлении.
        Маг писал, что у того, кто случайно или намеренно соприкоснется с миром Ловцов Желаний, практически не останется шансов избежать последствий. Мир их настолько непостижим, что уберечься не дано даже самому прозорливому человеческому уму. Тот же, кто ощутит это, навряд ли окажется в состоянии донести свои ощущения до других. Ловцы Желаний рано или поздно находят того, кто осмелился потревожить их пространство. Автор описывает, что символ треугольника как раз свидетельствует о том, что Ловцы Желаний проникли в наш мир и идут по пятам несчастного, слишком далеко зашедшего в своем стремлении к познанию непознаваемого.
        Несмотря на это и проигнорировав все предостережения, я решил в тот же день воспользоваться формулой древнего мага. Двигало тогда мною лишь одно — невыносимая тоска по любимой женщине, подкрепляемая надеждой, что я, быть может, сумею ее вернуть. Я, правда, не представлял, как именно я буду возвращать Даю, и поэтому безрассудно ринулся применять советы мага на практике.
        Вечером я заперся в комнате, которую мы снимали, и последовательно выполнил все этапы, описанные автором рукописи. То, что вскоре последовало, невозможно описать… Сейчас я вам это рассказываю, а у меня зубы сводит от страха.
        Если то, что я увидел тогда, и было миром Ловцов Желаний, описанным магом, то я готов поклясться, что согласился бы провести всю жизнь в Аду, чем несколько минут в их мире! В тот вечер я всего лишь заглянул в слегка приоткрытую дверь и в одно мгновение познал ужас, который не испытывал за всю жизнь. Я думал, что мой разум не выдержит, но каким-то чудом мне удалось это пережить. Через некоторое время я провалился в беспамятство…
        Трудно сказать, как долго я спал — усталость, накопившаяся за многие бессонные ночи, дала о себе знать. Когда я проснулся, то первым делом взмолился, чтобы произошедшее оказалось лишь сном. Я еще долго лежал, глядя в потолок и обдумывая пережитое, пока луч света, проникший в окно, не ослепил меня.
        Я вдруг понял, что меня тревожило еще что-то, помимо последнего опыта с пространствами. Это была непривычная тишина. Мы с Даей снимали комнату в доме одной многочисленной зажиточной семьи. У них были дети разных возрастов. Помимо этого в доме жила прислуга. Привычное дело в это время суток — гам и суматоха, царящие в доме, к которым я за время проживания успел привыкнуть. Сейчас же стояла полная тишина: не слышно было даже животных за окном. Давящее, ничем не нарушаемое безмолвие, благодаря которому удавалось услышать биение собственного сердца. А оно у меня в тот момент колотилось как бешеное.
        Заставив себя подняться на негнущиеся ноги, я, пошатываясь, вышел из своей комнаты. Ничто не напоминало о присутствии людей в доме: на кухне не пахло готовящейся пищей, прислуга не суетилась, выполняя свои повседневные обязанности, дети не смеялись и не бегали по комнатам. Я пересек почти все пространство дома, заглянув во все его многочисленные комнаты, чего ранее никогда не позволил бы себе. Но я так никого и не встретил: ни хозяев, ни прислуги. Мне стало не по себе в этом пустом доме, поэтому я подошел к выходу и распахнул дверь на улицу…
        Это был какой-то кошмар… Все они были здесь: хозяева дома, их дети, слуги, домашние животные и скот. Все были мертвы. Нигде не было видно крови, но смерть настигла всех, в этом не приходилось сомневаться. Можно было подумать, что все они стали жертвами какой-то эпидемии, если бы не одна чудовищная деталь: тела всех людей и животных были уложены так, что образовали собой громадный треугольник. Причем начинался он у самого порога и, чтобы выйти из дома, пришлось бы сначала шагнуть внутрь этой зловещей фигуры.
        Когда я пришел в себя, первой мыслью было броситься прочь как можно скорее. Я уже было собрался перешагнуть через груду тел, аккуратно уложенную у порога, как вдруг в моем подсознании что-то мелькнуло, какое-то интуитивное чувство. Для меня стало совершенно очевидно, что если я окажусь внутри треугольника, то произойдет что-то еще более кошмарное! За последние сутки я познал такой ужас, как, наверное, никто из смертных, а меня все продолжало затягивать в его бездну…
        Я захлопнул дверь и ринулся в другую часть дома. В одной из комнат я вышиб окно, не обращая внимания на порезы, и выскочил во двор. Мне оставалось лишь миновать забор и, не оглядываясь, бежать прочь, пока хватит сил…
        И вот здесь я внезапно остановился. Позже я много раз вспоминал этот эпизод и всегда испытывал чувство самоуважения и благодарности к самому себе. Тогда, стоя в траве и находясь на грани помешательства, я вдруг в один момент многое осознал. Мои разум стал чист. Мне стало ясно мое жизненное предназначение, и суть его была — в познании. Человеку дается слишком короткая жизнь, чтобы растрачивать ее на деяния, не открывающие ничего нового. Только познающий движется вперед, оставляя позади себя праздную толпу, избравшую низменные бессмысленные развлечения.
        Вместо того чтобы броситься прочь сломя голову, я вернулся в свою комнату, неспешно собрал все свои книги, рукописи и только тогда покинул дом. Вещи Даи я оставил нетронутыми. Я понял, что она осталась в моей прошлой жизни, не более. Вскоре мне пришлось покинуть и Индию, ибо после случившегося местные власти не оставили бы меня в покое.

        — Не знаю, как мне удалось остаться в живых, коснувшись тайны Ловцов Желаний, но с тех пор я никогда не совершал каких-то необдуманных экспериментов в своих исследованиях. Любовь к прекрасному существу заставила меня совершить ошибку, чуть не стоившую мне жизни. На пути познающего встает немало барьеров, и любовь — один из самых опасных. Сколько великих умов в истории человечества погубила именно любовь! Их прогрессивное мышление увязло в ее коварных липких капканах. Любовь, клетка за клеткой, неумолимо заполняет тебя всего, не оставляя места ни для чего другого. Я счастлив, что поборол эту болезнь и, свободный от нее, многое постиг за эти годы…

        — А та девушка, индианка… Если вы действительно так любили ее, неужели вам удалось ее забыть?  — спросил я, когда Фокусник замолчал.
        — Любовь будет жить в тебе до тех пор, пока ее защищает панцирь надежды,  — ответил он.  — Надежда — лучшая крепость для любви. Когда я соприкоснулся с миром Ловцов Желаний, я понял, что у Даи не было никаких шансов спастись — столько злой силы таил в себе этот мир. А когда надежда уже не в силах защитить любовь, она начинает угасать. Я же не стал ждать этого угасания, а неистово набросился на нее и поверг, безжалостно растоптав. Кое-какие знания помогли мне в этом…
        — Итак, это все?  — спросил Юрковский.
        — Прошу прощения, если утомил вас своими воспоминаниями.  — Фокусник прикрыл глаза ладонью.
        Я просто хотел объяснить, что здесь все очень серьезно. Отсылая Вендорфа, я, видимо, опять в чем-то просчитался. И похоже, что опять, как и в случае с Даей, невольно потревожил Ловцов Желаний. На этот раз они уж точно пришли за мной…
        — Но почему тогда жертвами стали Гвоздухин и Селиверстов?  — спросил Алфимов.
        — Они были непосредственными участниками, хотя и не осознавали того, что делают. Похоже, именно их Ловцы Желаний вычислили первыми…
        — Сколько еще людей пострадает от ваших гнусных экспериментов?  — Юрковский встал из-за стола и заходил по кабинету.
        — Теперь им нужен лишь я.  — Фокусник совсем сник.  — Не думайте, что я боюсь смерти. Просто есть еще столько всего, что я мог бы узнать! В мире столько тайн, которые мне бы хотелось открыть… Есть также еще одна мысль, которая не дает мне покоя: вдруг Ловцы Желаний приготовили для меня что-то более страшное, чем смерть?
        — В предыдущий раз вы спаслись,  — вмешался я в его размышления.  — Быть может, и сейчас все на этом и закончится?
        — Как бы я хотел на это надеяться!  — Фокусник встал.  — Мне больше нечего добавить, и я хотел бы побыть один и привести свои мысли в порядок.
        Юрковский кивнул часовым — и узника увели.
        — Как вы думаете, есть какая-нибудь доля правды в ею словах?  — спросил нас Николай Кондратьевич.
        — Да, это опровергает все наши мыслимые представления,  — ответил Алфимов.  — Но мы имеем факты, против которых не попрешь: из усиленно охраняемой камеры бесследно исчезает старик, а двое причастных в какой-то мере к этому людей погибают, оставляя на память чертовы треугольники…
        Мы некоторое время еще молча сидели и обдумывали сложившееся положение, пока тишину не нарушил разразившийся кашель начальника тюрьмы.

        Прошли еще двое суток, по истечении которых меня вызвал к себе Юрковский и поинтересовался: не назрела ли необходимость пополнить запасы лекарств и других медицинских принадлежностей для нужд тюремного госпиталя. Я ответил, что никакой нехватки нет, но запастись некоторыми наиболее «ходовыми» препаратами было бы не лишним. Оказалось, что надо было забрать какую-то очередную депешу в уездном тюремном управлении, и рачительный Николай Кондратьевич, чтобы не гонять экипаж в город ради одной «бумажки», решил предложить забрать сей документ мне, а заодно и сделать что-нибудь полезное — например привезти медикаменты.
        Чего таить — любой из нас был рад всякой возможности выбраться в город, и я без раздумий дал согласие. Юрковский попросил, чтобы к вечеру я составил перечень всего необходимого, который он, согласно действующим правилам, должен был заверить своей подписью. Что я и сделал.
        На следующее утро я забрал подписанную бумагу и, продремав несколько часов, убаюканный мерным похрустыванием снега под полозьями экипажа, прибыл в город.

        Первым делом я отправился в управление, чтобы утвердить список лекарственных препаратов у вышестоящего начальства. Обычно эта процедура отнимала много времени, так как дотошные чиновники требовали обосновывать необходимость буквально каждого пункта. Но в этот раз мне повезло: в коридоре учреждения я столкнулся со своим давним приятелем, занимающим в управлении не самый последний пост, и он помог мне получить заветную визу без каких-либо проволочек. Я тут же отвез утвержденный список на склад и попросил поторопиться с подбором затребованных в документе препаратов, так как рассчитывал уже вечером выехать обратно в Зеленые Камни.
        После этого я снова нанес визит в тюремное управление, но на этот раз — чтобы получить то самое послание, адресованное нашему заведению. Пройдя через ряд неминуемых бюрократических процедур и получив казенную депешу, я отпустил извозчика до вечера, а сам буквально полетел по заветному адресу. Там жила моя довольно близкая знакомая и, к счастью, она оказалась дома.
        Время пролетело незаметно, и я, неохотно покинув общество прекрасной дамы, сел в экипаж, уже ждавший меня на улице, и двинулся на фармацевтический склад, чтобы забрать лекарства и вернуться в крепость.
        Служащий на складе сообщил мне, что не успел выполнить заявку в полной мере, так как на месте не оказалось некоторых редких препаратов, и он куда-то послал запрос, заверив меня, что все будет готово к вечеру следующего дня.
        Я нисколько не огорчился данному известию, хотя меня и удивило, что на складе посчитали какие-то из медикаментов в списке редкими. Там было все самое обыкновенное: бинты, йод, касторка, горчичники, валериановые капли, хина, спирт. Не последнее же они имели в виду! Я дал распоряжение извозчику отправляться на постоялый двор, а сам нанес повторный визит в дом, где мне конечно же не было отказано в ночлеге.
        Я был благодарен за вынужденную задержку, так как помимо приятных мгновений, проведенных наедине с дамой моего сердца, мы с ней, отобедав в ресторане, посетили театр, чего я не позволял себе по долгу службы вот уже более года. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается, и вечером следующего дня я вновь предстал перед складским служащим. На этот раз, к счастью (а точнее — к сожалению), мой заказ был исполнен в полной мере.
        — Ну, задали вы нам задачку,  — расплылся в улыбке служащий, подавая нам с извозчиком коробки с препаратами.
        — Задачку?  — я немного растерялся, так как не понял, что он имеет в виду.
        — Мы привыкли иметь дело с самыми простыми вещами: снотворное, слабительное, банки, термометры, извиняюсь, клистир, на худой конец. Что еще может понадобиться в казенном доме?  — рассуждал служащий.  — А здесь вдруг такое специфическое требование. Там,  — он злорадно показал пальцем вверх,  — кое-кому пришлось растрясти задницу — ведь документик-то утвержден…
        — Да какие, черт подери, специфические требования?  — оборвал я его.
        — Ну как же,  — как будто бы обиделся служащий. Он достал из папки мой список, положил его передо мной и постучал пальцем по последним трем строчкам.
        Они были написаны не моим почерком. Мне это не понравилось. Мне это чертовски не понравилось. Потому что, во-первых, это был почерк Юрковского, точно его. Во-вторых, надписи были сделаны на латыни. И, в-третьих, мне не был знаком ни один из перечисленных составов. Признаюсь, я не нашелся, что сказать. Мы молча догрузили коробки в экипаж, а когда тронулись в путь, уже начало темнеть.
        Снег под полозьями все так же похрустывал, а когда на нашем пути попадалась какая-нибудь рытвина, пузырьки в коробках отзывались тонким позвякиванием. Я пытался заставить себя задремать, но ничего не получалось. К тому же было жутко холодно, и я, кутаясь в шинель, терзал себя мыслью, что вместо этого мог бы сейчас развалиться среди атласных подушек в теплых объятиях моей городской подруги…
        Но вскоре мои мысли невольно вернулись к злополучным медикаментам. Что за шутки? И почему я сразу ничего не заметил? Но кто бы мог подумать? За все эти годы ничего подобного не было, да и не могло быть: я никогда бы не поверил, что Юрковский вдруг однажды блеснет познаниями в медицине и латыни. Все это не укладывалось в голове, и я надеялся, что доводы начальника тюрьмы развеют мое недоумение. В любом случае разговор у нас с ним состоится серьезный…
        К звуку, издаваемому санями, и похрапыванию лошадей теперь время от времени добавлялся отдаленный протяжный волчий вой, так что я в который уже раз пожалел о том, что не остался ночевать в городе…
        Проснулся я оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Оказывается, я и не заметил, как загнул. Надо мной нависло перепуганное, красное от мороза лицо извозчика.
        — Господин доктор! Там… Они на снегу там…  — Его речь была бессвязной, да к тому же у меня было чувство, что голова моя налилась свинцом, причиной чему была внезапно прерванная дрема.
        — Да объясни ты толком, кто на снегу?  — спросил я его, постепенно приходя в себя.
        — Волки…  — выдавил из себя извозчик и неопределенно мотнул головой в сторону двери экипажа.
        Не особо понимая происходящее, я достал из планшетной сумки револьвер и выбрался на улицу.
        Свежий морозный воздух окончательно разбудил меня. Стояла ночь, но вокруг было светло из-за взошедшей луны. Прямо перед собой, у обочины, я увидел пугающую картину: значительный участок снежной целины был усеян кровавыми ошметками. Это действительно были волки, но их словно настиг пушечный обстрел. Тут и там валялись головы, разорванные туши и конечности несчастных хищников. Они словно пали в неравной схватке с каким-то гигантским зверем.
        Это было зрелище, на котором не хотелось задерживать взгляд. Я собрался уже было вернуться в экипаж, но вдруг заметил что-то между волчьих останков: луна давала достаточно света, чтобы даже отсюда рассмотреть предмет, привлекший мое внимание: это было не что иное, как человеческая голова! Я пытался глазами отыскать остальные части человеческого тела, но тщетно. Тогда, осторожно переступая через волчьи трупы, я сделал несколько шагов в направлении головы, лежавшей в сугробе. Теперь я узнал и того, кому она когда-то принадлежала — это была голова барона Вендорфа…
        Я развернулся к экипажу: извозчик стоял неподалеку и настороженно озирался. Я махнул ему, чтобы он занял место на козлах. Все, чего я в данный момент желал, так это поскорее убраться отсюда.
        Направляясь к экипажу, я уже было миновал поляну, как вдруг обнаружил на снегу еще кое-что помимо крови и волчьих следов: это были треугольники! Они расползлись по снежному покрову, заполнив собой значительную часть поляны. Я велел извозчику немедленно трогаться, запрыгнул в экипаж и весь оставшийся путь ехал, сжимая в дрожащей руке рукоять револьвера.
        Что же там произошло? Поначалу мне пришло в голову, что Вендорф все-таки сбежал так, как это делали некоторые узники — своим ходом, без вмешательства потусторонних сил. А потом на несчастного напала стая волков. Но что тогда случилось с самими волками? Передрались за добычу? Маловероятно. Логическую цепочку, которую я выстраивал в своей голове, разрывали эти треугольники на снегу. Кто начертил их — барон перед смертью? Хищники? Я нервно рассмеялся. А потом никак не мог прогнать видение головы Вендорфа с остекленевшими глазами и седыми волосами, залепленными снегом вперемешку с кровью.
        В Зеленые Камни мы прибыли около двух часов ночи. К этому времени холод окончательно доконал меня и, выйдя из фургона, меня начало трясти так, что застучали зубы. В бараке, где у меня была отдельная секция, кто-то предусмотрительно натопил печь, за что я был несказанно благодарен. Решив отложить разгрузку медикаментов до утра, я, даже не зажигая лампы, разделся, завалился на кровать и почти сразу уснул…

        Когда настойчивый стук в дверь разбудил меня, я подумал, что прилег буквально минуту назад. В комнате было все так же темно, но уже довольно прохладно, так что я невольно поежился. Из-за двери раздался голос Алфимова:
        — Яков Михалыч!
        — Какого черта?!  — рявкнул я, пока еще плохо соображая.  — Сколько сейчас времени, Николай?
        — Уже почти семь утра. Да ты дверь-то откроешь? А то у меня рука к чайнику примерзнет сейчас…
        Я нашарил спички на столе, зажег лампу и впустил его. С улицы пахнуло утренним морозом. Алфимов действительно пришел с чайником.
        — Горячий?  — поинтересовался я.
        — Уже не уверен.
        Пока я одевался и приходил в себя, Алфимов разлил чай по кружкам. Кипяток пришелся как нельзя кстати и растекся по телу приятной теплотой.
        — Когда приехали?  — спросил он.
        — Ночью.
        — Мы вас вчера ждали.
        — Пришлось задержаться: кое-чего на складе не оказалось.  — Я подумал о том, чтобы поделиться с ним мыслями о лекарствах, внесенных Юрковским в список, но Алфимов, к моему удивлению, меня опередил:
        — Ты, кстати, ту ерунду, которую тебе начальник заказывал, привез?  — спросил он.
        — А почему ты спрашиваешь?
        — Он меня за этим и послал. А то мне делать больше нечего, как в такую рань чужие пороги обивать!  — В голосе Алфимова проскользнули нотки недовольства — он не привык исполнять роль «мальчика на побегушках».
        — Привез,  — ответил я.  — Кстати, это именно из-за них мне пришлось задержаться.
        — Что, какая-то редкость?
        — Не поверишь, но я, человек с медицинским образованием, про подобные препараты даже не слыхал никогда.
        — И на кой они Кондратьичу?  — пришла очередь удивиться и Алфимову.
        Я пожал плечами, а он, глянув на часы, спохватился:
        — Ну ладно, допивай чай, бери все эти загадочные склянки и идем к Юрковскому — тот уже, небось, весь свой кабинет исходил вдоль и поперек…

        — Кстати,  — вспомнил Алфимов, когда мы были уже на улице.  — Пока ты отсутствовал, Фокусник снова беседовал с Юрковским. В кабинете они находились наедине, и этот психопат расцарапал нашему начальнику лицо. Тебя не было, и Кондратьич сам себя забинтовал, так что ты не пугайся, когда его увидишь.
        — А что, санитара нельзя было попросить?  — поинтересовался я.
        Алфимов неопределенно пожал плечами…
        — Сам Юрковский как-нибудь объяснил, из-за чего случился конфликт?  — Меня это все беспокоило.  — Как вообще допустили, что они остались вдвоем?
        — Моей вины в том нет, Михалыч,  — оправдывался Алфимов.  — Часовые утверждают, будто арестант изъявил желание побеседовать «тет-а-тет», и Кондратьич, не долю думая, выставил их за дверь. У меня-то дела были, уж я бы такого беспорядка не допустил.
        — Ты разговаривал после этого с Юрковским?
        — В обязательном порядке, Михалыч. Он, правда, разозлен тогда был шибко, все лицо свое перебинтованное ощупывал. Со мною совершенно неучтив был. Но я не отступался, ты же меня знаешь.
        Я нетерпеливо кивнул.
        — Фокусник упрашивал начальника нашего разрешить письмецо переслать за границу,  — добрался, наконец, до сути Николай.
        — Вздор какой-то!  — не выдержал я.  — А может, еще телеграмму?
        — Вот и я о том толкую,  — поддакнул Алфимов.  — И это после всего, что случилось. Якобы ему новые книжонки понадобились в срочном порядке. Свои-то, похоже, перечитал. Когда только все успевает?
        — Полнейший вздор!  — продолжал негодовать я.  — И отказ Кондратьича привел Фокусника в такое бешенство, что тот набросился? Из-за книжек?
        — Выходит, что из-за них, треклятых.

        Когда мы вошли в кабинет, Юрковский действительно мерил его своей характерной походкой. Когда он повернулся, я увидел, что его лицо было целиком забинтовано, причем довольно небрежно. Видны были лишь глаза и рот.
        — Ну что, Яков Михалыч, съездили без происшествий?
        — В общем-то да…  — ответил я и подумал: рассказать ему про волков и голову на поляне сейчас или позже?
        — А у меня — вот,  — он показал пальцем на бинты.  — Чуть без глаз не оставил, умалишенный, язви его душу!
        — Я хотел бы осмотреть и сделать нормальную перевязку,  — заметил я.
        — А, ерунда,  — Юрковский махнул рукой.  — Попозже как-нибудь. Вы привезли те препараты, что я внес в список?
        Я молча подошел и выложил содержимое сумки, которую до этого держал в руках, начальнику на стол.
        — Очень хорошо, очень хорошо,  — начал бормотать Юрковский, увлеченно перебирая коробочки и склянки, словно ребенок, разбирающий рождественские подарки. Он, казалось, забыл о нас с Алфимовым…
        — Вы меня, конечно, извините, Николай Кондратьевич, но я не уйду отсюда, пока не получу объяснений.
        Юрковский замер и поднял на меня глаза. На мгновение мне показалось, что этот взгляд я уже где-то видел при иных обстоятельствах, но я тут же потерял нить рассуждений.
        — Объяснения? Какие объяснения, доктор?  — удивленно спросил он своим низким хриплым голосом.
        — Вот именно — «доктор»! Почему доктор узнает обо всем этом,  — я обвел рукой рассыпанные по столу медикаменты,  — уже в городе? Почему я, медик, ни об одном из этих препаратов даже и не слыхивал никогда? И раз уж мне поручено вести докторскую практику в этом заведении, то какого черта здесь что-то происходит без моего ведома?
        Алфимову показалось, видимо, что я перегибаю палку, и он испуганно посмотрел на Юрковского. Николай Кондратьевич, в свою очередь, уставился на меня. Из-за бинтов я не мог видеть выражения его лица, по этот взгляд красноречиво говорил о том, что его обладатель мысленно блуждает совершенно в другом месте. Такое, правда, продолжалось недолго: вскоре выражение отрешенности из его глаз улетучилось, и Юрковский заговорил:
        — Вы уж не серчайте на меня, старого осла, Яков Михайлович. Я в то утро совсем закрутился с делами и просто не успел вам сообщить про эти лекарства, черт бы их побрал. Этот каналья Фокусник оказался толковым малым: столько всяких наук постиг, и медицина, по его словам, одно из его любимых увлечений. Так вот, он обещал с помощью этих снадобий избавить меня от кашля. Избавить полностью…
        — А Селиверстова он обещал научить фокусам,  — услышал я за спиной бормотание Алфимова.
        — Что, простите?  — не расслышал Юрковский.
        — Вы доверяете ему после того, что он сделал с вашим лицом?  — уже громко спросил Алфимов.
        — Вдруг это не что иное, как самая настоящая отрава?  — добавил я.
        — Да бросьте вы склонять мое лицо!  — рассердился Юрковский.  — Всего-то пара царапин. Он — гений.
        Пообщайтесь с ним какое-то время — и вам самим станет ясно. Не спорю, что он немного сумасшедший, но ведь гениальность без этого невозможна…
        — Уверяю вас, Николай Кондратьевич, можно быть сумасшедшим, но быть «немного сумасшедшим» нельзя,  — возразил я.
        — На основании чего вы беретесь утверждать подобное?  — В голосе Юрковского слышались все более резкие нотки.  — Откуда вам знать?
        — Я когда-то имел честь общаться с упомянутым контингентом, если вы еще не изволили забыть, господин начальник тюрьмы!  — Его слова задели меня.  — И опыт длительного наблюдения за помешанными уже дает мне основания кое-что утверждать.
        — Ах да, виноват,  — смутился он.
        — Смею также заверить,  — продолжал я.  — Состояние рассудка арестанта, о котором сейчас идет речь, вызывает у меня сильнейшие опасения.
        — Но где четкая грань между здравомыслием и потерей рассудка?  — внезапно высказался Юрковский.  — Разве есть критерий, по которому однозначно можно судить о душевном состоянии любого из нас?
        Надо признаться, эти слова Юрковского привели меня в замешательство и, похоже, на самом деле заронили в мою душу какое-то сомнение. Странно, но я никогда ранее не слышал от начальника ничего подобного. Судя по выражению лица Алфимова — и он тоже. Неужели тот странный тип так успел на него повлиять…
        — В общем, так, господа,  — продолжил Юрковский уже более спокойным тоном.  — Считаю, что инцидент исчерпан. Впредь обещаю ставить вас в известность обо всем, касающемся вопросов медицины, доктор Савичев. Даже если это и будет относиться лишь к моей скромной персоне. А теперь не смею вас более задерживать, господа.

        Несколько минут спустя мы сидели с Алфимовым в помещении столовой и пытались одолеть неприхотливый тюремный завтрак. Недавняя беседа с начальником тюрьмы не способствовала нашему аппетиту. Вдобавок, не в силах держать все в себе, я рассказал Николаю про волков, Вендорфа и треугольники на снегу.
        — Что это за тип, а, Михалыч?  — Алфимов бороздил ложкой по дну миски с остывшей кашей.  — У тебя укладываются в голове все эти пространства и треугольники, черт бы их драл?
        — Я собственными глазами видел их, равно как и седовласую голову барона Вендорфа в снегу, но все равно разумное объяснение дать этому не могу,  — ответил я.  — Одно, Николай, я понял наверняка: Фокусник каким-то образом научился влиять на людей — сколько наших это уже на себе испытало. Поэтому мне, мягко говоря, не нравятся его задушевные беседы с Юрковским, так же, как и врачебные услуги, которые он вдруг так бескорыстно готов оказать. И поверь — во мне говорит не уязвленное профессиональное самолюбие. Если Кондратьич избавится от своего кашля, я буду искренне восхищен и первым сниму шляпу перед способностями Фокусника. Но я сомневаюсь, чтобы тот стал что-либо делать из одного лишь сострадания…
        — Он не кашлял сегодня,  — внезапно произнес Алфимов.
        — Что?  — не сразу понял я.
        Николай отодвинул миску и поднял голову:
        — Юрковский за весь наш долгий сегодняшний разговор не кашлянул ни разу,  — произнес Алфимов, и я в очередной раз позавидовал его наблюдательности.
        — Наверное, это такие лекарства, на которые достаточно только взглянуть, чтобы тут же излечиться,  — невесело ухмыльнулся я.
        Алфимов выдавил из себя вялое подобие улыбки.
        — Если Юрковский не опомнится, боюсь, мне придется, как это ни противно, доложить обо всем в управление,  — произнес он сухим тоном и встал из-за стола.

        Следующим утром я застал Алфимова за тем, что он устраивал очередной разнос своим подчиненным. На этот раз Николай был просто вне себя от ярости и не особо стеснялся в выражениях. Как оказалось, причиной тому явилось выяснение новых подробностей о взаимоотношениях Фокусника и начальника тюрьмы Юрковского. Все оказалось гораздо серьезнее, чем мы с Алфимовым могли предположить.
        Начнем с того, что еще несколько дней назад Юрковский изъял у охранников ключ от камеры Фокусника и распорядился пищу, предназначавшуюся заключенному, доставлять к себе в кабинет, объяснив, что будет передавать ее собственноручно. Полный абсурд! Вдобавок в тот день, когда я находился в городе, Юрковский привлек двоих охранников, чтобы они помогли ему вынести из крепости принадлежащий Фокуснику чемодан с книгами, который они утопили в болоте. Алфимов узнал обо всем лишь сегодня и поэтому рвал и метал:
        — Он хотя бы объяснил вам, болванам, зачем надо было топить чемодан?
        — Сказал, что эти книжки не представляют никакой ценности, а лишь только вред всем приносят,  — оправдывался один из охранников.  — Да нам, честно говоря, и не до вопросов было — чемодан, холера, тяжеленный оказался, и мы были рады-радехоньки, когда зашвырнули его в болото…
        — А может, он просто осерчал за расцарапанное лицо?  — высказал предположение другой охранник.
        — Я последний раз вам говорю,  — продолжал их распекать Алфимов,  — если кто-либо вам поручает что-то через мою голову, выполняйте, но тут же докладывайте об этом мне, вашему непосредственному начальнику. А то что же у нас в результате получилось: Юрковский что-то затеял, а вы, вместо того чтобы забить тревогу, как языки прикусили!
        Выдав всем по первое число, Алфимов распорядился во что бы то ни стало разыскать Юрковского, а одного из охранников послал в архив за копией ключа от камеры Фокусника. Охранник вскоре вернулся ни с чем — Николай Кондратьевич предусмотрительно изъял и этот ключ.
        После всего случившегося нам просто необходимо было попасть в камеру Фокусника. Тем более что Юрковский не поленился навесить дополнительный замок на окошечко в двери камеры. Но как вскрыть массивную железную дверь? Алфимов и здесь проявил находчивость: он вспомнил, что в одной из камер отбывает наказание крупный специалист по вскрытию сейфов, ас своего дела. Его незамедлительно привели, и маэстро при помощи обычного подручного инструмента вскрыл камеру за считанные минуты…
        Камера была пуста! Алфимов даже под кровать заглянул.
        — Значит, чемодан с книжками выносили?  — бросил он испепеляющий взгляд на охранника, стоявшего у входа, и, не дожидаясь ответа, откинул край покрывала, свисающего с кровати — под ней ровными стопками были уложены книги Фокусника. Их было много, и они заняли почти все пространство…
        Несмотря на всю остроту ситуации, я не удержался от того, чтобы не заглянуть в некоторые из книг. Мне очень давно не терпелось сделать это, в особенности после известия о врачебных наклонностях Фокусника. Почти все книги были очень старыми, и мне не попалось ни одной написанной на каком-нибудь знакомом языке. В некоторых были странные рисунки, правда, совершенно непохожие на то, что мне довелось уже видеть в связи с последними событиями. А у некоторых книг вообще обложка была железная, да еще и запирающаяся хитроумным замком…

        Алфимов немедленно поднял по сигналу тревоги всю тюрьму. Охране, не занятой на дежурстве, было поручено обыскать крепость сверху донизу и задержать Юрковского. Предварительно всем объяснялось, что начальник тюрьмы подозревается в содействии побегу одного из заключенных. Патруль на главных воротах сообщил, что со вчерашнего дня территорию крепости не покидал никто. Алфимов усилил охрану территории и распорядился никого не выпускать до его особого указания. В город был отправлен нарочный с сообщением о происшествии.
        После этого я, Алфимов и несколько охранников отправились в то место, куда, по их словам, был отнесен чемодан. Это место оказалось недалеко от крепостной стены. Ориентиром нашим провожатым служило одинокое засохшее дерево, возвышающееся над покрытой тиной стоячей водой. Сколько еще пройдет лет, прежде чем корни дерева окончательно подгниют и оно рухнет в зловонную трясину?
        — Как вы думаете,  — спросил меня Алфимов, пока солдаты при помощи багров пытались выудить чемодан из болотной жижи,  — что эти истуканы вынесли в чемодане на самом деле?
        — Предполагаю, что Фокусник проявил мастерство индийской йоги и сумел поместиться внутри чемодана. А ни о чем не догадывающиеся охранники помогли ему покинуть пределы Зеленых Камней,  — высказал я свою версию.  — Этот способ перемещения между пространствами он посчитал более надежным.
        — Когда вы бросили чемодан в болото, вы видели, как он затонул?  — обратился Алфимов к солдату, участвовавшему в недавних событиях.
        — Нет, он еще плавал на поверхности, когда Николай Кондратьевич приказал нам возвращаться в крепость,  — ответил тот.
        — Если следовать вашей версии, доктор,  — сказал Алфимов,  — после этого Юрковский должен был открыть замки и выпустить сообщника.
        — Значит, мы должны сейчас вытащить пустой чемодан,  — заключил я.
        — Или мы можем вообще ничего не вытащить,  — произнес Алфимов.  — Вы подумайте: даже если мы полностью правы в наших предположениях, куда должен был после этого направиться Фокусник? Дорога отпадает — она под охраной. Неужели пошел через болота? Но ведь никаких шансов…
        — Есть!  — воскликнул один из охранников, орудовавший багром.  — Ну-ка подсоби, Петро,  — обратился он к своему товарищу.
        Вдвоем они с трудом выволокли на сушу облепленный тиной и грязью чемодан.
        — Тяжеленный, собака!  — вырвалось у солдата.
        Мы с Алфимовым переглянулись — чемодан явно не был пустым. Может быть, Юрковский набил его камнями, чтобы затопить? Все затаили дыхание, пока Петро трясущимися руками вскрывал замки. Наконец ему это удалось, он откинул крышку…
        Фокусник все еще был внутри. Но шансов убежать у него не было никаких — Николай Кондратьевич Юрковский, начальник тюремной крепости Зеленые Камни, позаботился об этом: тело несчастного Фокусника было порублено на мелкие кусочки.
        — Святые Угодники! Да ведь Кондратьич еще более сумасшедший, чем этот несчастный!  — воскликнул Алфимов.
        Одного из охранников стошнило…

        Обратный путь мы проделывали с новым попутчиком — Фокусником, чемодан с останками которого невезучим солдатам во второй раз пришлось тащить на себе.
        В крепости выяснилось, что поиски Юрковского ни к чему не привели, хотя дежурный караул готов был поклясться, что начальник тюрьмы не покидал пределов Зеленых Камней.
        Алфимов приказал прочесать крепость еще раз, но более тщательно. Мне же предстояла довольно неприятная процедура подготовки останков Фокусника для последующей отправки в город.
        К тому времени у меня был уже довольно значительный врачебный опыт (равно как и связанный с теми, кому уже ничем не помочь), но все-таки мне едва не сделалось дурно, когда я вынимал окровавленные кусочки из неприятно пахнущего болотом чемодана. Даже не верилось, что это был человек, с которым мы разговаривали буквально несколько дней назад. Почему же Юрковский совершил такое кошмарное преступление? Что между ними произошло за последние дни?
        Мои раздумья прервал зашедший в лабораторию Алфимов. Увидев содержимое чемодана, он поморщился и отвернулся.
        — Есть новости?  — спросил я его.
        Алфимов отрицательно помотал головой.
        — Навряд ли городским докторам удастся опознать его личность,  — произнес он и сделал кивок в сторону чемодана.
        — Да уж — Николай Кондратьевич постарался на славу,  — невесело усмехнулся я.  — Могу поспорить, его и родственники теперь не узнают.
        — Если у подобного типа вообще могут быть таковые,  — предположил Алфимов и снова заставил себя взглянуть на останки: — Невеселое занятие, верно, Михалыч?
        — Угадал,  — согласился я.
        — Кстати, ты не против, если я отвернусь?  — добавил он.  — Боюсь, как бы не вытошнило.
        Я понимающе кивнул и вернулся к своему столь неприятному служебному долгу…
        — Эта поганая история когда-нибудь закончится?  — спросил Алфимов через некоторое время.
        — Остается только надеяться на это,  — ответил я, выуживая из чемодана разрубленную пополам ступню правой ноги.
        — Нехорошо, конечно, про покойника,  — продолжал Алфимов.  — Но сколько дров этот сукин сын успел здесь наломать! Кондратьич же — какой человек был! Таких еще поискать. Неужели он свихнулся после разговоров с этим дьявольским отродьем? И куда он подевался, черт возьми? Отыскать бы его до того, как он натворит еще что-нибудь…
        — Представляете, как он опасен?  — Общение хоть немного, но отвлекало меня от пренеприятного занятия.  — Если даже способен влиять на людей через зарешеченное окошко.
        — Не завидую я бедолаге, на которого Фокусник наткнется в самое ближайшее время,  — покачал головой Алфимов.  — Всю же душу наизнанку вывернет несчастному.
        — Я уже неоднократно думал наедине обо всем этом,  — признался я.
        — А кого же это все не мучает,  — подтвердил Алфимов.  — Заснуть уже сколько ночей совершеннейше невозможно!
        — Мне как-то пришла идея, что в лечебницах удерживают столько умалишенных, которые для общества безобиднее иного здорового,  — продолжил я свою мысль.  — И в то же время на свободе разгуливают подобные «фокусники», умеющие прикинуться здравым гражданином, но таящие в себе такое безумие.
        — Ладно бы просто безумие,  — подхватил Алфимов.  — Но еще и владеют всякими знаниями, чтобы учинять зло…
        — О боже, этого не может быть!  — воскликнул я.  — Ты должен это видеть, Николай!
        — Уверен, что я выдержу это зрелище?  — спросил Алфимов, но все-таки встал и подошел к чемодану.
        — Смотри!  — Я вытащил на стол кусок предплечья и обтер его от крови тампоном, смоченным в растворе.
        — Вижу какой-то едва заметный шрам,  — произнес Алфимов.
        — А если приглядеться внимательнее, под шрамом можно разглядеть остатки татуировки,  — сказал я, сильно надеясь на то, что ошибаюсь.
        — Верно,  — Алфимов наклонился ближе к столу.  — Что-то похожее на саблю.
        — Это — шпага,  — поправил я.  — А когда-то здесь были изображены две перекрещивающиеся шпаги. После того как Юрковский пропорол руку о разбитое оконное стекло и я наложил ему шов, от татуировки осталось лишь воспоминание…
        Алфимов отошел от стола:
        — Ты хочешь сказать…
        — Верно. Это — останки не Фокусника, это — останки Юрковского!
        Некоторое время мы находились в оцепенении. Первым вышел из него Алфимов:
        — Черт подери: перебинтованное лицо, отсутствие кашля. Этот негодяй тогда во дворе так ловко изображал Кондратьича… Накануне мы думали, что беседуем с Юрковским, доктор, а на самом деле… Этот психопат разгуливает по крепости!
        — Навряд ли,  — возразил я.  — Его ищут, и если бы он разгуливал, то был бы уже задержан.
        — Все принимают его за Юрковского, и я боюсь, как бы он не запудрил мозги еще дюжине наших людей. Необходимо срочно всех оповестить и найти этого душегуба во что бы то ни стало…

        Алфимов не придумал ничего лучшего, как вновь обыскать каждый уголок крепости, заглянув в каждое помещение, камеру и внимательно осмотрев каждого из узников. На этот раз он уже никому не доверял и занялся этим сам в сопровождении нескольких верных ему людей. Он попросил поучаствовать в этом также и меня.
        Процесс проистекал примерно следующим образом. Мы заходили в камеру, Алфимов собственноручно заглядывал под нары и стол, затем, должным образом разглядев узника и сверяясь с личным делом, задавал кое-какие вопросы, ответы на которые мог знать лишь арестант. За тем, чтобы проверенные камеры уже больше не открывались до окончания обыска, следили люди Николая.
        С одним из заключенных вышел конфуз, когда Алфимов бесцеремонно подергал того за бороду и усы. Высокопоставленный узник пообещал представить жалобу на «недостойные» действия офицера.
        Когда наступил вечер, оказалось, что мы едва успели проверить чуть более половины камер на одном лишь верхнем этаже, с которого утром решили начать. Алфимов был явно недоволен такими темпами, но быстрее получиться никак не могло. Дело в том, что он настаивал наличном осмотре каждого помещения, тогда как я предлагал действовать параллельно сразу несколькими группами. Но что поделать — упрямство было еще одной отличительной чертой старшего офицера охраны Николая Алфимова.
        Хоть и велико было желание схватить этого мерзавца Фокусника, нам ничего не оставалось, как отложить дальнейшие поиски до утра. Алфимов расставил по этажу, который мы весь день проверяли, новую смену охраны и под страхом смерти приказал всем не смыкать глаз. После этого мы разошлись по своим баракам.

        И снова мне не спалось. С таким темпом событий вообще грозила бессонница. Я уже и регулярно заваривал травяной сбор, и даже порой принимал снотворное. Но все мало помогало. В течение дня от нехороших мыслей отвлекает работа, но перед сном они наваливаются и будоражат мое несчастное сознание. Что я мог поделать? Ответов на лезущие в голову вопросы у меня не отыскивалось, как бы я ни старался.
        Почему-то мне казалось, что из затеи Николая ничего не выйдет, а Фокусник уже давным-давно далеко отсюда. Что ему мешало исчезнуть, как он, по его словам, проделывал неоднократно? Получается, что я верил всем этим небылицам? Выходит, верил…

        На утро часовые обнаружили в крепости то, что освободило нас от необходимости дальнейшего исследования помещений тюрьмы. Это снова были проклятые треугольники. Их изображения, сделанные чем-то, похожим на воск, были нанесены на пол и стены крепости. Начинались рисунки у самого входа в крепость, затем тянулись в виде своеобразной дорожки через лестницы на третий этаж. Дорожка пролегала почти через весь коридор и заканчивалась у одной из камер, дверь которой оказалась полностью окруженной этими самыми треугольниками. Представшее нашему взору зрелище напоминало камеру Вендорфа после его исчезновения, только в тот раз вместо треугольников были круги…
        Это все вспомнилось мне, когда мы стояли у дверей подозрительной камеры, а известный маэстро замочного дела пытался ее открыть.
        На этот раз ни у кого и мысли не возникло о происхождении рисунков. Кто их начертил? Когда? Почему охрана снова ничего не заметила? Все эти вопросы если и возникали в голове, то сразу откладывались на потом. Главное сейчас — внутри камеры…
        — Если Фокусник там, я вырежу все эти треугольники на его заднице,  — шепнул мне рядом стоящий Алфимов.
        Я чуть не расхохотался, хотя смех этот, скорее всего, был вызван сильным нервным напряжением последних дней.
        Вскоре очередная дверь не устояла против знающего свое дело мастера. Фокусник действительно оказался внутри. И на этот раз ни у кого не возникло сомнений, что нашли мы именно того, кого искали. Он был живой, но в каком же жутком виде он перед нами предстал: абсолютно голый, еще более исхудавший, чем прежде, бледный, как полотно, а все тело его было усеяно всевозможными иероглифами и рисунками. Ох уж эти рисунки! Часть из них была нанесена каким-то красящим веществом, а часть была нацарапана чем-то острым прямо на теле. Подобными же рисунками были усеяны стены и пол камеры, на котором валялась посуда с остатками странного варева. Возможно, что именно оно являлось причиной отвратительного запаха, царящего здесь. По камере были разбросаны склянки из-под лекарств, названия которых были в свое время внесены в злополучный список покойным Юрковским (как теперь было понятно — не без помощи «господина кудесника»).
        Фокусник сидел на полу в нелепой позе и что-то невнятно бормотал. Глаза его были открыты, но он, гем не менее, не обращал на нас никакого внимания. Тогда я был уверен, что именно в таком состоянии он и останется, пока его не упекут в одну из психиатрических лечебниц. И поэтому для меня, да и не только для меня, явилось неожиданностью, когда он внезапно заговорил с нами:
        — Как вам удалось отыскать меня так быстро, господа?
        — Твои треугольные друзья нам помогли,  — произнес Алфимов.
        Фокусник скривился в едкой усмешке:
        — Я знал, что все мои усилия окажутся напрасными,  — он обвел руками пространство камеры…
        — А смерти людей тоже оказались напрасными? А Юрковский, которого жена и дети даже в лоб не смогут поцеловать, провожая в последний путь? Его ты тоже напрасно разделал?  — сквозь зубы процедил Алфимов.
        — Обещаю, что кроме меня самого никто больше не пострадает,  — в голосе Фокусника звучала неподдельная искренность.
        — А ты, плюс ко всему, еще и чертовски милосерден!  — Казалось, Алфимов вот-вот набросится на Фокусника с кулаками.
        — Мне осталось от силы несколько часов,  — невозмутимо продолжал тот,  — и я полагаю, что будет справедливым посвятить вас, невольных участников этих событий, в кое-какие подробности, утаенные мною в свое время. Но для начала я бы попросил какую-нибудь одежду, чтобы набросить на себя, ибо подозреваю, что выгляжу нелепо в ваших глазах, да и холодно у вас в камерах, господа.
        Алфимов распорядился, чтобы Фокуснику дали шинель. После этого он, я и Алфимов расселись на нарах в этой же камере. Охрана осталась снаружи.
        Фокусник некоторое время молчал, словно собираясь с мыслями, а потом заговорил:
        — Помните, я рассказывал вам про девушку, которую потерял?
        — Если не ошибаюсь, ее звали Дая?  — вспомнил я.
        — Совершенно верно — Дая.  — Это имя он произнес с каким-то надрывным трепетом.  — Так вот, из моего предыдущего повествования явствовало, что причиной ее исчезновения явилось нечто сверхъестественное, потустороннее. На самом же деле все оказалось куда как прозаичнее…

        Примерно год спустя после тех событий мне, волею судьбы, снова довелось ненадолго вернуться в Индию. И надо же мне было очутиться именно в том неприглядном городишке (где, кстати, я до этого никогда ранее не был, хотя и исколесил в свое время почти всю страну) и именно на том самом базаре, где Дая, моя ненаглядная Дая неспешно покупала овощи.
        Я бесцельно бродил между рядов, отсутствующий взгляд мой шарил по спелым плодам, горам зелени, но ни на чем не задерживался. Я вдыхал аромат муската, смешавшегося с запахом других приправ, но проходил мимо зазывающих торговцев. Я даже пытался торговаться, задержавшись возле кувшинов с маслом, но тут же отходил, не понимая, зачем все это делаю. Пора было покинуть рынок, да и сам город, но что-то удерживало меня. И вскоре я понял, что именно.
        Она была все такой же красивой и выглядела очень счастливой. Признаюсь, я сильно растерялся. Не отдавая себе отчета, я бродил за ней между торговых рядов, пока она, случайно обернувшись, вдруг не заметила меня… Лицо ее тут же побледнело, и она быстро опустила глаза. Теперь я был уверен, что не обознался, но все-таки спросил:
        — Это ты?
        Она кивнула. Мы присели в беседке недалеко от базара, и она выложила все, не дав мне рта раскрыть.
        Итак, в тот злополучный вечер Дая просто-напросто ушла от меня к другому человеку. Она любила его весь последний год, что мы были с ней вместе, и они регулярно встречались тайком. Любовь действительно слепа — ведь за все это время у меня не зародилось ни малейшего подозрения.

        — Но почему она не бросила вас сразу, а ждала целый год — не могла решиться?  — не удержался прагматик Алфимов.
        — Вовсе нет. У того человека была жена…

        Она уже давно болела, и в конце концов болезнь победила ее: женщина умерла. Как только это произошло, между ним и Даей больше не было препятствий, и она без сожаления перешагнула через меня.
        Я спросил, что она чувствовала, когда я дарил ей ласки? Она ответила, что думала в это время о нем. Я спросил: а как же наши беседы о возвышенном, мечты о будущем? Она ответила, что если бы у нее тогда была возможность проводить дни и ночи напролет с ним, она бы даже не вспомнила обо мне и моих беседах.
        Ее слова были жестоки и приносили мне страдания. Меня бросало то в жар, то в холод. Хотелось, чтобы она пощадила меня, но такова была натура Даи — искренность. И это я тоже любил в ней. Любил… Я вдруг понял, что мне не удалось победить любовь к ней. Коварное чувство лишь спряталось до поры до времени и теперь, когда я увидел Даю, вспыхнуло с новой силой. Все, что не касалось девушки, сразу стало чужим и бессмысленным. Я словно заново пережил мгновения, когда-то проведенные вместе с ней.
        Но к любви примешивались и другие чувства: боль, горечь и непонимание. Я не мог понять, как она могла так поступить. Я смотрел в ее божественные, по-детски чистые глаза и не мог найти рационального объяснения ее поступку. Наверное, для всех жертв неразделенной любви объяснить подобное непросто. Я словно потерял ее во второй раз. Причем теперь мне было гораздо больнее, чем тогда, когда я думал, что Дая погибла.
        Оглушенный и раздавленный, я поднялся и побрел прочь, надеясь, что она окликнет меня. Дая молчала, и я, отойдя на значительное расстояние, обернулся сам. Она так и продолжала сидеть в беседке, держа на коленях нелепую корзинку с продуктами.
        — Ты счастлива?  — крикнул я.
        Она кивнула. А возможно, мне показалось. Я развернулся и пошел быстрым твердым шагом. В этот же день я покинул Индию. Теперь уже навсегда…

        Дорога домой оказалась очень неблизкой. Но по мере того как путь подходил к концу, все чувства, перемешавшиеся тогда во мне, постепенно уступили место одному — ярости. Она поглотила меня целиком, словно изголодавшаяся анаконда, и в конце концов вылилась в нечеловеческое желание — наказать. Отомстить тем двоим за разбитое сердце и обманутые надежды, за преданную душу и поруганные мечты. И тогда же меня поразило новое открытие. Я понял, почему древний маг называл тех страшных существ Ловцами Желаний. Пока в тебе нет никаких желаний, ты невидим для Них и Они не могут добраться до тебя. Но стоит только чему-то необычайно сильному зародиться в тебе, как Они тут же устремляются на добычу, чтобы исполнить желание, каковым бы оно ни было, но преследуя при этом какие-то свои, непонятные нам цели.
        Тогда, в развалинах, где я искал Даю, Они, как искусные охотники, забросили силок в виде треугольника. Чуть позже, когда я, в порыве отчаяния, заглотил наживку, Они продемонстрировали мне свое могущество, попутно умертвив все живое в том доме, где я осмелился заглянуть в Их мир. Ловцы Желаний словно знали, что во мне зародится то, что Их так привлекает. И это зародилось во мне: жажда мести! Никогда и ничего я не желал с такой силой. Они не могли не заметить этого, и Они заметили.
        Какие только картины ни рисовал я в своем воображении: сначала придумывал для Даи и ее возлюбленного всевозможные разновидности физических мучений. Целая вереница пыток, изобретенных в свое время человечеством, проносилась в моем воспаленном мозгу. Но нет! Все они были слишком гуманны для этих двоих. Физическая боль — ничто по сравнению с болью душевной. Потому сначала пусть Дая разлюбит этого ничтожного человека. Пусть он ощутит страдания, доставшиеся мне. Хотя я и не знал его, я знал зато, что он это заслужил. Не из-за меня, из-за памяти его жены, которую он предал при первой же возможности.
        После этого пусть Дая встретит другого человека, которого полюбит так, как не любила никогда и никого. А тот пусть никогда не ответит ей взаимностью. И это только начало, дети мои!

        С такими мыслями я прибыл домой. Когда я вошел в дом, меня уже ждали — в центре комнаты на полу был нарисован огромный треугольник. Не раздумывая ни минуты, я шагнул внутрь…
        Тут же я очутился очень далеко, хотя смутно понимал, что моя комната всего в шаге отсюда. И вновь я испытал необъяснимый ужас и почти пожалел о том, что оказался здесь. Я даже готов был отказаться от своих планов мести, но каким-то интуитивным чувством понял, что отступать уже поздно.
        Я находился в обществе двух человек, хотя, конечно, это были не люди. Существа из моих самых диких кошмаров — это, пожалуй, наиболее подходящее для них определение. Описать же их я уже не смог бы и через минуту после встречи. Они очень быстро объяснили мне, что выполнят любые мои желания, но с условием, что наступит время, когда я должен буду за это заплатить. Цену этой услуги мне будет суждено узнать только в день расплаты. Они честно сказали, что если бы я узнал эту цену сейчас, то немедленно отказался бы от всех самых заветных и несбыточных желаний.
        Мне это было безразлично. Жизнь снова потеряла для меня смысл. Я принял условия их игры и сообщил мое первое желание: пусть от моей любви не останется и следа.
        Дая оказалась недостойной любви такого человека, как я, как бы самодовольно это ни звучало. В тот же миг я снова очутился в своей комнате. Никакого треугольника на полу не было. Сильнейшая усталость навалилась на меня. Я добрался до кровати и тут же провалился в сон…

        Проснулся я другим человеком. Непомерная тяжесть, давившая на меня все эти годы, исчезла, принеся долгожданное избавление. Недуг, когда-то поразивший и мучивший меня, наконец отступил. Я больше не любил ее. Я на самом деле больше не любил ее. Ловцы Желаний доказали свое могущество вновь.
        Я беспечно бродил по улицам родного города, улыбался знакомым и совершенно посторонним людям, разглядывал витрины магазинов, любовался струями воды у фонтана. Даю я если и вспоминал, то изредка и как нечто далекое. Любая пролетевшая мимо птица, гонимый ветром лист или проскакавшая по мостовой лошадь немедля вытесняли Даю из моей головы.
        Но вместе с любовью я потерял и еще кое-что: желание мстить кому бы то ни было. Мне стало наплевать на Даю и ее нового мужа, как и на всех остальных людишек, копошащихся в своей извечной и настолько далекой мне суете.
        Передо мной теперь открывались воистину великие перспективы и не было более ничего, что бы заставило меня оглядываться назад… Но не всех то устраивало. Ловцы Желаний — они не ожидали, что я внезапно уведу у них добычу из-под носа. Они ждали, что я засыплю их своими алчными и вероломными запросами.
        Около недели изображения треугольников метались по стенам, потолкам и полу моего жилища. Но они, всемогущие и всевластные, оказались бессильны перед тем, кто сумел очиститься от балласта желаний. Покончи с желаниями, и Ловцы не смогут совладать с тобою. По крайней мере, для них то будет очень непросто — ведь каждый должен жить по раз и навсегда определенным для него законам.
        Наконец треугольники внезапно исчезли и больше не появлялись в течение многих лет, до последнего момента. Но еще тогда я осознал кое-что (не знаю: додумался ли я до того сам или Ловцы Желаний как-то дали мне то понять): отныне я знал, что очень рассердил этих существ и они ждут расплаты. Но пока я буду чист и не оскверню себя слабостью какого-либо желания, им до меня не добраться…

        — Но вы все-таки пожелали чего-то, не правда ли?  — спросил Алфимов.
        — В том-то и дело, что нет!  — эмоционально отреагировал Фокусник.  — Видите ли, господа: даже такое слабое и несовершенное существо, как человек, способно развиваться и самосовершенствоваться. Чего уж говорить о Ловцах Желаний! Эти сверхсущества наверняка не бездействуют — они тоже стремятся к познанию. Думаю, они кое-чего достигли за последние годы и поэтому отыскали меня, хотя я не допускал ни малейшей попытки зарождения в себе хоть какого-то подобия желания. Что ж, за все рано или поздно приходится платить. Настало это время и для меня.
        Фокусник какое-то время помолчал, затем произнес:
        — Каждый в конечном счете сам решает, как ему направлять русло своей жизни, но я хочу, чтобы вы извлекли из услышанного один урок; никогда не желайте ничего так сильно, ибо рано или поздно найдутся те, кто исполнят это для вас, но сделают они все по-своему, и цена всегда будет непомерно высокой… Ну а мне, пожалуй, пора,  — Фокусник неожиданно встал и уверенно направился к выходу.
        Я ждал, что Алфимов воспрепятствует этому, но Фокусник сам остановился у выхода из камеры, обернулся и произнес:
        — Я сейчас выйду во двор. Все произойдет там.  — На его лице появилось умоляющее выражение, и он добавил: — Поверьте, это действительно необходимо.
        Мы с Алфимовым по-прежнему хранили молчание. Тишину нарушил ворвавшийся в камеру охранник.
        — Там во дворе какая-то чертовщина происходит!  — возбужденно выпалил он.  — На снегу значки сами по себе появляются…
        Я перевел взгляд на Фокусника — выражение его уставшего лица словно говорило: «Ну, вот видите».
        Не сговариваясь, мы все встали и побрели к выходу из крепости, в тюремный двор. Фокусник шествовал впереди, охранники держались чуть поодаль, не спуская с него глаз.
        Когда мы вышли на улицу, яркий свет неожиданно ослепил наши привыкшие к сумраку камеры глаза. Солнце отражалось от снега, покрывшего за ночь ровным слоем всю территорию двора. Несколько солдат, находившихся здесь, куда-то показывали, громко и эмоционально что-то обсуждая. Мы сразу это увидели: на белоснежном покрове чья-то невидимая рука выводила треугольники. Они появлялись прямо на наших глазах и постепенно заполняли собою пространство двора.
        Фокусник медленно двинулся вперед. При других обстоятельствах его внешний вид вызвал бы всеобщее недоумение: шинель, наброшенная на голое тело, подобно тюремному двору усеянное рисунками, босые ноги, оставляющие следы на снегу… Но сейчас на это никто не обратил внимания — «чудесная» роспись затмила собою все остальное.
        Когда Фокусник дошел до центра двора, он остановился. И в этот же момент все треугольники разом исчезли, словно их никогда и не было. Снежный покров снова стал нетронутым. Но ненадолго: заснеженный двор вдруг наискось пересекла огромная полоса. Затем вторая, берущая начало из первой. И, наконец, третья, соединившая собою концы первых двух. В самом центре получившегося таким образом огромного треугольника стоял Фокусник.
        Мне стало жалко этого человека, ссутулившегося и втянувшего плечи от холода. И вдруг меня охватил необъяснимый ужас. Я огляделся и увидел, что то же самое испытывают Алфимов и все окружающие. Фокусник же поднял руку и… провалился. Да, именно провалился! И если бы я не знал, что под тонким слоем снега находится вымощенная булыжником дорога, я бы решил, что он утонул в сугробе…
        Итак, вся эта жуткая история завершилась так же внезапно, как и началась. О Фокуснике напоминала лишь шинель, оставшаяся лежать на снегу, который опять был чист, словно раскинутый в тюремном дворе белый гигантский платок. Что произошло с ним, где он оказался и какую цену ему пришлось заплатить Ловцам Желаний — все это он унес с собой. Нам же всем еще предстояло почтить память жертв последних событий и постараться как можно скорее забыть о случившемся, ибо осознанию это все не подлежало…

* * *

        Закончив писать, Капустин бросил карандаш на стол и энергично потер руки. Глаза его излучали неподдельный восторг.
        — Нет, ну ты подумай!  — воскликнул он.  — Нет, ну надо же!  — Писатель не находил слов, чтобы высказать свои впечатления от услышанного.
        Елизавета же, напротив, совсем не разделяла восторгов мужа. Ее лицо в определенный момент моего повествования сделалось мрачным, и она все время жалась к Капустину, едва заметно озираясь по сторонам.
        — Это все на самом деле происходило здесь?  — тихо спросила она, когда ее муж наконец успокоился.
        — Можете не сомневаться, если, конечно, слова старика, побывавшего в клинике для душевнобольных, имеют для вас какую-либо ценность,  — ответил я.
        — Вы даже и не представляете себе — какую!  — вмешался Капустин.  — Как жаль, что крепость больше не используется по назначению! Я бы мог поработать здесь кем-нибудь некоторое время. Здесь же неиссякаемый источник чего-то непостижимого, в этих Зеленых Камнях! Я бы черпал из него, пока бумага успевала бы отражать мое вдохновение. Например, сидя в канцелярии, изучал бы обстоятельства дел всех арестантов. Одних только этих материалов хватило бы не на одну книгу…
        — Либо вы бы могли посидеть в заключении,  — съязвил я.
        — А почему бы и нет!  — подхватил Капустин.  — Столько времени можно было бы посвятить творчеству. Я бы действительно мог посидеть какое-то время в одной из камер. В той, например, где коротал свой срок Фокусник… Я придумал, чем мы сейчас займемся!  — неожиданно воскликнул писатель, и в его глазах блеснули искорки азарта.
        Еще не зная, что он придумал, я уже догадался, что эта его идея наверняка не понравится Елизавете.
        — Мы немедля посетим все камеры, в которых происходила эта история с треугольниками. Немедля!  — Капустин вскочил на ноги.
        Я было хотел заверить писателя, что ничего интересного он там не увидит, но в этот момент раздался тихий и какой-то надрывный голос его жены:
        — Жорж, я тебя умоляю отказаться от этой затеи. Пожалуйста, Жорж,  — она взяла его за руку, словно пытаясь удержать.
        Писатель какое-то время обводил нас взглядом, в котором читалось искреннее непонимание возникших возражений против его гениальной задумки. Затем он сел на место и поцеловал руку Елизаветы, которой она все еще продолжала его удерживать.
        — Ну, как пожелаете,  — без оттенка какой-либо обиды произнес он.
        «Не знаю, как насчет любви, но то, что Капустин уважает свою супругу — это точно»,  — подумал я тогда, а вслух произнес:
        — Пора бы нам уже и в город возвращаться — вот и смеркаться стало…
        — Да вы что, Яков Михайлович?  — Капустин снова оказался на ногах.  — Настойчиво умоляю вас продолжать. Да чего там, мы просто требуем хотя бы еще одной истории!
        — Я не уверен…  — замялся я и взглянул на Елизавету.
        — Все в порядке,  — ободряюще кивнула она и заставила себя улыбнуться.  — Просто выдуманные истории, доктор, это одно, а узнать о невероятных событиях и оказаться в том самом месте, где они на самом деле происходили, это, знаете ли, впечатляет. Лучше даже сказать — потрясает.
        Она больше не использовала в речи своих излюбленных словечек, и если поначалу она показалась мне взбалмошной особой, помешанной на оккультизме, то теперь я так не думал. Напротив, я поймал себя на мысли, что стал испытывать симпатию к этой женщине.
        — Предлагаю все-таки отправиться обратно в город,  — настаивал я.  — А последний рассказ вы услышите в дороге.
        У супругов Капустиных возражений не было.

        Во дворе Жорж с Елизаветой направились к экипажу, а я ненадолго задержался, чтобы окинуть крепость взглядом еще раз. «Когда теперь придется свидеться?  — подумалось тогда мне.  — И придется ли вообще?»
        Я обещал Капустину, что столь кратковременный визит никоим образом не причинит мне беспокойства, но это оказалось не так. Зеленые Камни не отпускали меня. Словно я запамятовал сделать в их стенах что-то важное. Желание вернуться было необычайно сильным и заставило меня не на шутку заволноваться.
        Увидев дожидающихся меня писателя и его жену, я поспешно направился к ним. То, что я намеревался им поведать во время пути, всплыло в голове вдруг с такими подробностями, будто случилось не далее как неделю назад. Хотя прошло много лет. Торопясь поделиться грузом тяжелых воспоминаний, я даже чуть было не оступился.

        Когда я постучал в полуоткрытое окошко сторожки и позвал извозчика, в нос мне ударил специфический запах, говорящий о том, что сторож Наумыч и его гость времени даром не теряли. Вскоре колоритная парочка появилась в дверях. Они горланили песню, слова которой, впрочем, как и мотив, разобрать не было никакой возможности. Извозчик тем не менее выглядел вполне бодрым и крепко держался на ногах. А вот Наумыч не падал лишь благодаря тому, что опирался на заботливое плечо собутыльника.
        Увидев нас, он, видимо, ощутил прилив свежих сил. Оттолкнув извозчика, Наумыч залихватски швырнул фуражку под ноги и бросился в пляс. Но принятая до этого внутрь горячительная доза оказалась для Наумыча непосильной, и после первого же взмаха руками он потерял равновесие и плюхнулся на четвереньки. Даже и не думая подниматься обратно на ноги, он подполз к Елизавете и попытался схватить зубами подол ее платья. Она взвизгнула и отшатнулась от невменяемого старика. Тот тогда решил схватить платье рукой, но, потеряв при этом одну из точек опоры, завалился на бок окончательно.
        Тут подоспели мы с извозчиком и поставили Наумыча на ноги. Он некоторое время мотал головой во все стороны, пока не встретился взглядом с Капустиным. В этот самый момент лицо сторожа расплылось в улыбке и он, едва ворочая языком, произнес:
        — Пустите-ка меня, я сейчас расцелую этого чертяку.
        Мы продолжали держать Наумыча под руки.
        — Ты давай пиши все, как есть, про меня,  — продолжал он, обращаясь к писателю.  — Без утайки давай. Ты думаешь, что просто так тебе тут все?
        Лицо Капустина выражало легкое недоумение. По хитроватой усмешке извозчика я догадался, что тот наплел Наумычу какую-то околесицу. Когда сторож начал бессвязно мычать, мы завели его в сторожку и помогли улечься на топчан. Наумыч поначалу порывался встать и растолковать писателю, «как надо книжки сочинять», но вскоре успокоился и затих.
        Мы вышли на свежий воздух, и извозчик, пошатываясь, двинулся к экипажу.
        — Как же он повезет-то?  — обеспокоился Капустин.
        — И не в таком состоянии управится, можете мне поверить,  — усмехнулся я…
        В этот момент в дверях сторожки возникло знакомое бородатое лицо. В руках Наумыча было охотничье ружье. Глаза Елизаветы округлились…
        — Виват литераторам!  — прокричал Наумыч, задрал ружье вверх и нажал на курок.
        Раздался тихий щелчок вместо выстрела.
        — А патрончики-то я припрятал,  — раздался ухмыляющийся голос извозчика, уже сидевшего на козлах.  — К утру проспится — отыщет, старый пень.
        Наумыч, не добившись результата, уселся на крыльцо, опираясь обеими руками на ружье, как на посох. Он затянул какую-то одному ему известную заунывную песню. При этом его туловище начало в такт мелодии раскачиваться то вперед, то назад. Амплитуда раскачивания с каждым разом увеличивалась, сторож не удержал равновесие и завалился на спину. Не успели мы опомниться, как он уже громко захрапел. Мы с извозчиком внесли Наумыча в сторожку и уложили. На этот раз он спал крепко, а его храп был слышен даже на улице.
        Когда мы тронулись в путь, я приступил к повествованию. Капустин, любящий, как можно заметить, непритязательные названия, позднее озаглавит этот рассказ так:
        Чистилище

        В тот год выдалось необычайно дождливое лето. Потоки воды обрушивались на Зеленые Камни почти ежедневно. И вот, в один прекрасный день (хотя слово «прекрасный» и не совсем в данном случае уместно) старая крыша крепости в одном из стыков дала течь. Проникшая туда вода залила торцевую стену на порхнем этаже. Крышу быстро залатали, но пострадавшая при потопе внутренняя отделка представляла собой жалкое зрелище. Поэтому начальник тюрьмы Копнов, заменивший на этом посту покойного Юрковского, распорядился привести стену в порядок.
        Удаляя остатки старой штукатурки, рабочие обнаружили за кирпичной кладкой пустое пространство. Решено было полностью разобрать перегородку, и оказалось, что за ней коридор продолжается еще на несколько метров. Но самое интересное — там была дверь еще в одну камеру, о существовании которой никто даже и не догадывался. Железная дверь, ведущая в камеру, выглядела очень старой, но все еще добротной. В ее замке находился ключ. Внутри камеры было пусто, если не считать нескольких едва читаемых надписей на стенах. Почему ее в свое время изолировали от остальных кирпичной перегородкой? В тот момент никаких объяснений этому ни у кого не было.
        Копнов, недолго думая, решил использовать камеру по назначению, ибо хоть Зеленые Камни и не испытывали затруднений относительно размещения заключенных, но, скажем так, «популярность» нашего заведения неуклонно росла, и порой мы не могли удовлетворить запрос на размещение нового узника по причине элементарного отсутствия свободных камер. Камеру почистили, присвоили ей номер, установили нары, и через несколько недель там уже коротал дни первый «постоялец»…
        Правда, обжиться ему не пришлось, ибо бедняга вскоре удавился, соорудив незамысловатую петлю из простыни. Этому не придали особого значения, так как похожие случаи, хоть и не часто, но все-таки имели место в заведениях подобного рода. Мы спохватились только тогда, когда следующий узник повторил «подвиг» своего предшественника. Продержался он, правда, несколько дольше.
        При обсуждении этих происшествий с начальником тюрьмы у нас возникли разногласия. Копнов был уверен, что это совпадение и не стоит жертвовать лишней камерой на основании нелепых предположений сомнительного, с точки зрения здравомыслящего человека, характера. Это был камень в мой огород, ибо я настаивал на немедленном прекращении дальнейшего использования злополучной камеры для содержания в ней заключенных. Алфимов же, хоти частично и разделил мою точку зрении, считал, что не мешало бы проверить все еще раз, и даже предложил самого себя в качестве испытуемого.
        На этом, как и ни возражал, и сошлись. Но сначала решили самым пристальным образом осмотреть злополучную камеру. Хоти смотреть, в общем-то, было не на что. Кроме недавно принесенных стола и кровати — одни лишь стены с бессмысленными, выцветшими от времени надписями. Одна из надписей меня, впрочем, слегка заинтересовала. В основном потому, что сделана была на латыни. Часть слов и разобрал сразу, а чтобы прочесть остальные, пришлось идти в барак за словарем. Надпись гласила примерно следующее:

        «Не причиняй зла себе подобным, если только ты не есть само Зло. Ибо тогда тебе придется упрятать истину от себя, глубоко в себе. Но око Вездесущего рано или поздно разглядит это темное пятно в твоей душе и откроет тебе эту истину. И познаешь ты тогда цену настоящего зла. И свершится правосудие».

        — Мне не нравится эта твоя ребяческая затея,  — сказал я Алфимову, переведя ему надпись на стене.
        — Да ты просто завидуешь, Михалыч,  — рассмеялся он.  — Вот подумай: буду спать, сколько влезет, а может, даже книжку какую-нибудь прочитаю. Ты ведь меня знаешь — уж я-то точно не псих. А если что вдруг померещится, сразу дам знать, и дежурный охранник меня выпустит. Не волнуйся, Михалыч,  — он дружески похлопал меня по плечу.
        — Рассуди здраво, Николай,  — взывал я.  — Камеру эту заложили неспроста и надписи эти сделали…
        — Если и так, то зачем писать галиматью?  — не сдавался Алфимов.  — Написали бы человеческим языком: так, мол, итак, господа хорошие, не суйтесь сюда, ежели неприятностей не хотите нажить на свою голову.
        — Примерно так все истолковывается, между прочим,  — хмуро прокомментировал я.
        — А если и рассуждать здраво, Михалыч, то вообще волноваться незачем. Я, четыре стены и целая дюжина радеющих за меня храбрецов.  — Николай снова похлопал меня по плечу.  — И ничего более. Здесь не то что мне, офицеру — холеной барышне переживать повода нет.
        — Из моей памяти еще не стерлись события, которые никак не объяснялись с точки зрения здравого смысла,  — аргументировал я в свою очередь.
        — Да я посмотрел, Яков Михалыч, ни одного треугольника, язви его душу, на стенах не нашел,  — невесело пошутил Николай.
        Я промолчал в ответ, понимая, что Алфимова уже ни за что не отговорить.
        Первый из тех двоих несчастных прожил в камере два дня. Следующий — три. Алфимов решил прожить пять дней в тех же условиях. То есть: никаких контактов с окружающим миром за исключением процедуры приема пищи.
        Алфимову я пожелал удачи, и дверь камеры за ним захлопнулась. Я еще раз наказал часовому быть начеку и немедленно докладывать по малейшему поводу, хотя он все прекрасно знал и без моих напоминаний.
        Итак, потянулись эти пять долгих дней. Ежедневно я справлялся о состоянии Алфимова. Охрана не замечала ничего подозрительного: аппетит у него был нормальным, внешний вид довольно бодрый.

        И вот настал, наконец, день, когда срок заключения Алфимова истек (у узников слово «срок» в отношении пяти дней вызвало бы злобную усмешку, но для многих из нас эти дни показались вечностью).
        Когда камеру отперли, Алфимов сидел на краю кровати. Он так задумался, что вначале даже не заметил нас. Я окликнул его, и он повернул голову в нашу сторону.
        — Ты в порядке?  — спросил я.
        — Гнусное место,  — произнес он, встал и направился к выходу.  — Надо его снова замуровать ко всем чертям!
        — Не хочешь рассказать?  — спросил я, нагоняя его в коридоре.
        — Может быть, позже,  — бросил он, не оборачиваясь и не сбавляя шаг.  — Хочу выспаться по-человечески. Ты уж извини, Михалыч. Главное — ни под каким видом никого туда не пускайте.
        «Неужели обстановка камеры не располагала ко сну?» — подумалось мне, когда он скрылся из виду.
        Еще только рассветало, как один из охранников настойчивым стуком в дверь поднял меня на ноги. Той ночью Алфимов застрелился в своем бараке…
        Я проклинал себя за то, что оставил его накануне наедине со своими мыслями. Ведь чувствовал же, что с Николаем что-то не так! Смерть Алфимова выбила меня, да и большинство знавших его людей, из колеи. Камеру конечно же решили немедленно замуровать (напуганный Копнов даже и не пытался возражать), но сначала я должен был кое-что сделать. Я твердо решил стать ее последним узником. Я просто обязан был разобраться, что явилось причиной произошедшего несчастья. А иначе совесть не дала бы мне спокойно жить. Посему решению моему не мог воспрепятствовать даже Копнов.

        Через несколько дней, по возвращении с похорон, я, не теряя понапрасну времени, дал необходимые распоряжения оставшемуся вместо меня фельдшеру и отправился в добровольное заключение, в камеру, таящую в себе, как я думал, нечто темное.
        Первый день прошел самым обычным образом, если не считать непривычного специфического ощущения от постоянного нахождения в замкнутом пространстве. Я пытался дремать, читать книги, на которые до этого все не хватало времени. Но мои мысли волей-неволей постоянно возвращались к гибели Алфимова. Как же так? Столько лет мы были закадычными друзьями, честно делали общее дело, шутили, не раз выручали друг друга, и вдруг все оборвалось в одно мгновение. Горько было сознавать, что ничего уже не поправить.
        Ночью тоже все было вполне обыкновенно. Я хотя и долго ворочался на непривычном месте, но все-таки заснул и проспал до самого утра. Весь следующий день также протек самым ординарным образом. Мне удалось более или менее привести в порядок свои мысли, и я даже сумел сосредоточиться на чтении.
        Когда начали сгущаться сумерки, я отложил книгу и решил лечь, чтобы перед сном немного поразмышлять. Через некоторое время я прикрыл глаза и уже было начал ощущать приближение дремы, как вдруг почувствовал, что в камере кто-то есть кроме меня. Я резко поднялся и сел на край кровати. У противоположной стены действительно кто-то стоял! Поначалу я подумал, что это зашел один из охранников, но, приглядевшись, понял, что не знаю этого человека. Мелькнувшая было мысль, что мне все это снится, тут же угасла под гнетом неоспоримой реальности происходящего.
        У человека, стоявшего у стены, не было каких-то отличительных черт. Даже возраст его угадывался с трудом, хотя что-то подсказывало, что он довольно стар. Одежда его полностью соответствовала облику — какого-то блеклого серого цвета и довольно бесформенная.
        — Медлес,  — раздался голос у стены.
        Голос его, в отличие от внешности, был необычным. Точнее, он совсем не был обычным. Трудно найти какое-то сопоставление, но мне он напомнил хриплый стон находящегося в агонии больного, но, как это ни парадоксально, звуки он произносил при этом четко и спокойно. Представить такое невозможно — надо слышать. Но слушать его — настоящая пытка.
        — Что?  — переспросил я, вздрогнув от неожиданности.
        — Мое имя — Медлес,  — отозвался гость.
        — Очень приятно, Савичев Яков Михайлович,  — представился в свою очередь я.
        — Взаимно,  — простонало у стены.
        — Простите, но как вы сюда попали?  — поинтересовался я, продолжая сохранять вежливый тон беседы.
        — Это вы сюда попали, я же — всегда здесь,  — ответил Медлес.
        — Но почему я увидел вас только сейчас?
        — Потому что пришло время истины,  — произнес он.
        — А позвольте узнать…
        — Чем больше вы будете задавать вопросов, доктор Савичев, тем меньше узнаете,  — прервал он меня.  — Просто сидите и слушайте, готовьтесь к извлечению истины на свет, который вы, заблуждаясь, называете тьмой.
        Я замолчал, и он начал говорить:
        — Очень долго я создавал это место. По сути, я в свое время воздвиг целую крепость ради одной лишь камеры, в которой вам выпала честь в данный момент находиться. Каждый камень в ее стене достоин отдельного внимания — ведь я собирал их по всему миру. Каждый из этих камней — немой и вечный свидетель какой-то великой казни, свершившейся в свое время над кем-либо из смертных. Сколько здесь одних только булыжников с мостовых, над которыми воздвигали эшафот и окропляли их благородной кровью королевских особ. Если бы камни могли говорить, то потребовались бы многие годы заключения и этой камере, чтобы переслушать их всех. Собрав камни и выложив из них стены, что сейчас окружают вас, я покрыл их древними магическими рунами и заклинаниями, я проделал воистину колоссальную работу…
        — Но для чего?  — не выдержал я.
        — Забудь про вопросы, смертный, и слушай,  — продолжал Медлес.  — Я уготовил ад на земле для тех, кто в своих деяниях пусть на миг, но ступил на дорогу зла. Лишь силы зла имеют право вершить зло на земле. Участь же смертных — противостоять злу по мере своих сил и не препятствовать добру. Нарушивших этот закон ждет неминуемая кара. Равновесие должно соблюдаться. Итак, вернув камере ее истинное предназначение, вы открыли тем самым новый цикл в ее истории. Последние три моих гостя уже познали каждый свою собственную истину. Среди них был ваш друг. Очень жаль, но и в нем была спрятана его крошечная истина, которую он утаивал от света. Впрочем, как и вы, Яков Михайлович…
        — Не смейте говорить об Алфимове!  — злобно огрызнулся я.
        — Каждому из моих визитеров я открываю истину всех гостей предыдущих, прежде чем извлечь наружу его собственную,  — невозмутимо продолжал он.  — Ваш друг вначале выслушал истории тех двоих несчастных, что до этого удавились, не в силах смириться с правдой. Вам, Савичев, придется выслушать уже три истории.
        — А потом?  — спросил я.
        — А потом произойдет то, ради чего вы здесь и оказались,  — ответил Медлес.  — Я очень бережно извлеку из вашей души то, что вы многие годы прятали. Вы и сами немало удивитесь, увидев это. Ваш друг даже плакал…
        Я подумал, что сейчас мне ничто не мешает встать и постучать в дверь камеры. Однако я решил, что контролирую ситуацию, и поэтому могу хотя бы начать слушать то, что скажет этот мерзавец.
        — Итак, я приступаю к истории нашего первого постояльца,  — простонал Медлес.  — Сразу предупрежу, что это не будет просто историей. Вы сейчас всецело окажетесь на его месте и вспомните все очень четко, ведь события будут происходить именно с вами. Что ж, начнем.
        Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что постучать в дверь камеры я все-таки мог бы…

        — Да брось ты дрейфить!  — Лехью хлопнул меня по плечу. Сделал он это конечно же шутя, но я поморщился от боли.
        Лехью был ловок и чертовски силен. При этом у него были по-детски наивное лицо и доверчивые глаза. В Легионе это был мой самый закадычный друг. Если у каких-нибудь болванов возникали ко мне претензии и я не мог разрешить их сам, кулаки Лехью расставляли все по своим местам.
        Сейчас мы сидели на заднем дворе походной кухни, укрывшись в тени, отбрасываемой навесом. Я лениво ронял свой армейский нож в песок, который был настолько сухим, что лезвие никак не могло в нем удержаться. Лехью, заткнув кепи за пояс (что, в общем-то, возбранялось уставом, но ему было всегда плевать на уставы и тех, кто их придумывает) и взъерошив выжженные беспощадным аравийским солнцем волосы, оживленно доказывал мне необходимость нашей послеполуденной вылазки.
        — Ты только представь,  — бубнил он мне почти в самое ухо,  — минуту назад это были лишь закутанные с головы до пят бесформенные мешки, а через мгновение из озера одна за другой выходят богини! Когда капли воды блестят на их смуглых телах, невозможно отвести взгляд. Только вообрази себе, как длинные черные волосы ниспадают на голые плечи и спины. А улыбки? Ты ведь никогда не видел их улыбок, приятель! Да, эти псы-сарацины знают толк в девках,  — Лехью сплюнул на раскаленный песок.
        Женщины были, пожалуй, единственной его слабостью, если не считать еще тяги к различного рода авантюрам. О женщинах он мог рассказывать днем и ночью, и надо признаться — у него это неплохо получалось.
        В общем, в тот жаркий полдень ему все-таки удалось уговорить меня сделать вылазку в один из ближайших оазисов, чтобы понаблюдать за купающимися местными представительницами прекрасного пола (сверхпрекрасного, если верить байкам Лехью). Он даже пообещал, что познакомится с одной из них и познакомит меня с ее подружкой. Но тут уж я этому проходимцу нисколько не поверил — слишком заманчивым и недостижимым это казалось.
        Выслушав нудные послеобеденные наставления капрала, все разбрелись по казармам, а мы с Лехью, перемахнув через забор, отправились к заветному оазису.
        Самовольная отлучка сама по себе не особо беспокоила меня: наше начальство обычно закрывало на это глаза, считая, что лучше уж пусть легионеры спускают пар где-то на стороне, чем устраивают междоусобные стычки в лагере. Гораздо больше меня беспокоили сарацины. Так мы называли местных ополченцев, сражаться против которых и было задачей нашего легиона. Зачем мы в этой стране? Что защищаем? Это вопросы, которые нас не касались. Мы были наемниками, зарабатывающими себе на жизнь. Так вот, эти самые сарацины могли внезапно появиться среди песков и так же внезапно исчезнуть. Это были отважные и беспощадные люди. Попасть к ним в лапы — было самой страшной перспективой для любого из нас. Но похоже, что Лехью не беспокоился ни о чем, когда его мысли были заняты женщинами (а это было его обычное состояние). Он карабкался по барханам, словно ящерица, и я едва поспевал за ним. Солнце палило нещадно, а кепи Лехью по-прежнему болталось у него за поясом.
        Одолев очередной бархан, мы увидели долгожданный оазис и через некоторое время рухнули в тень одного из кипарисов. Я задыхался и, достав фляжку, начал жадно пить.
        — Там!  — заговорщицки шепнул мне Лехью и указал рукой вперед.
        Я посмотрел в том направлении и увидел небольшой караван верблюдов, приближающийся к оазису.
        — Всегда в одно и то же время,  — Лехью ткнул меня локтем под ребра, отчего я чуть не захлебнулся.
        Мы затаились. Какая же невероятная красота расцвела прямо посреди пустыни! Спокойная зеркальная гладь озера, в которую так хотелось окунуться с головой, сочные краски зеленой растительности и пестрых цветов, кружащие стаи прилетевших на водопой птиц.
        Когда верблюды подошли к озеру, люди, восседавшие на них, спешились. Это были женщины. Их тела были полностью скрыты накидками, но лица были на виду. Они были уверены, что поблизости нет ни одного алчущего мужского взгляда. Они ошибались! Двигались они все легко, грациозно, и это навело на мысль, что они довольно молоды. Я тайком взглянул на Лехью — он весь напрягся, словно хищник на охоте, а глаза его горели так, что в темноте могли бы, наверное, светиться.
        Вначале женщины наполнили водой из озера кувшины и снова прикрепили их к упряжи на верблюдах. Делали они это не спеша, и Лехью весь извелся от нетерпения. Но вскоре он был вознагражден: одна за другой женщины сбросили накидки и прыгнули в озеро. Мы слышали их смех и болтовню на местном наречии. Лехью шепнул мне, что кое-что понимает, и я снова засомневался в его словах.
        И, наконец, свершилось: девушки начали выходить из воды. Они стояли у берега, подставляя себя солнцу, чтобы поскорее обсохнуть. О, что это были за тела — Лехью был прав! Я забыл о жаре и всех прочих неудобствах и наслаждался неземной красотой. Мы с Лехью были здоровыми мужиками, к тому же нам приходилось подолгу оставаться без женского общества, нам хотелось гораздо большего. Я слегка толкнул Лехью локтем.
        — Сейчас нельзя,  — шепнул он, поняв меня без слов.  — Испугаются и разбегутся, потом к ним уже точно не подступишься. Надо подождать, пока оденутся.
        Когда девушки обсохли и вдоволь погрелись на солнышке, они набросили накидки, оставив открытыми лица, и уселись в кружок. Отсюда было видно, что они занялись трапезой, состоящей из лепешек и фруктов.
        Лехью достал расческу, причесался, а после этого зачем-то нахлобучил фуражку.
        — Идем,  — шепнул он мне.
        — Сначала ты,  — ответил я.  — Я пока здесь побуду.
        — Эх ты!  — усмехнулся он и хлопнул меня по спине так, что выбил из моих легких воздух, взметнувший перед моим носом песок.
        Лехью поднялся, поправил униформу и уверенно зашагал в направлении девушек. Я думал, что они напугаются, увидев его, но девушки всего лишь привычным движением, словно по команде, закрыли лица. Лехью приблизился к ним и начал что-то говорить.
        «Неужели действительно умеет?» — поразился я.
        Через пару минут он подсел к ним в кружок, а еще через минуту уже принимал от одной из девушек виноградную кисть. До меня доносился их смех. Через некоторое время Лехью поднялся и пошел обратно. Лицо его сияло сильнее, чем солнце. Он шел, улыбаясь и откусывая ягоды винограда прямо с кисти.
        «Неужели удалось?  — мелькнуло у меня в голове.  — Сукин сын…»
        Мои мысли были прерваны острой холодной сталью, внезапно больно упершейся в горло. Надо мной склонилось бронзовое лицо сарацина, недвусмысленно показывающего мне на свою ладонь, плотно прижатую к губам. Убедившись, что я его понял, он убрал кинжал от моего горла и отполз назад, чтобы не попасться на глаза Лехью. Теперь лезвие кинжала ощущалось у меня под ребрами. Справа я заметил еще одного сарацина, лежавшего ничком и сжимавшего в руке револьвер. Третий вытянулся за деревом, поджидая ничего не подозревающего Лехью.
        Я оцепенел от страха и молча наблюдал, как мой друг шел прямо в руки врага. В моей голове не было мыслей, я лишь ощущал, как острый клинок кинжала больно колол мне бок. Меня начало трясти.
        В этот момент Лехью поравнялся с поджидавшим его за деревом сарацином, и тот выскочил, пытаясь оглушить противника рукояткой револьвера. Похоже, в их планы входило взять нас живыми. Но не таков был мой приятель Лехью, чтобы вот так просто попасться в их лапы. Моментально среагировав, он схватил сарацина за руку и что есть силы врезал ему коленом в живот. Сарацин захрипел и перегнулся пополам. Лехью, не давая никому опомниться, выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в упор скорчившемуся бедолаге в голову, снеся тому полбашки. Сарацин, лежавший все это время справа от меня, что-то закричал, вскочил и выстрелил в направлении Лехью. Тот дернулся. Снова раздался выстрел. Я уже не понимал, кто стреляет, но стоявший справа сарацин снова вскрикнул и рухнул лицом в песок. Попытавшись встать, он смог лишь перевернуться на спину. Из отверстия в его груди била кровь, которая вскоре хлынула у него и изо рта. В этот момент я ощутил глухой удар по голове, и сознание покинуло меня…

        Очнулся я, когда почувствовал, что задыхаюсь. Оказалось, что я лежу, уткнувшись лицом в песок. Я судорожно глотнул воздуха и тут же закашлялся от попавшего в горло песка. Голова болела так, что казалось, будто солнце добралось до самых моих мозгов. Постепенно приходя в себя, я огляделся. Справа лежал мертвый сарацин с остекленевшими глазами, направленными в небо. Позади скорчился еще один: из его живота торчала рукоятка армейского ножа. Я узнал нож Лехью. Сам он замер рядом, распластавшись под ветвями кустарника. У дерева валялся еще один, и я вспомнил, как Лехью выстрелил ему в голову.
        Морщась от боли в голове, я поднялся. В глазах потемнело, и я чуть не повалился обратно. Когда зрение вернулось, я бросил взгляд в сторону озера: пять или шесть всадников приближались в мою сторону.
        «Сарацины!  — эта мысль словно прострелила мой мозг.  — Скачут на подмогу».
        И снова мое сердце сдавили ледяные пальцы страха. Позабыв про Лехью, про боль, про все на свете, я ринулся прочь. Мои глаза заливал пот, ноги зарывались в песок, я падал, тут же вскакивал и снова бежал, бежал… Я все ждал, что вот-вот услышу сзади лошадиный всхрап и яростный вопль на чужом языке. Лишь у самой ограды нашего лагеря я остановился, с трудом переводя дыхание. Сердце колотилось как еще никогда в жизни. У меня едва хватило сил одолеть забор. Я пробрался к себе в казарму и повалился на лежак, как подкошенный. Несмотря на нечеловеческую усталость, мне так и не удалось той ночью заснуть.

        Следующим утром, обнаружив пропажу одного из легионеров, командование снарядило несколько отрядов на его поиски в близлежащих окрестностях. Таковы были порядки в Легионе. В одной из групп оказался и я. Мы одно за другим проверяли поселения, но ничего не обнаружили. После полудня отряды начали возвращаться в лагерь. Поиски не давали результатов.
        Последним, уже ближе к вечеру, вернулся отряд Змеелова. Сам он стоял возле колодца, оголив торс и поливая на себя воду из ведра.
        — Нашли что-нибудь?  — спросил я его, приблизившись.
        — Да какой там! Мотались в этом пекле, как идиоты, а я с самого начала знал, что это все — дерьмовая затея,  — высказался Змеелов.  — Лехью сейчас либо объезжает одну из местных «лошадок» в каком-нибудь сарае, либо покупает билеты на пароход, чтобы уплыть к какой-нибудь своей цветочнице или молочнице,  — он припал к ведру губами и начал жадно пить.
        Через некоторое время, бросив ведро и упершись о край колодца рукой, Змеелов ехидно оскалился и произнес:
        — Что же он тебе-то ничего не сказал, а? Или, может, все-таки шепнул по старой дружбе, куда ноги навострил? Я почему-то думаю, что ты в курсе…
        — Пусть думают те, у кого есть чем, Змеелов,  — сказал я.  — А ты лучше найди себе занятие попроще.
        — Ты, я смотрю, решил поделиться со мной мозгами, дерьмо ослиное!  — Змеелов сначала искоса метнул взгляд на лежащую на песке вместе с одеждой кобуру, затем в два счета выхватил из сапога нож.  — Ну что, умник, давай посмотрим: качественные у тебя мозги или нет. А то, может, они уже подтухли на такой жаре?  — он зло рассмеялся.
        Я достал из кобуры револьвер, навел его на Змеелова и взвел курок:
        — Сначала давай проверим — достаточно ли в тебе места, чтобы все поместилось, Змеелов.
        — Опусти ствол, кретин!  — он отступил назад.  — Не хочешь говорить — дело твое. Думаешь, мне очень интересно? Да плевал я на Лехью и его баб…
        — Я не хочу, чтобы ты впредь упоминал его имя, Змеелов. Договорились?  — я качнул стволом револьвера.
        Он едва заметно кивнул, сжав зубы. Я убрал оружие, развернулся и пошел прочь…

        Много позже, уже когда моя служба в Легионе была окончена, я часто видел во сне по-детски озорное лицо Лехью. Он рассказывал мне какие-то чрезвычайно забавные случаи то ли из жизни, то ли придуманные им самим, от которых меня одолевали приступы смеха. В такие моменты я обычно просыпался, мгновенно ощутив горечь и отчаяние…

        — А теперь вспомни кое-что забытое,  — хриплый стон у стены вернул меня в камеру Зеленых Камней. Хотя я все еще был бывшим легионером.
        — Извлечем из глубин твоей памяти то, что не имело права быть преданным забвению,  — продолжал Медлес.  — Самое важное, во что тебе надо было уверовать, это в гибель Лехью во время той перестрелки у озера, верно?
        Я кивнул, и он продолжил:
        — А как же иначе? Это ведь и есть та завеса, что скрывала нашу маленькую истину. Но завеса эта сейчас спадет, словно паранджа с тех восточных красавиц, и для этого я сначала помогу вспомнить то, что видели твои глаза, а память помогла утаить. Вспомни тот день. Вот — наш друг… Нет — наш лучший друг Лехью замер у ветвей кустарника. Вот мы видим страшных и грозных сарацинов, неистово пришпоривающих коней, чтобы нагнать и растерзать легионера, повинного в гибели соплеменников. Так?
        Я опять кивнул.
        — А вот и заблуждение,  — простонал Медлес.  — То были не всадники. Но кто? Кто? Это были женщины, наготой которых вы еще недавно любовались, позабыв про всякую осторожность. Женщины испугались выстрелов и спешно покидали оазис, оседлав верблюдов. Их тоже гнал страх, как и тебя, но они ничего не бросили. Они не позабыли ничего, хотя им тоже было страшно!
        Медлес какое-то время помолчал, затем продолжил:
        — И прежде чем обезумевший от страха легионер бросился прочь, его взгляд успел ухватить еще кое-что. В общем-то, конечно, мелочь по сравнению с драгоценной жизнью, которую надо было немедленно спасать, но все-таки маленький штришок к общей картине: кулак Лехью внезапно сжался, захватив горсть песка! Но напуганному легионеру некогда было думать обо всем этом — ведь приближались всадники на конях! Неважно, что на самом деле это удалялись безобидные женщины на верблюдах. И ноги сами понесли его прочь.
        Я вдруг вспомнил, что действительно заметил это движение Лехью, и меня бросило в жар. «Как я мог забыть? Ведь я бы не бросил его, зная, что он еще жив…»
        — Ты уверен, бесстрашный легионер?  — прервал мои размышления Медлес.  — Ты что, потащил бы его на себе? Или, быть может, сделал бы ему перевязку, поделился водой из своей фляжки? А как же свирепые всадники?
        — Но ведь не было никаких всадников!  — вскричал я.
        — Да нет, всадники все же были. Но гораздо позже,  — отозвался Медлес хриплым стоном.  — И это другая половина истины, которую ты на самом деле не знал. Но от того она не перестала быть истиной, и пришел черед открыть ее тебе.
        — Итак, прошло больше двух часов, как напуганные женщины на верблюдах покинули оазис. Тогда и появились долгожданные всадники. Они на самом деле были очень свирепы. И уж конечно они не стали добрее, когда наткнулись на тела троих своих собратьев по оружию. Ведь это были их лучшие воины. А неподалеку лежал вражеский легионер, который, о, слава Аллаху, был еще жив! Лехью дали воды и остановили кровотечение — он должен был еще пожить. Ну, как же — трое лучших сложили свои головы. Беловолосый пес просто обязан еще пожить!
        — Хватит, замолчи!  — я обхватил голову руками.
        — Если даже я замолчу — это ничего не изменит,  — сказал Медлес.  — Истина уже разбужена и заполняет тебя изнутри. Смирись и прими ее — ведь ты легионер, человек, сделанный из железа.

        Лехью сидел в полумраке тесной комнаты, освещаемой лишь пламенем очага. Сидел он за столом, на грубо сколоченной скамье. Ноги его были туго смотаны ремнями, а кисти рук притянуты к поверхности стола веревочными петлями. Помимо Лехью в этой тесной комнате находились еще трое. Это были сарацины, злейшие враги Легиона. Один из них общался с Лехью на ломаном французском. Лехью, правда, теперь слышал чуть хуже, чем ранее. Почему? Да потому, что оба его уха были отрезаны. Но уши — не единственное, чего он лишился за последние несколько часов. За то, что он имел дерзость посягнуть на дочерей Аллаха, омывавшихся в озере, за то, что желал прикоснуться к ним своими нечистыми руками, Лехью был оскоплен. Кровь пропитала его брюки, и в сознании он пребывал лишь из-за того, что время от времени его окатывали холодной водой и вливали в глотку какое-то омерзительное пойло.
        — За свои неверные поступки ты уже рассчитался,  — говорил ему сарацин, коверкая французские слова.  — И ты скоро сможешь вернуться к своим белым братьям. Но сначала ты ответишь на некоторые наши вопросы относительно Легиона.
        Лехью отрицательно мотнул головой.
        — Пойми, воин, вы — чужие на нашей земле. Здесь проливали кровь наши предки. Мы будем сражаться, пока не убьем всех вас, белые собаки…
        — Или пока не подохнете сами,  — еле шевеля потрескавшимися губами, произнес Лехью.
        — Ты — храбрый воин. Если бы все вы были такими храбрыми, нам бы пришлось нелегко. Но храбрый воин среди неверных — большая редкость. Ты будешь упрямиться, терпеть муки, а мы изловим любого другого, кто выложит нам все. Так стоит ли быть таким несговорчивым? Несколько слов — и ты вернешься к своим. Ты будешь героем и заслужишь отдых…
        — Уж лучше бы тебе совсем лишить меня слуха,  — произнес Лехью.  — Хотел бы я сейчас вырвать твой лживый язык, сын шакала…
        Сарацин изменился в лице и что-то сказал одному из своих. Тот вышел из тени к столу, на котором были закреплены руки Лехью, вынул ятаган и одним махом отсек легионеру два пальца. Лехью пытался удержаться, но все-таки вскрикнул от боли.
        — Ты можешь говорить сейчас,  — прошипел сарацин,  — либо позже, но тогда мы уже отрежем от тебя слишком много, болван! Учти, что ты все равно заговоришь…
        В комнату быстро вошел какой-то человек и о чем-то возбужденно зашептал. Лехью и вправду в какой-то мере владел местным языком. Поэтому из слов вошедшего он узнал, что в селение пришли легионеры и ищут дезертира.
        Когда тот человек ушел, один из сарацинов плеснул в очаг воду, и комната утонула во тьме. Через некоторое время кто-то слегка приоткрыл дверь так, что стала видна узкая полоска смежной ярко освещенной комнаты. Все присутствовавшие хранили молчание. Вскоре в освещенной комнате появился один из легионеров. Он сжимал в руках винтовку и пытался вглядеться во тьму, царившую за слегка приоткрытой дверью. Надо было бы, конечно, проверить, что это за комната. Но что там могло быть в темноте — пара мешков с мукой, кувшины с маслом…
        «А с этим бы хлопот не было. Он бы выложил нам все, что знает и чего не знает,  — подумал сарацин, умевший говорить по-французски.  — Надо только заманить его сюда без лишнего шума, чтобы не сбежались остальные». В то же мгновение он прильнул к Лехью, приставив лезвие кинжала к его горлу, и зашептал прямо туда, где раньше было ухо:
        — Это ведь один из ваших. Позови его, но только тихо и спокойно.
        Лехью молчал. Он узнал своего лучшего друга, с которым они еще недавно были у озера…
        — Слышишь?  — Сарацин еще надавил на кинжал.  — Зови! Почему ты молчишь, пес?!  — От злобы сарацин налегал на кинжал все сильнее…
        Прежде чем умереть, Лехью успел пожалеть о трех вещах: во-первых, о том, что его записали в дезертиры; во-вторых, что вместо нежных объятий какой-нибудь красотки ему приходится умирать в руках паршивого сарацина; и в-третьих, что его закадычному приятелю теперь придется надеяться только на себя, так как прийти к нему на помощь в случае чего будет уже некому…
        Сарацин уже не отдавал отчета своим действиям. Он не мог понять — как можно терпеть такое ради кого-то, кроме Аллаха? Он продолжал что-то твердить Лехью, словно не замечая, что уже несколько мгновений назад перерезал тому горло. Кровь залила обоих. Задыхаясь от бессильной злобы, сарацин, не обращая внимания на хлещущую на него горячую кровь, еще ожесточеннее налег на кинжал и швырнул отрезанную голову Лехью в очаг…

        Когда Медлес замолчал, я уже все понял. Жить с такой истиной было невыносимо. С моей омерзительной ничтожной жизнишкой надо было немедленно покончить…
        Щелчок в голове, круги перед глазами, и вскоре я снова стал доктором Савичевым. Рассказанная история оказалась мне чужда и далека.
        — Я избавил тебя от этой истины, ибо она тебе не принадлежала,  — заговорил Медлес.  — Скоро начнет светать, а следующей ночью мы продолжим.
        Я прилег, чтобы привести мысли в порядок, и был разбужен, когда принесли завтрак. Кроме меня в комнате снова никого не было.
        Весь день я слонялся по камере, пытался читать. После обеда удалось немного вздремнуть. Пару раз меня посещала мысль бросить все к чертям и выйти, но слишком уж самоуверенно вел себя этот мерзавец (я никак не мог вспомнить его имени). И что же он откопал в памяти Алфимова? Эта мысль не давала мне покоя.
        Вечером я лег и, задумавшись, не заметил, как заснул. А когда проснулся, он уже был здесь. Я снова помнил, что его зовут Медлес. В эту ночь он сразу же перешел к делу…

        Вероника снова залилась смехом над очередной выходкой Артура: он взял две дольки огурца и наложил их себе на глаза, словно очки. Она ждала, что я разделю их веселье, и мне пришлось состроить довольную улыбку.
        Сегодня мы выбрали место для пикника на тенистой поляне, находившейся в нескольких верстах от города. Нас окружали раскидистые ели, заслонившие нас от солнца своими мохнатыми лапами, а также вековые дубы, свидетели дней давно минувших. Ромашки и другие скромные луговые цветы трепетали на легком ветерке, над ними порхали бабочки. В двух саженях от нас шевелился муравейник.
        Для трапезы я, как обычно, сделал заказ в лучшем местном ресторане. Все эти шикарные яства предназначались для троих: меня и двух моих партнеров по общему делу, то есть для беззаботно веселящихся в данный момент Артура и Вероники. Следует сразу отметить, что Вероника вдобавок была еще и моей любовницей.
        А сейчас немного о деле, что нас связывало. Занимались мы тем, что колесили по стране и играли в карты. Причем не просто играли, а выигрывали, из чего нетрудно сделать вывод, что мы представляли собой не что иное, как компанию профессиональных карточных шулеров…
        Теперь Артур подбрасывал маслины и ловил их ртом, приводя Веронику в неописуемый восторг. Особое удовольствие ей доставляли моменты, когда маслина не попадала по назначению, и тогда Вероника громко хохотала.
        «Ох, как смешно,  — ворчал я про себя.  — Да в тебе пропадает дар паяца, Артур»,  — сам же я продолжал удерживать фальшивую улыбку на своем лице.

        Артур появился в нашей компании около года назад. Мы столкнулись с ним в одном провинциальном городишке, в особняке какого-то купца, где ставки оказались высоки как никогда. Слово «столкнулись» подходит для этого как нельзя кстати. Начав играть, мы оба очень быстро поняли, что ни он, ни я не полагаемся на одну лишь удачу. Несмотря на свою молодость, Артур явил моему взору в тот вечер уникальное мастерство. Я отметил, что он ни в чем не уступает мне, хотя и был в сравнении со мной мальчишкой (сейчас ему нет и тридцати).
        В тот вечер мы в два счета опустошили кошельки остальных партнеров и, поняв, что стоим друг друга, решили объединить усилия. Он кое-что открыл мне, а я, в свою очередь, кое-чему научил его. С тех пор прошел почти год, и мы за это время сколотили очень приличное состояние. Да чего таить — мы обеспечили себя на всю оставшуюся жизнь. Завтра вечером мы играем в последний раз. Довольно жизни, построенной на постоянном риске и опасности. Завтра мы последний раз срываем банк и навсегда покидаем страну. Сначала мы основательно отдохнем на одном из самых шикарных курортов. После этого отправимся в путешествие по всей Европе. Вероника уже давно составила план нашей будущей жизни.
        Осуществить подобное с такой женщиной равнозначно познанию наивысшего блаженства и счастья. Но с некоторых пор в планах Вероники, помимо меня, появился и этот молокосос Артур. Планируя нашу будущую жизнь, она начала припасать в ней местечко и для него.
        Артур влюбился в Веронику почти сразу. Тогда я принял все как должное, ибо пообщаться с этой женщиной, даже недолго, и не влюбиться в нее было невозможно. Самое удивительное то, что чем дольше находишься в ее обществе, тем сильнее тебя к ней тянет. Это словно пучина, затягивающая в свою темную бездну. Я был с ней уже около пяти лет, но с каждым новым днем словно влюблялся в нее все сильнее. И это было поразительно и страшно одновременно — ведь я не мог контролировать этого своего чувства.
        Артур же, словно мотылек, мог порхать возле нее, не зная усталости. Он нес всякую чепуху, выкидывал разные забавные номера. Он весь светился, пока она была рядом с ним. Иногда в такие моменты мне бывало его жалко. Ведь едва наступала ночь, я познавал счастье в полной мере, переживая с Вероникой наипрекраснейшие мгновения. Артуру же оставалось довольствоваться мечтами и страдать оттого, что любимая проводит время с другим. Он должен был ненавидеть меня.
        Если бы он послушал меня, я посоветовал бы ему бежать. Ведь с каждым новым днем это будет сделать все труднее. Но, с другой стороны, как же мог он убежать, если Вероника удерживала его подле себя? Подчас она казалась мне слишком жестокой, когда забавлялась с тем, кто не в силах был воспротивиться ее чарам, тая, что ничего не получит взамен.
        Так было прежде. С некоторых пор все пошло иначе. Что-то изменилось…

        Артур и Вероника закончили трапезу и расположились под деревом неподалеку. Он придумал какую-то незатейливую игру с картами, ставка в которой была неизменной — проиграв, Вероника протягивала Артуру ручку для поцелуя.
        — Ну, я же знаю, что ты опять мошенничаешь,  — пропела она своим чарующим голоском, в который раз позволив губам Артура припасть к ее затянутым в перчатку пальчикам.
        «И это тебя конечно же сильно огорчает, любовь моя»,  — подумал я с досадой.

        Да, в один прекрасный момент все изменилось. Полгода назад я начал ощущать первые уколы ревности. Мне перестали казаться невинными их задушевные беседы, особенно когда Артур и Вероника оставались наедине. У них было много общего. Они часами могли оживленно обсуждать непонятные для меня темы. Им обоим нравились вещи, вызывавшие у меня изумление. Когда они были вдвоем, на них было тяжело смотреть — так их увлекало общество друг друга. И черт подери, даже когда Вероника лежала в моих объятиях, с ее уст временами стало срываться имя Артура.
        Казалось бы, для беспокойства не так уж много оснований: она не прекращала доказывать мне свою любовь, а когда чувствовала, что я ее ревную, успокаивала меня, говоря, что Артур был и будет для нее не более чем другом. И я верил ее словам, но все же что-то подтачивало меня изнутри. Пытаясь анализировать себя, я обычно находил причину всего в том, что эта женщина была слишком дорога мне. Именно это и насылало на меня приступы безумной ревности. Особенно в последнее время.
        Когда-то я грезил о времени, когда мы бросим все и уедем прочь, чтобы быть вдвоем. Только я и Вероника. И никого более. Частично эта мечта начала осуществляться: завтра мы проводим прощальную игру. А вот насчет того, чтобы быть только вдвоем… Артур, конечно, зикнулся о том, что должен покинуть нас и направиться в другую сторону, надеясь, конечно же, что Вероника ни в коем случае не отпустит его. И она великодушно позволила ему остаться с нами. Могу поклясться, что иного варианта у них обоих и в мыслях не было!

        Вдалеке послышался перестук копыт. Я достал из кармана часы на цепочке и откинул позолоченную крышку: судя по времени, это были извозчики, с которыми у нас был уговор.
        Несколько минут спустя на нашей поляне уже стояло два отдельных экипажа. Мы сложили остатки провизии в корзины и погрузили в один из них. Туда же сел и Артур, предварительно попрощавшись с нами.
        — Завтра у него тяжелый день,  — произнес я, когда его экипаж тронулся в путь.
        — У всех нас,  — поправила меня Вероника, прижавшись ко мне и чмокнув в щеку.
        «У него — особенно»,  — подумал я, обнял ее и мы отправились ко второму экипажу.
        В городе мы жили отдельно от Артура. Это было частью нашего общего плана.

        Я лежал, глядя в потолок, на огромной кровати красного дерева в спальне одного из самых фешенебельных отелей города. Вероника была достойна самого лучшего, и я всегда покупал ей это.
        Она спала рядом, и ее дыхание приятно щекотало мне плечо. Я приподнялся, поцеловал ее в уголок рта, встал, зажег лампу и прошел с ней в ванную комнату. Поставив лампу на столик, я уставился на свое отражение в зеркале. Последнее время я часто присматривался к себе и, откровенно говоря, был не особенно доволен тем, что видел. Нет, старость была еще далеко (совсем недавно я оставил позади сорокалетний рубеж), но все-таки из зеркала на меня смотрели глаза человека, подъем к вершине для которого либо уже закончился, либо завершится в очень скором времени. И впереди у него — пусть и долгий, но неумолимый спуск вниз.
        Взять хотя бы волосы. Когда-то были чернее угля, а сейчас их в нескольких местах тронула седина — уголь постепенно превращался в пепел. Интересно, будет ли заметна седина на светлых волосах Артура? Тело тоже представляло унылое зрелище. Я и в юности не отличался стройностью, но теперь излишняя полнота придавала моей фигуре предательскую рыхлость. Я стал грузен и неуклюж в движениях. Куда уж мне до Артура с его поистине кошачьей ловкостью?!
        «Опять Артур! Почему я постоянно сравниваю себя с ним?» — разозлился я.
        Вероника тысячу раз говорила, что полюбила меня именно таким, каков я есть. Считая, что у меня нет недостатков, она клялась, что полюбила бы и их, если б таковые вдруг обнаружились. Воистину, эта женщина была слишком великодушна ко мне, чего я, быть может, и не заслуживал. Как же я все-таки любил ее…
        Потушив лампу, я вернулся в спальню. Вероника спала, отвернувшись к краю кровати. Я залез под одеяло, подобрался к ней и крепко обнял. Наслаждаясь запахом ее волос, я и не заметил, как погрузился в сон…

        Перед тем как перейти к событиям следующего дня, мне необходимо вкратце изложить то, что им предшествовало.
        Методы нашей «работы» в последнее время были неизменны. В каждом крупном городе можно было отыскать, по меньшей мере, пару мест, где играли. Я не принимаю в расчет многочисленные случайно возникающие время от времени «точки» с налетом мелкой уголовщины. Больших денег в таких местах не водилось, а вот крупные неприятности там можно было заполучить в два счета. В настоящей игре участвовали лишь очень состоятельные люди, могущие себе позволить большие ставки. Это были как местные богачи, так и приезжие искатели приключений.
        Мы с Вероникой прибыли в этот город около месяца назад. Отыскать интересующих нас людей непосвященному человеку представлялось неразрешимой задачей. Мне же, с моим жизненным багажом и обширными связями, это не составило особого труда. После не слишком продолжительной беседы с моими будущими партнерами мне было предложено присоединиться к игре.
        Несколько дней мы с Вероникой (мы неизменно выдавали ее за мою жену, что было, впрочем, не так уж далеко от истины) приходили и просто играли. Ставки были невелики, что вполне естественно для недавно прибывших игроков. Это было негласным правилом — дать возможность освоиться и прицениться к остальным игрокам.
        За это время я изучал не только их тактику и психологию, но также и то, как часто меняли колоду по ходу игры, как осуществлялась сдача и многое другое.
        Но и это еще не все. Значительная роль во всем этом отводилась Веронике. Я уже упоминал о том, какое влияние может оказывать эта женщина на представителей сильного пола. И дело тут даже не во внешности. Хотя Вероника, безусловно, была физически привлекательна: природа одарила ее правильными чертами лица и хорошей фигурой, но вокруг было множество красавиц, с которыми по своим внешним данным Вероника конкурировать бы не смогла. Таинство происходило в тот момент, когда она начинала говорить с вами. Нескольких часов, проведенных в беседах с этой женщиной, было достаточно, чтобы больше уже не думать о других. Она становилась самой красивой, желанной и интересной. Мир сходился на ней одной. Вероника была поистине бесценным кладом не только для моего сердца, но и для нашего дела.
        Вступала в игру она обычно как скучающая жена своего мужа-игрока, разделяющая его страсть к картам лишь для того, чтобы убить время. Играла она не ахти как, ставками не увлекалась, не рисковала, в общем, на ход игры не влияла. Что у нее получалось хорошо, так это ненавязчиво втягивать сидящих за столом в разговор. Проходило не так уж много времени, и игроки вдруг понимали, что беседы с Вероникой увлекают их не меньше карт.
        Вот и на этот раз уже через несколько дней азартные толстосумы были от нее без ума, все до единого. Они осыпали ее комплиментами (совершенно не стесняясь сидящего рядом мужа), но главное — сами искали общения с ней. И здесь Вероника с удовольствием шла им навстречу.
        Стоит ли говорить, что в такой обстановке внимание игроков собственно к картам ослабевало. А именно это мне и было нужно.
        Игра проходила по вечерам, а днями я занимался изготовлением «паркета» — крапленых карт, неотличимых для незнающего от тех, что использовались в клубе.
        Когда все было готово, я, как обычно, оставил в условленном месте (в этот раз использовался камин заброшенного флигеля на окраине города) письмо, где вкратце привел всю необходимую информацию. И тогда в игру вступил третий ее участник — Артур. Он появился в городе в амплуа богатого повесы, беспечно проматывающего огромное наследство. Пользуясь моими наводками, он постепенно вышел на клуб, где до этого уже освоились мы с Вероникой. Проблем с участием в игре у него не возникло, ибо мнение о людях, соответствующих исполняемой Артуром роли, было таково, что играли они зачастую плохо, а суммы проигрывали немалые. Кто же упустит легкую наживу? Знали бы они, что это — не нажива, а самая настоящая наживка…
        Ежедневно мы все втроем встречались на пикниках за городом, где уточняли последние детали и готовились к настоящим партиям. В этот раз мы проделывали все особенно тщательно: как-никак — прощальная игра…

        И вот наступил долгожданный вечер. Мы сидели на верхнем этаже ресторана «Лунный фрегат», в недоступной постороннему глазу комнате. Все убранство комнаты сводилось к большому круглому столу, покрытому скатертью из плотного темно-зеленого сукна, креслам, обтянутым добротной дорогой кожей, и нескольким фарфоровым вазам, расставленным по углам.
        Кроме нас с Вероникой за столом сидели еще двое. Один из них — грузной комплекции господин с внушительной лысиной и мясистым лицом. Его постоянно бегающие глазки скрывались за стеклами массивного пенсне в золотой оправе. Это был Аристарх Блут, приезжий, как и мы. Представился Блут владельцем мануфактуры. Во время игры он постоянно потел и утирал лоб платками, которых у него в запасе всегда была целая дюжина. Как игрок он был чуть выше среднего уровня. Его слабостью были эмоции, которые он не умел скрывать.
        Вторым участником игры был худощавый пожилой господин с благородными чертами лица. Его абсолютно седые волосы ниспадали до самых плеч. Выражение его лица оставалось беспристрастным в любой ситуации. В глазах его читалось полное отсутствие какого-либо сострадания, и поэтому сей взгляд долго выдерживать было непросто. Имени его я не знал — все называли его Графом. Он был каким-то влиятельным лицом в местном преступном мире. На нем была белоснежная шелковая рубашка свободного покроя, которую он экстравагантно скрепил на груди большой галстучной булавкой. Насколько я разбираюсь, она была выполнена из платины и украшена драгоценными камнями, среди которых выделялись три крупных бриллианта. Кроме этого, нельзя было не заметить массивный перстень в виде креста на его руке. Великолепием он едва уступал вышеупомянутой булавке. Граф был очень серьезным соперником, случись столкнуться с ним в честной игре.
        Был в комнате и еще один человек. В игре он, правда, не участвовал и сидел в кресле у стены, храня молчание и изредка перекидываясь парой фраз с Графом. Иногда он покидал комнату, но очень ненадолго. Граф называл его Каримом. Представлялось очевидным, что тот являлся для Графа кем-то вроде ангела-хранителя. У Карима было смуглое лицо, свирепое выражение которого еще более подчеркивал страшный шрам, тянувшийся от одной из бровей через орлиный нос и почти до самого подбородка…
        — А скажите, Вера,  — обратился Блут к Веронике,  — как вы, например, относитесь к теории бессмертия души и связанной с этим бесконечности жизни?
        — Смотря что вы подразумеваете под этим, господин Блут,  — ответила она.
        — Есть такое мнение,  — продолжал он,  — что после смерти душа человека попадает в чистилище, где происходит ее очищение ото всех накопившихся за время жизни грехов. Чем больше таковых, тем более долгий путь очищения предстоит душе…
        — Это весьма распространенное убеждение — что в нем необычного?  — вмешался Граф.
        — Вы опять не дослушали меня до конца,  — раздраженно ответил Блут.  — Вся штука в том, что после чистилища душа возвращается в мир живых, чтобы поселиться в теле новорожденного. И чем меньше было прегрешений в прошлой жизни, тем значительнее в душе младенца предыдущая составляющая и тем больше он будет ощущать связь с предыдущей своей жизнью. Получается истинное бессмертие. Что вы думаете обо всем этом, Вера?
        — В таком случае, почему я ничего не помню из своих прошлых жизней, господин Блут?  — спросила Вероника.  — Видимо, я была ужасной грешницей. Получается, путь в бессмертие уготован лишь праведникам? Но не скучна ли тогда будет такая вечность?
        — А насчет воспоминаний, Вера,  — продолжал Блут,  — у вас разве никогда не было чувства, что вы все это когда-то уже видели?
        — Это вы о синдроме deja-vu?  — усмехнулась Вероника.
        — И где доказательства того, что ты действительно вспомнил что-то, а тебе не показалось, что ты что-то вспомнил?  — подхватил Граф.
        — Мы зря обсуждаем память в качестве функции души,  — сменил тактику Блут.  — За память отвечает мозг. Душе предназначается другое.
        — И что же?  — подзадоривала его Вероника.
        — Любовь, ненависть, да многое, в общем-то,  — ответил Блут.  — Одним словом, душа предназначена для проявления чувств, Вера.
        — Но это уже не есть бессмертие, господа,  — произнес Граф.  — Его вообще нет, ибо почему тогда человек так страшится смерти? Почему перед ее лицом он становится жалок до такой степени, что забывает про все свои добродетели: достоинство, честь, долг?
        — Ну полно, господа!  — воскликнула Вероника.  — Наш разговор опять скатился к одной теме. Я больше не желаю говорить о смерти.
        — Ваши желания — закон для всех присутствующих, Ника,  — произнес Граф и скрестил руки на груди. В отличие от Блута, использовавшего в обращении к Веронике первую часть ее имени, Граф применял вторую — «Ника».  — О чем же вы поведаете нам сегодня, любезнейшая?
        — А я надеялась, что хотя бы сегодня меня избавят от роли рассказчицы,  — улыбнулась Вероника.
        — Я как раз пытался, но мне опять не позволили,  — продолжал обижаться Блут.
        — Ника, у вас наверняка есть мечта?  — спросил Граф.
        — Как же можно задавать такие бестактные вопросы, сударь?  — возмутился Блут.  — Вера, вы совершенно не обязаны отвечать.
        — Отчего же, господа?  — Вероника кокетливо повела плечами.  — Мечта у меня, как и любого человека, безусловно имеется, и я не делаю из этого тайны. А мечтается мне — объехать весь мир, собственными глазами увидеть чудеса света. Как это было бы прекрасно!
        — Ничего невозможного, чтобы воплотить в жизнь,  — заметил Граф.  — Но любое путешествие рано или поздно утомляет, хочется где-то остановиться. Где бы хотелось жить вам, Ника, в какой из стран?
        — Сложный вопрос, Граф,  — рассмеялась девушка.  — Придется ответить, что в Эльдорадо.
        Граф одобрительно крякнул и поклонился.
        — Где это?  — не понял Блут.  — Я, признаться, запамятовал.
        — Если б знать,  — усмехнулся Граф.  — Боюсь, на картах этого государства не сыскать.
        — Колонизаторы думали, будто нашли мифическую страну, когда обнаружили, что у индейцев майя посуда и прочая утварь из золота,  — добавила Вероника.
        — Их постигло разочарование,  — ухмылялся Граф.
        — Не те ли это индейцы,  — быстро оправился от смущения Блут,  — что построили пирамиды до самого солнца?
        — Вы сами-то в это верите?  — Граф снисходительно посмотрел на него.  — Как бы их тогда построили?
        — А что я?  — защищался Блут.  — Так говорят. Может, осмелитесь утверждать, что вообще никаких пирамид не было?
        — Были, но только на земле египетской,  — ответил Граф.  — Они и сейчас там стоят, если не ошибаюсь.
        Наконец оба оппонента умолкли, красноречивыми взглядами апеллируя к Веронике.
        — Вы оба правы, господа,  — она не замедлила со своей примирительной речью.  — Индейские пирамиды Луны и Солнца поражали своими размерами. Но с пирамидами из Египта они сравнения не выдерживают. Интересно, что чувствуешь, находясь внутри этих сооружений?
        — Могильный холод, я полагаю,  — иронизировал Граф.
        — А правда, что в Египте этом Сфинкс сидит, восьмидесяти футов в холке?  — продолжал интересоваться Блут.
        — Вырублен из целой скалы,  — кивнула Вероника.
        — Разве ж такое возможно?  — изумился Блут.
        — Так проще,  — прокомментировал Граф.  — Никакого материала покупать не надо, привозить его надобности тоже нет. Берешь скалу — и рубишь.
        Блут недоверчиво покосился на собеседника.
        — В Древнем Египте так часто делали,  — подтвердила Вероника.  — Например, свои знаменитые обелиски они тоже прямо в скале вырубали, обрабатывали три стороны и только потом отделяли и доделывали четвертую.
        — Дикий все-таки народ,  — покачал головой Блут.  — А Сфинкс тот и впрямь страшенный?
        — Говорят, что страху на подданных фараона нагонял,  — подтвердила Вероника.  — А еще его песком все время заносило, откапывать приходилось.
        — Сколько ж там песка, что такую махину засыпало?  — недоумевал Блут.  — Не хотел бы я там квартироваться. А правду говорят, будто Клеопатра, царица египетская, жемчужины в уксусе растворяла, а потом пила?
        — Не знаю,  — рассмеялась Вероника.
        — А вы сами-то уксус пить пробовали?  — спросил Граф.
        — Гадость отменнейшая, даже в разбавленном виде,  — Блут поморщился.  — Но я полагал, что жемчуг вкус как-то облагораживает…
        — А Китайская стена никогда не вызывала ни у кого восторга?  — сменила тему Вероника.
        — Которая Землю опоясывает?  — уточнил Блут.
        — Китай, по-вашему, на всей Земле простирается?  — недовольно заметил Граф.
        Чтобы как-то разрядить накаляющуюся обстановку и не выглядеть замкнувшимся в себе молчуном, я решил поучаствовать в разговоре:
        — Строили же люди когда-то! Не то что ныне. Храмы греческие вон по двадцать веков стоят, и ничегошеньки им не делается.
        — Бывал я в Греции,  — тут же откликнулся Блут.  — За товаром ездил. Акрополь их видел — развалюха, да и только. Так что не скажите, милостивый государь.
        — Акрополь был превращен в пороховой склад, господин Блут,  — вступилась за меня Вероника.  — От взрыва и пострадал.
        — Помилуйте, Вера!  — лицо Блута вытянулось.  — Порох? У греков?
        — Сие имело место не далее как в прошлом веке, если не ошибаюсь,  — разъяснил Граф.  — А по поводу вечности тоже готов не согласиться. Мало чего сохранилось с давних времен, как ни прискорбно: если архитектура, то в виде развалин, если скульптура, то копии. А чаще всего просто описания историков. И почему, спрашивается, я должен им верить?
        — Это ваше право, Граф,  — Вероника обезоруживающе улыбнулась.  — Я лично верить готова, верить и восхищаться. Вы только представьте: Афина шестидесяти футов высотой, из бронзы, стояла на берегу, и сияние ее на солнце было видно далеко проплывающим галерам.
        — Не сохранилась,  — вставил Граф.
        — К сожалению,  — пожала плечами девушка.
        — Венера до нас тоже без обеих рук дошла,  — добавил Блут.
        — Вы имеете в виду Венеру Милосскую?  — переспросила Вероника.
        — Ее,  — кивнул промышленник.  — Ученые теперь гадают — и что она интересно этими руками раньше делала?
        — Руки мастеров — вот чему мы все должны быть благодарны.  — Слова Блута навели Веронику на новую мысль.  — Если позволите, я бы хотела упомянуть одного греческого художника…
        — Внимать вашим речам, Ника, мы готовы в ущерб всему остальному, в любое время,  — выразил свое отношение Граф.
        — С преогромнейшим удовольствием!  — вторя, закивал Блут.
        — Звали его Зевскис,  — улыбнулась осыпанная комплиментами девушка.  — Если он рисовал какой-нибудь фрукт, на изображение слетались птицы. Однажды он решил нарисовать прекрасную Елену. Ему позировало пять самых красивых натурщиц. От каждой Зевскис взял только самое лучшее. Ни один мужчина не мог отвести взгляд от получившейся картины, стояли возле нее часами.
        — Тоже сгинула во времени?!  — с сожалением воскликнул Блут.
        — Увы,  — кивнула Вероника, горько улыбнувшись.
        — Наши художники тоже не лыком шиты,  — Блут решил поделиться своими знаниями.  — Говорят, когда Спасителя в Новгороде на иконе изображали, его рука на утро все время сжималась. Три раза переписывали. Рисуют разжатой, а она сжимается. Хотели переписать и в четвертый, как вдруг глас услышали: оставить, мол, надо как есть, а когда рука сама разожмется, так сразу конец Новгороду и настанет…
        — Удивляюсь я вам,  — недоверчиво усмехнулся Граф.

        Пока они мило философствовали, я не спеша, с рассеянной улыбкой на лице, одну за другой заменил карты в колоде на «паркетные». Теперь можно было появляться и еще одному нашему игроку, и он не заставил себя долго ждать.
        Артур появился в дверях, как всегда, одетый по последней моде и излучающий самодовольство человека, никогда ни в чем не нуждающегося. Он вполне мог бы найти применение своему таланту на сцене при ином стечении обстоятельств.
        Как обычно, он заказал всем шампанское, а прекрасной даме корзину роз. После этого подошел и сел за стол.
        — А слыхали свежую шутку, господа?  — тут же выпалил он.  — Приходит, значит, проигравшийся в пух и прах картежник в дом терпимости… Пардон, при даме дальше рассказывать совершенно невозможно-с.
        — Как же так?  — вознегодовал Блут.  — Это нечестно!
        — Обещаю, что при случае расскажу вам, чем там дело кончилось,  — пообещал Артур.  — Презабавнейшая история — живот надорвете от смеха.
        — Бессовестно с вашей стороны так интриговать,  — надула губки Вероника.  — Мне тоже стало так интересно.
        — Покорнейше прошу меня извинить,  — Артур картинно приложил руки к сердцу.  — Вам никак нельзя. Просите, что угодно!
        — Тогда сию же минуту извольте рассказать другую шутку,  — потребовала Вероника.  — Приличную.
        — Если, конечно, знаете таковые,  — сострил Граф.
        — Осмелюсь утверждать, что знаю,  — отозвался Артур, победоносно глянув на него.  — Одну.
        — Мы все во внимании,  — потер ладони Блут.
        — Заявляется к ростовщику брандмейстер,  — приступил Артур.  — «Купи,  — говорит,  — братец, у меня каску». А ростовщику она на что? Никак не желает приобретать. Но брандмейстер не уходит, расставаться с казенным обмундированием толкнула его нужда. Не в силах отделаться от назойливого пожарного, ростовщик готов положить два рубля. Но брандмейстер запросил десять. «Вы что же, за простофилю меня держите?  — рассмеялся ему в лицо ростовщик.  — Десять рубликов за позолоченную бронзу?» Он постучал по каске и попытался вернуть ее поникшему брандмейстеру. Но тот брать назад отказался и заявил, что каска эта из чистого золота, потому как подарена ему лично императором за тушение царских покоев.
        Блут прыснул в ладонь, бросив извиняющийся взгляд на Веронику.
        — Это еще не все, господа!  — продолжал Артур.  — Ростовщик, конечно, верить отказался, собрался вытолкать опостылевшего посетителя, но тот выложил на конторку грамоту. А в ней красивым почерком написано, что выдана она брандмейстеру Рукавицыну за особые заслуги перед Его Величеством вместе с именной каской из чистого золота двух фунтов и пятнадцати золотников весом. Подписи, гербовая печать — все, как полагается. Сошлись на семи рублях. Ростовщик, конечно, поинтересовался, почто брандмейстер расстается с ценным подарком. Только по великой нужде за бесценок отдавать приходится. Проигрался пожарный в карты подчистую сослуживцам своим. «Что ж вы на службе-то играете?» — подивился ростовщик. «Редко гореть стали,  — отвечает ему брандмейстер.  — Осторожничает население, вот скука и заедает. Раньше вот по три раза на дню выезжали, а ночью и того чаще». Спросил его ростовщик: как без каски теперь будет? Брандмейстер сказал, что есть у него рабочая, бронзовая. И еще просил быстро не продавать, отыграется — сразу выкупит. Ростовщик предупредил, что выйдет дороже. Рукавицын махнул рукой и ушел.
        Артур налил себе шампанского и за несколько жадных глотков выпил. Блут в это время нетерпеливо барабанил пальцами по столу.
        — На следующее утро в лавку вбегает наш брандмейстер. «Выручай, братец!  — кричит он ростовщику.  — Пожар! Дай ты мне каску временно, а потушим — враз верну». Ростовщик попытался напомнить, что должна быть другая, повседневная. Но брандмейстер объяснил, что какая-то шельма держала ее в сыром погребе и каску проела ржа. А без нее никак нельзя на пожаре появляться — засмеют подчиненные, никакого тушения не получится. Ростовщик проявил понимание, но попросил расписочку написать. «Эх!  — запричитал Рукавицын.  — Пишу-то я страсть как медленно. Боюсь, сгорит домишко к чертям собачьим, пока я здесь чернила извожу». Испугался ростовщик, как бы виновным не оказаться, да и выдал каску безо всякой расписки.
        — Эк он его, плутовская душа!  — хихикнул промышленник.
        — Ростовщик день ждет, второй ждет — нет Рукавицына. Нельзя же двое суток пожар тушить, в самом деле! На третий день брандмейстер в дверях появляется, но без каски. Ростовщик на него с кулаками, а тот объясняться пытается. Повиниться пришел, ибо проиграл государеву каску в карты. Но ростовщика просит не волноваться. Оказывается, цена ей — все двести рублей. Антип Горохов выпрашивал продать, но брандмейстер устоял, ведь ростовщику эта вещица принадлежала. «Но проиграл потом!» — негодовал ростовщик. Брандмейстер заявил, что не было выхода — карточный долг превыше всего. Просит он у ростовщика еще пятьдесят рублей, чтобы каску золотую отыграть. Одна бабка ему намедни удачу нагадала. Каску ростовщик назад получит, а Рукавицын его с Антипом сведет. Тот коллекционера одного знает, за двойную цену продать можно будет — четыреста рублей! От цифры такой ростовщику плохо соображаться стало. «А ежели сбежишь?» — засомневался он. Но брандмейстер успокоил. Бежать из-под службы ему никак нельзя: в острог упрячут или на каторгу сошлют. На этот раз ростовщик расписку написать все-таки заставил.
        — Какие наивные, право, люди встречаются,  — прокомментировал Граф.
        — И потекли дни,  — продолжал Артур.  — И ночи, бессонные ночи ростовщика. Ждал он брандмейстера, ждал, а потом закрыл свою лавочку да и отправился в пожарную часть. Позвал брандмейстера, вышел солидный такой господин, нисколько на Рукавицына не похожий. «Вы брандмейстер?» — «Я брандмейстер».  — «А Рукавицын у вас служит?» — «Нет такого». Ростовщик и расписку на всякий случай показал, где было написано, что брандмейстер Его Императорского Величества Рукавицын взял ссуду в размере пятидесяти рублей для возвращения золотой каски двух фунтов пятнадцати золотников весом. Солидный господин назвал расписку несусветной чушью. Ростовщик еще попытался объяснить, что Рукавицын у них все время в карты играет, на что брандмейстер не выдержал и закричал: «Пшел вон!»
        На этот раз Блут разразился истерическим смехом, пока из глаз у него не потекли слезы. Он утерся платком, промокнув заодно и вспотевшую лысину.
        — Ростовщик после этого бродил по городу, забирался на каланчи и выспрашивал дежурных про брандмейстера Рукавицына. Но никто не слыхал о таком. Одна добрая душа, правда, сообщила, что есть еще две другие пожарные части, и советовала поспрашивать там. Обрадованный ростовщик сразу побежал в ближайшую. Тот брандмейстер также не походил на Рукавицына и в карты не играл. А когда ростовщик потряс перед его лицом распиской, схватил беднягу за грудки и спросил: «Не ты ли, каналья, каску у меня упер шестого дня?» Насилу вырвавшись, ростовщик от греха убежал и тут же устремился в третью пожарную часть, последнюю. Там спросили его фамилию и сообщили, что брандмейстер его давно ждет. Как он обрадовался! Но под золоченой каской снова оказалась чужая физиономия. Брандмейстер спросил — не его ли лавка находится на такой-то улице, а потом сообщил, что новости плохие. «Что, опять проигрался, мерзавец? Где он?» — Ростовщик плюхнулся на стул, его кулаки сжались…  — Артур зевнул, прикрыв рот рукой.  — Прошу прощения. Мне не терпится поиграть, господа. Быть может, приступим, а закончу я позже?
        — Сударь, не вынуждайте ударять вас канделябром,  — погрозил ему пальцем Блут.
        — Что ж… Брандмейстер объяснил, что лавка его сгорела сегодня, хотя ее и два часа тушили. Поздно приехали. Какой-то шельмец лазил по каланчам и отвлекал дежурных. Его сейчас ищет жандармерия. Видя, что с ростовщиком что-то не то, брандмейстер послал за доктором. Изловили беднягу через три дня. Он караулил пожарных возле места их службы, а когда те выходили, нападал с колотушкой и пытался отнять каску. Помял этих касок несусветное количество. Вот такая история.
        Граф хмыкнул.
        — Давненько я так не веселился,  — высказал свое впечатление Блут.
        — Грустная история,  — произнесла Вероника.  — Жалко человека…
        Пока Артур развлекал присутствующих, я подал ему знак, что колода «готова». Можно было разыгрывать действо.
        — Ну, довольно шуток, господа,  — Артур сделал серьезное лицо.  — Сегодня я намерен рисковать по-настоящему. Деньги слишком сильно тяготят мои карманы,  — он хлопнул себя по отворотам фрака.
        — Что ж, не будем терять понапрасну времени,  — произнес Граф.  — Ника, вы участвуете?
        — Боюсь, что нет, Граф,  — ответила она.  — Крупные ставки могут пагубно отразиться на нашем семейном бюджете. Верно, дорогой?  — она тронула меня за плечо.
        — Думаю, хватит и того, что просажу за сегодняшний вечер один я,  — поддержал я ее.
        Мы приступили к игре. Как обычно, это был покер. Поскольку Вероника не играла, ей доверили раздачу.
        — Верочка, вы уж не обижайте,  — умоляюще произнес Блут.  — Вы способны на чудо, я это прекрасно знаю.
        — Если бы, Аристарх,  — мило улыбнулась она в ответ.  — Но для вас я попробую сотворить что-нибудь благое, коли вы верите в чудеса.
        Услышав свое имя из уст Вероники, Блут засиял.
        — Но позвольте,  — обиделся Граф.  — Чем оставшиеся заслужили подобную несправедливость, любезнейшая Ника?
        — Если кто и заслужил благословение сих расчудесных рук, так это ваш покорный слуга,  — вмешался Артур.
        — И почему же?  — наградил его едкой улыбкой Блут.
        — Полно вам, господа,  — добавил в свою очередь я.  — Умолять Веронику о подобном не в силах даже ее законный супруг.
        — Все вы мне несказанно приятны, господа,  — разрешила шуточный спор девушка.  — И даже обладай я какими-либо таинственными способностями, никоим образом не могла бы кому-то из вас содействовать. Картами распоряжается Удача, и вмешиваться в ее замыслы совершенно невозможно.
        — Браво!  — Артур похлопал перед тем, как взять со стола свои карты.
        Некоторое время игра протекала обычным чередом, с умеренными ставками. Вскоре удача улыбнулась Артуру в виде довольно крупного выигрыша. Его первой жертвой стал конечно же я.
        — Надо же — жалкие две пары![2 - Две пары — одна из низших комбинаций в покере.] — притворно негодовал я, когда Артур открыл карты.
        — А куда вы сами-то со своими двумя тузами полезли? Блефовать тоже надо уметь,  — высокомерно парировал Артур.
        — Вероника, дорогая, я сегодня с самого утра был мрачен, помните?  — обратился я к девушке.  — Меня неоднократно посещало чувство, что фортуна окажется не на моей стороне. Не покинуть ли нам любезных господ, покуда они не обременили нас долгами?
        — Вы не смеете лишать нас общества вашей прекраснейшей жены!  — вознегодовал Блут.
        — Фортуна — дама весьма переменчивая,  — ухмыльнулся Граф.
        — И она, как любая женщина, без ума от решительных мужчин,  — произнесла Вероника.  — Если суждено потерпеть поражение, то с достоинством.
        — Преклоняюсь пред вашим мужеством, дорогая,  — поклонился я.
        — Мы все присоединяемся к восхищению,  — добавил Артур.  — И постараемся не разочаровать вас, Вероника.
        Через некоторое время неудача постигла Графа. Блефовать он умел в совершенстве, но Артур, благодаря моей колоде, видел карты своих оппонентов буквально «насквозь». Граф решил блефовать тоже с двумя тузами.
        — Попрошу одну, Ника,  — Граф выложил на стол свою карту.
        — Всенепременно,  — Вероника выдала ему карту взамен.
        Граф, посмотрев, что ему пришло, не изменился в лице, но значительно повысил ставку.
        Артур же, зная карты Графа, прекрасно видел, что тот пошел на риск с двумя парами. У Артура была та же комбинация, но карты у него были старше, короли против десяток.
        — Не люблю я подобных резкостей,  — ворчал Блут.  — Ведь были же нормальные ставочки, спокойные.
        — А мне нравится такая игра,  — Артур принял ставку.  — Кровь по организму сразу быстрее течь начинает.
        — Открываетесь?  — исподлобья глянул на него Граф.
        — Рановато, по-моему,  — Артур доложил сверху совсем небольшую сумму.
        — Ну вот, другое дело,  — Блут утер лоб платком.
        — Скромненько,  — ухмыльнулся Граф.
        — Мне спешить некуда, сударь,  — добродушно улыбался Артур.  — Если желаете — милости прошу, вскрывайтесь.
        Ответом была очередная крупная ставка Графа.
        — Это выше моих сил,  — удрученно прокомментировал Блут.  — Позвольте сойти с дистанции, пас, господа.
        — Вынужден последовать вашему примеру, господин промышленник,  — я выбросил карты, имея на руках «флэш»[3 - Флэш — одна из высоких покерных комбинаций.]. Знай об этом Блут, наверное, беднягу хватил бы удар.
        Когда на кону была довольно приличная сумма, двое оставшихся игроков вскрылись.
        — Стойкий вы человек, Граф,  — произнес Артур, показывая свои карты.  — А терзал я вас по своему обыкновению двумя парами.  — Всем своим видом он был готов к признанию поражения.
        — Счастливчик,  — процедил Граф сквозь зубы, швыряя свои карты в общую кучу.
        — Но, похоже, ваше хладнокровие тоже ни на чем не основывалось,  — оживился Артур, двигая выигрыш к себе.  — Надо же!
        — Везет же вам на мелких комбинациях!  — воскликнул Блут, увидев карты Артура.
        — Я бы предпочел иметь везение в любви,  — произнес Артур и послал красноречивый взгляд Веронике.
        — Разве деньги не помогают в этом?  — В голосе Графа чувствовалась обида за проигрыш.
        — В том-то вся штука, господа. Только став богачом, разуверяешься во всесильной сущности банкнот,  — ответил Артур.
        Игра продолжалась.
        — Граф, я восхищена,  — выразила свое отношение Вероника.  — Вы умеете проигрывать.
        — Выигрывать я умею также, Ника,  — ответил Граф.  — Ваши слова чрезвычайно приятны моему слуху.
        — Разве жалко расставаться с подобной суммой ради такого комплимента?  — высказался Блут.
        — Готов посодействовать в сем благородном шаге и вам, любезный,  — ободрил его Артур.
        После одной из сдач Артур вдруг оживился, глаза его заблестели, и он энергично забарабанил пальцами по столу. В этот момент он играл роль человека, плохо умеющего контролировать свои эмоции.
        — Мой внутренний голос подсказывает мне открыться немедля,  — вымолвил Блут, видя реакцию Артура.
        — Вы уверены, что это ваш внутренний голо?  — усмехнулся тот.
        Но Блут не решился рисковать и показал карты: у него оказался «стрит», а у Артура всего лишь три двойки.
        — Ну надо же,  — ворчал Блут, довольствуясь малым выигрышем.  — А можно было подумать, что вам «флэш-рояль»[4 - Флэш-рояль — самая высшая покерная комбинация.] улыбнулся.
        Артур играл свою роль великолепно. За последние несколько часов игры он создал впечатление, что постоянно играет мелкими комбинациями, надеясь лишь на удачный блеф. Поэтому когда Граф получил вдруг на руки «каре»[5 - Каре — высокая комбинация, означающая четыре карты одного достоинства.] из королей, то даже он, опытный психолог, едва сдержал свои эмоции в предвкушении реванша.
        Артур долго ждал этого и для начала сделал осторожную ставку.
        — Что ответите на это, милейший?  — спросил он.
        — Пожалуй, приму.  — Граф тоже был опытным игроком и, чтобы сразу не спугнуть соперника, ответил также скромно.
        — Не похоже на вас, Граф,  — улыбнулся Артур.  — Надеетесь, что с места в карьер пущусь я на этот раз? Придется немного поднять. Может быть, вы, господин Блут, покажете, что такое настоящие ставки?
        — Тише едешь, как говорится,  — нахмурил лоб Блут, но ставку все-таки немного увеличил.
        — Не успеете оглянуться, как ветер в ушах засвистит.  — Граф последовал его примеру.
        Каждая новая ставка была все выше.
        — Ну вот, я схожу, дальше разгоняться мочи уже не имею,  — пасанул Блут.
        Я попробовал посоревноваться еще, но в следующую свою очередь тоже швырнул карты.
        Через некоторое время на кону было столько денег, как никогда за сегодняшний вечер.
        Если основываться на наблюдениях за эмоциями Артура, можно было предположить, что у него на руках в лучшем случае — все те же банальные две пары.
        — Интересно, эти сгущающиеся над городом тучи обернутся дождем?  — Артур зевнул.  — Так давно хочется погулять на природе.
        Но в этот разу него было три туза. До «каре» Графа это, конечно, недотягивало, и Артуру поэтому пришлось чудесным образом подменить одну из бесполезных карт на джокера[6 - Джокер по правилам может считаться любой картой по усмотрению игрока. В данном случае он, считаясь тузом, в комбинациях с другими тремя тузами дает «каре» из тузов, что выше, чем «каре» из королей на руках Графа.].
        — Пожалуй, мои возможности, как это ни странно, исчерпаны.  — Граф едва сдерживал нетерпение.  — Предлагаю открыться.
        — Эх, как жаль, Граф,  — разочарованно протянул Артур.  — А я-то было подумал, что вы и от этого балласта меня освободите,  — с этими словами он извлек из кармана очередную увесистую пачку банкнот и хлопнул ее об стол.
        Граф некоторое время сверлил Артура взглядом, затем вытащил из отворота рубашки галстучную булавку и небрежно швырнул ее на кон.
        — Эта вещь стоит гораздо больше тех бумажек, но я принимаю ставку,  — произнес он и выложил свои карты.  — «Каре», сударь, а что там у вас? Может, соблаговолите, чтобы я угадал?
        — Поздравляю, Граф, нечасто видишь подобные комбинации,  — одобрительно закивал Артур.  — Буду признателен, если угадаете. Пари не заключаю, ибо поставить вам больше нечего.
        — «Стрит?» — предположил Граф.  — У вас вообще когда-нибудь выпадал «стрит»? Могу поклясться, что у вас две пары.  — Граф выглядел непривычно нервничающим.
        Когда Артур показал то, что было у него на самом деле, Блут присвистнул. Лицо Графа сделалось бледным, но он промолчал и лишь откинулся в кресле, скрестив руки на груди. Каким бы богатым он ни был, проигрыш такой суммы не мог не огорчить его.
        — Честное слово, Граф,  — заверил Артур.  — Искренне сочувствую. Знайте, что игра с вами доставляет мне несказанное удовольствие. И дело здесь даже не в этих ничтожных деньгах…
        — Когда вы изволите дать мне возможность отыграться?  — оборвал его Граф.
        — Когда вам будет угодно,  — ответил Артур.
        — Сегодня?  — предложил Граф.
        — Разве у вас при себе что-то осталось?  — удивился Артур.  — В долг, при всем уважении, мне бы не хотелось.
        — Карим отправится за деньгами сию минуту,  — объяснил Граф.  — Я готов буду продолжить не позднее чем через два часа.
        — О, это слишком долго, Граф,  — покачал головой Артур, рассовывая выигрыш по карманам.  — Оставшихся господ я уважаю всем сердцем, но играть серьезно они сегодня, увы, не настроены. Мне же не терпится успеть сегодня как можно больше потратить. Ежели не окажусь мертвецки пьяным через два часа, то обязательно вернусь.
        — Что ж, тогда в любое удобное для вас время, сударь,  — изрек Граф.
        — Еще раз меня извините, господа,  — Артур поднялся.  — В следующий раз, Граф, вам обязательно повезет.  — Он взял со стола проигранную Графом булавку и заколол ею свой модный галстук.  — Счастливо всем оставаться. Не прощаюсь и с нетерпением буду ждать следующей игры. Вероника, мое отдельное почтение,  — Артур приподнял шляпу и, насвистывая, вышел из комнаты.
        Мы продолжили игру с Блутом. Задуманное было выполнено, мне тоже можно было уходить. Граф послал Карима за деньгами. После нескольких раздач засобирались и мы с Вероникой.
        Выходя из-за стола, я как бы невзначай облокотился на кресло, где сидел до этого Артур, Это было очень быстро и незаметно для всех присутствующих, но мне хватило времени, чтобы просунуть за подлокотник специально приготовленную мной карту — джокера. Снаружи остался лишь самый уголок карты, и поэтому любой более или менее внимательный взгляд рано или поздно должен был ее заметить (я почему-то был уверен, что это будут цепкие глаза вернувшегося Карима).
        Артур и Вероника, конечно, не были посвящены в то, что я только что совершил. Это была только моя игра. Моя собственная игра.
        «Они сильно удивятся,  — думал я, когда мы спускались по лестнице ресторана,  — когда найдут джокера в его кресле. А особенно удивятся они, когда выяснится, что оба джокера в колоде уже есть. И этот — третий. Третий лишний. Да уж, действительно — третий лишний!» — заметив, что откровенно ухмыляюсь, я поспешно вернул лицу обычное выражение…

        — Но я не могу в это поверить!  — Вероника беспокойно мерила поляну шагами.
        Мы находились на месте нашего последнего пикника. Именно здесь мы должны были встретиться с Артуром еще три часа назад. Но он так и не появился.
        —- Боюсь, он уже далеко отсюда и строит планы, как потратить свалившееся на него состояние.  — Я сидел под деревом и вяло жевал стебель какой-то травы.
        — Артур не такой человек. Он не мог поступить подобным образом — я ведь знаю его столько времени!  — негодовала Вероника.
        — Всего-то около года,  — спокойно возразил я.  — А деньги могут испортить кого угодно. Да не переживай, Вероника! Черт с ними, с этими деньгами — никакой особой погоды они не делали. На счастливое будущее мы заработали…
        — При чем здесь деньги!  — не успокаивалась она.  — Его поступок не имеет оправдания. Как же теперь можно доверять тому, кого считаешь другом? Как?
        — Давай подождем с выводами, дорогая,  — я подошел к ней и обнял.  — В любом случае поступим так, как задумывали. Если его что-то задержало, он отыщет нас позже, поскольку знает о наших ближайших планах. Ну а если нет — что ж, Бог ему судья. Если сможет жить в согласии со своей совестью — пусть живет.
        Вероника прижалась ко мне и заплакала.
        — Надеюсь, что с ним ничего не случилось,  — тихо сказала она сквозь слезы.
        В тот же вечер мы уехали из города. А вскоре покинули и страну.
        Артура мы больше никогда не видели…

        — А теперь я призываю истину явиться нам,  — стонущий голос Медлеса выхватил меня из состояния оцепенения.  — Какую картину ты рисовал в своем воображении, когда твоя память снова и снова возвращалась к тем событиям?  — прохрипел он.  — Что, по-твоему, произошло после того, как Карим заметил торчащую из-за подлокотника карту?
        — До смерти перепуганный Артур со всех ног улепетывает из города,  — выпалил я.
        Медлес разразился отвратительным клокочущим смехом.
        — «До смерти перепуганный» — да,  — произнес он.  — «Улепетывает из города» — почти в самую точку! Но на самом деле ты ведь так не думал? Конечно же нет — ведь ты прекрасно понимал, что Граф — человек совсем не простой, очень серьезный человек…
        — Они заставили Артура вернуть деньги и вышвырнули из города, ведь так?  — цеплялся я за свою уверенность.
        — Ну, во-первых, не заставили, а просто забрали,  — поправил меня Медлес.  — А во-вторых, давай-ка обо всем по порядку. Вернемся к тем событиям, которые ускользнули от вашего с Вероникой внимания.

        Небо в тот вечер было затянуто тучами и дождь нудно моросил, даже и не думая заканчиваться. Артур, как ты изволил заметить, «улепетывал», а если точнее — полз по мокрой траве, оставляя на ней едва заметный кровавый след, который вскоре растворялся в каплях дождя. У него было сломано два ребра, раздроблена ступня, а лицо заплыло от побоев.
        Когда несколько часов назад его выволокли из гостиного двора на улицу; затолкали в экипаж и привезли в какой-то подвал, где тотчас начали жестоко избивать, предвосхищая каждый из ударов всевозможными интерпретациями слова «шулер», он не мог понять, где допустил промашку. Но, испытывая ужасную боль, он еще думал и о том, что опасности теперь могут подвергаться также его друг и Вероника.
        После того как утомленные мучители бросили его одного, он, собрав все силы и сжав зубы, выполз через узкое окошко на улицу и заковылял прочь настолько быстро, насколько позволяли полученные в подвале увечья. Он уже едва различал дорогу опухшими глазами и не понимал, где находится, когда ноги все-таки вывели его в знакомую часть города.
        Ему бы тут же бежать прочь, «улепетывать», как вы изволили выразиться. Ан нет! Сначала — предупредить друзей. И Артур заковылял к заброшенному флигелю. Каждый шаг отзывался резкой болью в раздробленной ноге, и он едва сдерживал стон.
        Через некоторое время вконец обессилевший и насквозь промокший Артур ввалился во флигель и прохромал в комнату, где находился тайник. Отблески молний время от времени освещали комнату. Подобрав валяющийся под ногами обрывок бумаги, он, не найдя ничего более подходящего, собственной кровью написал друзьям об опасности.
        Оставив предостережение, Артур вышел на улицу. Теперь можно было подумать и о себе. Возможно, что его могут искать (хотя зачем — свои деньги те люди уже вернули). Вокруг воцарилась непроглядная тьма. Густые тучи совершенно скрыли луну со звездами. Один только шум капель, стучащих по крыше и падающих на листву деревьев. Временами все озарялось от вспышки молний. Тогда и трава, и деревья, появившиеся на один только миг, казались черными. А вместе с вернувшейся теменью воздух разрывали раскаты ужасного грома.
        Ступив на крыльцо, он, не успев опомниться, соскользнул с мокрой от дождя ступеньки и, не сумев удержаться на раненой ноге, повалился на землю.
        При падении он ударился сломанными ребрами, ногу прострелила ужасная боль, Артур закричал и на какое-то время потерял сознание…
        Очнулся он оттого, что сильно продрог. Его трясло от холода, боль накатывалась волнами с каждым биением сердца. Одна нога совсем не чувствовалась. Артур попытался было встать, но тело мгновенно отозвалось резкими болезненными ощущениями. Он застонал и вцепился руками в мокрую траву. Через несколько минут, собравшись с силами, он пополз.
        Сколько прошло времени? Он потерял ему счет. Превозмогая боль, Артур все полз и полз, покуда земля перед ним вдруг не осветилась. Он услышал голоса. Какие-то люди склонились над ним, его подняли. От этого сознание в очередной раз покинуло Артура…

        — Эй, шулер, очнись!
        Артур с трудом разлепил веки — кто-то бесцеремонно тряс его голову, больно уцепившись за волосы. Уже начало светать, дождь кончился, и расплывшееся пятно, склонившееся над ним, постепенно обрело черты Карима.
        — Никто в этом городе не будет кормить Графа дерьмом вместо шоколада.  — В его голосе проскальзывал акцент.  — Даже такой ловкий мальчишка, как ты.
        Карим сунул руку в карман и вытащил на свет драгоценную булавку, выигранную накануне Артуром.
        — Граф решил оставить это тебе на память, Артурчик,  — с этими словами его цепкие пальцы впились Артуру в шею.
        Не успел он пошевелиться, как Карим оттянул кожу Артура у самого горла и насквозь проткнул ее булавкой. Было очень больно, но Артур лишь прокряхтел в ответ. Тут же несколько человек подхватили его за плечи и поставили на ноги.
        — Смотри, какое уютное местечко мы тебе подыскали, шулер,  — Карим обвел рукой пространство вокруг.
        Это было кладбище. Могильные плиты окружали их со всех сторон и растворялись в рассветном тумане. Прямо под Артуром зияла яма свежевырытой могилы, куда он, спустя мгновение, полетел от грубого толчка в спину. Приземлившись на раненую ногу, он застонал, впившись зубами в нижнюю губу; ибо боль пронзила его от ступни до самой макушки. Опершись спиной о стену могилы, Артур медленно сполз на самое дно. Пахло сыростью, и было очень холодно.
        Где-то наверху звякнула лопата, и на Артура посыпались комья земли.
        — Тебя будут окружать достойные люди нашего города,  — голос Карима казался очень далеким.  — Возьми, научишь их своим фокусам.  — На Артура вместе с очередной порцией земли посыпались карты. Наверху засмеялись…

        Когда он уже не мог шевелиться, а земля забила глаза, скрипела на зубах и проникала внутрь при каждом вздохе, Артур начал беззвучно молиться. Но не за свою жалкую душу, нет. А за то, чтобы ничего подобного не случилось ни с его компаньоном, ни с женщиной, любовь которой ему так и не суждено было разделить.
        За несколько мгновений до смерти он, сдавленный со всех сторон земляной массой, силился произнести имя Вероники…

        — За всю твою дрянную жизнь у тебя кроме Артура никогда не было больше ни одного настоящего друга,  — просипел Медлес после небольшой паузы.  — Из ревности ты устроил так, чтобы твоего друга погребли заживо. Но оправдана ли была эта ревность? Ни в коей мере. Вероника никогда не любила и не полюбила бы Артура и в будущем, если бы оно у него было. Он был для нее настоящим другом. Парадоксально, что она предпочла одарить любовью того, кто был достоин этого менее всего. Так за что же Артура закопали живьем? За то, что он сумел полюбить и не сумел предать?
        — Замолчи, умоляю тебя, замолчи!  — взмолился я.

        Вечером следующего дня на место захоронения Артура вернулся один из недавних могильщиков. Он спешно начал раскапывать еще рыхлую землю. Через некоторое время лопата воткнулась в тело Артура, но он уже не мог чувствовать боли. Человек склонился над трупом, бережно разгреб руками землю вокруг его головы, пока на свет не показалась воткнутая в шею галстучная булавка. Он трясущимися руками вытащил ее, сдул землю и обтер о рукав пиджака. Шикарная вещица! Человек выбрался из могилы, наспех закидал землю обратно и поспешно покинул кладбище.

        На этот раз Медлес не стал долго меня мучить, и через мгновение я уже снова был доктором Савичевым, который, кстати, даже не знал правил игры в покер. В камере начинало светать, и Медлес исчез.
        В этот день желание покинуть камеру меня снова не навестило. Хотя оно и было где-то внутри меня, но очень глубоко и не могло пробиться наружу через завесу непоколебимого желания услышать историю Алфимова. Я знал его много лет как принципиального и рационального человека. Что мог отыскать Медлес в его прошлом? Я обязательно должен был это узнать. И очень скоро я в том преуспел…
        Очередное появление Медлеса уже не было неожиданным. Не теряя времени, он заговорил, я, в свою очередь, на какое-то мгновение утратил связь с окружающим миром, а когда пришел в себя, то уже был Алфимовым…

        — Так вот почему ее называют Ак-Суу[7 - Ак-Суу — в переводе с киргизского «Белая река».]. — Я уселся на краю ветхого деревянного моста, любуясь стремительным течением реки, цвет воды которой почему-то упорно ассоциировался у меня с мутноватым огуречным рассолом.
        Чуть более двух саженей в ширину, река своим буйным норовом могла посоперничать с любой другой. Мостик, который оказался на нашем пути, перекинулся через нее недалеко от отвесной скалы, которую река огибала. Из воды тут и там торчали огромные камни, вокруг которых вода бурлила и пенилась.
        — На твоем месте, Николай, я был бы поосторожнее,  — Азамату пришлось повысить голос, чтобы перекрыть шум воды.  — Ак-Суу, которой ты так восхищаешься, на самом деле очень коварна.
        — Да ты просто пытаешься напугать меня!  — прокричал я в ответ.
        Мы пересекли мост и отошли на небольшое расстояние, чтобы говорить нормально.
        — Если ты свалишься в эту речку,  — продолжал Азамат,  — даже я вряд ли сумею тебе помочь: сильное течение, острые камни и ледяная вода не оставляют практически никаких шансов. Я много раз становился свидетелем того, как люди попадали в воды Ак-Суу. Так вот — спасти не удалось никого из них.
        — Будем считать, что ты убедил меня,  — произнес я.  — Теперь я десять раз подумаю, прежде чем полезу туда купаться. Кстати, а не сделать ли нам привал?
        — До лагеря рукой подать,  — ответил Азамат.  — Минуем эту гору, а там останется всего две версты.
        — Ну, тогда не станем терять времени. Надеюсь, мы хотя бы сегодня успеем к ужину.
        Мы снова взвалили заплечные мешки и начали подъем.
        — А вообще-то «белый» у нас означает прежде всего «святой», «чистый»,  — услышал я сзади голос Азамата.
        — Да уж, «чистый»,  — усмехнулся я.
        — Говорят, раньше вода в Ак-Суу была такой прозрачной, что можно было разглядеть каждый камешек на ее дне.
        — И почему же, интересно, все изменилось?  — спросил я.
        — Точного ответа нет,  — произнес он.  — Быть может, река погубила слишком много жизней и Аллах сделал ее воду мутной…
        Почти весь дальнейший путь мы проделали молча, так как идти становилось все труднее. Подъем был довольно крутым, а вдобавок к этому щебень под ногами постоянно осыпался, приходилось цепляться руками за ветви деревьев, чтобы не скатываться вниз. Благо ими была усеяна вся поверхность горы. Высоченные ели умудрились пустить свои мощные корни прямо в скалистую породу, да еще и обжиться в ней.

        Лагерь, куда мы держали путь, принадлежал экспедиции, организованной Императорской геологической академией. Я состоял в этом учреждении на службе и в настоящий момент являлся членом экспедиции. Азамат был проводником, сопровождавшим меня по близлежащим окрестностям.
        Основной задачей экспедиции был сбор образцов минералов, которые к этому часу уже оттягивали мой заплечный мешок — сегодняшний день оказался на редкость плодотворным.
        За время службы в Академии я участвовал в экспедициях почти ежегодно. На этот раз мы были направлены в Среднюю Азию. Лагерь был разбит неподалеку от селения Джети-Огуз, в горах, с вершин которых было видно озеро Иссык-Куль.
        Еще даже не начало смеркаться, как мы появились в лагере. К нам навстречу вышел Радкевич, руководитель экспедиции.
        — Как-то вы сегодня рановато, господа,  — произнес он, когда мы приблизились к его палатке.
        — Сегодня нам везло с самого утра,  — ответил я.  — Еще пара камушков, и мои ноги бы запротестовали.
        Мы подошли к стоящему неподалеку деревянному настилу, и я высыпал на него содержимое мешка.
        — Вот это да!  — воскликнул Радкевич.
        — Думаю, ты найдешь здесь много чего интересного,  — сказал я ему.  — Но это так, мелочи по сравнению вот с этим…
        Я достал из кармана еще один минерал и протянул его Радкевичу.
        — Боже правый, да это же опал!  — Он схватил камень и начал рассматривать его через увеличительное стекло.  — Полно вам, не может быть!
        — Вот-вот,  — поддакнул я.  — Не просто опал, а лавовый опал. Я же вам говорил, что рано или поздно найду в этих горах следы вулканической деятельности. Трясло здесь когда-то твоих предков, будь здоров!  — Я хлопнул Азамата по спине.
        — Что ж, признаю свое поражение,  — произнес Радкевич, возвращая мне камень.
        — Надо, чтобы его побыстрее отшлифовали,  — добавил я, убирая опал в карман.  — Ну а сейчас хотелось бы немедля приступить к трапезе. Мы с Азаматом голодны как волки. Надеюсь, сегодня нам не придется довольствоваться сухим пайком?
        — Сегодня вы пожаловали к самому ужину,  — ответил Радкевич.  — Да, кстати, у нас гости.
        Мы с Азаматом закинули мешки в палатки, наспех умылись и вышли в центр лагеря, где размещалась полевая кухня. Я сразу увидел группу незнакомцев: троих мужчин и, что удивительно, даму, сидевших за походными столами. Они, а также члены нашей экспедиции в тот момент как раз ужинали.
        — Азамат, уж не дама ли там, или у меня от всех сегодняшних минералов просто в глазах рябит?  — вполголоса произнес я.
        В ответ Азамат лишь кивнул.
        — Но что ей здесь делать?
        — Если интересно, сам и разузнай,  — ответил он.
        — Смотрите-ка, сегодня, наверное, снег пойдет; мсье Алфимов засветло воротился!  — раздался чей-то возглас.
        — Специально пришли поглядеть — кто каждый раз съедает наш ужин,  — парировал Азамат.
        По рядам сидящих прокатился смешок.
        — Господа, позвольте вам представить еще двоих участников нашей экспедиции,  — Радкевич обратил взоры незнакомцев на нас с Азаматом.  — Это — Алфимов Николай собственной персоной, обладающий даром буквально из-под земли доставать любой минерал, каким бы редким он ни был. Рядом с ним — его проводник Азамат. Эти двое способны странствовать по горам днями напролет. Им мы обязаны большинством удачных находок в нашей нынешней экспедиции.
        — Полно вам делать из нас героев,  — остановил я Радкевича. Ужасно хотелось есть.
        — А это,  — он подошел к сидящим незнакомцам,  — в какой-то степени наши коллеги. Они — участники экспедиции от Русского ботанического общества, и их лагерь расположен неподалеку от нашего.
        — Ваша стезя — поиск минералов, представителей, так сказать, неживой природы,  — раздался голос одного из гостей, мужчины лет сорока, с густой бородой.  — Мы же, напротив — занимаемся поиском редких видов растений и изучаем их вариации в зависимости от ареала…
        Но я уже смутно воспринимал то, о чем он говорил, так как несколько мгновений назад встретился взглядом с девушкой, сидевшей среди гостей. Она обернулась, когда Радкевич описывал наши с Азаматом подвиги. В тот момент мне показалось, что где-то заиграла прекрасная музыка, а воздух наполнился ароматом чудесных цветов. В своем платье с наброшенным на плечи платком темно-синего узора она словно находилась на каком-нибудь загородном пикнике, а не в диком краю. Большие глаза незнакомки словно отражали в себе окружающие нас горы.
        Ее вьющиеся волосы ниспадали на плечи, а венчал все это великолепие трогательный венок из одуванчиков.
        Наверное, я тогда смутил ее своим пристальным взглядом, и она то и дело отводила свои глаза. Я еще никогда не встречал женщину прекраснее, чем эта.
        Перекусив на скорую руку, я взял с собой кипятка, чтобы тщательно побриться, привел в порядок свою одежду и вернулся на площадку. Стало темнеть, и все расположились вокруг недавно разгоревшегося костра.
        Наши гости рассказывали о себе и о своей работе. Ту девушку звали Екатериной, и оказалась она дочерью одного из руководителей Ботанического общества. Барышня, можно сказать, пошла по стопам отца. Катя, уже в шляпке, сидела неподалеку от меня, и на лице ее играли огненные блики. Украдкой я постоянно бросал на нее взгляды. Она чувствовала это и, когда наши глаза встречались, улыбалась и тут же переключала свое внимание на россыпь мелких камушков у себя под ногами, которые она шевелила прутиком.
        — А скажите, Николай,  — обратился ко мне бородатый, которого звали Тимофеем.  — Как вы вообще ищете какой-нибудь минерал? Откуда, например, вы знаете, где именно надо, скажем грубо, копать?
        — Существует ряд внешних признаков,  — ответил я.  — Но по большей части я основываюсь на теоретических знаниях и изучении всякого рода геологических карт. Ну и, кроме того, у меня имеется довольно значительный практический опыт в этой области.
        — А как в основном осуществляется непосредственная добыча?  — продолжал Тимофей.
        — Для получения образцов обычно хватает подручного инструмента. Копаем, как вы изволили выразиться. Но зачастую прибегаем и к помощи взрывчатки…
        — Николай, вы уже нашли здесь то, что искали?  — услышал я вдруг ее голос, и внутри меня все похолодело. Ее глаза смотрели на меня не мигая.
        — О да, и даже сверх того,  — собственный голос показался мне чужим и далеким.  — А вы? Нашли то, ради чего оказались здесь?
        — Мечта Екатерины — отыскать эдельвейс,  — вмешался Тимофей.  — Хотя и я, и папенька ее сто раз говорили, что заветный цветок уже давно стал редкостью в этих краях.
        — У каждого человека должна быть мечта, Тимофей. Нельзя жить одним лишь прагматизмом. А вы как считаете, Николай?  — она уже второй раз за этот вечер обратилась ко мне.
        Я на мгновение растерялся — так не хотелось сказать какую-нибудь банальность.
        — Сколько себя помню, мною постоянно двигала какая-то мечта,  — произнес я, не сумев придумать ничего более умного.
        — Эх,  — усмехнулся Тимофей.  — Ведь на то они и мечты, чтобы никогда не сбываться.  — Он поднялся на ноги.  — Уже поздно, пора нам восвояси. Весьма приятно было побеседовать, сударь,  — Тимофей протянул мне руку, и мы обменялись рукопожатием.
        — Надеюсь, мы еще вернемся к нашей беседе о мечтах,  — сказала Катя.
        — Покорнейше прошу разрешения проводить вас!  — выпалил я.
        — У нас и так трое провожатых, так что не извольте беспокоиться,  — улыбнулась она.
        — Когда мы увидимся снова?  — спросил я уже так, чтобы услышала лишь она.
        — Не знаю, быть может, завтра. Ваш руководитель не будет возражать, если мы снова придем?
        — Ну что вы!  — Я сделал к ней шаг, но она мягко отстранилась.  — Завтра я буду ждать, обязательно приходите.
        Когда они ушли, я еще какое-то время посидел возле костра, чтобы та карусель, что вертелась в моем мозгу, немного успокоилась. Только после этого я отправился в свою палатку.

        — Э-эй, так я и думал, что тебе на ум придет какая-нибудь глупость,  — ворчал Азамат.
        Было раннее утро следующего дня, и мы уже успели протопать пару верст.
        — Почему это, интересно, ты так думал?  — переспросил я.
        — Я ведь видел, как ты вчера смотрел на ту женщину,  — продолжал Азамат.
        — Ну вот, ты сам видел. Разве это прекрасное создание недостойно какого-то там цветка, пусть он и является редкостью?
        — А еще я видел, как на вас двоих смотрел тот бородатый байке,  — продолжал Азамат.  — И ему не нравилось то, что он видел. Подозреваю, никчемное дело ты затеял.
        — Да брось ты ворчать, Азамат. Я тебя что — прошу о чем-то невозможном? Просто отведи меня туда, где растут эдельвейсы. Мне и нужен-mo всего-навсего один цветок.
        — Чтобы попасть в то место, нам придется часа четыре убить,  — сдавался Азамат.  — Да и не уверен я, что они все еще там растут.
        — Они там. У меня предчувствие. Да и не привыкать нам ноги передвигать. Глядишь — заодно какие-нибудь камешки попадутся,  — я хлопнул его по плечу.
        — Столько хлопот из-за одной посторонней женщины,  — качал головой Азамат.  — Почему она не сидит дома и не растит детей?
        — Насколько я вчера успел разузнать, Екатерина не замужем,  — улыбнулся я.  — Пока.
        Путь оказался несколько длиннее, чем предполагалось. Азамат помнил место не очень точно, и мы долго петляли, прежде чем нашли его. К этому моменту солнце уже перевалило за полдень.
        Мы приблизились к высокой горе, вся растительность на которой сводилась к редкому низкорослому кустарнику, торчавшему из бледной невыразительной травы. Снизу путь до вершины казался достаточно близким, но выступающая тут и там скалистая порода обещала сделать этот путь извилистым.
        — Если тебе повезет, ты найдешь эдельвейсы там,  — Азамат показал рукой на вершину горы.  — Только не думай, что я полезу вместе с тобой. Это — твоя глупая затея, а не моя.
        Я не спорил. Мы перекусили, немного передохнули, и я начал взбираться.
        Поначалу подъем не был трудным: я просто шел наверх. Без заплечного мешка было непривычно легко. Но вот через некоторое время склон горы стал заметно круче. Мне уже приходилось петлять, обходя почти отвесные каменные выступы. А иногда даже не оставалось ничего другого, как цепляться за камни руками, чтобы преодолеть наиболее неприступные участки.
        Очень скоро подъем меня утомил. Я стоял на выступе скальной породы и глядел вниз: Азамат казался отсюда таким крошечным, что захватывало дух. А до вершины еще было не близко. Продолжая упираться ногами в каменный выступ, я развернулся спиной к склону горы и откинулся на него, чтобы слегка передохнуть. Мне открылся великолепный вид: горы, вершины которых утопали в облаках, степи с пасущимися табунами коней, блестящая извивающаяся Ак-Суу. Солнце слепило, и я прикрыл глаза…
        Мне представилось, как я вернусь вечером в лагерь, где меня будет ждать Катя, как она станет расспрашивать меня обо всем, и мы долго будем сидеть у костра, а под утро пойдем гулять за пределы лагеря…
        Мое внимание привлекло какое-то шевеление возле левого колена. Я не мог дернуться, так как стоял на уступе довольно крутого склона. Я с трудом разлепил веки, и солнце ослепило меня, но я все-таки разглядел то, от чего меня сразу бросило в жар: вверх по моей ноге ползла здоровенная гадюка: желтые зигзагообразные полосы на ее спине не оставляли сомнений в том, что это именно она. Я оцепенел. На поясе у меня болтался нож, но я боялся пошевелиться. Гадюка переползла через ремень, осмотрелась и направилась дальше — прямо к моему лицу. Ее голова приближалась. Не в силах смотреть на нее, я зажмурился и сжал зубы. Змея заползла ко мне на грудь, на некоторое время замерла, затем поползла в сторону. Я едва сдерживался от отвращения, когда ее скользкая кожа касалась моей шеи.
        Я открыл глаза, медленно повернул голову и посмотрел ей вслед: змеиный хвост удалялся. Выждав еще несколько минут, я встал, и меня передернуло, а по спине пробежал неприятный холодок.
        Теперь я забирался, внимательно вглядываясь в каждый камешек.
        Наконец подниматься стало проще: склон сделался более пологим, а редкие каменистые выступы уже не мешали моему восхождению. Прежде чем достигнуть вершины, я еще раз сделал передышку. Змеи мне попадались, правда, видел я их издалека и поэтому не разглядел, гадюки это были или нет.
        У самой вершины гора была как бы опоясана каким-то красноватым грунтом, растительный покров на котором практически отсутствовал. Издалека казалось, будто этот участок испещрен какими-то выбоинами, но когда я приблизился достаточно близко, оказалось, что это норы. Много, очень много нор.
        Мой энтузиазм угас окончательно, так как я был почти уверен, что это змеиные норы. Поначалу я попытался обойти их стороной, но увы — похоже, что они окаймляли всю гору целиком. Я даже было подумал о том, чтобы плюнуть на все и вернуться. Но, во-первых, было обидно, что проделанный путь окажется напрасным. И, во-вторых, что более важно — Катины глаза того стоили. Ради нее я пойду дальше и никакие ползучие гады меня не остановят! Я вынул нож, сжал его в руке и стал карабкаться вверх.
        Пока я более не встретил ни одной змеи, и я понадеялся, что ошибся в предположении и это не их логово. Но все же, аккуратно ступая меж нор, я испытывал нечеловеческое напряжение. Сердце мое готово было выскочить, а холодный пот предательски струился по спине. «Только бы не запаниковать!» Участок с норами был довольно коротким, но время, затраченное на его преодоление, показалось мне вечностью. Расслабился я, лишь когда оказался, наконец, на самой вершине горы.
        Здесь росли трава и все тот же кустарник. То тут, то там в траве виднелись валуны. Но я не видел главного — того, ради чего оказался здесь,  — эдельвейсов. Лишь одна невзрачная трава. Либо Азамат ошибся, либо цветок действительно был подвержен вырождению. Мне не оставалось ничего другого, как обойти всю вершину горы (благо она была невелика) в надежде отыскать в траве хоть один цветочек.
        Я ходил зигзагами от одного края до другого, но кроме камней и кустов мне ничего не попадалось. В одном месте я наткнулся на козий череп, что не особо улучшило мое и без того невеселое настроение.
        Наконец я оказался в теневой части вершины. Тень отбрасывала стоящая неподалеку более высокая гора. Я обогнул возвышающийся почти до уровня моего подбородка здоровенный камень и сразу увидел цветок. Без сомнения, это был эдельвейс: среди травы белела многолучевая звезда. Именно таким мне описывал его Азамат. У меня вырвался восторженный возглас, и я ринулся к заветному растению.
        Когда я был уже в двух шагах от эдельвейса, я внезапно замер как вкопанный. О боже! Цветок сжимала скелетообразная рука, торчащая из-под земли! Мои глаза расширились от ужаса, а дыхание на мгновение перехватило. Я заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть. После этого встряхнул головой и снова посмотрел на цветок: рука скелета оказалась всего-навсего корнями кустарника, выбеленными дождями и солнцем. Я громко выругался, наклонился к цветку, достал нож и аккуратно срезал стебель эдельвейса. Его красота снова напомнила мне о Кате…
        Вдруг высокий камень, возле которого я стоял, зашевелился. Я резко повернул туда голову: гадюка неторопливо сползала по камню вниз. Я моментально отпрыгнул в сторону. Внизу, у подножия камня, шевелилась еще одна змея. Я оглянулся и обомлел. Цветок и тень от горы ослабили мое внимание, и я не заметил поначалу то, что видел сейчас: змеи на этом затененном участке были повсюду! Это были гадюки всех размеров. Большинство из них лежало неподвижно, некоторые переплелись, а часть змей ползала среди травы. Здесь ими все буквально кишело.
        Я начал пятиться назад и вдруг, прямо под ногами услышал жуткое шипение. Издав вопль, я в два счета отскочил прочь и оглянулся: желтая зигзагообразная спина уползала в траву. И в этот момент вся поляна словно ожила! Трава зашевелилась, шипение начало раздаваться со всех сторон, словно впереди внезапно возникла волна и медленно, но неумолимо приближалась. Змеи, все как одна, ползли на меня!
        Я больше не стал ждать. Не помня себя от ужаса, я развернулся и кинулся прочь. У самого края, там, где начинался спуск, я даже не притормозил. И зря: чтобы удержаться на ногах, мне пришлось проявить поистине чудеса акробатики, но все-таки вскоре я заскользил на гравии, ноги мои вынесло вперед, я рухнул на спину и, проехав на ней несколько метров, был остановлен торчащим камнем, больно ударившись об него локтем. Я тут же вскочил и огляделся: вокруг все было спокойно. В одной руке у меня был эдельвейс, в другой я продолжал сжимать нож. Повезло еще, что не поранился об него при падении. Я убрал его в ножны и начал спускаться дальше. Естественно, что спуск дался мне гораздо быстрее и проще, чем подъем. Скоро я уже был у подножия горы.

        Азамат, увидев эдельвейс в моих руках, заулыбался.
        — Ты везучий человек, Николай,  — сказал он.
        — Да, мне повезло, что я остался жив,  — и я выложил ему все, что со мной только что произошло.
        — Здесь ее называют Змеиной горой,  — произнес Азамат после моего рассказа.
        — А раньше ты сказать об этом, конечно, не мог?  — обиделся я.
        — А ты уверен, что полез бы после этого?  — в ответ спросил он.  — Не переживай, у меня, в случае чего, отличные травы от укуса гадюки.
        — Вот спасибо, Азамат. Ты — настоящий друг,  — съехидничал я.
        — Эдельвейс уже у тебя. Поверь, многие бы желали оказаться сейчас на твоем месте…
        — Сейчас-то — конечно…
        — Видимо, Аллах не против того, чтобы ты произвел впечатление на ту женщину,  — заключил Азамат.
        Мы поели, эдельвейс я поместил в кожаный мешок с водой, предусмотрительно припасенный Азаматом, и сразу же тронулись в обратный путь. Азамат уже отдохнул, а я забыл про усталость, предвидя скорую встречу с той, о которой не переставал думать со вчерашнего вечера.

        К ужину мы конечно же опоздали. Уже стемнело, и единственным источником света в лагере был традиционный вечерний костер, который мы заметили еще издали. Я долго вглядывался в фигурки людей, пока в отблеске пламени не увидел знакомую шляпку. Какое счастье — она была здесь! С ней были и ее вчерашние спутники, а также несколько наших.
        Азамат, сославшись на усталость, пошел к себе в палатку. Я извлек эдельвейс из кожаного мешка, стряхнул с него капли воды и направился к костру. Выйдя из темноты, я поприветствовал всех. Катино лицо при моем появлении едва заметно оживилось (или мне так показалось). В руке у меня был эдельвейс. Увидев его, все присутствующие замолчали.
        — Это вам,  — я протянул цветок Кате.
        Она смутилась, но все же через мгновение взяла его:
        — Какая красота! Спасибо, Николай.
        — Да вы просто джинн, исполняющий желания,  — усмехнулся Тимофей, с любопытством рассматривая эдельвейс через Катино плечо.  — Сможете на карте показать, где нашли его?
        — Показать — не проблема,  — отозвался я, не сводя с Кати глаз.  — Но этот экземпляр был на той горе единственным…
        — Вы забирались на гору?  — спросила она.
        — Да, надеялся отыскать там залежи кварца,  — сказал я первое, что пришло на ум.
        Наступила тишина.
        — Обычный удел цветка, подаренного какой-нибудь женщине,  — нарушила тишину Катя,  — неумолимо увядать и в конце концов оказаться на свалке. Но этому — уготована вечность: я определю для него лучшее место в своем гербарии.
        — Это будет очень приятно для меня,  — проговорил я, продолжая неотрывно смотреть на нее, и на этот раз она не отвела взгляд…
        — Ну, как говорится, в гостях хорошо, а дома — сами знаете,  — раздался голос Тимофея, и он поднялся на ноги.  — Пора и нам покинуть сей дружественный стан.
        Только сейчас я заметил, что у костра остались лишь мы втроем.
        — А может быть, посидите еще немного?  — с надеждой спросил я.
        — Вы нас, Николай, извините, но нам завтра рано вставать,  — возразил Тимофей.  — Мы, знаете ли, собирались завтра на рассвете понаблюдать, как распускаются соцветия клевера.
        Катя бросила на него взгляд, в котором я уловил тень удивления и понял, что «соцветия клевера» — из той же оперы, что мои «залежи кварца».
        — Катя, может, хоть вы ненадолго задержитесь?  — сделал я еще одну отчаянную попытку.  — Мне часто приходится странствовать и подчас возникает много вопросов относительно тех или иных представителей флоры. Я надеялся, что вы могли бы разъяснить некоторые вопросы…
        Тимофей попытался снова запротестовать, но я опередил его:
        — Да вы не беспокойтесь — я провожу Екатерину до самого вашего лагеря. Мне в этих местах каждое дерево знакомо.
        — И в самом деле, Тимофей,  — она неожиданно поддержала мою идею.  — Вы идите, а я еще посижу. Мне совсем не хочется спать — я только впустую проворочаюсь в этой неудобной палатке, и завтрашние соцветия клевера мне будут совсем не в радость.
        Я улыбнулся. Тимофей хотел найти еще какие-то аргументы, но не сумел. Он еще посидел какое-то время, а затем откланялся и ушел.
        У меня внутри все клокотало. Хотелось запрыгать от радости, но я лишь глупо, как мне казалось, улыбался.
        — И какие же представители флоры вас интересуют, Николай?  — передразнила она меня, когда Тимофей исчез из виду.
        — Ну, многие…  — я не нашелся, что ответить.
        — Или вас интересует что-то другое?  — Катя улыбалась, но глаза ее были серьезными. В ожидании моего ответа она разглядывала лепестки эдельвейса.  — Я же вижу, что вы хотите что-то спросить. Спрашивайте сейчас, пока у вас есть такая возможность.
        — Вы правы.  — Я слегка разволновался.  — На самом деле… Даже не знаю, как об этом спросить, имею ли я право на такие вопросы? Ну, в общем, Тимофей… Как бы выразиться…
        Она внимательно смотрела на меня. Я чувствовал себя болваном и старался не встретиться с ней взглядом.
        — Я не обязана ничего объяснять кому бы то ни было,  — сказала она.
        — Конечно же, простите…  — начал оправдываться я, сгорая от стыда, но она прервала меня:
        — Не перебивайте, Николай. Для вас я сделаю исключение. С Тимофеем мы коллеги и, возможно, даже друзья. Кстати, у него и невеста есть, Любочка.  — Девушка оживилась.  — Такое прелестное создание! Такая подвижная.
        — Она тоже здесь?
        — Нет, ну что вы?  — Катя рассмеялась.  — К науке Любочка никакого отношения не имеет, хотя и приходится племянницей одному нашему приват-доценту.
        Она замолчала. Я понимал, что должен о чем-то говорить, но все слова словно выветрились из моей головы. Когда я уже готов был провалиться сквозь землю, раздался спасительный голос девушки:
        — Вы, Николай, наверное, оттого молчите, что не смеете спросить меня еще кое о чем? Ожидает ли меня кавалер или даже жених, угадала?
        — Я, право, не смел…  — Язык не слушался меня.
        — Есть один молодой человек,  — продолжала она.  — Мы иногда с ним гуляем, беседуем. Он знает моего папеньку, часто у нас гостит.
        — Хороший человек?
        — Не знаю,  — улыбнулась девушка, заметив перемену в моем лице.  — Одет всегда модно, вежлив. Но с ним не очень интересно. Хотя временами весьма забавен. Наверное, все-таки моим кавалером его назвать нельзя.
        А вообще, если честно, я все время представляла, что буду женой офицера. Смешно, да?
        Я пожал плечами. Высказавшись, Катя подняла с земли ветку и начала ворошить ею угли в костре.
        — Еще раз прошу прощения за то, что вторгся со своими расспросами в чужую жизнь,  — все же решился заговорить я через некоторое время.  — И раз уж мы начали этот разговор^у^ то и я хотел бы кое о чем сказать вам. Не знаю, правда, с чего начать,  — у меня вырвался нервный смешок…
        — Вы, наверное, голодны?  — неожиданно спросила Катя.  — Вернувшись, вы даже не притронулись к еде. Ужин конечно же совсем остыл.
        — Мне сейчас не до еды, поверьте,  — ответил я, тщетно стараясь направить ход своих мыслей в нужное русло.
        — Хотите чаю?  — в свою очередь предложила она.  — У меня есть замечательный сбор по собственному рецепту. И раз уж вы взялись выполнять мои желания, то вот вам второе: раздобудьте пару кружек и кипяток.
        — Будет исполнено,  — я соединил ладони рук на уровне груди и поклонился.
        Катя улыбнулась, а я сорвался с места и отправился к походной кухне. Через несколько минут я уже снова был возле костра с парой оловянных кружек и чайником кипятка.
        Катя поделила содержимое какого-то кулечка между обеими кружками. После этого я залил в них кипяток.
        — Приятный аромат,  — произнес я.  — Что это, если не секрет?
        — Здесь есть чабрец, лимонник, зверобой,  — перечислила она.  — Я ведь принесла этот чай, чтобы угостить вас, Николай.
        — Это правда?  — Мое сердце снова заколотилось.
        — Сама себе удивляюсь,  — рассмеялась она.  — Правда, правда… Да вы уже можете пить, а то остынет.
        Я тут же отхлебнул и едва не обжегся.
        — Ну как?  — спросила она.
        — Даже если бы мне не понравилось, я бы сказал, что сказочно вкусно. Приятнее напитка мне отведывать еще не случалось.
        — Да вы — прирожденный льстец!  — смутилась она.  — Допивайте и пойдем. Уже, наверное, около полуночи.
        — Вы бы могли переночевать у нас.  — Я старался тянуть чай как можно медленнее.  — Я предоставлю в ваше распоряжение свою палатку, а сам потесню Азамата.
        — Ну уж нет,  — запротестовала она.  — Мои коллеги станут беспокоиться.
        Все-таки чай я допил слишком быстро.

        — Вы еще долго намерены здесь оставаться?  — Катя шла впереди меня по едва заметной тропинке, освещаемой светом луны.
        — Еще три или четыре дня.  — Я любовался ее легкой походкой. Подол платья, шурша по траве, спугивал кузнечиков.
        Вокруг же была истинная благодать: дул легкий свежий ветерок, где-то далеко шумела Ак-Суу, стрекотали кузнечики, небо было усеяно звездами, луна светила во всей своей красе. Меня переполняли чувства, и я произнес:
        — Я люблю вас!
        Она остановилась, но не обернулась. Я подошел поближе и замер, затаив дыхание.
        — Неужели вы серьезно — ведь мы видимся всего второй раз!  — Она рассматривала звезды на небе.
        Катя присела на валун в двух шагах от тропинки, я сел рядом, на землю.
        — Со мной никогда не было ничего подобного. Не могу понять, что происходит. Знаю лишь, что видеть вас — высшее блаженство, и мне ничего более не нужно.
        — Наверное, вы легко влюбляетесь, Николай?  — Она смотрела на меня своими бездонными глазами.
        — Клянусь, вы первая, кому я говорю что-либо подобное.
        — Как вы можете делать признания, если совсем не знаете меня?  — спросила Катя и откинула рукой ниспадающие на лоб волосы.
        — Когда я увидел вас вчера, я поверил в любовь с первого взгляда. Если мои слова не нашли отклика в вашем сердце, скажите мне прямо. Мне будет горько это услышать, но я буду вынужден смириться и не стану больше напоминать вам о моих чувствах…
        — Удивляюсь я вам, мужчинам,  — сразу отреагировала она.  — Мгновения хватило, чтобы влюбиться, тут же готовы все разом забыть. То, на что когда-то годы уходили, сейчас за пару дней происходит. А завоевывать, усилия прилагать, добиваться — уже неохота? Нет, ну и не надо — других барышень целый воз, которым замуж выскочить приспичило.
        — Зачем же вы так?  — Поток ее слов вызвал во мне недоумение.  — Вы же меня совершенно не знаете!
        — Не знаю, Николай,  — она энергично замотала головой.  — Приходится судить по остальным.
        — И что же остальные?  — начинал обижаться я.
        — Тот франтоватый молодой человек, папенькин знакомый, тоже мне в любви время от времени клянется. Как заскучает, говорить не о чем станет, так и клянется,  — продолжала Екатерина.  — Но в глазах его никакой любви нет. Зачем же говорить? Может, папенька решил, что я засиделась, выдать меня замуж намеревается. Я, право, не знаю.
        Она развела руками, а я встал и приблизился к самому ее лицу.
        — Чего вы?  — Катя часто заморгала от неожиданности.
        — А в моих глазах что-нибудь видите?  — От такой ее близости у меня едва не закружилась голова. Больше всего на свете хотелось взять девушку за хрупкие плечи и прижать к себе.
        — Отойдите, прошу вас,  — попросила Катя.
        Я снова уселся подле.
        — Вы слишком многого от меня требуете,  — продолжала она.  — Я ведь все-таки женщина и не могу вот так запросто распахнуть свою душу. Мое воспитание не дозволяет.
        — Я все понимаю, Катя,  — заверил я ее.
        — Вы вправду верите в любовь с первого взгляда?
        — До вчерашнего дня не подозревал о ее существовании,  — честно ответил я.  — Покуда не увидел вас с этими одуванчиками.
        — Но сейчас их на мне нет,  — кокетничала она.
        — Это ровным счетом не имеет для меня никакого значения.  — К шуткам я оказался временно невосприимчив.  — Главное для меня — это вы, Катя.
        — А я тоже не верю в любовь с первого взгляда,  — призналась она.  — Да и есть ли любовь вообще?
        — Но как же?  — изумился я.
        — В романах пишут так красиво, но там все придумано. Ах, не обижайтесь, право!
        — Не имею ни малейшего повода,  — заверил я ее, хотя на самом деле терзался душевными муками.
        — Я же вижу,  — догадалась она.  — Мне не хотелось вас обидеть, я просто не знала, как мне объясниться. Вы сейчас изменили отношение ко мне, признайтесь?
        — Мне такое не представляется возможным,  — ответил я.  — Но, как это для меня ни тяжко, готов покинуть вас сию же минуту, будь ваша воля. До места могу следовать в должном отдалении, дабы не утомлять вас.
        — Теперь я точно вижу, что вы обиделись. Вот и я буду с этого момента считать себя виноватой.
        На какое-то время воцарилось молчание. Нарушила его вскоре Екатерина:
        — Вынуждена признаться, что в глазах ваших что-то было, но разговор наш умоляю отложить.
        — Как вам будет угодно,  — я поднялся, но приблизиться не осмелился.
        — Не стоит мне этого говорить,  — продолжала она,  — но к разговору этому я бы желала при случае вернуться, понимаете?
        — Это правда?  — Мое сердце подпрыгнуло.
        — А теперь не смейте более ни о чем меня допытывать, слышите? Пойдемте, вам ведь потом еще возвращаться.
        Мы снова двинулись по тропе. Внутри меня бушевала настоящая стихия. Я многократно прокручивал в голове ее слова. То мне казалось, что все безнадежно, то вдруг надежда начинала теплиться. Как я жалел в тот момент, что не умею читать чужие мысли! Представлялось, как я выведал, что неравнодушен ей, узнал о ее любимых стихах, занятиях, интересах…
        — О чем, интересно, вы там думаете?  — неожиданно спросила она, не оборачиваясь.
        — О вас,  — смутился я, застигнутый врасплох.
        — Что-нибудь нехорошее? Ругаете меня последними словами?
        — Как же можно?  — улыбнулся я и решил признаться.  — Размышлял о чтении мыслей.
        — Глупости,  — без раздумий выразила свое мнение Катя.
        — Отчего же?
        — Неинтересно бы стало сразу,  — объяснила она.  — Все обо всех понятно.
        — Сколько напрасных терзаний можно было бы избежать.  — Подумав, что этот аргумент обнажает мои собственные переживания, я поспешил добавить: — Ложь стала бы невозможна.
        — Люди боялись бы думать,  — возразила Катя.  — Ходили бы по улицам с пустыми головами.
        Это меня рассмешило, и я подумал, какую все-таки прекрасную женщину полюбил. Попросить бы ее остановиться, подойти и поцеловать. Я порадовался, что мыслей моих она прочитать не сможет.

        У входа в лагерь нас ждал Тимофей. Огонек его папиросы я заметил еще издали.
        — Вы еще не спите?  — спросила его Катя.
        — Бессонница мучает не одного меня,  — съязвил он.
        — А сейчас возвращайтесь,  — Катя развернулась и подошла ко мне.  — Я теперь буду переживать.
        — А вот это напрасно. Я могу проделать весь путь даже с закрытыми глазами.  — Смотря на нее, я ощущал боковым зрением сверлящий взгляд Тимофея.  — Мы увидимся завтра? Вы придете?
        — Даже не знаю… Как получится,  — она бросила короткий взгляд на Тимофея.
        — Тогда я завтра вечером приду к вам сам. Вы не возражаете?  — Я почувствовал почти непреодолимую тягу заключить Катю в объятия и не отпускать никогда.
        — Не возражаю,  — рассмеялась она.  — А теперь ступайте.
        Я откланялся и двинулся в обратный путь.

        Убедившись, что удалился достаточно далеко и меня никто не слышит, я набрал в легкие побольше воздуха и что есть сил крикнул:
        — Катя!
        Ее имя эхом прокатилось по близлежащим окрестностям. После этого я буквально полетел, окрыленный неведомым доселе чувством.
        В ту ночь я долго не мог уснуть. Имей я хоть какую-то наклонность к сочинительству, я бы немедля посвятил Кате стихи. Нет, даже поэму. Такого вдохновения я не ощущал никогда.
        Заснув, я увидел сон, в котором мы бежали с ней, держась за руки, по залитому солнцем лугу, усеянному эдельвейсами. Я испытывал такое блаженство, что чуть не плакал от восторга. Внезапно я ощутил, что Катина рука вдруг стала очень холодной. Я посмотрел на нее и ужаснулся — это была рука скелета. Кроме моей ладони она еще сжимала и белоснежный цветок. Я попытался отдернуть свою руку, но не мог…
        Вздрогнув, я проснулся, тяжело дыша. Рука все еще не подчинялась мне. Я нащупал ладонь второй рукой и понял, что отлежал ее, неудачно передавив во время сна. Я начал растирать бесчувственную плоть, пока ощущения, а с ними и неприятные «мурашки» не вернулись. После этого я вскоре опять заснул, но уже без сновидений.

        На следующий день мы с Азаматом совершили небольшой рейд за образцами мраморного оникса. На обратном пути мы традиционно искупались в заводи, обнаруженной в первый же день пребывания. Мы посещали это место почти ежедневно. Течение здесь было слабое, а горячие источники делали воду достаточно теплой. Ничто не могло лучше освежить после утомительных переходов по горам.
        Когда мы вернулись в лагерь, было около пяти часов вечера. Я переоделся и сразу отправился к соседям-ботаникам. В дневное время дорога показалась мне значительно короче.
        В их лагере царило оживление. Катю я заметил у одной из палаток. Она укладывала в ящик какие-то склянки. Я окликнул ее. Она помахала рукой в ответ и подошла. Мы поздоровались.
        — Пойдемте погуляем немного,  — предложил я.
        — Пойдемте,  — ответила Катя, и мы неспешно побрели через поляну в направлении ивовых зарослей, растущих вдоль берегов Ак-Суу.
        — Что это у вас за суматоха сегодня?  — кивнул я в направлении лагеря.
        — Поспешные сборы,  — вздохнула она.  — Завтра мы покидаем эти края. А я успела привыкнуть. Здесь хорошо: воздух такой чистый, покой.
        — Как, уже завтра?  — Сердце мое заныло.
        — Увы,  — ответила она.  — А вы?
        — Днем позже.
        — Всего лишь день разницы,  — невесело усмехнулась она.
        Мы вышли к самой реке. От нее исходила приятная прохлада. Течение шумно обволакивало гладко отшлифованные валуны. Деревья подступили почти к самой воде, и у ее кромки торчали их вымытые бурным потоком корни. Мы присели на траву в тени одного из деревьев.
        — Вы еще будете где-то останавливаться?  — осведомился я.
        — Нет, наша экспедиция закончена, едем домой,  — она замолчала на какое-то время.  — Выходит, разговор наш откладывается на неопределенное время? Как думаете, Николай, суждено нам еще встретиться?
        Вместо ответа я взял в руку ее ладонь, но она сразу отдернула:
        — Умоляю, без глупостей!
        Тогда я встал и подошел к воде. Вспомнилось предупреждение Азамата. А что, прыгну, и у первого же камня все будет кончено! Я какое-то время внимательно наблюдал за водой, врезающейся в твердую поверхность. После этого присел и опустил в воду руку. Только усилием воли я заставил себя тут же не выдернуть ее из ледяного ломящего холода.
        — Зачем вы?  — забеспокоилась Катя.  — Перестаньте, прошу вас! Ну зачем?
        — Пообещайте, что выслушаете меня!  — выкрикнул я.  — Это важно!
        — Ведете себя, словно глупый мальчишка!  — рассердилась она.  — Хорошо, обещаю выслушать вас, но уйдите же оттуда!
        — Останьтесь!  — взмолился я, приближаясь к ней и растирая закоченевшую руку.  — Вам же нравится здесь!
        — Но я не собиралась провести здесь всю оставшуюся жизнь,  — парировала Катя.
        — Останьтесь еще на день,  — уточнил я.  — Это ничего не решит. Какая разница: вернетесь вы со своей экспедицией или с нашей?
        — Разница большая,  — ответила она.  — Как я это, по-вашему, объясню? Что подумают мои родители?
        — Скажете, что не успели собрать какой-нибудь гербарий,  — предложил я вариант объяснения.  — И воспользовавшись представившимся случаем, примкнули к нашей экспедиции. Что в этом такого?
        — Желаете, чтобы я лгала?
        — Нет,  — я опустил глаза.
        — Видите, этот ваш план совершенно невыполним,  — она внимательно наблюдала за моей реакцией.
        Я вернулся к воде.
        — Снова будете морозить руку?  — раздался за спиной ее голос, едва не заглушаемый шумом воды.
        — На этот раз погружусь целиком!  — выкрикнул я не оборачиваясь.  — Оставлю лишь голову, дабы услышать ваше согласие!
        — А если не услышите?
        — Так и буду стоять!
        — Вас унесет течением!
        — Пускай!  — упрямо воскликнул я.  — Зачем мне такая жизнь, для чего?
        — Сию же минуту подойдите сюда!  — потребовала она.
        Я повиновался.
        — Вам нравится меня мучить, Николай?
        Я присел рядом, взял ее руку и прильнул к ней губами. Даже через перчатку я почувствовал сладостное тепло ее пальцев.
        — Нас могут увидеть!  — На этот раз Катя убрала руку не сразу.
        Я вскочил, подбежал к реке и в два счета взобрался на самый громадный валун, лежащий в воде у самого берега. Катин взгляд снова выражал беспокойство, она не понимала, что я задумал на этот раз.
        — Я покажу вам самые красивые места, какие здесь существуют!  — воскликнул я, раскинув руки в стороны.  — А еще заводь, в которой такая теплая вода, что можно купаться, словно в ванне! Я отыщу для вас еще один эдельвейс, а если пожелаете, то целый букет!
        Проворно спрыгнув, я вмиг очутился рядом с девушкой.
        — Закройте глаза!
        — Еще одна глупость с вашей стороны — и мне придется уйти,  — предупредила она, выполняя мою просьбу, но в голосе ее уже не было той уверенности.
        — Можете открывать,  — произнеся, не дав ей договорить.
        Катя открыла глаза, и ее взору предстал играющий в лучах солнца камень, который лежал у меня на ладони.
        — Что это?  — восхищенно удивилась она.
        — Опал. Я нашел его на днях, а один наш умелец отшлифовал его.
        — У него словно пламя внутри.  — Катя осматривала его, не касаясь, словно боялась обжечься.
        — Вы почти правы. Это — так называемый лавовый опал. Он образуется в вулканических отложениях. Взгляните — внутри него словно замерла раскаленная лава.
        — Неужели здесь когда-то извергались вулканы?  — спросила она.
        — Очень и очень давно.  — Я взял ее за руку и вложил опал в нее.  — Я дарю его вам, любовь моя.
        — Нет, я не могу, что вы!  — Она вознамерилась вернуть камень.
        — Иначе я сию же минуту заброшу его в реку!  — предупредил я.  — Я не шучу.
        Тон мой был убедительным, и Катя не решилась проверять.
        — Мне очень хотелось бы узнать о вулканах побольше,  — кротко произнесла она.  — Даже представить страшно, что такое бывает на самом деле.
        — О вулканической деятельности я знаю многое, если не сказать все,  — признался я.  — Но об этом как-нибудь в другой раз. Теперь же хочу заявить, Катя, что буду ждать вас в нашем лагере до тех пор, пока вы не придете… Молчите!
        Она попыталась что-то сказать, но я приложил ладонь к ее губам. Опомнившись, я тут же отдернул руку.
        — Холодная какая у вас рука,  — растерянно произнесла девушка.  — Словно у Смерти.
        — Это от воды. Только ваше сердце способно ее отогреть,  — произнеся это, я на мгновение смутился.
        — Вы что-то говорили о своем лагере,  — напомнила она.
        — Простите.  — Я разволновался.  — Так вот знайте. Неважно, придете вы или нет, но я буду ждать. Если потребуется, то до скончания века.
        — А что же вы будете, извиняюсь, кушать?  — улыбнулась Катя.  — Когда провиант закончится?
        — Змей, кузнечиков,  — не задумываясь, ответил я.  — На горных козлов буду охотиться.
        — Интересно было бы на это посмотреть.
        — Сейчас умоляю вас ничего мне не отвечать,  — вернул я разговор в серьезное русло.  — Все станет ясно через день-другой. Помните лишь одно, что кроме вас на этом свете мне больше никто не мил.
        Катя поднялась.
        — Спасибо вам за все то, что я от вас услышала,  — произнесла она.  — От смятения чувств не знаю, что и сказать. Последую вашему совету и промолчу, Николай. Желаю вам счастья.
        После этого Катя развернулась и пошла к своему лагерю. Я какое-то время смотрел ей вслед, затем тоже отправился восвояси. В мыслях царил полнейший разброд.
        Едва я вышел на тропу, ведущую к лагерю, как меня окликнул по имени мужской голос:
        — Николай!
        Я обернулся. Из-за деревьев вышел Тимофей. Он либо ждал меня, либо шел следом. Я подождал, пока он приблизится. В руке его дымилась папироса.
        — Курите?  — предложил он ее мне.
        Я отрицательно помотал головой.
        — Зря, Николай.  — Он затянулся, и только сейчас я обратил внимание на не совсем обычный запах дыма.
        — Это не совсем табак, верно?  — поинтересовался я.
        — А чему тут удивляться,  — ответил он.  — Я ведь — ботаник. Травы — моя специализация. Я изучаю их всеми доступными способами. Кроме того, это помогает мне в особо трудные минуты,  — он снова сделал затяжку.  — Как там Екатерина поживает?
        — Вы хотели предложить мне покурить или что-то еще, например рассказать про соцветия клевера?  — поинтересовался я.
        — Зря вы к ней ходите, сударь,  — он бросил окурок на землю и с силой растоптал его каблуком сапога.  — Лес надо беречь, знаете ли.
        — Мне бы не хотелось обсуждать это с кем бы то ни было!  — резко парировал я.
        — Вы просто поймите: женщины — такой народ, что понять их нет совершенно никакой возможности. Вам она говорит одно, мне — совершенно противоположное. Поверьте, я знаю Катерину не один год.
        — Дольше, чем Любочку?  — поинтересовался я.
        Он осекся.
        — Не затрудняйте себя,  — продолжал я.  — Мне жаль, если вы тоже питаете к ней какие-то чувства, но я никого не любил так, как Катю. Она мне дороже жизни, и не смейте, слышите — не смейте говорить о ней в таком тоне, Тимофей.  — Я развернулся и пошел прочь.
        — Я ведь тоже в свое время верил ее обещаниям!  — услышал я издали его голос, но оборачиваться не стал.

        На следующий день я и все остальные члены экспедиции занимались подготовкой к предстоящему пути. За несколько часов сборов привычный лагерь совершенно видоизменился. На своих местах остались только палатки. Еще привычно выглядел котел с варящимся обедом, а также несколько чайников, стоявших прямо на остывающих углях еще одного костра. Приборы уложили в деревянные ящики с соломой. Собранные заплечные мешки выстроились возле палаток. Почти к каждому из них был приторочен какой-нибудь геологический инструмент. Ощущение пустоты усиливалось отсутствием привычно сушившейся одежды, развешанной на растянутых меж деревьях веревках. Раньше она как бы отделяла лагерь от остальной местности, и вот границы исчезли.
        Мы с Радкевичем отбирали наиболее ценные образцы минералов, которые надлежало взять с собой. Как ни жаль ему было, но забрать все, что нашли за время пребывания, не получалось физически.
        — Правильнее будет распределить камни между всей поклажей, чем выделять для этого отдельных людей,  — поделился своей идеей Радкевич.
        — Я все это насобирал — мне и тащить на своем горбу,  — озвучил я собственное мнение по этому поводу.
        — Зачем же? Дело у нас общее, и ношу надобно разделить по справедливости.
        — Путь недалекий, а там на лошадей пересядем,  — привел я доводы.  — Дольше будем по мешкам рассовывать.
        На самом деле наилучший способ транспортировки минералов меня волновал меньше всего. Не проходило и минуты, чтобы я не бросал взгляд на восточную сторону лагеря, откуда вела тропинка к соседям. Надеялся ли я? Да. Или очень хотел надеяться?
        «Что она сейчас делает? Готовится к отъезду или раздумывает? Или уже сидит в повозке, которая увозит ее прочь из этих чудных мест? Может, она даже не думает обо мне? А о ком?» Мне вспомнился наш последний разговор с Тимофеем, отчего стало еще тревожнее…
        — Николай, а где лавовый опал?  — прервал мои невеселые мысли Радкевич.  — Что-то я его не вижу. Ты его уже упаковал, что ли?
        Я машинально кивнул, но тут же признался, как только до меня дошла суть вопроса:
        — У меня его нет.
        — А где же он?  — Радкевич сразу перестал перекладывать образцы.
        — У одного хорошего человека,  — я снова глянул на восток.  — Камню уготована лучшая судьба. Не придется ему до скончания веков пролежать заколоченным в архивном ящике.
        — Быть может, он мог находиться под стеклом, украшать какой-нибудь стенд нашей академии,  — обиженно произнес Радкевич.
        — Да вы что? Его бы оттуда вмиг умыкнули.
        — Так нельзя, Николай,  — продолжал негодовать Радкевич.  — Распорядились, словно ваше имущество. При всем уважении, весьма нехороший поступок.
        — Зря этот камень достали,  — неожиданно раздался голос Азамата, услышавшего наш разговор.
        — Зря отдали,  — поправил его Радкевич.
        — Вытащили из земли зря,  — настаивал Азамат.  — Подземных духов разозлили.
        — А, что с вами говорить!  — Радкевич махнул рукой.
        Оставшиеся минералы он отбирал, сохраняя гробовое молчание. Я же совершенно не чувствовал угрызений совести и волновался лишь об одном. Казалось, что до наступления сумерек прошла целая вечность.
        Я в одиночестве сидел у костра, когда подошел Азамат и молча сел рядом.
        — Она не придет,  — произнес он через некоторое время.
        — Благодарю тебя, Азамат, это как раз те необходимые слова, что я хотел услышать.
        — Я хотел сказать, что сегодня не придет — уже темно.  — Его глаза впервые видели такого Алфимова, и Азамата это озадачивало.
        — Ты знаешь, как я поступлю,  — вымолвил я.
        Но он не был уверен, что знает:
        — Как?
        — Я обещал дождаться.
        — Молодец.  — Непонятно было — прозвучала в голосе Азамата ирония или нет.  — Радкевич знает?
        — Узнает. Ты не веришь, что она придет? Ответь честно,  — я повернулся к нему, освещаемому отблесками костра.
        Азамат отрицательно покачал головой:
        — Не знаю. И ты не знаешь. Почему я должен? Мне это все непонятно, у нас по-другому.
        — Хорошо вам,  — я тяжело вздохнул.
        — Я пошел, надо и тебе отдохнуть,  — сказал он через некоторое время, вставая.
        — Позже, сейчас не засну все равно.
        Азамат ушел, а я просидел до самой полуночи, смотрел на догорающий костер, пока угли совершенно не слились с темнотой. А потом отправился спать, утешая себя мыслью, что в запасе еще есть завтрашний день. Завтра я либо дождусь ее, либо сам отправлюсь за ней. На душе было скверно, как никогда.
        На следующее утро почти все было готово к отходу. Оставался нерешенным один вопрос: мы не израсходовали почти целый ящик взрывчатки. Сюда мы доставили ее на лошадях, а обратно пришлось бы тащить ее своим ходом. Желающих совершить сей подвиг, естественно, не нашлось. А поскольку бросать такой опасный груз было нельзя, решили, что кто-нибудь задержится здесь ненадолго и взорвет все это хозяйство.
        Я тут же вызвался, пообещав, что мы с Азаматом провернем это дело. Кому же, как не нам, этим еще заниматься? Азамат, видя мое взвинченное состояние, возразить не решился.

        — Ну ладно, ты тут пока передохни, а я слетаю до соседнего лагеря,  — произнес я, когда последний участник экспедиции скрылся из виду.
        Азамат неопределенно кивнул, но снова ничего не сказал.
        Я почти бегом ринулся по знакомой уже тропе, отгоняя лезущие в голову невеселые мысли. Вокруг все было настолько знакомое, так напоминало о Кате, что сердце защемило. Особенно сильно оно забилось в груди, как только в поле зрения оказался валун, на котором девушка не так давно сидела. Я остановился возле него, опустился на колени и провел по гладкой каменной поверхности рукой. Валун показался мне теплым.
        «Но что же я ей скажу? Обещал дожидаться, а пришел сам. Как бы снова не сбить ее с толку. Быть может, Катя как раз делает свой выбор, а я все испорчу…» Я замер в нерешительности. «Но с другой стороны, если она не придет и готовится отбыть, у меня будет еще один шанс убедить ее. Уж теперь-то я это сделаю, докажу, что без меня ей не быть счастливой!»
        Обнадежив себя таким образом, я быстрым шагом продолжил путь. Как только Катин лагерь оказался в поле зрения, я понял, что он пуст.
        Ничего не напоминало о недавнем пребывании в этом месте целой группы людей, за исключением следов от былых костров и громоздкого походного стола, грубо вытесанного из подручной древесины. Чем-то лагерь напоминал наш в его текущем состоянии, только не было даже палаток и не бродили люди по территории. Словно каждая ничтожная травинка кричала мне: «Она ушла, ушла!»
        Это зрелище заставило мое сердце сжаться. Я сбавил шаг, ноги стали ватными, к горлу подступил комок.
        «Она вернется»,  — внушал я себе и решил, что буду ждать, пока не увижу мою единственную.
        Какая-то птичка клевала крошки на деревянном столе. Она лениво подняла голову, посмотрела на меня и так же неохотно продолжила клевать. Я приближался, когда меня ослепил сверкнувший на столе предмет. Это был опал! Я устремился бегом, птица проворно вспорхнула.
        Опал придавливал собою листок бумаги. Я понял, что не хочу читать то, что там написано. Но мне пришлось увидеть это, ибо я не смог отвести взгляд. На бумаге было единственное слово: «Прости».
        Мои ноги подкосились и я осел на землю. Вокруг все словно потемнело, как при солнечном затмении, а уши заложило. Я какое-то время просидел без движения, а когда снова смог соображать, обхватил голову руками и в отчаянии зарыдал.
        «Почему? Почему?  — спрашивал я себя и не находил ответа.  — За что судьба так жестока со мной? Наконец-то я встретил мечту всей своей жизни, и что? Зачем я вообще приехал в это проклятое место?»
        Сколько я просидел так? Неизвестно. Постепенно успокоившись, я встал, взял со стола опал, машинально сунул его в карман и побрел назад. Жизнь потеряла для меня смысл. Свое счастье я оставил позади. «Катя! Катя!..»

        По тому, как Азамат взглянул на меня, я понял, что выгляжу неважно. Я подошел к своему заплечному мешку и, не говоря ни слова, отвязал кирку. После этого решительно устремился обратно.
        — Эй! Ты что задумал?  — крикнул мне вслед Азамат.
        Я не соизволил ответить, почти бежал по тропинке, слыша сзади его неотстающие шаги. Оказавшись у ненавистного валуна, служащего когда-то сиденьем Кате, я занес кирку над головой и со всей силы, на какую только был способен, ударил по камню. Из-под кирки брызнули искры, удар больно отозвался в руках, на каменной поверхности осталась выщерблина. Я обрушивал кирку еще и еще раз, боясь, что деревянный черенок ее не выдержит первым. Мы с камнем, по крайней мере, сдаваться не собирались.
        Успокоился я только тогда, когда камень раскололся пополам и в трещину посыпалась каменная крошка. Обессиленный, я выронил инструмент и в изнеможении опустился рядом. Я весь взмок и тяжело дышал. Азамат стоял поодаль.
        — Еще один образец в коллекцию Радкевича!  — крикнул я ему, утирая пот со лба.
        Ни слова ни говоря, Азамат двинулся обратно в лагерь. Подняв кирку, я поплелся следом.
        Вернувшись, я присел на ящик со взрывчаткой, уставившись в землю под ногами. Тишину нарушал лишь хруст гравия под башмаками Азамата, который слонялся неподалеку, бросая на меня короткие взгляды. Ему не терпелось высказаться, но он тактично продолжал безмолвствовать.
        — Она не придет,  — наконец выдавил я из себя.
        — Это ее выбор, Николай,  — Азамат, как мог, пытался меня утешить.  — Странный вы народ: все у вас как-то неожиданно и непонятно. Разве можно так обходиться с собственной судьбой?
        — А как с ней надо обходиться?  — отвлеченно поинтересовался я.
        — У нас все по-другому,  — продолжал Азамат.  — Традиции формировались веками. Действуй согласно им — и твоя жизнь будет застрахована от всяких непредвиденных огорчений.
        — Горюй не горюй, а ничего уже не поделаешь,  — я поднялся на ноги.  — Давай закончим здесь все дела и покинем поскорее это место. Здесь все напоминает мне о ней.
        — Ну наконец-то,  — Азамат оживился.  — Теперь я снова узнаю старину Алфимова. Взрывчатку мы разделим на небольшие порции…
        — Нет, мы рванем все сразу,  — оборвал я его.
        — Да ты с ума сошел — здесь почти целый ящик, Николай!
        — Не дрейфь, Азамат. Чего нам тут возиться? Уйдем, погромче хлопнув дверью,  — я бросил злобный взгляд в сторону Ее лагеря.  — Устроим салют в честь попранной любви!  — Взвалив тяжеленный ящик на плечи, я начал спускаться по пологому склону.
        Взрывчатку мы заложили на дне обширной ямы в нескольких метрах от места, где еще недавно был наш лагерь. Оттащив заплечные мешки на безопасное расстояние, мы вернулись, чтобы произвести подрыв.
        Я спустился в яму и поджег бикфордов шнур. Азамат стоял на краю ямы. Я начал карабкаться наверх. Он подал мне руку. Одной рукой я ухватился за нее, второй засовывал спички обратно в карман, пока мои пальцы не нащупали опал.
        — Погоди-ка, я мигом,  — я развернулся и бросился обратно к взрывчатке.  — Прощай, любовь,  — прошептал я и швырнул опал прямо внутрь ящика.  — Заберите подарок назад, подземные духи, не пригодился.
        Огонек на бикфордовом шнуре неспешно и неумолимо приближался к цели, зловеще шипя. Этот звук вызвал у меня в памяти образ Змеиной горы, та, в свою очередь, напомнила об эдельвейсе… В конце концов я снова грезил Катей.
        «А может, остаться здесь? Это ведь самый простой выход»,  — промелькнуло у меня в голове…
        Азамат что есть силы рванул меня за плечо и буквально поволок наверх из ямы. Оказавшись наверху, мы со всех ног кинулись прочь. Мне показалось, что мы бежим целую вечность, когда сзади что-то хлопнуло. Страшный гул, возникший вдалеке, в долю секунды достиг наших ушей, превратившись в нестерпимый грохот. Почудилось, что взорвался воздух! Мы распластались на земле, обхватив руками головы. Вскоре я не выдержал и обернулся: огромное облако пыли нависло над лагерем. Из облака на землю обрушивался град камней. Слышно почти ничего не было, так как уши заложило. К счастью, мы были уже достаточно далеко от опасной зоны.
        Я посмотрел на Азамата — тот что-то эмоционально говорил — явно не слова благодарности в мой адрес. Мы подождали, пока слух восстановится, взвалили мешки на плечи и двинулись догонять остальных.
        Пройдя метров пятьдесят, мы вдруг ощутили, что земля уходит из-под ног. В этот же момент где-то очень далеко что-то ухнуло.
        — Что это было?  — спросил я.
        — Может, взрывчатка не вся сразу сработала?  — предположил Азамат.
        — Да ты что!  — отверг я его мысль.  — Да и звук был совсем издалека.
        Мы постояли, теряясь в догадках, и снова отправились в дорогу.

        — Я гляжу — от воспоминаний на тебя нахлынула тоска?  — Голос Медлеса заставил меня в одно мгновение перенестись из Средней Азии в холодную сырость Зеленых Камней. Я почувствовал, что по щекам у меня стекают слезы. Как я все-таки любил эту девушку! Как больно отозвалась во мне разлука с Катей.
        — Барышня, безусловно, стоит твоих слез, Коля,  — хрипел Медлес.  — Но чего будет стоить твоя печаль, когда я открою тебе правду?
        — С меня и так достаточно,  — защищался я.  — Ведь сердце мое и так уже разрывается от горя!
        — Горя?  — Его сиплый смех больно отдавался в ушах, еще не пришедших в себя после взрыва.  — Сейчас ты познаешь его в тысячекратной степени. Ты не просто хлебнешь его — ты захлебнешься в этом горе…
        — Но чего еще тебе надо от меня?!  — воскликнул я, отчаянно негодуя.
        — Возмездия!  — Голос Медлеса буквально пригвоздил меня к стене.  — Возмездия за нарушение клятвы.
        — Но какой?  — бессильно отозвался я.
        — Глупый мальчишка, она ведь тоже встретила в твоем лице того, о ком грезила в своих девичьих мечтах. Она желала быть рядом с тобою не меньше твоего. Но ты, обещавший ждать и не выполнивший сей клятвы, все испортил. Мало того — ты погубил ее. Тогда, на Змеиной горе, сама Смерть протянула тебе свой символ — белый цветок. И ты передал его по назначению той, которая была для тебя желанней всех, но стать таковой для кого-то ей было уже не суждено. Ведь ее избранник отвернулся от нее. Так познай же то, что заслужил. Смотри!

        Обширная поляна, где покинувшие лагерь члены Русского ботанического общества сделали привал, растянулась на склоне холма. Все были сосредоточены на сборе семян многолетних трав. Катя тоже была здесь, но мысли ее были далеко. «Какой он все-таки чудной!  — думала она.  — Интересно, что он сейчас делает? Наверное, мучается вопросом: приду я или нет? Глупенький…»
        Неподалеку от Кати находился Тимофей. Его мысли также были далеки от семян, но в отличие от Катиных эти мысли были безрадостными. Он слишком долго знал эту девушку и поэтому безошибочно все прочитал на ее лице. Прочитал и понял, что он теряет ее, теряет навсегда, так и не успев обрести.
        — Много насобирали?  — спросил он Катю.
        — Что?  — улыбнулась она.  — Ах, да… Не будете ли так любезны — не принесете мой нехитрый скарб?
        Тимофей подошел к поклаже, уложенной под деревом. Катин заплечный мешок опрокинулся, и когда Тимофей его поднял, из мешка что-то выпало и закатилось в траву. Запустив туда руку, он извлек на свет опал. Вот он — тот самый. Тимофей уже видел его вчера, но лишь издали, когда из-за деревьев тайком наблюдал за Николаем и Катей, ворковавшими на берегу Ак-Суу…
        — Господа!  — воскликнула Катя, когда Тимофей принес мешок и помог закинуть его ей на плечо.  — Попрошу всех подойти ко мне!
        — Нашли что-то интересное?  — спросил ее руководитель группы.  — Вижу, куда-то собрались?
        — Прежде чем сообщить вам о своих намерениях, господа,  — произнесла Катя, когда все собрались вокруг нее,  — хочу выразить вам свое восхищение. Я так благодарна, что вы взяли меня в сей чудесный край. Мне было так с вами интересно, я узнала столько нового. К сожалению, вынуждена вас покинуть, но совершенно ненадолго. По возвращении домой мы всенепременно снова увидимся.
        — Но куда вы?  — изумился руководитель.  — Не одна же, надеюсь?  — он поглядел на Тимофея.
        — Не извольте беспокоиться,  — улыбнулась Катя.  — Я присоединюсь к экспедиции геологов, с которой многие из нас имели честь познакомиться. В этой поездке я тешила себя надеждой своими глазами увидеть, как растут эдельвейсы. Да, я получила редкий цветок в свой гербарий, но увидеть его живым… Вы же меня понимаете.
        — Ваша целеустремленность похвальна,  — развел руками руководитель.  — И нам, безусловно, окажется полезным ваш личный опыт. Только умоляю вас не задерживаться слишком долго — дома еще предстоит много работы.
        — Сердечно обещаю вам,  — заверила Катя.
        — Что ж, в таком случае не имею возражений. Желаю удачи и обещаю передать привет вашему батюшке.
        — Покорнейше вас благодарю,  — улыбнулась Катя.  — Прощайте же, господа!
        Она легко зашагала в обратную сторону. Тимофей двинулся ее проводить. Через какое-то время девушка обернулась. Лицо Тимофея было мрачным.
        — Разве вы не хотите, чтобы я была счастлива?  — дружелюбно улыбнулась она.  — Если я в чем-то пред вами виновата, простите. Такова уж жизнь, что человек не властен над своими чувствами. Не унывайте, у вас есть Любочка, она прекраснейший человек, вы это вскоре поймете.
        Она пожала Тимофею руку и пошла дальше. Походка ее была легкой, ноги словно сами несли ее.
        Придя на место, где еще недавно был их лагерь, Катя невольно испытала кратковременную грусть: только что здесь царило оживление, а сейчас она — одна-единственная среди этой тишины. Вот разве что еще стол. Его бросили на произвол судьбы, когда он исполнил свое предназначение. Она подошла и провела рукой по его неровно обтесанной поверхности. Внимание ее привлек какой-то мешочек, стоящий неподалеку. В нем оказалась крупа. Каша за время экспедиции всем уже настолько опостылела, что остатки даже не соизволили забрать с собой. Катя высыпала крупу на стол — пусть хотя бы птицам пойдет на пользу. Девушка порхала по лагерю. Вот здесь стояла ее палатка, здесь сушились травы, а здесь стояла ширма, за которой она переодевалась…
        Обойдя территорию, Катя бодро зашагала к реке. Прежде всего она хотела освежиться. Место было то самое, где Николай терзался переполнявшими его чувствами. Катя заулыбалась от воспоминаний. Положив мешок на траву под ивой, она сбросила шляпку, сняла платье, кринолин, чулки и всю остальную одежду. Затем, осторожно ступая по гравию, забралась на валуны, громоздящиеся в воде у самого берега. С этих самых камней Николай рисовал ей манящие перспективы…
        Едва коснувшись пальцами поверхности воды, она тут же отдернула ногу — вода была ледяной. Что ж, придется потерпеть. Сначала она умыла лицо, затем плеснула водой на плечи. Бр-р-р! Аж зубы застучали от холода. Собрав всю волю в кулак, Катя постепенно справилась с этим нелегким делом: на ее теле не осталось ни одного дюйма, которому ледяная вода Ак-Суу не уделила бы своего внимания.
        Вся покрытая гусиной кожей, мокрая, продрогшая, Катя начала спускаться с валунов на берег. Она по-прежнему ступала очень осторожно, но все же не учла, что в этот раз подошвы ее ног были мокрыми. Мокрыми, а следовательно — скользкими…
        Перед тем как голова ее ударилась о край камня, Катя успела увидеть падающее на нее небо и удивленно вскрикнула…
        Тимофей еще раз громко позвал ее, но тщетно. От его возгласа пташка, клевавшая что-то на деревянном столе, перелетела на соседнее дерево. Тимофей приблизился к столу, на котором они еще совсем недавно устраивали обеды. Теперь их лагерь был пуст. Он надеялся нагнать ее здесь, но, видимо, не успел. Дальше идти он не хотел — тяжело было видеть их вдвоем. «Идиот! Попутал меня черт забрать этот проклятый камень!» — ругал себя он. Опал лежал у него в руке, и Тимофей решал, как с ним поступить. Хотел было сначала куда-нибудь зашвырнуть, но передумал, достал блокнот, вырвал страницу и, не найдя ничего более подходящего, нацарапал карандашом всего одно слово: «Прости». После этого положил листок на стол и придавил его сверху опалом. «Вдруг кто-то из них вернется сюда еще раз». Оглядев местность напоследок, Тимофей вздохнул и зашагал прочь.

        Катя очнулась от какого-то толчка. Земля словно дрогнула. Вдали затихал какой-то гул. Она огляделась. Ужасно болела голова. Что это было? Показалось? Что за звук? Может, шумит в голове? Она вспомнила, как поскользнулась на валуне. Сейчас она лежала у самой воды. «Повезло еще, что упала не в реку»,  — подумала она.
        Какая-то бумажка, гонимая легким дуновением ветра, перекатывалась по траве в направлении реки. Катя потянулась к ней, но в глазах вдруг потемнело. Она успела заметить лишь надпись на бумажке, но прочитать не сумела. Когда зрение вернулось, листок бумаги уже залетел в воду, стремительное течение тут же подхватило его и унесло прочь.
        Катя ощутила, что жутко замерзла. Она до сих пор была без одежды. Осторожно приподнявшись, она нащупала кровь на своем лице. Кровоточила неглубокая рана выше левого уха. Стараясь не обращать внимания на головную боль, Катя достала из мешка носовой платок, подползла к воде и смочила его. Сначала она обмыла всю кровь с лица, затем намочила платок еще раз и приложила его к ране на голове. Не уверенная, что найдет в своей поклаже бинт, она достала свой любимый платок с темно-синим узором и повязала его на голову.
        Сколько она здесь пролежала времени? Неизвестно. Надо было идти — Николай уже, наверное, волнуется. Катя поднялась на ноги, и ее сразу затошнило, в глазах снова потемнело. Она опустилась на колени и подождала, пока окончательно не пришла в себя. «Ну вот, всегда так — в самое неподходящее время»,  — подумала она, и от обиды из ее глаз брызнули слезы. На мгновение она вдруг ощутила себя такой одинокой… «Но это все неправда — он ведь ждет меня сейчас, а может быть, даже ищет».
        Катя вспомнила про опал и сунула руку в мешок — камня там не оказалось. Она обшарила всю одежду и вещи, но не нашла ничего. Отчаяние вновь охватило Катю, и она разревелась по-настоящему.
        Через несколько минут она вновь взяла себя в руки, опять подползла к реке и плеснула холодной водой на лицо. После этого извлекла на свет планшетку, меж твердых страничек которой покоились высушенные растения. Эдельвейс был здесь, его нежные лепестки уже засохли, но легкий аромат от них еще исходил. Катя немного успокоилась. Настала пора для еще одной попытки встать на ноги. На этот раз она поднималась так медленно, насколько могла. Ее слегка качнуло, но больше не тошнило, да и боль в голове поутихла. Стараясь не совершать резких движений, Катя оделась, закинула мешок на плечо и неспешно двинулась в путь.
        Очень скоро она вышла на тропинку, ведущую к лагерю геологов, и ускорила шаг. Пройдя несколько метров, она вдруг ощутила, как земля под ногами дрогнула, и откуда-то донесся гулкий удар, словно упало что-то невероятно тяжелое. Катя остановилась. Что это? На самом деле — или последствия удара головой? Она снова пошла вперед. Будучи в таком состоянии, она и не заметила, что знакомый валун у тропинки расколот надвое.
        В лагере Николая никого не оказалось. Катя была на грани отчаяния. «Где же он? Ведь обещал же ждать! Может, я пролежала без сознания слишком долго?» — мелькали мысли в ее голове.
        И вообще, все здесь было как-то странно: по всему лагерю разбросаны камни, куски земли, пахло чем-то резким, а от земли исходило тепло, ощущаемое даже сквозь подошву туфель. Воздух был таким пыльным, что Катя закашлялась.
        И что настораживало больше всего — это тишина. Не слышно было ни единого звука, кроме собственных шагов: ни птиц, ни насекомых. Все словно вымерло.
        Катя медленно брела по брошенному лагерю, совершенно растерявшись. «Где же Николай? Быть может, он не дождался и отправился меня искать?»
        В этот момент она ощутила едва различимую дрожь, исходящую от земли. Катя замерла. Да, не было сомнений — земля подрагивала. Кате стало вдруг страшно. Ей показалось, что она умерла. «Нет, так нельзя!  — она похлопала себя по щекам.  — Коля сейчас вернется. Он просто не мог уйти без меня. Он обещал. Какой нелепый у меня, наверное, вид в этом платке…»
        Ее мысли были внезапно прерваны сильным глухим звуком. Катя не успела ничего понять, как на земле впереди нее образовалась трещина, которая тут же разверзлась до невероятных размеров. Тряхнуло так, что Катя не устояла на ногах и упала. Но она тут же вскочила, не в силах оторвать взгляд от страшного зрелища: из образовавшейся трещины валил дым. Пока Катя соображала, что делать, земля снова дрогнула и трещина озарилась пламенем. Но нет, это было не пламя, это была лава! Она полезла наружу из трещины. До нее было далеко, но Катю все равно обдало жаром.
        Закричав от ужаса, она бросилась прочь. Но бежать ей предстояло недолго. Земля вздыбилась прямо у нее под ногами, и девушку отбросило назад. Почва снова дала трещину, из которой неудержимо хлынула новая порция лавы. Катя, дико озираясь, вдруг, к своему ужасу, поняла, что лава окружила ее со всех сторон. Кольцо медленно и неумолимо сжималось…

        — Ты хоть раз наблюдал, как лава пожирает живого человека?  — услышал я голос Медлеса.
        Сжав от напряжения зубы, я отрицательно помотал головой.
        — А видел ли ты хотя бы раз, как раскаленная лава забирает твою любимую?  — продолжал пытать меня Медлес.  — А ведь она просила лишь подождать. Ты сам клялся, что подождешь. И вы тогда могли бы быть вместе. Вспомни аромат ее чая, Коля. Вспомни ее глаза и ее смех…
        Последнее, что я услышал,  — ее душераздирающий крик. Последнее, что я увидел,  — вспыхнувшую на ней одежду.

        Я сидел на кровати и приходил в себя. Это снова был настоящий я. Но на душе было невыносимо тяжело.
        — Я избавил тебя от дальнейшего,  — захрипел Медлес.  — Алфимов досмотрел все до самого конца. Завтра ваш черед, доктор Савичев. Это будет ваш грех, и щадить я уже не буду. Выбор за вами. Вы можете выйти из камеры, пока не настал новый вечер, как это сейчас сделаю я.
        С этими словами Медлес исчез, и я обнаружил, что близится рассвет.
        — Но ведь Алфимов ни в чем не был виноват! В чем же его грех?  — прокричал я в пустоту.
        — В том, что, необдуманно поклявшись, он не сдержал своего обещания…  — Голос Медлеса, затихая, растворился в холодном утреннем воздухе.

        Новый день показался мне невыносимо долгим. Начальник тюрьмы Копнов лично приходил и уговаривал меня прекратить эксперимент. Я заверил его, что все в порядке. Хотя, конечно, сам так не думал. Это была западня — Медлес знал, что я, да и любой другой на моем месте не смог бы удержаться от того, чтобы заглянуть в свое прошлое и узнать тайну, которую оно в себе скрывает. Чего бы это ни стоило.
        Я вновь и вновь прокручивал в голове наиболее впечатляющие фрагменты своей прошлой жизни, пытаясь угадать — на каком же из них заострит свое внимание Медлес. Я допускал, что совершил в свое время немало поступков, которые, с точки зрения общепринятых этических норм, можно отнести к греховным, но они все не стоили того, чтобы моя совесть не смогла бы совладать с любым из них. Быть может, я просто был слишком плохим образчиком добродетели? Или Медлес на самом деле знал гораздо больше, чем я мог себе представить?

        Я неспешно греб, стараясь держать лодку середины пруда, окаймляющего городской парк. Сегодня выдался на редкость солнечный день. Из парка доносилась мелодия, наигрываемая духовым оркестром. Мимо нас проплывали лодки с веселящейся публикой. Выходной день, ознаменованный днем рождения государя Императора, удался на славу.
        Альбина сидела напротив, на скамеечке, расположенной у самой кормы. Она была так мила в своем шелковом платье с множеством кружевных оборок. Шиньон ее прекрасных волос венчал чепец с прелестными ленточками. Я откровенно любовался своею спутницей. Девушка, сняв перчатку, опустила руку за борт и наблюдала за тем, как ладонь скользит по поверхности воды.
        — Интересно, здесь очень глубоко?  — спросила она.
        — Гораздо глубже, чем кажется,  — ответил я.  — А еще поговаривают, что здесь с недавних пор завелись сбежавшие из кунсткамеры каракатицы. Они плавают у поверхности и хватают беспечных барышень за руки…
        — Да полно вам нести всякую чепуху!  — Она зачерпнула рукой воду и брызнула на меня.  — Ну как водичка?
        — Вы слишком долго держали в ней свою руку, сударыня.  — Я достал платок и обтер капли с лица.  — Теперь вода в пруду стала такой же ледяной, как и ваше сердце. Нелегко придется каракатицам…
        — Я ведь могу еще освежить,  — она снова погрузила руку в воду.
        — Можете не утруждать себя, Альбина.  — Я бросил весла, снял шляпу, выпрямился во весь рост и взобрался на самый нос лодки, развернувшись в сторону ее движения.  — Надеюсь, мне повезет и я отыщу на дне жемчужину. Может, хоть она поднимет вам настроение.
        — Не глупите, Яша,  — рассмеялась Альбина.  — Садитесь на место, прошу вас, а то и впрямь свалитесь. Кто меня потом на берег отвезет?
        — Смотрите-ка — Бекас!  — воскликнул я и спрыгнул обратно к веслам. От этого лодка неожиданно качнулась и Альбина вскрикнула.
        «Бекас» — это прозвище профессора Бексарова, читавшего лекции по психиатрии в медицинском университете, студентами которого мы с Альбиной и являлись. В данный момент он проплывал мимо нас на лодке, но держался рядом с берегом. С ним была его семья: жена пряталась от солнца под зонтиком, а сын, упитанный карапуз, самозабвенно уплетал леденец на палочке.
        Я сложил ладони рупором и прокричал:
        — Профессор, не напоритесь на рифы!
        Он повернулся в нашу сторону, оставив весла в покое на некоторое время, затем так же молча взялся грести с удвоенной силой. Его жена рассматривала нас, прикрывая глаза от солнца ладонью, поднесенной ко лбу.
        — Что-то Кирилл Альбертович сегодня не в духе.  — Я тоже налег на весла.  — Видели, какой хмурый?
        Альбина не отвечала, полностью переключив свое внимание на отлавливание проплывающих мимо листьев.
        — А жена у него довольно привлекательная,  — продолжал я, не обращая внимания на ее молчание.  — Из тех, что сразу задерживают на себе взгляды кавалеров.
        — Вы думаете?  — Альбина оставила листья в покое и поправила бутоньерку на платье.
        — О да. Если бы я в свое время не был очарован сидящей сейчас напротив меня особой, я, наверное, попытался бы наставить Бекасу рога…
        Кирилл Альбертович Бексаров был еще относительно молод. По крайней мере, в профессорском составе нашего университета он точно был самым младшим. Я не пропускал ни одной его лекции, ибо из всех предметов только психиатрия увлекала меня по-настоящему.
        — И что же в ней привлекает вас в первую очередь?  — раздался голос Альбины.
        — В ком?  — Я сделал вид, что не понимаю, о чем речь.
        — В его жене.  — Тон ее голоса опять обретал резкие оттенки.
        — Да многое. Вот взять хотя бы осанку — спинка прямая, грудь вперед. А какое декольте…  — я картинно закатил глаза.  — И ведь есть, что этим декольте обнажить, черт возьми!
        — Вы пошлый человек, Савичев. Так бы и сказали, что вас прельщает все низменное!  — фыркнула Альбина.
        — Ну почему же? Не только,  — продолжал я свое неблагодарное занятие, связанное с восхищением достоинствами одной дамы в присутствии другой.  — Даже такая ординарная, казалось бы, вещь, как челка…
        — Челка?  — переспросила она.
        — Ну да, челка. Она так непосредственно ниспадает на лоб, что делает ее хозяйку одновременно и наивной юной барышней, и загадочной опытной дамой, знающей себе цену…
        — Осталось только челку отрастить,  — произнесла Альбина.
        — Зачем?  — не понял я.
        — Да, так…  — она снова загрустила.
        — И все-таки?  — не отставал я.
        — Я же сказала, что просто так!  — холодно отреагировала она.  — И вообще, надоело уже плавать. Желаю на берег.

        — Если бы любовь на самом деле окрыляла, то я бы сейчас взлетел,  — шепнул я Альбине на ушко, когда мы прогуливались по одной из аллей парка.
        По обеим сторонам от нас высились деревья и со скрупулезной точностью были расставлены скамейки и газовые фонари: одиннадцать шагов — фонарь, восемнадцать шагов — скамейка.
        — И рухнули бы прямо мне на голову,  — рассмеялась девушка.
        — Я бы не стал уподобляться Икару,  — возразил я.  — И солнце не растопило бы нежный воск, скрепляющий перья.
        — Летали бы над парком, пугали публику?
        — Бросился бы на вас, словно коршун, и утащил в свое гнездо!
        — И где же вы его свили?  — продолжала улыбаться Альбина.
        — Высоко в горах. По ночам я взираю на луну.
        — И что вы там видите?
        — Она улыбается мне,  — я остановился и задрал голову.  — Она зовет меня. В одну из ночей я взмахну крыльями и полечу к ней. Луна не станет обжигать меня своей ненавистью.
        — Но она же так далеко.
        — Выбившись из сил, я камнем рухну вниз. А поутру прилив смоет с камней кровь, а ветер развеет перья…
        — Фу, как печально,  — надула губки Альбина.  — Давайте лучше присядем.
        — Опустимся на грешную землю,  — кивнул я.
        — Вы на самом деле чувствуете то, в чем все эти дни настойчиво пытаетесь меня убедить?  — спросила девушка, когда мы уселись на лавочку в тени раскидистого клена.
        — Я люблю вас, Альбина. Никогда я не испытывал еще подобных чувств,  — ответил я, не сводя с нее взгляда.
        — Но почему именно я? И с чего вдруг это произошло сейчас — ведь мы до этого были знакомы не первый год?
        — Если бы я мог вам объяснить, я бы это сделал. Я и сам ничего не понимаю. То, что со мной творится,  — мне незнакомо. Да и кто может дать определение любви? Безумно влюбленному дано ощутить, но объяснить это невозможно, возлюбленная моя Альбина.
        — Как все-таки с моей стороны неправильно и глупо, что я встречаюсь с вами, но не могу ответить тем же. Наверное, нам надо прекратить эти встречи и беседы,  — произнесла она.
        Я молчал.
        — Но с другой стороны, мне ведь так интересно общаться с вами,  — продолжала она.  — Вы так понимаете меня всегда. И вообще, Яша, вы такой необычный — совсем непохожий на остальных. Чудная штука — жизнь, правда?  — дружелюбно рассмеялась она.
        — К счастью, она не стоит на месте, а с каждым днем меняется,  — произнес я.  — Меняются люди, меняются их взгляды.
        — Совершенно согласна с вами,  — вторила она мне.  — Вполне возможно, что в недалеком будущем мое отношение к вам изменится и я буду видеть в Яше Савичеве не только сокурсника и друга. Сейчас же мне так не хочется, чтобы мы все прекратили. Наша дружба мне очень дорога. Если, конечно, такое положение вещей не будет приносить вам боль.
        — Да что вы, Альбина!  — я нежно коснулся кончиков ее пальцев.  — Когда вы рядом со мной, я парю над облаками…
        — Ну, хорошо, только не упадите, умоляю вас,  — оживилась она.  — Уже темнеет — пойдемте смотреть фейерверк!
        Альбина взяла меня под руку, и мы пошли по аллее, выглядя со стороны счастливой влюбленной парочкой.
        Далее меня ожидало еще полчаса приятных мгновений, пока мы наблюдали за праздничным фейерверком. Я стоял позади, пока она восхищенно ликовала по поводу очередного салютного залпа, и жалел, что вечерняя прохлада заставила девушку накинуть шаль на свои прекрасные плечи.
        — Не желаете заглянуть ко мне в гости?  — ненавязчиво спросил я, когда мы возвращались из парка.
        — Да нет, уже поздно,  — отозвалась Альбина.  — А завтра лекция как раз…
        — По психиатрии,  — уточнил я.  — Придется рано вставать.
        — Это, наверное, единственный предмет, который вы изволите посещать?  — рассмеялась Альбина.  — Смотрите, как бы вас не отчислили.
        — Что поделать, если остальные меня не интересуют. Пока, по крайней мере,  — ответил я.  — Кстати, предлагаю все-таки пойти ко мне, заночевать, а завтра вместе пойдем на долгожданную лекцию…
        — С ума сошли, да? Воспитанные девушки ночуют дома, Яша,  — возразила она.
        — Да вы не беспокойтесь, я буду спать в другой комнате, на кушетке,  — не сдавался я.  — С каких это пор гостеприимство противоречит воспитанности?
        — Прекращайте, к чему это все? Не слишком ли много для одного дня?  — Сопротивление в ее голосе все же ослабевало.
        — Тем более вы давно хотели посмотреть мою библиотеку,  — я использовал все возможные доводы.
        — Ну, хорошо, хорошо. Давайте зайдем, посмотрим вашу библиотеку, но не более. Договорились?
        — Ваше слово — закон,  — я, не дав Альбине опомниться, взял ее за руку, наклонился и припал к ней губами.
        — Только давайте без глупостей,  — она мягко, но настойчиво отстранила меня.

        Я снимал неподалеку меблированные апартаменты, состоящие из трех комнат. Весь путь от парка до моего жилища я развлекал Альбину рассказами о своей собственной теории относительно феномена сновидений.
        — Как же можно утверждать, что сон — есть странствия души, нам с вами, будущим медикам?  — оспаривала очередное мое утверждение девушка.
        — А как же вы объясните сие по-научному?  — отстаивал я свою точку зрения.  — Циркуляцией крови? Вам же показывали, пардон, заспиртованные человеческие мозги. Неужели этот жалкий комок материи способен на такие чудесные проявления?
        — По-моему, Яков, вы сейчас надо мной издеваетесь. И прекратите поминать к ночи всякие мерзостные факты.
        — Одной вам сегодня ночевать никак нельзя-с,  — улыбнулся я.  — Может, вы и в загробную жизнь не верите?
        — Все, больше я с вами не разговариваю до самых дверей вашего дома,  — категорично заявила девушка.

        — Не ожидала, что у вас столько книг!  — восхищенно произнесла Альбина, когда я провел ее в свой кабинет.
        Три стены комнаты были заставлены шкафами, заполненными книгами.
        — А какие названия, заметьте,  — подхватил я.
        — Я думала, что у вас окажется одна лишь психология,  — призналась Альбина.
        — Недооценка гораздо приятнее разочарования, согласитесь?  — высказался я.
        — Вот это вы верно подметили,  — ответила она.  — Дадите мне что-нибудь почитать на свой вкус?
        — Я уже давно приготовил для вас одну книжку.
        — Правда? Какую?  — заинтригованно спросила она.
        — Поприсутствовав как-то на лекциях по правоведению, я обратил внимание, что для будущего врача вы слишком сильно интересуетесь политикой и государственным устройством. Я ведь не ошибся?
        — И на этот раз вы тоже оказались правы, Яков Михалыч,  — Альбина слегка растерялась.
        — Вот, специально для вас — «Левиафан» Гоббса,  — я достал увесистый том с одной из полок.  — Уверен, вам понравится. Тем более прочесть это можно хотя бы только за то, что когда-то сей труд был публично сожжен.
        — Благодарю,  — она взяла книгу, открыла первую страницу и начала читать.
        — Вы можете устроиться поудобнее,  — произнес я через некоторое время.  — Я сейчас приготовлю чай.
        — Да нет, благодарю покорно,  — улыбнулась она, захлопывая книгу.  — Я пойду домой — уже поздно.
        — Полагаю, предложение ночлега будет отвергнуто при любых условиях?  — осведомился я.
        — Верно полагаете,  — многозначительно ответила Альбина.  — И не вздумайте меня провожать, а то я потом буду переживать.
        — Переживать за меня? Что-то новенькое,  — усмехнулся я.
        — Не говорите так,  — обиделась она.
        — Ладно, пойдемте. Одну я вас все равно никуда не отпущу, да и книжку помогу донести.
        Проводив Альбину и вернувшись домой, я первым делом сел за письменный стол, достал из выдвижного ящика толстую тетрадь в твердом переплете из зеленого бархата, открыл ее на заложенной странице, обмакнул перо в чернильницу и начал писать: «10 МАЯ, А. ДАЕТ СОГЛАСИЕ НА СОВМЕСТНОЕ ПРОВЕДЕНИЕ ВЫХОДНОГО ДНЯ…»

        Как я ни старался, но все-таки проспал на следующее утро (увлекся записями накануне) и слегка опоздал к началу лекции. Пробираясь к своему излюбленному месту на «галерке», я встретился взглядом с Альбиной, сидевшей в первом ряду. Ее глаза были заплаканными.
        В перерыве я попытался заговорить с ней, но, видя, что она едва удерживается от слез, решил оставить ее в покое. После лекции Бексарова она ушла и до конца занятий так и не появилась. Вечером я зашел к ней, но дома Альбины не оказалось.
        На следующий день меня ожидала лабораторная работа. Предстояло мерзкое занятие, связанное с препарированием лягушек. И избежать этого не было никакой возможности. Мы с сокурсниками сидели в кабинете и отпускали мрачные шуточки по этому поводу. Вскоре зашла Альбина и, увидев меня, направилась в мою сторону. На лице ее обозначилось каменное равнодушие. В руках она держала сверток, который она, подойдя, положила на мой стол. Под слоем бумаги угадывался «Левиафан» Гоббса.
        — Все?  — спросил я.
        — Все,  — не менее лаконично ответила она и удалилась.
        В этот и несколько последующих дней мы ни разу не заговорили друг с другом.

        Однажды я довольно поздно возвращался домой. Подойдя к двери, я на ощупь пытался попасть ключом в замок.
        — Любите гулять по ночам, Яков Михайлович?  — услышал я позади голос Альбины и от неожиданности чуть не выронил тетрадь в зеленом бархатном переплете.
        — Давно вы здесь?  — спросил я.
        — Не очень. Извините, что без приглашения. Надеюсь, двери этого дома еще открыты для моей персоны?
        — Пока закрыты, но стоит лишь пожелать…  — я, наконец попав ключом в замок, провернул его и открыл дверь, приглашая Альбину внутрь.
        — А что это за тетрадка?  — спросила она, указывая на то, что я держал в руках.
        — Да… ничего интересного — взял у знакомого лекции по физиологии,  — я бросил зеленую тетрадь в стол и задвинул ящик.  — Хотите чай с пирожными?
        — С удовольствием,  — Альбина непринужденно уселась в кресло.
        Вскоре мы пили чай, болтали и от души хохотали над всякими забавными ситуациями, которые придумывали на ходу.
        — Мы можем заниматься этим часами, не правда ли?  — спросил я ее.
        Она, смеясь над очередной шуткой, лишь кивнула в ответ.
        — У нас столько общего, любимая. Иногда мне кажется, что вы — часть меня. Отбери вас у меня — и я уже не смогу жить.
        Альбина прекратила смеяться, и лицо ее посерьезнело.
        — Вы так любите меня, Яша, а должны презирать,  — тихо произнесла она.
        — Что вы такое говорите, Альбина?
        — Я знаю, что говорю, а вот вы знаете не все. Я — подлая. Подлая и лживая…
        — Прекратите! Вы не можете быть такой. Моя Альбина — самая лучшая.
        — Если бы вы все узнали, то уже не думали бы так.
        — Но чего я не знаю? Почему вы не можете сказать мне этого?
        — Мне трудно это сделать,  — она опустила глаза.
        — У вас есть кто-то? Именно поэтому вы были так холодны по отношению ко мне?  — тихо спросил я через некоторое время.
        Альбина какое-то время молчала, уставившись в пол, потом кивнула.
        — Мало того,  — произнесла она.  — Я ведь и с вами-то встречалась лишь потому, что тосковала по нему, жила мечтой увидеться с ним. Он ведь — не свободный человек — у него жена, дети, репутация. Вот видите, каким оказался ваш идеал, который вы себе придумали!  — Она закрыла лицо ладонями.
        Я встал и начал беспорядочно шагать из одного угла комнаты в другой. Сердце мое бешено колотилось, во всем теле ощущалась дрожь, которую я никак не мог унять.
        — Яша, успокойтесь, сядьте. Пожалуйста,  — попросила она.
        Я не отвечал, продолжая мерить комнату шагами.
        — Яша, умоляю вас, сядьте! Не пугайте меня — я никогда не видела вас таким!  — Нотки отчаяния в ее голосе вернули меня к реальности и я сел рядом с Альбиной.
        Она обняла меня:
        — Ну прости же меня, прости! Почему же ты такой ранимый?
        — Почему же за эти объятия, за эту каплю счастья я должен платить страданиями?  — Я прижался дрожащими губами к ее волосам.
        Как же было тяжело чувствовать тепло ее желанного тела, вдыхать аромат ее волос и понимать, что все это предназначается другому. Я чувствовал себя подобно умирающему от жажды страннику, который ползет по раскаленному песку, слышит шум водопада и понимает, что никогда до него не доберется.
        — Кто он? Я знаю его? Скажите — мне станет легче,  — произнес я, когда дрожь в какой-то мере утихла.
        — Да, знаете,  — очень тихо сказала Альбина.
        — Он из нашего университета?
        Она кивнула.
        — Кто-то с нашего курса?
        — Нет, он не студент,  — ответила она.
        — Преподаватель?  — изумился я.
        — Да,  — сказала она. Затем, после небольшой паузы добавила: — Это — Кирилл.
        — Бекас?!  — еще более изумился я.
        — Не смейте называть его так!  — Альбина высвободилась из моих объятий.  — Никогда не говорите о нем ничего плохого, слышите? Этот человек для меня — все. Никто не относится ко мне так, как он.
        Я хотел было напомнить о своих чувствах: «Ведь и для меня нет на этом свете никого милее тебя, девушка». Но я промолчал, понимая, как трудно представить — что творится в душе того, кто тебе безразличен…
        — Помните — тогда, в парке, катаясь на лодке, мы повстречались с Кириллом?  — произнесла она.  — После этого у нас с ним состоялся разговор. Он, глупенький, приревновал меня к вам и заявил, что не может больше мне доверять, предложив расстаться. Я тогда вспылила и ушла, хлопнув дверью, но через некоторое время меня охватило отчаяние и понимание невозможности расставания с ним. Дождавшись его после лекций, я спросила — почему он так легко порывает со мной. Он ответил, что для него это также невыносимо, но мириться с наличием кого-то другого он не мог. Я пыталась объяснить, представить вас обычным другом, будто мне интересно с вами, а как мужчина вы мне безразличны, но он был непреклонен и выдвинул категорическое условие прекратить с вами любые отношения за пределами университета. Мне ничего не оставалось, как безропотно принять все его требования, лишь бы поскорее снова очутиться с ним рядом.
        — Но позвольте, почему тогда вы сейчас здесь?  — спросил я.
        — Потому что я прежде всего самостоятельная личность,  — отвечала Альбина.  — И я не собираюсь отчитываться перед кем-либо за свои поступки и решения. А кроме того, Кирилл потом все-таки опомнился и согласился, что немного перестарался. Он заявил об уважении моей свободы и гарантировал впредь больше не пытаться загонять меня в какие-либо условности. Какой он все-таки необыкновенный! Ну ладно, Яша,  — она поднялась из кресла.  — Мне пора. Оказывается, уже начало светать. Не хватало еще, чтобы до него дошли слухи, что я под утро выхожу из вашей квартиры! С вами все будет нормально? Пообещайте пожалуйста!
        — Не знаю. Не могу этого обещать. Мне очень тяжело, я не вижу для себя никакого выхода.  — Я сидел, обхватив руками голову.
        — Не смейте! Вы что? Мальчик вы мой несчастненький,  — она присела рядом и снова обняла меня.  — Дайте слово, что успокоитесь, а я буду и впредь навещать вас, иногда.
        — И снова будете дарить мне объятия?  — спросил я.
        — Ну все, завтра вечером я забегу,  — она улыбнулась и встала.  — Вы будете дома?
        Я кивнул.
        — Ну ладно, пока. Не грустите, друг мой.
        Как только дверь за Альбиной захлопнулась, я встал, потянулся, подошел к столу и достал из него тетрадь с зеленым переплетом: «14 МАЯ. А. РАССКАЗЫВАЕТ ПРО Б…»

        На следующее утро я сидел, развалившись в кресле, в кабинете профессора Бексарова. Хозяин кабинета стоял у окна, повернувшись ко мне спиной. Исторические светила медицины взирали на меня с портретов с осуждением. Равно как и оба бюста римских мыслителей. Но спиной изволил повернуться один лишь профессор Бексаров.
        — Все шло, как надо, но вы своей последней выходкой чуть все не испортили, Кирилл Альбертович,  — произнес я.  — Что это значит? Вы противоречите нашей договоренности, вы мешаете мне…
        — Нет больше никакой договоренности,  — Бексаров отошел от окна и сел в свое кресло за столом.  — Я в одностороннем порядке разрываю наше соглашение…
        — Но позвольте…  — попытался возразить я.
        — Не беспокойтесь, Савичев,  — перебил меня профессор.  — Со своей стороны я выполню то, о чем мы условились — вы получите это место на кафедре. С вас же снимаются все обязательства, и я попрошу вас незамедлительно прекратить какое-либо дальнейшее участие в этом деле.
        Он нервно вертел в руках карандаш. Точно так же Бексаров нервничал тогда, месяц назад, когда он впервые вызвал меня к себе в кабинет. На кафедре психиатрии намечалась вакансия, на которую претендовало сразу несколько студентов с нашего курса. Мне очень было нужно заполучить это место, но с моей успеваемостью об этом можно было благополучно забыть. Профессор Бексаров, однако, сообщил, что давно подметил мою приверженность к преподаваемой им науке и пообещал, что место на кафедре займу я. Но за это я должен был оказать ему одну необычную услугу…
        — Вы ведь знакомы с Альбиной?  — спросил он меня тогда.  — Она — с вашего потока.
        — Такую барышню трудно не заметить,  — отвечал я.
        — Верно, не заметить ее трудно,  — проговорил Бексаров каким-то странным тоном.  — Значит, вы считаете ее привлекательной?
        — Не только,  — сказал я.  — Плюс ко всему, в этой прелестной головке заключено нечто не менее интересное. По крайней мере, это мое суждение как психолога. Хотите, чтобы я организовал вам рандеву?  — я подмигнул ему.
        — Нет, мне нужно, чтобы вы сами познакомились с ней поближе.  — Эта фраза Бексарова слегка озадачила меня.
        — Представьте, будто это, своего рода, некое психологическое задание,  — продолжал профессор.  — Вам ведь нравятся такие игры? Не отпирайтесь — я давно наблюдаю за вами. Тем более — вы, как никто другой, достойны этого места на кафедре. Поверьте моему опыту в этом деле — с вашими способностями вам не составит труда вскружить голову этой девушке.
        — Возможно,  — ответил я после некоторых раздумий.  — Ноя ведь не механизм. Чтобы пойти на это, мне необходимо знать — зачем?
        — Я это понимаю,  — произнес Бексаров.  — И поэтому доверяюсь вам, Савичев, и объясню — для чего мне понадобилась эта нелепая на первый взгляд затея. Дело в том,  — начал рассказывать он,  — что мы с Альбиной вот уже почти целый год состоим в интимной связи. Долго рассказывать, как это началось, да и к нашему делу эти детали отношения не имеют. Суть же в том, что пришла пора нам с ней расстаться. Это нужно сделать сейчас, пока наш роман не стал достоянием общественности. Это был бы большой скандал, и я мог бы многое потерять. Не скрою, мне тяжело решиться на это: ведь я так сильно люблю ее. К несчастью для Альбины, и она питает подобное чувство по отношению ко мне. Я смогу пережить разрыв, хотя и с некоторой болью. Но вот она… Как вы правильно подметили, Яков, эта девушка очень непроста. Ее натура удивительна и насыщена, но вместе с тем она противоречива и психически неустойчива. Я неоднократно пытался помочь ей обрести себя, но даже моих навыков для этого не хватило. Быть может, вам это удастся, со временем. Если я просто брошу ее вот так, прямо сейчас, она может не выдержать и совершит
что-нибудь ужасное. Увлеките ее, Яков, приложите для этого все свои силы. Она постепенно всецело переключится на вас, и все разрешится безболезненно и естественно…

        Вот такой разговор состоялся у нас с профессором около месяца тому назад. Теперь же он решил все отменить.
        — Видите ли, Кирилл Альбертович,  — я сел в кресле поудобнее, заложив ногу за ногу.  — Все не так просто: снаряд уже выпущен, и вернуть его обратно в орудие нет никакой возможности. Остается лишь ждать, когда он достигнет цели…
        — Что вы такое несете, Савичев?  — Бексаров нахмурил брови.  — Со мной вы эти свои штучки бросьте. Я вам говорю — довольно. Забудьте все и не лезьте не в свое дело.
        — Вам, профессор, уже говорилось как-то, что я — не бездумный механизм. Просто так все взять и забыть я уже не могу. Теперь это и мое дело тоже.
        Лицо Бексарова еще более помрачнело.
        — Вот вы же не смогли довести задуманное до конца. А почему?  — задал я ему вопрос.
        — Когда я увидел тогда вас в лодке, я понял, что никогда не смогу примириться с ситуацией, когда Альбина будет принадлежать другому…
        — Тогда поймите и меня, Кирилл Альбертович,  — я встал, подошел к столу и навис над Бексаровым.  — В попытках увлечь Альбину я и сам попал под действие ее чар. Разлука с ней будет для меня не менее болезненной. Поэтому я выполню условия нашего договора в полной мере. Теперь это — область моих интересов…
        Раздался хруст. Это Бексаров сломал карандаш, который вертел до этого в руках.
        — О каких чувствах вы можете мне тут говорить, Савичев?  — он вскочил с кресла.  — Вы можете запудрить мозги впечатлительной девчонке или кому-то еще, но я-то знаю — кто вы есть на самом деле. Вам же плевать на чужие судьбы и переживания, окружающие люди для вас лишь материал. Вы не живете, вы — играете по каким-то своим гнусным правилам. Мечтаете о карьере психиатра, а вам самому место в сумасшедшем доме!
        — А что — чрезвычайно полезная практика. Надо будет обдумать это.  — Я снова вернулся в кресло.
        — Можете кривляться, сколько влезет, но знайте, Савичев,  — продолжал Бексаров.  — Хотите игру — вы ее получите. Правда, вы проиграете: Альбина никогда не полюбит вас. Не соперник вы мне, сударь…
        — Ну почему же, половая зрелость у меня уже наступила,  — ухмыльнулся я.
        — А будете нам мешать,  — не обращал внимания Бексаров,  — не видать вам кафедры даже в ваших грязных снах. Мало того — из университета вылетите как пробка из бутылки шампанского…
        — Под общий смех и звон бокалов,  — договорил я.  — Ну ладно, профессор,  — я поднялся, предварительно хлопнув себя по коленям.  — Обдумаю ваши интересные предложения, взвешу все «за» и «против», а потом поступлю так, как решит мой нездоровый рассудок. Ну а вы, со своей стороны, все же не пытайтесь остановить летящий снаряд — он принесет жуткие разрушения.
        Я откланялся и вышел из кабинета. Но тут же снова заглянул внутрь и сказал:
        — А у вас потрясающе эффектная супруга, профессор. Вкус у вас безупречный!  — С этими словами я захлопнул дверь и зашагал прочь, оставив Бексарова наедине со своими мыслями.
        У ближайшего окна я остановился, присел на подоконник, достал тетрадь в бархатном переплете и начал записывать: «15 МАЯ.Б, НАРУШАЕТ ПРАВИЛА ИГРЫ…»

        В один из последующих солнечных дней я, уйдя с очередной лекции, неспешно брел по безлюдному в это время буднего дня берегу городского пруда. Я частенько бывал здесь. Тихие места успокаивали мои душевные волнения. Выйдя из-за кустов на небольшую поляну, я увидел девушку, сидящую на траве. Пышная юбка ее платья, казалось, раскинулась на половину поляны. Локоны девушки закрывал от солнца изящный капор. Она читала книгу. Заметив меня, она ненадолго задержала на мне пристальный оценивающий взгляд и тут же вернулась к чтению.
        Я бросил пиджак на траву и тоже уселся рядом. Оторвав стебель травы, я сунул его в зубы и стал наблюдать за девушкой. Чувствуя, что я смотрю на нее, она время от времени отрывалась от чтения и бросала на меня короткие взгляды. На обложке ее книги я прочел фамилию Мольера.
        — Вас смущает, что я не свожу с вас глаз?  — обратился я к ней.
        — Не сказать, что смущает — просто как-то неуютно, когда за тобой так пристально наблюдают,  — отозвалась она.
        — Мне нравится разглядывать все красивое и совершенное, причина в этом,  — послал я комплимент в ее адрес.
        Она улыбнулась и слегка смутилась, продолжая смотреть в книгу.
        — Моя персона вас не пугает?  — спросил я через некоторое время, когда заметил, что она подозрительно долго не перелистывает страницу.
        — Вы не похожи на человека, которого следует опасаться,  — на этот раз она отложила книгу в сторону.
        — Но ведь это может быть всего лишь маска. Вы читаете Мольера, а ведь его Тартюф тоже скрывал свою истинную сущность под личиной святоши…
        — Вы тоже любите творчество Мольера?  — заинтересовалась она (с Тартюфом я попал в самую точку).
        — Это один из любимых авторов в моей библиотеке,  — я подсел к ней поближе.
        — И большая у вас библиотека?
        — Мне пришлось выделить для нее целую комнату.
        — Ого! И разве ж после этого можно бояться такого образованного молодого человека?  — засмеялась она.  — Хотя, как говорят: «в тихом омуте…»
        — К слову, здесь на самом деле неподалеку есть довольно впечатляющий омут,  — произнес я.  — Хотите взглянуть? Это буквально в двух шагах,  — заверил я, увидев неуверенность в ее глазах.
        — Ну хорошо,  — согласилась она.
        Я помог ей подняться, подав руку, и мы направились к берегу. Вскоре мы оказались в месте у самой воды, заросшем со всех сторон стеной кустарника и поэтому недосягаемом для посторонних глаз. Это местечко я заприметил уже давно.
        — Он там,  — я указал на воду.  — Только будьте аккуратны — не упадите туда.
        Девушка подошла к самой кромке воды, осторожно ступая по траве, и наклонилась, пытаясь разглядеть в глубине придуманный мною омут.
        — Где же он?  — спросила она.
        Я подошел к ней сзади вплотную, обхватил одной рукой за талию, ощутив под платьем туго стянутый корсет, вынул из кармана стилет и приставил его лезвие к ее шее.
        — Только попробуйте закричать — и острое жало пройдет сквозь вашу нежную кожу в два счета. Останется только сбросить бездыханное тело в воду, и омут бесследно засосет его.
        — Вы что?  — ее голос дрожал.  — Шутите? Пожалуйста, не делайте мне ничего плохого.
        — Я не трону вас, если будете вести себя тихо и делать то, что я скажу. Согласны?
        Девушка закивала.
        — А теперь — раздевайтесь.  — Я отступил назад.
        — Ну пожалуйста…  — взмолилась она.
        — Раздевайтесь! Снимайте с себя абсолютно все!  — грозно проговорил я и помахал стилетом перед ее лицом.
        Всхлипывая, девушка начала избавляться от одежды. Это заняло времени больше, чем я предполагал — одних только нижних юбок я насчитал три штуки. Оставшись совершенно голой, она торопливо села на траву, подтянула колени к груди и обхватила их руками. Я выбрал из ее одежды белый шелковый шарфик.
        — Теперь я завяжу вам рот.
        Она попыталась уклониться.
        — Делайте, что я говорю, и все окончится хорошо,  — прошептал я ей в самое ухо.  — А сейчас — ложитесь,  — приказал я после того, как шарф превратился в кляп.
        Она легла и поежилась, когда спина коснулась влажной травы. Я присел рядом и положил ей руку на живот. Девушка часто дышала, и под рукой ощущалась едва заметная дрожь.
        — Есть ли у вас муж?  — поинтересовался я.
        Она отрицательно помотала головой.
        — Жених? Любовник?
        Снова отрицательный ответ. Я осторожно коснулся стилетом ее плеча. От прикосновения холодного металла девушка напряглась. Я наклонился к ее лицу. Она зажмурилась.
        — Я сейчас все равно зарежу вас,  — прошептал я.
        Глаза ее тут же округлились, она застонала и попыталась вырваться. Но я грубо прижал ее к земле.
        — Успокойтесь! У вас еще есть шанс.  — Я подождал, пока она перестанет сопротивляться.  — Сейчас я сниму повязку с вашего рта, но помните: только попытаетесь закричать — и я немедленно загоню стилет в ваше музыкальное горло по самую рукоятку. Договорились?
        Она энергично закивала.
        — Не будете глупить?
        Она так же энергично замотала головой в разные стороны. Я снял повязку. Девушка молча смотрела на меня отчаянным взглядом загнанного животного.
        — Сейчас вы назовете мне причину, по которой я должен оставить вас в живых. Если я сочту причину веской, я немедленно отпущу вас. Даю три попытки. Начинайте.
        — Если я не вернусь домой — мои родители этого не переживут. Они так любят меня — ведь я у них единственный ребенок,  — сквозь слезы проговорила она.
        — Вы взываете к моей жалости,  — произнес я.  — Но жалость я испытываю лишь к одному человеку — самому себе. Первая попытка — неудачная. Продолжайте.
        — Прошу вас,  — она схватила меня за руку.  — Не убивайте меня. Я сделаю все, что вы скажете, исполню любую вашу просьбу…
        — А теперь вы апеллируете к моим животным инстинктам,  — сурово отреагировал я.  — Но высший разум всегда подавляет низшие потребности. У вас осталась последняя попытка…
        — Будьте вы прокляты со своими попытками! Таких, как вы, надо лечить, я ненавижу вас!  — Она разрыдалась, закрыв лицо ладонями.
        — Простите меня, милая девушка,  — я убрал стилет в карман и вложил в ее руку носовой платок.  — Я — не убийца, я всего лишь исследователь человеческой психики. Наверное, вы правы — меня надо лечить. Но, с другой стороны, чтобы лечить других, нужно сначала понять, как это делается. А для этого надо самому ощутить все, что только возможно. Одевайтесь, я ухожу. Прошу прощения еще раз, и не доверяйтесь больше первому встречному. И обязательно перечтите «Тартюфа».
        — Я читала,  — тихо ответила она.
        — Вы — прекрасное существо,  — сказал я.  — Будь я нормальным человеком, возможно, у нас с вами могло сложиться что-нибудь светлое и романтическое.
        — Что мешает вам сделаться нормальным?  — отозвалась она, не поднимая глаз.
        Эта неожиданная фраза из ее уст заставила меня застыть на какое-то время. Но вскоре я вышел из кустов и быстро зашагал прочь не оборачиваясь.
        Дойдя до ближайшей лавочки, я сел, достал зеленую тетрадь и начал писать: «19 МАЯ. ИССЛЕДОВАНИЕ ПОВЕДЕНИЯ ЛИЧНОСТИ, ПРИНИМАЮЩЕЙ РЕШЕНИЯ В ПОГРАНИЧНЫХ СИТУАЦИЯХ…»

        На следующий день, чтобы не зарабатывать лишние прогулы, я отправился на практику по химии, где меня ожидало скучнейшее занятие по смешиванию разнообразных реактивов.
        Вернувшись с пятиминутного перерыва, я обнаружил в тетради с конспектами записку. В ней Альбининым почерком было написано: «Завтра приезжают мои давние знакомые. Мы отправляемся на пикник, и я хочу, чтобы вы были там моим кавалером. Ваша А.».
        Я вырвал листок из тетради и написал кратко: «Извините, я не смогу».
        Сложив бумажку вчетверо, я переслал записку Альбине.

        — Яша!  — окликнула она меня, когда я выходил из здания университета после занятий.  — Вы сейчас домой?
        — Домой,  — ответил я.
        — Пойдемте, нам по пути, если вы не возражаете.
        Я не возражал, и мы пошли.
        — В чем дело? Почему вы отказываетесь?  — спросила Альбина.
        — Вы сами знаете причину,  — ответил я.
        — Но ведь раньше вы были рады любому мгновению рядом со мной.
        — И сейчас я хочу того же. Думаете, мне так просто отказаться от вашего предложения, Альбина?
        — Тогда не отказывайтесь! Я вас, право, не понимаю, Яша!
        — Пусть вашим кавалером будет тот, о ком вы думаете на самом деле,  — ответил я.
        — Но я хочу, чтобы это были вы…
        — Мы оба знаем, что это — ложь. На днях вы мне все объяснили раз и навсегда. Я хотел играть главную роль в этой пьесе, а участь статиста меня не устраивает.
        — Но у вас появился шанс получить эту роль,  — сказала Альбина.
        — Вы сами в это не верите. Прекратите терзать мою душу.
        — А может, вы просто боитесь выйти на сцену?  — спросила она.
        — Какой толк, если меня все равно ожидает провал? Все, что мне теперь остается — это покинуть театр.
        Мы подошли к моему дому.
        — Вы не против, если я зайду к вам на минутку?  — спросила она.
        Мы прошли внутрь, и я сел на кресло. Альбина уселась рядом, на подлокотник, и взяла меня за руку:
        — После пикника мы поедем к вам, вы почитаете мне на ночь какую-нибудь книгу.  — Ее слова могли опьянить.
        — Не мучайте меня! Перспективы, что вы нарисовали, так манящи, что в их реальность невозможно поверить.
        — Пойдемте, Яша! Сколько еще можно вас умолять?
        — Отпустите, Альбина,  — я попытался убрать ладонь, которую она держала в своей.
        — Не отпущу,  — засмеялась она.
        — Тогда мне придется подарить ее вам в качестве закуски на пикничок.  — Я вынул из кармана стилет и приставил его острием к своему запястью.
        — Сумасшедший!  — она тут же выпустила мою руку и встала с кресла.  — Откуда это у вас?
        — Нашел.
        — Последний раз предлагаю вам весь завтрашний день провести со мной. Подумайте — от чего вы отказываетесь, Яша,  — Альбина стояла у двери.
        — Наверное, я и вправду безумец, раз добровольно лишаю себя такого. Но самое обидное, что, согласись я, и вы впоследствии пожалеете об этом. Я отказываюсь, и завтра вы будете благодарны мне за подобный поступок. Профессор Бексаров — человек отходчивый. Я думаю, он сейчас как раз жаждет примирения…
        Альбина вышла, хлопнув на прощание дверью, а я достал зеленую бархатную тетрадь и начал писать: «20 МАЯ. А. НАБРЕЛА НА РАЗВИЛКУ В СВОЕМ ПУТИ…»

        Был поздний вечер. Я стоял на мосту, погрузившись в свои размышления. От воды веяло прохладой. Сзади раздался шелест юбки и ветерок донес до меня аромат недорогих терпких духов.
        — Вы не подскажете, который час, сударь?  — произнес тихий женский голос.
        Я обернулся. Передо мной стояла девушка, в облике которой даже при тусклом свете фонаря угадывался род ее промысла.
        — Часов не имею,  — ответил я.  — Знаю лишь, что сейчас вечер, а впереди меня ждет долгая ночь в пустой холодной постели.
        — Здесь неподалеку есть комната, где вы можете разделить постель вместе со мной за умеренную плату,  — произнесла она.  — Обещаю, эта ночь пролетит в один миг и станет одной из самых сладких в вашей жизни.
        — Как тебя называть этой ночью, дитя порока?  — спросил я, когда мы шли рядом.
        — Можете называть меня так, как вам угодно,  — ответила она.
        — Хорошо, я что-нибудь придумаю, пока мы идем,  — сказал я.
        — А как мне называть вас?  — спросила девушка.
        — А, какое первое имя придет на ум, то и выберем,  — ответил я.  — Пусть будет, ну, хотя бы Яша.
        — Хорошо, Яша,  — она взяла меня за руку.  — Сейчас повернем за угол и окажемся на месте…
        Комната оказалась маленькой, но относительно уютной. Основное пространство занимала кровать. Из мебели были еще небольшой шкаф, столик в углу и пара стульев с потертой обивкой. На одном из стульев стоял тазик с кувшином.
        — Постель чистая — можете убедиться,  — девушка откинула с кровати покрывало, сняла шляпку и начала расстегивать корсет.
        Я отвернулся и стал разглядывать картины, висящие на стене. Это были миниатюрные и не особо тщательно выполненные репродукции известных произведений. На каждом, безусловно, присутствовала обнаженная женская натура. Когда шуршание одежды за спиной прекратилось и слабо скрипнула кровать, я повернулся.
        Девушка лежала под одеялом. Волосы свои она распустила, и они красиво покрывали ее голые плечи.
        — Желаете потушить свет, Яша?  — спросила она.
        — Я бы потушил, когда бы не на что было смотреть,  — я присел на кровать и раздвинул пряди ее волос, открыв шею и плечи.  — Но перед собой я вижу сейчас произведение искусства, с которым и не сравниться тем дешевым поделкам, украшающим стены этой комнаты.
        Она улыбнулась и захотела высвободить руки из-под одеяла, но я мягким жестом остановил ее.
        — Даже проститутки чувствительны к лести, не правда ли?  — спросил я ее и поцеловал в щеку.
        Улыбка медленно сошла с ее лица.
        — Продажным женщинам не чужда также и обида,  — я приложился к другой ее щеке.
        После этого попытался поцеловать в губы — она было хотела увернуться, но тут же опомнилась, улыбнулась (на этот раз фальшиво) и покорно приоткрыла рот.
        — Я придумал, как назову тебя,  — сказал я, нежно касаясь кончиками пальцев уголков ее губ.
        — Как?  — томно прошептала она.
        — Дездемона,  — тоже шепотом ответил я и поцеловал в шею.  — Слыхала про такую?
        Она отрицательно помотала головой.
        — Неужели ты обделена походами в театр, прелестное дитя?  — спросил я.
        — Раньше я ходила несколько раз,  — сказала она.
        — А ведь я мог бы показать тебе столько всего удивительного, Дездемона,  — я положил обе свои руки ей на шею и начал поглаживать.  — Если бы ты, милашка, проводила меньше времени в этой кровати, награждая похотливых господ венерическими болезнями, то догадалась бы, что я сейчас спрошу тебя о молитве на ночь…
        Она не успела ответить, так как я сдавил обеими руками ее шею. Девушка начала беспомощно биться, но шансов у нее не было никаких, так как и руки и ноги ее были скованы одеялом, да еще я навалился на нее всем своим телом. Наши лица были совсем близко, и я видел, как расширились от ужаса ее зрачки.
        Так же неожиданно я отпустил ее шею и сразу зажал «Дездемоне» рот.
        — Все, все прошло, девочка моя. Не кричи, я сейчас уйду,  — я медленно убрал руку от ее губ и достал из пиджака тетрадку в бархатном зеленом переплете.  — А теперь расскажи мне, что ты чувствовала, когда я душил тебя? И что ты чувствуешь теперь?
        Девушка с кошачьей прытью выскользнула из-под одеяла и начала спешно одеваться.
        — Я ждала, что рано или поздно такое случится, с ужасом ждала.  — Ее голос дрожал.  — Таких, как вы, надо вешать на фонарных столбах. Вы, наверное, с женщиной по нормальному-то не можете?
        Не обращая внимания на ее озлобленную речь, я делал заметки, сидя на краю кровати. Одевшись, девушка с опаской прошмыгнула мимо меня и выбежала из комнаты.
        — Дура, может, я жизнь тебе сегодня спас!  — крикнул я ей вслед и вернулся к записям. Меня посетило вдохновение.
        Закончив писать, я вышел на улицу. У дома напротив я заметил белое платье «Дездемоны». От нее отделились три тени, и я услышал звук бегущих по мостовой ног. Ничего хорошего это не сулило, и я тоже бросился бежать.
        Свернув в ближайший темный переулок, я перемахнул через пару заборов на своем пути и очутился в местных трущобах, которые еще в детстве были мною исследованы вдоль и поперек. Нащупав в кармане стилет, я сбавил ход на шаг и через некоторое время уже был на другом конце своеобразного лабиринта. Если бы мои преследователи и сунулись за мной в трущобы, они бы могли блуждать в их закоулках до утра.
        У своего дома я увидел сидящую в беседке девушку. Это была Альбина.
        — Клянетесь, что я — ваша единственная, а сами бродите где-то ночи напролет,  — сказала она, заметив меня.  — Очередное любовное приключение?
        — Мне нужны либо вы, либо никто не нужен вообще,  — отозвался я.  — Поэтому мой удел — одиночество, Альбина.  — А вот вы напрасно одна в такой поздний час. Мало ли злодеев шныряет по ночным улицам.
        — А благодаря кому?  — она подошла и взяла меня под руку.  — Заметьте, уже второй раз вы заставляете даму ожидать вас под дверями. Кстати, мы так и будем стоять на улице?

        Мы сидели в гостиной и пили горячий кофе. В этой комнате я никаких книг не держал. Потому проводил в ней меньше всего времени. Оттого она казалась совершенно не обжитой.
        В глазах Альбины я уловил какое-то новое, неизвестное мне до сих пор выражение.
        — Вы знаете, Яша,  — наконец произнесла она.  — Сегодня утром мне вдруг такое в голову пришло,  — она рассмеялась.  — Я положу еще сахар в кофе?
        Я молчал, ожидая, когда она закончит свою мысль.
        — Мне захотелось подарить вам то, о чем вы мечтали все это время.  — Альбина сделала глоток кофе и продолжила: — Я желаю дозволить вам меня целовать, по-настоящему…
        Я медленно поставил чашку на стол.
        — Видели бы вы себя сейчас!  — рассмеялась она.  — Да вы успокойтесь — я не говорю, что это будет именно сегодня. Мне необходимо еще какое-то время, чтобы окончательно решиться. Но, думаю, это случится довольно скоро. При условии, конечно,  — добавила она после некоторой паузы,  — что вам самому это еще нужно.
        — Кто же не хочет исполнения мечты?  — произнес я. И уже тихо добавил: — Только ненормальный.
        — Ну ладно, я, наверное, снова разбередила вам душу.
        Дадите мне что-нибудь почитать?  — она поднялась с кресла и направилась в кабинет.
        Я пошел за ней следом.
        — Что бы вы порекомендовали?  — спросила Альбина, оглядывая полки с книгами.
        — Вот это,  — я достал из пиджака тетрадь в переплете из зеленого бархата.
        — Что это?  — она открыла тетрадь.  — Похоже на дневник. Ваш?
        — Здесь есть удобное кресло — специально для внимательного чтения. Начните читать, и если заинтересует — кресло к вашим услугам.  — Я вышел из кабинета, оставив Альбину наедине с тетрадкой в бархатном зеленом переплете…

        Прошло около часа, прежде чем я услышал всхлипывания, доносившиеся из кабинета.
        — Что же это такое?  — сквозь слезы спросила она, когда я вошел.  — Вы просто исследовали меня наряду со всеми теми женщинами? Все ваши чувства были обычным расчетливым экспериментом?
        — Я выделял вас среди всех остальных, Альбина,  — оправдывался я.
        — Замолчите! Я не хочу больше вас слушать! Надо же, жалела его…  — она достала платок и утерла слезы.  — А если бы я ответила вам взаимностью? Что бы сейчас со мною было?
        — Этого не могло произойти,  — ответил я.
        — Почему вы так во всем всегда уверены?  — повысив голос, спросила она.
        — Один мой знакомый профессор сказал мне как-то: «Вас, Савичев, не сможет полюбить ни одна нормальная женщина. Ведь в женской природе главенствуют первобытные инстинкты. Они всегда будут интуитивно распознавать в вас психопата».
        — Значит, я — ненормальная,  — произнесла Альбина.  — Ведь еще немного и я разделила бы с вами ложе!
        — Я бы не стал допускать этого,  — сказал я.
        — Вот здесь я вам верю, Савичев,  — зло произнесла Альбина.  — Вы, оказывается, действительно можете все контролировать. Любые чувства вы можете подавить своим холодным и расчетливым разумом. Но вам мало этого, вы жадны, вам доставляет удовольствие копаться в чужих душах, и вас не волнуют последствия, ожидающие окружающих людей. Я рада, что судьба уберегла меня иные полюбила вас,  — Альбина встала и пошла.
        На пороге кабинета она задержалась и воскликнула:
        — Я же ведь живой человек! Почему же вы так со мной обошлись?

        Когда хлопнула входная дверь, я остался один в тишине своего кабинета. Впервые я не нашелся, что ей ответить. Подняв с пола тетрадь, я стряхнул пыль с зеленого бархата и положил ее в стол. На этот раз мне нечего было записывать…

        Следующим утром я сидел в кабинете профессора Бексарова. Он вызвал меня, когда узнал о прекращении моей учебы в университете.
        — В личной жизни могут происходить разные неурядицы, но это же не повод бросать занятие любимым делом,  — выговаривал он мне.  — Я могу спорно относиться к вам, как к человеку, но как специалиста, я оцениваю вас, Савичев, по самой высокой шкале.
        — Мой уход не связан ни с вами, профессор, ни с Альбиной, ни с кем бы то ни было еще,  — ответил я.  — Просто я разочаровался в психиатрии.
        — Вот так вот просто — взял и разочаровался!  — воскликнул Бексаров.
        — Имею ли я право решать за кого-то его жизнь, если я и в своей-то плохо разбираюсь?
        — Для этого вы и набираетесь опыта, познавая эту непростую науку,  — возразил профессор.
        — Чтобы получить достаточный опыт, необходимо прожить не одну жизнь. Я же не принадлежу к когорте счастливчиков, обретших бессмертие.
        — Чем собираетесь заниматься?  — спросил Бексаров после небольшой паузы.
        — Уеду из города, устроюсь фельдшером на первое время или что-то вроде этого,  — ответил я.
        — Вижу, что вы уже не перемените своего решения,  — Бексаров встал из-за стола.  — Что ж, мне остается лишь пожалеть о том, что ваш талант зарывается в землю. Желаю вам удачи, в любом случае.
        Мы пожали друг другу руки, и я ушел. Через несколько дней я уехал из города и больше никогда сюда не возвращался.

        — Это, Савичев, ты все знал и без меня,  — захрипел Медлес, когда мое сознание снова вернулось в камеру.  — А вот кое-что, что случилось в том городе после твоего отъезда, тебе пока не ведомо. Но сейчас мы это поправим. Не забыл еще — кто такая Альбина?
        — Только не надо рассказывать сказок, что она тосковала обо мне,  — сказал я Медлесу.
        — Конечно же не тосковала,  — рассмеялся Медлес.  — Забыла она тебя, правда, не сразу — ведь ты причинил ей такую боль. Но все же забыла. У нее ведь был тот, с кем она могла забыть обо всем на свете: Кирилл Альбертович Бексаров, опытнейший психолог, удивительный человек…

        В один из осенних дней, во время очередного их свидания на квартире его друга, Кирилл Бексаров крепко спал. Альбина сидела рядом, такая счастливая, и наблюдала, как ее возлюбленный невинно улыбается во сне. Затем она встала, ровно поставила у кровати его ботинки, которые он, торопясь овладеть ею, небрежно раскидал, подняла с пола пиджак, чтобы повесить его на спинку стула, и тут из его кармана что-то выпало. Это была тетрадь в бархатном переплете темно-бордового цвета. При других обстоятельствах она немедленно вернула бы чужую вещь на место — Альбина ведь была воспитанной и порядочной девушкой. Но ведь вся загвоздка в том, что она уже когда-то видела нечто подобное, правда, тогда переплет был зеленого цвета.
        Альбина присела на край кровати и раскрыла бордовый переплет… На первой же странице почерком Кирилла было набросано: «28 АВГУСТА. ЭКСПЕРИМЕНТ С А. ВСТУПАЕТ В ДЕЙСТВИЕ…»

        — Никто, включая Бексарова, больше никогда не видел Альбину,  — продолжал Медлес.  — Лишь я один знаю, где ее сейчас можно найти. Помнишь, как ты катал ее на лодке, Яша?
        Я кивнул.
        — Она там. Если погрузиться на самое дно, ее можно увидеть. Узнать, правда, будет уже нелегко. Точнее, узнать будет совсем нельзя — вода, рыбы и время сделали свое дело. Но все-таки это Альбина колышется в потоках течений, удерживаемая крепкой веревкой, привязанной к камню. Бексаров провел свой эксперимент просто блестяще. Если ты, Савичев, сумел предсказать лишь то, что Альбина, в конце концов, добровольно решит отдаться тебе, то профессор предсказал и это, и твой уход из университета, и многое другое в жизни подопытного кролика Альбины. Прочитав все это, она уже не могла действовать иначе. Вы с Бексаровым обошлись с ней, словно с лягушкой на лабораторных занятиях. Укололи лапку — посмотрели реакцию — сравнили результат с ожидаемым — записали в тетрадку. С зеленой или бордовой бархатной обложкой. А где место лягушке? Верно — в пруду. Именно эта мысль затмила собою все остальные для несчастной и неуравновешенной девушки Альбины, когда она плыла на незаметно угнанной из парковой пристани лодке и привязывала веревку со здоровенным булыжником к своей шее…
        Медлеса я уже не слушал. Я потерял ощущение реальности окончательно. Но, что самое нелепое, я думал тогда не о теле Альбины, изъеденном раками, а о той тетрадке в бордовом бархатном переплете. Я не мог смириться, что какой-то жалкий профессоришка обошелся со мною так, как я сам все это время обходился с другими людьми. Бексаров обыграл меня с разгромным счетом. Последнее, что я помню — это собственный крик:
        — ПОКАЖИТЕ МНЕ БОРДОВУЮ ТЕТРАДЬ!!!

        В себя я пришел лишь спустя несколько месяцев. Я хорошо запомнил тот день: вокруг были белые стены и стоял запах лекарств. Главный врач психиатрической лечебницы был умным и опытным человеком. Как только он убедился, что я снова вменяем, он меня выписал. Очень быстро меня отправили на пенсию, и в моей жизни началась спокойная и однообразная полоса…

* * *

        За все время моего повествования Капустин и его жена не проронили ни единого слова. Этот последний рассказ произвел на них особенно сильное впечатление.
        — Почему же вы не показали нам эту страшную камеру?  — воскликнул после некоторого молчания писатель.
        — Ее после этого снова замуровали,  — ответил я.
        — Ну и хорошо,  — тихо промолвила Елизавета…
        — Мы с вами не прощаемся, доктор,  — сказал мне Капустин, когда мы, наконец, выбрались из экипажа.  — Мы остановились в гостинице. Я сейчас начну все печатать по свежим следам. Не возражаете, если время от времени я буду навещать вас для уточнения кое-каких деталей?
        Я не возражал. Мы попрощались, и я отправился к себе домой.

        В течение следующих нескольких дней Капустин наведывался ко мне, чтобы восстановить кое-какие моменты моего повествования, упущенные им ранее. Также я помог ему состыковать некоторые разрозненные фрагменты его будущего произведения.
        Затем я около трех дней о нем ничего не слышал и уже было подумал, что писатель завершил все свои дела и уехал.
        Но вот после обеда ко мне постучали. На пороге стояла жена Капустина. Она была очень взволнована.
        — Жорж пропал!  — едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, произнесла она.
        — Когда?
        — Его нет вот уже второй день. Он никогда не исчезал без предупреждения…
        — Вы обращались в полицию?  — спросил я.
        — Да, но я не уверена, что они будут что-либо предпринимать по этому поводу, по крайней мере, еще какое-то время.
        — Вы заметили что-нибудь странное в его поведении перед исчезновением?  — поинтересовался я.
        — Да, он был очень возбужден, хотя это бывало с ним, когда приходило вдохновение,  — ответила она.  — Последние дни он работал над произведением про Зеленые Камни и буквально не отходил от пишущей машинки. Ах, доктор, мне кажется, что с ним случилось какое-нибудь несчастье!  — она, не выдержав, заплакала и уткнулась мне в плечо.
        — Для начала давайте заедем к вам в гостиницу — быть может, Жорж уже вернулся,  — произнес я ободряющим тоном.

        В гостиничном номере Жоржа не было. Здесь все вызывало какую-то невероятную тоску: занавески, портьеры, сукно на полу. Их цвет подбирался как будто специально, чтобы жить в таком номере не захотелось. Елизавета бледным призраком молча ходила по комнате, заламывая руки. Ее милое лицо выражало отчаяние.
        — Это его рассказ?  — я взял со стола кипу листов, отпечатанных на машинке.
        — Да, он почти закончил его,  — ответила Елизавета.
        Я наспех пролистал несколько страниц: да, это была история, которую я им рассказал. Капустин лишь приукрасил некоторые моменты да придумал нехитрые заголовки к отдельным новеллам.
        В пишущей машинке оказался еще один почти допечатанный лист. Я извлек его и перечитал…
        А вот это было уже что-то новое — к моему прошлому это отношения не имело.
        — Вы читали это?  — показал я листок Елизавете.
        Она отрицательно покачала головой:
        — Я не могу это читать. Извините, но ото всех этих историй я чувствую себя не в своей тарелке. Никогда раньше за собой ничего подобного не замечала.
        — Кто такой Тройский?  — спросил я.
        — Раньше это был творческий псевдоним моего мужа,  — ответила Елизавета.  — А почему вы спросили — он что, снова подписался им?
        Я зачитал ей отрывок с листа:

        «…Минуя ступеньку за ступенькой, Тройский вскоре оказался на самом верхнем этаже Зеленых Камней. Он подошел к стене, скрывающей страшную тайну, и приложил к ней ухо. За стеной было тихо, но Тройский знал, что Медлес уже ждет его, чтобы извлечь наружу самый тяжелый грех, так опрометчиво забытый писателем. Тройский сжал кирку в обеих руках и нанес по стене первый удар…»

        — Я надеюсь, вам понятно, где его следует искать?  — я бросил листок на стол, схватил Елизавету за руку, и мы выбежали на улицу.
        Через некоторое время мы мчались по направлению к крепости. Извозчику было обещано щедрое вознаграждение, и он не жалел лошадей, но все равно — пока мы добрались до крепости, показалось, что прошла целая вечность…
        Нас встретил взволнованный Наумыч.
        — Где он?  — крикнул я на ходу.
        — Там, внутри,  — Наумыч махнул в сторону тюрьмы.  — Я думал — он меня зашибет: глаза безумные, в руках мотыга…
        — Не надо было ему ключи давать,  — сказал я.
        — А мне что,  — оправдывался Наумыч.  — Кому охота — пущай. А я в то проклятущее место и за штоф водки не сунусь. У меня же ружье никогда не заряжено, ты же знаешь, Михалыч. А у него — мотыга…
        — Ну ладно, дай нам фонари,  — распорядился я.

        Мы с Елизаветой поднимались по ступеням крепости. Она бежала впереди, а я поотстал — годы давали знать о себе. На последнем этаже тюрьмы в воздухе висела пыль. Елизавета бросилась к пролому в стене. Я хотел остановить ее, но тяжелая одышка помешала мне это сделать. Немного постояв, я тоже направился к разрушенной Капустиным стене. Повсюду валялись обломки кирпичей и штукатурки. Кирка лежала неподалеку.
        — Елизавета! Жорж!  — я заглянул внутрь пролома. Печально известная камера была закрыта.  — Откликнитесь, где вы?
        — Заходи, Михалыч,  — услышал я очень знакомый голос.
        Я прошел внутрь пролома и осветил фонарем дальний угол. Там на полу сидел человек, опершись спиной о стену. Несмотря на полумрак и ухудшившееся в последнее время зрение, я узнал Алфимова. Он выглядел так же, как и много лет назад.
        — Писателя уже не спасти,  — произнес Алфимов.  — Изголодавшийся Медлес добрался до него. А тебе, Яша, ходить туда не стоит. Не ходи туда ни под каким видом, ты понял меня?
        Я хотел было что-то спросить, но Николай перебил меня:
        — Я кое-что узнал о нем за все эти годы, Яша. О Медлесе. Он ведь раньше тоже был узником, но его грех оказался так велик, что он занял место того, кто извлек его прегрешения на свет. Теперь и сам Медлес желает избавиться от своего бремени, но для этого ему нужен еще более страшный грешник, чем он сам. Уходи из этого места как можно скорее, Яша. Забирай женщину и уходи. Ее муж уже обречен, но ее попытайся отсюда вытащить. Это будет трудно — ведь на этот раз Медлес пришел не один.
        — А ты, Коля?  — спросил я.
        — А мы с Катюшей еще немного посидим и пойдем домой,  — ответил он.
        Только теперь я заметил, что он бережно держит на коленях платок с красивым темно-синим узором, внутри которого было что-то завернуто…
        В этот момент двери камеры отворились, и оттуда вышел Капустин. Даже не взглянув на меня, он быстрым шагом направился прочь. Я попытался последовать за ним и услышал позади голос Алфимова:
        — Тебе надо было навсегда забыть о Зеленых Камнях, а ты этого не сделал, Яша.
        Не оборачиваясь, я ринулся за писателем, стараясь двигаться так быстро, как позволяли мне мои старые ноги. Но все-таки Капустин очень быстро скрылся из виду.
        — Жорж! Остановитесь ради вашей жены!  — кричал я, пока не сорвал голос.
        Кое-как доковыляв до первого этажа, я вышел на улицу. Ко мне бросился перепуганный Наумыч.
        — Ружье отнял, каналья!  — запричитал он.
        — Где он сейчас?
        — В сторожке,  — ответил Наумыч и добавил: — Там патроны.
        — Елизавета выходила?  — спросил я.
        Наумыч отрицательно помотал головой. Твердым шагом я направился к дверям сторожки, но не прошел и пяти шагов, как оттуда грянул выстрел и на стекло изнутри брызнула кровь.
        — Да что же это делается?  — заголосил сзади Наумыч.
        Я подбежал к сторожке и заглянул внутрь — с Капустиным было все кончено.
        — Гони в город за полицией!  — крикнул я извозчику.
        Сам же развернулся и пошел обратно к крепости.
        — Не ходите туда, Яков Михайлович!  — взмолился Наумыч.  — Не оставляйте меня с мертвяком!
        — Дождись полицию и все им объясни,  — сказал я и вошел в здание тюрьмы…
        — Елизавета!  — эхо моего голоса гулко отразилось от стен первого этажа.
        Мне никто не отвечал. На ум не приходило ничего, кроме как камеру за камерой обыскать все здание.
        Поднявшись на второй этаж, я увидел то, чего никак не ожидал: маленькая нарядно одетая девочка лет четырех бегала за солнечным зайчиком, снующим по полу тюремного коридора. Когда зайчик замер, девочка подошла и попыталась накрыть его ручонками — зайчик отпрыгнул на некоторое расстояние и снова замер. Девочка пошла за ним. Так они постепенно удалялись, пока не скрылись за углом. Я направился за ними, завернул за угол и у меня вырвался крик от увиденного: растерзанное детское тельце было разбросано по всему полу. Солнечный зайчик скакал между окровавленными останками…
        — Они всегда так кричат,  — услышал я позади себя и обернулся на голос.
        В глаза мне резануло светом, и я зажмурился. Раздался гнусный смешок. Когда я снова стал различать предметы, то увидел человека, стоящего у стены. Он подышал на маленькое зеркальце, которое держал в руке, протер его отвратительно грязным носовым платком и спрятал в карман. Это не был Медлес.
        — Я люблю, когда они громко кричат, мои малютки. Жалко только, что они так быстро умирают,  — он расплылся в улыбке, обнажив гнилые зубы.
        Это был невзрачный человечек с желтым болезненным лицом и длинными узловатыми пальцами на руках.
        — Их родители прозвали меня Лесным Пауком,  — продолжал он.  — За то, что я всегда заманивал их крошек в лес. Они считали, что виселица — слишком легкое наказание за то, что я творил с их детишками, и поэтому они подкупили охранника, чтобы тот подсыпал мне в пищу порошок бурого цвета. О, это была страшная штука! Я умирал шесть дней в невыносимых мучениях. А потом Медлес решил взять меня к себе. Ну а сегодня он нашел для меня работенку. Он сказал, где-то здесь заблудилась маленькая девочка Лиза. Медлес пообещал, если я найду ее, то могу с ней немного поиграть. Я так давно не играл с маленькими девочками, я так соскучился по ним…
        — Только попробуй ее тронуть, гадина!  — гневно закричал я.
        — Не слишком ли самоуверенно для дряхлого старикашки?  — он снова обнажил свои сгнившие зубы.
        — Чтобы выбить из тебя твою тщедушную душонку, у меня хватит сил!  — огрызнулся я.
        Вот — доктор Савичев стоит. Он стар и жалок.
        Кто первым Лизоньку найдет, тому — подарок,  —

        пропел он омерзительным фальшивым голосом, отступил в темноту и пропал.
        — Елизавета!  — закричал я что было сил.  — Откликнитесь, это я — Савичев!
        Но откликалось лишь эхо.
        Обойдя весь коридор и заглянув в каждую камеру, я поднялся на следующий этаж. Но и там поиски ни к чему не привели. Так, этаж за этажом, я постепенно поднимался все выше и выше. В какой-то момент мне показалось, что по стенам скачет солнечный зайчик, но я старался не обращать на это внимания.
        На одном из этажей я вдруг снова встретил Алфимова. Он, как и много лет назад, был облачен в униформу. Необычным был лишь завязанный в узелок темно-синий платок, который он по-прежнему бережно сжимал в руках.
        — Где Елизавета, Николай?  — произнес я с отчаянием в голосе.  — Помоги мне найти ее.
        — Я же предупреждал, чтобы вы с ней поскорее уходили отсюда. Теперь ты знаешь, где ее искать.  — Он прошел мимо меня и начал спускаться по лестнице.
        — Николай!  — крикнул я ему вслед.
        Но он не обернулся и вскоре скрылся из виду.

        Прекратив бесполезное обследование камер, я поднялся на последний этаж и направился к пролому. Камера внутри была приоткрыта, и из нее сочился тусклый свет. Поколебавшись немного, я зашел внутрь.
        Елизавета лежала на кровати, руки ее были сложены на груди, а глаза закрыты. Медлес сидел у нее в изголовье.
        — Ну наконец-то, Яков Михайлович Савичев, собственной персоной!  — захрипел он и расплылся в улыбке.  — А я уж боялся, что не заглянете к нам. Вы же самый желанный гость в этом паршивом месте…
        — Что с ней?  — не скрывая злобы, спросил я.
        — Ничего,  — Медлес извлек откуда-то перышко и поднес к губам женщины — от ее дыхания перо колыхалось.  — Самый тяжкий грех в ее жизни — это разбитая ваза, вину за которую она, будучи маленькой девочкой, свалила на гувернантку. Мне она не интересна — ведь разве же это грех, Яков Михайлович?
        — Тебе о грехах известно больше, Медлес,  — холодно возразил я.
        — Скромничаете, Савичев, скромничаете.  — Медлес встал и начал ходить из угла в угол камеры.  — Признаюсь, что в прошлый раз вам удалось обмануть меня. И что самое удивительное — вам удалось обмануть самого себя, доктор. Получается, что вы и в самом деле достигли невозможного в области психиатрии, раз сумели запудрить свои собственные мозги!
        — Не понимаю, о чем вы,  — обронил я.
        — Ну вот — что я говорил! И ведь я верю, что вы и действительно не понимаете. Высший класс, доктор! Браво!  — Медлес захлопал в ладоши.  — Но это пока. На этот раз вам не удастся меня одурачить…
        — Этого раза не будет, Медлес,  — оборвал я его.  — Ни этого, ни какого-либо другого. Я забираю Елизавету, и мы уходим…
        — Не спеши, Яша,  — голос Медлеса снова стал зловещим и неумолимым.  — Выйти отсюда будет намного сложнее. Ведь любитель детей и солнечных зайчиков — далеко не единственный, кто бродит по закоулкам Зеленых Камней. И уж конечно же он — не самая серьезная фигура в моей свите. Не думаю, что тебе захочется встречаться с остальными. И тем более это не нужно нашей безгрешной сударыне,  — он махнул в сторону Елизаветы.
        — Но там есть и мои друзья,  — возразил я.
        — Ошибаешься, Савичев. У тебя не осталось друзей. А Коля Алфимов — э-эх, несчастнейший человек. Самому иногда больно смотреть, как он мучается. Разве он не достоин большего, нежели жалкая горстка пепла, завернутая в платок? Я думаю, вполне достоин. Нужно лишь доказать это, верно? Я пообещал вернуть ему Катю на три дня. За это время он успеет ей сказать все, что накопилось в нем за эти годы одиночества. А за это он всего лишь должен принести на жертвенник сердце нашей Елизаветы…
        — Да что тебе от меня надо?  — не выдержал я.
        — Мне надоела моя ноша, я устал,  — Медлес подошел и впился мне в плечи своими ледяными пальцами.  — Я давно ищу себе преемника, и только теперь мне это удалось. Тогда, несколько лет назад, ты утаил свой истинный грех, подсунув мне вместо него наспех сляпанную фальшивку Я чуть было не добрался до истины, но ты успел заблокировать свое сознание, поплатившись, правда, за это многими месяцами, проведенными в психлечебнице. До сих пор не устаю восхищаться, как тебе удалось сотворить с собственной психикой такое, что ты на самом деле забыл те страшные вещи, которые я сейчас заставлю тебя вспомнить…
        — Но ведь я недостоин занять твое место, Медлес.  — Внутри меня шевельнулось какое-то жуткое предчувствие.
        — За многие годы я не встречал еще более достойного,  — он был непреклонен.  — Но довольно пустых слов! Пора вернуться в те годы, когда студент Савичев был на пути к познанию областей человеческой психики, недосягаемых до этого многими лучшими умами в сфере науки. Правда, городу, в котором он учился, пришлось заплатить за это слишком высокую цену…

        Для городской полиции это были трудные годы. Все их усилия были напрасны. Но их можно простить — ведь невдомек им было, что тот, кого они так долго и безуспешно ищут,  — не обычный тронувшийся умом душегуб. Они вступили в поединок с настоящим гением своего дела, и у них не было против него никаких шансов.
        Студент Савичев совершенствовался от раза к разу. Он никогда не повторялся — ведь однообразие он ненавидел. То девушка с перерезанным горлом на берегу, сжимающая закоченевшими пальцами томик Мольера. То несчастная проститутка, задушенная в своей убогой квартирке, стены которой увешаны перевернутыми задом наперед картинами. И еще многие, многие загубленные души, тела которых полиция раз за разом находила во всех частях города.
        И разве могли знать запуганные его жители, прячущиеся с наступлением темноты за дверями своих домов, что убийства для Якова Савичева — не самоцель. Что более важно — это исповеди, которые ему приходилось выслушивать каждый раз, прежде чем обрывалась чьи то очередная жизнь. Он с наслаждением впитывал в себя чужие души со всеми их радостями и невзгодами, с их жизненным опытом и разочарованиями.
        Он достиг такого совершенства, что в один прекрасный день сумел разом вычеркнуть из своего прошлого и из своей памяти все сии страшные деяния, словно литейщик, выбрасывающий ставшую ненужной алебастровую форму. И город облегченно вздохнул.
        А студент Савичев покинул его. Здесь ему было делать уже нечего. У него начиналась новая жить, а десятки жертв так навсегда и остались на совести местной полиции. Все, на что она годилась — это лишь обнаруживать и регистрировать. Впрочем, одна жертва обнаружена так и не была. Альбину искали многие: родители, друзья, несчастный влюбленный профессор Бексаров. А она лежала на дне пруда, с камнем на шее, завязанным ртом и туго стянутыми за спиной руками. Эта девушка была последней в его списке…

        Дорожка, по которой ходят сюда люди, имеет два изгиба. Дворник метет ее два раза на дню, но это летом. Осенью метет чаще и сжигает листья, но этого не видно, доносится только запах дыма. Зимой счищает снег и посыпает дорожку песком. Все всегда повторяется. На двух ветках дерева, что виднеются слева, листья каждую весну появляются на одних и тех же местах (только бы дворник не надумал ветки спилить). Сосульки на уголке крыши всегда вырастают одинаково. Когда они стаивают, становится грустно. Облака разные, но их видно редко. Кусочек неба у меня совсем махонький…
        Я стою и смотрю сквозь зарешеченное окно, как Елизавета удаляется по чисто выметенной дорожке. Она почти не изменилась за все эти годы. Лишь еще больше стало седых волос. Каждый месяц она приходит навестить меня. Здесь неподалеку находится могила ее мужа. Она приходит ко мне после него. Главврач делает мне поблажку: во время нашего свидания мне немного ослабляют ремни, удерживающие руки.
        Я никогда не говорю с ней. Только слушаю. Она рассказывает мне о погоде, о мировых событиях, о моде. Когда она уходит, я долго стою у окна в своей палате. Таких палат в здешней лечебнице очень немного. И в каждой можно встретить удивительную и непохожую на других личность. Каждая из них таит в себе свою индивидуальность, свою тайну… свой грех.
        Скоро, очень скоро я начну навещать их. Извлечение на свет чужих грехов — ответственное занятие, требующее особой сноровки. Но я найду свой подход к каждому из них. Уж это я сумею…
        А после них настанет и ваша очередь. Кто знает — быть может, именно вы — мой будущий преемник?
        notes

        Примечания

        1

        Торана — каменная решетка над входом в индийский храм с изображением сцен из жизни Будды.

        2

        Две пары — одна из низших комбинаций в покере.

        3

        Флэш — одна из высоких покерных комбинаций.

        4

        Флэш-рояль — самая высшая покерная комбинация.

        5

        Каре — высокая комбинация, означающая четыре карты одного достоинства.

        6

        Джокер по правилам может считаться любой картой по усмотрению игрока. В данном случае он, считаясь тузом, в комбинациях с другими тремя тузами дает «каре» из тузов, что выше, чем «каре» из королей на руках Графа.

        7

        Ак-Суу — в переводе с киргизского «Белая река».