Арифметика подлости Татьяна Туринская
        Острый роман о любовном треугольнике, о дружбе, любви и предательстве. Ольга и Марина слишком разные, чтобы быть подругами, но, став волею судьбы студентками-однокурсницами, сближаются вопреки разнице характеров. Ольга, известная кокетка, в очередной раз влюбляется, на сей раз в физрука Гену. Дело движется к свадьбе. Но неожиданно между будущими супругами становится Марина. Банальный треугольник? Не всё так просто, как кажется. Характеры и события переплетаются так, что уже сложно понять, кто из героев предатель, кто подлец, а кто оказался жертвой обмана. Нет белого, нет черного. Мир многоцветен и многосложен. Нет простых ситуаций и нет простых решений. Каждый шаг навстречу счастью приносит боль тому, кто рядом.
        Татьяна Туринская
        АРИФМЕТИКА ПОДЛОСТИ
        Часть первая
        Предательство
        Жизнь полна сюрпризов.
        Девчонки сдружились только на первом курсе. Хотя знали друг друга буквально с пеленок: мало того, что жили по соседству, так Ольга еще и училась в одном классе с Маринкиным старшим братом. При встрече вполне дружелюбно обменивались дежурными фразами — вот и все знакомство. Но и враждовать не враждовали.
        Первого сентября выяснилось, что случайно ли, иль по чьей-то высшей прихоти, зачислены они в одну группу филфака пединститута, в простонародье «педульки». А оказавшись вдвоем в незнакомом пока еще коллективе, тут же вспомнили, что вроде как и не чужие. Так и случилось, что на всех лекциях сидели вместе. Вместе же «готовились к экзаменам», если только подкидного дурака можно так назвать.
        Дружба в этом возрасте и Ольге, и Марине оказалась на руку. Во-первых, вместе веселее ездить в «педульку». Во-вторых, если одна из них прогуляет, вторая всегда прикроет тылы. В-третьих, очень удобно на экзаменах: первой заходит та, что лучше подготовилась, и втихаря от преподавателя тянет сразу два билета. Номер билета, естественно, называет один. Потом быстренько готовится, отвечает, и выносит второй билет подруге. Ну а та уже, знамо дело, заходит в аудиторию со своим билетом и полным набором шпаргалок к нему.
        Но было еще и в-четвертых. Да что там — в-главных. Когда-то в далекой молодости дружили между собой их мамы. Жили-то все в тех же домах, что и сейчас, на почве соседства и сошлись. Замуж мамы вышли почти одновременно, стали дружить уже семьями. Сначала Наталья родила сына Мишу, буквально через три недели у Галины родилась Ольга, через два года ей в подружки Наталья родила Маринку. И в самом младшем возрасте девчонки были вроде как сестричками, пока Ольге не исполнилось пять лет.
        К тому времени Галина успела удачно развестись. «Удачно» в том смысле, что недолгий муж, Василий, не стал претендовать на скромную жилплощадь в две смежные комнатки, удовлетворился парочкой чемоданов собственных пожиток. Так что к пятилетию дочери Галина успела слегка подзабыть, чем настоящий мужик пахнет. И, то ли перепила малость по случаю семейного торжества, то ли обнаглела совсем, но, когда Наталья с семьей собралась уходить, хозяйка попросила чужого мужа:
        — Не поможешь столы разобрать да скамейки? Нужно же все это как-то в каморку отнести, я без мужика не справлюсь.
        Дом был старой постройки, и каждой квартире полагался чуланчик в общем подвале. Кто консервацию там хранил, кто лыжи с санками, а кто и вовсе старый ненужный мотлох складировал.
        Одна беда: в подвале этом и днем страшно, как ночью. Маленькие оконца наглухо заколочены фанерой, чтоб коты не шастали, а лампочки, как водится, вкрутить все руки не доходят. Добро б еще все ровненько, в одном коридорчике находилось. Так нет же — настоящий лабиринт. Минотавр бы позавидовал.
        Проще говоря, ни один нормальный мужик жену свою туда бы не отправил. Подруге семьи тоже вроде как не полагалось одной туда соваться. А коль уж она безмужняя — что ж, придется своим пожертвовать. Чего не сделаешь ради любимой подруги?
        Наталья против эксплуатации мужа не возражала:
        — Конечно. Сань, ты помоги, а я пойду детей укладывать.
        Дети уж десятый сон досматривали, а муж все не возвращался. Поди, решили с Галкой прикончить едва початую бутылку коньяку. А ведь ему завтра на работу… Наталья поколебалась немножко, да и вернулась к подруге.
        А та то ли забыла дверь запереть, то ли специально открытой оставила — кто ж теперь упомнит, кто признается. В общем, как в пошлом анекдоте — застукала Наталья мужа с подружкой вовсе не за бутылочкой коньяка.
        Скандалище вышел грандиозный. Изменнику пришлось собирать чемодан и уматывать по добру, по здорову. Однако умотал он вопреки ожиданиям вовсе не к Галине. Может, недостаточно хороша оказалась, а может, хватило мужику ума не раздражать еще больше любимую жену, но ушел к маме с папой. Переждал там пару недель, пока супруга гнев праведный на милость сменит, да и попросился обратно.
        Прощение ему, разумеется, не сразу вышло, но сердце женское — не камень. А вот подругу Наталья не простила. Даже здороваться с Галиной перестала. Хоть и жили по-прежнему рядышком, а отношения за много лет не изменились: место дружбы прочно заняла взаимная ненависть. Александр при встрече с Галиной здоровался легким кивком, но большего себе никогда не позволял.
        И теперь, много лет спустя, давнишняя ссора матерей давала Ольге с Маринкой не абы какие преимущества. Если вдруг случалось задержаться где-то позже разрешенного срока, а то и вовсе иной раз переночевать вне дома, не нужно было ломать голову, что же такое придумать — чтобы и достоверно, и наверняка? В ход шло незамысловатое, но очень надежное прикрытие: «Будем с Ольгой (Маринкой) курсовую стряпать. Вы меня не ждите, приду поздно, а может у нее и заночую». И девчонки могли быть уверены на двести процентов: что бы ни случилось — никто не станет проверять их алиби.

* * *
        В детстве Ольга была самым обычным ребенком. Единственное, что отличало ее от других детей — чрезмерное послушание. Однако было оно не следствием хорошего воспитания, а скорее, признаком некоторой забитости.
        Мать девочки, Галина Евгеньевна, была женщиной властной и даже в некоторой степени жестокой, давила любое дочкино непослушание и инициативу на корню. Умудрилась так поставить себя, что чаще всего даже орать на ребенка не доводилось: глянет так, что и взрослому захочется немедленно лечь в могилу и самостоятельно закопаться изнутри. Да еще злобным шепотом добавит:
        — Я ведь дважды не повторяю, ты знаешь.
        И все — тяга к детским шалостям сию же секунду покидала девочку очень надолго.
        Зато хозяйкой Галина была — любо-дорого посмотреть! В доме идеальный порядок. Чистота, можно сказать, зеркальная. Нигде ни пылинки, ни пятнышка. Едва Оля подросла — заботы о поддержании порядка полностью легли на хрупкие детские плечики. Ничего, что пылесос весит больше малышки: не захочешь почувствовать крепость материнской руки — сдюжишь и с ракетой, не только с пылесосом. И девочка старалась — больно уж тяжела была мамина рука.
        После Ольгиного отца Галина еще дважды выходила замуж. Ради второго супруга даже фамилию сменила. Так и получилось, что Ольга была Конакова, а мать — Булатникова. Однако второй брак распался еще быстрее, чем первый. И, выходя за Плоткина, Галина решила фамилию не менять: так можно на фотографиях для нового паспорта разориться.
        Однако на Плоткине мужья закончились. Дальше пошли «дяди». Едва ли не каждый месяц в доме объявлялся новый «дядя, мамин двоюродный брат». Сначала ребенок искренне верил в наличие у мамочки большой дружной семьи. Потом Оля заметила, что никогда вместе не собираются хотя бы два брата, почему-то гостят только поодиночке. Однако любопытным подружкам на очередной вопрос «А что это за дядька у вас живет?» неизменно отвечала: «Мамин брат». Было очень стыдно лгать, еще стыднее было оттого, что каждую минуту боялась попасться на лжи и стать мишенью для насмешек: что ж у тебя за мать такая, то с одним «братом» спит, то с другим! Краснела, бледнела, руки тряслись от волнения и позора, но упорно твердила:
        — Это дядя Коля, мамин двоюродный брат. У бабушки было много братьев и сестер, поэтому у нас с мамой много родственников.
        Сначала глупые подружки верили, потом подросли и верить перестали, но из деликатности все равно делали вид, что верят и ничегошеньки не понимают в этой жизни.
        Росла Ольга не сказать, чтобы слишком уж крепкой. Хотя, казалось бы, в стерильной обстановке ребенок ни одной бациллы подхватить не мог. А вот поди ж ты: то ангина, то простуда, то еще какая-нибудь гадость прицепится. Ну да в основном по мелочи.
        А в девять лет случилась крупная неприятность: часто стало колоть в боку, иной раз не то, что бегать — стоять не могла. Галина подхватила ребенка подмышки и повела по докторам. Причина оказалась более чем серьезная и почти феноменальная для маленькой девочки: поликистоз левого яичника. Уж откуда такая гадость у ребенка — неведомо, но без операции по удалению больного органа обойтись оказалось невозможно.
        Операцию Оля перенесла нормально, через два месяца уже и не вспоминала о болезни. В моральном плане тоже не слишком страдала: не догадывалась в силу юного возраста, что это за поликистоз такой, и зачем вообще девочке яичники. Главным на том этапе для нее было то, что последствий операция иметь не будет: у нее по-прежнему, как у всех нормальных детей, будет две руки и две ноги. А яичник… Ну что яичник? Кто его видит? Зачем он ей нужен? Сережке, однокласснику, недавно аппендицит вырезали, и ничего.
        Однако нет-нет, да и всплывала в ее памяти странная фраза, произнесенная доктором почти шепотом. Она тогда теребила в руках новенького плюшевого зайца, принесенного мамой. Все ее внимание, казалось, приковано к игрушке. Однако слова доктора от нее не ускользнули.
        — Должен вас предупредить, мамочка. Довольно часто случается, что женщины, чьи детородные функции нарушены, страдают нимфоманией. Ну, вы поняли, что я имею в виду. Впрочем, это вовсе не обязательно. В случае с вашей девочкой еще не все потеряно: второй яичник совершенно здоровый, по крайней мере, пока. Так что, вполне возможно, она сможет иметь детей и обойдется без… ммм… осложнений. И еще, уважаемая. Я бы посоветовал вам обойтись без абортов. То есть не вам, конечно, вашей дочери. Если ей случится забеременеть — лучше рожать, даже если эта беременность не окажется слишком желанной. Второй беременности может и не наступить — в любой момент может развиться патология второго яичника.
        Услышать-то Оля услышала, но абсолютно ничего не поняла. Что за «нимфомания» такая? И почему она должна от нее страдать? Ведь, если ей повезет и она станет нимфой — какое же это страдание? Нимфа — это же красиво и необычно! К тому же, доктор сказал, вполне вероятно, что она сможет иметь детей. Стало быть, она ничем не отличается от обычных, не перенесших операции, девочек. Значит, все с ней в порядке, все у нее будет хорошо.
        Девочка росла, но внешне почти не менялась. В двенадцать лет она выглядела в лучшем случае на десять. В шестнадцать — на двенадцать. А первые месячные прошли через год после окончания школы.
        К девятому классу Оля начала серьезно комплексовать. Все одноклассницы уже могли похвастать некоторыми припухлостями под школьной формой. У кого-то больше, у кого-то меньше, но грудь появилась у всех. Кроме Ольги. Некоторые девочки даже стали носить бюстгальтер. Оля, естественно, обходилась без него. Мальчишки, глядя на нее, откровенно насмехались. А как завидно ей было, когда то одна, то другая одноклассница сидела на физкультуре на скамейке запасных, даже не переодевшись в форменные трусики и футболку, шептала на ухо физруку так, чтобы мальчишки не слышали:
        — Игорь Константинович, мне сегодня нельзя. И на следующий урок тоже нельзя будет. Можно, я в пятницу вообще не приду?
        Всем, всем девчонкам периодически было «нельзя», и только одной Ольге всегда «можно»!
        Училась Оля из-под палки, вернее, из-под маминого ремня. Галина Евгеньевна лупцевала бестолковую дочь едва ли не каждый вечер, однако результат от этого не менялся: не сильна была дочь в науках, совсем не сильна. Гуманитарные предметы еще тянула кое-как: там, где не понимала, можно было хоть заучить наизусть. С точными же предметами сладить никак не удавалось.
        В результате — более чем скромный аттестат зрелости. Пытаться поступить в институт с таким — утопия. Пришлось матери устроить ее на свой завод, на конвейер по сборке радиол. По вечерам же Оля ходила на подготовительные занятия: как бы там ни было, а высшее образование она непременно должна получить — не стоять же всю жизнь у конвейера.
        Поступить удалось только через два года, да и то в совершенно непрестижную «педульку», на филологический факультет. Как говаривали в народе: факультет старых дев. Ну да, выйди тут замуж, когда на весь поток и десятка парней не наберется. И те едва ли на парней похожи: так, сплошные недоразумения в белых кудряшках, кругленьких очечках, отглаженных брючках и вязанных полосатых безрукавках.
        К моменту поступления в институт Ольге перевалило за девятнадцать, однако, несмотря на появление первых признаков взросления, выглядела она намного моложе. Один случай надолго выбил ее из колеи. Не случай даже — так, малюсенький эпизодик, но ранил ее самолюбие навсегда.
        Сбежали как-то с Маринкой с последней пары, решили сходить в кино. Фильм шел заграничный, не то французский, не то итальянский. Названия Ольга не запомнила. В память врезалось лишь самое важное: внизу огромной пестрой афиши красовалось предупреждение: «Детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется». Семнадцатилетнюю Маринку пропустили в зал без проблем, а взрослую Олю контролерша тормознула с презрительным вздохом:
        — Да тебе хоть пятнадцать-то есть? Куда ты лезешь, сопля зеленая?
        Вроде по щекам отхлестали наотмашь.
        — Мне уже девятнадцать!  — сквозь зубы огрызнулась Ольга, пылая ненавистью и к злобной тетке, и к матери, родившей такую уродку, и к несправедливой судьбе. А заодно и к рано повзрослевшей подружке, которую уже в четырнадцать пускали кругом и всюду.
        Унизительно-милостиво освободив проход, контролерша ответила с мерзкой усмешкой:
        — Ты не путаешь? Может, двадцать пять? Иди уже, козявка, там все равно ничего особенного нету.
        В фильме действительно не оказалось ровным счетом ничего такого, что было бы незнакомо двенадцатилетним детям. Но Ольга этого даже не заметила — весь фильм переживала: ну почему же, почему она все еще выглядит сопливым ребенком?!
        Однако ко второму курсу Оля стала ловить на себе заинтересованные взгляды прохожих парней. Сначала спешила посмотреться в зеркало: что-то не в порядке с прической, или, быть может, помада размазалась, или тушь?
        Со временем пообвыкла, даже возгордилась. И было чем. Из обыкновенной, непримечательной девочки-подростка она плавненько превратилась не то, чтобы в красавицу, но в очень миловидную юную девушку. Красота ее была совсем скромной. Впрочем, едва ли ее вообще можно было назвать красивой. Хорошенькая, миленькая — да, но не красивая. Очень чистое, все еще по-детски нежное лицо, большие светло-серые глаза, которые Ольга упорно называла голубыми. Губки маленькие и пухленькие, той формы, о которой говорят: бантиком.
        Она никогда не использовала слишком ярких красок для макияжа. Сначала мать не разрешала, потом просто вошло в привычку: чуть-чуть голубых теней на веки, непременно очень хорошо растушеванных; реснички, длинные и красиво загнутые от природы, лишь капельку подчеркнуты тушью; губки-бантики аккуратненько подкрашены светло-розовой перламутровой помадкой. Завершала портрет длинная стрижка «каскад». Оля от природы была блондинкой, но натуральный цвет был довольно тусклый, сероватый. Поэтому уже лет в семнадцать Галина Евгеньевна, знавшая толк в женских хитростях, разрешила ей подкрашивать волосы в светло-соломенный оттенок. В результате безобидных манипуляций из зеркала на Ольгу смотрело очаровательное существо с широко распахнутыми наивно-удивленными глазами. И тогда она поняла, кто она. Не Ольга, нет. Оленька.
        Наконец-то она была абсолютно довольна своим отражением. Воспринимала свое перевоплощение из зеленой соплюшки в очаровательную девушку не как чудо, а сугубо как припозднившуюся расплату матушки-природы перед обездоленным ребенком: пусть поздно, зато с лихвой. И уж кто, как ни Оленька, заслужила такое перевоплощение!

* * *
        В отличие от подруги, Маринка Казанцева жила в полной семье. Мама, папа, брат — весь набор. Обычная семья с обычными родителями. Необычной, пожалуй, была лишь плохо скрываемая ненависть матери к Галине Булатниковой.
        Отец, по Маринкиным наблюдениям, тоже не слишком жаловал соседку. При встрече, правда, раскланивался прохладно, и можно было не сомневаться — это единственная форма их общения. Мать же, и это Маринка знала точно, метала в сторону Галины громы и молнии.
        О причинах девочка не расспрашивала: какая разница? Главное — результат. А результат этой вражды ее вполне устраивал.
        Брат Миша был всего на два года старше Маринки, как и Ольга — они даже учились когда-то в одном классе. Казалось бы — что такое два года разницы? В общении с Ольгой они Маринке нисколечко не мешали. А вот с Мишей общие интересы не заладились. Враждовать не враждовали, но и слишком тесно не общались. Миша после школы поступил на радиомеханический факультет и чаще всего сидел дома, в своей комнате, тихонечко паял что-то. Сестра в его железяках не разбиралась. В общем, существовали на одной территории вполне мирно и спокойно: Миша не трогал сестру, Маринка, соответственно, не причиняла никаких хлопот брату.
        Родители Марину тоже не слишком доставали. Разве что мать гоняла ее, как сидорову козу, с бесконечной своей уборкой, чем немало портила девочке детство. Переборщила: вместо того, чтобы приучить дочь к чистоте и порядку, добилась лишь обратного эффекта — девочка, конечно, убиралась, но только тогда, когда мать тыкала носом, и только в указанном объеме. При одном слове «уборка» ее начинало «типать», как говорила их бабушка. Но деваться некуда: живешь в родительском доме — будь добра подчиняться их указаниям. Саму же Маринку идеальный порядок в доме лишь раздражал. Ей непременно нужно было хотя бы стул чуточку выдвинуть из-за стола, или бросить газету на диван, или раскрытую книжку где-то оставить: хоть что-нибудь, лишь бы придать дому жилой, не музейный, вид.
        Лентяйкой Маринка была отменной. Не только в уборке, но и в учебе. Головой Бог наградил неглупой, и при желании школу она могла бы закончить с золотой медалью. Тогда поступить смогла бы в любой институт, куда б душа пожелала. Ну, или почти в любой. Но в том-то и дело, что никаких желаний у нее не было. Уроки она никогда не делала. Вернее, делала до шестого класса, да и то лишь письменные. Позже вообще учиться перестала. Если на уроке сидела смирно и слушала учителя, повторять дома пройденный материал не имело смысла — он сам собой врезался в память если не на всю жизнь, то очень и очень надолго.
        Однако смирно она сидела редко. Письменные уроки делать все-таки приходилось, но чаще всего, неудобно расположившись на узком школьном подоконнике, она лихо списывала их у одноклассницы перед самым уроком. В аттестате вполне закономерно царили тройки, для приличия разбавленные несколькими несчастными четверками. Так что выбора особого у Маринки тоже не было, как и у Ольги — «педулька». Только причины разные: одной дефицит серого вещества помешал поступить в более престижный институт, другой — несусветная лень при хороших, в принципе, мозгах.
        Первого сентября Казанцева с удивлением обнаружила в своей группе Ольгу Конакову. Удивление было скорее приятным: несмотря на ссору родителей, девочки врагами никогда не были. Теперь же из просто приятельниц превратились в закадычных подруг.
        В отличие от Ольги, Марину красавицей нельзя было назвать даже с натяжкой. Соплячкой она, правда, не выглядела, в их с Ольгой тандеме даже казалась старшей. Но при этом внешность имела более чем заурядную. Глазки сами по себе вполне симпатичные, зеленые с карими вкраплениями, а вот реснички подкачали: хоть и густые, но короткие и жесткие, так что никакие ухищрения не помогали сделать их длинными и загнутыми, как у Ольги. Лицо тоже чистое, без юношеских прыщиков, но веснушки делали его не таким гладким и светлым, как у Ольги. В довершение ко всему, еще и рот у нее был большой, словно у лягушонка. Если она использовала светлую помаду, губы казались еще больше, просто какими-то необъятными.
        А потому едва заметный, как у старшей подруги, макияж был для Маринки неприемлем. Губы — или красные, или коричневые, лишь бы не бледные. Тени — опять же коричневые, или чуть зеленоватые, чтобы подчеркнуть цвет глаз. А чтоб большой рот не привлекал слишком много внимания, на ресницы приходилось класть побольше туши.
        В результате внешний вид подруг разительно отличался: скромная милая девушка Оля дружила почему-то с яркой до неприличия и совсем уж нескромной Мариной.

* * *
        Если на первом курсе комплексовала Ольга, днем и ночью переживая о слишком юной внешности, то на втором комплексы появились у Маринки.
        Она и раньше знала, что не красавица, но раньше рядом с Ольгой чувствовала себя вполне комфортно — в своей непривлекательности они были равны. Теперь, когда Ольга постепенно, незаметно изменилась в лучшую сторону, Марина чувствовала себя рядом с нею гадким утенком.
        Мало того. Возгордившись от нечаянной уж красоты, Ольга стала частенько шутить: пойдем, мол, сегодня на дискотеку — я буду блистать, а ты отгонять от меня слишком приставучих поклонников. Признаться, как ранят ее подобные высказывания, Марине было стыдно, оставалось лишь смеяться и всячески поддерживать шутки на тему невзрачной своей внешности. И только ей одной было известно, как это больно, когда тебя держат при себе в качестве отпугивающего элемента для излишне назойливых кавалеров.
        Перестав комплексовать, Ольга переродилась и внутренне, стала досаждать Марине назойливостью. Отныне она буквально заболела парнями. Говорить о чем-либо, кроме них и интимных отношений между мужчиной и женщиной она если и могла, то крайне не любила. А скорее просто разучилась. По крайней мере, услышать от нее что-либо на отвлеченные темы теперь удавалось нечасто. Или это Маринке так везло в силу особого Ольгиного доверия?
        Иной раз Казанцева решала круто изменить свою жизнь. Вернее, не столько жизнь, сколько окружение. В единственном Ольгином числе. Сближалась с другими сокурсницами — в принципе, никогда не имела проблем с коммуникабельностью. Однако дружба с другими девочками никак не отражалась на Конаковой. Та терпеливо ожидала, когда Маринка наговорится, и ехала домой вместе с ней. Одна никогда не ездила. Не то чтобы заблудиться опасалась, просто вдвоем с подругой чувствовала себя гораздо увереннее. В дороге ведь и паренек симпатичный может встретиться. А как она будет с ним кокетничать без Маринки? Во-первых, на фоне Казанцевой Оля выглядела конфеткой. Ну а во-вторых, кокетничать одной попросту неприлично — что о ней люди подумают? Вдвоем же выходило, что девчонки балуются: игра у них такая — мальчикам глазки строить. И пусть на деле заигрывает лишь одна из них — все равно вдвоем было не стыдно.
        Так прошло еще полтора года. По времени вроде бы много, по изменениям — считай ничего. Конакова по прежнему была рядом. Зато был и положительный сдвиг. К концу третьего курса Марина тоже стала вполне симпатичной. Веснушки поблекли: зря, что ли, она ежевечернее мазала лицо специальным кремом? Ресницы, правда, не стали длиннее, но испробовав невероятное количество марок туши, она нашла, наконец, максимально пригодную для себя. Теперь ресницы ее хоть и не были такими длинными и пушистыми, как у Ольги, зато перестали выглядеть несуразными бревнышками.
        С губами тоже что-то произошло. То ли они изменились, то ли изменилось Маринино к ним отношение. А может, не только ее? Еще недавно казавшиеся уродливыми, губы вдруг стали ее настоящим украшением: в меру полные, чувственные. Почему она раньше не понимала, что это красиво?
        А еще к двадцати годам у Маринки, наконец, появилось чувство стиля, и она уже не выглядела светофором со своим экстравагантным макияжем. Она по-прежнему была приверженкой ярких тонов, но соединяла их в собственной внешности тонко и умело. Теперь она была не аляповатой безвкусной матрешкой, а весьма эффектной девушкой.
        Однако комплекс дурнушки никуда не делся. Вроде и знала, что выглядит вполне неплохо, но в присутствии Ольги всегда чувствовала себя третьесортной. Вдобавок к собственной неуверенности, подруга умело подливала масла в огонь, по-прежнему подкалывая Маринку и привычно называя ее — якобы в шутку — пугалом при принцессе. Шутки шутками, но когда тебе вдалбливают что-то в голову на протяжении многих месяцев, волей-неволей поддашься действию внушения.
        Словно чувствуя ее настороженность, молодые люди обходили Маринку стороной. В компаниях-то ее принимали очень даже тепло, потому что в общении она была легкой, приятной, порою даже незаменимой: анекдоты не только знала и любила, но и — главное — умела рассказывать их так, что окружающие от хохота начинали рыдать. Вообще чувство юмора не подкачало. Впрочем, не только пошутить — поговорить на любые темы с нею можно было с удовольствием.
        Но о более близких отношениях с нею парни не мечтали: видимо, за километр ощущали неуверенность в себе. А потому и видели не достоинства ее, а лишь недостатки: одета не очень модно или дорого, волосы не длинные, как кому-то хотелось бы, а короткая мальчишечья стрижка. А может, еще что-нибудь не так: при желании всегда без проблем найдешь, к чему придраться. Но на самом деле главная причина крылась в отсутствии шарма, флера этакого магнита для мужчин, когда женщина уверена в собственной неотразимости и на противоположный пол смотрит свысока и чуточку устало: ах, как вы мне все надоели! Марина так смотреть не умела. Не от чего ей было уставать, кроме разве что собственной невостребованности. Вместо пренебрежительного взгляд ее был скорее просительным: ну, посмотрите же на меня, я ведь симпатичная, я же хорошая!
        Зато у Ольги с женихами проблем не наблюдалось. Та очень быстро привыкла к своей миловидности, и с легкостью усвоила науку обольщения: где нужно глазками стрельнет, где кокетливо улыбнется, где стыдливо отведет взгляд в сторону. Парни на нее бросались, как мухи на мед, даря радость не только сердцу, но и телу. Но так же быстро почему-то разлетались в стороны.
        На четвертый курс подруги пришли, можно сказать, с нулевой личной жизнью. То, что Маринка прозябала без сердечного друга, было вполне естественно и привычно — одиночество было ее нормальным состоянием. Для Ольги же такая неприкаянность была, скорее, исключением из правил. Причем в отличие от подруги, одиночество она переносила с откровенным страданием. Ей, как доза наркоману, постоянно требовалось подтверждение ее женской состоятельности. От природы была натурой влюбчивой, теперь же, оказавшись вдруг временно свободной от мужчин, усиленно искала очередной объект для внимания.
        Происходили эти поиски по одному, утвержденному, кажется, на века, сценарию. Ольга искала предмет страсти, найдя — усиленно обхаживала. Для начала якобы случайно без конца попадалась на глаза искомому объекту: дескать, сама судьба толкает нас друг к другу. Попав в его поле зрения, снова и снова, без стеснения и не зная меры, стреляла красноречиво-призывными взглядами, многообещающе улыбалась, на мгновение отворачивалась и снова улыбалась. То бровкой поведет: ну что же ты медлишь?! То ресницами-опахалами поиграет: дорогой, я вся твоя! И так до тех пор, пока объект не понимал: пора подойти, отказа не будет при любом раскладе.
        До поры до времени прием срабатывал, что говорится, на раз. Но к четвертому курсу практически все немногочисленные студенты мужского пола в их сугубо женском институте оказались в разряде бывших Ольгиных пассий. Осталась разве что пара-тройка откровенных «ботаников». Взгляд бросить было решительно не на кого.
        Но Оленька не привыкла быть одна. А поэтому и на безрыбье нашла предмет внимания. «Неокученные» студенты кончились? Не беда, если есть подходящие преподаватели. Геннадий Алексеевич Кеба, молодой, собою довольно яркий и привлекательный, вполне подходил для влюбленности. Она давно обратила на него внимание. Но была тогда еще полной замухрышкой, а потому просто отметила про себя: хорош, но не про мою честь. Потом быстро привыкла к своей неописуемой красоте, но на физрука не посягала — до определенного момента преподавательский состав был для нее табу. Впрочем, какой там преподавательский состав? Всего-то трое мужчин: Кеба, парень хоть куда, преподаватель истории Виктор Владимирович Бодухаров по кличке «Одуванчик», да ректор Мининзон, он же «Злобный карлик», он же «Миничеловек», как жестоко подшучивали над ним студенты за очень малый рост и столь же крутой нрав, мало вязавшийся с внешностью резко постаревшего шестиклассника.
        Надо сказать, Ольга была девушкой спортивной. Непосредственно спортом, правда, не занималась, зато физкультуру любила и в школе, и в институте. Не ленилась таскать с собой форму для переодевания. В детстве всерьез подумывала о какой-нибудь секции, в идеале — художественной гимнастики. Воображение живо рисовало: вот она, вся такая хрупкая и грациозная, бегает по полю в белом, расшитом огромными блестящими маками купальнике, и волшебной палочкой с длинной красной лентой выписывает в воздухе свое имя. Зрители восторженно рукоплещут, а все знакомые мальчики задаривают ее огромными мягкими игрушками. Ее все любят, носят на руках, не давая даже шагу ступить по земле. От неразделенной любви мальчишки добровольно умирают — потому что никому не нужна жизнь, если в этой жизни нет восхитительной девочки Оли…
        Однако воплощению мечты помешала сущая малость. Не приняли ее ни в какую секцию. Как сговорились! Ну ладно, волейбол с баскетболом были для нее недоступны из-за скромного роста. Но ведь и в легкую атлетику не взяли! А самое страшное — для гимнастики она оказалась негодной… Может, получилось бы что-нибудь с плаванием или фигурным катанием, да, как назло, рядом не оказалось ни бассейна, ни катка, а Галине Евгеньевне со своими личными проблемами вечно было не до дочери. Вот и оставалось Ольге довольствоваться уроками физкультуры.
        Марина же и здесь была подруге полной противоположностью. Физкультуру ненавидела еще в школе, и безумно радовалась, когда достигла, наконец, двенадцатилетнего возраста. С тех пор без конца отделывалась многозначительным «Мне нельзя». Поначалу физрук верил, да со временем стал замечать, что у Казанцевой странный менструальный цикл: три дня в неделю месячные, на выходные — перерыв. С тех пор Маринка добывала оценки по физкультуре исключительно мытьем полов в спортзале: приятного мало, но не так сложно, как таскать из класса в класс тяжеленную сумку с формой и кроссовками, пятнадцать минут переодеваться перед уроком, потом столько же после него, да еще — фу!  — мокрой, потной натягивать на себя школьное платье: о душевых кабинках в школе даже не задумывались. Проще было раз в четверть, максимум два, помахать тряпкой: не одна она предпочитала зарабатывать оценки таким образом, так что график получался вполне приемлемым.
        И в институте продолжала отлынивать от физкультуры. Кеба даже не знал ее в лицо. Вернее, видел периодически, но запомнить ее среди полутысячи студенток не мог. Конакову же, хоть и не прогуливала она физкультуру, а тоже не выделял из общей массы. До четвертого курса.

* * *
        С разочарованием убедившись, что «окучивать» в родном институте больше некого, Ольга вспомнила о существовании физрука. Вернее, не очень-то она про него забывала: на каждой паре ловила себя на мысли, как, наверное, приятно упасть в объятия такого мужика. «Мальчики-колокольчики» в очечках давным-давно наскучили, красавцы с улицы тоже не отличались особым разнообразием: все, как один, маменькины сынки, готовые в любую секунду залезть подружке под юбку, а через пять минут бежать к мамочке: как бы девочка в загс не потащила. На бесплатную любовь падкие, до женитьбы неохочие. А ведь Ольга не девочка уже — двадцать третий годок, пора о замужестве подумать, даром, что выглядит на шестнадцать. Да и мать уже шипит в ее сторону: когда, мол, обуза, замуж выйдешь, мне ведь и свою жизнь устраивать нужно…
        На фоне таких вот «колокольчиков» физрук смотрелся голливудским суперменом. Ну, ясное дело, фигура, как у Апполона — было бы странно, если б физкультуру преподавал хилый очкарик полутора метров ростом. Так ведь и лицом недурен. Не сказать, что однозначный красавец — наверное, встречаются экземпляры и покрасивше. Да не в их занюханной «педульке». Однако ж и далеко не урод: лицо мужественное, решительное, с волевым гладковыбритым подбородком. Глаза… Глаза как глаза, ничего особенного. Не поросячьи, нормальные. Что немаловажно — без усов. Нет, не глаза без усов, а сам он усы не носил. Ольга усачей не выносила душой и телом. Вернее, скорее телом: душе как раз было безразлично, а вот нежное ее тело страдало неимоверно, откликаясь на прикосновение усов неприятным зудом.
        И понеслись в сторону Кебы стрелы Амура. Только метал их не божественный мальчишка-проказник, а Оленька.
        Уж она старалась! А ведь она умела. Однако и Кеба был не промах. Ловил ее призывные взгляды и усмехался откровенно: что, девочка, в койку захотелось?
        Целых два месяца пришлось ей трудиться, прежде чем рыбка клюнула. Раньше на это ей нужно было значительно меньше времени: в самом худшем случае на «охоту» уходило две недели. Но тут улов был покрупнее, а потому за квалификацию переживать не стоило.
        Кеба действительно оказался удачной добычей. Раньше Ольге не доводилось встречаться с взрослым самостоятельным мужчиной. А потому разницу между ним и многочисленными «колокольчиками» ощутила разительную.

* * *
        Кеба не ограничивался банальным сексом на скорую руку, не позволял себе по-быстренькому «завалить» Ольгу в каморке при спортзале. Вернее, в начале их романа так и происходило: «имел» страждущую намеренно грубо, словно испытывая, как далеко может зайти девчушка — будто наказывал за долгие ее «моргалки». Удивился немного — надо же, пошла до конца. В постели неопытна, однако секс девочка явно уважает.
        Ольга была у него не первой студенткой. До нее на этих матах успели покувыркаться еще трое. Однако, как водится, людская молва многократно преумножила его «подвиги», и по слухам выходило, что физрук не пропустил буквально ни одной юбки.
        В пединституте, в этом «бабском батальоне», Кеба работал уже четыре года. Поначалу, испугавшись грозных предупреждений Мининзона, игнорировал многочисленные знаки внимания студенток. Опасался вылететь с работы. Потом понял — не такая уж она хорошая, эта работа, чтобы цепляться за нее, воздерживаясь от соблазнов, подстерегающих на каждом шагу. А раз так — зачем отказываться от того, что само плывет в руки?
        Однако не наглел. Впрочем, даже не в этом дело. Неприятно чувствовать себя «мясом». А именно так смотрели на него студентки. Как на быка-производителя. Скороспелки-акселератки вели себя нагло, откровенно предлагая себя: ну на меня, ну возьми, ну скорее!
        На такие призывы он не отвечал. Важно было хотеть самому. А таких, от кого трудно отказаться, набралось всего трое.
        Как раз на третьей и случился крупный «залет». Вернее, «залетела» она, но вместе с нею и сам Кеба. Едва жениться не пришлось. К счастью, вовремя выяснилось, что беременность была скорее мечтой, нежели реальностью, и все удалось спустить на тормозах. Однако поволноваться довелось: влюбленная дурочка грозилась поставить в известность деканат.
        С тех пор Гене даже думать о студентках не хотелось. А те, наслышанные о его «подвигах», наглели все больше, практически вешались на шею — благо, занятия физкультурой способствовали более-менее близкому контакту с преподавателем.
        И вдруг посреди этой безликой наглой массы обнаружился бриллиант чистой воды. Вернее, это потом уже он понял, что Оленька — бриллиант. Сначала принял за такую же хищницу.
        По крайней мере, глазками она стреляла ничуть не хуже остальных — из-за этого он чуть было не зачислил ее в разряд беспринципных, вечно голодных дур, ищущих приключений. Немало времени ему понадобилось понять, что Оленька — другая.
        Начать с того, что на фоне дебелых скороспелок она выглядела сущим ребенком. Не стройная — скорее, недооформившаяся, совсем-совсем хрупкая. И личико детское: беленькое, гладкое. А глаза… Потом и сам удивлялся: как сразу не разглядел в ней сокровище? Как мог пропустить эти глаза? Чистые, наивные. Распахнутые широко-широко, будто от удивления. Четверокурсница, а выглядела не старше восьмиклассницы.
        Однако были в ней какие-то странности, непонятности. Например, как такая скромная девочка умудрилась вести себя не хуже прожженных шлюшек? По крайней мере, приемчики применяла все те же. С другой стороны — а как еще она могла привлечь его внимание — он ведь не замечал ее три с половиной года! А она ни одного его урока не пропустила. Где были его глаза?! Так что приемчики эти, хоть и избитые до пошлости, вполне себя оправдали. Наверное, иначе ничего бы не получилось.

* * *
        Казанцевой оставалось лишь радоваться за подругу. И еще удивляться: ни один ухажер у той до сих пор не задерживался более чем на три недели. С Кебой же подруга днюет и ночует без малого полгода. Грандиозная победа над мужиком! Пожалуй, попался физрук на Ольгину удочку конкретно, заманила своими глазками наивными.
        Она на самом деле радовалась за Ольгу. А еще… Еще немножко завидовала. Чуть-чуть, самую малость. Ворочался червячок в душе: почему, ну почему они все так легко попадаются на Ольгин крючок, но никто не обращает внимания на Маринку? Почему такая несправедливость? Чем она хуже? Она ведь уже давно перестала быть недоразумением в юбке, даже самой себе стала нравиться — а уж Маринка к собственной внешности всегда относилась крайне критически. Почему же мужчины на нее не реагируют? Будто она какая-то дефективная.
        На днях ей исполнился двадцать один год. Нынче она стала совершеннолетней не только по российским законам, но даже по американским. Только какая же она совершеннолетняя, с такой-то замерзшей душою? Скорее, совершеннозимняя, невесело иронизировала она сама над собой. Одна, одна, всегда одна. Никому не нужна, никто ее не желает.
        Что еще хуже — она и сама никого не желала. Сколько раз пыталась влюбиться! Еще в школе, когда одноклассницы устраивали буквально шекспировские трагедии на большой перемене, со слезами, истериками и даже битьем физиономий счастливых соперниц, так хотелось приобщиться к большинству, так хотелось почувствовать на собственной шкуре бремя любовных страстей. Выбирала объект посимпатичнее, и убеждала себя в дикой к нему любви. Писала записочки, закатывала глазки, но… Ничего не получалось. Маринка могла сколько угодно вздыхать на потребу публике в лице одноклассниц: мол, я не хуже вас, тоже любить умею. Но на самом деле «предмет страсти» ее совершенно не волновал. И она его тоже не волновала. Она вообще никого не волновала…
        Школа давно осталась позади, но до сих пор она могла похвастать лишь двумя любовными историями. Впрочем, какая там любовь?
        Героем первого романа был Валерка Чернышев, Мишкин однокурсник. Правда, что-то там у него не сложилось, что-то не срослось — то ли сессию завалил, то ли родился чуть раньше положенного, но почему-то Валерке отказали в отсрочке от армии. Забрили парня в самом конце третьего курса, не позволив даже сдать сессию.
        Пока Валерка учился, частенько захаживал к Мише. Закрывшись в его комнате, они подолгу ковырялись с какими-то микросхемами, резисторами да транзисторами. Чернышев поглядывал заинтересованно в сторону Маринки, случайно столкнувшись с нею в узком коридоре, но дальше взглядов дело не пошло — даже парой слов не перекинулись. Попав же в армию, стал писать письма.
        Переписывались они целый год. Причем о любви за весь год не было сказано ни словечка. Писали о чем угодно, только не о чувствах. Валерка рассказывал о службе, о новых друзьях. При этом никогда не жаловался на жесткие армейские законы или на дедовщину. Напротив, с его слов выходило, что попал он едва ли не на курорт: дескать, кормят великолепно, пять раз в день, будто в хорошем санатории. Потом они несколько часов сидят на занятиях, как студенты в институте, а после уроков непременно спят днем, аки малышня в детском саду.
        Письма Валеркины и без всяких там словечек типа «люблю» и «целую» были веселыми и теплыми. Даже прощаясь, он заканчивал каждое свое письмо без «уси-пуси». Писал просто: «Копа. Валерик». Именно не «пока», а почему-то «копа». Постепенно и Марина стала подписываться так же: «Копа. Я». И ни слова о чувствах. Да и были ли они, чувства? Ведь не то что не целовались ни разу — даже не разговаривали! Письма, одни только письма.
        Однажды на дискотеке Маринка познакомилась с Людой. Маринкина ровесница, не сказать что красавица: рыженькая такая, бойкая. Разговорились слово за слово, и от удивления глаза на лоб полезли. Выяснилось, что Люда — невеста Шурика, Валеркиного друга. Что жили они все втроем в одном доме, и даже в армию ребята попали в один день и в одну учебку. Только там их разделили, отправив в разные роты. Летом Люда собирается ехать к жениху в Арзамас, и как было бы здорово, если бы Марина поехала вместе с ней к Валерке. То-то Чернышев бы обрадовался!
        Марина решила — поеду. Уже и родителям сообщила о своем решении, и получила от них одобрение: «Езжай, детка, езжай!» И Валерке написала о знакомстве с Людой, о совместных с нею планах относительно летней поездки. С таким нетерпением ждала ответа…
        Он пришел очень быстро: Валерка вообще никогда не задерживался с ответом. Рад был знакомству девчонок, и, наверное, радовался скорому Маринкиному приезду. Но написал об этом как-то странно, такую бестолковую выдал фразу, что ей стало до слез обидно. Она так ждала этого письма, так ждала самой поездки, встречи — они ведь еще ни разу даже не разговаривали. Так многого ждала, так многого… А прочитала лишь сухую фразу: «Что касается твоей поездки: думаю, ты должна приехать».
        Должна.
        Должна?!
        Все Маринкино естество, вся ее женская сущность завопила: «Я тебе ничего не должна! Я вообще никому ничего не должна, понимаешь ты это, чурбан стоеросовый? Я хочу к тебе приехать, очень хочу. И я могу к тебе приехать, но я не должна! Я не обязана это делать! Дурачок, неужели ты не понимаешь разницы в словах? Ты ведь должен был написать: «Как здорово было бы, если бы ты приехала!» А ты что написал? «Должна»? Не должна, миленький, ничего я тебе не должна! Не должна, не должна, не должна!!!»
        Гнев и обида были настолько велики, что в таком душевном состоянии Марина не смогла написать письмо и высказать свои мысли. Боялась оскорбить Валеркины чувства, боялась обидеть (несмотря на свою обиду!), и тем самым поставить жирную точку в их так и не начавшихся еще отношениях.
        Гнев не проходил, Марина не отвечала. Сначала ждала, когда, наконец, в душе наступит полный покой и она сможет без лишних эмоций объяснить Чернышеву его ошибку. Прошла неделя, потом вторая. Гнев, вроде, улегся немножечко, но обида все еще не отпускала. К тому же, по ее разумению, Валерка давно уже должен был обеспокоиться ее долгим молчанием и забить тревогу: «Где ты, Маришка, почему не отвечаешь?» А он молчал. Она злилась еще больше: ну что ж ты за осел такой упрямый? А вдруг с нею что-то произошло? Вдруг она попала под машину, лежит сейчас в больнице, умирает, а ты даже не обеспокоишься? Вот так, она умрет, а ты все будешь ждать ответа на свое дурацкое письмо?
        Она не умерла. А Чернышев, кажется, продолжал ждать ответа.
        Прошло лето. Люда успешно съездила к своему Шурику. Гордый Валерка даже не спросил о Маринке.
        Прошла осень, зима. Близилась весна, а с нею долгожданный дембель. Марина была уверена: вернется Валерик в город и первым делом придет к ней, задаст тот самый вопрос: «Почему ты молчала? Почему не приехала? Что стряслось?» И вот тогда она ему все объяснит. И про глупую его фразу, и про свою обиду. И про то, как продолжала ждать его, такого бестолкового, лихорадочно подсчитывая, сколько еще осталось месяцев, недель, дней до встречи с любимым. С любимым? Сама себе удивленно отвечала: да, с любимым. И пусть они не целовались ни разу, пусть все их отношения сводились только к переписке, но оказалось, что дороже Валерки у нее человека нет.
        Пришел май. Марина заканчивала третий курс. Каждый день не шла домой с занятий — летела. Все надеялась, что вот подойдет она к дому, а там на скамеечке под ее окнами сидит Валерка. Увидит ее и улыбнется, будто и не было того дурацкого года, не было между ними никакого недоразумения.
        Сначала все еще оставалась надежда: ну кто же его отпустит в начале мая? Наверняка продержат до конца месяца, а то и июнь немножечко прихватят. Однако была уже середина июня, а Валерка так и не вернулся: не отпускала бойца Чернышева родная до оскомины армия.
        А потом, опять же случайно, Марина встретила Люду.
        Увидела ее, рыжую, издалека, обрадовалась: уж теперь-то она получит информацию из первых уст. Кто лучше Люды может знать о том, когда ждать солдатиков?
        Та тоже обрадовалась встрече. Но первый же ее вопрос отрезвил Маринку:
        — Что ж ты на встречу-то не пришла? Я все ждала, у Валерки спрашивала. А он странный какой-то стал, ничего так и не ответил. Как у вас дела, выяснили отношения?
        Сердце ухнуло в пропасть. Он уже давно вернулся. Но даже не сообщил Маринке об этом. Не пришел. Даже не намекнул, что он уже в городе. Не счел необходимым. Обиделся, аки красна девица. Обиделся, что она перестала ему писать. А поинтересоваться хотя бы ее здоровьем гордость не позволила?
        — Слушай, Марин, а что там у вас произошло? Он молчит, ты молчишь. Может, ему передать что-нибудь? Привет там, или информацию какую.
        — Какую информацию,  — обреченно вздохнула Марина.  — Дурак он, твой Чернышев. Большой и глупый дурак. Нет, не так: большой, глупый и слишком гордый дурак. Вот и все.
        Через несколько месяцев произошла еще одна встреча — благо, жили в одном, пусть и не маленьком, микрорайоне. Люда была уже весьма беременна, даже объемная шуба не могла скрыть ее выпирающего живота. Несмотря на пасмурный зимний день, на слякоть и мерзкую жижу под ногами, вся светилась. Рыжие кудряшки, выбившиеся из-под вязаной шапочки, так ярко отсвечивали, что ли? Или эти солнечные блики на ее лице называются счастьем?
        Тогда и получила Марина вторую, последнюю пощечину. Оказалось, что Валера очень быстро утешился, и не только нашел ей замену, но и жениться успел — уж почти два месяца как свадьбу отгуляли. Жена симпатичная, тоже Марина, учительница начальных классов.
        — Ну что ж, совет да любовь,  — поздравление прозвучало коряво: посреди фразы голос сорвался на хрип.  — Тебе, кстати, тоже. И еще: дай тебе Бог ребеночка здорового и легких родов. Пока,  — гордо распрямив плечи, Маринка пошла дальше.
        Никто — ни Люда, ни Ольга, ни родители, ни брат Миша — не догадывались, каких трудов стоило ей ходить с гордо поднятой головой. Хотелось выть в голос, а она улыбалась. Хотелось свернуться калачиком в своей комнате и никогда оттуда не выходить — а она улыбалась. Хотелось утопиться в ближайшей проруби, броситься с крыши шестнадцатиэтажки — а она улыбалась, улыбалась, улыбалась. Назло врагам, назло Чернышеву, назло самой себе. И пусть он не увидит этой ее деревянной улыбки, пусть не узнает, как замечательно она держится. Маринка должна держаться не ради предателя — ради себя самой. Иначе прямо сейчас ляжет посреди улицы и умрет.
        После долгой зимы пришла весна. Природа постепенно оттаивала, просыпалась от зимней спячки. А в Маринкиной душе по-прежнему царила зима. И так ей самой было холодно от этого душевного мороза, так неуютно, так она уже соскучилась по теплу, по надежде на счастье, что за счастье с радостью приняла суррогат, симбиоз мужского обаяния с животной похотью.
        Имя у суррогата было эффектное — Арнольд. Однако на знаменитого тезку похож не был даже отдаленно. Вместо железных бицепсов Шварценеггера — изысканная стройность Рудольфа Нуриева. В свои двадцать семь Арнольдик все еще был студентом. Только в отличие от весьма приземленного профиля Маринкиной «педульки» Арнольд принадлежал к светскому обществу. Вернее сказать, он сам себя к нему причислил.
        Суррогат принадлежал к богеме. И учился не где-нибудь, а в художественном училище. Учился давно, и, похоже, окончить его собирался еще не скоро. Как любил говаривать Арнольд, «высокому искусству быстро не учатся». А потому он слишком-то и не спешил, не заморачивался. Мама с папой обеспечивали гениального сыночка с ног до головы, так что недостатка в чем-либо великовозрастное дитя не испытывало, а потому шло себе, не спеша, по жизни, по проторенной заботливыми родителями дороженьке.
        Маринка примеряла в магазине шляпку. Не фетровую, какие носят умудренные жизненным опытом матроны, а простенькую такую, мягкую, трикотажную, с маленькими кокетливо загнутыми полями. Раньше носила шапочки или береты, а тут так шляпка понравилась, но никак не решалась купить. Все крутилась перед зеркалом: брать, не брать? Вроде и неплохо, но довольно радикально.
        — Берите, девушка, не сомневайтесь! Кому еще, как не вам, носить такие шляпки?
        Она даже не оглянулась. Только удивленно посмотрела не на самого оратора, а на его отражение в зеркале. Перевела взгляд на себя, пригляделась повнимательнее, протянула нерешительно:
        — Вы думаете?
        — Я уверен!  — театрально воскликнул молодой человек.  — Знаете что? Я, пожалуй, просто обязан написать вас именно в этой шляпке!
        Могла ли Марина устоять? Перед таким-то красавцем?! Очень интеллигентное лицо с тонким носом и губами, светло-русые волосы до плеч буквально лоснились от тщательного ухода: волосок к волоску, кончики ровненькие, и скромненько так, вроде естественно, слегка подогнуты внутрь. Белое кашемировое пальто до самых щиколоток, поверх обшлагов благородно лежит красное кашне в черную полоску. Уже от одного изысканного парфюма можно было сойти с ума.
        Замерзшая от хронического отсутствия любви, от подлого Валеркиного предательства, Марина немедленно сдалась на милость победителя.

«Писать» ее полагалось в студии. Этим гордым словом Арнольдик именовал комнатушку метров двадцати в полуподвале неказистого трехэтажного дома в Старом городе. Освещалось подземелье крайне скудно, что несколько обескуражило «модель»: разве художественная мастерская не должна быть залита светом?
        Усадив гостью на дряхлый стул, Арнольд походил вокруг нее с задумчивым видом, выбирая наиболее удачный ракурс. Поправил шляпку, снова оглядел придирчиво. Стоя перед мольбертом, несколько минут крутил в руках кисть, без конца бросая на натурщицу профессиональные взгляды. Решал, в какой технике исполнить портрет незнакомки.
        Наконец, отмерив что-то на кисти большим пальцем, художник сделал пару мазков по полотну. После чего, критически глянув на результат трудов праведных, в гневе отбросил кисть и воскликнул:
        — Ах, ну разве с таким освещением можно работать? Когда же, наконец, нас посетит солнце?!
        Долгое ожидание солнца коротали за чашечкой растворимого кофе. Время шло, а солнце в каморку все никак не заглядывало.
        Кофе закончился. Вместо него Арнольд предложил даме рюмочку коньяку. Коньяк был самый дешевый, скорее, не коньяк даже, а дешевая подделка, пойло. Но разве это имело хоть какое-то значение для Маринки? Она — модель, и совсем скоро, едва выглянет солнышко, художник нарисует ее портрет. Нет-нет, не правильно, не нарисует. Напишет! Вот как это называется в их среде, вот как говорит богема: «Я напишу тебя маслом»…
        Солнышко отказалось заглянуть в «студию». Да что там: было бы странно, если бы под таким углом в комнату попали прямые лучи — это противоречило бы физике. Больно уж оконца, забранные решетками, были крошечные, да еще и расположены под самым потолком.
        После рюмочки коньяку Арнольдик перешел к следующей стадии обольщения, которую и провел вполне успешно — профессионал, не любитель.
        Кофе и «коньяк» сделали свое дело: Маринка сняла шапочку. Портретист долго разглядывал ее, прежде чем заявить:
        — А потом я напишу тебя без шляпки. У тебя очень интересное лицо. Но свитер никуда не годится — нужно будет придумать что-то более подходящее. Например…
        Задумчиво прищурился, обхватив подбородок пятерней, отчего узкие губы оказались перечеркнуты указательным пальцем.
        — Например, например… Пожалуй, хорошо было бы в чем-то таком летящем, струящемся. Свободном, но в то же время, облегающем. Полупрозрачном… Ну-ка, встань сюда. Вот так, так… Ах, какой дурацкий свитер, он уродует твою фигуру. Смотри, как ты будешь выглядеть на картине. Лишний объем мы уберем…
        Подвел доверчивую Маринку к зеркалу, встал позади нее, собрал свитер за ее спиной в кулак, натянув до предела:
        — Смотри, какая красота! Разве ее можно прятать под этой чудовищной одеждой? Ты только посмотри на эту талию, на эту грудь! Это же чудо, а не грудь!
        Уж какое чудо он усмотрел под свитером грубой вязки? Однако продолжал восхищаться, хотя Маринка с трудом различала его слова: и говорил, и целовал одновременно:
        — Ах, муза моя!  — чмок в шейку.  — Медея!  — чмок за ушком.  — Наяда моя, Галатея! Я изваяю тебя в мраморе! Это тело, это восхитительное тело, его непременно нужно запечатлеть для потомков…
        Шаловливые ручки уже ловко стаскивали свитер, язык же не умолкал ни на секунду, чтоб глупая жертва не успела одуматься:
        — Ах, какая милая грудка! Ты совершенна, как Венера! Только, к счастью, руки никто не оторвал. Ах, какая у тебя нежная кожа — детка, в мраморе ты будешь как живая! И вот эти прожилочки, тоненькие, голубенькие — посмотри, камень сможет передать их именно такими, совсем живыми. Я сделаю тебя бессмертной, девочка моя! Ты будешь моею Джокондой!
        Сначала она пыталась противостоять его настойчивым ласкам, но руки его казались не руками, а ветвями заколдованного дерева: они опутывали ее, Марина с силой отрывала от себя одну руку, на ее место приходила другая. Будто вместо двух рук у Арнольда их было несметное количество. И каждая желала получить свою долю, каждая хотела убедиться, что Маринка само совершенство, и что кожа ее нежна и прохладна, как мрамор жарким сентябрьским утром.
        А потом ей уже расхотелось бороться с этими всемогущими руками-ветвями, и она отдалась в их власть, позволив себе расслабиться и получать удовольствие от их триумфального шествия по ее обнаженному телу.
        Почти две недели была счастлива Маринка. Целых тринадцать дней и ночей была она счастлива!
        Правда, за все это время она смогла позволить себе переночевать у Арнольда лишь четыре раза — родители и так уже начали поглядывать искоса: что это за курсовая такая, сколько ее можно писать?
        Но и четыре ночи в сочетании с тринадцатью восхитительными днями — это так здорово! Да еще и после вынужденной многолетней зимы в сердце.
        Тринадцать дней Маринка с утра до вечера сидела в самой уютной в мире студии, позабыв об институте. Тринадцать дней с утра до вечера, а четыре раза даже круглосуточно, чувствовала себя Евой в раю. А рядом был Адам. И пусть рай был ужасно маленьким и весьма скромным. И пусть от настоящих Адама и Евы они отличались отсутствием фиговых листков и запретным знанием — это все равно был самый настоящий рай, это было самое настоящее счастье!
        А на четырнадцатый день грянуло отрезвление.
        Все произошло до неприличия банально. Маринка пришла, а ее место оказалось занято другой. Адам никуда не делся, но обязанности Евы нынче исполняла уже другая дурочка. Пока еще такая же счастливая, какой всего полчаса назад чувствовала себя Маринка, такая же обнаженная и восторженная от своей наготы, какой Маринка была еще вчера.
        Театрально заломив руки, Адам, то есть Арнольд, воскликнул:
        — Прости, дорогая! Ты восхитительна, но нет предела совершенству. Я нашел еще более совершенную модель. Не мешай моему счастью — я умру без нее! Прости!  — из честных голубых глаз выкатились две искренние слезинки.
        Из Маринки слез излилось намного больше. Уверенность в себе, едва-едва обретенная, снова покинула ее. Из Евы, из Наяды, из Галатеи и Венеры с руками она опять превратилась в простушку. В обыкновенную, ничем не примечательную девчонку.

* * *
        Ольга же пребывала на седьмом небе. Разумеется, от счастья. То есть не на седьмом, пока еще нет. Чуточку ниже — на шестом. Да, так будет правильнее.
        На одно небо приспускала ее мать. Ежедневно, с настойчивостью дятла и изысканностью ручной пилы, старой и насквозь проржавевшей от времени, но все еще достаточно острой. Даже звук издавала соответствующий, скрипяще-завывающий.
        Галине Евгеньевне хотелось счастья. Очень. По ее понятиям, оно заключалось, как минимум, в отсутствии обузы в виде великовозрастной дочери. Матери осточертело ее присутствие в доме. Надоело тратить деньги на одежду и питание для нее, ведь самой нужно было гораздо больше, чем выросшей дочери. Ольге что — молодая, симпатичная. На нее мешок надень да пояском подвяжи — уже за красавицу сойдет. А молодость Галины Евгеньевны давно помахала ей ручкой: «Чао, дорогая!»
        Фигура, тщательно оберегаемая от лишних килограммов, поплыла в разные стороны — пока еще не сильно, но так тяжело было удержаться в более-менее приличных рамках. Вроде и ела по чуть-чуть, всю жизнь зверея от голода на бесконечных диетах, да и сидячий образ жизни Галина Евгеньевна никогда не вела: или ходячий — профессиональные издержки, или же лежачий — сугубо от личных пристрастий. Но, опять же, одна лежала редко. Стало быть, не належивала бока, а только расходовала калории. Однако в бедрах и на талии почему-то без конца что-то откладывалось. Что опять же не улучшало настроения.
        Требовало капитальных вложений и лицо. Как ни ухаживала за ним Галина Евгеньевна смолоду, как ни старалась, какими кремами и масками не баловала кожу, а возраст опять же давал о себе знать. Появилась легкая одутловатость, отечность под глазами. Строго контролировала употребление жидкости, особенно старалась не пить воды на ночь, а утром все равно неизменно обнаруживала отечность под глазами и набрякшие веки. Несмотря на это, кожу прорезали заметные невооруженным глазом морщинки.
        Нужно было и одеваться поэффектнее. Кто посмотрит на женщину «слегка за сорок», если у нее не идеальная фигура, несвежее лицо, и одета она в китайскую трикотажную кофточку? Никто. Следовательно, лежать ей придется одной, повода для расхода калорий больше не будет, и от этого они начнут откладываться не только на бедрах и талии, но и на животе, под мышками, на ляжках, во втором подбородке. Станут склеиваться друг с дружкой, и — о ужас!  — уже совсем скоро превратятся в страшный, неизлечимый целлюлит.
        Чтобы этого не произошло, Галине Евгеньевне нужны были деньги. Зарабатывала она… ах, да какой там заработок?! Слезы одни. Алименты от Конакова давно перестали поступать — Ольге-то, дуре здоровой, без малого двадцать три. А вместо того чтобы помогать матери, только тянет на себя весьма скромный семейный бюджет, дрянь!
        Раньше было намного проще. Во-первых, Конаков, как порядочный отец, до дочкиного совершеннолетия регулярно подкидывал деньжат. Немного, правда, зато сам, без всяких судебных принуждений. И даже чуточку больше, чем полагалось по исполнительному листу. Во-вторых, Галина Евгеньевна всегда была эффектной женщиной, стало быть, недостатка в поклонниках не испытывала. А поклонники с пустыми руками в гости не ходят. Кто деликатесы несет, кто подарки в виде откровенного бельишка, а кто и совсем уж прагматично: деньгами за любовь платит. Ой, нет, «платит»  — это уж как-то совсем грубо. Скажем, по-дружески помогает любимой женщине. И пусть деньгами получалось не особенно романтично, и уж тем более некрасиво, зато всем удобно: и кавалеру не надо голову ерундой забивать, рыская по магазинам в поисках подарков, а для Галины это самый рациональный вариант. Она сама знает, на что тратить деньги.
        С возрастом привычный расклад стал меняться. Пропадали старые любовники, новых же почти не прибавлялось. Да и те, кого невероятными ухищрениями удавалось заманить, застав дома Ольгу, тут же переключали внимание на нее. Галина Евгеньевна злилась про себя, продолжая мило улыбаться гостям. Зато после ухода очередного любовника давала выход эмоциям, и уж тогда на дочь обрушивался целый водопад обвинений. В выражениях мать не стеснялась. Впрочем, она ничего не стеснялась даже тогда, когда Ольга еще пешком на горшке сидела.
        — Сука! Ты чего жопой крутишь перед моими мужиками? Это ты мне пытаешься доказать, что тоже чего-то стоишь, мне, да? Ты, курва, лучше бы денег в дом принесла — вот тогда бы я поверила, что ты уже выросла. Тогда бы я поверила, что ты чего-то стоишь. Тебе двадцать три, ты же перестарком скоро станешь! Тебе замуж надо, а ты все ходишь, моим кобелям жопой подмигиваешь. Да ты, гнида, знаешь, что без них нам с тобой завтра жрать нечего будет? Мы от голода загнемся, доулыбаешься, сука! Сколько я тебя кормить должна? До старости? Это ты, ты должна меня кормить, дрянь неблагодарная! Я на тебя двадцать лет на спине пахала, а ты моих кобелей отбиваешь? Думаешь, так хороша, да? Ни хрена подобного! Молода — да, только молодость твоя ни копейки не стоит. Не забывай — пока что я тебя кормлю, пою и одеваю!
        Тяжелыми словесами мамаша удовлетворялась редко. Все норовила швырнуть что-нибудь в неблагодарную дочь, а то и банально отстегать чем под руку попадет. Чаще всего тряпкой: едва очередной мужик за дверь выскочит, вышколенная дочь тут же принимается подтирать следы его пребывания: стол, мебель, полы. Чтоб духу кобелиного в доме не осталось. Мать приучила. Только зазевайся с уборкой, только оставь где хоть пятнышко, хоть пылинку — не рада будешь, что на свет родилась.
        Выхватив грязную тряпку из рук дочери, Галина Евгеньевна вкладывала в нее весь гнев, хлеща несчастную и вдоль, и поперек, норовя попасть по лицу, чтоб сильнее унизить.
        — Брысь из дома, и чтоб до двенадцати духу твоего здесь не было! Только улыбнись, паскудница, еще кому-нибудь — придушу собственноручно! Рожу-то вымой — что люди подумают? Золушка нашлась.
        Обычно сборы у Ольги много времени не занимали: за долгие годы привычка выработалась. Смыть с лица грязные потеки от тряпки, накинуть одежонку по сезону, и скорей из дому. А в спину неслось:
        — Когда ты уже замуж выйдешь? Мне нужно свою жизнь устраивать, мне надоело на тебя пахать, дрянь неблагодарная!
        К скандалам дочь привыкла с детства. Галина Евгеньевна никогда не отличалась особой мягкостью. Да что там особой? Ольга не помнила, чтобы даже в раннем возрасте мама приласкала ее, похвалила, слово доброе в ее адрес сказала. Вернее, она-то хвалила, гладила дочь по светлой головушке, но только в присутствии посторонних, напоказ — она хорошая мать, добрая, ласковая, да заботливая. Любит доченьку свою единственную, кровинушку родную, брошенную папашей-подлецом в почти младенческом возрасте. Едва исчезали посторонние взгляды, тут же в адрес «кровинушки» неслись маты и злобные оскорбления. Причем повод для скандала Галине никогда не требовался — гнев приходил сам по себе. Потому что «ходят тут всякие, заботы требуют».
        Привыкнуть-то Ольга привыкла, да бояться матери не перестала. Не реагировать на ее истерики тоже не получалось — попробуй не отреагировать, когда тебя, как щенка нашкодившего, грязной тряпкой да по морде. И неважно при этом, чувствовала ли дочь за собой вину, нет ли — все равно порция «материнской ласки» неминуема.
        До сих пор боялась до обморока, несмотря на уже давно не детский возраст. Боялась гневных слов, тяжелой материной руки — увы, тряпкой по морде та не ограничивалась, ремень и теперь, когда дочь стала, казалось бы, взрослой, висел на виду грозным напоминанием, переброшенный через дверь кухни.
        Боялась Ольга до умопомрачения. Подружка Маринка — и та боялась. Правда, той доводилось бывать лишь свидетельницей профилактических бесед матери с дочерью. Она и не догадывалась о том, что происходит в ее отсутствие. Впрочем, Ольга не любила приглашать к себе гостей, а потому чаще всего они сидели у Маринки — там им ничто не угрожало.
        Казанцевы-старшие никогда не ругались, угощали чаем, разными вкусностями. Но все-таки это были чужие родители и чужие люди. В чем-то Ольга Маринке завидовала, однако — странное дело!  — поменяться с нею местами не хотела бы. Сама удивлялась, анализируя мысли и чувства, но каждый раз вынуждена была констатировать: она любит свою мать. Боится, но любит. И уважает — за силу, за настойчивость, за… Да за все! И опять же любит.
        А как же ее не любить? Кто заботился об Ольге все эти годы? Кто заботится о ней сейчас? Мать. Никому, кроме матери, до нее дела нет, никому, кроме матери, она не нужна. Многочисленные Ольгины любовники — тьфу, плюнуть да растереть. Они и в постели-то еще толком ничего не умеют, а о жизни настоящей и вовсе слыхом не слыхивали. Права мать, на двести пятьдесят процентов права! Что толку от таких кобельков, которые лишь пользуются Оленькиной безотказностью да необузданной охотой до секса, а сами покидают постель, не сказав даже элементарного «спасибо»? Хоть бы один из них задумался: а ела ли она сегодня, не голодна ли? Или, может, колготки у нее прохудились и нужны деньги на новые? Ни один не подарил хоть флакончик самых дешевых духов. А жить ведь как-то надо!
        Далеко ей еще до матери. Да — молодая, да — хорошенькая, да — мужикам нравится. Однако бесплатно нравиться, поди, не велика заслуга, а мать семью содержит на таких «нравится». А это уже высший пилотаж. Чтобы денег у мужика не клянчить, чтобы сам их выложил: «Ах, дорогая, я не успел купить тебе подарок. Выбери себе сама что-нибудь за мой счет».
        Ольга старалась брать пример с матери. И так, и этак намекала милым мальчикам на колготки, которые рвутся чуть не каждый день. Мальчики-колокольчики сочувствующе вздыхали: да, мол, тяжела бабская доля, что ж это мудрецы никак не создадут более прочные колготки, чтобы один раз купил и на всю жизнь хватило. Но разве на одном голом сочувствии далеко уедешь?
        Материн высший пилотаж был пока для Оленьки недостижим. Но как желанен! Это ж предел мечтаний: зарабатывать тем, что с огромным удовольствием делала бы бесплатно. Да что там — за такое и самой приплачивать не грех. А мать мало того, что сама удовольствие имеет, так еще и семью на этом содержит. И-эх!
        Иной раз хотелось послать тех «колокольчиков» подальше с их юношеским гипертрофированным сексуальным аппетитом и то ли скупостью, то ли жизненной глупостью в придачу. Но стоило представить себе, что она может вдруг остаться одна… Как Маринка, без мужского внимания. А главное — без секса, пусть бестолкового, неумелого, пусть на скорую руку — тут же забывала про колготки. Черт с ними! Мать как-нибудь заработает, лишь бы без мужика не остаться. Истерически, даже патологически боялась остаться одна.
        Она никогда не считала, что с нею что-то не так. Ее сумасшедшая, затмевающая разум тяга к мужскому полу казалась ей абсолютной нормой. Разве не такой должна быть настоящая женщина? Разве не должна сгорать от жажды секса? Днем и ночью мечтать о мужчине. В идеально проветренной квартире чувствовать запах любви телесной: терпкий, сладкий в своей остроте. Изнывать от неутоленной этой жажды, засыпая. Изнывать, едва проснувшись. Радоваться пробуждению только из-за того, что день грядущий, возможно, принесет приятный сюрприз. Это ли не норма для настоящей женщины?!
        Напротив, Ольга была уверена, что с Маринкой что-то не в порядке: не может нормальная баба долго обходиться без мужика. Ни духовно не может, ни — тем более!  — физически. Духовно-то, может, и ничего — мать вон спокойно живет без всяких там привязанностей. Хотя привязанности эти, по Ольгиному опыту, существенно украшали жизнь. Секс сексом — без него никуда, без него она на третий день на стенку лезет, на луну воет. Но вот эти игры во влюбленность — тоже штука приятная. Кровь бегает по жилам скоренько, в висках стучит, в паху зудит. А мечты о том, какое удовольствие возлюбленный подарит телу, не отпускают ни на лекциях, ни дома. Дома — так особенно. Когда за стеной мать то ли подыгрывает очередному кобелю, то ли и вправду от наслаждения стонет так, что… О чем еще в такие минуты можно думать, как не представлять себя на ее месте? И пусть материны кобели Ольге совсем не нравятся — староватые, если не откровенно старые, обрюзгшие, неприятные… Если закрыть глаза и сосредоточиться на удовольствии — какая, в сущности, разница: старые, молодые, толстые, худые? Мужик — он и в Африке мужик.
        Девственность Ольга потеряла не так рано, как нынче принято. Приобщилась к взрослой жизни лишь на втором курсе института, когда перестала выглядеть «соплей зеленой», как выразилась ненавистная контролерша кинотеатра.
        Ничто тогда не намекало на то, что без секса Оленька будет страдать куда больше, чем без еды, воды, и, наверное, воздуха. Первый опыт произошел совсем не в романтических условиях. Просто решила — пора, и практически сама изнасиловала первого своего «колокольчика» из параллельной группы. Не смогла сдержать разочарования:
        — И вот это оно самое? Об этом все говорят? Из-за этого мужики стрелялись на дуэлях, а бабы травили счастливых соперниц?!!
        Посрамленный и униженный «колокольчик» пролепетал в свое оправдание:
        — Я просто слишком сильно возбудился, поэтому все произошло так быстро. Гарантирую — в следующий раз будет лучше!
        Не обманул. В следующий раз было действительно чуточку лучше. Но уже не с ним.
        С самого начала Ольга взяла за правило: с однажды облажавшимся второго раза быть не должно, для нее это непозволительная роскошь. Секс не терпит разочарования. «Колокольчики» менялись, как цветные картинки в детском калейдоскопе. Второй был лучше первого, но хуже третьего. Третий был определенно хуже четвертого. И так далее. Если с первым было мало того, что быстро, но больно и «невкусно», то во второй раз боли уже было. А на третий раз прошла «невкусность». В десятый почувствовала себя настоящей женщиной и поразилась — как жила без этого? Как без этого вообще можно существовать?!
        Распробовала. И, как наркоманка, «подсела». Ей всегда было мало. Уверена была: то, что уже познала — лишь малая толика пика блаженства, который ждет ее впереди. К нему и шла, его искала. Искала без устали. Да и от чего уставать? Поиски были отнюдь не обременительными — только в радость.
        Но шлюхой Оленька не была. Категорически нет! Какая же она шлюха?! Она никогда не ложилась в постель с кем попало, и впредь никогда не опустится до такой низости. Она вполне порядочная девушка. Просто… немножко влюбчивая. А разве откажешь любимому в ласках? А сама разве откажешься от его ласк? Зато никогда, никогда она не позволила бы прикоснуться к себе нелюбимому! Ни в коем случае, ни под каким предлогом!
        Буквально погибала, когда один предмет страсти исчезал в просторах вечности, а замены ему еще не было. Душа рвалась из тела, все помыслы были только о любви: где ты, любимый, где прячешься, кого ласкаешь, пока я лезу на стенку без тебя?
        Когда тоска сердечная (сердечная ли?) доходила до пика, Ольга могла полюбить кого угодно. Сколько раз она влюблялась по дороге в «педульку», знала лишь подружка Маринка. Только в автобусе четвертого маршрута Ольга завела три романа за последний год. И это притом, что добираться до «педульки» приходилось с двумя пересадками, а любимого она искала безостановочно, и отнюдь не только в транспорте.
        Это не были долгие молчаливые страдания с поеданием глазами объекта любви, изначально обреченные на безответность. Это были самые настоящие романы, полные огненной страсти. Но быстротекущие. Были вздохи в переполненном автобусе, призывные взгляды, знакомство с неизменным предложением прямо сейчас, не откладывая на потом, сходить куда-нибудь. Ну, скажем, в кино. Кинотеатр «Эйфория» как раз очень удачно располагался на пересадочной остановке. Билеты в последний ряд, и…
        Ах, какой выброс адреналина, какой восторг испытывала Ольга — вот так, в экстремальных, почти походных условиях познать мгновенную любовь, одарить любимого щедротой телесной, и самой не остаться голодной. Днем залы никогда не бывали полными, но и одинокими в своем последнем ряду Оля с любимым тоже бывали редко. К тому же в любую минуту в зал могла войти контролерша и сесть рядом. Или, того хуже, мог включиться свет, и тогда все увидели бы, какими восхитительными безобразиями занимается влюбленная парочка в последнем ряду.
        От одной возможности кошмарного разоблачения она испытывала ни с чем не сравнимый кайф. Это было… Это… Ничуть не хуже, чем в родном подъезде, где тебя знает каждая собака, рисковать, даря наслаждение «колокольчику», и получая взамен его же, тысячекратно возросшим от того, что в любую минуту могут появиться свидетели. И не просто чужие люди, а те, кто мог бы наябедничать матери, чем занимается ее дочь практически на глазах соседей. А то и сама мать застукает на месте преступления.
        Что было бы, застукай ее мать за непотребством, Ольга даже представить не могла. Знала только, что это было бы самым страшным днем в ее жизни. И от страха этого, от непередаваемого ужаса наслаждение росло в геометрической прогрессии. Настолько велико оно было, что думать о чем-либо ином не было сил. Каждую свободную минутку она только и представляла себе, как завтра, а может, еще и сегодня, если повезет, снова будет урывать наслаждение в подъезде, а может в кинотеатре, стопроцентно оправдывающем свое название.
        Все было хорошо, все устраивало Оленьку. Настораживало одно: любимые очень быстро оказывались бывшими. Она не могла понять: почему? Что ей мешает быть рядом с ним? Разве ему плохо с нею? Разве она была недостаточно ласкова? Может, что-то сделала не так? Почему ни один ее роман не длится больше трех недель? Если уж совсем честно, то до трех дотянули лишь двое из всей любвеобильной когорты. Почему они бегут от нее, как от чумной? Может, с нею что-то не так? Может, она недостаточно квалифицированно дарит им наслаждение? А может, их пугает ее шрам на животе? Шрам в самом деле не очень аккуратный: неровный, бугристый. Но зато беленький, не такой, каких она насмотрелась в больнице: жуткие, багрово-фиолетовые, готовые, кажется, лопнуть в любое мгновение. Да, наверняка шрам и был причиной ее постоянных фиаско.
        И только Кеба разглядел, какая она умница. Он один понял, прочувствовал тонкую Ольгину душу.
        Сначала ей нужно было от него то же, что от бесконечных «колокольчиков». Однако еще на этапе охоты на физрука изменила намерения — благо, своей стойкостью к Оленькиным чарам он дал ей время не натворить тех же ошибок, что и с другими. Но если другие — так, ерунда, одно слово — «колокольчики», то Кеба был на голову всех их выше.
        Пусть не постельными умениями — в этом она сможет убедиться не раньше, чем охота увенчается успехом. Но у него было изначальное преимущество перед остальными: возраст. Двадцатилетние «колокольчики» еще нескоро созреют для создания семьи. Им бы сейчас «поторчать» с ней в «Эйфории», в подъезде, или в лучшем случае дома, пока родители на работе. Собственно, этот интерес у них был общий с Ольгой, а потому предъявлять им претензии она не собиралась.
        Однако ей, в отличие от них, пора было замуж. Но они могли предложить только секс. Пусть восхитительный, независимо от места «преступления»: и в безопасной квартире, и в опасном подъезде она получала одинаковое удовольствие. В подъезде — чуть острее, но там нужно было сдерживать себя, а это существенный минус. В квартире отсутствовала угроза разоблачения, зато там можно было фантазировать вволю, используя всевозможные позы и техники.
        Но с некоторых пор этого стало мало. Секс — да, он всегда оставался для Ольги на первом месте. Но второе с некоторых пор настойчиво пыталось уравняться с ним на пьедестале: замужество.
        Мать не давала покоя. Все чаще и чаще корила Ольгу куском хлеба: дескать, я только ради тебя горбачусь, кобелей чертовых обслуживаю, а ты, дрянь неблагодарная… И так далее по одному сценарию: жопой крутишь, хрясь по морде.
        Иногда Ольге хотелось ответить в материной же манере. Мол, не хуже тебя справлюсь с задачей, да и толку от меня больше будет. В смысле, я-то, молоденькая да хорошенькая, куда больше выгоды семье могу принести, чем ты, старая корова. Глупости, конечно: Ольга никогда не станет зарабатывать таким образом. Секс возможен только с любимым мужчиной.
        Но кто бы знал, как тяжело слушать материны стоны из-за стенки! Даже если несколькими часами раньше Ольга и сама стонала от наслаждения в чьих-то опытных, или не слишком опытных руках — все равно тяжело. Потому что то раньше, а мать ловит кайф в эту самую минуту. А Ольге тоже хотелось. Нельзя есть пирожное на глазах голодного ребенка и не давать ему откусить. И пусть вместо пирожного старый материн кобелек — видать, не слишком и стар, коль мать так сладко стонет, что у Оленьки нутро переворачивается. А если в сексе силен — какая разница: стар, или не очень? Коль способен доставить телу такое наслаждение, которое в эту минуту получает мать — значит, достоин Ольгиной любви. А значит, она опять-таки не отошла бы от правила: секс возможен только с любимым мужчиной. Логика может и странная, но железная.
        Жить так дальше не было сил. Сначала подслушивай, как мать с кобелем кувыркается: то покряхтывая, то поохивая, то и вовсе издавая неприлично громкие звуки. Изводись от зависти, представляя себя на ее месте. А потом, едва за кобелем закроется дверь, выслушивай старую материну песню и получай по морде грязной тряпкой.
        Деньги опять же. Мало иметь смазливую рожу. Хотя, конечно, без нее значительно хуже. Тем не менее, хотелось одеваться побогаче. Мать же насчет «побогаче» имела собственное мнение. Дескать, пока молодая — и в мешке ходить можно, только подвяжись поэффектнее. Возразить Ольга не могла, хоть и хотелось: дескать, попробуй-ка сама в мешке кобеля соблазнить!
        Ладно, верхнюю одежку мать хоть более-менее приличную покупала. Недорогую и мало — но покупала худо-бедно. С нижним же бельем просто беда. Уже взрослой женщине, пусть с виду совсем юной, приходилось носить обычные белые трусы, какие носят лишь дети да старухи.
        Перед «колокольчиками» было стыдно, поэтому Оленька выпрыгивала из трусиков сразу, не сняв платья. От этого незамысловатого финта получался тройной эффект. Первое, и главное — проклятущие трусы чаще всего оставались незамеченными. Во-вторых, такой ее ход здорово подстегивал «колокольчика»: если он был еще слишком скромен и даже пуглив, достаточно было лишь сунуть его руку под юбку, где уже не было ничего, кроме пышущего желанием тела — даже самый стыдливый после этого переставал стесняться. В-третьих, это банально экономило время: вместо того, чтобы полтора часа тупо тискаться, ожидая, пока «колокольчик» осмелеет для следующего шага, снятием трусиков Ольга красноречиво сигналила ему: давай-ка лучше потратим эти полтора часа с большим толком.
        Она даже теорию придумала. По ней выходило, что в ее ненасытности виновата мать. Вот было бы у Ольги красивое белье — не надо было бы сразу из трусов выныривать. Кто знает, может, рисоваться в эротичном белье не менее приятно, чем заниматься непосредственно сексом. Она, выходит, отдавалась каждый раз только для того, чтоб «колокольчик» ее жуткие трусы не разглядел. Потому что лучше сразу отдаться первому встречному, чем в таких трусах дожидаться единственного-неповторимого.
        Получался замкнутый круг: чтобы купить красивые трусы — надо выйти замуж. Чтобы выйти замуж — надо как минимум иметь красивые трусы. Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а замуж надо.
        Мать права: в двадцать три попросту неприлично оставаться незамужней. А главное, поменяв социальный статус, Оленька смогла бы в полной мере насладиться самостоятельностью. И тогда уже никто не сможет помешать ей любить мужа в любое время суток. Сначала — в красивых трусах, потом без них. И получать любовь в ответ. Получать лучше без трусов.
        И не будет больше «тряпкой по морде». Будет только любовь: высокая, чистая, и в то же время низкая, дикая, безудержная.
        Но за красивые глазки судьба такие подарки не преподносит. Сначала нужно потрудиться.
        Еще в процессе охоты на Кебу Ольга дала себе слово: теперь все будет иначе. Теперь не он будет «колокольчиком», а она сама. Он должен понять, что она и только она достойна его фамилии. Она — лучшая кандидатура на роль его жены. Она самая красивая — что есть, то есть. Она самая замечательная любовница — опять же достоинство налицо. Но этого для жены мало. Постельные способности она продемонстрирует ему позже. Первым делом он должен рассмотреть в ней скромность и верность.
        Играться в девственность она, разумеется, не станет. Однако и богатый опыт не выпустит наружу до поры до времени. Пусть-ка Кеба решит, что она «расцвела» лишь в его руках, что это он научил ее всем умениям. Тогда он уже не сможет слезть с ее крючка. И влюбится, и женится как миленький.
        Только для Кебы финт с выскакиванием из трусиков, увы, не годится. Это «колокольчикам» можно и даже нужно демонстрировать нетерпение. Вся затея с физруком из-за спешки могла полететь коту под хвост. В его глазах она должна выглядеть сущим ангелом — спасибо, Бог подходящей внешностью наградил, без этого было бы куда сложнее. Девственный ангел не может самостоятельно выныривать из трусов, даже если ему очень-очень хочется.
        Пришлось, краснея, демонстрировать совершенно позорные детские трусы. Впрочем, ее смущение очень хорошо вписалось в картину невинности. Однако трусы могли бы быть и поэротичнее.

* * *
        Гена удовлетворенно откинул голову на подголовник массивного кресла. Взгляд уперся в большую хрустальную люстру. От многочисленных висюлек-многогранников по белоснежному потолку разбежались радужно-переливчатые зайчики.
        — Да-а,  — протянул с мечтательной улыбкой.  — Хорошо у вас. Уютно. Знаешь, Бубнов, я тебе завидую. Вот как посижу у вас часик-другой, так и самому жениться хочется.
        Леха коротко хохотнул:
        — Так женись, в чем проблема? Или нет достойной кандидатуры?
        — Да как тебе сказать…
        — Говори уж, как есть. Только я тебе ни в жизнь не поверю, что в твоем бабском царстве ты обделен женским вниманием. Там, небось, и полный ханурик пользовался бы бешеным успехом.
        — В том-то и дело. Слишком уж их там много. И все, можно сказать, полуфабрикаты, практически все готовы к употреблению даже без предварительной термической обработки — только фантик разверни.
        Бубнов недоверчиво прищурился:
        — Неужто даже разогревать не нужно?
        — Ну, чуть-чуть разогреть никогда не вредно,  — Кеба улыбнулся.  — Тепленькие они вкуснее. Но все чаще не я их — они меня разогревают. Устал я от них, слишком много.
        — Ну, брат. Этого добра слишком много не бывает.
        Гена брезгливо скривился:
        — Не скажи. Посмотрел бы я на тебя, если б тебе ежедневно по шесть часов подряд приходилось подсаживать и подстраховывать курочек в коротеньких шортиках. А сейчас они еще взяли моду коротенькие маечки надевать, чтоб непременно пупок выглядывал. Вот и представь, как такая красавица делает упражнения на брусьях. У нее эта маечка оказывается едва ли не на шее. При этом лифчики далеко не каждая носит. А я должен ее подстраховать, когда она с брусьев соскакивает. Вот и прыгает, рыбка, прямо в мои объятия. Майка на шее, а она жмется ко мне голой грудью, как к родному. За три пары стольких девок обнимешь — при всем желании не сможешь реагировать. А они, дряни малолетние, еще и на переменке норовят прижаться: зайдут в каморку, а у меня там тесно, ты же знаешь, ну, и начинается откровенный съем. Только не я их снимаю, а они меня совершенно откровенно, а главное, нагло, бесстыдно клеят! Представляешь, до чего дошло? Не я — меня!!!
        — Бееедный,  — издевательски «пожалел» друг.  — Тяжело тебе приходится. Вот бы мне такую работу, чтоб от приставучих баб отбиваться. Только чтоб тоже молоденькие были, да хорошенькие, как у тебя.
        — А я разве сказал, что хорошенькие? Молоденькие — да, и хорошенькие попадаются. Но не так уж их, хорошеньких, много. А представь, поймаешь крокодилицу, а она тебя давай голыми сиськами мазать?
        — Были б сиськи, на рожу можно и не смотреть.
        Бубнов откровенно насмехался над ним. Кеба это понимал, однако брезгливость не отпускала.
        — Ни хрена ты не понял! Был бы я бабой — мне б это, может, и понравилось. Но я-то мужик, или кто?! Это я должен снимать их, а не они меня! Я! И не кого попало, а ту, на которую глаз ляжет. А когда тебя, да еще и каждая — это, Лёх, противно. Впрочем, тебе, может, и понравилось бы — ты на своем аэродроме баб вообще не видишь, для тебя и крокодил — красавица. А мне все это уже вот где…
        — Это кто крокодил?
        За разговором приятели не заметили, как в комнату вошла Лида. Мечтательное выражение с Лёхиного лица в момент съехало, уступив место сосредоточенности:
        — Генка жалуется, что жениться не на ком. Мол, баб в институте полно, да все, как одна, крокодилицы. А жениться-то мужику хочется…
        — Да не хочется мне жениться! Рано мне еще, я еще маленький. Это я как к вам приду, раскисаю. У вас какая-то обстановка такая, к мечтам располагающая. Вот так расслабишься, и подумаешь: а что, и после женитьбы живут люди.
        Лида подсела на диван, по-хозяйски прижалась к мужу:
        — Дурак ты, Генка. Дураком был, дураком, наверное, и помрешь. И чего вы, мужики, так жениться боитесь? После свадьбы ведь только и начинается настоящая жизнь! Это до женитьбы — репетиция, курсы повышения сексуальной квалификации. А потом — семья, ребенок, другие заботы…
        — Вот-вот,  — перебил Кеба.  — Именно: семья, ребенок, другие заботы. На хрена мне заботы? Мне что, одному плохо?
        — А что, хорошо? У холостого проблем меньше?
        — Конечно, хорошо! Какие проблемы?
        — Ну, например, что вокруг одни крокодилы. Или это не проблема?
        — А что, это большая проблема? Женюсь — и крокодилы исчезнут?
        — Ты просто перестанешь их замечать. И они перестанут быть крокодилами, станут обыкновенными студентками. Кстати, вовсе не обязательно жениться на студентке. У тебя что, других претенденток нет?
        — И правда,  — подключился Лёха.  — Чего ты все о студентках своих рассуждаешь? Найди себе не крокодилицу, не студентку — и нет проблем.
        Свежая мысль. А то он сам об этом не думал!
        Беда в том, что ему теперь вообще ничего и никого не хотелось. Когда вокруг тебя голые девки табунами пляшут, нарочно майки задирают, чтобы голой грудью сверкнуть «ненароком»  — поневоле евнухом станешь. Евнухом — это он, конечно, утрирует, и сильно. Но по большому счету не хочется ничего. Одному лучше.
        Однако приходя в гости к Бубновым, он почему-то отчаянно завидовал им. Но не будет же он им правду рассказывать? Проще отшутиться.
        — Когда ж мне еще постороннюю искать? Мне бы с институтскими разобраться.
        — А-ааа,  — не сговариваясь, хором протянули Бубновы и понимающе улыбнулись.
        — Ничего не «а-ааа»! И вообще, отстаньте от меня со своей женитьбой!
        — У, какие мы сердитые,  — улыбнулась Лида.  — Ладно, посекретничайте тут, я пойду Катьке кашу варить.
        После ее ухода друзья замолчали. Воцарилась пауза, впрочем, совсем не тягостная — они знали друг друга, кажется, всю жизнь, а потому не очень-то обращали внимание на слова. Переглядывались только, выжидая время, чтобы Лида отошла от дверей подальше, чтоб, не дай Бог, не подслушала дальнейший разговор.
        — Ну ладно, колись,  — прошептал Леха.  — Я же вижу, что-то тебя грызет. Есть кто-то, выделяющийся из крокодильего поголовья?
        Гена вздохнул:
        — Да есть вроде. Вполне себе ничего, симпатичная. И не шалава, как остальные. Глазки скромные, наивные. Ресничками только луп, луп. Такая доверчивая, что хочется ее защитить.
        — Так защити!
        — От кого? Защищать-то не от кого!
        — Тогда женись.
        — Зачем?
        — Какой ты, ей Богу, бестолковый! Неужели не догадался? Если женщине ничего не угрожает, а тебе очень хочется ее защитить — значит, это она. Вот и женись, защити ее от жизни.
        — Интересно глаголешь. «Защити от жизни»  — это как, убить ее, что ли?
        — Дурак ты, Кеба! Не убить, а защитить от жизненных проблем, то есть взять их на себя, как на мужика, как на главу семьи. Ну не просто же так ты сейчас о ней заговорил? Стало быть, запала в душу-то девочка? Значит, недостаточно тебе ее иметь периодически на большой перемене? Большего хочется, правда? Чтобы дома мелькала перед глазами в рваном халате, чтобы кашу детям варила, да иногда гостей принимала. Хочется, правда?
        — Мда,  — крякнул Кеба.  — Умеешь ты двумя словами мечту убить. После таких слов уже ничего не хочется. Чтобы и в рваном халате, и кашу ребенку… Что, неужели все так плохо?
        — Ой, дурак! Что ж ты такой тупой? Думаешь, если жена не в нарядном костюме, а в халате, пусть и немножко рваном — она уже не женщина, она уже не желанна? Да я, если хочешь знать, Лидку на тысячу обнаженных красоток не променяю. И пусть она круглосуточно ходит в халате, и пусть целыми днями кашу варит. Кроме разнузданного секса существует еще понятие «мое». Вот когда «мое», и «никому не отдам». Свое, родное, теплое, уютное. И хрен с ним, с халатом! Главное уже даже не под ним, главное уже у тебя, вот тут…
        Леха красноречиво постучал себя пальцами по груди:
        — Тут, понимаешь? Любовь — это когда ты начинаешь чувствовать и думать сердцем, а не средней ногой. Когда понимаешь, что вот с этим человеком тебе гораздо удобнее и уютнее, чем без него. Чем с кем-то другим или вообще одному. Понимаешь? И тогда все окружающее бабьё престает быть бабьем, они для тебя — бесполые существа. Ты не перестаешь их замечать, но перестаешь реагировать на них, потому что у тебя дома есть «свое, родное». Понимаешь, дурья башка?
        Генка недоверчиво переспросил:
        — Так-таки и перестаешь реагировать? Ну а если особо хорошенькая? Ты только представь — вот приведу я к тебе на день рождения такую куколку, обвяжу ее бантиком, скажу — «На, Бубнов, принимай подарок». И что, ты откажешься? Не поведешься на молоденькую да хорошенькую?
        — Не поведусь. В каком другом месте может, и повелся бы, а вот в своем доме, да при жене, да при любимой теще, да при гостях — никогда в жизни не отреагирую!
        — А если «куколку» даже разогревать не надо будет? Ты учти, они у меня все, как одна, полуфабрикатки. Фантик снимешь — и твоя. Без претензий и обязательств. Совершенно бесплатно. Просто разовый секс. Дикий и разнузданный. И что, откажешься? Смотри, я ведь приведу!
        Леха мечтательно прикрыл глаза, поцокал языком:
        — Ай, вкусно излагаешь! Бесплатно, без претензий и обязательств, да еще и без предварительной термической обработки? Змей-искуситель! Уговорил, согласен — дари! Только не в собственном доме и не в самый день рождения.
        — Вот!  — торжествующе воскликнул Кеба.  — Что и требовалось доказать. Вот она, красная цена твоей любви: лишь бы не дома, лишь бы Лидка не увидела. И вся любовь. Нет уж, не дождетесь. Да и на хрена мне чувырла в рваном халате? Одному разве плохо?
        Леха перестал улыбаться, ответил на полном серьезе:
        — Было бы хорошо — вряд ли ты завел бы этот разговор. Раз завел — значит, грызет тебя что-то, значит, появилась та, которую мало банально иметь на переменке, с которой большего хочется. Значит, уже практически созрел и до рваного халата, только пока еще не понял этого.
        Подумав пару-тройку секунд, Кеба кивнул:
        — Ну ладно. Допустим — есть. Допустим — созрел. Хотя упорно не желаю видеть ее в рваном халате — я ее даже в нерваном не представляю. А как же проблемы? Семейные, я имею ввиду. На хрена мне проблемы, скажи? Вот тебя они не раздражают?
        — Как меня может раздражать обязанность заработать денег на зимний комбинезон Катьке? Это же моя Катька, самый драгоценный, самый замечательный ребенок в мире! Разве я могу допустить, чтобы моему ребенку было холодно? Разве я могу допустить, чтобы у моей Лидки, моей — понимаешь, чтобы у Лидки был только один рваный халат?
        Кеба заржал, как конь на скачках:
        — Нееет, пусть у нее будет два рваных халата! Три рваных халата!
        Бубнов тоже рассмеялся, впрочем, не так весело:
        — Придурок. Дались тебе эти халаты! Ты главного не понимаешь. Мне ведь на этот долбаный халат наплевать. Пусть дома ходит, как ей нравится. Я, между прочим, дома тоже смокинг редко надеваю. Зато вне дома моя Лидка должна быть лучше всех. Может, не для всех, но для меня — лучше всех! И это нужно не ей. Это мне самому нужно. Это я хочу, чтобы рядом со мной всегда была моя Лидка, и я хочу, чтобы мне все завидовали: смотрите, оказывается, самая лучшая женщина в мире не у кого-нибудь, а у Лешки Бубнова. Молодец парень, отхватил себе королеву!
        Кеба пожевал нижнюю губу, потер подбородок, посмотрел в глаза лучшему другу:
        — И что? Считаешь, нужно жениться?
        — Ген, ты меня сегодня просто поражаешь тупостью. Да не я должен считать, не я, а ты! Я ж ее знать не знаю, твою наивноглазую. И не мне с нею жить, а тебе. Вот и разберись в себе. Та ли это, с кем бы ты хотел прожить жизнь? Ее ли тебе хочется видеть в рваном халате?
        — Да никого я не хочу в рваном халате! Что ты прицепился к этому халату?!
        — Халат — это образ, не принимай буквально. Я не спрашиваю тебя, хочешь ли ты видеть кого-то в рваном халате. Ты сам реши — хочешь ли ты видеть ее в любом виде, пусть даже и в халате. Будет ли она тебя в нем раздражать, или тебе будет наплевать на то, во что она одета — вот наиглавнейший вопрос! Если это «твое»  — тебе будет наплевать на халат, на ночнушку, на что там у них еще есть? Тебя будет волновать только она сама — хорошо ли она себя чувствует, не голодна ли, ничего ли ее не тревожит, хорошее ли у нее настроение. Потому что от ее настроения напрямую будет зависеть твое. От ее здоровья будет зависеть твое. Если у нее болит голова — значит, сегодня ты останешься без секса. И что тогда? Разозлишься, обидишься? Или пожалеешь, посочувствуешь? И хрен с ним, с сексом — главное, чтобы родная твоя не болела. Теперь понял?
        — Вот теперь понял. Понял, что как только встречу бабу в рваном халате — сразу женюсь.
        — Ни хрена ты не понял. Ну и дурак.

* * *
        Но дураком Кеба только прикидывался. На самом деле откровения друга он воспринял весьма серьезно, и даже частенько над ними размышлял.
        Рваный халат, конечно, глупость несусветная — это уж Лёха погорячился. Ясное дело, Бубнов имел в виду не реальный рваный халат, а лишь некий фетиш, раздражающий фактор. Но выбор его оказался неудачным: теперь при мысли о женитьбе в воображении Кебы непременно возникал образ неряшливой бабы в рваном халате, с нечесаной головой и заспанными глазами. При этом чаще всего у нее на руках представлялся сопливый младенец, нудно хнычущий противным гундосым голосом. И минутное желание жениться тут же исчезало, словно его и не было никогда.
        И все-таки в последнее время Гена явно ощущал неудовольствие собственной жизнью. Посмотришь со стороны — обзавидуешься: единственный мужик в бабьем царстве. Только свистни — любая дурочка твоя.
        Но в том-то и дело, что не тянуло его на дурочек. Наглостью и беспринципностью они лишь раздражали его. Да что там — одно время Ольгу презирал за доступность, пока не понял, что она не такая, как остальные.
        А ведь когда-то не был таким щепетильным. В семнадцать все эти бесплатные давалки были для него пределом мечтаний. Но даже самому не верилось, что заоблачные, казалось бы, мечты когда-то станут реальностью. Еще бы: юношеская прыщавость мешала поверить в собственную неотразимость.

«Переболев» взрослением, Гена оставил в прошлом безудержные мечты. Теперь они казались ему глупыми, детскими. Нельзя сказать, что уже в двадцать его не интересовали женщины. Интересовали. Но теперь они стали доступными, о них уже не стоило мечтать — нужно было обходиться с ними вполне по-взрослому. Доступное быстро покидает разряд мечты.
        А другой мечты не появилось. Чего нельзя сказать о целях — именно они теперь заменили глупые юношеские грезы. Хотелось самостоятельности, стабильности. Хотелось чего-то добиться в жизни. Но мечта эта, в отличие от мечты о море баб, оказалась практически недостижимой.
        Со спортом не заладилось — не вышло из него чемпиона. Это бы ничего — не всем быть чемпионами. Тренерство — вот его цель. Но в городе и без него тренеров хватало, никому-то не был нужен выпускник Института Физкультуры.
        Это и подрезало ему крылья. В мечтах тренировал едва ли не сборную страны: не боги горшки обжигают — если может кто-то, почему не может Кеба? Ну ладно, сборную тренеру-новичку не доверят. Но хотя бы обычных пацанов дали — может, чемпионов Гена бы из них не сделал, но воспитал бы в чемпионском духе и с рук на руки передал более опытному тренеру, московскому или питерскому, который непременно возвел бы его мальчишек на пьедестал.
        Ан нет. Сначала пришлось покинуть спорт, потом похоронить в себе мечту о тренерстве. Два сильнейших удара если не сломали Кебу, то трещинку оставили глубокую. Стержня не стало. Одной только надеждой и жил — пусть не сейчас, пусть через годик, но возьмут его на тренерскую, и тогда…
        А пока пришлось идти в физруки. Думал — временно. Как водится, нет ничего постоянней, чем временное, и Кеба прочно «завис» в бабьем царстве пединститута.
        Успех у студенток ошеломил. Он и думать забыл о своих юношеских мечтах — вот уж когда эта прорва красоток была бы кстати! Теперь ему вполне хватило бы одной.
        Но так он думал недолго. Все эти шортики, коротенькие маечки… Мало того — девчонки жадно прижимались к нему, вроде бы случайно, но в то же время откровенно афишируя доступность: Геннадий Алексеич, я вся ваша!
        Удивительно было наблюдать за ними. И в то же время весело: еще не так давно он с ума сходил, не смея просунуть хотя бы пальчик девочке под кофточку. Теперь же они сами норовили с непозволительной наглостью влезть к нему в спортивные брюки. Разрывали противоречия: с одной стороны, повышенное внимание девушек радовало, повышало самооценку. С другой, понимал: оценка эта весьма неадекватна, потому что легко быть Гераклом на фоне чахлого историка и коротышки Мининзона.
        Кроме того, наглость, с которой к нему в штаны так и норовила скользнуть изящная женская ручка, непостижимым образом ранила самолюбие. Неправильно это, когда баба мужика снимает. Это он, Кеба, должен снимать кого захочет, а не позволять играть с собою той, которая захотела его.
        По первости противостоять бесстыдницам не было ни сил, ни желания — легко шел навстречу страждущим. Пусть не до конца, но подыгрывал их ужимкам: где надо улыбнется, где надо подмигнет, а то и за попку особо назойливую студентку ущипнет. До завершения — быстрого секса в каморке при спортзале — дошли лишь три из неисчислимой когорты кокеток. Но не самые настойчивые, а те, от которых Кеба сам не смог отказаться. Свято место пусто не бывает — ушла из Генки мечта, ушло стремление к чему-то большому и светлому. Что-то должно было занять освободившуюся нишу. Ничего путного не подвернулось, только дармовой секс. Им и пришлось довольствоваться, заглушая боль от потери мечты.
        Теперь нельзя сказать с уверенностью, но скорее всего сам бы Кеба на трех не остановился — трудно отказаться от того, что само идет в руки. К счастью, гром грянул вовремя, не позволив ему превратиться в автомат по обслуживанию вечно голодных телочек.
        Не передать словами, как его ужаснула новость о беременности одной из студенток. Собственно, шокировала не столько беременность, сколько ее требование оформить отношения по закону. Женитьба — дело интимное. Как минимум, к будущей жене нужно испытывать хоть какие-то положительные чувства. А тут заставляют надеть на шею хомут в виде чужой бабы, не вызывающей ни единой позитивной эмоции, кроме некоторого сексуального влечения.
        Ладно бы еще, если он сам к ней приставал, уговаривал, золотые горы обещал. В таком случае, возможно, она и имела бы право взывать к его совести. Так ведь нет же — сама была инициатором! Он, можно сказать, всего лишь откликнулся на ее громкий призыв. Очень громкий. Из серии «Если женщина просит». А в результате…
        Мало того, что о столь серьезном шаге Кеба к тому моменту даже не задумывался. Куда страшнее было то, что его принуждали жениться не на ком-нибудь, а на одной из «давалок». Вот тебе и «бесплатная»! Больно уж высока плата за бесплатный секс.
        Женитьбы-то он избежал. Как избежал и отцовства — беременность оказалась надуманной. Однако после той истории отношение к слишком доступным девицам резко переменил. Брезгливость была в нем и раньше, теперь же она стала граничить с ненавистью. Презирал всех женщин скопом и каждую в отдельности. При одной мысли о сексе к горлу подкатывала тошнота.
        Однако постепенно негатив рассеивался. Да что там — природа все равно свое возьмет, хоть так ее дави, хоть этак. А если не особенно давишь, да плюс еще без конца кто-то обнаженным телом прижимается… Ну, почти обнаженным. А то и вовсе голой грудкой, когда маечка словно ненароком задерется.
        Но на сексуальных отношениях со студентками Гена поставил жирный крест.
        И тут на горизонте нарисовалась Конакова. Ее он не сразу заметил. Были претендентки и поярче, и поэффектнее. Лишь когда призывные ее сигналы стали слишком назойливыми, оценил: ничего девочка, симпатичная. Не красавица, нет: светленькая, бледненькая, тоненькая. На фоне дебелых однокурсниц с грудью от третьего номера и выше она выглядела сущим подростком. Только вглядевшись внимательно можно было увидеть ее достоинства. Неброская красавица. Такие обычно расцветают поздно, зато цветут долго.
        Вообще-то Кеба предпочитал другой тип женской красоты. Ему подавай огонь и пламя, чтоб только взглянул — и сердце ухнуло куда-то. Вернее не столько сердце, сколько… В общем, все равно к тому месту все и сводилось: хоть сердце туда ухает, хоть кое-что более прозаичное там происходит. Мужская сущность — скажем так, чтоб не слишком грубо.
        При взгляде же на Конакову мужская Генкина сущность не то чтобы молчала, но и кричать не собиралась. Так, тявкнет что-то невразумительное, и затихнет. Да и с формами не все у нее в порядке было. Не сказать, что вообще безгрудая, но сравнение с другими студентками по этой части безнадежно проигрывала.
        Чашу весов в ее сторону перевесили разве что тактильные ощущения. Все решил прыжок через коня. По обыкновению Кеба подстраховывал студенток на соскоке. Конакова прыгнула не слишком удачно, при приземлении завалилась на бок. Если бы не он — непременно упала бы.
        Она и так упала. Но не на пол — прямиком в Генкины объятия. Опять же не в новинку для него: сколько дурех уже испробовали этот прием! Но у Конаковой это явно произошло случайно — Кеба почувствовал бы неискренность. И прижалась она к нему не как к вожделенному предмету — как к спасителю. Ее губы оказались у него под подбородком, и от неожиданности, от двусмысленности положения она замерла, только дышала горячо и часто ему в шею, мелко-мелко, будто сейчас расплачется.
        Вот тогда и дрогнула Генкина сущность. Та, что в спортивных штанах не слишком надежно пряталась от хищных студенток. С того дня и стал отвечать на ее взгляды. Самому смешно было: с такой наивностью его еще никто не клеил. Уверен был — девственница. Но девственница упорная — долгонько она его глазками поедала.
        Не удержался Гена… Злился и на себя, и на Конакову — ведь решил же больше не прикасаться к студенткам! Он бы спокойно прошел мимо, если бы не удивительное сочетание наивности и плотской жажды.
        В общем, битву он проиграл с треском. Но за это Конаковой пришлось заплатить сполна. Никаких дежурных комплиментов, никаких нежностей. В конце концов, он не зазывал ее в свою каморку. Сама пришла, сама плотненько прикрыла дверь, недвусмысленно провернув в замке ключ.
        Памятуя о недавнем скандале, первым делом Гена предупредил:
        — На беременность не лови. Насиловать я тебя не собираюсь, а добровольный секс не предусматривает ответственности. Устраивает такой расклад?
        Видимо да. Потому что на хамское по форме предупреждение она отреагировала на удивление спокойно. Он был взбешен: куда катится этот мир, если совсем юное ангелоподобное создание не шарахается от таких слов, не бежит прочь. Гена был уязвлен: она казалась хрупкой и чистой, а на деле такая же, как остальные? Что ж, тогда он не будет с ней миндальничать. Она получит то, чего заслуживает.
        Без слов усадил ее на стопку матов. Реснички затрепетали в испуге. Однако же не убежала, покорно ждала продолжения.
        Обладательница наивных глаз оказалась женщиной. Вернее, женщинкой — неумелой, стыдливой. Его это не оскорбило, нет. Но почему-то стало обидно: такая наивная, такая стыдливая, а под мужиком уже побывала. Все они одним миром мазаны, все отдаться торопятся, аж спотыкаются.
        Попользовал девчушку, и до свидания: иди, милая, дальше, ищи любовь высокую и чистую в другом месте.
        Но девочка не поняла. На следующих занятиях снова смотрела влюбленными глазками, вроде для нее что-то значил тот бессмысленный половой акт.
        Хочешь повтора? На!
        Еще? На еще!
        Кеба и сам не заметил, как перешагнул все свои правила и убеждения. Он ее и так, и этак. То лаской с ней, то грубостью. А она в ответ только ресничками дрожит преданно.
        Оглянуться не успел, как все изменилось. Вроде ничего особенного не произошло, но чувствовал, что теперь он безраздельно принадлежит Оленьке Конаковой.
        Всем хороша была Оленька, всем устраивала. Кроме одного. Была у нее идиотская черта: едва ли не на каждом свидании непременно подводила Кебу к мысли о женитьбе. Вернее, не к мысли даже. Настойчиво напоминала: дорогой, уже пора! Пусть не каждый день, но пару раз в неделю непременно между ними происходил серьезный разговор.
        На нейтральной территории они теперь встречались редко. Сначала еще ходили куда-нибудь, в кино, кафе, или просто гуляли по городу. Однако киношно-бульварная фаза оказалась до неприличия короткой: куда интереснее кувыркаться в постели, чем таскаться по улицам.
        Чаще всего Ольга сама набрасывалась на него, едва переступив порог. Не успевал Гена раздеться, как она седлала его на стуле, и начиналась любовная игра. Собственно, игрой это вряд ли можно было назвать. Это был просто секс. Безудержный, почти животный. И его всегда было много.
        Кеба не уставал поражаться Ольгиной ненасытности. Ведь только-только пришла к нему, можно сказать, девой непорочной: ну что такое, в самом деле, один неудачный любовный опыт? Только девственность потеряла, а вкуса даже не распробовала: что уж за урод был ее первым любовником — это ж надо умудриться сделать все настолько коряво!
        О первом сексуальном опыте Оленька не любила рассказывать. Краснела, бледнела, не знала, куда глаза девать. Губоньки поджимала — вот-вот расплачется. Гена понял лишь, что опыт этот ничего хорошего ей не дал. Иной раз хотелось встретить того дебила и хорошенько тряхануть: что ж ты натворил, сволочь?! Такие уроды и делают женщин фригидными, напрочь отбивая охоту к сексу.
        К счастью, Оленька не успела погрязнуть в своей проблеме. Если б Кеба вовремя под руку не подвернулся — так и померла бы, не понюхав настоящего мужика. В его же руках расцвела. Он поражался тому, как быстро она училась. Совсем недавно была скована в постели, неловка, стыдлива — после близости не смела даже взглянуть на него. Образно говоря, мышонком забивалась в уголок. Глупышка.
        Но раз за разом становилась все свободнее, смелее. Видать, Кеба хороший учитель: пробудил в девчонке зверя ненасытного. Ольга стала буквально неугомонной. Порой это напрягало: Гена уже выдохся, спекся, а ей еще подавай. О стыдливости уже и речи не шло: не намекала — требовала! И словами, и покруче — действиями. Иной раз ее поведение напоминало откровенную разнузданность — чистая гетера! Но чаще он радовался: ого, раскочегарил девку! Такая никогда не станет отговариваться усталостью или банальной мигренью: ах, милый, я устала, обойдись сегодня сам.
        Оленька была хороша. И фигурка не подкачала — тоненькая, совсем-совсем девичья, будто не девушку ласкал, не женщину пользовал, а глупую тринадцатилетнюю девчушку. Однако, несмотря на возбуждающую хрупкость, Гена предпочитал видеть ее частично одетой: нижняя часть очаровательного плоского животика была обезображена большим неровным шрамом. Он понимал, что нет в этом Ольгиной вины, что это — беда ее, и что, в сущности, это не делает ее менее желанной любовницей. Никакая она не больная, не заразная, просто когда-то, много лет назад, имела проблемы со здоровьем, но все уже в далеком прошлом.
        Но уговоры не помогали — Гена упорно брезговал прикоснуться к шраму, и предпочитал, чтобы Ольга оставалась полуобнаженной. Сказать прямым текстом стеснялся: подарил несколько комплектов сексуального бельишка, чтоб и стильно, красиво, и шрам прикрывало. Тем не менее, руки его постоянно натыкались на проклятый шрам, и Кеба инстинктивно, что нисколько не умаляло его вины, резко отдергивал руку, будто от склизкой жабы или змеи. Оленька непременно обижалась, Генка извинялся, каялся, и разнузданный лихой секс продолжался как ни в чем ни бывало.
        Ему было хорошо. Он почти утопал в ней, забывал обо всем на свете и считал себя почти счастливым. Всегда между ними присутствовало это проклятое «почти»! Никогда, ни на одну минуту Гена не мог отстраниться от брезгливости. Легкой, едва заметной, ведь сам себя не переставал убеждать, что ничего страшного, это всего лишь шрам, из-за него Оленька не перестает быть Оленькой. А иногда начинал сомневаться, в шраме ли дело? Или его брезгливость имеет другие корни?
        Было еще одно «но» на пути к абсолютному счастью. Гена уже давно забросил мечты о тренерстве, плыл себе спокойно по течению. А теперь, с Ольгой, то есть с Оленькой — она сама себя только так и называла, обижаясь на Ольгу или Олю — теперь вдруг всплыли в нем прежние стремления. Мысли появились: что ж он столько времени в «педульке» теряет, ведь уж не один, поди, десяток пацанов мог бы к званию «Мастер Спорта» подготовить. Пора, пора что-то менять! Под лежачий камень вода не течет — нужно самому стучаться во все двери, предлагать себя. Никто ведь не придет, ничего не предложит — всего нужно добиваться самостоятельно, а не прожигать жизнь в бабьем царстве.
        Пытался делиться мыслями с Оленькой, советоваться:
        — Как ты думаешь? У меня есть шанс? Конечно, и без меня тренеров хватает, и все опытные — не мне чета. Но и я ведь не последний, а? Неужели с пацанами не справлюсь?
        Та смотрела на него наивными своими глазками, лупала ресничками. Вроде его слова ее удивляли:
        — Пацаны? Зачем тебе пацаны? Тебе меня не хватает?
        Не успевал он ответить, как она ловко переводила разговор в другое русло:
        — Ген, ну вот ты думаешь, мне легко у матери отпрашиваться на ночевки? Она, конечно, не знает, у кого я ночую. Если б только догадалась, что у мужчины, она бы нас обоих поедом сожрала, живьем, и костями бы не подавилась. Я так от нее устала! Я ведь давно не ребенок, мне ведь — страшно сказать — двадцать три года! А я все еще должна жить под материнским крылышком, по ее уставу, делать только то, что нравится ей. Я не могу так больше! Мне же на свидания с тобой приходиться бегать тайком! Ну сколько можно? Мы же с тобой взрослые люди, а постоянно прячемся от кого-то. Я — от матери, ты — от Мининзона. Мы уже полгода вместе. Ты имеешь меня, как пожелаешь, совершенно не задумываясь о моих чувствах. Ты хоть раз поинтересовался, хорошо ли мне? Хоть раз спросил, хочу ли я «так»? И вообще, хочу ли я сегодня? Ты нагло пользуешься моей любовью! А если я забеременею? Представляешь, какая шумиха поднимется в деканате, если только станет известно, что преподаватель систематически насилует студентку? Да если еще это насилие приведет к беременности?! Кстати, дорогой, ты не забывай: мне нельзя делать аборт. У меня
ведь один яичник: если сделаю аборт — потом вообще не смогу иметь детей. Мне срочно нужно замуж, Генчик! Давай уже поженимся, ну что тебе стоит?
        Он хотел говорить о своей мечте, но каждый раз приходилось выслушивать Ольгины претензии. Мало того что ему была неприятна эта тема: когда посчитает нужным — сам решится. Но чтобы его вынуждали жениться, выкручивали руки, ставили какие-то условия?! Какой мужик это потерпит?
        А еще поражало, как она умудрялась все вывернуть наизнанку. С ее слов выходило, что это Гена имеет ее круглосуточно то так, то этак. Она не хочет, а он подло ее пользует, невзирая на отчаянные мольбы оставить в покое несчастное девичье тело. Пользуется не только служебным положением, но и грубой физической силой, снова и снова затаскивая студентку в свою постель.
        Только ведь у них все происходит практически с точностью до наоборот. Не Кеба ее постоянно домогается — Ольга его! Причем с самого первого раза. Не он ею насытиться не может — она им. Не он ее в оригинальные позы заворачивает — она его. Ну да, это он научил ее всем этим премудростям, а главное — получать удовольствие от секса. Если это вина — тогда казните. Но разве это вина? По Оленьке этого не скажешь: пищит ведь от удовольствия! Пищит, и тут же требует: еще! Ему бы уже хватит, устал, «наелся». Ему бы поговорить о том, что волнует больше всего: о пацанах, которые в умелых Генкиных руках чемпионами станут. А она секса требует. Еще, еще, еще!!!
        Ну не хочет он жениться! Ему и так хорошо: Оленька и без штампа в паспорте всегда рядом, всегда под рукой — зачем жениться? А уж беременностью и деканатом угрожать — это вообще последнее дело. Шантаж называется.
        — Кисонька, ну ты же знаешь: я из тех мужчин, которые не женятся никогда. Мне с тобой очень хорошо, но ведь и тебе со мной неплохо? Зачем ты все усложняешь?
        Про «никогда» Гена говорил скорее из вредности, или из суеверного страха перед судьбой. Вернее было сказать, что это сейчас он не хочет жениться, не видит себя мужем. Может, просто мужем, может, Оленькиным мужем — но не видит! Не сейчас. Как минимум — не сейчас. Ему в тренеры нужно пробиваться, а семья требует стабильности. И вообще. Не ко времени разговор.
        Ольгу же ответы в подобном ключе определенно не устраивали. Заводилась с пол-оборота:
        — Я усложняю?! То есть ты намерен трахать меня до старости, но жениться на мне ты отказываешься? Так, да? Я устраиваю тебя, как любовница, но не как жена?! Прости, милый, но такой расклад не устраивает меня. Я взрослая женщина, и, как любая нормальная баба, хочу замуж. Не за кого попало, а за любимого, то есть за тебя! И я не намерена ждать слишком долго. Я, конечно, и представить не могу рядом с собой другого — ты же знаешь, как я тебя люблю, а отдавать себя нелюбимому я не умею, и никогда в жизни этого не будет, но обещаю — я уйду от тебя. Мне будет бесконечно больно и одиноко, но я от тебя уйду. Я без тебя проживу, я не умру без тебя и без секса. А вот ты без меня не выживешь, дорогой. Конечно, ты себе целую коллекцию шлюх без труда насобираешь, да только ни одна из них не сравнится со мной. Именно потому, что они все — шлюхи, а я — порядочная девушка из хорошей семьи. Вот скажи мне, только откровенно: много у тебя было порядочных девушек? Да еще таких, которые в постели бы не были ханжами, а, наступив на горло собственной гордости, исполняли все твои развратные желания?
        Спорить с этим Гене было трудно: нет, таких порядочных, как Оленька, у него было немного. Точнее, совсем не было. Да, все остальные — шлюхи. Прожженные и циничные — порядочная женщина сама к мужику в штаны не полезет. Но ведь и Оленька когда-то сама к нему пришла, сама дверь за собой закрыла, намекая на цель визита.
        Вынужденно подтверждал: да, одна только Оленька порядочная. И да, она не ханжа — действительно исполняет любые развратные желания. Только никак не удавалось к слову вставить, что желания эти, иной раз и в самом деле развратные, не его, а ее, Ольгины желания.
        На радостях от того, что ее слова в очередной раз подтвердились, что она, как всегда, оказалась права, что признает ее Кеба единственной порядочной девушкой, едва ли не святой среди многочисленных шлюх, Ольга устраивала «праздник похоти», вытворяя с ним такое, чего ни одна циничная студентка не то что вытворить — представить себе не умела. Выделывая замысловатые па, изгибаясь и вскрикивая от сладострастия, Оленька непременно приговаривала, сама же тащась от своих слов:
        — Где ты еще найдешь такую, Кеба? Кто еще так сумеет? Женись на мне, а то я уйду от тебя, брошу, и никогда больше ты не получишь такого кайфа. Запомни, милый: никогда ни одна женщина не сможет сделать тебя таким счастливым, каким делаю тебя я. Береги меня, держи меня крепко, свяжи меня штампом, а то я ведь птица крылатая — не удержишь, выпорхну в окошко…
        Долго терпел Кеба ее напор. Но всему есть предел: даже железный прут — и тот гнется.
        Когда в самый сладостный миг она остановилась вдруг, отстранилась, улыбнулась с коварной усмешкой:
        — Что, плохо без Оленьки? У самого не получается? А я вот сейчас встану и уйду. Навсегда. И что ты тогда запоешь?
        Знал ведь, прекрасно знал, что никуда не уйдет, что продолжит буквально через мгновение — не столько ради него, сколько для себя самой. Но таким бесконечным показалось это мгновение, что не выдержал Гена. Почудилось: если вот сейчас, в эту самую секунду она не продолжит, он просто взорвется фугасом, или даже авиабомбой, и редкая умелица Оленька пропадет бестолку в этом смертельном взрыве.
        Сдался, выдохнул обреченно:
        — Уговорила, женюсь. Только не останавливайся!
        Взвизгнув радостно, Ольга наскоро чмокнула уже не любовника, а жениха, и продолжила с новыми силами, яростно, будто не любовью занималась, а стирала с лица земли давнишнего врага. Гена уже не думал ни о женитьбе, ни об Оленьке: сознание затуманилось — не было ничего вокруг, один сплошной кайф. Откинулся на подушку, устало прикрыв глаза.
        — Ольга Кеба,  — смакуя фамилию, радостно воскликнула она.  — Генка, родной, я тебя так люблю! Клянусь — ты никогда об этом не пожалеешь. Я буду самой лучшей женой во вселенной!
        Кеба выдавил из себя улыбку и промолчал. А что говорить? Что погорячился, поддался уговорам? Что взорвался бы, если б она не довела дело до конца? Что только этим и можно объяснить его поражение?
        Именно поражением и принимал вырвавшиеся слова. Однако поздно сожалеть — сказанного не вернешь. Придется жениться.
        Ну и ладно — в принципе, не самый плохой вариант. Не шлюха, а в постели вон что вытворяет — скучать явно не даст. Скромная опять же, наивная — рога не наставит.
        Но рваных халатов Кеба не потерпит: развод и девичья фамилия!
        На том и отключился.
        Зато Ольга в эту ночь так и не заснула. Какой сон, когда столько всего нужно обдумать! Платье — в первую очередь: она должна выглядеть шикарно! Где праздновать свадьбу? Кого приглашать? О том, кого брать свидетельницей, долго не размышляла: естественно Маринку.
        Едва дождалась утра — так хотелось поделиться радостью со всем светом. В первую очередь с Казанцевой.
        — Я замуж выхожу!  — огорошила подругу, не успев поздороваться.  — Ты свидетельница!

* * *
        Ольгино личико светилось не просто удовольствием. Да и удовольствием ли? Какая-то хищная радость горела в глазах, вроде ей удалось облапошить самого Господа Бога.
        Маринку шокировало не столько неожиданное известие, сколько нездоровый восторг. Ей казалось, в такую минуту человек должен сиять от счастья. А в Ольгиных глазах проступал азарт охотника, заманившего в сети крупную добычу. И ничего, хотя бы отдаленно напоминающего обыкновенное женское счастье.
        Помимо воли не удержалась от сарказма:
        — Кого осчастливила?
        — Обижаешь! Кого я «окучивала» полгода? Ну ты что, подруга?
        — Неужто самого Кебу раскрутила? Ну, даешь! И как тебе удалось его уговорить?
        Что заставило ее это сказать? Не хотелось думать, что она самым банальным образом завидует Ольге: у той, вон, не только куча ухажеров, но и муж скоро появится. А Маринка все одна да одна, сколько ж можно?
        И вовсе она не завидует! Просто… Вот этот Ольгин охотничий инстинкт, вечный ее сексуальный голод, поклонение любому мужику аки божеству только за то, что у того «лишний палец» имеется — не то что в голове не укладывалось: претило это ей, царапало. Ну да, всем хочется любви, всем мечтается. Но не так же рьяно идти к мечте! Практически насиловать каждого встречного мужика.
        Однако поди ж ты — на практике выходит, что Ольгин радикальный метод куда действеннее Маринкиного пассивного выжидания звездного часа. Может, ей не осуждать подругу нужно, а пример с нее брать? Может и так. Но удержаться все же не смогла — обида вырвалась наружу. Обида на безголовых мужиков, слетающихся на Конакову как на мед и не замечающих ее порченности. Обида на Ольгу, насмешливо обзывающую Маринку «отпугивающим элементом».
        Ольга не обиделась. Скорее, возмутилась:
        — Ты базар-то фильтруй. Как это «я уговорила»? Да ты что?! Он меня уговорил! Он меня уже три месяца уговаривал, ну а вчера я сдалась. Знаешь, так просил, так просил! Такое вытворял, паразит! Ну, в самый ответственный момент я и не выдержала — слаба, каюсь. Хотела еще полгодика помучить, да сил не осталось — извел меня своими приставаниями. Ненасытный, сволочь, но такой сладкий!
        От приятных воспоминаний Ольга зажмурилась. На лице засияла глупейшая из всех ее улыбок — похотливая, порочная.
        — Ой, Маринка!  — почти застонала в экстазе.  — Ты и представить не можешь, какой мужик! Я от него просто тащусь. Ты-то знаешь: я ничего серьезного с ним не планировала — он ведь совершенно не в моем вкусе. А вот как в постель меня, сволочь, затащил, тут я и плюнула на все свои вкусы. Вкуснее его в жизни ничего не пробовала! Тааакой фантазёоор! А-баль-деть!
        Марина с трудом удержалась, чтобы в очередной раз не подколоть собеседницу: как же, как же. И серьезного не планировала, и в постель не она его, а он ее затянул. Аха, помимо ее воли! Это пусть кому другому расскажет, но не Маринке: кому Ольга плакалась два месяца, что физрук на ее призывы не откликается?
        Похоть на лице Конаковой уступила место обычной житейской радости:
        — Наконец-то не надо будет прятаться от матушки! Теперь я смогу с ним трахаться хоть в материной квартире. Представляешь, кайф какой — он мой круглосуточно, в любое время дня и ночи! Хоть затрахайся. Такой сладкий — и весь мой!
        Даже сейчас, в счастливейший, казалось бы, момент своей жизни, Ольга снова и снова говорила об одном. Маринку передернуло от неприязни. Или зависти? Да нет, чему завидовать? Что урвала Кебу? Этот переходный красный вымпел? Всеобщее достояние «педульки»?! Да ей только посочувствовать можно, о какой зависти речь?
        Однако вместо сочувствия вновь не удержалась:
        — Ага, весь твой, почти. Все, что другие не съедят, тебе достанется.
        Сытый оскал с Ольгиной физиономии как ветром сдуло:
        — Ты это о чем?
        — Сама знаешь. Кобель он, твой Кеба. Всю «педульку» перетрахал — завидный жених!
        — Да куда там — всю «педульку»! Пару штук может, и трахнул, а ты уж сразу: «всю»!
        — Каких пару штук? Чего ты девочку-то из себя строишь? Вроде не слышала, что о нем говорят. Сама ведь прекрасно знаешь, что я права. Когда речь заходит о Кебе, там уже не пара штук, там уже действительно вся «педулька».
        — Не смеши,  — обиженно протянула Ольга. Правда, смеяться и не думала. Напротив — сытое торжество исчезло из взгляда и голоса.  — Ну вот тебя-то он не трахал? Не трахал! А значит, не вся «педулька», не вся!
        — А-аа… Ну, тогда, и правда, не вся. До меня он действительно еще не добрался.
        — Вот видишь,  — обрадовалась Ольга.  — Я была права — это все глупые разговоры. Просто девки злятся, что он ими пренебрег, вот и сочиняют о нем небылицы.
        Ехидный смешок уже готов был вырваться из Маринкиных уст, но усилием воли она подавила его. Что-то она сегодня разошлась. Да, Ольгины взгляды на жизнь ее уже, мягко говоря, давно напрягали. Может, не столько напрягали, сколько не соответствовали ее собственным взглядам. Иной раз очень хотелось отдохнуть от подруги. Или хотя бы от замусоленной темы.
        Однако Ольгу-то всегда волновало одно. Значит, надо было или терпеть, или менять подругу. Менять Маринка уже пробовала: несмотря ни на какие ухищрения, Конакова все равно оставалась рядом. И то сказать — только с Казанцевой ведь могла быть до конца откровенной. Хотя кто бы знал, как эта ее откровенность уже осточертела Марине!
        Ну да ничего — скоро Ольга наконец-то выйдет замуж, и тогда уже перестанет надоедать своим вечным голодом. А может вообще плавненько отойдет в сторону, а Маринка найдет себе новую подружку, не такую озабоченную.
        — Не знаю, не знаю,  — промямлила, все еще не желая сдаваться — физрука терпеть не могла. То ли бесконечные сплетни о его сексуальных подвигах повлияли, то ли Ольгины интимные откровения.  — Что-то мне в его добропорядочность не верится. И то, что он меня не трахнул — слабое утешение. Во-первых, можно смело применить слово «пока». Это пока он меня не трахнул. Ну, а во-вторых, он меня вряд ли помнит — видел всего-то пару раз, когда я зачет зарабатывала со шваброй в руках. Мелькала б почаще — боюсь… Впрочем, все равно ничего бы не было — мне самой этот твой вымпел даром не нужен. Так что я не считаюсь. А вот остальные…
        — Плевала я на остальных,  — разозлилась Ольга.  — Если и был у него кто раньше, так ведь не забывай — я ему тоже далеко не девочкой досталась. Зато теперь все иначе. Теперь он только мой, а я — его. И я выхожу за него замуж!
        Ее злость испарилась, уступив место лукавству. Добавила, кокетливо улыбнувшись, словно очередного «колокольчика» снимала:
        — А ты будешь моей свидетельницей! А свидетельнице гнать на жениха не положено. И вообще, свадьба двадцать седьмого июня, так что готовься — у меня на свадьбе должно быть весело, уж ты постарайся, поработай массовиком-затейником.
        — Двадцать седьмого? У-уу, я тебя недооценила, подруга! Подарочек себе на день рождения приготовила. Ну молодец! Мало того что уломала мужика, так еще подгадала, чтоб аккурат к собственному дню рождения. Даешь, мать! Ценю!
        Ольга снова обиженно фыркнула:
        — Ну что ты зациклилась: «уговорила, уломала». Никого я не уламывала. Это он меня ломал буквой «зю», это он уговаривал, умолял. А я же слабая женщина, ты сама знаешь. Не удержалась, сдалась на милость победителя…
        Угу-угу, знаем мы, кто кому сдался. Однако спорить Маринка на сей раз не стала. В конце концов, какая разница, кто кого уговорил? Главное — Ольга выходит замуж. Ну и слава Богу! Нужно порадоваться за подругу.
        — Не обращай внимания, это я так. Поздравляю. Рада за тебя. Правда, рада.
        Вечером того же дня Ольга привела Кебу на ужин. Не ради самого ужина, разумеется — чтобы представить матери будущего мужа.
        Накрывая на стол, Галина Евгеньевна суетилась словами. Говорила без остановки, и все какую-то ерунду. Ольга лишь диву давалась ее неожиданной разговорчивости. Сколько себя помнила — только ругань от нее слышала, если не откровенные маты. Тут же — сама доброта. Только ямочек на щеках не хватает.
        Дочь норовила поймать материн взгляд, чтобы первый раз в жизни увидеть в нем одобрение. Однако тот все ускользал. И, странное дело, на будущего зятя Галина Евгеньевна тоже почти не смотрела.
        После третьей рюмки Кеба вышел в подъезд покурить. Ольга поняла: уловил напряженность в атмосфере. Вообще-то он не курил, но всегда носил при себе дежурную пачку — называл сигареты «палочками-выручалочками».
        Едва дверь за ним закрылась, мать, наконец, посмотрела на Ольгу прямо. Однако вместо ожидаемой похвалы выплеснула с яростью:
        — Дура!
        Та опешила. Как же так? Мать ведь столько раз не намекала даже — криком кричала, что Ольге пора замуж. Хорошо, замуж — так замуж. Чем же ты снова недовольна?!
        — Не могла мужика стоящего подцепить? Физрук! Физрук, твою мать!!! Это ж вместо денег один сплошной триппер. Дура! На хрена тебе этот кобель сдался? Он же от тебя сбежит при первой возможности. А не сбежит, так всю жизнь за твоей спиной блядовать будет. Причем с твоими же подругами. Уж поверь мне, я этих мудаков перевидала на своем веку. Беги от него, пока не поздно. А то влюбишься по самое некуда, потом мучиться всю жизнь будешь. Нет, это ж надо — нищего кобеля в дом привести!!!
        Они что, сговорились? Сначала Маринка, теперь мать. Ну почему сразу «кобель»? Нищий — да, возможно. Зато с квартирой. Значит, не такой уж нищий. Но кобель? Это он раньше кобелем был, пока Оленьки Конаковой не попробовал.
        — Мам, он не кобель. Да и будь он на самом деле кобель — все равно уже поздно…
        — Что, беременная? Ах ты, курва бессовестная!  — Хрясь полотенцем по физиономии. Оставалось радоваться, что не половой тряпкой — грязных разводов не останется.  — Сколько я тебя учила — не давай мужику до свадьбы, вовек не женится! Вот он сейчас передумает тебя, шлюху брюхатую, замуж брать — что мне с твоим выблядком делать? Я тебя, паскуду, еле тяну, мне только байстрючонка твоего не хватает для полного счастья!
        Ольга совсем расстроилась. Да что ж такое? Она, наконец-то, абсолютно счастлива, а окружающие решили во что бы то ни стало испортить ей самые светлые дни?
        — Ну почему сразу «беременная»? Почему «байстрючонок»? Я же не шлюха, я, мам, порядочная женщина, я замуж выхожу.
        Галина Евгеньевна глянула на дочь подозрительно. Не беременная — уже хорошо. То-то. Но слишком уж уверенно та заявила о своей порядочности. Что-то здесь не то. Девушки так не говорят.
        — Спала с ним? Не ври, шалава, я сама все вижу. Спала?
        Страх перед матерью был так велик, что в один день избавиться от него не смог бы никто. Тем более трепетная Оленька. Неважно: замуж, не замуж. Она не соблюла главную материну заповедь: не давать мужику до свадьбы. Да и как ее соблюсти? Разве будучи девственницей, она смогла бы женить на себе Кебу? Да она бы по сей день не познала, чем мужик пахнет. Дурацкая заповедь! А дурацкие заповеди дураки пусть исполняют.
        И вообще! Сколько можно бояться, сколько можно оправдываться? Она же не шлюха, она порядочная, почти замужняя женщина. Заявила совсем неуверенно, но дерзко, с гордо поднятой головой:
        — Спала! И я не шалава, я почти замужняя женщина!
        К гневу и ненависти в материнском взгляде добавилось бесконечное презрение:
        — И-ээх… Шлююююха ты, а не замужняя женщина. Не женится он на тебе, попомни мое слово. Ты ж порченная. Если и могла кого поймать — так только на целку. Я ж тебя, суку, просила: не давай кобелям! Нельзя тебе трахаться раньше времени — доктор предупреждал. Ты ж не такая, как все. Ты ж теперь… Просила же!
        Гнев улетучился: Галина Евгеньевна словно сдулась от разочарования. Но тут же вернулся удесятеренным, и в ее руке заметалось полотенце, хлеща ослушавшуюся дочь:
        — Я ж тебя, суку, воспитывала в строгости,  — Хрясь!  — Я ж ради тебя,  — Хрясь!  — Двадцать лет передком, как флагом, перед кобелями размахивала, чтоб тебя, шлюху,  — Хрясь, хрясь, хрясь!  — Пристроить в хорошие руки! Чтоб на старости лет пожить спокойно на крепкой зятевой шее,  — Хрясь!  — Курва ты, курва! Да я тебя…
        Жестокая рука впилась в горло непослушной дочери, и та поняла: пришел ее конец. Отстраненно как-то подумала, без особых эмоций. Давно знала, что мать на многое способна, если ее хорошенько разозлить. Всю жизнь опасалась вызвать настоящий гнев у родительницы, а тут расслабилась. Уверена была, что мать ее похвалит за Кебу: умница-дочь зятя в клювике принесла. А вышло совсем наоборот. Придушит, как котенка. Сопротивляться бесполезно — только хуже будет. Хотя что может быть хуже смерти?…
        Ольга закрыла глаза, чтоб хоть в последний свой миг не видеть ненависть в глазах матери.
        Однако что-то произошло: рука все еще цепко держала ее за горло, но Ольга, странное дело, продолжала дышать. Услышала звук закрывающейся двери. Сердце радостно затрепетало: спасена! При постороннем человеке мать ей даже слова плохого не скажет. А к тому времени, когда они снова окажутся наедине, успокоится. Конечно, грозы не миновать, но смерть откладывается. А там Ольга благополучно выйдет замуж, и про мать можно будет забыть.
        В комнату вплыл Кеба. Удивленно взглянул, застав невесту с матерью в странной позе. Галина Евгеньевна поправила воротничок на дочкиной блузке, завела локон за ухо: дескать, экая ты у меня расхристанная. Улыбнулась гостю, пригласила радушно:
        — Проходите, Геночка, проходите! Чувствуйте себя, как дома! Привыкайте, дорогой, теперь по субботам вы с Оленькой непременно будете у меня гостить, ведь правда, доченька?
        Доченька закивала радостно: конечно, мамочка! А сама, пожалуй, никогда еще не была так рада видеть Кебу, как в это мгновение. Это раньше Генка дарил ей превосходный секс. Теперь он подарил ей жизнь. Ни больше, ни меньше.
        К его уходу мать и в самом деле успокоилась. Не хлестала дочь ни полотенцем, ни грязной тряпкой. И даже шлюхой уже не обзывала.
        Ольга взялась было прибирать со стола, но Галина Евгеньевна тормознула:
        — Сядь. И меня послушай. Хоть раз в жизни послушай по-настоящему. Не терпелось к взрослой жизни приобщиться — теперь сделаешь все, как я скажу, поняла?
        Дочь с готовностью кивнула: конечно, мамочка!
        — Ты теперь его вылизывать должна. Так вылизывать, чтоб он понял — без тебя пропадет. Поняла?
        Очередной кивок.
        — Дура,  — констатировала мать беззлобно.  — У него таких шлюх — только свистни. Тогда с какой радости ему жениться на тебе? Ты должна дать ему такое, чего никто не сможет сделать. Если раньше я запрещала тебе к кобелям в койку скакать — теперь сама туда отправляю. Вывернись наизнанку, но вгони его в блаженство. Любым местом! Любым способом! Главное — он должен забыть о других бабах, потому что они по сравнению с тобой ничто. Это твой единственный шанс удержать его. Никаких усталостей, никаких головных болей — никаких отговорок! Ты всегда готова к сексу, поняла? Даже в критические дни. Ты всегда готова.
        Ольга плотоядно улыбнулась: будь уверена, мамочка, этот наказ я выполню, я не подведу тебя, мама.
        Галина Евгеньевна скривилась, отлично поняв дочь.
        — Что, понравилось? Доктор оказался прав. Мне никаких операций не делали — и то без мужика погибаю. А уж тебе… Дай Бог, чтоб физрук твой секс так же уважал, как и ты, иначе… В общем, вылизывай его, если не хочешь мою судьбу повторить. Мне-то твоего отца мало показалось, вот и результат. Смотри, девка…

* * *
        Кебу предстоящее событие не радовало. Не сосчитать, сколько раз корил себя за несдержанность. Стоило всего-то несколько секунд потерпеть — и не пришлось бы пачкать паспорт. Так нет же, как последний идиот расквасился: женюсь, женюсь, только продолжай!
        Первые дни после своеобразного предложения руки и сердца ходил, словно пыльным мешком по башке пристукнутый. Может, не слишком корректное сравнение, но в корне верное: именно не тяжелым чем-нибудь, после чего не оклемаешься, а пыльным мешком ни за что, ни про что: бах, и с ног до головы в какой-то мерзкой гадости. Руки-ноги вроде целы, а душе от этого не легче.
        Однако за пару недель свыкся с мыслью о неизбежном, стал искать в женитьбе выгодные моменты. Как там говорят? «Дай мне, Господи, силы изменить то, что я могу изменить, принять то, что изменить невозможно, и мудрости отличить одно от другого». Хорошо сказано. Неизвестно, кто додумался, но ведь насколько верно!
        Итак, изменить сказанное невозможно. На этот счет еще одна поговорка существует: «Слово — не воробей, вылетит — не воротишь». Тоже в самую тютельку. А раз не воротишь — придется жениться. Значит, нужно смириться и искать положительные стороны.
        А почему бы и нет? Чем Оленька плоха? Чем не подходящая ему жена? Мила, непосредственна. А главное, скромна до полуобморока. Что там народ по этому поводу говорит? «Настоящая жена должна быть леди в обществе, хозяйкой на кухне, и шлюхой в постели». Не народ, а кладезь мудрости! Значит, и тут Кеба не прогадал, попал в яблочко. В люди Оленьку вывести не стыдно. Как махнет ресничками своими — все тут же поймут, что Генка в жены сущее сокровище отхватил. Чистое, неиспорченное, вечно молодое — в 23 выглядит на 15. В наше время пятнадцатилетние на тридцатник тянут, а Оленька до старости, поди, молодой останется. Как там? «Маленькая собака — до старости щенок»? Нет, ну правда — на все случаи жизни народная мудрость имеется!
        Хозяйкой Оленька опять же будет замечательной. В коротких перерывах между сексом тут же за тряпку хватается, все пятнышки выискивает, ей одной видимые. Поварского искусства пока еще не демонстрировала, как-то случая не подворачивалось, но наверняка и в этом не промах. В крайнем случае, этому всегда можно научиться.
        Чего не скажешь о сексе. Далеко не каждая женщина способна стать королевой в постели. Некоторых учи, не учи — так и останется чурбаном. А Оленька у него эту науку вон как скоро освоила. Кеба и сам иной раз сомневается: ведь шлюха же стопроцентная! Но — только в постели. И только с ним — в этом он был уверен на все сто. Достаточно вспомнить, как она в первые разы краснела-бледнела, глаз поднять не смела. Это он, Генка, науку любви ей продемонстрировал, уму-разуму постельному научил, в настоящие женщины ее произвел. Такое не забывается. Никто другой Оленьке теперь даром не нужен, это еще один факт. За одну только постельную науку благодарна ему будет по гроб жизни.
        Нет, в самом деле. Оленька для него — идеальный вариант. Но идеала в реальности не существует, обязательно должен быть какой-то изъян, лишь подчеркивающий ее идеальность. Шрам. Ну да это глупость величайшая — никакой это не изъян, и уж тем более не уродство. Изюминка, вот. Скорее горькая, правда: если эта изюминка его и торкает, то отрицательно.
        Ну да это такая мелочь! Главное — порядочная девушка, сразу видно. У шлюх да тварей таких наивных глаз не бывает. Нет, его Оленька — бриллиант чистой воды. Глазоньки как раз бриллиантовые: чистые-чистые, честные-честные. С такими глазами младенчики на свет появляются, а Оленька умудрилась по жизни двадцать три года отшагать, не запачкавшись. Да при всей своей честности такая затейница оказалась, такая искусница! Мечта, да и только.
        Все правильно, ему не за что себя ругать. Наоборот — дурак был бы, если бы мимо прошел. Все правильно. Отличный выбор. У Лёхи Бубнова скоро день рождения, там Гена и объявит сногсшибательную новость о своей женитьбе. То-то Лёха удивится! А заодно и с Оленькой познакомится. Пусть видит, что не только его Лидка самая лучшая жена в мире. У него, у Генки, будет еще лучше. У него будет не какая-нибудь Лидка, у него будет Оленька.
        По понедельникам физкультура была второй парой. Ольга давно уже переодевалась не в общей раздевалке, а в каморке Кебы. От кого скрываться? И так уже весь институт говорит об их предстоящей женитьбе.
        Пока она переодевалась, Гена отмечал в журнале отсутствующих. Дошел до фамилии Казанцева:
        — Кто такая? Она вообще на лекции ходит или только на сессии появляется?
        — Конечно, ходит! Это ж Маринка моя, я тебе про нее рассказывала. Та, которая дурочка, помнишь? Ну, которая на дешевую удочку к художнику попалась. Между прочим, я ее в свидетельницы беру, если ты не возражаешь.
        — А, да, припоминаю. А зачем нам свидетельница-дурочка? Ну да ладно, тебе виднее. В конце концов, я ведь не на свидетельнице женюсь. Только я ее, по-моему, не видел ни разу. По крайней мере, в этом семестре точно не видел. Она у тебя о чем думает? Я не собираюсь ставить ей зачет только за то, что она твоя подруга и будущая свидетельница. До сессии, между прочим, три недели осталось, а у нее ни одного посещения, ни одного зачета. Ни бег не сдала, ни брусья, ни прыжки в высоту. О ГТО я вообще молчу.
        Ольга аккуратно повесила одежду на спинку стула за его спиной:
        — Не вошкайся, блузку помнешь. Выкрутится как-нибудь. Можно подумать, ей впервой. Она всю жизнь зачеты шваброй зарабатывает.
        — Швабра — дело полезное. Хоть какая-то физическая нагрузка на растущий организм. Да и мне такие прогульщицы не во вред — уборщицы-то в спортзале отродясь не было, на таких вот казанцевых штатное расписание и рассчитано. Только ты ей скажи — одним заходом не отделается. За каждый вид отдельно шваброй махать будет. Сегодня пусть и начинает. Ты скажи ей, пусть после третьей пары приходит.
        — Как скажешь, дорогой. А мне приходить?
        — Что, тоже хочешь шваброй помахать?
        — Нет, касатик, я предпочитаю махать другим местом!
        Гена усмехнулся:
        — Вот вечером и помахаешь. Побереги силы, крошка!
        Будто малое дитя, Конакова обиженно вытянула губки-бантики:
        — И что, я тебе совсем-совсем не нужна?
        — Нужна. Но не со шваброй. Сама подумай: как твоя подруга будет здесь убирать, если мы в это время будем кувыркаться на матах? Поняло, горе луковое? Или хочешь пригласить ее в нашу теплую компанию?
        — Не, я лучше поняло,  — улыбнулась Ольга.  — Ну тогда я побежала, да? До вечера?
        — До вечера,  — отмахнулся Кеба и вернулся к изучению журнала.

* * *
        Погода в этом году просто сошла с ума. Сначала зима отказывалась уступать весне дорогу, до конца апреля измываясь над уставшим от холода народом. Потом — буквально четыре дня весны с очень резким переходом от минус пяти сразу к плюс пятнадцати.
        Весна еще совсем не успела развернуться, натешиться властью над промерзшей землей, а обнаглевшее лето уже влезло не в свою очередь, и давай шпарить во всю яростную мощь. Разыгралось так, что природа за ним не поспевала. Зелень одновременно поперла и из земли, и из липких, остропахнущих почек деревьев. Тут же, наплевав на календарные сроки, зацвели яблони с абрикосами, каштаны горделиво выставили напоказ крупные белые свечи. Одуванчики, не успев порадовать глаз ярким оперением, поседели в одну ночь.
        Люди попытались было жить по календарю, а не по погоде, да долго не выдержали: еще неделю назад кутающиеся в зимние куртки, перешли на пиджаки и легкие ветровки. Но в полдень и в них было неимоверно жарко. К середине мая все, как один, облачились в тенниски да сарафаны: даже ранним утром стрелка термометра упрямо не опускалась ниже двадцати шести градусов.
        Как и было велено, после третьей пары Казанцева распрощалась с подругой в институтском фойе и отправилась в спортзал. В пустом зале гулко раздавалось цоканье каблуков. Прошла через весь зал к открытой каморке физрука, остановилась на пороге: вот она я, чего прикажете?
        Огромный зал опустел, и Кеба с чистой совестью читал вчерашнюю газету. Звук шагов его не насторожил: ждал прихода очередной и.о. уборщицы. Впрочем, не был уверен, что Казанцева явится — во-первых, может прийти только перед самой сессией, понадеявшись отделаться единоразовой уборкой. И он, конечно, никуда не денется, поставит зачет — не отчислять же девку из института за регулярное игнорирование физкультуры. Во-вторых, может не появиться даже перед сессией, понадеявшись, что жених подруги поставит зачет на халяву. И он опять же никуда не денется, вынужден будет поставить. Не ссориться же из-за этой дурочки Казанцевой с невестой! Хм, дурочка. Зачем Оленьке подружка-дурочка?!
        Шаги затихли, и в каморке стало немного темнее — вытянутая тень легла на пыльный пол каморки. Физрук продолжал читать, демонстрируя, кто тут хозяин положения. Ждал, когда гостья войдет. Однако та продолжала молча стоять на пороге. В конце концов, ждать Кебе надоело, и он отвел взгляд от газеты.
        Лица ее он не увидел: девушка стояла спиной к свету, и лицо ее оказалось в плотной тени. Он видел лишь силуэт. В дверном проеме, словно портрет в рамке, вырисовывалось тоненькое создание в длинном, до щиколоток, платье с облегающим верхом и свободной юбкой. Чуть расставленные ноги, слегка склонившаяся на бок голова. На левом плече болталась объемная сумка, которую студентка поддерживала за ремень почему-то правой рукой, будто защищаясь ею от нескромных взглядов.
        Ожидая разрешения войти, она стояла, чуть покачиваясь вокруг своей оси. От раскачивания невесомая юбка образовывала вокруг ног легкую спиральную волну то в одну, то в другую сторону. Ткань, насквозь прошитая резкими солнечными лучами, падающими из огромного окна спортзала, казалась абсолютно прозрачной, и Кеба видел не только точеные ножки девушки, но даже беленькие тонкие трусики, которые вполне можно было назвать символическими.
        Он любовался этими ногами, в меру округлыми бедрами — скорее узкими, но отнюдь не мальчишечьими. Тонкая ткань юбки все закручивалась спиралью то по часовой стрелке, то против нее, и не было у Кебы никакой возможности оторвать взгляд от восхитительной картины.
        Эта спираль завораживала его, гипнотизировала. А девушка все качалась и качалась: вправо, влево, вправо, влево. И юбка летела за ее бедрами: по часовой, против часовой, по часовой, против часовой. И — практически обнаженное тело. Причем, лишь нижняя его часть. Верхняя, как и лицо девушки, оставалась в тени. А она все стояла на пороге, все ждала приглашения, и не догадывалась, глупая, что стоит перед преподавателем практически обнаженная.
        В его памяти почему-то всплыл Ольгин рассказ про художника. Сам рассказ Гена пропустил тогда мимо ушей, только профессия героя запомнилась. Вот почему художник. Да, без художника тут никак. Эта картина заслуживает кисти и масла.
        Молчаливое созерцание длилось лишь полминуты, но Кебе казалось, что он уже целую вечность заворожено следит за спиральным полетом юбки. Или на самом деле он любовался не крутящейся юбкой, а ногами? Но ведь перед его глазами за годы работы в «педульке» прошло столько пар ног! Разве эти чем-то отличаются от остальных? Может, чуточку стройнее, а может, и нет.
        Не в их красоте дело, не в ногах! Он просто подпал под убаюкивающее действие гипноза от созерцания равномерных колебаний. Это банальная физика.
        Физика там, или нет, но Гена отчего-то почувствовал себя неуверенно. Неверно — так точнее. Он не чувствовал верности в теле, вроде оно сделалось ватным. А в животе как будто кипятком обожгло. С чего бы вдруг? Из-за банальной физики?
        С неимоверным усилием вытащив себя из гипнотического провала, Кеба прервал игру в молчанку:
        — Это у меня кто? Солнце слепит, не узнаю.
        Как ни старался, а допустил промашку: голос дрогнул, сорвавшись на неожиданно высокую ноту, будто не мужик спросил — истеричная баба взвизгнула. Прокашлялся намеренно грубо, пряча неуверенность.
        — Это у вас Казанцева,  — пискнул силуэт.
        — Казанцева? Заходи, будешь зачет отрабатывать,  — на сей раз голос не подвел, прозвучал, как нужно: по-мужски, по-хозяйски.
        Полуголое создание прошло в каморку, и Кеба смог, наконец, разглядеть лицо. Ничем не примечательное, но вполне симпатичное. Даже, пожалуй, яркое. Но и при яркости своей незапоминающееся. Не было в нем ничего особенного. Но и отталкивающего тоже не было. Если бы не губы, взгляду не за что было бы зацепиться.
        Может, загадочность силуэта нарисовала в его воображении умопомрачительно красивое лицо, соответствующее самому силуэту? Потому и разочаровала обыкновенная привлекательность? Зато губы были аппетитными, манящими — как раз такими, как и придумал Гена. Так многообещающе поблескивали помадой в сумраке каморки…
        Отбросив газету, он встал из-за стола. Хотел было показать, где находится ведро и швабра, но вдруг, неожиданно для самого себя, передумал. Ведро, швабра, грязная тряпка? И в руки этого странного существа с божественными ногами и неподражаемыми губами?! Зачем самому себе портить впечатление? Завтра с утра еще какая-нибудь прогульщица придет, наведет блеск.
        Но если не для уборки — для чего же еще он ее пригласил? Чем еще он мог занять нерадивую студентку? Чем оправдать зачет? Гена лихорадочно соображал, а Казанцева уже прошла через вытянутую, как аппендикс, каморку и остановилась рядом с ним, смотрела вопросительно снизу вверх: жду ваших указаний!
        — Присаживайся,  — он учтиво отодвинул стул, на ходу придумывая задание.  — У меня вот тут журнал. Надо заполнить, а я руку вывихнул. Я буду диктовать, а ты пиши.
        Она послушно присела.
        — А я думала, вам полы нужно помыть,  — задрав голову, выжидательно смотрела на него, стоящего за ее спиной.
        Надо же, а у нее и глаза красивые,  — поразился Кеба. А губы, губы…
        Так и не смог придумать подходящее слово, в которое можно было бы облачить его мысли и ощущения. Впрочем, мыслей-то как раз особых и не было, одни сплошные ощущения. И желание…
        Никогда раньше желание не возникало просто так, от одного взгляда. И желание, надо сказать, нестерпимое. Притом, что не было наглой «стрельбы» глазами, не было характерных ужимок — ничего не было, кроме силуэта в дверном проеме, кроме мерцающих в сумраке губ.
        Пришла, покачала юбкой, блеснула помадой. И готов Генка, спекся. Вот тебе и жених! Скоро в загс, а его сковало непреодолимое желание к посторонней девке. Да еще к дурочке, которую художник почему-то бросил. Потому и бросил, что дурочка. Вспомнилось имя. Маринка. Да, Оленька называла ее дурочкой Маринкой.
        Дурочка, не дурочка — Кеба еле сдерживался, чтоб не потащить ее на стопку матов. Тело, по-прежнему ватное, пронизывало мелкими колючими молниями. Хотелось до тошноты — ему в самом деле было дурно: душно, жарко, жадно. Жадно… Хотелось жадно…
        Ох, да она же о чем-то спросила, кажется, об уборке.
        — Уже. Полчаса назад еще одна прогульщица была, уже помыла. Тебе повезло.
        — Действительно повезло. Терпеть не могу швабру!
        А глаза хохочут. Заметила, паршивка, танцующую в солнечном луче пыль.
        Кеба начал сосредоточенно диктовать, делая вид, что все нормально, никто никого не обманывает. Стоял за спиной гостьи, вроде проверяя правильность заполнения журнала. Сам же любовался изящной шейкой, бессовестно пользуясь могучим ростом и нависая над студенткой. Когда та писала, немного наклоняясь, ворот платья отходил назад, и становились заметны крупные веснушки на ее спине.
        Веснушки и веснушки, что тут такого? Но это в других веснушках не было ничего особенно. А эти, именно эти… Мурашки бежали по ватной, казалось бы, коже. Было в этих веснушках что-то удивительно интимное — вроде Гена подглядывал в замочную скважину. Они будоражили, манили. До восторга, до умопомрачения.
        Он едва сдерживался, чтобы не поцеловать каждое рыжее пятнышко. Странное дело — никогда не думал, что ему нравятся веснушки вообще, и на спине в частности. А тут вдруг…
        Именно вдруг. Все было неправильно, не так, как всегда. Не благодаря, а вопреки. В кои веки ему захотелось самому, а не с подачи домогающейся студентки. Будто он вдруг вернулся в прыщавое юношество, когда хотелось дико, но не моглось из-за отсутствия ответного интереса.
        Однако хотелось не животного секса. Секса, да, но другого рода. Не в виде спорта, не в виде утоления жажды. Хотелось нежности. До умопомрачения хотелось целоваться, чего Гена никогда не делал с немногими своими студентками — не считая Оленьки, разумеется. Но Оленька к поцелуям равнодушна — ей подавай половой акт, и Кебу это вполне устраивало. А теперь вдруг поймал себя на желании целоваться долго-долго, со вкусом. Сначала — губы. Потом, нацеловавшись вдоволь, плавно перейти к шее. Ласкать ее губами, умирая от желания…
        Хотелось попробовать на вкус каждую веснушку. Потом вновь жадно впиться в сочные губы Казанцевой. Нет, Маринки — Казанцевой она перестала быть с момента появления в солнечном луче. Хотелось… Хотелось, чтобы его рука оказалась под ее юбкой. Для начала — прикоснуться к трусикам. Они настолько малы, что ладонь непременно окажется на ее коже. Теплой и гладкой. Он не стал бы спешить: долго стоял бы так, чувствуя, как под его рукой пульсирует от желания ее тело. Иной раз предвкушение близости может быть восхитительнее самой близости.
        Его трогало то, что не трогало никогда: симпатичное, но рядовое лицо Маринки, крупные веснушки на спине. Кеба не любил прогульщиц. Потому что спорт, движение — это жизнь. Если женщина не любит физкультуру — какая же она женщина? Дряблая, квелая, неаппетитная. Еще не видя Казанцеву, относился к ней с пренебрежением — прогульщица, да еще и дурочка по словам Оленьки.
        А тут вдруг гипнотическая юбка, не скрывающая, а лишь подчеркивающая красоту ног. Таинственно мерцающие в сумраке губы. Веснушки, подмигивающие из-под ворота… И молнии, молнии, молнии. Сотни, тысячи мелких колючих разрядов. Не убивающие, а заводящие, зажигающие, распаляющие желание.
        Он долго терпел, сдерживая порыв, напоминая себе, что не может позволить себе расслабиться. Даже окажись на ее месте любая другая: он ведь дал себе зарок — никаких студенток! А Казанцева не просто студентка, она еще и Ольгина ближайшая подруга, и даже свидетельница на их скорой свадьбе.
        Сдерживал себя, уговаривал, но искушение оказалось слишком велико: руки сами собою потянулись к ее плечам, погладили нежно:
        — Не замерзла? Платье совсем легкое, а у меня тут холодно, как в подземелье.
        Она чувствовала его дыхание на своей шее. Легкое, едва заметное.
        Почему все так? Неужели она завидует Ольге? Быть того не может. Чему завидовать? Что та выходит замуж за переходный красный вымпел?
        Тогда что это, если не зависть? Чем еще объяснить, что Маринку тревожит его дыхание? Она же терпеть не может физрука! И Конаковой не завидует — да ее жалеть в пору, какая уж тут зависть?
        Однако кто бы знал, как тяжело усидеть на стуле, когда он стоит за спиной и дышит, дышит, дышит!
        Только теперь она поняла, чему так радовалась Ольга, отчего сладко жмурилась. Если от одного его дыхания трудно на месте усидеть, остается догадываться, каким может быть продолжение.
        А она-то думала, что мужик — это Арнольдик. Вот дура-то! Плакала, себя жалеючи. Думала, сокровище потеряла.
        Каким же оно должно быть, сокровище? Арнольдик, как стало понятно в сравнении с физруком, далеко не сокровище. Но и физрук ведь, достояние «педульки», подавно так не назовешь. Сокровище — это надежный самостоятельный мужик, а не маменькин сынок, как Арнольдик. Но при этом должен дышать так, как Кеба. Как минимум дышать — чтоб мурашки по коже, чтоб мысли вон. Чтоб…
        Стыдно было признаться самой себе, но хотелось ощутить на себе не только его дыхание. Хотелось, чтоб прижал ее физрук так, как, наверное, Ольгу прижимает. Не для того, чтобы отбить у подруги жениха — куда Маринке с Конаковой тягаться! Исключительно для того, чтобы узнать, каков он должен быть, настоящий мужик. Чтоб в следующий раз не принять за него очередное убожество типа Арнольдика.
        Все ли мечты сбываются, или лишь некоторые, самые опасные, но эта сбылась. Пробормотав что-то про подземелье, физрук приобнял ее за плечи.
        Молнией прожгло. Будто гроза, собирающаяся несколько лет, призвала все силы небесные для одного-единственного разряда. Убийственного. Очнуться после которого не дано.
        Она не смогла не вздрогнуть, хоть и ждала прикосновения. Ждала? Нет, это было бы слишком смело. Не ждала — надеялась. И все-таки вздрогнула. Попробуй не вздрогнуть от всепобеждающего удара стихии!
        Едва сдержала себя, чтобы не откликнуться. Хотелось, ой как хотелось! Почему? Он ведь не в ее вкусе. Вся эта гора мускулов, все эти рельефы, выпирающие сквозь трикотаж белой футболки. Было в этом что-то примитивно-животное. Никакой тебе тонкости, никакого изящества. Снова вспомнился Арнольдик. Вот уж у кого внешнего лоска не отнять. Другое дело, что он весь ушел в этот лоск. На деле же оказалось, что дыхание примитивной горы мускулов куда волнительнее пустого блеска художника.
        Нельзя откликаться на призыв. А это определенно был он — ни при чем тут холод, ни при чем подземелье! Но нельзя. Нельзя показывать, что она поняла этот призыв. Нельзя показать, что призыв услышан и одобрен. Нельзя одобрять! Нельзя потакать! В конце концов, каждому дураку известно, что физрук — переходный красный вымпел. Разве Маринке хочется стать очередной обладательницей кубка «педульки»? Разве хочется стать очередной его победой?
        Да, да, хочется! Хочется!
        Но — нельзя. Мало того, что у него таких как Маринка — сотни. Пусть десятки — все равно слишком много. Но это бы ладно: хотя бы узнала, что такое настоящий мужик. Куда хуже то, что он занят. Не кем-то посторонним — Ольгой. А она, как ни крути, подруга. Пусть иной раз эта дружба напрягает, пусть Ольгины взгляды все чаще шокируют. Все равно они подруги. Нельзя. Даже если очень хочется — все равно нельзя.
        Борясь с собой, плавно повела плечами, словно намекая на желание избавиться от непрошеного объятия. Не слишком, впрочем, настойчиво: духу не хватило на однозначный отказ. Сил не было сбросить с себя его руки. Сильные, уверенные. И неожиданно теплые. А ведь она действительно слегка озябла.
        — Я к подземельям привычная,  — снова вспомнился Арнольдик. На сей раз его студия. Темная, холодная. Где Марина была так счастлива — увы, совсем недолго.
        Он послушно убрал руки. Не сразу — чуть помедлил, словно надеясь, что она передумает. И убрал. Ну почему, почему?! Мог бы быть и понастойчивее! Далеко не всегда, когда женщина говорит «Нет», она не желает продолжения!
        А жаль…
        О чем он?
        Что это было?
        Слава Богу, хотя бы ей хватило ума. Сам бы он не смог остановиться.
        Еще несколько мгновений Кеба погрел ее широкими своими ладонями, потом с сожалением убрал руки. Хотелось прижать ее к себе, осыпать макушку поцелуями, зарыться носом в коротенькую жесткую стрижку, и замереть так навечно.
        Сам бесконечно удивлялся такому желанию, ведь давно уже перестал реагировать на полуобнаженные тела студенток, прижимающихся к нему сугубо «по производственной необходимости». А тут не к бедрам прикоснулся, не к груди — всего лишь к рукам, к плечам. И такой взрыв эмоций, такое дикое влечение.
        Ах, как всё было бы элементарно, если бы она не была Ольгиной подружкой! Проблема влечения была бы решена легко и просто, и даже довольно быстро. Он бы не удовольствовался легким прикосновением к ее рукам. А потом…
        А потом было бы продолжение. Непременно было бы: коль уж у него спонтанно возникло непреодолимое желание целоваться — Гена определенно не насытился бы одним свиданием. Было бы много-много встреч. Тайных, от этого более сладких и томительных. И каждый раз он подолгу целовал бы веснушки — должно быть, они восхитительны на вкус…
        Но в том-то и дело, что она не просто студентка. Она — Маринка Казанцева, Ольгина лучшая подруга. Кто бы знал, как не хотелось Гене отрывать руки от этих плеч! Но надо — у него есть Оленька. Оленька — правильный выбор. Даже если не совсем правильный — поздно. Слово вылетело. А значит, ситуацию изменить нельзя, ее нужно смиренно принять. А раз так — его выбор правильный. А раз правильный — нельзя распускать руки. Такая вот логическая цепочка. Нельзя делать то, что хочется. Просто нельзя. Даже если хочется очень.
        Еще несколько минут он продолжал диктовать, но незаполненные графы в журнале таяли буквально на глазах, заполняясь не очень красивым, но ровным и четким почерком. Гена лихорадочно соображал, чем бы еще ее занять, ведь так не хотелось, чтобы она уходила. Надо бы, надо отправить ее поскорее от греха подальше!
        Нет, на такой подвиг он не способен. Ничего не будет. Он сможет остановиться в нужный момент. В крайнем случае, она сама его остановит, как только что остановила. Пусть еще побудет рядом. Пусть еще раз мелькнут веснушки.
        Надо занять ее еще чем-нибудь. Только не уборкой — видеть ее со шваброй в руках не было ни малейшего желания. Нет, он ни за что не позволит этим рукам прикасаться к грязной половой тряпке!
        Тем временем с журналом было покончено, и Маринка вновь взглянула на него через голову:
        — Все? Я могу идти?
        Никуда ты не уйдешь! Никуда я тебя не отпущу!
        Ах, как хотелось ему крикнуть эти слова. Плюнуть на все, прижать ее к себе, и стоять так долго-долго, вдыхая аромат ее волос, периодически целуя в макушку. Просто стоять, просто обнимать. Замереть от наслаждения. Просто стоять…
        Впервые за многие годы у Кебы появилось желание не уложить банально очередную красотку в постель, а просто прижать к себе девчонку. Будто ему не двадцать девять, а снова шестнадцать, и эта девчонка — первая в его жизни, а второй не должно быть, не будет никогда.
        Но ему давно не шестнадцать, и девчонка эта у него не первая. И, что еще хуже, у него уже есть Оленька. Он уже сделал выбор. Верный выбор, если верить его логической цепочке.
        — Ишь, какая быстрая! Так легко не отделаешься. Надо вот еще инвентарь разложить.
        Заниматься инвентарем Кеба поручал только редким в стенах пединститута парням. А если уж ребят на горизонте не наблюдалось — раскладывал собственноручно. Каморка была маленькой и тесной, места катастрофически не хватало: едва ли ни четверть пространства занимала стопка матов высотой в хороший метр. Еще столько же занимали старые поломанные брусья, которые никак нельзя было выбрасывать, все собирались починить, да у института вечно не доходили до этого руки. Плюс большой письменный стол — и выходило, что между этими преградами можно едва-едва развернуться.
        Для инвентаря место оставалось лишь на стенах. По всему периметру каморки были набиты сплошные полки, куда и полагалось складывать инвентарь: сорок восемь комплектов спортивной формы, волейбольные и теннисные сетки, ракетки, разнообразные мячи и мячики всех размеров и «национальностей», и прочая редко применяемая, но все равно необходимая чепуха. На огромном железном крюке висела сетка, набитая старыми кроссовками, кедами и даже чешками. Несколько таких же сеток с мячами лежали внизу под брусьями. Они-то и попали в поле зрения Кебы.
        — Мячики видишь?  — кивнул в сторону сеток.  — Их надо разложить вот по тем полочкам. Баскетбольные — к баскетбольным, футбольные — к футбольным. Ну, и волейбольные соответственно.
        Студентка глянула в указанном направлении, оценила высоту полок. Глазки удивленно выпучились, бровки вспорхнули возмущенно:
        — Чтоо? Туда?! Да вы что, Геннадий Алексеич, я туда не полезу! Я высоты боюсь!
        Пользуясь любой возможностью прикоснуться к ней, Гена обхватил ее за плечи — внутри что-то будто взорвалось — и подвел к высоченной лестнице, выкрашенной ядовито-зеленой краской.
        — Детка, эту лесенку обязательно нужно поддерживать во избежание травматизма. Я, конечно, могу полезть на нее сам — в отличие от тебя высоты не боюсь. Но сможешь ли ты меня удержать, если что? Во мне, между прочим, веса — девяносто четыре килограмма. Возьмешь такой вес в падении?
        Она в сомнении помотала головой:
        — Вряд ли…
        Напуганная предстоящим заданием, даже не заметила, кажется, очередного объятия. По крайней мере, ничем не выдала своего отношения: ни за, ни против. Гена предпочел думать, что все-таки «за». Так приятно было прижать ее спину к своему животу, и вдыхать ее запах. И в то же время эти объятия вполне могли сойти за покровительственные.
        Но она все-таки вырвалась. Отстранилась на полшага — больше он не позволил. Стремительно повернулась к нему. Ее глаза, удивленно-испуганные, не отрывались от его глаз. Может, они искали лишь сочувствия и понимания, но все равно — ее глаза безотрывно глядели в его. Она по-прежнему смотрела снизу вверх, да и могла ли она смотреть на него иначе со своим очень средним росточком против его ста восьмидесяти восьми? И он, вроде бы давно привыкший к тому, что все без исключения женщины смотрят на него так, снизу вверх, почувствовал вдруг к ней, такой маленькой и беззащитной, нежность Кинг-Конга к своей жертве.
        — Вот и я сомневаюсь. Зато я тебя удержу без труда. Хоть на лестнице, хоть в полете.
        — В полете не надо! Геннадий Алексеич, не надо в полете, а? Давайте как-нибудь без инвентаря обойдемся? Все равно ведь потом придется доставать — зачем без конца лазить на такую верхотуру?
        Кеба усмехнулся, но про себя, чтоб она не заметила. Права девочка, абсолютно права! Это дежурные мячи, они всегда лежат на полу, под брусьями, чтоб не лазить за ними каждый раз. И нет ни малейшей необходимости раскладывать их наверху, ведь уже завтра утром их опять придется доставать, и лезть за ними ему совсем-совсем не хочется.
        Но это будет завтра. Так какая разница, что будет завтра, захочется ему лазить по лестнице или нет? Сейчас главное — задержать ее. Пусть ненадолго, пусть хоть на чуть-чуть — только бы она не ушла так быстро. Он не смог бы ответить на вопрос: а зачем ее задерживать? Пусть бы себе шла, он ведь все равно поставит ей зачет. Даже если она никогда больше не придет — он все равно поставит ей зачет, не сможет не поставить. Он сделает все, что она попросит.
        — Надо, Федя, надо,  — бессмертная фраза из народного фильма выручила в очередной раз.  — Не бойся, я подстрахую.
        Подтянув лестницу к нужной полке, Кеба упер ее одним концом в стену. Поднес две сетки с мячами к лестнице, взглянул выжидательно:
        — Ну?
        Уходить не хотелось клинически. Даже прекрасно зная, что продолжения не будет — все равно хотелось остаться. Пусть так. Пусть тайком, вполсилы. Главное — она знает, что желание это обоюдно. Жаль, конечно, что ничего не будет. Но пока она здесь — может хотя бы мечтать о продолжении. Пока она здесь — точка еще не поставлена.
        Он ведь тоже не желает ставить точку. Маринка прекрасно поняла, что мячи — лишь уловка. Да что там — благодарна была за находчивость. Страшно — да, конечно. Но… Он ведь будет рядом, он подстрахует. Зато еще несколько бесценных минут они побудут вместе, вдвоем…
        Опасливо поставила ногу на первую ступеньку. Мало того, что страшно, так еще и каблуки мешают. Лазить по лестнице на шпильках — то еще удовольствие. Снять босоножки не додумалась — мозги резко перестали соображать.
        Двумя руками придерживая лестницу, Кеба подбодрил:
        — Давай-давай, не бойся.
        Марина лезла и лезла вверх, превозмогая страх. Лестница, с виду такая крепкая и надежная, под ногами оказалась не такой уж надежной, и с каждой преодоленной ступенькой становилась все более шаткой и хлипкой. Длинное платье не облегчало задачи — подол путался под ногами, то и дело цепляясь за босоножки.
        Когда, наконец, она добралась до полки, физрук стал подавать ей мячи. Это оказалось самым страшным моментом во всем восхождении. Нужно было не только повернуться на лестнице, ухватившись одной рукой за перекладину и прижавшись к деревяшке всем телом. После поворота надо было наклониться, рискуя свалиться с лестницы прямо на Кебу, а потом еще и ухватить, умудриться удержать одною рукой до подлости круглый, вечно выскальзывающий мяч, после чего с подлым мячом в руке преодолеть еще одну ступеньку вверх.
        Пока разложила на полке со специальной рейкой, не позволяющей мячам скатываться, баскетбольные, руки-ноги дрожали так, что она едва удерживалась на лестнице. Романтика из головы улетучилась. Теперь хотелось не нежности и поцелуев с чужим женихом, а безопасности и твердого пола под ногами.
        Однако надежды на безопасность не оправдались: покончив с одной сеткой, Кеба потянулся к другой. Там были футбольные мячи, которые следовало складывать на соответствующую полку. А та располагалась не прямо перед Маринкой, а слева, значит, к предыдущим упражнениям ей придется добавить еще и «потягивание в сторону с мячом в вытянутой руке». О нет, она этого не выдержит!
        — Геннадий Алексеич,  — взмолилась Маринка.  — Давайте уже хватит, а? Я вторую сетку не потяну.
        Ее мольба означала конец спектакля. А жаль. Здорово он с мячами придумал.
        Пока она упражнялась наверху, Гена с тщательно скрываемым удовольствием наслаждался видом снизу. Правда, Казанцева была в очень длинном платье, но к бесконечной радости, не в узком. Широкая расклешенная юбка при каждом движении вздымалась легкими волнами, на мгновение обнажая восхитительное зрелище, и сразу же снова облепляла ноги.
        Эта малодоступная глазам красота волновала куда больше, чем студентки в спортивных шортиках или мини-юбках, где, собственно говоря, и скрывать-то уже нечего, все прелести на виду. Так не хотелось прекращать этот спектакль, так не хотелось останавливать его. Однако совесть надо иметь: работка действительно не женская. Надо бы чего полегче придумать.
        Но и соглашаться так просто… Пусть еще постоит: приятно держать ее в заложницах, испытывая обманчивое чувство всемогущества. Хотя на самом деле он ничего не может предпринять, как бы ему того ни хотелось. У него есть Оленька, его верный, судя по всему, выбор.
        — А кто же разложит эти мячи? Я, что ли?
        — Геннадий Алексеич, миленький, ну пожалуйста! Не могу больше, мне страшно! Давайте, я их лучше в другой раз…
        Не «миленький», не «пожалуйста»  — волшебной оказалась фраза «в другой раз». Да, правильно: в следующий раз! Умница.
        Пусть будет следующий раз! Она сама предложила. Значит, совсем необязательно «досматривать спектакль» до конца. Быть может, у него еще будет такая возможность. Обязательно будет. А потом будет как минимум еще два «следующих раза»  — за прыжки в высоту и нормы ГТО.
        — Ну, хорошо,  — «смилостивился» Кеба.  — Пусть будет в другой раз. Слезай.
        Никогда еще он не испытывал такого возбуждения! Даже в шестнадцать лет, когда для возбуждения хватало, образно говоря, порыва ветра. Даже Оленька с ее высокими достижениями в постельных науках ни разу не заставила так желать себя. Хотя она-то, казалось бы, и мертвого разбудит.
        Маринка спускалась медленно, с опаской. Осторожно нащупывала ступней перекладину лестницы, не замечая, или замечая с существенным опозданием, что юбка зацепилась за верхнюю ступеньку. Но острее всего были моменты, когда она смущенно одергивала юбку, и та медленно-медленно струилась сверху вниз, послушно облизывая ее ноги тонкой тканью.
        Странное дело — возбуждало не обнажение, а прикрывание. Только что ты видел совершенные по форме ноги, а в следующий момент они прятались под легким флером шелка — или из чего там сделана ее юбка? Но ты еще прекрасно помнишь эти ноги. И не только ноги — беленькая полосочка чисто символических трусиков и то, что они должны были бы скрывать — ты тоже помнишь. Ты знаешь, как они выглядят, но уже не видишь их. Но знаешь. И это знание…
        А еще — ожидание, когда в следующий раз ты снова все это увидишь. Знаешь, что непременно увидишь, и ждешь. Знаешь, что именно увидишь, и все равно ждешь: вот сейчас, еще мгновенье… А потом еще мгновенье — и всё снова оказывается под флером ткани. Под чисто условным флером.
        Когда она добралась до предпоследней ступеньки, сделала неожиданный кульбит, и Кеба едва сдержал стон блаженства. До этого она спускалась, как нормальные люди — лицом к лестнице. А тут вдруг по каким-то соображениям решила попробовать другой способ: спиной к лестнице, лицом к подстраховщику. Видимо, чтоб не оказаться в последний момент «к лесу задом». То есть к Кебе. Юбка распахнулась колоколом, зацепившись за его голову, и он нежданно-негаданно уткнулся носом в эти самые белые трусики, которые и трусиками-то не назовешь.
        Маринка ахнула, резко дернув платье и одновременно соскакивая на пол. Однако места для маневра не оставалось — впереди Кеба, сзади лестница. Подол повис на последней перекладине, обнажив аппетитную, едва прикрытую стрингами попку.
        Они стояли так целую вечность. Маринка не замечала, что задняя часть юбки, мягко говоря, находится не на месте. Или замечала, но было наплевать на это? Докапываться до истины не хотелось. Куда приятнее просто держать ее в объятиях — одна рука прокралась под ткань и застыла на талии, другая покоилась на трусиках, но они не мешали — напротив, придавали пикантности и даже трепетности.
        Гена ощущал под руками ее горячую кожу, и волна возбуждения, не покидавшая его с момента появления Казанцевой на пороге, достигла апогея. До этого ему еще как-то удавалось подавить желание, по крайней мере, не позволить ему полностью овладеть сознанием. Теперь же, когда Маринка затаилась в его руках, дыша прерывисто, точно так же, как он сам, желая близости, Кеба совсем потерял голову.
        Забылась Ольга. Забылось, что он не дома, а на работе. Что двери каморки не только не заперты на ключ, а и вовсе распахнуты настежь.
        Была только она. Гена притянул ее к себе, прижался пахом к Маринкиному животу. Как жаль, что юбка задралась только сзади, и он не может прижаться к голому ее телу. Но ткань совсем тоненькая, что ее можно не брать в расчет. Можно, конечно, самому задрать подол, но как оторвать от нее руки, как?
        В этот миг ему даже не было необходимости обладать Маринкой в полном смысле слова — достаточно было прижиматься к ней через ткань ее платья и своих тренировочных брюк. Казалось, стоит ей шевельнуться — и он, как мальчишка, опозорится, «сдуется» от одного прикосновения женской юбки.
        Она застыла, как изваяние, не смея шелохнуться. Даже дыхание затаила. Чувствовала, как уперлось в живот нечто большое и твердое, чувствовала горячие руки на обнаженном теле, и даже не удивлялась — как же так, когда посмел залезть под юбку? От несусветного, животного влечения распирало даже горло, не говоря о других, более предназначенных для этого органах.
        Впервые в жизни Марина почувствовала настолько непреодолимое влечение. Правда, большим опытом в делах амурных похвастать не могла: кроме Арнольдика, сравнивать Кебу было решительно не с кем. Но, если Арнольдика она любила, и с удовольствием отдавалась ему именно по причине неземной своей любви, в данном случае о любви и речи не было — одна сплошная животная страсть.
        Да и какая любовь? К кому? Это же Кеба, переходный красный вымпел. Преподаватель физической культуры. Культуры, между прочим, а не техники секса!
        Мало того, что преподаватель. Мало того, что наслышана была Марина о его сексуальной неразборчивости. Так ведь еще и Ольгин жених! Вот ведь подлец, вот ведь мерзавец! В одно мгновенье подтвердились все многочисленные сплетни о кобелятской сущности физрука. Вспомнились Ольгины слова:
        — Но ведь тебя-то он не трахнул? Значит, не всех!
        И Маринкин ответ:
        — Пока не трахнул. Пока!
        Вот тебе и «пока». Впрочем, еще ничего не произошло, еще не поздно все прекратить. Да что там не поздно — необходимо! Он Ольгин жених, у них свадьба скоро!
        Но какая же Ольга дура — нашла, за кого выходить замуж. Гад, кобель неразборчивый! Послать бы его подальше с его домогательствами.
        Но как? Где взять силы, чтобы оторваться от него? Как отказаться от этих рук, от той мощи, что красноречиво уткнулась в ее живот? У нее ведь после восхождения по лестнице руки-ноги трусятся, сил не осталось в буквальном смысле, а значит, все равно не сможет Маринка от него вырваться, убежать от его похоти. Или руки-ноги дрожат совсем не от восхождения? Какая разница? Главное — дрожат, а потому она не может оторваться от его рук. Иначе упадет, пропадет. Но в его руках пропадет тем более…
        Оба едва стояли на ногах. Оба одинаково жаждали продолжить «общение». И оба прекрасно понимали, почему не стоит этого делать. А потому продолжали стоять каменными изваяниями, вжимаясь друг в друга.
        Наконец, Кеба сумел оторвать руки от ее «подъюбочного» пространства. Обнял за плечи, реализовав давешнее желание: потерся носом о жесткие ее волосы, чмокнул в макушку. Продолжая прижимать ее к себе одной рукой чуть ниже талии, второю поднял Маринкино лицо за подбородок. Смотрел долго, будто пытаясь навсегда запомнить, потом наклонился и поцеловал.
        — Хочу тебя.
        Она улыбнулась, глядя в его наглые глаза. Впрочем, сама смотрела не менее нагло:
        — Я заметила.
        — А ты?
        — А я — нет.
        — Врешь. Хочешь. Хочешь не меньше, чем я.
        — Не хочу!
        — Хочешь. Ты же дрожишь, как листик осиновый. Ты ж на ногах не удержишься, если я отпущу руки.
        — Это я от лестницы вашей никак не отойду.
        — Врешь. От желания дрожишь. Ты хочешь меня, я чувствую. Я всю тебя чувствую, я слышу каждую твою мысль.
        — Тогда зачем спрашиваете?
        — Хочу, чтобы ты сказала это вслух. Хочу услышать. Хочу, чтобы ты призналась, что просто умираешь от желания.
        — Ну, положим, на умирающую я не очень похожа,  — она упорствовала из последних сил. Но они уже покинули ее. Больше не имело смысла скрывать.  — Но если это принципиальный вопрос, то да.
        — Что «да»?  — он счел необходимым уточнить, это ответ на вопрос, или на призыв.
        — «Да» означает «Хочу».
        — Просто «Хочу» или «Хочу. Да»?
        Ах, как хотелось Марине ответить «Да»!
        Ах, как хотелось Кебе услышать «Да, да, хочу!!!»
        Но оба прекрасно понимали: в данном случае хотеть не вредно, но дальше «хочу» идти не следовало обоим. Между ними прочно стояла Ольга.
        — Скорее, «Да, хочу. Но нет»,  — ей не удалось скрыть разочарования в голосе.
        — Понял,  — столь же разочарованно вздохнул Кеба.  — А может все-таки?…
        — Оно-то хорошо бы «все-таки», но все-таки нет.
        — Но ведь так хочется…
        — Еще как! Но вы же сами все понимаете — Ольга…
        Гена смотрел на нее долго-долго. То ли раздумывал, стоит ли рисковать, то ли пытался запомнить миг наивысшего желания. Ответил:
        — Понимаю. Но ничего не могу с собой поделать. Я не могу заставить себя не хотеть тебя. Я никогда никого так не хотел. Как с этим бороться?
        — Очень просто. Отпустить.
        Звучит действительно просто. Но как ей не хотелось, чтобы он отпустил ее! Как хотелось и дальше стоять вот так, практически слившись воедино, разделенными тканью, но едиными мыслями и желаниями. Наслаждаться возможностью близости, но не переходить последнюю черту. Хотеть, безумно желать друг друга, но упорно продолжать играть словами.
        — Это совсем непросто — отпустить тебя. И что делать, если мне совсем не хочется тебя отпускать?
        Он вновь впился в Маринкины губы — жадно, демонстрируя готовность перейти черту. Руки, наглые и такие ласковые, настойчиво вернулись под юбку. Его ладони сжимали ее упругие ягодицы. Пальцы то и дело, словно ненароком, ныряли под трусики, и у обоих дух захватывало: вот сейчас, еще мгновение они посопротивляются обоюдному желанию, а потом, махнув рукой на совесть, рухнут в пучину страсти.
        Когда его пальцы, продвигаясь каждый раз на сантиметр-другой дальше, добрались, наконец, до Маринкиной сокровищницы, она, вздрогнув и прижавшись к его пальцам в прощальном порыве, отстранилась резко, пряча сожалеющий взгляд:
        — Нет, не надо, Геннадий Алексеич. Нам ведь еще на свадьбе рядом сидеть. Как мы будем смотреть в Ольгины глаза?
        Права, тысячу раз права. Но как же не хотелось ее отпускать!
        Она одернула платье, повесила на плечо сумку, намереваясь покинуть логово физрука. Он подошел, погладил ее по щеке, вглядываясь в ее глаза, словно пытаясь проникнуть в Маринкины мысли. Спросил:
        — Когда у вас следующая физкультура?
        — В четверг. Но я не приду.
        — Придешь. Ты обязательно придешь, слышишь? Я буду ждать.
        Поцеловал уже не страстно — нежно, ласково. И отпустил.
        Шагая по пустому спортзалу, едва удерживаясь на дрожащих в коленках ногах, на враз опротивевших шпильках, Марина услышала вдогонку:
        — И еще тебя ждет мешок с мячами!
        Улыбнулась радостно, и пошла дальше. Почему-то сразу перестали дрожать колени.

* * *
        Свадьба — событие насколько радостное, ровно настолько и хлопотное. Вроде и времени впереди более чем достаточно — целых полтора месяца, но на поверку оказалось, что его не так уж и много.
        Заниматься всем пришлось самостоятельно. Мужику разве поручишь такое ответственное дело? Нет, тут требуется женский взгляд, интуиция, чувство прекрасного. Хочешь получить отличный результат — рассчитывай на собственные силы.
        Дел невпроворот. Одни только открытки для приглашений выбрать — морока. Насколько было бы проще, если б выбор состоял из двух-трех образцов. Так ведь глаза разбегаются! Матовые белые с мережкой из выбитых дырочек. Белые же, но глянцевые, с нежной герберой по центру. С розой в уголке. Со стильными бантиками. С непременными переплетенными кольцами. Гладкие и с тиснением. Кричащие и скромно-изысканные. Дешевые и дорогие.
        Только на них пришлось потратить несколько дней. Ольга объездила весь город, исследовала весь предлагаемый спектр продукции. Выбрала самые замечательные — из доступных по цене, разумеется — и вздохнула с облегчением: осталось составить список гостей и можно покупать.
        Пока несколько дней занималась списком — нужно ведь было Гену заставить вписать своих родственников да друзей — выяснилось, что выбранных открыток осталось мало. Нужно или часть других докупить, или все другие — чтоб никому из приглашенных не было обидно, что ему досталась худшая открытка. Пришлось снова ломать голову.
        С залом мороки не меньше. Праздновать свадьбу дома — дурной тон. Да и не такие у них квартиры, чтобы разместить хотя бы всех родственников, не говоря уж о друзьях. У Ольги с матерью — крошечная двушка, у Кебы — вообще однокомнатная. И то, слава Богу, хоть такая есть. А то и после свадьбы пришлось бы Ольге с мамочкой жить. Она сама-то, казалось бы, привычная, и то не всегда выдерживала крутой мамин нрав, а как долго смог бы терпеть тещины выбрыки Гена? Так что Ольга считала, что жилищной проблемы у них нет. Но зал все-таки нужно было искать.
        Ресторанов в городе — вагон и маленькая тележка, кафе еще больше. Однако цены кусаются. Хоть плачь, а подступиться с их скромными деньгами можно только к дешевой забегаловке. Но ведь так не хочется упасть лицом в грязь перед приглашенными!
        А важнее всего, конечно, платье. Платье Ольге хотелось непременно самое сногсшибательное: она ведь не каждый день замуж выходит. Стало быть, в этот знаменательный день должна выглядеть просто неотразимо. Но все красивое — дорого. Долго думала Ольга, долго советовалась с матерью и подружкой Маринкой, как быть, и остановила выбор на прокатном варианте. Там платья и красивые, и дорогие, но взять на прокат на два дня все же дешевле и лучше, чем покупать не очень шикарное, но все равно ужасно дорогое. Заказывать же у портнихи, может, и выйдет дешевле, но никогда ничего сногсшибательного не получится.
        В поисках подходящей модели и размера Ольга едва ли не каждый день бегала по ателье проката. А платьев было столько, что глаза разбегались: и это ей нравится, и второе, и третье. И нужно их все перемерить, чтобы не выглядеть потом в свадебном наряде какой-нибудь нескладушкой или толстухой.
        В общем, много было у Ольги хлопот, очень много. Иногда Маринка соглашалась побегать с ней по магазинам да ателье — вообще здорово! Даже не в советах дело: Ольга запросто может положиться на свой вкус и не зависеть от чужого мнения. Куда важнее поделиться с подругой счастьем.
        — Маринка, я такая счастливая! Мой Кеба — лучше всех. Ты одна знаешь, сколько мужиков у меня было. И уж поверь мне — все, как один, мыши белые по сравнению с Генкой. Этот как «засандалит»  — мама дорогая! Да что там «засандалит». Он только чуть-чуть по бедрышку рукой проведет — и я уже труп. Ты даже не представляешь, что это такое — биться в экстазе от одного только прикосновения. Если бы ты только знала, что это такое!
        Казанцева знала. Теперь она очень хорошо знала, что чувствуешь, когда физрук проводит рукой по бедру. «Биться в экстазе»  — может быть, грубовато сказано, но по сути очень даже верно. Сердце останавливается в груди на несколько бесконечно долгих мгновений, и от страха, что оно уже никогда не забьется, кружится голова. А может, голова кружится оттого, что его рука не просто коснулась, а задержалась, лаская, подсунув палец под резинку трусиков и нежно поглаживая кожу? А потом, когда сердце все-таки вспоминает о своих непосредственных обязанностях, начинает гнать кровь с удвоенной скоростью, наверстывая упущенное, догоняя время — кажется, что все тело подчиняется этому бешеному ритму: разбухнет, сдуется, разбухнет, сдуется, и такой ритм уже с трудом выдерживают барабанные перепонки, готовые в любую секунду лопнуть от непосильного давления. А сердце все бухает и бухает, все громче и громче, под аккомпанемент бесстыжих пальцев Кебы. А потом, когда он доберется, наконец, до…
        Стоп! Хватит! Нельзя так, нельзя! Нельзя даже думать об этом. Он чужой, он Ольгин. И вообще — кобель он, физрук. Кобель, кобель! И хорошо, что он женится на Конаковой — вот уж славная парочка получится: с первого же дня будут соревноваться, кто кому быстрее рога наставит.
        — Ох, Маринка, глупая ты,  — не замечая полуобморочного состояния подруги, продолжала Ольга.  — Я тебя не понимаю. Что ты зациклилась на своем художнике? На хрен он тебе нужен? Что, мужиков кругом недостаточно? Чего ты, дура, теряешься? Ты даже не представляешь, от чего отказываешься! Я вообще поражаюсь, как ты без этого дела живешь? Я, например, двух недель не выдерживала раньше. Сейчас, наверное, и двух дней не проживу без Генки. Вот ты мне скажи: чего ты боишься?
        Ольгина откровенность и назойливость и раньше вызывала неприятие. Теперь же, когда Марина не могла забыть объятия физрука — Ольгиного физрука!  — стало вовсе тошно. И ведь не отмолчишься — вот в чем беда.
        — С чего ты взяла, что я чего-то боюсь?
        — Ну, если не боишься, почему тогда?
        — «Почему» что?
        Ольга возмутилась:
        — Да ладно, брось ты девочкой прикидываться! Вроде не понимаешь. Чего с мужиками не спишь, спрашиваю?
        Едва сдерживаясь, чтобы не ответить откровенностью на откровенность, Марина огрызнулась:
        — Я и с бабами не сплю, между прочим. Но это не говорит о том, что я их боюсь.
        — Кого: баб или мужиков?
        — Ни тех, ни других. И отстань, пожалуйста, ты же знаешь: я не люблю обсуждать свою личную жизнь.
        Хрупкая, нежная девочка-ангелочек заржала, как лошадь:
        — Это ты отсутствие личной жизни не любишь обсуждать, а саму личную жизнь смакуешь с удовольствием. Когда есть, что смаковать. Что-то ты не была такой брезгливой, когда Арнольдиком своим восхищалась,  — увидев нахмурившееся лицо подруги, добавила:  — Все, молчу-молчу. Арнольдик был, да сплыл. Вот и найди ему замену.
        — Да где я ее найду?!
        — Фи, нашла проблему! Только свистни — их для этого дела батальон набежит. Ты ж не замуж просишься, в койку. А они это дело похлеще тебя полюбляют. Это в загс их на канате не затащишь, а в постель…
        Ольга мечтательно закатила глазки, сгребла в охапку скромные грудки, стиснутые узким атласным лифом очередного свадебного платья:
        — Эх, Маринка, если б ты знала, как мне жаль расставаться с разгульной молодостью! Я ж не привыкла подолгу с одним мужиком торчать, сама знаешь. Я люблю разнообразие: скучно мне с одним трахаться. Мне бы роту каждый вечер!
        Заржала собственной шутке, в которой наверняка притаилась существенная доля правды, и добавила уже серьезно:
        — Но Кеба — другой случай. Думаю, этот мне еще не скоро надоест. Ну а если вдруг и надоест — что случится, если я разок-другой перепихнусь на стороне? Не убудет. Он даже и не заметит. Но это нескоро. Я думаю, годик потерплю. Может, даже три выдержу. А там, глядишь, и привыкну.
        Марина слушала и диву давалась: что Кеба в ней нашел? Распутная баба с лицом младенца. Чем она его взяла? И главное, два года путается с мужиками напропалую, а лицом по-прежнему — чистый ангел!

«Дурак ты, Кеба. Какой же ты дурак! Не приду я к тебе в четверг, не жди и не надейся. Трахай своего ангелочка, пока к другому не перелетела. А про меня забудь. Я не такая шалава, как Ольга. Я не такая!»

* * *
        Оказалось, такая.
        Не хотела идти, не хотела! Но уже в самом фойе, когда Казанцева собиралась вместе с Ольгой выйти из института, та спросила:
        — Куда это ты лыжи навострила? А Кеба? Тебе ж зачеты нужно отрабатывать. Дуй, подруга, за шваброй — я не собираюсь ссориться с ним из-за тебя. Он меня сегодня еще раз предупредил, что просто так тебе зачет не поставит. Для него это принципиально. А то сделает поблажку одной — потом весь институт обнаглеет. Каждая сволочь будет ссылаться на дружбу со мной.
        Как разобраться в собственных чувствах? Ведь в самом деле решила: не пойду! Неправильно это. Хочется? Безусловно! Маринка с понедельника ни о чем другом думать не могла, только слова его вспоминала: «Придешь!» Не спрашивал — уверен был. Может, такая его уверенность могла бы и оскорбить, но он ведь добавил: «Я буду ждать». Значит, ему тоже хотелось, чтобы она пришла.
        Воображение рисовало картинки одна слаще другой. Ровно до тех пор, пока Маринка не вспоминала в очередной раз, что физрук — Ольгин жених, что скоро их свадьба. И тогда все нарисованные картинки рассыпались вдребезги от понимания: нельзя, не по-человечески это.
        Твердо решила не идти, а тут Конакова сама настаивает. Можно сказать — заставляет. Тогда Маринка вроде и не виновата?
        От надежды заныло под ложечкой. Предприняла было последнюю попытку:
        — Ты думаешь? А я надеялась проскочить на халяву. А ты разве без меня сегодня управишься?
        А сама ждала Ольгиного благословения. И дождалась:
        — Ты б мне, конечно, не помешала, но я не хочу из-за тебя ссориться с Генчиком. Так что лучше уж я без тебя сегодня обойдусь. А ты иди, отрабатывай трудовую повинность. Вперед!
        Сердечко запрыгало внутри: она не виновата, ей даже не пришлось ничего решать. За нее все решили другие: Кеба и Ольга. Подруга сама отправила ее на эшафот предательства.
        А ведь Марина прекрасно понимала, чем может закончиться этот «поход за зачетом». Да что там «может»? Наверняка именно «этим» и закончится. Потому и не хотела идти.
        Не хотела. Однако еще с вечера продумала гардероб. И даже бельишко специально красивое надела. Черный с желтыми горохами костюм из тончайшего трикотажа — идеальный для свидания вариант: и эффектный, и не слишком легкомысленный, и, что весьма немаловажно, немнущийся. Длинная летящая юбка и коротенькая полуприталенная кофточка. Марина вообще обожала длинные юбки — в них она казалась выше и стройнее, особенно если на каблуках. А на каблуках она ходила почти всегда, разве что под джинсы надевала простые грубые туфли типа мужских.
        Кеба ждал четверга с нетерпением ребенка, которому обещали грандиозный праздник.
        Поражался сам себе: сроду так не переживал — придет ли на свидание очередная любовница. А тут, будто непорочный девственник перед первым свиданием, не спал всю ночь, ворочался с боку на бок: придет, не придет? Если придет, произойдет ли то, о чем он так мечтал? А если произойдет — плохо это будет или хорошо?
        Не в смысле качества секса — в этом он не сомневался: разве с Маринкой может быть плохо? Если одно лишь прикосновение к ее трусикам повергло в аут — чего можно ждать от полноценного секса?! Это наверняка будет что-то необыкновенное, чего он раньше не испытывал.
        А вот как будет называться это событие с точки зрения их с Оленькой скорого бракосочетания? Вдруг Оленька обо всем узнает? Нужен ли ему такой скандал? Ведь о предстоящей свадьбе знали уже почти все его родственники. И ее тоже. Что скажут родители, если по его вине свадьба сорвется? Оленька им так понравилась, и вообще, им давно уже хотелось понянчить внука. Ради этой мечты даже согласились разменять большую квартиру на две однокомнатные: все боялись, что иначе сын никогда не женится. А теперь, когда он, наконец, нашел подходящую невесту, которая устроила не только его самого, но даже его требовательных родителей, нужны ли ему сложности из-за Маринки? Ведь из-за одного необдуманного приключения могут пойти прахом все их с Оленькой грандиозные планы, особенно если о его невинном загуле прознает будущая теща. Тетка та еще — ему хватило одной встречи с нею, чтобы содрогнуться от ужаса. Вроде и улыбается, а в глазах коктейль из презрения, смертельной вражды и еще чего-то, что в первый момент Гена принял за зависть, но тут же отбросил за невероятностью: чушь какая, не может же мать завидовать
собственной дочери?!
        Может или нет, но экземплярчик теща представляла знатный. От такой стоило держаться подальше. Она и при хорошем поводе для встречи оказалась малоприятной личностью. Если же про Маринку узнает… У-ууууу, и вовсе погибель. Повезло с тещей, ничего не скажешь. Гюрза. Гюрза, которой очень долго не удавалось выплеснуть яд в чужую рану, и она захлебывается им в ожидании подходящей жертвы. Бррр!
        Гнал от себя мысли о Маринке, но ее силуэт в дверном проеме, с развевающейся вокруг голых ног прозрачной юбкой, так и стоял перед глазами. Он почти не помнил ее лица, а избавиться от волнительного силуэта никак не мог.
        Когда, наконец, наступил долгожданный четверг, превозмогая голос совести, Кеба сказал Ольге как можно более суровым тоном:
        — Ты подруге своей напомни: я не собираюсь ставить ей зачеты только за то, что она твоя подруга. От меня потом весь институт не отцепится. Я серьезно. Компромисса не будет, так и передай.
        Та с разбегу прыгнула к нему на колени:
        — У, какой беспощадный! Так-таки и не поставишь несчастный зачетик собственной свидетельнице? Пожалел бы девку — у тебя что, мало других прогульщиц? Я хотела ее по магазинам потаскать — у нее неплохой вкус, с ней мне легче ориентироваться во всех этих торговых лабиринтах.
        Шаловливые ручки невесты привычно скользнули за резинку спортивных брюк. То, что раньше наверняка взволновало бы, теперь вызвало неприязнь. Ручки шаловливые — это хорошо. Но сейчас его интересовали другие руки. Не Оленькины.
        Опасаясь выдать чувства, Гена отстранился, преувеличенно демонстрируя непримиримость ко всем прогульщикам мира в лице несчастной Казанцевой:
        — Я не шучу. Для меня это дело принципа. Я вашего брата-студента знаю, сам таким был: стоит одному сделать поблажку — пиши пропало. Сегодня после третьей пары она должна стоять у меня на пороге.
        В прямоугольнике света появился знакомый покачивающийся силуэт. Как и в прошлый раз, солнце практически сняло с нее юбку, лишь черный контур снова оплетал ее ноги спиральною волной: по часовой стрелке, против часовой, снова по часовой.
        И понял Гена: он все сделал правильно. Ничего страшного не произойдет, если перед свадьбой он позволит себе маленькую шалость. Пусть даже и с подружкой невесты.
        Полюбовался издалека невероятно эротичным силуэтом, встал и направился к дверям:
        — Это у меня кто?
        Та охотно подхватила игру:
        — Это у вас Казанцева.
        — Вижу, вижу. Ну что ж, проходи, Казанцева.
        Гостья переступила порог и прошла в каморку. Сам же Кеба пересек спортзал, запер дверь на задвижку. Вернулся в каморку, закрыл и вторую дверь, провернув замок на два оборота:
        — Так-то оно лучше будет, вернее. А то в прошлый раз я даже двери не запер — забыл обо всем на свете.
        Казанцева стояла посреди каморки, чуть расставив ноги и по обыкновению покачиваясь туда-сюда. Оставшееся за запертой дверью солнце уже не подсвечивало ни сзади, ни спереди, отчего Маринкина юбка враз потеряла прозрачность. Теперь каморку освещало лишь небольшое мутное оконце под самым потолком, выходящее в спортзал.
        — А что, Геннадий Алексеевич, вы в прошлый раз занимались чем-то предосудительным?
        В вопросе, да и в самом ее голосе слышалась наигранная наивность. Дескать — как, вы чем-то занимались? а я ничем! Собственно, это и не вопрос был — призыв к игре. Который Гена подхватил не без удовольствия: вот и умница, сама понимает, что ничего серьезного за их мимолетной связью не последует. Это всего лишь секс. Если двоим хочется близости — какой смысл отказываться от удовольствия?
        — А ты полагаешь, мы в прошлый раз занимались обычными для преподавателя и студентки делами?
        Подошел к ней почти вплотную, но с объятиями не спешил: наслаждался предвкушением. Взирал сверху, не скрывая хищной улыбки.
        — А что предосудительного в том, что студентка помогает преподавателю с больной рукой заполнять журнал?  — она смотрела на него, задрав голову. В улыбке — лукавая насмешка, в глазах — откровенный призыв.
        Прежде чем откликнуться на этот призыв, Гене хотелось еще немножко насытиться блаженством преддверия, не менее волнительным, чем то, что последует за ним.
        — Ты прекрасно знаешь, что с рукой у меня и тогда, и сейчас полный порядок. Это был только повод.
        — Как и трюк с мячиками. А какое задание вы припасли для меня сегодня? Журнал, лестница, или, может, скакание через козла?
        — Через козла? Пусть козлы сегодня отдохнут…
        Хватит предвкушения. Она права — пора от слов переходить к делу. А то уже до козлов договорились.
        Шутки кончились. Смеяться больше не хотелось. Хотелось большего, много-много большего. Гена прижал Маринку к себе, и, даже не поцеловав, нагло влез под юбку.
        Она, конечно, и не надеялась, что они будут читать стихи Есенина. Но как-то уж слишком буднично: никаких тебе уси-пуси, «я подарю тебе звезду». Звезда, ясное дело, останется пришпиленной к небу — но хотя бы поцеловать для приличия можно?!
        Вырвалась, укорила:
        — Геннадий Алексеич, вы ничего не путаете? Я вообще-то пришла отрабатывать зачет. Мы с вами уже выяснили, что полы мыть я не люблю, зато пишу с удовольствием. Вот и загружайте меня работой. Что это у вас, у преподавателей, за привычка: чуть что — сразу под юбку?
        Не дав ему одуматься, быстренько устроилась на стуле. Она-то сюда, конечно, вовсе не для писанины пришла, но уж больно он скор. По крайней мере, стулом она существенно осложнит ему задачу — не так легко будет лезть под юбку.
        А главное, не решилась еще Маринка перешагнуть точку невозврата, после которой — только вперед. Думала, что готова, но в последний миг спасовала. Пока Кеба словами играл — ждала, когда, наконец, к делу перейдет: за плечи возьмет, поцелует. А он сразу под юбку.
        Только, было, разочаровалась, как едва сдержала улыбку: такого поворота он явно не ожидал. Отлично! Предсказуемость женщину не красит.
        — Писать? Тебе очень хочется писать? Вообще-то писать я и сам умею. Может, не так красиво, как ты, но все-таки с писаниной сумею справиться без тебя.
        Как и в прошлый раз, он стоял позади стула, на который уселась Маринка. Как и в прошлый раз, приобнял за плечи. Разряд молнии последовал незамедлительно. Точка невозврата сильно придвинулась, показавшись не стоящей внимания преградой.
        Откинув голову назад до упора, она поймала его разочарованный взгляд. Спросила кокетливо:
        — А с чем не справитесь?
        Знала, прекрасно знала, с чем он без нее не справится! Ради этого и пришла. Но голого секса, вот так, ни тебе «здрасьте», ни тебе «пожалуйста», не хотелось. Понимала, что романтики в их отношениях не предвидится, однако нельзя же так просто взять и влезть девушке под юбку!
        Да и не готова была, еще надеялась устоять. Точка невозврата, хоть и сильно потерявшая в значимости, еще не была преодолена. Не хотелось предавать Ольгу. Конечно, если сил на сопротивление не останется — придется сдаться.
        Но может, обойдется без предательства? Может, они заблудятся в словах, и все кончится, не начавшись? Как в прошлый раз? Она только еще раз почувствует его руки на своих бедрах — и всё. Ей этого хватит. Только руки на бедрах — большего не нужно. И сама помнила пьянящее ощущение, и Ольга растормошила, разбередила душу красочными своими восторгами. Ну кто ее тянул за язык?!
        Наклонившись, Гена поцеловал ее перевернутое лицо в губы, в подбородок, добрался до шеи. Руки его оказались на Маринкиной груди, проникнув в запретную зону через ворот блузки, и по ее телу разлилась теплая волна.
        Вот чего она ждала. Не грубого секса — нежности, ласки. Любви. Пусть одноразовой, но любви: ведь сейчас, в эту минуту, Кеба любит ее. Пусть не как Ольгу, но именно в эту минуту Маринка дорога ему не меньше.
        Прикрыв глаза, она тихо млела под его руками. А руки, руки! От них действительно можно было сойти с ума — права Конакова. Они бродили по ее телу, одна сверху, через горловину кофточки, вторая снизу. Одна пыталась пробраться под ажурный бюстгальтер, вторая уже нащупывала лазейку под юбку, к животику.
        — Вот с этим я сам не справлюсь,  — пробормотал он.
        Рывком поднял ее со стула, сорвал одежду. Маринка похвалила себя за правильный выбор: молодец, а то надела бы одежку с застежкой, теперь ни одежки бы не осталось, ни застежки.
        Черный кружевной бюстгальтер, вместо трусиков — одни сплошные веревочки, поддерживающие крошечный кусочек ткани. Еще меньше, чем в прошлый раз. Босоножки словно шли в комплекте с трусиками — тоже сплошные веревочки. Шпильки удлиняли без того идеальные ноги.
        Кеба застыл на мгновение, забыв отбросить тряпки в сторону. Ого! Это вам не Оленька, которую он без содрогания не может видеть голой: не ее видит — проклятущий шрам, кроме него будто и нету ничего. Да и грудь у нее сильно подкачала — как у девочки-нимфетки. Не грудь — один сплошной намек. У Маринки же — «золотая середина». Ни мала, ни велика.
        Впрочем, размер груди — дело десятое. Может, не в размере дело, а в веревочках? Может, это из-за них она так аппетитна? А лицо, кстати, абсолютно не заурядное. Как он, дурак, даже подумать так мог?! Одни губы чего стоят. А глаза? Разве глаза уступают губам? Смотрит так, что мурашки по коже. Или мурашки совсем не от глаз, а от картинки целиком? А картинка, надо сказать, стоящая.
        Сколько полуголых девиц мелькает каждый день перед глазами. Странное дело — ни одна из них не привлекала внимания. Даже те весьма немногие, что побывали в каморке, не взволновали ни на минуту, лишь настойчивостью своей добившись его временной благосклонности. Разве что Оленька оказалась на особом счету. Но об Оленьке сейчас не хотелось даже вспоминать.
        Потому что совсем рядом была дурочка-Маринка. Может, и впрямь дурочка, но в это мгновение весь мир сконцентрировался в ней одной. Любуясь ею, Гена не мог понять: в «солнечном» ли наряде она ему больше нравится, или вот в таком, как с картинки эротического журнала, в сплошных веревочках? Ничего не скрывающих, лишь подчеркивающих внимание на интимных прелестях.
        Гостья и не думала смущаться. Стояла себе в ожидании: твой ход, парень.
        Смотреть стало невмоготу. Не в силах терпеть, он прижался к ней. Жадно прильнув губами к шее, ладонями сгреб практически обнаженные ягодицы. С неимоверным трудом протащил хриплые слова сквозь незнамо откуда взявшийся вдруг комок в горле:
        — Хочу тебя…
        Господи, ведь видел баб и в более обнаженном виде, и гораздо более симпатичных — наверное?  — так почему же, почему его так заводит именно эта?!
        Взять, например, Оленьку. Пусть неяркая, но красавица. Этакий северный цветок, неотразимый в своей скромности. Вполне понятно, чем его взяла Оленька. Может, не столько красотой, сколько неопытностью, наивностью.
        Однако если быть честным и откровенным, Оленьке никогда не удавалось возбудить его одним лишь взглядом. Той пришлось немало потрудиться, чтобы для начала хотя бы попасть к нему в каморку. В каморке потеть доводилось не меньше: Гена давно уже не реагировал на студенток. Так, наверное, гинеколог все реже чувствует себя мужчиной.
        Казанцевой же и делать ничего не пришлось. Покрутилась в солнечном луче, помотала прозрачной юбкой — и спекся Генка. Было в ней что-то магнетическое. Или скорее гипнотическое. Когда уже неважно: красивая ли, некрасивая. Хотя ведь не скажешь, что не красавица. Как минимум — куда ярче Оленьки. Вся — один сплошной вызов.
        Скольких она до Генки «вызывала»? Сколько раз юбкой мотыляла вправо-влево, нужного эффекта добиваясь? Видать, немало. Это вам не скромница-Оленька, сразу видно. Одни только трусики-веревочки о многом говорят. Нормальная женщина такие не наденет. Оленька, например, простые белые носила, пока Гена ей более эротическое белье не купил. Впрочем, если быть честным, белье он ей покупал вовсе не для облегчения соблазнения, а для того, чтоб шрама не видеть.
        В Маринке с первого взгляда угадывалась опытная женщина. Одни трусики чего стоят. Оленька в своих белых бронебойных, наглухо прячущих женскую сущность, искраснелась вся. А эта практически голая — и ничего себе, улыбается хищно, зазывно.
        Просто смотреть больше не было сил. Руки без труда справились с застежкой бюстгальтера, и верхняя часть туалета полетела в неопределенном направлении. Трусики же снимать Гена не спешил: в принципе, и без них все видно и вполне доступно, в то же время они создают ощущение легкой одетости: пусть условной, но преграды. Такие трусики — как эффектная обертка для конфетки. Когда не знаешь, что лучше: то ли фантиком любоваться, то ли поломать красоту и насладиться тем, что внутри.
        Настойчивые пальцы исследовали каждый сантиметр тела под веревочками, под крошечным лоскутом ткани — и фантик цел, и конфетку лизнул. Пусть едва-едва, почувствовав не вкус еще — предвкусие. Отчего желание лишь обострилось.
        Маринка тихо млела, откликаясь на каждое его прикосновение вздрагиванием. Откинув спину назад, сколько возможно, и запрокинув голову, нагло подставляла под поцелуи округлые грудки с торчащими сосками. Склонившись над нею, Кеба послушно целовал их, безостановочно шаря руками внизу: играясь с веревочками трусиков, без конца подныривал под них пальцами для более глубоких изысканий, от которых Маринка тихо охала и чуть оседала.
        — Хочу тебя, хочу…
        Хочу. Какое простое слово. Невзрачное, короткое. Безликое. Как уместить в него все Генины мысли и желания? Он исследовал Маринкино тело и поражался новым открытиям: какая восхитительная грудь! Не маленькая и не большая. Не крошечная уголком, остренькая и неказистая, как у Ольги, а округлая, будто небольшой мячик разрезали пополам и приклеили к телу, предварительно снабдив полумячики чувствительными пупырышками. И они, пупырышки эти, соски, под его губами, под ласкающим языком вытянулись из мягких пуговок в твердые высокие кнопки, дерзко нацелившиеся в высоченный потолок.
        Продолжая целовать стоящую перед ним Маринку, Кеба опустился на колени. Лицо его оказалось как раз против ее живота. Беленький, чистый. А в самом низу прямо по центру тоненькой стрелочкой уходила вниз, прямо в трусики, дорожка нежных беленьких волосков, словно указывая путь к блаженству. При взгляде на этот живот Гену снова обожгло неприятное воспоминание: белая извивающаяся змея, пересекающая упругий Ольгин живот. Змея, от которой он всегда брезгливо отдергивал руку. А здесь — лишь эротичная светлая стрелочка, этакая путеводная нить.
        — Господи, как же я хочу тебя!
        Трусики-веревочки пали к ногам.
        Он подумает, что она шлюха. Так и есть: порядочная девушка не позволит жениху подруги снять с себя последнюю преграду. Ну да. Порядочная позволит снять только бюстгальтер. Шлюха, не шлюха — пусть думает что хочет. Все равно нельзя прокрутить обратно, как в кино, и будто ничего не было: вошла одетая, постояла, и вышла. Не получится. Значит, шлюха.
        И пусть. Пусть лучше считает ее шлюхой, чем поймет, что Маринка влюбилась в него без памяти. Это так унизительно — влюбиться в чужого жениха за несколько дней до свадьбы. Хороша подруга невесты: из одежды — только босоножки, а вокруг них своеобразным последним бастионом легли трусики. Если она перешагнет через них — обратной дороги не будет.
        Марина затаила дыхание — вот она, точка невозврата. Последний шанс познать женское счастье. Пусть не полное, всего лишь кусочек. Или отступить, так и не познав тайного. Потому что Арнольдик — далеко не тайное. Как показало сравнение, физрук одними только губами и руками способен окунуть в тайну куда глубже, чем Арнольдик всеми предназначенными для этого частями тела.
        Перешагнуть или отступить?
        Подлое блаженство, или честное ничто?
        Кеба подхватил ее на руки и понес в сторону матов. Маты — это уже по ту сторону точки невозврата, или еще по эту? Или это и есть сама точка, самый ее пик?
        — Нет, постойте!
        Он остановился:
        — Что не так?
        Всё так, глупый! Всё так. Как ты не можешь понять: это же так трудно — принять решение. За какую соломинку ухватиться на краю бездны?
        — У вас есть простыня?
        — Простыня? Какая простыня?
        — Желательно чистая.
        Вот она, соломинка. При удачном стечении обстоятельств она может стать крепкой веревкой. Все правильно, без простыни никак. Если не получается красиво — должно быть как минимум чисто.
        Воспользовавшись замешательством физрука, Марина тихонько выскользнула из его рук и теперь стояла на полу, в нескольких шагах от осиротевших трусиков. Наблюдать за таким непотребством не смогла: подняла их, бережно положила на сумку.
        Кеба нетерпеливо стягивал спортивные брюки:
        — Далась тебе простыня!
        — Далась. Я не могу плясать голой задницей на грязном мате. Тут у вас кто только ни кувыркался. Плюс их иногда еще и по прямому назначению применяют, кроссовками топчут.
        Кто ее такому приемчику научил? Это ж надо постараться — такое динамо прокрутить!
        На нем оставались одни трусы. Ясное дело — пути назад быть не может. Не одеваться же, несолоно хлебавши, из-за отсутствия банальной простыни?
        А главное — Гена при всем желании уже не смог бы остановиться. Оленьке в последнее время приходилось хорошенько поработать, чтобы получить от жениха желаемое. Зато ее подруге уже второй раз удается завести его с пол-оборота. А главное — как завести! Когда головой в омут, наплевавши на глубину. И на без пяти минут тещу тоже плевать: сожрет, конечно, гюрза, ну да это будет потом. А может, повезет, и она ничего не узнает? В любом случае — плевать. Сейчас плевать на все, кроме одного: где взять простыню?!
        — Где ж я тебе простыню найду? Это ж не баня.
        В надежде, что все еще обойдется, прижался к Маринке, руки вновь устремились к ее манящим прелестям.
        Ласки та принимала не только с нескрываемым удовольствием, но и с ответной податливостью. Тем не менее оставалась тверда:
        — Я не лягу на грязные маты. Но это вовсе не значит «нет».
        Он и сам понял, что «нет» ему уже не грозит. Ее, похоже, действительно волнует лишь гигиена.
        До Маринки здесь были четыре студентки. И хоть бы одну что-то не устроило. Особо брезгливые принимали позу «сзади я тоже хороша»  — и волки сыты, и овцам нехило перепало. Уж на что Оленька у него чистюля, мнимые пятнышки с мебели да пола вытирает день и ночь — а о простынке и не пикнула. Сидела себе голой попкой на матах, ресничками стыдливо прикрывалась. Ну да с ней как раз все понятно: у нее это было практически впервые, от волнения думать ни о чем не могла.
        В отличие от Оленьки, Маринка давно перешагнула через все эти волнения. У нее уже не романтика в голове, а логическое мышление: до меня тут кувыркались посторонние, обеспечьте-ка меня чистой простынкой, а потом имейте на здоровье. Опытная девка, жженая. Недаром он с пол-оборота заводится. Уж как она это делает — тайна, покрытая мраком. Однако результат не оспоришь: вон он, из трусов выпирает колоссом родосским.
        Все верно: у жженых штучек свои тайные штучки имеются, чтобы так мужиков заводить. С полу-взгляда, с полу-прикосновения. Едва порог переступила — в глазах уже плещется: ну что, дружок, чем заниматься будем? попишем немножко, или сразу в койку? Ехидничает: что у вас, у преподавателей, за привычка — с разбегу под юбку?
        Неожиданно кольнула ревность: «у вас, преподавателей». Выходит, он у нее не первый? Кто же первооткрыватель? Мининзон, которого студенты так метко прозвали Миничеловеком, или Одуванчик-Бодухаров? Остроумный народ студенты. Так кто: карлик-декан, или старикашка-историк? Больше ведь в институте мужиков-преподавателей нет.
        Маринка жарко охала под его умелыми руками, с каждым охом прижимаясь к нему все плотнее. Ласкать руками стало мало. Пришел момент задействовать тяжелую артиллерию. Где взять простыню?!!
        Эврика! Вспомнил!
        — Есть пачка полотенец. Чистых, совсем новых, с бирочками. Чистые полотенца могут спасти отца русской демократии?
        — Я полагаю, торг здесь не уместен. Но так и быть — несите, Киса.
        Во взгляде — торжество. И — голод. Неизбывный голод. Такой бывает у тех, кто не ел отродясь. Или у тех, кто никогда не насытится. Нечто подобное можно было прочесть в Ольгином взгляде, когда она на мгновение распахивала реснички-опахала. У нее голод был первородный: еще не познала настоящего мужика, в Генкины руки попала неискушенной девочкой без девственной плевы.
        Маринка смотрит похоже, но чуть иначе. Раз иначе — значит, именно так смотрят ненасытные. Ненасытные настолько, что и карлики годятся, и седовласые старцы?
        Снова кольнуло что-то, похожее на ревность. Но нет. Ненасытная Маринка и ревность — понятия несовместимые.
        Ну да это ее проблема. Гене только на руку: он постарается насытить ее здесь и сейчас. А завтра о ней позаботится кто-то другой.
        Раздевать они все горазды: и арнольдики, и физруки. Как одеваться — так самообслуживание.
        Мог бы, между прочим, и сказать что-нибудь. Впрочем, что говорить, когда все понятно без слов? Понятно, что продолжения быть не может, как бы хорошо им ни было вместе. Потому что у него — Ольга, у них свадьба на носу. У Маринки — никого. Зато теперь у нее есть воспоминание. Теперь она знает, отчего так масляно улыбается Конакова, говоря о будущем муже. Маринка тоже будет так улыбаться. Одна разница: Ольга может улыбаться открыто, Маринке же придется улыбаться за закрытой дверью собственной комнатки. Улыбаться, и рыдать в подушку. Потому что продолжения не будет.
        Она уже подошла к двери, а он так и не произнес ни слова. Сначала штаны натягивал подозрительно долго и сосредоточенно, потом полотенца собирал, и так же сосредоточенно складывал, будто от них зависело что-то важное.
        Наверное, он прав, прощание вряд ли имело смысл: им было хорошо, очень хорошо, но оба знали, что это разовая акция.
        Марина подошла к двери, два раза провернула замок в обратную сторону. Кеба догнал ее уже на пороге. Обнял сзади, поцеловал в шею:
        — Я завтра же принесу простыню. Пока, детка.

* * *
        В субботу у Бубнова день рождения. Кеба давно запланировал, что именно в этот день огласит перед собравшимися о скорой женитьбе. Замечательный повод представить друзьям будущую супругу.
        Оленька выглядела чудесно: в коротенькой джинсовой юбочке и кружевной белой блузке, с огромным бантом-заколкой на светлых волосах, забранных в простой хвостик. «Картину» венчали серо-голубые широко распахнутые глаза, опушенные длинными тонкими ресницами. Доверчивые, наивные, чистые. В свои двадцать три выглядела едва на шестнадцать — сущий ангел.
        С важным объявлением Кеба решил не спешить, задумал приберечь сенсацию на самый конец вечера, когда гости будут хорошенько подогреты алкоголем, а потому воспримут новость с удесятеренным восторгом. Оленьке будет приятно. Поэтому представил спутницу не невестой, а просто Оленькой. При этом все же не удержался, чтобы не подмигнуть имениннику: дескать, жди сюрприза!
        Праздновал Бубнов, как обычно, на широкую ногу. Не юбилей — двадцать девять лет, но какая разница? Все равно ведь «день рожденья, к сожаленью, только раз в году». А стало быть, отмечать этот день нужно так, чтобы не было мучительно больно вспоминать его весь год.
        Лида постаралась на славу. Стол ломился от изысканных блюд, аппетитно потели крутыми боками вынутые из холодильника бутылки с водочкой и шампанским. Пришли все Лехины родственники, все друзья, ну и, конечно, главный друг, практически брат — Генка Кеба. Всю жизнь вместе, с самого раннего детства — ближайшие соседи, одноклассники, лучшие друзья: именно те, о которых говорят «не разлей вода». Раньше Генка всегда приходил один, а тут привел с собой девчушку-малолетку.
        Обычно Ольга терялась в незнакомой компании. Масса людей — глаза разбегаются, память не успевает фиксировать сразу столько имен. Но имя хозяина, виновника торжества, не смогла не запомнить. Дыхание перехватило: Боже, какой красавчик! Светло-соломенные волосы, любимый рост… Именно о таком она мечтала всю жизнь. А когда нашла, он оказался лучшим Генкиным другом. Да еще и женатиком. Ну что за невезуха!
        За столом она оказалась почти рядом с Лехой — их разделял только сидевший между ними Кеба. Лишь полчаса назад, по пути к Бубнову, она с гордостью и нескрываемым счастьем держала под руку Гену — смотрите все, вот мой будущий муж! Теперь же он вызывал в ней глухое раздражение: ну зачем ты сейчас рядом, насколько лучше было бы без тебя!
        Бубнов торжественно восседал во главе стола. Слева от него, поближе к кухне, сидела жена. Так, ничего особенного: Оленька в тысячу раз лучше. Уж такой красавец, как Леха, мог бы найти себе и получше. Справа от именинника устроился Кеба, и уже справа от него — Ольга. Сидела под углом к Бубнову. Отвести взгляд от объекта не могла — это было выше ее сил. Больше того — не удержавшись от соблазна, весьма профессионально вела стрельбу глазами.
        Шампанское текло рекой, о водке и говорить нечего — язвенников и трезвенников в этой компании отродясь не водилось. Разгоряченная спиртным, Ольга потеряла осторожность. Ни о чем не могла думать, кроме Бубнова. Кеба перестал существовать.
        Кеба, Кеба. Что такое Кеба? Мужлан, дикая гора мускулов. Леха — летчик. Высок и тонок во всех отношениях. Кеба замечательно смотрелся на фоне бесконечных «колокольчиков», Бубнову же безнадежно проигрывал по всем параметрам.
        А главное — Генка был доступен, изучен вдоль и поперек. Больше того — в постели от него оставалось все меньше толку. Если первое время отзывался на каждое прикосновение, то вскоре Ольге довелось прикладывать куда большие усилия. Последнюю же неделю она просто извелась с ним: бревно бревном. Она его и так, и этак, а он, сволочь, и не шевелится, все думы какие-то думает. На хрена ей импотент? Оленьке неутомимый кобель нужен, чтоб ей в первую же неделю после свадьбы в чужую постель не захотелось. А этот все чаще разговоры разговаривает вместо секса: работа ему не нравится, мальчишек тренировать хочет. Да тренируй ты кого угодно, только в постели не лентяйничай, иначе она за себя не отвечает!
        Среди гостей было несколько летчиков: друзья и просто коллеги именинника. Тосты не отличались разнообразием: то с одного, то с другого конца стола звучало:
        — Будь, Леха! От винта!
        И уже со всех сторон неслось залихватское:
        — От винта!
        Неважно было, кто тут летчик, кто перелетчик, а кто и вовсе к авиации имеет крайне отдаленное, пассажирское отношение. «От винта» кричали хором, дружно и весело, видно, в этой компании так принято было давно и надолго, как у моряков третий тост — «За тех, кто в море». Ольга уже не удивлялась, а вместе с остальными весело кричала вдогонку к каждому тосту «От винта!», и махом запивала понравившееся выражение шампанским, а то и чем покрепче.
        То ли на самом деле, то ли, разгоряченная алкоголем, криками и неуемным голодом, принимала желаемое за действительное, но она стала ловить на себе заинтересованные взгляды Бубнова. С каждым последующим «От винта!» эти взгляды становились все откровеннее, все призывнее, и уже не сомневалась Ольга, что это действительное, но и по-прежнему, даже в куда большей степени желаемое, ох, какое желаемое! И трудно теперь сказать, чьи призывные взгляды откровеннее — Лехины ли, Ольгины, и невозможно с аптекарской точностью установить, кто из них сделал очень легкий кивок влево, красноречиво подчеркнутый пожирающим взглядом.
        Встав из-за стола, она зашла в туалет. Выйдя оттуда через пару минут, заметила нетерпеливо высматривающего ее Леху. Он был уже за пределами квартиры, он ждал ее — могла ли Оленька обмануть ожидания именинника и вернуться за стол к Кебе? Не могла! Ни физически не могла, ни морально не желала. Какой Кеба, граждане, это вы о ком? Знать не знаю, ведать не ведаю!
        С заговорщицким видом Бубнов тихонько прикрыл дверь и потащил Ольгу вверх. Его квартира располагалась на третьем этаже пятиэтажки, площадки в парадном были крошечные: ни тебе лифта, ни мусоропровода — никакого хоть сколько-нибудь укромного уголка. Абсолютно ничего, что могло бы спрятать влюбленную парочку от любопытных взглядов.
        Остановившись между четвертым и пятым этажами, Леха с ходу, без единого слова, рывком вытащил блузку из юбки и стал жадно шарить по податливому телу в поисках груди. Ольгины руки, не спрашивая совета у головы, вслепую нащупали молнию на Лехиных брюках. Ни одному, ни другому не приходило в голову, что в любой момент их могут застукать: на этажах по четыре двери, и каждая в любой момент может открыться. И снизу в любую секунду могут подняться люди: соседи или все те же гости, вышедшие покурить. Да что там — Лида может броситься на поиски пропавшего мужа.
        Никто ни о чем уже не мог думать. Ольгина юбчонка, и без того короткая, превратилась в набедренную повязку, молния на Лехиных брюках давно была расстегнута — о чем уж тут думать. Действовать надо, пока есть возможность, пока никто не поймал на горячем.
        И они не теряли времени. Позабыв обо всем на свете, остервенело вгрызались друг в друга телами.
        Они отсутствовали каких-нибудь пять-шесть минут. Никто даже не заметил их короткого исчезновения. Лишь Кеба спросил у вернувшейся Ольги:
        — Ты чего так долго?
        — Занято было, пришлось ждать.
        Гена смотрел на нее с умилением. Поправил взлохмаченную прическу, съехавший в сторону бант:
        — Что-то ты у меня раскраснелась. Может, хватит уже шампанского? Как бы головка завтра не болела.
        Она с раздражением отвела его руку:
        — Я не маленькая, не надо меня опекать. И ничего у меня завтра не будет болеть.
        — Как знаешь,  — ответил Кеба. И в очередной раз не заметил, какими взглядами обменялись невеста и лучший друг.
        А под самый занавес веселья Кеба провозгласил:
        — Други мои! Имею честь представить вам мою невесту Оленьку. Торжественное бракосочетание состоится двадцать седьмого июня.
        Со всех сторон понеслись поздравления. Только лучший друг сидел, онемев от новости. Генка улыбнулся ему: сюрприз удался!
        Бубнов не мог понять, что испытывает. Чувства слились воедино — не разберешь, где гнев, где стыд, где банальное изумление.
        Так это что — не подарок? Это — Генкина невеста? О Боже! Он что, жениться на ней собрался? На этой? Кошмар. Как ему сказать, что выбор неправильный, неверный выбор? Что ты делаешь, Генка? Одумайся, дурак! Только не на ней, не на этой!..

* * *
        — Маринка-ааааа!.. Ты не представляешь, какой мужик!
        Оля не могла сдержаться от откровений. Она и так целое воскресенье и две ночи пережевывала субботнее приключение сама с собою. Но нельзя же насладиться им, не поделившись с подругой. Скрытое от всех, оно не будет таким восхитительным и радостным, да и не сможет она утаить свои чувства. И так намучилась, скрывая восторг от Кебы да матери.
        — Не «колокольчик» какой-нибудь — мэн! Ой, Маринка, кажется, я влюбилась по-настоящему!
        — Опять? А как же Кеба? Я думала, ты его любишь. Замуж выходишь…
        Конакова брезгливо скривилась:
        — Не порть настроение. Кеба ему в подметки не годится. Ничтожество. Если б ты только видела — сама бы все поняла. Блондин, голубые глаза, а губы-ыы,  — мечтательно протянула Ольга.  — А тело! А руки! Ловок, сволочь. Та-акой кайф! Я забыла и про Кебу, и про Лехину жену, и про то, что мы в вонючем подъезде…
        — В подъезде? А, так вы просто целовались. Фух, предупреждать надо. Я уж подумала — от тебя всякого можно ожидать.
        Ольга похотливо рассмеялась:
        — Дура ты, Маринка! Неопытная дура. Посмотри на меня: где я и где «целоваться»? Мне нужен секс. Жесткий. Чем грубее — тем слаще. А все эти охи-вздохи-поцелуи — розовые сопли для идиоток вроде тебя. Да ты посмотри на это лицо, на это тело — какие на хрен поцелуи?! Нет, Маринка, мы не целовались. Некогда было целоваться — кругом люди. Надо было успеть по-быстрому. Та-акой кайф!..
        Она мечтательно прикрыла наивные глазки и улыбалась, как сытая кошка после продуктивной ночи на крыше:
        — Та-акой кайф! Тебе не понять.
        — Да уж. Где уж мне уж. О каком кайфе можно говорить, совокупляясь, как собаки, в людном месте? Вас же в любой момент могли застукать!
        — Вот я и говорю — дура ты еще. Ну да ничего, у тебя все впереди. Подрастешь чуток, нюхнешь настоящего мужика — сама все поймешь. Знаешь, как опасность остроты добавляет? Собаки ни от кого не прячутся, им фиолетово, видит их кто-то или нет. А если б нас застукали — мало б не показалось.
        — Ну так и выбрали бы более подходящее место! А если бы ребенок поднимался по лестнице? Или мать с ребенком? Да даже взрослые люди! Кеба опять же. Жена.
        — Да в том-то и кайф, идиотка! Как же ты не понимаешь? Настоящий кайф — именно в опасности. Когда головой понимаешь: нельзя, но так хочется, что просто не можешь себе отказать, и даешь прямо в парадном, набегу, на ходу, не раздеваясь, только спустив трусы. Умираешь от страха и наслаждения, прислушиваешься к шагам на лестнице, но ни хрена ведь не слышно — мало того, что дышишь, как паровоз, так ведь этажом ниже гости курили, трепались. При всем желании ни хрена не слышно! Вот и представь: кто-то идет, а ты даже не видишь, не слышишь — рачком-с, мордой к окну, а он сзади наяривает. Знаешь, как заводит! Я такого кайфа ни с одним «колокольчиком» не испытывала. Да что там — Кеба тоже не мужик по большому счету. Я только сейчас поняла, что такое настоящий, стопроцентный перепихон!
        И из-за этой дряни Марина ночей не спала? Из-за этой дряни поедом себя ела за предательство?!
        — Ты шлюха.
        Не хотела затевать скандал — просто вырвалось. Маринка с четверга, да что там, с прошлого понедельника места себе не находит — как же, за спиной подруги завела роман с ее женихом! А невеста преспокойно отдается кому попало практически на глазах у будущего мужа.
        — Ты шлюха.
        Была готова к чему угодно, но не к тому, что Ольга радостно расхохочется.
        — Есть такой анекдот. Приходит баба к гинекологу. «Доктор, меня муж не удовлетворяет». Тот: «Заведите любовника». «Завела. Не удовлетворяет». «Заведите второго». «Даже третий не удовлетворяет». «Странная вы женщина!»  — «Вот!!! Дайте мне справку, что я странная женщина, а то соседи говорят, что я шлюха». Я, Марин, не шлюха. Я — странная женщина. Нимфоманка. Но по сути ты права — люблю я это дело. Все мечтаю мужика идеального найти, такого как я. Чтоб секс больше жизни любил. Без устали. Грубо. Без соплей для дурочек. И я его найду. Уже нашла.
        Екнуло где-то в области желудка: нашла? Это она о Лехе?
        — А как же Кеба?  — спросила Марина с плохо скрытой надеждой в голосе.
        — А что Кеба? Что с ним сделается?
        — Ты… уже не выходишь за него?
        Ольга удивилась:
        — Прям! С какой радости?
        Надежда больно умерла, застряв в горле:
        — Ну как же. А этот твой, Леха?
        — Хех, скажешь тоже! Леха женат. А я — жена его друга. Так что все супер, очень удобно: где он, там и я.
        Так вот чего она хочет! Выйти замуж за Кебу, и спокойно ловить кайф с его другом, даже не прячась особо?!
        — Ты шлюха.
        — У-у, еще какая! Но нимфоманка красивей, мне так больше нравится. Я не виновата, это все операция. Оказывается, доктор матери так и сказал: быть вашей дочери нимфоманкой. Вроде как природа таким образом мою женскую неполноценность компенсирует. У меня ж один яичник, да и тот далеко не идеальный. Значит, возможность забеременеть сильно понижена. Чтоб, значит, я для человечества как мать не пропала — надо много-много трахаться. Да еще и гены у меня… Ты ж мою маман знаешь. Вот она — исключительно из любви к искусству. А я шлюха не по распущенности, а по необходимости. От меня, собственно, ничего и не зависит. Так карта моя легла. Хочу, не хочу. Должна.
        — Хорошая философия. Так можно что угодно оправдать.
        — Ага, мне тоже нравится. А главное — правда. Мать скрывала, чтоб я раньше времени не скурвилась. Но природу-то не обманешь — скрывай, не скрывай. А когда сказала — я в полный восторг пришла. Так вот оно, думаю, в чем дело! А то я «колокольчиков» до обморока затрахиваю, и не понимаю — зачем?
        Ольга заржала собственному остроумию.
        О ее проблемах с яичниками Маринка знала с детства. Только не понимала тогда что к чему, а позже не задумывалась — новость давно стала данностью. Ну один яичник — подумаешь. Из-за этого Ольга стала взрослеть значительно позже сверстниц, выглядела почти ребенком. А теперь оказалось, что шлюховатость Ольгина, или нимфомания, как она настаивает — побочный эффект давней операции. Или Ольга просто хитро оправдывает распущенность?
        — А как же Кеба? Он ведь рано или поздно узнает.
        — От кого?! Нас ведь никто не застукал. Леха не скажет, я тем более. Ты вот разве что. Но ты ведь не скажешь? Ты ж моя лучшая подруга! Я тебе тайну доверила, ты не посмеешь.
        Хотелось бы возразить, но Марина вынуждена была согласиться. И дело даже не в «посмеешь». Даже если посмеет — Кеба решит, что Марина козни строит только для того, чтобы свадьбу расстроить, чтоб на себе его женить. И ни на минуту не усомнится в Ольгиной честности: как же, ангелы не способны на подлость!
        — Не скажу. Но мало ли? Может, Леха твой проговорится. Или вдруг вас засек кто-то из гостей, из тех курильщиков. Сделал вид, что ничего не видел, а сам…
        Ольга рассмеялась задорно:
        — Ну и хорошо, что видел! Знаешь, мне бы даже хотелось, чтоб кто-нибудь это увидел. Это было супер! Грех не поделиться этим с другими. Если б я увидела, что за нами кто-то наблюдает, я бы кончилась от восторга. Даже если бы за нами наблюдал Кеба, или Лидка, жена Лехина. Да я же только с Бубновым узнала, наконец, что это такое! Я, конечно, вообще трахаться люблю, но теперь, когда Леха мне показал, где у бабы счастье находится — ууу…
        Она опять мечтательно зажмурилась. Вдруг взбудоражилась, глазки голубые распахнула:
        — Придумала! Подруга, выручай, а? Ты же еще не все зачеты Генке сдала, не все ведь, да? Только не говори, что он уже все поставил, ну скажи, не тяни — не все, правда?
        Марина растерялась. Что Ольга задумала? Явно какую-то каверзу — на хорошее не способна.
        — Да он мне вообще ничего пока не ставил. В тетрадочке только что-то отметил…
        — Ну он же сказал тебе еще приходить? Ты когда уходила в четверг, что он тебе сказал?

«Я завтра же принесу простыню»  — вспомнила Маринка. Интересно, а если бы она повторила его слова вслух, как бы они понравились Ольге? После рассказа о бесстыжем сексе с чужим мужем в грязном подъезде, да еще почти на глазах у собственного без пяти минут мужа?
        — Сказал «До свидания».
        — Вот видишь, «До свидания». Значит, у вас сегодня очередное свидание, в смысле, очередной зачет. У тебя же никаких планов на сегодня, да? Подруга, выручай! Ты там подольше повошкайся со шваброй, а? Чтобы он, не дай Бог, не кинулся меня разыскивать. Ну пожалуйста, Маринка, выручи разок — чего тебе стоит?
        Та не знала, что ответить. Она не собиралась сегодня к Кебе. Ни сегодня, ни завтра, вообще никогда — хватит, и так натворила глупостей. Он — будущий Ольгин муж, он для нее — табу.
        Был табу. Пока Конакова не озвучила очередное свое сексуальное приключение. Значит, Маринкины руки теперь развязаны?
        Ничего они не развязаны. Она не сможет объяснить Гене, почему он не должен жениться на Ольге. А раз свадьба состоится — значит, Маринка предательница. Замкнутый круг, который не разорвать, не выбраться из него.
        Если она по-прежнему предательница — значит, никуда не должна ходить. Нельзя. Просто нельзя. Но Ольга просит, сама толкает ее в его объятия. Конечно, она ведь не знает, не догадывается даже, каким образом Маринка отрабатывает пресловутые зачеты! Она ведь верит в Маринкину порядочность, и напрасно — никакая она не порядочная, такая же дрянь и шлюха, как Ольга.
        Нужно сейчас же, немедленно и категорически отказаться! Да так, чтоб Ольга никогда больше не предлагала прикрыть свою задницу таким макаром.
        Вместо отказа Маринка промямлила:
        — А ты? Допустим, я пойду к Кебе, а ты? Что ты задумала?
        Уверенная, что уже получила поддержку, Ольга оживилась:
        — Я на аэродром поеду. Попытаюсь там Леху перехватить. Я у Кебы кое-что выспросила аккуратненько, так что приблизительно знаю, где его ловить. Не уверена, что найду, но нужно же хотя бы попытаться — он мужик всей моей жизни, понимаешь? Ты придумай что-нибудь, задержи Генку подольше, чтобы он не кинулся меня разыскивать. А то отбрехивайся потом, где была да что делала.
        — Допустим, сегодня я тебя прикрою. А что дальше? У тебя же свадьба через полтора месяца. Ты не забыла?
        — Попробуй забудь! Мать со свету сживет. Кеба мне теперь на хрен не нужен. Если бы только Леха не был женат! Я б тогда даже на мать наплевала. Но в том-то и дело, что женат. Куда спешил, идиот? Должен был догадаться, что Лидка — не предел мечтаний. Не могу я пока отказаться от Кебы. Конечно, я его уже не люблю, но мне ведь замуж надо. Леха если и разведется, то не так скоро. Да и ребенок у них маленький. Таки придется терпеть Кебу. Ничего не поделаешь — это мой крест. Все равно придется за него выйти. Не могу я больше с матерью жить. Она и раньше меня поедом пожирала, теперь же, когда знает, что я не девочка, я каждый вечер боюсь не проснуться утром — все удушить грозится. Говорит: «Если этот кобель тебя до свадьбы бросит — убью собственноручно, но не кобеля твоего, а тебя, сучку». И ведь убьет. Если б ты только знала, как я от нее устала! Да ради того, чтобы от нее уйти, я не за Кебу — за козла выйду! Так мы договорились, да? Прикроешь?
        Второй раз Ольга решила Маринкину судьбу.
        В первый раз решила, будучи подругой. Ко второму превратилась во врагиню, но сама об этом не подозревала.
        Сегодня Марина действительно не хотела идти к Кебе. Для себя все решила. Даже бельишко специально надела самое обыкновенное, чтоб не передумать. Но вмешалась Ольга, и вся решимость пошла прахом. Выбор невелик: или молча согласиться, или объяснить подруге (бывшей!), почему не может выполнить ее просьбу.
        Объяснить — значит, рассказать, как именно сдает зачеты. Интересно, понравился бы Ольге ее рассказ? Наверняка начала бы орать о предательстве, напрочь забыв собственное приключение в подъезде.
        Но имела ли Марина право рассказывать? Это ведь не только ее секрет. Хочет ли Кеба, чтобы Ольга обо всем узнала? Вряд ли. Для него ведь Маринка — такое же сексуальное приключение, как Леха для Ольги — последний загул перед женитьбой. Хочет ли Маринка навредить ему своей откровенностью? Навредить — однозначно нет. Вот если бы был какой-то способ отменить свадьбу, и никого при этом не предать.
        Вообще-то «навредить» Гене в данной ситуации можно только молчанием — худшего вреда, кроме женитьбы на конченной шлюхе, невозможно придумать. Но разве он поверит, что Ольга — шлюха? Ни за что. Если Марина расскажет Ольге — он воспримет это как предательство. А если она расскажем ему об Ольге — не поверит, обвинит в подлости.
        А главное — Маринка не смогла бы рассказать это Ольге. Просто не смогла бы, и все. Это та запросто может обсуждать свои постельные дела вслух, обсасывая детали и похотливо жмурясь. Для Маринки интим — дело интимное. Как масляное масло, как водянистая вода. Интимное. То, что существует только между двумя людьми: между нею и Геной. И никакие благородные или не очень мотивы не смогут заставить ее обсуждать это вслух.
        Значит, вариантов нет: надо идти. Так проще. За нее уже всё решили, остается только расслабиться и получать удовольствие.
        Маринку дожидалась белоснежная простыня, совсем новая, с бирочкой. Приятно было оторвать бумажку собственноручно: не поленился, специально для нее сходил в магазин. А может, из домашних запасов вытянул. Но все равно приятно — для нее старался.
        Играть в слова больше не имело смысла. Слова остались в прошлом. Арнольдик прочно канул в лету: теперь Маринка знала, что такое настоящая мужская любовь. В смысле, физическая. Любви духовной от Кебы не ждала — не тот случай. Для духовной у него есть Ольга. Вернее, это он думает, что она у него — особо духовная. И что она у него есть. Не догадывается, дурак, что вытворяет ангелочек за его спиной.
        Теперь она приходила к Кебе ежедневно. Естественно, в каморку — не пригласит же он ее домой, куда в любой момент может прийти Ольга. Но Марине было наплевать — куда угодно, где угодно. Она просто хотела быть с ним.
        Хоть в каморке, хоть в шалаше, хоть в лесу, на голой земле. Только бы он был рядом. Поражалась: за что она его любит? Неужели она такая же, как Ольга? Неужели секс для нее больше, чем душа? Ведь между ними был только секс. Да, секс отличный. Это чтоб коротко и внятно, без особых пиететов. Но — только секс, ничего кроме секса. Значит, она такая, как Ольга.
        Нет, не такая! Это Ольге нужен голый секс — даже поцелуи, по ее словам, лишь воруют время у секса. Грубого, жестокого. Из серии «сунул-высунул-ушел». В отличие от нее, Марина обожала целоваться с Геной. Ему это тоже определенно нравилось. И не только это. Выходит, именно это Ольга называла «розовые сопли»? Нежность, ласка — «розовые сопли»?! По сравнению с «сунул-высунул»  — возможно. Если объятия с любимым — «розовые сопли»  — значит, Маринка поклонница соплей.
        Да только счастье ее мало того что невзаимное, но и недолгое: после скорой женитьбы прекратятся их ежедневные встречи. Насмешка судьбы — влюбиться без памяти в будущего мужа бывшей подруги, знать, что та любит его лучшего друга, и молчать, и страдать молча, скрывая ото всех свои знания и истинные чувства. Не может она ничего сказать Гене — ни про себя, ни про Ольгу, ни про Леху их таинственного.
        И Марина молчала.
        Находясь в центре замкнутого круга, зная все про всех и не имея возможности что-либо изменить, она оказалась самой беспомощной фигурой четырехугольника. Она одна знала правду. И эта правда делала ее жизнь невыносимой.
        Ситуация, мягко говоря, пикантная. И в этой ситуации ее угораздило стать не разовой любовницей Кебы — ну мало ли, с кем не случается?  — а влюбиться по-настоящему. Сказать ему правду об Ольге она не могла. А о своей любви? Тоже не могла. До тех пор, пока он не знает, кто такая Ольга, он не должен знать, кто такая Маринка. Иначе она станет слишком уязвимой для него. Как минимум, ее любовь вызовет у него насмешку. Как максимум — ненависть. И в любом случае — вместе им больше не быть. А пока она тщательно скрывает чувства — есть надежда, что завтра они снова увидятся, и она сможет побыть счастливой еще чуточку.
        Скрывать любовь она могла одним способом. Их связь началась с игры в хорошего учителя и плохую ученицу. Цинизмом оказалось очень удобно прикрывать оголенные до нервов чувства. Если нельзя говорить о любви — надо подчеркивать нелюбовь. Она не любит его, нет. Просто отрабатывает зачет. Так легче обоим. Ему ни к чему знать, как Маринке будет больно на свадьбе. И после свадьбы. Он не должен ее жалеть. Не должен раскаиваться в том, что причиняет ей страдания. Он ничего не должен знать, кроме того, что она, как последняя шлюха, зарабатывает зачет.
        Хотелось плакать от предчувствия разлуки — она хохотала, нагло глядя ему в глаза.
        Целуя ее спину, он говорил:
        — Обожаю твои веснушки!
        Передернув плечами, она осаживала:
        — Ненавижу их — из-за них я не могу надеть открытое платье.
        Он ей:
        — Перестань называть меня по отчеству. После того, что у нас было…
        Она:
        — Мало ли, что было! Не могу же я «тыкать» каждому преподавателю, которому сдаю «хвосты».
        — У тебя их так много?
        — У каждого нормального студента есть «хвосты».
        — Я имел в виду другое.
        — Мне больше нравится «Что имею, то и введу».
        Иной раз замирала после очередной своей тирады — как из ее уст вообще могли вылететь такие слова?! И тут же давила сомнения: так и надо, так должно быть. Так будет легче расстаться.
        Ну не могла она рассупониваться в его руках: «Геннадий Алексеич, я вас люблю!» Не могла! А вдруг он увидит в ней не шлюху, а влюбленную ранимую женщину — что тогда? Она не выдержит его взгляда, если это случится. В лучшем случае жалеющего: о чем ты, дурочка, у меня ведь есть Оленька. Или сочувствующего: эк тебя, девка, угораздило! Возмущенного: я тебя для разового удовольствия звал, а ты мне такую свинью подложила со своей любовью! Ненавидящего: скажешь Оленьке — убью!
        Хотелось крикнуть о своей любви, или прошептать — все равно. Осыпать поцелуями его лицо, повторяя бесконечно: «Миленький, родненький, любимый мой! Разве ты не видишь, как я тебя люблю? Разве не видишь, что я — твоя женщина, я, а не Ольга? Как же ты не понимаешь, что Ольга — дрянь и шлюха? Как мог поверить в наивность ее лживых глаз? Опомнись, Генка, милый, одумайся! Вот, вот же я, лежу перед тобой, как на ладони, вся открытая, ничего не скрывающая. Так люби же меня! Если не можешь любить душу мою — люби хоть тело!»
        Вместо этого игриво зазывала:
        — Ну что, Геннадий Алексеич, примете еще один зачет? Надеюсь, натура вас устроит? Не наскучила вам моя натура?
        Он злился:
        — Забудь о зачетах! Я уже все зачел тебе по полной программе. Если ты ходишь ко мне только ради зачетов — можешь не ходить, они у тебя уже есть. Я хочу, чтобы ты приходила ко мне. Не к преподавателю — ко мне, как к мужчине!
        Ах, как приятны его слова! Но этого мало. Он забыл сказать, что ему никто, кроме нее, не нужен, никакая лживая Оленька с наивными глазами, что пусть она катится со своей мнимой наивностью ко всем чертям. Мало, этих слов бесконечно, ничтожно мало для того, чтобы Марина могла открыться перед ним, перестала играть роль распутной студентки-двоечницы.
        — Здесь, в каморке, я могу воспринимать вас только как преподавателя. А в другое место вы меня не поведете: для других мест у вас есть Оленька. Если я бесстыдно валяюсь на матах в каморке спортзала, значит, пришла не к мужчине — к преподавателю физической культуры. Вот и преподайте мне физическую культуру, Геннадий Алексеич! Научите меня культурно выполнять физические упражнения в постели. Подготовьте меня к сдаче норм ГТО, я ведь обязана ежеминутно быть готовой к труду и обороне!
        — С тобой невозможно разговаривать. Почему ты упорно напоминаешь мне о том, что ты всего лишь бесстыжая студентка, привычно отдающаяся за зачет?
        — Ну почему же «привычно», почему «за зачет»,  — если бы хоть кто-нибудь мог догадаться, что в эту минуту творилось в ее душе! «Глупый мой, глупый! Я ничего не могу тебе сказать. Как только ты поймешь, что я в тебя влюблена — немедленно отправишь меня в отставку во избежание проблем, а я совсем, совсем этого не хочу!»  — Насколько я поняла, зачет я уже имею. Стало быть, в корысти меня упрекать нельзя. В данный момент я отдаюсь исключительно из любви к искусству. То есть к физической культуре.
        Однажды он ответил на ее ерничанье:
        — Иногда я тебя ненавижу. За то, какая ты сладкая и доступная. Если бы только Ольга знала, какая ты циничная дрянь! Вот женюсь — непременно запрещу ей с тобой общаться, а то ты научишь ее жизни.
        Марина дернулась, будто получила удар под дых. Слезы подступили к глазам, но она не могла позволить себе заплакать: все правильно, она именно этого и добивалась. Но почему он с такой легкостью поверил?! Он не должен был верить — он должен был разгадать ее игру!
        Спросила с вызовом:
        — Только за это? За сладость и доступность? Так не была бы я такой доступной — вы бы не узнали, какая я сладкая.
        Кеба рывком приподнялся над нею, распластавшейся на покрытых простыней матах, смотрел с ненавистью и еще чем-то. Болью? Нет, показалось. Наверное, это было презрение — чего еще она заслуживает?
        — А еще больше ненавижу за то, что не могу от тебя отказаться. Знаю, что должен, и не могу. У меня ведь свадьба скоро, и я люблю Оленьку, а ты заставляешь меня чувствовать себя последней сволочью. И ладно, была бы ты обычной студенткой, такой же шлюшкой, как остальные. Так нет же, ты ведь еще и Ольгина подруга. Мне иногда так хочется рассказать ей, какая ты дрянь! Но тогда я ее потеряю.
        Слова его били Маринку больнее пощечин. А она улыбалась:
        — Тогда потеряйте меня, это будет проще.
        — Да, это было бы проще. Проблема в том, что терять тебя мне совсем не хочется.
        — Тогда определитесь, Геннадий Алексеич. Или я перестаю к вам ходить, раз уж у меня имеется зачет, или хожу, и вы перестанете называть меня шлюхой. Может, я и шлюха, но ни одной шлюхе не понравится слышать это каждую минуту.
        Неожиданно для себя приняла решение:
        — Впрочем, вы правы. С этим действительно пора кончать. Спектакль слишком затянулся. Рада была доставить вам удовольствие, уважаемый. Спасибо за зачеты.
        Едва сдерживаясь, чтоб не разреветься, соскользнула с матов и принялась судорожно натягивать одежду. Кеба даже не пытался ее задержать.
        Только на улице Марина позволила себе расплакаться. Не обращая внимания на прохожих, размазывала слезы по щекам, не опасаясь за яркий свой макияж. Пропади он пропадом, тот макияж, вместе с Кебой! Все кончено, хватит! Давно нужно было поставить точку. Прощай, Кеба, прощайте, дорогой Геннадий Алексеевич!
        Однако расстаться надолго не получилось. Уже через двое суток Кеба, полдня пытаясь улучить момент, когда рядом с Мариной не окажется Оленьки, подошел к ней буквально на мгновение, прошептал еле слышно:
        — Не мучай больше. Приходи сегодня, я буду ждать.
        И отскочил в сторону, как от прокаженной. Маринке бы гордо проигнорировать такое приглашение, плюнуть и забыть глупого мужика, а она не выдержала. После третьей пары Кеба снова любовался очаровательным силуэтом в дверном проеме.

* * *
        Гена опять не хотел жениться.
        Не то чтобы Оленька перестала его устраивать — отнюдь. С Оленькой все было в порядке.
        Не в порядке было с самим Кебой. Размышляя о предстоящей женитьбе, еще больше укреплялся во мнении, что Оленька — лучшая кандидатура. Если раньше и имелись сомнения, то последние отпали в сравнении с Маринкой. Мог ведь вляпаться и в такую. Да что там — уже вляпался по самые уши.
        Маринку он ненавидел всей душой. За то, что покоя от нее ни днем ни ночью. Днем — физического, ночью — душевного. Впрочем, и днем изматывала не только физически.
        На Маринкином фоне Оленька здорово выигрывала: тихая, незаметно-красивая. Белый ангел на фоне до неприличия яркой, распутной искусительницы. Во всем Оленька хороша. Но…
        Страшно было представить, что именно рядом с нею придется провести всю жизнь. Умница, красавица, идеальная хозяюшка — казалось бы, чего еще желать? В постели ненасытна — мечта любого мужика.
        Любого. Кроме Кебы. Потому что ненасытность ее не то что стала напрягать, а…
        Гену мучил стыд. Не было в его жизни такого, чтобы как мужик маху дал. Никогда проколов не случалось. Уловки наглых студенток уже давно не волновали, это правда. Ну да это скорее норма. По крайней мере, по Оленьке это не било.
        Теперь же именно она страдала больше всех. Обидных слов не говорила, но Кеба и без них понимал, что она о нем думает. Еще бы — пожениться не успели, а от него в постели уже никакого толку. Она, бедная, и так, и этак старается, а мужика рядом как не было, так и нет. Мужик в каморке остался.
        Весь «порох» Гена тратил на Маринку. И за это ненавидел ее не меньше, чем за остальное. И себя ненавидел. За слабость свою. Нет, не ненавидел. Себя он презирал. За слабость. За зависимость от дрянной девчонки, вмешавшейся в его спокойную жизнь практически накануне свадьбы.
        И что в ней есть такого, чего бы ни было в Оленьке? Более ловка и изощренна? Ничуть! Оленька куда скорее обучилась постельным премудростям — уже через неделю можно было звание героя сексуальных подвигов присваивать. Маринка же, повидавшая Крым и Рим, по сравнению с ней — первоклашка. Странное дело — судя по ее поведению, по немыслимому цинизму, давно счет партнерам потеряла. А раскрепоститься до Оленькиной степени так и не смогла. Что никоим образом не делало ее менее желанной в постели.
        Есть в ней что-то такое, что не позволяло от нее отказаться. Или это просто Генка так слаб, а остальные очень даже легко отказываются? Что там за история с художником была у нее? Надо бы у Оленьки поинтересоваться. Когда она рассказывала — ему на Маринку было наплевать, слушал вполуха. Может, она еще что-то про нее рассказывала, а он забыл? Наверняка рассказывала. Недаром ведь не иначе как дурочкой подругу называет.
        Дурочка и есть. Неразборчивая, ненасытная дурочка. И дрянь редкая: это ж надо, собственной подружке козни строит в качестве свадебного подарка!
        Впрочем, Гена сам виноват. Именно от него исходила инициатива. С другой стороны — а что ему оставалось делать? Она только юбкой махнула в дверном проеме — Генка и спекся. От него уже ничего не зависело. Попробуй устоять, когда…
        Что ж в ней такого, что устоять нельзя? Загадка природы. В постели Ольге определенно уступает. А внешне уступает? В лице — скорее да. В фигуре — однозначно выигрывает.
        Выходит, Кеба на ее фигуру повелся? Только на фигуру, и все?
        Нет, не в фигуре дело. Хороша, да — никто не спорит. Всё при всем. Но… Нет, ни при чем фигура. И секс по большому счету тоже не при чем. Потому что просто смотреть на нее, целовать веснушки на спине — удовольствие ничуть не менее острое, чем непосредственно секс. Даже просто лежать рядом и молчать — редкое удовольствие! С Оленькой так помолчать не получается. Если они не занимаются сексом — она тарахтит без умолку. О том, как ей с ним хорошо. Как она его любит. Как здорово он ее удовлетворяет. Как любит она заниматься с ним сексом. Что она устала, но — странное дело — снова хочет его. Для кого странное? Кебу это давно перестало удивлять. Секс, секс, секс — единственная ее излюбленная тема. Последнее время еще о предстоящей свадьбе говорит. И тоже без умолку.
        Маринка же рот открывает редко. Лучше бы она его вообще не открывала — одни гадости из него вылетают, пошлости. Про расплату натурой, про то, что для нее это дело привычное. Про «что имею, то и введу». Будто ей доставляет удовольствие шокировать его своей распущенностью.
        Да он и так об этом ни на минуту не забывает! Если бы не это — он, может, и раздумал бы на Оленьке жениться. Умом, может, и выбрал бы Оленьку, а сердцем — на Маринке бы остановился. Именно сердцем, не телом. Хотя тело от нее тоже не отказалось бы. Пусть Оленька у него к сексу более приспособленная, но с некоторого времени как сексуальный объект совершенно перестала его интересовать.
        При чем тут сердце? Сердце — это когда любовь. Значит, сердце выбрало бы Оленьку. Но когда он думал о ней — сердце молчало. За нее говорил только разум. Раньше в ее пользу высказывалось и тело, но теперь оно присоединилось к сердцу.
        Эх, если б только Маринка не была такой распутной! Но «если бы» да «кабы» в расчет не берутся. Попробуй, женись на такой. От ревности сдохнешь. И от стыда перед друзьями да соседями.
        Значит, Оленька.
        Но как на ней жениться, когда от нее у него уже давно ничего нигде не шевелится — ни в голове, ни в сердце, ни тем более в душе. Даже в штанах — и то полный игнор. Впрочем, это как раз наименьшая из проблем: после свадьбы из его жизни уйдет Маринка, и тогда снова все зашевелится по-прежнему.
        Но о том, что Маринки не станет, думать не хотелось. И о «после свадьбы» не хотелось. Как и самой свадьбы.
        С другой стороны, приготовления к торжеству давали ему возможность побыть с Маринкой. Раньше Оленька постоянно была рядом. Теперь же забегалась, захлопоталась так, что только ночевать и приходила. Зато ночевала всегда у него — как подали заявление в загс, перестала прятаться от матери. Жили вроде вместе, но как-то врозь.
        Он и сам теперь дома лишь ночевал. Во-первых, до позднего вечера не отпускал Маринку. Во-вторых — домой теперь шел, как на Голгофу. Каморка теперь его дом. Только там он чувствовал себя в своей тарелке, самим собою. Потому что женщина рядом была та, которую он желал не только телом, но и сердцем. А разум вопил истошно: беги от нее, Генка, она прокаженная! Нельзя любить слишком доступную женщину.
        А он и не любил. Ему было просто хорошо с ней. Просто лежать, просто молчать. Просто целовать ее в каждую веснушку. Иногда она забывала о цинизме, и тогда становилась Идеальной Женщиной. Они подолгу мечтали, как Гена наберет группу пацанов, и поведет их к заветной цели. С ней он даже мог разоткровенничаться: если бы его воспитанник взошел на пьедестал, и в его честь звучал бы гимн России — не удержался бы от слез. Смахивал бы их тайком, чтоб никто не заметил. Маринка не стала ничего говорить, только провела пятерней по его волосам, задержавшись в них, и он почувствовал, что она бы тоже плакала в эту минуту. За тысячи километров от него плакала бы, радуясь чужому, казалось бы, успеху.
        Именно эта ее молчаливая поддержка подтолкнула его к окончательному решению: заканчивается семестр, и он подает заявление. Хватит растрачивать себя на ерунду, пора заняться настоящим делом. «Выгуливать» студенточек по залу найдутся другие желающие, а у Генки есть более высокие цели в жизни.
        Забывал о Маринкином богатом прошлом, о ее цинизме и слишком легком отношении к жизни. Начинал путаться: казалось, что распутница не Маринка, а Оленька. Ведь Маринка никогда не домогалась его. Не отказывала, да, но это ведь совсем другое. Оленька же именно домогалась. Сначала взглядами привлекала к себе внимание, потом… Да что там — она ведь только об этом и может говорить! Как хочет его, как ей с ним хорошо, как давно они не занимались сексом, и это совершенно нечестно с его стороны оставлять ее «без десерта».
        Чтобы не вспылить — ведь правду говорила, а правда глаза ест — приходилось отшучиваться: мол, «напотом» берегу, чтоб в брачную ночь показать, где раки зимуют. А чтоб продемонстрировать настоящий класс — нужно хорошенько проголодаться. Видел по ее глазам — не верит. И ненавидел за неверие, а еще больше за ненасытность.
        Снова казалось: он все перепутал, это Оленька у него распутная баба, а вовсе не Маринка! Но тут же осаживал себя: нечестно так. Сам же распалил девку, «раскочегарил» так, что не потушишь теперь вовек. Стоит только вспомнить, какой она в его руки попала. Практически девственницей: неопытной, стыдливой. Когда он трусики с нее в первый раз снимал — чуть в обморок, бедная, не рухнула! Это что, была игра? Ну хорошо: смущение, обморок — сыграть можно. Но она же была красная, как рак! Разве можно покраснеть по собственному желанию? Нельзя. Значит, ее смущение и полуобморочное состояние — правда. Значит, у нее действительно до Гены был один неудачный опыт, то есть можно считать, что он у нее первый. Значит, все ее постельные успехи — его достижение. Вот она, тренерская жилка. Натренировал на свою голову — теперь воротит от ее постоянных притязаний.
        То ли дело Маринка. Ничего не требует, не предъявляет претензий или ультиматумов. Никто никому ничего не должен. Если он хочет — она тоже хочет. Он устал? Тогда ей вполне достаточно, что он просто лежит рядом и делится с нею мечтами. В такие минуты Гена готов был рассказать Ольге все, упасть на колени, просить прощения. Не за измену, а за то, что бросает ее.
        Но едва он принимал такое решение, как Маринка смотрела на него чужим взглядом. Смеющимся, наглым. И он снова начинал ее ненавидеть.

* * *
        Ольга брызгала слюной:
        — Гад! Видит же меня, видит. Но каждый раз отворачивается, сволочь! Находит, гад, возможность не остаться одному. Все время радом с ним кто-то есть. Мне так нужно с ним поговорить, а он упорно меня не замечает! У меня свадьба через две недели, а я до сих пор не знаю, выходить мне за Кебу или нет!
        Марина давно уже не дергалась от таких слов: Конакова без конца жонглировала ими, будто ей нравилось издеваться над подругой: может, ты и спишь с Кебой, но замуж он зовет не тебя! А я, мол, еще подумаю — выходить ли за него. У меня, дескать, выбор огромный: все кругом замуж зовут.
        — Ты же уже решила, что за Кебу выходишь при любом раскладе,  — устало напомнила Казанцева. Эх, рассказать бы, как сильно Генка любит будущую жену, если судить по регулярности их тайных встреч.
        — Надоел он мне! Импотент хренов.
        Импотент?! Это она о ком?
        — Что?! Кто?!
        — Кеба твой, вот кто! Этот козел вообще ко мне не прикасается. Я перед ним и так и этак жопой кручу, все хочу научить его трахаться, как Бубнов. А у этого козла в штанах бобик сдох. Раньше, как штык, только свистни, только намекни — ты же знаешь, я кого угодно заведу. А теперь — как труп ходячий. Ноль эмоций. Я, говорит, себя к свадебной ночи берегу. Не, Марин, нормально, а? Он бережет себя до свадьбы! Целка, блин! Я вот что думаю. Может, каждому мужику от природы дано определенное количество раз? И каждый распоряжается своим сокровищем, как умеет? Кто-то растягивает удовольствие на всю жизнь, по чайной ложке в неделю, а кто-то растрахает все добро за пару лет, а потом до конца дней в евнухах прозябает?

«Это Кеба-то — евнух?»,  — не сдержавшись, Марина улыбнулась. Даже настроение поднялось, несмотря на надоевшее Ольгино нытье. Значит, с ней он — евнух? Замечательно! Еще бы не евнух — все силы растрачивает на Маринку. Разве что по выходным Ольге свеженьким достается. Но тут же вспомнила свою тревогу, и веселья как ни бывало.
        — Слушай, Оль, все забываю у тебя спросить. Вот ты живешь очень бурной половой жизнью. А залететь не боишься?
        — В смысле? С Лехой, что ли?
        — Да неважно,  — отмахнулась Марина.  — От Лехи, от Кебы, от «колокольчика». Ты ж два года из одной постели в другую ныряешь. Ты никогда не боялась залететь?
        — Забеременеть, что ли?  — дошло до Ольги.  — Естественно, боялась.
        — И что, предохранялась тщательно, или я не все знаю? Ты, случайно, абортов не делала?
        — Ты чо, дура? Какие аборты с моим единственным яичником? Мне если и посчастливиться залететь, так рожать придется хоть от козла. Я ж по первости опасалась, все старалась запомнить, с кем и когда, чтоб папашу можно было вычислить. Да все как-то проскакивало. Презервативы-то я не люблю — не выношу запаха паленой резины.
        — А при чем тут паленая резина?  — не поняла Марина.
        — Ох, и дура ты неопытная! Я ж девушка темпераментная. Настолько, что на мужиках резина вонять начинает!
        Расхохоталась мерзенько. Заметив испуг в глазах собеседницы, поспешно добавила:
        — Утрирую. А чего это ты залетами заинтересовалась?
        — Да так, ничего,  — попыталась отмахнуться Маринка. Она уже выяснила все, что ей было нужно, и поняла — Ольга в этом вопросе не советчица.
        — Ну-ка, ну-ка,  — заинтересовалась Ольга.  — С этого места поподробнее. Залетела, что ли? А ну колись! Да не бойся, ты же знаешь, я — могила.

* * *
        — Нет, Ген, ты представляешь, какая дура? Застукала своего художника с телкой в интересной позиции. Он ей заявил, что эта телка, в отличие от Маринки — само совершенство, а потом снова поманил ее пальчиком. И что ты думаешь? Вместо того чтоб послать его на хрен вместе с его тягой к прекрасному, она ему опять дала! И залетела! Он-то, ясен перец, жениться не собирается, а эта идиотка теперь не знает, как аборт сделать.
        Он еще не осознал смысла сказанного. Внимание заострилось на Ольге, на ее горящем взгляде. Не разберешь — от восторга ли, или от возмущения. Радостный тон, с которым она сообщила новость Кебе, плохо гармонировал с возмущением. Значит, от восторга. Гену передернуло.
        Ольга продолжала, не замечая неприязни в глазах жениха:
        — Только представь, какая дура! Господи, какие же все бабы шлюхи! Только я одна у тебя умница. Да если б я в тебя не влюбилась до потери сознания, разве б я тебе дала? А эта… Господи!.. Да я бы с этим Арнольдиком срать рядом не села, а она от него аборт делать собирается. Понимаешь теперь, как тебе повезло? Такое сокровище отхватил, когда вокруг одни шлюхи скачут. Понял, спрашиваю?
        Только теперь до него дошло. Маринка… Его Маринка… С Арнольдиком?!
        — Понял, не дурак. Дурак бы не понял. А что за Арнольдик, говоришь?  — поинтересовался сдержанно, хотя внутри все клокотало от гнева. И, похоже, от ревности.
        — Какой ты невнимательный! Я же тебе десять раз эту историю рассказывала. Арнольдик, художник, гений непризнанный. Роман у них был, любовь дикая. Попользовал ее пару недель, а потом она его с другой застукала. Ну помнишь, я рассказывала? Он ей заявил: «Нет предела совершенству». А ты, типа, утрись и не кашляй. И после всего этого она опять ему дала, представляешь, дура какая? И, естественно, залетела!
        — Это я уже понял,  — прервал ее словесный поток Кеба.
        В эту минуту Ольга была ему неприятна, как никогда. Интересно, все женщины такие? Перемывают косточки подругам, радуются их бедам и неудачам. Но, в сущности, она права — и про дуру, и про шлюху. «Еще какая шлюха! Ты даже не догадываешься!»
        Одновременно с брезгливостью червячок ревности в его душе превращался в могучего змея-душителя. Как же так, ведь он был к ее услугам каждый день, кроме выходных. Ей что, мало его было? Или настолько ненасытна, что двух дней без мужика выдержать не может? И правда — какая же дрянь! А он-то, он!..
        А что «он»? Он ничего. Просто погряз в ней по уши — не выбраться на волю. Совсем уж было в шлюховатости ее разуверился. Да и шлюховатость эта все меньше в последнее время проявлялась. Чаще человечность во взгляде обнаруживалась. Нежность, доверчивость. Это так не вязалось с ее привычным циничным обликом. Гена уж всерьез стал подумывать, а не разорвать ли помолвку с Ольгой. Не то чтобы жениться на Маринке собрался — об этом и речи быть не могло. Но с каждым днем все больше убеждался, как непреодолима пропасть между ним и Оленькой. А главное — не было ни малейшего желания эту пропасть преодолеть. Ему б такую как Маринка найти. Почти такую. Убрать бы ее цинизм, доступность, легкомысленность.
        А она, оказывается, за его спиной крутила с Альбертиком. Или Арнольдиком — как бишь его? И только ли с ним?
        — Когда, говоришь, этот Арнольдик возвернулся в родные пенаты?
        — Чего?  — не поняла Ольга.  — В какие пенаты?
        — Ну, к Маринке. Когда он ее пальчиком поманил?
        — А хрен ее знает. Такая скрытная! Задержка у нее три недели, значит,  — подсчитала в уме.  — Наверное, месяца полтора, около того. Я что, знаю? Я у них свечку не держала. Она б мне вообще не сказала, если б не залетела. Говорю же — скрытная, как зараза, никогда ничего не расскажет!
        — Как же ты узнала про Арнольдика?
        — Что ж ты такой бестолковый?! Я ж тебе только что все объяснила. Залетела она, вот и вынуждена была открыть карты.
        — А что, она и в прошлый раз от него залетела?
        — В какой прошлый раз?
        — Ну, когда он нашел совершенство. Тогда он тоже бросил ее беременную?
        — Да с чего ты взял?  — удивилась Ольга.  — Не была она тогда беременная. Просто бросил ее, нашел себе совершенство. Вот и все.
        Кеба задумался. Маринка, конечно, дрянь, но как-то картинка не складывается.
        — Если она не скрывала свои отношения с Арнольдиком в первый раз, почему скрыла во второй? Как-то я не вижу логики.
        — Да какая там логика? Стыдно было признаться, что после такого унижения она опять расставила перед ним ножки! Вот тебе и вся женская логика. А чего это ты так ее логикой заинтересовался?
        Кеба понял, что прокололся. Или чуть не прокололся. Дурак, что это он разговорился, в самом деле?
        — Странные вы все-таки, женщины. Когда я не слушал про твою Маринку, ты меня обвиняла в невнимательности. Стоило мне вникнуть повнимательнее, как ты сразу начинаешь меня подозревать в излишней заинтересованности.
        — Ну ладно, ладно, смотри у меня,  — на всякий случай пригрозила Ольга и дикой кошкой вспрыгнула к нему на колени.  — Мррр, мой котик давно меня не ласкал… Я не хочу ждать до свадьбы!

* * *
        История с Арнольдиком целиком и полностью завладела Кебой.
        Вернее, на самого Арнольдика ему было глубоко наплевать. Но как Маринка посмела ему изменить? Неужели ей мало было его одного? Все это время, все полтора месяца, он, оказывается, делил ее с этим долбанным Арнольдиком.
        Какая же подлая дрянь! А он чуть было не отказался от Оленьки. Хорошо, что эта история всплыла так вовремя — Генке не хватало мотивов для женитьбы, вот он их и получил.
        Пусть с Оленькой не так хорошо, как с этой дрянью, но она своя. Правда, от скромности не осталось и следа, но это его вина — он сам воспитал в ней кошачью ненасытность. Зато Оленька его не предаст, в отличие от некоторых. Ему только нужно забыть Маринку — и тогда весь его «порох» будет доставаться невесте. Оставлять женщину голодной — чревато.
        Как он, дурак, забыл об этом? Маринка даже сытая на сторону бегала, а он Оленьку совсем без своего внимания оставил. Слава Богу, что Оленька — это Оленька. Преданный, терпеливый человечек. Он сегодня же все исправит!
        Исправиться кардинально не получилось. Попытки Кеба предпринимал с завидной регулярностью, некоторые даже можно было назвать более-менее удачными. Но быть с Оленькой прежним не получалось.
        Перед глазами стояла Маринка. Он любил ласкать ее гладкий животик. Теперь боялся обжечься, наткнувшись на отвратительный рваный шрам. Он любил целовать ее веснушки — Ольгина спина была девственно-бела и отвратительна в своей чистоте. А грудь? Разве Ольгино убожество можно сравнивать с Маринкиным великолепием?
        И каждый раз, вспоминая ее прелести, его резала боль. Эта грудь, эта великолепная грудь… Ее целовал не только он. А веснушки? Его любимые веснушки! Их тоже целовал Арнольдик.
        Только не это! Веснушки — только его, веснушки — это слишком личное. Дрянь, дрянь, как она могла позволить другому целовать его веснушки?!
        А живот? Гладкий, мягко-упругий, со стрелочкой… Скоро он перестанет быть плоским.
        Она смотрела на него, улыбаясь. Будто ничего не произошло. Будто не отдала Арнольдику Генкины веснушки!
        Хотелось ударить ее. Больно. Чтоб ей стало так же больно, как ему. Чтобы от удара с ее лица слетела радостная улыбка.
        Кеба взял себя в руки — какое право он имеет ревновать? Разве можно ревновать шлюху? Вот если бы он любил ее, если бы собирался жениться не на Оленьке, а на Маринке — тогда, наверное, имел бы моральное право отхлестать ее на полном основании. Но ведь он изначально относился к ней, как к женщине легкого поведения, доступной игрушке для взрослых мальчиков. Слишком доступной. А еще чистую простыню требовала, дрянь! Или это профессиональная привычка?
        Улыбка сползла с Маринкиного лица. Он злорадно ухмыльнулся: надо же, даже пощечина не потребовалась.
        — Что-то случилось, Геннадий Алексеич? Что-то не так? Мне уйти?
        — Сколько раз я просил тебя не называть меня по отчеству!
        Не мог же он предъявлять шлюхе претензии за неверность! А так хотелось излить на нее гнев. Пусть за отчество. В самом деле — каждый день на матах куролесят, а она его на «вы», да по отчеству. Сколько можно?!
        Ужасно хотелось спросить: «Арнольдика ты тоже по отчеству зовешь? Всем своим козлам выкаешь?»
        Но сдержался, промолчал. Рванул за руку, прижал к себе, не столько поцеловал, сколько укусил, намеренно стараясь причинить боль, унизить предательницу, уничтожить. Думать не мог. Хотел — нет, должен был, должен!  — сделать ей так же больно, как сделала ему она. Слов она не понимает. Значит, нужно применить силу.
        Задрал юбку, не стал даже снимать трусики — отодвинул в сторону, нагнул ее грубо, по-хамски. Со шлюхой нужно обращаться как со шлюхой — нормального обращения она не заслуживает!
        Та пыталась сопротивляться, но он сильнее. Ни разу в жизни не применял силу к женщине, но теперь это казалось вполне оправданным. Хотел убить изменницу, придушить, но вместо этого унижал, получая не удовольствие от собственной силы и могущества, а боль, еще большую боль. Она этого заслуживает. Она заслуживает только этого. И этим оскорбляет его. Он ведь видел в ней человека! Он чуть не бросил Оленьку, решив, что ему нужна такая, как Маринка. За что она его так, за что? Сколько их у нее было, Арнольдиков, Альбертиков и прочей мужской шелухи?
        Когда, наконец, он позволил ей разогнуться, Маринка неспеша поправила трусики, одернула юбку. Только после этого медленно повернулась к нему, спросила невозмутимо:
        — Вам было хорошо, Геннадий Алексеич? Тогда я пойду.
        А в глазах плескалась ненависть.
        В этом они были взаимны: он ненавидел ее еще больше.
        — Я тебе пойду! Я тебя не отпускал.
        — Вы только что меня отпустили. Отпустили на все четыре стороны. Прощайте, Геннадий Алексеич. Зачеты у меня уже есть, я вам больше не нужна. И вы мне больше не нужны. Спасибо за науку.
        Направилась к двери.
        — Стой!
        Послушно остановилась, но к Гене не поворачивалась. Стояла по стойке смирно, даже не раскачиваясь, как обычно.
        — За какую науку?  — намеренно грубо спросил он.
        — За культуру физическую,  — не оглядываясь, ответила Маринка, и снова двинулась к двери.
        — Стой,  — опять приказал Кеба.
        На этот раз она не послушалась. До двери ей оставалось-то пара шагов, так что кроме «Стой» Кеба ничего и сказать не успел — Марина уже открывала дверь каморки.
        Он понял: если она сейчас уйдет — больше он ее не увидит. Разве что свидетельницей на свадьбе. Но такую, какой он желал ее видеть, не увидит никогда.
        Лишь теперь понял, что натворил. Забыл гнев, забыл обиду — только бы не потерять ее, только бы не потерять! В два прыжка преодолел расстояние, схватил ее, прижал к себе:
        — Прости!
        Она пыталась вырваться, но Генкины объятия были крепки.
        — Прости меня, я дурак!
        Марина перестала вырываться, но по-прежнему молчала. Он начал раскачивать ее, как она любила — по часовой, против часовой, по часовой, против часовой… Качал, убаюкивая, уткнувшись носом в ее жесткие короткие волосы.
        — Прости…
        Наконец, она откликнулась. Подняла голову, посмотрела на Кебу, и от жалости у того сжалось сердце. Господи, что он наделал?!
        А она все смотрела и смотрела на него, и столько было в ее взгляде.
        — За что? За что вы меня наказывали?
        — Прости меня, малыш. Я такой дурак…
        Кеба удивлялся — она простила его. Как?! Как такое можно простить? Ни одна шлюха не простила бы такого обращения! А Маринка простила. Почему?
        Она, как обычно, лежала на животе, предоставив ему возможность любоваться веснушками. Только веселой сегодня Маринка не была. После того вопроса она не сказала больше ни слова. Не отказывала ему ни в чем, но молчала. И Кеба чувствовал — это не напряженное молчание, когда один человек намеренно мучает другого безответностью. Ей просто до сих пор очень больно и обидно, и никакие его попытки не смогут растормошить ее. Казалось бы, он добился цели: сделал ей так же больно, как она ему. Тогда почему ему так стыдно?
        Терзаемый ревностью, Кеба все-таки не удержался от вопроса:
        — Он тоже целовал твои веснушки?
        — Кто?
        Ее вопрос едва можно было разобрать — она лежала, уткнувшись в простыню, и звук получился таким невнятным, что Кеба едва расслышал его.
        — Арнольдик твой,  — помимо его воли в голос прорвалась досада.
        Марина повернула голову, пытаясь взглянуть на него. Впрочем, попытка оказалась нерезультативной, и она просто переспросила в сторону:
        — Арнольдик? Откуда вы знаете про Арнольдика?
        — Догадайся с трех раз.
        Она села, обхватила колени руками:
        — Угадаю с первого. Ольга рассказала.
        Ему не хотелось вмешивать Оленьку. По крайней мере, если нельзя совсем ее не упоминать, то пусть ее участие будет сведено к минимуму.
        — Не совсем правильно. Она только подтвердила.
        — Подтвердила что?
        — Что у тебя есть еще кто-то.
        Марина посмотрела на него долгим, пронзительным взглядом. Она даже сейчас была такой же грустной и равнодушной, несмотря на животрепещущую тему.
        — А откуда взялись первоначальные сведения?
        Кеба солгал:
        — Я видел вас вместе. Потом поинтересовался у Оленьки, она и назвала имя — Арнольдик.
        — Видели, говорите?  — Маринка оживилась чуточку, но совсем не в сторону веселья. Взгляд ее стал колючим, подозрительным.  — Ну и как мы вместе смотрелись? Как вы думаете, мы с ним будем хорошей парой?
        — Он же бросил тебя, как ты могла к нему вернуться?
        — А когда вы нас видели?
        Кеба задумался. Когда же он мог бы их видеть, хотя бы теоретически? Исходя из трехнедельной задержки, можно предположить, что еще совсем недавно они были вместе.
        — Неделю назад.
        — А,  — улыбнулась Марина. И впервые после размолвки ее взгляд потеплел.  — Врунишка!
        — Ну, может, две недели, я точно не помню.
        — Тогда почему спрашиваете только сейчас? Врете вы все, Геннадий Алексеич! Никого вы не видели, просто Оленька не сдержалась, разболтала. Да вы не переживайте — я сама справлюсь с проблемой.
        — А чего бы я переживал? Пусть Арнольдик переживает.
        Она дернулась, будто своим замечанием он ее оскорбил. Чего, спрашивается? Сама же сказала, что от Арнольдика беременна!
        Взглянула растерянно, и резко отвернулась. Съехала с высокого ложа, засобиралась.
        — Стой! Ну Мариш, я что, опять тебя обидел? Я уже не ревную, так просто спросил. Я же понимаю — я тебе никто, не имею права ревновать. Конечно, мне немного обидно, но совсем чуть-чуть, самую малость…
        — Малость, говорите? Это хорошо, что вы неревнивы, Геннадий Алексеич. Это хорошая черта, а главное, нужная. Она вам еще очень пригодится в жизни. А я все-таки пойду, меня Арнольдик ждет.
        — Но он же тебя опять бросил! Неужели ты снова его простишь?
        Марина была уже в дверях. Повернулась в пол-оборота, посмотрела уничтожающим взглядом:
        — Глупый вы, Геннадий Алексеич. Большой и глупый.
        Под ее взглядом он почувствовал себя первоклассником перед слишком строгой учительницей.
        Почему «глупый»? Он же простил! Он признал ее право иметь любовников — почему же «глупый»? Маринка-Маринка, какая ты странная, нелогичная. Как тебя понять с твоей нелогичной логикой?
        Она не приходила уже четыре дня. Сегодня пятница. Если и сегодня не придет, будет совсем нехорошо — в выходные они никогда не встречались. А через неделю свадьба.
        В сотый, в тысячный раз Кеба прокручивал в уме их последнюю встречу. Он, конечно, гад и подлец, что повел себя так с нею. Но он же извинился, и она простила. Значит, ее обида никак не связана с гадким моментом. Что же тогда? Она обиделась за то, что он спросил об Арнольдике? Или за напоминание, что тот второй раз бросил ее, да еще беременную? Ну и что, она только должна была бы возненавидеть Арнольдика еще больше. Обрюхатил девку, сволочь, и в кусты.
        По большому счету, Кеба очень даже мог понять Арнольдика. Прекрасно помнил, каково это — получить ультиматум: «Я беременна, милый, побежали в загс!» Это только в кино мужики радость изображают при известии о скором отцовстве. И то далеко не все. А в жизни эта новость в нокаут отправляет без вариантов. Особенно если имени будущей матери не помнишь.
        Но то была не беременность, а сплошное вранье. У Маринки-то все по-настоящему. И справляться с проблемой она собирается сама — на Арнольдика никакой надежды. Потому и грустная такая была: проблема-то не маленькая, но она сама спра…
        Вот оно что! Надо же быть таким идиотом. Маринка права: большой и глупый.
        Не было никакого Арнольдика! По крайней мере, его «второго пришествия». Не было, и быть не могло. Просто Маринка не могла сказать Оленьке, от кого на самом деле беременна.
        Маринка еще очень деликатно выразилась. Это уже не глупость, это клиническая тупость. Ну конечно, Господи, как все просто! Не было Арнольдика, никого у нее не было! Не к кому ревновать. Из-за баснословной тупости он потерял четыре дня. Надо все немедленно исправить, надо дать ей знать, что он все понял и больше не ревнует.
        Стоп. С ревностью он разобрался. Не было Арнольдика. Зато есть беременность. А это похлеще любых арнольдиков. Через ревность можно было бы переступить. В конце концов, Кеба через неделю женится — по любому придется забыть Маринку. Но что делать с беременностью?!
        Спасением мелькнула надежда: его, как и в прошлый раз, хотят взять на испуг. Но даже вздохнуть облегченно не успел. Нет, здесь определенно другой случай. Маринка ведь ему ни слова не сказала. Только Оленьке проболталась — кстати, вот она, нелепая женская логика: Оленьке-то зачем? И ведь наверняка не для того, чтобы расстроить их свадьбу — иначе сказала бы прямым текстом, не приплетая мифического Арнольдика.
        Зачем она сказала Оленьке?!
        Почему не сказала Кебе?
        И что делать с беременностью?!
        Они оба просто получали удовольствие. Вернее, он — удовольствие, Маринка — зачет. И тоже удовольствие. Наверное. А теперь, как в паршивом кино, она беременна, а он негодяй. Но разве он негодяй? У него просто свадьба скоро. Он бы охотно помог, но что он может поделать?
        Значит, ее проблема? Справится сама? Ну да, она ведь так и сказала: я сама справлюсь со своей проблемой.
        Однако на душе было гадко. Кеба поражался себе: в прошлый раз ему было противно оттого, что кто-то решил повесить на него ответственность за нелепую беременность. В этот раз противно оттого, что ответственность на него никто не вешает, больше того — Маринка собирается решить проблему самостоятельно. А он, Генка, вроде как и ни при чем. Вроде не он напакостил, а все тот же Арнольдик. Так ведь не Арнольдик — Генка! Это от него Маринка беременна! От него!
        А он — в кусты?!
        А он — в кусты.
        Очень удобно. Не хлопотно. Спи спокойно, дорогой друг и товарищ. Все проблемы решат без тебя.
        Так ведь это его ребенок! Как же — без него?!
        А что он может сделать? У него свадьба через неделю. Хорош он будет, если заявит Оленьке: прости, дорогая, я не могу на тебе жениться, потому что все это время бессовестно имел на стороне твою же лучшую подругу, а теперь она банально залетела от меня.
        Промолчать? Сделать вид, что «большой и глупый», как выразилась Маринка? Тем более что так и есть — он действительно очень долго не мог сообразить, что к чему. И чем он будет лучше Арнольдика?
        Дался ему этот Арнольдик!
        Кеба позвонил Маринке домой.
        — Я все понял. Приезжай.
        Она не шла к нему — летела. Он все понял! Что он имел в виду? А что еще он мог иметь в виду, кроме того, что нужно немедленно расторгнуть помолвку с Ольгой и жениться на Марине!
        Прилетела, бросилась к нему, не заботясь об открытых дверях:
        — Ты все понял! Я знала, что ты поймешь! Когда ты сказал, что не ревнуешь к Арнольдику, я думала, что умру. Генка, милый, как ты мог сморозить такую глупость?
        Кеба мягко высвободился из ее объятий, вышел в спортзал, закрыл двери. Только после этого вернулся к Марине. Лишь теперь она заметила задумчивость на его лице. Выходит, он не рад? А ей показалось…
        Улыбнулся виновато:
        — Не допер сразу, извини. Аж стыдно. Ты права: большой и глупый. Меня Арнольдик с толку сбил: Оленька описала его так убедительно. У меня от ревности крышу снесло.
        Оленька? Конакова для него по-прежнему Оленька? А как же?…
        Он сел на единственный стул, притянул к себе Марину. Усадил на колени.
        — Что будем делать, малыш?
        Он не принял решения. Понять понял, но принять решение не смог. Или уже принял? Не в Маринкину пользу. Он остается с Оленькой.
        Ну и пусть, пусть! Ему же хуже! Конакова — лучшее наказание для любого мужика!
        Для любого, да, но не для Гены. Ему-то за что такое? Если он большой и глупый — разве это его вина? Разве он виноват, что любит чудовище с ангельскими крылышками?
        А Маринку не любит. Она ему не нужна. Нужна была, пока Оленька по магазинам бегала. Это он, дурак, думал, что по магазинам. На самом деле она к Лехе все это время таскалась. Безуспешно, правда. Тем не менее, Гена любит Конакову, и с этим ничего не поделаешь.
        Может быть, самое время рассказать ему об Ольгиных «подвигах»? Узнает — ужаснется. И тогда поймет, что лучшей женой для него будет Маринка.
        С чего она взяла? А если он решит, что все бабы одинаковые, и она ничуть не лучше Конаковой? Марина ведь так старательно прикидывалась распутницей, что он поверил. Поверил в то, что за его спиной она крутила роман с Арнольдиком. Он поверил в весь этот бред… Потому что любит своего порочного ангела, а вовсе не Марину.
        Зря она приехала. Зря надеялась. Чудес не бывает.
        Деликатно выскользнула из его рук, ставших вдруг чужими, холодными:
        — Пойду я, Геннадий Алексеич.
        — Как же? Мы еще ничего не решили.
        — А что решать? Все уже решено. У вас свадьба через неделю.
        — А беременность?
        Она улыбнулась, хотя больше всего на свете хотелось выть:
        — Рассосется как-нибудь. Не переживайте так.
        Она улыбалась. А в глазах — вселенская тоска. Вошла — сияла от радости, а теперь едва сдерживается, чтобы не закричать от боли.
        От жалости перехватило дыхание: бедная маленькая девочка, пытающаяся казаться сильной.
        — Подожди!
        Гена даже не заметил, как соскочил со стула. Прижал ее к себе, снова стал раскачивать: теперь, похоже, не меньше ее полюбил раскачивание. Именно с него когда-то и началось все это. Им же и закончится?
        Мысль о конце обожгла. Закончится? Больше ничего не будет? Он не будет часами любоваться ее веснушками, целовать каждую отдельно и все вместе? Не будет рассказывать ей про тайные свои слезы, когда сбудутся мечты и в честь его мальчишек будет играть гимн? И вот так раскачиваться вместе они тоже больше не будут?
        — Не уходи. Я не знаю, как все сложится, возможно, это наш последний день. Не уходи сейчас. Пожалуйста, не уходи…
        Она должна была уйти. Но сил не хватило. Или решимости.
        — Последний раз, Геннадий Алексеич. Последний…
        Они снова занимались любовью на матах. Горячо, как в первый раз. И больно, как в последний.
        Уходя, Марина напомнила:
        — Это был последний раз, Геннадий Алексеич. Теперь мы увидимся только на свадьбе. И не забудьте: там я — всего лишь свидетельница. Просто запомните: невеста — слева. Свидетельница — справа. Кстати, кто будет свидетелем?
        — Леха Бубнов, мой друг.
        Леха? Ирония судьбы. Эх, знал бы ты, что творится за твоей спиной! Когда-нибудь узнаешь. Тайное всегда становится явным. Но узнаешь от кого-то другого. Марине бы не хотелось увидеть его лицо в тот момент. Нет, от нее он никогда ничего не узнает. Один раз она уже предала Ольгу. Два предательства — слишком много даже для врагини. Тем более что это никому не принесет пользы. В первую очередь Гене. Сможет ли он жить, узнав правду? А если сможет — вряд ли это будет тот же Кеба. Как минимум он не простит Марине то, что она знала и знает его беду.
        Нет, она ничего никому не расскажет.
        Однако кто ей запретит многозначительно улыбаться?
        — А, тот самый Бубнов? Веселенькая будет свадьба.
        — Разве ты с ним знакома?
        — Я — нет. Ольга рассказывала. Вы вроде не так давно были у него в гостях? Ну да Бог с ним, с Бубновым. Главное — запомните, Геннадий Алексеич: невеста — слева. А о существовании «права» на день забудьте — нехорошо будет, если гости поймают ваш случайный взгляд. Прощайте.

* * *
        Заснуть не получалось. Душа болела от чего-то неосознанного.

«Рассосется как-нибудь»  — так она сказала. Деликатно. Аборт — слишком резко и неисправимо. Рассосется… И никаких проблем.
        Тогда от чего так тошно на душе?
        Слава Богу, Оленька осталась ночевать у матери. Сегодня ему было бы особенно тяжело изображать желание. Все равно бы ничего не получилось: хоть убей, а не хочется ему Оленьки. Как бы ни старалась, как бы ни трудилась… Странное дело: мастерство ее вроде никуда не делось, но как будто перестало работать. Не действует оно на Кебу последнее время.
        А с Маринкой все иначе. Той даже рядом нет, а Гена, как она не однажды выражалась, «готов к труду и обороне». Вот и сегодня едва лишь очутилась на пороге, как он…
        Что-то кольнуло в мозгу. Он пропустил что-то важное. Как раз в тот момент, когда она пришла. Радостная, счастливая. Неожиданно похорошевшая — то ли беременность на нее так благотворно влияет, то ли от быстрого шага раскраснелась, оживилась. На шею к нему, как ребенок, бросилась: «Генка, милый!»

«Генка»?! Она впервые назвала его на «ты», и без отчества, а он даже не заметил. И счастливый блеск в ее глазах моментально потух. Будто она поняла про него что-то важное. И сразу вернулось это дурацкое «Геннадий Алексеич». Он снова сделал что-то не то? А что он должен был сделать? Чего она от него ждала?
        Ну не того же, что он на ней женится! Эта беременность ей не нужна точно так же, как и Кебе. Да и вообще — как он мог бы на ней жениться, если через неделю женится на Оленьке! При всем желании уже ничего не исправить.
        Да нет, не могла она ждать такого. Они оба с самого начала знали, что это несерьезно.
        Тогда откуда «Генка, милый!»? И почему именно сегодня? Без малого два месяца «Геннадий Алексеич», и только сегодня «Генка». Да и то на один только раз хватило, тут же отчество вернулось.
        Что ж гадко-то так?! Все ведь правильно, их отношения изначально были приговорены. Да и отношений-то никаких не было. Они просто получали взаимное удовольствие. Без обязательств, без будущего. Здесь и сейчас. А завтра они будут чужими.
        Вот и пришло «завтра». Теперь они действительно чужие. Тогда почему так муторно на душе? Почему не хочется жить?
        Маринка обиделась. Для этого не нужно быть академиком психологии. А чего она ожидала? Что из-за ее беременности Кеба поломает всю жизнь? Он ведь так долго искал наивноглазую свою Оленьку. Ту, что будет самой замечательной женой. В одном лице леди, кухарка и шлюха. Почему его вдруг перестало радовать, что все три ипостаси сошлись в ней?
        Ой ли? Все три?
        Леди — однозначно. Чистая-лучистая, неиспорченная. Нимб над головой издалека заметен. Маринка рядом с нею — та еще штучка. Циничная, бывалая. Смог бы он представить ее своим родителям? Ни за что! Они бы ужаснулись при одном взгляде на нее: один макияж поверг бы их в кому. По килограмму туши на каждом глазу, тонна помады на губах — ах, на каких губах! ах, какая помада! Радикально-короткая стрижка. Она ей невероятно идет, и Генке нравится ее жесткий ежик. Но родители бы однозначно не поняли. Да и Леха наверняка бы осудил: дескать, дурак ты, Кеба, тут до тебя кого только не было…
        И был бы прав: Маринка ведь даже не строит из себя девственницу. При каждом удобном и неудобном случае выставляет напоказ богатый опыт: мол, не в диковинку мне зачеты таким образом отрабатывать. А глаза при этом аж хохочут.
        За легкость, с которой она говорит об этом, Гене иной раз хотелось свернуть ей шею. Пусть он был, этот опыт, но зачем же выставлять его напоказ?! А Маринке хоть бы хны. Он ей: «Я имею в виду…», а она перебивает с пошлой ухмылочкой: «Вот что имеете, то и введите, Геннадий Алексеич!»
        Так что если выбирать леди из Оленьки и Маринки, то победит, конечно же, Оленька.
        Кухарка, хозяйка — опять же про нее. Неизвестно, как с этим у Маринки — помнится, она говорила, что уборку терпеть не может. Ну да, куда приятнее в постели с чужим мужиком кувыркаться, чем полы мыть.
        Отчего-то Кебу передернуло. Выходит, она каждый раз вместо уборки подкладывается под мужика?!
        Осадил себя: глупости. Ни Мининзону, ни Одуванчику в голову не придет принимать зачеты таким образом. Да они даже не подумают об этом: у них есть настоящие уборщицы. Однако неприятный осадок остался.
        Значит, по второму пункту безоговорочную победу снова одерживает Оленька.
        Ну а в третьем ей и вовсе соперниц не найти: в постели Ольга натуральная шлюха.
        Да уж… В споре с нею Маринке даже рассчитывать не на что.
        Но отчего так ноет сердце? Отчего в ушах звучит ее голос: «Генка, милый!»?!
        Почему сегодня? Кеба столько раз просил называть его на «ты», но никогда, ни разу за эти сумасшедшие недели она не обратилась к нему иначе, как по имени-отчеству. Всегда подчеркнуто отстраненно, старательно демонстрируя, что они друг другу — никто, чужие. Что объединяет их только голый секс в редкие минуты свиданий. Всегда афишировала легкий нрав и доступность.
        Внезапно снова кольнуло в мозгу. Слишком уж нарочито она это делала. Зачем? Зачем доступной женщине афишировать доступность? Как будто боялась, что может показаться недостаточно доступной.
        Больно уж сложно. Верным обычно бывает то, что кажется более логичным. Тут же логика простая: Маринка — легкомысленная бабочка, порхающая от одного мужика к другому. И незачем копать глубже.
        Однако Гена продолжал копать, выискивая тайный смысл в ее поведении.
        Была ли она на самом деле шлюхой, лежа на животе и тихонько млея от восторга, когда он целовал ее восхитительные веснушки?
        Была ли она шлюхой, когда Кеба делился с нею сокровенными мечтами? Смог бы он разоткровенничаться перед шлюхой?
        Она никогда не подводила его к теме секса. Никогда не проявляла настойчивости, не брала инициативу на себя.
        Вот Оленька — та да. От той не укроешься. Для нее абсолютно неважно, хочет Кеба ее в данную минуту или нет — требовательно лезет в его штаны, и дико оскорбляется, когда он не отзывается на ее приставания.
        А Маринка с удовольствием просто лежит рядом, щебечет какую-то милую чепуху, и почему-то от ее чепухи на душе так уютно и спокойно…
        Никогда Кеба не ощущал покоя с Оленькой. Той всегда что-то нужно. Или заниматься любовью, или обсуждать предсвадебные хлопоты. А потом снова заниматься любовью. Если Гена устал — это его проблемы, а Оленьку удовлетворить обязан. О последних неделях даже вспоминать не хочется: неприятно по-человечески, и стыдно по-мужски.
        И уж никогда, буквально ни единого раза, не лежала Оленька с ним так спокойно, как Маринка, просто наслаждаясь самим фактом того, что Кеба есть, что он рядом. Он принимал это Маринкино спокойствие за обыкновенную привычку шлюхи к постельным валяниям, за ее равнодушие к нему, как к партнеру. Допустим, так оно и было. Тогда почему он сам чувствовал такой уют и покой рядом с нею? Почему его так взбудоражило сегодняшнее «Генка, милый!»?!
        Глупости! Какая разница, что он чувствовал, лежа рядом с Маринкой на матах? Не будь она шлюхой, еще можно было бы о чем-то задумываться. А так…
        У него есть Оленька. Через неделю они поженятся и будут жить долго и счастливо. А Маринка останется в прошлом. Отныне у него будет только Оленька. Навсегда. Каждый день, каждую ночь она будет рядом с ним. С ней ему предстоит засыпать, с нею — просыпаться. Утром она будет надевать халат и готовить завтрак, пока он будет бриться. Халат, опять пресловутый халат. Оленька, такая милая, светлая девочка, будет бродить по дому нечесаная, в халате. В рваном… И в рваном же халате будет требовать от него секса: еще и еще, много секса. Хочешь, не хочешь — никого не волнует. Вынь да положь.
        А что в этом плохого? Она хороша в постели. Кеба усмехнулся: хороша, если ему не изменяет память. Потому что это было так давно, что теперь уж и не вспомнишь, как было раньше, до Маринки.
        Маринка все изменила, перечеркнула. На ее фоне Оленька уже не выглядит королевой в постели. Но это-то как раз вполне логично: Маринка ведь шлюха, ей по штату положено быть более опытной.
        Да, по штату положено. Но разве она такая уж опытная? Да полноте, никакого особого опыта Кеба у нее не обнаружил. Но почему воспринял опытной? Только потому, что с ней было лучше, чем с Оленькой? А ведь Оленька обладает весьма немалыми познаниями и умениями, причем совершенно не стесняется демонстрировать свою ловкость, даже гордится ею. Для нее не существует запретных тем и поз: говорить и вытворять может что угодно. Первое время ее выходки льстили Гене: это он научил ее всему, что она умеет. Но уже скоро насильно притягивал за уши это чувство, прикрывая то, что чувствовал на самом деле: неприятие слишком циничного поведения в постели.
        А Маринка? Такого циника, как она, еще поискать. Но вот что странно: весь ее цинизм остается в разговорах. В постели она напрочь о нем забывает. Ни разу не попыталась привнести в их отношения что-нибудь новенькое, заковыристое. Она далеко не так изощренна, как Оленька, однако с нею Кеба всегда чувствовал в миллион раз большее удовольствие. Абсурд.
        Получается, Маринка — шлюха-дилетантка, а его Оленька — профессиональная скромница. Полный бред. Так не бывает. Оленька — профессионалка? Да разве можно придумать что-нибудь более несуразное?! Достаточно взглянуть в ее глаза. Чистые, наивные, вечно глядящие удивленно. Даже когда удивляться нечему. Иной раз раздражает. Все чаще приходила на ум фраза Райкина: «Закрой рот, дура, я уже все сказал!» Только в данном случае — закрой глаза, ничего удивительного вокруг не наблюдается. Надо же, всегда чему-то удивляется! Вытворяет с ним замысловатые па, и при этом глядит так наивно-удивленно: надо же, как я, оказывается, умею!
        Так и будет всегда, каждый день, смотреть на него и удивляться? В рваном халате, нечесаная, запрыгнет на колени и начнет мурлыкать, нагло елозя задницей по его уставшим причиндалам, и опять же с удивленными глазками: что, ты меня еще не захотел, милый, ты еще не проснулся?
        Брр! Дался ему этот рваный халат! Вот ведь подкинул Бубнов образ. Ну не укладываются у него в голове Оленька и рваный халат на одну полку, никак не укладываются. Возвышенно-одухотворенная Оленька с распахнутыми голубыми глазоньками, и рваный халат. Нет, ни в какие ворота, ни под каким углом. В рваном халате скорее можно представить Маринку с ее веснушками. Та в халате будет выглядеть, наверное, еще более естественно. Хотя, конечно, юбка, спиралью обвивающая ее ноги, смотрится на ней божественно. Маринка. Да причем тут Маринка? Он ведь думал об Оленьке!
        А думать о Маринке, оказывается, приятнее. Вспоминать, какая она теплая, уютная. Вроде и не делает ничего особенного, просто лежит себе на животе да песенку какую-нибудь мурлычет, или чепуху рассказывает, а ему так хорошо, что ничего другого уже и не хочется, даже секса. Нет, секс у них был замечательный, да только с главенствующей позиции в их отношениях он как-то незаметно перекочевал на почетную вторую ступеньку пьедестала. Ведь при воспоминаниях о ней в памяти прежде всего всплывает именно лежащая на животе Маринка, подставившая под его поцелуи свои восхитительные веснушки, и тихонько напевающая незамысловатый мотивчик, а вовсе не моменты непосредственного физического контакта.
        Он идиот. У него свадьба через неделю, а он рассуждает, в какие моменты Маринка нравится ему больше.
        Вот Маринка бы его, пожалуй, не раздражала. Ни в излюбленной длинной юбке, ни в рваном халате, ни, тем более, вовсе без одежды. Вот на ней бы и жениться, с нею, может, и он познал бы, что такое семейное счастье.
        Как сказал Бубнов: «Счастье — это когда понимаешь, что вот это — твое, родное, только твое!»
        То-то и оно. Кеба мог бы сказать о Маринке «это — мое, родное», но разве может он сказать про нее — «только мое»? Ведь явно не только его, явно! Даже не скрывает, что шлюха, намеренно демонстрирует, что такие отношения для нее ровным счетом ничего не означают!
        Может, не так и много у нее было мужиков — как бы ей, быть может, ни хотелось выглядеть познавшей Крым и Рим — не тянет она на прожженную шлюху, нет. Но чего не отнять, так это равнодушия к нему. Позовет Кеба — придет. Не позовет — он ей даром не нужен. Не нужен он ей!
        А как легко согласилась избавиться от беременности? Даже не попыталась поймать его на этот крючок, как другие бабы. Значит, ничуть им не дорожит.
        Да и вообще, о чем тут думать? С Маринкой все кончено — свадьба через неделю.
        Едва проснувшись, Кеба набрал Маринкин номер:
        — Мне срочно нужно встретиться с тобой.
        — Суббота же, это не наш день,  — сонно пробормотала она.  — Да и вообще институт, наверное, закрыт…
        — Открыт. Но это неважно. Встретимся на твоей остановке.
        — Вы с ума сошли? Это, между прочим, не только моя остановка, там еще и Оленька ваша бывает, и мамаша ее! И вообще, мы вчера попрощались, Геннадий Алексеич. Не звоните мне больше. Вам о свадьбе думать надо, об Оленьке.
        — Я как раз об этом и думаю. Через час выходи.
        — Не надо. Не беспокойтесь, Геннадий Алексеич, я не дурочка какая-нибудь, все понимаю. Не узнает ваша Оленька ни о чем, не переживайте. Я никогда не причиню вам вреда. Не зовите больше, все кончено. Я больше к вам не приду.
        — Через час чтоб была на остановке. И точка.
        Как было велено, через час Марина стояла на автобусной остановке. У Кебы сжалось сердце — почти без макияжа, бледненькая, лицо осунувшееся — то ли со сна, то ли беременность покоя не дает, мучает токсикозом. Но и такая была желанна, и от такой исходил уют. Про такую Гена мог бы сказать: «Эта — моя!» Но чья еще? Вот в чем вопрос.
        — У тебя много мужиков?  — спросил без обиняков, даже не поздоровавшись.
        — Каких мужиков, вы о чем?
        — Перестань «выкать»,  — привычно одернул он, впрочем, не слишком зацикливаясь.  — Таких же, как я.
        — Таких же, как вы, не существует. Каждый человек по-своему уникален.
        — Не юли, ты прекрасно поняла вопрос. У тебя много мужиков? Не обязательно таких, как я. Любых. Тех, с которыми у тебя близкие отношения. Сколько их у тебя — пять, десять, двадцать? Со сколькими мужиками ты спишь? Сколько нас у тебя?
        Она покраснела, отвела глазки — где ее цинизм, где? Неужели наносное, а он не понял?!
        — К чему это все? Не надо. У вас есть Оленька, женитесь на ней, живите долго и счастливо…
        — Сколько?!
        — Двое.
        Кеба побледнел. Значит, он был прав. Пусть не пять и не десять, но двое — это тоже много. Слишком много для счастья.
        Действительно, шлюха. Порядочная девушка не станет спать с двумя мужиками одновременно.
        — Кто он?
        — Ну к чему эти сцены ревности, Геннадий Алексеич?  — возмутилась она. И это, он был уверен, настоящее. Игры кончились.  — Вы уже все выяснили — Арнольдик тут ни при чем, но вас это все равно не должно волновать — я сама справлюсь с проблемой. Ольга так и будет думать, что во всем виноват Арнольдик.
        — Я не спрашиваю, от кого ты беременна. Я хочу знать — кто второй? Скажи мне, я не буду ревновать. Просто скажи, кто еще, кроме меня?
        — Да ну Арнольдик же!  — воскликнула Марина с искренним недоумением.  — Какой вы, ей Богу, странный сегодня! Сами же знаете!
        — Он же тебя бросил! Как ты могла простить такое?
        — Я всегда догадывалась, что чрезмерное увлечение физкультурой плохо влияет на мозговую деятельность.
        — Не хами,  — оборвал Кеба.  — Простила? И как давно?
        — Дурак вы, Геннадий Алексеич. Никого я не прощала, кроме вас. Арнольдик в очень далеком прошлом. Мне пришлось сослаться на него, чтобы Ольга не догадалась, от кого я на самом деле беременна. Теперь понятно? Что вам еще нужно? Я же сказала, что не имею к вам никаких претензий, я сама во всем виновата, сама и расхлебаю, без вашей помощи. У вас и без меня проблем хватает, у вас свадьба на носу. И хватит об этом! Господи, из-за этой глупости разбудили меня в такую рань! До свидания! То есть прощайте. И оставьте меня, наконец, в покое. Нет меня, умерла!
        Она развернулась, но Кеба схватил ее за плечи, прижался к ее спине, зашептал в самое ухо:
        — Ты хочешь сказать, что в данное время у тебя никого, кроме меня, не было?
        — Естественно, не было. Все, теперь я могу идти?
        — А почему ты сразу сказала «двое»?
        — Потому что двое. Всего двое. У меня был когда-то Арнольдик. Потом были вы. Что еще?
        — Двое? Всего двое? То есть всего-всего, совсем двое? И что, до Арнольдика никого не было?
        — Не было,  — вздохнула Марина.  — Не было. Я слишком поздно лишилась девственности — никому не была нужна, кроме Арнольдика.
        — И меня,  — растеряно добавил он. Выходит, она не то что не совсем шлюха, она, получается, совсем не шлюха?
        Он знал! Она, конечно, здорово прикидывалась, но он чувствовал, что не все так просто! Иначе не могло бы ему быть с нею так хорошо. Шлюха и душевный уют — понятия несовместимые.
        — И вас,  — согласилась она.  — Но вы у нас не слишком разборчивы, об этом весь институт знает, так что ничего удивительного, что и я вам сгодилась.
        Кеба пропустил ее тираду мимо ушей. Развернул к себе, взглянул в глаза, пытаясь прочесть то, что до сих пор от него ускользало:
        — Хорошо, допустим. Я верю, что у тебя никого не было, кроме меня и долбанного твоего Арнольдика. И вообще, пошел он на хрен, твой Арнольдик, он меня больше не интересует. Почему ты пришла ко мне?
        — Что значит «почему»? А зачет? Мне Ольга сказала, что вы принципиально не поставите мне зачет без отработки. Вот я и пришла шваброй махать.
        — А чего же не махала?
        — Так вы же сами усадили меня за стол, журнал заполнять! Забыли, что ли? А потом, когда руки мне на плечи положили, вот тут я и поняла…
        — Что поняла?
        — Что, что… А вы что?
        — Что хочу тебя сию секунду. А ты?
        — А я поняла, что погибель моя пришла. И не ошиблась. Да только к чему это все теперь? Не травите душу, Геннадий Алексеич, идите уже к своей Оленьке.
        — Подожди, не отвлекайся. Что значит «погибель»?
        Ну зачем он пришел, зачем?! Маринка уже переплакала: главное ведь первую ночь с бедой переспать, потом будет легче.
        Вокруг суетились люди, могли среди них оказаться и знакомые — она ведь всю жизнь прожила в этом микрорайоне, и, уж если не лично, то по крайне мере визуально очень многих знала. Но в данный момент не думалось ни о ком, никого словно и не существовало, только он, только Гена. Ну зачем он пришел, зачем рвет душу? Ведь и так больно, без его расспросов!
        — Отпустите меня, Геннадий Алексеич, не мучайте. Без вас тошно.
        — Верю — бледная, как моль.
        Ого, комплимент!
        — А вы не смотрите! Оленькой своей любуйтесь.
        — Ответь мне на главный вопрос: почему ты пришла во второй раз? Ты же знала, что просто так я тебя уже не выпущу.
        — Да что ж вы в душу-то лезете?!! Потому что дура, вот и пришла! Знала, все знала! Да только отказаться уже не могла. Потому что влюбилась, как последняя идиотка, в самого настоящего бабника, да еще и практически женатого!
        Вырвалась было, да Кеба тут же снова схватил за плечи, задышал в ухо жадно, как в каморке, бывало. Ее снова прошило молнией. Всегда так: стоит ему прикоснуться — и Маринка теряет остатки разума.
        — Господи, да оставьте же вы меня, наконец, в покое! Сказала же — я не собираюсь мешать вам, ничего я Ольге не скажу, женитесь спокойно. Только оставьте меня в покое! Хватит издеваться. Вы получили подтверждение моей дурости. Да, влюбилась! Да, знала, что у вас есть Оленька, знала, что мне не видать вас, как своих ушей. Ну и пусть! Зато у меня теперь будут мои воспоминания. А если бы я не пришла во второй раз — со мной остались бы одни сожаления о том, чего никогда не было и уже никогда не будет. Довольны?!
        — Доволен,  — удовлетворенно кивнул Кеба.  — Почти. Если б ты мне еще объяснила, почему вела себя, как шлюха, я был бы совсем доволен. Почему ты каждый раз подчеркивала, что приходишь ко мне только за отработкой зачетов? Что отдаешься только за мой автограф в твоей зачетке? Почему ничего не сказала о беременности, почему я узнал об этом только от Ольги? Почему?! Почему ты заставила меня думать, что ты — самая обыкновенная шлюха?
        — Почему-почему? Не хотела, чтоб вы поняли, какая я наивная дурочка. Не хотела, чтоб вы смеялись надо мной. Чтобы думали, что я хочу поймать вас в ловушку на беременность, заставить жениться. Я ведь знаю ту историю с залетевшей студенткой. Ее все знают, об этом по институту легенды ходят. Ну что еще вам от меня нужно?!!
        — Больше ничего, спасибо,  — развернулся, и пошагал в сторону Ольгиного дома.
        А Марина осталась реветь на остановке.

* * *
        — Генка,  — обрадовалась Ольга.  — А почему без звонка? Я бы хоть в порядок себя привела.
        Именно такой Кеба и представлял ее в халате — непричесанная, волосы дыбом, из-под халата выглядывает мятая ночная рубашка. Его передернуло — брр, и правда: халат и Оленька несовместимы.
        Она повернулась и пошла в комнату. Так и есть, халат рваный — из разошедшейся строчки в пройме рукава проглядывала все та же ночная сорочка.
        Уже из комнаты оглянулась на оставшегося в прихожей гостя:
        — Чего ты там застрял? Проходи, сейчас чайку организую.
        — Я ненадолго. Ты меня, Оленька, извини, сволочь я последняя, осознаю, но я не могу на тебе жениться. Понимаю, что уже поздно — гости приглашены, зал оплачен, потрачено море денег. Но свадьбы не будет. Я не могу теперь на тебе жениться.
        Земля разверзлась под ногами. Или с землей все в порядке — просто ноги стали ватными?

«Теперь»? Что значит «теперь»? Теперь, когда он узнал о ее небольшом загуле с Бубновым? Ну, спасибо, подружка! Вот и верь после этого людям.
        — И ты ей поверил?! Ты поверил, что я вот так, запросто, могу трахаться с первым встречным прямо в подъезде?
        В голове билась одна мысль: мать убьет, даже гадать не нужно. Нельзя его отпускать! Тем более что от Бубнова ноль толку: бегает от нее, гад, аки девственница от фаллоимитатора. Кеба вновь стал завидным женихом. Нельзя его упускать, нельзя! Или в загс, или на кладбище — третьего не дано.
        — Как ты мог поверить, Геночка, любимый?! Да это же Маринкины козни, как ты не понимаешь? Она просто завидует нашему счастью! Сам подумай — откуда она могла бы знать, даже если это и произошло бы на самом деле? Это же полный абсурд, ее там даже не было! Я просто рассказала ей, что мы с тобой ходили к Бубнову на день рождения, и там ты сообщил о нашей свадьбе. А она уже придумала такие гадости. Как ты мог поверить? Разве я смогла бы когда-нибудь изменить тебе с твоим же лучшим другом? Да еще практически на твоих глазах, при стольких гостях? В вонючем подъезде?! Генка, любимый, что ты говоришь? Как ты мог в это поверить? Ты же знаешь, как я тебя люблю! Да мне твой Бубнов на фиг не нужен!
        Что она несет? У нее разум помутился от его известия?
        Дыхание перехватило: Оленька и Бубнов? Невеста и лучший друг? В грязном подъезде, при скоплении кучи народу?!
        Бред.
        Но тут же вспомнилась Маринкина ирония: «Тот самый Бубнов? Веселенькая будет свадьба!» И правда, веселуха: свидетельница — беременная любовница жениха и лучшая подруга невесты, свидетель — лучший друг жениха и одновременно любовник невесты, банально отымевший ее в грязном подъезде на глазах у изумленной публики. Мексиканские сериалы отдыхают.
        А Маринка, выходит, знала. Знала, но ничего ему не сказала. Значит, весь этот бред — правда?
        — А разве Маринка об этом знала? Ты уверена?
        — Конечно, знала! Я сама ей все рассказала. Ой…
        Она осеклась. Наивные глазки забегали, ища спасения. И в эту минуту Кеба понял: глазки не наивные, а откровенно глупые. Как он раньше этого не замечал? У нее же мозг на полторы извилины, да и те в сторону секса повернуты. Он ведь за столько месяцев ничего путного от нее не слышал. Секс, свадьба, свадьба, секс — больше никогда ни о чем не говорила. А он считал шлюхой Маринку, и не видел, что творится перед его носом.
        — Нет, Геночка, ты все неправильно понял! Я тебе все объясню. Ничего не было, почти ничего. Мы только поцеловались разочек, и все. А Маринка уже додумала всяких мерзостей. Ген, ты не думай, у нас с Лехой ничего не было! Мы не трахались! Не могли же мы и в самом деле трахаться прямо в подъезде — сам подумай. Это Маринкины козни, она все придумала, а ты и поверил!
        От усердного вранья ее губы свернулись трубочкой, в маленькую буковку «О». При этом собрались многочисленными морщинками — девочка-подросток со старушечьими губами. Такой мерзкой, отвратительной она выглядела в эту минуту, что Кеба поразился — как он мог считать ее красивой? Как эти глупые лживые глаза мог принять за чистые и наивные? И как мог поверить, что скромная девочка может быть такой отъявленной шлюхой в постели без большой практики?
        Вот кто из подруг настоящая шлюха! Он считал ею Маринку, а на настоящей шлюхе собирался жениться.
        Но каков Леха, а?! Друг детства, самый-самый близкий, самый верный и надежный. Как Леха мог на это пойти? Сволочь, предатель!
        А почему молчала Маринка? Хотела отомстить ему? Унизить женитьбой на шлюхе. Вот почему не пыталась поймать его на беременность. Дрянь, еще одна дрянь. Все они дряни!
        — Я не верю Маринке. Но верю тебе. Кстати, спасибо за откровенность — не ожидал.
        В дверном проеме спальни уже давно стояла Галина Евгеньевна. Тоже в халате и ночной рубашке, в бигуди, внимательно прислушивалась к разговору. Ольга ее не видела — стояла к ней спиной. Генке же теперь было наплевать на тетку, которая уже ни в коем случае не станет его тещей.
        — Вот и умница,  — продолжала тараторить Ольга.  — Ты всегда должен мне верить. Я же у тебя самая лучшая, самая верная, самая откровенная…
        — И самая тупая,  — влезла Галина Евгеньевна.  — Ты даже не поняла, что Маринка ему ничего не говорила. Ты только что сама ему все рассказала. Редкая идиотка. Ты гораздо тупее, чем я думала.
        И с отвратительно сладкой улыбкой обратилась к гостю:
        — Геночка, пройдите, пожалуйста, не стоит решать такие вопросы на ходу.
        — Мне нечего с вами решать,  — отрубил тот и повернулся к входной двери, собираясь покинуть этот дом навсегда.
        — Не спешите. Я с вами согласна — моя дочь, увы, шлюха. Я всегда это знала, даже когда она была еще ребенком. У нее от рождения натура блядская. Но даже я не думала, что она такая идиотка. Естественно, ни о каком супружестве теперь речи идти не может. Но давайте договоримся: пусть все-таки будет свадьба — деньги уже потрачены, гости приглашены. А на следующий же день вы разведетесь. Или просто объявите брак недействительным. Не надо позорить девочку, у нее еще вся жизнь впереди. Она, конечно, дура, но я прошу вас, дорогой…
        — Поищите для вашей дуры другого идиота. А тебе, дорогая, спасибо за откровенность. Я ведь даже ни о чем и не догадывался.
        Конакова никак не могла сообразить, что происходит. Ее жизнь стремительно летела под откос, а она не понимала причину. Кебе стало известно о ее почти безобидном загуле с Лехой — всего-то один разочек, на второй ей так и не удалось его раскрутить. Факт неприятный, бесспорно. Но почему они с матерью в один голос твердят, что это Ольга ему рассказала? Она же только пыталась убедить его в том, что Маринка нагло врет!
        — Геночка, миленький, любименький, не верь ей! Маринка все это придумала. Ничего же не было, почти ничего!
        Она объясняла ему горячо, искренне. Почему он не верит, что Оленька одумалась и больше никогда ничего такого не выкинет? Ну же, Генка! Маринка все наврала!
        Губки бантиком, глазки распахнуть пошире, ресничками поморгать почаще: перед этим еще никто не устоял. Генка же сам попался на крючок не хуже последнего «колокольчика». И теперь поведется — куда он денется от Оленькиных чар?!
        Однако ее мольбы не принесли желаемого результата: Кеба брезгливо скривился на прощание и захлопнул за собой дверь.
        Еще не до конца осознав свалившуюся на нее беду, Ольга плакала, поливая слезами стену прихожей. Мать потянулась к ремню:
        — Доигралась, сука!
        Леха улыбался, не чувствуя приближения бури:
        — Здорово, братуха!
        Ответным приветствием в его физиономию влетел огромный Генкин кулак:
        — Как ты мог, сволочь?
        Бубнов сразу все понял:
        — Тихо, Гена, давай не здесь — Лидка дома. Подожди на улице, я сейчас выйду.
        Уже через несколько минут Леха оправдывался:
        — Я не знал, что это твоя девочка. Ты же подмигнул, когда ее представлял! Я так и понял — это и есть подарок. Полуфабрикатка. С бантиком, как ты и обещал. Она так красноречиво раздевала меня взглядом, так активно подмигивала… Ну, помнишь, это же были твои слова: «Вот я приведу к тебе такой подарок, обвяжу бантиком, тогда и посмотрим, как ты от него откажешься». Помнишь? Я сначала держался — ну, думаю, фигушки. А потом выпил… Ты же знаешь, водка — страшная штука. Я ж ни хрена не соображал! Уж и не помню, как мы с ней на площадке оказались. Помню только ее наглые руки. Сердце из груди выскакивало: что делаю, совсем сдурел — а вдруг Лидка поднимется, или кто из гостей, или просто соседи, и ничего не мог поделать. Ты не поверишь: она меня практически изнасиловала!
        Кеба слушал молча. Кулаки сжаты — в любой момент готовы к бою. Желваки под кожей туда-сюда гуляют. Лехе было бы легче, если б друг смотрел на него: по глазам бы понял, что Бубнов не врет, не пытается выгородить себя. Но Генка упорно смотрел в землю.
        — Я хотел только потискать ее чуток, да на завтра договориться. А она, по-моему, не то что до завтра — она минуты ждать не могла, с нее аж капало… Я еще удивился: надо же, ты был абсолютно прав. Полуфабрикатки твои даже в предварительном разогреве не нуждаются, сами из фантиков выскакивают и кипятком на пальцы писают. Поражался — такая молоденькая, такая с виду чистенькая, а на самом деле редкостное блядище. Прости, Ген, я ведь не знал тогда, что ты на ней жениться собрался. Все хотел тебе спасибо за подарок сказать, да никак наедине с тобой не получалось остаться — постоянно кто-то был рядом. А потом, когда ты объявил о женитьбе…
        Леха замолчал. Прикурил, с трудом удерживая кончик трясущейся сигареты в язычке пламени, затянулся глубоко.
        Молчал и Кеба. Кожа на сжатых кулаках натянулась до предела — того и гляди лопнет. Однако в ход больше не пускал. Не спрашивая, выхватил у Бубнова пачку сигарет из рук, закурил. Точно так же, как тот, едва удержал спичку — руки тряслись от ненависти.
        Будто сговорившись, друг на друга не смотрели, уткнулись взглядами под ноги. С виду никто и не понял бы, что еще вчера лучшие друзья теперь превратились в смертельных врагов: сидят и сидят себе на лавочке, как всю жизнь сидели. И лавочка та же самая, даже неровно вырезанные имена сохранились: на одной перекладине «Лёха», на другой — «Ген». Кеба тогда не успел дорезать «чик»  — сосед с первого этажа, злобный дядя Петя, вечно недовольный жизнью из-за недопития до кондиции, прогнал их с грязными проклятиями за порчу государственного имущества. Сколько раз потом Генка порывался закончить автограф, да вечно что-то мешало: то ножичка не было, то времени, то, уже подросший, с девочкой миловался все на той же скамейке.
        — Сам подумай — как я мог тебе рассказать? Подошел бы и сказал: «Не женись на ней, я только что отымел ее на десять балов, она редкостная шалава»? Я ведь сам переживал все это время. Думаешь, легко было молчать? Мне так хотелось предупредить тебя! Она же потом каждый день на проходной аэродрома меня ждала. Но я всегда находил возможность пройти мимо. Один уже боялся домой ехать, заранее искал попутчиков. Я даже не говорил с ней больше. Да и тогда не говорил. Я вообще не уверен, что она разговаривать умеет. У нее другое хорошо получается.
        Сказал, и испугался — сейчас точно кулак в морду влетит. Он, конечно, может и ответить, но в данном случае правда на стороне Кебы. Леха заспешил, засуетился, выкладывая правду, пытаясь объяснить другу:
        — Мне жаль, что все так произошло. И в то же время я рад. Обидно из-за какой-то шалавы терять лучшего друга. Но если бы не это — ты бы женился, и ее натура вылезла бы на второй день после свадьбы. Рано или поздно ты бы все равно узнал, что она шалава. Но потом было бы намного больнее.
        Генка по-прежнему молчал. Но желание размазать Бубнова по асфальту стало чуть меньше. Морду ему набить — и будет с него. Не оставлять же Лиду вдовой из-за этой сволочи!
        Леха почувствовал, что гроза пошла на убыль. Возможно, обойдется вообще без мордобоя — если не считать уже полученную плюху. Но этого мало. Нужно, чтобы Генка понял — то, что произошло, ему же на пользу.
        Потрогал пальцем припухшую губу — на нем отпечатался кровавый след. Плохо дело: Лида поймет, что была драка. Начнет выпытывать причину. Если Генка расскажет — конец. Она ни за что не простит.
        — Мне жаль не того, что я переспал с твоей невестой. Не того, что ты узнал об этом. Мне жаль только, что истина открылась тебе ценой нашей дружбы. Видит Бог — я рассказал все, как было. Ничего не утаил, ничего не приукрасил. Дальше — твое дело. Я не имею права просить у тебя прощения. Если считаешь, что я виноват — вмажь мне еще раз, хочешь — убей. Я не обижусь. Хочешь сделать по-настоящему больно — расскажи Лидке. Вот тогда я буду по-настоящему наказан. Но и Лида будет наказана, а она ведь ни при чем. Но даже тогда я не буду на тебя злиться — потому что я виноват.
        О том, что Лида узнает, не хотелось думать. О жене и дочери тогда можно будет забыть. Но как о них забудешь, если они — его жизнь?! О чем он думал? Чем он думал?!
        А Генке сейчас каково? Узнать, что невеста переспала с лучшим другом. Да какой там переспала?! «Пересып»  — дело интимное, требующее как минимум наличия постели. А как назвать разнузданный секс на скорую руку? До чего Леха докатился. Даже если бы это действительно был подарок с бантиком — как он мог это допустить, ведь у него есть Лида!
        — Хорошо, что это произошло. Это все равно произошло бы когда-нибудь. Она не из тех, которые могут довольствоваться одним мужиком — я это сразу понял по ее голодному взгляду. Она всегда будет искать совершенство, но никогда не найдет. Несовершенство в ней самой. Она порченная, ущербная. Она никогда не насытится, ей всегда будет мало. Вот ты мне скажи: у вас много общего? На чем держатся ваши отношения? Дай угадаю — на сексе, да? Хоть что-нибудь, кроме секса, вас объединяло? Сомневаюсь. Правда, я ее совсем не знаю. Но мне достаточно было ее голодного взгляда. Жаль, что ты не видел, как она на меня смотрела. Она готова была улечься под меня прямо там, в комнате, на столе, не отодвигая в сторону тарелки с салатами. Мне кажется, имей она такую возможность, она бы получила от этого дикое удовольствие. Она с радостью отдалась бы мне на твоих глазах, еще лучше — на глазах моей жены. Она не человек — животное в человечьем обличье. Жаль, что ты сам этого не понял.
        — Понял,  — откликнулся, наконец, Кеба.  — Но не так быстро, как ты. И не с таким глубоким психоанализом. Просто сегодня утром проснулся и понял, что я не хочу на ней жениться, не хочу видеть ее в рваном халате. Кстати, ты был прав — дома она действительно ходит в рваном халате.
        Леха улыбнулся. Слава Богу, очухался! Они по-прежнему друзья. И можно быть уверенным — Лида ничего не узнает. По крайней мере, от Генки. А Лехе на будущее хорошая наука. Прививка от всяких разных «подарков».
        — Знаешь, братуха, они все дома ходят в рваных халатах. Дело не в этом. Главное найти ту, которая будет нравиться тебе даже в рваном халате. Я вот в своей Лидке не ошибся. А ты сделал неправильные выводы из Ольгиных наивных глаз. И еще ты не прав — у нее совсем не наивные глаза. Они глупые. Безгранично тупые, коровьи.
        — Я уже понял. Но слишком поздно…
        — А откуда ты узнал о нас? Неужели нас кто-то видел?
        Эх, как Генке хотелось ответить: видели! Пусть бы Леха поплясал, как уж на сковородке. В следующий раз будет знать, как чужих невест в подъезде «отоваривать». Сволочь.
        Однако по глазам друга видел: ему и так достаточно. В следующий раз наверняка хорошенько подумает, прежде чем пускаться в приключение.
        Кеба вздохнул. Пока мчался к Бубнову, думал, прибьет урода. А тут раскис, желание махать кулаками пропало. Один разочек только и заехал в ненавистную физиономию.
        — Не знаю, может, и видел кто. Может, еще всплывет ваш фордыбобель. Шантажировать начнут, потребуют квартиру подарить…
        — Я серьезно,  — оборвал его фантазии Леха.  — Откуда ты узнал? Не могла же она сама тебе сказать.
        — Не поверишь! Она оказалась такой идиоткой, что сама мне выболтала обо всем и даже не поняла этого. Я приехал к ней и сказал, что свадьбы не будет. У меня были на это свои причины. А она как завопила: «Не верь ей, это все неправда, я с ним в подъезде не трахалась!» Ну, что-то в этом роде…
        — Нда. Если человек идиот — это надолго. А кому ты не должен был верить?
        — Да так, это уже совсем другая история…
        — Вот и расскажи.
        — Не хочу. Я еще сам не разобрался. Там все слишком запутано.
        Леха послушно замолчал, но уже через мгновение высказался:
        — Как показала практика, ты не очень хорошо разбираешься в запутанных историях. Давай лучше твою новую историю рассмотрим в теории, чтоб не пришлось снова на практике ошибаться. Давай я тебе хоть так моральный ущерб возмещу, советом, а? Раз уж бить ты меня больше, кажется, не намерен.
        Предложение друга неожиданно взбесило.
        — Да пошел ты!  — воскликнул Кеба в сердцах.  — Психоаналитик хренов. Где была твоя теория, когда ты мою Оленьку в подъезде приходовал?! Сволочь. Без тебя разберусь.

* * *
        Да и что там разбираться? И так все понятно. Оленька — шлюха. Такая, что даже представить невозможно. Слава Богу, не успел жениться.
        Маринка — то ли тоже шлюха, то ли просто гадина подлая.
        Не шлюха, нет. Очень даже наоборот: дебильный Арнольдик не считается.
        А вот подлая — это да. И Генка еще хотел на ней жениться! Впрочем, он должен благодарить Маринку: какой бы подлой она ни была, но именно из-за нее он решил отказаться от Оленьки. Иначе подъездный фордыбобель выплыл бы еще очень нескоро. Но обязательно выплыл бы: иначе не бывает.
        В общем, думать не о чем, решать нечего. Все ясно, как божий день. Свадьбы не будет не только через неделю — вообще никогда. Хватит, обжегся. Это дураки пусть второй раз на грабли наступают. Генке одного раза хватило по самое некуда.
        Выбросить из головы всех баб — и точка. Из института уходить надо, как и решил. Осталось хвосты подчистить, передать подотчетный мотлох завхозу — и айда на поиски тренерской работы. В конце концов, можно устроиться физруком в обычную школу — на спортшколе свет клином не сошелся. А там подберет мальчишек в секцию, и будет тренировать вечерами. Не ради зарплаты — исключительно для души. Глядишь, и пойдет дело. Мальчишек на соревнованиях заметят, оценят его тренерские способности. Тогда и на его улицу праздник придет. А всё это подлое бабье… Ну их к лешему.
        Однако выбросить из головы Маринку оказалось не так легко. Странное дело — про Конакову Гена забыл очень быстро. Не то чтобы забыл — попробуй забудь такое. Но стало как-то наплевать на нее. Не женился — и слава Богу. Еще нервы на нее тратить.
        Маринка же будто все время была рядом. Чем бы Кеба ни занимался — она незримо присутствовала. И Гена каждый раз вроде как оправдывался перед самим собою: это она виновата. Она все знала про Ольгу. Знала, и молчала. Она хотела, чтобы он женился на шлюхе. Хотела посмеяться над ним. Наверняка планировала именно после свадьбы рассказать правду. Или прямо на свадьбе.
        Все правильно, она сама виновата.
        Но что-то где-то крутило, не давая покою. Она ведь беременна. Не от Арнольдика. А больше у нее и не было никого: Генка да Арнольдик, Арнольдик да Генка. Арнольдик давно в прошлом. И Гена там же, даже если она еще не поняла этого. Сама виновата.
        Днем еще так-сяк удавалось гнать из головы мысли о ней. Вечерами же справиться с Маринкой не удавалось. Едва закроет Кеба глаза — а в них уже веснушки рябят. И Маринка: уютная, родная…
        Эх, недолго она была родной. Только-только Генка понял, что вот она — своя, самая-самая своя, как она уже оказалась чужой. Подлой, хищной. Так и виделось: вот он на собственной свадьбе восседает за праздничным столом, слева жена, справа — Маринка-свидетельница. Между тостами, улучив момент, пока Оленька разговаривает с кем-то, Маринка нашептывает Гене гадости об Ольге и Лехе. Он отшатывается от нее в ужасе, и видит торжество в ее глазах.
        За это торжество он готов был ее убить. Оно оказалось гораздо страшней, чем Ольгин фордыбобель. Ольга — глупая корова, правильно сказал Бубнов. Чего требовать от бестолковой шлюхи? Но Маринка-то, Маринка?!! Ведь не шлюха — теперь он это точно знает. Откуда в ней эта подлость?
        Маринка…
        Душа болела. Гена гнал воспоминания прочь, а перед глазами все стоял ее силуэт в луче света, в мотыляющейся вокруг ног прозрачной юбке: по часовой стрелке, против часовой, по часовой, против… Маринка. Его Маринка. Точно его — не Арнольдика же. Генкина. И веснушки Генкины. И короткий ежик волос — Генкин. И животик, который скоро перестанет быть плоским. Почему, Маринка? Зачем? За что?
        Хотелось видеть ее, слышать ее голос. Но по телефону без конца звонила Ольга. Требовала встречи, просила прощения, что-то объясняла. И непременно обещала ему рай на земле:
        — Геночка, я тебе такое покажу! Я тебя так ублажу — ты такого еще не знал. Ты не сможешь без меня, Геночка. Ни одна баба не доставит тебе такого удовольствия.
        Еще как доставила. Куда большее удовольствие. Одна, только одна. Маринка. Но тебе знать об этом не положено.
        — Я могу без тебя. Уже смог. Избавь меня от общения с тобой.
        Она угрожала:
        — Не сможешь! Ни один мужик еще не отказался от Оленьки! Ты только вспомни, как нам было…
        Он перебивал:
        — Не было. Ничего не было. Ты далеко не так хороша, как тебе кажется. Ненасытна — да. Но не хороша. И пожалуйста, отстань от меня.
        Конакова умоляла:
        — Прости меня, Геночка! Бес попутал. Это все Леха. Это он меня соблазнил. Я просто была пьяная. Ты сам виноват — зачем ты меня напоил? Я не виновата, Ген. Так карта легла. Давай все забудем. Женись на мне — меня мать убьет, если ты не вернешься.
        Слов она не понимала: лепетала и лепетала в трубку то мольбы, то обещания, то нелепые угрозы. Все заканчивалось только тогда, когда Кеба грубо бросал трубку. Но спустя некоторое время она снова звонила, и снова все начиналось заново.
        Она постоянно напоминала о себе. Проходили недели, а она вела себя будто по шаблону. Звонила, дергала, нервировала.
        А Гена ее не помнил. Говорил с ней по телефону — и не помнил. Иногда она возникала на его пороге, но и тогда, видя ее перед собою, он не помнил ее.
        Он помнил Маринку. Днем и ночью видел ее, слышал ее голос. Если бы звонила не Ольга, а она — Гена бы уже давно простил. Но она молчала. А он не мог забыть. И простить тоже не мог.
        Был уверен: ему от Маринки нужны лишь ответы на его вопросы. Зачем, за что, почему? Когда она объяснит — он забудет о ней точно так же, как о бывшей невесте. Но она молчала.
        Родители сходили с ума, теребили его, уговаривали одуматься. Негоже, мол, девушку бросать, да еще перед самой свадьбой. Хорошая ведь девушка, скромная такая — как раз для тебя, сынок.
        У Кебы не поворачивался язык рассказать им правду. Они не переживут, если узнают, что вытворяли Оленька и Леха на лестничной площадке. Кондрашка обоим обеспечена. Даже если допустить, что перенесут эту новость более-менее стойко — начнут его жалеть. А этого уже Генка не переживет.
        Пришлось сказать им полуправду: не Ольга ему изменила — он ей. С ее же подругой. Это им проще было понять. Пусть так и думают. Ему плевать. Ему бы только узнать, почему Маринка так поступила. Ему б ее хоть одним глазком увидеть. Как она без него? Как она, подлая?
        Маринка осталась одна.
        Подругами из-за Ольги не обзавелась — та категорически не желала уступать кому-то свое место.
        Конакова позвонила в то же утро, едва Марина вернулась после встречи с Кебой. Винила ее в своих бедах, категорически отказываясь верить, что та не раскрыла ее секрет никому.
        — Зачем ты ему все сказала?! Как ты могла? Это ты, ты виновата, предательница!
        Он все знает? Сердце дрогнуло от радости, и сразу навалилась горечь: он не простит. Не от Маринки ведь узнал. Значит, не простит…
        Сначала была жива надежда: придет. Хотя бы для того, чтобы обвинить Маринку во всех смертных грехах. И тогда она объяснит ему, почему молчала. Он поймет. Он обязательно поверит ей.
        Но он не шел. Время летело, а Гены все не было. Прошли уже все мыслимые сроки. Прошел срок принятия решения, когда еще можно было избавиться от беременности. Марина не собиралась рожать: это только в романах глупые бабы об аборте слышать не желают, запросто ставя крест на собственной судьбе.
        Марина не такая дура. Зачем портить жизнь? Кеба — не герой ее романа. Вернее, герой. Но романа чужого. Как ее угораздило влюбиться в чужого жениха? Она ведь не так глупа. Значит, это не любовь, всего лишь влюбленность. Значит, временно. Значит, у нее еще все впереди. А рожать нужно только от любимого, но не от того, кто уже завтра станет чужим.
        Однако позвонила Ольга, и все изменилось. Гена знает правду. Он уже не чужой жених. А аборт — слишком радикальное решение. Он придет, он непременно придет. И тогда беременность станет желанной.
        Гена не пришел. А аборт делать уже поздно…
        Слез не было. Истерик тоже. Было одиночество и тишина.
        А еще было желание позвонить ему, напомнить о себе. Ну что же вы, Геннадий Алексеич?
        Не будет она звонить. Она с самого начала знала, что у них нет общего будущего. А все эти надежды — всего лишь побочный эффект беременности. Повышенная эмоциональность, мечтательность, слезливость — последствия гормонального взрыва в организме. Это пройдет, нужно только чуть-чуть подождать. А когда пройдет — она будет уже не одна. Некогда будет думать о Кебе — нужно будет растить ребеночка.
        Она не будет звонить.
        Она ни разу не позвонила. В институт тоже не приходила. От Ольги не было покою, а та, которую хотелось видеть, игнорировала Кебу. А жаль. Ее бы он простил. Ольгу — нет, а Маринке даже извиняться не пришлось бы. Ей нужно было лишь набрать его номер. Но ей было наплевать на его прощение. Наплевать на него самого. А может, гордость не позволяла.
        Заходить к Лехе домой не хотелось. Вернее, с Лидой встречаться, улыбаться дежурно, будто ничего не произошло. Не сейчас. Не в таком состоянии.
        Остановившись под окном друга, Кеба разливисто свистнул. Так они вызывали друг друга в детстве.
        — Чего в дом не заходишь?  — изящный Бубнов тяжело уселся на их именную скамейку.  — Лидка обидится.
        Объяснять было лень. Кеба промолчал.
        — Я так понимаю, самому разобраться не удалось? Ну давай, рассказывай. Вместе обмозгуем.
        — Без соплей скользко,  — огрызнулся Генка. Обида на друга хоть и ослабла, но еще не забылась.  — Сам все знаю.
        — Чего ж приперся?
        В самом деле — чего приперся? Говорить лень, в дом заходить не хочется. Ничего не хочется. Разве что водки. Много-много водки.
        — Лех, давай напьемся, что ль? Жизнь дерьмо. Если и есть в ней что-то стоящее — это водка.
        — Водка, говоришь? Хорошее дело. Боюсь только, тебя с горя развезет, ты Лидке все и выложишь. Пить-то не с радости собрался, я не ошибаюсь? Давай, выкладывай, что за беда.
        — Беда, Леха. Ох, беда! Беда с этими бабами. Одна глазками лупает, прямо агнец божий. Другая шлюху из себя корчит. Потом ангелочек шлюхой оказывается, а шлюха — практически девственницей. Кому верить, Лех?
        Бубнов вытянул длинные ноги, усмехнулся:
        — Ну вот, а говоришь «Скользко». Не верь никому. Ни шлюхам, ни ангелам. Девственницам, кстати, тоже не верь. Себе. Сердцу своему.
        Не сдержав презрения, Генка сплюнул. Сердцу! Слова-то какие!
        — Чья бы корова мычала. Много тебе сердце наговорило, когда бабу мою в подъезде трахал?!
        — Эт ты прав. Потому что я тогда к другому органу прислушивался. А он такого насоветует! Вообще проехали. Хватит уже о «подарках». Я так понимаю, не она тебя сейчас гложет.
        — Да уж не она. Она, правда, тоже гложет: достала уже. Звонит без конца: женись, говорит, я тебя до смерти затрахаю. Ох, дурак! Где глаза были? Чем смотрел?!!
        — Тем же чем и я. Ладно. Хватит, говорю, о «подарках». Так что там с той, другой?
        Кеба помолчал. Разве ж так, в двух словах, расскажешь?
        — Запутался совсем. Понимаешь, Лех, я думал, она шлюха. Надо было видеть, как она себя вела,  — задумался на мгновение, поправил сам себя:  — Нет, слышать. Надо было ее слышать. Я большего цинизма в жизни не слышал. Думал — та еще штучка. Оказалась практически девственница. Но не в этом дело. Она ведь все знала про вас с Ольгой. Знала, что Ольга — тот еще подарок! И молчала. Хотела, чтоб я на Ольге женился.
        — А ты?
        — А что я?!
        Снова помолчал. Но чувства рвали душу. Не за тем пришел, чтоб молча сидеть. Нужно было выплеснуть из себя боль. Глядишь — и легче станет. Забудет Маринку, как Ольгу забыл.
        — Никогда ей этого не прощу!
        Бубнов посмотрел на него оценивающе:
        — Даже так? У-уу… Да ты, я смотрю…
        — Да, влюбился! Уверен был, что шлюха — и все равно влюбился. А когда узнал, что до меня у нее только один был… Вроде понятно все стало: я люблю ее, она любит меня. Ольгу на хрен, женюсь на Маринке. Тем более она беременная…
        — О как!
        Отмахнувшись от него, Кеба продолжил:
        — А оказалось, она все про Ольгу знала. И про тебя, между прочим. И молчала. Она предала меня, понимаешь?
        Теперь паузу взял Леха. А у Кебы будто слова закончились: так много хотел рассказать другу, а не получалось.
        — Ген, я так понимаю, что там все в тугой узел сплелось. Но подробностей ты не рассказываешь. Она знала, что Ольга — далеко не ангел. Так?
        Кеба кивнул.
        — И она беременна. Так?
        — Так.
        — И несмотря на беременность, ничего не сказала? Тогда я ничего не понимаю.
        — Вот и я не понимаю.
        — А может, ты ей до одного места? На хрен не нужен?
        Этого Гена и боялся. Это и не давало покоя. Иначе… Что иначе — и сам не знал. Но был уверен — иначе все было бы по-другому.
        — Может, и не нужен,  — вынужденно согласился он.  — А может, она так хотела меня наказать. Типа: не любишь меня — вот и женись на своей Оленьке, посмотрим, кому хуже будет. Но в том-то и дело, что люблю! Только понял поздно. Но ведь я сам решение принял! Сам отказался на Ольге жениться. Еще до того, как про фордыбобель ваш узнал.
        — А она-то знает, что ты ее любишь, и что понял это до того, как все узнал?
        — Откуда? Я ж с ней больше не виделся. Выяснил, что хотел, и сразу к Ольге. А потом…
        Бубнов перебил:
        — Про «потом» понятно. Но когда расставался с ней — дал знать, зачем к Ольге идешь?
        Генка мотнул головой. Уж сколько раз корил себя: если б хоть намекнул тогда Маринке, что решил на ней жениться — она бы наверняка пришла. Или хотя бы позвонила. А так… Наверняка думает, что она ему не нужна. А он не уверен, нужен ли ей. Замкнутый круг.
        Помолчали. Потом Леха задал вопрос, который Гена задавал себе с утра до вечера:
        — А если бы она пришла — простил бы?
        — Простил,  — уверенно ответил Кеба.  — Уже простил. Одного не прощу — что она не приходит. И не звонит.
        — А ты?
        — ?
        — Ну, чего сам не позвонишь? Может, ей гордость не позволяет первой прийти.
        — Я тоже гордый. Как я могу извиняться за то, что виновата она? Это ведь она меня предала. Она все знала, но молчала…
        Снова повисла пауза. Бубнов прикурил и уставился на кончик сигареты. Пыхнул пару раз, раскуривая.
        Кеба воздержался — ему бы стакан водки накатить. Сигарета в его случае — мертвому припарка.
        Леха вдруг оживился:
        — Слушай, а может, все не так? Смотри. Она тебя любит. Допустим.
        Кеба набычился. Хотелось, чтобы это было не допущение, а утверждение. Но перебивать не стал.
        — Любит,  — поправился Леха, почувствовав, как насупился собеседник.  — И вдруг узнает про Ольгу. Стоп. Ты с ней когда закрутил? До того, как на Ольге жениться собрался? Или после?
        — После. Я ее до этого даже не видел. Ольга что-то говорила о ней, но я не обращал внимания.
        — Это хорошо. Это очень хорошо. Выходит, она знала про вашу свадьбу, и чувствовала вину перед Ольгой. А потом Ольга ей рассказала про… Как ты говоришь? Фордыбобель? Она в шоке. Тебя любит. Но думает, что ты любишь Ольгу. Так?
        — Я и сам так думал,  — усмехнулся Кеба.  — Идиот!
        — Зато самокритичный, что немаловажно. Итак, она уверена, что ты любишь Ольгу. Она знает, что Ольга — та еще шалава. И хочет тебя предостеречь.
        — Ага, аж спотыкается!
        — Не перебивай. Хочет. Но как? Рассказать тебе? А ты поверишь?  — Леха вопросительно уставился на друга. Переспросил:  — Поверил бы? Ты считаешь Ольгу ангелом, а та, вторая…
        — Маринка.
        — … говорит, что Ольга — шалава. Твои действия?
        Кеба задумался.
        Леха подпрыгнул на скамейке:
        — Вот! А я что говорю?! Все сходится. Ты бы ей не поверил. Ты бы и мне не поверил, если бы я попытался тебе что-то объяснить. Только когда эта корова сама проболталась — поверил. Вот и эта твоя…
        — Маринка.
        — Маринка. Значит, не дура: поняла, что не поверишь. Решишь, что она козни строит.
        В его словах что-то было. По крайней мере, так могло быть. И в этом свете Маринка уже не выглядела дрянью. Скорее, растерянным влюбленным ребенком. Беременным, между прочим. От него беременным — теперь он это не то что знал, а чувствовал всей душой. Гена уже привык к мысли, что Маринка никакая не шлюха. В то, что она не дрянь, поверить оказалось еще легче. И радостней.
        Решение пришло сразу. Идти к ней? Нет. Бежать. Лететь. Мчаться. И ему очень повезет, если она простит его тугодумие. Если бы не Леха, Генка бы так ничего и не понял.
        Часть вторая
        Расплата
        Жизнь шла своим чередом. Скромная свадьба, волнения Кебы под окнами роддома остались позади. Начиналась обычная семейная жизнь.
        В «педульку» Кеба уже не вернулся. Если менять жизнь — то круто. И то сказать: попробуй прокормить семью на преподавательскую зарплату. Однако от спорта далеко не ушел. Для старта дали ему полставки в Школе Олимпийского Резерва, а дальше выкручивайся, как умеешь. Он и крутился потихоньку: там секция вольной борьбы, тут самбо. Последнее время в моду вошли исконно русские боевые искусства — грех было не воспользоваться. Нельзя сказать, что деньги текли рекой. Первое время так и вовсе худо было. В общем, как у всех: то пусто, то более-менее густо.
        Единственное, что серьезно омрачало семейную жизнь — это отношения Марины со свекровью. Вернее, их отсутствие. Не приняла Ирина Станиславовна невестку. И сыну не могла простить, что он ради этой вертихвостки бросил Оленьку. У Кебы так и не хватило духу рассказать старикам, что к чему. Язык не повернулся открыть правду. Те и по сей день считали, что свадьба с Оленькой расстроилась из-за Маринки: она, бесстыжая, подлегла под почти женатого мужика, да и подцепила его на старый, как мир, крючок. А от него ли беременна — поди узнай. Он-то, дурачок, поверил, а бабушка на внучку спокойно смотреть не может: всё чужие черты выискивает, чтоб невестку носом ткнуть: подкидыша принесла! А ведь Оленька такой хорошей женой Гене была бы!
        Эта тема непременно поднималась вновь и вновь, стоило только старшим Кеба навестить сына. Тот дипломатично переводил разговор в другое русло, спуская на тормозах неприятные для всех воспоминания. Марина сначала относилась к этому с пониманием. Надеялась — пройдет время, и свекровь забудет так и не ставшую невесткой Оленьку. Прикипит душой к внучке — никого другого уже не захочет.
        Однако время шло, Светка уже вовсю лопотала «Буся-бубуся», а бабушка по-прежнему смотрела в ее сторону с подчеркнутым подозрением. Марина не один раз поднимала перед мужем вопрос: сколько можно?! Но ничего не менялось: Гена берег нервы родителей.
        Надо сказать, это был единственный повод для ссор в их семье. В остальном — тишь да гладь. Светка росла, уверенно передвигалась на «четырех точках» по небольшой их квартирке. В положенное природой время встала на ножки, засеменила, так и норовя упасть, но каким-то чудом удерживаясь в вертикальном положении. Марина разрывалась между всюду сующей любопытный нос дочерью, и хозяйством. Гена с утра до вечера пропадал то на одной, то на другой работе. Работа у мужика физическая, питаться нужно полноценно. И вообще, он большой, а большому много надо. Целыми днями она что-то парила-шкварила, затевала то блинчики, то пирожки. Раньше и не подозревала в себе тяги к кулинарии, не догадывалась об истинном своем призвании: зачем ей та школа, неужели кроме нее некому учить сопливую ребятню правильно писать слово «мировоззрение»? У Марины есть более важное занятие — доченьку растить да мужа обихаживать. Именно они для нее — весь мир. Вся вселенная без труда уместилась в маленькой однокомнатной квартирке.

* * *
        Боль была невыносимой.
        Кеба предал ее. Да что Кеба — ее предали все. Кеба, Маринка, Бубнов. Даже мать.
        Когда разнеслась весть о женитьбе Кебы на этой сволочи, стало понятно, что к чему. Сначала-то Оля думала, что Генка ей так отомстил: дескать, ты дала моему другу, тогда я женюсь на твоей подруге. Однако когда у Маринки брюхо на нос полезло — отпали всякие сомнения: эти двое уже давно снюхались за Оленькиной спиной.
        Еще совсем недавно Кеба даром не был ей нужен. Воспринимала его как кару небесную: как же, есть ведь и получше него кобельки — тот же Леха, например. Теперь, когда Генка ее предал, она вдруг поняла: никто другой ей не нужен, только он один. Бубнов — сволочь. Бегал от нее, как заправская школьница. Не мужик. Вот Кеба — тот да. И ведь весь Оленькин был — чего ей не хватало? Зачем к Лехе в штаны полезла — что она там не видела?!
        А теперь Генка женился на предательнице Маринке. Два сапога пара — они оба предали Олю. Оба. Но Маринку она ненавидит, а Кебу еще больше любит, чем раньше, когда он ей с потрохами принадлежал.
        Жизнь изменилась круто, повернувшись к Оленьке неласковой стороной. Еще вчера все радости мира были к ее услугам. Ну, почти все. А сегодня все иначе. Маринка из лучшей подруги превратилась во врага номер один. С Кебой все понятно: видит око, да глаз неймет. Оттого и хочется его еще больше, что недосягаем стал. И пусть она понимает природу этого явления — что это меняет?
        Плюс ко всем радостям мать. Вернее, минус. Потому что отношения с нею теперь стали еще хуже. А самое невыносимое то, что мать без конца твердит, будто Ольга сама все рассказала Кебе. Оленьку это ужасно злило. Да что ж она, дура, что ли? С какой бы радости она стала с ним так откровенничать? Маринка виновата, и только она. А Оленька тут — сторона пострадавшая.
        Еще вчера она была свободна от материного присмотра. Можно было не ночевать дома, не отчитываясь при этом, с кем спишь. Подразумевалось, что с Генкой, но кто это контролировал? Никто. Значит, можно было спать с кем угодно. А она так бездумно прошляпила золотые деньки. Вместо того чтобы найти кого-то для души, зачем-то за Бубновым таскалась. Как дура последняя.
        Теперь же оставалось лишь вздыхать о потерянном времени. Потому что о былой свободе не приходилось даже мечтать — настолько мать прижала ее к ногтю.
        Про побои и говорить нечего: Оленька до сих пор не верила, что жива осталась. До конца лета из дому не выходила — вся рожа в синяках. Чем только ее мать ни охаживала! И солдатским ремнем, и пряжкой, и шваброй. Даже утюгом пару раз приложила. Слава Богу, что не сильно — только зуб передний выбила. А то ведь и угробить могла. Ну а тряпкой по роже — это разве мордобой? Так, одна сплошная ласка.
        К концу лета мать перестала бить по морде, чтоб к началу учебного года синяки сошли. Била уже только по телу — там никто не мог заметить следов. И впрямь никто: даже если бы Оленька ухитрилась выкроить для этого дела часок-другой — где найти такого «колокольчика», что соблазнился бы на ее панталоны с начесом?! Ненавистные детские трусы отправились на помойку. Вместо них мать накупила жуткие панталоны до колен, в каких только старухи ходят. Так всегда: мечтала ненавистные детские на взрослую «Недельку» поменять, а вместо этого в «Советской пятилетке» ходить пришлось. Раньше она ловко так из трусиков выскакивала, чтоб ни один «колокольчик» их не увидел. А из этих попробуй выпрыгни.
        В общем, плюс на минус поменялся.
        Все было плохо. Из дому разрешалось выходить только в институт. Пятиминутное опоздание каралось усиленной поркой. Все вечера дома. Даже когда матери удавалось поймать на свои увядшие прелести очередного кобелька — Оленьке приходилось сидеть дома и слушать стоны, доносящиеся из-за стены. Что можно придумать хуже этой пытки?
        Оля, было, попробовала рукоблудие. Однако вместо удовольствия испытала лишь ненависть к морковке. Нет, настоящего мужика никакие имитаторы не заменят. Особенно когда на настоящий вибрирующий денег нет — не попросишь же у матери. И приходится использовать подручные средства и материалы.
        Однажды так захотелось настоящего мужика понюхать, что Оленька не удержалась. Воспользовавшись особо громкими возгласами, приоткрыла дверь в спальню, сунула любопытный нос — хоть так к этому делу приобщиться, зрительно.
        Лучше б она этого не делала! Мало удовольствия видеть, как твою мать залетный кобель в хвост и в гриву имеет. Когда тебя — это одно дело. А когда мать… К горлу подкатила тошнота. А Оленьке всегда казалось, что подглядывать приятно. А еще лучше — когда за тобой подглядывают.
        В один момент на смену восхищению сексом пришло отвращение. Гадость какая! Мерзость. Как она могла? О чем думала? И хорошо, что приходится в «Пятилетках» ходить — дополнительная защита. Если вдруг у нее в мозгу снова сдвиг произойдет — трусы не позволят наделать глупостей.
        Свято место пусто не бывает. Если от секса ее стало воротить — что-то должно было занять освободившуюся нишу. Не может человек без радости жить. Даже когда все вокруг паршиво — должна быть отдушина.
        Оля об этом не думала, все пришло само. Когда мать в очередной раз врезала ей пряжкой по заднице, что-то изменилось. Боль отдалась почему-то в паху, будто не мать пряжкой, а Кеба особенно глубоко засандалил чем положено. То ли Оленька всхлипнула, то ли всхлипнуло что-то в ней. И уж совсем не в тему вспомнилась картинка, как кобелек над ее маменькой пыхтел. Что первично, что вторично — поди разгадай. Главное результат: в «Пятилетках» приятно помокрело, в паху толчками разливалось тепло: ни дать, ни взять — будто с Лехой в подъезде побаловалась.
        С тех пор и пошло. Мать ее лупцует, а она удовольствие получает. Сама разобраться не могла: ведь мать колошматит со всей дури — больно же! Оно-то больно, да. Но при этом не без существенной приятности. Тогда зачем нужны кобели, если и без них можно кайф ловить? Зато насколько спокойнее. Не надо никому подмигивать, никого ловить. Мама сама все сделает. И даже не догадается об этом.
        Решено. Больше никаких мужиков.

* * *
        Дочь Галина Евгеньевна ненавидела.
        Она ей еще во время беременности кучу неприятностей доставила: жуткий токсикоз, растяжки на животе и бедрах, подурневшее лицо. Лицо после родов отошло, а растяжки на всю жизнь остались.
        После ухода Конакова ребенок стал обузой. Нужно нового мужа ловить, а тут эта мелюзга под ногами крутится. Если б не она — Галина давным-давно бы жизнь свою устроила, как сыр бы в масле кувыркалась. Но кому нужен сопливый довесок?
        Искала-искала большой любви, да так и осталась одна. Упрекнуть ее в бездействии никто бы не осмелился: «Лежачий камень»  — это не про нее. Но не сложилось.
        Оставалось надеяться, что после Ольгиного замужества и Галина судьбу устроит. А дочь ее на всю округу ославила, дрянь безмозглая: что может быть позорнее, чем когда девку накануне свадьбы бросают?
        Счастье вновь откладывалось. Мягко говоря, любовь к дочери от этого сильнее не стала. 23 года дуре, а ты пои ее, корми! Трать с трудом заработанные копейки. Ладно б те зарабатывались, как в молодости. Так ведь красота имеет обыкновение угасать. Вроде то же лицо, то же тело. Но глаза потускли от несладкого жизненного опыта, кожа на щеках да веках пообвисла. Грудь со временем в наволочку превратилась — Ольга весь сок высосала, гадина! Зато в бедрах жировые отложения плевать хотели на аэробику.
        Так надеялась: даже если и не устроит судьбу после Ольгиного замужества, на старости лет удобненько на крепкой шее зятя устроится — пусть тот ее и содержит. Ан нет. Эта дура сначала нищего физрука в дом привела, а потом и вовсе брошенкой оказалась. Плакали Галины мечты о беззаботной пенсии.
        А главное — из-за чего? Она ж ее в ежовых рукавицах держала! Доктор как намекнул на нимфоманию — Галина сразу просекла, чем это дочери грозит. Она ведь и сама до этого дела охочая. Иначе б с Конаковым так и осталась — в принципе, приличный был мужик. Но один мужик — это скучно. Хотелось разнообразия. Хотелось много, разного, и желательно одновременно — чтоб сравнивать по свежим следам.
        Но она-то, Галина, приличная женщина. Ну да, любит разнообразие — так разве ж это плохо? Мужчины тоже разнообразие любят — и кто их за это осуждает? Все так и говорят: мужику, мол, природой положено полигамным быть.
        Чушь какая! Это женщина должна быть полигамной. Ей детей рожать. Значит, должна выбрать самого-самого достойного мужика. А как его найти, не имея возможности сравнить одного с другим? Враки психологические. Все люди должны быть полигамны — от моногамии одни сплошные проблемы.
        Тем не менее, Галина — порядочная женщина. То, что ее взгляды на секс чуть более свободны, чем традиционные — ни о чем не говорит. По крайней мере, до нимфоманки ей далеко. Нимфомания в ее понимании — полное беспутство. Галя соблюдает внешнюю пристойность. А нимфоманка — это та, за которой кобеля стаями бегают, и стаями же рвут на части. Фу! Непотребство какое.
        Она и без предупреждений доктора Ольгу в строгости держала. Не в воспитательных целях — сугубо из-за отсутствия любви к дочери. После операции стала и вовсе третировать. Каждый день вбивала ей ремнем понятия о девичьей чести, чтоб та раньше времени не узнала вкус запретных радостей. Чтоб соблазнов у девки не было. Пусть сначала замуж выйдет, чтоб матери за нее краснеть не пришлось. А потом уж пусть себе нимфоманит сколько угодно. Это уже будет не Галина проблема, а Ольгиного мужа.
        Так нет же, эта дрянь все равно умудрилась по-своему сделать. Вот и не верь в силу природы. А расплачиваться кто будет? Она что, до пенсии должна Ольгу тянуть?
        Злость в ней так и клокотала. Сдерживать чувства она никогда не считала необходимым, и колотила дочь от души. Все свои неудачи в удары вкладывала. Иногда переставала себя контролировать. Однажды так утюгом Ольгу приложила, что зуб той выбила — только это ее и остановило. Новые-то зубки недешево обходятся.
        Чаша переполнилась, когда с трудом подцепленный кобель «сдулся», увидев Галину обнаженной. Не впечатлили его ее увядшие прелести. Пробормотал что-то нечленораздельное, да домой засобирался. Она его и так и этак — все впустую. Облом.
        То, что она редкой нынче радости лишилась — еще терпимо. Но в кошельке-то копейки на автобус остались, а что они с Ольгой завтра жрать будут?!
        И такая ее злость взяла. Сколько ж можно? Почему Ольга не тревожится по этому поводу? Дура здоровая — 25 лет, уже работает, а на зарплату разве что пару окорочков в месяц купишь. Сколько можно ее кормить? Эта шалава протрахала свое счастье забесплатно, а Галя должна ее содержать?! Ну уж нет. Она свое оттрубила. Теперь Ольгина очередь. Должна же когда-то восторжествовать справедливость!
        Страсти в душе улеглись. Оленька чувствовала, что переродилась. На мужиков теперь взирала сверху: мстила им за то, что от них все беды на земле. В самом деле: где женщина — там мир, где мужик — жди неприятностей.
        В школе, куда она попала по распределению, за ней принялся было ухаживать преподаватель физики Андрей Сергеевич Пертухов. Именно ему довелось стать в ее глазах олицетворением мужского отродья.
        Во-первых, за то, что фигурой сильно смахивал на Кебу — издалека увидишь, и сердце разрывается: Генка! Пришел, миленький! А через секунду понимаешь: никакой это не Кеба. И Олю буквально захлестывала злоба: обманул, гад!
        Во-вторых, на руке Пертухова посверкивало обручальное колечко, за что Оленька его презирала: дома жена ждет, учительские копейки пересчитывая, а эта сволочь тут глазки строит!
        Жизнь без мужиков оказалась куда приятнее. Никаких хлопот по выискиванию «колокольчиков», никаких тревог — как бы ни залететь, да как бы мать ни застукала. Мир и покой. Мечта: мама сама все сделает, чтоб Оленька почувствовала все прелести мира. И беременности опасаться не надо: от побоев еще никто детей не рожал. А удовольствие практически такое же. Ну, почти такое. Зато в тысячу раз пристойнее.
        В дверь позвонили три раза — условный сигнал от матери. Значит, привела очередную жертву. Оля привычно спряталась на кухне, прикрыв за собою дверь. Нельзя отбивать у матери клиента, иначе завтра придется запихивать в себя пустые макароны.
        Однако на сей раз что-то, видимо, пошло не так — уже через несколько минут мать позвала ее елейным голоском. Оленьке это сразу не понравилось. Проколы у матери последнее время случались все чаще — кавалеры уходили, не попрощавшись. После этого Ольге здорово доставалось: мать не сдерживала себя, лупцевала от души. Но никогда раньше она не звала дочь при клиенте. Не к добру это.
        Как была, в коротком халатике, без макияжа, с волосами, забранными в хвостик, Оля несмело заглянула в комнату.
        — Знакомьтесь, Артем — это моя дочь Оленька,  — все тем же елейным голоском произнесла мать, отчего дочери стало нехорошо.
        На кровати сидел жирный боров лет тридцати с лишним, а может и за сорок — трудно угадать возраст по заплывшему жиром лицу. Мать стояла рядом, положив руку ему на плечо. Не понять — то ли по-дружески, то ли удерживая гостя на месте.
        — Отличница, между прочим! Девятый класс — совсем взрослая. Деточка, расскажи нам, что у вас в школе творится? Как Ромка Дзасохов химичке петарду под стул подложил.
        И Ромка, и петарда — все это было правдой. Только Ромка учился не в девятом классе, а в восьмом, а сама Оленька была его классной руководительницей, а отличницей она и вовсе сроду не была. Мать что, в маразм впадать начала? Рановато. Однако спорить не стала, и послушно рассказала историю о том, как у химички случился инфаркт после «невинного» Ромкиного розыгрыша.
        Гость слушал напряженно — как и Оленька, не понимал цели рассказа. Мать улыбалась неискренне, изображая полный восторг. А когда дочь замолчала, попросила:
        — А теперь, доченька, покажи дяде Артему, что ты с учителем физкультуры сделала.
        От неожиданности та едва не поперхнулась воздухом — даже прокашляться пришлось. На что это она намекает? На Кебу? Как Оля к нему в штаны влезла? Или нужно срочно выдумать какую-то историю про другого физрука?
        Пауза затянулась. Мать нервно хмыкнула, извинившись за дочь:
        — Не обращайте внимания, Артем, она у меня чересчур стеснительная. Да и история не слишком красивая — едва удалось замять ее без последствий. Сейчас я все улажу.
        Чуть не волоком оттащив дочь на кухню, злобно зашептала в самое ухо:
        — Что встала как колода?! Неужели не понятно? Иди! Сколько я могу тебя кормить?! Теперь твоя очередь. Видишь — я для него старовата. Значит, ты в самую пору. Иди!
        Ольга отшатнулась в ужасе:
        — Куда?!!
        — Туда, дура!  — мать повысила голос, не опасаясь, что ее могут услышать посторонние уши.  — Не корчи из себя девственницу. Научилась, сука, ножки раздвигать — давай работай. Сколько я могу на тебя пахать?! Пришла моя очередь на твоей шее сидеть.
        У Ольги в ушах бушевало сердце — как оно туда попало? То ли действительно слышала жуткие слова, то ли почудилось в пульсирующем шуме? Почудилось. Не могла мать такое предложить. Ее мама? Ее заботливая мама? Глупости. Сейчас боров уйдет, и мама привычно отшлепает ее ремнем по заднице. И все будет как всегда.
        — Ну? Думаешь, он тебя вечность ждать будет?! Я свое отпахала — теперь твоя очередь передком махать. Марш в спальню! Чтоб клиент доволен был, как твой Кеба! Да панталоны сними, дура — ими только клиентов отпугивать.
        Сказать, что Оленьке было стыдно — ничего не сказать. Во-первых, раньше она сама выбирала, кого осчастливить. Во-вторых, когда по обоюдному согласию — это нормально. А когда тебя родная мать заставляет подкладываться под какое-то убожество…
        Однако ослушаться не могла. Однажды она сделала по-своему — и что хорошего из этого вышло? Ославилась на всю округу. Каждая встречная собака ухмыляется: дескать, бракованная, мужик перед самой свадьбой бросил. А послушалась бы маму, оставшись до свадьбы в целках — сейчас бы вся в шоколаде была. Надо слушаться. Мама плохому не научит…
        Выйти из спальни оказалось еще страшнее, чем туда войти. Входила к чужому мужику. Приятного мало, но не смертельно — ничего принципиально нового боров не мог ей продемонстрировать. В конце концов, если зажмуриться и ни о чем не думать — вполне сносно. Что мать пряжкой по заднице, что незнакомый боров где-то там же — разница не велика. Удовольствия от борова никакого — одно только ощущение грязи. Но от этого же ощущения и некоторый кайф. Будто мать при посторонних грязной тряпкой по роже отхлестала.
        Когда же боров ушел — стало по-настоящему страшно. Как она маме в глаза посмотрит? Она только что практически в мамином присутствии занималась непотребством. И раньше бы не абы какую неловкость испытала, а теперь, когда секс стал восприниматься абсолютной мерзостью — вообще стыд невыносимый.
        На удивление, в этот вечер дочь осталась без ежевечерней порки. Когда Ольга вышла из спальни, старательно пряча от матери взгляд, угловым зрением заметила, как та радостно пересчитывает выручку.
        А на следующий вечер все повторилось. Только мать уже не звонила трижды — открыла дверь своим ключом, и с порога представила дочь:
        — Это Оленька. Отличница. Моя гордость. Да что там — гордость школы! Оленька, расскажи-ка нам, что новенького Ромка Дзасохов отколол?

* * *
        Выходит, от нее ничего и не зависело. Что она могла поделать, кроме как послушно исполнять волю матери?
        Противиться Оленька и не думала. Во-первых, мать все равно во всех смыслах сильнее. А во-вторых…
        Тело быстро вспомнило радость от секса. Мозг так же быстро перестал сопротивляться удовольствию. И тем выше было удовольствие, что получала его Оленька от мамы.
        Сначала с маминой подачи получала кайф с залетными кавалерами, а после их ухода — от излюбленного материного приема «мордой по роже»: за то, что Оля не могла скрыть довольной ухмылки, провожая очередного клиента.
        Новая жизнь устраивала ее со всех сторон. Однако Оленька не была бы Оленькой, если бы ни проявила некоторого своеволия. Да, она вынуждена выполнять все мамины приказы. Видя ее покорность, та начала наглеть, уплотняя вечерний дочкин график: Ольге приходилось обслуживать столько клиентов, сколько матери удавалось найти. Едва лишь дочь начинала потихоньку возмущаться повышенной эксплуатацией, мама оправдывала себя тем, что денег много не бывает, и нужно работать, пока клиент косяком прет на ее якобы школьные прелести. Дескать, когда в тираж выйдешь — отдохнешь. А пока надо пахать ради их общего благополучия.
        Оленька послушно пахала — в конце концов, не она ли всегда мечтала о роте солдат? Мечта сбылась, чего роптать? Но в таком случае она имеет право на некоторую личную жизнь. Может, ей бы это и в голову не пришло, если б мать не повторяла каждый день:
        — Узнаю, что бесплатно кому-то дала — урою!
        Раз для матери самое страшное — неоплаченный секс, Ольга именно им и будет заниматься ей в наказание. Не ради себя — исключительно ради того, чтоб почувствовать свободу.
        Больше всего для этой цели годился ненавистный Пертухов. На поиски-то у Оленьки времени не было. На свидания за пределами школы — тем более: мать очень строго контролировала, не допуская опозданий. А тут все под рукой: любовник, кабинет, двадцать минут большой перемены.
        Ненавистным Пертухов перестал быть на следующее же утро после первого Оленькиного клиента. На фоне борова физик казался пределом мечтаний.
        И ничего, что женат — он ей нужен только в качестве любовника. Нищие женихи ей с некоторых пор даром не нужны. Если уж мечтать о муже, то о таком, чтоб вся округа завидовала. Жених, если он у Оленьки когда-нибудь появится, должен быть таким, чтоб все враз забыли ее неудачу с Кебой. Когда-нибудь он непременно объявится на горизонте.
        И впрямь — объявился. Причем довольно скоро. Летом ее ученик Вова Дзюбинский потерял мать, и вместо нее на собрания стал ходить отец. Не Ален Делон, конечно, зато явно при деньгах. Скромный такой дядечка: полноватый, но в меру, в круглых очечках. Этакий постаревший «колокольчик». Оленька сразу заметила, как он на нее поглядывает. Раз есть объект — надо ангелочка из себя корчить, как когда-то перед Кебой. Коль сработало с одним — и другой попадется на крючок, куда он денется?
        И пошла игра в гляделки. Поймает Оленька взгляд папаши-Дзюбинского — и тут же смущенно ресничками хлопает, к окошку отворачивается. Ей-то поморгать не трудно. Даже если прокол выйдет — она ничего не потеряет. Зато в обратном случае ее ждет настоящий успех. То-то мама порадуется!

* * *
        Раньше школой, и вообще проблемами сына, занималась Алина. Теперь Алины нет, а Вовкины проблемы лишь усугубились с ее смертью.
        На родительское собрание Виктор Николаевич шел с большой неохотой: единственный раз был в школе, когда Вовку в первый класс вели. В тот день, как и положено, они отправились в полном составе: папа, мама, сын, и тяжеленный букет гладиолусов, который Вовка не мог удержать в крошечной ладошке, и торжественно нес двумя руками, не видя перед собою дороги: цветы загораживали обзор, мотыляя в такт неровным детским шагам длинными стеблями с нераспустившимися бутонами.
        Теперь все иначе. Вовка с головой ушел в интернет. Виктору Николаевичу приходится отдуваться за всех. И не пойти нельзя: мало того, что возраст у сына переходный, так ведь смерть матери подкосила его неокрепшую душу — до сих пор парень от беды не отошел. Виктору тоже несладко, конечно. Но он-то взрослый.
        А может, ни при чем тут переходный возраст, ни при чем переживания сына? Из-за них ли отец тащится сейчас в школу? Или стоит признаться самому себе: хочется еще раз увидеть девочку-учителя в нелепо-строгом костюме, поймать на себе ее растерянный взгляд: беспомощный, трогательный. Будто именно к нему, к Виктору Николаевичу, за поддержкой обращается, почувствовав в нем опору.
        Сам себя корил: рано, еще слишком рано. Алину только-только похоронили, а ведь они вместе полжизни отмахали. Рано еще о других женщинах думать. Если о женщинах — да, безусловно. Но ведь эта и не женщина вовсе, девочка еще. Бледненькая, неуверенная — как с пацанами справляется? Да никак, видимо — не зря же поддержки в Викторе искала. Эх, бедная. Съедят они ее, как пить дать съедят: дети в этом возрасте невероятно жестоки. Им бы цербера в классные руководители, а не девочку беспомощную, ранимую…
        Как и в прошлый раз, Дзюбинский ловил на себе нечаянные взгляды скромницы, не научившейся еще в силу молодости прятать чувства за наносным равнодушием. Эти короткие, будто преступные, взгляды пробирали его до глубины души. Казалось, он чувствует ее чувства. Когда-то точно так же на него смотрела Алина: встретится с ним взглядом, и тут же будто убегает от него, стремительно уводя глаза в сторону. Но не удержавшись, снова и снова смотрит на него, и снова убегает, невольно краснея от осознания того, что хитрость замечена и разгадана. И, как тогда, игра в догонялки будоражила, затмевая собою все вокруг.
        После собрания Виктор Николаевич остался за столом, дожидаясь, когда особо дотошные родительницы выяснят, что нужно. Когда все разошлись, он, бледнея от ужаса, предложил проводить ее домой: поздно, мол, темно совсем. Голос дрожал: последний раз провожал девушку семнадцать лет назад. Алину.
        Они шли по вечерним улицам, по засыпанным шуршащими листьями тротуарам. Виктор Николаевич старательно прятал неуверенность за липовой бравадой. И улавливал дрожь в ее неуверенных ответах на его нехитрые вопросы. Она что-то говорила так тихо, что ему приходилось усиленно прислушиваться к ее голосу. А весь ее вид так и кричал: «Не мучайте меня! Вы — взрослый интересный мужчина. Я — всего лишь песчинка для вас. Но я не смогу устоять против вашего напора. Отпустите меня, не берите грех на душу. Вы поиграетесь и бросите, а я так и останусь опавшим кленовым листиком на обочине вашей жизни».
        Она ли это говорила, или все это было лишь плодом его воображения? Так или иначе, но понял Дзюбинский, что без него эта наивная, светлая душа погибнет в грязном мире. Что не может, попросту не имеет он права оставить это невинное дитя без своей защиты.
        Внешний вид папеньки подтвердил ее подозрения: э, да тут очень благодатная для возделывания почва. Если не полениться — результат может быть весьма недурственным. Умозаключениями Ольга не замедлила поделиться с мамочкой. А что? За спрос, как говорится, денег не берут, но, глядишь, некие дисциплинарные послабления обломятся.
        Расклад оказался верен. Галина Евгеньевна организовала в вечернем расписании несколько «окон» для свиданий, и любезно позволила дочери раз в неделю брать лишний час для дополнительных занятий с Вовой Дзюбинским.
        Вова на эти занятия не слишком стремился, хотя и нуждался в них. Мальчишка неглупый, точные науки хватал слету, алгебра с геометрией были ему и литературой, и музыкой, и искусством в целом. Всерьез увлекался и физикой, частенько засиживаясь в лаборатории Пертухова. А банальное правописание никак ему не давалось.
        Рекомендованные учительницей русского языка дополнительные занятия Вовка регулярно прогуливал. А Оленька только того и ждала. Закрывшись в кабинете литературы, или в физической лаборатории, они с Пертуховым плодотворно проводили отведенный Галиной Евгеньевной час.

* * *
        Она с трудом находила ответ на простейший вопрос: какая часть ее двойной, нет, тройной жизни нравилась ей больше?
        Скучнее всего было развлекать Дзюбинского: роль недотроги надоела давным-давно, жалко было терять столько времени на бестолковые прогулки и пустую болтовню о высоком. Он даже стихи ей читал! Как же, она ведь литературу детям преподает, значит, от поэзии должна тащиться.
        Идиот! Тащиться Оленьку могут заставить разве что грубые ласки. Очень грубые.
        Тем не менее, эта часть ее многоликой жизни была очень важна. В конце безрадостного туннеля ее ждала торжественная смена фамилии, а значит, статуса. Ради этого она вытерпит и прогулки под луной, и дурацкие стихи, которые ей в школе надоели до оскомины. Даже неловкие объятия и поцелуи в щечку потерпит.
        Другая часть радовала не только «физикой тела», но и тайной: об этом знали лишь они с Пертуховым. Андрюша был весьма недурен во всех отношениях, но не больше: половым гигантом не назовешь. А хуже всего, что тот никогда не мог сразу приступить к делу. Ему непременно нужно было поговорить о жизни, обсосать косточки коллегам. Даже если говорить было не о чем, он старательно искал тему для разговора, будто ему было неловко просто так стащить с Оленьки трусы. Дорогие, между прочим! Ненавистные «Пятилетки» отправились в мусорку, едва она обслужила первого клиента.
        В общем, Андрей был вполне неплох, но не более. Пожалуй, единственное, чем ее так радовала эта часть жизни — тайна. Ее тайна от матери. Сознание того, что мать бы ее удавила, если бы догадалась, что каждую неделю целый час Оленьку бесплатно приходует какой-то там нищий учитель. Одно это придавало их с Пертуховым роману той же остроты, что и незабываемое приключение с Бубновым.
        Третья часть была уже сплошной тайной. Причем не для матери, а для самой Оленьки. И это было восхитительно! Никогда нельзя было предугадать, какой сюрприз ждет ее на сей раз. Бывало, ее постигало полное разочарование, но редко. Радостей случалось больше.
        Самое чудесное — дома никто не ждал от нее бестолковых разговоров. Поцелуи тоже никого не интересовали. Время — деньги. В прямом смысле. График расписан поминутно: между клиентами десять минут на умыться-отдохнуть, и снова за работу. Денег много не бывает, как говорит мама. Телесной радости — тоже. Это уже Ольгин девиз.
        Едва за последним клиентом закрывалась дверь — и мать давала выход скопившейся злости: за собственную невостребованность, за то, что дочь мало того что слишком громко выражала клиенту восторги, но и после его ухода не могла скрыть довольную ухмылку. Но теперь Оленьке ее гнев только в радость. Обожравшись торта, хочется солененького. Так и ей — после целого вечера секса мать привносила немного перчика в Ольгину идиллию: и тряпкой по морде бывает приятно, если вовремя.
        Никто не спрашивал ее, счастлива ли она. Жаль. Впервые в жизни она могла бы уверенно сказать: «Да!»
        Даже предательство Маринки забылось. Вернее, перестало восприниматься так остро. Что ж, Оля проиграла — бывает и такое. Маринкина подлость ее в чем-то даже восхищала: высокий класс, вот у кого учиться нужно! Если подвернется оказия — Оленька тоже кому-нибудь козу подстроит.
        Нет в мире большей радости, чем чужие слезы. Даже если это слезы собственной матери. Чем той больнее, тем слаще дочери: мало она унижений натерпелась? Мало ее до сих пор грязной тряпкой по роже охаживают? Она же научилась удовольствие от этого получать. Значит, и мать сможет. Выходит, Оля ей только помогает познать новые радости — старых-то уже не будет.
        Она мстила матери ежедневно. Но беззлобно. Скорее мелко пакостила, чем мстила по-настоящему. Маму Оленька любила. Теперь, кажется, еще сильнее, чем раньше.
        Да и как ее не любить? Если нужна Оленька в этом мире кому-нибудь по-настоящему, так только маме. Все эти кобели… Даже Дзюбинскому она на фиг не нужна! Он любит не ее, а свою мечту. Придумал себе Высокий Идеал, и добросовестно ему поклоняется, даже не пытаясь понять Ольгину душу.
        Интересно, как бы он отреагировал, если бы узнал о ее маленьких тайнах? Наверняка бы не обрадовался. Эх, ну что за жизнь ее ожидает под его фамилией? Тоска. Никаких неожиданностей, никаких силовых приемчиков. Кофе в постель по утрам, а потом до ночи одна сплошная поэзия. А перед сном, небось, отымеет ее скромненько, чтоб не ранить ее тонкую душевную организацию. Да и то пару раз в неделю, чтоб не особо докучать своими домогательствами.
        На кой черт ей такие «прелести»?! Зачем менять лучшее на хорошее? Разве может быть что-то лучше того, что окружает ее сейчас? Не жизнь, а малина: море секса — грубого, грязного, как она любит. И ежедневно завершающим аккордом «тряпкой по роже». Ух! Это, пожалуй, самая интимная нотка в их с матерью отношениях. Когда ни от кого не нужно скрываться, можно быть самими собой. Мать не играет слащаво-ласковую квочку, жертвующую дочерью-школьницей ради удовольствия постороннего кобеля. Оленьке не нужно прятать кайф под маской отрешенности. Ее тряпкой по роже — а она сыто улыбается, зная, что эта ее сытость лишь еще больше разозлит мать. И в данном случае улыбается не для того, чтобы сделать матери больнее, а вполне искренне, от души. Тем самым причиняя маме еще большие страдания.
        Казалось бы — не придумать большего унижения, чем это материно «тряпкой по морде». Но какое же тут унижение, если мать лишь подчеркивает этим собственное бессилие и зависть? Нет, это самый настоящий кайф. Унижение Ольга испытала лишь однажды, когда мама уговаривала Кебу жениться, а на следующий день признать брак недействительным. Вот это было настоящее унижение! И при этом еще оба несли абсолютную чушь, будто Оленька сама рассказала Кебе про великолепный загул с Лёхой.
        Кебу Оленька теперь ненавидела. Она ведь уже считала себя замужней дамой. Но не это главное. Слишком больно было осознавать, как подхихикивают над ней несостоявшиеся гости да соседи. Ей-то, может, и самой этот Кеба даром не нужен — куда там, Ален Делон недоделанный! Но все ведь думают, что это он ее бросил, а не она его!
        Хуже всего то, что это правда. Не Оленька его бросила — он ее. Сволочь. И ради кого?!! Курам на смех — ради идиотки Маринки. Та-то дура известная, а на дураков обижаться глупо. Прощения Маринка, конечно, не заслуживает — потому что все равно сволочь. Как только она умудрилась под Кебу подлечь? Вот тебе и дура. Никому ж до него не давала, только Арнольдику. Даже Чернышева умудрилась в армию проводить, оставшись целкой. Таких дур поискать. Еще убивалась: ах, почему же он ко мне не пришел? А на хрена ты ему нужна?! Что можешь дать ему ты, целка?
        И вдруг эта дура отбила у Оленьки мужа. Почти мужа. Как только ума хватило? Хотя… Какой там ум? Наверняка Генкина работа. Тот кобель знатный, ни одной юбки не пропустит. Если кто и заслуживает Олиной ненависти, так это Кеба. Ничего, жизнь — она длинная. Когда-нибудь их дорожки наверняка пересекутся, и тогда… Тогда будут плакать и Маринка, и Кеба.
        А Оленька пока замуж выйдет. И хорошо, что с Кебой не сложилось — зачем ей эта голь перекатная? Дзюбинский, конечно, сильно проигрывает ему чисто внешне, зато в плане финансового благополучия не на один порядок выше: квартирка нехилая, навороченная машина, собственная фирма. На счету в банке наверняка пусть не миллионы, так пара-тройка сотен тысяч баксов пылится. Вот он, выигрышный Ольгин билетик.
        Но страшно подумать, какая скука ожидает ее в его нехилой квартирке. Надо будет что-то такое придумать, чтоб почаще отлучаться из дому. Семейный бизнес они не забросят. Зачем пускать под нож курицу, несущую золотые яйца? В конце концов, Дзюбинский тоже собственную фирму имеет — чем Оленька хуже?
        Заодно и с мамочкой будут видеться почаще. Фактически ничего не изменится кроме того, что Оленька поменяет фамилию и заканчивать прием клиентов станет немного раньше — чтоб не вызывать у мужа подозрений поздними возвращениями. Тогда ее не будут раздражать его скромные интимные претензии — сыта будет клиентами. И всем хорошо.
        Хотя если честно, Оленьке хотелось бы и после свадьбы жить с мамой. Прошли те времена, когда она не могла дождаться свадьбы и официально свалить к Генке. После того, как он ее бросил, между матерью и дочерью будто наладился контакт, которого раньше не было. До этого Оленька ее безумно боялась. Тогда между ними была одна сплошная ненависть: Ольга мешала матери жить своей жизнью, за что мать жестоко на ней отыгрывалась.
        Теперь они стали нужны друг другу, как воздух. Без Оленьки мать бы сейчас выглядела не лучше, чем дворничиха. А Оленька без нее по-прежнему отдавалась бы в кинотеатре на халяву каждому козлу. В этом, конечно, есть свои прелести, но и дома тоже неплохо: кобеля в очереди стоят, мамочка от зависти убить готова, и за все это они обе имеют вполне приличные деньги.
        За то, что ее жизнь нежданно-негаданно превратилась в малину, Ольга обожала мать. Готова была не только грязной тряпкой по морде получать — в чем находила определенную изюминку — но и… Даже придумать не могла, какие бы пытки выдержала от матери. Да что там — Оленька выдержала бы все! Потому что, как показала практика, все, что делала мама, шло дочери на пользу. Ежовые рукавицы, бесконечные порки, опять же тряпкой по морде — все это вылилось в один сплошной кайф.
        Стыдно было вспоминать, что когда-то Оленька завидовала подруге. У той, вроде, родители нормальные, а у нее не мамаша — пиночет. И что Маринке толку от нормальных родителей? Кем они ее вырастили? Дура дурой. Ну да, замуж за Кебу вышла — отхватила кусок радости. Сама же называла его переходным вымпелом! А теперь из дому не вылезает, сопливого ребенка нянчит. Счастья полные штаны! Что она видит, та Маринка?! Чему ее родители научили? С какими умениями в жизнь выпустили? Вот бросит ее завтра Кеба — и что? Кончилась сопливая радость, одни сопли остались.
        То ли дело Оленька. Это мамиными стараниями она в малиннике оказалась. Это маменька ей ежевечерние сюрпризы устраивает. До полного счастья Оле разве что статуса не хватает. Но и это не за горами. Она желудком чувствует: Дзюбинский практически готов предложить ей себя на тарелочке с голубой каемочкой. Вот тогда Оленька будет вся в шоколаде.

* * *
        А пока что они с матерью радовались деньгам. Мебель новую купили. Бизнес раскрутился отлично.
        Одна беда: Оленьке не перепадало ни копейки — деньгами в их доме по-прежнему распоряжалась Галина Евгеньевна. Но на этом можно было не зацикливаться: мама ее кормила, покупала одежду. Для школы — строгие костюмы, блузки с рюшами и прочую дребедень. Для работы — дешевые подростковые халатики, и дорогущее белье. Самая ходовая рабочая форма — старое Ольгино школьное платье да белые гольфы. А больше ничего и не надо: закрывай глаза и получай удовольствие.
        Среди клиентов попадались и весьма достойные — тогда и зажмуриваться не было нужды. Особенно Оля любила Руслана Мамудовича. Она вообще всех клиентов звала по имени-отчеству — профессиональная фишка. Раз она школьница, то звать взрослых нужно или по отчеству, или дяденьками. Но «дяденька» слишком пошло — это выглядело бы дешевой подделкой под девятиклассницу. А имя-отчество в самый раз: вроде к учителю обращается.
        Руслан Мамудович не был ни молод, ни хорош собою. Типичный представитель Кавказа. Дядечка лет под шестьдесят, невысокий, коренастый, чуть обрюзгший. С виду — совсем невзрачный, особенно без одежды — весь в шерсти, будто только что с пальмы слез. Может, кому и мог понравиться, но не Оле — той больше импонировали тонкие-звонкие, как Бубнов.
        Однако в сексе Мамудович был силен. Для нее — идеальный партнер. Это был ее «Большой Вторник». Жаль, что ему хватало одного визита в неделю. Зато регулярно, и как раз так, как любила Оленька.
        Мамудович с ней не церемонился. Другим клиентам тоже было, в принципе, плевать на ее чувства. Всяких хватало — и грубых, и грязных. Но «Большой Вторник» был особенный.
        Он всегда вытворял, что хотел. Что забавно — именно то и тогда, что и когда хотела получить от него она. Запретов для Мамудовича не существовало. Такое любил, на что не каждая профи согласится, а не профи так и вовсе в обморок от одного намека сляжет. Иной раз даже Оленька смущалась. Кому другому, может, и возразила бы, но только не ему. Было в его взгляде что-то такое, что думать о возражениях не хотелось. Но даже если бы не этот взгляд — Оленька все равно позволила бы ему что угодно. Именно потому, что Мамудович был идеален. Куда до него Бубнову! Мамудович переплюнул его на счет «раз». И уж что совсем удивительно — после него Оленька была не способна обслуживать других клиентов. Вернее, обслуживала, если нужно было, но вполсилы, лишь подставляя себя, а сама бревно бревном. Позже они с мамой стали умнее: по вторникам составляли расписание так, чтобы все желающие уложились до прихода Мамудовича. Потому что ему Оленька доставалась вся — если и посещало ее чувство сексуальной удовлетворенности, то только с ним.
        Периодически Оля думала о своей ненасытности. Не слишком часто, но пыталась всерьез разобраться в себе. Почему ее никто, кроме матери, не понимает? Ну, Маринка — та дура. А другие? Почему Кеба ее бросил? Она ему мало давала, что ли? Так ведь на совесть выполняла мамины указания — даже в критические дни он не слышал от нее отказа. Зато она от него слышала. И не только в критические дни. Уж теперь-то понятно стало — он ей пустой доставался, растрахивал свое добро с Маринкой. Но почему, почему он на Маринку полез?! Ему что, Оленьки было мало? Да она же ему с вечера до утра покою не давала! И в институте на каждой переменке бегала в каморку: отымей меня по-быстрому, любимый! Чего ему не хватало? Почему Маринка?!
        А почему Леха от нее шарахался, как от чумы? Им ведь так здорово было в подъезде. Он же сам этого хотел — разве она тащила его по лестнице? Сам ведь ждал, когда она из туалета выйдет. Тогда почему ни разу не подошел, когда она его на аэродроме караулила? Потому что Кеба о женитьбе объявил? Подумаешь, препятствие. Какая разница, кто на ней жениться собрался — разве это сказалось на качестве секса? Здорово ведь было!
        Почему Пертухов так странно себя ведет? Чего время зря теряет, разговоры разговаривая? Будто его смущает Оленькина доступность. Чушь какая — как раз доступность он и должен ценить в ней выше всего! Жена, небось, ничего кроме позы миссионера не знает. И он бы не узнал, кабы ни Оленькина доступность. Дурак.
        Почему ее окружают одни дураки? Эх, жаль, Мамудович женат. Впрочем, будь даже холост — он для нее слишком стар. Где бы ей такого мужа оторвать? Чтоб богат был, как Дзюбинский, красив, как Леха, и половой гигант, как Мамудович. Еще и немножечко подл, как Кеба. Генка, конечно, сволочь, но он сделал ее по-настоящему счастливой, когда она уговорила его жениться. А потом точно так же сделал несчастной, отказавшись от женитьбы за неделю до свадьбы. Не так красив, как Леха, не так силен, как Мамудович, и уж совсем не богат — но почему же ей так больно до сих пор? Почему так хочется отомстить? А еще больше хочется забрать его у Маринки обратно.
        А главное — почему он променял Оленьку на Маринку? Маринка ведь дура. И уж наверняка не так хороша в постели, как Оленька. Тогда почему?!
        Может, проблема не в окружающих? Не в Кебе, не в Маринке, не в Лехе. А в ней самой? Норма ли ее вечный голод? Оленька-то не сомневается: это самая норма и есть. Женщина рождена для того, чтобы доставлять удовольствие мужчинам, и получать его от них. Но остальные могут воспринимать это иначе. Маринка как-то даже шлюхой обозвала. Кто бы говорил!
        Нет, правда. Норма ли ее сексуальная неудовлетворенность? Может, они все правы, и Оленька просто распущенная? Недовоспитанная? Ну да, какое уж тут воспитание, если с детства только и слышишь от матери: «До десяти чтоб духу твоего здесь не было!» Приходилось сидеть на скамейке под подъездом одной, потому что другие дети давно по домам разошлись, к любящим мамам да папам. Одна Оленька как неприкаянная: каждый вечер ждала, когда очередной мамин «брат» выскользнет из подъезда, сияя сытой рожей.
        Но нет, обвинять в своих бедах маму Оленька не могла: это она вырастила ее такой, какая она есть. Это мама превратила дочкину жизнь в малину. Нет, мама не виновата. Она хорошая. И такая же вечно голодная, как Ольга.
        Вот ото что! Мать. Ее гены. Сама мама не виновата — ей ведь эти гены тоже в наследство достались. И Оленька не виновата — с генами бороться бессмысленно. А учитывая отсутствие яичника — так и вовсе не виновата! Недаром ведь доктор матушку предупреждал: природа свое возьмет, быть вашей дочери нимфоманкой. Оленьке, помнится, тогда очень это слово понравилось. Никакая она ни шлюха, она нимфа!
        И ничего неправильного в ее жизни нет. Так карта легла. Все сошлось одно к одному: гены, операция. С природой не поспоришь. Природа дала ей команду быть вечно молодой и ненасытной. Значит, так тому и быть. В конце концов, это просто приятно. И для всех полезно: она получает удовольствие, и дарит его другим. Ну не дарит — кто сейчас что за бесплатно делает? Время такое: кто что умеет, тот то и продает. Опять же от Оленьки ничего не зависит: карта легла. Да и попробовала бы она против мамы пойти! Даже если бы отказалась клиентам за деньги отдаваться — мать бы ее насильно под них подсунула.
        Нет, в самом деле — так карта легла. Чего рыпаться? От добра добра не ищут. Оленьку все устраивает. А если кому-то что-то не нравится — их проблемы.

* * *
        На восьмое марта Дзюбинский преподнес Оленьке подарок. Не простой — золотой, да с бриллиантом. Колечко скромное в бархатной коробочке. Сработал план — недоступность иногда полезна.
        И снова было подано заявление в загс. Свадьбу назначили на восемнадцатое апреля. В благодарность Оленька дарила Виктору больше времени, уговорив мать не брать новых клиентов. Ну а старых нужно беречь: они ей и после свадьбы пригодятся — бизнес есть бизнес.
        Однако жениха к телу пока не подпускала: пусть сначала женится, а то знаем мы таких, опытные. На всякий случай продолжала звать его по имени-отчеству, блюла дистанцию. А то назови на «ты»  — тут же без трусов окажешься, а без них уж никаких секретов не удержишь. Нет уж. Допуск в спальню — только в брачную ночь!
        Все бы хорошо. Но Вовка… Оля видела, что тот творит в школе. Ну ей-то по барабану — пусть творит, не ее проблемы. Так ведь он, паскудник, и дома отца изводил — Дзюбинский на каждом свидании жаловался, что не может найти с ним общий язык.
        Вовка не желал мириться со скорым появлением в доме мачехи. И года после маминой смерти не прошло, а отец уже утешился, предатель.
        Когда тот закрутил с училкой, Вовка плакал, уговаривал отца не оскорблять память матери. Уж он-то помнил, как родители любили друг друга. Куда все делось? И это — та самая любовь, о которой столько говорят? Только мать умерла — а отец уж другую прогуливает под ручку.
        Не помогли ни уговоры, ни ультиматумы: отец твердил о своей любви, о том, какая Ольга Васильевна хорошая, какой замечательной мамой она станет для Вовки, как, наконец, научит бестолкового мальчишку грамотно писать.
        От таких слов парня корежило: «Мама»  — великое, чистое слово. Как им можно назвать ненавистную училку, укравшую у него отца?!
        — Не станет она мамой, никогда не станет! Как ты не понимаешь: ей не ты нужен, а деньги твои, квартира эта! Она плохая, папка, ты просто не желаешь этого видеть!
        Отец не слышал его.
        — Ну хватит, Вова. Я понимаю и принимаю твои чувства, я знаю, как тебе плохо без мамы, как ты ее любил. Я тоже ее любил, но пойми, пожалуйста,  — ее больше нет, она никогда не вернется. Если бы была хоть малейшая возможность спасти ее, я бы непременно ею воспользовался. Ты же сам знаешь: я сделал все, что можно, но в том-то и дело, что не со всякой опухолью можно бороться. Нет мамы. Понимаешь? Нет! А мы с тобой живы, и мы должны жить! Мужчине плохо одному, ты должен меня понять, сынок. И ты поймешь, когда вырастешь. А пока просто поверь мне — она хорошая. Она очень милый и светлый человек, нам будет хорошо с ней…
        — Почему я должен тебе верить, а ты мне нет? Она плохая, у нее злые глаза!
        — Дурачок, ну какие же они злые? Они растерянные и неуверенные, она ведь такое же дитя, как и ты, только чуть старше.
        — Так что ж ты женишься на ребенке? Найди себе такую, как мама, и женись. Зачем тебе эта Ольга Васильевна?
        — Перестань, Вова, ты неправ. И вопросы, связанные с моей личной жизнью, я буду решать сам,  — Виктор Николаевич поставил точку в споре с сыном.
        Жизнь прекрасна и удивительна! Как здорово, что она не вышла замуж за Кебу. Влачили бы сейчас жалкое существование на две учительские зарплаты. Пусть Маринка голодает. Она еще будет завидовать Оленьке, когда та проедет мимо нее на личном джипе!
        А пока суд да дело, никто не отменял Ольгиных замечательных приключений по вторникам. Поистине, вторник — отличный день! Пертухов — «Маленький вторник». А вечером, быстренько обслужив обычную шелупонь, Оленька достанется «Большому Вторнику». Вся, без остатка. До завтрашнего вечера ей даже никого не захочется. Мамудович — просто чудо!
        Даже незатейливые каверзы Вовки Дзюбинского, без пяти минут пасынка, ее не огорчали. Они ей только на руку. Тот совсем перестал посещать дополнительные занятия. И кому от этого хуже? Уж никак не ей.
        Шестой урок давно закончился, и школа опустела. Тишина в школьных стенах была явлением редким, а потому особо ценным. В лаборатории физики вдвоем было так уютно, что ее даже на мечты потянуло:
        — Представляешь, Андрюшик, как будет здорово? Выйду я замуж за Дзюбинского, будет у меня своя машина. Вот сядем мы с тобой в нее после уроков, и уедем к черту на кулички, и не надо будет ни от кого прятаться, не надо будет следить, закрыта ли дверь — никто нас с тобой не застукает, ни твоя жена, ни мой Дзюбинский… Кстати, ты дверь закрыл?
        — А как же,  — лениво откликнулся Пертухов.
        — И даже директриса не застукает,  — захихикала Оленька.  — О, как бы мне хотелось, чтоб она узнала, чем мы с тобой под ее носом занимаемся! Представляешь ее рожу?
        Пертухова передернуло:
        — Не надо директрису! Это ж такой скандал…
        Не договорив, схватился за брюки и попытался улизнуть от Оленькиных ловких рук. И это мужик? Она едва сдержалась, чтобы не сказать все, что о нем думает. Нельзя откровенничать, иначе у нее останется только «Большой Вторник». А большое без малого невозможно.
        С кошачьей грацией скользнула вниз по его голой груди:
        — Расслабься. Ты же закрыл дверь,  — и притихла, стоя перед ним на коленях.
        По пути домой Вовка обдумывал очередную задачку. Прямо так, без бумаги, без ручки, просто в уме. Задачка была задиристая, никак не поддавалась.
        Домой идти не хотелось — отец приболел, остался сегодня дома. Опять придется ругаться из-за училки… Ноги сами собой понесли Вовку обратно в школу, к любимому учителю, к Андрею Геннадьевичу.
        В школе было непривычно тихо. Шаги гулко раздавались под высокими потолками. Так гулко, что Вовка невольно старался ступать тише. А то еще выйдет кто на шум, русичка проклятая, например. Наверняка ждет его в своем кабинете, а кабинет-то ее — вот он, через один от физической лаборатории. На всякий случай он пошел на цыпочках. Добрался до нужной двери, приоткрыл, стараясь опять же по возможности не шуметь. Та все-таки скрипнула тихонько, и Вовка, опасаясь быть застуканным русичкой, мигом прошмыгнул в лабораторию и закрыл за собою дверь.
        На него смотрели две пары испуганных глаз. Любимый учитель без рубашки, в брюках с расстегнутой ширинкой. Перед ним на коленях примостилась Ольга Васильевна. Ни юбки, ни нижнего белья — только блузка наброшена на голое тело, да и та распахнута настежь, как рыночные ворота в торговый день. Она даже не успела закрыть рот, так и смотрела на него перепуганными глупыми глазами.
        К Вовкиному горлу подкатила внезапная тошнота, хотелось кричать и бежать отсюда. Но ноги словно приросли к полу, а кричать не позволяла все та же тошнота.
        Первой нарушила молчание Ольга Васильевна.
        — Я же спросила: «Ты закрыл дверь?» «Закрыл, закрыл!» Идиот!
        Не стесняясь наготы, даже не пытаясь запахнуть блузку на голой груди, училка двинулась на Вовку. При движении рваный шрам на ее животе двигался, будто огромный белый червяк ползал вперед-назад. Остановилась почти впритык к Вовке:
        — Почему-то мне кажется, что ты ничего не видел. Абсолютно ничего. Я даже уверена в этом! А вы, Андрей Геннадьевич, как думаете?
        Любимый еще минуту назад учитель ничего не ответил. Вовка тоже молчал. А ведь так много хотелось сказать! Впрочем, слова теперь ни к чему. Главное, что отец уже не приведет эту змею в дом.
        — Ну? Чего молчим? Я тебя, гаденыш, собственными руками придушу, если хоть слово отцу вякнешь!
        Тоненькие ее ручки потянулись было к Вовкиной шее, но, не достигнув ее, повисли в воздухе:
        — Ты уже достаточно взрослый, чтобы знать: женщина имеет очень большое влияние на мужчину. Так что папочка твой нынче твой только условно, понял? Все равно последнее слово будет за мной. Поэтому лучше не суй свой маленький дрянной нос в наши большие дела. Марш отсюда!
        Дважды повторять не было нужды — мальчишка выскочил, хлопнув напоследок дверью.
        Ольгу трясло. Дождалась. Сбылась давняя мечта — ее застукали в самый ответственный момент. И что? Где ожидаемое удовольствие? Почему ее трясет от ужаса?
        Уперев руки в обнаженные бока, медленно повернулась к Пертухову:
        — Сволочь! Я же просила — закрой дверь! Учти: если Дзюбинский меня бросит — сам женишься, понял? Жену свою бросишь к едрени фени, и женишься на мне. Ты мне, конечно, со своей учительской зарплатой на хрен не нужен, но хоть честь мою сбережешь. Понял? Понял, спрашиваю?
        Пертухов, наконец, очнулся:
        — Знаете, Ольга Васильевна, мне сейчас самое время о своей чести подумать. Вы уж как-нибудь сами о себе позаботьтесь, ладно? Я ведь вас не насильно в свой кабинет затягивал. И не надо меня пугать. Вам до моей жены — как до луны, дорогуша!
        — Козел! И из-за этого козла я рисковала своей репутацией!..
        Вовка бился в истерике:
        — Почему ты мне не веришь? Я же твой сын, ты должен верить мне, а не этой…
        Мальчишка растерялся, не зная, как более-менее культурно назвать училку. Лучше бы, конечно, некультурно, но за это можно и по шее от отца схлопотать.
        — Это было гадко, она дрянь! Она даже не покраснела, когда поняла, что я все видел! Если бы я ничего не видел, откуда бы я знал, что у нее шрам внизу живота, чуть-чуть сбоку?
        Даже теперь, когда Вовка представил ему доказательства, отец не поверил. Все говорил какие-то слова о том, что мама никогда не вернется к ним — будто Вовка сам не знал этого жуткого слова «никогда». Самое странное — отец уверял, что у училки нет никакого шрама…
        Ссориться с ним окончательно Вова не хотел. Просто перестал ходить в школу.
        Честно сказать, Оля не слишком надеялась на то, что Вовка будет держать язык за зубами. Была почти уверена: больше она Дзюбинского-старшего не увидит.
        Однако не видела она лишь младшего: после знаменательного события тот стал заядлым прогульщиком. Оленьку это устраивало: честно сказать, жутко боялась встречи с ним. Так что отцу его ничего не говорила о прогулах. Тихо радовалась, что ей еще не дали отставку.
        Вовка, конечно, маленький мерзавец, но за его воспитание она возьмется потом, после свадьбы. Она сумеет приручить непокорного пасынка. Если для этого педагогических навыков окажется недостаточно, придется применить иные способности — ведь женские ее чары еще никто не отменял. Что ж, ради семейного благополучия она на все готова. Да и все равно мальчишке скоро придется вступать во взрослую жизнь, вот она его и научит уму-разуму.
        Тем временем Виктор Николаевич без устали выводил Оленьку в свет. Правда, до сих пор не представил ее ни друзьям, ни родственникам. Оленька не обижалась: после смерти прежней жены не прошло положенного срока, потому и на свадьбу скромную согласилась. Главное не в том, сколько гостей будет на свадьбе, а то, что замуж идет за человека солидного, обеспеченного.
        За пару недель до свадьбы Дзюбинский предупредил:
        — Завтра мы пойдем в одно место, я хочу, чтобы ты очаровательно выглядела. Оденься понаряднее — пусть все увидят, какая ты у меня красавица.
        Назавтра, подъезжая к загородному особняку, пояснил:
        — Мы едем не к друзьям моим — с ними я познакомлю тебя позже. Мы едем к очень влиятельному человеку, от которого во многом зависит мой бизнес. У него юбилей, полвека, наверняка соберутся самые важные персоны. Предупреждения излишни — ты у меня очень славная и скромная девочка, но на всякий случай — будь осторожна, это очень непростые люди. Мне не слишком-то приятно идти в эту компанию, но это — бизнес. И, что хуже всего, один я сюда прийти не могу, на это есть свои причины. Договорились, малыш?  — Дзюбинский ласково погладил Оленьку по щеке.
        — Договорились, Виктор Николаевич. Я буду предельно осторожна.
        Дом был полон гостей. Среди дам в шикарных вечерних нарядах Ольга в скромном брючном костюме и светло-бежевой блузке почувствовала себя бедной родственницей. Ничего, недолго ей осталось скромничать, всего каких-то две недели — и она будет равной среди равных.
        Дзюбинский раскланивался в разные стороны, пробираясь к виновнику торжества. Тот стоял в пол-оборота к вновь прибывшим, окруженный гостями. Усы, коренастая фигура… У Ольги похолодело в груди. Но нет, показалось. «Большой Вторник» носит простенькие пуловеры, а этот в смокинге. К тому же этому пятьдесят, а Мамудович у нее лет на десять старше. Слава Богу, не он!
        — Мои поздравления, Руслан,  — произнес Дзюбинский.
        От этого имени у Ольги все оборвалось внутри еще до того, как именинник повернулся.
        Дежа вю. Это уже было! Не в такой шикарной обстановке, и не совсем так, но судьба явно издевается над нею, причем лениво так, словно и не стоила Оленька особого полета фантазии. Второй раз — день рождения, второй раз — почти перед самой свадьбой. За что??? Ну кому, кому Оленька сделала плохо?
        С гостеприимной улыбкой юбиляр повернулся к Дзюбинскому:
        — Витенька, дорогой! Рад, бесконечно рад!
        Лишь после этого его взгляд устремился на спутницу гостя. Его губы по-прежнему приветливо улыбались, но взгляд стал колючий, мерзкий. Ольга сжалась — вот сейчас он при всей честной компании расскажет, кто она на самом деле.
        А Дзюбинский продолжал, не замечая странного взгляда собеседника:
        — Позволь тебе представить…
        Не дав договорить, Мамудович ухватил его под локоть, отвел на пару шагов от дамы. Внешне — ни дать, ни взять — друзья мило беседуют. Но Оля прекрасно понимала — ее жизнь кончена.
        — Такие подарки, дорогой, обычно преподносят наедине. Некорректно приводить шлюху в мой дом, да еще при жене, при гостях — ты же знаешь, сюда допускаются только супружеские пары. Да и подарок твой, прости, не совсем свеж: я эту школьницу трахаю без малого год.
        Пол закачался под ногами Дзюбинского:
        — Какой подарок?! Руслан, ты не понял. Разве я привел бы в твой дом шлюху? Это моя невеста! Я как раз собирался пригласить тебя на свадьбу, вот приглашение,  — он поспешно протянул юбиляру конверт.
        Мамудович вытащил из него скромную белую открытку с тиснением, прочел текст, взглянул на гостя с искренним недоумением:
        — Витенька, дорогой, ты собрался жениться на проститутке? Я не спорю, девочка действительно хороша в постели, но не до такой же степени! Одумайся, дорогой!
        — Руслан, какая проститутка? Не стоит в каждой девушке видеть шлюху. Есть ведь и порядочные…
        Хозяин перебил:
        — Ты что, не знаешь, чем твоя девочка зарабатывает? Я имею твою Оленьку во все естественные отверстия. За это удовольствие плачу ее мамаше твердой валютой. И точно знаю, что у нее нет недостатка в клиентах: ушлая мамаша даже составляет для нее расписание. Прости, дорогой, но это правда. Если не веришь, я могу подтвердить свои слова. У девочки на животе некрасивый шрам после операции. Что за операция — не спрашивай, меня такие нюансы не интересуют. Я просто имел маленькую девочку в школьной форме, и действительно думал, что она школьница. Мне жаль, что ты узнал это так поздно. Сочувствую, дорогой, но согласись: лучше узнать, что шлюха — невеста, а не жена. Об этом конфузе никто не узнает — любой мог попасть в такую ситуацию.
        Скандала не было. Поохали вместе с матерью, да успокоились. Решили: замужество — не для Оленьки. Планида ее такая — много мужчин, но ни одного мужа. Не судьба. Надо делать то, что у нее хорошо получается, а за мужьями гоняться — лишь время терять. А с ним и деньги. Больше всего Галина Евгеньевна сокрушалась, что столько времени было зря потрачено на пустые ухаживания Дзюбинского. Сколько непринятых клиентов, сколько денег уплыло!
        Со спокойной совестью Оля продолжила делать то, что умела. И что любила. Время шло себе незаметно, потихоньку пролетали дни, недели, месяцы. Еще два года пролетели, а она по-прежнему эксплуатировала образ школьницы-девятиклассницы. Радовалась, что так молодо выглядит. Пусть живот обезображен шрамом — мужики ведь на него внимания не обращают, все больше на мордашку ее миленькую смотрят. А мордашка напрочь отказывается взрослеть. Ольге уж двадцать восемь, а она все еще за школьницу сходит. По крайней мере, мужики с восторгом принимают ее в этом образе.
        К бесконечной радости матери и дочери, Мамудович их не забросил. Продолжал навещать раз в неделю, будто ничего и не произошло. И то хорошо. Не душе, так телу. А заодно и кошельку.

* * *
        Воскресенье — отоспаться бы. А ей пацанов на соревнования везти на другой конец города. Казалось бы — а физрук на что? Так нет, во внеурочное время за детей отвечает классный руководитель. Бред. Только в их школе так заведено, только их придурковатая директриса до этого додумалась.
        Марафетиться лень — лучше лишних пятнадцать минут поваляться в постели. Да и зачем краситься, если к приходу клиентуры все равно умываться, изображать из себя целку невинную?
        Уж лучше бы она примарафетилась. Но кто же знал, что этот день окажется не таким, как другие? Что именно сегодня ее ожидает долгожданная встреча со смертельным врагом?
        Она знала: рано или поздно их дорожки снова пересекутся. И тогда она отомстит. Плакать будут оба: и подлый Кеба, и предательница Маринка.
        — Привет. А ты совсем не изменилась.
        — Привет.
        Она смотрела на так и не ставшего ее мужем Кебу и удивлялась. Была уверена, что он прозябает на скромной учительской зарплате, одет в дешевый китайский спортивный костюм, голодный, небритый, сексуально неудовлетворенный — разве ж рохля Маринка обеспечит ему то, что может дать ему только Оленька?
        Вместо ожидаемого полу-бомжа перед нею стоял импозантный мужчина в далеко не спортивном, и уж совсем не китайском костюме, гладко выбритый, хорошо откормленный. «Но по-прежнему самец»,  — профессионально оценила она.
        Эх, напрасно она времени на марафет пожалела. Ей бы перед ним во всей красе предстать. А она бледная, как спирохета. Что ж, придется играть тем, что есть. Если нельзя сиять неземной красотой — придется давить на жалость.
        Пять лет прошло, а она ни капли не изменилась.
        Нет, неправда. Не повзрослела ни на день — это да. Но изменилась здорово.
        Куда делись голубые наивные глазки с ресницами-опахалами? Розовые перламутровые губки-бантики, которые в минуты лжи складывались в трубочку?
        Вместо них — серые потухшие глаза неуверенной в себе несчастной женщины. Уголки бесцветных губ скорбно опустились. Несчастный скорбящий ребенок. Кого ты оплакиваешь, дитя?
        Сердце неожиданно защемило. Могла ли эта девочка вытворять те мерзости, о которых рассказал ему Бубнов?
        — Как живешь, Оленька?
        — Лучше всех!
        Она старалась выглядеть довольной: дескать, я без тебя не пропала. Наивно задирала кверху носик, неискренне улыбалась. А в глазах — все та же вселенская тоска. И Гене стало стыдно, что он задал такой нехитрый, в общем-то, вопрос, на который она не может ответить ему откровенно.
        — Замужем?
        Теперь она улыбалась еще фальшивее — у Гены мурашки по коже пробежали от ее взгляда.
        — Ты бросил меня, Кеба. Кто же на мне теперь женится?
        Неожиданно улыбка исчезла, и Ольга показалась настоящей:
        — Да и не нужен мне никто. Мне один нужен был, но он женился на моей лучшей подруге. Меня предали оба — и любимый, и подруга. Я слышала, дочка у вас? Поздравляю.
        — Спасибо.
        Поздравила вроде искренне, но в голосе такая боль, что Кебе стало стыдно за их с Маринкой счастье. Они вместе, у них Светка, а Ольга — одна, всеми покинутая, неприкаянная.
        Пытаясь сбросить оковы жалости, перевел разговор в нейтральное русло:
        — А ты что тут, подопечные выступают?
        — Ага. С охламонами своими. Так и живу. Но ты не думай — я довольна своей жизнью. Знаешь, оказывается, я люблю детей. Живу их интересами. Я их обожаю, они меня. А у вас как с Маринкой? Не жалеешь?
        В ее глазах мелькнуло что-то такое, что у Кебы внутри снова все перевернулось. Будто надежда на то, что все еще можно исправить. Но ведь исправляют ошибки. А Маринка — совсем не ошибка. И сам он ничего не желает исправлять. Но с Ольгой он, похоже, поступил слишком жестоко. Столько лет прошло, а она все еще не оправилась от удара, бедняга. Да уж, ей тот урок слишком тяжело дался. Мужиков теперь, поди, на пушечный выстрел не подпускает.
        — Нет, не жалею. У нас все нормально.
        Ответил уверенно, но грустинка, промелькнувшая в голосе, от Оленьки не укрылась. Мало, что ли, часов в институте было отведено под психологию? Правда, институтские науки прошли тогда мимо нее, а вот на практике она неплохо поднаторела: мысли и чувства клиентов определяла не только по глазам, но и по малейшим движениям.
        Эта грустинка дорогого стоит. Клиент практически созрел для дальнейшей обработки.
        — Слушай, Ген, ты, случайно не на машине?
        Вряд ли он на машину насобирал, но выглядит вполне импозантно. А вдруг? В машине ведь очень удобно заводить отношения. А уж возобновить старые — вообще раз плюнуть.
        — На машине, а что?
        — Обзавелся? Рада за тебя. У меня проблемка. Через два часа кровь из носу нужно быть на Окатовой, а я отсюда не смогу уйти, пока мальчишки мои не отстреляются. Боюсь опоздать. Не подкинешь по старой дружбе? Очень надо, я б иначе к тебе с такой просьбой не обратилась.
        Не сомневалась — согласится. Куда он денется?
        Посадив мальчишек в шефский автобус, Оленька с виноватой улыбкой подплыла к Кебе:
        — Я тебя не слишком обременяю?
        Уверяя, что ему совсем не тяжело ее подвезти, тот подвел ее к новенькому Опелю. Ого! Неплохо, Кеба! Не Мерс, конечно, но и не Москвич занюханный. Надо же, как возросло благосостояние российского преподавателя средней руки. Перспективный клиент. Держись, Маринка! Пришел час расплаты!
        Сидеть было неудобно, что-то мешало. Привстав, она вытащила из-под себя маленькую искусственную елочку.
        — На дворе октябрь, а у тебя новый год?
        — Ох, извини. Любимая Светкина игрушка. У нее всегда новый год.
        Кеба сунул елку в бардачок, и стал рассказывать о том, как интересно работать с пацанами. Ну-ну. Небось, Маринка постаралась избавиться от соперниц — вот он из малинника-то и ушел. Вот тебе и дурочка — Оленьку облапошила, Генку быстренько из «педульки» выставила, рассадника невест. Не так проста оказалась простушка! Но Оленька все равно умнее. И опытнее.
        Какое-то время она делала вид, что внимательно слушает, но вдруг расплакалась безудержно, по-детски утирая слезы кулачком.
        — Что с тобой? Что случилось?
        А она все плакала и плакала безмолвно. Пусть сначала остановится — на ходу этим заниматься опасно для жизни.
        Кеба съехал на обочину и выключил зажигание.
        — Оленька, что с тобой?
        Теперь можно приступать к спектаклю. Она всхлипывала натурально, вроде душу разрывала чудовищная боль. Якобы пыталась скрыть от него слезы, но они прорвались, несмотря ни на что, а вслед за ними прорвались и слова:
        — Ты меня бросил! Как ты мог? Как ты мог поверить, что я… Это ложь! Все было не так! Он изнасиловал меня, твой Бубнов! Я ж девчонка совсем, сколько мне надо? Выпила глоток шампанского, кто-то еще водки подсунул… Я ж не соображала ничего! Он же меня волоком по лестнице… Я сопротивлялась. Но что может сделать маленькая девочка против здорового мужика?
        Он этого боялся. Боялся, что она непременно начнет выяснять отношения. Но слез он не ждал. Та Оленька, к которой он все эти годы лелеял ненависть в душе, плакать не умела. Та была расчетливой дрянью, умело использующей невинную внешность.
        Сегодняшняя Оленька была иной. Несчастной, покинутой. Преданной. Преданной им самим.
        — Зачем мы встретились? Я столько лет пыталась забыть тебя. Мне казалось, что забыла, что разлюбила. Мне больно, Генка, милый! Как ты не понимаешь — больно! Меня Лёха изнасиловал, я пожаловалась Маринке — не могла же я рассказать это тебе? А та вывернула, будто это я Лёху соблазнила, тебе изменила… Как ты мог? Как ты мог за моей спиной, с ней? Я ведь любила тебя, миленький! Я так любила тебя!
        Она говорила много, и очень быстро. Ему хотелось ответить, но он не мог вставить и слова. А когда она замолчала, не мог говорить по другой причине. Когда она успела расстегнуть брюки? Почему он позволил ей это сделать? Так ведь он и не позволял. А теперь уже поздно. Он попытался было отвести ее голову от себя, но попытка не удалась. Или он плохо старался?
        — Ну, мам, поздравь! Ты не представляешь, кто меня сейчас подвез!
        Галина Евгеньевна скривилась презрительно:
        — Кому ты нужна, дешевка? Переоденься — через пятнадцать минут клиент будет.
        — Пошли они все в задницу, твои клиенты!
        — Мои клиенты в прошлом, остались только твои. Я тебе устрою «пошли в задницу»!
        Ольга разозлилась:
        — Да не переживай ты за клиента, не будет он меня ждать! Ты ж выслушай, с кем я сегодня встретилась. Меня же Кеба домой подвез!
        — Кеба?  — Галина Евгеньевна моментально забыла о клиентах и отчислениях в личный пенсионный фонд.  — Тот самый?
        — А какой же еще,  — с гордостью провозгласила Ольга.
        — И?
        — Ну что,  — театрально смутилась дочь.  — Наставила я рогов его Маринке. Правда, бесплатно, но разве в деньгах счастье?
        Взгляд Галины Евгеньевны вспыхнул триумфом.
        — Эх, мам, видела б ты меня! Мне б в театре блистать — я ж сама себе поверила!
        — В кои веки от тебя толк есть. Молодец! И Маринке отомстила, и мамаше ее. За меня.
        Кеба ненавидел себя.
        Нет, не мужик. Если баба отымела его против его желания — какой же он мужик?
        Он изменил Маринке не впервые. Но тогда это случилось по большущей пьянке на соревнованиях в другом городе. Только утром, увидев рядом посапывающую во сне постороннюю женщину, понял, что натворил. А поняв, бросился в туалет: тошнота к горлу подкатила то ли с перепою, то ли от осознания произошедшего.
        Маринка… Как он мог? А как же веснушки?!
        Гена искренне любил жену. После родов она чуть-чуть округлилась — самую малость, что лишь сглаживало юношескую угловатость. Теперь она стала еще красивее, чем тогда, когда он увидел ее впервые в полупрозрачном сарафане. Но он до сих пор обожал, когда она становилась в дверном проеме и начинала крутиться, как тогда: по часовой, против часовой. И пусть вместо соблазнительного сарафана на ней были старые джинсы — он все равно обожал такие мгновения. Это был их тайный знак. Маринка не любила говорить о чувствах. Высшим ее признанием было именно такое вот покачивание в дверях. Дескать, помнишь, как все началось?
        Он помнил. До сих пор помнил атмосферу ожидания, когда в огромном пустом зале гулко зацокают каблучки, предвещая их тайное счастье.
        Однако это не помешало изменить жене. Изменить дважды. Один раз с той, чьего имени даже не знал. Второй — с той, которую они оба предали. И что подлее — безымянная любовница, или Оленька?
        То, что он пытался не допустить близости с нею — не оправдание. Мужик бы ни за что не позволил такому случиться. Значит, он не мужик. Тряпка. Но больше он не будет тряпкой.
        Видимо, он и в самом деле тряпка. Потому что позволил Ольге снова перейти черту.
        В тот раз она ждала его у дома. Опасаясь, что Маринка ее увидит и все поймет, Гена вынужденно впустил Ольгу в машину и немедленно отъехал на пару кварталов. Пытался мирно объяснить, что возврата к прошлому не будет, что он просто не сумел предотвратить близость, но больше никогда ничего…
        Она не дала ему договорить: как и в прошлый раз, нагло расстегнула ширинку. Кеба был наготове, схватил ее руку. И тогда она стала угрожать. Говорила, что все расскажет Маринке, и даже приукрасит: скажет, что это Генка ее изнасиловал.
        Черт его знает — то ли угрозы ее подействовали, то ли прикосновения: она ведь ни на мгновение не останавливалась, пока говорила. Он злился на нее, и от этого забывал контролировать ее руки. А когда вспоминал — было уже поздно: он сдавался ей бастион за бастионом, по кусочку. Тут проиграл, там отступил…
        А потом уже ни играть, ни ссориться не хотелось. Что-то такое она в нем зажгла, будто и не было всех этих лет. Будто не было еще Маринки, не было Лехи. Когда ему казалось, что он любит Оленьку, что сделал правильный выбор.
        Очнулся, когда все уже произошло, и Оленька плотоядно улыбалась. Рассеялись последние сомнения: не насиловал ее Бубнов. Такая сама кого хочешь изнасилует. Да что там — она только что сотворила с ним то же самое, что когда-то с Бубновым. Только Леха был пьян, и не соображал что творит. А что помешало Кебе вытолкать ее из машины?!
        После этого начались звонки. Точно так же Ольга не оставляла его в покое тогда, когда он отказался на ней жениться. Но если тогда она обещала ему рай на земле, то теперь требовала встреч, шантажируя тем, что все расскажет Маринке.
        Меньше всего Гене хотелось, чтобы жена узнала о его глупости и бесхарактерности. Однако на Ольгины угрозы не велся. После каждого такого звонка давал себе зарок: сегодня сам все расскажу Маринке. Она поймет.
        Но стоило прийти домой, увидеть ее, такую уютную, домашнюю… Без намека на косметику, в старых джинсах с продырявленными коленями, в растянутом свитере, жутко уродующем ее фигуру. И даже в этом непрезентабельном, казалось бы, виде Маринка была ему всем миром сразу. Один взгляд на нее — и Кебу коконом окутывал уют и покой. Казалось кощунством нарушать их единение рассказом об Ольгиных проделках. Нет, не сегодня. В доме пахнет яблочными оладьями, Маринка с таким нетерпением ждет, когда он их попробует и непременно зажмурится от удовольствия. И он послушно закрывает глаза и мурлычет. Потому что действительно вкусно. И потому что она ждет этого. Она живет ради того, чтобы Гена жмурился от удовольствия. А он позволил наглой Ольгиной руке влезть в его ширинку…
        Не сегодня, нет. Завтра выветрится запах оладьев. Завтра Маринка не будет ждать ничего особенного. Тогда он плавно подведет разговор к измене. И сделает так, чтобы ей было как можно менее больно. Он скажет, что любит только ее, что никто другой ему не нужен. Но произошла неприятность — встретилась ему Ольга, и… И он ничего не смог с этим поделать. Черт! Как же сказать так, чтобы Маринке не было больно, а он мог не опасаться Ольгиных угроз?!

* * *
        Сбылась мечта. Пересеклись их с Кебой дорожки. И что?
        Оленька не могла понять, чего хочет. Отомстить предателям — само собой. А кроме мести?
        Все эти годы она то безумно любила Кебу — пусть лишь из ревности — то люто ненавидела. А что теперь, когда между ними снова появилась какая-то связь? Пусть он эту связь отрицает — его мнение никому не интересно. Что сама Оленька об этом думает? Что она чувствует?
        Ничего. Ничего, кроме желания отомстить. Убить их с Маринкой так же, как когда-то убили они ее. Они, самые близкие ей люди. Убить. Непременно убить. Не физически — так легко они не отделаются. Убить морально. Убить тем же оружием, которым они убили Оленьку.
        Сам Кеба, как оказалось, ей теперь даром не нужен. Это раньше, в сравнении с «колокольчиками», он казался половым гигантом. А недавние встречи с ним показали: никакой не гигант, полное ничтожество. Ему минет делают, а он верещит нечеловеческим голосом: куда там, прям целка в момент порчи имущества. Вместо того чтобы от кайфа торчать, отталкивает ее от себя. Тьфу.
        И чего она за него ухватилась когда-то? Дерьмо ведь, не мужик. То ли дело Мамудович. Все про нее знает. Но ему нет нужды слова разговаривать — он и без них силу умеет показать. Другой бы в истерику впал: да ты, да за моей спиной, да замуж за моего друга! А этот хоть бы хны. Знай себе, ходит по вторникам, буквой «зю» заворачивает, разрешения не спросив. Был бы Кеба таким — она бы за него поборолась.
        Но Кеба оказался сопляком, размазней. Она ему неземное удовольствие, а он кричит: «Я Маринку люблю!» Да кто ж тебя о любви-то спрашивает? Тебе дело предлагают. Приятное, между прочим. Маринка что? Пустое место твоя Маринка. Ноль без палочки. Что она умеет? Да даже если бы и умела хоть что-то — за столько лет ведь наверняка обрыдла до тошноты. Заставь Оленьку одного мужика в течение года ублажать — в петлю полезет. А тут ведь не год, не два. Тьфу! Не мужик.
        Разочароваться в мечте было обидно. Хотелось отпустить его на все четыре стороны: сам, дурак, жизнь себе испортил. А потом Ольга вспоминала, что должна отомстить пусть не ради неземной любви, не ради ненависти, а хотя бы из принципа. Никому не позволено предавать ее. Звонила, требовала встречи, обещала рассказать Маринке о его весьма хилых подвигах. Тот извивался, пытаясь спрыгнуть с крючка, упрямился. Дескать, лучше убей меня, но твоим я не стану. Да кому ты нужен, урод?! Кто на тебя претендует? Заплати за оскорбление — и спи спокойно. А плата может быть одна: развод. Только в этом случае Оленька будет считать себя отмщенной. А замуж за Кебу она теперь даром не пойдет. Сменить фамилию и уйти из малинника? Фигушки. Это она уже проходила. Почти. Зато дважды. Не для нее это. Не для Оленьки. Она птица вольная!
        Однако вскоре пришлось изменить взгляд на будущее.
        Предохранялась Оленька редко. Только в случае, если клиент не выглядел благонадежным. Или, напротив, настолько благонадежным, что сам требовал защиты. «Резинки» терпеть не могла. Они мешали ей по-настоящему почувствовать мужика, а без этого какой кайф? Практически без разницы: мужик ли в «резинке», или морковка — что то неживое, что это. СПИДа не боялась. Говорят, СПИД больше грязные шприцы любит, чем обнаженную натуру. Если и передается половым путем, так страдают от него в основном извращенцы всякие-разные. А Оленька стоит на другой ступеньке полового развития.
        Если уж ей что и грозит — так нежеланная беременность. Но мама всегда говорила, что в Оленькином случае беременность скорее чудо, чем проблема. А кто ж от чудес предохраняться станет? Практика подтвердила: в самом деле, чудо. Столько лет ежедневных «трудов»  — и ничего. Она так привыкла к этому, что даже в случае задержки не дергалась.
        А тут вдруг раз, и чудо. Вычислять отцовство бессмысленно: с ее-то работой, с ее плотным графиком?! Да и чего вычислять? Разве она сможет кому-то из клиентов предъявить претензии? Ничего не поделаешь — профессиональный риск.
        Аборт они с матерью даже не рассматривали. Рассудили: рано или поздно Оленька тоже в тираж выйдет, хотя в ее случае это наверняка произойдет очень нескоро: природа такой подарок сделала, вовремя избавив от яичника. В двадцать восемь она на семнадцать выглядит. В тридцать пять будет выглядеть на двадцать. А на тридцать лет в пятьдесят, не раньше.
        Тем не менее, когда-нибудь она перестанет пользоваться спросом. Что делать тогда? Можно, конечно, подкопить деньжат, пока клиент косяком прет. Но с нашими бесконечными кризисами, с непредсказуемой инфляцией, к пенсии вся заначка в фантики превратится. Нет, не вариант. Нужен кормилец. Свой, родной. Который не сможет бросить на произвол судьбы. Ребенок. Независимо от пола. Парень будет пахать, чтоб мать с бабкой прокормить. Ну а девке в их семье дорожка одна: все равно гены не позволят на что-то другое жизнь растратить. Оно и хорошо: где, в какой области еще можно найти такие заработки, занимаясь любимым делом? Можно даже заранее ей в этом подсобить: удалить яичник в раннем детстве. Медицина сейчас далеко шагнула — шрам будет почти незаметным.
        Рожать, только рожать. Для них эта беременность — подарок небес.
        Заодно можно использовать этот подарок с выгодой. Во-первых — по-настоящему отомстить. И не только Кебе с Маринкой. Галина ведь тоже давно о мести мечтала. Маринкиной матери нос нужно утереть за давнишний проигрыш, а то она слишком сладко живет. Пора, ой пора разворошить этот муравейник!
        Ну а во-вторых, внешние приличия еще никто не отменял. Сейчас, конечно, за внебрачного ребенка камнями не забросают, но если есть возможность прикрыть зад чужой фамилией — почему нет? Развестись-то никогда не поздно. А там и алименты от нерадивого папаши, и отчество. В общем, радуйся, Кеба: грядут перемены!
        Сказать жене правду Гена так и не смог. То она оладушки приготовит, то пирожки с вишней, то Светка целый вечер с рук не слазит, играться требует. А Маринка так и светится от счастья. Ну как он может ее расстроить?!
        Тем более Ольга была не особо настойчивой. Звонила периодически, но не слишком часто. Привычно угрожала, но дальше угроз не шла, а потому Кеба слегка успокоился.
        Месяца два уж минуло с их последней встречи. Он расслабился, забыл о неприятном приключении. Как однажды вечером у самого подъезда его ждал неприятный сюрприз.

«Сюрприз» приторно улыбался, и Гена внутренне подобрался: эта улыбка не сулила ничего хорошего. Впрочем, «Оленька» и «хорошее»  — понятия несовместимые.
        — У меня замечательные новости, милый,  — проворковала она и без стеснения повисла на его шее.
        Гена резко оттолкнул ее от себя.
        — У, противный какой! Я к нему с радостью, а он…
        Фальшивая обида на ее лице быстро рассосалась, уступив место деловой озабоченности:
        — Так вот, дорогой. Наши с тобой старания привели к предсказуемому результату. Может, это и банально, но я беременна.
        Ее слова Кебу не напугали. Пуганный. Все это уже было. Неприязнь — сколько угодно. Отвращение? Полной мерой. Но страх?
        — Действительно банально. Слишком банально, чтобы быть правдой. Но даже если так — твои проблемы. Я ничего от тебя не хотел. Больше того — ясно дал понять, что не желаю тебя. Все твои слова о том, что Лёха тебя изнасиловал — пустой звук. Ты мне на практике показала, на что способна. Даже если мужик не хочет тебя — ты добиваешься своего любыми путями. Так что твоя беременность — только твоя проблема. Мне плевать на нее, как плевать на тебя.
        Обойдя ее, вошел было в подъезд, но оглянулся на пороге:
        — Не надо угрожать, что все расскажешь Маринке. Я сам ей расскажу. Прямо сейчас и расскажу,  — не удержавшись, добавил издевательское:  — Прощай, дорогая!
        Закрывая за собою дверь, был полон решимости: расскажу! Нельзя надеяться на то, что Ольга добровольно оставит его в покое. Придется рассказать — у него нет выбора.
        Но едва шагнул в комнату, к нему бросилась радостная Маринка:
        — Папочка, мы освоили букву «Р»!
        — Во-ррррррррррона,  — подтвердила Светка.  — Сырррррррр! Ка-ррррман!
        Обе выглядели такими счастливыми, что Гена в очередной раз решил перенести неприятный разговор на завтра.

* * *
        Звонок раздался в неурочное время. Наверное, почтальон. Марина удивилась: кто это так поспешил? Ведь день рождения только завтра.
        На пороге стояла Ольга.
        Будто не было всех этих лет: такая же юная, все тот же «чистый ангел». Но фигура… Ого, да она рожать надумала? Ничего себе, гостья!
        Пока Марина обдумывала, какая надобность принесла в дом нелегкую, Ольга настойчиво отодвинула хозяйку с пути и прошла внутрь. Огляделась оценивающе, выпятила губки:
        — У, как тут все изменилось! При мне проще было, дешевле. Кеба, гляжу, научился зарабатывать. Впрочем, для меня это не открытие.
        Нарастало раздражение. Видеть Ольгу не было ни малейшего желания. Но разве можно выгнать из дому беременную женщину?
        С плохо скрытой неприязнью произнесла:
        — Я смотрю, тебя можно поздравить. Кого осчастливила? Мужа или так, мамочку на старости лет решила внуком побаловать?
        Ольга охотно отозвалась:
        — Себя, любимую. Ну и, естественно, любимого.
        Любимого? Ну-ну.
        — Ах, ну конечно. Я забыла — у тебя нелюбимых не бывает, ты ведь их всех любишь.
        — О да. Всех люблю. Но этот,  — погладила себя по животу.  — Этот — особенный. Потому и в гости к тебе пришла. Мириться. Чтоб ребенку удача сопутствовала, я должна всех простить. Так что прощаю, подруга. Живи себе.
        Марина едва не рассмеялась. Однако, невзирая на смехотворность происходящего, к раздражению присоединилось глухое беспокойство: зачем она пришла? Все эти россказни о примирении — лишь россказни. Пробурчала ядовито:
        — Вот уж спасибо! А то мне так тяжело жилось все эти годы без твоего прощения.
        — И ты меня прости, если что не так,  — Ольга была серьезна, вроде не заметила иронии или сочла ее неуместной.
        Марина стушевалась. Симпатии к гостье она, конечно, не испытывала. Но если разобраться — Ольга ведь ей подлостей не делала. Это Марина ее предала. А теперь еще издевается над беременной женщиной, пришедшей мириться.
        — Да мне-то тебя и прощать вроде не за что.
        — А ты авансом прости. Мало ли, вдруг обижу когда ненароком. А мне очень важно, чтобы ребеночек мой не нес на себе отпечаток обиды. Так ты прощаешь меня?
        В душе заворочалось противное предчувствие. Зачем она пришла? В чем подвох?
        Ответила неуверенно:
        — Ну, если для тебя это так важно — конечно прощаю.
        — Вот и славненько. А теперь собирай манатки, и фить отсюда!
        Она так и знала! Мириться пришла, как бы ни так. Скандалить. Но почему сейчас? Что ей нужно?!
        — Ты ничего не путаешь?
        — Это ты все перепутала. Это мой дом! Ты обманом заняла мое место, но я не злопамятная, я тебя простила. А теперь верни мне мое.
        — Оль, у тебя вообще с головкой как, все нормально? Ничего не болит? Может, доктора позвать?
        — Тебе самой сейчас доктор понадобится. Это ребенок Кебы. Генка ведь уже давно мой. Как на соревнованиях встретились, так и… А ты думала — он на работе задерживается? Из-за усталости не до секса, да? Дура ты. Дурой была, дурой осталась. Умная бы просекла, а ты даже не заметила.
        Ее лицо исказила ненависть:
        — Генка просил, чтобы я тебя до дня рождения отсюда не выгоняла. Но мне надоело ждать. Ты уйдешь сегодня, поняла?
        Что она сказала?
        Ноги стали ватными, во рту пересохло. В глазах замерцали звездочки. Если немедленно не принять грамм двадцать коньяка — суточная мигрень обеспечена.
        Держась для верности за стену, Марина прошла на кухню. Трясущейся рукой нацедила «лекарства». Выпила махом, сморщилась — ненавидела коньяк, но только он помогал избежать ненавистной мигрени.
        Звездочки отступили, но в глазах все еще было темно. Не до такой степени, чтобы не рассмотреть силуэт в дверном проеме. Гордо выставив пузо, гостья нагло ухмылялась, наслаждаясь зрелищем поверженной соперницы.
        Врешь, дрянь! Не может это быть правдой.
        — Прости, коньяк не предлагаю. Беременным это неполезно. Может, чайку? С лимончиком, а? Тебя ж, наверное, тошнит?
        — Не, не тошнит,  — с ехидной улыбочкой ответила Ольга, подсаживаясь к кухонному столу.  — У меня другая проблема: изжога мучает, такая вот неприятность. Но я научилась с этим справляться: минет Кебе сделаю — и никакой изжоги! Классное лекарство, да? Ему тоже нравится. Он у нас с тобой такой заботливый, каждые полчаса спрашивает: «Как ты себя чувствуешь, дорогая? Не мучает ли тебя изжога?» Говорю же — заботливый. Но знаешь, с моим животом все сложнее заниматься сексом в машине — Опель тебе не квартира. Это становится опасно для малыша. Да и просто неудобно. Однажды села голой жопой на елочку — очень приятно. Ты б за своей соплёй убирала, что ли?
        — Хватит! Вон из моего дома!
        — Нет, подруга, это мой дом. Был моим, моим и будет. Пожила немножко, а теперь освободи жилплощадь в пользу законной владелицы. Забирай свою соплю и мотай к едреной матери, мы себе своего уже сострогали.
        Елочка. Светкина елочка. Любимая игрушка. Она всегда ее с собой в машину тащит, а забрать забывает…
        Правда. Всё правда. Откуда Ольга могла знать про елочку? Откуда знает про Опель? Ну хорошо, машину она могла увидеть случайно. Но елочка?! Светкина елочка!
        И про задержки на работе знает. Значит, Гена не на работе задерживается. Вот и про секс в самую точку попала. Не то чтобы его стало слишком мало, но ведь в самом деле теперь они реже им занимаются. Вроде как не до того. И таки да — Гена устает на работе…
        Не на работе он устает, а на Оленьке своей! В их машине! На Светкиной елочке!..
        — А знаешь, подруга,  — сквозь зубы процедила Марина.  — Я уйду. Я действительно уйду, не переживай. Уйду сегодня. Но не сейчас. Сначала я посмотрю в его глаза. Ты ждала этого момента шесть лет, так подожди еще полтора часа. Я только посмотрю в его подлые глаза…
        — Как я тебя понимаю,  — в Ольгином голосе звучало утрированное сочувствие.  — Если б ты знала, как мне все эти годы хотелось взглянуть в твои подлые глаза! И знаешь — оно того стоило. Ради такого зрелища стоило терпеть. Так и быть, я разрешаю тебе остаться здесь до его прихода — я ведь живой человек, я все понимаю…
        Кеба явился, как его и ожидали. Не один — по дороге забрал Светку от бабушки. Пришел радостный — он любил возвращаться домой. Раньше любил. Больше любить не будет.
        Марина с жадностью ловила изменения в его лице. Вот он улыбается ей в коридоре. Вот проходит в комнату. Сразу же, с порога, видит довольную Ольгину физиономию. Улыбка очень медленно, будто в кино при замедленном просмотре, сползает. Лицо так же медленно вытягивается огурцом. Брови удивленно поднимаются домиком, в глазах появляется испуг…
        Попался. Он понял, что попался.
        Это все-таки произошло. Кошмарный сон стал реальностью. А он, наивный, полагал, что та дрянь наконец-то оставила его в покое. Несколько месяцев ни слуху, ни духу. Он уж было перестал вздрагивать от телефонных звонков.
        А она выжидала. Чтобы потом сделать больнее.
        Гена жалел, что не сказал жене правду еще тогда. Ведь хотел же, хотел! Но все откладывал зачем-то. Зачем? На Ольгину порядочность надеялся? Попробуй теперь объясни Маринке, как все было на самом деле. Ольга наверняка расписала ей все со своей извращенной колокольни.
        Много слов толпилось на языке, но слетели почему-то самые беззубые:
        — Ты? Ты… Ты! Что здесь делаешь?
        Вместо подлой гостьи ответила жена:
        — А она тут живет. Это теперь ее дом. Да и раньше был ее. Это я здесь была самозванкой. До свидания, дорогой. То есть прощай. Спасибо за шесть прекрасных лет.
        Он не нашелся, что сказать. Язык будто умер. Только руки беспомощно цеплялись за Маринку, пытаясь удержать ее, не отпустить. Но силы в них было не больше, чем во внезапно скончавшемся языке. Маринка ускользала. И не только она — вместе с нею ускользала Светка, его маленький светлый человечек…
        Они были уже на пороге. Жена и дочь. Его любимые девочки. Еще мгновение — и будет поздно, он потеряет их навсегда.
        — Все не так, Мариша! Не так!
        Она оглянулась. В глазах — даже не боль, вселенская тоска. Бедная, бедная моя девочка, поверь мне. Зачем ты веришь этой дряни?
        Но говорить он уже не мог — язык снова не повиновался ему. Пытался объяснить все взглядом. Но Маринка не поняла. Сказала отрешенно:
        — Все так. Мне твои глаза все рассказали.
        Он остался один. Змея в человеческом обличье не считается. Его девочки ушли. И теперь неважно, когда он изгонит змею — минутой ли раньше, минутой позже. Девочек это не вернет…
        Остаться с Генкой не удалось. Выгнал. Но Оленька не переживала — не очень-то и хотелось. Нужен он ей, как слону пуанты. Она отомстила, это главное. А жить с ним и не собиралась — ей и с мамочкой неплохо, в малиннике. Вот родит — совсем хорошо будет. Восстановится, клиенты вернутся. А то из-за брюха почти все разбежались. Остались только те, для кого ее выпирающее пузо изюминкой стало, дополнительным фетишем. Еще бы — не каждый день удается трахнуть беременную школьницу.
        На чете Кеба можно было поставить большой, жирный крест. Нет больше четы. Кеба один, Маринка одна. Вернее, вдвоем с соплёй. Так будет справедливо: Оленьке одной предстоит ребенка поднимать, вот и Маринка пусть-ка одна со своей управляется.
        Напоследок нужно еще одну пакость сделать, и можно будет забыть о предателях с чистой совестью.
        Со скорбным лицом Оленька предстала перед Генкиными родителями. Поплакалась в жилетку: подлый ваш сыночек второй раз жизнь испортил. Дескать, нашел ее Геночка, совратил, любовницей сделал — целый год Оленька его ублажала-ублажала, исключительно из неземной своей любви. Все надеялась, что когда-нибудь он поймет, что до сих пор Оленьку любит. А он обрюхатил, гад, обещал жениться, а сам снова обманул.
        У Ирины Станиславовны слезы в глазах: поверила, дура старая. Любимой невесткой назвала. Маринку-де никогда настоящей снохой не считала, только Оленьку в этой роли видела.
        С того дня стали вроде как родней. То Оленька к Кебам-старшим (не слишком навязчиво, для «галочки»), то они с ответным визитом (еще реже, и непременно с предварительным звонком). Пусть не прибыльно, не особо приятно, но и не шибко хлопотно. Зато предателям еще одно наказание лишним не будет.

* * *
        Идти было некуда, разве что к родителям. К счастью, брат Миша давно уже жил отдельно, со своей семьей. В трехкомнатной родительской квартире им со Светкой будет еще просторнее, чем дома. Тем более что дома у них больше нет… Так что выбирать не приходилось.
        Отец настаивал, что Марина должна отсудить у Кебы квартиру:
        — Ты там прописана, прожила шесть лет, родила его дочь. Там две трети твоих! Он должен ответить за измену!
        Он, может, и должен. Но что начнется, если все друг другу будут мстить? Ольга уже отомстила.
        Марине было больно. Но вместе с тем она словно наслаждалась своими страданиями. Как будто получила по заслугам.
        Наверное, все так и должно было завершиться. С предательства началось, предательством кончилось. Арифметика подлости, самые азы. Что посеешь, то и жать придется. А кто сеет ветер — обычно жнет бурю.
        Всё встало на свои места, так, как и было изначально. Тогда почему так больно? Как он мог предать? А главное — с кем?!! С Конаковой, с этим ненасытным монстром. Мало ли баб вокруг — почему именно с Ольгой?!!
        Можно подумать, ей было бы легче, если бы сейчас от ее мужа была беременна посторонняя женщина, а не Ольга. Бред. Точно так же страдала бы.
        Нет, не будет она ему мстить. И Ольге не будет. Бороться с беременной женщиной, даже если это Ольга — низость. Нет, не будет Марина мстить. Пусть себе живут…
        Но Кеба почему-то не оставлял ее в покое. Казалось бы — у тебя есть Ольга, успокойся! Так нет. Звонил без конца, приезжал, вылавливал их со Светкой на детской площадке. Марина держала оборону, изображала из себя чего-то. Утверждала, что сумеет прожить без него. А ночью рыдала в подушку, чтобы Светка не испугалась ее слез.
        Кеба не сдавался:
        — Прости! Вернись!
        — Нет. Все кончено. Не приходи, не звони. Нет меня, умерла. И ты умер. Есть другой Кеба, тот, который был еще до нашего знакомства. Ненасытный, неразборчивый кобель. Мой Гена умер.
        — Я живой, Маринка! Дурак — да, но живой. Все было не так. Я хотел тебе рассказать…
        — Какая разница, кто рассказал: ты, она. Ты изменил — этим все сказано. Ты изменял, а мне говорил про работу. С ней спал, а на меня сил не хватало. Я, дура, верила: как же, на работе мужик надрывается.
        — Да нет же, все было не так! Ничего не было! Почти ничего.
        — А брюхо ей ветром надуло?  — горько усмехнулась Марина.  — Не надо оправдываться. Что есть — то есть. Она беременна, это факт…
        — Не уверен, что от меня. Она…
        Его нелепое оправдание взбесило ее:
        — Уж лучше бы ты был уверен, что не от тебя! Хватит, Гена. Натворил дел — умей ответить.
        Светка мирно копалась в песочнице, с радостной улыбкой поглядывая в сторону родителей. Не догадывалась, глупышка, что папа к ним не вернется. Вернее, это они к нему не вернутся. Некуда возвращаться — это теперь чужой дом.
        — Все правильно, Ген. Вы были вместе, а я вмешалась, встала между вами. Теперь она вернулась на свое место. Ей бы это не удалось, будь ты не таким кобелем. Но ей удалось. Ты помог ей. Может быть, не осознавая, но именно ты помог ей…
        — Послушай меня,  — перебил он.  — Ничего не было.
        Марина язвительно усмехнулась. Кеба поправился:
        — По крайней мере, я ничего не хотел. Клянусь тебе! Она сама…
        — Ну конечно! Она тебя изнасиловала. А ты, бедный, просто не смог сопротивляться.
        — Да! Да! Практически изнасиловала. Как тогда Лёху. Я его теперь очень хорошо понимаю. Я ей «Нет», а она плевать хотела.
        Только подробностей Марине не хватало для полного счастья!
        — Знаешь, Кеба, организуй клуб изнасилованных мужиков, пригласи в него Лёху, и плачьтесь друг другу в жилетку! А меня, пожалуйста, избавь от подробностей. Можешь погулять со Светкой пару часов, и до свидания!
        Кеба приносил деньги, но Марина гордо отказывалась: сами с усами!
        Однако денег не хватало. Сколько можно сидеть на отцовской шее?
        Куда, в какую сторону направить стопы филологу с высшим образованием и нулевым опытом работы? Дорожка одна — в школу, но кто бы знал, как не хотелось Марине работать учителем. Помыкалась-помыкалась — никому не нужен филолог. Если подходило образование — не устраивало отсутствие опыта. Устраивало образование, не требовался опыт работы — не устраивал возраст.
        Перед нею все яснее маячила школа.
        Но подвернулось одно местечко. С копеечной, правда, зарплатой, да и работа не то, чтобы интересная, но все-таки не в школе. Самое смешное, что даже на такую скромную зарплату хотели получить опытного специалиста. Но Марину все-таки взяли, хоть и с трехмесячным испытательным сроком. И стала она корректором журнала «Замочная скважина».
        Издание новое, только первый номер к выпуску готовили. Направление вполне соответствовало названию: желтый журнальчик, скандальная хроника, шокирующие снимки звезд, застигнутых в неподходящее время, в неподходящей компании, и в весьма неподходящей позе.
        Писать статьи, может, и было бы интересно. А вычитывать чужие тексты, пусть и скандальные, но низкого пошиба… Выискивать ошибки, описки, оговорки… Скука смертная. Но в школе, поди, и того хуже, и Марина работала на совесть, вычитывала до ряби в глазах. А после работы шла домой. Куда ж еще? Только домой, в свой старый, привычный дом, к любящим родителям, которые, в отличие от некоторых, никогда не предадут, никогда не заведут себе дочь на стороне.
        Перед Кебой она просто хорохорилась. И выздоравливать от душевной боли в ближайшие полвека не собиралась. Можно ли вообще выздороветь после такого удара? Разве можно жить полноценной жизнью после ампутации половины тела, половины души? Все болело, все истекало кровью. И пусть никто не видел эту кровь, она все равно текла, не сворачиваясь. Из сердца, из глаз. Капала ручейком: кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап… Днем и ночью. Дома и на работе. Среди людей и наедине с собою. Кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап… Плакала ли в подушку, улыбалась ли новым коллегам, читала ли Светке сказку на ночь: кап-кап-кап-кап-кап-кап-кап… И с каждой каплей Марина чувствовала, как медленно, но мучительно-неотвратимо покидают ее жизненные силы. С каждой каплей ей казалось, что эта — предпоследняя, вот вытечет еще одна, самая крошечная, самая последняя капелька, и все: умрет Маринка, а вместе с нею умрут ее страдания. Но капли никак не прекращались. Опустошали душу до бесконечности, но не заканчивались. Кап, кап, кап. Кап. Кап.
        И ведь знала, что рано или поздно это произойдет. Если он изменил Ольге с Мариной — точно так же сможет изменить Марине. С Ольгой, или еще с кем-то. Кеба — переходный вымпел. Она всегда это знала.
        Знала. Но надеялась на чудо. Он ведь казался таким искренним. Обожал ее веснушки. Говорил, что без всего сумеет прожить, а без Маринкиных веснушек умрет.
        Не умер.
        И все-таки знала. Даже готовилась к этому дню. Настраивала себя, что есть жизнь и после измены. А это все равно оказалось так больно.
        Ни на день за шесть лет счастья Марина не забывала о существовании Ольги. Знала — придет Оленька за своим добром, обязательно придет. Знала, что счастье свое приобрела нелегально, преступно. Что за нарушение закона придется отвечать.
        Вот и пришла расплата. Марина готовилась к этому, настраивала себя: «Ну и пусть Ольга вернется! Да, будет больно, но у меня останется этот восхитительный день! Еще один день, и еще один. Может, счастливого «завтра» уже не будет, но у меня есть мое счастливое «сегодня!»
        Теперь у нее осталось только счастливое «вчера». А впереди — бездна серых, тягучих, как сироп, и безвкусных, как сырой яичный белок, будней. И невозможно в этой бездне жить, ходить, дышать, тонуть. Можно только барахтаться в мерзкой слизи, захлебываться гадостью и отвращением, и снова барахтаться и отплевываться, отплевываться, отплевываться до судного дня. И вот там, на высшем суде, она ответит за свое преступление. За то, что предала подругу, разбила два любящих сердца — ведь знала, что любит Кеба Ольгу. Знала, что на Маринке женился сугубо назло неверной невесте. Ведь ни разу ни перед свадьбой, ни после нее, не сказал «люблю». Веснушкам в любви признавался, а Марине ни разу. Значит, не любит. Любил бы — не позволил бы Конаковой разбить их семью.
        И на очередное «Прости» Марина по-прежнему отвечала: «Ты умер, Кеба. Я смогу без тебя. И ты без меня тоже сможешь».

* * *
        Три месяца испытательного срока тянулись, как тридцать три года.
        Ее оставили в журнале. И ничего не изменилось: нудно потекли очередные тридцать три года. Тоскливых, затянутых. Одиноких.
        Но жизнь берет свое. Марину пригласили на свидание.
        Впрочем, свиданием это нельзя было назвать. Смешно, но полноценных свиданий в ее жизни до сих пор не было. С Чернышевым — эпистолярный роман. С Арнольдиком и Кебой все произошло не так, как у нормальных людей. Вместо свиданий — одна сплошная постель. Но больше этого не будет. Больше она не прыгнет в койку к первому встречному!
        Саша Русниченко, новый редактор — пташка в их коллективе новая, малоизученная. Никто из сотрудников не знал о нем абсолютно ничего, кроме того, что пришел он к ним из «Вечерних известий». Дамы отметили его смазливую мордашку: улыбались ему приклеенными улыбками, одна шире другой. Будто лошади на базаре, демонстрировали шикарные искусственные зубки. Однако новенькому почему-то приглянулась Марина.
        После родов она так и не смогла вернуться к прежнему весу, о чем ужасно переживала. Пять лишних килограммов доставляли ей столько хлопот, что она без конца изнуряла себя дурными диетами, однако результата ее мучения не приносили. Даже нынешние ее душевные страдания и хроническое отсутствие аппетита никоим образом не сказались на фигуре: видимо, организм посчитал этот вес оптимальным для себя и категорически отказывался реагировать на стрессы.
        На самом деле эти лишние килограммы лишь придали ей шарма и очарования. Оказывается, не всем к лицу чрезмерная худоба. В юности она была худой, но при этом бесцветной, незапоминающейся. Теперь же черты лица скруглились, стали мягкими и нежными, и, словно фото в химическом реактиве, проявилась истинная Маринкина красота. Она наконец-то перестала быть серой безликой мышью, о чем мечтала всю жизнь, но сама этого не понимала.
        На новичка она даже не взглянула ни разу. То ли из-за мнимой полноты, то ли… Нет. Будь она худой, словно швабра, все равно ни на кого смотреть бы не стала: Кебы в ее жизни уже не будет, а никто другой ей даром не нужен.
        По долгу службы Русниченко должен был отслеживать события в шоу-бизнесе. На очередную презентацию очередного альбома очередной звезды он пригласил смутившуюся Марину.
        Прессе были отданы два отнюдь не лучших столика. От остальных их отличало разве что неудачное расположение. Зато с сервировкой все было в полном порядке — устроители постарались на славу.
        Впрочем, Марина вряд ли расстроилась бы, будь даже стол сервирован единственной бутылкой минералки и стопкой пластиковых стаканчиков. Впервые в жизни ей довелось попасть в такое общество. Раньше ее окружали сплошь Генкины друзья и коллеги, которых интересовала только грубая физическая сила. Тут же едва успевала вертеть головой: надо же, и эта здесь, и та, и тот, и даже вон тот?!
        Вокруг были сплошь знакомые лица. Знакомые, конечно же, лишь раскрученными физиономиями. Музыканты, певцы, парочка знаменитых актеров в сопровождении восхитительно длинноногих созданий, скандально известный тележурналист таскал под ручку юного ясноглазого паренька, будто декоративную собачонку. Марина чувствовала, что попала в другой мир. В зазеркалье. Пусть не сказочное, но все-таки.
        За столик набилось значительно больше народу, чем было запланировано: пресса халяву любит, и «просочиться» в зал удалось даже неприглашенным, но опытным представителям заштатных газетенок. Каждому хотелось урвать свой кусок счастья. Хотя бы в виде рюмки водки с крошечным канапе на шпажке.
        Русниченко всем своим видом демонстрировал привычность ситуации и даже легкую усталость от всей этой шумихи. Без конца здоровался с кем-то, перебрасывался парой-тройкой фраз, подчеркивая, что все в этом насквозь фальшивом мире ему давно не ново. Вытаскивая из портмоне визитку, сделал неловкое движение, и вот уже на полу перемешались какие-то бумажки, его и чужие визитки, записки, обрывки. Чертыхнувшись, он швырнул бумажник на стол, а сам кинулся подбирать рассыпавшееся добро.
        От удара о столик портмоне распахнулось, открыв Марининому взгляду фотографию. Не то чтобы она была слишком любопытна, но попробуй не смотреть на то, что само лезет в глаза. Фото было не слишком свежим — Саша выглядел там несколько иначе, но это явно был он. И не один. К нему прижалась милая молодая женщина, вся в восхитительных рыжих кудряшках, такая счастливая. На руках у женщины — щекастый карапуз.
        Сердце заныло: у самой в кошельке лежал семейный снимок, где они втроем, пока еще такие же счастливые… Но почему ей кажутся знакомыми эти рыжие кудряшки? А глаза? Она явно видела эти глаза, и тогда они тоже сверкали счастьем.
        Тем временем Русниченко собрал бумажки, и теперь раскладывал их по кучкам: бумажки к бумажкам, визитки к визиткам. Заметив раскрытое портмоне, смутился, быстренько прикрыл, и снова вернулся к визиткам.
        Не выдавая смущения, Марина продолжала следить за разворачивающимся на сцене шоу. А мысли упорно крутились вокруг фотографии. Память суетливо подыскивала факты, к которым можно было бы отнести это фото. Кто же она, обладательница кудряшек? Где Марина видела этот счастливый взгляд?
        Русниченко проводил ее до самого дома. У подъезда, как водится, полез целоваться. Вместо губ Марина подставила щечку. Отшутилась:
        — Сначала я хочу взглянуть на твою руку. Понять, тот ли ты, с кем я могла бы пойти дальше поцелуев у подъезда. Позолоти ручку, дорогой, всю правду расскажу.
        Тот снисходительно протянул ей раскрытую ладонь:
        — Ну-ну, погадай. Только я в гадания не верю.
        — А я и не заставляю. Я не тебе гадаю — себе.
        Поводила ногтем по его ладони, покрутила ее под рассеянным светом слабой лампочки:
        — Вижу я, что человек ты неплохой. Но не без червоточинки. Ждут тебя дома. Может, не дома. Но волнуется о тебе женщина по имени… Лола. Нет, не Лола. Лёля. Нет, не Лёля. Люда. Да, правильно, Люда. Люся. Не знаю — жена ли, но знакомы вы едва ли не всю жизнь, с детства. Она тебя очень любит, и ребенок у вас общий. Черный кот между вами прошмыгнул, все делите чего-то, и понять не можете, что выяснять ничего не нужно. Нечего выяснять, потому что судьбою вам назначено быть вместе.
        Помолчала в ожидании реплики. Однако собеседник молчал. То ли все еще в гадание не верил, то ли слегка обалдел от совпадения. Едва сдерживая смех, Марина продолжила:
        — И еще один человек есть в твоей жизни. Не соперник, нет. Скорее, друг. Да, правильно, друг. Хороший друг, давний, надежный. Жили вы с ним рядом, и еще что-то важное между вами было. Подожди, разгляжу повнимательнее. То ли в войну часто играли, то ли действительно воевали где? Нет, в армии служили. А зовут твоего друга Вале… Валентин? Нет, опять ошиблась. Валерий. Да, ясно вижу: Валерик.
        Украдкой посмотрела на Сашу. Тот по-прежнему молчал, но лицо его выражало крайнюю степень изумления. Еще бы. Рассказом о жене, положим, она его вряд ли удивила. Если не дурак, сам понял: источник ее тайного знания — фотография. Женщина, ребенок. Тут бы дура догадалась. О том, что они теперь не вместе, тоже легко понять: были бы вместе — вряд ли он стал бы сотрудниц на презентации таскать. А вот именами она его определенно с толку сбила. И некоторыми фактами биографии.
        Осталось добить Русниченко самыми интимными подробностями:
        — Хороший у тебя друг. И женщина у него есть по имени Марина. Не просто женщина — жена. Детишек у нее много, не могу сосчитать. Нет, у нормальной женщины столько не бывает. Наверное, работает в детском саду или в школе, среди детей. Потому не вижу родных ее детей — если и есть, то размыты, теряются среди такого множества ребятни. И еще грусть вижу в сердце твоего друга. Имя у его грусти такое же, как у жены, но это другая женщина. Не уверена, что любимая, но след в душе оставила. Он считает ее предательницей, но на ней вины нет: он виноват в размолвке. Гордость его виновата. Мужчина не должен быть таким гордым. Страдал сам, заставил страдать ту женщину. Но все в прошлом, оба выздоровели.
        — Ничего не в прошлом!  — перебил Русниченко.  — До сих пор все было правильно, даже возразить нечего. Понять только не могу — где здесь подвох. Не могла ты знать про моего друга, никак не могла. Про жену с сыном — запросто: фотку видела. Имя разве что… Но про Валерку? Ошиблась ты про Валерку. Ничего не в прошлом. Да, жена действительно Марина, действительно учительница, только давно уже бывшая жена — они всего-то полгода вместе прожили. Не любил он ее, назло женился. Надеялся ту, первую, забыть. Не вышло ничего. И не выздоровел ни хрена. Говорить на эту тему не любит, но я-то знаю. А вот про гордость несусветную — в самую точку. Миллион раз говорил — сходи к ней, дурак, может, она до сих пор любит, только и ждет, чтобы ты к ней пришел.
        — А разве она любила? Ты с ней знаком?
        — Нет, не видел ни разу. Но, думаю, любила. А может, нет — кто вас, баб, разберет. Ты же у нас гадалка, вот ты и скажи — любила ли она.
        Марина снова покрутила его руку в разные стороны, произнесла неуверенно:
        — Думаю, все-таки любила. По крайней мере, думала, что любила. Хотя и не было между ними ничего. Потому и не могу сказать с полной уверенностью. Все как-то нечетко. В сердце друг у друга есть, в жизни — нету. Хоть убей, не вижу я их вместе. Может, не быть им вместе никогда, а может, даже и не были.
        — Не были,  — подтвердил он.  — Точно знаю — не были. Да и вряд ли теперь будут. Он, дурак, такой упрямый! Говорит: «Она меня бросила, она меня не захотела, так чего я буду навязываться?»
        — Действительно, дурак. Только все равно уже поздно. Но она его не бросала. Уж не знаю, что там между ними произошло, но не бросала она его, верно ждала. На других стала смотреть только после того, как в его жизни появилась ее тезка. Это я точно знаю, это очень четко читается. И еще вижу — что слишком поздно.
        — Что, она замужем?
        — Нет, одна. Но была замужем. А теперь в ее душе — снег да лед, одно сплошное мужское предательство. Сначала твой Валерик предал, потом другой мужчина. У нее теперь душа мертвая, она уже никогда любить не сможет.
        — А это что, тоже на моей руке написано?  — удивился Шурик.
        — На твоей руке много чего написано.
        Собеседник лукаво улыбнулся:
        — Ну ладно, будем считать, что я поверил в твои способности. Но правда — откуда ты про Валерку узнала? А тем более про Маринку его?
        Сдерживать улыбку становилось все труднее:
        — Говорю же — на твоей руке много чего написано, надо только уметь читать.
        — Да ладно, нашла дурака! Что ж ты по моей руке не обо мне больше прочитала, а о Валерке? Ну Марин, ну расска…
        Не договорив, взглянул на нее внимательнее, словно впервые увидел, протянул удивленно:
        — Марина??? Ты — та самая Марина?!
        Она усмехнулась совсем не весело, скорее разочаровано:
        — Нет, Саш, я ж говорю — та Марина умерла. Вернее, душа ее умерла, одно черствое тело осталось. Так что там у вас с Людой произошло? Из-за чего сыр-бор? Чего девок на работе снимаешь, вместо того, чтоб к жене идти?
        — Да так, было дело. Поймала она меня на одной некрасивой истории… Нет, ты мне все-таки про вас с Валеркой расскажи. Что произошло? Он ведь такой скрытный — я до сих пор ничего не знаю.
        — Да там и знать нечего. Между нами ведь действительно никогда ничего не было. Одни сплошные письма. Разве эпистолярная любовь когда-нибудь заканчивалась чем-то путевым? Все дурь да блажь, ничего не было и не могло быть. А ты все-таки вернись к Люсе. Я-то помню, как она тебя любила, как глазки ее счастьем горели, когда последний раз видела ее. Она тогда как раз беременная ходила. Не майся ты дурью — ведь сами у себя счастье воруете. Кто знает, сколько нам счастья отпущено? Его ведь и так много не бывает, а если разбрасывать, как мусор… Она ждет тебя, Ген, иди к ней.
        — А как же Валерка? Что ему передать?
        — Ничего. Не говори вообще ничего. Ты меня не знаешь, я тебя тоже. Вернее, ты не знаешь, что я — та самая Марина, а я не знаю, что ты — тот самый Шурик. Ни к чему ворошить старое через столько лет. Да и нечего уже ворошить, в душе — полный вакуум. Не надо, Саш, не говори. Я не выпендриваюсь, действительно ничего не хочу.
        — А что у тебя со вторым?
        — С каким вторым?
        — Ну, ты сказала, что у нее был другой мужчина, и тоже предал.
        — Вот видишь,  — улыбнулась Марина.  — Ты сам и ответил: был другой да тоже предал. Банальная, в общем-то, история, ничего необычного.
        — Муж?  — коротко поинтересовался Русниченко.
        — Муж. Бывший. Правда, развод все никак не оформлю. Не хочет он развода. А я все до суда добраться не могу — стыдно нести свою беду чужим людям, заявлять во всеуслышание, что тебя бросили, предпочли другую. Знаю, что надо, да все никак не соберусь.
        — А может, простишь? Ты вот меня уговариваешь к Люське вернуться, я и сам подумывал: как-никак, а практически всю жизнь рядом, так сроднились, что без крови не разодрать. Может, и ты простишь?
        — Нет. Такое не прощают. Не знаю, что натворил ты, но, раз подумываешь вернуться — стало быть, не так все ужасно. У меня все намного хуже. Нет, не прощу.
        — Ты любила его?
        Любила ли она Генку? Она-то? Кебу? Нет, не любила. Обожала. Так обожала, что…
        — Любила. Если бы не такой мороз в душе, и сейчас была бы уверена, что люблю. Все еще болит, очень болит, но любить больше не могу — нечем любить, сердца совсем не осталось, одни легкие. Ими и живу: дышать могу — и то хорошо.
        — А дети есть?
        — Светка, дочь…
        — А он, ну, муж твой, он пытается помириться?
        — Пытается. Никак не угомонится. А мне от этого еще больнее. И хотела бы простить — честно хотела бы. Но… не умею я прощать.
        В горле стало больно, словно смерть сжала невидимой рукой.
        — Все, Сань, не трави душу, не могу больше. Ты иди давай, тебя Люда ждет. А Валерке не говори, не надо. Слишком поздно.
        Кому другому Русниченко бы не поверил. Но в Марининой искренности не сомневался. Уж больно спокойно она говорила с ним, слишком уверенно и ненаигранно просила не сообщать Чернышеву об их знакомстве.
        Понял Шурик — не до Валерки ей нынче. Ей бы с болью совладать, с тоской своей управиться. Мужа подлого забыть.
        Смотрел на нее, и поражался: до чего ж мужики бестолковые бывают! Разве таким женщинам изменяют? Разве предают таких? Таких только на руках носить, с утра до утра каждый ее каприз ублажаючи. Может, не настолько красива, чтобы мужики в столбняк впадали, но от нее исходил такой уют, такие флюиды, что не реагировать на них, пожалуй, мог бы только последний идиот или просто труп.
        Шурик не раз ловил себя на мысли, что здорово было бы, если б они с Мариной… Но нет, у него есть Люся. Правда, спокойные дни в их семейной жизни по пальцам можно пересчитать — постоянно чего-то выясняют, без конца пытаются доказать что-то друг другу, устраивают битвы за лидерство. Однако Люська настолько своя, что без нее Русниченко вроде переставал быть собой.
        Послушался Маринкиного совета, в очередной раз помирился с женой. Все бы хорошо, но периодически ловил себя на том, что вместо работы думает о Марине. Часами мог наблюдать, как за стеклянной перегородкой она вычитывает чужие тексты, беззвучно шевеля губами, как сосредоточено ее лицо, как иногда хмурит брови. Первое побуждение рассказать о ней Валерке быстро отпало. В конце концов, Чернышев сам виноват. Это он обидел Марину, а не она его. Он причинил ей боль непомерной своей гордостью. А она теперь вполне закономерно не хочет его видеть. Не навязывать же его ей против желания!

* * *
        По большому счету, на Кебу Оленьке было наплевать. Разве что злость осталась: даже из роддома не пришел встретить, сволочь! Хоть бы одним глазком на дочку посмотрел. Отец ведь.
        Впрочем, сама-то Оля не была уверена в его отцовстве. А делать генетический анализ, во-первых, дорого, во-вторых — просто глупо: вдруг покажет не Кебу? Проще назначить его отцом: нравится, не нравится — его проблемы.
        И пусть не нравится. Зато его родители в восторге. Пока Оленька беременная ходила — встречались изредка то на их территории, то на ее. Теперь же старики приходили каждое воскресенье, с утра пораньше — Ольге так удобнее было: с утра отстрелялась с надоедливыми родственниками, а потом уж и клиентуру можно запускать.
        Генкины родители ей на фиг не были нужны: сиди, выслушивай сопливые умиления:
        — Ах, Оленька! Ах, Юленька! Ах, внучечка любимая, единственная!
        Только за это «единственная» она и терпела их визиты. Это была ее главная месть Маринке. Не Маринкину дочь старики своей внучкой считают — Ольгину. Значит, так и есть. И Кебе лишний раз нервы пощекотать: родители ведь наверняка ему свои песни напевают.
        А замуж за него Оленька бы и сама не пошла. Что она там не видела? Это раньше дурой была. Теперь мудрой стала. На фига ей муж, если у нее есть мамочка?
        Юлька росла не по дням, а по часам. К своему ужасу Оленька стала замечать в ней неславянские черты. Глазки, изначально серые, к полугоду в угольки превратились. Бровки слишком темные. Редкие волосики колечками. Как пить дать — Мамудович руку приложил. Был бы парень — оно б ничего: парню некоторые данные Мамудовича оказались бы весьма кстати. А Юльке что от такого папаши? Коренастость, некрасивость, да излишняя волосатость? Кому она на фиг нужна будет? Кто за нее копейку заплатит? Как бы самой не пришлось доплачивать за мужскую ласку. Эх…
        Одно радовало: Генкины старики ничего не замечали. Сюсюкались с Юлькой, как с родной. Подарками заваливали. То платьице на вырост, то ботиночки, то еще какую-нибудь дорогущую ерундовину. А с некоторых пор в словах Ирины Станиславовны рефреном стали проскакивать намеки на завещание. Дескать, мы с дедкой не вечные, квартиру с собой на тот свет не заберем. Деньгами, мол, небогаты, зато квартиру нужно отписать единственной внученьке.
        Разговоры-то разговаривать каждый умеет. А вот взять и отписать все в Оленькину пользу — наверняка слабо. Однако даже на уровне разговоров такие обещания радовали надеждой: а вдруг? Пусть однокомнатная — все равно недвижимость. Можно превратить ее в будуар: в своей квартирке жить, а в той клиентов обслуживать. Или ничего не менять, а ту хатку сдавать — копейка лишней не бывает. А то и вовсе обменять две на одну большую.
        И она охотно подливала масла в огонь:
        — Как несправедлива жизнь! Родную дочку отец не признает, а нагулянной фамилию подарил. Дурак! Нашел, кому верить. Уж я-то Маринку как никто знаю. Подлая баба. Я сама виновата — зачем связалась с такой? Ведь знала же, все знала! Но не думала, что она на мое замахнется. Подлецов ведь лучше в друзьях иметь, чем во врагах. А оно вон как вышло. Нагуляла где-то брюхо, да Геночку моего на себе женила. Он ведь у нас такой доверчивый…
        Сказать, что Гена пожалел о содеянном — ничего не сказать.
        Он ел себя поедом. С утра до ночи. Еще больше с ночи до утра.
        Днем хоть так-сяк мог отвлечься от своей беды. Работа. Любимая работа. Та, о которой они с Маринкой вместе мечтали, лежа на матах в его каморке. Мальчишки, поднимающиеся на пьедестал почета — теперь это стало реальностью. Пусть пьедесталы пока еще не самые высокие, скорее игрушечные: районные, областные, зональные. Но большое родится из малого. Его профессиональные успехи только зарождаются, у него еще все будет.
        Но есть ли у него будущее в личной жизни?
        Возможно, он мог бы найти какую-то женщину. Быть может, она даже заставила бы его забыть о Маринке.
        Но хочет ли он о ней забывать? Нет, не хочет. Как ее забыть, такую родную?
        Не о сексе с ней мечтал. Секс — дело такое, коллегу по постели найти не проблема. Только не Ольгу — с ней он больше при всем желании ничего не сможет. У него на нее теперь один рефлекс — рвотный.
        Секс — штука во всех отношениях приятная, и даже полезная для здоровья. Когда-то Гена запросто ложился в постель с практически незнакомой бабой — какая разница, с кем? Лишь бы получить желанную разрядку.
        Теперь же секс его вроде не волновал. Не так, чтобы совсем. Он бы, конечно же, от него не отказался. Но появилось железное условие — партнерша должна быть та, которая всколыхнет его душу. А душа Генкина безраздельно принадлежит Маринке. Значит, только она может быть его партнершей.
        Но не секса хотел. Хотел, чтобы она просто была рядом. Хотел, чтобы глаза ее светились счастьем, когда он тихо млеет от очередной ее вкуснятины. Хотел чувствовать тепло ее тела — родного, пахнущего одуванчиками. Хотел целовать отметины на ее спине, будто следы одуванчикового молочка. Веснушки. Его любимые веснушки…
        Чтобы Маринка зарылась к нему подмышку, и затихла там, пригревшись. А он легонько чмокал бы ее в макушку. Ничего другого не надо. Секс — дело десятое, хоть и тоже важное. Но теоретически сексуальную разрядку ему может дать любая женщина (только не Ольга!!!). А праздник души — только Маринка. Его Маринка. Самая-самая родная на свете.
        Гена уже давно понял, о чем тогда говорил ему Лёха. Не про дырявый халат, нет. Он говорил как раз об этом, о душе. О тихом, казалось бы, счастье. Скромном и незаметном. Но убери это из своей жизни — и почувствуешь себя замурованным заживо.
        Он из кожи вон лез, чтобы исправить ситуацию. Цветы охапками к ногам? На колени в людном месте? Кричать во всю дурь под окнами о своей любви? Тихие уверения в раскаянии? Все это было не по одному разу. Единственное, что Кеба еще не испробовал — душещипательные письма. Может, именно этого ей и не хватает? Но он не силен в письменных излияниях душевной боли. Он сказать-то такое может с трудом, а написать…
        Он много раз объяснял ей, как все произошло. Не хотел он ничего. Просто встретил. Просто подвез. А она отплатила ему интимными услугами. Но он ведь не хотел! Он даже отталкивал ее от себя! Разве он виноват, что Ольга слов не понимает?!
        Каждый раз Маринка сводила его объяснения к елочке. Говорила, что могла бы простить, и даже наверняка простила бы, если бы не это. Но то, что он позволил Ольге сесть на Светкину игрушку, перечеркивало надежду на примирение. Эта елочка стала для Маринки воплощением семейного очага. А Ольга, дескать, голой задницей осквернила этот очаг. И бесполезно было объяснять, что никакого осквернения не было: Ольга была в плаще — октябрь месяц, а настоящий секс между ними приключился только в следующую встречу — первый и последний раз, между прочим!
        Бесполезно.
        Единственное, что он мог теперь делать для благополучия своих девочек — деньги. Пытался было передавать их Маринке из рук в руки. Та отказалась в резкой форме. Но разве мог Гена оставить их без средств к существованию? Он стал посылать их переводом на имя Маринкиной матери. К его великой радости, перевод еще ни разу не вернулся, как невостребованный. Значит, пусть так, но он участвует в их жизни. Даже если Маринка ничего не знает о переводах, если теща скрывает от нее правду. Пусть так. И пока все так — он у них еще есть. И будет. Непременно будет! Не может быть, чтобы счастье не вернулось в их дом. Когда-нибудь они непременно снова будут вместе.
        Ради Маринки он был готов на все. Однако существовало табу, которое он не мог нарушить. Если бы от этого зависело что-то важное — он бы решился переступить черту. Но что это могло изменить?
        С родителями Гена теперь почти не виделся. Ему хватало телефонных разговоров с матерью. Впрочем, и их он тоже сократил до минимума. Неприятны ему были эти разговоры. Раз от разу мать все настойчивее подталкивала его к Ольге. Уговаривала признать ее дочь. Просила хотя бы раз прийти взглянуть на ребенка.
        Пресечь эти разговоры раз и навсегда он мог только одним способом: рассказать правду об Ольге. Но у него язык не поворачивался. Если бы он сразу не смалодушничал, еще тогда, когда отказался от женитьбы на ней — одно дело. Но тогда ему казалось, что старики не переживут позора. Думал, что жалеет их. Теперь же проблема усложнилась тысячекратно. По материным звонкам Гена понимал, что та все больше привязывается к Юльке, что считает ее своей внучкой. Понимал, что давно пора расставить все точки, но если он не решился сделать этого раньше, когда все было не так запущено — как он решится на это сейчас?! Мать ведь точно не переживет этого. Как минимум свалится с инфарктом.
        Только теперь понял, в какое положение поставил Маринку. Его родители все это время видели в ней обманщицу и интриганку, отказывались верить, что Светка — его дочь. Как же он раньше не понимал, что своим молчанием причиняет боль любимой? А теперь все сплелось в такой тугой узел. Но как им все объяснить? Если Ольга дрянь — почему он снова с ней связался? Если Маринка святая — как он мог ее предать?…
        Но ведь смог. Ведь предал. И теперь вполне заслуженно слышит от нее:
        — Я без тебя смогу. Уже смогла. И ты без меня сможешь.
        Ирония судьбы. Когда-то эти же слова он говорил Ольге. Давно, когда отказался на ней жениться. Она никак не желала оставить его в покое, все обещала устроить ему небывалый секс-марафон, уверяла, что без ее ласк он не сможет жить. Он отвечал ей:
        — Смогу. Уже могу.
        И даже не догадывался, что когда-то эти слова вернутся к нему бумерангом.

* * *
        День выдался слякотный, хмурый. Едва выйдя из дверей редакции, Марина натянула на голову капюшон, защищаясь от промозглого ветра с мелким секущим снегом. Капюшон был глубокий, уютный, и она нырнула в него с нескрываемым удовольствием.
        Не успели они с Шуриком пройти пяти шагов, как стоящий чуть поодаль внедорожник гукнул резким сигналом, призывая внимание. Русниченко повернулся к спутнице:
        — Это Валерка. Я ему ничего не говорил. Но, может, хватит играться? Давай вместе подойдем. Чего мужика мучить?
        Марина растерялась. Она бы солгала, если бы стала утверждать, что даже не думала о Чернышеве, не представляла встречу с ним. Думала, представляла. И даже как раз в такой ситуации, когда они выходили бы из редакции, и нечаянно столкнулись с Валеркой нос к носу. Но хотела ли она этой встречи на самом деле?
        Говорят: «И хочется, и колется». Правильно говорят. И хотелось Марине, и кололось больно: зачем, к чему? Все равно ничего хорошего из этой встречи не выйдет. Ей надоело без конца выяснять отношения с Кебой, теперь еще нужно будет объяснять Чернышеву, почему она не ответила на то письмо. Ведь все равно ничего не поймет. Если тогда не понял — теперь, спустя столько лет, вообще не вспомнит той своей фразы. А если и вспомнит, посчитает ее полной ерундой.
        Но главное не это. Выяснение отношений — чепуха. Куда хуже то, что в душе было тихо и спокойно, если не считать кровавой тоски по мужу.
        По Чернышеву же не тосковала ни единая ее клеточка. Когда она поняла, что Русниченко — тот самый Шурик, Валеркин друг — нигде даже не екнуло. Ну друг, ну Валеркин — что с того? Каким образом это может излечить ее от боли?
        — Не надо. Пусть все остается, как есть. Иди, он тебя ждет. Завтра увидимся.
        Шурик колебался. С одной стороны, понимал ее чувства. Видел ведь, как тяжело переживает развод. С другой… А Валерка как же? Тот ведь столько лет мается!
        Впрочем, может, и не мается? Чернышев скрытный, поди догадайся, что в его душе творится? Может, он и сам давным-давно остыл?
        Залез в машину, предварительно стряхнув с зонта капли:
        — Здорово! Какими судьбами?
        — Кто такая?  — вместо приветствия поинтересовался Чернышев.
        — Сотрудница, вместе работаем,  — в душе что-то противно ворохнулось.
        — Просто сотрудница?  — Валерка усмехнулся.  — Ну-ну. Или врешь, или теряешь хватку. Ну да Бог с ней. Я, собственно, вот чего. Квартирка неплохая нарисовалась. Ремонта требует косметического, но продают очень срочно, зато по очень приемлемой цене. Пора бы вам уже и расширяться, а? Я займу, потом рассчитаемся. Что скажешь? Съездим, посмотрим? Люську прихватим, чтобы дважды не мотаться, да?
        Предложение интересное, конечно. Сколько можно в гостинке ютиться? С другой стороны — чем расплачиваться?
        — Не люблю я в долги влезать. Сам знаешь: берешь чужие ненадолго, а отдавать приходится свои и навсегда.
        — Ты так до пенсии в гостинке профилософствуешь. Едем за Люськой. Позвони ей, чтоб готова была. Не люблю ждать.
        Русниченко нехотя потянулся за телефоном. Спорить с Чернышевым? Себе дороже. Упрям, как сто чертей. Да и прав, чего там. Если сидеть и не рыпаться — в самом деле, до пенсии просидишь в гостинке. Уж государство-то нынче точно не озаботиться твоими жилищными проблемами. Самому вертеться нужно. Но долг — это так неприятно…
        К новому году решили порадовать читателей журнала фирменным календарем — бренд нужно раскручивать, используя любую возможность. Если журнал претендует на скандальность — календарь тоже должен быть непростым.
        Маркетологи не придумали ничего интересней, чем сымитировать «Тайную вечерю» силами родного коллектива. Во главе стола восседал хозяин журнала: по рождению араб, по вероисповеданию мусульманин — чем не скандал? Остальные сотрудники изображали свиту. Правда, было их не двенадцать, а четырнадцать. Ну и что? Зато стол похож на настоящий.
        Фотографировались целый день. Костюмы шить не пришлось: довольствовались покупкой нескольких отрезов однотонного матового шелка разных цветов. Гримеры при помощи булавок закрепили отрезы на «моделях», маскируя куски ткани под настоящие хитоны. Долго выставляли свет, расставляли на столе глиняные кувшины да кружки, без конца сверяясь с репродукцией Да Винчи. Кроме нескольких вариантов общего фото сняли каждого сотрудника отдельно все в том же историческом «прикиде».
        В результате календарь-постер получился очень ярким и действительно скандальным. Кроме него в новогоднем выпуске целый разворот был посвящен сотрудникам журнала. К поздравлениям и пожеланиям от каждого из них прилагался его портрет крупным планом.
        Не особо задумываясь, Шурик принес праздничный номер домой — он всегда брал авторский экземпляр, как же без этого? О чем только думал? Ведь знал, что Люська его обязательно пролистает!
        Так и есть: пока он смотрел новости, жена добралась до журнала. Аккуратно вытащила календарь, стараясь не порвать мелованную бумагу о скрепки. Только тогда до Русниченко дошло: она же знает Маринку в лицо! Подобрался, приготовившись врать.
        Но ничего не произошло: Люся отложила календарик в сторону, даже не прокомментировав. Шурик вздохнул: не узнала! Значит, и Чернышев ничего не узнает.
        Однако рассматривая разворот, на котором располагались поздравления народу непосредственно от каждого сотрудника журнала, Люся воскликнула:
        — Это же Маринка! Глянь. Это же Маринка!
        Русниченко ничего не оставалось, как валять дурака. Впрочем, он вроде и ни при чем. Валеркина Маринка была Казанцева, а его сотрудница — Кеба. Откуда он мог знать, что это та же самая Маринка?
        — Ты что, ее знаешь?
        — Ну конечно. Это же та самая Маринка, Валеркина!
        Ну что ж. Он не виноват. Он никому ничего не говорил, как и просила Марина. А коль уж правда все равно выплыла наружу — значит, судьба. Не отвертеться Маринке от Чернышева. Наверное, так будет лучше для них обоих. Уж Шурик-то знает, как ей одной несладко живется. Даже когда смеется — глаза грустные-грустные, как у раненной собаки. Может, у Валерки получится ее к жизни вернуть? Заодно и сам оживет.
        Люся у него вообще баба добрая. А к Чернышеву вообще всю жизнь особенно теплые чувства испытывала. И то сказать — Валерка такой один. Русниченко на себя так не рассчитывал, как на друга. Уж тот если сказал — можно не сомневаться, сделает. А уж если для друга — так и вовсе расстарается. Чего далеко ходить: квартиру им практически подарил. Свои ведь деньги вложил. Мог бы выкупить и продать без спешки по нормальной цене. А он Шурику ее отдал. Русниченко, ясное дело, долг отдаст, куда денется? Пусть ему для этого вся жизнь понадобится. Но каков Чернышев? Шурик его всю жизнь знает, но такого и он не ожидал. Дружба дружбой, но денежки-то врозь, тем более в наше насквозь капиталистическое время. И что, что не последние отдавал? Все равно ведь свои.
        И вообще. Чернышев — это Чернышев. Может, Шурик неправ был, что молчал столько времени? Да что там — сволочь он, вот кто! Разлюбил Валерка, или нет — это его дело. А Русниченко обязан был рассказать ему сразу, как только узнал, что Маринка Кеба — это та самая Маринка. Даже если она просила ничего не говорить. В конце концов — кто ему дороже? Маринка или Чернышев? Конечно Валерка!
        В душе ворохнулась обида: а Маринка как же?
        На горизонте маячил очередной одинокий новый год. Это раньше новый год означал радость и новые надежды. Теперь, стоило Марине увидеть искусственную елку, пусть даже совсем не похожую на Светкину — от боли перехватывало дыхание. Уж третий год пошел, а легче никак не становится.
        Хоть бы кавалер какой на горизонте замаячил, что ли. Марине, конечно, никто не нужен, но она так устала от одиночества! Ничего серьезного, но хоть бы в кино кто пригласил. А тут еще новый год этот… Как вспомнишь прошлый — так жить не хочется.
        В прошлый раз новый год стал для нее кошмаром. Родители, Светка, и подлая елка. Пусть даже не искусственная — все равно подлая. И осознание того, что уже никогда не будет как прежде. Никогда смена календаря не принесет ей радости. Не будет больше праздников. Будет только проклятое одиночество. И глупо надеяться на судьбу, на принца в белом Мерседесе. Не нужен Марине ни принц, ни тем более Мерседес. А того, кто нужен, она никогда не простит.
        Несколько раз перед праздником звонил Гена. Она по обыкновению даже не стала с ним говорить. Не считать же разговором ее обычное: «Я без тебя могу. И ты без меня можешь». Она так часто это повторяла, что он, наверное, поверил. По крайней мере, последнее время почти перестал звонить. Но по выходным, если не на соревнованиях, приходит за Светкой.
        При Светке они не ссорятся. Но и нормально не разговаривают. Не о чем им нормально разговаривать. Вот и получается: «Привет»  — «Привет». Наверное, ему уже давно наплевать на Марину. Да и зачем она ему, если у него есть Оленька? Или не Оленька — еще кто-нибудь. Он теперь не пропадет, он парень ушлый, до женского племени охочий. Если б Марина его сразу простила — была бы надежда, что Оленька ему хорошим уроком стала. Но беда в том, что простить его она не могла не только тогда, но и сейчас. Чтоб за два с лишним года у Кебы никто не появился? Утопия. Пусть не одна, постоянная любовница, но уж разовых-то через него наверняка целая вереница прошла. Получается, Марина вроде как сама его другим бабам на растерзание отдала.
        А она все одна и одна. И проклятый новый год на носу, когда одиночество чувствуется еще острее, чем обычно…
        В последний момент от одиночества спас Шурик. Марина уже давно не ждала от судьбы подарков, а тут вдруг появилась возможность скоротать праздник вдвоем с другом. Жалко только, что он снова поругался с женой. Та с психу уехала встречать новый год в Турцию.
        Но одним сюрпризом судьба не отделалась — за столиком ресторана уже ждала Люся. И не одна. Как же Марина сразу не догадалась, что Люськина Турция — всего лишь их общая уловка?
        В глазах Чернышева отражалось бесконечное удивление. Ясно, он такой же пострадавший. Его тоже поставили перед фактом, не спросив его мнения. Шурик оказался предателем.
        Новый год был бесповоротно испорчен.
        А Чернышев изменился. Еще бы — целая вечность прошла. Марина видела его еще студентом. Теперь перед нею сидел взрослый мужчина, состоявшийся человек.
        Валерий был сдержан, но предупредителен. Никто ничего не выяснял. Пили, ели, танцевали. Никаких «а помнишь» или «почему». Просто встретились старые знакомые. Хоть и старые, но знакомы были весьма поверхностно, а потому не слишком-то обрадовались нежданной встрече.
        Лишь под самое утро, провожая Марину к дому, уже попрощавшись, Чернышев не сдержался, оглянулся:
        — И все-таки: почему?
        Ну зачем? Ведь было так хорошо: никто никому ничего не должен, каждый сам по себе. Зачем?
        А кроме того, она банально устала. Целую ночь на ногах, в новых неудобных туфлях. Хотелось добраться, наконец, до теплой постели. Поцеловать сопящую Светку и спать, спать, спать. Кому нужны выяснения отношений теперь, спустя тысячу лет после разрыва?
        — Вряд ли ты поймешь. Тогда не понял, теперь тем более не поймешь. Не надо ничего выяснять. Я ужасно хочу спать…
        Объясняться все-таки пришлось. Не в тот вечер — так на следующий, какая разница?
        Марина оказалась права — он ничего не понял. Для Чернышева фраза «Ты должна приехать» вовсе не выглядела такой ужасной, как для нее. И свое молчание в ответ на ее он так же считал вполне логичным и оправданным.
        Она и не надеялась, что он поймет. Даже настаивать не стала. В самом деле — какая теперь разница? То, что казалось важным тогда, сейчас нисколько ее не волновало. И сам Чернышев не волновал. Зря Русниченко их свел. Зря.
        Валера ничего не понял. Но и в покое не оставлял. Встречал с работы, отвозил домой, если только Марина не соглашалась провести время вместе, что случалось нечасто. Дарил цветы, говорил какие-то слова. Целовал. На поцелуи Марина не отвечала, но из объятий не вырывалась: истосковалась по мужским рукам. Но не те были руки, не те губы…
        Удовольствия свидания с Чернышевым не приносили. А родители не скрывали радости: у дочки появился ухажер, вполне респектабельный молодой человек. И Шурик без конца лил воду на Валеркину мельницу: дескать, тебе с ним надежно будет, как у Бога за пазухой.
        Сам Чернышев был терпелив и предельно учтив. Словами не бросался: один раз признался в любви, и больше этого не повторял, за что Марина была ему чрезвычайно благодарна: она бы попросту не выдержала, если бы он стал мучить ее этими словами.
        Капля камень точит. Может быть, так правильнее, когда один любит, а второй позволяет себя любить? Любить должен мужчина. А женщина… Это про нее придумали: «Стерпится — слюбится». Все правильно. К чему хорошему привела ее безумная любовь? От страсти натворила глупостей, теперь платить приходится сполна. Ладно бы она сама — Марина потерпит. А Светке-то за что без отца жить? Воскресный папа — это не отец, ходячая игрушка.
        И ведь даже на судьбу пенять нельзя: сама виновата, только сама. Какое право она имеет оправдывать себя Ольгиной распущенностью? Мол, та такая-сякая, Кебы не заслуживала. Заслуживала или нет — не Маринкиного ума дело. Она влезла, она все разрушила. Знала ведь, что у них скоро свадьба. За то и плачет теперь, что на чужое позарилась. Да и чем она сама лучше Оленьки?! Та к женатому Бубнову в подъезде полезла, Маринка — к жениху подруги в спортзале. Большая разница. А расплачивается ни в чем не повинное дитя. Дитя страсти и порока. Потому что все они порочны: и Оленька, и Маринка, и уж, конечно же, Кеба. Все трое предатели и подлецы.
        А с Чернышевым было пусть безрадостно, зато спокойно. Валерка надежный. Не то что Кеба.

* * *
        Галина Евгеньевна насторожилась. Показалось? В дверь снова поскреблись — кто-то из своих, кто знает, что Юльку рано укладывают. Нахмурилась: кого принесло в неурочный час? Вечер вторника — никого не должно быть, кроме Мамудовича. Так он уж давно у Ольги.
        На пороге улыбалась самозваная сваха:
        — Я без предупреждения, вы уж извиняйте. Сюрприз хотели сделать. Дедка тоже сейчас придет — я его в магазин за шампанским отправила. Бумаги сделали…
        Галина Евгеньевна стояла в дверях насмерть. Занесло же дурковатую старушку не вовремя! Да вся из себя радостная, еще и дед сейчас с шампанским притащится. Как же их выставить, чтоб не особо грубо?
        Только было открыла рот, чтоб спровадить нежданную гостью: мол, Ольга с гриппом слегла. Да Ирина Станиславовна, по-прежнему стоя на пороге, зашуршала бумажкой:
        — Документы у нотариуса справили. Завещание. Квартиру на Юленьку…
        У, как! Ну нет, гостей, приносящих в клювике такие дары, из дому не выставляют. Нужно потихоньку завести сваху на кухню. Типа: как бы Юльку не разбудить — та действительно спала очень чутко. А Ольга гриппует в проходной комнате, ага.
        Отступив на шаг, хозяйка впустила гостью. Шепнула:
        — На кухню проходите.
        Но гостья, не поняв намека, стала раздеваться в прихожей. Галина Евгеньевна ее и так, и этак подстегивала. Даже подталкивала в сторону кухни. А той хоть бы хны. Да еще и делала все ужасающе медленно: минуты две скрюченными артритом пальцами расстегивала пальто, потом никак не могла снять сапоги. Калоша старая! Галине Евгеньевне так и хотелось поддать ей для скорости — того и гляди Мамудович выйдет.
        Так и есть — ах ты ж Боже ж мой же ж! Ай, как нехорошо получилось!
        Пора покупать новые сапоги — молнии заедают, хоть плачь. А сами-то сапоги добротные, жалко выбрасывать.
        Справившись с замками, Ирина Станиславовна начала распрямляться. Как поднималась, так и видела, снизу вверх: вот открывается дверь спальни, и на пороге появляются две пары ног: одни в брюках, другие в белых гольфах. Взгляд чуть выше, и она увидела утрированно короткое школьное платье. Огромная волосатая лапища мужчины влезла под юбку, по-хозяйски похлопала школьницу по голой попке…
        И только после этого взору гостьи предстала полная картина: мужик лет под шестьдесят, черный, аки ворон, шлепал по голому заду не кого-нибудь — Оленьку, любимую невестку. Та почему-то была в наряде школьницы. Форменное платье расстегнуто до пояса, не прикрывая маленькую, будто девичью, грудь.
        Шок придет позже. А пока Ирина Станиславовна удивилась: надо же, Юленьку родила, а грудка просто детская, совсем не женская. Только тут заметила, как здоровенной лапой мужик заткнул за пояс расстегнутого платья зеленые купюры. И еще увидела, как похотливая улыбка на скромном личике «школьницы» вдруг скисла, и в Оленькином взгляде, встретившемся с ничего пока не понимающим взглядом гостьи, мелькнула неприкрытая ненависть.
        Бумажка с гербовой печатью выпала из рук Ирины Станиславовны:
        — Оленька?! Как же, Оленька?…

* * *
        Их с Чернышевым отношения зашли достаточно далеко. Марина не стремилась к ним. Больше того — она их не желала. Но и не сопротивлялась. Пусть все будет, как будет, а там посмотрим.
        Нельзя сказать, что Валера оказался слишком настойчив — нет. Если бы она не захотела, ничего бы не случилось. Она сама решила перейти черту. Для нее это было словно последним подтверждением того, что с прежней жизнью покончено. Собственно, не только с прежней — просто с жизнью. Пока была жизнь — Марина пыталась ею управлять. Теперь осталось лишь существование. Значит, от нее вроде как ничего и не зависит.
        Пусть ей будет плохо — но и предателю Кебе будет плохо. Может быть, еще хуже, чем ей. Он заслужил эту боль.
        Они все еще женаты, и с этой точки зрения связь с Чернышевым считалась изменой. Но на самом деле… На самом деле никакой измены не было. Измена — это то, что сотворил Кеба. Когда за спиной, вероломно. С Оленькой.
        К моменту Марининой измены они не жили вместе больше двух лет. Так что все правильно и даже закономерно. В конце концов, не стоит сомневаться: Кеба тоже давно не один. На то он и Кеба. На то он и переходный вымпел.
        Другое дело, что особой радости близость с Валерой не приносила. Не то что он был неопытен, или неласков с нею, или слишком эгоистичен. Марина полагала, что ее неудовлетворенность имеет не столько физические корни, сколько моральные.
        Она все еще любила мужа. Предателя мужа. Переходный вымпел и гордость «педульки». Вернее, давно уже не «педульки», и тем более никакая ни гордость. Зато до сих пор переходный вымпел. Она любила Кебу. Хуже того — знала, что это навсегда. Это ее проклятье. За то, что сама стала предательницей. За то, что разбила чужую семью. Пусть юридически семьи еще не было, но ведь фактически у Ольги с Кебой уже все сложилось. А тут она, разлучница. И кто теперь упрекнет Ольгу за то, что та вернула себе свое. Или не вернула, но лишь попыталась.
        Не в том дело, что Марина не могла простить мужа. Куда хуже то, что она не могла простить себя. Странное дело — ее не слишком мучила совесть, когда она украдкой бегала в каморку при спортзале, зная о скорой свадьбе любовника и лучшей подруги. Доблестью свои подвиги не считала, но и особых мук совести не испытывала, наслаждаясь новым для себя чувством.
        Теперь же, повзрослев и став матерью, будто переродилась. Не сожалела о том, что сделала. Но, опять же, отнюдь не гордилась этим. Ольгу презирала, но понимала, как виновата перед нею. Скорее, не столько понимала, сколько чувствовала.
        И в то же время считала себя невиновной, напротив — жертвой предательства со стороны Кебы и Ольги.
        Все так туго сплелось, что она и сама не могла разобраться в собственных чувствах. Наказывая Кебу за измену, себя наказывала еще больше. Стараясь причинить ему ответную боль, намеренно изменяла с нелюбимым человеком, и опять же безмерно страдала от этого. Страдала не физически — морально. Из-за моральных же страданий не могла получить физическое удовольствие от измены. Все так сложно, и одновременно так просто.
        А хуже всего, болезненнее, было то, что она не была уверена, что Кеба будет переживать из-за ее похождений. И тогда все ее жертвы — а близость с Чернышевым она воспринимала именно так — будут напрасны.
        Если Кебе не плевать на нее — почему он перестал умолять о прощении? Почему между ними больше ничего не осталось, кроме воскресных «Привет»  — «Привет»? Чем он живет, ее Гена, ее единственный мужчина? Потому что Арнольдик и Чернышев — суррогаты. Арнольдик заменял любовь до того, как Марина узнала, что это такое. Чернышев — после. Арнольдик — несозревший дурачок. Валера — хороший надежный парень. Наверное. Но тоже суррогат.
        — Почему ты не сказал, сынок?
        Гена еще не понял, о чем говорит мать. Но в ее голосе слышалось такое отчаяние, такое горе, что он заранее похолодел. Что случилось?
        — Ты о чем?
        — Ольга. Почему ты не сказал?…
        Уже по тому, что мать назвала несостоявшуюся невестку Ольгой, а не привычно Оленькой, Кеба понял: она все знает. Откуда? Бубнов не мог сказать. Маринка? Зачем ей это? Мстит? Так глупо?
        — Вас пожалел. А надо было пожалеть Маринку.
        — Иди к ней, сынок! Или я сама. Я таких дров наломала, обижала ее…
        — Не надо. Я сам. Может быть. Не знаю. Нет, не надо.
        — Иди! Я была слепая, сдуру дел наворотила. Хоть ты не будь дураком — иди к ней, сынок!
        — Не сыпь мне соль на сахар, мам.
        — Это было так ужасно,  — Ирина Станиславовна всхлипнула в трубку, и Гена испугался, что у нее начнется истерика. Удивительно, что она еще могла говорить. По идее она уже давно должна была отдыхать в коме. Этого он и опасался. Поэтому и не объяснял, кто такая Оленька. А Маринка не пожалела стариков. Наверное, она права — сколько можно терпеть несправедливость.
        — Она сама тебе позвонила?  — спросил он, имея в виду жену.
        — Мы с дедкой пошли Юленьку навестить…
        И тогда он все понял. Он тоже когда-то пришел в неурочное время. Выходит, Ольга за столько лет ничуть ни поумнела? Не учат ее ни годы, ни горький опыт. Вроде уже матерью стала, а такая же дура.
        — Я говорил — не таскайтесь туда!  — разозлился он.  — Единственная ваша внучка — Светка! У меня жена единственная, и детей моих рожать может только она. Сколько бы их ни было — одна Светка, или еще десяток — только Маринкины! Я говорил тебе это миллион раз. Тебе мало? Захотелось от этой шалавы услышать?!
        — Мы же не знали, сынок! Это было так ужасно… Дедка за шампанским пошел, ничего не видел. А я…

«Не видел»? Что не видел? Что увидела мать?
        — О чем ты?
        — Он ей… деньги… в школьное платье… с голой задницей…
        Дальше в трубке слышались только всхлипы. Без истерики таки не обошлось.
        Деньги? Школьное платье?
        Он не сразу понял смысл отдельных слов, а расспрашивать мать о подробностях — он же не фашист.
        Сквозь голубоватый тюль лучилось солнце. День только начинался. Еще один день ее мертвой жизни.
        С некоторых пор она позволяла себе оставаться у Чернышева до утра, если завтра не нужно было идти на работу. Родители понятливо кивали, охотно нянчась с внучкой. Мать не скрывала радости: дочь устроила свою судьбу. Почти устроила. Вот и славно: одиночество — оно и глупому попугаю не полезно, что уж о человеке говорить.
        За спиной тихо посапывал Чернышев. Его дыхание не вызывало эмоций. Когда-то в прошлой жизни Марина млела от счастья, когда просыпалась рядом со спящим мужем. Теперь оставалось радоваться, что по крайней мере раздражения от такого соседства не испытывает. Не те времена, не до радости.
        В тишине чужой квартиры было так удобно жалеть себя. И она жалела. Только плакать не получалось. Для слез нужно быть слабой женщиной. А Марина сильная. Она все выдержит. Уже выдержала. Не ее вина, что счастье лопнуло. От нее ничего не зависело, ее желания никто не спрашивал. Значит, она права — ей не оставалось ничего другого, как принять поражение.
        Да, она права. Нельзя держать на привязи нелюбящего мужчину. Если бы Кеба ее любил — он бы не позволил Ольге крутиться голым задом на Светкиной елочке.
        А то, что это вышло случайно… С одной стороны, Марина знала: Ольга умеет заманить в свои сети. Устоять против нее трудно. Но Кеба ведь уже прошел через это! Он должен был получить иммунитет на все ее мнимые прелести! А иммунитет этот почему-то не сработал.
        Но даже если допустить, что это произошло случайно — как он мог позволить ей осквернить Светкину елочку?! А главное — почему он оставил Марину в покое? Почему не пытается ее вернуть?! Не любит? Да. Только это объясняло его внезапную перемену. Полтора года не давал проходу. Она надеялась — так будет всегда. Может быть, когда-нибудь у нее кончатся силы, и тогда она простит его, простит себя, и они снова будут вместе. И вдруг все изменилось. Исчезли мольбы. Теперь будто и не Гена, а кто-то чужой с его лицом. «Привет»  — «Привет». Буднично, пресно. Безучастно. Словно ему все равно.
        Раз так — Марине тоже все равно. Она не простила его тогда, когда он умолял о прощении. Теперь, когда молчит — не простит тем более.
        Сзади заворочался Чернышев. Чмокнул в спину. Пробормотал спросонья:
        — У тебя спина конопатая…
        Будто по щекам отхлестал. Конопатая?!!
        Когда-то Марина ненавидела свои веснушки. Старалась даже на пляже прикрывать спину. А Кеба заставил полюбить себя такой, какая есть. Действительно ли он обожал ее веснушки, или только изображал обожание? Но она поверила в то, что веснушки — вовсе не уродство, что это ее маленькая изюминка, ее скромное украшение, а если кто-то этого не понимает — сам дурак.
        И вдруг — конопатая.
        Зажмурилась, пытаясь проглотить обиду. Возможно, Чернышев прав — не могут веснушки быть украшением. Ничего не может быть красивее чистой гладкой кожи. Но где ее взять? Нет у нее чистой да гладкой. Так и хотелось сказать: «Не нравится — не смотри». Но не сказала. Промолчала.
        — Я вот думаю — а не пора ли нам пора?  — он даже не понял, что обидел ее.  — В смысле: может, хватит уже жить на два дома? То ты здесь, то тебя нет. Перебирайся насовсем. И Свету забирай. Дочь должна жить с матерью, а не с бабушками-дедушками.
        Снова неприятно царапнуло. «Света». Никто никогда не называл так ее дочь. Только Светка. Или Цветик. Но не холодное «Света». Впрочем, он просто боялся оскорбить материнские чувства неуважительным суффиксом — не стоит искать зло там, где его нет. И все-таки неприятно. Мог бы догадаться: если мать называет свою дочь Светкой — значит, ее так и зовут. В данном случае «Светка»  — абсолютно не оскорбительно. Как и Маринка в устах Кебы. Это вариант уменьшительно-ласкательного имени. «Светочка», «Мариночка»  — слишком приторно. «Светка», «Маринка»  — нежно, трогательно. Если, конечно, произнести это с любовью.
        — Что скажешь?
        Марина не отвечала. Не хотелось. Просто не хотелось.
        Валера посчитал необходимым уточнить:
        — Это я так предложение делаю. Я не романтик, красиво не умею. Давай поженимся? Выйдешь за меня?
        Если бы это сказал Кеба несколько лет назад — Марина захлебнулась бы восторгом. Пусть не слишком красноречиво — какая разница? Но Гена тогда вообще ничего не предлагал. Он просто сказал. Никаких вопросов — одно сплошное утверждение: «Завтра идем в загс».
        — Не могу.
        Захотелось скорее прикрыть спину, чтобы он не видел ее веснушки. Ему это неприятно, а значит, Марине неприятно втройне.
        Она выбралась из-под одеяла и принялась лихорадочно натягивать блузку. Руки почему-то плохо слушались, и никак не попадали в рукава.
        Он молчал, кажется, целую вечность. Она уже и блузку одела. Успела не только пуговицы застегнуть, но и в трусики влезть.
        — Если ты имеешь в виду, что официально все еще замужем — это ерунда. При желании развод можно оформить за неделю.
        — Я имею в виду «Нет»,  — безжалостно ответила Марина.  — Я не люблю тебя. Прости.
        В ванной она намеренно долго приводила себя в порядок. Не то чтобы недовольна была прической — не могла посмотреть в его глаза. Было ужасно стыдно за свою безжалостность и нелюбовь. Но разве она виновата, что не любит?
        Когда она, наконец, вышла, Валера стоял у кухонного окна, разглядывая что-то за стеклом. В шортах, с обнаженным торсом. Может быть, если бы в ее жизни никогда не было Кебы, она могла бы по-настоящему полюбить Чернышева. Но Кеба был. Он и сейчас есть. Пусть они не вместе, пусть он разлюбил ее. Если вообще когда-то любил.
        В сердце заворочалась жалость. Зачем она так? Валерка ведь хороший. Разве он виноват в том, что где-то на свете есть предатель Кеба?
        Подошла тихонько, потерлась щекой о его плечо:
        — Прости… Я не хотела тебя обидеть.
        — Я знаю. Знаю, что не любишь. Я давно это понял. Но я люблю. Что делать с этим?
        Она не знала, что делают с ненужной любовью. А потому промолчала.
        Чернышев повернулся к ней. Приподнял ее лицо за подбородок:
        — Может, моей любви хватит на двоих? Ты просто еще не отошла от своей беды, не пережила ее. Попробуй простить его — вдруг станет легче? Ты не любишь меня не потому, что я плохой — ты просто не можешь перешагнуть через обиду. Так случилось: он изменил, он предал. Но ты же не можешь всю жизнь топтаться на своей обиде, не замечая ничего вокруг! Я люблю тебя. Слышишь? Я тебя люблю. Если предал один — это не значит, что предаст и другой. Я не предам тебя. Я всегда буду рядом. Просто поверь. Просто позволь мне любить тебя.
        Он целовал, она плакала. Он что-то говорил, осушая ее слезы поцелуями. Она плакала. Он обещал безоблачное будущее. Она плакала.
        Может быть, он прав? Может, она в самом деле топчется на своей обиде, и из-за этого не видит ничего вокруг? Нужно перешагнуть через боль, и жить дальше. И тогда она сможет полюбить хорошего парня Валеру Чернышева.
        Он действительно хороший. Если бы еще не был таким гордым…
        Впрочем, какая теперь гордость? На пути к успеху — или к Марине?  — подрастерялась немного. Раньше он ни за что не унизился бы, чтобы просить любви у нелюбящей женщины.
        Да, Валера прав. Она должна оставить прошлую жизнь, прошлые обиды, и идти к будущему. К их общему будущему. К светлому. По крайней мере, он не предаст. Он не будет ей изменять — слишком уж дорогой ценой Марина ему досталась. Чернышев никогда не сделает ей больно. Он любит ее. Не любит ее веснушки, но любит ее саму. Наверное, это полезнее — любить саму женщину, а не ее изюминки.
        Валера — человек со всех сторон положительный. Марина никогда не гналась за материальным достатком, и уж тем более не считала чужие деньги. Однако финансовая стабильность ни в коей мере не может быть помехой. Особенно если нет любви.
        Далеко не олигарх — так она никогда и не мечтала об олигархе: зачем он ей? Владелец риэлтерской компании — тоже неплохо звучит. Не так громко, как олигарх, зато не в пример человечнее и ближе. А главное — не жмот. Неприятно, когда люди за копейку удавятся. А этот ради близких ничего не пожалеет. Русниченкам квартиру купил за свои деньги. Вроде и не подарил: типа, когда сможете — тогда и отдадите. Тем не менее, этот жест о многом говорил. Это не была игра на публику. В смысле, Чернышев не пытался пустить ей пыль в глаза неслыханной щедростью. Он тогда даже не догадывался, что Марина подружилась с Шуриком. Значит, по-настоящему чуток к проблемам близких. Неравнодушный. Есть надежда, что к Светке будет относиться, как к родной.
        В конце концов, у нее просто нет выбора. Или до конца жизни страдать в одиночестве, или попытаться стать счастливой. Любовь? Ну и что. И без любви люди живут, и живут вполне неплохо! Если у кого-то получается — почему у Марины не получится? Получится. Надо только постараться.
        А для этого нужно, наконец, привести документы в порядок. Из-за штампа в паспорте она не может выйти замуж за Чернышева. Сначала нужно развестись с Кебой. Он не станет возражать. Он ведь давно ее не любит. А может, и не любил никогда. Не любил. Если бы любил — не позволил бы Ольге сесть на Светкину елочку.
        В дверь позвонили. Кто бы это? Гена давно никого не ждал.
        На пороге стояла она. Позвенела связкой ключей, будто колокольчиком, сунула в его ладонь:
        — Держи, мне они больше не нужны.
        Вошла в комнату, не разуваясь. Вся из себя такая стремительная: я опаздываю, не задерживайте меня!
        Раньше он бы посмеялся. Теперь было не до смеха. В первое мгновение, увидев ее, обрадовался: вернулась! А когда она демонстративно звенела ключами, понял: не вернется. Уже никогда не вернется.
        Ему бы поговорить с ней, еще раз попросить прощения — а вдруг именно сегодня простит? Но он стоял истуканом, не в силах заставить себя пошевелиться.
        Она обвела комнату взглядом, дернула бровками. Он помнил это движение. Сейчас начнет дерзить.
        — Ты один?  — в ее голосе чувствовалось не столько удивление, сколько торжество.
        — Я теперь всегда один. Но ты ведь все равно не поверишь.
        — Не поверю.
        Сказала так легко, без вычурности, что у Гены заныло сердце: ее уже не волнует его верность.
        — Ген, я за разводом пришла. Только давай без сцен, ладно? Я уже все сделала: написала заявление, отнесла в суд. Вот повестка. Ты же придешь?
        Ухоженной рукой со свежим маникюром протянула желтоватую бумажку. Кеба послушно взял. Повестка предательски задрожала в его руке. Вот и конец…
        — Может, не стоит на ходу решать серьезные вопросы?
        Его попытка провалилась.
        — Мы уже давно все решили. Вернее, ты решил. За себя и за меня. А заодно и за Светку. Так что давай без лирики. Для тебя это ничего не меняет: ты по-прежнему будешь воскресным папой.
        Он не нашел слов для ответа. Да и что говорить, когда она кругом права? Свернул повестку трубочкой, постучал ею о раскрытую ладонь.
        Марина будто ждала чего-то. А он не понимал, чего. Она же сама просила без лирики. Не дождавшись, повернулась к выходу:
        — Ну ладно, я пошла.
        Только тогда столбняк отпустил его. Гена в два прыжка оказался рядом с нею. Сгреб в охапку:
        — Дура!
        Слова кончились внезапно. Впрочем, говорить все равно нечем: губы оказались заняты Маринкой. Он не выбирал, что целовать, куда целовать. Макушка, лоб, ухо… Снова макушка. Нос, губы, щека… Волосы… Глаза…
        Она сопротивлялась, потому Гена и целовал без разбору, во что попадет. Она пыталась освободиться из его объятий — бесполезно. Он слишком долго ждал. Слишком долго. Он не имел права пассивно ждать прощения. Он обязан был вернуть ее силой, если она не понимает слов.
        Не заметил, как оказался на коленях. Обхватил ее ноги — ах, как ему хотелось почувствовать их тепло! Но Маринка была в джинсах. Гена прижимал ее к себе, целовал джинсы, надеясь прожечь их губами, добраться до тела.
        Не заметил, когда она прекратила сопротивление. На глаза навернулись слезы, и он старательно прятал их, уткнувшись в ее живот. Гена плакал. Плакал молча, но тело ощутимо била дрожь, и он не сомневался — Маринка обязательно почувствует это. Что может быть отвратительнее плачущего мужчины?!
        А потом она положила руку на его голову. А потом прижала к себе еще крепче…
        — Это ничего не меняет.
        Только она могла испортить все одной фразой.
        — Дура!
        Он был взбешен. Швырнул в нее ее же джинсами. Та неловко прикрылась руками вместо того, чтобы их поймать. Джинсы упали к ее ногам. К ее совершенным ногам — Гена никогда не видел таких ног. Именно с них когда-то все и началось.
        — Дура!
        Неожиданно бешенство сменилось нежностью и болью. Он рывком приблизился к жене, сел голым задом на упавшие джинсы, и снова обхватил ее ноги. Вжался в них:
        — Дура… Я же говорил — больше ни с кем и никогда… Если она подойдет ко мне ближе чем на двести метров — я убью ее. И тебя убью.
        Потерся носом о ее колено.
        — Нет, тебя не убью. Тебя я просто не отпущу. Я никому тебя не отдам.
        Она потрепала его по волосам. Не так, как до этого. Когда оба они еще были одеты, когда он плакал — она потрепала его ласково, интимно. Теперь — не столько торопливо, сколько торопя: дескать, освободите проход, товарищ! Что-то изменилось. В худшую сторону. Ну что опять?! Она же только что была с ним! Она же все простила!
        — Уже отдал,  — сказала она, и деликатно выскользнула из его рук.
        Подняла с ковра ажурные трусики — она всегда любила красивое белье — надела их. Попыталась вытащить из-под Гены джинсы.
        — Слишком поздно. Я выхожу замуж, Ген. Прими это адекватно. Мне не нужны твои обещания. Мне нужен развод.
        — Но ведь ты…
        Он поднялся с пола и стал разыскивать трусы. Нашел, поднял, а надеть забыл.
        — Ты… Ведь только что… Все было хорошо. Ты же…
        — Это вышло спонтанно.
        В голосе — ни сожаления, ни надменности. Банальная констатация факта. Уж лучше бы откровенно посмеялась над ним. Или оскорбила. Предъявила претензии за Ольгу. Но она просто констатировала: «Это вышло спонтанно». Раз спонтанно — значит, не несет смыслового посыла.
        — Мариш, хватит, а? Маринка! Мы и так слишком далеко зашли.
        — Это ты нас сюда завел. Я же просила — без сцен!
        — Я люблю тебя.
        — И без лирики!
        — Все равно люблю, даже без лирики. И ты любишь.
        — Любила — так будет вернее.
        — Любишь. Только что это продемонстрировала.
        Она уже успела натянуть джинсы, но застегнуть забыла. Несколько секунд смотрела на него молча. Какие только чувства не отразились на ее лице за эти несколько секунд! Любовь, растерянность, обида, злость…
        — Ты имеешь в виду секс? Значит, когда ты трахал Ольгу — ты демонстрировал ей свою любовь?!
        Интересно: все женщины умеют так извратить сказанное, или только его Маринка? Его Маринка! Его! И по-другому не будет!
        — Хватит!  — рявкнул он, и оказался рядом с нею.
        Она послушно замолчала. Застегнула молнию, а пуговица без конца выскальзывала из петли. Кеба понял: волнуется. Вот он и пришел, Великий День Примирения!
        Из одежды на Марине были только джинсы. Бюстгальтер и трикотажный свитерок все еще валялись на ковре. Смутившись, она отвернулась от него. Только теперь он увидел ее обнаженную спину. Веснушки! Его веснушки!
        Он стал хватать их губами, будто стараясь сгрести их все в одну кучку. Чтобы они не разбежались — вернее, чтобы Маринка не убежала от его губ — обхватил ее за плечи. С плеч руки соскользнули на грудь…
        Блаженство разлилось по телу. Веснушки… Его Маринка! Не будет развода. Ни сегодня, ни завтра, ни через год — никогда. Он совершил огромную ошибку. Такие ошибки допустимы раз за целую жизнь. Только тогда они имеют право на исправление. Второго раза Гена не допустит. А первый Маринка простит. Она уже достаточно его наказала. Они наказали друг друга.
        Насытившись веснушками, он вновь опустился перед нею на колени, и принялся стягивать джинсы:
        — Знаю, что не поверишь. У меня никого за это время не было. Если я тебе с кем и изменял — только с собственными руками, и то, когда уже сил не было.
        Некоторое время пришлось побороться — она держалась за свои джинсы, как умирающий от голода за последнюю картофельную очистку.
        — Ты прав — не верю.
        — Ну и не верь — он мягко повалил ее на пол, и принялся стягивать поддавшиеся джинсы со щиколоток.  — Главное, что я сам это знаю.
        Джинсы полетели в угол.
        — А еще я знаю, что больше никогда не отдамся в чужие руки, как бы бабы ни просили. Думаешь, после того, что ты мне устроила, я еще когда-нибудь захочу посмотреть в сторону? Я и тогда не хотел. Сопротивлялся не особо усердно — да. Но можешь быть уверена: теперь я только твой. Я усвоил урок, Маринка!
        Она лежала перед ним голенькая, как когда-то давным-давно на матах в каморке. От этого сравнения его сердце чуть не лопнуло от счастья.
        — Люблю тебя, малыш,  — прошептал он, и снова почувствовал жжение в глазах. Ну и пусть. Плевать на слезы. Это слезы радости. Они даже мужчинам простительны.
        Но опять что-то пошло не так. Марина рывком села, прикрыла руками обнаженную грудь. Вдохнула поглубже, будто собираясь сказать что-то важное.
        — Я тебе тоже изменила. Ты сможешь через это перешагнуть?
        Зачем она? Он ведь и сам не дурак — все отлично понял. Коль уж замуж собралась… И вообще — такие женщины на дороге не валяются. Было бы странно, если бы за два года никто не добился ее благосклонности.
        — Какое я имею право тебя упрекать? Но давай договоримся — все останется в прошлом. Мы наказали друг друга. Нам обоим было больно. Я эту боль заслужил. Ты — нет. Но если мы будем постоянно напоминать друг другу об этом… Это будет не жизнь — сплошной ад. Да, я смогу перешагнуть через это. Уже перешагнул. Мир?
        Но ей опять было мало.
        — Еще одно. Твои пацаны…
        Еще минуту назад сердце разрывалось от счастья. Теперь его рвала тоска: у него забирали единственную отдушину. Семья, конечно, дороже. Но мальчишки… Его мальчишки… Они ведь тоже часть его жизни. А как же мечта? Они ведь вместе с Маринкой мечтали, как будут плакать, когда в честь его воспитанников будет звучать гимн.
        Но если это цена его счастья — он заплатит ее. Прощай, Школа Олимпийского Резерва! Здравствуй, «педулька». Нет, в «педульку» он не вернется ни при каких условиях. В военном училище тоже нужны тренеры.
        — Если ты настаиваешь…
        Он даже не пытался подпустить в голос энтузиазма. О расставании с мальчишками страшно было думать.
        — Не настаиваю. Просто хотела узнать, как далеко ты готов пойти ради меня. Пусть будут пацаны. Пусть будет пьедестал. Пусть будешь ты, я, и Светка. Устраивает?
        — Нет. Не так. Пусть будем ты, я, Светка, и твои веснушки.
        Он хотел ее рассмешить. А она отчего-то заплакала…