Схватка в западне Николай Тимофеевич Великанов

        Схватка в западне

        1

        Тулагин очнулся  — как воскрес из мертвых. Резко открыл глаза и тут же зажмурился: яркая синь неба ослепила его. Он почти не ощущал себя, тело было будто чужое. Вокруг тишина. Жуткая безжизненная тишина.
        Где он? Что с ним?..
        Тулагин снова, но теперь уже на чуть-чуть разомкнул отяжелевшие веки. Сквозь них, точно через марлевую сетку, он увидел клочок безоблачного неба, щербатую от разновеликих верхушек дальнего леса черту горизонта, березовую жердь колодезного журавля, серую крышу неизвестного строения и зеленую щетку мелкой осоки, вставшей над землей вровень с его глазами.
        Он лежал на полубоку в какой-то протухлой мокреди. «Выходит, в болоте я,  — соображал Тулагин.  — А неподалеку лес. А еще журавель колодезя. И серая крыша не то избы, не то сарая. Может, чья-то заимка…»
        Что же произошло с ним за последние сутки, которые представлялись сейчас ему неестественно длинными в пространстве и во времени?
        Голова что онемелая. Мозг затуманен. Тулагин всем существом своим напрягся, чтобы восстановить в памяти подробности минувших событий.

* * *

        В штабе полка было накурено.
        Тимофей, перешагнув порог комнаты, раскрыл было рот, чтобы доложить о своем прибытии, но враз задохнулся от тугих клубов махорочного дыма. Вместо доклада «Явился командир первой сотни Тулагин» он прохрипел малопонятно:
        — …Вилсь… дир… пер… тни…
        От стола устало повернулся начштаба Карзухин:
        — Ага, Тулагин прибыл.  — Не обращая внимания на продолжавшийся Тимофеев хрип, пригласил:  — Подходи поближе. Тут вот какая складывается штука…
        Тимофей, пообвыкшись немного в дыму, шагнул к столу, за которым ломали головы у затертой карты-двухверстки командир полка Метелица, начальник штаба Карзухин и комиссар пехотного отряда нерчинских рабочих Кашаров.
        — Вникни внимательно Тулагин, что получается,  — снова заговорил начштаба.  — Семеновцы давят на нас со станции, чтобы мы не пробились по-над «железкой» на соединение с нашими. А мы давануть их не можем. Вот какая штука. На станции у них силенок немало. И резервы все время подходят. В придачу бронепоезд прибыл с пушками и пулеметами… Нам сейчас лучше всего оторваться к разъезду…  — При этих словах он указал пальцем на чуть заметный значок в середине двухверстки и добавил:  — А дальше  — на Марьевскую.
        — Понимаешь,  — вмешался в разговор Метелица,  — они нас в сопки толкают, а нам бы долиной. Тебе, Тулагин, со своими ребятами надобно нынешней ночью на станцию наскочить. И тарарам там устроить для паники. Мы бы тем временем  — ищи-свищи ветра в поле. К тому же отряд Кашарова вызволили бы.
        Тимофей знал, что пехотинцы Кашарова второй день не высовывают голов из окопов. Семеновцы бросили против них эскадроны баргутов[1 - Баргуты  — народность, живущая в Хулуньбуирском (Хайларском) округе. В особом маньчжурском отряде атамана Семенова было несколько сотен, сформированных из баргутов.]. Пока что, после четырех отбитых налетов, бойцы Кашарова еще держатся. Но если баргуты снова пойдут, несдобровать отряду. Отступать ему некуда  — за спиной полотно «железки», захваченной белыми, и река от половодья до краев вздувшаяся.
        — Приказ понял,  — коротко, по-военному сказал Тулагин, собираясь уходить.
        — Понял, да не совсем,  — снова устало заговорил начальник штаба.  — Вся штука состоит в том, как тебе получше подобраться к станции.
        Комиссар Кашаров уточнил:
        — Следует к ней выйти не с нашей стороны, а с тыла. Соображаешь?
        — Надо через Серебровскую, Тулагин, попробовать.  — Комполка кинул к печи окурок, завернул новую цигарку.  — Ты это сможешь со своими ребятами. В Серебровской, по нашим данным, гарнизона нет, но ты постарайся все же без шума пройти ее и неожиданно ударить по станции. А что дело свое ты успешно сделал, мы узнаем по пальбе. Патронов не жалейте. Назад уходить будете тайгой через Колонгу, Михайловский хутор  — на Марьевскую.
        Тимофей выскочил из штаба во двор, как из парной в предбанник; легкие, казалось, разорвут грудь от глубокого вдоха чистого воздуха. «Ну, курцы! И ведь выдерживают такой дымище». Он на их месте, наверное, через час окочурился бы.
        Маленько отдышался, помял занывшую, еще не совсем зажившую рану в левом плече, в которое угодила в июле семеновская пуля под Тавын-Тологоем[2 - Гора на юге Забайкалья. Тавын-Тологой  — в переводе с монгольского пять голов.]. Размыслил над полученным приказом. Стало быть, до Серебровской  — кружным путем  — верст тридцать пять, сорок. К сумеркам, если не спеша, в самый раз приспеть можно. Хорошо бы обойти Серебровскую безлунно. Вот только округу тамошнюю надо как свои пять пальцев знать. А в сотне  — ни одного серебровца. Проводника сыскать бы хорошего.
        Из штаба Тулагин забежал в санитарный взвод проститься с Любушкой. Кто знает, как сложится рейд сотни во вражеском тылу. Вообще-то Тимофей везучий. Ему не впервой водить ребят на рисковое дело. Всяко, конечно, бывало, но пока и он, и его люди удачливо справлялись со всеми задачами.
        Любушка встретила Тимофея встревоженным взглядом. В горячее время он редко к ней наведывался. И то, как правило, перед уходом на очередное задание. Сейчас по чрезмерно сбитой на затылок фуражке и по суженным щелкам глаз мужа она поняла безошибочно: опять куда-то собрался.
        — Надолго?  — вздрогнули в робком вопросе ее обветренные губы.
        — Что ты, глупенькая, так с лица сменилась?  — заговорил Тимофей ласково, успокоительно.  — Да никуда я далеко от тебя не уеду. Мы мигом в Серебровскую и  — назад.
        — Боязно мне, когда ты отлучаешься. Чего-то нехорошее предчувствую.
        Любушка ждала ребенка, была уже на седьмом месяце. Носила она незаметно, и только в последние дни ее стали выдавать появившаяся на лице очевидная бледность и довольно быстро добреющая фигура. Характером она не менялась, раздражительности, как это нередко бывает у беременных женщин, у нее не появилось, но по мере приближения родов ее стало беспокоить усиливающееся необъяснимое волнение за Тимофея.
        При встречах с Любушкой Тимофей старался быть предупредительным, мягким, нежным. В нем жило, росло, с каждым днем становилось необыкновенно светлым и возвышенным чувство отцовства. От сознания, что его восемнадцатилетняя жена скоро будет матерью, что у них появится сын (они оба верили, родится казак), он ощутил вдруг, как пробуждается в нем какой-то новый взгляд на нынешнюю жизнь. Тимофей теперь воспринимал все происходящее вокруг с позиции будущего. Как оно сложится для него, для его семьи, для семей его товарищей? Совсем недавно думалось, что с тревогами, боями и кровью покончено. После победного штурма Красной гвардией Тавын-Тологоя семеновцы, казалось, навсегда ушли в Маньчжурию. Но вот снова каша заваривается. С запада белочехи идут, взяли Верхнеудинск, на подходе к Чите уже. И Семенов опять перешел границу, захватил пол-области. Десятки станций, сел и станиц объявлены им «свободными от Советов».
        В последние дни Тимофей все чаще подумывал о том, чтобы оставить Любушку в каком-нибудь тихом поселке у добрых людей. Спокойно бы там доносила и разродилась благополучно. Однажды он высказал ей свою мысль. Так где там! И слушать не захотела: «Пусть на подводе рожу, но чтоб с тобой рядышком».
        Расставаясь с женой, Тимофей, как никогда раньше, почувствовал в этот раз особенно обостренно подкатившееся к сердцу волнение.
        — Ну ты, Любушка, это… не переживай тут.  — С неумелой нежностью гладил он ее большой грубой рукой по русой голове, как маленькую девочку.  — Я для тебя медом или пряником с изюмом, может, разживусь в Серебровской…
        — Ничего не выдумывай.  — Любушка прильнула к запыленному, отдающему дымом и потом Тимофееву френчу.  — Целым бы вернулся.
        — Вернется целым,  — подошла Настя-сестрица  — так ласково называли бойцы сестру милосердия черноглазую гуранку Анастасию Церенову за мягкость нрава, душевную доброту к красногвардейцам.
        Она легонько отстранила от Тимофея дрожащие руки Любушки, сказала мягко:
        — Посмотри, каков сокол твой муж-красавец! Как такой не вернется? Такой не может не вернуться к своей голубке.
        О Цереновой мало что знали в полку. Говорили, привел ее по весне с собой казак-фронтовик. Муж или возлюбленный  — никому не объяснялся. В первом бою с семеновцами погиб геройской смертью. На похоронах сильно убивалась по нему Анастасия. Думали, не сможет после этого дальше санитарничать в полку. Но отошла, пережила утрату, осталась, как прежде, ухаживать за ранеными.
        Любушка, когда пришла в санвзвод, как-то легко и быстро сошлась с Анастасией. Церенова была старше ее почти лет на десять, тем не менее этой разницы в возрасте между ними не чувствовалось. Они крепко сдружились.
        Простившись с Любушкой, Тулагин наскоро поднял сотню, довел до бойцов задание и с обеда  — вперед шагом  — марш. У Серебровской сотня появилась с сумерками. Тимофей послал в станицу своего друга и однополчанина по германскому фронту командира первого взвода Софрона Субботова с тремя бойцами разведать обстановку. Разведчики вернулись с бородатым стариком, который вызвался скрытно провести красногвардейцев мимо Серебровской и указать дорогу до станции.
        — Гарнизон в станице есть. Дык какой, однако, гарнизон? Полторы калеки,  — басил на расспросы Тулагина бородатый старик.  — За атамана тута нашенский, урядник Шапкин. Ну и дружина. А закордонные из особого маньчжурского отряда, так энти только наездом заезжают. Вчерась были… Придут, понахватают, как разбойники, у народа всячины всякой и уметутся. Кто супротив  — шомполами, а то и порубают до смерти…
        Бородач согласился помочь красным орлам, как он выразился, потому, что вполне сочувствующий. И сын у него в войске Лазо поклал голову за новую власть, про что бумага казенная по законной форме имеется. Старик крепко был зол на белых. Он пожаловался, что двумя днями раньше атаман Шапкин натравил на него одного из семеновских офицеров. Урядник распинался перед ним: мол, Илья Чернозеров подмочил свою казачью честь, сына не смог удержать от большевистской заразы, Ну золотопогонник и распорядился проучить отступника, забрал в пользу нужд войска корову, пять ярок и два тулупа… Сегодня, помогая Тулагину осуществить внезапный ночной налет на станцию, старик утолял свою злость, мстя семеновцам за их злодеяния.
        Серебровскую объехали в густых потемках путаными лесными стежками. Бородач словно на ощупь вел сотню. Несколько раз стежки приводили бойцов Тулагина близко к окраине станции. Видимо, чувствуя приближение людей, серебровские собаки начинали надрывно заливаться брехом. В эти моменты в голову Тимофея закрадывались подозрения насчет проводника. Но когда сотня опять углублялась в лес, он снова проникался к старику доверием.
        На полпути к станции бородач остановился, подозвал Тулагина:
        — Ты командир, тебе и думать, как и что дале. А я, однако, свое скажу. Вишь, стежки расходятся, так вот примечай. Одна, котора по праву руку на хребтину свернула, идет прямиком к железной дороге. Как лес кончится  — тута спуск к станции: шагов полтораста будет, не боле. А што по леву руку, эта падью к полотну ведет  — на водокачку. Мне думается, падью вам сподручней, хоть путь и подале маленько, зато маячить не будете. Да и составы там рядом.
        Тимофей поблагодарил старика:
        — Спасибо, отец! Здорово вы нам помогли. Возвращайтесь. Дальше мы сами теперь.
        Станция скупо светилась огнями. Движения поездов по железной дороге не замечалось. Тимофей собрал на короткий совет командиров взводов.
        — Есть два пути: или с хребтины ударить, в лоб по станции, или со стороны водокачки.
        — В лоб лучше. Больше шуму будет,  — сказал Софрон Субботов.
        — От водокачки вернее,  — возразил командир третьего взвода Моторин.  — На хребтине засечь могут. А по низине как у бога за пазухой прошмыгнем.
        — По низине надежней,  — присоединился к Моторину Газимуров, командир второго взвода.
        Субботов продолжал держать свою линию:
        — С хребтины мы одним заходом накроем их. А от водокачки еще с полверсты надо промахать до главных построек.
        — Зато до теплушек с беляками рукой подать,  — не отступал от своего Моторин.
        Тулагин примирил спорщиков.
        — Вы каждый по-своему правы,  — рассудил он.  — С хребтины, конечно, неплохо с ходу атаковать станцию. Там, по рассказу старика, все рядышком и как на ладошке. Но и со стороны водокачки заманчиво. А что, если сразу с двух сторон? Вот был бы хороший тарарам!
        — Рвануть водокачку,  — загорелся Моторин.  — У меня во взводе на такой случай и бомбочки найдутся.

* * *

        Тимофей решил разделить сотню на две части. Первый и второй взводы во главе с Субботовым пойдут по хребту и по условному сигналу кинутся на станцию. Тулагин и моторинцы спустятся падью, бесшумно постараются взять водокачку и уже от нее ударят по эшелонам. Сигналом для одновременного выступления будет взрыв водонапорной вышки.
        …Башня водокачки зачернела на фоне звезд, как только лес сменился перелеском. Тулагин спешился, подал знак остальным. Пробрался через кусты на открытое место, за ним комвзвода Моторин: отсюда здание водокачки просматривалось более отчетливо. В одном из его окошек мерцал слабый свет, хотя насосная не работала.
        — Дежурный,  — шепнул Моторин.
        Тимофей согласился:
        — Наверное, дежурный.
        Оба на несколько минут замерли. Ночь безмолвствовала. Лишь со стороны дальних путей доносились шипящие звуки,  — видимо, стоял под парами паровоз.
        Первым нарушил молчание Тулагин.
        — Двоих ребят мне побойчее, схожу с ними на разведку,  — сказал он вполголоса Моторину. И слегка подтолкнув его в плечо, добавил:  — А сам ко взводу давай. Нельзя, чтобы рать без воеводы оставалась.
        Тимофей вытащил из-за пояса смит-вессон, проверил пальцами снаряженность барабана, поставил курок на боевой взвод. Подоспели присланные взводным Моториным бойцы Глинов и Хмарин. Втроем они бесшумно двинулись по чистому участку к темнеющей у железнодорожного полотна постройке.
        Возле водокачки часового не было. В нескольких метрах от входа Тулагин и бойцы прилегли.
        — Значит, так,  — зашептал Тимофей Глинову и Хмарину,  — я пойду.  — Он кивнул в сторону светившегося окна водокачки.  — А вы вокруг пока посмотрите. Если что  — выстрелом предупрежу.
        Дверь в машинное отделение была на замке, в служебное  — не заперта. Тулагин тихонько приоткрыл ее. Перед ним был коридор, узкий и темный. Тимофей сунул револьвер под френч, осторожно пошел по коридору, ощупывая руками стену. Пальцы натолкнулись на ручку двери. Он дернул ее на себя.
        Первое, что увидел Тимофей в небольшой комнатухе при слабом свете керосинового фонаря,  — стол, черный, без единого светлого пятнышка, как коридорная темень. «Из угля, что ли?»  — шевельнулась в голове странная мысль. За столом клевал носом железнодорожный служитель. Рядом, на скособоченном лежаке, склонился в дреме пожилой белогвардеец.
        — Ну и блюстители…  — рассмеялся Тулагин.
        Водокачечник как сидел согбенно за столом, так и остался в том же положении, только ошалело заморгал глазами. Семеновец же шустро подхватился с лежака, принял стойку «смирно», пролепетал спросонок:
        — Так точно… виноват, вашбродь!
        А когда сообразил, что перед ним не их благородие, стал шарить глазами винтовку. Нашарил: она с откинутым штыком стояла в конце лежака, но было уже поздно  — Тимофей опередил его.
        — Не двигаться!  — с металлом в голосе предупредил он, наставив смит-вессон на белогвардейца. Тот потянул вверх руки.
        — Вот так оно лучше. Сядь, служба, и чтоб без дурства.
        Предварительно вытащив затвор, Тулагин бросил винтовку под лежак. Затвор подержал немного, прикидывая, куда бы деть, и, ничего не придумав, воткнул его за голенище сапога.
        — Дежурим?  — спросил он водокачечника.
        — Приходится.
        — Много семеновцев на станции?
        — Хватает.
        — Почему водокачка не работает?
        — Машина сломалась. Ждем мастеров. Нынче-завтра подъехать должны бы.
        За дверью зашуршало, раздалась брякотня, и в комнату просунулся сначала ствол карабина, а уж потом его хозяин  — Хмарин.
        — Товарищ командир, кто ж так долго в гостях засиживается? Мы бог знает что подумали… Как оно у вас тут?
        Тимофей улыбнулся.
        — Все в порядке.  — И поторопил бойца:  — Давай к взводному по-быстрому.  — Потом шумнул водокачечнику и белогвардейцу:  — Освобождайте помещение.
        Сняв с потолка фонарь, он поспешил вслед за ними. Перед выходом на улицу погасил огонь, тихо окликнул Глинова.
        — На месте я,  — тотчас отозвался боец.
        — Посторожи пленных,  — приказал Тулагин.  — А то, если отпустить их раньше времени, всю обедню испортят.
        Тимофей открыл бочок фонаря, стал выливать из него керосин на бревенчатые стены машинного отделения.
        Вскоре у водокачки появился Моторин с двумя бойцами.
        — Так что, командир, начинаем?  — возбужденно заговорил он.
        — Начинаем,  — выплеснул последний керосин Тулагин.  — Кто подрывать будет?
        — Хмарин,  — приглушенно позвал Моторин.  — Готовы гранаты?
        — Готовы.
        «Опять Хмарин?.. Молодец парень! На все руки мастер: и рубака в бою что надо, и по части подрыва»,  — подумалось Тимофею, а вслух он сказал Глинову:
        — Отпускай пленных.
        Когда взвод на мелкой рыси вышел из перелеска и развернулся фронтом к железнодорожному полотну, ночь раскололась от взрывов: одного, второго, третьего… Водонапорная вышка рухнула, взметнув в черное небо яркие гроздья огня, здание водокачки охватилось огромным султаном пламени. Одновременно и здесь, с пади, и там, с хребта, на станцию, на запасные пути, где спали в вагонах-теплушках семеновцы, накатилось дружное «ура».
        Белые встретили конников тулагинской сотни, неожиданно атаковавших станцию с тыла, разнобойными выстрелами сторожевых постов. И только когда взвод Моторина завязал настоящий бой на окраинах маневровых путей, в стане белоказаков затрубили тревогу. В районе позиций отряда Кашарова отозвались винтовочные залпы,  — видимо, полковая кавалерия ударила по баргутам, помогая пехотинцам выйти из кольца.
        Тимофей громко отдавал приказы на скаку:
        — Обходи эшелоны слева! Окружай главное здание!
        Бойцы знали, Тулагин в бою будет подавать ложные приказы, чтобы сбить с толку семеновцев  — пусть думают, что станцию штурмует не менее полка.
        Конники как угорелые носились между эшелонами, бесприцельно стреляли в темноте по теплушкам, создавая панику. Кто-то бросил гранату, она рванула в самой гуще выскочивших из вагона белогвардейцев.
        — Вперед! Крро-оши гадов!
        На противоположном, южном конце станции вовсю шумели бойцы первого и второго взводов под командованием Субботова. Но там уже серьезно заговорили белые пулеметы. Чувствовалось, семеновцы пришли в себя и сообразили, что атакованы небольшими силами.
        Тимофей понимал, долго «гулять» по станции сотне не придется: белогвардейцы быстро опомнятся. К тому же взошла луна  — это не на руку тулагинцам. Пора уносить ноги. Поставленная задача, пожалуй, выполнена.
        Вслушиваясь в шум боя, Тимофей улавливал, что на позициях отряда Кашарова стрельба затухала,  — значит, прорвались пехотинцы. А здесь, наоборот, она только разгоралась. Еще немного  — и сотня окажется внутри растревоженного белогвардейского улья, выбраться из которого будет нелегко.
        Тулагин передал через Моторина теперь уже не ложный приказ: «Немедленно отходить!»
        Еще с вечера было условлено, что после выполнения задачи бойцы должны десятками выходить из боя и самостоятельно добираться до Колонги. Там был назначен сбор на рассвете. Однако, разгоряченные успешным налетом, конники третьего взвода устремились к центру станции, чтобы соединиться с остальными.
        — Назад!  — кричал Моторин.  — Куда погнали? Назад!..
        Его голос заглушила длинная пулеметная очередь. То, чего боялся Тимофей, случилось  — крышка «улья» захлопнулась. Моторинцы сначала соблюдали порядок десятков. Вытянувшись в цепочки, они на рысях носились в узких проходах между стоящими на путях теплушками, избегая открытых мест. Но затем десятки рассыпались. У пакгаузов теплушек не было, и бойцы, бесшабашно выскочив на простор, попали под губительный огонь бронепоезда.
        Тулагин поскакал к пакгаузам, чтобы вернуть моторинцев. Здесь было жарко, с лошадей уже попадало несколько человек. Тимофей сам чудом уцелел от пулеметной очереди. Он резко рванул поводья, вздыбил Каурого, который почти на месте, на одних задних ногах, развернулся назад.
        — Отходить!  — во всю глотку гаркнул Тимофей, бросая коня в тень ближайшего эшелона.
        Но отход был отрезан. Впереди  — дышащие смертоносным свинцом пулеметы бронепоезда, сзади залегло между путями до роты белоказаков, справа  — пакгаузы, а слева, что крепостная стена, стояли длинные товарные составы.
        Конники, яростно отстреливаясь в бешеном аллюре по страшному четырехугольнику, не находили из него выхода.
        Примерно в таком же положении оказались первый и второй взводы. У них, правда, нашлась отдушина. На южной стороне станции эшелонов с войсками не было, лишь один товарняк стоял на основном пути. Между ним и главным станционным зданием образовался своего рода коридор. Им умело воспользовался Газимуров. Тимофей заметил, как бойцы второго взвода по двое, по трое ныряют в этот коридор.
        Моторинцы находились в худшем положении. У них не было отдушины, а на лошади товарняк не перемахнешь.
        Пренебрегая опасностью, Тимофей кружил по четырехугольнику, охрипшим голосом подавал команды:
        — Спешиться! Уходить под поездами!
        Более верного решения сейчас, пожалуй, не найти.
        — Бросай лошадей! Под вагоны!  — снова и снова старался он перекричать шум боя, хотя наверняка знал, что кавалерист ни за что не бросит коня.
        Моторин тщетно искал разрывы между эшелонами, чтобы вывести через них из кромешного ада оставшихся в живых своих товарищей. И вдруг он как-то неестественно дернулся в седле, упал на бок.
        — Взводный ранен!  — услышал Тимофей взволнованный голос Хмарина.
        Тулагин тотчас бросился на помощь Моторину, закричал неистово:
        — На землю его, на землю, мать вашу…
        Это подействовало. Бойцы соскочили с лошадей, подхватили раненого командира, растаяли в темной щели под вагонами.
        Адский четырехугольник постепенно пустел. Полностью ушел из-под огня со своими людьми Газимуров. Увел своих ребят Субботов. Разными путями покидали станцию уцелевшие бойцы взвода Моторина. Теперь и Тулагину можно уходить.
        Он уже хотел нырнуть в примеченный им просвет между двумя ближайшими товарняками, но тут из-под вагона, прямо перед его носом, вылезли два белогвардейца с карабинами наперевес. Тимофей дважды разрядил в них револьвер и пришпорил лошадь вдоль состава. Вслед громыхнул выстрел, пуля просвистела где-то у плеча. Второй выстрел сорвал с головы фуражку. «Не в Каурого, только бы не в Каурого…»
        Широкий проем между составами Тимофей увидел, когда уже почти проскочил его. Стал разворачиваться  — и опять столкнулся с семеновцами. В горячке не разглядел, сколько их. Стрелять не стал, дорога каждая секунда. Он резко рванул на себя поводья: Каурый с храпом вздыбился и тут же от острых тулагинских шпор буквально перелетел через ошеломленных белогвардейцев.
        Лошадь вынесла Тулагина за станцию, когда луну прикрыла облачная хмарь. Потянуло сырой прохладой, приятно освежавшей мокрое от пота лицо. Он перевел Каурого с галопа на умеренный бег, затем на ускоренный шаг. Конь тяжело дышал, но не фыркал, будто понимал, что опасность полностью не миновала. Тимофей ласково гладил взмыленную шею лошади, благодарил тихонько: «Век буду помнить твою службу, Каурушка. От верной погибели спас ты меня нынче. Век буду помнить…»
        Тулагин ехал падью. Это была та самая падь, по которой полтора часа назад он со взводом Моторина несся в атаку на станцию. Только атаковали они несколько ниже. Тимофей определил это по тому, что догоравшая водокачка осталась от него слева.
        Станция утихомирилась. Умолкли пулеметы. Лишь изредка вспугивали ночь отдельные выстрелы где-то на южных путях.
        Тулагина мучила тяжелая дума, о ребятах. Сколько их полегло сегодня? Конечно, без жертв навряд ли обошлось. Но потерь могло быть все же меньше, если бы Тимофей своевременно остановил моторинцев. Только как он мог остановить их?..

* * *

        До Колонги Тимофей добрался к рассвету без особых приключений. Было еще темновато, но он все же различил у поскотины возле горбатого омета прошлогодней соломы группу верхоконных. «Наши»,  — шевельнулась в душе радость. Проехав немного, насторожился. Слишком смело и весело гомонили верхоконные. Придержал лошадь, прислушался: не похоже, что это ребята из его сотни.
        Тулагин отвернул от поскотины к черневшему невдалеке колку.
        Но его уже заметили. Один из верхоконных приподнялся с винтовкой на стременах, взял Тимофея на мушку. Двое отделились от группы, поскакали наперерез Тулагину.
        — Стой!  — донесся до него чужой голос.
        Теперь сомнения не было  — это семеновцы. Тимофей погнал лошадь в намет.
        Выстрела он не услышал, но то, что белогвардеец не промахнулся, сразу понял по судорожному рывку Каурого.
        Лошадь рухнула на землю правым боком и подмяла под себя Тулагина. Как ни силился Тимофей высвободиться из-под безжизненного, но все еще горячего тела Каурого, сделать ему это не удавалось. И револьвер вытащить из-за пояса он никак не мог. А два белогвардейца уже спрыгнули с коней, налетели с обнаженными шашками.
        Прискакали еще трое. Один  — крупный, мордатый детина  — с хрустом заломил руку Тимофея за спину, другой  — низкорослый, толстый  — уцепился за вторую руку и что есть силы тянул на себя. Тулагина пронзила резкая боль. Но он не вскрикнул, только желчно выругался.
        — Раздерешь его,  — оттолкнул низкорослого семеновца третий белогвардеец,  — видимо, был за старшего у них.
        Вместе с мордатым они вытащила Тулагина из-под Каурого. Приземистый увидел у Тимофея смит-вессон за поясом, кинулся за револьвером. Хотя руки у Тимофея были заломлены, он все-таки изловчился и поддал толстяка носком сапога под дых. Тот болезненно схватился руками за грудь, упал на колени.
        Мордатый сбил с ног Тулагина, на Тимофея посыпался град ударов. Белогвардейцы били его чем попало: кулаками, ногами, прикладами. А отдышавшийся толстяк выхватил шашку, растолкал казаков: «Дайте рубану! Дайте, я его…» Но старший не дал. Он властно прикрикнул на разъярившихся подчиненных:
        — Прекратить!  — И когда те отступились от Тимофея, добавил рассудительным тоном:  — Нельзя до смерти. Ненароком он важная птица у красных, вон и наган с надписью… Есаулу Кормилову нужны такие. Так што живым его надо доставить в Серебровскую.

        2

        Удар в лицо был сильный  — со всего плеча. Тимофей его выдержал, устоял на ногах.
        Он был связан и не мог утереться от хлынувшей изо рта крови, лишь с захлебом выхаркался на пол просторной гостиной атаманского флигеля.
        — Измываешься?..  — прохрипел с ненавистью.  — Бьешь беззащитного? Только и умеешь, видать, издеваться над пленными. В бою бы ты со мной встретился…
        Тот, кому адресовал Тимофей свое негодование, стоял подбоченившись напротив него шагах в трех-четырех. Это был есаул семеновского авангарда[3 - Отборные части особого маньчжурского отряда атамана Семенова.]  — приземистый, плотнотелый, с бронзовой плешью на голове. У него было характерное лицо: высокий отвесный лоб, большие, слегка выпученные зеленистые глаза, тонкий нос и крупногубый, будто вспухший рот. Скуластые щеки и полный подбородок, испещренные мелкими угревыми бугорками, неприятно лоснились от мази.
        Есаул держал в руках увесистый Тимофеев револьвер, читал гравировку на его ручке:
        — «Тулагину за революционную храбрость!  — Дальше нарочито растянув по слогам:  — Ве-ер-ша За-бай-каль-я.  — Поморщился.  — Смит-вессон». Бедноваты большевики, старьем награждают своих героев.
        Насмешливые нотки в словах есаула плохо скрывали сдерживаемую ярость. Он, видимо, чувствовал это и потому заставлял себя улыбаться. При улыбке щеки растягивались вширь, брови поднимались на лоб, но глаза не фальшивили  — в них играли злые огоньки.
        — Значит, за храбрость ваш военно-революционный штаб вессоном тебя наградил?  — не глядя на пленника, проговорил есаул.  — Выходит, много загубил ты наших.
        Тимофей сплюнул кровавым сгустком:
        — Выходит, так.
        Рот есаула нервно дернулся. И сам он в тот же миг стремительно подался вперед и неожиданным коротким прямым тычком поддел Тулагина чуть выше пояса. Тимофей охнул, скорчился от острой боли. Новый резкий удар разогнул его и отбросил к двери. В голове зазвенело, гостиная стала переворачиваться.
        Но и на этот раз Тимофей не упал от тяжелого кулака семеновца, В полуобморочном состоянии он сумел-таки удержать равновесие. Шатаясь, словно пьяный, нащупал спиной дверную притолоку, уперся в нее лопатками.
        А есаул уже сидел за столом, на котором возвышался узкогорлый графин с самогоном, стояла черепяная миска с нашинкованным салом и печеными яйцами. Рядом вытянулся в струну хозяин флигеля поселковый атаман в погонах урядника.
        Есаул, кивнув на Тулагина, сказал поселковому:
        — Припоминай, Шапкин, может, где видел его.  — После паузы бросил Тимофею:  — Пришел в самочувствие  — слава богу!
        — В бою я показал бы тебе самочувствие,  — через силу разжал запекшиеся губы Тулагин.
        — Видали героя?!  — ощерился, впервые за все это время подал голос развалившийся на низком диване молодой, интеллигентного вида поручик, затянутый хрустящими ремнями портупеи.  — Уж не на дуэль ли он вызывает вас, Роман Игнатьевич?
        Есаул хлебнул самогона, зажевал яйцом.
        — Таких, как ты, не обходил я в бою стороной.  — Зрачки его глаз потемнели.  — Вдоволь порубил вашего брата. Ни перед кем не пасовал. А уж перед тобой-то…
        Тимофей смотрел на него с презрением:
        — Оно видно, какой ты смельчак. Меня вон, прежде чем к тебе доставить, связать велел.
        — Уязвить меня хочешь?  — Есаул потянулся из-за стола почти вплотную к Тимофею:  — Чем командовал у Лазо? Взводом, сотней, полком? Возможно, чин большой имеешь?
        — Чем командовал  — не тебе знать,  — с вызовом ответил Тулагин.  — И чин имею не меньше твоего.
        — Вот как!  — растянулись в усмешке щеки есаула.  — Слышишь, Калбанский,  — обернулся он к интеллигентному поручику,  — пленный наш не ниже меня в звании.  — И Тимофею:  — По происхождению из казаков или из товарищев рабочих будешь?
        — Из казаков, но не из тех, что ты, угряк.
        Есаул владел собой. Он не взвился от оскорбительных слов Тулагина, хотя стоило это ему больших усилий. Болячки на его лице налились краснотой, глаза блестели гневом.
        — Шапкин,  — позвал он поселкового атамана.  — Присмотрись-ка еще хорошенько к нему, может, все же признаешь.
        Урядник пожимал плечами:
        — Нет, никак нет. В нашей округе таковского не припоминаю. Видать, из аргунских.
        Крупногубый рот есаула тронулся гримасой.
        — Из аргунских? Я сам аргунский…  — Голос его дрогнул.  — Неужель мой земляк?!  — И тут же сорвался на высокой ноте:  — Сволочь! Христопродавец!..
        И  — удар. Теперь наотмашь. Тулагин опять захлебнулся кровью.
        — Ох, сука!  — со стоном вырвалось из его груди.  — Шашку бы мне…
        Есаул рассмеялся. На этот раз, кажется, натурально.
        — Шашку тебе. Не шутишь ли, бедолага? Или ты всерьез? А что, Калбанский, давайте дадим ему шашку. Я не прочь с ним сразиться.
        — Да бросьте, Роман Игнатьевич, потеху играть с этим «товарищем».
        — Почему потеху? Они ведь, комиссары, кем считают нас, офицеров? Белоручками на солдатском хребте, так сказать, жизнь себе устраивающими. Что мы можем? А вот-де только на парадах гарцевать да подавлять беззащитных рабочих. А себя кем считают? Людьми великой армии труда, борцами за свободу и народное счастье. И получается, что они, революционеры, смело бьются за своя пролетарские идеалы, а нам, контре, защищать вроде нечего, кроме как дрожать за свои шкуры… Не так ли?  — закончил есаул обращением к Тимофею.
        — Так,  — выдохнул Тулагин.
        — Вот я и хочу не на словах,  — продолжал есаул,  — а на деле доказать борщу революции, что мы умеем не только гарцевать на парадах.  — Он поманил пальцем Шапкина:  — Развяжи-ка его, атаман, пусть придет в себя маленько. Воды, полотенце дай, разве не христиане мы.
        Урядник не очень охотно исполнял приказание. Он не спеша освободил от веревки заломленные за спину Тимофеевы руки, затем зачерпнул из латунного бака воды глиняной кружкой, обмакнул в нее полотенце, подал пленнику.
        — Не узнаю вас, Роман Игнатьевич,  — дивился интеллигентный поручик Калбанский.  — Раньше за вами такого не водилось, чтобы туалет устраивать большевикам перед тем, как на тот свет их отправлять.
        — Совершенствуюсь,  — глаза есаула блестели.  — Раньше простейшего нам недоставало  — гуманистической эстетики в самом элементарном виде. Ну и потом, сегодня ведь случай особый: выхожу на поединок с таким «героем», а у него страх на что харя похожа.
        Со двора атамана Шапкина Тимофея вывели на большую, вытянутую в длину площадь два казака с карабинами. Он жадно глотнул свежего воздуха  — голова на мгновение пошла кругом, ноги подкосились. Один из конвоиров придержал его за локоть, буркнул сожалеючи: «На ладан, паря, дышишь, а все туда же…»
        Переведя дух, Тимофей обрел устойчивость, спросил белогвардейца:
        — И куда вы теперь меня?
        — Тут недалече. Вон церковь… видишь? Там и привал, стало быть, будет.
        Пока казаки препровождали его до церкви (это через всю площадь из края в край), он осмотрелся по сторонам. От атаманского двора слева тянулись разномастные ограды серебровских подворьев, нестройные амбарные ряды, камышовые повети с длинными коновязями, справа блестел гладкой поверхностью неширокий пруд.
        Людей на площади было мало, не более полувзвода белоказаков да стайка ребятишек. Семеновцы сидели на траве, полулежали у изгородей, подпирали стены амбаров, балагуря меж собой.
        «Эх, ребят бы моих сейчас сюда, оставили бы мы от есауловых вояк одни перышки…»  — подумалось Тимофею.
        У церковной ограды Тулагина в самом деле ожидал привал.
        — Отдыхай покудова,  — сказал ему старший конвоир.  — Можешь присесть, чего стоять. Так оно лекшее будет.
        Возле церкви трава была выбита от множества людских ног и конских копыт, и Тимофей опустился на мягкую пыльную землю. Он ощутил доброе умиротворение: сверху ласково грело полуденное солнце, снизу теплым духом дышала почва.
        Вскоре на холеных, вороном и пегом, жеребцах подъехали груболицый есаул и затянутый в портупею поручик. От дворов, амбаров к церкви подошли несколько казаков.
        Офицеры слезли с лошадей. Есаул повернулся к Тимофею, проговорил:
        — Вот теперь ты не скажешь, что измываюсь над пленным,  — По лицу его пробежала снисходительная ухмылка.  — Ты, кажется, в бою со мной хотел встретиться?..
        Он подошел к поручику, вытащил из его ножен шашку.
        — Роман Игнатьевич, как вы можете?!  — запротестовал тот.  — Мою саблю  — красному.
        — Ничего-ничего, Калбанский, пусть подержит перед смертью приличное оружие, именную саблю белого офицера.
        Есаул эффектным броском воткнул поручикову шашку в землю, отступил от нее шагов на пять, обнажил свою.
        — Прошу к бар-рьеру!  — произнес он с нажимом на «р».
        Тимофей поднялся с земли с ощущением вдруг наплывшего на него страха. Нарастающий голос есаула усиливал это ощущение:
        — Если устоишь против меня и отделаешься тем, что отрублю тебе руку вместе с саблей, получишь жизнь за смелость и мужество. Не устоишь, голову снесу с плеч, как шляпку с подсолнуха. Но заранее советую: помолись своему богу. Кто он у вас там, большевиков-коммунистов, Карл Маркс бородатый, что ли?..
        Тимофей стоял в подавленной нерешительности. Было яснее ясного, что ему, раненному, измученному, сражаться с пышущим силой и энергией крепышом-есаулом просто бессмысленно. Даже если он выдержит, отделение казаков не случайно выстроилось полукольцом возле церковной ограды. Что делать? Как поступить? Тимофей почувствовал, что начинает дрожать как осиновый лист. Упасть на колени, запросить пощады?.. Ну, мерзкая человеческая слабость…
        А есаул испытывал его. Он играл эфесом шашки, с нетерпеливым интересом наблюдая за противником.
        Тимофей, покачиваясь, подошел к воткнутой в землю поручиковой сабле, взял ее в правую руку.
        — По старой традиции русских офицеров противоборствующие стороны перед поединком называли себя друг другу,  — наигранно улыбнулся есаул.  — Давайте и мы это сделаем: есаул Кормилов Роман Игнатьевич, честь имею!
        Тимофей ответил сквозь зубы:
        — Тулагин. Командир сотни.
        — Браво, красный сотник Тулагин!  — захлопал в ладоши интеллигентный поручик Калбанский.
        Чувство страха, телесный мандраж как-то сразу сами по себе улетучились у Тимофея с первых минут сабельного боя. Кормилов с ястребиной яростью набросился на Тулагина. Тот еле успел отбить серию чувствительных его ударов, как убедился: перед ним серьезный противник, настоящий мастер. А Тимофей искусству фехтования нигде не учился. Его академия  — германский фронт и борьба с семеновцами. Правда, академия неплохая. Во многих смертельных схватках бился он с разными рубаками и до сих пор выходил пока победителем.
        Некоторое время есаул, несмотря на грузность, быстро и легко перемещался, делал опасные выпады. Его клинок часто зловеще блистал перед Тимофеевыми глазами. В один из моментов голова Тулагина действительно чуть не оказалась для семеновца подсолнечной шляпкой.
        Однако Кормилова хватило ненадолго. Хотя он и не выглядел сильно опьяневшим, хмель все же делал свое дело. Его развозило. В движениях появились нерасчетливость, порой даже сумбурность. Сабельные удары становились все менее резкими.
        Но и Тулагин иссякал. Кормилов в одном из удачных бросков слегка рассек и без того раненое плечо Тимофея и теперь норовил достать до шеи, цинично скалился, приговаривая:
        — Береги голову.
        Тимофей еле держался, бился на последнем дыхании. Ослабевшее тело судорожно дрожало, немочь валяла его. Он понимал, долго ему не противостоять есаулу, и поэтому решился на рискованный шаг. Тут одно из двух: или он Кормилова, или тот его.
        В бою под Оловянной Тимофей однажды пошел на такой риск. Случилось так, что его сотня оторвалась от полка и оказалась в самой гуще двух эскадронов харчен[4 - Харчены  — монгольские наемники в армии атамана Семенова.]. Сабельная стычка была жестокой. На каждого красногвардейца приходилось по нескольку харчен. Тулагину тогда досталось сразу три трудных противника. От двоих он отмахался сравнительно легко, а вот третий, этакий дюжий, с волчьей образиной детина, вконец измотал его. Вот тут-то Тимофей и применил против него удалую хитрость. В мгновение ока он перекинул шашку из правой руки в левую и молниеносно нанес удар по врагу оттуда, откуда он не ждал его. Это было крайне опасно. Переброска в бою сабли из одной руки в другую  — не игра на цирковой арене, здесь нет страховки от случайного срыва: не поймал оружие, прощайся с жизнью.
        В том, прошлом, бою под Оловянной Тулагин отважился на этот рискованный трюк, будучи крепок, здоров, охвачен азартом общей отчаянной драки. Сейчас же он был почти полностью обессилен. К тому же со всех сторон его окружали белоказаки.
        И все-таки рискуй, Тимофей, семи смертям не бывать!
        Он собрал всю свою волю, спружинился, выкрикнул: «И-и… мать!»  — и широко замахнулся на есаула. И в тот же миг сабля как бы неловко вылетела из правой руки Тулагина, он отпрянул от нее в сторону. Казалось, что был роковой конец. Кормилов на секунду опешил. Именно это и нужно было Тимофею. В следующий мир он проворно поймал саблю левой рукой и рубанул есаула наискосок, чуть ниже шеи. Второго удара не потребовалось: Кормилов свалился наземь.
        Первым кинулся к упавшему есаулу поручик Калбанский. Но полукольцо казаков не шелохнулось, все оторопели от неожиданного исхода поединка.
        — Помогите же мне!  — вскричал поручик, тщетно пытаясь поднять с земли окровавленного Кормилова.
        Белогвардейцы опомнились, бросились ему на помощь.
        Воспользовавшись этим, Тимофей подбежал к державшему под уздцы есаулова жеребца коноводу, с маху оглушил его тупой стороной шашки, вскочил в седло. «Вынеси, милый»,  — прошептал он, низко припадая к гриве лошади.
        Семеновцы вспомнили о Тулагине, когда он был уже на середине площади. Суматошно захлопали выстрелы, несколько пеших пустились в погоню.
        Еще когда конвоиры выводили Тимофея из атаманского флигеля, он обратил внимание на то, что сразу за задами шапкинского подворья лежал желтый луг, за ним густой ерник, переходящий в сосновый бор. Теперь, когда он мчался по площади, мысль его блеснула счастливой зарницей: спасение  — в ернике.
        Тимофей пришпорил жеребца, направив его прямо на забор атаманского двора.
        Кто-то из белоказаков заорал караульному у флигеля:
        — Бей его!
        Караульный вскинул к плечу винтовку, выстрелил. Пуля секанула Тулагина по боку, точно нагайкой. Ожегшая на мгновение боль мельком отразилась в сознании: «Неужели попали?» Но тут же  — успокоительная мысль: «Чепуха, слегка царапнуло». Понять, насколько серьезно ранение, было некогда  — впереди вырастал фасад дощатой ограды. Тимофей рванул на себя повод, дал шенкеля жеребцу  — лошадь в длинном прыжке перелетела изгородь.
        А на площади кричали:
        — Пулемет давай!
        — Пали по нему!.. Счас в ернике скроется…
        Другие вопили в отчаянии:
        — Куда палить?! В белый свет…
        — На конях надо в погоню…
        Атаман Шапкин бегал по крыльцу флигеля и выкрикивал обалдело:
        — Держи его! Держи! Ой, беда какая!.. Уйдет же, уйдет…

* * *

        Как Тимофей оказался здесь, на этом болотном лугу? Ведь когда он вырвался из когтей белых, жеребец есаула понес его в сопки.
        Помнится, лошадь с м?шистого намета перешла на мелкую рысь, а затем на шаг. Тропа все выше и выше поднималась по косогору. Тимофей почувствовал в боку сильное жжение, Неужели караульный у атаманского флигеля не пустяшно-таки подстрелил его? По тому, как левая пола френча насквозь пропиталась липкой слизью, он определил: рана давно кровоточит. Не останавливаясь и не слезая с коня, Тулагин, превозмогая боль, разорвал низ нательной рубахи на узкие полоски, связал их и несколько раз перепоясал себя. Устал. Появилось головокружение. Деревья, тропа начали двоиться, расплываться перед глазами… Последнее, что более-менее ясно запечатлелось в его памяти  — лиственница чуть в стороне от тропы, большая, расколотая надвое.
        …Прикидывая по склонившемуся к западу солнцу, Тулагин заключил, что с момента, как он ускакал из Серебровской, прошло, пожалуй, полдня. Однако приближения вечера еще не предвещалось.
        Тимофей задавал себе вопросы. Насколько опасно для него ранение? Далеко ли белые? Что за заимка с колодезным журавлем виднеется за болотом? Куда делся кормиловский жеребец?.. Ответов на них не было. Да и откуда найтись им, если весь мир для Тимофея сейчас вмещался в узкую полоску между болотной травой и щербатой чертой горизонта.
        Внутри все горело. Ужасно хотелось пить. Тулагин сделал попытку развернуться на бок и потом встать на ноги, но не тут-то было. Во всех точках тела  — жуткая боль. Боль эта сковала, парализовала всего его, он был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. «Неужто конец?»  — стала дырявить сознание противная мысль. Пройти через столько испытаний и умереть на свободе  — это же просто неестественно.
        А жажда все сжигала. Чтобы хоть как-то утолить ее, Тимофей попробовал пожевать попавшийся под щеку водянистый ствол осоки. Вроде полегчало. Еще раз попытался подняться. Бесполезно. Единственное, что он смог,  — с большими потугами поворачивать голову.
        А если крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь? Нет, это опасно. Необходимо напрячься и все-таки двигаться.
        Он сделал новую попытку, теперь уже не приподняться, а проползти хотя бы полсажени. Невероятным усилием переместил правую руку, потом левую и вместе с ними все тело ладони на две, не больше. Но и это для него  — победа. Значит, еще не конец, еще можно бороться за жизнь!..
        Дышать было трудно. Тимофей не шевелился. Надо беречь силы. Он старался отвлечься от разламывающей боли, от осмысления незавидного положения, в котором оказался по воле судьбы. Он перебирал в памяти, воскрешал до мелких подробностей эпизоды из прошлого. В большинстве своем они были связаны с Любушкой. Особенно отчетливо вспоминалась первая встреча с ней.

        3

        Станция Могзон двигалась, гудела, горланила. Здесь сделал дневную остановку эшелон с возвращавшимися с фронта казаками первого Читинского полка.
        Из вагонов-теплушек, как из ведер горох, высыпались фронтовики  — с шумом, гамом, возбужденные от радости, что наконец-то дома, искроглазые  — при виде скопившейся на перроне большой массы народа.
        Служивых встречали хлебом-солью, щедрым угощением. На платформе суетились железнодорожники, могзонские жители, приезжие из соседних сел и станиц.
        Многие поспешили на станцию в надежде встретить среди демобилизованных мужа, брата, сына. Иные пришли сюда ради праздного любопытства. Были здесь и те, кто имел определенные виды на фронтовиков.
        Людские волны, разноголосый гвалт захлебывали станцию. Голосили женщины, гремел басовитый мужской рокот, скрипели двери теплушек, стонал под тысячами ног прогнивший настил перрона.
        На фронтовиков обрушилась лавина возгласов. Каждый стремился завладеть их вниманием. Респектабельные, прилично одетые, интеллигентные ораторы говорили зажигательные, патриотические речи. Полнотелые торговцы-хлебосолы зазывали отведать с дороги вкусного и горяченького. Предлагали свои услуги лихачи, подносчики, домодержатели, сводни, ворожеи. Могучего роста, волосатый  — одни глаза проглядывают сквозь густую щетину  — местный дьякон осенял казаков крестом, бубнил монотонно:
        — Ныне и присно и во веки веков, аминь!..
        Средних лет женщина, в потертом плюшевом жакете и пуховом платке, сильным грудным голосом шепеляво оповещала приезжих:
        — Доктор-универшал, ученый шветила Шамуил Орештович Крошберг шоижволил оштановиться в Могжоне. Он принимает на лечение в любое время дня и ночи кожно-венеричешкия, мочеполовыя болежни, шифилиш. При нужде лечит, пломбирует и удаляет жубы беж боли. Его мештопребывание в доме вдовы Штукиной, вожле бажара, у отхожих рядов.
        Тимофей и Софрон Субботов не успели ступить на землю, как сразу же попали в плен к встречающим. Худощавый мужичонка в козьем тулупчике и три молодки в легких пальтишках подхватили их под руки и повлекли к станционному зданию. Мужичонка смешно топорщил трубкой тонкие губы и выкрикивал, что попугай:
        — Слава прибывшим нашим защитникам! Ура! Ура! Ура! Слава прибывшим доблестным воинам! Ура! Ура! Ура!
        Молодки, состязаясь в кокетливой ласковости, щебетали театрально:
        — Казачки вы наши, соколы долгожданные!
        — Как мы истосковались по героям!
        — Любовью жаркой вас согреем…
        В проходном коридоре станции Тимофея и Софрона обступила пестрая толпа ряженых с водкой, ветчиной и сдобными пирогами.
        Выпив и закусив, Тимофей с Софроном попытались вырваться из окружения шумных угощающих. Людской поток вынес их на привокзальную площадь, где народу было значительно меньше. В небольшой полуоткрытой летней пристройке за кассой служивые и несколько женщин затевали разудалое веселье. Длинноногий вахмистр Филигонов из третьей сотни не в склад не в лад дергал меха старенькой гармошки. Напрасно подстраивались под него женщины с плясовыми напевками.
        Софрон потянул Тимофея к пристройке:
        — Айда до компании. На подмогу вахмистру. Бабенки порезвятся.
        Субботов по части игры на гармошке в полку самый искусный. Вошел в пристройку и  — к вахмистру:
        — Дозволь-ка.
        В софроновских руках гармошка сразу преобразилась, звонко резанула зажигательного казачка. И пошел пляс с гиком, визгом, вразнос. Дробно отстукивали о мерзлую землю каблуки казацких сапог. Закружились колоколами длинные расклешенные юбки женщин.
        К станции подъезжали санные, верховые. На встречу с фронтовиками прибывали все новые и новые люди.
        Внимание Тимофея привлекли подкатившие расписные пароконные сани с полнолицым господином в роскошной колонковой шубе и молодой барышней. Кучер осадил лошадей неподалеку от пристройки. Отряхнув от снега шубу, господин вылез из саней. За ним вышла барышня: в одной руке овальный дубовый бочонок, в другой  — вместительный саквояж. Господин, сделав несколько шагов к пристройке, крикнул:
        — Проходи, братцы! Угощаю в честь возвращения на родную землицу!
        Вахмистр Филигонов всплеснул руками, осклабился!
        — Елизар Лукьяныч! Никак, вы?! Бог ты мой! Сколько лет, сколько зим!..
        Он кинулся к подходившему, они облобызались. Полнолицый пустил слезу умиления:
        — Авдюша! Авдей Корнеевич!… Неужель ты это? Помню в тринадцатом, когда с дядюшкой, есаулом Романом Игнатьевичем, приезжал к нам, зелень зеленью был. А сейчас каков казак! Возмужал! До вахмистра выслужился!.. Не дожили мать с отцом, царство им небесное, полюбовались бы сыном-орлом…
        Филигонов поинтересовался:
        — О дядюшке ничего не слыхали?
        — Не слыхал, милый, ничего не ведаю. Одно знаю, в маньчжурских краях где-то обитает. Да теперь услышим. Непременно услышим. Жизнь, похоже, к покою возвращается.
        Наобнимавшись и перебросившись несколькими словами с полнолицым господином, Филигонов отрекомендовал его компании:
        — Прошу любить и жаловать: купец Шукшеев Елизар Лукьянович! Один из самых уважаемых граждан Могзона.
        Компания бурно приветствовала купца. Его с восклицаниями подняли на руки, внесли под навес летней пристройки.
        На барышню, приехавшую вместе с Шукшеевым, никто не обратил внимания, и она осталась стоять одна неподалеку. Лишь Тимофей заметил, в каком неловком положении она оказалась. Он нетвердым шагом подошел к девушке, поздоровался с поклоном.
        Девушка была очень юной. Под взглядом Тимофея она смутилась, лицо вспыхнуло, взор потупился.
        — Елизар Лукьянович  — папаша ваш?  — спросил Тимофей.
        Она с пугливым удивлением подняла на него глаза:
        — Что вы?! Я в прислуге у Елизара Лукьяновича.
        Тимофей не мог отвести от нее взгляда. Нет, она была не из писаных красавиц: лоб низкий, брови широкие, нос немного вздернут, губы с пухлинкой, но в ней что-то было такое, что сразу перевернуло его душу. Может быть, глаза  — чуть раскосые, ясно-голубые, доверчивые. А возможно, двойные ямочки на щеках  — совершенно одинаковые, будто булавочные уколы.
        Тимофей завороженным стоял перед девушкой. Проходила минута, вторая, а он никак не мог оторвать от нее взгляда. Кто-то из прохожих нечаянно толкнул его, он встрепенулся, смешался, проговорил сбивчиво:
        — Так… Елизар Лукьянович, значит, не папаша вам… Вы, значит, в прислуге… А я думал, папаша.  — Одернув шинель, прокашлялся.  — Так, значит…  — Снова прокашлялся и уже спокойно, вполне связно спросил вполголоса:  — А как зовут вас? Меня, к примеру, Тимофеем Тулагиным кличут.
        — Любушка,  — как-то по-домашнему назвалась она.
        — Хорошее имя.
        Любушка чувствовала себя неловко и в смущении топталась на одном месте. Тимофей тоже топтался с ней рядом.
        — Нынче свобода всем объявлена,  — вдруг завел он разговор о политике.  — Слыхали про революцию? Это она царя Николашку скинула. И войну  — побоку… Вон сколько нас, фронтовиков, домой поприехало. А все потому, что власть в России переменилась.
        — Елизар Лукьянович сказывают,  — осторожно вставила Любушка,  — что и в Чите создана новая власть-Забайкальский народный Совет.
        — Во-во, народный Совет!.. Раз народный, значит, теперь народу вольготнее будет жить. Теперь все равны будут.
        Тимофей говорил и говорил, а Любушка только изредка вставляла короткие фразы да поддакивала.
        О своей горничной Шукшеев вспомнил лишь тогда, когда перезнакомился со всей компанией.
        — Любушка!  — позвал он.  — Господа, со мной ведь барышня. И у нее есть кое-что…
        Любушка покорно повернула к станционной пристройке.
        — О-о-о! Она уже с молодцом познакомилась,  — улыбнулся Шукшеев.  — Герой, два «Георгия»! За что заслужил, лихой казак?  — дотрагиваясь до Георгиевских крестов, висевших на тулагинской шинели, спросил он Тимофея.
        — Известно за что…  — замялся Тулагин.
        — За храбрость? Понятно, за храбрость. «Георгиев» за здорово живешь не дадут. Похвально, молодец!  — Шукшеев взял у горничной бочонок, передал вахмистру, раскрыл саквояж с богатой закуской.  — Налей, Авдей Корнеевич, стакан Георгиевскому кавалеру. И мне налей. Выпьем за молодцов-фронтовиков, чтоб верной опорой они нашей новой власти стали.  — Обернулся к девушке:  — Вот, Любушка, гляди, какие они, казачки наши. Ни стати им, ни удальства-храбрости не занимать, С такими горы можно сворачивать!
        Тулагину подали стакан водки и кусок жирной баранины.
        — За народную свободу тост! За революцию!  — со страстью произнес Тимофей и в два глотка осушил стакан.
        Купец громко бросал в компанию короткие, рубленые фразы:
        — Революция  — это хорошо. Но революция кончилась. Довольно митинговать. Пора за дело браться. Надо строить, надо хозяйства свои поднимать. За дело, братцы-казаки! Кто холостой, семьями обзаводись. Барышни за войну повыросли  — кровь с молоком. Выбирай любую! Наступает золотое время… Наливай, Филигонов!
        Вахмистр еле держался на ногах, но бочонок с водкой крепко прижимал к груди. Он не скупясь наполнял стаканы водкой и сам себе приговаривал: «Наливай, Филигонов!»
        После второго стакана Тимофей тоже почувствовал неустойчивость в ногах. Зато в голове появилась удивительная легкость, все теперь казалось предельно простым и ясным.
        — Будем строить новую жизнь… Женимся… Правильно я говорю, папаша?  — дергал он Шукшеева за полы шубы.
        — Дело говоришь, разумно мыслишь,  — одобрительно отвечал купец.  — Только маленько требуется порядок установить, совдеповцев-крикунов хорошенько прижать. Народный Совет поддержать.
        — Порядок установим! Этих, как их, совдепов, под ноготь! Да здравствует народный Совет!  — пьяно выкрикивал Тимофей.
        — Молодец, герой!  — похваливал его Шукшеев.  — Люблю истинно русскую душу.
        Кто-то прибежал из управления станции, сообщил:
        — Большевики пожаловали из Читы! Требуют, чтоб полк оружие сложил.
        Сообщение подлило масла в огонь. Подвыпивших служивых захлестнуло возмущение:
        — Нас, фронтовиков, разоружать?!
        — Это какая ж такая свобода!..
        — Даешь, казаки, на Читу!.. Раскрр-о-омсаем большевиков!
        Воинствующая хмельная компания повалила в главное станционное здание. Под навесом остались лишь Любушка и Тулагин. Как ни тянул Тимофея Софрон Субботов, он с места не сдвинулся.

* * *

        Воспоминания оборвались. Когда все это было? Давно и как будто недавно. Словно вчера Тимофей познакомился с Любушкой. А сколько воды утекло с тех пор. Сколько ветров прошумело. За это время Тулагиным многое было пережито, переосмыслено.
        …Кажется, подкопилась силенка. Тулагин напрягся, вцепился руками в болотную траву, пополз. Острые, как кинжальные лезвия, листья осоки резали ладони, пальцы, но он не воспринимал боль. Переместился почта на метр. «Вперед, Тимофей! Не останавливаться! Еще чуток…»
        В глазах поплыли желтые, розовые, красные круги…
        В сознание Тимофей возвращался медленно. Он услышал чьи-то голоса, обрывки чьей-то речи: «А что, братец…», «Часа три назад?..», «Не больше, говоришь…», «Або четыре, ваше благородие», «А человека так нигде и не видел?», «Бог свидетель, господин офицер».
        Разговор этот доходил до Тулагина точно в тягостном сне, сквозь глухую бесцветную стену.
        Как и в первый раз, Тимофей с трудом разомкнул веки. Его взор по-прежнему упирался в кусок неба, только теперь не безоблачного, а лохмато-черного, грозового. Щербатый горизонт задернулся темным занавесом наплывшей из-за хребтов большой тучи. Березовая жердь колодезного журавля из белесой превратилась в дымчатую, а серая крыша сарая стала коричневой. Лишь осока не изменила зеленому цвету.
        Воздух дышал дождем, который пока не спешил идти, как бы сосредоточивая мощь для ливня.
        До Тимофея снова, но теперь уже более отчетливо донесся говор:
        — Я, ваше благородие, глядь  — под сараем конь оседланный. Поближе  — дык то ж мой ворончак-жеребчик. Неделю назад сам, по своей воле, однако, могу подтвердить бумагой казенной, отдал жеребчика в войско отца-спасителя атамана Григория Михайловича Семенова… Так вот, я, значитца,  — под сарай. Откуда, как, хозяин игде? Седла в кровях, бока в кровях… Ой, господи! Глядь сюды, глядь туды  — глазею хозяина. Оно вить как быват  — можа, лежит игде, помирает. Всю округу ошарил  — нету.
        Басистый голос говорившего показался Тулагину знакомым. Он где-то слышал его, причем недавно.
        — Болото осмотрел?  — А этот, молодой, звонкий, чуть картавый голос, ему не знаком.
        И снова басистый:
        — Дык к самой трясине, однако, как подступишь? А так я кругом все ошарил… Вы, ваше благородие, господин офицер, не сумлевайтесь. Если найдется хозяин, самолично доставлю куда прикажете… Нас, Чернозеровых, в станице всяк стар и мал знат. Нашенские, серебровские, нас крепышами величают, хотя по крепости хозяйства мы, однако, средни.
        И голос, и характерная речь  — вроде вчера их Тимофей слышал.
        Стоп, ведь это же бородатый проводник, Ну, конечно, тот самый старик, который ночью скрытно вывел Тимофееву сотню на станцию.
        Учащенно забилось сердце…
        — У нас тута абы кака заимка. На лето наезжаем. Сена прикашиваем, скот пасем, Зараз мы, однако, вдвоем с невесткой тута… Зашли б, чаем-сливаном угостим с радостью.
        — Некогда. Спешим. А ты гляди, как объявится человек, сразу дай знать в Серебровскую.
        — Не сумлевайтесь, ваше благородие, не токо дам знать, самолично доставлю.
        Голоса удалялись. До Тимофеева слуха донеслись слабый звон удил, затухающий цокот конских копыт  — семеновцы уезжали.
        «Подняться, немедленно надо подняться»,  — застучало в висках Тулагина. Встать на ноги в полный рост он не рассчитывал, хотя бы на локти опереться. Бородатый проводник Чернозеров увидит его. Должен увидеть…
        Ох и неподатливо же его разбитое тело! Тулагину не то чтобы локтями поработать, но головы от земли не оторвать. Только и добился  — повернул ее с левой стороны в правую.
        Закричать нужно. Сейчас это уже не опасно: рядом свой человек.
        И он закричал: «Помогите!» Но вместо крика из горла вырвался лишь приглушенный клокот. Закричал сильнее: «Эй!». Клокот еще приглушеннее. А когда закричал изо всех сил  — совсем ничего не услышал.
        Глухота… Темнота… Тошнота… Но сознание не полностью покинуло Тимофея. Оно отказывало ему в восприятии реально происходящего и возвращало в недавнее прошлое.

* * *

        Первый Читинский казачий полк вторую неделю хозяйничал в Чите. Казаки ежесуточно несли в городе патрульную службу.
        Тимофей исправно исполнял все, что ему приказывали, и поэтому начальством выделялся. Он значился в числе вполне благонадежных, усердных служак. Сотенный подъесаул Гулин нередко отмечал его за старание, а однажды поощрил даже краткосрочным отпуском.
        — Даю тебе, Тулагин, за примерную службу увольнение на воскресенье. Располагай им как заблагорассудится,  — сказал он.
        Тимофей не поверил ушам. У него давно зрело намерение отпроситься у Гулина на денек в Могзон, чтобы повидаться с Любушкой, а тут  — на тебе!  — подъесаул сам предложил ему отпуск.
        — Мне в Могзон надобно,  — подавляя сконфуженость, сказал Тулагин.
        — Зазноба у тебя там? В прислуге у купца Шукшеева?.. Знаю, знаю!..  — Сотенный лукаво погрозил пальцем.  — Ладно, поезжай. Сегодня наши интенданты с вагоном туда  — и ты пристройся с ними. Я замолвлю слово кому надо.
        В доме Шукшеева Тимофея приняли радушно. Елизар Лукьянович крикнул Любушку:
        — Любушка! А кто к нам в гости?
        Увидев на пороге Тимофея, Любушка растерялась. Она никак не предполагала встретить его здесь. Широкие брови ее вспорхнули вверх, в чуть раскосых голубых глазах затрепетали, заметались радостные огоньки.
        — Здравствуйте, Тимофей…
        — Егорович,  — подсказал Тулагин.
        — …Егорович,  — закончила смущенно Любушка.
        В прихожую вошла дородная, запахнутая в богатый китайский халат, белолицая женщина.
        — Это Георгиевский кавалер Тимофей Егорович,  — отрекомендовал Шукшеев ей гостя,  — А это жена моя, Марфа Иннокентьевна,  — теперь уже Тулагину представил он женщину в китайском халате.
        Дородная купчиха удостоила Тимофея сдержанной улыбкой и, сославшись на нездоровье, удалилась из прихожей.
        — Что ж мы стоим?  — зашумел Шукшеев.  — Стол готовить! Самовар! Любушка, раздевай гостя, приглашай в залу. Будь хозяйкой.
        После казармы дом Шукшеева Тимофею показался раем. На всем здесь лежала печать уюта и добродетели, все дышало благостью. И среди всего этого Любушку он представил постоянно окруженной заботой, душевной теплотой, бесконечно счастливой.
        За столом, после пропущенных двух рюмок смирновской водки, Тимофей расчувствовался:
        — Хорошо у вас! Чистота кругом, красиво, спокойно… Завидую зам, Елизар Лукьянович. Любушке завидую…
        — У нас всегда так. Правда ведь, Любушка? Да что про нас-то, провинцию. Расскажите-ка, каково у вас в Чите? Жизнь какая в центре? Что нового в политике? Сказывают, большевики сильно мутят народ, на беспорядки подбивают.
        — А как в Чите? По-всякому. Наше дело  — служба. В патрульный наряд пойдешь, увидишь чего-нибудь. А чтоб услыхать  — не услышишь. Нам разговаривать с народом не положено. Задержали кого  — сдали куда следует. Наше дело  — служба.
        — И правильно, нечего с народом разговаривать. Народ в строгости следует держать, от воли он дуреет. Потому, которые баламутят, митингуют, тех унять надо, в кутузку на день-другой, а злостных  — нагайками.
        Первый хмель резко ударил в голову, но со временем прошел, и Тимофей стал улавливать смысл слов Шукшеева.
        — Нагайками?..
        — Нагайками,  — подливал в рюмки водку Елизар Лукьянович.  — Это для русского мужика  — самое лучшее лекарство от бузотерства.
        Тимофей больше пить отказался, объяснил:
        — Мне пора в Читу возвращаться. А насчет выпивки нынче в полку больно строго.
        — И правильно, Егорыч, что строго. Дисциплина в армии  — первейшее дело. А по-нынешнему времени самое наипервейшее.
        Елизар Лукьянович предложил Любушке познакомить гостя с шукшеевскими хоромами.
        Дом был двухэтажный. Наверху  — пять комнат: в четырех жили хозяин с женой, пятая  — приемная зала. Внизу  — склад, а в полуподвальных трех комнатушках располагалась прислуга. В одной  — конюх-бобыль Максим, во второй  — повариха Палагея.
        Любушка жила в самой маленькой угловой каморке. Несмотря на свою малость, каморка выглядела светлой и даже не тесной. Узкая, аккуратно заправленная кровать, шестигранный столик, табурет и плоский сундучок  — вот и вся мебель.
        Любушка рассказала Тулагину о себе. Родилась в Могзоне, здесь, в этом доме. Отца своего не знает, говорят, он некоторое время конюховал у Шукшеевых, а потом сгинул куда-то. Мать, как и она теперь, была в услужении еще у покойного Лукьяна Саввича  — батюшки Елизара Лукьяновнча. Померла в позапрошлом году.
        После осмотра хором и рассказа девушки дом Шукшеевых уже не казался Тимофею уютным и благодатным, а Любушкнна жизнь в нем  — такой уж счастливой.
        …Прошло некоторое время, Тулагину опять выпала оказия побывать в Могзоне. Правда, времени у него было в обрез, но повидаться с Любушкой он все же сумел. На этот раз он постучался в дом не с парадного подъезда, а в низкое угловое окошко.
        Любушка провела его к себе через дворовую калитку. Была она немного расстроенной, с покрасневшими глазами.
        Тимофей осторожно спросил:
        — Обидел, никак, кто?
        — Пустяки. Это так…
        Так, да что-то не так. Но Тимофей смолчал, не стал больше приставать к девушке с расспросами. Она сама нарушила молчание:
        — Помните, в день нашего знакомства на станции вы говорили мне, что теперь свобода, что теперь все равны будут?
        — Помню… говорил…  — растерялся Тимофей от доселе незнакомого ему возбуждения Любушки.
        — А где же оно, это равенство?  — из глаз девушки покатились слезы.
        — Да что случилось, Любушка? Ты почему плачешь? Тебя, вижу, кто-то обидел?
        — Я так понимаю, Тимофей Егорович,  — вытерла слезы и, несколько успокоившись, снова заговорила она.  — Ну, богатство, оно и есть богатство. Тут кому как богом дано. А на что же топтать человека, если он бедный?..
        — Кто твой обидчик?  — распаливался Тулагин.  — Не бойся, назови его. Я рассчитаюсь с ним.
        — Проспала я немного сегодня и не успела к заутрене прибрать спальню Елизара Лукьяновича и Марфы Иннокентьевны. Так Елизар Лукьянович раскричался, разругался разными словами. А я что?.. Я не человек, что ли? Зачем на меня так? Елизар Лукьянович расхохотался: козявка ты, а не человек. Тебе, кричит, на роду написано быть в работниках, в прислужанках. Да я, кричит, если захочу, что угодно с тобой сделаю  — захочу растопчу, захочу помилую…
        — Ах он, мироед!  — задохнулся от гнева Тимофей.  — А таким душевным казал себя… Сволочь буржуйская! Вот я покажу ему, как измываться…
        Любушка не успела и глазом моргнуть, как Тулагин махнул наверх, но не застал Шукшеева  — он с утра уехал по делам в Читу…
        Видно, надо было такому случиться, что сразу по приезде Тимофея из Могзона в Читу его вместе с Софроном Субботовым послали разгонять демонстрацию в Главных железнодорожных мастерских. По дороге Тимофей спросил Софрона:
        — Чего это мастеровые колобродят, чем недовольны? Как думаешь?
        — Супротив нынешней власти выступают.
        — А почему супротив?
        — Большевики мутят. Про народный Совет бают, что буржуйский он.
        — А если правильно мутят? Большевики, говорят, за простой народ стоят. А что Ленин и его партия немцам продались и казачество хотят уничтожить  — вроде брехня это.
        — Кто знает?! Чи правда, чи брехня.
        Тулагин и Субботов прибыли в железнодорожные мастерские, когда демонстрацию уже разогнали. Но без дела они не остались. Им было поручено конвоировать в тюрьму одного из арестованных демонстрантов.
        Бунтовщик мало чем походил на злостного государственного преступника. Это был щуплый с болезненно-землистым лицом пожилой железнодорожник. Глядя на него, Тулагин испытывал в душе саднящее чувство устыженности за то, что он и Софрон Субботов, два здоровых, пышущих силой мужчины, одетых в полушубки и сидящих на добрых строевых жеребцах, гонят по заснеженной улице пешего, плохо одетого, тщедушного человека под усиленной охраной в городскую тюрьму на истязание.
        — Слышь, папаша,  — заговорил с арестованным Тимофей,  — чего митинговали-то?
        — Чтоб таким, как ты, глаза открыть,  — со злостью отозвался железнодорожник.  — Кого плетями стегаете, шашками рубите, под ружейными дулами водите? Своего же брата  — крестьянина, рабочего… Эх, простяги вы, обманутые дурьи головы.
        «Верно ведь режет»,  — мысленно согласился с ним Тимофей.
        — Слышь, Софрон,  — поближе привернул Тулагин свою лошадь к Софроновой.  — Жалко старика. Может, отпустим его?
        — Ты што, Тимоха?  — испуганно крутнул ус Субботов.  — Под военно-полевой суд захотел?
        Из переулка на улицу выкатили расписные пароконные сани. Тимофей узнал их  — шукшеевские. В глубокой кошеве, за спиной конюха Максима, сидел в роскошной своей шубе Елизар Лукьянович. Максим придержал лошадей, пропуская конвой. Шукшеев повернулся лицом к казакам. Увидев Тулагина, он замахал рукой, прокричал по-приятельски:
        — Здорово, Егорович! Как жизнь, служивые? Гляжу, бунтаря заловили. Поделом ему… Посмотрите, как он скургузился на холоде, сердешный. Взбодрили бы его разок-другой… Слышь, Егорович, тебе Любушка низко кла…
        Тимофей не дал Шукшееву досказать, яростно хлестнул Каурого, налетел на сани и со всего плеча стебанул Елизара Лукьяновича плетью.
        — Это для твоего взбадривания,  — приговаривал он, горяча Каурого.  — А это за Любушку.  — И снова обрушил плеть на шукшеевскую голову.  — За «растопчу и помилую»…
        Максим гикнул на лошадей, сани понеслись.
        — А ты чего, папаша, рот раззявил?  — закричал, выходя из себя, Тимофей железнодорожнику.  — Катись на все четыре стороны. Кому говорят, катись…
        Софрон кинулся к Тулагину:
        — Опомнись, Тимша. Што творишь?! В своем ли уме ты?!
        — Не мешайся, Софрон!  — отмахнулся Тимофей от Субботова.  — Я в своем уме. И что творю, про то хорошо соображаю.
        — Под суд ведь пойдем,  — сокрушался Софрон.
        — Беги, папаша, пока не поздно. Как знать, может, в лучшее время свидимся.
        …На шомпола Тимофея эскортировали двенадцать казаков. Среди них был и Софрон Субботов.
        За бунтовщика-железнодорожника и за Шукшеева Тулагин полностью взял вину на себя. На допросе он так и сказал: «Один я виноват. Субботов противился моим действиям, даже мешал мне, но я пригрозил ему карабином».
        Софрон отделался двухчасовым караулом под шашкой на лютом морозе, обмороженными щеками и носом. Тимофею же, как избившему купца Шукшеева не по политическим мотивам, а из-за мести за оскорбленную невесту и отпустившему бунтовщика опять же не по политическим убеждениям, а в состоянии душевной взволнованности, присудили двадцать пять шомполов.
        В помещении, где проводилась экзекуция, сотенный подъесаул Гулин подошел к Тулагину и демонстративно грубо на виду у всех казаков сорвал с его груди Георгиевские кресты.
        — Какое имеешь право?  — возмутился Тимофей.  — Я кровью их заслужил.
        — Молчать!  — гаркнул Гулин.  — По нынешнему времени имею такое право.  — Он повернулся к казакам:  — На нары его, сучьего ублюдка!
        Первому отпустить Тулагину пять горячих сотенный приказал Субботову.
        — По-свойски отпусти,  — язвительно ухмыльнулся он.
        С каменным лицом Софрон сделал первый легкий удар.
        — Как бьешь?! Силы нет, что ли?  — взбеленился подъесаул.  — Смотри у меня, положу на нары рядом с дружком твоим!
        Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу, он застонал. После пятнадцатого взмолился криком:
        — Братцы, не выдержу. Забьете до смерти. Помилосердствуйте.
        А сотенный считал безжалостно:
        — Шестнадцать, семнадцать… цать… цать…
        Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки.

        4

        Из забытья в реальность Тулагина вернул холодный водяной душ  — это начался дождь.
        Все правильно, он должен был пойти. Ведь в последний раз Тимофей видал небо черным, брюхастым от туч. И вот теперь оно разверзлось ливнем.
        Упругие дождевые струи, будто хлыстами, немилосердно стебали измученного Тулагина. Особенно доставалось изуродованному лицу. Чтобы спрятать его от отвесной стены дождя, Тимофей решил повернуться с бока на живот. Тяжело, больно, но благо, что ливень быстро расквасил болотный грунт  — в размягченной тине все же легче поворачиваться. Мертвенно стиснув распухшие губы, он уткнулся бесчувственным ртом в противную болотную жижу.
        Теперь ливень безбожно хлестал спину. Сперва вроде ничего, терпеть можно. Однако дальше все больнее и больнее. Как шомполами…
        А бородатый проводник Чернозеров тем временем, проводив семеновцев до березняка, где проходила дорога на Серебровскую, направлялся на свою заимку. Гонимый ливнем, он решил махануть напрямки через болото и наскочил на лежащего в осоке Тулагина. Зацепился за него ногою, с размаху плюхнулся в болотину.
        — Свят-свят! Мертвец, никак…  — Поднялся, перекрестился, перевернул Тулагина на бок. Тимофей издал слабый звук.  — Живой, однако.  — Старик конечно же не признал в этом безжизненном, сплошь облепленном грязью человеке командира красной сотни, которую ночью выводил на станцию. Чернозеров посчитал его белогвардейцем.  — Полежать бы тебе ишо маленько тута… Бог знат, как с тобой поступить,  — рассуждал он вслух.  — Однако человек все же… Ладно, пойду за Варварой. Не дадим сгинуть.

* * *

        Прошлое вновь представало перед Тулагиным. Шум дождя стихал, ливень сменялся снегопадом, потом и снегопад сдвинулся куда-то в сторону. И наступила ночь  — спокойная, безмятежная, со сладким сном… Но вот кто-то подошел к Тимофею и стал осторожно трясти за плечо и звать. Тихо, как бы издалека:
        — Тулагин… Тимоха…
        Тимофей резво подхватился с койки:
        — Тревога? Уходим? Куда?
        И тут же от нестерпимой боли опять повалился на постель. Незажившие раны от шомполов лопались, на куски раздирали спину.
        — Разве ж так можно вскакивать?  — понизив голос, сказал Субботов, прикрывая рукой рот Тулагина.  — Потише.  — Он опасливо обернулся на дверь лазарета, продолжал:  — Никакая не тревога. Я предупредить забежал. Стоял в штабе нынче на карауле, услыхал, значит… Начальство хочет дело твое пересмотреть. Арестант, что ты отпустил, будто оказался опасным революционером. Писарь Ермолин говорит, как бы политику тебе не пришили. Смекаешь, чем пахнет?
        Тимофей поморщился от боли.
        — Уходить мне надо.
        — Уходить, может, и надо. Да ведь хворый ты.
        — Я уже отошел. Ремни вот только лопаются. Болючие, проклятые. Не дают покоя. Но ничего, терпимо.
        — Куда махнешь-то? Домой нельзя  — туда первым делом хватятся.
        — Белый свет велик…
        — Каурого твоего я приглядывал. Не схудал, справный. Застоялся, конечно, маленько.
        — Мне одежду бы и овса для Каурого с ведро на первый случай. Я б прямо сейчас махнул. К утру в Могзоне был бы.
        — Это все можно, конечно. Но я за хворость твою побаиваюсь.
        — То ничего… Терпимо.
        — Тогда так давай сделаем,  — заговорщически подмигнул Субботов.  — Вечером я в окошко тебе знак подам. И одежку, какую надо, раздобуду. Каурого подготовлю. В общем, жди знака.
        Заполночь Софрон появился у окна глухой стены лазарета. Он передал Тимофею тулуп, валенки, заячью папаху.
        …Моргающее холодными звездами небо обещало трескучий мороз. И все-таки со второй половины февраля ночи уже не так студили землю, как раньше. Повертывало к теплу.
        Несмотря на ночную поздность, в расположений полка было оживленно. На конном дворе все время сновали казаки: одни уезжали в наряды, другие возвращались с дежурства. Чуть в стороне от конюшен искрил костер, возле которого грелись несколько человек.
        Тимофей вылез через окно на улицу, прикрыл за собой ставни, торопливо направился к хоздвору. Проходя мимо костра, услышал реплику в свой адрес:
        — Проспал, видать, под бочком у любовницы.
        Кто-то смачно вздохнул:
        — Я б зараз тоже не прочь погреться с милашкой.
        Софрон поджидал Тулагина за углом конюшни с заседланным Каурым.
        — Через общие ворота езжай,  — предупредил он Тимофея.  — Только что патрульные выехали. Сойдешь за отставшего. Дежурный, думаю, не остановит.  — Субботов обнял дружка.  — Прощай, Тимоха… Я погляжу тут, а то и сам, может, дам тягу. Третий год ведь дома не был… Ты, если што, можешь к нам в Таежную. Скажешь обо мне, отец примет…
        В Могзон въехать днем Тимофей не отважился. Светлое время перекоротал в заброшенном зимовье, а вечером, когда сгустились сумерки, отправился на станцию.
        В угловое окошко низов шукшеевского дома он постучался глубокой ночью. Любушка спала, но на голос Тимофея отозвалась скоро. Открыла дверь каморки, не зажигая лампы. Тимофей с порога притянул ее к себе, теплую, пахнущую постелью, поцеловал сначала в щеку, потом в губы. Любушка не оттолкнула его, только стыдливо зарылась лицом в заиндевелый отворот тулагинского полушубка, шепнула, впервые обращаясь на «ты»:
        — Морозный ты и колючий, как ежик.
        От этих слов у Тимофея точно разлилось в сердце что-то горячее, приятно взбудоражившее всю его душу.
        — Я за тобой приехал,  — сказал он, крепко обнимая Любушку.  — Хочу, чтоб женой ты мне стала.
        …Переговорив и перемечтав на многие дни и месяцы наперед, они уснули на узкой Любушкиной кровати перед вторыми петухами.

* * *

        Сон это или явь? Тулагина по-прежнему кто-то настойчиво тряс за плечо и негромко звал:
        — Тулагин. Тимоха…
        Лица проявлялись в сознании постепенно. Сначала контуры: одно  — белое, круглое, как луна, другое  — темное. Затем обозначились отдельные черты. На белом, круглом Тимофей отметил приплюснутый нос, большие серые глаза, две глубокие, как борозды, складки на скошенном лбу. На темном  — под орлиным носом подкова смоляных усов, над прищуренными глазами тоже, как и усы, смоляные брови, сросшиеся у переносицы. Софрон?!
        Точно, это был Субботов.
        — Очнулся наконец,  — обрадовался Софрон.  — Хватит валяться, вставать уже надобно.
        Он осторожно стал поднимать Тулагина. Тимофей был очень слаб, но с помощью Субботова все же сел в постели, огляделся. Комната не комната, амбар или зимовье. Стены срублены из бревен, необмазанные. Стол  — широкая плаха  — стоял на грубо тесанных половицах двумя ножками, другую пару ножек заменял чурбак лиственницы. У стен длинные полки со всякой утварью. Рядом с печкой кровать в виде нар, застланная толстым потником.
        — Где я?  — разжал губы Тулагин.
        Софрон поспешил с ответом:
        — На заимке Чернозерова. Помнишь, бородатый старик нас ночью выводил из Серебровской? Так вот он и есть, Илья Иванович Чернозеров, хозяин этой заимки. А это невестка его  — Варвара.
        — Ишь ты, подал голос. Ожил, стало быть,  — заговорила каким-то странным певучим голосом Варвара, светловолосая, сероглазая, круглолицая молодуха.  — А каким был, когда папаня в болотине нашел тебя, страшно глянуть. Мертвяк мертвяком. Совсем плох. Ранение ведь в боку навылет. Но внутренности кабыть не шибко задеты. Так все одно, кровью же начисто истек. Думали, ни за што не выживешь. Ан, нет  — выдюжил, оклемался вот…
        Тимофей сидел на приставленных к пристенку двух скамьях, застеленных разнотряпьем и старым ергачом, облезлой шерстью наверх. Он был облачен в широкую холщовую рубаху: его одежда, выстиранная и заштопанная, висела на бечевке, натянутой между печью и дверным косяком.
        — Ребята как?  — опять задвигал губами Тулагин.
        — Рассеялись поначалу. А сейчас собираются помаленьку. Многих, конечно, недосчитаемся.
        Долго сидеть Тимофею было еще трудно: усталость ломала его, валила на бок. Субботов придержал его. Варвара спохватилась:
        — Подкрепиться тебе надо. Почитай, целую неделю только молоком да медом подкармливали. Теперь, слава богу, можно похлебать и лапшички горяченькой.
        Тимофей снова спросил Софрона:
        — А с Моториным что?
        Тот помедлил с ответом:
        — С Моториным?..
        — Говори как есть. Ничего не скрывай.
        — Зарубили его семеновцы. Вот што с Моториным.
        — Как это случилось?
        — Раненый он был. Ребята вынесли его со станции. К утру до Серебровской пробились. Сунулись туда, а там  — белые. Особый эскадрон есаула Кормилова. Ну и ввязли… Немногим удалось спастись. Даже сдавшихся в плен погубили семеновцы. Не пощадили и тяжело раненного Моторина.
        Дальше Субботов рассказал о своих мытарствах.
        Из огненного четырехугольника он вырвался последним с пятью бойцами. Софрон повел их не на хребет, с которого они атаковали станцию, а вдоль железнодорожного полотна. У разъезда свернули в лес, к поселку Холодный. В Холодном разузнали, какой дорогой лучше всего проехать на Колонгу. Оказалось, прямого пути туда из Холодного нет. Нужно возвращаться назад через Серебровскую. Пришлось день провести в тайге, так как с восходом солнца в Холодный заявились семеновцы.
        Ночью вшестером они двинулись в Серебровскую. При подъезде к ней наткнулись на засаду. Потеряли двух человек, снова ушли в тайгу.
        На вторую ночь опять решили приблизиться к станице. Изрядно покружив огородами, пробрались во двор Чернозерова. Всех мучил голод, а Софрона еще и незнание обстановки в округе.
        К счастью, бородатый проводник был дома. Впустив Субботова с бойцами в избу, он растревожился:
        — Откуда взялись вы?! Зверю в пасть прикатили… Похватают вас тута. Порубают, однако, как энтих…
        От старика Софрон узнал, что после ночного налета на станцию в Серебровскую прискакал эскадрон белоказаков во главе с лютым есаулом. Семеновцы поймали несколько конников, одних постреляли, других порубили. А самый главный  — красный сотник  — вырвался от белых, тяжело ранив есаула.
        И еще сообщил Чернозеров, что семеновцы нынче перекрыли все дороги и тропы, повсюду подкарауливают и ищут красногвардейцев, и особенно их командира. Так что пока нужно забиться в тайгу и переждать некоторое время. Старик посоветовал воспользоваться для этого охотничьим зимовьем у Лосиного ключа. Место там спокойное, нетоптанное: неделю-другую вполне можно отсидеться.
        Подкрепившись у Чернозерова и запасшись провизией, Субботов с тремя бойцами отправился на Лосиный ключ. Старик подробно растолковал, как туда проехать. Пообещал через сутки наведаться.
        Выбрались из станицы, когда взошла луна. В тайге посветлело. Но в малознакомой местности поблудить немного все же пришлось. Покрутив верст десять меж сопок, ручеек, как и объяснил старик, привел Субботова и его спутников нехоженым распадком к замшелому зимовью.
        Через сутки, сдержав обещание, пришел Чернозеров. И пришел не один, а привел группу ребят из моторинского взвода во главе с Хмариным. Хмарин-то и поведал о том, как белоказаки зарубили взводного Моторина.
        Чернозеров с глазу на глаз сказал Субботову, что у него на заимке находится в беспамятстве один человек. Вначале он принял его за семеновского офицера, потом засомневался  — не похож он обличьем на офицера. Да и в бреду бормочет что-то непонятное. То командует: «Огонь по белым», то ругает какого-то Шукшеева, то вспоминает, видать, свою зазнобу, Любушку…
        Субботову стало ясно, что человек этот никто иной, как Тулагин. Он потребовал, чтобы Чернозеров немедленно вел его на заимку. И вот Софрон здесь…
        В избу вошел Чернозеров. Теперь Тимофей мог по-настоящему рассмотреть своего спасителя. Старик был среднего роста, сухой, жилистый. Большая, кудлатая, с чернью борода как-то не очень шла к его лицу  — худому, узкому, с маленькими, глубоко посаженными в подлобье блеклыми глазами.
        Чернозеров заговорил басом:
        — Однако трогать его покуда не следоват. Пущай в силы входит.
        Софрон спросил Тимофея:
        — Ну, как порешим? Побудешь тут, пока на ноги потверже не встанешь?
        Тулагин молчал.
        — Мне сдается,  — продолжал Субботов,  — надо бы побыть еще маленько. Оно ведь и в тепле, и с едой получше. Сам понимаешь, не то, што у нас. Да и пригляд женский. А мы, как соберем остальных, так за тобой прибудем. В полном составе, всей сотней…
        Тимофей разжал потрескавшиеся губы:
        — Поскорей бы.
        — День-другой, не больше.
        Подоспела Варвара с парующей лапшой.
        — Будя вам хворого человека потчевать баснями. Давай, соколик, горяченьким подкрепимся.
        Прощаясь с Тулагиным, Софрон вынул из-за пояса маузер, положил Тимофею под подушку:
        — На всякий случай.

* * *

        Жизнь Тулагина на чернозеровской заимке текла однообразно, медленно. И медленно вставал он на ноги.
        Тимофей попервоначалу тренировал себя самостоятельно подниматься с постели и ложиться. Затем начал пробовать ходить по избе. Варвара шлепала рядом с ним босыми ногами по щелястому полу, готовая, если что, подстраховать его.
        — Храбрее, касатик. Вот так… Шибче, шибче, миленький,  — приговаривала она непривычным для Тимофея протяжным тонким голосом.  — До свадьбы выходишься, истинно, милок, выходишься.
        Чернозеров сутками отсутствовал: уезжал в Серебровскую, к Лосиному ключу к Субботову. Заимка всецело оставалась на невестку. Варвары на все хватало. Она успевала варить, за Тимофеем ухаживать, управляться с коровами, телятами и с овцами, косить траву на лугу, сушить ее на полуденном солнце, складывать в копешки.
        Однажды предложила Тулагину выйти на воздух:
        — Денек нынче обещает быть благодатным. Вылазь на солнышко, подыши маленько. Ходить-то уж словчился. Чего затворничать? И мне веселей будет.
        День и вправду был благодатный. Тимофей прошелся вокруг заимки, по лугу. Хорошо! Свежесть, медвяный запах разнотравья, птичий щебет… Но умаялся. Присел у копны сена. Подошла Варвара. Ее большие серые глаза остановились на Тулагине удивленно, точно она впервые его видела.
        — Добрый ты казак. Такие любы бабам.
        После этих слов глаза ее погасли, повлажнели, в них проступила женская печаль. Варвара расслабленно опустилась рядом с Тимофеем на сено.
        — Мой Федюшка тоже добрым казаком был. При силушке. И сердцем горяч. Обнимет  — все косточки в хруст. Сложил мой сокол буйну головушку, навеки оставил меня одну-одинешеньку…
        Она потянула край передника к заплаканным глазам.
        Тимофей чувствовал себя неловко. Стараясь как-то утешить Варвару, он сказал участливо, дотрагиваясь рукой до ее головы:
        — Ни к чему убиваться. Сгинувшего казака слезами не вернешь, а тебе жить надо…
        Варвара резко отстранилась от Тулагина, на ее лбу, над бровями, прорезались две глубокие морщины, взгляд повеял холодом.
        — Не лезь! Но нуждаюсь в жалельщиках,  — жестко обрезала она и поднялась.
        После этого случая Тимофей не знал, как вести себя с ней, больше помалкивал, старался не встречаться с се глазами. А она по-прежнему, как ни в чем не бывало, заботилась о нем, относилась ласково, улыбалась, шутила: «Ишь, мертвяк, каким стал! Хоть оброть на него да в телегу запрягай».
        С тех пор, что побывал Субботов на заимке, прошло больше недели. Ожидая его, Тулагин не находил себе места, извелся весь. Чернозеров разводил руками:
        — Не получатца, знать, у твоего дружка. Да и семеновцы не дремлют… Слыхал я, однако, што войску красных не совладать против атамана.
        Тимофея еще больше угнетали такие разговоры. Он доставал из-под ергача маузер и уходил к копнам.
        В один из вечеров Тулагин прилег под копной пахучего сена. Невеселые мысли мяли голову. Тимофей старался разом схватить и прошлое, и настоящее, и будущее, трезво взвесить теперешнее свое положение и наметить план на дальнейшее. Но в мозгу чертился какой-то замкнутый круг, в котором он не находил ни начала, ни конца. Сотню собрать надо, а как ее соберешь? Люди, потеряв с ним связь, могли сами пробиваться на соединение с полком. А полк где? В Марьевской?.. За такое время он мог уйти куда угодно. Если верить Чернозерову, что красногвардейские отряды отступают, то поди предположи, где нынче фронт…
        Что в полку о нем сейчас думают? Может, со счетов уже списали? Если кто-нибудь из сотни добрался до Марьевской, расскажет, конечно, как и что было на станции. А про Моторина, про него, Тимофея, про остальных что можно сказать? Погибли? В плену?.. И Субботов молчит. Возможно, и его уже схватили семеновцы. Так чего же Тимофею дожидаться тут?..
        Солнце закатывалось за гребни сопок. Угасающий августовский день в последний раз вспыхнул на дальних увалах яркими алыми отсветами и потух, запепелился, как догоревший костер. Заимку окутали сумерки, сдавила глухая тишина.
        В вечерней тиши Тимофей услышал топот копыт. Он приподнялся, выглянул из-за копешки. К избе подъехало пятеро всадников в форменном обмундировании  — белоказаки. Тулагин зарылся в сено, приготовил, маузер.
        — Станичник!  — постучал в дверь ножнами один из всадников.
        — Кому там приспичило?  — отозвался бас Чернозерова.
        Двое скрылись в избе, остальные остались у лошадей. Закурили.
        Из избы выскочила Варвара. Она озабоченно пробежалась до сарая, взяла вилы, заспешила к копнам. Возле первой покрутилась, пробормотала что-то чуть слышно, приблизилась ко второй, где прятался Тулагин.
        — Не наделай греха… Они скоро уедут,  — разобрал Тимофей ее бормотание.
        Варвара отдалилась к третьей копешке, наколола небольшую охапку сена, отнесла лошадям семеновцев.
        — Разнуздывайте,  — шумнула белоказакам.  — Отощали небось кони-то.  — Она махнула рукой на избу.  — Там разговору надолго.
        Но из дверей уже выходили белогвардейцы и с ними Чернозеров.
        — Дык я што, жеребчик-то теперь, считай, казенный,  — басил старик.  — Раз отдал его в войско атамана Григория Михайловича, значитца, однако, отдал. Вона он под сараем отдыхат. Забирайте, раз надобно… А хозяин так-таки и не нашелся?
        — Хозяин его  — их благородие есаул Кормилов,  — отвечал на бас Чернозерова тонкий, уже где-то слышанный Тулагиным голос.  — Хворый он посейчас, но, слава богу, выздоравливает. А коня угнал красный сотник, да недолго пользовался: сгинул, видать.
        Чернозеров вывел из-под сарая кормиловского жеребца. Один из белогвардейцев взял его в повод. Всадники тронулись от заимки.
        Курок маузера жег палец Тулагина. Всадить бы весь магазин в «гостей». Вот они, рядом проезжают, каждого достать можно. Но нельзя, не имеет права Тимофей это сделать. На Чернозерова беду накличет.
        Когда Тулагин вернулся в избу, Чернозеров сказал раздосадованно:
        — Шапкин, атаман наш, за жеребцом приезжал. Тьфу! Поганый, однако, человечишко, прости господи.
        В субботу Чернозеров привез записку от Софрона, в которой тот сообщил, что разослал людей: Хмарина  — в Колонгу, там, кружит небольшая группа из моторинского взвода, Ухватеева  — к Холодной. Ниже станции, якобы километрах в двадцати от Серебровской, действует несколько красных конников. Под конец Субботов прописал о том, что семеновские войска будто заняли Александровский Завод, Сретенск, Нерчинск, Дарасун, вот-вот в Читу войдут. Боец Глинов, родом из здешних мест, ходил по окрестным станциям и подтвердил эти сведения. А еще он прослышал от верных людей, что командующий фронтом Балябин издал приказ на роспуск красногвардейских полков и отрядов.
        Последние два сообщения в Софроновой записке казались Тимофею невероятными. «Россказни, болтовня все это»,  — убеждал он себя. Тулагин не допускал даже мысли, чтобы банды Семенова захватили почти все Забайкалье, чтобы командование фронта, и тем более Фрол Емельянович Балябин, отдало приказ о роспуске полков. Дешевую брехню распустили белые, не иначе. Чтобы казаков с толку сбить…
        Чернозеров собрался пойти в лес нарубить жердей для ремонта изгороди. Тимофей составил ему компанию.
        — Гляди, паря, умаешься,  — усомнился старик.
        — Ничего. Как-нибудь.
        Тулагин хотел развеяться и проверить свои силы. Сколько ему еще сидеть на заимке? Надо действовать. Он вполне выздоровел, рана в боку затянулась, нос и губы зажили. Пора уже в седло. Вот только лошади нет. Есаулова жеребца бы. Жаль, что забрали его семеновцы.
        Тулагин и Чернозеров поднялись по склону сопки к густолесью, нарубили жердей и вышли на чуть заметную таежную стежку. Тимофею она показалась знакомой. А когда он увидел неподалеку от тропки лиственницу, расколотую надвое, окончательно вспомнил, что две недели назад он проезжал здесь на кормиловском жеребце.
        — Молоньей, однако, ее, родимую, размахнуло,  — кивнул на лиственницу Чернозеров.  — Во кака сила у матушки-природы!
        — Почему именно молнией?  — спросил рассеянно Тимофей.
        — А чем же, как не ей?
        — Может, снарядом.
        — Откуда тута снаряду взяться. Да и снарядом разве ж так.
        Чернозеров свернул с тропки, остановился возле лиственницы, по-хозяйски обследовал корявый ствол, прощупал его расколы захватистыми, словно вилы, длиннопалыми руками, заключил:
        — Молоньей, однако. Чисто, без стесов.
        Старик приставил к расколотой лиственнице связку жердей, нагнулся к корневищу, смахнул ладонью землю и примостился на отдых.
        Исходили они с Тимофеем уже прилично, и Чернозеров, щадя Тулагина, предложил:
        — Садись и ты, однако. Вона сколь топаем. До заимки далече. Ты себя покуда не больно-то должон перегружать.
        Тимофея качала усталость. Отяжелели ноги. Но он не присел.
        — Я про жизню хочу сказать,  — опять заговорил Чернозеров.  — Война нынешняя жизни людей, как молонья эту лиственницу, надвое расколола. Сынов от отцов отколола, мужей от баб, детей от матерей… Вона и ты тута в мученье. И хто знат, што дале.
        Тимофей, облокотившись о ствол дерева, молча смотрел на заимку.
        — Ты, паря, соображай сам себе, как и што дале. А я скажу свое,  — не обращая внимания на Тулагина, продолжал старик.  — Тебе зараз некуда подаваться. Белые везде. Дык у них си-и-ила… Надобно переждать покуда. До зимы али весны… На заимке жить можно. Семеновцы суды редко заглядывают. Да и схорониться есть и где. Жить можно… Печь, дрова, еды хватат.
        Тимофей плохо слушал Чернозерова. Он отвлеченно смотрел на заимку, расположившуюся в конце широкой клиновидной елани, между болотным лугом и небольшим озером. Елань с трех сторон обступали пологие лесистые сопки. А четвертая сторона, сравнительно ровная, покрытая высокими травами, зарослями дикой яблони, ерника, колками молодых березок, уходила на запад, размывалась а дальней дымке горизонта.
        Вот так же и мысли Тимофея удалялись сейчас от заимки, от Чернозерова, от его рассуждений туда, на запад, где, по предположениям Тулагина, должен теперь находиться революционный кавалерийский полк, а а полку  — его Любушка. Что с ней, как она там? Жива ли, здорова? Наверное, извелась в неведении о нем, Тимофее…
        На него опять нахлынули воспоминания.

* * *

        Тимофей увез Любушку из шукшеевского дома сначала на один из дальних полустанков, где разжился легкими розвальнями и упряжкой для Каурого. С полустанка они отправились в путешествие по зимним лесным дорогам на юг, через Дровяную, Могойтуй до станицы Таежной. Там и застала их весть о том, что власть в Чите перешла к большевикам.
        Отец Софрона Субботова принял Тулагина с молодой женой настороженно.
        — Оставил службу? Та-ак, м-да…  — Он смерил Тимофея недоверчивым взглядом.  — Время теперь  — не поймешь какое,  — заговорил, рассуждая сам с собой.  — Царя нет. Бога забыли. Получается, одна революция… Нет настоящей власти, нет никакого порядка… Люди, што тараканы, в разные стороны разбегаются. А хто, где их ждет?
        — Не переживайте,  — сказал Тимофей Субботову-старшему,  — мы ненадолго к вам. Завтра до своих краев подадимся.
        — Мне што, живите. Я про время говорю нынешнее. Неразбериха… Как хочь Софрон там? Может, тоже уже отслужился? Может, к дому вскорости прибьется?
        — Теперь вполне можно ждать,  — уверил Тулагин.
        Переночевав, Тимофей с Любушкой решили уехать от Субботовых. И тут  — Софрон во двор. Как нарочно подгадал.
        — Вы куда? И не думайте. Я  — на порог, а вы  — с порога. Не годится так,  — задержал он их.  — Поживете у нас маленько, потом видно будет, когда и куда вам ехать.
        — Мы восвояси, в Селькинскую, хотим махнуть,  — пытался сбить неловкость Тимофей.  — Долго гостевать у вас нам тоже не с руки.
        С приездом сына старый Субботов изменился до неузнаваемости. Улыбка с лица не сходила. По-другому о времени нынешнем заговорил. Это Софрон «перевоспитал» его…
        Софрон рассказал Тулагину, что офицеры полка, в том числе и командир, полковник Комаровский, сразу же с приходом в город второго Читинского полка были арестованы, а рядовым казакам новая власть  — Комитет советских организаций  — разрешила разъехаться по домам.
        — А помнишь, Тимоха, железнодорожника-бунтовщика, которого мы с тобой отпустили. Так нынче он в комиссарах значится. Приходил к нам в полк, с речью выступал, потом в казармах по душам с казаками разговаривал… О тебе справлялся: што да как с тобой? Говорил, разыщет тебя. А што, гляди и отблагодарит за спасение… Башкастый, видать. Как же его фамилия? Фу-ты! Запамятовал: Афонин, Агафонин или Аграфенников?..
        Восвояси, в станицу Селькинскую, Тимофею с Любушкой уехать не удалось. Ехать, собственно, было не к кому. Отец умер в четырнадцатом году, мать еще раньше  — в одиннадцатом. Из родства тулагинского в Селькинской жила лишь двоюродная тетка. Повидаться с ней надо бы, но события развернулись так, что поездку пришлось отложить. Перешедший границу в конце января атаман Семенов с четырехтысячным особым маньчжурским отрядом захватил значительную территорию юга Забайкалья и в конце февраля уже приблизился к Таежной.
        В станицу прибыли посланцы Лазо, казаки-агитаторы из первого Аргунского казачьего полка, выступившего вместе с двумя сотнями читинских красногвардейцев-рабочих против семеновцев. Тимофей и Софрон примкнули к аргунцам. Любушка осталась в доме Субботовых…
        Первый бой в рядах бойцов Красной гвардии против Семенова Тимофей и Софрон приняли под Даурией. А сколько еще им пришлось драться с белыми  — под Агой, Оловянной, Борзей, Мациевской… Особенно трудными были бои в середине июля на подступах к Тавын-Тологою. За личную храбрость и умелое командование сотней (Тулагин к тому времени был избран сотником), проявленные при штурме пятиглавой сопки, Лазо от имени военно-революционного штаба Забайкалья вручил Тимофею почетное оружие  — револьвер системы Смита  — Вессона с выгравированной надписью…
        А Любушка все жила у родителей Субботова. Жила в тревожном ожидании вестей о Тимофее.
        Встретились они лишь в конце июля, когда последние остатки семеновских банд были выбиты с забайкальской земли. Командир полка разрешил Тулагину съездить за женой. Тимофей пристроил ее в санитарный взвод. Теперь они были вместе. Но ненадолго. Судьба снова разлучила их.
        Сегодня этой разлуке шел пятнадцатый день.

* * *

        Чернозеров кряхтя поднялся, проговорил:
        — Отдохнули, однако…  — Он осекся, указал рукой в сторону заимки.  — Верховые? Прямиком, кажись, до нас.
        Тулагин увидел спускавшихся в елань с восточного склона сопок конников. Человек тридцать. Это были его ребята. Собрал-таки Субботов до взвода бойцов. Молодчина, Софрон!
        Не чувствуя под собой ног, Тимофей побежал к заимке. Конники уже спешились, расседлывали лошадей. Вон Хмарин, могучий, немного неуклюжий, враскачку направился к колодцу. А это самый маленький боец сотни, казак Каргинской станицы Пляскин, шустрый, вечно в движении, колобком покатился в избу. Степенный Глинов, разнуздав чалую кобылу, присел на корточки. Видимо, цигарку закручивает.
        Субботов, завидев бегущего Тимофея, поспешил ему навстречу!
        — Запалишься. Разве можно тебе такой прытью-то?
        Тулагин в изнеможении упал в протянутые Софроновы рука, обхватил друга за плечи:
        — Ничего, сейчас отдышусь… Собрал? Привел ребят?!
        Софрон улыбался:
        — Принимай, командир, тридцать шесть сабель.

        5

        Варвара захлопотала с ужином.
        — Давай-ка, командир, мне помощников победовее,  — потребовала она у Тулагина. Ее большие серые глаза озорно стреляли по казакам.  — Вон того красавца чубатого,  — указала на Глинова.  — И против него не возражаем,  — теперь кивнула в сторону Ухватеева. Усмехнулась, оглядывая «колобка» Пляскина:  — Маленький тоже, сгодится.
        Чернозеров вытащил из сарая вместительный котел:
        — Давно, однако, в ем ничего не варилось.
        Он передал посудину подоспевшему Пляскину, а сам вместе с Хмариным повернул к стайке. Вдвоем поймали ядреного барана с круто закрученными рогами.
        — Нажировался, будя,  — бубнил басом старик.  — Жалковато оно, конечно. Дык все одно: на семя не гожий уже, теперь люди пущай мясцом твоим подживутся.
        Тимофей уловил в голосе старика жалостливые нотки, проговорил:
        — Ничего, Илья Иваныч, за народной властью твое добро не пропадет. Разобьем Семенова, все возвернем.
        Жареного и пареного хватило бы на целую сотню. Чернозеров угощал от души. И на самогон не поскупился, выставив на стол ведерный лагун.
        — Помяните Федюху, сына мово. Тоже ведь был красногвардейцем.
        После ужина бойцы кто где раскидались на сон. Тимофей с Софроном вышли на улицу проверить посты. После обхода караульных Софрон спросил Тулагина:
        — Ну как? По солнцу или с рассветом двинемся?
        — Мне кажется, лучше пораньше,  — сказал Тимофей,  — чтобы Серебровскую потемну миновать.
        — А чего опасаться Серебровскую? В ней сейчас, кроме есаула Кормилова, твоего крестника, и десятка казаков, никого больше нет. Поручик Калбанский увел эскадрон куда-то.
        Тимофей усмехнулся:
        — В гости к есаулу бы заглянуть. Должок отдать…
        — А что? Давай заглянем. У ребят руки чешутся.
        — С зарею бы в станицу нагрянуть, чтобы в постелях, тепленькими, застать Кормилова и его вояк.
        — А што? Вполне можем.
        — Значит, пораньше выезжаем.
        Подъем сыграли спозаранку. Конники наскоро подкрепились тем, что осталось от ужина, заседлали лошадей.
        Уходящая ночь бодрила колючей прохладой.
        — Утренники уж на осень поглядывают,  — накинул на плечи ергач Чернозеров.  — Мерзну. Дык дряхлеем.
        Старик провожал тулагинцев до молодого березняка, где в высокотравье вилась таежная стежка.
        — Ты, паря, хорошенько примечай эту нашу лесную тропину,  — напутствовал он Тимофея.  — По ей ты и отряд твой безо всякой опаски на перевал выведете, а там с него  — до самой станицы. По етой тропике, што у бога за пазухой. На ей вы никого, однако, не встретите. А уж дале  — как придется. Поостерегаться надобно. Хотя на Марьевку, Колонгу, Михайловский хутор дорога не шибко людна.
        Тимофей обнял старика:
        — Спасибо за все! Что подобрали, выходили… Вовеки буду помнить.
        Он сел на коня. Чернозеров тронул напоследок колено Тимофея:
        — Жалко, однако, прощеваться с тобой. Привыкли к тебе мы с Варварой. Дык што поделаешь. Храни тебя бог…
        

        У перевала Тулагин оглянулся на заимку. В предрассветной серости она увиделась ему сиротливой, маленькой, будто тонущей в густой приозерной осоке. На лугу, поодаль от избы, между низкими копешками сена, застыла одинокая женская фигура.

* * *

        После перевала отряд Тулагина окунулся в густой туман. Лес кончился, где-то рядом должна быть станица, но сориентироваться трудно. Людей как бы накрыл молочный колпак.
        — Стой! Кто такие?  — оклик донесся до Тулагина совсем не по-земному, глухо, как из преисподней, протяжно, затухающе.
        — Свои…
        Это не Тимофей и не Субботов ответили. Отвечали откуда-то издали, со стороны.
        Деревянно клацнул затвор винтовки. Оклик повторился:
        — Пароль?
        — Вот заладил: «Клинок». Что отзыв?
        — «Киев»,  — последовал отзыв.
        — Скажи-ка, служивый, как проехать до станции?
        — До станции? А вы хто такие, чтоб говорить вам?
        — Кто такие  — не твоя забота. Пароль назвали, стало быть, не красные. Напуганы вы тут, как видно.
        — Много вас разных ездиют… Держитесь к поскотине. Хотя где вам ее увидеть в тумане таком. В общем, держитесь поближе к дворам. Дорога там накатана. Она и есть на станцию.
        Тимофей толкнул Софрона:
        — Слыхал пароль и отзыв? Молодчага караульный, помог нам. Поехали.
        Двинулись молча, прямо по стежке, наугад  — куда приведет. А привела она все к тому же караульному.
        — Стой!  — раздался его голос почти перед самым носом Тулагина.
        — Задремал, служба,  — с укоризной сказал Тимофей окликавшему и назвал пароль.
        — Чегой-то задремал?  — обиделся караульный.  — Никак нет, не задремал. Я в явном виде  — как есть.
        Сначала из молочной пелены вырисовался небольшой зарод, потом уже сторожевой пост возле него.
        Постовой, пропуская мимо себя ряды конников, возмущался:
        — Нет от вас покоя. Вон сколько всяких… Ого! Сотня, что ли?..
        Проезжавший Хмарин шикнул:
        — Поговори мне…
        — Сказали бы хоть, какой части.
        — Много знать будешь, скоро состаришься.
        Отряд Тулагина беспрепятственно вошел в станицу…
        Из рассказов Чернозерова и Варвары Тимофей знал, что улиц в Серебровской одна всего, зато переулков больше чем достаточно. Они с разных концов разрезали станицу вдоль и поперек. Но откуда бы каждый ни начинался, непременно выходил к Круговику, так серебровцы именовали площадь возле церкви, где обычно собирался казацкий круг. Поэтому Тулагин, въехав в первопопавшийся проулок, уверенно повел им отряд.
        В Серебровской туман был значительно реже. Или оттого, что сидела она на возвышенности, или сказывалось приближение восхода. Во всяком случае, здесь можно было различить не только избы и изгороди, но и станичников, выгонявших со двора скот, хлопочущих по хозяйству.
        Как и предполагал Тулагин, проулок уперся в круглую площадь, посреди которой стояла в чугунной ограде небольшая церковь, вскинув в утреннюю дымку неба медную шапку колокольного купола. Сворачивая к атаманскому флигелю, Тимофей приказал Софрону:
        — Перекрой двумя десятками подступы к площади и держи под прицелом уличный выезд из станицы. Увидишь, что мы с Хмариным отгостевали у есаула, гоните за нами.
        Шестнадцать красногвардейцев во главе с Тулагиным с карабинами наизготове приблизились ко двору Шапкина. Из ворот вышел зевающий часовой. Он не успел как следует прозеваться, а Ухватеев уже занес над ним шашку и негромко, но внушительно скомандовал:
        — Кидай оружие! Ложись!
        Семеновец не подчинился, отпрянул к воротам, однако клинок Ухватеева настиг его, часовой охнул, свалился у ограды.
        Соскочив с лошадей, несколько бойцов вбежали во двор. Хмарин и два казака поднялись по ступенькам на открытую веранду. У двери на корточках сидел второй часовой. Они разоружили его, сволокли с лестницы.
        — Во флигеле есть охрана?  — спросил Тимофей очумевшего от страха часового.
        — Не-е-ма…  — протянул он.
        — Кормилов спит?
        — Их благородие, кажись, покедова не проснулись. А господин урядник выходил по надобности.
        — Где расквартированы остальные?
        — У станичного батюшки отца Конона. В правлении. И у лекарки Василихи…
        Тимофей кинул Ухватееву.
        — Возьми ребят, наведайся в правление, к попу и лекарке.  — Повернулся к часовому, до которого, кажется, дошло, что перед ним красные и главное для него сейчас  — спасти свою жизнь:  — А ты, охрана, давай веди нас в гости к есаулу, И без дурости… Постучи Шапкину, да так, штоб открыл дверь не тревожась.
        — Все сделаю по вашему указу. Не убивайте, ради Христа… У меня детишки… Все сделаю. Не губите, родненькие….

* * *

        Есаула Кормилова Тимофей еле узнал. Когда Хмарин ввел его в исподнем белье в ярко освещенную двумя десятилинейными лампами гостиную, ту самую, в которой Тулагин когда-то стоял связанный, окровавленный, с выбитыми зубами, перед Тимофеем предстал человек, мало похожий на прежнего самодовольного, пышущего энергией белогвардейского офицера. Куда делись спесь его, уверенный, пронизывающий взгляд огненных глаз. На скуластом лице по-старушечьи гармошилась кожа, чиряки коричневатыми морщинистыми кружками расплылись по щекам и лбу.
        Кормилов был не испуганным, не потрясенным, а, пожалуй, безразличным. Он вяло посмотрел на Тулагина, на трясущегося Шапкина, поправил сбившуюся под рубахой бинтовую повязку. Тимофей обратил внимание, что есаул как-то неестественно косо держит голову; ее, точно невидимыми нитями, все время тянуло к правому плечу.
        — Со свиданьем, есаул,  — спокойно сказал Тимофей.
        Кормилов болезненно крутнул головой, но ни слова не произнес.
        Хмарин подтолкнул его в бок дулом карабина:
        — Поздоровайся!.. У него язык усох, товарищ командир. Я зашел в спальню, значит, и тихо шашку, наган от него подалее… Ну, потом пятки малость пощекотал… Так он, не разобравшись со спанья, заругался поначалу. Матерно. А когда раскрыл зенки  — язык и усох.
        Тимофей поманил Шапкина:
        — Помоги их благородию одеться по форме. Што за вид в исподнем.
        Атаман послушно принес мундир, шаровары, сапоги есаулу, попытался оказать ему помощь, но Кормилов оттолкнул Шапкина…
        Как полмесяца назад семеновцы выводили Тулагина из атаманского флигеля, так теперь Кормилова вели красногвардейцы на церковную площадь. Есаул ежился от утренней прохлады и от предчувствия неизбежного для него исхода. Он шел мелкими шажками, вкрадчиво озираясь по сторонам.
        По станице то там, то тут хлопали выстрелы. Ребята Ухватеева сгоняли к церковной ограде обескураженных кормиловских вояк.
        В том месте, где в прошлый раз проходил поединок, на пыльном пятачке у церковной ограды, Тимофей остановил есаула, взглянул в его белое как мел лицо:
        — Ну, что? Продолжим потеху?
        Тулагин попросил у Хмарина шашку, подал Кормилову:
        — К барьеру, господин есаул.
        Тот неуверенно взял в руки клинок.
        Они встали друг против друга: один  — высокий, поджарый, загорелый  — свободно, мягко, другой  — хотя и широкоплечий, но сгорбленный, будто придавленный к земле, мертвенно бледный  — избочась, со льдом в глазах.
        И красногвардейцы, и семеновцы с напряжением ждали, что будет дальше.
        — Ты ж видишь, сотник, какой я…  — не выдержал, с мольбой в голосе гнусаво выдавил из себя есаул.
        — Таким и я тогда был.  — Щеки Тимофея схватились розовым огнем.  — Помнишь? Я еле держался на ногах. Так ты перед потехой еще избил меня в кровь.
        Тулагин со звоном вырвал из ножен свою шашку. Кормилов не двинулся с места. И саблю не поднял для боя.
        — Ну, защищайся, ваше благородие!
        — Я ж раненый!  — вдруг сорвался на фальцет есаул.  — Я ж тобой тяжело раненный!
        — Раненый?  — Тулагина душил прилив негодования.  — А товарищ мой комвзвода Моторин разве не был тяжело раненный вашими сволочами? И ты, гад, все же приказал порубать его на куски.
        Кормилова забил нервный тик.
        — Руби, его, паскуду, командир!  — озлобленно выкрикнул Хмарин.
        Голова Кормилова еще больше скосилась к плечу. Шашка выпала из ослабевшей руки, мягко шлепнулась в пыль. За нею беспомощно стал крениться и под конец тоже свалился наземь, как мешок с песком, сам есаул.
        — Помилуй, если душа в тебе есть,  — вырвался сиплый стон из его груди.
        — И-э-эх, гнида!  — с омерзением сплюнул Тимофей.  — И жил сволочно, и умереть, как казак, не можешь…  — Он с ожесточением бросил саблю в ножны, шагнул к Пляскину, державшему под уздцы его лошадь. Вздевая ногу в стремя, обернулся на валявшегося в пыли Кормилова, добавил:  — Выживешь  — не дай тебе бог еще раз со мной столкнуться.
        Уже за Серебровской, когда отряд собрался в полном составе и отделенные доложили Тулагину, что потерь нет, Хмарин с явным неудовольствием заметил:
        — Зря, командир, не пустил ты в расход есаула. Сколько крови с нашего брата выпил, подлюга. Доведись до него, он тебя не пожалел бы, уж точно.
        — Брось ты это. Нельзя убивать раненого врага,  — уже совершенно отошел от горячности Тулагин,  — мы ж не разбойники или бандиты какие…

* * *

        Марьевская встретила отряд Тулагина мертвыми глазами. На улицах ни души. Даже собаки прижухли в подворотнях. Зловещий ветерок лениво барахтался в высоком кустостое подзаборной травы. На стене станичного правления тревожно колыхались тени рябоствольных берез.
        Невесть откуда-то появившаяся дряхлая старуха поведала Тимофею, что недавно в Марьевской побывал семеновский карательный отряд, Полютовали белоказаки в станице. По доносу кривоглазого Пантелеймона Харламина, человека от природы злобного, многих поарестовали, порке подвергли. А четверых марьевцев за гумном расстреляли. Вчера только покинули станицу каратели, оставив атаманить в ней Харламина.
        Тулагин наполнился гневом.
        — Слышь, Софрон,  — велел он Субботову,  — разыщи-ка атамана Харламина и живым или мертвым доставь к станичному правлению. Судить будем. Всем миром.
        Мало-помалу на улице стали появляться марьевцы. Они стекались к центру станицы  — правлению, где стихийно затевался народный сход.
        — Пантелеймона кривоглазого подавайте!  — требовали люди.
        — Пущай ответ держит за надругание над казаками.
        К правлению прискакал Хмарин:
        — Нашли атамана. В курятник забился, стервец,  — сообщил он запальчиво Тулагину.  — И пленников нашли у него. И где? В свинушнике под замком. Есть и наши, полковые.
        Сход загудел зловеще:
        — Вздернуть иуду!
        — Кровь за кровь…
        Одна бабка протиснулась ближе других к Тулагину, заголосила:
        — За што деда запороли? Пантюхе-ироду не угодил…
        Одноногий казак-фронтовик грозил в сторону Тимофея посохом-палкой:
        — Не повесишь кривоглазого, сами порешим!
        — Под корень Харламиных! Всю семью!.. Под корень!  — наступала на Тимофея распатланная казачка с диким огнем в глазах.  — За сына, кровушку мою… За безвинного Гришатеньку…
        Красногвардейцы и освобожденные из харламинского амбара пленные пригнали расхлябанного, перемазанного куриным пометом атамана. Разъяренные марьевцы отхлынули от Тулагина, кинулись до Пантелеймона, намереваясь тут же произвести над ним расправу.
        Тимофей побагровел, закричал зычно:
        — Не трогать! По справедливости будем судить. Называйте выборных.
        Окруженный бойцами, атаман упал на колени перед Тимофеем:
        — Я не при чем, господин… товарищ, ваше благородие. Я под силой… Меня заставили… Был приказ…
        Разбирательство дела выборные судьи вершили принародно, прямо на крыльце станичного правления. В свидетельских показаниях недостатка не было.
        Приговор был вынесен единодушно  — смерть. Приводили его в исполнение марьевские добровольцы. Атамана порешили за станицей в яру у Лысой сопки.
        Пособников Харламина пощадили. У них было изъято оружие и конфискованы строевые лошади в пользу красногвардейского отряда.

* * *

        Как рассказали Тулагину жители станицы, революционный кавалерийский полк и отряд Кашарова заходили сюда недели две назад. Провели большущее собрание, долго митинговали, а потом красногвардейцы стали разъезжаться кто куда. Такое указание поступило сверху, вроде от самого Лазо. Впрочем, обо всем лучше других знает Катанаев, у него важное поручение имеется к командиру сотни от полкового начальства.
        Вскоре марьевский казак Авдей Катанаев, бывший боец третьей сотни кавалерийского полка, предстал перед Тулагиным. Он передал Тимофею, что военно-революционный штаб принял решение ввиду осложнившейся обстановки  — Авдей наизусть запомнил слова комполка  — в дальнейшем вести борьбу с врагами не организованным фронтом, а партизанскими методами.
        Катанаев рассказал про последний бой с семеновцами. В ту ночь, когда тулагинская сотня подняла на станции шум, красногвардейцы атаковали баргутов. Одновременно со своей стороны по белым ударили пехотинцы Кашарова. Им удалось прорвать баргутские цепи и соединиться с кавполком. В спешном порядке все стали отходить к Марьевской. К исходу дня полк был уже в станице. И тут поступила установка военно-революционного штаба на расформирование. Состоялось общее собрание, где выступили комполка и комиссар.
        После этого многие казаки подались по своим станицам и поселкам, остальные ушли в тайгу.
        Авдей Катанаев остался дома. На некоторое время попросились побыть у него Иван Бузгин и еще двое ребят-сослуживцев по сотне. Жизнь в Марьевской протекала спокойно. И вдруг заявились каратели. По доносу Харламина они стали хватать всех, кто служил у красных и сочувствовал большевикам. Авдею с двумя сослуживцами удалось скрыться в сопках, а Бузгин попал в руки белоказаков.
        Катанаев вернулся в станицу незадолго до прихода отряда Тулагина и ужаснулся злодеяниям карателей: убиты Бузгин, Епифанцев, Карагодов, старик Викулин, Гриша Пьянников, выпороты многие станичники.
        Рассказ Катанаева дополнили трое бывших полковых конников, которые уже после ухода семеновцев были схвачены дружинниками Харламина и брошены в атаманский амбар. А еще Тимофей услышал от них про ребят своих. За несколько дней до появления в Марьевской карателей в станицу забежала небольшая группа во главе с Газимуровым, командиром второго взвода тулагинской сотни. Была недолго. Красногвардейцы, узнав о приказе военно-революционного штаба насчет роспуска полка, подались по родным краям.
        Выслушав бойцов, Тимофей спросил их о Любушке. Но никто толком ничего не мог сказать о ней. Лишь от Катанаева узнал он, что Настя-сестрица с какой-то молодой женщиной, подругой по санитарному взводу, уехала, кажется, в свое село  — не то Голубинка, не то Глубиницы…
        «Что же делать дальше?  — размышлял Тимофей.  — Переход к партизанским методам борьбы с семеновцами многое усложняет. Все теперь самому надо кумекать. Стратегия… Тактика… И с людьми придется не просто, каждому втолковать нужно, что Советская власть не погибла, она продолжает бороться с семеновцами «партизанской войной». Тулагин и сам еще толком не знал, как должна проходить эта партизанская война, но он чувствовал  — предстоит тяжелая, жестокая драка. Не на дни, месяцы, а годы.
        — Ну что, Софрон, собираем бойцов на митинг?  — вопросительно взглянул Тулагин на Субботова.
        — А чего митинговать? Ты командир, отдай приказ: переходим в партизаны  — и баста.
        — Нет, Софрон, нельзя так,  — возразил Тимофей другу.  — У нас теперь должна быть другая политика. Партизанство  — дело полюбовное. Тут приказом размахивать не годится. Надо, чтобы казаки по совести своей согласились в партизаны идти.
        — Так ведь есть же установка военно-революционного штаба: всем  — в партизаны,  — крутнул смоляной ус Субботов.
        — Установка установкой, но недавно я тут вычитал в газетке «Забайкальский рабочий»,  — Тулагин достал из-за борта френча затертый клочок.  — Послушай, что сказано: «Добровольческое движение в пользу революционной борьбы с надвинувшейся контрреволюцией необходимо ширить на всей территории края. Оно является верным путем успешной борьбы с семеновщиной…»
        — Ну и что?  — ничего не понял Софрон.
        — А то,  — повторил Тимофей значимо,  — «добровольческое движение…»
        — Так газетка-то у тебя, никак, старая.
        — Почему старая? Нынешнего года.
        Доводы Тулагина, видимо, все же убедили Софрона.
        — Да я-то вообще не против митинга,  — согласился он.  — Давай соберем бойцов.
        Конники выстроились у станичного правления по отделениям.
        Тулагин заговорил с волнением:
        — Товарищи бойцы, красные казаки! Военно-революционный штаб в силу, как вы знаете сами по обстановке  — Семенов прет, белочехи прут, японцы и всякие другие берут за горло революцию, душат ее всячески… Так вот в силу этого военно-революционный штаб дает нам установку и предлагает переходить к партизанской войне. Что вы на это скажете?
        Строй как воды в рот набрал. Из заднего ряда второго отделения раздался робкий голос:
        — А ты-то сам как?..
        — Я?  — Тимофей обвел бойцов медленным взглядом.  — Я оружие не складываю.
        Бойцы загомонили:
        — Понятное дело  — воевать дале…
        — Приглядеться бы надобно. Куда оно выйдет?
        — Известно куда, разбредемся по одному  — семеновцы шкуру с нас драть начнут.
        — Не тронут, если по домам, к хозяйству…
        — К бабе под подол?
        — У моей бабы уже четверо под подолом, кому их кормить?
        — Партизанить айда! В сопки!
        — Вша заест, и волком завоешь.
        Строй нарушился, смешался.
        Стоявшие возле правления марьевцы тоже включились в гомон.
        — А нам куда подеваться?  — громче других гудел Макар Пьянников.  — Останемся в станице, придут белые  — крышка нам будет тут.
        Рыжеусый казак из третьего взвода говорил рассудительно:
        — Партизанить, конечно, можно. Дык дома сколь не были…
        Глинов поддержал рыжеусого:
        — Повидаться бы хоть со своими…
        — Заявись домой, враз к стенке.  — Это Хмарин.
        «Колобок» Пляскин взбежал на крыльцо, чтобы привлечь к себе общее внимание, закричал звонким тенорком:
        — Кончай баламутить! Которые желают по домам  — отходи влево, которые партизанить  — вправо.
        Люди приумолкли и, пряча глаза друг от друга, начали делиться на две половины. Рыжеусый казак первым шагнул влево. За ним еще несколько человек. Вправо отошли остальные и все марьевцы. Глинов остался посредине.
        — Не знаю, братцы, куда,  — растерянно лепетал он.  — Ведь дома сколь не был…
        Пляскин сошел с крыльца, присоединился к правой группе, смачно выругался в адрес сослуживца.
        Глинов виновато заморгал ресницами, повернул направо.
        Тут же Пляскин пересчитал всех, кто отошел в правую сторону, объявил:
        — Тридцать девять бойцов. Выходит, не убавился отряд, а увеличился.  — Он снова взбежал на крыльцо, взмахнул над головой рукой, как шашкой, и звонче, чем прежде, закончил:  — Предлагаю оставить за нашим отрядом старое название, но с новой добавкой  — первая партизанская сотня. И командиром предлагаю оставить нашего боевого товарища Тимоху Егорыча Тулагина.
        Утренней зарею конники партизанской сотни выехали из Марьевской. Их путь лежал в горно-лесистый район по направлению к станице Таежной  — родные места Софрона Субботова. Тимофей без колебания согласился идти в те места. Во-первых, глухомань, там легче будет найти надежный стан на зиму. Во-вторых, разъехавшиеся по домам бойцы бывшего революционного кавполка в подавляющем большинстве родом из тамошнего края. Тулагин надеялся, что многие из них примкнут к партизанскому отряду. А кроме того, дорога на Таежную вела в село Голубицы. Тимофею сердце подсказывало: Любушка там. Настя-сестрица не могла ее бросить.

        6

        Промозглый, холодный дождь зарядил с полуночи и не прекращался в течение дня. Откуда он взялся? Октябрь  — обычно сухая пора в Забайкалье.
        Еще вчера стояла над приононьем погожая благодать. Было солнечно, в высокой небесной синеве ни облачка. Шатры остроконечных сопок отливали чистой желтизной. Тайга горела яркими красками золотой осени, была наполнена тихой музыкой мягкого листопада.
        А сегодня не узнать окрестность. Почерневшее небо опустилось низко, вершины сопок словно просели под тяжестью хмарных туч. Обесцветился, сугрюмился мокрый лес.
        Поселок Ургуй, расположенный на границе перехода горно-лесистых массивов в холмостепь, издавна славился бойкостью. Сам по себе он не ахти какой: улочка дворов в тридцать  — сорок и жителей душ сто с небольшим. А вот разного проезжего народа, темных людишек тут собиралось немало. В трех верстах от поселка была паромная переправа через полноводный Онон. Она-то и придавала Ургую бойкую значимость.
        В конце сентября атаман Семенов приказал посадить в Ургуе постоянный гарнизон в полусотню сабель. На него возлагались контроль за переправой и охрана временного перевалочного лагеря для совдеповцев, вылавливаемых в ближней округе специальными отрядами, станичными и поселковыми дружинами.
        За последнюю неделю в ургуйском лагере скопилось уже порядочно большевиков, арестованных в разных местах, Но людей продолжали гнать сюда и днем и ночью.
        И в это дождливое воскресенье к длинному сараю на краю поселка прибыла под конным казачьим конвоем очередная партия насквозь промокших, измученных людей.
        Старший конвоя в напяленном на голову мешке в виде башлыка остановил лошадь, позвал караульных:
        — Эгей, охрана! Кажись на свет божий, принимай арестантов.
        Из-за угла сарая высунулся охранник с винтовкой. Окинув недовольным взглядом верхового, сказал лениво:
        — Нужон приказ хорунжия Филигонова.
        — Мы со своим приказом от атамана станицы Таежной.
        — Ниче не знам. Арестованных не принимаем без приказу хорунжия Филигонова.
        — Слышь, охрана, а как же нам быть? Подскажи.
        — Мне по артиклу ни с кем не велено разговаривать. На часах я.
        — Да ты хоть растолмачь, где квартирует ваш хорунжий?
        — Их благородие квартируют в избе с двумя петухами на коньке крыши.
        — А изба далеко-то?
        Но часовой уже спрятался за угол сарая.
        — Дубина осиновая!  — выругался старший конвоя.  — Поди узрей по такому сеногною, где она та крыша да конек с петухами.
        Но искать избу с двумя петухами ему не пришлось. Из поселковой улицы вывернулся длинноногий хорунжий в расстегнутом мундире, в лихо сбитой на затылок высокой фуражке с желтым околышем. Он размашисто шел по лужам, изредка шибаясь из стороны в сторону: не иначе, изрядно подвыпивший. За ним еле поспевали кряжистый казак с нашивками старшего урядника на трафаретах и два рядовых белогвардейца.
        — Доклад! Доклад по всей форме! Что за народ?!  — еще издали гортанно потребовал хорунжий.
        Старший конвоя соскочил с коня, подтянулся, приложил руку к голове в мешке, громко прокричал:
        — Так что докладываю, господин хорунжий, о пригнании девятнадцати арестованных из станицы Таежной.
        Хорунжий остановился в шагах трех от конвоя, застегнул мундир на все пуговицы, принял грозный вид.
        — Чин?  — спросил резко.
        — Приказный,  — испуганно выпалил старший конвоя.  — Казак Таежной станицы поселка Голубицы Савелий Булыгин!
        — Как стоишь, приказный, перед начальником гарнизона?! Что на башку натянул?
        — Виноват, ваше благородие,  — поспешно сдернул приказный с головы мешок.
        — От службы отвыкли. Рассупонились!
        — Так точно, ваше благородие, господин хорунжий!
        — Смотри мне! Я быстро приведу в норму.
        Довольный тем, что нагнал страху на старшего конвоя, Филигонов приблизился к приказному, обдавая его крепким хмельным духом, смягчился:
        — Ладно, по первому случаю прощаю твою неотесанность.  — Он развернулся к сгрудившимся в кучу, дрожащим от холода людям:  — Из Таежной? Это сколько ж топали? День, два?
        — Двое суток гнали, ваше благородие,  — оживился приказный.  — С передыхом, стало быть, с ночевкой.
        — Та-а-ак,  — сощурился хорунжий, оглядывая пригнанных. И снова, повысив тон, проговорил:  — Та-ак, докладывай, кого вы тут понаарестовывали.
        Старший конвоя опять вытянулся:
        — Докладываю, ваше благородие, арестанты  — одни краснюки и большевицкие агитаторы. До этапа на месте мы всех пересортировали: отъявленных  — в расход пустили, а этих, стало быть, в ваше распоряжение доставили.
        — А бабы, что за птицы?  — заинтересовался Филигонов стоявшими чуть в стороне от остальных двумя молодыми женщинами.
        — Докладываю про баб, ваше благородие, господин хорунжий. Одна, што на вас зенки вострит, нашенская, из Голубиц  — Настасья Церенова  — натуральная красная. Полгода состояла шлюхой при войске Лазо…
        — Узкоглазая? Из бурят?  — переспросил Филигонов.
        — Наполовину из бурят, наполовину из русских. Отца ее угораздило быть узкоглазым. Я как облупленного его знал, помер он года два назад. А мать нашенская, натуральная русская.
        — У-ум-да,  — неясно с каким смыслом промычал хорунжий.
        — Другая, брюхастая, не из тутошних. Как бы сказать, городская,  — продолжал старший конвоя.  — Говорят, из-под Читы. Видать, такая же красная потаскуха, как и Настасья. Вона какую пузень нажила от большевиков. Она по фамилии…  — Приказный вытащил из-за пазухи бумажку, прикрыл рукой от дождя, прочитал:  — Шукшеева Любовь Матвеевна.
        — Как-как? Шукшеева?  — Филигонов шагнул к женщинам.
        Любушка еле стояла на ногах. Не придерживай ее Настя-сестрица, она давно свалилась бы на мокрый песок.
        — Шукшеева…  — повторил Филигонов, пристально всматриваясь в черты лица Любушки.
        — Шукшеева она, господин хорунжий. Точно Шукшеева,  — ответила за Любушку Анастасия.  — И не красная, а купеческая. Насчет того бумага у нее была, да забрали ее при аресте. Это Булыгин подтвердить может.
        — Была-а…  — растерянно проронил приказный.
        — Бог ты мой! Уж не Елизара Лукьяныча родственница?! Что-то знакомо мне в ее обличье.
        — Родственница, верно родственница,  — ухватилась за слова хорунжего Настя-сестрица.
        — Так она должна знать меня,  — подозрительно смотрел Филигонов на Любушку.  — Я когда-то часто бывал в доме Шукшеевых. Не припоминаете?
        Любушка с трудом подняла глаза на хорунжего и, почти не останавливая их на нем, опустила. Филигонов расценил ее молчаливый взгляд как ответ: «Не припоминаю».
        Но Любушка вспомнила его.

* * *

        В шукшеевском доме гости были не редкость. Чаще их привозил или приводил в субботу, воскресенье сам Елизар Лукьянович. Но случались и нежданные. Так было и в тот раз.
        Под вечер, в будний день, к Шукшеевым подкатили дроги. С них слезли офицер с золотыми погонами и несуразный, длинный парень, одетый в форменные казачьи штаны с лампасами и защитную рубаху под ремень.
        Всякие люди перебывали у Шукшеевых, но военных Любушка видела впервые.
        Елизар Лукьянович как был по-домашнему  — в цветной сарпинковой рубахе, широких шароварах, без сапог, так и выскочил встречать приехавших.
        — Роман Игнатьевич, какими ветрами? Заходите! Просим! Дорогим гостем будете,  — рассыпался Шукшеев.  — Я тут случаем взглянул в окно  — вижу дрожки и не пойму, кто бы это? Потом признал вас и, не переодеваясь, уж простите за наряд, встретить выбежал… А молодец-то чей? Вам, пожалуй, своих рано еще таких.
        Офицер Роман Игнатьевич заговорил негромко, слегка гнусавя:
        — Это сестры Устиньи и покойного зятя Корнея сын. Разрешите представить  — Авдей Корнеевич! В прошлом году он с отличием закончил пятиклассную школу.
        — Справный казак!.. Что же мы стоим? Проходите, милости прошу!
        Палагея и Любушкина мать мигом накрыли стол. Елизар Лукьянович радушно пригласил гостей к хлебу-соли. Вместе со взрослыми сел и парень. Вел он себя с мужчинами, как равный с равными, но в разговоры офицера с Шукшеевым не встревал.
        Любушке очень хотелось поближе рассмотреть приезжих, особенно военного с золотыми погонами. Но мать не разрешила ей появляться в вале. Она все-таки прошмыгнула на верхи и спряталась за дверным занавесом. Оттуда было удобно наблюдать за всем, что происходило в гостиной.
        Офицер был невысокого роста, зато крутоплечий, мужественный. Мундир на нем сидел словно влитой. Вот только лицо его показалось Любушке неприятным. Оно было широкое, скуластое и почти сплошь в угрях. В больших, навыкате, горячих, как огонь, глазах играли жутковатые отблески. Говорил он тихо, в нос, изредка запинаясь, будто давился чем-то. В этих случаях тонкогубый рот его судорожно дергался.
        Молодой казак почти ничем не походил на своего военного дядю. Рослый, худотелый, хлипкий. Сухощавое, малокровное лицо. И бесцветные, точно поблекшие пуговицы на замызганной Палагеиной кофте, маленькие глаза. Единственное, чем он схож с дядюшкой,  — это чубом: оба были чернявыми, густоволосыми. Правда, у офицера на макушке явно проглядывала лысина, а у молодого казака на голове вздымался густой темный сноп.
        — Что-то давненько мы с вами, Елизар Лукьянович, коммерческими делами не балуемся,  — повел за столом разговор офицер.
        — Вы правы, давненько не балуемся,  — в тон ему ответил Шукшеев.
        — У меня ведь служба. Почти не оставляет она мне личного времени.
        — Да, служба у вас наипервее всего. Что тут поделать!
        — И все же, когда зять Корней был жив,  — продолжал офицер Роман Игнатьевич,  — кое-что провернуть удавалось.
        — Помню, как же. Корней Петрович добрую хватку имел.
        — Я что думаю, Елизар Лукьянович, не приобщить ли Авдея Корнеевича к отцовскому делу? Тяга к коммерции у него есть. Недавно помогал мне с закупкой фуража для полка, и, скажу, неплохо помогал.
        — А что? Коль у парня есть тяга…
        — Уж вы не откажите, Елизар Лукьянович, возьмите Авдея Корнеевича под свое крыло.
        — Взять можно. Было бы дело верное, обоюдовыгодное.
        — Для начала есть одно дело: имеем овчины возов на шесть  — восемь. Товар добротный, по хорошей цене пойти может. Не вы, не мы внакладе не останемся.
        Елизар Лукьянович задумался.
        И тут впервые Любушка услышала голос долговязого племянника офицера. Странный какой-то, гортанный, скрежещущий:
        — Вы не сомневайтесь, мы вас не обманем.
        Шукшеев усмехнулся:
        — Верю вам, молодой человек, верю.  — И офицеру:  — Вижу, парень  — в Корнея Петровича. Похвально!.. А насчет овчинок, Роман Игнатьевич, то с ними нынче нехватки нет. У меня уже месяц лабаз ими под завязку набит… Да уж куда с вами денешься, придется выручать по старое дружбе.
        Это было летом тринадцатого года. После того наезда Авдей Филигонов еще несколько раз заезжал в шукшеевский дом осенью и весной. Только навряд ли ему приметилась дочь горничной Шукшеевых  — щуплая девчонка с короткими косичками, которая изредка попадалась ему на глаза. Потом он был призван на действительную службу: началась германская война…
        Но Любушка его запомнила. И когда через четыре с половиной года, нынешним январем, она увидела на станции в день прихода в Могзон эшелона с фронтовиками, как бросился лобзать Елизара Лукьяновича длинноногий вахмистр, сразу узнала в нем Филигонова.
        И вот еще одна встреча через девять месяцев. Теперь уже с Филигоновым  — хорунжим армии атамана Семенова.

* * *

        Некоторое время Филигонов стоял в удивленной нерешительности, то ли взвешивая правду и ложь о Любушке, то ли обдумывая, как поступить в неожиданной для него ситуации. Затем хмыкнул, распорядился старшему уряднику:
        — Принять арестованных, переписать по форме и  — в сарай. А их,  — Филигонов указал на женщин,  — ко мне.
        В пятистенной избе, где квартировал начальник Ургуйского гарнизона хорунжий Филигонов, в передней кроме хозяина, одноглазого хмурого старика, около кути сидел и точил шашку казак-вестовой, в горнице зажигала лампу тщедушная хозяйка-старуха.
        При появлении хорунжего вестовой неохотно поднялся со стула.
        — А ну, дед с бабкой, принимайте гостей-дамочек,  — с порога прогортанил Филигонов. А вестовому бросил:  — Вольно!
        Он прошел в горницу к столу. По расставленным мискам, раскупоренной бутылке, нарезанным хлебным ломтям было видно  — его ждал недоеденный ужин. С ходу опрокинув рюмку водки, Филигонов пригласил жестом женщин:
        — Располагайтесь.
        — Сухую бы переменку бедняжке-роженице, зуб на зуб не попадает,  — попросила Настя-сестрица.
        — А чего ты, косоглазая, за нее расписываешься? Почему сама молчит? Немая, что ли?
        — Запуганная она. Да и обессиленная.
        — Подай-ка, бабка, роженице какую есть одежину.
        Старуха повела Любушку переодеваться за занавеску. Пока они там находились, Филигонов выпил еще рюмку водки, учинил допрос Анастасии:
        — Откуда ты ее знаешь?
        — В дороге встретились. Заплуталась она, мужа своего разыскивает: обсказала, что он у нее Георгиевский кавалер, сотником у атамана Семенова служит… Я и подобрала ее.
        — Почему уверяешь, что она родственница Елизару Лукьяновичу Шукшееву?
        — Она мне рассказывала, будто купец он именитый и ей посаженым батюшкой доводится. А уж как он ее любит, пуще дочери родной.
        Пьяные глаза Филигонова с недоверием ощупывали Настю-сестрицу.
        — Ой, бог ты мой, врешь ведь все, узкоглазая?  — шаловливо погрозил он ей пальцем.  — Елизара Лукьяновича я как себя знаю. Умнейшая голова. Хозя-я-я-ин! Большой приятель мне… Смотри, если соврала.
        — Какая мне прибыль врать? Вот те крест. Да вы у нее, Шукшеевой, сами, господин хорунжий, можете обо всем справиться.
        — Лукавая ж ты, шельма,  — начали маслиться глаза Филигонова.  — Хотя баба, гляжу, ничего  — тьфу!  — и в политику впуталась.
        — Никакая я не лукавая,  — сделала жалостливый вид Анастасия.  — И в политику не впутывалась. В войсках Лазо не была. На железной дороге заработками промышляли… Это меня Савка Булыгин по злобе оговорил, Он ведь, Савка-то, все приставал ко мне с женитьбой, а я отказала… Отпустили бы вы нас с купеческой дамочкой, господин хорунжий.
        После еще одной выпитой рюмки у Филигонова совсем посоловели глаза. Он уже забыл про допрос и бессовестно лез обниматься с Анастасией.
        — Не балуйте,  — отбивалась она от него,  — Прикажите лучше отпустить.
        Филигонов загорался:
        — Ух, узкоглазая шельма! Мне ты не откажешь в любви? Дай поцелую. Разок приголублю…
        Точивший шашку казак-вестовой не вытерпел, отложил свое занятие, оттянул хорунжего от Анастасии.
        — Что такое? Путин?  — бессмысленным взглядом уперся Филигонов в казака.  — Вольно!
        — Лечь вам требуется, господин хорунжий. Отдыхать пора, Авдей Корнеевич,  — твердо взял тот Филигонова под локти и стал укладывать в кровать.
        — Ты кого это… Меня? Я те, подлецу… Прочь, скотина! А-а-а, ты руку на начальника гарнизона… Охра-а-ана!.. Взять!
        В дверь передней заглянул охранник. Вестовой Путин успокоил его:
        — Все в порядке. Их благородие порезвились малость, а зараз нехай отдыхают.
        Когда старуха-хозяйка вывела из-за занавески переодетую во все сухое Любушку, Филигонов уже спал. Настя-сестрица стала просить казака-вестового:
        — Отпустите нас, господин Путин. Вы ж слыхали, что Любовь Матвеевна Шукшеева дочь именитого читинского купца, приятеля хорунжия. И муж ейный  — Георгиевский кавалер, в сотниках у атамана пребывает. Отпустите ради Христа, господин хороший.
        Принявшийся опять точить шашку вестовой произнес сухо:
        — Вы зря все это. И я вам не господин. И отпустить вас не имею никакого права. Так што определяйтесь с роженицей на ночлег покудова. Утром их благородие порешит ваше дело.
        Анастасия попросила хозяйку положить Любушку там, где потеплее. Старуха-хозяйка взяла со своей кровати ветхую ряднушку, постелила в святом углу прихожей.
        — Тута тепленько,  — сказала,  — тута и располагайтесь с господом.
        Любушка долго не могла уснуть. На ребристом полу, несмотря на мягкую постилку, лежать было жестко. А тут еще живот, натруженный утомительной ходьбой, отяжелел, разнылся тупой неотвязной болячкой. Она поворачивалась и так и этак, пытаясь найти удобное для него положение, однако облегчения не находила.
        Настя-сестрица лежала спокойно. Но Любушка чувствовала, ей тоже не спится. За те тревожные, полные волнения дни, которые Любушка неразлучно провела с подругой в последний месяц, она хорошо изучила Анастасию. По одному слову могла догадаться, что хочет сказать Настя-сестрица, по взгляду прочитать ее думы, по дыханию определить, спит она или нет.
        Анастасия дышала ровно, осторожно, словно боялась кого-то побеспокоить. А ведь не спит, точно не спит. Наверное, переживает за Любушку. И думает о том, что было не так давно, о судьбе своих близких и родных.
        Любушка думала о том же…

* * *

        После того как Тимофей ушел со своей сотней на разведку в Серебровскую, на сердце Любушки будто камень лег. Ночной бой на станции вселил маленькую надежду: Тимофей выполнил порученное дело и через день-другой присоединится к полку. Но шел уже третий, четвертый день, а о сотне Тулагина  — ни слуху ни духу.
        В Марьевской Любушка совсем пала духом. Командир и комиссар полка при встрече с ее немыми, вопрошающими взглядами опускали глаза. «Не объявится Тимоша, нет его в живых»,  — делала она страшный для себя вывод и бежала к Насте-сестрице, падала ей на грудь, беззвучно выплакивала свою тоску горючую.
        Полк расформировывался. Бойцы группами и в одиночку разъезжались кто куда. Анастасия Церенова тоже собиралась ехать в родное село Голубицы. Начальник штаба разрешил ей взять подводу с конем из санитарного взвода.
        — Поедем со мной,  — уговаривала она Любушку,  — Тебе успокоиться надо, приготовиться к рождению маленького. В слезах купаться  — печали не поможешь. Если жив твой казак, найдет на краю света.
        На шестые сутки Любушка (полковой писарь состряпал ей документ, удостоверяющий, что она является приемной дочерью купца Е. Л. Шукшеева) выехала с Настей-сестрицей из Марьевской. Путь до Голубиц неблизкий, через районы, занятые белыми. Ехали не трактами, не торными дорогами, колесили лесными сезонками, через глухие селения, на которые власть семеновцев еще не распространилась.
        Находчивая Анастасия умела быстро сходиться с жителями. Она придумала легенду, что они с посельщицей Любавой ездили повидаться с мужьями, работающими по мобилизации на «железке» и теперь возвращаются домой. Люди верили ее рассказам, пускали на ночлег, делились едой, даже овса давали для лошади.
        К станице Таежной женщины прибились к концу недели. Любушка попросила Настю-сестрицу заехать к Субботовым: гляди, как Софрон дома, а нет  — так, возможно, родители знают, где он. Может, и про Тимофея что скажут.
        Субботовы встретили Любушку, как родную. Мать Софрона разголосилась:
        — Ой времечко-то какое безбожное. Люди  — што бездомные… Разродиться мояточке и то спокойно не приходится. Совсем на сносях, горемыка тожно.
        Старый Субботов прикрикнул на жену:
        — Замолкни с хныканьем. Не слыхали ужо твоих причитаний. Покормила бы лучше гостей.
        Вытирая слезы, Субботиха смахнула со стола передником, поставила крынку молока, глиняную миску с горячими шаньгами с творогом.
        — Поешьте с дорожки. Вон какие исхудалые.
        — Подкрепитесь да, може, порасскажете про Софроншу нашева,  — выжидательно смотрел Субботов на Любушку.  — Вить вместе с твоим мужем войну мыкает.
        Любушке стало ясно: Субботовым о сыне ничего неведомо. Она коротко рассказала о том, как Тимофей и Софрон ушли с сотней на разведку и по сей день о них ничего не известно.
        — Убили Софроншу! Убили сыночка-а-а…  — пуще прежнего заголосила Субботова.  — Чтоб им сгореть в кромешном огне красным и белым проклятущим. Ой, горечко мне…
        — Занемей, старая!  — вскричал сменившийся с лица Субботов. Борода его задрожала, на лбу выступила испарина.  — Софрон не таковский, штоб за понюх табаку сгинуть. Бог даст, живым останется. Рано ишо его оплакивать.  — Он вытер рукавом взмокший лоб, совладал с волнением, закончил:  — Счас неизвестно, где оно быстрейше сгинуть. У нас тут тоже не дай и не приведи. Так што уж лучше где-то мыкаться. Всех, кто были у красных, у нас тут в каталажку гребут.
        Из рассказа Субботова Любушка узнала, что в Таежной побывали семеновцы, установили свою власть. Станичный атаман наведывался недавно к Субботовым, расспрашивал про сына. Пригрозил, если узнается, что Софрон у красных, родители ответят за него перед новой властью.
        Долго задерживаться в Таежной было небезопасно. Поблагодарив гостеприимных хозяев за приют и угощение, женщины с полудня двинулись в дальнейший путь.
        К вечеру они уже подъезжали к Голубицам. Петлявшая по тайге дорога поднялась на склон безлесой тупоглавой сопки и пошла опоясывать ее ровной дугой.
        Настя-сестрица заметно волновалась  — родные места. Она заговорила с Любушкой о своем крае, о родственниках.
        — Красиво у нас, правда? Обминем сопку  — и Голубицы увидишь. А знаешь, почему Голубицы так называются? Это по здешним богатым ягодникам сысстари давали селам ягодные имена. Село наше в пади находится. Падь так и кличется  — Ягодная. И речонка  — Ягодинка… Голубики тут тьма-тьмущая. Поменьше я была, из ограды выскочу и  — в голубичник. Прибегу домой, вся синяя: руки, лицо, платьишко. Мама, конечно, поругает, однако не сильно. Она у меня добрая. Зато братка за косы натаскает. Шустрый у меня братка. Как они теперь?.. У нас в селе родичей мало. Отец-то из Дульдурги был, все его родственники там живут. А у мамы почти никого не осталось. Дедушка с бабушкой померли.
        До Любушки, точно откуда-то издалека, доходили отдельные слова и фразы Анастасии. Рассеянно глядя на тупоглавую сопку, западные склоны которой уже покрывались вечерней чернотой, она мысленно видела Тимофея, была рядом с ним. Воспоминания о нем в последнее время все чаще и чаще наплывали на нее. Любушка привыкла к ним, жила ими, ибо они в какой-то мере защищали ее от нестерпимой душевной тоски.
        Подвода обогнула сопку, и впереди показалась березовая роща, почти не тронутая осенней позолотой.
        Настя-сестрица вдруг зашмыгала носом:
        — Паленым тянет. Чуешь, Любушка?
        Любушка молчала.
        — Никак, пожар где-то…  — еще сильнее забеспокоилась Анастасия.
        Любушка смотрела на шагавшие вдоль дороги равностволые деревца, радующие глаз своей чистой белизной, и никак не могла увязать их с тем, что говорила Настя-сестрица.
        Роща кончилась. За ней развернулась новая живописная картина. Справа змеилась темно-синей лентой заросшая по берегам красным тальником неширокая речка, слева поднимался к дальним хребтам зеленый от хвойного леса косогор, а посредине желтая долина  — скошенное хлебное поле.
        Но долго любоваться этой картиной не пришлось, дорога свернула влево. Телега оказалась на взлобке холма, и женщины увидели зарево. Анастасия вскрикнула:
        — Что это?!.
        Стремительный спуск побежал по крутой кривой.

* * *

        Пулеметная очередь глухо постучала в окно избы откуда-то с северной окраины поселка. Чутко дремавшая Любушка испуганно дернулась, робко толкнула Церенову, засуетилась подниматься.
        Настя-сестрица, так и не сомкнувшая с вечера глаз, успокоила подругу, легонько прижала к себе, шепнула: «Лежи тихо, может, наши это».
        В прихожей стоял предрассветный мрак. Возле печки бесшумно сновала старуха. За занавеской со свистом всхрапывал хозяин.
        Пулемет опять застучал. Теперь громче, длиннее, обозленнее. Старуха на миг замерла, храп за занавеской оборвался. В кути заворочался вестовой Путин, громыхнул о пол чем-то железным. И вслед его голос:
        — Што случилось? Тарабанит вроде хтой-то. Зажги-ка, бабка, свет.
        Путин поднимался нехотя, шумно сопел, надевая мундир.
        Очередь снова повторилась.
        — Вроде пулемет,  — по-настоящему обеспокоился казак.
        Старуха засветила лампу. За дверью избы послышались поспешные шаги, обрывочный говор, и в прихожую влетел старший урядник.
        — Красные! Красные напали!..  — Из его рта выбивалась слюна.  — Ваше благородие, ваше… Путин, спишь, стервец! Буди хорунжего  — тревога!
        Филигонов выскочил из зала, на ходу натягивая шаровары.
        — Какие красные?! Откуда взялись… Проморгали, мерзавцы!
        — Никак нет, ваше благородие, не проморгали,  — захлебывался слюной старший урядник.  — Наш пулеметный секрет в аккурат накрыл конный разъезд. Человек пять положил у ручья. Остальные тягу дали. Я гарнизон в ружье поднял.
        Филигонов наконец натянул шаровары, сунул босые ноги в сапоги, вырвал из рук Путина портупею с шашкой, кинулся на улицу. За ним  — старший урядник и вестовом.
        На улице раздались резкие команды, затопотали десятки ног.
        Из-под занавески вылез уже одетый в верхнее одноглазый старик-хозяин. Встав на колени перед висевшими в углу образами, он безмолвно принялся отбивать поклоны. Позади него опустилась старуха. Она вслух молила Николая угодника о сохранении души своей, о прощении заблудших и помиловании грешников, о вселении в них веры и миролюбия.
        Вид хозяев и страстные слова старухи привели Любушку в трепет. Ее охватывал неясный, необъяснимый страх. И она, не в силах побороть его, тоже, как и хозяйка-старуха, стала мысленно просить бога, чтобы он сохранил ее самою и дитя ее, оградил от пули, от погибели Тимофея и его товарищей. Она читала про себя не «Отче наш» и не «Живые помощи», а свою, ею придуманную, молитву: «Господи, если ты праведный, человеколюбивый, то пойми, заклинаю тебя, что красные бьются с белыми не из-за корысти, а за счастливую долю простого народа. Они не отступники от тебя и не антихристы, они за справедливость жизней своих не жалеют. Это Семенов и его японцы  — антихристы, это богатые  — богоотступники. Господи, неужто ты сам того не видишь?..»
        Любушка от бога постепенно перешла к Тимофею. «Голубь мой миленький, где же ты запропал, что с тобой приключилось, любимый? Не могу поверить, что ты сложил свою головушку на веки вечные. Боюсь даже мысли, что никогда тебя больше не увижу. Выстой, выживи, мой ненаглядный. Это прошу тебя я, это просит тебя наш сын, которого ношу под своим сердцем…»
        Прижатый Настей-сестрицей живот Любушки проснулся. Он заныл, заворочался, Раз, еще раз остро кольнуло в бок. Любушка чуть отодвинулась от Цереновой, мягко помассажировала живот руками. Но острые колики не проходили. Наоборот, еще больше усиливались. «Расшалился, сынок,  — болезненно-ласково зашептала она.  — Ишь, какой!.. Полегче озоруй, невмочь мне».
        Настя-сестрица догадалась  — с подругой неладно, схватки, видимо, начинаются.
        — Плохо тебе?  — спрашивала она Любушку.
        Та беззвучно повторяла одни и те же слова:
        — Сыночек мой…
        Анастасия кинулась к хозяйке-старухе, оторвала ее от молитвы:
        — Не в себе она… Поглядите, пожалуйста.
        А Любушка уже не находила себе места. Ее ломало, крутило, она задыхалась от нехватки воздуха.
        — Господи Исусе! Никак, роды приспичили,  — всплеснула руками старуха.  — Терпи, доченька, терпи, милая. А как же иначе?.. Все так при родах мучаются, куда тут поденешься…  — Она затормошила деда:  — Анисим, хватит поклоны класть. Печку по-скорому растапливай, воду грей… Клеенка-то где у нас?
        Анастасия успокоила старуху:
        — Я помогу вам. Я ведь сестра милосердия.
        Наскоро подготовили постель для Любушки. Церенова и хозяйка осторожно перевели ее за занавеску. Когда старик разжег печь и поставил на нее чугуны с водой, жена сказала ему:
        — Иди на улицу, Анисим. Понадобишься  — покликаем.

* * *

        Филигонов с вестовым казаком Путиным вернулись в избу с восходом солнца. Лицо хорунжего было раскрасневшимся, глаза, обычно бесцветные, блестели, словно новенькие гривенники.
        — Крепко угостили большевичков!  — ни к кому не обращаясь, победно прогортанил он на всю избу.  — Вон сколько укокошили их у ручья! Одного, правда, в живых оставили. Ха-ха!.. После завтрака допросим.  — И, предвкушая удовольствие, потер руки.  — Ниче-ниче, то ли еще будет краснюкам. Горит под ними земля. Не знают, куда деваться. Мечутся, как затравленные волки, от станиц к поселкам, от поселков к станицам. Везде их пули подкарауливают,  — Он кинул весело хозяйке:  — А ну, бабка, что ты там настряпала, угощай! И пленниц наших сажай к столу.
        Старуха, виновато скрестив на впалой груди сухие руки, попятилась к занавеске:
        — Не успела я с завтраком. Дамочка не ко времени разрешилась.
        — Как разрешилась?  — резко повернулся Филигонов.
        На какой-то момент хорунжий застыл, глаза его остекленели. Неподвижным вопросительно-недоумевающим взглядом он будто ледяным клинком пронизал, заморозил хозяйку. Но в следующее мгновение столбняк его пропал, он широко шагнул в ее сторону, каким-то странным движением сорвал с головы фуражку, угрожающе замахнулся на старуху, точно хотел сгрести ее со своего пути. Она в испуге отшатнулась от занавески. Филигоновская рука с фуражкой описала в воздухе полукруг и, наткнувшись на полотняную шторку, распахнула ее.
        Лежавшую на постели Любушку Филигонов увидел не сразу: перед ним стояла Церенова. И снова замер в недоумении хорунжий, встретив тревожно-предупредительные глаза Анастасии.
        — Что все это значит?  — с неуверенной требовательностью спросил он.
        Настя-сестрица выстрадала улыбку:
        — У нас казак на свет явился, ваше благородие. Крестным не желаете быть?
        — Крестным?
        Теперь Филигонов, кажется, вспыхнул, как он всегда вспыхивал:
        — А ну, прочь с дороги, узкоглазая!
        Он уже хотел с присущей ему бесцеремонностью оттолкнуть Церенову, но она сама посторонилась, и Филигонов наконец увидел восковое лицо Любушки, а рядом на подушке  — крохотный комочек спеленатого младенца.
        — Бог ты мой!  — вырвалось у него.
        Хорунжего охватило умиление: остыл, растаял он при виде новорожденного. Комкая в руках фуражку и оглядываясь на вестового, Филигонов с непривычной мягкостью говорил:
        — Представляешь, Путин? Я стану крестным отцом внука Елизара Лукьяновича Шукшеева. Представляешь, Путин?!
        В избу, гремя шашкой, ввалился старший урядник:
        — Господин хорунжий…
        — Погоди ты,  — все еще умилялся Филигонов.
        — Срочное дело, ваше благородие.
        — Какое еще срочное?
        — Казак-атаманец к вам с пакетом.
        Филигонов вышел из-за занавески.
        — С пакетом?  — обрел он прежний начальствующий вид, надел фуражку.  — Пусть заходит.
        Казак-атаманец в темном мерлушечном полутулупе протиснулся мимо старшего урядника, цокнул шпорами:
        — Пакет от генерала Андриевского.  — Он четко протянул синий конверт с жирным крестом на склейке.  — С получением сего указано тут же отписать ответ его превосходительству.

        7

        Есаул Кормилов, прежде чем быть принятым генералом Андриевским, который располагался в первоклассном голубом салон-вагоне на тупиковом пути станции, сначала попал к войсковому старшине Редкозубову.
        В небольшой двухосник, приспособленный под разъездной тыловой отдел, Кормилова направил стоявший у стрелки смурый харчен.
        — Есаула Кормилова?
        — Он самый.
        — Туда васа здут,  — указал он рукой на двухосник.
        Войсковой старшина встретил Кормилова как старого знакомого:
        — Милейший Роман Игнатьевич, рад видеть вас в добром здравии! Прошу. Располагайтесь… Наслышан о вас. Прискорбно, конечно, что тяжелое ранение получили вы в поединке с красным сотником. И потом, дерзкий налет красных на Серебровскую, второй… э-э-э, печальный поединок…  — Рука Редкозубова легла на скошенное плечо есаула, поправила задравшийся кверху погон, отчего Кормилов нервно дернулся, бросил: «Простите» и отстранился от войскового старшины.
        Редкозубов понял, что начатый им разговор не по душе есаулу. Он перешел на деловую тему:
        — Хочу сообщить вам, что с завтрашнего дня вы теперь будете служить у нас, в тылу, дорогой… э-э-э, Роман Игнатьевич. И скажу по совести, не пожалеете, У нас спокойно, никаких вам красных, никакого риска.
        Кормилов, будучи еще в Серебровской, знал, что он, видимо, откомандовался отдельным особым эскадроном. После первого рокового поединка с Тулагиным интеллигент-проныра Калбанский наверняка донес начальству о его позоре. А уж после второго срама вообще все иллюзии рассеялись. Сегодняшний вызов к генералу Андриевскому, недавно прибывшему на станцию, конечно же не предвещал Кормилову ничего хорошего.
        И все-таки то, что сообщил сейчас Редкозубов, поразило его.
        — Меня  — в тыловики?!  — побледнел Кормилов.
        Войсковой старшина с сочувствием посмотрел в затравленные глаза есаула, перевел взгляд на его искривленную шею.
        — Понимаю вас,  — произнес участливо.  — Но скажу… э-э-э, по совести: в вашем положении это на сегодня, может быть, самое лучшее.
        Кормилов опустился на какой-то ящик, приставленный к стенке вагончика, обхватил ладонями взбугрившиеся желваками щеки.
        — Я ведь когда-то служил в одном полку с Семеновым,  — заговорил он обидно, сквозь зубы, переходя на шепот.  — Я раньше него есаулом стал… Мой эскадрон нынче одним из первых перешел границу совдепов у станции Маньчжурия… Я со своими казаками в капусту изрубил красный заслон под Харанором…
        Но Редкозубов точно не слышал Кормилова. Он прошелся к столу, на котором лежало несколько газет, взял одну из них.
        — Вы только послушайте, Роман Игнатьевич, что в Чите происходит.  — Войсковой старшина стал читать с выражением:  — «Внимание! «Грех». Не пропустите случая видеть. Драма в четырех частях с участием Мирского. Интересная по сюжету, дружно разыгранная знаменитыми артистами, великолепно обставленная, картина эта стоит в ряду лучших постановок экрана… Надежды старых дев. Комическая…» Каково, Роман Игнатьевич?.. А вот еще: «Сегодня! Веселая праздничная программа в шести отделениях «Чудовищная авантюра»  — драма в трех частях. «Бойтесь толстых женщин»  — комедия-фарс в двух частях». Или: «Гастроль комика-юмориста соло-клоуна Фернандо, подражателя разных животных. Беспрерывный смех! Смех до слез!..» Что скажете? Кормилов не отвечал.
        — И это, имейте в виду, Роман Игнатьевич, при большевиках. М-да…  — Редкозубов развернул вторую газету, снова стал читать:  — «В Спасской станице Забайкальской области носятся упорные слухи о том, что казаки названной станицы, в особенности те, которые занимаются спекуляцией, весьма восхваляют авантюриста есаула Семенова…»  — Войсковой старшина скривился.  — Нелестно совдепы о нашем атамане пишут… «Весьма восхваляют авантюриста есаула Семенова… э-э-э, за то, что он весьма покровительствует господам спекулянтам, и рассказывают, как он старается завоевать симпатию казаков именно тем, что когда приезжают господа спекулянты в Маньчжурию за товарами, то таковые покупают там по очень дешевой цене, например, сарпинку по 20 копеек аршин. Кроме того, когда спекулянты наберут товаров и с таковыми отправляются домой, то их очень радушно провожают, и, уже возвратясь из Маньчжурии, некоторые спекулянты, по слухам, привезли с собой винтовки с патронами, кои им были выданы авантю… э-э-э, Семеновым…» М-да.
        Редкозубов отложил газету, принялся прохаживаться по вагону.
        — Тыл для нас сейчас главное,  — ударился он в рассуждения.  — Высокий моральный дух войска должен основываться на хорошем снабжении. И с населением надо правильные отношения строить. Особенно с состоятельными гражданами: промышленниками, купцами. Это линия и указ атамана. Совдепы не случайно прописывали о покровительстве Григория Михайловича… э-э-э, торговым людям. Вот вам, Роман Игнатьевич, как раз и предстоит осуществлять с ними сношения. У меня есть сведения, что в бытность вашу старшим офицером приаргунского казачьего отдела вы имели… э-э-э, весьма и весьма положительные деловые связи с купечеством…
        Войсковой старшина вернулся к столу, подбоченился:
        — Завтра мы выезжаем с генералом в глубинку, по дальним гарнизонам. До Двуречной все вместе будем, а дальше его превосходительство на Александровский Завод отправится. Мы же с вами… э-э-э, сделаем небольшой кружок на Махтолу, Старый Чулум и назад в Двуречную вернемся. Затем на станцию и  — в Читу. В Чите, милейший Роман Игнатьевич, лучшие номера «Даурского подворья» будут к вашим услугам!.. Итак, сутки на сборы, завтра  — в путь. Потеплей одевайтесь, на пролетках поедем.
        Глаза Кормилова налились гневом.
        — Значит, с генералом Андриевским аудиенции не будет? Я правильно вас понял?
        — А что она вам даст, Роман Игнатьевич?  — уклонился от прямого ответа войсковой старшина.  — Ваше назначение, считайте, состоялось. Так что…  — И тут Редкозубов увидел, как нехорошо задергался рот есаула, щеки схватились бледными пятнами. Он поспешно добавил:  — Но если вы настаиваете, я доложу его превосходительству.
        Есаул с трудом справился с нервным тиком:
        — П-пожалуйста, доложите…
        Войсковой старшина самолично отвел Кормилова в генеральский салон-вагон. Через несколько минут адъютант пригласил есаула к Андриевскому.
        — Слушаю вас,  — не дав Кормилову открыть рот для доклада, с ходу бросил генерал.
        — Я  — строевой офицер, ваше превосходительство,  — начал объяснение Кормилов.
        — Были, есаул, Были…  — прервал Андриевский.  — А теперь по собственной глупости не являетесь таковым.  — Генерал легко поднялся из-за стола: высокий, сухопарый, он принял строевую стойку, будто специально демонстрируя перекошенному Кормилову свою безукоризненную выправку.  — Дернуло же вас по пьяной лавочке устраивать дуэль с пленным большевиком.
        — Я искуплю свой позор, ваше превосходительство, только оставьте на эскадроне,  — судорожно дернулся рот есаула.  — Примерным усердием докажу верность белому делу.
        — Нет, есаул,  — отрезал Андриевский,  — оставить вас на боевом подразделении не могу. Будете служить у Редкозубова по тыловой части. А за эскадрон не тревожьтесь, поручик Калбанский вполне справится с командованием. Кстати, возглавляемый им трехвзводный отряд эскадрона, как вы уже, видимо, знаете, совсем неплохо осуществляет специальные акции. На днях мне доложили, что он крепко потрепал под станицей Таежной остатки сотни вашего «крестника». Жаль, самого сотника захватить не удалось, скрылся с небольшой группой. Но поручик дал слово из-под земли найти его…
        Кормилов чуть слышно обронил:
        — Я бы хотел обратиться к войсковому атаману.
        — Мне известно…  — Андриевский сделал паузу,  — что вы однополчане с атаманом. До германского фронта в одном полку проходили службу… Все же обращаться к Григорию Михайловичу, думаю, вам нет надобности, ваше назначение с ним согласовано.

* * *

        В то время, когда Кормилов находился у Андриевского, в генеральской приемной войсковой старшина Редкозубов отводил душу болтовней с адъютантом, моложавым смазливым подъесаулом.
        — Во как наелись мы чужбины, китайщины всякой. Спокойствия и человеческого тепла бы немножечко. Самую чуть… Вот сейчас я с есаулом Кормиловым беседовал, это, скажу вам… э-э-э, не человек, а комок нервов. С какой стороны ни тронь  — весь пульсирует. Ожесточен до предела. Стрелять, рубить, колоть  — больше ничего делать не хочет. Хотя сам-то весь тоже порубан… А ведь когда-то, наверное, другим был, знал уют домашний, женщин ласкал… Ничего, милейший, у нас в тылу… э-э-э, душа его оттает и потянется он еще до меблированной квартиры, до сервизов.
        Адъютант протянул Редкозубову исписанный торопливым почерком лист:
        — Здесь есть по вашей линии. Донесение от хорунжего Филигонова. Сначала он докладывает о делах в Ургуйском гарнизоне, а вот отсюда,  — подъесаул указал в бумаге, с какого места,  — сообщает о дочери какого-то известного купца. Прочтите, возможно, заинтересует.
        Глаза Редкозубова побежали по строчкам: «…также доношу, что во вверенном мне гарнизоне находится арестованная по ошибке, как я выяснил, атаманом станицы Таежной приемная дочь именитого купца из Могзона Шукшеева Л. М., которая на днях разродилась сыном. Муж ее  — Георгиевский кавалер и служит, как я выяснил при допросе свидетельницы Цереновой, якобы сотником в одной из частей Забайкальского казачьего войска. Купца Шукшеева я знаю лично и подлинно подтверждаю его благонадежность.
        Донося о сем для сведения вашего, прошу разрешения освободить от заключения вышеозначенную Шукшееву и с первой возможностью отправить ее с новорожденным в Читу и далее в Могзон. Хорунжий Филигонов».
        Подпись Редкозубов прочитал вслух. Прочитал в тот самый момент, когда от генерала вышел есаул Кормилов.

* * *

        После родов Любушка оправилась быстро. Настя-сестрица и старуха-хозяйка окружили ее заботой и вниманием. Они всячески оберегали Любушку, ничего не позволяли делать, следили за каждым шагом. В первые две недели даже купать маленького не разрешали.
        Новорожденный оказался тихим, спокойным ребенком. Он редко подавал голос, ночью просыпался всего один-два раза: насосется и  — опять в сон; так что ни матери, ни хозяевам особенных хлопот не доставлял.
        С первой минуты появления сына на свет Любушка назвала его Тимкой. Мальчик был вылитый отец: крутолобый, кареглазый, носик с горбинкой и впадинка на подбородке. Рос он не по дням, а по часам. Уже на третьи сутки стал нормальным цвет его тельца. На шестые налились здоровым румянцем щечки. Во взгляде наметилась некоторая осмысленность. Во всяком случае, Любушке так казалось.
        На второй день после рождения Тимки хорунжий Филигонов перебрался на другую квартиру, оставив приглядывать за женщинами-пленницами двух пожилых казаков. Поначалу хорунжий иногда заходил ненадолго на старую квартиру, говорил в основном с хозяевами да казаками, изредка о чем-нибудь справлялся у Анастасии, на Любушку же лишь бросал осторожные взгляды. Потом, когда Любушка полностью поднялась на ноги, он вообще перестал наведываться. Вместо него теперь временами появлялся вестовой Путин. Поздоровавшись, он обычно спрашивал, как чувствует себя Любовь Матвеевна с сыном, и, услышав: «Бог милостив, хорошо», торопился уйти.
        Любушка крепла на глазах. Она похорошела, ее фигура обрела мягкую женскую округленность. А вот душевных сил почти не прибавилось. В истомленном сердце постоянно жило беспокойство. Что бы она ни делала: кормила ли Тимку, просто сидела возле него, всматриваясь в каждую, такую родную, дорогую для нее, черточку, гуляла ли с ним на воздухе  — мысль о Тимофее ни на мгновение не покидала ее. «Неужели и верно, бога нет на свете?  — терзалась душа ее.  — Не мог он не услышать молитв моих. А если услышал, почему не сделал так, чтобы соединились мы с Тимошей, чтобы увидел отец своего сына?..»
        С рождением сына у Любушки почему-то особенно обострилась и ежедневно крепла надежда встречи с мужем. Она ждала ее и боялась.
        В то утро  — утро родов Любушки  — Филигонов после завтрака допрашивал пленного красногвардейца, оставшегося в живых после утреннего боя. Любушка лично не видела допрашиваемого, потому как не могла еще встать с койки. Но Настя-сестрица потом рассказала ей, что в пленном она узнала бойца Тимофеевой сотни по фамилии Глинов. Хорунжий, вволю поиздевавшись над ним, под конец приказал старшему уряднику прогнать его сквозь взводный строй, пусть досыта покушает казацких плетей, после чего бросить в сарай до кучи ко всем арестантам. Когда Глинова выводили из флигеля, Анастасия сумела незаметно спросить его о Тулагине, на что он ответил коротко: «Жив».
        Сначала Любушка не очень поверила рассказу Цереновой: Настя-сестрица придумала все это, чтобы успокоить ее. Но вот она стала самостоятельно подниматься с постели, выходить на улицу и прогуливаться около двора под неусыпным глазом одного из казаков. Жители Ургуя, с кем ей удалось поговорить накоротке, подтверждали, что на поселок действительно напоролась группа партизан из бывших красногвардейцев. А однажды говорунья  — Чумачиха (так называла старуха-хозяйка часто заходившую к ней на посиделки бойкую соседку средних лет)  — остановила у ограды Любушку, сообщила доверительно:
        — Слыхала про заваруху? В тую неделю на ручье по утрянке красных постреляли. Так че, скажу тебе, вокруг села промышляет летучий партизанский отряд. Побаиваются наши, а ну как наскочат  — шибко отомстят за своих. Мой-то нынче при дружине, дак вот он сказывал, промеж них, дружинников, молва идет, што командир у партизан отчаянный, весь в «Георгиях». Какой-то сотник Кулагин…
        В душе Любушки похолодело: перепутала, может, Чумачиха  — «Кулагин» более распространено в здешней округе, чем «Тулагин».
        Прибежав во флигель, Любушка слово в слово передала Насте-сестрице, что услышала от Чумачихи. Анастасия радостно обняла подругу: «А я тебе что говорила? Жив твой лихой сокол  — найдет и вызволит вас с сыночком!»
        — Бежать нам надо, Настенька,  — упрашивала подругу Любушка.  — Я хоть куда теперь. Силы в себе чувствую. Мир не без добрых людей, укажут, где Тимошу искать с его партизанами.
        Анастасия отговаривала:
        — Рано пока. Ты, может, и при силах уже, но с малюткой греха наживем в скитаниях. Обождем, обузнаем получше, какими тропами твой сокол с бойцами ходит, тогда и решимся.
        Как-то вечером Любушка вынесла Тимку во двор подышать свежим воздухом. Подойдя к забору, она увидела двигавшуюся по поселковой улице большую людскую колонну. По рваной, грязной одежде людей, по низко опущенным головам и усиленному казачьему конвою во главе со старшим урядником поняла  — это обитатели ургуйского лагеря.
        В калитке показался вестовой Филигонова Путин.
        — Куда гонят их, горемычных?  — спросила его Любушка.
        Путин ответил угрюмо!
        — Про то господин хорунжий знает.  — Он поправил шашку и вроде как для доклада начальству сделал еле уловимое движение под козырек, заговорил совсем другим тоном:  — Уважаемая Любовь Матвеевна, их благородие просят вас прибыть к нему на квартиру.
        — На квартиру? Сейчас? На ночь глядя…  — испугалась Любушка.
        — Так сказано.  — Путин отвел от нее взгляд в сторону, добавил успокаивающе:  — Да вы не беспокойтесь, господин хорунжий вас не обидит. Притом к нему приехал его родной дядя  — есаул Кормилов. Он, как и Авдей Корнеич, самолучший знакомый вашего батюшки.
        — Передайте господину хорунжему…  — Любушка запнулась,  — не могу я сегодня прийти. Сына надо купать…
        Кормилов… Кормилов… Любушка уже слышала эту фамилию. Совсем недавно. Вот только где? В связи с чем? Возможно, в Таежной, у Субботовых. Нет, не у Субботовых. Но она хорошо помнит, ее произносили где-то там, в Таежной или Голубицах. Голубицы… Верно, в Голубицах. Ночью, во время пожара, кто-то из стариков проклинал изуверов-карателей из эскадрона есаула Кормилова…
        Та ночь была жуткая.

* * *

        Тревога Анастасии была не напрасной. Когда подвода поднялась на взлобок холма и женщины увидели зарево, они еще не знали, где и что горит, лишь предчувствовали близость беды. И только при спуске в Ягодную падь им открылись объятые пожаром Голубицы.
        Настю-сестрицу и Любушку приютила двоюродная тетка Анастасии. От нее они услышали о вчерашнем налете на Голубицы семеновского карательного отряда. Белогвардейцы учинили расправу над шестнадцатью селянами, бывшими бойцами Красной гвардии. Пятерых расстреляли прямо в их же подворьях якобы при попытке оказать сопротивление. Над остальными одиннадцатью устроили глумление: раздели их донага и приказали маршировать строевым шагом на виду у посельщиков. Те не выдержали позора, взбунтовались, кинулись на мучителей кто с камнем, кто с березовой жердиной, колом, выдернутым из изгороди, а иные просто с кулаками. Семеновцы стали усмирять взбунтовавшихся нагайками-треххвостками. И тогда кто-то из жителей открыл стрельбу из дробовика. Один из белоказаков был убит. Это-то и послужило карателям поводом для поджога села. Огню были преданы избы и дворовые постройки арестованных, а заодно и значившихся в «черных списках» сочувствующих большевикам.
        По наводке известного в поселке лодыря, гуляки и бузотера Савелия Булыгина в дом Цереновых заявились подхмелевшие казаки-дружинники. Покуражившись, они забрали Анастасиину мать, брата подростка и при уходе подпалили избу…
        Любушка и Настя-сестрица вторую ночь проводили уже не в Голубицах. Носившиеся повсюду слухи оказались правдой: из Таежной приехали уполномоченные атамана, которые взяли несколько посельщиков, в том числе и Любушку с Анастасией. Через некоторое время их отправили в станицу.

        8

        — Бог ты мой! Смотрю на вас, дядя Роман, и не верится, что это вы. Неужели все-таки вы?! Дайте вглядеться, какой вы теперь.
        — Постарел? Конечно, не помолодел. Давно уже не двадцать и даже не тридцать. Что делать, годы не остановишь… А ты, Авдюша, возмужал. Мужчина настоящий! Ишь, какой бравый!.. Офицерские погоны к лицу.
        Филигонов сиял.
        — Как я рад, что вы здесь! Нет, ну не верится мне, что вы здесь, и все тут… Мне как сообщили, дядюшка есаул Кормилов приехал, я опешил даже. Откуда? Какими судьбами?
        — Мы гарнизоны вашего края объезжали. Генерал Андриевский с Двуречной в Алекзавод направился, а наш путь по кругу: Двуречная  — Махтола  — Старый Чулум  — Двуречная. Вчера прибыли в Махтолу, я и воспользовался остановкой, к тебе вот забежал повидаться.
        Филигонов и Кормилов сидели в обнимку за столом, уставленным всякими закусками и начатой четвертью с водкой.
        — Давайте за встречу еще по одной, дядя.
        Филигонов налил рюмки. Выпили.
        — Вы, гляжу, после ранения. Где вас так хватило?
        В глазах Кормилова блеснул огонь:
        — В Серебровской.
        — Бой был, наверное, жаркий?
        — Жаркий…
        Скошенная к плечу голова есаула вскинулась, чирьевые бугорки на его впалых, землистых щеках раскраснелись, покрупнели.
        — А ты вроде ничего: цел, невредим.
        — Невредим,  — Филигонов взялся за четверть.  — Пока, дядя, ничего мне не вредило. Даже она, родимая…  — Он похлопал по бутылке с водкой.
        — Это все до поры до времени,  — неопределенно сказал Кормилов.
        — Пока везло все время. Мне ведь в жарких боях участвовать не доводилось,  — снова разлил по рюмкам водку Филигонов.  — Ни на фронте с германцами, ни тут. Там по хозяйственной части служил, а здесь мобилизацией больше занимался… Я, как прибыл с фронта в Читу, сразу смекнул, с новой власти, народного Совета, толку не будет. Семенов  — это да!.. Ну и на третий день после приезда махнул из полка. Сначала домой заскочил, потом в Акшу пробрался. Там нашел людей генерала Шильникова, сказал, кто и откуда, попросился в войско атамана. Приняли… Сначала, понятно, проверили, а уж после доверились. Дело дали. В основном занимался набором казаков в особый маньчжурский отряд. Шильников отметил мое усердие, представил к званию хорунжего… В сентябре полусотню получил и вот в Ургуе гарнизон обосновал. А вы, никак, при штабе Андриевского?
        — После ранения по тыловой линии определили.  — Рот есаула дернулся в скептической усмешке.  — По связям с торговыми людьми.
        — Бог ты мой!  — обрадованно прогортанил Филигонов.  — Так это же, дядя, нам удача в руки! По такому случаю не грех еще пропустить. За удачу!
        Филигонов опрокинул рюмку в рот. Кормилов только пригубил.
        — Я теперь много не употребляю,  — объяснил он свою воздержанность, сделав косой жест головы к плечу. Выждав, когда племянник перестанет жевать закуску, есаул продолжал:  — Говоря честно, Авдюша, тыл, торговля меня сейчас совсем не интересуют. Они и в прежние времена мне не очень по душе были. Раньше я занимался скупкой овчин, стремился где только можно куш урвать лишь оттого, что настоящей, горячей, работы не находилось…  — В глазах Кормилова замелькали тени переболевшей, но не до конца заглушенной душевной тоски.  — Я многие годы ждал такой работы и дождался!  — Брови есаула подпрыгнули вверх, тени в глазах пропали, зрачки заблестели.  — Мне в бою гулять  — вот моя жизнь!.. Спасибо Семенову, что дал нам волю! Погулял я со своим эскадроном нынче…  — И опять в глазах тени.  — А теперь, как видишь, по тыловой линии. Под началом штабной крысы Редкозубова…
        Филигонов пододвинул Кормилову рюмку:
        — Выпейте все ж, дядюшка.
        — Нельзя мне.
        — Ну, половинку хотя бы.
        — Нет, нет, Авдюша.
        — Да, совсем запамятовал,  — вдруг хлопнул себя по лбу Филигонов.  — У меня ж тут находится дочь Шукшеева. Елизара Лукьяновича! Она мальца родила, меня крестным отцом быть ему просит. Я за ней вестового посылал, хотел, чтобы сейчас пришла, но она сегодня не может, дитем занята. Завтра придет. Увидите, ничего краля…
        Кормилов перебил племянника:
        — Про эту пленницу, Шукшееву, я уже знаю. Из твоей депеши Андриевскому. Благодаря ей и нашел тебя, кстати. Так вот, насчет пленницы. Сомнения у меня закрались, что она Шукшеева. У купца никогда не было дочери.
        — Я тоже вначале сомневался. Все гадал: откуда у Елизара Лукьяновича дочь? А потом, как выяснилось, все очень просто: она ему не родная, а приемная дочь-то.
        — Насколько мне помнится, и приемной у него не было.
        Филигонов заметно хмелел.
        — Помнится… Что вам может помниться, дядя?!  — Он опять удальским приемом опрокинул в рот очередную рюмку, поднялся из-за стола, нетвердо обошел его вокруг, подсел к Кормилову с другой стороны.  — Прикиньте, сколько времени прошло, как вы бывали у Шукшеева. То-то и оно. Считайте, шесть лет. За это время не только приемную, шесть родных дочерей приобрести можно.
        — Можно. Ты прав,  — засмеялся есаул.
        — Нет, тут сомневаться нечего. Шукшеева она, это точно.
        Филигонов потянулся до новой рюмки:
        — Я хочу просить вас, дядюшка, взять ее с собой в Читу. А там Елизар Лукьянович по первому знаку прискачет из Могзона за дочерью и внуком. За такую услугу он озолотит нас.  — Отхлебнув из рюмки водки, Филигонов мечтательно поднял кверху глаза.  — Чего доброго, глядишь, и породнимся… Краля ничего!.. Только бы слово купца, без раздумья взял бы ее в жены.
        Кормилов насмешливо скривился:
        — С чужим приплодом?
        — Зато с богатым приданым.
        — А как быть с ее мужем?
        — И-эх! В том-то и загвоздка.  — Филигонов взял рюмку.  — Быть бы ему убитым  — вот о чем молю.  — Он жадным глотком отправил в рот недопитую водку.
        — Много пьешь,  — заметил племяннику есаул.
        — А что? По случаю нашей встречи не грех. В честь вас, дядюшка, в стельку надерусь. Чего не надраться?.. В гарнизоне у меня пор-р-рядок. Никто ни-ни!.. Путин! Ты где, подлец, запропал…
        — На месте я, ваше благородие,  — вошел в горницу вестовой.
        — Скажи моему дядюшке, господину есаулу, пор-р-рядок у нас в гарнизоне или нет?
        — Порядок. Можно сказать, самолучший, ваше благородие.
        — Слышали? Я тут всех во как держу!.. Хотите, Шукшеева сейчас перед вами предстанет? Хотите?..
        — Поздно уже. Двенадцать скоро,  — взглянул на часы Кормилов.
        — Ну и что?! Подумаешь, двенадцать. Для нас никогда не поздно,  — входил в раж Филигонов.  — Мое слово  — закон… Путин, одна нога тут, другая чтоб там  — через пять минут Любовь Матвеевна здесь должна быть. Ясно? Ну мигом!
        Вестовой пробкой вылетел из горницы.
        Филигонова все больше и больше заносило:
        — У меня в гарнизоне, дядюшка, муха не прожужжит. Всех в страхе держу. И своих и чужих. Красные?.. Они, что огня, меня боятся. Недавно партизаны в нашей округе объявились. Из бывших лазовцев. Сунулись к нам, так мы им всыпали. У ручья близ околицы четырех положили. Теперь десятой дорогой обходит Ургуй их сотник Тулагин…
        — Сотник Тулагин?  — вдруг нервно дернулся рот есаула.
        Филигонов ответить не успел. Дверь прихожей о шумом распахнулась, а на пороге появился запыханный казак.
        — Разрешите доложить…
        — Как посмел врываться без стука?  — гаркнул хорунжий.  — Не видишь, стервец, что перед тобой начальник гар-рр-низона и старший офицер штаба.
        — Я со срочным докладом.
        — Молчать, скотина!.. Выйди и зайди как полагается.
        — Отставить!..  — осек племянника Кормилов. И казаку:  — Что за срочный доклад?
        — Арестованных гнали мы по наряду для приисков. На двенадцатой версте нас атаковали партизаны. Из конвойных я один уцелел. Старший урядник убит. Арестантов отбили…
        До Филигонова не сразу дошел смысл сообщения казака.
        — На двенадцатой версте?.. Партизаны?.. Арестантов отбили?..
        Есаул в первый момент словно окаменел. Затем будто ужаленный с визгом соскочил со стула. Одичало выпучив глаза, он вцепился в мундир Филигонова побелевшими пальцами, вытянул племянника из-за стола, зашипел:
        — Хвастливый болтун… «У меня в гарнизоне ни-ни, красные Ургуй десятой дорогой обходят».  — И уже не сдерживая голоса, заорал на всю горницу:  — Слюнтяй!.. Пьяная тряпка!..
        Стоявший на пороге казак в страхе попятился в коридор. Есаул остановил его срывающимся выкриком:
        — Поднять всю полусотню!
        Казака как ветром сдуло с порога.
        Кормилов весь клокотал от негодования. Казалось, его ярости не будет конца. Но он вскоре все же справился с нервным приступом. Крепко тряхнув племянника, есаул отпустил его. Вмиг отрезвевший Филигонов забыл, что перед ним родной дядя; он поправил скомканный спереди мундир, принял подобающую перед старшим чином стойку:
        — Жду ваших указаний.
        — Немедленно выступаем!  — Косо дернул головой Кормилов.  — Во что бы то ни стало нужно взять сотника.
        В это время в горнице появился вестовой Путин:
        — Все вами веденное исполнено, господин хорунжий. Дамочка Любовь Матвеевна с младенцем и узкоглазая находятся тут.
        Филигонов виновато взглянул на Кормилова, затем со злостью процедил:
        — Бабья тут еще не хватало.  — И непонятно, к кому обращаясь, к себе или есаулу, закончил с досадной вопросительностью:  — Может, в Махтолу их отправить?
        Кормилов ответил молчанием.
        Хорунжий тихо приказал Путину:
        — Раздобудь подводу у поселкового и к утру доставь пленниц в Махтолу.  — Украдкой еще раз кинул взгляд на есаула, тише прежнего добавил:  — Доложишь войсковому старшине Редкозубову, что их благородие Роман Игнатьевич просил принять женщин, чтобы до Читы довести их.

* * *

        Сначала войсковой старшина Редкозубов встретил Любушку с сыном и Анастасию Церенову без особого энтузиазма. Он распорядился суетливо-услужливому вахмистру разместить их в батрацкой избе, на задворках дома зажиточного махтолинца Ерохова. Но когда Путин после официального доклада замолвил, что хорунжий Филигонов и особенно есаул Кормилов наказали доверительно передать их благородию, что дамочка с дитем  — дочь знатного купца, Любовь Матвеевна Шукшеева, лицо войскового старшины расцвело улыбкой. Он подошел к Любушке, представился:
        — Редкозубов Ипатий Евстафьевич.  — Подозвал вахмистра.  — Я думаю, Василий Фомич… э-э-э, пожалуй, Любовь Матвеевну с ребенком надо определить в дом. И непременно, чтобы хозяин выделил отдельную комнату.
        Настя-сестрица, заметив тревогу в глазах Любушки, подбежала к ней, взяла с ее рук Тимку, повернулась к Редкозубову:
        — Не извольте беспокоиться, мы неприхотливые. Нам и в избе хорошо будет.
        Войсковой старшина насмешливо оглядел Церенову, промолвил пренебрежительно:
        — А вас в дом не приглашают. Речь идет… э-э-э, о Любовь Матвеевне.
        — Мы, конечно, не из господских,  — сделала обиженную мину Анастасия.  — Куда нам…
        Любушка проронила:
        — Настенька подруга мне.
        — О-о!  — то ли искренне, то ли притворно изумился Редкозубов.
        Любушка чуть слышно добавила!
        — Она помогает мне.
        — Дак как не поможешь?  — посмелела Анастасия.  — Все забижают молодую дамочку с малюткой: и красные, и белые.
        Редкозубов вроде с одобрением:
        — Понимаю вас…
        — А коль понимаете,  — совсем расхрабрилась Настя-сестрица,  — чего ж в голову не можете взять, что нельзя Любовь Матвеевне с малюткой без меня оставаться? Мне при них надобно быть. Слабые они. И ребеночек в уходе нуждается.
        — Право, не знаю… э-э-э…  — Редкозубов подыскивал слова.  — Хозяева ведь… Их мнение…  — Он явно не хотел, чтобы Церенова была вместе с Любушкой.  — Вы могли бы навещать Любовь Матвеевну когда вам вздумается.
        Анастасия, улучив момент, подмигнула Любушке, после чего угоднически поклонилась Редкозубову:
        — Вы уж извиняйте меня, Ипатий Евстафьевич. И вправду, на што мне в хоромы богатые? Разрешили приходить проведывать Любовь Матвеевну с ее сыночком, помогать им. И на том премного благодарны.
        — Вот это вы правильно,  — одобрительно кивнул войсковой старшина.  — Умница… э-э-э, как вас по имени?
        — Анастасия,  — поспешно ответила Церенова.  — А лучше  — Настя. Я больше привыкшая, когда меня Настей кликают.
        — Умница, Анастасия… э-э-э, Настя!
        Суетливо-услужливый вахмистр уже договорился с хозяином о размещении Любушки и все норовил поймать благоприятную минуту, чтобы доложить об этом Редкозубову.
        — Вы сказать что-то хотите?  — наконец остановил войсковой старшина свой взгляд на мельтешившем перед ним вахмистре.
        — Хочу доложить, ваше высокоблагородие, комната-спальня, что рядом с залой, где вы разместились, подготовлена,  — скороговоркой проскрипел тот женским голосом.
        — Будьте добры пройти в дом… э-э-э, Любовь Матвеевна,  — пригласил Редкозубов.  — Смею полагать, уголок вам приготовили уютный. Надеюсь, вам понравится.
        Любушка растерянно взглянула на Настю-сестрицу, державшую Тимку на руках, затем на Редкозубова и опять на Церенову.
        — Безусловно, безусловно,  — понял ее беспокойство войсковой старшина.  — Анастасия… э-э-э, Настя пройдет с вами.  — И вахмистру:  — Василий Фомич, Настя должна беспрепятственно в любое время заходить к Любовь Матвеевне.
        В коридоре женщин поджидал хозяин дома Ерохов, громадный ростом, груболицый, совершенно лысый мужчина годов шестидесяти. На Любушкино «здравствуйте» он ответил скупым: «Здорова дневали». С кухни выглянули две молодайки, так же сдержанно поздоровались.
        Из прохожей дверь отворила хозяйка: сравнительно не старая, но болезненного вида  — одни мощи  — женщина. Она молча повела гостей в глубь дома.
        Вскоре они оказались в просторной гостиной.
        — Тут Ипатий Евстафьевич располагается, а вы будете в спаленке,  — сказала хозяйка Любушке, указав в дальний угол, где под пестрой занавеской-полоской пряталась маленькая дверь.
        Шириной в два и длиной в три метра боковушка больше походила на кладовку, чем на спаленку. Чего тут только не было: на полу лежали узлы, на стенах висели сумки, кошелки, тряпье разное. Низкая деревянная кровать занимала почти половину комнатушки. Возле окошка стоял небольшой сундук с тяжелым замком на крышке. На нем лежали какие-то свертки из мешковины, старые коробки…
        Войдя в боковушку, Любушка и Церенова остановились в тесном проходе, не зная, куда пристроиться.
        В дверь заглянул вахмистр, проскрипел своим женским голоском:
        — Ну как? Нравится?
        — Мы неприхотливые,  — сказала уклончиво Настя-сестрица.
        — Ипатий Евстафьевич у нас  — душа человек,  — заговорил улыбчиво вахмистр,  — заботливый о людях. Вот вам специально отдельную комнату велел выделить. Если что надо, говорите, не стесняйтесь. Я доложу Ипатию Евстафьевичу, он не откажет.
        — Благодарствуем. Пока ничего не надобно,  — ответила Анастасия.
        — Если что, говорите, не стесняйтесь,  — повторил вахмистр, закрывая дверь.
        — Не постесняемся,  — кинула ему вслед Церенова.
        Она положила Тимку на кровать, стала развертывать одеяльце.
        Любушка беззвучно заплакала.
        — А вот слезы лить нехорошо,  — с мягкой укоризной заметила Настя-сестрица. Меняя мокрую Тимкину пеленку, она говорила ровным, спокойным голосом:  — Пока лихого нам не делают. Вон как относятся обходительно. И офицер этот, Ипатий Евстафьевич, вроде ничего. Из культурных, видать. Тебя Любовью Матвеевной величает, со мной на «вы». Этот забижать не должон бы. И вахмистрок ничего. Услужливый.
        — Надо было из Ургуя бежать,  — всхлипывала Любушка.  — Зачем нас сюда привезли?
        — Поглядим  — зачем. Сейчас покуда гадать не стоит. Дальше видно будет. Путин давеча намекнул, будто в Читу повезут. А там переправят до твоего названного батюшки.
        — Нельзя нам до Шукшеева,  — глотала слезы Любушка.  — В беду попадем. Душа моя предчувствует… Вызволяться отсюда нужно, пока не поздно.
        — Бог даст, вызволимся. Уж я придумаю, как вызволиться. Попробую подкатиться к культурному Ипатию Евстафьевичу. А не выгорит  — к вахмистру. Вахмистрок-то слюнявчик. По обличию вижу, слюнявчик. Он клюнет.
        — Что ты, Настюшка?  — вытерла слезы Любушка. В ее голосе была мольба.  — И не выдумывай. Не нужно ни к кому подкатываться.
        Анастасия перепеленала Тимку, подала Любушке, приговаривая:
        — Покормиться нам пора, мамонька.
        В гостиной раздались размеренные шаги. Церенова приоткрыла дверь, слегка отогнула занавеску-полоску: в зале был Редкозубов. Шаркая по полу ногами, он прохаживался взад-вперед возле круглого стола.
        Настя-сестрица шепнула Любушке: «Пожаловал» «душа человек». Она поправила выбившиеся из-под платка волосы, одернула юбку, усилила голос:
        — Вам нельзя так переживать, Любовь Матвеевна. А то молоко сгорит.  — И опять шепотом:  — Пойду словечком с ним обмолвлюсь.
        — Настюшка!..  — умоляюще глянула на нее Любушка.
        — Не волнуйся, милая, я знаю, как обходиться с ними.
        Анастасия выплыла из боковушки.
        — Извиняемся за беспокойство,  — еще издали пропела она Редкозубову.  — У нас к вам кой-какой вопрос по надобностям.
        Войсковой старшина удивленно смотрел на Церенову.
        — Вы ко мне?
        — К вам, Ипатий Евстафьевич. А то к кому же!
        — И какие… э-э-э, собственно, у вас надобности?
        — Всяки разны.  — Анастасия неумело жеманничала.  — Мы ведь женщины…
        Она плыла неторопливо, качающейся походкой. В раскосых щелках глаз ее играли лукавые огоньки.
        — Я что-то, Настя… э-э-э, Настенька, не совсем вас… э-э-э,  — смешался, больше обычного заэкал войсковой старшина.
        Анастасия, боясь переиграть, остановилась посреди гостиной, сделала застенчивый вид.
        — Может, я не так, как надо, заговорила.
        — Нет, нет, все так. Говорите.
        — У нас такой спрос к вам, Ипатий Евстафьевич: долго мы тут пробудем аль нет?
        Вспыхнувший было румянец на щеках Редкозубова от неожиданной вначале кокетливости Цереновой стал блекнуть.
        — Думаю… э-э-э, завтра выедем. А почему вас интересует это?
        — Любовь Матвеевна волнуется. По батюшке соскучилась. Деньки все считает, когда домой приедет…  — Анастасия притворно хохотнула.  — А мне скушно в тутошних хоромах.  — В глазах ее блеснули чертики.  — Аль можно мне за двор ступить, по селу пройтись, Ипатий Евстафьевич? Аль нельзя?
        И снова румянец вспыхнул на щеках войскового старшины.
        — Чего ж нельзя… э-э-э, Настенька. Можно. Пройдитесь. Пожалуйста.
        — Премного благодарны,  — поклонилась Анастасия, плавно развернулась и, как пришла, неторопливой, качающейся походкой поплыла назад в боковушку.
        Переступив порог, она приложила палец к губам: «Тсс!»  — а вслух сообщила Любушке:
        — Завтра уедем, Любовь Матвеевна. Ипатий Евстафьевич обещал доставить вас к батюшке в невредимости. Теперь отдыхайте спокойно. А я пробегусь по селу.  — Настя-сестрица плотно прикрыла за собой дверь, закончила:  — Пойду обсмотрю все, попримечаю. Гляди и придумаю, как нам вызволиться.

        Насосавшись, Тимка уснул. Любушка положила его на кровать, осторожно передвинулась на сундук, приникла к окошку, в котором светлелось утреннее небо. По нему, вольготно проплывали пушистые барашки белых облаков.
        Любушка смотрела на них, как на что-то нереальное, сказочное. Она видела и не видела их. Ее взгляд заволокли слезы. Они не текли, они застыли на дрожащих ресницах. Любушкой овладела опустошающая душу безысходность…

        9

        Невидяще глядя в окошко, Любушка не услышала, как кто-то торопливо вошел в гостиную. Ее вывел из тягостного состояния скрипучий голос вахмистра:
        — Нарочный от есаула Кормилова.
        — Зовите, Василий Фомич.  — Это Редкозубов.
        Из прихожей промаршировали подкованные сапоги.
        — Господин есаул велел передать депешу вашему благородию.
        На минуту в гостиной воцарилась тишина. Затем снова заговорил Редкозубов:
        — Передайте, голубчик… э-э-э, Роману Игнатьевичу, что мы завтра отбудем из Махтолы. В поселке Старый Чулум задержимся на сутки. Надеюсь, он подоспеет к этому времени.
        Подкованные сапоги щелкнули каблуками, промаршировали назад в прихожую.
        И опять в гостиной тишина. Лишь скрипнул стул,  — видимо, Редкозубов поднялся из-за стола. Размеренные шаги зашаркали по полу. И рядом с ними мелкие, торопливые.
        — Что-нибудь серьезное, господин войсковой старшина?  — встревожился вахмистр.
        — Ничего особенного. Есаул Кормилов с отрядом… э-э-э, своего племянника, хорунжего Филигонова, гоняется по тайге за бандой красного сотника.
        — Неймется все Роману Игнатьевичу…
        — Я вам скажу… э-э-э, милейший Василий Фомич, вы бы, пожалуй, тоже кинулись за этим совдеповцем, оставь он вам такую отметину, как есаулу. Здесь, знаете ли, не просто дело чести, а уже кровная месть, если хотите.
        — Неужели сотник и в самом деле неуловимый? В конце концов, следует послать специальный карательный отряд. Найти базу его…
        — Сказать по совести… э-э-э, этот сотник Тулагин, наверное, далеко не простофиля. И, смею полагать, он не лишен богом военной сметки. Не глупую голову, видимо, на плечах носит. А по части его базы, то я так полагаю: нет ее у него. Он… э-э-э, как «Летучий голландец». В одном месте вдруг неожиданно появится и тут же растворится. Через некоторое время в другом появляется.
        В прихожей хлопнула дверь.
        — Господин войсковой старшина, позвольте доложить: барана привезли.
        — Василий Фомич, пойдите распорядитесь, пожалуйста.
        Торопливые шаги удалились к выходу, размеренные прошаркали к боковушке, где находилась Любушка с сыном.
        Редкозубов постучался:
        — Э-э-э, не помешаю?
        Любушка поднялась с сундука, присела на край кровати впереди спящего Тимки, ответила робко:
        — Как вам угодно.
        Редкозубов ступил на порог и почти полностью заслонил своей фигурой дверной проем.
        — Понимаю вас, милейшая Любовь Матвеевна. О, как понимаю. Что поделаешь? Трудное ныне для России время. Смута… Революция.  — Войсковой старшина кашлянул, достал из кармана газету.  — Я вот тут вычитал. Только послушайте, что… э-э-э, в Чите при красных творилось.  — Он развернул газету:  — «Продовольственный отдел при Читинском совдепе объявляет: утерянные карточки лишают права получения масла, мяса, меда и белой муки». Вы представляете? Или вот: «Держатели русских ценных бумаг всех наименований, не представившие таковых для регистрации в учреждении Народного банка или казначейства, лишаются права на какое бы то ни было возмещение». М-да… И обратите внимание, милейшая… э-э-э, Любовь Матвеевна, большевики еще на что-то надеялись. Послушайте, как они писали: «Да, нам тяжело. Еще не созрели вполне силы международной революции, мы пока одни». И далее: «Через страдания, муки родов, через упорную борьбу мы все же придем к победе, к новому строю. Будем же готовы к историческому часу испытаний». Но надежды их не оправдались. Не вышло у них с новым строем. Теперь Забайкалье вернется к старым, добрым
временам. Совдепы во всей Сибири разогнаны. Скажу вам, скоро и в Петрограде… э-э-э, большевикам конец придет. Так что не печальтесь.
        Любушка искоса взглянула на Редкозубова, заставила себя улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, неестественной.

* * *

        На улице Махтолы было людно. Спешили по своим делам мужики и бабы. Шумливо бегали детишки, играя в догонялки. Вооруженные всадники то рысью, а то и в намет проносились из конца в конец села.
        Анастасия Церенова шла не спеша. Несмотря на колючий морозец, она сбросила шаль с головы на плечи, так ей удобнее глазеть на прохожих и проезжих.
        Иногда Анастасия задерживалась возле чьей-либо ограды и с любопытством рассматривала избу и все остальное, что было во дворе и за двором. С некоторыми махтолинцами она пускалась в разговоры о житье-бытье, интересовалась, как люди запаслись зерном на зиму, много ли зверья в окрестном лесу, есть ли партизаны поблизости? У одних спрашивала, какая дорога ведет на Ургуй, у других  — на Таежную, Старый Чулум.
        На углу широкого проулка (по этому проулку дорога из села уходила на станицу Таежную) Анастасия остановилась. В конце его толкались, стараясь разогреться, несколько семеновцев. Рядом с ними был мост через приток Онона  — каменистую, забурунистую речку; сразу за мостом начинался густой лес. Анастасии хотелось пройти за мост, посмотреть на речку, но она боялась. И все же, постояв немного, решилась.
        

        Заметив ее приближение, семеновцы перестали толкаться, загоготали:
        — Гля, баба!..
        — Не заблудилась ли часом?
        — Ну и пава!..
        — Давай к нам в компанию…
        Анастасия, не удостоив их взглядом, непринужденной походкой прошла мимо. Один из служивых, рослый, зубоскалый, поспешил за ней следом:
        — Может, примешь, красавица, в провожатые.
        — Отчего же не принять, ежель не робкий,  — не оборачиваясь, отозвалась Анастасия.
        — Видать, не из тутошних?
        — Не из тутошних.
        — Ух ты какая?!
        — Уж такая.
        — И куда из села собралась?
        — А там поглядим, докуда проводишь.
        На мосту семеновец остановил Церенову:
        — Дальше нельзя без разрешения.
        — Кому нельзя, кому можно,  — ершисто взглянула на служивого Анастасия.
        — Тебе не можно,  — придержал он ее за руку.
        — У меня, может, разрешение имеется.
        — Интересно. От кого ж такого?
        — От войскового старшины Ипатия Евстафьевича Редкозубова.
        — Это што вчерась отквартировался в доме Ерохова?
        — От него самого. Можешь сходить справиться.
        — Да мне што? Есть разрешение так есть.  — Служивый повел себя попочтительнее.  — А вы с его высокоблагородием вместе прибыли?..
        Разговориться не пришлось. Из леса показалась вереница подвод. Ехавшие впереди двое верхоконных пришпорили лошадей.
        Семеновец забеспокоился:
        — Несет кого-то. Чужие чи наши?  — Он снял винтовку с плеча, взял наизготовку.
        — Эгей, станишники! Принимай гостей!  — крикнул старший из верхоконных.  — Купцы с обозом.
        Услышав голос, Анастасия вздрогнула: голос Савелия Булыгина. Взглянула  — он. Только бы не признал он ее. Она спряталась за семеновца, закуталась в шаль. Но Савелий успел ее узнать.
        — Настюха Церениха… Ба-а-а!  — спрыгнул он с седла.  — А как эта шлюха красная тут очутилась?
        — Какая такая красная?  — Служивый недоверчиво оглянулся на Анастасию. Та стояла вся сжавшись.  — Она сказала, что от войскового старшины Редкозубова.
        — Брешет все. Краснюха натуральная. Я как облупленную ее знаю. Малость больше месяца назад лично этапом пригонял в ургуйский лагерь. Знать, сбегла стерва.
        Анастасия пересилила страх, бросила руки в бока:
        — Полегче, Савелий. За такие слова твои… Ежели скажу Ипатию Евстафьевичу, тебе не поздоровится. Ты и купеческую дочь, Любовь Матвеевну Шукшееву, тоже вот так же позорил…
        — Ха-ха!  — оскалился Булыгин.  — Купеческая дочь… Поглядим, какая она купеческая. Сам-то купец Шукшеев вона в обозе в тарантасе в шубе закутанный едет. Зараз разберемся, што за дочь она ему… И тебе, паскуда,  — Булыгин сорвал с Анастасии платок,  — теперь не отвертеться.
        — Будь ты проклят!  — закричала Церенова.  — Ирод!..
        Савелий коршуном налетел на нее, раз, другой ударил в лицо…

* * *

        В доме Ерохова войсковой старшина Редкозубов в это время принимал начальника Махтолинского гарнизона сотника Трапезникова с его заместителем прапорщиком Мунгаловым. Ерохов встретил гостей у ворот ограды. Дальше их перехватил редкозубовский вахмистр.
        — Его высокоблагородие Ипатий Евстафьевич зовет вас в гостиную,  — проскрипел он.
        Войсковой старшина важно сидел за столом.
        — Прошу… э-э-э, господа офицеры!
        На приветствие сотника он слегка привстал, а прапорщику лишь кивнул головой.
        — Я, господа, не люблю церемоний. Садитесь, пожалуйста. Григорий Михайлович… э-э-э, его высокопревосходительство, приучил нас, своих помощников, к простому обхождению.
        Сотник при упоминании Редкозубовым Семенова поддакнул:
        — Приятно наслышан про простоту нашего атамана.
        — Скажу вам, милейший, простота всегда украшает.
        Стол был накрыт скромно: жареная баранина на двух больших тарелках, сметана в разрисованных глиняных чашках, соленые грузди и три бутылки темного вина.
        Редкозубов поднял руку над столом:
        — Подтверждением тому… э-э-э, этот простой наш стол.  — Он сделал знак стоявшему у двери вахмистру.  — Василий Фомич, просите хозяина с хозяйкой и Любовь Матвеевну.
        Хозяйка отказалась от обеда из-за занятости по дому, а Ерохов с удовольствием откликнулся на приглашение.
        Любушка вышла из боковушки одетая по-зимнему с завернутым в одеяльце Тимкой. Она устремила на Редкозубова просящий взгляд:
        — Мне бы на улице немножко побыть с маленьким.
        Тот огорченно улыбнулся:
        — Жаль. Пообедали бы вместе.
        Офицеры поднялись с мест, галантно предлагая каждый свой стул.
        — Простите меня,  — на глазах Любушки навернулись слезы.  — Малышу душно здесь.
        — Понимаю вас… э-э-э, Любовь Матвеевна. Что ж, погуляйте на воздухе. Василий Фомич, проводите.  — Глядя вслед Любушке, войсковой старшина пояснил офицерам:  — Дочь купца известного. Перетерпела столько…  — Редкозубов вооружился ножом и вилкой, но к еде не притронулся, продолжая уже другим тоном:  — Вы, господа, имейте в виду, Григорий Михайлович… э-э-э, очень покровительствует торговому народу. Будущее Забайкалья во многом зависит от нынешнего отношения с состоятельными людьми. Я вам, милейшие, так скажу: утверждение прочного порядка и благополучия в Забайкальской области невозможно без большого и боеспособного войска. А как содержать его? Нужны деньги. Друзья из-за границы помогают нам, конечно. Но и сами мы должны иметь внутреннюю силу, капиталы…
        Суетливо-услужливый вахмистр провел Любушку за ворота.
        — Теперь я сама хотела бы с сыночком погулять,  — сказала ему Любушка.
        — Погуляйте. Не стану вам мешать.
        За ероховским двором она облегченно вздохнула. Свобода! Радостно заколотилось сердце. Это волюшка оживила его. Господи, побежать бы сейчас куда глаза глядят!..
        Любушка торопливо пошла по-над заборами. Крепко прижав к груди Тимку, она спешила уйти подальше от дома Ерохова. Какие мысли в эти минуты одолевали ее? Ей самой было трудно понять свое душевное состояние. В сознании лишь одно  — воля. Она совсем не представляла, куда и зачем бежит, но твердо знала: назад не вернется.
        Редкие снежинки белыми мухами кружились перед глазами. Любушка прикрыла Тимку бортами старого армячка, выпрошенного для нее Настей-сестрицей у старухи в Ургуе перед уездом в Махтолу. Хоть и ветхий армячок, а тепло в нем. От быстрой ходьбы Любушка взопрела. Замедлила шаг, оглянулась назад  — далеко отмахала от высокого забора ероховского двора.
        Из проулка вывернули подводы. Спереди, по бокам верхоконные. От лошадей валил пар, острый запах мыльного пота.
        Передний всадник показался Любушке знакомым. Не по красногвардейскому полку  — скорее по семеновскому плену. Она прижалась к забору. Тревожное чувство подсказало ей: от встречи с этим «знакомым» не ждать добра.
        И тут она увидела Настю-сестрицу. В душе все заледенело: Анастасия еле плелась, она была в крови, простоволосая. Двое белоказаков грубо толкали ее прикладами винтовок.
        Любушка вскрикнула.
        Семеновцы не придали значения возгласу женщины, стоявшей с ребенком у двора, но Церенова, заметив подругу, вдруг преобразилась. Она кинулась к одному из тарантасов на высоких рессорах с кожаным верхом, где сидел в богатой шубе грузный, полнолицый человек, замахала руками:
        — Изверг ты, господин Шукшеев! От дочери названой отказываешься… А Любовь Матвеевна так-то ласково про тебя говорила…
        — Прочь! Прочь!..
        Мужчина выхватил у возницы кнут, стал хлестать Анастасию.
        Любушку зашатало  — это же Елизар Лукьянович.
        — Ирод проклятый!  — заголосила Настя-сестрица.  — Пропала Любовь Матвеевна…
        — Ишь, еще Любовью Матвеевной величает. Дерьмо она, не Любовь Матвеевна,  — гудел Шукшеев.  — Погоди, доберусь до самозваной купеческой дочери, сучки большевицкой. Поглядим, как она у меня запляшет.
        Любушку трясло. Она еще не успела как следует рассмотреть Шукшеева, но мысленно ясно представила его злое лицо. Что же делать? Как поступить? Кинуться ему в ноги, молить за себя и за Настеньку? Так ведь не смилуется. Уж кого-кого, а Елизара Лукьяновича Любушка хорошо знает.
        Последние подводы прогромыхали в проулке, обоз полностью втянулся в махтолинскую улицу. Настя-сестрица и тарантас с Шукшеевым уже отдалились от Любушки больше чем на три двора, а жуткий Анастасиин голос все еще раздавался будто рядом:
        — …Казак лихой меня вызволит… Я живучая… Уходить надо. Скорее… Казака искать нашего…
        До Любушки наконец дошло  — это ее Настя-сестрица уходить уговаривает. Это же она про Тимошу  — казака лихого  — кричит Любушке. Нужно бежать из села, искать партизан.
        Откуда взялись сила и решительность. Любушка забарабанила в забор: может, добрые люди живут, не откажут в помощи. Почти в двух шагах отворилась калитка, из ограды показалась женщина.
        — Тетенька, помогите, не дайте пропасть с малюткой. В лес бы мне тропку указали… Я не здешняя… Семеновцы искать скоро меня будут… Спасите нас с малюткой.
        — О-ох, несчастная! Куда ж ты в тайгу с дитяткой-то?!
        — Помогите, тетенька. Не дайте пропасть.

* * *

        Прибывший из Таежной купеческий гужевой поезд остановился в Махтоле на ночевку. Вереница подвод и тарантасов вытянулась чуть ли не на всю длину станичной улицы. Пока поселковый атаман выяснял, откуда и куда движется обоз, изучал дорожные бумаги, большинство ездовых уже познакомились с хозяевами ближних дворов, загоняли в ограды повозки с бараньими тушами, сыромятью, мешками с зерном, распрягали лошадей, давали им корм, бежали обогреться в избы. Вскоре, кроме двух подвод, атаману некого было распределять на постой: поезд расползся по Махтоле. Поселковый махнул рукой писарю:
        — Этих давай к Кондюрину и Улетову.
        Тарантасы купцов еще раньше разъехались по богатым станичникам.
        Шукшеевская повозка на высоких рессорах с кожаным верхом, сопровождаемая Савелием Булыгиным, подкатила к подворью Ерохова. Савелий соскочил с лошади, нырнул во двор. Немного погодя он вернулся с хозяином и прапорщиком Мунгаловым.
        — Здорова дневали,  — поприветствовал Шукшеева Ерохов.
        — Здравия желаем!  — козырнул Мунгалов.
        Елизар Лукьянович с кряхтением, неуклюже выбирался из тарантаса.
        — Позвольте помочь,  — услужливо поддержал Булыгин купца, который одной ногой уже коснулся земли, а другую все еще не мог оторвать от подножки.
        Когда тяжелое тело Шукшеева полностью сползло с высокой повозки, он наконец принял осанку перед Ероховым и Мунгаловым.
        — Здорова дневали!  — опять поприветствовал его Ерохов, но уже с поклоном.
        Хмельное лицо прапорщика Мунгалова сахарно улыбнулось:
        — Рады видеть вас, господин Шукшеев.
        Елизару Лукьяновичу тоже бы надобно было улыбнуться, сказать какие-то приятные слова хозяину и прапорщику, но он только промычал озябло: «Тронут вашим радушием». Ему хотелось поскорее в тепло да водки пропустить для согрева души. И настроение бы поднять, испорченное неприятной встречей с арестованной Булыгиным крикливой бабой-большевичкой.
        В дом Ерохова Шукшеев попал в самый разгар званого обеда. Войсковой старшина Редкозубов, розовый от еды и вина, сидел за столом без кителя. Он отчаянно работал челюстями, перемалывая зубами баранину. Сотник Трапезников держал перед собой крупный груздь на вилке и на все лады расхваливал хозяйку.
        Мунгалов представил купца Редкозубову:
        — Господин Шукшеев.
        Елизар Лукьянович, увидев на спинке стула Редкозубова мундир с погонами войскового старшины, нашел-таки в себе силы улыбнуться.
        — Имею честь собственной персоной засвидетельствовать вам свое почтение.
        — Шукшеев… э-э-э, запамятовал ваше имя-отчество,  — оторвался от баранины Редкозубов, поднялся, протянул руку купцу.
        — Елизар, сын Лукьяна Саввича,  — пожал Шукшеев руку войсковому старшине.
        — Приятно, очень приятно!.. А я… э-э-э, Редкозубов Ипатий Евстафьевич, войсковой старшина войска Забайкальского. Служу при штабе его высокопревосходительства атамана Григория Михайловича Семенова.
        Улыбка на лице Шукшеева расцвела ярче.
        — Слыхал про вас, как же. Лестное мнение о вас в купеческих кругах,  — сорвалась с его языка елейная ложь в адрес Редкозубова, о котором раньше он слыхом не слыхивал и сейчас видел впервые.
        Редкозубов не остался в долгу:
        — О вас… э-э-э, Елизар… э-э-э, Лукьяныч, мы тоже, если сказать по совести, много хорошего знаем. Вы  — человек дела! Хозяин крепкий! Похвально, скажу вам, весьма похвально.
        Сотник Трапезников назвал себя купцу и так же, как и Редкозубов, притворно польстил:
        — Шукшеева знают в Забайкалье… Кого еще знать, как не вас.
        Елизару Лукьяновичу поднесли вина. Он извинился:
        — Не употребляю. А от смирновочки бы с холода  — не отказался.
        Ерохов принес бутылку, налил гостю. После водки Шукшеев совсем отошел от плохого настроения.
        — Легки вы на помине, Елизар… э-э-э, Лукьяныч,  — сказал Редкозубов, когда купец уселся за стол.  — Мы, знаете ли, недавно о вас говорили. И скажу вам… э-э-э, приятный сюрприз для вас имеем.
        Шукшеев насторожился:
        — Сюрприз? Какой сюрприз? Боюсь я сюрпризов, ваше высокоблагородие.
        — Понимаю вас, понимаю.  — Редкозубов даже встал, чтобы придать своему сообщению особую значимость.  — Милейший Елизар Лукьяныч, у нас ваша дочь с младенцем… э-э-э, Любовь Матвеевна!
        — Дочь?! Любовь Матвеевна!..  — будто подстегнутый взвился Шукшеев.  — Ах, кухарка!.. Ах, дерьмо!.. Это  — самозванка, а не Любовь Матвеевна. Надо же, и вас она обвела вокруг пальцев…
        В глазах Редкозубова удивление и смятение:
        — Не понимаю вас. Почему самозванка? Почему обвела… э-э-э, нас вокруг пальцев?..
        — Не дочь она мне,  — запальчиво объяснил Шукшеев.  — В служанках держал я ее. А как связалась с большевиком-совдеповцем, вкусила, видать, собачьей жизни, так ишь чего придумала  — за купеческую дочь стала выдавать себя. Ишь, сучье семя… Где она, эта самозванка? Дайте взглянуть на нее. Где она у вас? Покажите мне ее. Покажите.
        Румянец на лице Редкозубова сменился на пунцовую пламень. Войсковой старшина разгневался:
        — Как она могла?! Я вам скажу, это же… И я, старый пень, поверил…  — Он раздраженно позвал своего подручного, не назвав его против обыкновения Василием Фомичом:  — Вахмистр! Ну, где вы там, вахмистр? Сыщите немедленно Любовь… э-э-э, эту женщину с ребенком. И вас, сотник,  — Редкозубов кинул Трапезникову,  — прошу принять меры по розыску…

* * *

        Махтола погрузилась в беспросветную черную ночь. Редко где мерцали в окнах блеклые огоньки. Но в трех местах тьма расступалась перед ярким светом  — это горели костры у сборной избы, где казаки из конвоя Булыгина обогревались после объезда дворов с подводами купеческого поезда, у въезда в станицу со стороны Ургуя да у моста через речку; там несли караулы охранные посты.
        Прапорщик Мунгалов с редкозубовским вахмистром и поселковым атаманом обыскали почти все избы, но самозваной Шукшеевой дочери нигде не нашли.
        — Куда могла деться, злодейка?  — скрипел женским голосом вахмистр.  — Не провалилась же сквозь землю…
        — Как бы не в тайгу дернула,  — заключил атаман.
        — С мальцом? По такой холодине?  — усомнился вахмистр.
        — Знаю их, большевиков. Они на што хошь отважатся.
        Мунгалов сплюнул:
        — Замерзнет  — туда и дорога.
        — А что скажем их высокородию?
        Прапорщик махнул рукой:
        — Ладно, утро покажет, что сказать. А сейчас  — спать.
        — Осталось два двора, ваше благородие,  — предупредил поселковый атаман,  — Кондюрина и Улетова.  — Может, проверим все ж?
        Мунгалову изрядно уже надоело шастать по ночи, заглядывать в чужие постели. Он колебался:
        — Два двора, говоришь…  — Помедлил, затем сказал атаману:  — Сам проверь, доверяем. Если обнаружишь самозванку, тащи в дом Ерохова. Благодарность заслужишь.  — Он толкнул в бок вахмистра, добавил:  — Нам с вахмистром посты еще обходить…
        Когда в дверь кондюринской избы загромыхал кто-то громко и настойчиво, сердце Любушки екнуло: за ней пришли. Она лежала неподалеку от двери между широкой лавкой, заваленной всякой домашней всячиной, и кадкой с водой, не смея шелохнуться, чтобы не разбудить Тимку, не вспугнуть сонно раскидавшихся рядом с ней на полу ездовых мужиков.
        На стук поднялся хозяин.
        — Кого там?
        — Атаман с проверкой.
        Любушка задрожала  — это за ней, непременно за ней. Она больше не в силах была лежать неподвижно. Ощупала сына, дрожащими руками прикрыла его одеяльцем. «Встану, объявлюсь,  — билось в ее мозгу,  — пусть меня одну возьмут. Тимоньку бы не тронули. Люди выходят, вырастят мою кровиночку…»
        Любушка осторожно встала, шагнула из-за лавки. Хозяйка будто поджидала ее с засвеченной лампой:
        — Куда тебя?.. Што ты…  — испуганно зашикала она.  — Назад! Затаись там с дитяткой.
        Заворочались ездовые. Один из них задрал черную бороду, сонно поглядел на Любушку, она присела за кадкой.
        Вошедший в избу атаман с порога объявил:
        — Ты, Леха, и жинка твоя, стало быть, знаете нонешние законы: большевиков и иных каких укрывать ныне нельзя, Вот я и пришел проверить, нет ли кого у вас посторонних?
        Хозяин поспешил с ответом:
        — Как нету, есть, вона на полу храпят.
        — Што за люди?  — громко спросил поселковый.
        Бородач растолкал напарника, пробасил:
        — Назовись, значитца, хто ты такой. А я, однако, Чернозеров, из станицы Серебровской, в извоз мобилизованный.
        — Банщиков, из Карымской,  — протер глаза второй ездовой.
        — Они по твоему указу у нас на постое,  — пояснил Кондюрин.  — Их писарь твой приставил к нам вчерась.
        — Про то я знаю,  — прошелся по избе атаман.  — А других посторонних нет больше?
        — Дак какие другие. Вот они все тут, сам видишь.
        Пока поселковый оглядывал ездовых, постель Кондюриных, хозяйка засуетилась.
        — Не желашь, Титович, рюмочку?  — предложила угодливо.  — Чай, морозно, продрог, гляжу, по ночи колотясь с делами атаманскими.
        Поселковый развернулся к двери:
        — В другой раз. Прощевайте.  — Уже на выходе из избы он кинул Кондюрину:  — Завтра, может, снова проверим. С прапорщиком Мунгаловым. Так што гляди, Леха.
        После ухода атамана Любушка немного успокоилась. Но уснуть до утра так и не смогла.
        А с рассветом махтолинская улица ходуном заходила от топота множества конских копыт. Любушка припала к оконному стеклу: не Тимоша ли со своими ребятами? Хозяин, выходивший на двор за дровами, рассеял ее надежду, сообщил жене:
        — Слышь-ка, Улита, Трапезников казаков по тревожной поднял. Будто на тракте не спокойно. Допекают, кажись, партизаны. Гонец будто бы прискакал: ургуйцы гарнизон наш на помощь кличут.
        Любушка взмолилась хозяйке:
        — Помогите, тетечка Улита, в лес уйти. Поскорее бы. А то атаман вдруг заявится. Обещал ведь пожаловать с проверкой.
        — Поможем. Не беспокойся, милая,  — обнадежила Кондюриха.  — Пущай обвиднеется малость. Алеха на покос припроводит. Там местечко какое ни есть для жилья тебе с дитяткой. В землянке печь с дровами. Как-нибудь уладишься на времечко.

        10

        Ночная изморозь на открытых свету сосновых ветвях с появлением солнца истаяла. Лишь в коридорах таежной чащобы по низам на молодой поросли лежал синеющий сумрак пушившегося инея.
        Солнце гляделось ярко, но занимавшийся день веял знобкостью. Разгуливался северный ветер, грозящий первым снегом. Противно кричало летавшее над самыми верхушками деревьев воронье. В гуще елового колка зацокала белка. Хрустнул примороженный валежник под ногами сторожкой козы. И дятел: «тук-тук-тук»  — гулко пробарабанил по сухому стволу и умолк.
        Тулагин чутко ловил лесные звуки. Загадал: если вскоре еще раз постучит дятел  — недолго ждать кого-нибудь из разведчиков.
        Дятел не подвел, почти тотчас отбил свою четкую дробь: «тук-тук-тук».
        Группу Ивана Ухватеева Тулагин услышал издалека. К расщелине из-за ельника вместе с конским топотом приближался шумный людской гомон.
        Тимофей поспешил навстречу разведке.
        Ухватеев спрыгнул с лошади, весело доложил:
        — Прибыли в полном составе. Как видишь, командир, все бодрые и невредимые.
        — С базара вроде едете,  — укорил его Тулагин.
        — Сказал-угадал,  — рассмеялся Иван,  — мы и в самом деле с базара. Погляди, сколь товара у нас.  — Он похлопал по тюкам, мешкам, притороченным к седлам лошадей:  — Ну-ка, ребята, показывай, что привезли!..
        Разведчики принялись развертывать тюки, развязывать мешки, вынимать добротные дубленые шубы, полушубки, мохнатые барсучьи папахи, форменные сапоги, ичиги из бурой кожи, японские карабины, казачьи шашки, сумки с патронами, снаряжение.
        — Во чего набрали на базаре,  — щурил в довольной усмешке глаза Ухватеев.  — И вдобавок погляди, командир, какие кони красавцы-строевики  — любо-дорого! Каждый в два с лишним аршина!..
        Один из бойцов держал в поводу семь заседланных жеребцов-иноходцев.
        — Откуда все?  — сухо спросил Тимофей.
        — Не переживай, командир, народ не грабили. У белых реквизировали. Негаданно получилось. Только мы высунулись к тракту, видим: вот они, семеновцы, прямиком на нас шпарят. Нам, понятное дело, хорониться надобно. Что ж, схоронились в чащобе, где погустейше. Но за белогвардейцами наблюдения, само собой, конешно, не бросаем. Они чуток проехали и  — к постоялому двору в аккурат приворачивают. Мы тогда с Акимовым, значит, поближе к тракту, это штоб лучше и за беляками, и за постоялым двором вести наблюдение. Остальным ребятам я, конешно, даю команду быть в чащобе на полном боевом. Так вот, смотрим, семеновцы во дворе с коней долой и хозяину страха нагоняют… В общем, заканителились  — в избу, из избы, в ограде туда-сюда. А под конец в баньку повалили. Ну дела!.. Мы, значит, наблюдаем, сами себе рассуждаем: кони заседланные  — у коновязей, сторож  — один-одинешенек. Што тут делать? Ну и не удержался я, поднял ребят на «ура»… Все сделали честь по чести. Даже без единого выстрела. Я зашел прямо в баню и там, значит, как положено допрос учинил. Понятное дело, они все в растерянности… Мы, конешно, вызнали у
них все, што нам надо. Во-первых, они  — конный патруль на Большом тракте. Во-вторых, им за нами, стало быть, приказано следить. Вот, значит, што оно… Старший ихний сказал, мол, по наши души ихним начальством две карательные сотни отряжены и даже рота навроде япошек. И тракт теперь и все близкие к нему дороги будто плотно обложены.
        В течение доклада Ухватеева Тулагин ни разу не перебил его. С особым вниманием он слушал последнюю часть рассказа разведчика. По ней он старался представить обстановку, в которой на данный момент оказался отряд. Выходило, что семеновцы и японцы взяли партизан в плотное кольцо и теперь, видимо, намертво начнут сжимать его.
        Тимофей всецело ушел в себя, всесторонне обдумывая сложившуюся обстановку. Он почти не слышал последние слова доклада Ухватеева:
        — А беляков мы оставили в бане запертыми, нехай себе дале парятся… А от обмундировки ихней, оружия и лошадей, понятное дело, не отказались, потому как отряд наш во всем этом нынче шибко нуждается.

* * *

        Третий месяц отряд Тулагина скитался по лесам, распадкам, болотистым приречным еланям, не находя надежного места для зимовки, В окрестных поселках и станицах хозяйничали белые гарнизоны, добровольные дружины самообороны, созданные из местных зажиточных казаков, А вдали от населенных пунктов, в необжитых местах, надолго не осядешь: нет крова, нет пищи ни людям, ни лошадям.
        И все же жизнь заставляла время от времени отряд заходить в отдельные селения, чтобы пополниться провизией, фуражом, обмыться, обстираться бойцам, хотя бы сутки побыть в тепле. Но заходы эти почти всегда были безрадостными. Порой они приводили к кровавым стычкам с семеновцами. Жители встречали тулагинцев настороженно, а нередко и открытой враждой. Белогвардейские гарнизоны во много превосходили партизан по штыкам и саблям, так что одолеть их и думать было нечего. Поэтому Тулагин старался не ввязываться а серьезные схватки с белыми и после каждого столкновения сразу же уводил отряд в тайгу.
        К трудным скитаниям, голоду добавился холод. Среди конников, подолгу не слезавших с седел, начался ропот. Все чаще на привалах и ночлегах слышались недовольные разговоры: «Доколь по лесам шнырять?», «Морозы прижучат  — не пошныряешь», «В зверье скоро оборотимся», «Загинешь ни за грош», «По домам бы тихо разойтись», «Семенов обещал прощение, если добровольно объявимся».
        Подобные разговоры еще больше разлагали отряд.
        В этих условиях Тулагин устраивал летучие политсобрания, где до хрипоты доказывал, что положение ни такое уж безнадежное. Он убеждал бойцов: Советская власть в Забайкалье пала временно и не сегодня завтра Лазо с Балябиным приведут из Центральной России красные полки. А пока нужно терпеливо переносить все лишения, бить заклятых врагов революции.
        Боевой помощник и верный друг Тимофея Софрон Субботов во всем поддерживал Тулагина. В последние дни, видя, как нелегко приходится Тимофею, он частенько выступал на «политсобраниях» с горячими речами, которые заканчивал обычно одними и теми же словами: «Че митинговать? Дело ясно: давить контру  — и баста».
        После таких пламенных призывов люди, казалось, подбадривались, боевой дух отряда поднимался. Но ненадолго. Через несколько дней червь недовольства снова начинал точить конников.
        К концу ноября из тридцати девяти человек у Тулагина осталось восемнадцать. Одни погибли в перестрелках с белогвардейцами или попали в плен, другие, потеряв веру в успешный исход партизанской войны, ушли в родные места.
        Ночной налет на двенадцатой версте от Ургуя на семеновский конвой, гнавший арестованных на каторжные работы, крепко повысил настроение партизан. Ни один из конников не был ранен. Тулагинцы захватили у белых две телеги с мукой и мясом, другими продуктами. Среди освобожденных арестованных оказалось немало знакомых  — станичников, бывших сослуживцев.
        После налета Тулагин более пяти часов колесил с отрядом по тайге, путая следы. Он спешил уйти подальше от набитых дорог, найти такой укромный уголок, где можно спокойно отдохнуть и отогреться людям. Но ни зимовья, ни заимки не попалось. Пришлось разбить табор в одной из расщелин между небольшими сопками у ключа. Разожгли костры, воды вскипятили. Этим и обогрелись.
        Тимофей разослал во все концы разведку. Ухватеева с четырьмя конниками  — на Большой тракт, Хмарина с Пьянниковым  — к Ургую, Катанаева с молодым бойцом Козлитиным  — в сторону Махтолы.
        Несмотря на усталость, никто не присел: партизаны и отбитые арестованные, смешавшись в большую пеструю, живую кучу, знакомились, здоровались друг с другом. Многие узнали старых дружков. То и дело раздавались радостные восклицания:
        — Примаков! Ты ли это?!
        — Ладыгин? Кеша?!
        — Петро Завялин!.. Илья Симаков!.. Яков Комогоров!..
        — Наши ведь… Вместе германца воевали!
        Звонче всех разносился голос «колобка» Пляскина:
        — Братцы, кого вижу! Помереть мне на месте, если это не Андрюха Глинов!.. Жив?! А мы за упокой, было, о нем…
        Отбитых арестованных набралось человек под девяносто. Но почти все они были вконец обессилены, еле держались на ногах. Тулагин понимал, такое пополнение не столько усилит, сколько ослабит отряд. И первое чувство радости от удачного налета на белых, от встречи с товарищами по борьбе уступило место тревожному беспокойству за судьбы этих людей. Куда теперь с ними? Их же одеть, накормить, вооружить надо.
        Тулагин знал, что всюду сейчас полно белогвардейцев. По станицам и селам рыскают специальные усмирительные семеновские отряды, а в Таежной, Махтоле и Ургуе  — усиленные гарнизоны. Кроме того, по рассказам недавних пленников ургуйского лагеря, в здешнем районе появились японцы. И генерал Андриевский со свитой и атаманцами недавно с инспекцией прибыл. Он проверяет, как выполняется приказ атамана по очистке округи от совдеповцев. Каратели и местные дружинники из кожи вон лезут, доказывая свою верность Семенову. Особенно усердствуют таежнинский атаман со своими подручными и головорезы из эскадрона есаула Кормилова.
        — Есаул-то сам ранен был партизанами и после лечения, будто, по тыловой части определен,  — уточнил один из пленников, в прошлом казак-фронтовик Аргунского полка Кондрат Проскурин.  — За него орудует поручик Калбанский.
        Пляскин с гордостью добавил:
        — Это наш командир, Тимофей Егорович, Кормилова полоснул!
        Андрей Глинов поведал партизанам о том, как попал он в лапы белых во время стычки под Ургуем.
        Тот печальный, месячной давности, заезд в Ургуй Тулагин хорошо помнил. Он не знал тогда, что там засела семеновская полусотня.
        К поселку подъехали на заре. Впереди шло боевое охранение. Вокруг было тихо, ничто не предвещало опасности. Пересекли ручей и тут-то и напоролись на пулеметы. Тимофей моментально сориентировался и успел вывести конников из-под огня, но пятеро бойцов из охранения, в том числе и Андрей Глинов, отстали.
        — Мы уже были у самой поскотины,  — вспоминал Глинов,  — слышим: «Чьи будете?» Федька Грисанов вполголоса нам: «Назад! Кажись, влипли». Что делать  — разворачиваться? Тревогу своим сигналить? Пока всполошились  — пулеметы с двух сторон жахнули. Ребят разом всех скосили, а я  — живой. Кобыла моя шарахнулась прямо под пули. Ну, с ходу и рухнула, Я вскочил, чтоб бежать, а мне кто-то по голове  — хряп… Хорунжий их, Филигонов,  — зверь-человек. Допрашивал полупьяный: матерился, сапогами, стерва, пинал. Как только не измывался! А после приказал сквозь строй прогнать. До полусмерти били, чуть живым в сарай кинули. Спасибо, братва-арестанты отходили, особливо Кондрат Проскурин заботился…  — Глинов повернулся к Тулагину.  — А ишшо, товарищ командир, хочу сообщить вам, в избе, где квартировал хорунжий, бабенку из нашего красногвардейского полка я заприметил, по милосердной части она у нас была. Настей-сестрицей мы ее прозывали. Да вы ее знали! Она в подругах с вашей женой ходила.
        Тимофей схватил Глинова за руку:
        — Ну, ну?..
        — Так вот, Настя и жена ваша за пленниц у хорунжего состоят.
        — Любушка в Ургуе?!  — не сдержав волнения, сорвался на возглас Тулагин.
        — А ишшо ребенком она разродилась.
        — Ребенок у нее?!
        — Сам лично видал, с младенцем на руках в ограде стояла, когда нас по поселку гнали.
        «Любушка жива. В плену находится. Родила…»  — больно забилось в голове Тимофея.
        Что говорил дальше Глинов, он уже не слышал. Мысли смешались: «Надо выручать Любушку», «Почему Филигонов оказался в Ургуе?», «Кто родился, казак или девка?», «Ехать. Сейчас. Немедленно…».
        — Конь. Где мой конь?  — засуетился Тимофей.  — Пляскин, давай коня,  — требовал он осевшим голосом.
        Субботов окликнул Тулагина:
        — Командир, тут дело такое, значит, Я, говорю, утро близится.  — Софрон отвел Тимофея в сторону от толпившихся вокруг Глинова партизан, понизил тон:  — Вижу, Тимоха, твое состояние. О Любушке распереживался. Конечно, я б тоже… И все ж нельзя так убиваться.
        Тулагин пустым взглядом смотрел мимо Субботова в серый провал редеющей ночи. До него доходила и не доходила суть того, что говорил Софрон. Он оцепенел.
        — Тимоха, приди в себя,  — снова и снова тормошил друга Субботов.  — Ну што ты раскис так-то. Давай вместе подумаем, как помочь Любушке…
        Наконец Тулагин стал осмысливать слова Субботова.
        — Слышь, Софрон, возьми на себя командование сотней,  — затряс он Субботова за плечо.  — А я  — в Ургуй… Я ненадолго…
        — Не могу я взять командование. И ты в Ургуй не можешь…
        — Почему? Ну почему?..
        И снова оцепенение.
        Тимофей тяжело перевел дыхание, выдавил из себя:
        — Жена там моя. С сыном моим. Пойми ты…

* * *

        …Слушая Ивана Ухватеева, Тулагин мучительно обмозговывал создавшееся положение. В голове рождались и тут же пропадали наметки планов возможного выхода отряда из семеновских клещей. Это были скороспелые, далекие от реальности варианты. Поэтому Тимофей сразу же отбрасывал их в сторону, освобождая сознание для новых огоньков надежды. И лишь одна мысль, пока не совсем ясная, не покидала его. Она была связана с Ононом. «Уйти за реку, переправиться через нее ночью? Вот только на чем? Она ведь еще не встала под прочный лед… Вплавь попробовать? Ни люди, ни лошади не выдержат ледяной воды. А если рискнуть кружным путем по берегу Онона? Авось проскользнем Махтолу: белые не додумаются, что партизаны отважатся пойти по голотропу почти на виду у разъездных семеновских постов».
        Но пока, не дождавшись сведений от остальных разведчиков, Тулагин не может и не будет останавливаться ни на одном из вариантов. Он должен до деталей знать всю обстановку в округе.
        И еще его волновали Любушка с сыном и Настя-сестрица. Как они? Что с ними? Каким образом вырвать их из белогвардейских когтей?
        На все эти вопросы Тимофей надеялся получить ответы по возвращению Хмарина с Пьянниковым и Катанаева с Козлитиным.

        11

        Прохладно сидеть без движения в редком тальнике, насквозь продуваемом северным свежаком. И нудно. Степан Хмарин проронил Пьянникову досадливо:
        — Околеть можно.
        — Командир велел терпеливо высматривать все,  — сказал Пьянников.
        — Чего с такой дали высмотришь? До Ургуя, прикинь, расстояние в ружейный выстрел.
        Прошло больше часа, как разведчики заняли этот неуютный наблюдательный пункт на берегу ручья. За это время они только и успели заметить, что у поселковой развилки торчит одинокий сторожевой казак, что с тракта в поселок проскакало четверо верховых и лишь двое обратно.
        — Давай, Макар, так порешим,  — предложил Хмарин Пьянникову,  — ты тут покуда оставайся, за конями и трактом присматривай, а я вон к тем кустам боярки выдвинусь.
        Ломая тонкий лед заберегов, Степан прохлюпал через ручей и вскоре скрылся в зарослях боярышника.
        Хмарин добрался почти до самой развилки. Теперь он мог хорошо рассмотреть и казака-сторожевого, и ехавшего на дрогах со стороны Махтолы пожилого крепыша в черной папахе и офицерской шинели с погонами рядового.
        Возле сторожевого дроги остановились, семеновцы закурили. Запах крепкого самосада дотянул до разведчика. «Эх, хотя б на одну цигарку!»  — сладко вздохнул Степан.
        Крепыш в черной папахе кинул казаку вожжи, направился в боярышник, на ходу расстегивая шинель. Степан усмехнулся: «Приперло, видно, дядю». И тут же в уме мелькнуло: «Ведь прямо на меня чешет».
        Энергично раздвигая колючие ветки, крепыш в самом деле держал точно на Хмарина. В нескольких саженях от него он хотел уже присесть, но, оглянувшись назад  — слишком близко дорога,  — продолжал продвигаться дальше.
        Шесть, пять… три шага осталось до черной папахи. В сознании Хмарина боролись два решения  — уходить или брать? Брать  — риск большой, но и от соблазна пленить «черную папаху» Степану было трудно удержаться. Брать, надо брать.
        Наган  — на боевой взвод. «Ну давай, давай еще ближе, дядя».
        Кусты раздвинулись, и глаза столкнулись. В дядиных  — дикий страх при виде зловещего зрачка-дула, направленного ему в лоб, в Степановых  — холодная непреклонность пойти на любую крайность.
        — Т-ш-ш-ш… Ш-шлепну,  — угрожающе прошипел Хмарин.
        Чуть наклонившись вперед, он свободной левой рукой потянулся к карабину семеновца; у того закатились глаза, физиономия исказилась, он издал глухой вопль:
        — Уби-и-ии…
        В тот же миг хмаринская пятерня вместо карабина намертво сомкнула перекошенный рот белогвардейца, а правый кулак с зажатым в нем наганом со всего размаху опустился на черную папаху. «Дядя» без стона рухнул на землю.
        Степан бросил взгляд на развилку  — все тихо: казак спокойно сторожил дроги. Опасаясь, как бы крепыш не заорал снова, он заткнул рукавицей рот его, затем связал ему руки. Теперь поскорее к Макару Пьянникову.
        Сняв с белогвардейца карабин и забросив себе за спину, Степан подлег под семеновца, взвалил на плечи. Полусогнувшись, он торопливо двинулся протоптанным путем к ручью. «Потерпи, дядя, немного. Не дай тебе бог оклематься раньше времени,  — говорил тихо своей ноше Степан.  — А то ведь не довезем тебя целым в отряд. Тимофей Егорыч сердиться будет».
        Белогвардеец оказался непомерно тяжелым. Какой ни здоровяк Хмарин, но без отдыха дотащить его до ручья не смог. До воды рукой подать, она журчала уже где-то совсем рядом, а мочи нет больше, ноги подкашиваются. Еще шаг  — и Степан свалится.
        Пошатываясь, он осторожно опустил крепыша в жухлую траву и сам повалился рядом. С развилки донесся ослабленный расстоянием голос:
        — Ты скоро там?
        Видно, сторожевому казаку надоело ждать своего сослуживца.
        Белогвардеец, кажется, еще не пришел в себя. Хмарин послушал сердце: стучит. «Молодец, дядя,  — мысленно похвалил он семеновца, плотнее заталкивая рукавицу ему в рот.  — Дай переведу дух маленько, и двинем дальше».
        — Путин!.. Ты живой?  — уже с тревогой слышалось с развилки.
        Хмарин с трудом поднял свою ношу и теперь уже напролом двинулся по боярышнику на журчание воды. Острые колючки раздирали, рвали в кровь кожу рук, лица. Степан не чувствовал боли. У него сейчас одна была боль  — тяжесть. Выдержать бы, дойти с пленным до ручья, там Макар увидит  — поможет.
        Под ногами затрещал лед. «Пьянников, где ты?..» А с развилки: «Путин! Отзовись…» Сапоги скользят на голышах. «Макар, помоги же». А вдогонку: «Пу-утин!..»
        Наконец-то появился из тальника Пьянников. «Скорее, Макар, скорее». Хмарин из последних сил поднимался на берег.
        А с развилки  — бах! бах!..

* * *

        Захваченного Степаном Хмариным крепыша-белогвардейца допрашивал Субботов. Тулагин молча сидел в стороне.
        — Фамилия? Откуда родом? С какого времени в Ургуйском гарнизоне?  — задавал вопросы Софрон.
        — Фамилия моя Путин, господин начальник,  — с готовностью ответил крепыш.  — Казак Ундинской станицы, мобилизован из запасных второй очереди. В Ургуе служу два с половиной месяца.
        — И кем же ты значишься при службе?  — подозрительно оглядел Субботов офицерскую шинель пленного.
        — Вестовым хорунжего Филигонова.
        — Подтверждаю, товарищ командир,  — кивнул Тулагину Глинов, присутствовавший при допросе.  — Все как есть. Не брешет. Помню, Филигонов надо мной измывался, так вот он, Путин, неотлучно был при хорунжем. Но бить не бил. Можно сказать, даже соболезновал. Перед тем как Филигонов отправил меня на порку, Путин даже хлеба мне дал, штоб, значит, подкрепился я.
        Пленный Путин смекнул, что командир партизан не тот, кто его допрашивает, а другой, который молча сидит на валуне. Стараясь привлечь к себе внимание Тулагина, он кашлянул, добавил, обращаясь уже не к Субботову, а к Тимофею:
        — Если пожелает господин красный командир, все расскажу без утайки.
        Тулагин взглянул на пленника рассеянно: погруженный в какие-то свои мысли, он, казалось, не интересовался словами белогвардейца.
        Вопросы по-прежнему задавал Субботов.
        — Численность гарнизона?  — отрывисто спросил он пленного.
        — Шестьдесят человек вместе с хорунжим. И дружинников около двадцати. Но счас в Ургуе почти никого нету. Есаул Кормилов увел ночью казаков вдогон партизанам. Остались постовые наряды.
        — Где пулеметы расположены?
        — Один на въезде в поселок, другой  — возле брода и третий  — на переправе.
        — Куда ездил спозаранку?
        — В Махтолу. Отвез по приказу хорунжего к войсковому старшине Редкозубову купеческую дочь Любовь Матвеевну Шукшееву с новорожденным и Церенову…
        Услышав о Любушке с сыном и Насте-сестрице, Тимофей встрепенулся. С лица слетела задумчивая сосредоточенность, он вскочил с валуна:
        — Любовь Матвеевну? К войсковому старшине Редкозубову?  — обжег пленника его вспыхнувший взгляд.
        — Так точно, Любовь Матвеевну,  — заморгал глазами Путин.  — К войсковому старшине Редкозубову.  — Ему было не понять, почему упоминание о Любови Матвеевне Шукшеевой вызвало такую резкую перемену в партизанском командире, но соображение сработало, что он должен больше рассказать о купеческой дочке:  — Хорунжий Филигонов со своим дядюшкой есаулом Корниловым оказались близкими соприятелями с богатым могзонским купцом Шукшеевым. Вот и велели мне отвезти женщин к войсковому старшине. Притом передали просьбу: мол, пущай до Читы их возьмет, а там в Могзон переправит. Войсковой старшина поначалу не дюже хорошо отнесся к ним, а как узнал, что Любовь Матвеевна купеческая дочь, изменил отношение. Хозяину Ерохову велел комнату какую получше выделить.
        Теперь Тулагин непонимающе смотрел на пленного белогвардейца: что за чепуху несет он. Ему хотелось вскричать: «Любушка не купеческая дочь, не Шукшеева!» Но он сдержался. Путин ведь говорил то, что знал от хорунжего и есаула. Значит, Филигонов и Кормилов всерьез принимают Любушку за дочь Шукшеева. Видимо, она сама назвалась Шукшеевой. И неспроста. Возможно, благодаря этому она и спасла себя и сына?
        Тимофея пронзила страшная мысль: «А если дознаются семеновцы, кто на самом деле Любушка?»

* * *

        Голова шла кругом. Люди ждали от Тулагина решения, а он все еще не мог принять его.
        На сегодняшний день Тимофей имел вполне определенное представление об обстановке в округе. По докладу Ухватеева получалось, что белые крепко оседлали Большой тракт. Как сообщили вернувшиеся из разведки Катанаев с Козлитиным, и Махтола тоже забита семеновцами. Пока лишь Ургуй, по данным Хмарина, Пьянникова и показаниям пленного Путина, оставался слабым звеном в цепи кольца, в котором находились партизаны. Но оттого, что Тимофей ясно представлял, в каком положении сейчас находился его отряд, было не легче.
        А тут все время жена с сыном перед глазами  — они каждую минуту подвергаются ужасной опасности.
        Софрон Субботов терпеливо ждал, когда Тулагин поделится с ним своими думами. Тимофей чувствовал это, и его еще более угнетало сознание того, что ничего толкового он не может предложить другу.
        — Надо собрать отряд на совет,  — наконец сказал он Субботову.
        Вскоре партизаны подтянулись, плотно обступили больший валун посреди расщелины, который стал своеобразной трибуной для выступления Тулагина. Тимофей взобрался на него, начал с хрипотцой:
        — Тут вот какое дело… Хочу, товарищи бойцы-партизаны, обсудить с вами, как и куда нам дальше.
        — Ясно, как и куда!  — выкрикнул кто-то бойко.  — Беляков громить.
        — На Ургуй, Махтолу или Таежную  — айда!
        — Вона какое у нас пополнение. Кого хошь расколошматим!
        — Расколошмати-и-им!..  — в один звук слилось множество голосов.
        — Пополнение-то у нас большое,  — снова, но уже без хрипотцы заговорил Тулагин.  — Только с ним нам далеко не разогнаться. Люди ослабли в плену.
        — Ожили ужо!  — бодро отозвался один из пополнения.
        Тулагин продолжил:
        — С одеждой, с едой плохо. Оружия нет…
        — Добудем в бою!
        — Контрибуцию возьмем…
        Люди перебивали друг друга, сыпали каждый свое.
        — Дайте Тимофею Егоровичу слово сказать,  — перекричал горланивших Пляскин.
        — Правильно. Пущай Егорыч свою стратегию закончит,  — поддержал Макар Пьянников.
        Софрон Субботов поднял руку:
        — Тиха-а-а! Слушай командира.
        — Тут одному стратегию плановать трудно,  — морщил лоб Тимофей.  — Тут всем крепко мозговать требуется. Семеновцы, поди, всюду сторожат нас.
        — Как же быть?
        — Про то и решать будем. Выбирать нам особенно не из чего: или затаиться где-нибудь и ждать, пока белые успокоятся, или…
        — Затаимся  — с голода и холода загнемся.
        — Отсиживаться не подходит.
        — Не желаем зазря пропадать.
        Тулагина заглушили выкрики.
        Нет, не то он сказал людям. Большинство хотело, чтобы Тимофей предложил им пусть опасное, но стоящее, боевое дело.
        Слово взял Хмарин:
        — Народ за то, чтоб на Ургуй ударить, товарищ командир. Ежели всем гамузом навалимся  — прорвемся. А там подкрепимся и обмундировкой, и оружием.
        — Против пулеметов кулаками не навоюешь,  — раздалось возражение.
        — Пошто кулаками?  — вышел из толпы сухоплечий мужчина лет сорока  — сорока пяти с медной бородой.  — Мы вот заводские, нас тут четверо с одного рудника: покажитесь миру, Ероха, Арсений и Кузьма… Сам я, извиняемся, Артамоном Зарубовым кличусь… Так вот, мы тут артелью промеж собой сговор такой поимели  — с рогатинами на проселках попромышляем и добудем, что нам надобно: ружья, извиняемся, одежонку какую, провиант.
        — Возьмите и нас с собой,  — присоединились к заводским двое рослых казаков: один  — пухлощекий, с кровоподтеками на скулах, другой  — прихрамывающий на обвязанную грязным лоскутом ногу.
        — Артель наша не гордая, можем взять,  — сказал меднобородый.  — Как, робя?  — взглянул он на Ероху, Арсения и Кузьму.
        — Нам че…
        — Веселее будет.
        — Возьмем.
        Зарубов поклонился толпе:
        — Так вы, извиняемся, покуда тут помитингуйте, а мы на вольницу подадимся. Живы будем, сойдемся потом.
        — Братцы, куда ж они?  — засуетился Пляскин.  — Тимофей Егорович, как же это? С голыми руками на дорогу?.. Хоть шашку мою прихватите.
        — Вот за это спасибо,  — взял у Пляскина шашку Зарубов.
        Тулагин не стал задерживать заводских.
        — Вольным воля,  — сказал он.  — В партизаны насильно не загоняют.
        Заводские и присоединившиеся к ним двое казаков гуськом двинулись вдоль ручья. Десятки глаз провожали их до тех пор, пока они не скрылись из виду.
        Наступил гнетущий, критический момент. Тимофей ощутил его всем существом своим. Именно сейчас, немедленно, он должен выложить народу свое решение. Иначе будет поздно  — люди потеряют в него веру.
        И он сорвал с головы шапку, крикнул так, что не узнал собственного голоса:
        — Товарищи! Красные бойцы!  — Дальше он заговорил быстро, горячо, точно боялся не успеть высказаться до конца.  — Я вижу ваш боевой порыв. Вы готовы насмерть биться с бандитами Семенова, с врагами Советской власти. Вы хотите громить контру. На Ургуй желаете идти, Я согласен, ударим на Ургуй. По данным разведки и показаниям пленного, в Ургуе белых мало, они не устоят против нас.
        — Даешь Ургуй!  — колыхнулась толпа.
        Пошел снег. Время было предвечернее. Тулагин предложил распределить людей по взводам, выбрать командиров. Первым взводным единодушно избрали Софрона Субботова, вторым  — Степана Хмарина, третьим  — Кондрата Проскурина. Иван Ухватеев снова возглавил разведку отряда. Тимофей хотел, чтобы и его переизбрали, но все запротестовали. Поскольку основным костяком новой сотни был прежний отряд, то а сотником безвыборно должен остаться Тулагин.

* * *

        Разношерстная масса людей  — на лошадях, пешие, одни  — в теплых тулупах, мохнатых дохах, другие  — в легких телогрейках, обтрепанных шинелях и вообще в какой-то бесформенной рвани  — вывалила из расщелины на просторную опушку леса. Сгустившийся снегопад еще ярче распестрил ее.
        Тулагин, Субботов, Ухватеев, Глинов, Пьянников и Катанаев стояли чуть в стороне и наблюдали за движением партизан.
        — Задумалась мне одна хитрость,  — доверительно говорил Тимофей.  — Вот только удалась бы! Я велел Пляскину отвести нашего пленника, вестового Филигонова, подальше от табора, вроде как на расстрел, и там отпустить на все четыре стороны  — как бы жалко ему казака стало. Пусть этот Путин расскажет семеновцам о нашем плане нападения на Ургуй.
        — Да ты што, Тимоха?!  — яростно крутнул ус Субботов.  — Ну, так ну!
        Тулагин загадочно повторил в ответ:
        — Задумалась хитрость…
        — Какая хитрость?  — Ухватеев в недоумении уставился на Тимофея.
        Голос Тулагина стал еще глуше:
        — Нельзя нам на Ургуй идти. Это капкан. Кормилов не дурак, он полусотню увел по нашим следам еще ночью, однако в поселок не вернулся. Вначале, как я понимаю, есаул погнался за нами сгоряча, но потом сообразил, что нам деться некуда и кинемся мы туда, где дыра обнаружится. А дырой такой как раз Ургуй оказался.
        Ухватеев, Глинов, Пьянников и Катанаев удивленно смотрели на Тулагина. Глинов раскрыл рот:
        — Зачем же, командир, ты согласился с предложением Хмарина на Ургуй ударить?
        — И приказ дал выступать,  — прибавил Катанаев.
        Тимофей пояснил:
        — В том и хитрость. По всем военным правилам… И приказ дал, и выступили вот, но пойдем совсем не на Ургуй.
        Субботов довольно разгладил усы:
        — Ишь ты!
        — А куда ж, если не на Ургуй?  — изумился Ухватеев.  — Неужто на…
        — Тут такая задумка,  — перебил Ухватеева Тимофей.  — Сотню надо разделить на две группы. Одну посадим на лошадей, оружием снабдим и вдоль тракта в сторону Ургуя отправим. Тарарам там надо хороший устроить, как на станции под Серебровской, помните? А вторую незаметно вывести по-над Ононом к Махтоле. Махтолинский гарнизон не иначе на подмогу Ургую будет брошен. Нам это на руку. Мы бы спокойно  — в село, без шума по мосту через речку, а дальше  — поминай как звали.
        — Верно, Егорыч,  — зажегся идеей Тулагина Пьянников.
        — Боевая конная группа должна к заходу солнца завтрашнего дня быть возле Махтолы. Чтоб засветло разведку навести. А вторая, пешая, потемну к селу подберется. Встреча у излучины Онона под яром.  — Тулагин примолк, вопросительно посмотрел на Субботова и закончил:  — Конную группу возглавит…
        Софрон не дал досказать:
        — Веди ты ее, Тимоха. Ребят возьми понадежнее. Ухватеева, Макара вот Пьянникова, Глинова…
        Тулагин молча, одними глазами, поблагодарил друга…
        Спустя некоторое время от сотни отделились двадцать два всадника, взяв направление к Большому тракту. Провожая Тимофея, Софрон Субботов стиснул его, по-мужски грубовато бросил:
        — Не жалей контру.  — Затем добавил с чуть заметным волнением:  — И это… Ты в самое пекло-то особенно не кидайся, поберегайся маленько.

        12

        Несмотря на полуночный час, в лесу стояла светлынь. Это от свежевыпавшего снега. Тайга была устлана, выбелена искрящимся пухом.
        Тулагинские конники бесшумно рысили по мягкой от снега таежной дороге плотной цепочкой по двое в ряду.
        Вдруг ехавшие впереди, саженях в десяти  — пятнадцати от основной группы, Ухватеев с Глиновым остановились. Ухватеев подал предостерегающий сигнал командиру. Тимофей в свою очередь безмолвно, легким взмахом плетки, приостановил Пьянникова.
        Макар хорошо знал жест правой руки Тулагина, выброшенной в бок: «Всем рассредоточиться вправо и ждать атаку».
        Тимофей свернул лошадь с дороги, выдвинулся на одну линию с Ухватеевым и Глиновым. Между деревьями он увидел мерцающий огонек костра и фигуры людей возле него. «Семеновский аванпост,  — подумал Тулагин.  — По-видимому, тракт рядом».
        Подъехал Ухватеев:
        — Кажись, сторожевые.
        — Давай-ка вон с того колка шугани беляков к тракту,  — приказал Тулагин.  — А мы им отход отрежем.
        Разведчики Ухватеева отвалили в левую сторону, Тимофей с остальными бойцами  — в противоположную.
        Как и предполагал Тулагин, до тракта было рукой подать. Уже через минуту его группа выскочила из таежной чащобы на широкую пустошь, где в виде белой простыни, посредине свернутой чуть ли не под прямым углом, изломился в крутом повороте сплошь запорошенный Большой тракт.
        Вырвавшись на простор, бойцы дали волю коням. Отпустив удила, они стремительно обгоняли Тулагина справа и слева, обдавая его снежными брызгами.
        Сзади раздались выстрелы. Это Ухватеев напал на аванпост.
        Проносившиеся мимо Тулагина конники тоже открыли пальбу.
        — Не стрелять!  — крикнул Тимофей.
        Но бойцы были уже далеко от него.
        — Остановись!  — усилил голос Тимофей.
        Азарт увлекал партизан. Это не на шутку обеспокоило Тимофея.
        Он хорошо знал из личного опыта, что в схватке с противником, и особенно ночной, утратить управление подчиненными для командира равносильно проиграть бой.
        Некоторые уже махнули на тракт. Они лихо, с гиком, рассыпались по его белой глади. Появись с любой стороны подкрепление белогвардейцев, Тулагин не сможет быстро собрать бойцов в единый строй.
        Он еще раз зычно прокричал:
        — Остановись! Ко мне!
        Услыхали-таки лихачи, вернулись. Тимофей приподнялся в седле, предупредил всех:
        — Без моей команды никому никуда.
        Пальба в лесу нарастала. Послышался хруст сухостоя. Ближе, громче, суматошнее хруст. И вот на пустошь, гонимые разведчиками Ухватеева, выбежали в панике семеновцы.
        — За мной!
        — А-а-а-а-а!..  — вырвалось из глоток тулагинцев.
        Они с наскоку налетели на бегущих; одни рубили шашками, другие навскидку разряжали карабины.
        Неожиданно со стороны заворота тракта застрочил «кольт». Из седла упал один из конников. Тимофей скомандовал во всю мощь голоса:
        — В лес! Все  — в лес!
        Но пулемет сделал всего лишь три очереди. Подоспевший с тыла Ухватеев заставил замолчать его.
        Стрельба, крики взбудоражили окрестность. На несколько километров в обе стороны белой пустыни тракта раскатилась тревога. Всполошились соседние сторожевые посты, помчались конные патрули к постоялым дворам, зимовьям, где дремали взводы, полусотни белых.
        Тулагин спешил. Он был уверен, семеновцы не заставят себя долго ждать.
        Разыскал Пьянникова, Ухватеева и Глинова.
        — Убитые и раненые есть?
        — Долгова пулемет прошил. Перевязали его, но плох. Не выживет,  — сказал Глинов.
        — У моих благополучно,  — коротко доложил Ухватеев.
        — Долгову носилки из жердей сделайте,  — распорядился Тулагин и добавил Глинову:  — Скажи ребятам, пусть на подвесе, в четыре руки, везут его.
        — Надо бы оружием и патронами пополниться,  — предложил Пьянников.
        Пока бойцы подбирали у убитых белогвардейцев винтовки и боеприпасы, разделяли пулемет на части и привязывали их к седлам, разведчики Ухватеева во все глаза смотрели за трактом. Авдей Катанаев с несколькими конниками отправился в лес следить на снегу, чтобы сбить с толку белых. Вместе с Авдеем поехал и Пляскин: у него было задание найти малоприметную тропу, которой группа пойдет дальше, к Ургую.
        Время поджимало. Ночь близилась к рассвету. Тулагин нетерпеливо поглядывал на восток, где висевшие над вершинами сопок звезды заметно притухли.
        — Макар!  — окликнул Пьянникова Тимофей.  — Закругляйся с трофеями.  — Позвал Ухватеева:  — Снимай дозоры. Уходим.
        Он беспокойно пробежал глазами по закрайке леса  — слишком долго путает следы Катанаев. И Пляскина не видно.
        Из-за поворота тракта донесся нарастающий цокот копыт.
        — Беляки. До эскадрона,  — сообщили разведчики Тулагину.
        — Отходить,  — коротко бросил Тимофей.  — В лес! За мной!
        Конники один за другим шныряли между деревьями, пристраивались в колонну за Тулагиным.
        — Катанаев! Где Катанаев?..
        — Вот они-мы. Твой приказ, товарищ командир, с лихвой выполнили. Семеновцы и за сутки не распутают наши стежки.
        — Глинов?
        — Я тут.
        — С Долговым как?
        — Помер. Носилки ему сладили, а он, бедолага, не выдержал, помер.
        — Повезем с собой. Похороним с почестями… Пляскин! Не вернулся Пляскин?
        Пляскин подоспел в самый раз. Он появился будто из-под земли, откуда-то снизу, из-за сосновых, густо заснеженных лап.
        — Сюда, Тимофей Егорыч. Тут курея высохшая, снега почти нет, следов не оставим.
        Тулагин дернул повод коня, сбивая его с проторенной в снегу колеи, уступая дорогу Пьянникову.
        — Давай, Макар, за Пляскиным. Кто там еще? Пошел… Пошел… Без гомона. Не растягивайся!
        Ехали, как прежде, бездорожьем. Пересекли большую залысину пологого склона сопки, спустились в седловину с молодым перелеском. За перелеском поднимался смешанный бор. Здесь группа выбралась на четко выделявшуюся между деревьями и кустарниками тропу.
        Начались порубки.
        — Мы тут, кажись, были со Степаном Хмариным, когда к Ургую в разведку ходили,  — сказал Пьянников.  — За просекой дорога должна быть.
        Ухватеев и Глинов, двигавшиеся в авангарде колонны, при выезде на просеку остановили лошадей.
        — Дорога,  — подскакал к Тимофею Ухватеев.  — Настоящая, укатанная.
        — Так и есть. Мы с Хмариным тут были,  — снова заговорил Пьянников.  — До Ургуя отсюда верст с десяток, не больше наберется. А дорога эта от тракта идет. Чуть дальше она присоединится к ургуйской.
        — Значит, мы находимся на стыке двух дорог?..  — раздумывал Тулагин.
        Он не успел закончить мысль. Прискакал Глинов.
        — Тройка санная,  — сообщил он.  — А тут люди какие-то подозрительные.
        — Тройка? Далеко?
        — Далече пока.
        — А люди? Что за люди?
        — Хто их знает. Я их только заприметил. У обочины за кустами копошатся.
        Тулагин бросил Пьянникову: «Гляди тут», а сам с Ухватеевым и Глиновым  — к дороге.
        То, что они там увидели, потрясло их.
        Навстречу мчавшейся тройке из лесу выбежали четыре человека. Один  — с обнаженной шашкой в руке, двое других  — с увесистой палицей и рогатиной, четвертый  — с арканом.
        — Стой!
        Тройка была совсем близко. Ямщик, в толстой стеганке, барсучьей шапке, привстал с седушки:
        — Посторонись! Поштовые!..
        И в этот миг над его головой засвистел аркан. В лошадей полетела палица.
        Ямщик с арканом на шее в страхе откинулся на спину, всем корпусом потянул на себя вожжи. Осаженные лошади смешались: пристяжные рванулись в стороны, а коренная, разрывая гужи, поднялась на дыбы. Сани занесло, они покатились на обочину, ударились подрезом полоза о пень, перевернулись. Но прежде аркан выдернул из них ямщика под копыта бившихся в упряжке коней.
        Во вместительной кошеве было еще два пассажира. При опрокидывании саней один из них, неуклюжий толстяк в большом овчинном тулупе, тяжело бухнулся на твердую землю. Другой, молодой штабс-капитан в японской шинели, оказался удачливее. Он дважды кувыркнулся в снегу, однако тут же встал на ноги, выхватил из кобуры револьвер. Но с выстрелом замешкался: мужчина с шашкой вихрем налетел на него, со всего маху раскроил ему голову.
        Все это произошло так скоротечно, что ни Тулагин, ни Ухватеев с Глиновым не только не успели вмешаться в происходящее, но даже узнать в троих смельчаках Артамона Зарубова и его артельщиков  — Арсения и Кузьму. Лишь когда те успокоили разгоряченных лошадей и поставили на полозья сани, Глинов опомнился:
        — Да то ж медная борода! Заводские!..

* * *

        Артамон Зарубов выглядел пасмурным.
        — Вот до нашей обители доедем, там, извиняюсь, и побеседовать можно,  — говорил он Тулагину сухо.  — Это рядом. Мы тут случаем сторожку нашли.
        Заводские на захваченной тройке по еле заметной колее свернули с дороги в лес, за ними  — вся тулагинская группа. Колея по распадку привела к невысокой сопке, у подошвы которой стоял бурый сруб с оползающей дранковой крышей. В сторожке ни одного окна, зато дверь сохранилась. И печь  — самая что ни есть обычная, с трубой и даже с лежанкой.
        — Вот это благодать!  — обрадовался Пляскин.  — Чай кипяти, бухулер вари… Даже баньку можно устроить.
        Бойцы слезали с седел, разминали ноги. Тулагин велел Пьянникову выставить дозоры, а Пляскину с Козлитиным готовить завтрак.
        — Ты, командир, нас понимай правильно,  — продолжал в сторожке Зарубов.  — То, што загубили мы, извиняемся, три души за один раз, не суди строго. Вчерась семеновцы наших двоих загубили. А за што и про што, спрашивается… Мы случаем на тракт наткнулись, ну япошки с белыми и угостили нас. Без разбора, как по зверям, пулями. Я и робя, Арсений, Кузьма да Семка, хочь пораненные, но ушли, а Ероха и молодой, Клавдий, и не крехнули… Мы от тракта до тутошной сторожки еле живыми доплутали. А седня по утрянке сговор меж собой поимели  — напропалую пойти, извиняемся: хочь так погибель, хочь этак.
        Подошел Ухватеев.
        — Ну что там?  — спросил его Тимофей.  — Что за начальство?
        — Не ахти какое. По военно-почтовой службе. Толстяк вообще гражданский. А штабс-капитан как бы надзорный был при нем. Почты секретной с ними нет. Я проверил. Но обнаружен специальный документ, утвержденный Семеновым, где предписывается, чтобы все оказывали содействие обладателю документа в налаживании почтового дела в селах и станицах.
        — Интересно,  — оживился Тулагин.  — Ну-ка, дай взглянуть на документик этот.
        Ухватеев протянул лист бумаги, скрученный в трубку. Тимофей развернул его  — документ чин по чину, с печатью. Он прочитал: «Чиновник Читинского почтового управления Холодулин Даниил Леонтьевич командируется по приказу войскового атамана в поездку по области по налаживанию почтового дела. Признавая важность сего, необходимо оказывать чиновнику Холодулину надлежащее содействие, не чинить затруднений, помогать всячески». Подпись полковника неразборчива. Зато четко: «Утверждаю. Войсковой атаман Забайкальского казачьего войска Семенов».
        — Серьезный документ,  — заключил Пьянников, подошедший к сторожке, закончив расставлять посты.
        — Серье-е-езный,  — протянул Тулагин, еще раз взглянув на бумагу. И вдруг он стрельнул в Пьянникова вспыхнувшими глазами:  — Может, воспользуемся этим документом? А что?! За чиновника Глинов своей тушей в самый раз сойдет. Ты, Макар, за штабс-капитана. И ямщика сыщем. Вот хотя б Артамон Зарубов  — чем не ямщик… Пока мы тут пошумим еще немножко, вы бы в Махтолу пожаловали, «почтовые дела» уладили. А?..  — Тимофей опустил глаза.  — И жену мою с сыном, и Настю-сестрицу разыскали бы.

        13

        Есаул Кормилов всю ночь держал полусотню в густом березняке. Бежавший от партизан вестовой Филигонова Путин в деталях обрисовал есаулу отряд красного сотника и его план нападения на Ургуй. Из рассказа Путина Кормилов знал, что у Тулагина людей примерно с сотню, а возможно, и больше. Правда, вооружены не очень, зато настрой у них боевой. Еще он знал, что партизаны хорошо осведомлены об обстановке в поселке и вокруг него, даже о пунктах установки пулеметов Ургуйского гарнизона. Не знал есаул лишь, с какой конкретно стороны ждать тулагинцев: от тракта или с махтолинской дороги. Поэтому он с вечера приказал Филигонову с десятью казаками непрерывно патрулировать на подступах к Ургую, поменял места расположения пулеметных точек и послал нарочных с депешами в Махтолу и другие места, где стояли белогвардейские подразделения.
        С рассветом по эстафете пришла весть: партизаны пытались прорваться через тракт, но были отбиты. Они скрылись в тайге и, по всей видимости, движутся к Ургую.
        Взвинченный напряженным ожиданием, Кормилов оставил Филигонова при полусотне, а сам отправился с патрулями. Есаула обуревало стремление как можно быстрее встретиться с красным сотником. На этот раз, он был убежден, Тулагин не уйдет от него.

* * *

        Ухватеев легонько раздвинул сосновые ветки, но снег все равно осыпался, запорошил с ног до головы и его, и лошадь. «Еще и лучше,  — усмехнулся разведчик про себя.  — Маскировка».
        Из березняка тянуло костровым дымком, доносился характерный звук фырканья. Он попятил коня, предупредил рукой подъезжавшего Пляскина. Тот, приостановившись, спросил шепотом:
        — Што там?
        Ухватеев ничего не ответил. Спешившись, оставил лошадь на Пляскина, полез под сосну.
        От березняка его отделяла безлесная прогалина метров в сто  — сто пятьдесят. Зарывшись почти по шею в снег, он пристально всматривался в частокол ситцевых деревцев. Но как ни старался, ничего существенного не разглядел. Тогда он пополз по прогалине. Снег здесь нетронутый, вспушенный. Ухватеев тонул в нем, как в пуховой перине.
        Энергично работая локтями, разведчик сравнительно быстро добрался до середины прогалины. В зарослях багульника привстал на колени, осмотрелся. В глубине березняка заметил поднимавшийся столбик дыма. Людей у костра скрывали деревья и кустарники, а лошадей он вовсе не увидел.
        К Пляскину Ухватеев вернулся снеговик снеговиком.
        — Эх-ма,  — открыл рот Пляскин.  — На что ты похож  — как чучело…
        — Тихо. Кажется, на табор белых мы с задов вышли.
        — Да ну?
        — Вот тебе и «да ну».
        Пляскин стал смахивать с товарища снег:
        — Ты прям нарошно вывалялся.
        — Нарошно?..  — Ухватеев задержал руки Пляскина, не давая ему дальше себя обтряхивать.  — Погоди-ка. Так ты говоришь, будто нарошно вывалялся? Ай да голова!.. Побудь-ка пока тут, я  — к командиру.
        Тулагин внимательно выслушал Ухватеева.
        — Заманчиво, конечно,  — произнес он, когда разведчик доложил ему обо всем увиденном и объяснил свой план налета.  — А белые тебя часом не застукали?
        — Кого застукали? Ты вон за десять шагов еле признал во мне живого человека, а я-то от семеновцев за сколь был. Да и кусты там.
        — «Секретов» не заметил?
        — Не видать было. Да я ж говорю, мы в зады им вышли. Кроме коноводов с лошадьми, там никого больше нет. Есаул никак не ждет нашего появления отсюда. Даю голову на отруб, он от тракта нас караулит.
        План Ухватеева был действительно заманчивым. Группа Тулагина, случайно вышедшая на белых с тыла, могла с ходу напасть на семеновцев, создать панику и быстро уйти в тайгу. Ухватеев предложил более дерзкую идею  — оставить белогвардейцев без лошадей. Для этого пусть несколько бойцов хорошенько вываляются в снегу и незаметно подберутся к коноводам. Эффект маскировки разведчик испытал на себе.
        …Бойцы сначала пересекли прогалину полусогнувшись, короткими перебежками. А когда достигли зарослей багульника, вжались в снег, поползли, дальше двигаться вполурост было небезопасно.
        Ухватеев с Пляскиным раньше других увидели не ярко горевший костер и обогревавшихся возле него семеновских коноводов. Неподалеку у деревьев стояли заседланные лошади, по пять-шесть в связке.
        Тулагинцы ужами растекались по березняку к связкам лошадей.
        Вот Ухватеев достиг уже первой и, прячась за конскими крупами, стал отвязывать поводья. У соседней связки поднялся на ноги Козлитин.
        Лошади вели себя смирно, не проявляли тревоги при виде подползавших к ним белых чудищ.
        Тревогу поднял один из коноводов.
        — Тю-ю-ю!..  — заорал он, указывая на барахтавшийся у кустов снежный ком.  — Братцы, нечистая!
        Барахтавшимся комом был Пляскин. Он зацепился за ветку ногою и тщетно пытался освободиться. Услышав крик, Пляскин яростно рванулся, вскочил с земли. Глядя на него, повскакивали остальные белые комья.
        Семеновцы, приняв партизан за привидения, без оглядки бросились наутек. У кого-то из тулагинцев сдала выдержка: вдогон очумевшим коноводам грохнул выстрел.
        Березняк сразу ожил. На выстрел отозвались десятки выстрелов.
        — В седла!  — крикнул Ухватеев.  — Угоняй лошадей!
        Он запрыгнул на крапчатого жеребца, сунул пальцы в рот, свистнул. Вспугнутые лошади устремились на прогалину.

* * *

        У есаула Кормилова душа огнем зашлась, когда он услышал беспорядочную пальбу в березняке. Остервенело всадив острые шпоры в бока лошади, он вихрем помчался на выстрелы. Патрульные еле поспевали за ним.
        Полусотню есаул нашел развеянной по лесу, никем не управляемой. Белоказаки бежали кто куда. На грозные команды Кормилова никто не реагировал.
        — Остановиться! Приказываю… Хорунжий!  — визжал он.  — Где?.. Где Филигонов? Черт вас подери всех…
        Наконец он увидел племянника. Тот пытался задержать бегущих в панике казаков.
        — Хорунжий!  — резким окликом остановил его есаул.  — Что произошло?
        Филигонов был в расстегнутой шинели, без ремня и папахи. Он хрипло прогортанил:
        — Партизаны с тыла прорвались.
        — Куда смотрели?  — скривился в нервной гримасе рот Кормилова.
        — Куда?.. Туда, куда и вы,  — озлобился Филигонов.
        Голова есаула косо дернулась к плечу:
        — Как разговариваешь, мальчишка?!
        — Подите вы, дядя…  — огрызнулся хорунжий и поспешил за казаками.
        Кормилов затрясся от гнева.
        — Наглец! Молокосос!.. Как смеешь?.. Стой!..
        Ему не хватало слов, ярость душила его. Теряя над собой контроль, он вырвал из кобуры наган, направил лошадь на Филигонова. От удара конской груди хорунжий упал в снег.
        — Убью!  — исказилось лицо есаула.
        — Дядюшка! Что делаете?  — взмолился племянник.  — Дядя Роман… Опомнитесь!..
        В этот момент до Кормилова донесся чей-то радостный возглас:
        — Наши! Махтолинцы!
        Он обернулся на голос: к нему скакал казак.
        — Ваше благородие, конный отряд на махтолинской дороге!  — кричал казак есаулу.  — Во главе с сотником Трапезниковым. Я узнал сотника.

* * *

        Тулагин с пятью всадниками прикрывал отход бойцов из березняка. Катанаев с заводскими  — Арсением и Кузьмой  — перехватывали мчавшихся через прогалину семеновских лошадей, гуртовали их и угоняли подальше в тайгу, в заранее обусловленное место.
        Ухватеев, Пляскин и Козлитин покинули березняк последними. Они уже достигли зарослей багульника, и вдруг Козлитин свалился с седла. Стреляли не из березняка, а сбоку по прогалине.
        Ухватеев на скаку сообщил Тулагину:
        — Подмога белякам. Из Махтолы, наверное. Взвода два, не меньше.
        Тимофей видел, как Пляскин повернул к раненому Козлитину, скатился с коня в снег, стал помогать товарищу взобраться в седло.
        Из леса вынесся верхоконный, за ним до десятка пеших казаков. «Есаул»,  — узнал Тимофей в верхоконном Кормилова.
        Партизаны встретили семеновцев беглым огнем. Казаки залегли, ударили ружейным залпом, по соснам, за которыми укрывались тулагинцы. А Кормилов, бесприцельно стреляя из нагана, продолжал нестись к Пляскину и Козлитину.
        Тулагин прокричал бойцам:
        — Всем уходить! Сбор у сторожки.  — И добавил Ухватееву:  — Уводи, Иван, людей. Я догоню.
        С последними словами он подхлестнул коня, галопом вырвался на прогалину.
        Но помочь Пляскину с Козлитиным Тулагин не успел: есаул уже настиг их. В нагане, видно, кончились патроны, поэтому Кормилов выхватил саблю и, встав на стременах, как на джигитовке, стал рубить направо-налево.
        — Ах, зверюга!  — сорвалось с Тимофеевых губ.  — Сдохнуть тебе как собаке…
        Увидев Тулагина, есаул совсем обезумел. Сначала он кинулся ему навстречу, затем круто развернул коня, метнулся к залегшим на краю березняка белогвардейцам. «Встать!  — жутким голосом кричал он им.  — Вперед, трусы! Вперед!» Те поднялись в цепь. Кормилов, сделав перед цепью бешеный круг, опять поскакал на Тулагина.
        На прогалине появилась белая конница. Тимофей задержался у зарослей багульника. Погибшим товарищам он уже не поможет.
        А конница семеновцев все ближе, и Кормилов с безумным лицом в сорока  — тридцати шагах.
        Лошадь широким наметом вынесла Тимофея из-за кустов багульника. Противники сошлись. Блеснул клинок есаула, но маузер Тулагина опередил Кормилова…
        Тимофей направил свою лошадь вдоль прогалины. Надо, чтобы его увидели белые, чтобы они погнались за ним. Он должен отвлечь их от соснового колка, которым Ухватеев уводил в глубь тайги партизан.
        Казаки на краю березняка указывали приближавшимся белоконникам в сторону Тулагина, размахивали винтовками. Стрелять им мешал мчавшийся наперерез кавалеристам кормиловский конь с повисшим на луке седоком.

        14

        Основная масса тулагинского отряда во главе с Софроном Субботовым уже длительное время двигалась без отдыха по неуютной, голой приононской долине. После трудного ночного перехода Субботов сделал привал: людям отдохнуть, подкрепиться надо.
        Место попалось подходящее, затишное, у крутого речного берега. Неподалеку, на обширной площадке, поросшей чахлым кустарником, стоял заброшенный навес в виде повети. Под ним  — прелое сено, куча сухих дров. Видать, здесь было чье-то пристанище. Кондрат Проскурин, неплохо знавший здешнюю округу, прикинул: до Махтолы отсюда осталось топать не так уж и много. Если с оглядкой, не спеша идти по-над речкой, к вечеру наверняка в село прибудешь. Ежели напрямую, через перевал, то вполне и к полудню можно поспеть.
        После скудного завтрака и короткого отдыха Субботов, Проскурин и Хмарин держали совет и решили: всей колонной и дальше идти вдоль берега Онона. Путь тут надежней  — и для людей легче, меньше подъемов, спусков, и от глаз недобрых сохраннее за высоким берегом и среди зарослей кустарников. А шестерых наиболее крепких бойцов вместе со Степаном Хмариным в качестве передовой команды направить через перевал. Загодя прибыв на место, они должны хорошо изучить, осмотреть все вокруг Махтолы, найти обход ургуйской дороги, встретить группу Тулагина и обеспечить благополучное соединение отряда.

* * *

        Длинный зарод ячменной соломы, сметанный кем-то из махтолинцев у самой кромки леса и по-хозяйски обнесенный городьбой, Степану Хмарину приглянулся с первого взгляда.
        — Скирду видишь?  — спросил он своего помощника бойца Семена Акимова.  — Лучшего места для наблюдения не придумаешь.
        — Не придумаешь. Это точно,  — согласно закивал Акимов.
        — Значит, на том и остановимся,  — заключил Степан. Помолчал, обвел еще раз глазами зарод, потер лоб, снова заговорил:  — Значит, давай так: мы с Петром Завялиным на маковку скирды полезем, а ты и остальные понизу расположитесь.
        — Давай так,  — опять согласно закивал Семен Акимов.
        С макушки зарода Степан Хмарин и Петр Завялин просматривали не только восточную и южную окраины села, но и излучину Онона с крутым яром, подковой огибавшим огороды Махтолы, и бегущую рядом с яром дорогу на Ургуй. Невидимыми были западная и северная части села, их закрывал небольшой отрог, уходящий на Старый Чулум.
        Наблюдательный пункт был действительно выбран удачно.
        — Эй, Петро, што там видишь на мосту?  — спросил Хмарин Завялина, расположившегося на противоположной стороне зарода.
        — Как будто ничего подозрительного,  — отозвался Завялин.
        — У меня вон, гляди, двое…  — Хмарин указал на бегущие из села две человеческие фигурки.  — Навроде как по направлению к нам.
        — Вижу.
        — Воровато бегут. Напрямки, по бездорожью.
        — Может, спасаются от кого?
        — Похоже.
        — Взгляни-ка туда, Степан. Взгляни!  — Теперь Петр Завялин указывал на ургуйскую дорогу.  — Тройка санная. Видишь?
        — Вижу. Ходко катит.

        …На приближающуюся к Махтоле санную тройку обратили внимание не только партизаны. Трое семеновцев охранного поста, дежурившие при въезде в село, засуетились, привели себя в подобающий вид, выстроились у дороги.
        Один из постовых, видимо старший охраны, еще шагов за пятьдесят до саней предупреждающе крикнул:
        — Тише ход! Охранный пост!
        — Поштовые,  — откликнулся меднобородый ямщик, сбавляя бег лошадей.
        — Стой! Проверка документов.
        Старший постовой снял с плеча винтовку, направил на тройку. Двое других последовали его примеру.
        Сани притормозили. Сидевший в кошеве офицер строго взглянул на белогвардейцев.
        — Приказ  — проверять всех,  — выдержал суровый взгляд его старший поста.
        — Мы с мандатом его превосходительства, атамана Забайкальского казачьего войска Семенова,  — потряс перед ним свернутой в трубку бумагой офицер.  — Вам зачитать его?
        Постовые подтянулись, приставили винтовки к ноге. Старший не оробел:
        — Мы  — как приказ велит, господин…
        — Штабс-капитан мое звание. Даже знаков офицерского различия не знаешь.
        — Виноват, господин штабс-капитан.
        Настороженно кося глазом, на установленный в заду кошевы пулемет и безучастно сидевшего около него гражданского, старший постовой повторил:
        — Как приказ велит, господин штабс-капитан…  — Он глотнул воздух и, набравшись храбрости, бухнул:  — Дозвольте узнать, хто такой за человек в штатском?
        — Болван!  — взъярился офицер.  — Ишь, ему надобно знать, што за человек в штатском! Это есть личный посланник атамана. Про то в мандате указано.
        — Виноват.
        Настырный постовой на этот раз, кажется, смутился.
        Офицер не дал ему опомниться:
        — Порядки, гляжу, у вас тут. Вот поговорю с начальником гарнизона… Кстати, где найти его?
        — Найти сотника Трапезникова зараз не можно. Он ночесь с казаками на помощь Ургую ушел. Партизаны там налет удумали.
        — И што же, в селе не осталось войск? И ни одного офицера не осталось?
        — Все войско  — наше охранное отделение, дюжина человек. Несем службу на постах: мы тут, у въезда в Махтолу от Ургуя, а там, у моста через речку, еще трое; остальные по тую сторону села. Из офицеров остался прапорщик Мунгалов. Они  — в сборной избе.
        Штабс-капитан опустился на сиденье, небрежно толкнул ямщика:
        — Поехали.
        Тройка дружно взяла с места, понеслась по проулку в село.
        Когда проулок слился с улицей, штабс-капитан (это был Макар Пьянников) наклонился к сидевшему рядом Глинову:
        — Ну как?
        — Порядок!
        Восседавший на передке вместо ямщика Артамон Зарубов залихватски щелкнул кнутом:
        — Фьють!.. Полнейший, извиняемся, порядок!
        Андрей Глинов, облаченный в тесную для него одежду почтового служителя, чувствовал себя как в клещах. С трудом распахнув полы овчинного тулупа, он простонал:
        — Взмок начисто. Силов больше нет терпеть муку этакую.
        — Терпи, казак!  — смеялся Макар.
        — Зачем я, дурак, махнулся рубахой и штанами с почтовым чиновником.
        — Затем, паря, штоб взаправду, извиняемся, на чиновника был похож,  — отозвался Зарубов.
        — Сам-то не обрядился в ямщикову одежину.
        — Я без переодевки кучером сгожусь.
        Редкие селяне не обращали внимания на выехавшую из проулка санную тройку. Лишь детишки, высунувшись из калиток дворов, с любопытством глазели на тулагинцев. И дряхлый дед в длиннополом, почти до самой земли, зипуне, стоявший у кособокой ограды, сняв шапку, поприветствовал проезжавших. Пьянников ответил ему кивком головы, поинтересовался, где живет Ерохов.
        — Вона… за церквой. Тама дом большой под тесом…
        На стук Зарубова в высокие окованные ворота сначала выглянула молодая женщина, но, увидев тройку и офицера в кошеве, сейчас же убежала. Зарубов снова громыхнул в дверь. В воротах появился сам хозяин.
        — Рады гостям!  — поклонился он в пояс офицеру.
        — Войсковой старшина Редкозубов у вас квартирует?  — спросил Пьянников Ерохова без обиняков.
        Тот растерялся:
        — Дак у нас…
        — Знать, правильно мы к вам попали.
        — А их теперича нет. Они отбыли вместе с купцами на Старый Чулум.
        — И Шукшеева… Любовь Матвеевна с новорожденным? И Настя…
        — Шукшеева?.. И Настя?..  — Ерохов запнулся, глаза его забегали.  — Не ведаем, ваше благородие. Об этом вам лучше в сборной избе справиться.
        — Как не знаешь? У тебя ведь они квартировали?
        — Квартировали. У нас. Бог свидетель. Не отрекаюсь…  — маловразумительно бормотал Ерохов.  — Видал дамочку с дитем… И Настю…
        Макар выходил из терпения:
        — Так где же они теперь?
        — Не ведаем. Об этом лучше спросить вам прапорщика Мунгалова.
        Пьянников досадно сплюнул, кинул Зарубову:
        — Давай к сборной избе.
        В сборной избе, которая находилась неподалеку от дома Ерохова, был один писарь. Он тоже толком ничего не знал о женщинах.
        — Опоздали… Чуток бы пораньше нам подкатить…  — сокрушался Пьянников.  — Давно Редкозубов из Махтолы уехал?  — грозно спросил Макар писаря.
        — Никак нет,  — моргал тот глазами. Он пытался успокоить разнервничавшегося офицера.  — Их догнать можно. Они только давеча вместе с купеческим обозом отбыли.
        — Охрану взяли с собой?
        — При них вахмистр и два казака. А конвой, што сопровождал купцов до Махтолы, наряженный от станицы Таежной, давеча, перед вами, до дому двинулся.
        — Где прапорщик Мунгалов?
        — Они на квартире. У вдовы тут одной  — Савинковой по фамилии. Отдыхают после проводов их высокородия. Маленько выпили и теперь, стало быть, отдыхают.
        Садясь в сани, Пьянников спросил Глинова и Зарубова:
        — Ну што, рискнем догнать?
        — Рискнем,  — поддержал Глинов.
        — Я, как вы, робя, извиняемся,  — огладил свою бороду Зарубов.
        — Тогда не щади лошадей, Артамон. А ты, Андрюха, пулемет готовь к бою.

        …Проводив глазами тройку до тех пор, пока она не затерялась в дальней северной части Махтолы, Степан Хмарин и Петр Завялин снова обратили свои взоры к беглецам.
        — Какая ж у них нужда в лес-то к ночи?  — произнес вслух Завялин.
        — Значит, есть какая-то,  — отозвался Хмарин.
        — Оно верно.
        Беглецы уже были вблизи ургуйской дороги.
        — Кажись, одна  — баба,  — заметил Завялин.
        — А в руках што у ней? Как будто ребенка несет.
        — Похоже.
        Степан оторвал взгляд от беглецов, посмотрел вниз  — бойцы расположились кто где: двое курили, один по нужде подался к разлапистой сосне, Акимов соорудил из хвои лежак, затаился чуть впереди остожья на небольшом взгорке.
        — Верховые из села,  — сообщил Хмарину Петр Завялин.
        Степан поднял глаза.
        — Четверо.
        — Пятеро. Пятый пеший.
        — Это они гонят кого-то.
        — Гляди, постовые их остановили.

* * *

        С постовыми Савелий Булыгин поздоровался, как со старыми приятелями, весело гогоча:
        — Ваша нам, казачки, а наша вам с кисточкой!
        — Куда это вы ее?  — спросил у Савелия пожилой постовой, посторонившись от еле передвигавшейся, полураздетой Анастасии Цереновой.
        — Докуда дошлепает.
        — Замерзнет ведь.
        — Ниче. Красных, слыхал я, холод не берет. Правда, Настя? Га-га-га!..
        Трое белогвардейцев  — напарники Булыгина  — тоже расхохотались. Постовые посмотрели на них с осуждением.
        — Со скотиной на убой и то так не обращаются,  — сказал пожилой.  — Поимейте жалость.
        — Ишь сердобольный!  — смял ухмылку Булыгин.
        Он хлестнул лошадь и, почти наезжая на Анастасию, взорал:
        — Че плетешься?!
        И тут кто-то из постовых за спиной Булыгина промолвил:
        — Кого это несет в тайгу?
        — Да я уж присмотрел их. Из огорода Хвилипповых они вышли,  — отозвался пожилой.  — Касьян, никак, с невесткой Матреной. По солому, видать, к зароду направились.
        Булыгин задержал лошадь, обернулся:
        — Кого там приглядели?
        — Да вон двое, мужик с бабой, к лесу потягли.
        — Погоди-ка,  — стал всматриваться в беглецов Савелий.  — Баба несет чегой-то. Сдается, как дитя. Не содружница ли это нашей арестантки?
        Тот, кто первый обратил внимание на мужчину с женщиной, усомнился:
        — Касьян, как я слыхал, зараз хворает.
        — Дак што! Вчерась хворал, нынче выздоровел,  — возразил пожилой.
        — Это не Касьян,  — вступил в разговор третий постовой.
        — Это, скорее всего, Леха Кондюрин. У него одного на всю Махтолу доха такая рябая.
        Савелий Булыгин, уже порядком приотставший от своих напарников, заинтересованно вслушивался в разговор постовых и все подозрительнее присматривался к беглецам.
        — А баба все ж дитя несет… Точно дитя,  — окончательно разглядел он женщину.
        — Лехиной бабе мальцов не носить. Старая, куда ей,  — сказал пожилой.
        У Булыгина злорадно заблестели глаза. Он пришпорил лошадь, нагнал Церенову, преградил ей путь:
        — Взгляни-ка. Может, угадаешь свою подругу.
        Настя-сестрица вяло повернула голову туда, куда указывал Булыгин. Увидев мужчину с женщиной, она вздрогнула. Ей было достаточно одного взгляда, чтобы узнать Любушку.
        «Что же ты, милая, наделала,  — больно затрепетало ее сердце.  — Не убереглась, попалась, как птичка-синичка в когти коршуну, ироду Савке Булыгину». Белый свет помутнел перед Анастасией: укатанная снежная лента ургуйской дороги, кромка леса, урез речного яра поплыли кругом…
        — Я не ошибся?  — оскалил зубы Булыгин.
        Настя-сестрица, будто вмиг ослепшая, стала хватать руками воздух, ища опору. И, не найдя ее, потеряла равновесие, поскользнулась, упала на землю.
        — Признала!  — пришел в дикий восторг Савелий.  — Выдала подружницу!.. А их благородие прапорщик Мунгалов голову ломал  — куда делась Шукшеева?
        Булыгин заплясал в седле: «Ай да удача! Во подвалило!» Он подскакивал на стременах, дергался из стороны в сторону. Его руки подсмыкивали то левый, то правый поводья, заставляя лошадь тоже пританцовывать.
        Семеновцы смотрели на неподвижно лежавшую посреди дороги Церенову, на обезумевшего Булыгина и не могли ничего понять.
        — Што? Думаете, спятил приказный Булыгин,  — визжал Савелий.  — Нет, я в своем уме. Вот возьмем вторую краснуху, всем награда будет. Настя  — это второй сорт, а та  — первый. Купец большие деньги обещал тому, хто найдет ее. Она тертая совдеповка. Жена красного сотника. Дочкой Шукшеева прикидывалась. Даже их выскобродь войсковой старшина Редкозубов поверил, што она Шукшеева… А ить унюхала, што купец в Махтоле, враз скрылась со своим выродком. Нашла приют у сочувствующих… Прапорщик Мунгалов и поселковый атаман все избы вверх дном перевернули  — не нашли. А нам сама в руки пришла.
        Савелий постепенно успокоился.
        — Так,  — взял он старшинствующий тон, когда прошел его восторг.  — Гордеин,  — сказал одному из напарников,  — со мной поедешь. А вы,  — Булыгин окинул остальных конвойных,  — вы…  — Он остановил взгляд на Цереновой.  — Как в память ее возвернете, вон к тому зароду гоните. И пошустрее.

* * *

        Степан Хмарин скатился с верхушки зарода в тот момент, когда Булыгин с семеновцем, обогнув речной яр, по ложбине выехали навстречу беглецам.
        — На прицел их возьми,  — крикнул Степан Завялину.
        Беглецы, увидев белогвардейцев, разошлись в разные стороны. Женщина побежала к откосу яра и вскоре скрылась из виду, мужчина потрусил по ургуйской дороге, которая уже почти соприкасалась с лесом.
        И семеновцы разъединились. Один погнался за мужчиной, другой (то был Булыгин) развернулся назад к ложбине  — женщине деться будет некуда, она обязательно выйдет ему навстречу.
        Петр Завялин передернул затвор карабина, приложился, но срезать Булыгина ему не удалось, тот уже был в ложбине.
        — Степан!  — закричал он Хмарину.  — Гляди, один в падь нырнул.
        В другого белогвардейца, настигавшего мужчину-беглеца, Завялин выстрелил, приговаривая: «Получай!» Но пуля не попала в семеновца, и тот рубанул беглеца шашкой.
        — Штоб тебя… мать,  — выругался Петр, перезаряжая карабин. Второй выстрел достиг цели: белогвардеец сперва ткнулся в гриву лошади, затем, раскинув руки, выпал из седла.
        Завялин торопливо стал слезать с зарода.
        — Ребята, семеновец в ложбине!  — кричал он партизанам.  — Там баба с ребенком. Загубит ведь ее, гад.
        — Туда Хмарин с Примаковым подались,  — откликнулся кто-то.
        — Ишшо беляки!  — раздался голос Акимова.
        Слезавший со скирды Завялин увидел: в нескольких саженях от зарода два верхоконных семеновца гнали простоволосую женщину. Соскользнув на землю, он впопыхах выстрелил, но промахнулся. Белогвардейцы укрылись за взгорком.
        Постовые у въезда в село открыли огонь по зароду.
        Тем временем Савелий Булыгин, услышав пальбу, заметался в ложбине. Вот-вот из-под яра должна появиться Шукшеева. И вдруг на пригорке выросли Хмарин с Примаковым. Над головой Савелия просвистели пули.
        Согнувшись в седле, Булыгин повернул к излучине Онона. Что есть сил хлеща лошадь плеткой, он стрелой промчался мимо напарников, гнавших Церенову к яру, прокричал им:
        — Шукшеева счас на вас выйдет. Не проморгайте!
        Семеновцы спешились. Один держал в поводу коней. Второй, сняв с плеча винтовку, изготовился. Рядом с ним, как изваяние, неподвижно застыла Анастасия Церенова.
        Савелий скакал узким распадком под прикрытием взгорка к просторной шивере Онона, начинавшейся за его излучиной от скалистого берега. Страх близкой смерти прошел, Булыгин теперь чувствовал себя вне опасности. Но он не знал, что взгорок кончится на самом остром изгибе реки и распадок неожиданно обрежется крутым обрывом высотой в четыре конских роста.
        Водоворот незамерзшего речного омута в глазах Булыгина мелькнул черной молнией. Его охватил ужас. Он рванул в отчаянии поводья, лошадь дико заржала, вскинулась на дыбы; огромная шапка снежного намета с гулом обрушилась с кручи, унося Савелия вместе с конем в бурлящую бездну студеного Онона…
        Настя-сестрица увидела подругу совсем близко. Прижав к груди завернутого в полосатое одеяльце Тимку, в то самое, что Анастасия сшила когда-то в Ургуе из старого тюфячка, Любушка, задыхаясь, поднималась из-под яра по склону ложбины. Она смотрела только под ноги, видимо, от усталости и от боязни упасть.
        — Любочка!  — пронзительно крикнула Церенова.
        Любушка подняла голову.
        — Уходи!..  — еще пронзительнее стал голос Анастасии.
        Семеновец прицелился. В следующее мгновение Настя-сестрица упала на винтовку, дернула ее на себя. Выстрел прозвучал глухо, с захлебом…
        Белогвардеец не сразу вытащил из-под Цереновой винтовку. Пришлось поворочать лежавшую на земле в неестественной позе Анастасию. А когда опрокинул ее на спину и увидел широко открытые обезумелые глаза, обомлел, отшатнулся. Умирая, Настя-сестрица крепко держала полуобмороженными руками горячий ствол оружия, направив дуло в сердце.

        15

        С первыми выстрелами на ононском берегу в Махтоле началась паника. Никто толком не знал, откуда, кто и по кому стреляет, но по селу из края в край полетело: «Красные».
        С северной окраины на южную неслась молва, что большевики валом валят, никого не щадят, а с южной на северную  — целый полк совдеповцев заполонил дороги все и с минуты на минуту нагрянет в село.
        Казаки охранения побросали свои посты, разбежались в разные стороны. Кто  — в лес, кто  — в ограды дворов, а старшие постов  — к сборной избе.
        Урядник Дрыганов, первый появившийся в сборной избе, на вопрос писаря: «Што стряслось?»  — выдохнул:
        — Мы окружены… За мостом бой… Кругом красные.
        Писарь округлил глаза:
        — Так я и думал… Они ведь давеча на тройках с пулеметами сюда заскочили. Главный их свирепый, в погонах штабс-капитана… а сам большевик.
        Дрыганов  — из избы: уносить ноги надо, пока не столкнулся с партизанами.
        Вдова Савчиха, у которой отсыпался после проводов войскового старшины Редкозубова и купеческого обоза прапорщик Мунгалов, услыхав, что в селе красные, бросилась будить ухажера: не дай бог, если найдут у нее белого офицера.
        — Вставай!  — затормошила она крепко спавшего семеновца.  — Большевики наступают… Через Онон идут… Вставай скорей, уметайся!
        Прапорщик, хотя и не прохмелился еще как следует, вмиг оделся и бегом коня седлать.
        Во дворе его ждал казак-писарь насмерть перепуганный:
        — Беда, ваше благородие. Напали совдеповцы… Не дай и не приведи… А эти на санях троешных с пулеметом и в офицерской обмундировке… За их высокородием ударились в погоню…
        Мунгалова трясла лихорадка, он не мог попасть ногой в стремя, чтобы подняться в седло.
        — Совдеповцы?.. Шашка! Не видал мою шашку?.. Охрана на местах?..  — невпопад спрашивал он писаря.
        — Охрана разбежалась. Все  — кто куда. Остались одни мы с вами.  — Писарь суетился помочь прапорщику сесть на лошадь.  — Да вы не волнуйтесь, ваше благородие. А шашка  — она при вас, вот же за спину сбилась…
        — Хорошо, спасибо… при мне,  — лапнул Мунгалов шашку.  — Так куда теперь?
        — Скачите за обозом, там их высокородие с вахмистром и казаками. Предупредите про тройку санную и што в ней большевик в погонах штабс-капитана.
        — Д-да, оставайся и смотри тут,  — бросил Мунгалов писарю, не вложив никакого смысла в фразу, и выехал со двора.
        Казак-писарь прокричал ему вслед:
        — Чулумской дорогой не езжайте, на красных наскочите. Берите тропой через Дунькину сопку.

* * *

        А в это время санная тройка с Макаром Пьянниковым, Андреем Глиновым и Артамоном Зарубовым уже находилась у перевала, в десяти верстах от Махтолы. Дорога была ходкая  — ровная, без извилин и рытвин, подъемов и спусков. Лишь когда начался перевал, скорость гонки упала. Кони приморились, с рыси перешли на шаг, а у самой вершины уже еле тащили кошеву.
        Макар слез с саней, размялся пробежкой. Поднявшись на гребень, он подал сигнал товарищам: «Вижу обоз».
        Длинная вереница подвод медленно ползла по неширокой лощине, обрамленной грядами низких сопок. Отсюда, с перевала, обоз казался тонкой цепочкой, брошенной сверху вниз и растянутой почти во всю длину лощины.
        Пьянников впрыгнул в кошеву, глаза его пылали.
        — Ну, што! Скатимся на них с верхотуры,  — он кинул взгляд на колонну купеческого обоза,  — и ударим, а?!
        — Можно, я извиняюсь,  — согласно кивнул бородой Зарубов.
        Глинов не спешил соглашаться с Макаром:
        — Ударить? А какой толк?
        — Штоб враз нагнать страху.
        — А ежели жена с дитем Тимофея Егоровича там? И Настя-сестрица? Што получиться может? То-то и оно…
        — Верно, не годится,  — почесал затылок Пьянников.  — Надобно што-то получше придумать.
        Под спуск сани стали подкатываться под ноги лошадям, они зарысили.
        До самой лощины партизаны молчали, каждый складывал в уме свой план встречи с обозом.
        Первым нарушил молчание Артамон Зарубов:
        — Я, робя, соображаю так: ударить все одно придется, токо спервоначалу сговор бы поиметь, куда я как сподручнее.
        Макар закрутил головой:
        — Нет-нет, сразу нельзя налетать  — испортим все начисто. Сначала мандат семеновский надобно в дело пустить: так, мол, и так. И тут же про женщин выпытываем. А когда узнаем, где жена Егорыча и Настя, тогда можно и жару поддать Редкозубову и купчишкам.
        — Вот это уже получше,  — поддержал Глинов.  — Давайте так и сговоримся.
        Замыкающие купеческий обоз два верхоконных казака обратили внимание на санную тройку еще тогда, когда она только перевалила хребет. И хотя до нее еще было порядочное расстояние, они передали по колонне через ездовых: «Нагоняют сани с тройной упряжкой». Доклад был адресован вахмистру, возглавлявшему конвой. Но прежде чем до него дойти, сперва получил его войсковой старшина Редкозубов.
        Боясь нападения партизан, он ехал в середине цепочки обоза. Перед выездом из Махтолы войсковой старшина притворно пожаловался вахмистру на нездоровицу:
        — Прихватило что-то меня… э-э-э, Василий Фомич. Вы уж, голубчик, обеспечьте охранение, я отлежусь немного. Поезжайте на моей пролетке впереди колонны, а казаков определите в арьергард. Вы должны понять меня, с дорогой бы душой поехал вместе с вами, но знобит, знаете, кости ломает. Я пристроюсь где-нибудь… э-э-э, на возу, скажем, с сеном или в фаэтоне господина Шукшеева.
        Однако Редкозубов не сел ни на подводу с сеном, ни в закрытый кожаным верхом высокорессорный шукшеевский тарантас. Он выбрал неказистую телегу с молчаливым чернобородым стариком возницей.
        — Не откажете мне в компании с вами, любезный… э-э-э, как вас по имени-батюшке?
        Старик назвался Чернозеровым Ильей, сыном Ивана, пробасил безразлично:
        — Залазь, бродь, ежель не боишься околеть.
        — А я тулупчиком вашим… э-э-э, Иваныч, если позволите, укроюсь. Прихворал, скажу вам, в горячке горю…
        — Быват. Горячка, однако, с кем хошь могеть приключитца.
        …Редкозубов, покоясь в своем нагретом меховом ложе, сладко дремал и вдруг услышал густой бас Чернозерова, дублировавший по колонне доклад казаков арьергарда: «С хвоста сани с тройной упряжкой». Он высунулся из тулупа, прервал старика:
        — Передайте… э-э-э, Илья Иваныч, назад мое распоряжение: «Задержать, выяснить, кто такие, куда и с каким намерением едут».
        Чернозеров развернулся к сзади ехавшей подводе.
        — Ге-ей! Тереха!  — загудел он.  — Сопчай, значитца, обратно указ его бродь. Велено спрос учинить, хто такие и по какому делу, однако, несет их.
        — Задержать!  — вставил войсковой старшина.  — Задержать! Передайте, любезный.
        — Ишшо, стало быть, задержать велено как следать.
        И пошло из уст в уста по подводам  — вперед, в голову колонны: «Сани… Тройная упряжка» и назад, в конец обоза: «Учинить допрос… Задержать…»
        Казаки, замыкавшие обоз, ждали стремительно приближающиеся сани. Тройка неслась не сбавляя ход. Они подняли винтовки, требуя, чтобы Зарубов остановился. «Тпру-у-у!»  — натянул вожжи Артамон; кони с трудом сдержали кошеву, и она чуть не сшибла телегу, доверху загруженную мешками. Казаки обложили Зарубова матерщиной.
        — Как выражаетесь?!  — напустился на них Пьянников.  — Не видите, што офицер перед вами?
        — Мы на ездового-растяпу, ваше благородие. Куда глядит, ненароком кувырнул бы вас. И подводу с зерном перекинул бы.
        Макар поднялся из кошевы:
        — Почему останавливаете?
        — Велено задержать, узнать, хто такие.
        — Мы с мандатом его высокопревосходительства атамана Семенова,  — достал Макар бумагу.
        — Дозвольте,  — нагнулся из седла один из верховых.
        Пьянников усмехнулся:
        — Неужто грамоте обучен?
        — Два класса с отличием прошел,  — с похвалой о сослуживце сказал второй верховой,  — шибко грамотный.
        Казак прочитал бумагу.
        — Значит, господин в дохе и есть чиновник почтового дела Холодулин?
        — Сомневаешься?  — Макар недобро смерил белогвардейца.  — Не похож?
        — Похож. Почему не похож.
        — То-то же,  — смягчился голос Пьянникова.  — Как фамилия?
        — Аникин, казак Долгинской станицы.
        — Скажи мне, Аникин, вы сопровождаете купеческий обоз, что ночевал нынче в Махтоле?
        — Так точно, тот самый.
        — И войсковой старшина Редкозубов едет с этим обозом?
        Верховые переглянулись, почти одновременно ответили:
        — Не могем знать.
        — Понимаю, про начальство не велено говорить. Ну а про женщин двоих, одна с дитем, разве тоже не велено тебе, Аникин, сказать?
        Аникин удивился:
        — Вы и про женщин осведомлены?
        Второй верховой не удержался:
        — Про женщин знаем, ваше благородие. Они оказались краснюхами.
        Пьянников осек его:
        — Тебя не спрашивают. Што они красные, мне известно.  — И опять к Аникину:  — Так в обозе эти женщины или где?
        — Никак нет, в обоз они не попали. Одну прямо в Махтоле арестовал приказный Булыгин и погнал в Таежную, а другая, котора с дитем, с ночи сбегла из села…
        Казака окликнул возница последней в колонне подводы:
        — Ишшо ответ пришел на ваш доклад, указано прощупать санную тройку.
        И тут Андрей Глинов дернул Пьянникова за рукав шинели: «Взгляни!»  — и указал в сторону, с которой к обозу скакал верхоконный. Белогвардеец Аникин тоже заметил всадника:
        — Как будто бы прапорщик Мунгалов. Из Махтолы напрямки через Дунькину сопку…
        Да, это  — Мунгалов. Он был от обоза уже на расстоянии ружейного выстрела и во всю глотку орал казакам:
        — Хватайте их! Они красные, большевики… Офицер  — главарь партизан, бей его!..
        Семеновцы ничего не понимали.
        — Ваше благородие, разве вы красные…  — не верил Аникин.
        Второй белогвардеец, приложив ко рту руки рупором, прокричал прапорщику:
        — У них бумага от атамана.
        Пьянников не стал дожидаться, когда семеновцы разберутся, что к чему, выхватил револьвер. Аникину не удалось вскинуть винтовку, а его напарник увернулся.
        — Андрюха, за пулемет! Прапорщика не упусти.
        Глинов сбросил с себя овчину почтового служителя, дал из «максима» по Мунгалову короткое «та-та-та». Высоко взял. Чуть опустил ствол, дал вторую очередь  — она срезала прапорщика.
        Лошадь понесла Аникина по-над колонной, он плетью свисал с седла вниз головой и чертил рукой придорожный снег. Второй казак во весь опор рванул в сопки, на ходу стреляя в воздух.
        Обозная цепочка сломалась, телеги, тарантасы без разбору сворачивали с дороги, мешали друг другу, сталкивались, опрокидывались.
        Макар скомандовал Зарубову:
        — Вперед!
        Тройка покатила бездорожьем, вдоль расстроенной колонны.
        — Войсковой старшина где? Где Редкозубов?  — гремел голос Пьянникова.
        Старик махнул кнутовищем в голову колонны:
        — Вона поглянь, как бродь улепетывает.
        Пьянников разглядел петлявшего между подвод Редкозубова, но скомандовать Артамону Зарубову «Давай за ним» не успел. Впереди появилась пролетка с вахмистром, с нее застрочил пулемет.
        — Андрюха!  — вырвалось у Макара.
        Заржали лошади. Одна рухнула сразу, вторая, коренная, упала на передние ноги, пристяжная рванулась в сторону: кошева встала на левый полоз, выбросив в снег партизан.
        Пьянников и Зарубов поднялись невредимыми, а Глинов не встал.
        — Андрей!.. Ты што?! Живой ты?  — тряс его Макар.
        — Не трогай его,  — услышал Пьянников густой бас Чернозерова.
        Старик наклонился над Глиновым, послушал сердце, произнес:
        — Живой, однако, но ранетый.
        Макар позвал Зарубова:
        — Артамон.
        Но Зарубов не расслышал его, так как палил из карабина по пролетке. Он видел, что она подобрала Редкозубова и была уже вне досягаемости, однако продолжал посылать вдогон пули, пока в магазине не кончились патроны.
        Глинов был без сознания. Макар волновался: неужто умрет? Чернозеров ободрял:
        — Выживет, не горюй, паря, зараз полекарим ево.
        Он достал из-за пазухи небольшой глиняный кувшин с узким горлом, приподнял голову Андрея, влил в рот мутной жидкости.
        — Што за снадобье?  — с недоверием спросил Пьянников.
        — Знамо сами,  — пробасил старик.  — Добрый, однако, напиток. Я ить им отходил командира вашего. И этому подмогеть.  — Он осторожно опустил голову Глинова.  — Пущай покудова до нутра доходит…
        Сообща поставили на полозья сани. Зарубов подобрал двух добрых рысаков из обоза, впряг вместо убитых. Осторожно перенесли Глинова в кошеву. Он застонал, пришел в себя.
        — Андрюха,  — обрадовался Макар,  — живой! Все хорошо обойдется. Потерпи до Махтолы.
        Зарубов суетился:
        — Едем, робя, скорейше надо, извиняюсь.
        Старик Чернозеров попросил Пьянникова:
        — Нас тут, паря, не оставляй, однако. Куда мы с Терехой Банщиковым?.. И опять же, добро пропадет на подводах. Вы, значитца, свой ум держите, а я свое скажу: вашим оно, добро-то купеческое, сгодится. Вона сколь баулов со шкурами. И у Терехи мясца коровьего да свиного полна телега.

        16

        Группа Тулагина к назначенному часу у Махтолы не появилась.
        После боя с семеновцами в березняке Ухватеев, выполняя приказ Тулагина, собрал партизан в сосновом колке, провел их окольными от бойких троп путями к зарубовской сторожке. Где верхом, где спешившись продирались конники сквозь густые таежные чащи, преодолевая целые участки сплошного лесовала. Продвижение затруднялось тем, что у каждого бойца помимо своей лошади в поводе было по две-три белогвардейских.
        К сторожке приблизились к закату солнца. Всех морил голод.
        — Кобылица тут оказалась подстреленной. Куда с ней, хромой?.. Забить бы ее,  — предложил Катанаев Ухватееву.
        — Правильно, забить,  — поддержали бойцы.  — Поедим вдоволь  — сил прибавится.
        Кобылу разделали быстро, мясо варилось недолго. Было оно жестковато, но люди ели с аппетитом.
        Плотно подкрепившись, тулагинцы взбодрились. Но всех волновала судьба командира: где он, что с ним? Несколько бойцов попеременно выезжали на ургуйскую дорогу и возвращались ни с чем.
        В последний раз на его поиски Ухватеев решил отправиться почти всей группой. Несмотря на сгустившуюся темноту, прочесали десятки верст в округе, не оставили без внимания ни одной стежки.
        Тулагина нашли на одной из заснеженных просек: он еле передвигался.
        — Товарищ командир!.. Тимофей Егорович!..  — не находил слов от радости Ухватеев.  — Жив! Слава богу!
        В сторожке прозябшего, изголодавшегося, смертельно усталого Тулагина накормили кониной, отпоили горячим чаем. Он рассказал о гибели Пляскина и Козлитина, о последнем поединке с Кормиловым. О том, как отвлекал на себя группу беляков,  — всего несколько слов: покрутил, мол, немного лесом, чуть в Ургуй не заскочил… Потом пала лошадь  — от бешеной скачки сгорела. Жалко, верным другом была она Тимофею. Пришлось пешком идти от самого Ургуя…
        Обессиленный, Тулагин нуждался в отдыхе. Бойцы уложили его в мягкую постель: кто-то притащил ворох жухлой травы, кто-то расстелил на нем тулуп, а в качестве одеяла послужил полушубок Ухватеева.
        Сон Тимофея был глубоким, но коротким. Спустя час он уже встал на ноги. И сразу людей торопить: в Махтоле ведь их ждут.
        …К полуночи группа подошла к селу. У излучины Онона  — никаких признаков партизанского лагеря. И Махтола спала. «Неужели не прошел Субботов?  — резанула Тимофея беспокойная мысль.  — Неужели напрасным был рейд?..»
        Ухватеев с двумя бойцами отправился на разведку. Не успел выехать из леса, как впереди раздалось требовательно:
        — Хто едет?
        — Степанша!..  — вскричал Ухватеев, узнав голос Хмарина.  — Это же я, Ухватеев. И Тимофей Егорыч тут…
        Хмарин и с ним несколько партизан бежали от зарода навстречу тулагинской группе. Конники соскакивали с лошадей, здоровались с товарищами, забрасывали друг друга вопросами.
        Степан Хмарин хотел было по всей форме доложить Тулагину, что отряд Субботова прибыл вовремя, но из этого ничего не получилось: Тимофей крепко стиснул бойца в объятиях. Степан сбивчиво, стараясь и то, и это не забыть, сообщал:
        — Дошли все как есть… Субботов, значит, не дождавшись вас в уговоренный срок, занял село. Ну, конешно, была какая-никакая перестрелка… Да, мы с ребятами чуток пораньше тут объявились. Дозор держали… Опять же жену твою, командир, от бандитов вызволили…
        — Любушка здесь?! И сын с ней?..  — дрогнул голос Тимофея.
        — Тут они, в селе. Скоро, значит, увидишь их.
        Тулагин снова стал тискать бойца в объятиях:
        — Век, Степан, теперь я в долгу у тебя за спасение жены и сына.
        — Да што там… Доведись до тебя, ты бы не спас разве?..
        — А Настя-сестрица? Как она?
        — Убили ее беляки.
        Тимофей разволновался.
        — Убили?! Не успели мы к тебе, Настюшка…  — Душевное волнение сменилось негодованием:  — Сволочи! Бандиты!.. За все им отплатим. Их кровью отплатим.  — Постепенно он овладел собой.  — Ты говори, говори, Степан. Наши как? Субботов?..
        — Наши все невредимы. И Субботов ничего. Как в село вошли, он дал приказ: у тех, которы богаты да с Семеновым якшались, одежду теплую, всякую провизию для партизан, фураж для коней реквизировать. Ну и оружие, патроны, понятно, из запасов и остатков белогвардейского гарнизона. Потом все, как ты и плановал, через мост проследовали, в тайгу… Вы малость их не захватили. А мы, значит, вас дожидать тут осталися.
        В Махтолу тулагинская группа въезжала шумно. У крайней избы Хмарин задержал Тимофея:
        — Тут Макар Пьянников, Артамон Зарубов, Андрюха Глинов, бедняга, с ранением… Семеновцы его подстрелили, когда они на санях за офицером гонялись и купчишек щекотали…
        У ограды стояла знакомая Тимофею почтовая тройка. Привязанные к стояку изгороди лошади уткнули морды в сено, скиданное под забором. Возле них толокся какой-то мужчина.
        К подъехавшим всадникам со двора спешили двое. В ночной полутьме лица плохо различимы, но Тимофей безошибочно распознал Пьянникова с Зарубовым. Они буквально стащили Тулагина с седла, радостно приветствовали.
        И тут же рассказы о приключениях, происшедших за сутки.
        — Понимаешь, Егорыч,  — сокрушался Макар Пьянников,  — в Махтолу прикатили  — все хорошо: бумага атамана Семенова не подвела, а вот Редкозубова не захватили, он в Чулум тягу дал. Мы за ним вследки. Догнать-то догнали, а взять не взяли. У них тоже пулемет, здорово они из него поливали нас. Андрея в трех местах изрешетили. Нет, не убили, он живучий, не переживай… Зато купцам мы страху натворили. Шукшеев, что заяц, драпанул в сопки. Сам  — во какой толстый!  — а на прыть, поди ж ты, шустрый. Шубу, шапку побросал, раздетым в лес улизнул… Да, жена твоя тут, в селе, оказалась…
        Толкавшийся у лошадей мужчина подошел к Тулагину.
        — Мне, паря, взглянуть бы, однако, на ево,  — перебил он Пьянникова густым басом.
        Лицо говорившего приблизилось, Тимофей воскликнул:
        — Проводник?! Илья Иванович!..
        По басистому голосу и по кудлатой с чернью бороде старика Тулагин сразу узнал в нем своего серебровского спасителя  — Чернозерова.
        Старик освободил от рукавицы руку, хотел подать ее Тимофею, но тот вместо рукопожатия притянул его к себе, расцеловал.
        — Откуда вы взялись, Илья Иванович?
        Чернозеров сначала молча разглядел Тимофея, затем забасил:
        — Вона каким стал. Шибко бравый.  — Он повернулся к Пьянникову.  — Вить совсем помирал. Значитца, выдюжил. Дык молодой, в силах…  — Опять взглянул на Тимофея.  — Откуда, спрашивать, я взялся тута? Купцов велено было возить. Куда тут подевашься? Я и возил. До самого, однако, завода и назад. А за Махтолой ваши партизаны, значитца, купцов тово…
        Тулагин был бесконечно рад встрече с товарищами, стариком Чернозеровым, и все-таки ему не терпелось поскорее увидеть Любушку с сыном. Он уже несколько раз порывался спросить у Хмарина или Пьянникова: «А жена моя где сейчас?»  — но сдерживался. В конце концов не выдержал:
        — А жена моя где?
        — Уж прости нас, Егорыч, заговорили совсем,  — понял свою оплошность Макар Пьянников.  — Тут она. Пойдем в избу. Зараз свидитесь.
        Тимофей входил в избу будто на пружинах. С порога лихорадочно окинул прихожку. В тусклом свете еле мерцавшей лампы он, словно в дыму, увидел Любушку. Она стояла посреди комнаты с Тимкой на руках не в силах сдвинуться с места. Тимофей тоже замер. Любушкин голос  — тихий, страдальческий  — дошел до него не сразу:
        — Как долго мы тебя дожидались…

* * *

        Махтола осталась за горным перевалом. Группа Тулагина соединилась с субботовской на рассвете.
        На широкой лесной опушке бойцы разбивались по взводам, безлошадные получали коней у Ухватеева. Сотня принимала вид боевого, организованного отряда.

        ОБ АВТОРЕ

        Николай Тимофеевич Великанов по образованию юрист (закончил Ростовский государственный университет), а по практике работы военный журналист, писатель. Он прошел непростой путь от рядового солдата до главного редактора центральных военных изданий, ныне возглавляет еженедельник «Сын Отечества».
        Н. Т. Великанов родился в 1934 году на Дону в казачьей станице Семикаракорской в семье крестьянина. По окончании средней школы работал геодезистом, сельским учителем, затем  — служба в армии. Многие годы были отданы таежным гарнизонам Дальнего Востока и Забайкалья.
        И видимо, не случайно история и люди этих суровых краев заняли в его творчестве доминирующее положение. Им написано немало очерков и рассказов о прошлом и настоящем Приморья, Якутии, Даурии. В разные годы, в разных издательствах вышли в свет его книги: «Трудные километры», «Забайкальский», «Красный сотник» и другие.
        В настоящее время он работает над трилогией («Схватка в западне», «Подмена», «С именным поручением») о необычной судьбе Тимофея Тулагина, вначале красного командира, потом эмиссара атамана Семенова. Сегодня вниманию читателей «Библиотечки» предлагается первая повесть из этой трилогии. В ней рассказывается о мятежном 18-м годе в Забайкалье и драматических приключениях Тулагина.
        notes

        Примечания

        1

        Баргуты  — народность, живущая в Хулуньбуирском (Хайларском) округе. В особом маньчжурском отряде атамана Семенова было несколько сотен, сформированных из баргутов.

        2

        Гора на юге Забайкалья. Тавын-Тологой  — в переводе с монгольского пять голов.

        3

        Отборные части особого маньчжурского отряда атамана Семенова.

        4

        Харчены  — монгольские наемники в армии атамана Семенова.