Русское народное порно Станислав Иванович Шуляк
        Роман Станислава Шуляка «Русское народное порно» пребывает в русле традиции, не особенно прижившейся в отечественной литературе, традиции, представленной такими авторами, как Маркиз де Сад, Дэвид Герберт Лоуренс, Генри Миллер. Повествовательный психологизм соединяется здесь со сгущённым эротизмом, и замешена сия смесь безудержной стихией народного языка. Результат выходит поистине взрывоопасным.
        Русское народное порно
        роман-соитие
        Станислав Шуляк
        
        
        1
        - Замысловатое объявление!  - вздохнула женщина, тщательно изучив мои расскакавшиеся востроногие словеса на бумажном клочке.
        - Ещё бы не замысловатое, любезная Анна Львовна,  - подтвердил я.  - Это вы удивительно справедливо приметили. Но надеюсь, это не послужит помехой? Хотелось бы непременно такой текст…  - молвил ещё с некоторым беспокойством. Не приведи бог, чтоб сокровенное моё предприятие, чтоб милое моё мракобесие с первого своего шага пошло не по задуманному.
        - Какие у нас тут студии?  - развела ещё руками.  - Откуда?
        - Сам удивлен и не знаю подробностей. Лишь выполняю данное мне поручение.
        - У нас  - и кино!  - делая пометку на бумажном клочке, сказала женщина.
        Анна Львовна  - птицевидная дамочка тридцати двух лет, мать-одиночка пигалицыного росточка; я знал её немного, поскольку приходил не так давно в редакцию с объявлением о продаже последней своей коровушки с телёночком. Всего же некогда было у меня их четыре (коровушки), это ежели не считая двухлетнего быка, коего я продал раньше. Выручкой за всех шестерых я распорядился с толком, в соответствии с планом. Но об том позже, милые мои.
        «Новая студия приглашает сногсшибательных юношей и юниц шестнадцати-восемнадцати годков от роду  - и никак не более того  - на съёмки эстетического кино человеколюбивого содержания за некоторое неброское вознаграждение. Отбор по результатам собеседования. Некрасивым просьба не беспокоить: всё равно не подойдёте, а времени жаль  - уж не обессудьте, драгоценные. Записываться по телефону…»  - было объявление. Телефон, понятное дело, прилагался.
        - Может, и для меня небольшая какая роль сыщется?  - несмело любопытствовала Анна Львовна.  - Никогда в жизни в фильме не снималась. Даже не знаю, как это делается.
        На миг вообразил себя демиургом, вершителем и даже полковником и легионером.
        - Не могу за тех отвечать,  - сказал я,  - но они были категорически настроены на непомерную юность и телесную смазливость, в просторечии прозываемую красотой.
        - А роль матери главного героя? Или героини? Есть же там главные герои? Или старшей сестры?
        - Не могу знать,  - настаивал я.
        Мысль об Анне Львовне показалась мне неприличной. Что эти старухи о себе воображают! Я, положим, тоже не юноша, но я  - другое дело. Обо мне нечего и говорить. Я, может, вообще не человек, а какая-то престаревшая ложная отрыжка, самородная рухлядь, оплошливый реликт.
        - Ладно, это я так!..  - сказала женщина.  - Просто обидно: у кого-то праздник, кто-то в кино снимается…
        - Да, праздник.
        - Объявление в среду выйдет,  - сухо сказала она.  - Послезавтра.
        В среду так в среду  - это даже раньше, чем я ожидал. Но я готов и к тому, чтобы оно вышло хоть сегодня.
        Улица встретила меня блистанием нашего беззастенчивого майского солнца. Городишко будто зажмурился и взирал на насельников своих вполглаза. На меня он не взирал вовсе. Я ему платил ответной монетой презрения и многих задних мыслей. Подлинных же моих мыслей ему не следовало знать. Городишки и мысли несопоставимы.
        Возле моста я постоял минуту-другую. Дерева с молодыми шевелюрами уставились здесь рядком да ладком, горделивые словно заглавия. Спешить мне было некуда, сердце же моё стукало. Прежде мне не приходилось быть верховодой и главарём  - и как вдруг я теперь оными сделаюсь! А если не сделаюсь, разве не рухнет моё нынешнее начинание, моя подспудная махинация? Да и хватит ли мне языка для обуздания молодых наглецов, коих я положил всячески привечать? Не спасует ли, не умалится тот, не окажется ли куцым, малахольным да тонкошеим? Не зазмеятся ли в нём двусмысленность и пошлость? Не проступит ли сальная подоплёка? Впрочем, что пошлость! Пусть разливается она нумерованными валами, возмутившимися пойменными водами да беспредельными потоками! Пусть нагнетается приливами и паводками! Пошлость  - лучшее украшение языка, его счастливая начинка и незаконная бижутерия. Пошлость, пошлость! Ей никогда не смутить и не покоробить меня! Ей не образумить и не остановить меня! Какой-то там пошлости!.. Какого-то там меня!..
        2
        Весь вторник  - стыдно признаться  - я репетировал. Я воображал каверзные фразочки, те, что могли прозвучать, и учился их парировать. Я оттачивал находчивость. Дом мой изнутри блистал после недавнего ремонта и рьяной уборки  - здесь подкопаться было не к чему. И всё ж я не был спокоен. Спать лёг смурной, почти в ужасе. Ещё можно всё отменить, соображал я. Например, выключить телефон, и пусть пропадёт всё пропадом  - планы, расчёты, артикулы, сигнатуры, сублимации и поползновения.
        В среду встал засветло и ходил из угла в угол. В газету больше не пойду, твёрдо решил я. Даже если она не выйдет, или телефон напечатают с ошибкой, как у нас нередко случается, всё равно я не стану разбираться. Посчитаю свершившееся за фортуну и успокоюсь навсегда. Буду жить тихо и смирно, поедать себе скромную зелияницу, попивать вертлявый, простонародный квасок да дерзкую, промозглую водочку. Припасы мои позволяют. Уж просуществую себе как-нибудь остаток дней, более не желая переменить ничего в моей гнилоумственной, бессимптомной жизни, не замахиваясь впредь ни на какие богоизбранные мануфактуры.
        К обеду, когда газета уж точно должна выйти, у меня не было ни единого звонка. Может, всех отпугнул мой стиль, поедом ел себя я. Люблю себя есть именно так. Ведь, вправду: стилю не следует быть ни рытвинным, ни ухабистым. Ни холмистым, ни пригорочным. Но лишь умытым, изящным, напомаженным, коленкоровым. Блистательным и благородным.
        И тут вдруг карманный мой телефон задрожал на столе, затренькал свой козлиный мотивчик. То ли из Моцарта нам что-нибудь, то ли из Таривердиева кусочек  - в мотивчиках я не разбираюсь. Я и в музыке-то не очень…
        - Это у вас кино снимается?  - услышал я голосок, сразу меня настороживший.  - А я хочу в нём запечатлеться!
        - А кой тебе год, милая?  - прянично спросил я.
        - Двенадцатый,  - ответствовала девица.  - Одиннадцать совсем полных лет и ещё два частичных месяца.
        - Ну, тогда приходи через пять совсем полных лет. Можешь даже без двух частичных месяцев.
        - Через пять лет вы уже ничего снимать не будете.
        - Как знать, золотце,  - возразил я.  - Наше кино вечно востребованное. И не я, так другой кто-нибудь…
        И сбросил звонок малолетней сей претендентки.
        3
        Но тут же позвонили ещё. Первым делом я выспросил возраст. Оказалось: двадцать один год. Я снова был неумолим. Этого созревшего, спрямившегося человечества нам никак не надо было в нашем восхитительном начинании, в нашей сверхъестественной мерехлюндии.
        И вдруг телефон мой словно взбесился. Покуда я разговаривал с одной, тут же ко мне пыталась пробиться другая. Звонили и юноши, хотя числом порядком поменее. Я ликовал и сбивался с ног, вернее, со счёта. За три часа мне позвонило около восьмидесяти соискателей. Если возраст был подходящ, я непременно спрашивал: а хороша ли ты собой, милая? Или  - хорош ли ты внешне, юноша? Отвечали по-разному. Кто-то был самокритичен, и таких я без колебаний отсеивал. Кто-то отвечал: да-да, хорош (хороша), ну, так, ничего себе, и оным я назначал рандеву или… тьфу на вас!.. кастинг. Или  - опять тьфу!.. собеседование с элементами кастинга. В общем, мне надо было на них посмотреть.
        - А что с собой брать?  - спрашивали меня.  - Может, паспорт да четыре фото?
        - Сама приходи, милая,  - ехидственно и квазинародно возражал я.  - А я не отдел кадров и не миграционная служба какая-нибудь. Трудовой книжки тоже не надобно. Впрочем, фото в купальном костюме, пожалуй, будет приемлемо и даже поспособствует отчасти. Если имеется, конечно.
        Юношам я ответствовал в том же рассудительном духе.
        В общем, собирал я сию молодую, многозначную, животрепещущую поросль на другой день с десяти часов утра и до шестнадцати, поврозь, когда кто сможет, без точного времени. Если встретят других соискателей  - чтоб ничего промеж собой не обсуждать, всем наказывал я, и догадок дурацких не строить. Всё в своё время узнают. Я так и говорил им всем: «Догадок дурацких». Когда придёте, телефоны карманные свои чтоб выключили, а дощечки эти ваши электронные, (знать не хочу их прозваний) в которых вы сидите с утра и до ночи, чтоб даже с собой и не брали, ибо прогоню без жалости, присовокуплял ещё я.
        К вечеру я и сам выключил телефон.
        А какие ещё, по-вашему, догадки, ежели не дурацкие? Сами-то сообразите! Ну, вот то-то и оно!..
        4
        День был не день, а так себе  - какая-то неуёмная вешняя сволочь. Во дому же моём свершалось великое. Хотя покамест его трудно было распознать таковым.
        Я подглядывал через занавеску: собираться стали утром часов этак с восьми. Понемногу толклись на участке, боками мои густолиственные вишнёвые дерева околачивали, в дом не пёрлись  - робели, что прогоню. Я и впрямь, впрочем, не пощадил бы.
        Хороши ли были они  - через занавеску не разглядишь. Но молоды точно. Собралось их штук близ пятнадцати  - полуоперившееся племя, кто-то из них громко кричал для утреннего часа, спорили из-за очереди, пришлось начать пускать в дом прежде времени, чтобы чего-то у меня не разнесли.
        Хотя, если б и разнесли, я бы сильно не переживал: ибо до всяческой частной (и даже общественной) собственности равнодушен. До идей же своих охоч. В умыслах своих жаден и лихорадочен. Вот уж таков я во всей красе (и во всём безобразии), ничего здесь не попишешь.
        Первой на кастинг ко мне прорвалась… толстуха.
        - Что такое? Нет! Зачем это? Я же просил!..  - простонал я.  - Нет-нет, уходи скорее!
        - А мне все говорят, что я обаятельная,  - смутилась та.  - В прошлом году в театральное училище поступала, только не поступила, а лет мне всего семнадцать.
        Врала, врала подлая насчёт семнадцати лет. Наверняка все девятнадцать, надо было мне всё-таки с них паспорта спрашивать.
        - Ладно, милая, ты уходи,  - примирительно говорил я.
        - А можно, я вам басню прочту?  - крикнула она.
        - Не надо никакой басни.
        Но она всё равно прочитала. «Ворону и лисицу», какую ж ещё (сочинение господина Крылова)!.. Попеременно превращаясь то в нахальную, пронырливую лисицу, то в глуповатую, напыщенную ворону, то в шмякнувшийся на землю сыр. Лишь после басни мне удалось выставить толстуху. Она хотела ещё сплясать что-то разбитное и развесёлое, но этого я уж ей не позволил.
        Устал я после неё одной, как после двадцати обычных соискателей.
        Потом вошла-впорхнула башкирочка шестнадцати лет, звали её Гулей. Гулькой. Гулечкой. Прехорошенькая! Птицеименитая! Вся из себя декоративная, раскосенькая, маленькая, подвижная, вроде мартышечки. Волосы чёрные, гладенькие, блестящие, глазки тёмные, бесенятские.
        Я хищно разглядывал эту славненькую обезьянку. Велел ей походить, станцевать, обсмотрел всю сзади, с боков  - ни малейшего изъяна! Эк их господь устраивает в юности!..
        - Что ж,  - со вздохом сказал я,  - мы возьмём тебя, пожалуй…
        - Правда?  - радостно завопила та.
        - Только и ты, милая, помоги мне немного, а то мне самому не уполномочиться в русле гуманности и домодельной юрисдикции,  - витиевато продолжил я.
        - А что надо делать?
        - Ты не уходи, ты ещё здесь побудь  - за старшую у меня сойдешь. За правопорядком моим последи! Чтоб не орали на дворе, не шумели. Чтоб кому скажу уходить  - уходили сразу, а остальные по одному в дом заходили, когда позову! Кино вообще дело деликатное  - тишину любит. Управишься?
        - Конечно,  - даже немного подскакнула она.  - А можно мне им сказать, что меня взяли?
        - Можно,  - кивнул головой я.
        Следует признать, обезьянка правопорядок навела быстро. Егоза такая! Уже не шумели по поводу очереди. В зал ко мне входили тихо-тихо  - юницы и юноши  - вся эта разнородная генетическая моложавость. Первые были застенчивы и заглядывали мне в рот. Другие же держались пободрее, некоторые даже позволяли себе острить. Но это ничего, это для смелости. Я понимал.
        Юноши ныне часто острят. Другого же они ничего не умеют.
        5
        И ещё пришла… она. Она, она!.. та, быть может, ради которой и было затеяны всё наше судопроизводство, весь наш неистовый волюнтаризм и изящные погремушки. Сванова Лариса. У меня даже сердце на минуту заболело при виде нагрянувшего ко мне чуда.
        Шесть недель назад она вдруг стала мисс нашего замурзанного городишки, нашего подлого Гражданска, её портрет в короне победительницы  - богини, богини, невероятной, ослепительной, статной, гордой, виолончельной и лебединой!  - напечатали на первой полосе районной газетёнки.
        В конкурсе писаных красавиц она победила будто играючи, никто даже и близко не мог подступиться к ней. И оттого я теперь возносился в надскальные выси и низвергался в бездну на головокружительных качелях, в диапазоне промеж триумфом и отчаяньем: с одной стороны, она  - сама она!  - ныне стоит предо мной, с другой же, ей нет даже сколько-нибудь внятной альтернативы. А я в такой альтернативе нуждался. Иначе всё предприятие, в которое вложено столько средств и трудов… чёрт! Чёрт!..
        Она и держала себя теперь не так, как все соискатели.
        - Вы мне написали?  - спросила меня эта лебедица, эта совершенница, эта роскошная заноза и зазноба.
        - То мои ассистенты и прочие приспешники, я даже не знал ничего,  - смущённо ответствовал я.
        Красавица моя лишь усмехнулась.
        И правильно, что усмехнулась. Ибо позавчера, к ночи ближе украдкой собственноручно в почтовый ящик богини опустил с лобызанием личное приглашение сниматься в фильме, заключённое в изящный конверт с каллиграфически выписанными словесами. Адрес её я разузнал сразу после конкурса, натурально проследив за ней на улице прямо до парадного. Она меня тогда, разумеется, не заметила. С чего бы ей, собственно, заметить меня? Я бы на её месте тоже себя не заметил.
        Газету же она, должно быть, вовсе не читала. К чему вообще красавицам газеты читать! Поди удивилась, придя и увидев столько гнусного соперничества!
        - Ну, так что, я принята?  - спокойно спросила она.
        - Принята, принята, сногсшибательная! Принята, помрачительная!  - заторопился я.  - Теперь завтра к девятнадцати часам приходи сюда  - все отобранные соберутся посмотреть друг на друга ещё раз, и мы об нашем кино совокупно рассуждение поведём.
        Так сказал я.
        - А со сценарием ознакомиться можно?
        - Что ты! Что ты!  - замахал я руками.  - Этого даже тебе не положено. Строжайший секрет! За семнадцатью печатями! Завтра приходи, милая! Будет тебе и сценарий, будет и кино!
        - Хорошо, я приду,  - сказала она и вышла.
        6
        Чёрт, чёрт! С каким изяществом, с каким блеском она поддела меня, окрутила и выкрутила. На что мне все прочие, если она будет со мной? Но нет, нет, прочие мне тоже необходимы!
        Я продолжил мой  - тьфу! тьфу!  - кастинг. Теперь я вёл его ещё циничней и бесцеремонней. Ещё подлее и безжалостнее. Немало слёз девичьих было пролито в сей день отвергнутыми соискательницами. И правильно, и пусть льют! Пусть себе ревут и рыдают! И волоса страдательные на себе ретиво прореживают да искореняют.
        В итоге во «второй тур» у меня прошли трое юношей и девять юниц, от шестнадцати до восемнадцати лет. «Золотая дюжина», окрестил я их про себя. Всем я назначил на завтра, на одно время. Мордашка милой обезьянки моей была покрыта бисеринками пота, когда я отсмотрел последнюю кандидатку, и юная помощница моя пришла сообщить мне, что больше никого нет. Смотрела же она по-прежнему живо и довольно. Я поблагодарил Гулечку за содействие, угостил заранее припасённым мороженым, да и отправил себе восвояси.
        - А скоро эти приедут?  - несмело спросила она, прощаясь.
        - Какие?
        - Ну, которые нас будут снимать…
        - Скоро. Уже, можно сказать, что приехали.
        - Завтра?
        - Пожалуй, и завтра. Это как посмотреть.
        - Ой, скорей бы!  - шепнула она.  - Уже так хочется.
        - Да,  - сказал я.
        7
        На другой день Гулечка прибежала сразу после обеда, как я ей велел. Я подсунул ей книжку и усадил читать на веранде. Заодно следить за правопорядком. Последнее оказалось нелишним. Пришло несколько вчерашних отвергнутых, чтоб вновь попытать лихую, одногорбую свою судьбинушку. Пришли и те, кто вчера не был. Обезьянка выпроводила и тех и других. Лихо выпроводила, даже у меня самого так бы не получилось.
        Книжку я ей нарочно подсунул дурацкую, какого-то там Кафку, моя раскосенькая красавица изрядно мучилась, ту читаючи. Я видел это. Видел, ибо подглядывал. Сидел в кабинете и наблюдал за Гулечкой через одну из электрических камерок слежения, во множестве секретно натыканных мной по дому во время ремонта. Но об том знать никому не положено. Я и вам-то, может, сообщаю напрасно.
        Иногда я барственно выходил на веранду.
        - Вот, умница, что читаешь,  - говорил, гладя её по голове.  - Не то, что нынешние бестолочи, что сутками сидят в дрянных социальных сетях. Мозги себе высушивают.
        - Я тоже сижу,  - тихо говорила она.
        - Сейчас-то не сидишь, потому и умница. Как книжка?  - спрашивал ещё я.
        - Ничего, только скучно,  - доверчиво отвечала она.  - И ещё тут пишут про то, что не бывает.
        - Всякое бывает, милая,  - возражал я.  - Иногда даже и такое, что невозможно.
        - Если б невозможное случалось, мы бы сделались другими, мы бы стали шире и беспощаднее.
        - Ой, не дай бог нам стать такими, как ты говоришь,  - говорил я ей, выходя.
        Кажется, я понемногу её приручал. И так же приручить мне предстояло всех остальных.
        К семи часам подтянулись званые и почти уже избранные. Обезьянка впускала их в дом, рассаживала в зале и наказывала сидеть тихо.
        Наконец, заявилась Лариса. Сердце моё сжалось. Зал же будто озарился.
        Лариса села на скамью. Босая, как все остальные. «Разувайтесь! В доме чисто»,  - наказывала моя помощница всяк сюда входящему.
        В ней, в богине, не было ни малейшей заносчивости. Даже старшинство моей обезьянки она принимала как данность. Негромко спросила у Гульки, нет ли каких-то известий о приезде съёмочной группы. Та серьёзно отвечала, что, возможно, сегодня появятся.
        Я большебратственно и неотрывно взирал на Сногсшибательную. О, если бы сегодня всё разрешилось! Если бы всё получилось! Я приблизил изображение. Рассматривал это удивительное лицо!.. Хотелось сидеть и смотреть, только сидеть и смотреть!.. И ничего более!.. Хотя от чего-то большего, разумеется, всегда нелегко удержаться!..
        Мест всем не хватило. Парни  - их было трое  - стояли у стеночки, девчата сидели. Так распорядилась мартышечка. Сама она тоже стояла.
        Я собою гордился. Хороши были все  - каждый по-своему. Я собрал самый цвет городишки, самую его пыльцу, самую его красоту, самую эссенцию, самую позолоту. Другой бы попробовал сделать то же, так непременно бы претерпел неудачу, это уж точно. Теперь задача моя  - их всех удержать!
        Я потомил их немного, решительно погасил монитор и вышел в зал.
        8
        - Внимание на мой голос!  - прежде всего сказал я и сотворил на лице своём этакий студенистый оскал, этакое прохладное заливное блюдо.  - Вы все меня уже видели, теперь видите сызнова,  - ещё сказал я,  - и вот приспело время нам всем познакомиться, а потому здравствуйте!
        Юницы дружно поднялись. Как школьницы в классе. Да они все, собственно, и были школьники и школьницы, последнего или предпоследнего класса. Кто-то учился в профлицее нумер два, скудной достопримечательности нашего куцего, бесноватого городишки.
        И она, она  - Лариса!  - также стояла передо мной!
        - Сидите, сидите,  - махнул рукой я.  - Итак, кто не знает, звать меня Саввой, фамилия у меня горделивая: Супов, а вот отчество подгуляло немного: Иванович. Тьфу на такое отчество, скажу вам я!  - сказал я.  - Впрочем, мы здесь собрались не чужие отчества обсуждать. А собрались мы снимать кино! Не правда ли, драгоценные?
        Тут Ослепительная, Ангелозрачная сделала небольшой жест, повела этак плечом, что ли!.. С некоторою такою детальностью. С некоторыми скрупулёзностью и вещественностью. Я мигом запнулся.
        - Савва Иванович,  - сказала Немыслимая,  - а студия сама где находится  - в Москве или Питере?
        - Всё скажу, красивая моя,  - густоголосо ответствовал я.  - В своё время. Студия…  - я немного сбивался и сам понимал, что сбиваюсь.  - Она ещё пока не слишком известна и без достаточных денежных средств, хотя некоторые всё же имеются… но фильмы её смотрят… будут смотреть тысячи, а потом миллионы. И всё благодаря вам. Ну, и мне тоже немного. Из-за того, что вас собрал здесь, в этом доме. Вы-то поди думаете: вот снимем мы наше кино и все потом разбежимся, как будто не знаем друг друга? Но нет, мы вместе снимем один фильм, потом другой, пятый, десятый, даст бог, снимем и сотый… пусть они будут и небольшие… вроде этюдов… и никуда разбегаться у нас точно не будет намерения…
        - А когда первый съёмочный день?  - крикнул стоящий мальчик.
        - Скоро,  - ощетинился я.  - Вы, хотя молодые, но сами видите, какой у нас империализм на дворе делается. При империализме кино обычно процветает, а у нас оно процветать никак не хочет, но  - напротив: само не живёт и лишь мучается. Не то, не то!  - немного даже прорычал я.  - Это вы меня сбиваете, и оттого я говорю тщетно. А не надо говорить тщетно, надо говорить предвеличественно и золотословесно.
        - А про что кино будет?  - пискнула вдруг мартышечка, но потом, перепугавшись, что снова сбила меня, виновато зажала рот ладошкой.
        - Про любовь, черноглазка, про что же ещё!  - приветливо бросил я.  - Есть ли разве предмет важнее и значительнее? О, кино наше будет откровенное, очень откровенное,  - приосанился я, прямо как мачта какая-то.  - Скажем, в одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году Луис Бунюэль в своей не слишком приличной «Дневной красавице» крупным планом показал целлюлитную спину Катришки Денёв, которую дурни французы отчего-то полагают такой уж прям раскрасавицей, и весь мир  - дурак!  - тогда восхитился!.. Спиной этой самой восхитился! Спиной целлюлитной, хотя он полагал, что самой Катришкой. За эталон красоты даже принял. Ну, не дурак ли, скажите по совести! Или другой пример! Любочка Орлова или Люсенька Гурченко… их тоже когда-то полагали эталонами красоты да женственности, а заставь-ка их сняться в кино откровенном, хоть бы даже и обнаженными и чтоб кричать и стонать надо было бы, ножки прекрасные раздвигать, да отдаваться  - тут-то вся ихняя актёрская фальшь, все дичь, хмарь, телятина и сатисфакция вылезли бы наружу! Примерцы-то мои, может, слишком ветхие и ни о чём вам, молодым, не скажут, но вы уж,
милые мои, на слово просто поверьте!
        9
        - Нас будут снимать в порно?  - спросила вдруг Лариса.
        Это прозвучало как выстрел. Всё на мгновенье стихло. Летай теперь в здешней вечерней атмосфере самая мелкая муха дрозофила, её бы все непременно услышали. Дрозофил же по счастью не было. Дрозофилы повсеместно летать не обучены.
        - Как уж так это звучит определённо!  - с мыльною скользкостью, с шампуневым расточением сказал я.  - Порно!.. Словцо-то ведь выбрали! Наши-то умственники да законники додумались и определяют порнографию, как «непристойную, вульгарно-натуралистическую, циничную фиксацию сцен полового акта и самоцельную детализированную демонстрацию обнажённых гениталий»,  - без запинки продолжил я.  - Ну, так а кто же вас заставляет фиксацию-то эту самую производить непременно цинично? Производите любовно, трепетно, с состраданием да сопереживанием. Сами сначала гадости да мерзости куда-то натолкаете сверх краёв, а потом удивляетесь, что и выглядит-то и пахнет всё мерзостно да гадостно! А уж, когда речь идёт о законе, так, сами знаете, буква его порой поважнее духа его выходит.
        - А можно без демагогии?  - метнула вдруг молнию сногсшибательная Лариса.  - Да или нет?
        - Да! Да! Да!  - ожесточённо крикнул я.  - Или нет…  - смиренно присовокупил я.  - Захотите искать грязь там, где любовь, красота и счастье, будет вам «да!» А если трепет и нежность будете называть трепетом и нежностью, тогда «нет», «нет» и ещё раз «нет»! Выбор за вами!
        Непреклонная, немыслимая Лариса восстала со своей скамьи. И ещё несколько юниц стали подниматься, зашевелились и юноши. Вернее так: задвигались все! Казалось, всё рушилось. Сказать ли, что я был в отчаянье? Что я был близок к тому? Но нет, я не был в отчаянье, я был напряжен. Все силы смысла своего старался я сбирать в кулак, я намерен был сражаться за своё кособокое предприятие, за мой изысканный оппортунизм.
        - Думают, можно дурачков провинциальных и дурочек купить по дешёвке!  - крикнула ещё Лариса.  - Они только приедут из своих столиц  - а тут уже все перед ними готовы расстелиться! А потом всякие старые извращенцы будут смотреть на меня в интернете и истекать слюнями!..  - тут она сделала паузу, будто призывая к всеобщему негодованию. И негодование действительно не заставило себя ждать: один юноша выбранился матерно.
        - Да пошли вы!  - снова крикнула Лариса, босая и прекрасная, и шагнула к выходу.
        За Ларисой потянулись и остальные. Наверное, половина моей великолепной дюжины. Или почти половина. Я даже подумал: вот сейчас закрою глаза, а когда открою  - в комнате останусь один. Даже маленькая моя обезьянка покинет меня.
        Или обезьянка всё же останется? Бог весть, я не настолько хорошо знаю её. Я никого из них хорошо не знаю.
        В прихожей шумно обувались, потом выходили из дома без лишних церемоний. Хлопали дверью. Будто считали её виноватой. Двери часто бывают виноватыми. Так полагают людишки. Сами двери так не полагают, естественно.
        Я неприметно пересчитал оставшихся. В комнате были двое юношей и пять юниц.
        - Кажется, нас стало немного поменьше,  - спокойно сказал я.
        Тут, кажется, забулькало что-то, зашумело, и младое да незнакомое, половозрелое племя начало вдруг… хохотать.
        - Зато теперь место есть для всех,  - весело сказал один юноша и уселся на прежнее место Сногсшибательной.
        Прочие тоже расположились поудобнее. Так вот и начался мой «третий тур».
        10
        Значит ли это, что они теперь были совсем мои? Что они будут готовы делать всё, что бы я им ни предложил. Разумеется, нет. Наверное, кем-то руководило любопытство. В конце концов, ничего такого пока не происходило! Ну, сидим себе, болтаем о чём-то. Кто-то просто полагал излишним хлопать дверью и решил досидеть уж себе до конца. И уйти потом. Всё услышав. Такие тоже присутствовали несомненно. Мог ли я уже увлечь кого-то? Кого-то заинтересовать? Нет, я был далёк от такой мысли.
        - Слишком она много о себе воображает!  - кинула камешек в сторону ушедшей Сногсшибательной одна прехорошенькая юница.
        - Напомни нам, красивая, как тебя звать,  - ответствовал я.
        - Тамара, а фамилия моя Шконько.
        - А тебя, милый?  - спросил я у усевшегося юноши. Голубоглазого, как собака хаски.
        - Кладезев Василий.
        - Васенька, Тамарочка,  - удовлетворённо кивнул головой я, безвозвратно укладывая сии гипокористические наименования в свой заскорузлый мозг.
        Начали представляться и остальные. Танечка Окунцова, Олечка Конихина, Сашенька Бийская, Гулькей Гареева (или попросту Гулечка), Алёша Песников  - так прозывали членов моей «команды». Последний  - Алёша  - внешне был вылитый Игги Поп в самом бледно-зелёном своём юношестве.
        - Много о себе воображает?  - после переспросил я.  - Я бы сказал по-другому. Ей просто… да и всем остальным… не хватило способности и готовности… к доверию. Что-то тебе кажется ужасным? Или возмутительным? А ты спроси у других, не делай поспешных выводов  - и, может, ужасное покажется не таким уж ужасным. Или не таким возмутительным. А если ты встретишь прекрасное, так доверяй другим  - поделись оным с остальными, пусть разделят с тобой радость от удивительной встречи! Но нет: мы разучились друг другу доверять, а значит, как ни крути, и любить тоже разучились. Итак, красивые мои, что мы с вами  - мы оставшиеся  - можем сделать для того, чтобы показать друг другу бесконечное доверие? Прямо здесь и теперь! Наше безграничное единство! Нашу любовь!..
        Тут детки мои изрядно призадумались?
        - Ну! Ну!  - подгонял их я.  - Что?
        «Неужто никто из них не угадает?»  - говорил себе я.
        - Раздеться!  - вдруг хмыкнул Васенька Кладезев.
        - Верно,  - хладнокровно сказал я.  - Именно так.
        - Раздеться?  - удивились юницы.
        - Принуждения никакого не будет,  - жарко заверил их я.  - И раздеться вам всем следует добровольно, спокойно, радостно. Нагота соединит, сплотит вас всех. Нагота  - самое прекрасное, что есть у человека, да только тот сего не сознает, заплутавши в дебрях своих лживых цивилизаций и культур.
        - Прямо сейчас?  - спросил Алёша.
        - В доме тепло, с улицы нас никто не увидит,  - убеждённо молвил я.  - Почему не сейчас?
        Юницы переглядывались, не решаясь сделать первый шаг.
        11
        - А мне нельзя, я мусульманка,  - сказала моя верная Гулечка.
        - Жаль, моя хорошая,  - скоропалительно сказал я.  - Я рассчитывал и рассчитываю на тебя.
        Обезьянка тогда расстегнула пуговку на кофточке и посмотрела на прочих юниц. Те всё ещё колебались.
        - Ну, а вы, юноши?  - хитроумно и иллюзорно спросил я.  - Вы-то над чем призадумались?
        Парни стали деловито раздеваться. Некоторое время было слышно только шуршание одежд, все молчали. Парни сняли рубашки, футболки, потом стянули и джинсы. Юницы тоже стали раздеваться несколько проворнее.
        - Девчат, не бойтесь, это не страшно!  - подбодрил их Васенька, стоявший в одних плавках. В серых спортивных трусах стоял и Алёша.
        - А мы что, совсем раздеваться будем?  - спросила Танечка Окунцова.
        - Что говорить про «совсем», когда ты пока и «не совсем» не разделась?  - возразил я.
        - А я не знала, что раздеваться надо будет, я без лифчика,  - подала голос Тамара. На ней был светлый топик, довольно тесный, и про лифчик-то я, положим, догадался.
        - Ну и что?  - сказал Васенька.  - Представь себе, что ты на голом пляже, где все без лифчиков.  - Так?  - пихнул он под руку Алёшу.
        - Ага,  - солидарно хохотнул тот.
        Тамара взглянула в мою сторону, будто ожидая поддержки от меня. Я же кивнул головой, соглашаясь с Васенькой:
        - Верно. Действительно, представь.
        И представил сам.
        Представлять несложно: человечье воображение услужливо и подсказчиво, уклончиво и непроизвольно  - таково оно у всяких двуногих. У прочих особей уж бог знает, каково!.. Посему прочие особи в рассмотрение не принимаются. С нас и одних человечишек  - и то много!
        - Допустим, мы разденемся, и что потом?  - спросила Саша Бийская.
        - Суп с котом,  - ответил ей Алёша.
        - Надо было раздевание на скорость объявить!  - бросил неугомонный Васенька.  - И приз  - сто баксов.
        - Не надо никакой скорости,  - осадил я неумолчного юношу.  - Надо чтоб вдумчивость была. И ещё осмысленность. Ну, и немножечко… трепет. А скорость… пусть она у дураков из Голливуда и прочего Пентагона будет!..
        - Ну, это я так…  - сказал Васенька.
        - Конечно, «так»,  - согласился я.
        Я смотрел на Гулечку. После некоторых колебаний она сняла кофточку, потом и блузку. Отчего-то виновато взглянула на меня и стала расстегивать юбочку. Сложена моя обезьянка была великолепна  - плечи, живот, талия, бедра, коленки  - всё точёное, юное, нежное. Всё крепкое, боевитое и упругое. До такого дотронуться  - и то счастье!
        - Есть доверие, есть,  - встряхнул головой я, оглядывая прочих своих подопечных,  - но только на сорок процентов. А надо на девяносто. Не говоря уж о ста. Как же кино снимать, при сорока-то процентах?! Никакого кино этак не образуется!..
        Юницы, немного смущённые, стояли в трусиках и в лифчиках, одна Тамара стояла в топике. Парни разглядывали тех, и они тоже разглядывали парней.
        - А дальше слабо?  - снова хохотнул Васенька.
        - Да тебе самому слабо,  - сказала Сашенька Бийская.
        - Да ладно,  - сказал тот и стянул с себя плавки.
        12
        - Вот! Сие есть подлинное зветязьство, говоря по-старинному, или победа, по-нашему говоря,  - торжествующе сказал я.  - Поприветствуем самого смелого, самого мужественного из нас!
        Мы все зааплодировали Васеньке. И ещё все его рассматривали. С головы и до ног. Рассматривали его худощавые мускулистые бёдра, его впалый живот, его изрядный детородный уд. Васенька улыбался, и тут вдруг калиброванный его девайс стал восставать. Юноша опустил взгляд, смутился, покраснел, хотел было прикрыться руками, но удержался и бросил только:
        - Я не нарочно.
        - Конечно,  - сказал я.  - Поприветствуем его ещё раз!
        Все зааплодировали пуще прежнего.
        Не только самому юноше, но и уду его заметным образом нравились такие общие приветствия.
        Я подошёл к Васеньке, отечески приобнял его.
        - Смотрите на него, смотрите!  - крикнул я.  - Ведь хорош?
        Впрочем, уговаривать никого особенно и не приходилось. Ни одна из юниц не отворачивалась, не отводила глаз.
        - А ещё…  - сказал я.  - Победителю  - приз!
        - Сто баксов?  - спросил Алёша.
        - Исполнение желания,  - возразил я.  - А желание это?.. какое у него сейчас желание?.. ну?.. не знаете?..  - тут я сделал паузу и сам же себе ответил: «Чтоб каждая из этих пяти красавиц… по очереди… нежно… трепетно… потрогала там у него… Ведь так?»
        - Да,  - едва не задохнулся от восторга Васенька.  - Конечно.
        - Что, красивые мои, преподнесём приз?  - спросил я.
        Юницы, сбившись в небольшое стадо, помалкивали. Но смотрели целенаправленно, весьма избранно и выразительно.
        Тут у нас вышло нечто вроде церемонии. Взяв полуобнажённую Тамару за руку, я подвёл её к Васеньке.
        - Коснись его, красивая,  - иезуитски и безоговорочно сказал я.
        - Можно. Не бойся,  - поощрил её Василий.
        Тамара, поколебавшись, осторожно потрогала пальчиками тёмную головку Васенькиного уда с проворно повысунувшейся на самом заметном месте склизкой прилипчивой капелькой.
        - Отвечает! Чувствуешь, отвечает тебе?  - сказал я.
        - Да,  - сказала юница. Пальцы оной непроизвольно коснулись капельки и слегка растёрли её.
        Васенька, кажется, едва не помешался от эвдемонизма в это безотчётное мгновенье.
        - Кипучий, ведь верно?  - сызнова вопросил я, принуждая юницу немного продлить осязание.
        - Да,  - сказала юница.
        - Всемогущественный?
        - Да.
        - И самонадеянный?
        - Да,  - в четвёртый раз вымолвила красавица.
        То же самое потом я проделал с Танечкой. Васенька, откинув голову, прикрыл глаза и тихо постанывал. Уд его ответил и Танечке. Он всем отвечал. Таковы уды юношей.
        Сашенька подошла сама, сообразив, что её очередь. Я её лишь напутствовал словом. Она потрогала хладнокровно. С сознанием собственного значения. И даже немного помяла головку пальцами. Василий аж задрожал от сего недвусмысленного действованья.
        Васенькина капля иногда срывалась с уда на пол, и её место тут же занимала новая, столь же склизкая и поспешливая.
        Олечка Конихина вся попунцовела, когда я подвёл её к Васеньке. Любопытство боролось в ней с застенчивостью (и ещё, должно быть, с какими-нибудь акциденцией, традесканцией и всяческой майтрейей). Она подносила руку к Васенькиному уду и отводила её (Васенька следил за робкой дланью юницы своими полупомешавшимися зенками. «Коснись, коснись»,  - умолял её он.). Потом всё же пересилила себя и потрогала головку пальцами.
        - Интенсивный какой,  - сказал я.
        - Интенсивный,  - жалко шепнула девица.
        - И непреоборимый?
        - Да,  - ещё жальче шепнула она.
        - Касайся, касайся!  - стонал Василий. Он был весь красен. Та, как ей было сказано, сызнова касалась юношеского уда.
        - Капитальный и обнадёживающий?
        На этот раз её не хватило даже на шёпот, и она согласилась одними глазами.
        Странное что-то произошло с Гулечкой. Она пресерьёзно позволила мне довести себя до нетерпеливо ожидавшего юноши. Я мягко направил её руку к искомому предмету, Гулечка обхватила пальцами нерушимый Васенькин уд, и тут мгновенная судорога пробежала по её телу. Казалось, хорошенькая обезьянка хочет прямо теперь затолкать эту твердостенную чуждую юношескую принадлежность в себя, буквально, напрыгнуть на оную. Хотя это длилось менее секунды, Гулькино движение заметили все. Она увидела это, отошла от Васеньки и отвернулась.
        - Ещё!  - простонал юноша, поняв, что сладкая процедура закончилась.
        - Погодь,  - возразил я.
        13
        Васенька посмотрел на меня. Как-то этак подпочвенно. Как-то так разорённо.
        - Ты ведь доверяешь мне?  - спросил я его.
        - Да,  - сказал бедный мальчик.
        Тут Алёша быстро стянул с себя трусы.
        - Я снял всё, а можно и мне то же?  - выпалил он.
        - И ты погодь, милый,  - возразил я маневренно. С этаким руководственным назначением.
        - А что?
        Я поворотился к остальным. Как мастер злоключений какой-то.
        - А вы все доверяете мне?  - спросил я.
        - Да, да,  - нестройно заголосили юноши и юницы.
        - Так может, мы теперь возьмём да снимем наше первое кино?
        - А съёмочная группа?  - удивлённо спросила Танечка Окунцова.
        - Да вот же она,  - усмешливо и победительно сказал я, обведя рукой всех в зале.
        - А студия, камера?  - не унималась она.
        - Камера за стенкой стоит давно наготове. А студия… везде: и здесь, и в гардеропной (она же аксессуарная), и в спальной, и на веранде, и в мезонине. Всё для вас, красивые мои! Только в кабинет мой вам вход закрыт.
        - Так это вы здесь самый главный, стало быть?  - удивлённо спросила Тамара Шконько.
        - Нешто вам питерские аль московские милей?  - кротко заметил я.
        - Нет. Я только спросила.
        - Так что же, согласны?  - продолжил я.
        Согласны были все. Для них это была ещё шутка, была игра. Взрослая, но всё-таки игра.
        - Интересно вам это?  - спросил я.  - Сниматься в кино…
        Им было интересно, они кивали головами, слышны были беспардонные одобрительные возгласы.
        Я повёл их в спальную комнату.
        - Но учтите…  - фарисейски и тлетворно сказал я, заградив им вдруг путь,  - вам в одежде на съёмочную площадку входить запрещается! А то, что на вас, это  - одежда.
        - А вам можно?  - находчиво спросила Сашенька Бийская.
        - Мне можно.
        Оба юноши давно были нагими. Юницы же… под влиянием момента теперь почти не колебались. Не прошло и десяти секунд, как все лифчики и все трусики полетели на пол. Юноши и юницы сызнова смотрели друг на друга, будто бы знакомясь. Васенька противуположный пол, буквально, пожирал глазами, и казалось, готов был наброситься с целью насильственного разбойничества и сугубого попрания беззащитности. Алёша в том же направлении позыркивал несколько сдержанней, но тоже устремлённо. Заметно смущалась Олечка Конихина. Даже обнажившись, она плотно прикрывала руками грудь и лоно.
        - Что, милая?  - спросил я.
        - Савва Иванович,  - дрожащим голосом (тоном переполоха) сказала она.  - Я, наверное, не подойду, у меня ещё не было ничего такого. В смысле, никого…
        - Ахтунг!  - дурашливо крикнул Васенька.  - Среди нас девственница.
        Сердиться на него было решительно невозможно.
        - Ты подойдёшь, подойдешь!  - никак не угомонялся он.  - Дело поправимое!.. Это даже запросто!..
        - А можно, я у тебя буду первым?  - попросил Алёша Олечку и, взяв её за руку, немного отвёл от груди.  - Я очень хочу!
        В том, что он хочет, можно было не сомневаться. Его междуножный индикатор на сие хотенье неоспоримо указывал.
        Олечка намеревалась отнять свою руку, но юноша не выпускал.
        - Не сегодня,  - возразил я.  - Видишь, у бедной чуть зубки от волнения не стучат. Нет, милая,  - сказал я Олечке.  - Сегодня ты просто постой, посмотри на других, а уж завтра, если ты не будешь против, Алёшенька тебя возьмёт. А ты, хороший мой,  - бросил я юноше,  - пока побудь с кем-то поопытней.
        - Ладно?  - тихо спросил тот у юницы.  - Можно?
        Олечка в смятении не отвечала ничего.
        Последние препятствия отпали, и мы все вошли в спаленку.
        14
        Посередине стояла кровать. Из новомодных, такие ещё зовут аэродромами. Или в том же духе, но поскабрёзнее. Перед кроватью  - камера на треноге. Пара фонарей также на треногах. Детки мои расположились у стеночки, как я им указал. Ещё я велел им не шуметь, звук мы тоже писать будем.
        - Ну, вернёмся к нашему Васеньке,  - сказал я.  - Заждался поди?
        - Да я-то ничего, а вот он заждался,  - смешливо отвечал юноша, глянув в тот регион, где у человеков обыкновенно дислоцируется низ живота.
        - Выбери себе какую-нибудь из наших красавиц,  - елейно предложил я.
        - Можно любую?  - гулко спросил Васенька.
        - Кроме Олечки. Олечку побережём покуда.
        Та, услышав, что речь о ней, снова покраснела и стала прикрываться пуще прежнего. Стояла она, плотно прижавшись к стенке, и старалась держаться прямо, чтобы поменее можно было разглядеть её славненькую девичью попку. Прям беда с этими девственницами!
        Васенька приблизился к юницам. Он осматривал их с головы и до ног. Уд его, несколько стушевавшийся, снова стал набухать и возвеличиваться.
        Немного шаля, юноша стал отрывать от стенки перепуганную Олечку, кажется, собираясь вынудить её сделать полный оборот. Показаться во всей неотъемлемой красе. Та напряглась и зажалась.
        - Не бойся!  - весело сказал он.  - Шутка!
        Олечка вымученно улыбнулась.
        Прямые Васенькины взгляды смутили и остальных юниц. Прикрылась руками и моя обезьянка, и Танечка, и Тамара. Тот же настойчиво отводил их руки, желая рассмотреть получше. Так, будто бы он лошадь торговал на ярмарке. Одна Сашенька Васькины рассматриванья парировала прямым, дихотомическим и даже немного дерзким взглядом.
        «Экая решительная, животрепещущая юница!»  - подивился немного я.
        Наконец, юноша взял за руку Тамару, притянул к себе. И посмотрел на меня.
        - Выбрал?  - сказал я.  - Спроси, согласна она?
        - Ты согласна?
        Смущённая Тамарочка ответствовала одними только глазами.
        Это всё чёртова природа, пакостная наша натура! Они обе пока решительно были на моей стороне.
        - Что надо делать?  - спросил Васенька.
        - Для начала попроще что-то. Без всяческой камасутры. Сегодня мы только разогреваемся, учимся двигаться, поворачиваться, ласкать друг друга, дышать, стонать, извергать семя. Не думайте, что вы всё это умеете. То есть, конечно, умеете, но не так, чтоб это смотрелось красиво. Это у вас, может, и не с третьего и не с пятого раза получится.
        - Мы научимся,  - пообещал Васенька.
        Я подал ему принесенный из гардеропной (она же аксессуарная) белый махровый халатик.
        - Накинь на неё пока,  - сказал я.
        Васенька послушливо помог Тамарочке облачиться в оную аксессуарную одежду.
        - Итак,  - сказал я.  - Ты лежишь и ожидаешь прихода своей красавицы.
        - Раздетый?  - бравурно спросил Васенька.
        - Какой же ещё! Ты полон нетерпения. Мы должны увидеть это на твоём лице, ты уж постарайся. А красавица твоя вышла попить сока или почистить зубки или просто переодеться. Ты уже, буквально, изнемогаешь. И вот, наконец, она входит. Снимать будем по эпизодам,  - объявил ещё я.  - Первый эпизод  - лежащий Васенька, второй  - появление Тамарочки, третий  - Тамарочка идёт к своему другу, это со спины, халатик пока не снимает…
        Юноша и юница стояли, обнявшись, и внимательно слушали меня.
        - Тогда ты её хватаешь и запрокидываешь на постель. Ты молодой, распалённый  - много ль тебе надо? Сисечку посмотреть-потрогать, лоно девичье обнажить, пальчики-шалуны туда всунуть  - так что всё можно сделать и в халатике,  - тут я несколько перевёл дыхание.  - Юницу же прекрасную это несколько задевает…
        - Юницу!..  - хмыкнул Васенька.
        - Да, юницу. У юниц и юношей цели, как известно, несколько противуположны. Юница жаждет, чтоб юноша раздел её полностью. Чтоб всю её, красивую, увидел. Чтоб восхитился. Чтоб ласкал и распалял, бросал динамические взгляды, а не сразу уд свой жадный, красноречивый, истребительный всунуть тщился в сокровенную девичью расщелинку. Вот ведь цель какая тайная у всяческой юницы. У всяческой угнетаемой самки. Так, милая?  - спросил я у Тамарочки.
        - Так,  - серьёзно кивнула она.  - И явная тоже.
        Ещё бы она не согласилась, еще бы она сказала «не так»! Ведь я теперь был ходатаем и заступником не её одной, но всего многомиллионного девического племени. Заступником пред жадными, сластолюбивыми, самодовольными и, в общем, примитивными мужескими существами. К коим и сам тоже с младых годов присовокуплён был.
        - И потому, Васенька, хоть ты и настойчив и полу халатика задираешь, стремясь добраться до лона, красивая наша всё ж у тебя высвобождается. И начинает сама тебя ласкать. Всячески. Многообразно. Ты уж постарайся, милая!  - попросил я.  - Васеньке эти соматические манёвры нравятся, и он включается в игру. Понаслаждавшись, он нежно-нежно разоблачает свою красавицу, деликатно укладывает перед собой, долго-долго целует её грудь, шейку, животик, водит пальчиками в промежности. Всё: дикарь укрощён! Что и требовалось доказать! И только потом он уже входит в неё. Когда войдёшь, не спеши!  - предупредил я.  - Подержись подольше! Но и не спи! Тут уж мы дублей много снимем, и крупные планы и посередние, потом смонтируем всё лучшее. Надо, что всего минут на пять вышло. А для этого снять раза в три поболее придётся. Вы запомните самое главное, милые! Работаете вы на камеру, но саму её не замечаете. Так, будто её вовсе нет! Даже если вас с пяти сантиметров снимают, всё равно для вас камеры не существует.
        15
        На сём инструктаж мой оказался исчерпанным. Хотя, нет, я, конечно, многое мог бы рассказать моим ювенильным подопечным, но всё же с некоторым тщанием воздержал себя.
        Васенька улёгся на постель и прикрылся покрывалом, на коем образовался небольшой холмик в районе жаждущего Васенькиного уда. Я, зажегши производственные латерны, снимал Васеньку (и этот холмик), он таращился в сторону двери, грудь его вздымалась, в целом же он вполне походил на распалённого похотливого юнца. А большего пока и не требовалось.
        Потом я снимал вхождение Тамарочки (производственные латерны при этом пришлось переставить). Она вышла, постояла немного за дверью, потом дверь приотворилась, и впорхнула наша красавица в ослепительном белом халатике.
        - Давай сызнова!  - крикнул я.  - Ты в камеру посмотрела. А надо на Васеньку.
        Во второй раз Тамарочка вошла получше. Отснявши, я переставил треногу и, переделав свет, стал снимать приближение Тамарочки к Васеньке. Васенька тут весь заёрзал в предвкушении, потянулся к красавице, ухватил её за попу и бесцеремонно повалил на постель. Тут же, засунув руку под халат, принялся искать её сисечки.
        - Ещё раз то же!  - скомандовал я Васеньке.  - Не так быстро!
        Тамарочка встала и снова подошла, юноша снова её облапил, но не стал валить сразу, а подержал некоторое время в объятьях и даже прижался лбом к груди.
        Потом снова повалил, как ему было предписано, поцеловал в подбородок, в шею и только после того пустился на поиски сисечек.
        Так, то останавливаемые мной, то отпускаемые на вольный выпас, Васенька с Тамарочкой понемногу дошли до середины нашего этюда. Соитие же их оказалось довольно сносным (с кинематографической точки зрения). Оба они были изрядно распалены от длительного ожидания, от продолжительных ласк и прочих любезностей, и, когда Васенька вошёл в Тамарочку, легши на неё сверху и согнув её ноги в коленях, красивая юница сразу стала стонать, амбивалентно, знойно и непритворно.
        Я, сдернув камеру с треноги, снимал юных любовников во всевозможных ракурсах. Удалось запечатлеть момент, когда Васенька поспешно вынул всесильный свой уд из Тамарочкиной расщелинки и, помогши тому рукой, со вздохом излил тёплое прилипчивое семя на животик юницы. Вышло довольно ловко. «Чёрт побери, какой профессионал подрастает!»  - удивился я.
        Потом были ещё поцелуи. Поцелуи благодарности. Довольно вялые, какими они и должны быть. Секс жесток и бесцеремонен, благодарность он, положим, и признает, но та для него  - наносное. Та для него  - искусственное.
        - Снято!  - наконец, объявил я, утирая рукавом пот со лба.
        Все будто только и дожидались одного этого слова. Раздались вдруг аплодисменты. Я обернулся. Голый Алёшенька и четыре нагих юницы хлопали нашим дебютантам. Те нежились поверх тёплой постели, им только что было хорошо, им и теперь ещё было хорошо, и тогда они расцепили объятья и тоже захлопали в ладоши, и вот они, все семеро  - моя великолепная семёрка!  - аплодировала уже мне одному и смотрела на меня одного. Я смущённо раскланялся. Я не ожидал такого. Я не настолько хорош, чтобы мне аплодировать, да нет же, ведь я вовсе не хорош! Я расчётлив, циничен, злодумен! Я похотлив, даже более, возможно, похотлив, чем все эти юнцы, которых я собрал здесь. Просто я умею сдерживаться, выжидать, когда ждать долее уже невозможно, а они пока нет. Они многого не умеют, но и я многого не умею. Может, я даже умею меньше, чем они. И фраза «победителю-ученику от побеждённого учителя» актуальна во всяком поколении, во всяком времени, во всякой державе, во всякой цивилизации, во всяком социуме и во всяком городишке, во всяком логовишке, жалком, неказистом, измочаленном.
        Но главное, я заметил, Олечка больше не прикрывалась. И  - чудо, чудо, как она была хороша!
        16
        Алёша не колебался, он сразу выбрал Сашеньку Бийскую. Видно, давно её заприметил. Тогда ещё, должно быть, когда я не разрешил ему трогать нашу девственницу. А может, и того прежде.
        Этих юношей нынешних не разберёшь: они всех подряд хотят. Таково их юношеское свойство.
        И ещё  - Алёшу тянет на смелое, подумал я. А ведь Сашенька точно была смелой, я в том уж имел возможность истинно удостовериться. Смелые юницы  - подлинное украшение нашего народа, сказал ещё себе я, его костяк, его напряжённое звено и выигрышная карта.
        Этюд я предложил им ничуть не сложнее, чем был у Васеньки с Тамарочкой. Да, собственно, практически и такой же. Только в постели ждала Алёшу Сашенька, на которой были лишь лифчик и трусики, и ничего более. Алёша вошёл, увидел нетерпеливо ожидавшую Сашеньку и тут же, стоя на пороге, куражась и торжествуя, стянул с себя трусы.
        О, эти прямые, неоспоримые взгляды: он смотрит на неё, она смотрит на него. В этих взглядах  - весь смысл мира, всё его (мира) подспудное содержание. После этих взглядов продолжаются роды, вспыхивают и угасают войны, возрождаются и гибнут цивилизации, сменяются правительства и власти, переписываются летописи и учебники, слагаются гимны, баркаролы, тонадильи да эпиталамы, искажаются языки, перепутываются расписания лекций, автобусов и самолётов.
        Я снимал Алёшу с его напрягшимся удом, быстро прилегши на постель рядом с полуобнажённой Сашенькой. Тут-то Алёша и пошёл в нашу сторону…
        Я проворно и скоропостижно отбежал от кровати, начал снимать сбоку.
        Юница встала на колени на краю постели, Алёша приблизился к ней, обхватил за голову, притянул к себе. Сашенька целовала его грудь, живот; руки же её соскользнули ниже, отыскали уд юноши, принялись легонько сжимать и потирать тот. Алёша задрожал, затрясся, покрылся испариной и торопливо расстегнул Сашенькин лифчик. И снова мы все лицезрели Сашенькины сисечки, и камера запечатлевала те. Настырно так запечатлевала, двоедушно, неопровержимо. Я перепугался, что Алёша сорвётся и прямо теперь изольёт семя. Он и сам, должно быть, почувствовал это, поспешно поднял сидящую юницу и стал стаскивать с неё трусики, одновременно повёртывая её к себе задом.
        Какое-то время ему не удавалось войти, он путался в неснятых до конца девичьих трусах, он досадовал, никак не мог приладиться, приноровиться, и возбуждение несколько спало. Я вздохнул с облегчением: теперь Алёша снова контролировал себя. Оставшаяся часть этюда была отснята без особенных проблем. Последнее, что сделала эта красивая пара: когда уж было всё кончено: юноша с юницей, лёжа на боку, обнялись вдруг крепко-крепко с запрокинутыми над головой руками и картинно застыли так, не будучи в силах говорить, двигаться или даже, казалось, дышать.
        Кто-то за спиной моей вздохнул завистливо. Я не оборачивался и не знал, кто именно. Однако же на сегодня было достаточно. Я и сам устал, и уж можно себе представить, как устали мои артисты. Я велел всем одеваться и уходить. Следующий день был субботний, в субботу можно начать и пораньше.
        Так сказал я.
        Впрочем, лично мне было теперь не до отдыха. Когда все разошлись, я за полтора часа под тихую музыку Леоша Яначека смонтировал два фильма по пять минут и даже несколько раз посмотрел их, заново воскрешая все обстоятельства минувшего дня. Весь его синтаксис, все его вожделения, сублимации, неимоверности и всю его густородную вампуку.
        Фильмы были хороши. Ну, или ладно: они мне показались неплохими  - чувственными, искренними, не без некоторых идей и эстетики. Пролегоменов и протуберанцев. И ещё… ставок рефинансирования. Куда ж в наши-то дни без этих самых ставок! Я жалел, что никому не мог показать их, прямо здесь и теперь. Я ощущал себя скупым рыцарем, кощеем бессмертным и ещё много кем ощущал себя я. Но также и любвеблюстителем, если кому-то так больше понравится. Впрочем, вам-то, любезные мои, не нравится вовсе ничего. Да ведь, ежели обстоятельно рассудить, так вы даже глупее самого глупого дурня-француза, об коем у нас недавно причудливо и доброкозненно шла речь. Так-то вот, наиразлюбезнейшие мои! Вот я и отворился!..
        Кому, кому ещё дано оценить истинность и совершенство собранного мной человеческого материала, его значение и глубину? Но может, ещё и оценят когда-то  - похотливцы, сластолюбцы, созерцатели, вуайеристы, ерыжники.
        Обезьянка моя перед уходом попросила у меня книгу. Ту самую: Кафку. Ей захотелось дочитать до конца. Разве ж я мог отказать верной моей Гулечке, моей дивной приматочке? Разумеется, я отдал ей Кафку.
        - Ну, так что, завтра я приду как всегда пораньше?  - спросила ещё она.
        - Я всегда рад тебя видеть, моя хорошая,  - ответил я.
        Я действительно этому рад, если вы сомневаетесь.
        17
        Но первой на другой день пришла не обезьянка, первой пришла Конихина. Кажется, ещё с порога тревожно сигналя своим целомудрием. Я усадил Олечку на веранде, налил ей чаю из самовара, предложил варенья вишнёвого  - без косточек, но засахарившегося. Сам чай пить не стал.
        - Савва Иванович, можно, сегодня у меня не будет ничего?  - сказала юница, глядя отчасти набекрень. То есть, пожалуй что, в сторону.
        - Отчего же?  - мягко проговорил я.
        - Я вчера поговорила с девчонками, они, может, меня и нарочно пугают, но все говорят, что в первый раз очень больно, а кто-то от этого даже и умирает, ну там от потери крови или ещё от чего-то!..  - разом выпалила она.
        - Женщины и от родов умирают, но, почитай, ни одна из них от того от детородства не отказывается,  - возразил я.
        - Всё равно, пусть это будет завтра или на следующей неделе, я потом сама соглашусь, я обещаю! Честно-честно!..
        - Эх, красивая,  - молвил я.  - Живём ведь днём единым, загадываем на завтра, пальцы складываем, а завтра может уже никакого и не быть.
        - Почему не быть?  - возразила она.  - Завтра будет по-любому. Даже если и без нас.
        - Именно что без нас!
        - А можно попросить, чтоб Алёша это сделал нежно?
        - Почему не попросить? Вот ты и попроси его. Иль ты его боишься?
        - Нет, ну а вы тоже ему скажите.
        - Скажу, красивая, скажу непременно!
        Тут прибежала Гулечка. Она услышала несколько последних фраз.
        - А Олька всё боится?  - звонко крикнула она.  - У меня вот первый раз был месяц назад, на мой день рожденья, но он придурок оказался и пьёт много, и мы жить не стали, а всё равно мне не больно было, и я даже почти ничего не почувствовала, так что бояться здесь нечего! Ой, здравствуйте, Савва Иванович!
        - Вот видишь!  - сказал я.  - Здравствуй, радость моя.
        - Раз на раз не приходится,  - сказала напуганная юница.
        - Савва Иванович, а давайте я буду чай наливать всем, кто придёт,  - бросила Гулечка.
        - Конечно, красивая,  - сказал я.  - А я пока пойду поработаю.
        Я ушёл в кабинет. Зачем? Ну, уж конечно, подглядывать, зачем же ещё! Я хотел всё знать о моих деточках.
        Заявился Васенька Кладезев. Он был весел и голосист, как алектор в курятнике.
        - А вы чего ещё не разделись?  - с ходу спросил он.  - Жарища такая!
        - Тебя ждали,  - хмыкнула Гулечка.
        - Я думал, не доживу до сегодня,  - беспечно сообщил он.
        - Почему это?
        - Вас очень сильно хотелось,  - ухватил он обеих юниц за коленки.  - Вы обе такие клёвые, давайте прямо сейчас и начнём.
        Юницы сбросили с себя его приставучие руки.
        - Савва Иванович говорит, чтоб вы с Алёшей не расплёскивали себя попусту. Вас мало, и на нас на всех всё равно не хватает.
        - А как мне не расплёскивать? У меня девушка есть, мы два раза в неделю встречаемся, и что мне теперь делать?
        - Приведи её к нам,  - вставила вдруг слово и Олечка.
        - Савва её не возьмёт. У него критерии жёсткие, а она так  - ничего особенного и даже немножко страшненькая. На морскую свинку похожа,  - тут Васенька, наморщив лицо, довольно натурально изобразил сего декоративного грызуна.
        - Ну, тогда брось!  - засмеялась Гулечка.  - Зачем тебе страшненькая? Мы-то всяко лучше.
        - Вы обалденные!  - сказал Васенька и положил обезьянке руку на бедро. Существенно выше колена.
        - Куда, куда опять?  - крикнула гневно юница.  - Вот Савва Иванович скажет, тогда и будешь руки распускать.
        - Тогда само собой,  - согласился Васенька, стягивая с себя футболку и расстёгивая ремень джинсов.  - Блин, стоит мне на вас посмотреть, как он сразу перестает помещаться у меня в джинсах  - такой несгибаемый,  - простодушно сообщил ещё юноша.
        - Держи при себе свои подробности, Василий!  - прикрикнула обезьянка и взглянула на потупившуюся Олечку.
        - А чего, мы ж теперь одна команда,  - удивился тот.
        - Пока ещё нет.
        - Ну, нет  - так будем. Вам нравится?  - присовокупил он ещё, оттягивая резинку плавок и устраивая некоторую преждевременную интимную презентацию.
        - Тебе чай с вареньем налить, что ли?  - спросила Гулька.  - Или так и будешь всю дорогу здесь сальничать?
        - Лучше бы пива,  - возражал юноша.
        Но обезьянка всё равно налила чай.
        18
        Тамара Шконько и Сашенька Бийская пришли вдвоём. Ещё по дороге они обсуждали вопрос, как скоро можно будет увидеть отснятые фильмы. С этим-то вопросом они и заявились на веранду посреди общего чаепития.
        - Вот Савва Иванович выйдет, у него и спросите!  - отмахнулась Гуля.
        - Странный он какой-то,  - встрял Васенька.  - Вы тут голенькие ходите, всеми местами сверкаете, а ему хоть бы хны!
        - И вовсе не хоть бы хны!  - возразила Сашенька.  - Я видела, какими глазами он на нас смотрит.
        - Какими?  - спросила Тамара.
        - Алчными.
        - Нет, не алчными. Какими-то другими… я не знаю, но не алчными,  - вступила в общий разговор Олечка.
        - А вы с Алёшей, кстати, тоже голые ходите и тоже сверкаете,  - сказала Сашенька юному Кладезеву.
        - Думаешь, он из этих?  - засмеялся Васенька.
        - Всё может быть,  - усмехнулась и Тамарочка.
        - Болтайте поменьше!  - прикрикнула на тех Гулька.
        - А я так не думаю,  - запинаясь, стала говорить Олечка.  - Он не такой… и не алчный, он добрый, он заботится о нас…
        - Давай, я о тебе сегодня позабочусь,  - смешливо воскликнул Васенька и сделал обыкновенный в таких случаях жест.  - Станешь, наконец, женщиной.
        - Дурак!  - обиделась Олечка.
        - Олечка достанется Алёшеньке, Савва Иваныч велел,  - осадила Гулечка Васеньку.
        - Он на нас просто зарабатывает деньги,  - сказала Тамарочка.  - И ему плевать, какие мы. А то, что он набрал только красивых, так это для того, чтобы товар продавался получше.
        - Зарабатывать деньги есть способы проще,  - усомнился Васенька.  - А тут столько возни с нами, столько хлопот. Рисковать приходится  - вдруг кто-то настучит.
        - А что такого? Мы ж добровольно,  - сказала Сашенька.
        - Здесь, между прочим, совершеннолетние отнюдь не все! Гульке, например, шестнадцать.
        - А мне семнадцать,  - сказала Тамарочка.
        - Мне тоже семнадцать,  - сказала Олечка.
        - Детишки!  - хмыкнула Сашенька. Ей-то самой, я знал, было уж полных восемнадцать лет.
        - А со мной здесь ещё никто ничего не делал,  - зарделась моя мартышечка.
        - Не делали, так сделают. Я, например, и прямо сейчас,  - прибавил Кладезев и, подошед к Гулечке, настойчиво стал склонять её очаровательную гладенькую головку к своей промежности, где из-под плавок уже выпирал его жадный, набрякший уд. Впрочем, всё это было не совсем серьёзно.
        - Это уж как Савва Иванович скажет,  - сказала она, высвобождаясь, и звонко шлёпнула его по груди ладонью.
        19
        Тут подошла Танечка Окунцова. Увидев почти всю компанию в сборе, спросила:
        - Ну, что у нас на сегодня?
        - Наш с тобой жёсткий секс,  - игриво пропел Васенька. И недвусмысленно облапил пришелицу. С осязанием всяческих мест.
        - Васька!  - недовольно крикнула та.
        - Скоро узнаем,  - важно опровергла Василия моя раскосенькая командирша.
        Я, будто ни в чём не бывало, вышел к своим артистам. И снова все встали передо мной.
        - Что, все собрались?  - спросил я.
        - Алёши ещё нет,  - ответствовала Гулечка.
        - Он уж подходит, я в окно видел,  - возразил я.
        И действительно, через минуту к нам на веранду вошёл Алёшенька, раскрасневшийся, прехорошенький, запыхавшийся от быстрой ходьбы.
        - А я сейчас Лариску Сванову встретил,  - с порога объявил он.  - Я её знаю, мы с ней учились вместе до шестого класса, а потом она в Первую гимназию перешла.
        - А где ты её встретил?  - спросила Тамарочка.
        - На улице. Я шёл, она меня догнала. Как будто случайно. Но я думаю, что совсем не случайно.
        - И что она?  - лениво поинтересовался Васенька.
        - Спросила, что было вчера, когда они ушли. Сказала, что напрасно и я не ушёл с ними.
        - А ты что ответил?  - спросила Танечка Окунцова.
        - Ну, я сказал, что творческая группа приехала. Она спросила: откуда? Я ответил: из Питера. Нас всех перезнакомили, и мы даже отсняли первые эпизоды. Она спросила: о чём? Я сказал: мне нельзя всё рассказывать, но это такое психологическое кино о проблемах молодёжи. С элементами триллера.
        - Всё ей знать интересно!  - досадливо бросила Гулечка.  - Я-то в её дела не лезу…
        - А ещё спросила: а как же то откровенное кино, порнуха, про которую говорил Савва Иванович?
        - А ты?
        - А я сказал: что это была просто шутка, кое-кто всё неправильно понял, и вообще Савва Иванович всех нас проверял, и не все эту проверку прошли. Тест на психологическую устойчивость. «А ты прошёл?»  - спросила она. «Я прошёл!»  - ответил я.
        - Молодец!  - восхитилась моя мартышечка.  - Здорово ты её! Пусть теперь мучается! Правда, Савва Иванович?
        - Правда, радость моя. Нам надо дело наше делать тихо, гладко, сноровисто, во тьме да в тишине. Ежели разузнают об нас, многие нам позавидуют! Людишки  - завистливое, братогрызственное племя!.. Человечки, существовальники, особливцы, экзистёныши!..
        20
        - А я тут придумал!  - звонко сказал Васенька Кладезев.  - Давайте мы кино про изнасилование снимем! Многие такое кино любят! Мне и самому оно нравится. Только  - чур!  - я буду первым насильником! Ну, там между делом!  - отчего-то вдруг стушевался он.  - Когда свободное время будет. Если это не противоречит никаким планам…
        Все посмотрели на меня.
        - Ну… планам не противоречит,  - с расстановкой ответствовал я,  - в планах оно у нас даже стоит. Пожалуй, можем завтра и попробовать.
        - А сегодня?
        - Сегодня у нас день тяжёлый: будем продолжать учиться нашему ремеслу. Сегодня у нас в планах Гулечка, её мы пока обошли, сегодня у нас в планах девственница… И остальные наши, вышеперечисленные юницы.
        - И меня тоже обошли,  - встряла Танечка Окунцова.
        - И тебя обошли,  - вздохнул я.  - Сегодня сниматься будем долго, надо бы днём пообедать, отдохнуть самую малость.
        - А есть продукты какие-нибудь, Савва Иванович?  - вызвалась Гулькей.  - Я могу сварить что-то, я умею.
        - Конечно, есть, милая. В погребе, да здесь, на веранде в холодильнике,  - откликнулся я.  - И сегодня у нас в планах вчерашнее кино.
        - Кино?  - заголосили все.  - Уже есть? Мы его посмотрим?
        - Посмотрим,  - согласился я.
        - Сейчас?
        - А почему не сейчас! В зале всё готовое стоит.
        Мы отправились на просмотр. На тайное наше лицезрительство.
        - А я девчатам… юницам,  - поправился Вася,  - говорю, чтоб они раздевались, ну, как вчера… а они непонятно, отчего тянут.
        И стянул с себя последнее, что на нём оставалось,  - черные плавки с рельефным серым драконом. Юницы тут же сызнова целенаправленно воззрились на него. Заметно было, что открывшееся взорам волновало их.
        - Нам раздеваться?  - спросила Сашенька.
        - Ну, а отчего же нет, ежели вам нравится,  - сказал я.  - Ну, а я за вами, за красивыми моими, буду во всём следовать. Буду к вам во всём приноравливаться.
        - А я вот хотела спросить,  - сказала моя обезьянка,  - юношам можно к нам приставать вне съемочного процесса? Они ведь так только попусту тратят себя!.. А они не железные.
        - Юношей у нас мало,  - подумавши, ответствовал я.  - Потому-то они должны жить в атмосфере общей любви. И потому вы, красивые мои, будьте уж снисходительны к некоторым их шалостям.
        - Поняла?  - сказал Васенька.  - Общей любви!
        И ухватил юницу за попу.
        - А нам ведь тоже любовь нужна,  - тихо сказала Гулечка.
        - Мы работаем над этим,  - так же тихо отвечал ей я.
        Юницы, юноши… все уж они понемногу осваивали гуттаперчевые правила и тонконогие навыки моего кургузого языка.
        21
        Васенька разошёлся. Я ему в том не препятствовал. Он ощущал себя в центре внимания.
        В зале на столе стоял включённый книжка-компьютер; только клавишу нажать, и пойдёт демонстрация. Юницы, понемногу освобождаясь от одежд, рассаживались на скамьи. Васенька надумал помогать им раздеваться. Заботливый такой! Заодно он щипал их и совал руки в такие места, куда совать их пока было преждевременно. Юницы ответно шлёпали Васеньку, отталкивали его руки, от мартышечки он даже схлопотал по физиономии. Впрочем, попыток своих не прекратил.
        Наконец, все разоблачились. Васенька сел рядом с Тамарой, оглаживая её бедро. Чему та особенно и не препятствовала. Алёшенька устроился на полу, затылок его прижимался к коленкам сидящей сзади Олечки. Так он ухаживал за ней. Этакий любовный минимализм. Этакая чувственная инфузория.
        Олечка же… ей бы погладить по голове будущего своего партнёра, приободрить того, помыслил я, но она по неискушённости стеснялась такого органического рукодействия.
        Я нажал клавишу. Экран засветился. Мелькнули короткие титры.
        - Вау!  - крикнул юный Кладезев.  - Это же я! Я теперь  - суперзвезда!
        Мартышечка моя приголубила его щелбаном по темени. Чтоб не мешал лицезреть.
        Сначала мы посмотрели один фильм, с Кладезевым и Тамарой. Потом другой, с Алёшей Песниковым и Сашенькой Бийской.
        По окончании я отметил некоторую озадаченность на лицах зрителей.
        - Ну, что, для первого раза неплохо, по-моему!  - неуверенно сказала Тамара.
        - А я теперь свои ошибки увидел,  - сказал Алёша.  - Я двигаюсь пока не очень. Савва Иванович говорил, но я не понимал. А теперь сам всё увидел. Надо нам больше заниматься пластикой.
        Я неприметно кивнул.
        - А я всё равно  - суперзвезда!  - сказал Васенька.
        - Я тоже,  - сказала Сашенька Бийская.
        - Ты тоже,  - снисходительно согласился юноша.
        - Савва Иванович, так что, это никуда не пойдёт? Первый блин?  - спросила Тамара.
        - Почему первый блин, хорошая моя?  - сказал я.  - В этом кино самые разные жанры востребованы. Пойдёт, конечно! Ну а вы все просто… молодцы! Таланты!
        - А правда, у меня спина красивая и зад красивый?  - спросил озабоченно Васенька.
        - Правда,  - ответствовал я.
        - Вот!  - сказал он.
        - Васька, не хвались сам, жди, когда тебя другие похвалят!  - укорила его Тамарочка.
        - От вас, небось, дождёшься!  - огрызнулся тот.
        - Тогда терпи  - живи без похвалы!
        - Вот ещё! От этого развиваются комплексы!
        - А вы всё равно перед съёмкой рассказывайте больше,  - попросил Алёша.  - Я буду стараться понимать.
        22
        Мартышечку свою я с лёгким сердцем отдал Васеньке. Слишком опытной её, конечно, не назовёшь, но при всём при том есть в ней некоторая девическая двужильность, видел я. Она не из тех, кто вздыхает и томится (когда вожделеет, когда хочет), кто ждёт принца или уж, пожалуй, у моря погоду, но совсем даже напротив: в такие минуты выходит из дому  - в любую погоду или непогоду  - ищет на улице, в клубе, на танцах особь противуположного пола, находит и берёт. Причём берёт всё до последнего стона или вздоха. До последней капли. Это маленькая хозяйка своей судьбы. Со временем характерец её прочертится жёстче и определённей, когда-нибудь она станет начальницей средней руки, подумал я. И начальницей не весьма мягкотелой.
        Таковы мои предположения.
        Во время съёмок соития Васеньки с Гулечкой случился казус. Вернее… повторился. Или почти повторился.
        Прелюдия вышла вполне сносной (Васенька тоже кое-чему успел научиться), юноша красиво раздел свою маленькую партнёршу, целуя и оглаживая её. И в эту самую секунду Гулькей задрожала, тело её содрогнулось, будто от электрического разряда, и она поспешно стащила с Васеньки плавки. Мне даже почудилось, что у неё начинается какой-то припадок.
        Она повалила Васеньку на постель на спину, наползла на него, крепко ухватила его за уд и, буквально, запихала его в себя. Васенька смотрел на обезьянку с испугом, та же не смотрела на него вовсе. Сидя сверху, она вдруг яростно запрыгала, заскакала на юношеском уде, движения эти были мощными, преувеличенными, безудержными, Гулька, кажется, вовсе не осознавала происходящего. Васенька столкнул, спихнул юницу с себя  - наверное, ему было даже больно  - попытался взобраться сверху, но едва он снова вошёл в тесную сокровенную Гулечкину расщелинку, партнёрша его перехватила инициативу: тело её раскачивалось, устремлялось ему навстречу столь стремительно, что он пугался этого напора, терялся от него. Все безволосое мускулистое его тело покрылось потом, он хотел высвободиться, Гулечка же вцепилась в него изо всех сил, выпустив когти, подобно разъярённой кошке. Васенька всё же вырвался, высвободился, и тут густая струя семени выплеснулась у него на Гулькин живот.
        - Снято,  - молвил я.
        - Вот тебе и мусульманка!  - вырвалось вдруг у Сашеньки Бийской.
        Юноша бессильно откинулся в сторону. Минуту лежал без движения, потом, отдышавшись, сказал:
        - Совсем с ума сошла, Гулька? Так зажала меня  - я чуть в тебя не кончил.
        Юница уже приходила в себя.
        - Прости!  - сказала она.  - Не знаю, что это со мной такое!
        - Надо знать!  - подвёл итог Васенька.  - Ты как чокнутая в такие минуты!
        Несмотря на сумбурный финал, новый фильм может получиться необычный и интересный, цинически заключил я. Кособокий и нелицеприятный. Картавый и медоносный. И криво поблагодарил моих юных артистов. Голенькая обезьянка сползла с постели, не глядя ни на Васеньку, ни на меня, ни на прочих своих подруг. Поспешно обтёрлась полотенцем, села нагая в уголочке на пол и зажала голову руками, будто на картине Мунка. Васенька же, оправившийся от недавних испуга и удивления, смотрел триумфатором и правообладателем.
        23
        И снова мои голые артисты пили чай на веранде. Думали об одном, о предстоящей съёмке. Алёша вовсю ухаживал за Олечкой. Подливал ей чай, подкладывал варенье. А что ещё он мог? О чём говорить с ней, он не знал. О чём говорят в таких случаях? Да и остальные всё больше помалкивали. Даже неугомонный Васенька вёл себя тихо.
        Наконец, я взглянул на Олечку Конихину. Она перехватила мой взгляд и сказала обречённо:
        - Я?
        - Ты,  - кивнул головой я.
        - Попозже нельзя?
        - Сейчас,  - безжалостно ответствовал я.
        Алёша поворотился и обнял Олечку, помог ей встать. Он был подчёркнуто заботлив. Мы направились в спальную.
        - Я буду обед готовить,  - сухо сказала Гулечка.
        Мне бы поговорить с ней, расспросить её, с ней явно что-то происходило, её что-то беспокоило, подумал я, но было некогда. Потому я, скрепя сердце, оставил обезьянку одну.
        Из гардеропной я натащил разной одежонки, в которую облачилась наша Олечка. Она тут же сделалась совсем уж типичной школьницей. Школьной такой школьницей! Невинной, так сказать, до безобразия. До подлости и гнусного распорядка. Алёша же надел всё своё, хотя, ежели бы поискать, одежда бы нашлась и для него. Уж такова моя гардеропная (аксессуарная), и такова моя предусмотрительность. Я долго рассказывал артистам их задачи, и только после того мы начали снимать.
        Робкая старшеклассница ждёт в гости своего соученика. Она знает, что должно произойти (они оба это знают), но страшится того. Наконец, дружок её появляется. Мы снимали Алёшин приход и на крыльце, и в сенях. Он тоже несколько смущён, но напускает на себя бывалый, уверенный вид, он старается нашу девственницу увлечь на постель, та же всякий раз высвобождается.
        Он настойчив, очень настойчив. Чтобы распалить юницу, понемногу раздевается сам, донага. Она готова бежать от него на край земли. И действительно бежит, но юноша её улавливает.
        Вскоре они уже барахтаются на постели. Происходит целая баталия за каждую деталь девичьего одеяния. И всё такое медовое, преувеличенное, размашистое, декадентское! Когда Алёша полностью раздел Олечку, у меня уж устала рука, держащая камеру.
        Вообще же Алёше с Олечкой досталось изрядно. Любой бы другой на его месте попросту взял силой эту боязливую несговорчивую красавицу, не обращая внимания на слёзы и вопли, он же всё её уговаривал. Потом он долго-долго пытался войти в неё, юница вскрикивала, зажималась, просила её оставить, и Алёшин напор несколько ослабевал.
        Приятель его Васенька на совокупительное действо Алёши с Олечкой зырил завистливо, он ёрзал на стуле с удом своим, воспрянувшим сызнова, и один раз изо рта его, расслабленного, приоткрытого, слюна, непомерная, жадная, даже вдруг источилась.
        И всё-таки терпение юноши было вознаграждено. Когда он не без некоторого усилия вошёл в сокровенную расщелинку напрягшейся Олечки, он, кажется, не поверил сам себе, своим ощущениям, своему альковному Ватерлоо. Поглядевши и удостоверившись, тут же возбудился сверх меры, худощавый зад его быстро-быстро задвигался над распластавшейся, кричащей юницей, руки же его крепко держали ту за плечи, через минуту Алёшенька отстранился рывком и в несколько сладостных конвульсий выплеснул семя.
        Потом несколько скрючившаяся юница, отвернувшись от Алёшеньки, лежала на боку с закрытыми глазами. Лицо её было мокрым от слёз. Отчего плакала она? Впрочем, надо ли объяснять? Не лучше ли помолчать? Алёша, прижавшись сзади, поглаживал и целовал Олечку.
        - Снято!  - вскоре сказал я.
        - Ура!  - возликовали юные артистки, сидевшие у стеночки и наблюдавшие всю сцену.
        - Добро пожаловать на борт, детка!  - ухмыльнулся Васенька, пожимая юницыну щиколотку.
        Тут Алёша, наконец, отстранился от Олечки и поднялся с постели, смущённый и довольный.
        24
        Гуля приготовила борщ, сварила картошку, соорудила бешбармак по-флотски и покрошила салат из ананасов и курицы. Пища скромная, но изобильная. Мы кое-как расселись на веранде и стали обедать.
        Обезьянка моя поначалу была молчалива, но после всё же разговорилась.
        - Олька, ну как, больно было?  - спросила она.
        - Больно, но вытерпеть можно, ты была права.
        - Ну, я же говорила!
        - Когда кровь берут из вены, тоже больно, но ведь терпишь!..  - сказала Сашенька Бийская.
        - Ну, у вас и сравнения!  - покоробился Алёша.
        - А вообще… хорошо было?  - настаивала Гулечка.
        - Ещё бы,  - сказал Алёша.
        - Я не у тебя спрашиваю.
        - Ей тоже, я же чувствовал.
        - Не знаю,  - тихо ответила Олечка.
        - В следующий раз обращайтесь к профессионалам,  - стукнул себя в грудь Васенька.  - Низкие цены, гарантия качества!
        - Ты, что ли, профессионал?  - бросила Гулечка.
        - Гулька, ты, конечно, обалденно готовишь, но я всё равно на тебе не женюсь, поскольку ты язва!  - крикнул Васенька.  - Лучше уж на Тамарочке.
        - Сопли подбери!  - огрызнулась моя обезьянка.  - Никто пока за тебя не собирается.
        - А Тамарочка вот собирается. Правда, детка?
        - Не знаю. Надо подумать.
        - А тебе я это ещё припомню,  - сказал Васенька Гуле.
        - Что припомнишь?
        - Некачественное ко мне отношение,  - ответил ещё Васенька.  - А вообще чего мне на ком-то жениться? Здесь и так все мои.
        - И мои тоже,  - сказал Алёша.
        - И твои,  - снисходительно согласился Кладезев.  - У нас всё общее,  - добавил он, вожделенно глядя на Олечку. На протяжении всего обеда он несколько раз будто невзначай погладил оную от талии и ниже.
        - Савва Иванович, а можно спросить?  - сказала Танечка Окунцова.  - Фильмы наши в интернете скоро появятся?
        - Скоро уж, милая. Через несколько дней.
        - А сайт чешский?
        - Чешский.
        - Европа!  - горделиво молвил Алёша.
        - Когда все увидят, тогда точно на нас никто не женится,  - сказала ещё Окунцова.
        - Да, прямо!  - возразил Кладезев.  - Мы ведь практически звёзды, а звёздам все завидуют, звёзд все хотят.
        - У тебя же ещё ничего не было,  - возразила Тамарочка Тане Окунцовой.  - Тебе ещё не поздно отказаться. Правда, Савва Иванович?
        - Правда, красивая,  - сказал я.  - А что же касается браков… так у звёзд откровенного кино нередко бывают яркие и прочные браки. Хотя, может, и не простые.
        Вздохнула красивая Танечка.
        - Эх, милые!  - сказал ещё я.  - Да вы только примите в рассмотрение всех наших истинных, недвусмысленных звёзд!.. У них ведь, по совести молвя, украдены их биографии актёрские, звёздные! Вы думаете, они в ранней их молодости не хотели, как вы теперь, ножки задирать, кричать, стонать, отдаваться?! Да чтоб на них миллионы взирали! Все эти Неёловы, Вертинские, Прокловы, Тереховы!.. Очень хотели! До слёз полуночных, до вздохов девичьих, до жарких молитв. Не спрашивайте, откуда я знаю! Знаю  - и всё! Они хотели красивыми, юными, страстными народу запомниться, а вместо того ткачих, домработниц, лимитчиц да партийных секретарей на экранах играли! Они мечтали, чтоб груди их прекрасные да лона таинственные навечно на целлулоиде запечатлелись на радость далёким потомкам, а их вместо того соцреализмом да производственной драмою потчевали! Такое уж время досталось этим бывшим красавицам, страшное время!.. А теперь, если кто и жив, так давно уж старуха, им отмотать бы кино назад, да не получится. Это кино назад не отматывается! Вот, а вы говорите…
        Обедать мы уж закончили. Сидели себе потихоньку, отдыхали, набирались сил да дерзости. Для новых наших экспансий и эскалаций, кинематографических, чувственных, всяческих прочих.
        25
        - Что теперь?  - спросила Тамара.
        - Теперь Вася и Сашенька,  - ответствовал я.
        - Наши девчата… юницы такие классные!  - возрадовался вышеупомянутый герой-любовник.  - Я один за день могу со всеми пятью управиться!
        - Потом Алёша и Танечка,  - невозмутимо продолжил я.
        Васенька расхвастался, конечно. но с тремя юницами он всё же сегодня «управился», надо отдать ему должное. Под конец, после Танечкиного дебюта, он взял Тамару Шконько на лесенке, ведущей на второй этаж. Всем хотелось разнообразия  - нашим артистам и их благодарным зрителям. И, разумеется, мне. Тамара и Васенька уж вчерась были партнёрами по съёмкам, потому новый этюд исполнили уверенно, убедительно, слаженно и безыскусно. Главное  - безыскусно.
        В общем, ни одна наша артистка сегодня не осталась обойдённою.
        Когда мы закончили снимать, на дворе уж было темно.
        Я объявил, что завтра будем работать на пленэре (то бишь на природе, ежели кто-то не ведает), встречаемся с утреца не позже восьми, и я по очереди везу всех, куда следует.
        И ещё я моим артистам выдал первую зарплату. В жёлтых конвертиках. Немного, конечно, но раза два в кафе сходить можно. А точнее вам знать необязательно, досадные вы мои! Тайна тайная и сугубо коммерческая!
        Все вышли на двор. Звёзды усеяли чёрный небосвод, сделалось тихо и бестрепетно. Редкие пичуги посвистывали поодаль. Незримые гадкие клостридии копошились внутри всякого из нас. В природе всё живое. И даже умершее, истлевающее, кажется, живёт своей особенной, загадочной, потусторонней жизнью.
        - Здесь так здорово, так хорошо!  - вся потянулась Тамарочка.  - Домой уходить неохота!
        С нею согласились.
        «Неужто доместикация сего юного стада состоялась-таки!»  - мысленно возликовал я. Я себе всё ещё не веровал, я в себе сомневался.
        - Я сегодня кое с кем встречаться должен был,  - сообщил Вася.  - Теперь уже не встречусь.
        - Ну и ладно!  - беспечно сказала Сашенька.  - Значит, и не надо было.
        - Теперь точно не надо!  - хохотнул Васенька и демонстративно почесал у себя в паху.
        Юницы засмеялись.
        Гульку я удержал на веранде. Вручил ей связку ключей  - от дома, от гардеропной и от прочих мест. Я попросил мою мартышечку немного помогать мне по дому, ну и так, мол, вообще… Ежели это, конечно, не противуречит новоиспечённому её званию артистки особливого жанра, хитроумно и зефирно вымолвил я. Опять же и завтра надо пораньше приготовиться к съёмкам на природе. Гулечка приняла ключи серьёзно и с достоинством. Пообещала прийти назавтра к семи.
        - К семи необязательно, красивая моя,  - ответствовал я.  - Достаточно и к полвосьмого. И Кафку с собой, пожалуй, возьми.
        26
        В семь пятнадцать Гулечка постучала в маленькую мою спаленку в мезонине.
        - Новости такие,  - сказала она.  - У Тамары грипп, у Сашки Бийской месячные, раньше времени, у Танечки отчим напился, из дому не выпускает, поколотить грозится, а может, уже поколотил. Так что нас, юниц, сегодня будет только две  - я да девственница бывшая. В смысле, Олечка. А Кафку я взяла, не забыла!
        - А юноши?
        - Юноши будут! Куда ж они денутся? Они же нас хотят!
        - Да, это причина,  - согласился я с некоторою заковыристостью.
        - Что мне делать? Скоро все придут.
        - Собери, хорошая моя, что нужно для поездки и для пикника. После съёмки устанем, отдохнуть надо будет. Попикничествовать. Продукты там есть, а вечером я съезжу в магазин.
        - Я сама схожу, а вы и не выдумывайте даже. Вы мне только денег дайте.
        - Денег дам, конечно. Ты и костюмы вам для съёмок присмотри в гардеропной.
        Гулечка пошла собираться, но через минуту прибежала.
        - Ой, я в гардеропной такие отпадные шортики нашла  - в них половина попы видна.
        Шортики Гулечка примерила на себя, и половина попы была действительно видна. Это-то её и восхитило.
        - А можно, меня в них изнасилуют, и мы это снимем?
        - Можно, но в следующий раз,  - вздохнул я.
        Экая энтузиастка!.. Стахановка, ядрёна вошь!..
        - А откуда у вас такие?
        - Не помню. Из секонд хенда или из ленд-лиза, должно быть.
        - Ладно, буду дальше собираться!  - бросила она, убегаючи.
        В другой раз, когда я умывался, она прибежала показаться в купальнике найденном. Но это не развлечения ради, а для сегодняшних съёмок. Купальник Гулечкин я тоже одобрил.
        Впрочем, собралась обезьянка моя всё равно хорошо, ничего не забыла.
        Приплёлся Васенька с перегаром, смотревший окрест себя мизантропически и несбыточно. Пришёл и Алёша, от него пахло поменьше.
        - Ну, зашли вчера в «Пивной путч», немного расслабились,  - объяснил Васенька свой разнузданный дух.
        Он выпрашивал у меня пиво, потом завалился на шезлонг под окнами веранды и тут же заснул. Алёша, кажется, стыдился приятеля, вёл себя очень корректно и только непроизвольно икнул два раза.
        Я выкатил старую свою машинёшку из гаража, отнёс в неё всё, собранное обезьянкой, тут как раз пришла и Олечка. Она была весела и беспечна, не в пример вчерашнему. Одета была как раз для пикника, во всё открытое, просторное, просвечивающее.
        Васенька, заслышав приход юницы, приотверз на Олечку один глаз.
        - Охренеть!  - пробормотал он и захрапел сызнова.
        Гулька разбудила его пинком. Васенька слетел с шезлонга, спросонья встал в боксёрскую стойку и прикрылся кулаками, как будто кто-то его собирался атаковать.
        - Ехать пора, а ты дрыхнешь,  - спокойно сказала юница.
        Алёша, стоявший поодаль, засмеялся и снова икнул.
        - Пива не дадут  - никуда не поеду!  - буркнул распоясавшийся Васенька.
        Пива у нас с собой было много, в машине я дал Васеньке с Алёшей по бутылке. Предложил и юницам, но те отказались.
        Олечка расположилась на переднем сиденье, обезьянка на заднем, парнями зажатая с обеих сторон. Пия пиво, Алёша и Васенька гладили обезьянкины бёдра, после Васенька, хохотнув, засунул ей руку в трусы.
        Гулечка изрядно двинула его локтем в ключицу, Васенька аж поперхнулся и пивом облился.
        Алёша хмыкнул, не одобряя приятеля.
        - Да ладно! Чё ты!  - обиделся Васенька.  - Я же в образ вхожу!
        - Сейчас, как войдёшь, так и выйдешь!  - окрысилась Гулечка.
        - Савва Иваныч, а Гулька дерётся!  - пожаловался мне юный Кладезев.
        - Ты уж прости её, всё равно она тебя любит, хороший мой,  - отозвался я.
        - Ещё чего!  - категорически возразила красивая обезьянка.
        27
        Ехать нам было одиннадцать километров. Собственно, речка наша протекает и в городе, и тоже есть пляж, где можно снимать. Но день был воскресный и, несмотря на ранний час, там могли оказаться глаза посторонние. В основном, глаза городской мелкоты, что со двора скотину свою подлую на выпас поутру выгоняет.
        Нам же глаз посторонних не надобно.
        Остановились мы метрах в ста от реки, за косогором открывался её красивый изгиб с серебристой густою водой. На этом изгибе мелководье, перекат и далее сразу яма, где с головой, и берег противоположный покруче берега нашего. И ещё  - естественный пляж с песком, с мелкой галькой. Сюда-то мы путь свой держали.
        На пляже Васенька первым делом стянул с себя плавки с драконом, зашёл в воду по щиколотку, рыгнул от души и от души помочился. Струя была не меньше двух метров.
        - И этот меня сейчас насиловать будет!  - передёрнулась Гулечка.
        - И такие насилуют!  - пожал я плечами.
        Помочился и Алёша, хотя не так демонстративно.
        Гулечка расстелила покрывало неподалеку от воды.
        - Здесь?  - спросила она.
        - Да, хорошо. Теперь разложи свои вещи.
        - Разложила,  - вскорости молвила Гулечка.
        - Ты лежишь на покрывале, читаешь…
        - Голая?
        - В трусиках, но без лифчика.
        Обезьянка послушливо разделась, одежду сложила на покрывало, лифчик стянула, рядом с собой положила.
        - Кафку читаю?
        - Да, но этого пока мы не видим. Просто читаешь.
        Парни подошли ближе. Васенька пялился на Гулькину грудь.
        - Что, Гулька, готова? Сейчас драть тебя будем! Как сидорову козу!  - свирепо вращая глазами, крикнул Кладезев.
        - При съёмке не старайтесь изображать из себя бандитов или подонков, всё равно не получится,  - спокойно сказал я.  - Вы обычные юноши, из приличных семей. Приехали на машине на речку искупаться. Машину оставили за косогором, а сами на пляж пешком направились с бутылочками пива в руках.
        - Пива хочу!  - крикнул Васенька с некоторым вероломством.
        - Пиво в машине, начнём снимать  - сходим!  - сказал я.
        - Я сейчас хочу!
        - А где Оля?  - спросил Алёшенька.
        - Тебе на что?  - хмыкнула обезьянка.  - Загорает там возле машины. Когда снимать начнёте, перейдёт куда-нибудь, чтоб не мешать.
        - Может, пойдём её трахнем, пока Гулька роль учит?  - предложил Вася.
        - Вам силу на меня беречь надо, а не расходовать попусту,  - быстро вставила та.
        - Итак, вы косогор обходите,  - спокойно продолжил я,  - и видите прекрасную восточную юницу, неосторожно забредшую в сие пустынное место в одиночестве.
        - Понятно,  - хмуро сказал Васенька.
        - И вы решаете поиграть, позабавиться с ней. Немножко понахальничать. Даст такая красивая добровольно  - хорошо. Нет  - так можно взять, пожалуй что, и силой. Так даже приятнее. А ещё, представьте, что вы молодые волки, которые изловили боязливую, трепетную косулю, и вдвоём на куски её рвёте, оттого что хочется вам кушать!
        - Представили,  - сказал причудливо Васенька.
        - Мне не надо бандитов, мне обычные люди нужны,  - ещё сказал я.  - Которые, может, бандитов и пострашнее.
        - Да,  - сказал Алёша.  - Хорошо. Я всё понял.
        - Только надо это без сюсюканья снимать!  - совсем уж мрачно молвил Василий.  - Жесткач нужен. Мы Гульку ломать в полную силу будем, а она пусть в полную силу вырывается. Убежит от нас  - её счастье! Мы Олькой займёмся. Нет… ну, тогда извини!..
        - Можете мне даже вмазать несколько раз,  - самоотверженно сказала прекрасная моя обезьянка.  - Я вытерплю.
        - Да уж ты-то давно заслужила, чтоб тебе вмазали,  - буркнул злой Васенька.
        28
        Повсеместно творились полное благовоздушие и укромность ветра.
        Я стал снимать читающую Гулечку. Читала та старательно, но нет-нет всё же отрывалась от книжки, чтобы посмотреть на речку, попить воды из бутылки, стряхнуть со своих обворожительных сисечек какой-то мелкий сор или какое-то налетевшее тлетворное насекомое.
        Краем глаза я видел отошедших к реке Васеньку и Алёшу. Обнажённые юноши снова помочились, потом Васенька обнял своего товарища за плечи и с некоторым взыгранием стал шептать ему что-то на ухо, иногда посматривая в нашу сторону и усмехаясь при этом весьма гадко.
        Потом они побродили немного по берегу и шагнули за косогор.
        Отснявши эпизод с лежащей Гулей, я нагнал юношей возле самой машины. Они уже разжились пивом и о чём-то болтали с Олечкой. Васенька, кажется, несколько присмирел и собрался. Может, на него так пиво подействовало.
        Олечка снова смущалась, периферийно поглядывая на обнажённых юнцов. А те будто наслаждались смущеньем юницы, они его пили.
        Когда-то она перестанет смущаться. Когда-то во вкус войдёт, заматереет. И всё-таки мне будет тогда жаль кратких часов и минут её застенчивости, её девической незамутнённости, которые пройдут без следа и возврата.
        «Произращение величественного и обыденного нестыдства  - разве не это задача, разве не это цель?»  - мимолётно и супротивно всё же ещё помыслил я.
        Я объяснил Васеньке и Алёше их задачи и приготовил камеру. Юноши натянули джинсы и забрались в мою машинёшку, Алёша сел за руль, Васенька  - рядом. Драндулетик, мотаясь на ухабах, описал огромный круг по полю, и, когда Алёша стал рулить в мою сторону, я начал снимать. Машина затормозила от меня в четырёх метрах. Из неё вылезли два бравых молодца  - у каждого по пиву. Двери запирать не стали  - кого здесь опасаться! Васенька с Алёшей прошагали мимо меня, я развернул камеру. Отснял их сзади, потом перебежал вперёд и снова снял их приближение.
        Юноши обогнули косогор, вышли на пляж и… остолбенели. Увидев юницу прекрасную, в трусиках, с обнажённою грудью.
        Гулечка, должно быть, сегодня не выспалась. Потому что, пока мы снимали приезд Алёши и Васеньки, натурально заснула, положив на лицо домиком раскрытую книгу и раскинув руки вдоль тела.
        На цыпочках подкравшись, я снял эту трепетную картинку. Потом сызнова оборотился к нашим юношам. Те ухмыльнулись довольно, друг на друга взглянули понимающе. Стали проворно стаскивать джинсы. Бутылки с пивом поставили рядом. Потихоньку шагнули к юнице. Оная их теперь привлекала поболее пива, пожалуй.
        - Каф-ка,  - прочитал Васенька по складам.
        Алёшенька прыснул.
        Юница дёрнулась, и Кафка слетел с лица её. И тут  - картина: нагие юноши бесцеремонно на неё пялятся с двух сторон, и два юношеских всежизненных уда прямо пред глазами её, не так, чтоб воздетых, но подрагивающих, предвкушающих…
        Картина, полная определённости. И, пожалуй что, неизбежности.
        Юница тут крепко за лифчик схватилась, чтоб от двух пар глаз жадных, нетерпеливых прикрыться, но Алёшенька с силою вырвал сию табельную принадлежность из руки юницы напуганной. Для лучшего обозрения. Для циничного взгляда. Для наглых воспоминаний. Для похотливой подоплёки.
        - Да ладно,  - сказал он, опять ухмыляясь.
        Юница вскочила, но Васенька толкнул её в грудь и усадил на покрывало.
        - Посиди, посиди!  - молвил юноша.
        - Славненькая!  - восхитился другой.
        - Только строптивая.
        - Что, мы со строптивой не справимся?  - удивился Алёша.
        - Конечно же, справимся.
        - Да куда она денется!
        - Никуда!
        Юница напуганная переводила взгляд с одного на другого.
        - Не надо,  - тихо попросила она.
        - Как так не надо!..  - воспротивились юноши.
        29
        Тут Гулька рванулась и побежала. Она уж была готова бросить все свои вещи, всю одежду, чтобы только спастись самой. Она не думала ни о чём другом, как только убежать от двух юных насильников. Первый нагнал её Васенька, в спину толкнул, поставил подножку, юница растянулась на песке и, хоть расшиблась немного, снова вскочила и бросилась в другую сторону. Алёша толкнул её на Васеньку, тот подхватил падающую обезьянку и сызнова отпихнул её Алеше. Алёша облапил юницу сзади, положив свою сильную руку на девичью грудь, Васенька одним прыжком подлетел к ним, обхватил Гулечку за талию и стал трусы с неё стягивать. Вскоре те застряли на щиколотках, мелькнуло красивое, глубокое, заросшее лоно, юница же никак не желала переступить и позволить Васеньке стянуть с неё трусы окончательно. Тогда он схватил худенькую, маломерную Гулечку за ноги, и вместе с Алёшей они подняли её. Трусы он содрал, но обезьянка, вырвавшись, с силой ударила Васеньку ногой в грудь. Юноша отлетел в сторону и на задницу шлёпнулся. Пошатнулся и Алёша, и юница на мгновение высвободилась. Она стала сучить кулаками, молотя опешившего Алёшу
и подбежавшего Васеньку.
        Я тоже опешил. На моих глазах разыгрываемое насилие превращалось в насилие реальное. Маска перерастала в лицо. Детишки мои дрались на полном серьёзе, и взаимная ненависть их была неподдельной. Может, мне надо было их остановить? Но я не останавливал, я лишь старался снимать цинично, нелицеприятно и максимально подробно.
        Гулечка три раза засветила Васеньке кулаком по скуле и по переносью, тот остановился, встряхнул головой и с криком «ты совсем уже!..» вмазал ответно обезьянке по лицу. Подхвативший её Алёшенька не дал юнице упасть. Обвив одной рукой её бёдра, другой же держа за плечи, он поднял Гулечку и потащил, потащил… «Сюда, сюда!»  - подсказывал Васенька, Алёша бросил обезьянку на покрывало, сам же насел коленями на бёдра её. Глубокое девичье лоно было совсем рядом, он поводил по нему пальцами, потом стал напряжённый свой уд приближать.
        И тут уж известный психоз её снова стал проявляться. Гулечка всем телом к уду Алёшиному застремилась. И она наверняка бы надвинулась, наползла бы на тот, но слишком уж крепко юноши распяли, распластали юницу красивую на прохладной почве. Вошед, Алёшенька стал походить на бегуна, грудью рвущего ленточку финишную. Он работал мощно, безжалостно, в полную силу. Обезьянка стонала и вскрикивала.
        - Так её, так! Хорошо!  - бросил восторженно Васенька.
        Алёша взглянул на товарища, и вдруг весь передёрнулся, он стремительно вышел из Гулечки, рванулся вверх и вперёд и семенем залил её грудь и подбородок в шесть или семь сладких конвульсий.
        Минуту юноши довольно смотрели на дело рук своих и уда Алёшиного, потом Васенька ладонью Алёшино семя растёр по лицу обезьянки. Как будто бы маску нанося косметическую. И по своему лицу остатки растёр. Будто раскрас боевой сотворивши. Гулечка жмурилась, лицо её кривилось от отвращения. Но дело, однако же, ещё закончено не было…
        Тут юноши силой перевернули на живот обезьянку прекрасную. Васенька на неё навалился сверху, торопливо огладил, потом сел на обезьянкины бёдра. Помял, пошлёпал её ягодички. И постепенно налегая всем телом, стал их раздвигать. «Кафки захотела? Будет тебе сейчас Кафка!»  - самостийно молвил Василий. Обезьянка тут же сообразила, что затеял бессовестный юноша, и отчаянно стиснула зад свой и бёдра. Но тот не унимался. Он старался протиснуть хоть палец, но поначалу и палец не проходил.
        Так вот, значит, о чём Васенька недавно шептался с Алёшей! Бедная Гулечка!..
        Юноша злился. Рыча от бешенства и нетерпения, он, буквально, раздирал зад красавицы. Обезьянка сучила ногами по почве, старалась скинуть с себя Васеньку, она кричала, бранилась, но ничто ей не помогало.
        - Да что ты!  - выкрикнул Васенька со злобой и двинул Гулечку сбоку кулаком по скуле. И потом по спине три раза. Алёша же ни на мгновение не выпускал её руки.
        Гулечка судорожно закашлялась, быть может, песок или пыль попали ей в горло, сопротивление её ослабло, и этим воспользовался распаленный, неистовый Васенька. Он приставил свой уд к заду обезьянки и с силой стал его впихивать, заталкивать в тесные недра. Поначалу влажная головка уда просунулась с трудом, тогда юноша навалился всей тяжестью, юница вскричала от боли, и уд просунулся далее.
        Васенька, вроде, стал уд вынимать, потом снова надавил с силой, и вот движения его обрели подобие ритмичности. Мартышечка яростно шипела и плевала в землю прямо перед собой. Мускулистый юноша продолжал терзать её зад, но продержался недолго, он сделал несколько движений, совсем уж стремительных, потом вдруг вытянулся, застонал, весь припал к юнице, крепко схватив ту за плечи, ягодицы его содрогнулись семь раз подряд, после чего он размяк, хватку ослабил и застыл обессиленный.
        Камера моя бесстрастно, но и безжалостно взирала на всё происшедшее. Уверен, она не упустила ничего.
        Алёша отпустил Гулечкины руки, Васенька сполз с юницы и, не глядя ни на кого, шагнул к реке, мокрый от пота и пошатывающийся от усталости. Васенькино семя медленно стекало по Гулечкиной промежности. Юница, кажется, не замечала никого из нас, и мы молчали, будто пришибленные. Особливо  - Олечка, которая расширенными глазами наблюдала всю сцену, прячась у меня за спиной.
        - Снято, спасибо,  - сказал я. И выключил камеру.
        - Савва Иванович, а со мной то же самое будут проделывать?  - спросила взволнованно Олечка.
        - Во всяком случае, сюжет будет отличен,  - я отвечал.
        Я не хотел ни пугать её, ни обнадёживать. Судьба юниц иногда бывает незавидна, чего уж там греха таить! Зато юноши в этом мире нередко мнят себя главнейшими из бенефициаров. А в общем, и те, и другие полны заблуждений.
        30
        Гулечка поднялась минут через пять. Она уж перестала плакать. Медленно и прихрамывая, пошагала к воде. Там и Васенька на корточках сидел у самого уреза воды. Я принёс ему его бутылку, он понемногу потягивал пиво. На обмывающуюся обезьянку он не глядел. Как и она на него не глядела.
        - Понравилось?  - только спросил.
        - Урод!  - ответила Гуля с эксплицитною злостью.
        - На себя посмотри!  - ответствовал он.  - А я красавец и суперзвезда,  - добавил он, в полный рост поднимаясь.  - И вообще мне Савва Иванович разрешил.
        - Правда?  - сухо оборотилась ко мне обезьянка.
        - Нет, конечно,  - сказал я.  - Но дело-то уже сделано.
        - Да и вообще, надо, чтоб это было иногда,  - прибавил ещё Васенька.  - Раз оно существует, значит и мы должны это отображать. Мы же художники! Мы прогрессу способствуем! В своём роде. Ведь мы же художники?  - переспросил тут же Вася тревожно.
        Гулечка снова посмотрела на меня.
        - В общем, да,  - согласился я.  - Васенька прав.
        Мог ли я потерять свою Гулечку, являя солидарность с Васенькой? Может, и мог. И даже, наверное, мог. Но мне бы этого очень не хотелось. Мне бы хотелось, чтобы обезьянка была верна мне, была снисходительна к моим слабостям, моим недостаткам и навыкам. Мне много чего хотелось ещё. Пока же мы имели то, что имели. Гулечка злилась на Васеньку, а я был на его стороне. Вернее, я был на стороне их обоих. Что же касаемо до моей стороны, так у меня её нет, любезные мои! Я вообще человечишка без стороны, без принципов и без мнений. А с одними только сублимациями, с одними только причудливостями. И прочими эскападами да променадами.
        Гулечка, Гулечка!..
        Жестокое наше ремесло!
        А я всё же надеялся, что мои юные артисты понемногу начинают осознавать наши съёмки, наши забавы, наши игрища как некое ремесло, как некое уникальное времяпровождение, составляющее значительную и неотъемлемую часть их существований. Смысл и красота сего времяпровождения пока ещё не совсем открылись для них, но ведь откроются, ведь образуются, ведь запечатлятся и возобладают? Или всё-таки нет? Как знать!
        - Пожрать бы надо,  - сказал юный Кладезев.  - Я себя растратил. Расплескал!..
        - Я Ваську кормить не стану!  - заявила Гулькей.  - Можете делать со мной, что хотите! Хоть увольняйте!
        - Гулечка, солнышко, покорми меня, пожалуйста, так кушать хочется!..  - подкатился к ней Васенька.  - Прости меня, дурака, я всё не со зла делаю,  - и положил ей руку на попу.
        Та жестоковыйно оттолкнула вольготную Васькину руку. Молча отошла к покрывалу, на коем её терзали недавно, наконец, надела купальник. Тот самый, из гардеропной. Кладезев поплёлся за ней.
        - Гулечка, сервелатику хочу,  - заканючил Васенька.
        - Сервелат в большой сумке,  - ответила Конихина оному.
        - Где я, а где сумка!  - огрызнулся юноша.
        - А ты посиди подольше на берегу реки, и мимо тебя когда-нибудь проплывёт труп сервелата,  - посоветовал приятелю Песников.
        - Сейчас твой труп проплывёт мимо,  - ответствовал Кладезев.  - Даже сидеть не придётся.
        - Давай, я помогу тебе, скажи, что надо делать,  - предложила Гульке услужливая Олечка.
        - Принести всё из машины,  - ответила та.
        - Я сейчас схожу,  - вызвался Алёшенька Песников.
        - Так и быть, я тоже схожу,  - вмешался и Васенька.
        Вернулись они минут через пять: Алёша с тяжёлыми сумками, Васенька с пивом для себя и для приятеля. Юницы стали готовить. Я украдкой наблюдал за своей обезьянкой прекрасной. Кажется, Гуля уже отходила немного, размягчалась.
        Бедная деточка!..
        31
        Пока мы насыщались, я думал об Ослепительной. О Свановой Ларисе. Померк ли её образ во мне, окружённом моими милыми юношами и юницами? Нет, нет и опять нет! Будоражит ли она меня, мучает ли меня, как прежде, испепеляет ли и вымораживает? Да, тысячу раз да! Хочу ли я, чтоб она была с нами, принимала участие в наших игрищах, в наших имплементациях, в наших шалостях, заварухах и томлениях плоти? Не знаю, не ведаю и не уверен. Мне мерещилась гармония. Гармония меж нами, меж мной и дивными моими подопечными. Гармония сия (как сумма вибраций и колебаний, данная нам в наслаждение, данная нам в освидетельствование) не только возможна, она уже существует. Несмотря на шероховатости, образующиеся между строптивой обезьянкой Гулечкой Гареевой и балбесом Васенькой Кладезевым. Они, да и все мои остальные юницы и юноша казались мне близкими, бесконечно родными существами. Такой близости не было в настоящей моей семье. От которой ныне остались одни рожки да ножки. Умственные закорючки да письменные помарки. И всяческие бесчисленные препинания.
        - Внимание на мой голос!  - сказал я. Тут немного все подобрались. В том числе Васенька (оболтус).  - Как жаль, что сегодня с нами не все наши милые юницы. Мне очень их не хватает  - нет Танечки Окунцовой, Сашеньки Бийской, Тамарочки Шконько. Зато сегодня мы имеем счастье видеть среди нас великолепную Гулечку Гарееву, замечательную Олечку Конихину, наших прекрасных юношей  - Алёшу Песникова и Васеньку Кладезева. И вот я говорю: нас не так уж мало, мы не так уж слабы и вовсе не беспомощны. И в основе нашей силы лежит ваша красота, ваша юность, ваше доверие ко мне и друг к другу. Особенно  - последнее.
        - Любите друг друга,  - сказал ещё я.  - Любите любовь! Более любите любовь в себе, нежели себя в любви. Первое образует, организует и сосредотачивает, второе умаляет и рассеивает. Любовь  - пузыри шампанского, хлад стратосферы, искры бенгальского огня. Безразличие  - угар, смрад, болотные газы. Любовь  - какао, орех и корица, дружба  - макароны, куриный бульон и горчица, безразличие  - мякина и картофельные очистки. Прославляйте любовников, боготворите их счастливые дни, гоните и поносите безразличествующих. Васенька,  - ещё сказал я. И выпил пива. Обратно не скоро поедем  - всё выветрится. Заключил я.
        - Да-а,  - мутно взглянул на меня юный Кладезев.
        - Ты любишь нашу Гулечку?
        - Ну, ничего так. Она заводит меня.
        - Правда, она красавица?
        - Ага, только немного сучка.
        - А ты, красивая, любишь нашего Васеньку?  - спросил я у Гульки.
        - Когда он пьяный, ненавижу. Но, если надо, я его постараюсь любить.
        - Чего это я пьяный?  - покоробился Васенька.  - Подумаешь, выпил немного. Хочешь, ты тоже выпей!..
        - Я уже пью,  - сказала она.
        (Гулька, правда, пила пиво. Впрочем, Олечка тоже. Все пили пиво.)
        - Значит, всё же не любишь?  - допытывался я.
        - Савва Иванович,  - серьёзно ответила Гулечка,  - я ведь просто в вас сразу поверила. Тогда ещё, с самого первого дня. Когда вы сказали, что я принята. И если вы теперь говорите, что мне нужно Ваську любить, значит, я буду любить. Чего бы мне это не стоило!..
        - Так-то лучше,  - восторжествовал юный Кладезев.
        - Придурок ты всё-таки!  - заметил Алёшенька. Он всё ещё осуждал приятеля пьяного.
        Кладезев в Алёшеньку запустил куском огурца. Тот ответно плеснул в Васеньку пивом. Продукт изводя полуполезный. Юные да легковесные со всякой провизией завсегда обращаются тщетно.
        - В вас пока любви недостаточно,  - вздохнул я.  - Но хорошо только то, что вы ещё в самом начале пути.
        - Разве можно любить всех?  - усомнился Алёша.
        - Нужно,  - убеждённо ответствовал я.  - Алёша, хороший мой, сними, пожалуйста, с Олечки лифчик,  - добавил ещё.
        - Э!  - возмутился Васенька.  - Почему Алёшка? Почему не я?
        Алёша деликатно выполнил то, что я его попросил. Олечка тут же стыдливо прикрылась.
        Мы стали все подниматься, я взял камеру.
        - Олечка, свет мой, зайди, пожалуйста, в воду, поплавай немного,  - попросил я Конихину. А сам отбежал к урезу воды и стал снимать её приближение.
        32
        Дни стояли жаркие, вода же была ещё прохладна. Олечка довольно уверенно зашла в воду по бёдра, потом остановилась, немного подрагивая всем телом (от холода ли?), но потом мужественно плюхнулась животом в воду и поплыла себе, поплыла.
        Юноши надели джинсы и ушли за косогор. Через минуту снова появились. Я снимал их.
        Юница ещё издали заметила их появление. Хотела было, прикрывши грудь рукой, выскочить из воды и быстро одеться. Но Васенька и Алёша приближались неуклонно. Сужая пространство манёвра. Не оставляя юнице напуганной шанса. Тогда Олечка растерялась, заметалась, отшагнула на глубину и присела так, что вода укрывала её по самое горло.
        - Как водичка?  - хрипло спросил Алёша. Видевший всю полунагую пловчиху.
        Но ответа не было. Юница с ужасом глядела на пришельцев. На юношей, явственно вознамеривавшихся… На самцов приуготовленных… Те остановились подле девичьей одежды.
        - Смотри!  - сказал Васенька, поднимая Олечкин лифчик. И приложил оный к своей мускулистой груди.
        - Кайф!  - отозвался Алёша.
        - Не трогайте!  - крикнула юница.
        - Чё ты там сидишь-то?  - спросил Васенька.  - Ты ж замёрзнешь!
        - Она нас боится,  - пояснил Алёша.
        - Ладно, не бойся, иди к нам!  - поманил её пальчиком Васенька.
        Но юница даже не шелохнулась.
        Я подсказывал артистам некоторые их фразы, я то заходил в воду и снимал беспардонных юношей, то ставал на их сторону и снимал уже начавшую сумбурно стукать зубками от хлада да от волнения Олечку.
        Сторона юношей доставляла более восхитительных впечатлений. Сторона юношей вообще превосходней.
        Тут Алёша и Васенька разделись донага и, слегка улыбаясь, шагнули в воду. Олечка бросилась на глубину и поплыла. Поплыла на правый берег отчаянным брассом, юноши гнались за ней победительным кролем. Я снимал, стоя по пояс в воде. Юница первая достала ногами дна и рванулась, и побежала так, как смогла. Но тут и юноши выскочили на берег и в три звериных прыжка настигли беглянку. Я за ними следовал немного помедленней, чуть в стороне. Выше по течению  - брод через речку, там-то я перешёл.
        Нимало не медля, юноши повалили юницу. Васенька насел на неё, стягивая трусы. О, есть ли мгновения слаще? Для юношей да и для юниц вожделеющих тоже. (Олечка, впрочем, не была вожделеющей, Олечка была охвачена страхом.) Все особи, все твари человеческие жаждут таких моментов срывания последних покровов, до замирания сердца, до боли под ложечкой, до затаённого дыхания жаждут. И выпив, вкусив такие мгновения, помнят потом их часы, недели и десятилетия. Должно быть, и на смертном одре вспоминают те. Какие-нибудь содранные трусы, какой-то разорванный лифчик…
        Васенька вошёл в орущую Олечку немного картинно, рисуясь. Возбуждённый Алёшенька сидел у Олечкиного изголовья и крепко удерживал её белы ручки. Вскоре Васенька залил Олечкину грудь своим тёплым семенем, и тогда Алёша сменил его.
        Чёрт, изнасилование, начавшееся вполне удовлетворительно, решительно шло наперекосяк, рассыпалось. Слишком уж Алёша обращался с Олечкой бережно (лучше бы он немного придушил её или пристукнул). Юница тихо всхлипывала, когда ею овладел второй юный насильник. Но тут же встрепенулась и вся, кажется, отдалась своим ощущениям. Прекрасное её тело сделалось податливым, Олечка потянулась навстречу Алёшиным движениям. Алёша раскраснелся и ускорил темп. Теперь уж оба они дышали в унисон. Васенька более не держал Олечку, в том не было никакой необходимости. И тут вдруг юница, подчиняясь могучему инстинкту, согнула ноги в коленях и притянула их к груди. И ещё с силой обвила руками мускулистый зад Алёши. Юноша, едва, должно быть, не задохнувшийся от счастья, несколько раз мощно содрогнулся, и в это мгновение Олечка бессильно забилась под ним. Алёша тоже будто сорвался с огромной, молитвенно-неизъяснимой высоты, вот они несколько мгновений трепетали оба, трепетали и потом застыли, счастливые, усталые, размозжённые.
        Мы с моей камерой долго, цинично и любострастно наблюдали за ними. Обезьянка за моим правым плечом смотрела на юных любовников с ужасом. Васенька в кадре тоже жадно созерцал всё содеянное. Я выключил камеру.
        - Савва Иванович,  - шепнула мне Гулечка,  - Лёшка в Олечку кончил.
        Тут Алёша словно опомнился.
        - Прости, прости! Я не удержался!  - сокрушённо зашептал он, приподнимаясь над своей прекрасной любовницей.
        Но та лежала с закрытыми глазами, и неизвестно даже, слышала ли его вообще.
        33
        Долго мы любовались раскинувшейся на траве Олечкой, и Алёша, лежавший подле неё, также ею любовался. Васенька, кажется, несколько начал досадовать  - как же: столько внимания, и не ему! Наконец, Олечка пошевелилась, приоткрыла глаза. Мы зааплодировали ей.
        - Господи, что это было?  - спросила она.  - Я думала, что умру. Так хорошо…
        - Это был оргазм, детка!  - снисходительно осведомил Олечку Васенька.  - Я тебя хорошо подготовил, а Лёшка воспользовался плодами.
        Олечка счастливо потянулась. Они с Алёшей стали целоваться.
        - Ну, хватит уже! Видели!..  - ревниво бросил Василий.  - Пива хочу!
        - Возьми,  - отозвался я.  - Там ещё осталось.
        Васенька отправился за пивом, Алёша с Олечкой пошли к речке  - обмываться. Юноша помогал юнице, и оная помогала в том юноше. Они взаимообмывались.
        - Напомни мне дома, милая,  - сказал я Конихиной.  - Я дам тебе кое-какие таблеточки. Примешь  - и всё будет нормально. Но лучше, красивые мои, так больше не делать, не увлекаться.
        Васенька разжился пивом из наших припасов, он пил его лёжа, весь в налипшем на него мелком мусоре. Вскоре его развезло, он стал дремать. Детки мои легли загорать нагишом. Алёша с Олечкой, поминутно целуясь; чуть в стороне  - обезьянка. Тут я увидел съехавшую с шоссе машину, направлявшуюся приблизительно в нашу сторону. Заметила машину и Гулечка. Две юницы и юноша оделись, голого Васеньку мы накрыли полотенцем, он того даже не констатировал.
        Машина остановилась в двухстах метрах ниже по течению, из неё выкорчевалась голопузая семейная публика: мужик, двё тётки вида рутинного и бесформенного, рыхлые разнополые дети. Этакое подлое, праздное человечество! Эти безобразные хомосапиенсы! Публика стала подло отдыхать: самец развёл костёр, самки хлопотали над сумками, дети понемногу купались по очереди.
        Стадо мелкое, двуногое, прямоходящее, бесхвостое, безнадёжное.
        Мы смотрели на приезжих с досадой. Наш парадиз на сегодня заканчивался. Стали подумывать о возвращении.
        Тут Васенька ожесточённо почесал живот, на котором отчётливо виднелись следы его засохшего семени, и открыл глаза.
        Он сбросил с себя полотенце, сел на покрывале и сказал:
        - Хочу ещё кого-нибудь изнасиловать.
        - Нас с Алёшенькой?  - кротко спросил я.
        - Ольку,  - выпалил Васенька.  - Лёха, будешь участвовать?
        Алёша подумал и: «На сегодня хватит, пожалуй»,  - сказал.
        - Ну, тогда я один.
        - Пока ты спал, тут люди приехали. Вон там костёр развели. Не хорошо, если увидят,  - сказал я спокойно.
        - Можно снять всё в лесу,  - возразил Васенька.  - Сделаем так: она себе по тропинке спокойно идёт, я вижу и после преследую. Она убегает. Но от меня разве убежишь? Я догоняю, валю, раздеваю, насилую… Ничего особенного, но хорошо. Хорошо потому, что я это собой наполняю… Ну, и Олька, конечно,  - опомнился он.
        Всё же я колебался.
        - Савва Иванович, а можно я это сниму?  - сказала вдруг мартышечка милая.  - Монтировать я не умею, а снять я смогу, я видела, на что нажимать, но вы всё равно покажите.
        - Что ж,  - сказал я, поразмыслив,  - я не против того, чтоб попробовать. Только ты, Василий, должен во всём слушаться Гулечку.
        - Если прямо сейчас и начнём, я, пожалуй, согласен её потерпеть.
        - Мало терпеть, надо именно слушаться!  - вмешалась непокорная Гулечка.
        - Кира Муратова, блин!  - выкрикнул Васенька.
        - Микки Рурк недоделанный!  - возразила она.
        - Чего это ещё Микки Рурк?! Я гораздо красивее!  - покоробился Васенька.
        - Верно. Микки Рурку до тебя далеко,  - согласился я с оным.
        - Вот!  - восторжествовал юный Кладезев.
        Тут мы проворно собрались и пошагали на другой берег реки. Уверен: видел бы нас теперь Микки Рурк, так непременно бы нам позавидовал. Впрочем, что  - Микки Рурк! Про западную пакость и пакостников думать сейчас никак не хотелось!
        34
        Я всё время стоял рядом с моей обезьянкой и удивлялся: раскадровку она делала ничуть не хуже, а то даже и лучше меня. Ваську и Олечку она шпыняла немилосердно. Много раз останавливала, заставляла переснимать тот или иной эпизод. Васенькино преследование Олечки она снимала около часа. Они избeгали весь лес. Кладезев устал и начал чертыхаться от Гульки. Но та была неумолима. Лишь, когда Васенька спикировал на юницу злобным, малобюджетным истребителем на небольшой полянке в стороне от тропы, бессовестно разодрал на ней тонкий сарафанчик из гардеропной и торжествующе вошёл в неё, милая мартышечка предоставила ему, наконец, полную свободу удоизъявления. Зато сама аж вся извертелась, избегалась, фиксируя то крупные, то средние, то общие планы.
        Я, наконец, сообразил, в чём была Васенькина цель. Им двигало отнюдь не желание (вернее, не только оно), но также и самолюбие. Васенька хотел повторить Алёшин подвиг  - довести Олечку снова до оргазма.
        Но всё у него никак не выходило. Бедный Васенька вспотел, раскраснелся, он то работал в сумасшедшем темпе, то вовсе вынимал решительный и неимоверный свой уд и дразнил им юницу, то раскачивал оным из стороны в сторону. Но никакие ухищрения не помогали. Олечка постанывала, иногда дышала учащённо, и всё ж это было, буквально, ничто против прежнего. Тогда Васенька раздосадованно шлёпнул Олечку по лицу и по плечам, бёдра и ягодицы его снова задвигались с неистовостью, юноша вдруг вскричал, весь сжался и изверг семя.
        - Васька, ты совсем охренел?  - крикнула Гулечка, завершив съёмку.  - Ты зачем кончил в Олечку?
        - Семь бед  - один ответ!  - пробормотал он, сползая с юницы.  - Что один Лёшка, что нас двое  - таблеточки Саввы Ивановича помогут.
        Тут он, не вставая, на карачках пополз куда-то. Должно быть, к реке. Может, он забыл, что реки поблизости нет?  - подумал я. Но Васенька полз к нашим сумкам. Где ещё оставалось пиво.
        - А не помогут, так у неё тогда котятки родятся: один серый с зелёными глазками, другой белый, но с голубыми…  - хмыкнул Васенька.
        - Дурак!  - подвела итог моя обезьянка.
        - Сучка злобная!  - парировал Васенька
        35
        Нижний край усталого жёлтого солнца уходил за окрестные сопки. Мы возвращались в город. Сморило всех, кроме меня и Алёшеньки. Тот смотрел в окно. Откинувшись, рядом со мной дремала Конихина Олечка. Похрапывал Васенька, рука его уютно устроилась на бедре обезьянки у самой промежности, изо рта же стекала струйка пивной слюны на футболку. Гуля заснула, положив голову на Васенькино плечо  - я ехал медленно и даже залюбовался в зеркале заднего вида этой картинкой.
        На городских ухабах да выбоинах понемногу стали просыпаться.
        - Савва Иванович,  - заканючил пьяненький Вася.  - Давайте завтра ещё раз туда съездим! Мне так понравилось!..
        - Какое там завтра, хороший мой!  - возразил я.  - Завтра понедельник, всем вам в школу. Нам на какое-то время вообще придётся приостановиться.
        - Не-ет!  - застонали все в один голос.  - Мы хотим, хотим!.. Зачем вообще нужна эта школа!..
        - Давайте хоть вечером, ненадолго!  - уговаривал меня Васенька.
        - Ты, Василий, и так себя перегружаешь!  - серьёзно сказал я.  - Опять же, столько пьёшь пива!.. Пиво силу мужескую размывает.
        - Только не у меня!  - горделиво возразил тот.
        - Васька, ты должен пообещать, что не будешь столько пить пива, тогда Савва Иванович согласится,  - сказала хитромозглая обезьянка.
        - Я обещаю,  - мутно ответствовал Васенька.
        - Савва Иванович, мы завтра в четыре часа придём!  - решительно объявила моя маленькая командирша.  - Я и остальных юниц обзвоню. Может, и они смогут.
        Фертильные молодчики Алёша и Васенька вышли вместе. Они расцеловались с юницами при расставанье. Мирно и складно.
        - Завтра в четыре!  - будто гвоздь забивая, сказал юный Кладезев.
        - А я живу здесь на соседней улице,  - сказала и Олечка, со мною прощаясь.
        - Таблетки!  - вдруг вспомнил я.  - Сейчас заедем ко мне…
        - Не надо! У матери есть, я приму  - она ничего не заметит.
        - А если всё же заметит?
        - Я у неё вино много раз отливала  - никогда мне не говорила ни слова!  - сказала простодушная Олечка.
        - Вино не таблетки!  - вздохнул я.
        - Всё равно, я приму материны,  - пообещала Конихина.  - Честное слово, сегодня же приму!
        - Да, не забудь,  - сказал озабоченно я.
        Я хотел отвезти и мартышечку, но Гулька сказала:
        - Я быстро у вас приберусь, и тогда только домой. Можете меня не везти, я сама добегу.
        - Да нет, отвезу, уж конечно,  - ответствовал я.
        Городишко наш тихий и сонный, но иногда бывает и злым. Иногда в нём шалят!.. Страх и несчастье затаились во всех наших гулких, дремлющих городишках.
        36
        На дворе моём нас ожидала Татьяна Окунцова.
        - Я очень хотела с вами поехать,  - сказала она.  - Но не могла уйти так рано из дома. А когда вырвалась и прибежала  - вас уже не было. Было, наверное, здорово? Расскажете?
        - Васька напился и вёл себя, как последняя сволочь,  - ответила Гулечка.  - Он меня изнасиловал в попу, так после Васьки теперь до сих пор больно.
        Тут Танечку слегка передёрнуло.
        - Первые два фильма Савва Иваныч снимал,  - добавила Гулька,  - третий  - я, и тогда мы с Васькой почти помирились. Он в третьем фильме один насиловал Олечку.
        - Общее дело сближает,  - вставил словечко и я. И потом вдруг опомнился: «Погоди, ты целый день здесь сидела? Ты нас так долго ждала?»
        - Я не знала, когда вы вернётесь. Но очень хотела увидеть вас, разузнать про прошедшие съёмки. Так ты сама снимала кино?  - переспросила Татьяна у моей обезьянки.
        - Не просто снимала  - сняла!  - гордо молвила Гулечка.
        - Стоп!  - оборвал я все разговоры.  - Надо Танечку срочно кормить!
        Мы разместились на веранде. Гулька поставила самовар. Юницы привычно разделись. Хотя я им этого не велел. Веранда у меня выходит во двор, к тому же верхний свет мы не зажигали, потому никто посторонний юниц полунагих не мог бы увидеть. Им было так хорошо, я же их волю и желания полностью принимал. Хотел принимать.
        Подъедали дневные остатки, я достал ещё печенье, коробку вина. От вина юницы не стали отказываться, пили его с чаем вперемешку.
        - Савва Иванович, а можно я у вас сегодня останусь?  - попросила вдруг Танечка.  - Мне домой возвращаться нельзя. Я потихоньку, я не буду мешать. А вы за ночлег из моей будущей зарплаты, пожалуйста, вычтите, я потом отработаю.
        - Ну, оставайся,  - сказал я.  - В мезонине две спаленки. Правая моя, ты займи левую. Я всё равно буду сидеть в кабинете почти до утра. Так что не помешаешь. А мне надо фильмы смонтировать да отослать.
        - Тогда я тоже останусь!  - категорично заявила вдруг Гулечка.
        - Тебе тоже домой нельзя?
        - Мне домой можно, но я скажу, что у подруги останусь. Вы меня следить за порядком поставили, вот я и буду следить за порядком. А то произойдёт что-то, вы на меня потом скажете.
        Тут уж Гулечка явно преувеличивала. Что бы могло произойти? Да и что бы я стал на обезьянку мою наговаривать?!
        - Ну, тогда располагайтесь внизу, там большая кровать, сами знаете.
        - Нет, внизу  - съёмочная площадка, внизу, вроде как, храм, там нельзя просто так ночевать.
        Я на минуту подивился её рассудительности.
        - Мы вдвоём в левой спальне поместимся,  - продолжила Гуля.
        - В левой вряд ли получится. Там тесно.
        - А мы зато обе худенькие.
        - Да,  - вздохнул я.  - Вы субтильные и колосковые.
        С юницами вместе я выпил вина всего лишь стакан, потом ушёл к себе в кабинет. Я даже подглядывать за ними не собирался сегодня. Ну, так, разве что самую малость!
        Я, в наушниках сидючи, начал монтировать фильмы, юницы пили вино и болтали. Гулька подробно рассказывала Танечке про подлого Ваську, про то, как сегодня он с ней обошёлся. Танечка ужасалась. Обезьянка под настроение сгущала краски ещё более. Перед глазами же у меня мелькали кадры с насильем над Гулечкой. Драка её с юнцами распалёнными смотрелась нешуточно. Обладание Васеньки Гулькой  - безобразно и возбуждающе. Потом она рассказывала про Олечку, про неосмотрительность юношей и про таблетки, потом рассказывала, как снимала сама, тут уж она засветилась от гордости, Татьяна завидовала.
        Потом стала рассказывать Окунцова, что-то такое про мать и про отчима, но этого я уж не слушал, я собирал второй фильм. Юницы поднялись в спаленку, нагие разместились, обнявшись, на тесной кроватке и всё говорили, и говорили…
        Уж какой извив разговоров, какое их гбение подстегнули юниц к тому, бог весть, но обезьянка, над Таней склонившись, вдруг стала целовать её шею и грудь, и живот, и Танечка через некоторое время Гульке тем же ответила…
        37
        Ещё раз я подивился точности Гулькиной раскадровки. Мне почти не приходилось подрезать клипы, они изначально были готовы к сборке. Последний фильм с Васькой и Олечкой я смонтировал едва ли за полчаса.
        Всю нашу трёхдневную продукцию я сложил в отдельную папочку. Папочку озаглавил: «Наши первородные опыты». В ней разместилось десять фильмов-красавцев от пяти до пятнадцати минут протяжённостью. Красавцев же я обозначил буквами  - от инициалов наших юных артистов  - да циферками. Чтоб не запутаться, со счёту не сбиться.
        Я снова собою гордился, я всеми нами гордился. Письмо же мной было написано ещё два дня назад. Приятелю и поплечнику армейскому моему Николаю, ныне живущему в Праге.
        Была глубокая ночь. И вот, собрав всё воедино: письмо и десяток фильмов-красавцев  - я нажал на кнопку «отправить». И тут в дверь постучали. Я убрал всё, что меня в подглядыванье могло уличить, и пошёл открывать.
        За дверью, как я уж знал, обезьянка стояла. В одних лишь трусиках из гардеропной, и более ничего на ней не было.
        - Что-то случилось? Я сейчас выйду,  - сказал я, собираясь прикрыть дверь перед нею.
        Но юница мотнула головой и решительно шагнула ко мне в кабинет.
        - Не спите, Савва Иванович?  - хрипло сказала она.
        - Я фильмы доделал и сейчас отсылаю.
        - Хорошо,  - сказала она.
        - А ты что не спишь? Третий час на дворе.
        - Попозже,  - сказала она.
        Никогда мы ещё с нею не были наедине и так близко, на расстоянии вздоха, с милой моей обезьянкой. Прехороша она была нестерпимо, безжалостно.
        Гулечка набрала воздуха полную грудь и сказала:
        - Я осталась у вас потому, что, если б меня не было, к вам ночью могла прийти Танька и потом пожалеть…
        - А ты пришла и думаешь, что не пожалеешь?
        - Танечку на Новый год изнасиловал отчим и ещё отдал её пьяным приятелям, это был её первый раз, она сама мне сказала, и потому ей секс не нравится, она его только терпит, чтобы быть с нами со всеми. А иначе, она думает, вы её прогоните сразу.
        - Ты полагаешь, что стоит мне об этом рассказывать?
        - Она сама хотела рассказать вам, Савва Иванович, да только всё никак не могла на это решиться.
        - Она тебя рассказать попросила?
        - Нет, но мне кажется, она хотела, чтоб я это сделала без спроса.
        - Ты ведь можешь и ошибаться.
        - В этом могу.
        - А в чём-то другом, полагаешь, что нет?
        Мартышечка милая не отвечала. Она на монитор посмотрела, на кресло, на стол, на меня. Я был равным из равных в череде предметов и мебели, в пустой череде. Так я истолковал её взгляд. Но, оказалось, тоже ошибся…
        - Что вы стоите, Савва Иванович?  - спросила она.
        Я сел в кресло.
        - Ты можешь сесть на стол или на подлокотник,  - предложил.  - Хочешь, я покажу тебе фильм, который ты сегодня сняла?
        - Позже,  - сказала она. И забралась ко мне на колени.
        Гулечка была почти невесомой. Голова моя вмиг закружилась.
        38
        - Вы знаете, что камера ваша живая?  - тихо сказала мартышечка.  - Она мне шептала сегодня что-то, только я не разобрала.
        - Так ты тоже слышала?  - пробормотал я.
        - Да. Она мне помогала.
        - У тебя всё хорошо получилось.
        - Потому что я снимала не сама.
        - Я делаю всё для того, чтоб Васька с Алёшенькой были с тобою безжалостны  - чего тебе ещё не хватает?  - спросил я прерывисто.
        - Я чокнутая, я сумасшедшая!  - шепнула она.  - Кто знает вообще мои ощущения?
        - Ты очень красивая, но всем будет лучше, если ты сейчас встанешь,  - сделал я очередную попытку.
        Она лишь доверчиво прижалась своей черноволосой головкой к плечу моему, заставив меня откинуться в кресле.
        - Рота солдат…  - сказала она.
        - Что?
        - Мне часто мерещится рота солдат, берущая меня. Кому я могу рассказать об этом?
        - Разве что мне,  - задыхаясь, пробормотал я ещё.
        - Я вижу, я чувствую каждого из них. И потом, когда они все проходят через меня, меня, наконец, отпускает… А мне надо, чтоб меня отпустило,  - тут глаза её слегка увлажнились.  - Ну, что, меня пора в дурку сдавать?..
        - Мне будет жаль, если ты когда-нибудь станешь презирать меня за то, что я не сумел удержаться.
        - Васька с Алёшей меня лишь слегка распаляют. Мне нужно больше. Рота солдат…
        - Это всего лишь причуда, фантазия,  - сказал я.  - Ступень, через которую ты перешагнёшь.
        - И вы мне не верите!..
        - Нет, Гулечка, я тебе верю. Но я не рота солдат.
        - Неважно.
        Юница шаловливая тут приподнялась, быстро стянула с себя трусы из гардеропной, скинула на пол.
        Я закрыл глаза, я боялся, что они разорвутся.
        Рука моя сама отыскала её грудь, грудь была рядом. Потом пальцы мои гладили её лицо, и она сама терлась лицом об пальцы  - натуральная кошка. Гулечка прикрыла глаза. Она стала посапывать, словно засыпая. Может, будет лучше, если она заснёт, подумал я. Тогда её будет возможно унести в спальню или уложить в кресле. Но не тут-то было. Обезьянка вдруг простонала и открыла глаза. И это была уже маленькая хищница, алчущая восставшего уда.
        Она хотела быстро раздеть меня, наброситься на меня.
        - Тише, тише!  - прошептал я. И тут же добавил: «Внимание на мои руки!»
        Милая, как долго я ласкал твою грудь! Сосцы тёмные нежно пощипывал. Целую жизнь. Отчего руки только две, отчего пальцев у них только десять? Твой плоский живот жаждал тех же прикосновений. Вся твоя кожа сделалась жаждущей. Бёдра, колени и ягодицы, животворящее лоно. Хладная, будто хрусталь, жгучая, словно сера пылающая. Пальцы моих двух рук с разных сторон сошлись у промежности, поискали волнистые губки, немного раздвинули те, коснулись горошинки сокровенной.
        И тут обезьянка выгнулась, напряглась своим восхитительным телом и вдруг закричала, забилась, забилась, забилась…
        Отдыхала она минуту, не более. И снова в мартышечке просыпалась тигрица. Я уложил её в кресле, сам стал пред ней на колени. Язык мой и губы начали сызнова долгое странствие. Минуты текли, и недели бежали, язык мой  - в поле не воин  - неуклонно по Гулькиным бедрам вверх пробирался.
        И после снова расщелинка, и горошинка, кровью налившаяся… И снова они кричала и билась, мартышечка милая…
        Но она хотела ещё, с силой она меня притянула к себе. Я обнял и поднял её, потом опустил. Другого выхода не оставалось, как бы я ни искал. И тогда удом своим, в подлый латекс одетым, я стал зверицу юную, безумную ублажать, кропотливо, усердно. Время, проклятое время, безумное время замедлило бег.
        39
        - Отпустило,  - с закрытыми глазами тихо шепнула она.
        Я принёс прохладную повлаку из спаленки. Гулечка милая уже спала на столе. Я хотел её в повлаку укутать и будто ребёнка отнести  - на кровать уложить. Но на миг задержался. Верней, не на миг, а на вечность. Обезьянка, предо мною лежащая, с её нежной ямкой подвыйной, была так хороша, так беззащитна и так доверчива, что я опять не сдержался и тихо-тихо вошёл в неё спящую. Юница не сразу, но всё же проснулась, и тут же снова заснула. А перед тем, как заснула, лицо её осветилось улыбкой, такой счастливой, такой довольной, такой благодарной…
        Стараясь ступать осторожно, я бережно выносил из кабинета драгоценную ношу. Вышед за дверь, вздрогнул невольно. Предо мною Танечка Окунцова стояла, завёрнутая в простыню, как привидение.
        - Я проснулась, а Гулечки нет, я волновалась, а она вот у вас,  - сказала юница.
        - Мы говорили, а потом она вот уснула, и я решил её отнести,  - пробормотал я в смущенье.
        Танечка, уж конечно, мне не поверила. И правильно: я бы и сам себе не поверил. Да и вы мне не верьте, мои золотые! Всё равно вы правды от меня не услышите!.. Не тот человек я, чтобы правду балакать! Не те человеки вы, чтобы правду распознать или хоть бы расслышать! Не тот предмет правда, чтоб человечкам, несчастным, убогим да нынешним в обращенье достаться! Правда теперь оборванка да побирушка, мимо человеков бесцельно слоняющаяся. Всё, что мимо человеков не проходит, так то и не правда, пожалуй. Признак у правды такой  - родовой.
        Я занёс Гулечку в спаленку, уложил её на постель на правый бок, нагую её укрыл повлакою тонкой. Минуту мы с Танечкой любовались спящей обезьянкой, потом тихонечко вышли.
        - Я проснулась оттого, что писать хотела,  - вдруг поспешно молвила Окунцова,  - пошла на двор, а там человек огромный стоит, я испугалась, вернулась, на веранде пописала в баночку и пока что не вылила, там и оставила.
        - Какой человек?
        - Огромный, два метра, одетый весь в чёрное,
        - Не может там быть никого,  - усомнился я.  - Никогда никого не бывало.
        - Я точно там видела.
        - Ладно, красивая,  - вздохнул я.  - Иди спать. Я сам посмотрю.
        - Вы не беспокойтесь, Савва Иванович,  - сказала ещё Танечка,  - вам не придётся со мною возиться. Я утром уйду.
        - Пока что с тобой немного возни.
        - Вы же не спите,  - зевнула она и стала по лесенке в мезонин подниматься.
        Может, Танечка, вышедшая на двор, не проснулась толком, и человек в чёрном мог ей просто поблазниться, сказал себе я. И, взявши в прихожей топор, решительно засов отодвинул.
        Атмосфера совокупно с землёй и растительностью были полны насекомых, скакали акриды, надсадно пели сверчки. Сжимая топор в руке, я сошёл с крыльца. Обогнул дом справа и тут же увидел его. Чёрного человека. Впрочем, человек ли то был? Не сломленный ли бурей тополь громоздился в стороне от туалета? Однако же в этом месте у меня никогда не было тополя. Мне ли не знать собственный двор! Разве что «тополь» сей пришёл сюда на двух ногах деревянных.
        - Кто таков?  - крикнул я несколько сдавленным горлом.
        «Тополь» пошатнулся и вдруг пошагал за туалет. За коим  - забор полуповаленный, там участок нежилой соседей моих  - погорельцев Кашкиных.
        - Что надо?  - ещё крикнул я.
        Человек (или тополь) тут легко перешагнул через забор. И пятясь стал отступать, покуда совсем в темноте не сокрылся. Чёрт, теперь вечерами в туалет свой ходить придётся с опаской.
        И ведь всенепременнейше придётся сызнова заводить животное собачьего сословия, которое помимо обыденной жизни ещё бы профилактически гавкало, со вздохом заключил я.
        Не желая более приключений, я вернулся в дом. Кто бы ни был во дворе, он ушёл. Мне же стоило поспать часа два или три. Ведь завтра  - пускай ввечеру  - опять съёмочный день.
        Я поднялся к себе в правую спаленку, заснул же, кажется, не донеся головы до подушки.
        Тополя ходили по дому моему, я им этого не возбранял, я им в том не препятствовал.
        40
        Жена моя Нина Васильевна померла полгода назад, в прошедшем декабре, в лютые тогдашние морозы. В марте вослед за хозяйкой ушёл в лучший мир пёс Барсик. Формально говоря, Барсик нумер четыре: я всех своих псов именую Барсиками, различая оных только по нумерам. Я не тосковал ни по жене, ни  - тем более  - по Барсику: псы  - твари функциональные, к домовладениям прилагающиеся, и человекам по ним скорбеть не положено, даже самым привязчивым. Что же касаемо до супружницы моей, так здесь тоски определённой тоже, как сказано, не наблюдалось, ибо тогда в мозгу моём уж коловращались смутные и запретные картинки будущего моего мракобесия. Мракобесие для меня затмевало всё. Дураки вы набитые, ежели нисколько не ощущаете вкуса ко мракобесиям, замечу я вам, любезные мои! Лично я в мракобесиях смыслю немало.
        К чему это я? Ах, да! Так, собственно, и образовалось нынешнее моё бессобачье, полное моё беззверинье. Я понимал, что это непорядок: домовладения положено сторожить. Но откладывал со дня на день новое обзаведенье. После же хождения «тополей» на участке тянуть долее сделалось невозможным.
        Я поговорил со своими детишками, нет ли у них на примете кобелька молодого, пригодного по состоянию собачьего духа к несению дворовой службы. Кобелёк отыскался у родственников Гульки Гареевой. Четырёх месяцев, подвижный, бранчливый, гавкавший спервоначалу несколько по-башкирски. Через пару дней мы его, сговорившись с хозяевами, перевезли в моё домовладение. Барсик нумер пять, тяпавший за икры всех подряд в течение нескольких дней, вскоре стал являть чудеса псиного коллаборационизма, и за своих принимал уж всех без исключения.
        Мы дружно начали отучать Пятого Барсика от его сомнительных речевых изысков, и через неделю-другую он уже гавкал, как истинный славянин. Отчасти даже и матерно.
        Продажен же он сделался до безобразия. Псам такими продажными быть не полагается. Совсем иное дело  - человеки! От этих, уж конечно, чего угодно ожидать следует. У них даже копеечной продажности удивляться не надлежит.
        Но несмотря на все недостатки псиной породы продажного Пятого Барсика, я теперь поуспокоился несколько и про шастания «тополей» двуногих в границах домовладения какое-то время не вспоминал.
        41
        Бог весть, что им Гулька такого наговорила, но на следующий день, в понедельник наши юницы заявились в полном составе.
        - У тебя же грипп, говорят!  - удивился я, встречая Тамару.
        - Да ну, грипп!  - отговорилась она, немного гнусаво.  - Насморк обычный. Нос закапать  - так могу даже сниматься. Я с собой захватила капли для носа.
        Удивила всех Сашенька. С ней был лёгкий металлический стульчик складной и огромный альбом, с таким ходят художники.
        - Савва Иванович,  - серьёзно молвила Сашенька.  - Мне сегодня нельзя совсем раздеваться, но, если позволите, я с вами побуду, посижу порисую.
        - Конечно, красивая,  - куртуазно молвил и я.  - Посиди порисуй. Потом, надеюсь, покажешь рисунки.
        - Потом покажу,  - пообещала она.
        - Так ты чё, художница?  - глаза округлил остановившийся пред юницею Васенька.
        - Нет, просто рисую иногда для себя.
        - Ну, тогда меня нарисуй! Для меня.
        - Непременно тебя нарисую,  - пообещала она.
        У Танечки на скуле синяк наливался. (Она, как и обещала, утром ушла, а потом, в одно время со всеми вернулась.)
        - Это так, ничего…  - сказала смущённо она.  - Хотя, конечно, с таким мне сниматься нельзя.
        - Фу-фу-фу! Инвалидная команда!  - скривился Васенька, осмотревши юниц.  - Опять сегодня придётся с Гулькой да с Олькой. Никакого разнообразия!
        - Разнообразия захотел!  - крикнула Тамарочка.  - Вот сейчас мы тебе!..
        Она обхватила Васеньку рукой за шею и стала нагибать его. Тут на него набросились все прочие юницы и стали натурально колотить Кладезева.
        - Лёшка!  - закричал он.  - На помощь!
        - Как дети, честное слово,  - озабоченно бросила Гулечка, вышедшая из дома с собранной сумкой.
        - Танин синяк я закрасить могу,  - сказала Сашенька Бийская, когда детки мои, наконец, перестали беситься.  - Никто ничего не заметит.
        - У меня и на теле два синяка,  - возразила ей Окунцова.
        - И на теле закрашу,  - ответила та.
        - У нас уже свой гримёр появился,  - сказала Тамарочка.  - Ну, чем мы не настоящая студия!
        - Да и ты, если снимешься,  - заметила Сашенька,  - кровь разгонится, и ты быстрее поправишься.
        - Так что Васеньке не на что жаловаться,  - сказала Оля Конихина.
        - Я скучал по тебе вчера!  - канючливо Васенька бросил и ухватил Тамару за попу.
        - А сегодня?  - шлёпнула она его по руке.
        - Сегодня по Сашеньке,  - и тоже её за попу схватил.
        Нам предстояло два рейса  - за раз бы в мою машинёшку все не вошли,  - и потому, хоть лучше бы нам было поторапливаться, всё равно устроили просмотр вчерашних фильмов. Было заметно, что два фильма из трёх всех поразили. Первый  - изнасилование моей обезьянки, второй  - Гулькин режиссерский дебют.
        - Ну, ты, Гуля, даёшь!  - молвила Сашенька на обсуждении.  - Ты дралась так натурально!
        - Она по-настоящему дралась!  - заверила зрителей Олечка.  - Я близко стояла, всё видела.
        - Васька, а ты ей, что, в полную силу вмазал?  - удивилась Тамарочка.
        - Да ну, в полную силу!  - горделиво заметил Кладезев юный.  - В полную силу я бы Гульку убил.
        Финал же фильма сего юницы смотрели в напряжённом молчанье. Злоглаголивый Васька же хмыкал, хихикал, ёрзал, вертелся. И возбуждался, заново переживая вчерашнее.
        Про Гулечкин фильм Сашенька выразила общее мненье:
        - Молодец, Гулька!  - сказала она.  - Правильное кино.
        - Блокбастер!  - фундаментально выкрикнул Кладезев.
        Украдкой я наблюдал за Алёшей. Фильмы он смотрел сосредоточенно, молча. На Ваську же не глядел. И, как знать, может, втайне завидовал?
        42
        И ещё случилось событие. Пришла Ослепительная.
        Остановилась на пороге.
        - Я пришла,  - сказала она.
        А мы как раз уж выходить собирались.
        - Да, пришла,  - проартикулировал я.
        Сердце моё стукало. Дышать же я мог с затруднением.
        Ослепительная смотрела на меня, и я смотрел на Ослепительную.
        И ещё на неё смотрели семь пар глаз избранных мною юношей и юниц. Видел ли кто-то из них то, что видел в Ослепительной я? Видел в ней сказку, мечту, позолоту? Видел несбыточное? Уверен, что нет!
        - Вы, кажется, куда-то собираетесь, Савва Иванович?  - вдруг улыбнулась она.  - На съёмки?
        - На съёмки,  - кивнул головой я.
        - Не возьмёте ли и меня с собой?  - спокойно молвила Ослепительная.
        Я на мгновенье запнулся.
        «Да! Да! Да, конечно, возьмём!»  - хотел было вскричать я.
        Но не вскричал.
        Куда и как мы могли её взять? Она не прошла того пути, что прошли мои милые юницы и юноши. Да и я сам. У неё о нас совершенно превратное представление и никогда уж не будет справедливым  - её мненье девичье.
        Молчание сделалось каким-то уж зловещим. И даже она, прелестница, совершенница, кажется, не знала, как растопить лёд отчуждения.
        И тут вдруг в тишине прозвучал голосок Сашеньки Бийской:
        - Если она будет, тогда не будет меня.
        Головокружительная взглянула на Сашеньку аутентично и снисходительно: мол, кто ты, деточка, и кто я! Нас не стоит даже и сравнивать.
        Но снисходительность совершенницы оказалась её ошибкой.
        - И меня тоже,  - отчётливо сказала Гулечка Гареева.
        - И меня,  - сказала Тамара Шконько.
        - И меня, и меня,  - одновременно сказали Олечка и Танечка.
        Тут прекрасное лицо Немыслимой на мгновение замутилось тенью… растерянности. Никогда прежде, уверен, на лице сём не бывало такой тени.
        И всё ж шанс ещё оставался.
        Юницы  - соперницы, но юноши… юноши могли возжелать Совершенную, они могли подать и совсем другие голоса.
        - Зря ты так,  - звучно сказал вдруг Алёша.
        - Что зря?  - вскинулась Ослепительная.
        - Ушла зря и пришла зря, и вообще…
        - А чего,  - лениво вдруг начал Васенька и сделал тут мужеский жест, не допускающий никаких разночтений,  - разок её можно попробовать, а потом пусть идёт себе с богом!..
        - Это уж не про твою честь, зайчик!  - хладнокровно молвила Совершенная.  - Даже не облизывайся!..
        Васенька удивлённо огляделся.
        - Да пошла ты, сучка!  - спокойно сказал он.  - И получше тебя найдутся!..
        Лариса схватилась за соломинку. То есть за меня.
        - Савва Иванович!..  - воскликнула она.
        - Эх, красивая!  - с расстановкой сказал я.  - Сама же видишь, как против тебя легла карта. Может, и не хорошо это, но сделанного не возвернёшь! Так что ты иди себе, пожалуйста, и не держи на нас обид!.. И мы на тебя держать их не будем.
        Ослепительная гневно хлопнула дверью. Как уж несколько дней назад тому хлопала. Чем же так дверь перед ней провинилась?
        Душу мою грызла тоска. Беспечные детки мои торжествовали.
        43
        Первым рейсом я на речку отвёз обезьянку, Тамару и Васеньку. После за остальными вернулся. Кладезева с Алёшей я старался сводить вместе поменее. Васенька  - злец  - на приятеля воздействует не слишком уж положительно, они вполне вдвоём могли в наше отсутствие учудить какую-то пакость.
        Впрочем, и за одним Васенькой глаз да глаз неизбежно потребен.
        Когда я привёз Алёшу и прочих юниц, Васенька уже на бережку ублажал свой причиндал ненасытный, взгромоздившись на распластанную попою кверху нагую Тамарочку. Дивная моя обезьянка бегала вокруг с камерой, старательно всё снимая. Заметив наше приближение, юный любовник лишь бросил на нас взгляд, не слишком любезный, и своё дело продолжил.
        Через пару минут всё было покончено. Расцепились соитийствующие.
        - Как вы уехали, Савва Иванович,  - тут же доложила мне моя бойкая мартышечка,  - Васька полез на Тамарочку, возбудился так, что его не остановить было, и тогда я сказала: пусть он делает, что хочет, может даже делать то, что со мной, но только я буду снимать, чтобы он не расплескал себя попусту.
        Внутренне я усмехнулся. Погладил обезьянку по её чёрной, блестящей головке.
        - Ты молодец, Гулечка!  - сказал.  - Ты всё правильно сделала.
        - А представляете, здесь бы эта была?!  - припомнила Гулечка тут Совершенную.
        - Савва Иванович, вы не сердитесь за то, что мы все тогда так категорично сказали,  - сказала вдруг Сашенька Бийская.  - Мы вас любим, и мы просто хотели помочь вам.
        - Я понимаю, красивая,  - тихо сказал я.  - Вы хотели помочь мне с собою расправиться.
        - Я бы, конечно, разок её трахнул,  - вмешался тут Васенька,  - но как коллектив порешил, пусть так и будет!
        - Не надо Лариски!  - бросила тут Окунцова.
        - Не надо Лариски!  - подхватили вдруг все.
        - Не надо, так и не надо!  - вздохнул я.
        44
        Тут же у нас состоялось собрание. Нет, не профсоюзное  - общее. Юницы одна за другой выступали и наперебой говорили, что им всего только двоих юношей мало. Васенька, мол, конечно, гигант, но и он не железный. А что до Алёши, то он, мол, юноша славный, но жеребец не в достаточной мере. И в Васенькиной тени Алёша при своих немалых достоинствах всё ж немножечко меркнет.
        - Почему это я не железный!  - куражился Васька.  - Если напрячься немного, я ещё и не такое могу!
        - В том-то и дело, что напрягаться приходится,  - оспорила дружка своего Тамара Шконько.  - Надо в радость работать, а не напрягаться жилами всеми.
        Я слушал юниц и соглашался.
        Когда юношей двое, а юниц целых пять (ещё шестая просилась, но была своевременно изгнана), средь юниц неизбежно возникают простои, что негативным образом влияет на кинопроизводство и отражается в конечном итоге на ваших доходах, Савва Иванович,  - иезуитски разглагольствовала Сашенька Бийская, сидевшая в одних трусиках на своём стуле складном. Говоря, она временами в альбоме карандашом что-то коротко и уверенно чёркала.
        И снова я соглашался.
        Приводились ещё аргументы. В целом, все были «за».
        Но вы ж понимаете, что юноша, сей новоиспечённый, должен быть совсем свой, мы не можем абы кого брать со стороны,  - слабо возражал я.
        - Есть такой юноша!  - Васька ответил.
        - Кто? Кто?  - накинулись на Ваську юницы.
        - Приятель мой! Зовут его Денисом, и учится он со мной вместе во второй профлицухе.
        Тут я даже немножечко вздрогнул. Меня терзали предчувствия.
        - А он красивый?  - спросила Тамара.
        - Красивый. Хотя до меня ему далеко.
        - А как у него с мужеской силой?  - вмешался и я с беспокойством.
        - Дениска  - известный ходок!  - заверил меня юный Кладезев.
        - Ходок  - хорошо, ходок нам и нужен!  - говорили довольно юницы.
        И Гулька была вместе с ними, она со всеми была заодно. Она  - совсем ребёнок, совсем ещё девочка, думал я, и обезьянку свою превосходную не осуждал.
        - Ну, так что, вести мне Дениску?  - настаивал Васенька.
        - Савва Иванович, Савва Иванович, давайте на него хоть посмотрим!  - буквально, извертелись юницы повадные.
        - Ох, не знаю!..  - ответил я.  - Ну, ладно, так и быть! Дениску веди!
        45
        Мы все норовили подглядеть, что рисует Сашенька Бийская в своём альбоме. Но она нас отгоняла, говорила, что ещё не готово, и заслоняла ладонью изрисованный лист.
        И всё ж я увидел, что Сашенька рисует пейзажи: кусочек реки, рябь на воде, прибрежные камни, кустарник, древо поваленное. Пейзажей было несколько, все рисованы с натуры, и ещё, как я заметил мельком, на каждом оставалось пустое место, будто бы юная наша художница собиралась дорисовать что-то. Именно так, впрочем, оно и оказалось впоследствии.
        Мы же свои изнасилованья пока потихоньку снимали, столь любезные сердцам наших милых юниц и проказливых юношей. Снова Алёша и Васенька силою взяли Олю Конихину на берегу. Когда они её изловили, раздели, так руки скрутили ремнём и агновыми ветвями исхлестали жестоко. Пред тем как наслажденью запретному дерзко предаться. Юница визжала и плакала  - ей не сказали заранее, что с нею станут проделывать юноши. Да-да, так мы с юношами были коварны. Это снимал я. Тут-то, кстати, Алёша впервые знатную подруженьку свою Олю сзади отведал. По наущенью подлого Васеньки.
        Потом, когда юноши отдохнули немного, я предложил обезьянке смышлёной снять гуманитарный (и в чём-то даже декадентский) этюд с участьем Алёши и Танечки. Весь экзотический, томно-вуалевый, воздушный, размытый, подробный и пристальный, со съёмкой рапидом. Танечка  - нимфа, Алёшенька  - сатир распалённый с лицом, разрисованным Сашенькой. Танечка убегает шаловливо, проказливо, Алёшенька за ней гонится прыжками картинными. Потом овладевает подле кустарника, наслаждается с животною страстью, и тут в кадр Васенька входит, сородич, соплеменник сатира, также с лицом разрисованным, присаживается рядом с любовниками и молча созерцает распалённую пару.
        Обезьянка всё поняла, снимала старательно, даже временами язычок свой востренький от усердия высунув. Сашенька же что-то стремительно в альбоме черкала.
        Этим этюдом на сегодня покончили со съёмками. Васенька скулил, что ещё кого-нибудь хочет, но я ответил безлично: пусть, мол, терпит до завтра. В нашем деле (да и вообще в жизни) дорогого стоит терпенье. Тут-то мы все и подступились к Сашеньке Бийской.
        И она раскрыла альбом.
        Некоторое время молчали.
        - Ни хрена себе!  - вдруг у Васеньки вырвалось.
        И это оказалось всеобщим нашим мненьем, выраженным в простоте и безыскусности.
        Я не ожидал увидеть столь твёрдой руки. Сашенькин штрих оказался стремительным (будто она хотела успеть многое, будто юную художницу сжигала какая-то неведомая лихорадка) и вместе с тем точен. Вода на Сашенькиных рисунках текла, поверхность её отсвечивала, был виден всякий камушек, всякая ветка куста с моложавыми листиками. Но всё это было лишь обрамлением…
        На одном рисунке мы увидели бегущую нагую нимфу Танечку с развевающейся на ветру косынкою газовой и преследующего её нагого сатира Алёшеньку с нахлобученным на главу его буйную венком из одуванчиков. На другом  - сатира, обладающего нимфой (и косынка её пала на почву рядом с любовниками). На третьем  - кротко сидящий на земле сатир Васенька наблюдал за сатиром Алёшей, обладающим нимфою Танечкой. Ещё был рисунок, где коленопреклонённые юноши секли ветками агновыми юницу нагую на берегу, и руки юницы ремнём были стянуты. Ещё  - один юнец обладал той же юницею, устроившись сзади, другой же сидел в изголовье и связанные руки юницы прочно удерживал. Всего пять рисунков Сашенька нам показала.
        И на всех на них  - в листьях кустарника, средь камней у воды, на земле косынкой прикрытая  - стояла малозаметная, безыскусная подпись художницы: «Саби».
        - Да-а, Сашка!  - сказала Тамара.  - Ну, ты, можно сказать, удивила!
        - Это не я,  - ответила та.  - Это Саби.
        И ещё Сашенька нашла на берегу корягу замысловатую, водой вымытую, солнцем высушенную.
        - Я хочу взять это домой,  - заявила юница.  - Я из неё что-нибудь сделаю.
        Да, видать, на все руки умелица  - наша Сашенька Бийская.
        Конечно, она взяла эту корягу свою. Для автомобиля увезти какое-то незначительное дерево нет проблем никаких.
        46
        - Ты, красивая, отдай мне на время альбом,  - сказал я Сашеньке Бийской, когда мы садились в машину.  - Я кой-кому показать твои работки хочу, если позволишь.
        Она отдала, но попросила:
        - Только пусть никто не знает, что я это я. Ну, вы понимаете сами… Эти рисунки выполнены Саби. Пусть так и будет!..
        - Ладно, красивая! Ты автор  - воля твоя!
        Я помолчал. А после добавил:
        - А ты не импрессионистка, ты горделивее.
        - Но вообще импрессионисты мне нравятся,  - ответила Сашка.
        - Ты бы им тоже сразу понравилась,  - ответил усмешливо я.
        Развезши по домам юниц усталых и юношей, я позвонил знакомице давней, художнице Леночке Зорькиной. Напросился к ней в гости. Сразу обозначил причину визита.
        Живёт она в центре, во дому небольшом, но аккуратном, где всё руками создано хозяйки сноровистой. Леночке в прошлом году исполнилось пятьдесят. Окончила она после школы училище художественное в Перми, вернулась на родину. Стала за эти годы немалой общественницей. Открыла вскоре отделение художественное в детской школе искусств. Но после оттуда ушла. Потом была куратором галереи художественной (галерею года через четыре прикрыли, польстившись на аппетитное помещение в центре). Сейчас Леночка весною и летом организует выезды художников на пленэр на этюды. Не получая при том ни копейки. Леночка  - лучшая из местных художников. Хоть и средь них немало писунов и мазил мастеровитых.
        - У нас послезавтра выставка открывается, художники со всего района, только новые их работы, приходи, Савва Иванович!  - встретила меня Зорькина.
        - Непременно приду!  - сказал я. И тут же подумал: «Как же! Приду, если наши съёмки тому не станут помехой!»
        - Ну, что у тебя?
        Я молча раскрыл альбом.
        Леночка рисунки рассматривала тоже молча.
        Потом спросила: «Кто это?»
        - Она мне дщерьшей приходится, то бишь племянницей,  - отвёл глаза я.
        - Не знала, Савва Иванович, что у тебя есть племянницы,  - усмехнулась она.
        - Да я и сам не знал, можно сказать. Тем более она скорей даже не дщерьша, а второсестрина. Ну, в общем, неважно…
        - Сколько ей лет?
        - Восемнадцать.
        - Как зовут?
        - Написано ж: Саби.
        - Да-да, написано…  - надолго задумалась она. И помолчавши, сказала: «Странный, любопытный художественный феномен!.. Поскольку у неё явно не может быть такого опыта, таких впечатлений, её рисунки отражают подавленные эротические мечтания. Для неё вымысел, фантазии реальнее самой реальности. Наверное, это некоторый этап девичьего взросления, становления. Возможно, пройденный этап. Возможно также, здесь есть некоторое поле деятельности для психолога или даже психиатра».
        Я едва не расхохотался. Добрая душа  - Леночка! Что бы ты молвила, если б я сообщил тебе, что всё нарисовано только сегодня, с натуры?! С Васеньки, с Алёши, с наших юниц.
        - А ещё Саби встречается в буддизме,  - продолжила она.  - Примерно так: это идеал холодной красоты, нечто, связанное с неизбывным одиночеством. Здесь наслаждение, пустота, неопределённость.
        - Так что ж, это плохо?  - спросил я, разумея Сашкины рисунки.
        - Завтра утром пойду в музей, покажу работы. И если они согласятся… Картины на выставке, в основном, уже висят, но я попрошу, чтобы несколько работ перевесили. Выиграем немного места. Нужно рисунки вставить в паспарту, но это я сама сделаю. Лишь бы они согласились. И ещё надо успеть, чтоб работы попали в буклет, который выпускают к открытию. В конце концов, если места не будет, так я свои работы сниму. У меня было выставок много.
        - Леночка, я не ожидал такого итога нашей встречи,  - сказал я.  - И тем более его не ожидает сама Саби.
        - Познакомишь меня с ней?
        - Не знаю, хорошая моя, не обещаю.
        - А на открытие-то она хоть придёт?
        - Надеюсь, что да. Но не уверен. Ничего не поделаешь, такой вот она холодный цветок.
        - Наверное, влияние Бориса Валеджо, возможно, Обри Бёрдсли или Эдуара Анри Авриля,  - продолжала рассуждать Леночка.  - И всё равно, откуда это у неё, откуда? Ведь тут не просто обнажённая натура, тут возбуждение, фаллосы, тут всё на грани порнографии!.. Будет шум, конечно, но это неважно. А рука какова! К тому ж  - смешанная техника: карандаш плюс акварель! Совсем немного, отдельными пятнами. Она училась где-то?
        - Нет, насколько я знаю.
        - Ну и племянница у тебя, Савва Иванович!
        47
        Не одна Сашенька, все детки мои увлекались игрой в буковки, сочинением артистических псевдонимов. Они соединяли кусочки имён своих и фамилий и радовались тому, что у них выходило. Так Тамара Шконько стала Ташко. Обезьянка моя  - Гулькей Гареева  - сделалась Гуга. Татьяна Окунцова  - Таок. Оля Конихина  - Око. Она ещё, покрутивши свои буковки, сочинила себе полное имя: Око Аннхилия  - будто испанское. Алёша Песников, переставив фамилию с именем, оборотился в Пеала. Васенька сделался Вакла. Он очень гордился своим псевдонимом.
        Я же псевдонимов себе не выдумывал: у меня, как ни крути, всё пакость одна образуется  - не стоит даже и пробовать. Эти причуды  - забава для молодых!
        Они создавали себе новые регистрации во всевозможных сетях, они переписывались между собой и с прочими юзерами. Они вставляли в альбомы свои фото, обнажённые большей частью.
        Не скажу, чтобы меня это не беспокоило. Укромность наша, потаённость нарушались тогда повсеместно. Чёрт его знает, к чему всё сие нас могло привести!
        Но детишкам моим было весело.
        48
        Когда я вернулся, две юных плутовки  - Гулькей Гареева и Татьяна Окунцова дожидались меня уже во дому моём. Давно ли я развёз обеих по их обиталищам! И вот они сговорившиеся встретились сызнова и, зашед в магазин за провизией, завалились ко мне. И ключница Гулька их обеих впустила.
        - Вы совсем не бываете дома!  - попрекнул я юниц.  - Так ваши близкие мне скоро претензии учинят и предъявят.
        - У меня нет близких,  - сухо ответила Таня.
        - Как же, а мать?
        Юница насупилась.
        - Разве я плохо сегодня работала?  - дрожащим голосом сказала она.  - Ведь вы же можете из зарплаты за ночлег у меня высчитать.
        - Дура, молчи!  - вырвалось вдруг у мартышечки сладкой.
        - Савва Иванович,  - ещё сказала она,  - пусть Танька поспит сегодня у вас. Ну и я как обычно послежу за порядком.
        - Только ночью чтоб спали,  - строго ответствовал я,  - и не бродили ни по двору, ни по дому. Вина много не пейте, лучше книжку почитайте какую, да и с богом ложитесь себе.
        - Вам не идёт, Савва Иванович, когда вы пытаетесь папашу из себя корчить,  - прыснула гадкая Гулька.
        Вот кто ветвей агновых несомненно заслуживает. По попе упругой.
        А Танечка вдруг ко мне порывисто кинулась. До пола почти опустившись, мою десницу схватила и губами коснулась её.
        - Савва Иванович! Савва Иванович!  - вскричала она голосом тоскливее какого-нибудь макаронного Перголези.
        - Ну, хватит, хватит!  - недовольно я руку отдёрнул.
        - А камера ваша сегодня мне снова шептала,  - бросила Гулечка.  - Она мне подсказывала…
        Я ушёл к себе в кабинет.
        Дом сумасшедших какой-то!
        Никакая из юниц ко мне не приходила сей ночью, вы не надейтесь! Да если бы и пришла, я бы не впустил, это уж точно. Я теперь уж учёный: знаю, что бывает, когда юниц близко до себя допускаешь.
        И снова Гулька с Танькой хитроумные пили вино, потом неспешливо поднялись наверх, обоюдно разделись и нагими легли, крепко обнявшись. Друг дружку трогали тихо и тихо ласкали.
        Ночью, пока я монтировал новые фильмы, письмо из Праги пришло.
        «Дорогой друг мой Савва!  - писал Николай.  - Безмерно был обрадован я твоим письмом и твоими первыми успехами. Успехами на нашем общем поприще. Впрочем, какое это поприще? Поприще, быть может, только для тебя, рискнувшего и свершившего столь кардинальный переворот в своей жизни. Для нас же здесь это бизнес, бизнес и ещё раз бизнес! Бизнес тяжёлый, кровавый, циничный. И к тому ж не такой прибыльный, как бы хотелось. В чём-то я завидую тебе. Завидую твоей непосредственности. Завидую свежести твоих артистов, их юности, таланту. Здесь, веришь ли, таких давно не осталось. Расчёт пропитал собой всё. Иная сопля семнадцатилетняя  - а приходит на съёмки со своим юристом и менеджером, а ежели что, так и с полицией. Вы там сетуете на продажность ваших полицаев, но видели бы вы тутошних! Вот у кого глаза круглы, как пять евро! Или и того более! Вот кто поживу чует за километр и уж точно своего не упустит. К чему я это? Ах да! Фильмы, тобой присланные, уже размещены на нашем портале. Адрес тебе известен. Посещаемость фильмов вполне приличная. Прими мои поздравления! Оплата будет возможна спустя некоторое
время и, увы, не совсем в том объёме, что мы с тобой обсуждали прежде, но такова нынешняя конъюнктура. Львиная доля барышей достаётся моим партнёрам и компаньонам, плюс к тому  - оплата биллинговой компании и другие расходы. По поводу финансовых вопросов с тобой в ближайшее время свяжется мой начальник отдела продаж, коего зовут Марком…»
        Марком так Марком  - мне всё равно! Сообщением же про деньги Николай меня обнадёжил. Зарплата моим артистам и иные некоторые расходы изрядно подточили мои скромные запасы.
        Коровьи средства тоже, увы, не беспредельны!
        49
        Васенька привёл Дениску Сорвигина. Я даже вздрогнул, взглянув на пришельца. Тот был невысок, жилист, с мелкими глазками бегавшими, похож на хорька. На плечах две наколки. К тому же в некоторых незначительных, но перманентных прыщах. Самоуверен он был до чрезвычайности. Когда он говорил, уши его шевелились изрядно. О такой своей особенности он знал и нарочито эксплуатировал её: например, умолкал посреди фразы, тогда как уши продолжали своё произвольное и беспорядочное движение.
        Дениска весь топорный да стамесковый; тонкость очертаний в нем пребывает в отсутствии. Сорвигина и юношей-то не назовёшь  - так, мужичок маловозрастный, стоеросовый. Упорный, как дизель-электроход в тяжёлых арктических льдах.
        Изголодавшиеся юницы всячески обхаживали Дениску. Как более опытные наставляли его. Ныне я был зол на мартышечку  - она оказалась заодно со всеми юницами. «И ты, Брут!»  - клокотал я. И потому из мстительности первым номером сегодня поставил этюд про изнасилование Гульки всеми троими юношами, включая и нашего новоиспечённого. Была она в тех самых шортиках из аксессуарной, в которых половина попы видна. Попа очень скоро стала видна вся, когда неосторожная юная почтальоночка в исполнении Гульки принесла телеграмму в один дом, где хозяйский сынок (Дениска) с дружками (Васенькой и Алёшей) попивали пивко на веранде и быстро взалкали хорошенькую туземочку.
        Телеграмма никого не заинтересовала. В отличие от пришелицы. С Гульки юные прелюбодеи, весело и дурашливо вопя: «Берёзу заломати! Берёзу заломати!», сорвали все одежды, запрокинули её прямо на полу веранды, рот заткнули её же трусами, скрутили руки ремнём и до красных рубцов иссекли собственноручно добытыми мной на участке агновыми ветками (последние две придумки отчего-то сразу полюбились нашим юношам и красивым юницам). Потом же терзали голую почтальонку и наслаждались её телом гибким, прекрасным, взвинченным, алчущим. Наслаждались жадно, неудержимо, дерзко, причудливо.
        Ветки же эти я  - я присоветовал! Последнее мщение кесаря.
        Дениска портил все кадры, он был неорганичен, он оттягивал внимание на себя. Вместо того, чтоб позволить ему сосредоточиться на мартышечке милой. Если вы этого не понимаете, так никогда уже не поймёте. Что же до меня, так я это вижу  - всю органику, всё совершенство (иль отсутствие оных). И артисты мои, наблюдавшие съёмку, это видели. Я уж успел научить кой-чему эстетическому, излишественному и юношей моих, и юниц.
        В последних же кадрах Дениска телеграмму берёт и читает: «Вчера умерла мама, похороны завтра. Вместе скорбим…»  - был текст. Это бы надо было прочесть с физиономией постной, но таковая у Дениски никак не обустраивалась (хоть сняли семь дублей)  - пришлось так и оставить: Денискину физиономию бодрую. Тривиальную и замороженную.
        Потом, когда съёмка закончилась, Гулька, дотоле бессильно лежавшая, начала подавать признаки жизни, Сашенька с усмешкой спросила оную Гульку:
        - Ну, как тебе?
        - Когда они меня насилуют, я их ненавижу. А потом, когда всё кончается, такая радость!.. От того, что всё хорошо получилось. Ведь у нас же хорошо получилось, правда, Савва Иванович?
        - Конечно, хорошая моя, всё получилось отлично!
        50
        Они становились подлинными артистами, детки мои разлюбезные.
        Некоторые, но не Дениска.
        Кстати, сей ночью случились во дому моём некоторые изменения. Ну, во-первых, Гулька снова вкралась ко мне затемно. Я был с ней строг, но всё равно она добилась своего. Этакая блесна! Заноза такая! Во-вторых, осталась ночевать у меня и Тамарочка. «Что такое?  - сказала она.  - Если Гулька с Танькой ночуют, я тоже хочу!» Хорошо ещё остальные не попросились. Пришлось трёх юниц укладывать в спаленке первого этажа, ничего не поделаешь. На «аэродром» они не претендовали и разместились все на полу на матрасах.
        Юницы друг к дружке ревновать начинали… Хорошо ли это, не слишком ли  - бог весть!
        Однако же будем последовательны.
        После первого этюда я объявил своим детишкам, что они теперь живут в интернете. Общее ликование было значительным. Все этого так долго ждали, и теперь были счастливы. Мы зашли на чешский сайт и долго рассматривали наши страницы. Суммарное число посещений за сутки составило больше шести тысяч.
        Детки мои в одночасье делались знамениты.
        За это понемногу вина мы все выпили. Юницам и юношам ещё предстояло сниматься, вино же немалые силы даёт. (И отбирает ещё большие.) Все были веселы, возбуждённы, и тут я объявил, что назавтра мы идём на открытие выставки. Мне Леночка Зорькина позвонила незадолго и сказала, что после сомнений и колебаний работы Саби были на выставку приняты. Тут уж ликованье детишек вовсе не знало границ. Все обнимали и поздравляли художницу юную. И ещё она в продолжение праздника и стянула с себя свои белые трусики. Заявила, что хочет сниматься.
        - У тебя уж прошло всё, милая?  - спросил я с беспокойством.
        - Практически да,  - ответила оная.
        Алёшенька вызвался. Я не препятствовал. Гулька снимала.
        И тут Алёшенька с Сашенькой, не сговариваясь, явили нам вдруг невероятно красивый любовный этюд. У меня аж защемило под ложечкой от великолепия, от беззащитности оного. Уверен, не у меня одного.
        Искусство всегда беззащитно. Искусство бесцельно и праздно. Искусство вертепно, подспудно и прихотливо. Искусство пьянит и будоражит, порочит и подстрекает. Искусство, будто гюрза разъярённая  - злобно, будто перо крыла ангелова  - невесомо, будто стрела, грудь пробившая,  - пронзительно, будто день первый Творенья  - блистательно! Вот каково искусство, данное человекам в восприятие, в удивление, в восторг, в освидетельствование!
        Они были так нестерпимо красивы  - мои юницы и юноши! Они столько могли сказать миру совершенства, наивности, восхищения, великолепия и надсадности! Но понял бы их мир? Почувствовал бы сие послание? Осознал бы? Удивился тому? Нет, никогда, никогда!
        Если бы мир стал что-то понимать, это уж был бы не мир! Он существует отнюдь не для понимания  - ваш мир, изгвазданный, трёхгрошовый и пресловутый! Но лишь для небокопченья и низости!..
        Дениска же меня раздражал и тревожил. И ничего я с собою поделать не мог. Дениска  - приблудная погремуха. Фитиль без пламешка. Пармезан проклятый! Оксюморон двуногий! Бычий хвост! Вот что такое он  - этот ваш подлый Дениска!..
        51
        Состоялась странная встреча. Утром я на почту сходил. А когда возвращался, так возле домовладенья своего двоих стоящих увидел. Были они, кажись, заодно, но держались немного поврозь. Один двухметровый, плечистый, другой же, напротив, небольшой, с соплёю двуногою сходственный. Оба в спортивные брюки одеты и в лёгкие спортивные куртки, и капюшоны на главы их накинуты.
        Двухметровый детина через дорогу от домовладенья моего держался, но с некоторой беспрекословностью смотрел в мой двор. Другой же  - мелкий  - как следопыт какой-то пялился в землю и даже носком своего спортивного тапка чертил что-то на дорожной обочине. Держался он от здоровенного приятеля своего в метрах семи.
        Обоим лет было, должно быть, близ сорока.
        Чем ближе я подходил, тем более, кажется, распознавал двухметрового. «Тополь» это был, тот самый, что некогда по двору моему шастал. Так судил я по некоторым его очертаниям.
        Чёрт, что же нужно от меня этим двоим?
        Увидев меня, они ничуть не переменились. Двухметровый смотрел на меня без излишней приязни.
        - Кто таковы? Чем поспособствовать?  - спросил я вместо приветствия. Что поделаешь: городишко наш тощ, малахолен, всякие из новых людишек в нём завсегда на виду.
        - Пока что ничем. Отдыхай,  - молвил соплеподобный, слегка приближаясь и взгляд, наконец, отрывая от тщетного черченья на грунте.
        - Что это такое за «отдыхай»? Мы разве знакомы?  - молвил я с калиброванною любезностью.
        - Надо будет  - и познакомимся, а пока отдыхай!  - грубо повторил малорослый.
        - Вот и поговорили,  - ответствовал я, к калитке своей направляясь.
        - Ещё и не начинали,  - тут и «тополь» вполголоса неприязненно высказался.
        Пятый Барсик навстречу мне выбежал, славянские да тюркские языки заливисто путая. На пришельцев сей хвостатый лингвист на миг ощетинился, но с продажною неубедительностью. За сосиску целую или даже за сосиски фрагмент, пожалуй, теперь переметнулся бы с лёгкостью пёс ненадёжный, пёс пресловутый. Вот такой в домовладенье моём ныне сторож завёлся.
        Чёрт! Никому теперь доверия нет, ни псам, ни человекам! Ни миру, ни богу, ни муравьям и ни устрицам. И даже доверию самому теперь нет доверья.
        Во дому же моём ныне только Гулька одна обреталась. Меня встречала встревоженная.
        - О чём вы, Савва Иванович, с Танькиным отчимом разговаривали?  - спросила она.
        - Вот оно что!  - удивился немного.  - И кто же из них Танин отчим?
        - Тот, который поменьше.
        - А кто же тогда тот, что с тополем сходный?  - озадачился я.
        - Другого не знаю,  - ответила Гулька.  - Но, вроде, Танечкин отчим с ментами местными дружит.
        - Может, Тане подсказать, чтоб хоть несколько дней сюда не ходила?  - вопросил я.
        - Для неё это смерти подобно!  - возразила мартышечка.
        «А для бизнесу полезно бы было»,  - сообразил я непроизвольно.
        - У неё дома и так ад настоящий и Кафка,  - продолжила Гулька,  - а здесь мы  - семья, и ей теперь даже соития нравятся, чего не было прежде. Особливо с Алёшенькой.
        - Что ж она матери не расскажет, что отчим у неё так злокознен?
        - А то мать не знает! Они просто обе у отчима живут на квартире, и пойти им некуда больше. Ругаются  - да и только!.. А тот, гадёныш, этим и пользуется!..
        52
        Я лишь вздохнул. Столько теперь беды промеж человеков. Взять хоть моих подопечных  - каждый из них несчастливец, подранок. Каждый из них лишь хорохорится, видимость благополучия изображая.
        На деле ж благополучной можно назвать одну Сашеньку. Да и то относительно. Отец Бийской  - военный, его недавно перевели из Забайкалья в наши края захудалые. На Сашенькиной памяти это уж шестой перевод.
        - Так и живу,  - как-то сказала она Гульке.  - Не успею подружиться с кем-то толком, как папашку вдруг переводят. Вот и остаётся  - слёзы лить, да писать электронные письма.
        Сашеньку в семье балуют, но и следят за ней. Хотя всё ж участье её в мракобесии нашем, в аттракционах телесных не уследили. Когда юница смышлёная чего-то слишком уж хочет, тут все пинкертоны мира бывают бессильны.
        У Гулечки ещё три сестры, и из них изо всех Гулька старшая. Мать работает медсестрой в поликлинике, а отец у них умер. Оттого в семье бедность ужасная, и даже от копеек моих, что за съёмки плачу ей и за работы по дому, Гулечка счастлива. И сестрёнки Гулькины тоже довольны. Мать, хотя беспокоится, откуда у старшенькой деньги, но мартышечка моя отговаривается: тут заплатили, там заработала  - всё, мол, в порядке. Даже отлучки ночные оправдывает: мол, в одном месте с больной попросили посидеть-подежурить…
        Васеньку мать родила, когда ей было пятнадцать, и всю жизнь того одна без мужа растила. И юноша поди насмотрелся на материных мужиков одноразовых да одноночных. Васька у матери давно уж отбился от рук  - орут друг на друга, дерутся. Иной раз вместе и выпивают. Да и как ей с балбесом этаким справиться, когда и сама ещё  - девчонка недавняя! Васенька мать называет Наташкой. Ни матерью не кличет, ни мамой: а только Наташкой. Ну, иногда ещё сукой проклятой, по случаю. Да стервятницей, под настроение.
        Тамарочка… она из семьи продавцов. И мать её  - продавщица, и тётя, и бабушка. И у самой-то Тамарочки нету иного пути, как вскоре продавщицею сделаться. Юница это хорошо понимает и втайне страшится, оттого-то её в наш мир кино потянуло. А этот-то мир, глянь, кособок оказался! Может, ей лучше бы продавщицею быть! Так бы и случилось, конечно, ежели б я её красоту и грацию девичью не заприметил глазом своим циничным, алчным и зорким!..
        У Алёши Песникова была семья как семья. Отец по стране на всякие строительства ездил, так зарабатывал (у нас-то с работой, сами знаете, сложно), да в Стерлитамаке с женщиной местной сошёлся и к ней переехал. И хоть иногда деньги слал небольшие, а на пятнадцатилетие даже Алёше купил мотоцикл (из подержанных), юноша безотцовство своё ощущал и ощущает болезненно.
        В общем, не артисты у меня, не баловни, а бедолаги да горемыки сплошные и нерентабельные! Ну, впрочем, и что же такого? А Расейка-то наша разве вся не страна горемык?!
        Да и вообще: что бы ожидало их всех, не подвернись я им скоропостижно! Ну, в лучшем случае, произошли бы в наши глупые менеджеры, живущие тщетно, нисколько не приумножающие правды, добра и национальных припасов. А так  - какой-никакой, а всё-таки путь! Вот таковые я себе порой оправдания сыскиваю.
        53
        Сегодня в обед состоялось открытие выставки. Детишки мои удумали флешмоб! Я был в курсе их замысла, но не помогал и не препятствовал. Я проникся их забавным, заводным, светлым духом.
        Только, пожалуйста, без оскорблений, без дерзости и без экстремизма, увещевал их лишь я.
        «Конечно-конечно!  - заверили меня.  - Какой ещё экстремизм!»
        В музей мы все пришли порознь. Будто б мы незнакомы. Музейные дамы удивились новоявленным юницам и юношам. Обычно на открытие здесь приходит человек не больше пятнадцати, из которых две трети  - сами художники. А тут помимо обыденной публики пришло ещё человек тридцать  - парни и девушки  - то детки мои наприглашали соучеников своих и приятелей. Такого многолюдства музей, пожалуй, не знал со дня основанья.
        Началось всё традиционно с речей. Выступал начальник районного отдела культуры. Выступала музейная директриса. И в совокупности некоторые художники. Картины висели в выставочном зале и ещё в коридоре. В зале висели работы большие, маслом написанные,  - пейзажи, натюрморты, портреты; в коридоре  - работы поменьше: этюды, акварели да графика. Рисунки Саби, формата вовсе не маленького, в самом конце коридора повесили.
        В конце так в конце  - глупо было б на то обижаться.
        Никто и не обижался.
        И тут начался флешмоб.
        Детишки из «наших» речи взрослые слушать желания не изъявляли. Они, как барсуки полосатые, шныряли от картине к картине. По-прежнему порознь. Они вполне равнодушно пялились на работы Леночки Зорькиной, на пейзажи мастеровитого Равиля Муратова, на пуантилизмы Константина Свещенко и картинки остальных двенадцати авторов. Пока кто-то из них в конце коридора невзначай не натыкался на Саби. Тут он, кажется, поражённый увиденным, начинал громко хлопать в ладоши. Привлечённые шумом набегали прочие двадцать девять. И они тоже начинали аплодировать. В результате выходила этакая довольно упругая овация. «Наши» хлопали всем сообществом не более семи секунд, после чего так же стремительно, как сбегались, рассеивались по коридору и залу и, сызнова обратившись в барсуков полосатых, продолжали чинно разглядывать постороннюю живопись. Через минуту-другую история повторялась.
        Районный начальник вполне обтекаемо и красноречиво говорил о том, как вырос в последние годы уровень художественных экспозиций в музее, что не может быть не отмечено нашей общественностью, воспринимающей с благодарностью и проч., и тут-то произошёл первый бедлам.
        - Что-то случилось?  - растерянно запнулся он.
        Некоторые художники выглянули в коридор.
        - Порнографии хлопают,  - тут же бесстрастно доложил вернувшийся Константин Свещенко, этакая несуразная житейская плесень.
        - Молодые делают свой выбор,  - нашёлся районный начальник и продолжил речь.
        - Это гормоны за них выбор делают!  - крикнул один из художников.
        Должно быть, соседство неведомой им Саби отнюдь не у всех у них вызывало прилив энтузиазма.
        - Это всяко лучше, чем безразличие,  - толерантно ответствовал начальник и более уже не отвлекался на выходки юной клаки.
        «Наши» распоясывались. Короткое директрисино выступление коридорные наглецы захлопывали раз пять.
        - Это уж становится похоже на хулиганство,  - подвела итог она.
        54
        Тут вдруг среди музейных дам, скромно притулившихся в коридорчике и как бы надзирающих за порядком, пролетел шепоток: «Зоя Афанасьевна, Зоя Афанасьевна идёт!..»
        Чувствовалось, прихода Зои Афанасьевны ожидали и одновременно трепетали. Не исключено даже, что в музейных недрах родилась волюнтаристская мыслишка: Зою Афанасьевну вовсе не приглашать на открытие. Сделать вид, что случайно забыли. Но мыслишка была с негодованьем отвергнута. Не то, чтобы чашу решили испить до дна, но уж, во всяком случае, отхлебнуть из неё, сколько придётся  - полной пастью.
        В городе нашем Зою Афанасьевну Платонову знают все. «Женщина-легенда» присовокупляют всякий раз журналистишки, поминая в своих статейках её. И с таким клише практически невозможно спорить или попросту супротивно соседствовать. Зое Афанасьевне восемьдесят пять, это ещё бодрая, энергичная, жизнелюбивая, непоседливая старуха. Полвека назад и более того молодая капитан Зоя Платонова была начальником детской комнаты милиции нашего городишки. Работала всегда, не жалея себя. Наставила на путь истинный сотни подростков из трудных семей. Всю жизнь была депутатом, носила звание почётного гражданина. Привлекши на свою сторону таких же стариков и старух, в последние несколько лет засаживает чахлыми липовыми прутиками одну главнейших улиц города, вполне себе запущенную. Половина лип, конечно, не приживается, но это нисколько не смущает наших стариков со старухами: на месте отмерших они высаживают новые. Газетные статьи и устные выступления Зои Афанасьевны всегда немножко на тему «раньше вода была мокрее», но довольно складны и обязательно духоподъёмны. Само даже присутствие Зои Афанасьевны где бы то ни было
помогает собравшимся строить и жить и ещё, наверное, творить и созидать, возводить и возносить, преображать и усовершенствовать. Иногда даже до некоторой оскомины.
        Зоя Афанасьевна уже собиралась было завернуть в зал. Но была остановлена четырнадцатыми по счёту бурными аплодисментами в адрес юной художницы-инкогнито Саби. Зоя Афанасьевна, как гончая собака, взяла след.
        Клака вмиг рассредоточилась, проскользнула мимо бравой старухи. Возле Сашенькиных работ замешкались лишь несколько наших юношей и юниц. Сама автор также была среди тех.
        Некоторое время Зоя Афанасьевна, не веря своим глазам, рассматривала рисунки.
        - Что это?  - наконец, сказала она.
        - Рисунки,  - фешенебельно ответствовал Васенька. Трезвый, прилично одетый и даже причёсанный.
        - Я вижу, я не слепая,  - сказала Зоя Афанасьевна.  - Кто это повесил?
        Тут на помощь подоспела Леночка Зорькина.
        - Я объясню, Зоя Афанасьевна,  - сказала она.  - Как член выставкома я предложила разместить эти работы здесь. Поскольку они удовлетворяют критериям отбора на эту выставку: автор  - местный художник, работы новые, оригинальные, к тому же налицо высокий уровень мастерства. Музей пошёл навстречу…
        - Леночка,  - с сожалением говорила старуха.  - Это же порнография. В прежние времена можно было за такое срок схлопотать.
        - Зоя Афанасьевна,  - сделала ещё попытку художница.  - Споры о границе допустимого и недопустимого в искусстве длятся столько же, сколько существует само искусство.
        - Да что ты, Леночка!..  - досадливо махнула рукой старуха и выдернула один Сашенькин рисунок из паспарту. После чего потянулась к следующему.
        - Эй!  - крикнул возмущённый Васенька.  - Это выставка! Не имеете права срывать!
        Он мощно захлопал в ладоши, призывая команду «наших». Те не замедлили себя ждать. Старуху мигом обступили.
        Юнцы и юницы хлопали оглушительно, угрожающе. Зоя Афанасьевна ничуть не струсила, но только ощетинилась.
        Подоспела и директриса музея Виктория Валерьевна.
        - Это я разрешила повесить,  - звучно сказала она.  - И мы не согласны с тем, что это порнография. Это эротика и эротика талантливая. Даже я ощутила возбуждение,  - улыбнулась она.
        - Здесь дети бывают, а вы такое выставляете,  - возмутилась Зоя Афанасьевна.  - Я не могу этого позволить, и я буду говорить, я выступлю… Вы должны это снять!
        - Ведьма!  - крикнул грубый Дениска.
        - Ведьма!  - крикнули и юницы.
        - Не надо так себя вести,  - одёрнула тех директриса.  - Зоя Афанасьевна  - заслуженный человек!
        - Ведьма! Ведьма!  - грянули все.  - Заслуженная ведьма!
        Такого переполоха музейные стены, пожалуй, ещё не видывали.
        Я стоял неподалеку и не вмешивался. Я из себя корчил инкогнито.
        Тут бледная от негодования Сашенька Бийская продралась сквозь толпу, выхватила у Зои Афанасьевны свой рисунок, мигом разорвала его на четыре части и бросила обрывки на пол.
        - Можете всё снимать!  - бросила она и шагнула к выходу.
        Эффект вышел оглушительный. «Наши» хлопали в ладоши, топали ногами и свистели. Кое-кто пребывал в растерянности.
        - Мы работали с труднейшими подростками с кучей правонарушений,  - говорила, кажется, не слишком смутившаяся Зоя Афанасьевна,  - у которых впереди была только тюрьма, и мы вытаскивали их, помогали устроиться на работу, они шли на завод и вырастали потом прекрасными людьми, заводили свои семьи, и сейчас я встречаю их, и они говорят мне: «Спасибо вам, Зоя Афанасьевна! Если б не вы, так мы тогда вообще пропали бы!» А здесь что мы видим? Голый срам один, и ничего больше! Надо быть к людям добрее, но надо, чтоб была и ответственность. За то, что говоришь, за то, что делаешь, за то, что рисуешь.
        - Тогда и мои работы тоже снимите!  - взволнованно сказала Леночка Зорькина.
        - Что ты, Леночка!  - рассудительно возразила Зоя Афанасьевна,  - Ты умница и талантище, к тебе нет никаких замечаний. А здесь такое повесили! Один эпатаж, и ничего другого, как такое вообще может кому-то нравиться!
        - А нам нравится!  - загалдели юнцы и юницы вопреки противной старухе.  - Нравится! Нравится!
        - Вам нравится потому, что вы ещё молодые и не разбираетесь в настоящем творчестве, которое радует душу, и вам не может это нравиться, потому что вы попросту все сговорились, думаете, я этого не вижу?  - немного зарапортовалась Зоя Афанасьевна.  - Валерий Викторович, скажите им!  - молвила ещё она, заприметив подошедшего на отзвуки безобразия начальника районного отдела культуры.
        - А я при чём?  - хладнокровно ответствовал тот.  - Есть выставком, все члены его сейчас здесь, пусть решают!
        - А теперь дайте мне высказаться!  - звучно сказала директриса музея Виктория Валерьевна.  - Мы выслушали мнение уважаемой Зои Афанасьевны, выслушаем еще раз мнения членов выставкома. Пока мы работы Саби… снимаем!  - перекрикивая возмущённый свист клаки, твёрдо заявила она.  - До принятия взвешенного решения. А сейчас, дорогие друзья, давайте обратимся к работам других наших талантливых художников! Зоя Афанасьевна, и вы их тоже ещё не видели! Пойдёмте, я покажу!
        Музейные дамы с видимым сожалением стали снимать оставшиеся четыре Сашенькиных работы. «Наши» со свистом и топаньем расходились. Директриса вела под мышку бурчливую старуху. Я переглянулся с Леночкой, усмехнулся осклизло, да и тоже пошёл себе восвояси.
        55
        И ведь, коли вдуматься, всего-ничего мы с милыми моими детками сбредались на наши тайные сборища, а уж многое у нас двигалось будто бы по-заведённому. Когда я вернулся, трое нагих юношей и пять юниц чинно сидели на моей веранде и пили вино. Приходу моему обрадовались и тут же поднесли стаканчик. Сердце моё облилось на миг тёплою кровью: им так хорошо теперь друг с другом. Ну, значит, и мне с ними хорошо. Вы не понимаете здесь связи и никогда не поймёте. Ну, вам это и понимать необязательно. А я-то точно знаю, что имею в виду.
        Едва мы выпили, как позвонила Леночка Зорькина.
        - Ну, докладываю, Савва Иванович,  - сказала она. Я включил телефон карманный на громкую связь, детки мои слушали, затаив дыхание.  - Рисунка разорванного, конечно, жаль. Саби погорячилась. Зоя Афанасьевна поклокотала немного, но после её спровадили по-тихому. Собирался выставком. Остальные четыре работы, что сняли, потом снова повесили, на старое место. Сделали выгородку в виде ширмы. Коллективным экскурсиям из школ показывать рисунки Саби не станут, но сейчас лето начинается, их и так будет немного, а взрослым  - пожалуйста. Сделали везде приписку «восемнадцать плюс». Так что поздравляю! Жаль ещё, что не успели пообщаться. Она сейчас у тебя  - виновница?
        - И виновница, и прочие «виновники»  - все у меня. Вино пьём, слезами горючими запиваем,  - ответствовал я.  - Ну, теперь-то слёзы немного поусохнут.
        - По поводу флешмоба Виктория Валерьевна бурчала, что могли бы и предупредить.
        - В другой раз предупредим непременно.
        - А главное, художники наши…
        - А что  - художники?
        - Я даже посмеялась над ними. Соберутся так, как старики старые, на лавочке и бухтят: ну, вот, мол, девочку с картинками повесили. А каждый из них, не поверишь, Савва Иванович, раз пятнадцать возле рисунков Саби отметился. И девчата из музея говорили, что им рисунки эти больше всех понравились. Только о тех все и спорят. Нет, что ни говори, это победа!
        - Ура!  - тут громыхнули хором юноши с юницами.
        - Весело там у вас, Савва Иванович, в вашем прибежище!  - сказала ещё Леночка, услышавши гул нашего склaдного социума.  - Аж зависть берёт!
        - Ох, не завидуй нам, хорошая моя!  - сказал я, давая отбой.
        Пожалуй, ни в один из дней предыдущих, ни в один из вечеров не снимали мы наше запретное кино с таким увлечением. С таким удовольствием. С такими трепетом и шовинизмом. Да-да, последнее справедливо. Но я не желаю ничего объяснять.
        Шовинизм  - самая счастливая черта человека. Нет у него иных, столь счастливых, столь благостных, столь безукоризненных черт. Уж я-то в человеках кое-что смыслю, любезные мои!
        И день вышел хорош, и ночь  - весела. Дом мой всё более в отель (и даже в бордель) превращался.
        У меня остались Танька с Гулькой в мезонине, Сашенька в спаленке на первом этаже, и ещё Алёша напросился ночевать на веранде. Уж сразу стало понятно, что должно было выйти. Я лично ничего против не имел, но лишь цинично предупредил обезьянку. Алёша ночью к Сашеньке пришёл расплёскивать себя, Гулька же за Алёшей шпионила и пришла с камерой.
        - Гулька, вали отсюда!  - крикнула ей Сашенька.
        Но противная Гулька не отвалила.
        - Всякое наше соитие есть собственность студии, вы знаете правила,  - бросила она. И стала снимать двух юных соитийствующих.
        Мартышечку, когда она не хочет, не переспоришь. В конце концов те махнули руками.
        Долго-долго длилось ночное соитие Алёши и Сашеньки, я потом это видел, Гулькин фильм очередной справно и рукодельно монтируя.
        56
        Беда подстерегала нас изнутри. Подлый Дениска!
        Вывела его на чистую, на бриллиантовую, так сказать, водицу через несколько дней опять-таки Сашенька.
        Дениска Сорвигин юниц ласкал с небрежностью и с нехотением и вообще делать это не считал необходимым, как я ему ни указывал. Раз-другой лишь трогал юницу прекрасную в разнообразных местах и сразу к ней приступался со своим удом нетерпеливым, удом, нахальным и меркантильным примеривался. Юницы же всё-таки с ним снимались охотно.
        До поры до времени.
        - А ну, погоди-ка, красавчик!  - вдруг прохладно сказала Сашенька Бийская во время одного из этюдов, выйдя из роли. Взяла братоубийственный уд его в руку и склонилась низко над тем, разглядывая пристально.
        Глазастая наша усмотрела язвочки небольшие на Денискином жадном орудии.
        Подступились все мы.
        - И давно это у тебя?  - спросил я у Сорвигина с сердцем похолодевшим.
        - Не знаю, с полгода, наверное,  - не слишком смущаясь, ответствовал тот.  - Подумаешь! Оно не болит совершенно.
        - А выделенья бывают?
        - Мутные такие, но редко. Да ладно, чего вы все?! Давайте лучше сниматься!  - гоношился Дениска.
        - Без меня!  - отрезала Сашенька.
        - Ну, так ведь поздно,  - сказала Тамарочка.
        Оно и впрямь было поздно.
        Где были глаза мои и ум мой, и мои пролегомены? Где были глаза все наши, когда юницы милые Дениску подлого к себе подпускали?! Проклятая беспечность, святая неосмотрительность!
        На другой день, усадив в машинёшку деток моих, в два рейса повез их в городишко соседний за сорок пять километров. Диспансер, анализы, мазки, справки, оплата, и вскоре диагноз гадкий, постыдный: хламидиоз!
        Вот уж мы все обсмеялись!
        Хотя чему здесь смеяться?
        Но ведь и не плакать же, верно?
        Дениска теперь смотрелся пришибленным. До него, наконец, дошло: он заразил всех. Ныне и съёмки наши нам следовало прекратить  - самое лучшее  - недели на три. Казне убыток!
        Впрочем, казна и без того не пополнялась  - денег из Чехии всё не было видно.
        И ещё раздался вдруг гром средь ясного неба: Оля Конихина беременна! Выглядела она сокрушенною. Сокрушённым был и я, и юницы, и юноши.
        - Как же так?  - спрашивал я.  - Ты таблетки тогда принимала? Те, материны?
        - Принимала,  - сказала она.  - Я не знаю. Может, это от того, что они уже два года просрочены. Я только потом это заметила.
        - Ну ты, Олька, даёшь!  - изумилась Тамарочка.  - Просроченными колёсами себя пичкаешь и думаешь, что помогут.
        - Откуда мне знать!  - заплакала та.
        Васенька хмурился, Алёша, вроде, сочувствовал. Обнимал Олечку, спрашивал: «Как ты? Нигде не болит?»
        - Что же делать?  - скулила ещё.  - Я не хочу сейчас детей, я сама ещё маленькая.
        Выкатил я снова свою машинёшку. Пнул её по колесу с титулованной злостью. Будто из-за неё наши беды, будто из-за неё Олечка забеременела. В соседний город в консультацию съездили. Снова за деньги. Мне же пришлось опять-таки дядей прикидываться.
        Записали Олечку на аборт. Его должны были делать через две недели.
        Дениску мы пока от себя не отпускали. Прежде надо было всем вылечиться, а после уж решать с ним что-то.
        Юношам и юницам я говорил: вы можете сюда не ходить, покуда мы лечимся. Но они не слушали меня и всё равно приходили. Для них мой дом сделался клубом и обиталищем. Я, впрочем, не протестовал. Я к ним тоже привык, я в них нуждался.
        57
        Юноши по традиции ходили нагими, юницы стали стыдливее, сидели обыкновенно в трусиках. Мол, тела их осквернены недугом, так значит должны быть сокрыты. Опять же чтоб юноши от них с ума сходили поменее! Ох уж мне эти сокрытия у юниц! Они едва ль не соблазнительнее самых распоследних обнажений!
        Но надо ж было как-то их занимать.
        Я читал им Бунина и Теннеси Уильямса, Сашенька иногда сменяла меня, она читала Мопассана, Паланика, однажды Гулечка осмелилась и почитала нам Кафку. Мы слушали озорного Моцарта и затейливого Пуленка, и ещё «Музыку для Марселя Дюшана» одного американского конструктора  - никто ничего не понимал, но это не важно, всё равно слушали. Что-то нам всем нашёптывало хрупкость нашего досуга. Что-то нам подсказывало, что всё нынешнее обречено. Так ли это? Или всего лишь нам тщетно мерещилось?
        И ещё я рассказывал юницам и юношам о системе Станиславского, о биомеханике Мейерхольда. Делали некоторые упражнения, которые могли бы нам помочь в будущих съёмках. Я учил их творить на собственных мордочках всяческие чрезвычайные выражения, полные записной особливости и иных подневольных эмоций. У нас были уроки гнева, страха, ярости, отвращения, уроки снисходительности, самолюбования, торжества. Детки мои работали с увлечением, отчего незаметно в прореху бытия наши дни просыпались.
        «А будут ли ещё съёмки?»  - сомневался и вопрошал себя я.
        Иногда они уходили: сидели на уроках, писали контрольные работы, сдавали экзамены, иль просто шли отметиться пред домашними. Но потом всё равно возвращались.
        Глаза их не были полны когнитивности, они были полны молодых похотей, страстей и алканий.
        Потом у них занятья закончились, тогда уж ко мне все почти переехали.
        Васенька безумствовал и куролесил. Иногда он подступался ко мне. Чаще всего пьяненький. О, надраться где-нибудь втихаря  - это он завсегда умудрялся!
        - Савва Иванович,  - с нетверёзым снобизмом, немного грассируя, начинал юный Кладезев.  - Поскольку я звезда, мне нужен свой массажист, свой дантист, портной, стилист, меня скоро будут узнавать на улицах  - пора мне уж повышать зарплату.
        - Конечно, хороший мой,  - вздыхая, соглашался я.  - Вот разбогатеем  - так тут же и непременно.
        Ох, как далеко нам до разбогатения, сознавал при этом я! Ноги бы вместо разбогатения не протянуть вскорости.
        - Вот!  - торжествующе отходил от меня Кладезев.
        Алтынщик какой! Златодёр, сребролюбивец!
        - И мне тоже пора повышать!  - встревал Дениска Сорвигин.  - Я тоже звезда!
        Этому я уж не отвечал ничего. Пусть полагает, что я с ним согласен.
        58
        Тяжелее всех наш карантин переносил именно Васенька. Похоть сжигала, изнуряла его. Он приставал к юницам. Безо всяческой санкционированности. Без положительной резолюции. Если б мы все не следили за ним, так мог, пожалуй, сорваться, изнасиловать кого-нибудь. Однажды он набросился в уборной на Танечку Окунцову. Мы все сбежались на крики юницы и оттащили от неё распалившегося Васеньку. Домовладение моё хоть и на некотором корявом отшибе, но всё равно лучше бы посторонним не наблюдать такие картины Пикассо. А увидеть вполне себе могли. Полуодетые юницы тащили в дом на руках нагого Васеньку, соскочивший с цепи Пятый Барсик норовил всяческую из них ухватить за коленку, к тому же гавкая матерно, а Кладезев вырывался и вопил: «Звезду, звезду на асфальт опрокинете!»
        Уж где он у меня асфальт углядел! У меня нет никакого асфальта.
        В общем, это было неосторожно.
        Да, такие вот у нас случались паузы промеж наших сокровенных, духоборческих упражнений.
        Подступался Васенька и к приятелю своему Песникову.
        - Леха,  - глумился он,  - давай я тебя под хвост разок попользую!
        - Даже не мечтай!  - беззлобно ответствовал Алёша.
        - А чего?  - настаивал неугомонный Кладезев.  - Надо всё в жизни попробовать. А потом, так и быть, ты меня! Тоже разок!.. Не будем увлекаться! Будем сдержанны!
        - Дыши глубже, Василий,  - советовала ему в таких случаях рассудительная Гулечка.  - Переключайся. Книжку почитай, что ли! Я вот читала, поначалу неинтересно было, а потом даже понравилось.
        Это она всё про своего разнесчастного Кафку талдычила.
        Васеньке же было, естественно, не до книжек. Что ему книжки! Книжки  - предметы периферийные, маломерные и косвенные! Полные излияний отживших и непотребственных. Книжки  - сгущённое выражение тщетности.
        - И вообще, Вася, ты бы иногда трудился, что ли! В этой жизни человеку трудиться надобно,  - воспитывала оного любострастника моя драгоценная обезьянка.
        - А то я не тружусь!  - огрызался Василий.  - Без труда не вынудишь и бабу сказать «да».
        Он подсаживался к Сашеньке Бийской.
        - Сладенькая,  - канючил Василий,  - удовлетвори меня рукой, ведь ты умеешь,  - и шептал ей на ухо что-то горячечное.
        - Спасение утопающих  - дело рук самих утопающих,  - отмахивалась она.
        Бийская, как я заметил, более Алёше Песникову благоволила. Хотя, когда надо было, снималась охотно с каждым из наших юношей.
        Васенька тут же переключался на Тамарочку.
        - Заинька, удовлетвори меня,  - просил её.
        - А ты меня?  - зардевшись, спрашивала красивая юница.
        - И я, и я тебя, конечно,  - радостно соглашался Васенька, кладя ей руку на грудь с некоторой предосудительной циничностью.
        - Ну…  - говорила Тамарочка, смущённо глядя на всю нашу многошёрстную компанью. Ожидая согласия.
        Компанья также смотрела на юницу и юношу. Не соглашаясь, но и не препятствуя. Итак, все смотрели. Смотреть несложно: когда просто смотришь, можно даже не говорить.
        - Савва Иванович, я тогда снимать буду,  - тут же рапортовала мне Гулечка.  - Раз у них всё промеж собой сладилось. Их же теперь друг от друга лебёдкой не оттащишь.
        - Снимай, умница,  - соглашался я.
        Она снимала, мы смотрели.
        Смотреть интересней, чем снимать, это обычное дело. Потому я Гульке был даже благодарен за её рабочее рвение. За её производственную натугу.
        В сущности, это был отчасти выход из положения. Если студия существует, она должна снимать кино. Пускай даже этакое, пускай про рукоблудие. Выход для всех, включая изголодавшихся юниц.
        Так вот понемногу мы снова стали снимать. Этакое кино. Оно, впрочем, ничуть не хуже вашего, даже и не надейтесь. Вашего психологического, исторического, фантастического, вашего остросюжетного, вашего комедийного кино, ваших спилбергов, коппол, хичкоков, ваших детективов, триллеров, сиквелов, вашего арт-хауса и всякого иного, какое только у вас там есть.
        У вас ваше кино, у нас этакое. Сгущённое. Полное концентрации и растопыренности. Полное супротивозаконности. В Канны его, вестимо, не допускают, но потребителей и приверженцев со всяческими кривородными адептами у него, пожалуй, поболее, чем у вашего, каннского…
        Мы  - те, кто на страже стоит, на страже низости человечьей природы. На страже человечишкиных приземлённых и животных алканий.
        59
        На десятый день карантина вышло происшествие. Утром я выдал мартышечке денег для нашего общего съестного прокорма, позже она спохватилась  - денег нет. Шум поднялся страшный. На кого думать, когда кроме своих в доме никого, и даже дух святый поблизости не наблюдается? Прямо Агата Кристи какая-то!
        Виновник-то мне был, положим, известен. Я пошёл к себе в кабинет, отмотал назад запись с камеры на веранде, где висела Гулькина одежда, и увидел шныряющего Дениску Сорвигина, похищавшего средства. Он некоторую незаметную мелочь потырил и у остальных. Только не мог же я говорить о своих разысканиях моим поднадзорным, не правда ли?
        Я незаметно отозвал подлого Дениску в прихожую и сказал тихо, но твёрдо: «Ты, милый, средства, тобой взятые, всё-таки верни! Сейчас мы об том говорить никому ничего не будем, но, когда карантин окончится, тебе придётся уйти, уж не обессудь! Не было у нас такого до тебя, и, надеюсь, никогда не будет!»
        - А что? Я не брал ничего!  - загоношился Дениска.
        - Да-да, конечно,  - кивал головой я.  - Не брал, но ты всё равно верни.
        - Ничего не докажете!  - злобно бросил юноша.
        Хоть мы почти шептались, нас подслушала Окунцова (шпионство-то процветало, как ведомо, во дому моём, лазутчество, тихосапничество и доносительство) и сообщила остальным. Все выскочили, Васенька набросился на Дениску с кулаками. Тот, подлый (и пармезанский), всё отрицал, Кладезев же вывернул карманы его сложенной одежды, и деньги тут же выискались. В том же самом количестве и в тех же купюрах.
        - Я сам с ним разберусь!  - кричал Васенька, сталкивая Дениску с крыльца.
        Чёрт, если б они хотя бы не были нагими!
        Кладезев с Сорвигиным натурально разодрались. Песников, кое-как одевшись, выскочил тех разнимать, я выскочил тоже. Юниц я заставил сидеть во дому, хотя эти весталки и порывались содействовать.
        Драчливые юноши надавали друг другу взаимных злободневных тумаков, потом Васенька выкинул Денискину одежду через забор на улицу, и только тогда подлый ретировался.
        Одевался он уж на дороге, поспешно и бранно. Суетясь, спотыкаясь.
        Я по доброте душевной деньги, им потыренные, всё ж Денису отдал.
        Выходное пособие, вроде.
        Чтоб зла на нас не держал.
        Но подлые Дениски, может, всё равно зло на других держат. У них парадигмы такие, у них такие привычки, у них такие конфессии. У подлых Денисок.
        Хотел я, конечно, в процессе изгнания метлу присовокупить поганую в целях уведомления и точного распорядка, да метлы такой в домохозяйстве моём не находилось. Хотя человекам существовать, разумеется, следует с мётлами погаными в домохозяйствах. Опять ныне я был по-детски беспечен. Как в случае с моим бессобачьем.
        60
        Дениску привёл Васенька. Юницы теперь злились на Дениску. И на Васеньку тоже злились. Может, даже больше, чем на Сорвигина.
        В тот же день притащился сосед Олег Рыбьев. Деткам своим я велел сидеть тихо, с соседом же говорил на дворе.
        - Савва,  - озадаченно молвил сей выползень.  - У тебя тут происходит такое!..
        - Какое?  - спрашивал я, сотворивши на морде своей заскорузлой выражение, полное приличества, с некоторыми даже корпускулами натужной любезности.
        - Этакое! Неописуемое. Духовноборско-телесное!..
        - Ты почём знаешь?
        - Знаю. Про телесное знаю потому, что лицезрел. А  - духовноборское, потому что тебя ведаю.
        - Что же ты лицезрел?
        - Девчата к тебе ходят. И парни. И нагими потом шастают повсеместно.
        Ну, вот вам  - я же ведь говорил!
        - Это совсем не то, что ты думаешь,  - молвил я.
        - То, то, я же вижу!
        - И что ты хочешь, Олег?
        - Ну, это… возьми и меня к себе! А то жизнь у меня такая одинаковая, такая тоскучая  - прям выть хочется,  - сказал он, глядючи на меня иным злокозненным енотом.
        - Куда это к себе взять?
        - Ну, в этот… в твой клуб.
        - В клуб?  - хмыкнул я. Не видел, не видел я никакой его жизни тоскучей. А видел одну лишь его подпупную сласть.
        - Или в секту.
        - Да где ж ты секту-то разглядеть умудрился?  - в сердцах, печёнках и иных субпродуктах высказал я.
        - Ты не думай, я всегда к тебе подходил с подлинным моим уважением. И к жене к твоей, к Нине, покойной…
        Ещё бы, казалось, немного, и он предо мною размазался. Прям меновазином каким-то.
        - Ладно, Олег, ты ступай себе,  - молвил я.  - Нет у меня ни клуба никакого, ни секты. А то, что ходят ко мне, ну так  - ходят и ходят, ни до кого сия ходьба не касается! Закона ни одна ходьба не нарушает.
        - Не доверяешь, значит,  - обиделся сосед.
        - Я никому не доверяю, я и себе самому не доверяю,  - ответствовал я.  - Такой я человек. Может, и рад быть другим, да не могу. Да мне уж и поздно к тому же. Я вообще индивидуум поздний.
        61
        Следом за Олегом пришла Леночка Зорькина. Её-то я принял в зале во дому своём. Торжественно принял. С пиететом и признанием заслуг. Перед сектой. Перед компаньей.
        - Ну, Савва Иванович, в газете про вас напечатали. Конечно, вы и сами прочли бы, но хотела быть первой,  - сказала она.
        - Как знать, хорошая моя,  - возразил я,  - может, и не прочли бы. Мирок наш скудный и узкий, и стараемся из него не выходить попусту.
        Тут вошёл Васенька, прилично одетый и даже причёсанный. Вежливо сказал: «Здравствуйте».
        Зашла Тамарочка и тоже сказала: «Здравствуйте».
        Так в течение полуминуты по одному зашли все наши юницы и юноши и вежливо поздоровались.
        - Вот, Леночка, теперь мы все в сборе,  - сказал я.  - Других больше нас нет.
        - Газету вам оставлю, полностью потом сами прочтёте. Я же читаю только то, что про вас. Где же это?  - развернула Леночка листы.  - А вот! «…словом, все наши художники как всегда оказались на высоте. Но дело не обошлось и без некоторого скандала. На экспозиции было представлено несколько работ автора, укрывшегося под псевдонимом Саби. Поговаривают, что Саби  - весьма юная особа, возможно даже, школьница, или вчерашняя школьница. Что же скандального в этих работах?  - спросите вы. Отвечу: при очевидном техническом мастерстве, отличающем эти пять карандашно-акварельных рисунков, все работы полны изощрённого эротизма, фантазия художницы, несомненно, буйная, но какая-то однонаправленная, в результате чего образовался некий цикл, связанный с миром интимных переживаний, с тем миром, куда доступ открыт только для пары влюблённых, третий же всегда в сём мире лишний, и лишним в данном случае оказывается нескромный взгляд юной рисовальщицы. Которой хочется посоветовать отображать и другие темы и далее радовать зрителей своим художественным мастерством. Работы Саби были восторженно приняты юными посетителями
выставки, а их в день открытия собралось немало. Что вызвало даже определённые нарекания со стороны представителей старшего поколения, среди которых была и столь заслуженная женщина, как всем известная З. А. Платонова…» Ну, и так далее! Подписала Антонина Максакова, вы все её знаете.
        - Ура!  - воскликнул Алёша.
        Все зааплодировали.
        - Ну, что? Расскажете хоть, что у вас здесь такое?  - обвела нас всех взглядом Зорькина.
        - Да ничего особенного, моя золотая. То ли клуб, то ли секта, сбираемся здесь иногда и журчим себе понемножку, шныряем да колготимся,  - повторил я бесполезную бредню моего енотовидного соседа.
        - Понятно, значит, не расскажете,  - подвела итог Леночка.
        - Ох, радость моя,  - молвил ещё я,  - нельзя нас словом единственным пригвоздить  - пакость одна несуразная выйдет, да бессодержательность подлая! Так что уж лучше вовсе без слов обойтись! А с трепетной предосторожностью.
        - Ладно! Хоть пошептаться-то наедине с Саби позволите? Или в вашей секте и это не принято?
        - Почему ж не пошептаться?  - кивнул головой я.  - К шептанию мы и сами весьма многоохотливы, хорошая моя.
        Шептались они на дворе, на скамеечке сидючи.
        Мы за стеклом на веранде шептались, за теми подсматривая.
        Потом Саша вернулась.
        - Об чём шёпот был, красивая моя?  - вопросил я.  - Ежели сие не секрет ваш обоюдный, конечно.
        - Елена предлагает мне ехать в Пермь, поступать в художественное училище. Обещает от имени объединения художников написать письмо о моём участии в выставке и даже печать музейную поставить,  - просто ответила Бийская.
        - Что ж, красивая, она дело говорит  - поезжай!  - сказал я.
        - Куда ж я от вас?  - усмехнулась Саша.  - Ведь я люблю всех вас. Даже вот Ваську-оболтуса люблю.
        - Почему это я оболтус?  - покоробился Васенька.
        - Ты не оболтус, ты простец и повадник,  - утихомирил я юного Кладезева.
        На том он с прозваниями своими и примирился. Над семантикой оных не слишком-то мудрствуя.
        62
        Сделалось уж несомненным: над Васенькой сгущались злободневные тучи. На его совести был приведённый подлый Дениска, кроме того он вёл себя отвратительно на протяжении всего карантина, он сердил юниц, он вечно слонялся пьяный, он компрометировал нас пред соседями и случайными прохожими, он хвастался и бахвалился, он подставил нас всех под удар, несомненно грядущий,  - в общем, хватало грехов. Выдумать бы больше, да того и не надобно!
        Расправу над Васенькой удумали сами юницы. Они в соответствии с нашими кинотрадициями решили его изнасиловать. «Каким образом?»  - спросите вы. О, разумеется, я вам отвечу. (Хоть вы, конечно, ответов не стоите, докучливые мои!)
        Корягу-то не забыли? Ту, что Сашенька нашла на берегу и увезла к себе домой. Она её распилила на части, одну из них обстрогала, зашлифовала, покрыла лаком, и как-то раз, во время карантина принесла нам самый настоящий дилдо. С первоисточником сущностно сходственный.
        Рукодельница этакая!
        Юницы выхватывали игрушку друг у друга из рук, смотрели её, обсуждали, пробовали засунуть в себя, отпуская при этом всяческие угрызенья и междометия, обозначавшие, что ощущения их не из приятных, и юношеский уд, пожалуй, будет получше. Но игрушку при этом из рассмотрения всё равно не высвобождали.
        Тогда-то у них и зародилась идея мщения тайная.
        Они шептались, хихикали, умолкали при Васеньке. Тот, может, и догадывался, что речь о нём, но слабое его критическое чутьё не позволяло ему догадаться о замысленном. «Я  - звезда!»  - давным-давно вбил себе в главу непокорную и в мозг неказистый юный Кладезев, а на звёзд какие ж могут быть посягновения! Никаких, разумеется! (Ну, если не считать Джона Леннона и нескольких еще, оному подобных.)
        Оставались две проблемы: дождаться окончания карантина и начала полноценных съёмок и добиться нейтралитета Алёшеньки. Теоретически рассуждая, из приятельских побуждений да юношеской солидарности он мог за Ваську вступиться. Увидев, что дело для мужеской популяции серьёзный оборот приобретает.
        Наш мораторий заканчивался, через три дня после нового обследования я объявил о его отмене. За обработку Алёши взялись две его пассии: Сашенька Бийская и Оля Конихина. Они его стали штурмовать и дразнить: то складно ласкали в четыре руки, то ласки свои пресекали и шёпотом юношу урезонивали. Дошли даже до того, что пригрозили с ним сделать то же, что и с Васькой, ежели он примет кладезевскую сторону.
        Оно, конечно, шантаж сей не выглядел убедительно: силы двоих юношей супротив пяти юниц были приблизительно равными, и Алёша с Васенькой вполне были в состоянии солидарно отстоять своё юношеское достоинство, но, когда под рукотворным священнодействием юниц Алёша излил семя целых три раза (что было тщательно завидеодокументировано дотошною Гулькой), он полностью переметнулся на их сторону, тем паче, что и сам имел к приятелю некоторые изрядные претензии, прекословия и антагонизмы.
        Я был в курсе злорадного умысла юниц, не слишком против того возражал, но лишь настоял на безвредном характере экзекуции: заставил деревяшку обмотать податливою тряпицею, поверх надеть презерватив и непременно использовать смазку.
        Васенька к юницыным забавам с дилдо относился с презрением и прозывал оный «сучком».
        63
        День окончания карантина отметили выездом на реку, на прежнее место.
        По дороге Олечка  - Око Аннхилия  - говорила, что хочет сниматься.
        Я любил все эти простодушные да безупречные воркования. Воркующая юница подобна смоковнице, бесцельно и надсадно теряющей спелые плоды свои.
        - Мне теперь ничего не страшно, мне теперь всё можно, даже предохраняться необязательно,  - беспечно говорила она.
        - А если случится выкидыш?  - озабоченно спрашивал Алёша.
        - Ну, так это же хорошо. Не надо будет на аборт ехать.
        - А если и выкидыш случится, и тут же снова залетишь?  - спрашивал Песников.
        - Так не бывает,  - отвечала сведущая Конихина.
        Алёшенька тут, пожалуй, и сам сообразил, что что-то не то сморозил по природному своему простодушию. Природно же он был простодушен, это уж с несомненностью так.
        - Ну, что у нас на сегодня?  - поинтересовался Васенька, когда все выгрузились из машины, прибывшей вторым рейсом.
        - Сегодня, Васька, мы с тобой все пятеро сниматься будем,  - ответила ему коварная Сашенька.
        - Лёшку с собой не берём?  - уточнил Кладезев.
        - Лёшка пока бездействует, набирается сил.
        - А что, я согласен,  - довольно ответствовал Васенька.
        - Только мы тебя насиловать будем,  - сказала Тамарочка  - Ташко.
        Кладезев лишь гоготнул. Он решил, что то  - отговорка, он решил, что это  - метафора, иносказание и побасенка, что  - коловращение подспудное какое-нибудь, аберрация духа.
        Ваську прогнали на некоторое время, чтоб получше самим подготовиться. Когда же он вернулся, диспозиция была такова: пять великолепных юниц в красивых купальниках (из аксессуарной) лежали рядком да ладком на трёх покрывалах в паре метров от уреза воды.
        Васенька, коему я объяснил лишь самый начаток его роли, остановился подле тех, жадно поглядел на красавиц, сглотнул набежавшую слюну и молвил: «Привет!»
        Васеньку приветствовали и юницы. Тоном скорее саркастическим, нежели дружеобильным, любезным. Но наш герой-любовник тона не замечал. Что ему какой-то там тон! Это ему-то, звезде с небосклона!
        - Купаетесь?  - спросил тот для завязки беседы.
        - Купаемся,  - ответствовала за всех красивая, горделивая Сашенька.
        - Может, искупаемся вместе?
        - Это надо ещё посмотреть, стоит ли с тобой нам купаться,  - сказала в соответствии с ролью мартышечка дивная, фантастическая и черноголовая.
        - Чтоб было, что посмотреть, надо чтобы было, что показать,  - сказал Васенька, стягивая с себя плавки, и это оказалось последним, что было Васеньке предписано ролью.
        - О-о-о!  - с притворным восхищеньем единодушно прогудели юницы, разглядывая междуножную Васенькину наличность, его изрядный совокупительный девайс, уже непроизвольно подававший признаки затаённой жизни от созерцанья девичьих телес совершенных.
        Тут Васенька, как заправский артист, стал импровизировать. Он медленно шагнул в сторону юниц.
        - С кого начнём, вкусненькие?  - улыбнулся он.
        - С тебя, солёненький,  - улыбнулась нахально и беспрецедентно Танечка Окунцова  - Таок.
        - Можно и с меня,  - согласился тот.
        - Что, малыш, любви захотелось?  - спросила Васеньку Сашенька с улыбкою женщины-вамп.
        В общем, все улыбались. Улыбками гадкими, улыбками, полными лживости и кособокой софистики.
        - Почему бы и нет!  - улыбаясь, ответствовал Кладезев.
        - Тогда дай руки!  - велела Тамарочка.
        Васенька простодушно протянул ей две своих мускулистых длани в положении супинации.
        - Играть будем по нашим правилам,  - сказала Сашенька Бийская.
        - По вашим,  - снова согласился ничего не подозревающий Кладезев.
        - Зенки зажмурь!  - велела ему Гулька.
        Васенька закрыл послушливо оные.
        По-прежнему не подозревая.
        Юноши подозревают не завсегда.
        Тут вдруг Сашенька жестом фокусницы извлекла из-под покрывала мужеский ремень с заранее подготовленной самозатягивающейся двойной петлёй.
        - Чего это?  - слабо удивился Василий.
        - Ничего-ничего,  - успокоила его Олечка Конихина и даже погладила юношу по заднице ласково.
        Вмиг петля захлестнулась на Васенькиных запястьях.
        - Да ты посиди, малыш!  - снова улыбнулась Сашенька и, дёрнув Васеньку за ремень, повалила его рядом с собой на покрывало.
        - Больно же!  - возмущённо выкрикнул Кладезев.
        Тут появился и второй ремень с такой же петлёй. Кладезев стал отбиваться уже не на шутку, но юницы вчетвером насели на его ноги и быстро стянули оные ровно таким же манером.
        - Вы что!  - завопил Васенька.  - Я так не хочу!
        - Поздно!  - сказала оному Саби.  - Контракт уж подписан.
        64
        Насчёт контракта же было всего лишь красное (но тщетное) словцо  - какие у нас контракты! Одни только мимолётные сговоры, одни хитроумные перешёптицы, одни срамные коллизии.
        К красным же словцам, это мне ведомо, юницы питают пристрастия.
        Васеньку оные уставили на колени. Предплечьями тот опирался о землю. Такая поза была ненадёжной, Васенька то и дело заваливался на сторону. Гулька с Олькой за плечи поддерживали его.
        Тут будто по волшебному мановению в руках у Сашеньки появился изрядный пук агновых ветвей (прежде также упрятанных под покрывалом). Простодушный Васенька, кажется, начинал прозревать.
        - Развяжите, суки!  - отчаянно вскричал он.
        Но развязывать его никто не собирался. Юницы картинно разоблачились. Дабы сцена расправы над алчущим Васенькой выглядела ещё глумливее.
        - За всю его подлость!  - громко молвила Сашенька и с силой хлестнула прутком по мускулистому Васенькиному заду.
        - За подлость!  - поддержали юницы красивую Сашеньку.
        Девиз всем понравился. Девиз всех бодрил, тонизировал. Бийская раздала ветви товаркам. Нагие красавицы стали по очереди хлестать вопящего юношу, Васенькина кожа украсилась зигзагами алыми.
        - Пустите!  - кричал Кладезев.  - Лёха! Лёха!
        Песников же во исполнение недавнего уговора вёл себя как законченный оппортунист, делал вид, что не слышит, не понимает, не лицезреет, и не вмешивался ни во что.
        И тут-то на авансцену выступила одетая в ситцевый клапоть и латекс Сашенькина безделка древесная.
        Юницы по очереди издевательски водили ею перед Васенькиным лицом, заставляя его то ли созерцать оную, то ли облизывать.
        - Тебе нравится? Нравится?  - цинично вопрошали сии хорошенькие бесовки.
        Юницы куражились над Васенькой, как и он прежде куражился над ними, исполняя роли насильников. Ныне же Васенька мотал головой, отплёвывался, но не только взять «сучок» в рот, а даже и лицезреть отказывался категорически. Зад же его при том оставался беззащитным, чем коварные юницы не преминули воспользоваться.
        Сашенька гуманно полила свою срамную поделку специфическим маслом и стала медленно вводить её Васеньке в зад. Юницы, затаив дыхание, следили за экзекуцией. Васенька стискивал ягодицы, вертел задом, но он ничего не мог поделать супротив Сашенькиной настойчивости: головка дилдо неотвратимо входила в напряжённый афедрон юноши.
        Сашенька разогналась, она быстро вводила и вынимала своё наказующее орудие. Васенька стонал, но, судя по его мощно воздетому уду, стонал, возможно, не только от боли и унижения, но и от некоторого удовольствия. Юниц таковская разблюдовка, похоже, устраивала не вполне. Сашенька, у которой уже устала рука, передала своё орудие Гульке, сама же в совокупности с прочими юницами сызнова взялась за агновы ответвления. Так они с Васенькой и обходились: одна обрабатывала его афедрон, прочие же безжалостно секли по некоторым косвенным частям тела. Уд же его всё не опадал и даже, кажется, напротив: становился только твёрже, всё монолитнее. Экзекуция затянулась, Васенька уж не вопил и не стонал, и только слёзы текли из его ясных и поверженных глаз. Тогда Тамарочка сжалилась над своим дружком: посредь непрерывавшегося Васенькиного мучения она с сожалением о своём мимолётном ренегатстве взяла его уд в руку и в несколько сильных движений заставила излить семя на покрывало.
        Сценарием это предусмотрено не было, но юницы вообще не заглядывали так далеко. Сии глумицы рассчитывали, что авось всё как-нибудь само собой организуется. Оно и организовалось. Так, как уж вышло.
        Тогда только юницы угомонились. Они развязали Кладезева, взяли его за руки и за ноги, отнесли к речке, раскачали и швырнули полуживого и будто обесточенного юношу  - насколько смогли  - на глубину. Васеньку понесло медленным тутошним течением.
        - Твари!  - наконец, обессиленно вымолвил он, барахтаясь и отплёвываясь.
        - Снято!  - сказал я.
        65
        Наши кинематографические, подневольные юницы, кажется, сами несколько перепугались содеянного. Вышел некоторый разнузданный перебор, это поняли все. Вообще говоря, он ведь мог впоследствии и поквитаться с каждой из них  - беззащитной  - по очерёдности.
        - Ладно, Васька, извини,  - сказала великолепная Саша Бийская,  - но ты тоже хорош!
        Прочие юницы стали тоже пред Василием извиняться кривородно и льстиво.
        Каждая старалась при этом Васеньку погладить, каждая тщилась к нему приласкаться. Но Кладезев предательниц упрямо отвергал и отталкивал.
        После сего этюда Васенька, если не тронулся рассудком, то, во всяком случае, стал противу прежнего не в пример подозрительнее. «Сучок» ему мерещился повсюду.
        - «Сучок» где? «Сучок» опять спрятали?  - настороженно выспрашивал тот перед каждою съёмкою.
        - Нет, Васенька, никакого «сучка»,  - хохотали над ним проказливые юницы.
        Но Кладезев не верил и перетряхивал все одежды юниц и подстилки.
        - А если погуглить?  - мрачно возражал юноша.
        - Да хоть обгуглись, Васька!  - сызнова хохотали юницы.  - Ты не бойся: нет ничего!
        «Игрушка», разумеется, не находилась, и лишь тогда Васенька обретал обыкновенные свои куражливость и ненатужный дух.
        Алёшенька, созерцавший всю экзекуцию от начала и до конца, после оной сделался несколько задумчивей. Видно, он тоже опасался попасть под раздачу. Причём попасть под раздачу неожиданно, безо всякого превентивного оповещения.
        В общем, юноши наши несколько зажались, сделались сдержанней.
        Мне даже пришлось их заверить, что впредь я буду строже контролировать сомнительные да деструктивные проделки наших совокупных, немыслимых красавиц.
        В целом же, юношей мне удалось убедить и образумить.
        Маленькая, но всё же победа!
        66
        Кто из них первый похвастался  - Васенька иль подлый Дениска (тогда ещё для нас актуальный и преднамеренный)  - бог весть! Должно быть, оба первые! С них станется! Расследования ж мы не проводили. А я ведь говорил всем, чтоб избегали бахвальства. Многие бедствия для всех нас могло б принести оное! Но вот же  - не удержались!..
        В общем, понятно: вот я, такой-то сякой, и вдруг этакими красавицами обладаю как мне только заблагорассудится  - как же сим не похвалиться пред парой приятелей! Ну, Васенька (и Дениска) шепнули одному, шепнули другому, дали поглядеть на своей проклятой электронной дощечке (наименование коей даже знать не намерен) третьему  - и вот о «подвигах» Кладезева и Сорвигина через три дня загудели все тутошние молодёжные сообщества в социальных сетях. Обсуждали, пялились, смотрели да пересматривали наши секретные фильмы.
        А ведь и Песников, и наши юницы мордашек своих смазливых тоже не прятали, оттого мгновенно опознали и их. Эти-то были в ужасе от скоропостижной местной огласки.
        Васеньку мы стали ругать, особливо  - юницы. Да поздно. Ещё бы чуть-чуть, и дело бы выплеснулось в сообщества взрослые…
        Так оно, впрочем, и приключилось. Спустя несколько дней.
        Что интересно, племя младое, несмышлёное, незнакомое, в целом, артистам нашим завидовало. Каждый фильм наш обсуждали активно, высчитывали свои чёртовы рейтинги. Спросом особенным пользовались фильмы с насилием, а давний сюжет наш с изнасилованьем Алёшей и Васенькой обезьянки на пляже так и вовсе зашкаливал. Казалось бы, ну что там особенного  - а вот же и на тебе!.. (Натурализм в нашем деле сомнительном особенно ценен!)
        Гулька, зная об том, бранилась на Ваську на чём свет стоит, но всё ж втайне торжествовала, я видел.
        От огласки, кажется, все были в ужасе, но немного при том и героями себя ощущали.
        Как-то так прознали мой адрес, и потянулся к нам тоненький ручеёк из новых юниц да юношей, жаждущих запечатления в нашем потаённом, подспудном кино. Я их всех отвергал и даже от самого предприятья отнекивался. Вроде как бы, я  - не я, и лошадь не моя. Новые артисты  - новые расходы, а это для меня было смерти подобно. К тому ж случились ещё события всяческие…
        67
        «Николай!  - строчил я.  - Никакой Марк обещанный мне не написал, и никаких средств, ожидаемых от тебя, я не получил, хотя и проверяю это каждый практически день. Об том ли мы с тобой договаривались, когда ты склонял меня к нашему мракобесному бизнесу, к нашим тайным нагим запечатлениям! Нет, я хорошо помню, что я склонялся сам, но ты меня… обнадёживал, ты как специалист и знаток рисовал перспективы. И вот этих самых перспектив-то я сейчас и не лицезрею! И это меня теперь, веришь ли, и угнетает более всего, более даже приближающегося ко мне с несомненностью финансового краха, ибо расходы мои непомерны, а обстоятельства удручающи, каковые я тебе даже и изъяснять не полагаю необходимым…»
        Пражский приятель мой Николай отвечал не сразу, и сухие, бестелесные его электрические письма, казалось, клокотали негодованием. На кого? На Марка, разумеется! Оказывается, это Марк  - корень всех моих бед, виновник пагубного и плачевного моего положения.
        «Что?  - писал Николай.  - Марк до сих пор с тобой не связался? Ведь я категорическое дал ему указание написать тебе, произвести расчёт и выплату твоего авторского вознаграждения. И ничего этого не произошло? Завтра же ещё раз переговорю с ним! Нет, завтра не получится  - я уезжаю  - послезавтра: в любом случае, до конца недели вопрос будет решён! То есть переговорю с ним непременно!..»
        «Ох, друг мой старинный! Скорее уж, скорее бы!..»  - кратко и подвздошно ответствовал я. И терпеливо продолжал ожидать.
        Но конец этой недели и даже конец следующей вовсе ничего не решали.
        «Николай!  - в сердцах да в селезёнке я кропал новое своё электрописьмо.  - Кому морочит голову твой Марк  - тебе или мне? Или  - того хуже: нам обоим? Ты спросишь, получил ли я деньги? Нет, отвечу, не получил! Ты спросишь, получил ли я от Марка письмо? Нет, сызнова отвечу, не получил! Что прикажешь делать мне? Студия моя на грани банкрутства, а может, уже и переступила сию грань. И скоро с треском рассыплется, доведя меня до позорной нищеты и до неприличественного задолжания моим бедным самоотверженным артистам. А они действительно самоотверженны  - здесь нет ни малейшего преувеличения…»
        «Дорогой друг Савва!  - сызнова писал мне мой друг закадычный.  - Нисколько не сомневаюсь в самоотверженности твоей артистической паствы. Вчера, не поверишь, весь вечер пересматривал твои фильмы. При том, что зритель я весьма искушённый, замечу, что твоя продукция  - нечто, из ряда выходящее вон. Можешь ли себе вообразить, я несколько раз даже заплакал. Заплакал от ощущения того заряда искренности, каковой сквозит во всяком твоём кадре. От ощущения стиля, ощущения правды, и даже не побоюсь слова „школы“. Да-да, ты  - мастер, твоё кино близко к высокому и своеобразному искусству, и когда-то некоторые из нас будут гордиться тем, что были твоими современниками. Что же касается презренной материи  - денег, то в конце концов, всё возможно будет решить и без Марка, если уж являет такие негодные образцы наплевательства и нерасторопности. Проблема здесь лишь в инерционности финансового механизма. Грубо говоря, чтобы деньги выплатить, надо их сначала заработать. О, нет, не тебе заработать! Ты-то уж давно заработал всё своими трудом и талантом! Но заработать мне  - маклеру, дельцу, финансисту! Чтобы потом
смиренно на блюдечке принести деньги тебе  - художнику. Это общая проблема, и это реальная проблема! Некоторые наши производители жалуются… Хотя они при этом не учитывают оборотную сторону. А сторона проста: иные из них в какой-то момент даже уходят из бизнеса, а им потом всё равно месяцы, годы, десятилетия капают проценты, гонорары и дивиденды…»
        «Николай,  - писал я,  - буду, конечно, счастлив золотому дождю, омывающему моё скорбное чело спустя десятилетия, но нынешнее моё положение таково, что деньги мне нужны сегодня (а ещё лучше, так даже вчера). И я не кокетничаю и не плачусь тебе ни в какие детали твоего повседневного костюма  - такова реальность, объективная и неумолимая. Поэтому, если, как ты пишешь, возможно всё решить без Марка, давай сделаем так. Ибо, я уж вижу, что с этим уважаемым господином, похоже, никакой каши не сваришь…»
        Так вот мы с Николаем электроэпистолы во множестве друг другу запуливали. По ночам, преимущественно. Когда, разумеется, черноголовая мартышечка милая ко мне в интимное запустенье моё прековарно и хитроумно до утра не затёсывалась. Тогда, уж конечно, мне было вовсе не до переписки постынувшей!..
        68
        - Там такое на воротах!  - разбудила меня поутру Гулечка, бог знает, в котором часу.
        - Какое?  - спросонья отвечал я.
        - Такое  - просто ужас! Я не хочу говорить, вы лучше сами смотрите.
        Мы вышли во двор. Пятый Барсик прыгал рядом и гавкал с подлой невинностью, с сознаньем перевыполненного долга и сторожевого псиного производства. Не пёс прямо, а загляденье!
        Надпись была посередине ворот, немного в стороне от калитки.
        «Сдесь бляцтво!»  - было выведено жирно, жёлтою краской.
        «Этой худородной, злокачественной письменности мне только тут не хватало!»  - подумал косвенно я.
        - Что делать, Савва Иванович?  - беспокойно говорила мартышечка.  - Надо, наверное, закрасить?
        - Придётся закрасить,  - вздохнул я. И направился в дом.
        Спешки особенной проявлять не хотелось. Пожелали напакостить  - вот и напакостили  - ничего не поделаешь!.. И ещё напакостят  - от них, злоумных и подлых, не убережёшься!..
        - Есть краска, Савва Иванович?  - не отставала от меня моя маленькая помощница.  - Давайте я сразу закрашу.
        - Краска какая-то есть в гараже,  - я отозвался.  - Но ты сильно не спеши, хорошая моя! Пусть резолюция эта покрасуется хотя бы до завтра. Надо ж, чтоб и у пакостников был на улице праздник.
        Видно было, что Гулечку моя беспечность коробит изрядно. Она была в душе не согласна. Она отыскала несколько красок, все их перемешала, но к труду малярному не приступала  - ждала команды моей. Я же команду всё не давал.
        У Гульки краска вышла бледная, но незабываемая. «Это цвет бедра испуганной нимфы»,  - позже сказала пришедшая Сашенька. Что ж, она  - художница  - в красках поболее смыслит.
        Впрочем, тут я немного вперёд забегаю.
        Утром я умывался в штанах и в майке и скрёб опасною бритвой шершавую морду свою. И тут в зеркале Гульку заметил. Стоящую. На меня неподвижно смотревшую.
        - Что?  - обернувшись, спрашивал я.
        Но юница головою мотнула, медленно подошла и вдруг крепко сзади прижалась всем телом.
        От неожиданности я застыл.
        - Осторожней!  - только сказал.  - У меня острая бритва  - смотри, чтоб я тебя не обрезал.
        Гулька не отпускала.
        - Спасибо, Савва Иванович,  - шепнула она тоном несколько, пожалуй, подопечным. И об плечо моё своим потерлась лицом.
        - За что же, хорошая?
        - За тот, первый день…
        - За который?
        - Ну, тот, когда вы сказали, что берёте меня. Я ведь даже не могла и надеяться, я сама не знаю, как я вообще решилась прийти.
        - Что ж здесь такого! Ты тогда была самой красивой из всех. Ты и сейчас самая красивая.
        - Сейчас я другая. Сейчас у меня новая жизнь. Но без вас бы, Савва Иванович, не было у меня этой жизни.
        - Не так-то уж она хороша, эта новая жизнь, сколько всяких напастей тут же на головы наши обрушилось!  - пробормотал я своей обезьянке.
        - Спасибо,  - снова шепнула она.  - Я раньше думала, что во мне червоточина. Думала, что я бракованная…
        - Завтра нам с Олечкой ехать. Она уже здесь?  - вдруг я припомнил, переводя разговор.
        - Её нет, и вчера её не было,  - ответила Гулька.  - Я ей звонила, но мобильный телефон у неё выключен, а номер домашний я не знаю, она не давала.
        - Ладно,  - вздохнул я.  - Время есть  - может, появится.
        - Ну да,  - согласилась юница,  - она ведь и сама заинтересована, чтоб от ребёнка избавиться. Но только она несколько дней сниматься не сможет.
        - Это не страшно,  - ответствовал я.  - Несколько дней мы подождём.
        Но Олечка не появлялась. К середине дня я начал уж дёргаться. Гулька сказала, что сходит к юнице домой: подъезд она знает, а вот квартиру не точно, но, кажется, на третьем этаже скромное Оли жилище.
        Что ты будешь куда-то ходить, возразил я озабоченно, я сейчас тебя отвезу.
        Сашеньку мы оставили за старшую, Василия предупредили строго-настрого о недопущении его обыкновенных бесчинств оголтелых. Юноша обещал нам полнейшую толерантность и добровольное самоумаление духа. «И вообще я спать лягу!»  - гуманно вымолвил он. Прочие же опасок не вызывали, были примерно покладисты. Даже, когда я велел им, книги почитывали.
        Сразу и выехали.
        69
        Утреннее признание Гульки меня взбудоражило. Я не хотел слишком её приближать, она же сама явственно тянулась ко мне. Но это  - мимолётное увлечение, помысливал я, это не прочно, это тяготение ученицы к учителю  - ничего хорошего из этого получиться не может. И всё же я припоминал и припоминал. И грезилось нечто большее.
        Мы ехали, и я думал о том: а вот интересно  - умеет ли Гулька квасить капусту? По осени бы это уменье её могло весьма пригодиться. И всё ж я склонялся к тому, что, должно быть, умеет. Эта юница полна хозяйственных навыков, и, если её хоть немного направить… Варенье-то мартышечка сладкая умеет варить, это уж она сама говорила, на вишню в этот год во множестве у меня уродившуюся плотоядно поглядывая.
        - Скоро, скоро будем варить,  - вздохнул тогда я, погладив юницу прекрасную по её гладкой головке.  - Да вы бы пока так ягодку ели…
        Впрочем, моё позволенье юным артистам было и так не слишком-то надобно.
        Ехать нам было через полгородишки. Гулька дорогой молчала, я тоже помалкивал. И тут вдруг она заговорила с взыграньем:
        - Савва Иванович,  - молвила лишь сия красивая Гулечка  - Гуга,  - а можно мне будет попробовать в киноинститут поступить? Правда, это ещё не сейчас  - мне надо сперва школу закончить.
        - Что ж ты меня спрашиваешь, как будто я в твоей жизни что-то решаю?!  - удивился я.  - Конечно, поступай, если тебе этого хочется.
        - Решаете!  - убеждённо ответила та.  - Если вы скажете мне не поступать, так я и не стану. Я это ещё ни с кем не обсуждала: ни дома, ни с нашими… Я это у вас у первого спрашиваю.
        - Разве могу я твоим желаньям препятствовать?  - молвил я и добавил:
        - Значит, тебе, хорошая моя, снимать нравится?
        - Это всё ваша камера…
        - Что камера?
        - Она со мной говорит, она мне велит, чтоб я снимала всегда. Я ей говорю: я не умею. А она возражает: учись! Я возражаю, где мне учиться? Она отвечает: где хочешь! Я говорю: ну… я не знаю… А она тогда не говорит ничего, а только гулко дышит с досадой.
        Тут я на мартышечку славную посмотрел с удивлением.
        - На кого же ты хочешь учиться?
        - Это мне всё равно, на кого: на режиссёра, на актриску, на оператора. Лишь бы мне всё время снимать. Вы сейчас, наверное, смеётесь над мечтами юной дурочки из провинции, Савва Иванович…
        - Нет, не смеюсь,  - вставил я.
        - А вы научите меня монтировать фильмы?  - с упованьем спросила она.  - Я тогда смогу лучше помогать вам.
        - Конечно, красивая!  - ответствовал я.  - Отчего ж не научить-то! Всякой учёностью надо делиться!
        70
        Пятиэтажный дом Оли Конихиной стоял в окружении такой же маломерной рухляди, но Гулька нужный из них сразу опознала с уверенностью.
        - Ты сходи одна в квартиру,  - сказал я малодушно.  - А я подожду тебя ниже.
        Да ведь и впрямь: как мне было бы в случае чего констатировать, кто я такой. Гульке же ничего не стоило пояснить всё подружеством.
        Она безропотно поднялась выше и позвонила. (А я притаился на втором этаже.)
        Через минуту дверь приоткрылась.
        - Здравствуйте,  - молвила Гулька.  - А Олю мне можно?
        - А ты кто такая ей будешь?  - вопрошал женский голос.
        - Я  - Гуга, или Гуля, я Оле раньше звонила, мы вместе работаем,  - отвечала находчиво Гулька.
        - А что за работа?
        - На ниве кинофикации,  - молвила мартышечка милая с некоей предусмотренной уклончивостью.
        - На ниве? Это кино, что ли?
        - Кино, кино,  - обрадовалась юная моя помощница Гуга.
        - Нет никакой Ольки, а про кино что-то она говорила, но я полагала, она сочиняет,  - хмуро бросила женщина.
        - Я вижу, что Олечки нет, а где она? У нас с ней завтра важная встреча.
        - Собиралась к сестре моей  - к Олькиной тётке  - съездить в Самару, да потом решила, что не поедет: у неё, мол, съёмки и ещё важная встреча.
        - Ну, так это ж я сказала про важную встречу,  - рассудительно возразила моя обезьянка смышлёная.
        - А хоть и сказала, ты спорить со мной, что ли, станешь! А я сеструхе звонила  - никакой Ольки там нет!  - немного напружившись, ответила мать Конихиной.
        В наших краях порой можно услышать всяческие диалоги. Порой и не слишком логичные. Народ у нас умеет объясняться уязвлённо и косвенно.
        - А что там насчёт важной встречи?
        - Почём мне про неё знать, когда это ты только что об этом сказала, а я ни про какую Олькину важную встречу прежде и слыхом не слыхивала!
        - Ну, всё, я поняла,  - ответила Гулька.  - Я пойду тогда  - у меня ещё дел много.
        - Ну, иди. А если Олька появится, я передам, что ты заходила.
        - Обязательно,  - попросила мартышечка, по ступеням легко и проворно сбегая.
        Такая она была в эту минуту невесомая, гибкая и бесенятская, что снова невольно голова у меня закружилась!..
        «Вот разве что взять да утянуть её наилучшие годы в свою погибельную старческую бездну  - что может быть сладостней и невероятней!»  - помыслил я мимолётно. Глядючи куда-то насквозь умилительной аттрактивной юницы.
        Почему-то мне, похотливцу, скабрёзнику, такое казалось возможным. И даже ещё допустимым.
        «Финансы мои на грани исчерпанности,  - возражал себе я.  - Оно, положим, истрачены таковые на них, но дела это не меняет нисколько. А что, кроме финансов, я, устарелый фрукт, могу дать ей. Конечно, есть дом, есть гараж, есть баня и ещё развалюха-машина, но можно ли брать их в расчёт?! А чем существованье текущее ежедневно поддерживать?»
        - Вы всё слышали, Савва Иванович?  - спросила смугляночка моя, когда мы с нею вывалились из подъезда в палящее безветрие улицы. В растопырившемся пронзительном небе плыли редкие облачка волшебного цвета чертополоха.
        - По-моему, Олина мама, с тобой говорившая, была не в полной тверёзости,  - ответствовал я.  - У неё для тебя не слова были, а прямо заворот кишок какой-то.
        - Да лыка она не вязала,  - согласилась, махнув рукою мартышечка.  - Я больше всего боялась расхохотаться.
        - Ты  - молодец, ты хорошо речь вела!
        - И всё ж как она может не знать, куда её дочь подевалась?  - развела руками юница.
        - Ну, с этим уж ничего не поделаешь и с таковым заскорузлым народишкой тоже,  - развёл руками и я с некоторой непроизвольностью.
        71
        На скамье возле дома сидели две престаревшие грымзы из рода постыдного недочеловеческого и приватно шушукались. Подлые сии ложноножки взглянули на нас, перестали шушукаться, но когда мы прошли, зашушукались сызнова. Об нас ли были их излияния, или об каком-то постороннем предмете, не ведал я, но расслышал всего несколько слов: «Развратные твари!..» и «Совсем стыд потеряли!..» Гулька тоже прислушалась, но немногим более моего распознала из грымзовых лексик.
        И вот ведь не стыдятся человеки существовать перед миром неизмеримыми и немыслимыми, побочными эффектами!
        И всё ж таки мы с ней полагали, что шушукались одноклеточные не об нас  - об каких-нибудь периферийных предметах.
        Мы погрузились в мою развалюшку, покатили обратно. Проехали мимо главпочтамта, далее были газетная редакция, с каковой началось нынешнее моё мракобесие, мой промысел, администрация с флагом и Ильич из цветного листового металла, над всею площадью тяжело нахлобучившийся. А потом  - дома и коттеджи наших горожан разночинных. Здесь неподалеку и дом Леночки Зорькиной примостился.
        И, едва я подумал о Зорькиной, как вдруг увидел её саму, идущую в ту же сторону, в которую ехали мы. Я притормозил, посигналил. «Тебя подвезти, хорошая моя?»  - только спросил.
        Леночка махнула рукой, из машины я вылез. Гулька подумала, вылезла тоже, стала рядом со мной.
        - Я к вам, Савва Иванович,  - молвила Зорькина.
        - Что-то случилось?
        - Пока вот не знаю. Может, ты мне ответишь…
        - Постараюсь. Если сумею.
        - Газета новая вышла…  - молвила Леночка.  - Но вы же газет не читаете…
        - Не читаем,  - кивнул я главой.
        Кивнула и Гулька, со мной солидарная.
        Зорькина развернула газету.
        - Раньше была Антонина Максакова, а теперь вот Николай Мельников… пальнул из главного калибра…
        Мне, признаться, стало немного не по себе, от таких Леночкиных предуготовлений. Не люблю писунов, восседающих на жалованье у правительств и муниципалитетов. Строчащих в газетах да во всяческих непригодных уличных листках.
        - Читаю,  - сказала она.  - «Чудное что-то происходит в нашем городишке! Давно ли мы были свидетелями скандальозного случая в районном музейно-выставочном центре? Вы помните, тогда на выставке, получившей название „Только новое“, было размещено несколько рисунков весьма рискованного содержания, принадлежащих некоей художнице, укрывшейся под псевдонимом Саби? Выходя за рамки установившейся музейной традиции данная акция имела отчётливо выраженный популистский характер: почтенная публика ринулась в музей. Выстраивались очереди  - шли за клубничкой, шли „на Саби“. По слухам, Саби  - вчерашняя школьница, выпускница Второй гимназии, по фамилии Б. Но это лишь углубляет проблему. Ибо с прискорбием приходится констатировать: молодые художники не желают поднимать темы, общественно значимые, не хотят „плакать над красой земли моей“, по выражению поэта Пастернака, они предпочитают смаковать „обнажёнку“. Свое негативное отношение к музейному эксперименту выразили некоторые представители общественности, казачества, образовательных структур, а также духовные наши отцы и пастыри. Но… дальше больше! Уже несколько
дней молодёжное сетевое сообщество, буквально, гудит! Все обмениваются ссылками на размещенные на нескольких европейских сайтах короткометражки. В которых  - не поверите!  - снимались юные наши горожане, школьники и школьницы. Что же здесь плохого, спросите вы? Плохо здесь всё!  - отвечу я вам. Представители старшего поколения, захватившие эпоху видеосалонов, легко представят, о чём идёт речь. Помните целый цикл фильмов под общим названием „Что скрывают школьницы“? Так вот короткометражки наших малолетних, с позволенья сказать, „кинозвёзд“ примерно в том же духе. Хотя по степени откровенности и неприкрытости оставляют далеко позади незадачливых германских „школьниц“ середины семидесятых годов прошлого века, кажется, искренне полагавших себя первопроходицами в деле киноотображения подростковых влечений плоти. Так чего же нам ждать, если таковы последние наши события и таковы тенденции? Открытия публичных домов в средних учебных заведениях? Гей-парада на главной улице города? Да-да, теперь уже не в страшном сне, а вполне себе наяву возможно представить шествующую под музыку да с плясками колонну молодых
людей с обнаженными мускулистыми торсами, разукрашенных полуодетых девиц с цветастыми плюмажами, встречаемых братскими посвистами нагаек представителей станичного казачьего общества во главе с атаманом Леонтием Зворыгиным а также пастырским человеколюбивым анафемствованием отца Валентина. Вот к чему мы идём!» Ну, такой фельетон. Называется «Клубничка в законе»,  - закончила чтение Леночка Зорькина.
        72
        Мы помолчали. Моя милая мартышечка хмурилась. Она даже злилась.
        - Одно только спрошу у тебя, Савва Иванович: это ведь про вас написано?  - спросила художница.
        - Может, про нас.
        Леночке, уж конечно, мой ответ был заранее известен. Спросила только так: для очистки совести, для подтверждения фактов.
        - Я не судья тебе, Савва Иванович,  - помолчавши, тихо молвила Зорькина.  - Полагаю, ты сам знаешь, что делаешь.
        - Может, и знаю,  - сказал я.  - Но это вовсе не значит, что я хоть немножечко прав.
        Гулька смотрела поочерёдно, то на меня, то на Елену. Во взрослый же разговор наш не встревала.
        - Ладно,  - сказала художница.  - Газету, где про вас, я вам дарю по традиции. Хорошо, что встретились  - теперь хоть не надо к вам за полтора километра идти. Что-то мне немного тревожно!..  - вдруг вырвалось у неё.
        - Ладно,  - ответствовал я.  - Дело уж сделано  - теперь надо с этим существовать как-то дальше.
        - А вы вдвоём забавно смотритесь!  - усмехнулась вдруг Леночка, когда мы прощались.  - Но не как отец с дочкой, и уж тем более, не как с внучкою дед.
        - А как же?  - кротко я вопросил.
        - Может, и странно, но как семейная пара,  - сказала она.
        Украдкой взглянул я на Гулечку. И мне тут на миг показалось, что она просияла.
        «Что такое творится в этой гладенькой блестящей головке?  - подумалось мне.  - Что такое в ней происходит?»
        Некоторое время я смотрел, как художница обратно пошла. Как возле своей калитки призадержалась, как отворила её, как во дворе своём скрылась. Люблю взирать на уходящих художников. Люблю лицезреть всё исчезающее, всё полузабытое, всё потаённое. Уж таковой я человек!..
        А когда мы дальше поехали, я ещё подумал невольно: «А вот интересно, умеет ли Гулька варить холодец?»
        Юница же по дороге раскрыла газету, данную Леночкой, и стала с напряжением вчитываться в буквы и пробелы гнусного и ужасного сего фельетона.
        73
        Солнце палило и выжигало землю, дома, древеса, человеков, автомобили люто, безостановочно, деспотически.
        На улице, неподалеку от дома моего снова торчала та парочка  - «тополь» да Танькин пронырливый отчим, оба такие все из себя два стрекулятника. Видно, снова пришли посягать несуразно!
        Я хотел мимо проехать, но соплеподобный Танькин отчим неожиданно шагнул прямо перед машиной. Я ударил по тормозам, чертыхнувшись.
        - Сиди в машине,  - велел я личной своей обезьянке, а сам из машины немедленно вылез.
        - Под колёса, что ль, нарочно суёшься?  - молвил я и посмотрел на обоих промежливо. Во дворе же своём затесался сосед мой Рыбьев Олег и делал вид, будто никого из нас не лицезреет.
        - А ты что на дорогу не смотришь?
        - Смотрю  - не первый год за рулём!
        - Надпись-то на воротах видел, поди?  - «тополь» спросил, подходя.
        - Ну, видел,  - ответствовал я.
        - И что по этому поводу думаешь?
        - Ничего не думаю,  - холодно я отвечал.  - Я вообще думать стараюсь пореже  - думанье пищеваренью препятствует.
        - Остряк, значит?  - полюбопытствовал Танечкин отчим.
        «Тополь» тут в сумрак салона вгляделся.
        - Танька там, что ли?  - спросил.
        - Нет, та чурка косая!  - отвечал товарищ его.
        Тут они совсем уж вплотную ко мне подступили. Помолчали, буровя меня своими непогожими взглядами.
        - К тебе Танька ходит,  - сказал «тополь».
        - Какая ещё Танька?  - спросил я с некоторою оскоминой злостной на морде.
        - Дурака здесь не строй!  - крикнул соплеподобный.  - Моя Танька!
        - А ты кто ей будешь?  - кротко спрашивал я.
        - Отец!
        - В некотором смысле,  - уточнил «тополь».
        - И ни в каком не в некотором,  - раздражился товарищ его.
        - Да, не в некотором,  - поправился тот.
        - Танька ходит, а у тебя тут разврат и безобразие, и надписи на заборах, и слухи ходят небезосновательные.
        - Ты понял?  - несколько повысил голос двухметровый детина.
        - Что?  - спрашивал я.
        - А так ведь и схлопотать очень возможно,  - сказал Танькин отчим.
        - В моральном смысле,  - уточнил грандиозный товарищ его.
        - Что вы хотите?  - молвил я с некоторыми совокупными железом с бетоном.
        - С учётом позора и возможных последствий…  - издалека начал «тополь».
        - Короче, пятьдесят тысяч даёшь  - и до Нового года Танька твоя!  - прервал того отчим.
        - До первого сентября,  - поправил того товарищ, этакий пролонгированный человеческий подлец.
        - До первого,  - согласился отчим.  - Потом ей в школу.
        Тут я непроизвольно распахнул рот настежь и несколько призадумался. Всё это было вроде грома среди ясного неба. Задумывался же я над деньгами. Конечно, если б деньги были, всё равно бы не следовало идти на поводу у этих вымогателей. Но как не идти на поводу? Написать заявление в прокуратуру? Это с моими-то мракобесием и камасутрой? Да я сам под кучею статей хожу, административных да уголовных. А они, уж конечно, про это проведали.
        - Ты понял?  - гаркнул вдруг двухметровый?
        - Что?  - спросил я.
        - Нет, он не понял,  - осклабился отчим.  - Он не понял, что времена-то сейчас такие, что можно ненароком… сгореть!
        - В моральном смысле,  - сызнова уточнил его товарищ-громила.
        - В нём самом,  - кивнул головой Танькин родственник.
        - Пятидесяти тысяч у меня нет,  - твёрдо сказал я.  - Уже нет и двадцати! Три тысячи, пожалуй, найдётся, но три  - не пятьдесят. Могу, если хотите, машину отдать, но она тоже пятидесяти не стоит.
        - Машину…  - вопросительно тихо молвил «тополь» товарищу своему.
        - Куда мне вторая? У меня у самого такое корыто имеется!
        - Нет, машина не катит,  - резюмировал «тополь».  - Надо деньгами!
        - А что,  - спросил вдруг отчим с некоторым как бы даже сочувствием,  - извращения твои доходов тебе разве не причиняют?
        - Какие ещё извращения?  - с изумлением вымолвил я.
        - Ну, ты же девочек и мальчиков богатеньким подкладываешь  - и мэру, и прокурору, и бизнесменам, да и сам пользуешься… неужто не платят исправно?
        - Подкладываю?  - ещё более прежнего я изумился.
        - Сам понимаешь, нас бесполезно обманывать,  - резюмировал «тополь».
        - Короче, так!  - бросил отчим.  - Новый смартфон покупаешь…
        - Два смартфона,  - перебил того «тополь».
        - Два новых смартфона и двадцать тысяч деньгами,  - поправился отчим.  - И мы никому ничего не расскажем.
        - Но только до первого сентября, не до Нового года.
        - А иначе…  - будто бы в ужасе зажмурился отчим.
        - Можешь сгореть, утонуть, или кирпич откуда-то свалится,  - пояснил громоздкий товарищ его.
        - Три дня тебе сроку!
        - Видно будет,  - хмуро сказал я и направился ворота в гараж открывать.
        Я нарочно во время всего толковища старался отстраниться от машины подалее, дабы Гулькины уши не обременять мужскими подробностями. Однако хитрюга потихоньку дверь приотворила и, как оказалось, многое слышала.
        - Будь у меня такой отчим, я бы его непременно убила, а потом с собою покончила,  - сказала мартышечка, когда я на место своё за рулём водрузился.
        - Не болтай ты, насчёт покончить с собой!  - отмахнулся я от сей красивой зверушки.
        - Я, правда бы, сделала так,  - тихо и беспредельно добавила Гулечка.
        74
        Стало быть, пока ещё не весь город ведал в подробностях истинное существо нашего мракобесия, если уж даже сия шпионящая парочка пребывала на наш счёт в некоторых заблуждениях и копошилась в недостоверностях. Впрочем, это дело нескольких дней  - тогда-то, несомненно, узнают все и на сей раз безошибочно. Во мне мешались всяческие мыслишки и словеса, пагубные и муторные, как соли тяжёлых металлов. Но на Гульку я не хотел их вываливать.
        - Савва Иванович, надо срочно что-то придумать!  - озабоченно бросила юница, когда я поставил машину на место, и мы ступили с Гулькой во двор.
        Отчего-то снова мимолётно подумал о холодце. Но вслух сказал супротивное:
        - Что придумать?
        - Что делать с этими уродами,  - ответила та.
        - А что с ними делать? Ну, постояли да побалакали пару минут!..
        - Они же требуют денег. У вас есть такие деньги?
        - Денег таких нет,  - отвечал я неохотно.
        - Ну, вот!  - сказала юница.
        Милые мои завсегдатаи встретили нас с Гулечкой выжидательно нагими. В сборе были все, кроме Олечки и Алёши, но последний обещал скоро быть.
        - Савва Иванович, ну, где вы так долго?  - попрекнул меня Васенька  - Вакла.  - Мы сниматься хотим!
        - Раз долго ждали, погодьте ещё самую малость,  - сказал я Вакле и всем остальным и прошёл к себе в кабинет.
        Не то, чтобы у меня было какое-то дело. Просто хотелось побыть одному и подумать. Я думал о пропавшей Олечке, о вымогательстве сих двух мерзавцев, о Гульке и моих легкомысленных поползновениях на счёт сей фантастической юницы и ещё много о чём думал я.
        Я понемногу за ними подглядывал. Я видел, что Танька с опаской посматривает в окно. Наверняка она мой разговор с её отчимом и гнусным приятелем оного видела.
        Ничего толкового в голову не приходило.
        И тут раздался стук в дверь. Сотворивши на морде своей цензурное выражение, я пошёл открывать.
        За дверью стояли Гулька и Танечка. Должно быть, они полагали, что идут ко мне на ковёр, и потому одеты были почти официально: обе босые и в трусиках. Стало быть, выше пояса на них ничего не наблюдалось. Хотя наблюдал-то я весьма испытующе.
        - Савва Иванович, мы к вам,  - начала уверенно Гулька.
        - Ну, так и быть, заходите!  - ответствовал я.
        Юницы внедрились ко мне в кабинет. Мы все трое стояли и друг друга рассматривали, лишь Татьяна глядела на нас, полупотупившись.
        - Вот, Таня,  - завела разговор моя раскосенькая домоправительница.  - Мы с Саввой Ивановичем съездили на розыски Олечки, а когда возвращались, наткнулись на твоего отчима с каким-то дурацким громилой. И они очень нагло говорили с Саввой Ивановичем и стали за тебя требовать денег. А у Саввы Ивановича таких денег нет, правда, Савва Иванович?
        Я молча плечами пожал. Собственно я ведь Гульку не просил эксцесс сей устраивать.
        Глаза у Танечки слезами мгновенно наполнились.
        - Дядька Мишка  - последняя сволочь!  - сказала она.  - Он меня на Новый год изнасиловал с дружками вместе, а теперь ещё с кого-то там станет требовать денег!
        - Не с кого-то там, а с Саввы Ивановича!  - поправила Гулька.
        - С Саввы Ивановича,  - эхом ответила Танечка.
        - Таня,  - рассудительно говорила мартышечка,  - может, тебе несколько дней пожить дома, чтобы успокоить и мать, и этого Мишку? Ведь они о тебе всё же волнуются. А потом, когда всё успокоится, ты к нам потихоньку вернёшься. Я правильно говорю, Савва Иванович?
        - Может, и нет,  - кротко ответствовал я.
        - Как же неправильно?  - взволновалась мартышечка.  - А если нет больше выхода? Вы же сами всё слышали.
        Тут у Татьяны слёзы хлынули в три ручья.
        - Не прогоняйте меня! Не прогоняйте!  - стала она приговаривать.  - Я буду делать всё, что вы скажете!
        Мы с Гулькой замерли.
        Танечка же попыталась ухватиться за меня как за соломинку. Она стянула с себя трусики и поспешно шагнула ко мне. Она собиралась соблазнить меня прямо на Гулькиных глазах. Вся она теперь была нестерпимо прекрасна, и одни лишь лодыжки и щиколотки  - беспомощны, трогательны. Пронзительны, возбуждающи, будоражащи… Чёрт, чёрт!.. Эти лодыжки! От одних лодыжек можно рассудка лишиться!
        Я успел перехватить её руки и с силой отстранил от себя юницу. Несколько секунд мы с нею боролись. Впрочем, я скорее с собою боролся.
        - Что ты, что ты!  - вскричал я недовольно.
        - Пожалуйста! Не прогоняйте!  - сквозь рыданья повторяла она.
        А так хотелось ей уступить! В какой-то момент я едва не сорвался. Из-за лодыжек и щиколоток. Уверен, и Гулька бы меня не осудила за это. Так слаб человек, что даже не стоит порядочного осуждения. И никакое осужденье человека не стоит.
        Потом, когда настойчивость юницы иссякла, я бережно обнял её, притянул к себе, и так мы долго стояли, обнявшись. Из Таниных глаз истекали беззвучные слёзы, а я бормотал: «Не прогоню! Не прогоню! Не прогоню же, конечно!»
        И ощущал себя при этом мерзавцем.
        Но зачтётся ли мне когда-то мой подвиг самоотречения? Да уж, чёрта с два, разумеется! Разве ж я сам того не знаю! Какие у нас подвиги засчитываются! Подвиги у нас порицаются и высмеиваются!
        Гулька тяжело вздыхала над нами, как всяческий взрослый вздыхает над проделками своих чад несмышлёных.
        75
        «Тополь» с Танькиным отчимом уже испарились, сосед Олег Рыбьев во дому своём заховался. И мы все, кроме Танечки, во двор с облегчением высыпали. Думали вишни нарвать, а Гулька вынесла краску, и мы столпились поблизости, взирая на то, как юница срамную надпись замазывает.
        Тут появился Алёша.
        - Где был?  - спросила дружка своего Саби.
        - Мать вызвали в школу, вот она и ругается. Зачем не сообщают, но, похоже, в связи с нашими фильмами. Кто-то, получается, стукнул,  - просто ответил Алёша.
        - Ну, начинается!  - вырвалось у Тамарочки.  - Васька, твоя работа!
        - А чего вдруг моя?  - возмутился Василий.  - Дениска тоже многим рассказывал.
        - Вы два сапога пара с Дениской,  - молвила Бийская.
        - А тут ещё эта надпись!  - вздохнула мартышечка, которая уж почти затушевала весь срам на воротах.
        - А надпись, может, и не связана с фильмами,  - возразил мартышечке Песников.  - Я вчера и сегодня в двух местах ещё видел ту же надпись, тем же почерком, той же краской, так что, может, просто чокнутый какой куролесит.
        - Всё равно, почему именно у нас эта надпись?  - не согласилась с ним Гулечка.  - Дворов вокруг много.
        - Савва Иванович,  - вдруг спохватился Алёша,  - а я вам показать что-то хочу. У вас интернет ведь работает?
        - Ну, пошли, мой хороший,  - ответствовал я.  - Всем нам покажешь!
        Через минуту мы сгрудились в зале, включили книжку-компьютер. Алёша привычно вышел на чешский сайт, который дал нам пристанище, на сайт Николая. Там появились новые фильмы, сразу несколько. Но фильмы не наши, я тотчас заметил. Алёша один из них стал открывать, и тут во мне всё похолодело.
        Ибо увидел я на экране… соитие. Соитие ослепительной Свановой Ларисы, лебедицы, прелестницы… с кем бы вы думали? С «тополем»!
        Меня чуть не вытошнило. В фильме было всё ужасно, нелепо: съёмка против света, деревянная поза Ларисы, мерзкое туловище похотливого «тополя». А как они двигались! Боже, как они двигались! Можно ли выдумать большее унижение нашему ремеслу!
        - Это он! Он!  - наперебой закричали юницы.  - Тот, который стоял здесь за забором!
        - Он повсюду таскается на пару с моим отчимом,  - подтвердила бледная Таня.  - С дядькой Мишкой!..
        В другом фильме была Лариса… с подлым нашим Дениской. Нами отвергнутым, нами изблёванным. Чёрт! Значит, и пармезан этот с ними?! И была та же поза! Дениска, соитийствующий коряво, однообразно, нелепо! Лариса повернула голову, она смотрела в камеру, застывшая улыбка едва держалась на её лице. Подлый же Дениска, головы не поворачивая, тоже улыбался. Пармезанской своею улыбкой.
        И в третьем фильме был снова Дениска, но с какою-то гадкою, губастою девкой. Они соитийствовали какое-то время, потом девка, обвисшими телесами отсвечивая, выпросталась из-под Дениски, вышла из кадра, и её опять сменила Лариса…
        Боже! Боже! Лариса! Лариса! Как могла ты отринуть моё предложение, моё искусство, мой волюнтаризм, мои сублимации, мой магический промысел, моё мракобесие? Чтобы тут же погрязнуть в этой клоаке бездарности, профанации, ничтожества, низкого вкуса? Неужто ты не смогла распознать, угадать художника и душу его несломленную, немыслимую, незаурядную, неевклидовую! Неужто тебе ближе пошлость, подлость, расхитительство, бесталанность, сточные воды! Кто сей гнусный поводник, заманивший тебя, совершенство, в свои лживые сети?! Кто смел подражать мне, гнусно бесчестя и наше ремесло, и даже самое название оного?! А Николай! Николай! Где же его вкус, чутьё, здравый смысл? Неужто он не видит тщедушие и никудышную фракцию этих жалких провинциальных поделок? Зачем же он их разместил у себя?
        - Похоже, мы теперь в городе уже не единственная студия,  - вдруг сказала Тамарочка.
        Совсем рядом, над ухом моим сопел лицезревший сие безобразие Васенька.
        - Да,  - сказал Кладезев.  - Тело, конечно, у неё охрененное! Ну, а так в остальном  - бревно деревянное. Ей до любой из наших юниц далеко!
        - Верно,  - согласились с Василием две подружки  - Гулька и Танечка.
        - Спасибо, Василий,  - сказала Тамарочка  - Ташко.
        - На здоровье,  - ответствовал Васенька, дружелюбно шлёпнув по заднюшке оную.
        - Савва Иванович,  - тихо молвила Саби.  - Ну, как  - вы теперь от Лариски совсем излечились?
        - Совершенно излечился, замечательная моя!  - так же тихо я ей отвечал.
        76
        Ну, полностью ли я излечился от Сногсшибательной или не совсем, это уж бог ведает. Но страдать и сохнуть по ней (как и по всему моему прошлому) было уж точно некогда. Я теперь практически принял решение, но, чтобы, наконец, объявить оное во всеуслышанье, мне не хватало только какого-то важного толчка. Но не завтра, так послезавтра толчок этот будет иметь место. В том, по интенсивности событий последнего времени судя, можно было не сомневаться.
        Назавтра, ежели Олечка не появится, было решено снимать банные экзерсисы (артистов наших задумка эта воспламенила), а для того с утра следовало истопить баню. Я объяснил всё Алёше и Васеньке, и они обещали с топкой быстро управиться.
        А вот ежели Конихина вернётся, тогда, конечно, полный отбой и занимаемся одним абортом.
        Историю с вымогательством я пока что отодвигал, думать о ней не хотелось.
        Но Олечка всё-таки появилась.
        Правда, не сама, не своим лицом.
        И всё ж таки с несомненностью.
        Сегодня же мы снимали в мезонине. Покуда я распределял роли, Гулька сходила в гардеропную за костюмами для артистов. И вдруг вернулась бледная, с бумажным листком.
        - От Олечки,  - сказала она.
        Да-да, то оказалась записка от Оли Конихиной, пару дней назад та её написала, да и оставила в гардеропной на безвидном месте. Так чтобы отыскть было возможно.
        - Что там? Что? Читай же!  - встрепенулась компанья.
        - Читай!  - молвил и я.
        «Савва Иванович и вы все, мои дорогие,  - начала обезьянка. Она волновалась заметно.  - Если вы это читаете, значит, меня уже, может быть, нет. Или я далеко. Но это неважно. Вы меня не ищите и лучше забудьте, если сможете. Или не забывайте. Как и я вас никого не забуду. Сколько бы мне ни осталось. А мне, может быть, осталось недолго. Я сбиваюсь. И вместе с тем я никогда не мыслила так ясно и так очевидно. С вами я стала другой, с вами я стала женщиной (во всех смыслах), и, если вам когда-то понадобится оправдание или моё признание, то вот оно: мои собственноручные строки. Я ни о чём не жалею. Я всех вас люблю, вы, Савва Иванович, говорили когда-то, что надо любить всех без исключения и без изъятья, я этого тогда не понимала, и никто не понимал, а теперь я понимаю и чувствую. И скоро это поймут все! И даже Ваську я люблю, хоть он человек несчастный и слабый, но это ничего. Простите меня, хорошие мои! Ваша Око Аннхилия (или Конихина Оля), о чём собственноручно расписываюсь…»
        На минуту повисло молчание.
        - Её нет, она умерла, с собою покончила!  - упавшим голосом сказала мартышечка.
        - Савва Иванович, зачем?  - молвила Ташко.  - Зачем она это сделала? Ведь мы никогда её не дразнили, никогда над нею не издевались!
        - Не может быть! Этого просто быть не может!  - сказал сокрушённый Песников.
        Я откашлялся.
        - Да,  - твёрдо сказал я.  - Алёша прав. Этого не может быть. Оля, наверное, нуждалась в чьей-нибудь помощи, но беда в том, что не была готова её принять ни от кого.
        Вряд ли я мог сказать теперь что-то подлее и жальче, сознавал я. Но я сказал уж то, что сказал. Другого уж ничего не скажу.
        - Да, ладно,  - резюмировал Васенька.  - Куда она денется! Погуляет  - вернётся!
        На том порешили. Мы все старались упокоить себя.
        - И чего это вдруг я несчастный и слабый?  - всё спрашивал Васенька. Видно было, что его изрядно задела та неосторожная фраза.
        77
        Скрепя сердце, мы стали в мезонине снимать новые фильмы. Говоря откровенно, я не очень понимал, для чего мы занимаемся съёмками  - денег нам это никаких не приносило. Наверное, снимали мы оттого, что уже не могли не снимать, другого объяснения здесь не существует.
        Мы ещё были под впечатлением Олечкиного письма, потому никакого насилия не хотелось, хотелось, напротив, сделать что-то элегическое, деликатное, созерцательное. Насилие же можно будет снять завтра, в бане. (Баня вообще предрасполагает к насилию. Она из всех моих кинематографических застенков  - самое, можно сказать, исчадье подневольности.) Я поставил такую задачу перед своими артистами и сам отснял один фильм  - с Васькой и Гулечкой. У обезьянки, кажется, прошёл её прежний психоз, она более не вспрыгивала с жадностью на Васенькин уд, она, кажется, даже жалела своего партнёра и перед камерой долго ласкала его, старательно и трепетно. Васенька же во время соития будто играл с невесомой своей партнёршей, переворачивал её всячески, с лёгкостью менял позы, но в каждой из них умудрялся войти в Гулечку непринуждённо и с некоторою даже мужескою бравадой. Семя Васенька излил ей на лицо, и это было финальным аккордом нашего первого сегодняшнего этюда.
        Они более уж не стеснялись друг друга, они не стеснялись меня, они нисколько не тушевались пред камерой  - воистину они все работали с сознанием выполняемого долга  - долга пред миром, пред зрителями, пред самими собою, пред красотой.
        Я, почувствовав себя уставшим и устаревшим, ушёл к себе в кабинет, продолжение же съёмок возложил на Гульку. Я велел ей снять ещё три этюда  - по одному с каждой из оставшихся наших юниц. И на сегодня, мол, будет довольно.
        - Когда закончишь снимать, приходи  - я покажу, как монтируют фильмы,  - безвозмездно сказал я прекрасной своей обезьянке.
        В кабинете я немного понаблюдал, как артисты работают (Алёша с Тамарочкой), полюбовался на Гулечку с камерой (снимая, она язычок изо рта от усердья понемногу высовывала), перечитал ещё раз записку Око Аннхилии и как-то так незаметно заснул.
        Приснился мне Васенька, Васенька Кладезев, и был он отчего-то шотландцем из зыркливого города Глазго. На голове у него красовался берет шерстяной, одет был Василий в куртку-дуплет, клетчатый килт, полосатые гольфы. На поясе юноши болтался огромный кошель, отороченный мехом. Поначалу предо мною Василий под волынку с парою барабанов приплясывал (и с грохотом барабанов синхронно виделись пронырливый бег и шнырянье двух битумных белок). Потом вдруг стал вскрикивать: «Деньги! Деньги! Деньги!» и огромною дланью своей из споррана разбрасывать бумажки цветастые  - фунты чертовых стерлингов. Я не выдержал и бросился денежные средства с земли собирать. Васенька захохотал, захохотал надо мною, и тут я проснулся.
        «Чёрт! Неужто финансы  - главнейшая из забот моих? И ничто более меня не волнует? И не кто-нибудь, но именно Васенька  - острие моих теперешних укоров!»  - сумбурноголово помыслил я. Но нет, забот у меня много и остальных. От укоров же всяческих у меня отбою не существовало.
        Я проследил за своими артистами. У них уж закончились съёмки, отснялись все. Гулька ко мне собиралась учиться монтировать, но её не отпускали. Над нею глумились: знаем, мол, знаем эту учёбу! Хотя, на самом деле, её были рады спровадить. Мартышечка  - строгая командирша, при ней не больно-то закуролесишь.
        Юницы и юноши в гардеропную впёрлись и стали над костюмом раздумывать, в котором Гульку возможно ко мне делегировать. И тут наткнулись на белое платье с фатою. из моих сокровенных припасов. Обезьянка спервоначалу отнекивалась, но потом сама загорелась. И вот уж она через минуту стучалась.
        78
        Я дверь отворил. Гулька впорхнула ко мне густопёрою горлицей (или иною белою птицей). В руке юница держала ещё теплую от работы недавней тяжёлую камеру. И воздушное платье невесты на ней смуглокожей смотрелось особенно трепетно. Впорхнула и тут же застыла. Должно быть, попыталась моими глазами увидеть себя.
        - Тебе очень идёт это платье,  - сказал я без тени усмешки.
        Но та уже устыдилась.
        - Это не я!  - сказала она.  - Это всё Васька с Алёшей и другие юницы! Они хотели надо мной посмеяться,  - и тут же через голову стала стаскивать невестино платье. Через мгновенье она уж была совершенно нагой.
        - Зря ты так!..  - молвил я, шаль тяжёлую мартышечке безудержной на плечи набрасывая.
        - Нет, не зря,  - обиженно сказала она.  - Я хочу.
        - Ну, что, будем работать?  - спросил я ещё.
        - Да,  - сказала она.
        Я усадил её рядом с собою, открыл программу монтажную. Я слышал, как совсем рядом бьётся Гулькино сердце. Она, наверное, слышала, как бьётся моё. Моё сердце билось изрядно от близости красивой юницы. Жаркой, будто субтропик.
        - Вот, смотри!  - говорил я.  - Это стол твой монтажный, на него ты перетаскиваешь тобой отснятые клипы. Здесь ты их можешь подрезать, соединить. Растянуть, если хочешь, чтоб скорость поменьше была.
        - Я поняла,  - сказала мартышечка.
        Она действительно всё понимала мгновенно  - юные отлично схватывают всё электронное, все программы и гаджеты. Я-то, когда разбирался с сей наукой монтажной, мучился долго.
        - Здесь вот дорожки отдельные  - это для музыки или для звуков. Потом ты просматриваешь, что у тебя получилось. Ещё ты накладываешь переходы: в стык, через размытие или через затемнение. Там есть много других переходов, но не стоит ими злоупотреблять. Так… можно разве что просто попробовать.
        Гулька всё пробовала сама.
        - Нравится?  - спрашивал я.
        - Да,  - отвечала мартышечка.
        - Хочешь этим ещё заниматься?
        - Хочу.
        - Значит, продолжим.
        Тут Гулька невзначай сотворила на прелестной мордочке некоторую озабоченную гримаску и сказала:
        - Савва Иванович, а чего вы Таньку не взяли, когда она вам себя предлагала? Нет, вы не думайте, это не плата за то, что бы вы её не выгоняли  - она и сама этого хочет.
        - Откуда ты можешь это знать?
        - Мне многое рассказывают, потому знаю. А если вы стеснялись меня, так вы бы сказали  - я б вышла.
        - Не в стеснении дело. Это вообще было бы лишнее.
        - А со мною не лишнее?
        - С тобой мне тоже следовало быть немного потвёрже,  - ответствовал я и положил руку ей на плечо.
        Гулечка сидела, не шелохнувшись. Потом взяла мою руку и, разведя концы шали, положила её себе на грудь. Невольно  - хотя и не сразу  - я стал ласкать оную, сжимать и трогать соски. А что еще оставалось? Так и сидеть увальнем? Гулечка прижалась доверчиво, лукаво поискала мой уд.
        Чёрт, опять у меня не было выбора! Мартышечка затеяла меня раздевать. Я и сам раздевался. Одежду мы на пол бросали. Что нам какая-то одежда!
        79
        Я ведь хитрил, разумеется. Если б я Гульку хотел оттолкнуть, так зачем бы, спрашивается, накануне притащил матрас в свой кабинет? Чтобы валяться на нём одному? От самочки малолетней сие не укрылось, она алчно потащила меня к новому лежбищу.
        Сначала мы сели рядом с нею вплотную. И гладили друг друга, гладили, так бережно, будто бы гладили цветы бесценные, экзотические.
        - Если я буду поступать в киноинститут, так мне нужно иметь собственный фильм,  - шепнула юница.  - Верно?
        - Ну, так сними его. Тебя наши артисты устроят? Или надо других?  - секунд через десять я отозвался.
        Оба мы уже изнемогали. Тогда я откинулся на спину.
        - Да, они хорошие. Вы научили их многому,  - прохрипела мартышечка. И стала на меня наползать, надвигаться.
        - Ты уже знаешь, про что будешь снимать?  - почти выкрикнул я.
        - Да. Я хочу завтра сесть  - сценарий писать. Вы дадите мне бумагу и ручку?  - она была ужасающе близко, совсем-совсем рядом. Совершенная, блистательная и нестерпимая.
        - Я подарю тебе удобный блокнот. И красивую ручку,  - простонал я, ей глядя в глаза. И медленно вошёл в юницу распалённую, жаждущую. Цинично вошёл и сластолюбиво.
        Обезьянка дивная застонала и содрогнулась. Хотела тут же отдаться своему привычному неистовству девичьему. Но я удержал её, положивши одну руку на талию и другую на грудь, и она подчинилась.
        - Подожди, подожди!  - шепнул я.
        Мы оба застыли. Внимая своим ощущениям. Хрупким, звенящим и немыслимым. Шампанским, смарагдовым, сверхчеловеческим.
        - Я напишу, а потом покажу вам,  - собравшись с силами, прошептала мартышечка.  - А вы мне скажете, что там не так. Я вижу, я знаю, как всё должно быть, но у меня пока мало опыта, и я могу ошибаться.
        - Конечно, я помогу,  - выдохнул я.
        Тут юница с глазами закрытыми усмехнулась тихонько.
        - Что?  - молвил я.
        - Я хочу в свой фильм соитие вставить, оно там сюжетом хорошо обусловлено, но вот опасаюсь, не будет ли это чересчур для комиссии?
        Разумеется, оба мы о соитии думали  - о чём же ещё!
        - Может, и будет,  - подумав, весь покрасневши, с усилием ответствовал я.  - Но ты сначала сними, а потом мы подумаем. Если что, можно будет и переснять.
        Это-то последнее слово, это-то «переснять» нас с юницею и доконало. Переснять, переснять!.. Мы оба будто сорвались с цепи, подстёгнутые пересъёмкой, юница скакнула на мне раз, скакнула на мне сызнова, и через мгновение мы уж яростно насыщались, наслаждались друг другом. Мартышечка что-то нечленораздельное вскрикивала, я ей отвечал ей хрипеньем и стонами. Я опасался, что сердце моё разорвется, Гулька же, самка проклятая, зверица свирепая, опасавшеюся не выглядела вовсе. Ей всё было мало! Оба мы взмокли, мы дышали друг другом, нашим обоюдным воздухом. Можно ли сказать, что это любовь? Нет, это бешенство, ослепленье, безумье, горячка. Отвращенье, насилье, лихорадка, истома. Безумье всё прибывало, выплёскивалось из берегов, и тут вдруг острая жалость пронзила меня, жалость к юности сей осязаемой, жалость к её неопытности, к её беззащитности. Я сжал её так сильно, что у неё затрещали всё косточки. И тут вдруг Гулька забилась, закричала, затрепетала, и стало щекотно и маетно, всё сгрудилось, сосредоточилось на самом кончике головки уда, все ощущения, все сомнения, все слагаемые, все контрапункты и все
контроверзы, все институции и все инсинуации; весь смысл мира собрался здесь, и поворотить было невозможно, остановиться было немыслимо, и ещё через два-три нестерпимых мгновенья я тоже сорвался, и так же, как кричащая, заплаканная юница, до радости, до сумасшествия, до восторга, до полусмерти бился и трепетал уже я.
        Потом несколько долгих минут мы лежали, крепко обнявшись. Это чёртово Гулькино кино, которое пока существует лишь в проекте, толкнуло нас друг к другу, а без него, быть может, всё было бы намного скуднее, всё вышло бы мизернее, малокровнее. Пересъёмка, пересъёмка!.. Сколько в ней эротического, сколько в ней двусмысленного, воспламеняющего!..
        Гулечка вдруг вся потянулась. Потом сказала со вздохом:
        - Пока мы с вами здесь, Савва Иванович, Алёшенька с Васькой себя с другими юницами расплёскивают. Я знаю, я поняла это по тому, как они меж собой переглядывались. Такой убыток казне!..
        - Ничего, хорошая моя! Казна уж привыкла к убыткам,  - я отвечал.
        80
        Утро. Улица. Два казака в фуражках, кителях, брюках с лампасами, у обоих в руке по нагайке  - мимо дома проходят, да вот вдруг остановились. Посмотрели сперва на меня, потом на резолюцию на воротах, накануне Гулькой замазанную. И холод под ложечкой  - зайдут или двинутся дальше? Казаки, казаки! Что за дело такое у них приключилось в наших краях?
        Только бы не вышел из дома Алёша иль Васенька, только б юница не вышла какая-нибудь, стопой лёгкой в уборную ведомая в этот утренний час!..
        Кажется, что-то хотели спросить у меня казаки, но всё ж не спросили, дальше пошли, к окончанью квартала.
        Тогда и я воротился в дом с облегченьем. Не думал я прежде, что моё мракобесие когда-то ляжет на плечи мне таким немыслимым бременем.
        В кабинет я вошёл почти беззвучно. Обезьянка ещё спала, спала на боку. Нагая, прекрасная, лишь по бёдра сбившейся повлакой укрытая. Грудь её была глумливо упругая, пупок  - цинично загадочен, лоно  - заросшее, влекущее, таинственное, дикое.
        - А вас не только Танька, вас и другие юницы хотят,  - со вздохом вдруг молвила Гулечка, глаз ни на миг не разомкнувшая.
        - Спи, спи!  - сказал я.  - Что нам теперь другие юницы!
        - А мне бы это было даже приятно, если бы произошло… И почему вы упрямитесь…  - молвила та, и тут же тихий Гулькин храп повсеместно послышался.
        Я осторожно прилёг рядом с мартышечкой, на самый край матраса прилёг. Едва касаясь волос, я голову Гулькину обнял. Я сей юницей, такой близкой, такой податливой, такой отзывчивой теперь любовался.
        Я был полон попеременного духа. Меж отчаяньем и обнадёженностью мечущегося. Хотя, конечно, при чём здесь надежда? При чём здесь отчаянье? И уж точно сия самочка ласковая, ко мне прижимавшаяся трепетно, здесь совсем ни при чём!
        Сегодня ночью деньги пришли. Те самые, которые ждал я из Чехии. Впрочем, можно ль назвать эти деньги деньгами? Шестьдесят три с половиною евро вдруг оказалось у меня на счету!..
        Разумеется, можно порадоваться им как первой ласточке. Но первая ласточка одновременно была и последней.
        Ибо, кроме денег, пришло и письмо.
        81
        «Здравствуйте, Савва Иванович!  - читал я.  - Пишет вам тот, кого вы, наверное, теперь презираете: Марк Жиркин. В самом деле, босс, патрон велел мне незамедлительно связаться с вами, с тем, которого он называл своим другом, связаться и решить все финансовые вопросы, то бишь, заплатить вам за присланные вами и вошедшие в нашу коллекцию фильмы (о, я, разумеется, в курсе вашей с Николаем Ильичём переписки). Время шло, а я игнорировал прямые приказы своего босса. Какого отношения к себе заслуживает такой человек?!
        Ответ очевиден. Однако же всё было совершенно не так, как вы думаете!
        Вы, наверное, знаете, что двадцать три года назад Николай Творогов с семьёй эмигрировал в Чехию, осел поначалу на западе, под Пльзенем, после перебрался в Прагу. Время было непростое, Николай и его жена для заработка снялись в нескольких откровенных фильмах. Потом он организовал небольшое собственное производство, коему отдавался с одержимостью неофита. И вот к настоящему времени Творогов стал основателем и хозяином целой трансконтинентальной империи по производству и сбыту adult-продукции. Конечно, с целою кучей партнёров, инвесторов, пайщиков, совладельцев и миноритариев. При всей запутанности взаимоотношений с ними, личное состояние пана Николая, по некоторым оценкам, приближается к миллиарду евро. Это я к тому, чтобы вы могли оценить масштабы.
        Почему я столь откровенен с вами? А потому что всё в прошлом! Пять дней назад пан Николай уехал в командировку в Ческе-Будеёвице, где расположен крупнейший из наших филиалов. А позавчера его двухсоткилограммовая туша с отчётливыми следами насилия была выловлена в небольшом речном затоне близ местечка Глубока-над-Влтавой. Сейчас проводится полицейское расследование, но уже и сейчас понятно, что убийство пана Николая связано с его профессиональной деятельностью. Слишком уж много в последнее время появилось недовольных и обиженных таковой.
        Вы думаете, это я игнорировал категорические указания босса заплатить вам? Нет, это именно он смехом много раз говорил мне: «Марек, наши соотечественники такие энтузиасты и такие болваны, что их можно кидать до бесконечности, а они всё равно будут слать мне свою продукцию и почитать за счастье, что её принимают». Признаюсь, это ещё не самое бестактное из высказываний моего босса. И ведь это сказано по поводу человека, которого пан Николай, повторюсь, именовал своим другом.
        Однако же о мёртвых или хорошо, или ничего. Николай Ильич Творогов когда-то был интереснейшим человеком, яркой личностью. Я в числе многих его подчинённых восхищался им. Жизнь пана Николая достойна пера романиста. Но только романиста типа Оноре де Бальзака. На наших глазах происходило чудовищное перерождение этого некогда небесталанного человека, и одновременно с килограммами жира в нём собиралась совершенно невероятная скаредность. Расстаться с какой-нибудь десяткой евро стало для него смерти подобно. Это были неописуемый личностный распад, нестерпимая утрата человеческого достоинства. Ослушаться воли главаря, атамана было невозможно. Наверное, следовало уйти, и кто-то из нас действительно уходил, я  - нет, и потому теперь в полной мере несу моральную ответственность за многочисленные «шалости» Николая Ильича, которую теперь пытаюсь хотя бы отчасти снять с себя, информируя многих контрагентов пана Творогова о подлинном состоянии дел.
        Перед своей последней поездкой в Ческе-Будеёвице пан Николай вызвал меня и сказал неприязненно: «Если ещё этот кровопийца будет клянчить деньги во время моего отсутствия, пошли ему, так и быть, пятьдесят евро, и пусть будет счастлив!» «Пятьдесят?»  - переспросил я. «Шестьдесят три с половиной,  - ответил он.  - И это моё последнее слово. Я вижу, ты на его стороне». «Нет, пан Николай,  - сказал я.  - На вашей».
        Вы, конечно, понимаете, Савва Иванович, что я не могу не исполнить волю своего босса, тем более, если она оказалась посмертной. Сейчас нам предстоит как-то пережить крушение империи пана Николая (если чудо не спасёт нас) и не оказаться погребёнными под её обломками. Мне жаль, что с вами вышло так, как вышло, и одновременно я глубоко благодарен вам за то, что вы делились с нами результатами таланта вашего и трудов ваших артистов. С уважением, Марк Ж.»
        82
        Мне следует крайне осторожно перейти поле этого дня. Быть может, даже на цыпочках. Я  - Савва Супов, смиреннейший из смиренных, и горделивейший из заносчивых. Я задумал самое нечестивое, самое продажное и скабрёзное из всех возможных предприятий человеческих, и вот же и в нём оказался подло обманут. Я учредил величественнейшее из дел души своей, и ныне потерпел сокрушительную неудачу. Я  - человек фиаско и сокрушившихся упований. Быть может, не свяжись я с Николаем, не знал бы я нынешних проблем своих, по крайней мере, в действительном их ассортименте.
        Гулька со вздохом проснулась. Я решил пока не говорить ей ни о чём. Хотя очень скоро расскажу ей всё, и там уж пусть решает сама.
        - Надо Ваську с Алёшей будить  - пусть баню топить начинают,  - порешила мартышечка.
        - Пусть поспят ещё,  - воспрепятствовал я.  - Они вчера много снимались  - устали.
        - Сегодня день тоже тяжёлый. А вы дадите мне поснимать?  - спросила юница.
        - Снимай хоть всё  - у тебя хорошо получается.
        - Столько ещё дел,  - озабоченно Гулька сказала.  - Сейчас завтрак готовить, позже обед, ещё  - съёмки, а мне бы ещё, если возможно, свой сценарий пописать немного, пока я ничего не забыла,  - впрочем, было заметно, что всё это ей нравится.
        - Хочешь пиши сейчас, остальное подождёт,  - предложил я.
        - Я недолго,  - с благодарностью сказала она и трусы натянула, которые валялись поблизости на полу.
        В ней снова просыпалось её бесенятство. Шмыгнула в моё кресло. Тут-то я и подарил ей удобный блокнот и красивую ручку. Через минуту Гулька ушла в себя, а потом, подумав немного, стала что-то строчить на листе.
        Я полюбовался минуту полунагой сценаристкой, да и вышел себе восвояси.
        Пятый Барсик, радостно гремя цепью, подбежал ко мне, поставил лапы мне на грудь и даже пару раз лизнул оную в некотором преувеличенном восторге.
        - Погодь, милый,  - сказал я, потрепав его упругие уши.  - Сейчас Гулька сценарий попишет, потом придёт покормит тебя.
        Но Пятый Барсик то ли не понимал, то ли не соглашался и требовал кормёжки и ласки одновременно и безотлагательно. Потом он всё ж отбежал к будке и сел, доверчиво на меня глядя и, должно быть, припоминая свою прошедшую и пресекшуюся, башкирскую жизнь.
        Понемногу на двор выползали заспанные юницы, а чуть позже и юноши.
        - А где Гуга?  - опрятно спросила Тамарочка.
        - Творит,  - кратко ответствовал я.
        Васенька с Алёшей стали неспешно, поплёвывая да похохатывая, колоть дрова. Делать это они умели, я был спокоен за них.
        - Может, я приготовлю завтрак, если Гулька занята?  - предложила Саби.
        Но мартышечка тут же появилась, привлечённая шумом, а заслышав об Сашкиной инициативе, оную пресекла и отвергла: завтрак стала готовить самочинно и собственноручно.
        Вскорости мы насыщались Гулькиной стряпнёй, а ближе к финалу я отлучился, сходил в гардеропную и кое-что оттуда принёс. А именно  - облегающие звериные маски из мягкого материала.
        - Есть у меня такие вот маски,  - сказал я.  - Сниматься сегодня будем в них. Тебе, Василий, достанется зайчик, Алёше  - козлёночек, Сашенька будет лисичкой, Таня  - медведем, Тамара  - тигром, Гулечка  - волком.
        - А чего это мы с Лёхой  - дичь, а они  - хищники?  - покоробился Васенька.
        - Пусть будет так, как говорю,  - сказал я.  - Ты, хороший мой, не задумывайся, ты просто поверь.
        - Ладно,  - сказал Кладезев.
        Товарищ его  - Песников  - лишь в знак согласья головою кивнул.
        Все примеривали маски, приумножая животный мир и четвероногое поголовье. Всем нравилось, даже невзирая на мимолётный урон своему человеческому, на отступление двуногому соответствию.
        - Но ведь, если будем сегодня снимать про насилие, и все окажутся в масках, будет понятно, что это  - игра,  - сказала смышлёная Саша.
        - Игра,  - согласился я.  - А также открытый приём, а также и юмор, и абсурд, и ещё немного протест.
        - Протест против кого? Или чего?
        - Протест против мира, вторгающегося в наши происки тихие и поползновения своими погубительными бестактными лапами,  - ответствовал я. Много ещё всяческого хотел ответствовать я, но… удержался.
        - Это вряд ли кто-то поймёт, но мы сделаем всё так, как вы скажете, Савва Иванович,  - сказала прежде молчавшая Гулька.
        - Вот и славно, хорошая моя,  - сказал и я.  - Ты тогда и начинай снимать первой. А я потом к вашим съёмкам присовокуплюсь.
        - Хорошо,  - просто сказала мартышечка.
        - Я  - заяц-насильник!  - вскинулся тут неугомонный Василий.
        - Ты  - заяц-насильник,  - согласились с Васильем юницы покладистые.
        83
        Через два часа все мы сгрудились в предбаннике. Дверь в парную плотно прикрыли, чтобы попусту жар не расходовать.
        В первом фильме должны были сниматься Вакла, Пеал и Ташко. Остальные просто смотрели.
        - Ты, Васенька, зайчик,  - молвила Гулька, объясняя роли.
        - Зайчик,  - согласился Василий.
        - А ты, Алёшенька, козлик.
        - Козлик,  - погладил себя по рогатой маске Пеал.
        - Много обид и унижений, Василий, было в твоей зайчиковой жизни,  - продолжала мартышечка сладкая.
        Ушастая маска Ваклы послушно кивнула.
        - А уж в козликовой и того больше…
        - Ну…  - согласился с ней козлик.
        - И нечем тебе больше, зайчик, жизнь свою зайчиковую поправить да улучшить, кроме как собственным удом, его происками,  - молвила Гулька.
        Маска снова кивнула. Такой расклад Ваську устраивал.
        - И тебе тоже нечем,  - бросила Гулька в Алёшину сторону.
        - Ладно,  - согласился Алёша.
        - В деле ублажения удов зайчики и козлики завсегда солидарны,  - продолжила Гуга.  - И это есть высший вид реализации их жизненных устремлений. И потому, когда им доводится выследить парящегося в бане тигра… но не просто тигра и даже не тигрицу, как сказал Савва Иванович… а именно тигра-юницу, наши зайчик да козлик полагают, что им крупно повезло. Тигр же юница  - совсем другое дело, он не ведает ничего ни об каких таких насильях, он привык к своей незамутнённости, он учится в школе или в институте и вот в конце недели приехал в дом своих родителей и вознамерился смыть с себя всю недельную грязь и вот идёт в баню, не подозревая, что за ним уж следят алчные зайчик да козлик. За тигром-юницей. Он-то, конечно, запирается на крючок, но зайчик с козликом беззвучно откидывают крючок ножом.
        Тут Алёша достал из кармана ножик-бабочку и отдал его Васеньке.
        - Открываем,  - согласился Василий.
        - Потом зайчик и козлик донага раздеваются тихо…
        - Раздеваемся,  - повторил Алексей, старавшийся всё проговорить и прочувствовать.
        - Остаётесь в одних масках.
        - Остаёмся.
        - Дверь приоткрываете и в парилке видите дивного тигра-юницу…
        Тут у Василья от удовольствия изо рта струйка слюны жадная вытекла. И уд его скорострельный несанкционированно начал вздыматься.
        - Спокойно, Василий,  - сказала мартышечка в волчьем обличье.  - Контролируй себя. Мы ещё не снимаем.
        Тут Василий за уд непокорный взялся десницей и, подержав так немного, утихомирил оный свой атрибут.
        Гулька-волк же продолжила свою банную проповедь.
        - Тигр-юница видит зайчика с козликом и в ужасе вскрикивает…
        Тигр-юница и вправду в ужасе вскрикнула, пробуя голос.
        - Лица мы не видим, и потому играешь голосом, руками, всем телом…
        Ташко сызнова вскрикнула и отшатнулась, будто от новоявленных алчущих взглядов.
        - Ты прикрываешься…  - молвила Гулька.  - Но юноши зайчик и козлик, тебе угрожая ножом, заставляют открыться.
        Васенька-зайчик тут ухмыльнулся и стал пред знатной подругой своей помахивать ножиком-бабочкой.
        - Ты снова кричишь, но козлик проворный тебя за руки ловит…
        Тут Алёша Тамарочку, репетируя, крепко ухватил за запястья.
        - И в предбанник прохладный вытаскивает…
        Алёша Тамарочку стал тянуть за собой, Васенька, ножиком играя по-прежнему, другою рукою юницу испуганную в попу подталкивал.
        - Зайчик да козлик тебя дерзко заламывают… Уставляют в позу молитвы. Козлик тебя держит за руки. А зайчик с ухмылкой сзади берёт.
        - Ухмылки под маской не видно,  - возразил ей Василий.
        - Детский сад!..  - отбрила оного Гулька.  - Во-первых, хоть и не видно, ты всё равно ухмыляешься. А во-вторых, ты ухмылку играешь руками.
        - А ногами ухмылку не надо сыграть?
        - Ногами сыграть  - высший пилотаж. А тебе до высшего пилотажа пока далеко.
        - Если надо, сыграю ногами,  - опроверг её Васенька.
        - И главное, удом,  - усмехались юницы.
        - Им тоже,  - кивнул головою Василий.
        - Понятно,  - вмешался Алёша.  - А я как потом беру тигра-юницу?  - спросил он, тоже заметно вожделея партнёршу.
        - Как истинный козлик!  - торжествуя, ответила Гуга.  - Валишь на скамью вопящего тигра-юницу. Под колени хватаешь, сверху наваливаешься и так овладеваешь.
        - Ну, ты Гулька прямо режиссёр, всё чётко расписала!  - похвалила подругу Таок.  - А сценарий свой дашь почитать?
        - Пока не допишу полностью, даже не думайте!  - огрызнулась она.  - А теперь все посторонние с площадки вон! Мы снимать начинаем!
        84
        Мы, постылые да посторонние, вымелись из бани, Гулька с избранными артистами начала там творить, я же загнал всех в дом, чтоб не отсвечивали. Ибо заметил Олега, куролесившего по соседству. Олег поначалу потолкался у себя во дворе, потом принялся перемещаться ко мне ближе.
        - Ну, что, Олег, ходишь кругами?  - сказал я, подойдя к забору и узревши насмешливо всю его локомоцию.  - Заходи уж!..
        Такое от хорошей жизни я бы, уж конечно, не предложил.
        Тот приблизился. Но весьма осторожно.
        - Савва,  - сказал он,  - к тебе казаки заходили?
        - Нет,  - ответствовал я.  - С чего бы им ко мне заходить!
        - А ко мне заходили.
        - И что же?
        - Зашли двое с нагайками и спросили, не знаю ли я, где здесь поблизости разврат обретается,  - молвил енотовидный сосед, усердно двигая костистою челюстью.
        - И что ты ответил?
        - Я сказал, что не знаю.
        - Ну и хорошо, что ответил.
        - Я ведь и вправду не знаю.
        - Да, ты не знаешь.
        - Хотя подозрения, конечно, имею.
        - Какие подозрения ты имеешь, Олег?
        - У тебя ведь сейчас в дом девчата прошли?
        - Возможно, и так.
        Тут дверь в баню открылась, и зайчик с козликом из оной повысунулись (впрочем, одетые), но нас с Олегом быстро заметили и снова проворно в предбаннике спрятались. Ещё хорошо, что Гулька оттуда не выглянула.
        - А это ведь парни?  - указал рукою Олег.
        - Если сам видишь, Олег, так зачем же ты спрашиваешь?  - спрашивал я.
        - А ведь когда девчата и парни совокупно присутствуют, там обычно разврат образуется…  - гнул свою линию сосед простоволосый, настырный.
        - Может, где-то и образуется, но не у нас,  - отвечал я с решимостью.
        - А у вас что? Патриотическая игра «Зарница»?
        - Нет, не «Зарница». И может, вовсе не игра.
        - Тогда что?
        - Олег,  - сказал я,  - живи своей жизнью и не мешайся в жизнь нашу. Это единственное, о чём я прошу. И тебя прошу, и всяческих прочих. Разве это так трудно?
        - А ведь казаки обещали вернуться. И я тогда не знаю, что скажу. Они были очень недовольны, казаки-то!.. Они развраты не любят!
        - Говори, что считаешь нужным, Олег, и пусть случится то, что случится!  - ответил я и шагнул решительно к дому.
        Тут Пятый Барсик, заливисто гавкая, к соседу моему незадачливому бросился и даже вознамерился дружелюбно поставить ему лапы на грудь.
        - Да пошёл ты!  - злобно крикнул Олег, ретируясь.
        - Чего от вас сосед ваш хотел, Савва Иванович?  - во дому у меня спросила Таок, немного встревоженная.
        Она смотрела на меня то прямо, то косвенно, будто что-то совсем уж особенное держала она на уме. Будто что-то хотела сказать, да никак не решалась.
        - Ничего. Он просто юности вашей завидует.
        - Гадкий он какой-то!..
        - Да,  - согласился я.  - Олег из зачуханного, неуклюжего племени.
        Меня всё будоражили лодыжки Татьянины, оттого я старался на них не смотреть. Уж лучше на перси её, на живот да на плечи нагие.
        Не будь поблизости Саби, насмешливой и отрезвляющей, я бы, пожалуй, смутился поболее.
        - А вы-то отчего не остались на съёмке, Савва Иванович?  - спросила красивая Сашенька.  - Гулька ведь только нас прогнала, к вам это никак не относится.
        - Там и так места мало,  - ответствовал я.  - Гуле ж надзор мой не надобен. Она и сама умудрится отыскать какой-то нерв необычный, приемлемый. У неё есть ощущение кадра. Так же, положим, как у тебя талант рисовальный…
        - Васькин телефон уже раз десять звонил,  - вмешалась Татьяна.  - Кому-то Василий слишком понадобился.
        - Ничего, перезвонит, когда освободится,  - ответила Бийская.  - Не прерывать же съёмки из-за телефона дурацкого.
        85
        Через час наши артисты, одетые и в масках, вышли из бани с видом победителей. Значит, были довольны результатом. Да и сами они раскраснелись, посвежели и похорошели.
        - Васька, тут тебя зверски хотят!  - шагнула Таок навстречу Кладезеву с его телефоном.
        Василий из рук у Татьяны выхватил гаджет, посмотрел на него и матернулся усердно.
        - Я сейчас,  - сказал нам Василий и с телефоном, к уху прижатым, во двор проворно он выскочил.
        - Наверное, с Наташкой беседует,  - усмехнулась тут Сашенька Бийская.  - С ней он по-другому говорить не умеет.
        Василий расхаживал по двору, жестикулировал, орал в телефон. Слышались отдельные реплики: «Дура! Сука! Да заткнись ты, шалава!» Один раз он даже свой переговорный агрегат зашвырнул под вишнёвые деревья, но тот, должно быть, опять зазвонил, и Василий, не выдержав, всё же достал его из компоста поддревного.
        Через минуту Кладезев ворвался в дом, стал одеваться поспешно.
        - Я скоро!  - бросил он.  - Этой суке вправлю мозги и обратно!
        - Что случилось, Василий?  - спросил я.
        - Матери позвонили: из училища меня выгоняют из-за наших фильмов. Вот она с цепи сорвалась, только орёт и ничего слушать не хочет! Бешеная баба!
        - Так в маске и пойдёшь?  - бросила Сашенька.
        Юницы смотрели на Васеньку с ужасом и сочувствием. Тот сорвал маску, схватил со стола яблоко, надгрыз его, сунул в карман и бросился из дому вон.
        Все ожидали от меня какого-то слова.
        - Ладно,  - сказал я.  - Пока Васенька ходит, и мы с Гулечкой отъедем ненадолго по делам. А вы сидите тихо и никому не открывайте, если придёт кто-то.
        - Я сейчас соберусь,  - сказала мартышечка.
        Я тоже пошёл собираться. Я выгреб все свои денежные заначки («Коровьи средства», как я их обыденно аттестовал). Сунул все финансы в карман.
        - Куда мы едем?  - спросила Гулька в машине.
        - Скоро всё сама увидишь,  - отвечал я.
        И тут же тоскливая «Ташлама» полилась из карманного Гулькиного телефона. Юница послушала немного, потом быстро-быстро и несколько взволнованно заговорила в трубку по-башкирски.
        - Что?  - кратко спросил я минут через пять, когда ретивый монолог сей пресёкся.
        - Матери рассказали про наши съёмки, она стала говорить, что я позорю её, позорю сестёр и память отца,  - ответила Гулька.
        - А ты?
        - Сказала, что я никого не позорю, что это вообще моё дело и что, если она меня будет ругать, я из дома уйду навсегда.
        - Из дома тебе уходить не следует, там тебя любят,  - осторожно сказал я.
        - Здесь меня тоже любят,  - жестоковыйно ответствовала Гулька.
        Она была сейчас раскрасневшейся и нестерпимо хорошенькой. Эту юницу волнение красит, сказал себе я. Волнение  - друг совершенства.
        Сначала мы заехали в банкомат. Там я снял подчистую все «чешские» деньги.
        Гулька, увидевши денежные знаки, возликовала усердно.
        - Прислали?  - даже немножко подпрыгнула на месте она.
        - Прислали.
        - Ура!
        - Ну, допустим, ура!  - согласился я. И отдал Гульке весь свой собранный капитал.  - Пусть пока у тебя будет,  - сказал я.
        Потом мы объехали вокруг площади, и я остановился возле центрального магазина. По улицам окрест вышагивало беззлобное население, бипедальное, прямоходящее, коему до нас не имелось дела, мы с Гулькой  - мирные паразиты  - оному отвечали всяческими сходными манёврами и братоубийственным равнодушием. Уличным человекам мы не сочувствовали.
        - Приехали.
        - Мы в магазин?  - удивилась Гулька.
        - Завтра у нас праздник…  - начал я.
        - Какой?
        - Завтра и узнаешь. И все остальные узнают завтра. Надо приготовить пир на всю нашу компанью,  - сказал я.  - Денег не жалей  - бери всё, что сама считаешь нужным. Справишься?
        - Конечно,  - сказала Гулька.  - А потом я остальных юниц попрошу  - они помогут мне приготовить.
        - Непременно помогут.
        - Взять водки или вина?  - для порядка спросила ещё обезьянка.
        - Возьми и того и другого.
        - Только вы будьте рядом, а то мне не дадут, я несовершеннолетняя,  - добавила Гулька.
        - Куда ж я от тебя!  - ответствовал я.
        86
        Маленькая моя хозяйка с тележкой стала набирать продукты, я же просто отправился бродить по магазину. И тут же в винном отделе столкнулся с соплеподобным, полукопчёным Танькиным отчимом.
        - Ну, что: деньги достал?  - не слишком усердствуя в приветливости, спросил тот.
        Я тоже не слишком усердствовал.
        - Срок ещё не вышел.
        - Срок скоро выйдёт.
        - Ну, выйдет  - и выйдёт!
        - И мы тогда придём. И не одни  - ты это знаешь.
        Гуля, завидев нас, тележку оттолкнула и к нам подскочила едва ли не с кулаками.
        - Какое вы имеете право что-то там вымогать!  - яростно крикнула она на моего беседчика, отчего вся магазинная шушера тут же на нас обратилась.  - Вы не сделали для Танечки ничего хорошего, а я знаю, что вы с ней сделали, и я всем расскажу, и вы не один сделали!..
        - Скажи ей, чтоб пасть завалила!..  - с некоторым удивлением сказал отчим.
        Я обнял Гульку за плечи и отстранил её.
        - Ладно,  - сказал я ему с побочною злостью.  - Хватит спектакль здесь устраивать!
        - Что, бухло берёшь? Трубы горят?  - ухмыльнулся тот.
        - Беру. Ничего не горит,  - ответил я и спокойно стал бутылки с вином и с водкой в тележку складывать. На зависть моему визави.
        - Ну,  - бросил он,  - я сказал, а ты слышал,  - и к выходу двинулся, полный гонора и непокорности.
        Я подождал немного. «Ничего, всё нормально, продолжаем»,  - Гульке сказал.
        Набрали мы съестных припасов четыре огромных сумки  - дня на три хватило бы.
        Танькин отчим дожидался на улице.
        - Слышь, дай сейчас бутылку беленькой, а остальное завтра, как договорились,  - провякал он, удержавши меня за рукав.
        Я остановился. Отряхнул рукав после десницы сего прощелыги. Посмотрел мимо подлых глазёнок его и с усмешкой ацидофилиновой да духом глумливым отдал ему две бутылки.
        - Вот!  - обрадовался он жидкости, отчаливая на сей раз окончательно.
        - Всё!  - сказал я, когда мы с Гулькой в машину грузились.  - Плюнь и забудь про него!
        Гулька послушливо плюнула. Перед собою на землю. А вот забыла иль нет  - это уж бог её ведает!
        Я Гульку отнюдь не завсегда понимал в точности и в неизбежности.
        87
        Васенька всё не появлялся. Алёша, переживавший за приятеля, даже звонил ему три раза, но не смог дозвониться.
        - Казаки приходили,  - встретила нас известием Саби.  - Но мы сидели тихо и дверь не открыли, как вы и велели, Савва Иванович.
        - Хорошо,  - ответствовал я.
        Покупкам юницы обрадовались. И даже немедленно вытребовали у меня по стакану вина. Я и сам с ними за компанию выпил.
        Все смотрели на меня, со значением явно смотрели. Я ответно посмотрел со значением на обезьянку  - глобально уставил свои красноречивые зенки. Видно было, что её ещё не отпустила недавняя встреча. Даже вино ей не позволяло расслабиться. И я подумал, хорошо бы её какой-то работой занять.
        - Что ж,  - молвил я,  - снимай тогда сама дальше.
        - Ладно,  - сказала она.  - Алёша, баня ещё горяча?
        - Да,  - сказал он.  - Мы много дров накидали.
        - Это правильно.
        - Кто из нас будет с Алёшей сниматься?  - спросила Сашенька Гульку.
        Та обвела взглядом всех соискательниц. Уж конечно, этого хотела каждая из подневольных красавиц.
        - Вы все три будете с Алёшей сниматься,  - ответила режиссёрка дивная. И перечислила: «Саша, Таня, Тамарочка.
        - И я?  - обрадовалась последняя.
        - Конечно, на твоём месте должна быть я…  - ответила Гулька.  - Но я буду по другую сторону камеры.
        - Сегодня, Лёшка, тебе крупно повезло,  - усмехнулась тут Сашенька и уд дружка своего, трудолюбивый, преждевременно алчущий, вожделенно и нежно погладила.
        Тот улыбался самодовольно и нерассудительно.
        - Тогда я беру камеру, и мы все идём на площадку,  - тут же энтузиастка Гулька ретиво скомандовала.
        88
        Я с крыльца выглянул: обстановка в домовладении и вокруг оного была покуда приемлемой. Никакой природной швали и негодных человечьих особей поблизости не обнаруживалось. Юницы гуськом воспоследовали в баню. За ними прошествовал Алёша. Замыкал же процессию я. И снова мы собрались в прохладном предбаннике.
        Гулька стала рассказывать, медленно, с глазами опущенными, и я вдруг поразился: с какою она тоской говорила всежизненной. Ещё я подумал, какая она уже взрослая и серьёзная  - этот юный и гибкий подросток. Её будущее было уже с нею, было здесь, под рукою, под мышкой, в кулаке и в щепотке, в мозжечке, в воздухе лёгких.
        - Вы все входите одетые, и камера видит вас,  - говорила она юницам внимающим.  - Вы спокойны, вы излучаете жизнь и достоинство. Возможно, вы непорочны, не в буквальном смысле, но в косвенном. Вы медленно все раздеваетесь, до естества, донага, и зритель, глядя на вас, уже в первые мгновенья в вас немного влюбляется, так вы все хороши и спокойны. Потом вы в парную заходите, и камера видит вас сзади,  - тут она к камере склонилась и о чём-то той пошептала, потом постояла, послушала.  - Да-да, так. Сашка забирается на верхотуру, в самое жаркое место, Таня с Тамарой пониже, но там тоже муторно, маетно. Вы все машете вениками, будто танцуете.
        - Танец с вениками?  - усумнилась Тамара.
        - Это не танец, это пластический этюд, мы его разберём с вами отдельно,  - поправилась Гулька.  - Мы с вами не будем пластами лежать, сиднями сидеть да стоять статуэтками, как это делают некоторые, мы будем двигаться, двигаться и ещё раз двигаться…
        - А я?  - спросил с нетерпеньем Алёша.
        - А теперь мы плавно подходим к тебе,  - над юношей сжалилась Гулька.  - Ибо ты приходишь растлителем, разрушителем гармонии.
        Алёша улыбнулся с цинизмом: роль таковая ему подходила.
        - Люблю разрушать гармонию,  - неординарно вымолвил он.
        - Вот и разрушай,  - продолжила Гулька.  - Ты снова приходишь со своим ножиком-бабочкой. Этот ножик для тебя всё: твоя защита, твоё честолюбие, твой шанс на утоление похоти. Ты подглядываешь в щёлку и видишь трёх юниц обнажённых и улыбаешься. Мне нужна будет только твоя улыбка под маской. В которой будет заключено всё. Вся сладость и всё безобразие, всё неистовство юношеское и вся человеческая низость.
        - Я понял,  - серьёзно молвил Алёша. И сызнова улыбнулся  - назащищённо, холоднокровно и гадко.
        Гадкость к лицу многим юношам. Алёша не исключение. Безобразное его красит.
        - Да, примерно так,  - согласилась юница.  - Над твоей улыбкой сокрытой мы тоже будем работать отдельно.
        - А потом?  - спросил Песников.
        - Ты врываешься к ним.
        - Врываюсь,  - согласился Алёша.
        - Юницы визжат. Они видят тебя в маске козлика, они и сами в масках. Но их трое, поэтому они тебя не слишком боятся. И тогда ты их начинаешь усмирять ножиком-бабочкой.
        - Ага,  - довольно молвил Алёша, играя оным орудием.
        Он ловко помахивал ножиком.
        - Но управиться с тремя юницами одному не так-то уж просто.
        - Непросто,  - согласился с Гулькою юноша.
        - И тут ты замечаешь верёвочку…
        - Верёвочку.
        - Снурок, как сказал бы Савва Иванович.
        - Поворуза,  - поправил я обезьянку прекрасную.
        - Поворуза,  - согласилась она.  - И тогда ты снова машешь ножом. Теперь ты должен определить самую покорную, самую согласную из юниц! Самое слабое звено!  - молвила Гулька.
        - Ага!  - снова молвил Алёша.
        Гулька тут сделала паузу, Алёша с видом свирепым ножиком помахивал пред масками хищников.
        - Медведь!  - восторженно вскрикнула Гулька.  - Самый покорный  - медведь! Татьяна  - покорная самая! И ты тогда поворузу режешь на три равных части, и заставляешь медведя лапы вязать своим товарищам-хищникам. Сначала Сашеньке, потом и Тамаре. Медведю ж покорному лапы связываешь ты собственноручно!
        - Да, связываю.
        - Теперь они все в твоей власти!
        - В моей.
        - Тебе над юницами нравится власть.
        - Да, нравится.
        - Ты их тащишь в предбанник, они все охвачены ужасом.
        Алёша от предвкушенья стал понемногу дрожать. Дышать тяжело.
        - Ты их кладёшь поперёк на скамью вот эту широкую…
        - Да, кладу…
        - Рядком…
        - Рядком…  - завороженно повторял за Гулькой Алёша.
        - Они все пред тобой такие прекрасные, такие желанные  - одна другой лучше… что ты не соитийствуешь с ними, ты их дегустируешь по очереди: входишь в одну, секунд через четверть минуты в другую, потом в третью, потом снова в первую. А они, по-прежнему запуганные, даже не сопротивляются, так и лежат, подтянув колени к груди, как ты их всех уложил изначально.
        - Но кого-то же я должен в конце концов выбрать?  - спросил Алёша.
        - А это уж тебе видней!  - ответила юная режиссёрка.  - Ты смотри сам по своим ощущениям.
        - Давай уже начинать съёмку,  - попросил её юноша.  - А то что-то я возбудился.
        - Спокойно, Алексей!  - сказала она.  - Ведь ты уже профи, контролируй эмоции!
        - Это не эмоции, это другое.
        - Нет, это тоже эмоции, только в другом месте,  - оспорила Гулька.
        Тут она быстро прижалась к Алёше, притянула к себе его голову и поцеловала в губы.
        - Ладно,  - добавила она.  - Давай начинать, раз ты просишь!  - оттолкнула его и ловко водрузила камеру на треногу.
        89
        В бане бы я стал только мешать  - постоянно бы попадал в кадр. Потому перед началом Гулькиных съёмок ушёл. По улице мимо домовладенья моего шлёпали всяческие людишки, но не из казаков, потому я их даже и не лицезрел толком. Хотя людишек посторонних поблизости я в последнее время не люблю. И ничего в том не могу с собою поделать.
        Я сидел и размышлял, отчего моё мракобесие вышло таким кособоким. Оттого, что я связался с Николаем, полагая, что с приятелем оно выйдет как-то надёжнее, чем с каким-нибудь неизвестным мне владельцем откровенного сайта? Я перебирал старые фото Николая с женой его Настей, фото после отъезда. И подписи к ним: «Мы с Настей на острове Боракай», «Мы в Абу-Даби», «Мы на Мёртвом море», «Мы в Белеке». Улыбающийся статный красавец Николай с обнажённым торсом, лишь едва тронутый полнотой, а вернее, попросту с широкой костью, и лёгкая тростинка в купальнике  - его жена. Как же случилось это чудовищное преображение, быть может, ставшее первопричиной его ужасного конца? И, если бы я некогда принял другое решение, неужто всё вышло бы иначе?
        И ещё, ежели бы Васенька совокупно с подлым Дениской были бы несколько осмотрительнее… быть может, мы бы не знали всех нынешних передряг и неприятностей? Или всё было предопределено, и никакие предосторожности всё равно не спасли бы нас?
        Чуть более десятка последних фильмов я Николаю уже не посылал. Всё дело в рынке сбыта, думал я. Наверное, мне следует найти иной рынок сбыта. Если деньги там не станут задерживать, может, мне удастся и выровняться. Так говорил я сам себе. Так я пытался сам себя убедить…
        Гулька сотоварищи закончили снимать, когда на дворе уж темнело. Тайно, будто шпионы, они по одному проследовали в дом. Гулька с камерой замыкала процессию.
        - Получилось?  - спросил я.
        - Ой, замечательно!  - сказала Тамарочка.  - Гулька  - настоящий режиссёр, но ужасно въедлива.
        - Все хорошие режиссёры въедливы,  - сказал я.  - Они настоящие тираны.
        - Савва Иванович, а можно нам вина из завтрашних запасов?  - попросила мартышечка.  - Там много мы накупили.
        - Возьми, конечно же, милая,  - ответствовал я.
        - А что завтра за праздник?  - спросила вдруг Сашенька.
        - Да, что за праздник?  - поддержала подругу Таок.
        - Завтра всё и узнаете,  - отговорился я.  - Потерпите немного.
        Алёша открыл коробку с красным вином и стал разливать по стаканам. Мы разобрали стаканы, и тут все посмотрели на меня. Стало быть, мне нужно говорить тост. Я набрал полную грудь воздуха, раскрыл рот, помолчал и сказал: «Василий идёт!..» Ибо под окном и впрямь был Васенька, юноша спешил, бросился к крыльцу, но оступился и сверзился со ступенек. Тут же поднялся, сызнова заполз на ступени, навалился на дверь и застучал условленным стуком, нетерпеливо и увесисто.
        Таок открыла Василию. Он вбежал на веранду, где в это время обретались мы все, и тут мы увидели, что на Васеньке, буквально, нет лица. Бровь у него было рассечена, на скуле виднелась ссадина, глаза его были красны, как будто он плакал по дороге.
        - Васька, что с тобой такое?  - ахнула Сашенька Бийская. Заахали и прочие юницы.
        - Ну, блин, косяк! Косяк!  - с отчаяньем сказал Василий.
        Тут он увидел наше вино. Он вырвал стакан из рук обезьянки, так что часть жидкости выплеснулась на пол, и в три мощных глотка осушил посуду.
        - Всё!  - сказал он.  - Мне трындец! Всё! Всё!..
        90
        - Василий,  - строго сказал я.  - Что случилось!
        - Я не хотел, не хотел, я пьян был!  - тоскуя, забормотал тот.  - Я по дороге сто пятьдесят коньяка проглотил. А потом ещё два коктейля. Меня развезло, а она, дура, орать на меня стала! Я ей раз сказал, чтоб заткнулась, другой сказал, а она ещё громче!.. Никогда её такой не видел! Совсем баба свихнулась! Я её тряханул разок. Она драться полезла, царапаться. И тогда я ей вмазал!
        - Васька!  - с ужасом прошептала Гулька Гареева.  - Что ты сделал?
        - Я мать изнасиловал!  - упавшим голосом сказал Василий.
        - Что? Как?  - наперебой спрашивали все мы.
        - Она рухнула, а у самой из-под халатика сиськи вывалились. И внизу заголилось. А я ей раньше сто раз говорил, чтоб по дому без трусов не ходила. И даже по заду шлёпал. А тут в голове у меня помутилось, я стою, смотрю на неё близко, глаза в глаза, и не понимаю, кто это вообще. Я ещё подумал: юницу, что ли, какую-то к нам новую прислали!.. И тут у меня как условный рефлекс сработал. Я джинсы стянул и на неё в одних носках навалился. Она кричит: «Васька-ублюдок, что ты делаешь!» Ну, за ублюдка-то я ей ещё врезал по морде. Я мну её и чувствую, что она так ничего себе! Крепенькая!.. Вполне можно!.. Я потом уже, когда её драть стал, подумал, что это, вроде как, мать!.. Но так, несерьёзно как-то подумал, не взаправду. Типа то ли мать, то ли не мать!.. Может, мне мерещится будто мать. А протрезвею  - окажется вовсе не мать. И может ещё, ей по роли похожей на мать быть положено! А она потом стонать стала… ну, как вы все стонете!.. Громко так! Значит, хорошо было!..
        - Ты в неё кончил?  - спросила испуганно Гулька.
        - В кого ж ещё!  - обречённо кивнул головой Васенька.  - Нарочно! Мне хотелось её побольше унизить!
        - Ну, Васька!  - развела руками Тамарочка. У неё больше не было слов.
        - Меня теперь посадят!  - сокрушённо молвил Василий.  - Меня же посадят?
        - На зоне насильников не любят,  - сказал Песников.  - Из них петухов делают. Они у параши живут.
        - Савва Иванович, а Ваську посадят?  - спросила Таок.
        - Только если она заявление напишет,  - ответствовал я.  - Без заявления нет.
        - А она напишет?  - спросила Таок у Васеньки.
        - Не знаю…  - растерялся Василий.  - Ей, вроде, понравилось. Хотя от этой суки всего ожидать можно. Она, может, нарочно захочет от меня избавиться, чтоб я не мешал ей мужиков водить.
        - А ты мешал, что ли?  - допытывалась Танечка.
        - По-разному бывало,  - хмуро сказал Васенька.
        - Да, это неосмотрительно,  - сказала Саби.
        - Васенька,  - вдруг испуганно спросила Таок,  - а если у неё ребёнок родится, он твой сын будет или братик?
        - Да заткнись ты!  - крикнул тот.  - Аборт сделает! В первый раз, что ли!..
        - Верно,  - сказала Саби.  - Придётся аборт делать!..
        - За что, за что?  - вдруг заплакал Василий.  - Что я сделал? Ведь я ничего не соображал, я был невменяемый!.. Савва Иванович, уйдите, уйдите, пожалуйста!  - взмолился ещё юноша.  - Не смотрите на меня! Мне стыдно!.. Отчего я вообще такой?
        - Ладно,  - сказал я.  - Не буду мешать.
        Взял камеру и отправился в свой кабинет.
        - Мы зайдём к вам,  - шепнула мне на ухо Гулечка, когда я проходил мимо юницы сей превосходной.
        «Кто это „мы“?  - удивился несколько я.  - И зачем бы это „им“ ко мне заходить?»
        На пороге же обернулся. Тамарочка обнимала Васеньку, гладила его по лицу заплаканному.
        - Ничего, ничего,  - шептала она.  - Всё равно ты самый лучший, самый хороший, мой милый, мой замечательный!.. Вася, Васенька!..
        Прочие юницы, как могли, также старались Василия утихомирить.
        91
        Юницы да юноши перешли в спальню, там для всего попросторнее. Васенька по-прежнему кричал, плакал, метался. Иногда на короткое время, вроде, успокаивался, но потом начинал всесокрушаться сызнова.
        Я просмотрел отснятые куски. Они были хороши. Подручница Гулька придёт и сама всё смонтирует, заключил я. Не стану отбирать у неё хлеб, ежели хлеб этот ей нравится и, невзирая на чёрствую корку, лезет сам в горло.
        Обезьянка вторглась ко мне минут через двадцать и не одна, а вместе с Таок. Обе босые и одеты по нашей нынешней моде: лишь трусики белые украшали всяческую из юниц, пронырливых, вкрадчивых.
        Чувствовалось, сегодня они были готовы зайти далеко.
        В сущности, шансов у меня было немного.
        Они остановились напротив. Мы помолчали.
        - Василий заснул,  - доложила смышлёная обезьянка.
        - Значит, он успокоился?
        - Много ль этим юношам надо? Тамарочка язычком поласкала Васенькину жеребячью принадлежность  - он и угомонился.
        - Да,  - сказал я.  - Вы  - мастерицы, вы это с нами делать умеете.
        - Говори,  - пихнула Гулька подругу.
        - Савва Иванович, я тут подумала… вы были правы: из-за меня страдают другие. А этого быть не должно. Поэтому вы скажите мне, когда мне нужно уйти, и я тут же уйду. И я не буду думать, что вы меня выгоняете, потому что я понимаю, что так надо.
        - Куда же ты пойдёшь, милая?  - озабоченно спросил я.
        - Может, сниму комнату. У меня теперь есть деньги, вы мне дали, а я их почти вовсе не тратила. Иногда только дядька Мишка у меня воровал.
        - Комнату снимать не годится,  - вмешалась тут Гулька.  - Дядька Мишка не станет тебя видеть и будет думать, что ты здесь.
        - Ну, тогда я домой пойду! Я сильная, я всё выдержу!
        - Домой  - другое дело!  - молвила юная моя домоправительница.
        - Да-да, я пойду домой, вы мне только скажите, когда.
        Наверное, к физиономии моей размышленье прилипло.
        - Сейчас? Сейчас? Завтра утром?  - с боязнью, но и с упованьем вопрошала Таок.
        - Что ты!  - ответствовал я.  - Не надо тебе сейчас, на ночь глядя, никуда уходить.
        Видно, что Таок была рада отсрочке.
        - Значит, завтра с утра? Или после обеда?
        - Посмотрим, подумаем,  - я говорил.
        - Но вы мне обязательно скажете?
        - Ты этого хочешь? Скажу.
        - Вот!  - обрадовалась она.
        Чему-то обрадовалась и мартышечка. Этих юниц иногда не просто понять.
        - Говори ещё!  - бросила она снова товарке.
        - В прошлый раз вы отказались,  - приосанилась та,  - потому что думали, что это плата за то, вы меня не прогоняете, а теперь так не думаете, не должны думать…  - и тут же стянула с себя последнюю из своих одежд.
        То же самое проделала и Гулька. И вот обе они нагие шагнули ко мне. Вряд ли, в намерениях их возможно было обмануться.
        - Всё, Савва Иванович, теперь не отвертитесь!  - с хрипотцой весело молвила Гулька.
        Я хотел было защититься от них стулом, но стула не было. А кресло в тех же целях приподнять затруднительно. И тогда я стал отступать. Юницы обходили меня с двух сторон. Ещё шаг  - и они бросились на меня. Вцепились мне в руки, будто раки клешнями.
        - Не отвертитесь,  - пообещала глумливо Таок.
        Гуга с Таок хулиганили. Но хулиганили с полной серьёзностью. Они ухватили меня за руки. И потянули к ложу подле стены.
        - Мы обе хотим,  - сказала Гулька.  - Мы вдвоём будем служить вам и заботиться об вас.
        - Вместе или по очереди,  - сказала Таок.
        - Как нам самим больше понравится,  - сказала Гулька.
        - И вам тоже,  - сказала Таок.
        Эти зверицы стали меня разоблачать. Они щипали меня, шлёпали, гладили, расстегивали одежду, они пребывали в поисках уда.
        Тут дерзкая Гулька поставила мне подножку, и две плутовки запрокинули меня на матрас. Я всё ещё пытался высвободиться, но не в полную силу, чтобы не сделать им больно. Они нерешительность мою принимали за согласие, они её полагали за потакание. Я бы, возможно, всё-таки устоял. Но меня доконали Танькины щиколотки. Что за каверзные, что за вероломные части тела у этой юницы!
        Гулька первою оседлала меня, уверенно, с сознанием своего неотторжимого права нанизалась на мой злостный распаленный уд, но после десятка энергичных движений со стоном слезла с меня и отползла в сторону.
        - Теперь ты!  - сказала она.
        Таок повторила за Гулькой её хитроумный манёвр.
        - Дай я ещё!  - воскликнула голенькая обезьянка и столкнула с меня подружку свою.
        И снова она насадилась на уд, даже ловчее прежнего. Нагая Таок, сидючи рядом, жадно взирала на нашу мучительную, сладостную акробатику.
        И тут за стенкою послышались шум и крики. Я дёрнулся от неожиданности. Гулька поспешно соскочила с меня, будто бы нас застукали за чем-то неприличным.
        - Я пойду посмотрю, что там!  - бросила она.  - Не закрывайтесь, я скоро вернусь,  - и как есть  - в чём мать родила  - выскользнула за дверь.
        Татьяна, должно быть, утомившаяся от соперничества, неудержимо накинулась на меня.
        Щиколотки, щиколотки! Они были далеки, совершенны, недосягаемы, пришлось удовольствоваться ягодицами.
        Что за подлый паллиатив! Что за пьянящая подмена!
        Мы лежали, взмыленные и уставшие, когда вернулась Гулька. Она посмотрела на нас. Бог её знает, как она на нас посмотрела. Особливо и умиротворённо, пожалуй. И доложила с порога:
        - Васька там наблевал, я сказала Тамарочке, что пусть прибирает за своим дружком, она уже прибрала.
        - Значит, он проснулся?  - спросил я.
        - Проснулся и стал орать, что на зону не пойдёт, а лучше повесится. Что Наташка сама его соблазнила. У неё, якобы, давно это было на уме. Он совсем свихнулся. А потом ему стало плохо.
        - А сейчас?
        - Саби и Ташко вывели Ваську на улицу, чтоб подышал воздухом. А сейчас они вернулись и лежат втроём, Саби с Ташко его ублажают, а Алёша сидит, просто смотрит. Всё выглядит очень красиво и чинно, я бы даже это сняла, но камера осталась у вас.
        - Не надо снимать,  - сказал я.
        Гулька стала совсем близко, теперь она смотрела на нас ещё особливее. С рьяностью и концентрацией. С настырностью и проникновением. С обильною рассудительностью.
        - Я вижу, у вас всё получилось,  - сказала она.
        - Ты этого хотел, Жорж Данден?  - отъявленно сказал я.  - Именно этого?
        - Почему бы и нет,  - сказала она.
        И легла к нам третьей.
        Ох, не к добру все эти пьянящие и полыхающие, грешные прибытки и прибавления! Мало мне было одной Гульки! Так теперь ещё и юница Танька со своей обжигающей близостью легкодумно ко мне втравилась да втёрлась! Ах, дуралей престаревший  - не мог, что ль, девичьей юной настырности основоположно и рассудительно противустоять! Где же твои гуманитарность и всяческие неизбежные свойства! Где пресловутые человекознание и сопереживание юношеству! Нет, нет и сызнова ничуть не просматриваются.
        92
        Спал с некоторой банальностью  - тяжеловесно, куртуазно и муторно, и брызги наваждений да воспрепятствований омывали моё промозглое чело. Ночью несколько раз просыпался, и обе юницы мирно сопели вплотную со мной с двух сторон от моего жилистого организма. И ладошка одной мирно покоилась на груди у меня, ладошка другой  - на бессловесном и беспрекословном моём уде. Утром же Гулька спала, прижавшись к моему боку, Танька же, спросонья сгребши повсюду всяческое брошенное тряпье, примостилась клубочком у меня в нижних конечностях. Она иногда тревожно пиналась коленкой.
        Встал с предосторожностью, во дому моём была тишина, и нарушать её хотения не имел. Заглянул в спальню. Нагая Тамара спала с Васенькой, прижавшись к оному сзади. Сашенька с её адоратером Алёшей спали лицом к лицу.
        Алёша приподнял голову и увидел меня. Он весь потянулся и, кажется, собирался вставать. Я рукой ему помахал: спи, мол, ещё. И вышел из спальни.
        Стал дверь входную открывать, но та открывалась с усильем  - двери что-то препятствовало. Я всё же протиснулся и остолбенел. Всё крыльцо, все ступени были в крови, а на площадке крылечной пред дверью лежал недвижимый, недышащий Пятый Барсик с хребтом переломанным и с головою пробитой. А рядом валялось орудье, коим было выполнено это зловредное дело: обрезок трубы водопроводной, тоже в засохшей крови.
        Барсик, Барсик, кто же над тобою содеял сие! Кто покусился, чья злая рука поднялась! Какой подлый двуногий, какой безобразный прямоходящий! Какой эукариот омерзительный! В чьём несчастном, обездоленном и безжалостном мозгу зародился сам умысел  - нечеловеческий, недостойный! Были ли виною тому твоё природное простодушие беспутного млекопитающего, твоя тлетворная доверчивость? Будь ты свирепее и осмотрительнее, может, не подпустил бы к себе подлого человечишку, истребившего тебя, не приблизил поганца, оборвавшего и без того твой краткий собачий век. Впрочем, разве убережёшься от человека, затаившего на уме своём что-то дурное! Разве существует спасение от того! Человечишки, человечишки! Твари бесполезные и ненумерованные! Твари тщетные и неизъяснимые!.. Барсик, Барсик!..
        За мною следом протиснулся Алёшенька. «Твою мать!»  - воскликнул он, увидев Барсика. Он скрылся в доме, и через минуту на двор высыпали все юницы и смущённый после вчерашних коллизий Васенька Кладезев.
        - Кто это сделал? За что? Савва Иванович! Барсик!  - слышались возгласы. Многие плакали.
        Я, стиснув зубы, сходил за мешковиной, завернул в неё потяжелевшее животное, Алёша мне помогал. Потом мы вдвоём с юношей отнесли свёрток к туалету, положили на землю. Потом я принёс штыковую лопату, наметил место, начал копать. Но Алёша отобрал у меня инвентарь, стал копать сам. Васенька ему помогал. Гулька в это время уж принесла ведро с водой, швабру и тряпку, начала оттирать крыльцо. Кровь не отмывалась, юница тёрла с ожесточением, ни на кого не глядя. Тамарочка хотела отобрать у неё швабру с тряпкой, хотела помочь, но Гулька не отдавала.
        Саби сходила к воротам, вышла на улицу, а после вернулась с известием: «Там на воротах снова эта же надпись».
        Никто больше не вымолвил слова. У Гулечки слёзы закапали из её тёмных глаз.
        Васенька с Алёшей неумолимо положили печальный свёрток на дно ямы. Мы все сгрудились рядом. «Прости нас, Барсик»,  - сказала Саби. «Да»,  - сказал я. Васенька стал засыпать яму. Через минуту на этом месте образовался холмик, который юноши утрамбовали ногами да лопатой. Мы постояли немного, помолчали, потом скорбно потянулись в дом.
        Рядом со мною шла Ташко.
        - Мы сегодня будем сниматься?  - кратко спросила она.
        - Нет,  - сказал я.  - Сегодня праздник, потому не до съёмок.
        - Какой?
        - День рождения,  - ответствовал я.
        - Ваш?
        - Мой.
        - Ура-а!  - сопредельно вскричал вдруг услышавший сие Алексей.  - Савва Иванович, поздравляем!
        Тут все окружили меня, стали жать руки, юницы же меня целовали. Столько мимолётной молодости теперь собралось вкруг меня, столько восторга читалось в их глазах и в их междометиях, что я едва не забыл про самое главное, что должен ещё сегодня им объявить. Но нет, я всё-таки не забыл. Я объявлю это чуть позже, заключил я.
        - Все мойте руки, сейчас будем готовить!  - категорично бросила Гулька.
        - Кроме нас с Алексеем,  - возразил тут же Васенька.  - Стряпня  - не мужское занятие.
        - Кто будет отвиливать, сегодня голодным останется!  - решительно юница промолвила.
        - Ладно, поможем,  - согласился с нею Песников за себя и приятеля.
        Видя, что нечего делать, согласился и Васенька.
        93
        В час дня позвонила Леночка Зорькина. С веранды доносились весёлые юные голоса, я не хотел никому мешать и пребывал в своём кабинете. Голос же Леночки, напротив, был неспокоен.
        - Савва Иванович, вы смотрите там  - осторожнее, что-то в городе у нас происходит,  - сказала она. И, не давая мне проговорить ни слова, продолжила:
        - Встретила сегодня Анну Львовну из газеты, и она сказала мне по секрету о какой-то студии, снимающей порнокино. Назвала тебя. Им, оказывается, накрутили хвост за то, что они давным-давно опубликовали объявление о наборе кандидатов. Понятно, что она уже половине города рассказала по секрету о том же. А ещё сегодня в музей зашли двое казаков с нагайками и чуть не силой заставили снять рисунки Саби. Директриса говорит: я, мол, зворыгинских из станичного общества всех знаю, а эти говорят, что станичники, но сами не станичники и, может, вообще не казаки. А кто же тогда, если форма казачья? Директриса сказала: можно было б, конечно, вызвать тогда полицаев, но кто их знает, на чьей бы они стороне оказались! В общем, камень покатился под гору, его уже не остановить, Савва Иванович.
        - Ох, спасибо тебе за предупреждение, хорошая моя,  - наконец, отозвался я.  - Ну, теперь уж семь бед  - один ответ, как оно в народе молвится!..
        - Как там у вас, Савва Иванович? Что происходит? Что поделываете?  - спросила ещё художница.
        - Да вот: празднуем, веселимся, ликуем, собачку убиенную оплакиваем.
        - Собачку? Боже!..  - сказала она.
        - Вот и нам теперь остаётся только на Него уповать. Да вот только что-то никак не уповается.
        - Я, может, зайду сегодня к вам, Савва Иванович, если ты не против. Обсудим ещё, что можно сделать.
        - Ну, заходи, конечно, хорошая моя,  - сказал я, заканчивая нашу беседу.  - Только попозже.
        Может, она зайдёт и никого из нас уже не застанет, подумал я.
        Казаки, которые не казаки, тополи, которые не деревья, отцы, которые не отцы, а срамотные выродки  - как много в народе нашем и в мире нашем недействительного, неподлинного, неудобоваримого! Куда же привел я бедных деток своих, в какую безобразную сутолоку, в какую нездоровую горячку, в какое подлое существование! Я опрометчиво увлёк их взрослыми играми, позабыв, что мерзее взрослого мира, отвратительнее взрослых игр не бывает под сим небом, трудолюбивым, высоким, промозглым, ничего. Но, надеюсь, скоро уж этому конец, быть может, трудный, быть может, болезненный, но всё равно спасительный, всё равно неизбежный.
        В зале зажгли латерны, раздвинули стол, накрыли огромною скатертью, стали стаскивать туда приборы да готовые блюда. Нетерпеливый Васенька таскал куски, отхлёбывал жидкости, за что бывал бит по всяким конечностям и усрамлён до души его.
        Наконец, пришла Гулька призывать меня к застолью. Я же сказал ей: «Погодь минутку, милая!» И дал прочитать ей послание Марка.
        Во время чтенья та побледнела, и ещё черты лица её заострились.
        - Теперь поняла?  - спросил я.
        Юница молча кивнула.
        Я переоделся к застолью в парадное: в брюки, сорочку и торжествующий галстух, разоделись и детки мои  - в костюмы Адама да Евы. Меня усадили во главе мебели. Праздник есть праздник: со всем, что со мною проделывали, я соглашался. Немаленький стол ломился от пищи. Детки, умытые, причёсанные, прилизанные, надушенные улыбались довольно.
        Для первого тоста поднялся Васенька Кладезев.
        - Дорогой Савва Иванович,  - молвил он,  - в этот торжественный день мы все поздравляем вас с оным, желаем здоровья, успехов во всех начинаниях, в частности, в том, которое нас всех вместе свело в этом замечательном доме! Ура!
        Когда Васька в тарелке своей, демагог он отменный: умеет словечко изрядное завернуть с непринуждённостью.
        Юницы тоже вскричали «ура» и ринулись меня целовать, отчего даже образовалась некоторая очередь. Поцелуи нагих юниц меня взбудоражили.
        - Мужчины поначалу пьют водочку, а потом уж переходят на расслабленные напитки,  - закадрово распорядился Алёша.
        - Выйдет понижение градуса,  - усумнилась Тамарочка.
        - Понижений градуса одни слабаки опасаются,  - парировал юноша.
        Отпоцелуйствовав, выпили.
        - А подарок чуть позже!  - весело объявила красивая Саби.
        - Да, позже, позже!  - загалдели остальные юницы.
        Все при этом хихикали дерзко.
        Вот как, значит, мне ожидать от них подарка какого-то, от деток моих неугомонных!
        И в этот момент в дверь входную застучали, настойчиво, требовательно. Мы все застыли.
        - Там заперто?  - кто-то шепнул.
        - Заперто, заперто!..
        - Ну, тогда тихо сидим, не открываем!
        - Да, как будто нас нет!
        - Кому вообще что нужно от нас!..
        Стук послышался сызнова. Ещё грубее, ещё бесцеремоннее слышался стук.
        Мы тревожно и весело переглядывались. Игра в прятки забавляла нас.
        - У нас праздник, нам хорошо, и мы не ждём никаких гостей,  - шепнула огорчённая Гулька.  - Как они не могут понять!
        Мы налегли на закуски, и тут в третий раз застучали.
        Потом стук прекратился, но мы ещё долго сидели в укромности. Выпили потихоньку за Барсика. Выпили так же за Олечку, за то, чтобы было всё с ней в порядке и чтоб поскорее вернулась…
        Потом, когда незваные гости определённо отчалили, слово взяла Сашенька Бийская.
        - Савва Иванович,  - сказала Саби, и мы все застыли, слушая красивую юницу,  - а я хочу предложить тост за то, чтобы вы всегда, в каждый день вашей жизни были окружены любовью, как вы ею окружены сегодня. Вы ведь знаете, что мы любим вас, не правда ли?
        - Знаю, хорошая моя,  - вставил я.
        - Давайте выпьем за то, чтобы любовь была в нас, чтобы она была вокруг нас, и ещё за то, чтобы мы сами были любовью!  - прибавила Саби.
        - Ура! За любовь!  - вскричали застольщики.
        Мы выпили.
        И тут все стали смотреть на меня. От меня ожидали ответного слова. Хотелось ли мне оттянуть, отодвинуть его? Наверное, да. Но отодвигать далее не следовало, оттягивать было невозможно. «Да, вот оно!»  - сказал себе я.
        И тогда, подняв наполненный Алёшей стакан с вином, я встал.
        94
        - Два месяца мы с вами знакомы, но кажется, будто прожили вместе долгую жизнь,  - начал я.  - Много всяческого  - радостного, грустного, интересного, возвышенного  - познали мы в совокупные наши дни. Я хотел бы поблагодарить сегодня каждого из вас за талант, за трудолюбие, за самоотдачу.
        - Да, я самоотдаюсь,  - подтвердил Васенька.
        Сидевшая рядом с ним Тамарочка пнула дружка своего ногой, чтоб речи моей не препятствовал.
        - Без оных,  - продолжил я,  - мы бы никогда не сделали того, что мы с вами успели сделать. И вот в этот самый день, по случайности совпавший с моим днём рождения, мне нужно сказать вам только одно слово…
        Тут я сделал долгую паузу, будто бы предлагая юным друзьям моим самостоятельно угадать его. И они действительно пытались.
        - Вряд ли оно обрадует вас,  - продолжил я.  - Равно как оно не радует и меня самого. И слово это… «банкрут»…
        Юноши с юницами удивлённо переглядывались. Что ещё за «банкрут» такой!..
        - Да-да, банкрут!  - жарко забормотал я.  - Я хотел, я пытался… Я надеялся, что можно так заработать денег, для вас и для меня самого. И казалось всё очень надёжно: ведь я посылал фильмы не на деревню дедушке, а своему армейскому другу, который стал владельцем настоящей империи такого вот кино. И вот теперь  - крах, крушение: ни денег, ни надежд, ничего!..
        - Всё верно,  - подтвердила Гулька.  - Я сама читала письмо. Он  - миллиардер, олигарх, очень толстый и к тому же жулик. И вот теперь он погиб, его убили, наверное, за жульничество и сбросили в реку, где потом и нашли, ещё больше распухшего.
        - Все мои средства понемногу растаяли, порастратились  - на прокорм, на леченье, на зарплаты, и вот сегодня, как уж сказано, пребываю в полном банкрутстве, мне нечем даже вам заплатить за последние съёмки. Все мои деньги вот на этом столе, в виде еды и напитков. Потому нас никто, конечно, не гонит, едим себе и пьём, сколько влезет, но по окончанье обеда студия наша, увы… закрывается!  - твёрдо вымолвил я. И выпил вина полстакана.
        - Не-ет!  - вдруг послышался общий отчаянный стон. Даже если б детки мои его репетировали, то и тогда не сумели б добиться такого единоголосия.  - Не-ет! Не-ет!..
        Из глаз юниц  - Тамары, Татьяны и Гули  - брызнули слёзы, пока одна Саби держалась.
        - Если надо, я готов сниматься бесплатно,  - вставил вдруг слово прежде молчавший Алёша.  - Ну, если там разбогатеете когда-то, Савва Иванович, может, тогда отдадите.
        - Я тоже,  - молвила Саби.
        - Я тоже,  - молвила Гулька.  - Вы мне и так заплатили немало.
        Согласны были и Тамара, и Таня.
        Слово было за Васенькой. Тот засопел.
        - Я знаю,  - начал Василий,  - вы все меня считаете сволочью… Наверное, я сволочь и есть. Я всякие штуки выделываю. Вчера вон мать изнасиловал. Вы простите меня, Савва Иванович. Мне очень стыдно. А что касается денег… Я у вас на массажиста когда-то потребовал. На массажистку! Ну, и ладно: массажистки не будет!.. Да и вообще: без денег, значит, без денег!
        - Молодец, Васька!  - похвалили его нестройным хором юницы.
        - Но только…  - продолжил Василий и в сторону окна рукой указал,  - мы туда не хотим! Нам там плохо!
        - Не хотим, не хотим!  - загалдели все детки. Ваську стали обнимать, он выразил общее мненье.
        - У вас есть, Савва Иванович, гвозди большие?  - спросил вдруг Алёша.
        - Есть в гараже. А зачем тебе?
        - Мы заколотим окна и двери. У нас будет собственный мир, и никого чужих к себе мы не пустим.
        - Не пустим, не пустим!  - соглашались юницы.
        Я уже опьянел, и голова моя вверх-вниз болталась, будто изображая согласье. О, если б всё было так просто, как грезилось им!
        Детишки же грезили.
        - Ну так что, Савва Иванович, вы-то согласны?  - пытала меня красивая Саби.
        - С чем?
        - С нашим собственным миром.
        - Да ведь я и пытался такой мир-то построить, а вон оно как всё теперь обернулось.
        - Раньше вы один строить пытались, а мы вас не всегда понимали. А теперь мы все вместе!.. Теперь мы сильнее.
        - Те, что против нас, всё равно сильнее окажутся. У них и газеты, у них казаки, которые и не казаки, кажется, вовсе!.. У них и законы, у них полицаи!..
        Юницы на меня внимательно зыркали.
        - Подарок, подарок!  - вдруг шепнула Тамарочка.
        - Подарок!  - шепнула и Гулька.
        - Подарок, подарок!  - веселились и юноши.
        Ах да, я и забыл! У них же там какой-то приготовлен подарок!  - удивился я слабо.
        - Лёшка, не спи, разливай!  - крикнула Саби.
        Тот вмиг вином наполнил стаканы. Юницы с посудой сей приуготовленной единодушно и будто даже с угрозой ко мне подступили.
        - Пейте, Савва Иванович!  - наперебой и междоусобно говорили они.  - Мы хотим с вами выпить!
        Мы зазвенели посудой. Все начали пить.
        - До дна, до дна!  - кричали юницы.
        Нечего делать, я выпил до дна. И тут юницы бесцеремонные стали по очереди крепко меня целовать. Они впивались в меня своими губами, упругими, влажными. Языки их вторгались мне в рот в поисках моего языка.
        Чёрт, чёрт! От языков их спасения не было! А ещё эти их ловкие, девичьи, вездесущие руки! Во мне тут же взметнулось желание.
        - Ещё, ещё!  - крикнула смелая Сашенька и собственноручно наполнила мой стакан.
        - Дочери Лота!  - пробормотал я измождённый.
        - Дочери Лота, дочери Лота!  - согласилась с усмешкою Сашенька.  - Пейте, Савва Иванович, не разговаривайте!
        А вы бы сумели противустоять подобному заговору? Комплоту сему хитроумному? На меня набросились все шестеро ретивых, половозрелых детишек моих. Меня повалили, подняли на руки, на дюжину рук, и понесли-понесли.
        Куда? Я с ужасом сразу скумекал. В спальню, конечно!
        95
        Меня бросили на аэродроме. Восемь проворных юницыных рук меня раздевали. Руки юношей на всякий случай план побега мой пресекали. Был бы жив Барсик, он бы теперь тоже супротив меня непременно содействовал. Но Барсика на было, Барсика больше не будет.
        Меня донага раздели в минуту. Что же тут началось? Настоящая оргия. Я хотел увильнуть, отдалиться, избегнуть, но тут Сашенька, красивая, смелая Сашенька, Сашенька, спортивная, гибкая, Сашенька, пред которой я всегда втайне робел, охотливо подставила попу, и что же мне ещё оставалось? Разумеется, только безрассудно и беззаконно войти с тыльной части. Что было и выполнено. Потом сходный манёвр Тамара проделала. Попа её хороша, совершенна, округла! А вскоре с Танькою Гулька у подружек своих меня, буквально, силою вырвали. И так всё по кругу, и так вперемешку! И с Алёшею Васенька юниц да поводьниц, на минуту без дела оставшихся, жадно, разнообразно и беззастенчиво пользовали.
        О, музыка наслаждения! О, немыслимый звукоряд! О, побочные темы с секвенциями! О, руки юниц и юницыны влажные губы! О, юницыны дерзкие и жаркие языки! О, моё бормотанье, пустое, раболепное, нечленораздельное! Хотелось всё потрогать, попробовать, хотелось всё осязать! Так мало человеку двух рук и одного уда, так нуждается он в шестирукости, в многоудости! Так нуждается он в двоедушии и беспредельности сердца! Я изливал себя и снова алкал. Почти без промежутка. Я был измождён, но меня не оставляли и измождённого. Я был бессилен даже для побега. Даже для фиаско. Наслаждение давно уж сделалось мукой, но я не способен был прервать ни первое, ни последнюю. Я не заснул, я вдруг провалился, судорожно пытаясь ухватиться за края ямы, внезапно разверзшейся в точности подо мной. Долго-долго я барахтался в яме, половину дней и ночей, отведённых мне в скупости. А когда очнулся из своего прелегованья мучительного я, наг и бесплоден, за окном уж смеркалось.
        Окрест меня кружочком сидели нагие юницы и юноши, взирая на меня, как на агнца, приносимого в жертву. Похоже, сидели так долго. Стаканы и коробки с вином у них у них примостились прямо на полу, подле их ног.
        - Наконец-то,  - вздохнула Таок. Открывая циничное совещание беспардонных деток моих.
        - Пульс учащённый, но ровный, пациент пришёл в сознание,  - озабоченно констатировала зеленоглазая Ташко.
        - Значит, жить будет!  - юмористически бросил и Васенька.
        - Савва Иванович, мы всё придумали и даже устроили всё как нужно,  - молвила аттрактивная Саби.
        - Что вы устроили?  - вздохнул я превентивно и скудосердо.
        - Если с чешским сайтом такая засада, мы сделаем свой,  - волнуясь, заговорил Алёша.  - Я немного умею. Доступ к содержимому будет бесплатный, а зарабатывать станем мы на рекламе.
        - Пока начнём зарабатывать, пройдёт год или два,  - кротко ответствовал я.
        - Да, это нужно сделать, но это не первоочередная задача,  - вмешалась черноголовая обезьянка.
        - А что первоочередная?  - спросил я.
        - Работать мы все будем бесплатно,  - продолжила Гулька.
        - У нас и для фуража нашенского средств не осталось,  - развёл я руками.  - Без фуража же жить не получится.
        - Мы будем зарабатывать,  - возразила она.
        - Как?
        - Станем на трассе и дальнобойщиков будем обслуживать,  - хладнокровно ответила Саби.
        - И это ты говоришь?  - изумился я.  - Такая гордая и рассудительная.
        - Многие женщины так зарабатывают, а я, что, не женщина?  - усмехнулась юница. Усмехнулись и остальные. Юницы и юноши.
        - Мы все на это согласны, мы уже обсудили,  - прибавила Гулька.  - Мы будем работать на трассе. А Васька с Алёшей станут нас охранять.
        - Мы с Лёхой ещё можем оказывать услуги аналогичного плана скучающим дамочкам,  - подал голос и Васенька.
        - Да, тоже деньги, пусть небольшие,  - неординарно согласился Алёша.
        - Это у тебя небольшие!  - огрызнулся немедленно Вакла.  - Надо работать, а не сопли жевать! Все бабы одинаковые, все бабы хотят. А если их нормально умаслить, заплатят усердно.
        - Со старухами-то не противно будет, Василий?  - встряла, лукавствуя, Саби.
        - Когда она на морду себе два килограмма фотошопа вывалит, так любая баба будет ничего,  - заметил Василий.
        - У нас у всех, кроме Васеньки, сохранилась часть денег, из тех, что вы нам платили, Савва Иванович,  - вся вперёд подалась юная черноглазая обезьянка. Явно гордящаяся своей предприимчивостью.
        - Откуда мне было знать, что лафа когда-то закончится!  - мрачно отговорился Кладезев.  - Я и не экономил.
        - Ничего, Васенька, мы тебя первое время покормим за счёт своих накоплений,  - успокоила его верная Ташко.
        - Я много ем,  - предупредил тот.  - У меня уровень метаболизма высокий.
        - Главное, чтоб тебе твоего метаболизма хватало на нас!  - рассудила находчиво Гулечка.
        - Мы же самого главного ещё не сказали,  - напомнила всем вдруг Таок.
        - Не сказали,  - согласилась красивая Сашенька.  - Савва Иванович, пока вы спали, мы все позвонили домой, объявили, ничего не скрывая, чем занимаемся. Каждый из нас сказал, что навсегда уходит из дома, сказал, чтоб его не искали, чтоб не беспокоились, а если, мол, станут искать, так будет ещё только хуже!..
        - И как же это было воспринято?  - взволновался я.
        - Ой, лучше не спрашивайте!  - потупилась красивая Ташко.
        - Мать, как обычно, стала орать, но я перед ней извинился за вчерашнее,  - улыбнулся смущённый Василий.
        - И что же она?  - уточнил его приятель Алёша.
        - Поорала немного, крикнула, что я выродок, а потом успокоилась и сказала, чтоб я заходил… ну, там… когда смогу. Когда время свободное будет.
        - А у меня мать плакала,  - тихо молвил Алёша.
        - И у меня тоже плакала,  - присоединилась к юноше Ташко.
        - Вот, ваши матери плакали,  - повёл я речь укоризненную.
        - Пусть плачут!  - отрезала обезьянка.  - Плакать  - главное дело матерей! Я, когда буду матерью, сама стану плакать.
        - Ну, это уж ты…  - усумнился я.
        - Да и вообще: не будет меня там  - не страшно!  - будто гвоздь железный вколотила мартышечка.  - У матери ещё три дочки имеются. Одной больше, одной меньше…
        Насчёт же гвоздей речь была впереди в нашей смышлёной компании. Об них-то как раз и заговорили.
        - Мы ж про самое наиглавнейшее не рассказали!  - вкатилась с новым напоминаньем Таок.
        - Что ж такое за наиглавнейшее?  - слабо полюбопытствовал я.
        - Гвозди!  - тряхнул головою Алёша.  - Мы нашли в гараже огромные гвозди, мы заколотим снаружи дверь и все окна, а сами будем внутри, свет зажигать мы не станем, и заживём мы, как хочется! Вот только молоток нам на глаза не попался  - взяли топор!  - юноша в руке покачал инвентарь сей увесистый.
        - Как же вы внутрь попадёте, если заколочено будет снаружи?  - оппонировал я.  - И как выходить собираетесь? На работу да за съестными припасами.
        - Мы нас недооцениваете, Савва Иванович,  - снасмешничал красивый Алёша.  - Мы всё заколотим снаружи, да так, чтобы шляпки торчали, чтобы бросались в глаза. А одно окно, как все, заколотим, но гвоздь перепилим ножовкой. И будем по ночам, да по утрам вылезать потихоньку.
        - Ну, что, Савва Иванович?  - вскричала Таок.
        - Что?
        - Вы так и не ответили! Теперь зависит только от вас!  - настаивала юница.
        - Эх, красивая!  - горько отмахнулся я.  - Разве от этого мира спасёшься гвоздями большими? Укроешься за стенами толстыми?
        - А мы попробуем,  - неумолимо присовокупила Саби.
        - Вы теперь и так знакомы, вы сблизились,  - пробормотал я.  - На что вам дом сей, на что вам я, на что вам кино?
        Видно, они ждали этих вопросов. Алёша Песников хрустнул пальцами и заметил:
        - Когда соития происходят под камеру, там присутствует элементы постыдности, риска, опасности, это возбуждает, и всё выходит острее.
        - Намного острее,  - головами кивали юницы.
        - Ну, уж  - острее!..  - заметил я безосновательно. Проект их был немыслимым, фантастическим, но я не знал уж, что им возразить.
        - А подарок, подарок! Вам наш подарок понравился?  - заголосила пригоршня восхитительных самочек.
        Я вздохнул и лишь обратил страдальческие зенки свои в сторону неба (скорее уж, потолка). Как я мог сказать «нет»? Но и «да» я, измочаленный и уморившийся, тоже не мог выговорить.
        - Хотите, каждый день будут такие подарки!  - коварно меня искушали юницы.
        - Ну, Савва Иванович, так что?  - допытывались все.
        Я лишь бессильно десницей махнул.
        - Он согласен, согласен!  - завопила вся нагая моя полудюжина. Юницы прекрасные и юноши сильные с мест подскочили и бросились в пляску, в пляску безумную, в пляску нетрезвую. В пляску счастливую и самозабвенную.
        - Сейчас выпьем ещё и гвозди пойдём заколачивать,  - засмеялся наш Васенька. Василий Пьяное Солнышко.
        Засмеялись и прочие.
        96
        Однако же ликованья ликованьями, но с оными одномоментно окрест уж происходило нечто, не слишком-то радужное. На улице мне послышался гул голосов и шум неизвестного транспорта. Заслышали сие и мои артисты. Гул будто бы нарастал. Пляска распалась. Все переглядывались.
        Я хотел было высунуться в окно, но не успел: зазвенело стекло, и осколки его посыпались на пол. Тут же упал и увесистый кирпичный обломок. Если бы не шторы, он бы непременно угодил в меня или в кого-то из наших артистов.
        - Одеваемся! Одеваемся!  - пробормотал я и, нимало не промедля, стал лихорадочно одеваться сам.
        Детишки же мешкали. Происходящее слишком противоречило их планам.
        Раздался громкий и какой-то такой погибельный треск, несколько в стороне, за углом дома. Отсюда бы, через окно увидеть источник звука было бы несколько затруднительно, но сей треск не оставлял никакой надежды. И было понятно одно: за нас теперь взялись всерьёз.
        - Я посмотрю!  - воскликнул Алёша и метнулся на веранду. Я хотел было сызнова крикнуть ему, чтоб оделся, но того уж и след простыл.
        Васенька отчего-то побледнел и стал сползать по стенке.
        - Это за мной, за мной!  - горько бросил он.  - Я не хочу! Я не пойду с ними!
        Уж конечно, Васенька теперь был ни при чём, это понимали все, не понимал лишь он один. Вакла обхватил голову двумя руками, как будто он опасался нового камня или кирпичного обломка, губы его дрожали.
        Вернулся Песников.
        - Там полицайская машина снесла забор, въехала на участок и светит фарами на веранду, и ещё народ собрался!  - крикнул он.
        - Какой народ?  - спросила Тамара.
        - Всяческий! Глумливый!  - добавил Алёша.
        - Тебя видели?  - усугублённо спросил я.
        - Видели,  - ответил Песников.
        - Не успели с гвоздями!  - упавшим голосом молвила Саби.
        - Какие там гвозди!  - махнул рукой я.
        - Гвозди!  - возбуждённо крикнул Алёша.  - Прямо у них на глазах! Чтоб они знали, чтоб они видели!
        - Мы скажем им, чтоб они уходили!  - внезапно воспламенилась Таок.
        - Нам их здесь не надо!  - поддержала её Тамара Шконько.  - Мы никому не мешаем! Живём, как хотим!
        - Савва Иванович, скажите им!  - взволнованно говорила раскрасневшаяся Саша.  - Они въехали на вашу частную собственность! Этого нельзя делать!
        Вдруг простонал Васенька. Мы все оборотились на юношу.
        - Не убивайте меня!  - попросил он. Попросил не нас. Попросил будто бы тех, что сгрудились теперь за стеной. Словно бы они его услышать могли.
        - Васенька, миленький, никто тебя не убивает,  - сказала Таок и даже погладила Ваклу по голове. Но тот оттолкнул юницыну руку. По обыкновению бодрый и бравурный Василий теперь решительно потерял лицо.
        Я, отодвинув штору, выглянул в окно. Там собралась толпа человек до сорока, ещё, кажется, толпились и во дворе. Были полицаи, казаки, соседи, среди прочих я заметил Леночку Зорькину с папкой в руке (должно быть, принесла работы Саби), заметил я Анну Львовну из газеты, подлого Дениску, изгнанного и изблёванного из нашей компаньи (этот, должно быть, теперь явился за реваншем), неподалеку же от сего подлого я узрел и Ослепительную в платочке. Что было на лице её? Торжество? Злорадство? Удовлетворение? Нет, не было на лице её ни того, ни другого, ни третьего, не знаю, что было на лице её, само же лицо её выглядело теперь… приугасшим. Сосед мой Олег Рыбьев был в толпе в центре внимания: он словно вёл экскурсию для всей поднабравшейся, посторонней, обывательской сволочи  - постылого сброда сего городишки, полного дряни и скепсиса. Из-за разбитого стекла можно было отчётливо расслышать кой-какие разговорцы.
        - Там спальня, там у них самое скотство,  - говорил Олег с некоторым нутряным торжеством.
        - А там чего?  - спрашивал кто-то.
        - Там гостиная. Где у них молитвы и подготовка к извращениям.
        - Так, значит, у них извращения?
        - Уй! Это ещё не то слово!
        - А какое верное слово?
        - Верного слова у меня об них нет!
        - Это напрасно! Нельзя без верного слова!  - покачал головой кто-то.
        - А ты здесь не умничай  - верные слова ему вдруг понадобились!  - раздражённо вскричал некоторый казачий есаул.
        Тут подлый Дениска, подошед к Ослепительной, что-то ей на ухо с небрежностию шепнул. Ослепительная выслушала подлого (и Земля при том не перевернулась) и… усмехнулась беззвучно.
        Я стал перебегать из спальни, в зал да на веранду и обратно для полного представления всей картины. Полицайский «УАЗ» снёс забор и будку покойного Барсика, поломал несколько вишнёвых деревьев и, припав на переднее колесо, картинно застыл с включёнными фарами посреди двора. Перед машиной похаживал псиноголовый человечишка в кителе майора, без фуражки и с мегафоном в руке.
        - Раз-раз-раз, проверка звука!  - гаркнул он в мегафон и снова зашагал, будто бы выжидая чего-то.
        В спальне юницы столпились подле окна и рассматривали толпу на улице.
        - Отойдите, отойдите!  - сказал я.
        Из толпы выдвинулся военный офицер с подполковничьими погонами.
        - Саша, Сашенька, ты здесь?  - громко и обеспокоенно говорил он.  - С тобой всё в порядке? Я пришёл за тобой!
        - Уходи!  - крикнула Саби в оконную прореху.  - Я тебе всё сказала, я не пойду никуда!
        - Мы дома обо всём поговорим, а сейчас просто выходи!  - настаивал отец Сашеньки.
        - Савва Иванович, пусть они уйдут!  - с блеснувшей слезой на глазах жалко сказала Гулечка.  - Не надо их! Зачем они здесь!
        Что мне было ей ответить?!
        - Пусть уйдут! Пусть уйдут!  - повторяла она.
        Толпа на улице приходила в возбуждение, Леночка Зорькина, кажется, пыталась утихомиривать людей, но тщетно.
        Тут во дворе сызнова воспрянул псиноголовый майор с матюгальником, и мы с частью юниц метнулись на веранду на докучливый майорский голос.
        - Слушать сюда!  - загремел оный.  - Супов, ваша ячейка закрывается! Выходить по одному с поднятыми руками! Без оружия! Сначала  - дети! Потом  - главарь! Мы будет проводить осмотр дома и дворовых построек!
        - А ордер у вас есть?  - отворивши форточку, крикнул Алёша.
        - Кто там такой умный?  - откликнулся псиноголовый.  - Будет тебе сейчас и ордер, и орден  - всё тебе будет!
        - Да вы просто пьяный! Вы же пьяны!  - пискнула Татьяна Окунцова.
        - А ты меня нюхала?  - огрызнулся тот с масштабною злостью.  - Повторяю ещё раз для тупых и для глухих: ваше время закончилось, секта закрывается, все выходят по одному! И встают на колени для личного досмотра!
        - Они пьяные, пьяные!  - возбуждённо заскакали по веранде прочие юницы.
        - Они там голые!  - ахнул кто-то из подручных псиноголового.
        Ну, совсем уж голыми детки мои теперь, пожалуй, не являлись, но всё равно одеты были весьма фрагментарно и с изрядной небрежностью.
        Тут отец Саби через пролом внедрился во двор, где помимо горластого майора толклись ещё несколько служивых ментов.
        - Сашенька, девочка моя, иди ко мне!  - крикнул он.  - Мы с тобой всё спокойно обсудим. У меня там дочь,  - объяснил он полицаям.
        - Следить надо было лучше за дочерью,  - снова огрызнулся майор.  - Эти сопляки мало того, что проявляют неповиновение представителям закона, так ещё и хамят при исполнении!
        - У вас же у самих дети!  - отмахнулся военный.
        - Дети, да не такие!
        - Всё, я иду!  - воскликнул подполковник и шагнул в сторону дома.  - Саша!..
        - Я им сейчас скажу!  - бросил Алёша и, как есть, с топором и гвоздями в руках, открыл входную дверь и остановился на крыльце.  - Вы пьяные, вы пришли ночью, у вас нет ордера, вы нарушаете закон, а мы ничего не нарушаем, мы живём, как хотим!  - крикнул он.
        - У него топор! Назад, подполковник, назад!  - переполошился псиноголовый.  - Брось сейчас же топор!  - крикнул он Алёше в мегафон.  - И чтоб наркотики сдали! Подчистую! Я сам проверять стану!..
        Сашенькин отец отступил. Я выскочил в прихожую и потянул Песникова за руку в дом. Дверь я захлопнул.
        Тут несколько камней полетело с улицы в окна и в стены. Камни загрохотали, стёкла зазвенели.
        - Савва Иванович,  - взволнованно воскликнул Песников,  - я видел, там ещё кто-то за баней прячется и то ли курит, то ли поджигает что-то.
        - Да-да,  - сказал я.  - Надо вам всем выходить, как велят. А это уж теперь моя головная боль зачинается.
        - Нет!  - крикнул Алёша. И его поддержали тут же подскочившие юницы.  - Надо их отогнать! Хоть ненадолго! А потом мы заколотимся гвоздями. Пусть все видят!
        - Савва Иванович, у вас же ружьё есть, я видела!  - сказала Танечка.
        - Ружьё!  - сказал Алёша.  - Тащите скорее!
        - Ружьё, ружьё!  - подталкивали меня юницы.
        Какое ружьё? Зачем бы теперь нести ружье? Что оно может дать? Наверное, от того, что я был всё ещё несколько нетверёз, эти вопросы у меня даже не возникали. Мне дали указание, и я должен был его выполнить. Я метнулся в кабинет, а по дороге заглянул в спальню. Васенька всё сидел на полу у стенки. Он коротко взглянул на меня своими измученными глазами и отвернулся.
        - Сейчас, сейчас!  - успокоил я Васеньку.
        Я поспешно зарядил двустволку, взял ещё несколько дробовых патронов на всякий случай и выскочил в прихожую.
        - Ружьё!  - обрадовался Алёша.  - Сейчас мы им!..
        Он схватил двухстволку и стал открывать дверь.
        Тут только я сообразил, что происходит. Я выхватил ружьё у Алёши.
        - Нет!  - твёрдо сказал я. И шагнул на веранду.
        Алексей с юницами вместе окружили меня.
        - Савва Иванович,  - просил юноша,  - мы только их отпугнём. Нам нужна пара минут…
        - Нет,  - твёрдо сказал я. И добавил: «Одеваемся и выходим!»
        - Я сказал, выходить по одному!  - горланил в мегафон майор.  - Супов, я не советую усугублять своё положение! Ты себе и так уже срока намотал лет на десять! Выходить по моей команде!..
        - Мы выстрелим в воздух,  - просил Алёша.
        - Только в воздух! Мы не будем в людей стрелять! Это просто возмутительно, что они устраивают!  - твердили юницы.
        - А где Гулька?  - спросил я. Я вдруг сообразил, что давно её не было видно.
        Но мне не ответили.
        Раздался вдруг негромкий гулкий хлопок, прихожая озарилась, и потянуло дымом.
        - Горим!  - крикнула Бийская.
        Горело под лестницей. Видать, какой-то паскудник из-за бани кинул бутылку с бензином да с фитилём и попал точнёхонько в стекло. Там укромное место, и с главного театра военных действий, где были майор и прочие, поджигателя могли и не углядеть.
        - Воды!  - крикнул Песников.
        Вода была на веранде в ведре для питья. Выплеснули её на окно под лестницей, но пламя оттого лишь больше разбушевалось.
        - Выходите!  - крикнул я.  - Василия не забудьте! И Гульку!
        - Мы останемся!  - сказала вдруг Саша.
        Я посмотрел на неё, посмотрел на остальных. На лицах их была начертана решимость. Они, такие молодые, готовы были погореть в этом чёртовом жилище, и мне никак было их не переубедить, почувствовал я. По крайней мере, в те короткие минуты, которые у нас, наверное, остались.
        - Горят, горят!  - кричал майор во дворе.  - Звоните в пожарную, быстро! Приготовиться, будем заходить!  - скомандовал он ещё своей своре.
        - Сашенька, Сашенька!  - хлопотал и подполковник. Он тоже, кажется, собирался ворваться к нам.
        Мы лихорадочно искали по дому ещё воду. Выплёскивали из бутылей в бушевавший пламень и минеральную, и даже вино из коробки, но толку от того было немного. Дымом заполнялся весь дом.
        Внезапно образовался некоторый сквозняк, как если бы кто-то раскрыл входную дверь. «Вошли!»  - успел подумать я.
        - Савва Иванович, Гулька на крыльце!  - крикнула Таок и тут же присовокупила совсем уж испуганно: «Она себе вены режет!»
        Я ринулся на крыльцо.
        Мне бы бросить в доме ружьё. На что оно, собственно? Но я опасался, что им завладеет Алёша или солидарные с ним юницы, вполне могшие наделать каких-нибудь глупостей. Так что пусть уж глупости наделаю я, успел я заключить, и в это мгновение увидел обезьянку.
        Нахлобучившись на крылечных ступенях этакой живой героической твердыней, необузданная юница Гулька была не только прекрасна, но отчасти несколько и страшна. Я, к примеру, несмотря на не вполне тверёзый и взбудораженный дух свой, всё же её испугался. Была она в одних пресловутых шортиках из гардеропной. Выше шортиков на ней не было ничего. Служивые людишки жадно и с поползновением таращились на юную Гулькину грудь, и это-то, должно быть, на несколько секунд отсрочило начало штурма.
        В правой руке Гуга держала мою опасную бритву, которую она утянула из умывальной, по левой руке её на площадку, на ступени и на обезьянкины бёдра стекала тёмная кровь. Лицо и фигура её были бесстрастными. Они теперь не выражали решительно ничего.
        - Стой!  - вскричал я и, перехватив ружьё, попытался изловить Гулькину руку.
        Но юница, мягко отстранившись, вложила бритву в свою окровавленную руку, десницу же картинно воздела над головой. Я успел удержать Гулькину повреждённую шуйцу, но не более чем на мгновенье, потом та вывернулась у меня.
        - У него ружьё!  - переполошились служивые. На этот раз, видно, не на шутку. Они все судорожно расстёгивали кобуры, и вот уж табельный пистолет оказался в руке майора, тут же пистолеты повыхватили остальные полицаи.
        В это мгновение Гулька как-то так несколько заторможено повела лезвием по запястью правой руки, и кровь потекла по её деснице. Зачем же бесчестить и повреждать такую красоту этим вострым и подлым металлом, я не понимал, сие никак не укладывалось в разжалованном и беспрецедентном мозгу моём.
        - Ружьё на землю, на землю!  - крикнул майор несколько даже истерически. Он пальнул в воздух из своего табельного пистолета. И спрятался за «УАЗ». Менты все стали за ним прятаться. Там спрятался и отец Сашеньки.
        На пороге дома образовалась толпа наших юниц под предводительством Алёши. Посников хотел отобрать у меня ружье, он схватил его за стволы. Я же осторожно, чтобы невзначай не выстрелить в Алёшу, выдирал оное у него из рук. Наконец, мне это удалось, я втолкнул Песникова в дом, хотел было захлопнуть за ним дверь, но вдруг увидел то, что боялся увидеть пуще всего на свете, то, что будет преследовать меня до конца дней моих и минут моих. Гулька, Гулька!.. Она перехватила бритву в правую руку и молча, словно вовсе не испытывая боли, полоснула себя лезвием по шее.
        Я пытался было обнять Гульку, удержать, может, зажать её рану рукой, чтобы остановить изливающуюся толчками кровь. Наверное, ружьё моё при этом выставилось стволами в сторону служивой братии. Неподалеку грохнул выстрел, и меня тут же ударило в живот.
        - Подумаешь!  - сказал я, запнувшись.  - Не так уж и больно!
        Да и впрямь, если хрупкая Гулечка не испытывает боли или умеет претерпевать её, то почему же больно должно быть мне! Юница словно указывала мне дорогу. Я долго мог так стоять, истекая кровью. Боль же была глухая и вовсе не нестерпимая.
        Я попытался выпрямиться, но новый удар в правое бедро опрокинул меня на дверь. Выстрела я, кажется, не расслышал. Да и был ли выстрел? В дверь ломились прочие юницы, и лучше бы мне не держать её, подумал я, пусть уж они, наконец, выйдут. Пусть хоть они спасутся!
        Я ещё видел… Гулька вся в крови сошла по ступеням, оглянулась на меня… с сожаленьем, что ли?.. с надеждой?.. и упала лицом в клумбу.
        Я тогда с силою оторвался от двери, шагнул в сторону лежащей Гульки, и тут крыльцо вывернулось из-под моих ног. Я хотел сделать ещё шаг, но тут увидел вспышку за «УАЗом», новую вспышку, и одновременно  - удар в горло, куда я не ожидал. Я полетел боком, полетел головой вниз. И более не было ничего.
        97
        Не знаю даже, упал ли я. Быть может, повис бессильно где-то промеж почвою и стратосферой. Были только вспышки  - разгул вспышек, каждая из которых несёт боль и ад, и ещё  - знаки препинания, похожие на моих избранных юношей и юниц, пометы преткновения, маски и тантамарески в их взаимном сближении, человекам много хлопот доставляют они. Но аргументы бессильны. Двуногие изгнали логики, прямоходящие отвергли рассудительное, я же за рассудительное да обыденное никогда и не держался. А держался только за микроскопическое и неудобоваримое своё искусство, которым ныне обманут я. Мир со мною ведёт странную игру по законам отторжения. Отторгающий мир. С отторгаемым мной. Отторгающую игру.
        Мне потом уже всё рассказали. Много позже. Полжизни спустя.
        Гулька умерла до приезда «скорой». Истекла кровью. Я оказался подл и живуч и до «скорой» всё-таки дотянул.
        Лучше бы наоборот.
        Той же ночью меня увезли в областную больницу, операций мне сделали целую кучу, во время некоторой из них я впал в кому, в коей пробыл  - незлобивый, недвижный, беспамятный  - семь недель. Ни одной больше.
        Со мной сидела сестра. Притащилась-таки из сухопарого и двуликого нашего городишки, из многотиражного сего прохвоста. Она меня обмывала, перестилала постель. Она не позволила отключить аппарат. Чертыхалась по-бабьи, в сердцах бранилась на беспутного братца. Всем, конечно, всё сделалось известным. Могла ли простая баба меня одобрять, зная в деталях моё мракобесие? Нет, простая баба только осуждать меня могла всею уверенностью своего бабьего нутра и своего незамысловатого сердца. Никакая баба не одобрит мракобесия, но лишь его произвольно и беспричинно осудит.
        Поначалу я ничего вообще не слыхал, не осознавал, так было спокойнее. Я словно ничего не хотел слышать о вашем чёртовом мире.
        И всё-таки я однажды вернулся. В тоску и в безвременье. Куда же ещё!
        Ещё через три месяца меня перевели в тюремную больницу. В камеру же я попал незадолго до суда, после Нового года.
        Из трёх моих ран самая мучительная  - простреленная гортань. Говорить я теперь не могу, могу шептать и хрипеть. Говорят, что, может, и восстановится голос со временем, но вот же не восстанавливается пока.
        Начиная с третьего месяца, ко мне каждый день ходил следователь, прежде его не пускали. По фамилии Пирогов, звать Леонидом Михайловичем. Он задал мне восемь тысяч вопросов, иные не по одному разу. Он-то мне всё и рассказал поначалу.
        Кроме Гульки пострадавших более не было  - всех моих деток из дома горящего вывели силой. Не забыли и Васеньку, он так всё и сидел на полу, со стенкою сросшись. Частично обгорела и баня, хлев и гараж не пострадали. А вот машину мою разгромили, раскурочили горожане наши любезные. Личности коих установить ныне не представляется возможным.
        Поджигателя дома тоже так и не нашли. Подозревали отчима Таньки, но доказать не сумели. Да, он там крутился, его многие видели, но кидал ли коктейль Молотова… этого не заметил никто. Да и с чего б ему дом поджигать, в котором падчерица его обиталась?! А впрочем, может, как раз и было, с чего!..
        Во время истребления нашего рассадника изрядно отличились доблестные менты, рассказал ещё Пирогов. Во-первых, действительно были пьяны: отыскались позже свидетели, заявившие, что и псиноголовый майор, и прочие его подручные обмывали в тот день новые погоны одного их приятеля. Во-вторых же, вся операция вообще была сплошным произволом и волюнтаризмом: кто-то шумнул «поехали!», вот они и поехали. А сработай служивые аккуратней да по закону  - и Гареева была бы жива, да и Супов не словил бы три пули  - в живот, в бедро и в горло.
        Разбирательство было серьёзным: шестерых уволили из органов, начальнику райотдела поставили на вид и перевели оного с глаз долой в другое место. С пониженьем. Дел возбуждать не стали, окромя дел супротив сектоводителя Супова. Саввы Иваныча. На этого-то всех собаченций решено было развесить.
        И ещё стал тогда ходить ко мне один персонаж  - Владимир Соломонович Кизил, назначенный адвокат. На своего, сердешного да сочувственного, средств у меня уже не отыскивалось. Поиздержался, понимаете ли, на сокровенном своём искусстве в сфере всенародной кинематографии.
        Поговорить он любил, этот самый Кизил. И творить умел разговоры и всяческие прочие собеседования.
        - Не скажу, Савва Иванович,  - говорил он при первой же встрече,  - что с особенным энтузиазмом взялся за ваше дело, узнав, сколько вы успели накуролесить. И причиной тому отнюдь не моё избыточное ханжество, вы не подумайте. Но, стоит мне вспомнить, что сам являюсь отцом двух дочерей шестнадцати и восемнадцати лет, которые вполне могли бы попасть на какую-нибудь киностудию, подобную вашей, и тогда я поневоле начинаю сомневаться в собственном беспристрастии и добросовестном выполнении обязанностей защитника.
        Так говорил он.
        - Может, вам лучше отказаться, любезный Владимир Соломонович?  - тщательно вышептал я, силясь подняться на подушке.
        Но подниматься тогда я ещё не умел.
        - Не могли вы, что ли, набрать двадцатилетних, Савва Иванович?  - говорил ещё он.  - Непременно вам подростков шестнадцатилетних да восемнадцатилетних подавай! Эстет вы какой!
        - Я бы с удовольствием сделал бы всё, как вы говорите, хороший мой Владимир Соломонович, да мне непременно восемнадцатилетние требовались. И те, что моложе,  - зашёлся я в своей негодной артикуляции.
        - Ну, если вы и на суде будете столь же откровенны, так вам непременно по полной программе вкатают.
        - Что ж поделаешь,  - шепнул я.  - Я теперь уж смиренная особь.
        - А раньше, что ль, смиренною не были?
        - Раньше я полон был тёмной спеси.
        - А кстати, если у вас такие затруднения с речью, может, вам описать всё произошедшее на бумаге? Я оставлю вам сейчас несколько листов, а завтра-послезавтра принесу ещё… Хотите?
        - Пожалуй,  - кивнул я одними верхними веками.
        - Ну, и отлично!  - обрадовался защитник.
        Так вот и зачинались нынешние мои записки. В сущности, они одни и останутся после меня.
        Рука у меня устаёт, сестра Валентина ругается, глядя на тщетное и кургузое моё письмо, с трудом я складываю бессильные, безнадёжные фразы, язык мой беден и сух, полон мякины и чечевицы, и всё ж я каждый день измарываю листов по пятнадцать апокрифа моего несусветного. Владимир Соломонович посещает меня два раза в неделю и тогда забирает исписанное. Говорит, что вроде романа выходит.
        Не знаю, романов я читал мало. Романы я читать не люблю.
        98
        «Замысловатое объявление!»  - вздохнула женщина, тщательно изучив мои расскакавшиеся востроногие словеса на бумажном клочке.
        Да-да, словеса были востроногие и ещё расскакавшиеся, это я хорошо помню.
        Как я тогда ей ответил?
        «Ещё бы не замысловатое, любезная Анна Львовна. Это вы удивительно справедливо приметили…»
        А потом она спросила, не найдётся ли в нашем кино для неё какой-нибудь роли. Помню, меня это возмутило. Беспардонная старушенция! Тридцати двух лет. Я-то, положим, тоже не юноша, но обо мне в данном случае и вовсе нет речи.
        Потом они стали сбираться, сбредаться мои артисты, шумливые и анархические, поначалу не было никакого порядка, покуда во дому моём праздном, заносчивом, декадентском не появилась декоративная и смышлёная Гулька. Гулечка. С нею я быстро воспрянул. С нею мне никакие прочие юницы были не страшны. И дело моё начало складываться.
        И ещё  - юноши! Разумный, спокойный, прехорошенький Алёша и разбитной Васенька атлетического склада. А эта Васенькина склизкая капля на головке уда  - она-то и воспламенила наших юниц, разбудила в них подспудное, растревожила в них хищные феномены и фрагменты, из-за неё-то, из-за капли, всё-то у нас состоялось. Из-за капли той все блистательные, совокупные наши юницы этак нерассудительно и слетели с катушек, как в одной только первоначальной младости людишки с обычностию и слетают.
        Мораль у юниц не обладает особой устойчивостью, их зачастую бывает несложно увлечь в беспутное, в беспредельное. Вот я их и увлёк! Вот я их и заполонил!
        Бумага терпит мои словеса и мои помарки  - мой аффидевит, бумага всяческие словеса терпит, не говоря уж об иных помарках во всём их восхитительном, немыслимом многообразии, о презумпциях и преткновениях, цель же, конечно, у меня одна-одинёшенька: обморочить, обмишулить вас всех  - прилипчивое, придирчивое и докучное стадо моё!
        Владимир Соломонович  - неглупый человек, он довольно быстро об том догадался.
        С тех пор мы с ним особенно сошлись в ненавязчивой мужеской приязни. Не подумайте чего плохого!
        - Да, Савва Иванович,  - бывало, вздыхал мой защитник,  - изрядно же вы наломали дров! За такое-то короткое время! Но ничего, ничего,  - тут же приободрял он себя,  - дела наши с вами вовсе не так уж и плохи!
        - Куда уж хуже!  - шептал на то я.
        - Незаконное изготовление порнографических материалов  - статья в значительной степени мёртворождённая и неработающая, к тому же обвинению будет сложно что-то доказывать: орудия «преступления»  - камера, компьютер  - сгорели, и даже место преступления со всеми съёмочными интерьерами погибло в огне.
        - Зато натура сохранилась  - мы снимали и на природе,  - иронически пришёптывал я.
        - Ну-ну, вы на себя лишнего не громоздите: дело обвинения  - доказывать вину. Наше дело  - таковую оспаривать, ставить под сомнение,  - возражал Владимир Соломонович.  - Вообще прокурор считает, что вы создали тоталитарную секту и манипулировали сознанием подростков, использовали угрозы, применяли жестокость, унижали человеческое достоинство, а стало быть, Гарееву до самоубийства  - в некоторой степени  - довели вы, и дело суда  - оценить эту самую степень. Хотя, если принять на веру содержимое ваших записок, так вы к ней были даже по-своему привязаны. Не правда ли?
        - А кто же что примет на веру?  - разводил я руками.
        - По этим двум пунктам обвинения будут назначены искусствоведческая и психиатрическая экспертизы  - готовьтесь!
        - Что натворил, за то и ответствовать надобно,  - слабо на то ответствовал я.
        - Ещё две статьи над вами нависают в полный рост  - соучастие в насильственных действиях сексуального характера и понуждение к таким действиям. Но, между нами говоря, перспективы у стороны обвинения здесь далеко не блестящие: ваши студийцы стоят за вас горой.
        - Ну, уж и горой,  - махнул рукой я.
        - Особенно Кладезев! Он при расследовании обстоятельств вёл себя так дерзко, что чуть даже исправительные работы не схлопотал за оскорбление представителей закона.
        - Он смелый юноша,  - вздохнул я.
        - И ещё…  - замялся Владимир Соломонович.
        - Что?
        - Гадкая история… Когда вас разгромили… Ну, Бийскую забрал отец, Гареева умерла, а Шконько и Окунцова провели ночь в полиции. И сотрудники, возбуждённые недавней баталией, полуобнажёнными красотками да горячительными напитками, употреблёнными в тот день, в отношении этих двух юных особ, якобы, совершили то самое вышеупомянутое понуждение к действиям сексуального характера. Фактически, изнасиловали. Наутро прибежали матери девушек, всё узнали, вместе с дочерьми написали соответствующие заявления. На них, конечно, неслабо так надавили. И тогда девушки натурально упёрлись: заберём, мол, заявления, если только Савву Ивановича освободят. В то время они ещё были не в курсе, что вы одной ногой уже, что называется, там!.. А оттуда не освобождают… Туда забирают насовсем.
        - Чем закончилось?  - шепнул я.
        - Ну, с людьми в мундирах да при погонах воевать затруднительно  - заявления женщины всё-таки забрали, но история получила огласку, всё попало в газеты. Не только в областные, но и в столичные. Тогда-то полетели первые ментовские головы. Разбор полётов был ещё тот, доложу я вам!..
        - Могу себе представить…
        - Навряд ли можете. Ну, и возвращаясь к теме… остаются ещё такие «мелочи», как неповиновение законным требованиям сотрудников правоохранительных органов и даже посягательство на их жизнь. Но с учётом всего вышесказанного, сами понимаете, что здесь тоже полные туман и изморось
        - Что в итоге?  - с трудом выдавил я.
        - Не хочу быть прорицателем. У стороны обвинения кое-что труднодоказуемо, а кое-что вообще от лукавого. Но полагаю, что года полтора-два в колонии общего режима весьма вероятны. А с учётом ваших «боевых» повреждений возможна даже некоторая скидка.
        Я помолчал. Владимир Соломонович с интересом рассматривал меня.
        - Что, скажете, я вас ошарашил?  - усмехнулся он.
        - Я бы дал себе больше,  - тихо ответствовал я.
        - Вот для того-то я вам и нужен. Чтобы защищать вас от вас самого. А то б вы себе высшую меру вкатили.
        На том, вроде, заканчивали. Но Владимир Соломонович не уходил.
        - Ещё что-то?  - спрашивал я.
        - Ещё…
        - Что такое?
        Но он мешкал, не говорил.
        - Да говорите же, чёрт!..  - шептал я.
        - Ваши записки…
        - И что  - записки?
        - Не скажу, что это слишком уж профессионально с моей стороны или даже этично, но я не делаю дома секретов из моих текущих дел, уж простите великодушно, Савва Иванович.
        - Считайте, что уже простил…
        - И вот мои дочурки…
        - Шестнадцати и восемнадцати лет…  - вставил я.
        - Запомнили? Именно таких лет. Они, узнав историю вашу, буквально, вцепились в меня: хотим прочитать ваши записки. Я, разумеется, ни в какую: это-то и взрослого иного покоробить может. Меня, во всяком случае, коробило. А они, чёртовки, знаете что учудили? Выкрали ваши записки у меня из папки и за две ночи прочитали на пару, под одеялами, да с фонариком. А потом сознались в содеянном: мы, мол, читали  - хохотали и плакали. И ещё всем знакомым своим рассказали  - так они тоже хотят прочитать. В общем, поговорили мы всею семьёю (совет специальный собрали) и решили: это надо издать. Это ж роман, настоящий роман, причём на основе реальных событий, а это сейчас особенно ценится.
        Я лишь главой помотал, не будучи в силах что-нибудь вымолвить. С речитативом сим многоумственным мне было не совладать.
        - Девчата мои за неделю набрали весь текст на компьютере. Что вы думаете, Савва Иванович, если мы в Москву пошлём вашу рукопись в одно издательство крупное? Ну, там, под вашей фамилией или, на худой конец, под псевдонимом?
        - Плохо я думаю.
        - Стало быть, не согласны?
        - К чему прошлое ворошить, растревоживать?
        - Так ведь послали уже, Савва Иванович!  - добавил ещё он и усмехнулся несколько косвенно.  - Славы или благодарности не жду, но надеюсь, хоть гонораром поделитесь!
        - Чёрт!  - вышептал я.
        99
        Понуро текли жалкие и переспелые дни мои. Я научился чуть громче сипеть и хрипеть, и это было несомненным прогрессом. Почти победой. Суд состоялся в десятых числах апреля, когда внезапно ударили трескучие, неумолимые морозы, когда подули сердитые ветры, последний привет от этой проклятой, бесплодной зимы. Детишек моих по ходатайству Владимира Соломоновича на суд не вызывали. Я был покладист, со следствием не пререкался. Брал на себя даже больше, чем мне вменяли, отчего защитник мой лишь кряхтел, вскакивал с места и тут же садился, снова вскакивал, отзывал мои заявления, стискивал зубы, да лицо его покрывалось красными пятнами.
        Владимир Соломонович ошибся. Дали мне ровнёхонько девять месяцев и освободили в зале суда.
        Защитник мой был, кажется, рад более моего. А чего бы мне было особенно радоваться! Что за житие мне теперь предстояло!
        - Что ж, Савва Иванович,  - напутствовал он меня в коридоре.  - Если хлев утеплить или баню обгоревшую отремонтировать  - посуществовать там какое-то время возможно. Сестра Валентина Ивановна, думаю, пустит к себе на первое время. Опять же и лето, можно сказать, на носу. Так что восстановитесь постепенно. Можно ещё, конечно, иск подать о возмещении причинённого ущерба, но это тоже время и деньги…
        - Какой там иск!  - махнул рукой я.  - Сам во всём виноват.
        Владимир Соломонович сунул мне некоторые незначительные купюры, что через него передала для меня Валентина, и мы расстались. Без особенных сожалений. Как всяческие неглупые люди.
        Я пошёл на вокзал. Я был голоден, зашёл в магазин по дороге, купил чёрный хлеб и пива бутылку. От хлеба у меня сотворилась изжога, от пива же  - а пуще так от слабости, усталости и отвычки питийственной  - я опьянел.
        Так и шёл я по улицам вашим несметным, окольным  - пьяный, с изжогой  - и хотел умереть.
        Последний поезд ушёл. Следующий был только утром. Делать нечего  - я долго и незаметно сидел на вокзале, потом там же лёг спать.
        Скоро вокзальный полицай с пистолетом и дубинкой на поясе меня растолкал.
        - Что спишь здесь?
        - Поезда жду,  - прохрипел я с натугой.
        - А поезд когда?
        - Утром.
        - Так ты до утра спать здесь собрался?
        - Да, если можно.
        - Документы!..
        Я протянул ему справку.
        - Сегодня, что ли, освободился?  - прохладно спросил полицай.
        - Сегодня.
        - А едешь куда?
        - Теперь уж домой.
        - А что так хрипишь?
        - Прострелено горло. Несмыкание связок.
        Тут впервые лицо полицая замутилось… подобием смысла. Он пристально в справку всмотрелся.
        - Так ты, что ли, этот?.. Ну, тот, про которого в газетах писали… Ты  - Бунюэль?
        - Да, Бунюэль,  - ответствовал я.
        - Так… вас отпустили?
        - Да, отпустили.
        - Надо же,  - воскликнул ещё полицай с чрезмерностью некоторой.  - Сам Бунюэль!
        Тут зал ожидания будто бы ожил. Полицая услышали. Несколько человек с места поднялось. Нас окружили. «Бунюэль, Бунюэль!»  - шептались пришельцы.
        - Это кто, чикатила, который?  - уточнила некая самородная старуха.
        - Не чикатила, а Бунюэль,  - поправили её.
        - А разве есть разница?
        - Бунюэль кино снимает, а чикатила насилует и убивает.
        - И внутренности кушает,  - добавили ещё полным осведомлённости тоном.
        - В сыром и отваренном виде.
        Один мужичок подошёл и мне руку пожал.
        - А можно мне попросить ваш автограф?  - проговорил он несмело.
        - Эй,  - ревниво сказал полицай,  - я его первый заметил. Поэтому автограф сначала, пожалуйста, мне!  - и достал из кармана свой полицайский блокнот.
        - Что написать?  - сипло уточнил я.
        - Напишите: «Береги себя»,  - ответствовал тот.  - Да, и на всякий случай: меня зовут Матвеем.
        Я написал: «Матвей, береги себя», расписался ниже: «Бунюэль» и в скобках для уточненья пометил: «Супов».
        Матвей принял свой блокнот с благоговением. «Вот! Я это в рамочку вставлю!»  - горделиво сказал он.
        Я раздал ещё несколько автографов. Того мужичка, что первым попросил у меня рукоприложения, звали неприличественно: Иваном. Я надписал для него замызганной бумаги клочок.
        - Да вы ложитесь, ложитесь!  - сказал мне Матвей.  - Можете даже с ногами, чтобы удобнее. Обычно-то мы с ногами не разрешаем.
        - Да,  - прошептал я. И лёг на скамью с ногами.
        Нагло так лёг. Бесцеремонно. Как никогда не лежал на вокзалах.
        - Вас больше никто не потревожит,  - пообещал полицай.  - Понятно?  - гаркнул ещё он окружающим.
        Пассажиры закивали головами, стали расходиться. Другие сидели поодаль и пялились на меня с разновеликими чувствами.
        Спал я беспокойно, стонал и хрипел, отчего просыпался. В полшестого окончательно поднялся  - злой и разбитый.
        Тихо-тихо сходил в кассу, купил билет проездной.
        Билеты за время моей отсидки вздорожали, а я и не знал. У меня осталось только пять рублей и ни копейкою больше. Мне не хватало даже, чтобы зайти в туалет. Ну, поссать, положим, возможно в каком-нибудь закутке возле привокзальной площади, сейчас темно и народу немного, а вот воды набрать из-под крана в дорогу можно было лишь в туалете. Бутылка пустая у меня с собою была.
        Я подле туалета стоял с несвежими, неудобоваримыми размышлениями. Может, попросить туалетную бабу, чтобы она меня пустила набрать воду бесплатно?  - соображал я. Но для того нужно было говорить, объяснять, а это нелегко. Послушав мой хрип, она решит, что я над ней издеваюсь.
        Выручил меня проходивший мимо Матвей.
        - Туалет?
        - Воды набрать. Нет денег.
        - Лиза, пусти его воды набрать без денег,  - попросил тот.  - Ну, и там всё остальное. Это  - наш человек, Бунюэль!..
        - Бунюэль?  - переспросила баба из туалета по имени Лиза.
        - Он кино снимал с голыми девочками, и ему прострелили горло.
        - Ну, пусть идёт, если надо,  - равнодушно ответила баба.
        Магия кино на эту потёртую самку нимало, видать, не воздействовала. Так тоже случается. Но мента вокзального она уважала.
        Матвей проводил меня до состава. Поезд стоял с раскрытыми дверями, и вагоны выстудились. Я в куртку завернулся плотнее и выпил воды, чтоб согреться. Но лишь больше замёрз.
        Постепенно подлые пассажиры в вагоны стали сбредаться. Рассаживались вкруг подлого меня и во всяческие иные места. Через сорок минут поезд поехал. Целенаправленно поезд поехал. Устремляемый рельсами.
        Едва я в начале пути глаза затворил, как Гульку увидел, опасною бритвой по шее себя полоснувшую косвенно. Вздрогнув. Надсадно. Тяжёлая кровь.
        Гульку я прогнать вознамерился, чтобы можно было безнаказанно глаза затворять. Но она уходить не хотела. Сугубо просила меня позволить остаться. Тогда я, пусть нехотя, всё же позволил. Гулька ехала со мной в этом чёртовом поезде. С ужасными тёмными шрамами. Ехала Гулька.
        Ныне мне надлежало осваивать навыки нищеброда, отребья и выжиги, тень же юницы из прошлого мне в том супротивно препятствовала.
        Да-да, она была уж теперь не истинною юницей, но отчасти даже притворившеюся сонатою для альта.
        Светало. За окном тянулись поля, укрытые слежавшимся снегом, редкий кустарник. Через часа полтора с обеих сторон замелькали серые сопки  - отроги хребта.
        В начале одиннадцатого в числе других человечишек и понурого сброда я сошёл на хорошо мне знакомый перрон. Тех встречали, по машинам рассаживали. Разъехались вскоре. Меня же никто не встречал. Медленно я пошёл через тёмный тоннель под путями, у нас сей тоннель с давних пор называют Траншеей.
        На другом Траншеи конце спиною ко мне девчушка в белой шубке над коляской с пухлым младенцем склонилась. Видать, одеяльце на нём поправляла. Иль иной какой-нибудь сызмальский аксессуар. Когда я мимо прошёл, на миг на меня обернулась, и вдруг с криком «Савва Иванович!» и с быстрою влагой глазной на шею мне причудливо бросилась.
        Она меня всё целовала и плакала, и ещё имя моё повторяла. Раз за разом повторяла моё пакостное, постылое имя.
        Это была Оля Конихина.
        Она обнимала меня.
        100
        - Ты здорово нас всех тогда напугала!  - просипел я, глядя на юницу безудержно радостную, когда она отстранилась немного.
        - Да дура была молодая, безмозглая!  - беспечно отмахнулась Конихина.  - Навоображала себе, сама не знаю чего. Думала, что с животом вы меня сразу прогоните, да и Алёше с Васенькой я ненужною сделаюсь. Хотела избавиться от него, но так, чтоб никто не видел, не знал, уехала в Самару, но сразу вернулась, пряталась ото всех, а тут услышала, что вас разгромили, и Гулечка…  - запнулась она.
        - Да, Гулечка…  - повторил я вслед за юницей.
        - Я так жалею, что меня в тот день не было с вами!
        - Чего там жалеть!  - слабо махнул я рукой.  - Не было  - и слава богу! Осталась целёхонька.
        - А потом я просто не смогла от него избавиться. Несмотря на то, что хотела.
        - И хорошо. Тебе идёт быть матерью.
        - Нам уже второй месяц,  - сказала она.  - Он тридцатинедельным родился.
        - Как назвала?
        - Савкой, ну, то есть Саввой,  - отчего-то смутилась она.
        Немного, впрочем, смутился и я.
        - А отчество?
        - Алексеевичем записала,  - просто ответила Оля. И тут же продолжила: «Он, когда только родился, вообще ни на кого не был похож… Разве что на дедушку моего. А потом вдруг в лице немного стал проступать… Васенька. Правда, он на Васеньку похожим становится?»
        Я вгляделся в младенца. Тот таращился вполне объективно, бесцельно, бестрепетно. Как все младенцы мира таращатся. Была ли в нём Васькина примесь? Бог его ведает!..
        - Кажется…
        - Я ведь и не знаю толком, от кого он. Хоть анализ ДНК делай, но какие у нас здесь анализы! Я Алёшу прошу: женись на мне, ведь ты был моим первым. Ну, или живи со мной просто. Без обязанностей. Сейчас ещё не так, а потом ребёнку отец будет нужен. А Алёша говорит, откуда я могу знать, что он от меня, а не от Васьки. Тем более, на Ваську похож. Ну, так, придёт иногда… В общем, распалит больше. Хотя мне всё равно с Алёшей хорошо. Савва Иванович, может, вы поговорите с ним? Он вас слушает, вас все слушали.
        - Поговорю,  - согласился я.
        И солгал, разумеется.
        - На самом деле, Алёша просто Сашеньку любит, он ей предложение сделал…
        - А она?
        - Глядит в пространство. Её отца, подполковника, в Подмосковье по службе переводят на генеральскую должность, а Сашка упёрлась: не поеду и  - всё! Хоть режьте меня! И вообще я уже взрослая  - могу жить, где хочу! Я так считаю: ну, если ты остаёшься из-за Алёши, так и выходи за него, правильно? А я что? Я за них только порадуюсь!.. Но она ему ни «да», ни «нет» не говорит. Летом… ну, тогда ещё поступать в Пермь поехала. В художественное…
        - И как?
        - Она с собой те работы взяла, что на выставке висели. И ещё другие в таком духе. Всего двадцать четыре рисунка. Написала, мол: цикл. Посвящается памяти Гуги. Хотя Елена Зорькина и вообще все говорили: возьми с собой другие рисунки. У тебя же их много. Но Сашка упёрлась: эти, мол, и всё! Если поступлю, так только с этими работами! Ну, естественно, её вытурили оттуда! В комиссии посмеялись: приехала поступать девочка из провинции и привезла с собой порнографию. И ещё памяти Гуги какой-то! Для них Гуга какая-то! Вот, а ведь Сашеньке говорили: там хоть и Пермь, хоть не Пермь, а всё равно  - несвобода.
        - И что она теперь?  - шепнул я.
        - Собирается летом поступать снова. В каком-нибудь другом городе  - больше в Пермь не поедет  - и с чем-то ещё более радикальным, это она сама так говорит,  - усмехнулась Конихина.
        - Поступит когда-нибудь… Саша упорная.
        - Тамарочка с Васенькой живёт, он на автомойке работает, она в магазине у матери. Васенька бабу какую-нибудь снимет, трахнет на лестнице или на чердаке и потом домой идёт и Тамарочке всё в деталях рассказывает. Они квартиру снимают. Васенька пьёт по-чёрному, а Тамарочка терпит. Он иногда и ко мне заходит  - развлечься. Дуры  - все бабы, все одинаковые, и я такая же точно!
        - Да ладно тебе!..
        - Васенькина мать  - Наташка  - вышла замуж. Сынок-то перестал под ногами болтаться, ей стало проще, и вот один мужчина ей предложение сделал. Правда, ему шестьдесят, но живут, вроде, неплохо!
        - Вот как!  - развёл я руками.
        - А Танькин отчим  - дядька Мишка  - перед Новым годом помер  - вы об этом не слышали?
        - Не слышал,  - немного удивился я.
        - Васька говорит, что это он его ухайдакал, может, и врёт, конечно, но вы всё равно никому не говорите.
        - Не скажу.
        - Дядька Мишка к Васеньке на автомойку заехал с бутылкой  - типа, поговорить, помириться! Ну, они выпили. Васька ещё за бутылкой съездил. А потом Мишка стал клевать носом и говорит: домой меня отвези, я сам не могу. Васька его на свою машину посадил, телефон потихоньку из кармана вытащил и отвёз вместо дома за город, на пьяную дорогу. А там, если раз в неделю кто проедет  - уже хорошо. Её и чистят-то раз в неделю. Остановил посреди  - ночь, снег, мороз больше тридцати, Мишка проснулся, говорит: чего стоим? Васька отвечает: отлить надо. А Мишка: мне тоже. И первым из машины вылез. Огляделся, удивился и в стекло стучит: «Эй! А ты куда меня завёз?» Тут Васенька и газанул. До города доехал, помелькал везде, вроде, алиби себе обеспечил. Потом на автомойке забрал Мишкину машину, на буксире её отвёз туда, где Мишку оставил, и ещё дальше. От буксира отцепил и что-то в двигателе испортил: ну, вроде, как Мишка сам ехал, двигатель заглох, он машину бросил и пешком пошёл в сторону трассы. Васенька говорит, что тот всего километра до трассы не дошёл, в сугробе замёрз у обочины. Нашли его в конце января.
        - Ужас!  - сказал я.
        - Наши все считают, что Васенька всё выдумал, чтобы покрасоваться. Он только месяц назад стал это рассказывать. И Алёшка вспомнил, что в день, когда дядька Мишка пропал, они с Васенькой несколько раз виделись.
        - А Татьяна?
        - Они сейчас с матерью в квартире Мишкиной живут-обитают, и обе трясутся, что какие-то Мишкины родственники выищутся, приедут и выкинут их на улицу. Но вообще-то, Васенька это отчебучил или не Васенька, Мишка был человек поганый и свою смерть заслужил. Тут уж мы все единогласны.
        - Поганый Мишка или нет, а всё равно Васеньке не стоило бы брать на себя такое. Хотя он юноша справедливый и смелый, его уж не переделаешь…  - тягостно просипел я.
        Олечка напряжённо вслушивалась в мои бракованные словеса. Она торопилась поведать все новости.
        - Татьяна, может, скоро замуж выйдет, за одноклассника. Представляете, Савва Иванович, он все наши фильмы пересмотрел не по одному разу, и это его не смутило!
        - В них нет ничего плохого,  - шепнул я.
        - Сванова Лариса уехала в Питер, покорять столицу…  - сказала ещё она.
        - Покорит…  - кивнул я главой механически.
        - Сашеньке на Новый год родители камеру дорогую подарили, она сама так захотела… А мы тут ещё встречались недавно и договорились, что, когда тепло станет, снова сниматься начнём. Скоро ведь годовщина нашего самого первого дня!
        - Действительно так!  - подивился я. Слишком уж непохожими были  - то время и нынешнее.
        - Будем студию воскрешать. Правда, Гульки нет  - снимать некому. Мне даже сказали, чтоб я камеру начинала осваивать. Мы и думать не смели, что вас выпустят так скоро! Вас ведь насовсем?..
        - Кажется, так.
        - Ура, Савва Иванович! Вы нас снова возглавите! Я сегодня обзвоню наших  - все будут рады!
        - Какое там рады!  - рукой я махнул.  - Столько вреда вам всем причинил!..
        - Это мы вам вред причинили!  - горячо возразила она.  - Маленькие были да несмышлёные! Вы из-за нас чуть не погибли. А ведь мы… мы так любили друг друга! Любил ли кто-то на свете кого-нибудь так? Если бы это вернулось! Пусть ненадолго! Пусть на день или месяц! Ведь это же может вернуться, Савва Иванович?  - почти взмолилась Конихина Оля. И скорые слёзки сызнова навернулись на глаза её.
        - Да,  - сказал я. И солгал, разумеется. С преднамеренностью своего подлого сердца. С коварством лживой своей селезёнки.
        - А мы идём в поликлинику,  - чуть-чуть успокоившись, сказала юница.
        - Ну, давай провожу тебя хоть немного. Только пойдём, если можно не быстро, мне расторопно идти тяжело.
        - Я сегодня всем расскажу, что вы уж вернулись. Все вас так ждали и ждут! Вы знаете, Васька недавно сказал, что пить сразу бросит, когда Савва Иваныч вернётся.
        - Да, хорошо.
        - А ещё он говорит: «сызнова», «оный», «юница», а раньше почти так не говорил, и все прочие говорят так.
        - Это всё слова устарелые…
        - А давайте все соберёмся! Сегодня, ну там или завтра! Вы придёте, Савва Иванович?
        - Да,  - сказал я, сознавая прекрасно, что никуда не приду. И даже в мыслях своих низкородных держать я не стану прихода.
        - Вы создадите новую студию,  - говорила Конихина.  - Заново наберёте артистов. Вообще-то, я понимаю, конечно, что мы для вас материал отработанный. У вас ведь такие критерии жёсткие! У Васеньки мешки под глазами. Сашеньке девятнадцать, она уже вся из себя дама, она  - старуха для вас. У меня живот растянулся. Я хоть гимнастику делаю, но всё равно  - не то, что было раньше. Да и шрам после кесарева… он почти незаметен, но крупным планом не снимешься!.. Так что вы ведь меня теперь и не взяли бы! Так, Савва Иванович?
        - Взял бы!..  - шепнул я.
        И снова солгал. Солгал в который уж раз за сие бесполезное, бесплодное, безнадёжное утро. Я знаю, мне теперь лгать часто придётся, мне теперь вообще нельзя говорить правду.
        Олечка толкнула коляску, и мы пошагали в сторону Центра. Иногда нам навстречу попадалось некоторое разрозненное народонаселение всяческого понурого и пустоглазого фасона. Юница всё что-то порывалась рассказывать, рассказ её мне удавалось расслышать фрагментами, я отставал поминутно или даже вовсе столбом застывал, желая дух перевести, желая сердце своё образумить. Она оборачивалась, терпеливо поджидала меня. И снова что-то рассказывала. Я ей рукою в напряженье махал: иди, мол, иди! Зачем на меня минуты младые, драгоценные тратить! Но Олечка не соглашалась. Олечка минуты драгоценные тратила. Она была так хороша, так пронзительна, так наивна, так белоснежна, так беспредельна  - юница с малорослым приплодом в старой коляске!..
        Ребёнок заплакал.