Не бойся быть моей Кейт Хьюит
        Любовный роман — Harlequin #633Невесты Маракайосов #1
        Линдсей всю жизнь прожила под гнетом страха — после того, как мать оставила семью, у нее начались панические атаки. Со смертью отца осталось лишь тяжелое, невыносимое одиночество, и она бежит в большой город, чтобы скрыться от преследующих ее грустных мыслей. И там она встречает своего спасителя. Он красив, чуток и умен, и он любит ее. Но достаточно ли одной любви для полного счастья? И что победит в этой схватке самых сильных чувств — любовь или страх?
        Кейт Хьюит
        Не бойся быть моей
        The Marakaios Marriage «Не бойся быть моей»
        Глава 1
        — Привет, Линдсей,  — неожиданно раздалось над ухом.
        Боже, как могло это невинное приветствие заставить ее вздрогнуть и испытать два чувства одновременно: невероятную радость и ни с чем не сравнимый ужас? Голос принадлежал мужчине, которого она когда-то обещала любить, почитать и кому по закону принадлежала — ее мужу, Антониосу Маракайос.
        Подняв глаза от компьютера, Линдсей Дуглас окинула его взглядом, не упуская ни малейшей детали — такое знакомое лицо казалось сейчас каким-то чужим: глаза смотрели холодно и напряженно, уголок рта изогнулся. И все-таки один только его вид сводил с ума, и девушка невольно сжала ладони на коленях в кулаки. Нужно было что-то сказать, и она выпалила первое, что пришло в голову:
        — Как ты сюда попал?
        — Ты имеешь в виду охрану?  — Голос его звучал надменно, но карие глаза излучали огонь и были похожи на тлеющие угольки.  — Сказал, что я твой муж, и меня пропустили.
        Облизав пересохшие губы, Линдсей заставила себя думать рационально, хотя мысли разлетались, точно бабочки.
        — Это было лишним,  — произнесла она.  — Тебе здесь делать нечего, Антониос.
        — Нет?  — переспросил мужчина, уголок рта его дернулся вниз, отчего на лице застыло надменное, даже жестокое выражение.  — Нечего сюда приходить, чтобы увидеться с женой?
        Линдсей собрала всю силу воли и встретила его пылающий негодованием взгляд.
        — Все кончено.
        — Я прекрасно это понимаю, Линдсей. Ведь прошло шесть месяцев с тех пор, как ты ушла, даже не предупредив меня о своем решении.
        В голосе его прозвучало обвинение, но Линдсей решила не принимать вызов: зачем, если все и впрямь кончено?
        — Я просто имела в виду, что учебные корпуса закрыты и у всех входов дежурит охрана,  — ответила она спокойно, хотя чувства ее были в смятении.
        Воспоминания внезапно налетели на нее, точно стая чаек, поднявшихся в воздух, кричащих резкими, требовательными голосами — то, что Линдсей старательно заставляла себя забыть в течение полугода, вновь ожило: как муж обнимал ее, когда они занимались любовью, как заправлял ей за ухо локон, брал ее лицо в ладони и целовал веки. Какой счастливой и любимой она чувствовала себя в его руках. Но это неправильный ход мыслей. А как же те три месяца одиночества и подавленности, проведенные в его доме в Греции, когда Антониос внезапно с головой окунулся в работу, ожидая от жены, что она привыкнет к образу жизни, ей абсолютно чуждому и даже пугающему? Какое отчаяние и пустоту ощущала тогда Линдсей — и наконец настал момент, когда стало страшно даже помыслить о том, что придется остаться хоть на день.
        — Все равно не понимаю, почему ты здесь,  — повторила девушка, вставая и упираясь руками в стол, чтобы поравняться с мужчиной и ответить на его взгляд — хотя даже стоя это было трудно, Антониос был выше ее сантиметров на двадцать.
        Один только взгляд на него пробудил давнее желание. Муж ее был очень хорош собой: иссиня-черные волосы, мужественный подбородок, чувственные губы. А под серым шелком костюма — прекрасное, совершенное тело, точно вышедшее из-под резца скульптора. Такое знакомое тело… Воспоминания о единственной прекрасной неделе вдвоем снова нахлынули на Линдсей, и она усилием воли прогнала их, встретив ироничный взгляд Антониоса, вопросительно приподнявшего бровь.
        — Ты и вправду не понимаешь, с чего я вдруг приехал, Линдсей?
        — Прошло шесть месяцев, Антониос,  — холодно ответила она.  — А ты ведь и сам не очень-то искал меня. Так что мое удивление оправдано.
        — Ты не думала, что когда-то я потребую ответов?
        — Я тебе объяснила…
        — Два предложения, отправленные по электронной почте, нельзя считать объяснением. Ты сказала, что наш брак — это ошибка, и даже не пояснила свои слова. Это просто подло.  — Он поднял руку, чтобы заставить ее молчать, хотя Линдсей и не могла найти слов, чтобы возразить.  — Но ты не беспокойся. Мне сейчас неинтересны твои мысли по этому поводу. Ты права, все кончено — с того момента, как ты сбежала не сказав ни слова. Но я хочу, чтобы ты снова вернулась в Грецию.
        Онемев от шока, Линдсей покачала головой:
        — Не могу…
        — О, ты сможешь, Линдсей. Просто упакуешь сумку и сядешь в самолет. Это легко.
        Она снова покачала головой, так и не обретя дар речи. При одной мысли о возвращении в Грецию сердце забилось сильнее, а в висках застучала кровь. Нужно дышать ровно и спокойно, так говорилось в книгах по аутотренингу.
        Антониос смотрел на нее холодным, оценивающим взглядом из-под прищуренных век, его губы были сжаты. Линдсей же пыталась восстановить дыхание: вдох, выдох. Бросив беглый взгляд на мужа, беззастенчиво разглядывающего ее, она не смогла отвести глаз, и теперь они стояли, глядя друг на друга. Даже в гневе он был красив. Помнится, когда они впервые встретились в Нью-Йорке, в черных волосах его были снежинки, на губах играла лукавая улыбка. Линдсей же стояла на Пятой авеню, не в силах отвести взор от белых спиралей на здании Музея Соломона Гуггенхайма[1 - Музей искусства в США, одно из ведущих собраний современного искусства в мире.]. Он тогда произнес:
        — Я не знаю, куда идти. Или мне так кажется.
        Но тогда именно она, Линдсей, не знала, куда ей идти и что делать: смерть отца стала для нее ударом, и страх, одиночество и горе атаковали разом. А потом она полностью растворилась в нем, в его очаровательной улыбке, теплом взгляде — он смотрел на Линдсей так, точно она была самой прекрасной и необычной женщиной в мире. Целую неделю они утопали друг в друге. Затем настал момент отрезвляющей реальности.
        — Позволь уточнить,  — очень спокойным и ледяным тоном сказал Антониос.  — Ты поедешь в Грецию. Я твой муж, и я тебе приказываю.
        Линдсей замерла.
        — Ты не можешь распоряжаться мной, Антониос, я не твоя вещь.
        — В Греции традиции брака немного иные, нежели в Америке, Линдсей.
        Она сердито покачала головой:
        — Не настолько.
        — Может, и так,  — пожал плечами муж,  — но ты ведь хочешь развода?
        Внезапная перемена темы удивила ее.
        — Развод?
        — Ты ведь поэтому и ушла, не так ли? Не хотела больше продолжать со мной отношения.  — Мужчина улыбнулся, и Линдсей едва не вздрогнула, увидев его лицо — холодное, отстраненное и даже чуточку хищное.
        Слова о разводе больно ранили ее, но, наверное, она и впрямь должна этого хотеть. В конце концов, она ушла от мужа.
        Все эти полгода после отъезда из Греции она погружалась в теорию чисел, заканчивая докторскую по математике. Работа позволяла забыть о тоске по мужу, точнее, по тому Антониосу, который целую неделю так был с нею нежен. Линдсей старалась начать все сначала, снова общаться с людьми, контролировать постоянно мучившую ее тревогу. И она даже преуспела: были моменты, а порой и дни, когда она вновь ощущала себя нормальным человеком, довольным жизнью.
        — Да,  — тихо ответила она, подняв подбородок и встретив его взгляд.  — Я хочу закончить наши отношения.
        — Развестись,  — безжалостно подытожил Антониос, и девушка вздрогнула, но не отвела глаз.
        — Да.
        — Тогда, Линдсей,  — продолжил он вкрадчиво,  — ты должна сделать так, как я прошу. Точнее, приказываю. Потому что по законам моей страны, ты не можешь получить развод в одностороннем порядке.
        Глаза Линдсей расширились от удивления.
        — Должны быть какие-то иные обстоятельства.
        — Ну да, они есть. Их два.  — Он саркастически улыбнулся.  — Измена и уход одного из супругов. Но я не совершал ни того, ни другого, так что ко мне это все неприменимо.
        Она вновь вздрогнула, и Антониос не преминул это отметить, уголок его рта дернулся вновь.
        — Почему ты хочешь, чтобы я вернулась в Грецию, Антониос?
        — Не бойся, не затем, чтобы вновь стать моей женой.  — Он презрительно посмотрел на нее.  — У меня нет ни малейшего желания возобновлять с тобой отношения.
        Ну, конечно, с чего бы ему хотеть этого. Ведь Линдсей сама так решила, она выбрала этот путь. Но почему тогда ей больно от этих слов?
        — Тогда отчего?
        — Моя мать, как ты, может быть, помнишь, была без ума от тебя. Она не знает, почему ты уехала, да я ее и не стал разочаровывать новостью о нашем разрыве.
        У Линдсей перехватило дыхание. Дафна Маракайос всегда была добра к ней, но этого было мало для того, чтобы остаться там.
        — Почему ты ей не сказал?  — спросила Линдсей.  — Прошло уже полгода, ты не можешь держать это все в секрете вечно.
        — Почему бы тебе самой все ей не рассказать?  — отбил муж.  — Ах, я забыл, ты же любишь наносить удары в спину. Убегать из дома и моей постели, даже не объяснив, почему ты хочешь развестись.
        Линдсей глубоко вздохнула. Сказать ему, сколько раз она пыталась все объяснить? Наверное, сейчас не имеет смысла.
        — Я понимаю, что ты зол…
        — Я не злюсь, Линдсей. Это обычно делают те, кто испытывает какие-то чувства, а мне уже все равно.  — Он встал.  — Я перестал любить тебя, получив то письмо, и когда на мой звонок ты ответила лишь, что наш брак был ошибкой. Этим ты показала мне, что ни в грош не ставишь меня и наши отношения.
        — А ты показал, что ни в грош не ставишь их, еще в Греции,  — выпалила Линдсей прежде, чем смогла одуматься.
        Антониос медленно повернулся, глядя на нее изумленными глазами.
        — Неужели ты винишь меня в таком исходе?  — спросил он.
        — Ах, конечно нет,  — бросила Линдсей, уже не выбирая слов.  — Как я могу это сделать? Как вообще можно тебя в чем-то обвинять? У тебя ведь не было никаких обязательств передо мной.
        Муж смотрел на нее, и Линдсей едва не рассмеялась, поняв, что он пытается истолковать ее слова, даже не чувствуя сарказма. Но тут он пожал плечами и ответил:
        — Мне все равно, каковы бы ни были твои причины. Но моей матери — нет. И поскольку она больна, я решил не огорчать ее и не рассказывать, как и почему ты ушла.
        — Больна?
        — Рак снова вернулся,  — жестко отрубил Антониос.  — Спустя месяц после твоего ухода пришли анализы.
        Линдсей в ужасе смотрела на него. Она знала, что Дафна находится в ремиссии после рака груди, но перспективы казались неплохими.
        — Антониос, мне так жаль. Это… это излечимо?
        С непроницаемым лицом муж пожал плечом:
        — Нет, насколько я знаю.
        Девушка бессильно опустилась в кресло. Добрая Дафна, с белоснежными волосами и мягким голосом, деликатная и тактичная, успела за короткий промежуток времени завладеть ее сердцем, и Линдсей искренне горевала. Как, наверное, страдает Антониос — он ведь обожает мать. Это было ударом, а она, его жена, даже не была рядом, чтобы поддержать и утешить его в горе. С другой стороны, останься она в Греции, нужна бы была ему ее поддержка?
        Вернувшись мыслями к Греции, Линдсей поняла, что она не готова вернуться туда — еще живы были прежние страхи и воспоминания о несчастных днях, проведенных в одиночестве.
        — Антониос,  — тихо произнесла она.  — Мне очень, очень жаль твою маму, но я не могу вернуться.
        — Можешь и вернешься,  — безапелляционно возразил муж.  — Ты же хочешь получить развод.
        Она в отчаянии покачала головой:
        — Тогда я не буду требовать развода.
        — В таком случае ты моя жена, и твое место рядом со мной,  — жестко ответил Антониос и отвернулся.  — По-твоему никак не выйдет, Линдсей.
        — И что изменится, если я увижу твою мать? Как это ей поможет?  — спросила она.  — Я лишь причиню ей боль, сказав, что мы расстались…
        — Но я и не хочу, чтобы ты ей это говорила,  — вновь повернулся к ней мужчина, насквозь прожигая ее взглядом.  — Похоже, маме осталось несколько месяцев, а может, и меньше. Я не собираюсь ее расстраивать. Несколько дней, неделю максимум, ты сможешь сделать вид, что мы счастливы в браке.
        — Что?  — Линдсей, не веря своим ушам, посмотрела на Антониоса, а тот натянуто улыбнулся.
        — Разве это так уж сложно? Ты уже однажды доказала, какой прекрасной актрисой являешься, когда сделала вид, что любишь меня.
        Он смотрел на прекрасное лицо жены — даже бледность ей к лицу — и подавил в себе жалость. Она выглядела такой потерянной, загнанной в ловушку — что таить, она была просто в ужасе от перспективы того, что придется возобновить отношения и вернуться в Грецию.
        Хотя, разумеется, ни о каких отношениях не может быть и речи. Это будет просто спектакль, ради мамы. Антониос отнюдь не намерен видеть Линдсей в постели после такого предательства. Нет, он заберет ее на несколько дней с собой, а потом они расстанутся навсегда… по-видимому, она лишь этого и хочет. Что ж, он тоже.
        — Несколько дней?  — растерянно повторила Линдсей.  — И этого хватит?
        — У моей мамы именины на следующей неделе,  — пояснил Антониос.
        — Именины?
        — В Греции большее внимание уделяют именинам, а не дням рождения. Моя семья хочет устроить особый праздник, учитывая все сложившиеся обстоятельства.  — Антониос внезапно замолчал, не в силах говорить дальше от нахлынувших эмоций.
        Грудь точно сковали горячим обручем. Невозможно было представить их виллу без матери. Однажды точно так же их покинул отец — и его утрату было тоже тяжело перенести. Отец создал виноградник и всю жизнь управлял им, а мама — мама была душой плантации. Теперь, когда ее не станет…
        Но ведь и его душа тоже покинула его, подумал Антониос. Его жена, на чью любовь он рассчитывал, полагая, что они будут счастливы вместе. Какая ирония судьбы. Но пора привыкнуть к тому, что люди не оправдывают ожиданий. Этот урок дался ему нелегко.
        — У нас будет праздник,  — продолжил он, стараясь говорить ровно.  — Родные, друзья, соседи. И ты будешь там, а потом можешь возвращаться сюда, если захочешь. Я скажу маме, что тебе нужно закончить исследование.
        Антониос знал, что Линдсей пишет докторскую по математике: уезжая, она сказала, что ей нужно разрешить несколько дел в Нью-Йорке. Он полагал, что она будет отсутствовать пару дней, ведь, по ее словам, исследование можно было проводить в любом месте, и в Нью-Йорке ей было оставаться вовсе не обязательно. Но, видимо, и это оказалось ложью.
        Линдсей побледнела и поднесла руку ко рту.
        — Вечеринка? Антониос, прошу, нет, я не смогу.
        Ярость закипела в нем.
        — Что я такого тебе сделал?  — тихо проговорил он, едва сдерживая гнев.  — Что ты так со мной поступаешь? Неужели моя семья совсем ничего для тебя не значит? Мы приняли тебя с распростертыми объятиями.
        Антониос отвернулся, чтобы не показывать ей своих эмоций. Он ведь сказал, что его не волнуют ее чувства, так что не стоит проявлять слабость. Собравшись с духом, он вновь заговорил бесцветным голосом:
        — Моя мать любила тебя, как родную дочь. И вот так ты собираешься ей отплатить?
        Слезы заблестели в глазах Линдсей, и она так отчаянно покачала головой, что Антониосу на миг стало вновь ее жаль. Но он вовремя одернул себя.
        — Нет, конечно нет,  — произнесла она, положив ладонь на горло,  — я была очень благодарна твоей маме за ее доброту.
        — Однако ты забавно это показываешь.
        Линдсей гневно сверкнула глазами, и это удивило мужчину — она еще на что-то злится? Да ведь это она его бросила!
        — Даже если и так,  — тихо произнесла она,  — для меня трудно вернуться в Грецию.
        — Почему же? Что, любовник ждет где-то здесь?
        Она в шоке посмотрела на мужа.
        — Любовник???
        Антониос неопределенно пожал плечами, будто для него подобная мысль была чем-то само собой разумеющимся. Однако лишь представив Линдсей рядом с другим мужчиной, нарушающей их свадебные клятвы, он едва сдержался, чтобы не ударить кулаком по столу.
        — Я не знаю, какой еще может быть причина такого твоего внезапного отъезда из Греции.
        «От меня»,  — так и хотелось добавить ему, но он промолчал.
        Линдсей медленно покачала головой, глядя на него во все глаза, хотя было трудно понять, что она испытывает.
        — Нет,  — тихо ответила она.  — У меня нет любовника. Ты был для меня единственным, Антониос. Все это время.
        Но, очевидно, чего-то ей все же не хватало. Стоит ли ей вообще верить? Не имеет значения. Он произнес:
        — Тогда почему бы тебе не вернуться в Грецию?
        — Мое исследование…
        — Не может подождать неделю?  — бросил он, снова вспыхивая.
        Неужели она не понимает, как жестоко и эгоистично себя ведет?
        Даже сейчас, спустя шесть месяцев после отъезда жены, Антониос был поражен ее обманом — он ведь безоговорочно поверил в то, что она его любит. Хотя они тогда знали друг друга всего неделю — решение о браке было импульсивным, даже чуточку сумасбродным, но он ведь был так уверен в Линдсей и полагал, что тоже ее любит.
        Каким дураком он был.
        Она смотрела на него, бледная и несчастная.
        — Неделя,  — произнес Антониос,  — всего семь дней. А потом мы никогда не увидимся.
        При этих словах Линдсей вздрогнула, точно от боли, и он усмехнулся:
        — Разве тебя не радует такая перспектива?
        Она отвернулась, сжав губы.
        — Нет,  — произнесла она наконец.  — Не радует.
        Антониос медленно покачал головой.
        — Я тебя не понимаю.
        — Я знаю.  — Она прерывисто вздохнула.  — Ты никогда не понимал.
        — И ты винишь меня?
        Линдсей устало покачала головой:
        — Уже поздно выяснять, кто прав, кто виноват, Антониос. Это так. Точнее, было так. Наш брак был ошибкой, как я тебе и сказала в письме и по телефону.
        — Но ты так и не объяснила почему.
        — А ты и не спрашивал,  — резко ответила Линдсей, и Антониос нахмурился.
        — Я спросил тебя тогда по телефону…
        — Нет,  — тихо ответила Линдсей,  — ты не спрашивал. Ты лишь хотел знать, серьезно ли я это говорю, и я ответила «да». А ты повесил трубку.
        Антониос пристально посмотрел на нее, сжав зубы так сильно, что заболела челюсть.
        — Ты меня бросила, Линдсей, не я.
        — Я знаю.
        — А теперь ты хочешь сказать, что наш брак был ошибкой, потому что я не задал тебе нужных вопросов, когда ты меня бросила? Боже! Это же невероятно!
        — Я ничего такого не имела в виду, Антониос. Я просто напомнила тебе, как все было.
        — Тогда позволь и мне кое-что напомнить. Мне неинтересны твои объяснения. Все в прошлом. Единственное, что меня сейчас интересует, Линдсей,  — это твое согласие. Рейс в Афины сегодня вечером. Если мы намереваемся вылететь на нем, нужно уезжать через час.
        — Что?  — Она посмотрела на него в изумлении.  — Я еще даже не согласилась.
        — Ты хочешь развод?
        Линдсей посмотрела на мужа, горделиво вздернув подбородок, серые глаза ее были холодными.
        — Не думай, что можешь шантажом вынудить меня согласиться, Антониос,  — сказала она.  — Я полечу в Грецию не оттого, что хочу получить развод, а потому, что хочу отдать дань уважения твоей маме, объяснить ей…
        — Не думай,  — оборвал ее Антониос,  — что сможешь рассказать ей слезливую историю о нашем разрыве. Не хочу ее расстраивать.
        — А когда ты намерен сказать ей правду?
        — Никогда,  — коротко бросил мужчина.  — Ей недолго осталось жить.
        Слезы вновь заблестели в глазах девушки, отчего те стали казаться серебристыми.
        — Ты и впрямь думаешь, так будет лучше? Обмануть ее…
        — Тебя и вправду так беспокоит перспектива обмана? Можно подумать, ты сама никогда…
        — Я не обманывала тебя, Антониос. Я любила тебя — по крайней мере, тогда, в Нью-Йорке, пусть это и была одна неделя.
        Антониос почувствовал себя так, точно его сердце остановилось при этих словах, и едва не приложил руку к груди. Его отец умер от сердечного приступа в пятьдесят девять. Может, и его ждет когда-нибудь та же участь? Но сейчас боль была не физической, а душевной. Но он решил прояснить ситуацию до конца:
        — Что же было потом? Любовь прошла?
        Он знал, что не следовало задавать подобных вопросов: ему должно быть все равно. Он сказал Линдсей, что время объяснений прошло, и так оно и было.
        — Ладно, забыли,  — бросил он.  — Не имеет значения. Не важно, какую причину ты выберешь для визита в Грецию, главное — будь готова через час.
        Линдсей посмотрела на него долгим взглядом — такая красивая, хрупкая, а ведь когда-то он мог прикасаться к ней, держать ее в объятиях.
        — Хорошо,  — тихо и покорно сказала она.
        С трудом поборов импульс броситься к ней, Антониос отвернулся. Линсей собрала вещи и, не взглянув на мужа, молча выскользнула из комнаты.
        Глава 2
        На студенческий кампус гуманитарного факультета спускались сумерки. Линдсей шла мимо статных кирпичных зданий, позолоченных лучами угасающего вечернего солнца, не замечая их красоты, хотя в такие часы колледж по праву заслуживал звание одного из самых примечательных местечек на северо-востоке Америки. За ней, точно зловещая тень, следовал Антониос, и она ощущала его гнев и негодование.
        Они миновали несколько учебных корпусов. Возле некоторых нежились на солнышке студенты, наслаждаясь последним октябрьским теплом. Колледж был в пригороде Нью-Йорка, и сюда только-только пришла первая прохлада, листья лишь начинали желтеть, но после долгого жаркого лета все с радостью встретили осень.
        — Где ты живешь?  — спросил Антониос.
        — Через улицу,  — тихо проговорила девушка.
        Напротив в ряд стояли дома для преподавателей колледжа, обшитые вагонкой, покрашенные в яркие цвета и с крылечком, на котором стоял шезлонг или кресло-качалка. Линдсей любила сидеть вот так перед домом, наблюдая за людьми вокруг… Ее жизнь была неким подобием театрального зала, в котором она всегда была зрителем, не поднимаясь на сцену. Так продолжалось до встречи с Антониосом. Он словно разбудил ее ото сна, показал, что значит жить.
        Они взошли на крыльцо, и она принялась искать ключи. Антониос стоял рядом и ждал. Его присутствие явно сказывалось на Линдсей: она с удивлением ощутила, что руки трясутся и она не может вставить ключ в скважину. Дело было не только в его близости, все эти новости, что Антониос бросил ей в лицо, мешали сосредоточиться, заставляя снова и снова обдумывать предстоящие перспективы: возвращение в Грецию, встречу с родными мужа, необходимость разыгрывать из себя счастливую молодую жену, вечеринки и обеды, званые вечера, где она будет в центре внимания…
        — Позволь, я помогу,  — произнес муж внезапно, и, к удивлению Линдсей, голос его прозвучал мягко.
        Взяв ключ из ее рук, он вставил его в скважину и повернул, а затем открыл дверь.
        Пробормотав слова благодарности, она вошла в душную и пыльную прихожую отцовского дома. Странно было входить сюда с Антониосом — он никогда не видел, какой была жизнь Линдсей до встречи с ним.
        Она включила лампы, осветив узкий коридор, в котором едва помещались книжные полки, прильнувшие к каждой стене, и на каждой громоздились книги. На полу их было еще больше, и стопки угрожали вот-вот рассыпаться, на столе не было свободного места от учебников и документов. Линдсей привыкла к этому интерьеру и перестала замечать беспорядок. Но сейчас вдруг ощутила неловкость, понимая, каким, должно быть, маленьким и неубранным кажется ее гостю отцовский дом.
        Она направилась к лестнице.
        — Пойду упакую вещи.
        — Тебе помочь?
        Удивленная такой заботливостью Антониоса, Линдсей повернулась к нему. С чего бы ему ее опекать?
        — Нет,  — ответила она.  — Я справлюсь.
        Антониос приподнял бровь.
        — Ты уверена, Линдсей? Только что твои руки так тряслись, что ты не могла открыть дверь дома.
        Она замерла, чувствуя, как кровь приливает к щекам.
        — Может быть, это оттого, что ты сердишься на меня, Антониос, и я это чувствую.
        Уголок его рта дернулся.
        — А ты считаешь, я не должен на тебя сердиться?
        Линдсей закрыла глаза, чувствуя, как ее охватывает усталость.
        — Не хочу снова начинать спор. Мы ведь уже решили, что это бессмысленно. Я просто…
        — Констатировала факт,  — закончил за нее Антониос, и в голосе его явственно прозвучала ирония.  — Ну конечно. Прости, что не могу разрядить обстановку.
        Линдсей лишь покачала головой — она слишком устала, чтобы спорить.
        — Прошу тебя, давай не будем препираться и оскорблять друг друга. Я лечу в Грецию, как ты и хотел. Неужели этого недостаточно?
        В глазах его вспыхнул злой огонек, а к щекам прилила кровь. Он шагнул к ней и произнес:
        — Нет, Линдсей, этого совершенно недостаточно. Но, так как я действительно просил от тебя только этого и ты, по-видимому, не можешь обещать мне ничего большего, мне придется довольствоваться тем, что есть.
        Он посмотрел на нее долгим испытующим взглядом, и Линдсей услышала вдруг собственное прерывистое дыхание и биение сердца. Ей некуда было деться от его глаз, его презрения, и в ней самой закипал бессильный гнев. Куда делась та страсть, что объединяла их когда-то — когда все было совершенно иначе в их отношениях? Когда муж обнимал ее, заставляя ее парить в небесах от счастья. Когда она полагала, что любит его.
        Антониос отвернулся, и она, вздохнув с облегчением, пошла вверх по лестнице.
        Вытаскивая чемодан из кладовки, Линдсей старалась дышать ровно и медленно. Она сможет это сделать. Она должна — не оттого, что ей нужен развод, а потому, что она обязана Дафне. Ее мать отвернулась от нее, когда она была еще ребенком, и доброта матери Антониоса была для нее точно источник воды в пустыне.
        Ступени лестницы заскрипели, и послышался голос мужа:
        — Линдсей!
        Антониос появился на пороге комнаты — широкоплечий, высокий, он точно раздвинул стены ее скромного жилища.
        — Нам нужно торопиться.
        — Я постараюсь побыстрей.
        Она начала бросать вещи в чемодан, думая при этом, что в ее гардеробе вряд ли найдется что-то подходящее для вечеринок, которые придется посещать. Званые обеды, вечер в честь Дафны… Будучи самым крупным землевладельцем и бизнесменом в окрестностях, Антониос не пропускал ни одного общественно значимого события, и его календарь пестрил датами. И от жены он ожидал исполнения роли хозяйки поместья — а это означало организацию банкетов, способность непринужденно вести светскую беседу, быть очаровательной, сиять красотой и всегда быть рядом — вот только сам он частенько уезжал в командировки.
        — Ты оставила много одежды у меня,  — сказал Антонио.
        В памяти всплыл гардероб в спальне и красивые вещи, что муж купил ей еще в Нью-Йорке, до возвращения домой. Линдсей и позабыла о них, а ведь они висят в шкафу, ожидая ее приезда, точно она никуда и не пропадала.
        — Я принесу туалетные принадлежности,  — произнесла она и направилась в ванную. По пути нужно было проскользнуть мимо Антониоса, и едва развернувшись в узком проеме двери, она ощутила аромат его бальзама после бритья и почувствовала легкое прикосновение его могучего тела к груди. На долю секунды ей захотелось броситься в его объятия, почувствовать жар его тела, тепло губ на своих губах, то чувство, что ты желанна и любима.
        Антониос подвинулся, пропуская ее. Линдсей облегченно вздохнула и, быстро проскользнув мимо, закрылась в ванной комнате, раздираемая противоречивыми чувствами: радостью оттого, что все обошлось, и отчаянием от осознания, что подобный миг не повторится.
        Десять минут спустя чемодан был упакован, и Антониос отнес его к арендованной машине, ожидающей их на парковке колледжа. Линдсей, устроившись на кожаном сиденье, откинулась на спинку, ощущая себя невероятно уставшей.
        — Тебе не нужно никого предупредить?  — спросил ее муж.  — Сказать, что ты уезжаешь.
        — Нет.
        После смерти отца прошлым летом Линдсей перестала работать ассистентом преподавателя на вступительных курсах, так что ее присутствие на работе не требовалось.
        — Никто не станет беспокоиться?  — спросил Антониос.  — Интересоваться, куда ты пропала?
        — Я напишу коллегам. Они поймут.
        — Ты им рассказывала обо мне?
        — Ты же знаешь, что да,  — отозвалась Линдсей.  — Мне нужно было объяснить, почему я ушла с работы, оставила дом и переехала в Грецию.
        Руки Антониоса, лежащие на руле, напряглись.
        — Это был твой выбор, Линдсей,  — наконец ответил он.
        — Я знаю.
        — Ты сказала, что тебя ничто не держит в Нью-Йорке.
        — Тогда я именно так и думала.
        Антониос мельком взглянул на нее; видно было, что он хочет что-то добавить, но сдерживается.
        В течение трехчасовой поездки до Нью-Йорка оба молчали. Антониос вернул машину в прокат и принес чемоданы в аэропорт. Зарегистрировавшись, они в мгновение ока очутились в салоне первого класса, где стюарды предлагали шампанское и канапе.
        Как нелепо было сидеть в этой роскоши с бокалом шампанского в руке — точно они молодожены в медовый месяц, нежно любящие друг друга. Линдсей бросила украдкой взгляд на мужа — его темные брови были сведены на переносице, а губы сжаты,  — и внезапно ей захотелось сказать какую-нибудь глупость, чтобы рассмешить его.
        — Кто-нибудь знает?  — спросила она, и Антониос бросил на нее подозрительный взгляд.
        — Знает что?
        — Что мы… расстались.
        Губы Антониоса сжались в полоску.
        — Мы вообще-то официально и не расставались. И никто ни о чем не знает.
        — И твои сестры тоже?  — настойчиво продолжала Линдсей.
        У Антониоса было три сестры: властная, уверенная в себе Парфенопа — она была замужем и имела сына, общительная восторженная Ксанте и Ава, ровесница Линдсей, но во всем остальном резко отличавшаяся от нее. Линдсей так и не удалось наладить с ними контакт: девушки считали себя ответственными за младшего брата и к его американской невесте отнеслись с подозрением и осторожностью. Они по команде Антониоса уступили новой хозяйке дома ведение всех дел — это было знаком уважения, по словам мужа. Но Линдсей казалось, что они презирают ее. Они легко управлялись с ведением поместья и организацией бесчисленных приемов, но это было тяжелым бременем для Линдсей, и сестры это видели, а Антониос — нет.
        И вот теперь ей предстоит вновь встретиться с ними, почувствовать на себе их взгляды, следящие за каждым ее шагом, отвечать на их вопросы…
        — Неужели тебе так неприятно думать о моих родных?  — спросил Антониос, наблюдавший за ней, и Линдсей замерла.
        — Нет…
        — Потому что,  — небрежно бросил он, не выбирая слов,  — ты выглядишь так, точно тебя сейчас стошнит.
        — Ничего подобного,  — отпарировала Линдсей, вздыхая.  — Но я начинаю нервничать при мысли о встрече с ними, Антониос.
        — А они приветствовали тебя с распростертыми объятиями,  — оборвал он ее, пожимая плечами.
        — По твоей просьбе.
        Антониос приподнял бровь.
        — А это так важно?
        Линдсей едва не задохнулась от негодования.
        «Еще бы!»  — так и хотелось крикнуть ей, но она сдержалась, зная, что спорить с ним бессмысленно. Вслух же она произнесла:
        — Не думаю, что им понравился твой выбор супруги. Они бы предпочли кого-то из твоего окружения.
        Да, покорная жена-гречанка, умеющая делать все то, что она, Линдсей, не могла.
        — Возможно,  — согласился Антониос.  — Но они приняли тебя, зная, что я люблю свою невесту.
        Она не ответила. Неужели Антониос не видел, с каким подозрением его сестры посматривали на нее? Но сейчас она не стала объяснять все это мужу, он и так выглядит разозленным.
        — Что, нечего сказать?  — поддел ее Антониос.
        Она лишь пожала плечами, делая глоток шампанского. Напиток показался ей кислым.
        — Нет, я ничего не хочу говорить.
        Губы Антониоса снова сжались, и он отвернулся, глядя в огромное окно, за которым виднелась взлетно-посадочная полоса. Линдсей украдкой смотрела на него, и отчаяние в ее душе мешалось с желанием быть с ним рядом. Она говорила себе, что напрасно так страдает. Линдсей была математиком и верила в четкие доказательства, факты, логику. Любовь с первого взгляда в ее понимании просто не существовала. В своих исследованиях она порой натыкалась на странные, почти необъяснимые связи между числами, но они с Антониосом не были числами, и разум ее настаивал на том, что любви между ними быть не могло, хотя сердце подсказывало другой ответ.
        — Может, ты никогда не любил меня по-настоящему, Антониос,  — тихо произнесла она.
        Мужчина вздрогнул от неожиданности и обиды.
        — Ты поэтому уехала? Решила, что я тебя не люблю?  — в изумлении спросил он.
        — Я просто пытаюсь объяснить тебе свои чувства. Ты так настойчиво хотел добиться объяснений, хотя и говорил, что тебе все равно.
        — Так, значит, ты себя убедила в том, что я тебя не люблю?  — повторил он невозмутимо, сложив на груди руки.
        — Я думаю, у нас обоих было слишком мало времени на то, чтобы полюбить друг друга или хотя бы просто узнать,  — ответила Линдсей.  — Мы были знакомы неделю…
        — Три месяца.
        — Неделю до свадьбы,  — поправила себя она.  — И это была неделя, вырванная из настоящей жизни.
        — Может, и так,  — сказал Антониос.  — Но я знал тебя. По крайней мере, думал, что знаю. Но, наверное, ты права, потому что та женщина, которую я знал, не бросила бы меня так, как это сделала ты.
        — Тогда получается, ты меня не знал,  — возразила Линдсей, и Антониос повернулся к ней, сощурившись.
        — Ты что, что-то от меня скрываешь?
        — Я…
        Линдсей сделала глубокий вдох. Рассказать ему сейчас, объяснить? Зачем? Их брак не оправдал надежд, и ее уход стал финальной точкой. Но прежде, чем она набралась мужества что-то сказать, Антониос отвернулся.
        — Мне все равно,  — ответил он.  — Не имеет значения.
        Антониос сидел в роскошном салоне самолета с нетронутым бокалом шампанского на столике, мысли его метались вокруг вопросов, которые он раньше никогда себе не задавал и не хотел это делать сейчас. Каковы бы ни были причины у Линдсей для ухода, она сама выбрала разрыв, написав ему письмо.
        «Дорогой Антониос, прости, но я не могу вернуться в Грецию. Наш брак был ошибкой.

    Линдсей».
        Прочитав его в первый раз, Антониос подумал, что это какая-то шутка. Двое суток назад они полночи занимались любовью, и Линдсей пылко обнимала его, а прощаясь, страстно поцеловала. Неужели уже тогда она знала, что уезжает навсегда?
        Ему не хотелось в это верить, и поначалу предположения были самыми невероятными: письмо написал кто-то другой, ревнивый соперник или кто-то из его или ее родных. Он придумывал сценарии, достойные того, чтобы стать мелодрамой,  — а в реальности все оказалось совсем иначе. Реальностью стал его звонок Линдсей в тот же день — когда голосом, лишенным всяких эмоций, она повторила ему то же самое, что было в письме. Может, он тогда и повесил трубку первым, но лишь оттого, что Линдсей не очень-то старалась объяснить свое решение. Вообще ничего не сказала, кроме того, что он уже успел прочитать: что их брак был ошибкой.
        Изумление переросло в гнев, а тот, в свою очередь, уступил место холодной ярости — ничего подобного Антониос раньше не чувствовал — даже узнав о предательстве отца. Как такое могло произойти — он ведь любил Линдсей! Представил ее родным, как свою невесту, не обратив внимания на их смятение и забыв о том, что знакомы они были всего неделю. Осыпал драгоценностями и покупал новую одежду. Хранил ей верность и всячески демонстрировал свою привязанность — а теперь она говорит, что все это ошибка?
        В ярости он повернулся к ней и невольно залюбовался нежным бледным лицом, изящным изгибом шеи, светлым локоном, упавшим на нее. Тогда, в Нью-Йорке, увидев девушку впервые, Антониос был очарован: незнакомка показалась ему прекрасной, точно фея из сказки, со светлыми волосами и серыми лучистыми глазами — он называл ее Снежной Королевой.
        — Ты собиралась уехать навсегда?  — внезапно спросил он резким голосом, вспоминая ее прощальный поцелуй и то, как она нежно обвила его шею руками.  — Тогда, уезжая из Греции в Нью-Йорк якобы ненадолго?
        Линдсей заметно напряглась.
        — Это имеет значение?
        — Для меня — да.
        Линдсей вздохнула:
        — Ну что ж — да, я знала.
        Слова эти больно ранили Антониоса — точно ему нанесли удар в самое сердце.
        — Так, значит, ты лгала мне.
        — Я же не сказала, когда вернусь,  — устало и грустно ответила она.
        — Но ты не сказала, что уезжаешь навсегда. Ты вела себя так, будто любишь меня.
        Антониос отвернулся, не желая показывать ей свои эмоции. Линдсей не смотрела на него, но он все равно не хотел чувствовать себя уязвимым перед ней. Он с трудом вымолвил:
        — Почему?
        Линдсей не ответила.
        — Почему, Линдсей?  — настойчиво повторил он.  — Почему ты не сказала, что хочешь уехать, что ты несчастна…
        — Я пыталась сказать тебе все, но ты не слушал. Ты никогда меня не слушал.
        — О чем это ты?  — требовательно спросил Антониос.  — Ты никогда не говорила, что тебе что-то не нравится…
        Линдсей покачала головой:
        — Не хочу снова начинать этот разговор, Антониос. Это бессмысленно. Если хочешь объяснение, могу сказать тебе еще вот что: я никогда тебя не любила по-настоящему.
        С трудом обретя дар речи, мужчина поинтересовался:
        — Зачем тогда ты вышла за меня замуж?
        — Потому что я думала, что люблю тебя. Убедила себя, что наши чувства реальны.  — Линдсей повернулась к мужу, и Антониос с нарастающим изумлением увидел в ее взгляде ярость и отчаяние.  — Неужели ты не понимаешь? Мой отец умер всего несколько недель назад, и в Нью-Йорк я отправилась, чтобы сбежать от горькой правды жизни, от одиночества и горя. Бродила по улицам, полностью отрешившись от всего вокруг, мне было так печально и так хотелось поддаться очарованию этого города. А потом я встретила тебя, и ты сказал мне, что не знаешь, куда идти, и, посмотрев в твои глаза, я поняла, что ты единственный из всех увидел меня — такой, какой я была на самом деле, хотя даже я сама не знала, кем была в тот момент.
        Высказавшись, Линдсей откинулась на спинку сиденья, лицо ее еще больше побледнело, грудь вздымалась, она с трудом переводила дыхание. Антониос не знал, что сказать, но наконец вымолвил внезапно севшим голосом:
        — Но это было реальностью.
        — Нет, не было, Антониос. Это была сказка. Мы просто играли в любовь: алые розы, танцы до полуночи, номера-пентхаусы в роскошных отелях. Это было чудесно, волшебно, но это не было настоящей жизнью.
        — Но ведь это было…
        — Настоящая жизнь началась с приездом в Грецию,  — безапелляционно оборвала его Линдсей.  — Тогда я поняла, как на самом деле ты живешь.
        Линдсей прикусила губу и отвернулась к окну, и Антониос понял, что она старается скрыть свои эмоции, точно так же, как делал он. Ярость в нем начала отступать, и осталась лишь растерянность.
        — Линдсей…  — Положив руку ей на плечо, Антониос снова почувствовал, какая она хрупкая и маленькая,  — Я не понимаю.
        Сдавленно усмехнувшись, она вытерла глаза.
        — Я знаю, Антониос, ты никогда меня не понимал. Но сейчас слишком поздно — для нас обоих. Ты тоже все понимаешь, так что давай просто прекратим этот разговор.
        Подошла стюардесса, чтобы забрать нетронутые бокалы с шампанским и подготовить пассажиров к взлету. Линдсей воспользовалась моментом, чтобы стряхнуть руку мужа с плеча и вытереть слезы. Когда она повернулась к своему спутнику, лицо ее было непроницаемым и сосредоточенным.
        — Прошу тебя, давай просто сконцентрируемся на полете.
        Глава 3
        Как только на экранах померкла надпись о необходимости держать ремни пристегнутыми, Линдсей встала и поторопилась в ванную. Она была так подавлена, что едва замечала роскошь просторной комнаты, элегантное ее убранство, хрустальную вазу с розами у раковины. Положив ладони на мраморную стойку, она медленно вздохнула — вдох, выдох, и так несколько раз — чтобы унять бьющееся сердце.
        Она немного сказала Антониосу, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя уязвимой — беседа их подорвала все душевные силы. И теперь было совершенно неясно, как прожить рядом с ним целую неделю, да еще и на глазах у его родных, разыгрывая спектакль «Счастливая пара».
        Прижавшись лбом к холодному зеркалу, Линдсей еще немного постояла, стараясь дышать размеренно. Сейчас нельзя паниковать — иначе повторится тот кошмар, что был в Греции, когда страх завладел всем ее существом.
        Глубоко вздохнув, Линдсей брызнула на себя водой и промокнула лицо. Бросив последний взгляд на себя в зеркало — ух, какая она бледная!  — девушка повернулась и направилась к своему месту.
        За время ее отсутствия стюардесса принесла обед, и на столике, накрытом скатертью, лежали льняные салфетки, а рядом с нагретыми тарелками, накрытыми серебряными куполообразными крышками, сверкали хрустальные бокалы с вином. Линдсей уставилась на все это великолепие, невольно вспомнив, как они летели в первый раз в Грецию и как восторгалась она тогда этой роскошью. Тогда они с мужем ворковали, точно парочка голубков, склонив головы друг к другу, болтая и смеясь, и лучились счастьем. Теперь же между ними повисло напряженное молчание.
        Линдсей присела, и Антониос указал на накрытый стол.
        — Не знал, что ты предпочтешь, поэтому заказал несколько блюд.
        — Я уверена, что они все вкусные,  — ответила девушка, думая о том, что есть совершенно не хочется.
        Ее спутник приподнял крышку на одном из блюд, и взору открылся бифштекс с винно-красным соусом. Расправляя салфетку на коленях, Линдсей вдруг почувствовала острое отвращение к еде.
        — Ты не голодна?  — спросил Антониос, привычно приподнимая бровь.
        — Нет.
        — Но тебе необходимо есть, чтобы поддерживать силы.
        Да, он прав, сил у нее почти не осталось. Линдсей поднесла вилку ко рту и начала жевать, не ощущая вкуса того, что она ест. Антониос не преминул это отметить, саркастически бросив:
        — Недостаточно вкусно?
        Она закатила глаза.
        — Не начинай, Антониос.
        — Мне просто интересно, как, имея в своем распоряжении такую роскошь, ты ухитрилась почувствовать себя несчастной.
        — Жизнь — это не только роскошь. Это еще и внимание, поддержка и забота любимого.
        Линдсей осеклась, понимая, что сказала слишком много — а ведь она дала себе зарок не спорить больше.
        — Уж не хочешь ли ты сказать, что была лишена всего этого?
        — Конечно, была. Ты не давал мне всего этого в том объеме, в котором я нуждалась.
        — Ты никогда не говорила мне, что именно тебе нужно.
        — Я пыталась,  — устало возразила Линдсей.
        — Когда ты пыталась?
        — Бесчисленное количество раз. Мне было некомфортно на вечеринках, тем более что я играла роль хозяйки.
        Антониос нахмурился, и Линдсей поняла, что он даже не помнит те беседы, что давались ей с таким трудом. Наконец он ответил:
        — Я тебе говорил, что со временем все наладится. Что нужно лишь познакомиться с людьми.
        — А я говорила, что для меня это трудно.
        Мужчина пожал плечами, как он делал и раньше.
        — Это не причина для разрыва брака, Линдсей. Ты что, хочешь сказать, что ушла от меня потому, что тебе не нравились вечеринки?
        — Нет.  — Она глубоко вздохнула.  — Я ушла, потому что ты никогда не слушал меня. Бросил меня в Греции, точно очередной чемодан, привезенный из поездки, о котором ты ни разу не вспомнил.
        — Мне нужно было работать, Линдсей.
        — Поверь, я знаю. Работа была для тебя всегда на первом месте.
        — Но раньше ты не очень-то этим тяготилась.
        Линдсей усмехнулась, и смех прозвучал резко и пронзительно.
        — Ты не меняешься, да? Я пытаюсь тебе рассказать о своих чувствах, а ты настаиваешь на том, что я не могла испытывать ничего подобного. Вот почему я уехала, Антониос — потому что та жизнь, настоящая, оказалась совершенно иной, нежели сказка, которую мы вместе создали в Нью-Йорке. И это сделало меня несчастной.
        Антониос нахмурился.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Не важно,  — бросила Линдсей.
        Она никогда не рассказывала мужу о матери, и не станет сейчас. Есть в жизни вещи, о которых лучше промолчать, а еще лучше — забыть. У Линдсей ком застрял в горле. Ей нельзя плакать — не сейчас, в самолете, на глазах у Антониоса.
        — Боже, Линдсей, если ты собираешься молчать, как вообще я должен понять тебя?
        — Я не хочу, чтобы ты меня понимал, Антониос,  — глухо ответила она.  — Уже не хочу. Все, что мне нужно,  — это развод. И, полагаю, ты меня в этом поддержишь.  — Она прерывисто вздохнула.  — Неужели тебе нужна жена, которая тебя бросила, потому что прошла любовь?
        Глаза Антониоса гневно сверкнули, губы сжались, стало ясно, что удар достиг цели.
        Мужчина наклонился к Линдсей и произнес:
        — Мне напомнить тебе, как ты любила меня, Линдсей? Каждую ночь в Нью-Йорке и в Греции.
        Внезапно Линдсей ощутила горячую волну желания, окатившую ее и заглушившую даже боль.
        — Я сейчас говорю не о постели, Антониос.
        — Конечно, ты ведь отвечала мне взаимностью — хотя, по твоим словам, ты «тонула» в чем-то там.
        Его голос лишь усилил томящийся в теле жар: не стоило отрицать того, что секс всегда был сильной стороной их брака.
        Вдруг Линдсей почувствовала, как мужская рука легла на ее колено, и резко открыла глаза.
        — Что?..
        — Вот лед и тронулся,  — тихо произнес Антониос, и голос его ласкал ее слух.
        Пальцы его уверенно скользнули выше, и она замерла, прочитав в его взгляде настойчивость.
        — Я знаю, как к тебе прикасаться, Линдсей. Знаю, как заставить тебя закричать. А ты ведь выкрикивала мое имя, ты помнишь?
        Кровь прилила к ее лицу, и ей пришлось собрать всю волю, чтобы не отреагировать на его ласку.
        — Не надо,  — прошептала она, не узнавая собственный голос, прозвучавший так слабо и робко.
        — Что не надо?  — спросил он по-прежнему тихо, но Линдсей почудились угрожающие нотки.
        — Не прикасаться к тебе?
        С этими словами рука его скользнула выше и легла между ее ног. Ощущая жар его ладони сквозь ткань джинсов, Линдсей едва не застонала, ощущая, как пульсирует кровь в венах.
        — Что ты хочешь доказать, Антониос?  — вымолвила она, отчаянно желая, чтобы тело не реагировало на его ласки.  — Что я по-прежнему хочу тебя? Ну что ж — считай, что тебе это удалось. Я всегда тебя хотела. Но это ничего не меняет.
        — Не может быть,  — ответил мужчина, расстегивая пуговицу на ее джинсах.
        Его ладонь скользнула внутрь, и Линдсей почувствовала между ног его пальцы — ощущение было таким ярким, что она застонала, невольно закрыв глаза и приподнимаясь на сиденье.
        Откинувшись на спинку кресла, она позволила себе погрузиться в воспоминания. Да, Антониос всегда знал, как ее приласкать, как доставить ей наслаждение. И сейчас ему это удалось без труда, но ласки были тщательно выверенными, в них не было подлинной нежности. С трудом заставив себя открыть глаза, Линдсей посмотрела в его довольное лицо и произнесла слова, которые должны были внушить мужу отвращение:
        — Да, ты можешь доставить мне незабываемый оргазм, но полюбить тебя по твоему приказу я не смогу.
        Антониос замер, в мгновение расстегнул ремень и исчез за занавесками салона.
        Линдсей откинулась на спинку кресла, едва сдерживая слезы и ощущая глухие удары сердца.
        Антониос прошел салон первого класса и остановился в проходе, отделявшем его от бизнес-класса, глядя в окно, за которым темнела нескончаемая ночь. Он чувствовал себя загнанным в угол, рассерженным — ему казалось, что он поступил низко и подло, воспользовавшись желанием Линдсей, ее телом.
        Чего он пытался добиться? Доказать ей, что она что-то к нему чувствует? Но теперь он сам уверил жену в отсутствии каких-либо чувств и хотел, чтобы так и было,  — все эти шесть месяцев усердно убеждая себя, что все кончено. Каких усилий ему стоило разыгрывать перед родными этот гнусный спектакль, убеждая их, что в его семейной жизни все прекрасно! Но он не мог поступить иначе — это делалось только ради матери, и, пожалуй, еще ради сохранения чувства собственного достоинства.
        А может, он просто надеется вернуть Линдсей — как бы по-дурацки это ни выглядело? Потому что они любили друг друга и дали друг другу обет хранить эту любовь.
        Антониос понимал, что пора прекратить эти бессмысленные метания в поисках ответа — который вряд ли придется ему по вкусу. Ведь то, что сказала Линдсей, объясняя свой уход, было просто смешно — да, он много работал и не всегда мог уделять ей внимание, но разве это причина для разрыва брака?
        Сурово сжав губы, мужчина направился к своему месту.
        Линдсей успела оправиться, застегнуть джинсы и сидела, отвернувшись к окну. Она не обратила внимания на возвращение своего спутника, будто тот был пустым местом.
        — Прости,  — тихо произнес Антониос.  — Не нужно мне было этого делать.
        Она молчала, и он воскликнул:
        — Линдсей!..
        — Оставь меня в покое, Антониос,  — оборвала его она, и голос ее был печальным и надломленным.  — Мне и так придется пережить непростые дни, притворяясь ради твоей семьи, что мы влюбленная пара.
        Мужчина смотрел на жену, и ему отчаянно хотелось протянуть к ней руку и заправить выбившийся локон за ухо, провести пальцами по нежной щеке, утешить ее. Но он понимал, что Линдсей не нужно его утешение.
        — Я собираюсь поспать,  — сказала она и, не глядя на мужа, сняла обувь, взяла маску для глаз, откинула сиденье и укрылась одеялом. Надев маску, она окончательно отгородилась от Антониоса.
        Лежа на откинутом сиденье с закрытыми глазами, Линдсей напрасно заставляла себя заснуть: ничего не вышло. Ее обуревали эмоции — сложная смесь гнева, сожаления, чувства вины и боли. Тело все еще ощущало прикосновение рук Антониоса.
        «Забудь обо всем,  — повторяла она себе.  — Просто нужно пережить эту неделю».
        Но при мысли об этом ее охватывал ужас: как она сможет это сделать? Даже когда она полагала, что они с мужем любят друг друга, жить в Греции было просто невыносимо. А теперь, когда он разозлен на нее и презирает, а она так безнадежно расстроена, у нее точно ничего не выйдет.
        Линдсей сдернула маску, приготовившись к нелегкому разговору, но перехватила взгляд мужа, направленный на нее — в нем было столько нежности, отчаяния и неприкрытого желания,  — и не смогла ничего сказать. Слезы защипали глаза, и ей захотелось броситься к нему.
        — Антониос…
        Лицо его тут же напряглось, все чувства, столь явно читаемые на нем, исчезли, губы сжались в полоску.
        — Да?  — отозвался он.
        — Я…  — Линдсей задумалась, что сказать.
        «Не смотри на меня так, будто ненавидишь»? Но сейчас в его взгляде читалось совсем другое — казалось, он до сих пор ее любит. Но это не так, Антониос же даже не знает ее — ее настоящую. И она его не любит. Не может его любить.
        — Ничего,  — прошептала девушка.
        — Поспи немного,  — произнес муж, отворачиваясь от нее.  — Завтра будет долгий день.
        Они прилетели в Афины в одиннадцать утра. Небо было пронзительно-голубым, воздух — сухим и теплым. Погода так отличалась от сырой и холодной осени к северу от Нью-Йорка! Линдсей одолели печальные воспоминания: в первый раз, когда они прилетели в Грецию, их в аэропорту ждал лимузин с розами. Всю дорогу до виллы, располагающейся в горах в центре страны, Антониос обнимал ее и целовал, и она была очарована этой непрекращающейся сказкой.
        Лишь когда машина свернула на изгибающуюся подъездную аллею, окаймленную деревьями, и затормозила перед величественной виллой, окруженной другими хозяйственными постройками, Линдсей поняла, что это не имеет ничего общего с ее мечтами, в которых они с Антониосом жили в милом, укрытом от посторонних взглядов домике. В имении, кроме него самого, проживали его мать и брат, Леонидас, две незамужние сестры, целая армия слуг — Вилла Маракайос не была милым домиком с крышей из красной черепицы и деревянными крашеными ставнями, как наивно представляла себе она. Это был целый комплекс, город, индустриальное поселение. И когда Линдсей вышла из лимузина, яркий солнечный свет не оставил шансов ее надеждам на укромный уголок — взоры всех жителей этого комплекса устремились на нее.
        И она вспомнила свой давний кошмар.
        Перед виллой стояли все: родные, друзья, персонал, работающий на предприятии, и прислуга. Все они смотрели на нее, некоторые перешептывались и даже показывали на нее пальцем — у Линдсей захватило дух. Муж, поддерживая за локоть, подвел ее ближе, и на нее нахлынула волна паники, грудь словно сдавило обручем — она не испытывала ничего подобного уже давно, с самого детства. Но сейчас самые страшные воспоминания нахлынули на Линдсей, окутывая ее ужасом. Мать тогда тоже подталкивала ее в комнату, где сидели ее коллеги-ученые, и говорила: «Ну же, Линдсей, прочитай нам что-нибудь».
        Иногда ей удавалось вспомнить какие-то строки из стихотворения, которое мать заставляла учить, а иногда память подводила — и тогда, недовольно сжав губы, мать выпроваживала ее из комнаты. Однажды она точно так же выпроводила дочь из своей жизни, сказав: «Я разочарована в тебе». Тогда, стоя в ослепительном солнечном свете и ощущая на себе взгляды всех присутствующих, Линдсей вдруг вспомнила это все, испугалась — и упала в обморок.
        Пришла в себя она уже в доме, лежа на диване, на лбу ее лежал влажный платок, а рядом улыбалась женщина с белыми волосами и добрым взглядом.
        — Это все солнце,  — произнесла она, прижимая платок ко лбу девушки.  — Здесь, в горах, оно просто беспощадно.
        — Да,  — прошептала Линдсей.  — Солнце.
        И сейчас, пройдя таможню и получив багаж, она села на место пассажира в массивном внедорожнике и подумала: «Интересно, Антониос помнит, что произошло?» Тогда он поверил матери, приписав обморок беспощадному горному солнцу, а Линдсей была слишком перепугана, чтобы рассказать, что было на самом деле.
        А сейчас ей предстоит вновь предстать перед всей семьей мужа — уже через три часа.
        Они выехали из Афин, прорвавшись сквозь утренние пробки, и устремились на север по автомагистрали к Амфиссе — ближайшему городу к вилле Антониоса.
        — Антониос,  — хрипло произнесла она, и муж скосил на нее глаза, не отрываясь от дороги.
        — В чем дело?
        Главное — дышать ровно.
        — Может быть… можно приехать на виллу тихо, без излишней суеты? Я имею в виду, чтобы никто не ждал нас…
        Линдсей заставляла себя повторять мерные вздохи, пока сердце не перестало биться так быстро.
        — Но главное в том,  — заметил Антониос,  — что люди должны видеть тебя, а ты — их, мы для того туда и едем. Никто ведь не подозревает, что в наших отношениях что-то не так, Линдсей.
        Он прав, но ведь ничего не стоит догадаться о том, как дела обстоят на самом деле. Его сестры и брат вовсе не глупы, да и Дафна проницательна.
        — Я понимаю,  — ответила она, закрыв глаза и откинувшись на спинку сиденья.  — Но я не хотела бы, чтобы нас встречали все.
        — И что ты предлагаешь мне сделать? Отослать их всех домой?
        Открыв глаза, Линдсей попыталась подавить зарождающееся раздражение. Он что, нарочно так себя ведет?
        — Нет, конечно. Просто я не хочу, чтобы все выстроились перед виллой, приветствуя нас.
        Антониос помолчал, глядя перед собой и щурясь от солнца, отражавшегося на гладком покрытии дорожного полотна. Наконец он произнес:
        — Ты вспомнила прошлый раз?
        — Да.
        — Ты тогда упала в обморок,  — медленно произнес Антониос.  — Выйдя из машины.
        Ага, значит, он все-таки помнит.
        — Да.
        Он нахмурился, по-прежнему глядя перед собой.
        — Подумаю, что можно сделать.
        И до конца путешествия они молчали.
        Спустя два часа машина свернула с автомагистрали на узкую дорожку, вьющуюся по горным склонам Гьоны и Парнаса. Последний поворот — и взору открылась Вилла Маракайос, угнездившаяся в долине между двумя горами, белоснежные постройки сияли на солнце.
        Антониос вел автомобиль по крутым изгибам, щурясь от солнца, губы его были упрямо сжаты в полоску. Проехав главный вход, он неожиданно повернул налево, чем удивил свою спутницу, ожидавшую, что они встанут перед главной виллой со сверкающими ступеньками и величавой галереей. Обогнув имение сзади, они встали перед маленьким домиком с прилегающим двором и створчатыми ставнями, выкрашенными в ярко-голубой цвет.
        — Можем остановиться здесь,  — лаконично пояснил Антониос, глуша мотор.  — Это дом для гостей, но сейчас в нем никого.
        — Что?
        Линдсей удивленно посмотрела на мужа. В прошлый раз она жили в главной вилле со всеми домочадцами и прислугой, отдельно жил только Леонидас. После смерти отца Антониос встал во главе «Маракайос энтерпрайзес» и стал хозяином особняка.
        Антониос пожал плечами и вышел из машины.
        — Нам же самим будет легче притворяться влюбленной парочкой вдали от любопытных взглядов.
        Обойдя машину и открывая багажник, Антониос добавил, не глядя на жену:
        — И, может, так будет легче для тебя.
        Линдсей в молчаливом изумлении смотрела на его склоненную темноволосую голову. Антониос вытащил чемоданы и направился к дому. Удивительно — он впервые прислушался к ее словам и даже отнесся к ним с уважением.
        — Спасибо,  — прошептала она и последовала за мужем, стараясь игнорировать робкую и шаткую надежду, зародившуюся в душе.
        Глава 4
        Ставя чемоданы в спальне, Антониос почувствовал нарастающее напряжение — так было всегда, когда он возвращался домой. Груз ответственности ложился на плечи: приходилось думать о нуждах родных, решать их проблемы, вести семейный бизнес.
        За спиной слышались шаги Линдсей, следующей за ним с осторожной грацией, которая всегда выделяла ее из толпы.
        — Почему бы тебе не отдохнуть?  — предложил мужчина, повернувшись к своей гостье.
        Она стояла в дверях, во все глаза глядя на мужа, светлые волосы окружали ее лицо серебристым ореолом, а во взгляде явно читалась тревога.
        — Сегодня на ужин придут гости,  — продолжал Антониос,  — и мне нужно сделать кое-какие дела. Но, полагаю, ты теперь не станешь возражать, если я буду много работать?
        Вот так — чем меньше они будут рядом, тем лучше. И все же, когда Линдсей кивнула, он ощутил укол отчаяния. Молча пройдя мимо жены, он вышел в открытую дверь.
        Пройдя к офисам, расположенным особняком от дома, в разросшемся от многочисленных пристроек белоснежном здании, Антониос бросил взгляд на оливковые рощи, простиравшиеся до самого горизонта — бесконечные ряды статных деревьев простирали к небу изогнутые ветви, начинающие зацветать. Вид ухоженных посадок успокаивал и завораживал.
        Он помедлил немного на пороге — вот сейчас, стоит ему войти в эту дверь, и на него обрушится град дел. Десять лет назад отец открыл ему тайну, сказав, какой огромный долг числится за предприятием, и ему даже удалось свести баланс к нулю — но это отняло все силы, душевные и физические.
        Поприветствовав секретаршу, Алисию, Антониос взял у нее пачку писем и прошел в офис, в первый раз в жизни радуясь возможности погрузиться в документы и отвечать на электронные письма: что угодно, лишь бы не думать о Линдсей. Но совсем не думать о ней не получалось.
        В Нью-Йорке ему показалось, что он понял ее целиком. Она рассказывала ему о своем исследовании, и он с удовольствием наблюдал, какой оживленной девушка становилась, говоря о простых числах, и последней теореме Ферма, и о геделевском доказательстве существования Бога. Не то чтобы он все понимал, но ему нравилось видеть страсть в ее глазах, интерес к своему делу.
        Линдсей рассказала ему и о смерти отца — это случилось всего несколько недель назад. Она плакала, а он утешал ее, обнимал, нежно вытирал слезы с лица.
        Антониос вспомнил и об их первой близости — как ее зрачки расширились, когда он вошел в нее, и она произнесла с чувством:
        — Это как самое совершенное уравнение!
        Он тогда рассмеялся и не мог остановиться до тех пор, пока оба не поднялись к вершинам блаженства… С Линдсей он чувствовал себя счастливее, чем когда-либо раньше.
        Антониосу вспомнилась и пустота, охватившая его после разговора с Линдсей по телефону, когда она безжизненным голосом сказала, что их брак был ошибкой.
        — Добро пожаловать домой,  — раздался голос брата.
        Антониос поднял глаза от ноутбука и увидел Леонидаса, прислонившегося к косяку двери. Он был на год и два месяца младше его, на полдюйма выше и немного тоньше. Его неоднократно принимали за брата-близнеца хозяина поместья. Будучи детьми, они были близки, вместе участвуя в разных шалостях, но теперь, когда старший занял пост генерального директора, пропасть между братьями увеличилась, и через нее невозможно было перекинуть мост, потому что Антониос поклялся отцу, что ничего никому не расскажет. Слова умирающего отчетливо звучали в его мозгу: «Никто не должен знать, Антониос. Никто, кроме тебя. Я этого не перенесу».
        — Спасибо,  — ответил Антониос, кивая брату.
        Он попытался улыбнуться, но воспоминания о Линдсей были слишком свежи.
        — Как съездил?  — спросил младший, приподняв бровь.
        — Отлично,  — лаконично отозвался он.  — Но времени было в обрез, так что заехать в Нью-Йорк для встречи с новыми клиентами не вышло.
        — Я могу это сделать,  — предложил Леонидас, но брат пожал плечами.
        — На следующей неделе поеду в Нью-Йорк вместе с Линдсей и загляну.
        Брат кивнул, выражение его лица стало непроницаемым.
        — Так вы что, оба возвращаетесь в Америку через неделю? Так скоро?
        — Линдсей ждет ее работа.
        — Я думал, она может закончить ее здесь.
        Антониос пожал плечами, не найдя что сказать — как же отвратительно было врать, сначала про отца, а теперь про жену. Как мог он обвинять Линдсей в том, что она солгала ему, когда сам он ничуть не лучше?
        — Ей еще нужно решить вопрос с домом,  — рассеянно ответил он.  — Ты же и сам понимаешь, как это бывает.
        Леонидас не имел представления о подобных вещах — закоренелый холостяк, он обладал квартирой в Афинах и, будучи свободным человеком, мог жить либо в ней, либо в отдельной вилле на территории имения. Его работа требовала частых путешествий: отец назначил его главой департамента по сделкам в Европе, и Лео часто отсутствовал, навещая клиентов в самых разных ее уголках. Он работал только с новыми клиентами.
        — Так когда она вернется?  — спросил Лео, и Антониос заставил себя снова неопределенно пожать плечами.
        — Мы еще не решили насчет точного числа,  — ответил он.  — Послушай, разве у тебя нет работы? Я только что видел электронное письмо от группы ресторанов «Лион», у них вопрос по поводу поставок.
        — Я все решу,  — бросил брат и вышел из офиса.
        Антониос откинулся на спинку кресла и провел руками по волосам. Оказывается, врать — очень тяжело. Что же будет, когда настанет пора сознаться?
        Скорчив недовольную гримасу, Антониос вернулся к работе — слишком много времени он потратил сегодня на мысли о жене.
        Линдсей проснулась от настойчивого стука в дверь. Ей удалось проспать два часа, но, нарушив привычный режим дня, она чувствовала себя дезориентированной, в голове шумело. С трудом соображая, что происходит, она выбралась из кровати и потянулась к пеньюару, висевшему на двери ванной. Было так тепло, что она спала в одном нижнем белье.
        На пороге стояла горничная, лицо которой было смутно знакомо Линдсей, за ней маячил мужчина с чемоданами.
        — Что…  — начала Линдсей, все еще не в силах оправиться ото сна.
        — Кириос Маракайос велел принести вашу одежду сюда,  — объяснила горничная на неуверенном английском, зная, что жена хозяина почти не говорит по-гречески.  — Он попросил меня помочь вам разобрать их.
        — О… Спасибо!
        Отойдя, Линдсей впустила гостей. Мужчина, поставив чемоданы, вышел, а девушка принялась разбирать и вешать в гардеробную одежду, которую Линдсей надевала всего пару раз, живя в Греции. Ощущая легкий дискомфорт от того, что ее обслуживают, Линдсей предложила помощь, но горничная настояла на том, что справится сама. Тогда она вышла в гостиную, бросив по пути взгляд на бассейн, сверкающий за стеклянными раздвижными дверьми.
        Ужин будет всего через несколько часов, так что нужно подготовиться.
        Заварив чай, Линдсей вышла к бассейну, присела на шезлонг и, грея ладони о чашку, закрыла глаза и сконцентрировалась на дыхании. Представила себе затейливо украшенную столовую, в которой семья Маракайос обычно собиралась для официальных приемов — море лиц, глядящих на нее,  — заставляя себя дышать ровно и глубоко.
        Этому научил ее врач — представлять себе сложную ситуацию, с которой необходимо справиться. И она уже достаточно хорошо натренировалась в этом — по крайней мере, ей удавалось сохранять спокойствие. Однако в реальности все обстояло иначе — перед большой аудиторией, под любопытными взглядами и градом вопросов Линдсей пасовала.
        — Что ты делаешь?  — Голос мужа вырвал ее из раздумий.
        Линдсей открыла глаза и увидела Антониоса, стоящего у ворот, за которыми начиналась подъездная аллея. Он, хмурясь, смотрел на нее.
        — Ты что, медитируешь?
        — Нет, просто… дышу.  — Линдсей покраснела и отпила глоток чая.  — Стараюсь расслабиться.
        Про себя она закончила: «И пока не очень получается».
        Лицо Антониоса исказила гримаса — он невзначай бросил взгляд на бассейн, в котором под лучами солнца сверкала вода, белоснежную виллу — все выглядело таким роскошным, и Линдсей внутренне подобралась, ожидая какой-нибудь ехидной реплики о том, что, должно быть, ей невероятно трудно расслабляться в таком райском местечке. Но, к ее удивлению, Антониос лишь прошел мимо нее и произнес, по-прежнему не улыбаясь:
        — Пора одеваться, нам нужно быть в главном доме через час.
        Горничная уже ушла, и Линдсей долго стояла в прекрасно отделанной душевой кабинке — точно надеясь оттянуть тот неизбежный момент, когда придется встретиться с родными мужа.
        По его словам, вечеринка была неофициальной — это значит, необходим тщательный макияж и какое-нибудь симпатичное платье.
        Через час она, стоя перед зеркалом в ванной, посмотрела на себя и провела ледяными ладонями по подолу льняного платья лавандового цвета, купленного ей Антониосом в Нью-Йорке. Как она тогда радовалась новой одежде, любила ее примерять и показывать мужу, забавляясь над многозначительными взглядами, которые он на нее бросал. Линдсей обессиленно прислонилась лбом к зеркалу. Им с Антониосом было так хорошо вместе!
        Послышался резкий стук в дверь.
        — Ты готова?  — позвал Антониос.  — Нам пора идти.
        — Да, хорошо.
        Она окинула себя еще раз критическим взглядом. Сердце начинало бешено колотиться, в груди ощущалась боль, и еще возникло странное чувство головокружения — уже ей знакомое,  — предшествующее панической атаке. Она про себя произнесла: «Дыши, Линдсей. Ты сможешь это сделать. Тебе придется».
        Сжав край раковины, она сконцентрировалась на дыхании — только бы пульс перестал частить!
        — Линдсей!  — В голосе мужа послышались нетерпеливые нотки.
        После нескольких секунд отчаянных попыток обрести контроль над своим страхом она выпрямилась и открыла дверь.
        — Я готова,  — сказала она, выходя.
        Голова кружилась достаточно сильно, так что пришлось сконцентрироваться на походке — словно она была пьяна. Однако Антониос что-то заметил — Линдсей чувствовала на себе его взгляд. Она не ответила ему, лишь подняла подбородок и расправила плечи, повторяя про себя: «Дыши».
        — Ты чудесно выглядишь,  — наконец произнес он.  — Помню это платье.
        — Спасибо,  — с трудом выговорила Линдсей.  — Пойдем?
        Выйдя из виллы, она слегка споткнулась на гравии, и Антониос, шедший позади нее, взял ее под руку, но тут же воскликнул:
        — Да ты замерзла!
        Линдсей знала, что панические атаки всегда вызывают такой эффект — оттого, что кровяное давление падает,  — но объяснять ему это не собиралась и лишь ответила:
        — Ничего подобного.
        Муж посмотрел на нее долгим и пристальным взглядом, не отпуская ее руки. Его ладонь была теплой и твердой, ощущение уверенности и силы исходило от него, и Линдсей с трудом удержалась от желания прижаться к нему. Она выпрямилась.
        — Я возьму для тебя что-нибудь накинуть,  — произнес Антониос.  — Ночи здесь прохладные.
        — Хорошо,  — машинально ответила она, зная, что дело не в одежде.
        Он вернулся через пару минут с палантином подходящего лавандового цвета и накинул шаль ей на плечи.
        — Спасибо,  — тихо произнесла Линдсей, и они пошли дальше.
        Четверть мили, отделявшая их маленькую виллу от главной, показалась ей дорогой через Сахару. Наконец они остановились перед тяжелыми двустворчатыми дверьми, ведущими в огромный мраморный холл с широкой винтовой лестницей. Антониос поприветствовал швейцара, открывшего им дверь, а затем нескольких других слуг, сновавших по фойе с подносами канапе и бокалами шампанского — типичная неофициальная вечеринка, что тут скажешь.
        Линдсей тоже ухитрилась пробормотать несколько приветствий и пару раз улыбнуться. Но вот они вошли в гостиную, где ожидали родные Антониоса: его брат, Леонидас, стоял у окна, Парфенопа сидела на диване — Линдсей поймала ее взгляд и увидела, как она сощурилась и сжала губы. У другого окна стояли сестры Ксанте и Ава, о чем-то болтая. Одна из них что-то прошептала другой.
        Грудь Линдсей точно сдавило обручем — казалось, у нее сердечный приступ. Остановившись, она ухватилась рукой за дверной проем, чтобы не упасть. Антониос прошел в комнату, чтобы поздороваться со всеми.
        — Линдсей,  — послышался голос Дафны.
        Поднявшись с кресла, она поспешила к невестке с распростертыми объятиями. Линдсей обняла женщину — как же та похудела с момента их последней встречи!
        — Дафна,  — пробормотала она, целуя свекровь в щеку.
        Дафна отошла на шаг и оглядела Линдсей.
        — Как же здорово вновь тебя видеть, моя дорогая.  — Она пожала ее руки.  — Надеюсь, и ты рада возвращению.
        — Конечно да,  — ответила она вполне искренне.
        — Пойдем, присядь со мной.  — Она повела невестку к дивану в углу комнаты.
        Линдсей невольно почувствовала благодарность к матери Антониоса — она спасла ее от назойливых вопросов, хотя присутствующие продолжали бросать на гостью любопытные взгляды. Но все же самое страшное — грандиозный вход на глазах у всех — было позади. Именно такие появления перед толпой напоминали Линдсей об ужасных вечеринках матери с ее друзьями.
        Дафна принялась непринужденно болтать, задавая собеседнице вопросы об ее исследовании. Обычно стоило Линдсей заговорить о всяких заумных вещах наподобие теории чисел, и взгляды собеседников стекленели, но мама Антониоса, казалось, проявляла искренний интерес. А разговоры о числах всегда успокаивали Линдсей, давали ей возможность расслабиться.
        Но тут Линдсей поймала взгляд Антониоса, в котором ей почудилось негодование,  — и перестала что-либо соображать.
        — Твоя работа так интересна, моя дорогая,  — заговорила Дафна, и Линдсей осознала, что замолчала, может быть даже оборвав фразу на середине.  — У тебя такой живой ум, такая тяга к познанию.
        Искреннее восхищение в голосе пожилой дамы так тронуло Линдсей, что она едва не расплакалась, и попыталась улыбнуться. И тут вновь подступила паника, заболела грудь, и Линдсей прижала к ней руку в попытке облегчить боль. Дафна обеспокоенно положила руку на ее плечо.
        — Линдсей, все хорошо?
        — О, отлично.
        Эти слова она повторяла, точно рефрен, всем и каждому. Опустив руку, дона улыбнулась.
        — Простите. Я немного устала в дороге. Как ваши дела? Антониос рассказал мне…
        — Тогда ты знаешь, что мои дела не очень. Но я прожила неплохую жизнь. Я сожалею лишь о нескольких вещах.
        Что ж, подумала Линдсей, это хотя бы честно. Большинство людей отчаянно заявляют в такие моменты, что им не о чем сожалеть.
        А она сама? Сожалела ли она о своем браке? О том, что полюбила Антониоса, хотя их любовь и не продлилась больше недели? О том, что покинула его?
        — Пройдем в столовую?  — раздался голос мужа.
        Линдсей, погруженная в свои мысли, не заметила, как он подошел к ним. Она невольно залюбовалась им — в темном костюме и белоснежной рубашке с темно-синим галстуком Антониос был потрясающе красив. Улыбка его была безупречной — вот только глаза оставались непроницаемыми. Какой счастливой она была с ним — хоть и недолго.
        Встав, Линдсей оперлась на руку мужа, предложенную ей, втайне благодарная ему за поддержку. Она чувствовала, что он напряжен — под ее пальцами мышцы его казались налитыми свинцом.
        Наконец все сели за стол, и подали первое блюдо. Тут же начались вопросы, первой стрелу выпустила Парфенопа.
        — Ну, Линдсей, как была поездка в Америку?
        — Хорошо. Правда, там холодно.
        Линдсей промокнула губы салфеткой и глубоко вздохнула.
        — Тебя долго не было,  — зазвенел колокольчиком нежный голос Ксанте, не вяжущийся с ее сощуренными глазами и сжатыми в полоску губами.
        Они явно что-то заподозрили, подумала Линдсей. Может, Антониос и не рассказывал ничего родным, но они могли догадаться.
        — Да, мне нужно было закончить исследование.
        Усилием воли она заставила себя положить салфетку на колени и взять вилку. Пальцы ее побелели от напряжения.
        — Я думала, ты можешь его делать где угодно,  — вступила в разговор двадцатишестилетняя Ава.
        Они были с Линдсей ровесницами, но девушка враждебно смотрела на нее через стол, точно золовка была пришельцем с другой планеты.
        — Я могу,  — отозвалась Линдсей, слыша свой голос как бы со стороны и ощущая боль в груди.  — Но нужно было закончить кое-какие дела в Нью-Йорке.
        — А, так, значит, ты все сделала? Больше туда не поедешь?  — снова спросила Парфенопа, бросив на Антониоса сочувственный взгляд.
        Линдсей сглотнула — еще и еще раз, не зная, что ответить. Лгать не хотелось, но правда неизбежно вызвала бы больше вопросов и неодобрения. Взгляды всех присутствующих были сконцентрированы на ней — от этого начинала кружиться голова.
        — Линдсей еще не все дела закончила в Нью-Йорке,  — вступил в разговор Антониос, голос его был ровным и лишенным всяких эмоций.  — Но она знает, что ее дом — здесь.
        Тут Парфенопа с одобрением кивнула: она, в отличие от Линдсей, была примерной женой и ни за что бы не оставила мужа на целых полгода.
        Усилием воли стряхнув с себя оцепенение, Линдсей потянулась за своим бокалом с вином, но бокал выскользнул из ее ледяных влажных пальцев и упал на плитку пола, разлетевшись на миллион осколков и забрызгав все вокруг красным вином — белоснежную скатерть и ее платье.
        Воцарилось звенящее молчание, и кто-то из лакеев метнулся, чтобы убрать беспорядок. Линдсей в ужасе обозрела место катастрофы и почувствовала, как все плывет перед глазами,  — она так и чувствовала на себе взгляды окружающих, и неловкость ситуации вкупе с осознанием собственной никчемности начала давить на нее знакомым приступом страха.
        — Прошу прощения,  — выдавила наконец она.
        — Не о чем беспокоиться, моя дорогая,  — отозвалась Дафна.  — Это могло произойти с любым.
        Но произошло именно с ней, подумалось Линдсей. Сжав руки на коленях, она вонзила ногти в ладони, надеясь, что боль отвлечет ее от надвигающейся панической атаки. Но все было бесполезно — головокружение усиливалось, дыхание учащалось, боль в груди нарастала.
        Живя в Греции, она перепробовала уйму приемов для борьбы с подобными приступами: техники дыхания, перебирание в уме простых чисел, алкоголь. Ничего не помогало, и боль не утихала.
        Перед глазами заплясали разноцветные круги.
        — Прошу меня извинить,  — пробормотала она, неуклюже поднявшись из-за стола.
        Она видела, что Антониос нахмурился, но ей было уже все равно. Если она сейчас не выйдет, случится беда — и он будет чувствовать себя еще более неловко. С трудом Линдсей добралась до ванной и согнулась над раковиной, прижавшись щекой к холодному фарфору. Голова кружилась, в груди по-прежнему болело.
        Прошло несколько долгих минут, и наконец дурнота стала отступать. Линдсей умылась и попыталась привести в порядок платье. Но огромное красное пятно спереди невозможно было отстирать. Нельзя возвращаться в столовую в таком ужасном виде.
        Она обессиленно опустилась на пол, прижав колени к груди. Однако тут же раздался настойчивый стук в дверь.
        — Линдсей, ты там?
        Она прижалась лицом к коленям.
        — Уходи, Антониос.
        — Открой дверь.
        Линдсей едва не рассмеялась: ее муж добивался своего несмотря ни на кого и ни на что. Сейчас же ее лишь одолевала усталость.
        — Прошу, уходи.
        — Ты там в порядке?
        На сей раз она все же усмехнулась:
        — Нет.
        Антониос подергал дверь и навалился на нее плечом. Та отворилась, и Линдсей устало подумала, что его, наверное, ничто не остановит. Увидев жену, сидящую на полу, мужчина выругался и присел на корточки, заглядывая ей в лицо.
        — Боже… что с тобой, Линдсей. Ты больна?
        — Нет, Антониос.  — Она выпрямилась, чувствуя, как ноют мышцы от недавно перенесенной панической атаки.
        — Тогда что?
        Внезапно Линдсей надоело уворачиваться от него — она так устала от его непонимания, от собственных попыток объясниться и скрыть правду. Он хочет знать — прекрасно, он узнает все.
        — У меня был приступ панической атаки,  — бросила она, умываясь еще раз — нужно было хоть чем-то себя занять.
        — Панической атаки?
        Муж смотрел на нее с изумлением.
        — Да, именно так. У меня социофобия. Всякие необычные ситуации, необходимость быть в центре внимания вызывают панику.
        Антониос не мог отвести от нее глаз.
        — И ты… у тебя это было, когда мы были вместе?
        — Да.
        — Но ты никогда…
        — Не говорила? Я пыталась, Антониос. Пыталась объяснить, но ты не хотел слушать.
        — Я бы послушал тебя, если бы ты рассказала все, как есть!
        Линдсей устало посмотрела на него.
        — Ты уверен?
        Он бросил на нее пристальный взгляд.
        — Пойду скажу своим, что нам нужно уйти,  — наконец вымолвил он.  — Ты подождешь меня пару минут?
        Линдсей прерывисто вздохнула:
        — Да.
        Антониос направился к столовой, чувствуя, как в нем закипает ярость — вот только на кого, было непонятно. Что-то в глубине души подсказывало, что винить, кроме себя, некого, но к такому повороту событий он пока не был готов.
        Шесть вопросительных взглядов устремились на него, когда он вошел в комнату,  — мать, брат, три сестры и муж Парфенопы,  — все они видели, как Линдсей, покачиваясь, точно пьяная, вышла из столовой. За столом воцарилось зловещее молчание.
        — Линдсей плохо себя чувствует,  — объяснил Антониос, стараясь, чтобы лицо его не выдало подлинных чувств.  — Я отвезу ее к нам на виллу.
        Дафна приподнялась со своего места, на лице ее было написано искреннее беспокойство.
        — Я могу чем-нибудь помочь, Антониос?
        — Ей нужно отдохнуть,  — сказал он и вышел.
        Линдсей по-прежнему стояла в ванной, ухватившись руками за раковину. Волосы упали ей на лицо, полностью закрыв его.
        — Вызовем машину,  — произнес Антониос.
        Она покачала головой:
        — Я же не инвалид. Я могу дойти.
        — Все равно.
        Она ужасно выглядела — бледная, вся в испарине, спутанные волосы падали на глаза. Взяв жену под руку, Антониос повел ее к выходу, где их ждала машина с одним из лакеев за рулем. Открыв дверь, он усадил Линдсей, она не сопротивлялась. Затем он сел в машину сам, и они в молчании поехали к себе.
        Глава 5
        Едва войдя в дом, Антониос устремился в ванную и включил воду. Линдсей стояла на пороге, эмоционально и физически опустошенная, зная, что он потребует у нее объяснений, но чувствуя, что не готова сейчас что-либо объяснять.
        — Прими ванну,  — сказал мужчина, выливая полбутылки дорогой пены в воду.  — А потом поговорим.
        Предложение воодушевило Линдсей, и она почувствовала благодарность к мужу за то, что он дает ей возможность побыть наедине с собой. Антониос вышел, и она, стянув с себя вконец испорченное платье, опустилась в горячую пенистую воду. Потрясение было таким сильным, что она до сих пор не могла оправиться. Подумать только — ей ведь удавалось скрывать правду целых три месяца, живя с мужем в Греции,  — скрывать от всех, включая самого Антониоса. А вот теперь, стоило очутиться в напряженной обстановке — и она сломалась. Что о ней подумает семья Маракайос? Что подумает муж?
        Спустя полчаса она почувствовала себя значительно лучше — хотя жутко хотелось спать. Войдя в ванную, Линдсей закуталась в махровый халат, висящий на двери, причесалась и почистила зубы. Не найдя, чем еще можно себя занять, она нехотя вышла из ванной, расправив плечи.
        Антониос сидел на диване в гостиной, держа стакан виски. Лунный свет, льющийся сквозь стеклянные двери, окутывал его серебристой дымкой. Услышав шаги, он повернул голову и посмотрел на жену долгим взглядом, в котором невозможно было что-либо прочесть. Линдсей приготовилась к вопросам и упрекам, но муж произнес лишь одно слово:
        — Почему?
        Голос его прозвучал глухо, и в нем было столько отчаяния, что она немедленно ощутила укол совести.
        — Что — почему?  — спросила она, глядя на мужа.
        Тот сделал большой глоток виски и покачал головой.
        — Почему ты мне не сказала?
        Она присела на диван напротив.
        — Я говорила, я пыталась…
        — Не помню, чтобы ты хоть раз упоминала свою фобию, Линдсей.
        Девушка принялась теребить ниточку от халата.
        — Ну, я не была настолько откровенна.
        — А почему? Если бы я хоть отдаленно представлял себе, как ты страдаешь, я бы понял. Я бы больше к тебе прислушивался…
        — Прислушивался? Да ты не хотел меня слышать, Антониос. Два дня спустя после нашего приезда ты отправился в командировку.
        Губы его сжались в полоску.
        — Это было необходимо.
        — Конечно, было.
        — Ты никогда не говорила, что против…
        — Вообще-то говорила. Я спросила тебя, зачем тебе так скоро уезжать, а ты ответил, это важно. Мог бы еще погладить меня по головке и дать леденец, чтобы я не плакала.
        Антониос сощурился.
        — Ты хочешь сказать, что я снисходительно к тебе относился?
        — Ах ты умничка, догадливый. Да, это я и имею в виду.
        Странно было ощущать гнев — обычно Линдсей чувствовала себя виноватой и пристыженной, зная о своем недостатке, но сейчас она ощущала прилив сил.
        Антониос помолчал.
        — Я не хотел тебя обидеть,  — сказал он наконец.  — Но я все равно не понимаю, почему ты мне не рассказала…
        — Ах, не понимаешь? Не понимаешь, почему это сложно — рассказать мужу после недели знакомства, что у тебя расстройство психики, когда он тебе только и повторяет, что все наладится, нужно лишь подождать, и настаивает на том, что не о чем беспокоиться.
        — В обычных обстоятельствах так бы и было.
        — Думаешь? То есть это нормально — забрать жену в чужую страну, где даже не говорят на ее языке…
        — В моей семье все говорят по-английски.
        — А прислуга? Люди, которыми я должна была распоряжаться на ужине? Он состоялся меньше, чем через неделю после нашего приезда.
        Губы Антониоса побелели.
        — Я полагал, что оказываю тебе честь, давая возможность стать хозяйкой поместья, планировать…
        — Но ты даже не спросил меня, хочу ли я быть хозяйкой. Не спросил, чего я хочу от жизни, от нашего брака.  — Линдсей покачала головой, чувствуя, как усталость вытесняет гнев.  — Наверное, я и сама виновата, Антониос — мне следовало говорить о своих намерениях, следовало рассказать тебе всю правду. Но я очень старалась, а ты не замечал.  — Она судорожно сглотнула.
        Он глубоко вздохнул и наклонился вперед, проведя руками по волосам.
        — Расскажи мне,  — тихо потребовал он.  — Расскажи о своем… состоянии.
        — Ты же сам все видел.
        — Расскажи мне все. Как это началось, как ты справлялась…
        Он поднял голову, и в его глазах Линдсей прочла решимость и боль. Ей стало жаль его и себя — их отношения. Ах, если бы все было иначе! Если бы она была сильнее и храбрее. Если бы Антониос больше прислушивался к ней…
        — Я всегда была робким ребенком, определенно, интровертом. Немного заикалась, и на почве нервного расстройства заработала боли в желудке, когда начала ходить в школу.
        Антониос кивнул, внимательно глядя на нее. Она решила продолжить.
        — Мама была из семьи известных академиков. Ее отец был физиком, много путешествовал, давал лекции, а мать — профессором английского, писала популярные романы. Думаю, что, выходя замуж за моего отца, профессора математики, мама думала, что и ее жизнь будет такой же блестящей.
        — Но вышло иначе?
        Линдсей покачала головой:
        — Отец любил работу, но ему не нужна была слава. Маме, когда она забеременела, пришлось оставить аспирантуру, и мне кажется… Она сердилась на меня из-за этого.
        Антониос нахмурился.
        — Но ведь она могла закончить аспирантуру позже.
        — Может, она и закончила,  — ответила Линдсей.  — Я не знаю. Она оставила нас с отцом, когда мне было девять.
        Зрачки Антониоса расширились от удивления.
        — Ты никогда мне этого не говорила.
        — Думаю, я многого не говорила тебе, Антониос,  — произнесла Линдсей и почувствовала спазм в горле.  — Я не… говорю обычно о маме.
        — Так твоя болезнь началась после ее ухода?
        — В общем, да — но я страдала от панических атак и до этого. Мать организовывала что-то вроде литературных салонов — приглашала знакомых академиков домой, и они болтали о книгах и философии — я не вдавалась в подробности. Но каждый раз она звала меня к ним и пыталась показать гостям, например, заставляла читать стихотворение — наверное, хотела доказать всем, что, уйдя в декрет, не попусту тратит время.
        — А тебе это не нравилось.
        — Я ненавидела это, но мне так хотелось ее порадовать. Часами учила стихи, но когда оказывалась перед гостями, из памяти просто все вылетало. Иногда я начинала задыхаться. Мама всегда была так разочарована — иногда она не разговаривала со мной по нескольку дней.
        Линдсей живо представила себя сидящей за кухонным столом, вспомнила то отчаяние, которое охватывало ее всякий раз, когда мать окатывала ее ледяным молчанием, сидя рядом и попивая кофе.
        Антониос был шокирован этим признанием.
        — Линдсей, это просто ужасно. А твой отец не замечал ничего?
        — Что-то замечал, но он слишком был погружен в свои исследования и преподавательскую деятельность. А я не рассказывала ему ничего, потому что мне было стыдно.
        — Потому ты и мне не рассказала?  — тихо спросил Антониос.  — Потому, что боялась?
        — Может быть,  — призналась Линдсей.
        Пока она жила с мужем в Греции, пытаясь побороть свою болезнь, разобраться в чувствах было сложно,  — это был тесный клубок боли, страха, гнева и чувства вины. И — да, в нем был и стыд.
        — Я очень старалась контролировать себя, пыталась принять все как есть, но я точно знаю, что мать стеснялась меня.  — Она запнулась, чувствуя ком в горле, мешающий говорить.  — Вот почему она ушла.
        Антониос неотрывно смотрел на нее, и лицо его оставалось бесстрастным — вот только глаза заблестели, но что было в их глубине, Линдсей не могла прочесть. Гнев? Жалость?
        — Откуда ты знаешь?  — тихо спросил он.
        — Отец заметил в конце концов, что со мной что-то не так,  — мне тогда было восемь,  — с трудом продолжала говорить Линдсей.  — Он записал меня на прием к специалисту, и меня обследовали. Потом ему предложили работу в окрестностях Нью-Йорка — где я живу сейчас, и он согласился. Это было далеко от Чикаго, где мы жили тогда, и мама восприняла это как шаг назад: ей не хотелось жить в маленьком городишке.
        — Так, значит, она уехала из-за этого,  — сказал Антониос,  — а не из-за тебя, Линдсей.
        — Она приехала в Нью-Йорк с нами, чтобы посмотреть на дом и колледж. Помню, как она прошлась по пустым комнатам, такая спокойная, с холодным взглядом,  — и ничего не сказала. Только когда отец спросил ее, что она думает, она произнесла лишь одну фразу: «Это не то, чего я ожидала».
        Слезы защипали глаза Линдсей, но она продолжила:
        — Мы с отцом подумали, что она говорит о доме или о городе. Но она имела в виду нас. Мы не оправдали ее ожиданий. Не смогли сделать ее счастливой.
        — Она так сказала?  — резко спросил Антониос, и в голосе его прозвучало недоверие.
        Линдсей кивнула:
        — Они тогда разговаривали с отцом вечером, и я все слышала из своей спальни. Она сказала, что не может… жить в таком месте, с… такой дочерью, как я. И сказала, что уезжает.
        — О, Линдсей!  — воскликнул Антониос.
        Она смотрела вниз, потому и не заметила, что он придвинулся к ней ближе,  — лишь почувствовала его руки, обнимающие ее. Он усадил ее к себе на колени и притянул к себе.
        — Мне так жаль.
        — Это было давно,  — всхлипнула Линдсей.
        Слезы катились по ее щекам, и Антониос вытирал их пальцами, так же, как тогда, в Нью-Йорке, когда она рассказала ему о смерти отца. Он был так нежен с нею тогда — прямо как сейчас.
        — Значит, ты винила во всем себя,  — тихо произнес муж, гладя ее по щеке.  — За то, что мать ушла от вас.  — Он помолчал, гладя ее по спине.  — Ты, наверное, боялась, что и я так поступлю?
        Линдсей замерла.
        — Не знаю,  — медленно сказала она, стараясь унять круговорот мыслей и воспоминаний.  — Знаю лишь, что я не люблю об этом никому рассказывать. Мне неприятно, что ты узнал правду, хотя это уже и не имеет значения. Наверное, с тобой я чувствовала себя так же, как с мамой. Старалась скрыть свое беспокойство, потому что знала, что ее это сердит, но в то же самое время отчаянно хотела, чтобы она все поняла.
        — И я никогда не видел тебя настоящую,  — произнес Антониос, и снова по его ровному голосу было непонятно, что он думает.  — Я лишь думал, что знаю тебя.
        Антониос снова замолчал, поглаживая ее по волосам.
        — А что произошло после того, как вы переехали в Нью-Йорк?  — наконец спросил он.
        — Все стало еще хуже. Наверное, отец ожидал улучшения, но после того, как ушла мама…  — голос Линдсей сорвался, но она заставила себя говорить дальше:  — У меня начались панические атаки в школе — когда меня вызывали к доске, задавали вопросы,  — даже просто быть в классе было трудно. Отец наконец забрал меня и начал обучать на дому. Мне было десять.
        Каким облегчением было наконец уйти от любопытных взглядов и перешептываний в ее адрес — ведь в классе все понимали, что она не такая, как все, что с ней что-то не в порядке. Но и в этом был минус — Линдсей окончательно привыкла к одиночеству. Отец старался бывать дома как можно чаще, но у него не было лишних денег, да он и не догадался вовлечь дочь в дополнительные курсы или как-нибудь разнообразить ее досуг, чтобы она могла общаться с людьми, заводить друзей. Так они жили, пока отец не умер.
        — Я окончила школу в пятнадцать,  — продолжила Линдсей.  — И рано поступила в колледж, а там поначалу тоже было тяжело. Я поняла, что мне нельзя всю жизнь прятаться от людей. Я начала лечиться и работать над собой, чтобы побороть приступы. Математика мне в этом здорово помогала — мне всегда было спокойно и безопасно с цифрами.
        — И ты как-то справлялась,  — произнес Антониос,  — училась и преподавала.
        — Академия для меня была привычной средой. Я училась в одном и том же университете, получая бакалавра, магистра, а потом и доктора. Вела курсы и даже привыкла стоять перед аудиторией учеников.
        — А потом умер твой отец,  — тихо произнес Антониос.
        — Да. Он помешался рассудком, и я заботилась о нем, как могла. Моя жизнь была несколько ограниченной из-за этого, но мне было все равно.
        Да и как могло быть иначе, ведь отец так много сделал для нее, переехав в маленький городок и пожертвовав своей карьерой?
        — Тебе, должно быть, было очень тяжело.
        — Да. И когда он умер, я просто… Не знала, куда идти и что делать. Прожив пятнадцать лет в одном городе, почувствовала себя, точно щепка в незнакомом океане. И тогда я отправилась в Нью-Йорк — чтобы сбежать от всего, и от себя тоже. Там я встретила тебя.
        — А я,  — подхватил Антониос,  — очень неплохо подходил на роль спасателя. Прекрасный принц из сказки.
        — Да.
        Они оба замолчали, и тишину нарушало лишь мерное дыхание. Наконец Антониос произнес:
        — Мне очень жаль, что я не знал всего этого раньше и что ты не могла мне все рассказать.
        — Я не знала, что это может что-то изменить.
        Он повернул ее к себе лицом и посмотрел в глаза.
        — Как ты можешь так говорить? Ты страдала…
        — Мне не следовало выходить за тебя замуж,  — сказала Линдсей, и слова отозвались жгучей болью.  — Не следовало приезжать в Грецию — я должна была понять, что все это лишь прекрасный сон, что брак не продлится долго.
        Антониос не ответил — означало ли это, что он согласен с ней?
        — Уже поздно,  — наконец произнес Антониос.  — Тебе нужно поспать.
        Приподняв ее лицо, он поцеловал ее в лоб, и Линдсей закрыла глаза, чтобы спрятать слезы: как легко было убедить себя, что она не любит мужа, когда тот был высокомерным и обращался с ней презрительно, и как тяжело сейчас, когда он так нежен с нею.
        — Спасибо, Линдсей, что все мне рассказала,  — произнес мужчина.
        Он смогла лишь кивнуть в ответ, боясь, что разрыдается, если заговорит.
        Антониос долго смотрел на нее, а потом бережно заправил прядь волос за ухо, печально улыбаясь ей. Линдсей попыталась улыбнуться в ответ, но губы ее задрожали, и, понимая, что вот-вот сломается, она соскочила с его колен и поспешила вон из комнаты.
        Антониос остался сидеть в гостиной, попивая виски и прислушиваясь к звукам, доносящимся из спальни, пока Линдсей готовилась ко сну. Слышно было, как открывались и закрывались ящики, шуршала ткань снимаемого платья… Он представил Линдсей без одежды — ее алебастровую кожу, гладкую и шелковистую, тяжелую, высокую грудь — когда-то он держал ее в руках и даже целовал,  — тонкую талию и стройные бедра, длинные ноги, которые она когда-то закидывала на его пояс. Мягкие светлые волосы, покрывалом лежащие на его груди.
        Они были счастливы вместе, черт возьми, пусть это и не продлилось долго.
        Налив очередной стакан, Антониос залпом выпил его, с благодарностью ощущая, как алкоголь обжигает горло и теплом прокатывается в желудок.
        Он был просто слеп раньше — сначала с отцом, отказываясь признавать, что дело Маракайос висит на волоске, затем с Линдсей. Что с ним не так? Почему он не замечает очевидных вещей?
        Голосок в глубине сознания прошептал: «Потому что ты не хотел этого видеть, ты боялся».
        Антониос начал припоминать моменты, которые могли бы стать сигналами для него — если бы он не игнорировал их, потому что так было легче: вот Линдсей говорит, что у нее болит голова, ее глаза припухшие и красные; вот она стремительно уходит с вечеринки… да, теперь он понимал, что жена страдала.
        А сейчас? Можно ли что-то исправить? Он ведь привез Линдсей в Грецию — словно насильно вывел под слепящий свет прожектора, представив на всеобщее обозрение. Хотя он может попытаться облегчить ей жизнь. Да, она приехала ради его матери, но ей не обязательно исполнять роль хозяйки поместья и быть в центре внимания. Он об этом позаботится.
        Когда Антониос наконец направился в кровать, было уже два часа ночи. Голова его кружилась от бесконечных поисков ответов и от выпитого виски. Он остановился на пороге, и сердце его, казалось, замерло, когда он увидел спящую Линдсей. Серебристые, точно лунный свет, ее волосы рассыпались по подушке. Она была в белоснежной рубашке с тонкими бретельками, украшенными кружевом, и из выреза виднелись полукружья ее грудей, мерно опускавшиеся и поднимавшиеся с каждым вздохом.
        Непреодолимое желание одолело его, но вместе с ним пришла тоска: сейчас уже ничего не изменить. Слишком много всего произошло — слишком много было боли и непонимания. Их брак и впрямь окончен, и Линдсей ясно дала это понять.
        Антониос разделся и лег в постель. Кровать была огромной, но сейчас показалась маленькой, когда он осторожно лег на спину, стараясь не задеть Линдсей,  — а как хотелось ее обнять, вспомнить, как им было хорошо вдвоем. Но он понимал, что это будет глупо.
        В конце концов усталость и выпитый виски взяли свое, и он заснул.
        Линдсей проснулась на рассвете, когда бледный серый свет только начал струиться сквозь занавеси спальни. Моргнув, она закрыла глаза и вновь готова была провалиться в теплый сон, как вдруг ощутила чье-то тело, прижавшееся к ней. Разум ее еще был затуманен сном, но чувства моментально ожили — она ощущала мужскую ногу между своих ног, твердую грудь, прижатую к ее груди. Антониос.
        Она действовала скорее на автопилоте, обняв мужа за шею и прижавшись к нему, попутно ощущая бедром давление его вставшего члена. В памяти закружились воспоминания: вот они смеются, обнимаются, и Линдсей чувствует себя любимой и окруженной заботой, занимаются любовью.
        Его рука скользнула по ее бедру выше, к талии, замерев на груди, большой палец принялся поглаживать напрягшийся сосок. Линдсей удовлетворенно вздохнула, и Антониос перекатился, прижимая ее к матрасу. Руки его сдвинули ее ночную рубашку, одна ладонь скользнула между ног, и девушка застонала и приподняла бедра, словно приглашая его слиться с нею воедино, страстно желая вновь ощутить этот незабываемый восторг и ощущение целостности.
        Антониос приподнялся на руках и уже был готов войти в нее, но тут сигнал тревоги в мозгу у обоих сработал в полную мощь. Линдсей открыла глаза и в упор посмотрела на мужа, увидев точно такое же выражение растерянности, какое наверняка застыло и на ее лице.
        Со стоном Антониос отстранился от нее, перекатился на спину, закрыв глаза рукой. Линдсей осталась лежать с задранной до самой талии сорочкой и чувствуя, как настойчивое желание пульсирует в теле. Прерывисто вздохнув, она перекатилась на бок.
        — Прости,  — неуверенно произнесла она.
        — Не извиняйся.  — Антониос опустил руку и посмотрел в потолок.  — Мы оба немного забылись.
        Он сел, откинул простыни и, встав, направился в прилегающую ванную. Линдсей невольно залюбовалась его обнаженным телом.
        — Нам нужно быть в доме к завтраку,  — бросил он через плечо безаппеляционным тоном.  — Но для тебя, наверное, будет легче позавтракать здесь и навестить маму лично.
        Его заботливость ранила еще больше.
        — Думаю, я выдержу завтрак.
        Антониос повернулся, посмотрел на нее и прищурился.
        — Не нужно себя истязать ради меня.
        — Все отлично, я знаю свои границы.
        Он молча кивнул и исчез в ванной. Линдсей откинулась на подушки. Если бы ее муж был таким понимающим и внимательным раньше, спасло бы это их брак? Как тяжело было ходить по вечеринкам, званым обедам и приемам, специально организованным в честь хозяина поместья и его молодой жены. Прятать следы экземы на руках и веках, убегать в ванную в самые неподходящие моменты, ощущая приступы тошноты, страдать от мигрени, головокружений и остановок дыхания — и так каждый раз, выходя в свет. Линдсей чувствовала себя растерянной, одинокой и бесконечно несчастной.
        Не выдержав, она сбежала. Она сказала, что ей нужно вернуться в Нью-Йорк, чтобы решить кое-какие вопросы с домом отца. На вопрос о том, когда вернется, ответила уклончиво, сказав, что забронирует билеты, как только все решит с домом. Антониос полагал, это будет около недели. В самолете до Нью-Йорка Линдсей сидела, точно зомби, не в силах что-то чувствовать и не реагируя на вопросы стюардессы о том, какую еду и напитки подавать,  — просто смотрела перед собой остановившимся взглядом.
        Переступив через порог дома, она уловила слабый аромат отцовской трубки и разрыдалась, даже не зная, в чем причина этих слез: рухнувший брак, отец, покинувший ее всего четыре месяца назад, или слабость, сыгравшая с ней такую злую шутку.
        С тяжелым сердцем она написала письмо мужу — жалкие два предложения о том, что их брак был ошибкой и она не вернется. Антониос позвонил в тот же день, и в его голосе улавливались изумление и гнев — Линдсей ощутила его физически, когда он бросил трубку. Она сказала себе: ну что ж, по крайней мере, она смогла принять решение — и, свернувшись в клубок на кровати, проспала четырнадцать часов подряд.
        Следующие несколько недель она пыталась найти в себе силы, чтобы начать жизнь с чистого листа. И что-то даже удалось — Линдсей вновь начала лечиться, вернулась к своему исследованию, встретилась с парой друзей, которые не стали задавать ей лишних вопросов о ее неудачном браке.
        Перекатившись на спину, Линдсей принялась бесцельно смотреть в потолок. В ванной послышался шум включенного душа, и тут же ожило воображение. Она представляла себе мужа, стоящего обнаженным под струями воды, ручейки, стекающие по его прекрасному телу — такому знакомому ей телу, которого ей не хватало.
        Стало очевидно, что жизни в Нью-Йорке ей недостаточно — теперь, когда она знает, что такое настоящее счастье. Линдсей тут же одернула себя: ведь это счастье было призрачным. Вздохнув, она встала с кровати.
        Собираясь на завтрак, они с мужем не разговаривали — даже не посмотрели друг на друга. Приняв душ, Линдсей надела бледно-зеленый сарафан и сандалии, заплетя волосы во французскую косу. Антониос выбрал летние брюки и белую льняную рубашку с распахнутым воротом. Светлая одежда выгодно оттенила темные волосы, и вообще, видя его после душа и вдыхая аромат его лосьона после бритья, Линдсей ощутила, как в ней просыпается страстное желание. Но она обязана себя контролировать — нельзя допускать повторения того, что случилось утром.
        Когда Линдсей вышла из спальни, муж окинул ее взглядом, но ничего не сказал, и они молча пошли к главной вилле.
        Как и всегда, все собрались в столовой, и хозяина дома с женой встретили шесть пар глаз. Линдсей тут же начала беспокоиться, ощущая тяжесть в груди, но на сей раз с нею рядом был Антониос, который не только не бросил ее, но и взял под локоть, поддерживая и частично принимая на себя внимание присутствующих. Линдсей, с удивлением посмотрев на мужа, увидела в его глазах спокойствие и выдержку, что так привлекли ее в момент их первой встречи. Он был точно надежная пристань в бушующем море чувств и тревог, и ее тронула его заботливость.
        Спустя пару секунд ее дыхание восстановилось, и, кивнув, она пошла вперед. Антониос отодвинул перед ней стул, на который она опустилась. Один из слуг принялся наливать ей крепкий греческий кофе, который она научилась пить и даже немного любить, живя у мужа.
        — Надеюсь, тебе лучше, Линдсей,  — прозвучал голос Дафны.
        — Да, я просто устала вчера.
        Парфенопа и Ава обменялись многозначительными взглядами — интересно, с чего бы это? Решив не думать об этом, она углубилась в завтрак — свежие фрукты и йогурт с медом,  — и вскоре беседа закрутилась вокруг посторонних вещей, так что ей не было нужды вмешиваться.
        — Хочешь вернуться к нам на виллу?  — поинтересовался Антониос, выходя из столовой.  — Мне нужно будет поработать сегодня.
        — Да, наверное,  — отозвалась Линдсей.
        Она тоже могла бы заняться своим исследованием и проверить почту. Бросив взгляд на мужа, она внезапно подумала о том, как бы ей хотелось читать его мысли — о том, что произошло между ними вчера, что чуть не случилось утром. Конечно, это ничего не изменит в отношениях — а разве ей нужно что-то менять?
        — С тобой все будет в порядке?  — спросил Антониос, подвезя ее к маленькой вилле.
        — У меня социофобия, а не опасная для жизни болезнь,  — несколько резко бросила она.  — Меня не нужно опекать, Антониос.
        — Я просто стараюсь быть внимательным,  — ответил он ей.  — Раньше у меня это не выходило.
        Линдсей ощутила угрызения совести.
        — Прости,  — сказала она.  — Для меня это сложно.
        — Я знаю, Линдсей. Вот я и стараюсь облегчить ситуацию.
        — Ты неправильно понял. Сложно признаваться тебе в моей слабости — ненавижу выглядеть слабой.
        Он явно удивился:
        — А ты что, считаешь, что выглядишь слабой? Я так не думаю — ты сильная, удивительно сильная, пройдя через все, что тебе выпало да еще и сумев водить меня за нос так долго.  — Он криво улыбнулся.  — Я был слеп и не замечал ничего вокруг.
        — Думаю, мы оба виноваты, Антониос.
        — Может быть.
        Они взглянули друг на друга с явным сожалением. Линдсей повернулась и пошла к дому. На душе у нее было черно. Она вытащила свой ноутбук из сумки, а он взял телефон и надел пиджак, а затем снова вышел.
        — Увидимся,  — произнес Антониос, и Линдсей посмотрела ему вслед, жалея, что все уже не может сложиться иначе.
        Глава 6
        Антониос все утро проработал в офисе, но ему было сложно сосредоточиться на чем-либо. Мысли снова и снова возвращались к Линдсей. А еще к событиям их совместного утра. Как же прекрасно было снова обнимать ее! Антониос огромным усилием воли сдержался от близости — удовольствие так и манило. Но он понимал, что физическое наслаждение — лишь ничтожно малая толика для сохранения отношений. Как бы ни был прекрасен секс, на нем одном не построить брак.
        После ухода Линдсей он был просто одержим праведным гневом, уверенный, что в произошедшем лишь ее вина. Полагал, что со своей стороны сделал все, что мог, чтобы осчастливить жену: покупал одежду и драгоценности, был с ней нежен и ласков, ввел ее в свою семью. Тогда ему казалось, этого достаточно. Теперь же он понимал, что это не так.
        В течение следующего часа Антониос безуспешно пытался сконцентрироваться на работе, но мысли о Линдсей прыгали в мозгу, точно шарики в автомате для пинбола. Наконец он сдался и вышел из офиса на яркий солнечный свет. Направляясь к вилле, он даже не отдавал себе отчета в том, что хочет сделать — главным было вновь увидеть Линдсей. Антониос не представлял себе, что он ей скажет — да и можно ли было вообще что-то сказать.
        Войдя в прохладный дом, он остановился на пороге. Линдсей сидела на диване, поставив стройные ноги на маленький столик, на коленях ее был ноутбук, и она хмурилась, глядя на экран. Пара вьющихся прядей выбилась из косы, обрамляя ее лицо нежными завитками. Антониос нежно смотрел на нее, не подозревающую, что за ней наблюдают, и заметил, что она что-то шепчет.
        — Кажется, ты здорово увлеклась,  — произнес он, входя в комнату.
        Девушка вздрогнула и подняла голову, тело ее напряглось при виде его.
        — Это мое исследование.
        Она и раньше рассказывала о своей научной работе, но Антониос никогда не понимал, о чем идет речь,  — наверное, просто и не пытался понять. Каким же заносчивым и самовлюбленным эгоистом он был, полагая, что Линдсей с легкостью может оставить свою жизнь, своих друзей и переехать к нему. Он тогда чувствовал себя этаким рыцарем на белом коне, спасающим девушку в беде,  — и это ощущение ему нравилось. Вот только оказалось, что он превратился в злобного тирана, отняв у нее свободу и сделав ее своей узницей.
        — Расскажи мне о нем,  — попросил Антониос, присаживаясь на край столика.
        Ему захотелось протянуть руку и погладить пальцами стройную лодыжку девушки, но он удержался.
        Линдсей с подозрением посмотрела на него.
        — Ты действительно этого хочешь?
        — Иначе бы я не попросил.
        — Хорошо, но ты никогда раньше…  — Она остановилась на полуслове, пожимая плечами, но все же стала объяснять:  — Сейчас я вычисляю максимальную разность между простыми числами.
        — Так,  — ответил Антониос, хотя ни слова не понял.
        Линдсей, должно быть, об этом догадалась, потому что лукавая улыбка появилась на ее лице. Он улыбнулся ей в ответ и пожал плечами.
        — Может, объяснишь теперь на английском?
        — Да я и не говорила на греческом,  — поддразнила его девушка.
        Ему начинала нравиться их непринужденная и игривая беседа — определенно лучше, чем бесконечные споры.
        — Ну, ты, должно быть, привыкла к тому, что люди не понимают сути твоих исследований.
        Задумчиво кивнув, Линдсей вновь улыбнулась.
        — Да, большинство не понимает.
        — Итак… Максимальная разность между простыми числами. Просвети меня.
        Она засмеялась, и этот ее низкий смех показался Антониосу сладчайшей музыкой. Он скучал по нему, уже давно не видел жену такой радостной, и осознание того, что сейчас он являлся источником ее радости, было бальзамом на душу. Может быть, он воспользуется этой неделей, чтобы компенсировать Линдсей все неудачи, причиной которых тоже был он. Сможет сделать так, чтобы она смеялась или хотя бы улыбалась почаще…
        — Ты ведь знаешь, что такое простые числа?  — спросила она, и он напряг память, чтобы воскресить школьные знания.
        — Числа, которые делятся только на себя и единицу.
        — Верно. Разность — это когда вычитаешь одно число из другого. Максимальная разность — это самый большой промежуток между такими числами.
        — Как семь минус три, скажем?
        — Да, но я работаю с гораздо большими числами — и мне еще нужно доказать, что они простые.
        — И какие у тебя есть выводы?
        Линдсей покачала головой:
        — Пока никаких. Я собираю материал. Когда его будет достаточно, начну искать параллели.
        — Какие?
        — Например, повторяющиеся промежутки между числами.
        — И что тебе это даст?  — спросил Антониос.  — Зачем вообще это нужно?
        Она рассмеялась легким, воздушным смехом и укоризненно посмотрела на него.
        — Знаю — в твоем понимании это абсолютно бессмысленно.
        — Нет, не так, но я должен признать, что, как предприниматель, предпочитаю находить практическое применение всему.
        — Понимаю.
        — Так что тебе могут рассказать эти закономерности?
        — Ну…  — Она побарабанила пальцами по клавиатуре и слегка нахмурилась.  — Может быть, и ничего, а может, многое. Вот это и нравится мне в теории чисел: чем больше физики и математики занимаются ею, тем яснее становится, что многое еще непонятно. Но это исследование внесет крохотную толику в мир познания — наш мир определяется числами, и для меня в этом есть красота и магия.
        Линдсей победно улыбнулась.
        — Определяется числами?  — повторил он.  — Что ты имеешь в виду?
        — Ну, например, цикады.
        — Цикады?
        — Ну да, знаешь, они похожи на кузнечиков.
        Глаза Линдсей засияли.
        — А что, между цикадами и простыми числами есть какая-то связь?
        — На востоке США они появляются через определенные промежутки лет, и каждое такое число — простое. Например, в Теннесси цикады имеют цикл жизни в тринадцать лет. В других местах они появляются через каждые семнадцать лет.
        — Думаешь, для этого есть какая-то причина?  — спросил Антониос недоверчиво.
        — Наука не раз доказывала, что в природе нет случайностей. Так, например, те же цикады просто избегают своих естественных хищников — их цикл жизни не совпадает с циклом жизни лягушек.
        — Откуда им это знать?
        Она пожала плечами:
        — Да они и не сами строят свою жизнь, это просто результат естественного отбора. Но мне это интересно. Почему цикады приспособились, а другие насекомые — нет?
        — Может, они умнее других.
        В глазах Линдсей снова зажглись искорки.
        — Может.
        — Удивительно,  — произнес Антониос вполне искренне.  — А каким может быть практическое применение твоей работы?
        — Пока не знаю. Но учитывая развитие технологий и квантовой физики, применение может быть найдено. Понимание соотношений между числами может в конечном счете стать ключом к пониманию устройства вселенной.
        На губах ее заиграла озорная улыбка, и Антониос усмехнулся:
        — Ах, вот ты как думаешь.
        — Вообще, да. Но тебе это может показаться странным.
        — Не спорю.
        Линдсей засмеялась и закрыла ноутбук.
        — Думаю, на сегодня хватит.
        — Отлично,  — сказал Антониос.  — Я как раз думал, что мы можем прогуляться.
        Она удивленно приподняла брови, вглядываясь в его лицо. Наверное, не могла понять, с чего это он такой дружелюбный сегодня. Еще бы — он так долго злился на нее.
        — Хорошо,  — ответила она.
        — Тебе стоит воспользоваться солнцезащитным кремом и взять шляпу.
        — А куда мы направляемся?
        — В оливковые рощи.
        Еще ребенком Антониос любил эти рощи, простиравшиеся до самого горизонта, любил изогнутые, узловатые ветви деревьев, пикантный аромат созревающих плодов, мягкую почву под ногами и жаркое солнце в зените над головой. А больше всего ему нравилось ходить туда с отцом, когда тот показывал ему разные виды деревьев и цветов. Во время таких прогулок он чувствовал себя важным и значимым для отца.
        Но потом все изменилось.
        Пройдя мимо комплекса зданий, составляющих поместье семьи Маракайос,  — главную виллу, домик Леонидаса, жилье для прислуги, главный офис,  — а потом приблизились к железным воротам с причудливыми завитушками и надписью «Маракайос» на английском и греческом языках. Антониос открыл створку и пропустил Линдсей вперед.
        — Как вышло, что твоя семья начала заниматься производством оливкового масла?  — спросила Линдсей.
        — Это была инициатива отца,  — ответил он, и в голосе его послышались одновременно гордость и горечь.  — Он начинал с нуля,  — продолжал Антониос.  — Мой дед жил в Афинах и работал мусорщиком. Но у отца были другие представления насчет своего будущего — он был весьма амбициозен и еще очень любил землю. Каким-то невероятным образом ему удалось купить участок, а спустя несколько лет — расширить его. Он решил выращивать оливковые деревья и продавать масло, потому что почувствовал, что на него всегда будет спрос.
        — И стал успешным.
        — Да, но не сразу. Производство оливкового масла — дорогостоящий бизнес. Также важны эффективные технологии. Так что сначала отцу пришлось несладко, но в итоге он сумел купить еще земли и посадить больше деревьев.
        — И ты унаследовал его дело.
        — Да.
        Антониос весь сжался, вспоминая прошлое. Он поклялся никому не рассказывать о том, что испытал, когда империя Маракайос зашаталась на его глазах: у хозяина поместья случился сердечный приступ, и старшего сына срочно вызвали домой. Он не расскажет и сейчас, будет защищать память отца, хотя это и достается дорогой ценой. Иногда ему кажется, что он продал свою душу, чтобы спасти отцовскую. Он тогда вернулся из Афин, где недавно начал работать по настоянию отца. Тот не хотел рассказывать сыну, как ужасно идут дела. Тогда Антониос этого не знал и считал, что отец просто его недолюбливает.
        — О чем ты думаешь?  — спросила жена, и он посмотрел на нее.
        — Так, ничего особенного.
        — Ты нахмурился.
        Он пожал плечами:
        — Просто думаю обо всем, что еще предстоит сделать.
        — Наверное, сложно было выкроить время, чтобы отправиться в Нью-Йорк.
        — Но это было необходимо.
        Линдсей не ответила, и какое-то время они молча шли под палящим солнцем. Воздух был прохладным и свежим, и аромат цветов оливы доносился до них всякий раз, когда они наступали на упавший бутон.
        Линдсей повернулась к нему, улыбаясь.
        — Ты похож на короля, оглядывающего свои владения.
        — Я, наверное, именно так себя и чувствую,  — признался он.  — Горжусь тем, что мой отец создал это из пустоты.
        «И тем, что я смог все это сохранить, хотя все висело на волоске».
        Девушка положила руку на его запястье, пальцы ее были нежными и прохладными.
        — Я рада, что ты все это показал мне, Антониос. Теперь я лучше понимаю тебя.
        Он посмотрел в ее прекрасные серые глаза, такие ясные и большие, не переставая думать о руке, лежащей на его запястье.
        — А ты хочешь понимать меня?  — тихо спросил он.
        Она закрыла глаза и убрала руку, отчего сразу стало как-то пусто.
        — Я…  — начала она, призадумалась, а затем покачала головой, грустно улыбаясь.  — Наверное, сейчас уже это не имеет смысла, да? Но я все равно рада.
        Антониос лишь кивнул.
        Между ними все кончено.
        — Нам пора возвращаться,  — сказал он вслух.  — Мама ждет нас к обеду.
        Покосившись на девушку, он добавил:
        — Только нас вдвоем. Хорошо?
        — Прекрасно,  — заверила его Линдсей.  — У меня не возникает проблем в небольших компаниях. А еще мне нравится твоя мама, Антониос. Я люблю быть в ее компании.  — Внезапно воодушевление на ее лице померкло, и она повернулась к нему.  — Мне очень жаль, что она больна.
        Мужчина кивнул, чувствуя, как камень на сердце давит еще сильнее.
        — Мне тоже.
        — Прости… прости меня за то, что я не была рядом, когда ей поставили этот диагноз.  — Линдсей прикусила губу.  — Я должна была.
        Он не сумел найти нужных слов: вихрь чувств закрутил его, и было трудно разобрать, чего в нем было больше: там были благодарность за ее сострадание, надежда и горечь. Да, он бы хотел, чтобы жена была в тот момент рядом. И мечтал, чтобы она хотела быть с ним и чувствовала себя счастливой. Но вслух он опять сказал другое:
        — Сейчас ты рядом, и это единственное, что имеет значение.
        Они пошли назад, к дому.
        — Когда ты скажешь родным, что мы разводимся?  — спросила Линдсей.
        Антониос напрягся.
        — Когда придет время. Ты торопишься?
        — Нет, но неужели ты собираешься обманывать их до конца жизни твоей мамы?
        — Это не так уж и долго,  — горько сказал он.  — Врачи дают ей несколько месяцев, а может, и недель. У нее рак в тяжелой стадии, и она не хочет операции.
        — Хочешь, я могу ей сказать,  — тихо предложила Линдсей.  — Это моя ответственность.
        — Нет,  — произнес он поспешно, и возглас получился слишком громким и тяжелым.  — Это только причинит ей боль. Почему нельзя позволить ей умереть спокойно, зная, что мы счастливы?
        Она прикусила губу.
        — Не люблю лгать.
        — Я тоже не люблю.
        Но, подумал про себя Антониос, лгать ему приходится уже слишком давно — ложь во спасение, как и та, которую он хочет сказать матери о своем браке.
        — Для нее так будет лучше, Линдсей,  — тихо произнес он.  — Зачем огорчать ее, когда ей так недолго осталось?
        Она посмотрела на него глазами полными боли и медленно кивнула.
        — Хорошо. Но у тебя есть сестры и брат, и похоже, они уже что-то заподозрили.
        — Все потом,  — хрипло сказал он.  — Я скажу им после смерти мамы.
        Боль снова исказила лицо девушки, и она потянулась к руке мужа и пожала ее, в глазах ее явственно читалось сочувствие.
        — Мне жаль, Антониос. Я отношусь к Дафне, как к родной матери.
        — Мы оба будем по ней скучать,  — согласился он.
        Антониосу не хотелось отпускать ее руку и снова становиться вежливым, осторожным и дружелюбным. Может, сейчас они могли бы построить что-то заново?
        Линдсей последовала за мужем, втайне не желая оставлять позади это удивительное чувство близости между ними, возникшее в оливковой роще. Ей нравилось разговаривать с Антониосом, поддразнивать его и делиться чем-то важным, узнавать его заново. За эти несколько дней в их отношениях произошло гораздо больше событий, чем за три месяца брака. Та неделя в Нью-Йорке тоже была временем открытий, но, скорее, открытий чувственных, нежели духовных. А три месяца в Греции они жили как чужие друг другу люди — пока не доходило до постели. Но сегодня — сегодня они разговаривали, как друзья.
        До виллы они дошли молча, и Линдсей направилась в спальню, чтобы переодеться. Надев вместо сарафана льняные брюки и топ без рукавов, она немного поправила макияж и прическу.
        Когда она вышла, Антониос сидел в гостиной. Он тут же пристально посмотрел на нее.
        — Ты прекрасно выглядишь,  — искренне признался он.
        Линдсей зарделась, не зная почему. Он ведь и раньше осыпал ее комплиментами… Но все они воспринимались иначе, и Линдсей знала, в чем дело. Сейчас муж впервые понял ее… и по-прежнему находил привлекательной.
        Внезапно она поняла, почему не рассказывала о своей проблеме: Антониос был прав, она и впрямь боялась и стыдилась своего недуга, полагая, что муж отвергнет ее или даже бросит.
        — Линдсей?  — послышался голос мужа, подошедшего к ней и взявшего ее за локоть.  — Ты в порядке?
        — Да.
        — Ты побледнела.
        Она покачала головой:
        — Я просто только что поняла, как несправедлива была к тебе, Антониос, когда не говорила всей правды. Убедила себя в том, что сделала все, что могла, но ничего подобного — я просто не хотела, чтобы ты знал.
        — Да уж, создала ты себе ад,  — кивнул он с улыбкой.  — Похоже, наш брак был обречен с самого начала.
        — Да, наверное.
        При этих словах Линдсей едва не расплакалась. Желая скрыть свои чувства, она отвернулась от своего собеседника и сделала вид, что одергивает топ, а потом поспешно произнесла:
        — Нам пора. Твоя мама ждет.
        Они направились к главной вилле, где ждала Дафна. Там, в одной из маленьких столовых, перед огромным створчатым окном, выходящим в садик с травами, уже был накрыт обед на троих. Линдсей никогда не видела этой комнаты раньше. Здесь было уютно и мило, и она расслабилась в обществе Дафны.
        — Как тебе сейчас в Греции?  — спросила ее свекровь, взяв руку девушки в свои тоненькие, высохшие пальчики.  — Тяжело?
        Линдсей кивнула: ох, не хотелось ей лгать, но одновременно с этим вспоминались слова мужа о том, что так будет лучше.
        — Не очень тяжело,  — сказала она.
        — И я надеюсь, что ты ее бережешь,  — повернулась женщина к своему старшему сыну, строго взглянув на него.  — Антониос так много работает,  — извиняющимся тоном продолжила она, обращаясь снова к Линдсей.  — В отца пошел.
        Видно было, как мужчина напрягся — интересно, почему. Линдсей бросила на мужа любопытный взгляд, но по его лицу невозможно было что-либо сказать. Он невозмутимо отодвинул стул для матери.
        Дафна села, улыбаясь сыну.
        — Эвангелос постоянно работал. Я приходила к нему в офис и садилась на стол.
        Линдсей рассмеялась, а Антониос изумленно приподнял брови.
        — Я ничего такого не знал, мама.
        — С чего бы мне было это рассказывать?  — спросила задиристо Дафна и повернулась к невестке.  — Но это было единственный способ заставить его прекратить работать.
        — Наверное, и мне стоило попробовать,  — пошутила Линдсей.
        — Меня бы такой поворот событий позабавил,  — ответил он, будто ничего не произошло.  — Позволь налить тебе воды, мама.
        — Я, пожалуй, попрошу принести первое,  — произнесла Дафна извиняющимся тоном.  — В последнее время мне постоянно хочется спать, и нескольких часов не проходит, чтобы я не уснула.
        Линдсей взяла ее за руку.
        — Мне жаль,  — сказала она.  — Я могу чем-то помочь?
        — Нет нужды меня жалеть,  — ответила та.  — Я прожила хорошую жизнь и не хочу вызывать жалость.
        Принесли первое — фруктовый салат с виноградом и сочными ломтиками дыни.
        — Скажи, Линдсей,  — попросила Дафна, когда слуга удалился.  — Ты сильно скучаешь по Америке? Оставила там друзей?
        Девушка невольно бросила взгляд на мужа, сидевшего, точно каменное изваяние.
        — Немногих,  — осторожно признала она.
        — А как твоя работа? Сможешь закончить здесь? Ведь ты так близка к получению докторской степени, разве нет?
        — Мне еще по крайней мере несколько месяцев,  — ответила Линдсей.  — Большая часть исследования может быть проведена в любом месте, мне нужен лишь компьютер.
        — Я знаю, тебе придется еще не раз съездить в Америку,  — произнесла Дафна, и Линдсей с облегчением вздохнула.
        — Да, верно.
        — Но все же надеюсь, ты будешь отлучаться не так часто,  — неожиданно сказала Дафна, накалывая на вилку кусочек дыни, и лицо ее внезапно стало серьезным.  — Муж и жена должны быть вместе.
        Линдсей испуганно посмотрела на мужа, не зная, что ответить. Тот же, казалось, ни капли не смутился.
        — У Линдсей в Америке были дела,  — произнес он ровно.  — Но сейчас ее место рядом со мной, мама.
        — А почему не может быть так, что ты будешь с нею?  — отбила мать, игриво улыбаясь.  — В Америке?
        — Потому что так я не смогу управлять «Маракайос энтерпрайзес»,  — произнес он растерянно.
        Его мать кивнула, озорно улыбаясь.
        — Ну да, конечно,  — тихо ответила она.
        Антониос отодвинул тарелку. Обед получился напряженным: обманывать мать оказалось куда более сложной задачей, чем он себе первоначально представлял. Линдсей тоже чувствовала себя не в своей тарелке.
        Он не переставал думать о словах матери насчет переезда в Америку, и ее предложение казалось ему абсурдным. Ведь семейный бизнес был средоточием его души, он пожертвовал нормальной человеческой жизнью ради того, чтобы сохранять дело на плаву. Даже если бы он и захотел переехать, это невозможно.
        К счастью, Дафна умело направила беседу в безопасное русло, и они не затрагивали больше спорных вопросов. Антониос откровенно любовался Линдсей, глядя на то, как в ее глазах в моменты воодушевления вспыхивают искорки, как она, обдумывая ответ на какой-то вопрос, склоняет голову набок. Ее звонкий смех заставлял его сердце сжиматься, и Антониосу так хотелось сделать ее счастливой — пусть хотя бы на одну неделю.
        К тому времени, когда с десертом было покончено, Дафна заметно устала — заметя это, Антониос попрощался с ней. Поцеловав женщину на прощание, они с Линдсей направились в главную виллу, а затем — к себе домой.
        — У нас есть еще какие-то планы на сегодня?  — спросила Линдсей.
        Антониос покачал головой.
        — Нет, но сегодня будут готовиться к завтрашней вечеринке.  — Взглянув на Линдсей, он осторожно спросил:  — Как полагаешь, ты нормально ее перенесешь?
        — Да.
        — Мне бы хотелось облегчить тебе жизнь,  — сказал он искренне, но слова прозвучали слишком высокопарно, и он невольно поморщился.  — Но я знаю, ты не хочешь, чтобы я слишком суетился вокруг тебя.
        — Ты очень добр, Антониос. Я очень ценю твое деликатное отношение.
        Линдсей замешкалась, будто желая сказать что-то еще, и Антониос почувствовал, как сердце его подпрыгнуло от волнения и надежды. Но она лишь покачала головой и прикоснулась к его руке.
        — Спасибо тебе,  — произнесла она и пошла к вилле.
        Глава 7
        Повернув лицо к солнцу, Линдсей закрыла глаза, наслаждаясь теплом и небольшим перерывом в подготовке к вечеринке в честь Дафны. Антониос подчеркнул, что ей не обязательно принимать участие в этих хлопотах, но она все же согласилась помочь его сестрам, и сейчас главный холл виллы вовсю украшался. Муж так старался помочь ей, что Линдсей решила, что должна хоть чем-то ему отплатить. Интересно, если бы между ними сразу возникло такое понимание, что-то бы изменилось? Сумели бы они сохранить свой брак?
        Подвинувшись на стуле, Линдсей сорвала цветок бугенвиллеи, оплетавшей каменную стену. Этот вопрос она задавала себе с того самого вечера, как рассказала мужу о своей болезни. Неужели для того, чтобы начать слушать друг друга и понимать, им нужно было дойти до крайней степени отчаяния?
        Прижав цветок к лицу, Линдсей закрыла глаза. Наверное, она не сможет стать для Антониоса такой супругой, которая ему нужна,  — хозяйкой поместья, организатором многочисленных вечеринок и званых обедов. И дело тут не только в ее психологической проблеме. Муж занимает руководящий пост, и это означает, что вся их жизнь будет проходить на виду у окружающих, а это не устроит Линдсей. И потом, есть еще и работа. Остаться в Греции — значит попрощаться с карьерой. Антониос ясно дал понять, что не намерен никуда переезжать. Так что даже если он и захочет восстановить их отношения, Линдсей придется жить с ним и исполнять роль блистательной жены и хозяйки поместья, а эта роль точно не для нее.
        — Можно присоединиться?
        Линдсей открыла глаза и увидела Дафну, тепло улыбающуюся ей.
        — Конечно.
        Она подвинулась, чтобы освободить свекрови место.
        Дафна присела, облегченно вздохнув.
        — Все болит,  — пожаловалась она, глядя на горизонт, на котором отчетливо вырисовывался контур гор.  — Думаю, когда настанет мой срок, я буду рада тому, что наконец боль уйдет.
        — Мне очень жаль,  — тихо произнесла Линдсей, чувствуя муки совести за свои переживания, показавшиеся ей такими глупыми в свете страданий Дафны.
        — Осознание того, что скоро умрешь, в чем-то — преимущество,  — помолчав, добавила она.  — Так ты можешь привести свои дела в порядок и сказать то, что раньше боялся.
        Она повернулась к невестке, и та с удивлением отметила искорки юмора в ее глазах.
        — Можно говорить все, что думаешь, и не переживать, понравится это кому-то или нет.
        — Да, наверное,  — согласилась Линдсей, смутно ощущая, что Дафна не случайно начала этот разговор.
        — Я знаю,  — произнесла Дафна, осторожно выбирая слова,  — знаю, что у вас с Антониосом не все гладко.
        Линдсей замерла от ужаса. Что ей делать — признаться или лгать, отрицая все?
        — Я также знаю,  — продолжала старая хозяйка, похлопывая ее по руке,  — что мой сын не хочет, чтобы я знала. Он пытается меня защитить.
        Линдсей замешкалась, подыскивая нужные слова.
        — Он вас очень любит.
        — А я люблю его и хочу, чтобы он был счастлив.  — Дафна помолчала.  — И я думаю, ты могла бы сделать его счастливым, Линдсей.
        Линдсей отрицательно покачала головой:
        — Я не смогу, я точно знаю.
        Она тут же спохватилась, поняв, что сказала слишком много, но свекровь, казалось, не удивилась.
        — Почему ты так думаешь?
        — Потому что я не та, кто ему нужен, и не смогу стать ему женой, которую он хочет.
        — Думаю,  — ответила Дафна,  — Антониос не знает, чего он хочет.
        Линдсей с любопытством спросила:
        — А как вам кажется, что ему нужно?
        — Жена, которая будет его любить и верить в него. А ты ведь любишь его, так?
        — Я…  — Линдсей запнулась,  — я не знаю. Сначала думала, что люблю. А сейчас… сейчас это не имеет значения.
        — Почему?
        Она прикусила губу, понимая, что в своих откровениях зашла слишком далеко.
        — Я просто хотела сказать, что теперь это не важно, ведь мы уже женаты.
        Дафна улыбнулась, услышав эту неумелую ложь.
        — Тебе было здесь плохо,  — констатировала она.  — Так?
        — Да,  — призналась Линдсей.  — Но это ведь была моя вина…
        — Разве муж не обязан делать жену счастливой?
        — Думаю, в браке счастье зависит от обоих.
        — Я скажу иначе,  — мягко возразила Дафна.  — Если жена несчастна, муж обязан это заметить и исправить.
        Линдсей судорожно сглотнула.
        — Антониос не знал, что я несчастна.
        — Именно. Я видела, а он — нет. Но он такой же, как и его отец, Линдсей: видит только то, что хочет.  — Женщина протяжно вздохнула.  — Эвангелос был прекрасным человеком, и я любила его. Но он всего себя отдал бизнесу и закрывал глаза на проблемы, потому что просто не хотел и не мог думать о них. Антониос закрывал глаза на твои страдания, потому что это было выше его сил — видеть их.
        Эта мысль была для Линдсей новой, и она не сразу ответила:
        — Сейчас он все видит и знает: мы поговорили обо всем после моего приезда.
        — Ты все еще несчастна,  — тихо и печально сказала Дафна.
        — Я же говорила,  — отозвалась Линдсей,  — я просто не смогу стать для Антониоса женой, которая ему нужна.
        — А я говорила тебе, что ему нужно любить и быть любимым. Это единственное, что нужно нам всем.
        — Вы об этом говорите так просто.
        — Но это совсем не просто. Это бесконечное терпение и сложности.  — Дафна улыбнулась, положив сухонькую ручку на руку Линдсей.  — Но они того стоят, если вы оба готовы к этому.
        Линдсей кивнула. Ей так отчаянно хотелось поверить Дафне — что любовь действительно может быть такой простой. Но неизвестно было, захочет ли она попробовать снова. И, самое главное, захочет ли Антониос.
        Антониос изумленно смотрел на брата.
        — И ты молчал?
        — Я хотел убедиться, что эту задумку можно будет реализовать,  — спокойно ответил Леонидас.
        Братья смотрели друг на друга, и, казалось, даже воздух между ними сгустился.
        Антониос бросил взгляд на папку, которую Леонидас положил перед ним десять минут назад. Ровные ряды цифр и сводка писем свидетельствовали о том, что его брат уже давно начал планировать разработку серии продуктов для ванны с оливковым маслом, покупателями которой должны стать отели. И он не сказал ему ни слова.
        — А тебе не пришло в голову рассказать мне,  — угрожающе произнес он.  — О своих идеях?
        — Нет,  — просто ответил младший брат, и Антониос тут же вспыхнул.
        — Мне что, напомнить тебе, что я генеральный директор компании?
        — Нет,  — отозвался Лео,  — не нужно.
        Антониос посмотрел на него и увидел гнев на его лице.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Только то, что я уже сказал. Ты и так каждый день напоминаешь мне, что ты начальник, Антониос. Я знал, что ты отберешь у меня идею.
        Зрачки старшего брата сузились.
        — Как директор компании, я обязан…
        — Брать все в свои руки? А почему, Антониос? Я же твоя правая рука, возглавляю отдел по операциям в Европе, и я тоже из клана Маракайос.  — Он горько усмехнулся.  — Он был и моим отцом.
        Антониос хлопнул рукой по столу, и удар гулко разнесся в тишине офиса.
        — Черт возьми, мне сейчас всего этого не нужно!
        — Просто подпиши сделку, и я пойду к инвесторам.
        — Нет!  — воскликнул Антониос.
        Антониос понимал, что если сейчас Лео пойдет к инвесторам и увидит отчеты банка, кредитную историю компании, он тут же поймет, как плохи дела компании. Он постоянно держал брата занятым новыми клиентами, посещениями заводов и ресторанов, придумывал новые и новые дела, а сам занимался финансами. Но сейчас Лео действовал за его спиной.
        Антониос не мог позволить брату заниматься новым проектом.
        — Я подпишу,  — сказал он коротко.  — И сам займусь инвесторами.
        Леонидас снова горько усмехнулся:
        — Ну, как всегда — забираешь себе всю славу.
        Как будто ему нужна была эта слава!
        — Можешь сохранить свое имя на всей этой линии,  — сказал он.  — Так и быть. Но финансами и документами займусь я.
        Лео пристально посмотрел на брата, лицо его исказилось яростью.
        — Ты что, не доверяешь мне?
        — Дело не в доверии, Леонидас.
        По крайней мере, не о том доверии, как его понимал младший.
        — Тогда почему ты не даешь мне более ответственных заданий, Антониос? Черт возьми, я их заслужил, последние десять лет я работал как проклятый!
        — О какой ответственности ты говоришь?  — резко оборвал его брат, стараясь раздражением замаскировать чувство вины.  — О нудной бумажной работе, скучных колонках цифр?
        — Если это так неинтересно, тогда почему ты хочешь всем заняться сам?  — отбил подачу Лео.
        Антониос смотрел на брата и ненавидел его и себя за эту бессмысленную перепалку, зная, что подобные споры будут повторяться еще долго. Хватит ли у него сил скрывать правду? Как прекрасно было бы сознаться, поделиться своей ношей. Линдсей смогла все ему рассказать о своих страхах и секретах. Почему бы и ему так не сделать?
        Желание раскрыть правду было таким сильным, что Антониос едва не уступил соблазну передать брату всю ответственность, которой он так жаждал, освободиться от проблем, обременяющих всю его жизнь.
        Боже, о чем он думает? Антониос невольно сделал шаг назад, будто отступая от своих мыслей. Он не может предать отца, да и самого себя — свое понимание долга и чести.
        — Радуйся тому, что я предлагаю,  — равнодушно бросил он брату.  — Это единственное, что я могу тебе дать.
        Тихо ругнувшись, Лео вышел из комнаты. Антониос рывком встал и подошел к окну, за которым виднелись оливковые рощи. Мозг его кипел.
        Брат никогда не был таким разгневанным прежде, а Антониос не знал, что его руководство доставляет тому такое беспокойство,  — догадывался, но не знал наверняка, а Лео никогда не был таким откровенным раньше. А может, он просто не хотел видеть то, что брат несчастен, также как не хотел видеть проблемы Линдсей. Как же он слеп.
        Прижав руку ко лбу, Антониос отчаянно возжелал, чтобы все было иначе: чтобы отец не заставил его поклясться хранить тайну, чтобы он сам понимал, что его близкие несчастны, и мог это исправить. Если бы он только мог исправить все сейчас — с Линдсей, с Лео.
        Устало опустив руку, он повернулся к столу. Иногда изменения просто необходимы.
        Поговорив с Дафной, Линдсей вернулась в главную виллу, желая сделать еще одну попытку помочь сестрам мужа с приготовлениями к вечеринке. Парфенопа и Ксанте спорили о том, где расположить доску с семейными фотографиями. Линдсей подошла к ним и принялась рассматривать их.
        Она сразу же заметила Антониоса — темноволосого, спокойного мальчика. На миг ей представилось, как мог бы выглядеть их ребенок. Антониос хотел завести малыша сразу же после свадьбы, но Линдсей сдержала его порыв. Ей и так было тяжело привыкать к новой жизни в Греции, и беременность отнюдь не облегчила бы ее состояние.
        Она повернулась к сестрам, по-прежнему оживленно спорящим.
        Ксанте перехватила ее взгляд и уперла руки в бока.
        — У тебя есть предложение, Линдсей?  — спросила она с вызовом в голосе. Парфенопа тоже взглянула на невестку, и Линдсей тут же ощутила страх, хотя на нее смотрели всего два человека. Черт возьми, ей совершенно не нужно сейчас впадать в панику.
        — Я бы расположила фотографии в углу,  — произнесла она.
        Брови Ксанте поползли вверх.
        — Люди их там не увидят.
        — А иначе они просто будут всем мешать,  — тихо возразила Линдсей.  — А кроме того, люди обычно смотрят в вершину угла, особенно если он прямой.
        Увидев замешательство на лицах сестер, она зарделась, но все же пояснила:
        — Стены комнаты образуют угол, причем прямой, и вершиной его будет как раз угол комнаты.
        Ксанте и Парфенопа продолжали недоуменно смотреть на нее, и Линдсей отвернулась.
        — Не обращайте внимания на мои слова,  — пробормотала она.
        И вдруг раздался голос Антониоса.
        — Математическое обоснование для правильного расположения фотографий. Блестяще.  — Он вошел в комнату, глядя на жену, отчего она не смогла сдвинуться с места.  — Я всегда знал, что фото, где мне восемнадцать, не просто так поставили в самый темный угол.
        — Но фотографии можно было подсветить,  — вставила Линдсей, чувствуя, как удовольствие поднимается в ней мощной волной, затапливая ее без остатка, только оттого, что Антониос обнял ее за плечи.  — Тогда бы твои коленки по-прежнему привлекали взгляды.
        — Но признайся, братец, они у тебя и впрямь были… не очень,  — заметила Парфенопа, бросив взгляд на одну из фотографий.  — А сейчас? Ты носишь костюмы, и ничего непонятно.
        — Не признаюсь,  — поддразнил ее брат, бросив озорной взгляд на Линдсей.  — И, надеюсь, моя жена сохранит эту ужасную тайну.
        — Держу рот на замке,  — пообещала Линдсей, внутренне сжавшись: отчего Антониос ведет себя так, точно они — влюбленная парочка?
        И вдруг она поняла. Он просто притворялся — ради сестер.
        — Не думаю, что мои знания математики еще могут пригодиться, так что я пойду домой.
        — Я пойду с тобой,  — подхватил Антониос.  — Мне нужно отдохнуть перед ужином.
        Ксанте и Парфенопа обменялись многозначительными взглядами.
        Выйдя, Линдсей быстрым шагом пошла к их вилле. Антониос догнал ее и пошел рядом.
        — Это слишком трудно, Антониос. Притворяться перед всеми. Это неправильно.
        — Я знаю.
        Она остановилась, как вкопанная.
        — Тогда почему бы нам не сознаться?
        — Подумай о моей матери, Линдсей.
        Она прикусила губу.
        — Думаю, она знает. По крайней мере, догадывается.
        Антониос резко повернулся к ней.
        — О чем это ты?
        — Дафна говорила со мной сегодня утром. И по ее словам я поняла, что она знает. По крайней мере, она упомянула то, что я несчастна.
        Губы мужчины сжались в полоску.
        — То есть она оказалась более прозорлива, чем я.
        Линдсей положила руку на его плечо.
        — То, что произошло между нами, Антониос, уже в прошлом. Мы оба виноваты в том, что было. Так давай примем это и пойдем дальше.
        В его глазах мелькнула какая-то искорка.
        — Пойдем дальше?
        — Я имею в виду… каждый своим путем.  — Линдсей умолкла и покраснела.
        Он не ответил, лишь посмотрел на нее долгим взглядом — испытующим и оценивающим.
        — Поужинаем вместе сегодня?  — внезапно предложил он.
        Линдсей удивилась.
        — Я думала, что мы поужинаем вместе со всеми, в главной вилле.
        — Нет, давай поужинаем вдвоем.
        На его лице была написана решимость и уверенность — точно такое же выражение, как тогда в Нью-Йорке, когда он пригласил ее на свидание, и игривость в голосе не могла замаскировать серьезности его намерений: он хотел пригласить ее на свидание, хотел, чтобы она влюбилась в него. И она влюбилась — так быстро и бесповоротно, что голова ее, казалось, кружилась и через неделю после знакомства, когда они уже приехали в Грецию.
        — Антониос…  — нерешительно произнесла Линдсей.
        — Прошу тебя,  — мягко произнес он.
        Все повторялось — тогда, в первую их встречу, она тоже поддалась его обаянию, его улыбке, проникающей в самую душу, и он сказал: «Чего мне будет стоить пригласить вас на кофе?»
        Слезы застилали глаза Линдсей, она отчаянно сожалела о том, что они когда-то потеряли. Можно ли надеяться на второй шанс? Надежда — опасная вещь.
        — Хорошо,  — прошептала она.
        Антониос мерил гостиную шагами в ожидании Линдсей, чувствуя, как в желудке что-то сжимается от напряжения, но вместе с тем сердце радостно поет в предвкушении вечера. Он тщательно запланировал все, начиная с того, что они будут есть, до музыки и цветов на столе. Ему хотелось, чтобы этот вечер был прекрасным, и, концентрируясь на деталях, было легче не думать о возможных провалах.
        Например, о том, что будет, если Линдсей ему откажет.
        Нет, этого не должно произойти. Он не допустит подобного исхода. Он уже однажды смог удержаться на самом краю пропасти: одной лишь силой воли и тяжелой, изнуряющей работой спас предприятие от разорения. И теперь нужно так же приложить все усилия, чтобы спасти свой брак. Он сделает все, чтобы восстановить отношения с Линдсей. Сегодня вечером.
        — Я готова.
        Услышав голос жены, он повернулся и увидел Линдсей, стоявшую на пороге,  — удивительно красивую, но явно смущенную. На ней было серебристое облегающее платье, расшитое блестками, волосы свободными волнами ниспадали на плечи.
        — Ты точно лучик лунного света,  — произнес Антониос, подходя к ней и беря ее руки в свои.  — Снежная королева.
        Линдсей слабо улыбнулась, и он понял, что она вспомнила то прозвище, что он ей дал еще в Нью-Йорке. Его Снежная королева.
        — Еде мы будем ужинать?  — спросила она, оглядывая пустую виллу, залитую полумраком.
        — В одном тихом местечке. Я уже позаботился обо всем. У тебя есть накидка?
        Она показала тонкую невесомую шаль, подходящую под платье и тоже сияющую блестками. Антониос взял ее за руку, и они пошли.
        Ночь была темной, и в небе сияли звезды — россыпь бриллиантов на черном бархате. Воздух был холодным и свежим. Линдсей с наслаждением вздохнула.
        — Я обожаю этот аромат,  — произнесла она.  — Воздух такой чистый и свежий, пахнет сосной.
        — Это с гор,  — ответил Антониос.  — Жители горных деревень раньше собирали сосновую смолу.
        — Зачем?
        — Ее можно есть, хотя я бы не сказал, что это самое изысканное блюдо. Вообще, ее всегда использовали для производства клея и других химикатов.
        Линдсей, улыбаясь, посмотрела на своего спутника.
        — А ты сам никогда не хотел заняться смолой?
        — Я не думаю, что она так уж высоко ценится сейчас, когда можно найти любые высококачественные химикаты.
        — Ты всегда хотел продолжать семейный бизнес?
        — Вообще, меня никто, включая меня самого, не спрашивал, чего я хочу.
        — То есть твой отец ожидал от тебя именно этого?
        — Ну да, он же построил империю оливкового масла и хотел передать ее сыновьям по наследству.
        Ну вот, опять начинаются разговоры, из которых, Антониос знал по опыту, не выйти не солгав.
        — И ты всегда работал в «Маракайос энтерпрайзес»?
        — В молодости я немного поработал на компанию по управлению инвестициями в Афинах. Отец хотел, чтобы я получил такой опыт.
        — И тебе нравилось работать в той компании?
        — Да,  — ответил Антониос, с удивлением слыша себя как бы со стороны.
        Он никогда раньше не задумывался о том, нравится ли ему работа в Афинах,  — лишь через всю жизнь пронес боль, которую испытал, когда отец отослал его подальше от семейного бизнеса. Но на самом деле управление инвестициями было ему интересно — анализ, риск, чувство свободы.
        — А как было у тебя?  — спросил он.  — Твой отец был математиком, ты преподавала в том же университете, что и он. Ты когда-нибудь задумывалась о том, что могла бы найти работу в другой сфере?
        — Нет,  — призналась Линдсей.  — Математика всегда была моей страстью, кроме того, перемены мне всегда давались тяжело.
        Она сглотнула и отвела взгляд.
        — Вот мы и пришли,  — заметил Антониос, беря жену под локоть.
        Они вошли в раскинувшиеся на многие мили сады поместья, обнесенные массивной стеной. В молчании прошли по нескольким извилистым тропкам, и лишь хруст гравия нарушал тишину, и, наконец, пришли к маленькому уютному садику, окруженному каменными стенами, увитыми бугенвиллеей. В центре журчал фонтан, и вода поблескивала в лунном свете.
        Линдсей встала как вкопанная, увидев накрытый на двоих столик и свечи, свет которых причудливо отражался в серебристых крышках, накрывающих блюда. В ведерке со льдом ожидала своего часа бутылка шампанского, и звучала тихая музыка: концерт для скрипки и виолончели.
        — Концерт Брамса в ля-миноре,  — тихо произнесла она.
        На лице ее появилось мечтательное выражение, и Антониос знал, что она снова вспомнила Нью-Йорк, где они слышали этот концерт в филармонии в Карнеги-холле. Тогда Линдсей сказала, что это ее любимая музыка и объяснила: «Аккорды ля-ми-фа — это своего рода анаграмма, если их переставить, получится комбинация букв, которую можно расшифровать как «Свободный, но одинокий»[2 - По-английски вышеуказанная анаграмма выглядела бы как F-A-E, что подходит к немецким словам «Frei aber einsam»  — «Свободный, но одинокий».].
        Теперь он понимал значение этих слов для Линдсей. Да и для него они тоже как нельзя лучше подходили — ведь, чтобы спасти свое предприятие от разорения, ему пришлось скрывать правду от всех, и он нес эту ношу до тех пор, пока не встретил ее. Тогда душа его отказалась ему повиноваться.
        Он завоюет ее снова, и они будут счастливы, непременно.
        — С твоей стороны это очень мило, Антониос,  — тихо произнесла девушка.  — И очень романтично.
        — Я добивался именно такого эффекта,  — ответил он, отодвигая стул для нее.
        Она села, зашуршав платьем, и он расстелил салфетку на ее коленях, а затем опустился на стул напротив.
        — Это так прекрасно, Антониос,  — повторила она.  — Прекрасно, но почему…
        — Почему я это делаю?  — закончил он фразу за нее.
        Она прикусила губу.
        — Да.
        — Потому что я хочу этого,  — просто ответил он.
        Глубоко вздохнув и чувствуя, как сердце бьется где-то в горле от волнения, он произнес, глядя ей в глаза:
        — Потому что я все еще люблю тебя, Линдсей, и хочу, чтобы ты осталась в Греции.
        Ее лицо оставалось бесстрастным, и это его несколько напугало. Выдавив из себя улыбку, он закончил свою мысль:
        — Я хочу сохранить наш брак.
        Глава 8
        Линдсей с изумлением смотрела на Антониоса — его взгляд поразил ее своей искренностью, и слова его эхом отдавались в ее голове: «Я хочу, чтобы ты осталась в Греции, хочу сохранить наш брак». Я хочу. Снова он говорил в первом лице, забывая о том, что она может хотеть чего-то иного. О том, что пришлось ей пережить, живя в Греции.
        Глубоко вздохнув, Линдсей с сожалением отметила, что он совсем не изменился.
        — Ты молчишь?  — спросил Антониос с нервным смешком.  — Скажи же что-нибудь, Линдсей.
        — Я не знаю, что сказать.
        — Тогда скажи, что ты тоже этого хочешь,  — посоветовал муж.
        Антониос шутил, но в его голосе слышалось нарастающее напряжение, что символизировало раздражение или нетерпение.
        — О, Антониос,  — наконец ответила она, качая головой и видя, как губы его недовольно сжимаются.  — Не все так просто.
        — А я думаю, что просто. Я люблю тебя. А ты — любишь меня?
        Он приподнял подбородок, точно делая вызов. Линдсей с несчастным видом подняла на него глаза.
        — Я люблю тебя, Антониос. Но этого недостаточно.
        — Ну конечно, достаточно,  — с триумфом в голосе произнес он, и Линдсей закрыла глаза.
        Слова Дафны отчетливо всплыли в ее памяти: «Любить и быть любимым — это все, что нужно каждому из нас».
        Если бы это было правдой!
        — Я знаю, о чем ты думаешь,  — произнес Антониос, и Линдсей открыла глаза от удивления.
        — Да?  — спросила она недоверчиво.
        — Ты думаешь о своем заболевании.
        Она замерла.
        — Ну, отчасти,  — осторожно сказала она.
        — Я об этом думал,  — продолжал он, наклонившись вперед, словно забыв о нетронутой еде.  — Мы можем пойти на взаимные уступки, Линдсей.
        — Уступки,  — повторила она, морщась.
        Она ненавидела это слово.
        — Попробуем приспособиться,  — поправил себя поспешно Антониос.  — Ограничим твои появления на публике. Будем жить отдельно от всех, в собственной вилле. Даже можно сократить количество всяких званых вечеров, и со временем, я надеюсь, ты…
        — Прекрати, Антониос,  — оборвала она его.  — Хватит.
        Он откинулся на спинку, недоуменно глядя на нее, и во взгляде его проскальзывало раздражение.
        — Я думал, тебе по душе будет мое предложение.
        — Об уступках?
        — Ты просто придираешься к словам.
        — Нет, неправда.  — Линдсей отрицательно покачала головой, тоже откидываясь на спинку.  — Я не хочу, чтобы ты делал мне уступки, Антониос. Не хочу, чтобы ты просто терпел меня.
        — Но это не так,  — перебил он ее резко.  — Я же сказал, что люблю тебя. Я хочу спасти наш брак, Линдсей, и пытаюсь идти тебе навстречу.
        — Я знаю,  — ответила Линдсей.  — Но этого недостаточно, Антониос. Я лишь сделаю тебя несчастным, потому что тебе нужная другая женщина.
        — А может, позволишь мне самому решать, что мне нужно?
        — Ты и впрямь хочешь иметь жену, прячущуюся ото всех и не желающую быть с тобой рядом?
        — Со временем…  — снова начал он, и она отчаянно закачала головой:
        — Я не хочу, чтобы ты меня переделывал, Антониос.
        — Но ты же сама сказала, что много работала над собой, чтобы контролировать свое состояние. Я просто хочу помочь тебе в этом.
        Линдсей закрыла глаза.
        — Ты будешь во мне разочарован, потому что я никогда не буду соответствовать твоим ожиданиям.
        — Позволь мне решать самому.
        — Нет, не позволю. Я не хочу, чтобы потом ты оставил меня ни с чем, решив, что с тебя довольно.
        — Я так не сделаю!  — выкрикнул он.  — Я никогда не разорву наш брак.
        — Ты имеешь в виду меня?  — не удержалась Линдсей от ехидного замечания.
        — Нет, я говорю о твоей матери,  — поправил ее Антониос.  — Потому, что ее жизнь оказалась не такой, как она себе представляла. Тебя, Линдсей, наш брак тоже разочаровал?
        Кровь отхлынула от ее лица, и в голове внезапно не осталось ни одной четкой мысли.
        — Не могу поверить, что ты это сказал,  — прошептала она.
        — Черт возьми, я стараюсь бороться за наш брак, найти компромисс. Что в этом плохого?
        — То, что твой компромисс построен на утверждении, что я останусь в Греции и буду стараться стать тебе хорошей женой,  — вырвалось у нее.  — А ты даже не спрашивал меня, хочу ли я этого.
        — У меня традиционные представления о браке,  — сдержанно ответил Антониос.  — Конечно, я хочу, чтобы моя жена была рядом со мной. А ты мне говорила, что хочешь поехать в Грецию, что в Нью-Йорке тебя больше ничего не держит.
        — А еще я тебе говорила,  — напомнила Линдсей,  — что я была в тот момент очень одинока. Но правда в том, Антониос, что там у меня была своя жизнь. Да, может, незаметная: немного друзей, неброская работа. Но мне все это нравилось, и я не хочу все это бросать, чтобы стать подобием женщины, которая тебе нужна.
        Они неотрывно смотрели друг на друга. Внезапно Антониос отбросил салфетку.
        — Боже, я не знаю, что мне делать,  — пробормотал он, проводя рукой по волосам.
        Линдсей опустила глаза в тарелку, чувствуя, что сейчас заплачет. Может, она и впрямь ведет себя неправильно. Несправедливо. Антониос ведь старался, организовал романтический ужин, пытался облегчить ее жизнь в Греции. Может, стоит ему уступить? Найти способ спасти их брак.
        — Я никогда не думал, что переезд в Грецию станет для тебя такой проблемой,  — медленно произнес Антониос.  — Я так хотел привезти тебя сюда, чтобы ты разделила мою жизнь. Потому что я тоже был одинок, Линдсей, и ты была мне нужна, хотя тебе могло показаться иначе.
        Линдсей едва сумела вымолвить:
        — Антониос…
        — И я хочу, чтобы ты тоже хотела разделить мою жизнь со мной,  — продолжал он настойчиво.  — Но ты этого не хочешь.
        Слеза скатилась по ее щеке.
        — Все не так просто.
        — Разве нет?  — Он холодно посмотрел на нее.  — Нет, Линдсей? Ты даже не хочешь попробовать.
        «Потому что я боюсь, что не справлюсь, боюсь, что ты отвергнешь меня, сделаешь больно»,  — пронеслось в ее голове.
        Мысль эта была такой неожиданной, что Линдсей замерла в изумлении: оказывается, ее ожидания и переживания по поводу жизни и работы в Греции совсем ни при чем. Оказывается, она просто боялась — и это был тот же страх, что преследовал ее с девятилетнего возраста, когда мать ушла, потому что разочаровалась в них с отцом. Линдсей боялась, что это снова случится, но не признавалась себе в этом.
        В памяти всплыла та ночь, когда Антониос сделал ей предложение и попросил поехать с ним в Грецию.
        Они лежали на огромной кровати в номере отеля «Плаза», все еще не отдышавшись от страстного секса. Антониос взял ее за руку, погладил по бедру, задержавшись на крутом изгибе, и произнес хриплым голосом:
        — Никогда не думал, что смогу так влюбиться, что мне так повезет.
        Она смахнула слезы и ответила:
        — И я не думала.
        — Мы самые счастливые на свете,  — улыбаясь, сказал он и поцеловал ее.
        Линдсей была согласна: ей казалось, будто встреча с Антониосом была чем-то наподобие крупного выигрыша в лотерею — совершенно невероятным и сказочным. Она ощущала себя любимой и желанной, и после долгого одиночества и страданий ощущение было удивительным.
        И оно еще больше усилилось, когда он встал и опустился на колени, взяв ее руки в свои.
        — Я люблю тебя, Линдсей, больше жизни. Выйдешь за меня?
        Она увидела любовь в его глазах, почувствовала ее и, не сомневаясь ни секунды, ответила:
        — Да, Антониос, я согласна.
        Они поженились на следующий же день, добившись специального разрешения. Что бы было, если бы они не спешили тогда?
        — Я никогда не чувствовала, что мама мной довольна,  — медленно произнесла Линдсей.  — Я постоянно ее разочаровывала, и это меня очень огорчало. Она подолгу не разговаривала со мной каждый раз, когда я ее подводила. Однажды молчание продлилось целую неделю.
        На лице Антониоса отразились сочувствие и боль.
        — Это ужасно, Линдсей.
        — И это очень сильно сказалось на мне,  — продолжала Линдсей.  — Но я знаю, что я больше никому не позволю так со мной обращаться.
        Муж нахмурился, лицо его потемнело.
        — Я никогда бы не обошелся с тобой так.
        — Но разве ты не понимаешь?  — в отчаянии воскликнула она, сжимая руки в кулаки.  — Я чужая здесь, я не смогу стать тебе женой, которую ты хочешь иметь.
        — Позволь мне решать.
        — Я не согласна на уступки…
        — Линдсей, это просто слово, что ты к нему прицепилась.
        Он поднялся и шагнул к ней.
        — Я люблю тебя! Я полюбил тебя тогда в Нью-Йорке, тем снежным днем, что я чувствовал к тебе тогда, то, что чувствую сейчас,  — это все правда.  — Голос его задрожал.  — И моей любви… нашей любви… будет достаточно для счастья. Я позабочусь об этом. Я не подведу тебя, я клянусь.
        Он казался таким искренним, таким уверенным, и ей так хотелось ему верить. Неужели страх вновь помешает ее счастью?
        — Линдсей,  — снова заговорил Антониос, опускаясь перед ней на колени.  — Доверься мне, прошу.
        Довериться ему? Доверить свое счастье вместе со всеми страхами? Сердце и душу?
        — Ты просишь о многом, Антониос,  — прошептала она.
        — Но я готов дать тебе еще больше, я обещаю.
        Он крепче сжал ее руки.
        Линдсей смотрела на этого гордого и пылкого мужчину у своих ног, умоляющего ее о согласии. Она едва могла говорить, но все же произнесла:
        — Да.
        В глазах его зажегся огонек надежды.
        — Да?
        — Да, Антониос, я постараюсь.
        С сияющими глазами он притянул ее к себе, обнял и поцеловал так страстно, что казалось, никогда не остановится.
        Глава 9
        Когда губы их соприкоснулись, Антониос с удивлением подумал о том, что прошло много времени с тех пор, как он в последний раз целовал свою жену. Одним быстрым движением он снял с Линдсей серебристое платье, любуясь ее белоснежной в лунном свете кожей. Она глухо охнула.
        — Антониос,  — прошептала она, но он не дал ей договорить, снова закрыв рот поцелуем.
        Руки его гладили ее тело, вспоминая каждый изгиб, и ощущение было изумительным. С самого первого момента, прикоснувшись к Линдсей, Антониос почувствовал, что они удивительно совместимы, идеально подходят друг другу, как две половинки одного целого. Сейчас это забытое впечатление ожило, и Линдсей, должно быть, ощутила нечто похожее, потому что прижалась к нему всем телом, страстно отвечая на его поцелуй, дрожа под его прикосновениями. Пальцы его ласкали ее самые потаенные места, и она склоняла голову ему на плечо в изнеможении, отчего ее локоны окутывали его серебристым сиянием.
        — Ты меня любишь,  — твердо произнес Антониос, и она слабо усмехнулась.
        — Я ведь тебе уже это сказала.
        — Скажи еще раз,  — потребовал он, желая услышать снова эти ее слова, поверить в них.
        — Я люблю тебя,  — произнесла Линдсей, задыхаясь.  — Я люблю тебя, Антониос.
        И, оглушенный этим счастьем, он поцеловал ее опять. Антониос целовал ее, спускаясь все ниже, руки его обхватывали ее грудь, большие пальцы ласкали затвердевшие соски. Желание пульсировало в теле Линдсей, и она знала, что лишь он способен дать ей это наслаждение.
        Сняв с него рубашку, она застонала от удовольствия, ощутив прикосновение его обнаженной груди. Дрожащими пальцами она расстегнула его брюки и стянула их с его бедер.
        Антониос посадил ее к себе на колени, и она ощутила, как возбужденная плоть касается мягкой кожи между ее ног. Желание было таким сильным, что в голове не осталось ни одной рациональной мысли. Наконец он приподнял Линдсей и вошел в нее, отчего она хрипло выкрикнула его имя, обхватив его ногами. Так они и стояли — Антониос, привалившись спиной к фонтану, а она — на его коленях, обвивая его талию.
        — Мы похожи на кривые Лиссажу,  — пробормотала она, уткнувшись в его плечо, и Антониос посмотрел ей в глаза, улыбаясь.
        — На что?
        — На цифру восемь, лучше сказать,  — объяснила Линдсей, указывая на их ноги: его, вытянутые вперед, и свои, обхватывающие его пояс.  — Кривые Лиссажу — это график параметрического уравнения, которое описывает сложное гармоническое движение. И этот график похож на восьмерку.
        — Сложное гармоническое движение,  — задумчиво повторил Антониос, покачивая ее.  — Звучит неплохо.
        Линдсей рассмеялась и положила голову ему на плечо, вдыхая такой знакомый аромат его тела и чувствуя себя полностью удовлетворенной, физически и духовно. Наконец-то она снова ощутила эту полноту. И не осталось следа от ее сомнений и внутренних сопротивлений.
        Антониос заглянул ей в лицо, и в его взгляде она прочла какую-то дикую решимость и восторг, но улыбка была нежной.
        — Не жалеешь?  — спросил он.
        Линдсей улыбнулась в ответ:
        — Нет. Может быть, задумываюсь порой, но не жалею.
        — Все будет хорошо, Линдсей, я клянусь.
        Антониос встал с постели и залюбовался Линдсей, лежащей на шелковых простынях, залитой лунным светом, в котором блестели ее волосы. Во сне лицо ее было расслабленным и счастливым, на губах играла улыбка, а рука была поднята к лицу.
        Наслаждаясь зрелищем, он подумал, что теперь она по-настоящему его. Наконец-то.
        Вчера вечером после секса они провели несколько счастливых часов за ужином, болтая легко и непринужденно обо всем на свете. Антониос не мог припомнить, чтобы нечто подобное происходило раньше, даже во время той недели в Нью-Йорке, когда каждый день становился открытием, и уж точно ничего такого просто не могло быть здесь, в Греции, когда их начало разделять молчание, переходившее в напряжение. Антониос мысленно пообещал себе сохранить то новое, что зарождается между ними.
        В ярком голубом небе поднималось солнце, и ветви оливковых деревьев начинали блестеть в его свете. Ему хотелось разбудить Линдсей перед тем, как уйти на работу, но пора было собираться. Через пару часов состоится совещание, на котором ему предстоит выдержать разговор с Леонидасом.
        При одной мысли о брате все в нем сжалось: и вот уже десять лет он живет с этим бременем, пытаясь увести семейный бизнес от краха и сохранить тайну отца.
        Встретив Линдсей, Антониос впервые почувствовал себя по-настоящему расслабленным и даже счастливым. И несмотря на то, что теперь жена снова была с ним, он не мог унять нараставшее напряжение. Написав ей записку, он отправился в офис.
        Необходимо поговорить с Лео. Он не осознавал раньше степень негодования брата: детьми они прекрасно ладили, вместе озорничали и, сплотившись, отчасти спасали друг друга от одиночества, которое заставлял их испытывать отец, постоянно занятый бизнесом.
        При мысли об отце привычно заболело в груди. Антониос любил родителей, свою семью и, как истинный грек, был пылко предан ей. Невозможно было и помыслить о том, чтобы даже наедине с собой признать вину отца хоть в чем-то: это было сродни предательству.
        — Ты опоздал,  — зло отметил брат при его появлении.
        Антониос подавил возглас негодования, проходя мимо Лео в офис, из огромных окон которого открывался потрясающий вид на оливковые рощи, ослепительно сверкающие в солнечном свете.
        — Я не знал, что ты меня ждешь,  — ответил он, ставя свой кейс у стола и вешая пиджак на спинку стула.
        Открыв ноутбук, Антониос сел за стол. Леонидас стоял, сложив на груди руки и сжав зубы.
        — Я хочу, чтобы ты поручал мне больше дел, Антониос.
        — Ты же и так возглавляешь отдел по…
        — Не надо мне это все рассказывать,  — оборвал его Лео.  — Я же не собака, которой можно бросить кость с барского стола. За все десять лет твоего правления я ни разу не получал доступ к финансам, у меня не было реальной власти. Я как швейцар в твоем заведении, любезно открывающий всем двери и болтающий напропалую.
        — Тебе это неплохо удается,  — заметил Антониос, желая подольститься к Лео, но в словах прозвучала плохо скрываемая злость.
        — Во всяком случае, мне все это надоело,  — ответил брат.  — Или я получу больше власти, или уйду.
        Гнев охватил Антониоса, он поднялся со стула, опираясь на стол.
        — Ты что, мне угрожаешь?
        — Просто констатирую факт.
        Братья враждебно смотрели друг на друга.
        — Вот интересно,  — холодно сказал Леонидас,  — почему ты так настаиваешь на том, чтобы держать финансы в секрете, Антониос.
        — Наш бухгалтер полностью в курсе…
        — И ты ни разу не допускал меня ни до одного совещания, даже не позволял взглянуть на отчетность. Что ты скрываешь?
        Когда Антониос понял, на что намекает брат — что он ведет липовую отчетность, забирая деньги себе в карман,  — он на миг потерял дар речи.
        — Не смей,  — угрожающе начал он,  — делать такие гнусные намеки. Я отдал всю свою жизнь нашему предприятию.
        Леонидас долго смотрел на него, сжав зубы.
        — Не ты один,  — наконец произнес он, покидая офис.
        Антониос упал на стул, чувствуя, как кружится голова. Наконец он открыл снова компьютер и щелкнул мышкой, чтобы открыть электронную почту, гоня прочь все мысли о брате.
        Спустя пару часов в приемной послышались голоса, и Антониос поднял голову.
        В дверь вошла Линдсей, и волна облегчения и радости затопила его при виде жены. На ней был сарафан с цветами, волосы снова волной падали на плечи, а на лице заиграла смущенная улыбка, как только мужчина встал, чтобы поприветствовать ее.
        — Решила проведать тебя,  — сказала она извиняющимся тоном.  — Посмотреть, как ты работаешь.
        — Отличная идея,  — отозвался Антониос, чувствуя, что впечатления от встречи с братом все еще слишком свежи.
        Линдсей нахмурилась.
        — Все в порядке?
        — Прекрасно, теперь все просто замечательно, раз ты здесь.
        Линдсей обхватила его лицо ладонями и заглянула в глаза.
        — Да ты, кажется, рассержен.
        — Просто немного устал. Не о чем беспокоиться.
        Антониос поцеловал жену, наслаждаясь ее моментальной реакцией.
        Скользнув руками ниже, он нашел ее ягодицы и приподнял, прижимая к себе, чтобы она почувствовала сигнал его нарастающего возбуждения.
        Линдсей сдавленно усмехнулась:
        — Антониос…
        — Знаешь, чего я никогда не делал в офисе?
        — Думаю, могу угадать.
        Он приподнял край ее сарафана и пальцами нашел теплую, нежную плоть. Она содрогнулась от его прикосновения, склонив голову ему на плечо.
        — Твоя секретарша здесь…  — пробормотала она, не выказывая, однако, особого сопротивления.
        — Дверь закрыта, и звуки в приемной не слышны.
        — Откуда ты знаешь?
        Он не знал наверняка, но сейчас ему было все равно.
        — Поверь мне,  — сказал Антониос, усаживая жену на край стола и раздвигая ей ноги.
        Ее глаза расширились от изумления, когда он одним ловким движением снял с нее трусики и встал между ее ног, нежно поглаживая ее и слушая ее стон.
        — Это же безумие,  — прошептала она, и в этот момент он вошел в нее.
        — Безумие,  — согласился он.  — И это чудесно.
        Линдсей, определенно, не возражала: тело ее выгнулось дугой, и она обхватила ногами его поясницу.
        Когда все закончилось, Антониос не сразу ее отпустил, наслаждаясь ощущениями и чувствуя, что снова хочет ее.
        — Как насчет того, чтобы поехать в Амфиссу на обед?  — спросил он, внезапно ощутив желание сбежать из офиса и от всего поместья.
        — Сейчас?  — Линдсей бросила на него удивленный взгляд.  — Но сегодня же вечеринка.
        — А, ну да, конечно.
        Линдсей наблюдала за ним, нахмурившись.
        — Думаю, можно,  — наконец произнесла она.  — На пару часов. Я недавно была у твоих сестер, и мне показалось, что лучший способ им помочь — не мешаться под ногами.
        — Они могут быть слегка упрямы и назойливы, когда дело касается вечеринки,  — улыбаясь, заметил Антониос, и Линдсей задумчиво кивнула.
        — Давай поедем,  — предложила она.  — Это будет нашим свиданием, а они пару часов потерпят без нас.
        Пара часов, вырванных из его тесного графика. Подумать только, ведь раньше у них не было и этого, понял вдруг Антониос. Тогда работа полностью поглотила его, а он ожидал от Линдсей, что она самостоятельно привыкнет ко всему, что происходит вокруг.
        Он не повторит больше этой ошибки.
        — Поехали,  — сказал он, беря ее под руку и выводя из офиса.
        Линдсей последовала за мужем, щурясь от яркого солнечного света. Спустя десять минут они уже сидели в его внедорожнике, набирая скорость по направлению к Амфиссе — небольшому городку, в котором горстка домиков с белыми стенами и красной крышей прижимались к горам.
        — Я еще не была в Амфиссе,  — задумчиво сказала Линдсей, и Антониос поглядел на нее с сожалением.
        — Я знаю. Я начал понимать, как мало вообще мы раньше бывали вместе. Конечно, тебе было тяжело.
        — Да. Но ты был занят работой. Я это могу понять.
        Антониос нетерпеливо передвинул руки на руле.
        — Мне следовало найти время. Нам нужен был медовый месяц.
        — Наша встреча уже была медовым месяцем,  — пошутила Линдсей.
        Он покачал головой:
        — Нет, мы устроим себе настоящий медовый месяц после вечеринки мамы. Когда я смогу уехать.
        — И как ты думаешь, когда это будет?
        Линдсей говорила легко и непринужденно, но осознание реальности было горьким. Что бы Антониос ни говорил о переменах, он по-прежнему управлял компанией, требующей его времени и энергии. Когда она с утра пришла к нему в офис, муж был таким хмурым и напряженным.
        Это одновременно удивило и обеспокоило ее, заставив задуматься о том, сможет ли Антониос работать меньше, чтобы сохранить их брак. Множество женщин живут с мужьями, помешанными на работе, напомнила она себе. Ничего страшного.
        — Не нужно,  — мягко произнес Антониос, кладя свою руку поверх ее.
        Она повернулась к нему.
        — Что не нужно?
        — Не начинай беспокоиться о том, что пока неизвестно. Мы приложим все усилия, Линдсей, и у нас все получится, я клянусь. Мы ведь оба хотим этого, не так ли?
        — Да…
        — Тогда все будет хорошо.
        Он казался таким уверенным в себе — как всегда, как и в тот момент, когда попросил ее руки. Она верила в него тогда, и будет верить сейчас. По крайней мере, сейчас они могут просто насладиться компанией друг друга, не думая о времени, о реальности.
        В Амфиссе они гуляли по широким бульварам и заглядывали в магазины. Антониоса многие узнавали, и он останавливался, чтобы побеседовать с людьми, каждый раз представляя Линдсей. Она чувствовала себя прекрасно — общение с небольшими группами людей было ей по плечу. К тому же все были такими милыми и любезными, так живо интересовались ее жизнью, что первоначальное легкое беспокойство растаяло.
        — С этими людьми тебе хорошо?  — спросил Антониос, когда они попрощались с местным столяром и его женой, торгующей на рынке. Женщина поприветствовала молодую хозяйку объятиями и поцелуями.
        — Прекрасно,  — воодушевленно ответила она вполне искренне.  — Никакого беспокойства.
        Линдсей поняла, что сейчас, находясь с мужем и ощущая его поддержку, она чувствует себя совершенно иначе. На нее не давит бремя необходимости соответствовать чьим-то ожиданиям и страх за то, что она не справится.
        — Давай пообедаем,  — сказал Антониос, ведя ее по маленькой улочке к затерявшейся вдали от любопытных глаз таверне.
        Внутри было темно и тихо, и лишь парочка завсегдатаев взглянула на вновь прибывших. Антониос быстро заговорил на греческом с хозяином, и тот проводил их к уединенному столику в глубине зала, принес меню, бутылку воды и два стакана и беззвучно испарился.
        — Немного тишины и покоя не помешает,  — сказал муж.
        — Да со мной же все отлично,  — запротестовала Линдсей.
        — Я знаю это и горжусь тобой. Но сейчас я хочу безраздельно властвовать моей женой.  — Он соблазнительно улыбнулся ей, и Линдсей рассмеялась, качая головой.
        — Ты ненасытен.
        — Только в отношении тебя.
        Да, это было чудом. Линдсей провела большую часть жизни, чувствуя себя ущербной и недостойной внимания, но муж видел в ней силу и красоту, любил ее.
        — Знаешь,  — медленно произнесла она.  — Я понимаю, почему не сказала тебе о моем расстройстве. Мне не хотелось, чтоб ты начал смотреть на меня как-то иначе.
        Антониос слушал, приподняв брови от недоумения. Она же продолжала:
        — Когда мы встретились в Нью-Йорке, благодаря тебе я ощутила себя такой красивой, сильной и желанной. Конечно, я боялась, что, узнав обо всем, ты изменишь ко мне свое отношение.
        — Этого бы не случилось.
        — Сейчас я знаю это, Антониос. Ты по-прежнему любишь меня, и я чувствую себя желанной.  — Потянувшись к его руке, она смахнула слезинку.  — Теперь все даже лучше, чем прежде, потому что ты знаешь меня полностью, я ничего от тебя не скрываю.
        Антониос пожал руку жены.
        — И я молюсь о том, что так будет и дальше.
        — Я не стану ничего скрывать, я обещаю.
        Они сделали заказ, и следующие несколько часов провели, пробуя блюда друг друга и беззаботно болтая. А потом пошли гулять по городу, держась за руки и забыв обо всех заботах. Линдсей заметила, насколько расслабленным казался Антониос вдали от виллы Маракайос — или причиной всему их возобновленные отношения?
        — Я чувствую себя так, будто мы снова в Нью-Йорке,  — призналась Линдсей, когда они присели отдохнуть на каменную стену, за которой раскинулась долина.  — Точно мы недавно встретились.
        — И это, я надеюсь, хорошо?  — спросил Антониос, вопросительно поглядев на нее.
        Линдсей улыбнулась и кивнула:
        — Да, конечно. И ты больше похож на себя прежнего, каким был в Нью-Йорке.
        — И каким же я был?
        — Более расслабленным и счастливым.  — Выждав паузу, она осторожно спросила:  — Иногда мне кажется, что работа тебя не радует, Антониос.
        Линдсей умолкла, давая возможность мужу заговорить, но он промолчал, глядя вдаль прищуренными глазами.
        — Наверное, в Нью-Йорке я был свободен от рутины и беспокойства,  — наконец произнес он, не отрывая взгляда от долины.  — Это было, по твоему собственному выражению, сказка вдали от дома.
        — Так, значит, нужно придумать, как нам жить со всем, что тебя беспокоит.
        — Мы придумаем,  — уверенно сказал он.  — Все, что имеет значение, Линдсей,  — это то, что мы любим друг друга. Остальное уладится.
        Поднеся руку Линдсей к своим губам, он поцеловал ее. Улыбнувшись, она промолчала. Ей бы хотелось чувствовать себя так же уверенно, но беспокойство ее не покидало.
        Вскоре они вернулись к машине и поехали домой. Линдсей бросала на мужа осторожные взгляды и заметила, как при подъезде к вилле глаза его сощурились, а губы упрямо сжались.
        Антониос тотчас же ушел, быстро поцеловав жену и сказав, что его ждут дела, и их нужно решить до ужина. Линдсей с неохотой направилась в главную виллу, чтобы посмотреть, нужна ли там ее помощь.
        — О, Линдсей, где ты была? А Антонио с тобой? Ава его искала.
        — Мы ненадолго уезжали,  — ответила она.  — Все в порядке?
        — Парфенопа весь день привязана к Тимону,  — объяснила Ксанте.  — А Ава решила, что ей срочно нужно обновить гардероб.
        Она закатила глаза при этих словах.
        — Что с Тимоном?
        — Просто легкая простуда,  — небрежно бросила Ксанте.  — Но Парфенопа должна была решить все вопросы с поставщиками еды, разместить их и так далее. Я тут занимаюсь украшениями.
        — Я могу помочь,  — предложила Линдсей, и на лице Ксанте появилась тень сомнения.  — Что мне делать?
        Она постаралась задать этот вопрос храбро, выпрямив спину.
        — Ну…  — Ксанте замялась.  — Мария занимается ими на кухне, но она нервничает, потому что собиралась готовить сама. Мама сказала «нет», это слишком тяжело, ведь Мария уже не так молода, как раньше.
        — Понимаю,  — ответила Линдсей.  — Так мне поговорить с Марией?
        Ксанте облегченно кивнула:
        — Да, и покажи поставщикам, что делать.
        Она вернулась к столу, который украшала огромными шелковыми бантами, и тут же погрузилась в работу.
        — Как думаешь, справишься?  — бросила она через плечо.
        — Да, конечно,  — храбро солгала Линдсей.
        Она ведь не знает даже, где кухня.
        Поглядев пару секунд на Ксанте, возившуюся с бантами, она повернулась и неуверенно направилась на поиски кухни. Наконец кто-то из слуг указал ей на огромную, залитую светом комнату вдали.
        Поставщики вносили огромные подносы закусок, накрытые пленкой, и мрачная, насупленная Мария наблюдала за ними. Линдсей помнила домработницу в лицо — в тот самый первый ужасный день их представили друг другу, но они ни разу не разговаривали.
        Глубоко вздохнув, она подошла к женщине.
        — Ґ??? ???[3 - Здравствуйте (греч.).], Мария,  — произнесла она дружелюбно.  — Все в порядке?
        Та пространно поглядела на нее, и Линдсей поняла, что Мария не говорит по-английски. А она сама знает всего несколько слов на греческом.
        Указав на поставщиков еды, Линдсей вопросительно произнесла:
        — ??? ?????
        Это должно было означать «как дела», кажется.
        В ответ Мария разразилась тирадой на греческом, которую Линдсей и не надеялась понять. Однако что-то она все же уловила, и ей показалось, что женщина расстроена тем, что на ее кухне хозяйничают непрошеные гости. Успокаивающе что-то говоря, девушка подвела домработницу к столу, стоящему в нише, и принялась внимательно слушать ее, хотя не понимала ни слова.
        Через пятнадцать минут терпение ее иссякло, и, отчаянно жестикулируя, Линдсей предложила присмотреть за закусками. Поставщики будут рады, если Мария хоть ненадолго перестанет глядеть на них волком, а та будет думать, что с ней советуются. Через двадцать минут все наладилось, и Линдсей почувствовала невероятную гордость за себя оттого, что справилась с задачей. Улыбаясь, она направилась в холл, но остановилась, увидев Антониоса с лицом, искаженным от злобы.
        — Все в порядке?
        Муж бросил взгляд на нее, и лицо его вновь стало спокойным — ей показалось, что он усилием воли заставил себя не думать о проблемах.
        — Прекрасно. Как там дела на кухне? Ксанте сделала мне строгий выговор.
        — Там все отлично. Я только разговаривала с Марией.
        — Неужели?  — удивленно спросил муж.
        Линдсей победно улыбнулась:
        — Я не знала, что она не говорит по-английски, но мы справились.
        — Очень приятно это слышать.
        — Пойдем назад к себе?  — спросила Линдсей, и Антониос кивнул.
        Сейчас явственно было очевидно, что он напряжен, и она протянула руки к его лицу.
        — Ты уверен, что все в порядке?  — тихо переспросила она.
        Антониос на миг закрыл глаза, будто желая получить силу от ее ласкового прикосновения.
        — Все отлично,  — произнес он, но Линдсей не поверила ему.
        Следуя за мужем к выходу, она задавалась вопросом, сможет ли Антониос быть с ней таким же честным, как и она?
        Глава 10
        Антониос стоял в гостиной у стены и наблюдал за людьми: гости разговаривали друг с другом, официанты разносили закуски. Его мать сидела в центре комнаты, и вид у нее был усталый, но счастливый. Сегодня ее окружали родные, любимые, друзья и соседи, приглашенные на ее именины.
        В противоположном углу комнаты стояла Линдсей, такая бледная и очаровательная, и беседовала с гостем, чарующе улыбаясь. Антониос внезапно понял, что она самая красивая и элегантная женщина из всех присутствующих.
        Когда они собирались на прием, он предупредил жену, что не обязательно ей быть постоянно в центре внимания: если захочет, она может уйти. Но Линдсей не могла не привлекать к себе взгляды: она была его женой, и она была прекрасна. Конечно, люди хотели с ней познакомиться и поговорить, а у Антониоса тоже были свои обязанности как у хозяина, и он не мог постоянно находиться рядом, как бы ему этого ни хотелось.
        Однако, улыбнулся он про себя, Линдсей вовсе не нуждалась сейчас в его защите. Она была средоточием внимания, непринужденно болтала с гостями, улыбалась и смеялась. Гордость и любовь затопили его. Она была именно такой женой, о которой он мечтал,  — его соратницей.
        Внезапно Антониос сощурился, увидев брата, подходящего к Линдсей. Он так и не согласился представить Лео доступ к финансовой информации. Однако мысль о возможности рассказать брату правду и поделиться своим секретом, не давала ему покоя. Но этого делать было нельзя, ведь секрет не его, и он обещал, что никому не скажет. Если он не сдержит своей клятвы, что он за мужчина?
        Наблюдая за братом, Антониос подумал, что тот уж слишком настойчиво ее о чем-то выспрашивает. Гнев и раздражение вполне могли затмить Лео рассудок. Линдсей нахмурилась, и Антониос тут же ощутил, как в нем ожил защитный инстинкт. Не хватало только, чтобы этот дурачок начал изливать на нее свои горести. Упрямо сжав губы, он устремился к брату.
        Линдсей старалась говорить с Лео дружелюбно и приветливо, но чем дальше — тем сложнее было не замечать нарастающее раздражение в голосе ее собеседника.
        «Ты счастлива, вернувшись сюда?», «Наверное, голова кругом идет от романтики?», «У вас с Антониосом, я полагаю, есть все, что пожелаете?».
        Вопросы эти были странными, и Линдсей не могла понять, почувствовал ли Лео, что у них с его братом не все гладко или просто завидует старшему, его везению и положению в компании? Ясно было лишь одно: он отчего-то зол на Антониоса.
        — Все в порядке?  — спросил муж, подходя к ним.
        Тон его был непринужденным, но во взгляде сквозила настороженность.
        — Все отлично,  — бросил Леонидас.  — Хочу лучше узнать свою невестку и понять, что она в тебе нашла.
        — Я и сам задаюсь этим вопросом каждый день,  — ответил Антониос не улыбаясь.  — Линдсей, с тобой кое-кто хочет познакомиться. Семья Этрайкс. У них здесь свое небольшое дело. Пойдем?
        Он протянул ей руку, бросив взгляд на Лео, и она приняла ее.
        — Что происходит между тобой и Леонидасом?  — спросила Линдсей, когда они оказались наедине в библиотеке.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Вы явно не ладите,  — открыто сказала Линдсей.  — Но при этом работаете вместе.
        Муж нетерпеливо пожал плечами:
        — Просто небольшое противостояние между братьями.
        — И что же заставило вас оказаться по разные стороны баррикад?
        Он снова пожал плечами и ничего не ответил, расстроив Линдсей.
        — Антониос, неужели ты не можешь мне рассказать? Тебе ведь не нравилось, когда я умалчивала о своих секретах, а теперь ты…
        — Это просто бизнес,  — оборвал он ее.  — Все разрешится.
        — Что за бизнес?
        — Тебе не следует беспокоиться. Ты держишься потрясающе, Линдсей.  — Антониос сменил тему, целуя ее в лоб.  — Ты самая прекрасная из всех присутствующих, самая элегантная, и я горжусь тобой.
        Линдсей улыбнулась и повернула голову так, чтобы он мог поцеловать ее в губы, что он и сделал — неспешно, заставив ее подумать о том, что будет, когда вечеринка закончится, и они останутся вдвоем.
        — И я горжусь тобой, Антониос,  — сказала она.  — Ты так прекрасно справляешься с обязанностями хозяина дома и поместья вместо отца. Столько людей сегодня мне говорили, что ты взял бразды правления в свои руки и не совершил ни одной ошибки.
        Муж улыбнулся, но глаза его оставались холодными.
        — Нам пора,  — заметил он.  — Семья Этрайкс ждет.
        Когда они вновь оказались в гостиной, Ксанте и Парфенопа созывали гостей в столовую, где уже был накрыт стол.
        Дафна встала со стула, раскинув руки.
        — Антониос, Линдсей. Подойдите сюда, давайте праздновать.
        Линдсей подошла к женщине и взяла ее за хрупкую руку. Та заметила выражение ее лица и пожала руку невестке.
        — Сегодня будем веселиться,  — тихо произнесла она и посмотрела на сына.  — Да?
        — Да,  — твердо ответила Линдсей, пожимая руку Дафны в ответ.
        Вечеринка продолжалась далеко за полночь, хотя виновница торжества ушла раньше. К тому времени, как они с мужем вернулись к себе, Линдсей была измучена, ступни ее горели.
        — Думаю, все прошло успешно,  — сказала она, с облегчением сбрасывая туфли.
        За весь вечер не было ни одного неприятного момента, может быть, оттого, что на сей раз Антониос был в курсе ее проблемы, и она могла в любой момент уединиться, отдохнуть, собраться с мыслями.
        — Да,  — согласился Антониос, снимая пиджак и развязывая галстук.
        Конечно, он был сегодня душой компании, воплощенным обаянием, но Линдсей чувствовала, что его что-то гнетет.
        — Ты уверен, что все в порядке, Антониос?  — спросила Линдсей.  — Между тобой и Лео?
        — Все прекрасно,  — отмахнулся муж, обнимая ее.  — Сейчас я меньше всего хочу думать о своем брате. Ты знаешь, какая ты прекрасная в этом платье?
        Линдсей посмотрела на вечернее голубое платье, ниспадавшее на пол мягкими шуршащими складками, напоминая ей ручеек. Раньше она никогда не забивала голову мыслями об одежде, но встреча с Антониосом многое изменила. Ей нравилось видеть выражение его лица, когда она надевала красивую одежду, и не скрывал своих мыслей по этому поводу.
        — Ты просто великолепна,  — прорычал Антониос, притягивая жену к себе.  — Но я только и думал, как бы поскорее стянуть с тебя это платье.
        Линдсей тихо рассмеялась, ощутив, как тело ее приятно заныло от сладостного предвкушения.
        — И что же, ты намерен это сделать?
        — Конечно. Прямо сейчас.
        Он медленно обнял ее и осторожно расстегнул молнию до самых бедер. Платье упало с ее плеч, и она мимолетным движением сбросила его до самой талии.
        Наряд был таким, что под него не предполагался лиф, так что сейчас Линдсей стояла обнаженная до пояса, и Антониос замер от восхищения, в глазах его она увидела восторг и обожание.
        Горло Линдсей перехватил спазм, и, беря ее за руку, муж заметил ее лицо.
        — В чем дело?  — спросил он внезапно севшим голосом.  — Ты выглядишь так, точно вот-вот расплачешься.
        — Я думаю, как я могла тебя оставить,  — прошептала Линдсей.  — Даже на миг.
        Он притянул ее к себе, и грудь ее ощутила шелковую накрахмаленную рубашку, отчего по всему телу точно побежал ток.
        — Никогда больше,  — прошептал Антониос, зарываясь в ее волосы и приподнимая ее подбородок.  — Никогда не оставляй меня, Линдсей, я этого не вынесу.
        — Я обещаю,  — прошептала она и растворилась в его отчаянном, страстном поцелуе.
        Следующие несколько недель пролетели в счастливом угаре. Линдсей работала над исследованием, гуляла с мужем по окрестностям, узнавала заново его семью. Сестры по-прежнему относились к ней немного настороженно, но оттаяли, когда она рассказала им, по настоянию Антониоса, о своей проблеме.
        Лицо Парфенопы выразило сочувствие, и она пылко обняла невестку.
        — Почему ты нам не сказала? Это бы все изменило.
        — Она думала, что ты высокомерная,  — вставила Ава, бросая на сестру озорной взгляд.  — На самом деле она просто завидует. Во всей семье только я училась в университете.
        — А я вместо этого вышла замуж,  — произнесла Парфенопа, заливаясь краской.
        — Я не думаю, что докторская степень и исследование теории чисел достойно зависти,  — осторожно сказала Линдсей.  — Это не очень-то престижно.
        — Антониос сказал нам иначе,  — возразила Ксанте.  — По его словам, все глобальные изменения в развитии технологии и науки зависят от этого.
        — Ну, может, отчасти это и так,  — согласилась Линдсей, чувствуя, как на душе теплеет от того, что муж так высоко ее оценил.
        — Мы думали, что ты считаешь себя слишком умной,  — призналась Парфенопа, по-прежнему румяная от смущения, и Линдсей едва не разинула рот от изумления.
        — Я никогда ничего такого не думала,  — заверила она.  — Ни разу.
        Они обменялись робкими, но дружелюбными улыбками, и Линдсей поняла, что ее приняли.
        Через неделю после именин Дафны Антониос спросил жену, не хочет ли она переехать на главную виллу.
        — Мама хочет видеть нас,  — пояснил он.  — Да и мне там было бы лучше. У нас будет свое крыло, и ты сможешь все украсить так, как тебе нравится.
        Линдсей едва не расплакалась от его заботы.
        — Ну конечно, давай переедем,  — ответила она.
        Но все же для нее было странно находиться снова в доме, где некогда она была такой несчастной. Неслышно ступая по мягким коврам коридора на верхнем этаже, Линдсей вспоминала, как она раньше взбегала по этой лестнице, не видя ничего перед собой, убегая с очередного приема.
        В огромной роскошной ванной она вспоминала, как запирала дверь и сжималась в клубок на полу, прислонившись к мраморной ванне и раскачиваясь взад-вперед, стараясь унять сердцебиение.
        Воспоминаний было много, и Линдсей не хотела погружаться в них. Ей хотелось бы создать новые воспоминания, построить новые мечты. Она внезапно положила ладонь на живот. Они с Антониосом не предохранялись последние несколько недель, и при мысли об этом где-то внутри возник холодок волнения и тревоги. Муж хотел детей прямо сейчас, а она колебалась. Но сейчас, думая о ребенке — ребенке Антониоса,  — Линдсей широко улыбнулась.
        Муж вошел в спальню, встал у нее за спиной и положил руки ей на плечи. Оба умолкли, глядя на огромную кровать с шелковым кремовым покрывалом.
        Линдсей поняла, что сейчас они оба вспомнили тот момент, когда она попрощалась с мужем и уехала в Нью-Йорк. Но Антониос поцеловал ее в шею, как бы благословляя ее на новую жизнь, и она была ему благодарна. Пора было отпустить прошлое.
        — Хочу кое-что тебе показать,  — произнес он, щекоча ее своим дыханием, отчего дрожь пробежала по ее телу.
        — Да?
        — Пойдем.
        Он потянул ее за руку к комнате, которую Линдсей не видела раньше. Открыв дверь, мужчина отошел на шаг, приглашая ее войти.
        У Линдсей перехватило дыхание, когда она увидела просторную, залитую солнцем комнату с большим дубовым столом и самым новомодным компьютером на нем, удобным креслом, книжными полками и огромной доской, точно такой же, какая была у нее в Нью-Йорке.
        — Это для твоего исследования,  — просто сказал Антониос.  — Если тебе понадобится что-то еще, скажи мне, и я об этом позабочусь.
        Повернувшись к мужу, она обняла его.
        — Мне больше ничего не нужно,  — заверила она, целуя его.  — Я абсолютно счастлива.
        Прошла еще неделя, наполненная любовью и наслаждением, но в ней были и тревожные моменты. Антониос по-прежнему работал каждый вечер, и Линдсей не могла не замечать напряжения, в котором пребывал муж, и все чаще он хмурился. При попытках ее расспросить, в чем дело, Линдсей обычно не получала ответа, лишь видела, что его это раздражает.
        Но однажды, проснувшись в пустой постели и ощущая тревогу, Линдсей поднялась и направилась в гостиную. Остановившись на пороге, она увидела мужа, стоящего у окна.
        — Антониос,  — позвала она.
        Он даже не повернулся на звук ее голоса.
        — Не спится,  — произнес он каким-то безжизненным голосом.
        — Все в порядке?  — спросила она.
        Этот вопрос она задавала уже бесчисленное количество раз, и муж отвечал ей всегда одинаково.
        — Все отлично.
        — Что-то происходит, Антониос,  — запротестовала она.  — Я же чувствую. Ты сам не свой.
        — Просто немного напряжен,  — отозвался он, но Линдсей почувствовала, что все не так просто.
        Линдсей знала, что сейчас не получит от мужа никаких ответов. Молча повернувшись, она направилась в спальню и легла, глядя в потолок.
        Вздохнув, Линдсей решила набраться терпения и довериться мужу. Они справятся. Нужно лишь в это верить.
        Спустя месяц после именин Дафны Линдсей получила письмо из нью-йоркского университета, а в нем — приглашение на должность ассистента кафедры математики. Это почему-то страшно ее удивило, хотя ее руководитель не раз намекал на то, что исследование заинтересовало многих и получило немало хороших отзывов. Но ведь это было так давно, в то время, когда, кроме работы, Линдсей нечем было себя занять.
        А что теперь? Ее раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, жить в Греции с мужем было прекрасно, но могла ли она провести здесь всю жизнь, отказавшись от прежней карьеры?
        Подняв глаза от компьютера, Линдсей невидящим взором посмотрела на горы, заросшие соснами. Она понимала, что сейчас они оба испытывают эйфорию, привычную для молодоженов. Но даже в эти первые дни их брака Антониос был вынужден работать и нервничать из-за каких-то неведомых ей проблем. Что же будет дальше, когда жизнь войдет в привычную колею, когда мужу понадобится удвоить усилия на предприятии?
        Антониос однажды сказал, что ни при каких обстоятельствах не покинет Грецию. Но что, если он будет вынужден это сделать?
        Поняв, что не в силах сидеть на одном месте, Линдсей закрыла ноутбук и вышла из дома. Был прекрасный осенний день, и сады поместья еще вовсю цвели. Изгибающиеся дорожки, вымощенные кирпичом, вели к разным садикам: в одном, обнесенном каменной стеной, росли травы. Здесь Линдсей беседовала с Дафной. В центре одного садика красовался фонтан, и бросив на него взгляд, Линдсей покраснела. Она вспомнила их с Антониосом примирение.
        Присев на скамью, она попыталась разобраться в своих запутанных чувствах — непонятно было, как в ее душе могут одновременно уживаться надежда и страх, боль, радость и беспокойство — не за себя, а за мужа.
        — Лили!
        Линдсей повернулась и увидела двухлетнего Лимона, ковыляющего к ней. Он начал называть ее так пару дней назад, немало развеселив всю семью.
        Она потянулась к нему и взяла его пухлые ручки в свои.
        — Ты что, сбежал, юный джентльмен?  — спросила она.
        Ребенок непонимающе посмотрел на нее и обезоруживающе улыбнулся. Он только учился говорить, причем сразу на двух языках — английском и греческом, но родной давался ему все же лучше.
        — Лимон!
        Из-за угла появилась Парфенопа, и выражение тревоги на ее лице мгновенно сменилось облегчением, когда она увидела сына. Она разразилась длинной тирадой на греческом, но мальчик только рассмеялся. Мать, скорчив Линдсей гримаску, присела на скамейку, посадив малыша к себе на колени.
        — Как дела?  — спросила она, нахмурившись.  — Ты хорошо себя чувствуешь?
        Линдсей рассмеялась:
        — А что, я так плохо выгляжу?
        — Ты выглядишь встревоженной и нервной.  — Поколебавшись, Парфенопа уточнила:  — У вас с Антониосом все хорошо?
        Линдсей замерла. Значит, старшая сестра тоже догадывалась о чем-то, и кто знает, может, не она одна.
        — Когда ты уехала в Нью-Йорк, он ходил с таким видом, что никто не решался подойти к нему. Притворялся, что все прекрасно, но мы все знали, что это не так.
        Линдсей покраснела под пристальным взглядом собеседницы.
        — Ну… сейчас все намного лучше,  — ответила она, поколебавшись.  — Мы вместе работаем над проблемами.
        Парфенопа положила руку ей на плечо, а маленький Тимон тут же начал вырываться.
        — Брак — это не всегда легко.
        — То же самое сказала ваша мама,  — улыбаясь, ответила Линдсей.
        Парфенопа усмехнулась:
        — Если вы оба приложите усилия, все будет хорошо, не так ли?
        В глазах ее Линдсей увидела надежду и заботу о брате. Она медленно кивнула, надеясь, что этого и впрямь будет достаточно.
        Улыбнувшись Парфенопе и не желая беспокоить ее своими тревогами, она ответила:
        — Да. Все будет хорошо.
        В ту ночь Антониос допоздна заработался в офисе, а Линдсей, устав ждать его, наконец отправилась на поиски мужа. Было одиннадцать часов вечера, и воздух был холодным и свежим. Девушка продрогла в легком свитере и джинсах, пока шла по пустым подъездным аллеям к офисному зданию. В нем светилось одно-единственное окно.
        Входная дверь была открыта, и она бесшумно скользнула внутрь, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее, и направилась к офису мужа. При виде Антониоса сердце ее сжалось от жалости к нему и страха: он выглядел таким подавленным, сжимая голову ладонями и опустив плечи.
        — Антониос…  — прошептала Линдсей.
        Мужчина вздрогнул и выпрямился, глаза его гневно сверкнули.
        — Что ты здесь делаешь?
        — Искала тебя.
        — Тебе не следовало этого делать. Ты же знаешь — я работаю.
        Его злость была лишь защитным механизмом, и Линдсей знала это, но все равно слова больно ранили ее.
        — Уже почти полночь,  — сказала она.
        — У меня много дел.
        Она бросила взгляд на экран монитора и увидела бесконечные ряды цифр.
        — Что ты делаешь?
        Он захлопнул крышку ноутбука.
        — Не надо, не смотри.
        При этих словах все внутри нее похолодело.
        — Почему нет?  — только и смогла она сказать.  — Это же только числа.
        — А ты прекрасно в них разбираешься,  — бросил муж с издевкой.
        Она отпрянула.
        — Антониос, что происходит? Почему ты так себя ведешь, скрываешь…
        — Я не скрываю!  — крикнул он.  — Боже, Линдсей, просто оставь меня в покое.
        Поднявшись со стула, он принялся мерить комнату шагами, точно лев, мечущийся в клетке, яростно ероша волосы. Линдсей показалось, что во всех его движениях сквозит какая-то мука, страдание.
        — Я не понимаю, что происходит,  — тихо сказала она.  — И мне кажется, я должна знать.
        Муж даже не повернулся, ответив лишь:
        — Поверь мне, тебе не нужно.
        — Это как-то связано с Леонидасом?  — задала Линдсей очередной вопрос, на который не последовало ответа.
        В отчаянии девушка подошла к мужу, положила ладони на его спину.
        — Черт возьми, Антониос, прекрати скрывать это от меня. Ты придумываешь двойные стандарты для нашего брака, а это несправедливо.
        — Линдсей, ты права. Я кое-что скрываю. Но я должен так поступать. Прошу, поверь мне. Это не имеет ничего общего с тобой и нами. Это просто бизнес. Есть же какие-то конфиденциальные вопросы…
        — Вопросы, которые не дают тебе покоя, от которых ты не спишь по ночам?  — завершила фразу Линдсей.  — И делают тебя не похожим на себя. Антониос, ты не прав. Это имеет огромное значение для нас обоих.
        Она посмотрела ему в лицо и увидела, как губы его сжимаются, а в глазах появляется упрямство.
        Линдсей молча вышла из комнаты.
        Глава 11
        Услышав, как входная дверь захлопнулась, Антониос со стоном опустился на стул и положил голову на руки. Что ему делать?
        Подняв крышку ноутбука, он смотрел, как цифры заполняют экран. Он уже начал было подумывать о подтасовке, чтобы скрыть позор отца и принять его на себя. Отец в былое время тоже перемудрил с цифрами, а Антониос ненавидел эти уловки.
        Поднявшись со стула, он принялся беспокойно мерить офис шагами. Ему хотелось сбежать не только из комнаты, но и вообще из своей жизни. Убежать от обещания, данного отцу, от того груза, которым стало для него их семейное предприятие. Скрывая правду о действиях отца, он уже настроил против себя брата, а теперь может потерять и Линдсей. Антониос застонал, качая головой.
        Когда пробило около двух утра, он вернулся домой. Линдсей уже спала, свернувшись калачиком и подтянув колени к подбородку, точно дитя. Однако Антониос сомневался, что заснет. Бессонница одолевала его уже на протяжении нескольких недель. Брат едва разговаривал с ним, и напряжение в офисе ощущалось почти физически. Но что делать, было по-прежнему непонятно.
        Он по-прежнему сидел, глядя в потолок остановившимся взором, когда в дверь послышался настойчивый стук, и он встрепенулся, поднялся с кровати — осторожно, чтобы не разбудить Линдсей,  — и открыл.
        — Ксанте?
        — Антониос, мама…
        Лицо сестры было бледным, слезы текли по ее щекам. Сердце его замерло на миг, а потом опять начало биться тяжелыми толчками.
        — Что случилось?  — спросил он.
        — Она проснулась ночью, стонала от боли. Мария вызвала врача. Но мне кажется… кажется…
        Ксанте захлебнулась слезами, и брат обнял ее, пробормотав какие-то слова утешения, а потом вышел в коридор.
        Комната матери была освещена лишь ночником, и в этом бледном свете лицо ее было особенно худым и больным. Антониос видел, что Дафна слабеет на глазах, но сейчас осознание ее страшной болезни ударило его с невероятной силой. Кожа на ее лице была натянула, глаза закрыты, и она едва дышала.
        Напрягшись, Антониос подошел к кровати и присел на край.
        — Мама,  — произнес он мягко.
        Веки женщины затрепетали, но глаза не открылись. Сердце сына вновь пропустило удар. Он взял мать за руку, замечая, каким тонким стало ее запястье, какими хрупкими были пальцы. Антониос молчал, не зная, что сказать: любые слова сейчас были бы лживы и неуместны.
        Спустя некоторое время прибыл врач, и Антониос поднялся, глядя, как тот осматривает пациентку, измеряя ее пульс и давление.
        — Ну?  — сказал он, не в силах больше терпеть.
        Спирос Таллос выпрямился и повернулся к молодому мужчине. Старый врач лечил их семью и повидал уже не одно поколение.
        — Она умирает, Антониос,  — мягко произнес он.  — Но это не новость.
        — С ней никогда ничего подобного не было,  — напряженно ответил Антониос.
        — Конец уже близко.
        Нет, нет, кричало все в нем.
        — Сколько осталось?
        — Невозможно сказать.
        — Предположите.
        Спирос печально вздохнул:
        — Может, дни, а может, недели. Будут хорошие дни и плохие, но теперь угасание пойдет быстрее.  — Пожав плечами, доктор протянул к нему руки.  — Мне жаль.
        Молодой хозяин отвернулся, пряча от врача боль и слезы, жгущие глаза.
        — Спасибо,  — наконец сказал он, собравшись с силами.  — Можно ей… как-то облегчить ее страдания?
        — Конечно,  — ответил Спирос и повернулся к Дафне.
        Антониос взглянул на плачущую Ксанте и молча обнял ее.
        — Я знаю, что это не должно стать шоком,  — прошептала она, запинаясь.  — Но я не могу.
        Да, это было так. Ужасное горе. Антониос закрыл глаза, желая, чтобы рядом с ним оказалась жена. Но вместе с тем не хотелось расстраивать ее.
        — Антониос,  — послышался тихий голос.
        Ксанте вынырнула из его объятий, и он поспешил к кровати.
        — Мама.
        — Я хочу…  — Женщина судорожно сглотнула, задыхаясь.
        Ксанте прижала кулак ко рту, а Антониос взял мать за руку.
        — Не говори, тебе тяжело.
        Она неистово затрясла головой.
        — Я хочу видеть Леонидаса,  — вымолвила наконец она.
        — Позову его,  — сказала Ксанте.
        Спустя десять минут Лео вошел в комнату — растрепанный, с рубашкой, торчащей из джинсов. Он враждебно посмотрел на брата и, увидев мать, подошел и присел по другую сторону ее кровати, даже не сказав Антониосу слова приветствия.
        — Мама,  — начал он, взяв Дафну за руку.
        Антониос начал вставать.
        — Пойду,  — пробормотал он,  — оставлю вас вдвоем.
        Дафна снова покачала головой:
        — Нет, мне нужны вы оба.
        Ни один из братьев не ответил, и мать соединила их руки.
        — Между вами столько горя и боли,  — сказала она медленно, тяжело дыша, слеза скатилась по ее щеке.  — Вы должны примириться друг с другом, пока не стало слишком поздно. Пока я еще жива.
        Леонидас крепче взял брата за руку. Можно было только догадываться, как ему хочется ее отдернуть, но ради матери они были готовы на все.
        — У нас все прекрасно, мама,  — успокаивающе произнес Лео.
        Антониос презрительно сжал губы. Дафна, должно быть, разделяла мысли старшего сына, потому что она покачала головой.
        — Нет,  — прохрипела она.  — Ты слишком долго злился на Антониоса — долгие годы, Лео. Пора это прекратить.
        — Годы?  — переспросил Антониос, бросая недоверчивый взгляд на брата.
        — Не переживай за нас,  — наконец произнес Лео после замешательства.
        Дафна легонько рассмеялась, отчего сердце Антониоса сжалось.
        — Ну а о ком же мне еще переживать?  — спросила она.  — Я знаю, что Эвангелос сделал с вами.
        Антониос замер.
        — Что ты имеешь в виду, мама?
        Она повернула к нему лицо, искаженное болью.
        — Он сделал тебя директором…
        — А ты думаешь, напрасно?  — выпалил ее старший сын, прежде чем успел спохватиться.
        — О, милый, не важно, что я думаю,  — нежно произнесла Дафна — она говорила так тихо, что приходилось наклоняться к самой подушке.  — Имеет значение лишь то, как это на вас отразилось.
        — На мне?
        — И Леонидасе.
        Антониос был потрясен.
        — Вы должны примириться,  — настаивала Дафна.  — И больше не ссориться.
        — Я…  — начал Антониос, но Лео перебил его:
        — Мы это сделаем, мама. Мы будем настоящими братьями.
        Улыбка вмиг преобразила лицо женщины, и она, откинувшись на подушки, закрыла глаза и мгновенно уснула.
        Братья еще немного посидели, а затем поднялись и направились в дальний конец комнаты.
        — Что сказал врач?  — спросил Лео.
        — Что ей теперь будет лишь хуже. Счет идет на дни и недели.
        — Но не на месяцы.
        — Нет.
        Оба замолчали, и никто не делал попыток к примирению.
        Лео бросил взгляд на спящую мать. Лицо ее сейчас было таким спокойным — а всего минуту назад оно было взволнованным.
        — Кому-то нужно остаться,  — сказал он.
        — Я останусь,  — произнес Антониос.
        Лео долго и испытующе посмотрел на него и кивнул.
        — Разбуди меня, если… если что.
        Когда брат ушел, Антониос повернулся к матери, такой измученной душе в этом усталом теле. Зная, что не сможет заснуть, он придвинул стул к кровати и сел.
        Линдсей проснулась до рассвета и поняла, что мужа нет. Когда она вспомнила спор накануне, сердце ее упало. Слишком взволнованная, чтобы спать, Линдсей принялась мерить шагами комнату, потом свернулась в клубочек на кресле и принялась наблюдать за первыми жемчужными лучиками солнца, касающимися гор. Интересно, где муж.
        В половине девятого дверь спальни открылась, и Линдсей вскочила на ноги.
        — Где ты был?  — воскликнула она.
        Антониос устало посмотрел на нее.
        — Дафна,  — просто ответил он, и сердце Линдсей упало, а все ее тревоги растаяли перед этим непоправимым страхом, закравшимся в сердце.
        — Что произошло? Она в порядке?
        Муж лишь покачал головой.
        — Я в душ,  — произнес он и, не говоря ни слова, исчез в ванной, закрыв дверь.
        Линдсей вновь принялась ходить по комнате, вне себя от беспокойства.
        Спустя десять минут из душа вышел Антониос с мокрыми волосами и полотенцем вокруг бедер. Линдсей поднялась с кровати, на которую присела в ожидании, и посмотрела на него.
        Молча он подошел к ней и притянул к себе, крепко обнял. Оба молчали, поддерживая друг друга в этом горе. Наконец он отстранился.
        — Осталось совсем немного.
        Линдсей ощутила ком в горле и слезы на глазах.
        — О, Антониос, мне так жаль.
        Он кивнул, а она продолжала:
        — Не знаю, почему я так вдруг…
        — Смерть — это всегда шок.
        Антониос потер рукой щеку, и видно было, что он устал от бессонной ночи.
        — Я думаю, она бы хотела тебя видеть.
        — Конечно,  — поспешно ответила Линдсей.  — Она… она в сознании?
        — Иногда. Она говорила немного со мной и Леонидасом.
        При этих словах губы мужчины упрямо сжались.
        — Что она сказала?  — тихо спросила Линдсей, и Антониос покачал головой.
        — Не имеет значения.
        Линдсей промолчала, понимая: то, что сказала Дафна сыновьям, было их личным делом, но все же… это было важно.
        Беспокойство охватило Линдсей, а Антониос отвернулся.
        — Мне пора в офис.
        — Ты не спал.
        — Много дел.
        — А что там про вас с Лео?  — вдруг выпалила она.
        Антониос повернулся к жене, подозрительно глядя на нее.
        — О чем ты?
        Линдсей набрала воздуха в легкие, собираясь с силами.
        — Антониос, я знаю, ты что-то скрываешь. Что-то тебя гнетет. Может, поделишься?
        Лицо его исказилось на миг, и он покачал головой.
        — Нет, Линдсей, прости, но… я не могу.  — Он вдохнул и медленно выдохнул.  — Могу лишь сказать, что Леонидас злится на меня, и уже давно. Отец назначил меня управляющим, и у меня есть власть, которую хочет получить он.  — Антониос устало вздохнул.  — Мама хочет, чтобы мы помирились.
        — А вы?  — тихо спросила девушка.
        Он отрицательно покачал головой:
        — Нет. Лео ушел, когда мама заснула. Думаю, мы с ним всегда будем соперничать.
        — А что насчет нас?  — тихо спросила Линдсей.
        Антониос нахмурился.
        — Я пообещал отцу.
        Линдсей испытующе поглядела на мужа, не зная, что сказать. Может, сейчас, когда Дафна на краю пропасти между жизнью и смертью, не время настаивать.
        Она медленно кивнула:
        — Хорошо.
        Выражение его лица смягчилось, и он притянул ее к себе.
        — Спасибо за понимание,  — тепло произнес он, целуя ее в макушку, и Линдсей закрыла глаза.
        Дафна умерла три дня спустя. Линдсей несколько раз навещала ее, сидела у кровати и разговаривала, хотя старая леди то приходила в сознание, то забывалась. Ксанте, Парфенопа и Ава тоже приходили, гладили мать по голове, держали ее за руку, пели колыбельные.
        Линдсей поняла, как важно прощаться. Ей самой не удалось сделать этого с матерью, которая ушла и не вернулась — словно умерла, канула в Лету.
        Несмотря на неотвратимость конца, смерть Дафны была шоком.
        Линдсей в тот день сидела в кабинете, пытаясь сконцентрироваться на работе, на которую в последнее время не хватало сил, когда пришел муж. Она как раз успела открыть письмо из университета и написать несколько слов: «Спасибо за письмо, мне очень нравилось работать на кафедре математики, и я рада…»
        Что писать дальше, она не знала.
        — Линдсей,  — раздался голос мужа.
        Она подняла глаза от компьютера и, увидев лицо Антониоса, поняла, что все кончено.
        — Нет…
        — Да.  — Губы его сжались в полоску, и он прерывисто вздохнул.  — Я был там. И Парфенопа тоже.
        — А остальные?
        Он покачал головой:
        — Мы по очереди сидели с ней.
        — О, Антониос.
        Линдсей встала и обняла мужа, и он притянул ее к себе.
        — Мне так жаль.
        — Я знаю.
        Они еще постояли молча, а затем Антониос отстранился.
        — Пойду распоряжусь насчет похорон.
        — Конечно. Я могу что-то сделать?
        Он лишь покачал головой и вышел. Линдсей посмотрела на компьютер.
        «Спасибо за письмо. Я буду рада…»
        Со вздохом она закрыла ноутбук и пошла искать сестер Антониоса.
        Похороны состоялись через пару дней в ортодоксальной церкви в Амфиссе. Пришло огромное количество народу вместе с родными и персоналом Виллы Маракайос. Линдсей заметила, что Антониос и Лео стоят отдельно друг от друга, сестры как бы создают между ними барьер.
        Дома были поминки, до боли напоминающие последние именины Дафны, вот только сейчас она не принимала гостей в центре зала.
        Линдсей взяла на себя дела по кухне, радуясь, что может уединиться, и решив дать Антониосу возможность побыть с сестрами и братом. Хотя с братом он как раз не разговаривал, и ни о каком примирении не было и речи.
        К концу дня она неимоверно устала и была счастлива вернуться к себе. Она не видела Антониоса и решила, что он где-то с родными.
        Он открыл дверь спальни так резко, что она не успела положить руку на дверь, вздрогнув от неожиданности.
        — Не думала, что ты придешь…
        — А вот он я собственной персоной,  — резко бросил муж.
        Линдсей вошла и закрыла дверь.
        — Все в…
        — В порядке? Нет, Линдсей, совсем нет.
        Линдсей покачала головой:
        — Антониос, что…
        — Когда…  — жестко спросил он.  — Когда ты собиралась сказать мне?
        Линдсей непонимающе посмотрела на мужа. Все его тело было напряжено от ярости, а руки сжимались в кулаки.
        — Что…
        — Не делай вид, что забыла,  — тихо произнес он.  — Эта твоя работа, которую ты «рада принять».
        Линдсей едва рот не разинула от изумления.
        — Ты читал мои письма!
        — Ты оставила его в открытом доступе.  — Он покачал головой, лицо его выражало бесконечную боль.  — Когда ты, Линдсей, собиралась сказать мне о своем отъезде — снова решила уйти по-английски?
        Глава 12
        Линдсей побледнела, дыхание ее участилось.
        — Не смей падать в обморок,  — прорычал Антониос.  — Мне сейчас тебя совершенно не жаль.
        Она сжала губы.
        — Прекрасно это слышать.
        — Почему?  — спросил он и услышал надрыв в своем голосе, заставивший его поморщиться.
        Да ведь он через это уже проходил. Вот только сейчас было намного хуже.
        — Что почему, Антониос?  — тихо спросила Линдсей.
        Она держалась спокойно, и это тоже почему-то раздражало его. Казалось, Линдсей все равно, что ему так плохо.
        — Почему,  — пояснил он,  — ты мне не сказала про предложение из нью-йоркского университета? Ты же хотела его принять.
        — Я его не приняла.
        — Но думала об этом, не так ли?  — парировал Антониос.  — В письме ты не закончила одно предложение, и последними словами были «я рада». И что же должно быть дальше? Ты думала, что делать.
        Линдсей побледнела, но голос ее был ровным.
        — Да,  — согласилась она.  — Не знаю.
        Ее спокойствие ранили его еще сильнее, превратив гнев в отчаяние.
        — И ты даже не сказала мне,  — продолжал он.  — И тебе легче всего уйти, да?
        Эти слова задели Линдсей, но она оправилась, выпрямила плечи и подняла подбородок.
        — Я не собираюсь сдаваться. И, если уж начистоту, Антониос, я сражаюсь за наш брак. Было бы куда легче делать вид, что ничего не происходит,  — я же так делала раньше, но не собираюсь повторять. Потому что люблю тебя и хочу, чтобы у нас все получилось.
        Антониос нетерпеливо пожал плечами.
        — Тогда скажи мне, скажи, что ты собиралась делать.
        — Когда я получила письмо, я поняла, что скучаю по прежней жизни,  — начала она.  — Преподавание, семинары, общение с людьми, которые меня понимают. Но я также знала, что поклялась быть твоей женой и моя жизнь здесь, в Греции.
        — Ах, какая дилемма,  — вставил он едко, и Линдсей посмотрела на него.
        — Ты что, вообще не хочешь меня слушать?  — спросила она.
        Антониос вдруг понял.
        Он вел себя так потому, что боялся, что Линдсей его покинет.
        — Прости,  — сказал он.  — Мне не следовало так говорить. Продолжай.
        Он сунул руки в карманы и заставил себя успокоиться и слушать. Но страх не давал ему покоя.
        — Когда ты привез меня в Грецию,  — тихо закончила она,  — я была несчастна, так, что даже не заметила, что и ты тоже несчастен.
        Антониос замер, не ожидая такого поворота.
        — О чем это ты?
        — О том, как ты не спишь по ночам, как все твое тело застывает, стоит въехать в ворота поместья, а на лицо набегает тень. Как ты работаешь, но не не получаешь удовольствия от работы.
        Каждое слово было точно острая стрела, попавшая в цель.
        Антониос посмотрел на жену и сказал:
        — Ты слишком много напридумывала. Это просто временное…
        — Ваш конфликт с Лео длится не первый год. А стресс и напряжение на работе? Так что не только ты был слеп, не видя моей боли, но и я тоже.
        Антониос понимал, что жена права, и ему это не нравилось.
        — Не понимаю все равно, при чем тут твое предложение о работе,  — ровно сказал он.
        — Когда я читала письмо, я думала о тебе, о нас, о том, как мы могли бы быть счастливее где-то в другом месте. Вдали от вашего семейного бизнеса.
        — Это очень хорошо соответствует твоим собственным планам,  — запротестовал он.
        — Скажи мне, что счастлив здесь, Антониос,  — ответила Линдсей.  — Скажи, что не хочешь уезжать.
        — У меня нет выбора,  — отрывисто произнес мужчина.  — Неужели ты не понимаешь? Отец сделала меня своим наследником. Так что я обязан…
        Голос его оборвался, он прерывисто задышал, сжимая кулаки.
        — Кто сказал, что ты обязан?  — тихо спросила Линдсей.  — Почему бы тебе самому не контролировать свою судьбу, не выбирать свое будущее и не делать то, что делает тебя счастливым?
        — Есть такое понятие, как долг.
        — А еще есть твой брат,  — напомнила Линдсей.  — Он же как раз хочет больше власти, он уже работает на…
        — Боже! Хватит об этом.  — Антониос поднял руку.  — Счастлив ли я или нет, моя жизнь здесь. Но если ты не хочешь ее со мной разделить, скажи.
        — Я хочу,  — дрожащим голосом ответила она.  — Конечно, хочу, но и ты должен хотеть…
        — Не начинай!
        — Ну, конечно! Ты несчастен, Антониос, но не говоришь почему. Как я могу быть твоей опорой и поддержкой, любить тебя, когда ты специально закрываешься от меня?
        Муж не ответил, и Линдсей шагнула к нему и взяла его за плечи.
        — Я люблю тебя,  — настойчиво произнесла она.  — Я люблю тебя достаточно сильно, чтобы рискнуть всем, что у меня есть, потому что я знаю, что дальше так продолжаться не может.
        Линдсей смотрела на мужа, слезы струились по его лицу, и уверенность, которой, точно щитом, закрывался Антониос, дала трещину.
        — Когда я принял дело,  — начал он медленно, но уверенно,  — я не знал — никто не знал,  — что за предприятием огромный долг. У отца случился сердечный приступ, а потом он все потерял.
        Линдсей в изумлении посмотрела на мужа, и он мрачно улыбнулся.
        — Шокирующие подробности, да?
        Она кивнула.
        — И ты никому не говорил?
        — Отец просил — умолял — молчать. Некоторые его сделки были… незаконными. Преступными.  — Антониос вздохнул.  — Если бы мои родные знали, это был бы такой позор для отца. Мать и сестры с Лео любили его. Я не мог позволить того, чтобы их чувства к нему изменились. Так что я работал очень напряженно, чтобы свести долг к нулю.
        Линдсей склонила голову, пристально глядя на мужа, и он приготовился к упрекам.
        — О, Антониос,  — тепло произнесла она, и в голосе ее слышались любовь и сочувствие.  — Ты так долго хранил такой серьезный секрет, ты так устал.
        Она покачала головой, по щекам ее вновь покатились слезы. Ее сострадание тронуло Антониоса до глубины души.
        — Линдсей, я люблю тебя,  — сказал он, протянув к ней руки.  — Знаю, что между нами не все так просто, но кое-что я знаю наверняка. Моя любовь к тебе — точно скала, которая стоит намертво в бушующем море.
        — Я знаю это,  — прошептала она.
        Антониос притянул Линдсей к себе.
        — Мы справимся со всем остальным,  — пробормотал он, зарывшись ей в волосы.  — Мы что-нибудь придумаем.
        — Антониос…  — Она отпрянула от него.  — Мне бы очень хотелось, чтобы все было просто. Но любовь — это тяжелый труд.
        Он замер. Ему не хотелось слышать эти слова, но он в глубине души знал, что Линдсей права.
        — Так что ты предлагаешь?
        — Поговори с Лео. Подумай о том, что сделает тебя счастливым и как будет лучше для нас обоих.
        Он напрягся, отходя на шаг.
        — Это что, ультиматум?
        Линдсей печально посмотрела на него.
        — Конечно же нет. Я даже откажусь от предложения, если ты хочешь,  — тихо произнесла она.  — Это касается только тебя. И меня. Нас.  — Она спокойно посмотрела на него.  — Мне бы хотелось, чтобы ты это понимал.
        Антониос внезапно понял, что снова причинил ей боль. Линдсей смотрела на мужа, и на ее лице застыло огорчение, а в глазах была любовь.
        — Мне нужно побыть одному,  — бросил он и вышел из комнаты.
        Пройдясь по всему поместью, он вышел в оливковые рощи, и воспоминания детства заполонили его. Воспоминания нескольких дней назад, когда они с Линдсей здесь гуляли, обретя заново их брак. Он влюбился в жену заново за эти несколько недель.
        Прижав руку ко лбу, Антониос закрыл глаза. Линдсей была права: «Маракайос энтерпрайзес» уже давным-давно стало его ношей, и она постепенно придавливала его к земле. Еще немного, и он бы сломался, и лишь жена это увидела, да еще и набралась храбрости ему помешать в этом.
        Он решительно отправился на поиски Леонидаса.
        Брата не было ни в главной вилле, ни у себя. Спустя миг Антониос понял, что Лео в офисе. Было темно, уже, оказывается, смеркалось, и несколько звезд зажглось в небе. В здании офиса горело одно окно. Введя код, Антониос вошел внутрь. Помедлил на пороге комнаты брата и увидел его — голова, склоненная на руки, опущенные плечи.
        — Немного поздно для работы,  — тихо заметил он, входя, и Лео поднял на него глаза, а потом пожал плечами:
        — Жизнь продолжается.
        На миг Антониосу захотелось обругать брата за такое бессердечие, но, увидев его больные глаза, он понял, что тот справляется только благодаря работе. Надо же — он начал немного чувствовать людей, спасибо Линдсей.
        — Хочу с тобой поговорить,  — начал он.
        — О чем?
        — Об отце.
        Лео посмотрел на бумаги на столе, переложил несколько бесцельно.
        — И что насчет него?  — спросил он наконец.
        Антониос набрал воздуха в грудь, точно перед прыжком в воду.
        — У него были долги, Лео. Он почти потерял предприятие, когда с ним случился сердечный приступ.
        Леонидас едва не разинул рот от изумления, как и Линдсей. Антониос объяснил ему все заново о долге, о позоре, о тайне.
        Наконец брат встал из-за стола и повернулся к окну.
        — Тебе нужно было все мне рассказать.
        — Я думал, что не имею на это права.
        — Теперь я понимаю,  — ответил он брату.  — Я, наверное, был не прав.
        — Наверное?
        Антониос готов был снова вспыхнуть, но удержался.
        — Леонидас, отец заставил меня пообещать, что я не расскажу никому. Он был очень огорчен тем, что все зашло так далеко. Если бы я рассказал, я бы предал его память. Я и сейчас так себя чувствую, но понимаю, что ты заслуживаешь того, чтобы знать — возможно, больше остальных.
        По крайней мере, подумал он, мать уже не узнает о криминальных проделках ее мужа, и это хорошо.
        — Жаль, что он мне не сказал,  — помолчав, произнес брат.  — Жаль, что он не видел, как я люблю это предприятие, как хочу разделить его с ним. Жаль, что он не доверил мне эту ношу.
        — Мне тоже жаль,  — ответил Антониос.  — Хорошо бы вообще не было секретов никогда.
        Они помолчали, а затем Лео поднял глаза и спросил:
        — Так что сейчас? Все пойдет по-прежнему или ты мне дашь немного больше свободы?
        В его голосе было нарочитое презрение и вместе с ним — отчаяние, и Антониос знал, что это его вина, что брат в таком состоянии. Это он держал его на привязи.
        — Нет,  — медленно произнес он, вспоминая слова Линдсей, которая, как оказалось, поняла все лучше, чем он сам.  — Этого не будет.
        Лео горько усмехнулся.
        — Ну, конечно.
        — Нет,  — произнес Антониос, глубоко вздохнув.  — Не думаю, что ты понимаешь. Что ты скажешь, если я сделаю тебя управляющим?
        Линдсей мерила шагами комнату целый час,  — был вечер, и похороны закончились. Парфенопа завтра уедет домой, и дом станет тоскливым и одиноким.
        Что же будет с ними?
        Линдсей не знала, понял ли муж то, что она ему сказала, и принял ли. Не знала — может быть, их брак висит на волоске.
        Придется отказаться от работы в знак преданности мужу и ради их брака. Было нечестно с ее стороны вообще думать об ином исходе.
        Она открыла ноутбук с тяжелым сердцем. Неоконченное письмо все еще было на экране, Линдсей пробежала глазами строчки и начала писать дальше.
        «Я очень рада предложенной мне возможности, но, боюсь, что не смогу…»
        — Ты ведь не отказываешься, нет?
        Пальцы Линдсей замерли на клавиатуре. Повернувшись, она увидела мужа, стоящего на пороге кабинета. Он был уставшим, но вместе с тем каким-то окрыленным.
        Медленно шагнув вперед, он улыбнулся:
        — Я бы на твоем месте так не делал.
        Линдсей нахмурилась, надежда и неуверенность боролись в ней.
        — Нет?
        — Нет.
        — Но…
        — Ты была права, Линдсей, обо всем. Насчет меня и Лео, но главное — насчет нас.
        Робкая улыбка начала расцветать на ее лице.
        — Что произошло?
        — Я сказал ему правду.
        — О, Антониос.  — Слезы защипали ей глаза.  — Я горжусь тобой. Это должно было быть нелегко.
        — Да. Но все равно — словно камень с души упал. Я полагаю, ты знаешь, о чем я.
        — Да.  — Она кивнула, и муж взял ее за руку и поднял со стула, притянув к себе.  — Спасибо тебе за терпение,  — прошептал он.  — Спасибо за любовь, хотя я и не думал, что мне нужна именно такая любовь.
        — О, Антониос,  — только и смогла произнести Линдсей и обняла его.
        Так они и стояли, Антониос поглаживал жену по волосам, а она прижалась к нему, удивляясь тому, что в его объятиях чувствует себя одновременно маленькой и сильной.
        — Так что насчет работы?  — спросил муж, кивая на ноутбук.  — Вообще, что это за место?
        Линдсей отстранилась и осторожно посмотрела на него.
        — Не имеет значения.
        — Я так не думаю.
        Не зная, что сказать, она пожала плечами.
        — Ассистент на кафедре математики.
        — Звучит как раз по твоему профилю.
        — Ну да… Я хотела отказаться,  — начала она, но остановилась, увидев, что он качает головой.
        — Я же тебе говорил, что на твоем месте не делал бы этого.
        — Почему?
        — Потому что мне нравится идея пожить в Америке.
        Линдсей не могла поверить своим ушам.
        — Что?
        — Лео стал управляющим.
        — Но…
        Голова Линдсей закружилась. Она не могла поверить, что он мог оставить работу.
        — Я предложил ему это место,  — объяснил Антониос.  — Ты была права, Линдсей. Я никогда не был счастлив на этой должности, а Леонидас всегда этого хотел. Он заслуживает шанс, и я заслуживаю его тоже. Право на счастье. С тобой.
        — Но ты вложил в предприятие всю свою жизнь,  — сказала Линдсей.  — Ты же спас его.
        — А теперь отдаю Леонидасу. Но я не ухожу насовсем.  — Он лукаво улыбнулся своей знаменитой улыбкой, которая проникала ей в самое сердце.
        Что бы ни случилось, она его любит и всегда будет рядом.
        — Я принял новую должность,  — объяснил он.  — Глава отделения Департамента инвестиций в Северной Америке.
        — Северная Америка,  — повторила она, мысли вихрем крутились в мозгу.  — Инвестиции — ведь ваше предприятие никогда этим не занималось, разве нет?
        — Я открываю новое направление нашего бизнеса в Северной Америке. В Нью-Йорке.
        Линдсей потрясенно покачала головой.
        — И это все ради меня?
        — Ради нас. Ты же боролась, начав мне противостоять. Я бы ни за что не признал тот факт, что мне здесь плохо. В моих глазах это было предательством отца, моей чести и долга. Но ты, Линдсей,  — ты меня пробудила от этого кошмара.
        — Антониос,  — прошептала Линдсей со слезами на глазах.  — Не знаю, что и сказать.
        — Скажи «да». Скажи, что согласишься на эту работу, что поедешь со мной, что готова на это приключение.  — Он пожал ей руки.  — Скажи «да», потому что любишь меня, и я тоже люблю тебя, а это самое главное.
        Так говорила Дафна. Линдсей почувствовала себя так, точно женщина где-то здесь, рядом с ними, представила ее сияющую улыбку.
        Она пожала руки Антониоса в ответ.
        — Да,  — ответила она.
        notes
        Примечания
        1
        Музей искусства в США, одно из ведущих собраний современного искусства в мире.
        2
        По-английски вышеуказанная анаграмма выглядела бы как F-A-E, что подходит к немецким словам «Frei aber einsam»  — «Свободный, но одинокий».
        3
        Здравствуйте (греч.).