Дух геометрии Алиса Ханцис
        У Ярославы – вчерашней выпускницы инженерного вуза – есть три оружия: фотокамера, ветер и знания. Еще в детстве она мечтала изучать стихийные бедствия, чтобы сделать мир немного безопасней. Когда мечта приводит ее на далекий остров, где под ногами дремлет опасная сила, она не раздумывая принимает вызов стихии. А в это время на другом конце света зарождается совсем другая катастрофа, и над головой близкого человека сгущаются тучи – невидимые и недоступные самым умным приборам.
        Алиса Ханцис
        Дух геометрии
        Из всех ночных кошмаров мне чаще всего снится тот, где я становлюсь кариатидой. Мы на даче у бабушки, сияет солнце, пахнет липовым цветом и сладким пирогом. «Пойдем скорее пить чай», – говорит мама. Она прыгает через грядки, легко, как девочка, и взбегает на крыльцо. И тут я вижу, что шиферный навес над ним начинает сползать. Еще миг – и он обрушится маме на голову. Я бросаюсь вперед и успеваю подхватить навес. Мне тяжело, болит спина и хочется позвать дедушку, чтобы он избавил меня от ноши. Но дедушки нет. Мама испуганно кричит: «Смотри не урони, там же люди!» Какие люди? – думаю я; и тут же вспоминаю: ведь я кариатида и держу на плечах многоэтажный дом. С другой стороны его подпирает атлант, почему-то в больничном халате и с лицом молодого Баталова. Он подмигивает мне, и я просыпаюсь.
        1
        Над покатой, свинцово блестевшей крышей раскачивалась антенна. Рядом с каминной трубой, несгибаемо спокойной, она казалась истеричкой, паникёршей, и хотелось протянуть руку, чтобы успокоить или отрезвить. Поздно метаться. Слезами горю не поможешь. Я коснулась пальцами оконного стекла; оно чуть вздрагивало всякий раз, когда прибоем накатывал тяжелый рокочущий гул.
        – Нет, – сказала я и плотнее прижала к уху телефон, нагревшийся до потной липкости. – Нет. Просто немного ветрено.
        Здесь, внутри, мне не хватало воздуха, а снаружи его потоки разбивались об угол дома и свистели неистово, люто, как метель. Хотя на Тасмании это змеиное слово – blizzard – едва ли было в ходу.
        – Конечно, я приеду. Вот прямо сейчас посмотрю билеты. Ты только не волнуйся, слышишь? Доверься врачам. От нас сейчас ничего не зависит.
        Еще не погас оранжевый экран телефона, а я уже поднималась по узкой скрипучей лестнице. В моей комнате было тише, чем на кухне: ветер дул с юга. Я села за стол, разбуженный монитор просветлел, явив страницу почтовой программы. Но прежде чем я занесла руки над клавишами, взгляд зацепился за верхнюю строчку в папке входящих. «От: 30e4ka. Тема: Re: Осиное гнездо». Я вдруг представила, что не получу больше ни одного письма с этого адреса. Будут меняться даты, и заголовок будет опускаться все ниже, пока не исчезнет за границей видимого поля.
        Снова сдавило в легких, так что пришлось, откинувшись на спинку кресла, закрыть глаза и начать медленный счет. Всё это глупости; чистая психосоматика. Но выйти все-таки надо, хотя бы просто постоять во дворе. Надеть свитер потеплее – добротный свитер из овечьей шерсти. Моя самая дорогая покупка здесь, расплата за легкомысленную веру в то, что на сорок второй широте не может быть слишком холодно. Сверху штормовку – в ней я ездила когда-то на практику, в ней спасалась от сырости тасманийских болот. Теперь не страшен никакой ураган.
        Затянула потуже тесемки капюшона и вышла, придерживая хлипкую дверь застекленной веранды. Улица была безлюдна – не так, как в обычный день, когда за низким забором можно было заметить то садовника, то домохозяйку. В соседском дворе ветром мотало детские качели на кряжистом суку, у дома напротив с сухим шумом плескала вечнозеленая листва. До перекрестка мне дуло в спину, но за автобусной остановкой – никто не прятался сейчас под ее зеленой крышей – идти стало трудней. Не знаю, почему я свернула; ноги сами несли меня на пляж. Боком, словно краб, я спустилась по тропинке от пустынного шоссе. Непродуваемая куртка защищала от холода, и здесь, у реки, было бы хорошо, если бы не острые песчинки, летевшие в лицо.
        Я встала у самой кромки прибоя. Этот пляж не был похож на морской – даже теперь, когда вода вздымалась и пенилась. Но я чувствовала себя Филифьонкой[1 - Героиня сказки Туве Янссон «Филифьонка в ожидании катастрофы».], чья катастрофа наконец случилась.
        Порыв ветра толкнул меня, и я ступила в набежавшую волну. «Доверься врачам. От нас сейчас ничего не зависит». Я раскинула руки, чтобы увеличить парусность, и представила, будто от меня и правда ничего не зависит. Хотелось стать маленькой, ощутить, насколько мы ничтожны с нашим печеньем и нашими коврами. Забыть о том, как силен – как опасно силен – человек. В ушах стоял неумолчный брезентовый шелест, струи ледяного воздуха хлестали по щекам. Всё напрасно. Моя катастрофа не принесет облегчения. Такое бывает только в сказках.
        Подходя к дому, я увидела, что во дворе паркуется машина Дженни. Я дождалась, пока хозяйка выпростает наружу низенькое тело в кургузом пальтишке, и поздоровалась – громко, чтобы перекричать шум ветра.
        – Боже мой, ты гуляешь! По радио сказали, штормовое предупреждение.
        Я подумала: надо ведь сказать ей, что я уезжаю. Им понадобится время, чтобы найти новых жильцов. Но Дженни уже хлопала дверями в доме, переговаривалась через коридор с бабушкой; потом заверещал телевизор, и стало совсем трудно вклиниться со своей новостью в их мирные будни.
        – Выпьешь с нами чаю, милая?
        – Нет, спасибо, Дженни.
        – Что-то случилось?..
        Она стояла у подножия лестницы и смотрела на меня снизу вверх, как бабушка из своего кресла-каталки. Я никогда не замечала, что они так похожи. А может, мне просто засыпало глаза колючим песком.
        – Моя мама больна.
        Фраза была ходульной и беспомощной, как из учебника английского за пятый класс. Всё, что я знала, всё, что помнила, размело ветром по окраинам сознания.
        – Надо же, бедняжка, – хозяйка сокрушенно поцокала языком. – И ты так далеко от нее… У тебя есть братья или сестры?
        Затренькал телефон, и она, извинившись, скрылась на кухне. Я стала подниматься по лестнице, и тут голос Дженни произнес мое имя. Или мне показалось? Я ведь давала всем только номер мобильного.
        Оранжевый экран мигнул в полумраке: так горят предупреждающие сигналы на дорогах.
        – Это тебя.

* * *
        – Меня? – я переспросила, как глупая.
        – Это Лёнька, – сказала мама. – Наверное, уроки хочет узнать.
        Я посмотрела на маленький бумажный треугольник у меня в руке. Аккуратно приклеить его на место я сейчас не успею, а когда вернусь, клей высохнет, и зубец свернется в трубочку. Придется вырезать новый.
        – Чего тебе? – Я отпихнула ногой сапог, торчавший из-под табуретки в прихожей.
        – Мы с папой воздушного змея сделали, – Голос был радостный, не хвастливый. – Сейчас на пустырь пойдем. Будешь с нами запускать?
        – А то!
        Теперь я, конечно, не могла сердиться. Бросив трубку, вбежала в комнату, сдернула со стула колготки. За окном светило солнце, но вчера было прохладно, а на пустыре уж точно будет ветер. Ведь без ветра змея не запустишь! Это я точно знала, хотя никогда не пробовала сама.
        – Мам, я гулять.
        – А как же твой шлем?
        – Потом доклею.
        Я сунула руку в рукав ветровки и чуть не споткнулась о сапог, который теперь валялся посреди прихожей. Сапог был зимний, мамин. В этом году я сама перемыла всю теплую обувь, когда сошел снег, но мама всё никак не могла убрать ее в кладовку. Я поставила сапог возле табуретки, чтобы она видела, и выскочила за дверь.
        А на улице было лето! Еще вчера пахло сыро, безвкусно, а сегодня – как будто в саду. Пахло травами и чуть-чуть, издалека, цветами. Качели во дворе поскрипывали весело, тоже по-летнему. Рыжий кот со второго этажа растянулся на капоте легковушки, накрытой брезентом. Я почесала его за ухом и пошла в сторону железной дороги. За ней был частный сектор, а дальше начинались поля и пустыри. Там мы с Ленькой ловили кузнечиков, а зимой катались на санках и играли в белое безмолвие. Мне очень нравился этот рассказ Джека Лондона про Север и настоящую дружбу. А мама говорила, что он слишком жестокий и мне еще рано его читать.
        – Славка! – окликнули сзади. – Куда бежишь?
        Я обернулась – меня широким шагом нагонял дядя Володя, а следом Ленька. Они всегда так смешно выглядели вместе: длинная жердь и маленькая. Ленька нес прямоугольную картонную коробку.
        – Боялась, что опоздаю.
        – Не дрейфь! – заорал он. – Без тебя не начнут!
        Мы поднялись на пригорок. Здесь и правда дул ветерок, но не очень сильный, и я подумала, что змею его не хватит. Коробку поставили на траву, сняли крышку – там лежали будто бы свернутые флажки, с какими ходят на демонстрацию.
        – Погоди, – сказал дядя Володя. – Вот эту сначала.
        Так ловко у них вышло: раз-два-три – и змей у Леньки в руках. Полотнище яркое: в середине – желтый ромб, по бокам два узких крыла, как у ласточки, одно красное, другое голубое. Я все еще не верю, что он полетит. Ленька пятится, держа змея над головой. «Стой!» – кричит отец; он тоже пятится, разматывая леску. «Отпускай!» Он рывком тянет на себя – и змей уходит в небо, быстро и почти вертикально. Я почему-то удивляюсь, что нет звуков: ни треска, ни шелеста.
        – Дай мне!
        Это Ленька, ему не терпится подержать леску самому. Но в его руках змей резко дергается и валится вниз. Ленька сконфужен, дядя Володя что-то горячо объясняет ему. Я стою в сторонке.
        – Славка, – прервавшись, он оборачивается. – Иди ты попробуй.
        Ленька все еще держит змея и кусает губу, словно не хочет с ним расставаться. Но мне дают катушку и командуют: «Отходи!» Я помню, я видела, как это делают. Начинаю разматывать леску, дядя Володя вскидывает руки, как дирижер оркестра. «Давай!» – я дергаю, змей взлетает, но не так уверенно, как в первый раз.
        – Потяни на себя, чуть-чуть. Вот так, чтоб он поток поймал.
        Я тяну, боясь отвести глаз от цветного треугольника, который словно размышляет, упасть или нет. Но в следующий миг он вдруг сам начинает тянуть! Он поднимается всё выше, и мне делается очень странно при мысли, что змей, такой невесомый, тянет сильную меня, опираясь на воздух, который ни пощупать, ни увидеть. Интересно, сколько килограммов он может выдержать? Я начинаю потихоньку прибирать леску. К моему разочарованию, змей не хочет больше бороться и неуклюже падает в траву.
        – Надо было, наоборот, ослабить, – сказал дядя Володя. – Ветра же было достаточно. А вот когда он стихает, надо тянуть.
        – А высоко он может подняться?
        – Если ветер хороший, то может и метров на тридцать. Насколько леера хватит.
        Я запрокинула голову, пытаясь понять, сколько это – тридцать метров.
        – Будет вон как те птицы?
        – Думаю, дальше, – авторитетно встрял Ленька. – Только в бинокль разглядишь.
        – У меня дома есть бинокль, – сказала я. Хотела добавить: «Папин», но промолчала. Ленькин отец, хоть с биноклем, хоть без, все равно лучше моего.
        По пути домой дядя Володя рассказывал нам про дельтапланы и маленькие самолеты, которые могут парить, выключив двигатель. Я видела по телевизору, как парят орлы, как медленно кружат в вышине, зорко высматривая добычу. Ведь сверху видно лучше – это всякий знает. Раньше мы жили в старом доме, и за окном вечно болталось на веревке соседское белье. А теперь у нас тринадцатый этаж, да еще с большой лоджией на зюйд-ост. Железная дорога сверху – совсем как игрушечная, а какие красивые рассветы!
        – Ну что, – дядя Володя хлопнул нас обоих по плечам, – может, в другой раз на озере попробуем?
        – Да ну его, – сказала я. – На пустыре веселей.
        Это озеро в центре города я и правда не любила. Оно казалось больным: берега были голыми и осыпались, сползали к воде, а на другом берегу дымили трубы завода. Вот парк возле озера был хороший, большой и лесистый. Но там змею не развернуться.
        Дома было тихо, и сапог стоял там же, где я его оставила – посреди прихожей. Мама не спала, читала книгу, забравшись в кресло и подтянув к себе голые колени. Веки ее были опущены, и ресницы загибались, будто кукольные.
        – Мам, ты красивая, как фея.
        Мне не терпелось рассказать ей всё-всё: и про змея, и про воздух, который на самом деле не так прост, как кажется. Она всегда слушала внимательно и откладывала даже интересную книжку, стоило мне открыть рот.
        – Да, со стихией шутки плохи, – сказала мама, когда я закончила. – Знаешь, ветер – он как судьба. Вроде легкий, невидимый, а ты над ним не властен. Куда тянет, туда и летишь. И хорошо, если в теплые края, а ведь кого-то и на север заносит.
        Я задумалась. Мне бы хотелось побывать везде: и на севере, и на юге, увидеть полярное сияние и тропические пальмы. А больше всего я мечтала попасть на Огненную Землю и в Патагонию, где горы и пампасы. Наверное, если очень-очень сильно пожелать, то ветер принесет тебя туда, куда нужно. Надо только не бояться высоты.
        По понедельникам всегда трудно вставать, но первый урок – природоведение, и настроение сразу улучшается. По дороге в школу я снова думаю про змея и чувствую в руках натянувшийся леер. Вот было бы здорово уцепиться за него и взлететь! Стало бы видно весь наш город, как на карте. Это совсем не то, что смотреть с тринадцатого этажа. Мне нравились большие карты, вроде той, во всю стену, что была у нас в школе, в Красном уголке. Даже встав на цыпочки, я не дотягивалась до Москвы, а из всех континентов только Австралию могла охватить целиком, с севера до юга. Но даже на этой огромной карте не было улиц. А мне хотелось, чтобы были улицы и дома. Я спрашивала в библиотеке, есть ли такая карта. Мне дали одну, топографическую, на ней был город под названием Снов. Где он находится, никто не знал; а нашего города в библиотеке не было.
        До конца урока оставалось совсем чуть-чуть, когда в класс постучали и кто-то, невидимый за дверью, громким шепотом позвал нашу Витаминовну. Любопытные с первых парт тут же вытянули шеи, как жирафы. Невидимка произнес мою фамилию, и шеи, как по команде, выкрутились в другую сторону.
        – Тебя в учительскую.
        Теперь уже весь класс пялился на меня, даже Ленька. Глаза у него округлились так, что стали с куриное яйцо, не меньше.
        – Но я ничего не сделала.
        – Да иди уже, – Витаминовна махнула рукой. – Тебе с маминой работы звонят.
        В учительской тихо, за столом – одна только завуч. Она протягивает трубку, и мне становится неловко из-за того, что придется разговаривать при ней.
        – Яся! – голос архивариуса я узнаю не сразу, она как будто бежала и запыхалась. – Ты только не волнуйся. Мама в больнице, сосуд у нее лопнул. Вроде в нашу повезли, не в московскую. Я им пока дозвониться не могу. А ты, слышишь, после уроков сразу к нам. Пойдешь к тете Наташе ночевать. Слышишь, Яся?
        «Сосуд», – проносится у меня в голове. Я не могу сообразить, что это и где это, помню только, что сосуд бывает стеклянный. Он лопается вдребезги, и осколки летят во все стороны. Я тоже лечу со всех ног. Маковка церкви горит так ярко, что слезятся глаза. Церковь – это полпути, больница за парком, я лежала там, и мама теперь лежит на столе, а над ней склонились врачи, как в кино: «Скальпель! Пинцет!» Почему на всех светофорах красный? Мне надо успеть, машина далеко, перебегу. Вот больничная улица, там детское отделение, тут взрослое. Дверь тяжелая, за ней пахнет мятным холодом, и внутри всё немеет, как дёсны после заморозки. По коридору везут кого-то на каталке, но меня туда не пускают и говорят подождать. Я жду очень долго, так долго, что, кажется, не смогу вытерпеть больше ни минуты.
        – Кто тут к Ерёминой? – старенькая медсестра, в руках лоток, в нем позванивают баночки. – Прижигание ей сделали, положили в палату.
        – А к ней можно?
        – График посещений читала? – она уже шаркает тапками к дверям. – С четырех часов.
        Я выхожу на улицу. Тут светит солнце и ветерок шелестит листвой, а у меня в горле до сих пор привкус больницы. До четырех часов еще ужасно долго, но домой идти почему-то не хочется, и в школу тоже. Ноги будто чугунные, и ранец давит на спину, как гиря. Какое из этих окон – мамина палата? Я даже не спросила, какой у нее номер, дурочка. Все окна пустые, никто не смотрит оттуда, как когда-то смотрела я, взобравшись на подоконник. А мама стояла внизу и махала мне рукой. Она приносила огромные красные яблоки – они были завернуты в пакет, и из него еще долго пахло летом и домом. Нужно купить маме что-нибудь вкусное. Хорошо бы найти бананы – она их больше всего любит. От этой мысли ноги начинают шагать веселей. «От печали до радости, – играет у меня в голове, – всего лишь дыханье». Я вдыхаю всей грудью и чувствую свежий запах ветра. Я легкая, как пушинка, и ветер несет меня над землей.
        2
        В тот год Зое невероятно повезло.
        В глубине души она всегда знала, что ей должно повезти. Она заслуживала этого, как любой, кому выпало многое пережить. Непроглядная темень предыдущих лет вдруг рассеялась, и от яркого луча, упавшего ей на лицо, заслезились глаза.
        Она торопливо вытерла мокрые ресницы. Не хватало еще, чтоб зеваки начали ее жалеть. Но людей вокруг было не много: стайка мальчишек, старуха с бидоном – только их и привлек рев мотора и грохот, отскакивавший эхом от бетонных стен новостроек. Зоя прильнула к щели между досками. Грязно-рыжий экскаватор тяжело ворочался в апрельской грязи, вминая в нее куски штукатурки. Под железным ковшом стены рушились, словно картонные, открывая взору серые бруски балок. Вглубь дома тянулся длинный ряд оконных проемов; Зоино окно было пятым по счету – в середине коридора, на полпути между кухней и туалетом. Еще неделю назад на подоконнике стояла Ясина пластилиновая лошадка, а рядом зацветала герань, доставшаяся по наследству от свекрови.
        Сердобольный прохожий, взглянув на Зою, решил бы, что эта кареглазая девушка в вязаном беретике, на вид – студенточка, оплакивает сейчас свое прошлое, вспоминая беззаботные дни в стенах родного дома.
        Но ей было двадцать шесть, и она плакала от счастья.
        Самый первый ее приезд сюда случился зимой. Вагон вечерней электрички был полон, гремели чьи-то лыжи, пристроенные в углу у дверей, а они с Юрой всю дорогу смеялись невесть чему и украдкой держались за руки. За стеклом, чуть тронутым морозцем, проплывали станции и городки, мигали гирлянды в окнах пятиэтажек, и ей хотелось ехать и ехать, прислонясь щекой к его колючему шарфу, сырому от растаявших снежинок.
        Юра с мамой жили в фабричном бараке, еще довоенном, с печными трубами на крыше и хлипкими с виду деревянными балкончиками. Комнатка была маленькой, но свисавшая с высокого потолка лампочка в тряпичном абажуре, казалось, не могла ее всю осветить. В одном из темных углов притаилась елка – искусственная, полускрытая тусклым серебристым «дождиком». В другой угол была задвинута высокая старушечья кровать с никелированными шарами на спинке. Вторая кровать, очевидно, помещалась за шкафом, делившим комнату на две неравные части.
        В тот момент Зое подумалось, что она никогда не сможет тут жить. Просторная комната в общаге на проспекте Вернадского превращалась в хоромы рядом с Юриной каморкой. Потом, перемывая на общей кухне посуду после тихого, совсем не праздничного застолья (будущей свекрови, перенесшей инсульт, было противопоказано спиртное), они жарко шептались. Юра говорил, что они сразу встанут на очередь, как только поженятся, но Зоя, пропуская мимо ушей его слова про метраж, про законы, твердила с отчаяньем: ты только представь, сколько лет надо будет ждать! Как им ютиться тут все эти годы – вчетвером, впятером? Наконец Юра сдался и дальше уже молча вытирал тарелки, понуря глаза. Прежде они никогда не спорили.
        В июле, сдав сессию, они отнесли документы в загс. А через неделю у свекрови случился второй инсульт. Все последующие годы, оглядываясь назад, Зоя понимала, что это было предзнаменование. Но тогда ей чудилось только, что она стала вдруг книжной героиней. Подвенечное платье и крахмальное кружево в изголовье гроба – они сходятся вместе только в романах, где вересковые пустоши, и бледные девы, и всадники на черных конях. Что с этим делать в жизни, ей было совершенно неясно. Наверное, поэтому на свадебных фотографиях у нее такой печальный, растерянный вид.
        Брак действительно не удался.
        Поначалу все было неплохо. Соседям Зоя понравилась, и они охотно помогали ей: то передвинуть мебель в комнатушке, то поднять на второй этаж тяжелую сумку с продуктами. К зиме она сильно похудела, и если бы не медосмотр, она не поверила бы, что беременна. Не желая бросать учебу, перевелась на заочное. Юра остался на вечернем, а днем все так же работал на стройке. Домой приезжал поздно, уходил рано, пока она еще спала. В выходные звал ее гулять, как раньше, но она чувствовала себя ужасно и раздражалась из-за его настойчивости.
        Странным образом, не сговариваясь, они ждали мальчика. Зоя даже имя придумала заранее: Ярослав. Ей хотелось благородства и силы, хотелось чувствовать себя прекрасной дамой рядом с рослым, возмужалым сыном. Позже она стыдилась своего мимолетного разочарования. Имя, однако же, приклеилось накрепко. Зоя перебрала все возможные варианты, и даже невозможные, включая Джульетту и Лауру, а потом махнула рукой: если малышка сама выбрала себе имя, значит, так тому и быть.
        Девочка была похожа на Зою – так, во всяком случае, все думали сначала, глядя на смуглую Ясину кожу и черные брови. Глаза со временем тоже потемнели, а вот черты лица начали тяжелеть, и в них проступило отцовское. Но если Юрин взгляд часто блуждал (раньше Зое это казалось романтичным), то дочь смотрела спокойно и твердо, даже когда была маленькой. Тонкие волосы цвета жженой умбры, которые, увы, не унаследовали гладкости и блеска ее собственных, Зоя заплетала в косички, пока классе в третьем девочка не взбунтовалась. Сама Зоя с юности была верна стрижке шапочкой, «под Мирей Матье», что очень ей шло. Ясина же способность спать на бигуди и ловко создавать из крупных кудрей одну прическу за другой вызывало в ее душе восхищение и гордость. Улыбка красила широкоскулое лицо девочки, и ни у кого не повернулся бы язык назвать ее дурнушкой. В конце концов, журнальные красотки с точеными носиками редко бывают счастливы. Зоя прекрасно это знала.
        Вскоре после выхода из роддома ее охватило необъяснимое предчувствие беды. В окно стучали птицы, солонка падала из рук, и майский воздух явственно пахнул грозой. В университете Зое дали отсрочку до осени. В редкие минуты отдыха, когда Яся спала, а пеленки уже сохли во дворе, она пыталась заниматься, но со страхом обнаружила, что ничего не запоминает. Юра пробовал ее утешить, потом начал отмахиваться, а однажды просто накричал, так что она весь вечер потом не могла прийти в себя. Врач прописал бывать на свежем воздухе, и Зоя добросовестно гуляла, толкая перед собой коляску с мирно спящей дочкой. А потом волнение как-то само собой прекратилось, сменившись спасительным безразличием. Её уже не огорчало, что муж редко бывал дома – он все чаще брал сверхурочные и работал по выходным; не пугала гора домашних дел, которая росла тем быстрее, чем больше она работала; и даже отчисление из университета не стало для нее ударом, словно никогда и не было мечты.
        В итальянское Возрождение Зоя влюбилась давно, еще школьницей. Увиденный краем глаза, в каких-то гостях, альбом с репродукциями перевернул весь ее маленький мирок. До той поры у нее была лишь семья, скучные уроки да грезы, в которые она бросалась страстно, как в шелковистое, нагретое южным солнцем море. Люди вокруг часто бывали враждебны, грубы; город, хоть и древний, и красивый местами, душил и мучал. Как знать – может, она и вовсе не выжила бы там, посреди смрада и грохота, если б из волшебного альбома не брызнуло родниковой свежестью боттичеллевых полотен. Закружилась голова от радости, и она даже вскрикнула, чем удивила всех.
        Зоины родители, люди практичные и земные – он Козерог, она Дева – не видели в дочкином увлечении ничего полезного и уж тем более судьбоносного. Оба работали инженерами на оружейном заводе, и робкое «Мне бы на исторический» было встречено, натурально, в штыки. Пропадать бы Зое машинисткой или учительницей, но в последний момент на пороге воссиял ее спаситель и твердой рукой окунул в дула родительских ружей по красной гвоздике.
        У него было сказочное, вальяжное, золотистое имя Лев, за которым тянулось – то ли царской мантией, то ли павлиньим хвостом – ветхозаветное отчество Давидович. Человеку послабее и попроще такое имя было бы безнадежно велико, однако старый отцовский друг, некогда яростный его оппонент по физико-лиричьим спорам, выглядел именно так, как Зоя с перепугу навоображала: он был грозен, тяжел и прекрасен до рези в глазах. Парадная люстра, подаренная родителям еще на свадьбу, почти касалась его буйно заросшего темени, когда он вставал во весь рост, с жаром доказывая важность будущей Зоиной миссии. «Возрождение! – восклицал он, поднимая палец к завитушкам бронзовых подсвечников, в которых ровно горело электрическое пламя. – Нам всем это нужно. А то расползлись по диванам, как тюлени. Что, Шурка, скривился? Терпи. На молодых теперь вся надежда».
        От раскатистого львиного рыка Зоя вздрагивала и вся обсыпалась мурашками, будто с холода ступив в нестерпимо горячий душ. Однокоренная душа при этом стекала куда-то в тапочки, стыдливо льнущие друг к другу: коричневое школьное платье вдруг стало чересчур коротким, и она, ерзая на стуле, украдкой пыталась натянуть подол на круглые коленки. Еще ни разу за свои пятнадцать лет Зоя не испытывала такого упоительного испуга.
        Лев Давидович профессорствовал в местном педагогическом на факультете истории и права, и его домашняя библиотека была богаче и обширней той, где Зоя впервые увидела Ботичелли. Он начал, забегая к ним по выходным на чай, приносить ей то сонеты Шекспира, то художественный альбом, а то и вовсе неожиданные вещи вроде книг о путешественниках, с коричневыми картами, где материки выглядели совсем не так, как в школьных учебниках. «Дайте ей загореться по-настоящему!» – так он всякий раз отбивал родительские протесты. А она давно уже пылала, без всяких книжек, и почти глохла от шуршащего и мерного, как прибой, тока крови в ушах. «Слово! – говорил он пылко. – Это ключевое понятие в Ренессансе. Слово как символ разума и познания». Зоя готова была преклоняться перед Словом – любым, лишь бы оно произносилось этим гулким, бездонным голосом с пластичными интонациями настоящего оратора.
        На шестнадцатилетие он подарил ей двухтомник «Итальянское Возрождение» Гуковского. Это богатство поразило всю их семью, но в особенности родителей, которые принялись бурно шептаться на кухне, немедленно смолкая при Зоином появлении. А потом Лев Давидович вдруг перестал к ним заходить. Родители отмалчивались, и от этого молчания веяло чем-то двусмысленным, стыдным, как хихиканье мальчишек на уроке биологии. До самых каникул Зоя томилась мучительными снами и шальными, горячечными грезами, и только на даче наконец очнулась. Что не выбелило солнце, то отмыла прохладная речная вода.
        А Возрождение так и осталось с ней. Гуковский, честно прочитанный, не понятый вполне, и все-таки бесконечно дорогой, все последующие годы переезжал с ней из одного пристанища в другое и везде стоял на самом видном месте, напоминая о юности, мечтах и первой любви.
        Однажды, сидя в очереди к врачу в обветшалой и темной детской поликлинике, Зоя услышала, как дочка – ей было лет пять – с гордостью заявляет кому-то из взрослых: «А моя мама – искусствовед!» Как сжалось сердце при мысли о несбывшемся! Но лицо не выдало волнения, и она улыбнулась незнакомке, протянувшей уважительно: «Вона как». На Ясины вопросы, почему она не идет работать в музей, Зоя отвечала, что скоро обязательно пойдет, вот только отправят на пенсию злых старушек, которые заняли там все стулья. Она, кажется, и сама верила в это, хотя в местном краеведческом музее никакого Ренессанса не было и в помине. А пока старушки держали оборону, Зоя водила дочку в московские картинные галереи и потом, разложив на полу журналы и календари, вырезала вместе с ней черноглазых красавиц Брюллова и нежных боттиччелевых Венер.
        Можно ли жить, не надеясь? Она всегда чувствовала, что всё на свете подчинено вечному круговороту и развитию. На месте снесенного барака рождается многоэтажный дом, революция сметает отживший строй; а ее Возрождение – разве не на костях Средневековья оно расцвело? Первые годы их с Юрой брака стали испытанием, но из слез и споров неопытных супругов должно было зародиться и вырасти с годами то молчаливое и мудрое взаимопонимание, какое она видела в своих родителях.
        Вместо этого случилось предательство.
        Даже если бы он раскаялся тогда, сразу, Зоя вряд ли сумела бы его простить. Как можно простить лицемерие и обман, тянувшийся почти два года? Вместо поддержки – трусливый уход от проблем, вместо понимания – недовольства и злость. В памяти навеки отпечаталось его искаженное злобой лицо, его змеиное шипение: «Тише ты, Славку разбудишь!» Во всем его облике было что-то бабье. Он готов был прикрыться ребенком, лишь бы только не слышать ее. Но самым сокрушительным ударом стали слова, что она, Зоя, сама виновата в его измене! Никогда в жизни ей не было так больно, как в тот вечер – ядовитый, душный, черный.
        Потом, стараясь себя утешить, она думала: а ведь могло быть еще хуже. Будь Юра поуверенней в себе, он сразу подал бы на развод и, чего доброго, попытался бы отсудить ребенка. Ничего этого не случилось. Он просто исчез – как Зоя узнала потом, уехал на Север. Так спешил, что даже не стал выписываться, поэтому при сносе им досталась двухкомнатная в панельной «брежневке». Правда, этаж тринадцатый, от чего у Зои нехорошо екнуло в груди. Зато большая лоджия, кухня десять метров. Зоя, конечно, боялась, что Юра объявится и потребует свою долю жилплощади. Но, видимо, мужского в нем было слишком мало, чтобы отстаивать свои права.
        Когда стало ясно, что он действительно бросил ее одну с трехлетним ребенком, Зоя собрала чемодан – почти ощупью, не переставая плакать – и уехала к родителям в Тулу. Она и представить не могла, что город, некогда враждебный, может стать для нее надежной крепостью. Родители были здоровы, оба работали, и места у них было достаточно для нее с дочкой. Зоя подумывала остаться; восстановилась бы на заочном, доучилась, наконец… Судьба распорядилась иначе: младший брат, вернувшись из армии, женился, и комнату пришлось уступить молодой семье. «Тебе ж есть где жить, – В голосе матери звучало сочувствие, но сковородка в ее руках погромыхивала раздраженно и осуждающе. – И дела так не оставляй, ходи по инстанциям. Пусть ищут его. Он тебе алименты платить должен».
        Ни по каким инстанциям Зоя, конечно, не пошла. Хамоватые чиновницы и очереди в приемных вызывали у нее приступы отчаяния. Попыталась устроиться в местный музей, в библиотеку – всё без толку. Лишь в детском саду для нее нашлась работа – мыть полы. Зоя, смирив гордость, согласилась: ниже падать некуда. Зато Ясю удалось пристроить в тот же садик быстро, по блату. Она росла общительной и веселой, и Зоя, забирая дочку по вечерам, невольно поддавалась ее настроению и сбрасывала бремя усталости от тяжелой, неблагодарной работы.
        А потом наступил тот счастливый год, и Зоя почувствовала себя пешкой, которая, отстучав по доске положенное число шажков, превратилась в королеву. В апреле им дали квартиру, а через месяц она устроилась через подругу в районный архив. Это, конечно, была не та работа, о которой стоило мечтать, и тесная комнатка в полуподвале администрации мало походила на музейные хранилища. И все-таки Зоя чувствовала, что судьба улыбается им – пока еще сдержанно, уголками губ. Совсем как Джоконда.
        3
        Не выпуская из рук щипцов, я отошла от зеркала, насколько позволял провод, и вернула иглу в начало пластинки. Несколько секунд тишины – и из недров динамика поплыл, пульсируя и нарастая, бесконечно долгий синтезаторный аккорд. Меня всегда завораживало самое начало песни, там, где мелодия ползет по этому аккорду подобно виноградной лозе. Казалось бы: как просто сделано, но надо быть гением, чтобы такое придумать. Я разжала щипцы, горячая челка выскользнула и свернулась на лбу темной блестящей пружиной. Теперь музыка разрасталась, теснила другие звуки – бормотание соседского радио, чей-то топот наверху – и текла в окно вместе с запахом нагретых волос и лака. Я отступила на полшага в сторону, чтобы видеть в зеркале конверт от пластинки, стоявший на полке серванта. На мне была черная футболка с почти таким же рисунком; но если объятый пламенем человек у меня на груди держался прямо и даже горделиво, то на обложке он сутулился и не смотрел в глаза тому, кому пожимал руку. Да и фон был совсем другой – это я заметила только сейчас.
        Стрелка часов уже подбиралась к двенадцати, а мне так не хотелось прерывать песню. Ленька наверняка опоздает; я послушаю еще немного. Однако едва успел начаться первый куплет, как в него врезалась трель звонка – до того фальшиво, что я поморщилась. Оставив музыку играть, я вышла в прихожую и повернула ключ.
        – Как ты…
        Это был не Ленька. Человек за дверью оказался на голову выше него, старше лет на тридцать, но самое странное в нем было не это. Лишь спустя несколько секунд я осознала, что пришелец одет в костюм с галстуком, как персонажи на моей футболке.
        – Вам кого?
        Наверное, мое удивление было слишком сильным и передалось ему. Он открыл рот, потом снова закрыл и только после этого неуклюже выговорил:
        – Славка, ты, что ли?
        – Ну я. А вы кто?
        Лицо незнакомца посветлело, но улыбка не получилась, и он сконфуженно отвел глаза.
        – Вот так вот, Славка… Давно не виделись. А ты меня совсем не помнишь?
        – Вы хоть войдите, – Я посторонилась, пропуская его. – Что в коридоре-то стоять.
        Он переступил порог и замер в уголке, неловко держа на весу полиэтиленовый пакет с яркой картинкой. В прихожей непривычно и крепко запахло одеколоном. Я прикрыла дверь в комнату, чтобы было потише.
        – Любишь музыку? – Вопрос был глупый, и он, кажется, сам это понял. – А я, понимаешь, всё собирался… Поздно, конечно. Может, надо было хоть позвонить сначала… Я ж, понимаешь, папка твой. Вот так вот.
        Под моим взглядом он опять понурился. Он был совсем не таким, как описывала мама. Обыкновенным. Костюм сидел на нем словно чужой, ранняя седина в волосах не придавала ни мудрости, ни благородства. И еще он сутулился, точь-в-точь как горящий пинкфлойдовский человек.
        Наверное, его смутило мое молчание, потому что он, волнуясь, затараторил:
        – Ты не думай, я без всяких… Я вмешиваться в вашу жизнь не буду и не жду, что ты мне на шею кинешься. Времени много прошло… Я понимаю.
        – Вы мешок положите, – Мне стало его нестерпимо жаль. – Вон там кухня. Я сейчас.
        Я набрала номер Леньки – он, к счастью, был еще дома – и сказала, что спущусь через полчаса. Потом выключила радиолу, закрыла окно и вышла на кухню. Человек с пластинки, во всех смыслах потухший, примостился на краешке стула, уперев руки в колени. Я поставила чайник и села за стол, не зная, что сказать.
        – А где Зоя? – Он огляделся, как будто мама могла прятаться в одном из шкафов.
        – В Москве, у друзей. Завтра вернется.
        – А у тебя каникулы? Отдыхаешь?
        Я пожала плечами. Рассказывать ему о том, чем я занимаюсь, не было смысла.
        – Ты ведь в десятый класс перешла?
        – В одиннадцатый, – увидев его замешательство, я добавила: – Сейчас так считается. Один год пропускают.
        – Да, – он вздохнул. – Большая.
        Я встала, чтобы достать чашки, и он тут же засуетился, зашуршал своим пакетом. На столе появилась коробка шоколада, какие-то еще приношения – мне отчего-то стыдно было на них смотреть. Чтобы отвлечься, я стала думать о том, что завтра сказать маме. В глубине души я надеялась, что он больше никогда не придет. Тогда обо всем можно было бы забыть.
        Чай пили молча, если не считать пустых незначительных реплик на отвлеченные темы. Я мельком взглянула на часы, думая, что он не заметит; но он заметил и тут же вскочил.
        – Да, тебе ведь надо идти… Извини.
        Он смотрел на меня снизу вверх, суетился, и это смяло мимолетное удовольствие от его готовности уйти. В прихожей он замешкался; постоял, рассеянно озираясь вокруг.
        – Хорошая у вас квартира. Просторная… Ты помнишь, как мы раньше жили? Барак наш помнишь?
        – Конечно, помню. Мне шесть лет было, когда мы переехали.
        – Да, – повторил он, словно не слыша меня. – Хорошая квартира…
        Мне показалось, что он сейчас заплачет. Он стоял такой несчастный и одинокий посреди нашей прихожей, посреди вещей, к которым не имел никакого отношения. Руки у него бессильно повисли: пустой пакет остался на кухне.
        – Да вы проходите, – Это было невыносимо. – Посмотрите, как мы живем.
        Вопреки ожиданиям, он не просиял и последовал за мной осторожно, будто бы не верил услышанному. А может, это была просто природная стеснительность. Я попыталась представить, как он ведет себя дома, в своей собственной квартире: свободно, по-хозяйски или так, как сейчас? Так выглядят посетители музеев – им вроде и любопытно, и давит бесцеремонное внимание старушек-смотрительниц. На роль последней я не претендовала, а скромная наша комната, с маминым раскладным диваном, старым телевизором в углу и журнальными репродукциями на стенах, ни в ком бы не вызвала музейного трепета. Однако единственному посетителю она явно понравилась. На радиоле он задержал взгляд, склонился над пластинкой и что-то пробормотал. Я переспросила.
        – Неправильно перевели, – сказал он тихо. – Там «блеск», а должен быть глагол. Shine on. «Сияй»…
        – Да, в самом деле.
        Я произнесла это машинально и только в следующую секунду вспомнила, что на пластинке нет английских названий. Наверное, он уловил обрывок песни, когда вошел к нам. На человека, который мог знать, он был совсем непохож. Но когда мы вернулись в прихожую, я почему-то сказала:
        – А вот тут – моя комната.
        О чем он мог думать сейчас, стоя в дверях? О том, что он не видел, как эти бледно-зеленые обои постепенно исчезают под слоем плакатов? Как меняется галерея картинок под стеклом на столе и размер одежды в шкафу? И с чего, собственно, меня вообще это волнует?
        – Смотри-ка, целая коллекция! – Он обернулся ко мне, приглашая разделить с ним восхищение, как будто эти минералы, лежавшие на полке под лианой, были не моими трофеями. – Кремень леопардовый, халцедон… Сама собирала или кто подарил?
        – Конечно, сама.
        Непонятно было, как с ним говорить: на отца я могла бы рассердиться за его поддразнивания, на плохого отца – за желание лезть не в свое дело. Но этот человек был мне совершенно чужим.
        – Молодец. Тебе в геологи надо идти.
        Я мысленно усмехнулась: всяк кулик свое болото хвалит. Хотя, по маминым рассказам, он и геологом-то был ненастоящим. После деревенской семилетки закончил техникум и уехал в Зауралье. Вернулся бородатым здоровяком, чтобы доучиваться, да так и бросил всё – и нас, и МГУ.
        – Я буду геодезистом.
        Мне показалось, что он сейчас протянет руку, чтобы погладить меня по голове. Я уже хотела отстраниться, но он лишь кивнул, будто мысленно соглашался сам с собой. Собравшись уходить, заметил на кровати мои раскроенные заготовки для тапочек.
        – Ты еще и рукодельница?
        – Да это так, ерунда. Помогаю одной кооператорше. Мне ж не трудно в каникулы подработать.
        С него тут же слетело иллюзорное спокойствие: он вновь засуетился, забормотал: «Да, конечно…» и начал хлопать себя по карманам. Выудил, не считая, несколько тысячных купюр из бумажника и заторопился прочь – видимо, пытаясь избежать киношных сцен. Но я и не собиралась догонять его и швырять вслед эти деньги. Их было слишком мало, чтобы что-то изменить.
        Я подождала минут пять – вряд ли он стал бы караулить меня у подъезда – и вышла в распаренный после дождя июньский зной. Двор был пуст, лишь в песочнице возились малыши под присмотром бабушек в панамках. Я обогнула вереницу гаражей и увидела знакомую худую спину в серой футболке на два размера больше. Раскинув руки, Ленька не спеша катил по дорожке в своих новых роликах.
        – Тренируешься?
        Он взглянул через плечо и, лихо заложив вираж, остановился.
        – Классная майка. На Горбушке купила?
        Меня вдруг охватила злость. Еще сегодня утром я думала о том, как выйду гулять, как буду наслаждаться последним школьным летом, которое прекрасно уже тем, что оно последнее. И тут врывается какой-то призрак из прошлого. Блудный отец. Индийская мелодрама. Тьфу!
        – Ты ролики-то снимай. Обещал ведь.
        Ленька хмыкнул, но возражать не стал. Молча сел на бордюр, смахнул капли пота с веснушчатых щек и принялся развязывать шнурки. Я заметила на его локте свежую ссадину.
        – Что не промыл-то? Засорится.
        Он тряхнул белобрысой головой, как жеребчик.
        – Ага, я бы ушел, а ты бы меня по всему двору искала, – потом добавил, помолчав: – А чего у тебя голос был странный какой-то?
        – Когда?
        – Да по телефону.
        Я присела рядом и сняла кроссовки. Отшучиваться не хотелось, да и какой смысл: все равно правда всплывет наружу рано или поздно.
        – Ко мне сейчас отец приходил.
        – Кто приходил? – Ленька вытаращил глаза. – Ты ж говорила, он вас бросил.
        – Ну, значит, передумал.
        – Ни фига себе. Он теперь с вами жить будет?
        – Ты что, больной? С какого он нам сдался?
        По дорожке, ведущей к подъезду, зацокали каблуки, и я смолкла. Мне всегда были противны скандалы на людях, но еще больше я ненавидела домыслы и сплетни. Проводив взглядом крашеную блондинку в мини-юбке, едва торчащей из-под пиджака, я сунула ногу в жесткий раструб Ленькиного ботинка. Даже туго зашнурованный, внизу он был великоват, но голень обхватывал плотно, и я почувствовала себя как в гипсе. Поднялась, держась за ребристую стенку «ракушки». Стоило ее отпустить, как ноги дрогнули, потеряли опору. Серый асфальт с подсыхающими лужами больше не был привычным и надежным, как и наша с мамой жизнь.
        – Цепляйся, а то упадешь.
        Я перевела взгляд с Ленькиной растопыренной пятерни на ствол молодой березы у обочины. До нее было метров пять.
        – Не надо, я сама.
        В воскресенье вечером – я читала, сидя на кухне, – в прихожей щелкнул замок, и впорхнула мама. Она всегда так возвращалась из своих московских поездок: посвежевшая, легкая, со шлейфом чьих-то дорогих духов и с полураздавленным куском торта в пакете.
        – Ох, как душно в электричке, – сказала она весело, без жалобы. – А у станции всё перекопали, видела? Трубы, что ли, меняют.
        Звякнул чайник за спиной: мама с наслаждением пила кипяченую воду. Я не знала, с чего завести разговор. Она обычно спрашивала, как я провела время, но это была всего лишь беззаботная реплика, форма приветствия, и отвечать следовало ей в тон.
        – Что на ужин будем, капитан? – Мамина рука потрепала меня по волосам. – Есть идеи?
        – Я картошки начистила. Сейчас поставлю.
        Пока шумела, закипая, вода в кастрюле, я попыталась снова окунуться в мир романа, который лежал распахнутым на кухонном столе. Но на сей раз побег не удался. Мне чудились шаги на лестничной площадке – такие вроде осторожные, вкрадчивые, но в то же время неотвратимые, как поступь Командора. Да, он именно вкрался, этот анти-Командор, дрожащий и робкий; вкрался в нашу жизнь, как опечатка, разом меняющая весь смысл написанного.
        За ужином, болтая о ерунде, я продолжала думать о нем. Мне представлялось, как человек в плохо скроенном костюме стоит во дворе и, задрав голову, ищет среди освещенных окон то, за которым мы сидим.
        Перед сном, когда уже выключен был телевизор, я не выдержала и всё ей рассказала.
        – Как он выглядел? – спросила мама после долгой паузы. – Всё бороду носит?
        – Нет, чисто выбрит. Одет как начальник. Руки чистые.
        – Выбился, значит, в люди при новой власти… Хотел меня сразить. Богач. Триумфатор.
        Губы ее кривились, и в голосе проскальзывали интонации, которых я не слышала прежде. Мама никогда не ругалась, но сейчас ее слова звучали как брань.
        – Я таких знаю, – продолжала она, – Теперь подарки дарить начнет, в рестораны тебя приглашать… Пусть. Ты большая, сама выбирай, с кем ты будешь.
        – Ну мама, что за глупости! Не нужны мне его деньги.
        – А сам он? Нужен тебе?
        Я промолчала. Мне не нравилось, куда она клонит.
        – Ну смотри, Яся, – сказала мама с деланным равнодушием, которое было мне хорошо знакомо. – Тебе решать.
        4
        Из кабинета биологии школьный двор был как на ладони. Я отжала тряпку, шлепнула ее на пол у порога и снова выглянула в окно. Бетонная площадка с парой ёлок уже совсем опустела, не было никого и на крыльце. Теперь можно идти. Я не стала дожидаться биологички. Вымыла руки и, оставив дверь приоткрытой, спустилась на первый этаж, где одиноко маячил в раздевалке мой синий пуховик.
        От утреннего снега не осталось и следа. Сырой ветер трепал колючие кроны деревьев, и опрокинутая картинка в лужах рябила, как в телевизоре. Тропинка, ведущая в парк, вся раскисла, и я порадовалась, что надела сегодня дутые сапоги-вездеходы, а не хлипкие демисезонные ботинки. Земля под деревьями была черна, лишь кое-где виднелись серые островки ледяной коросты. У родника, где мы договорились встретиться, возился мужичок в ватнике. Рядом стояла сумка, набитая пустыми пластиковыми бутылками. Я огляделась: над лавочкой неподалеку темнела знакомая меховая шапка и кусок воротника.
        – Здрасьте, – Я так и не решила, как к нему обращаться: на «ты» или на «Вы».
        Он охнул, с готовностью закрыл книгу и рывком поднялся.
        – А я сел в сторонке, чтобы не мешать. Ну, пойдем? Ты, может, голодная? Тут раньше пирожки продавали, возле каруселей…
        – Нет уже никаких пирожков, и карусели не работают. Давно вы тут не были.
        Мне не нравилось его панибратское оживление. Он, должно быть, принимал эти встречи за проявление симпатии, а мне всего лишь хотелось понять, что он за человек. Оказалось, что мама говорила о нем много неправды, пытаясь настроить меня против. Теперь я должна составить собственное мнение. Но ведь отцу этого не объяснишь.
        Мы вышли на асфальтовую аллею, обсаженную вековыми, в два обхвата, липами. В детстве я любила субботники, когда жители окрестных домов, и стар и млад, собирались здесь по весне, чтобы белить стволы. Приятно было находиться среди людей и чувствовать себя полезной. Я всегда тщательно соскребала старую кору, замазывала ранки, чтобы дереву было хорошо. Потом традиция субботников прервалась, а я повзрослела, и стало трудно поступать как хочешь, без оглядки на других. В школе не любят активистов и выскочек. Выбирай сам, кем быть: одиноким Зорро, который слишком много на себя берет, или душой компании. Будь у меня настоящий отец, я бы спросила, что мне делать.
        – Да, – он вздохнул, как будто соглашаясь. – Всё изменилось… Я ведь, кажется, лет десять назад приезжал. Тогда парк был ухоженным, чистым…
        Я невольно замедлила шаг.
        – А чего ж тогда не захотели повидаться? Человек в семь лет еще не человек?
        – Зря ты так, Яся, – Он понурился, и в голосе впервые зазвучало подобие укора. – Я к тебе и ехал. Зоя сказала, если разведемся без шума, то даст мне тебя повидать. А потом передумала: что, мол, ребенка зря расстраивать, если жить все равно врозь. И запретила…
        – Запретила! Да вы ее знаете? Может она что-нибудь запретить? Топнули бы ногой, настояли на своем.
        – Есть такая вещь как уважение, – сказал он спокойно, не обидившись на мой тон. – Не всегда надо пользоваться тем, что ты сильнее.
        – А она, значит, вас не уважает.
        – Это ее дело.
        Господи, как у них всё сложно.
        Аллея начала забирать вправо и свернула к озеру. В погожие летние дни отсюда открывался чудесный вид: сияла золоченая маковка церкви, косматые облака висели в неподвижной воде, и даже берега, частично скрытые травой, уже не казались безобразными. Зимой снег маскировал морщины на покатых бурых склонах. Но в межсезонье озеро нагоняло на меня такую тоску, что я старалась сюда не ходить. Поэтому когда отец сказал, меняя тему: «Хорошо здесь», я только буркнула:
        – Чего уж хорошего. Запустили всё.
        Рассеянное выражение исчезло с его лица, и он стал вглядываться вдаль, серьезно и чуть нахмурившись.
        – А знаешь, отчего оно такое? Ну, озеро?
        – Эрозия почвы? – предположила я не очень уверенно.
        – Это уже не просто эрозия. Тут целый оползень.
        – Разве они такие бывают? Мы же не в горах.
        Я не поверила ему: слишком серьезным было слово, с какими-то трагическими, репортажными обертонами. А здесь было тихо и буднично, даже вороны не каркали.
        – Еще как бывают. Масштабы, конечно, разные, и скорости тоже. А механизм один: движение материала под действием силы тяжести. Оползень – штука коварная. Иногда годами дремлет, а потом что-то запускает процесс: сильный дождь или стройка рядом…
        – А овраг вон там вы видели? – Я показала на другой берег, где в озеро, змеясь, впадал ручей. – Это тоже оползень?
        – Видел. Он, кстати, растет. Это, собственно, часть одного большого оползня. Если ничего не делать, он может со временем всё это захватить, – Отец обвел рукой крыши домов, стоящих вдоль берега.
        Я представила, как склон осыпается, глубокая трещина вспарывает дорогу и движется вглубь квартала, заставляя фабричные трубы накрениться, как Пизанская башня.
        – А кто их изучает – геологи?
        – А это, кстати, как раз по твоей специальности. Геология – это ведь, в первую очередь, состав пород. А геодезисты могут измерить, как оползень движется. Опять же, карту составить… Ты уже факультет себе выбрала?
        – Нет еще, – созналась я. – Сперва на картографию и хотела, но это вроде бумажная работа в основном. Ненастоящая какая-то…
        – Ну, это глупости. По полям придется бегать будь здоров. А ты любишь карты рисовать? Небось сокровища искала в детстве?
        – Было немножко, – сказала я с неохотой. Его неловкие заигрывания уже почти не раздражали, но я хорошо помнила, зачем я с ним встречаюсь. – Потом в геологический кружок пошла.
        – И что, не легло на душу?
        – Типа того. Все-таки надо к этому страсть иметь. У меня с точными науками хорошо, но что же мне теперь, как все, в экономисты? И в информатику неохота, всю жизнь на заднице. Я мир хочу посмотреть.
        – А ты знаешь, ты съезди в институт. Походи там, поспрашивай, среди студентов потолкайся. Сама почувствуешь, что твое, а что нет.
        Я не ответила, но про себя решила, что непременно так и сделаю, пусть для этого пришлось бы прогулять школу. Надо всё увидеть самой, узнать как можно больше и сделать выбор. Сейчас это самое важное. Один шаг определит мою жизнь на много лет вперед, и некого будет винить, если я ошибусь.
        – Ты серьезная стала, Яся. В детстве такая хохотушка была, а сейчас даже не улыбаешься. У тебя всё хорошо? Друзья есть?
        – Всё у меня есть, – Я сунула руки в карманы. – Может, дальше пойдем? Стоим тут на одном месте…
        – Да, конечно… Прости.
        До самой церкви он покорно молчал – то ли и правда понял, что сказал лишнего, то ли демонстрировал обиду. А потом, словно вспомнив о чем-то, озабоченно спросил:
        – А мама знает, что ты здесь?
        Я покачала головой.
        – Нда, – он вздохнул. – Город-то маленький… Может, как-нибудь по Москве погуляем? Если ты хочешь, конечно.
        – Я подумаю. У меня сейчас дел полно: экзамены и все такое.
        – Это понятно. Ты учись. Я верю, что ты поступишь.
        Он сделал неопределенный жест, потоптался и добавил:
        – Счастливо тебе, Яся. Не сердись на меня.
        По дороге домой я едва удержалась от соблазна купить в ларьке шоколадный батончик, чтобы утолить голод. Маме опять задерживали зарплату, а мои деньги, заработанные на тапочках, таяли слишком быстро. Войдя в квартиру, я первым делом открыла все форточки: батареи грели по-зимнему, невзирая на календарь. Вскипятила воду, высыпала в кастрюльку суп из пакета – всё лучше, чем жевать сухие бутерброды – и тут же, на кухонном столе, разложила учебники. Если я сделаю все уроки сегодня, то в выходные хватит времени и на уборку, и на шитье. А еще хорошо бы снова пойти в бассейн. В последний месяц спина у меня болит сильнее обычного.
        Когда буквы в тетради начали терять четкость, я встала и зажгла свет. Мне хотелось побольше успеть до прихода мамы, чтобы потом вместе готовить ужин. Она часто возвращалась с работы уставшая, особенно в такие вот оттепельные дни, когда от сильного жара батарей в полуподвале становилось душно и болела голова. Я снова углубилась в сочинение – с удовольствием: свободные темы были моими любимыми. Лучше написать десять страниц о счастье, чем три – о Печорине, эгоистичном нытике, зря растратившем годы. Я не взяла бы его в свое идеальное общество, о котором писала сейчас. Эта тема занимала меня и раньше, когда я впервые читала «Город Солнца». Там было много ерунды, но одно автор понял верно: мир погубят невежество и тунеядство. Каждый человек должен делать что-то полезное, причем исходить надо не только из его склонностей, как сказано у Кампанеллы. Если у меня абсолютный слух, это не значит, что я должна идти в консерваторию; и как я рада, что его обнаружили пару лет назад, а не в детстве. Иначе я возненавидела бы музыку. А как без нее можно жить?
        Перевернув страницу, я мельком взглянула на часы – и сердце екнуло: без четверти шесть. Я и не заметила, как быстро стемнело. Где же мама? Она редко заходит в магазины после работы. Может, поручили сделать что-то сверхурочно? Нет, тогда бы она позвонила… Я включила телевизор, надеясь отвлечься; нашла что-то нейтральное, с тихой музыкой, и села на диван. Но взгляд не фокусировался, и неприятно вздрагивали мышцы: бежать, бежать. Только куда? Стрелки на часах еле двигались. Из коридора не доносилось ни звука: все соседи уже были дома.
        Только бы с ней ничего не случилось.
        В половине седьмого я набрала номер маминой работы. Долго слушала гудки, растягивая пальцами скользкую спираль шнура; потом опомнилась: что же это я, ведь могут позвонить, а тут занято… В комнате холодно мерцал экран. Надо было что-то делать. Я вышла на лестничную площадку и прижалась лбом к щели между створками лифтовых дверей. Виден был черный трос в ярко-желтой шахте, он подрагивал: значит, в самом низу началось движение. Звук постепенно нарастал, затем оборвался, двери чавкнули. Не к нам. Я решила считать, как считала поезда метро, стоя на платформе и мысленно кляня опаздывающего друга. Один. Два. У нас предпоследний этаж. Три. Прекрати панику. Четыре. Куда мне звонить? Кабина приближается, но я не верю, что она остановится именно сейчас, поравнявшись со мной. Пять.
        – Где ты была?!
        Мама делает шаг из лифта. Она слегка запыхалась, на лице смущение, но крови нет и одежда в порядке. Зеленое пальто с меховым воротником, шерстяная шапка – мама тоже обманулась утренним снегом, последней агонией зимы.
        – Ох, прости, котик, – она быстро целует меня, щека нежная и пахнет свежестью. – Я к девчонкам зашла из отдела, а они день рождения справляют. Не думала, что так долго получится… А ты чего, испугалась?
        Наверное, она права, что так легко всё забывает, думала я, разогревая ужин. Мне бы тоже стоило забыть, ведь прошло уже столько лет. Но почему-то всякий раз, когда мама где-то задерживается, я вижу синие всполохи маяков на крыше «скорой». Маму увозят с сильным кровотечением из носа. После прижигания оно затихает, но затем начинается снова. Бледная и исхудавшая, она три дня не встает с больничной койки. Вечером, уложив меня спать, мамина подруга тетя Наташа долго шепчется с мужем, кивая в мою сторону заплаканным лицом. Она спрашивает, есть ли у меня ещё родные и где они живут, и в груди леденеет так, что трудно вдохнуть.
        Наверное, глупо вспоминать об этом и мучительно решать – идти ли мне в поход с геокружком, ехать ли на дачу к друзьям. Все равно невозможно быть с ней рядом всегда. Так я себя утешаю, а сама думаю: вот если бы отец был тут. Сильный, надежный, веселый. Как у Леньки. Мы бы все вместе запускали змеев, а дома пили бы чай за большим столом. Мама бросила бы свой архив и нашла настоящую, любимую работу. Ведь человек без этого чахнет, даже здоровый. А у нее анемия.
        Я снимаю сковородку с огня. Гречка с мясом – железо, яблочный сок – витамин С. Лучше делать что-то, чем мечтать о несбыточном. Мы не в голливудском фильме, где дети заставляют родителей снова полюбить друг друга. Я ставлю тарелки на стол и улыбаюсь маме, которая выходит из ванной с полотенцем на голове.
        5
        Зое не спалось. Весь вечер ее мучала слабость, затылок налился свинцом – трудно было даже смотреть телевизор. После чая она легла и сразу задремала, а потом душный, путаный сон оборвался, и стало слышно, как тикают часы, словно парящие во мраке. Было уже заполночь – она чувствовала это, не глядя на циферблат, по особенной тишине вокруг и по черной пустоте окна, обращенного, как в небытие, в беззвездное небо. Зоя подождала еще, но сон не шел. В голову полезли суетные, мелкие мысли: о сапогах, которые надо сдать в ремонт, о повышении квартплаты. Во рту было сухо, от батареи тянуло жаром сауны – или саванны? Она встала, вышла на кухню, не включая света, – дочь поддерживала тут образцовый порядок, так что легко было на ощупь найти и стакан, и чайник. Спать расхотелось совсем. На полу в дальнем конце прихожей лежала бледно-желтая полоса, и Зоя, поколебавшись, осторожно приоткрыла дверь.
        – Ты чего сидишь? Поздно уже.
        Кудрявая голова, темневшая на фоне ярко освещенных страниц, повернулась не сразу, будто бы нехотя. Подойдя поближе, Зоя увидела, что глаза дочери красны, а лицо усталое, с розоватой полосой там, где рука подпирала лоб.
        – Мне надо закончить.
        – Что, трудно? – прошептала Зоя, чувствуя острую жалость от того, что не может помочь.
        – Да нет, я свое уже сделала. Это Маринке. Она много пропустила, теперь догнать не может. Предметы новые…
        Зоя скользнула взглядом по тетради – сплошные формулы, какая-то китайская грамота. Яся не раз пыталась объяснить, в чем суть ее специальности под громоздким названием «Фотограмметрия и дистанционное зондирование». Это, говорила она, измерение Земли с воздуха, при помощи аэрофотосъемки, радиоволн и лазеров. «А разве она еще не измерена? – удивлялась Зоя. – И глобусы есть, и карты». Ей казалось невыносимо скучным улучшать уже известное, копаться в деталях, погрешностях, миллиметрах. Нет, в том, что касается глобуса, все открытия давно позади. Каравеллы Колумба и Магеллана избороздили океан пятьсот лет назад, и «Земное яблоко»[2 - Земное яблоко (нем. Erdapfel) – глобус, созданный в XVI веке немецким ученым Мартином Бехаймом. Считается старейшим глобусом, дошедшим до наших дней.] созрело уже к прошлому веку, покрывшись пятнами шести материков. А нынешним ученым достаются чужие огрызки. Какой смысл тратить на это жизнь? На свете еще столько загадок – Бермудский треугольник, НЛО… Но Яся не желала слушать об этом, и Зоино сердце сжималось при мысли о том, сколько времени, сил уйдет впустую. Надо
радоваться юности, а не сидеть над формулами. Ах, как быстро промелькнут эти годы, окутанные лиловой весенней дымкой. Сама она слишком рано повзрослела и в неполные сорок уже почти похоронила себя, как вдруг в воздухе снова запахло сиренью.
        Яся и раньше, в школьные годы, умела одеваться – вернее, умела выглядеть хорошо хоть в платье, хоть в молодежной футболке. Лишних денег у них никогда не водилось, выбор одежды в магазинах был беден и безвкусен, но дочь находчиво украшала себя то шарфиком, то брошкой, комбинировала одни вещи с другими и носила их аккуратно и подолгу. В комиссионках (их теперь называли иностранным словом «секонд-хэнд») она выкапывала настоящие драгоценности, вроде того вязаного платья в этническом стиле. Прямое и длинное, с широким кожаным поясом, оно превращало Ясю в индейскую принцессу. Броский геометрический орнамент удивительно шел к ее крупным чертам, и Зоино воображение охотно дорисовывало вплетенные в косы соколиные перья и воинственные росчерки красной охры на смуглых щеках.
        В жизни, впрочем, этих щек долго не касались ни кисть, ни пуховка. В отличие от сверстниц, дочь не спешила краситься и выщипывать в ниточку свои густые брови. Сама Зоя пользовалась косметикой только в юности, когда ей хотелось выглядеть постарше. А теперь на трюмо снова выстроились футляры с помадой и палитры теней. Скулы и виски Яся припудривала темным, отчего лицо становилось изящней; смягчался взгляд в золотистых веках, а твердо очерченные губы, которые она оживляла, под настроение, то бежевым, то вишневым, вызывали у Зои невольную зависть – у нее самой рот был маленький, сердечком. Волнующе-сладкие флюиды поплыли по комнатам: земляничные нотки незнакомых духов, запах импортного лака для волос и утюга, которым Яся без конца наглаживала блузки. Это пьянило Зою, и она, как гончая, взявшая кровавый след, кружила около дочери, заводила разговоры по душам, всматривалась, вслушивалась, стараясь не пропустить ни знака. Ей хотелось дышать чужой любовью, но Яся делилась с ней крайне скупо. Зоя была готова, в пылу доверительной беседы, поведать ей о своих сердечных опытах; вот только рассказывать было
нечего. После Юры она так и не сумела влюбиться, если не считать кинозвезд, чьи портреты стыдливо прятались в ее уголке среди картин. Мужчины вокруг были безлики, скучны, думали только о деньгах и сводили семейное счастье к кооперативной квартире и мастерице жене, которая будет эту квартиру обставлять.
        А Юра… Его она когда-то любила, а теперь могла лишь пожалеть. Зоя со слов дочери знала о его мытарствах: о том, как в перестройку закрыли региональное отделение НИИ, где он работал; как он, вернувшись в Москву, вложил накопленные деньги в частный банк. Вскоре банк прогорел, директор его сбежал, а Юра, отчаявшись, схватился за первое же попавшееся объявление о работе и стал машинистом в метро. В сорок лет ему не стыдно было менять профессию. Где тот успешный делец в дорогом костюме, которого она воображала? Теперь Зоя уже не мешала дочери: пусть видится с ним – отец-неудачник не представляет опасности. Да и о чем им говорить? Встретятся раз-другой и забудут друг о друге. Однако вышло иначе. Яся вдруг кинулась его опекать, будто и зла не держала. Он подарил ей на семнадцатилетие свой старый «Зенит», и теперь по выходным дочь пропадала в фотокружке, а вечерами запиралась в ванной, занавесив дверь покрывалом. Зоя украдкой всматривалась в черно-белые скользкие квадратики, висевшие на прищепках; но там были всё больше пейзажи да лица незнакомых девчонок – должно быть, институтских подруг. Юноши
попадались редко и выглядели уж очень обыкновенными. Вряд ли среди них мог быть он.
        Всё закончилось так же внезапно, как началось. Вместе с летом пришла череда гроз, пахнущих тревожно и резко. А потом налетели пыльные ветра, заглушив истончившийся аромат сирени. Косметика лежала нетронутой, Ясины губы сохли, а в глазах – они тоже оставались сухими – отражались стальные тучи. Зоя мучительно прислушивалась к ней, пытаясь понять, что случилось. Походка, движения – всё оставалось прежним. Тело ее, уже совсем взрослое, было аскетически-спортивным; и лишь изредка, застав дочь в постели или в ванной, Зоя видела, как внутри у нее перекатывается тяжелая рубенсовская чувственность.
        «Мужчины такие негодяи», – сокрушенно вздыхала Зоя, помогая дочери убрать со стола. Но та молчала, игнорируя уловки. Как удавалось ей хранить спокойствие, заниматься делами, словно ничего не случилось? Зоя и раньше замечала в ней эту сдержанность; не раз она обиженно смолкала посреди обсуждения книги или фильма, понимая, что дочь не разделяет ее чувств. А порой именно это качество спасало их обеих, когда мир ощетинивался штыками со всех сторон.
        Ясе было семь лет, когда Зоя впервые ощутила в ней свою опору. Они жили в новой квартире уже почти год, и вот однажды пришлось вызывать сантехника. Раковина в ванной была плохо подогнана с самого начала, но Зоя надеялась, что и так всё будет держаться, если быть поаккуратней. А в тот день она, забывшись, неловко схватилась за край раковины и сорвала ее. Из трубы хлынуло прямо на пол. Как страшно стало при мысли, что сейчас они зальют соседей! Зоя в панике металась от телефона к ванной, пробовала заткнуть трубу тряпками. В бараке ее постоянно окружали люди, и если что-то случалось с краном или с газовой колонкой, всякий раз находился кто-то знающий, чтоб разобраться с неисправностью. А разве дозовешься помощи в квартирной многоэтажке? К счастью, Яся отыскала вентиль, которым перекрывают воду, – он был спрятан в туалетном шкафу.
        Сантехник пришел только вечером, и Зоя вся изнервничалась, пока ждала его. Она боялась, что окажется виноватой в том, что вовремя не сообщила о кривой раковине. Вдруг за это положен штраф? Наконец грянул звонок, резкий, как пожарная сирена. Затопали по линолеуму грязные ботинки. После двух лет работы уборщицей это стало Зоиным ночным кошмаром. Ей до сих пор снилось, что она исступленно трет пол, а на нем снова и снова проступают рифленые следы. Лицо у сантехника было красное и сердитое, от одежды тянуло затхлой сыростью подвала. Он осмотрел раковину, сказал, точно сплюнул: «Дрянь дело», и взялся за работу. Зоя укрылась на кухне, стараясь не слушать лязга инструментов, кряхтения и мата. Время ползло невыносимо долго, на чтении сосредоточиться не получалось. Увидев мастера в дверях кухни, Зоя облегченно вздохнула.
        – Всё на соплях было, – буркнул сантехник.
        – Спасибо, – она мялась, не зная, что еще сказать. – Вы меня прямо спасли…
        – Спасибо, хозяйка, в карман не положишь.
        Зоя растерялась. Она подумала, что мастер шутит, но тот, собрав свои железяки, всё еще топтался в прихожей и шумно сопел. Поникнув, она прошла мимо него в комнату, достала из сумки кошелек – там лежал только мятый рубль.
        – Столько хватит? – робко спросила она.
        – Смеешься, что ли?
        Красная от стыда, Зоя полезла в шкаф и выудила десятку. Ничего мельче у нее не оказалось, и она надеялась, что мастер даст ей сдачу. Но он сгреб купюру как должное и, пробурчав что-то на прощание, ушел. От хлопка двери по квартире пробежала дрожь, тоненько зазвенели висячие кристаллики люстры, и Зоя, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась. Душу словно бы заляпали черным, как стены в ванной. Никогда еще она не испытывала такого унижения – на нее повысили голос, ей говорили «ты», отняли деньги; а страшней всего было ее собственное бессилие. Чернота внутри разрасталась, пятна сливались в одно. И вдруг откуда-то, разгоняя мрак, зазвучала нежная музыка – ее любимый Поль Мориа. Неужели по радио передают? Зоя вытерла опухшие глаза, вошла в комнату – там крутилась на радиоле пластинка, но дочери не было, зато из ванной доносилось звяканье ведра и шум воды.
        – Он всё починил! – весело объявила Яся, увидев ее. – А насвинячил-то как!
        Что это я, в самом деле, опомнилась Зоя; ну подумаешь, деньги. Они вдвоем, музыка прекрасна, а остальное завтра забудется. На душе стало легко, и Зоя, прижав к себе дочку, покрыла поцелуями ее душистое личико. Какая она стала большая! Годы летят так быстро – не успеешь оглянуться, как вчерашний несмышленыш начнет давать советы. При мысли об этом Зоя, сама того не ожидая, испытала облегчение. Она так устала всё решать сама.
        6
        Я выскочила из метро – и будто всплыла из придонных глубин к поверхности озера, залитого тонким слоем маслянистого солнца. Для начала октября было сказочно тепло, и громоздившиеся над вокзальным шпилем облака казались скорее майскими, холерически-взрывными. Сухой воздух пахнул поездами, женский голос из динамика расслаивался эхом – необъятное пространство под крышей было пусто, люди держались лишь одной, нижней плоскости, толпились на ней и толкались, и в этом была какая-то досадная неэффективность.
        Ленька опоздал всего на десять минут – я даже не успела рассердиться. Этим летом мы не виделись, и теперь я сразу заметила в нем перемены. Вместо футболки и джинсов – цивильная рубашка, брюки со стрелками; в руках – чудовищно безвкусная барсетка «под змею». Он по-прежнему выглядел щупловатым, но уверенная, слегка расхлябанная походка демонстрировала, что с ним считаются и, быть может, где-то даже уважают.
        – Задолбали электрички, – сказал он с чувством, когда мы сели в вагон. – Квартиру хочу снять, чтобы не мотаться каждый день. Думал, общагу дадут в этом году, так фиг…
        – Богатенький. Родители небось спонсируют?
        – Да не, я на работу устроился. Еще в августе. Там фирма одна, сигнализации ставит, – он подмигнул. – Платят нормально. Я ж головастый.
        – По вечерам работаешь?
        – Да всяко…
        – А учеба как же?
        Ленька сделал неопределенный жест – мол, да уж как-нибудь.
        – Зря… Далеко еще до диплома.
        – Ой, Славка, ты как маленькая. Кто на четвертом курсе на пары ходит?
        Вагон быстро заполнялся: одни ехали домой с работы, другие – на дачу, пожинать плоды. А Ленька, значит, не дождался, пока созреют ягоды, и кинулся рвать их зелеными.
        – А ты чего поговорить-то хотела?
        – Мне твоя помощь нужна, головастик. Ты змеев еще не разучился делать?
        – Каких змеев?
        – Обычных. Которые летают.
        – А, – Ленька засмеялся. – В детство потянуло?
        Я достала из сумки тетрадь, заложенную вырезкой из американского журнала. Краснощекий парень с фотографии держал на вытянутых руках модель планера, к которой снизу была прикреплена миниатюрная камера-«мыльница».
        – И где тут змеи?
        – В статье, – терпеливо сказала я. – Тут написано, что для съемки с воздуха можно использовать любой портативный аппарат, необязательно планер. Можно со змея или с воздушного шара.
        – А что, с кукурузников вам уже съемки не делают?
        – Делают, но я хочу попробовать сама. Надо только придумать, как камеру к змею прикрутить.
        Двери вагона с шипением захлопнулись, и платформа за окном пришла в движение. Ленька нехотя морщил лоб, рассматривая журнальную фотографию.
        – Да никак не прикрутишь… Трепыхаться же будет. Змей тебе не планер.
        – А ты пошевели мозгой, – Я раскрыла тетрадь и вынула из сумки карандаш. – Если жестко зафиксировать, ничего не будет трепыхаться.
        Голубые Ленькины глаза были по-прежнему благодушно-ленивыми, а поза расслабленной. Казалось, он уже настроился на свою будущую сытую жизнь: прибыльная работа, не требующая таланта, практичные и доступные цели – машина, квартира. Разве не с ним мы изобретали ракетные двигатели и разбирали на части все механизмы, что попадались под руку? Поезд катил все дальше, а я крутила свои схемы и так, и эдак, поминутно толкая Леньку в плечо. «Смотри, можно сделать жесткую рамку, чтоб фиксировалась на разный угол наклона». Я должна его растормошить, выбить из него это сонное довольство. Но он только вяло скользил взглядом по тетради: «Ну попробуй так, если хочешь», – словно не знал, что из инструментов у нас дома есть только молоток.
        – Что-то не верится мне, что тебя в фирму взяли, – сказала я. – Ну неважно. Спроси отца, даст он мне в своей мастерской поработать?
        – Да там всё паутиной заросло, – пробурчал Ленька. – Ладно, забегай. Я в субботу вечером дома буду.
        Войдя в квартиру, я тут же уловила непривычный запах, густой и приторный до тошноты. В большой комнате играла восточная музыка, а на кухне натужно сипел чайник, кипящий, судя по всему, давно.
        – А я чуть не заснула, – смущенно сказала мама, приподнявшись с подушки. Ноги ее были закутаны старым шерстяным одеялом. – Так успокаивает…
        На тумбочке у дивана стояла пустая кружка из-под чая, а рядом – брошюрка по гаданиям Таро. Я сделала музыку потише и открыла форточку. Источник запаха был в шкафу: там, на полке, курилась тонкая коричневая палочка.
        – Ты что, с работы отпросилась?
        – Да что-то плоховато стало после обеда. Голова…
        Я тронула мамин лоб – он был лишь немного теплым со сна. Но выглядела она и впрямь неважно: кожа была бледной, под глазами залегли тени.
        – А ты еще палку эту зажгла. Давай я выкину.
        – Не надо, хороший запах. И для энергетики полезно…
        Я вздохнула. Книжки на маминой тумбочке менялись каждую неделю: хиромантия, тайна имени, толкование снов. К счастью, охладевала она так же быстро, как загоралась.
        – Ты бы все-таки сходила к врачу. Слишком часто у тебя голова болит, это плохой сигнал.
        – Ох, Ясь, опять ты за свое, – она поморщилась. – У нас просто душно в подвале.
        – Ты ж недавно в отпуске была, так же мучалась.
        – Не так, – сказала она упрямо, как ребенок. – Что ты меня гонишь вечно к этим мясникам?
        – Мама! Ну не все же врачи такие. Один раз ошиблись, ну и что теперь…
        Диван скрипнул: она приподнялась на локте и смерила меня едким взглядом.
        – «Ну и что»?! Я чуть не умерла из-за них, и ты говоришь «ну и что»?
        Я села рядом и притянула к себе ее растрепанную голову. Мне хотелось сейчас подумать о чем-нибудь другом; о том, как завтра утром я прыгну в прохладную воду бассейна, которая сверху кажется голубой; о том, как снова буду делать змея. Но мамино темя, сладко пахнущее импортным шампунем, рождало во мне какой-то болезненный стыд за эти мысли. Чувство было неуклюжим, угловатым, оно тыкало под ребра, и я не знала, как мне устроиться, чтобы его не замечать. Иногда, лежа в постели, я представляла, что меня посылают в далекую экспедицию, куда-нибудь на Камчатку. Я буду измерять движения земной коры, исследовать поствулканические деформации, делать прогнозы землетрясений. А вечерами приходить в свой гостиничный номер и просто читать. В такие моменты мне становилось очень хорошо, но лишь на мгновение: откуда ни возьмись выползал холодный чешуйчатый стыд и жалил, отрезвляя. Видение рассеивалось, всё снова было как всегда.
        – Я пойду ужин готовить. Ты отдыхай. Принести тебе чаю?
        Утром в субботу солнце еще светило, хотя стало ветрено; а после обеда зарядил дождь и пустился заштриховывать бабье лето – увлеченно, как школьник, чиркающий карандашом в тетрадке наблюдений за природой. Был белый квадратик, стал черный. Не успел подсохнуть мой зонт, распяленный в прихожей, как пришло время собираться снова. Я проверила, выключен ли газ, чмокнула маму, сидевшую перед телевизором, и вышла во двор. Окна глухо желтели сквозь пелену влажных сумерек, бледный асфальтовый круг под фонарем был усеян кожистыми листьями. Ленька жил совсем рядом, в одной из девятиэтажек, однако в последние годы мы редко встречались. Как-то раз, на первом курсе, я подошла к нему во дворе. Он сидел на качелях рядом с высокой блондинкой; траурные вьюнки на ее ажурных чулках оплетали длинные, изящно скрещенные ноги, теряясь в темноте джинсового мини, едва прикрывающего бедра. Все те пять минут, что я разговаривала с Ленькой, болотные глаза блондинки сверлили меня взглядом, в котором было, пожалуй, всё: и гнев, и страх, и презрение. Теперь, встречая Леньку на улице, я делала вид, что не замечаю его.
        Я позвонила в домофон – его поставили недавно, в детстве мы бегали друг к другу без всяких замков и кодов. Поднялась пешком на третий этаж, чтобы не ждать лифта. Знакомая дверь была теперь спрятана под грозно-серой, неприступной с виду броней. А вот звонок, как и прежде, переливался птичьей трелью, и в квартире уютно пахло пирогами.
        – Ух ты, как видоизменилась! – дядя Володя заулыбался и крикнул в сторону кухни: – Глянь, Ир, какая мадама! Встретил бы – не узнал.
        – Да ладно вам, – отмахнулась я, стаскивая ботинки. – Не сто лет ведь прошло.
        Я хотела отказаться от чая, но меня усадили за стол чуть ли не насильно и завалили вопросами – об учебе, об отце. В маленьком городе ничего не утаишь.
        – Не женскую профессию ты себе выбрала, – Ленькина мама всегда выражалась прямо, и эта ее манера жила в согласии с коренастым телом и простоватым, деревенским лицом. – Но если душа просит, что ж теперь. Главное – людям пользу приносить. А ты отлынивать не будешь, я тебя знаю.
        – Ну ладно, мать, – дядя Володя хлопнул по столу ладонью. – Пойдем мы.
        Он отпер кладовку – чулан, как называла ее вся семья: непропорционально просторный для малогабаритной «двушки», с деревянными полками, сделанными отцом любовно, на совесть, с верстаком и хорошей лампой на пантографе. В детстве мы мечтали залезть в чулан сами, когда дома никого нет, но без присмотра трогать инструменты строго-настрого запрещалось.
        – Показывай, Славка, что ты хотела сделать.
        Я протянула ему журнальную страницу и свой тетрадный листок. Объяснила идею. Дядя Володя слушал внимательно, глядя то на меня, то на схемы. Потом забормотал: «Так-так…», стал шарить ладонью по полке, словно припоминая, где что лежит. Ленька не врал: хоть паутины я не заметила, но спертый воздух чулана и пыль праздности – не железная стружка, не сыпучая деревянная труха – говорили о том, что мастерской давно не пользовались. Кем бы Ленька ни был в своей фирме, работу на дом он явно не брал.
        – А змей камеру выдержит? – спросил дядя Володя с сомнением. – У тебя какая?
        – Я «мыльницу» хочу купить. Я уже знаю, какую надо. Полкило будет, не больше.
        – Ну, а как с болтанкой? Надо ж уравновесить как-то… Погоди, если мы крестовину такую сделаем поверх…
        Я заглядывала ему через плечо: карандаш уже метался по моему листку, вычерчивая новую схему. Да, это будет правильно. Рамку подвесить за стропы в верхнюю часть леера. А змей нужен большой, ну да это не сложно. Господи, сколько лет назад мы сделали последнего – классе в пятом, кажется? Он был огромный, по плечо мне, и отлично управлялся как на слабом ветру, так и при десяти метрах в секунду. Такой змей поднимет «мыльницу» как пушинку.
        – А на кнопку как будешь нажимать? – вмешался Ленька. Все это время он стоял в стороне, прислонившись к дверному косяку. – Гномиков посадишь?
        – Там режим есть специальный. Камера сама может снимать, с нужным интервалом.
        – Жалко. А то можно было бы радиоуправление придумать…
        Он подошел к нам – вразвалочку, но глаза уже горели – то ли интересом, то ли просто ревностью. В узком проеме чулана стало тесно, и не верилось, что когда-то мы без труда помещались там втроем.
        7
        Наверное, я выглядела очень одинокой, сидя в самом углу ресторана, у стены, выкрашенной наполовину в красный, наполовину в белый. Незнакомец занял столик напротив, долго ждал заказа, кидая на меня любопытные взгляды. Потом сказал: «Как у вас ловко получается. А я вечно мучаюсь с этими палочками. Вы, наверное, часто тут бываете?» Я ответила – нет, не часто. Слишком сложно было бы объяснять, что в этом ресторане я впервые, а палочками научилась орудовать просто так, из спортивного интереса. Мне давно хотелось прийти сюда, перенестись в чужой мир хотя бы мысленно. Но ожидания не оправдались. Суши мне не понравились – я любила рыбу, но йодистый привкус водорослей вызывал в памяти сиротливые холмики салата из морской капусты, из года в год украшавшие наш с мамой праздничный стол. А главное – невозможно было никуда перенестись, зная, что эта простая еда, японский аналог бутерброда, доступна здесь только людям с достатком. Неважно, сидишь ли ты внутри, под коробчатыми фонариками, свисающими с потолка, или идешь по улице мимо стилизованной Фудзи на стекле витрины, – отовсюду видно, что это не более чем
потемкинская деревня, островок мнимого благополучия.
        Наверное, поэтому я не стала возражать, когда незнакомец, спросив разрешения, подсел за мой стол. На вид чуть постарше меня, типичный белый воротничок из новых. Мне хотелось поболтать, чтобы смягчить разочарование от еды. Он оказался приятным собеседником – из тех, кто умеет хотя бы делать вид, что слушает другого.
        – Геодезист, надо же, – удивленно повторил он. – Такая милая девушка… И как, трудно было работу найти?
        – Да как везде, наверное. Кто ищет, тот найдет. Меня после института сразу на две работы взяли, хоть разорвись. Одна в экологическую экспедицию, за копейки. Другая здесь, в строительной фирме.
        – И вы, конечно, выбрали второе.
        Выбирала ли я? Мне хотелось поехать на казахскую границу, где задыхается в нечистотах великая река, сгорая, как раковый больной. Но мама, узнав об этом, вся сникла. Я решила, что она боится расставания, и стала объяснять, что это совсем ненадолго, что Урал – не край земли. «Да я не про то», – она по-прежнему не поднимала глаз. На расспросы не отвечала, пыталась уйти из комнаты под любым предлогом и лишь потом, сделав усилие, сказала: «Наташка со своим из Турции приехала. Говорит, красота, лучше всякой Ялты. А мы с тобой на море ни разу не были».
        Море… Для меня оно всегда было рядом – глянцево синело с настенной карты, пойманное в невод широт и долгот; шумело в персиковом устье рапаны, которую мама много лет назад привезла из Сухуми. Я должна была подарить ей это – настоящий курортный отпуск, излечивающий и душу, и тело. Сил не было смотреть, как она мучается.
        Было ли это моим выбором?
        – Конечно.
        Он кивал – одобрительно, понимающе. Говорил банальные комплименты, шутил; предложил заплатить за меня. Наверное, это было бы приятно, но кровь моя, давно загустев, текла еле-еле – хоть сажай пиявок. Я рассчиталась первой и ушла, оставив его сидеть в углу.
        Так непривычно было никуда не спешить. До прихода отца с работы оставался еще как минимум час, а торчать одной в его холостяцкой съемной квартире мне сегодня не хотелось. По широкому проспекту катили, как на параде, иномарки всех мастей, брызгая из-под колес бурой жижей. Рваное, в облаках, солнце стекало каплями с прозрачных сталактитов, которые украшали, без разбору, и старые фасады, и безвкусный новодел. А в витрине мехового магазина продолжалась зима, и царственные шубы отливали искристым серебром на безупречном искусственном снегу. Серенькая кроличья куртка, которую я купила маме на весну, казалась рядом с ними деревенской простушкой. Но мама, сослав на антресоли свое подростковое пальтишко, была так рада, будто облачилась в горностая.
        Отец опередил меня минут на пять. Он выглядел уставшим: тоннели метро заливало грунтовыми водами, и работа, без того нервная, изматывала его еще сильнее. Я не раз заводила разговоры о смене места, но сама понимала, что всё это лишь попытки очистить совесть. Кому нужен бывший геолог в возрасте за пятьдесят? До пенсии еще далеко, а сидеть на моей шее он не будет.
        – Мама-то не против, что ты ночуешь? – спросил отец, нарезая хлеб.
        – Нет, она сама предложила у тебя остаться.
        После суши мне хотелось пить, и я, отказавшись от ужина, налила себе чаю в большую щербатую кружку. Рассказывать отцу про ресторан я не стала.
        – Слушай, Ясь, – начал он, едва усевшись за стол, будто заранее приготовил речь. – У нас на работе мужик есть, у него сын в Англии учится. Я подробностей не знал, а тут разговорились что-то. Он МИФИ закончил, а потом на иностранную стипендию подался. На Западе же стипендию не платят студентам, но можно получить что-то вроде гранта на исследование. Он сейчас докторскую там пишет. Всё оплачено: и учеба, и жилье, и на еду хватает. Ты бы прозондировала почву – вдруг по твоей специальности тоже такое есть?
        Я продолжала машинально звякать ложкой, глядя, как чай закручивается в атласную воронку. Уехать за границу, на несколько лет? Оставить маму одну? Ведь с первой же зарплаты я купила то, о чем уже давно втайне мечтала: два мобильных телефона. Себе – всепогодный «Эрикссон», оранжевый, как строительная каска, и такой же надежный. Ей – маленькую изящную «Нокию», который можно было одевать, как куклу, в разноцветные панельки. Мама хмурилась: «Я прямо как арестант себя чувствую!» – и часто забывала свой телефон дома, нечаянно или намеренно. Но мне все-таки стало немного спокойней.
        – Не знаю… Я не уверена, что хочу.
        – Да ты что! Это ж такой опыт, такие возможности. Разве тебе неинтересно? Можно было бы экологией заниматься – ты ж хотела.
        – Не знаю, – повторила я. – Надо подумать.
        Пока отец мыл посуду, я разобрала лежавшие в прихожей газеты. Он постоянно покупал газеты, читал их от корки до корки и решал все кроссворды. Это помогало ему расслабиться. Я развернула одну, и взгляд упал на фотографию: голубая Земля в прожилках облаков, черный треугольник неба в углу кадра и на этом контрастном фоне – крестовина космической станции, похожая на гибрид планера с телеантенной.
        Да, я ведь видела по телевизору.
        – Ты читал? – я протянула газету отцу. – Станцию «Мир» затопили.
        – Читал…
        Он сполоснул последнюю тарелку, выключил воду и начал вытирать посуду ветхим полотенцем, сосредоточенно наморщив лоб.
        – Знаешь, я когда в школе учился, у нас все пацаны хотели быть космонавтами. Все! Ты представь, мы ж были деревенские, коровам хвосты крутили. Где ты сейчас такое найдешь? А тогда все смотрели в небо. Время было особенное… Понимаешь?
        Конечно, я понимала. Мне самой не верилось, что можно одним махом похоронить столько надежд.
        – Поезжай учиться, Яся. Тут мозги все равно никому не нужны.
        Апрель принес небывало теплую погоду: накануне Дня космонавтики термометр показывал плюс двадцать. Прохожие надели рубашки с коротким рукавом, по сухим дорожкам застучали каблуки летних туфель. Зелень разливалась вокруг – по бурым газонам, по тонким остовам деревьев. Когда в середине дня дружно погасли мониторы в нашем офисе и туалеты погрузились во мрак, никто будто бы не удивился: какая может быть работа, когда за окном льнут друг к другу полуодетые юные парочки? Все сорвались с мест, как школьники, у которых заболела училка. Весенним безумием захлестнуло и меня. Захотелось поехать в Коломенское и гулять там до темноты, как когда-то на первом курсе. Надо только предупредить маму, что вернусь поздно, а то и вообще заночую у отца. Мобильник она, судя по всему, опять где-то забыла, и я позвонила в архив.
        – Нет ее, – буркнула начальница, взяв трубку. – Отпросилась.
        В сердце кольнуло. Я набрала домашний, но там никто не отвечал. Неужели так крепко спит? Или ушла в магазин? Я постояла в опустевшем офисе, слушая непривычную тишину; а потом, стряхнув оцепенение, бросилась по лестнице вниз.
        Электричка тащилась сегодня медленно, как никогда. Я вышла в прокуренный тамбур задолго до прибытия и, едва раскрылись железные створки дверей, выскочила наружу и кинулась домой, не разбирая дороги. Я должна успеть.
        В прихожей было темно: сквозь матовое стекло дверей, ведущих в большую комнату, едва пробивался свет. Зачем мама опустила шторы? Я сделала шаг, нога запнулась о ботинок – большой, в нашем доме никто таких не носил. Из комнаты донесся торопливый шепот, что-то со стуком упало на журнальный стол.
        Господи, какая я дура.
        С той стороны стекла замаячил смутный силуэт, но я не стала дожидаться, пока они выйдут. Спустилась во двор, посидела на лавочке. Я знала, что долго мне ждать не придется: они наверняка уже складывают диван, путаясь в простынях, – нелепый киношный эпизод. Однако домой идти не хотелось. Я двинулась обратно, в сторону железной дороги. За ней виднелись крыши частного сектора, затуманенные молодой листвой; а дальше горбился холмами пустырь, на котором мы запускали змеев. Последний раз это было больше двух лет назад, когда я испытывала новую модель, сделанную для диплома. И вот уже всё заснято, посчитано, и диплом лежит в ящике стола, а скатанное полотнище змея – в чехле. Пустырь больше не нужен. Зачем я иду туда?
        Домой я вернулась под вечер. Мама уже замела следы и сидела на кухне, вся напряженная, как линия электропередач.
        – Я давно хотела тебе сказать… Он очень хороший, правда. Тебе смешно, наверное, что люди на старости лет…
        – Мама, ну что за глупости. Когда я над тобой смеялась?
        – Он вдовец. Сын школьник, дочка в садике еще. Вечером все дома, в выходные тоже… Мы, как подростки, в парке гуляем.
        Ее лицо розовело от смущения, глаза блестели – она в самом деле казалась юной, еще более юной, чем прежде.
        А я почувствовала себя змеем, которому обрубили леер.
        Я включила компьютер без особой цели: проверить почту, заглянуть на форум. Настольная лампа горела тускло, то и дело мигая, будто готовилась покрывать чей-то заговор. Громко тикал будильник. Надо бы уже ложиться. Вместо этого я запустила поисковик и набрала в строке запроса: «research scholarship»[3 - Стипендия на исследование (англ.).].
        С этого момента я стала тенью самой себя. Каждый вечер заставал меня у монитора, из зеркала смотрело красноглазое чудовище, а информации всё не было конца. Я завела таблицу, куда выписывала данные о вузах; я рассылала профессорам электронные письма с вопросами – и они отвечали, эти Джоны и Линды, все как один приветливые и готовые помочь. Я решила ограничиться только англоязычными странами. В Канаде меня давно притягивал остров Ванкувер, где находилась уникальная по масштабу оползневая зона, но сайт тамошнего университета сухо молчал о стипендиях. Подходящих программ в Британии нашлось не много, и я никак не могла нащупать проблематику, которая захватила бы меня с головой. Мне до смерти надоели фасады, сыпучие исторические памятники, к которым страшно прикоснуться даже лучом дальномера. Хотелось живого, природного. Я обратилась к Новой Зеландии с ее сейсмической активностью, но это удлинило список всего на одну строку. И все-таки южное полушарие манило зазеркальностью, парадоксальной эндемичной фауной и ощущением первозданной чистоты. В соседней Австралии возможностей оказалось гораздо больше. Я
нашла с десяток вузов, где преподавали землемерную науку, а интересных тем было столько, что разбежались глаза: алмазные месторождения на западе материка, лесные пожары, эрозия морского побережья… Но больше всего меня привлекли невиданные прежде соленые болота Тасмании. Воображение нарисовало мелеющий водоем посреди безжизненной австралийской степи. Его берега год за годом размываются, болото меняет очертания, сжимаясь, как шагреневая кожа. Если оно достаточно большое, то мониторинг можно делать по спутниковым снимкам. А если нет – змей будет незаменим.
        Я тут же, повинуясь порыву, написала куратору Тасманийского университета. Ответ пришел быстро – как всегда, дружелюбный и почти лишенный формальности. Они с радостью готовы помочь. Да, у них есть стипендии по этому направлению. Вот здесь можно прочитать все требования к кандидатам и порядок оформления документов. И, в конце письма – пожелание удачи, такое искреннее, будто мне и правда были рады.
        У меня появилась теперь параллельная жизнь. Я никому не говорила о том, чем занимаюсь, даже отцу. Ездила на работу, готовила ужин и, поцеловав маму на ночь, уходила к себе, где гудел не переставая ящик компьютера. Почти все выходные я проводила в библиотеке Британского совета, готовясь к экзамену по английскому. Список дел был бесконечен: перевести документы, собрать характеристики, написать заявку на тему диссертации. А во время передышек я надевала наушники, включала музыку и пускалась в странствия по глобусу. Вот она, Вандименова Земля – крошечное, в полногтя, пятнышко под австралийским материком. До Москвы – больше двух обхватов ладони. Чудовищное, немыслимое расстояние. Вот Новая Зеландия, где утро встречают на десять часов раньше нас. Еще дальше на восток, невидимое под толщей воды, лежит кладбище космических станций. А потом – сплошное голубое поле без единой песчинки островков, до самой Южной Америки.
        В феврале я отправила документы в четыре университета. А в мае, накануне дня рождения, достала из почтового ящика письмо – обычное с виду, в белом конверте и с попугаем на марке. Дрогнув сердцем, вскрыла конверт прямо тут, на площадке первого этажа. Всего один листок, в верхнем углу – красный геральдический лев, эмблема ЮниТас.
        Мне дали стипендию.
        Я действительно могу уехать.
        В следующий миг мне стало страшно. Так бывает во сне, когда паришь над пропастью, раскинув руки, и вдруг понимаешь, что крыльев-то у тебя нет, лишь жалкое перышко в рукаве. В письме сказано, что я должна приехать до конца августа. А мама вообще ни о чем еще не знает. Я так мало думала о ней в эти месяцы. Сбыла с рук, успокоилась, отвлеклась.
        С конвертом в руке я шагнула из лифта и вздрогнула от неожиданности, услышав голос соседки.
        – Ты чего такая? Случилось что?
        Она возилась с ключами у двери, а рядом плясала пучеглазая собачка на паучьих ногах.
        – Меня за границу зовут, в университет.
        – Так что ж, молодец. Куда зовут-то?
        – В Австралию.
        – Это хорошо. Там солнышко, пляжи.
        Повисла пауза, и соседка, недовольная, что я не поддакиваю, добавила ворчливо:
        – Отдохнуть тебе надо, Слав. Мама у тебя еще молодая, красивая. Что ты ее опекаешь?
        Вздохнув, она повернулась ко мне широкой спиной, с усилием толкнула дверь, и они исчезли, как растворились – ни соседки, ни собаки.
        8
        Самолет тряхнуло, и под полом задрожала твердая земля. Снова ожили динамики: «Ladies and gentlemen, welcome to Hobart» – невнятной скороговоркой, какой объявляют остановки в трамвае. Для большинства пассажиров это и правда был будничный рейс; многие выглядели так, словно вышли из дома на минутку: толстовка поверх футболки, свободные штаны до колен, на ногах – вьетнамки. Самолет не спеша сворачивал с полосы, и пейзаж в иллюминаторе карусельно двигался по дуге: приземистая коробка терминала с пухлым облаком в стеклянном фасаде; цепочка холмов на горизонте; бетонная лента, убегавшая вдаль. Мой марафон, начавшись позавчера, вышел на финишную прямую.
        В Мельбурне – я выпала в него как-то обморочно, не заметив – накрапывал дождик, люди в зале прилета были одеты кто во что горазд: на одном шапка, другой с короткими рукавами. А здесь – стоило выйти на трап, как в лицо дохнуло свирепой антарктической свежестью, и немедленно замерзли уши. Австралийцы беззаботно шлепали по ступенькам резиновыми подошвами, вереницей огибали притихший самолет, катя за собой, как игрушечные машинки, до нелепости миниатюрные чемоданы с ручной кладью. После озверелой толчеи Шереметьево и футуристического размаха Сингапура мне казалось, я прилетела в деревню: наш самолет был на поле единственным, а в зальчике терминала, устеленного серым ковролином, – ни намека на суету. Длинноухая таможенная собака потыкалась носом в мой рюкзак, выискивая фрукты, и стеклянные двери с готовностью разъехались.
        Плоскомордый микроавтобус с прицепом для багажа стоял прямо у выхода. Водителем была смуглая женщина, похожая на полинезийку, с добродушным широким лицом и ужасающе непонятным выговором. Она тоже никуда не спешила: болтала с пассажирами, собирая плату, гремела снаружи дверцами прицепа. Когда свободных мест не осталось, автобус тронулся, и в приоткрытом окне засвистел ветерок. Гул мотора начал меня убаюкивать, но спать было жалко, и я, пересиливая себя, таращилась на фермерские угодья, где паслись лошади в попонах. Скоростное шоссе было прорублено в желтоватых скалах, напоминавших песчаниковые обнажения на Дзержинском карьере. А вот деревья вдоль дороги выглядели непривычно: сквозь пыльную, с оттенком хаки, зелень проглядывали кривые белые стволы. Потянулись бесконечные поселки, похожие на дачные – пологие скаты крыш, цветы в палисадниках. Лишь за мостом, перекинутым через широкую реку, начался город: светофоры, бетонные многоэтажки, к которым лепились колониальные особняки. А над городом, упираясь в облако, темнел могучий скалистый хребет с тонкой, как спичка, радиомачтой наверху.
        Автобус развозил желающих по гостиницам. Меня высадили, как я просила, на углу большого проспекта, где торчал старинный почтамт с башней, похожей на Биг-Бен. Стрелки показывали без пяти десять. Я попыталась высчитать, сколько сейчас времени в Москве, и у меня закружилась голова. Пока я летела сюда, часы и минуты были всего лишь условными единицами, вешками, отмечающими рейсы и пересадки. Самолет висел над снежно-белой равниной, экран с картой, где проплывали страны и города, казался компьютерной игрушкой. Только теперь я смогла, наконец, поверить, что действительно пересекла полмира. Между мной и теми, кто остался в Москве, пролегла трещина шириной в шесть часов, и это рождало странное чувство, одновременно радостное и тревожное.
        В первой гостинице из моего списка дешевых комнат не нашлось. «Есть улучшенные, с туалетом и завтраком – хотите?» Нет, я не могу сейчас сорить деньгами. Кто знает, когда мне оформят стипендию? Дальше, дальше, пока совсем не сморило, а то придется спать на лавочке в парке. Название второго отеля красуется над лепным карнизом с надписью «1877». Фасад выкрашен в коричневый и белый; внутри – стойка с буклетами и автомат по продаже воды.
        – Скажите, есть у вас места?
        В Интернете писали, что такие гостиницы типа общежитий всегда забиты туристами-дикарями. Они приезжают, нагруженные палатками и спальниками, останавливаются в городе на денек, чтобы пополнить запас консервов, и уходят в многодневные походы по тасманийским лесам. Я не надеялась, что для меня найдется койка здесь, в сливочно-шоколадном домике, где с кухни доносилось шкворчание яичницы; и поэтому, услышав ответ, глупо переспросила:
        – Правда?
        Рыженькая девушка за стойкой охотно объяснила, что сейчас туристов не много, потому что зима. Есть отдельные комнаты, есть места в женском… как же они называются по-русски? Я ведь это слово вычитала когда-то в «Джейн Эйр». Порывшись в памяти, я выудила оттуда неуклюжее слово «дортуар». Воображение нарисовало вереницу узких кроватей и тазики для умывания с замерзшей за ночь водой. Немудрено, что места в дортуаре так дешевы. Отличный способ перекантоваться пару дней. А что заселение с двенадцати – так это не страшно. Как раз хватит времени прогуляться по городу.
        Кухонные запахи заставили меня вспомнить, что в последний раз я ела, пролетая глубокой ночью над тропиком Козерога. Я спросила, есть ли тут поблизости кафе, где кормили бы хорошим завтраком. Девушка разложила передо мной листочек с картой города и провела ручкой короткую линию. Запомнить проще простого.
        – Возьмите, – окликнула она меня, протягивая карту. – Она бесплатная. А вещи можете тут оставить.
        Кафе находилось на причале, с которого открывался вид на безмятежную речную гавань, окаймленную на горизонте молочной полосой тумана. Внутри дощатого павильона, похожего на разноцветные дома-склады в Норвегии, пахло жареной рыбой. Пластиковые столы навевали мысль о дешевой забегаловке, однако цены в пересчете на рубли оказались почти ресторанными. В меню, написанном мелом на черной доске, значились сплошь морепродукты, половину названий я даже не знала. Чтобы не ломать голову, заказала «фиш-энд-чипс» и, произнеся знакомое по книгам туманно-альбионовское название, вновь ощутила себя за границей. Рассчитавшись скользкой клеенчатой купюрой, села у окна. Вдоль бетонного причала дремали на привязи катера и яхты, ухоженные, с броскими названиями на свежепокрашенных бортах. Кто владел ими – миллионеры, рыбаки с мозолистыми руками? Я стала украдкой рассматривать окружающих, пытаясь угадать, местные они или туристы. Лица были в основном европейские, женщины почти все без макияжа и одеты очень просто, по-спортивному. Волосатый детина с татуировкой во всё предплечье читал газету, рядом сидела семья с
младенцем в коляске. Чуть поодаль сплетничали старушки с непокрытыми головами – одна кипенно-белая, другая лиловая, как репейник. Никто из них не смущался соседством, все выглядели по-курортному расслабленными, и яхты за окном дорисовывали иллюзию.
        Огромная порция жареной картошки со вкусным рыбным филе в кляре согрела меня и отогнала сонливость. Я вышла из кафе и побрела вдоль набережной, то и дело сверяясь с картой. Изображенные на ней кривые отрезки, белые по серому фону, разворачивались трехмерной моделью и обрастали деталями: краснобокий корабль у пристани, какие-то длинные ангары. За ними темнели голые кроны могучих платанов – зябко сцепляясь ветвями, они отделяли от реки небольшую улицу с брусчатой мостовой. Тихо журчал фонтан у подножия мраморной глыбы, увенчанной моделью Земли и планет; бронзовые корабли плыли меж бетонных берегов, и нездешний ветер надувал их паруса. Мама бы сказала, что это судьба подает мне знаки. А я просто ощутила себя дома и улыбнулась, как давнему знакомому, Абелю Тасману – ведь это он, с мушкетерской бородкой, склонил голову над глобусом. В одной из моих любимых книжек был его портрет, да и куда денешься от Тасмана, если с детства восхищался мужеством первооткрывателей и дрожал от восторга при виде старинных карт.
        Напротив коричнево-серых платанов, с другой стороны улицы, росли такие же по цвету дома – каменные, очень старые на вид, с английскими окнами в частых переплетах. Они жались друг к другу плотно, без проулков, и их разновысокий ряд напоминал не то крепость, не то тюрьму. При этом место выглядело оживленным: на стенах пестрели яркие вывески, тротуар был заставлен столиками, а два ряда машин, припаркованных вдоль улицы, не оставляли сомнений в популярности ресторанов и лавок. Эта оживленность (казалось мне после двух бессонных ночей) шизофренически спорила с угрюмой аутентичностью стен. Работая в Москве, я видела только два вида исторических фасадов. Те, что покрепче, густо штукатурились, как лицо японской гейши, и красились в жизнерадостные цвета – розовый и желтый, чтобы фасад улыбался младенчески, беззубо. Тогда он был достоин поддерживать золоченую вывеску банка или ювелирного салона. Внутри же всё сносилось подчистую, до последней балки. Это называлось «фасадизм» – маска старины, охраняемой государством. Но такие здания считались везунчиками: остальные просто сносились, чтобы дать место молодой
поросли. «Реставрация обошлась бы дороже», – говорили мне. Я знаю: так было со станцией «Мир». Проверенный способ.
        Часы на почтамте пробили двенадцать, и я заторопилась обратно в гостиницу. Получила ключ, заплатила маленькой двухдолларовой монеткой за место у компьютера и написала маме письмо – по-английски, чтобы не мучаться с корявым транслитом. Отцу я обещала позвонить, как только разберусь с телефонными карточками. Со стопкой постельного белья и полотенец в руках, я поднялась на второй этаж. Дверь женского дортуара была не заперта. Просторная комната, залитая светом из больших сводчатых окон, пахла цветочным дезодорантом; с улицы доносился прерывистый гул машин. Три двухъярусных кровати с одинаковыми синими матрасами пустовали, лишь одна, у правой стены, была застелена и внизу, и вверху.
        – Привет, – сказала девушка, сидевшая на корточках возле огромного рюкзака.
        Она была одета в майку-боксерку и штаны цвета хаки. Русые волосы, собранные в хвост, оттеняли кожу, загорелую до черноты. Мы познакомились. Хелла приехала с друзьями из Голландии. Уже третью неделю колесят по острову, облазили весь север с его дикими реками и огромным заповедником у Колыбельной горы. Холодно? Очень. Как-то раз палатку засыпало снегом, и они испугались, что так и пропадут здесь. «Это дикие места! Связи нет. Там никто тебя не найдет, если что-то случится». Я слушала ее и не верила, вспоминая ничтожную кляксу на глобусе. Я так мало знала об Австралии – по сути, ничего, кроме набора стереотипов и любопытных фактов, какие есть в арсенале любого эрудита. Меня охватило жгучее желание поехать с этими ребятами, потомками великих мореплавателей, прямо сейчас. Ничего, впереди еще много времени. Аспирантура здесь – это обычно три года. Как бы много я ни работала, всегда можно выкроить хоть неделю в семестр.
        Когда Хелла с подругой, такой же рослой и загорелой, оделись и ушли – «Мы сегодня гуляем по городу, а завтра в Порт-Артур[4 - Порт-Артур – развалины бывшей тюрьмы в ста силометрах от Хобарта, исторический памятник мирового значения.]», – мои веки снова начали тяжелеть. Мне говорили, что надо пересилить себя и дотерпеть до вечера, иначе трудно будет привыкнуть к новому часовому поясу. Пытаясь взбодриться, я сделала зарядку, застелила свою постель и сходила в душ. Он был общий: две кабинки в конце коридора, мутное оконце с видом на соседнюю крышу, резиновый коврик на мокром полу. Сушилки для волос здесь не было, а мой дорожный фен требовал трехзубого переходника, который я не успела купить. Я решила, что посижу в комнате, пока не высохну, а потом пойду в магазин. Чтобы занять чем-то мозг, стала вспоминать дела, которые нужно было решить в ближайшие дни: оформить документы в университете, открыть банковский счет для стипендии, найти постоянное жилье… Но думать всерьез не получалось, я лишь механически считала пункты в списке, как считают овец. Свежая постель дразнилась белизной и пленительной
горизонтальностью. Оказывается, я не умею спать сидя. В институтские годы я иногда дремала в библиотеке; даже короткое забытье помогало восстановить силы. А в самолете мне никак не удавалось пристроить чугунную, гудящую голову.
        Наверное, дело в усталости. Иногда чувствуешь себя таким измотанным, что не можешь расслабиться. Путешествие началось с непредвиденного: горели торфяники, Москву затягивало смогом, и накануне вылета стали задерживаться рейсы. Наутро по телевизору – снова толпы в залах ожидания. Изнуренные лица, пропущенные стыковки, пошатнувшиеся планы. Мы едем с мамой в электричке, еще не зная, что дым рассеивается: в форточки по-прежнему задувает горьким ветром. В аэропорту шумно и нечем дышать. У мамы влажные глаза, а я ведь еще не уехала. Что с ней будет потом? По толпе пробегает движение – это заморгали строчки на табло. Тревожное «Delayed» сменяется номерами выходов. Сингапурский рейс задерживают всего на полчаса. Прощаемся у границы, мама плачет, я мысленно считаю до десяти. На счет «десять» я шагаю сквозь невидимые лучи металлоискателя и больше уже не оборачиваюсь.
        В салоне – улыбчивые стюардессы с одинаковой помадой, которая одним к лицу, а других портит. Курица с рисом, апельсиновый сок. Самолет на экране – по размеру как вся Москва вместе с областью, и, вылетев, он еще долго держится за город хвостом, как будто не хочет его отпускать.
        В сознании что-то мигнуло, словно помехи прервали телепередачу. Я с усилием разлепила глаза, нащупала кнопки над дисплеем наручных часов. Поставила будильник на три часа дня и упала головой на подушку.
        9
        Форточка в Ясиной комнате оказалась распахнутой настежь, хотя Зоя хорошо помнила, что закрывала ее. Это было их вечным противоборством: одной нужен был свежий воздух, другая легко мёрзла. И вот теперь дочь уехала, а комната ее живет по-прежнему. Всё на местах: аккуратно заправленная кровать, ровные ряды книг на полках, глиняный горшок с лианой. Яся наказала поливать ее и опрыскивать комнату водой из пульверизатора, чтобы воздух был влажным, как в тропиках. Лиана приблудилась к ним случайно – в школе затеяли ремонт, и цветы раздали по квартирам. Нежные фиалки и царственные эухарисы шли нарасхват, даже слоноподобный фикус удалось кому-то пристроить; их же приемыш был самым неприглядным и потому никому не нужным. Тогда они еще не знали, что это ползучее растение: из горшка торчали слабые стебли, покрытые листьями в форме кляксы. Дочь зарылась в книги и выяснила, что родина питомца – Южная Америка и что в тени он не может полноценно развиваться, оставаясь всю жизнь подростком. Горшок водрузили на подоконник, и лиана действительно пошла в рост, так же бурно и вдруг, как сама Яся, когда была
третьеклассницей. Вместе с Ленькой они прибили к стене деревяшки, чтобы дать растению опору. Повесили заодно и книжные полки – в общем, стучали молотком всё утро, она даже забеспокоилась, что сбегутся соседи. Зато лиана была рада-радешенька и постепенно сменила недоразвитые листья на новые, большие и разлапистые. Зоя надеялась, что тропическая красавица зацветет, но та лишь ползла все выше, обвивая свои чурбачки и жадно впитывая солнечный свет.
        Железный ящик под столом послушно загудел, повинуясь нажатию кнопки. Зоя все еще побаивалась компьютера: он напоминал ей джинна из бутылки. Непостижимый, могущественный, он мог исполнить всё, что захочешь, но выходило почему-то не то и так. Яся смеялась, прочитав ее жалобы в электронном письме, – смеялась беззвучно и механически, с помощью круглых скобочек, вставленных в текст. «А ты вспомни „Ослепленного желаниями“, – писала она. – Надо правильно формулировать запрос, и получишь то, что нужно». Зоя хмурилась – по-настоящему, не смайликами, отвечала сухо, и дочь, почуяв обиду, присылала ей длинные строчки абракадабры, на которые можно было нажать мышкой и сразу попасть куда надо.
        Интернет представлялся Зое то темным лесом, где за кривыми бородавчатыми стволами прятались какие-то вирусы, то лабиринтом из американского фильма про гоблинов. Сами гоблины тоже имелись в избытке: хамоватые и развязные, они отирались на толкучках-форумах, где люди раздавали друг другу советы и обменивались мнениями. Зоя всего лишь хотела узнать, в каком журнале можно напечатать Витины стихи. Она давно мечтала сделать ему сюрприз – сам бы он ни за что не взялся ходить по редакциям, даром что стихи, на Зоин вкус, были замечательные. Промучившись битый час с регистрацией, она, наконец, отстучала свое сообщение. Однако первый же ответ оказался таким грубым, что она залилась краской и поспешно ткнула в кнопку «выкл», чтобы стереть свой позор раз и навсегда.
        Яся убеждала ее, что в Интернете есть много интересного, что он позволяет увидеть то, что было недоступно раньше. «Хочешь, я найду тебе Ботичелли? Смотри, сколько здесь картин!» Зоя силилась узнать родное в этих бледных, увядших полотнах, обрамленных пластмассовой рамой монитора, и только грустно качала головой. Волшебство осталось там, в далекой юности – под звездными сводами Эрмитажа, в букинистических, где лежали роскошные иностранные издания. Такое не держат дома, тем более в виде скверных копий на экране. Еженедельный ритуал, паломничество – в Столешников, на Качалова; без надежды, даже без мысли это богатство когда-нибудь купить. Войти с мороза в ароматное книжное тепло, постоять у прилавка, набираясь храбрости, чтобы попросить альбом у царственной продавщицы (на Качалова было проще – там книги стояли на полках, к которым мог подойти любой). Зачем ей теперь эта мнимая доступность? Она лишь обесценивает искусство.
        Нет, лабиринты эти были Зое решительно не нужны, а из всех программ, непонятно как хранящихся в жужжащей коробке под столом, она пользовалась только почтовой. Но сегодня пришлось обратиться к джинну еще раз. Тщательно прицелившись, Зоя ткнула стрелочкой в значок с телефоном и стала терпеливо ждать. Программа связи дозвонилась быстро; в пустом окошке потемнело, проступили бисерные буковки новостей – кажется, работает. Зоя напечатала в строке: «Отчего болит в груди»; подумав, вбила пробел – «от чего» – и нажала «Искать».
        Чем дольше они с Витей были вместе, тем больше сходства обнаруживали между собой. Оба они были Весами по гороскопу, оба любили мечтать и, как все мечтатели, бывали рассеянными; оба ценили искусство и тяготились мелкими бытовыми заботами. Вите, конечно, приходилось заниматься хозяйством – ведь на нем было двое детей: десятилетний Максим и Леночка, которая только пошла в первый класс. А вот врачей он не терпел точно так же, как Зоя.
        – Ты тоже от них пострадал? – понизив голос, спросила она, когда простуженный до хрипоты Витя наотрез отказался принимать антибиотики.
        Еле заметная тень пробежала по его лицу – мягкому, белому, как свежая сдоба, с золотистыми завитками на лбу и актерской ямочкой на подбородке. Зоя тут же всё поняла и застыла, боясь случайным словом потревожить память той, чей портрет Витя до сих пор носил в бумажнике. Тихая Витина исповедь отозвалась в душе такой горечью, что, кажется, могла бы – воскресила бы страдалицу, а сама отошла в сторонку, чтобы не мешать.
        Всё было банально и страшно: болезнь, операция, нетвердая докторская рука. Потом, конечно, все каялись, плакали и обнимали вдовца – как будто этим можно что-то изменить. Витя закашлялся, оборвал рассказ; щеки его покраснели от натуги. Надо дать ему горячего чаю. Сами обойдемся, решительно подумала Зоя, без всяких врачей и их советов. Поддавшись порыву, Зоя начала рассказывать, негромко, будто сказку на ночь, поглаживая Витю по вспотевшему лбу. Хотелось и отвлечь его, и в то же время дать почувствовать ту особую близость, какая бывает между пострадавшими от общего зла. Так он узнал, что в четырнадцать лет ей поставили неправильный диагноз и прописали лошадиную дозу аспирина. Тогда-то у нее и начала идти носом кровь – ведь аспирин ее разжижает. Врачи запоздало спохватились, поменяли лечение, а потом и диагноз. Кровотечения стали реже, опасность затаилась, чтобы не спугнуть жертву раньше времени; а потом напала из-за угла и стиснула в ледяных лапах. Врачи пытались замести следы – говорили, что аспирин тут не при чем, просто сосуд был слабый и лопнул бы рано или поздно. Но было ясно как день, что свои
всегда выгораживают своих – неважно, правы они или нет.
        От простуды Витю удалось вылечить без всяких антибиотиков. Мёд, травы, горчичники – всё это Зоя уже много раз проходила. А вот что делать при боли в груди – никто не знал, даже всемогущий Интернет. Зоя вздохнула и решила, что выждет еще немного, а потом, если боль не пройдет сама, вызовет врача на дом. Всё лучше, чем толпиться в темных коридорах и дышать чужими бациллами.
        Она закрыла страницу с результатами поиска, проверила почту и выключила компьютер. Взяв с подоконника лейку, взобралась на стул, к висевшей на стене лиане. Отчего-то дрогнула рука, вода перелилась через край плетеного кашпо и закапала на пол. Зоя охнула, кинулась в ванну за тряпкой – господи, это ж надо уродиться такой неуклюжей! И в кого? Потом, сидя на корточках возле чистого и сухого паркетного квадратика, она подумала, что тряпка, наверное, была не та. Яся рассердилась бы, у нее всегда всё было строго: этим вытирают пыль, этим моют раковины и кафельные стены… К глазам подкатили слезы. Квартира снова стала пустой и холодной, как в первый вечер после расставания. Все эти десять дней Зоя убеждала себя, что дочь где-то рядом. Уехала на практику в институте, осталась ночевать у отца – мало ли их было раньше, таких отлучек? Электронные письма приходили регулярно и быстро, словно не было тысяч километров, разделявших материки. Только сегодня почему-то ничего не пришло. Может, занята; а может… Зоя торопливо отогнала тревожную мысль. Ей страшно было вообразить себя в чужой стране, совершенно одну; но в
Ясю она верила, как веришь в киношного супермена. За него тоже переживаешь, но конец всегда бывает счастливым.
        Выходя из комнаты, Зоя окинула взглядом стены. Нет, кое-что тут все-таки изменилось. Исчезла газетная страница с нечеткой фотографией дочери, стоящей над оврагом в городском парке. «Студентка уверена: воздушный змей поможет остановить разрушение». Ясе тогда страшно не понравилась эта подпись под снимком. «Журналисты опять всё переврали. Не остановить разрушение, а измерить его!»
        – Да будет тебе воевать, – примирительно сказала Зоя. – Напечатали ведь, уже хорошо. А потом, глядишь, кто-нибудь и остановит. Есть же способы?
        – Да есть… Деревья можно сажать, отводить грунтовые воды.
        – Ну вот! Людям ведь главное показать, что надо делать, вдохновить их.
        – Ты думаешь?
        Чуткое ухо Зои уловило, что под сухим и колючим, как песок, скептицизмом, который так часто обижал ее в ответах дочери, бежит тонкий ручеек надежды; ей страстно захотелось поддержать эту надежду, помочь ей вырваться наружу, но в голову, как назло, не лезло ни одной умной мысли – всё какие-то банальности.
        – Ну конечно, Ясь, – сказала она так твердо, как только могла: пусть банальности будут хотя бы весомыми. – Люди ведь не разбираются в этом. Овраг и овраг, подумаешь… А если приходит специалист и говорит, что это опасное место, что надо как-то его укреплять, – они послушают. Люди ведь не дураки.
        Ей почудилось, что Ясино лицо посветлело, но в этот момент зазвонил телефон. Дочь убежала, и беседа забылась – даже полуразмытое фото на стене не напоминало о ней до тех пор, пока не исчезло. Странно, что она не забрала с собой остальные: групповые снимки с летних практик, драматические горные пейзажи из календарей – все они, оказывается, были не так важны для нее, как газетная страница с неправильным заголовком. Чем, интересно, закончилась та история со статьей? Зоя попыталась вспомнить, изменилось ли что-то в городском парке за эти несколько лет. Деревьев там вроде бы не прибавилось, а насчет воды она и вовсе не знала. Надо бы как-то выяснить, подумала Зоя, прикрывая за собой дверь. Яся будет рада, если ее исследование и правда кому-то помогло.
        10
        Квартира была еще меньше, чем я думала. Она занимала ту часть мансарды, что смотрела окошками-бойницами не на город, а в густую и колючую дворовую зелень. Тесная прихожая перетекала в кухоньку, а спальное место помещалось на антресолях. Карабкаться туда нужно было по узкой лесенке вроде тех, что бывают в фирменных поездах. Правда, чистота везде царила безупречная, и на мебель хозяева не поскупились – был и стол, и шкаф, и матрас. Почти все квартиры, что я смотрела раньше, сдавались голыми. Я бы, пожалуй, поселилась в этом купе с удобствами, на самой окраине Западного Хобарта – нарядного, богатого, сидящего на пригорке, будто разодетая публика в театральной ложе. Уже столько вариантов пересмотрено: студенческие коммуналки, где по стенам развешаны веселые, как детсадовский плакатик, расписания уборки и правила поведения; квартиры всех размеров и мастей, включая разделенный на клетушки кирпичный склад викторианской эпохи, с несущими колоннами посреди комнаты и казематной угрюмостью неоштукатуренных стен. Всякий раз что-то мешало мне поставить уверенный «плюс» напротив адреса в списке. То район был
шумным, то смущала подвальная сырость жилища или неоправданно высокая цена. Тем временем варианты подходили к концу, и я рисковала, как разборчивая невеста, остаться на бобах.
        С пристрастием осмотрев квартиру, я заперла дверь и бросила в сумку ключи на пудовом брелке. Возвращаться в агентство я решила другой дорогой, чтобы еще немного погулять по новому району. Облака с утра разошлись, и гора Веллингтон, мелко присыпанная снегом, сияла теперь почти по-альпийски. Я читала, что снег здесь выпадает нечасто – а значит, мне повезло, ведь по календарю местная зима уже закончилась. Холодно, правда, было по-прежнему, но этот холод, ползущий с океана, я чувствовала только на щеках. «Не бывает плохой погоды, – повторяла я про себя норвежскую поговорку, натягивая по утрам вязаные гетры и перчатки. – Бывает неумение выбрать одежду».
        Улочки амфитеатром спускались по склону, и парадные окна домов были обращены туда, где у всякого амфитеатра находится сцена. Зрелища не отличались разнообразием: лишь синевато-стальная полоска реки в чаше холмов да разноцветные крыши внизу; и все-таки это лучше, чем каждый день видеть только коттеджи соседей. Они тут были сплошь одноэтажными, не то что в Сити или университетском Сэнди-Бэй, где я смотрела квартиры до сих пор. Но деревней тут тоже не пахло – даже той прилизанной деревней, какой был наш частный сектор за железной дорогой. Никто не колол дрова для бани, не бродили в высокой траве белые козы, а палисадники были слишком малы, чтобы выращивать там что-то всерьез. Гудела газонокосилка, ровняя лужайку перед домом. Вдоль гладко асфальтированных улиц стояли машины, все как одна чистенькие, а на перекрестке, сонном и пустом, мерно тикал пешеходный светофор в ожидании, пока кто-то нажмет кнопку, чтобы перейти.
        Я свернула в соседнюю улицу, и тут что-то зацепило мое внимание – тоненько, как кусок проволоки, натянувший подол. Окинув взглядом безлюдный пейзаж, я тут же отыскала виноватого. Им оказался телеграфный столб, накренившийся градусов на пять. Ни следов, ни предупреждающих знаков вокруг не было. Я прошлась чуть дальше, внимательно изучая асфальт, стены домов и деревья. Очень скоро на глаза мне попался просевший участок бордюра, также без видимых повреждений. Рядом, за низкой деревянной оградой, буйствовали дикие травы. Мощеная булыжником дорожка почти вся заросла, у крыльца валялись скомканные газеты; а левее, на грязно-серой стене, зияла ветвистая длинная трещина.
        Вот теперь я поставила бы тысячу против одного, не глядя больше ни на землю, ни на телеграфные столбы.
        Это оползень.
        Он был совсем не похож на своего русского собрата, увековеченного в моей дипломной работе. Тот, первый, был идеальным, как тщательно выстроенный опытный полигон. Десять минут пешком от дома – и пожалуйста, учись: фотографируй, делай замеры. Все механизмы у него были наружу. Оползень-экстраверт. А сейчас передо мной был хитрец, молчальник. Застроенный еще в позапрошлом веке, залитый асфальтом, он продолжал дышать и копить силы для рывка. А может, он уже однажды просыпался?
        Нужно всё узнать о нем. Пойти в библиотеку, в архивы. Я ускорила шаг – время поджимало, в агентстве ждали ключей – а глаз сам собой искал новые детали, и в голове раскручивался маховик. Тему диссертации утвердили только вчера; еще не поздно всё поменять. Я достала из сумки мобильник и набрала номер руководителя. В ухе запищали непривычные двойные гудки – они всегда вызывали в памяти самый конец «Empty Spaces», где в утихающий песенный ритм внезапно вклинивается обрывок телефонного диалога. Чужеземное «Алло» в моей трубке тут же стерло иллюзию: руководитель был индусом и говорил на беглом, но совершенно непонятном английском. Когда можно прийти на консультацию? «В четверг», – ответил он, и я живо увидела, как узловатый коричневый палец поправляет на переносице очки. Прасад занимался изучением динамики полярных льдов методами дистанционного зондирования, и это вызывало во мне уважение. Должно быть, в антарктических экспедициях ему приходилось мерзнуть сильнее, чем остальным.
        Время подбиралось к полудню, пора было немного передохнуть: за утро я прошагала, по самым скромным прикидкам, километров восемь, и как минимум треть из них – в горку. Пожалуй, надо зайти в любимое кафе, а потом подумать, что делать дальше. Я сама не ожидала, что так быстро найду здесь свои места. Это кафе попалось мне на второй день после приезда. Я брела по пешеходной улице в центре – пестрая плитка мостовой, скамеечки, вереницы магазинов. Купила тетрадей, туристических открыток родным и, свернув куда-то, услышала перезвон колокольчиков. Он становился все ближе, а потом передо мной открылся овальный атриум с колоннадой и разбросанными там и сям деревянными столиками. Со стены косила глазом луна, блестя стальной лысиной, а рядом с ней водил смычком черный кот, оседлавший виолончель. Эта странная парочка не имела ничего общего с дюжиной сказочных зверюшек на фасаде кукольного театра в Москве, да и сами часы были гораздо скромнее образцовских. Но мне почему-то захотелось присесть за столик под этими часами, переведенными невидимой рукой на пятнадцать лет назад.
        А кажется, это было вчера. Мы с мамой едем в электричке, впечатления от спектакля еще горячи, как вынутый из духовки пирог; мы болтаем наперебой, и нам так хорошо вместе, что хочется ехать долго-долго – до самой Тулы, где бабушка, до Черного моря, до Африки. Ничего между нами не изменилось с тех пор. Почему же я так стремилась уехать? Я не любила заглядывать в топкие глубины собственной души и готовилась к отъезду торопливо, будто бежала по горящему мосту: только задумайся на миг – и погибнешь. А теперь на другой, безопасной стороне я сентиментально вздыхаю, глядя на кота-музыканта. Он весь острый, зубчатый, даже глаза треугольные, это я только сейчас заметила; и его когти скребут мне сердце.
        «Играет кот на скрипке, на блюде пляшут рыбки».
        Давай, говорю я себе, не вешай нос. У тебя еще уйма забот.
        Я взяла простой кофе с молоком – здесь его почему-то любили подавать в больших кружках, по-деревенски. Кофе, впрочем, везде был на удивление вкусный, не хуже, чем в «Шоколаднице». Усевшись за столик напротив часов, я разложила перед собой карту города и открыла блокнот с адресами. Почти все они уже были зачеркнуты или помечены как условно подходящие. Оставался только один вариант, который не нравился мне из-за расположения. Район назывался Howrah – я понятия не имела, как это произносить: все время получался какой-то «овраг». Другой берег реки, в стороне от единственного моста – это совсем не то место, где я хотела бы жить, да и просили за комнату столько же, сколько за мансарду в Западном Хобарте. Но при моей затянувшейся бездомности глупо упускать хоть один шанс.
        По иронии судьбы, остановка автобусов, которые шли на другой берег, обнаружилась рядом с моей гостиницей – словно для того, чтобы лишний раз напомнить о деньгах, которые таяли с каждым днем. Дешевая двухъярусная койка подъедала сбережения незаметно, по-козьи, и так же неотвратимо. Стоит только расслабиться, и потом не наскребешь на первый взнос за жилье. А до стипендии еще больше недели.
        Минут через десять подкатил угловатый бело-желтый автобус. «Здравствуй, милая», – пробасил водитель, круглый и лысый, как луна на стене аркады. «Мне нужно вот сюда», – сказала я, протянув ему карту. «Хаура, – он кивнул, словно одобряя мой выбор. – Без проблем».
        Разве можно пропасть в городе, где все так рады тебе? Здесь, наверное, даже бомжи другие – лениво жмурятся на солнышко, читают бесплатные газеты, по-пляжному растянувшись на аккуратно разложенном пальто. Честно говоря, я еще не встречала тут ни бомжей, ни попрошаек, ни даже беспризорных собак; и все-таки не спешила делать выводов. Мне нравилось копить впечатления, пока глаз не замылен и видит в красках всё, большое и малое: горбатую сороконожку моста, пугливых красногрудых попугайчиков в траве. Полупустой автобус ехал быстро, притормаживая лишь на тех остановках, где кто-нибудь заходил или выходил. Вот уже осталась позади река с белыми яхтами, лебяжьей стаей заполонившими гавань, и теперь дорогу с обеих сторон обступали типовые жилые районы. Я не стала надеяться на водителя и сама высматривала неброские указатели, чтобы не пропустить нужный перекресток. Нажала на кнопку – никаких тебе «У больницы остановите»: всё цивилизованно, продумано до мелочей – и, выходя, поблагодарила луноголового шофера. Так здесь делали все.
        Табличка с номером дома была прилеплена к почтовому ящику – железному скворечнику на ножке, из которого легкомысленно торчали белые конверты. Под навесом во дворе стояла машина; соседнее парковочное место пустовало, и, судя по сваленным там коробкам, им не пользовались давно. Если не считать этой мелочи, дом с его скромными угодьями выглядел новеньким и опрятным. Смугловатый оттенок рифленых стен освежался васильковыми рамами на окнах, и это сочетание повторялось в деталях: даже почтовый ящик и штакетник были выкрашены в кремовый и голубой. Этаж был один, хотя под крышей угадывался еще и высокий чердак со слуховым оконцем. Я поднялась на крыльцо и, не найдя никаких кнопок, постучала. Изнутри не донеслось ни звука. Я постучала еще раз, потом дернула ручку – заперто. Странно, ведь хозяйка сказала по телефону, что будет меня ждать. «Я вообще-то тут не живу, – прибавила она громко, перекрикивая какой-то шум. – Но вы приезжайте, с часу до трех я здесь». Потоптавшись у дверей, я достала мобильный, вызвала последний из набранных номеров, и дом откликнулся долгим звонком.
        – Иду, иду! – крикнула хозяйка, не дослушав объяснений. Глухо стукнула задвижка, и на пороге появилась коренастая женщина в спортивных штанах и рубахе, молодцевато завязанной узлом на животе. – Бедняжка, что же вы не пошли через задний двор? Мы этой дверью и не пользуемся, понятия не имею, кто ее запер. А та всегда открыта.
        Продолжая болтать, она провела меня через дом; я не успела ничего как следует рассмотреть, лишь отметила чистоту и старомодный, в рюшечках, уют. Воздух в комнатах был свежим, с примесью какой-то химической отдушки.
        – Вы ведь не против, если я сначала повешу белье? – спросила хозяйка. – Это займет всего минуту, а потом я вам все покажу. Как, вы сказали, вас зовут?
        Я ответила, не особо надеясь, что собеседница запомнит мое имя, и присовокупила к этому дежурный список вариантов, дабы облегчить ей задачу.
        – О, слава труду! – старательно, со вкусом выговорила она. – Так это русское имя? Я была в России в семидесятые. Очень, очень красивая страна! И такая огромная: мы ехали на поезде из Москвы в Сибирь, и это заняло почти неделю. Было так интересно, хотя и не всегда понятно: почти никто не знал английского. А вы так хорошо говорите! Где вы учили язык?
        Всякий раз, когда меня спрашивали про английский, я начинала думать о музыке. Школьные уроки не в счет, на них я скучала, пролистав учебник еще в сентябре. А дома вынимала из папки драгоценные листы с узко набранными текстами. Нечеткие ксерокопии, сделанные прямо с обложек дисков, продавались в тесном подвальчике на Калининском; а на Горбушке можно было найти людей, которые скачивали слова песен из Интернета. Я тратила на них почти все свои карманные деньги, чтобы потом, включив проигрыватель, бежать взглядом по строчкам и отмечать радостно, как чужие звуки раскрываются, словно тугие бутоны, наполняясь смыслом. Английский долго не давался мне на слух – мозг как будто хотел защититься от банальностей про кровь и любовь, ненароком вплетенных в талантливую, умную музыку. Зато у меня никогда не было трудностей с произношением: красивый кембриджский выговор звучал как ангельское пение, и я научилась по-птичьи подражать ему, еще не понимая смысла.
        Как объяснить всё это австралийке, не знавшей сладкого слова «достать»? Как рассказать про очереди в магазинах и пиратские пластинки с названиями на русском языке? Ведь иностранцам тогда вряд ли показывали настоящую жизнь.
        – Я его в школе изучала, а потом в институте.
        Мы вышли на веранду, застекленную снизу доверху, а оттуда – на задний двор, где торчала посреди лужайки сушилка для белья, напоминающая остов от зонтика. Пока хозяйка – ее звали Дженни – развешивала прямоугольные полотнища наволочек, я пыталась угадать ее возраст. Платиновый оттенок волос явно искусственный, щеки гладкие, с румянцем; а вот шея дряблая, и кисти рук в мелкой сетке. Улыбалась Дженни, по-лошадиному обнажая десны, и идеально ровные, белые зубы почему-то казались вставными.
        – Ну вот, – удовлетворенно сказала она, когда пластмассовая корзина, похожая на дуршлаг, опустела. – Теперь пойдемте смотреть комнату.
        Поднимаясь по лестнице, я смеялась сама над собой: два чердака – выбирай не хочу. Хотя, может, и неплохо было бы любоваться звездным небом сквозь слуховое окно. Дженни открыла мне дверь (интересно, они здесь вообще запираются, хоть одна?) и сделала приглашающий жест.
        Я вошла. Светлые стены, низкий потолок, гораздо более покатый, чем можно было ожидать, увидев дом снаружи. Прямоугольное окно от стены до стены, и во всю его ширь – панорама реки и заснеженной вершины над ней. Чуть скадрировать, отрезав снизу кроны деревьев и соседские крыши, – и хоть в рамку бери. Я огляделась, ища подвох. Вдоль окна стояла тахта, накрытая коричневым пледом, у стены напротив, где потолок был повыше, – письменный стол с новенькой лампой. Просторная кладовка с полками для одежды, занавески в тон кремовых стен. Чего еще желать?
        – Туалет и душ вот тут, в коридоре, – нарушила тишину хозяйка. – Всё ваше, у нас есть другая ванная, внизу.
        – А кто там живет?
        – Моя мама, – охотно пояснила Дженни. – Папа год назад умер, а она не может подниматься сюда, и мы решили эту комнату сдавать. Красивый вид, правда? Кухня внизу, и гостиная с телевизором – всем можно пользоваться. Вода и электричество входят в стоимость. Машина у вас есть? О, это не проблема: тут отличное сообщение, автобусы ходят каждые пятнадцать минут.
        Я представила, как солнце катится к пологой вершине и, налившись темной кровью, исчезает за ней, тут же ставшей плоской, как декорация. У подножья горы светлячками вспыхивают городские огни, река постепенно тает во мраке, и лишь фонарь на барже, мигая, ползет из кулисы в кулису. На такой спектакль не жалко променять отдельное жилье в Западном Хобарте.
        – Что я должна подписать?
        Ровно в десять утра я уже сидела в аудитории на третьем этаже географического факультета. «Она сейчас свободна, мы можем там поговорить», – сказал Прасад. Он сам предложил обращаться к нему по имени, хотя был моим руководителем, да еще лет на десять старше. Дженни тоже была старше, и я никак не могла привыкнуть, что надо называть ее так в глаза.
        Я готовилась к этому разговору всерьез. Принесла автореферат дипломной работы, переведенный на английский. Добавила к этому увесистую папку с материалами по оползням, которые собирала на протяжение всех студенческих лет. Я была готова извиняться, защищаться – все, что угодно, лишь бы мне позволили изменить тему. Красивое лицо Прасада, с лиловыми тенями в подглазьях, было непроницаемо, словно лик Будды.
        – Но там ведь городская застройка, – сказал он, и я, должно быть, от волнения, поняла его с первого раза. – Змеи нельзя запускать поблизости от жилья.
        – У меня большой опыт. Буду всё держать под контролем.
        – А не легче ли использовать для таких условий традиционные методы?
        Вот оно, начинается. Сколько я уже видела этих недоверчивых лиц, сколько выслушивала упреков в том, что занимаюсь ерундой. Даже после успешной защиты диплома никто не поверил в будущее малых беспилотников. Всем было наплевать.
        Я подавила раздражение и стала терпеливо объяснять, что обычная аэросъемка обойдется гораздо дороже, если делать ее с нужной периодичностью. А геодезические методы я буду использовать параллельно с моими, чтобы потом сравнить результаты. Вот увидите (я уже напирала), съемка со змея будет точнее и эффективней. Что касается безопасности – застройка тут малоэтажная, и поблизости нет вертикальных массивов, способных вызывать турбулентность.
        – Как насчет проводов?
        – Леер лавсановый, он ток не проводит.
        – Я не об этом. Там же повсюду провода, змею негде будет развернуться.
        – Есть новые кварталы без телеграфных столбов и большой парк. Этого должно хватить.
        Повисло молчание. Из коридора доносились обрывки чьей-то оживленной болтовни. Прасад листал ксерокопии и распечатки статей в моей папке, подперев голову кулаком.
        – Вообще-то тема очень перспективная, – произнес он наконец. – Министерство ресурсов Тасмании как раз сейчас занимается крупным оползнем на юге Хобарта. Думаю, они дадут вам поддержку.
        «А вы?» – хотелось мне спросить. Руководитель сидел все в той же позе, долистав мою подборку до последней страницы. А там, в прозрачном пластиковом кармашке, был англоязычный репортаж об оползне в индийском штате Керала, где в прошлом году погибли почти сорок человек. Они сидели вечером за столом, большая семья, отмечали помолвку. Никто не ожидал беды. Мне пришло в голову: что если среди них были знакомые или родные Прасада?
        Он, должно быть, почувствовал мой взгляд и, закрыв папку, придвинул ее ко мне.
        – Так вы давно увлекаетесь геологией, – заметил он.
        – Да, – сказала я, с облегчением наблюдая, как он зачеркивает вереницу каллиграфических букв в своем блокноте. – У меня отец геолог.
        11
        Для того, чтобы сделать предмет невидимым, волшебная палочка не нужна. Привычка – отличный пример бытовой магии. Кто обращает внимание на вещи, пока они на местах и исправно работают?
        Отсутствие отопления в своей комнате я заметила через полчаса после переезда. Скинув куртку, я разбирала вещи и вдруг почувствовала, что у меня мерзнут руки. Батареи здесь не было, как и в других домах, которые мне довелось увидеть. В гостиничном дортуаре висел настенный кондиционер, из которого дуло теплым воздухом; похожие ящики встречались иногда и в съемном жилье, но чаще не было ничего, кроме наглухо заложенных каминов. Я предполагала, что трубы спрятаны под полом, как делается в ванных с евроремонтом. Мне и в голову не приходило, что можно жить без отопления, когда температура ночью падает до нуля, а в окнах стоят одинарные стекла.
        Какой наивной я была.
        Дженни сказала, что у нее был масляный обогреватель, но потом сломался. «А разве наверху так холодно? – искренне удивилась она. – Моя мама почти не включает отопление, а ведь первый этаж ближе к земле. Хотите, я дам вам шерстяные носки?»
        Спасение пришло с неожиданной стороны: застилая кровать, я обнаружила провод, тянувшийся от матраса к розетке. Под тонким чехлом скрывалась электрическая простыня, и в тот момент я была готова поставить памятник ее изобретателю. Широкая тахта с парой прямоугольных, на местный манер, подушек превратилась в островок уюта посреди стылой комнаты. Вечерами, когда пятизвездочный вид за окном растворялся во мгле, я лежала в постели с книжкой, а утром, прежде чем встать, грела под одеялом одежду. Теперь не так страшна была даже ледяная ванная. Её узкое матовое окошко никогда не закрывали до конца, иначе всё вокруг заплесневеет в момент, и не спасет даже вечно жужжащий вентилятор в потолке. Так говорила Дженни. Я уже видела местную плесень: она выступала на стенах черными чумными пятнами и забивала швы кафельной плитки. При одном воспоминании об этом меня передергивало. Уж лучше мириться с холодом и чистить зубы перед сном, стоя под душем. Зато утром любой сон снимает как рукой.
        Телевизор внизу лопотал вполголоса, и слышно было, как потрескивают половицы под литыми колесами кресла-каталки. Просторная кухня, поделенная на две неравные части барной стойкой под мрамор, хранила следы деликатного бабушкиного присутствия: начищенный, как зеркало, электрочайник был еще теплым, в раковине лежала почти незапятнанная тарелка из-под овсяных хлопьев. Я подняла деревянные жалюзи, впустив на кухню косой жиденький луч. Вскипятила воды, бросила в кружку чайный пакетик. Спешить мне было некуда – рюкзак готов, аккумуляторы заряжены; однако я не могла унять волнения и всё прислушивалась к болтовне телеведущих за стеной: не передадут ли погоду? Вчерашний прогноз был почти идеальным – ветер под двадцать узлов и наконец-то снова солнечно; а теперь мне казалось, что листья неведомого дерева в палисаднике едва шевелятся. Стоя у окна, я жевала кусок сыпучего пряного сыра и тщетно искала взглядом струйку дыма над крышей или флажок. Завтра небо затянет, и теперь уже надолго. Мне нужен ветер сейчас. Не в силах больше гадать, я вышла на застекленную веранду. Сквозь густые вечнозеленые кроны
просверкивала река, Западный Хобарт на другом ее берегу был едва различим. Я повернула скрипучую дверную ручку и тут же, разом, уловила и здоровое дыхание норд-веста, и переливчатый шелест листвы. Как хорошо! От кривой старой яблони в глубине сада летело звонкое чириканье – там висела на суку попугаячья кормушка, массивный колокол из спрессованных зерен и сушеных плодов. Я вспомнила про чай и заторопилась обратно в дом. Надо еще наделать с собой бутербродов: кто знает, во сколько я сегодня вернусь.
        С пересадкой мне сегодня повезло: автобус на Маунт-Стюарт подошел быстро, и вскоре я уже поднималась горбатыми улочками в сторону холма Ноклофти. Вчера я так долго сидела над топографической картой города, что перед глазами теперь вились изогипсы[5 - Изогипсы – линии на карте, которые соединяют точки земной поверхности, имеющие одинаковую высоту, и передают очертания форм рельефа.]. А в ушах гремело оркестровое крещендо, извергаемое плеером, – оно тоже змеилось, как винтообразные вихри смерча. Я еще в институте привыкла мерять дорогу музыкальными дисками. От Хауры до первого участка, размеченного для съемки, было чуть больше одного альбома. Сегодня я села в автобус под «Сержанта Пеппера», а прибыла на место под «Obscured by Clouds». Едва загудели в наушниках космические органы, как солнце и вправду скрылось за облаком. Такое совпадение повеселило бы меня, не будь работы. Ничего, при таком ветре небо быстро очистится. А пока можно проверить опознаки.
        Первая из пластиковых шляпок, выкрашенных флюоресцентной оранжевой краской, бросалась в глаза за полквартала. Стальной стержень, на который она была насажена, выглядел нетронутым, как и второй, торчавший в полусотне метров вверх по улице. Позавчера я спросила рабочего, пока он вбивал куски арматуры в сухую каменистую почву: а их никто не попытается выкопать? Может, надо было предупредить жильцов? Рабочий посмотрел на меня как на идиотку, и я вспомнила конверты, доверчиво глядевшие на прохожих из прорези почтового ящика. Тут, видно, никому и в голову бы не пришло брать чужое.
        Скинув рюкзак, я почувствовала облегчение: спина опять начала побаливать. Нужно поскорее найти здесь бассейн и взять абонемент. Присев на корточки у ограды, за которой притаился дом с трещиной, всё такой же нежилой на вид, я раскрыла рюкзак. Вынула зачехленную камеру и рамку для нее; надела поясную сумку с передатчиком и пультом радиоуправления; сменила перчатки на рабочие, с обрезанными кончиками пальцев. Мне до сих пор не верилось, что я снова буду запускать змея. Всё ли я помню? Сперва вбить колышек с крючком; достать из мешка скатанное в рулон бело-зеленое полотнище и расстелить его на земле. Теперь змей напоминает гигантскую медузу, выброшенную на берег. Бока его вздрагивают, пока еще вяло, но стоит натянуть стропы, как змей набухает, заглатывая воздух. Я дергаю, резко, будто останавливаю на скаку горячую лошадь; змей вяло приподнимается и опадает. Еще раз, и еще. Нужно терпение и время. Когда наконец он взлетает, я закрепляю катушку с леером на колышке и возвращаюсь к рюкзаку. Проверка камеры, установка режима. Змей неподвижно висит надо мной, туго налитый силой, готовый принять на себя
почти килограммовый вес. В ожидании света я осматриваюсь, выискивая потенциальных зевак. Мне еще не приходилось работать так близко к жилым домам. Что сказать, если спросят? Знает ли кто-нибудь об оползне или лучше не пугать народ раньше времени?
        На перекрестке появился электромобильчик со скрюченным, как вопросительный знак, седоком. Ветер трепал опознавательный флажок, торчавший над ним, и шуршал пакетами в сетчатом багажнике – старичок возвращался из магазина. Промелькнула поджарая бегунья в эластичном костюме с коротким рукавом; из-за угла вывернула бирюзовая легковушка. Мне показалось, что за мной наблюдают с водительского сиденья, но в этот момент облака расступились, и я вернулась к работе. Повесила на леер рамку с камерой, сделала несколько пробных кадров и наконец взялась за катушку, отпуская змея ввысь, будто ловчую птицу. Размотав леер до нужной длины, я прицепила его к себе на пояс, сложила рюкзак и не спеша двинулась по маршруту.
        Улица серпантином взбиралась на холм, огибая сыпучие песчаниковые склоны. Чем выше, тем богаче становились дома вокруг. За решетчатыми оградами цвели камелии и качали перистыми кронами пальмы, а в парадных окнах во всю стену, выходящих на широкие террасы, отражалась река. На душе у меня было светло, как в безбрежном тасманийском небе, куда уходил, чуть подрагивая, скрученный в толстую косу лавсановый шнур. Высоко над головой неслышно срабатывал затвор камеры, повинуясь нажатию кнопки на моем карманном пульте. Ветер оставался стабильным, солнца было достаточно. У самой вершины меня обогнал, пыхтя, еще один бегун, в пропотевшей футболке и с затычками от плеера в ушах. Не снижая темпа рысцы, он коротко взглянул на змея и продолжил путь.
        Когда я вернулась на исходную точку, машина, из которой меня разглядывали, стояла у обочины. Это был пикап с надписью «Teal Plumbers» на боку. Двери деревянного коттеджа, перед которым стояла машина, были распахнуты, и мелодичный свист летел изнутри. Здесь, наверное, даже водопроводчики чувствуют себя счастливыми. А почему бы и нет, ведь всякую работу можно полюбить. Мне же предстояло самое трудное – тягаться силами с ветром. В полях было проще: я могла шагать вдоль привязанного к колышку леера и скользить по нему рукой, мягко вынуждая змея опуститься. А сейчас оставалось лишь тащить его, будто пудовую гирю.
        – Не нужна помощь?
        Я обернулась: возле пикапа стоял парень в полинялом джинсовом костюме. В коттедже за его спиной больше никто не свистел, и улица была вновь окутана тишиной.
        – Нет, спасибо. Сама справлюсь.
        Он кивнул, но остался на месте, распираемый любопытством. Я продолжила крутить тугую ручку катушки. Хотелось повиснуть на леере, обхватив его руками и ногами, как канат в школьном спортзале. Сможет ли змей меня одолеть? Но тогда водопроводчик наверняка решит, что помощь мне все-таки нужна – возможно, скорая и психиатрическая.
        – Это же змей, правда? – вновь заговорил парень, когда полотнище, разом сдувшись, упало на асфальт. – Я их в детстве запускал, только они были другие, на каркасе.
        Он стоял теперь в паре метров от меня. На вид он был примерно мой ровесник – плечистый, с крепкими руками, торчащими из закатанных рукавов куртки. Голубые, навыкате, глаза смотрели с дружелюбным интересом, а массивные челюсти казались по-клоунски подвижными: скажи слово – и губы охотно сложатся в улыбку. Пожалуй, его можно было бы назвать некрасивым, если бы не эта готовность посмеяться.
        – Я тоже начинала с таких змеев, а потом перешла на мягкие. Их проще перевозить, и они более устойчивы на сильном ветру.
        – И груз, наверное, выдерживают немаленький? Я еще не видел, чтобы к змеям привязывали камеры. Хорошие получаются фотографии?
        – Ну, эти я пока еще не смотрела. А вообще можно сделать качественные кадры.
        Разговаривая с ним, я скатывала змея: нужно ведь отснять еще три участка, пока погода не испортилась. А потом в универ – осваивать возможности аспирантской лаборатории. Будь у меня машина, времени бы уходило в разы меньше. Хорошо бы получить хотя бы ученические права: говорят, они здесь важнее паспорта.
        – Наверное, за городом лучше фотографировать. Скалы, море… Красота. А здесь что? Дворы да крыши.
        Я помедлила, решая, как лучше объяснить ему мою деятельность. Прямого вопроса вроде и не было, но молчание или уход от темы могли бы вызвать подозрение. Сразу говорить об оползне не хотелось. Оставался компромисс: полуправда.
        – Мне нужно сделать карту района. Я студентка, учусь в университете.
        Парень кивнул понимающе, со значением, смешно выпятив нижнюю губу.
        – А эти оранжевые штуковины, их тут раньше не было – тоже ваши?
        – Мои. Я буду по ним определять, где именно сделана фотография, и совмещать кадры друг с другом.
        – И из этого получится готовая карта? Не надо мерить улицы, дома?
        – Ну, кое-какие замеры все-таки нужны. Работа еще не закончена. Но это в другой раз. А сегодня мне пора идти.
        Я улыбнулась, чтобы не показаться невежливой, сунула свернутого змея в чехол и отошла к рюкзаку. Парень потоптался на месте и уже собрался было возвращаться в дом, но потом остановился и спросил:
        – Значит, эти колышки вам еще понадобятся?
        – Да. А что, они вам мешают?
        – Нет, нет, – он даже головой помотал для убедительности. – Просто я подумал, если они такие важные… Если я вдруг увижу, что с ними что-то случилось, я бы мог вам позвонить. Я тут недалеко живу.
        Вот хитрец! Неужели он и вправду пытается выпросить у меня телефон? В Австралии принято так знакомиться?
        – Знаете, – сказала я, вскидывая рюкзак на спину, – эти колышки принадлежат Министерству ресурсов Тасмании. Сможете, в случае чего, туда сообщить? Спасибо!
        Уже потом, шагая в сторону парка, я вспомнила его слова. «Если с ними что-то случится…» Значит – может?
        В университетской лаборатории, где у каждого аспиранта был свой стол с компьютером, я просидела до восьми. Сидела бы и дольше, если б не автобусы: по вечерам они ходили из рук вон плохо. Коридоры геологического факультета, обклеенные объявлениями и распечатками свежих статей, давно опустели. Днем здесь толклось немало любопытного народу: кроме будущих геологов, приходили инженеры из соседнего здания, студенты физмата и, конечно, мои соратники. Избушка геодезического факультета была тесной, как трансформаторная будка, так что лекции им приходилось слушать в других частях кампуса. Университет Тасмании – новенький, коробчатый, шестидесятский и по архитектуре, и по духу – в первый день показался мне каким-то несерьезным, почти игрушечным. А потом я вдруг почувствовала себя здесь как дома. Со стеллажей геофака смотрели диковинные минералы вроде тасманийского крокоита: он щетинился десятками кроваво-красных игл, отливавших леденцовым блеском. Рядом бесшумно работал громоздкий сейсмограф, покрывая бумажный барабан тонкой нитью рисованных кривых. А компьютеры в лабе, оснащенные последними версиями
профессиональных программ, вызывали у меня невольную зависть: местные студенты получали всё это добро в свое распоряжение с первых же курсов. Я должна была смотреть на них свысока: вряд ли кто-то из них умеет рисовать карты кривоножкой на акварельном фоне. Но для того, чтобы мое преимущество стало явным, должен рухнуть мир в его нынешнем виде – мир, где вручную делаются лишь дорогущие эксклюзивные сувениры.
        12
        Стоя на кухне, я делала себе бутерброд. К местному хлебу, мягкому, как поролон, я до сих пор не могла привыкнуть. Приходилось подсушивать его в тостере, чтобы намазать маслом. Зато тасманийский лосось, коралловый, со слезой, был по-барски роскошен – даже тарелка, на которой лежал бутерброд, невольно отливала позолотой. Я взяла ее в одну руку, кружку с чаем – в другую, и в этот момент за стеной громко охнула бабушка.
        Дверь гостиной была, как обычно, полуоткрыта. Немой экран телевизора чуть рассеивал темноту, высвечивая очертания знакомого кресла на колесиках. Из глубины кресла доносилось сокрушенное бормотание.
        – С вами все в порядке?
        – Ой, я так рада, что ты заглянула! – живо отозвалась бабушка. – Я не могу найти телефон, чтобы позвонить Дженни. Лампочка перегорела.
        – Зачем же звонить? Скажите, где у вас запасные лампочки, я поменяю.
        – Ой, что ты, – в ее голосе послышалась тревога. – Это ведь опасно, электричество. Дженни вызовет специалиста, он всё починит.
        – Но вы же не будете ждать до понедельника. А в выходной, да еще вечером, никто не придет.
        Она колебалась: видно было, как искривленные артритом пальцы бесцельно скользят по ободу колеса.
        – Этот плафон очень трудно снимать. Даже мой муж в последние годы не делал этого сам. Давай я лучше покажу тебе, где лежат свечи.
        – А я бы все-таки попробовала.
        – Но если ты упадешь…
        – Не упаду.
        Бабушка вздохнула.
        – Тебе понадобится отвертка. Она в гараже, там ящик с инструментами. А лампочки лежат на кухне, в правом шкафу.
        Дженни рассказывала, что мама всю жизнь проработала чертежницей. У нее было отличное пространственное воображение и самый красивый почерк во всем бюро. Теперь она с трудом удерживает ручку, чтобы подписать открытки для внуков, однако её памяти и ясности мысли позавидовал бы любой ровесник.
        В гараже было холодно. Большую часть его занимала моторная лодка на трехколесном прицепе; краска кое-где облупилась, но было видно, что прежде за лодкой ухаживали и пользовались ею часто. Вдоль стен гаража тянулись полки, забитые всевозможным барахлом, которое в доме держать незачем, а выбросить жалко. Старый радиоприемник, удочки, стопка полинялых журналов. Мне стало любопытно: что могла читать обычная австралийская семья? Сверху лежали несколько спортивных изданий, под ними – толстый атлас по речной навигации, выпущенный десять лет назад. Ниже, в полном соответствии с законом напластования, обнаружились более древние слои: потрепанный «Мир рыболова» за восемьдесят второй год; еще один атлас, на сей раз дорожный; а в самом низу – несколько выпусков «Scientific American» и «Popular Science»[6 - Американские научно-популярные журналы, издающиеся с XIX века.] почти полувековой давности. Я полистала их, осторожно, как музейные. Самыми захватанными были странички с рубрикой «Начинающий ученый»; и немудрено! Увидев заголовок «Как самому сделать туманную камеру[7 - Туманная камера (камера Вильсона) –
прибор для регистрации следов заряженных частиц.]», я даже чуть-чуть позавидовала любознательному читателю пятидесятых. Сейчас никому бы и в голову не пришло предлагать такие рискованные эксперименты. Рекламная картинка из другого номера изображала чемоданчик, заполненный трубочками, шариками и склянками. «Atomic Energy Lab» – было написано на крышке. Набор «Юный атомщик», с ума сойти!
        Тут я вспомнила, что бабушка до сих пор сидит без света. Оглядев другие полки, отыскала деревянный ящик с инструментами и взяла пару отверток. Здесь же, в углу гаража, очень кстати стояла стремянка; а где-то на веранде, кажется, валялся фонарик.
        – Вы сможете мне посветить? – я убедилась, что лестница держится прочно, и обернулась в сторону испуганно притихшего кресла. – Нет, чуть повыше, на потолок. Вот так. Спасибо.
        Жидкий голубоватый луч подрагивал, то и дело соскальзывая с плафона: бабушка по-прежнему волновалась, хотя я только что, на ее глазах, повернула рубильник в распределительном щитке, и экран телевизора погас. Я взобралась на стремянку, ощупала гладкий выпуклый диск из матового стекла. Он и в самом деле крепился хитро, и мне понадобилась пара минут, чтобы выкрутить шурупы. Когда тяжелый плафон оказался у меня в руках, бабушка облегченно вздохнула.
        – Вы в России, наверное, всё делаете сами? У вас есть коммунальные службы?
        Она казалась по-детски наивной и так непохожей на мою собственную бабушку, твердую, как кремень. Наверное, поэтому мне было с ней легко. Она смотрела на меня снизу вверх, с надеждой – совсем как мама.
        – Ну вот, – я вкрутила лампочку и спустилась на пол. – Теперь попробуем зажечь. Я вас выкачу в коридор, на всякий случай.
        Вспыхнул свет, и сразу стал виден темно-бордовый кожаный диван, журнальный столик на толстых резных ножках и затейливый, антикварного вида секретер, весь уставленный семейными портретами в рамках.
        – Браво! – бабушка въехала в комнату торжественно, как призовая колесница. – Ты такая молодец, что спасла меня. А теперь давай-ка выпьем чаю. Нет-нет, ты сиди, я сама сделаю.
        Она ловко сновала по дому на своем кресле – маленькая, закутанная в пеструю вязаную кофту. Готовила себе завтраки, приглаживала перед зеркалом льняные волосенки, сквозь которые просвечивала кожа. Ей будто бы не нужны были ни визиты медсестры, ни помощь Дженни, которая приезжала стирать и делать уборку. В погожие дни бабушка любила отдыхать в саду, куда с веранды был проложен пандус для коляски. Теперь я поняла, почему в этом доме не пользовались дверью, выходящей на улицу.
        – Садись сюда, милая. Я принесла твой сэндвич. А чай в кружке совсем остыл, я сделала тебе свежий.
        Мы редко сидели с бабушкой в тишине – я обычно спускалась в гостиную по вечерам, чтобы посмотреть телевизор и перекинуться с ней парой слов. Сама она была не из болтливых, и сейчас мне хотелось воспользоваться поводом, чтобы о чем-нибудь ее расспросить – например, о том, что я нашла в гараже.
        – Ах, научные журналы! Их читал наш сын, он в школе очень увлекался всякими открытиями. Тогда это было очень модно. Космос, русский спутник – о них много говорили в те годы. У вас, наверное, было так же, просто вы слишком молоды, чтобы помнить.
        Но я помнила. Классе в шестом я впервые увидела «Девять дней одного года». Был душистый весенний вечер, мы сидели с мамой на диване перед телевизором – я любила с ней сидеть, даже если передачи были скучными. А тут меня зацепило сразу, с черно-белых кадров аэрофотосъемки, хотя я еще не знала, кем стану. Мама вздыхала, глядя на Баталова: «Ах, вот бы встретить такого!», а я втайне сердилась, что она всё портит этими пошлыми словами, низводит большое до уровня розовых соплей.
        Никогда прежде я не видела настоящих героев – ни на экране, ни в жизни.
        Мама рассказывала, что раньше профессия ученого считалась романтической. Наверное, поэтому она и полюбила моего отца. Её детство было густо населено геологами: они смотрели с журнальных страниц, их работа воспевалась в кинофильмах. Еще более популярными были физики, готовые пожертвовать собой ради открытия. Сегодня никто не играет в юных атомщиков, а деревенские мальчишки не мечтают о космосе. Теперь у них совсем другие герои.
        – А ваш сын, кем он в итоге стал?
        – Он инженер-гидролог, строил дамбы здесь, на Таззи. Сейчас их уже не строят: говорят, что для природы это вредно.
        – Вы в это верите?
        – Как же не верить? – Ее светлые глаза удивленно расширились. – Это ведь ученые, им видней.
        – Чаще всего так говорят журналисты и политики, которые ни в чем не разбираются. А ученые пишут статьи в профессиональные журналы и выступают на конференциях.
        – Так, значит, это неправда, что дамбы вредны?
        – Понимаете, на самом деле всё гораздо сложней. В большинстве случаев нельзя сказать однозначно, «да» или «нет», надо рассматривать каждый случай отдельно. В этом и проблема, что никто не хочет разбираться. Люди любят простые ответы, которые можно глотать на ходу, как фастфуд.
        – Сейчас ни у кого нет времени, – охотно подхватила бабушка. – Знаешь, это так странно: раньше у нас не было ни пылесосов, ни стиральных машин, которые сами меняют воду, а в Европу надо было три недели плыть на корабле. Но люди тогда не спешили так, как сейчас. В старшей школе мы успевали и учиться, и помогать родителям по дому и в огороде, чтобы прокормить семью, – время было военное. А вечером шли на танцы, потому что невозможно не танцевать, когда тебе шестнадцать лет.
        Она рассмеялась, и зубы ее, крупные, как у Дженни, молодо сверкнули. Меньше всего она была сейчас похожа на тех старушек, чьи мысли беспорядочно скачут с одной темы на другую. Я поняла, что она хитрит, из деликатности уводя разговор в безопасную сторону. Здесь все были всегда так милы, так старательно избегали даже намека на конфликт, что я невольно ощутила себя дикарем в чьей-то чопорной гостиной.
        – Я хочу кое-что тебе показать, – бабушка поманила меня рукой и, отъехав от столика, взяла с секретера один из семейных портретов. – Это Артур, мой сын.
        Темнобородый мужчина в клетчатой рубашке был похож на Яна Андерсона с обложки «Лесных песен». На заднем плане угадывались густые заросли, у пенька лежал походный рюкзак – не хватало только костра, лижущего закопченый котелок.
        – Он всегда любил природу, – сказала бабушка, словно угадав мои мысли. – Как и Дженни. Они вместе лазили по бушу, были так дружны… Никто и представить не мог, что все так резко изменится. Они были уже совсем взрослые, у обоих семьи, когда началась эта история с дамбой на реке Франклин. Это была настоящая война, и они оказались по разные стороны баррикад. Дженни участвовала в маршах протеста против строительства дамбы, и мы поддерживали ее, потому что тоже хотели сохранить наши леса. А Артур страшно ругался. Он тоже ходил на демонстрации, только уже в защиту дамбы. Его можно было понять: он терял работу, но надо ведь думать не только о себе, верно? Я пыталась его переубедить, я верила, что он поймет – он всегда был таким умницей. Может, нужно было тогда послушать его, разобраться, как ты говоришь… Так трудно бывает понять, кто прав, кто неправ. Но знаешь, когда речь идет о семье, это становится неважно. В конечном счете, все страдают одинаково.
        – Они так никогда и не помирились? – спросила я осторожно.
        – Нет, они, конечно, общаются, ведь прошло уже много лет. Когда умер мой муж, они вместе были на похоронах и старались, чтобы всё выглядело как прежде. Но я-то знаю, что они чувствуют. Матери всегда знают, – добавила она с печальной усмешкой и, перегнувшись через подлокотник своей каталки, похлопала меня по руке сухой и нежной, как у младенца, ладонью.
        Мне всё никак не давали покоя слова водопроводчика о том, что кому-то могут не понравиться мои вешки. Следующую съемку я планировала делать не раньше ноября; и все-таки, не выдержав, отправилась туда снова – без инструментов, без змея, налегке.
        Утро выдалось туманным, и Тасманов мост был как никогда похож на коромысло: его ноги уходили в белесую хмарь, не достигая воды. Я слушала Жарра – «Кислород», но, выйдя из автобуса, поняла, что превысила дозу, и дальше карабкалась в тишине, как альпинист.
        Водопроводчик, разумеется, порол горячку – или просто от души выдумывал, надеясь познакомиться с иностранкой. По правде говоря, я бы и сама была рада с кем-нибудь тут познакомиться. В университете как-то не выпадало случая: лекций у будущих докторантов не было, а в лаборатории не особо поболтаешь, там каждый занят своим. В клубы и бары меня не тянуло. Оставался плавательный бассейн в Кларенсе, куда я ездила три раза в неделю, но самыми общительными там были пенсионеры – бодрые старички и старушки, не спеша бороздящие пахучую воду.
        У десятой вешки меня настигла негромкая музыка, словно бы разлитая в сыром воздухе. Тягучие звуки карабкались всё выше и спускались той же дорогой назад: простая разминка для пальцев. Я пошла на звук; его источником оказался одноэтажный коттедж с крышей цвета тасманийского лосося. Дощатую беленую стену оплетал сухой скелет виноградной лозы. Музыка доносилась из эркерного окна, глядящего на улицу. Это был духовой инструмент, и сейчас он звучал иначе: не пел, а ворковал низким грудным голосом. Зачарованная его красотой, я остановилась у ограды. За окном мелькнул силуэт музыканта. Интересно, школьник он или взрослый? По росту не поймешь.
        Вдалеке затарахтел мотороллер, и из-за угла показался ярко-зеленый жилет почтальона. Трубач продолжал играть, словно шум ему не мешал, но когда мотороллер поравнялся с домом, музыка стихла. Почтальон, сбавив ход, сунул в ящик пару конвертов. Минутой позже дверь открылась, и на крыльце появился мужчина в свитере и спортивных штанах. Шея его была обмотана желто-черным полосатым шарфом, и я подумала, что дома у него, наверное, так же холодно, как у нас. Музыкант (это ведь был он?) вынул письма из ящика и, заметив меня, улыбнулся – так здесь обычно делали, поймав чужой взгляд. Ему было лет сорок, вряд ли больше, хотя на висках уже белела седина – будто краской мазнули. Большие очки в темной оправе, мягкая складка над верхней губой и чуть рассеянный взгляд: должно быть, мыслями он был по-прежнему в своих гармониях.
        – Я слушала музыку, – Надо же было объяснить, почему я тут торчала. – Очень красиво. Это вы играли?
        – Да, – он смутился. – Репетирую. Ничего особенного, рутинная работа.
        – А что это за инструмент?
        – Французский рог.
        – Надо же, никогда о таком не слышала.
        – Наверняка слышали, – он улыбнулся шире, уверенней. – Помните, у Рихарда Штрауса: «пу-пу-пу-пуу-ру, пу-пу-пу-пуу-ру…».
        Напевая, он дирижировал себе свободной рукой. Очки его при этом задорно поблескивали.
        – И вы играете в оркестре?
        – В Тасманийском симфоническом, – он махнул конвертами в сторону реки. Потом добавил что-то вроде: «Вот так» и замолчал. Взгляд снова стал отсутствующим, лишь на губах по-прежнему блуждал призрак улыбки.
        – Ну, не буду вас задерживать. Удачи с репетицией.
        – Спасибо. Приятно было поболтать.
        «Пу-пу-пу-пуу-ру, пу-пу-пу-пуу-ру» – вертелось у меня в голове всю дорогу. Ужасно привязчивый мотивчик. Где-то я его слышала; по радио, наверное.
        Дома я заглянула в словарь и обнаружила, что французский рог – это валторна. Так было немного понятней, хотя четких образов в сознании все равно не возникало. Прежде я не слушала оркестровой музыки, если не считать маминого Поля Мориа да обрывков каких-то рявкающих медью симфоний, долетавших иногда из телевизора. А тем временем рядом со мной жили люди, для которых рутинной работой было извлекать из инструментов удивительные звуки. Наверное, при такой жизни от музыки устаешь. Как хорошо, что я только слушатель.
        13
        Очередной участник толкнул барабан, и перед глазами у Зои побежали, сливаясь в мерцающее пятно, желтые и синие сектора. Ей было интересно, сколько очков выпадет игроку, но барабан почему-то всё никак не останавливался. Зою стало чуть подташнивать, как на каруселях; она протянула руку, чтобы остановить барабан, и запоздало подумала, что теперь ей, наверное, придется называть букву самой. Она начала мучительно вспоминать, что говорил предыдущий участник, и тут рокочущий голос сверху торжественно объявил: «Слово!» А она-то и букву еще не придумала! «Слово, – повторил ведущий уже мягче и добавил, словно подсказывая: – Ключевое понятие в Ренессансе. Ну? Это же так просто. Главное – правильно сформулировать запрос». Зою охватило волнение. Она ведь должна спасти Витю из лабиринта! Именно поэтому она пришла на передачу. У дверей лабиринта стоят псоглавые стражники, одетые в латы. Они задают хитрые вопросы на логику – Яся когда-то пыталась ей растолковать, в чем подвох, рисовала какие-то схемы… «Слово!» – хором пролаяли стражники, и Зоя, вздрогнув, проснулась. На экране хмурила лобик девица кукольного вида
с длинными розовыми ногтями. Она тоже не знала, что сказать.
        Уснула, грустно подумала Зоя; это, наверное, первый признак старости – засыпать перед телевизором. Если бы не Витя, ей трудно было бы чувствовать себя такой, как прежде. «Тебе семнадцать лет, – смеялся он. – Честное слово. Больше бы в жизни не дал». Еще он говорил: «У тебя голова в облаках» – и ей почему-то было приятно это слышать. Вместо подтрунивания над ее рассеянностью получался романтический образ: девушка на скале и весеннее небо, со всех сторон обступившее ее.
        Зое нравилось, что Витя романтик и поэт. И профессия у него была творческая, благородная – учитель истории. Правда, душевных сил работа отнимала много, а платили за нее копейки. После смерти жены он едва сводил концы с концами: дети-то растут, только успевай одевать. Зоина зарплата, хоть и скромная, была им большим подспорьем. Витя смущался, принимая помощь, но видно было, что он рад: даже плечи у него расправились, будто ноша перестала пригибать к земле. Теперь он казался Зое еще красивей, и, провожая его домой, она нередко ловила завистливые женские взгляды.
        Где и как им жить, они решить не могли. С одной стороны, у Зои было гораздо больше места; с другой – Яся ведь уехала не насовсем. А отдавать ее комнату Витиным детям, чтобы потом отобрать, ей казалось жестоким: она хорошо помнила, что значит не иметь своего угла. Надо было, видимо, съезжаться, но при мысли о бумажной волоките и мошенниках, которых было сейчас пруд-пруди, у нее стыла кровь. Так и продолжали ходить друг к другу, благо было недалеко: Витя жил в пятиэтажке у завода. Почти каждый день Зоя спешила к нему с работы, чтобы помочь с ужином. Сам он готовил плохо, ограничиваясь покупными пельменями да сосисками. Хорошо еще, что дети были непривередливы. Девочка, круглолицая, очень хорошенькая, с золотистыми кудрями, как у отца, вообще ела мало, как птичка; а ее брат-третьеклассник хватал всё без разбору, почти не жуя. Оба держались с Зоей настороженно, молчаливо; а у нее ныла душа при взгляде на них. Каково это – остаться без матери? Она даже представить себе такого не могла: родители всегда были для нее нерушимой стеной – холодноватой, шершавой, но все-таки надежной. Сердце подсказывало, что
нельзя сейчас ни громко жалеть детей, ни пытаться их развеселить. Надо стать для них тем источником тепла, что невидим глазу и делает свое дело без искр и треска. Как пол с подогревом в богатых домах.
        Это оказалось непросто – после долгого рабочего дня впрягаться в домашние заботы, жарить, парить, мыть и убирать за четверых, давая возможность Вите пообщаться с детьми, и излучать при этом спокойную уверенность, что все будет хорошо. Не раз Зоя добиралась до постели с головной болью и красными от усталости глазами. Но она не сдавалась и все так же, день за днем, окутывала свою новую семью ненавязчивой заботой: наглаживала школьную форму, покупала, без повода, маленькие гостинцы и ломала голову, что бы ещё такое приготовить. Намучавшись как-то с грязным чайником, который невозможно было отчистить от накипи, Зоя стала носить воду из родника в парке, забегая туда в обеденный перерыв. После долгого сидения взаперти ее радовала даже зябкая осенняя сырость. От земли, усыпанной горчичной листвой, шел грибной дух, а однажды, возвращаясь по липовой аллее с двумя полными канистрами, она увидела широкое радужное кольцо вокруг солнца. Это было так красиво, что у Зои захватило дух. Поставив свою ношу на землю, она долго щурилась на сказочно расцвеченное, будто бы инопланетное небо.
        «Это называется гало, – отозвалась Яся, прочитав ее письмо. – Тебе повезло! И молодец, что гуляешь. Только ты бы все-таки не таскала эти канистры. Может, фильтр купишь для воды? Сейчас хорошие есть».
        Вот еще, деньги тратить, подумала Зоя в первую секунду; а потом вспомнила: ведь у Вити скоро день рождения. Конечно, она с большим удовольствием подарила бы ему что-нибудь романтическое, как в прошлом году, но ведь теперь у них общий быт, и надо стараться, чтобы сделать его лучше и удобнее. Решено, деловито сказала себе Зоя, заглянув в календарь; есть еще целые выходные до праздника, и можно, придумав повод, съездить в Москву: там-то выбор богаче, не чета местным хозтоварам.
        Начальница в архиве, которая всегда всё знала лучше других, без колебаний назвала место, куда нужно отправиться в первую очередь. Это был один из тех пахнущих новизной торговых павильонов, в которые Зоя изредка заглядывала как на выставку, ахая и охая не столько над вещами, сколько над ценниками. Ассортимент был пестрым: баррикады красочных коробок с бытовой техникой соседствовали с книжными развалами, где соблазнительно поблескивали обложки глянцевых энциклопедий; чуть дальше виднелись стеллажи с музыкальными дисками, а прилавок напротив был завален молодежными футболками с названиями групп. Но атмосфера стояла не рыночная, и всё вокруг, казалось, похрустывало вкусной свежестью, как утренний ледок.
        Здесь, рядом с футболками, от которых щемяще повеяло лесным, бессонным Ясиным студенчеством, отыскались и продавцы фильтров. Цена, однако же, Зою смутила, и она двинулась дальше по рядам, рассудив, что в таком большом торговом центре ни в коем случае нельзя хватать первое попавшееся. Расчет оправдал себя: очень скоро у нее разбежались глаза от обилия фирм и конструкций. Даже отметая самые дорогие варианты, значительно превышающие праздничный бюджет, Зоя не могла решить, что лучше – кувшин или насадка, импортное или отечественное. В павильоне было натоплено, и она вся вспотела, но боялась расстегнуть даже ворот кроличьей курточки, под которой прятался кошелек на шнурке.
        – Жарко? – сочувственно улыбнулась ей чернявая девушка за прилавком. – Хотите, водички налью? Хорошая водичка, очищенная.
        – Спасибо, – сказала Зоя, смущенная этим внезапным радушием. – А что, у вас тоже фильтры?
        Стоявший перед девушкой прозрачный сосуд, почти доверху наполненный водой, был непохож на те, какими торговали конкуренты. По форме он напоминал большую колбу, закрытую массивной черной крышкой с воронкой наверху.
        – Это уникальный аппарат, – девушка бережно тронула крышку тоненькой рукой. – Его разработали ученые из тульского университета. Когда-то это был город самоваров – ну, вы слышали, наверное…
        – Я знаю, – оживилась Зоя. – Я сама оттуда.
        – Правда? Тогда, может, вы читали про этот аппарат? Его даже по телевизору показывали. В его основе лежит уникальная методика использования магнитного поля. Этим он принципиально отличается от других фильтров, которые есть сейчас на рынке. Да вот попробуйте сами, убедитесь…
        Вода оказалась прохладной, как из колодца, и Зоя с наслаждением осушила стакан. Вот здорово, что не придется больше таскаться на родник! Конечно, такой аппарат стоит дороже, чем простые кувшины, но тут ведь и фильтры, наверное, не нужно менять?
        – В том-то и дело! – подхватила продавщица. – Магнит, он же, считай, вечный, ничего в нем не пачкается. Покупка на всю жизнь.
        Всю дорогу, в метро и потом в электричке, Зоя прижимала к себе заветную коробку, будто ей самой только что сделали подарок. Всё-таки есть какое-то волшебство в этих случайностях, совпадениях, нечаянных встречах. Однажды вы улыбнетесь друг другу, стоя в очереди, а потом окажется, что вы родились с разницей в три дня, что вы почти близнецы, понимающие друг друга с полуслова; и становится неважно, кто даритель, а кто дарящий, потому что радость одного тут же передается другому. Стоит ли удивляться, что судьба привела ее сегодня к этой милой девушке?
        Дома Зоя распечатала коробку, чтобы убедиться, что всё на месте, и после недолгих колебаний снова заклеила ее и убрала подальше в шкаф. Как ни хотелось ей похвастаться тульским чудом, а придется все-таки подождать до следующей субботы: поздравлять заранее – плохая примета.
        Раз в неделю у Зои был сеанс телефонной связи с Австралией (при мысли об этом ей вспоминались космонавты на орбите). По пятницам она спешила с работы прямиком домой, вынимала почту из набитого рекламой ящика, поливала цветы и ждала звонка. Она любила эти минуты: живой голос в трубке, интонации, которых не передаст письмо, пусть и электронное; а еще – непроходящая иллюзия близости.
        – Что у тебя на ужин? – строго спрашивала дочь, и Зоя не могла сдержать улыбки. – Опять небось суп из пакетика. Вон, слышу, как булькает.
        Они, как и прежде, делились всем, от важных событий до бытовых мелочей. Зоя исправно рапортовала, что лиана прекрасно себя чувствует, что на работе дали премию, а у станции открыли супермаркет. Только об одном она, внутренне краснея, всякий раз умалчивала: об осином гнезде на балконе. Оно появилось, видимо, незадолго до того, как Яся уехала в Австралию. Горели торфяники, балкон стоял закрытым, и гнездо она обнаружила позже, когда спaла жара. Стоило поставить на табуретку таз с бельем, как над головой угрожающе загудело, и осы, будто военные вертолеты, закружили у самых ее рук. Зоя с криком отскочила и захлопнула дверь; а потом, из-за спасительного стекла, наблюдала с содроганием, как они ползают по мокрому полотенцу – нахальные, хищно раскрашенные и совершенно непобедимые. Она, во всяком случае, не представляла, как можно с ними справиться. Балкон тут же стал враждебным; белье приходилось теперь сушить во дворе, как они делали в бараке, и ей было стыдно признаться в этом дочери. К стыду примешивалось опасение, что Яся насоветует ей, как избавиться от осиного гнезда, а об этом Зоя и помыслить не
могла. Витя, которому она рассказала о непрошеных жильцах, успокоил ее, что на зиму осы впадают в спячку, так что осталось потерпеть совсем немного. А там, может, что-нибудь и придумаем.
        Когда она вытирала на кухне серый от пыли подоконник, любуясь на предзакатное небо, прозвенел звонок – из немыслимой австралийской полуночи, из австралийской весны, цветущей, как ей казалось, всеми оттенками жар-птицыного хвоста. Она теперь жадно ловила эти слова – Тасмания, Хобарт – по телевизору и в журналах; а заходя в Ясину комнату, всякий раз замирала у карты, висящей над кроватью. Расстояние, разделявшее их, внушало ей смутную тревогу, а сам остров казался таким маленьким и беззащитным, что того и гляди накроет волной.
        – Ну что, тепло у вас? – спросила она, готовая, как всегда, угадывать настроение дочери по интонациям, паузам и запинкам.
        – Да как тепло… Градусов на десять выше, чем в Москве.
        – Ничего, скоро лето наступит, погреетесь. Снеговиков будете из песка лепить. Чуднo! А ты, может, приедешь на Новый год? Хоть повидаемся…
        – Нет, мам, дорого на Новый год, я смотрела. Да и работы много.
        – Ну, тогда хоть на день рождения… А мы завтра Витин справляем, я говорила? Я фильтр ему подарю, для воды. Такой хороший попался: он, знаешь, магнитным полем очищает…
        – Чем-чем? – насмешливо перебила Яся. – Ты что, шутишь?
        – А что такого? Новейшая разработка, у нас в Туле сделано, между прочим. Ученые из университета…
        – Какие ученые? Ты знаешь, что такое магнитное поле?
        – Конечно. Мне ж там все объяснили, как им железо из воды удаляют и другие элементы…
        – Мама! Ну как так можно?! Тебе лапшу на уши навешали, а ты и поверила. На каком рынке ты его купила? Там же мошенников полно! Почему в магазин не пошла, не посоветовалась заранее?
        Почему? – мысленно повторяла Зоя, теребя мягкую пружину телефонного провода; почему у нее никогда ничего не получается? Почему радужное завтра может в один момент покрыться мраком, хотя на горизонте не было ни облачка? Что она теперь подарит Вите и как посмотрит ему в глаза – глупая и никчемная?
        – Мам, ты меня слышишь? – настойчиво говорили в трубке, а она глотала слезы и наощупь, как слепая, шарила по вешалке в поисках кармана и платка. Пальцы скользнули по мягкому, обманчиво-прохладному меху кроличьей куртки, и Зоя в негодовании отдернула руку, будто обжегшись.
        Витя почувствовал неладное, стоило ей войти в дверь. Обычно Зою радовала и трогала эта внимательность, такая редкая в мужчинах; но сегодня ей хотелось спрятаться под маской беззаботного веселья, чтобы не портить праздника и не раскисать перед детьми. Повернувшись ко всем спиной, она прошагала на кухню с какой-то преувеличенно-бодрой тирадой, от которой ей самой стало тошно; водрузила на стол коробку с тортом и в наступившей тишине услышала, как тихонько скрипнула кухонная дверь. Две мягкие ладони легли ей на плечи, щеку царапнула сухая утренняя щетина.
        – Ты чего? – шепнул он ей на ухо.
        – А чего?..
        – От тебя будто лекарствами пахнет.
        – Это спирт протирочный, – созналась она, и лицо вспыхнуло от стыда. – Я для храбрости хотела, чуть-чуть…
        Оборвав себя, Зоя уткнулась ему в шею намокшими глазами и так, в спасительной темноте, словно на исповеди, рассказала про свой злосчастный подарок.
        – Ты что же сама на родник ходила? А я на что?
        Этот нежный упрек был единственным его ответом – он словно бы отмел все остальное как пыль, как шелуху, и Зоя поняла, что это и в самом деле не имеет значения. Важно лишь то, что ее по-настоящему любят – со всеми ее несовершенствами, с нелепыми поступками и слезами. Любят просто за то, что она есть. Единственная. Бесценная.
        14
        В середине октября вдруг исчез ледокол, стоявший у причала в центре города. Я видела его почти каждый день: он мелькал ярко-красным пятном в окне автобуса, который вез меня в университет. А по субботам у набережной кипел рынок, куда я любила выбираться в хорошую погоду. Тихая вода алела под высоченными, этажа в четыре, бортами; ниже ватерлинии они были странно пятнисты, и легко было представить, как корабль медленно наползает на засыпанную снегом плиту, чтобы затем, расколов ее, тяжело ухнуть в черные волны. С недавних пор меня стало тянуть туда, на юг. Само это слово обрело иное значение – исчезли пальмы, пляжи и путевки, и осталось только одно, таинственное и грозное: полюс.
        В детстве было иначе. Тогда все книги о снегах превращались для меня в книги о людях. Подвиги и предательства, неудачи и победы – всё казалось ярче на ослепительно-белом фоне Аляски и Антарктики. Читая «Родину снежных бурь», я будто слышала голос Дугласа Моусона, и этот голос был сильнее ледяной пурги, бушевавшей за стенами дощатой хижины. Гуляя вдоль хобартской гавани, я часто вспоминала трудолюбивого и скромного австралийского героя: ведь именно отсюда ушла к берегам Земли Уилкса его шхуна «Аврора». С тех пор минула почти сотня лет, но Антарктика хранит еще столько тайн, что хватит и геологам, и океанографам, и моим соратникам, замеряющим с воздуха движение ледников.
        А теперь, когда ледокол покинул порт, мне отчего-то стало грустно. Оставалось, конечно, еще много всего, что я успела здесь полюбить. С лодчонок у пристани продавали свежевыловленную форель и камбалу, отборных креветок, осьминогов и морских гребешков. А в окне старинной гостиницы, мимо которой я поднималась от реки к автобусной остановке, висела золоченая табличка «High Tea». Когда я впервые ее увидела, перед глазами тут же возникла Ленькина кухня и красные, в белый горох, чашки на клеенчатой скатерти. «Славка, тебе какой чай – высокий или низкий?» – спрашивает дядя Володя. Я выбираю высокий, и он поднимает чайник почти на полметра. Мне кажется, что кипяток успевает немного остыть, пока падает в чашку, и я думаю, как это можно измерить. А еще мне нравится веселый дяди-Володин голос и чувство большой дружной семьи, окружающей меня.
        Табличка в витрине, как и рынок, и корабли у пристани, была одним из моих личных топографических знаков. За два месяца я так привыкла к Хобарту, что уже не смотрела на названия улиц, когда гуляла по центру. Непонятное стало обыденным, жизнь текла без напряжения, как легкие суденышки в кильватере ледокола. Только с одним мне было трудно смириться: после пяти вечера город вымирал, так что пойти было совершенно некуда. Оставалось или сидеть допоздна в аспирантской лаборатории, где у меня был свой стол с компьютером, или читать дома книжки, забравшись под одеяло.
        – А ты сходи на концерт, – сказала бабушка, когда я посетовала ей на деревенский уклад местной жизни. – Тут есть какие-то молодежные клубы, ты спроси в университете. Мы раньше ходили на выступления оркестра, но это симфоническая музыка. Не знаю, понравится ли тебе.
        Я не стала говорить ей, что уже смотрела афишки любительских групп, расклеенные по всему кампусу, и даже сунулась однажды на чье-то выступление, но сбежала через десять минут. О классической музыке я не думала. Мне представлялось, что это дорого и обязывающе – вечерние платья, бархатные сиденья; и, пожалуй, еще слова «ложа» и «бельэтаж». Но тот валторнист – он ведь сказал, что играет в оркестре? А сам ходит в фанатском шарфе. Мне почему-то было приятно вспоминать нашу встречу: от этого становилось тепло, как от слов «высокий чай».
        Судя по адресу, оркестр был прописан в пятизвездочном отеле, чьи затемненные окна смотрели на хобартскую гавань. Сбоку к его серо-желтой десятиэтажке лепилась пристройка вроде цистерны, обшитой железными листами. Ни окон, ни дверей – совсем непохоже на концертный зал. Поколебавшись, я заглянула в гостиничный вестибюль, где мальчик-портье с готовностью показал мне дорогу. Билетная касса ютилась в дальнем конце высокого светлого атриума. Полированный гранит, сияющий, как лед на катке, сменялся тут скромным ковролином; с афиш во всю стену смотрели лица музыкантов. Ближайший концерт, сказала мне билетерша, будет в эту субботу. Хорошие места еще есть; вам балкон или партер? На схеме зал был прямоугольным, с двумя галереями по бокам. Забавно, должно быть, сидеть в самом начале ряда, нависая над сценой. Я еще никогда не видела музыкантов так близко. К тому же со студенческой скидкой эти дорогие места обошлись мне всего в двадцать долларов. Килограмм свежей рыбы в порту.
        Теперь у меня был билет, но не было платья. В стенном шкафу, занимавшем добрую четверть моей комнаты, одиноко висела штормовка: летние наряды все еще ждали своего часа. Концерт был дневным, и я, пожалуй, не замерзла бы, накинув сверху пальто. Но оно осталось дома, в России. Что еще я могла надеть в промозглые плюс восемнадцать? Разве что шерстяное индейское платье, а оно мало подходило для такого случая. Ну и пусть. Буду северным варваром в шкурах, восседающим на скамейке римского цирка.
        Когда я приехала, двери зала были еще закрыты, и народ толпился в вестибюле у касс. Мои сомнения насчет наряда оказались напрасными. Немногочисленная молодежь были одета как попало: даже на девушках я заметила джинсы, а платья были или совсем простенькими, или вычурными до безвкусицы. Лучше всех выглядели старушки – перчатки, пышно взбитые волосы, жемчуг и кружева. Провезли на коляске инвалида с грушевидной головой и беспокойными, мучительно выгибавшимися руками, и все с готовностью отпрянули к стенам, не переставая болтать.
        Минут за двадцать до начала стали пускать внутрь. Я поднялась по широкой лестнице и вышла на балкон, висящий над гулкой пропастью зала. В первый миг мне почудилось, будто стены обиты плюшевой тканью. Однако пальцы коснулись холодного, твердого. Почему-то трудней было поверить не в то, что оркестр будет играть внутри гигантской цистерны, а в то, что с изнанки у нее – бетон, голый и серый, как крысиный хвост. Осветительные панели, свисающие с потолка, безжалостно выставляли это убожество напоказ. Стены были так мрачны, что глушили темно-розовую отделку галерей и сидений. Лишь просторная сцена – единственное яркое пятно здесь – празднично отливала золотистым лаком.
        Я стала читать буклет с программой, чтобы быть во всеоружии, но поминутно отвлекалась и глазела вокруг. Сцена понемногу заполнялась: выходили скрипачки в черных платьях до пят, двое мужчин выкатывали на тележке арфу. Седовласая матрона веселила соседей, извлекая дурашливые звуки из маленькой пищалки. А вон, кажется, и мой знакомый валторнист! Махнул рукой кому-то в зале и занял один из стульев, расставленных полукругом на низком помосте. Я достала отцовский бинокль. Увесистый, потертый, он выглядел нелепо в роли театрального, зато позволял рассмотреть каждую морщинку на лице. Морщинки у валторниста были – едва заметные, возле глаз. Очки он надел другие, в элегантной золоченой оправе. А вот черный фрак с бабочкой не придавал ему ни солидности, ни строгости: выражение лица оставалось застенчивым, особенно в те моменты, когда он улыбался. Инструмент в его руках – потомок древнего охотничьего рога – был в точности таким же, как на картинках в Интернете: длинная конусообразная труба, свернутая в тугую улитку. Начищенная до блеска, она пускала зайчики на грязно-серые стены, а в ее широком раструбе
скользили, изгибаясь, кривые отражения. Я отняла бинокль от лица; теперь на помосте сидела еще и женщина-валторнистка, пухлая блондинка в черном брючном костюме. Свет в зале медленно погас, и одновременно стихла разноголосая какофония, будто кто-то прикрутил звук.
        «На написание симфонической поэмы „Высохшее море“, – говорилось в программке, – композитора вдохновило путешествие к соленому озеру Эйр. Первая тема рисует картину древнего…» Я вздрогнула: оркестр грянул полным составом, а потом, как дым после взрыва, потекли странные, дисгармоничные аккорды. Сосредоточиться на них было трудно, и я снова взялась за бинокль. Валторны сидели в три четверти ко мне, не загораживая друг друга, так что я могла без помех наблюдать за своим знакомым. Вот он отнял мундштук от губ, торопливо выдернул из инструмента какую-то деталь и, встряхнув раз-другой, вставил обратно. Лицо при этом оставалось сосредоточенным, глаза устремлены в ноты. Чем был для него концерт – обычной работой, как репетиции? Нравилась ли ему эта неуклюжая музыка? Я пыталась ощутить зной австралийской пустыни, о которой думал композитор, сочиняя свою поэму, но в зале было едва ли теплей, чем на улице. Ударник, приставленный к трехэтажным тарелкам, извлекал из них с помощью палочек тихий звук, похожий на ровное сопение спящего. Я даже решила, что кто-то в партере успел задремать и тихонько подсвистывает в
унисон.
        Отшелестели положенные аплодисменты, и на сцене началось движение: одни музыканты пересаживались поближе к дирижеру, другие уходили. Валторны оказались в числе последних, и это меня разочаровало: я так и не услышала красоты их голосов, лишь невнятное гудение на самом дне «Высохшего моря». Струнники подстроили инструменты и заиграли совсем другую музыку – жизнерадостную и легкую. Слишком легкую. Не в настроение. Интересно, чем сейчас заняты остальные музыканты? Вряд ли они будут слушать коллег, стоя под дверью. Кто-то, наверное, пошел на улицу покурить; хотя духовики вряд ли курят, им это должно быть вредно… Я поймала себя на том, что уже не слушаю, а бесцельно вожу взглядом по сцене, наполовину пустой (как пессимистично это звучит; а ведь стакан всегда был для меня наполовину полон). Я замечаю, что один из контрабасистов держит смычок не сверху, как другие, а снизу – будто ложку; а прорези в корпусе струнных похожи на знак функции. Мне грустно и хочется пить, а музыка – словно сетка, натянутая вокруг: она не касается меня, не закрывает вида, и все-таки не дает уйти.
        В перерыве, когда зажгли свет, я дочитала текст в буклете и на одной из последних страниц увидела список оркестрантов. Пробежала глазами до валторн; там было всего два имени. Значит, моего знакомого зовут Люк. Как близнеца из «Звездных войн».
        Он вернулся во втором отделении, чтобы сыграть вместе со всеми симфонию Шуберта. Валторна в его руках ослепляла меня. Я читала, что на этом инструменте трудно играть, и невольно восхищалась теми, кто сражается в детстве с непокорным звуком, а потом выбирает профессию музыканта. Это должно быть чем-то бОльшим, чем работа от звонка до звонка; иначе не выдержишь.
        Имя Шуберта не рождало в моей голове ни одной ассоциации, и я не знала, к чему готовиться. Снова погасили лампы в потолке; прошагал на свое место дирижер – осанистый, высокий, со светлым ежиком волос. Подхватил с пульта тонкую палочку. Никто в оркестре не пошевелился, не взял наизготовку инструмента. Никто, кроме Люка.
        Голос валторны зазвучал тихо и торжественно, как далекий церковный колокол. Яркий луч, отраженный сияющим раструбом, попал мне прямо в сердце, и грусть исчезла. Струнные подхватили мотив, неторопливый, простой, будто лодочка плыла. Забытый бинокль лежал на коленях, глаза мои были закрыты. Хотелось слушать. Музыка постоянно менялась: тихое чередовалось с громким, ритм ускорялся и снова спадал. Мелодии тоже были разными; одни, промелькнув, исчезали, другие возвращались в новых обличьях. Это нескончаемое движение было совсем не похоже на карусельное повторение одной и той же темы у Поля Мориа. Музыка влекла меня все дальше и дальше, точка невозврата давно осталась позади, и путь мне был – только вверх.
        Когда стихли аплодисменты и зажегся свет, я будто выпала из параллельного мира обратно в свой. Здесь прошло около часа, а там я успела столько перечувствовать, сколько раньше не удавалось за год. От передозировки кружилась голова. Разбираться в клубке эмоций было тяжело и жутко; и, что самое странное, я не могла понять, хочу ли я снова стать такой, какой была утром.
        Спустившись с толпой на первый этаж, я неожиданно для себя самой свернула в сторону кассы. Она была еще открыта. Я подошла к стойке и, пряча глаза, будто замыслила дурное, спросила, есть ли билеты на следующий концерт.
        15
        Старенькую библиотечную книгу было немного жаль, но другого выхода я не видела. Распластала ее в сканере, как лягушку на препаратном стекле, придавила крышку ладонями и держала так, пока узкий луч под ней полз от одного края к другому. Все равно она истлеет на полке далекого хранилища, и неважно, случится это годом раньше или позже. Будь у меня лишняя жизнь, я бы оцифровала все ценные книги на свете, чтобы людям не пришлось, как мне сейчас, мотаться по городу – из библиотеки в архив и потом в университет.
        Я вернулась за компьютер и запустила графический редактор. Несмотря на все мои усилия, отсканированное фото получилось искаженным у корешка. Можно было бы отрезать испорченную часть: она не захватывала той области, что интересовала меня, – но не хотелось терять ни одного фрагмента этой редкой аэрофотосъемки сороковых годов. Попробую выправить геометрию, а там посмотрим.
        В лаборатории было тихо, только щелкала мышка компьютера, за которым сидел аспирант-китаец. Два соседних монитора дремали в ожидании хозяев: время было обеденное. Я почти доделала картинку, как вдруг в сумке запищал телефон. Пришлось выйти в коридор, чтобы не мешать.
        – Здравствуйте, меня зовут Берни, – мужской голос в трубке был смутно знаком. – Мне ваш номер дали в Министерстве ресурсов. Я насчет тех оранжевых палок в Западном Хобарте. Кажется, с одной из них что-то неладно. Вы можете приехать и посмотреть?
        – А что с ней?
        – Да я сам не очень понял. Думал, мальчишки баловались. Так вы приедете?
        – Да, конечно, – я бросила сумку на пол и свободной рукой отыскала в ней блокнот и ручку. – А какая именно палка, не подскажете? Рядом с каким домом?
        Я записала адрес, поблагодарила водопроводчика и хотела уже распрощаться, как он снова заговорил.
        – Я вам хотел показать кое-что. Мне кажется, это важно. Вы когда приедете?
        Вот настырный малый! Неужели он решил что-то сделать с вешкой только ради того, чтобы вызвать меня?
        – Пока не могу сказать. Может, сегодня или завтра.
        – А, ну ладно. Вы мне тогда позвоните? Я там недалеко живу.
        – Да, спасибо.
        Не знаю, почему я сказала «да». Мне хотелось поскорей закончить разговор, но чужой язык и традиции требовали быть вежливой, что бы ни случилось.
        Обеденный перерыв еще не закончился, и я решила поискать Прасада. Телефонный звонок оставил ощущение дезориентации – наверное, так чувствуют себя жертвы глупых розыгрышей. Может, я его не так поняла? Нет, он очень ясно говорил, без сильного акцента, который нередко сбивал меня с толку; и фразы были простые, даже слишком. Хотя странно ждать от водопроводчика изысканных выражений.
        – А имя свое он назвал? – спросил руководитель. Я перехватила его у лестницы инженерного факультета.
        – Только имя, фамилии вроде не было. Номер у меня высветился.
        – Ну, так съезди, поговори с ним. Если он не поленился найти твой телефон, значит, действительно что-то видел или знает. Подробностей никаких не сообщил?
        – Нет.
        Он задумался, потом взглянул на часы.
        – Если это действительно оползень… Когда у тебя следующая съемка, через неделю? Вот что мы сделаем: одной моей студентке очень нужна практика. Я с ней поговорю, и если она свободна – езжайте прямо сейчас. Инструменты есть.
        Студентку звали Лин. Я не встречалась с ней прежде: первую тахеосъемку мне помогал делать другой подопечный Прасада, отвязный тасманиец с растаманскими косичками. А Лин была тоненькой азиаткой в ажурной вязаной блузке, брючках в обтяжку и детского размера туфельках-балетках. Пока мы шли к автобусной остановке, нагруженные рюкзаками с инструментами, она рассказала, что приехала из Гонконга и хочет изучать озоновую дыру: тасманийский университет только что купил новейший спектрофотометр, единственный в Австралии. Лин говорила искренне и горячо, видно было, что ее трогают глобальные проблемы. Но я поймала себя на том, что первокурсники кажутся мне совсем детьми – даже здесь, на другом конце света.
        Забравшись в автобус, я развернула карту города, чтобы найти вешку, о которой говорил водопроводчик. Через улицу от нее был дом Люка, и при мысли, что я могу случайно встретить его, внутри всё подпрыгнуло, будто колесо подо мной наехало на кочку.
        Мне ужасно не хотелось звонить водопроводчику, и я десять раз обругала себя за необдуманное «да». Однако нарушать обещание было нельзя. Как он представился – Берни? «Спасибо, выезжаю», – коротко ответил он; и, в самом деле, когда мы достигли места, бирюзовый пикап уже стоял у обочины. Вот ведь нечего делать человеку; работал бы лучше.
        Он был одет так же, как в прошлый раз, только футболка под распахнутой джинсовой курткой была другая. Я кивнула в знак приветствия, он расплылся в улыбке. Потом посерьезнел и махнул рукой в сторону вешки. С первого взгляда было видно, что она наклонилась не меньше чем на десять градусов поперек ската.
        – Смотрите, – сказал водопроводчик, присев рядом с ней на корточки. – Я думал сперва, машина задела. Но следов-то нет, ни царапины. Потом решил, что кто-то хотел ее раскачать нарочно. Знаете, люди всякие бывают. А потом, – он понизил голос, – я еще кое-то заметил.
        Его рука указывала на небольшой травяной холмик в полуметре от вешки. Чуть ниже по склону виднелся еще один, повыше: там вздулась не только полоска земли между тротуаром и дорогой, но и часть асфальтового покрытия.
        – Их здесь точно не было. А теперь – будто гигантский червь под землей прополз.
        – Да это же оползень, – брякнула за моей спиной Лин, явно гордясь, что первой догадалась.
        Лицо водопроводчика изменилось в момент, и по тому, как его внимание впилось в неосторожно упавшее слово, я поняла, что случилось неотвратимое. Если он не болтун, это еще полбеды. Но, скорее всего, уже сегодня об оползне будет знать вся округа.
        – Это пока предположение, – сказала я, не особо надеясь, что он поверит. – Надо провести исследования, тогда станет понятно, в чем тут дело. А вам спасибо, что сообщили. Мы примем к сведению.
        Он взглянул на Лин – та по-прежнему стояла у меня за спиной, но теперь, кажется, даже дышать боялась, – и перевел взгляд на меня. Любопытство в его глазах уступило место раздумью, словно он взвешивал, кто из нас выглядит авторитетней. Я вспомнила, с каким уважением он кивнул, когда во время первой встречи я сказала ему, что учусь в университете.
        – А что вы теперь будете делать с этой палкой? – спросил он. – Хотите, я помогу ее поставить как было?
        – Нет, трогать ее не надо. У нас с собой джи-пи-эс, мы ее координаты измерим заново, и их можно будет использовать для следующей съемки.
        Лин с готовностью скинула рюкзак, но я жестом остановила ее: потом. Парень всё не уходил, с интересом наблюдая, как я ставлю штатив. Его присутствие вызывало у меня дискомфорт, и искреннее рвение, с которым он предлагал свою помощь, делало это чувство еще болезненней.
        – Так значит, с земли тоже можно фотографировать, чтобы сделать карту?
        – Это не фотоаппарат, а тахеометр. Меряет углы.
        – Для чего?
        – Ну, например, чтобы определить высоту горки или крутизну склона. – Я сняла с прибора чехол и обернулась к Лин. – С чего мы начинаем?
        – С левой вешки, – отчеканила она.
        Похоже, мой руководитель был прав.
        – Подумай хорошенько.
        – Э-э-э… с правой? – В ее тоне послышалось осторожное сомнение в моей профпригодности.
        Краем глаза я отметила, что водопроводчик по-прежнему стоит рядом. Большинство зевак, чье присутствие неизменно сопровождает съемки в жилых районах, теряют к происходящему интерес, едва убедившись, что их никто не собирается фотографировать. Все прочие отсеиваются на втором этапе – после того, как им позволят заглянуть в зрительную трубу.
        – Если ты не собираешься всю жизнь бегать с отражателем в руке, то лучше начинать с настройки прибора.
        Пока Лин ковырялась в меню, которое, судя по всему, она видела впервые, парень неловко переминался с ноги на ногу – не то выжидал момента, чтобы распрощаться, не то хотел о чем-то спросить. Лишь когда Лин, с отражателем наперевес, отошла, он заметил:
        – Мы с отцом тоже любим вместе работать. Удобно, когда есть кто-то, чтобы помочь.
        – Это правда, – Что еще я могла ему ответить?
        – Ну ладно, мне идти пора, а то он машины хватится. Кстати, если что понадобится перевезти – звоните. Вам ведь, наверное, без машины туго.
        – Да нет, я справляюсь. Но все равно спасибо.
        Сколько нужно времени, чтобы весть об оползне облетела весь район? Перенося штатив с места на место, я заглядывала в палисадники и гадала, что за люди здесь живут. В одном из дворов стояла пластмассовая горка для малышей, а рядом – два подростковых велосипеда. Здесь могла жить большая счастливая семья. Каково им будет узнать об опасности? И насколько эта опасность реальна? Из всех вешек, что мы успели отснять, лишь две имели явный сдвиг. Но ведь и времени прошло всего ничего. Никаких строек поблизости я не заметила, сильных дождей в последнее время не было. А оползень движется.
        Задумавшись, я чуть не проскочила мимо улицы Люка. Сегодня она была так же тиха, как и все остальные, и все-таки меня тянуло туда. Я сделала знак Лин и, дождавшись, пока она подойдет, сказала:
        – Мне надо тут зайти кое-куда. Ты пока погуляй, только недалеко.
        Если кто спросит, решила я, подхватывая штатив, скажу, что нашла в архиве замеры старого дома и хочу сравнить их с нынешними. К счастью, вся эта улица была не вчера застроена: чугунная вязь над верандами, камины почти в каждой комнате, массивные деревянные двери. Эти родовые гнезда возводились на века. Кто знал, что земля под ними непрочна?
        Я не стала наводиться прямо на коттедж под лососевой крышей, чтобы не вызывать подозрений. Расположилась чуть поодаль, поймала в окуляр соседскую каменную стену, а сама всё никак не могла отвести взгляда от окон, непроницаемых, как зеркальные солнечные очки. Люк, наверное, сейчас на репетиции. Или в магазине. Странно было представлять его обычным человеком, с насущными заботами вроде неоплаченных счетов и текущих кранов. Творческим натурам нужно, чтобы рядом был кто-то деловитый и практичный. Быть может, у него именно такая жена – если она вообще есть.
        Сонную тишину улицы нарушили девичьи голоса и смех. Это были школьницы в темно-синих форменных платьях и шляпках, вызывающих в памяти нафталиновое слово «канотье». Рослые, спортивного телосложения, они были похожи на лошадок в своих белых носочках и плоскостопых туфлях. Волосы у всех трех были длинными и густыми, но плохо расчесанными, и я подумала, что в нашей школе этих девчонок задергали бы замечаниями. А вот косметику, видимо, не одобряли и здесь: даже у самой старшей, лет пятнадцати, не было и следов помады или туши. Я рассматривала школьниц украдкой, делая вид, будто кручу подъемные винты. Они, в свою очередь, не обращали на меня внимания. Прошли, болтая, мимо, и тут же одна из них – та, что постарше – бросила подружкам: «До завтра!» и вошла в калитку, ведущую к дому Люка.
        В первый миг я почему-то не придала этому значения. Но с каждым шагом девочки – она шла буднично и спокойно, чуть потряхивая объемистым рюкзаком – становилось понятно, что она возвращается домой. По возрасту она вполне годилась Люку в дочери. Значит, где-то есть и жена.
        Девочка не спеша поднялась на крыльцо, дверь хлопнула, и все стихло. Я начала собирать инструмент.
        Из университета я ушла только в семь и весь остаток вечера просидела над отчетом геотехнической компании, исследовавшей оползневую зону на юге Хобарта. Этот документ был одним из первых, к которым я обратилась, утвердив тему диссертации. А теперь я снова и снова перечитывала его, сравнивала данные участков и пыталась понять, что я упустила. Мне стало чудиться, будто голова моя распухла и пошла шишками: мысли ворочались тяжело, как гигантский червяк под землей. Я попыталась вспомнить график работы отца и не смогла. В Москве был разгар дня, но я все-таки решила позвонить ему.
        Тягучие звонки сменяли друг друга, а ответа всё не было. Я уже хотела нажать «отбой», как в трубке раздался щелчок, а вслед за ним – торопливое «Алло».
        – А у меня вода шумит! – прокричал он, словно боясь, что голосу не хватит силы, чтобы пересечь океан. – Я думал, ты в субботу позвонишь. Что-нибудь случилось?
        – Ты все-таки кран закрой. Я подожду.
        Из всех вещей, связанных с отцом, лишь одну я смогла взять с собой в Австралию – его бинокль. Даже «Зенит» оказался слишком тяжелым и громоздким. Бинокль тоже немало весил, но для меня он так и остался связан с детскими мечтами о героическом отце, которые стойко выдержали даже мамины ехидные рассказы о нем. На деле все вышло иначе, и он чаще подчинялся мне, чем руководил. Но мне все равно было приятно, что я могу попросить у него совета.
        – А что с грунтовыми водами? – спросил он, выслушав меня.
        – В том-то и дело, что неизвестно. Готовых скважин там нет, а бурить мне не дали. Я попробую им еще покапать на мозги: все-таки движение немаленькое. Но народ тут ленивый, как я поняла. Ленивый и довольный жизнью.
        Мне показалось, что он вздохнул.
        – Да-да, я слушаю! – прокричал он, поняв, что пауза затянулась. – Я просто думаю, что еще можно сделать…
        – Ты скажи честно: какие твои прогнозы?
        – А прогноз, Яся, тут простой. Неважно, какие были причины – водный режим изменился или что еще. Предел прочности достигнут. Если одна часть поехала – скоро всё поедет дальше. Будет ползти до самого низа, где местный базис.
        Но ведь стояло же сто лет, хотела я сказать; и тут же себе ответила: какая разница, сколько времени понадобилось оползню, чтобы проснуться. Лучшее, что я могу сейчас сделать, – это работать дальше, чтобы понять динамику. В конце концов, люди живут и на вулканах. А вулканологи просто дают им шанс прожить чуть дольше.
        16
        Солнце катилось к темнеющей горе и глядело теперь прямо в окно, превращая мою скромную комнату в янтарную. Платья, разложенные на постели, тоже выглядели иначе, чем четверть часа назад. Тогда, после долгих раздумий, я остановилась было на вишневом. Сшитое еще для выпускного, оно больше других годилось на выход, и к тому же было достаточно закрытым для прохладного вечера. А сейчас я не могла оторвать глаз от переливов зеленой бирюзы, расстеленной на подушке. Это было мое любимое летнее платье из прохладной, струящейся вискозы. Крой был простым: тонкие бретельки, свободная юбка чуть ниже колен – и ничто не отвлекало взгляда от скользящей смены оттенков, похожей на полярное сияние. Пожалуй, если надеть под это платье туфли, а верх задрапировать газовым платком, оно сойдет за вечернее, особенно на фоне прочей публики, одетой кто во что горазд.
        Внизу опять воцарилась тишина: я и не заметила, как умолк пылесос. Меня не оставляло волнение, словно впереди была долгая дорога. Перекладывая вещи из повседневной сумки в маленькую, театральную, – кошелек, проездной – я не нашла плеера. Сердце упало, и понадобилось несколько долгих секунд, чтобы вспомнить: я ведь сама его выложила – в тот день, когда поняла, что не могу больше слушать музыку просто так, на ходу. Привычное, любимое вдруг перестало вибрировать в такт, отзываться, согревать. То, что творилось в душе, требовало других частот, но настроиться на них оказалось непросто.
        Диск с Девятой симфонией Шуберта, купленный на следующий день после концерта, поначалу манил и пугал, как неразорвавшаяся граната. Я послушала его только вечером, лежа в постели; а рано утром проснулась от звучащей в голове темы из второй части. Даже в юности, улетая в глубины космоса под «Echoes», я не испытывала такого острого, почти болезненного наслаждения. Да и наслаждение ли это? Хотелось плакать, хотелось выдернуть шнур наушников, как нож из раны. Никогда я не чувствовала себя ничтожной перед лицом стихии – должно быть, в жизни мне не хватало штормов. А эта музыка была подобна цунами.
        Чего ждать от сегодняшнего концерта, я не знала. Композиторы были другими, лишь одно имя звучало знакомо: Дворжак. «Из Нового Света» – было написано на билете, который (я десять раз это перепроверила, хотя в жизни ничего не забывала) лежал сейчас в моей сумке. Пора было выходить. Я запахнула на груди платок, сколов его маминой брошью с зеленой яшмой, смочила запястья двумя каплями «Шалимара» и отправилась на встречу с Новым Светом.
        – Потрясающе выглядишь! – воскликнула Дженни, выглянув из кухни. – Просто божественно. Куда собралась?
        – На концерт.
        – Это в городе? И что, тебя кто-нибудь подвозит?
        – Нет, я на автобусе.
        – Да что ты! Это ведь ужасно неудобно. Давай я тебя захвачу, я уже всё тут закончила. Сейчас только загляну к маме, напомню, чтобы выключила рагу.
        Неожиданное предложение смутило меня. Как объяснить ей, что я не люблю полагаться на других без особых причин? Прозвучит невежливо, как отговорка. А до автобуса осталось минут семь.
        – Я не хочу вас торопить. Вдруг ей еще что-нибудь понадобится? А мне нельзя опаздывать: в зал не пустят.
        – Да ну что ты волнуешься, – беззаботно отозвалась хозяйка. – Тут на машине десять минут езды. Во сколько концерт, в восемь? Еще уйма времени.
        Она и в самом деле собралась быстро, словно чувствуя мое волнение. В стареньком «универсале», обитом изнутри скользкой коричневой кожей, пахло псиной и сухим кормом. Аккуратно вырулив со двора, Дженни спросила:
        – Значит, отдыхаешь на каникулах?
        Несмотря на ее частые визиты к бабушке, мы почти не общались: она все время была занята то стиркой, то готовкой; и даже в минуты затишья, когда они просто болтали в саду, мне не хотелось им мешать. Немудрено, что Дженни забыла наш самый первый разговор в тот день, когда я приехала смотреть комнату.
        – Я пишу диссертацию, нам каникулы не положены.
        Местные дороги были пусты по направлению к центру, и машина без помех летела мимо разноцветных одноэтажных домиков. Дженни нацепила темные очки и опустила козырек в салоне, но солнце все равно било в глаза, и асфальтовый треугольник впереди уходил вершиной в золотистое марево.
        – Ах да, ты, кажется, говорила. И чем же ты занимаешься?
        Я коротко рассказала про специальность, а потом и про диссертацию, стараясь не вдаваться в геологию. О работе не думалось: мыслями я уже погрузилась в обитую железом цистерну. Кому, интересно, пришло в голову построить концертный зал такой формы?
        – Тебе следует быть осторожней с этим, – сказала Дженни, уверенно вливаясь в автомобильный поток, текущий в сторону моста. – Сверху не всегда видно лучше.
        – В каком смысле?
        – Тут недавно была история… Ты ведь знаешь про наш знаменитый мед? Он получается из цветков, которые растут только здесь, на Таззи.
        Конечно же, я его знала: золотистый, прозрачный, с ароматом невиданных цветов. Уже одно его название – мед кожаного дерева – казалось удивительным, и я не смогла устоять перед ним в одно из первых своих посещений субботнего рынка на Саламанке. Мне хотелось непременно перепробовать всё, чем славился остров, будь то непроходимые дороги или румяные яблоки. Но дороги были по-прежнему далеки, а яблоки, мед и рыба – всегда в избытке.
        – Так вот, лесное хозяйство решило срубить часть буша, чтобы расчистить место. Они сделали съемку с воздуха и составили карты: где ценная растительность, где похуже. Но сверху-то видны одни эвкалипты, а медоносные деревья – внизу, под ними. Теперь их могут все вырубить!
        Она на миг отвернулась от дороги, взбиравшейся на мост, и так грозно взглянула на меня, будто я сама составляла карту этого лесхоза.
        – Но ведь ошибку вовремя заметили.
        – Всё еще только начинается, – зловеще предрекла Дженни. – Пасечникам придется воевать с министерством, чтобы отстоять свои права. Понимаешь теперь, о чем я говорю? Технология ненадежная, а страдают люди.
        – Она вполне надежна, если пользоваться с умом. Есть способы зондирования, позволяющие разглядеть и подлесок тоже.
        – А лазеры, о которых ты говоришь? – продолжала она, словно не услышав меня. – Может, они вредны для человека, а ими меряют дома.
        – С помощью лазера делают операции. Вы же не будете запрещать скальпели только потому, что ими можно зарезать кого-нибудь в подворотне?
        – И все-таки надо быть начеку, – заключила она. – Нам, простым людям. А то вечно всплывает что-то новое: то вредные добавки в пище, то какие-нибудь излучения…
        Я хотела объяснить ей, что нельзя отвергать всё скопом, не подумав; а если неохота разбираться, надо просто знать, кому можно доверять, а кому нет. Но времени на серьезные разговоры уже не было: впереди маячил указатель на выезд с моста. Поток машин становился плотнее, и концерт надвигался так же неуклонно, как желтоватая глыба отеля с зеркально-черными окнами.
        Зал, конечно же, был еще закрыт. Я взяла кофе в гостиничном баре – угловатые кожаные кресла, стеклянные стены с видом на гавань. Нарядно одетая пожилая компания тянула шампанское за соседним столиком. Крутящиеся двери беспрестанно двигались и, как лопасти водяной мельницы, выплескивали в гулкое пространство атриума постояльцев, зрителей и музыкантов. Последних я узнавала издалека, по футлярам всех форм и размеров. Раньше я думала, что люди, выступающие на сцене, заходят в театр со служебного входа, и никак иначе. А здесь все были вместе, таланты и поклонники, и кивали друг другу, как давние приятели. Я стала высматривать Люка (для чего? Не могла же я к нему подойти). Уже дали первый звонок, а я все сидела у огромного окна, за которым сгущались сумерки. Лишь когда до начала осталось пять минут, я покинула опустевший бар и поднялась на балкон.
        Место у меня в этот раз было гораздо дальше от сцены. Вся надежда – на бинокль. Музыканты уже собрались почти в полном составе и играли кто во что горазд, не то разогреваясь, не то вспоминая свои партии. На помосте для валторнистов стояло четыре стула, но два из них до сих пор пустовали: не было ни Люка, ни пухлой блондинки. Невесть откуда в памяти возник киношный кадр: двое мчатся на мотоцикле, тесно прижавшись друг к другу, блестящие шлемы скрывают лица, трепещет на ветру длинный белый шарф. А потом – пустая дорога и визг тормозов. Я стала всматриваться в лица двух других валторнистов и их соседей; никто не выказывал беспокойства, не озирался по сторонам. Свет в зале погас, началась настройка – на нее опаздывать никак нельзя. Появился дирижер; заметит ли он? Нет, спокойно прошагал на свое место. Значит, всё хорошо. Но пустота стульев распаляла воображение, как все отрицательные величины. Даже музыка, горной речкой журчащая внизу, не могла меня отвлечь.
        Я увидела их почти сразу, как смолкли аплодисменты. Отворились широкие двери с обеих сторон сцены, и они вошли первыми, прижимая инструменты к груди. Лица спокойны, костюмы безупречны. Опоздавшие выглядят иначе. Я вспомнила быстрый, но мелкий поток старинной пьесы, скупо расцвеченный бряцаньем клавесина. Такой музыке не нужны были четыре валторны – странно, что я не догадалась об этом раньше.
        Всё вмиг изменилось: голова стала пустой и звонкой, а мир, напротив, заполнился красками, и я впитывала их всем телом, как умеют насекомые. Мне стало радостно сидеть в этих бетонных стенах, чью убогость я уже не замечала. Маленькая коренастая скрипачка, которая вышла на сцену после паузы, показалась красавицей в своем огненном платье с блестками. Она исполняла концерт Бруха, и звуки ее скрипки, то певучие, то по-цыгански зычные, были почти осязаемыми – плоть и кровь в сравнении с жидкой, как подслащенная водичка, маминой музыкой. Даже не верилось, что один и тот же инструмент может так преображаться в умелых руках.
        До самого перерыва, пока царила скрипка, мне было достаточно лишь чувствовать присутствие Люка. Но во втором отделении, когда пятно пламени на сцене погасло и оркестр сомкнулся над опустевшим пятачком, я потянулась к биноклю. Четыре музыканта сидели неподвижно, как на фотографии, вставленной в сувенирную ракушку с морского курорта. Люк, склонив голову, смотрел на дирижера поверх очков; валторна лежала на коленях мундштуком вверх, готовая ожить от его дыхания. Ни струны, ни клавиши не уподобят человека богу – только духовой инструмент. Задумчивые, чуть тревожные аккорды подхватили меня; так, наверное, падают в чьи-то сильные руки за миг до обморока – с той лишь разницей, что я-то не лишилась чувств, о нет. Я была бы даже рада приглушить их, чтобы эта симфония – тоже, по иронии судьбы, Девятая – не бередила свежей раны. Отрываясь от бинокля, чтобы глотнуть воздуха, я видела горящие в полумраке зала таблички «Выход», но было ясно, что выхода у меня нет, что я тону в этой цистерне, до краев налитой неразбавленными чувствами. Уже нельзя было различить, где верх, где низ, и что мне важнее: слышать
грозовые раскаты литавр и пение пастушьего рожка или видеть, как губы Люка прижимаются к мундштуку, а рука ныряет в жаркую темноту раструба. Зачем я пришла сюда – ради музыки или ради музыканта?
        В стеклянных стенах гостиничного фойе было черным-черно, и желтые пятна фонарей не рассеивали мрак, а лишь подчеркивали его. Я никогда еще не бывала в центре города так поздно: автобусы переставали ходить после восьми. Ни одного такси у входа в отель видно не было – судя по всему, хобартские меломаны привыкли ездить на своих машинах.
        Порыв ветра смял платок на моей груди, словно хотел охладить растревоженное сердце. Я замешкалась перед лестницей, чтобы поправить его, и меня несильно толкнули в плечо. «Простите!» – воскликнул женский голос. Обернувшись, чтобы ответить традиционным «Пустяки», я увидела валторнистку из оркестра. Расстегнутая брошь кольнула меня – а может, это кольнуло изнутри. Блондинка прошагала по ступенькам вниз; она была одна, но надежда уже разлилась в воздухе, будто аромат духов. Конечно, музыканты тоже хотят скорей попасть домой. Я отступила в сторону, чтобы не загораживать дорогу, и неловкими пальцами скрепила концы платка, не сводя глаз с дверей. Неторопливо выходили разодетые старушки, делясь впечатлениями; проплыл над головами узкий конец контрабасового чехла. Я стала замерзать; подол летнего платья скользил по ногам, руки покрылись мурашками. На периферии зрения мелькнуло яркое пятно, заурчала, приближаясь, машина. Такси. Остановилось у входа, высаживая пассажиров. На освободившееся место никто не претендовал – зрители проходили мимо, не обращая на нее внимания. Если я сяду сейчас, то уже через десять
минут буду дома. Горячий душ и чай. Я бросила последний взгляд на стеклянные двери – и увидела Люка.
        На нем был синий полуспортивный костюм, в руках – кофр, повторяющий очертания валторны. На лице блуждала тень улыбки, будто он только что перекинулся шуткой с кем-то из коллег. Перед лестницей он рассеянно скользнул взглядом вокруг и, заметив меня, остановился. Я кивнула, сказала «Хэлло» – одними губами, моментально осипнув.
        – Понравился концерт? – спросил он весело.
        Помнит ли он меня? Я ведь сказала ему, что никогда не слышала про валторну, а теперь стою тут, разодетая, как на бал. Догадается ли он, зачем я пришла? Мне почудилось, что покровы, отделяющие мои мысли от посторонних глаз, так же тонки, как ткань платья; и от этого стало еще холодней.
        – Да, очень понравился. Я так рада, что решила сходить. Раньше никогда не слушала классическую музыку. Так странно, что именно здесь, на краю света…
        Я несла полную чушь и уже не могла остановиться, потому что знала: стоит мне умолкнуть – и он тут же исчезнет.
        – А вы откуда?
        Мой ответ, казалось, удивил его, как удивлял всех, с кем я знакомилась: то ли это была форма вежливости, то ли на острове в самом деле редко встречали русских.
        – Да, забавно получилось.
        Он, кажется, хотел сказать что-то ещё, но тут со стороны гавани донесся молодецкий свист и вслед за этим – хохот нескольких глоток. Должно быть, это гуляли моряки с корабля американских ВМС. Я уже встречала их: одетые в штатское, с бритыми головами, они слонялись по городу в поисках развлечений, мало отличаясь в этом от китобоев девятнадцатого века.
        – У вас где машина запаркована? – спросил Люк.
        – У меня нет машины. Такси возьму.
        – А где живете?
        Этот вопрос отправил меня одним ударом, словно мяч, в ледяное солнечное утро, когда я смотрела квартиру в Западном Хобарте. Поселись я в этой каморке, мы могли бы сейчас поехать вместе. Он ведь не просто так спросил. Здесь все так естественно дружелюбны, так охотно предлагают помощь; он всего лишь один из них.
        – Далеко. В Хауре.
        Тут уж возразить было нечего. «Я живу на одном, ну а ты на другом».
        – Знаете, где стоянка такси?
        – Знаю.
        Мой ответ потонул в очередном павианьем вопле моряков. Нахмурившись, Люк посмотрел в сторону смутно белеющих яхт на другой стороне улицы и сказал что-то неловкой скороговоркой. Я не поняла ни слова, будто он вдруг перешел на китайский, и глупо переспросила.
        – Я вас провожу, – повторил он коротко.
        Ветер продолжал накатывать волнами, раздувая мою юбку, словно колокол, но я больше не мерзла. Мы шли вдоль набережной, я смотрела вперед, на подсвеченные фасады старых зданий, потому что невозможно ведь было пялиться на Люка, шагавшего рядом. Теперь он молчал, и мне было ужасно неловко, будто я сама его попросила, будто нарочно стояла у выхода в надежде, что кто-нибудь защитит меня от пьяных моряков. Вот бы он узнал, что я не такая. Я сама хотела бы защитить его – от оползня, от этой неуверенности, которая сквозит в каждом его жесте. Не надо было принимать его помощь, пусть бы ехал домой.
        – А чем вы занимаетесь в Хобарте? – спросил он, когда мы миновали второй перекресток.
        – Учусь в университете.
        – Что-то связанное со строительством?
        – Не совсем. А почему вы так решили?
        – Я вас как-то видел на нашей улице. У вас была такая штука, какой пользуются строители, – он поднес руки к лицу, сложив пальцы на манер окуляров.
        – Это тахеометр, им много где пользуются.
        – Да, точно. Так вы не строитель?
        – Я геодезист. Делаю исследование в области наук о Земле.
        – Это хорошо.
        Непонятно было, что именно он одобрил – мою учебу или тот факт, что я не строитель. Голос его снова повеселел и зазвучал свободней. Со стороны, наверное, казалось, что мы старые приятели, и мне на миг захотелось стать этим сторонним, чуть завидующим наблюдателем, который не знает правды. Я безотчетно считала шаги, пройденные нами вместе; любовалась золотистой подсветкой фонтана, бьющего в черное небо, а потом, опустив глаза, украдкой смотрела, как подол моего платья скользит по валторновому футляру, будто поглаживая его. Всё это вызывало в душе такое смятение, что мигнувший впереди огонек свободного такси показался мне спасательным кругом. Только там, в полумраке салона, я смогла отпустить наружу чувства, которых не испытывала уже много лет.
        17
        Помутневшие кухонные часы показывали уже без десяти восемь, а Вити до сих пор не было. Сколько может длиться это их собрание? Какой он все-таки мягкий, нерешительный, подумала Зоя, закрыв книжку и свесив со стула затекшие ноги; вечно на него взваливают общественную нагрузку, а он и отказаться не может.
        В комнате, откуда доносились тарахтенье и писк игровой приставки, вдруг стало тихо. Кухонная дверь скрипнула, и в щель просунулась кудлатая голова.
        – А есть еще не готово?
        – Ну видишь, Максим, – Зоя виновато улыбнулась: мальчик заглядывал уже не в первый раз, – папы всё нет. А как без него садиться?
        В самом деле, как? А, с другой стороны, кто знает, сколько еще ждать; и детям вредно наедаться на ночь.
        Она взгромоздила на плиту чугунную сковородку с остывшими котлетами и прильнула к зеркально-черному провалу окна, сложив ладони ковшиками у висков. Поперек двора стояла, поджидая кого-то, машина; отблеск поворотника в луже мерно пульсировал, растекаясь алым пятном. Сквозь силуэты облетевших деревьев тропинка, освещенная фонарем, просматривалась почти до самой остановки, и эта тропинка была по-прежнему пуста.
        – Лен, пойдем ужинать? Папу ждать не будем, он совсем заработался у нас.
        Девочка, сидевшая на кровати, даже не подняла головы. Вокруг были разложены пестрые девчачьи сокровища – какие-то фантики, бусинки, – и она перекладывала их, сосредоточенно и серьезно, из одной коробки в другую. Зоя, помедлив, повторила вопрос чуть громче. Слушая в ответ тишину, нарушаемую лишь сопением приплюснутого носика, она думала, что никогда не станет для этих детей своей. Все ее попытки сблизиться с ними разбивались об их молчание и недоверчивые взгляды. Витя утешал ее, повторяя, что три месяца – не срок, но она все равно чувствовала себя лишней, оставаясь с ними наедине.
        – Хочешь, я тебе помогу всё собрать? Ух ты, какая красивая бро…
        Она отдернула руку, как ошпаренная: от резкого визга заложило уши. Лицо девочки покраснело от гнева, Зое почудилось даже, что та пыталась ее укусить. Она сконфуженно отступила, бормоча: «Да что ты, я же просто…» – но девочка уже не смотрела на нее, лишь напряженно тискала в кулаке пластмассую брошку в виде лошадки.
        По спине пробежало холодком: «Не может быть». Она уже слышала однажды такой истошный вопль и видела, как быстро, без перехода, меняется выражение детского лица, вновь становясь отрешенным – в один момент, будто выключатель повернули.
        Ей почему-то хорошо запомнилось, когда это было. Стояло лето с теплыми комариными вечерами, и в ванной кисло пахло перебродившим кефиром, которым Яся мазала плечи, сгоревшие на институтской практике. Зоя собиралась уже ложиться, но наткнулась по одному из каналов на иностранный документальный фильм, да так и осталась сидеть в ночной рубашке на краешке разобранной постели.
        – Смотри, Ясь, – сказала она упавшим голосом, когда дочь появилась в дверях, привлеченная криками. – Ужас какой.
        Мальчик на экране – ему было лет восемь – опять играл с кубиками за столом, и невозможно было поверить, что несколько секунд назад он визжал, как звереныш, запрокинув густо заросшую, нечесаную голову.
        – Она его просто за руку хотела взять, – пояснила Зоя. – А для него это как удар. Бедный мальчик! Он аутист.
        Прежде это слово было связано в ее сознании с тихими и неуклюжими гениями из голливудских фильмов. А эта лента, снятая, судя по прическам и одежде, в семидесятые, была безжалостна правдива. Съемочная группа переходила из дома в дом, и в образцовых английских интерьерах, с непременной каминной решеткой в углу кадра и ухоженным садиком за окном, снова и снова разыгрывались настоящие, не постановочные драмы.
        «Эти дети, – рассказывал ведущий за кадром, – живут в своем собственном мире». Камера взяла лицо мальчика крупным планом; его взгляд, равнодушно прошив наблюдателя, уходил в какие-то туманные, никому не ведомые дали. «Иногда она начинает смеяться и хлопать в ладоши, как будто что-то там видит», – вторила молодая женщина, чья дочка, лет пяти, появилась в следующем кадре. Она сидела на лужайке, чуть раскачиваясь взад-вперед, и не замечала апельсиновой бабочки, трепетавшей у носков ее сандалей.
        Горькие рыдания вновь заставили Зою сжаться. Девочка выкручивалась из рук матери и подгибала колени, оползая на пол, но та, ласково приговаривая что-то по-английски, всё тянула ее куда-то. «Сначала она совсем не могла смотреть в зеркало и не понимала, чего от нее хотят. Но теперь, мне кажется, она что-то в нем замечает. Смотри, Полли, кто там?»
        – Зачем они ее мучают? – в сердцах воскликнула Зоя.
        – Ну как зачем, – Яся присела рядом с ней на диван. – Хотят вытащить наружу.
        – Чем ей это поможет?
        Она хотела добавить: «Все равно ей не стать нормальной», но прикусила губу. Кто знает, что на самом деле творится в головах у этих детей? Ведь ведущий сказал, что аутисты – не слабоумные, просто они целиком погружены в себя, и воздействие извне больно ранит их.
        – Что значит «чем»? Они бабочек увидят. Солнце, цветы. Себя, наконец.
        «Это Полли, – терпеливо повторяла англичанка и осторожно касалась пальцами тугой дочкиной щеки. – Вот она, Полли. Привет!»
        – Может, они видят что-то другое, вроде параллельных миров.
        – Глупости.
        – Ясь, ну ты-то откуда знаешь? – сказала Зоя с досадой: она терпеть не могла этого всезнайского тона.
        – Детям нужны впечатления от окружающего мира, они без этого не могут нормально развиваться. Так мозг устроен.
        – Ну и что в них эти впечатления силком запихивать, чтоб орали?
        – Когда зубы режутся, тоже все орут. Расти больно, от этого никуда не деться.
        А ведь она не просто так это сказала, с горечью подумала Зоя. Обе они хорошо помнили, как Яся, кнопка-третьеклашка с тонкими косичками, вдруг пошла в рост – так бурно, что позвоночник едва справлялся с нагрузкой. Надо было сразу отвести ее к врачу, но Зоя, только что вернувшаяся с того света, не могла и думать без дрожи о белых халатах. Потом уже был и бассейн, и массаж, а толку. И теперь, глядя, как Ясина спина, обтянутая спортивной маечкой, исчезает в дверном проеме, Зоя снова корила себя.
        Нет, таких ошибок нельзя повторять.
        Витя вернулся, когда она, накормив Максима, мыла посуду. В большой комнате снова раздавались выстрелы и взрывы, и она была рада, что можно поговорить наедине, не дожидаясь случая.
        – А Лена опять сегодня не ужинала, – обронила она якобы между прочим, наливая чай в две кружки с сердечками, купленные на годовщину знакомства.
        – Не переживай, – Звякнула вилка, брошенная в раковину, и теплое дыхание коснулось макушки. – Всё очень вкусно было. Просто она плохо ест, ты же знаешь…
        Зоя взглянула через его плечо на застекленную кухонную дверь и приложила палец к губам. Он, словно не заметив, обхватил ладонями ее талию, и она сердито ойкнула: чай плеснул из кружки ей на руку.
        – А в школе у нее как?
        Витя вздохнул и снова сел за стол.
        – Да как… Привыкает потихоньку. Она ведь не очень общительная у нас, а там все ребята новые, учителя…
        – Скажи, – нерешительно продолжила Зоя после паузы, – а раньше она какая была? До того, как… Ну, радовалась она, смеялась когда-нибудь?
        – Конечно, – казалось, вопрос его удивил. – Она хорошая, ласковая девочка. Просто ей сейчас трудно, понимаешь?
        На сердце потеплело. Да, со временем всё должно наладиться. Ребенок почувствует любовь, заботу, и снова будет улыбаться и разговаривать. Прошлое забудется. Они станут настоящей семьей.
        Убрав со стола, Зоя включила сосланный на кухню маленький телевизор, чтобы посмотреть погоду. Новости еще не закончились; «…выставка работ всемирно известного Сальвадора Дали», – прохрипело в динамике, и на экране появилась длинная очередь, затекающая в чугунные ворота музея.
        – Вить, а давай детей сводим куда-нибудь? Мы в Москве уже сто лет не были, а сейчас как раз каникулы.
        – На Дали? – он кивнул в сторону экрана, улыбаясь одними глазами.
        – Ну почему сразу на Дали? Много же других выставок. И Леночке полезно, впечатления новые.
        Она вдруг остро ощутила, как соскучилась по тем временам, когда они с Ясей бродили по московским бульварам, шурша опавшей листвой, и покупали возле ГУМа вкуснейший пломбир в вафельных стаканчиках. Сейчас такого, наверное, уже не продают. Но музеи – они ведь остались такими же, какими она их любила: пряничный терем Исторического, где Ясю было не оттащить от старинного глобуса, в полтора ее роста высотой; Третьяковка, набитая, как шкатулка, русскими сказками; и, конечно, Пушкинский, куда Зоя бегала на свидания с итальянцами в годы своего короткого, но счастливого студенчества. Боттичелли, Больтраффио, Санти – как давно она их не навещала! Пожалуй, с этого и надо начать.
        После ноябрьских праздников выпал снег – чистый, торжественный, не успевший еще надоесть за долгую зиму. Он валил с самого утра, и когда они добрались наконец до музея, вековые ели у крыльца стояли белые, как на новогодней открытке. С афиши, растянутой между колоннами, смотрел нарумяненный галантный господин в пепельных локонах и шейном платке, намотанном туго, будто бинт. Под портретом кудрявилось название выставки: «Европейская живопись эпохи Просвещения».
        – Рановато им еще, – шепнула Зоя в Витино ухо, зардевшись при мысли о чувственных красавицах Фрагонара и Буше. – Пойдем лучше на постоянную экспозицию.
        Стоя в очереди к кассе, она все-таки взглянула из любопытства на стойку с каталогами выставки. Картина, помещенная на обложку, была ей незнакома. Сквозь темный лес гуськом пробирались путники – мужчины в длиннополых камзолах и женщины в дорожных плащах. Впереди шел юноша с факелом в высоко поднятой руке. На голове его лихо сидела треуголка, тонкая кисть в белоснежной манжете балетным жестом указывала вперед, и в глазах остальных светилась надежда. Лишь двое детей, замыкавших группу, не смотрели на предводителя. Увлеченные не то игрой, не то ссорой, они отстали от матери – всего на несколько шагов, хотя черная тень, резко отделявшая их от процессии, намекала на то, что опасность близка. Корявые сучья за их спинами сплетались, напоминая то чей-то бородавчатый нос с оттопыренной нижней губой, то когтистую лапу. А может, Зое всё это померещилось – она не успела рассмотреть: очередь уже подошла.
        – Есть места на обзорную экскурсию, – сказала кассирша. – Начало через полчаса. Будете брать?
        – Нет, спасибо, – ответила Зоя и добавила про себя: «Уж экскурсию я и сама могу провести, не хуже других».
        Воодушевленная этой мыслью, она повела своих питомцев по залам – от Древнего Египта к Шлиману и античности, будто листая, главу за главой, огромный том по истории искусств. Она старалась не спешить, не сыпать лишними именами и датами, которые и сама не всегда помнила с точностью до года. Пусть постоят у сфинкса, похожего на молодого калмыка с улыбкой Моны Лизы; полюбуются на золотые украшения троянских цариц. Она сама, когда была моложе, надолго застывала у каждой витрины, и в голове рождались истории – про волооких фаюмских мальчиков в погребальных венках, про безымянных натурщиц, увековеченных в мраморных Венерах. Эти истории она потом рассказывала Ясе, и музейные экспонаты превращались в сказочных героев, родных и понятных, как Чебурашка и Винни-Пух. Смогут ли нынешние дети так же их полюбить? Зоя украдкой наблюдала за братом и сестрой, и сердце ее наполнялось надеждой, когда они хоть на миг задерживались у картины или статуэтки.
        В греческом дворике, высоком и светлом, как зимний сад, детям понравилось больше, чем в залах. Искусно вылепленные боги и богини в тяжелых складчатых хитонах, должно быть, казались им окаменевшими великанами. А возле портика с кариатидами произошло то, чего Зоя так долго ждала.
        – А им не тяжело? – подала голос Леночка; она стояла запрокинув голову, и трудно было понять, к кому она обращается. Но Зоя втайне надеялась, что вопрос адресован ей.
        – Конечно, тяжело, – встрял Максим. – Вон, им даже руки отрубили, чтобы не могли эту крышу сбросить.
        – Уродины, – заключила девочка, имея в виду не то безрукость, не то отбитые носы.
        Зое и самой стало немного стыдно за их неприглядный, изъеденный временем облик. Вот если бы дети увидели ее любимых питерских красавиц! Где она встретила их – на Литейном или, может, на Невском? Начинался дождь, и она, чуть не плача, бежала по незнакомым улицам, то и дело сворачивая в какие-то глухие дворы. Как она появится сейчас перед всеми – опоздавшая, мокрая, расстроенная? Тут сверху хлынуло, как из душа, и Зоя нырнула под ближайший карниз. Он был узким, так что приходилось жаться спиной к дверям, готовым в любой момент распахнуться. Зоя забилась в самый угол у колонны и с тоской заглянула в беспросветное небо. Тут-то она и увидела их. Невероятно легкие в своих каменных одеждах, кариатиды будто парили в воздухе, безмятежно улыбаясь ей сверху. Казалось, их обнаженные руки, налитые нечеловеческой силой, не дают тучам опуститься и раздавить ее. «Всё будет хорошо», – отчетливо прозвучало в голове. Она почему-то сразу поверила им, поверила, что всё обойдется, что никто не будет ее отчитывать, как маленькую, и вечером она уснет счастливой, потому что завтра – долгожданный Эрмитаж.
        Потом, пять лет спустя, когда жизнь утекала из нее в набухающую теплым ватную повязку, она вспоминала склоненные к ней девичьи лица. Что помогло ей тогда – попытка вернуть это чувство защищенности? Неумелые молитвы, которые она посылала куда-то в угол палаты, затянутый густой шевелящейся тенью? Никто не смог бы сказать наверняка. Но когда Яся принесла ей в передачке журнал, заложив одну из страниц запиской: «Мама, смотри, Ренессанс!», она вздрогнула. Четыре фигуры в кокетливых драпировках, безрукие, ясноликие, одинаковые, как близнецы, держали на головах затейливо украшенный балкон. «Зал кариатид в Лувре» – было написано под фотографией. Пышнотелые привратницы эпохи Анри Второго мало напоминали своих воздушных питерских сестер. Однако Зоя, вернувшись домой, повесила журнальную страничку над кроватью, как оберег. Она всегда умела читать тайные знаки, и голос Леночки, стоявшей сейчас перед портиком Эрехтейона, рассеял ее последние сомнения. Всё обязательно будет хорошо.
        Перед тем, как идти в заветный зал номер семь, она решила сводить детей в Итальянский дворик. В самом деле, лучше им сначала почувствовать пластику, увидеть, как бесплотная, костяная красота готики оттеняет животную мощь конных статуй пятнадцатого века, с их натянутыми жилами и буграми мышц под бронзовой кожей. А потом, вернувшись к картинам, они уже без труда заметят переход от Средних веков к Возрождению. Так она думала, уверенно шагая во главе своей маленькой процессии. У парадной лестницы, огороженной по случаю выставки веревочным барьером, стояли два больших красочных щита, и она невольно задержалась, чтобы рассмотреть их. Это были фрагменты всё той же картины с обложки буклета: справа юноша с факелом, слева – двое отставших детей. Теперь, в этом плакатном формате, их лица казались почти уродливыми: искривленные беззвучным криком рты, пустые глаза под низкими лбами. В них было что-то от брейгелевских слепцов, которые так напугали ее однажды. Кто мог рисовать такое в салонном восемнадцатом веке? Зоя поняла вдруг, что не хочет знать. Ей будто шепнули на ухо: не думай об этом, – и она
подчинилась, как всегда подчинялась бессознательным порывам. Остановившись на миг, махнула рукой Вите с детьми: ну же, скорее, нам еще столько нужно посмотреть! У входа в Итальянский дворик она еще чувствовала смутное беспокойство, но потом и оно растворилось. Осталась только радость, чистая, как колодезная вода.
        18
        Серый матерчатый купол, натянутый над бассейном, снизу казался огромным, как небо. От долгой неподвижности я начала замерзать, но мне нравилось лежать так, покачиваясь на слабеньких волнах, и слушать убаюкивающее, как белый шум, подводное гудение. Не надо было никуда спешить – по крайней мере, еще полчаса. Не надо было думать, хотя всё равно думалось: об учебе, о мелких заботах, о вчерашней прогулке в лесу у подножья горы Веллингтон. Я закрывала глаза и видела тропинку, прорезающую светлые мелколиственные заросли, слышала шум водопада, и даже теплый травяной аромат, казалось, пробивался сквозь едкий запах хлорки. Тропинка уходила далеко вверх по склону. Будь у меня машина, можно было бы бродить там весь день, до самого заката, не думая о том, что пропустишь последний автобус. Надо все-таки пойти учиться вождению, иначе я так ничего здесь и не посмотрю. Это всегда был самый навязчивый мой страх – не успеть. А ведь прошло уже почти три месяца с моего приезда. Слишком часто я замираю от случайного звука или знака, от сходства, от напоминания; слишком много мечтаю, лежа в постели без сна. А утром
встаю разбитой, и нет больше отрезвляющего холода в комнате, чтобы меня расшевелить.
        Волны стали сильнее, и я открыла глаза. Было уже без четверти. Пловцы один за другим выходили из бассейна – лоснящиеся, довольные. Я потянулась следом, на ходу стряхивая с себя, вместе с каплями воды, сонливость и оцепенение. Из шкафчика в раздевалке достала пакет с полотенцем – я так и не привыкла оставлять вещи на скамейке, как делали другие. Нащупала в сумке мобильник, чтобы проверить, не было ли пропущенных звонков. Посветлевший экран сообщил о новой СМС-ке. «Привет. Завтра публичная лекция про карты в универе, 5:30 вечера. Берни». Я попыталась вспомнить студента с таким именем и лишь потом сообразила, что так звали водопроводчика. С ума сойти, он до сих пор помнит обо мне. Как-то узнал про эту лекцию; неужели тоже хочет прийти? Я ответила уклончиво, чтобы не втягиваться в диалог и не выглядеть при этом грубой: «Звучит отлично, спасибо». По правде говоря, это вторжение меня не рассердило. Я бы ужасно хотела получить сообщение с незнакомого номера, пусть и другого. Бывают ведь в жизни чудеса?
        Дождь лил стеной, заслоняя коробки университетских корпусов. Я подумала, что в такую погоду мало кому захочется ехать на лекцию, пусть и бесплатную. Однако парковка у студенческого центра оказалась забитой. Внутри царило оживление; мягкий свет с потолка разгонял заоконную мглу. Лица вокруг были в основном молодые – после концертов это сразу бросалось в глаза. Студенты, по обыкновению, сидели на полу, застеленном серым ковролином. Люди постарше коротали время, разглядывая абстрактные полотна на стенах фойе. У бачка с питьевой водой стояла небольшая очередь; двое пожилых джентльменов чинно ждали, пока широкоплечий крепыш наполнит свой стаканчик. Эта джинсовая спина показалась мне знакомой, и точно: кривое зеркало бачка отразило бульдожью челюсть водопроводчика. Странно было ожидать, что он не придет. Я бы успела смешаться с толпой, но ведь это глупо – бегать от него, как девчонка. В конце концов, не так уж он и навязчив.
        – Привет.
        Казалось, он был удивлен – то ли тем, что я окликнула его первой, то ли самим фактом моего появления. Пластиковый стакан, уже наполовину пустой, чуть подрагивал в его руке.
        – Привет! Сколько народу, правда? – Он обвел глазами холл. – Все хотят знать про карты, надо же.
        Было непонятно, шутит он или в самом деле недоумевает.
        – Ты бывал здесь раньше?
        – В универе? Нет, никогда, – простодушно сознался он.
        – Надеюсь, тебе понравится. Там, кажется, уже открыли?
        Мне не хотелось садиться с ним рядом, и я замешкалась у дверей, якобы высматривая знакомого; для пущей убедительности даже телефон достала и уткнулась в экран. Когда я подняла голову, водопроводчика рядом не было. Люди не спеша проходили в большую аудиторию, где сиял начищенный паркет и белел экран для проектора, полускрывая кафедру университетского органа. По студенческой привычке, я села в самом верху амфитеатра и почти сразу заметила впереди смуглую руку Прасада с массивным золотым перстнем. Я успела насчитать еще с полдесятка знакомых, прежде чем появился молодой профессор из Сиднея. Ослепительная улыбка и красная от загара шея делали его похожим на стереотипного американца, но говорил он по-британски внятно и держался без развязности. С первых же слов стало ясно, что он отличный лектор. Речь шла, казалось бы, о простых вещах: лекция была популяризаторская, для всех, – а хотелось слушать и смотреть, и жалко было, что зал не полон. Да и среди тех, кто здесь сидел, университетские явно составляли большинство. А водопроводчик – неужели он пришел ради презентации? Он, наверное, и на экран-то не
смотрит. А ведь это невероятно, если подумать – как сильно меняется мир; и ведь это происходит не где-то там, с другими. Вот пробивается «скорая» по загруженной дороге. Ревет сирена, угасает чья-то жизнь, но машина не может взлететь – даже на миг, чтобы увидеть, какие из соседних дорог свободны. Тут и пригодилась бы цифровая карта, куда будут поступать данные со спутников. А мониторинг природных бедствий? Кажется, классе в пятом я решила прочитать «Мастера и Маргариту». Не поняла тогда и половины, но глобусом Воланда впечатлилась до бессонницы. Только думала я не о войнах, а о землетрясениях и вулканах. И вот теперь это на моих глазах становится реальностью: маленькая голубая планета проплывает на экране, как в иллюминаторе космического корабля, и бока ее покрыты пульсирующими точками. Подводное извержение несет гигантскую волну к тропическим берегам. Остановить ее пока не в нашей власти, но мы можем быть хотя бы на шаг впереди.
        Еще ни одна лекция в моей жизни не пролетала так быстро. Я готова была поклясться, что прошло не больше получаса, однако экран погас, и в зале началось движение. Спускаясь к выходу, я увидела водопроводчика; он занял стратегическое место у прохода и делал вид, что смотрит в сторону. Можно было поспорить, что он предложит довезти меня до центра или, чего доброго, домой. Хоть бы дождь перестал.
        – Классно, правда? – спросил он без предисловий, едва мы поравнялись. Голубые глаза возбужденно блестели, как в тот день, когда он показывал мне сбитую вешку. – Я и не думал, что столько всего можно показать на карте! И ты этим занимаешься? О чем будет твоя карта?
        Он стоял очень близко – а может, так только казалось из-за его массивности и крупных, неправильных черт лица. Я почувствовала беспокойство. К тому же мне надоело вечно выкручиваться, рассказывая о своей работе.
        – Карты не всегда бывают «о чем-то». Я просто хочу доказать, что можно и в наше время использовать такую простую и дешевую технологию, как воздушный змей.
        – А вот такие объемные макеты, как он показывал – их ведь по фотографиям не сделать? Сверху же не видно высоты гор…
        – Ну, во-первых, видно, только не глазу, а специальным приборам. А еще можно измерить вертикальные углы, стоя на земле, и через них определить высоту. Люди уже в древности это умели, только вручную, а сейчас электроникой.
        – А как меряют морское дно? Водолазов посылают?
        – Нет, это можно и сверху сделать. Лазером, ультразвуком… Коротко не объяснишь. Есть книжка хорошая, недавно вышла – там как раз популярно все написано, простыми словами.
        При упоминании книжки весь энтузиазм водопроводчика как ветром сдуло. Мне стало досадно, что я поверила в его интерес. Поэтому, когда он, уже в фойе, спросил: «А часто тут такие лекции?», – я ответила:
        – Не знаю точно. Посмотри афиши.
        Показав ему на доску с объявлениями, я из любопытства пробежала взглядом заголовки. Один из них меня зацепил: «Требуются добровольцы для участия в исследовании!» Автором воззвания был аспирант-фармаколог, изучающий усвоение лекарственных препаратов. Увы, посодействовать науке я не могла: набирали только мужчин. А вот мой спутник – европеоид, возраст от восемнадцати до сорока, на вид здоров как бык – отлично подходил для опыта.
        – Смотри, – сказала я, – не хочешь подработать?
        Он остановился перед доской, вчитался в текст, наморщив лоб от напряжения. Потом отвел глаза, все еще хмурясь, будто объявление напомнило ему о чем-то тягостном. Он молчал, и я, как истукан, стояла рядом, не в силах произнести беспечного: «Ну, пока».
        – Что-нибудь не так?
        Водопроводчик улыбнулся торопливой, механической улыбкой, не затронувшей верхней части лица.
        – Я не могу, – сказал он с усилием. – Не могу это прочитать. Извини.
        – Забыл очки? – догадалась я; выпуклые его глаза всегда казались мне странными, хотя он не был похож на слабовидящего. – Так давай я тебе прочту.
        Дойдя до конца заголовка, я в неловкости замолчала: он, казалось, не слушал и, глядя в сторону, мучился какими-то переживаниями. Комплексы у него, что ли?
        – Нет, – сказал он, будто расслышав мой вопрос. – Зрение у меня в порядке. Я просто… ну, не могу читать.
        Не могу или не умею? И какой идиот придумал обозначать эти понятия одним и тем же английским словом?
        – Ты имеешь в виду…
        – Я буквы разбираю, но они – как сказать? – рассыпаются. Трудно прочитать слово целиком.
        Он смотрел виновато, будто вынужден был сознаться в чем-то дурном; а я – я сгорала от стыда. К сожалению или к счастью, мое лицо никогда не краснело, и это запоздалое раскаяние так и осталось тайной для водопроводчика. Если бы он знал, что я себе навоображала, то наверняка умер бы со смеху. Ведь ему, похоже, в самом деле было интересно – и про вешку, которая ни с того ни с сего наклонилась, и про создание цифровых карт… Может, он и не помышлял об этом раньше, живя в своем бестекстовом мире. А тут – фотокамера на змее.
        – Я слышала про такое, – мне не хотелось произносить диагноза: он звучал официально и необратимо, как приговор. – Это случается со многими людьми. Как леворукость. Неудобно, но… нормально.
        Кажется, получилось не очень убедительно, и водопроводчик в ответ только улыбнулся – немного грустно, но теперь уже по-настоящему. А меня вдруг понесло. Я прочла ему объявление фармаколога, пояснив, что могла, своими словами; просмотрела остальные заголовки и озвучила самые интересные из них. Мне было жаль этой случайно вспыхнувшей искры, которая грозила погаснуть без притока свежей информации. Ах, если бы лекций было больше!
        – Конец года, – теперь настал его черед объяснять мне, и удивительно было, как легко мы поменялись ролями. – Все уходят в отпуск, даже профессора.
        Да, здесь ведь наступает лето… А потом еще и Новый год.
        – А ты, – продолжал он, – уже решила, куда поедешь на праздники?
        – Нет, не думала об этом. Они ведь нескоро.
        – Как же нескоро? Чуть больше месяца осталось. Гостиницы уже наверняка забиты, и кемпинга не найти. Ну, это в самых красивых местах, конечно…
        – А далеко у вас красивые места?
        – Пара часов езды. Ты водить умеешь?
        – Нет еще. Ученические права давно получила, а автошколу пока не нашла. Может, посоветуешь?
        Я вдруг заметила, что мы стоим в фойе совершенно одни, а за окнами расходятся облака. Так бывает, когда целиком погружаешься в работу, а потом, подняв голову, обнаруживаешь, что все вокруг давно отдыхают.
        – Я могу тебя поучить.
        – А как же права?
        – Потом сдашь экзамен, и будут права. А у кого брать уроки – без разницы. Пару раз с инструктором можно поездить, но они ужас как дорого берут.
        – А ты бы сколько взял?
        – Да уж договоримся.
        Удивительно: час назад я готова была придумывать любые отговорки, лишь бы не садиться в его бирюзовый пикап. А теперь при мысли о нем мне стало радостно. Сколько всего я успею тут объездить, если быстро научусь! Да и учиться можно с пользой: не наворачивать круги по пустым площадкам, а выбираться на загородные дороги, которые тянутся в неведомые дали.
        Кто знает – быть может, скоро я встречу там дикого тасманийского дьявола?
        19
        Детство Берни не было безоблачным. В начале восьмидесятых, когда он пошел в школу, про дислексию мало что знали. Может, в Америке и Европе таких детей уже старались учить по-особенному, но тут все только руками разводили. В десять лет Берни едва читал по слогам, а к середине страницы у него начинала болеть голова. Одноклассники дразнились, отец ругался, мать плакала, и бог знает, каким несчастным он вышел бы из этой школы, если бы не природное жизнелюбие и крепкие нервы. В конце концов на него махнули рукой и позволили выбирать свой путь самому. Он и выбрал: стал у отца сначала учеником, а потом и партнером в семейном деле. Практические навыки ему давались легко, с инструкциями помогал отец, и лет до двадцати Берни был вполне доволен судьбой – пока не услышал случайно обрывок одной телепередачи. На фоне заунывной восточной музыки женский голос с хрипотцой рассказывал легенду о создателе шахмат. На этот голос Берни и клюнул поначалу, но уже через минуту не мог думать ни о чем, кроме рисовых зерен на черно-белой доске. В самом деле, получается совсем недорого за такое изобретение: на первую клетку
кладем одно зернышко, на вторую – два, потом четыре, и в итоге выходит… сколько-сколько миллионов тонн?!
        Поверить в услышанное было невозможно. Считал Берни всегда хорошо, в уме, и воображением не был обделен, а вот поди ж ты. Пытался спрашивать домашних, но те отмахивались – кто со смехом, кто с досадой. Тогда-то он и пожалел впервые, что книги, как их ни листай, так и останутся для него закрытыми.
        Всё это я узнала, пока мы пережидали дождь на въезде в заповедник. Сперва мы долго изучали стенды в каменном укрытии для пикников, и я читала вслух про ледниковые озера и эвкалиптовые леса. А потом, когда мы сидели на лавке, слушая влажный шелест листвы, Берни вдруг начал рассказывать. Я сразу поняла, что это и был тот отложенный разговор, ответ на мое немое удивление, которого я не смогла скрыть утром. Стоило мне забраться на водительское сиденье его машины, как он сказал:
        – Знаешь, я тут подумал… Ты уже нормально ездишь, в смысле, я тебе уже всё показал, что мог. Дальше – только практика. Чего я буду деньги с тебя брать за то, что катаюсь?
        – Не говори глупостей. Я сама знаю, как езжу. Да и за бензин хотя бы…
        – Денег у меня и так хватает. Ты лучше давай мне лекции.
        – Какие лекции?..
        – Любые. О чем знаешь. Всё равно пока обратно едем – целый час, не радио же слушать.
        Это было правдой: сидя за рулем, он часто молчал. Вопреки первому впечатлению, Берни не был весельчаком и балагуром – а может, просто стеснялся меня. А вот инструктор из него вышел отличный: терпеливый и внимательный. Он выпросил у кого-то из друзей потрепанный в боях седан, со скрипящей подвеской и желтыми, как цыплята, чехлами на сиденьях, и дважды в неделю пунктуально встречал меня у наших ворот. Я сама прокладывала маршруты по карте, выцветшей и ветхой на изгибах, и старательно запоминала все повороты и выезды; но потом все равно терялась на перекрестках и волоклась улиткой, пытаясь удержать в гудящей от напряжения голове и знаки, и зеркала.
        Как ни трудно мне было поначалу, я ждала этих уроков с нетерпением: ведь теперь я могла исследовать новые места. Мы взбирались по серпантину на макушку горы Веллингтон, откуда громадный Тасманов мост казался булавкой, протыкающей ленту реки; обгоняли на сельских улочках конные тарантасы с туристами. Но всё это были домашние вылазки – двадцать, тридцать километров. А до заповедника, куда нас занесло сегодня, было под сотню, и я вела от самого Кингстона.
        Тишина сомкнулась: дождь уже перестал, и ни один лист не шевелился, до того было безветренно. Я не знала, что ответить Берни на его исповедь. Да и надо ли? Каждый человек при рождении получает свой паёк в долгий путь, словно путешественник. Склонности, таланты, темперамент. Одному достается много, другому мало, но жаловаться не на кого, надо идти. А там – эффективней используй то, что имеешь, учись на ходу, ставь силки. Я не могла жалеть этого сильного, здорового парня. Но могла помочь ему, хоть немного.
        Мы вернулись в машину и проехали по грунтовой дороге чуть дальше, пока не уперлись в пятачок парковки. Отсюда вглубь заповедника разбегались пешие маршруты – короткие, для новичков, и серьезные, на день-два.
        – Пойдем к озеру, – сказал Берни. – Там красивей всего.
        Узкая тропа, продравшись сквозь заросли, сменилась деревянным настилом: видно, места были топкие. Неподвижный воздух казался ледяным из-за сырости, и дыхание клубилось, будто в мороз. Я застегнула молнию куртки до самого горла и прибавила шагу. Даже не верилось, что в городе сейчас солнечно и тепло. Судя по пустой парковке, мы были в заповеднике одни, и легко было представить, что никакого города нет и вовсе – лишь непролазные болота, да где-то там, в туманной мгле, покрытые верещатником долеритовые пики. Вспомнилась Хелла, моя соседка по дортуару: «Это дикие места. Никто там тебя не найдет. А снег может выпасть в любое время года».
        Дорожка мягко взбиралась по кочковатому склону, заросшему ржавой травой. Среди редколесья там и сям торчали сухие стволы, белые, как обглоданная кость. Если бы тасманийцы вздумали снимать свою версию «Собаки Баскервилей», лучших декораций было бы не найти. Разве что крупные, с мужскую ладонь, малиновые цветы, горевшие в бледной зелени, были явно из другого мира. Они сбивались в соцветия на узловатых сучьях и напоминали инопланетных пауков, задравших кверху лапы.
        Пока мы поднимались, в мутном небе начали проступать дымчатые облака. Туман редел, открывая взгляду купола далеких гор. Здесь, на плато, уже не было деревьев, лишь стелился по земле ершистый кустарник. Скрипучая дощатая тропа, будто пирс, уходила в бурое море, и темневший слева хребет был как застывшая волна с белыми барашками оголившихся камней. Я вгляделась в них, запрокинув голову. На вид эти камни имели мало общего с грубо обтесанными колоннами, тесным рядом подпиравшими вершину горы Веллингтон; и все-таки они были одной породы.
        – Это долерит, – сказала я Берни, который обернулся, не услышав моих шагов. – Помнишь, мы читали на той стоянке?
        Он кивнул. По его лицу было видно, что слово упало куда-то в бесплодную труху на дне его сознания, как падает ненужный обломок утерянного паззла.
        – Здесь когда-то был гигантский континент, Гондвана, – я не собиралась сдаваться так легко. – Можно было пешком пройти из Австралии в Африку и даже не заметить этого. А потом Гондвана стала раскалываться на части и образовывать нынешние материки. Австралия и Антарктида держались дольше всех, но тоже не выдержали. И вот, когда они отрывались друг от друга, из-под земли стали выходить камни. Это были особенные камни: застывшая магма. Они так бы и лежали там, внутри, если бы не случился разлом. А теперь – посмотри, как высоко они забрались.
        Кто-то словно нажал на кнопку, запустив кинопроектор, и перед глазами у меня развернулся панорамный экран. В едких сумерках темнел лес с торчащими силуэтами елей, а дальше, за их острыми верхушками, горело зарево над жерлом вулкана. Слышно было, как ревут, продираясь сквозь заросли, неповоротливые ящеры и как трескаются стволы, погружаясь в лавовый поток. Земля дрожала и вставала на дыбы, обнажая, будто зубы, долеритовые булыжники. Внезапно всё стихло, картинка помутнела и, мигнув пару раз, сменилась другой. Глаза резанула тугая крахмальная белизна ледяной корки. Она тянулась до самого горизонта и обрывалась стеклянистым утесом в море, бушующее там, где когда-то лежала бескрайняя Гондвана. Еще миг – и, как в ускоренной съемке, льды стали темнеть и съеживаться, и ручьи хлынули, будто пряди из распущенной прически. Вновь явились на свет валуны, продремавшие тысячи лет под снегом. Всё вокруг них изменилось: ледник изрезал землю морщинами и впадинами, и она как-то враз постарела. Лишь бледные лица камней оставались гладкими: им, рожденным в огненном чреве, время было нипочем.
        – А почему он начал распадаться на куски? – спросил Берни. – Ну, этот континент.
        Я хотела было ответить, но запнулась на полуслове. Меня прошило, как автоматной очередью, ощущением того, что я и правда тут, на острове, чье название с детства звучало так же таинственно, как «Патагония». Об этом легко забывалось в городе. Яркие, как глянцевый журнал, магазинные полки, тиканье светофора на углу – уютный, одомашненный мирок, которому вполне подходило фамильярное прозвище «Таззи». А сейчас передо мной простиралась настоящая Тасмания – осколок удивительной эпохи в истории Земли. Здесь в щербатых каменных чашах плескались остатки древних ледников. Здесь по-прежнему росли реликтовые влажные леса, и в них скрывались потомки первых млекопитающих. Я еще не встречалась ни с теми, ни с другими, но у меня было знание. То самое знание, что возносит нас на головокружительную, свистящую в ушах высоту, с которой видно и крушение суперконтинента, и его рождение, и самое начало начал.
        – Я расскажу тебе, когда поедем домой. Всё расскажу.
        Дни становились длиннее, солнце теперь закатывалось в мое окно к вечернему чаю и маслянисто плавало в блюдце. Но эти долгие дни промелькивали быстрее прежних, как спицы в велосипедном колесе. Эвкалипты сбросили пятнистый камуфляж, в который облачились, кажется, вчера, и теперь белели обнаженными, складчатыми в подмышках стволами; а мелколиственные кроны чайного дерева, похожие на головки цветной капусты, подернулись, будто плесенью, цветением. Закончился концертный сезон в зале-цистерне, и бинокль лежал, забытый, в ящике стола. Теперь я видела Люка только во сне.
        – Что будешь делать на праздники? – спросил Берни перед уроком, и я сообразила, что сегодня уже двадцатое.
        – Еще не решила. Буду, наверное, сидеть в лаборатории, у меня там компьютер.
        – А разве универ не закрывается на каникулы?
        Об этом я, к стыду своему, не подумала. Хотя рождественские ёлки выросли на улицах и в витринах еще месяц назад, мой внутренний календарь по-прежнему запаздывал, обещая еще целых десять дней работы.
        Субботнее утро выдалось солнечным, и я поехала на Саламанку, чтобы потолкаться у шатких прилавков и съесть, сидя на лавочке в парламентском саду, свежайший пирог с морскими гребешками. С наступлением лета туристов стало больше – на брусчатой мостовой яблоку негде было упасть. Уличный музыкант щипал струны контрабаса, платаны роняли разлапистые тени на пёстрые палаточные купола и бронзовую фигуру Тасмана, сосредоточенно глядящего в свой глобус. На раскладных столиках янтарно желтели разновеликие склянки, наполненные медом и виски, с кухонных полотенец скалились тасманийские дьяволы, похожие на медвежат. По иронии судьбы, полосатые сумчатые волки удавались художникам лучше и, уравненные в правах на всей этой туристической дребедени, они казались живыми, будто с архивных кинопленок. Реальное и призрачное перемешивалось на рынке так же легко, как дешевое с дорогим. Китайские поделки соседствовали со штучными произведениями здешних умельцев: кухонной утварью из наборного дерева, любовно вывязанных овечьих свитеров. Больше всего мне нравились плетеные сумки ручной работы, повторяющие очертания острова.
Такую сумку, с маленьким сердечком на месте Хобарта, я послала маме на Новый год, вложив в нее пакетик с сушеной лавандой. Сейчас как раз начался сезон ее цветения, и я впервые за эти четыре месяца пожалела, что мамы нет рядом. Я представила, как она стоит посреди душистого сиреневого моря и счастливо жмурится, все еще не веря, что из зимы попала в лето. Надо обязательно устроить, чтобы она приехала сюда в отпуск. Она должна увидеть это собственными глазами.
        Не успела я дойти до конца ряда, как телефон, висевший на поясе, защекотал мне бок.
        – Я тебе лэптоп нашел, – сообщил Берни после своих обычных предисловий и расшаркиваний. – Друг продает, недорого. Ты сейчас где?
        Потом, когда матово-черный, с исцарапанными углами, чемоданчик на столе почти слился с привычным обликом моей комнаты, я продолжала возвращаться мыслями в тот субботний день; и вспоминался мне не звонок посреди рыночной кутерьмы, не пахнущая горелым забегаловка, где мы встретились с продавцом, а радость в глазах Берни. «Ты теперь сможешь и дома работать!» – он так это произнес, будто от моей диссертации зависело его собственное будущее. А меня колола совесть, как репейник, прилипший к рукаву. Я ведь так и не сказала ему, о чем пишу на самом деле. Он жил где-то в Северном Хобарте, за границей оползневой зоны, и легко было убедить себя, что ему незачем знать об опасности. Особенно теперь, когда он уехал со своей подружкой кататься на доске в теплых волнах тропического Квинсленда. Все мои знакомые потянулись на север, поближе к экватору – в едином порыве, как перелетные птицы. Прасад отправился в Сидней, Лин – домой, к родным: ей до своего Гонконга было всего девять часов лету. Вокруг не осталось ни души. Даже бабушку забрала на праздники Джейн, и теперь внизу было тихо, лишь пощелкивали, нагреваясь
в разгар дня, рассохшиеся деревянные подоконники. Дни стояли ясные, и дикторы на радио, раздававшие погоду, как фишки в лото, щедро бросали Хобарту то двадцать пять, то двадцать восемь. Но стоило выйти из дому, как антарктический ветер сдувал с кожи солнечные лучи. Первый месяц лета на исходе, а жары нет и в помине; вот вам и широты Италии! Я приманивала его, как могла, это пугливое тасманийское лето: вынула из чемодана все свои футболки, все платья и, нацепив курортные очки в пол-лица, бродила босиком по пляжу, окаймлявшему маленькую бухту рядом с домом. В послеполуденном мареве, размывающем холмистый берег напротив, скользили острые, как крылья чаек, паруса спортивных яхт; а однажды мне почудился темный плавник над рябой водой – не то кит, не то дельфин.
        Здесь, на пляже, я встретила самый странный Новый год в своей жизни – без снега, без курантов, в толпе незнакомцев, чинных и сдержанных, будто в театре. За рекой грохотали фейерверки, пуская по ее черной глади дрожащие цветные дорожки, а здесь, на нашей стороне, узкий полумесяц берега мерцал от вспышек фотоаппаратов, тщетно бьющих в сумрачную даль. Мне и самой хотелось остановить мгновение, ощутить, что вот она, сказочная новогодняя ночь, которую ты, даже взрослый, ждешь с замиранием в груди. Но вот уже отгремело, отсверкало, и все вокруг начали расходиться, а мне до сих пор не верилось, что в шапке календаря больше не будет симметрии цифр – по крайней мере, на моем веку.
        В Москве еще резали салаты, и отцовский голос в трубке казался далеким-далеким. Я уснула, так и не дождавшись, пока у них наступит Новый год; а утром открыла глаза с мыслью, что надо куда-то поехать, прямо сейчас. Купить билет на междугородний автобус и махнуть в Ричмонд или Юонвиль – куда угодно, лишь бы не сидеть тут одной. Пока закипал чайник, я вышла в сад, и меня подхватил крепкий и соленый, как корабельный канат, зюйд-зюйд-ост. Облака, клубившиеся ночью над рекой, теперь сбились к горизонту, будто кто-то размёл весь мусор с середины комнаты по углам. Лучших условий для змея и придумать нельзя.
        Я ухватилась за этот повод, как за спасение, хотя до плановой съемки оставалось недели две. Быстро, как пожарный, оделась, деревянными от волнения пальцами вскрыла пачку свежих аккумуляторов, припрятанную на черный день. Сначала я сама не могла понять, почему так нервничаю и спешу, и лишь в автобусе ощутила остатки страха, задушенного этой лихорадочной активностью. Я боялась найти вешки смещенными, а дом Люка – опустевшим на праздники. Но мне нужно было быть там.
        Западный Хобарт встретил меня оживлением и вкусным запахом дыма, текущим от общественных жаровен: видно, народ здесь не привык засиживаться допоздна в новогоднюю ночь и теперь спешил насладиться солнечным выходным. На лужайке стадиона подростки гоняли звонко шлепавшую о ладони кожаную дыню. Соседние улицы были полны припаркованных машин: из одной выгружали детскую коляску и корзину для пикников, из другой – пару коротконогих вертлявеньких собачек. В новых недостроенных кварталах, выше по склону холма, было не так людно, разве что в палисаднике дома с трещиной копался длиннобородый дедок, похожий на перезрелого рокера. Я сняла рюкзак и взялась за работу, отметив попутно, что ближайшая вешка на вид прямая, как спина военного. Может, зря я так переживаю? Вон желтеет за сетчатой оградой бок дремлющего экскаватора. Район расширяется, кладут коммуникации, на месте щитовых развалюх строят каменные виллы с видами на город – неудивительно, что склон немного поехал. Деревьев тут много, чтобы почву держать. Стояли дома сто лет, и еще простоят. Я улыбнулась широкогрудой, волчьего окраса лайке, тянувшей на
поводке худенького азиата. Глаза у собаки были разные – один карий, другой голубой – и эти странные глаза неотрывно следили, как оживает, сделав вдох, могучее тело змея.
        – Эй, – произнес кто-то, и я не сразу сообразила, что окликают меня. – Вы бы играли лучше в парке. Здесь жилая зона.
        В голосе старого рокера не было угрозы, хотя зажатые в кулаке садовые ножницы придавали ему воинственности. Вблизи он оказался не таким уж старым: жидкие волосы, собранные в хвостик, были темными, лишь в толстовской бороде блестели седые пряди.
        – Я не играю, а работаю. Я сейчас уйду, не волнуйтесь.
        Ветер сегодня был отменный: змей поднялся со второго рывка. Проверив настройки фотоаппарата, я закрепила его на рамке и пристегнула карабин к туго натянутому лееру.
        – Эй, – повторил рокер уже настойчивей. – Вы что делаете?
        Вопреки ожиданиям, моя стандартная отговорка про университет не произвела на него никакого впечатления.
        – Вы не можете тут снимать, – он ткнул пальцем в камеру. – Это нарушение частной жизни.
        – Да никто не увидит ваши дома, это же аэрофотосъемка, с большой высоты.
        – А мне плевать, – он повысил голос. – У вас есть разрешение? Нет? Тогда убирайтесь.
        Он пьяный, сказала я себе, или обдолбанный. Мало ли, кто как встречает Новый год. Нечего с ним разговаривать, надо работать. Я размотала катушку, отпустив в небо нетерпеливо рвущегося змея, собрала рюкзак и тут заметила краем глаза, что мы на улице не одни. Только зевак мне не хватало.
        – Еще раз вас тут увижу, – донеслось сзади, когда я стала подниматься в гору, – вызову полицию.
        Кто-то хихикнул у моего плеча. Я коротко обернулась – это была длинноволосая девица в обтягивающей маечке.
        – Не обращайте на него внимания, – сказала она с неожиданным дружелюбием и припечатала в адрес рокера эпитет, которого я не поняла. – А что, там и правда камера? И снимает по-настоящему?
        Она поравнялась со мной и запрокинула голову.
        – Да, всё настоящее.
        – Класс!
        Встретившись со мной глазами, она улыбнулась, широко и совсем по-детски. Подкрашенные ресницы и губы прибавляли ей возраста, но я узнала ту школьницу в коротком форменном платье, которую встретила здесь два месяца назад. Теперь, с близкого расстояния, их сходство с Люком не вызывало сомнений. Его образ, уже утративший четкость в моей зрительной памяти, проступил из пустоты, будто с фотобумаги, опущенной в ванночку с проявителем. Он точно так же улыбался, напевая мне валторновую партию из «Тиля Уленшпигеля»; и точно такой же, мягкий на вид бугорок появлялся между густыми темными бровями, когда он задумывался или внимательно слушал кого-то.
        – А такое, э-э-э, устройство – его, типа, можно купить?
        Напряженный интерес на лице девочки сменился разочарованием, стоило мне упомянуть нашу с Ленькой инженерную самодеятельность; и всё же взгляд ее, как намагниченный, тянулся к моей поясной сумке, из которой торчала антенна передатчика. Казалось, она вот-вот попросит что-нибудь нажать или подергать.
        – У вас акцент, – сказала она ни с того, ни с сего. – Откуда вы?
        – Из России.
        – Вау! – восхищенно протянула девочка, точь-в-точь как героиня американских фильмов. – Но это же так далеко! Вам, наверное, ужасно одиноко здесь. А хотите, приходите на какой-нибудь праздник, фестиваль…
        – Какой, например?
        – Ну, их много бывает всяких. Мы в школе играем спектакли… но только сейчас каникулы, – добавила она и сама, кажется, огорчилась. – А! Вы теннис любите? Тут на следующей неделе турнир начинается, международный. Мы с папой хотели сходить, раз все равно в городе торчим…
        Она действительно сказала это – «мы с папой»? Она приглашает меня? Я представила, как сижу рядом с Люком на скамье стадиона, и разгоряченное людское море бушует вокруг. «Какой удар!» – преувеличенно громко восклицаю я и в порыве азарта касаюсь его руки. При одной мысли об этом кончики пальцев стало покалывать.
        Змей дергал за пояс все настойчивей, как собака, зовущая хозяина гулять. А может, он хотел увести меня прочь – к работе, к бесплодным и безопасным грезам, которые рано или поздно исчезнут. Наивное радушие девочки открывало передо мной бездну возможностей, и при взгляде в эту бездну кружилась голова. Он ведь наверняка узнает меня. А если рядом окажется жена? Нужно ли мне вообще это знакомство, это сближение?
        Если бы я была маленькой, я бы ухватилась покрепче за леер и отдалась воле ветра. Но сейчас мне нужно было решать самой.
        20
        В музыкальном магазинчике, занимавшем тесную, до потолка обклеенную плакатами комнату, нашлось всего два диска с тасманийским оркестром. На одном были популярные оперные арии, на другом – музыка композитора Вестлейка, о котором я никогда не слышала. Рядом с именем стоял год рождения моей мамы, и я потянулась вернуть диск на место: мне не хотелось очередного «Высохшего моря». Обложка, правда, была красивая – зубчатый горный хребет, запорошенный снегом. Приятно было бы поставить эту фотографию дома на стол и любоваться между делом пейзажем и надписью внизу. «Тасманийский симфонический» – я ведь помнила, как он это произнес. Название оркестра навеки было окрашено для меня мягким голосом Люка с чуть неуверенными, полувопросительными интонациями – будто он хотел бы сказать больше, но обрывает себя.
        Я даже не взглянула на названия произведений, когда подошла к кассе, и только дома прочла: «Антарктика. Сюита для гитары с оркестром». С первым же ударом часов, которым отдались в наушниках звуки басовой струны, – родной, до дыр заслушанный софтмашиновский приём! – я поняла, что нечаянно купила на блошином рынке нитку чистого жемчуга. В этой музыке, как в хрустальном шаре, было видно всё: как полощутся на солнечном ветру ленты полярного сияния, как ломаются наискось могучие льдины. А еще там было целых два кусочка с солирующей валторной, и я готова была поклясться, что это играет Люк. Ведь диск записан всего пять лет назад, и он наверняка уже был тогда в оркестре; и только ему, в одиночку открывавшему симфонию Шуберта, могли доверить соло. Какое счастье, что я не отложила этот диск в магазине и теперь могу в любой момент услышать голос его валторны.
        За три дня я, кажется, выучила сюиту наизусть, и все равно поставила ее снова, запрыгнув в автобус. Это было не лучшее место, чтобы слушать классику: мотор гудел и взрыкивал, пробиваясь сквозь наушники, но память дорисовывала звуки, как полустертые штрихи на рисунке. А потом, за гаванью яхт-клуба, утыканной голыми мачтами, я вдруг перестала замечать посторонние шумы. Теперь вокруг царила только музыка, и сердце замирало за миг до того, как в качании прозрачной волны, сотканной из звона гитарных струн, появлялись, будто парус на горизонте, далекие ноты, рожденные дыханием Люка.
        Двадцать две минуты «Антарктики» уложились в мой путь без единого зазора, и двери уходящего автобуса закрылись под последний, резко хлопнувший аккорд. От остановки до теннисного центра было рукой подать, и чем ближе я подходила к нему, продираясь напролом через заросли парка, тем сильнее начинало штормить мое бездонное темное море. Как просто, оказывается, было идти рядом с Люком после концерта! Нас окутывала ночь, и ничьи глаза не ловили, оценивая, моих взглядов и жестов. А здесь беспощадно сияло солнце, бликуя на капотах машин, и люди со всех сторон стекались к ограде, за которой темнел бетонный задник трибун.
        Мишель сказала, что они будут ждать у ворот. Обогнув короткую очередь, я тут же увидела ее: она говорила по телефону, нетерпеливо переступая длинными ногами в пляжных шлепанцах и накручивая на палец темно-русую прядь. Рядом с ней никого не было, и я подумала, не нырнуть ли в толпу, чтобы выждать, пока подойдет Люк. К несчастью, она заметила меня раньше, заулыбалась и дала невидимому собеседнику отбой.
        – Привет, как дела? – скороговоркой выпалила Мишель. – Отличный день, правда? Сначала дождь обещали, и я подумала, что мы тут вымокнем нафиг – крыши-то нет.
        «А где…», – хотела я спросить, но вовремя прикусила язык. Хороша же я буду, если назову Люка по имени! Очередь тем временем двигалась, мы уже почти достигли ворот; у меня пересохло в горле, я без конца озиралась по сторонам и не видела его.
        – А мы никого больше не ждем? – решилась я наконец.
        – Я жду друга, но он сказал, что опаздывает, не может найти место для парковки. Он потом подойдет.
        – Здравствуйте, спасибо, прямо, пожалуйста, – приветливое лицо контролера мелькнуло и исчезло, как в тумане. Я зачем-то продолжала идти вслед за Мишель, сжимая в руке ненужный билет и чувствуя себя героиней какого-то мутного фильма из рубрики «Кино не для всех». Мысль о том, что я буду сидеть тут и смотреть теннис вдвоем с едва знакомой школьницей, была дикой, и все-таки это действительно происходило со мной.
        А с чего я вообще решила, что он должен прийти? Я же не бойфренд, чтобы знакомить меня с отцом.
        – Ты где? – Мишель снова держала телефон возле уха. – Какой сектор? Ага, поняла. Смотри-ка! – она обернулась ко мне. – У нас отличные места.
        Я безразлично скользнула взглядом влево, зацепив зеленый прямоугольник корта. Трибуны пестрели от шляп и кепок всех мастей, кто-то даже открыл зонтик, защищаясь от злого южного солнца. Деревянные лавки были почти полностью заняты, и я не очень понимала, куда мы лезем, переступая через чьи-то босые ноги, плетеные корзинки и сумки-холодильники, набитые банками с пивом.
        – Простите, извините, – бормотала Мишель, как заведенная, шагая по проходу; и, после паузы, вдруг воскликнула совсем другим тоном: – Привет! А это что тут, два места? И всё?! Я же просила три!
        Я выглянула из-за ее спины – и будто с размаху впечаталась в стену. Прямо передо мной было лицо Люка. Очки в черной оправе – те самые, в которых он был в день нашей первой встречи; влажная от пота ложбинка над верхней губой; и глаза, которые при свете ясного дня уже не казались банально карими, как мои. Они были того редкого, благородного оттенка, какой ассоциируется с английскими гостиными: фамильная мебель красного дерева, столетней выдержки бренди в грушевидном бокале и отблески пламени на спине сеттера, дремлющего у камина.
        – Ну извини, – ответил Люк невозмутимо, словно ему было не впервой пропускать капризные интонации дочери мимо ушей. – Ты же видишь, как много народу. Тут два-то места трудно занять.
        – А что я скажу Джейку?
        – Ничего страшного, поболтаете в перерыве.
        Он потянулся, чтобы убрать с сидений клетчатый коврик, и только теперь заметил меня. Я ожидала чего угодно: момента неловкости, напряженной попытки вспомнить, где мы могли видеться, или блаженной неузнанности, которая позволила бы мне начать с чистого листа, забыв о нечаянной прогулке по ночному городу.
        Но Люк сказал: «О, это вы», – так естественно, словно мы заранее договорились вместе пойти на теннис.
        – Вы что, знакомы? – сверкнула белками Мишель.
        Ответную реплику мой закипающий мозг перевел как «Не совсем», – возможно, ошибочно, потому что все его ресурсы были в тот момент заняты регистрацией неловкого движения, похожего на попытку подать мне руку. Описав в воздухе непонятную фигуру, рука вернулась на колено. Мы назвали свои имена – сначала он, потом я.
        – Яра, – повторил Люк с удивлением. Я по-прежнему стояла, нависая над пустыми сиденьями, и ему приходилось смотреть чуть снизу. – Как река в Мельбурне. Это что, обычное русское имя?
        Я принялась объяснять, накручивая одну подробность за другой (откуда только взялись слова?) Как и тогда, на гостиничных ступенях, мне нестерпимо хотелось удержать его внимание еще хоть на миг. Тут кто-то с заднего ряда что-то сказал нам, и Мишель торопливо уселась: должно быть, мы загораживали вид. Я заняла второе свободное место, не оставив шанса неизвестному Джейку. На корте уже появились две рослые теннисистки, зачесанные гладко, по-балетному, и в тугих платьицах, едва прикрывающих мускулистые бедра. Забубнил репродуктор, объявляя имена – одно, кажется, было русским. Потом снова всё стихло, и в этой странной тишине, которая совсем не вязалась в моем сознании с битком забитыми трибунами, зазвучали неспешные, будто бы вполсилы, хлопки ракеток по мячу. Я скосила глаза вправо – Мишель набирала СМС-ку, Люк сидел неподвижно, положив на колено руку с потускневшим обручальным кольцом, по цвету точь-в-точь как его валторна. Интересно, почему жена не пошла с ними вместе на теннис?
        – Эй! – Мишель приподнялась со скамьи и помахала кому-то стоявшему в проходе. Видимо, неудачливый Джейк все-таки сумел запарковаться. – Слушайте, может, поищем другие места? Там, повыше, вроде не так много народу…
        – Милая, ну давай не будем, – сказал Люк, и у меня защемило сердце от этого нежного всепрощающего sweetheart. – Вам обязательно все время вместе сидеть? Еще сто раз наговоритесь.
        Мишель надулась, совсем как ребенок, и он ободряюще приобнял ее за плечи. А я смотрела на его пальцы в сантиметрах от меня и мучилась жгучим чувством, очень похожим на зависть.
        Снова ожил громкоговоритель, и соперницы, присевшие было под тентами в углах корта, стали по-дуэльному сходиться – теперь уже всерьез.
        – За кого будете болеть? – спросил Люк, и я не сразу поверила, что он обращается ко мне. – За Татьяну?
        – Конечно, – сказала я, хотя еще секунду назад не знала, что вообще за кого-то болею.
        О том, что начался настоящий матч, можно было догадаться даже с закрытыми глазами: удары ракеток теперь звучали иначе – коротко и хлестко, как пощечины, и после каждого заработанного очка по трибунам пробегал шелест аплодисментов. Солнце припекало всё сильнее, и я скорее чувствовала, чем видела, как лоснится их кожа в глубоких вырезах платьев и как заливает пoтом глаза, цепко держащие вертлявую цель. В паузах, пока мальчишки подавали спортсменкам воду и полотенца, я переводила взгляд правее, где зелень корта сменялась эмалевой синевой бухты, обрамленной на горизонте лесистыми холмами. На периферии зрения появлялся Люк, нестерпимо яркий в своей белой рубашке-поло и легких брюках цвета топленого молока; такой близкий и в то же время недосягаемый – я не могла ни коснуться его, ни рассмотреть в открытую. Лишь в те моменты, когда он поворачивался ко мне или к дочери с короткой репликой («А ваша Татьяна и правда молодец!»), я воровато хватала очередную деталь: вышитый якорь на кармашке, набухшие от жары зеленоватые вены, овальную родинку на левой щеке – той, что скрыта от сидящего в концертном зале, как
темная сторона Луны.
        Когда Татьяна триумфально вскинула руку с зажатой в ней ракеткой, он бросил, наклонившись в мою сторону: «Поздравляю! – и добавил: – Вы довольны?»
        Как жаль, что я не делаю больше этой ошибки, не перевожу истрепанное английское happy однозначным «счастливый». Вот если бы он и в самом деле спросил меня: «Вы счастливы?»
        – Да, – ответила я, не сводя с него глаз. – Очень.
        После паузы на корт вышла следующая пара, и всё началось заново. Разноязыкие соперницы с одинаковым азартом метались по площадке, одинаково зло, с оттяжкой, лупили по мячу, чтобы потом по-мужски сцепиться над сеткой в примирительном рукопожатии. Полуденное солнце и присутствие Люка сводили меня с ума – казалось, я томлюсь на медленном огне, и конца-края этому не видно. Тело затекло от долгого сидения на жесткой скамье без спинки. Я хотела сбегать в киоск за водой и заодно размяться, но представила, как буду перелезать через бесконечные ноги и сумки, забившие проход, и отказалась от этой идеи. Поэтому когда Мишель, устало потянувшись, сказала в пространство: «Может, мороженого купим?» – я промолчала, выжидающе глядя на Люка. Если он пойдет, я пойду вместе с ним.
        Он посмотрел на часы.
        – А ты сколько планируешь тут пробыть? Хочешь, позвони Джейку, пусть он тебе купит мороженое и сядет на мое место.
        – Ты что, уходишь?
        – Да, пойду, наверное. Голова что-то болит.
        – Это, наверное, из-за жары. У меня тоже болит, – соврала я. Неужели мы можем уйти сейчас вдвоем? – Думаю, результаты наверняка покажут в новостях.
        – Да я и сама не хотела сидеть до конца, – заторопилась Мишель и вытащила свой складной телефончик с цветным экраном; она явно гордилась им и с нарочитой небрежностью подцепляла крышку кончиком полудетского, плохо накрашенного ноготка. – Алло! Слушай, мы уже уходим. Жарко очень. Ага, давай.
        Это «мы», с такой готовностью брошенное в серебристую трубку, не столько расстроило меня, сколько удивило – казалось, каждый из нас только и ждал сигнала, чтобы покинуть игру. Никого уже не интересовали маленькие точеные фигурки, похожие на шахматные: белая и красная, они стояли на своих половинах поля, как королевы, и мальчишки-пажи спешили к ним с полотенцами.
        Едва мы вышли за ворота, как из жидкой эвкалиптовой тени нам навстречу шагнул паренек. Я сразу догадалась, что это и есть тот самый Джейк. Выглядел он заметно старше Мишель – скорее студентом, чем школьником. Острое беличье личико, не лишенное миловидности, было объято пожаром вьющихся волос. Сюда бы еще джетроталловское клетчатое пальто – и хоть на сцену; но и в своей застиранной футболке и шортах до колен он выглядел таким аутентичным хиппарем, что окружавшая его местность словно враз поблекла и порыжела, как на цветных фотографиях с Вудстока.
        – Я еще не был в России, – с энтузиазмом добавил он после приветствия. – Но обязательно поеду. Хочется увидеть Сибирь, там огромное озеро, тайга…
        – Медведи, – подсказала я, и он усмехнулся понимающе, по-взрослому.
        Вчетвером мы двинулись в сторону центра по тенистой аллее, забитой с обеих сторон припаркованными машинами. При мысли, что сейчас Люк сядет в одну из них и исчезнет, ноги мои стали слоновьими. Я не принимала участия в разговоре и всё пыталась угадать, какая из машин – его. На чем ездят оркестровые музыканты? Я ловила движения краем глаза – тянется ли он к карману за ключом или можно пройти вместе еще немного, слушая его редкие и, как мне показалось, рассеянные реплики. Думает о своем или в самом деле болит голова?
        – Так ты остаешься с Джейком? – спросил он, остановившись. Ключ появился в его руке незаметно, как у фокусника.
        – Да, мы хотим на лодке покататься.
        – Ну ладно. Осторожней там, – Он обернулся ко мне. – Вас подкинуть до центра?
        Мир вдруг сузился до одного-единственного лица, будто к глазам моим приложили мощный бинокль. Впервые за весь день Люк смотрел на меня в упор и улыбался так приветливо, так открыто, что я не сразу услышала его слова. Они катились откуда-то из-за горизонта, будто гром, не поспевающий за молнией; и пока я, ослепленная, силилась скрыть ликование, в ухо мне ввинтился голос Мишель:
        – Ой, а давай лучше с нами! Покатаемся по реке, у нашего друга такой классный катер! А потом мы тебя отвезем, куда захочешь.
        Она стояла между мной и машиной – крупным, как «Волга», седаном цвета спелой вишни – и я подумала, что могу сейчас просто отодвинуть ее, как отодвигают портьеру в проеме двери.
        – Извини, мне надо домой. Дел куча. В другой раз, ладно?
        Нескрываемое разочарование на ее лице удивило меня. Хотелось сказать: хэй, девочка, тебе пятнадцать лет, ты сейчас поедешь со своим бойфрендом кататься на катере. Неужели этого мало для счастья? Давай я поделюсь с тобой, иначе меня разорвет на кусочки. Вместо этого я благодарю за приглашение на теннис, бросаю ни к чему не обязывающее «увидимся» и, отразившись напоследок в кривом зеркале капота, сажусь на переднее сиденье.
        В салоне жарко, как в душегубке, и пахнет нагретым пластиком. Люк заводит мотор и, нажав невидимую мне кнопку, открывает разом все четыре окна. Щелкает рычаг селектора у самой моей ноги, до колена прикрытой тонким подолом платья. Машины стоят тесно, и ему приходится выезжать в три приема, сдавая то назад, то вперед. Я не могу смотреть на него, поэтому смотрю вокруг, примечая детали: тигровую обивку сидений, атлас дорог в боковом кармане, белый язычок салфетки, торчащий из бардачка. Я должна запомнить всё, запечатать в себе эти подаренные судьбой минуты. Машина описывает крутую дугу, вставая носом к городу, и я вижу далеко впереди громадину отеля с растущим на ней, как гриб-трутовик, концертным залом. Как мне хочется, чтобы он оказался сейчас за тридевять земель.
        Кто-то стучит нам по багажнику, и Люк, кинув взгляд через плечо, жмет на тормоз. Дверь открывается и спустя секунду с шумом захлопывается.
        – Да что с тобой сегодня?
        Я тоже оборачиваюсь; мы почти соприкасаемся щеками, и эта нечаянная близость обжигает меня. На заднем сиденье – хмурая Мишель.
        – Что случилось? – повторяет Люк.
        – Ничего, – бурчит девочка. – Поехали.
        Пожав плечами, он снова трогается с места. А у меня вертится на языке вопрос: что труднее – играть на капризном, несовершенном инструменте, чьи нотные партии могут свести с ума, или воспитывать дочь-подростка?
        – Ты не против? – спрашивает Люк как ни в чем не бывало и включает радио. Я не слышу ответа Мишель: из динамика выплывает голос, знакомый мне до последнего обертона, отрешенный и темный, как во сне. – Вы не против?
        Теперь он спрашивает меня; в его фразе, конечно, нет никакого «Вы», но она все-таки звучит иначе.
        – Это моя любимая группа.
        – В самом деле? Мне кажется, вы слишком молоды, чтобы такое слушать.
        За стеклами его очков плещется дурманящее коньячное тепло, и это на миг лишает меня дара речи. Мелодия спускается по ступенькам полутонов, тягучие ноты хаммонд-органа прорастают сквозь нее и колышутся, как миражи. Нет больше разлучника-города, необратимо летящего нам в лобовое стекло. Нас окружает звездное небо, и соловьиные трели врываются в открытые окна вместе с ветром.
        – Я люблю разную музыку, и старую, и новую. Необязательно быть столетним стариком, чтобы слушать, ну к примеру, Шуберта. Я ходила на концерт, где вы играли его Девятую симфонию. Раньше не слышала его, а оказалось, это так здорово, что я даже диск купила… А еще купила «Антарктику!» – Меня уже несет, я чувствую, что должна сказать ему об этом, пока он не исчез. – Это ведь вы ее записывали?
        – Да, – он кивает, не сводя глаз с дороги. – Вам понравилось?
        – Очень! Да вот она, у меня в сумке. Постоянно слушаю… Там еще две другие пьесы, но я их пока не очень поняла.
        Я обрываю себя, чтобы не ляпнуть: «Да и вас там нет». Из динамика текут органные аккорды, заполняя паузу. Мне хочется о многом его спросить, но нет времени, мы уже миновали круговую развязку, и я спрашиваю только самое главное:
        – А есть еще записи, где вы играете?
        – Да, сколько-то есть… С Тасманийским оркестром, с Западноавстралийским. Еще камерные ансамбли.
        – А вы можете мне написать названия? Я бы поискала в магазинах.
        Мы вливаемся в поток машин, заполняющий тесные улицы Сити, и я силюсь вспомнить, есть ли поблизости парковка, где мы можем встать.
        – У меня должны быть все эти диски. Хотите, дам послушать?
        – Правда?!
        – Ну конечно. Я посмотрю, что есть, и Мишель вам передаст. Да ведь? – он коротко оглядывается и вновь обращается ко мне: – Где вас высадить?
        – У почтамта, пожалуйста.
        Солнце бьет мне в глаза, я не могу сообразить, куда мы свернули и в какой стороне река. Впереди на столбе загорается красный, и Люк говорит: «Вам здесь удобно будет выйти?»
        – Абсолютно. Никаких проблем. Спасибо!
        Я хлопаю дверцей и потом, приникнув к столбу, долго смотрю им вслед, как в дурацком сентиментальном кино.
        21
        Зима в этом году, едва начавшись, взялась морозить на совесть: за три недели – ни одной оттепели. К ночи падало до двадцати пяти, и Зоя спешила, прикрывая заиндевелой варежкой рот, с работы в магазин и потом домой. Все ее перемещения по улице напоминали теперь партизанские марш-броски. Однако сегодня она бежала быстрее обычного, и не мороз был тому причиной. Казалось бы, глупо: время есть, ведь начальница обещала подождать до завтра; и всё же – будто в спину толкало, и она летела, как птица-тройка с бубенцами, едва касаясь промерзшей земли.
        – Ты что как на пожар? – удивился Витя.
        – Ой, не говори, – она потопталась по коврику в прихожей, стряхивая снег, и выдохнула, не в силах ждать больше ни минуты: – У Ольги Васильевны там… путевка… горит.
        – Какая путевка?
        – В Белоруссию. Внучка в больнице, ужас просто, как раз под Новый год. На троих путевка, но можно позвонить, договориться. Все равно всем в одной комнате жить.
        – А что там, санаторий какой-то?
        – Дом отдыха, – Зоя даже зажмурилась, до того счастливо прозвучали эти слова, похожие на стук колес. – Представляешь, лес вокруг, до ближайшего поселка десять километров. Тишина, воздух… Сауна своя есть, бассейн, кормят как на убой. Можно лыжи брать, кататься.
        Не переставая говорить, она кидала куда-то варежки, шапку, тащила сумки на кухню и разбирала их почти ощупью, до того сильным было волнение. Это же копейки, немыслимо – за лес, за сауну! Ну и что, что не море, не Турция? Какой там Новый год? Вон Яся говорит, у них в Австралии Санта-Клаус по пляжу босиком ходит. Праздника не чувствуется совсем.
        – Как же туда добираться, если это такая глушь?
        – Автобус на станции встречает, организованно. Заезд двадцать шестого.
        – А что так рано? – Витя нахмурился. – Будний день, у нас двадцать седьмого собрание. Ты тоже работаешь.
        – Да обойдутся как-нибудь без тебя! А я в счет отпуска возьму.
        – Не знаю, – протянул он с сомнением. – В четверг директор будет, я поговорю, спрошу…
        – Вить, да какой четверг! Я еле упросила до завтра обождать. Желающих знаешь сколько? За полцены-то!
        Голос ее дрогнул, и банка с сайрой, скользнув в нетвердых пальцах, обиженно шваркнула о кухонный стол.
        – Да я не против, – сказал он примирительно. – Я бы и сам рад отдохнуть. Просто там у нас сложно всё, такая ситуация… Надо быть. А что если ты с детьми поедешь, а я потом, в выходные? Можно ведь так?
        Это предложение застало Зою врасплох, и она бросила тревожный взгляд на кухонную дверь. За ней было тихо и пусто: если дети и слышали разговор, то, по крайней мере, ничем не выдали себя.
        Нет, они, конечно, стали ближе к ней за эти месяцы. Усилия не пропали даром, хотя иногда у Зои возникало чувство, что она топит очаг сырыми дровами. Труднее было, как это ни странно, с Максимом. Леночка оттаивала медленно, но верно. Сгладились углы, враждебность сменилась настороженным вниманием, и в голосе зазвучали новые, доверительные нотки. Этих скупых реплик Зое было достаточно, чтобы понять: всё идет как надо. А с Максимом она терялась. Он был как чертик из табакерки: то шебутной, веселый, удивительно свой, так что хотелось потрепать ласково по голове; а то вдруг колючий, жестоко-насмешливый и зоркий на чужие промахи – ее, Зоины промахи, которых она теперь боялась больше, чем прежде. Витя каждый раз утешал ее: ну подумаешь, суп убежал, потерялись ключи. С кем не бывает. Главное ведь – всё закончилось хорошо. А она корила себя, что не проверила, забыла впопыхах.
        – Может, нам тогда всем вместе попозже поехать? – робко предложила она.
        – Да зачем вместе-то? Всё же небось оплачено со дня заезда: обеды, ужины. Да ты не переживай, – добавил Витя, понизив голос. – Я им сам объясню.
        На ее удивление, дети восприняли новость с энтузиазмом. Они всего раз или два ездили на поезде, и воспоминания о путешествии были, должно быть, связаны для них с беззаботным, счастливым временем. Перемена обстановки целительна для всех, подумала Зоя и, окрыленная, кинулась улаживать предпоездочные дела. Удача не покидала ее: нашлись три билета на самый удобный поезд – пусть и в разных купе, но всегда ведь можно договориться с соседями. С работы тоже отпустили без помех, и морозным вечером двадцать пятого они погрузились в голубой, как из детской песенки, вагон.
        – Чур, я наверху! – прокричал Максим, едва они вошли в купе.
        Сидевшая у окна полногрудая девушка в свитере подняла глаза от книжки и смерила новых соседей строгим взглядом поверх очков.
        – Здравствуйте, – сказала ей Зоя со смущенной улыбкой. – Простите, пожалуйста, у вас верхнее?
        – Нижнее, – неприветливо ответила та и вернулась к чтению.
        Ну и ладно, успокоила себя Зоя; ехать недолго: лег спать, утром встал – и уже на месте. Она повесила детские пальтишки на крючок, пристроила на уголок стола пакет с маковой сдобой к чаю. Нельзя же, в самом деле, занимать одной столько места!
        – Максим, давай-ка чемодан уберем, а то мне одной не справиться.
        Тяжелые шаги протопали по коридору и остановились прямо за спиной. Опустив полку, Зоя поспешно уселась, чтобы пропустить нового соседа. Им оказался высокий пожилой мужчина в меховой формовке. Он сипло поздоровался и обвел глазами купе, прикидывая, очевидно, куда пристроить распухшую спортивную сумку.
        – Простите, – начала она нерешительно, – вы не могли бы со мной поменяться? У меня тоже верхнее, но в конце вагона. Не было билетов. А я с детьми…
        – Зоя?
        Она смолкла от неожиданности. Его лицо было очень высоко, шапка почти касалась тусклого плафона, и голос, будто не оттаявший с мороза, казался незнакомым.
        – Отца Александром зовут? Мы с ним дружили. Давно, ты еще в школе была. Не помнишь?
        Господи, она и представить себе такого не могла… Не мечтала, не верила. Думала, всё давно забыто. Чтобы не молчать истуканом, залепетала что-то; встала с полки, и в купе тут же стало тесно – она почти уперлась лицом в меховой воротник его пальто, весь в капельках от растаявшего снега. Потоптались неловко, будто в вальсе. Проводница уже кричала: «Провожающим выйти из вагона!» – и пол в коридоре подрагивал от ее торопливых шагов.
        – Какое, говоришь, купе? – переспросил он, словно очнувшись. – Хорошо, я пойду пока туда сяду.
        В воздухе повисло: «Еще увидимся»; Зоя не могла потом вспомнить, кто из них это произнес и произнес ли вообще. Всё было как в тумане, как во сне. Тридцать лет! Выходит, ей сейчас столько же, сколько было ему в год их знакомства. Как он изменился! Эта мысль возвращалась к ней снова и снова, как только сознание, занятое то объяснениями с проводницей, то другими мелкими делами, снова погружалось во мглу. Дети что-то спрашивали, она отвечала невпопад. Застелила полки бельем, вынула из пакета булочки – поезд уже набрал ход, и казенные ложки позвякивали в стаканах. С мучительным волнением Зоя ждала, что он вот-вот зайдет, сядет рядом, начнет говорить – совершенно чужой, не имеющий, кажется, ничего общего с властителем ее отроческих грез. За окном монотонно вспыхивали огоньки, летели белые ленты полустанков, городки мерцали новогодними гирляндами. После первой стоянки она взглянула на часы: уже девять. Сводила детей почистить зубы; потом, уложив их, умылась сама и надела байковый дорожный халат. Вышла из туалета в тамбур и сквозь застекленную дверь увидела высокую фигуру: локти на поручнях, голова
опущена, по лысому темени скользят заоконные огни. Он обернулся на скрип, выпрямил спину.
        – Ну здравствуй, Зоя. Как живешь? Как папа? Мы с ним тоже сто лет не виделись. Я же в Ярославле теперь.
        Голос у него изменился, будто бы подсох, и все-таки в груди больно сжалось от узнавания. Он, пожалуй, похудел; морщин довольно много, и реденькие волосы над ушами – белые-белые, как пух одуванчика; но жесты, интонации, царственная посадка головы – ей снова чудилось, что он на сцене, и хотелось внимать каждому слову.
        – Ребята у тебя славные, – он кивнул в сторону купе. – До конца едете?
        – Нет, мы в дом отдыха. Утром выходим. А вы?
        – А у меня родные под Брестом.
        Надо же, она никогда не интересовалась – кто он, откуда. Ничего, в сущности, не знала о нем, кроме того, что был дважды женат. В юности это ведь неважно. Важно сияние, ореол.
        – А ты в институт-то все-таки поступила тогда, молодец. Работаешь где?
        Откуда он знает про институт? – смятенно подумала Зоя. Опять бормотать, оправдываться. Ему ведь не соврешь. А с другой стороны – в чем она виновата? Так жизнь сложилась. Муж бросил, ребенок маленький.
        – Жаль, очень жаль. Я помню, как у тебя глаза горели. Это ведь на вес золота, такие школьники, которые сверх программы куда-то лезут, что-то стремятся постичь. Сейчас кого ни спроси – элементарных вещей не знают. Петр Первый у них крепостное право отменил, представляешь? И, главное, не знают и не хотят знать! А ты была другая. Начитанная, вдумчивая. С воображением. Из тебя отличный историк бы получился.
        Он смотрел на нее, любуясь, будто только что своей рукой вознес на пьедестал. А ей там, в заоблачной выси, было зябко и жутко, и ветер завывал вокруг. Подавив неясную обиду, Зоя возразила, что не вся ведь молодежь такая; вот у нее дочка – старшая, добавила торопливо, – такая умница, институт закончила, сейчас за границей. В школе лучше всех училась. Гены ведь все равно передаются, даже если сам в жизни не всё успел. Она будто бы старалась ему доказать, что у нее есть чем гордиться по-настоящему. Лев Давидович слушал с интересом, расспрашивал, но видно было: он все равно жалеет ту хорошенькую темноглазую восьмиклассницу, которую сам и придумал.
        В Вязьме стал подсаживаться народ, и в коридоре сразу сделалось тесно. Лев Давидович предложил выйти на воздух, но Зоя отказалась: надо идти за пальто, греметь дверью, а там небось уже спят все. «А я покурю», – сказал он. В открытую дверь дышала стужа, и Зоины ноги вмиг покрылись мурашками. Она тихо проскользнула в купе, где оставила включенным свой ночник наверху. Забралась на полку, укрылась тонким шерстяным одеялом. Спать не хотелось, в голове гудело невнятное эхо их беседы. Вот, значит, какой он ее считал. Особенной. Она бы тогда умерла от счастья, если бы узнала. А сейчас – только пустота.
        Поезд снова катил по заснеженным равнинам, приближалась полночь, а Зоя все никак не могла уснуть. Полистала лежавшую на столе газету с неразгаданным кроссвордом. Человеконенавистник. Это легко: мизантроп. Наука о грибах, девять букв. Должно быть что-то латинское. Что-то-логия. Как по-латыни гриб? Юра бы сказал – он вечно решал эти кроссворды и провозглашал на всю комнату: «Приток Енисея, семь букв. Ту-ру-хан». «Туухан, – радостно повторяла Яся и тыкала пальчиком в клетки. – А вот сюда напиши». Готова была часами сидеть, склонившись вместе с ним над столом, в рот ему смотрела, а он ее бросил. Что же это все-таки за наука? Логос – слово. Ключевое понятие в Ренессансе. Что сейчас об этом думать? Старая любовь должна остаться в прошлом.
        Утром они снова встретились, но получилось скомканно, на бегу: надо было сдавать белье, одеваться – стоянка всего несколько минут. Он вынес им чемодан, помог спуститься Леночке и крепко пожал своей пятерней Зоину руку в варежке. Поезд тронулся, и через пять минут от него не осталось и следа, лишь звучала в голове задумчивая, в миноре, песенка про голубой вагон.
        Пансионат и правда стоял в лесу. Автобус, свернув с шоссе, долго петлял по узкой дороге, над которой склонялись опушенные снегом ветки берез. Здесь было гораздо теплее, чем в Москве: слабый морозец, казалось, совсем недавно схватил подтаявшую землю, и натопленный салон потряхивало на затвердевшей грязи. Зою начало укачивать, и она с облегчением перевела дух, когда за окнами показались двухэтажные кирпичные корпуса, напоминавшие пионерлагерь из ее детства. Даже пахло внутри знакомо: столовской едой и чуть-чуть хлоркой – то ли из бассейна, то ли от намытого плиточного пола. Заселились быстро; успели даже на завтрак в гулкий, с бетонными колоннами зал, где из кадок, придвинутых к батареям, свисали изумрудные перья папоротников. Зое хотелось скорее на воздух, подальше от духоты казенных помещений. Она спросила у дородной, крашенной в темную сливу регистраторши, где можно взять напрокат лыжи. «Вы бы подождали пару деньков, – ответила та. – У нас такая оттепель была, там, небось, растаяло всё». А и правда, подумала Зоя, огорчившись. Ну, может, хоть так погуляем? Сауну – на вечер, в бильярд можно и
потом, если погода испортится. Ведь такое солнце! Она кинулась тормошить детей, прилипших к игровым автоматам. Леночка согласилась охотно, ее брат поначалу хмурился и протестовал, но, выйдя на улицу, невольно заразился их настроением. Величественный сосновый бор подступал почти вплотную к пансионатским корпусам, и тропинка вела от крыльца в самую чащу.
        – Там, наверное, волки водятся, – заявил Максим с нарочитой серьезностью, и девочка крепко ухватилась за Зоину руку.
        – Не бойся, – сказала Зоя ласково. – Никого там нет.
        Над высокими кронами сосен висели облака, такие же белые, пухлые, как свежий снег на обочинах. Он выпал, должно быть, ночью: им долго не попадалось на пути ни единого следа, ни птичьего, ни человечьего. А потом из кустов вдруг вывернула лыжня.
        – Это, наверное, охотники, – не унимался мальчик. – Волков ищут.
        Или лесники, подумала Зоя. Хрустальная тишина вокруг завораживала ее, но все-таки приятно было знать, что в лесу ты не один.
        Они дошли до развилки. Лыжня уводила влево, где тропинка была поуже, и Зоя, поколебавшись, свернула туда же. Сосны понемногу редели, сменяясь темноствольными деревьями с пышной, седой от снега кроной. Наконец расступились и они, открыв взору широкую поляну. Ее сахарная белизна на миг ослепила Зою. Посреди поляны торчал голый ствол, будто обуглившийся от удара молнии; его тень падала на землю, как стрелка часов. Зоины глаза по-прежнему слезились, и ей чудилось, что снег переливается всеми цветами радуги, а выше, над обрубком погибшего дерева, висит солнечное гало.
        – Смотрите, как красиво, – шепотом сказала она.
        Почему-то вспомнились брейгелевские «Охотники на снегу»: те же резкие контрасты, то же ощущение простора и величия природы, на фоне которой люди кажутся маленькими и безликими. Но зеленоватое небо с картины не излучало сияния – оно было таким же холодным, как и всё Северное Возрождение.
        Обогнув поляну, заросшую по краям высоким бурым кустарником, лыжня снова углубилась в лес. Здесь уже не было тропинки, и ноги проваливались в снег, неожиданно глубокий для недавней оттепели. Надо возвращаться, решила Зоя. Они выбрались к поляне и двинулись было тем же путем, но тут ей пришло в голову, что можно ведь срезать напрямую. Обугленное дерево и пугало ее, и манило. Солнце зашло за облако, и в мягком, рассеянном свете стали видны два березовых ствола чуть поодаль, тоже без веток, будто высохшие.
        – Ну, пойдем, – Зоя протянула девочке руку.
        Она шагнула вперед – поначалу опасливо, но снегу оказалось немного. Наверное, лыжнику тоже не хотелось нарушать этой белизны, идеально ровной, как туго натянутая простыня или скатерть, на которой возвышались одинокие…
        – Эй! – заорал Максим. – Там вода!
        Зоя, вздрогнув, обернулась. Цепочка их следов чернела, словно простыню кто-то прижег окурками. Страх накатил ледяной волной, и она метнулась назад, увлекая Леночку за собой. Наискосок, к берегу – она уже понимала, что это берег и что высокие сухие травы вокруг – камыши. Под сапогом чавкнуло, она шарахнулась в сторону и услышала короткое отчаянное «Мама!»
        Медленно и беззвучно, как в тягучем ночном кошмаре, ноги девочки уходили в черную топь, пока подол шубки не коснулся земли. Максим что-то крикнул, и Зоя, очнувшись, схватила ее за обе руки. Дернула что есть силы, потом еще и еще. Под ней самой уже хлюпало, и с каждым рывком трясина засасывала ее всё сильнее. «На помощь!» – голос прозвучал сдавленно, слабо. Набрав полную грудь воздуха, она крикнула снова, и где-то вдали откликнулось эхо. Оно повторилось несколько раз, как в глубоком ущелье, только звуки теперь казались другими. Лишь когда они стали приближаться, Зоя поняла, что в лесу кто-то есть. А это значит – им не дадут пропасть.
        22
        «Карты не врут», – говорила когда-то мама и, заново тасуя колоду, торжествующе улыбалась. Гадания у нее были простенькие – и ребенка не обманешь, но глаза светились колдовским огнем, как у цыганки, и я забывала, что всё это игра.
        На самом деле, карты могут врать, даже географические. К тому же лучшие из них знают правду только о настоящем и молчат о будущем. Если провести ортодрому[8 - Ортодр?мия, ортодр?ма – название геодезической линии кратчайшего расстояния между двумя точками на поверхности земного шара.] через точки, обозначающие мою мансарду и дом Люка, то она навылет пробьет жестянку концертного зала. Это всего лишь факт, не предсказание; но мне все равно приятно думать об этом. А вечерами, когда берег напротив превращается в неведомую галактику, мерцающую желтым и голубым, я нахожу скопление звезд у подножия черной горы и пытаюсь угадать, которая из них – моя.
        Сейчас на гору наползала туча, очертаниями похожая на упавшую Южную Америку. Ветер переменился, и я открыла пошире створку окна, чтобы комната быстрее остыла. На столе зажужжал мобильник и снова затих: СМС-ка. Неужели Мишель? «Привет! Я снова тут. Надеюсь, ты в порядке. Всё работаешь? Берни». Вот странно: на письме он делал не больше ошибок, чем обычный человек. Хотя сколько их было, этих сообщений? На Новый год да пару раз по делу. Кто знает, сколько времени он их печатал.
        «Рада, что ты вернулся», – набрала я в ответ и почувствовала, что не вру. Мне не хватало наших уроков, новых дорог под колесами. За эти две недели я побывала, кажется, везде, куда дотягивались маршруты гремучих городских автобусов – от золотого полумесяца Семимильного пляжа до рыбачьих поселков на берегу пролива Д’Антркасто. Обилие отдыхающих, которых с наступлением жары разом потянуло к воде, еще сильней толкало меня на поиски настоящей глуши, где можно вновь ощутить дух Гондваны. До национальных парков, занимающих весь юго-запад острова, было не больше ста километров. Берни может закинуть меня туда на несколько дней и потом забрать. Он не откажет, если я попрошу. А времени впереди еще много.
        С неприятным холодком в груди я поймала себя на мысли, что давно не садилась за работу. Даже фотографии с новогодней съемки были еще не разобраны. Я достала из ящика стола конверт и села с ним на кровать, поближе к свету. В первую минуту мне подумалось, что лаборатория схалтурила с контрастом – очень уж бледным казался знакомый пейзаж. А потом я сообразила: это и есть тасманийское лето. Слепящее солнце на крышах, выженная трава. Где-то на этих снимках, которые я сортировала машинально, отбрасывая на первом этапе только откровенный брак, можно было найти дом с крошечной чердачной квартиркой, похожей на купе. Все-таки хорошо, что я не поселилась там. Иначе я бы часами стояла у его ограды, как влюбленная деревенская дурочка.
        Тут, словно в насмешку над моей фальшивой гордостью, в глаза мне бросилось маленькое, с ноготь, светлое пятнышко в углу снимка. Дом Люка в этот раз оказался на стыке кадров, и мне пришлось порыться в стопке фотографий, чтобы найти ту, где лососевая крыша была видна целиком. Я взяла лупу, отчего-то волнуясь, будто искусствовед, заметивший трещину на холсте. Что я хотела разглядеть в этой проекции – не накренился ли штакетник, не вздыбилась ли стриженая лужайка перед домом? Смешно. Но я не могла оторваться и всё смотрела в толстое стекло, как в замочную скважину – на незнакомую серую машину во дворе, на слепой фонарь эркерного окна. Жаль, что крыша оставалась непроницаемой для моей техники.
        Он, должно быть, сейчас дома, а если нет, то обязательно вернется вечером. Концертов не будет до марта, а прогноз погоды вряд ли вызовет у него желание поехать куда-нибудь в ближайшие дни. Почему Мишель не звонит? Он ведь наверняка передал для меня диски, а она забыла, уехав куда-нибудь со своим Джейком.
        Я отложила фотографию и подошла к столу. Уж лучше показаться навязчивой, чем ждать у моря погоды.
        – Привет! – голос в трубке звучал радостно и без тени смущения. – А я как раз собиралась тебе позвонить. Может, встретимся где-нибудь?
        – Да без проблем. А что с дисками – помнишь, вы обещали, когда подвозили меня?
        – Да, конечно, у меня есть кое-что. Ты извини, что так долго: никак не могла папу заставить, чтобы он мне их нашел. Так когда мы можем встретиться?
        – Знаешь, я в эти дни буду опять работать в вашем районе. Могу заскочить к тебе в любой момент, если это удобно. Хоть сегодня.
        – Окей, отлично, давай сегодня. Записывай адрес.
        Я не стала демонстрировать ей свою осведомленность и, прощаясь, подумала с усмешкой: вот бы она увидела меня сидящей над фотографией их безмятежного розового дома.
        Упоминание работы было не более чем дымовой завесой: я не взяла для отвода глаз даже чехла от змея. Меня охватил сумасбродный кураж, как пьяницу, который залез на перила моста. Казалось, я могу сделать что угодно – даже взять у Берни его грузовичок и прикинуться сантехником – лишь бы попасть в этот дом, увитый лозой.
        Сердце шевельнулось где-то в горле, когда я отодвинула деревянную щеколду, запиравшую калитку. Было еще совсем светло, и за окнами не угадывалось присутствия людей. А вот изнутри меня явно заметили. Мишель открыла сразу, едва угас колокольный, на две ноты, звонок.
        – Привет. Можно войти?
        – Да, конечно.
        Воздух в доме стоял тяжелый и сладковатый, будто кто-то жег здесь восточные благовония. Мишель сделала мне приглашающий жест и пошла, скрипя половицами, по длинному коридору, прорезающему весь дом насквозь. Ближайшая ко мне дверь была открыта, и я воровато заглянула внутрь. Это была та самая комната с окном на улицу, где Люк репетировал в день нашей первой встречи. Белый диванный гарнитур, броский красно-черный ковер на паркете, журнальный столик посередине – здесь явно не стремились обставлять старый дом антиквариатом. В каминную нишу, облицованную деревом, был вмонтирован обогреватель.
        – Родителей нет! – ободряюще крикнула Мишель с другого конца коридора. – Мы одни.
        Я вошла в дверь, за которой только что исчезли ее джинсовые шортики и резиновые шлепки. Запах индийских палочек шел отсюда, вместе с клацаньем компьютерной мышки. Я успела подумать, что у Мишель должны быть младшие братья или сестры – и увидела в отсвете монитора бледный профиль, обрамленный рыжей волнистой гривой.
        – А, привет! – Джейк отъехал от стола на офисном кресле, в котором сидел с ногами, и протянул мне узкую ладонь. – Как дела? Выпьешь чего-нибудь?
        – Нет, спасибо.
        В комнате царил полумрак – единственное окно было почти целиком занавешено плотной черной шторой, расшитой звездочками. В узкой полоске света было видно угол пластикового шкафа с ящиками и пришпиленные к стене картинки. Самая крупная из них изображала усатую мультяшную выдру на фоне танкера, вокруг которого растекалось радужное нефтяное пятно.
        – Видела? – спросил Джейк, повернув монитор в мою сторону. – В Виктории опять лесные пожары.
        Тонкие стволы деревьев на фотографии были похожи на обгорелые спички, натыканные как попало в комок сероватой глины.
        – Да, по телевизору показывали.
        – Грустно, правда? Хорошо хоть, новые технологии есть, – он кивнул на спутниковый снимок. – Можно мониторить, тушить с высоты. У меня приятель в универе этим занимается, обрабатывает экологические данные.
        – Может, я его знаю?
        – Он в Мельбурне учится. А ты ведь в нашем, да? И тоже аэросъемку делаешь? Мне Мишель рассказывала. Я сам хочу туда поступать, на охрану природы.
        – Дело полезное.
        – Это точно. Проблем сейчас полно: вырубают леса, разрушают озоновый слой… Всем наплевать, что будет через пятьдесят лет. И вообще, кругом безответственность. Люди вон собак запирают в машинах, и они там задыхаются на жаре.
        – А один мужик, – добавила Мишель, – завел лошадь, прямо тут, в городе. Держит ее на маленьком пятачке, не выводит никуда. Кормит ли, непонятно. Она ржет все время…
        – Так надо заявить в полицию или куда у вас сообщают в таких случаях.
        – Нужны доказательства, – вздохнул Джейк. – Там забор высокий, не подберешься.
        – Откуда же вы про нее знаете?
        – У нас друг напротив живет, он видел, как ее привозили. А я вот тут подумал: если бы сделать фотографии с высоты – было бы видно лошадь?
        – Смотря как снять.
        – А твоим аппаратом можно?
        – Теоретически.
        – Знаешь, было бы просто здорово, если бы ты нам помогла! Мы бы тогда эти снимки передали в городской совет…
        – А вы отдаете себе отчет, что это может быть незаконно?
        – Но ты ведь снимала на улицах.
        – Я работаю с конкретным участком и делаю это при поддержке Министерства ресурсов. Где находится этот дом?
        – Километрах в десяти.
        – Ну вот. А мой участок – здесь, в Западном Хобарте.
        – Что же нам делать?
        – Наверняка должны быть способы. Придумайте журналистское расследование, попытайтесь попасть внутрь под каким-нибудь предлогом и сфотографируйте.
        – А если окажется, – снова подала голос Мишель, – что нет закона, запрещающего снимать сверху, ты нам поможешь? Мы могли бы заплатить, если надо…
        Ненакрашенная, с этим наивной надеждой в глазах и привычкой покусывать ногти, она казалась сейчас почти ребенком. Интересно, делится ли она с Люком своими переживаниями, мечтами?
        – Слушай, а своим родителям ты говорила про эту лошадь?
        – Я пыталась… Папа считает, что я выдумываю. А маме не до этого, она вечно занята.
        – А где она сейчас?
        – Она медсестра, работает в маленьком поселке в аутбэке[9 - Аутбэк (англ. Outback) – обширные засушливые пространства в материковой Австралии, почти не заселенные людьми.]. Когда на неделю приезжает, когда на две. Надолго редко отпускают. Мы думали, она останется после Рождества, и мы вместе съездим отдохнуть. Фиг там.
        Бедная девочка: отец на репетициях, мать в глуши. Что еще делать? Только лошадей спасать.
        – Я попробую выяснить насчет законов. Но обещать ничего не могу.
        Всю дорогу до центра, шагая по знакомым улицам, утыканным моими вешками, я старалась вызвать в памяти мелькнувшее на пару секунд музыкантское обиталище с белыми креслами и практичным камином. Была ли там стереоустановка? Нотный пульт или камертон на столе? Как жаль, что нельзя было заглянуть туда на обратном пути. Я даже не успела сосчитать, сколько в доме дверей. Маленький с фасада, изнутри он казался слишком большим для троих, будто пространство в нем было удивительным образом искривлено; и выйдя наружу, я ощутила, как у меня сдавило виски. Хотя вероятней всего, дело было в благовониях.
        В автобусе я наконец-то достала из сумки стопку блестящих, новеньких на вид дисков. Рихард Штраус; Бетховен – симфонии; Нильсен – камерная музыка для духовых. Эти имена были пока еще чужими и не вызывали того трепета, какой я испытывала в юности, разглядывая в метро новую кассету или пластинку; и все-таки что-то особенное исходило от них – неощутимое, но опасное, как рентгеновские лучи. Я не знала, чего больше боюсь – остаться глухой к этой музыке, частью которой был Люк, или провалиться в нее с головой, как в чернеющую на тротуаре дыру, чье русское название совпадало с его именем.
        Мобильник зазвонил, когда автобус свернул к моей остановке. Я выскочила в прохладные сумерки, пахнущие речными водорослями, и услышала в трубке голос Берни.
        – Знаешь, я тут водные лыжи решил купить, – сказал он, будто бы извиняясь, – по объявлению. Это в Сорелле, надо съездить посмотреть. Лучше завтра. Не хочешь со мной? Попрактикуешься заодно.
        – Конечно, не вопрос.
        В этот раз он приехал раньше обычного и стоял у наших ворот, выключив двигатель, пока я домывала посуду. Из кухонного окна мне было видно, что голова его склонилась над страницами чего-то, разложенного на руле. Журнал читает, что ли?
        – Доброе утро, – сказала я, заглянув в салон.
        – Доброе, – он с готовностью кинул на пассажирское сиденье журнал, оказавшийся рекламным проспектом. – Как у тебя дела?
        – Лучше не бывает. А ты что-то совсем не загорел в своих тропиках.
        – Дожди! – посетовал Берни, выбираясь из машины. Куртки на нем сегодня не было, и плоско-волнистый рельеф его предплечий вызывал в памяти байку про Александра Третьего, который во время железнодорожной аварии удержал крышу вагона голыми руками. – Ну что, готова? Небось забыла уже, где тормоз, где газ.
        Как всегда, стоило мне тронуться с места, как он тут же затих и посерьезнел. К своей инструкторской роли Берни относился со всей ответственностью и даже радио не давал включать, пока я веду. А так хотелось иногда, вырулив на скоростную дорогу, подставить ветру лицо и ощутить, как музыка рвется в окно и трепещет, будто цветные ленты. Мы ехали в сторону аэропорта, и я снова, как в день своего прибытия, видела песчаниковые скалы и тонконогих коней на пастбище. За эвкалиптовой рощей, похожей на заросли гигантского укропа, мелькнул залив; я попыталась вспомнить, какой именно – вся юго-восточная часть Тасмании сверху была похожа на пятнисто-зеленый листок, обгрызенный гусеницами; но тут полоска растительности оборвалась, и боковое окно превратилось в один огромный слепящий блик: мы вылетели на узкую дамбу, соединяющую берега. Яркое солнце размывало дорогу, и чудилось, будто впереди – упругая доска трамплина, зависшего над голубоватой пустотой. Внутри отчего-то ухнуло и отозвалось гитарным риффом: еще секунда – и машина, поджав колеса, взмоет в воздух.
        – Можно, я включу что-нибудь?
        – Нет, – ответил Берни с напускной строгостью. – Вот сдашь экзамен, и делай что хочешь. Ты, кстати, уже больше пяти секунд превышаешь.
        Сорелл возник из ниоткуда: дамба закончилась, и сразу – знак «шестьдесят», и телеграфные столбы над низкими домиками, а напротив – бескрайние соломенные поля. Через пять минут я уже парковалась в тени косматого дерева, и под колесами хрустела бурая хвоя, почему-то пахнущая лимоном.
        – Я скоро, – пообещал Берни. – Не скучай.
        Я ответила: «Take your time», – словно и сама была из местных, расслабленных, никуда не спешащих островитян, которые это время и вправду берут и тратят щедро, как деньги с кредитки. Правда, здесь, за городом, мне и не хотелось спешить. Все наши автошкольные вылазки обладали этим волшебным качеством: время в них растягивалось и будто бы густело. Каждую минуту вокруг что-то менялось – дорожная обстановка, пейзаж за окном – и, вернувшись домой, я удивлялась тому, как мало оборотов успела сделать минутная стрелка.
        В ожидании Берни я прошлась до ближайшего перекрестка. Это был, судя по всему, самый центр городка, с банком, супермаркетом и видеопрокатом. Большой дорожный указатель на углу предлагал нелегкий выбор: направо – в Порт-Артур, налево – в национальный парк Фрейсине. «Фрейсине, Луи-Клод, – услужливо подсказала память и продолжила цитатой из энциклопедии: – французский мореплаватель, исследователь Новой Голландии и Вандименовой Земли». От цитаты повеяло духом дальних странствий, и я ощутила себя былинным богатырем на распутьи, хотя без коня могла попасть разве что прямо – в «Макдональдс». Неужели настанет день, когда я смогу запросто, как в кино, взять ключи и сесть в машину? Берни не раз хвалил мое вождение, но здесь так принято было – хвалить: за беглый английский, за шарфик, за вкрученную лампочку; стоило же мне заикнуться насчет экзамена, как он отвечал: «Рановато, надо еще поездить». Его трудно было заподозрить в лукавстве, и все же мне казалось, что он не зря оттягивает момент нашего расставания. Когда мы менялись местами, чтобы ехать домой, он тут же заваливал меня новыми вопросами. Ему, как
любознательному пятилетке, было интересно всё: отчего бывает цунами, как устроен Интернет и что будет, если изменится наклон земной оси. Порой мне приходилось даже брать тайм-аут, чтобы найти точный ответ. Но между этими уроками он никогда не звонил просто так, чтобы что-то спросить, и не предлагал встретиться где-то еще. Я обронила как-то: «Тут в феврале будет лодочный фестиваль – собираешься идти?» Берни смутился и промычал что-то невразумительное, будто я вторглась своим вопросом в какую-то неудобную, приватную область. Я вспомнила Ленькину зеленоглазую блондинку на качелях и подумала: как хорошо, что я с самого начала решила не пользоваться духами в дни наших уроков.
        Когда я вернулась к машине, Берни уже грузил на крышу свою новую игрушку. Он беззаботно насвистывал – значит, съездили не зря. Можно было бы сказать сейчас, пользуясь моментом: давай я поеду и обратно тоже, я не устала. Огорчится ли он? Напомнит про уговор? Я смотрела, как он, поводя плечищами, втискивается на сиденье, отрегулированное под мой рост, и снова чувствовала себя виноватой. Мы так давно не виделись, ему наверняка захочется о многом поговорить.
        Скрипучий седан выбрался на шоссе, и городок исчез так же внезапно, как появился. Впереди, над дамбой, набирал высоту пассажирский самолет, блестя на солнце белоснежным боком.
        – Сейчас развернется, – нарушил тишину Берни, – и полетит на материк. А иногда они не разворачиваются, а сразу в нужную сторону взлетают. Это же из-за ветра, да? По ветру лететь быстрее.
        – Наоборот, попутный ветер на взлете только мешает. А вот встречный увеличивает подъемную силу. Ты разве змеев не запускал в детстве? Тут почти то же самое.
        – Да, точно, – он улыбнулся мне, на миг оторвавшись от дороги. – Ты ведь всё знаешь про ветер. Как, кстати, твоя работа? Долго еще осталось?
        Я ответила уклончиво: да, конца-края не видать. Упоминание работы потянуло за собой слишком много личного – и делиться не станешь, и в себе носить тяжело. Беззащитное розовое пятнышко на стыке кадров; Мишель, напряженно кусающая ногти. Еще лошадь какая-то. Может, Берни что-нибудь знает про нее? Вдруг история и правда мелькала где-то.
        – Нет, – ответил он, – не слыхал. А что?
        Какая-то нотка в его голосе, выдавшая осторожную заинтересованность, понудила меня начать рассказывать – нарочито легкомысленно, со смешком. Вот, мол, уже заказы пошли, так можно и бизнес наладить.
        – Но ты ведь не собираешься этого делать, верно?
        – Открывать бизнес?
        – Нет, фотографировать этот двор.
        – А почему бы и нет?
        – У тебя могут быть неприятности.
        Со стороны мы, должно быть, напоминали голливудских гангстеров, особенно Берни в своих массивных темных очках. Машина летела над самой водой, как гидроплан, хотелось петь, смеяться и дурачиться, хлопать подельника по плечу и чокаться банками с пивом.
        – Какие неприятности? Поймают и посадят в тюрьму?
        – Ну, например.
        – Но ты ведь меня вытащишь.
        В ответ он лишь неодобрительно хмыкнул, но по безотчетному движению массивной челюсти я поняла, что он и вправду вытащит – даже если ему придется для этого прочитать весь Уголовный кодекс.
        Было около девяти вечера, когда я наконец решилась. Номер был записан на обратной стороне конверта, в котором я получила фотографии из печати: я схватила первое, что попалось под руку, до того меня взволновала эта мысль – поискать в телефонной книге фамилию Люка. И вот теперь номер передо мной, а я никак не могу придумать, что скажу ему. Позвать Мишель? Поблагодарить за диски? Я ведь еще не послушала ни одного. Глупо рассчитывать, что он сам завяжет разговор. Но как хочется услышать хотя бы слово.
        Где-то в глубине их дома (в гостиной? в прихожей? Я не успела рассмотреть) раздаются два коротких звонка, потом пауза, и снова. Сердце мое бьется такими же сдвоенными ударами, только гораздо быстрей. В трубке щелкает: «Алло!» – голос Мишель. Надо нажать отбой, но мне чудится музыка на заднем плане, и я силюсь понять, похожи ли эти звуки на валторну.
        – Привет, – мозг включает автопилот, голос у него ровный, как и положено роботу. – Это Яра. Извини, я мобильник куда-то засунула, а в нем был твой номер. Вот нашла домашний. Ты мне не звонила?
        – Нет, – она отчего-то смущается.
        – Ну ладно. Я просто хотела сказать, что, возможно, я смогу вам помочь со съемкой. Надо только убедиться, что там подходящие условия.
        Она рассыпается в благодарностях, потом спрашивает что-то; я выдерживаю паузу, сколько могу, и вслушиваюсь в звуки их дома.
        – Хэллоу, – тянет Мишель вопросительно, нараспев.
        – У тебя там что-то играет?
        – Это папа, – отвечает она, и моя щека, прижатая к трубке, теплеет, будто ее коснулся солнечный зайчик.
        23
        Съемочной погоды пришлось ждать долго. Дни стояли тихие и душные, и в небе, затянутом горькой дымкой, рокотали пожарные вертолеты. А потом налетели штормовые ветра. Я выходила на пляж, заткнув уши Бетховеном, и смотрела, как рассыпаются брызгами потемневшие волны. Лишь в последних числах января к моим воротам подкатил серый «фордик», угловатый, как спичечный коробок. Джейк выбрался с водительского места, чтобы помочь мне погрузить вещи.
        – Что, поступил уже? – я кивнула на его футболку с символикой университета.
        – Да не, – он захлопнул крышку багажника. – Хочу годик попутешествовать, поволонтерить где-нибудь. Может, в Африке. Или у вас.
        Я села назад, потеснив громоздящиеся на сиденье коробки из-под пиццы. Мишель обернулась ко мне, ее лицо сияло.
        – Привет! Классный у тебя дом. Виды, наверное – обалдеть!
        Оба были в прекрасном настроении и болтали всю дорогу, перекрикивая кошачьи рулады какой-то попсовой певицы. Вислозадый «фордик» ловко встроился в поток на хайвее и за мостом взял вправо. Туда, в сторону промышленных районов, я еще не ездила. С дороги, правда, заводов было не видать – лишь типовая застройка, которую я когда-то принимала за дачную, да плюшевые спины гор вдали. С расстоянием Джейк не наврал: очень скоро свернули к реке, покружили по улицам – «Нет, не сюда! Я же лучше помню!» – и приткнулись на парковке у самой воды.
        – Ну что, как думаешь, – Джейк кивком показал за окно, – будет тебе где развернуться?
        Лучшего места и придумать было нельзя: вдоль берега тянулась широкая стриженая лужайка, открытая всем ветрам. Никаких построек вокруг не было – только детская площадка да, поодаль, невысокий навес вроде лодочного ангара. Мишель клялась по телефону, что и у самого дома не будет ни больших деревьев, ни телеграфных столбов. «Там рядом вообще ничего нет», – загадочно добавила она.
        Джейк вызвался мне ассистировать, и вдвоем мы быстро подняли в воздух крылатое бело-зеленое полотнище. Сегодня ему не суждено было взлететь так высоко, как обычно, и он, словно чувствуя это, неодобрительно покачивал куполом из стороны в сторону. Мне и самой была не очень-то по душе эта шпионская затея: возможно, Люк прав, и девчонка просто выдумывает от скуки. Ладно, подумала я, отцепив леер от колышка; в худшем случае скажу, что я фотограф и снимаю живописные виды для открыток. Они и правда стоили того: река здесь, выше по течению, оставалась широкой, и пейзаж напоминал тот, что я ежедневно видела из своего окна. Разве что безымянная возвышенность на другом берегу уступала горе Веллингтон – и ростом, и величием.
        – Готова? – спросил Джейк, когда я убрала в багажник опустевший рюкзак. – Тогда пошли.
        К моему удивлению, он зашагал совсем не в ту сторону, где находились городские улицы. У причала, торчащего за парковкой, стоял моторный катер, и чья-то красная кепка маячила над ним. «Это наш друг, – объяснила Мишель. – Мы с ним часто катаемся». Запрокинув голову, друг с любопытством посмотрел на змея и прокричал что-то, чего я не разобрала. Джейк рассмеялся.
        – Держи, – он протянул мне ярко-оранжевый спасательный жилет.
        – Зачем это?
        – Тут так положено, иначе оштрафуют. Да ты не застегивай, если мешает – главное, чтобы полиция его видела.
        – Ваша лошадь что, морской конек?
        – Вроде того, – хохотнула кепка хрипловатым голосом. Незагашенный окурок, описав в воздухе дугу, с шипением упал в воду.
        – Слушайте, так не пойдет. Надо было сказать заранее, что мы снимаем с лодки. Вы соображаете, что будет, если мы потащим за ней змея? Он может просто свалиться и утопить камеру ко всем чертям!
        – Да, прости, не подумали. – Джейк озадаченно поскреб подбородок. – А если потихоньку плыть? Тут совсем рядом, меньше километра.
        Я едва сдержалась, чтобы не съязвить насчет этого беспомощного «не подумали», от которого в мире происходит столько бед. Мишель кидала испуганные взгляды то на меня, то на бойфренда; красная кепка понуро молчала. Сказать им сейчас: всё, ребята, сворачиваемся. Сами виноваты.
        – Значит, так. Будете слушать меня. Ни одного маневра, пока не разрешу. Давайте свой жилет.
        Когда все уселись, мотор загудел, и лодка малым ходом двинулась вдоль низкого заболоченного берега. То тут, то там из буроватой листвы выглядывали крыши домов; у каждого второго была собственная маленькая пристань, и я подумала, не собираются ли эти приключенцы незаконно высадиться на чужой земле. Однако штурман, заручившись моим согласием, взял в сторону. Перед скалистым мысом, покрытым виноградниками, лодка свернула в мелкую илистую заводь. Мотор заглох, и в наступившей тишине Джейк сказал, понизив голос:
        – Вон там. Он ее на острове держит.
        Я обернулась. Сначала мне показалось, что перед нами и правда остров, темнеющий сплошной непроглядной зеленью. Но хозяин лодки, взяв весло, подгреб поближе, и стал виден узкий перешеек, засаженный вереницей островерхих кипарисов. На берегу, куда уходила аллея, судя по всему, стоял дом.
        – Что-то не пахнет лошадьми, – заметила я, потянув носом.
        – Может, сдохла? – предположила красная кепка.
        Джейк поморщился.
        – Тогда мужику точно не поздоровится, – он повернулся ко мне. – Ты отсюда сможешь снимать? Может, подойти еще поближе?
        – Нет, не нужно. Мы и так слишком светимся.
        Они бросили якорь и замерли в ожидании. Мне пришлось снять жилет, чтобы добраться до своей сумки с передатчиком. По счастью, заводь была почти закрытая – я едва ощутила течение, опустив руку за борт. Прикинула размеры островка, перевесила камеру, отрегулировав угол. Все молчали, словно боялись, что их могут заметить с суши. Лишь когда я отщелкала с десяток кадров, Мишель сказала: «А фотографии печатать надо или, типа, как у Полароида?» Я подумала – кем, интересно, она хочет стать? Если спросить при Джейке, она наверняка соврет что-нибудь про экологию, хотя понятно, что эта жалобная выдра с танкером – не более чем его влияние. О чем мечтают дети медсестер и музыкантов? Манит ли их кочевая, гастрольная жизнь? В глазах Мишель, которые на солнце казались ореховыми, читалось сейчас поверхностное, стрекозиное любопытство, но я чувствовала, что она может быть другой.
        Долго ждать удобного момента не пришлось: едва мы высадились на берег, как Мишель заявила, что ей нужно в туалет. «Погоди, – сказала я, отстегнув карабин леера на поясе. – Вместе сходим». Она послушно застыла на месте; ветер сдувал длинные пряди ей на лицо, и она отводила их рукой, рассеянно наблюдая, как мой змей возвращается с небес на землю. Джейк снова ринулся помогать – суетливо и бестолково, словно для того, чтобы загладить вину. Лишь хозяин лодки был по-прежнему невозмутим: посвистывая, собрал наши жилеты и после короткого прощания отчалил.
        По пути к дощатой избушке за парковкой Мишель спросила ни с того ни с сего:
        – А ты надолго приехала? Ну, в смысле, сюда, на Таззи?
        – Года на три. А что?
        – Да нет, просто. Нравится здесь?
        – Конечно, нравится. Тут тепло, красиво. Да и потом, мне везде хорошо, где есть интересная работа. Это очень важно в жизни – любить то, чем занимаешься. Твои родители ведь тоже, наверное, выбрали свои профессии не просто так?
        Я спросила не то, что хотела. Мне вдруг представился маленький музыкант – стереотипный мальчик в очочках и с нотной папкой на шнурках. Такие мальчики всегда ходят со скрипочками, если, конечно, они не пианисты. Но кто-то ведь дает им в руки флейты и валторны.
        Мишель пробормотала что-то неопределенное, а потом, когда мы стояли у железного рукомойника в полутемном, затянутом паутиной туалете, добавила, будто уловив мой невысказанный интерес:
        – Папа говорит: становись кем хочешь, только не музыкантом. Хотя у меня есть слух, и я люблю петь. Вот было бы здорово сыграть в каком-нибудь мюзикле!
        – Ну, вы могли бы сделать школьную постановку – вы ведь устраиваете спектакли. Кстати, твое предложение все еще в силе? Я бы пришла посмотреть, как вы играете. Как, ты сказала, называется твоя школа?
        Это была любимая уловка здесь – спрашивать так, будто уточняешь забытое. «Как, вы сказали, вас зовут?» Один только Люк не стал делать вид, будто мы и правда успели познакомиться; и мне была приятна эта честность.
        На следующий день я отдала пленку в печать. Добивала бездумно, чем придется: снимала пляж у дома, свою комнату – якобы для того, чтобы показать маме, как я живу, хотя на самом деле мне хотелось поскорей получить результаты. Не потому, что кто-то торопил – да они и не торопили, а только повторяли снова и снова: «Спасибо!», и пытались всучить деньги, взятые, вероятно, у родителей. Мне важно было узнать, есть там эта лошадь или нет, как будто от нее что-то зависело.
        Я заставила себя не открывать конверта прямо там, в магазинчике на углу торговой плазы. Села за уличный столик на шумной Сэнди-Бэй-роуд, ведущей в университет, и, отхлебнув кофе, будто для храбрости, достала пачку фотографий. В голове промелькнуло: это не моя пленка, они ошиблись. Я не снимала орнаментов. Эти зеленые и белые завитки, вписанные в полукружья и обрамленные квадратными рамами – они ведь не могут быть… Да это же французский сад! Идеальная симметрия, какой стороной ни поверни. В центре – круглая чаша фонтана; искусно подстриженные кустарники в виде бордюров, пирамид и шаров; какие-то каменные обелиски по углам… Дорожки, видимо, усыпаны цветным гравием – настоящий ковер, расшитый узорами.
        Перебирая снимки, я добралась до серии, сделанной с другого ракурса, и сразу заметила новую деталь. На фоне высокой живой изгороди, которой был обсажен остров, темнела фигура, чьи очертания нельзя было спутать ни с чем. Там, на центральной оси, которую на другом конце парка продолжала кипарисовая аллея, стояла лошадь, неподвижно держа в воздухе переднее копыто.
        – Что ты имеешь в виду? – растерянно переспросил в трубке голос Мишель. – В каком смысле «памятник»?
        – Ну, я не знаю, памятник это или просто скульптура.
        – Ты уверена?
        – Абсолютно. У него постамент.
        – Вот придурок! – в сердцах воскликнула она. – Не мог живую лошадь от памятника отличить!
        Мне пришло в голову, что за такой розыгрыш полагается как минимум в морду. Но моя собеседница на том конце провода так искренне огорчилась и сконфузилась, что я принялась ее утешать: ну подумаешь, с кем не бывает. Зато мы выяснили, что там внутри. Это ведь и правда поразительно – миниатюрная модель версальского парка посреди города, где трудно сыскать красивый дом, не говоря уж о дворце. «А можно посмотреть?» – оживилась Мишель.
        Конечно, я не стала ей отказывать – ни в тот день, ни при встрече в университетском кафе, когда она попросила отдать ей часть фотографий. Глупо было скрывать такую красоту от других. На месте хозяина дома я сама заказала бы фотосессию, чтобы запечатлеть свое творение со всех сторон. Мишель подхватила: «Было бы здорово!» Она уже не выглядела смущенной, и мне не хотелось напоминать ей о конфузе, задавая неудобных вопросов про лошадь. Вместо этого я рассказывала ей, что регулярные парки возникли в Италии в эпоху Возрождения, где воплощали идеи порядка и власти человека над природой. А позже это искусство расцвело при дворе французских королей.
        – Я считаю, что власть человека над природой – это не очень хорошо, – заявила Мишель, и я отчетливо услышала эту фразу в исполнении Джейка.
        Перед очередным уроком вождения я поинтересовалась у Берни: что он думает насчет власти человека над природой? Историю со съемкой я не стала упоминать прежде времени – спросит сам, тогда и расскажу.
        – А что думать? – пожал он плечами. – Она есть.
        – А хорошо это или плохо?
        – Да по-разному бывает, – он, кажется, даже удивился, словно речь шла о вещах тривиальных, не требующих обсуждения. – Если осторожно и с умом, так чего ж плохого. Всё равно же копаем, строим. Без этого никак.
        С самого возвращения Берни я принялась уговаривать его съездить куда-нибудь за город, где леса и отвесные скалы, о которые бьются океанские волны. Но он отмахивался: «Далековато, в другой раз» – и гонял меня по серпантину в холмистых пригородах, где мы были уже сто раз, и по загруженным в час пик скоростным дорогам. Я сердилась и рычала сквозь зубы на замечания, которые он делал, как всегда, спокойно и корректно. А однажды, в конце месяца, когда с магазинных полок стали исчезать шоколадные сердечки и открытки-валентинки, он сообщил:
        – Я тебе инструктора нашел, он маршрут знает, по которому сдают. А ты запишись на экзамен сегодня, а то вдруг очередь большая.
        В тот день он не стал меняться со мной местами – я вела до самого дома и, расставаясь, услышала: «Порядок. Сдашь с первого раза». А я не могла поверить, что не сяду больше в это потертое цыплячье кресло.
        Экзамен промелькнул, как во сне: только что я кружила по холмистым улицам Северного Хобарта и считала секунды расстояния до хвостатого стального бампера впереди, как вдруг обнаружила себя на той же автошкольной парковке, с выключенным двигателем и скользкими от волнения ладонями на горячем руле. Увидев свою фотографию на новеньких правах, я чуть не охнула: растрепанные волосы, безумный взгляд; и все же я с гордостью показала их Берни.
        – Смотри-ка, другие, – заметил он и полез в карман джинсов за бумажником.
        – Ты-то небось еще в школе получил. Ну-ка дай.
        Он и правда оказался моим ровесником, Бернар Тил с Элфинстон-роуд. Бернар?..
        – Это в самом деле твое имя?
        – Ну да. Только меня никто так не зовет. А что?
        Я улыбнулась.
        – Был такой святой. В его честь назвали собак-спасателей, которые искали заблудившихся путников в Альпах.
        Хотелось добавить: «Ты на них похож». Он и вправду напоминал мне теперь не бульдога, а большого доброго сенбернара с бочонком бренди на шее. Казалось, он не успокоится, пока не будет уверен, что я надежно пристроена в ряды автомобилистов. В первый же свой выходной он потащил меня по рынкам подержанных машин. Под палящим солнцем мы бродили между рядами разновозрастных «холденов» и «тойот», присматривались и приценивались, залезали в жаркие, как душегубки, салоны и, конечно, спорили.
        – Ну зачем мне этот ют[10 - Ют (англ. Ute) – австралийское название легкового пикапа.]? Мои инструменты и в багажник прекрасно влезут.
        – Мало ли что, – отвечал Берни рассудительно. – Никогда не знаешь, что придется везти. Вдруг пианино купишь?
        Мы переезжали с одного развала на другой, и везде всё было либо дорого, либо дряхло, великo или малo. Я стала подумывать, не попросить ли кредита у банка, и тут мне словно кто-то подмигнул, поманил за собой, заговорщически прижимая палец к губам. Она стояла в самом конце ряда – большая, цвета июльской зелени, с чудесным замшевым нутром, из которого не хотелось вылезать, и с невероятно маленьким пробегом. Почти предел моих финансовых возможностей, но я ухватилась за это «почти» с таким жаром, что Берни только покачал головой. Попробовав ее на окрестных улочках, он сказал с сомнением:
        – Что-то в моторе стучит. Старовата она, конечно. Жди от нее сюрпризов. – Я нахмурилась, и он добавил: – Ладно, бери, раз нравится. В случае чего отвезу своему механику. А пока съездим в Маунт-Филд, испытаем твою лягушку.
        От неожиданности я не нашлась, чем парировать. Лягушка, надо же! От лягушки слышу. По пути домой я напряженно вслушивалась в рокот мотора – даже радио не включала, хотя мне уже никто не мог этого запретить. А когда через пару дней мы выехали на Первое шоссе, ведущее на север, машина будто бы помолодела, сбросила кожу, как заколдованная царевна. Исчезло загадочное постукивание, в горку автомат тянул без напряжения – хотелось ехать и ехать, и было даже немного жаль, когда дорога закончилась. Со всех сторон нас обступал эвкалиптовый лес, белевший ровными, как колонны, стволами. Лес, впрочем, был цивилизованный: деревянный домик туристского центра, столы для пикников и асфальтированные тропинки, помеченные указателями. Мне хотелось настоящей глуши, и я сказала, не скрывая разочарования:
        – Может, там еще фонарные столбы будут?
        – Ты про дорожку, что ли? Так иначе нельзя, там грязи по колено.
        Очень скоро я поняла, что имел в виду Берни. Эвкалиптовая роща сменилась зарослями папоротника – сырыми, темными, пахнущими прелой листвой. Без дорожки, без мостиков, перекинутых через каменистую мелкую речку, здесь можно было пройти только в резиновых сапогах. Темно-зеленый плюшевый мох покрывал всё вокруг: торчащие из воды булыжники, кривоватые стволы деревьев, оплетенные гирляндами каких-то ползучих паразитов. А вот комаров тут, к моему удивлению, не было, отчего этот лес, загроможденный валежником и засыпанный коричневой отсыревшей трухой, казался заколдованным, неживым.
        Узкая тропка привела нас к черному, вулканическому на вид обнажению, сложенному из слоистых замшелых плит. На широком выступе, как на террасе, росли деревца; отвесная стена за ними была занавешена тонкой кисеей водопада. Папоротники буйствовали вокруг, нависая влажными лапами над самой головой. Тишину нарушало только журчание ручья, и мы молчали, опершись о перила дощатого помоста. Думалось почему-то о маме, которая даже не подозревает, что где-то на свете есть такие удивительные леса; а еще о том, что это наша последняя поездка с Берни. Неизвестно, когда мы теперь увидимся – разве что подвернется еще какая-нибудь лекция или случайная встреча на моем оползне. Он ни разу больше не упоминал тот день, когда мы с Лин приехали туда по его звонку: может, забыл, а может, и правда поверил, что это был просто случайный сдвиг. Зря я опасалась тогда, что он разнесет слухи по всей округе. Он оказался надежным человеком, водопроводчик Бернар с Элфинстон-роуд. Наверное, поэтому мне было жаль расставаться с ним.
        – Я хотела тебе кое-что рассказать. Помнишь ту накренившуюся палку в Западном Хобарте?
        Он слушал серьезно, не перебивая. Потом спросил:
        – Значит, вся твоя работа коту под хвост?
        – Почему?
        – Ну, раз там всё поехало, карту теперь не сделать.
        – Зато я смогу измерить, как оно движется! Если провести несколько аэросъемок с небольшим промежутком времени, а потом сравнить результаты, то по смещению этих палок и другим деформациям можно будет вычислить скорость и характер оползня. И цифровую модель построить – помнишь, нам показывали на лекции?
        – И что это даст?
        – Ну, например, позволит понять, опасно ли это. Оползень – коварная штука, особенно в городе. В пятидесятые на севере Тасмании разрушилось сразу полсотни домов. Если бы знали заранее, что там оползневая зона, то не стали бы ее застраивать.
        – А как часто тебе надо делать фотографии, чтобы определить движение?
        – Раз в два-три месяца, если условия стабильные. И еще после сильных дождей. Они меняют уровень грунтовых вод, и от этого склон может поехать быстрее.
        Он кивнул.
        – Я буду чаще приглядывать за этими палками, если дождь.
        На одной из улочек Северного Хобарта, по которым я совсем недавно колесила на инструкторской «королле», Берни попросил его высадить. Пожелал безопасной езды, хлопнул по багажнику и, мелькнув в боковом зеркале, исчез – так быстро, что я едва успела поблагодарить его.
        24
        Со дня покупки машины прошло всего две недели, а я уже с трудом могла представить, как жила без нее раньше. Дорога в университет занимала теперь двадцать минут вместо целого часа, а за любой мелочью можно было легко сгонять хоть на другой конец города. Зачем ждать, пока нужную книжку передадут из районного филиала библиотеки в центральный? У меня есть адрес, есть карта. Хотя я и без карты помню, как добираться в эти промышленные пригороды, вверх по течению реки. Магнитола заглатывает диск с «Героической» симфонией – я слушаю за рулем только знакомое, чтобы не упускать оттенков, – и с первыми тактами похоронного марша я въезжаю на библиотечную парковку.
        Северный филиал оказался совсем маленьким: один-единственный зальчик, пара диванов у стеллажа с периодикой, детский уголок. Я быстро отыскала полку с краеведческой литературой, пробежала глазами корешки – ничего похожего на то, что мне надо. Молодая библиотекарша, вся одетая в горошек, как божья коровка, с готовностью улыбнулась, завидев меня.
        – Чем могу помочь?
        – Мне нужна книга, вот эта, – я протянула бумажку с названием. – По телефону сказали, что она здесь есть, но на полке я ее не нашла.
        Она ответила: «Минутку» – и скрылась в глубине зала. Чтобы не стоять столбом, я отошла к газетной стойке. Рядом с ежедневным городским таблоидом торчало районное издание, вроде того, что бесплатно раздавали у нас, на другом берегу: провинциальный набор новостей, где на первую полосу мог попасть репортаж о сломанном заборе или о празднике в детском саду. С фотографии смотрело насупленное мужское лицо, чуть растянутое широкоугольным объективом. Почти всё пространство кадра позади него было занято бело-зеленым цветочным ковром, а в дальнем углу… Я торопливо вынула газету и поднесла снимок к глазам. Это была та самая лошадь, не то бронзовая, не то чугунная, с высоко поднятой передней ногой. «Вандалы нападают» – бесстрастно сообщал заголовок. «В ночь на пятнадцатое марта… проникли… урон оценивается…» Только теперь мне стали видны разбитые обелиски и комья вывороченной земли, усыпавшей клумбы.
        – Простите, – окликнула меня библиотекарша. – Очень сожалею, но, видимо, вашу книгу кому-то выдали, а в системе осталась старая запись. Я могу вам позвонить, когда книга появится…
        – Ничего. Спасибо. Скажите, можно сделать копию со статьи?
        – Да, конечно, – она мельком взглянула на страницу и добавила: – Ужас, правда? Такой красивый сад…
        – Кому это могло понадобиться?
        Вопрос прозвучал бессильно и глупо – я словно хотела создать вокруг себя информационный шум, оттянуть тот момент, когда голову заполнит одна-единственная тревожная мысль.
        – Они, наверное, думали, что там закопаны какие-то ценности. Это ведь довольно известный здесь человек. Говорят, богатый, покупает предметы искусства… Но я бы на его месте ни за что не стала прятать их в саду.
        Это просто совпадение, убеждала я себя, садясь в машину. Ни Мишель, ни ее приятель не были похожи на отморозков, способных разворотить чужой сад. Да и, в конце концов, прошло уже полтора месяца. Если бы хотели – залезли бы раньше. Но рука сама собой тянулась к телефону. Время было неудачное: самый разгар школьных занятий, и Мишель, судя по всему, держала мобильник выключенным. Перед тем, как завести мотор, я набрала номер еще раз, и, к моему удивлению, на том конце тут же ответили. Голос звучал так, будто она рада меня слышать и только что собиралась позвонить сама. Если бы я не знала, что здесь это лишь форма вежливости, то приняла бы всё за чистую монету.
        – Слушай, – сказала я, разделавшись с неизбежной ритуальной прелюдией, – может, встретимся как-нибудь?
        Всё той же преувеличенно-бодрой скороговоркой Мишель ответила, что сейчас она, к сожалению, очень занята, после школы у нее спортивные тренировки, а в выходные они, возможно, поедут на природу. «Это пока не точно, – добавила она. – Я тебе позвоню, если останусь в городе».
        – Ладно, – ответила я, стараясь не выдать разочарования; в трубке пропели: «Ба-а-й», и я швырнула ее на заднее сиденье.
        Можно подумать, телефон в чем-то виноват.
        Я вырулила обратно на дорогу, но вместо того, чтобы ехать домой, взяла курс на универстет. Мне давно хотелось посидеть как следует над трехмерными моделями, для чего мой домашний лэптоп был непригоден; а сегодня это был еще и хороший способ отвлечься. Университетский городок встретил меня оживлением, от которого я успела отвыкнуть за долгие каникулы. В кафе стояла очередь к кассе, столики под крышей и на улице были заняты студентами всех оттенков кожи. Кто-то валялся с книгами прямо на лужайках, обрамляющих террасы главной аллеи, – день был погожий и теплый, несмотря на календарную осень. Я открыла пошире окно в аспирантской лаборатории, загрузила программу и углубилась в описание параметров и инструментов. Как хорошо, что в сумке до сих пор лежит диск с оцифрованной январской съемкой: можно будет сравнить ее с предыдущей и сделать черновую модель смещения.
        Пока я была поглощена работой, цифры в правом нижнем углу монитора мало занимали меня. Но стоило сделать передышку, как взгляд сам собой упал на часы. Почти три. В школах как раз заканчиваются занятия. Где находится этот католический колледж, чье название Мишель выдала мне, не без заминки, в пыльном парковом туалете у реки? О, да я знаю это место! Одна из моих вешек стоит на углу соседней улицы. Тут и десяти минут езды не будет. А потом – опять в университет и работать до темноты.
        Персиковые стены школы едва виднелись сквозь зелень деревьев. У ворот стоял автобус с распахнутыми дверями, пока что пустой: видно, звонок прозвенел совсем недавно. Я прошлась вдоль высокой ограды до спортплощадки с искусственной травой, за которой открывался бетонный двор. В дальнем его конце уже маячили фигурки учеников в синих форменных пиджаках и шляпах. От них веяло какой-то старомодной благопристойностью, и лоснящиеся семейные авто, стоявшие вдоль обочины, усиливали это впечатление. Трудно было представить, что в такой школе могут учиться хулиганы и вандалы. Нормальные подростки: вон один что-то крикнул другому, захохотал и бросился наутек, размахивая мешковатой сумкой; вон стайка девчонок в спортивных костюмах скатилась с крыльца, перебрасывая друг другу мяч. Я прищурилась, пытаясь разглядеть их лица: ведь Мишель сказала, что после уроков у нее тренировка. Сейчас бы пригодился бинокль, хотя кто знает, что подумали бы обо мне родители, терпеливо поджидающие своих чад в салонах машин.
        Одно я знаю точно: вишневого «Холдена» среди них нет.
        Я так увлеклась физкультурницами, что чуть не пропустила ее. Она шла в компании подружек: три рослые амазонки в платьицах до колен. Почти все австралийские школьницы, которых я встречала, выглядели именно так: самоуверенные, сильные, с легкой поступью призовых кобылиц. Все-таки естественный отбор – великая вещь. Будь их предки хилыми и больными – сгинули бы без следа на этом сыром каторжном острове.
        У самых ворот Мишель, должно быть, почувствовала мой взгляд и остановилась прежде, чем я успела окликнуть ее.
        – Привет, – она улыбнулась рефлекторно, но слишком поспешно: взгляд не успел подстроиться и остался настороженным, как в первый миг.
        – Привет. Можно тебя на два слова?
        Они шагали так расслабленно, так неспешно, пока не заметили меня, что теперь невозможно было сослаться на срочные дела. Воспитание же не позволяло улизнуть без повода, и Мишель обреченно бросила подружкам: «Я сейчас». Мы пересекли узкую улицу, чтобы не мешать другим и заодно избавиться от лишних ушей. С этой стороны, застроенной одноэтажными домами, почти не было припаркованных машин.
        – Ты уже видела это? – я достала из сумки ксерокопию статьи.
        Она понуро кивнула: разыгрывать удивление было бы бессмысленно. Только время зря терять.
        – Есть идеи, кто это мог сделать?
        – Откуда я знаю?
        Я ничего не ответила, дожидаясь, пока ее взгляд, скользящий по чугунным завитушкам оградки, встретится с моим. Когда это наконец случилось, она страдальчески поморщилась, будто палец уколола.
        – Ты же не хочешь сказать, что это мы?!
        – Не хочу. Но мне нужно знать, видел ли кто-нибудь фотографии, которые я тебе дала.
        – Я никому их не показывала!
        – Даже Джейку?
        – Ну, ему показала, конечно. Он же был тогда с нами. Ну, посмеялись…
        Да уж, посмеялись на славу.
        – А тому лодочнику, что нас возил?
        Мишель старательно помотала головой.
        – А где сейчас эти фотографии?
        – Их нет, – сказала она, помявшись. – Я их уничтожила. Испугалась, когда статью увидела…
        Я всегда думала, что дети, попавшие в плохую компанию, выглядят иначе: расширенные зрачки, синяки на венах. Они не лучатся свежестью и здоровьем, как Мишель, которая в этой соломенной шляпке была похожа на водевильную попрыгунью. Как я могла в чем-то ее подозревать? Даже если они обманули меня, выдумали повод, чтобы заглянуть в сад, это необязательно означает злой умысел. Мало ли, какие могут быть причины: любопытство, спор… Я крутила эти мысли снова и снова, пока ехала обратно в университет; вытаскивала на свет догадки, тревожившие меня, и сама их опровергала, будто была одновременно и обвинением, и защитой.
        Только вечером, когда сумерки почти стерли горную гряду за моим окном, я сообразила, что надо бы перечитать статью повнимательней. Она была небольшой – сколько фактов наскребешь с ночного хулиганства, у которого не нашлось свидетелей? Ночь была лунная, лодка тихо причалила к берегу с дальнего конца парка: перешеек огораживала низкая сеть на кольях, врытых в дно, и незваные гости, вероятно, опасались сигнализации. Они были отлично экипированы для штурма: лопаты, молотки, лестница – или, скорее, пара лестниц, потому что иначе перебраться через колючую живую изгородь высотой в два с лишним метра было бы затруднительно.
        Если только не знать, что по ту сторону изгороди стоит лошадь.
        И все-таки для тщательно спланированного набега эта выходка казалась чересчур глупой. Да, в субботнюю ночь хозяев не было дома, хотя неизвестно, велась ли за ними слежка. На крыльце у задней двери – комья земли и окурок, но следов взлома нет. Неужели побоялись? Будь это настоящие воры, статья вышла бы в криминальной хронике центральной газеты, и содержание у нее было бы гораздо драматичней.
        А что двигало этими искателями приключений? Желание похвастаться друг перед другом своей безбашенной отвагой? Ненависть ко всему, что выделяется из привычного окружения?
        В одном Мишель мне точно соврала: она показывала эти фотографии кому-то еще.
        На другом берегу всё ярче разгорались огоньки. Где-то там, чуть левее Кенгуриного утеса, черным пятном заслоняющего город, светятся окна отеля с цистерной на боку; а выше, если взять бинокль, можно разглядеть оранжевые точки фонарей в Западном Хобарте. Их мало, и улицы тонут во мраке, но кому нужен свет, если все дома? Наверное, они смотрят сейчас телевизор, сидя на белом диване в гостиной с эркером. Благополучная интеллигентная семья, для которой проникновение за чужой забор – всего лишь возмутительная новость, не имеющая к ним никакого отношения.
        Набирать его номер во второй раз оказалось легче, чем в первый. Я решила, что если ответит Мишель, то просто нажму отбой. Ни к чему ей знать о моих планах.
        – Алло, – сказала трубка приветливо, и моя рука замерла на полпути. Этого голоса я еще не слышала.
        – Могу я поговорить с Люком?
        – Конечно.
        Ни единого вопроса. Безграничное доверие.
        Её спокойствие, должно быть, передалось и мне: я заговорила так, будто мы с ним старые знакомые, которые видятся лишь немного реже, чем им хотелось бы. Спасибо за диски, мне ужасно неловко, что я так долго их держу. Хотела передать Мишель, но она говорит, что занята. Могу вернуть хоть завтра, после концерта. Я на него иду, а как же. Еле дождалась начала сезона.
        – Будет лучше, если вы приедете к часу. У нас с утра репетиция, потом небольшой перерыв перед концертом. Так будет удобней.
        – Конечно. Я приду. До завтра!
        Я готова была согласиться на любое место и время, которые он назовет. Неважно, что в его интонациях не было заметно особого энтузиазма: я все-таки вырвала этот шанс на встречу. А все переживания лучше отложить на потом.
        Переживать, однако же, я начала еще до того, как Люк появился в назначенном месте. В тишине гостиничного атриума, чей стеклянный потолок был усеян каплями дождя, наш грядущий разговор казался особенно неуместным. Набирая накануне номер Люка, я надеялась, что он предложит встретиться в другой день – ведь всякому ясно, что после работы люди спешат домой. А теперь я не знала, смогу ли сказать ему то, что собиралась. Важен ли для музыкантов эмоциональный настрой перед выступлением или они, как балерины, умеют работать, превозмогая любую боль? Я бы спросила его об этом. Поговорила бы о симфониях и квартетах, которые он играл, вместо того, чтобы расстраивать человека за час до концерта.
        Но ведь у нас больше не будет повода для встречи.
        Я заметила его первой: он стоял у стойки гостиничного бара и щурился сквозь очки, обводя взглядом столики. Туристическая футболка из Японии, джинсы, кроссовки – никто из окружающих не догадался бы, что это музыкант. И никто, кроме меня, не мог позвать его сейчас по имени.
        – Привет, Люк.
        – Привет, – откликнулся он дружелюбно. – Как дела? Может, кофе выпьем?
        – Почему бы и нет?
        Кого я пыталась обмануть этой показной небрежностью? Ладони стали холодными, как у лягушки. Выложив на круглый столик пачку дисков, я спрятала руки на коленях, будто Люк мог что-то заметить. Пока шумела кофемашина за стойкой, я успела сказать ему о музыке – конфузливо и неумело, начисто забыв все термины, вычитанные в буклетах. Да если бы даже не забыла – разве можно выразить, что чувствуешь, когда голоса валторн эхом подхватывают друг у друга протяжный охотничий клич? Вместо этого я стала городить какую-то чушь, вроде того, что «Проделки Тиля Уленшпигеля» похожи на саундтрек к диснеевскому мультфильму. Люк, должно быть, посчитал меня неотесанной деревенщиной, но огорчаться этому было некогда: подошла официантка.
        Чашки оказались по-тасманийски большими, и это дало мне надежду, что он задержится чуть дольше тех десяти минут, какие обычно тратят на вежливую беседу за кофе с малознакомым человеком. Пока он явно не спешил: надорвал лежавший на блюдце пакетик, высыпал сахар в плотную белую пену и замер в задумчивости, словно не зная, что делать дальше. Опустив глаза, я разглядывала его отражение в полированной гранитной столешнице, черной, как полынья. Здесь принято было смотреть в лицо только во время разговора, а я всё никак не могла собраться с духом.
        У меня больше не будет возможности произнести эту фразу.
        – Люк, я хочу вам кое-что сказать.
        Слова были давно подобраны, выучены наизусть и лились теперь, как песня на непонятном языке: так я когда-то подпевала пластинкам, старательно копируя английский выговор. Сейчас я слышала только свои интонации – доверительные, мягкие, уместные в каком-то другом разговоре, где Люку не пришлось бы недоуменно хмуриться и тереть висок. Прежде я не замечала у него этого жеста.
        – Вы что же, считаете, что Мишель могла в этом участвовать? Вы шутите?
        – Нет, конечно, я не это имела в виду. Но, возможно, она поддерживает отношения с людьми, которые могли бы…
        – Это просто невероятно, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь.
        Меня охватила острая жалость к нему – такому поникшему, растерянному, обреченному (по моей милости!) на тягостные часы за пультом, когда хочется скорей попасть домой, поговорить с дочерью вместо того, чтобы сидеть тут, выдувая положенные ноты.
        – А эти фотографии, они все еще у нее?
        – Я не уверена. Мишель говорит, что уничтожила их.
        От волнения мой голос стал садиться, но я не решалась поднести чашку к губам: казалось, будто это сразу придаст нашему разговору какой-то несерьезный тон.
        – Вы сказали, что она увидела вас на улице с вашим устройством… А для чего вы его использовали?
        «Я делала карту», – вкрадчиво подсказал кто-то в моей голове. Ну же. Зачем ему сейчас лишние тревоги? Пусть он останется в неведении – до тех пор, пока оно не вскроется само, не обнаружит себя просевшей мостовой, трещиной в стене, окнами, которые вдруг начнет заедать. Я не хочу быть тем, кто приносит только дурные вести.
        Но я не могу врать, глядя ему в глаза.
        – Я делаю мониторинг оползня в вашем районе.
        – Оползня? – переспросил он с удивлением. – На какой улице?
        Казалось, он не верит мне: губы тронула снисходительная усмешка, с какой обычно слушают дураков и политиков.
        – И вы специально приехали ради этого из России?
        – Нет. Моей первой темой были соленые болота.
        – А что с ними?
        – Они исчезают из-за повышения уровня воды.
        – Хорошая тема, – заметил Люк. – Полезная.
        Он просунул мизинец под стекло очков и крепко потер зажмуренный глаз.
        – Полагаю, на природе гораздо легче проводить эти – как они у вас называются, полевые работы? В городе все-таки обитают не только растения или птицы. Тут нужно быть особенно осторожной, чтобы не нанести никому вреда.
        – Что вы имеете в виду?
        Люк вздохнул. Он был похож сейчас на врача, который не решается сообщить пациенту его отвратительного диагноза.
        – Ну вот, к примеру, вам кажется, что в каком-то районе есть опасность оползня…
        – Мне не кажется. Она в самом деле есть.
        – Допустим, ваши приборы что-то такое показывают… Вы, кстати, были на вершине горы Веллингтон? Оттуда открываются замечательные виды на город. Так вот когда едешь туда по серпантину, то попадаются склоны, затянутые сеткой, чтобы камни не осыпались.
        – Да, я знаю.
        – Это действительно опасное место, поэтому никто и не думает там селиться. Но здесь, внизу, люди живут уже сто лет. Если бы что-то было не так, власти были бы в курсе, верно ведь? Поймите меня правильно: ваше, эм-м-м, исследование может создать жителям лишние проблемы…
        – Какие проблемы?
        – Кто-то может поверить, что склон и правда нестабильный. Все дома в округе тут же упадут в цене. Вы представляете, скольких людей это затронет?
        Так вот оно что.
        – Вы считаете, что это важнее безопасности?
        – Я считаю, что нам нужно быть ответственными за то, что мы говорим и делаем.
        В его голосе не было осуждения; в глазах, наверное, тоже – я смотрела не на него, а в черный провал полыньи между нами. Холод, которым из нее веяло, казался настоящим: вымолви слово – и оно застынет морозным облачком у губ. Но я молчала. Я не могла сказать того, что ждал от меня Люк.
        25
        Этот Новый год был самым ужасным в ее жизни.
        Раньше, конечно, случалось всякое: унизительное безденежье, когда нечего было поставить на стол, кроме нищенского салата из морской капусты; грусть оттого, что Яся ушла – впервые – встречать Новый год с кем-то другим. А совсем маленькой, еще в бараке, она заболела под самые праздники, и Зоя просидела у ее постели всю ночь, как сидела сейчас над Леной, разметавшейся по влажной от пота казенной простыне. Ей снова было страшно и чудилось, что стены сжимаются, не давая воздуха. Но теперь всё было еще хуже, потому что чернота давила не только извне. В душе у Зои растекалось едкое, будто кислота, чувство вины, и никто в целом свете не смог бы избавить ее от этого чувства.
        Что ей с того, что от Вити она не услышала не единого упрека? Его ведь не было там, в лесу, когда всё произошло. Он не видел, как она улыбалась Лене, произнося роковое: «Ну, пойдем». Эта сцена преследовала ее снова и снова: доверчиво протянутая ладошка, несколько уверенных шажков, а потом – паника, крик, ледяная вода под ногами. Ощущения были ясными до дрожи, и Зоя знала, почему ей так близка боль этой девочки, чье доверие ей никогда теперь не вернуть.
        Ведь она сама была такой девочкой много лет назад.
        Удивительно, что ее яркая, цепкая память не сохранила ни лица, ни имени той женщины из районной поликлиники. Может, она была дородной, улыбчивой, с мягкими пухлыми пальцами; или, напротив, сухой и строгой, с колючим взглядом сквозь очки. Но одно известно точно: она ничем не напоминала злого монстра, и Зоя поверила, как верила тогда всем, кто казался ей носителем знаний и опыта. А хуже всего – поверили ее родители. Их она никогда потом не винила, ведь невозможно знать всё – на то и существуют специалисты. В ту пору Зоя, прикрытая со всех сторон людьми добросовестными и честными, еще не знала, что специалисты тоже могут работать спустя рукава. А потом, после череды кровотечений и страхов, она как-то вдруг повзрослела, и ее глаза, очищенные слезами, стали замечать под зеленой листвой безмятежного сада отвратительных гусениц и короедов.
        «У всех бывают ошибки», – говорила Яся, когда Зое случалось переживать из-за глупых промахов. Ах, как бы хотелось ей и сейчас найти покой в этом утешении! Да, она не была ни врачом, поставившим неверный диагноз, ни инженером, неточно рассчитавшим опоры моста, ни водителем, чей автобус рухнул в пропасть вместе с пассажирами. Но в тот момент, когда ты протягиваешь руку маленькой девочке, чтобы вывести ее из леса, ты становишься Тем, Кто Знает Лучше, и у тебя нет больше права на ошибку.
        Что ей оставалось делать? Только пытаться исправить то, что еще можно исправить. Про пансионатского доктора Зоя даже не думала. Сколько она вылечила этих простуд раньше, безо всяких таблеток и порошков! Вот и теперь, превозмогая себя, кинулась готовить горячее питье, менять компрессы, даже уксус сумела добыть, чтобы сбивать температуру. Когда она бывала такой – деловитой, уверенной – Витя неизменно восхищался ею и охотно уступал бразды правления. Поэтому Зоя ушам своим не поверила, узнав, что вечером к ним зайдет врач.
        – Так ведь ей получше стало, – произнесла она упавшим голосом. – И температуры уже нет…
        – Надо легкие послушать, мало ли что. Все-таки вода ледяная.
        Он сказал это так сухо, что Зоя поняла: возражать бессмысленно. Тогда она сочла за благо не обижаться на этот тон – в конце концов, у него есть все основания ее упрекать. Безропотно стерпев визит холеной пансионатской докторши с ярко-красным маникюром, Зоя вновь заняла место в изголовье Леночкиной кровати, где сидела безотлучно до Витиного приезда. Она чувствовала себя уставшей и издерганной, словно под конец рабочей недели. Какие прогулки, какие лыжи? Максим третий день маялся от скуки: игровые автоматы ему уже надоели, отпустить его гулять одного было страшно. С Витей они, конечно, сходили вдвоем в сауну, но о том отдыхе, какой навоображала себя перед поездкой Зоя, не было и речи. «Это только твоя вина», – повторяла она и вздрагивала от боли, будто стегала себя розгой, стоя на коленях в монастырской келье.
        К Новому году Лене стало легче. Выкупанная в горячей ванне, с блестящими локонами, которые Зоя старательно высушила феном, чтобы девочку не прохватило на сквозняке, она впервые после болезни смогла спуститься в пансионатскую столовую. Белоснежные скатерти превращали заурядный зал с колоннами в банкетный. Мерцали огоньки на елке, из динамиков лились голоса эстрадных певцов, и хотя теплолюбивые растения в кадках смотрелись странно на фоне серебристого «дождика», праздник был разлит в воздухе вместе с аппетитными запахами чего-то жареного и пряного. Здесь можно было ненадолго забыть обо всем, что случилось, поддаться общему веселью, и Зоя дала себе слово, что так и сделает. Ведь как встретишь Новый год, так его и проведешь. Эта примета сбывалась у нее всегда.
        Сидя рядом с Витей за длинным столом, на котором горели серебристые свечки, она украдкой любовалась им – таким нарядным в этой шелковой рубашке, припасенной для торжественных случаев, таким свежим, будто за плечами у него был долгий отпуск. За эти два дня они так и не сумели спокойно поговорить, и теперь ей нестерпимо хотелось ощутить ту близость, то взаимопонимание, что всегда царило между ними. Рассказать о случайной встрече в поезде, вместе вспомнить первую любовь… Но музыка играла слишком громко, и окружающие невольно повышали голос, чтобы ее перекричать. У Зои даже голова заболела – сперва чуть заметным жжением над левым глазом, а потом все сильней и сильней. Когда терпеть стало невмоготу, она сказала Вите: «Я схожу в номер, таблетку возьму». «Давай», – ответил он каким-то небрежным, будничным тоном, словно эти мигрени были у нее в порядке вещей. А она, между прочим, держалась молодцом весь этот год! То ли новые заботы ее закалили, то ли сказался переезд из подвала в новый офис – одним словом, болела она теперь реже, а если и случались недомогания, переносила их стойко, без жалоб. И как
обидно было теперь расклеиться в самый праздник!
        Яркий свет, вспыхнувший под потолком их комнаты, больно резанул по глазам, и Зоя тут же выключила его. Ощупью зажгла ночник у кровати, достала из тумбочки пакет с лекарствами. Где-то, кажется, был анальгин. За окном грохотали, рассыпаясь искрами, любительские фейерверки – совсем как дома. Легко было поверить, зажмурившись, будто они никуда и не уезжали, будто не было никакого леса, никакого болота. Сейчас они сядут за стол в их маленькой кухне, и она будет с притворным страхом закрывать лицо руками, пока Витя откупоривает шампанское… Так странно: ей почему-то хочется назвать эту жизнь «прежней», хотя ничего между ними не изменилось. Это просто усталость, подумала Зоя; да еще вирус, похоже, подцепила. Надо прилечь, пока таблетка не подействует.
        Взрывы ракет поначалу отдавались пульсирующей болью в глазнице, но потом всё стихло. Остался только жар от их огненных хвостов – он осыпал Зою мириадами тлеющих колючих звездочек. Хотелось пить, но трудно было оторвать от подушки голову, тяжелую, как мешок с песком.
        Щелчок входного замка заставил ее очнуться. «Ты куда пропала?» – произнес Витин голос, и темная фигура нависла над ней, заслонив тусклый свет ночника.
        – Тебе плохо?
        – У меня, по-моему, температура, Вить…
        Она хотела попросить стакан воды, но голос опередил ее, грянув сверху:
        – Да вы что, лазарет тут все решили устроить?!
        Язык прилип к пересохшему нёбу. Голос был недовольным и резким, и Зое померещилось, будто в номер вломился кто-то чужой. А когда из мрака проступили знакомые черты, она, не выдержав, горько расплакалась.
        Когда потом, уже в новом году, Зоя перебирала воспоминания об этой ночи, ее больнее всего задевало не то, что Витя оказался совершенно не годен на роль сиделки. У мужчин, какими бы внимательными они ни были, редко хватает терпения, чтобы дежурить ночами у постели больного. Даже обвинение в том, что Зоя заболела «нарочно», она сумела простить. Он ведь все-таки сердился на нее за ту легкомысленную прогулку по лесу. Но зачем было скрывать это в первые дни после приезда, чтобы потом взорваться ни с того ни с сего? Четыре месяца они жили бок о бок – и понимали друг друга, как самих себя. Так ей казалось.
        Ведь истинное лицо Юры она тоже узнала в одночасье. А прожили они вместе не месяцы, а годы.
        На примирение Витя пошел первым: странно было бы ждать, что она, ослабшая от болезни, целиком погруженная в себя, станет предпринимать какие-то шаги. Зоя слушала молча, не закрывая книги и не не поворачивая к нему головы, лежавшей на подушке. Конечно, все издергались, устали, вот и наговорили лишнего. С кем не бывает. Они ведь теперь одна семья, нужно поддерживать друг друга. Плохое забудутся, и все пойдет по-старому. Этим словам хотелось верить. И она поверила.
        Постепенно злосчастный отпуск подернулся пеленой. Дети снова пошли в школу, а Зоя, оправившись от затяжной простуды, вернулась к своим заботам. Вите в новой четверти повысили нагрузку, и теперь он всё чаще задерживался на работе допоздна. Какие-то совещания, кружки – она не вникала, безропотно принимая свою участь. Бывало, накатывала тоска; вспоминалась комната в бараке, где она вот так же часами просиживала в ожидании Юры. Буквы в учебнике расплывались, Яся хныкала в кроватке – всё это вставало в памяти так отчетливо, что она не сразу могла очнуться, когда в прихожей раздавался топот Витиных ботинок. В такие вечера ей редко удавалось сохранять внешнее спокойствие, улыбаться ему, накрывая на стол, и порхать, как стрекоза – одним словом, делать то, что он привык воспринимать как должное, не задумываясь, каких трудов ей это стоит.
        Вся надежда была на весенние каникулы, когда они смогут, наконец, гулять хоть каждый день, запускать с детьми бумажные кораблики и дышать арбузной мартовской свежестью. С этой мыслью Зоя засыпала и просыпалась. В обеденный перерыв она старалась выкраивать время, чтобы прогуляться по лесопарку. Здесь, на природе, предвестники весны были заметнее, чем в городе, где грязная каша из снега и соли всю зиму хлюпала под ногами. Глубокая чаша замерзшего озера всё реже покрывалась лыжными следами, оголившийся лед сверкал ярче церковного купола на другом берегу. Под старыми липами кое-где уже чернели проталины; еще немного, и будет не пройти по тропинке, которую прошлой осенью надвое перерезал овраг. Это был тот самый овраг, у которого Яся фотографировалась для газетной заметки. Наверное, поэтому Зоя тогда и набралась смелости, чтобы позвонить в редакцию: вот, мол, писали-писали, а ничего не сделано. А если кто-нибудь в эту яму упадет, ногу сломает? Журналисты откликнулись на удивление оперативно: видно, с новостями у них было совсем туго. Сообщили в управу, даже репортаж на городском ТВ показали. Зоя
смотрела и не верила, что ей в кои-то веки удалось чего-то добиться. Заключение эксперта, ученого из МГУ, она вызубрила наизусть, чтобы передать Ясе. Она и теперь помнила эту фразу: «Разрушение будет продолжаться до установения равновесия, другими словами, базиса эрозии». Упоминание равновесия явно смягчало суровость приговора, однако на другом конце провода почему-то стало тихо.
        – Алло, – сказала Зоя. – Ты там?
        – Да, я слышу.
        – А чего молчишь?
        – Да так… Представляешь, я вчера отцу звонила, и он мне почти то же самое сказал, только по другому поводу.
        – А это плохо? – осторожно спросила Зоя, всегда подмечавшая совпадения.
        – Хорошего мало. Представляешь, где уровень воды у нашего озера? Вот там и базис. До такой глубины овраги будут расти. Ну и в ширину тоже, само собой.
        Даже сквозь телефонные помехи было слышно, что за знакомой озабоченностью, с которой дочь обычно высказывалась о природных проблемах, скрывается какая-то иная, непонятная тревога. Не надо было ее расстраивать, подумала Зоя. Мы по этим тропинкам ходим, нам и отвечать. Она не вполне была уверена, как именно отвечать, к кому обращаться, чтобы остановить разрушение. Всю зиму овраг простоял безобидным, едва видимым под толщей спрессованного снега. А когда Зоя зашла навестить его в один из солнечных дней незадолго до каникул, то не поверила своим глазам: талая вода так размыла землю, что яма вгрызалась теперь в обочину дороги, огибающей парк. Об этом Ясе уж точно не следовало знать, раз она принимает так близко к сердцу всю эту отцовскую геологию. Чем больше говоришь о плохом, тем сильнее оно к тебе притягивается. А если хочешь, чтобы прошлое забылось, не надо его бередить.
        Зоя не раз убеждалась, что эта мудрость верна. Вот и сейчас: едва пансионат остался позади, не всплывая больше ни в разговорах, ни в язвительных репликах Максима («Не пойду. Чтобы она нас опять в болото завела?»), сразу всё наладилось. На Восьмое марта Витя подарил ей, вместе с охапкой нежной пушистой мимозы, серебристую круглую коробочку – плеер, как у Яси. А к нему – все записи Поля Мориа, чудом уместившиеся на один диск. «Премию вот дали за ударный труд, – пояснил он смущенно. – Можешь теперь хоть в электричке слушать». Внимательный в праздники, в будни он тоже принялся помогать ей – неуклюже, но от души. «Тебе надо отдыхать», – повторял он, и Зоя, отмахиваясь от этих слов, мысленно соглашалась с ним. Где та девушка с головой в облаках, какой она была в начале их знакомства? За последние месяцы она, сама того не замечая, набрала с десяток лишних лет, как другие набирают килограммы. Кому нужна такая спутница жизни – вечно плачущая, с потухшим взглядом? Юра ведь утверждал, что из-за этого и начал ходить налево. Конечно, проще всё свалить на кого-то, чем взять ответственность за свои поступки.
        Витин подарок оказался просто волшебным. С тех пор, как сломалась их старенькая радиола, в доме перестала звучать ее любимая музыка. Зоя погрустила, да и привыкла к тишине, как привыкают к скудным краскам долгой зимы. А теперь музыка расцвела снова и будто окутала ее пенным розовым облаком. Две маленькие поролоновые нашлепки давали небывалое чувство защищенности – от ворчливой утренней толкотни в маршрутке, от трехэтажной ругани рабочих, меняющих трубы на раскуроченной улице. Сквозь музыку окружающая действительность преображалась: движения людей напоминали танец, их лица светлели, будто на них упал солнечный луч. Даже дома Зоя нередко пряталась под сенью невесомых, ажурных звуков: и готовить веселей, и легче скрасить время до прихода Вити.
        В тот вечер она, как обычно, встрепенулась, едва в прихожей вспыхнул свет. Музыка еще звучала, когда она вышла ему навстречу, но в следующий миг Зоя сдернула наушники. Она сразу поняла, что произошло непоправимое, – поняла по тому, как странно, будто незрячий, он тычет в вешалку своей щегольской клетчатой кепкой.
        – Что-то случилось? – выдавила Зоя, пытаясь справиться с волнением.
        – Да нет, ничего особенного… Что-то плохо себя почувствовал к вечеру.
        А на следующий день она узнала об аварии.
        26
        Шоссе «Южный рукав» привело меня в Ральфс-Бэй меньше чем за десять минут. Оказывается, мы были почти соседями все эти месяцы, и теперь мне мерещилась в этом какая-то злая ирония. Я узнала их сразу, хотя никогда прежде не видела. Зеленоватая лента реки за окном оборвалась так внезапно, что я едва успела притормозить, чтобы съехать на боковую дорогу. Оставив машину у заправки, прошла вдоль обочины, поросшей косматой прибрежной травой. Под ногами захрустели ракушки, белые и ломкие, как яичная скорлупа. Я остановилась там, где заканчивалась бы полоса прибоя, если бы сюда докатывалась хоть одна волна. Но река исчезла, будто ее и не было. Перед глазами простиралась зыбкая песчаная равнина, вся в мраморных прожилках от длинных луж. Казалось, она тянется далеко-далеко, до выбеленных солнцем пригорков на другом берегу. Лишь с высоты можно было понять, как на самом деле невелико это хрупкое пограничье между водой и сушей, называемое солеными болотами. Над ними парил бы мой змей, если бы я не свернула однажды на незнакомую улицу с покосившимся столбом.
        Не было бы тогда ни оползня, ни Люка, ни Шуберта.
        Как легко и привольно мне работалось бы здесь. Я ходила бы в резиновых сапогах, вскинув штатив на плечо, и вспоминала свой третий курс: душное лето на геополигоне, скользкое глинистое месиво под ногами и облака звенящего комарья. Думала бы о редких водорослях и перелетных птицах, которым не выжить без этих болот. Никому бы не было дела до одинокой студентки с ее приборами; разве только кулик настороженно косил бы глазом, собирая моллюсков на мелководье.
        Что мне теперь все эти «бы»? Назад дороги нет.
        Из-за плохой погоды очередная съемка откладывалась, и я впервые в жизни была этому рада. Под шорох дождя за окном я возила по монитору простыни старых аэроснимков, надеясь увидеть очертания знакомых крыш. Судя по кадастровым документам, район мало изменился за последние полвека, но я с трудом узнавала его на этих фотографиях. Каждая была – будто срез эпохи: черно-белые сороковые, от которых веяло английским словом austerity[11 - Строгость, аскетизм; политика жёсткой экономии.], красивым и холодным, как лезвие ножа; порыжелые семидесятые, так прочно связанные в моем сознании с рок-музыкой, что казалось, под каждой крышей сидит по хайрастому чуваку в клешах. Может, и Люк был тогда таким же. Вернувшись из музыкальной школы, он задвигал в угол пузатый чемодан с валторной и доставал из шкафа коробку, забитую пластинками в ярких психоделических обложках. Игла входила в бороздку, как в вену, и всё вокруг переставало существовать.
        Когда картинка на моем мониторе превращалась в расплывчатое пятно, я садилась в машину и ехала в сторону полуострова Тасмана, где волны лижут подножья долеритовых скал, устремленных в небо, словно готические соборы. Со стороны, должно быть, моя жизнь выглядела образцово-показательной, особенно в те моменты, когда я, сменив штормовку на платье, отправлялась в концертный зал. А я смотрела только на Люка, и жерло скрученной трубы в его руках казалось мне раззявленным бутоном росянки.
        Я больше не пыталась заговорить с ним, перехватив его в фойе отеля. Я боялась вновь почувствовать себя виноватой под его взглядом, в котором неодобрение маскировалось аккуратно отмеренной дозой вежливости. Мне хотелось написать ему письмо. Написать и бросить в красный ящик на перекрестке. Так было бы легче всё объяснить. Например, то, что дома в его районе падают не в цене – они просто падают. Скатываются вниз, как всё, что не сопротивляется силе тяжести. С силой тяжести трудно бороться, как и с другими силами, которые мешают нам двигаться, – например, с инерцией. Ведь все знают, что ничего не делать – зачастую проще и удобнее. Мы сопротивляемся переменам и даже угрозам перемен, которые могли бы затронуть наши привычки, убеждения и восприятие мира. Это наше эволюционное приспособление, которое когда-то помогало нам выжить. Но у человека, как и у любого животного, есть и другая склонность – доверять более опытному. Тому, кто знает. Может, я кажусь тебе желторотым птенцом, который поучает старших, но я действительно знаю, о чем говорю.
        Пожалуйста, поверь мне.
        Это письмо, продуманное и отредактированное вплоть до последней запятой, так и осталось ненаписанным. Я представляла, как сестра милосердия, приехавшая на побывку из аутбэка, протягивает ему конверт и, заметив недоумение в его лице, спрашивает: «Что там?» У них нет тайн друг от друга, но сейчас ему отчего-то трудно рассказывать ей эту мутную историю, в которой замешана Мишель, неизвестные вандалы и иностранная студентка, вдруг полюбившая классическую музыку.
        Неспособность открыто говорить о неприятных вещах, должно быть, зашита у местных на генетическом уровне. Наша последняя встреча с Люком закончилась мирной беседой о предстоящем концерте, которую он, очевидно, затеял лишь затем, чтобы смягчить впечатление от своих слов. Я, в свою очередь, не стала возвращаться к теме и успокаивать его фальшивыми обещаниями. Но, приехав на съемку в середине апреля, я почувствовала себя так, словно нарушаю уговор. От расчищенного участка, где в прошлый раз стоял экскаватор, доносилось рычание электродрелей и пахло свежими опилками. Я отъехала подальше, чтобы рабочие, облепившие хлипкий деревянный каркас, не начали на меня глазеть. Запарковалась наискосок от дома с трещиной, в тени высокого глухого забора. За ним, судя по звукам, находился не то детский сад, не то большой семейный двор с качелями или батутом. Малышня радостно взвизгивала, чей-то мячик звонко отскакивал от стены. «Смотри!» – воскликнул кто-то постарше, когда мой змей, поймав поток, взлетел над домами. Голос был девчачий, и мне отчего-то представились невозможные тут, в этом времени и месте, штопаные
колготки, платьице из байки и газовые ленты в косичках. Девочке за оградой было, наверное, столько же лет, сколько мне, когда я впервые взяла в руки леер. Знала бы я тогда, что можно и вправду уцепиться за него и улететь на другой конец света.
        Сзади стукнула калитка, и женский голос сказал: «Простите», – таким тоном, что я инстинктивно прикрыла ладонью камеру, висящую на уровне моей груди.
        – Могу я узнать, чем вы занимаетесь?
        Женщина была похожа на Дженни – главным образом, неуловимостью возраста и тем пренебрежением к внешнему виду, которое я нередко замечала в австралийках. Спутанные волосы, загорелая до красноты грудь в вырезе футболки, дряблая кожа на веснушчатых руках. Выслушав мою традиционную басню, она вскинула выгоревшие брови:
        – Вам нужна карта района? Могу дать, у меня есть одна.
        В ее голосе не было издевки – скорее грубоватое дружелюбие. Но глаза, молодые и быстрые, как шарики ртути, смотрели настороженно.
        – Мы составляем карту распределения эрозионной угрозы в городе. Это совсем новый проект.
        – И у вас есть разрешение на съемку?
        – Разрешение требуется только для пилотируемых аппаратов. Для остальных оно не предусмотрено законом.
        – Значит, любой может вот так подвесить камеру на змей и фотографировать что хочет? Чужие дворы, чужих детей?
        – Теоретически да. Но я не собираюсь ничего такого снимать. Да и камера будет слишком высоко, чтобы можно было разобрать детали. Вы же представляете себе, в каком машстабе делаются карты районов?
        – Почему же вы не снимаете, к примеру, с вертолета?
        – Потому что это дорого. Мы разрабатываем новые технологии, проще и дешевле.
        На ее лице мелькнула тень сомнения. Когда живешь в мире, где лампочки меняют дипломированные электрики, а туристы ставят палатки лишь в специально отведенных местах, поневоле научишься признавать чужой авторитет; и все же ее тревожило то, что я делаю. Высокая стена, ограждающая ее дворик от посторонних глаз, вдруг перестала быть надежной. Я могла представить себе это чувство, которое было сродни иррациональной боязни лазеров у Дженни. Нужно было придумать что-то посерьезней, чем пустые утешения, чтобы она действительно поняла.
        – А это не ваши столбы тут везде понатыканы?
        Не успела я ответить, как мимо нас с рычанием пронеслась машина и, резко затормозив, встала у обочины. Хрустнул ручной тормоз, дверца распахнулась – кому-то не терпелось выбраться наружу. Я не сразу сообразила, откуда мне знаком этот угрюмый бородач в спортивных очках от солнца. Но когда он раскрыл рот, я вспомнила.
        – Я вас предупреждал! Даю вам пять минут и звоню в полицию.
        Он подошел к нам почти вплотную и встал подбоченившись – слишком старый для рок-н-ролла, но еще способный попортить мне кровь. Даже не глядя на мою собеседницу, можно было ощутить ее напряжение, смешанное с ликованием: «Ага! Тут дело нечисто».
        – Звоните. Проект согласован с Министерством ресурсов, так что полиция ничего мне не сможет сделать.
        – Вот куда наши налоги уходят, – ядовито отпарировал он, ничуть не смутившись. – Государство тратит деньги на ерунду, а мы должны терпеть.
        – Разве вас финансирует не университет? – вмешалась женщина.
        – Частично да, но деньги там все равно небольшие. В этом и суть: сделать дешевый проект, который может принести большую пользу. В том числе и вам, – Я посмотрела на рокера в упор. – У вас, например, на стене дома трещина. Не помните, когда она появилась?
        – Вас это не касается, – он ткнул в меня пальцем.
        – А что такого может быть в трещине?..
        Она спросила неспроста – я видела это по ее глазам. Быть может, этот высокий забор тоже что-то скрывает? Я помедлила, подбирая слова. Эрозия, нестабильность – люди всегда прибегали к эвфемизмам, боясь разбудить злую силу. Правда, в моем случае она исходила не от того объекта, чье истинное имя я старалась не называть.
        – Значит, тут все-таки плохой склон? – женщина нахмурилась. – Строители ничего нам об этом не говорили. А теперь ни одна дверь не закрывается. Дому всего десять лет.
        В ее голосе слышалась смесь упрека и жалобы. Будь это в России, я заподозрила бы, что она пригласит меня сейчас внутрь, чтобы получить бесплатный совет, – так просят знакомого врача взглянуть на болячку у ребенка, пока стол накрывают к чаю. Но здесь такое вряд ли пришло бы кому-то в голову.
        – Вам нужно обратиться в службу землеустройства. Они придут и измерят степень смещения или деформации здания. Тогда будет понятно, что делать.
        Она сказала: «Что ж, спасибо», – и скрылась за калиткой. Старый рокер, уязвленный тем, что соседка не захотела его поддержать, мрачно наблюдал, как я запираю багажник. На его лице было написано, что за неимением других аргументов он легко может расцарапать ключом крыло машины или проколоть колесо, дождавшись моего ухода. Это заставляло меня тянуть время, делать вид, будто я копаюсь в настройках фотоаппарата, и демонстративно игнорировать грозное сопение за спиной.
        – Я на вас жалобу напишу, – пообещал он, не желая сдаваться.
        Я обернулась, вынула из кармана мобильник и направила ему в грудь акулий плавник антенны.
        – Можете всё высказать моему руководителю. Он профессор в университете.
        Хозяин дома с трещиной пробормотал себе в бороду что-то неразборчивое и вернулся к машине. Краем глаза я видела, как он таскает на крыльцо свои тряпичные котомки, в которых что-то звякало. Наконец дверь дома захлопнулась.
        Никто больше не тревожил меня до самого конца съемки. День был будний, в школах еще шли уроки. Тем не менее, я старалась держаться подальше и от улицы Люка, и от колледжа, где училась Мишель, чтобы ненароком не встретить кого-то из них. Это, конечно, было глупо: не смогу ведь я вечно скрывать, что продолжаю здесь работать. Слухами земля полнится. Что сделает Люк, когда узнает? Я представила, как, сидя на балконе концертного зала, ловлю его лицо в окуляры бинокля и наталкиваюсь на осуждающий взгляд в упор. Так, наверное, он смотрел на Мишель после нашего последнего разговора. Смотрел и молчал.
        Погруженная в раздумья, я не сразу услышала приглушенный рокот автомобиля, который крадучись следовал за мной. Стоило мне оглянуться, как водитель тут же дал газ и промчался мимо. Я не успела заметить ни лиц, ни номера – лишь очертания широкого, как рояль, светло-серого багажника. «Фордик», на котором ездил Джейк, был такого же цвета и с таким же козырьком от солнца на заднем стекле. Видно, не суждено мне сегодня сохранить инкогнито.
        «Как твоя работа?» – спросила мама во время очередного звонка. Я сказала: продвигается потихоньку. На самом деле, мне хотелось бы с ней поделиться, но это было не легче, чем для Люка ответить на вопрос жены: «Что там в письме?» Вся эта история одновременно и связывала нас с ним, и разъединяла. Первое утешало меня, второе доводило почти до отчаяния.
        – А у нас тепло наконец-то! – радостно сообщила мама. – Солнышко, травка лезет. И почки уже видела – прямо как по заказу. У нас же послезавтра Вербное. А я хочу в выходные окна помыть.
        – Не рановато? Мы же всегда на майские мыли.
        Ее энтузиазм меня удивил: мама боялась высоты и сквозняков, поэтому к генеральной уборке всегда относилась как к тяжкой повинности. Неужто любовь и вправду творит чудеса?
        – Ну а чего ждать, если тепло? Я тут, знаешь, – она чуть замялась, – книжку одну прочитала, про китайский фэншуй. Там написано, как надо квартиру обустраивать, чтобы было здоровье, успех… Представляешь, мы всё с тобой неправильно делали! Нам надо было комнатами поменяться.
        – Из-за гороскопа, что ли?
        – Да нет, просто у тебя комната с южной стороны, это зона славы. А где я сплю, там юго-восток, богатство. Если б ты жила в этой комнате, деньги бы сами притягивались: у тебя ведь и растения, и картины с природой, с водопадами. Камешки всякие. А у меня – свечи, символы огня. И радиола сломанная… Какое уж тут богатство.
        – А окна-то тут причем?
        – А окна как раз хорошие! Утренний свет – самый лучший по энергетике. Но грязными их нельзя держать, от этого несчастья и болезни. У китайцев даже поговорка такая есть: окна – глаза дома.
        Я хотела сказать: вот глупости, но потом подумала: какая, в принципе, разница, чем мы вдохновляемся, делая правильные вещи? Важен результат.
        – Ты только осторожней там. Смотри, чтобы голова не закружилась.
        Во вторник, вернувшись домой из бассейна, я заметила длинный конверт, торчащий из почтового ящика. В таких обычно присылали счета и уведомления. Все счета в нашем доме оплачивала Дженни, мне же приходили лишь банковские выписки по кредитке. Однако этот конверт был не из банка. «Университетской студентке со змеем», – гласила надпись над адресом. Внутри была половинка листа А4 с лаконичным текстом, напечатанным, как и адрес, на принтере.
        «Я хочу сообщить вам, что двадцать девятого января этого года вас видели за фотосъемкой частной территории, которая впоследствии подверглась незаконному вторжению с причинением материального ущерба. Это подтверждает тот факт, что ваша деятельность, которая уже сейчас вызывает жалобы местных жителей, может быть официально признана правонарушением. Я даю вам шанс добровольно прекратить эту деятельность. В противном случае у меня не будет другого выбора, кроме как сообщить полиции о вашей возможной причастности к преступлению».
        Пустота, которая следовала затем, казалась такой невероятной, что поначалу затмила даже само содержание этих строк. Стиль письма был слишком официальным для анонимки, и взгляд невольно искал шапку с адресом, обращение и подпись. Я перевернула листок, но и там ничего не было.
        Кто мог это написать?
        Я поднималась по лестнице, и перед глазами у меня вспыхивали картинки: прибрежный парк с детской площадкой, частные коттеджи, мимо которых мы плыли, пока не свернули в заводь возле острова. Эти пейзажи запомнились мне почти безлюдными, но ведь за нами могли наблюдать из любого дома, из любой машины, стоявшей на берегу.
        Почему же свидетель молчал так долго?
        Я села за стол и выдернула из блокнота чистую страницу. Мыслей было слишком много, они толкались и лезли вперед, как обезумевшее стадо, а я пыталась городить на листе загоны, чтобы отделить овец от козлищ.
        Кому выгодно, чтобы я прекратила съемки? Очевидно, старому рокеру и его соседям по району. Кто из них мог видеть меня в тот день или узнать об этом от знакомых? Да почти никто. Мир тесен, но не до такой же степени. Кто остается? Хозяева французского сада не стали бы церемониться и сразу заявили в полицию. Автор анонимки вряд ли сдержит обещание: ведь если меня начнут допрашивать, я покажу им письмо с угрозами. Правда, это не избавит меня от необходимости признать, что сад я все-таки снимала. Выходит, нам обоим невыгодно, чтобы в дело вмешивалась полиция?
        Мне представилось, что мы стоим друг напротив друга, как перед поединком, и ни один из нас не решается ударить первым. Мы скалим зубы и рычим, вздыбив на загривке шерсть, – в надежде, что соперник испугается и отступит.
        А может, это просто блеф? Никто не видел меня, кроме тех, с кем я сидела в одной лодке – а они, конечно, не будут свидетельствовать. Но кто-то явно знает об этом.
        И тут до меня дошло: ведь я сама всё рассказала.
        Сухие казенные строчки поплыли перед глазами. Это было невероятно, абсурдно, я никогда бы не допустила такой мысли – что Мишель будет стоять перед отцом, вжав голову в плечи, а он будет допрашивать ее чужим, отстраненным голосом. «Ты помнишь ее адрес? А день – какого числа это было?»
        В самом деле, какого числа?
        Старый ноутбук просыпается целую вечность, но вот, наконец, нужная папка, а в ней файл с таблицей. Сердце колотится так, будто эти цифры, эти даты имеют сейчас какое-то значение.
        Двадцать восьмое января.
        «Ты уверена? Подумай хорошенько».
        «Да… вроде бы».
        «Ну ладно».
        Выходя из комнаты, он чувствует приступ вины и хочет ободряюще потрепать дочь по поникшему плечу, но сдерживает себя. Пусть это послужит ей уроком.
        27
        Я поняла свою ошибку сразу. Надо было брать что угодно – хоть галерку, хоть партер; не поддаваться этому глупому желанию всегда садиться слева, даже если в кассе не дают знакомых, проверенных мест. Я ведь знала, я помнила, по каким осям обычно выравнивают стулья валторнистов. А теперь эти стулья сливались для меня в один. На нем восседала, по-мужски расставив колени, блондинка в узких брючках и босоножках на шпильке. Её пышное тело почти полностью скрывало Люка; окуляры моего бинокля выхватывали только темную макушку да изредка, когда кто-то из них менял позу, еще ботинок – длинный и сияющий, как лимузин.
        Купленную по привычке программку я так и не открыла. Не прочитала даже имени композитора, чья музыка заполняла сейчас эту исполинскую консервную банку. Музыка была минорной, но светлой – печаль лишь слегка горчила в ней. Сольную тему играла флейтистка, гладко причесанная девушка со впалыми щеками. В паузах между партиями она тихонько покачивалась в такт; лицо ее, похожее издалека на череп, оставалось бесстрастным, и мне чудилось, что она баюкает затаенную боль. Ей, наверное, тоже не близка была сейчас эта сентиментальная композиторская грустинка. В жизни такое легко лечится любимой книжкой или кофе с пирожным; вот и музыка вскоре скользнула в мажор, будто в летнее цветастое платье. Слишком цветастое. Аляповато и не по сезону. Ведь сейчас осень. А дальше будет только хуже.
        В перерыве я вышла на курительную террасу, куда из фойе второго этажа вели тугие стеклянные двери. На улице по-прежнему дул пронизывающий ветер, от которого становилось зябко даже в моем шерстяном индейском платье. С террасы открывался вид на хобартскую гавань. Старинные дома-склады, рыбацкие катера – я смотрела на них и впервые мучалась тоской оттого, что мне не с кем всё это разделить. Если бы кто-нибудь появился сейчас на террасе, я бы, наверное, заговорила с ним. Посетовала бы на холод, попросила сигарету. Я никогда не курила, мне было невкусно. Просто приятно было бы стоять тут, прятать от ветра тлеющий огонек и об него же греть ладони. Лишь то, чем мы по-настоящему дорожим, способно нас согреть. Я пришла сегодня, чтобы произнести какие-то жесткие, обличающие слова. А теперь на душе у меня было тепло оттого, что мы рядом. Вдруг он тоже смотрит на эту набережную, по которой провожал меня весенним вечером до стоянки такси. Разве можно сделать подлость тому, кого однажды хотел защитить от хулиганов? Наверняка он и в мыслях не имел сделать подлость. Он просто испугался. Надо дать ему возможность
объясниться, высказать всё прямо. Нам обоим станет от этого легче.
        Когда я вернулась в зал, сцена была еще пуста. Лишь барабанщик колдовал в углу, низко склонясь над литаврами: заваривал в начищенных котлах будущую грозу. Я прошла в самый торец балкона и встала у перил. Черный пюпитр перед стулом Люка был так близко, что можно было разглядеть лежащий на подставке огрызок карандаша и желтый стикер на нотной обложке. Я свесилась через перила, чтобы прочесть, что там написано; а в следующий миг его заслонила обтянутая черным сюртуком спина. Мелькнула рука с обручальным кольцом и, в тон этому кольцу, краешек раструба. Взойдя на свой помост, Люк откинул фалды сюртука, прежде чем сесть – небрежно и в то же время с достоинством, будто английский джентльмен в своем клубе. Раскрыл ноты; обернулся, чтобы перекинуться фразой с кем-то из музыкантов, – и заметил меня. Или нет? Просто шевельнулась бровь, и позолоченная дужка очков бросила блик, прежде чем скрыться из виду. Теперь ко мне снова был обращен аккуратно подстриженный, без единого седого волоска затылок.
        Пробираясь на свое место, я мысленно твердила: «Он не узнал меня». Эти концертные очки наверняка слабее, да и просто – кто станет любопытствовать, чье это лицо белеет над перилами балкона? К тому моменту, как погас свет, мне почти удалось себя в этом убедить. Заиграли скрипки; музыка была тревожной и монотонной, как назойливый комариный писк. Неожиданно вступила валторна: три мягкие, печальные ноты. Я судорожно полезла за биноклем, хотя и без него было видно, что у блондинки инструмент лежит на коленях. Струнные, доиграв свою фразу, замерли в ожидании ответа, но никто не шелохнулся – ни флейта, ни кларнет. Из тишины снова выплыл красивейший голос на свете, тягучий, как мёд; выплыл – и тут же сорвался.
        Кровь отхлынула у меня от щек. Стало так больно и стыдно, будто я сама была и солистом, давшим петуха, и каждым из тех, кто это услышал. Нестерпимо хотелось заткнуть уши, выбежать вон. Контрабасисты пилили прямо по нервам, музыка надвигалась всё громче, всё яростней, пока наконец не накрыла меня лавиной.
        Я напрасно прождала его – и тогда, после концерта, и на следующий день. Оставив Лин в машине, я долго стояла перед домом, оплетенным кроваво-красными виноградными листьями. Окна эркера были занавешены так, чтобы из-за густой тюлевой паутины было бы удобно наблюдать за подозрительной девицей с полосатой палкой, увенчанной непонятным, но явно вредоносным грибом. Обитатели дома ничем не выдавали себя, и я тоже не двигалась с места, склонив голову над контроллером. На самом деле, мне не нужно было измерять координаты этого дома – я помнила их наизусть. Броско раскрашенная веха с джи-пи-эсом выполняла сейчас функцию сигнального флажка. Сообщение, которое я передавала, было простым: я пришла сюда, чтобы работать, и я буду продолжать, хотите вы этого или нет.
        Никто не ответил мне, никто не дал понять, что сообщение принято. Глупо расценивать всякое молчание как знак согласия, но сегодня я была намерена поступить именно так.
        Однажды мама спросила: «А вы в своей лаборатории проводите какие-нибудь опыты?» Её удивило тогда, что речь идет об обычном кабинете, где сидят, уткнувшись в мониторы, будущие доктора философии[12 - Доктор философии (лат. Philosophi? Doctor, Ph. D) – в некоторых странах Запада: ученая степень, сопоставимая со степенью кандидата наук в России.] с разных концов света. Упоминание философии, казалось, ее не смущало – видимо, потому, что от пробирок и белых халатов недалеко и до алхимиков. А теперь мне самой пришли на память эти образы: клокочущее варево в пузатых колбах и седовласые фаусты, тонущие в ядовитом дыму. На лабораторном экране передо мной крутился, повинуясь мышке, цифровой слепок оползня, похожий на клюв утконоса. Он был первозданно голым – ни улиц, ни домов: компьютерная обработка сняла антропогенный слой легко, как нож снимает кожуру с яблока. Всю поверхность слепка густо покрывали красные царапины – одни покороче, другие подлиннее. Эти царапины отмечали путь, который прошли мои вешки. Только по ним я смогла бы определить, где находится лососевая крыша. Но я не делала этого. Мне было
страшно.
        Этой ночью мне приснилось, будто мы с мамой идем в музей. Сквозь заснеженные ели виднеется знакомый фасад с колоннами, и сердце замирает в ожидании сказки. Едва очутившись в парадном вестибюле, наполненном эхом наших шагов, я тяну маму за руку. Мне хочется скорей попасть в зал, где стоит старинный глобус ростом почти с меня. Но мама говорит, что сначала надо послушать концерт. Мы выходим на одну из мраморных галерей, и внизу открывается сцена, отливающая золотистым лаком. Оркестра еще нет. Я разглядываю черные стулья и пульты с нотами; внезапно они приходят в движение: сцена накреняется, как корабельная палуба. Меня охватывает тревога, однако я стараюсь не подавать виду. Мне очень важно, чтобы мама ничего не заметила, и я принимаюсь болтать, чтобы отвлечь ее внимание. «Как там дома?» – спрашиваю я. Она охотно рассказывает, что всё хорошо, на дворе уже совсем весна, и она хотела вымыть окна, но не смогла их открыть. «Стали заедать почему-то», – говорит она, и я просыпаюсь.
        В конце апреля как-то вдруг похолодало и зарядили дожди. Теперь я почти всё время проводила дома, делая наброски к диссертации. В комнате пахло сыростью, пейзаж за окном холодно серебрился, как картины на фольге, каких было полно в девяностые. Почта в ящике намокала прежде, чем я успевала ее забрать; с потемневшей от влаги газетной страницы таращился заголовок, обыгрывающий значения слова «sink»[13 - 1) Сточный колодец, раковина, сливная труба; 2) тонуть (о корабле).]. Когда в новостях сообщили, что уровень осадков достиг рекордного уровня за последние десять лет, у меня начали подергиваться мыщцы: бежать, бежать. Холмистые пригороды за рекой казались, как и прежде, безмятежными, но под тонкой кожурой антропогенного слоя уже поднимались, как ртуть у больного, грунтовые воды. Я уговаривала себя: еще рано, надо дождаться, пока утихнут дожди – тогда можно будет замерить максимальное смещение. Старый радиоприемник, стоявший на кухне, я забрала в свою комнату и в перерывах между прогнозами погоды гадала, какую съемку мне удастся сделать первой и когда лучше звонить Прасаду насчет инструментов. Наконец
забрезжил просвет: в голосах радиоведущих зазвучали оптимистические нотки, влажный шорох за окном стал стихать. Я поставила аккумуляторы на зарядку и спустилась готовить ужин. А вернувшись к себе, обнаружила на мобильном пропущенный звонок от Берни.
        Мне показалось, что он схватил трубку прежде, чем раздался сигнал.
        – Привет. Ты сейчас где?
        – Дома, – только и сумела я промямлить; радостное удивление вспыхнуло и погасло, оставив кисловатый, с привкусом железа, дымок.
        – Ты не могла бы сегодня приехать, если не занята?
        – Куда?
        Он назвал адрес, и в голове просвистела неуместная мысль про снаряд, не попадающий в одну и ту же воронку дважды. Странным образом, ощущения дежавю у меня не возникло. Испытывала ли я его хоть раз в жизни? Я пыталась сконцентрироваться на этом пустяшном вопросе, пока спускалась по лестнице и садилась в машину. Думала о ерунде, чтобы унять волнение. Ведь дом Люка – всего в двух улицах оттуда. В целых двух улицах. Далеко-далеко.
        Я не сразу увидела вешку: ее заслонял пикап Берни, стоявший у обочины. Дождь по-прежнему капал, и водитель поджидал меня внутри. Но едва я заглушила мотор, как дверца юта хлопнула, и широкоплечая фигура преградила мне путь. Мы поздоровались. Я успела подумать, что надо было заскочить в универ хотя бы за джи-пи-эсом. А потом Берни отступил в сторону.
        На месте вешки чернела круглая лужица размером с бутылочное дно. Оранжевой шляпки нигде не было видно; пройдя вдоль улицы, я отыскала лишь обезглавленный кусок арматуры. Вырвать его из земли стоило кому-то немалых трудов: по форме дыра напоминала воронку – видимо, вешку долго раскачивали, прежде чем она подалась. Рабочий, вбивавший ее, постарался на славу – а может, неизвестный был просто слабоват. Я стиснула в руке холодную сталь и почувствовала, как кто-то осторожно потянул вешку на себя.
        – Мы ее поставим обратно, – сказал Берни.
        – Не надо. Мы не знаем, когда именно ее выдернули и под каким она была углом.
        – А по дыркам нельзя вычислить угол?
        – Можно грубо замерить смещение. Но точные данные теперь потеряны.
        Потеряны… Я разжала онемевшие пальцы и сунула их в карман, пытаясь нащупать ключи от машины.
        – Ты куда? – донеслось мне в спину.
        – Надо посмотреть остальные.
        – Я поведу, – Берни кивнул на свой пикап. – Садись.
        В салоне было холодно – а может, меня начал бить озноб. Зарокотал двигатель; «Тут налево», – сказала я охрипшим голосом. «Знаю», – ответил Берни и передернул рычаг резко, как затвор. Я поняла, что он и правда знает. Он уже видел их.
        Вторая и третья валялись совсем рядом с теми местами, откуда были вырваны. Четвертая оказалась лишь накрененной градусов на сорок, словно у вандала не хватило сил. А вот пятую мы так и не нашли.
        – Куда дальше?
        – В парк.
        На остальных участках всё выглядело нетронутым. Я вспомнила, что не взяла ни одного инструмента, и меня охватила паника. Надо спешить, надо всё измерить сейчас! Вдруг они доберутся и сюда?
        – Я хотел раньше приехать, – нарушил тишину Берни. – Когда дожди только начались. Может, застал бы их… Но ты ведь можешь сделать неполную модель, без этого куска?
        Воображение нарисовало мне инвалида: скособоченного, несчастного. В горле встал комок от жалости – к нему? к себе? к моему другу, который чувствует себя теперь виноватым?
        – Да, конечно. Я попытаюсь.
        Он, должно быть, не поверил моему дрогнувшему голосу, но не подал виду. Отвез меня к моей машине, спросил на прощание: «Ты в порядке?» Эта киношная фраза срывается с языка у местных сама собой, даже если тот, кому она адресована, лежит на дороге в луже крови; и я, в соблюдая этикет, говорю «да», хотя порядка у меня в душе нет и близко. Дождавшись, пока бирюзовый ют скроется из виду, я достаю телефон и набираю номер Прасада. Дождь провожает меня до самого университета и тут же стихает, будто поняв, что его миссия выполнена.
        28
        «Привет. Есть планы на завтра?»
        Сначала я подумала, что эта СМС-ка попала ко мне по ошибке, заблудившись в допотопных тасманийских сетях. Может быть, она даже провисела в этих сетях целые сутки, ведь кто станет задавать такие вопросы перед началом рабочей недели? Но на болотно-сером дисплее высветилось имя Берни. Странно, мы ведь виделись всего неделю назад.
        Есть ли у меня планы?
        Пожалуй, завтра мне хотелось бы напиться. Не так, как это принято делать в свой день рождения – весело, в кругу друзей и родных. Просто откупорить с утра бутылку и проскочить экспрессом свое одинокое двадцатипятилетие.
        «Пока нет. А что?» – набрала я на дисплее и нажала «Отправить». Берни, помедлив, ответил звонком: буду завтра в Сити по делам – не хочешь встретиться? «Есть новости для тебя», – добавил он между прочим.
        Я сразу догадалась, что это будут за новости. Ведь я думала об этом все предыдущие дни: пока восстанавливала опознаки, пока делала съемки. Дни стояли холодные, ветреные, и улицы были безлюдны; а мне так хотелось, чтобы в одном из домиков открылась дверь, и выглянула бы обеспокоенная старушка или любопытный подросток. Я бы спросила: не видели ли они, кто вырвал из земли эти палки с оранжевыми шляпками? Может, кто-то шел мимо, гуляя с собакой, и заметил сгорбленную спину и жиденький хвостик на затылке. Я почти не сомневалась, что это был старый рокер; именно поэтому он не стал трогать вешки у собственного дома, а отъехал подальше. Даже в мелких пакостях люди здесь остаются трусливыми и лицемерными – никто не станет бить себя в грудь: да, это сделал я!
        Берни, мой верный рыцарь, не стал бы дожидаться, пока кто-нибудь выглянет из дверей. Он мог бы и постучать сам, и, оказавшись поблизости по работе, разговориться с хозяйкой, пока та сокрушенно демонстрировала ему море разливанное на полу прачечной. Кто-то наверняка видел вандала, и теперь моему другу не терпится рассказать мне об этом. А я вдруг понимаю, что сейчас, когда правда – здесь, на расстоянии вытянутой руки, я готова малодушно заткнуть уши. Я всегда была уверена, что предпочла бы сразу узнать любой диагноз или приговор, лишь бы не томиться в неведении.
        А если завтра мне скажут, что это был Люк?
        Скорее всего, я просто не поверю. Он совсем не похож на воинствующего невежду. Пусть даже он написал эту анонимку – у каждого бывают минуты слабости. Но тем, кто выдернул мои вешки, могло двигать только одно: тупая злоба.
        Я приехала на место встречи раньше времени: все лавочки в маленьком сквере были пусты. Здесь, в старом центре, осень ощущалась сильнее, чем в моем вечнозеленом пригороде. Мне хотелось назвать английской эту сонную, меланхоличную осень; ей очень шли громоздкие, как саквояж, колониальные постройки из желтого песчаника. Жиденькое солнце играло струями фонтана, посреди которого возвышался бронзовый адмирал. Столетние дубы и вязы, обступившие каменный пятачок сквера, тускло золотились сквозь остатки тумана.
        Утро выдалось прохладным, однако на Берни, который торопливо шагал по аллее от почтамта, была неизменная футболка, на сей раз даже без куртки. Это, наверное, тоже британское наследие, подумала я, вставая ему навстречу. Спартанский холод в спальнях, голые ноги школьниц, торчащие из-под коротких форменных платьев. А пухово-шерстяное изобилие, заполонившее с приходом осени рынок на Саламанке, – забавные ушанки, вязаные свитера – это всё для наивных туристов. Для тех, кто ожидал найти здесь оливковые деревья в цвету.
        – Привет! Извини, что опоздал: дела.
        Он неловко улыбался, не разжимая широкого клоунского рта. Ему, должно быть, самому была не по душе роль гонца, приносящего лишь печальные вести. Неужели и сегодняшняя будет такой же?
        – Привет! Да ерунда. Слушай, тут так холодно, давай где-нибудь посидим. Я уже почти год как приехала, а еще ни разу не была в настоящем пабе. У вас ведь есть такие – знаешь, в английском стиле?
        Берни наморщил лоб и огляделся.
        – Паб? Дай подумать… Я знаю парочку неплохих старых отелей[14 - По традиции, отелями в Австралии часто называют питейные заведения.]. А, и еще виски-бар, совсем рядом.
        – Отлично. Там я тоже еще не была.
        Я соврала ему, не моргнув глазом. Вискокурня, которая, по забавному совпадению, соседствовала с улицей имени Моррисона, делила старинный коттедж с магазином антикварных карт. Из любопытства я заглядывала в нее пару раз, даже пила там кофе, отказавшись от настойчивых предложений официанта продегустировать их фирменные напитки. А вот сегодня они пришлись бы как нельзя кстати.
        Завсегдатаем питейных заведений мой друг явно не был: перебежав дорогу на мигающий красный, он устремился дальше по Элизабет-стрит, хотя нам было налево. Я не стала его окликать – мне по-прежнему хотелось оттянуть развязку, пусть и смягченную алкогольной анестезией. Мы вышли к набережной, откуда был виден док, где зимуют ледоколы. Сейчас там стояла лишь маленькая французская «Астролябия», но маячащей вдалеке синей кормы мне было достаточно, чтобы вспомнить об Антарктике. В голове зазвучали гитара и арфа – хрустальный перезвон льдинок, мерцание зеленого полотнища Aurora Australis в полярной ночи. Эта музыка была бы прекрасной, приди она ко мне случайно – из радиоприемника, из чьего-то распахнутого окна. Не тянулись бы за ней тогда зубчатые горы с обложки диска, и название оркестра, и невыносимое присутствие Люка в каждой ноте.
        Так уж, видимо, устроен человек, что везде видит лица себе подобных. В детстве я взахлеб читала об ученых, а теперь мне чудилось, будто эти ученые сами смотрят на меня. Ведь какой бы наукой ты ни занимался, тебе все равно придется изучать людей: недоверие и враждебность одних, любопытство других; и убедиться, рано или поздно, что объединяет их всех истинно человеческая способность выбирать – тянуться ли к свету, как моя комнатная лиана, или оставаться всю жизнь подростком.
        – А знаешь, почему это место называется Моусон-Плейс? – спросила я, кивнув на бетонный парапет, торчащий поперек набережной.
        – Моусон? – задумчиво повторил Берни. – Это вроде был морской капитан, да? Плавал куда-то на полюс, там погиб…
        – Нет, ты, наверное, имеешь в виду Франклина. Ему еще памятник в сквере, где мы встречались. А у Моусона памятника нет, только вот эта надпись. Хотя ему бы, наверное, понравилось: он был скромный человек. И при этом отважный ученый – геолог, как мой отец. Он нанес на карты почти всё побережье Антарктики. А еще он со своей экспедицией поднялся к кратеру огромного вулкана – там же, за полярным кругом.
        – Вулкан, надо же, – простодушно изумился Берни. – И что же он, не замерзает?
        Я не успела ответить: двери вискокурни распахнулись прямо перед носом, выпуская галдящую компанию азиатских туристов. Мы вошли внутрь. Народу было многовато для буднего дня. В ожидании, пока рассосется очередь у стойки, мы уселись в другом конце зала, под грубо отесанными потолочными балками. Дубовые бочки, сложенные штабелями вдоль стен, вполне правдоподобно дорисовывали картину старого портового бара; вот только столики были слишком хлипкими для китобойских кулаков.
        Дегустировать виски мой друг отказался. Взял пива и, вернувшись за стол, с любопытством принялся наблюдать, как я принюхиваюсь. Запах у стаканчиков, расставленных на скобленой доске, был одинаково резким, сивушным. А вот с виду все они были разными: в одном плескалась лимонадная желтизна, другой был цвета слабого чая. А третий напомнил мне об английской гостиной, где у камина дремлет рыжий сеттер и постукивает в тишине маятник часов, обрамленных красным деревом.
        Я подняла глаза и, отгоняя мысли о Люке, бодрым голосом предложила:
        – Давай выпьем за Моусона. У него сегодня день рождения.
        – Как, у него тоже?
        Эта фраза будто бы вырвалась у Берни нечаянно: он тут же захлопнул рот и забавно выпятил челюсть, как обычно делал в замешательстве или смущении.
        – Что значит «тоже»?
        – Ну… У тебя ведь тоже день рождения, верно?
        – Откуда ты знаешь?
        – На правах прочитал, – сознался Берни, потупившись. – А запомнить было легко: пятый день, пятый месяц.
        Ай да дислексик! Значит, он не зря назначил встречу именно сегодня? И в этот бар пошел без звука, словно обрадовался поводу посидеть наконец-то по-приятельски. Может, и не было никакой новости? Все мои волнения напрасны?
        Я хотела похвалить его за наблюдательность, но не смогла подобрать английского слова. А Берни, воспользовавшись паузой, добавил:
        – Я тут недавно на остров Марии ездил. Вот привез.
        Он порылся в своем видавшем виды рюкзаке и положил на стол желтовато-серый булыжник.
        – Это тебе.
        Я взяла камень в руки. Это был отколотый кусок; на внешней, крупнозернистой его стороне веером проступали ребристые окаменелости, похожие на раковины морских гребешков.
        – Тут ископаемые на рынке продают, – снова заговорил Берни, – но я всегда думал: вдруг подделки? Уж больно красивые. А эти настоящие, я сам их отколупал. Представляешь, стоит скала, и вся в этих ракушках. Это не долерит, мы там читали с ребятами.
        – Правильно, это известняк. Он образуется везде, где когда-то были моря. Песок, обломки раковин – всё спрессовывается в камень. Очень распространенная на Земле порода. Но такие окаменелости мне еще не попадались.
        Лицо Берни просияло. Я улыбнулась в ответ и, добавив неловкое «спасибо», тюкнула краешком стакана в бок его пинты. Он сделал глоток, я выпила залпом. Стало тепло. Говорить не хотелось; хотелось просто сидеть, глазеть в окно на прохожих и чувствовать, как размякает тело. После второй порции виски мне стало мерещиться, что я медуза. В голове шумело море, лицо напротив, чуть затуманенное, казалось маской аквалангиста, подплывшего слишком близко. Интересно, почему считается, что алкоголь развязывает язык? Одна лишь мысль о том, чтобы обнажить перед кем-то душу в припадке пьяной откровенности, вызывала во мне такой жгучий стыд, будто я нечаянно ужалила сама себя.
        На том конце стола осторожно кашлянули.
        – Слушай, я подумал… Сейчас, наверное, не лучшее время, чтобы об этом говорить. Но, возможно, тебе захочется знать.
        Я посмотрела на третий стакан, еще нетронутый, и подумала: нет уж. Хватит с меня на сегодня.
        – Валяй.
        – Я тут в одном доме работал. Стою на кухне, краны меняю, а хозяйка болтает с подружкой. Планировка открытая, всё слышно. Обсуждают новости из телевизора, а потом хозяйка и говорит: а вот некоторые вешают фотоаппараты на воздушных змеев и снимают что хотят. Мол, закон не запрещает. Вот усадьбу одну тут ограбили – думаете, как? А им чокнутая русская помогла.
        Я по-прежнему студенисто колыхалась в соленых волнах, и мне было все равно, о чем там сплетничают на кухнях. Мой вид, должно быть, ободрил Берни, потому что он продолжил уверенней:
        – А подруга ей отвечает: так я на днях читала в газете про это ограбление. Там ни слова нет про змея. И среди имен задержанных ни одного русского не было.
        – Каких имен? Их разве нашли?
        – Не знаю. Я ведь вообще не в курсе всей этой истории.
        Во взгляде его читался упрек: что, все-таки ввязалась? Я пожала плечами.
        – А что это был за дом, где ты работал? В каком районе?
        – На Сэнди-Бэй. Богатый такой дом, с видом на бухту. В гостиной даже рояль стоял, только маленький.
        Сэнди-Бэй? Это не так близко к Западному Хобарту, а уж до северных районов и того дальше. Как же туда могли дойти сплетни обо мне? Если только старый рокер… стоп-стоп-стоп. Причем он тут вообще?
        – Рояль?..
        – Ну да. Хозяйка вроде сама музыкантша: я там и ноты видал, и футляр большой, типа от контрабаса.
        Вот, значит, о чем болтают перед репетициями эти джентльмены во фраках и дамы в черных платьях до пят. Но ведь контрабасы сидят справа, далеко от валторн. Неужели он рассказал всему оркестру? Собрал их в кружок за кулисами, чтобы скоротать время до начала концерта. А потом, выйдя на сцену, переключился в режим «возвыш.» и воспарил в заоблачные дали. А я осталась подыхать, как медуза, выброшенная на берег.
        Найти газету, о которой говорил Берни, оказалось непросто. В библиотеке хранили только свежие номера. Когда же, проявив чудеса изобретательности, я добралась до подшивки, там тоже ничего не обнаружилось. В конце концов новость отыскалась в городском ежедневнике, где была колонка «Весы правосудия». Имена были в самом низу коротенькой заметки. Все три – мужские. Ни одного из них я не слышала прежде.
        Был ли среди этих троих немногословный лодочник в красной кепке? Я живо представила, как он, сплюнув за борт, говорит Джейку: «Не дрейфь. Если поймают – не заложу, гадом буду». Джейк молчит; ладони у него потеют от волнения. Он должен сделать выбор – и за себя, и за Мишель.
        Майские праздники прошли непривычно тихо: не было ни парадов, ни флажков, ни даже просто выходного. Где-то на другом краю земли дачники грузили в автобусы неподъемные сумки с рассадой, мамины письма заросли, как травой, восклицательными знаками: «Одуванчики! Птички! Жара!» А мой маленький остров дрейфовал на юг, будто айсберг, и дыхание полюса становилось всё сильнее день ото дня. Когда комнатный градусник в мансарде стал по утрам показывать плюс десять, я не выдержала: села в машину и через час воровато втащила в дом картонную коробку с тепловентилятором. Сразу стало уютней. Втиснутый в угол у стола, обогреватель урчал, как кошка, и рукам моим было тепло стучать по клавишам, и потихоньку оттаивало сердце, радуясь тому, как складно ложатся строчки. К концу месяца первая глава была готова, и Прасад, посмотрев ее, дал добро. Он больше не выражал недоверия к моим методам, и даже, похлопотав, добился у властей разрешения на скважину в Западном Хобарте. Я и не думала, что мне выпадет случай побывать там до плановой съемки, назначенной на июль. По правде говоря, я изо всех сил старалась не замечать
подмигивания фонарей на другом берегу реки. Выделенное для скважины место было далеко от дома Люка, но я знала, что сорвусь, как завязавший алкоголик на свадьбе.
        Я хотела всего лишь проехать мимо. Просто сбавить скорость и кинуть взгляд за беленую ограду. Нога нажала на тормоз сама собой – еще до того, как я прочла надпись на щите. Он заслонял половину фасада: глянцевый, яркий, с фотографиями какой-то белоснежной спальни и мощеного плиткой дворика. А внизу – крупная надпись «Продается».
        Заглушив мотор, я какое-то время сидела в машине, будто надеясь, что щит исчезнет, как мираж. Может, в объявлении говорится про соседний дом? Эта мысль выгнала меня из машины и заставила перечитать прыгающие, как в старом телевизоре, строчки. «Очарование минувшей эпохи! Оригинальный викторианский коттедж удачно сочетает в себе современный комфорт и атмосферу далекого прошлого». Три спальни, гараж, патио. И телефон агента для желающих осмотреть дом.
        Я набрала его номер не сразу. От волнения сердце стучало где-то в голове, и мысли путались: почему? куда? Потом включился автопилот и оттарабанил свой вопрос в трубку так уверенно, будто покупать недвижимость было мне не впервой. Предствительный баритон, пахнущий шипром и кожей, назначил инспекцию на завтрашний вечер. Словом «инспекция», которое я успела подзабыть со времен поиска квартиры, он будто нацепил мне на грудь шерифский значок. Я действительно смогу зайти в дом Люка без стеснения. Прошагать в ботинках по коридору, заглянуть, морща нос, в каждый угол. Ведь хозяев наверняка не будет, и никто не ответит мне на вопрос – что случилось? Может, они устали жить за тысячи километров друг от друга. А может, история с лошадью все-таки бросила тень на Мишель, и ей придется теперь менять школу и начинать с чистого листа.
        Агент оказался розовощеким коротышкой, которому строгий костюм с галстуком подходил не больше, чем голос. Это чувство раздвоенности, несбывшихся ожиданий не покинуло меня и после, когда он вышел на крыльцо, оставив меня в доме одну. Я думала, что буду с трепетом смотреть на эти комнаты, эту мебель, книги и безделушки на полках. Но в воздухе уже висел тяжелый, как благовония, дух покинутости. Ничто, казалось бы, не напоминало о скором переезде – не было ни коробок, ни сумок. Только как следует приглядевшись, я поняла: здесь никогда и не было уюта. Всё выглядело недоделанным, временным: голая лампочка в одной из комнат с наглухо забитым окном, проволочные ручки шкафа. Спальня, которую широкоугольный объектив превратил в царские покои, оказалась крошечной, а от белого застиранного покрывала веяло какой-то больничной тоской. Лишь в комнате Мишель с ее картинками на стенах теплилась жизнь, а еще – в уголке гостиной, где у камина стоял черный пюпитр на тонкой ножке.
        Мне захотелось на воздух, но у входа маячил агент, ожидая моего вердикта. Решетчатая дверь вела с кухни на выложенное плиткой патио, знакомое мне по фотографии. Хозяева явно любили проводить здесь время: под навесом у стены стояла электрическая жаровня, рядом – деревянный стол с дыркой для зонтика. Однако садик, занимавший остаток заднего двора, был заросшим и диким. В дальнем его конце, у забора, лежал кусок брезента. Грядки, что ли, закрыли на зиму? Я приподняла уголок; под ним скрывались кое-как уложенные доски, а еще ниже темнела яма. Я опустила руку в щель между досками и не нащупала дна. На стенках земля была свежей и сырой, с торчащими во все стороны корнями сорняков. Сколько я перекопала в детстве этой земли – когда искала сокровища у бабушки на даче, когда ездила на вылазки с геокружком. Но черный провал передо мной не был делом человеческих рук. Оценить масштабы бедствия мешал высокий деревянный забор, хотя было ясно, что овраг уходит к соседям, вниз по склону, и что появился он после недавних дождей. Даже музыкант, погруженный в свои гармонии, не мог этого не заметить.
        Он действительно испугался.
        Он поверил мне.
        – А что там за яма на заднем дворе? – спросила я агента, выйдя на крыльцо.
        – Яма? – встрепенулся тот. – Думаю, компостная. Огород удобрять. Чайные пакетики, очистки… А как вам дом в целом?
        – Ничего. Старый, конечно, зато в хорошем районе. Не знаете, почему хозяева его продают?
        – А из-за работы, – агент вскинул на меня веселые голубые глаза. – Тут, на Таззи, с работой трудно.
        Когда я вернулась домой, за окном было уже темным-темно. Я подошла задернуть шторы и внезапно ощутила холодящую пустоту перед собой. Созвездие огоньков за рекой больше не вызывало ни радости, ни боли. Четверть часа назад, взбираясь на Тасманов мост, я то и дело бросала взгляд в зеркала и пыталась представить Западный Хобарт без Люка. А теперь – невидимые руки отдали швартовы, и берег уплывает за горизонт. Мне не хочется стоять на корме, провожая его. Пора брать штурвал.
        Я разложила на столе карту острова. Вот они, непроходимые леса, изрезанные реками. Вот болотистые долины и горные плато. Три, максимум четыре часа рулежки. Гостиницы свободны: зима. Выезжай хоть завтра. Я тут же, забыв про ужин, принялась собирать рюкзак. Скоро будет год как я приехала; столько можно тянуть?
        Я проснулась еще до будильника – свет солнечного утра лился на кровать из окна, которое я так и не занавесила. Наскоро умывшись в ледяной ванной, наделала бутербродов в дорогу и уселась с чашкой чая перед лэптопом. Надо написать Прасаду, что я пропаду из зоны мобильной связи на несколько дней. Машинально ткнула «Получить новую почту» – время было еще раннее. Однако что-то упало на верхнюю строчку входящих. От мамы. Темы нет, в теле письма – всего два слова. ЯСЯ ПОЗВОНИ.
        29
        Тугая задвижка балконной двери всё никак не хотела двигаться с места. Заржавела, что ли? – озабоченно подумала Зоя. Подув на побелевшие от усилий пальцы, она дернула еще раз, ударила раму плечом – и та, наконец, с хрустом подалась. Весеннее солнце на миг ослепило Зою, оставив ей лишь запах нагретой земли и набухающих почек. Она даже зажмурилась, чтобы продлить блаженство. Вот здорово было бы вытащить сюда старое кресло и посидеть с книжкой или стаканом чая! Правда, для этого придется сперва вымести мусор. Он сам полез ей в глаза, стоило их открыть: бурые кучи прошлогодних листьев, грязь от стаявшего снега. С этого, пожалуй, и надо начинать. А то получится, что окна чистые, а за ними свинарник.
        Про осиное гнездо Зоя вспомнила только потом – и, конечно же, огорчилась. Не суждено ей, видно, расслабиться в кресле на воздухе. Но уборку все же надо доделать, раз начала. Ползая по балкону с веником и тряпкой, она опасливо посматривала вверх, где в углу под потолком висел отвратительный серый шар. Он был такой ровной формы, что смахивал на плафон из матового стекла. Из чего гнездо было слеплено на самом деле – она не знала: при одной только мысли о том, чтобы прикоснуться к нему, ее пробирала дрожь. Зоя старалась поменьше греметь ведром и не топать, чтобы ненароком не разбудить наглых захватчиков. Убрав мусор и протерев облупившийся дощатый пол, она взялась за окно – то, что было дальше всего от злосчастного угла. Ходила на цыпочках, почти не дыша, но все-таки выдала себя.
        Желто-черный хищник вылез из гнезда неторопливо – так, вразвалочку, прогуливаются по городу хулиганы, уверенные, что эти улицы принадлежат только им. Зоя застыла на месте, надеясь, что оса погреется на солнышке и уползет обратно. Но та начала шевелиться и расправлять крылья. Потом снялась с места и перекочевала на оконную раму. Это она мне назло, подумала Зоя с досадой. «А ну кыш!» – она взмахнула тряпкой, пытаясь прихлопнуть насекомое. К ее удивлению, рама тут же опустела. Зоя бросила тряпку на пол и наступила для надежности ногой. Вот так-то. Пусть знают, кто здесь хозяин. Она с наслаждением набрала полную грудь весеннего благоухания и припала к перилам, любуясь нежной молодой листвой внизу. А в следующий миг ее ударило током.
        Зоя с визгом отшатнулась и затрясла обожженной рукой. Она не успела подумать, кто и зачем мог пустить ток по перилам дома: новая боль пронзила предплечье, а затем из рукава вылетела оса.
        Наверное, ударь ее током на самом деле, она расстроилась бы меньше. Можно было бы найти виноватых и добиться справедливости. А кому пожалуешься на осу? И смех, и грех. Вот тебе и человек – царь природы! Сиди теперь и реви от обиды на безмозглую мелюзгу. Забившись на диван и баюкая руку, намазанную всем, что нашлось в аптечке, Зоя чувствовала себя покинутой и несчастной. Даже позвонить-то некому. Мать только посмеется: сама виновата, что не избавилась от гнезда; Яся не разрешает ей звонить – слишком дорого. Сколько у них там сейчас времени? Всё еще всхлипывая, Зоя включила компьютер и, с трудом ворочая опухшей рукой, отстучала коротенькое сообщение. Пусть сегодня и не пятница, но кто сказал, что они должны связываться только раз в неделю?
        На ее счастье, дочь была дома и сидела за компьютером, так что звонок раздался меньше чем через час. Боль к тому времени притупилась, обида поутихла, так что известие вышло не слишком драматичным. Наверное, поэтому Яся и не кинулась немедленно ее утешать.
        – Ну ты их тоже пойми, – отозвалась она со странной усмешкой. – Жили себе, жили, а тут ты приходишь и начинаешь тряпкой махать. А у них, между прочим, дом, дети.
        – Так что мне, терпеть их, что ли?
        – Ну прочитай им лекцию, популяризаторскую. Про то, как опасно жить одними инстинктами, без мозгов.
        Её отстраненный тон встревожил Зою, и она, забыв обо всем, спросила упавшим голосом:
        – У тебя что-то случилось?
        – Да нет, мам. Я устала просто, работы много. Я тебе поищу советы, что с гнездом делать. Виктора своего попросишь, чтоб помог.
        Тут-то и надо было набраться духу и рассказать, наконец, обо всём. Но она, не то от неожиданности, не то из-за тревоги за дочь, опять упустила повод.
        А может, это и к лучшему, подумала Зоя, рассеянно слушая короткие гудки. У нее там и правда забот полон рот. Написать диссертацию, да еще на чужом языке – это ведь не шутки. Небось сидит допоздна, как в студенческие годы. А надо ведь и в магазин, и поесть приготовить – кто там о ней позаботится? Нет, нельзя сейчас вываливать на нее эту боль и обиду, да еще и по телефону, не видя лица, не чувствуя прикосновения. Будь они сейчас рядом, слова нашлись бы сами собой. Да и без слов она сумела бы всё объяснить. Просто сесть рядом на диван, плечом к плечу, и развернуть помятую газетную страницу.
        Интересно, что рассказала бы эта страница пытливому сыщику вроде Шерлока Холмса? Догадался бы он, глядя в свою лупу, чья рука потрясала ею перед бледным лицом пострадавшего? Так его называли в заметке, хотя на самом-то деле пострадавшей была она, Зоя. Это её день за днем обманывали, выдумывая всё новые поводы для отлучек: собрания, заседания, мифические болезни коллег, которых надо было срочно подменить. А пока она терпеливо ждала, грея ужин и проверяя уроки у детей, он летел по темным улицам в пучеглазой иномарке. В салоне пахло духами, из магнитолы струилась романтическая музыка – ах, как это кружило голову нищему учителю! Он, наверное, и испугаться не успел, когда стройная ножка в сапоге на шпильке ударила по тормозам. В заметке подчеркивалось, что девица за рулем была трезва, а запоздалая реакция была вызвана усталостью. Но Зоя видела произошедшее так ясно, будто сидела в тот момент позади влюбленной парочки. Смешки, перешептывания, кокетливые взгляды; а потом – выскочивший из ниоткуда дорожный знак.
        Поначалу Зоя не задумывалась, что там была за яма. Оглушенная предательством, она бродила, как в тумане, то и дело натыкаясь на кривые сучья его нелепых объяснений и оправданий. Подумать только, у него хватило наглости надеяться на прощение! Все они одинаковые, эти мужчины. Тонны вранья, подарки для отвода глаз – почему она сразу не почуяла неладное? Ведь она уже наступила однажды на эти грабли. Можно было, конечно, искать утешения в том, что виновников её страданий рано или поздно настигало возмездие. Бывший муж тянул где-то лямку, доживая до пенсии по съемным квартирам; эти двое голубков хоть и отделались ушибами, но ремонт новенькой иномарки влетит в копеечку, а благодаря статье весь город будет потешаться над незадачливым любовником, польстившимся на молоденькую. Однако злорадствовать почему-то не получалось. А когда она поняла наконец, куда именно угодило колесо разлучницы, ее охватило смутное чувство опасности. Теперь при мысли о яме Зое особенно хотелось, чтобы дочь была рядом. Она бы всё сумела объяснить и поправить. Это же ее овраг.
        Но Яся по-прежнему жила под далекими чужими созвездиями, и приходилось справляться самой. Теперь, когда не надо было готовить и стирать на четверых, вечера тянулись бесконечно. Зоя пыталась убивать их чтением и телевизором, но глаза быстро уставали, и начинало ломить в висках. Во время этих приступов, непохожих на привычную головную боль, ей иногда казалось, что вокруг люстры мерцает гало. Не от этого ли слова происходит «галлюцинация»? – думала она отрешенно и, захлопнув книжку, шла на кухню ставить чайник. Таблетка анальгина, заеденная конфетой, помогала не всегда. Помучавшись, Зоя ложилась в постель, даже если спать было еще рано; а утром, проснувшись до будильника, долго смотрела в потолок, не зная, что делать с этим ненужным временем.
        – Ты бы сходила к врачу, – сказала начальница. – Вон глаза все красные.
        – Да к какому врачу? – отмахнулась Зоя. – Вы нашего окулиста видели?
        – Да уж, – хихикнула из-за стеллажа девчонка-практикантка. – Я с ним на днях в маршрутке ехала, так он лыка не вязал.
        – Ну правильно, кто работать-то пойдет за такую зарплату? Все нормальные доктора в Москве.
        Оттарабанив эту заученную жалобу, Зоя горестным вздохом поставила жирную точку и сменила тему, будто передернула ручку каретки на пишущей машинке. Однако начальница разговора не забыла. Во время обеденного перерыва она ловко, как бы между прочим, ввернула невинную реплику про индийских йогов. Зоя не успела и глазом моргнуть, как попалась на крючок и вместе с остальными сотрудницами принялась ахать и охать над случаями чудесного исцеления с помощью медитации. Чтобы охватить всю аудиторию без остатка, включая скептиков и зазнаек, начальница лихо жонглировала научными терминами, особо напирая на один из них – «психосоматика». Расхожая поговорка «Все болезни от нервов» всегда вызывала у Зои снисходительную усмешку, но в глубине души ей хотелось верить, что можно силой мысли победить недуг. Поэтому когда на столе появилась, будто из рукава фокусника, рекламка лечебного центра «Третий глаз», она из любопытства заглянула туда. Ничего таинственного и интригующего там, впрочем, не нашлось, кроме разве что эмблемы – всевидящее око в хрустальном шаре. Сухой текст, пестрящий словами «диагностика» и
«психотерапавт», отдавал холодом стальных щипцов. «Не пойду», – подумала Зоя, а вслух сказала:
        – Дорого небось. У меня на платных врачей денег нет.
        Тут оказалось, что одна из сотрудниц «Третьего глаза» – подруга начальницы, и она с радостью сделает Зое скидку, если та придет к ней прямо домой. «В клинике аренду надо отбивать, то-сё. Но тебе на первый раз обследований и не нужно – так, поболтаете за чайком». Это всё и решило.
        Не успел отзвучать трескучий звонок, как из-за обитой дермантином двери ему ответили китайские колокольчики, и засовы с готовностью отщелкнулись.
        – Здра-авствуйте! – пропела целительница. На вид она была чуть постарше Зои, с короткими, крашенными «в перья» волосами и интонациями детского врача. Халат на ней – не медицинский, а домашний, в золотых драконах – плотно облегал полноватую фигуру. – Проходите, пожалуйста. Замерзли, наверное? Рано мы радовались, что лето пришло.
        Зоя охотно подхватила тему: коммунальщики давно отключили отопление, и теперь, когда в воздухе закружил снежок, она не могла согреться ни дома, ни на работе. А в квартире у Светы – так звали ее новую знакомую – было тепло и пахло ароматическими маслами в светильниках. Язычки живого пламени делали еще уютней маленькую кухоньку с угловым диваном и кафелем под малахит. Сидя в мягких подушках, Зоя с наслажденим потягивала душистый жасминовый чай, пока Света рассказывала о психосоматике. Выходило складно и понятно, как связь между органами и точками на ступнях в китайской медицине. Застарелая ненависть, нереализованная страсть – всё это, оказывается, может вылиться в телесные недуги. Вот, к примеру, головные боли. Это же бич нашего общества, а всё почему? Головные боли связаны с низкой самооценкой и завышенными требованиями окружающих. В детстве строгие родители ругают за «четверки», потом эстафету принимают начальники и знакомые, и вот уже мы кругом виноваты и чувствуем себя униженными и бессильными. У вас такое случалось? Зоя кивнула, не в силах вымолвить слова: да, именно так всё и было. Вечно она
считала себя неумехой, неудачницей; за копейки портила зрение на нелюбимой работе, боясь, что больше ее никуда не возьмут. Удивительно, как она не нажила за эти годы болезней пострашней.
        – А малокровие что означает? – отважилась она спросить.
        – Анемия часто развивается у тех, кто всего боится и не умеет радоваться жизни. Надо почаще себе говорить: «У меня всё хорошо». Покупать приятные мелочи, ходить в кино.
        – А если глаза устают? – Зое стало очень жалко себя: попробуй порадоваться жизни, когда в ней столько неудач и разочарований! – Даже книжку лишний раз не откроешь. А еще иногда как туманом всё застилает…
        – У вас, наверное, какие-то неприятности? Плачете много?
        Она так сердечно это произнесла – будто давняя знакомая, – что просто невозможно было отделаться формальным ответом. Захотелось выплеснуть всё, что так долго копилось и ныло. Зоя начала рассказывать; поначалу она смущалась, но под сочувственным, понимающим взглядом Светы оковы спадали, и слова лились, как река.
        – Вы слишком долго себя обманывали, – вердикт был вынесен всё тем же мягким тоном. – Старались не замечать очевидного. Вашей вины тут нет, это защитная реакция подсознания. Но теперь, когда стресс уже позади, она может стать опасной. Пелена перед глазами – это нежелание видеть действительность. Вам надо постараться принять то, что случилось, и оставить его позади. Открыть новую страницу. Вы такая молодая, красивая – всё у вас еще будет. А здоровье надо беречь.
        Назидательность последней фразы, давно набившей оскомину, провела между ними невидимую линию. Зоя вспомнила, что она вообще-то на приеме у врача, да еще и платного. Глиняный чайник на столе опустел, пора было уходить. Ах, как жаль, что всё это – лишь иллюзия дружеской близости; что нельзя вот так запросто заглянуть в гости или позвонить, когда нужна поддержка или совет. Хотя, говорят, на Западе это в порядке вещей – иметь личного психотерапевта и бегать к нему по любому поводу. Надо спросить у Яси, правда ли это. Интересно, слышала ли она о психосоматике? Конечно, здоровье у нее крепкое, но всё же…
        – Скажите, пожалуйста, а вот если спина болит – это что значит?
        – Спина – это опора человека, его стержень. Если она болит, значит, где-то не хватает поддержки. Кто-то тянет на себе всю семью, кого-то не понимают, не любят. Боли в пояснице бывают, когда мучает безденежье. В среднем отделе – когда есть застарелые обиды, конфликты. У меня была одна пациентка…
        Вникать в неторопливую Светину речь стало вдруг трудно. «Не понимают, не любят»? Это про них-то с Ясей? Какие глупости! Никогда она дочери ничего не запрещала, а только радовалась ее увлечениям и успехам. Дома у них царил мир и покой, все тяготы делили пополам. Время им, конечно, досталось непростое, но ведь выжили.
        Эти мысли не давали ей покоя и после возвращения. Рассеянно помешивая суп в кастрюльке, Зоя пыталась припомнить, что еще говорила Света про болезни спины. Кажется, что-то про деньги. Денег у них и правда никогда не водилось, но ведь это взрослые заботы – дети не думают о ценах и счетах. Почему же спина не заболела у нее самой? Зоя мучилась и не могла отвлечься. Должен быть какой-то ответ. Описания других болезней настолько попали в точку, что их невозможно было объяснить простой случайностью. С этим же чувством она всегда читала гороскопы, примеряя их к родным и знакомым. Если в описаниях что-то не сходилось, Зоя относила это на счет астрологических тонкостей – транзиты, домa – в которые не хотелось вникать. А психосоматика казалась простой и ясной. В чем же тут ошибка?
        «Спина – это стержень». С самого детства Яся казалась сильной, несгибаемой. Она сама была опорой – родителям, друзьям. Может, в этом всё и дело? Холодок пробежал у Зои между лопатками – там, куда ложится, преломляясь подсознанием, непосильная ноша ответственности. А она ничего не замечала, принимая как должное и дочкины успехи в школе, и налаженный ее руками быт, и деньги за подработки. Но ведь тогда время было такое! – отчаянно кричал кто-то изнутри. Всем было тяжело, все крутились, как могли. Ты сама, едва вернувшись с того света, мучалась в подвальной духоте, чтобы свести концы с концами, а дома плакала от страха потерять работу.
        А она – не плакала. Она бегала в магазин, готовила ужин и рассказывала смешные истории, чтобы тебя отвлечь. И никто не спросил, легко ли ей это дается.
        Господи, ну почему человек всегда делает ошибки? Не жизнь, а минное поле. Зоя села за стол и, проглотив пару ложек супа, отодвинула тарелку. Снова подступала мигрень, да еще и затошнило ни с того ни с сего. Может, зеленый чай так подействовал? Она решила прилечь, не расстилая постели. Укрылась стареньким шерстяным одеяльцем, кое-как угнездила ноющую голову. Но забыться не удавалось: боль нарастала. Придется снова глотать таблетку, подумала Зоя с тоской и, опершись на руку, села. При попытке двигаться ее охватила страшная слабость, тело прошиб холодный пот. Перед глазами сперва поплыло, а затем потемнело, и она испугалась, что сейчас упадет в обморок. Надо взять себя в руки и успокоиться. Помощи ждать неоткуда. Зоя посидела неподвижно, стараясь дышать поглубже, и темнота начала понемногу рассеиваться – правда, почему-то только с одной стороны. Прищурившись, она тронула левое веко: глаз казался горячим и твердым. Может, надо вызвать скорую? Или сначала померить температуру? Мысли путались, тошнота подкатывала всё сильнее. Если это отравление, её упекут в инфекционку. Господи, ну почему рядом никого
нет?!
        С трудом встав на дрожащие от слабости ноги, Зоя выползла в коридор. Села на табуретку, ощупью набрала номер родителей. Там не отвечали – видно, уехали на дачу. Она перебрала в памяти подруг: эта в отпуске, та переехала. Что же делать? Может, снова написать Ясе? Времени, кажется, около восьми; плюс шесть – выходит, у них раннее утро. А вдруг она сидит заполночь, как раньше? Зоя осторожно, по стеночке, перебралась в комнату дочери. К счастью, компьютер был включен, и почтовая программа запущена. Превозмогая боль, она всмотрелась в россыпь мелких буковок на ярком экране – левый глаз был по-прежнему затянут густой пеленой. Где-то, кажется, была кнопка, чтобы сделать шрифт побольше. Нет больше сил, два слова – и отправить поскорей, и снова лечь в постель. Таблетка, градусник, подушка, вот и хорошо. Сейчас всё пройдет.
        30
        Из всех моих впечатлений о первом дне на Тасмании мне ярче всего запомнилось одно: нависшая над головой желтокаменная башня с совиным глазом циферблата. Я тогда еще подумала, что шестичасовая разница во времени похожа на трещину. Позже я перестала эту трещину замечать: телефон и Интернет казались надежными мостами, и у меня больше не кружилась голова при взгляде вниз. А теперь у ног снова разверзлась бездна.
        Надо было прыгать сразу. Просто взять телефон и набрать номер. Но я решила, что глупо звонить в два часа ночи. Мама наверняка зря переполошилась и теперь спит. Она действительно уснула, наглотавшись обезболивающих. Но если бы я позвонила тогда, если б заставила ее немедленно вызвать «скорую»…
        А что бы это изменило? Не надо быть врачом, чтобы поставить ей сейчас диагноз – слишком уж явны симптомы. Первый же запрос «глаукома приступ» в поисковике выдает безжалостный приговор. Пытаясь справиться с паникой, я открываю страницу за страницей – русские, английские, но везде – одно и то же. Если сделать операцию в течение первых двух часов, то зрение еще можно спасти.
        Первых двух часов. Это значит – вчера.
        Я зажмуриваюсь и, прикрыв глаза ладонями, погружаюсь в непроницаемый мрак. Каково это – жить в мире звуков и запахов, пальцами заново узнавать то, что было привычным до незаметности? Нет, этого не будет, ведь поражен только один глаз. Пока – один. Надо что-то делать, бежать куда-то. Я сажусь за компьютер и ищу, ищу, пока буквы на мониторе не сливаются в серое пятно. Медикаментозная терапия, лазерные операции, хирургия. Плюсы, минусы; клиники, цены. Мозг мой набит, как погремушка, сухими трескучими терминами – циклокриокоагуляция, трабекулэктомия. Я повторяю их так долго, что они теряют смысл, распадаясь на младенческие «агу». Откуда у меня это странное чувство беспомощности? Ведь знания, факты – вот они.
        Слишком поздно.
        Сколько я сижу тут, уронив голову на руки – час, два? За окном воет ветер, неистово, люто – словно и не было солнечного утра и стопки наделанных в дорогу бутербродов. Куда бы я поехала сейчас, в надвигающийся ураган? Машинально проверяю почту и вздрагиваю: снова – «30e4ka. Re: Осиное гнездо». Но короткое сообщение говорит чужим голосом: «Ясенька здравствуй, это тетя Наташа. Мама у нас, не волнуйся. Мы врача ей вызвали. Если что звони, мы переехали, телефон:…»

* * *
        – Это тебя, – сказала Дженни, протягивая трубку.
        Меня? Как это может быть – ведь я всем давала только номер мобильного?
        – Алло?
        – Яся!
        – Мама! Где ты взяла этот номер? Положи трубку, я перезвоню, ведь ужасно дорого!
        – Ничего, не надо… Я ненадолго. А номер тут записался, у Наташи новый телефон, с опознавателем. Я попросила, мне набрали…
        От этих слов к горлу подкатывает комок. Нет, нет, она просто всегда была не в ладах с техникой, поэтому и попросила. Только поэтому.
        – Яся, ты прости меня.
        – За что?
        – За всё… Это ведь всё из-за меня, и спина твоя тоже. Я виновата, не уберегла. И сейчас тоже – уезжаешь, не доучишься…
        – Мама, перестань! Какие глупости. Ничего у меня давно не болит. А работу я потом допишу. Ты об этом не думай. Я скоро приеду, и всё у нас будет хорошо. Ну хочешь, я тебе сейчас перезвоню?
        Она сдавленно говорит: «Не надо», потом добавляет: «Я тебя очень люблю», – и вешает трубку, чтобы я не успела ответить.
        Когда Берни узнал, что я собираюсь продавать машину за ту же цену, за какую купила, он сперва хмыкнул, а потом посоветовал добавить в объявление слово «Negotiable»[15 - Возможен торг.]. Иначе, сказал он, трудно будет найти покупателя в такой короткий срок, да еще с условием оплаты наличными. Но я не хотела торга. Мне становилось тревожно при мысли, что денег не хватит. Кто знает, когда я найду работу там, в Москве? Нет, с сожалением отвечала я опрятному китайскому мальчику, прикатившему на стареньком велике; дешевле не могу. Позвоните на всякий случай через пару дней. Мне было ужасно жалко его, но еще жальче – всех этих несчастных долларов: и не полученных, и потраченных зря. Я вспоминала свои мелкие, ненужные теперь покупки; свои несерьезные дела. Если б только можно было отмотать время назад – на неделю, на месяц. А может, на год? Ведь коварство глаукомы – в том, что она развивается медленно и едва заметно. Как оползень. Даже если бы я не уехала в Австралию – сумела бы я вовремя почуять опасность? И, что важнее всего, сумела бы убедить маму пойти к врачу?
        С этого и надо было начинать. Не месяц и не год назад, а гораздо раньше, когда в душе у нее стала зреть опухоль недоверия. Я привыкла мириться с ее протестами; мне и в голову не пришло бы считать ее недалекой, темной. Все мы разные, не каждому легко даются науки, да и не надо миру столько ученых. Кто-то же должен сидеть на стульчике в углу музейного зала. Так я думала и снисходительно прощала ей это детское упрямство – даже тогда, когда сама еще была почти ребенком. А потом садилась за стол и выводила в тетрадке умные слова о том, что мир погубит невежество. Через каких-то пару лет, уже в институте, я буду с таким же пылом строчить реферат о Сократе, не замечая тени, нависшей над головой.
        «Нет большей вины, чем ненависть к слову»[16 - Сократ, «Федон».].
        Выходит, я сама была слепа.
        Накануне вылета, когда я уже готова была сдаться и оставить машину на поруки Берни, мой мобильный разразился длинной настойчивой трелью. Я была внизу, на кухне, и едва успела схватить его. Через час они уже стояли на нашем крыльце – веснушчатый парень в круглых ленноновских очках и маленькая, по плечо ему, смуглая девушка с двумя черными косами и лицом фаюмской красавицы. Парень, едва поздоровавшись, принялся непринужденно болтать – «А красивые у вас тут места!» – и мое ухо, настроенное на пролетарский говор Тасмании, тут же уловило новые и в то же время до слез знакомые нотки. Эта небрежная элегантность, эти безупречные гласные, идеально округлые, как жемчуг… Мне даже не надо было спрашивать, откуда он, чтобы глотнуть – всего лишь раз – хмельного воздуха юности.
        – Вы не возражаете, если мы проедемся немножко?
        Я дала ему ключ, сунула в карман сложенные вчетверо бумажные права и отошла к ограде. Дверцы машины чавкнули, заурчал мотор. Британец аккуратно вырулил со двора и дал газ. Ну, царевна-лягушка, теперь не подведи. Я вслушивалась в удаляющийся рев, силясь разобрать, не стучит ли железное сердце, а мое собственное билось часто и гулко. Что, если он предложит заплатить переводом? Или начнет торговаться? Я обязательно должна получить деньги сегодня. Вылет утром. Это последний шанс. Почему их так долго нет? Подумай о ерунде, тебе это всегда помогало. Вон летит воздушный шарик, выскользнувший из чьих-то неловких пальцев. Будь я маленькой, я могла бы уцепиться за него и взлететь. Сразу бы стало видно и мою машину, и бетонную ленту Тасманова моста, и дикие леса, до которых я так и не доехала. Может, мы еще вернемся сюда вместе с мамой, и я покажу ей лиловые ковры цветущей лаванды.
        Когда в конце улицы мелькнул зеленый капот, я торопливо отступила от ограды и напустила на себя безразличный вид. Англичанин мягко притормозил у обочины. Он не стал заезжать обратно в наш двор и, заглушив мотор, с полминуты медлил, прежде чем выйти. Мне было видно только пассажирское сиденье и темный затылок девушки. Тускло блеснуло золото – это взметнулась маленькая смуглая рука, унизанная кольцами. Она сделала жест, которого я не разобрала, и, опустившись на спинку сиденья, нежно погладила замшевую обивку. Это движение сказало мне больше, чем неловкая улыбка на веснушчатом лице. Как-то сразу стало ясно, что британец не станет торговаться и что деньги у него с собой – пачка зеленых стодолларовых купюр с лирохвостом в прозрачном окошке. А минутами позже, глядя, как моя машина удаляется прочь, я с той же отчетливостью поняла, что всё действительно кончено. Мне долго не верилось в это, и даже собранные сумки выглядели так, будто я всего лишь перебираюсь на новую квартиру. Удивительно все-таки, как устроен человек: как много в нас иррационального, темного; как склонны мы к иллюзиям, самообману и
самооправданиям. Вот и мне снова спокойно, будто на мне нет вины, будто впереди – широкая дорога с тающими вдали миражами.
        Дорога в самом деле была широкой – Тасманов хайвей, прорубленный в скалах, мягко вился между лесистыми холмами, унося все дальше от города бирюзовый пикап моего друга. Но миражей, конечно, не было: какие зимой миражи? Берни как-то спросил меня после очередного урока – откуда они берутся, эти призрачные длинные лужи впереди, исчезающие невесть куда? Теперь ему некого будет спрашивать. Погаснет ли в нем эта искра простодушного, детского любопытства, без которого человек никогда бы не стал человеком? Сидя сейчас в машине, я украдкой смотрела на его бульдожий профиль, и мне впервые пришло в голову, что так, наверное, мог выглядеть древний кроманьонец: широкоплечий, сильный, не владеющий письмом, но способный удивляться и жадно подмечать новое. Но кроманьонец сам добывал свои знания, набивая шишки и пробуя снова и снова. А что делать его далекому потомку, ищущему ответы у других? Кому верить, кому нет? Если даже он, превозмогая себя, научится читать – ему станет еще трудней отделить зерна от плевел.
        – Ветер сегодня южный, – нарушил молчание Берни. – Значит, самолету придется разворачиваться?
        – Ничего, это быстро. Зато уж потом ветер будет попутным.
        Мне не очень-то нужен сейчас этот попутный ветер – всё равно сидеть три часа в Мельбурне, дожидаясь пересадки; однако я вдыхаю его с радостью. Он пахнет океанской солью, хрустящим снегом и духом дальних странствий.
        Терминал хобартского аэропорта – маленький, как провинциальный гастроном. Берни, не слушая протестов, сам несет к стойке регистрации мой рюкзак, потяжелевший на несколько банок тасманийского меда. Перед зоной досмотра он сует мне в руку рекламный магнитик «Teal Plumbers», где под веселыми мыльными пузырями на бирюзовом фоне отпечатаны номера телефонов и емейл. «Ты пиши, если захочешь. Я прочитаю». Мне кажется, что он и в самом деле прочитает, а еще – что он не пропадет без меня. Я говорю ему: «Спасибо за всё»; ставлю сумку на ленту транспортера, шагаю сковзь лучи металлоискателя и больше уже не оборачиваюсь.
        Примечания
        notes
        Примечания
        1
        Героиня сказки Туве Янссон «Филифьонка в ожидании катастрофы».
        2
        Земное яблоко (нем. Erdapfel) – глобус, созданный в XVI веке немецким ученым Мартином Бехаймом. Считается старейшим глобусом, дошедшим до наших дней.
        3
        Стипендия на исследование (англ.).
        4
        Порт-Артур – развалины бывшей тюрьмы в ста силометрах от Хобарта, исторический памятник мирового значения.
        5
        Изогипсы – линии на карте, которые соединяют точки земной поверхности, имеющие одинаковую высоту, и передают очертания форм рельефа.
        6
        Американские научно-популярные журналы, издающиеся с XIX века.
        7
        Туманная камера (камера Вильсона) – прибор для регистрации следов заряженных частиц.
        8
        Ортодр?мия, ортодр?ма – название геодезической линии кратчайшего расстояния между двумя точками на поверхности земного шара.
        9
        Аутбэк (англ. Outback) – обширные засушливые пространства в материковой Австралии, почти не заселенные людьми.
        10
        Ют (англ. Ute) – австралийское название легкового пикапа.
        11
        Строгость, аскетизм; политика жёсткой экономии.
        12
        Доктор философии (лат. Philosophi? Doctor, Ph. D) – в некоторых странах Запада: ученая степень, сопоставимая со степенью кандидата наук в России.
        13
        1) Сточный колодец, раковина, сливная труба; 2) тонуть (о корабле).
        14
        По традиции, отелями в Австралии часто называют питейные заведения.
        15
        Возможен торг.
        16
        Сократ, «Федон».