Здесь на Земле Элис Хоффман
        Марч возвращается в родной город, где она оставила свою юношескую любовь. И вот — новая встреча с человеком, память о котором тревожила ее все эти годы, несмотря на счастливый брак. Вспыхнувшая страсть не позволяет Марч разглядеть, как ужасно изменился за эти годы Холлис, с которым ее когда-то связывало столь многое. Их отношения подобны стремительному водовороту, который жадно засасывает Марч в свои темные глубины.
        Элис Хоффман — признанный мастер тонкого психологического романа. Общий тираж ее книг составляет более 50 миллионов экземпляров. Роман «Практическая магия» экранизирован (в главных ролях — Николь Кидман и Сандра Баллок).
        Элис Хоффман
        Здесь на Земле
        Спасибо Элейн Марксон за неисчислимые благодеяния двадцать лет великодушия и поддержки.
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        1
        К вечеру сено на полях уже ломкое от изморози, особенно на запад от Лисьего холма, где пастбища заблестели, как звезды. В октябре смеркается в полпятого, и, хотя листва стала ало-золотой, в темноте все превращается в тень самого себя — серое с пурпуром по краям. В такое время года в здешний лес лучше не соваться. Так, по крайней мере, утверждают местные парни. Даже признанные смельчаки не отважатся на обратном пути с футбольной тренировки в Файермен-Филдс сойти с шоссе. И те, кто уже достаточно взрослый, чтобы выпросить поцелуй у своих подруг возле темных вод озера Старой Оливы, тоже спешат побыстрее оказаться дома. Если откровенно, некоторые из них даже пускаются бегом. Всякий запросто здесь сгинет. Пару-тройку раз не туда свернув, он обнаружит себя в местности с красноречивым названием Глухая топь — и вечно останется там блуждать средь камыша и пугливых стаек мальков. И долго-долго после того, как люди наткнутся на его кости и захоронят их на вершине холма, что буйно порос дикой голубикой, душа его будет силиться отыскать дорогу.
        Кто не из здешних мест, скорее всего, поднимет на смех парней, верящих в подобное, и даже назовет их дурнями. А ведь есть и зрелые, пожилые люди, всю жизнь не покидавшие Дженкинтаун, которых мало что вообще страшит в этом мире,  — но и они не перевалят за холм, как стемнеет. Даже пожарники со станции на Мейн-стрит, отважные добровольцы, дважды награжденные за героизм самим правительством, облегченно вздыхают, окажись, что в колокол бьют на Ричдейл, или Седьмой стрит, или еще где — везде, в общем, только не близ холма, единственного места, от которого действительно стоит держаться подальше.
        Аарон Дженкинс, основатель города, семнадцатилетним юношей приехавший из английского Уорика, первым обнаружил, что некоторые из здешних мест могут довести до беды. Свой дом в Глухой топи он построил в 1663 году. И вот одной октябрьской ночью, когда прилив застыл коркой льда и отказался возвратиться в море, было Аарону во сне послание, что должен он немедленно уйти отсюда или же, как вода, тоже будет скован льдом. Побросав весь свой нехитрый скарб, юноша бежал за холм, хоть и свирепствовала в ту ночь ужасная буря, над головой сверкали молнии и падали градины величиной с яблоко.
        В своем дневнике (том самом, что выставлен в читальном зале городской библиотеки) Аарон клянется: тысячи лисиц неслись за ним по пятам. А он бежал, бежал, пока не достиг места, где теперь городская площадь. Там и построил вскоре себе новую обитель — однокомнатный, без изысков домик (в нем сейчас туристический центр, гости из Нью-Йорка и Бостона приобретают тут путеводители).
        Того количества лисиц, что гнались за Аароном Дженкинсом, сегодня уж в помине нет. Хотя некоторые старожилы еще помнят дни, когда от них в лесу проходу не было. Запросто можно было увидеть их прикорнувшими в курятнике или ловящими рыбу в озере Старой Оливы. Некоторые даже утверждают, что всякий раз, как со двора прогоняли собаку, лисицы принимали ее к себе, и оттого рождались диковинные псы с грубой рыжеватой шерстью. И в самом деле, одно время здесь было полным-полно таких псов — до того, как вдоль 22-го шоссе выстроились фермы и город опоясали сады, так что холодными октябрьскими днями весь мир теперь пахнет, будто яблочный пирог.
        Еще лет двадцать пять назад в лесу жили сотни лисиц. Как смеркалось, они собирались и лаяли, подвывая,  — каждый вечер в одно и то же время (часы можно было выставлять но их вою). А потом в одну ужасную осень был снят запрет на охоту, и все словно с ума посходили, стреляли во все, что движется. Сейчас многие жалеют, что такое тогда творилось, очень жалеют. Кролики ныне так осмелели, что посреди бела дня спокойно сидят себе на ступеньках библиотеки. То с огорода их гонишь, где они угощаются твоим лучшим кочанным салатом и бобами, то видишь на парковке у магазина, с комфортом разместившихся жарким полднем в тенечке у твоей машины. Они просто чума какая-то, всякий скажет. Даже сердобольные дамочки из библиотечного комитета нет-нет да и положат у двери приманку с ядом.
        Очень много кроликов у проселка, что ведет на Лисий холм; и даже внимательный водитель рискует переехать там парочку ушастых. Лишний повод, кстати, держаться подальше от холма. Марч Мюррей, уроженка здешних мест, тоже так считает вот уже девятнадцать лет. Все это время она прожила в Калифорнии, где чистые, желтые, как лимон, рассветы заставляют забыть о существовании всех других мест мира. Например, здешнего леса, где в октябрьский послеполуденный час легко перепутать день с ночью и где дождь льет с такой силой, что никакая птица не взлетит. Именно в один из подобных дней, когда небо — цвета камня, а ливень так холоден, что обжигает кожу, Марч вернулась домой, и хотя возвращаться не планировала, все же очутилась здесь по своей собственной воле.
        Сам по себе этот акт не означает, однако, что она тотчас вновь стала «местной» (притом что, как и прежде, помнит, например, имена владельцев всех городских магазинов). За время своего отсутствия Марч позабыла, во что способен превратить немощеную дорогу ливень. Она ходила по ней раньше каждый божий день, но сейчас ухабы куда глубже тех, что ей помнятся, и когда взятый напрокат автомобиль наезжает на поваленные бурей ветки, раздается ужасный звук наподобие хруста костей или сердцебиения. Машину кренит, на подъемах она тужится и всякий раз шипит, проходя глубокую лужу.
        — Похоже, мы таки застрянем,  — объявляет Гвен, дочь Марч и истый глас судьбы.
        — Нет, не застрянем,  — убеждена Марч.
        Возможно, так бы оно и было, не будь Марч столь уверена в своих словах. Она изо всех сил выжимает газ, по своему обыкновению — торопливо, и машина, рванув, въезжает в самую глубокую лужу, где некое время плавно погружается, а затем окончательно глохнет.
        Гвен испускает стон. По самое днище в мутной воде, в двух милях от ближайшей цивилизации.
        — Поверить не могу, что ты это сделала!
        Гвен уже пятнадцать. На днях она основательно обстриглась и выкрасила волосы в черный цвет. И тем не менее осталась весьма симпатичной, несмотря на все эти свои диверсии. У ее голоса несколько лягушачий обертон (из-за сигарет, которые она тайком выкуривает), и эту интонацию Гвен умело пускает в ход, когда чем-то недовольна.
        — Теперь нам никогда отсюда не выбраться,  — «квакает» она.
        Марч чувствует, что нервы на пределе. Они в пути с самого рассвета: сначала из Сан-Франциско летели в Логан,[1 - Аэропорт в Востоке. (Здесь и далее примечания переводчика.).] затем из Бостона катят в этом прокатном автомобиле. Последняя их остановка — взглянуть на приготовления в похоронном бюро — окончательно ее добила.
        Она бросает взгляд на себя в зеркало заднего вида и недовольно хмурится. Вердикт: хуже, чем обычно. Марч мало ценит то, что многие сочли бы самыми яркими ее чертами,  — благородные линии рта, темные глаза, густые волосы, которые она из года в год подкрашивает, скрывая серебряные прожилки, что стали появляться; едва лишь она вышла из девичьего возраста. Все, что Марч теперь видит, вглядевшись в отражение: она бледна, истощена и на девятнадцать лет старше, чем была, когда уехала из этих мест.
        — Мы выберемся отсюда,  — говорит она.  — Не бойся.
        Она проворачивает ключ зажигания. Двигатель затарахтел… и стих.
        — А я тебе говорила,  — вполголоса ворчит Гвен.
        Без включенных дворников ничего не разглядеть. Дождь звучит музыкой с другой планеты. Марч откидывается на сиденье, закрывает глаза. Она и так, не видя, прекрасно знает: слева тянутся поля фермы Гардиан и стоит каменная стена, забравшись на которую она ходила с раскинутыми руками, готовая ко всему на свете. Ей действительно тогда верилось, будто она держит свою судьбу всей пятерней, как если была шариком из зеленого стекла или яйцом малиновки, брелоком, который глупая девчушка, найдя, берет себе. Ей верилось: все желанное со временем получишь, ведь судьба — сила, что работает на тебя, а не против.
        Марч пробует опять завести машину. «Давай, детка»,  — приговаривает она. Эта дорога — совсем не то место, где ей хочется находиться. Ей слишком хорошо известно, кто живет неподалеку, и постучаться в его дверь отнюдь не входит в ее планы. Марч жмет на газ всем телом и душой в придачу, и зажигание наконец срабатывает.
        Гвен обвивает шею матери руками. Междоусобица до поры до времени забыта, а равно и причины, по которым Марч настояла тащиться с ней за тридевять земель, а не остаться дома с Ричардом.
        Что, мать не верит дочери? Или та совершила у себя дома в Калифорнии федеральное преступление? Нечто вроде. Вещественное доказательство номер один: противозачаточные таблетки на дне рюкзака Гвен, зажатые между салфетками «Клинекс» и батончиком «Сникерс». Доказательство номер два: «травка» и рулончик папиросной бумаги, найденные на днях в ящике ее тумбочки. И конечно же, номер три, самое отягчающее доказательство из всех: отсутствующее выражение лица у любой пятнадцатилетней девчонки. Номер три — вот причина и следствие. Номер три — вечные проблемы, и слезы ночь напролет, и ледяной холод отношения к матери — не важно, по поводу или без.
        Догадывается ли Гвен, что Марч знает эти пятнадцать вдоль и поперек? Знает, например: что бы ни пришло к тебе в этом возрасте во всей своей неотвратимости — станет преследовать вечно, если развернешься и побежишь.
        — Чем скорее мы выберемся отсюда, тем лучше,  — сухо информирует Гвен мать.
        Ей смерть как хочется курить. Приходится держать себя в руках, а это отнюдь не то занятие, в котором она преуспела.
        Марч жмет на газ, и колеса, завращавшись, еще глубже уходят в грязь. Никакой надежды стронуться с места. Им вообще никуда не добраться без помощи буксира.
        — Проклятье,  — чертыхается Марч.
        Гвен не нравится, как прозвучало это слово. Ей вся эта ситуация не нравится. Легко догадаться, отчего турист — редкая здесь птица и почему путеводители в центре для приезжих пожелтели от времени. Осень в этих лесах плодит привидения. Их не видно и не слышно, но они всегда где-то рядом с тобой. Об их присутствии узнаешь, когда сердце начинает чаще биться. А обернуться и никого за спиной не увидеть — совсем не убеждает, что здесь и впрямь никого нет.
        Гвен приоткрывает дверцу. Никакого уличного освещения, ни одного фонаря мили и мили окрест. Если не знаешь, куда идти, стало быть, потерялся. Но ведь мать знает дорогу. Она выросла здесь. Не может не знать.
        — И что нам теперь делать?
        — Теперь,  — Марч вынула ключ зажигания,  — мы пойдем.
        — Через лес?
        Голос Гвен, и без того лягушачьего тембра, словно треснул надвое.
        Не ответив, Марч шагает из машины и по голень оказывается в воде. Хлюпая по луже, бредет к багажнику за своим чемоданом и рюкзаком дочери. Она забыла, как холоден, как ароматен воздух в октябре. Забыла, как способна тревожить темнота. Дальше чем на фут от глаз ничего не разглядеть, и дождь так тебя хлещет, будто ты плохая девочка, недостаточно еще наказанная.
        — Я туда не пойду.
        Гвен вышла, но не отходит от машины. Тушь, так тщательно нанесенная в ожидании, пока мать выйдет из похоронного бюро, стекает по лицу широкими черными полосами.
        Марч и не думает уговаривать. Она знает: не сработает. Даже самые веские доводы — пустой звук, когда сама она была в возрасте Гвен. До нее пытались донести: веди себя хорошо, не спеши, семь раз подумай — но случая не было, чтобы она вняла хоть одному совету.
        Марч твердо берется за чемодан и хлопает дверцей.
        — Решай сама, что делать. Хочешь ждать здесь — тебе видней. А я иду к дому.
        — Ладно, ладно,  — ворчит Гвен,  — я с тобой, если уж тебе так хочется.
        Гвен надевает рюкзак. И за миллион баксов она здесь не останется одна. Теперь понятно, почему мать (а кстати, и отец, который тоже вырос здесь, в доме у дороги) никогда сюда не возвращалась. Причина, по которой они с матерью все-таки здесь, немного пугает. Позволь себе Гвен — точно бы случился сейчас нервный срыв. Ее бьет дрожь, зубы отбивают дробь. Вот погодите, позвонит она Минни Гилберт, лучшей своей подруге, и скажет: «Зубы у меня клацали, как у скелета на веревочках. Я даже закурить, черт возьми, не могла, мать стояла рядом. И все из-за похорон какой-то старушенции, к которой я вообще никакого отношения не имею».
        — Ты в порядке?  — спрашивает Марч, пока они идут по разбитой дороге.
        — В полнейшем,  — отвечает Гвен.
        Похороны во вторник. У Гвен запросто может случиться обморок, особенно когда она впихнет себя в узкое черное платье, что лежит, придавленное бейсбольным мячом, на самом дне рюкзака. Умерла Джудит Дейл — хозяйка дома, вырастившая Марч (мать которой почила, когда та едва вышла из неявного возраста). Миссис Дейл регулярно, раз в год приезжала погостить к ним в Калифорнию, но Гвен не удается вспомнить ее лицо. Может, подсознание сопротивляется, может, это нежелание касаться таких неприятных тем, как смерть, и старость, и существование в жутковатой местности, наподобие этой.
        — Как думаешь, гроб закроют?
        Похоже, дождь стихает.
        — Думаю, да,  — говорит Марч.
        И в самом деле: Джудит и при жизни была самым скрытным человеком и всех, кого Марч когда-либо встречала. Все ей расскажешь, всю душу изольешь, и только много позже, спустя годы, откроется, что о себе-то она не проронила ни слова. Не узнать было даже, что ей нравится на десерт, не говоря уж о том, кого она любила и во что верила.
        Дождь стих, и стало слышно, как шуршат какие-то создания в лесу. Парочка мышей, должно быть. Енот вышел на дорогу попить из лужи.
        — Ма-ам…
        Что-то пронеслось у Гвен над головой.
        — Не бойся. Это сова.
        Не так давно здесь водились пумы — рык их разносился по лесу — и черные медведи, шедшие по осени лакомиться во фруктовые сады. Лоси, что кидались, выставив рога, на все, что движется. Когда Марч была совсем еще девочкой, синева над головой была такой чистой, что городская детвора пи как не могла взять в толк, отчего это не получается снять звезду с неба, просто протянув руку.
        — Скоро уже?  — не терпится Гвен.
        Вот бы оказаться на заднем сиденье чьей-нибудь «хонды», думается ей.
        Сумерки. Странное, обманчивое время, когда видишь то, чего нет. По крайней мере, нет сейчас, в настоящем. Вон там, у кленов,  — лестница Алана, ее брата. Темный силуэт в лесу — наверное, корзина Джудит Дейл, которую она всегда брала, идя по чернику. А поодаль, у каменной стены, стоит мальчик, в которого Марч была влюблена. Ей чудится или он действительно пошел за ними следом? Замедли она шаг — и он догонит, поравняется. Надо бы поосторожнее, иначе мальчик навечно останется рядом.
        — Зачем так нестись?
        Гвен запыхалась, пытаясь поспеть за матерью.
        — Я вовсе не бегу,  — убежденно отвечает та.
        И тут же приводит ряд причин, почему бежать надо. А именно: добраться до ближайшего телефона, срочно позвонить, чтобы приехали и вытащили машину. И Ричарду в Калифорнию, пусть не волнуется — они целы и невредимы. Обязательно связаться с Судьей: обговорить, когда можно будет осмотреть имущество миссис Дейл. А еще звякнуть Кену Хелму, он всегда не прочь был у них подзаработать: придет, взглянет на дом, не нужен ли ремонт. В мансарде, конечно же, полно белок. Как, впрочем, и всегда в такое время года.
        Нарядные ботинки Гвен облеплены грязью, ей холодно.
        — Понятно теперь, отчего ты и папа никогда сюда не возвращались. Здесь мерзко.
        Плечи Марч болят от чемодана, онемела шея. Старая грунтовка — один сплошной подъем. Им бы пойти по 22-му шоссе, однако там, по левую руку, не миновать развилки, прозванной в народе Чертовым Углом. У Ричарда — разгар семестра, он не поехал. А то не было бы проблем. Она не готова пройти то место лишь с Гвен на пару. Еще не готова. Говорила ведь и Ричарду, и себе: прошлое — всего лишь прошлое, оно было — и уже бессильно. Однако если это так, то откуда тогда ощущение, будто некто незримый водит сверху вниз по ее коже кубиком льда?
        — Кажется, я вижу дом,  — сообщает Гвен.
        Кен Хелм первым обнаружил миссис Дейл. Он принес кирпичи — чинить дымовую трубу — и постучал в дверь. Был ранний вечер понедельника, небо темно-синим бархатом ложилось на холмы. Кен подумал было, что никого нет дома, но затем налетел ветер и распахнул дверь. Джудит сидела в кресле у камина, душой уже не в мире сем. Билл Джастис, старый друг и деловой партнер отца Марч, известный всему штату просто как Судья, позвонил ей в Калифорнию на следующее же утро. Что ж, по крайней мере, обошлось без больничной койки, болей и героических мер по спасению. Однако это не слишком утешает Марч. В особенности потому, что Билл — адвокат с полувековым стажем, тридцать лет из которого он был к тому же и судьей,  — прикрывал рукой телефонную трубку, надеясь, что не слышно, как он плачет.
        — Дымовая труба, однозначно,  — щурится в темноту Гвен.  — Я вижу ее. А еще ворота.
        В самолете, после тряски на взлете, Марч заснула. Иными словами, сделала то, чего не следовало ей в дороге делать, ибо всякий раз, отходя от сна, она долгое еще время была вялая, медлительная и не в состоянии сообразить, что к чему.
        Ей снился отец, вот уже двадцать пять лет как умерший. Генри Мюррей стоял в дверях их гостиной, в том свитере, что больше всего ей нравился,  — бурой шерсти, с глубокими карманами, где он всегда держал ментоловое драже. Они с Биллом Джастисом были единственными адвокатами на весь город. Хоть и партнеры — но по разные стороны баррикад в наиболее трудных тяжбах, благодаря которым отец и снискал себе популярность.
        «Вам Мюррея или Справедливость?»[2 - Джастис (Justice) буквально означает «справедливость».] — шутил обычно Билл. И должно быть, не мог иначе, поскольку Мюррея любили все. Дети выпрашивали по мятному леденцу всякий раз, как он появлялся в городе, и неугомонно следовали за ним, прося еще. Когда он внезапно умер, допоздна заработавшись в своем офисе, вся ребятня в городе заговорила об аромате мяты, странным образом возникшем в ночном воздухе, будто что-то сладкое незримо проносили мимо.
        При каждом воспоминании об отце Марч ощущает острую боль в боку. Поразительно, как много утрат способен выдержать человек. У Ричарда вообще никого не осталось, за исключением Марч и Гвен. У Марч с этим немного лучше — есть брат Алан, от которого, впрочем, она стала так далека, что более нет смысла считать их родственниками. И вдвойне такого смысла нет по отношению к сыну Алана, мальчику, которого она никогда даже не видела.
        — Пришли,  — объявляет Гвен.
        Ворота. Марч ставит чемодан и осматривается.
        — Поверить не могу, мам, что ты могла здесь жить. Ну и ну!
        В сумерках дом выглядит кособоким и старым. Сгоревшая часть — кухня и обеденный угол — отстроена в виде более чем скромной пристройки. Марч прожила в этом доме до двадцати одного года. Вон ее окно, над крышей веранды, с черными ставнями, слетевшими с петель. Там и проводила она почти все время в те последние годы. У окна. В ожидании.
        Удивлена ли Марч, что вспомнила о Холлисе, увидев вновь свое окно? Ей было только семнадцать, когда он ушел, а она уже любила его, казалось, всю свою жизнь. В ту ужасную зиму с небом непреходяще пепельного цвета и полностью обледеневшим орехом во дворе она впервые стала находить серебряные нити, пробившиеся в ее темных волосах.
        Смеркается. Тот самый двор, орех, раскинувший ветви. И нечто в кустах айвы, отчего они ходуном ходят. Гвен жмется к Марч, вся словно льдом покрылась, снаружи и внутри.
        — Ма-ам…
        Если Гвен кажется испуганной, значит, так оно и есть. Не на то, прямо скажем, она рассчитывала, согласившись ехать с матерью на похороны в другой конец страны. Она рассчитывала прогулять недельку школы, дрыхнуть до обеда каждый божий день, есть лишь шоколадные батончики да кукурузные хлопья, пребывая в полном отрыве от опостылевших будней. Но сейчас, этим темным вечером, она чувствует, каким далеким стал ее дом. Кто эта женщина рядом, с длинными черными волосами и печальным выражением лица? Достаточно смелая (точнее, изрядно шальная)  — пререкаться с охранниками, попавшись на краже в торговом центре Пало-Альто, сейчас Гвен действительно боится. Ну надо же в такое впутаться! И ведь не развернешься, не побежишь домой.
        — Не бойся. Это всего лишь кролики.
        И верно, это пара кроликов бурого окраса, под изгородью из айвы. Самый крупный скакнул к Марч и Гвен с таким видом, словно хочет выяснить — кто кого. Будто весь этот холм — его, существа, что целиком поместилось бы в широкую дамскую шляпу или кухонный котелок.
        — Брысь!  — говорит ему Марч.  — Пошел вон!
        Он даже не шевельнулся, и ей приходится воинственно потрясти чемоданом. Кролик не спеша ускакал в лес.
        — Видишь, никаких проблем.
        Но Гвен далека от уверенности, в безопасности этих мест.
        — Зайдем?  — шепотом спрашивает она ломким, надтреснутым голосом.
        — Или придется; спать на веранде.
        Обе улыбаются. Не такая уж и темень, чтобы не разглядеть, как водосточные трубы обрушивают на веранду потоки воды. Ни одного сухого места, где можно бы провести ночь (если только ты, конечно, не сороконожка или какая иная полезная тварь) Марч проводит рукой под почтовым ящиком. Там, как и всегда, спрятан запасной ключ.
        — Выходит, ты точно здесь жила,  — убеждается Гвен.
        Каждое утро Марч видела это небо. Стремглав выбегала из дому, перемахивая за раз по две-три ступеньки. Всегда спеша, всегда в надежде на что-то большее. С того места, где они стоят, виден огород миссис Дейл. Марч вдруг охватывает чувство покоя. Что бы с нами ни стряслось, есть все же в этом мире постоянство. Огород — точь-в-точь такой, как при Марч-девочке. Буйно растет мята, неотличимая от сорняка, и горько пахнущий лук ничуть не затронут наступившими холодами. Последняя в сезоне капуста льнет к изгороди аккуратными, и ровными рядами, словно то расселись цирковые дрессированные жабы.
        Может, Марч и пожалеет еще, что вернулась, но сейчас нет на свете другого места, где она бы ощутила себя так, как здесь… как дома. Невдалеке виднеется фруктовый сад, самая ее любимая часть усадьбы. Яблони скручены, как маленькие старички, развернутые спинами к ветру. В такое время года Марч каждый день после обеда лазала по деревьям, срывала кисло-сладкие «макинтош», терпкие «макон». Яблоко вокруг черешка надо повернуть ровно восемь раз, а потом еще восемь. На каждый поворот произносишь очередную букву алфавита. Это самый верный среди девчонок способ узнать, настоящая ли у тебя любовь. Если ветка высвободилась после буквы, с которой начинается твое имя,  — значит, настоящая.
        2
        Он появился, словно почтовый пакет, в серый, ветреный день. Марч совершенно отчетливо помнит: суббота, отца вот уже неделю как нет (уехал в Бостон, на конференцию), а самой ей немного нездоровится — слегка лихорадит и насморк. Миссис Дейл поит ее апельсиновым соком и чаем из мяты. Сегодня она проснулась поздно — нечастый случай в ее одиннадцать лет, когда весь мир распахнут настежь и ждет тебя, тебя одну.
        Алан, брат Марч, известный соня, уже, как ни странно, на кухне и пьет кофе. Он на десять лет ее старше, окончил Бостонский университет (не очень, кстати удачно) и записался на курсы аудита юридической школы в Дерри, все еще надеясь пойти по стопам отца, что ему, впрочем, так никогда и не удастся.
        — А у нас будет жить один парень,  — сообщает он, когда Марч, покачиваясь от слабости, пришла на кухню позавтракать.
        — Нет, не будет.
        В свои одиннадцать Марч уже прекрасно знает цену его словам и потому остерегается им верить.
        — Я серьезно.
        Он как раз стал ходить на свидания с Джули — девушкой, на которой потом женился,  — и оттого сегодня благодушнее обычного. Не назвал Марч, как за ним водилось, ни слабоумной, ни дурочкой, не обратился к ней, чтобы позлить, полным именем — Марчелина.
        — Папа привез его из Бостона. Увидел, как тот слоняется голодный по улицам или что-то вроде того.
        — Ну да, ну да,  — с ехидством кивает Марч.  — Врун несчастный.
        — Спорим? Ставишь на кон все из своей копилки?
        Неся корзину снятого с веревки белья, вошла миссис Дейл. В те времена она туго подвязывала волосы и предпочитала домашние свободные брюки да шерстяные кофты на пуговицах, а также мир и спокойствие в доме.
        — Люди ведь не могут так запросто брать себе других людей? Правда же не могут?
        Она всегда обращается к Джудит за поддержкой, но сегодня та лишь пожимает плечами: всех деталей она не знает, однако действительно подготовила с утра спальню для гостей, застелив кровать свежими простынями и стеганым одеялом, которое хранилось в мансарде.
        Марч идет к окну, но никого во дворе не видит. С масляным гренком подошел, смахивая с себя крошки, Алан.
        — Он там,  — указывает на сад.
        И действительно, он там, у ворот. Тринадцатилетний, тощий, с длинными темными волосами, месяц не мытыми.
        — Подарочек,  — усмехнулся Алан с типичной для себя презрительной интонацией.
        Мальчик, должно быть, ощутил, что на него смотрят,  — вдруг поднял голову и уставился в их окно. По небу плывут по воле ветра редкие размытые облака.
        Марч помахала рукой, и мальчик так удивился, что даже заморгал. Она ответила бы улыбкой на его замешательство, если бы внезапно не поняла: ей не хочется отводить от него взгляд.
        — Мы поселим его у себя навсегда?
        Где-то глубоко внутри себя Марч чувствует, что эти слова лучше бы прошептать.
        — О господи, надеюсь, нет,  — ворчит Алан.
        А мальчик все смотрит и смотрит на нее. Траву в тот сезон еще не косили, и нарциссы закрыли бутоны, защищаясь от нежданного ненастья.
        — Я беру его.
        — Не шути так,  — сказал Алан и вышел, а она остается стоять там, где стояла.
        — Я серьезно,  — громко заверяет она, хотя рядом и нет никого. Тридцать лет прошло, а Марч ясно помнит привкус тех слов во рту. Как неописуемо они прозвучали, как сладостно.  — Теперь он мой. Навеки.
        Все, что ей удалось о нем узнать, рассказала Джудит: он сирота из Бостона, такой нищий, что кормился лишь крекерами да тем, что удавалось стащить. Не многие прохожие уделили бы ему хоть минуту своего времени, не говоря уж о долларе на ужин, а сердобольный отец Марч взял и привел его к себе домой.
        — И это все, что мы о нем знаем?
        Ясный, погожий день. Они с Джудит сидят на крыльце, наполняя птичью кормушку, которую та всегда затем вешает на орех.
        — А где его родители? Какой он веры? Есть ли братья, сестры? Откуда нам знать, что ему тринадцать?
        — Нельзя быть такой любопытной,  — пресекает поток вопросов Джудит.  — Зовут его Холлис, и он останется здесь. Вот все, что тебе нужно знать.
        Поначалу он не выходит к обеденному столу. Даже когда подавали отбивные из молодого барашка, спаржу, а на десерт клубнику. И избегает смотреть в глаза, и Генри Мюррею тоже, которого, однако, заметно уважает (судя по тому, что со всеми, за исключением отца, пререкается). Паренек определенно был довольно дерзок, однако то была какая-то раздраженная дерзость, от нелюдимости. Он мог так взглянуть, что становилось не по себе. Взгляд его выражал все то, о чем он молчал.
        Прошло три месяца, а Холлис по-прежнему всех их чуждался. Но чем меньше он раскрывал себя, тем интереснее становился для Марч. Она все надеялась, что как-нибудь пересечется с ним, но, когда это действительно случалось (один раз, когда он швырял камни в незримую цель за садовой оградой, и еще, когда они едва не столкнулись в коридоре по дороге в ванную), она словно немела в его присутствии. А поскольку была известной любительницей поболтать, такое ее поведение воспринималось как особенно загадочное.
        — Не молчи, скажи хоть слово,  — убеждала ее миссис Дейл, когда Холлис оказывался рядом, но та будто язык проглотила.
        Марч даже стала пить дождевую воду, выведав этот рецепт у миссис Хартвиг (работницы школьного буфета),  — вернейшее средство, говорят, от детского косноязычия и молчаливости.
        И тем не менее Холлис и Марч не разговаривали. Им даже не удавалось попросить друг друга передать хлеб за столом или масло. Лишь летом сбылось ее желание. Был, помнится Марч, июль или первая неделя августа. Стояла дикая жара, которая, казалось, продлится вечность. Марч всюду ходила босоногая, с черными, словно сажа, ступнями. Она как раз пила стакан мятного чая со льдом, и который принесла ей Джудит, как вдруг увидела стрекозу над головой — намного крупнее всех тех, что носятся обычно над гладью озера Старой Оливы, и такую голубую, что девочка даже заморгала.
        Она пошла за стрекозой. Та, залетев в гостиную, уселась на портьеру. В кресле отца сидел Холлис, читал один из его учебников, какой-то мудреный Труд касательно расследования убийств.
        — А я хочу поймать ту стрекозу,  — неожиданно для самой себя произнесла Марч.
        Холлис смотрит на нее. Глаза у него — что твоя сажа.
        — Молодец,  — выдавил он наконец.
        Стрекоза бьет радужно-переливчатыми крылышками по ткани портьер.
        — Так помоги мне.
        Марч даже удивилась, насколько уверенно она это произнесла. И Холлис, наверное, тоже — поскольку отложил книжку и действительно стал помогать.
        Испуганная стрекоза забилась об оконное стекло, а затем, с отчаяния ввинтилась в длинные волосы Марч. Девочка все еще чувствовала биение тельца и крылышек, почти невесомых, и после того, как Холлис смахнул насекомое со спутанных прядей. Он распахнул окно, и стрекоза вылетела, тут же исчезнув из виду, будто проглоченная небесной синевой.
        — Ну что, теперь ты счастлива?
        От него очень пахнет мылом (миссис Дейл сумела настоять на ежедневной ванне) и еще каким-то трудноопределимым, «жгучим» запахом. Позднее Марч пришла к выводу, что так, должно быть, пахнет гнев.
        — Еще нет. Но скоро буду,  — ответила она.
        Повела его на кухню и, вынув избуфета, поставила на стол две коробки фисташкового мороженого. Они уплели тогда по целой пинте[3 - Около полулитра.] на каждого и вскорости тряслись от холода, хотя солнце по-прежнему нещадно палило. Марч до сих пор помнит, в какой лед превратился ее язык.
        — Лучше держись от этого паренька подальше,  — предупреждал брат Марч.
        Он рассказал ей мерзкие слухи: будто Холлис кого-то убил и теперь освобожден под надзор их отца. А мать его — проститутка, покончившая с собой. И что Марч не мешает понадежнее запереть свои драгоценности — серебряный гребень (наследство от матери) и позолоченный браслет с брелоками,  — так как Холлис, скорее всего, еще и вор.
        Марч знала: это зависть. Алан бледнел всякий раз, когда Генри Мюррей представлял Холлиса гостям как своего сына. Он никогда с отцом не ладил, разочаровывая его во всем, а теперь еще и потеснен тем, кто «до недавнего времени шампуня в глаза не видел и знать не знает, как в обществе себя вести!». Званый обед ли, празднество — а Холлис сидит себе да листает какой-нибудь из нуднейших юридических учебников отцовской библиотеки. Спросишь что-нибудь — и не подумает ответить. Единственные, кому он откликается,  — Генри Мюррей и Марч.
        — Почему бы тебе не отправиться туда, где тебя согласны терпеть?
        — Почему бы тебе не заткнуться?  — отвечает тем же тоном Холлис, даже не взглянув на Алана, который вообще-то лет на восемь старше и вполне уже мужчина, несмотря на свое дурацкое ерничанье.
        Он рад малейшей возможности унизить мальчишку. На людях обращается с ним будто со слугой, а наедине дает как следует понять, кто здесь лишний, кто здесь приблуда. Частенько проникает в комнату Холлиса, пакостя там вволю. Льет кровь коровьего отела в ящики комода, уничтожая и без того скромный гардероб мальчика и прекрасно зная, что тот скорее станет бессменно носить одно и то же, чем признает поражение. Подкидывает в шкаф навозную кучу. К тому времени, как Холлис определит, откуда несет вонью, все, что Генри Мюррей дал ему — книги, тетради, белье,  — пропитается ею насквозь.
        Чем добрее их отец к мальчику, тем более жесток Алан. Шла первая зима, как Холлис жил с ними. Отец с подарками вернулся с конференции в Нью-Йорке. Марч досталось изящное золотое ожерелье, а обоим парням — по великолепному карманному ножику, сталь с перламутром. Алан к тому времени окончательно завалил занятия в юридической школе, и теперь тот факт, что к нему и «этому вот существу» отнеслись как к равным, фактически как к братьям, сделал его мрачнее тучи. Когда все сели ужинать, он уже кипел от злости.
        — Он слишком мал еще иметь такой нож. Ты мне такого в его возрасте не позволял. Ему вообще доверять нельзя.
        — Все у тебя будет хорошо,  — сказал участливо Генри Мюррей Холлису, сидевшему от него по левую руку.
        — Да ты что, слепой?  — вскрикивает Алан.
        Миссис Дейл в тот день не было, но она успела приготовить и накрыть им ужин: жареная курица, картошка, зеленые бобы. Алан с силой пихает тарелку, на стол опрокидывается стакан.
        — Никто в здравом рассудке не дал бы ему нож в руки. Ты что, с ума сошел?
        Если и существовало что-либо на свете, чего Генри Мюррей не выносил, так это люди, которые вели себя нечестно. А таким, очевидно, и был сейчас его сын. Холлис слова не сказал в свое оправдание, и вот что Марч было мучительно видеть: как он не может никому посмотреть в глаза. Мальчик, казалось, свертывался внутрь себя, погружался все глубже и глубже, пока та часть его, что сидела с ними за столом, не стала лишь, крупицей всей его души.
        — Заткнись!  — выкрикнула она.  — Уж если кто и спятил, так это ты.
        Марч сидит справа от отца, тот накрыл ее ладонь своею.
        — Я не хочу слышать от тебя таких слов. Ни к Алану, ни к кому другому.
        Холлис так и не притронулся к еде. Уставился в тарелку и молчит, но Марч ощущает, как чутко внимает он всему, что сейчас происходит.
        — Ты попросту завидуешь,  — бросает она брату.
        Алан издает сухой смешок.
        — Кому, вот этому?
        Презрительный кивок на мальчика.
        Генри Мюррей кладет на стол вилку и нож.
        — Выйди.
        — Я?  — Алан, похоже, действительно шокирован.  — Ты хочешь, чтобы я ушел?
        — Вернешься, когда сумеешь вести себя как подобает.
        Интонация, с которой это сказано, сомнений не оставляет: Генри Мюррей не склонен более терпеть подобное, по крайней мере не в этот вечер за столом.
        Алан поднимается так резко, что стул с грохотом валится на пол. Марч не сводит с Холлиса глаз: он взялся наконец за нож и вилку. Тщательно режет на кусочки картофелины с мясом и вдруг, подняв голову, не мигая смотрит на нее. Марч охватывает какое-то странное, блаженное чувство. Нет, она заставит-таки его сегодня улыбнуться. Во всяком случае, постарается. Скосив глаза, Марч показывает язык.
        — Как это понимать?
        Она представить не могла, что отец заметит!
        — Никак папа.
        Марч бросает взгляд на Холлиса и убеждается: если он и не рассмеялся, то уж во всяком случае улыбнулся.
        — Никак, мистер Мюррей,  — подтверждает он.
        — Отрадно слышать.  — Генри Мюррей берется наконец за столовые приборы.  — Одного невоспитанного ребенка в семье мне более чем достаточно.
        Алану нужно бы сосредоточиться на поиске хорошей работы, на учебе в юридической школе. Он слишком взрослый уже для игр в вендетту. Но после того ужина подобная мысль прочно сидит у него в голове. Он выждал сколько нужно — не дать повод подозрениям — и холодным зимним днем, когда слегка снежило, с парой закадычных дружков подкараулил Холлиса на дороге, что ведет к озеру Старой Оливы. Они так долго ждали, заправляясь пивом, что под носами натекли сосульки. Они были готовы кого угодно избить до полного бесчувствия. Навалились, связали Холлиса, стали плевать ему в лицо. По очереди били, стремясь угодить по ребрам, целясь кулаками и ботинками.
        Горизонт был тускл, в небе каркали вороны. Изо рта и носа хлынула кровь. Им хотелось слышать, как он кричит, просит их прекратить, стонет, плачет. Тщетно. Холлис лишь закрыл глаза, чтобы случайно не ослепнуть от удара в лицо. Он так их ненавидел, что никакое проявление этого чувства не имело смысла. Кровь сочилась на снег, с той стороны озера доносился звук мотора (мистер Джадсон, землевладелец тех мест, ехал через свой лес на снегоходе).
        Наконец они устали его бить. Привязали к дереву и ушли. Прошло довольно много времени, стемнело, а Холлис так ни разу и не позвал на помощь. Когда он не явился на обед, Алан не преминул воспользоваться случаем, назвав мальчика «безответственным юнцом». А когда пробило девять, Марч пошла его искать. Когда нашла, Холлис пылал от ярости и невозможности действовать. Достав из кармана его курточки перламутровый ножик, Марч перерезала веревки. Холлис отворачивал лицо.
        — Не надо меня жалеть.
        На запястьях, где брат с дружками затянули узлы туго, обнажились кроваво-красные отметины.
        — Не буду.
        Она и вправду не жалела. Даже потом уж если кто и вызывал в ней жалость, так это Алан. К Холлису она чувствовала нечто совсем иное.
        — Я знаю, это сделал Алан. Скажи всем. А я скажу, что все видела.
        — Но ведь ты не видела.
        Он вытер кровь с лица тыльной стороной ладони, растер снегом щеки и руки. Куртка и так вся порвана, а он еще зачем-то рвет рукав рубашки.
        — И этого ты тоже не видела.
        Берет у нее ножик. Глубоко, длинно режет себя вдоль правой руки.
        — Прекрати!
        Не обращая внимания на рану, Холлис швыряет что есть сил веревку, которой был связан, и та исчезает в дальнем сугробе. Пошатываясь, идет домой, оставляя за собой кровавую дорожку. На полпути его начинает дико трясти от холода, хоть куртка и наброшена на плечи. Лисий холм, дом, входная дверь. В теплой прихожей он рухнул.
        Генри Мюррей повез мальчика в госпиталь Святой Бригитты. На рану наложили тридцать три шва.
        — Кто это сделал?  — требует Мюррей ответа у дочери, когда они ждут в госпитальной приемной,  — Алан?
        Марч смотрит в пол и не отвечает. Ее молчание звучит однозначным «да».
        Тем же вечером Генри Мюррей уведомил сына, что если тот хочет остаться в его доме, впредь должен обращаться с мальчиком с подобающим уважением. Более того, Алан напишет письмо с искренними извинениями и оплатит из своих сбережений больничный счет, а также стоимость новой куртки, купленной взамен порванной Нож у него, вопреки бурным протестам, конечно, отобран.
        Не добавляй еще и лжи к перечню своих проступков,  — произносит Генри Мюррей, и Алан перестает клясться в собственной невиновности.
        Той ночью Марч не спалось. Она пошла на кухню попить молока, а на обратном пути остановилась у комнаты Холлиса. Стучится, ждет — нет ответа — и отворяет дверь. Он — в кровати, но не спит. Марч вошла. В лунном свете сквозь окно виден снег на дворе. Рука мальчика — в белой перевязи.
        — Знаешь, зачем я это сделал?  — Он задумал себя порезать, еще когда стоял привязанный.  — И что никто не догадался, что я это сам.
        — Как тебе только духу хватило?  — Марч садится на кровать, осторожно касаясь руки.  — Болит?
        — Идиотский вопрос.
        Это прозвучало достаточно резко, так что она могла бы развернуться и уйти — если б вдруг не ощутила, что он еле сдерживает слезы. Марч легла рядом. Он заплакал. Долго пробыла она с ним — пока он не заснул — поняла; как это все на самом деле больно.
        Они никогда не напоминали друг другу о той ночи, о том, что лежали рядом, но при этом стали не разлей вода. Кто бы из школьных друзей ни звал к себе Марч — даже если настаивал отец, мол, «ты должна водиться с девочками своего возраста, с Сюзанной Джастис например» (дочерью его делового партнера),  — она страдала от ненужного ей общества, считая секунды до встречи с Холлисом. Иногда просила извинить — знобит, живот побаливает — и без оглядки мчалась домой.
        Особенно запомнилось ей лето, в которое умер отец. Марч — четырнадцать. Ночная луна кажется неестественно огромной. Да, та самая серебряная луна августа, что пускается плыть по небу, когда в садах появляются дрозды. В тот год лесные квакши совсем с ума сошли. Их немолчный ор несся и с дальнего берега озера, и из каждой лужи во дворе. Они забирались в огород, в мяту миссис Дейл и там горланили до самого рассвета, не давая глаз сомкнуть. Лежишь и слушаешь поневоле этот лягушачий хор, живой пульс, затяжной рефрен душной августовской ночи, такой черной и бездонной, что гонит от тебя всякий покой и сон.
        Всякий раз, когда Марч выбиралась из своего окна на крышу веранды, Холлис уже был там. Нельзя было шуметь — не дай бог, кто проснется. Сначала они целовались, закрыв глаза, словно для пущей тишины и тайны, Марч никому об этом не рассказывала — ни миссис Дейл, которой во всех иных случаях безоглядно доверяла, ни приставучей Сюзанне Джастис, что вечно требовала посвящать ее во все секреты. То было лето, когда, казалось, нет никого на целом свете, кроме тебя и того, кого любишь. Так что Марч была вдвойне потрясена, когда Алан как-то утром разбудил ее, потрясши за плечо, и сказал, что умер папа.
        Генри Мюррей составил сотни завещаний для своих клиентов, но свое собственное так ни разу и не переписал — с тех самых пор, как родилась Марч. И Алан оказался единственным, кто унаследовал поместье «Лисий холм». Миссис Дейл, разумеется осталась в доме, и все расходы Марч оплачивались, а вот Холлис тут же был отправлен жить в мансарду. Теперь Алан мог поступать, как ему вздумается, с чего и начал, составляя дотошные недельные счета на парня «за питание и проживание». Вообще-то тот имел право еще целых два года временить с оплатой, пока не закончит школу, но не взял этой отсрочки. А пошел работать в булочную на Мейн-стрит, всю вторую половину дня, а после отправлялся на ипподром «Олимпия» (он стал делать так с тех пор, как понял, что есть шанс удвоить свои деньги, если рискнешь, конечно, теми, которые уже имеешь). По вечерам и выходным Холлис водил грузовик от Департамента общественных работ, посыпал солью зимние дороги, обрезал кусты в парках и собирал мусор вдоль 22-го шоссе в погожую погоду.
        Особенно погожей она была в тот день, когда он ушел. Подходил к концу последний класс школы, и Марч с миссис Дейл — за мытьем окон (ничто не должно загрязнять изумительную голубизну небес)  — говорили о ее будущем, светлом и безбрежном. Причем все, абсолютно все варианты — колледж, путешествия, работа в Бостоне — учитывали к Холлиса.
        Когда он пришел сообщить, что уволился со всех работ, он явственно ощутил, как зависим, подневолен был до этого момента. Парень отработал весь свой долг Алану. Во многом благодаря мерину по кличке Наждак, который, к изумлению всей публики, и Холлиса в том числе, умудрился прийти первым, при том, что ставка на него была один к двадцати пяти. Теперь он мог уйти — чисто, безупречно, готовый вступить в новую жизнь. То был самый важный день в его жизни, к которому он шел с тех самых пор, как умер Генри Мюррей. Но Марч этого не понимала.
        Он все время где-то работал, и она притерпелась к его почти постоянному отсутствию, начав посматривать по сторонам, с кем бы ей теперь водиться. Зачастила к жившим до соседству Куперам, сошлась с их дочерью — бледной, рыжеволосой Белиндой — и ни о чем в тот день не думала, разве что о выборе платья на вечер. Голубое? Или лучше белое? Внимания на вошедшего в комнату Холлиса недоставало.
        — Тебе где лучше: там с ними или здесь со мной?  — потребовал он ответа.
        Вопрос застал ее врасплох, она как раз примеряет сережки из своей шкатулки и не находит что сказать. Да и как тут найдешь, если он хватает ее за руку, чего прежде никогда не делал!
        — Прекрати,  — произносит веско Марч.
        Холлис вечно ревновал ее к этим Куперам. Он сильно стискивает ей запястье. Марч высвобождается и отступает на шаг.
        — Оставь меня в покое!
        Никогда она еще так с ним не говорила, и эти в сердцах сказанные слова прозвучали шоком для них обоих. Не слишком ли многого он от нее хочет? И как назло, нет ни секунды прийти в себя, подумать, найти верные слова.
        — Выбор за тобой.
        — Нет,  — фыркает Марч, не сознавая, как он раним.  — За тобой.
        Всегда огромная ошибка произнести: «Ну-ну, посмотрим, наберешься ли ты духу от меня уйти». И еще худшая — действительно уйти. От того, кого любишь. С того самого дня Марч постоянно думает: как нужно было поступить иначе? Остаться дома; не пойти к Куперам? Обвить его руками? Сознаться, что весь день только и думала об их общем будущем? Уже в гостях, за столом, она все поняла, извинилась, быстро оделась, вышла и всю дорогу бежала домой. Но было поздно.
        Он ушел, а Марч ждала его у своего окна день за днем, неделю за неделей. Ни писем, ни открыток. К тому времени, когда Марч оканчивала школу, она уж перестала второпях сбегать по лестнице — проверить почту. Но каждую весну возвращались в свое гнездо в ветвях: ореха голуби — и то был для нее знак верности Холлиса и его любви. Одноклассницы разъехались по колледжам или устроились на работу здесь же, в городе, повыходили замуж за парней, в которых были влюблены, а Марч все стояла и стояла у окна, вид из которого стал для нее всем миром и, прежде чем она это поняла, пустой дорогой ее судьбы.
        Прошло три года. Она едва узнавала себя в зеркале. Неизвестно, как такое получилось, но она более не выглядела молодой. И в утро своего двадцать первого дня рождения Марч Мюррей уже не подошла к окну. С тех пор она не интересовалась, вернулись ли по весне голуби в гнездо на орехе. Не слышала оглушительного кваканья лягушек. Забыла, как пахнет растущая у веранды мята. Она собрала свой чемодан, а миссис Дейл вызвала такси до аэропорта. Алан одолжил денег на билет до Калифорнии и обратно, но в самолете Марч пошла в клозет и швырнула в мусор возвратную часть билета.
        Одну жизнь Марч провела в ожидании Холлиса, пытаясь понять, что она сделала не так. Совсем другую — как жена и мать, став абсолютно иным человеком. И вот она здесь, на Лисьем холме, готовит постель в холодном, пустом доме, где не была так долго. Стелит чистую простыню, поправляет матрас на кровати. Девочкой она здесь спала. Той девочкой, что легко пускалась в плач и ночами считала звезды вместо овечек, когда не могла заснуть. Теперь Марч не плачет. Слишком занята. И все же, бывает, просыпается утром в слезах. Значит, ей снился он. Ничего из этих снов она никогда не помнит, только слышится запах травы на подушке, будто прошлое — это то, что можно вернуть, стоит лишь сильно захотеть, набраться смелости и произнести заветное имя.
        3
        Каждый вечер Холлис инспектирует границы своих владений. Пешком или на своем пикапе (а может, и вообще завязав глаза, если понадобится).
        Как бывший «бедный родственник», он абсолютно точно знает, что ему принадлежит. Даже вон та на первый взгляд бесхозная черника — его, и он с горьким наслаждением смотрит, как белки и еноты обдирают куст. Что ж, он не против, пускай едят вволю, не спрашивая разрешения (как это нужно было ему — что ни день и по любому поводу).
        Холлис долго считал, что прошлое способно только ранить, если дать ему всплыть в памяти. Если не прекратить перебирать в уме все, что сделано и не сделано. Не стоит заострять внимание на том, что пару десятилетий назад пошло не так, как надо. А лучше — вообще перестать думать. Бывают дни, когда Холлис, положившись только на привычку и инстинкт, действительно способен это сделать. Однако есть вечера — такой, как этот,  — когда не думать невозможно.
        Он знает: Марч Мюррей приедет на похороны. Может, даже уже приехала и сейчас она там, наверху, в своей комнате, где тени в этот поздний час стелются по полу.
        Когда не удается остановить натиск невеселых мыслей, Холлис пытается переключиться. Например, окидывает мысленным взглядом все, чем теперь владеет. А это далеко не только ферма Гардиан и «Лисий холм», но также большая часть заведений на Мейн-стрит, центральной улице Дженкинтауна. Есть у него земли и во Флориде — на Западном побережье и в Орландо да еще на островах Кис.
        К тому же он совладелец ипподрома в Форт-Лодердейл. Самое же приятное, что не нужно даже ездить в тот далекий штат, где некогда он так долго горе мыкал,  — все счета исправно поступают по почте.
        Скоро Холлису исполнится сорок два. Неплохой итог трудов — как для оборванца, который так ужасно выглядел, что сторож Куперов, пока не попривык, грозился вызвать полицию всякий раз, как его видел. Когда-то он ушел с Лисьего холма с сорока семью долларами в кармане, а теперь богач из богачей. Долги все выплачены, живи да радуйся. Но этого и близко нет. Вечно что-то гложет. Он принуждает себя есть не менее трех раз в день, но все равно продолжает терять в весе, будто не пищу ест, а собственную плоть.
        Все, хватит, не надо думать, не надо забираться в гущу невеселых мыслей. Лучше лишний раз проведать старого пони, что некогда принадлежал сыну. У пони рези в животе, значит, нужно не дать ему лечь на бок и отпаивать минеральным маслом. А еще вдуть по щепотке соли в каждую ноздрю. Этому средству его научили на ипподромах Флориды, и он рискнул поделиться им с горожанами, после чего оно стало вечным предметом шуточек завсегдатаев бара с гордым названием «Лев» (хотя те, кто тайком последовал совету Холлиса, не выглядели после разочарованными).
        Конечно, никто не скажет, что Холлис глуп и говорить с ним не о чем. И все ж его присутствие — это то, без чего большинство клиентов «Льва» предпочли бы обойтись. Да, он самый богатый человек города (а может, и всего округа), щедрый спонсор ассоциации полицейских и общества пожарников, и даже опекунский фонд госпиталя Святой Бригитты носит его имя. Однако это вовсе не означает, что с ним хотят знаться. Холлис видит: отцы города учтиво привечают его, лишь когда нужно отремонтировать крышу над библиотекой или привести в порядок дороги.
        Только богатство здесь способно оплатить такое уважение и почет. Многих незаметно передергивает, когда Холлис подсаживается к их столику, но они не смеют предложить ему поискать себе другое место. Учтиво с ним беседуют, про себя постоянно вопрошая, почему («черт тебя дери!») он не идет домой. А он даже не берет спиртного, сидит себе со стаканом колы или имбирным пивом. Причину такого поведения завсегдатаи давно уже пытаются разгадать. Джек Харви (спец по кондиционерам) убежден: Холлис подсаживается к чужому столику, надеясь завладеть душой соседа, когда тот хватит лишку. Когда он наконец уходит и дверь, послав внутрь залп холода, за ним захлопывается, публика, заметно осмелев, открыто говорит о нем как о сущем дьяволе. Мистер Смерть — вот как они его кличут между собой и пьют за его наискорейшую кончину.
        А женщины оборачиваются ему вслед и провожают взглядом. Они жалеют его, еще как жалеют.
        Он ведь потерял не только жену, но и своего мальчика Купа, настолько немощного от рождения, будто он был вылеплен из сырого теста. Одинока для мужчины такая жизнь, и женщины в городе знают, кто из них подходит ему больше всего. Необязательно самая привлекательная или юная. Скорее понимающая, нетребовательная. У которой муж работает в ночную смену или есть бойфренд, не местный, из другого штата. В общем; та, кто хорошо осознает: Холлис не даст ей всего, что она хочет,  — но и не отвергнет. У него на сердце рана — вот что говорят женщины, которые с ним спали, и ему нужна живая душа рядом. А неумолимый ход времени делает Холлиса только краше. Особенно по сравнению со школьными годами, когда ни у кого из них не было на него ни малейшего шанса. Когда он никого не видел, кроме Марч Мюррей.
        Вечереет. Холлис ищет по шкафам коробку с солью и, найдя, надевает куртку — столь изношенную, что уже не залатать. И дом под стать ей, почти разваливается, к вящему удовольствию Холлиса. Нет в нем ни кусочка, что быт бы свежевыкрашен за последние полтора десятка лет, а крыша, случись затяжной дождь, протекает в двадцати шести местах. Постепенное саморазрушение дома Куперов — хоть и малая, но все ж отрада. Холлису нравится созерцать паутину по углам гостиной, где мистер Купер любил курить свои сигары. Вечнозеленый сад его жены Аннабет, предмет ее гордости и зависти соседей, уничтожен на корню хрущами и мучнистой росой, из спальни их сына Ричарда доносится возня енотов, обживших стенные проемы, а в комнате Белинды края мраморной каминной полки до основания стерты. Знаменитый «веджвуд»,[4 - Фарфор с белым рельефом в виде камеи английской компании «Веджвуд», основанной в XVIII в.] столь изысканно смотревшийся на званых вечерах, теперь служит для кормежки собак и так выщерблен, что никому и в голову не придет представить, как некогда его везли из Лондона в деревянных ящиках и каждое блюдечко было
обернуто в белую вату.
        Холлис громко хлопает на выходе дверью, не обращая ни малейшего внимания на спящих рыжих псов. Те тут же вскакивают, готовые последовать за ним, столь же безотказно ведомые инстинктом, как и сам Холлис в своих делах. Эго бесхозные псы. Те самые, про которых говорят, будто они произошли от прогнанных хозяевами дворняг и лисиц (с тех пор прошла уж не одна сотня лет). Как бы то ни было, выглядят они и впрямь жутковато: шерсть жесткая, желтые глаза и резкий, пронзительный лай в придачу отпугивающий почтальонов и доставщиков покупок.
        Однако к Холлису у них совсем другое отношение. Они чувствительны к его настрою и, когда он замедляет ход — глубоко вздохнуть и посмотреть на небо,  — жмутся друг к другу и скулят. Им тревожно. Но они ошиблись, Холлису сейчас неплохо. Он лишь признательно окидывает взглядом все вокруг. Ему всегда нравился октябрь с понурой холодностью этой поры года. И смотреть на свою землю — никогда его не утомит. Да и с какой стати он должен перестать ценить то, чему некогда завидовал и чем теперь владеет? Он все отдал ради этой земли, так уж кому, как не ему, стоять на ней и чувствовать: «Мое».
        В год, когда Генри Мюррей привел Холлиса к себе домой, на ферме Гардиан держали больше полусотни скакунов. Самого Холлиса лошади не интересовали (и по сей день, кстати, не интересуют), но Марч была в восторге. Может, не столько даже табунами Куперов, сколько достатком этого семейства. Ее отец раздавал большую часть того, что зарабатывал, и сверхурочно работал тоже, как правило, за «спасибо». Хоть Генри Мюррей считался уважаемым членом общества, у Марч была всего только пара новых туфель в год, тогда как у Сьюзи Джастис, например, четыре-пять. А поскольку Марч все же больше заботила ее обувь, а не уровень соцобеспечения малоимущих, потому и нравились ей так сильно лошади Куперов: каждая из них стоила больше, чем когда-либо мог заработать отец.
        Холлис хорошо помнит, как они сидели на каменной стене, с высоты которой Марч могла считать и пересчитывать табун. Был жаркий ветреный день, она придерживала длинные темные локоны, что летели ей в глаза. Ветер громыхал как барабанный бой, как штормовое предупреждение, и все вокруг пахло травой. Да, лошади мистера Купера — не ровня костлявым «мешкам соломы», что бродят по дворам других ферм 22-го шоссе. Его скакуны участвовали в скачках Белмонта и Саратоги. Они так резвы, что запросто обгоняют буревые тучи, которые обычно наплывают с Лисьего холма.
        Как только Холлис женился на Белинде, он продал всех лошадей. Точнее, почти всех. Теперь в конюшне, рассчитанной не на один десяток, осталось только трое: ленивый Пони его сына Купа, рабочая старушка Джеронимо, некогда тягавшая тюки со свежим сеном в поля для чистокровок, да Таро, конь Белинды, убивший двух своих наездников (потом его сняли с состязаний). Холлис всех их ненавидит. Ненавидит звуки и запах лошадей. И глупых, что шарахаются от безобидного ужа и дождевых луж, и таких умных, как Таро. Причем последних даже больше.
        Приблизившись к конюшне, Холлис слышит, как хнычет пони. Совсем негромко, но этот звук напоминает Холлису, как ужасен может быть крик лошади. Не успев остановить нахлынувший поток воспоминаний, он видит белого коня, падающего на колени. Образ настигает как снегопад, как сель, с головой тебя поглотивший.
        Нет, он не собирается с этим жить. Он привык автоматически отключать память, чуть она коснется времен его отсутствия. Некоторые скажут, три года — не так уж много. Однако Холлис знает: достаточно, чтобы внутри тебя образовалась настоящая дыра; в самый раз — для полного опустошения, отныне и навсегда, и не важно, кем ты прежде был или мог стать.
        Таро — в первом стойле, как и всегда, с того дня, как поступил на ферму Гардиан. Гнедая чистокровная верховая,[5 - Порода верховых лошадей, одна из самых быстрых.] темный, словно красная древесина; он сорвал бы на аукционе больше, чем любая из выставленных Холлисом лошадей,  — если б не репутация, столь печально известная. По сей день для коневодов всего Восточного побережья Таро — пример скакуна, чей потенциал подчистую загублен, неоднократного призера, в такой степени свихнувшегося, что только и осталось продать его на собачий корм. Хоть он и слушался Белинду, горожане до сих пор вспоминают, как пару раз он вырывался на волю. Сэм Девероу, например (владелец магазина инструментов), и Мими Фрэнк (у нее салон красоты «Бон-Бон») божатся, что видели, как Таро, скача по городу, дышал огнем из ноздрей. Именно он, ходят слухи, опалил как-то теплым майским вечером всю сирень на Мейн-стрит. И доныне от цветов, что распускаются на тех кустах, несет запахом серы. Говорят даже, что дети, вздумай они нарвать букетик, моментально получают ожог руки.
        С чего бы это прижимистому Холлису держать никчемного старого коня, удивляются многие. Женщинам нравится думать, что это знак уважения к Белинде, мужчины же острят: ему просто невмоготу лишиться своей вещи за бесценок. Неверны оба предположения.
        Холлис держит Таро, ибо тот настолько же бесполезен, как и он сам. Они видятся каждый вечер, и всякий раз их обоюдное презрение крепнет. Однако это вовсе не означает, что Холлис намерен как-нибудь избавиться от Таро. Не станешь же и впрямь считать одинокое создание ровней себе настолько, чтобы, выведя из конюшни, пустить ему пулю в висок?
        — Как дела, приятель?  — подходит Холлис к стойлу.
        Чистокровный скакун, как всегда, смотрит сквозь него.
        — И тебя туда же, твою мать.
        Холлиса всегда поражало, насколько дьявольски высокомерной способна быть лошадь.
        — Вот ублюдок, твою мать.
        В тот день, когда они впервые пришли сюда с Марч, их застукал Джимми Пэрриш. Теперь он ковыляет с палочкой и все вечера торчит во «Льве», где до смерти уже всем надоел своими россказнями о бегах. А тогда он был сторожем на ферме и, очень серьезно относился к своей работе. Вообще-то их обнаружила собака, один из глупых пуделей Аннабет Купер. Он принялся лаять как безумный и вывел Пэрриша прямиком туда, где они прятались.
        Куперы не были дружны с другими горожанами, знак «Вход воспрещен» красовался по всему периметру их владений. Даже на званые вечера, что давались на протяжении всего лета, они приглашали гостей из Бостона и Нью-Йорка, а не местных, хотя те всегда знали, когда именно Аннабет Купер закатывает одну из своих вечеринок: из Бостона везли фургоны роз, и выставлялось так много шампанского, что напивались даже пчелы. Они залетали потом во все окрестные дома, безумно жужжа, но от помутнения рассудка совсем не жаля.
        Холлис и Марч были, несомненно, в курсе, что их не звали во владения Куперов, однако все равно пришли считать лошадок. Он до сих пор помнит звук ветра того дня. Слышит его во снах и проходя по пастбищам, коих он теперь владелец. Ветер так выл, что слов Марч нельзя было расслышать, однако Холлис и без того видел, как ее нога застряла меж камней. Пудель подбежал и цапнул. Для собаки такой мелкой породы у него были странно большие зубы. Должно быть, он действительно глубоко куснул — рука Марч обагрилась кровью.
        — Я немедленно звоню в полицию,  — орал сквозь ветер Джимми Пэрриш.
        Ее белая рубаха вздымалась по ветру, как флаг. Марч знала: у Холлиса были нелады с законом. Как-то он стащил дорогой журнал с прилавка, и хозяин маркета донес на него, когда он зашел купить упаковку пива. Холлис — парень из большого города, волею судеб заброшенный на Лисий холм. Он такой какой есть, Марч понимает. Но еще один просчет — и все может закончиться очень плачевно.
        — Беги,  — говорит она губами, зная, что ветер не перекричать.  — Беги скорей.
        Испугавшись полиции, вымотанный шумом ветра, Холлис развернулся и бежит. Он хорошо бегал, не догнать. Но этот день, как показало будущее, не занял место в привычной череде неотличимых друг от друга будней, когда больше не гадаешь на протяжении многих-многих лет, что было бы, если бы не… Не будь он такой быстроногий, поймай его Пэрриш, останься он там, где стоял… А ведь они могли в тот день пойти на озеро и не шпионить на ферме. Не так ли задается ход судьбы, меняя будущее? Неверный выбор, буйство ветра, пудель, не нашедший, чем еще себя занять…
        Бывает, люди точно знают, в какой именно момент всего лишились. Они оглядываются назад и, хоть убей, не в состоянии понять, почему тогда не поступили по-иному. И в самом деле, зачем Холлис побежал? Отчего не остался рядом?
        Он ждал Марч, казалось, вечность — на изрытом бороздами шин проселке, что вел с фермы на Лисий холм. К полудню поутихло, но рев ветра сменил гул прихлынувшей к вискам крови. Чем дальше, тем сильнее болела голова. Небо стало цвета чернил, заквакали лягушки, взошла луна. На дороге появилась Марч.
        В руках — букетик роз, срезанных в саду Аннабет Купер. Бархатные «Юнити», «Двойная услада», «Мир»[6 - Сорта роз.] прижаты к ее груди. Она бежит к нему. Рдеющие в ночи розы — это и увидел вначале Холлис, внезапно ощутив, что готов заплакать. Так бы и случилось, не заговори Марч в первый же момент. Он, конечно же, не слушал ее взволнованный рассказ. «Ах, как любезен Ричард Купер, а его сестра Белинда так добра, что держит у себя опоссума, кормит его смоченной в теплом молоке булкой, позволяя спать у себя в ногах на одеяле, хоть, миссис Купер и запретила держать в доме животных (кроме, разумеется, своих пуделей)…» Нет необходимости все это выслушивать — он и так понял, что произошло, едва взглянув на Марч. В один день из-за дурацкой собаки и каменной стены он потерял ее.
        Лишь только ферма стала его собственностью, Холлис срезал розы Аннабет Купер, все до единой. Они росли у штакетника и оказались куда упрямее, чем он предполагал. Приходилось что ни год брать серп и срезать побеги, которые отрастали вновь и вновь. А нынешней весной он обнаружил на земле лежащую красную розу. Она напоминала лужицу крови. Холлис затолкал цветок ногами под корни живой изгороди и все же продолжал видеть его краем глаза, И видел еще довольно долго после того, как тот занял и умер.
        Однако этим вечером его мысли — вовсе не о розах. Они о мести. Кто хоть однажды ощутил вкус мщения, поймет, о чем здесь речь. Когда без устали подсчитываешь свои завоевания и потери твоего врага, пусть эти цифры и не меняются годами. Наиболее непросто, конечно, прикинуть цену человеку. Вот Хэнк, например,  — приемный племянник Холлиса — это, финансово выражаясь, актив, графа «плюс». Хотя именно сегодня он,  — пассив, то есть полновесный «минус»: парень должен был проверить, что приболевший пони не прилег. А он в место того уснул в кресле-качалке, и пони опустился на колени, уткнулся мордой в сено и стонет.
        — Как спится?
        Хэнк вскакивает, спотыкаясь о собственный ботинок. За прошедший год парень вымахал на полтора десятка сантиметров. Теперь в нем без малого метр девяносто, а он знай себе растет, отчего ему и самому неловко. Белокурый, как и Алан, его отец, Хэнк покрывается румянцем всякий раз, когда смущен.
        — Вот черт!  — клянет он себя — без всякой, впрочем, на то нужды, поскольку Холлис прекрасно с этим управляется и сам.
        — Что ты себе думаешь? Или, может, вообще перестал думать?
        — Извините,  — говорит Хэнк как нельзя кстати, поскольку никогда и ничего не делает как надо (на взгляд Холлиса, по крайней мере).
        Да, сегодня Хэнк весь день какой-то рассеянный, витает мыслями бог знает где. Он действительно задумался — о Джудит Дейл, которая всегда заботилась о нем и Купе. Каждый вечер, с того самого дня, как умерла Белинда, она готовила им обеды — кукурузные оладьи, приправленный острым карри индюшачий суп, заварной тыквенный крем, пирог с начинкой из дикого винограда… Не было сил себя унять, когдамиссис Дейл ставила на стол свои творения. Хотелось обрести тройной желудок, как у коровы: гребешь в себя, словно лопатой, и все просишь, просишь добавки.
        Теперь у Хэнка с Холлисом — по большей части сухие бутерброды с чайной колбасой и сыром да всякие полуфабрикаты из консервов: супы, перченое мясо и т. п. Никакого вкуса, пока не опорожнишь туда полсолонки. Миссис Дейл не терпела подобного меню. Она свято верила в кулинарию «ручной работы». Каждый год на день рождения Хэнка пекла шоколадный торт. Даже после того, как умер Куп и Холлис сообщил ей, что в ее услугах здесь больше не нуждаются (и она вернулась жить на Лисий холм), Джудит все равно посылала Хэнку раз в год шоколадный торт, и он всегда съедал его до последнего кусочка.
        В последние несколько лет Хэнк ходил, на Лисий холм раз в две недели — проведать миссис Дейл и помочь, если что. Десять дней назад он как раз вычищал ей водосточные трубы, хотя она и силилась уверить, что вполне может позвать для такого дела Кена Хелма. А после, дала парню кусок клюквенного пирога с апельсинными дольками. Нет на свете людей, которым бы хватило воли отказаться от вкусностей миссис Дейл. Она частенько носила пироги на Глухую топь, в тот старый дом, что возведен, как утверждают, самим Основателем, Аароном Дженкинсом. Джудит везла туда на ручной тележке полные сумки бакалеи, плотные шерстяные одеяла, чистые перчатки и носки, а также спички, мыло и свитера с распродаж (раз в месяц их устраивают в здании муниципалитета).
        Она пеклась буквально обо всем, что нужно человеку для существования в этом мире,  — по крайней мере, что касается материальных вещей. И никогда не ступала на запретную территорию души. Никаких советов, если только прямо у нее не спросишь. Не было, к примеру, случая, чтобы она предложила Хэнку пойти в Глухую топь. «Сходил бы повидал отца» — не было такого. Она, скорее всего, думала об этом — возможно, даже была убеждена, что, пока Хэнк не сходит к той лачуге, где камыш вымахивает в рост человека, его жизнь не обретет смысла. Однако все, что Джудит Дейл произнесет, налив ему чаю: «Тебе с лимоном или с молоком?» И крепко обнимет, когда парню пора уходить. До сегодняшнего полудня Хэнк и не знал, что ее уже нет. Он забежал в маркет (что на Мейн-стрит) и там, в отделе домашних питомцев, за поиском минерального масла для хворого пони; случайно услышал, как в соседнем проходе говорят о похоронах Джудит Дейл. Что-то горячее и влажное заволокло взгляд, но Хэнк сдержался и не заплакал. Он стоял и стоял в том отделе, пока не перестала кружиться голова, а затем подошел к кассе, расплатился и вышел.
        И теперь, когда стемнело и нужно бы идти в конюшню к пони, он, забывшись, вспоминал о выражении лица Джудит, когда она произнесла, что Куп умер. Был зимний вечер, освещенный бледным светом звезд. Хэнк покормил псов и, возвращаясь в дом, слышал гулкий стук своих шагов по мерзлому грунту. Миссис Дейл ждала его у открытой двери, сноп желтого света лег полосой на землю. Она положила ему руку на плечо (Хэнк с удивлением отметил, что ей для этого пришлось вытянуться).
        — Мы потеряли его,  — услышал он и в тот миг понял, что никогда прежде не видел настоящего горя.
        Вот почему сегодня, спустя годы, он позабыл о своих обязанностях (упущения вообще-то не в его обыкновении)  — Хэнк слишком поражен тем, что происходит, когда кого-либо теряешь. Когда его мать умерла, он был еще так мал, что совсем ее не помнит. А отца предпочитает даже не вспоминать. Куп, сын Холлиса и Белинды, умер в свои двенадцать, так никогда и не узнав, чем закончится книга «Остров сокровищ», которую взял почитать у миссис Дейл в последний месяц своей жизни.
        Выполняя за Хэнка его работу, Холлис надел на шею пони лассо и, хотя тот упрямился как осел и вращал глазами, натянув веревку, заставил его подняться на ноги. Затем он высыпал в ладонь немного соли и вдунул ее в ноздри лошадки. Единственно, что было общего в характере между ним и сыном,  — их стойкая нелюбовь к лошадям. Куп вообще испытывал по отношению к животным аллергию и неизменно подхватывал крапивницу, как только приближался ко всему, что имело хвост. Именно Белинда настояла, что мальчику нужен пони, а Хэнк приложил все усилия, дабы это умилительное создание у них осталось — в память об умершем мальчике.
        — Извините, я заснул. Больше этого не повторится.
        — Подкинь мне еще пару веских причин, и я избавлюсь от этого животного.
        Хэнк кивает. Он знает, о чем речь. Парень привык держать рот на замке, а мысли — в черепной коробке. Привык к манере Холлиса выражаться, а тот привык к Хэнку, за эти-то все годы.
        — Слыхал о миссис Дейл?
        Хэнк опять кивнул. С Холлисом нужна осторожность и еще раз осторожность. Семь раз подумай, взвесь каждое слово, прежде чем открыть рот.
        Они выходят из конюшни вместе, под полог звездной ночи, странно ясной и холодной для этой поры года. Прошедший дождь при таких заморозках доставит им завтра хлопот с грунтом, когда они, приедут хоронить Джудит Дейл. Она была хорошей женщиной, тут Холлису нечего сказать. Конечно, та еще зануда,  — но она не бралась судить о том, чего не понимала, а это качество, насколько ему известно, большая нынче редкость. В отличие от Алана и городских парней она хорошо к нему относилась. Однако это вовсе не означает, что ему нужно завтра на кладбище рыдать навзрыд. «Из праха ты возник и в прах изыдешь» — этим все сказано. Не в силах изменить жизненный факт — сообрази, по крайней мере, просто уйти от него. Вот кредо Холлиса. Как можно быстрее уйти.
        — Надумаешь пойти на похороны — дело твое.
        — Спасибо. Я сходил бы, если можно.
        Отправься Холлис в похоронный зал, тому была бы одна-единственная причина: Марч Мюррей. Но нет, теперь он подождет, пока она сама придет к нему. Он знает: рано или поздно это случится. Ведь Холлис получил уже все, что раньше было для него под запретом. Все, кроме одного,  — Марч. Он никогда не любил никого другого и никогда не полюбит. Прежде казалось — ему без нее не жить! В известном смысле так оно и было: полжизни он провел, стремясь к пустым по существу целям. Теперь же нужно только время, и ничего больше. Те, кто полагает, что мечты не осуществить силой своей гордости, самолюбия,  — просто глупцы. Марч уже вернулась в город. И ее возвращение к нему — лишь дело времени. Холлис долго ждал и может подождать еще немного.
        Сегодня он пойдет спать в комнатку у кухни, ему не вынести одинокой ночи в старой супружеской спальне. А утром, когда горожане будут одеваться для панихиды и Марч Мюррей примется расчесывать свои длинные темные пряди, Холлис, как обычно, сварит себе кофе и приступит к будничным делам: уплата по счетам, разговор с личным юристом, арендные платы, погашение накопленных долгов… В полдень, когда все, покинув похоронное бюро, направятся на кладбище (оно возле 22-го шоссе, как раз за полем для гольфа), Холлис, как всегда, будет совершать обход своих владений: не повалена ли где ограда, не проник ли кто непрошеный? Он это делает каждый день и будет делать не превращая, пока не обессилеет. Прекрасно зная, что если он вдруг остановится, оглянется вокруг себя, то каждый клочок его земли напомнит ему обо всем том, что пошло не так, как надо.
        4
        В день похорон Джудит Дейл небо серое, как мыльный камень. Мамы варят детям на завтрак овсянку и, невзирая на бурные протесты, достают из комодов шерстяные носки и рукавицы. Двери библиотеки опять скрипят, знаменуя смену погоды, а в булочной, что на углу Элм-авеню и Мейн-стрит, сунули, похоже, в печь булки с корицей — аромат везде такой, словно над всем городом раскатали тесто. Такой денек, конечно, лучше провести в постели, и все же Гвен и Марч одеты, обуты и полностью готовы к восьми тридцати, когда Сюзанна Джастис, старая подруга Марч, открывает им дверцу своего красного пикапа, извиняясь за собачью шерсть на сиденьях (у нее парочка лабрадор-ретриверов) и тесноту салона, в который им придется себя втиснуть.
        — Не знаю, что я делала бы без тебя,  — говорит Марч и рассказывает о злоключениях с прокатным автомобилем (его, кстати, уже отбуксировали в город).  — Ты настоящий друг. Спасибо.
        Удивительно, но она произнесла это серьезно.
        Немыслимо было от нее подобное услышать в детстве. Они много времени по необходимости проводили вместе (отцы их, как-никак, партнеры), но терпеть друг друга не могли. За целых два года не проронили и двух слов. Не звучало даже «передай, пожалуйста, кусочек пирога» в праздничный обед на День благодарения. Теперь, конечно, и не вспомнить, почему возникла эта стена молчания.
        — Все потому, что ты была полной идиоткой,  — говорит Сюзанна, усердно наводя порядок на сиденьях.
        Помимо псиной шерсти там еще скоросшиватели, куски бумаги и дюжина автомобильных карт.
        — Нет, потому,  — парирует Марч,  — что ты была зануда и всезнайка. И до сих пор такая.
        Им в самый раз расхохотаться. Сюзанна — репортер местной газеты «Горн», и ей действительно известно все, что творится в городе. Не только, например, сумма, за которую старик Джадсон продал свою землю за озером Старой Оливы, но также и то, что он не отдал ее Холлису за куда более приличный куш, хоть и позволил тому повезти себя на званый вечер в Бостон, а после принял в подарок целый ящик марочного «Шабли». Сюзанна, разумеется, не упомянет обо всем этом Марч, как и о том факте, что с десяток женщин Дженкинтауна сходят по Холлису с ума, не задумываясь, бросили бы мужей и приятелей, лишь помани он их пальцем.
        Сюзанна Джастис насобирала больше информации, чем у большинства людей уместилось бы в голове. Ей, например, точно известен размер школьного бюджета на будущий год и что Бад Горас, парень из отдела по контролю за животными, слишком сердоболен и потому не умерщвляет бездомных псов. Во всей этой информационной сумятице уйма фактов, которые она запечатлела в памяти почти бессознательно, автоматически: кто умер прошлой ночью в госпитале Святой Бригитты; чей муж отвратителен, когда хватит лишку во «Льве»; кого нашли в припаркованной у мотеля на 22-м шоссе машине с ружьем между сиденьями и прощальной к запиской самоубийцы в бардачке…
        — На меня лишь немного надави — и я тут же выдам кучу бесполезной информации,  — говорит обычно Сьюзи.
        Ей известен даже график распродаж в магазине женского белья Лафтона (вторая суббота января и июля) и цена желейных пончиков в кофейне «Синяя птица» (пятьдесят центов ровно). Что ни день, она узнает нечто новое. Недавно, например, выведала, что Эд Милтон, шеф полиции, когда целуется, закрывает глаза, а во сне выглядит сущим ангелом. Кое-какую информацию она запоминает на всю жизнь. Это проверенные, старые, так сказать, новости. Такая вот, к примеру: ее подруга Марч Мюррей не распознает свой счастливый шанс, даже если от него ей проходу не будет.
        — Думаешь, жизнь в твоем Пало-Альто ключом бьет? А тебе известно, что Айлин Синглтон в этот вторник вышла на пенсию, и это после сорока трех лет работы в библиотеке?
        — Боже праведный,  — возносит к нему руки Марч,  — Останови этих безумных репортеров.
        Ее длинные волосы подвязаны в узел, скрепленный серебряным гребнем — ее собственного, кстати, дизайна. Серебряные браслеты на руках — у Сьюзи почти такие же (подарок Марч)  — одни из первых, которые она набралась смелости изготовить. Началось это как хобби, а теперь стало приносить и удовлетворение: материальное и творческое.
        — И это еще что…
        За разговором Сьюзи счищает собачью шерсть с платья — единственного неяркого из ее гардероба, которое можно надеть на похороны. Светлые волосы, серо-голубые глаза. М-да, черный — явно не ее цвет, не важно, с клоками шерсти или без.
        — Хочешь настоящую новость? Мистер и миссис Моррисей торжественно объявили о помолвке своей дочери Джейн (помнишь эту стерву?) с каким-то парнем, трудоустроенным по линии Департамента общественных работ, от которого отнюдь не в восторге. Он, кстати, и впрямь малый не промах. Я видела его на вечеринке в честь обручения и до сих пор в шоке. Та еще проблемка. Представь ребе, подвалил ко Мне и попросил номер телефона. Как видишь, я нарасхват — если кто желает заметку о себе в моем «Горне».
        — А все потому, что ты существо из высших сфер.
        — Как и ты. Вот почему мы дружим.
        Гвен, еле влезшая в пикап в своей экстра-мини-юбке, с трудом верит ушам: насколько же нелепыми становятся мать и эта Сюзанна Джастис, когда вместе. Сьюзи приезжает к ним в Калифорнию раза два в год, и там, на Западном побережье, они не менее глупы, чем здесь, на Восточном.
        — Вы такие обе умные.
        Коротенькое черное платье Гвен — не единственная причина, по которой они вдруг замолкают и смотрят на нее. На ее лице — немыслимая тушь, а волосы, схваченные фиксатором, торчат, как иглы дикобраза. Она уже знает, что скажет своей подруге Минни, лишь только представится возможность: «Я там была как в мышеловке, с мамашей и этой Сьюзи — с их-то, прикинь, взглядами на моду. И ведь не свалишь никуда. Клетка, да и только. Жуть полнейшая».
        — Ты позволяешь ей так ходить?
        — «Позволяешь»?
        Поистине, у бездетных довольно странные представления об отношениях родителей с их повзрослевшим чадом.
        — Может, тронемся уже на похороны и покончим со всем этим?  — звучит лягушачий тембр Гвен.
        Перед выходом она украдкой выкурила в ванной сигарету и надушилась найденными в аптечке «Жан Натэ», надеясь заглушить табачный запах.
        — Конечно, конечно,  — говорит Сьюзи, садясь к рулю.  — Разве можно позволить похоронам Джудит отнимать твое время на вес золота?
        — Вот именно,  — не клюя на иронию, удостоверяет Гвен.
        Она хлопает рукой, перевернув солнцезащитный щиток — взглянуть на себя в зеркальце. Ей очень-очень хочется иметь глаза покрупнее и лицо потоньше. Если сама она смотреть на свое отражение не в состоянии, то другие, наверное, и подавно от нее нос воротят. Может, мать и эта несуразная Сьюзи не так уж не правы, осуждая ее внешний вид? Да, так обрезать волосы было явной ошибкой. У Гвен теперь не внешность, а просто анекдот какой-то. Ее мечта: выглядеть тощей афганской борзой в людском обличье. А вместо этого из зеркальца на нее глядит упитанная гончая породы бигл.
        — Ты скоро?  — спрашивает Марч.
        Запихивая себя вслед за дочерью, она какое-то время борется со щитком, пытаясь вернуть его в верхнее положение, чтобы он не дал никому в глаз на ухабистом проселке. День обещает быть ужасным. Именно из тех деньков, в которые охотно бы исчезла, испарилась, пусть это и значило бы укоротить себе жизнь на двадцать четыре часа.
        — Даже не верится, что Джудит умерла. Она так обо всех заботилась, никогда не жаловалась. Не могу назвать ни одного ее эгоистичного поступка. Ни одного. Великий человек.
        — Она — это было нечто, ты права,  — кивает Сьюзи.
        Марч, слегка не уловив интонации, не прочь попросить подругу уточнить смысл этих слов, но дорога принимает такой раскуроченный вид, что той не до разговоров — приходится метить точно в наезженные колеи.
        К тому же ей всегда нравилось быть загадочной. «Что бы это значило?» — удивлялась постоянно Марч, когда они в детстве день-деньской сидели вместе, и маленькая Сью смотрела так, будто девочка напротив — слегка тронутая и все объяснения происходящему лишь результат ее буйного воображения.
        — Вот здесь и сдох взятый напрокат автомобиль.
        Марч показывает на самую глубокую из рытвин.
        — Тогда держитесь.
        И Сьюзи, тряхнув стариной, жмет газ в пол. Начинаются настоящие «русские горки».
        — Вы что, спятили?  — шумит Гвен.
        Но «две зрелые, умные женщины» не обращают на нее ни малейшего внимания. С дикой тряской и грохотом мчась по ухабам, они на время забывают куда именно едут. Забывают, сколько лет прошлое тех пор, как рука об руку сбегали по этой дороге. Пылкие, бесстрашные девчонки. Джинсы, ботинки, свитера. И абсолютная уверенность Марч в том, что несет ей будущее: счастье и настоящую любовь. Именно то, чего она так хочет.
        И близко ничего подобного не произошло. Точно так же, как не было и нет второго такого места, как дом, и нигде, кроме как на Лисьем холме, не было ей так уютно, восхитительно и… по-настоящему.
        Сюзанна резко жмет на тормоза, и ремни вжимают всех в сиденья.
        — Вот чертово создание!
        Перед колесами перебегает дорогу кролик.
        Здешние места действительно донельзя реальны. Проснувшись этим утром в постели, где она провела тысячи ночей, Марч поняла: возвращение — ошибка. Еще бы: не успела открыть глаза, а уже думает о Холлисе. На окнах — вензеля изморози. Будто она никуда отсюда и не уезжала. Ее комната всегда была самой выстуженной во всем доме. Вода в стакане у изголовья частенько замерзала полностью. И Марч, перевернув его, дышала на этот лед, пока он не тек ручейками, журчание которых ей напевало: Холлис, Холлис, Холлис…
        Первое, что она сделала, надев темно-синее платье и поверх черный свитер,  — это спустилась, босоногая, в гостиную и попыталась дозвониться Ричарду. С места, где стоит телефонный столик, видна Гвен (дочь спит на кушетке в швейной комнатке), а сквозь овальное окно — сад и даль за ним. Гулко забилось сердце.
        «В конце концов, это просто глупо,  — строго внушает себе Марч и начинает торговаться с собой, как делают все женщины, живущие не с тем мужчиной: — Если Ричард поднимет трубку до пятого гудка, я успокоюсь». В конце концов, безопасность — вот то, на чем она остановила выбор, пусть даже и приехала сюда, и ищет взглядом яблоню, на которую забиралась девчонкой.
        На том конце — гудки. Ах да, сообразила Марч, сейчас ведь в Калифорнии такая рань, три утра или около того. И положила трубку. Все утряслось вроде и без телефонного звонка. А после того как она заварила чай в одном из милых керамических чайничков Джудит, на душе стало еще спокойнее.
        Или, может, так только кажется? Теперь, в машине, когда мимо проносятся поля фермы Гардиан, ей холодно. Жаль, нет с собой перчаток и шерстяного шарфа. «Ох, лучше бы мне быть за миллион миль отсюда!»
        — Не бойся.  — От Сьюзи не укрылось волнение подруги.  — Его на похоронах не будет, уж поверь мне. Он ведь, если помнишь, никогда не делает того, что должен.
        Марч бросает на Сьюзи выразительный взгляд, но уже поздно.
        — О ком это вы?  — тут же навостряет уши Гвен.
        Вот так всегда: дочь прекрасно слышит то, что ей не предназначалось, зато глуха ко всему, о чем пытаешься до нее докричаться.
        — Да так, ни о ком.
        — Тебе показалось,  — вторит Сьюзи.
        — Ладно, замяли,  — недовольна Гвен.  — Похоже, я знаю, о ком речь.
        — Ты что, всезнайка?
        А в голове у Марч пульсирует: «Как хорошо, что ты ничего не знаешь. И для меня, и для тебя».
        У них в запасе была уйма времени, чтобы поспеть к началу панихиды, и все ж они умудрились опоздать. Автостоянка битком забита. Да и с какой стати ей пустовать? У Джудит Дейл было полно друзей. Из библиотеки, где она долгие годы была членом правления, из садоводческого клуба, так много сделавшего для обустройства парков и площадей, из госпиталя Святой Бригитты, в конце концов (дважды в неделю она добровольно дежурила там в ночную смену в детском отделении, читая малышам сказки и играя с ними в «Страну сластей»[7 - Популярная в США детская настольная игра.]).
        У самой Джудит не было детей. Марч хорошо помнит, как спросила ее однажды: «Почему?» Был поздний вечер, она лежала в постели с лихорадкой, миссис Дейл кормила ее с ложечки молочной рисовой кашей и отпаивала чаем.
        — Это не то, что мне предуготовлено,  — последовал ответ.
        Что она хотела этим сказать, Марч так никогда до конца и не понимала. Бог? Судьба? Собственный выбор, совершенный много лет назад? Однако были у нее не одни лишь тайны. Она любила дождь, детей и одинокие прогулки по выходным, из которых приносила маленькие презенты: спички в особенно прелестном коробке, гребешки для волос, розовое и зеленое мятное драже. Свято верила в домашнюю стряпню и непревзойденную красоту желтых роз (шесть дюжин их заказала Марч на панихиду). Их аромат — сладкий, выдержанный и печальный — кружит голову, и Марч пошатывает, когда она садится в первый ряд похоронного зала, между Гвен и Судьей, партнером ее покойного отца и отцом Сьюзи.
        Он высок, под метр девяносто, и такой внушительный, что, говорят, иные правонарушители сознаются во всем от одного лишь его взгляда. Но сегодня Судья — бледная тень самого себя. В следующем месяце ему исполнится семьдесят два, и, этот возраст виден по дрожи больших рук, бескровному лицу и блеклости некогда ясных голубых глаз. Он накрывает ладонью руку Марч (может, даже больше для собственного успокоения). На первой скамье уже нет мест, и потому Луиза Джастис, его жена, сидит за ними. Время от времени, наклоняясь, она прикасается к плечу Марч или Судьи.
        — Такое потрясение для нас, такое потрясение,  — шепчет она снова и снова.
        Джудит Дейл пожелала в завещании, чтобы панихида прошла тихо и скромно. Такой же выбрала она и могильный камень для себя, простой серый монолит. И все же Гвен представить не могла, насколько тягостно окажется здесь находиться. Она сидит, прямая словно шест, и не мигая смотрит на закрытый гроб — будто вморожена в скамью, с белой, как снег, кожей. Обилие туши на лице, торчащие «шипы» волос — видок у нее и впрямь еще тот. Иные из тех, кто подошел к Марч выразить сочувствие, предпочитают Гвен не замечать или же молча пожимают ее холодную руку. Когда Харриет Лафтон от имени друзей по библиотеке произносит последние слова, Гвен прижимается к матери.
        — Меня сейчас вырвет,  — шепчет она.
        — Нет, это только кажется,  — уверяет Марч, хоть и сама ощущает дурманящее воздействие роз и избытка тепла внутри похоронного зала.
        — Я серьезно.
        Это запах смерти подступает к ней. Сама идея бесследного исчезновения.
        — О черт, сейчас начнется,  — испуганно произносит Гвен.
        Они тихо поднимаются со скамьи. Марч, приобняв за плечи дочь, направляет ее в проход между рядами, к выходу. Раздается недоуменный шепот присутствующих.
        — Тебе просто нужен свежий воздух.
        Гвен кивает и сглатывает подступивший ком, но в следующий раз, похоже, ей это не удастся. Спеша к двери, они проносятся мимо Хэнка. Он — в самом последнем ряду, между Кеном Хелмом (тот потерял в лице миссис Дейл лучшего из своих клиентов) и Мими Фрэнк (раз в неделю делавшей ей прически). Хэнк успевает заметить, как Гвен, подобно тени, выскальзывает наружу. Нечасто видишь незнакомцев в Дженкинтауне. Хэнка охватывает внезапное желание последовать за ней. Она, похоже, так мучится, бедняжка. И так прекрасна.
        Однако он, конечно, не тот парень, который так вот запросто встанет и покинет панихиду. Хэнк остается сидеть, где сидел, у одной из ваз с желтыми розами, заказанными Марч в магазине «Удача флориста», что на Мейн-стрит. На нем его единственная приличная белая рубашка, черные джинсы (не такие уж, надеется он, поношенные) и ботинки, до блеска отполированные минувшим вечером.
        Галстук он одолжил у Холлиса (у того шкаф ломится от дорогой одежды), а еще — причесался тщательнее, чем всегда.
        В зале куда теплее обычного, но Хэнка отчего-то пробирает дрожь. Панихида закончилась, и он торопится к выходу. Возможно, та девушка еще не успела уйти. Так и есть: вот она, стоит у обочины, держась рукой за решетку катафалка, чтобы не упасть от головокружения. Трое ворон с несносным шумом носятся над автостоянкой, а небо такое плоское и серое, что ей хочется прикрыть голову руками — вдруг из туч сыпанет камнями?
        Шестеро крепких мужчин — Кен Хелм, Судья, доктор Хендерсон, Лафтон, Сэм Девероу и Джек Харви (это он нынешним летом установил миссис Дейл кондиционер)  — выносят гроб из похоронного зала. Один вид того, как их тяжкой ношей пригибает к земле, вызывает у Гвен слезы. В своей мини-юбке, с торчащими, как гвозди, волосами, она выглядит форменной дурой, абсолютно не готовой к жизненным реалиям. Впрочем, сейчас это даже и не столь важно. Что-то должно произойти. Гвен чувствует. Само время изменилось, наэлектризовалось, каждая секунда как искровой разряд.
        В дверях появляется мать, на лице — выражение большого горя. Гроб подносят ближе, ближе… Обычно Гвен трудно чем-либо поразить, у нее настоящий талант игнорировать все, что она сочтет ненужным: надо просто закрыть глаза и сосчитать до ста. Но сейчас она их не закрывает. Ну почему, черт возьми, почему она не осталась дома? Продолжала бы себе ни о чем не думать, игнорируя смерть, судьбу и саму вероятность того, что жизнь так легко потрясти до самого основания. Вот так и узнаешь, что детство позади,  — когда хочется обратить время вспять; Но поздно. Нравится ей это или нет — Гвен сейчас здесь, под этим серым и тоскливым небом. И ее глаза широко раскрыты.
        5
        После кладбища у Лафтонов был поминальный ужин. Марч дюжину раз назвали бедняжкой, а Гвен так участливо спрашивали, все ли в порядке у нее с глазами, что она, не выдержав, отлучилась на минутку в спальню хозяев и там сняла с лица всю тушь белой махровой салфеткой. А еще Марч позвонила Кену Хелму (он всегда говорил, что нет такого приработка, от которого стоило бы отказаться)  — спросить, не возьмется ли он отвезти их домой, на Лисий холм.
        — Только не этой дорогой,  — едва не вскрикивает она, увидев, что Кен сворачивает на 22-е шоссе.
        — Постой, мам,  — Гвен с трудом верит в то, насколько чувствительной стала ее мать.  — Какая разница?
        — Разница — два бакса,  — сообщает Кен Хелм, как всегда флегматично-бесстрастный.  — По проселку, хоть так и короче, не разгонишься.
        Он задумчиво смотрит на лес по левую руку.
        — Восславь дерево — и плод его прославится. А порази гнилью — и тот сгниет.
        — В смысле?  — заинтригована Гвен.
        — Все мы в ответе за себя.  — Кен рулит, не обращая внимания на удары об ухабы.  — Как и за то, что в итоге пожинаем.
        — Э-э… Вы это о том, что сад миссис Джудит нуждается в уходе? Да?
        — Нет,  — отвечает за него Марч.  — О том, что мы платим за все, что получаем. За маршрут по проселку, например, мы должны Кену на два доллара больше.
        — Верно,  — кивает Кен.  — Евангелие от Матфея, глава двенадцатая, стих тридцать третий.[8 - «Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым; ибо дерево познается по плоду».]
        Вот и дом. У нее сумерки, значит, в Пало-Альто солнечный полдень. Ричард, скорее всего, сейчас в своем офисе на центральной площади. Солнце в эту пору дня светит ему прямо в окна, такие высокие, что без помощи металлического стержня штор не задернуть. В такие полдни Ричарду нужно быть особенно внимательным: выстроенные в рядок на карнизе учебные образцы крайне чувствительны к свету.
        В доме на Лисьем холме холодно. Однако прежде чем проверить, что с отоплением, и развести огонь в камине, она позвонит Ричарду. Куртка не снята, пояс с пристежным бумажником переброшен через плечо, Марч — в легком отчаянии — набирает номер. А может, даже и не очень легком.
        — Как насчет чая?  — спрашивает она Гвен.
        Дочь плюхается в мягкое кресло с узором из роз.
        — Угу.
        — Я в том смысле, чтобы ты его заварила. Если не трудно.
        Марч просто хочет, чтобы Гвен ушла на кухню. Ей нужно побыть наедине с мужем. Услышать, что она все та же женщина, которая целовала его на прощание в аэропорту. Услышать явственно, отчетливо, ибо сейчас, в этом доме, она совсем-совсем не та.
        Не будь Марч столь рациональной, ей подумалось бы, что это ночной воздух таинственно манит ее, поверилось, что в грязных лужах на дворе скачут квакши, хоть сейчас и не сезон. Сердце бьется здесь иначе. Быстрее, гулче и опаснее.
        Ричард часто заходил к ней в те годы, когда она ждала Холлиса, но ей и в голову не могло прийти, что не просто так. Она ведь дружила с его сестрой Белиндой, а он был добрый, слегка заторможенный малый, чуть ли не автоматически вызывавший к себе приязнь. Он кормил бесхозных псов и постоянно подбирал на трассах тех, кто ездил автостопом. Так что это было вполне в его духе — приходить к Марч с конфетами и книгами, как если бы постепенное забывание о Холлисе походило на выздоровление от некой опаснейшей болезни.
        До нее так и не дошло бы, что Ричард за ней ухаживает — в такой вот ненавязчивой, еле заметкой форме,  — если бы не день свадьбы Алана и Джули. Праздновать ее решили в канун Нового года. Марч было уже девятнадцать, и к тому времени она вообще почти перестала что-либо чувствовать. Могла вогнать булавку в палец, и кровь не шла, обходиться без еды целыми днями, не чувствуя голода, или простоять ночь напролет без намека на сонливость. Единственный признак того, что она была еще жива в день свадьбы,  — боль в натертых новыми туфлями (купить их настояла миссис Дейл) пальцах ног.
        Ее органы восприятия были все-таки еще работоспособны — слышать перешептывания гостей. «Ах, бедняжка! Чахнет, старится прежде времени. Девятнадцать лет, а поглядите-ка: бледная, унылая, почти привидение. А эти седые нити в волосах? А дрожащие руки?»
        Чтобы хоть как-нибудь себя утешить, она осушила пять чашек разбавленного шампанским клюквенного пунша и, махнув на все рукой, пошла танцевать с Ричардом. Он был такой высокий, что Марч даже не могла заглянуть ему в глаза. И может, к лучшему, иначе поразилась бы, насколько страстным способен быть его взгляд.
        На последнем курсе Гарварда все дни Ричарда уходили на учебу, а по вечерам он безвозмездно трудился в приютах (стирка, уборка, мытье окон и полов) или помогал первокурсникам, стенающим от непривычных нагрузок. Если бы не Марч, Ричард вообще не появлялся бы в Дженкинтауне (они с отцом больше не разговаривали). Марч казалось, что его частые визиты объяснялись просто: она стала еще одним объектом его благотворительности. Но в день свадьбы брата, во время танца, ей наконец открылось: ничего подобного. То, как он держал руки на ее талии, его дыхание подсказывали ей: тут не о жалости речь.
        После свадьбы Ричард стал появляться у лих по нескольку раз в неделю. Приносил Марч ящики абрикосов, книги из библиотеки, дарил тюльпаны в горшочках из самой Голландии и фантастически вкусный сироп из вермонтского клена. Когда миссис Дейл брала выходной, он настаивал, чтобы приготовить им ужин. Что было весьма кстати, поскольку Джули, молоденькая жена Алана, ничего сложнее тостов с сыром готовить не умела. В такие вечера она просто помогала ему, нарезала кубиками овощи, ставила на огонь чайник и кастрюли и, время от времени отведя Марч в сторонку, шептала ей о том, какая несусветная глупость — позволить Ричарду Куперу уйти.
        Марч часто наблюдала за ним, когда он, сидя в гостиной, читал свои учебники. Он выглядел таким знакомым и уютным, что хотелось плакать. Однажды она позволила ему поцеловать себя и подарила поцелуй в ответ, но, когда поднялась в свою комнату и встала у окна, ее взгляд не Ричарда искал на пустой дороге.
        — Не нужно сюда больше приходить,  — наконец сказала она ему как-то. Воздух на улице тогда стал тих и мягок, как бывает перед бурей.  — Я никогда тебя не полюблю.
        Марч думала, его ранят эти слова, но Ричард нежно взял ее руки в свои. Он уезжал в Стэнфорд писать диплом и хотел, чтобы она поехала с ним. На днях у него состоялся резкий разговор с отцом — не первый, но последний (тот имел долю в прибылях одной лесозаготовительной фирмы, чья вырубка уничтожала редкий вид лесного паучка, такого крошечного, что простым глазом и не разглядеть). Если откровенно, то было вечное противостояние алчности и любви — с тем исходом битвы, что ты вычеркнут из отцовского завещания и унесен судьбой на три тысячи миль от дома.
        Так что Ричарду нечего было терять, прося Марч выйти за него замуж, и он не стал в отчаянии хлопать дверью, услышав ее «нет». Он ведь, в конце концов, биолог, со специализацией на насекомых, и потому хорошо знает: радикальнейшие перемены могут произойти и за один-единственный жизненный цикл. Сидя под пышной пальмой во дворике дома в Пало-Альто, где он снял квартиру, Ричард писал Марч каждую неделю, а она писала ему из своей комнаты на втором этаже. О том, что листва уже сменила цвет, и его сестру Белинду, похоже, больше ничто не интересует, кроме ее коня по имени Тарб, а запрет на охоту с Лисьего холма снят, день-деньской громыхают ружейные выстрелы… Она рассказывала ему намного больше, чем могла и представить, открывала душу, хотя и не было в ее письмах ни слова о том, как часто просыпается она в слезах или что слышит порой внутри себя голос того, кого потеряла.
        Она перестала ждать Холлиса. И когда прилетела в Сан-Франциско, Ричард, минута в минуту, встречал ее в аэропорту (он с самого рассвета, если уж начистоту, был на ногах и примчался в зал ожидания двумя часами ранее). Первую свою ночь в Калифорний Марч провела в его кровати. Кровать эта до сих пор у них стоит, роскошному изголовью более ста лет. Ричард наткнулся на нее в захудалой антикварной лавке в городке Менло-Парк: качественная, на удивление крепкая вещь, золотистый дуб. Марч всегда удивляло, как прежний владелец мог додуматься избавиться от нее. Разве что он умер или так сильно любил кого-то, кто ушел, что больше не в состоянии был спать на этой кровати.
        Сейчас Ричард как раз на ней разлегся, во всю свою длину. Его худая угловатая фигура расслаблена. В Калифорнии далеко за полдень, а он собрался полистать утреннюю газету. Все потому, что он воспринимает как должное путаницу в жизни (верит, например, что мутация полезна для всех видов). Будь он тем, кого легко убедить статистикой, а не тем, кто рад всяким отклонениям, странностям и сюрпризам,  — никогда не стал бы ухаживать за Марч.
        Звонок.
        — Я так рада, что ты дома!
        Ричард смеется.
        — Не могу сказать того же про тебя.
        — Ты прав, здесь ужасно,  — соглашается Марч.
        — Вот почему мы уехали оттуда. Видела своего брата?
        — Его не было на похоронах, и у меня не хватает духу разузнать, где он. Хотя, конечно, я это сделаю, рано или поздно.
        — Холлиса тоже не было,  — проговаривает она, помолчав, мысль, весь день не дававшую ей покоя.
        В трубке слышно, как дышит Ричард. Так явственно, словно он здесь, в этой комнате. Не стоило ей упоминать о Холлисе.
        — Я ведь не спрашивал о нем!
        Только после того, как Марч вышла замуж за Ричарда и обнаружилось, что она беременна, Джудит Дейл позвонила ей и сообщила, что вернулся Холлис. Поселился над баром «Лев» и тратит, на удивление всем, уйму денег. Марч хорошо помнит: она на заднем дворике, в своем кресле у лимонного дерева, Ноги, опухшие от беременности, окунуты в тазик с холодной водой. После звонка Джудит она тотчас набирает городскую справочную, затем по узнанному номеру звонит в «Лев» — без промедления, торопливо, даже не успев подумать. Спрашивает Холлиса. Бармен говорит: «У него нет телефона, я сейчас за ним схожу». Марч ждет. Лимоны источают аромат, в небе — ни тучки, день великолепный. Но Она ничего вокруг себя не видит и не слышит.
        Она ждала ровно двенадцать минут. И вдруг, услышав его голос, испугалась. Дважды прозвучало: «Алло, алло, я слушаю», потом Марч бросила трубку. А после нервно вздрагивала всякий раз, когда звонил телефон. Догадался ли он, кто ему звонил?
        Всю беременность она чувствовала слабость в животе и какую-то неустранимую, бесповоротную привязанность, почти в буквальном смысле этого слова. И потому совсем не удивилась, когда доктор сообщил, что давление у нее выше нормы, а значит, нужно минимум по шесть часов в день лежать в постели на левом боку. Она как прикреплена была к кровати, к своему телу, «заякорена» плотью, кровью, своей истощенностью, и не осмеливалась бороться с этим. Спала обычно все утро, спала и полдень — в таких чудесных снах, что не слышала ни гомона птиц в саду, ни Ричарда, пытавшегося иногда ее будить.
        В тот день, когда позвонил Холлис, она только-только встала, и потому ей показалось вначале, что она еще спит.
        «Марч»,  — прозвучало ее имя. Она вдруг почувствовала слабость и присела на кровать. «Почему ты уехала?  — спросил он.  — Почему так поступила с нами?»
        «Не будь врединой, не упрямься»,  — ответила привычно она, не отличая сон от яви.
        «Нет, это ты упрямишься,  — сказал он ей.  — Ты».
        А потом они перезванивались каждую ночь, втайне, тихо, полушепотом произнося слова, жгучие как пламя. Марч была уже на седьмом месяце, но это мало ее сдерживало. Неизвестно почему она полагала, что так может продолжаться вечно, но вскоре он ясно дал понять: она должна к нему вернуться. Ему нужно улетать, посыльный доставит ей билет первого класса. Марч смотрит на лимонное дерево. Зашевелился внутри ребенок. Вот когда она неотвратимо осознала: это невозможно. А Холлис отказывался понимать, что она уже слишком беременна, чтобы так вот просто собрать чемодан и уйти.
        «Если ты действительно хочешь, то решишься,  — продолжал настаивать он.  — Если любишь меня, ты сделаешь это».
        С каждой следующей ночью их бесед его слова звучали все более резко и горько. Наконец при одном из звонков в бар «Лев» Марч сообщили, что Холлис съехал. А после рождения Гвен она была так рассеянна, пребывала в таком нежнейшем трансе, что ей без труда удавалось совсем о нем не думать.
        К тому времени, как она призналась себе, насколько он ей нужен, Холлис уже женился на Белинде и было слишком поздно что-либо менять. Оставалось лишь сидеть под лимонным деревом и плакать, а затем спешить умыть лицо до того, как проснется младенец.
        — И глазом не успеешь моргнуть, как я буду дома,  — уверяет она Ричарда.
        Странно: ощущение такое, будто она лжет, но ведь это не так. Просто Ричард очень далеко отсюда, вот в чем проблема, а она теснее связана с тем, что рядом: кипящий чайник засвистел на кухне, первая звезда в небе.
        Пять дней максимум. Утрясем дела с имуществом, заколотим дом — и все.
        Ответа Ричарда приходится ждать так долго, словно расстояние между ними каким-то образом деформирует само время.
        — Ну, не знаю.  — Ричард говорит с кровати в доме в Пало-Альто, а такое впечатление, будто из других миров.  — Как-то тревожно за тебя.
        — Брось, не выдумывай.
        Марч едва сейчас его слышит. Должно быть, неполадки со связью. Или просто диссонанс между звездной ночью здесь и ярким полднем Калифорнии.
        — Я люблю тебя,  — говорит она мужу, но голос нерешительный, будто оба они в этом немного сомневаются.
        Марч кладет трубку. Где-то на той стороне Лисьего холма начинает выть собака. Из окна видна такая даль без конца и края, словно, присмотревшись, разглядишь сквозь тьму другую вселенную.
        — Тебе в чай и молоко, и сахар?  — окликает Гвен из кухни и, не дождавшись ответа, появляется в дверях. Мать все еще в куртке, у телефона.
        — Мам?
        — Знаешь,  — медленно отзывается она,  — я как-то слишком утомилась сегодня. Не до чая. Пойду-ка спать.
        Заснуть не удавалось. Но в том дело, что мешала усталость,  — здесь это просто невозможно было: вот ее старая комната, кровать, то самое стеганое одеяло, в красную и белую клетку, из времен, когда она беспрерывно думала о Холлисе… Его образ был словно впечатан в ее сетчатку — всегда перед ней, днем и ночью, закрыты глаза или открыты. В те годы Марч все мысли, казалось, о нем передумала. И вот на тебе: не успела здесь появиться — все сначала!
        Это началось с тех поцелуев на крыше, жаркими, бессонными ночами. А утром они делали вид, будто ничего не было, сторонились друг друга или же разговаривали чересчур вежливо. Порой им действительно удавалось забыться на часок-другой, когда они неслись наперегонки к озеру Старой Оливы, брызгались, плавали, ныряли, словно всего лишь друзья, и не больше.
        Когда Генри Мюррей умер — за письменным столом в своем офисе на Мейн-стрит,  — все в доме на две недели окрасилось черным. Зеркала занавесили старыми холстами, а входные двери открыли, каждый мог зайти и отдать дань уважения покойному. Марч хорошо помнит: она сидит в уголке и наблюдает, как приходят один за другим соседи, неся букеты лилий и готовые блюда еды. Как рядом сел Холлис — чистые джинсы, белая рубашка (у него не было черного костюма)  — и взял ее за руку, но Марч недовольно высвободилась. Он и так занимал слишком много места в ее жизни, и сейчас уже был перебор. Но с Холлисом — либо все, либо ничего. С того дня он помрачнел, замкнулся, рождая в Марч подспудное чувство вины. Рано или поздно ей следовало запомнить: его очень легко ранить — и чрезвычайно трудно потом эту рану залечить.
        Она не пыталась извиниться перед ним до тех пор, пока в доме несколькими днями позже не сняли траур. А тогда подошла к его двери и постучала. Никто ей не ответил. Зашла. На кровати не было постели, платяной шкаф и дубовый комод пусты. Алан решил, что Холлису лучше жить в мансарде, он ведь не член семьи. Там Марч и нашла его. Он сидел на кровати, под свесом крыши, над головой рыжий паук усердно ткал паутину. Воздух затхлый, кругом пыль, из-за чего при еле ощутимом сквозняке все вокруг, казалось, серебряно вихрится.
        — Чего тебе?
        Тяжелый, раздраженный тон. Он бросает на нее один из тех своих взглядов упрямых, гордых,  — от которых делалось не по себе.
        Лучше не разговаривать с Холлисом, когда он такой. Марч села на деревянный стул и взяла наугад книгу из ящика учебников ее отца. «Уголовное судопроизводство». Ей стало интересно: есть ли у преступников такая же способность, как у нее,  — притворяешься что занята чем-то одним, а в действительности внутри делаешь нечто совсем другое. Вот она, например, вроде просто листает старый, пыльный том, а на самом деле (в душе то есть), обняв, целует Холлиса.
        Стоял острый, пронизывающий запах, будто на широкие сосновые доски настила просыпали серу. Наверное, так пах гнев, часто в случае Холлиса подавленный. Сама духота имела какой-то странный, желтый, изнуряющий оттенок. Холлис лег на железную кровать и повернулся лицом к стене. По ту сторону штукатурки шуршали белки, их лапки слышались как барабанная дробь.
        — Проваливай.
        Марч знала: он может быть, жестоким. Она видела это своими глазами.
        Особенно опасен он был в драке. Собственная кровь его нисколько не пугала. Парни в школе надежно это заучили, даже те, кто был намного сильней. Поражало то количество ударов (причем серьезных, со всей дури), которое он выдерживал. Алан сдался и перестал его терроризировать. Палки, камни — ничто для Холлиса, сломанные кости — тоже… Унижение — вот что срабатывало безотказно. Ужин в кухонном углу. Затхлая мансарда. Одежда из секонда. Все подержанное, нищенское, из жалости даренное.
        — Ну и прекрасно!  — И Марч удивилась холодной вескости своего тона.  — Тебе же хуже.
        Странное ощущение: будто она теперь — снаружи, вне себя, сидит себе наверху, на чердачной балке, и спокойно наблюдает как ее земная оболочка швыряет об пол тяжелый том. Вихрятся клубы пыли. Она на все сейчас готова ради Холлиса: выброситься из окна, отказаться от всего, что у нее есть, порезать вены (но ему об этом знать, само собой, строжайше запрещено).
        Марч направляется к двери, Холлис смотрит вслед. Она что, действительно уходит? Он встал, смущенный.
        — Подожди.
        На улице — градусов под тридцать. В мансарде много жарче. Марч вспомнилась та ночь, когда он плакал рядом с ней, пока не уснул. Вспомнились все их поцелуи. Орех во дворе роняет одинокий лист, и она может побожиться, что слышит, как он падает и падает. Холлис подошел. Какой он жаркий! Ей лишь четырнадцать, но она знает, чего хочет.
        — Не будь, врединой.
        Марч улыбнулась. Он всегда так говорит.
        — Это ты вредина,  — отвечает.
        — Нет, не я. Ты.
        Ей уже известно, что произойдет, останься она здесь, и все же свой уход представить невозможно. А вдруг этот запах серы — не ярость, а желание? И исходит из ее собственной кожи? Ей никогда не понять, как она набралась смелости так его поцеловать. Не как наверху веранды по ночам, куда они выскальзывали из своих окон,  — те поцелуи были робким, стыдливым исследованием. А этот шел глубоко изнутри. После такого поцелуя Холлис знает, на что она готова. Нет нужды для этого уметь читать мысли — этот ее наклон головы, дыхание, прикрытые глаза… Она всегда считала себя очень умной, держа свои секреты в тайне, но сейчас, за один миг, обнажила их все.
        Холлис закрыл дверь, они легли на кровать, еще не застеленную простынями. Вскоре Марч слышит свое собственное «о-о-о», будто хочет сказать что-то, но голос звучит странно, да Холлис и не слушает. Он, оказалось, знал, как целовать, знал, как прикоснуться так, что хотелось плакать и жаждать, жаждать его касаний. Его отличал настоящий талант полностью лишать девушку рассудка: они здесь, в мансарде, а под ними миссис Дейл готовит на обед куриные котлеты, Алан попивает пиво на веранде. Холлис снимает с нее джинсы, и Марч не останавливает его. Во двор въезжает грузовик с материалом для изгороди, и Алан пытается направить его на боковую дорожку, но Марч не понимает, что говорит в ответ водитель. Она вообще сейчас ничего не понимает, кроме того, как горячо у нее внутри. Рука Холлиса уже в ее трусиках, его пальцы жгут и, кажется, вот-вот прожгут ее насквозь, но она и не думает прекращать эту муку.
        Алан во дворе о чем-то говорит с водителем, Холлис расстегнул молнию на своих джинсах, Марч смахивает свои длинные пряди с лица. Бьется о стекло оса, вихрем серебрится пыль, за окном грохают оземь металлические стержни для изгороди. Это должно было случиться. Уж если начинаешь что-то с Холлисом будь готова идти до конца.
        Но в животе рождаются какие-то спазмы, и в ногах покалывает, как всегда, когда подступает страх.
        — Может, нам не стоит…
        Она закрыла глаза и отвернулась, но чувствует его, весь этот неимоверный жар рядом.
        — Мы же решили,  — шепчет он, но голос звучит твердо.  — Мы должны.
        Разумеется, он прав, Марч понимает. Она стала ходить к нему в мансарду каждую ночь. И как им, только удалось держать это в секрете? Иногда они занимались этим в одежде, наспех, молча. «Ничего не говори»,  — шептал он ей и закрывал рукой рот, когда слышалось, как внизу Джудит Дейл шла в ванную или Алан возвращался поздно вечером со свидания. «Не двигайся» — и занимался с ней любовью, не позволяя шевельнуть ни рукой ни ногой, отчего ее охватывало такое дикое желание, что казалось, она вот-вот лишится сознания.
        Зимой они еще больше осмелели, Марч порой возвращалась в свою комнату к шести, семи утра. К тому времени в доме уже зажигали свет, и надо было быстро прошмыгнуть по коридорам, чтобы никто ничего не заподозрил. Всякий раз, когда миссис Дейл вслух удивлялась ночным шумам, Марч винила белок, поселившихся в стенах, или семейство енотов, решившее зимовать в теплом доме. На крайний случай — если Джудит уверяла, что ясно слышала такие стоны, будто чье-то сердце, не выдержав, вот-вот перестанет биться,  — упоминался ветер. Они бесстыдно занимались этим по три раза за ночь, так что бывали дни, когда Марч чуть не засыпала на уроках и точно могла продремать весь обеденный перерыв за столом в школьном буфете. Белинду Купер (ее определили в частную школу для девочек в Коннектикуте, и домой она возвращалась лишь по выходным) стала крайне удивлять манера прихода Марч в гости, та сворачивалась калачиком на диване, где и спала часами. И разумеется, именно Сюзанна Джастис, вся в отца по части детективных расследований, окончательно разобралась, в чем тут дело.
        — Поверить не могу!  — произнесла она, пристально взглянув на мечтательное выражение лица Марч.  — Ты занимаешься этим с ним? Теперь я точно знаю: ты чокнутая.
        Она взяла Марч к какому-то врачу в Бостон, чтобы тот выписал противозачаточные средства. Родным они сказали, что едут походить по магазинам, и потому им перед самым отъездом домой в спешном порядке пришлось купить себе по паре туфель.
        — Бога ради, кто угодно, только не он! Не будь дурой.
        Они ждали обратного рейса на Южной станции и уже час как не разговаривали.
        — Может, правду говорят: любовь слепа,  — произнесла наконец Марч миролюбиво.
        — Так же как и ты.
        По сей день она не в состоянии понять, отчего ее подруга влюбилась в этого Холлиса. Сьюзи всегда требовались веские аргументы, и в принципе не существовало оправданий чему-либо подобному любви — в виду того, к каким неурядицам в жизни это чувство способно привести. Ладно, тут все понятно — а что теперь понуждает Марч подняться по кособокой лестнице в мансарду? Что по ту сторону двери, кроме рухляди и пары ящиков старья? И все же она не может устоять. Возможно, потому (и этого объяснения Сюзанна Джастис никогда бы не признала), что когда Марч садится на старую железную кровать, то чувствует, как ветер носится над крышей, и слышит, как лист с ореха падает на мерзлый грунт.
        6
        Билл Джастис отправился на Лисий холм сразу после ланча (если только можно счесть таковым пару крекеров да стакан чая). Его старенький «сааб» ворчит и чертыхается на каждой заполненной грязью канаве, но Билл как ни в чем не бывало продолжает рулить, и автомобилю ничего не остается, как ехать дальше.
        Вот и усадьба. Не успевает Билл выйти из машины, как внезапный порыв дыма наполняет слезами его глаза. Он долго трет их своими большими, крепкими руками, однако на время полностью дезориентирован. Какой сегодня день? Хоть убей, не вспомнить. Что это за дом? Кто в нем живет?
        Билл Джастис — человек всецело рациональный. Из тех, кому по душе логика и факты. Ему по силам разобраться даже с очень эмоционально окрашенной информацией — ярость, ненависть, любовь, разводы и семейные тяжбы — и вынести законный, обоснованный вердикт: кому детей, кому имущество, кому в тюрьму и можно ли считать то или иное преступление совершенным из страсти. Но сейчас, на Лисьем холме, все кажется ему какой-то головоломкой. Кто это машет ему из окна? Девочка Марч? А, да ведь это ее дочь! Вот оно что. А сама Марч — та из них двоих, которая, судя по валящему из трубы дыму, силится разжечь камин в гостиной.
        — Адвокат приехал,  — извещает Гвен мать. Она стоит у окна, туманя своим дыханием поверхность чашки и чувствуя себя как угодившая в запеканку муха. С тоски здесь можно сдохнуть. Этим утром они с матерью сортировали вещи Джудит, то есть битый час носили из подвала ящики старья. Трижды она звонила своей лучшей подруге Минни, но каждый раз — короткие гудки. «Это какое-то чистилище, ей-богу,  — скажет она Минни (если та когда-нибудь заткнется и оставит хоть на минуту в покое телефон, чтобы к ней можно было дозвониться).  — Нет, даже хуже, чем ад. Раз в десять».
        — У него с собой портфель,  — продолжает информировать она мать, которая варит на кухне кофе.
        Судья, с ладонью козырьком над глазами, пристально осматривает дом. Идет было к воротам, но вдруг отступает назад.
        — Он что, заблудился?
        — Не выдумывай,  — отсекает Марч, ставя на обеденный стол кофейник и две фарфоровые чашки.
        Она подходит к Гвен у окна и машет Судье. Тот успокоено машет ей в ответ и проходит в ворота.
        — Готова спорить, в молодости он был весьма недурен собой,  — присмотревшись, заключает Гвен.
        Марч в ответ недовольно фыркает.
        — Ты чего?
        — Когда ты наконец поймешь: нельзя судить о людях по тому, как они выглядят.
        Странно, но в детстве она действительно никогда не обращала внимания, как статен и красив Билл Джастис. Теперь Марч в самом деле припоминает, как ее отец нередко дразнил своего компаньона по поводу клиенток, которых тот упорно предпочитал клиентам мужском пола.
        — Ему вообще-то за семьдесят.
        — Ну и что с того? Когда-то он был клевый парень,  — гнет свое Гвен.  — Он и сейчас, как для старика, очень даже ничего.
        — Прекрасный денек для середины октября,  — произносит, ступив на порог, вместо приветствия Судья.  — Однако нам придется, увы, употребить его на печальное мероприятие.
        Он целует Марч в щечку, снимает пальто и, войдя в гостиную несколько встревоженно осматривается — повсюду стоят картонные ящики, полные вещей Джудит.
        — Я полагала нужно все осмотреть,  — спешно объясняет Марч.
        — Да-да, конечно.
        Судья садится, Марч ставит перед ним кофе.
        — Вы не поверите, какие вещи отыскались.  — В ее руках голубая лента.[9 - Сатиновые ленточки, которые выдают победителям соревнований или конкурсов, в США традиционно голубого цвета.] — Это Алана. Со школьного дискуссионного клуба.
        — Ах, Алан, Алан,  — качает головой Вилл Джастис.  — Человек, разрушивший собственную жизнь.
        Гвен смотрит невидящим взглядом в окно, механически тягая из упаковки и отправляя в рот мятные миланские бисквиты. Последние слова Судьи заставляют ее встрепенуться.
        — Разрушил, да?  — живо интересуется она.  — Как, полностью?
        — Гвен! Она даже никогда его не видела,  — опять обернулась к Судье Марч.  — Считаете, нам нужно его навестить?
        — Он не захочет тебя видеть. Даже дверь не отворит.
        В одном из ящиков сверху виден шелковый шарф. Его оранжевые пятна, если приглядеться,  — узоры лилий. «Надо же, совсем как те, что растут у меня во дворе»,  — удивлен Судья.
        — Сколько ты еще думаешь здесь пробыть?
        Гвен перестает жевать и замирает, боясь упустить хоть слово из ответа матери.
        — Еще с неделю,  — бросает Марч взгляд на овеществленную квинтэссенцию всей жизни Джудит.  — Так много дел, и столько всего осталось в доме из моих вещей и Алана. Вон там, например, в двух ящиках с мансарды, упакованы все мои свитера. Представляете: все, начиная с тех, которые я надевала в детский садик!
        — Ричарду, кстати, тоже надо было прилететь с тобой,  — вдруг прерывает ее Судья.
        — Нет-нет. Зачем?
        Марч торопливо подливает ему кофе. Упоминание о Ричарде заставляет ее вздрогнуть. Ощущение такое, будто она, непонятно как, уже обманывает мужа. Мансарда. То, что она туда постоянно поднимается,  — вот в чем проблема. Перед ней по-прежнему, как наяву, серебрящаяся пыль, слышен скрип осторожно закрываемой двери, и чувствует она там себя так, как будто Холлис рядом.
        — У него сейчас занятия, экзамены посреди семестра. Не мог же он все бросить и поехать.
        — Мне мало интересно, какие там у него занятия. Он не должен был позволять приезжать тебе сюда, одной.
        Гвен ставит на стол свой пакет бисквитов. Этот старикан явно интереснее, чем она думала.
        — Не желаете бисквит?  — предлагает Марч в надежде сменить тему разговора.
        Билл Джастис угощается. А затем, когда в его руках остается маленький кусочек, вдруг коротко свистит.
        — Систер, Систер,[10 - Sister (англ.)  — сестра.] — зовет он.
        Марч и Гвен переглядываются.
        Судья опять свистит, поводя в воздухе куском бисквита, затем его лицо принимает крайне опечаленное выражение.
        — А где собака?  — спрашивает он и, видя недоумение Марч, в сердцах бросает бисквит на стол.  — Вот дьявол! Куда она запропастилась?
        Он встает и идет к выходу, в передней надевает пальто. Марч и Твен спешат следом.
        — Зимой у Джудит была собака.  — Судья с усилием дышит и никак не может отыскать в карманах ключи от машины.  — Вестхайлендский терьер.
        — Терьер?
        — Да, маленькая белая собачка,  — раздраженно поясняет Джастис.  — Видели ее?
        Теперь Марч действительно припоминает, как Джудит говорила что-то о собачке, которую ей подарили на Рождество (планируя ехать к ним в Калифорнию на День благодарения, она все беспокоилась, каково придется ее любимице в конуре).
        — Этой ночью на веранде что-то скреблось,  — заинтригованно сообщает Гвен, но под сердимыми взглядами матери и Джастиса торопливо мотает головой.  — Но это оказался кролик.
        — Я понятия не имела ни о какой собаке,  — оправдывается Марч.  — Здесь нет ни следа ее присутствия.
        — Вот дерьмо,  — роняет вполголоса Судья.
        У Марч — озноб по коже. Так не похоже на Билла Джастиса выражаться подобным образом. Может, позабыть о собачке миссис Дейл и впрямь ужасный (и даже уголовно наказуемый) проступок?
        Судья протягивает руку, берет с вешалки собачий поводок (обе они, оказывается, его попросту не замечали) и, не попрощавшись, выходит.
        — Может, она уже померла по нашей нерадивости,  — произносит Гвен печально и в тоже время с каким-то упреком, будто виной всему не кто иной, как мать.
        — Осмотри весь двор,  — натягивает свитер на ходу Марч,  — а я пойду с Судьей.
        Билл Джастис уже дает задний ход по подъездной дорожке, но Марч успевает подбежать и постучать в стекло. «Сааб» останавливается, и она садится. Они медленно едут по дороге с открытыми окнами, зовя Систер, маленькую белую собачку.
        — Я как-то не думала…  — оправдывается Марч.
        Хотя проблема как раз в другом: она слишком много думала, да не о том о чем нужно бы. Просто, как и раньше, Холлис занял в ее душе чересчур много места.
        — Я была так расстроена кончиной Джудит,  — пробует объяснить она.
        Не слушая, Судья вглядывается в тянущийся вдоль дороги кустарник. Поворот с трассы — они сворачивают в город и едут так медленно, что обгоняющие их автомобили раздраженно сигналят. Окна в машине открыты. Судья и Марч попеременно свистят и кличут. Шоссе, проселки, улицы Дженкинтауна, школьный двор, парк, госпиталь Святой Бригитты… У маркета «Красное яблоко» — кабинка телефона-автомата. Судья выходит позвонить Баду Горасу из отдела по контролю за животными. Тот уверяет, что никаких сообщений о белой собаке не поступало. Наконец Судья решает ехать Глухую топь. Исподволь пунцовеет небо, обозначились первые несколько звезд, будто кто-то швырнул за край мира пригоршню серебра.
        — Боже мой, чем кончил Алан,  — качает головой Билл Джастис.
        Они едут по усыпанному солью асфальтобетону, затем сворачивают вниз на грунтовку.
        — Порой я даже забываю, что у меня есть брат.
        — А он таки у тебя есть. И вот где обитает…
        Слева, на краю Глухой топи,  — кособокий, полуразвалившийся дом с деревянной кровлей цвета голубиного крыла. Многие убеждены, что это и есть дом Основателя. Будто Аарон Дженкинс сам выстроил его, собственными руками. Хотя другие, вспоминают о жившем здесь в начале века рыбаке. Мерзкий был тип, говорят. Ловил с утра до вечера морских угрей и никогда не отвечал, если с ним здоровались.
        — Вообще-то это парковая зона,  — поясняет Судья,  — но городской совет разрешил Алану тут жить. Пару раз в год к нему наведываются из соцобеспечения, но он и им не открывает дверь. Все его расходы оплачивают дамы из библиотечного совета. Началось это с Джудит, она вечно носила ему всякую бакалею; хоть раз в неделю да проведает.
        — Я ничегошеньки об этом не знала. И она ни слова мне не говорила.
        Марч смотрит на пышную высокую траву, на густые камышовые заросли. Она всегда винила, Алана за то, что он творил с Холлисом, за его жестокость, его зависть. А сейчас ее поразила мысль, а не виновна ли она не в меньшей степени, чем брат? Может, и в ней на долгие годы засела злоба?
        — Что ж,  — рассуждает вслух Марч,  — теперь, когда Джудит уже нет, Алан может продать и дом, и всю усадьбу на холме. Выйдет приличная сумма, вполне достаточно, чтобы позаботиться о себе. Да, это он хорошо, по-доброму решил позволить Джудит жить там.
        — Это не он,  — Судья внимательно наблюдает за реакцией Марч,  — а Холлис.
        Вот те раз! Выходит, она знать не знает, кто владелец «Лисьего холма». Она недоуменно смотрит на Судью.
        — Алан продал усадьбу сразу после смерти жены. Он пропивал все деньги и отчаянно в них нуждался, а тут вдруг заманчивое предложение от какой-то корпорации из Флориды. Лишь потом выяснилось, что фирма эта — Холлиса. Я, собственно, за тем и приезжал, чтобы ввести тебя в куре дела. Все вещи Джудит — твои, но сам дом…
        Судья закашлялся. Холлис всегда был ему не по душе. Не в связи с бесчестными, на взгляд всех горожан, аферами, подобными этой, а по иной причине (в конце концов, Билл Джастис повидал в суде людей и с наихудших, и с наилучших их сторон). Холлис вечно винит других за все плохое в собственной судьбе — вот в чем дело — и никогда не принимает на себя ответственность. А такому человеку никто не в состоянии помочь: просто потому, что он отвергает любую помощь.
        — Похоже, Холлис получил все, чего хотел.
        — По-видимому, да,  — задумчиво подтверждает Марч.
        — Что ж, будем надеяться, он наконец доволен.
        Судья останавливает машину и выходит, следом Марч. Она чувствует оголенную близость былого и потрясена. По ту сторону камышей — брат, за холмом — Холлис: владелец дома, где она росла и теперь временно живет, а еще — хозяин всего-всего, куда ни бросишь взгляд. Он был так беден и презираем, когда пришел к ним, что подумывал, и не нужно ли ему стоять в прихожей, словно псу, чтобы дали поесть.
        «Садись за стол»,  — помнится, сказала Джудит Дейл, и он молча сел, так жадно глядя на отбивные из барашка, салат-латук и яблочный пирог, будто и мечтать не смел о чем-либо подобном, не говоря уж о том, чтобы получить все это на обед.
        Вода в Глухой топи поднимается с приливом, становясь багрово-звездной — такое себе опрокинутое небо.
        — Ни души,  — тихо произнес Судья.
        По пути назад они уже не открывают окон, не кличут в темноту, не разговаривают. Судья берет прямиком на Лисий холм, в объезд города и 22-го шоссе, а это означает не что иное, как зигзаг вдоль кладбища. Он не успел подумать, чем отзовется в душе выбранный маршрут.
        Еще и суток не прошло, как они хоронили здесь Джудит. Как же так, думается Марч, взрослые, почти пожилые уже люди — им бы удовлетвориться всем тем, что имеют, а они хотят больше, хотят еще и еще? Почему смерть всегда видится чем-то невозможным, каким-то фокусом природы, который нам дано остановить, схватив незримого фокусника за руки? У Джастиса возникает ноющая боль сразу в нескольких местах левой руки, он тяжело вздыхает.
        — Нам сюда,  — уверенно говорит Марч при виде близящегося кладбища.
        Она и впрямь временами его сильно удивляет. Подростком она была, на его взгляд, испорченной, эгоистичной девчонкой, которой чересчур уступчивый отец никогда не говорил «нет». Но откуда что в ней берется! Ее идея пойти на могилу Джудит — стопроцентно в точку.
        Судья кивает и направляет свой «сааб» в железные ворота. Узкая дорожка ведет к участку недавних захоронений. С кленов тихо падает алая листва, добавляя заплаты к поблекшему, устилающему землю ковру. Небо уже — сплошной багрянец. И ни души (еще бы, в такой-то час!). Джастис и Марч — ее бьет озноб — идут к могиле.
        Холодно. Здесь слишком холодно остаться в полном одиночестве. Через пару дней Марч принесет сюда в горшочке и высадит разноцветные астры. Укоренившись, они будут цвести из года в год. А на старую часть кладбища Марч не пойдет: слишком уж многих из лежащих там она знает, и их куда больше, чем ее знакомых, ныне здравствующих горожан.
        Поднялся ветер, увлекая палую листву в крохотные мимолетные вихри. Что за странная штука эта жизнь. Вот ты ребенок, выклянчивающий леденец, дергая за руку родителя, а вот — через время, что кажется парой секунд, не более,  — взрослая женщина, идущая по кладбищу темным холодным вечером.
        Марч останавливается. У оградки Джудит Дейл шевелятся тени. Обман зрения? Она закрывает глаза. Да, голова действительно кружится. Может, в этом все дело? Смотрит опять. Там что-то есть. Дико стучит сердце, теснит грудь, ни вдохнуть, ни выдохнуть. В общем, в самый раз уверовать наконец в привидения…
        Марч еще раз всматривается в белесое колыхание у могилы Джудит. Так вот оно что! Это не дух, не обитатель того света, а маленькое животное. Косматое создание с листвой, застрявшей в шерсти. Марч дергает Джастиса за рукав.
        — Собака,  — констатирует она.  — Эй!  — зовет Марч терьера и пару раз хлопает в ладоши.
        Та приподымается. Маленькая, пушистая и такая грязная, что немудрено было принять ее в темноте за дымчатую тень. Она ждала здесь все это время, сутками не ела и все равно не собирается подпускать к хозяйке подозрительных незнакомцев. При виде близящейся Марч терьер сипло рычит.
        — Все хорошо,  — Джастис подошел и встал рядом.  — Систер, Систер. Иди сюда, моя девочка.
        Узнав голос, собака ошалело вскакивает и стремглав бежит к нему. Она чудовищно грязна, но Судья все равно берет ее на руки и нежно прижимает к груди.
        — Ты моя глупышка.
        Ее хвост как бешеный колотит по пальто. Она в блаженстве на его руках и тявкает из последних сил остатками голоса (ибо все ночи выла на могиле).
        Скорее всего, терьер сопровождал тело своей хозяйки с того самого момента, как ее вынесли из дома. Сначала ждал у похоронного бюро, а затем побежал за катафалком вниз по 22-му шоссе. Это маленькое создание прекрасно знает, чего хочет. В отличие от людей, мужчин и женщин с их сомнительной способностью скрывать самые сильные желания. Они могут утаить даже любовь (правда, мужчины и не кидаются с лаем вслед транспорту, а женщины не сворачиваются калачиком у дверей в ожидании, когда им откроют, позволив войти).
        Да, те, кто любит, не всегда громогласны с непременными уверениями и клятвами. Но они плачут, когда любимого уже нет. Им недостает его каждую ночь, особенно когда небо так бездонно и прекрасно, а земля так холодна.
        И этой ночью Судья плачет. Почти неслышно. Спрятал лицо в мех терьера, и Марч даже не узнала бы про плач, не прорвись одинокий всхлип. Вот и открывается: Билл Джастис любил Джудит Дейл. Все тридцать пять лет, для некоторых это — почти вся жизнь. Любил так, как мало кто способен, и все же позволяет себе горевать лишь скрыто в темноте. Марч безмолвно стоит рядом, под некоторое теперь черным-черно. Билл Джастис плачется, и они отправятся домой.
        7
        Лисий холм в сумерках — самое прекрасное место на свете с его голубыми видами фермы Гардиан внизу и перекрученными черными деревьями. Хэнк часто приходит сюда в это время; рядом с ним — псы, непривычно здесь тихие, словно сознают, что их обычная возня и тявканье — преступление против тишины вокруг.
        Кем видит себя Хэнк? Весьма приметный из-за чертовой долговязости парень. Однако здесь, на холме, он почти незаметен. В чем разница между ним и травинкой? Она так ему видится — в тысячу раз его важнее, ибо служит некой цели. А что до причин собственного бытия, то Хэнк, как ни старается, ни одной назвать не в силах. Проблема, время — вот все, чем он был и есть. Но ведь долей же существовать смысл его жизни? В конце концов, вот он здесь, такой же самоочевидный, как поле, по которому идет, и этот свежий воздух октября, которым дышит.
        Порой, когда Хэнк на время перестает думать о себе как о приемном племяннике Холлиса и единственном сыне своего отца, возникает ощущение: — да, есть внутри его нечто ценное. Быть может, никто так не видит мир, как он, и эту необъятную ширь вокруг. Разве одно это — не достаточная причина ему существовать? Когда он размышляет о своем единственном на всю Вселенную восприятии мира, тот внезапно предстает преисполненным бесчисленных возможностей, и Хэнк тогда спрашивает себя: а не то ли самое чувствуют орлы в момент полета? Ожидание. Вот что это такое. То ожидание, что посещает, когда тебе семнадцать, а воздух холоден и свеж, и псы легли в траву у твоих ног, и все вокруг — в покое. В затишье, которое бывает перед тем, как должно случиться нечто.
        Вечерняя звезда восходит в темно-синем небе. Она — только начало. Словно взял в руки книгу, но тебе еще не открылся первый ее лист. Внизу на пастбищах раньше паслись десятки лошадей, в том числе и чистокровная верховая по имени Таро — Колода судеб. Был год, когда он участвовал в финале и в Прикнессе, и в Белмонте! Однажды Хэнк нашел в конюшне позабытое фото в рамке, втиснутое меж двух стойл: Таро в попоне голубых и белых шелков. Парень заплакал. Как бы он хотел жить на ферме не сейчас, а когда та принадлежала Куперам! Старожилы утверждают — земля тряслась, когда несся табун этих чистокровок (и в городе кстати, тоже полы и в булочной и в хозяйственном магазине так вибрировали, что некоторые были убеждены, будто в Дженкинтауне временами случаются землетрясения).
        На всех скакунов, когда-либо здесь бывших, остался лишь Таро. Белинда очень его баловала, кормила рафинадом, шептала в уши нежности и каждый день на нем каталась — в час, когда небо уже не цвета индиго, но еще не черное; а что-то вроде полупрозрачной кляксы, расползшейся по чистому листу. Таро и в такое время носится без устали. Внизу на пастбище он скачет иноходью, а в стойле от избытка сил лягается так сильно, тут уж не зевай!
        Джимми Пэрриш — а он-то знает этих лошадок, как никто другой,  — поведал Хэнку, что, до того как Таро свихнулся, какой-то синдикат из Атланты предлагал за него мистеру Куперу полмиллиона наличными! Даже теперь этот скакун еще красавец, хоть и порядком стар (ему двадцать два года). Конечно, он вот уж много лет невыезжен, и упрямства в нем теперь поболе прежнего. Собаки от него во все стороны шарахаются. Особенно с нынешней весны, когда он так лягнул и куснул за спину не в меру любопытного щенка, что Холлис вынужден был пристрелить беднягу, дабы избавить от мучений в связи с травмой.
        Не лучше ли Хэнку коротать такое время у кого-нибудь из своих друзей, чем идти сюда, на холм? Забавно: ребята из школы считают, будто он богат. Думают, сейчас он на каком-нибудь солидном званом обеде или в Бостоне — в ложе оперы или вроде того. Смешно, ей-богу. Причем несложно понять причину их заблуждения.
        Вот Холлис — да, богат. Но это вовсе не означает, что такое положение дел распространяется на Хэнка. Он, как всякий сирота, нищ. Гроша медного за душой нет, одежда — и та куплена Холлисом. Одноклассники почему-то уверены, что Хэнк носит старые ботинки из оригинальности и что ему просто неинтересно ходить с ними вечерами в кегельбан — мол, понимаем, твои развлечения не чета нашим. На деле же у него просто нет на это денег.
        Он классный парень, спору нет, друзей у него — уйма, и выдвини он себя в президенты школьного совета — как пить дать победил бы. Не его вина, что никогда нет времени на всяческие вечеринки. Подобно той, например, что намечается у Уилли Саймон (ее предки укатили на Багамы, а она отыскала ключ от их бара со спиртным); все самые классные девчонки сегодня будут там. И все же, несмотря на приглашение, Хэнк здесь, на Лисьем холме, весь в размышлениях о конях и земной доле.
        Он так глубоко задумался, что только почти через минуту до него дошло: кто-то действительно спускается вниз по дороге и это не игра его воображения. Хэнк поднялся на ноги и вгляделся. Так и есть. Девушка в черной лыжной куртке.
        Именно ее он видел на похоронах миссис Дейл. Даже издали заметно: маленькая, но фигурка крепкая. Остановилась, вытащила из кармана смятую пачку сигарет, вытрясла одну и закурила (подсматривать нехорошо — принимается стыдить парня неотвязная мысль). Она действительно очень симпатичная. Однако совсем не это его так привлекает в ней. Ощущение такое, что девушка ему очень хорошо знакома; оно возникло еще тогда, в похоронном зале. Будто он уже ждал ее, перед тем как увидел впервые в жизни. Она была так расстроена, казалось, вот-вот заплачет, но, когда люди начали выходить на улицу, сделала вид, что у нее все в порядке. Вот что тронуло Хэнка: она никому не позволяла стать свидетелем ее боли. Как и он, всю свою жизнь.
        Что предпринять? Обнаружить себя — кашлянув, крикнув, помахав рукой — или же развернуться и шагать прочь?
        Нет, он не в силах так вот просто взять да уйти. Собаки неспокойны, и парень держит руку в жесте, запрещающем шуметь.
        Внизу, на грунтовой дороге, Гвен, нервно дымя сигаретой, ходит взад-вперед, чтобы не замерзнуть. На ней лишь легкая тенниска, лыжная куртка (только дважды надеванная, в поездку на «Биг Беар»[11 - Big Bear (Большой Медведь)  — популярный горнолыжный курорт в Южной Калифорнии.])  — и оттого руки по самое плечо в гусиной коже — да две пары шерстяных носков и какие-то старые ботинки, найденные ею под вешалкой в прихожей. Этого явно недостаточно. Она не привыкла к холоду. А ведь еще только октябрь, причем нетипично теплый, как утверждают здешние старожилы. Сказать честно, у людей тут, как на ее взгляд, не все дома. Засели ими Новую Англию, одень в допотопное длинное нижнее белье и варежки, займи «богоугодным» делом — все как один станут притворяться, что вовсе не морозят свои задницы.
        Может, так оно и правильнее. Может, такая мерзкая погода и впрямь полезна для формирования характера: очищает, пробирая до костей, и оставляет лишь те грани души, что не боятся никаких трудностей.
        Несмотря на холод, Гвен рада хоть немного побыть вне стен этого мрачного старого дома. С тех пор как они тут, мать, похоже, вообще не спешит уезжать, тратя все свое время на сортировку вещей миссис Дейл: что выбросить, что подарить, что оставить. А по ночам, скорее всего, не спит. Кушетка Гвен — в швейной комнатке; и потому ей хорошо слышно, как мать ходит и ходит по мансарде, а потом по кухне, пьет посреди ночи чай. Вчера, например, примерно в часа три-четыре Гвен, открыв глаза, увидела, как та стоит на лестнице и смотрит в окно. Так неотрывно, так пристально, будто там, на дворе или дороге, вот-вот произойдет нечто самое важное в ее жизни.
        И эта еще чертова собака. Мать носится с ней, будто епитимью на себя наложила (в наказание, что ли, за то, что в первые, дни напрочь о ней позабыла?). Скармливает ей баночки тунца и вареных куриц, причем невзирая на то, что та уже дважды пыталась ее цапнуть. Глупая тварь сидит обычно под дверью и воет как полоумная, а когда Гвен пытается вывести ее на прогулку — ни в какую, сколько ни дергай поводок и ни ругайся грязными словами. Нет, уговаривать ее надо, черт возьми. Деликатно, вежливо — что Гвен и вынуждена делать в конце концов, если хочет все-таки ее выгулять.
        Нынешним вечером она звонила своей подруге Минни — пожаловаться и облегчить душу. Той, как назло, опять не было дома. Ее мать сказала, она пошла спать к Пепите Андерсон. Упомянутой особы нет в природе, это просто условный код для всех девчонок, несуществующая подруга, имя и фамилия от фонаря, сообщаемое предкам, когда хочешь провести ночь не дома. «Привет от старухи Пепиты,  — скажет Гвен Минни (если когда-нибудь, черт возьми, сподобится дозвониться ей и застать).  — Надеюсь, ты сейчас в полном отрыве. А если и не в полном, то это все равно лучше, чем ничего, потому как я здесь просто подыхаю от скуки».
        Будь Гвен дома, потопала бы в торговый центр: там и купишь что-нибудь, и развеешься. А тут, надумаешь хоть немного отдохнуть от присутствия матери — лишь эти оловянные поля вокруг, и постепенно гаснущий рвет, да лес, полный тварей, прямо сейчас, должно быть, глазеющих на тебя из чащи,  — еноты, белки, куницы (и хорошо еще, что не кто-то покрупнее).
        Идя сейчас этой безлюдной дорогой, она думает: никто на свете ее, Гвен, не знает. Даже представить себе не может, каково это — быть ею. С того самого момента, как они здесь, ей отчаянно хочется назад, в Калифорнию. Но если честно: что ее там ждет? Она типичный неудачник, вот в чем дело. Ненавидит школу, ненавидит всех своих друзей (за исключением Минни — та аутсайдер еще почище), ненавидит двух последних своих парней. С обоими был секс — правда, ей так и не удается себе объяснить, чего ради. Секс был никакой. Она так много слышала об этом… а как дошло до дела — словно выплыла из тела на все время интима. Любовью это не назовешь, уж точно. Да и вообще все вокруг до того никакое, что в последнее время ее стала преследовать странная мысль: а если сверху вдруг грохнется атомная бомба — хоть что-нибудь для нее это изменит? Не лучше ли быть взорванной, к чертям собачьим, чем бездарно провалить и оставшуюся жизнь?
        Впервые Гвен задумалась над этим, ожидая мать у похоронного бюро, и с тех пор эта болезненная идея не дает покоя. Что ей делать со своей жизнью, в конце концов? Вот здесь, без всяких развлечений — ни тебе телевизора, ни телефона, ни магазинов, «травки», парня — кто она такая? И почему не может вновь стать прежней, такой, как до приезда сюда, когда вообще едва ли включала свои мозги?
        Гвен, кинув сигарету на дорогу, тушит ее пят кой и, прислонившись к деревянному штакетнику, тянется в карман за шарфом. И тут возникает странное ощущение сзади, на шее. Будто ей в затылок дышат. Она сошла с ума или действительно кто-то стоит прямо у нее за спиной? И что теперь делать? Без оглядки рвануть что есть сил назад по дороге, не любопытствуя, что за создание так тепло на нее дышит? Но тут раздаются характерные звуки, и возникает смутная догадка.
        Еще даже не обернувшись, не увидав Таро, Гвен будто погрузилась в сон. Этим поздним вечером, с его темным горизонтом и серебряными далями, к ней, незваная, подошла лошадь. Может, поэтому Гвен, не думая, проскальзывает между штакетин на пастбище. Это сон, ее сон, и она отчаянно хочет знать, что будет дальше.
        Вверху, на холме, Хэнк схватил за шкирку молодого пса, который начал было тявкать, и хорошенько встряхивает. Парню тоже очень хочется увидеть, что будет дальше, и глупый щенок не должен выдавать его присутствие. Вообще-то Хэнк во всем пытается быть человеком ответственным (что ему, как правило, и удается). Поэтому он знает, например, что должен сейчас сбежать с холма и остановить девушку. Поту сторону ограды — довольно опасно, Таро срывается и откуда меньших раздражителей: внезапный порыв ветра, бабочка, пчела.
        Но конь почему-то словно зачарован. Девушка ли так прекрасна на фоне иссиня-черного неба или, может, кто и очарован — так это Хэнк? Вблизи лошадей Гвен видела только на фермерских ярмарках, и теперь ей даже в голову не приходит чего-то бояться. Ей хорошо, спокойно стоять рядом с Таро и говорить с ним, тогда как мало-мальски рассудительный человек тут же дал бы деру. «Ты великолепен»,  — говорит она старому, опасному коню, и ему, похоже, нравится это слышать. Он подступает ближе, медленно, осторожно, будто не желая пропустить ничего из того, что она еще скажет.
        Не странно ли, в самом деле, видеть коня, которого нарекли убийцей, мягко, бережно ступающего вслед Гвен? Они направляются к полусгнившему пню, который Хэнк еще прошлой весной должен был выкорчевать. Некогда то был огромный клен, перед тем как молния расщепила его надвое. Кен Хелм распилил ствол на дрова, и парень одно время подумывал прийти сюда с динамитом — ликвидировать до конца то, что осталось торчать из земли. Теперь он рад, что тогда до этого не дошли руки: пень как раз нужной высоты. Девушка взбирается Таро на спину и, неумело балансируя, чуть не падает с него, случайно ударив ногой о бок. Даже этот слабый шлепок, будь другие обстоятельства, послал бы коня вскачь.
        — Спокойно,  — говорит она ему.  — Ты большой милашка.
        Хотя Гвен ни бум-бум в коневодстве, его размеры она охарактеризовала правильно. Таро в холке — шестнадцать ладоней,[12 - Приблизительно 1,6 м.] а если смотреть с его спины на землю — и того выше.
        — Ну, будь хорошим мальчиком.
        Таро, по-видимому, так потрясен, что стоит как вкопанный. Если с девушкой сейчас что-то случится Хэнку каяться всю жизнь. Сломанная, нога, травмированный позвоночник — то будет его вина. И все же он не трогается с места, лишь отвердели мышцы, пульс забился чаще и рука крепче держит щенка за шкирку, готовая как следует встряхнуть, если тот вдруг залает и вспугнет Таро.
        Гвен наклоняется вперед, держась двумя руками за конскую гриву. Ей боязно: вдруг она моргнет и сон развеется. Она проснется, как обычно, в своей постели и поймет, что не выходила из дому, не надевала чьи-то старые ботинки, не гуляла по пустой дороге, не повстречала красавца коня. Если это сон, то Гвен не хочет просыпаться. Она не издает ни звука — так ей хочется всего этого въявь. И Хэнку, незаметному наблюдателю с вершины Лисьего холма, этого хочется для нее так же сильно. В сумерках на пастбище ее жизнь проделала поворот, по своей редкости подобный схождению планет с орбит, отчего они врезаются друг в друга, наполняя ночь феерией столкновения. Здесь, в местности, куда она, будь ее выбор, ни за что бы не пошла, в приближении ночи, такой холодной, что яблоки мерзнут на ветвях, Гвен уже не одинока.
        8
        Трус день-деньской сидит на табурете в рукавицах и расшнурованных ботинках — его жилище не получает ни толики тепла. А он и не заслуживает тепла, ему это известно. Трус заслужил в точности то, что имеет,  — ничего, иными словами. Ему нет еще пятидесяти, но все дают, как правило, за семьдесят. В оспинах, землистого оттенка кожа, сплошь седые борода и длинные волосы. Он не только тощ, как хворостина, но и такой же искривленный. Случается увидеть, собственное отражение на металлическом боку побитого кофейника, и впору хохотать над самим собой. Он именно таков, каким выглядит, и никуда от этого не деться. Нечто изнутри воздействует на его внешность, как гнилая часть плода — на остальную мякоть.
        Десятки лет назад Трус мальчишкой участвовал в команде дискуссионного клуба своей школы, причем успешно. Неплохой оратор, он с легкостью побеждал в полемике, не раз срывая зрительские аплодисменты в свой адрес. А теперь слова для него — ничто. Неделями он ни с кем не говорит. Не жалуется на блох, облюбовавших его матрас, не кричит на мух, лезущих в утреннюю кашу если вообще вспоминает о еде. Свою жизнь Трус превратил в руины, и хотя неправильно винить тут во всем выпивку, она действительно заменила ему окружающий мир. Порой он тянется к бутылке прямо из постели. Это так приятно, так легко: емкость с вожделенной жидкостью — вот она, рядом, в пределах досягаемости пятерни; а ты лежишь себе и глаз не открываешь.
        Сегодня утром кто-то стучал в дверь. Незнакомцу, наверное, невдомек, что философия жизни Труса делает его дико непригодным к общению с людьми (хоть он и был признателен Джудит Дейл за нерегулярные визиты). Заслышав шаги на веранде, Трус понял: это не Джудит. Она-то ведь померла, а больше он никого не ждал и не приглашал. Он подполз на животе к окну — незаметно выглянуть наружу. Женщина, длинные темные волосы, плотная шерстяная куртка (а все равно дрожит от холода). Ей, видать, было не по себе — постоянно оглядывалась. Она несколько раз постучала, а затем ясным, приятным голосом позвала: «Алан». И еще раз: «Алан». Трус вздрогнул. Он никогда больше не называл себя так. И не черкнул бы это имя подписью даже в расписке о получении сотни баксов. Он заткнул уши и стал считать до тысячи. По счастью, к тому времени, как счет был кончен, женщина уже ушла.
        Если впрямь хочешь видеть его — толкни дверь да зайди (Трус и на ночь не запирался). Но вероятно, та, кто звала его запретным именем, знает его ужасную историю. Даже шарлатан факир из цирка на последней ярмарке (ежегодной, летом, на площади у муниципалитета) и тот не смог ничего рассказать о его судьбе. Вот какое скверное у него прошлое. И будущее ничуть не лучше.
        Поговаривают, Трус подсыпал в еду своей собаки порох — для пущей злобности,  — поэтому Глухую топь обходят десятой дорогой. Хоть пес умер много лет назад (по старости и от подагры), здешние, места — все еще неведомая земля для большинства жителей округи. Каждый, кто идет сюда,  — идет на риск.
        Десятилетняя ребятня, конечно, всегда ищет приключений на свою голову, и парни постарше тоже суются сюда адреналина ради, бродя густыми зарослями камыша по колено в тине. Они зашвыривают на крышу зимние яблоки, камни, провоцируя Труса выйти и пытаться их прогнать. Тщетно. Он не выйдет. Даже по ночам, когда камни с грохотом катятся по кровле. Глухая топь молчит, и это безмолвие устрашает, непрошеные гости в испуге ретируются.
        Для всех ребят в городе, шепотом рассказывающих друг другу о Трусе на своих ночных посиделках, его жизнь — грозное предостережение. Печальная история о том, что случается с испорченными ариями, вообразившими, что все им нипочем. Алчность и бездумные привычки заводят тебя на путь, с которого уже не сойти, даже ясно увидев всю его катастрофичность. На нем становишься человеком, которому наплевать на всех, кроме себя. А затем твоя судьба перестает кого-либо волновать, и безнадежность — лучшее, на что ты можешь тогда рассчитывать.
        Все это Трус отлично знает. Именно поэтому никогда не боролся за сына. Он не заслужил мальчика — еще меньше, чем тепла, света, надежды. Когда Трусу случается быть не дома, он, бродя по всей округе беззвездными ночами, избегает Лисьего холма, а если ненароком приблизится к землям фермы Гардиан, его начинает так трясти, что он бежит домой и успокаивается там, лишь опустошив до дна бутылку.
        Хотя теперь он едва ли вспомнит (память порядком затуманилась, и он только благодарен ей за это) был-таки момент, когда он пошел искать своего сына. Один лишь взгляд мельком, пару минут свидания, слово! Да, Трус был жалок и прекрасно знал об этом. Он во все глаза смотрел, выглядывая из-за столба ограды школьного двора, но ведь пять лет прошло с тех пор, как он последний раз видел мальчика! Как его узнаешь среди высыпавшей на переменку ребятни? Обыкновеннейшая утка легко отличает свой выводок от чужого в битком набитом птицами пруду, лебедь способен убить, защищая птенцов, а вот он, оказывается, забыл черты собственного сына. И с тех пор он стал презирать себя еще больше. Трус — он трус и есть, недаром у него сейчас такое имя.
        В последние годы единственным его спутником был старый пес. Бедолагу кто-то надумал утопить, но сделал это крайне неумело. В отлив Трус выволок из болота мешок: там было два щенка-боксера, один — мертвый, а другой — живой, с того самого момента до гроба ему преданный. Не то чтобы Трус не пытался искоренить подобное заблуждение — он пытался: мог, например, швырнуть сковородкой в голову бедному псу, а тот все равно лизал ему руки. Жаль, что он помер, хоть и был глупейшим созданием на всем белом свете. А как, скажите на милость, иначе объяснить его неизменно любящий и преданный взгляд, устремленный на такую особу, как Трус?
        Смешно, конечно, но некогда Трус считал себя счастливчиком. Он унаследовал все отцовское имущество и был волен делать, что душа ни пожелает.
        Единственной «язвой» в его жизни оставался Холлис. «Как можно было,  — вечно негодовал он на отца,  — привести к нам в дом этого, с позволения казать, брата!» Холлис к тому времени вернулся город, но был для Алана пустым местом. Тот мог просто пройти мимо парня на улице, не заметив его существования. В конце концов, было о чем думать и поприятнее. О свадьбе, например.
        Его женой стала Джули — самая милая, по общему мнению, девушка в городе. Было в ней нечто глубоко мирное, словно тихие снежинки постоянно оседали в ее душе. Она любила спать по четырнадцать часов подряд и с улыбкой на губах просыпаться. Их сын пошел в нее: очень редко плакал, как начал ходить — сам топал, если что, к своей кроватке.
        Трус был во дворе, когда занялось пламя, лежал в гамаке под орехом. У миссис Дейл в тот день был выходной, и потому готовила Джули (обеду, как всегда, предстояло стать адской стряпней, исполненной благих намерений). Трехлетний Хэнк сидел на полу, игрался мерными чашечками. Во всяком случае, он был там, когда Трус проходил через кухню во двор, а также, скорее всего, в тот момент когда полыхнуло с задней горелки газовой плиты. Огонь прыгнул на занавески, достиг дерниной стойки, а потом и одежды Джули — перстного розового платья (Трус из Бостона привез, стопроцентный хлопок).
        За считаные минуты дым стал таким густым, что был виден со ступенек городской библиотеки. К тому времени как примчались с воем машины, в небо взмывали целые снопы искр. Пожарные носились как сумасшедшие, отчаянно пытаясь остановить пламя, грозившее перекинуться на лес, и им, конечно, было не до того, что Алан Мюррей стоит у самого дома, так близко к пламени, что брови опалены и весь он покрыт сажей. Дышать было почти нечем (черный, обжигающий легкие смог воздухом никак не назовешь), а Алан все стоял там и стоял. Он плакал горячими слезами, что на всю жизнь оставили отметины на лице, наподобие булавочных уколов или оспин.
        Жар и пламя парализовали Алана. Его жена, его ребенок — там, в доме, но он способен забежать внутрь не более, чем допрыгнуть до лупы. Кен Хелм первым из горожан, что примчались на пожар, догадался; в доме еще кто-то есть. Алан же стоял как вкопанный — возле пурпурных клематисов, которые столько лет росли у садовых ворот, а теперь дотла сгорели,  — и обливался слезами, не перестав плакать и когда вынесли Хэнка. Кто-то еще остался в горящем доме. Даже после того, как из руин извлеки и тело Джулии. И этот позабытый был, как оказалось, сам он, Алан.
        На похоронах он рвал на себе волосы, звал жену. А после довольно быстро растратил до последнего гроша все сбережения: на отстройку дома да в каком-то темном, полулегальном бизнесе, где его в итоге просто кинули. Ночи не было, чтобы его не выводили под руки из «Льва», так что вскоре он вынужден был выставить на продажу «Лисий холм» для погашения всего, что задолжал. Говорят, Холлис помог ему с долгами, купив усадьбу по нормальной цене, однако кто, как не Алан, знает: у того и в мыслях нет быть эдаким добряком. Анонимно, через своего адвоката, он приобрел «Лисий «холм», прекрасно понимая: знай Алан, кто именно покупает дом,  — ни за какие деньги не продал бы.
        Так или иначе, вырученные средства исчезли так же быстро, как и прежние сбережения. Алана стали раз за разом выставлять на улицу за неуплату, к тому же он привык дремать с зажженной сигаретой и однажды точно заживо бы сгорел — в своей кончине, возможно даже был бы рад — не вылей Хэнк (четыре годика ему тогда было) воду на тлеющую набивку кресла, в котором спал отец.
        В итоге Алан с сыном перебрался в Глухую топь, а дом якобы, как говорят, самого Основателя. Не в дом, точнее, а в руины — лучшего слова для подобного сооружения не подобрать. Мальчугана часто затем видели одного, шастающего где ни попадя, в грязнющей, покрытой болотной тиной одежде, даже совсем незнакомые люди и те вели его в кофейню «Синяя птица», где вдоволь кормили макаронами с сыром и густым томатным супом. Хэнк ел так, будто то последняя еда в его жизни: спеша, давясь и обжигаясь. Нет сомнений, не покупай регулярно правление библиотеки одежду по барахолкам и благотворительным распродажам — ходить ребенку практически нагишом. Вот каким пьянчугой заделался к тому времени Алан, каким жалким человеком стал.
        В тот год, когда малышу исполнилось четыре, ясным воскресным полднем Холлис отправился в Глухую топь в первый и последний раз в своей жизни, меся болотный ил стареньким пикапом мистера Купера (Холлис по сей день на этом драндулете ездит). К тому времени он был уже женат на Белинде и имел больше земель, чем любой другой владелец округа. Казалось, вот она, победа! Но недоставало последнего штриха.
        В доме на полу с бутылкой в обнимку спал Алан. В этот день на ферму Холлис вернулся с Хэнком. Говорят, он добр к мальчику. Что ж, можно верить. Кто бы сомневался: Холлис прекрасно знает о той боли, которую его благодеяние причиняет Трусу. Факт.
        А как сложились бы их судьбы, отнесись он к Холлису в былые времена… ладно, пусть и не как к брату, но хотя бы по-человечески?  — порой спрашивает себя Трус. А как задумается хорошенько над ответом, тут и начинает прикладываться к джину, своей самой любимой жидкости на свете. Такой прозрачной, такой пустой, как и вся его жизнь ныне.
        Есть, правда, у него одно железное правило, остатки, так сказать, былой дисциплины — строго по пятницам, и обязательно когда стемнеет, он предпринимает единственную свою бесценной важности вылазку: через всю Глухую топь, потом вниз по 22-му шоссе и до самого конца — в винную лавку на окраине города. Все, что от него там требуется,  — поставить крестик на бланке счета. Не сразу, конечно, но в конце концов он понял, почему Майк Говард позволяет ему брать все это в кредит, при том что Трус ни разу не принес денег. Он догадался, кто за него исправно платит. Тот, кто и расходы на мышьяк охотно оплатил бы, придись Алану это питье по вкусу.
        В ясные деньки Трус сидит на провисшей веранде дома и мутным взглядом осматривает все, что способно обеспечить более-менее быстрый суицид. Вон там, например, видны тонкие ядовитые стручки молочая, немного поодаль — горькие листья просвирника. А можно просто протянуть руку и сорвать один из тех ярко-оранжевых грибов, рядом с которыми даже мураши не ходят. Результаты, однако, будут малоприятны и омерзительны на вид. Джин хоть и медленное средство, а все пену изо рта, как после грибов, пускать не будешь. Есть много способов осуществить то, что на уме у Труса. Однако выпивка — наиболее из них культурный. Она вообще, можно сказать, последнее пристанище цивилизации в его жизни.
        По ночам, когда все в городе спят, он ясно слышит шум пожара. То звуки ада, скрюченные и раскаленные. Лишь только раздаются они в снах — принимается томить невыносимая жажда. Дико, безумно жаждешь, и ничегошеньки, дьявол, с этим не поделать, кроме как в очередную пятницу отправиться по известному маршруту, а потом никому не открывать дверь. Ибо как знать, кого увидишь на своем пороге? Не дай бог, припрется кто-нибудь из чувства христианского долга — убеждать прекратить пьянствовать и начать новую жизнь. Однако Трусу ясно: дохлый номер. Он здесь крепенько увяз, с концами, до скончания своих дней.
        9
        С момента своего возвращения на Лисий холм единственное, что устраивает Марч в доме,  — планомерный, методичный хаос. Кухня уставлена двадцатью пятью ящиками, к которым приклеены ярлычки с детальной описью содержимого. Пункт их назначения — ларек, который выставляет городская библиотека в ярмарочную распродажу на Праздник урожая (его всегда проводят в цокольном этаже муниципалитета). Большую часть вещей Марч уже упаковала и назубок знает, что где лежит. Вот тут — формы для выпечки (десятки!  — похоже, Джудит их коллекционировала), поодаль — тюлевые занавески, ящик наверху — декоративные подушечки, рядом — керамические подсвечники из Англии. Юридические учебники и кодексы Генри Мюррея уже подарены факультету права в Дерри, куда и увезены Кеном Хелмом, выполняющим на своем авто все поручения Марч (поскольку взятую напрокат машину она пока не собирается ни чинить, ни менять на другую). Восемь серебряных столовых приборов — атрибут исключительно праздничной сервировки отправлены посылкой домой, в Калифорнию, где их, скорее всего, вообще никогда не вынут из ящика на свет божий.
        Поскольку Джудит мало волновали украшения, после нее остались лишь три золотые вещицы. Ожерелье Марч подарила Харриет Лафтон, верной подруге покойной, а пару тяжелых сережек, почти ненадеванных,  — госпиталю Святой Бригитты (для аукциона в ближайшую кампанию по сбору средств). Третье украшение — великолепный, ограненный под куб изумруд, который Джудит никогда не снимала,  — Марч теперь носит на безымянном пальце правой руки. Она нашла это кольцо в конверте, затиснутом в дальний угол ночной тумбочки, которую вычищала.
        Как часто зачарованно смотрела она на прозрачный зеленый камешек, когда миссис Дейл возилась с бельем, ухаживала за кустиками мяты или укрывала ее посреди ночи сползшим одеялом. Немудрено, если окажется, что этот изумруд, скорее всего, и повлиял на выбранный ею род занятий. Украшения в исполнении Марч — невзыскательно просты. Как и в случае этого кольца, весь эффект создается маленькими, но совершенными по огранке и чистоте камнями. Ее предпочтения — зеленая и голубая цветовая гамма: топаз, крошечные сапфиры, горный хрусталь, аквамарин, китайский нефрит. Однако даже теперь никакой из камней не влечет ее так сильно, как этот — в кольце, которое она с недавних пор, не снимая, носит.
        Сегодня, как и все дни здесь, Марч перетряхивает дом снизу доверху. Белая собачка миссис Дейл, сидя у окна, караулит кроликов. Стоит ей хоть одного заметить — в саду ли, мирно ли жующего мяту у черного хода,  — заходится как безумная в лае.
        — Да прекратишь ты это когда-нибудь?!  — негодует Марч, неизменно вздрагивая при каждом таком буйстве собаки.
        Не считая этого надрывного лая, дом удивительно тих: ни тебе галдящего телевизора, ни радио, ни уличного шума. Причем решающий вклад в тишину вносит, как ни странно, Гвен. Марч думала, предстоит беспрерывно конфликтовать с дочерью по всяким пустякам, и та будет валяться в постели до самого обеда, как дома, в Калифорнии, когда Гвен встает лишь для того, чтобы бухнуться в мягкое кресло и там плакаться, ворчать, хныкать, шантажировать, хрустя печеньем, жуя мороженую пиццу, усевая крошками ковер и разглагольствуя с набитым ртом по поводу статистики подростковых самоубийств.
        Удивительно, но ни одно из предположений Марч не подтвердилось. Она просыпается утром — Гвен уже нет, кровать аккуратно заправлена, тарелка после каши вымыта и сушится на стеллаже («ах да, не забыть его сегодня упаковать в тот ящик, что под столом!»). «Гуляла,  — объясняет дочь, вернувшись.  — Бегала. Надо же, в конце концов, поддерживать физическую форму». Марч не верит ни единому ее слову: Гвен — самое малоподвижное создание на всей планете. Сойти с одного дивана в поисках другого — самое большое перемещение, на которое она способна. Но откуда тогда румянец на щеках по возвращении домой, капельки пота на лбу? Неужто и впрямь бегает?
        В отсутствие помех и отвлечений (нет Гвен, нет машины — колесить туда-сюда,  — и никто, кроме Сьюзи, не звонит) Марч нужно осмотреть каждый закоулок в доме, однако процесс продвигается медленно, будто все вещи — каждая тарелка, простыня, свитер, шарф, стул — погружены в тягучую патоку. То и дело она натыкается на предметы, надолго лишающие ее рабочего настроя. Сегодня утром, например, это был коробок спичек из ресторана «Голубой дельфин» — уютного семейного местечка у Овечьей пещеры, менее чем в десяти милях отсюда. И Марч вспомнился один вечер почти тридцать лет назад: у миссис Дейл выходной, по присмотр за детьми — отнюдь не то занятие, в котором легко подыскать ей замену, и потому с порога, не заходя к себе, она поднимается к Марч.
        Садится на краешек кровати, пахнет одеколоном (лимон и что-то еще, пронзительное) и кажется такой сказочной и юной, что Марч, скинув одеяло, вскарабкивается ей на колени, чтобы лучше видеть. Волосы миссис Дейл еще кудрявятся от влажного морского воздуха Овечьей пещеры. Она дает Марч спичечный коробок, где улыбается дельфин (бренд ресторана), и говорит, что лучших креветок в чесночном соусе и творожных пудингов нигде больше не сыскать. А еще, для взрослых, там подают напиток под названием «Мимоза»,[13 - Коктейль из игристого вина и апельсинового сока.] и с тех пор Марч переполняет нежность всякий раз, как она слышит это восхитительное слово. Хотя теперь-то все понятно: это любовь сделала обычное меню таким особенным, и напротив миссис Дейл сидел тем вечером, скорее всего, Билл Джастис.
        Марч силится, конечно, рационально отнестись к подобным безделушкам, однако не в состоянии заставить себя выбросить этот коробок спичек. Как и победную голубую ленточку брата со школьного диспут-клуба. Она ходила в Глухую топь навестить его, но, как и говорил Судья, Алан не открыл дверь.
        Если честно, ей полегчало. Что она сказала бы ему после стольких лет? Притворяться, будто она знает его нынешнего? Такой долгий срок — взяла бы свое родная кровь? Проведенные вместе годы? Судьба?
        Алан не единственный, с кем Марч пыталась восстановить связь. Дважды она звонила Холлису. В смятении, в полуобморочном состоянии — и полной невозможности ничего с собой поделать. Оба звонка — как в одержимости: словно бес какой вместо нее держал трубку, набирал номер, ждал ответа, а затем (слава богу!) поспешно жал на телефонный крючок. Проэкзаменуй теперь себя Марч на владение собой — провалилась бы с треском. Она далеко зашла. И еще не раз позвонит. Его голос оказался намного глубже, чем тот, который она помнила, и куда как привлекательнее, опаснее.
        — Послушайся совета, дорогая,  — рекомендовала ей минувшим вечером Сюзанна Джастис в кегельбане,  — поезжай-ка ты домой, в свою солнечную Калифорнию, пока ничего еще не стряслось.
        Марч клялась себе, что ничего не скажет подруге о звонках, однако, как только Гвен отошла с двумя местными девушками (их только что познакомила Сьюзи), тут же раскололась.
        — Пустяки,  — оправдывалась она.  — Это как игра.
        — Нет, не игра,  — качала головой Сьюзи.  — Во всяком случае, совсем иного рода, чем «моно-полька».
        Сьюзи — страстная поклонница Ричарда Купера, причем с незапамятных времен. Она любила говорить себе, что, если бы нашла кого-то такого, как Ричард, тут же вышла бы за него замуж. Хотя этот «кто-то», возможно, уже найден: Эд Милтон, новый шеф полиции. И что ж она тогда, скажите на милость, делает, отменяя свидание с ним ради встречи с Марч в кегельбане? С их столика хорошо видна Гвен и две ее новые подружки, чьи мамы миллион лет назад ходили в школу с Марч и Сьюзи. Девушки задорно катят один шар за другим в объезд всех кеглей, и, судя по выражению лица Гвен, она единственная, кто пытается попасть.
        — Холлис — из разряда плохих новостей. И всегда таким был,  — вещает Сьюзи.
        Ее не устает поражать, как он умудрился проторить себе путь в этом городе. Холлис нутром чует, кого обаять, а кого подкупить, и, если захочет чего-то — будь то деловой квартал в конце Мейн-стрит или своя рука в Департаменте общественных работ,  — всегда получает.
        — Похоже, тебя опять засасывает в эту авантюру.
        — Хочешь сказать, он омут, водоворот?  — смеется Марч.  — Да не волнуйся ты так. Я ведь замужем, помнишь?
        — Я-то помню,  — произносит Сьюзи многозначительно.
        — Не начинай.
        — Умолкаю, умолкаю.
        — Потому что я тоже могу кое-что напомнить, дорогая.
        Наперекор Сюзанне или, может, чтобы доказать что-то себе самой, сегодня она трижды звонила Ричарду. Он был по горло занят, и все, что хотел знать,  — когда ее наконец ждать домой.
        — К концу недели,  — обещала Марч, подумав, правда, после: неплохо бы остаться на День Основателя (годовщину той трехсотлетней давности ночи, когда Аарон Дженкинс бежал от бури через Лисий холм).
        Новые подружки за бутылкой содовой в кофеине «Синяя птица» просветили Гвен насчет этого праздника. Лори и Крис считают, будто он — причина, по которой Гвен хочет еще остаться в Дженкинтауне. Им и в голову бы не пришло, что она тихо встает с постели до зари и покидает дом. Они думают, Гвен не встречается с ними по вечерам, боясь в темноте идти через Лисий холм, но в действительности и на это время у нее есть занятие получше. Внизу, на пастбище, когда смеркается, она кормит прекрасного старого коня падалицей с яблонь и рафинадом, который выносит в кармане из кофейни.
        Гвен понятия не имеет, что тот, кому принадлежит эта ограда, сквозь которую она проскальзывает на пастбище, трава под ее ногами и сам конь, чью гриву ей так нравится заплетать, всегда прознает, если кто дерзнет попрать права его собственности. Возле пня Холлис нашел старую потертую веревку — самодельные поводья, надо полагать,  — а также, разглядел следы ботинок на заиндевелом грунте. Ему не по душе незваные гости («мое — это мое, в конце концов»), хотя, увидев в первый раз признаки вторжения, ему подумалось: может, нарушитель — Марч? Эта мысль его по-настоящему взволновала. Всплыло давно забытое ощущение: он играл на большие деньги в свою бытность во Флориде и искусно делал вид, что карты у него — хуже некуда, заманивая соперников иллюзией близкой победы.
        С тех самых пор, как приехала Марч, он остро чувствует ее близость. Подолгу стоит на гребне Лисьего холма темными морозными утрами, зная: она там, в доме, что внизу. Во время каждой своей поездки в город Холлис помнит: где угодно можно с ней столкнуться — в магазине, у ратуши, пережидая красный свет на переходе по Мейн-стрит. Это случится. Рано или поздно. Она придет к нему. Так должно быть — и так будет.
        Время терпит, полагает Холлис,  — не важно, как тяжело приходится терпеть вместе с ним. И он стоит темной ранью на холме с дико подавленным желанием сбежать вниз и постучаться в ее дверь. Но нет, этого не будет, он вам не попрошайка и не глупец.
        Ночь — вот когда ему действительно невмоготу, и он часто садится в машину и переваливает через Лисий холм. Потушив фары, заглушив мотор, чтобы не заметили, Холлис долго-долго смотрит на ром внизу — так, как делал все эти годы.
        Он уже не считает, что границы его владений навещает Марч. Сигаретные бычки на дороге, обертки от конфет в траве — нарушитель безалаберен, рассеян, это не Марч. Подросток должно быть, с какой-нибудь дурацкой «экологической» идеей, что лошадей негуманно держать за оградой. Еще дольше убеждает Холлиса в его предположении странно вдохновенный и вместе с тем отсутствующий взгляд Хэнка, с которым тот вошел на кухню ужинать. Парень явно спешит покончить с текущими делами и совсем не хочет есть — неопровержимая улика, что тут не все ладно.
        — Кто-то ездит на Таро.
        Хэнк достает из холодильника бутылку содовой, и, сзади видно, как его шея при словах Холлиса приобретает розовый оттенок. В десятку, стало быть. Прямое попадание.
        — Ты знал об этом?
        Хэнк медленно, откупоривает бутылку, пережидая учащенное сердцебиение.
        — Не-а.
        — Правда?
        Голос Холлиса звучит ровно, ничем не выдавая осведомленности.
        — Если хотите, я схожу проверю.
        Хэнк даже не понимает толком, зачем врет. Скорее всего, просто чувствует: Холлис разрушит чудо, если все узнает. Да, он с головы до пят принадлежит своему благодетелю. Живет здесь, ест три раза в день за столом, как человек,  — вот мера милосердия Холлиса. И тем не менее Хэнк не раскрывает своей тайны. Он каждый вечер ходит наблюдать за девушкой и всякий раз влюбляется еще сильней. Ощущение такое, будто его разрывает на части, а затем соединяет воедино (и, кажется, в виде побочного эффекта еще превращает в лгуна).
        — Я могу сходить туда ближе к вечеру — посмотреть, не покажется ли кто.
        Холлис кончает есть (бутерброд с сыром и чайной колбасой да пакет чипсов — вот и весь ужин) и несет тарелку в раковину.
        — Я впечатлен,  — произносит он холодно.  — Не думал, что ты будешь врать мне прямо в глаза.
        — Но я действительно не знаю, кто она!
        В один миг Хэнк разоблачен и опозорен. Эффектно.
        — Это правда!
        — Ничуть не удивлен: ты, похоже, вообще мало что в жизни знаешь.
        Помыв тарелку, Холлис ставит ее на стеллаж.
        — Она приходит со стороны города? По двадцать второму шоссе?
        — Ага, из-за холма,  — кивает парень.
        — Тогда у меня для тебя новость.
        Будь Хэнк повнимательнее к тону Холлиса, уловил бы нечто чрезвычайно редкое: тот, неизвестно чему, рад.
        — Кажется, я знаю, кто она. Идем.
        С каждым днем смеркается все раньше, и сумерки теперь уже не пурпур, а скорее некая чернильная синь — верный признак близкого похолодания. Взойдя на самый верх холма, откуда открывается обзор на леса, поля и пастбища, Холлис пружинисто присел на корточки. Все, на многие-многие мили вокруг,  — его. Одно только осталось а пределами его владений. Пока еще, до поры до времени.
        — Готов поспорить, твоя незнакомка остановилась в доме на Лисьем холме.
        Что-то странное проскальзывает в голосе Холлиса, но Хэнк чересчур взволнован, ему сейчас не до оттенков и интонаций.
        — Вон она,  — кивает парень на дорогу, по которой, вне всякого сомнения, идет девушка.
        Лыжная черная куртка, тугие черные же джинсы и тяжелые ботинки с гулким топотом. «Да, так и есть, дочь Марч, хотя она немного унаследовала от матери,  — присматривается Холлис.  — И близко так не симпатична, а еще глупа». Девушка, поднырнув под ограду, подходит к старому пню и пытается найти возле него веревку (конфискованная, та лежит сейчас у Холлиса в кармане). «Ричард — вот на кого она похожа! Девица так себе, если честно,  — с явной неприязнью решает он,  — ничего особенного». Из-за нее, из-за ее рождения Марч к нему не вернулась.
        Гвен озадачена — веревки нет,  — но все равно взбирается на пень и коротко свистит.
        — Боже правый,  — изумлен Холлис,  — она свистит коню, будто жучку из подворотни подзывает. Вот умора.
        Гвен не знает, что на нее смотрят, но по неизвестной ей причине нервничает. Происходящее здесь — ее, и только ее, тайна, и она не намерена ни с кем ею делиться. К тому же нужно придумать вескую причину дальнейшего ее пребывания в Дженкинтауне. Ну, например: «Школа тут большая и красивая, намного лучше, чем та, что у меня дома». Или: «Там я боюсь подсесть на наркоту». В общем, что-нибудь да выдумает. Она уже решила: обратно не поедет. Туда, где по большому счету она полное ничто, внутри и снаружи.
        Сегодняшний вечер — холоднее обычного, хорошо, что Гвен сообразила надеть кожаные перчатки (нашла их в одном из ящиков, которые то и дело пакует мать). Она ударяет в ладоши и опять свистит, Из леса появляется конь и рысью мчится прямо к ней. Гвен кладет ему на гриву руку и шепчет на ухо слова приветствия, а конь тем временем, с явным удовольствием слушая, какой он красивый да ладный, обнюхивает морковки, кончики которых торчат из карманов лыжной куртки.
        Холлис поднимается с корточек в полный рост. Он видит девушку, садящуюся на коня без узды, седла и малейшей мысли об опасности.
        — Это дочь Марч Мюррей,  — произносит он.  — Твоя двоюродная сестра, иными словами.
        Манящий аромат жестокости неподвластен времени — для Холлиса, по крайней мере. Взгляд на Хэнка полностью подтверждает его ожидания: у того на лице — выражение полнейшего смятения.
        — Да, парень, твоя кузина.
        Спускаются с холма они уже в темноте. Что теперь прикажете Хэнку делать? Перестать думать о ней двадцать четыре часа в сутки, поскольку, как, казалось, они родственники? Он уже не может, не будет.
        — Слезай с коня,  — кричит Холлис, близясь к граде.
        И девушка, и конь словно окаменевают, услыхав этот голос.
        — Немедленно,  — продолжает шуметь Холлис.
        Испуганная Гвен соскакивает на землю, конь робело топчется рядом. Холлис кидает ей веревку.
        — Накинь ему на шею и выведи за ограду.
        И открывает ворота настежь.
        Похоже, этот тип имеет наглость командовать ею. Но конь-то, кажется, действительно его, так что лучше делать, как он говорит.
        — Это опасно,  — вмешивается Хэнк.  — Ей не управиться с Таро.
        Гвен бросает на парня взгляд, призванный испепелить его на месте шквалом ее презрения, но при этом, как ни странно, ничего не произносит. Немудрено: он — клевый, слепой нужно быть — этого не видеть. За таким увязались бы гуськом все ее подружки. Сейчас, однако, не лучшее время для тайных восторгов, Гвен чувствует: нечто очень важное поставлено на кон.
        — Отведешь его в конюшню, туда, вниз по дороге. Все равно уже холодно держать его под открытым небом всю ночь.
        В ее способностях минуту назад засомневался парень, и Гвен рефлекторно ищет способ проигнорировать команды мужчины постарше (эдакого «босса», на ее голову), однако в открытое противостояние не вступает. Бесполезно: с такими, как он, все равно не сладить. Все трое идут вниз по грунтовке, конь послушно следует за девушкой, кроткий, как ягненок. Воздух чист, свеж и холоден, Гвен дрожит, но и не думает жаловаться ни на мороз, ни на долгую дорогу к ферме.
        Все псы усадьбы как один при виде незнакомки заходятся в лае.
        — Хочешь кататься — я не против. Но прежде убедись, что все в порядке со снаряжением, а после не забывай отводить коня в стойло.
        Хэнк шокирован (великодушие — и Холлис?), но вопросов, разумеется, не задает. А Гвен изо всех сил пытается не выказать восторга. Еще бы: все начинает выглядеть так, будто конь — ее!
        — Покажи ей стойло.
        Гвен идет за парнем в конюшню.
        — Нешуточное дело — завести его сюда,  — предупреждает Хэнк, открывая дверцу первого от входа стойла.  — В прошлом году он сломал хребет одной любопытной собаке, так что будь начеку.
        Гвен без лишних слов легонько хлопает коня по боку, и тот заходит в стойло, тихий, что твой ягненок.
        — Как… как тебе это удалось?
        Хэнк изумленно выходит за девушкой из конюшни.
        — Что, хочется узнать?  — пускает она в ход свой самый высокомерный тон.
        — Ну-у да, об этом я тебя и спрашиваю.
        Парень сконфужен, он не искушен в словесной эквилибристике молодежи из больших городов.
        Гвен смеется.
        — Серьезно?
        Она опять готова рассмеяться, но вдруг замечает, как он на нее смотрит. Очень серьезно смотрит. А еще — он не такой, как все. У большинства — чувства под замком, а у этого что на душе, то и на лице. Он не скрывает своего интереса к ней и (о чем Гвен еще не подозревает) не смог бы скрыть, как ни старайся.
        — Поехали.
        Это Холлис. Он за рулем грузовичка, того самого старенького пикапа мистера Купера, от которого и не думает избавляться, хотя может позволить себе тачку куда шикарнее.
        — Садись, я отвезу тебя домой.
        Следом за Гвен, точь-в-точь щенок за хозяйкой, идет к машине Хэнк. Да, парень запал не на шутку.
        — Тебя что, тоже надо отвезти домой?  — иронично хмыкает Холлис.
        И машина, газанув, сворачивает на трассу и исчезаем из виду оставив парня вздыхать у ворот фермы.
        В пикапе несет бензином, и он грохочет деталями на всех ухабах, спусках и подъемах. Весь путь до Лисьего холма Холлис задает девушке вопросы. Что ж, возможно, такое интервью и правомочно. В конце концов, она ведь будет в ответе за его коня.
        Нет, она не знает, как долго они еще здесь пробудут. Отец не с ними, он профессор, дел по горло, так что никакой возможности сюда вырваться. А мать только и делает, что перебирает овеществленные напоминания о днях давно минувших.
        Холлис нутром чувствует: девушка поможет ему задержать Марч в городе — до тех пор, пока она к нему не вернется. Да, именно так, ее дочь, даже не ведая об этом, станет ему помогать. Ей хочется престарелого коня? Прекрасно. Позволим ей, коль нужно для дела.
        Въехав на вершину Лисьего холма (дом виден, до него рукой подать), Холлис остановил машину.
        — Не могла бы ты передать от меня матери пару слов?
        Его голос звучит странно.
        — Конечно, конечно.
        От этого типа у нее мурашки по спине, но девушка разумно полагает, что это очень даже приемлемо: и впредь кататься на его коне в обмен на пересказ каких-то там его дурацких слов.
        — Скажи ей, я все еще жду.
        И он кивает, будто подтверждая сказанное для самого себя. Временами возникает чувство, что он ждет уже целую вечность, что это вроде как его постоянный род занятий, ремесло.
        — «Я» — это кто?
        — Она знает. Просто передай.
        Гвен открывает проржавевшую дверцу пикапа. М-да, не нравится ей этот тип, и к тому же она замерзла. Выйдя из машины, Гвен спешит в обогретый дом.
        — Не говори мне только, что ты все это время бегала,  — предупредила Марч, едва дочь ступила за порог.
        Чего она только не передумала за эти часы, решилась даже позвонить мамам Лори и Крис (и вынуждена была с ними ностальгировать по «старому времечку» школьных: лет, хотя все, чего она хотела,  — узнать, видели они ее дочь или нет).
        — Я не бегала, я скакала.
        — Пожалуйста, не делай из меня дуру.
        — На ферме, по ту сторону холма. Там пасется конь, на котором я катаюсь.
        До прихода Гвен Марч сидела на тряпичном коврике перед камином, перебирала старые почтовые открытки отца (он регулярно слал их домой из деловых поездок), а теперь от волнения встала и подошла к дочери.
        — Ты ходила туда? Без разрешения?
        — А я его получила.  — Гвен искренне не понимает, отчего так расстроена мать.  — Примчался с горы какой-то тип и сказал, что я могу теперь кататься, когда захочу.
        — А, вот оно что.
        У Марч странное ощущение, сначала под коленками, а потом по всему телу. Как покалывание, только хуже. Он никогда не постучится к ней — кому, как не ей, это известно — слишком горд. Сколько раз говорила она себе: все, что тебе нужно для спокойной жизни,  — держаться от него подальше!
        — Ах да, он просил передать, что все еще ждет.
        Гвен внимательно наблюдает за матерью: запретит или не запретит ходить к Таро? В первом случае как пить дать грянет истерика (увы, такая уж у нее неуравновешенная психика), а это ей сейчас вовсе ни к чему. Однако Марч, похоже, и не думает ей что-либо запрещать.
        — А что-нибудь еще передавал?
        — С меня и этого достаточно,  — говорит Гвен, имея в виду» что все эти расспросы ее уже достали, и идет отсыпаться на свою кушетку.
        У двери скребется, хочет на улицу Систер. Марч отправляется за поводком.
        — Не вздумай меня цапнуть,  — предупреждает она собаку, которая подозрительно кривит губу, обнажая зубы.
        Луна уже в самом центре неба. Выбор сделан многие годы назад. Разве нет? Она оставила его и не вернулась, хоть он так звал. И все-таки этим темным вечером она здесь. Здесь, а не где-нибудь еще.
        На стволах иных яблонь еще видны следы от пуль — с того времени, как сняли запрет на охоту,  — в год, когда ушел Холлис. Шестьсот пятьдесят две лисицы застрелены в один-единственный сезон. Парни украшали лисьими хвостами рули своих велосипедов, а Хэл Перри, владелец «Льва», предлагал каждому, кто принесет за день охоты минимум две шкурки, бесплатно месяц харчеваться у него, любуясь собственной «геройской» фотографией на стенке бара. А ныне всякий раз, как невесть откуда появляется в окрестностях лиса, люди радуются, как дети. «Горн» отдает всю первую полосу заметкам очевидцев, и ночь-две кроликов не видно и не слышно. Ну а на третий день они опять повсюду, еще наглее прежнего.
        За примерами ходить не нужно: вон кролик меланхолично уничтожает грядки лука и даже не думает прервать грабеж, когда Марч выходит на веранду. Систер захлебывается лаем и рвется с поводка, а когда понимает, что кролика ей не достать, садится и скулит. Марч днями сидит дома взаперти, и теперь у нее кружится голова от одной лишь мысли о Холлисе. Жалостный скулеж непереносим, и она совершает то, чего, возможно, не следовало бы делать; отстегивает поводок. Систер сначала недоверчиво взглядывает на Марч, а затем стремглав, пускается за кроликом. Тот мигом исчезает в густых зарослях дикой малины.
        Вверху — луна. У Марч ощущение, будто она видит этот белый шар впервые или, по крайней мере, долго-долго его не видела. Она проходит по дороге совсем немного, до гребня холма, и замирает — поодаль, на обочине, пикап с погашенными фарами и заглушенным двигателем. Слышно терьера, который с лаем носится за кроликом, и треск веток в лесу.
        Нет, Холлис не караулил бы так, неразличимый в темном салоне машины. Он ждал бы ее — как всегда ждал. Должно быть, какой-то незнакомец припарковался здесь. Ощущение, что за ней наблюдают, заставляет Марч развернуться и поспешить назад. Систер уже на веранде, тявкает, прося открыть ей дверь. Лишь завтра на дальней стороне сада Марч наткнется на кролика, чья шея пронзена острыми клыками терьера. Лишь завтра наберется духу сходить наверх, но никого уже, конечно, там не будет. Кроме следа шин, ведущих к ферме Гардиан.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        10
        День Основателя. Веющий с Глухой топи ветер срывает с деревьев листву. К вечеру уже так черно, что, кажется, протяни руку, сожми ладонь — и в ней останется пригоршня золы. Гвен позволила своим новым подружкам уговорить себя пойти на школьные танцы, и теперь Сюзанна с матерью ввезут ее к Лори, хотя она куда охотнее направилась бы сейчас в конюшню: в ненастье Таро обычно нервничает, и ей будет беспокойно за него до самого утра.
        Вообще-то у нее имелась уважительная причина никуда с ними не ехать: преподаватели прислали пухлую папку домашних заданий (она ведь, к слову, отсутствует уже две недели). Но Марч так рада, что ее дочь занята наконец таким нормальным мероприятием, как школьные танцы, что ничего тут не поделать. Гвен теперь — послушная девочка. Она будет делать все, что ей велят,  — если хочет добиться поставленной цели: остаться здесь и выкупить Таро. Эта же цель заставляет ее быть осмотрительнее с косметикой и прической а-ля сердитый дикобраз. И вот она выходит в ветреную ночь с двумя своими новыми подружками — насчет которых даже не определилась, по душе ли они ей вообще,  — по направлению к школе, которую в глаза еще не видела.
        — Мой папаша сейчас там,  — роняет Крис. Это они минуют бар «Лев», переполненный клиентами различной степени охмеления.  — Пьяный как свинья.
        Крис по-настоящему красива: копна белокурых волос, бледно-кремовая кожа. Но когда она, подойдя, смотрит в окно бара, выражение лица становится глупым, некрасивым. Лори и Гвен тоже подходят и заглядывают внутрь. Там — Холлис. Не у барной стойки, уставленной блюдцами со сливовым пудингом — любимый десерт Аарона Дженкинса,  — где вовсю шумит вечеринка, а за самым крайним столиком. Сидит пьет колу и молчит. Бросает взгляд в сторону окна, и даже не скажешь, видит ли он девушек по ту сторону стекла или смотрит прямо сквозь них. Он на удивление красив, думается Гвен… и странен. Во всяком случае, когда, идя в конюшню, Гвен удается с ним не пересечься, ей определенно легчает на душе. Он какой-то… бесчувственный, что ли. Такой, кого хорошо бы пореже видеть.
        — Идемте отсюда,  — произносит она.
        — И верно, идем,  — вторит Лори.
        Они шагают в ночь, кренясь от ветра, куртки вздуваются шарами, и грандиозность усилия одолеть оставшихся два квартала их даже веселит.
        — Боже, ну и видок у нас!
        Это Лори. Все трое, добравшись наконец до школы, наводят красоту перед зеркалами женского туалета. Далеко не сразу они готовы явить себя на ободрение миру. Гвен накладывает тушь и подводит глаза, «хотя что мне, уродине несчастной, светит на фоне красотки Крис и стильной Лори?» (На той — короткое красное платье из бархата и серебряные бусы, вплетенные в темные косички.) Спортивный зал школы увешан лентами из гофрированной бумаги (отголоски моды далеких пятидесятых?), и стоит такой шум, что если не кричать, то сам себя не услышишь.
        — Глазам своим не верю,  — восклицает Крис.  — Да это ж Хэнк!
        Гвен смотрит. Действительно, он там, у стола с газировкой и бутербродами, в окружении ребят, очень популярных в своей школе — судя по тому, что вид у них весьма самодовольный. У всех, кроме Хэнка. Похоже, его что-то тревожит. На нем новая белая рубашка (из отдела уцененных товаров, что подвальном этаже супермаркета «Красное яблоко») и ботинки (он битый час их полировал).
        — Странно,  — продолжает Крис.  — Он никогда не ходит на такие вечеринки. Вечно занят: работает или что-то типа того.
        Поначалу, всякий раз сталкиваясь в конюшне Гвен и Хэнк избегали друг друга. Но с некоторых пор они уже так не поступают. Дружески здороваются, разговаривают. Обычно Гвен сложно перестать себя контролировать, но не быть приветливой с Хэнком, как оказалось, еще сложнее. Он сказал, они вроде как родственники, так что можно и не быть такой привычно несносной. Гвен никогда не призналась бы себе, но у нее хорошеет на душе, даже когда он просто рядом. А это, надо сказать, совсем иные ощущения, чем тс, которые ее, как правило, обуревают при контакте с другими представителями рода человеческого. Однако где гарантии, что все не переменится в мгновение ока и Хэнк не окажется очередным придурком, каковых немало уже она повидала на своем веку? Так или иначе, он здесь, и Гвен на все сто уверена: из-за Крис.
        — Не знал, что ты тоже будешь.
        Он подошел к Гвен и либо нервничает, либо задыхается, держа руку на воротничке, будто ему мало воздуха.
        Гвен глядит на него волком. Что должен означать сей пассаж? Ей тут делать нечего, она не здешняя — это он хотел сказать?
        — Похоже, ты людей на дух не выносишь,  — пытается отшутиться Хэнк.
        Тщетно. Гвен щурит облепленные тушью глаза и явно озадачена.
        — Ладно, проехали.  — «Боже, что я несу!» — Я просто хотел сказать, что ты классно выглядишь.
        Крис и Лори пихают друг дружку локтями. Гвен хоть и стоит на своих двоих, но, кажется, померла в расцвете лет. Видок у нее еще тот: кошмарная прическа, черные джинсы и позаимствованный у матери старый белый свитер. Что это с Хэнком? Он что, крышей поехал или ослеп на оба глаза? Никто не говорил ей ничего подобного, тем более — искренне. А то, как Хэнк смотрит на нее, сомнений не составляет: он искренен.
        — Спасибо,  — отвечает Гвен,  — и ты тоже.
        Она, должно быть, тоже слегка тронулась умом. Ибо никогда за всю свою жизнь не была столь вежливой и никогда не говорила подобного парню (тем более — в присутствии подруг). Но ведь ей это не снится, все происходит наяву! Она здесь и с улыбкой кивает в ответ на его приглашение к танцу. Он обвил руками ее талию, отчего возникает ощущение, будто на подходе сердечный приступ. Гвен представления не имеет, возможно ли такое в ее возрасте, но к концу танца убеждена: лучше постоять да отдышаться.
        — Мне надо выйти,  — говорит она, и кто знает, о чем думает Хэнк, следуя за ней и наблюдая, как она набирает полные легкие свежего воздуха.
        У обоих — куртки в зале, но им не до холода, не до темного ветра, дующего с Глухой топи. С последними ее двумя парнями секс был на первом же свидании (если можно назвать свиданием оттрахать без лишних слов своего парня на заднем сиденье авто его папаши), Гвен всегда была порядком невменяемой, все ей было нипочем. А теперь?
        Руины, катастрофа: руки в поту, сердце так и скачет из груди, она почти готова уйти, не дожидаясь матери и машины, одной брести домой — и тут он ее целует. Долго-долго. И хотя сердце все так же безумно бьется, ей больше не мерещится сердечный приступ. Гвен заметила, как Хэнк смотрел ей вслед, когда она вела Таро на пастбища, и весь путь гадала: он действительно увлечен ею или просто идиот? Теперь ответ известен, и глубина наслаждения ее несказанно поражает.
        — Хочешь, вернемся в зал?  — спрашивает Хэнк.
        На землю надает полоска света, громче слышна музыка. В дверях — Лори и Крис, зовут Гвен обратно. Она отрицательно мотает головой. Ей не хочется возвращаться. Она подождет на пустых рядах школьного стадиона, пока Хэнк сходит за их куртками.
        — Я скажу им, что тебе нездоровится,  — говорит он.
        — Ну ты и придумал. Думаешь, поверят?
        На Лисий холм они возвращаются вместе. Путь длинный, по-прежнему холодно, но им хорошо. Обоим не терпится оказаться на темной, пустынной дороге, подальше от города, улицы которого полны людей в честь празднования Дня Основателя. Их несет мимо окон ресторана «У Димитрия» — где сейчас ужинают Марч и Сюзанна,  — словно павшую листву на ветру. И, даже бросив в этот миг взгляд на улицу, Марч их не видит.
        — Мы что, и впрямь все это назаказывали?  — поражается она при виде все новых блюд.
        Официантка Регина уже принесла лазанью и запеченных в раковинах мидий с овощным соусом, а теперь еще ставит посреди стола пиццу с крабами и грибами.
        — Ага, мы просто свинюшки.
        И Сьюзи спешит заказать вторую бутылку вина.
        Все трое ходил и в одну школу, и Регина узнала Марч, едва та переступила порог. А Марч?
        — Убей, никого не помню,  — шепчет она, когда Регина ушла за вином.
        — Еще бы, дорогая: у тебя по сей день лишь одна особа на уме. И она — точнее, он — занимает чересчур много места.
        При этих словах Марч живо припоминает, отчего терпеть не могла Сьюзи в их бытность детьми.
        — Ты постоянно меня критикуешь, судишь. Это что, фамильная черта?
        — Вовсе не сужу. Ну ладно, ладно: раньше судила — теперь все, завязала. Я только хочу сказать, что Холлис действовал на тебя как гипноз,  — Сьюзи старательно посыпает пиццу пармезаном,  — и потому, наверное, ты не замечала, что мой отец постоянно ходит к вам в дом.
        Уже несколько дней они избегают говорить об этом — и по телефону, и при встречах. Определенно, эта тема не доставляет удовольствия ни одной из них.
        — Он вечно ходил к вам на Лисий холм. Говорил, по делу.  — Сьюзи издает вздох.  — Кстати, а с чего ты взяла, что я тебя ненавижу?
        — Да у меня и в мыслях такого не было. Напротив, это я ненавижу тебя.
        И Марч, словно девочка, показывает язык. Сьюзи смеется, но потом грустнеет и отпихивает от себя тарелку.
        — Ты знала о них?  — осторожно спрашивает Марч.
        — Твой отец умер, а папа все продолжал ходить к вам, каждый вечер, неделями подряд. И тогда я все поняла. Может, он всегда любил ее? Может, он и были любовниками уже много лет? Как-то, помню, он в который раз от вас вернулся. Было около десяти, я должна была уже лежать в постели, но вместо этого выглядывала из окна. Мама внизу слушала радио, она давно привыкла к его поздним приходам. Папа погасил фары, вышел из машины и подошел к розам, особенно красивым в том году. Окунул голову в куст и глубоко вздохнул. И я все поняла. Вид у него был — не ошибешься. Как у того, кто влюблен в женщину, с которой не может быть вместе. В ту ночь я плакала, пока не заснула. Я все поняла.
        — Неудивительно, что мы так не выносим друг друга.
        Марч кладет ладонь на руку подруги.
        — Я очень рада, что мама так ни о чем и не узнала,  — отвечает пожатием на пожатие Сьюзи, доставая другой рукой из сумочки носовой платок.  — Я старалась не сердиться на него. Но не думаю, что смогла бы, если б мать о чем-то догадалась.
        — Ты когда-нибудь говорила с ним об этом?
        — С кем? С папой?  — Сьюзи промакивает платком глаза, а потом сморкается в него.  — Ты что, с ума сошла? Да, и вот еще что, дорогая: ты не говоришь ни о чем таком с моим отцом, а только, в случае чего, слушаешь. Понятно?
        Регина приносит упакованный на дом десерт — шоколадный мусс с карамельными печенюшками, воткнутыми частоколом по краям, и сливовый пудинг (в память об Аароне Дженкинсе)  — и присаживается к ним на минутку поболтать о старом времечке, а заодно обсудить свой любимый проект: ярмарку Дня урожая в здании ратуши. И тут, самой себе на удивление, Марч вызывается вести в тот день ларек распродаж (вся выручка пойдет на детский отдел библиотеки).
        — Зачем тебе это?  — допытывается Сьюзи. Они надели куртки и оплатили счет (треть — чаевые Регине), и хоть оставили на тарелках по полпорции всего, что заказали, все равно набиты под завязку.  — Тебя не должно быть здесь ко Дню урожая. Хочешь знать мое мнение? Поезжай домой немедленно.
        — Спасибо за совет, дорогая.
        Они выходят. Ветер немного поутих, но вечер все еще ненастен.
        — Конечно, тебя можно понять, когда возвращаешься в такой городок, как наш, все думают, что остаешься здесь на веки вечные.
        Марч кутает шею в шарф.
        — Меня не заботит, что думают другие.
        — Хорошо, другие, не в счет. А как насчет Ричарда?
        — Кого-кого?  — дразнится Марч.
        — Ты и впрямь чокнутая.  — Сьюзи берет подругу под руку.  — Лучше бы тебе, пока не поздно, стать серьезной.
        — Я такой была. Причем так долго, что уже невмоготу.
        Не будь она серьезной, разве не вернулась бы к нему, пусть даже и на седьмом месяце беременности? К тому времени, правда, она уже подыскала няню и службу доставки пеленок, записалась на курсы молодых мам. А ведь, могла заказать себе билет в Логане на самолет. Могла хотя бы попытаться.
        — Мне просто нужно отдохнуть от всей этой рутины, сделать маленький перерыв.
        Так сказала она Ричарду, позвонившему на днях. Мол, какая-то пара неделек вне дома, ничего больше.
        — А знаешь точное значение слова «перерыв»?  — сказал тогда ей Ричард.  — Разрыв.
        Тогда — это всего лишь вчера. И такой ответ окончательно лишил Марч способности соображать ясно.
        — А если Ричард вдруг прилетит? Если свалится как снег на голову, посреди ночи и заставит немедленно ехать с ним домой?
        — У него на следующей неделе полевые исследования с аспирантами, а он своих ребят не подводит. Но даже и не будь этих обязательств, он все равно не заявился бы посреди ночи. Ричард не станет говорить мне, что делать. Он не такой.
        — Вот именно,  — вздыхает Сьюзи.  — Я должна была быть его женой, а не ты.
        Они идут к ее пикапу, минуя битком набитый бар «Лев».
        — Веселая вечеринка,  — констатирует Марч.
        — Да уж. Все городские алкаши сегодня здесь. Кроме Алана, конечно. Ведь это территория Холлиса.
        — Спасибо, что предупредила.
        Марч забирается в пикап и захлопывает дверцу. Один звук его имени все переворачивает в ее душе. В машине даже холоднее, чем на улице, и она кутается в платок. Вторая бутылка вина, похоже, явно была лишней.
        — Послушай, дорогая, задумала тайком себя похитить — нет проблем.  — Сьюзи кладет руки на руль.  — Хочешь обмануть Ричарда — валяй. Но меня-то тебе не провести. Ты здесь из-за Холлиса. У меня это, правда, в голове не укладывается — ну да, может, и впрямь не должно. Может, тебе просто надо увидеть его: убедиться, что у него к тебе — ничего серьезного.
        — Я так рада, что должность репортера местной газеты позволяет тебе устраивать: мне сеанс психоанализа.
        Марч открывает дверь и, не обернувшись, выходит. Она взбешена. Хотя, немного поостыв, понимает, что злится на Сьюзи по очевиднейшей причине — та действительно права. Марч направляется в бар (он в двух шагах) увидеть Холлиса. Сьюзи и в самом деле неплохо изучила свою подругу, и это при том, что сама Марч не знает, хватит ли у нее духу идти по импульсу души. Так или иначе, в то время как Сьюзи отчаянно сигналит, пытаясь не дать произойти непоправимому, Марч переступает порог бара.
        В дни их детства «Лев» был местом, куда взрослые захаживали лишь от случая к случаю. Неприлично было подолгу здесь околачиваться. Нынешняя же популярность сего заведения — определенно не заслуга оформления: бессменный наугахайд,[14 - Обивочный материал одноименной фирмы.] деревянная обшивка да три оленьи головы (над туалетами и телефоном-автоматом). Сюда приходят набраться под завязку — и только лишь.
        Ныне вечером бар полон, ни одного свободного столика. Марч, то и дело извиняясь, пытается пробраться к стойке. Без толку. И тогда она бесцеремонно торит себе путь. Пробившись, она призывно машет рукой бармену и, убедившись, что замечена, просит налить ей стакан красного вина.
        Шум — дикий. По телевизору над баром — игра бостонских «Кельтов»,[15 - Баскетбольная команда Бостона.] справа — чрезмерно жаркий спор («А я говорю, нам надо где-то одолжить моторку!»), ближе к ночи рискующий опасно заматереть. Музыкальный автомат тоже надрывается вовсю, хотя единственное, что из него сквозь ор доносится,  — тяжкое буханье басов. Марч успевает завладеть освободившимся стулом, теперь хоть можно сесть и оглядеться. Не ошибается ли, часом, Сьюзи? Трудно представить себе Холлиса в этой полупьяной толпе мечущим дротики в круглую настенную мишень или жарко спорящим о плюсах и минусах задней площадки «Кельтов».
        В дверях появляется Сьюзи. Пара секунд — и она у стойки (благодаря тому, наверное, что все ее здесь знают).
        — Привет, Фред,  — бросает она бармену.  — Мне — то же, что и ей. Что там у тебя?  — (Это уже к Марч.)  — Неразбавленный приступ злости? Коктейль из слабоумия и безрассудства?
        — Красное вино,  — невесело усмехается Марч.
        — Вот и мне того же. Знаешь, имей ты тут свою машину, я за милую душу укатила бы сейчас домой. Назло.
        — Ты можешь, ты такая. У меня вообще-то все в порядке. А кроме того, его здесь нет.
        — О нет. Он здесь,  — Сьюзи кивает в направлении дальнего угла.  — Во-он там, за последним столиком.
        «Будь осторожнее с желаниями»,  — не уставала повторять маленькой Марч миссис Дейл. Однако, похоже, сегодня она уже постановила отправить к чертям собачьим всяческую осторожность. По крайней мере, до завтрашнего утра.
        Его стул подпирает стенку. За столом еще пятеро мужчин, но Холлис, кажется, в другой от них вселенной. Он их не слушает. Он ждет, когда его увидит Марч Мюррей. Ждет с того момента, как она переступила порог.
        Она обернулась так стремительно, что подбитый локтем стакан выплеснул вино, и Марч промакивает лужу салфеткой для коктейля.
        — Еще не поздно уйти,  — советует на ухо Сьюзи.
        Марч совершенно его проглядела бы, не укажи на него подруга. Различие между ним и остальными пятью мужчинами (по большей части это клерки Департамента общественных работ) недоступно обычному зрению. На них такие же старые ботинки и потертые джинсы; как и Холлис, они сидят в пальто и куртках (так завсегдатаи демонстрируют, что, мол, забежали в «Лев» ненадолго — засядь они даже на всю ночь). Различие лишь в том, что сам воздух вокруг него словно наэлектризован (гневом, жаром, светом?); в том, как он способен взглянуть на другого человека. И как смотрит на нее прямо сейчас. Его взгляд материальнее крепко сбитой стойки бара, на которой лежат ее локти; реальнее батареи бутылок за барменом; вещественнее дерганий за рукав куртки (это Сьюзи силится отвлечь подругу и увести ее от греха подальше).
        — А я предупреждала: эта твоя «игра» — посерьезней «монопольки», и ты, видать, совсем не расположена ее заканчивать,  — кричит сквозь шум подруга (спор справа про пресловутую моторку становится не в меру жарким).  — Давай-ка выбираться отсюда.
        Теперь Марч нет нужды особо убеждать. Ее трясет. На кону — слишком многое, и она напугана последствием своих же действий. Желание увидеть Холлиса и реальное пребывание в одном с ним помещении — это, мягко говоря, несколько разные ощущения. Кроме того, теперь, когда они решили уйти, это не так-то легко осуществить. Заведение битком набито, дым коромыслом. Сьюзи сталкивается с Бертом Мерфи, редактором спортивных новостей «Горна», и, пока они мусолят газетные сплетни, Марч (вопреки твердому решению выбраться отсюда без душевных потрясений) бросает, обернувшись, взгляд в дальний конец комнаты, туда, где сидит Холлис. Точнее, сидел. Его уже там нет, и ее сердце ухает куда-то вниз, где и остается, пока Марч не понимает: он пробирается сквозь толпу. Прямо к ней.
        Бывает, возникает шанс взглянуть на кого-то и увидеть изнутри. Шанс этот крайне редок и потому подобен электротоку. Словно неизвестная форма электричества устремляется от одной души к другой. Всего лишь доля секунды, но в этот миг ты видишь саму сердцевину другого человека. Даже в толкотне запруженного людьми бара. Он приближается к тебе, а музыкальный автомат надрывно горланит кантри — песню, которую ты никогда прежде не слыхала и никогда уже не забудешь. Увидеть все его раны и разочарования занимает времени не более чем вдох и выдох. И так же быстро он приблизился. Теперь внутрь Холлиса не попадешь. Ни отбойным молотком, ни дрелью, ни умоляя его об этом на коленях.
        — Никогда не думал, что встречу тебя здесь.  — Странно, но, несмотря на галдеж, Марч отчетливо слышит его негромкий голос.  — Не твой тип заведений, правда?
        — Возможно. По крайней мере, не так уж здесь и плохо, как представлялось.
        Ах, лучше бы ей надеть что-нибудь другое, а не этот кошмарный черный свитер и старые джинсы да привести волосы в порядок…
        — Я слышала, ты разрешил моей дочери кататься на своем коне.
        — Твоей дочери?  — изображает удивление Холлис.
        — А ты, можно подумать, знать не знал?
        Ну зачем, зачем он все еще такой красавец? Что дает ему право говорить с ней так самонадеянно, будто после стольких лет он продолжает быть самым важным объектом в ее мироздании, единственной немеркнущей звездой?
        — Она не говорила тебе, что я все еще жду?
        — Да-да, конечно.  — Марч пытается выглядеть беспечной, вопреки тому, что творится на душе.  — Не пожалею пейса поспорить, что за это время ты даже не взглянул ни на одну из женщин. Ну как, стоит биться об заклад?
        Люди то и дело походя пихают их. Никакой уединенности. Холлис кивает Марч следовать за ним к месту поспокойнее, под оленьими головами на стене. Тут, пошатываясь, ходят только по надобности (в туалет, иными словами). Какой-то мужчина во хмелю, но уважительно благодарит Холлиса за поддержку в городском совете. Тот обращает на него внимания не больше, чем на пустое место, а Марч сейчас в таком замешательстве, что не познала бы этого мужчину и под страхом смертной казни. В ноги бьют гулкие вибрации музыкально автомата. Сьюзи права: она сумасшедшая. До беспредела.
        — Не я, а ты — тот из нас, кто не стал ждать,  — произносит Холлис.
        Уже у выхода Сьюзи, обернувшись, замечает Марч и яростно машет ей рукой. Холлис придвигайся, заслоняя от Марч подругу.
        — Я?! А почему ты не писал, не звонил, исчезнув неведомо куда? Почему не вернулся за мной?
        Это она, конечно, произнесла, не подумав, но слова вырвались и их не воротить. Нужно бы сказать: «Да пошел ты! Я ждала. Ждала годами. А зря, не надо было». А вместо этого она вроде как оправдывается, признавая поражение. Это видно по улыбке Холлиса, он всегда так раньше улыбался, когда побеждал.
        — Это ты уехала, в Калифорнию. Ты вышла замуж.
        — Ты тоже ведь женился,  — напоминает Марч.
        Холлис делает глоток теплой уже, противной колы.
        — Это так, пустое. Это ничего не значило.
        — Нет, значило.
        — Нет,  — подступает Холлис,  — не значило. Я женился, потому что ты все равно не вернулась бы ко мне. Ребенок оказался важнее для тебя, чем я.
        — Все совсем не так, как ты говоришь…  — начинает было Марч.
        — Нет, так.  — Холлис подходит еще ближе, и она ощущает телом жар его тела.  — Или, может, я и был важнее, но ты не смогла себе в этом признаться.
        Сьюзи наконец пропихалась к ним через толпу. Прислонившись к стенке, она взирает на Холлиса с видом понимания самого его нутра.
        — Странно видеть тебя здесь.
        — Привет, Сью,  — безучастно кивает он ей. Стерва, всегда враждебно к нему относившаяся, и у него нет причин скрывать свое к ней отношение.
        — Я говорила Марч, что Алан даже на День Основателя не может сюда прийти, потому как ты здесь завсегдатай.
        — Правда?
        Холлис взглядывает на Марч. Он доволен, причем весьма: сначала Марч признала, как сильно он ее волнует, а теперь, оказывается, они еще о нем и говорили. И если только он не ошибается (а он почти уверен, что нет), то единственная причина, по которой Марч здесь,  — желание видеть его. Она пришла к нему.
        — А куда ты не можешь пойти из-за Алана? Давай посмотрим: мусорная свалка, винный магазин на двадцать втором шоссе?
        Стерва — она и есть стерва.
        — Алан сделал свой выбор,  — произносит Холлис вслух.
        — Не придуривайся,  — Сьюзи пышет праведным гневом и не в состоянии остановиться.  — Это что, он захотел лишиться всего ценного в своей жизни, спиться и помереть в лачуге? Он?
        — Ты так жалеешь его, Сью? Пойди и навести. Бьюсь об заклад, ему навсегда запомнится сегодняшний праздник наедине с тобой.
        — Да пошел ты…
        Ее щеки пылают.
        — Ах, как я шокирован!
        Холлис укоризненно качает головой, но на лице ухмылка. Как легко мутить таких, как Сюзанна Джастис. Они как заводные куклы.
        — Я серьезно. Пошел ты…
        — Сьюзи,  — просит Марч.
        — Полагаю, я буду единственным парнем в городе, оставившим безответным твое заманчивое предложение.
        У Холлиса и Сьюзи всегда так: оставь их на полминутки рядом — непременно сцепятся.
        — Ты остаешься?  — спрашивает она Марч.  — Потому как я, например, ухожу.
        Сьюзи демонстративно звякает ключами от машины, изучая выражение лица подруги.
        — Ага, стало быть, остаешься.
        — Вот что, закажу-ка я себе еще одну выпивку,  — говорит Марч, стараясь не смотреть на Холлиса.
        — Ты ненормальная,  — наклонившись, шепчет Сьюзи,  — и я надеюсь, ты сама об этом знаешь. Ну, будь умницей: надумаешь уйти — позвони Кену Хелму. Он тут же приедет и отвезет тебя. Не начинай этого безумия по новой.
        — Ты всегда был ей не по душе,  — говорит Марч, провожая взглядом подругу, торящую дорогу к выходу.
        — Верно. А ты была.
        Марч отвернулась.
        — И есть,  — закончил он.
        — Правда?  — смеется Марч.
        С кем другим она бы придержала эмоции, но в случае с Холлисом они так редки, что Марч не может не откликнуться.
        — Ты, конечно, вернулась бы. К годам, эдак, может восьмидесяти: я выглядел бы похлеще Джимми Пэрриша.  — Холлис кивает на старика у стойки.  — Ну и наглец!
        — Поверь: мне просто распрекрасно без тебя,  — произносит Марч вслух.
        Ее голос холоден. Еще секунда — и она топнет ногой, развернется и уйдет, как не раз поступала в прошлом, девочкой. Холлис чувствует это и кладет и руку на плечо.
        — А мне без тебя нет.
        Он ждет, пока эти слова проникнут в нее, затем убирает руку. Если уходить — то прямо сейчас, сию секунду! Но вместо этого она продолжает на него смотреть.
        Холлис знает, что потом произойдет. Всегда знал. Ведь в глубине своих душ они идентичны. Их часто по неведению считали братом и сестрой. У обоих — одинаково темные глаза. «Темнее безлунной ночи»,  — говаривали обычно люди. «Черные, как та дыра в земле, из которой этот дьявол выполз»,  — решались годами позже за спиной у Холлиса, думая, что он не слышит.
        Чем ближе к ночи, тем необузданнее посетители «Льва». Слова и фразы теряют смысл, растет взаимное непонимание. Определенно быть скандалу, как и всякий раз на День Основателя. Стойка полна пустых бутылок, у присутствующих — откровенное желание напиться вдрызг. Регина, официантка ресторана «У Димитрия», завидев Марч, машет ей рукой. А еще здесь Лари Лафтон с Харриет, женой (у нее магазин женского белья); Инид Миллер из библиотеки, способная утихомирить расшумевшуюся малышню одним лишь взглядом; Мими Фрэнк, столько голов обработавшая сегодня в своем «Бон-Боне», что имеет полное право на пару кружек пива; а также с десяток девушек и парней (бывших, разумеется), с которыми Холлис и Марч ходили в школу: все теперь взрослые и сильно подшофе.
        Но Марч никого из них не замечает. Холлис наклоняется к ней — не с тем, конечно, объясняет себе она привычно, чтобы быть к ней ближе, а просто иначе сквозь шум и гам его не услыхать. Такой уж у нее извращенный ум, все время талдычит: тебе предначертано лишь терять, ничего не обретая. В который раз она пытается напомнить себе это правило, напомнить о той жизни, которую ведет, о своей ответственности… И тем не менее в ответ на его «давай выбираться отсюда» Марч, кивает, будто трезвая, разумная женщина, все наперед обдумавшая. Она позволяет взять себя крепко за руку и повести к выходу сквозь толпу.
        Все, кого они минуют, радуются вечеринке, не думая о завтрашнем да и о нынешнем дне. Однако это вовсе не означает, что не находится здесь полдесятка женщин, которые замечают, что происходит. Мери Энн Чилтон пихает локтем Дженис Мелвик, а Элисон Хартвиг у стойки, увидев Холлиса и Марч вместе, отворачивается и заказывает себе еще одно виски с горькой настойкой. Все они знают: у Холлиса в пикапе окна открыты при любой погоде; и если нет возможности вернуть тебя домой — мы, допустим, замужем или тебя с детьми заставила возвратиться мать,  — он едет к озеру Старой Оливы и останавливается там в месте, столь заросшем, что и звезд не разглядеть.
        Однако для всякой из них абсолютная глупость считать, что свыкнуться с привычками Холлиса или иметь с ним секс в машину на обочине,  — то же самое, что знать его. Они не знают Холлиса и никогда не узнают. Им, например, и в голову бы не пришло, что он обошел машину и галантно открыл для Марч дверцу.
        На той стороне Мейн-стрит высится гранитный Аарон Дженкинс. На каменную голову в честь праздника кто-то надел оливковый венок, а на плечи набросил длинный ниспадающий плащ. Холлис остановил пикап, и Марч вышла. Она касается холодного колена Основателя — на счастье, как сделала и делает вся ребятня в городе,  — и уже знает, как отпечатается в памяти этот миг. Ей будут помниться звезды и ощущение прикосновения к граниту. Так или иначе, сейчас она поступает абсолютно правильно… или катастрофически неверно, как именно — определят последствия. Удивится ли она в будущем, окажись, что думает сейчас рассудительно и здраво? Заподозрит ли оранжевую луну вверху в гипнотическом; воздействии? Или то был холод и непогода? Его взгляд? Колышущий деревья ветер?
        Что происходит, когда исчезает тот, вокруг которого ты построила свой мир? Куда идешь ты тогда? На слом? В руки другого мужчины? А идешь ты за покупками в ближайший магазин, возишься на кухне, работаешь сверхурочно, занимаешься любовью с кем-то другим короткими июньскими ночами. Но, по сути, тебя нет здесь. Ты там, где вечно голубое небо и пустынная дорога.
        Если как бы невзначай смотреть краешком глаза — видишь его, в тенях, за деревьями. Так кажется, что видишь, а в действительности — нет. Есть лишь его незримое присутствие, когда целуешь мужа, когда отсылаешь в школу дочь, в твоем утреннем кофе, струях, душа, слезах… Неоконченное дело не даст тебе покоя, и мужчина, который клялся, что будет любить вечно,  — так просто не оставит.
        За окнами проносится ночной город. Марч смотрит на Холлиса. Все в нем до боли знакомо — и в то же время абсолютно чуждо. Раньше у него не было этих жестких черт. И откуда это нервное покашливание? Ей вспоминается, как она впервые увидела его: темная нечесаная шевелюра, он щурит глаза от солнца и готов развернуться и убежать. Это тот самый мальчик, который сидит сейчас рядом. Мальчик, который целует ее, когда пикап останавливается на красный свет у перехода. Марч почти сорок, но под краской для волос у нее все те же седые прожилки, что появились в зиму его ухода. Однако мальчишке все равно. Он хочет ее, не только нынешнюю, но и ту, какой она была: девочка, никогда его не забывавшая. Знавшая его до самых потайных уголков души.
        Женщины, оставшиеся грустно сидеть в шумном баре, могут лишь представлять себе, сколь глубоки его поцелуи. Холлис никогда не целовал ни одну из них, по крайней мере в губы. Его объятия жаркие и жадные, точь-в-точь такие, как помнит Марч. Сигнал сменился на зеленый, и она отстраняется.
        Она всегда считала себя верной. Но верной кому? Ричард знал, на что шел, когда на ней женился: был Холлис. И он есть сейчас, Может, она уже не женщина под сорок, которой есть что терять, а снова Девушка Марч Мюррей, чей отец — всеми любимый адвокат, а старший брат ленив и чересчур закладывает? Та доверчивая девушка с темными волосами, кто делает все, что в голову взбредет, если никого нет рядом?
        — Я долго ждал.
        Он улыбается тем самым хищным оскалом, который всегда пугал других людей; но лишь убеждает Марч, что она лучше всех его знает. Разница между львом и ягненком — на самом деле лишь в названии. Оба теплокровные. Оба закрывают глаза, укладываясь на ночь, спать.
        Пикап сворачивает на изъезженную грунтовку, Холлис включает дворники: мокрая листва так и липнет к стеклу. Настоящий шквал из листьев, по всей дороге разбросаны ветки. В какую-то минуту-две резко холодает. Сегодня одна из тех ночей, когда замерзают тыквы и твердеют гроздья, становясь горькими и негодными для виноградного желе и пирогов. Ночь, когда воробей или голубь, по глупости оставшийся на зиму в городе, поймет свою ошибку и сможет выжить лишь по воле слепого случая.
        По всему городу сегодня ветер будет гнать женщин из теплой постели — мыслями об их первой, настоящей любви. Они достанут из своих ювелирных шкатулок непонятные на первый взгляд безделицы: позолоченные медальончики, корешки обыкновеннейших билетов, пряди волос… Марч вполне могла быть одной из таких женщин, а вместо этого — здесь, на дороге, где некогда безбоязненно шастали десятки лисиц. Сказать правду, она никогда не покидала этого темного ветреного места. Здесь жила ее память, и Марч вместе с ней, как призрак.
        Холлис съезжает на обочину у кустов айвы. Он уже был здесь вчера ночью, видел Марч, идущую с собачьим поводком в руке. Мотор затих, и ветер, словно в ответ, завывает еще громче. Холлис руками обвивает Марч под курткой и целует, но прежде, чем она успевает откликнуться, вдали раздается характерный звук. Марч отшатывается. Там, на веранде, кто-то есть.
        — Черт,  — недоволен Холлис.  — Что ей понадобилось на дворе в такой час?
        С такого расстояния Гвен выглядит девочкой, которую Марч никогда прежде не видела. На ней все та же черная куртка, но желтый свет лампочки над входом до неузнаваемости все преображает. На лице — румянец, причем, похоже, вовсе не из-за мороза. В трехсотлетнюю годовщину бегства Аарона Дженкинса от бури она, кажется, влюбилась. Все время думает о Хэнке, обо всем, что он сказал, обо всем, что делал. Он держал ее за руку весь обратный путь, а перед тем, как уйти, поцеловал и пожелал спокойной ночи. Этот поцелуй никак не идет из головы. И Гвен втайне надеется, что он «застрял» там навеки.
        — Она входит,  — шепчет Марч, покуда Гвен возится с замком.
        Они ждут, когда за ней захлопнется дверь, но вместо этого Гвен вновь появляется на пороге — с Систер на поводке. Какое странное, однако, для нее проявление ответственности. Причем в самое неподходящее время.
        — Похоже, она собирается выгуливать собаку,  — догадывается Марч.
        Холлис, откинувшись на сиденье, издает стон.
        Марч смеется, льнет к нему и целует. Кто здесь ребенок? Кто — беспечная девчонка? Она целует снова и снова, словно искушая судьбу и ни о чем на свете не заботясь.
        — Да, да!  — шепчет Холлис. Она все та же хорошая девочка, разве что, в отличие от прежней, слишком готовая угождать.  — Дай мне еще.
        Систер вдруг оборачивается к их убежищу и лает — долгим лаем, обычно означающим кроличье присутствие,  — уставившись в густой айвовый кустарник, надежно скрывший пикап, как им казалось. По счастью, терьер на поводке и Гвен тянет его обратно к дому. К дому…
        Разве не должны мы устремляться туда, откуда родом? Не думая, не останавливаясь, не сомневаясь? Может, это фатум, перст судьбы, любовь всей твоей жизни? Раздайся с неба предостерегающий глас — Марч не услышит. Она — словно те глупые голуби, оставшиеся ныне осенью в своем гнезде на раскидистом орехе (им, скорее всего, суждено замерзнуть еще до Нового года). Она — как кролик, посмевший попасться на глаза терьеру.
        Его рука теперь в ее джинсах. Марч блаженно откидывается на сиденье, Другие женщины сказали бы, что Холлис предпочитает управиться по-быстрому. Может, это к лучшему: сам акт у него столь интенсивен, что некоторых способен и напугать. Элисон Хартвиг, к примеру, потеряла сознание, когда Холлис впервые ее трахнул, а теперь набирает его номер каждый божий день: ей достаточно услышать его «алло», чтобы в который раз как наяву пережить тот оргазм, и она бросает трубку, не ответив.
        Марч Мюррей — та, кого всегда хотел и хочет к Холлис. Та, что сделала его несчастным, и он об этом ни на секунду не забывал. Ночь за ночью приезжал сюда, останавливал пикап на этом самом месте и смотрел на дом внизу, предвкушая время, когда она к нему вернется, когда начнет просить. Однако не слишком ли долго он ждал? Не стала ли горчить за давностью лет его любовь?
        У Холлиса всегда так: чем большим завладел, тем большего хочется. Что ж, себя, скорей всего, ему никогда не удовлетворить, зато он знает, как удовлетворить Марч. Она сейчас — над пропастью экстаза, когда Холлис медленно водит пальцами внутри. Не останавливаясь, когда она просит, и убирая руку за миг до того, как готова кончить. Напоследок он ее целует, оставляя нестерпимо жаждать. Несбыточность — вот каких ее ощущений он хочет.
        А что Гвен? Удивлена ли, что матери так поздно нет? Кажется ли ей, выглядывающей со стаканом содовой в окно, что там, за айвой, кто-то прячется? В любую другую ночь Марч беспокоилась бы о дочери, оставшейся одной в доме, но сейчас она не в состоянии ни о чем таком думать. Она уже дала согласие свидеться завтра с Холлисом. И послезавтра. И послепослезавтра. Порой любовь — словно дом без единой двери; как небо, столь полное звезд, что ни одну не разглядеть. На дворе голуби, воркуя, горестно беседуют с морозом. Их бледно-серому оперению неуютно на ветру, и все-таки они не улетают. Поздно улетать. Они сделали свой выбор в последние дни лета. Теперь лишь остается ждать последствий.
        11
        Каждую среду пополудни Луиза Джастис покупает свежие травы — на фермерском рынке, что возле библиотечной автостоянки — для жарки курицы по рецепту, который так нравится Судье: шалфей, перец и много-много розмарина (для укрепления памяти). В октябре погода способна на любой фокус, но сегодня солнечно и тепло; просторное голубое небо вызывает на глазах Луизы слезы. Она каждого на рынке знает на протяжении долгих лет. Увидев Харриет Лафтон, приветственно машет ей рукой. Та накупает всякой всячины своим внукам, предвкушая их приезд из Бостона на выходные. Забавно: в лучах солнца руки Луизы выглядят чудно — коричневые пятнышки, тонкая, как пергамент, кожа, практически видна кость.
        На безымянном пальце ее правой руки опал, остался от покойной бабушки: вещь, принесшая ей сплошное невезение. Ее убежденность в этом так окрепла, что она даже сходила к Дженет Трейвис, новому городскому адвокату,  — просить дополнить завещание Судьи: кольцо должно быть продано в пользу Фонда городских пожарных. Луиза не оставит, черт возьми, эту проклятую вещь Сьюзи.
        Вообще-то ни одной душе в Дженкинтауне не пришло бы в голову счесть Луизу несчастливой. И сама она никогда не давала повода для подобных умозаключений. Кому какое дело до того, что творится у нее внутри, верно ведь? Она идет к горшочкам с бархатцами (их продает Милли Хартвиг), чтобы наверняка разминуться с Джимми Пэрришем, стариком, ценящим чистокровных скакунов куда больше представителей рода человеческого. Кто знает, может, он и прав. В детстве (Луиза росла на Маунт-Вернон[16 - Улица в престижном жилом районе Бостона.]) она думала, будто жизнь — замечательная штука, и верила, что все-все ее мечты воплотятся в явь. А почему нет? Она была капризной, хорошенькой и знала, как очаровывать мужчин. Билли Джастиса Луиза встретила на рождественской вечеринке. Ей было шестнадцать, ему двадцать, и, кроме тех моментов — коих не счесть,  — когда она была готова убить его, она всегда его любила. Единственный мужчина. На все годы. Мужчина, который не любил ее.
        Луизу искренне бы удивило, не перейди ее несчастья по наследству к Сьюзи. Ее прекрасная дочурка так и не вышла замуж и, похоже, никогда уже не выйдет. Не то чтобы на ее долю не хватало парней… Невозможно, живя в Дженкинтауне, не быть в курсе: Сьюзи встречалась почти с каждым мало-мальски доступным мужчиной. На данном этапе у нее Эд Милтон, шеф полиции. Луиза, разумеется (а точнее — предполагается), об этом знать не знает, ведь ее дочь — донельзя приватная особа (каковой на деле абсолютно невозможно быть в таком малюсеньком городке). Странная это штука — сплетни: в высшей степени идиотичны и все же доставляют боль. Окружающие, конечно, избегают говорить о Сьюзи при Луизе, но она прекрасно чувствует яд толков и сплетен.
        — Не вздумай купить этот клюквенно-ореховый торт.
        Это Харриет Лафтон подошла и встала рядом.
        — Пересахарен?
        — Хуже. Лярд,  — информирует Харриет.
        — Плевать, я все равно срезаю весь слой крема.
        Они проходят, приветствуя, мимо Кена Хелма, продающего вязанки дров, и Луиза останавливается у большой корзины с новыми товарами, заметив в ней пряжу. Мягкая овечья шерсть, прекрасное изделие. Ей как раз нужен еще один моток — закончить одеяло, рождественский подарок Сьюзи. Не то чтобы ее дочь мерзла… Эд Милтон, как слышала Луиза, практически живет у нее, ходит за продуктами, выгуливает псов. Вот и ладно, вот и хорошо. Наконец-то.
        — Никогда не угадаешь, что у нее на уме,  — говорит вдруг Харриет.  — А на вид тихоня из тихонь.
        Луиза поднимает глаза и понимает: это о Марч Мюррей. Та стоит у булочного киоска, одна рука на коробках с клюквенно-ореховым тортом, другая с платой продавцу. Улыбается. Темные распущенные волосы, старые потертые джинсы — вид как у девчонки.
        — Я слышала, им по-прежнему недостает друг друга,  — шепчет Харриет.  — Как в те старые деньки.
        — А я уверена, это всего лишь досужие сплетни.  — Голос Луизы выдает недовольство.  — Марч — умная девочка и не станет изменять мужу с такими, как этот тип.
        На лице у Харриет появляется выражение жалости, которую Луиза по отношению к себе терпеть не может. Можно подумать, она не понимает, что любовь не имеет ничего общего с рассудительностью и здравым смыслом! Она что, старомодна, отстала от жизни? Не ведала, что творилось все эти годы?
        — Я — все,  — сообщает она, роняя моток назад в корзину.  — Пока, до вторника.
        Вторник — их вечер бриджа, на протяжении вот уже тридцати двух лет. Три десятилетия. Да, немало. Почти столько же времени она все знает — но молчит. Как военнопленный на допросе (чем даже, кстати, и горда).
        И все-таки октябрь — самый трудный месяц для Луизы. В октябре она нашла кольцо (кубик изумруда, оправленный в золото восемнадцати карат) в кармане мужнего пальто. Она до сих пор помнит, как улыбнулась, открыв пластиковый футлярчик с вензелем бостонского ювелира; в полной уверенности, что это подарок к ее ноябрьскому дню рождения. Однако в тот день рождения Судья подарил ей купальный халат: шелк цвета персика, Lord & Taylor,  — великолепно, ярко. Но не изумруд. Тогда Луиза стала ждать Рождества и была уверена, что маленький пакетик с ее именем под елкой — как раз с кольцом. Однако там оказался тонкий золотой браслет. Прелестная вещица. Так никогда ею и не надетая. До сих пор лежит на самом дне шкатулки, где и останется навек.
        Хотя ей надо бы домой, готовить ужин, Луиза направляется к киоску булочной. У нее всегда имелось место в сердце для Марч Мюррей, этого лишенного матери дитяти: глупой, глупой девочки. Конечно, Луиза уже слышала о ней и Холлисе, возобновивших былые отношения (весь город в курсе: в День Основателя они вместе покинули бар), но определенно не желает, чтобы Харриет Лафтон думала, будто эта связь — нечто большее, чем пустые слухи. Что же касается Холлиса, то Луиза знала о нем даже больше, чем хотела бы. Она была из тех, кто полагал: Генри Мюррей, должно быть, тронулся умом, приведя паренька к себе в дом: муж говорил ей, что в свои тринадцать Холлис раз двадцать успел побывать в суде для несовершеннолетних. Его собственная семья не в состоянии была с ним справиться, так чего было ожидать от Генри? Может, Луиза и предвзято относится к Холлису, но до сих пор считает, что права. Нет, даже не так, не считает — уверена, что права. Нужно было оставить Холлиса в Бостоне, там, откуда он родом.
        — Сегодня, похоже, лишние калории тебя не беспокоят,  — говорит Луиза, подходя к Марч.
        Та купила два торта с кремом (о которых предостерегала Харриет Лафтон) и пачку фигурного печенья с шоколадной крошкой. Увидев Луизу, она освобождает руки для крепкого объятия.
        — Даже не знаю, что со мной творится,  — смеется Марч.  — Приспичило, и все тут!
        Она прекрасно выглядит в неярком свете осеннего солнца. Кожа свежая, выражение лица — необыкновенно очаровательно, как у всякой женщины, таящей в душе какой-нибудь секрет.
        Луиза ждет, пока Марч заплатит за выпечку, и тут замечаема ее руке кольцо.
        — Вам нравится?  — спрашивает та в ответ на долгий взгляд Луизы и поднимает руку, подставляя изумруд солнечным лучам.  — Осталось от Джудит Дейл.
        — Да. Я узнаю его.
        Они идут к парковке, Луиза пытается не замечать возникшую в боку боль.
        — Какой прекрасный нынче день.  — Марч смотрит в голубое небо.
        — Сьюзи говорит, ты остаешься на дольше, чем планировала. Это правда?
        Луиза очень надеется, что тон ее тактичен.
        — Да, столько всего надо переделать в доме. Словно медленно движешься сквозь прошлое.
        Марч всегда нравилась Луиза, но теперь ей не хотелось бы разговора по душам. Она вообще не хочет ни с кем говорить. Не хочет думать. Давно собирается все сказать Ричарду — и не может. По вечерам телефон звонит и звонит, но Марч не снимает трубку. А вместо этого набирает номер его офиса в неурочные часы — хорошо зная, что в такое время Ричарда там нет,  — и оставляет на автоответчике жизнерадостные сообщения. Маленькие, бодрые послания, в которых нет ни грана точной информации.
        — Вот, вот, моя Сьюзи тоже говорит, что дел у тебя невпроворот.
        И хватит об этом. Нет нужды Луизе что-либо выспрашивать, выслушивать. Она совершенно точно может сказать, что происходит, просто глянув на Марч. Раньше она замечала подобное выражение лица у мужа: ошеломленное, наполовину озадаченное, наполовину безумное, как у человека, шарахнутого молнией и почему-то в связи с этим радостного.
        — Хоть Гвен и присылают регулярно домашние задания, теперь она пристала ко мне, не отцепишь: хочет пока ходить в здешнюю школу. И я серьезно изумлю саму себя, если, чем черт не шутит, мы действительно пойдем на этот вариант.
        Луиза кивает, но в душе — почти рыдание. Марч, на ее взгляд, молоденькая, не знающая жизни женщина, а все молоденькие особы — глупышки, да и только. В двадцать каждая убеждена, что все-все знает. К сорока — еще хуже: с одной стороны, осознала наконец, что все знать невозможно, с другой же, едва коснется конкретной ситуации,  — по-прежнему считаешь себя великим знатоком. Когда все сказано и сделано, погода и любовь — вот те две вещи, в которых никогда не можешь быть уверена. Такой урок усваиваешь к шестидесяти годам — и тут вдруг выясняется, что никого эта новость не удивляет.
        Они дошли до припаркованной в крайнем ряду допотопной, изрядно помятой «тойоты».
        — Ее мне одолжил Кен Хелм.  — Марч, распахнув багажник, кладет внутрь покупки.  — Это машина его покойной тетки.
        — Да, помню, Люси Хелм,  — кивает Луиза.
        Люси Хелм приобрела широкую известность как один из наихудших водителей Дженкинтауна. Очевидцы божились, что старая леди умудрялась засыпать на красный сигнал светофора.
        — Может, я и останусь еще ненадолго,  — говорит Марч, хлопая багажником,  — если уж Гвен так хочется.
        Бедная девочка, думает Луиза, любовь все извиняет, даже ложь.
        — Если тебе что-либо понадобится, пока ты здесь, то все, что нужно сделать,  — снять трубку и набрать мой номер телефона.
        — Вы просто прелесть.
        Марч в приливе привязанности крепко обнимает Луизу, но уже на сиденье за рулем «тойоты» ее бьет озноб. Она ведь знает, что лжет. И прекрасно понимает: хождения Гвен к Таро, ее встречи с парнем (о чем сообщила Сьюзи, а уж ее источникам информации можно верить), оказавшимся в итоге близким родственником,  — не это держит Марч в Дженкинтауне. Как раз наоборот, такие обстоятельства, будь они одни, вмиг бы вымели ее из города. Останься Марч прежней — она была бы в шоке от одной лишь мысли о свиданиях дочери с собственным кузеном. А ныне она пытается убедить себя, что «ничего серьезного, щенячья любовь, быстро проходящая, если не вмешиваться».
        Она лжет о том, что держит ее здесь. Даже себе. Сегодня утром, за буфетной стойкой «Синей птицы», с ничего не выражающим лицом, склоненным над вафельницей с блинчиками и чашкой кофе, она рассказывала Сьюзи о своих попытках решить, что делать дальше. Может, жить отдельно хороший вариант для ее с Ричардом отношений? Она пыталась убедить Холлиса по телефону, что лучше бы ей сейчас съездить домой, но он — ни в какую. Почему? Она бы даже позволила Гвен записаться в здешнюю школу и окончить семестр.
        Сьюзи на этот монолог кривит рот, будто зеленый лимон ест. Она ведь ездила к Милли Хартвиг, работнице школьного буфета. Та сообщила, что дочь Марч Мюррей уже зачислена в школу.
        — Кстати, не любовь ли искусала твою шею вдоль и поперек?
        Марч удивлялась словам подруги, пока не села в «тойоту» и не глянула на себя в зеркальце заднего обзора (после этого она стала носить свитера только с высоким воротом).
        Ее трясет от одной лишь мысли о Холлисе. Словно глупая девчонка, она не в состоянии, как ни старайся, выкинуть его из головы. Порой он звонит ей точно в миг, когда она о нем подумает. Марч идет с телефоном в кладовку — для приватности,  — и там они говорят и говорят часами. Каждое произнесенное им слово жутко ей интересно. Никогда не вешает она трубку первой, даже если Гвен стучит в дверь кладовой, недоумевая, о чем и с кем так долго можно болтать.
        С недавних пор заправский лжец, Марч не признается дочери, с кем именно взаперти беседует, как и в том, куда на самом деле выходит из дому под вечер. «Мне надо пройтись на свежем воздухе; пойду в аптеку; в кино с Сьюзи; в Бостон; в магазин Лафтонов; на лекцию в библиотеку…» Однако доходит каждый раз она всего лишь до конца подъездной аллеи — он ждет ее там в своем пикапе — или же (после того, как Кен Хелм одолжил ей «тойоту») едет в старый придорожный мотель, где 22-е шоссе вливается в хайвэй, ведущий в штат по соседству.
        Она без ума от него, точь-в-точь как раньше. Более того: тогда она была всего лишь девочкой, не знающей жизни,  — не мать, не жена» не взрослая женщина, прекрасно понимающая (к ее годам-то!) ценность осмотрительности. Пару ночей назад они зависли на телефоне часа в два ночи, шепча о том, что им бы нравилось проделывать друг с другом,  — и тут Холлис вдруг решил приехать. Марч стала было просить его не делать глупостей — Гвен дома, спит на кушетке, терьер лежит в прихожей, растянувшись вдоль двери,  — но Холлис уже повесил трубку.
        Марч заперла собаку в кладовой (где та в итоге проскулила ночь напролет) и стала ждать. Холлис приехал, и Марч не отстранилась, когда он стал целовать ее прямо у дверей, не отказалась подняться с ним в мансарду, запереть дверь, лечь на тесную железную кровать, где раньше они столько занимались любовью. Кругом пыль, следы присутствия мышей и скворцов, но разве из уединившихся здесь влюбленных это волнует…
        К тому времени, как Холлис ушел, уже светало, однако, но счастью, в то утро Гвен проснулась позже обыкновенного. Марч пришла на кухню, когда дочь уже была там. Губы опухшие, в синяках, в волосах — смятая паутина. Однако Гвен, похоже, ничего не замечает.
        — А где собака?
        Тут только Марч вспомнила, что заперла несчастное животное в кладовке. Она выпускает Систер, и та отшатывается от Марч, будто и впрямь узнает, что за штучка эта женщина.
        Клюквенно-ореховый торт и печенье, например, тоже ведь куплены ею не просто так: на чай приглашены Хэнк и Холлис. Она, конечно, не Джудит Дейл и не мечтает изготовить что-нибудь сама, кто все же хочет впечатлять гостей. Хочет, чтобы все сели мирно за один стол и просто были вежливы друг с другом.
        — Не вздумай приглашать их вместе,  — убеждала Гвен, когда Марч рассказала ей свой план.  — Какое тебе дело до Хэнка, даже если мы и родственники?
        — К чему это?  — удивился и Холлис,  — Они ведь дети. Им до одного места, одобрим мы их или нет. Все равно будут делать, что хотят. А мне, честно говоря, наплевать, одобрят ли они нас.
        Ему совсем не по душе влюбленность парня. Тот стал куда мечтательнее и бездумнее прежнего: опрокидывает чашки с кофе, наступает себе на ноги, а по утрам такой потерянный, такой взъерошенный, как будто в стоге сена ночевал. Совсем его захомутала девчонка Марч — вот что печально наблюдать.
        — Идиот,  — ругается Холлис, видя, как парень в который раз опаздывает в школу или забывает о прямых обязанностях,  — взгляни на себя.
        Он не понимает, как можно в такой степени лишиться самоконтроля. Он бы так не смог, это просто не в его натуре. А кстати, какова она, его натура? Красноречивый факт: глубочайшим из всех испытанных когда-либо им наслаждений стала выплата долга Алану Мюррею.
        Холлис до сих пор бережно хранит в своем бумажнике аккуратно сложенный вчетверо лист — счет за все то, что он задолжал этой семье. Счет, предъявленный ему в день похорон Генри Мюррея и росший с каждым прожитым на Лисьем холме днем: высчитанная до пенни стоимость еды, книг, одежды, зубной пасты… Временами казалось, его никогда не выплатить. И все-таки Холлис сделал это!
        Он покинул Дженкинтаун с одной-единственной мыслью: заработать достаточно денег, чтобы жить с Марч где-нибудь в другом месте. Но ситуация вскоре усложнилась — как всегда в тех случаях, когда легкие деньги идут к тому, кто алчен. Первоначальный план, что ни день, менялся, в точном соответствии с растущим аппетитом. Сначала вполне хватало снять квартиру в провинциальном городке, затем в Бостоне, затем понадобился дом — ей в подарок,  — причем побольше того, в котором она росла… Наконец целью стала земля, что раскинулась перед ними в тот памятный день, когда они забрались на каменную стену. Вся эта земля, ни пяди меньше.
        Холлис даже не осознавал, как много времени прошло с тех пор, как он вернулся в город. У мальчишек, с которыми он бегал в школу,  — теперь жены, дети. Липы, высаженные вокруг городского сквера в год его ухода,  — хлипкие саженцы, упавшие бы, не подопри их шестом, не вымахали так, что тенью закрывают сквер. Получись у него купить землю вокруг озера Старой Оливы — стал бы крупнейшим землевладельцем во всех трех округах. И если кто подумает: «А смысл?» — то такого человека, бьюсь об заклад, ни один банкир не называет «сэр», и не станет его давний знакомец, что некогда привязывал беспомощного, избитого мальчугана к дереву, оставляя в лесу на ночь, вежливо желать при встрече доброго дня, спеша, вжав голову в плечи, проскользнуть мимо.
        Сейчас, когда Холлис стучится в дверь дома на Лисьем холме (дурацкая формальность — разве не он владелец всей усадьбы?), он заполучил почти все, что когда-либо желал,  — но все равно настроение хуже некуда.
        — Входи,  — бурчит он Хэнку, когда Марч открывает дверь.
        На парне — лучшее из его скудного гардероба. Он вежливо жмет протянутую Марч руку.
        — Ты так похож на Алана.
        Хэнк сконфужен: он не знает, комплимент это в ее устах или нечто противоположное.
        — У вас один и тот же цвет волос,  — спешит объяснить Марч, почему-то нервничая в присутствии племянника, и, уловив его тревогу, добавляет: — Но ты намного выше.
        — О,  — кивает Хэнк, благодарный Марч за оглашение несхожести.
        — Ну, что нас ожидает?  — спрашивает Холлис. Систер сторожит в прихожей, низко и хрипло порыкивая.
        — Вест-хайлендский терьер,  — поясняет Марч.  — Остался после Джудит.
        — Это ты к тому, чтобы я знал, что передо мной собака?
        Марч смеется.
        — Да, именно к тому.
        — Ладно, придется верить на слово — раз оно исходит от тебя.
        Он подходит к Марч — терьер рычит еще грознее.
        — Ну, чего уставился?
        Собака действительно не сводит с него глаз и еще пуще рыкает в ответ.
        — Она тебя, похоже, ненавидит,  — дразнится Марч.
        — Плевать. Не будем обращать на нее внимания.
        Хэнк ушел в гостиную, и Холлис берет Марч за руку.
        — Ты одна, на кого обращено все мое внимание,  — шепчет он,  — и я могу наглядно показать тебе, что это значит. Давай только отошлем куда-нибудь детей.
        — Одно дитя,  — поправляет Марч,  — Гвен здесь нет.
        Хэнк — в гостиной, ссутуленный под низким потолком и удрученный известием, что девушки не будет.
        — Мотай на ус,  — советует Холлис парню, когда Марч ушла готовить чай им обоим, учтиво позволившим себя уговорить.  — Если бы ты что-то для нее значил, она была бы здесь. Может, хоть теперь ты перестанешь позволять себя дурачить.
        В действительности решение Гвен отсутствовать на задуманной матерью вечеринке никак не связано с Хэнком и ее желанием быть рядом с ним. Выйдя из дома ранним утром, с морковками в карманах, она уже твердо знала, что не возвратится к назначенному часу.
        Воздух с ночи холоден, и Гвен быстро спускается по дороге к ферме, без малейшего намерения быть общительной с Холлисом или позволить мастери вторгаться в свою жизнь. Ей нравится пустынная осенняя дорога. Снуют вдоль каменных оград куницы, полевые мыши ищут упавшие на землю желуди. На удивление, Гвен стало нравиться многое из того, чего раньше она терпеть не могла.
        У себя в Калифорнии она, дай шанс, дрыхла бы весь день, хлопая вслепую по будильнику и опаздывая в школу четыре дня подряд из пяти учебных. «Кем я была?» — удивляется Гвен, натягивая на ходу вторую пару рукавиц и прыгая через глубокие рытвины дороги. Пройди она сейчас мимо той особы — подумала бы: «Вот ведь несчастное ленивое создание!»
        Обычно Гвен в конюшне с полшестого. Таро ее уже ждет и тычет носом в руки, едва она к нему входит, ища яблоки и морковку. В последнее время она водит его на самое дальнее, просторное пастбище, где скакун резвится вволю. Видеть его бег — значит стать свидетелем чуда. Время от времени, когда Хэнк не ждет ее у поля с термосом горячего кофе, она совершает рискованные выходки: мчится на Таро во весь опор — так, что дух захватывает.
        Недавно Гвен проснулась, как обычно, в пять, но распотрошить холодильник в поисках угощения для Таро и выбежать из дома не довелось — в прихожей стоял Холлис. Гвен поняла: он был здесь еще перед тем, как она выглянула спросонья из своей комнатки. Пахнуло огнем. Это пах Холлис. Придя на кухню, она ощутила тот же жгучий запах — от матери. И промолчала. А потом, невзирая на ком в горле, стала болтать о своих делах. Мать делает вид, будто ничего не произошло, приглашает всех на чай с печеньем, притворяясь, будто Холлис не торчал в их кухне до самого рассвета, занимаясь с ней невесть чем. Ну и черт с ними. Черт с ней.
        Может, Гвен ошибается? Может, не так все воспринимает и они просто разговаривали ночь напролет (ведь, как ни крути, знакомы-то целую вечность)? И все-таки всякий раз, встречая Холлиса (что, слава богу, случается нечасто), она отворачивается, якобы не догадываясь о его присутствии. Даже когда стоит на его земле, держа под уздцы его коня, Гвен, будто ненароком, смотрит в другую сторону.
        «Не суй нос в чужие дела,  — говорит она себе, когда в голову начинают лезть мысли о матери и Холлисе.  — Займись лучше собственной жизнью». Бесполезно: она почти его ненавидит. И не только из-за своего ничего не подозревающего отца. А из-за того еще, как он обращается с Хэнком. Помыкает парнем, будто тот слуга, а Хэнк, похоже, этого даже не замечает — вот что непереносимо видеть, смотрит Холлису в рот, кивает на каждое слово, словно этот мрачный тип — пуп мироздания.
        Когда Гвен впервые оказалась в комнате Хэнка (Холлис уехал по делам в Бостон), то попросту расплакалась. Маленькая, опрятная, почти лишенная вещей. Как будто Хэнк — квартирант какой-нибудь, пожил да уехал. А ведь он здесь уже тринадцать лет. Шерстяное одеяло на кровати обветшало, выцвела картина на стене. Гвен села на кровать, из глаз полились слезы. Хэнк подумал, он что-то не так сделал, не то сказал. Стал извиняться, а она от этого расплакалась еще больше. Таким одиночеством тут сквозило трещины на потолке, голые стены… Гвен ясно поняла, как одинока она сама.
        Странно: теперь, когда она искренне влюблена, между ними нет секса. Да, они целуются, касаются друг друга — но еще не время для чего-то большего. Они оба ощущают это. Гвен сейчас вообще словно в антимире: все, что она до того не понимала, обретает смысл. Она знать не хочет никаких вмешательств (тем более — со стороны матери), слишком интимные происходят теперь вещи, искренне, по-настоящему,  — и определенно не собирается сидеть и вежливо попивать чаек в гостиной, в то время как мать будет расспрашивать Хэнка о его любимом школьном предмете или иной какой чепухе, которая, по разумению взрослых, лучше всего поведает о внутреннем мире парня.
        К тому же сегодня последний свободный денек: завтра в школу. Так что Гвен отправилась в библиотеку. Миссис Миллер показала, как пользоваться микрофильмами, и девушка просматривает старые газеты, ища заметки о Таро. Чудное место — библиотека Дженкинтауна: фасад из местного коричневого камня, два читальных зала, кожаные кушетки, кресла, стулья. Это, конечно, не Бостонская публичная библиотека и не главный филиал библиотеки Сан-Франциско, куда водил ее отец, и все же тут нашлось целых шесть книг о скаковых лошадях. Таро упоминался в двух из них. Оказывается, полное его имя: Таро — Колода Судеб Голубой Луны (то была ферма в Виргинии, «Голубая Луна», где он родился и рос). Вот его фотография на скачках в Белмонте: он первый у финиша. А вот конь в лентах и попоне цветов фермы Гардиан (голубой и белый) шествует по кругу победителя в Саратоге.
        — Что, нравятся чистокровные верховые?  — интересуется, подойдя, какой-то старик.
        Это не кто иной, как Джимми Пэрриш, бывший конюх Гардиан, в юности работавший на знаменитом ипподроме Пимлико.
        — Похоже, так,  — кивает Гвен.
        Джимми усаживается напротив и заводит свою песню о старом добром времени. Он возбужден, много и сбивчиво говорит, листая страницы с фотографиями известных скачек прошлого. Девушка улыбается, почти не слушая забавного старика — пока он не начинает говорить о Гардиан. Насколько ему помнится, семьи двух убитых подали в суд на мистера Купера, в итоге уничтожив семью финансово, так что с табуном чистокровок и большой конюшней, где все стойла заняты, пришлось завязать. Один из погибших был жокеем, другой — тренером из Луизианы. Оба знали лошадей как свои пять пальцев. То был несчастный случай, разумеется, но почему-то, когда дело касается Таро, все случайное начинает выглядеть злым умыслом. А спустя всего пару месяцев — после полюбовного соглашения тяжущихся сторон — люди подумали, что семейка Куперов свихнулась: Белинда (упокой Господь ее душу) скакала как ни в чем не бывало на Таро, будто тот не опаснее шетлендского пони.
        Гвен захлопнула книгу. Серым облачком взметнулась и зависла пыль.
        — Я ведь тоже Купер,  — произнесла она.
        Когда до Джимми дошло наконец, что перед ним не кто иной, как дочь Ричарда Купера, он обнял ее, словно нашел пропавшую без вести внучку.
        — Глазам своим не верю!  — кричал, не успокаиваясь, пока к ним не подошла библиотекарь Инид Миллер — сообщить, что если он не угомонится, то будет вынужден уйти. Подумав, Гвен и Джимми Пэрриш так и поступили.
        — А кем мне приходится покойная Белинда?
        Они спускаются по каменным ступенькам библиотеки. У девушки полные руки взятых на абонементе книг, и потому ей удается лишь оттопырить локоть — чтобы Джимми Пэрриш мог схватиться, если, не дай бог, поскользнется на мокрой листве.
        — Она твоя тетка. Старшая сестра твоего отца. Почитай, уж двенадцать лет, как умерла. А ее сын — она назвала его Купер — лет пять назад. Твои дед и бабка — несчастный случай, автокатастрофа — погибли на Чертовом Углу, так называют поворот с двадцать второго шоссе на ферму.
        — Выходят, мы вымирающее племя?
        — Ты последняя из Куперов. Никого из них, кроме тебя, уже нет на свете.
        — Ага, теперь вся невезучесть Куперов на мне?
        — Нет, нет. Ведь есть еще семья со стороны твоей матери.
        Они дошли до «Синей птицы». Гвен открывает Джимми дверь. Тот страшно взбудоражен: мало того что отыскался человек, который его слушает, так еще и, судя по всему, с искренним интересом.
        — Жив еще брат матери, Алан.
        — Да, я слышала о нем.
        Гвен вспоминаются слова Судьи.
        — Он подчистую разорился после того, как умерла его жена.
        — Ее, выходит, тоже нет в живых? Ну и дела.
        Они усаживаются у стойки. Джимми внимательно изучает доску с перечислением фирменных блюд, хотя ассортимент в «Синей птице» неизменен: крабовый пирог с горчичным соусом, бекон с листом салата и помидором на ржаном хлебце да густой кукурузный суп.
        — Мне чашку вашего супа,  — извещает он Элисон Хартвиг, официантку (это ее мать работает в школьном буфете).
        — Так что там с Аланом?  — Допытывается Гвен, заказав диетическую ванилла-колу.
        — Он, если без обиняков, «на дне». Никто никогда его не видит, сын же его, Хэнк, вырос на ферме… Ага, я тоже возьму себе кофе. Без молока, пожалуйста,  — говорит он Элисон Хартвиг.
        Гвен ошалело прокручивает услышанное в уме. Почему никто ей не сказал? Ведь это означает, что Хэнк не просто «в каком-то там колене родственник» (как он ей сообщил), а ее кузен! И что теперь? Их любовь — вне закона? В них будут тыкать пальнем, шушукаться за спиной?
        — Видать, о лошадях ты знаешь больше, чем о собственной семье.  — Джимми Пэрриш помешивает кофе.
        — Вроде того,  — роняет Гвен.
        Подкатывает тошнота. Получается, у них с Хэнком с точки зрения наследственности почти наихудший вариант. Она не хочет быть его родственницей. Она хочет, чтобы между ними, в генах, не было ничего общего. А еще очень хочет стать взрослой — иметь свои планы на жизнь, без вмешательства со стороны.
        — А я каталась на том коне с фермы. На Таро.
        Ложка с супом застыла в руках Джимми.
        — Тебе крупно повезло, малышка, что конь нынче не тот, что раньше, иначе лежать тебе сейчас на кладбище.
        Гвен бредет домой сквозь холодный свет убывающего дня. За поворотом на грунтовку — Хэнк. Он ждет ее, сидя на каменной ограде.
        — Ты не пришла к чаю,  — произносит он, когда девушка садится рядом.  — Пришлось съесть все испеченное твоей матерью печенье. Она у тебя славная.
        — Не очень.
        Гвен грохает между ними стопку библиотечных книг.
        — Э-э…  — Хэнк начинает понимать, что момент требует предельной осторожности. Гвен не на шутку расстроена, и он не может уловить, чем именно.  — Я ведь был у вас всего-то полчаса. За такое малое время она вполне могла показаться славной.
        — Мы — двоюродные брат и сестра. Ты знал об этом?
        Хэнк, невидящим взглядом уткнувшись в книгу, перелистывает страницы. Несносно каркает севшая вблизи ворона.
        — Знал?
        Трава на полях уже желтая; белки, снуя, подбивают последние желуди. Достаточно взглянуть на Хэнка — и сказать: да, знал. Гвен горестно качает головой.
        — Ты должен был сказать.
        — Это не важно,  — говорит он,  — поэтому я и не говорил. То, что мы чувствуем,  — вот что важно.
        Гвен смотрит перед собой — лес, дубки да клены,  — а затем вкладывает свою ладонь в ладонь Хэнка. Не все, конечно, такое одобрили бы, но ей уже на это наплевать. Хэнк обвивает девушку руками. Состоялось соглашение двух душ, скреплена судьба.
        Чем она заслужила такого пария, ей никогда не опять. Может, она лучше, чем о себе думает. Может, есть на свете причина, почему ей посчастливилось встретить Хэнка. Они идут, держась за руки, через холм, минуя изгороди и старые деревья. С вершины открывается вид на всю ферму — море осенней позолоты и остатки летней зелени. За штакетником подъездной аллеи виднеется кусок дороги, ведущей на шоссе.
        — Чертов Угол,  — произносит Гвен.
        Хэнк смеется.
        — Кто это тебе нарассказывал?
        — Да так, один парень в городе.
        На шоссе сигналит пара лесовозов, небо вторит эхом.
        — Какой еще парень?  — холодеет Хэнк. Холлису удалось-таки зародить в нем сомнения и страх.  — У тебя кто-то есть?
        — Нет, конечно,  — Гвен смешно представлять, что Хэнк ревнует к старику Пэрришу.  — А как на счет тебя? С кем ты согласен быть до самой смерти?
        — С тобой,  — слышит девушка то, что больше всего хотела услышать.  — Только с тобой.
        12
        Сидя на коврике в гостиной, Марч смотрит на фотографию брата. Летняя жара, ему шестнадцать, волосы почти добела выгорели на солнце. Спортивная рубашка, джинсы, белые кеды. Алан улыбается прямо в объектив. Он не провалил еще беспросветно учебу в юридической школе, не женился, не стал отцом. Он просто еще мальчишка, склонный заигрываться сверх всякой меры и не умеющий вести себя с людьми. Он мил, но себялюбив, а временами в высшей степени неприятен.
        Марч раз пять ездила в Глухую топь — он так и не открыл ей дверь. Алан канул, нет его — вот что это значит. Да, в той полуразваленной лачуге кто-то живет — но мальчик, на фотографию которого Марч сейчас смотрит, исчез, как пригоршня дорожной пыли при порыве ветра.
        Тикают часы на каминной полке (их приобрел в Бостоне отец — единственная вещь, которую она не в силах заставить себя упаковать). Она уже просмотрела два-три ящика пожелтелых фото, разложенных по альбомам и датированных аккуратным почерком миссис Дейл. Себе Марч оставит только два и даже рамочки для них купит. На первом фото — она и Холлис. Размытый кадр, они как голодранцы: изодранные шорты, грязные колени, чернющие глаза, самодовольная ухмылка. На втором — зимний день, Джудит Дейл катается на коньках по льду озера Старой Оливы. Голова задорно откинута, лицо так и светится, весь мир вокруг ледяной и белый. Ребенком Марч никогда не замерла, как красива Джудит, как молода. Намного моложе на этом фото, чем Марч теперь.
        Сегодня она отвезет горшочек астр на могилу Джудит. Идеальный день для уединенной поездки: Холлис по делам в Бостоне, Гвен в школе. Только Ричард, хоть и находится за тридевять земель, удерживает ее. Минувшим вечером Марч наконец с ним поговорила, но он отказывался что-либо понимать.
        — По-видимому, я неправильно тебя расслышал, здесь какие-то шумы в трубке,  — все повторял и повторял он.  — Ты что, остаешься?
        — Только из-за школы,  — пыталась объяснить она ему,  — так лучше для Гвен: подальше от наркотиков, от дурных компаний. Всего лишь перемена обстановки, эксперимент, тест. Она, оказывается, позабыла, как здесь, за городом, ей было в детстве мирно и хорошо. Так и тянет к творчеству, а ведь это так важно для ее работы. Так что не мог бы ты ей выслать ящик с инструментами и пакетик с камешками, тот, что в верхнем ящичке ночного столика? Гвен тут бодра, здорова, радостна. Представляешь, она даже взяла под опеку старого коня, на котором (помнишь?) каталась Белинда.
        — Таро? Она что, ходит на ферму?
        Да, легко попасть впросак для непривыкших врать.
        — Мм… Не совсем так.
        — А как?
        Марч словно видит: Ричард с телефоном стоит у открытого окна, запах лимонного дерева наполняет спальню. Об этом дереве их сада она особенно заботилась, забывая в засуху и про маки, и про толстянки, только ему жертвуя порцию воды.
        — Ричард,  — сказала Марч.
        И долго-долго не было ответа.
        — Ты ведь не сделаешь такое со всеми нами?  — наконец проронил он.
        Снимая куртку с вешалки, взяв перчатки и горшочек астр, она думает о звуке его голоса, таком далеком. Примчалась собака, оббежала и загородила дверь.
        — Брысь.
        Та не уходит, а, задрав голову, визжа и тявкая, смотрит вверх, на полку, где лежит поводок.
        — Ладно, ладно. Но уговор: хорошо себя вести.
        Терьер радостно бежит к машине.
        — Не мни цветы,  — предупреждает Марч, видя, как тот улегся у астр,  — и не вздумай пробовать их на зуб.
        По всей дороге к кладбищу — ни одной машины. Марч глушит мотор у кучи мокрой коричневой листвы, защелкивает на Систер поводок и берет горшочек.
        — Не тяни,  — говорит она собаке, которая, похоже, прекрасно знает, куда они идут.
        Кладбище граничит с полем для гольфа. Отец любил шутить, что из-за этого не найти людей на вечно вакантную должность могильщика: всех их рано или поздно шарахает по башке мячиком, «мастерски» пущенным Биллом Джастисом. Судья до сих пор закоренелый гольфист, хотя и перестал после смерти отца ежедневно тренироваться, как раньше,  — в безнадежной попытке улучшить свою воскресную с Генри Мюрреем игру.
        А может, он только говорил, что пропадает на поле для гольфа, а сам был в это время с Джудит Дейл? Знал ли об этом отец? А если знал, то, значит закрывал глаза, несмотря на теплое отношение к Луизе Джастис? Как поразительно терпимы могут быть люди. Ричард, например, прекрасно осведомлен об отношений Марч к Холлису и все же, перед тем как вешать трубку, произнес: «Просто возвращайся. Все хорошо. Мы справимся».
        Вот и могила Джудит. Систер не издает ни звука, но ее лапы пробирает дрожь.
        — Хорошая де-е-евочка,  — пытается напевно успокоить ее Марч, но собака уже дрожит всем телом.
        К ботинкам Марч и белой шерсти Систер прибилась мокрая листва. Здесь очень тихо, нет даже гула самолетов над головой.
        — Твои любимые,  — произносит Марч, ставя горшочек астр на могилу, голый пока еще клочок земли.
        Она садится рядом на траву, сбоку жмется Систер, чья дрожь проникает к Марч даже сквозь густую шерсть и плотную куртку. А после они медленно бредут назад к машине — пока собака не решает погнаться за парой алых листьев, последних, что слетели с раскидистого клена. Взойдя на холмик, Марч видит серое надгробие отца, рядом — могильную плиту молодой жены Алана.
        В «тойоте» Систер улеглась на переднее сиденье. Марч осторожно выбирается о кладбища по узенькой дороге и, почти готовая свернуть на шоссе, вдруг замечает нечто несущееся впереди машины. Яркая вспышка красного — между кружащей в падении листвой и темным асфальтом. Марч жмет на тормоза.
        Листва, безмолвие, и больше ничего. Привиделось? Но терьер, захлебываясь лаем, скребется по стеклу. И неспроста: там, у корней зеленой изгороди… одна из последних здешних лисиц. Прапраправнучка, должно быть, той, которой удалось пережить дикую охоту много лет тому назад. Лиса стремглав выскочила из-под кустов и понеслась багровой молнией в открытые поля на запад от кладбища, в три секунды исчезнув из виду.
        А Марч осталась там, где была, с ногой на тормозе и стихающим эхом лая Систер. Маленькой девочкой, лет в семь-восемь, она терпеливо дежурила на крыльце до самой темноты, в надежде увидать вблизи хоть одну лису (тогда за городом их было полным-полно). Причем ей никак не удавалось прокараулить достаточно долго. Тогда-то и возник прекрасный план: надо поймать лису и пустить жить в деревянный ящик на кухне, один из тех, что для картошки и бататов. Сверху она положит теплое фланелевое одеяло — лисе для согрева,  — будет кормить ее гренками с маслом, учить танцевать под музыку, кружась на задних лапках.
        Иногда она даже разрешала бы лисе спать с ней в постели, мордочкой на подушке, пела бы ей на ночь колыбельную.
        — Что за глупости!  — воскликнула Джудит Дейл одной летней ночью, увидев Марч в такой поздний час не в постели (та стояла на изготовку на веранде с рыболовной сетью и овощным ящиком).  — Так лису никогда не поймать.
        Джудит подвела ее к ореху, под которым начертила на земле круг. Потом достала из кармана пару кубиков рафинада — того сорта, который всегда любила класть в свой чай и кофе,  — и дала Марч раскрошить их, рассеяв затем сахар по кругу.
        — Не густо, не густо,  — советовала она и даже похлопала признательной Марч в ладоши, отметив качество проделанной работы.
        — Черта с два,  — прокомментировал брат, когда Марч сообщила ему, что утром поймает лису. И когда оказалось, что весь сахар исчез, Алан громко расхохотался.  — Да кто угодно мог съесть его, дурочка. Еноты, бродячие псы, мыши. Есть множество правдоподобных объяснений, многоуважаемая Марчелина, и ни одно из них, заметь, и отдаленно не такое глупое, как твое.
        Но позднее, в тот же день, миссис Дейл подвела ее к кругу и показала на четкие следы проворных лапок рыжей плутовки. Тогда-то и было принято отличное решение: если не получается поселить лису на кухне, пусть она живет у Марч в лесу. И еще долго-долго — даже после того, как появился Холлис,  — Марч оставляла под орехом сладкие приманки: кусочки сахара, печенья, пшеничных кексов, украдкой взятых из кладовки.
        — Эго ты для своего дружка?  — спросил он как-то, видя, как она выкладывает вдоль круга дольки яблока.
        — Нет,  — отрезала Марч и повернулась к нему спиной.
        «Ты — мой дружок»,  — подумала она в тот миг. И думает так до сих пор.
        Марч сворачивает на 22-е шоссе и едет к ферме — в надежде, что Холлис уже вернулся из Бостона. Осенний свет Довольно резок, и она тянет руку к солнечным очкам. Включает радио и подпевает песне, слова которой (вот парадокс памяти!) она, оказывается, знает. Ощущение такое, будто едешь вспять по времени. Неба здесь намного меньше, чем в Калифорнии,  — словно перевернутая лохань, висит оно над полями, над городом. Осторожный поворот с шоссе — на этом участке легко не заметить несущийся навстречу транспорт,  — и вот уже мимо тянутся поля. При Куперах они всегда были засажены, но ныне колосятся лишь диким клематисом да ведьминым орешником.[17 - Простонародное название виргинской лещины.] На всем их пространстве — лишь один ухоженный участок. Хэнк тут выращивает тыквы, вполне приличный, кстати, урожай. Они еще не убраны — сидят огромные, пузатые на толстых, как канаты, лозах.
        Марч помнит, как ходила сюда с Холлисом, помнит их страстное желание иметь эту ферму. Тогда дом выглядел куда величественнее, элегантнее. У Аннабет Купер был восхитительный вечнозеленый сад. Особенно поражал розарий с цветами величиной с кочан.
        В ту пору Марч смотрела на Ричарда и Белинду со жгучим интересом. Странно все-таки: девочка из богатой семьи, а носит порванные свитеры, волосы сзади собраны в пучок простой резинкой; а ее брат плачет, наткнувшись на ворону, подстреленную кем-то из спортивного интереса. Для Марч эта пара выглядела не менее чудно, чем инопланетяне. Ей просто выбора иного не оставалось, кроме как жгуче заинтересоваться, и это продолжалось еще долго после того, как Холлиса вконец утомили их подглядывания за жизнью обитателей фермы.
        А теперь она шпионит за Холлисом. Это ведь его пикап? Он вернулся из Бостона, где встречался с одним из своих юристов (решали вопрос, как прикупить еще квартир во флоридском Орландо). Псы устроили толкотню, кусают друг друга, лают хором, разнося по окрестным холмам заунывное эхо, и Холлис зло на них кричит. Однако настроение у него приподнятое, лучше, чем обычно. Так всегда бывает, когда ему светит новое приобретение. Ненадолго его перестают терзать желания иметь больше того, чем он уже имеет. «Здесь каждому хватит еды»,  — всегда говорила ему Джудит Дейл, когда все садились за стол, но и слепому было видно, что он ей не верит.
        На Холлисе серый костюм, «made in Italy», который стоит больше, чем любой из предметов гардероба любого из горожан. Он хорошо усвоил: люди порядком глупы — верят тому, что видят, и потому он дорого оделся для поездки в Бостон. Теперь же, невзирая на костюм, Холлис лезет в кузов своего пикапа. Въезжает на подъездной путь Марч, псы с лаем принимаются кружить вокруг «тойоты», а Систер подпрыгивает на сиденье, пытаясь выглянуть наружу. При виде красных псов терьер словно безумеет. Выпусти его сейчас — и набросится вся свора, как пить дать набросится.
        — Отзови собак,  — просит Марч, выйдя из машины.
        — Да пни их, они и успокоятся,  — дает совет Холлис, доставая из кузова ящик.
        Там новый компьютер из Бостона. Теперь он сможет напрямую связываться со своим банком, управлять счетами и финансами, сидя в гостиной за письменным столом, где мистер Купер некогда дымил сигарами у окна, открывающего самый лучший в мире вид — на просторы его собственности.
        Марч входит за ним в дом. Холлис просто рядом — а она уже внутренне сотрясена, как резко взболтанный стеклянный шар со «снегом». Его энергия проникает в нее, электризует, несмотря на то что Холлис целиком сосредоточен на ящике с компьютером.
        — Я сейчас. Располагайся, как тебе комфортно.
        Давно Марч не была здесь, и теперь ей явно не до комфорта. Она дезориентирована. Кухня Куперов — полированные медные раковины, длинный дубовый стол, неизменно уставленный всяческими вкусностями,  — выглядит теперь совсем иначе. У Куперов, помнится, даже повариха была, итальянка. Они прозвали ее Живчик — минуты не могла посидеть спокойно, вечно стряпает какой-нибудь очередной деликатес. Имелась и прислуга, женщина из сельской местности, мать одной из девочек, с которой Марч ходила в школу. Ту девочку звали Элисон Хартвиг, тихое, молчаливое голубоглазое создание.
        Ныне кухня выглядит по-спартански. В чем нет необходимости — того здесь нет. Плитки, одной ужасно холодной зимой расколотые жаром горевшего дымохода, так и не сменены на новые. Сланцевая стойка покрылась патиной (сказались годы бездумной чистки средством «Комет»). Медь раковин стала цвета плесневелой листвы. Вся кухня аскетически чиста: две вымытые кофейные чашки сушатся на деревянной полке, На столе пусто, ни крошки, ни случайно оставленной тарелки.
        Войдя, Холлис идет к крану налить себе воды. Затем моет чашку, кладет на полку и подходит к Марч. Взяв ее руку в свои, внимательно рассматривает.
        — Она носила его на левой руке,  — говорит он, глядя на изумруд Джудит,  — как обручальное кольцо.
        Марч тянется с поцелуем, но Холлис отшатывается.
        — Что случилось?  — недоумевает она.
        Он берет другую руку, на безымянном пальце которой ее обручальное кольцо.
        — Если бы из нас двоих ты ушла, то я бы ждал. Не важно, как долго.
        — Я и ждала,  — Марч силится выдернуть руку,  — пока сил не стало.
        — Нет, не ждала.
        Она смеется. Холлис и раньше был такой — во всем, как мог, перечил ей: будь по-моему, и все тут! Потом Марч видит: тут не до смеха. Он не отпускает ее руку.
        Нет иной меры для любви — лишь все и ничего. Может ли она жить без того, что он дает ей? Может ли уйти, довольствуясь чем-то меньшим? Кто-то сказал бы: «Я не тот, кто говорит тебе, как поступать и во что верить». Кто-то играл бы в любовь, словно в игру. Но не Холлис.
        — Хочешь знать, что я думаю?  — спрашивает он.
        Марч горделиво откидывает голову и дерзко на его смотрит, хоть и боится услышать то, что Холлис сейчас скажет. А он, похоже, в высшей степени собой доволен, будто разгадал головоломную загадку.
        — Ты никогда не вышла бы за него.
        — Правда?
        Марк пытается насмешничать, вопреки тому, что творится на душе. Ощущение такое, будто она не в состоянии отвести от него взгляд. Не в состоянии даже попытаться отвести.
        — Правда.
        Его белая рубашка на вид накрахмалена и выглажена, а при прикосновении оказывается гладкая-гладкая, тонкий лен — почти что шелк. Холлис целует Марч так что мутится разум, и будь у нее сейчас хоть капля воли — и той лишилась бы. Он обвивает ее руками, прижимая к раковине — спина ощущает холод меди,  — расстегивает ей молнию на потертых джинсах, нежно кличет «деткой», говорит, что так всегда было между ними и всегда будет. Никто на всем белом свете не любит ее так, как он.
        — Ну-ну, не будь врединой, не упрямься,  — приговаривает Холлис, стаскивая с нее джинсы, трусики.
        Словно Марч намеревалась его остановить, словно была в силах остановить себя.
        Им бы подождать немного. Вдруг Хэнк уже пришел из школы? Погожий, ясный день, всякий может постучаться в двери. Кен Хелм с платой за отбракованные на дрова деревья с земли Холлиса, Харриет Лафтон, с просьбой о пожертвовании в библиотечный фонд… Но Марч не произносит «нет». Да и способна ли? Она хочет сейчас Холлиса больше, чем когда-либо что-либо в своей жизни хотела. Обвивает его страстно ногами, упираясь спиной в холодную кухонную раковину. Пусть делает с ней все, что ему нравится,  — она так хочет. Марч так горяча, что теплеет медь раковины, давящей ей в спину, того и гляди расплавится, потечет. С дикой жадностью он вталкивает в нее свою плоть. Но и Марч сверх всякой меры ненасытна. Это ее тайна, которую давным-давно прознал Холлис: она такая же, как он.
        — Ты ведь хочешь этого, да? Да?  — шепчет он.
        Или, может, ей только кажется, что шепчет.
        Холлис занимается с ней любовью, как никогда прежде: голоднее, алчнее, исступленнее. Марч запускает руку под его рубашку. Это он, тот самый мальчишка. Вот его сердце, бьется в ее ладони. Ее уже не беспокоит, что подумают другие. Пускай себе судачат.
        Она упирается ладонями в раковину позади себя — облегчить свой вес. Холлис берет ее так, будто вот-вот наступит конец света. Медь давит, врезаясь в кожу, оставляя на память глубокие борозды и волдыри, как от ожогов.
        Его лицо — на ее шее. Марч ощущает полыхающий в нем жар, слышит, как он, будто издалека, произносит ее имя, а затем она словно исчезает. Ее сотрясает прибой чистой энергии, без остатка растворяя в Холлисе, в его жаре, в его тепле. Ей слышен собственный плач; жар, овладевший ею, рождает конвульсивный всхлип. И, запрокинув голову, Марч льнет к Холлису еще сильней.
        Двор полон солнечного света. В небе ни облачка. У черного входа теснятся, повизгивая, псы. Клены за дорогой не роняют листьев, и ни одной птицы над головой. Даже когда синь сумерек принимается туманит горизонт, день остается все таким же на удивление редким, почти идеальным днем.
        Бедной Систер, запертой в машине и пару часов без остановки лаявшей, хватает теперь лишь на хриплый скулеж. Весь подъездной путь и выезд на проселок терьер глядит на Марч с нескрываемой обидой. На полпути она остановит машину у каменной стены, где по-прежнему растет пчелиный бальзам.[18 - Простонародное название медоносного травянистого растения монарда.] Снимет с левой руки обручальное кольцо, обнажив на пальце беловатую отметину,  — и вновь скроет ее под изумрудом Джудит. Нужно бы стремглав нестись домой готовить ужин, но Марч простоит у стены дольше, чем намеревалась. И темнота поглотит дорогу впереди.
        13
        Вечером Гвен будет во всем черном. Нет-нет, не подумайте, никаких маскарадных угроз и вымогательств — сласти и без того ей обеспечены: у Крис сегодня, в день Хеллоуина, вечеринка.[19 - В канун Дня всех святых, Хеллоуин (31 октября), дети в маскарадных костюмах и страшных масках обходят дома со словами: «Угости, а не то заколдую!» («Trick or treat!»), получая взамен сласти.] А еще Гвен припасла подарок, для Хэнка. Он парень серьезный, нелегко подобрать ему то, что в самый раз. CD-диск, магнитофонная кассета, что-то модное из одежды — все это не то. Гвен несет ему компас из серебра высшей пробы, который она нашла наверху, в мансарде. Старинная вещица, годная еще, смеет надеяться Гвен, правильно определять север.
        В этот вечер она хочет быть рядом с Хэнком. У нее немало было парней, в высшей степени ей безразличных. До крайности себялюбивые, они не упускал случая пройтись по адресу девушек, которых трахали, оценивая каждую по десятибалльной шкале. «Ниже нуля»,  — так они, хохоча, именовали тех, с кем вообще отказывались иметь дело. Например, с ее подругой Минни. И подумать только, Гвен все это устраивало! Она стояла среди них, слушала непристойные комментарии в адрес близкой подруги и делала вид, что ей все по барабану.
        С Хэнком все иначе. По-настоящему. И потому Гвен нервничает: уже давно пора бы выйти из дому.
        — Потрясно выглядишь,  — говорит Марч, видя готовую к вечеринке дочь.
        Короткое черное платье, в меру туши и подведенных глаз. Вместо игловидной прически — мягкая, очаровательная форма естественно высохших волос. Она очень хочет хорошо выглядеть для Хэнка, но по-прежнему не в состоянии спокойно выслушать в свой адрес комплимент и потому в ответ нервно пожимает плечами.
        — Мы опаздываем,  — сухо информирует она, отстраняясь от объятий Марч и нетерпеливо сдергивая с вешалки обе куртки, свою и матери,  — Тебе, может, все равно, когда тебя человек на свидание ждет, а мне вот нет.
        Выйдя, Гвен спешит к машине (это, кстати, теперь их «тойота» — Марч выкупила ее у Кена Хелма за шестьсот долларов, одолжив деньги у Холлиса). На дворе — поистине жутковатая ночка. В морозном воздухе виден каждый выдох. В самый раз для Хеллоуина.
        — Меня? На свидание?
        Марч огорошена. Ей как-то не приходила в голову мысль, что дочь, возможно, знает больше, чем предполагалось.
        Гвен зыркает на мать и, сев в машину, хлопает дверцей, словно подчеркивая сказанное жирной чертой. С нее довольно! Она, сколько могла, крепилась, и теперь, нравится это матери или нет, ей больше невмоготу.
        — Ты это о Сьюзи?
        Марч проскальзывает за руль. Она не готова говорить с дочерью о Холлисе. Сейчас не время. Да и настанет ли оно когда-нибудь — время сказать правду? «Я не могу отказать ему, не могу сказать «нет». Я постоянно его хочу. Всегда хотела и всегда буду хотеть». Это она должна выложить своей дочери? Раскрыть такое вот положение дел?
        — А, так это Сьюзи тебя сегодня с нетерпением ждет?  — сипит Гвен пуще обычного.
        Нет ответа. Гвен фыркает и, отвернувшись, смотрит в ночь.
        — Я так и думала,  — дымит она на морозе выдохами.  — Правда и впрямь нечто тебе несвойственное.
        — Ладно,  — произносит наконец Марч.  — Сегодня у меня встреча с Холлисом — раз ты такой правдолюб.
        Она заводит мотор и несется по грунтовке на скорости, с которой им в поворот явно не вписаться.
        — А я, можно подумать, не знала,  — ворчит себе под нос Гвен.
        — Что здесь такого?  — пытается быть убедительной Марч.  — Мы целую вечность знакомы, вместе росли.
        У Гвен комок в горле. Ей непереносимо видеть, как поступают с ее отцом — самым лучшим человеком из всех, кого она знает. Он, конечно, не самый разговорчивый папа на свете — бывали семейные трапезы, когда вообще никто слова не проронит,  — но только до тех пор, пока не завести с ним речь о жучках и паучках. Гвен была рядом с отцом, когда он специально остановил машину — посмотреть, как лесной паучок плетет свою сеть. И своими глазами видела (в Йосемитском национальном парке, куда они приехали на день ее десятилетия), как он что-то говорил заблудившемуся медвежонку, а тот — она готова поклясться!  — внимательно слушал.
        Гвен знает: отец регулярно шлет матери открытки. Она нашла одну сегодня утром. «С мыслью о тебе» — гласила типографская надпись. А на обороте, рукой отца: «Мне каждый день тебя недостает». Гвен заплакала. Для такого молчуна и скрытника, как ее отец, это почти крик души, а мать, похоже, все никак его не услышит.
        — У нас с Холлисом встреча в ресторане «У Димитрия». Это что, преступление?
        Да, преступление — чувствует сама Марч. Иначе бы она так не защищалась.
        — Да это вообще не мое дело,  — отворачивается Гвен.
        Мать лжет. Они не в ресторан идут. «Ну да, ну да»,  — думает Гвен, когда та наспех объясняет, что ей надо к Сьюзи, в аптеку, в магазин… «Срочно понадобилось прикупить еды на ночь глядя? Так я и поверила,  — скажет Гвен своей подруге Минни (если хоть когда-нибудь дозвонится, черт возьми),  — так и поверила хоть одному ее слову».
        Хэнк тоже все знает. Да и как ему не знать? Однажды она встретила его, когда, как обычно, шла к Таро. Хэнк ждал ее на подъездной аллее. Уговаривал пойти в школу прямо сейчас, в такую рань, и вид у него был странный, словно виноватый. Гвен глянула вперед — у дома стоит «тойота». Значит, мать провела здесь ночь, а Гвен и не подозревала. Думала, та еще спит, когда, по своему обыкновению, тихо заперла входную дверь в пять тридцать утра.
        В другой раз она видела их, когда выгуливала Систер. В пикапе, на обочине дороги, что ведет с шоссе на Лисий холм. Она быстро отвернулась, однако успела заметить запрокинутую голову мастери, ее открытый рот, их поцелуй. Гвен пробежала весь путь к дому — тщетно, слишком многое запечатлела память.
        — Ты поднимаешь шум из ничего,  — продолжает убеждать Марч.
        — Послушай, ты не обязана ничего мне объяснять. Это твоя жизнь — и точка.
        Гвен откидывает голову на сиденье и глядит в окно. И вдоль шоссейной Хай-роуд, и на центральной Мейн-стрит — призраки, балерины, ниндзя, рыцари… Веселый Хеллоуин. Словно вся власть в городе перешла к детям. Они повсюду, на каждом перекрестке. Носятся, светя фонариками, с сумками, полными сластей.
        — Спасибо за то, что подвезла,  — бросает Гвен, выходя у дома. Крис, и закрывает дверцу машины, прежде чем мать успевает что-либо сказать.
        У Крис уже битком набито, в прихожей целый ворох курток. Музыка так гремит, что басы проникают сквозь стены и даже сквозь одежду Гвен.
        — Наконец-то!  — восклицают Крис и Лори, когда она появляется на кухне.
        Мать Крис готовит пунш на апельсиновой газировке и соке грейпфрута. Все девушки, как положено в такую ночь, в черном. Даже блондинка Крис надела черный ведьминский парик.
        — Ты потрясающе выглядишь,  — отмечает Лори.
        — Думаешь?
        Гвен не уверена. Ах, ей бы научиться без стеснения воспринимать комплименты, распрощаться со своей вечной зажатостью…
        Мать Крис закончила с закуской и напитками и удаляется в дальнюю комнату, ибо обещала дочери не стеснять своим присутствием их вечеринку. Не успевает за ней закрыться дверь, как Алекс Махони (новый, с недавних пор, бойфренд Лори) достает литр виски — «подкорректировать» пунш. Всех искренне веселит хитроумный план набраться-таки под завязку. За исключением Гвен; она смотрит на Хэнка, входящего через заднюю дверь. Лицо с мороза в румянце, листочки прилипли к светлым волосам. На нем поношенное черное пальто (одно из тех как пить дать, что перестал носить Холлис), джинсы, чистая белая рубашка. Гвен уже неплохо его знает: он, конечно, сам гладил рубашку, тщательно и очень осторожно (не дай бог прожечь!), потому и опоздал. И Гвен любит его за это еще больше.
        — Вот и ты, дружище,  — приветствует его Алекс, протягивая стакан.  — Этот пунш, поверь, тебя проймет.
        Хэнк понимающе усмехается в ответ, но ставит стакан на стол и идет к Гвен.
        — Прекрасно выглядишь,  — наклонившись, шепчет он.
        — Спасибо.
        Ей удалось! Она сумела выслушать комплимент, не конфузясь. А раз так, то все теперь может случиться. Сегодня — словно ночь ее мечтаний. Гвен обвивает Хэнка руками. Он — единственный. Была ли она когда-нибудь в своей жизни счастливее, чем теперь, когда танцует с ним или, сидя на подлокотнике кресла, смотрит, как он метает дротики в мишень? К полуночи Гвен готова уходить. Они хотят пойти на озеро Старой Оливы и остаться нам наедине. Кроме того, компания, хлебнув ядреного «пунша», становится все более несносной. Самое время уйти.
        — А знаете, что у нас следующим номером программы?  — интригующе спрашивает Алекс.  — Глухая топь.
        — О!
        Кто-то заухал, словно привидение. Рассмеялась девушка, коротко и нервно.
        — Я серьезно. Захватим парочку красных петард и ка-ак…
        — Неужто будем выкуривать Труса?  — звучит предположение.
        — Кишка тонка!  — дразнится Крис.
        Смеются.
        — Не буди… Труса, пока тихо,  — переиначивает пословицу кто-то осторожный.
        Гвен, морщась, слушает все это, а затем поворачивается к Хэнку — сказать, какие же великовозрастные балбесы эти парни. Но его уже нет. Ни в комнатах, ни в кухне, ни в прихожей.
        — Видела Хэнка?  — спрашивает она Лори, а потом по очереди всех, кто попадается ей на пути.
        Никто не видел. Гвен в смятении. Будто в те пару минут, когда она отвернулась от него, все пошло не так. Схватив куртку, она выбегает на улицу. Оставил ее на вечеринке, ушел, не попрощавшись,  — что все это значит? Почему он там, за два квартала, идет по улице так быстро, что черное пальто развевается за ним плащом?
        Гвен бежит изо всех сил и, догнав, с досады бьет кулачком прямо в спину.
        — Как ты мог?  — кричит она сквозь слезы.  — Так-то ты поступаешь с теми, о ком обещал всегда заботиться? Уходишь, бросаешь?
        Хэнк бледен. Посреди темной улицы не угадать выражения его лица. Вдруг Гвен понимает, что не только у нее на глазах слезы.
        — Что случилось?
        — Трус,  — произносит Хэнк.
        — Тот мужик в Глухой топи, которого они собрались пугать?
        — Это мой отец.
        Они молча идут сквозь город. Два-три запоздалых вымогателя сластей обзванивают двери, но большинство уже разбрелись по домам спать. Восходит серп луны, однако ночь по-прежнему необычно темна. Хэнк, руки в карманах, идет так быстро, что Гвен еле поспевает. Первоначальный план отброшен, они не на озеро идут — куда уже перебрались, ища уединенности и романтики, десятки парочек с вечеринок,  — а берут курс на холм.
        — Разве твоя вина, что ты сын Алана?
        Хэнк улыбается, но как-то безотрадно.
        — В самом деле? Тогда почему мне так хреново?
        — Может, он не такой плохой, как говорят.
        Хэнк не желает это обсуждать и еще больше ускоряет шаг. Они опять идут молча, в тишине, тарой нужной сейчас им обойм. Вот и дом на Лисьем холме. Хэнк останавливается.
        — Я устал. Увидимся завтра.
        Для ожиданий Гвен в отношении «ночи сбывшихся мечтаний» это чересчур. Мечта разрушена, убита. Нет, так просто домой она не вернется!
        — Ну и двигай, если уж так хочется! А я не побоюсь прогуляться в Глухую топь.
        Девушка круто разворачивается и уходит, не думая о безрассудности своего поступка (она не очень даже понимает, в какой стороне вообще эта самая топь).
        — Эй, подожди,  — волнуется Хэнк,  — тебе туда нельзя.
        Поздно. Гвен решительно шагает в верном, как ей кажется, направлении. Хэнк зовет, но она не останавливается. В голове отдается эхом звук дыхания, а вверху с дерева на дерево перелетают какие-то создания (птицы, надеется она, а не жутковатые летучие мыши). Девушка, секунду поразмыслив, забирает на восток; верней, туда, где он, по ее мнению, находится.
        Хэнк все зовет издалека, но она не сбавляет ход. До тех пор, по крайней мере, пока не начинают редеть деревья. Появляется высоченная трава, запахло солью. Луна серебрит все, на что бросает свет, сова бесшумно носится над заливом, посеребренную траву колышет ветер. Гвен бредет в ней по пояс, осторожно обходя опасные проплешины. В этих болотах не составляет труда навеки сгинуть (так, во всяком случае, рассказывала ей Лори).
        Тихо. Здесь растворяются все звуки, кроме звука дыхания Гвен. Вокруг — море травы, из деревьев — лишь два-три огромных дуба да пара узловатых сосен. Вдохни поглубже — и пахнет их смоляным ароматом. Если пристально вслушаться, то кроме тишины услышишь отголосок какого-то движения. Это шастают туда-сюда по илу крабы. Сейчас, по счастью, отлив — иначе Гвен брела бы по колено в воде, и она осторожно стараясь ненароком не раздавить, ступает между ними.
        Хэнк ухватил ее с такой силой, что девушка чуть не шлепнулась в грязь.
        — С ума сошла?  — с трудом переводит он дыхание, под скулами ходят желваки.  — Нельзя так просто разгуливать по Глухой топи. Это тебе не Мейн-стрит.
        Гвен обнимает его. Что она будет делать, если, не дай бог, потеряет Хэнка? Как будет жить?
        — Извини. За отца,  — шепчет она.
        — Во-он то место, куда они надумали бросать петарды,  — показывает, немного успокоившись, Хэнк.  — Видишь дом?
        Гвен смотрит в направлении его кивка. Две большие старые яблони — вот все, что она видит,  — да залитая лунным светом трава.
        — Там, за деревьями,  — подсказывает он.
        Гвен щурится. Так и есть: полуразвалившееся строение. Веранда. Перила. Старые ворота.
        — Ага, вижу, вижу. Подойдем ближе?
        — Нет, он услышит.
        — Ну и что? Пускай.
        Гвен испытующе смотрит на Хэнка. Если он станет рассказывать ей сейчас, что делать, если примется командовать — что-то между ними будет безнадежно погублено. Раньше она не сознавала этого с такой ясностью, зато теперь осознает.
        По счастью, он не командует, а просто стоит и ждет, пока Гвен проберется к дому сквозь болотную траву и колючую морскую лаванду[20 - Кермек обыкновенный (Limoniun vulgare).] и возвратится обратно.
        Прибывает водам и девушка ощущает холод даже сквозь подошвы ботинок. Странно: перед домом — садовые ворота, но самой ограды в помине нет. Обойди себе ворота сбоку и иди, мимо яблонь, кустов старой ежевики, по стеблям полувысохшей малины. Не посадил ли их триста лет назад сам Основатель, Аарон Дженкинс? Или черные дрозды уронили семена с неба и те проклюнулись, проросли вопреки песчаной почве? Теперь весь этот дико заросший участок обжит, ласточками, кроликами и вездесущими енотами.
        Гвен упорно движется вперед. Разве она из тех девиц, которые легко пугаются, во всем поддакивают своим парням и не в состоянии отстоять себя? Она не станет эдаким подобием своей матери, готовой даже лгать ради мужчины. И все же Гвен дрожит, приближаясь к дому. Только не оглядываться, только не оглядываться — проверяя, поблизости ли Хэнк. Лучше просто успокоить колотящееся сердце.
        Повсюду валяется стекло — осколки разбитых мальчишками окон. Ступеньки веранды опасно провисают, однако это не останавливает Гвен. Она заглядывает в ближайшее к двери окно. Ничего не видно. Лишь через минуту-две из темноты проступают стол, стулья; пара одеял на полу да маленькая пузатая угольная печка. Словно тут никто и не живет. Но это не так. Он здесь. Гвен чувствует его присутствие.
        Он испуган — как те ласточки в кустах, мимо которых проходила Гвен,  — крепко зажмурился молится, чтобы тот, за дверью, поскорей ушел, кто бы это ни был. Так девушка и поступает. Однако перед тем, как уйти, ей хочется хоть что-то оставить на память. Старый компас, который она думала подарить Хэнку,  — вот все, что у нее при себе есть. Она достает его из кармана и кладет на порог, а затем осторожно, всего лишь на щелочку, приоткрывает дверь. В нос ударяет запах плесени и пыли.
        Вернуться к Хэнку куда труднее. Вода прибывает сильнее. Каких-то десяток шагов — и в обуви уже хлюпает. Еще немного — кожа безнадежно испортится соленой водой, ботинки останется разве что выбросить. И все-таки Гвен останавливайся — обернуться. Если только зрение ее не подводит, компаса уже нет перед дверью. Теперь со спокойной душой можно промчаться остаток пути. Гвен бежит к Хэнку.
        14
        Кто только не видел Марч с Холлисом в Хеллоуин! Все теперь об этом знают, новость живо обсуждается и в гастрономическом отделе «Красного яблока», и в читальном зале библиотеки. В ресторане «У Димитрия» они сидели рядышком, а не напротив, как принято у культурных, цивилизованных людей. Тамошняя официантка Регина Гордон, конечно, сплетничать не любит, но… «Представляете, им даже руки не удавалось при себе держать; они занимались этим, можно сказать, прямо за столом!» Некоторые посетители тоже заметили, как Холлис засунул руку под свитер Марч. Зачем они вообще сюда пришли — так и осталось загадкой для Регины. Ведь абсолютно ясно: им никто, кроме друг друга, не нужен.
        Насчет того, что творит ее подруга, Сюзанну просветил наконец Эд Милтон — как раз после того, как они позанимались любовью. Ее загородный домик так мал, что Эд, да повышая голоса, говорит с постели, в то время как она готовит им на кухоньке праздничный пломбир с горячей шоколадной глазурью. Псы Сьюзи — золотистый лабрадор Честер и черный Даффи — дружно не сводят с нее глаз и капают слюной на ее босые ноги.
        — Что за чушь!  — убеждена она.  — Я бы первая об этом знала.
        — Может, ты и знаешь — процента эдак на два-три.
        Эд — высокий, статный, привлекательный мужичина. В Дженкинтаун он приехал из Нью-Йорка, и его единственная жалоба в отношении провинциальной жизни маленького городка: здесь нет хороших бубликов на пару и не найти приличного капучино. А еще ему недостает дочери: раздражительной, избалованной особы двенадцати лет, приезжающей из Нью-Йорка раз в месяц, на праздники и весь июль. У Эда большие голубые глаза, и он плачет над финалами грустных фильмов. Господи, даже ее псы души в нем не чают! Так что если Сьюзи все-таки надумает, то, вполне возможно, и свяжет с ним свою судьбу. Именно поэтому, скорее всего, она постоянно перечит Эду по поводу и без, не позволяя «усугубить» и без того опасно близкие взаимоотношения.
        — А я вот позвоню им обоим,  — грозится Сьюзи полушутя-полусерьезно,  — и все узнаю.
        Эд поднимается с постели и загораживает телефон. Он — один из немногих мужчин (среди тех, кого знавала Сьюзи), кому без одежды более к лицу, чем в ней.
        — Не делай этого,  — предупреждает он.  — Этот парень — та еще проблема.
        Горячий шоколад готов, но Сьюзи теряет к нему всякий интерес, хоть шарики пломбира тают на глазах.
        — Постой, постой: похоже, тебе кое-что известно.
        — Да так, ничего определенного, всего лишь слухи.
        Ну вот, он уже дал задний ход. Нередкий в ее репортерской практике случай, когда источник информации понимает, что невзначай сказанул лишнее.
        — Это, в конце концов, заботы Марч, а не твои. И кроме того,  — у Эда действительно, черт возьми, неотразимая улыбка,  — любовь — штука странная.
        Сьюзи часто спрашивала себя: а где был Холлис все те годы, после своего ухода. Но никого другого в городе, казалось, это больше не интересовало. «Деньги делал»,  — отшучивались обычно люди. Или: «Понятия не имею. Но если узнаешь, сообщи — я тоже не прочь заиметь такую уйму баксов, как у этого ублюдка».
        Сьюзи думала о Холлисе весь этот день. И следующий тоже. Он никак не шел у нее из головы, хоть и страшно ей антипатичен. Она даже проигнорировала повседневные дела, чтобы ничего не помещало размышлениям. Холлис — словно головоломка, мудреный пазл, слагаемый из лести и презрения, и Сьюзи, подъезжая вечером к родительскому дому, по-прежнему пытается понять, что же ее цепляет в нем более всего: его циничные манипуляции «отцами города» (обильные пожертвования в обмен на позволение скупить почти всю Мейн-стрит) или же то, как он ловко снова затащил Марч в свою жизнь.
        Вечер каждой среды — время, когда Луиза Джастис готовит свою знаменитую курицу с розмарином. Сьюзи чмокает отца и идет на кухню посмотреть, как стряпает мать, а там таскает одной рукой куски нарезанного салата (привычка детства), наливая другой себе пиво в стакан.
        — Что слышно? Есть какая-нибудь смачная сплетня за последние денек-два?
        Луиза раскладывает по тарелкам курицу и рис.
        — О чем это ты?  — дразнится она.  — Смачное убийство? Веселенький финансовый крах?
        — Нет, я о любви,  — уточняет Сьюзи,  — хотя выглядит это скорее буйным помешательством. Я много чего занятного услышала на днях о Марч.
        Луиза Джастис черпает из кастрюльки фасоль в молодых стручках. У нее всегда слегка дрожат руки, когда она расстроена. Точь-в-точь как сейчас.
        — Передай Марч, она совершает большую ошибку. Он того не стоит.
        — Ну и ну!  — восклицает Сьюзи.  — Хоть одна живая душа в городе узнала эту новость позже меня?
        — Может, ты просто не хотела знать.
        Она ошеломлена. Конечно, мать права. Но Сьюзи представления не имела, что та окажется столь проницательной.
        — Ты что, впрямь уверена, это не ошибка?  — произносит наконец она.
        Они спешно расставляют тарелки, на кухню вот-вот должен прийти ужинать Судья.
        — Да, уверена.
        И Сьюзи опять поражена — определенностью слов матери.
        — Он убил Белинду.
        — Что?!
        — Она так быстро обернулась — успеть заметить выражение, лица матери,  — что неприятно хрустнул шейный позвонок.
        Луиза идет за стаканом содовой для мужа, дочь следует за ней как привязанная.
        — А доказательства?
        Адреналин — втрое выше нормы: она ведь репортер, пусть даже затрапезного «Горна».
        — Будь у меня доказательства, думаешь, я не пошла бы в полицию?  — Луиза наливает стакан газировки и для дочери (в самый раз: во рту у Сьюзи пересохло, будто там самум пронесся).  — Но мне они и не нужны. Я и так знаю: это сделал он.
        Луиза ставит бутылку содовой в холодильник, у нее сильно трясутся руки, однако дочь, по счастью, этого не видит. Она всегда держала свои подозрения при себе, что было нелегко,  — и, как она теперь ясно понимает, ошибалась. Все делали вид, что их это не касается, и Луиза виновата в случившемся не менее остальных. Последний раз она видела Белинду почти двенадцать лет назад, за пару месяцев до того, как той не стало. Шло заседание правления библиотеки — с их, разумеется, участием,  — обсуждался план культурно-познавательных мероприятий на следующий год. Харриет Лафтон, несмотря на поздний час, стояла до последнего — и победила: ее сын, зануда и ботаник, получил-таки приглашение читать цикл лекций. Собравшие наконец закончилось, все поспешили домой. Луиза шла к своей машине и тут заметила Белинду, возившуюся с ключом у дверцы пикапа. Была морозная ветреная ночь, ставни библиотечных окон бились о стену. У Белинды — полные руки всяческих бумаг: записок, заметок, приказов (она была секретарем правления).
        — Ну и вечерок сегодня у нас был,  — сказала, помнится, Луиза, подойдя к ней со спины.
        От неожиданности Белинда выронила всю кипу бумаг.
        — О, извини, я сейчас помогу.
        — Ничего, ничего, пустяки.
        Белинда всегда сама вежливость. Так ее воспитала мать, Аннабет Купер. Растолкай ее грубо посреди ночи, и в ответ услышишь лишь «ничего, ничего, пустяки, благодарю вас».
        — Я жутко испугалась,  — игриво улыбнулась Белинда.
        — Неудивительно, в такую-то жуткую ночку,  — подыграла Луиза.
        Обе нагнулись собрать разлетевшиеся бумаги, левый рукав свитера Белинды задрался выше локтя. Она быстро сдернула рукав — поздно: Луиза увидела следы кровоподтеков.
        — Ты не знаешь, в какой аптеке продают гематоген?  — поспешила спросить Белинда.  — Анемия замучила.
        Собрав бумаги, обе встали. Луиза помнит холодок, пробежавший по спине. «Что-то здесь не так»,  — подумалось ей. Вспомнились предыдущие случаи. Да, это верно, у Белинды бледная, веснушчатая кожа, особо восприимчивая к натиранию и ушибам,  — но не слишком ли часто она ушибается? Месяц спустя, на очередном заседании, Луиза заметила на ее щеке потемневший след в форме бабочки. Малыш Куп случайно ударил игрушечной машинкой — последовало тут же объяснение. Потом Белинда растянула запястье — «конь ненароком наскочил» — и все то лето мучилась поврежденной рукой, по-прежнему ведя протоколы заседаний. Она стала носить блузки с длинным рукавом (это в августе месяце!) и перестала смотреть подругам в глаза. Именно тогда, в ту встречу на стоянке, Луиза уверилась, что знает, в чем проблема. В нем.
        — Но ведь у тебя и впрямь нет доказательств,  — резюмирует Сьюзи, выслушав эту историю.  — Может, ей действительно не хватало гемоглобина в крови и потому малейшие случайные ушибы долго не сходили?
        — Ну ладно,  — говорит Луиза, идя звать мужа за стол,  — продолжай думать так, как тебе хочется.
        — Мам,  — идет Сьюзи следом,  — ведь достоверно тебе это неизвестно.
        — То были следы от пальцев, тогда, на ее локте. Может, кто и сомневается, если не видел,  — но я-то видела. И теперь должна считать, что это она сама себя так схватила?
        С лестницы доносятся шаги Судьи.
        — Я знаю: это сделал Холлис,  — успевает подвести итог Луиза.
        Весь семейный ужин история Белинды не дает покоя Сьюзи, и потому от родителей она едет не к себе домой, а прямиком на Лисий холм. Деревья машут на нее ветвями, опадает последняя листва. Ее так много, что Сьюзи вынуждена включить дворники.
        По дороге на холм ее преследует странная слабость, которая не пропадает и когда она останавливает машину у самого дома. Ей бы ехать домой, решать свои собственные проблемы; лишь простофили верят голословным обвинениям. В конце концов, реши она писать статью для «Горна», потребуется объективное изложение фактов, нельзя дать версию лишь одного какого-либо очевидца. Однако в данном случае этот очевидец — ее мать, и Сьюзи не в состоянии избавиться от ощущения, что та действительно права.
        Она так глубоко ушла в мысли, что совершенно не замечает подошедшую Гвен — пока девушка не стучит в окно.
        — Господи, как ты меня напугала,  — нервно смеется Сьюзи и выходит из машины.
        Гвен, оказывается, выгуливала собачку миссис Дейл.
        — Не достает тебя все время заботиться о Систер?  — спрашивает Сьюзи по пути к дому.
        — Ничуть. Прекрасный песик.  — В прихожей Гвен наклоняется и отщелкивает поводок, поглаживая терьера по голове.  — А матери сейчас нет.
        — A-а…  — задумчиво тянет Сьюзи, однако все равно снимает и вешает куртку.
        — И вероятно, не скоро будет. Она на встрече с вами.
        — Вот оно что.  — Сьюзи идет за девушкой на кухню.  — Надеюсь, я неплохо провожу с ней время. А кстати, где мы сейчас?
        — В Бостоне, в ресторане. Франко-кубинская кухня и всякое такое. Адрес вы вычитали с ней в «Бостон глоб». Не припоминаете? Странно.  — Гвен достает из холодильника лед для содовой им обеим.  — Она и впрямь становится заправской лгуньей. Знает, что я знаю, но все равно не сознается. «Ничего удивительного, мы давние друзья, росли вместе». Причем предполагается, что я этой лапше верю.
        — Мне ведь она тоже не рассказывает о Холлисе… если это только улучшит твое самочувствие.
        — Похоже, не улучшит. Но все равно спасибо за попытку.
        Гвен выплескивает свою содовую в раковину. Этим утром, когда она вела из конюшни Таро, Холлис как раз выходил из дому. Увидел ее, остановился и уставился с откровенной неприязнью. Он ненавидит ее, сомнений нет. Хочет, чтобы ее вообще не было в природе. Не жаждет, Наверное, получить в нагрузку к Марч ее неуживчивую дочь. Но это не единственная причина. Есть еще кое-что. Гвен поняла это, когда, придя домой, посмотрела в зеркало. Наклон скул, тонкий длинный нос, очертания рта — так много схожести с ее отцом. И эти его голубые глаза, бледные, как небо.
        Гвен звонит ему почти каждый вечер. Они говорят о погоде, холодах, дожде, осенних созвездиях ночного неба. О полевых исследованиях, на которые он ездит со своими аспирантами (последнее было в соседний Орегон, на борьбу с какими-то жуками, что портят тамошние сады). А еще они обсуждают школьные дела Гвен и шутят о старом, немощном коте, обосновавшемся в их гараже: он дочиста съедает приносимую ему еду, делая при этом вид, что знать никого не знает. Они говорят буквально обо всем — за исключением того, что происходит в их семье. Хотя и это, если откровенно, им удается обсудить, но очень уж непрямо, вокруг да около.
        «Ты там счастлива?» В его голосе — загадочные нотки. «Хочешь остаться? Или вернуться домой? Как там мать?» — каждый раз спрашивает он.
        Она врет отцу. Что ж, врать, наверное,  — у нее в крови, фамильная черта по материнской линии, поскольку делать это Гвен становится все легче.
        «Не волнуйся, мы скоро будем. Ко Дню благодарения[21 - Празднуется в четвертый четверг ноября.] — так это точно».
        А ведь она знает: мать уже ответила согласием на праздничное приглашение Луизы Джастис. И что теперь Гвен остается делать? Сказать отцу, что жаждет остаться здесь не меньше матери? Что парень, с которого она глаз не сводит,  — ее двоюродный брат?
        Вчера, во время разговора с отцом, у нее мелькнула смутная догадка: он понимает, что тут творится, несмотря на ее ложь. Конечно, слушает, не перебивая и не споря, но, когда в этот раз Гвен кончила рассказывать ему, как скоро они вернутся, он спросил, ненужно ли ему приехать. Он мог бы прилететь к ним уже завтра, или послезавтра, или, в крайнем случае, в начале следующей недели.
        Гвен вспомнила, как видела мать, целующую Холлиса в его пикапе на Переднем сиденье. Ее закрытые глаза, изогнутую шею.
        — Наверное, не надо, папа. Не лучшее сейчас время для приезда.
        Уже половина одиннадцатого, Гвен отправляется, как она говорит, спать (а в действительности звонить отцу, а после — Хэнку), оставляя Сьюзи ждать и чувствуя явное удовлетворение от мысли о выражении лица матери, когда та, вернувшись «из Бостона, где я так хорошо провела время с подругой», обнаружит эту самую подругу у себя на кухне. Марч подъезжает, к дому почти в полночь. В небе полная луна на полях мерцает иней. Она тихонечко отпирает дверь, но этот чертов терьер принимается, приветствуя, радостно лаять.
        — Тише, тише, успокойся.
        У нее румянец от мороза. Они с Холлисом перестали назначать друг другу встречи в гадком придорожном мотеле и переместились в чудную комнатку у, кухни, о существовании которой Марч даже не подозревала, хотя у Куперов была неисчислимое множество раз. Комнатка, должно быть, предназначалась для служанки или повара. Именно здесь, скорее всего, жила Живчик, та самая итальянка, «на чьей совести» была нескончаемая уйма вкусностей. Теперь это мрачноватое, нечистое, неотапливаемое место — что останавливает их не больше, чем присутствие наверху Хэнка, делающего домашние задания.
        Финал закономерен: им стало наплевать на все и вся, кроме самих себя. Это правда, факт, от которого не скрыться. Причем всегда так было — когда они вместе. Теперь это просто происходит опять.
        Марч даже не уверена, существует ли она вообще без Холлиса! Когда она встает с их постели, идет домой и там притворяется перед дочерью, что все у них в семье нормально, все хорошо, то кажется, будто начинается дурной сон: окружающее становится серым и невзрачным, а сама она столь неустойчивой, что дунь ветер — и повалит. Расскажи ей кто другой, что она делала, к примеру, час назад,  — никогда бы не поверила. А ведь час назад, в то время как Хэнк у себя наверху готовился к экзамену по математике, а ее дочь была оставлена «переваривать» очередную ложь, Марч стояла на коленях в той комнатушке рядом с кухней, не думая ни о чем другом на свете, кроме как доставить Холлису побольше удовольствия. Пол тут — старая сосна, порядком подгнившая, и теперь у Марч в ладонях и коленях полно крошечных заноз.
        Холлис стал иным любовником, чем раньше. Он всегда был в себе уверен, а теперь еще хочет все держать в своих руках — и Марч не перечит. Так даже легче: рядом с ним не нужно ни о чем заботиться, принимать решения, думать. То, как он ее касается, сомнений не оставляет; у него было много женщин, даже слишком много. По Марч — та единственная, которую он хочет. И всегда была единственной. А ради этого можно позабыть об остальном.
        — Прекрати,  — шикает Марч на скачущего от радости терьера.
        — Что, скрытничаешь?
        В прихожей — Сюзанна Джастис. Внимательно наблюдает, как Марч, стараясь не шуметь, снимает обувь.
        — Господи,  — хватается за сердце та. На ней джинсы и светло-синий свитер (Джудит Дейл прислала в подарок на день рождения год назад).  — У меня чуть инфаркт от тебя не случился!
        — Знаешь, дорогая, есть кое-что, что меня расстраивает: почему о том, что с тобой творится, я узнаю последней во всем городе?
        — О чем узнаешь? Что у меня чуть не было инфаркта?
        Марч снимает и вешает куртку. Каждое ее слово теперь воспринимается как очередная ложь.
        — Нет, милочка, это не совсем то, что у тебя на самом деле было.
        В который раз Марч убеждается в наличии у подруги отвратительной привычки судить других.
        — Что бы ни было — это мое личное дело.
        — А ты не понимаешь, что о вас судачат на каждом углу? Ваши интимные похождения — тема номер один в Дженкинтауне.
        — И ты, стало быть, защищаешь меня от этих сплетен?  — спрашивает Марч с оттенком горечи.
        — Да, и перед твоей дочерью в том числе.
        — Вот черт!  — вспоминает Марч, и ее щеки вмиг пунцовеют.  — Я-то ведь сказала ей, что была с тобой.
        — Наверное, считаешь, что Гвен страдает слабоумием?
        — А ты считаешь, слабоумием страдаю я?
        — Похоже на то.
        Обе улыбаются.
        — Хотя, если точнее, я думаю, ты просто сумасшедшая.
        Марч улыбается еще больше — широкой улыбкой человека, которого уже не заботит собственное здравомыслие.
        — Я серьезно,  — уточняет Сьюзи.
        — И даже чересчур.
        Они идут на кухню пить чай. Марч наполняет чайник, ставит на плиту и вскрывает пачку печенья с шоколадной крошкой.
        — Ты ведь даже не знаешь, что говорят о Холлисе люди.
        — Прошу тебя,  — Марч, ощутив голод, откусывает сразу полпеченья,  — его всегда здесь не любили.
        — Я вовсе не о тех идиотских разговорах насчет того, какими методами он сколотил себе состояние.
        Все, что ей известно, так шатко и безосновательно, что Сьюзи понимает: этого не нужно говорить. Как журналисту, ей претит оглашать голословные подозрения. Но ведь перед ней — ее лучшая подруга, с далекого детства. И Сьюзи не может промолчать.
        — Моя мать считает, он как-то причастен к смерти Белинды.
        Марч смотрит на Сьюзи, глаза — как блюдца.
        — Шутишь.
        — Нет. Она сказала мне об этой сегодня за обедом.
        Да это просто смешно. У нее имеется хоть одно доказательство? И полиция разве подозревала, что в смерти Белинды что-то не так?
        — Мать видела следы ушибов и кровоподтеков.
        — Перестань,  — машет рукой Марч.  — И все эти годы твоя мать молчала? Мы ведь знаем: у Белинды вполне мог быть хахаль на стороне. Вполне возможно, он ее и бил.
        — Ага, значит, ты все-таки думаешь, что это побои?
        — Я думаю, что люди (и твоя мать в том числе) просто ненавидят Холлиса — ведь он не мирится с их дурью. А по какой еще, скажи, причине он почти у каждого под подозрением?
        Сьюзи задумчиво жует печенье. Голословность обвинений — не в натуре Луизы Джастис, и это понимание не дает ее дочери покоя.
        — Мне все-таки тревожно за тебя.
        — Как и всегда, заметь.
        — И я по-прежнему хочу,  — твердо договаривает Сьюзи,  — чтобы ты все-все мне рассказала.
        — Ладно, расскажу,  — улыбается Марч.  — Я просто полагала, ты меня осудишь.
        — Кто, я?
        — Ага, ты самая.
        Смеются.
        — И прекрати обо мне беспокоиться,  — просит Марч,  — это не входит в твои обязанности.
        Настоящая подруга, конечно, та, кому можешь выложить всю правду. Однако Сьюзи не станет этого делать — поскольку правда в том, что она вовсе не собирается прекращать беспокоиться о Марч.
        — Я бы очень хотела радоваться за тебя,  — произносит Сьюзи (они уже покончили с чаем, а заодно и со всей пачкой печенья).
        — Так не откладывай это на потом, а радуйся за меня сейчас.
        Они выходят на веранду. Марч обнимает старую подругу, и они на время замирают, хотя погода резко изменилась и стало много холоднее, чем предрекал прогноз. Ягоды паслена вдоль каменной ограды стали цвета апельсина. Скоро горожане накроют свои постели тяжеленными стегаными и теплыми шерстяными одеялами. Кошек перестанут на ночь выдворять на улицу, и тот, кто выведет собаку на позднюю прогулку, воочию увидит дыхание своего любимца в виде частых облачков пара. Сюзанна Джастис, перед тем как сесть в машину, счищает рукой иней с ветрового стекла; отъезжая, опускает боковое стекло, но, сдержав себя, ничего не говорит, а только машет на прощание Марч, которая стоит там, на веранде, одетая лишь в джинсы да легкий свитерок. Без куртки, без перчаток и без защиты от наступивших холодов.
        15
        Сегодня Ричард Купер сел на самолет и прилетел в Бостон, несмотря на шторм, бушующий по всему Восточному побережью. Кен Хелм встречал его с машиной в аэропорту, а позже, этим же днем ближе к вечеру, рассказывал во «Льве» всем желающим, что узнал бы Ричарда за километр. И в самом деле: хоть Ричард больше не подросток — выглядит он точно так же. Высокий, худощавый, как все Куперы, и, по своему обыкновению, до крайности рассеян, хоть и способен на смачный анекдот (Кен тому свидетель). У него в запасе тысячи образчиков «энтомологического» юмора, которого он набрался в кулуарах научных симпозиумов и конференций. «Почему жук переползал дорогу?» Серия ответов Ричарда заставлявшего студентов сползать от смеха с парт. На сегодняшний день он предпочитает анекдоты о клещах. «В чем разница между юристом и клещом?  — спросил он Кена Хелма, когда они катили по 95-му хайвэю (эту хохму он услышал минувшей зимой на конференции в Спокане).  — Клещ отстает после того, как насосется твоей крови».
        Ученики Ричарда боготворят его, конечно, не только за анекдоты. Им нравятся в нем именно те черты характера, которые так раздражают Марч: он с головой в том, чем занимается, и часами способен говорить на такую, например, «увлекательную» тему, как видовое разнообразие грибоедных из семейства тенебрионид. Он мягкосердечен и не в состоянии постоять за себя. В бытность аспирантом сделал во время Полевых исследований несколько открытий, которые бесстыдно приписал себе его научный руководитель. Однако Ричарда никогда не волновало, кто именно остается в прибыли. Само открытие — вот что важно для него. Правильный выбор, правильный поступок. Уж если он во что поверил — не отступит. Упорный, цепкий, что твой черт, когда необходимо: Вроде форельного жука,[22 - Один из видов водяных жуков (плавунцов).] который коль вцепится — перетерпит и ледяную воду, и стремнины, лишь бы добраться туда, где, на его взгляд, ему нужно быть.
        Эта ясность, эта преданность цели — вот причина; по которой Белинда унаследовала ферму Гардиан, а Ричард остался ни с чем. Их отец думал преподать ему урок послушания и не успел отозвать свое жестокое решение лишить сына наследства. Чета Куперов погибла на злосчастном повороте, что ведет на 22-е шоссе. Все эти годы Ричард приезжал сюда лишь на похороны. Похороны родителей. Сестры. Ее единственного сына.
        Теперь вот — Джудит Дейл. Ричард собирается почтить ее память, придя на кладбище и постояв у могилы. Но не слишком долго: сегодня — пятница на исходе, а в понедельник утром ему уже читать аспирантам лекцию. Он даже не стал просить соседа покормить обжившего их гараж бездомного кота и забирать с порога почту. Обратный билет — на полуденный рейс в субботу. А еще он забронировал места для Гвен и Марч. На всякий случай.
        Если ему улыбнется судьба, менее чем через сорок восемь часов они будут далеко-далеко отсюда. Да, как ни странно, Ричард действительно верит в судьбу. Ему, человеку науки, не единожды доводилось убеждаться в ее существовании. Коллеги, разумеется, высмеяли бы его воззрения, но как тогда объяснить, почему один песочный жук прямиком угождает в паучью сеть, а другого благополучно проносит мимо? Любовь, как теперь видит Ричард, совсем не такова, какой он ее раньше представлял. Она грубее, тяжелее, куда как путанее. Он знает: его жена была — и есть — с другим мужчиной. Мужичиной, которого он презирает и считает ответственным за смерть своей сестры. И все же вот он, Ричард Купер, здесь. Стоит и уговаривает Кена Хелма взять сорок долларов за доставку из аэропорта. Да, немало сюрпризов преподнесла ему любовь. Поверил бы он, что может стать тем самым человеком, который сумеречно-грустным ноябрьским днем, стоя у закрытой двери, за которой его никто не ждет, будет стучать и стучать, не думая и не колеблясь, а дождь будет хлестать по его единственному приличному костюму? Ричард поступает так в состоянии, в
котором обычно после двух-трех часов наблюдения за раненым кедровым жуком в раз кончает е его редкой красотой, а заодно — с агонией.
        Он отлично знал, конечно, что некоторым видам живых существ известна любовь — приматам, само собой, и всему семейству псовых,  — но чтобы это касалось, (как ему в свое время открылось) и малюсеньких жуков?! Многие захохотали бы в ответ на подобное предположение, однако, на взгляд Ричарда, чистой воды тщеславие — предполагать, что любовь лишь такова, какой мы, люди, ее себе представляем. Осенний красный лист — целая вселенная для черепашьего жука иди божьей коровки, прикосновение восторга жизни. И вот он, Ричард, здесь, влюбленный, вопреки всему. Да, это он, глупее всякого жука и куда как более упорный, преодолел три тысячи миль и на все сто готов к тому, что его без лишних слов развернут в обратном направлении.
        Гвен открыла дверь и, увидав отца, бросилась ему на шею.
        — Папочка!
        Она никогда его так раньше не звала. Обычно это было что-то вроде «батя», или короткое «па», или вообще никак, без обращения.
        Гвен тащит Ричарда в прихожую, где белый маленький терьер, повизгивая, подпрыгивает одновременно на всех своих четырех лапах.
        — О, кто это?
        Ричард ставит на пол чемодан, садится на корточки и гладит собаку.
        — Ее зовут Систер.  — Гвен сама удивлена, насколько она рада видеть своего отца. Он такой настоящий-настоящий!  — Осталась после миссис Дейл.
        — Ну, здравствуй, Систер,  — обращается к собаке Ричард.
        Та вежливо садится перед ним и наклоняет голову, готовясь слушать.
        — Как дела?
        А вот дела у них, если откровенно,  — хуже некуда. Гвен вдруг оказалась единственной, кто за все в ответе,  — нравится ей это или нет. По приезде сюда мать занималась повседневными делами, но только на первых порах. Теперь она к быту никакого отношения не имеет, ей не до того. Не постирай Гвен себе одежду — и нечего будет надеть. Не сходи за продуктами, не приготовь поесть, не подстели ко сну — никто за нее этого не сделает. Как-то, спеша по городу на встречу с Крис, Гвен миновала женщину с поднятым воротником и мечтательным выражением лица, и, лишь сидя за столиком в «Синей птице» и дожидаясь, пока им с Крис принесут картофель фри и колу, она внезапно осознала: да ведь то была ее мать!
        — Что-то не так?
        Ну как ему скажешь, что здесь творится?
        — Нет-нет, у меня все в порядке,  — убежденно произносит Гвен,  — я просто очень рада тебя видеть.
        — Ты замечательно выглядишь.
        Повзрослевшая, очаровательная без всей этой косметики — как же сильно способен измениться человек за такое короткое время. Всего неделю назад он не находил себе места от тревоги, боялся, что дочь вернется домой с очередным участком тела, пострадавшим от пирсинга, и какой-нибудь новой «дурью» вроде экстази в рюкзачке.
        Ричард идет в прихожую вешать мокрый плащ. В ботинках хлюпает, отвороты брюк намокли, но он уже просто не в состоянии думать о том, как вернуть себе приличный вид перед встречей с Марч.
        — Ну?  — спрашивает он.
        — Что ну?
        — Где мать? Мне бы хотелось поговорить с ней.
        «Не кажется мне, что тебе нужен этот разговор»,  — вздыхает про себя Гвен. Вслух же говорит, что планы матери — сплошной хаос, никогда не знаешь, где она находится в данный момент.
        — Что ж, давай хоть приготовим кофе к ее приходу,  — предлагает Ричард.
        Дождь на дворе пошел вперемежку со снеговой крупой. Она стучится в окна камешками, брошенными с неба. Кофе в такой вечер — идея в самый раз. Ричард позабыл уже, насколько иные габариты у этих старых домов Новой Англии: непривычно широки сосновые половицы, низкий потолок, легкий крен комнатных стен (результат десятилетий обитания).
        — А где кофейник?
        В былые дни он постоянно здесь готовил, когда ходил сюда к Марч. Ему и Джули, жене Алана, до чрезвычайности это нравилось: она была его верным ассистентом, а он изобретал что-нибудь эдакое из области кулинарии. Как-то раз, эксперимента ради, они залили кленовым сиропом итальянские макароны, в другой его приход — испекли пироге начинкой из турнепса, сельдерея, репчатого лука и при взгляде на его форму торжественно назвали «каблуком».
        — Где ж у вас кофейный фильтр?  — продолжает поиск Ричард.
        Гвен сидит на табуретке, свесив ноги. Этот день она провела с Хэнком, ведя Таро за поводья весь путь до города и обратно. Когда Хэнк ее целовал, конь пытался втиснуться и идти между ними.
        — Забудь, дружище,  — дразнил его Хэнк,  — она моя.
        А Гвен за верность чмокнула старого красавца его теплый, мягкий нос. Дыхание коня оказалось сладким, как запах свежескошенного сена.
        — Ты его поцеловала? Поверить не могу!  — издал стон Хэнк.
        — Скажи, а ты мог бы мне соврать?  — спрашивает немного погодя Гвен.
        — Насчет чего? Насчет того, что я чувствую, видя, как ты целуешь это животное, с его-то запахом изо рта? Или насчет того, допустим, что намечается атомная война и нам осталось жить часов двенадцать, а я должен решить, сказать тебе об этом гили утаить, позволив беспечно провести оставшиеся полдня?
        — Ну, скажем, атомная война.
        Гвен залезла на каменную стену, оттуда перебралась к Таро на спину, где и растянулась во всю длину, как будто конь — удобная кушетка, разве что на высоченных ножках.
        — Я бы не смог соврать.
        Хэнк берет поводья, и они медленно бредут назад на ферму. Он отвечает сразу, даже не подумав, вот что больше всего поражает в нем Гвен.
        — А ты?  — спрашивает Хэнк.  — Ты сказала бы мне правду?
        Таро спотыкается, и девушка инстинктивно хватается за гриву. Она вынуждена спрыгнуть, чтобы Хэнк смог разобраться, в чем проблема. Он поочередно осматривает ноги Таро. Ага, вот оно что: в стрелку заднего левого копыта вклинился крошечный острый камешек, и Хэнк удаляет его перочинным ножом.
        Сегодня днем она не знала, что ответить Хэнку. Но теперь, на кухне, наблюдая, как отец, присев на корточки, ищет в ящичках кухонного стола кофейный фильтр, Гвен понимает: все должно стать предельно ясным. Проблема — не сама ложь, а та пропасть, которую ложь создает между нами.
        — Пап, да не напрягайся ты так с этим кофе,  — вынуждена произнести она, хотя прекрасно видит выражение лица отца.  — Ее не будет до самой ночи. Как всегда.
        Гвен сглатывает подступивший к горлу комок, но это не помогает. Подобные слова всегда оставляют рану.
        — Мать каждый вечер с ним. И вообще может домой не заявиться.
        Ричард щурится, словно пытаясь придать резкость иному видению, чем то, которое возникает из слов дочери.
        — Извини.
        Гвен чувствует, будто она всему виной. А ведь ей только пятнадцать. Какого черта ей чувствовать эту ответственность? Она даже о Хэнке не в состоянии сказать отцу — из боязни, что он осудит. Ричард встал и вышел. Из гостиной доносится характерный шум: это он пытается развести огонь в камине. А Гвен доваривает кофе и приносит ему чашку: напиток чуть переслащен, немного молока — так, как папа любит.
        Ричард делает глоток и на какое-то блаженное мгновение ощущает, что все у них нормально, все путем. Гвен подтягивает свой табурет к креслу, в котором он устроился. Его дочь — хороший человек, он видит это.
        У окна залаяла Систер, и Ричард пораженно ловит себя на мысли, что впрямь удивился бы, окажись Гвен не права насчет матери — будь это Марч там, так рано, за дверью. Но посетитель — всего лишь кролик, нахально прыгнувший под крышу на веранде в поисках убежища от непогоды.
        — Здесь почти не было кроликов, когда я рос,  — вспоминает Ричард.  — Уж слишком много шастало вокруг лисиц. Если бы ты ближе к вечеру вышла в лес, то непременно бы их увидела. Особенно в сумерках. Сначала возникала мысль, что чудятся чьи-то шаги.
        Систер бросила сторожить дверь и заинтригованно потопала к ним. Пришла и растянулась рядом на плетеном коврике.
        — Все вокруг — сплошь серое, даже горизонт. И вдруг ты видишь…
        — Неужто лису?  — улыбается Гвен.
        Ричард кивает.
        — Довольно часто зимой, особенно когда выпадет снег, легко можно было наткнуться на целую дюжину их или даже больше. То было нечто, что разум человека не в состоянии понять, не в состоянии даже высказать смутную догадку. Это называли «лисий круг». Впечатление такое, если проводить аналогию с нашим обществом, будто собрался совет правления леса. Я часто думаю об этом феномене при своих полевых исследованиях. Есть мир над привычным для нас миром, с совсем иными законами.
        — Куда ж теперь девались все лисицы?
        — Наткнулись как-то на одну-единственную особь, болевшую бешенством,  — и все, полностью сняли запрет на охоту. Теперь лисиц здесь больше нет.
        То был год, когда ушел Холлис. Ричард ясно помнит: всякий раз, приходя на Лисий холм к Марч, он слышал выстрелы в лесу. Тогда он был даже благодарен Холлису. Уйдя, тот дал Ричарду шанс, о котором ему даже не мечталось. Забавно сознавать, какие именно воспоминания избирает хранить наша память. Одно запечатлелось у Ричарда очень четко: Марч улыбается каждый раз, когда, открыв дверь, видит его на пороге (не мог же он себе это вообразить?).
        — Когда я был маленьким — лет пять или около того,  — моя сестра нашла в лесу лисенка-сиротку и поселила его в своей спальне, тайком, разумеется, поскольку наша мама немедленно закатила бы истерику и всех нас отправила бы на уколы от бешенства. Один год сестра держала у себя опоссума, потом это была ворона со сломанным крылом, которую я нашел. Месяца два выхаживала она ту ворону. Мама чуть с ума не сошла, обнаружив «дикую тварь» в доме, но сестра оказалась на удивление непреклонна.
        — Ее звали Белинда.
        — Да, Белинда.
        Ричард жалеет теперь, что не рассказывал дочери больше о своей семье, но за прошедшие десятилетия его личная история подернулась дымкой. А теперь эта история возвращается, лишь смотри да слушай. И он слышит — ружейные залпы в лесу; видит, как падают на землю крошки, когда сестра вытаскивает из кармана курточки черствый ломоть хлеба (он всегда там припасен, вдруг, гуляя по лесу, случится наткнуться на какое-нибудь бездомное или раненое существо). Какая мысль пронзила Ричарда, когда он прочел письмо, в котором Белинда сообщала, что выходит замуж за Холлиса? Существо, которое она выбрала опекать на этот раз, много опаснее опоссума, вороны или лисенка.
        — Когда лисенок вырос, Белинда отпустила его в лес. Но он все приходил и приходил. Откроешь, бывало, дверь — сидит себе как ни в чем не бывало на пороге. Может, это вообще не лиса была,  — Ричард отставил чашку с кофе и гладит по голове Систер,  — а один из тех жутковатых красных псов, о которых говорят, что они от свадеб лис с собаками произошли.
        — А знаешь, некоторые из них до сих пор живут на ферме Гардиан.
        — Да, знаю.
        Ричард откидывается на спинку кресла, чувствуя кожей шеи мягкую ткань обивки. Это чинтс[23 - Набивной декоративный ситец.] или он ошибается?
        — Ничего удивительного. Там вечно околачивались, попрошайничая, бездомные псы. А сестра всегда выносила им чего-нибудь поесть. У нее было слишком мягкое сердце.
        Ричард лишь начинает сознавать, как он устал, несмотря на выпитый кофе, ощущение ужасной слабости чуть пониже солнечного сплетения рождает мысли о немедленном звонке Кену Хелму — тот приедет и отвезет Ричарда назад в аэропорт. Но он не встает, не подходит к телефону, не звонит. А вместо этого проваливается в сон, прямо в кресле. Гвен осторожно накрывает его одеялом (оно из Ирландии, Джудит Дейл привезла как-то летом из поездки в составе Общества друзей библиотеки). Больно видеть отца прикорнувшим в кресле. Однако что ей остается делать? Растормошить его? Сказать: беги, спасайся, тебе не надо здесь оставаться? «Смотри не поранься!» — такое говоришь ребенку, не родителю. А кроме того, такой человек, как Ричард Купер, не склонен следовать чужим советам. Особенно после тощ, как он уже все решил.
        В гостиной носится сквозняк, Систер калачиком свернулась у ног Ричарда. На каминной полке старые, купленные в Бостоне часы Генри Мюррея тикают в такт времени. Продолжает моросить дождь со снегом, дороги стали скользкими ото льда и нападавшей Листвы. Когда сквозь облака начинает брезжить бледный свет зари, Марч осторожно, буквально дюйм за дюймом, движется на старенькой «тойоте» по проселку. Она все дольше остается с Холлисом. Когда уходила от него в этот раз, он потянул ее назад, к себе. Сьюзи думает, он злой,  — а ведь его действительно волновало, каково будет Марч добираться домой в такую непогоду. Многие уверены, что распрекрасно его знают. Это не так.
        Они не знают, как он плачет по ночам во сне, тщась ужиться с худшим из своих сновидений, которое наваливается снова и снова.
        Вот наконец и дом. Марч осторожно ступает вверх по заиндевевшей тропке, держась рукой за штакетник — не то поскользнешься и сломаешь себе шею прямо у входной двери. Она без куртки. Ей жарко все эти дни, она горит. Нет и нижнего белья, тело перегрето даже для тончайшего шелка. Все, что на ней есть,  — джинсы да одолженный у Холлиса его шерстяной свитер.
        Дом изнутри, по ощущению, душный, муторный и словно нежилой, заколоченный. Пахнет кофе, мойрой, псиной. И чувствуется еще какой-то слабый, с трудом определимый запах… Запах грусти, что ли, повисшей над широкими половицами и плетеными ковриками.
        Марч входит в гостиную, А там мужчина, с которым она провела последние восемнадцать лет жизни. Он пришел за ней и совершенно истощен ушедшим на это усилием. Он выглядит таким стесненным, бесприютным, вжавшись в это кресло, в своем единственном приличном, теперь измятом костюме. Терьер проснулся, встал и стряхивает с себя остатки сна, однако Ричард не слышит звяканья ошейника. Не слышит, как подходит Марч, как склоняется к нему. Она ему снится, Там, в его сне, вокруг Марч кружит листва. Каждый листик — ярко-ярко-желтый, будто чистого золота.
        Ричард просыпается, лишь когда она берет его за руку. Открыв глаза, он смотрит на нее и понимает: предрешено. Она его жалеет, это очевидно. И эта жалость — совсем не то, чего бы он хотел.
        — Мне не надеяться, что ты захочешь в субботу лететь со мной обратно в Сан-Франциско?  — грустно улыбается Ричард.
        Он думал придержать эту фразу на конец, когда они все обстоятельно обсудят, но, как всегда, не получилось.
        Несмотря на то, что творится на душе, Марч тихо смеется: с первых слов — вопрос ребром, ему никогда не давались светские беседы.
        — Мне расценить это как твое «да»?
        — Это не значит, будто я не люблю тебя,  — отвечает Марч.
        Ричарда всегда поражало, как часто произносят эту фразу и сколь многие из тех, кто ею пользуется, искренне считают себя добрыми людьми. Что вообще побуждает одного человека любить другого? Этот вопрос не дает ему покоя, когда Марч говорит ему, что пока не едет, что задержится и что никогда не хотела причинять ему боль. Темные ли глаза Марч так безотказно волнуют его душу? Или изгиб в улыбке ее прелестного рта?
        Ричард поднимается наверх поспать хоть пару часиков в постели Марч. Когда он просыпается, слепит яркий свет дня, пронизывающий затянутое льдом окно. Ричард надевает свой костюм, который перед этим аккуратно развесил на стулья: ему надо прилично смотреться, отправившись на кладбище. Он хочет выглядеть, как будто ничего не произошло, спускается по лестнице, целует дочь («доброе утро, милая»), разговаривает с Марч и спрашивает, нельзя ли одолжить на пару часиков ее «тойоту». Марч плакала, лицо опухло, красные глаза. Ричард знает: она уже была с Холлисом — и еще будет, и его охватывает глубокая печаль.
        Что сделал бы на его месте другой мужчина? Забрал бы жену домой? Стал бы требовать, бить? Остался бы и плакал, пока она бы ему не уступила? Ричард Купер — все тот же, что и раньше, перед тем как такое с ним стряслось. Он тот мужчина, который оставляет чек на столе, заботясь, чтобы жена не осталась без денег. Тот мужчина, который несет цветы на могилы всех тех, кого любил, и возносит там за каждого из них безмолвную молитву. Это тот самый Ричард Купер, который в «Льве» за ланчем обсуждает с Джимми Пэрришем чистокровок, умерших четверть века назад, заказывает для себя и старика по второму кругу пиво и жаркое с сырой, успев потом все оплатить, прежде чем Джимми тянет руку в карман за бумажником. Это тот мужчина, который отправляется затем на ферму Гардиан и останавливается, не доезжая, там, где открывается ясный, вопреки невнятному ноябрьскому дню, вид на дом, где он родился и рос.
        Холлис хлопает входной дверью и идет забрать счета и письма из почтового ящика, рядом с которым раньше всегда росли розы Аннабет Купер. Увидев его, Ричард не жмет на газ, не таранит ограду в жажде уничтожить соперника. А только смотрит, как летят высоко-высоко в небе казарки. Над пастбищами еще порхают красные стрекозы, того самого вида, который Ричард коллекционировал в детстве. Он помещал их в банку из-под фруктового желе, пока не понял, что, ловя их, повреждает крылышки, обрекая тем на смерть. Именно это вспоминается ему — теперь, когда он видит, как Холлис, прикрыв глаза рукой от солнца, пытается понять, кто это там, в «тойоте» Марч. Когда он поймет, Ричард уже развернет машину вспять. Нет смысла здесь больше оставаться. Он оставит Гвен записку, если ее нет дома, потом позвонит Кену Хелму, тот приедет и отвезет его в аэропорт, где Ричард обменяет свой субботний билет на сегодняшний. Ему лучше выспаться, пролетая над Чикаго и Скалистыми горами, чем, как сегодня, на кресле в гостиной.
        Гвен, стоя в конюшне, видит, как «тойота» разворачивается и уезжает. Ей известно: к тому времени, как она вернется на Лисий холм, отца уже там не будет. Гвен почти плачет. Может, ей нужно было настоять и поехать с ним? Или уговорить мать ехать отсюда? Гвен чувствует, что виновата. Она ведь не сказала: «Я хочу с тобой домой». Не встала на его сторону. Хоть и трудно, но приходится признать: она хочет здесь остаться. Седлать по утрам Таро, ходить на свидания с Хэнком, как сегодня, когда она пойдет к нему в библиотеку, где он работает над своей выпускной письменной работой. Предатель — вот она кто. Не пошла за своим отцом. Таро успевает съесть с ее руки весь рафинад, пока она надет, когда Холлис зайдет обратно в дом. Есть все-таки, радуется Гвен, одна вещь, которой можно почтить отца: она слова лишнего Холлису не скажет, будет избегать его любой ценой.
        Когда тот хлопает наконец за собой дверью, Гвен выводит Таро из стойла. Она планировала выгулять его на самом солнечном пастбище, где уже нет утреннего инея, но эта «тойота», отец, недвижно сидящий за рулем… ей хочется податься на мили и мили прочь отсюда.
        Для езды верхом сейчас довольно скользко, но Гвен это даже не волнует. Она ни бум-бум в этих делах и все делает не так, как надо. Правда, с таким конем, как Таро, это и не страшно. Он внимательно шагает по ледяному насту, а затем по слежавшейся грязи подъездного пути. Гвен, не колеблясь, предоставляет ему свободу действий, и Таро прямо перед Чертовым Углом входит в лес. Они быстро движутся над павшей листвой и зарослями ежевики, от слишком низких веток Гвен приникает к гриве. Там, под кожей,  — пульсирующий ток крови; вдох, выдох — и дымится воздух. Таро — словно дракон, древний и бесстрашный. Ничто его не испугает — ни внезапно выпорхнувший из кустов фазан, ни вспугнутый ими олень, пивший из ледяного ручья.
        Можно лишь догадываться, как нужно было обращаться с этим конем, чтобы он в итоге стал убийцей двух людей. Таро был машиной, настоящей машиной по добыче побед. Овес внутрь, навоз наружу — и шпарит, словно дьявол, не догонишь. Гвен видела отметины на его теле. Его били. Давно. В другой жизни, которая навсегда останется тайной. Судьба — дело личное, это ей теперь яснее ясного. Что перед собой видишь — то и есть, остальное — домыслы, досужие догадки.
        Все же Гвен почти уверена, что Таро били цепью (по крайней мере один раз): по левому боку тянется хорошо заметный круговой след. Всякий раз, как она проводит тут рукой, Таро откидывает голову движением столь опасным, таким в буквальном смысле убийственным, что ее уважение к нему вспыхивает с новой силой.
        Когда конь в мгновение ока перемахивает через поваленный ствол, Гвен все-таки начинают одолевать смутные опасения за свою жизнь. Теперь ей приходится убеждать себя, что ездить на Таро не опаснее, чем сидеть на заднем сиденье шалой «хонды» бывшего бойфренда, с ревом мчащейся в глухую полночь по калифорнийскому хайвэю. Неотвратимо близится самая чащоба леса, и девушка закрывает глаза. А когда открывает их опять, вредней Глухая топь, вся в бурой позолоте. Поднимаются с травы цапли. Лед затянул узкие заливы. Таро рысью мчится по прихваченному морозом илу, всюду снуют рачки-отшельники, мечется мелкая рыбешка. Старая ли яблоня так привлекла коня или кусты дикой ягоды — так или иначе, он вынес девушку прямиком к лачуге Труса.
        — Нет, нет. Идем отсюда.
        Конь и ухом не ведет. Гвен слегка дает ему под бока (сильней она ударить не решается)  — никакой реакции. Таро тянется к груде мерзлых яблок. Что ж, остается только слезть, он теперь не скоро освободится.
        Трус видит, как девушка соскальзывает с коня, и на какой-то миг ему кажется: это Белинда. На этом самом коне она обычно приезжала навещать его. Другие люди, бывало, привозили еду, одежду (Луиза Джастис, например; а Джудит Дейл вообще ходила регулярно), но именно Белинда несла ему то, почему он действительно томился. Фотографии его сына. Заметки о нем из школьных газет. Его Диктанты, Рисунки лодочек и усыпанных звездами ночей. Первый выпавший молочный зуб (Трус бережно хранит его в солонке под кроватью) и локоны бледных волос, аккуратно подобранные после домашней стрижки.
        Обычно Белинда садилась на веранду. Иногда плакала. А однажды всю ночь провела у него на полу, закутавшись в шерстяное одеяло. Волосы у нее — цвета розы, губы были во сне приоткрыты…
        Белинда умерла, много-много лет назад,  — и в то же время вот она, стоит под яблоней. Трус торопливо сует ноги в ботинки и спешит наружу, к ней, раскрыв объятия. Она обернулась. Это не Белинда. Это девушка, которая уже была здесь прежде. Та самая, что оставила Трусу перед дверью старый компас, подаренный ему в день двадцатилетия, когда все для него еще было впереди.
        — Я не вторгалась в частное владение,  — спешно заверяет Гвен. Похоже, она только что плакала, думая об отце. А может, и нет: яркий солнечный день хоть у кого вызовет на глазах слезы.  — Это все конь. Он любит яблоки.
        — Все в порядке,  — произносит Трус на удивление миролюбиво. Да, на щеках девушки действительно слезы.  — Пускай себе ест.
        Трус садится на шаткие ступеньки веранды и щурится на свет — лед превратил все вокруг в ослепительные бриллианты. Уж если водка на что и похожа, всегда полагал он,  — так на лед. А вот джин, конечно,  — это чистейшей воды снежок.
        — По-видимому, вы не знаете, кто я,  — предполагает девушка.
        Она подошла и села рядом на ступеньки. Соседство для нее не из приятных, уверен Трус: он же помнит, когда последний раз мылся. Но на самом деле запах от него не противнее запаха болотной травы[24 - Просторечное название спартины (Spartina), растения более чем метровой высоты, листья которого осенью приобретают характерную ярко-золотистую окраску.] или старых яблок в их винном брожении.
        — Я — Гвен. Мой отец — Ричард Купер, а мать зовут Марч.
        Трус оценивающе ее изучает — свою невесть откуда взявшуюся племянницу (если только она ему не врет). Хм… нос, и вправду куперовский — прямой, узкий. И эти бледно-голубые глаза…
        — Я не очень похожа на свою мать, если вы об этом подумали. Так или иначе, вы — мой дядя.
        — Ну, повезло так повезло,  — произносит наконец Трус.
        — Сумасшедшая семейка,  — вторя, смеется Гвен.
        — И ты даже не представляешь себе насколько.
        Гвен кладет подбородок на руку и смотрит, как Таро хрупает яблоками. Здесь действительно красиво. Если не обращать внимания на обособленность, если одиночество — не гнетет. Трус поднимается со ступенек и идет к двери. Он не выносит долгого общения. Пять минут — как раз в пределах нормы. Но не больше.
        — Вы куда?
        Нет, он не желает больше вспоминать семью. Вспоминать тоску запредельную. У него есть на сейчас занятие получше.
        — Домой,  — бросает он через плечо.
        — Опять к бутылке?
        Подошел Таро, и Гвен, поднявшись, берется за уздечку.
        — Это вроде как ваш род занятий, да? Быть вечно вдрызг пьяным?
        — Ага, угадала, работаю алкашом.
        Он жмурится на блеск ледяных алмазов Глухой топи. Можно просто толкнуть дверь, зайти и сделать вид, что на дворе под яблоней никого нет.
        — А вы знаете — если вам это, конечно, интересно,  — что ваш сын вообще не пьет? Даже пиво. Все вокруг, набравшись, могут лежмя лежать, а он и не притронется к бутылке.
        Трус берется за ручку двери, но не входит.
        — Вы бы гордились им…
        Трус стоит спиной, но девушка чувствует: он слушает.
        — …если бы озаботились хоть что-нибудь о нем узнать.
        Трус оборачивается. Гвен, испуганная своей резкостью, замолкает. Дело ясное: такая не отступит. Если уж она любит — сражаться будет до последнего. Что она и делает сейчас.
        — С чего ты взяла, что у меня есть выбор?
        Его голос звучит грубо.
        — Есть. Надо просто его сделать.
        Трус смотрит, как она ведет со двора коня, огибает запертые садовые ворота и исчезает в глубине Глухой топи, где неясный свет послеполуденного солнца уже начал плавить лед. Что-то теплое затрепетало в груди у Труса, он опять садится на ступеньки. Расшатанные половицы скрипят, под ними в норе давно обосновались еноты. Когда Трус идет мимо здешних болот на 22-е шоссе, в винный магазин, что на обочине,  — это, несомненно, выбор. Но все эти годы он не прекращал думать, что есть ведь и другой.
        Делай что хочешь; делай что должен; делай что, как тебе кажется, делать не в силах.
        Ему плохо. Если это апоплексический удар, то поделом ему — за все те разрушения, которые он навлек на свое изможденное тело. Если разбито сердце, то они это заслужил. Сегодня к вечеру так похолодает, что для ржавой железной печки потребуется куда больше дров. Дым над Глухой топью напомнит стаю черных дроздов. Трус будет пить сначала «лед», потом примется за «снежок». В общем, напьется до бесчувствия. А на следующий день, проснувшись на холодном полу, с удивлением обнаружит, что слова той девушки все еще звенят в его ушах.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        16
        Сколько навалит нынешней зимой снега? Вот что очень интересует жителей Дженкинтауна. Какой высоты поленницу складировать у веранды? Сколько денег дать Фонду снегокопов, который платит местным парням за очистку подъездных аллеек для престарелых горожан? Есть мнение — по крайней мере, среди завсегдатаев «Льва»,  — что предстоит долгий, тяжелый сезон (так, кстати, считают и постоянные посетители читального зала библиотеки). Шершни в эту осень ой как высоко соорудили себе гнезда — значит, снег будет глубокий. У овец и коней в ноябре особенно густая шерсть, белки все еще собирают на зиму каштаны, и славки уже мигрируют на юг, покинув гнезда в густых плющах и пролетая над Дженкинтауном куда раньше обычного.
        У Кена Хелма рядом с его небольшим домом выросла целая гора. Он колой дрова все лето и всю осень. Жена и два его сына уже даже не реагируют на звук рубки, но слышат ее в своих снах: чуть только закроешь глаза — и в голове раздается ритмичное эхо. Приехала Сюзанна Джастис, заказать, как всегда, дров на зиму для себя и родителей. Не много-то и нужно — обогреть ее малюсенький коттеджик, но она тоже слышала, что эта зима будет чем-то страшным.
        — Судье — завсегда первому,  — говорит Кен Сюзанне, заказавшей целых два корда.[25 - Мера измерения дров. Один корд — чуть больше 3,5 м^3^.] — Он мой любимый клиент.
        Сьюзи улыбается в ответ, но ее мысли совсем о другом. Она — что твой бульдог: не отпустит, особенно когда есть ощущение, что взят след. Вчера она ездила в Бостон поговорить с онкологом из детской больницы, тем самым, который лечил Белинду и ее с Холлисом сына, Купа. Лейкемия у ребенка была диагностирована, когда ему было всего только четыре года. Онколог наотрез отказался показать Сьюзи медицинскую карточку Купа и при этом, как мог, убеждал, что ничего необычного она там не увидит. Ода, ничего необычного во взгляде на этот смертный приговор для твоего четырехлетнего малыша. Ничего — в том, что выходишь замуж за такого бездушного негодяя, как Холлис, и держишь свое дитя на руках весь путь из Бостона домой, услышав от доктора страшный диагноз.
        — Холлис еще разрешает вам пускать негодные деревья на дрова в своем лесу?  — интересуется Сьюзи, вручая Кену чек.
        — Я неплохие деньги ему за это отдаю,  — произносит тот, будто защищаясь. Словно Сьюзи винит его ни больше ни меньше как в сделке с дьяволом.  — За так и щепки от него не взял бы. Я плачу за пользование его землей, но это не значит, что сам он мне по душе.
        Едва услышав эту странную аберрацию в тоне Кена, Сьюзи понимает: он что-то хочет ей сказать. Поступив работать в «Горн», она далеко не сразу сообразила: если собеседник не отвечает прямо на вопрос, это совсем еще не значит, что он не готов тебе все выложить — но постепенно. Кен непременно скажет, что у него на душе, тут сомнений нет — если Сьюзи задаст правильные вопросы.
        — А при жизни Белинды вы тоже прореживали Холлисов лес?
        Кен Хелм провожает Сьюзи к пикапу. Услышав эти ее слова, он резко останавливается.
        — Я слова о Белинде не сказал.
        — Верно-верно,  — тут же соглашается она.
        «Он как пить дать что-то знает!»
        — У вас какие-то вопросы относительно нее?
        Кен делает руку козырьком над глазами — вроде как от солнца, и в результате выражения его лица но разглядеть.
        — Да так. Ничего особенного. Я просто слышала кое-что о ней и Холлисе. Слухи.
        — Что именно? Что это он убил ее?
        «Боже правый, одна я ничего не знаю!»
        Кен слепым взором смотрит на гору дров перед собой, его челюсти стиснуты.
        — Да, мой вопрос об этом,  — произносит Сьюзи как можно спокойнее, не желая спугнуть ценного свидетеля.  — Я слышала, он мог.
        — Это не слухи,  — роняет Кен,  — это факт.
        Сердце Сьюзи пускается в галоп. С целью хоть немного унять бешеный пульс она, вслед Хелму, незряче смотрит на дровяную кучу, что вознеслась вершиной над крышей его дома и деревьями вокруг.
        — И что, есть доказательства?
        Кен свистит сквозь зубы псу, золотистого окраса ретриверу, слишком близко подошедшему к трассе неподалеку.
        — Ну хоть какое-нибудь?
        — А доказательство такое,  — отвечает наконец он,  — которое каждому в городе известно, кто хоть раз видел Белинду. Все знают, как он с ней обращался. А она ему прощала — и не семь, а семьсот семьдесят семь раз. Видели бы вы ее лицо — сами бы все поняли. Убил он ее собственноручно или нет — не суть важно. Он в ответе за ее смерть.  — Кен гладит по голове подбежавшего пса.  — И я тоже.
        Сьюзи поражена таким самоосуждением Кена Хелма. Она сто лет этого человека знает, но никогда в голову ей не приходило просто пообщаться с ним.
        — Ну зачем так говорить? Вы здесь вовсе ни причем.
        — Я знал, что у нее была за жизнь.
        «И ничего не делал».
        Сьюзи с сомнением качает головой. Ей трудно себе представить, что Белинда, до крайности скрытная — хотя и всеми радушно привечаемая — и не имевшая настоящих друзей, смогла бы довериться Кену Хелму.
        — Как-то вечером я возвращался домой. Смотрю, она стоит на дороге. Я остановился, она села в машину. Сказала, что повредила руку, и мы поехали в госпиталь Святой Бригитты. Теперь-то у них целое отделение его имени, а тогда, едва я произнес, что надо бы звякнуть Холлису, у Белинды началась паника. Настоящая паника, говорю вам! Я прождал ее в приемной, а после врачебного осмотра повез домой.
        Пес помчался к поленнице — мышь, наверное, учуял,  — и Кен опять засвистел, на этот раз пронзительней.
        — Оказалось, у нее сломана рука.
        — Она сказала, как это случилось?
        — Нет. Но после этого она не раз сюда ходила — когда ей нужно было в госпиталь. И я возил ее, никому не говоря ни слова. Даже своей жене.
        — Вы не единственный, кто в ответе за случившееся, если уж все в городе знали, что творится.
        Кен, не соглашаясь, качает головой.
        — Однажды я проснулся, невесть с чего, среди ночи, встал и выглянул в окно. Там, во дворе, словно привидение, стоял какой-то человек в белом. Приглядевшись, я понял, что это просто ночная сорочка. То была Белинда. На руках — ребенок (он был тогда совсем еще кроха). Она не захотела оставлять его одного с Холлисом, догадался я. Ну как тут ее винить? Никто не хотел с ним связываться. А надо бы. Мы должны были пойти к нему и потребовать ответа.
        Холодает, но Кен и Сьюзи не двигаются с места.
        — Если же рука твоя иль нога твоя склоняет тебя к греху — отрежь ее и выкинь. Ибо лучше тебе войти в жизнь хромым и увечным, чем с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огнь вечный. Евангелие от Матфея, глава восемнадцатая, стих восьмой.  — Кен на мгновение умолк.  — Остановить его — вот было бы по-настоящему благое дело.
        Они наконец подходят к машине Сьюзи. Перед тем как открыть дверь, она пожимает ему руку. Глаза у Кена, оказывается, цвета зеленой волны. Никогда прежде она этого не замечала.
        — Это от солнца,  — поспешно объясняет он появление набухшей влаги в уголках своих глаз, и Сьюзи тут же кивает, хотя небо полно туч и дневной свет совсем-совсем неярок.
        — О заказе Судьи не беспокойтесь,  — заверяет на прощание Кен,  — сделаю все в лучшем виде, дрова будут чистые, ровные, один к одному.
        На обратном пути Сьюзи останавливается у «Красного яблока» — купить йогурты и упаковку фигурного печенья с шоколадной крошкой,  — а затем, вместо того чтобы свернуть налево, на шоссе, и отправиться домой стряпать обед себе и двум своим лабрадорам, решительно сворачивает направо, в направлении госпиталя Святой Бригитты.
        «Оставь все как есть, так лучше будет»,  — все продолжает убеждать ее Эд. Но как, скажите, как теперь от нее можно ожидать подобного, когда перед глазами — Белинда в белом, посреди ночи у поленницы на дворе Кена Хелма?
        Сьюзи паркуется на служебной стоянке госпиталя и шлепает на ветровое стекло стикер «Горна». Плохо, конечно, что в маленьком городке каждому известно, чем ты занимаешься, но есть в этом и положительный момент: переплетение связей, более частое, чем узор паучьей сети. Сьюзи знает Мод Херли из отдела платежей с незапамятных времен. Как-то она даже встречалась с ее сыном, Дейвом,  — тот обожал кататься на коньках, а вот в постели был, как бы это помягче выразиться, несколько формален. Что же касается самой Мод — она просто молодчага, Сьюзи всегда с огромным удовольствием ходила к ней на воскресные обеды. Направляясь в кассу к Мод, Сьюзи несет ей купленное в «Красивом яблоке» печенье. Но оказалось, подкупать ее для получения нужных сведений нет нужды.
        — Милочка моя, кто ж не знал, что творится в доме у Белинды?  — искренне удивлена Мод.
        К несчастью, все больничные данные Белинды уже заведены в компьютер, и Мод, как ни старается, не в состоянии вызвать что-либо из них на свой дисплей.
        — И кончен бал,  — подводит итог Сьюзи, разочарованно принимаясь грызть ею же подаренное печенье.
        — Еще не вечер.
        И Мод ведет ее вниз, в цокольный этаж, в комнату, полную старых заплесневелых папок. Если их кто здесь и увидит, они скажут, что Сьюзи собирает для газеты информацию на празднование пятидесятилетия госпиталя.
        Замечательной свекровью могла бы стать для нее эта пожилая женщинам, и Сьюзи крепко обнимает ее перед тем, как углубиться в работу. Полтора часа поисков — и Сюзанна Джастис отыскивает наконец отдельные листы из нужной медицинской карточки, в которых, однако, как ни жаль, отражены лишь последние два года жизни Белинды. Но даже за такой короткий период было, согласно записям, целых четыре поступления в больницу. Это уже кое-что, хоть и не веская улика. Две записи неразборчивы, зато другие две — вполне: сломана нижняя челюсть; наложено пятнадцать швов. Сьюзи словно холодом обдало. Как именно пустить в ход эти сведения, она еще не знает,  — пока не замечает подпись «доктор Хендерсон» первым номером списка лечащих врачей.
        Сидя в припаркованном пикапе, Сьюзи ест из банки йогурт. А доев, рулит прямиком на Мейн-стрит.
        Доктор Хендерсон, как ни странно, согласен уделить ей время, хотя его приемная полна народу.
        — Хотите написать о Белинде в своей газете?  — спрашивает он, услышав это имя.
        — Меня просто интересует… мм…
        — Что именно?
        — Обстоятельства ее смерти, если откровенно.
        Сьюзи ничуть не удивило бы, скажи ей этот врач, известный своей холодностью и служебным педантизмом, что обстоятельства смерти пациента — сведения сугубо конфиденциальные. Однако он, похоже, готов поговорить на интересующую Сьюзи тему, причем, как кажется, с известной долей облегчения.
        — Острая пневмония,  — информирует он, сняв очки и откинувшись на спинку кресла,  — что, конечно же, абсолютная чушь.
        — Простите?
        — Она умерла, потому что он позволил этому случиться. Я мог бы ей помочь — позови меня к ней хоть кто-нибудь. К тому времени, как ее привезли в больницу (да и то лишь потому, что Джудит Дейл довелось по случаю зайти и она тут же поняла всю отчаянность положения), жар очень усилился, Белинда не могла уже дышать. Она умерла от хронического небрежения к себе.
        — Но она годами была вашим пациентом. Неужели вы не чувствовали, что у нее в семье что-то не так?
        — У всех вокруг что-то не так, дорогая моя, если взглянуть на жизнь без розовых очков.
        — Хорошо, тогда такой вопрос. Не думалось ли вам, что причиной некоторых ее, мягко говоря, недомоганий — не пневмонии, а сломанных костей,  — кровоподтеков — был муж?
        — Не важно, что мне думалось,  — звучит в ответ холодный тон доктора.  — Я видел, как он ее ударил? Нет. Признавалась мне Белинда, что стала жертвой насилия? Нет. Не было ни слова.
        Сюзанна Джастис чувствует, как бьется жилка на ее горле.
        — Но она мертва.
        — Да, таков печальный факт,  — итожит их беседу доктор Хендерсон.
        Вечером она все рассказала Эду Милтону. Тот, молча слушал и качал головой. Они — в его квартире на Хай-роуд, Эд на кухне готовит лапшу с пармезаном по-итальянски. Блюдо неотразимо пахнет (Сьюзи, несмотря на перехваченные днем печенье и йогурт, проголодалась, что твой черт).
        — Все, что у тебя на него есть,  — заключает, не прекращая стряпать, Эд,  — это его вина в небрежении Белиндой.
        — Да брось ты,  — возмущена Сьюзи.  — Это как страшная тайна, о которой всякий знает и молчит, включая и того хренова доктора Хендерсона; ведущего себя так, будто он превыше самого Господа Бога.
        — Поправочка: не знает, а думает, что знает. Как по мне, она сама себя убила.
        — Как ты можешь такое говорить?!
        Не в силах дождаться ужина, Сьюзи выхватывает из холодильника банку оливок. Дома она успела взять почту и привезла оттуда двух своих лабрадоров, которым, похоже, очень уютно здесь, у Эда. Два «дивно» пахнущих и истекающих слюной создания растянулись во всю длину на его диване, а он и слова не сказал.
        — Белинда, кстати, и сама могла бы позвонить врачу. Скорей всего, она действительно хотела умереть.
        — Звучит ужасно.  — Сьюзи не вполне теперь уверена, что он не прав.  — И что же мне делать?
        Эд Милтон улыбается. Обычно он терпеть не может, когда дела не находят разрешения, а ныне полагает, что иные из ситуаций — любовь, например,  — куда выше возможностей человеческого контроля.
        — Белинда умерла двенадцать лет назад, и, что касается буквы закона, Холлис к ее смерти непричастен. Он, вероятно, впрямь скверно с ней обращался, однако нет полного объема больничных данных, чтобы восстановить картину тех лет, и нет свидетелей. Короче, у тебя на него ничего нет.
        — Не согласна,  — упрямо протестует Сьюзи.
        — Нет оснований для возбуждения уголовного дела. Все, о чем ты говоришь, относится к вопросам нравственности — тем самым, кстати, которые встают и перед твоим отцом.
        Сьюзи уже передумала спрашивать у него, рассказать ли ей Марч то, что она узнала,  — той наверняка не по душе будет все это услышать. Отнюдь не новая дилемма для Сюзанны Джастис: с того самого лета, как она увидела отца, окунувшего голову в куст роз, и поняла, что он влюблен, ей не давала покоя головоломка — как сказать ужасную правду тому, о ком беспокоишься и хочешь защитить? Ей вспоминаются поздние вечера, когда отец звонил домой сказать, что должен задержаться на работе; тошнота, подкатывающая в момент, когда нужно было передать эти слова матери, и неотвязное ощущение, будто это она, Сьюзи, на самом деле лжец, а не он.
        Один-единственный раз в жизни она попробовала сказать о том, что знает, матери. Шел первый курс в колледже Оберлина,[26 - Пригород Кливленда; штат Огайо. Один из лучших частных вузов штата.] рождественские каникулы, она приехала домой — полная впечатлений, в восторге от себя, так много узнавшей за один только семестр, и искушенная, похоже, во всем, в чем может быть искушена женщина (за исключением, конечно, той, которая зовется «моя мать»). Они стоят за кухонным столом и обертывают подарки, дискутируя друг с другом, стоит ли Сьюзи уйти из общежития и снять квартиру для себя и своего парня. Спор накаляется.
        — Все, конец беседе,  — произносит наконец Луиза.  — Твой отец будет против этого.
        — Ах, подумать только, мой отец!  — шумит Сьюзи (в этот самый момент, когда они обертывают золотой фольгой подарки ему на Рождество, он не иначе как у своей пассии).  — Мне от него выслушивать о нравственности? Если бы ты только знала, что он вытворяет, давно ушла бы от него и развеялась!
        Луиза Джастис с размаху залепила Сьюзи пощечину. Она никогда никого до этого не била, но собственную дочь ударила действительно сильно — вплоть до следа на щеке,  — чтобы слова больше не раздалось из этой разоблачительной речи.
        — Ты ничего не знаешь о любви,  — произнесла тогда Луиза Джастис.  — И уж конечно ничего — о браке.
        «Что ж, характеристика по-прежнему правдива»,  — думает Сьюзи, раздеваясь и ложась в постель к Эду Милтону. Она нежно обвивает его руками и целует. Так что, любит она его или нет? Как это узнать? Ей нравится, каков он в постели, она доверяет его мнению, скучает по нему, когда не видит. Ну и о чем все это говорит?
        Любовь — это сплошные тревоги. Она творит из твоей жизни сплошной хаос. Что побудило Белинду выйти за Холлиса? Ошибочное мнение о нем? Жалость? Страсть? А может, одиночество? И почему Марч все бросила ради этого ничтожнейшего из людей? Почему Билл Джастис, честнейший в Дженкинтауне человек, так бессовестно врал каждый божий день своей жизни? Лежа рядом с Эдом Милтоном, Сюзанна Джастис вдруг нестерпимо хочет узнать: не единственный ли она в мире человек, абсолютно непросвещенный в том, что касается любви. Эд честен, не соврет. Час поздний, он, отвернувшись, давно спит, но Сьюзи все равно тормошит его и спрашивает: «Скажи, а ты когда-нибудь любил?» Повернувшись к ней, он улыбнулся — проснувшись утром, она отлично это помнит — и, кажется, сказал: «Прежде — никогда». Или так ей лишь хотелось слышать?
        17
        Субботнее утро, и Гвен спешит в кафе на встречу с Хэнком. Так спешит, что даже забывает дотронуться — на счастье — до гранитного колена Основателя, когда проносится мимо статуи. Хэнк оставил ей записку (скотчем прикрепил к стенке стойла Таро), приглашая на совместный завтрак.
        Он там, за дальним столиком, и девушка, подойдя, падает на свободный стул напротив:
        — Что стряслось?  — улыбается она.  — Неужто угощаешь?
        — Сегодня — да.  — Хэнк раскрывает меню.  — Холлис платит мне за отдельные работы, вот я и сообразил, что могу тебя пригласить.
        Гвен замечает рядом на полу картонную коробку. В ней малярные валики и банки с краской.
        — Он хочет привести в порядок дом,  — объясняет Хэнк, увидев направление ее взгляда.
        — Кто, мистер Жмот? Верится с трудом,  — Гвен водит пальцем по меню,  — О, блины с бананом и орехами!
        — Скорее всего, он кое-кого задумал поразить.
        Гвен опускает лист меню. Похоже, это нечто большее, чем просто утреннее свидание в кафе. У Хэнка есть что ей сказать.
        — Кого? Мою мать?
        Хэнк молча кивает.
        — Холлис хочет, чтобы она переехала к нему,  — продолжает парень после того, как заказ сделан и Элисон Хартвиг, официантка, отходит.  — Он так спланировал.
        — Она ни в жизнь не переедет,  — убежденно говорит Гвен, чувствуя при этом тем не менее странную дрожь в коленках.
        — Сегодня я крашу спальню на втором этаже. Вот банка — «льняной белый», в тон постельному белые.
        — Пошел он…
        — Да ладно тебе,  — успокаивает Хэнк с душой, раздираемой между своей девушкой и своим боссом.
        — Как хорошо, что ты предупредил меня.
        Заказ принесен, стол накрыт, но ни куска в рот не лезет. Ее тошнит от одной лишь мысли, что придется жить в доме Холлиса. Хэнк ушел доканчивать свои малярные работы, и девушка бредет сквозь город. Сквер. Нагие уже липы. Гвен садится на скамейку, Такое ощущение, будто она на поезде, который безумно разогнался, и уже не важно — остаться на нем или спрыгнуть: кранты ей, разобьется в обоих случаях.
        В послеполуденный час девушка возвращается на Лисий холм. Мать — на кухне, работает; в доме холодно, на ней два свитера и две пары шерстяных носков; она инкрустирует браслет маленькими плоскими кусочками бирюзы — планирует выставить его в витрине магазина ремесленных изделий здесь, в городе (а может, чем черт не шутит, даже свозить в Бостон, показать тамошним ювелирам).
        — Здесь настоящий колотун.
        Гвен не снимает и даже не расстегивает свою лыжную куртку.
        — Знаю. Что-то не так с системой отопления. Холлис заезжал ее проверить. Возможно, придется всю ее менять.
        Ага, заехал, проверил и сломал. Еще один веский довод переехать к нему жить.
        — Может, позволить этому… как его там… Кену? Он отремонтирует,  — предлагает Гвен вслух.
        — Зачем?  — удивляется Марч,  — Холлис считает, Кен слишком много берет за работу. Он сам все починит.
        Да, можно поручиться, именно так он и поступит. Так починит, что мы околеем в своих постелях, до утра не дотянув, если останемся хоть на день в этом доме.
        — Нам ведь хорошо здесь, правда?  — спрашивает вдруг Гвен.
        — Конечно.  — Марч испугана неожиданно серьезным тоном дочери.  — Нам здесь просто замечательно.
        Странно: Гвен ни с того ни с сего спрашивает, хорошо ли им в этом доме; Холлис уговаривает переехать… В его предложении есть, конечно, здравый смысл, и все-таки ее берут сомнения. В связи с дочерью по большей части. Иными словами, причина точно та же, что и в те годы много лет назад, когда она сидела в мучительных раздумьях под лимонным деревом в своем саду. Может, она и не лучшая мать, может, чересчур беспечна и эгоистична — но все еще способна отличить, правильное от неправильного! Мм… а так ли уж неправильно — переехать к нему? Не будет ли это честнее? Открытее?
        Утром Холлис приходил взглянуть на нефтяную топку. Времени остаться, сказал, не было — мол, приводит в порядок дом на ферме, вот-вот из города должен приехать каменщик. «Вот увидишь, ты наверняка изменишь свое мнение». Вчера уже были из службы очистки: пылесосили ковры, терли окна, до блеска отполировали всю старую мебель (Аннабет Купер ее из самого Нью-Йорка везла). Он даже отослал всех своих псов в городской питомник. Их там хорошенько вымыли, а когдавернули, их шкуры алели так, что стала очевидной подоплека слухов, будто в появлении на свет их предков поучаствовали лисы. Холодильник забит свежими фруктами, соками, сливками, семгой. А еще Холлис дал заказ Миранде Хендерсон — младшей дочери того самого доктора, она руководит службой доставки — привезти ему месячный запас обедов. Он положит их в морозильную камеру и будет поштучно доставать по мере надобности.
        По правде говоря, эти обеды не единственное, что Холлис планирует морозить. Он снял муфту с нефтяной топки в подвале дома на Лисьем холме. Подача тепла пресечена, и место станет еще непригляднее. В конце концов, это ведь его дом, он совершенно вправе попросить их всех оттуда. Но он хочет, чтобы Марч сама к нему пришла, по своей воле. Порой, однако, свободное волеизъявление требует небольшого импульса со стороны. Вот почему ранним утром следующего дня Холлис — на конюшие. Он ждет Гвен.
        Полшестого. Девушка не выспалась и потому не ощущает его присутствия. Она поит свежей водой Таро, престарелую Джеронимо, а также тупоумного пони, который вечно пытается ее куснуть.
        — Что вы здесь делаете?  — замечает она вдруг Холлиса, стоящего в углу.
        — Странный вопрос. Я вообще-то владелец всего этого.
        Хорошо видно, как неспокоен Таро, когда Холлис рядом. Тот подходит, и конь бьет задней ногой в перегородку стойла.
        — Одни убытки — содержать этого старика.
        Презрение в его голосе побуждает Гвен сделать шаг к Таро. Холлис и конь, не мигая, смотрят друг на друга.
        — Порой мне в голову приходит мысль, а не пустить ли его в расход, чтобы не мучился.
        По телу девушки пробегает дрожь. Она чувствует скрытую угрозу.
        — Он не мучается.
        — Вот я и подумал, что мы могли бы кое-что сделать друг для друга. Ты — мне, я — тебе.
        — Серьезно?
        У Гвен пересохло в горле. Он хочет от нее соучастия в каком-то своем темном дельце.
        — Было бы неплохо, если бы твоя мать перебралась ко мне. И я не хочу, чтобы ты испортила мне все дело.
        Как в тот, предыдущий раз досказал про себя он, когда ты, еще даже не родившись, послала к чертям собачьим все наши планы.
        — Иными словами, от тебя требуется с воодушевлением отнестись к идее переезда.
        — Удачи вам в этом неосуществимом начинании… потому как этому не быть!
        Гвен коченеет от холода, но не может выйти. Холлис загородил проход конюшни. Лампа прямо над ним отбрасывает особо резкий свет. Теперь он выглядит точно на свой возраст. Старик. Это его бы нужно пустить в расход, чтобы не мучился.
        — Все, что от тебя требуется,  — быть позитивно настроенной по отношению к данной идее. Скажи матери, что хочешь переехать. И тогда я не пристрелю его.
        Гвен делает глубокий вдох. Удастся ли ей блеф?
        — Этого мало.
        Он смотрит, не мигая, ей в глаза.
        — Я хочу коня.
        Холлис раскатисто смеется.
        — Я серьезно. Официальную бумагу. Документ, со всеми подписями и печатями, о том, что я владелец.
        Холлис невольно улыбается. Она умнее, чем он думал. Не представляет себе только, к сожалению, с кем связалась.
        — По рукам. Мои юристы составят акт о передаче прав собственности. Он будет готов на следующей неделе.
        — По рукам.
        Гвен очень надеется, что не заплачет до тех пор, пока но выберется отсюда. Выйдя, она пускается бежать. Да, ей удалось, она сумела: Таро — ее! Девушка бежит и бежит, но, кажется, требуется целая вечность — оставить это место позади. Похоже, она поступила ужасно: продала мать за коня. Что ж, значит, так тому и быть. Она не будет плакать. По крайней мере недолго, если и будет.
        К концу недели все готово к переезду. Пожитков так мало, что заднее сиденье старенькой «тойоты» наполовину пусто. Словно пионеры Нового Света, они передвигаются налегке. Хэнк ждет их на ферме — помочь разгрузить машину.
        — Я выкрасил твою комнату голубым,  — говорит он девушке.
        Маленькая комнатка у кухни, которая Холлису уже без надобности.
        — Спасибо,  — Гвен собирает в стопку школьные учебники,  — но я бы предпочла, чтобы ты взорвал ее к чертям.
        Она тянет руки к Систер. Та — в полной панике. Красные псы дружно и хрипло лают, и, отважно тявкая в ответ, терьер норовит спрятаться за колобками с обувью и одеждой.
        — Давай идем.  — Гвен берет собачку на руки.  — Приготовься: здесь просто ад.
        Она разгоняет со своего пути псов и заносит терьера в дом.
        К Марч, разгружающей «тойоту», подходит Холлис и обвивает ее талию руками. Она ощущает жар его тела, даже там, где они не соприкасаются. Забавно: ей вспоминается сейчас лимонное дерево а заднем дворике «Лисьего холма», звуки не стихающих ружейных залпов и то, как просто было наткнуться на кровавые следы, гуляя но лесу.
        Холлис целует ее сзади в шею.
        — Я обещаю, ты не пожалеешь,  — говорит он ей, и Марч позволяет себе откинуться на него спиной.
        Идя за Холлисом, к двери, она уже не думает о том, как пусто выглядел покинутый ими дом, не размышляет виновато о реакции Ричарда, который, придя сегодня вечером домой с работы, услышит на автоответчике: «Нас с Гвен больше нет по этому номеру». Ее слова, воспроизведенные магнитофонной лентой, будут звучать спокойно, однако нового их номера не утаить, ведь сам Ричард его отлично помнит: это же был его телефон, когда он жил здесь, на ферме.
        На всех окнах бывшей спальни мистера и миссис Купер — новые занавески. Свежевыкрашенные белым стены (Хэнк управился-таки в срок) матово блестят в дневных лучах, хотя свет дня — совсем не то, что здесь ценимо. Они все вместе обедают за старым кухонным столом, потом расходятся по своим делам, и все это время Марч то и дело бросает взгляд в окно, ожидая сумерек, когда она сможет наконец подняться с Холлисом наверх. Синее атласное покрывало, что на лоскутном одеяле, Аннабет Купер заказала некогда в самой Франции. Вручную строченное, восхитительно нежное для кожи. И кровать здесь куда больше, чем старая деревянная кровать у Марч дома, в Калифорнии.
        На этом ложе тебе снится то о чем ты никому не скажешь. Сама ночь тут длится дольше, начинаясь до того, как распакован чемодан, до ужина, до утра, до полудня; Марч вечно снилось, будто она падает и нет возможности остановиться. Этот чертов траханый сон продолжается и здесь: сон, поглотивший тебя так, что не заботишься уже прикрыть хотя бы дверь и убедиться, что задернуты шторы; тот вид страха, который заставляет плакать, кричать, просить, а затем раствориться без остатка. Уж если ты кому известна до кончиков ногтей — он знает, когда начать и когда остановиться. Не думай о других женщинах, с которыми он спал. Пускай они убеждены в своей единственности, пускай он говорил им, что ему никогда еще не было так хорошо. Тебе-то известно: это всегда была лишь ты. Он так говорит. И ты веришь. Как в те времена, когда вы были столь молоды, что будущее виделось безбрежным, и было совершенно невозможно определить, где заканчиваешься ты и начинается он.
        Не обращай внимания на ворон, что каркают с деревьев на хлопанье входной двери. Пускай собаки лают, а часы текут. Все это сон, твой сой, навеки твой. Отдайся ему, вот что шепчет тебе тот, кто рядом. Ни о чем не думай. Просто делай то, что он тебе велит, ночь напролет. Опускайся на колени, делай так, как ему нравится. Пусть это длится вечность, ведь, если откровенно, возврата нет. Дверь закрыта, распакован чемодан, дни бегут чередой друг за дружкой, а ты все здесь.
        По утрам, спускаясь в кухню сварить кофе, Марч почти ничего вокруг себя не видит. Заметь она Хэнка или Гвен перед тем, как они уходят в школу, могла бы предложить приготовить им завтрак или просто встать у окна и помахать рукой на дорожку. Но все ее внимание — как в шорах. Марч не в состоянии — или, может, просто не хочет — уловить смысл их разговоров. Она осталась во сне. Раньше она была такой во всем методичной, такой предусмотрительной, а теперь вот вынуждена стирать свое нижнее белье, забыв приобрести новое. Давно потерян счет дням, ее даже не заботит, что нужно сменить постель на их кровати. Да и к чему о чем-то там заботиться? Снаружи — ветер, мерзкая погода, но Марч и это не волнует: он скажет, что ей делать, о чем думать, и — останься она здесь надолго — даже то, какие видеть сны.
        С тех пор как они сюда переехали, Гвен — единственная, кто вообще не смыкает глаз. Если и удается задремать на парочку часов — снов нет, а только черные омуты подсознания. В выкрашенной голубым спаленке она — будто женщина в военном гарнизоне, всегда готовая передислоцироваться в очередной район боев: одежда — в рюкзаке, книги, косметика, даже будильник — в оранжевом ящике за кроватью. Спит Гвен, не раздеваясь, поверх шерстяного одеяла. Под глазами обозначились круги, и в первые же дни она выкурила, запершись, столько, что комната кардинально пропиталась дымом, несмотря на свежий слой краски. Терьер отсиживается тут же; наружу выходит только помочиться, рыча на свору красных псов, диковинных и наглых.
        Как и ожидалось, место — сущий ад. «О боже,  — скажет Гвен своей подруге Минни (если хоть раз сподобится дозвониться),  — что я ужасного натворила в жизни, заслужив такое?» Крис и Лори думают, ей чертовски везет — жить в одном доме со своим бойфрендом. Интересно, а понравилось ли бы им, окажись они на ее месте? В такое сложно поверить, но Гвен и Хэнк вовсе не пользуются удобным случаем, несмотря на то что проскользнуть под покровом ночи в спальни друг к другу труда не составляет. Они даже не целовались ни разу с тех пор, как девушка тут. Не потому, что якобы ее любовь прошла — не прошла, а еще сильнее стала — она просто хочет чего-то чистого. Не того, в чем сейчас соучаствует ее мать. А уж в чем именно — Гвен с недавних пор в курсе.
        Она слышит их, там, наверху, почти на другой стороне дома. Поначалу думалось, это только кажется. Возможно ли так явственно все слышать в столь просторном здании? Разве толстые, оштукатуренные стены — уже не изолятор? И не должна ли присутствовать, черт побери, хоть какая-то приватность?! Она их слышит. Каждую ночь слышит. Страстные крики матери, его отвратительные шумы. Не в состоянии все это выносить, Гвен обычно поднимается с постели и идет во двор. Сетчатая дверь[27 - Рама, с натянутой на нее сеткой от насекомых, в проеме входной двери. Характерная принадлежность большинства американских домов.] за ней захлопывается, но проснувшийся терьер толкает раму носом и выходит следом. Ночи нынче так холодны, что все выдохи дымятся. Девушка идет в конюшню — проверить, не заледенела ли вода в бадье, нежно теребит гриву Таро, а он в ответ сонно тычет мордой в ее карманы, вынюхивая сахар. Терьер терпеть не может лошадей, но красных псов, разлегшихся по всем дорожкам,  — еще больше, и потому, не отставая, семенит за хозяйкой в стойло. Гвен подтягивает табуретку, садится и закуривает, Систер мостится у ее
ног.
        — Бедная, бедная,  — говорит Гвен собаке, радостно виляющей хвостом в такт звучанию дружеского голоса человека,  — ты ведь уже не та сучка, какой была раньше, правда?
        В шерсти у терьера полно соломинок, и она испуганно шарахается всякий раз, когда конь вздрагивает во сне. Легкие у Таро не те, что прежде, он стар, и каждый выдох сопровождает прерывистый, натужный звук. Вот уж две недели, как Холлис клянется, что договор вот-вот прибудет. Гвен начинает нервничать. Как только она получит на руки эти бумаги — возьмет депозитный сейф в банке и спрячет их туда, для верности. Девушка водит рукой по конскому мягкому носу. У нее сильнейшее ощущение, что Таро в опасности и его надо беречь, и это чувство придает ей мужества. Как только у нее появится законное право собственности на коня — она уйдет отсюда. Это решено, но Гвен еще не набралась духу признаться Хэнку. Хотя скорее всего, он сам все знает, догадался: смотрит на нее так, будто она уже ушла.
        Не в силах больше сопротивляться сну, Гвен берет Систер на руки и выходит из конюшни. На кухне горит свет, девушку охватывает облегчение — это Хэнк ждет ее с чашкой свежего кофе. Они сидят молча, в тишине, как старая супружеская пара, пьющая кофе и держащаяся за руки. Уловленные стечением обстоятельств, они сурово ограничены в том, что могло принадлежать им по праву.
        Хэнк знает: если бы не конь, Гвен здесь бы уже не было. Ее решение — не из-за угасшей любви. Она понимает: парень в состоянии позаботиться о себе. Но этой ночью они не говорят о будущем, они думают о предстоящих потерях. Они идут в ее спаленку у кухни и ложатся там клубочком поверх одеял на единственной кровати, сплетя руки. Гвен прошептала бы, что любит,  — если бы могла. Хэнк, если б мог, поклялся бы, что все у них будет хорошо. Однако все сейчас не так, они оба прекрасно понимают это. Все вообще не так, как того жизни хочется.
        18
        В нынешний год Праздник урожая куда многолюднее обычного, и киоск Марч с секонд-хендом — тот самый, который она обещала вести Регине Гордон,  — дал очень приличную выручку (хорошая новость для детского отдела городской библиотеки, которому пойдут все деньги).
        — Вот уж не думала, что увижу тебя здесь.
        Это Сюзанна Джастис. Переворошив груду блузок, она вытягивает одну, двубортную, с узором в мелкую ломаную клетку — отлично подойдет к ее слаксам из коричневого вельвета.
        — Я и сама не думала,  — смеется Марч.  — Совсем не мой типаж.
        Они осторожны друг с другом с тех пор, как Марч переехала к Холлису. Сьюзи вняла совету доброжелателей и держит рот на замке, но никто не обеспокоился объяснить ей, как в таком случае вести себя при встрече с подругой.
        — Что ж,  — роняет Сьюзи.
        — Что ж,  — улыбается Марч.  — Ты прекрасно выглядишь.
        На самом деле это Марч прекрасно выглядит. На ней старые широкие брюки и плотный красный свитер, купленный за три доллара сегодня утром в ее же собственном киоске. На вид она изрядно потеряла в весе. Черты лица стали рельефнее, темные глаза — глубже и насыщенней. «Это любовь, не иначе»,  — догадывается Сьюзи, и Марч улыбается, разгадав взгляд подруги.
        — Моя мать все еще надеется, что ты придешь к нам на День благодарения.
        — Как мило с ее стороны, но мне нужно посоветоваться с Холлисом. Он терпеть не может этот праздник. Считает, что индейка несъедобна.
        — Все равно приводи его.  — Сьюзи очень старается, чтобы голос звучал искренне.  — Будет есть бутерброды с колбасой.
        Ее нынешнее старание, однако, вовсе не означает, что она оставила попытки побольше разузнать о Холлисе. Сьюзи ездила в Бостон, в суд по делам несовершеннолетних, но, даже пустив в ход дружеские связи Эда, ничего существенного не нашла. Такое впечатление, будто Холлиса вообще тогда не существовало. Может, кто-то просто стер, как губкой, неприглядное пятно с его биографии? Кто? Генри Мюррей с его чересчур добрым сердцем и верой в гуманизм? И все же Сьюзи по-прежнему нутром чует: взгляни она пристальнее, и выплывут наружу такие факты, которые заставят Марч если не бежать без оглядки с фермы Гардиан, то по крайней мере хорошенько задуматься.
        — Если Холлис и не захочет почтить нас своим присутствием, ты все равно приходи, с Гвен и Хэнком.
        — Тебе легко говорить,  — в который раз улыбается Марч.
        — Это уж точно,  — и не думает улыбнуться в ответ подруга.  — Никто не приказывает мне, что делать.
        — Он не такой. И ты ведь знаешь меня, Сьюзи. Думаешь, я позволила бы кому-то собой верховодить? В моем-то возрасте?
        — Ладно, замнем. Будем надеяться, я не права.
        Она обнимает Марч, и до нее доносится запах лаванды. Горький, печальный в ее восприятии запах. Тот, что метит прошлое и все давным-давно забытое. Скорее всего, это след лавандового одеколона на секондовском свитере, и аромат перешел теперь на Марч, нового владельца. В конце концов, чего подруга хочет для себя, того и ты должна желать ей. Удачи во всем, вот что Сьюзи желает Марч. А еще отсутствия ошибок, ужасных ошибок, исправить которые не дано.
        Сьюзи направляется к раскладке старых книг. В самый раз — не может не подумать Марч: подходит неся две чашки горячего кофе, Холлис. Нужно просто знать, как с ним управляться, вот чего не понимает Сьюзи.
        — А, старушка Сью,  — ворчит он, подойдя и протянув кофе.
        Полно прилавков, киосков и ларьков, толпы покупателей. Холлис ни разу в жизни не был на Празднике урожая и не планирует когда-либо еще сюда попасть. Он здесь, чтобы приглядывать за Марч. И впрямь: уж слишком долго некоторые мужчины примеряют явно ненужные им спортивные костюмы, то и дело спрашивая ее мления. Бад Горас, к например, собаколов несчастный,  — Холлис узнал его, и ему совсем не по душе взгляд, каким тот разглядывает Марч.
        — Пойдем отсюда,  — говорит он Марч, когда Бад наконец расплачивается за чертову ветровку (которую как пить дать никогда не наденет) и уходит.
        — Я вообще-то поручилась еще за два часа. Марч неуверенно смотрит через плечо на Регину Гордон — у той в блокноте строго все расписано, на каждого составлен план,  — но Холлис уже направился переговорить с Мими Фрэнк (взявшей выходной в своем салоне красоты «Бон-Бон», чтобы вести на празднике ларек по продаже яблочного соуса).
        — Привет. Не приглядишь ли за той раскладкой с одеждой? Лично я думаю, у тебя хватит энергии и на две такие. Ручаюсь, не многие бы услышали от меня такую характеристику.
        Мими улыбается Холлису. Да, она человек искушенный.
        — Не беспокойся, дорогой, конечно пригляжу.
        — Ты просто очаровал Мими,  — удивляется Марч, когда Холлис помогает ей надеть куртку.  — Глазам своим не верю.
        — Давай быстрее выберемся отсюда,  — не желая углубляться в эту тему, отвечает он.
        — Нас уже здесь нет,  — пытается острить Марч на выходе из ратуши, но шутка повисает в воздухе.
        Им не нужно говорить друг с другом по пути к его пикапу; да и тяжело о чем-либо беседовать при ветре, дующем с такой ураганной силой. Проходя мимо Основателя, Марч легонько ударяет — на счастье по его гранитному колену. Странно, но она чувствует, что не посмеет пройти мимо статуи, не совершив сей глупый суеверный акт. Как будто в этот непогожий день она действительно отчаянно нуждается в счастье и удаче.
        — Пойдем перекусим в «Синей птице»?
        — Зачем? Лицезреть очередные толпы идиотов горожан?  — вопросом на вопрос отвечает Холлис.  — Не думаю, что мой желудок такое переварит.
        В пикапе он притянул ее к себе, склонился к ее лицу и шепчет, как безумно хочет быть наедине с ней, в их постели, на деле доказать, как сильно-сильно ее любит, и Марч понемногу расслабляется. Но затем вдруг Холлис переходит на Бада Гораса — «лучше бы этот остолоп держал свой член в штанах». Он всегда так выражался? Марч не припоминает. Всегда так быстро впадал в гнев?
        Они все такие жалкие, продолжает он, с их бестолковыми сборщиками пожертвований и фальшивыми улыбками. Он может купить их и продать в одну секунду, заставить ползать на коленях — всех, каждого, весь городской совет, хозяев магазинов с землевладельцами в придачу — протяни он им чек на кругленькую сумму. Ну и где тогда будет им место, глазеющим на него, на Марч? Где будет место этого хренова Бада Гораса? Где — с его бэушной спортивной курткой и сладенькой улыбочкой?
        — Поверь,  — убеждает Марч, когда машина останавливается на красный свет,  — я даже не знаю толком, кто это такой, Бад Горас. Да и на что мне он? Мне нужен только ты.
        Она целует его, долго, глубоко, чувствуя при этом, что слегка мошенничает. И даже не слегка, а на все сто. Он всегда был крайне ревнив, ей это известно. Что ж, такая у нее нынче ситуация. Да и, по правде говоря, если он не хочет, чтобы другие мужчины смотрели на нее, так что с того? Ведь это лишь потому, что он ее любит, вот и все. Потому что заботится.
        Ей нужно меньше тратить время на раздумья «кабы да если» и больше — на присутствие, на «здесь и сейчас». Нужно впитывать наслаждение день за днем, секунда за секундой. С тех пор как они стали вместе жить — почти никуда не ходят. Во всяком случае, Марч. Она расчистила себе рабочее пространство на третьем этаже, в бывшей спальне для гостей, и принялась изготавливать праздничные презенты: изящные кулоны — один для Сьюзи, другой для Гвен — блестящие вещицы в форме лунных серпиков, скользящих на серебряных цепочках. Марч трудится, когда Холлиса нет — с раннего утра он на осмотре своих владений, а по вечерам, как правило, на деловых встречах. Она даже перестала сознавать, сколь часто ей приходится оставаться одной — пока не иссякают запасы серебра, и тогда нужно просить Холлиса привезти порцию драгоценного металла из очередной поездки в Бостон.
        Ближайшая такая поездка у него сегодня, в субботу то есть. Значит, все магазины закрыты и Марч остается без рабочего материала. У Холлиса в Бостоне встреча с его адвокатом, какие-то дела насчет недвижимости во Флориде и грядущего тропического циклона. Марч все еще в постели, Холлис — в душе. Звонит телефон. Еще довольно рано, и ее охватывает беспокойство — что, если это тот адвокат из Бостона, с плохими новостями? Или того хуже: ее Ричард? Марч, волнуясь, поднимает трубку — и облегченно вздыхает: это Кен Хелм, звонит сообщить, что большой орех на Лисьем холме подхватил какую-то заразу.
        — Не обещаю; что его удастся спасти, но попробовать можно.
        Сквозь его речь в трубке слышны далеким фоном голоса детей и жены. Кен будет очень рад, умудрись он заплатить за этот месяц по закладной на дом — и тем не менее, надо же, беспокоится об орехе ранним утром выходного дня.
        Прислонив трубку к другому уху, Марч перекатывается на живот. Ей тепло под сатиновым лоскутным одеялом, из нижнего белья на ней лишь трусики, и совсем не хочется выбираться из постели, в особенности же — идти смотреть на заразившийся старый орех. Однако Кен, судя по голосу, так серьезен.
        — Ладно, я буду в десять на холме. Пойду туда, как только уедет Холлис.
        Марч ставит телефон назад на ночной столик и тут видит, что Холлис все это время наблюдал за ней. Полотенце обмотано вокруг талии, мокрые волосы прилипли к голове, и смотрит он на нее так, что Марч чувствует вину — правда, за что именно, ей не совсем понятно.
        — Эй,  — улыбается она,  — возвращайся-ка в постель.
        Он без единого слова подходит к ней — как-то очень быстро (или ей только так кажется?),  — срывает одеяло и хватает за запястья, так что Марч вынуждена вся изогнуться.
        — Кто это был?  — словно сквозь туман доносится до нее.
        Он действительно делает ей больно, еще немного — хрустнут кости запястья.
        — Холлис!
        — Кто это был, черт возьми?  — Он рывком подтаскивает ее к туалетному столику и толкает на зеркало. Стекло обжигает холодом голую кожу Марч.  — Кому ты сейчас назначила встречу?
        — Это был Кен…
        — Не шути со мною, Марч.
        Звук его голоса абсолютно пуст.
        — Я не вру.
        Ее сердце бьется так гулко, будто она и в самом деле им напугана.
        — Я серьезно.
        — И я тоже. Говорю тебе, это был Кен Хелм!  — «Бог мой, как хорошо, что это был лишь Кен»,  — проносится в голове у Марч единственная мысль, на которую она сейчас способна.  — Старый орех на Лисьем холме чем-то заразился, и он хотел встретиться со мной там по этому поводу.
        Холлис пристально на нее смотрит. Он все еще не верит.
        — Разве это твоя собственность? Почему с этим вопросом он звонит тебе?
        — Не хотел, скорей всего, отрывать тебя по пустякам от важных дел.
        Марч хорошо слышит, как осторожна и обходительна она сейчас с Холлисом. Надо же, кто бы мог подумать: она не только отменный лжец, но и в лести делает успехи.
        Холлис отпускает запястья, и она уже не притиснута к зеркалу. Ей не хочется смотреть на трещины, разошедшиеся по стеклу,  — опасную, готовую распасться градом осколков паутину.
        — Всего лишь какое-то дурацкое дерево, вот и все! Он не думал, что тебе интересно это знать.
        Холлис все еще пристально смотрит, но ситуация больше не кажется пугающей. «Да она и не была такой,  — хочется думать Марч,  — конечно не была». Холлис поднимает к губам ее правое запястье, левое, целует прямо в то чувствительное место, где сходятся вены.
        — Ты чуть с ума меня не свел,  — облегченно вздыхает она.
        Оказалось, у нее дрожат ноги (и, очевидно, дрожали все это время), но она не замечала этого, когда Холлис прижимал ее к краю туалетного столика (здесь Аннабет Купер обычно наводила красоту, у нее было целых три щетки для волос, все из черепашьего панциря, изящные французские вещицы). Он становится так близко, что может теперь сдернуть с нее трусики и трахнуть прямо там, молча, не спросив.
        — Передай Кену,  — говорит он после, отдышавшись,  — пусть делает что хочет. Но я лично не собираюсь тратиться на лечение того старого ореха.
        Холлис уходит, Марч стоит у окна спальни. Как бы то ни было, он ведь не ударил ее. Такое просто не могло произойти. Она смотрит, как он садится в свой пикап и уезжает. Да, она знает, что люди шепчут о Белинде но ей на это наплевать. Холлис никогда не любил свою жену, а та была просто дурой, согласившись с ним на брак. Вот чего никто не в состоянии понять, в том числе и Сьюзи: Холлис — совсем другой с Марч, и что бы он ни говорил, ни делал — у него и в мыслях нет причинить ей боль.
        Лучше ей сейчас вообще об этом не думать, а вспомнить дворик на Лисьем холме, ночи, которые они с Холлисом просиживали там, ища уединения под звездным пологом. Чьи же те деревья, тот большой орех, такой старый, что подобного не найдешь во всей округе? Законного землевладельца? Женщины, каждый день, с трех лет от роду, смотревшей на раскидистые ветви?: Или того, кому удастся вылечить его от болезни? А может, дерево принадлежит голубям, что из года в год возвращаются в свое гнездо? Небу над кроной? Земле, в которую ушли корни?
        Марч долго стоит под душем в надежде, что сойдут холодные синие отметины, которые оставил схвативший за запястья Холлис. Она смотрит в зеркало и замечает белые прожилки в волосах. Нужно бы съездить в город, в салон «Бон-Бон», или купить пакетик краски для волос в аптеке. Но она не в настроении ни для того ни для другого и просто стягивает волосы назад резинкой. Одевает старую теплую рубашку Холлиса, джинсы, натягивает ботинки. Что станется с теми упрямыми голубями, если дерево срубить? Их нужно было еще в октябре прогнать, трясти длинной щеткой возле гнезда до тех пор, пока не полетели бы прочь от своего ошибочного выбора.
        Марч делает себе чай и гренок с маслом, хотя в действительности не голодна. Не в том дело, что болят запястья и вспоминается, как грубо он ее утром трахнул. Что, в сущности, такого произошло? Ничего. Просто ведь не каждое утро хочешь завтракать.
        Спускается вниз Хэнк, полусонный и не вполне комфортно себя чувствующий в присутствии Марч. Ну вот, теперь есть кому предложить свой гренок. Она моет тарелку в раковине и видит в окне дочь на ближнем пастбище, с тем старым скакуном. С такого расстояния они такие маленькие — конь и девушка,  — словно оловянные игрушки.
        — У вас все в порядке?  — обеспокоенно спрашивает Хэнк, неся тарелку с чашкой из-под кофе к раковине («Нет, что вы, что вы,  — не дает он ей свою посуду,  — я сам помою»).
        — Просто мне сейчас нужно на Лисий холм, там будет ждать Кен Хелм, но что-то нездоровится.
        — Нет проблем, я мог бы отвезти.
        У него давно уже есть права, объясняет он, а не водит он лишь потому, что Холлис не разрешает пользоваться своим пикапом. Парень откладывает каждый лишний цент — копит на собственную машину (хотя все, что он, по-видимому, сможет себе позволить, и вполовину не будет таким, с позволения сказать приличным, как битая и мятая «тойота» Марч).
        Они выходят из дому, и Марч на ходу бросает ключи от машины Хэнку. В другой руке у нее — два письма, она опустит их в почтовый ящик у дороги. Одно адресовано ювелирному Магазину на Ньюбери-стрит, другое — лавке ремесленных изделий в Кембридже.[28 - Ньюбери-стрит — главная улица престижного бостонского района Бэк-Бей. Кембридж — западный пригород Бостона, где располагаются Гарвард и Массачусетский технологический институт.] Марч уже слала по обоим этим адресам фотографии своих браслетов — безответно, впрочем,  — и теперь делает повторную попытку, предлагая свои работы хотя бы на комиссионных основаниях. Деньги сейчас для нее — действительно проблема. Даже захоти она купить всего лишь пакетик краски для волос, все равно пришлось бы просить у Холлиса. На прошлой неделе она просила у него десять долларов — Гвен на школьные обеды,  — и хотя он был более чем щедр, Марч терпеть не может жить за чужой счет.
        — Не бросишь мои письма в ящик, Хэнк? А я пока пойду скажу Гвен, куда мы едем.
        Марч идет к пастбищу, махая издали рукой.
        — Мы съездим на Лисий холм, посмотрим, что делать с больным деревом,  — кричит она.
        Гвен оборачивается на голос и непроизвольно щурится. «Мы?» Девушка настолько свыклась с возникшей отстраненностью матери и ее зацикливанием исключительно на Холлисе, она слишком поражена, чтобы хоть слово вымолвить в ответ, и только кивает.
        — Мы скоро, не скучай.
        Хэнк забирается в машину и подъезжает к Марч.
        — Она похоже, удивлена лицезреть нас вместе,  — смеется Марч, садясь рядом.
        Хэнк чересчур высок для «тойоты» и буквой «г» нависает над рулем. Он выглядит таким юным и вместе с тем таким серьезным, что Марч действительно тронута. Парень смущен, не знает, как вести светскую беседу, и, в довершение всего, не слишком силен в вождении. В самый неожиданный момент на дорогу выскакивает кролик, и Хэнк резко дергает руль вбок, чуть не влетев на полной скорости в каменный забор.
        — Извините,  — говорит он, отдышавшись.
        — Все нормально,  — успокаивает Марч. «Он поразительно похож на Алана, будь мой брат хоть на йоту столь же добр».  — Эти ушастые воображают, будто они здесь полные хозяева,  — произносит она вслух.
        Хэнк благодарно кивает. Ему, как ни крути, довольно неуютно рядом с Марч, и он рад доехать наконец до дома на холме. Кен Хелм уже здесь, ждет.
        Некогда эти леса были полны ореховых деревьев, но за четыре десятка лет все они погибли, и теперь этот старый экземпляр, что высится во дворе, постигнет, кажется, та же доля.
        — Решительные меры,  — произносит жестко Кен, внимательно рассматривая дерево,  — вот что нам нужно. Большую часть ветвей придется срезать — может, так удастся спасти ствол, хоть я, по правде говоря, и сомневаюсь.
        Марч разрешает действовать, как он сочтет необходимым, и все же беспокоится о голубях, поглядывающих из своего гнезда на них сверху.
        — Им придется отсюда двигать,  — выносит окончательный вердикт Кен, идя за лестницей и пилой к своему грузовичку.
        — Мне нужно быть уверенной, что с ними ничего плохого не случится,  — не успокаивается Марч.
        — Сделаю все, что смогу, но я не Господь Бог.
        Хэнк прислонился к небольшому клену и смотрит на опустелый дом. Он почти не помнит, как здесь жил, за исключением разве что дня пожара. Его он помнит хорошо; так хорошо, что многие бы поразились. Помнит, например, то; как огонь казался жидким и выглядел таким притягательным, таким приятным, что хотелось протянуть руку и дотронуться до алых язычков, однако мать наверняка не позволила бы, сказала бы ему «нельзя, малыш».
        — Давай зайдем посмотрим, как сейчас внутри,  — предлагает Марч.
        — Не думаю, что это хорошая идея.
        — Да брось ты, пошли взглянем.
        Марч идет вперед, и Хэнк обнаруживает, что плетется-таки следом. Они не так давно отсюда съехали, но трубы отопления уже сухие и внутри холоднее, чем снаружи. Кроме кое-каких остатков крупной мебели (обеденного стола, кушетки)  — пусто. Слышно эхо, когда они проходят комнатами, будто прошлое крадется по пятам. Хэнк направляется к двери на кухню, он совершенно точно знает, что увидит: справа от рамы, где порваны обои,  — обугленная деревянная поверхность. Он обнаружил это черное пятно; когда однажды пришел навестить миссис Дейл,  — и после неотвязно ощущал, что должен снова и снова приходить на него взглянуть, словно платя дань уважения.
        — Я подожду снаружи,  — кричит он через комнаты Марч.
        — Извини, это была действительно дурацкая затея,  — говорит она, немного позже выйдя на веранду.  — Ты, наверное, расстраиваешься, когда сюда приходишь, вспоминаешь мать.
        — Все нормально.  — Что-то запершило в горле парня, и он прокашливается.  — Если я вам больше не нужен, то задержусь здесь ненадолго, помогу мистеру Хелму, если не возражаете.
        — Конечно, конечно.
        Марч похлопывает его по плечу.
        Она жалеет его, Хэнк это видит. Но жалость бессмысленна — вот урок, отменно им усвоенный. Дела, поступки — лишь это идет в счет, толкует ему всегда Холлис, и что касается жизненного опыта парня — то тот, несомненно, на все сто прав.
        Он ясно помнит день, когда за ним пришел Холлис. Они жили в Глухой топи, было очень холодно, в волосы Хэнка вмерзли ледышки. Отец валялся без сознания на полу, а огонек в угольной печке погас, лишь еле тлела темная зола. Хэнк помнит, как ворвался в комнату свет, когда Холлис открыл дверь. Тот вошел, ногой перекатил на спину безвольное тело Алана и нагнулся посмотреть, жив ли. Хэнку не было еще пяти, но он уже усвоил, что жаловаться нехорошо. Голод и холод были очевидными фактами его жизни, и он молча их сносил. Он помнит выражение лица Холлиса: абсолютная уверенность в себе. Каким необыкновенным показался мальчику тогда этот человек, каким редкостным!
        — Бери, что нужно, и пошли. Да поторопись.
        Из-за его тона, из-за того, как он там стоял — высоченный, без тени сомнения в себе,  — Хэнк и не подумал ни о чем спросить. И никогда больше ни о чем не спрашивал. Мальчик взял плюшевого мишку (рождественский подарок какой-то дамы из библиотеки), свой шерстяной свитерок и не оглянулся, когда, выйдя, Холлис закрыл за ними дверь.
        Но теперь, впервые за все это время, у Хэнка возник вопрос. То, что он проинструктирован делать,  — вот в чем проблема. Короче говоря, ему сказано приглядывать за Марч. Если она куда идет надо увязаться следом (как, например, сегодня); видишь, что она собирается отправлять письмо,  — перехватить и отнести Холлису.
        — Ты что, действительно считаешь, что существует такая штука, как частная жизнь?  — смеется Холлис в ответ на вопрос Хэнка, не вторгаются ли они в личные дела Марч.  — Это просто дрянная отговорка, придуманная с целью держать людей в узде, чтобы никто не высовывался. Если любишь человека — делаешь, что должен делать. И уже не думаешь о том, что кто скажет.
        Что ж, Хэнк поступил в соответствии с инструкцией. Письма Марч — в кармане его куртки. Он не опустил их в почтовый ящик, когда та ходила попрощаться с Гвен. Холлис берет у него письма и поощрительно похлопывает по спине. Обычно этого вполне достаточно для парня — толика похвалы, сухой кивок Одобрения на хорошо проделанную, работу. Но сейчас — не то. Красть письма Марч плохо, вот что ему яснее ясного. И самое неприятное — раз уж появились сомнения в отношении поступков и взглядов Холлиса,  — что попутно возникли другие вопросы. Особенно, что касается Белинды.
        — Она чуть до безумия меня не довела,  — объяснял обычно Холлис всякий раз после драки с ней.  — Есть люди, которым нужно преподать урок,  — говаривал он часто.  — Сам все поймешь, когда повзрослеешь; когда придется уживаться с теми, с кем вообще не хочешь жить.
        Теперь, когда Хэнк вспоминает, как выглядела Белинда после их драк, ему становится не но себе. Он вспоминает звуки, которые, как ему тогда казалось, ему лишь снятся. И парню, если откровенно, совсем не по душе те выводы, к которым он сейчас пришел.
        Марч прощается с Кеном и уезжает, оставив Хэнка в помощь. Надо наготовить дров из спиленных уже веток и загрузить ими грузовичок Кена. Труд не из легких, и потому Хэнк ему особо рад — отменно отвлекает от невеселых мыслей.
        — Хорошая работа, парень,  — говорит Кен, когда они управились к концу дня.  — Полагаю, будет справедливым выделить тебе долю из того счета, что я выставлю Холлису. А может, запросить с него вдвойне?
        — Да ладно вам,  — смеется Хэнк.
        Тем не менее он благодарен, когда Кен Хелм отсчитывает ему двадцатку. Дрова загружены, и они, прислонившись к кузову грузовичка и прикрыв глаза руками, смотрят вверх, на небо.
        — Не собирай себе сокровищ на земле, но собирай на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут. Ибо, где сокровище твое, там будет и сердце твое.
        — Звучит словно хороший совет.
        — Он и есть,  — кивает Кен.  — Евангелие от Матфея, глава шестая, стих девятнадцатый. Не хочу ничего говорить Марч, но гнездо здесь не удержится.
        — Я так и думал.
        Есть люди, которые не любят слышать правду.
        «И есть люди,  — продолжает мысленно Хэнк, наблюдая, как отъезжает Кен,  — которые не любят ее говорить». Сам он, например, никому не сказал о старике, который повсюду за ним ходит. Он даже поначалу его не замечал, но за минувшую неделю-две почувствовал: кто-то за ним наблюдает. То и дело доносились шорохи из дальних кустов, когда он приводил старушку Джеронимо и угрюмого пони на пастбище, треск веток, звук рваного дыхания. У парня появилась привычка оглядываться через плечо, даже когда они с Гвен идут домой из школы по пустынной Хай-роуд. На днях он стал замечать и другие признаки присутствия старика: отпечатки ног на покрытых ледяной коркой полях, нити из одежды на голых ветках ведьмина орешника.
        Хэнк стал учиться пристальней смотреть на то, что видит. И оказалось, у кособокого дуба из ствола растут человечьи руки, а стог сена носит драные, грязные ботинки. Как-то Хэнк внезапно оглянулся на дорогу — там стоял старик. Тощий, словно палка, бледный, как зима, с нечесаной бородой и в мешковатой одежде. У Хэнка комок встал в горле. Возникло неодолимое желание схватить старика за грудки — или убежать прочь. Он не сделал ни того ни другого. А просто продолжал себе идти, как шел. Вскоре сверкнула молнией догадка: это его отец, как тень, повсюду за ним ходит. Довод? Старик никогда не преступал границ владений Холлиса, всякий раз безмолвно исчезая в направлении Глухой тони.
        На что ему сейчас отец? Хэнк почти взрослый, прекрасно управляется и сам. Да и неловко как-то, когда на тебя притязает жалкий алкаш, не знающий, похоже, что в очередной раз надел ботинки не на ту ногу. В этом нет никакого смысла; теперь нет. Холлис — тот, кто вырастил его. Холлис вот, кому он вовек благодарен. И все же Хэнк нередко ловит себя на том, что размышляет об отце. Вспоминает, как тот обычно пристально осматривал, прежде чем открыть, бутылку с Джином, как будто там, внутри, таилась некая надежда. Нет надежд, нет обещаний — вот в чем штука; ни в запое, ни в жизни, ни сейчас, ни завтра…
        Хрипит от ветра дверь пустого дома; должно быть, Марч позабыла закрыть щеколду. Хэнк идет проверить — и тут видит старика. Да от него покоя нигде нет! Он словно всюду.
        — Чего тебе нужно?  — кричит на него Хэнк.
        На Трусе плотное черное пальто: Судье оно порядком надоело, и Луиза Джастис принесла его как-то в Глухую топь.
        — Прекрати везде за мной ходить!
        Хэнк чувствует, как лицо заливает краской гнева. Он ничего не должен этому человеку, в конце концов, даже вежливого обращения.
        Трус — высокий, как и Хэнк, но весит, вероятно, всего килограммов пятьдесят — шестьдесят. Хочет, видимо, что-то сказать, но вместо этого лишь молча стоит и руки спрятал в карманы.
        — Мне нужно, чтобы это прекратилось.  — Хэнк аж вспотел. Кто бы мог подумать, он нервничает, будучи наедине со своим отцом (да, не такого он был о себе мнения).  — Договорились? Усек, что я сказал?
        Хэнку хочется звучать как нельзя грубее, но это явно не в его натуре. «Да я бы мог, захоти, одним плевком перешибить этого старикана надвое!» — пытается он распалить себя.
        — Ну, уразумел?  — повторяет парень, а в глазах что-то жжет, будто вот-вот покатятся слезы.
        Трус видит своего сына таким прекрасным, что даже помыслить невозможно, будто они с ним из одной семьи. А ведь это так: та же плоть и кровь. Он бы все отдал, чтобы иметь возможность обнять этого парня; побыть ему отцом хоть на день, на часок, на пять минут. Но здесь — тупик, штиль, мертвая зона, ни сдвинуться, ни шелохнуться. Самое трудное из прощений — когда ты вынужден просить, чтобы получить его. Нет, Трус не может. Он лишь стоит там, посреди холодного ноябрьского дня, и не в силах просить то, в чем более всего нуждается. Он станет молча ждать другого дня, другого шанса, который точно так же будет уничтожен его страхом.
        Ко времени, когда Хэнк исправил щеколду на двери, Трус исчез в лесу. С того самого момента, когда Холлис пришел за ним в Глухую топь, Хэнк никогда не оглядывался назад. Но сейчас — оглядывается. И ясно видит, что человек, через которого они тогда, выходя, перешагнули,  — весь в горе и ослаб от алкоголя. Как ни старайся, у парня не получается не сочувствовать отцу. Он почти жалеет, что прогнал его. Да, Холлис счел бы это слабостью. Жалость — это для женщин, детей и слабоумных. «Твой отец получил по заслугам»,  — часто говаривал он.
        Нет горя по заслугам, вот как теперь видится Хэнку. В какой-то момент все может вдруг обрушиться, и твоя жизнь упрется в глухой тупик. Хэнк все думает и думает об этом и в итоге уже не так уверен, что у Холлиса есть ответы на все-все вопросы.
        Прежде чем уйти, парень идет в сарай — за лестницей (он всегда ею пользовался, когда чистил для миссис Дейл водостоки). Старая, тяжелая, но зато надежная на все сто. Хэнк прислоняет ее к ореху и осторожно взбирается наверх. Завтра ведь опять приедет Кен доканчивать обрезку веток в надежде остановить болезнь и дать по весне новый рост.
        Сколько он себя помнит, Хэнк всегда делал так, как ему говорили. Послушный мальчик, преданный, как пес, благодарный за объедки и обноски, для которого мнение Холлиса — истина в последней инстанции, без вопросов и без малейшей необходимости им появиться. «А может, я на ложном пути и все не так уж просто?» Если он «хороший мальчик», то почему тогда не отослал (а проще говоря, украл) письма Марч? Почему в тот день ухода не опустился на колени рядом с отцом и не поцеловал его на прощание, что сделал бы и распоследний сын?
        Взбираясь по старой лестнице, Хэнк толком уже не знает, чему верить, чему нет, но ясно понимает лишь одно: каждый заслужил по меньшей мере чистый воздух, ясную синь неба и взгляд на землю с высоты старого раскидистого дерева. Слегка дрожат руки, берущие гнездо, и он осторожно спускается вниз. Кладет гнездо на землю и переносит лестницу к высокой дикой яблоне (пару лет назад он посадил ее для миссис Дейл; одна из ее любимых яблонь, раньше всех по весне выпускавшая огромные белые цветки). Парень поднимается и устраивает гнездо в надежной развилке, а спустившись, трет ладони, счищая грязь. Не бог весть что, конечно, по все же дело сделано. Марч не нужно уже беспокоиться о голубях. На взгляд Хэнка, ей лучше бы начать беспокоиться о себе.
        19
        Холлиса опять преследует тот сон о коне. Ужасный сон, что заставляет его вскакивать посреди ночи, с бешеным дыханием, в мокром поту, готового бежать куда глаза глядят. Оказывается, коня убить нельзя. В действительности этот акт — нечто, что люди делают друг с другом. Думаешь, лишаешь жизни коня, как какую-нибудь овцу или корову? Ан нет, совсем не так, намного кошмарнее. И этот кошмар тебе потом снится, из года в год; скорей всего, до самой смерти.
        Собрался сделать это — делай быстро, в темноте. Тщательно все распланируй, знай, в какое время отсутствуют конюхи и наездники. А также обязательно возьми полсуммы наперед, убедившись, что это впрямь приличное количество денег. Не скромничай: владелец мертвого скакуна куда больше сдерет со страховой компании — поэтому и платит. И остается только понять один-единственный неоспоримый факт: то, что без проблем удалось убраться оттуда с кругленькой суммой, еще но означает, что тебе не будет все это сниться после, когда ты больше не голодный и не молодой.
        Есть то, что обязательно нужно знать, когда идешь убивать коня: он пронзительно кричит. Этот крик ужаснее, чем любой из звуков, которые способен воспроизвести человек. Раз так, значит, вставь себе беруши, работай быстро, убедись, что дело сделано, и айда через забор, прежде чем работники конюшни сообразят, что случилось. В конце концов, это ведь уймища денег — для того, кто без образования, без профессии, без сердца. Главное: выдержать их крик, когда дробишь им голени молотком или гаечным ключом. А когда навалятся кошмары — вернись к владельцу, проси еще. Нет, это не шантаж, а просто премия за хорошо проделанную работу. В конце концов, тот конь был плох на скаковой дорожке, а значит, сам себе уготовил такую участь. Разумно инвестируй свою сумму — в землю, в жилье, в рынок — и постарайся успеть до того, как споткнется. Потому что всегда может найтись конь, который сразится за свою жизнь.
        Был такой один, который потом вечно ему снился, последний из «заказанных», в Майами. Холлис не справился, все пошло наперекосяк, и владелец в результате так и не смог добиться выплат (хоть скакун брал некогда призы на Прикнессе[29 - Знаменитые ежегодные скачки на ипподроме «Пимлико» в Балтиморе.] и застрахован был миллиона на два). Лошади, оказывается, намного теплокровнее, чем люди, и Холлис был весь в горячей крови к тому времени, как кончил Дело. Часами он потом стоял под душем, и ледяная вода не приводила в чувство. Тот конь, белая чистокровная верховая, не опустился на колени. Даже под ногти забилась кровь, а спустя две недели (он уже вернулся в Массачусетс и снял комнату над «Львом»), чистя зубы в ванной, Холлис обнаружил красную полоску во внутреннем ободке левого уха.
        Единственная улика, ставящая его вне закона легко оттерлась влажной мочалкой, и все ж она показалась ему меткой на всю жизнь. С тех пор он не любит смотреть на себя в зеркало — из боязни, что увидит кровь,  — и не выносит красного цвета.
        Тот скакун по-прежнему преследует Холлиса в снах. Там он пасется на кроваво-красных пастбищах, несется рысью сквозь вину и горе. Убей — и убиенное останется с тобой навеки; будешь отдан на милость своей жертвы но ночам. Но ведь сны, в конце концов, убежден Холлис, это так, пустое, гроша ломаного не стоят. Им не достать тебя средь бела дня ни дома, ни на улице, Они лишь совестливых мучают да глупцов, что соглашаются на это.
        Теперь, когда тот сон вернулся, Холлис часто поднимается с постели затемно. Марч еще спит, а он идет и садится в кожаное кресло бывшего кабинета мистера Купера, где тот любил расслабиться, раскурить сигару. Холлис смотрит, как над фермой пробивается сквозь небо свет. «Кровью все приобретается,  — убеждает он себя,  — всегда так было и так будет».
        То была его бессменная мечта — стоять на вершине Лисьего холма, владея всем-всем, докуда видит взор. И он сделал мечту явью. До такой степени, что, появись здесь теперь какой нарушитель,  — глазом моргнуть не успеет, как очутится в тюрьме. Это все его: гектары лесов, строения, каменные ограды… Даже это кресло, в котором мистер Купер любил почитывать воскресную газету, не подозревая, что на него смотрит через окно мальчишка, у которого ничего за душой нет, и вся одежда, прикрывающая его тело,  — плод доброты сердца Генри Мюррея.
        — Все, что у тебя есть,  — оно на самом деле мое,  — сказал Холлису Алан Мюррей, вернувшись с похорон отца.
        Что ж, с этим вопросом теперь вроде все улажено, не так ли? Сидя в потемках, Холлис думает о своих деньгах. О женщине, спящей на его кровати. Почему ж никак не оставляет ощущение, что он такой же нищий, как и прежде? Его беспокоит Ричард Купер — тот не сдастся так легко, все звонит сюда и звонит. Холлис пока успевает подойти первым, снять и тут же повесить трубку. Но ведь рано или поздно рядом с телефоном может оказаться Марч — и что тогда? Ладно, позаботимся и об этом. Как до того о почто, когда до Марч так и не дошел ответ из ювелирных магазинов, охотно согласившихся выставить на продажу ее работы. Женщина с личными деньгами Способна бросить в самый непредвиденный момент, уйдет в любое время, и не остановишь.
        Задолго до того, как в доме зажгут свет, до того, как Хэнк пойдет кормить собак, Гвен станет писать письмо отцу, а Марч примется готовить кофейно-клюквенный пирог, Холлис надежно «позаботится» о телефонной связи.
        — Наверное, провод оборвался,  — роняет он, наблюдая, как Марч пытается дозвониться к Сьюзи, чтобы уточнить, не надо ли принести чего на праздничный обед.
        — Странно. А ты по-прежнему уверен, что не пойдешь с нами?
        — На ужин с этим старичьем?  — ухмыляется Холлис.  — Спасибо, предпочту полуфабрикаты.
        Однако он, на удивление, совсем не против их поездки к Джастисам и даже поощряет затею Марч. Просто дело в том, что в их отсутствие он без помех обшарит ее сумку, чемодан, заглянет во все ящички — убедится, что опасная корреспонденция действительно обезврежена и ни одно из писем Ричарда по назначению не дошло.
        — Проведи хорошо время. Повеселись как следует. И прихвати Хэнка — он умнет все, что Джастисы наготовили, их самих и дом в придачу.
        — Не забывай,  — Марч останавливается на пороге,  — у тебя всегда есть шанс передумать и успеть на десерт.
        — Я подумаю,  — обещает он, прекрасно зная, что предпочел бы психбольницу этой праздничной трапезе.
        — А Холлис что, не едет?  — спрашивает Хэнк, видя одну Марч, идущую к машине.
        Она протягивает ему на заднее сиденье свежеприготовленный кофейно-клюквенный пирог.
        — Нет. Ты же знаешь, он терпеть не может общества и светских бесед.
        — Бьюсь об заклад, оно его тоже,  — вставляет Гвен.
        Она сидит спереди, с терьером на руках.
        — Берешь собаку?  — удивлена Марч.
        — Одну ее здесь я не оставлю!
        Хэнк неуверенно оглядывается через плечо на дом.
        — Может, мне надо бы остаться.
        — Нет, не надо,  — опять звучит голос Гвен.  — Не чувствуй себя перед ним виноватым.
        — А я и не чувствую,  — с упором произносит парень.
        Гвен невольно улыбается: еще как чувствует.
        — Просто сегодня праздник, а он один.
        — Сам Холлис хочет, чтобы ты ехал с нами,  — объясняет Марч.  — Кстати, причина, по которой приготовленная Луизой индейка весит добрый десяток кило,  — та, что меня сопровождают два вечно голодных подростка.
        Доехав, Гвен и Хэнк первым делом идут выгуливать Систер (Марч решила, что собака на все время трапезы останется в машине). По правде говоря, им просто хочется побыть наедине, в этом дымном воздухе ноября, насквозь пропитанном сегодня запахом жареных каштанов, горящих дров и корицы. Ее аромат доносится из окон булочной, где сверхурочно трудятся над праздничными заказами.
        — Почему ты так зациклен на этом своем Холлисе?
        Терьер умчался вперед, по остаткам листвы, еще не сдутой ветром и не искрошенной в дорожную пыль, и они медленно бредут вдоль лужаек и оград.
        — Он, кстати, так и не дал мне еще документы на Таро.
        — Даст, не беспокойся. Он всегда держит слово.
        — Ага, ага… что-то не верится.
        — Даст,  — уверен Хэнк.  — Вот увидишь.
        Хэнк и Гвен гуляют дольше, чем хотели, но у Джастисов и без них полно гостей. Доктор Хендерсон с женой, Лафтоны — Харриет и Лари (все так любезны и занудны, что Холлис вмиг бы осатанел, присутствуй тут). Миранда, дочь Хендерсонов, тоже здесь, с минувшей весны свободная, как пташка,  — после развода. Эд Милтон, разумеется, тоже приглашен, вместе с Линдсей, своей двенадцатилетней дочерью. Пришла и Дженет Трейвис, новый местный адвокат (таковы уж обыкновения Дженкинтауна — десять лет, как тут живешь, а все еще «новый»), и муж ее, Митч, школьный преподаватель общественных наук.
        — Где вы пропадали целое утро?
        Сьюзи крепко обнимает подругу и берет у нее из рук кофейный пирог. Интересно, Марч знает, что в ее волосах обозначились белые прожилки? Это сильно старит.
        — Я почему звонила — хотела попросить захватить с собой немного яичного коктейля.  — Сьюзи приподнимает с пирога фольгу.  — С клюквой! Ой, как я это люблю!
        — Не знаю, я дома была.  — Марч вешает куртку и идет за Сьюзи на кухню.  — Пекла этот самый пирог.
        — А я звонила-звонила, звонила-звонила — никто трубку не брал.  — Сьюзи наливает им по стакану красного вина.  — У вас там одни старики, подойти к телефону не в состоянии?
        — Хорошо еще, что Эд Милтон не старик.
        Марч дегустирует стынущую на столе бататовую запеканку.
        — Ладно, не кипятись. Я не серьезно.
        Вошла Луиза Джастис, поймав последнюю фразу разговора.
        — Не обращай внимания, Марч,  — она всегда так говорит. Можно подумать, у нее ветер в голове, не знай мы ее лучше.
        — Его дочь меня ненавидит,  — вдруг ни с того ни с сего заявляет Сьюзи.  — Если она не прекратит быть такой букой, то и я стану несносной в ответ.
        — Ей всего двенадцать,  — увещевает Луиза.  — В шесть ее уже отправили в школу, и дома она бывала лишь на Рождество (и то, если повезет). Пока живет у матери в Нью-Йорке. Минувшим летом они переехали на Лонг-Айленд, и Линдси, себе на удивление, уже передружилась со многими ребятами из новой школы.
        Марч и Сьюзи бросают на Луизу пристальный взгляд.
        — Я вовсе не сую нос не в свои дела,  — вздрагивает та,  — девочка сама мне все рассказала. И тебе расскажет,  — обещает она Сьюзи,  — если дашь ей шанс.
        Все принимаются за кухонные дела.
        — Полагаю, Холлис решил не показываться. Надо же, какой сюрприз!  — язвит немного погодя Сьюзи, вычерпывая устричную начинку из стынущей индейки.
        — Он предпочитает полуфабрикаты, мир и тишину,  — отвечает в тон ей Марч.
        — Что ж, по крайней мере, тебе разрешил прийти.
        — Ты сама не хотела бы его здесь видеть — судя по тому, что ты… что обе вы говорили.  — И Марч, прекратив разливать по супницам густой кукурузный суп, смотрит прямо на Луизу.
        — Я рассказала ей о твоем… предположении,  — покраснев, сознается Сьюзи.  — О Холлисе и Белинде. Извини.
        — Это хорошо, что ты так поступила,  — произносит Луиза.
        — Правда?
        Сьюзи удивлена. Словно камень с души свалился.
        — Марч все равно ведь сделает так, как сама решит. Вне зависимости от того, что мы ей скажем. Не так ли, милая?
        — Именно так,  — кивает та.  — И я была бы вам несказанно признательна, не вмешивайся вы в мои дела. Вы же не позволяете другим рулить своими жизнями.
        — Один — один,  — резюмирует Луиза.
        Сьюзи наливает себе и Марч красного вина, а матери — ледяного шабли из холодильника, Луиза ободрительно кивает и делает глоток. Ей вспоминается, что некогда, в былые дни, Мюрреи часто приводили с собой на праздничные обеды Джудит Дейл. Та приносила свои изысканные блюда — яблочную коричневую «Бетти»,[30 - Популярный в Новой Англии рецепт пирога из запеченных кубиков хлеба и яблок, и коричневой коркой.] зеленые бобы с миндалем, луковый суп, восхитительную пиццу с сыром посередке — и всегда помогала управляться на кухне. «Как же повезло Мюрреям,  — постоянно говорила Судье Луиза,  — найти такую Джудит!» Целый год (до того, как ей стало все известно) она сажала Джудит рядом с мужем, а они, бывало, слова за всю трапезу не скажут, как если бы — догадывается сейчас Луиза — близость и желание заставляли их неметь. Интересно; держались ли они под столом за руки? Как довольна и удивлена она была, когда Судья вызывался помочь Джудит убрать со стола (в иных же обстоятельствах он и не думал снисходить до быта).
        — Мам, ты в порядке?  — спрашивает Сьюзи, ставя в духовку миску устричной начинки.
        Полон дом гостей, а Луиза стоит, задумавшись, со стаканом вина в руке.
        — В абсолютном,  — словно очнувшись, отвечает она и идет помочь Марч достать супницы с верхней полки шкафа.
        Изумруд в кольце, оставшемся от Джудит, мерцает всякий раз, как Марч тянет вверх правую руку,  — будто некая таинственная жидкость. «Довольно, перестань себя жалеть»,  — с трудом отрывает от кольца взгляд Луиза. Кольцо, в конце концов, это ведь не сердце, не душа, не муж, который рядом с тобой в постели каждую ночь, а всего лишь камешек, который только потому чего-то стоит, что для кого-то важен.
        — Ага, вот и индейка,  — говорит, войдя, Судья.
        Его единственная задача в праздник: нарезать фаршированную птицу. Луиза вынимает из шкафчика нож и большую разделочную серебряную вилку, оставшуюся после матери.
        На Судье, по обыкновению, костюм и галстук, и он кажется чересчур высоким в скромной по размеру кухне. Разделывая индейку, он поддразнивает женщин, снующих взад-вперед и уставляющих обеденный стол тарелками снеди. Он — вроде тот же человек; который каждый год на День благодарения стоит тут на кухне у Луизы и возится с набитой устрицами птицей. Но сегодня что-то не так, по-другому. Дрожат руки, когда он действует ножом. Мелко, еле-еле, незаметно — для всех, кроме Луизы.
        Покончив с индейкой, Судья идет к раковине. Рядом окно, откуда открывается вид на двор.
        — А вот и гости поневоле,  — замечает он через стекло идущих Гвен и Хэнка.
        — Похоже, для подростков взрослые — не люди,  — шутит Марч.
        — Готов поспорить, сейчас я этих мустангов диких заарканю. Предложу поесть — они и попадутся.
        Он выходит, и залп холодного воздуха проносится сквозь кухню. Рост у Билла Джастиса действительно немалый. Он пригибается на ходу под веткой персика, который Луиза посадила в первый год их брака. Тогда это был дом его родителей (потом те переехали во Флориду). Билл вырос здесь, и Луиза часто напоминала себе об этом, когда так и хотелось указать ему на дверь. Она просто не могла себе представить его живущим где-либо в другом месте. Так или иначе, сейчас слишком поздно думать о таких вещах. Что было, то было, сделанного не воротишь.
        — У тебя точно все в порядке?  — сомневается Сьюзи.
        Луиза подносит руку к лицу, словно желая развеять туман воспоминаний. Марч и Сьюзи тревожно на нее смотрят. Должно быть, на секунду обнажилась ее боль, что-то невольно вырвалось наружу.
        — Знобит немного,  — отговаривается она.  — Ничего страшного.
        Все трое, стоя у задней двери, выглядывают наружу. Терьер, зарывшись в кучу листвы, теребит зубами ветку, Хэнк и Гвен о чем-то шепчутся.
        — Все к столу,  — приблизившись, зовет Судья.
        Собака стремглав несется к нему, едва заслышав голос, и прыгает на руки, прежде чем он понимает, что толкнуло его в грудь.
        — О, да Систер от вас просто без ума,  — удивляется Хэнк.  — Поглядите-ка, что вытворяет.
        Терьер скулит, тявкает и лижет Билла Джастиса в лицо.
        — Ну, ну, прекрати, Систер, хватит,  — говорит Судья, но при этом, кажется, донельзя рад прижимать это создание к груди, несмотря на репейник в шкуре и грязь на лапах.
        Луиза на глазах бледнеет. Ясно как день: это была их собака. Его и Джудит Дейл. Ощущение такое, словно вместо холодного вина Луиза хлебнула горькой печали. Сьюзи, когда была маленькой, постоянно просила собаку, но Судья всегда говорил «нет». Мол, всюду будут клоки шерсти, грязь, шум…
        — Мам,  — произносит Сьюзи мягко. «Неужели ей все известно о папе и Джудит Дейл?» — Может, лучше убрать отсюда собаку,  — поворачивается она к Марч.
        — Извини,  — обменивается та со Сьюзи тревожным взглядом,  — я как-то не подумала. Пойду запру ее в машине.
        — Не надо,  — говорит Луиза,  — пусть резвится.
        Они смотрят, как Судья присел на корточки и нежно чешет за ухом терьера. Луиза чувствует: Марч и Сьюзи ее жалеют. Но что им известно о любви? Ты словно заключаешь с собой сделку, хотя и представить раньше не могла, что на нее согласишься. И так всякий раз, снова и снова.
        — Так, девушки,  — словно очнувшись, говорит Луиза.  — Берем ложки и приступаем к супу, пока он не заледенел.
        Этим молодым все видится черно-белым: любовь или отказ, да или нет. Луиза смотрит, как возвращается в дом муж, и почти физически ощущает всю весомость пятидесяти лет, проведенных вместе. Он ей известен от и до… и абсолютно незнаком. Что ж, она сделала свой выбор. Как Марч. Как Сьюзи. Они по молодости думают, что сожаление — это нечто, чего вовек не испытаешь, всегда поступая в точности так, как душа желает. Но порой это лишь вопрос силы переживаний. Что, предпочла бы Луиза не видеть Билла Джастиса за своим столом? Растить дочурку одной? С другим мужчиной — бесконфликтным, превыше всею ценящим комфорт — смотреть по вечерам телевизор и быть на все сто уверенной в его привязанности к ней?
        — Мы уже садимся за стол,  — говорит она ступающему на порог мужу.
        На его брюках там и сям красуются отпечатки грязных лап, костюм впору отдавать в химчистку.
        — Ну и на кого, скажите на милость, я теперь похож?  — Он смахивает щеткой сор с пиджака, руки отчего-то бьет мелкая дрожь.
        — Все не так ужасно,  — говорит Луиза, помогая ему чиститься,  — ткань замечательная, пятна сойдут.
        — Я всегда верил в твою способность творить чудеса,  — улыбается Билл Джастис.
        — Да неужто?  — иронично хмыкает она.
        В молодости он был неотразим, такой высокий, такой забавный, несмотря на всю серьезность его натуры. Она очень его любила. И любит до сих пор. Другая, может, и ушла бы. А она осталась с ним.
        — Что это с дочерью Эда?  — удивляется Судья.  — Никогда еще не видел такого мрачного, сердитого ребенка.
        Он словно отсутствовал в те времена, когда у Сьюзи был трудный период, точь-в-точь в таком же возрасте. Дочь ненавидела всех и каждого, включая и себя, но Билл Джастис был слишком занят, чтобы это заметить. Он работал и много времени проводил на Лисьем холме. Не чересчур ли торопливо Луиза все улаживала, всякий раз пытаясь успеть до того, как его машина подкатит к дому?
        — Ужасная вещь — эти девичьи двенадцать лет. Линдси просто волнуется, не окажется ли Сьюзи злой мачехой,  — поясняет она мужу.  — А я уверена, все будет хорошо.
        Входят Хэнк и Гвен, смущенные опозданием и в беспокойстве за Систер.
        — Я оставила ее в прихожей. Можно?
        — Разумеется.  — Отвечая девушке, Луиза почему-то смотрит на Судью.  — Все, что хочешь, лишь бы душа была довольна.
        К тому времени как Марч, Гвен и Хэнк покидают наконец Джастисов, уже поздно и так холодно, что в воздухе отчетливо видны следы их дыхания. Все дико переели, даже Систер (ей тоже достался порядочный кусок индейки с начинкой в придачу). Темно, красивая ночь: призрачно-дремотная, вся в силуэтах оголенных деревьев.
        — Спасибо, что взяли меня,  — благодарит Хэнк, когда они подъезжают к ферме.  — Блюда были просто объедение.
        Псы на подъездной аллее, встав на лапы, провожают «тойоту» взглядом. Хэнк привез им огромный кулек мясных объедков, которые, выйдя из машины, аккуратно раскладывает по обочинам.
        — Теперь я вижу, почему он тебе нравится,  — говорит Марч дочери.
        Гвен берет Систер на руки. Один лишь вечер, проведенный с нормальными людьми,  — и становится как божий день ясно, насколько же тошно ей здесь жить. Она смотрит, как Хэнк гладит этих ужасных псов, которых Белинда некогда из жалости приютила.
        — Ты ничего не видишь,  — отвечает она и, выйдя из машины, идет в дом.
        Марч, после давешней пары-тройки вместительных бокалов вина, слегка охмелела. Ей было весело сегодня нечастый случай за последнее время. Идя вслед за дочерью к входной двери, она замечает, что пикапа Холлиса нет на месте. В доме — тоже никого, кроме Гвен и Хэнка.
        — Если вас тревожит его отсутствие, я мог бы съездить на «тойоте» поискать,  — предлагает Хэнк.
        — Спасибо, не стоит. Я уверена, с ним все в порядке.
        Хэнк отправляется к себе наверх спать, а Марч названивает Сьюзи — поговорить об Эде Милтоне и его дочери,  — но телефон по-прежнему испорчен. Должно быть, провод замерз. Немудрено: в доме — холодище, да и снаружи температура порядочно упала. Марч делает себе чай и идет с ним в гостиную, откуда, сквозь окно, просматривается во всю длину аллея. Далеко за полночь там в некий миг возникают лучи фар пикапа.
        — Привет,  — произносит Холлис, войдя в гостиную и увидав Марч. Он хмуро усмехается, стягивая на ходу перчатки.  — Как все прошло?
        — Великолепно,  — с облегчением радуется она его улыбке, словно ей посчастливилось угадать правильный ответ. Похоже, он в хорошем настроении, и Марч, чем черт не шутит, отваживается задать встречный вопрос: — А ты где был?
        — Я-то?  — Холлис садится в мягкое кресло напротив. Ночной холод все никак его не отпускает, и он трет руки.  — Проехался к озеру Старой Оливы. Там стройку затеяли — надеюсь, удастся войти в долю. Потом мимо Джастисов ехал, но ваша вечеринка, наверное, уже к тому времени кончилась. Жаль, пропустил десерт.
        — И он был тоже великолепен.  — У Марч какое-то странное чувство. Холлис на нее не смотрит. Ни разу не взглянул.  — У тебя все нормально?
        — Единственная проблема: здесь собачий холод. Топка не работает.
        — Как и телефон.
        Холлис встает, идет к камину. Присев на корточки, кладет в него лучину и поленья. Всегда как-то спокойнее не смотреть в глаза тому, кому врешь. Хотя, по существу, ничего из того, что он сказал, не было ложью. Он действительно ездил на озеро — правда, не упомянул, чем там занимался: трахал Элисон Хартвиг.
        Ничего такого он не планировал. Заехал в маркет «Красное яблоко» за кормом для собак, а там — она, Элисон, покупает яичный коктейль матери и содовую детям. Он лишь взглянул на нее — и тут же понял: надо. Надо трахнуть хоть кого-нибудь, все равно кого!
        Он всегда, всегда был отдан на милость Марч! Его любовь к ней — как агония. Это из-за нее он чувствует себя нищим, попрошайкой, даже теперь, при его-то деньгах. Больше ему этого не вынести. Пусть теперь его просят. Пусть Элисон Хартвиг умоляет ей всадить.
        Подойдя, Марч кладет ему руку на плечо. Ее прикосновение неудержимо побуждает плакать. Но он не станет. Все вокруг шептались, когда умер сын: «Посмотрите-ка, ни одной слезинки…» Может, у него вообще нет слез. Может, он не человек вовсе. Так или иначе, плакать он не способен и — более того — не хочет.
        — Мне недоставало тебя сегодня,  — произносит Марч.
        Холлис тянется к ее руке, но по-прежнему избегает взгляда. Он, не мигая, смотрит на огонь перед собой — и горе тому, кто встанет у него на пути.
        20
        Холод с севера пришел в Новую Англию в виде мокрого снега и ледяной крупы. Декабрь. Ветер льнет к обнаженным стволам, сквозит меж супругами на их семейных ложах, срывает дранку с крыш и забивается в стенные трещины. Единственная зелень ныне — кусты остролиста и старые живые изгороди, да и те частенько белым-белы от снега. Бурундуки и куницы незаконно обживают подвалы, совы прокрадываются на чердаки. Ночная темь — что твой сапфир, все синее и синее. Зимы здесь бывают так холодны, что слеза замерзает, прежде чем сорвется, а дыхание пони обращается в лед еще в ноздрях, и его мучает удушье.
        В этом году декабрь столь льдисто-чист, что воздух, кажется, вот-вот издаст звон, словно колокол. В первую пятницу месяца, как издавна повелось, ставится городская елка — напротив муниципалитета, рядом с Основателем, который, знаменуя праздничность момента, будет украшен венком из плюща вплоть до Нового года. Неделя морозов — терпимо для жителя Новой Англии, но две-три — уже чересчур. У «Льва» всегда самый лучший бизнес в такое время года, что ни день — толпы посетителей. Обычно говорят, причиной тому крепкий сидр, подаваемый лишь в декабре, но старожилы знают: просто сейчас нечем больше заняться, кроме как сидр попивать да языком трепать, а «Лев» декабрьским вечерком — лучшее место для того и другого.
        — Здесь что, весь Дженкинтаун сегодня собрался?  — удивлена Сьюзи, переступая с матерью порог бара.
        Только-только закончилось заседание библиотечного комитета. Луиза там как секретарь (в следующем гору, слава богу, им уже не будет), Сьюзи — в качестве репортера, цель которого тиснуть в завтрашний «Горн» «увлекательнейшую» статью об очередной кампании по сбору средств.
        — Возьми два сидра,  — говорит Луиза, ища глазами свободный столик.
        Сьюзи идет к стойке.
        В такую пору года здесь в ходу довольно серьезные напитки, и гам стоит такой, что, сев, они сдвигают стулья, почти соприкасаясь головами,  — иначе слова не услышишь.
        — Да, и не забудь упомянуть в своей статье Харриет Лафтон. На ней держится весь наш комитет. Я, кстати, хотела Марч в него вовлечь, но с ней вообще нет никакой возможности связаться!
        — Знаю. Мне тоже пока не удалось.
        Сьюзи регулярно набирает номер фермы Гардиан — безуспешно. Недавно к ним звонил из Калифорнии Ричард, сказал, что точно так же не может дозвониться Марч, а от Гвен не получал ни весточки вот уже несколько недель. Услышав это, Сьюзи тут же собралась и поехала на ферму. И то, что она там увидела, ей очень не понравилось.
        — Что ты здесь забыла?  — сказал, завидев ее, Холлис.
        Неприкрытая враждебность его тона была столь явной, что Сьюзи непроизвольно отшатнулась. Она прикрыла рукой глаза от солнца, чтобы лучше понять выражение его лица, но понимать-то было особенно нечего: перед ней стоял дико раздраженный мужчина, испепеляющий ее взглядом.
        — Я приехала повидать Марч. Это что, федеральное преступление?
        Ответом ей был только ветер, сквозящий между ними. Взад-вперед хлопают расшатанные ставни дома.
        Сьюзи почти физически ощущает, как Холлис мучительно выискивает способ избавиться от нее, придумать на ходу какую-нибудь ложь. Странно, она никогда раньше не замечала, как он состарился. Фигура, конечно, моложавая, но сам он…
        — Ну и что будешь теперь делать, а? Вызовешь полицию и она под конвоем выпроводит меня с твоей земли?
        Прежде чем он нашелся что ответить, у двери появилась Марч. Она выбежала и крепко обняла подругу.
        — Почему ты не сказал мне, что здесь Сьюзи? Ты просто безнадежный мизантроп, и ничего тут не поделаешь.
        Марч обвивает его руками и, несмотря на хмурое выражение лица, целует. И в этот миг, в ее объятиях, Холлис счастлив.
        — Он вечно недоволен,  — говорит Марч, увлекая подругу на кухню пить чай.  — Что заварим? Твой любимый китайский «Улун»? Угадала?
        — Надо же, помнить еще, не забыла.
        Сьюзи сложно не разглядеть, как испещрены стали белым темные волосы Марч. Она перестала их подкрашивать и теперь скрепляет сзади серебряными заколками. Вошел Холлис и, позволив Марч подразнить его «пещерной нелюдимостью», вышел, но у Сьюзи ощущение, что он где-то рядом, слушает их разговор.
        — Мне тревожно за тебя.
        В доме тускло, холодно, на Марч плотный серый свитер (наверняка один из тех, что надоел Холлису).
        — Тебе всегда за меня тревожно,  — смеется она.  — Я, кстати, давно хотела к тебе заехать, но, как назло, «тойота» отчего-то «сдохла». Как только Холлис ее отремонтирует, я приеду. Вот видишь, нет никаких причин для беспокойства…
        «Нет, есть»,  — думает сейчас Сьюзи, сидя в баре рядом с матерью.
        — Сказать по правде, лучше бы Марч никогда сюда не возвращалась. И что она в нем нашла?
        — Любовь,  — произносит в ответ Луиза, и ее интонация удивляет горечью.
        Сьюзи, наклонив голову, внимательно смотрит на мать.
        — Ты что, правда думаешь, я ничего не знала?  — спрашивает та.
        — Ты это… о папе?
        — Не очень подходящая тема для обсуждения.
        Луиза теребит пуговицу на блузе. Даже косвенный разговор об отношениях Билла Джастиса и Джудит Дейл для нее непереносим. На Сьюзи накатывает волна огромной нежности к матери.
        — Тогда не будем больше об этом.
        — Вот и ладно,  — Луиза берет руку дочери в свою,  — договорились.
        — Пока сама когда-нибудь не захочешь,  — не удерживается та.
        — Ты опять?..
        — Ладно-ладно, давай поговорим о чем-нибудь другом.
        — Ты уже звонила Ричарду?  — помолчав, спрашивает Луиза.  — Дала ему знать, что навещала Марч?
        — Да. Он весь разбит из-за ее ухода, но больше всего его волнует, что на ферме живет Гвен. Тут, надо сказать, я его прекрасно понимаю.
        — Я видела ее как-то на побережье, в Глухой топи. Эту девушку, Гвен.
        — Ты серьезно?
        — Я принесла в тот раз продукты и теплую одежду от библиотечного комитета (среди прочего прекрасный свитер, кстати, чистая шерсть) и положила свертки на крыльцо, Алан ведь не любит, когда стучатся в дверь. И тут увидела ее.
        — Где, в доме?  — Сьюзи ушам своим не верит.  — Да ведь он ни с кем не разговаривает!
        — А вот с ней говорил.
        Гвен выбирается в Глухую топь, как правило, за полдень. У Хэнка на ферме всегда дел невпроворот, а еще подработки после школы, да сдача выпускной работы на носу, так что девушка большую часть времени абсолютно одна и свободна.
        Порой в Глухую топь она отправляется верхом на Таро, но обычно ведет его под уздцы, и потому ему, старику, эти путешествия не в тягость. Наступили холода, но конь все равно рад сопутствовать ей: там, у Труса во дворе, есть еще немного сладкой падалицы и растет высокая и солоноватая на вкус трава.
        Когда более-менее трезв, Трус рассказывает девушке о ее семье. Как все в городе любили ее деда, Генри Мюррея. Как другой дед и бабка — мистер и миссис Куперы — были о себе весьма-весьма высокого мнения. Про них ходила шутка, что каждое утро они специальным вентилем выпускают пар тщеславия из головы, а не то б взлетели, как воздушные шары. Трус говорит и о Дженкинтауне времен его детства. Озеро Старой Оливы было таким чистым, что хоть склонись и пей, по всем проселкам рыскали лисы, а в Глухой топи гнездились голубые цапли.
        Рассказал он как-то даже о дне пожара, когда погибла его жена, и почему у него сейчас такая жизнь (с этим «почему» Гвен, конечно же, в корне не согласна). Странно, но при этом он говорит о себе в третьем лице: «Алан Мюррей не зашел в горящий дом… Он стоял, стоял, стоял и не мог пошевелиться…»
        — И кто же вы теперь, если не Алан Мюррей?  — спросила однажды она.
        — Кто-то другой,  — сказал Трус так, будто это ясно словно божий день.
        И этот кто-то так надирается порой, что встать не может. Однажды, девушка тому свидетель, он в беспамятстве лежал на полу и дико дрожал. В другой раз она вошла и увидела его в каком-то дюйме от горки красных угольков, вывалившихся из железной печки. Гвен знает уже, где он держит свою заначку: под досками настила у кровати.
        В каждый свой приход она старается принести ему хоть какое-нибудь угощение. Обычно это хлеб и масло — любимая его еда. А еще она никогда не пробует его «лечить». В смысле, читать нотации о вреде алкоголизма. Гвен хорошо знает, каково это — когда суют свой нос в твои дела. Мать постоянно так поступает, и ни к чему хорошему это не приводит.
        У Труса в доме холодно, повсюду грязно, и все же Гвен любит здесь бывать. Может, удовольствие всякий раз возникает просто из-за ухода с фермы? Забавно. Глухая топь ей кажется реальной, а вот ферма Гардиан — зыбким сном.
        Телефон так и не починен, как и «тойота» матери. И ни одного письма из дома. Гвен трижды писала отцу — безрезультатно,  — просила выслать ей авиабилет в оба конца, чтобы слетать домой на рождественские каникулы. Хэнку о своих планах она ничего не сказала, и это вбило клин в их отношения. Дело, конечно, вовсе не в каникулах, а в том, что как только она получит бумаги на Таро, то одолжит у Сьюзи Джастис денег и наймет фуру — перевезти коня к себе, в Калифорнию,  — а обратно уже не вернется. Ей нужно выбраться отсюда — в чем она боится признаться Хэнку,  — и как можно скорей.
        Сегодня, когда Гвен идет в Глухую топь, погода — хуже некуда: с неба так и сыплет ледяной крупной, так что девушка решила оставить Таро на ферме. Рядом семенит Систер, и когда они наконец привходят, вся шерсть терьера в льдинках.
        Трус — бревно бревном. Вчера у него как раз был очередной поход в магазин, и, вернувшись, он позволил себе больше обычного, Гвен, даже не пытаясь поднять его с пола, накрывает сверху видавшим виды одеялом. Здесь холодно, от Труса плохо пахнет, однако девушка не уходит. Она думает о жизни: той, которую вела раньше — и столь ныне далекой. Теперь Гвен ясно понимает, что за отношения у Труса с его прошлым. Скорее всего, это еще одна причина, по которой она здесь, а не дома, в Калифорнии: нет той, кем она некогда была, и пытаться опять стать тем человеком — сродни прыжку в бездонную яму.
        Перед тем как уйти, Гвен вынимает кусок хлеба из пакета с продуктами (их с утра оставила Луиза Джастис) и крошит на крыльце для мышек, ради сохранности прочей еды. На столе оставляет записку: «Я приходила. Вы были в отключке. Увидимся завтра. Любящая вас племянница, Гвен».
        Уже поздно, свет дня сер и тускл, пора возвращаться обратно. Идти приходится по льду и грязи, вслед семенит Систер. Стайка скворцов пугливо разлетается врассыпную. Такое ощущение, будто здесь край мира. При каждом шаге слышен хруст: то панцирь рака-отшельника, то створки мидий, то ломкие стебли рогозы. Нынешней весной Гвен исполнится шестнадцать. Она целую вечность этого ждала. Так почему ж эта весна кажется такой невозможно далекой, словно цель, по которой дано лишь томиться — и никогда не достичь?
        Спокойные и тихие, девушка и терьер возвращаются на ферму. Они проскальзывают в дом через; задний вход, но, как оказалось, недостаточно быстро. На кухне — Холлис.
        — Я думал, ты сбежала и больше не вернешься.
        Он всегда так над ней язвит. Считает, наверное, что это жутко смешно. Ну ладно, у нее тоже есть что ему сказать.
        — Не судьба,  — дает ответный залп Гвен и, раз уж все равно с ним говорит, предпринимает следующий шаг.  — Ну как, пришли бумаги на Таро?
        Она очень старается задать этот вопрос как бы мимоходом, невзначай, но чувствует себя при этом полной дурой: раньше надо, был о, до переезда, настоять на получений прав собственности на Таро.
        — Бумаги?  — удивленно переспрашивает Холлис.
        Его горячий чай почти бел от молока.
        — Да, на коня. Помните? Он мой.
        — А, верно-верно: ты не отговаривала мать сюда переехать, а я взамен обязался оформить тебе право собственности на коня.
        — Именно так,  — издает вздох облегчения Гвен.
        — И ты… поверила?
        Холлис покачивает головой, будто перед ним самая жалкая из дур, которых он когда-либо встречал.
        Гвен стоит и смотрит, как он идет к раковине, неспешно моет и аккуратно ставит чашку на стеллаж.
        — Мне нужен документ на Таро,  — заставляет себя произнести она.
        — Не судьба,  — говорит он с интонацией человека, который отмахивается от назойливой мошки.  — Тебе его не видать.
        Гвен чувствует, как приливает к голове гнев. Все это время он водил ее за нос, обманывал, как малого ребенка. Холлис направляется к двери, будто ее вообще здесь нет так, пустое место. Может, поэтому она хватает чашку («веджвуд», английский — фарфор) и швыряет ему в спину. Та, не попав, вдребезги разбивается об пол.
        «Черт»,  — проносится у Гвен, когда Холлис разворачивается и подходит. Она сейчас его боится, хоть ненавидит себя за то, что так легко пугается таких, как он. Холлис хватает ее за руку, прежде чем девушка успевает отклониться. Терьер тут же поднимает лай, хриплый, яростный.
        — Ах ты, маленькая сучка.
        — Лучше бы тебе уйти,  — говорит Гвен так, будто вся ситуация у нее под контролем.  — Я серьезно.
        Систер лает как безумная. Гвен больно. Он что, хочет сломать ей руку? Он хочет, чтобы она сдалась, покорилась, и, будь она умнее, так бы и случилось.
        — Пошел ты…
        — А может, тебе просто нужна хорошая взбучка — и не будет никаких проблем?
        Он обхватывает Гвен за талию, и тут Систер, которая, бросаясь вперед и отступая, подбиралась все ближе и ближе, впивается ему в ногу. Зубы, сквозь ботинок, не достигают плоти, но Холлис вынужден ослабить хватку, чтобы пнуть терьера, который, взвыв, уносится из кухни. Гвен, вырвавшись, выбегает во двор. По счастью, дверь не успевает закрыться и вслед за ней стремглав несется Систер.
        Гвен бежит и бежит и, только оказавшись далеко от фермы, садится на каменную ограду и позволяет себе заплакать. Потом, увидев рядом Систер, берет ее на руки и идет дальше, по Хай-роуд, весь путь до города. Терьер повизгивает всякий раз, когда Гвен случайно касается его левого бока, того, в который пнул ногой Холлис! Сгустились сумерки, показался город. На Мейн-стрит — темень, слегка разбавленная по краям желтоватым светом уличных фонарей. У девушки в кармане меньше долларам, зайдя в телефонную будку у кафетерия «Синяя птица», она слышит сообщение: «У вас нет возможности сделать междугородний звонок, не введя номер вашей кредитной карточки» — которой у нее, разумеется, нет.
        Девушка бредет дальше по Мейн-стрит, мимо здания, где был раньше офис ее деда, Генри Мюррея, мимо библиотеки, мимо бара «Лев»… Улица, на которой живут Джастисы, на ее взгляд, самая приятная в городе: все дома белые, каждый дворик окружен белой же оградкой. В темноте фарады будто светятся, словно свет далеких звезд смешался с малярной краской их стен. О, чего бы Гвен только не дала — хоть на денек побыть членом семьи в одном из таких домов. С настоящими родителями, со спальней на втором этаже с детскими обоями и полным одежды платяным шкафом. Где все взрослые абсолютно точно знают, в которой часу ты должна быть к ужину.
        Гвен поднимается по ступенькам, собирается с духом и стучит.
        — Извините, мне очень не хотелось вас беспокоить,  — говорит она Биллу Джастису, открывшему дверь, и даже не догадывается, что глаза у нее все красные от плача.  — Вы не позволите воспользоваться вашим телефоном?
        Пережитый шок делает ее небывало учтивой.
        — Это дочь Марч,  — зовет Судья Луизу и дает девушке знак войти.
        В гостиной она ставит терьера на пол, и тот жмется к ее ногам.
        — Гуляли?  — осведомляется Судья.
        Гвен опускает глаза и видит, как грязны ее ботинки. Садится на кушетку и начинает их снимать.
        — Извините за эту грязь.
        Голос ее срывается, она вынуждена отвернуться. Из кухни появляется Луиза. Судья обменивается с ней тревожным взглядом.
        — Ей нужно сделать телефонный звонок,  — поясняет вслух он.
        — Пожалуйста, пожалуйста,  — говорит Луиза, уводя мужа в кухню и давая девушке побыть одной.
        — Что стряслось-то?  — шепотом спрашивает она там.
        — Понятия не имею.
        К сожалению, отца нет дома, и Гвен оставляет на автоответчике сообщение. Ей нужен авиабилет домой. Выслать его надо на адрес Джастисов — тогда гарантированно дойдет. «Люблю, скучаю…»
        — Ну как, удачно позвонила?  — спрашивает Луиза, когда девушка входит на кухню, неся в руках ботинки, чтобы не наследить.
        Терьер не отстает от нее ни на шаг.
        — Не совсем. Мне может сюда прийти письмо от отца. Вы не против?
        — Нисколечко,  — заверяет Луиза, гадая про себя, что бы это значило.
        На кухонном столе накрыт ужин. Куриный пирог, бисквиты, брюссельская капуста в масле… Вид настоящей домашней стряпни наполняет глаза девушки слезами. В холодильнике на ферме — шаром покати, и никого, похоже, не волнует, сыты они с Хэнком или нет. «Тойота» матери так и не починена, так что Холлис возит Марч, если нужно, в маркет «Красное яблоко» или едет с Хэнком в большой оптовый магазин у Глостера.
        — Пообедаешь с нами?  — спрашивает Луиза, прекрасно видя, какими глазами Гвен смотрит на еду.
        На самом деле ей хотелось бы не только пообедать, но и поселиться здесь. Она попросила бы добавку, затем еще одну, с яблочным пирогом на десерт, потом поднялась бы наверх и хорошенько выспалась бы в комнате для гостей, на чистых белых простынях, с терьером, свернувшимся в ногах клубочком. Но вся проблема — в ее привязанности. Словно преданность теперь — синоним слова «гибель».
        — Нет, спасибо, мне лучше вернуться.
        При этих словах Луиза, вздрогнув, вспоминает ветреный вечер, тот самый, годы назад, когда она увидела кровоподтеки на руке Белинды.
        — Ты никуда сейчас не пойдешь,  — решает она.
        — Но ведь это совсем рядом. Не стоит за меня беспокоиться.
        Вошедший на кухню Судья видит непреклонное лицо жены. Стало быть, вариантов нет: его обед на часок-другой откладывается.
        — Я тебя подброшу,  — предлагает он.
        На обратном пути как раз можно будет заехать на кладбище (что он делает по два-три раза в неделю).
        Они выходят во двор к видавшему виды «саабу».
        — Дай пинка передней шине.
        Гвен непонимающе смотрит на Судью, затем улыбается и пинает колесо.
        — Это поможет моему «саабу» завестись,  — поясняет он.
        Старенький седан надрывисто хрипит в ответ на подачу газа, но все же заводится, и они трогаются по направлению к 22-му шоссе. Билл Джастис не любит эту дорогу, но все равно с некоторых пор не в состоянии заставить себя ездить по старой трассе — той, что ведет мимо Лисьего холма. Он не в силах видеть опустелый дом, все окна которого погасли.
        На Чертовом Углу, на повороте, «сааб» вдруг пошел юзом.
        — Опасное местечко,  — роняет Судья,  — лучше держаться от него подальше.
        Лишь только они въехали на подъездную аллею и седан, хрипя, остановился, Гвен хватается за ручку дверцы. Ей нужно быстро сказать спасибо, попрощаться и выйти. Она уже согласна держать язык за зубами и поступать впредь осмотрительнее, любой ценой избегая Холлиса. Но Билл Джастис тоже выходит из машины.
        — Надо бы зайти поздороваться с твоей матерью,  — информирует он на ходу, направляясь к дому в темпе, которому бы позавидовала и молодежь.
        Красные псы как один лают; Систер — на руках у Гвен, которая еле поспевает за Судьей,  — хрипло огрызается в ответ.
        — Наверное, это не очень хорошая идея,  — пытается остановить его девушка.
        — Почему?
        Билл Джастис останавливается и внимательно на нее смотрит.
        Этого Гвен ему сказать не может. Не может высказать свой затаенный страх: его приход наверняка адски взбесит Холлиса, и все они в итоге дорого поплатятся за это.
        — Поверьте, нет никаких причин для беспокойства.
        — А кто тут говорит о беспокойстве?  — удивляется Судья, поднимаясь на веранду и стуча в дверь.
        Он прекрасно чувствует: Гвен отчаянно этого не хочет. Бессчетное количество раз наблюдал он подобное в суде, постоянно слыша фразу «поверьте, нет причин для беспокойства» — из уст жертвы, особенно в семейных столкновениях. Поначалу, сев в судейское кресло, он еще не понимал условного кода, способа, которым реальный факт донельзя искажен и при этом умудряется предстать правдивым. «Он не серьезно, он этого не хотел… я не хотел… мы не хотели…» — но тем не менее именно это, серьезней некуда, и произошло. После десятков проведенных в зале суда лет Билл Джастис обзавелся безошибочным детектором лжи — в своем мозгу. Забавно: при этом он все еще способен, придя домой, лгать своей жене, убеждая себя, что это для ее же собственного блага.
        Дверь открыл Холлис. И резко остановился, увидев на пороге Судью.
        — Чему обязаны такой честью?  — Его тон любезен, вопреки тому, что творится у него внутри.  — Вряд ли вы приехали предложить нам герлскаутское печенье.[31 - Девочки-скауты (girl scout) в Америке обычно обходят дома, предлагая купить особое печенье. Вырученные деньги идут в фонд этой организации.]
        — Конечно нет. Я просто подкинул Гвен домой.
        Девушка проскальзывает в дом, словно пытаясь стать невидимой. Холлис дает ей пройти, но для Джастиса дверь шире не открывает. Будь это кто другой, он просто хлопнул бы дверью перед носом. Но перед ним Судья, и остается лишь криво улыбаться.
        — Ох уж эти подростки,  — Говорит Холлис.
        Он мучительно пытается определить по выражению яйца Судьи, рассказала ли ему Гвен об их стычке на кухне,  — и не может (Билл Джастис, в конце концов, недурной игрок в покер, а уж эта игра учит скрывать, известно ли тебе что-либо или нет).
        — Нельзя ли мне поздороваться с Марч?
        — Нельзя, она уже спит,  — имеет наглость произнести Холлис, хотя нет еще и семи вечера.
        Эта ложь, возможно, сработала бы, не услышь Марч дружного лая псов. Она выглянула в окно и увидела во дворе хорошо знакомый ей седан. Натягивая на ходу свитер, Марч сбегает, босоногая, вниз.
        — Как мило, что вы к нам заглянули!
        Здесь никогда не бывает гостей, и, хоть Марч говорит себе, что и без них неплохо, она страшно рада видеть Джастиса.
        — А я хотела звонить Луизе, поблагодарить за тот чудесный вечер.
        Ее волосы распущены, и хорошо видно, как целые пряди побелели. А эта худоба? Неужели со Дня благодарения можно так сильно сбавить в весе?
        — Я просто довез Гвен из города домой,  — поясняет он свое появление.
        — Она что, ходила в город?  — спрашивает Марч у Холлиса.  — А я и не знала.
        Теперь Судья понимает наконец, что здесь не так. Марч — как сомнамбула. «Проснись,  — так и хочется крикнуть ей,  — открой глаза!»
        — Выходит, что ходила,  — безучастно комментирует Холлис.
        — Что ж вы стоите на пороге? Входите, входите,  — Марч по-прежнему очаровательна, когда улыбается.  — Чай, кофе?
        Проходя в гостиную, Билл Джастис краем глаза видит кухню: тусклый свет и голо, будто здесь никто и не живет.
        — С таким прекрасным кулинаром, как миссис Джастис, Судье определенно не захочется нашего чая. Не так ли, ваша честь?
        Холлис в упор смотрит на Судью, и если тот не ошибается (а это редко с ним бывает в таких вопросах), то это явная попытка устрашения под маской внешнего приличия. Он уже наблюдал такое прежде, на предварительных слушаниях и на самих процессах, и абсолютно точно знает, что говорит взгляд подобной категории людей. Не вздумай совать нос в мои дела, иначе худо будет.
        — Луиза всегда очень рада тебя видеть,  — обращается он к Марч.  — Как насчет этой пятницы?
        Марч смотрит на Холлиса.
        — Не получится,  — отвечает за нее тот.  — Пятница не подходит.
        Марч обвивает рукой Холлиса за талию.
        — Да, к сожалению, у нас другие планы. Все равно передайте Луизе огромное спасибо за приглашение.
        — Ладно,  — кивает Судья,  — будем на связи. Что-нибудь да придумаем.
        Холлис стоит в дверях, пока Джастис садится в машину, заводит ее и выезжает на аллею. Лишь когда седан свернул на трассу, он закрывает дверь и идет к маленькой голубой комнатке, где Гвен прислушивалась к каждому слову, что доносилось сквозь тонкие стены.
        — Что-то случилось?  — еле поспевает за ним Марч, но он ей даже не отвечает.
        Не обязательно ей вникать во все детали; он сам, в конце концов, в состоянии вразумить эту девчонку.
        Холлис встал в дверном проеме. Гвен на своей кровати, обернута в простыню, хоть это и никудышная защита. Она чувствует, как все в ней сжалось, будто ее сейчас ударят.
        — Если ты хоть раз еще приведешь сюда Судью — серьезно пожалеешь.
        — Подожди, что происходит?  — спрашивает в замешательство Марч.
        — Не вмешивайся, дай мне уладить это дело,  — обрывает ее Холлис.  — Ты поняла, что я сказал?  — оборачивается он к Гвен.
        Та молча кивает, следуя своему решению не перечить; готовая согласиться с любым требованием, которое взбредет ему на ум; радуясь, что из-за простыни он не видит, как ее бьет дикая дрожь, и благодарная, что рядом мать, присутствие которой означает хоть какую-никакую защиту.
        — Я не хочу видеть ни Судью, ни кого-либо еще в пределах своей собственности,  — информирует он Марч.  — И сей молодой особе надо это как следует запомнить.
        Это выражение его лица Марч слишком хорошо известно. На него нашло, он не уступит. Он видит только двери, что были перед ним всегда закрыты,  — а не то, что сейчас он с ходу может войти в любую из них.
        — Хорошо, хорошо,  — мягко произносит Марч.  — Билл Джастис здесь больше не появится.
        Она считает про себя до десяти, и к последней цифре Холлис разворачивается и выходит во двор. Хлопнула сетчатая дверь, раздалось эхо — то прихваченная морозом рама бьет о столь же холодное дерево проема. В этот тихий вечер декабря слышны на морозном грунте его удаляющиеся шаги, клацанье печатной машинки сверху (Хэнк работает над выпускной работой, посвященной Аарону Дженкинсу) да слабое поскуливание Систер, спрятавшейся от страха под кровать. Марч, подойдя к окну, видит Холлиса. Тот стоит и смотрит вверх, на звезды.
        — Он не хотел… Он не серьезно…
        Гвен смотрит на мать и чувствует странную нежность, как после плача.
        — Мама,  — произносит она с интонацией взрослого, поясняющего ребенку простую, как дважды два, задачку,  — он совершенно серьезно.
        21
        Сьюзи Джастис торопится домой после бурной поездки во Флориду. Всего за шесть дней она успела побывать в Палм-Бич, Форт-Лодердейле и Майами и даже заскочила на пару часиков в Орландо. Ей нужно написать для «Горна» цикл статей о том, где лучше селиться после выхода на пенсию или просто провести свободную недельку, позагорать, поплавать. Она, конечно, не напишет в этих жизнерадостных статьях, как до безумия не хочется после теплых краев возвращаться в родимый собачий холод и что лучше бы был у тебя человек, который вынет корреспонденцию из почтового ящика в твое отсутствие и приглянет за топкой в подвале (которая, похоже, приказала долго жить, и ты возвращаешься в стылый, как ледышка, дом, с трубами, что вот-вот лопнут от мороза).
        Сейчас, когда в подвале возится Кен Хелм (чинит чертову топку), а Сьюзи, все еще в куртке и перчатках, заваривает себе чай на кухне, в дверь стучат. Это Эд Милтон — с пиццей и двумя ее лабрадор-ретриверами. Всю эту неделю псы жили у него и теперь следуют повсюду за ним по пятам, глядя с нескрываемым обожанием (еще бы — кто, как не он, отмерял им гранулированный корм!).
        — Класс!  — не удерживается Эд при виде загара Сьюзи, хотя солнечная Флорида и не с такими блондинками справлялась.
        — У меня просто кончился крем от солнца,  — объясняет та.
        — А ты, часом, не в тропики, не на форум южнотихоокеанских стран ездила? Надо было мне с тобой поехать, убедиться.
        Отчего руки Эда, обвившие ее, так теплы? Из-за окружающего холода или ей действительно его не хватало?
        — А я бы тебе не разрешила,  — шепчет Сьюзи.
        Из подвала доносится лязганье металла о металл.
        — Что там?
        — Кен Хелм,  — поясняет она.  — Топка гробанулась.
        Ей очень не хочется признаться себе; в том, что она действительно скучала по Эду, и Сьюзи злится. Нет, совсем не так желала бы она вести свою жизнь: с томлением при разлуках и в полной уверенности, что они заберутся в постель, как только за Кеном закроется дверь, хоть нужно еще настрочить целых четыре «курортные» статьи. Завтра же пойдет в библиотеку и отыщет там какой-нибудь путеводитель, нечто вроде «Отдых во Флориде», поскольку, откровенно говоря, она куда больше разузнавала о прошлом Холлиса, чем вникала в сравнительные характеристики тамошних ресторанов, парков и мотелей.
        — Так вот, самое интересное,  — продолжает взахлеб рассказывать она Эду за поеданием пиццы,  — что все — представь себе!  — абсолютно все избегали упоминания о нем. Его адвокат наотрез отказался со мной встретиться. Я ходила в район его многоэтажек в Орландо (он там совладелец), и никто не захотел говорить со мной. Даже вахтер. Пошла на его ипподром в Форт-Лодердейл — та же история: все словно воды в рот набрали. Словно он вообще не существует, хотя, поверь мне на слово, недвижимости у него там — не перечесть.
        — Стало быть, результатов — ноль?  — спрашивает Эд, уплетая второй кусок пиццы и не отрывая глаз от Сьюзи.
        — Не совсем. Я отыскала-таки одного парня,  — тут она смеется, увидев выражение лица Эда.  — Не ревнуй, тому «парню было лет семьдесят: бывший наездник, все еще таскает воду и овес ипподромным лошадям. Так вот, я оплатила ему выпивку в баре и осторожно завела речь о Холлисе. А он в ответ: «А, мистер Смерть…»
        — Что-о?
        — Сама не понимаю. Еще он сказал, что Холлис делал свои деньги у богачей и к тому времени, как закончил, сам стал не беднее их.
        — Как ты сказала?  — перестав жевать, переспрашивает Эд.  — Тотализатор, скачки и темные субъекты с миллионами в карманах? Я правильно понимаю?
        — Именно. Думаешь, незаконные ставки?
        — Сьюзи,  — медленно, с расстановкой произносит Эд,  — не ходи дальше этой дорожкой.
        Сьюзи щурится. Похоже, она взяла-таки верный след. Пронеслась волна теплого воздуха, и внизу загудела топка.
        — Никогда, слышишь,  — говорит она с напором,  — никогда мне так не говори. Я серьезно.
        — Ладно, если хочешь, я скажу тебе, что думаю. В суде это называют мошенничеством со страховкой.
        — Ну вот,  — кричит Кен Хелм из подвала,  — теперь работает!
        — Бывали такие случаи на ипподроме «Олимпия». Представь себе: лошадь, купленная за бешеные деньги, вдруг перестала брать призы. Тогда самое рентабельное дело — несчастный случай. Желательно с летальным исходом. И ты получаешь кругленькую сумму страхового платежа.
        — Есть!  — ликует Сьюзи.  — Я взяла его!
        Эд качает головой.
        — Ты ничего не сможешь доказать. Участие Холлиса в чем-либо подобном было так давно, что на сегодня нет никаких записей — подчищены даже в гроссбухах тех самых одураченных страховых компаний, и каждый, с кем ты встретишься по этому поводу, внезапно заболеет кратковременной потерей памяти.
        — Так что теперь, мне все забыть? После того, что он творил?
        — Некоторым и не такое сходит с рук.
        В тоне Эда Милтона чувствуется горечь.
        — Но кто-то должен заставить его расплатиться за все, что он сделал,  — произносит Кен Хелм.
        Он поднялся наверх, грязный с головы до ног от возни с топкой в подвале; на стенке, к которой он сейчас прислонился, останется налет черной пыли.
        — Привет, шеф,  — говорит Кен Эду.  — Я, как мог, топку починил,  — обращается он к Сюзанне,  — Однако со временем без новой вам не обойтись.
        Она провожает его до двери.
        — Будете продолжать искать что-нибудь на Холлиса?  — спрашивает Кен перед уходом.
        — Не знаю, не знаю. Может, и опущу руки.
        Нет у нее духу сказать ему, что суд, которого она желает,  — не обязательно земной. Как в Евангелии от Матфея (единственное, что она из всей Библии помнит): «Милосердия хочу я, а не жертвы».
        Вечер. Сьюзи распаковывает чемодан и слышит, как Эд пустил воду в душе. Бог весть отчего, звук льющейся воды успокаивает ее, дает надежду. Да уж, она всех в Дженкинтауне удивит, включая и себя саму, выйдя замуж за этого Парня. Супружество, в конце концов, это доверие, без которого не сделать шаг в неведомое. «Мы будем вместе… Мы — одно, с сего дня и до скончания века…»
        Билл Джастис тоже сейчас размышляет об этом, сидя на кухне с включенной на ночь лампой. Супружество… Что это? Взаимовыгодный договор? Обещание преданнейшей любви? Соглашение, заключенное с другом или даже с врагом, а чаще всего — с абсолютно неизвестным тебе человеком, которого, как тебе кажется, ты знаешь полностью? И можно ли любить двух одновременно? Судья ломает голову над этим вот уже три десятка лет, а ответа как не было, так и нет. По-разному люди понимают суть любви, а Билл Джастис слишком стар и утомлен, чтобы надеяться на прояснение этого вопроса.
        И все равно он думает сейчас о Джудит Дейл, как и всегда в столь поздний час, когда большинство горожан уже давно в постели. Люби он ее — разве позволил бы жить так, как она жила? Вечно в ожидании, выгадает ли он время для нее, без надежды завести ребенка. Но он действительно любил ее — вот в чем штука — и до сих пор любит. С этим чувством Билл Джастис часто садится в свой седан и едет, едет, едет — выплакаться наедине. О, как бы он хотел открыться Луизе — бесценному другу на протяжении всех этих лет! Судья, надев пальто, с ключами от машины идет к черному ходу. На кухню входит Луиза.
        — Вот, пришло сегодня утром,  — подает она адресованный Гвен пухлый конверт.
        — Авиабилет?  — догадывается Судья.
        Луиза кивает.
        — Надеюсь, да. Почему бы тебе не завести его по пути на кладбище?
        Судья смущен. Она действительно произнесла эти слова или ему почудилось?
        Луиза разглаживает на спине складки на пальто. Она готова отойти ко сну, волосы уложены, лицо вымыто. Она — словно девушка, на которой он женился десятилетия назад.
        — Луиза,  — произносит он.
        — Ничего, я подожду тебя.
        Она боится, что Билл Джастис после всего, что было, вдруг станет просить прощения. Луиза просто хочет, чтобы он понял: она все знает. Вот и все.
        — Я приготовлю нам чай.
        Подъезжая к ферме, Судья размышляет о том, что его, немало повидавшего на своем веку, люди по-прежнему продолжают поражать. На 22-м шоссе — почти пусто. Небо без луны. Судья выходит из машины и идет к дому. Теперь он человек, который много осознал. Например, разницу между свободой и ее злоупотреблением. И то, что лишь глупец по недомыслию решается испытывать судьбу.
        Дверь открыла Гвен. На ней тяжелый, плотный свитер, волосы растрепаны, сонные глаза. Холлис с Марч наверху, девушка варит кофе Хэнку, который завершает выпускную работу об Аароне Дженкинсе (должно быть, всю ночь над ней коптел; завтра сдавать).
        — Я не просила вас приезжать,  — говорит напрямик Гвен, увидев на пороге Билла Джастиса. Она шагает за порог, держа дверь полузакрытой.
        У девушки появилось нервное обыкновение покусывать губы, отчего на них выступает кровь, которую она, похоже, даже не замечает.  — Холлис не любит посторонних.
        — Я привез письмо от твоего отца.
        — О, замечательно!  — облегченно выдыхает девушка.
        Она берет письмо, вскрывает. Толкнув носом дверь, к ним вышла Систер и нюхает ботинки Джастиса.
        — Билет на самолет,  — объявляет Гвен и удивленно добавляет: — Два билета?
        — Он просто все еще надеется…
        — Что ж, по-видимому, я в этом ничего не понимаю.
        — Не думаю. Ты уже достаточно взрослая — понимать, когда речь идет о любви.
        — Во всяком случае, между ними,  — кидает девушка взгляд на окна спальни,  — ею и не пахнет.
        Судья идет к машине, а Гвен, засунув билеты за пояс джинсов, поднимает Систер на руки и входит в дом; Хэнк — все так же за столом, перед ним разложены листы, но ручка лежит рядом, он не пишет.
        — Зачем Джастис приезжал?
        Боже, он что, второй Холлис? Нет, вроде не похоже. Хэнк не ревнует, он — в отчаянии, чувствуя себя так всякий раз, когда видит, что теряет Гвен.
        Сипит и завывает, заводясь, седан Судьи. Так громко, что Гвен остается лишь молиться, чтобы не услышал Холлис.
        — Ни за чем,  — отвечает она торопливо.  — Просто заглянул, и все.
        У Хэнка защипало в глазах. Возможно, он уже ее потерял.
        — Черт!  — роняет девушка, услышав наверху шум.
        Это Холлис, хлопнув дверью спальни, уже спускается по лестнице, кляня ее на чем свет стоит. «Сука,  — слышится уже рядом,  — никто, похоже, за всю жизнь не удосужился заняться твоим воспитанием, но теперь все будет по-другому…»
        — Что случилось?  — спрашивает Хэнк у ворвавшегося в кухню Холлиса.
        Парень так быстро вскакивает из-за стола, что опрокинутый кофе растекается по исписанным листам выпускной работы, а тот вместо, ответа хватает Гвен за шею и трясет, будто она крот, имевший несчастье оказаться у него в саду.
        — Я что, не говорил тебе, что не хочу здесь видеть Джастиса? Однако ты, похоже, считаешь себя слишком важной птицей, чтобы слушаться меня.
        — Я не должна тебя слушаться,  — отвечает Гвен ему в лицо.
        Она чувствует, ему ничего не стоит сломать ей шею, однако ей уже плевать. Она ненавидит его и ни о чем другом в этот момент не может думать.
        Марч спустилась из спальни и стоит в дверях. Теперь она понимает, как люди деревенеют. Понимает Алана, который не в силах был пошевелиться, смотря на полыхающий огонь.
        Вот ее дочь, бледная, слезы катятся из глаз. Вот мужчина, которого Марч любит, чьи руки на горле дочери.
        — Ты у меня научишься уважать то, что я говорю!
        — Не думаю.
        Гвен видит, как Хэнк пытается загородить ее, но не это придает ей мужества. Ее и впрямь не волнует, что сейчас сделает ей Холлис. Пусть делает. Это лишь докажет ее право считать его ничтожеством.
        — Не нужно.  — Хэнк становится между ней и Холлисом.  — Не поступайте так.
        Он действительно просит. Понадобилось бы — опустился бы на колени.
        Холлис холодно смотрит на парня, затем словно что-то переключается у него в мозгу.
        — Что ж, ты прав.  — И он идет в гостиную, к ружью мистера Купера, все еще висящему на стене в чехле.
        — Черт!  — вырывается у Хэнка, когда он слышит, как хлопнула передняя дверь.
        Парень бежит к черному ходу, в надежде перерезать Холлису путь и попытаться поговорить с ним.
        Красные псы, как один поднявшись, выходят на, дорожку поприветствовать Хэнка, но он несется мимо. Не нравится ему этот подозрительный спазм в желудке. Какой-то странно тихий сегодня вечер. Воздух — ломок, словно сухая хворостина.
        — Теперь ты видишь, кто он?  — спрашивает Гвен мать.  — Теперь ты мне веришь?
        Марч знает: он всегда потом раскаивается. Через часа два-три, ночью, когда она пустит его в постель, он будет плакать. Будет говорить, что не хотел, что это не серьезно… И она ему поверит.
        — Гвенни, милая, ты не понимаешь,  — начинает было Марч, а потом ловит себя на мысли: «И очень-очень надеюсь, что никогда не будешь понимать».
        Гвен поднимает на руки Систер и хлопает, выйдя, дверью. Она бежит туда, где Хэнк, и чем к нему ближе, тем явственнее чувствует горький запах сена. В конюшне Холлис, с ружьем под мышкой, открывает деревянную дверцу стойла. Таро в панике от его близости. Конь лягает перегородку за собой и трясет головой из стороны в сторону.
        — Давайте не будем ничего предпринимать, прошу вас,  — уговаривает Хэнк.  — Завтра вы совсем иначе себя почувствуете.
        — Да ну, правда?  — Тон Холлиса изумленно весел, хоть рот сжат в тонкую белую полоску.  — Полагаешь, меня интересует, черт тебя дери, твое мнение?
        — Уже довольно поздно.
        Нет еще и десяти, но Хэнк пытается хоть как-то оттянуть время. Его голос звучит успокоительно, вопреки тому, как дико здесь неспокойно. Он пытается остановить вошедшую Гвен, и она уже готова оттолкнуть его руку, но тут бросает взгляд на Холлиса и понимает: лучше оставаться там, где стоишь.
        — А, теперь ты станешь рассказывать мне, который сейчас час?
        Его голос звучит будто с отдаления в миллионы миль: Гвен дрожит и сильно-сильно прижимает к груди терьера.
        — Тебе нужен наглядный урок, милочка, что случается, когда вещь тебе не принадлежит. Можешь начинать просить. Но только это не поможет.
        Гвен чувствует, как холодный воздух врывается в ее легкие при каждом вдохе. Чувствует Хэнка рядом, с его натянутыми, как тугая струна мышцами. Он готов что угодно предпринять, но вот что именно — и сам не знает.
        — Ну давай,  — говорит Холлис,  — проси.
        У девушки странное самоощущение. Будто что-то кипит внутри.
        — Пожалуйста, не надо,  — произносит она.
        Холлис секунду размышляет, потом качает, головой.
        — Нет, не пойдет. Мало. Давай еще.
        Всегда будет мало — вот в чем штука, понимает теперь Гвен. Есть поступки, которые свершаешь до того, как на них решишься. Так и сейчас: не сознавая полностью, что делает, она подбегает к стойлу и, распахивая дверцу настежь, кричит коню: «Беги!»
        Таро рвет с места так стремительно, что Холлис вынужден отпрыгнуть, и когда хватается за ружье — его мишень уже на воле, бежит так быстро, что и ветер не догонит, оставляя по себе морозные клубы выдохов.
        Холлис подходит к выходу, целится, стреляет, но Таро уже перемахнул через ограду и взмыл в прыжке над следующей. Слышен его бег — расседланного, горячего — в этот холодный черный вечер.
        Когда конь доскакал до Глухой топи, Трусу как раз снился снег. Он открыл глаза и услышал топот. За окном и впрямь падает снег, а у яблони стоит конь Белинды, бьет копытом мерзлый грунт, ища остатки падалицы.
        Трус поднимается (он, по обыкновению, спал, не снимая пальто и ботинок) и выходит во двор.
        Идет к коню и смотрит, как тот ест. Потом берет веревку и привязывает его к дереву.
        — Ну вот,  — говорит Трус,  — это твое место.
        Налив себе по возвращении в дом стаканчик, он садится с ним на кособокую веранду и сидит там, глядя на коня, пока в одиноко стоящих воротах не появляется Гвен. Ее маленькая белая собачка семенит следом. Взгляд у девушки странный, лихорадочный, на лице — огромный пурпурный кровоподтек. Холлис ударил ее только один раз, когда она проходила мимо, но абсолютно не сдерживаясь, по-настоящему сильно. Под кожей лопнули кровеносные сосуды, отметина останется на добрые недели три.
        У Труса возникает странное чувство в теле — будто его кто-то поджег.
        — За что это он так?
        Девушка смотрит прямо перед собой, из глаз текут слезы.
        — Я не дам ему забрать коня, не переживай,  — произносит он вдруг с убежденностью, которой от себя не ожидал.
        Да, он убьет любого, кто придет за Таро, или сам погибнет — если только в тот момент не будет в стельку пьян (но сейчас не время перед девушкой упоминать об этом варианте).
        — Правда?  — спрашивает с надеждой Гвен, осознавшая уже, что ни остаться здесь, ни взять с собой Таро не сможет.  — Вы серьезно?
        — Обещаю,  — веско произносит Трус.
        Немного погодя появляется ищущий девушку Хэнк. Он оставался на ферме, пока Холлис не успокоился. Так нужно было, убеждает себя парень. Он мог бы подскочить и защитить Гвен, когда Холлис поднял руку и ударил, но все случилось так внезапно, на него словно столбняк нашел (по крайней мере, так он себе это объясняет).
        Холлис ведь не хотел… даже не думал… Он просто словно бомба, которая, не обезвредь ее, рванет, когда меньше всего того ждешь. Гвен когда-нибудь поймет это. Поймет, почему Хэнк не вступился. Он же не на стороне Холлиса. Это просто вопрос лояльности, преданности, что ли. Вроде обещания своей стране отправиться на дурацкую, никому не нужную войну.
        Гвен — на полу у Труса, закутана в замызганное шерстяное одеяло, которое бог весть когда принесла сюда Джудит Дейл.
        — Давно пора,  — говорит Трус вошедшему Хэнку.  — Боже, парень, как ты медленно.
        Медленно или быстро — уже не важно после того, как Хэнк видит пурпурный след удара на лице Гвен. Холлис сильно приложился; он не сдерживался, он хотел.
        Пытаться оправдываться? Сесть рядом, обвить девушку руками, шептать о том, как ужасно то, что стряслось, и как он виноват? Говорить, что Холлис, наверное, уже раскаивается и что не думал осуществлять свои угрозы в отношении Таро? Нет смысла.
        «Боже, как ты медленно»,  — звучит эхом в голове у Хэнка, когда Гвен переплетается с ним пальцами и кладет голову на его плечо.
        — Тут нет твоей вины…
        Трус закемарил, и им так хорошо наедине друг с другом.
        — …просто так случилось.
        Хэнк в ответ коротко смеется, резким, уничижительным по отношению к себе смешком. Прислоняется к стене, уже не одно столетие, должно быть, испещренной тысячами муравьиных дырочек. Закрывает глаза.
        А чья вина, когда любовь отвергнута? Когда юность похожа на проклятие, а не благословение? О, если бы только не вмешивались в их судьбу другие люди! Если бы они были последние два человека на Земле, что выходят из этого старого-старого дома в бездонную синь ночи с ее звездами, имен которых они никогда не узнают, и тьмой-тьмущей невидимых планет.
        Не будя дремлющего Труса, они уходят бродить на берег. Почти не говорят. Да и о чем, в конце концов? «Будешь меня ждать? Я не смог, я не виноват. Не забывай меня, никогда не забывай» — об этом? В безмолвии им легко представить, что они — последние два человека на планете — или, может, первые два?  — те, кому слова без надобности. Они нужны друг другу — вот и все — в эту последнюю их ночь.
        Гвен и Хэнк гуляют по Глухой топи, пока пальцы рук и ног не коченеют, а затем возвращаются в дом. Ложатся на пол и тут же, тесно прижавшись, засыпают. Им нужен сон и прощение. Одна-единственная чистая, безмятежная ночь сна, вот почему они томятся. Но и на это — чересчур надеяться.
        Бывает ли такое, чтобы два разных человека видели один и тот же сон? Хэнку снится зеленая изгородь, в ней дверь. По ту сторону — будущее, здесь — прошлое. А во сне девушки изгородь вся из шипов и дверь на замке. «Иди вперед, шагай»,  — торопит ее кто-то незримый. Она шагает, и замок, раскрывшись, падает. Оглядываться — нельзя. Такой закон. Гвен его, неведомо откуда, знает. И Хэнк, во сне, стоя на пороге двери, слышит издали ее шаги, уже стихающие.
        Утро. Свет желт и бледен. Трус растапливает котелок льда — напоить коня. Хэнк встал и вышел на веранду. Девушки нет.
        — Она пошла к Сюзанне Джастис. Взяла с собой собачку. Поедет к себе домой, в Калифорнию.
        Хэнк кивает. Садится на холодные деревянные ступени дома своего отца. Растет прилив, звуча как миллионы слез. А может, это тихо трескается лед под натиском соленой ледяной воды?
        — Я не виню ее,  — говорит он.
        — Вина — дело серьезное.
        — А когда все идет наперекосяк, рушится в тартарары — кого тогда винить? Себя?
        Парень пытается улыбнуться, но не выходит.
        — Если он явится за конем, я его убью,  — помолчав, вдруг говорит Трус.
        — Что, правда? И как?
        Трус смотрит на цаплю, такую далекую, что кажется сухой торчащей веткой.
        — Голыми руками.
        — Я бы на твоем месте,  — силится не рассмеяться Хэнк,  — перво-наперво хорошенько спрятался перед его приходом.
        Весь день они трудятся над превращением маленькой полуразрушенной пристройки в подобие конюшни. Хэнк заколачивает досками дыры в стене. Трус выстилает болотной травой крышу. Сегодня сдача выпускной письменной работы, но Хэнк надеется, что удастся взять отсрочку.
        — Я могу написать записку директору школы, все объяснить,  — предлагает Трус.
        — Не стоит. Я в состоянии отвечать за свои поступки. И вожусь тут с Таро из-за Гвен, а не ради тебя.
        — Конечно, конечно. И вот это — тоже от Гвен, а не от меня.
        Трус выкладывает на перила серебряный компас, давным-давно ему принадлежавший. Вдалеке, в высокой траве сухая ветка, обернувшаяся цаплей, пускается в полет, грациозно скользя в последнем луче гаснущего дня.
        — Кто знает, может, я тебя никогда и не терял,  — говорит Алан Мюррей своему сыну.
        22
        Марч давно уже не придумывает и не мастерит ювелирные украшения, перестав ждать, что Холлис привезет ей из Бостона серебро. Самоцветы, которые она надеялась видеть в изящных браслетах — все эти опалы, турмалины и топазы,  — сложены в брезентовый чехол, что засунут в дальний угол ящика в шкафу. Ничем не занятая, она подолгу смотрит на ледяные корки на окне и ждет наступления ночи, а временами выходит погулять, бродя вдоль лугов и бесконечных каменных оград. Как-то она дошла аж до кладбища, но испугалась. На деревьях — ни листочка, и земля под ногами показалась такой неумолимо жесткой. Хуже всего, что ей почудилась вдали Джудит Дейл. Та плакала.
        Теперь Марч не отваживается гулять дальше Лисьего холма (здесь, по крайней мере, жила ее семья). Она часто сюда ходит, даже в ледяной дождь и снег — наверное, поэтому стала сильно кашлять. Сухой, дерущий горло кашель все не проходит, несмотря на горячие чаи с медом, которые она постоянно пьет.
        Лисий холм делает ее печальной, но она все равно сюда идет, что ни день. Попытка Хэнка спасти голубиное гнездо не удалась: птицы не улетели, и их уж нет на этом свете. Марч вглядывается в окна старого дома и не может не думать о миссис Дейл. Так и тянет норой оглянуться через плечо, будто там, за спиной, стоит Джудит.
        Почему ее не похоронили с колечком изумруда на руке, подарком глубокой любви? Марч все думает и думает об этом, и на днях, похоже, нашла ответ. На Джудит не было кольца в момент кончины. Она сняла его до того и отложила. Покончила с любовью. Или, во всяком случае, с тем чувством, что обязывает быть верной, а взамен дает намного меньше, чем ты ждешь.
        Хорошо, что Гвен уехала. Она бы возненавидела, как быстро сгущается здесь темнота (черно, как в дегте, уже в четыре). Она бы презирала их жизнь, ставшую такой жалкой, такой гнетущей. Были праздники — и никакого обмена подарками. Даже те украшения, что смастерила Марч, не пригодились. Луиза Джастис оставила им на крыльце корзинку с большим кексом и яичным коктейлем — от имени работников библиотеки,  — подобную той, что принесла на Глухую топь Трусу. Похоже, они с Холлисом угодили в категорию людей, которых все жалеют. Превратились в горемычные создания, которые и праздник-то не знают толком, как отпраздновать.
        Холлис хотя бы все так же ездит в город (в основном сидит во «Льве»), но Марч никогда но берет с собой. Там другие мужчины, они на нее посмотрит — и мало ли чего еще захотят. А еще — о чем он, разумеется, молчит — некоторых женщин может сильно раздражить ее присутствие, Марч даже рада, когда он уходит на ночь глядя и когда встает с постели ни свет ни заря — обойти границы своих владений. О да, Холлис любит свою собственность, «мое — это мое». Недели напролет после отъезда Гвен он колесил с ружьем по всем проселкам, но так и не нашел коня. Марч знает, где Таро. Но не скажет. Случайно, на прогулке, наткнулась на него. Было поздно, смеркалось и в неверном свете гаснущего дня ей поначалу показалось, будто видит тени.
        То был Алан, ее брат, и конь. Два старых «мешка с костями». Алан косил и вязал сено, укладывая снопы на спину коню; Кружились над топью черные дрозды и чайки, звук косы эхом поднимался ввысь. Марч слышит, как бьется ее сердце в тишине, у рта она держит свой черный шарф, чтобы не морозили грудь вдохи. Как бы ей хотелось стать такой вот птицей и улететь далеко прочь отсюда. Как бы хотелось вскричать: «Боже, избави нас от лукавого, а более всего — от самих себя!»
        Буквально все теперь способно вызвать ссору между ней и Холлисом. «Не так смотришь, не так дышишь, опять мешаешь, ты сегодня какая-то чужая, не моя…» Он по-прежнему очень страстен, но плоть уже отказывается исполнять его запросы. Если у них не вышло в постели — ее вина. «А чья же? Ты никогда не делаешь так, как я говорю». Марч выходит, хлопает дверью, давая ему еще больше оснований отправиться к одной из тех женщин в городе, которые жаждут делать вид, что он — всецело их (пусть даже всего лишь часа на два). Вернувшись, он винит Марч и за это. «Это ты толкнула меня к ней. Я как бездомный. Почему ты так со мной поступаешь? Со мной, с нами?»
        Потом, разбранив ее, Холлис обращает свою ярость на себя. Вот когда обнажается та нить, которой привязана к нему Марч: она идет к нему, утешает, умиротворяет. «Никто никогда не любил и не полюбит тебя так, как я,  — шепчет он ей.  — Ты никому не достанешься, если не мне. Даже и не думай от меня уйти. Я серьезно. Даже и не думай».
        Канун Нового года, и Марч рада, что Холлис с самого утра ушел. Не дает покоя кашель, она очень устала и потому искренне благодарна за толику недолгого мира и спокойствия. Хэнк планировал было пойти на ночь к одноклассникам, но в последнюю минуту передумал, хотя уже одет в приличную белую рубашку и причесан. Гвен — вот с Кем сейчас он хочет быть, а не с друзьями из школы. Что ж, посмотрит часок новогоднее ТВ да и ляжет спать.
        По пути в гостиную он замечает на кухне Марч, в полном одиночестве сидящую за столом, и не может пройти мимо. Они заваривают чай, играют в рамми,[32 - Вид карточной игры.] а потом Хэнк неожиданно для самого себя вдруг предлагает:
        — А давайте прокатимся?
        Марч улыбается. Племянник всегда поражал ее своей душевной непосредственностью.
        — Лучше прокатись с друзьями.
        — Ну давайте,  — не унимается парень.  — У меня уже есть машина.
        Марч смеется — она видела ее, эту колымагу, допотопный «понтиак», купленный им на той неделе. Без обогрева, без задних сидений, битый-перебитый. Холодильник на колесах.
        — Поедем возьмем по пиву. Ведь Новый год же. Неужто мы так и просидим, весь вечер?
        Марч хватает куртку, свой длинный черный шарф и на ходу проводит по волосам гребнем. До винной лавки рукой подать, но к тому времени, как они к ней доезжают, у них зуб на зуб не попадает. Марч вбегает купить им по бутылке пива — поднять тост за Новый год.
        — Как вы думаете, где сейчас отмечает праздник Гвен?  — спрашивает задумчиво Хэнк по дороге в город.
        — С отцом, скорей всего. Не с другим парнем, не волнуйся, я уверена.
        — Да нет, это я так. Пусть хорошо проведет время. Я ей не хозяин.
        — Это правильно.  — Марч откупоривает пиво и делает глоток.  — Никто никому не хозяин. По крайней мере, так говорится.
        — Пошел легкий снежок. Снеговые хлопья липнут к стеклу, как клей. Хэнк включает дворники, и «понтиак» сворачивает на Мейн-стрит. Они едут сквозь город, считая на ходу дома, где отмечают праздник. Проезжают бар «Лев». Марч странно себя чувствует. Она стала сейчас одной из тех женщин, которые больше не хотят знать правду.
        — Не останавливайся,  — просит она.
        Обогреватель стекол почти не помогает, и время от времени Хэнк вытирает перед собой стекло ладонью, а в промежутках Марч тянется и счищает иней концом своего длинного шарфа. За какой-то десяток минут все скрыл белый полог. Ночь прекрасна. Такая тихая, что шелест их шин отдается эхом.
        — Вам нужно бы сходить к доктору Хендерсону. Это я о кашле.
        Парень не в силах слышать, как заходится Марч.
        — Все в порядке,  — удается наконец ответить ей.  — Просто холодно здесь у вас. Еще не привыкла.
        Быть в городе — так странно. Все кажется ярче, крупнее обычного.
        — Взгляни-ка,  — смеется Марч, когда машина въехала на площадь.
        Гранитный Аарон Дженкинс с головы до ног в снегу, лишь нос торчит.
        — Я писал по нему свою выпускную работу, но мне и в голову не приходило, что у него такой носище. Нос-таун — вот как нужно было город наш назвать.
        — Ноздрь-таун,  — выдвигает собственный вариант Марч.
        — Шнобель-сити! А спортивная команда нашей школы была б «Могучие шнобели».
        — Да, да,  — веселится Марч,  — и на их майках сзади — хоботы.
        — Старый добрый Шнобельвиль,  — патетически восклицает Хэнк,  — в тебе я родился и вырос.
        Они сворачивают на боковую улочку, туда, где живет Сюзанна Джастис. Маленький домик Сью весь в огнях, на улицу льется музыка.
        — Праздник,  — констатирует Марч.
        Хэнк останавливает машину, и они переглядываются.
        — Мы могли б… забежать ненадолго…
        — Ага, точно,  — соглашается она,  — выпьем за Новый год и тут же уйдем.
        Марч тянется в карман куртки за старой губной помадой — придать лицу немного цвета — и смотрится в зеркало заднего вида. Они выходят из машины и идут сквозь снег. Дверь не заперта. В маленьком домике Сью тепло, уютно и шумно. Витают запахи сидра, пива, пиццы. Заметив свою подругу, Сьюзи подбегает и крепко обнимает ее.
        — Как ты могла не пригласить меня?  — дразнится Марч.
        На Сюзанне темно-лиловый свитер с узором из имитации бриллиантов, короткая пурпурная юбка. Она великолепно выглядит, с румянцем, бурно дышащая и немного подшофе.
        — А я посылала тебе приглашение и даже приезжала повидаться на той неделе, но Холлис сказал, что ты спишь. Я-то знала, конечно, что он нагло врет, но что мне оставалось делать?
        — Ну хорошо, я же теперь здесь.
        — Да, здесь,  — улыбается Сьюзи.  — Помнишь Эда?
        Приятной внешности мужчина подходит и обнимает Сьюзи за талию. По пятам плетутся два лабрадора, глазея на блюдо с закусками, которое он ловко вращает свободной рукой.
        — Конечно помню. Мы виделись на День благодарения.
        — Парень, должно быть, голоден,  — кивает Эд в сторону Хэнка,  — у него уже слюнки текут.
        Они дружно смеются, видя, какими глазами тот смотрит на закуски, совсем как лабрадоры.
        — Уминай, не стесняйся.
        Эд подвел Хэнка к шведскому столу, перекрывшему всю ширину крошечной гостиной Сьюзи.
        — Идем на кухню,  — берет она подругу за руку.
        Сьюзи успела хорошо разглядеть ее — Марч чувствует. Одежда явно недотягивает до выходной, и со своими волосами она ничего не делает; даже не убирает их с лица. Многие уже косятся на нее. Живет с богачом, которому во всем округе равных нет, и посмотрите-ка, в чем ходит. Заношенные вельветовые слаксы, красный свитер из корзины с грудой секонда, купленный за пару долларов на распродаже в Праздник урожая.
        — Обязательно попробуй эту пиццу,  — хлопочет Сьюзи.  — Тут брынза и чесночный соус с розмарином.
        На кухне жарко (Эд и Сьюзи полдня пекли пиццу в раскаленной на всю мощь духовке), однако Марч зябко, да еще проклятый кашель достает.
        — К врачу ходила?  — наливает Сьюзи ей стакан вина.
        — Думаешь, я заболела из-за того, что живу там с ним?
        Сьюзи ставит на стол поднятое было блюдо, нагруженное пиццей и салатом.
        — Помнится, ты просила меня не лезть в твои дела.
        Марч улыбается. Внезапно ощутив голод, тянет руку к еде. И Сьюзи видит кольцо багровых кровоподтеков. То след ссоры, что была минувшей субботой, когда Холлис пришел домой за полночь и не стал говорить, где был. «Я тебе не прислуга!  — орал он на Марч, будто она мегера жена, которая опять завела свою волынку. Я не должен отчитываться перед тобой!»
        — Что, анемия замучила? Совсем как у Белинды?  — горестно и иронично спрашивает Сьюзи.
        — Да так, пустяки.
        Сьюзи невесело смеется.
        — Марч, они все так говорят.
        — Нет, правда, ничего не было. Ну, повздорили, он меня крепко схватил… Поверь, ударь он меня хоть раз — я тут же бы ушла.
        — Ладно, ешь давай, не отвлекайся.
        Сьюзи стоит и смотрит, как подруга жадно уминает пиццу.
        В гостиной включили на всю громкость радио. Пошел обратный отсчет на полночь. На кушетке устроился с комфортом Хэнк, он полностью сосредоточен на еде. Копченая семга на крекерах, паштет из сайды, маринованные грибочки, французский сыр бри… Он ест так быстро и так много, что лабрадоры разлегшиеся у его ног, теперь всей душой преданы ему, как раньше Эду.
        — Если ты немного притормозишь,  — присев рядом, советует Бад Горас,  — то сможешь вместить в себя еще больше разных вкусностей. Семга отличная, но тебя должно еще хватить на пиццу.
        Более-менее насытившись, Хэнк не спеша пробирается на кухню через толпу и тут сквозь ближайшее окно видит, как на подъездную аллею вкатывает пикап Холлиса.
        — Черт!  — вырывается у парня.
        Он будет за все в ответе, и ему это известно.
        Холлис входит в гостиную — безукоризненный костюм, черное пальто из мягкой итальянской шерсти,  — привнеся с собой уличный мороз и атмосферу подозрительности. Он останавливается поздороваться с двумя членами городского совета (недурную сумму он пожертвовал на днях в подотчетные им дела), а глаза так и шарят по присутствующим. Но Хэнк успевает-таки незамеченным достичь кухни.
        — Холлис здесь!
        Марч мгновение смотрит на него, затем, не говоря ни слова, идет к черному входу и дергает дверь. Она в такой панике, что напрочь забывает о своей куртке.
        — Погоди,  — хватает Сьюзи за руку подругу.  — Пришел мужчина, с которым ты живешь, а ты бежишь с черного хода? Подумай об этом хорошенько, Марч.
        — Ты не понимаешь,  — пытается объяснить та (она так часто в последнее время произносит эту фразу, что и самой почти смешно).  — Для Холлиса мое присутствие здесь — измена. Он решит, будто я заодно с тобой.
        — Гвен оставила у меня второй авиабилет. Слетай домой, хотя бы ненадолго. Возьми тайм-аут, отдохни, поразмышляй.
        Марч смешно. О таком не размышляешь. В это падаешь, летишь вниз головой, без страховки, без опоры.
        Холлис входит на кухню и видит — Марч стоит и смеется у черного хода,  — и ему это ничуть не по душе. Сегодня вечером во «Льве» он встретил Элисон Хартвиг, они пошли в укромное местечко (ей удалось на время избавиться от матери и детишек), но он дал ей знать, что должен быть до полуночи дома. Вернулся на ферму — там никого. Примерно с час заняло у него выследить Марч, и это тоже не прибавило ему удовольствия.
        — Привет, Сью,  — говорит он как ни в чем не бывало.  — Классная вечеринка.
        — Ага. Как жаль, что ты не приглашен.
        — А я ведь могу обидеться. Неужели тебе не жаль моих ранимых чувств?  — усмехается Холлис.
        — Ни на грога.
        Холлис наклоняется к Марч и целует. Его губы холодны, на отворотах пальто — снег.
        — Ты самая прекрасная из всех женщин здесь. Как всегда.
        Он замечает Хэнка. Не слишком ли много парень на себя берет — лезть не в свои дела.
        — Не ожидал тебя здесь увидеть. Лучше бы тебе уйти.
        Хэнк смотрит на Марч, не зная, как поступить.
        — Иди,  — говорит она (даже и не скажешь, что вся она на нервах; смеется, пьет вино).  — Найди кого-нибудь из сверстников, друзей. Не коченей всю ночь в своей машине.
        — Ладно,  — бормочет парень.
        — Ты пил?  — кладет Холлис руку ему на плечо, когда Хэнк проходит мимо.
        — Только пиво. Одну банку.
        — Ты же помнишь: тебе нельзя двигаться в этом направлении, учитывая твою наследственность.
        Это худшее из всего, что он мог сказать Хэнку,  — будто тот может пойти по стопам отца,  — и Холлис это прекрасно знает. Марч едва верит своим ушам.
        — Он выпил всего одно пиво. Я купила. Это что, алкоголизм, по-твоему?
        — Наверное, мне впрямь лучше ограничиться колой,  — выходя, говорит Хэнк.
        — Нам, кстати, тоже пора,  — небрежно роняет Холлис.
        Он произнес это легко, но кого это обманет? Ничего у Холлиса не легко. Марч пристально на него смотрит. Доказательство — в его глазах. Там ярость.
        — Ты можешь остаться у меня на ночь,  — предлагает Сьюзи.
        Ее не одурачить любезными манерами Холлиса.
        Он смеется.
        — Не слишком ли стары вы, девушки, для «вечеринки в пижамах»?[33 - Подростковая вечеринка, после которой гости остаются ночевать.]
        — Спасибо,  — обнимает Марч подругу.  — Как-нибудь в другой раз.
        — Можешь вернуться, как только захочешь,  — на ухо говорит ей Сьюзи, так что Холлис вынужден напрячь свой слух.  — Ты ведь знаешь.
        В воздухе порхает конфетти, звучит медленная музыка. Холлис ждет Марч у входа, с ее курточкой и шарфом, держа дверь открытой настежь. Они выходят.
        — Никогда больше так со мной не поступай.
        Они спускаются по заснеженной аллее. Еще слышны голоса вечеринки. Холлис в такой ярости, что вокруг него потрескивает воздух.
        — Ты должна была быть дома, когда я вернулся. А тебя там не было.
        Он хватает ее за руку для пущей убедительности, тянет к себе, наклоняется к уху.
        — Я терпеть не могу пустой дом.
        Голос его настолько серьезен, что едва различимы слова.
        Слышно, как хлопает дверь, еще один гость уходит с вечеринки. Он ступает на крыльцо, и Марч обмирает, представив, что видит сейчас перед собой этот человек: мужчина в ярости, испуганная женщина; кружится снег и падает на ледяную корку кирпичной, «в елочку», дорожки.
        — Чего уставился?  — разворачивается Холлис к незнакомцу.
        Марч узнает его: коллега Сьюзи, редактор спортивных новостей, кажется Берт по фамилии Какой-то-там. Он вытаскивал перчатки из кармана и уже держал на изготовку автомобильные ключи, но остановился, увидев, как Холлис держит Марч.
        — Эй, приятель,  — тон у него мягкий, будто он говорит с маньяком,  — расслабься. Новый год все-таки.
        Марч еле сдерживает слезы. Вот как они выглядят со стороны: пара, балансирующая на грани; женщина — в ожидании, что ей вот-вот причинят боль. А разве не так? Кто она теперь? Та, кем хочет себя видеть, или та, кто есть на самом деле?
        — Ты как меня назвал?
        Холлис отпускает Марч и делает шаг к веранде. Так он обычно отвечал Алану и его дружкам, когда они шли за ним до самого дома, швыряли камни, обзывались. «Приятель» — этим словом они хотели сказать, что он ничто, пустое место. Нет, больше такого он терпеть не станет.
        Ночной воздух холоден, но у Марч словно все горит внутри. Она очень хочет, чтобы этот Берт, или как там его, вернулся опять на вечеринку. Тогда они с Холлисом спокойно уйдут, и все закончится без осложнений. Она хочет этого так сильно, что почти ощущает на вкус. И вкус этот горек.
        Дверь опять открывается, свет лучом озаряет аллею. На веранду, смеясь, выходят две женщины. Смех падает на заледенелую дорожку и гаснет в тишине.
        — Дорогой?  — произносит одна из женщин, почувствовав недоброе.
        Это жена редактора (или его подруга), Марч понимает это по тревоге в голосе.
        — Дорогой?  — повторяет женщина, пару раз моргнув, будто видит перед собой то, чего не должно быть.
        — Идем,  — говорит Марч.
        Теперь она хватает его, но Холлис вырывает руку. Он поворачивается и смотрит на нее. Так, будто видит в первый раз. Марч страшно.
        — Ты будешь рассказывать мне, что делать?
        Три силуэта на веранде замерли. Слышно, как падает снег.
        — Пожалуйста.
        Это его самое любимое слово в мире, Марч знает.
        — Пожалуйста,  — шепчет она, чтобы те люди у двери не слышали, как она просит.
        Они подходят к пикапу, и Холлис шагает к Марч. Ей на мгновение кажется, что он хочет открыть ей дверцу. Она поднимает глаза и видит его взгляд. Вскрикивает, отшатывается и упирается спиной в машину. Холлис бросает свои кулаки сквозь стекло рядом с ее головой. Градом сыплются осколки. Марч опять вскрикивает и, закрыв глаза рукой, приседает. А потом понимает, что происходит. Не на нее летят его удары. Холлис крушит окно пикапа, и, когда останавливается, руки все в крови.
        — О нет,  — произносит Марч, поднимаясь.
        Если это проявление любви, то лучше бы такое чувство назвать как-нибудь иначе. Кровь на дорожке, на снегу, но Холлис, кажется, ее не замечает, и это пугает Марч. Он притягивает ее к себе своими окровавленными руками.
        — Я скорее себе наврежу, чем тебе. Я никогда, слышишь, никогда не причиню тебе вреда.
        — Да-да, я знаю…
        — Эй, там!  — кричит им мужчина с веранды.  — У вас все в порядке?
        Они так далеко, что Марч даже не отвечает. Она смотрит на кровь. Та — на ее джинсах, ботинках, растекается лужей под ними.
        — Я знаю, ты не хотел.
        Те трое, уже сошедшие с веранды на аллею, все еще смотрят, не зная, вмешаться им или нет. Доносятся звуки веселья из дома. Кто-то, должно быть, рассказал анекдот, люди смеются. Несмотря на кружащийся снег, Марч видит звезды на небе — совсем как тогда, когда они ставили лестницу к большому ореху и забирались так высоко, как могли.
        Марч пытается шарфом удалять осколки из ран на руках Холлиса, но крови слишком много. Она у него горячая, слишком горячая на таком морозе. Марч не в силах унять дрожь, будто заболела каким-то редким недугом. Что это? Страх? Сожаление? А может, просто холодная ночь, последняя в этом году?
        — Все хорошо,  — говорит Холлис, но это не так. Он обмотал руки шарфом.  — Видишь? Ерунда, пустяки.
        И это тоже неправда.
        Во рту у Марч так пересохло, что больно губам. Холлис говорит, нужно ехать, хотя даже просто держаться за руль ему больно, да и снег — опасный попутчик в дороге.
        И все-таки они едут. Узлы механизмов скрипят, колеса скользят на темных пятнах льда. Весь путь домой Марч пытается смотреть на Холлиса как раньше — и не может, как ни старайся. Рядом с ней мужчина лет за сорок, в крови все руки, он бешено гонит свой старенький пикап и представления пока не имеет, что с ними обоими сделал.
        Вот и ферма. Все псы на веранде, прячутся от снегопада. Холлис разматывает шарф, моет на кухне руки. Они поднимаются, усталые, наверх, в спальню, не говоря ни слова. Холлис расшнуровывает ботинки, Марч смотрит. Он выглядит таким старым, таким… изношенным. Узнала бы она его, встреть на оживленной улице? Знает ли его вообще?
        Марч видит: тот мальчик, которого она любила, мальчик, что целовал ее в мансарде и обещал вечно любить,  — его больше в Холлисе нет. Мальчик вырос, стал сам по себе, зажил своей, отдельной жизнью. Вот он, по ту сторону кровати, отодвигается, когда Холлис стаскивает покрывало и забирается меж простыней. Марч ложится рядом, но взгляд ее на мальчике — на том, кого она любит за гранью времени и причин. Он тоже устал. Ложится, кладет свою прекрасную голову на одеяло, закрывает глаза.
        Марч лежит очень тихо, не кашлянет, не шелохнется. Слушает звук дыхания Холлиса. Вот оно наконец стало плавным, легким, ровным. И мальчик спит — одинокий, каким всегда был и будет,  — с ней ли или без нее. Он говорил ей: «Я никогда, никогда не обижу тебя, не причиню вреда»,  — и она знает, это правда.
        Марч поднимается, осторожно берет свою одежду, обувь и спускается вниз. В кухне, не зажигая света, одевается. Вот чайник на плите, вот черное пальто Холлиса, брошенное через деревянное кресло, перчатки на стуле^;^ стакан, из которого он последний раз пил, аккуратно вымыт и сушится на стеллаже. Все видится в потемках тенью, даже сама она, ее шарф, рука, бесшумно поворачивающая круглую дверную ручку, дрожь от уличного холода.
        Она проскальзывает за дверь так тихо, что псы, лежащие повсюду на веранде, не слышат, как она проходит мимо них. На том конце подъездной аллеи Марч оборачивается бросить взгляд на дом. Там, где раньше росли розы, стоит девушка с темными волосами. Марч могла бы поклясться, что воочию это видит, если бы не знала наверняка, что ей это чудится. Ей хочется протереть глаза, вглядеться пристальнее, но она разворачивается и бежит.
        Поначалу, как обычно, она считает про себя шаги, но вскоре прекращает. Надо задать себе темп, а не то быстро устанешь. По шоссе идти нельзя, и Марч сворачивает в лес. Воздух так морозен, что, кажется, трещит. Развиднелось, небо полно звезд. Она торопится. И могла бы не заметить лисиц, не зацепись куртка за голую ветку.
        Ночной луг. Их больше дюжины. Все сидят по кругу, в точности как рассказывала Джудит Дейл. Это собрание последних лисиц на Лисьем холме, потомков тех немногих, кому удалось спастись в год снятия запрета на охоту.
        Миссис Дейл божилась, что на таких кругах каждая лиса, поочередно, поднимается на задние лапы и ходит, совсем как люди на своих собраниях. Прислушавшись, можно даже различить, что она говорит, размеренным, хмурым тоном. Услышишь — и все в тебе изменится, вся жизнь преобразится, если поверишь, конечно, что поняла сказанное. Лисья тайна стоит понимания, стоит долгих ожиданий. Так, во всяком случае, Марч рассказывали. Но Джудит оказалась не права, и Марч даже рада обнаружить это. Эти рыжие создания ничуть не похожи на людей, ни слова не говорят, и нет у них никаких тайн и секретов. Марч идет дальше, а парочка лисиц, покинув круг, следуют за ней некоторое время, будто домашние собаки; Но ей не нужны провожатые. Она знает дорогу. Она часто бывала здесь прежде.
        Холодно — во сне у Хэнка этим утром, в первый, ясный день наступившего года. Ему снится дерево изо льда, и сквозь сон он слышит звук крушения. Дерево рушится, разбивается на сотни острых, словно нож, кристалликов. Хэнк вскакивает с постели, подбегает к окну и видит последние секунды происходящего: пикап Холлиса боком вносит в Чертов Угол.
        Парень на ходу натягивает джинсы и несется вниз, к двери, выскакивает, босоногий, из дому. Снег впивается в голые стопы, но он еще больше набавляет ходу. В конце подъездной аллеи скучились красные псы, боясь двинуться дальше. Место аварии так близко, что явственно ощутим запах бензина. Там, на той стороне,  — пикап Холлиса. Автофургон с почтой развернуло поперек шоссе. Не успевает Хэнк добежать, как пикап вспыхивает сразу в нескольких местах. Водитель фургона, дрожа, сидит на асфальте. Пламя, взревев, поднимается выше, падает пепел, словно густой черный снег.
        — Он ехал как бешеный, он не затормозил,  — повторяет и повторяет водитель фургона.
        Хэнк поднимает его на ноги и оттаскивает от огня. Они стоят и смотрят на бушующее пламя. Асфальт так обжигающе горяч, что плавит темные пятна льда. К тому времени как примчались пожарные машины, весь уцелевший от жара снег стал черным.
        Повсюду копоть. Добрую неделю после этого, что ни день, Хэнк будет находить пепел в складках своей одежды, в волосах, под ногтями, на ресницах.
        Он не сообщил Марч истинную дату автокатастрофы. Подождал пару дней, а уж потом выслал телеграмму. Не надо ей знать, что Холлис мчал за ней, педаль газа в пол, в то ледяное утро — настичь в бостонском аэропорту, прежде чем она сядет в самолет. А может, он хотел быстрей добраться до «Льва», срочно вместо нее найти кого-то.
        Но есть и третий вариант, в который Хэнку отчего-то больше всего верится: Холлис просто не вынес проснуться и обнаружить, что он один. Было время, когда Хэнк ребенком, в девять-десять лет, просыпался среди ночи и спускался вниз. Холлис сидел у стола на кухне, а мальчик стоял в дверном проеме и смотрел. Никогда в своей жизни он, наверное, не увидит более одинокого человека.
        Возможно, поэтому он вечером идет в похоронное бюро. Кто-то ведь должен быть рядом, и, откровенно говоря, Хэнк просто не в состоянии себе представить, что заснет в эту ночь, даже если проведет ее в своей постели. Слева от похоронного зала — комната. Там и лежит Холлис. Парень выбрал ему бледно-серый костюм, одну из любимых его белых рубашек (индивидуальный пошив, Италия), черные ботинки ручной работы и темный галстук цвета спокойной, глубокой воды. Хэнк выбрал и гроб, самый дорогой из тех, что были: древесина вишни и латунь. Сам бы он предпочел простую сосну, но знает: Холлис хотел бы показать людям этого города, что и гроб у него лучше всех. Может, завтра утром на панихиду никто и не придет, но парень все равно проследил, чтобы все было как надо.
        Комната почти без обогрева, свет приглушен. Хэнк ставит на пол спортивную сумку с одеждой и садится в мягкое кресло. Не очень принято вообще-то проводить здесь ночь. Для тех, кто верит в рай, она — сплошная боль разлуки; для верящих лишь в земное бытие — длиннейшая за всю их жизнь ночь. Так или иначе, Хэнк здесь и не уйдет, хоть человек в гробу вовсе не похож на Холлиса. Это лишь его физическая оболочка, да и то видоизмененная огнем и стараниями похоронных ретушеров. Холлис никогда таким не был — мягким, смиренным.
        Чем темней на улице, тем больше мерзнет Хэнк. Наконец он накрывается курткой и засыпает сидя, вытянув длинные ноги: В зал входит отдать дань уважения Алан Мюррей. На нем пальто с плеча Судьи и ботинки, которые как-то зимой принесла Джудит (в ту пору снег выдался особенно глубокий). Волосы собраны сзади резинкой, борода более-менее пострижена ножничками для ногтей. В кармане, как водится, пол-литра, но он не будет пить (разве только на обратном пути в Глухую топь).
        Он проходит мимо спящего сына и садится на деревянную скамью напротив гроба. Чувство благодарности держит его трезвым — по крайней мере, в эти несколько часов. Алан склоняет голову — в признательность за тот день, когда Холлис взял к себе его сына; за еду, которой он взрастил его; за каждый потраченный доллар, за каждую ночь теплого, мирного сна; за джинсы, носки, рубашки; чай, бутерброды, молоко; за общение, заботу, суровый «комендантский час» («чтоб к десяти был дома!»); за любовь…
        Хэнк просыпается и щурится, увидев старика. Комната выстужена так, что ледяная корка покрыла оконное стекло изнутри. Снаружи — ночь, синяя, как озеро, и много глубже любой из рек. Будь душа свободна — воспарила бы.
        — Останешься с ним до утра?  — задает вопрос старик.
        — Конечно.
        Хэнк проводит рукой по волосам, но вихры все равно торчат. В полутьме лицо у него бледное и кожа пепельного цвета.
        — Это хорошо.
        Алан чувствует, как бутылка джина тянет ему карман. Кровообращение у него никудышное, и он трет немеющие руки.
        — Неужели?  — сухо комментирует Хэнк.  — Тебе-то что?
        — Думаю, никому не хотелось бы быть одному в подобной ситуации,  — кивает Алан на гроб.  — Даже ему.
        Старик теребит пуговицу на пальто Судьи, мешком висящее на его тощей фигуре. Он сгорблен и пахнет, как прошлогодний стог сена, а в горле при взгляде на сына — комок. Алан Мюррей смотрит на него так, как иные из нас смотрят на звезды.
        — Поспи немного,  — советует он.
        Совет хорош, и парню действительно удается урвать пару часов беспокойного сна. Утром он переодевается в уборной. На нем теперь черный костюм из платяного шкафа Холлиса — высшего качества шерсть, отлично сшит, но довольно тесен как для габаритов парня,  — и он полностью готов предстать единственным присутствующим на панихиде (можно подумать, ему неизвестно, как относились в городе к покойному!).
        Однако парень, оказывается, не совсем прав. Он здесь не один. Пришли несколько женщин: каждая — сама по себе, и если только Хэнк не ошибается, две-три из них плачут. Зал не декорирован, никаких цветов и прочей атрибутики. Гроб закрыт, как и хотел бы Холлис.
        Панихида закончена, Хэнк стоит на ступеньках похоронного бюро, откуда видна большая часть Мейн-стрит: вон булочная, в ней прямо сейчас пекут коричный хлеб; библиотека с ее арочными окнами. Поодаль бар «Лев», закрытый еще ставнями в такое время дня. Хэнк расслабляет галстук, расстегивает верхние пуговицы белой рубашки, но пиджак не снимает, хоть тот давит ему в плечах. Парень спускается по Мейн-стрит и садится в свой допотопный «понтиак», где уже лежат его вещи. Будет жить у Джастисов, пока не закончит школу, а после уж пойдет, куда захочет. На ферме Гардиан Хэнк не останется, он это сразу решил. И не важно, что, как говорит Судья, он единственный наследник Холлиса.
        Одноклассники наверняка подумают, что парень спятил, но именно так он и поступит: отдаст все земли на попечение городу.[34 - Имущественные отношения, при которых попечитель распоряжается переданной собственностью в интересах дарителя.] Договор уже составлен и подписан: Библиотечным советом, Фондом снегокопов, Фондом пожарников… А все доходы от недвижимости во Флориде пойдут на содержание фермы — как плата садовникам, смотрителям, сторожам (и красным псам — в виде корма). Таро станет ежедневно получать, покуда жив, овес и свежее сено, и все счета Алана Мюррея в винной лавке будут оплачены. Кто Хэнк, в конце концов, такой — судить собственного отца? Как измерить глубину печали другого человека? Хэнк в вечном долгу перед Холлисом, но уже знает, что случается с человеком, который не выпускает из рук то, что невозможно удержать. Знает, что случается, когда не отпускаешь свою боль.
        Рождественские каникулы закончились, сегодня в школу, но парень появится там только завтра. А сегодня он едет на Лисий холм. Включает по дороге радио и держит, несмотря на стужу, окно открытым — как некогда Холлис. Возле густых кутов айвы Хэнк останавливает машину, выходит и поднимается по склону вверх. Отсюда легко воображать, что перед тобой весь мир и ты — царь всего-всего: неба, облаков, земли. Здесь и будет покоиться Холлис. Могильщикам, что пришли рыть яму, заплатят сверх договоренного (грунт заледенел и сплошь зарос дикой ежевикой): Парень выдержал настоящую войну с властями, не дававшими на то согласие,  — слава богу, Судья помог протолкнуть прошение по коридорам муниципалитета. Да и какой вред, если откровенно, от одной-единственной могилы? Здесь, наверху,  — до неба почти рукой подать. Так чисто, так светло.
        Дети в Дженкинтауне навсегда запомнят новогодний день, когда падал черный снег. Горожане скажут: дьявол простер руку и взял свое. Чертов Угол подтвердит былую свою дурную славу, долго-долго на нем не вырастет трава. А Хэнк в первый день каждого года произнесет молитву. За всех, кому желает мира и покоя. За тех, кто мертв и тех, кто жив.
        notes
        Примечания
        1
        Аэропорт в Востоке. (Здесь и далее примечания переводчика.).
        2
        Джастис (Justice) буквально означает «справедливость».
        3
        Около полулитра.
        4
        Фарфор с белым рельефом в виде камеи английской компании «Веджвуд», основанной в XVIII в.
        5
        Порода верховых лошадей, одна из самых быстрых.
        6
        Сорта роз.
        7
        Популярная в США детская настольная игра.
        8
        «Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым; ибо дерево познается по плоду».
        9
        Сатиновые ленточки, которые выдают победителям соревнований или конкурсов, в США традиционно голубого цвета.
        10
        Sister (англ.)  — сестра.
        11
        Big Bear (Большой Медведь)  — популярный горнолыжный курорт в Южной Калифорнии.
        12
        Приблизительно 1,6 м.
        13
        Коктейль из игристого вина и апельсинового сока.
        14
        Обивочный материал одноименной фирмы.
        15
        Баскетбольная команда Бостона.
        16
        Улица в престижном жилом районе Бостона.
        17
        Простонародное название виргинской лещины.
        18
        Простонародное название медоносного травянистого растения монарда.
        19
        В канун Дня всех святых, Хеллоуин (31 октября), дети в маскарадных костюмах и страшных масках обходят дома со словами: «Угости, а не то заколдую!» («Trick or treat!»), получая взамен сласти.
        20
        Кермек обыкновенный (Limoniun vulgare).
        21
        Празднуется в четвертый четверг ноября.
        22
        Один из видов водяных жуков (плавунцов).
        23
        Набивной декоративный ситец.
        24
        Просторечное название спартины (Spartina), растения более чем метровой высоты, листья которого осенью приобретают характерную ярко-золотистую окраску.
        25
        Мера измерения дров. Один корд — чуть больше 3,5 м^3^.
        26
        Пригород Кливленда; штат Огайо. Один из лучших частных вузов штата.
        27
        Рама, с натянутой на нее сеткой от насекомых, в проеме входной двери. Характерная принадлежность большинства американских домов.
        28
        Ньюбери-стрит — главная улица престижного бостонского района Бэк-Бей. Кембридж — западный пригород Бостона, где располагаются Гарвард и Массачусетский технологический институт.
        29
        Знаменитые ежегодные скачки на ипподроме «Пимлико» в Балтиморе.
        30
        Популярный в Новой Англии рецепт пирога из запеченных кубиков хлеба и яблок, и коричневой коркой.
        31
        Девочки-скауты (girl scout) в Америке обычно обходят дома, предлагая купить особое печенье. Вырученные деньги идут в фонд этой организации.
        32
        Вид карточной игры.
        33
        Подростковая вечеринка, после которой гости остаются ночевать.
        34
        Имущественные отношения, при которых попечитель распоряжается переданной собственностью в интересах дарителя.