Водонапорная башня Наталья Топоркова
        Кате пятнадцать, и ее лето с бабушкой проходит беззаботно и неспешно, пока в дом напротив не приезжает семнадцатилетний юноша. Первое чувство приносит в ее жизнь новую радость, но вместе с тем и разочарование. Старшая сестра Кати Элен - красавица и большая модница - встает на пути их с Антоном отношений. На первый взгляд, все трое оказываются вовлеченными в какой-то сериал с банальным любовным треугольником в сюжете, но в истории появляется новый участник, и финал начинает звучать неожиданно трагично.
        Голос
        Огромное июльское солнце вставало рано и медленно проплывало сперва над дальними пашням, затем над заброшенными колхозными полями и наконец, минуя соседские огороды, на целый день повисало над крышей бабушкиного дома, раскаляя ее до треска. В доме наступало время обеда, а после него все и даже мухи замирали до того предвечернего часа, когда солнце начинало глядеть в западные окна и клониться к пруду у края деревни. Домашняя суета оживала опять, готовился сытный ужин и до темноты бормотал телевизор. Так дни моих школьных каникул делались похожими друг на друга и постепенно превращались в одно скучное мореное безвременье. Я то загорала на крыше сарая на заднем дворе, то пощипывала пузатую смородину в саду возле дома, то, открыв затхлую библиотечную книгу, тотчас же засыпала.
        Вот и сегодня в послеобеденном устатке я лежала на кровати и держала перед глазами открытую книгу, но сон никак не шел. В комнате становилось жарко, и мысли из головы испарялись, едва успев там появиться. Мой ленивый взгляд снова и снова прошивал ровной строчкой одну и ту же страницу, но слова никак не хотели соединяться между собой смыслами. Читать больше не хотелось, и я, задрав грязные ноги на прибитый к стене ковер, уставилась в свеже-побеленный потолок.
        На кухне варилось варенье. Ложка стучала о стенки стеклянных банок, крышки кастрюль подлетали и со звоном опускались на волны кипящей под ними лавы. Войском командовала бабушка и то и дело победоносно прогуливалась по скрипучим коридорным половицам до погреба и обратно. По радио женщина рассказывала, как правильно подкармливать рассаду и прищипывать корнеплодные хвостики.
        - “Как скучно,” - думала я и считала на ковре узоры в виде морских коньков.
        - Триннадцать, четырнадцать… Пятнадцать морских коньков!  - громко объявила я своим пяткам.
        - “И лет мне уже пятнадцать. Целых пятнадцать! Вечность”.
        Чувству, которое было моей отрадой, я бы, пожалуй, не подобрала лучшего определения, нежели - беспечалие. Я любила мир в той степени, в которой могла его объяснить для себя. Я радовалась тому, что находила вещи там, где их сама же и оставила, тому, что любой бабушкин шаг угадывался мной заранее и безошибочно, что учителя в школе рассказывали о свойствах и явлениях, которые я открыла уже давно, только дала им другие названия. Пространство вокруг было мною завоевано и обжито настолько, что становилось скучно. Тогда на помощь мне приходило мое воображение и бессменно увлекало меня в полет, высоко над привычными и понятными вещами.
        Я закрыла глаза, и стала подниматься над крышей нашего дома, над огородами и лысыми полями. Лицо окатила приятная прохлада, душный воздух стал таять, и мои пятнадцать морских коньков остались далеко внизу на бордово-красной глади моря шерстяного ковра.
        - “Вечность - это много или мало?  - думала я, поднимаясь над деревней.  - Много бывает бабушкиных блинов с вареньем, а иногда и самой бабушки, особенно, если она вот так шумит, когда я пытаюсь уснуть, мало же бывает, наверно, только радости, хотя… ”
        Я открыла глаза. Бабушка на цыпочках, вооруженная заляпанной ягодной кровью поварешкой, пересекала мою комнату. Большая, как гора, она ступала совершенно бесшумно, думая, что я сплю, несмотря на грохот ее кухонной артиллерии.
        - Я не сплю, ба.
        - А че так? Поди жарко? Мож окно открыть?  - очередью выпалила она и, взяв ориентир на окно, продолжила красться.
        - Да, жарко,  - выдохнула я.
        Бабушка открыла окно, и занавеска с головы до ног захлестнула ее своей тюлевой пеной. Выпутавшись, она широким резким жестом, будто держала в руке саблю, наотмашь дернула занавеску влево и уставилась во вражеский горизонт.
        - Кто такие? Не могу понять,  - озвучила она ход своих мыслей и прищурилась.
        Вопрос ее прозвучал как казарменный будильник. Я подскочила на кровати и вытянула шею, пытаясь поверх пышных шапок гераньи увидеть то, на что она смотрела.
        - Точно не нашенские - городские,  - маскируясь, продолжала бабушка разведку.
        - Ну и что такого? Не к нам ведь приехали,  - расстроилась я.
        - Глянь-ка, со всеми пожитками! Сколько чемоданов-то! Стало быть теперь соседи.
        Я всегда получала огромное удовольствие наблюдать, как яд праздного любопытства отравляет человеческое существо. Он имеет свойство мгновенно всасываться в кровь и, парализуя центральную нервную систему, заставляет людей принимать наиглупейшие позы подсматривающих и подслушивающих.
        - “Ей бы бинокль”,  - подумала я.
        Вдруг я живо представила, как бабушка, одетая в лилово-розовый камуфляж под цвет гераньи, с офицерской выправкой стоит напротив окна и прикладывает к глазам бинокль. Долго так стоит, не шелохнувшись, а потом скупым на эпитеты армейским языком начинает докладывать обстановку: “Их трое. Среди них женщина - мать. У нее ключи. Открывает ворота. Мужчина лет сорока - отец - паркует машину. Есть еще мальчик лет семнадцати. Наблюдение заканчиваю”. Я громко рассмеялась, чем, по-видимому, смутила бабушку, и она оставила свой наблюдательный пункт.
        - Я ведь зачем-то сюда зашла, а зачем - не помню,  - говорила она, а ее взгляд воровато обшаривал углы.
        То, как работала бабушкина память, представляло для меня одну из самых неразрешимых загадок во вселенной. Она хорошо помнила свое детство, войну и буквально по дням и летам могла восстановить их долгую и, казалось бы, однообразную жизнь с дедом. Она помнила года, когда были засухи и “горело” сено, когда заливало картошку, и копать ее приходилось, стоя по колено в воде, и даже какой расцветки был шарф, который она отдала деду, когда он пришел ее сватать. После же дедовой смерти ее память будто кто-то запечатал, как конверт с письмом, на исписанных листах которого больше не осталось места для новых событий. Она стала путать дни недели, забывать, где оставила свои вещи, и клала ли соду в блинное тесто. Будто память ее была сосредоточением ее души, которая жила теперь глубоко, как в погребе, в прошлом. Здесь же со мной, на поверхности, было то немногое, что от нее осталось, и чего еще хватало на ее неизменно вкусные пироги и редкие ласки. Я улеглась поудобней на бок, положила голову на одну руку и с видом полного участия стала сканировать взглядом предметы в комнате.
        - Может за газетой зашла?
        - Не, газет в кухне полно,  - отклонила она мою версию.
        Кстати, в бабушкином доме газеты никогда не подразделялись на свежие и несвежие, а понятия “вчерашней газеты” просто не существовало. Было четкое разделение на чистую бумагу и газеты, особенно если речь заходила о вещах весьма интимного свойства. Этот позабытый мной факт скупой бабушкиной практичности сделал мою версию несостоятельной.
        - Ножницы может?
        - Да, че гадать теперь? Черт с ним!
        С этими словами она зашуршала мозолистыми загрубевшими ступнями по ковру и скрылась в кухне. Повернувшись в кровати, я легла на живот и уткнула лицо в прохрустевшую гусиным пером подушку.
        Краем глаза мне все-таки удалось увидеть мальчика, приехавшего с родителями в дом напротив. Он был высокий и русоволосый, а еще в его походке было что-то необыкновенно притягательное и неуловимое. Я не разглядела его лица, плохо рассмотрела его фигуру, но я запомнила его голос. Он бросил что-то короткое и неразборчивое вслед отцу, когда тот понес коробки во двор, и я его услышала. В том, как он говорил, был призыв к действию. Хотелось вскочить с кровати и бежать навстречу какой-то легкой беспричинной радости. Герои советских фильмов говорили очень похоже, но их радость всегда звучала приторно и неправдоподобно, а после их коллективного катарсиса и вовсе хотелось плакать от отчаяния. Бабушка в конце таких фильмов часто говорила - “нагородили же”, и я с ней полностью соглашалась. Этот же молодой звонкий голос подкупал и покорял какой-то бескорыстию, потому что сам его обладатель, казалось, был искренне весел, и его радость была тождественна самой себе. Каким-то юным беззаботным счастьем звенели колокольчики в его голосе, и, услышав их, я поняла, что прежней мне не быть уже никогда.
        Случались со мной интересные знакомства, у меня были друзья, но никто и никогда не вмешивался в мой внутренний диалог. Голос же этого юноши теперь отзывался в моей голове эхом. Я лежала и ровно дышала в подушку, а он кружился надо мной и звенел. С того дня что бы я ни делала, о чем бы я ни думала - все имело целью нравиться, привлекать, удивлять, не просто изливать свою молодую энергию в мир, а делать это красиво с оглядкой на какого-то вечного зрителя. И как не пыталась я мирно и беззаботно уснуть, мне это больше не удавалось ни в тот далекий июльский полдень, ни многие годы позже.
        Велосипед
        На следующий день я проснулась раньше момента, когда бабушка, потеряв терпение и уставши подогревать мою утреннюю яишенку - так она почему-то называла омлет - заходила в комнату и полушепотом сообщала последнюю метеосводку. Я любила вот так просыпаться под это ее тихое бормотание. Иногда, проснувшись, я нарочно ждала, когда она дослушает прогноз по радио и придет ко мне, чтобы известить о температуре воздуха, влажности и возможности осадков.
        Сегодня было не до погоды и, если быть совершенно откровенной - не до бабушки. По обыкновению, она стояла на кухне, когда я вышла к завтраку. Ее грузное белое располневшее тело, как подходившее тесто, заполняло собой все пространство крошечной кухни. На ней было домашнее легкое платье, расцвеченное какими-то невообразимыми жар-птицами, и фартук, связанные концы которого, как верные канаты альпинистов, выдерживали тяжелые нагрузки каждый раз, когда она садилась или нагибалась за чем-нибудь.
        - Доброе утро,  - сказала я и полезла в холодильник за кусочком недоеденного сыра.
        От неожиданности бабушка вздрогнула всем своим большим телом.
        - Чет ты рано сегодня, я еще даже ничего не сготовила. Заболела что ли?
        Сыра в холодильнике не оказалось.
        - Просто так. Почему сразу заболела?  - недовольно буркнула я, исследуя необитаемую пещеру холодильника.
        Мой ответ явно насторожил бабушку. В ее мире все функционировало согласно давно заведенному порядку, и у всего, даже у такого, казалось бы, случайного явления, как залетевшая в форточку муха, была своя причина. Поэтому мое “просто так” не означало ровным счетом ничего, то есть ничего того, что пролило бы свет на дело кражи целых двух часов сна у здорового подростка на летних каникулах.
        - Говорила тебе вчера в воду не лезть. Такой ветер не хороший был. Ну-ка, дай лоб потрогаю,  - начала она свое расследование.
        “Лезть в воду” на бабушкином языке означало купаться, а степень нехорошести ветра могла варьироваться в зависимости от обстоятельств, в которых ветер тебя заставал.
        - Ба-а!  - нараспев мажорной терцией выразила я свое недовольство, но лоб все-таки подставила.
        Бабушка коснулась моего лба тыльной стороной ладони и, подняв глаза к потолку, замерла на несколько секунд с видом загадывающего желание именинника.
        - Хочешь блинов испеку?  - заботливо спросила она.
        Вопрос означал, что температуры у меня нет, и что ее радости хватит на исполнение любого моего желания.
        - Спасибо, ба - я люблю твою яишенку,  - отплатила я той же монетой.
        Слово “люблю” в нашем лексиконе было припасено на черный день. В каждодневном словообороте была в ходу все больше тусклая медь, а вот золотые монетки сердечной нежности были тщательно припрятаны для особых случаев. Поэтому каждый раз, доставая на свет ценную монетку, я была абсолютно уверена, что трачу ее в нужный момент и только на самое необходимое.
        Бабушка с какой-то невинной девичьей застенчивостью улыбнулась всем своим широким и круглым лицом, напоминающим каравай, и принялась бить яйца над чашкой. Окно напротив стола было открыто, и я опять могла слышать голос, субтоннальное звучание которого непреодолимой силой выманило меня из дома.
        Вся трапеза заняла минуты четыре, что как минимум в четыре раза было короче обычного. Я вылетела во двор, перескочила несколько пар обуви у крыльца и вскарабкалась на массивные деревянные ворота. Через дыру для писем и газет наконец-то я могла разглядеть того, музыка голоса которого за несколько часов сделалась для меня событием вселенского масштаба.
        Дом напротив давно был оставлен его хозяевами. Последним жителем была старушка по имени Марфа, которая умерла тихо, как умирают все одинокие бездетные старушки. Если бы не огромный навесной замок, появившийся на воротах вскоре после ее смерти, никто бы, наверно, даже и не заподозрил “неладное”, как говорила бабушка. С тех пор прошло лет пять, а в доме так никто и не поселился. Размываемые дождями и талым снегом краски, в которые с такой любовью и заботой был некогда выкрашен дом, бледнели год за годом. Потом под тяжестью снежных шапок и льда искривилась и просела крыша, а вместе с крышей и деревянные ворота. Каждый год, приезжая к бабушке на летние каникулы, я с интересом подмечала все новые и новые перемены в облике этого заброшенного жилища. Было ясно - неравная борьба со временем безнадежно проиграна, и на душе у меня делалось как-то неприлично радостно и спокойно.
        Теперь же, будто молодой росток, пробившийся среди завалов никому ненужного старья, энергичный юноша заносил в дом чемоданы, а рядом стоял его велосипед.
        Как могла до последнего я висела на воротах, удерживаясь на кончиках пальцев своих ног и рук, вцепившись в широкую деревянную балку. Если бы в этот момент кто-нибудь подошел и внимательно пригляделся, то в продолговатом отверстии увидел бы два широко раскрытых глаза, смотрящих из полумрака на дневной свет с удивлением и восторгом прозревшего слепца.
        Не помню, как и когда мои онемевшие пальцы расцепились, помню только, что в одно мгновение я оказалась на полу. Колено немного саднило, но не доставляло никакого неудобства. Боль отрезвила, и я стала быстро соображать, что делать дальше. Эта мысль и желание действовать были настолько внезапными, захватившими все мое существо, что я в одно мгновение вскочила на ноги и побежала на задний двор, где в сарае вот уже пару лет пылился мой старый велосипед.
        Из-под завалов барахла я спасла и вынесла на свет своего раненого коня. Некогда новый с отливающей на солнце серебряной эмблемой “Тисса” сейчас он представлял собой жалкое зрелище. Одним из свойств моего характера была легкая ипохондрия, что, по-видимому, было уравновешивающей силой моей страсти до всего нового и пока еще непонятного. Как спичка я мгновенно вспыхивала и прогорала. Я с энтузиазмом бралась за новые дела и оставляла их, как только они мне покорялись. Так случилось и с велосипедом. Штурм этой крепости дался мне нелегко. Здесь не было все так просто. В деле приобретения велосипеда было одно непреодолимое обстоятельство - у моих родителей не было на него денег. В основном мастерство езды мне приходилось осваивать на тяжелом папином гиганте с закрытой рамой. Я приноровилась просовывать под раму одну ногу и вот так, держась за руль и свисая с одного бока, как безбилетный пассажир с подножки трамвая, крутить педали. А иногда разжалобленные моими настойчивыми “дай прокатиться” мальчишки во дворе вверяли мне свои велосипеды на время, пока мамы кормили их обедом. И к моменту, когда отец,
улыбаясь, внес громоздкий подарок в дом и поставил его в прихожей, моя страсть к езде на велосипеде уже минула точку невозврата. Как это обычно бывает во всех любовных историях, я сделала несколько попыток реанимировать чувство методами весьма изощренными и часто небезопасными. Я крутила на своей новой Тиссе сальто, неслась на полном ходу с высоких щебенчатых насыпей, ныряла в котлованы с забродившей зеленой водой, но все было тщетно. И вот однажды, оставив его уставшего с изогнутым восьмеркой колесом в бабушкином сарае, я забыла про него окончательно.
        - Требуется ремонт,  - со знанием дела подытожила я, обойдя велосипед кругом.
        Я занесла его во двор и уложила на бок напротив полуоткрытых ворот. От деда, который умер год назад, осталась мастерская, где он держал свои сокровища. Имея в голове четкое представление того, что ты собираешься мастерить, отыскать там все необходимое не составляло труда. Дед любил порядок.
        - Ключ на двенадцать, клей и кусочек велосипедной покрышки,  - шептала я себе под нос, оглядывая стол и полки в тускло освещенной мастерской.
        Уже через час переднее колесо велосипеда было разобрано, а все болтики, гаечки и колпачки стройным рядом лежали на полу. Неожиданно я вспомнила нечто важное.
        - У меня же нет насоса!
        Два года назад родителям я сказала то же самое, когда они спросили, почему я больше не катаюсь на велосипеде. И как это обычно бывает во всех любовных историях, истинные мотивы разрыва были замолчены.
        - “Нет насоса, и черт с ним”,  - успокаивала я себя, начиная понимать, как извлечь выгоду из этого положения.
        Откуда взялась во мне эта смелость и дерзость, я не знаю, но только какую-то минуту спустя, я уже переходила дорогу, направляясь в дом напротив. Подойдя к воротам, я задержала дыхание. Я расправила плечи и зачем-то втянула живот. Немного помедлив, собрав всю свою храбрость в кулак, я с силой ударила этим кулаком в косяк. Тут же за воротами раздался шум быстро приближающихся шагов. Чувство было такое, будто я проглотила собственное сердце живьем, и оно еще теплое трепыхалось в моем желудке, раздаваясь глухим биением в горле и ушах. Ворота широко распахнулись и ко мне, улыбаясь открыто и искренне, вышел он.
        - “Вечность,  - подумала я,  - вот сколько тебя. Ты ничтожно мала и немыслимо велика одновременно. А еще ты здесь, рядом, не в моменты, когда я думаю о тебе, а когда я вообще не способна думать”.
        Бывает, ты всматриваешься в розовеющий горизонт и ждешь рассвета. И вроде бы все в душе готово встретить начало нового дня твоей жизни, но почему-то появляющееся солнце каждый раз застает тебя врасплох. Такое же головокружение охватило меня тогда, когда передо мной, как солнце из-за горизонта, вырос высокий красивый юноша, и вокруг сделалось еще светлее. Я стояла напротив него молча и пыталась вспомнить, как я оказалась там, где оказалась, а главное - зачем.
        - “Я выгляжу сейчас так же смешно, как и моя бабушка, которая, дойдя до комнаты, никак не может вспомнить, зачем она туда шла”.
        Представив всю нелепость своего положения, я начала смеяться. Мой нежный друг, глядя на меня, тоже раскатился задушевным смехом. Мы переглядывались и смеялись, а когда уже судорогами начинало подводить живот, перегибались пополам и приседали на корточки.
        - Как тебя зовут?  - наконец спросил он.
        - Катя,  - ответила я и почувствовала, как нижнюю челюсть сводит судорогой.
        - А я - Антон.
        - Мне нужен велосипедный насос… Антон!
        - Зачем он тебе?  - удивился он.
        - Шину накачать,  - ничуть не меньше удивилась я.
        - Сама будешь накачивать?
        - Нет, соседа позову.
        - С сегодняшнего дня я и есть твой сосед,  - очень кстати добавил Антон.
        - Ну, вот и договорились. Приходи после обеда, часа в два.
        - Приду.
        Мы распрощались, и я направилась к своему дому.
        - “Как легко было просто так с ним болтать и смеяться. То самое “просто так”, ничего не означающее, не ведущее ни к каким болезням и несчастьям. Надеюсь, моей бедной бабушке довелось испытать подобное хоть раз в жизни. Как-нибудь я расспрошу ее об этом”,  - думала я, переходя дорогу.
        Просто Мария
        На ходу выпрыгнув из своих стоптанных пыльных сандалий, я с легкостью олимпийского прыгуна взяла крутую высоту крыльца в десять ступенек и вбежала в дом. Бабушка, как всегда, была на кухне. Втиснутая между газовой плитой слева и стеклянным шкафом справа она “выдумывала что-то к обеду”. Справедливо будет заметить, что границы ее фантазии в отношении, например, картошки пролегали далеко за пределами человеческих возможностей в земных условиях. Буквально из ничего у нее получались кулинарные шедевры. Помню, когда Алиса Михайловна диктовала нам под запись непреложные физические законы массы, я рисовала на полях лошадиные морды и думала о бабушкином картофельно-морковном пироге с начинкой из свекольной ботвы.
        Она стояла ко мне спиной, и ее большие руки что-то массажировали на кухонном столе. То ли от радостного предчувствия того, что на обед будет пирог - один из тех, мастерство приготовления которых у нее было доведено до совершенства - то ли из-за приятного утреннего знакомства, но неожиданно мне захотелось обнять бабушку и почему-то попросить прощения. Я налетела на нее сзади.
        - Ты че?  - прогремела она.  - Че случилось?
        - “Ну вот, опять она за свое”,  - расстроилась я, но героически, как альпинист, всем телом продолжала прижиматься к ней, как к отвесной скале.
        Зажмурившись, я старалась не смотреть вниз и не думать о позорном падении.
        - Ничего, просто так,  - ответила я тихо и почувствовала, как слезы подступили к моему горлу.
        Я открыла глаза, мои руки отпустили холодный камень, и я сорвалась вниз. Я упала на стул возле стола. Бабушка молчала и не двигалась, но мне хотелось верить, что где-то в глубине ее души, загрубевшей от тяжестей и лишений жизни, она тоже сейчас плачет. Без единого слова она опять продолжила раскатывать пышное тесто. Я сидела возле нее и выводила пальцем на присыпанном мукой столе цветы и змеевидные узоры. Молча она подала мне пакет с желтыми обсыпанными сахаром конфетами и прохлопала в ладоши, стрясая с них муку. Эти ее аплодисменты всегда были как приглашение и означали мой выход на сцену кулинарного действия. Беря одну конфету за другой, я утапливала их в рыхлой мякоти теста, а они непослушно пружинили под моими пальцами. Я настойчивей топила их и думала, что, наверно, права была Алиса Михайловна, и что есть в мире какая-то непреодолимая сила, которая, выбросив тебя в эту жизнь, все время лупит по голове, не давая всплыть, пока совсем не утягивает на дно.
        - Как его зовут?  - вдруг прервала мои мысли бабушка.
        - “Как это у нее получается?” - удивилась я про себя.
        - Антон.
        - Они надолго сюда?
        - Не знаю, я не спросила.
        - Ты зачем велосипед разобрала?  - продолжила бабушка свой допрос.
        - Починить хочу, опять хочу кататься.
        - Чет серьезное там?
        Я взяла паузу на обдумывание. Спущенное и восьмеркой изогнутое колесо было не просто серьезно, это была катастрофа. И, если бы не любезно предложенная Антоном помощь, можно было бы забыть о поездках с ним к пруду, к старому кладбищу за стадионом или еще интересней - на дальние пашни к водонапорной башне.
        - Да, пустяки - спущенное колесо,  - бросила я тоном профессионала, как говорят перемазанные машинным маслом парни, выходя из гаража перекурить.
        Бабушка ничего не ответила а только, видимо, дивясь моим незаурядным способностям, покачала головой. Повсюду в кухне уже витал хлебный дух, знаменующий собой грядущее блаженство. Она протерла от муки стол и водрузила на него трехлитровую банку, полную молока. Маленькие росинки струйками побежали по ее стеклянным стенкам. Я взяла стакан и, для баланса встав со стула, налила себе молока.
        - Холодное! Сразу не пей!  - успела сказать бабушка в ту самую секунду, когда мои губы коснулись стакана.
        Я отставила стакан, и мы в полной тишине стали дожидаться того момента, когда сработает ее внутренний будильник, оповещающий о готовности пирога.
        - Обожди пять минут - ему отдохнуть надо,  - сказала она, вынимая из печи противень с пирогом и с материнской заботой накрывая его полотенцем.
        Еда для бабушки представляла собой особую ценность. Она часто рассказывала одну историю. Одиннадцатилетней девочкой, возвращаясь из магазина с хлебом, чтобы сократить дорогу до дома, она решила перелезть через изгородь соседских огородов. Перекинув через изгородь сумку, она отправилась следом за ней. Дальше повествование ее становилось очень эмоциональным. “И вот влезаю я на этот забор,  - рассказывала она,  - и в это время раздается заводской гудок. И так гудит и гудит, минуту, вторую!  - зажмуривая глаза, продолжала она свой рассказ.  - Я шлепнулась с этого забора и бежать. И вот помню - бегу я до дома, бегу, а гудок все гудит и гудит.” Здесь она обычно прерывалась, чтобы перевести дух, и продолжала уже спокойно. “Дома мать говорит: “Война началась!” Я тогда ничего не поняла, только вспомнила, что оставила сумку с хлебом возле забора. Конечно, я ее там не нашла. Потом я испытала, что такое война и голод, и всю войну эта сумка стояла у меня перед глазами,  - понижая голос, заканчивала свой рассказ бабушка и добавляла в конце: “Как сейчас помню”.
        Через несколько минут я уже уплетала пирог, запивая его холодным молоком. Бабушка же под предлогом мытья посуды оставалась на кухне и терпеливо ждала заветные слова похвалы.
        - Ба, вкусно очень! Спасибо!
        - На здоровье,  - тихо ответила она и довольная с еще большим усердием продолжила тереть тарелки.
        В любой другой день в это послеобеденное время я бы свернула к себе в комнату и, устроившись на кровати, стала бы поджидать сон, но только не сегодня. Времени до того, когда придет Антон, оставалось всего ничего, а мне еще предстояло вытащить велосипед на улицу.
        К двум часам все было готово, и я, уставшая и все еще тяжелая после плотного обеда, полулежа расположилась у дома на лавке. Солнце жгло открытые плечи и запрокинутое лицо, плавило асфальт под моими ступнями и делало ремешки моих сандалий мягкими и горячими.
        - “Главное - не уснуть,  - думала я, борясь с очередной волной накатывающей дремоты.  - Усну - сгорю заживо”.
        Это была последняя вразумительная мысль, которая храбро, изо всех сил держалась в моей голове, пока не капитулировала под натиском крепкого сна.
        Когда сознание вернулось ко мне, я еще какое-то время оставалась неподвижной. Нестерпимая палящая боль во всем теле парализовала не только мою способность двигаться, но и думать. Я никак не могла вспомнить, что было со мной до того, как случилось все это.
        - “Он не пришел!” - как молнией ударило меня так, что я позабыла о своих солнечных ожогах.
        Я открыла глаза. Солнце сменило свой полуденный гнев на предвечернюю милость. Приподняв себя на руках, я села на лавку. Первое, что я увидела, были мои ноги, которые напоминали по цвету две сваренные сосиски. Я сняла сандалии и обнаружила чудно инкрустированные узоры в местах, где ремешки особо плотно прилегали к коже. Все это доставляло жуткий дискомфорт, но не шло ни в какое сравнение с горечью неоправданных ожиданий. Я встала и, не обращая никакого внимания на велосипед, поплелась домой.
        В доме все было готово к вечернему сеансу просмотра “Просто Марии”. Ужин был сготовлен и оставлен на плите. Сковороды, тарелки, вилки и ложки, выдраенные до блеска, как военные трофеи, были свалены в груду на столе на полотенце. Из комнаты доносилось знакомое “Мария эслафлор кваэленкампо седа.” Я на цыпочках подошла ближе и просунула голову в дверь.
        Занавески были плотно задернуты, и предзакатные желтые лучи солнца подсвечивали их, проектируя на стены и мебель принты в виде замысловатых японских огурцов. Бабушка, словно позируя невидимому Рембрандту, заложив одну руку за голову, с выражением удовольствия на лице лежала на диване и смотрела в телевизор, где просто Мария строчила на своей швейной машинке. Вдохнув полной грудью и прищурившись, как за мгновение до оплеухи, я шагнула в комнату.
        Бабушка перевела глаза на меня, потом на просто Марию и наконец, осознав то, что она увидела секунду назад - опять на меня. Ее брови взмыли вверх, а глаза округлились. Она приподнялась на локте, протянув вторую руку ко мне, и окончательно стала напоминать Данаю. Я подошла и села с виноватым лицом на край дивана. Обеими руками она несколько раз пощупала воздух в нескольких сантиметрах от моего лица и плеч, подобно снимающей порчу гадалки, а потом сказала:
        - Ниче, у меня сметана есть - помажем.
        После всего случившегося еще и быть вымазанной сметаной мне показалось совершенно унизительным, и я бы могла возразить против таких крайних мер, но не сделала этого.
        - Ладно, помажем,  - ответила я и повернулась к телевизору.
        Просто Мария просто издевались надо мной этим вечером. Как назло, ее возлюбленный Виктор, “похожий на Колю-барана”, как говорила бабушка, всю серию вился вокруг нее, отпуская поцелуи. Они прижимались друг к другу и как-то неестественно смеялись, умножая мое горе. В моменты их любовных ласк, когда, казалось, было уже невозможно терпеть этот цирк, я отводила взгляд в сторону или начинала рассматривать потолок, что, кстати сказать, делала и бабушка.
        - “Уйти в свою комнату, значит - сдаться,” - думала я.
        Сдаться этого новому, сулящему вечную радость чувству, так неожиданно охватившему меня. Сдаться этому самовлюбленному мальчишке, смеющему нарушать ровное течение дней моих летних каникул. Сдаться упрямому поломанному велосипеду, ноющим ожогам, красивой и смеющейся просто Марии…
        - “Ну, уж нет! Нас с бабушкой этой вашей мексиканской любовью не пронять!” - мысленно подытожила я.
        Самбреро
        Ночью мне снилась горячая Мексика. У меня была температура. Жар от солнечных ожогов прокрался в мой сон и сделался полуночным парным зноем далекого берега. В одной из многочисленных спален каменной виллы, на белых влажных от морского воздуха простынях лежала ленивая я. На мне было бабушкино платье с жар-птицами, а мои волосы были уложены фигурной волной, накатывавшей на мой лоб каждый раз, когда я приподнималась, чтобы выпить воды. Двери спальни были открыты и вели на широкий балкон, больше похожий на ботанический сад из-за всевозможных диковинных цветов и экзотических растений. Сильно пахло сметаной. Этот жирный густой запах, смешиваясь со сладостью цветений, вызывал чувство тошноты, как от перееденного мороженого. Иногда с улицы в комнату врывались шум машин и обрывки непонятной речи.
        Вдруг воздух вокруг задрожал и завибрировал от стройных струнных переборов, и легкая мелодия живительным морским бризом наполнила пространство. Это была гитара, точнее несколько горячо спорящих между собой на испанском гитар. Я резко подпрыгнула на кровати, и мои волосы накрыли меня приливной волной. Я нашарила пальцами ног свои стоптанные сандалии и, встав на них как на лыжи заскользила в сторону балкона.
        Луна лила свой мирный свет на землю. Буйная растительность плотным навесом укрывала балкон так, что лунный свет лишь кое-где просачивался сквозь пышную зелень и рассыпался маленькими серебряными звездами по мозаичному полу. Лавируя между этими звездами, я кометой пронеслась к балконному ограждению и свесилась вниз.
        Четыре огромных самбреро, покачиваясь в такт музыки, плыли в летней ночи. Самбреро были настолько неправдоподобно большими, что из-за их соломенных полей сверху, с балкона, мне не было видно лиц музыкантов. Их гитары тем временем стали договариваться между собой, и вот уже вспыхнувшая в начале как непримиримая война страстная испанская мелодия разрешалась в согласие унисонных трезвучий. Я затаила дыхание, ожидая продолжение.
        Доведя разговор до устойчивой тональной гармонии, гитары взяли паузу, и в этот момент раздался тот самый голос. Ставший дорогим и узнаваемым по искристым сопранным перезвонам голос теперь еще и пел. Я не сразу поняла откуда он звучит, пока самбреро одного из музыкантов, словно широкий плот, не перевернулось от порыва ветра и не упало ему на плечи. Сомнений никаких быть не могло - это был он. Даже в бархатном сумраке мексиканской ночи, в самбреро, поющего на чужом языке я бы узнала его.
        - Антон! Антон!  - закричала я и замахала рукой.
        Что-то мокрое и холодное шлепнулось на мой лоб, и я в одно мгновенье очутилась в знакомом интерьере.
        - Ой, горе мне с тобой, горе,  - причитала сидящая возле меня бабушка, придерживая мокрую тряпку на моем лбу.
        - Он пел, ба, для меня пел,  - бредила я.
        - А че бы ему не петь? Дом, машина, денег полно, катаются с места на место,  - ворчала она.
        - Ты не понимаешь! Для тебя хоть когда-нибудь кто-нибудь пел?
        - Что еще за вопросы? Спи давай,  - резко ответила бабушка и погрустнела.
        Я сняла с головы холодный компресс и отвернулась к стене. Бабушка медленно зашуршала пятками и вышла из комнаты. Капризное поскрипывание старых пружин говорило о том, что она благополучно добралась до своего дивана и улеглась. Все стихло.
        Все, кроме моих мыслей. Мне казалось чудовищно несправедливым, что мир, который помещала моя душа, и, который был невообразимо многообразен и прекрасен, был по сути никому не интересен, кроме меня самой. Как так? Ведь я умею чинить велосипед, подолгу висеть на воротах, нырять солдатиком и выкапывать шалаш в стоге сена. Неужели все это никому не нужно? Неужели это не нужно ему?
        Соль от выступивших слез обожгла раздраженные пылающие щеки. Я промокнула их о грубый хлопок подушки и вскоре начала проваливаться куда-то глубоко, возможно в бабушкин погреб, сырой и холодный. Температура спала.
        Конфеты
        “Согласно бюро метеоцентра, погода обещала быть ясной и солнечной, температура воздуха - двадцать восемь - тридцать градусов по Цельсию, вероятность осадков низкая”,  - сообщила женщина по радио тоном зазубрившей урок пятерочницы.
        День звал. Оставаться в постели дольше было просто немыслимо. По дороге до кухни я успела впрыгнуть в свои шорты и убрать нечесаные волосы в хвост. Бабушка, услышав мой бодрый топот, замерла и уже приготовилась щупать мой лоб. Я вбежала в кухню.
        - Скачешь?  - с улыбкой произнесла она и, опустив руку мне на лоб, остановила меня, как шлагбаум.
        - Доброе утро,  - ответила я, уставившись на аккуратную стопку блинов на столе.
        - Вот испекла,  - застенчиво сказала бабушка.
        Контрольный осмотр был успешно пройден, и меня ждал праздничный завтрак.
        - Ешь давай,  - дала бабушка сигнал к старту и поставила на стол банку свежего клубничного варенья.
        Я выедала в румяных блинах три дырки, наподобие глаз и рта, и, приподнимая над тарелкой, трясла их в воздухе, озвучивая разными голосами. Блины то буквально рвались от хохота, то, съеживаясь в комочек, плакали клубничными слезами. Потом, наигравшись, я отправляла их в рот и запивала молоком. Бабушка не любила всех этих моих забав с едой - а я, кстати, еще умела лепить игральные кости из хлеба, складывать жареную картошку в поленницу и выкапывать колодец в рисовой каше - но сегодня все было иначе.
        - “Сегодня можно все!” - думала я.
        Вдруг кто-то едва слышно постучал в окно, и бабушка пошла открывать. Мое сердце екнуло. Неожиданно в голове зазвучала испанская мелодия, и, как в моем сне, нестерпимо захотелось выбежать на улицу. Я ерзала на стуле, изо всех сил сопротивляясь этому желанию. Мне вспомнились два магнита, которые Алиса Михайловна доставала из карманов своего платья и, демонстрируя нам силу магнитных полей, загадочно улыбалась.
        - “Подумаешь - притягиваются”,  - думала тогда я.
        Сейчас же ощущение было такое, будто внутри у меня был один из таких магнитов, а чья-то невидимая рука поднесла еще один настолько близко, что все нутро сею же секунду отозвалось трепетным волнением. Блинов больше не хотелось. Бабушка все не возвращалась. Мои мысли, как стая потревоженных птиц, вспорхнули и полетели.
        - “Это он пришел,  - радостно думала я.  - Должно быть бабушка расспрашивает его о чем-то, она ведь такая любопытная. А еще она выжидает время - дает мне доесть спокойно,  - продолжали кружить меня мои мысли.  - Да только ей невдомек, что я не могу сейчас не то, чтобы есть, но даже усидеть на этом стуле. Ах, ба! Ей бы следовало знать меня лучше!”
        Скрипнула деревянная ступенька, еще одна, три, четыре, восемь, десять…
        - “Как же медленно бабушка карабкается по лестнице! И зачем в доме такое высокое крыльцо?!” - уже со скоростью ураганного ветра неслись мои мысли.
        Запыхаясь, бабушка вошла в дом, и я вскочила со стула, взведенной пружиной взмыв вверх, готовая бежать, не помня себя, туда, где ждала меня вечная радость.
        - Почтальон приходил,  - отдышавшись, сказала бабушка.
        - “Какой почтальон? О чем она говорит?” - было моей первой мыслью.
        - Кто приходил?  - наконец услышав, что сказала бабушка, переспросила я.
        - Пенсию принесли.
        - “Какой почтальон? Какую пенсию? Чему она так радуется?” - один за другим мыльными пузырями вздувались и лопались вопросы в моей голове.
        - Добавили немного, и по слухам ветеранам труда еще к сентябрю добавят.
        - “Значит, он не пришел?” - лопнул последний пузырь, и я опять села на стул.
        - Хорошо,  - только и смогла выдавить из себя я.
        - В магазин пойдем, че-нибудь хочешь?  - спросила бабушка.
        Скучная и печальная дремота деревенской жизни прерывалась на дни пенсии или “пензии”, как ее называли старушонки, и местные магазины оживали шумными очередями. Одетые в чистое и хорошо выглаженное старики стекались к центральной площади, чтобы радостью маленьких покупок отметить свою очередную победу в неравной борьбе со старческой бедностью. Отдав тяжелой работе свое здоровье и молодые силы, все они теперь примкнули к безликому войску пенсионеров. Вымуштрованные за многие годы, навыки к монотонному покорному труду и терпению теперь служили им, помогая “дотягивать до пенсии”. У некоторых, особенно одиноких, пенсионеров мастерство этой вынужденной аскезы было доведено до степени не разумного совершенства, когда, казалось, что последней непокорившейся вершиной была только смерть.
        Помню, когда бабушка отправляла меня в магазин, я по дороге наведывалась к старушке Марфе из дома напротив, узнать, не нужно ли ей чего. Она часто просила меня купить ей хлеба и еще пачку макарон при условии, что на нее хватит, вверенных мне, копеек. По возвращении я какое-то время топталась у ее палисадника, собираясь с мыслями. Она бесшумно открывала ворота, и я с видом напускного веселья, как бы второпях, вручала ей хлеб, макароны и немного желтых конфет. Она недоверчиво брала подарки, а я, сунув ей еще и сдачу, убегала прочь, не давая опомниться. Конечно, дома бабушка “недосчитывалась”, как она это называла, но никогда не винила меня за то, что я, по-видимому, съела по дороге мороженое или опять купила эту “противную жвачку”.
        - Может насос купим?  - предложила я.
        - Господь с тобой, какой насос?  - испуганно воскликнула бабушка.
        - Велосипедный. Шина-то спущена.
        - Да где ж я тебе его возьму?
        - Надо в хозяйственном магазине спросить,  - продолжала настаивать я.
        - Ну давай спросим, только я не знаю… у них может не быть… насос.. велосипедный, вот ведь надо же - выдумала,  - уже не замечая меня, говорила она сама с собой, а потом подытожила: “Собирайся - пойдем”.
        Приготовления всегда были долгими. Сначала за печью бабушка долго гремела соском умывальника, чистя зубы, моя лицо и руки. Потом она заходила в комнату и просила меня помочь ей надеть платье. Я вскакивала на диван и подвешивала платье над ее головой. Здесь мы работали слажено и быстро. По технике исполнения это напоминало игру кольцеброс: бабушка протягивала обе руки кверху, а я, прицелившись, опускала платье так, чтобы ее руки точно угодили в рукава. Еще некоторое время она оставалась в таком положении, пока я не застегивала молнию сзади и не начинала подавать ей один за другим скатанные в кольца, тонкие трикотажные чулки. Она натягивала чулки на распухшие, опутанные венами ноги и крепила резинкой чуть выше колен. В конце весь проделанный труд, как в сказке про Золушку, венчали туфли, только не хрустальные, а старомодные, лакированные с квадратной пряжкой, больше напоминающие туфли Золушкиных лакеев. Волшебство превращения было окончено, и бабушка была наконец готова. Все, что требовалось от меня - отмыть мои пятки и надеть сандалии.
        Пока бабушка закрывала ворота, я пристально вглядывалась в окна злосчастного дома напротив, пытаясь заметить хоть какие-то признаки жизни. Окна были закрыты, ни одна из занавесок не колыхалась, не было слышно никаких голосов или даже шорохов. Бабушка бросила ключи в сумку и, взяв меня за руку, повела через дорогу. Проходя мимо, я еще раз бросила свой взгляд на дом и непроизвольно вскрикнула - на воротах висел тот самый замок, который за последние пять лет, казалось, прирос к ним.
        - Они уехали!
        - Ну и слава Богу,  - даже не взглянув на замок, отмахнулась бабушка.
        - Но почему?  - спросила я и зачем-то подняла глаза к небу.
        - А я почем знаю?
        До магазина мы шли молча - мои мысли были заняты Антоном, а бабушкины - людьми вокруг.
        Хозяйственный магазин был первым и пока еще единственным магазином в деревне, работающим по иным правилам. Летательный аппарат под кодовым названием “ЧП” был заправлен поистине космическим топливом - чистой энергией предпринимательства, высвободившейся после большого взрыва большого государства. Его непосильно тяжелой миссией было вывести спутник новой рыночной экономики в открытый космос капиталистического пространства. Астронавты, летающие на этом аппарате, чувствовали свою избранность и исключительность, что создавало благоприятные условия для развития таких необходимых качеств их характеров, как высокомерие, жадность и хамство.
        - “ЧП “Домовенок” магазин хозтоваров,  - прочитала я про себя и подумала: “Почему у таких неприятных заведений всегда такие приятные названия?”
        Мы вошли и как-то сразу с порога почувствовали, что нам здесь не рады. Видимо конструктором аппарата была плохо продумана система выведения отработанных газов и отходов, поэтому воздух внутри был спертый с примесью запахов ацетона и лака для волос.
        - Мы закрыты,  - донеслось из-под широкого прилавка, уставленного эмалированными ведрами.
        Бабушка осмотрелась, не понимая, кто это мог сказать, и смело шагнула к прилавку.
        - Женщина, вы меня не слышите? Мы зак-ры-ты,  - настойчиво повторил голос, к которому теперь добавились нотки враждебности и пустой отзвук эмалированных ведер.
        - Кто это говорит?  - крикнула бабушка.
        Надо сказать, она у меня была не из робкого десятка и иногда, пользуясь своими преклонными годами, умела хитро прикинуться слепой, глухой или по-старчески слабо мыслящей. Это был тот самым случай. Я поджала губы, чтобы сдержать довольную улыбку.
        - Я говорю!  - прокричал кто-то.
        Голос раздался громко и совсем близко. Мы с бабушкой заглянули за прилавок. Там, между лопат и грабель, на перевернутом вверх дном тазе сидела продавщица и дула на ярко красные ногти. Обе ее руки лежали на прилавке, и окольцованные золотом пальцы были растопырены в разные стороны, как у жабы. Бабушка как ни в чем не бывало продолжила наступление.
        - У вас есть велосипедный насос?
        Из-за гряды ведер показалась сначала голова продавщицы с уложенными в виде муравейника волосами фиолетового оттенка, а потом - и она сама. Какое-то время она сканировала нас взглядом с видом равнодушным и надменным, затем спокойно, что тем не менее показалось мне еще более неприятным, повторила уже сказанное: “Мы закрыты по техническим причинам”.
        - “Вот оно!  - подумала я.  - По техническим причинам! Конечно, мы на космическом корабле. Чем же еще объяснить столь странный вид продавщицы и ее инженерные термины?”
        - Какой еще перерыв?  - тоже спокойно спросила бабушка.  - Где это написано?
        - Нигде не написано! Я вам говорю!
        Температура на борту стала постепенно подниматься, а лицо продавщицы - краснеть. Она подалась всем телом вперед. Никто не мог предсказать реакцию ее искусственного интеллекта, и мне стало страшно.
        - Ба, не надо никакой насос, пойдем.
        - А я вас еще раз спрашиваю - есть ли у вас в продаже велосипедный насос,  - даже и не собиралась сдаваться бабушка.
        Продавщица как-то жутко закатила глаза, цокнула и, приподняв уголок верхней губы, замерла так на мгновенье.
        - “Связывается с Центром”,  - догадалась я.
        - Пятнадцать тыщ!  - выдала она коротко.
        - Вот и славно - берем,  - смягчилась бабушка и полезла за кошельком.
        Когда мы вышли из магазина, мое сердце ликовало от радости. В первую очередь, это была радость за то, что у меня есть вот такая бабушка - земная и понятная, сильная и смелая. Во-вторых, у меня был свой насос, и починка велосипеда представлялась теперь плевым делом. Ну, а в-третьих… а что в-третьих? В моем сердце все еще теплилась надежда увидеть Антона и предложить ему поехать к водонапорной башне. Только я начала представлять нас вместе, мчащихся на велосипедах прочь от деревни, чтобы успеть к рассвету на сенокосном поле, как увидела его.
        Он был с отцом. Их белая “восьмерка” была припаркована прямо посередине площади. Я не сразу поняла, чем они занимаются. Наклонившись, Антон взял из багажника автомобиля большую коробку, тоже самое сделал и его отец. Потом они пронесли коробки около полутора метров и поставили их на капот, укрытый полиэтиленовой пленкой. Антон откинул картонные лепестки коробок и один за другим принялся доставать из них небольшие пакеты, набитые чем-то цветным и сыпучим.
        - “Конфеты!  - осенило меня.  - Они торгуют конфетами”.
        На центральной площади часто торговали фруктами, овощами, сладостями, а иногда одеждой или обувью прямо с машин. Иногда это были большие грузовые машины - на них с далекого юга везли арбузы, дыни и яблоки, иногда это были легковые машины - и с них торговали, как правило, местными сезонными овощами или бесформенной одеждой китайского производства. Вот и сегодня машин на площади было много. Привезли груши и яблоки, астраханские арбузы и красные сочные помидоры. Капот одной из машин пестрил разноцветными гофрированными лентами для волос, плиссированными юбками и упаковками капроновых колготок.
        - Пойдем, поглядим че привезли,  - сказала бабушка и слегка потянула мою руку на себя.
        Я машинально поплелась за ней, пытаясь держаться немного позади, чтобы из-за ее широкой спины, как из укрытия, наблюдать за Антоном. Мы встали в конец длинной очереди позади большой грузовой машины с грушами. Чтобы скоротать время, бабушка завязала разговор с одной из женщин, стоявшей в очереди впереди нас. Женщина оказалась дочерью ее бывшей коллеги с завода, где она проработала больше двадцати лет. Пока бабушка проходилась по всем давно отработанным вопросам - как мать, отец, как здоровье, чем занимаешься, когда замуж и т.п.  - я, как завороженная, смотрела на Антона.
        Он не привлекал той дерзкой хлесткой мальчишеской красотой, которая кружила девчонкам голову, но для меня он не был похож ни на кого из тех парней, которых мне доводилось встречать раньше. Цвет его волос был такого оттенка русого, который бывает у стога сена, оставленного не укрытым и промоченного насквозь холодными осенними дождями. В отличие же от колючего сена, его волосы, казалось, были мягкими и легкими, как воробьиные перышки, и ветер все время причесывал их на свой импровизированный лад. Одним из самых примечательных черт его лица был высокий лоб.
        Лоб был всегда той частью лица, на которую я прежде всего обращала внимание. При первой встрече я стеснялась смотрела людям в глаза, а вот разглядывание человеческих лбов было моим любимым занятием. Скользя взглядом по гладкому лбу, мне казалось, что я читаю открытую книгу, и чем ровней и красивей была форма этого лба, тем привлекательней и интересней я находила человека.
        У Антона, как я уже сказала, лоб был гладкий и высокий, как пасхальный кулич. Взгляд его излучал искренность и открытость. Запоминающейся была и рыбье-видная форма его глаз с ювелирно выведенными в виде капель внутренними уголками. Изогнутые линии верхних век плавными лигами очерчивали его глаза, придавая их выражению изящество. Цвет его глаз точь-в-точь напоминал цвет прудовой тины, подсвеченной лучами желтого сентябрьского солнца - тускло-зеленый с золотистым подтоном.
        Главным же его достоинством было его тело, точнее то, как он в нем жил. Отзывчивым отлаженным механизмом своего юношеского тела он управлял в высшей степени искусно. Но, как и в любом искусстве, достигнув совершенства и пресытившись им, гений устремляет свой взор к хаосу, так и этот юноша позволял себе легкую небрежность, призванную лишь подчеркнуть его незаурядный талант. Заметив его на улице, стоящего, скажем, в очереди или сидящего на остановке в ожидании автобуса, я бы вряд ли обратила на него внимание. Подобно музыке, живущей только в моменты ее звучания, его красота являла себя в движении. Чтобы разглядеть ее, нужно было какое-то время провести в наблюдении за танцем его тела. Он держался всегда прямо, но без напряжения, чуть запрокидывая голову назад, что придавало всему его виду раскованность. Своей же походкой он напоминал крадущегося кота. Ступая на землю, он каждый раз слегка пружинил на носках, как если бы шел по хрупкому льду, пытаясь быть совершенно невесомым. Я наблюдала, как он брал коробки из багажника машины и нес их до капота, и мне представлялось, что внутри него были натянуты
тонкие струны, от вибрации которых и рождались его жизненные силы.
        - Пару кило груш,  - сказала бабушка толстому усатому мужику, в торгашеском азарте скачущего между контейнеров с фруктами.  - Взять тебе арбуз?  - обратилась она ко мне.
        Я окинула взглядом зеленую арбузную гору - каждый тянул минимум килограммов на шесть.
        - “Два килограмма груш, арбуз - вместе, допустим, восемь - мы еще и в хлебный зайдем, и путь не близкий,  - прикидывала я.  - Да, а потом вечером будет жаловаться на боли в спине и просить походить по ней”.
        - Нет, не хочу арбуз,  - наотрез отказалась я.
        Бабушка расплатилась, и мы пошли дальше. Тут ее взгляд привлекли яркие пакеты с конфетами, и она потянула меня к машине, возле которой стоял Антон. От смущения я спряталась за ее спину и старалась не смотреть в его сторону. Мы подошли, и бабушкины глаза бросились врассыпную от пестрого многообразия.
        - Катя,  - вдруг прозвенел знакомый голос,  - привет!
        - “Вы только посмотрите на него - подумала я,  - приветается как ни в чем не бывало”.
        - Ой, Антон! Привет!  - разыграв неожиданность, ответила я.
        - Пойдем, я познакомлю тебя с отцом!
        Он взял меня за кисть руки и повел к багажнику, откуда его отец уже нес очередную коробку. Он сразу мне понравился - высокий и худощавый с дружелюбной улыбкой. Внешне Антон был его точной копией.
        - Пап, это Катя,  - представил меня Антон.
        - Здравствуй, Катя! Очень приятно. Антон говорил о тебе,  - поздоровался отец, и я удивилась, насколько похожими были их голоса - как будто, те же колокольчики, только на тональность ниже.
        Была в их манере говорить еще одна характерная черта - сладость. При разговоре их лица выражали какое-то гастрономическое блаженство - тихая сытая нирвана, подобная тем, куда попадают, когда пробуют десерт после основного блюда. Они слегка прикрывали глаза и клали в рот слова маленькими кусочками, не переставая при этом довольно улыбаться. Местные так не говорили. Как голодные, они набрасывались на слова, и, не жуя, проглатывали их целиком, от чего их речь звучала нетерпеливо, быстро и даже враждебно.
        - Драсьте.
        Услышав себя, я смутилась и мне захотелось бежать от этих слишком хороших людей. Почему-то мне вспомнился бабушкин погреб. Я стала смотреть себе под ноги и мысленно просить бабушку хоть как-то исправить первое впечатление.
        - Я - Алексей Петрович, а это мой сын - Антон,  - продолжал он легковесно, будто поддевая кремовую розочку с пирожного.
        - Деждавасильна,  - большим куском проглотила бабушка.  - “Рачки” почем?
        Моя голова упала на грудь. Пожалуй, первый раз в жизни мне не хотелось быть той, кем я являлась. Впечатление о нас обоих уже было испорчено, и бежать было некуда. Да и убежишь ли от себя? Поделать я с этим ничего не могла, и все, что оставалось, лишь ждать, когда бабушка купит этих несчастных “Рачков”, и я смогу сойти с позорного места. Все четверо замолчали.
        - Пасиба,  - сказала бабушка, когда Алексей Петрович подал ей мешочек с конфетами.
        Она порылась в сумке и высвободила место под конфеты. Отсыпав несколько конфет себе в карман, она спрятала мешочек внутрь и принялась щупать воздух, ища мою руку.
        - Всего хорошего! Думаю, еще увидимся,  - смакуя, положил Алексей Петрович последний кусочек пирожного в рот.  - До свидания, Катя.
        - До свидания, Катя,  - повторил за отцом Антон.
        - Пока,  - сказала я своим ногам и, поймав в воздухе бабушкину руку, последовала за ней.
        Навьюченные мы стали подниматься от площади в гору, и гул покупательской возни стал стихать.
        - Какие хорошие люди,  - неожиданно для самой себя сказала я вслух.
        - И “Рачки” у них свежие,  - согласилась со мной бабушка.
        Она явно была довольна покупкой и все еще посасывала язык после съеденной конфеты. В эту минуту позади я услышала шуршание гравия. Я обернулась и увидела, как Антон, запыхаясь, догонял нас бегом.
        - Катя, подожди, я забыл сказать,  - произнес он, когда наши взгляды встретились.
        Я остановилась.
        - Сдачу поди забыли,  - буркнула бабушка, но почему-то продолжила идти.
        Подойдя ближе, Антон дотронулся до моего локтя и заботливым жестом увлек с обочины в траву. Я боялась поднять на него глаза и поэтому уставилась на его модные неправдоподобно белые кеды.
        - Я забыл извиниться,  - тихо сказал он.
        - За что?
        - За то, что не пришел вчера, как обещал. Помнишь?
        - “Как тут забудешь, когда все тело горит, будто только что из жаровни?”,  - мысленно злилась я на него и на свои солнечные ожоги.
        - А, ерунда,  - соврала я,  - я сама все починила,  - опять соврала я.
        - Отцу нужна была моя помощь, и мы ездили в город, там у тетки и заночевали,  - торопливо постарался объяснить мне Антон.
        - Ладно, забыли.
        - Правда?
        Антон присел и заглянул в мои опущенные глаза.
        - Конечно, правда. Я никогда не вру!
        Он улыбался и продолжал смотреть на меня. Я почувствовала, как земля начала уплывать у меня из-под ног, и как опутанная мягкой прохладной тиной я уже опускалась глубоко на дно пруда, куда солнце не могло дотянуть свои длинные обжигающие руки.
        Водонапорная башня
        Было около трех часов утра, когда завернутый в полотенце и заваленный подушками будильник сдавленно захрипел. Я открыла глаза и всем телом налегла на подушки, чтобы окончательно придушить его последние вздохи. Будильник стих - я ослабила мертвую хватку. Бесшумно выскользнув из постели, я прокралась к окну и отдернула занавеску.
        Сквозь темноту уже начала проступать предрассветная синева, а звезды медленно таять и растворяться в остатках ночи. Я стояла за занавеской и всматривалась в окна дома напротив, которые с каждой минутой все четче вырисовывались в истончающейся ночной дымке. В этой абсолютной тишине я слышала, как сердце гонит кровь к моим вискам и ушам, как разливает живое тепло в моей груди и наполняет силами для нового дня и безумного приключения в нем. Минуты ожидания расслабляли и усыпляли, убаюкивая своим ровным и плавным ходом.
        Вдруг одно из окон вспыхнуло желтым светом электрической лампы внезапно так, что я вздрогнула. Сердце забилось как бешеное, и я от нетерпения засучила ногами.
        - Проснулся, он проснулся!  - радостно шептала я.
        На подоконнике между горшков с геранью у меня был припрятан старый дедушкин фонарь. Я направила его свет в окно и начертила им в воздухе большое перекрестие. Окно напротив погасло, и я, еще раз перекрестив улицу включенным фонарем, закрыла занавеску и принялась шарить на полу свои шорты.
        Бабушка храпела и посвистывала во сне, когда я на цыпочках проходила мимо ее дивана. Несмотря на заливистые трели, ее сон был чуток, и она могла проснуться даже от скрипа диванных пружин, переворачиваясь с боку на бок. Я хорошо это знала и старалась собираться совершенно бесшумно. Выйдя в кухню, я взяла из холодильника заготовленную с вечера бутылку воды и два больших куска хлеба: один, намазанный клубничным вареньем, другой - маслом. Графином с водой я придавила к кухонному столу маленький клочок бумаги. Все это я мастерски проделала в полной темноте и без единого звука. У входной двери мне пришлось немного задержаться, чтобы дождаться момента, когда крещендо бабушкиного храпа достигнет наивысшей точки своего развития, и под эту кульминацию можно будет незаметно улизнуть из дома.
        Во дворе меня уже ждал мой отремонтированный и натертый до блеска велосипед. Я еще раз проверила шины, поочередно сдавив их пальцами, и, закрепив на багажнике полиэтиленовый пакет с провизией, выкатила его на улицу.
        У Антона была зеленая “Кама”, обклеенная цветными наклейками, с исключительно работающим фонариком. Его свет буквально ослепил меня, когда я вышла.
        - Привет. Поедешь первым,  - с деловым видом скомандовала я.  - У тебя вон как фонарик лупит.
        - Привет. Как скажешь,  - отозвался он и с шумом вытолкнул воздух из легких, собираясь рассмеяться.
        - Тц-ц-ц, тише! Если мы разбудим бабушку, считай - накрылось все медным тазом.
        - Чем накрылось?
        - Медным тазом,  - чуть медленней повторила я и перекинула одну ногу через велосипедную раму.  - Значит так - едем сначала по главной дороге в сторону города, может километров восемь - десять, а потом я покажу, где свернуть. Понял?
        - Понял.
        Антон был одет в светло-серые шорты чуть ниже колен, белую широкую футболку и в те самые ослепительно белые кеды, которые были на нем, когда мы случайно встретились на центральной площади несколько дней назад. В этой светлой одежде он был похож на мотылька, прилетевшего на свет фонаря и безустанно порхающего вокруг него. В том, как он вскочил на велосипед и как, не присаживаясь на седло, закачался из стороны в сторону, и закрутил педали, было столько грации и легкой непринужденности, что я, засмотревшись, дала ему фору в несколько минут. Седло моего велосипеда было холодным и влажным от утренней росы. Я обтерла его рукой и села. Поставив одну ногу на педаль, я оттолкнулась другой и почувствовала, как мое тело сразу же отозвалось приятным балансирующим покачиванием. Я с силой надавила на педали, они послушно передали мою волю колесам, а те в свою очередь сорвали меня с места. Я вырулила на прямую дорогу и, разглядев вдали колышущееся от напора ветра белое облако Антоновой футболки, погнала свою “Тиссу” навстречу рассветному зареву.
        Дорога была пустая - ни машин, ни людей. Мои ноги работали четко и слаженно, и скоро расстояние, разделяющее нас, стало сокращаться. Я выехала с обочины на гладкое асфальтовое покрытие и поравнялась с Антоном.
        - Догнала,  - улыбнувшись, сказал он и перехватил одной рукой руль моего велосипеда.
        - Это было не сложно. Что ты делаешь?
        - Ты можешь отпустить руль, не бойся - я держу!
        - Я и не боюсь,  - сказала я и вскинула обе руки к небу.  - Лечу-у-у, смотри, я лечу-у-у,  - кричала я и заливисто смеялась.
        - Круто, да?
        - Еще как!
        Без устали мы крутили педали и мчали по самой середине дороги, минуя когда-то возделываемые, а теперь заросшие колхозные поля, порушившиеся хлебные амбары, брошенные и заржавевшие комбайнерные косилки. Посреди этого безмолвного кладбища целой эпохи больших человеческих надежд наш радостный смех раздавался особенного звучно и громко. Мы спешили оставить позади унылые деревни с их спящими жителями и успеть к заре нового дня - нашему времени молодых и влюбленных.
        - Стой!  - прокричала я Антону, который, увлекшись ездой наперегонки, проехал нужный нам поворот.  - Стой!  - еще громче прокричала я и рассмеялась.
        Колышущееся вдали белое облако вдруг замерло, и из темноты раздался звон его голоса.
        - Что случилось? Почему мы остановились?
        - Здесь нужно повернуть,  - приложив обе ладони ко рту в виде рупора, прокричала я.
        - Хорошо!
        Антон повернул, и милое белое облако опять затанцевало на фоне розовеющего неба. В одну секунду он приблизился ко мне и, шутя, протаранив переднее колесо моего велосипеда, спрыгнул с седла.
        - Выключай фонарь - светает уже.
        Антон выключил фонарик, и полумрак плеснул мне в глаза, ослепив. Я на ощупь слезла с велосипеда и повела его к щебенчатой обочине.
        - Здесь глубокий овраг, так что пойдем пешком,  - сказала я.
        Следом за мной Антон спрыгнул на землю и, ухватившись за руль, скатил велосипед с дороги в землистый овраг. Я дождалась его внизу, а потом указательным пальцем в воздухе обвела кромку большой лужайки впереди и добавила: “Во-о-от так пойдем”.
        Мне вдруг невозможно захотелось увидеть его лицо и прочитать на нем все, о чем он в этот момент думал. Я повернулась к нему. Его бархатные глаза были широко распахнуты - он то ли пытался разглядеть предстоящий нам путь, скрытый тенью граничащего с опушкой леса, то ли - бороться с запоздавшей дремотой. Я украдкой смотрела на него, и счастье, переполнявшее мое сердце, творило из этих секунд вечность.
        - Как красиво!  - прервал он свое молчание.
        - Я же тебе говорила, что не пожалеешь. Нам идти еще где-то полчаса.
        Овладев наконец собой, я отвела от него взгляд.
        - Как раз к рассвету успеем,  - заключил Антон.
        - Должны.
        Я крепко сжала велосипедный руль и с важным видом зашагала вперед. Через пару метров Антон догнал меня и повел свой велосипед бок о бок с моим. Мне казалось, что даже ступать со мной он старался в ногу.
        - А что твоя бабушка скажет? Она же потеряет тебя,  - спросил он.
        - Я записку оставила.
        - Молодец - сообразила. А я вот своим ничего не сказал.
        - “Ну, если моя записка: “Уехала. Не волнуйся,” - вообще о чем-то говорит, то - да, неплохо сообразила,” - подумалось мне.
        - И тебе ничего не будет?  - спросила я с участием.
        - Как не будет? Будет!
        - Вали все на меня,  - сказала я и почему-то выпрямила спину.
        Мои слова насмешили Антона, и в приступе своей нечаянной радости он незаметно положил свою руку мне на плечи. Сею же секунду, как от струи ледяной воды, я судорожно свела острые лопатки и, вздернув плечи вверх, спрятала в них голову.
        - Что с тобой? Я не кусаюсь.  - Антон резко сменил громкий смех на мягкий шепот.
        - “Опасный тип, прям как Хуан Карлос дель Вильяр из “Просто Марии”, которого бабушка звала “паразитом”,  - пронеслось в моей голове.
        - Ничего,  - ответила я и услышала, что голос мой прозвучал неожиданно мягко.
        - Ну, если тебе не нравится…
        Антон убрал руку, и я как-то сразу сникла. Глупо, но мне стало грустно от того, что он не умел прочесть смыслы там, где они являли себя столь явно, что быть еще и произнесенными было бы уже излишне. Похоже, ко многим его талантам мне бы не удалось добавить ту сердечную чуткость, которая была свойственна мне. Я часто злилась на бабушку да и отчасти на своих родителей за сказанные невпопад слова, а иногда и поток слов, ненужных и неважных, и всегда мысленно силилась увидеть и понять сокрытое. В этом вакууме настоящих смыслов и родилась моя способность понимать не только то, о чем люди не говорят друг другу, но и то, о чем они не говорят даже самим себе.
        Мы шли вдоль края леса, по ровной дуге огибая луг. Вдали, как будто из-под покрывала искрящейся от росы луговой травы, показалась рыжая макушка солнца. Впереди нас лесная лужайка кончалась крутым оврагом, а за ним начинались сенокосные поля. Обрыв был глубокий, что издали создавало нереальное ощущение того, что солнце вставало прямо из травы. Мы замедлили шаг, чтобы вдоволь налюбоваться открывшейся нашему взгляду картиной. Под нами, метров на семь вниз, по крутому склону сбегала узкая тропинка, ведущая к огромному плато гладко выкошенных угодий. В самом центре иллюминированная лучами восходящего солнца, в виде гигантского кораллового тюльпана вырастала из-под земли водонапорная башня.
        - Пришли,  - выдохнула я.
        - Ух ты! Вот это да!  - воскликнул Антон.
        - Бросай велик! Побежали!
        Мы, побросав свои велосипеды, буквально кубарем скатились вниз. По инерции ноги еще какое-то время бежали впереди нас. И этого запала нам хватило как раз, чтобы добежать до башни. Вблизи было видно, как местами с ее стальных боков была содрана светло-серая краска, а конец ее лестницы свободно болтался в воздухе. Я ухватилась за ее нижний прут и ловко подтянула ноги к животу.
        - Ты что делаешь?  - округлив глаза, вскрикнул Антон.
        - Как что? Лезу наверх.
        - Ты с ума сошла - это же высоко! Слезай!
        Он подпрыгнул и, схватившись за прут одной рукой, второй потянул меня за край футболки.
        - Отпусти - порвешь!  - возмутилась я и стала карабкаться выше.
        Антон выпустил из рук скомканную ткань и спрыгнул на землю. Он сел на траву и задрал голову кверху с видом совершенного изумления и даже страха. Мои цепкие руки потянули меня вверх, а ноги зашагали вслед за ними. Когда я остановилась, чтобы оглядеться, я уже была в каких-то полутора метрах от крышки бака, венчающего башню. Антон сидел все на том же месте, где я его оставила, и, оттенив рукой лоб, всматривался в небо с выражением панического ужаса.
        - Ка-тя!  - во весь голос крикнул он.  - Пожалуйста, спускайся!
        - Да, ты что?! Это то, ради чего мы сюда ехали. Полезай ко мне!
        - Я не могу! Я…
        - Что ты?!  - вопросительно выкрикнула я и подумала: “Ну, давай, девчонка, признавайся, что струсил”.
        - Я … - медлил он,  - боюсь высоты!
        - Я тоже боюсь,  - надрываясь, крикнула я.
        - Чего ты боишься?! Ты же уже влезла туда!
        - “Сейчас или никогда”,  - подумала я.
        В висках вдруг сильно застучало, и я почувствовала, как увлажнились мои ладони.
        - “Соберись, не хватало еще свалиться отсюда!”
        - Тебя!
        - Что говоришь?  - переспросил Антон.
        - Я говорю, те-бя бо-юсь!  - что есть мочи прокричала я и услышала, как мое смелое признание вернулось ко мне эхом.
        Сказав это, я тут же пожалела. Я вскинула голову и с еще большей прытью продолжила карабкаться выше. Признаться честно, я тоже немного боялась высоты, но волнение и стыд за сказанные слова, как сорвавшиеся с цепи псы, гнали меня наверх, где, мне казалось, я смогу укрыться.
        - Главное - не смотреть вниз, не смотреть на него,  - нашептывала я себе, когда уже влезала на крышу башни.
        Покатая крыша была обнесена металлическим ограждением, что придавало ей вид огромного круглого балкона. Встав с колен, я обогнула площадку с люком для воды и остановилась, чтобы перевести дух.
        Позапрошлым летом, таким же ранним утром дед привез меня сюда на большом самосвале. Всю дорогу я проспала в кабине, укрытая его старой телогрейкой, а когда проснулась, то первое, что увидела, была водонапорная башня в рассветных лучах. Я помню, как долго не могла понять, снится ли мне это или происходит на самом деле, насколько сильным было мое впечатление. Пока дед грузил сено в кузов ЗИЛа, я влезла на эту башню - за что, кстати, потом крепко получила. Открытие, которое я сделала там, наверху, навсегда запечатлелось в моей памяти, как одно из самых ярких воспоминаний моего детства.
        “Лес не такой уж и бескрайний, и вон там, у дороги, за ним уже виднеются поля - размышляла тогда я.  - И зря пугал меня дед, когда говорил, что сена в этом году целое море - всего-то несколько узких бороздок. И самосвал его - совсем игрушечный. Однажды я все-таки смогу провернуть его руль. Да, и сам-то дед не высок и не так уж и крепок”.
        Я стояла на водонапорной башне, а под моими ногами лежал целый мир. Он очень походил на мой, но в сравнении с ним был больше и как-то значительней. В моем мире дед был сильным и здоровым, самосвал большим и упрямым, а лес безграничным, но оттуда, с высоты, все выглядело иначе. Какие-то другие, непонятные пока мне, законы не просто делали все внизу ничтожно малым, но делали саму меня как будто больше, заставляли видеть дальше всего того, что было до того момента моей жизнью. “Наверно, так и меняется мир, когда ты взрослеешь,  - думала я. Мы проживаем день за днем и ступенька за ступенькой поднимаемся к вершине, туда, откуда жизнь наша становится видна как на ладони и понятна. Должно быть где-то здесь, высоко над землей, в прозрачной рассветной дымке и хранятся важные тайны, которые мне еще только предстоит открыть”.
        После того случая не было, пожалуй, ни дня, чтобы мысленно я не пыталась вернуться на ту башню. В мельчайших подробностях я помнила краски окружающего меня тогда дикого великолепия, прохладные запахи утренней свежести и покалывающее ощущение ветра на коже. Снова и снова возвращали меня мои воспоминания на ту высокую вертикаль, по которой со временем я научилась взбираться еще выше. Так и начались мои воображаемые полеты, скоростью которых я разгоняла тихоход своих ленивых дней.
        Вдруг позади я услышала, как что-то хлопнуло о крышу башни, и еле заметная вибрация мелкой дрожью прошлась по моим ногам. Я обернулась. Обморочно-бледный с испуганными глазами Антон стоял на краю крыши, вцепившись в поручень ограждения. Я подалась в его сторону.
        - Стой где стоишь! Я сам!  - успел остановить меня он.
        Я замерла на месте и стала наблюдать, как Антон с осторожностью канатоходца, выверяя каждый шаг, двигался то ли навстречу мне, вопреки своему страху, то ли навстречу своему страху, наперекор мне. Я торжествовала.
        - Смотри - я больше не боюсь, и ты не бойся,  - приблизившись, прошептал он возле самого моего уха, и я почувствовала на коже его сбивчивое дыхание.
        Судорожно он схватил мою руку и сжал ее так сильно, что я зажмурилась и прикусила губу. В глазах потемнело, и все чувства срослись в одно острое звериное чутье. Без труда я могла слышать биение его сердца и чуять сладкий запах его пота. От его тела исходило приятное влажное тепло, подобное тому, которое благодарно отдает после вымоленного короткого дождя измученная зноем земля. Его горячая ладонь опустилась на мой рот, и на губах я почувствовала привкус соли и ржавого металла. Горло удушливо сдавило внезапным предчувствием близости, и я открыла рот, чтобы глотнуть воздуха. Собрав влагу с моих губ его ладонь скользнула по подбородку и отпечатала свою волю на моей груди. Мгновенье - и его рот накрыл мой.
        У меня есть одно занимательное наблюдение. Когда я думаю о своем первом поцелуе, то всегда представляю себе нечто большое неизбежное и абсолютно необходимое. Я представляю дождь. Летний дождь, который настигает неожиданно посреди пустынной улицы, где даже негде укрыться. Сухой и теплый, ты пытаешься спрятаться, бежать или на время вставать под козырьки автобусных остановок, но дождь все равно пробирается внутрь - за ворот твоей футболки, за пояс твоих джинсов, сквозь твою обувь - к коже. Становится неуютно и зябко, но ты все еще продолжаешь хранить в сердце надежду спастись и просохнуть, пока не обнаруживаешь, что промок до нитки. В этот самый момент случается то, что я сравниваю с первым поцелуем - ты сдаешься и уступаешь. Смирившись, ты выходишь из своего укрытия и спокойно, как ни в чем на бывало, идешь до дома под проливным дождем. Ты безразлично ступаешь в глубокие лужи, с умиротворенным видом ждешь зеленого света на перекрестке и не сторонишься проходящих мимо машин. В этот самый момент принятия ты по-настоящему чувствуешь себя счастливым. Счастливым и мокрым.
        Целовал он меня до головокружения приятно. Я уже говорила, что все, что требовало от него движений, он проделывал с высочайшим мастерством. Не стал исключением и поцелуй. Рождаясь где-то у кончиков пальцев его танцующих ступней, он волной проходил сквозь все его существо, нарастая и распаляясь, пока не достигал его горячего рта и не передавался мне нежными ласкам языка. Сам же он с каждым поцелуем делался мягче и слабее, и, похоже, совершенно забыл о своем страхе высоты.
        - Так приятно с тобой целоваться,  - прошептала я.  - Где ты этому научился?
        - Там, откуда приехал,  - ответил он, и лукавая улыбка тронула его губы.
        - А кто тебя этому научил?  - продолжила я и сделалась серьезной.
        Его объятия ослабли настолько, что я смогла высвободиться из них. Я отступила на пару шагов и окинула его взглядом с головы до ног. Увиденное меня поразило. Он был похож на щенка: его мягкие волосы были растрепаны ветром, промоченные талые глаза смотрели с доверием и преданностью. Все его тело обмякло и наполнилось ленивой негой, какая бывает у ребенка, изнеженного материнскими ласками. Мое начавшее нарастать недовольство тут же улетучилось, а по душе разлилась нежная сладость.
        - Вот ведь любопытная. Зачем спрашиваешь?  - наконец ответил он после долгой паузы.
        - Просто так.
        - Раз просто так, значит - это и не важно.
        - “Ах вот оно что!  - подумала я.  - Просто так, значит - не важно! Бабушке бы это пришлось по душе”.
        - Просто …
        - Что просто?  - ласково спросил Антон и опять прицелился в мои губы поцелуем.
        - Просто мне страшно.
        - Опять страшно?  - удивился он.  - Иди ко мне… ближе.
        Он открыл свои руки для объятий, и я, шагнув ему навстречу, снова оказалась в тинистых сетях его зеленых глаз. На сей раз поцелуй был необычайно долгим и дурманяще сладким с едва уловимым терпким привкусом, какой бывает у горького шоколада высокой пробы.
        Только раз в жизни мне довелось попробовать по-настоящему хороший шоколад. Дядя Жора как-то привез его из Германии, когда ездил навестить своих, как он их называл, “старых боевых товарищей”. Это была небольшая плитка черного горького шоколада. Его идеально ровные кубики были зеркально-гладкими, и, подобно же зеркалу, кололись с хрустом на острые кусочки. Вкус его был, на удивление, сладок и не сладок одновременно. В нем не было ничего от пресытившей мажорной приторности, которой был испорчен мой вкус, скорее он напоминал виртуозную симфонию, где все регистры сладкого одномоментно звучали в тональности горького минора. Неискушенный, пробуя такой шоколад в первый раз, ты будто отправлялся в путешествие и никак не мог знать, куда оно тебя приведет. Сперва тебя манила нежная сладость, которую обещает кусочек любого шоколада, но потом, услышав ту самую горькую нотку страсти, ты поддавался соблазну съесть шоколад до последней крошки - пройти все дороги этого лакомого греха.
        - “Вот сладкоежка,  - зудело в моей голове.  - Этот мальчишка знает толк в конфетах. Сколько же он их перепробовал?”
        Антон льнул ко мне всем телом, и его бедра покачивались в такт звучащему в наших головах испанскому танго. От его поцелуев делалось жарко, и я таяла без надежды и желания на спасение. Он получал удовольствие от ощущения своего превосходства и моего перед ним добровольного бессилия. Это еще больше кружило ему голову и заставляло идти дальше. Он скользнул в передние карманы моих джинсовых шортов и, растопырив пальцы, принялся ощупывать мой живот.
        - Остановись, Антон, я больше… не играю!
        - Разве мы играем? Все серьезно.
        - Вот поэтому я и хочу, чтобы ты остановился.
        - Глупенькая. Ты мне нравишься,  - сказал он немного виновато и вынул руки из моих карманов.
        Я отошла на несколько шагов и повернулась к нему спиной. В моих мыслях все еще звучала испанская мелодия, но уже все тише и тише. Дрожь в теле постепенно унималась, и прохладный ветер сдувал с моего пышущего лица стыд. Немедленные неизбежные слезы залили мое сердце.
        Солнце тем временем уже высоко поднялось над горизонтом и тратило на влажные поля свои накопленные за ночь силы. Оно изливало на меня свою радость, а я плакала. Широко раскрытыми глазами незрячего я смотрела на родившееся сердце летнего дня, а видела только свое - разбуженное чувством, ноющее сердце.
        По легкому дрожанию крышки бака под моими ногами я поняла, что Антон начал спускаться вниз. Я не хотела оборачиваться и видеть то, как он оставлял высоту, которую, он был уверен, покорил, поэтому я стояла и ждала. Вскоре дрожание стихло - он спрыгнул на землю. Я повернулась и последовала его примеру.
        На обратном пути мы совсем не разговаривали. Антон шел впереди. Я ступала за его спиной бесшумно и все пыталась разглядеть в его движениях хоть какой-то намек на тот танец, который он исполнял для меня там, наверху. Он был спокоен и, казалось, сосредоточенно о чем-то думал, глядя себе под ноги. Когда мы поднимались из оврага к месту, где ждали нас наши велосипеды, он повернулся, чтобы подать мне руку, и я увидела его лицо. Два болотца его зеленых глаз сделались мутными и потемнели, краска, залившая его щеки и губы после поцелуев, растворилась теперь без следа, обнажив бледность его кожи. Он сделался похожим на красивую древнегреческую статую, выставленную напоказ и осмеянную невеждами за наготу.
        - “Ну, скажи хоть слово”,  - мысленно просила я его, когда он тянул меня наверх покатого склона.
        Он молчал и только крепко сжимал мою руку.
        - Пить хочешь?  - спросила я, когда мы уселись в траву возле велосипедов.
        - Угу,  - коротко отозвался он.
        Я встала и отвязала от багажника велосипеда пакет. Открыв его, я вспомнила, что у меня еще был с собой хлеб.
        - Держи,  - сказала я и протянула ему воду и кусок хлеба с клубничным вареньем.
        - Спасибо.
        Я уселась рядом с ним и принялась жевать оставшийся мне, промасленный кусок. Вместе с маленькими распухшими хлебными крошками я проглотила остатки своих слез и, набравшись смелости, посмотрела на Антона.
        - Прости меня, я все испортила.
        Он еще раз отпил из бутылки и туго завернул крышку.
        - Тебе не за что просить прощения, скорее это моя вина,  - ответил он.  - Я просто не понимаю, чего ты хочешь.
        - Я сама этого не понимаю,  - призналась я.  - Сложно все как-то и страшно.
        - Страшно? На ту махину дык влезть не страшно, а здесь… ну, не знаю… первый раз, наверно, страшно. Хотя вечно вы - девчонки - все усложняете!  - тоже признался он.
        - “Девчонки?!” - мысленно повторила я следом за ним, и мои брови взлетели вверх от удивления.  - Вот ты и выдал себя, сладкоежка! ”
        Я подпрыгнула, как от укола, и, подняв свой велосипед из травы, быстро покатила его к дороге, откуда погнала по сыпучей обочине обратно в деревню. Ветер преграждал мне путь, бил в лицо и обносил пылью, поднимаемой проходящими мимо машинами, а я жмурилась и давила на педали от злости на себя, от обиды на Антона и от страха за ждущее меня дома наказание.
        Элен
        Наказание было страшным. Еще издалека я заметила узкую морду красного старого Мерседеса, припаркованного возле бабушкиного дома.
        - “Эти точно к нам,” - подумала я.
        Багажник машины был открыт, а возле, на асфальте, стояли несколько битком набитых вещами больших пакетов. Я слезла с велосипеда и облокотила его на ограду.
        - “Два, три, четыре …”,  - считала шепотом я и заглядывала в открытый багажник,  - пять, шесть, еще коробки с обувью и алюминиевый обруч.”
        Ворота были настежь распахнуты, а по ступенькам вниз сползал широкий ремень с узором под крокодиловую кожу. Я зашла во двор, села на крыльцо и уставилась на поблескивающую пряжку ремня.
        - Кэт!  - вдруг раздалось за моей спиной.  - Где тебя носит?
        Я вывернула шею влево. На крыльце надо мной стояли две точеные белые ножки, обутые в маленькие лакированные туфельки. Туфельки со скрипом живо сбежали по лестнице, и в еще больше похорошевшем за год, что мы не виделись, личике я узнала ее.
        - Элен!  - воскликнула я и бросилась обниматься.
        Элен или просто Лена доводилась мне двоюродной сестрой. Ее отец был старшим братом моей матери, а бабушка - не только нашей общей бабушкой, но и единственной из оставшихся в живых. Два с лишним года, что разделяли даты наших рождений, были ничем в сравнении с той пропастью, которая лежала между нашими воспитаниями и характерами. Элен родилась в Германии, когда перспектива уехать служить за границу сделала невозможное - союз ее безнадежно влюбленного отца и неприступной местной красавицы. Трезвую свадьбу сыграли наспех, без души, потому что долгожданная командировка была наконец-то подписана, да и скрывать дальше помноженное на двое счастье мужа и будущего отца было уже невозможно.
        Пополнившееся семейство вернулось на родину, когда Элен исполнилось три года, но это однако не мешало ей в разговорах производить впечатление на собеседников воспоминаниями о своем счастливом немецком детстве. Вскормленная на чужбине детскими смесями с невыговариваемыми названиям, она питала слабость ко всему иностранному. Имена всех ее друзей звучали на иностранный манер, сама же она для них была Элен. Одним летом она дала мне имя Кэт, на что возражать, как и многие другие, я не стала. Не скажу, что мне это нравилось, но спорить с ней было бесполезно, так как она всегда апеллировала к своему старшинству, а следовательно, как ей казалось, и уму.
        Отец Элен, будто персонаж анекдотов, был типичным прапорщиком - находчивым и веселым с большими загребущими руками. Изо всех сил он старался отсрочить невыгодно ранний уход на пенсию и, также не жалея сил, постепенно выносил на своих плечах груз предпенсионный приготовлений. Он любил “своих девочек,” как он называл Элен и ее мать, солдатский юмор и подержанные иномарки.
        - Я думала, вы к морю поедете,  - сказала я, продолжая крепко обнимать ее лимонную спину.
        - Папе отпуск дали только на неделю, нам бы никак не уложиться.
        - Ах, вот оно что! Значит - тебя решили в деревню к бабушке отправить?
        - Что значит решили?  - с деловитым видом ответила Элен.  - Я сама напросилась, ты же здесь.
        После этих слов она опять накинулась на меня и расцеловала в обе щеки.
        Элен была поразительным существом. Все ее фразы и жесты были сборной солянкой из экспрессий героев мексиканских, бразильских, французских сериалов, заученных и перенесенных в реалии постсоветского пространства. Мало кто в то трудное время говорил о чувствах и сердечных муках, о них только смотрели по телевизору да вздыхали. Элен же не только подчинила распорядок своего дня просмотру всевозможных сериалов, но и в перерывах между ними перед зеркалом репетировала избранные пассажи из любимого.
        - Пойдем занесем твои вещи.
        - Ой, спасибо, моя дорогая!  - воскликнула она и засеменила к машине.
        - “Фальшиво”,  - отметила про себя я.
        Она жила с родителями в закрытом военном городке. Я в шутку называла это место “садом земных наслаждений” не только из-за того, что все земные блага и услады были доступны для его жителей в любых качествах и количествах, но и потому, что его просто не было на карте. По слухам там то ли выпаивали электронные платы для радио-локационных установок, то ли утилизировали снятые с вооружения ракеты, да только этот нескучный сад был обнесен высоким бетонным забором с колючей проволокой, а на двери будки проходного пункта красовалась надпись “вход строго по пропускам”.
        Год назад, когда умер дед в разгар летней страды, до начала школы родители упекли меня за те самые бетонные стены, чтобы управиться с похоронами и “убрать со двора скотину” - так называла это бабушка, когда оправдывалась потом перед соседям за свое тягостное безделье. За эти пару месяцев, что я прожила в городке в семье моего дяди, я узнала о человеческих пороках больше, чем за всю свою последующую сознательную жизнь. Элен, искренне радующаяся моей компании, брала меня всюду, куда была вхожа сама. Подобно поэту Вергилию, она любезно разъясняла мне сакральные смыслы дискотечный танцев и пьяных квартирных сборищ с поочередным таинственным исчезновением по двое, а иногда и по трое, в темных закрытых спальнях.
        Так, почти каждый наш вечер начинался у ларька, пестрящего красочными банками с надписями “Кола”, “Джин тоник”, “Трофи”, “Отвертка” и еще много чем. Там нас обычно поджидали уже в приподнятом настроении многочисленные поклонники красоты Элен. Она представляла им меня “маленькой Кэт” и при этом покровительски и хищно смотрела каждому в глаза, после чего юноши не заговаривали больше со мной до конца вечера. Все начиналось, когда один из парней, доставая из кармана и демонстративно разглаживая новенькие “косари”, спрашивал: “Тебе, как обычно, Элен?”
        - Да, как обычно,  - бросала она через плечо и кокетливо смеялась.
        Высокий юноша неуклюже сгибался пополам перед унизительно низким отверстием в ларьке и, кладя на ребро сложенные желобом деньги, говорил: “Два тоника и лав из”. Иногда Элен просила купить “Сникерс” и добавляла - “для маленькой Кэт”, что означало одно - ужинать мы не будем и вернемся домой только к утру. Признаться, я очень любила и всякий раз ждала эти ее маленькие подарки, потому что вкус того шоколада был несравнимо лучше вкуса желтых конфет с повидлом, пренебрежительно называемых ею “собачьей радостью”.
        Тоник выпивался медленно, иногда под гитару на лестничных подъездных клетках, иногда в лесочке за коллективными садами а иногда в школьном дворе, прямо перед окнами опустевшего на время каникул кабинета директора. На этом этапе к нам присоединялись еще несколько веселых фей, что вносило в разговор явное оживление, и мальчики начинали сигнализировать друг другу глазами. Я всегда держалась возле Элен, когда она, раскрасневшаяся после второго тоника, одной рукой оттягивала вниз подол своей короткой юбки, а другой - накручивала на пальцы кудряшки моих волос. Я съедала свою шоколадку и еще до наступления темноты, расшифровав сигналы мальчишеской азбуки Морзе, знала, кто похитит мою Элен на предстоящую ночь.
        Всегда случалось так, что у кого-то пустовала квартира, и наша компания перемещалась в декорации, более подходящие для любострастий. Интерьеры квартир этих полковничьих сынов, как выставка достижений народного хозяйства, изобиловали диковинными вещицами. Я давно привыкла к тому, что недра российских квартир хранили гораздо больше информации о роде занятий и местах работы их жителей, чем их трудовые книжки, но с этими квартирами все обстояло иначе.
        Стандартные советские квартиры до самого потолка были плотно набиты мебелью и современной техникой. Каждый телевизор здесь был коронован видеомагнитофоном, а с полок шкафов огромными черными глазищами на нас таращились динамики аудио проигрывателей и музыкальных центров. На кухнях, казалось, все время кто-то невидимый готовил, мыл и стирал. Ощущение было такое, что бетонные стены этого городка охраняли не военные государственные секреты, а несметные богатства его обитателей.
        Сценарий был один и тот же - мне указывали на полки с видеокассетами и проводили короткий инструктаж по управлению видеомагнитофоном, после чего все расходились по комнатам. В то лето я открыла для себя романтичных Модерн Толкинг, совершенно инопланетного Майкла Джексона и моих абсолютных любимчиков - группу Металлика. Я пересмотрела всего “Тома и Джерри” и “Чиппа и Дейла”, но особенно я любила фильмы ужасов, и “Кашмары на улице Вязов” и “Живая мертвечина” сделались моими фаворитами. У некоторых мальчишек в силу современных взглядов и свободных нравов их родителей в видео коллекциях попадались весьма занятные экземпляры, типа “Греческой смаковницы” и “9 с ? недель”, а иногда и целые серии интригующих фильмов, например, Тинто Брасса.
        Вскоре хлопанье дверей начинало перемежаться щелканьем дверных замков ванных комнат, и через какое-то время ко мне выходила изнеженная и утомленная Элен. Всегда шумная и взбалмошная в те предрассветные часы она сама, как бессонное летнее утро, была тиха. Войдя в комнату, она неслышно садилась возле меня и с каким-то мурчанием в голосе говорила: “Пойдем, Кэт, домой - уже поздно”.
        - Не поздно, а рано. Сейчас четыре утра,  - часто подшучивала я над ней.
        А она обнимала меня за тощие плечи и, убирая прядь волос с моего лба, добавляла едва слышно: “Нет, Кэт, уже поздно, слишком поздно”,  - и мне делалось жутко.
        Многое из того, что говорила Элен было где-то и когда-то подслушано за героями низкопробных сериалов, но только она умела употребить эти слова так, что, как повторная запись поверх не затертой пленки, они накладывались на песню ее жизни, приводя гармонию смыслов к пугающим диссонансам.
        - Ты давно здесь загораешь?  - спросила Элен, выкатив обмотанный изолентой обруч из багажника.
        - Пару недель,  - ответила я и взвалила себе на спину пакет с ее вещам.
        - Почему ты мне ничего не сказала? Я бы сразу примчала!
        - Как? Телефона у бабушки нет. Почтовым голубем?
        - Как нет? А у соседей?
        - У каких соседей?  - недоумевающе спросила я.
        - Как у каких? У которых еще лошадь есть такая… замученная. Бабушка иногда звонит нам от них.
        - Ха-ха,  - рассмеялась я,  - я и не знала, что у них есть телефон. А лошадь у них, Элен, не замученная, она просто старая.
        - Это одно и то же, Кэт. В любом случае несчастная. Я бы такой быть не хотела.
        - Какой? Замученной или старой?  - весело переспросила я.
        - Несчастной, глупенькая!  - воскликнула Элен.
        Я стряхнула с себя сандалии и стала взбираться по крыльцу в дом. Элен задержалась на какое-то время у порога, видимо, рассматривая меня, а потом сказала:
        - Кэт, я скучала по тебе.
        - И я по тебе, Элен,  - ответила я ей из темных сеней.
        Это была чистая правда - Элен я любила. Я могла не терпеть ее жеманства и глупого кокетства, фривольностей в поведении или того хуже подлостей и мелких гадостей, которыми она время от времени заряжала воздух наших отношений, но я не могла не любить ее. Чувство это было настолько безусловным и безграничным, что временами мне казалось, в нем было что-то от божественного и всепрощающего начала. Я оправдывала и поддерживала все ее безумства, готова была пуститься с ней во все тяжкие, а однажды даже крепко побила одного деревенского олуха, назвавшего ее шалавой, когда она после купания на виду у всех переоделась в сухое.
        Мы вошли в дом. Дядя Жора, как по команде “смирно”, соскочил со стула, расправил плечи и плотно прижал руки к лампасам красного трико.
        - Вольно!  - четко и громко скомандовала я и, свалив у порога вещи, побежала в кухню.
        - Катька! Сто лет, сто зим! Как вымахала-то!  - гремел дядя Жора своим басом и крепко меня обнимал.
        - Как жизнь, товарищ прапорщик?
        - Да, какая жизнь? Служба!  - ответил он и снова сел.
        - Разведка донесла - Вы в отпуске?
        - Да, одну недельку дали. Уже догуливаю. Покой нам только снится!
        - Как нога? Лучше?  - поинтересовалась я, вспомнив, что недавно он перенес операцию на коленном суставе.
        - Пуля навылет прошла! Зажило все, как на собаке!
        Он снова рассмеялся низким рокотом с хрипотцой, и на его широком добром лице проступила деревенская простота.
        - Кать, ехать пора. Я ведь только на минутку - Ленку завезти,  - сказал он и хлопнул себя по красным круглым коленям.  - Ты знаешь, на Ленку надеги никакой, так что оставляю ее на тебя.
        - Да-да, дядя Жор, не переживай,  - ответила я и потупилась.
        - Если надо че - ну, ты же ее знаешь - “это не ем, то не ем” - я бабушке деньжат немного оставил, так что вы на полном…
        - Госообеспечении! Знаю, знаю,  - перебила я его и махнула рукой.
        - Молодчина! Так держать!
        В это время в кухню вошла бабушка. Я затаила дыхание.
        - Смеешься?  - сурово спросила она.  - А я тебя с утра обыскалась! Где ты была, окаянная?
        - Я ведь записку на столе оставила,  - робко ответила я.
        - А, этот огрызок?! Если бы Георгий его не заметил, так и выбросила бы. Куда ездила?
        - На дальние пашни.
        - Куда? Это за колхоз что ли?  - удивилась она.
        - Да, поэтому я и уехала рано.
        - На кой леший ты туда ездила?
        Допрос явно затягивался, и я решилась на применение слезоточивого газа.
        - Последний раз мы туда ездили вместе с дедом,  - с трудом выдавила я.
        В ту же секунду бабушка стихла и, отвернувшись к печи, засопела.
        - Ну ладно-ладно, мам,  - вмешался в разговор дядя Жора.
        Он встал и, подойдя к бабушке, обнял ее. Каждый из нас замолчал о чем-то своем и стал думать об одном.
        - Пап, а ты взял мой надувной круг?  - разрядила атмосферу снова вошедшая в дом Элен.
        - Не знаю, вроде взял. В багажнике смотрела?
        - Я везде уже посмотрела! Я так и знала - все забыли!  - чуть ли не плача, произнесла она.
        - Лен, перестань! Я весь твой гардероб привез, подумаешь - круг забыли!
        - Теперь я все лето не буду купаться!
        - Пора бы уже плавать научиться - не маленькая!  - отрезал дядя Жора.
        Кстати сказать, Элен умела плавать, просто в своем белоснежном купальнике, опоясанная надувным кругом зеленого цвета, она знала, что была неотразима и смотрелась на воде как распустившаяся кувшинка.
        - Разрешите откланяться, товарищ капитан!  - сказал дядя Жора и протянул мне огромную широкую ладонь.
        - До свиданья, дядя Жора! Берегите себя!  - ответила я и, встав со стула, пожала ему руку.
        - Так точно!
        Он выкатил грудь и ударил друг о друга пятками.
        - Мож поешь че на дорожку?  - спросила бабушка.
        - Нет, мам, поеду,  - ответил он и чмокнул ее в лоб.
        Когда дядя Жорин Мерседес скрылся за поворотом, из-за того же поворота вырулил Антон на своем велосипеде. Бабушка еще стояла какое-то время у обочины дороги, подняв прощальную ладонь в воздух, мы же с Элен сидели на лавке возле палисадника и объедали недозревшую смородину. Я заметила его издалека. Он ехал медленно и, не поднимая глаз, смотрел в пространство перед собой. По всему было видно, что он о чем-то глубоко думал, и это настолько тяготило его, что даже крутить педали было непосильным.
        - Здравствуйте,  - качнув головой, сказал он, когда поравнялся с бабушкой.
        - Драсьте,  - ответила та и с подозрением окинула его взглядом.
        В одну секунду Элен перестала жевать смородину и, схватив обеими руками пряди своих длинных черных волос, бросила их себе на грудь и пальцами подкрутила кончики.
        - Здравствуйте!  - кинула она громкое Антону вслед.
        Он резко обернулся и, затормозив, спрыгнул с велосипеда. Я отвернулась к изгороди, чтобы набрать еще смородины.
        - Привет,  - оживленно прозвенел Антон.
        - Иди сюда - мы тебя угостим.
        - “Сколько же можно его угощать?” - думала я и тянулась за смородиной.
        Держа руль обеими руками, он подкатил свой велосипед к Элен.
        - Я - Элен, а это - Кэт,  - представилась она и ткнула меня в живот пальцем.
        Я набрала полную горсть ягод, сжала их в кулаке и повернулась к Антону.
        - Антон, очень приятно,  - вежливо и ласково сказал он, глядя прямо мне в глаза.  - Кэт - то есть Катя?
        - Нет, не Катя! Кэт!  - повторила я слова Элен.
        Протянув руку, я разжала кулак перед самым его носом.
        - Хочешь?
        - Спасибо, нет.
        - Небось только что позавтракал?  - спросила я его и предложила ягоды Элен.
        - Вроде того,  - иронично произнес он и улыбнулся.
        - Да, отстань ты со своей смородиной,  - капризно бросила Элен и тыльной стороной ладони отвела мою руку в сторону.
        - Как хотите!
        Я нарочито широко открыла рот и одним махом вывалила в него ягоды.
        Элен все никак не могла оставить в покое свои волосы и, заметно нервничая, теребила их, то сваливая на бок, то откидывая за спину. Ее гибкое тело самопроизвольно изогнулось в местах, нужных и подходящих по ситуации. Она положила ногу на ногу, что заметно укоротило подол ее лимонного платья, и подала вперед свои молочные круглые плечи. Ее дыхание стало глубоким, и проступившие ключичные косточки вывели на ее груди соблазнительный рельеф.
        - У тебя красивый велосипед,  - сказала она и слегка ударила ножкой по тугой шине.
        - Хочешь прокатиться?
        - Я не умею!
        - “Блестяще!” - думала я и дивилась незаурядным талантам моей Элен.
        Она умела кататься на велосипеде, и он у нее даже когда-то был. Оставив его однажды на дороге, она уехала с Витьком из соседней улицы на его отцовском “Урале”, который был починен на скорую руку единственно с этой целью. Одурманенный ее красотой Витек увез Элен за далекие километры к пионерлагерю, где его “Урал”, конечно же, заглох. Только под вечер он вернул ее на прежнее место и поклялся найти украденный велосипед. Больше мы не видели ни велосипеда, ни Витька, а его наглухо закрытый с тех пор гараж стал мучить мое воображение догадками.
        - В этом нет ничего сложного. Если хочешь, я научу тебя,  - предложил Антон.
        - Как это любезно с твоей стороны!  - громко, не к месту воскликнула Элен.  - Ты только посмотри на него, Кэт!
        - Смотрю!  - отозвалась я.
        От этих ее высокопарностей Антон сразу как-то растерялся.
        - Дак да или нет?  - решил прояснить он.
        - Что ты думаешь, Кэт?
        - Хорош собой!
        Антон брызнул довольным смехом.
        - Опять ты со своими дурацкими шутками!  - вскрикнула Элен.  - Я тебя о езде на велосипеде спросила.
        - А, конечно, соглашайся,  - снова ответила я.
        Элен повернулась к Антону и внимательно посмотрела ему прямо в глаза.
        - Только учти - я плохая ученица, и ты должен быть со мной терпеливым.
        - Все в порядке, моего терпения хватит на двоих,  - сказал Антон и стрельнул в меня глазами.
        - “Бабник!” - подумала я.
        В тот момент я в полной мере осознала, как весь год скучала по безумным авантюрам Элен. Казалось, было невозможным постигнуть то, как у нее всегда получалось так легко морочить ребятам голову, и время, которое так щедро было подарено этим летом нам обоим, я решила потратить на постижение этой науки. Я, в отличии от Элен, была хорошей ученицей.
        Биология
        - Ну, и жара,  - на выдохе сказала Элен и упала на кровать.
        Я поставила у двери последние пакеты с вещами и, встав посередине комнаты, уставилась на нее. Она лежала, изгибаясь полумесяцем, ее глаза были закрыты, а лоснящиеся черные волосы разметаны по постели. На ней было платье желтого цвета с кислинкой, широкие складки подола которого срастались на ее талии в узкое устье мелкой драпировкой. То ли от неловкой позы, то ли от духоты она медленно и глубоко дышала. Тугой корсет платья сдавливал ее грудь, и та вспухала на каждом вздохе, как размоченный в молоке хлебный мякиш.
        - Что ты стоишь, как статуя? Иди ко мне, садись,  - сказала Элен и стряхнула свои волосы с края кровати.
        Я послушно подошла и села возле нее. Она взяла мою руку и, опять откинувшись на подушку, закрыла глаза.
        - Ты изменилась, Кэт,  - сказала она после пары глубоких вздохов.
        - Ты тоже, Элен,  - тихо ответила я.
        Хоть военный городок и находился не более, чем в ста километрах от нашей деревни, встречались мы с Элен только раз в году на несколько жарких летних недель. Первое время после нашей долгой разлуки я не могла насмотреться на нее и все время ловила себя на том, что снова и снова разглядывала ее с головы до ног. Я была неизменным преданным поклонником Элен, она это знала и всегда мне подыгрывала. Замечая на себе мой пристальный взгляд, она отводила свой в сторону или вовсе, как сейчас, валилась на кровать, закрывала глаза и не мешала моему восхищенному любованию.
        А еще мы мало говорили, то есть Элен могла болтать часами, особенно когда была весела, и когда день сулил ей свиданье, но для этого ей не нужна была ни я, ни кто бы то ни было еще. Те слова нужны были ей просто, чтобы утяжелять и упорядочивать ее несущиеся со скоростью ветра воздушные мысли. Настоящих же слов, полновесных действительных, она произносила мало, а иногда и вовсе предпочитала им смыслотворящее молчание. Я прекрасно освоила этот ее язык и всегда безошибочно угадывала моменты, когда он звучал.
        Вот и теперь она держала мою руку и говорила со мной о том, как сильно скучала, о том, что у нее уйма планов на это наше короткое лето, и о том, что она заметила, как я повзрослела. Впрочем было в этом моменте и что-то еще, чем дышали ее жесты, и что печалило ее красивое лицо, какая-то невообразимо прекрасная, но безрассветная ночь.
        - Как школа?  - спросила ее я.
        - Я провалила выпускные экзамены,  - спокойно ответила она.
        - А почему? Было трудно?
        - Нет, я просто на них не ходила.
        - Как так не ходила?  - удивилась я.
        - А зачем?
        - Ну как зачем? Чтобы быть кем-то в жизни, нужно учиться.
        Элен открыла свои светлые глаза и посмотрела на наши плотно сцепленные руки.
        - Я бы хотела научиться быть собой для начала,  - сказала она и примерила свою открытую ладонь к моей.
        - Я тебя не понимаю. Что значит - быть собой? Ты всегда ты. Разве есть какая-то другая Элен, которой нужно учиться быть?
        - Конечно, есть, глупенькая.
        Она просунула пальцы своей руки между моими и сдавила их тесным замком.
        - Вот ты думаешь, что знаешь меня, а это не так. Ты знаешь только ту Элен, которой я научилась быть, но это не все, что есть в нас. Мы с тобой, Кэт, гораздо больше, чем нам кажется. В том, чтобы быть здесь и одновременно еще где-то там, откуда ты выше и больше себя настоящей, и состоит наука. Наука, которой в школе не научат.
        После этих слов она разжала свою руку, потянулась всем телом и перевернулась на живот. Я расправила складки ее платья и тихо позвала ее по имени:
        - Элен…
        - Мм,  - отозвалась она.
        - Я бы хотела показать тебе одно место.
        - Опять твой сеновал?
        - Нет, на этот раз не сеновал. Это красивое место, тебе бы там понравилось, вот только…
        Я замолчала. Элен убрала с лица волосы и внимательно посмотрела на меня одним глазом.
        - Что только?
        - Ехать придется далеко. Нужен велосипед, которого у тебя теперь нет.
        - А мотоцикл подойдет?  - спросила она и хитро улыбнулась.
        Я не нашлась, что ответить, поэтому просто уставилась на нее с вопросительным выражением на лице.
        - Что так смотришь? Если моя маленькая Кэт хочет показать что-то, значит - мы поедем на это что-то смотреть.
        - На мотоцикле?  - переспросила я, чтобы убедиться, что все верно расслышала.
        - Да, на нем. Ты когда-нибудь каталась на мотоцикле?
        - Нет, никогда.
        - Вот и отлично. Дай мне пару дней, и я все устрою.
        - Только вот еще что, Элен… - опять начала я и смолкла.
        - Что?
        - Ехать надо непременно ночью, перед самым рассветом.
        - Вон оно как,  - протянула она.  - Ты меня заинтриговала.
        - Да, Элен, непременно ночью,  - взволнованно повторила я.
        - Ночью, значит - ночью,  - согласилась Элен.
        Она приподнялась, села в кровати и, сделав глубокий вдох, крикнула в открытое окно, будто бросала боевой клич:
        - А теперь?!
        - Купаться!  - в голос прокричали мы и засмеялись.
        Купание было одним из тех приятных занятий, которыми мы открывали наше лето. За многие годы это превратилось уже в традицию, и нам обеим казалось, что ее несоблюдение обязательно повлекло бы за собой непредсказуемые последствия. Поэтому пойти искупаться было едва ли не первым, что мы спешили проделать вместе.
        На краю деревни был большой пруд с шумной заводской плотиной по середине и камышам вдоль удаленных от плотины берегов. Питала водоем маленькая речушка, которая текла со стороны колхозных хозяйств и, пробегая деревню, раздавалась в размерах, и образовывала запруду. Вода в пруду была бурая, как чечевичный суп, а на дне покоились острые скользкие камни. Берег, с которого все купались, входил в воду лысым пологим мысом. Мыс был заметен издалека, даже с дороги, поэтому мимо проезжающие дачники всегда останавливались на нем, чтобы освежиться.
        Как только мы прошли последнюю улицу, тянущуюся вдоль пруда, до наших ушей донеслись громкий смех и пронзительный детский визг. Высокая, густо разросшаяся акация в саду перед крайним к мысу домом клонилась к самой дороге и закрывала собой вид на воду. Радостные голоса кружили над нами и мешались в один сплошной какой-то птичий галдеж. Элен нагнулась, прошла под акациями и подняла их усыпанные резными листьями ветви, освободив мне путь. Я пригнула голову и нырнула под навес кудрявой зелени. Мы повернули за угол дома, и нашему взгляду открылась длинная полоска усыпанного людьми пляжа.
        - Ну, и народу!  - протянула я.
        - Да, людно сегодня,  - сказала Элен и зашагала вперед по колкой высокой траве.
        На ней были короткие белые шорты и полосатая рубашка, концы которой она высоко связала под самой грудью. Волосы ее были убраны в хвост, и я могла видеть милый пушок на ее затылке и за ушами. Я шла позади и несла два полотенца, плед и бутылку с водой, Элен - пару своих девичьих журналов и банку какого-то крема. Мы подошли ближе. Всюду на примятой траве лежали загорающие, вокруг них резвились красные от радости и солнца дети, бесформенной массой из голых рук и ног кишила каменистая смурая отмель. Элен встала посреди этого моря незнакомых обнаженных тел и стала что-то увлеченно разглядывать .
        - Давай останемся здесь. У воды совсем негде сесть,  - предложила я ей.
        Моих слов она, казалось, не расслышала и никак на них не отреагировала. Я вскинула в воздух плед и накрыла им вытоптанную до нас в траве голь. Элен же, не отрываясь от своего занятия, расстегнула на шортах молнию и стянула их до колен, откуда они свободно упали на землю. Туда же с плеч полетела и ее рубашка. Она осталась стоять в своем невидимом на светлой коже белом купальнике, и сидевшие недалеко от нас деревенские болваны тут же одобряюще засвистели.
        Элен была сложена идеально. В ее фигуре не было и намека на подростковую асимметрию, наоборот, своими формами она вводила в заблуждение окружающих, заставляя их, восхищенных и вопрошающих, всматриваться в ее все еще по-детски нежное лицо.
        - Кэт,  - капризно позвала она меня.  - Ты идешь?
        - Сейчас, сейчас,  - отозвалась я и стала торопливо снимать одежду.
        Элен медленно поплыла между нагретых сомлевших тел к воде, а парни по соседству вскочили и, одернув прилипшие к ногам еще сырые трусы, пустились ей вслед. По мере того, как я снимала одежду, я все больше сутулилась и все ниже и ниже клонилась к расстеленному на земле пледу, как будто хотела под ним укрыться.
        Раздеваясь, я всегда чувствовала смущение и неловкость. Помню, школьные медосмотры были для меня настоящей пыткой. Нас делили на мальчиков и девочек и закрывали друг от друга в разных классах. Медкомиссия разбивала свой лагерь в двух соседних кабинетах на первом этаже - кабинете биологии и географии. Девочек разглядывали в тесном от разросшегося хлорофитума и темном из-за наглухо закрытых штор кабинете биологии. Парты сдвигали в один угол, и белые врачи, садясь в ряд, расчехляли свои блестящие инструменты. Нас запускали в кабинет по пять-шесть человек и просили раздеться у двери за ширмой. Там было тесно, и, нагибаясь, чтобы снять обувь, девчонки толкались, а то и вовсе заваливались друг на дружку, пытаясь стянуть с себя колготки. До трусов все раздевались быстро, но на этапе, когда требовалось оголить грудь, случалось больше всего проволочек. Стоя на холодном полу, девчонки приплясывали, нервно хихикали и ждали, кто же решится на этот шаг первым. Нас начинали поторапливаливать недовольные врачи, и одна из нас наконец-то решалась скинуть с себя последнее. Дальше шло все как по маслу. Девчонки,
будто убедившись, что процессы, протекающие в их меняющемся теле, есть процессы неотвратимого и общего для всех порядка, оживлялись и весело заголяли свое розовое двуглавие. Именно в тот самый момент находиться там, голой и одинаковой со всеми, делалось для меня невыносимым. Все - вопросы врачей, их холодные инструменты, даже плакаты на стенах с изображением одноклеточных тварей - выглядело безобразно примитивным и унизительно безличным. Но больше всего меня злили мальчишки, которые выходили с медосмотра всегда в приподнятом настроении. Происходило это потому, как мне казалось, что в том, что они показывали врачам не было никакой тайны, а потому не было поводом ни для стеснений, ни для последующих еще долгих перешептываний одноклассников. Казалось несправедливым, что мальчишкам отводилось куда более интересное и просторное место в мире, похожее на кабинет географии - с большими картами синих морей и дальних стран, без ширм и темных штор на окнах.
        Свалив все вещи на плед, я как следует накрыла их полотенцем и придавила своими сандалиями. Когда я встала и посмотрела в сторону блестящего на солнце пруда, Элен уже стояла по щиколотку в воде и махала мне рукой.
        - Бегу!  - крикнула я и, перепрыгнув чьи-то надувные матрасы и сумки, побежала к ней.
        Парни, как большеголовые мальки, сбившись в плотный косяк, сидели по шею в воде и таращили свои глазищи на Элен. Прекрасная и нагая, как Венера, она стояла на зеленой отмели, а ветер волновал ее тяжелые волосы.
        Я зашла в прогретую воду и взяла Элен за руку. Не говоря друг другу ни слова, мы повернулись и пошли дальше от берега в пруд. Темная вода, как ртуть в термометре, поползла вверх и приятно захолодила колени. Еще какая-то пара-тройка неуверенных невесомых шагов, и холод изворотливой змеей вполз в наши купальники. Мы обе взвизгнули от неожиданности и, переглянувшись, плашмя упали на воду.
        Мы всегда заплывали отчаянно далеко, пока от бьющих со дна ледяных ключей не начинало сводить судорогой ноги. Тогда мы разворачивались и каждый раз поражались не столько тому, как далеко оказывался берег, сколько тому, как становилось страшно от осознания последнего.
        - Плывем, пока не устанем,  - сбивчиво сказала она.
        - Хорошо,  - согласилась я и стала размашисто грести руками.
        Солнце нещадно жгло макушку и плечи, и я то и дело окуналась в воду с головой. Голоса, доносившиеся с берега, постепенно от нас удалялись и делались тише. Вскоре руки стали наливаться тяжестью, захотелось опустить их и больше ими не двигать. Сильными струями к ногам то и дело подносило холодную воду, и они коченели до коликов.
        - Я устала, Элен,  - сдалась наконец я.  - Я хочу вернуться.
        - Если хочешь, возвращайся. Я поплыву дальше.
        - Ты уверена?
        - Конечно, уверена. Возвращайся!  - как приказ, бросила она мне.
        Я развернулась и увидела, что в нашу сторону плыли те самые парни, которых мы оставили далеко на берегу. Выстроившись в ряд, они плавно и неслышно рассекали воду руками, а их головы торчали над водой, как поплавки.
        - Элен!  - крикнула я.
        - Что?  - отозвалась она и обернулась.
        Я заметила ее растерянный взгляд, когда она увидела приближающихся парней.
        - Плывем к берегу!  - снова крикнула я ей.
        Не сказав ни слова в ответ, она развернулась и поплыла мне навстречу, тоже сделали и мальчишки, добавив ходу.
        - Привет,  - раздалось громко и нахально.
        - Привет,  - ответила за нас обоих Элен.
        Ребята стали медленно смыкаться широким кольцом вокруг нас. Я что есть сил барахталась в воде, ощущая, что держаться на плаву становилось все трудней.
        Тот, что был постарше и помордастей улыбнулся и сделал первый встречный жест.
        - Опасно заплывать так далеко, красавицы,  - сказал он и протянул мне руку, сжатую в кулак.
        Я проигнорировала его предложение руки и повернулась к Элен. Ее лицо выражало какую-то истому, то ли от усталости, то ли от приятной лести.
        - А мы - опасные красавицы,  - ответила она мордастому.
        - Уху!  - раздалось одобряющее вокруг нас.
        - Как тебя зовут, малышка?  - сказал кто-то из мальчишек.
        - Элен.
        - А эту пигалицу с тобой?
        - Эта пигалица - моя сестренка, ее зовут Кэт!
        - Иностранки?!  - удивился мордастый.
        Мальчишки переглянулись и брызнули громким смехом. Вместо улыбки Элен хищно оскалила зубы и подалась вперед.
        - Плывем, Кэт, к берегу,  - деловито сказала она мне и выплыла из кольца мальчишеских голов.
        - Стойте!  - крикнул мордастый.  - Мы хотим познакомиться!
        - А мы уже не хотим,  - бросила им через плечо Элен.
        - Обещаю, мы не будем больше смеяться!
        - Да смейтесь вы хоть до вечера, нам-то какое дело?  - были ее последние слова.
        Парни снова громко расхохотались за нашими спинами, но уже не над нашими именами, а над собственным глупым положением.
        К моменту, когда мои заледеневшие ступни нащупали каменистое дно, я уже устала настолько, что едва могла стоять на ногах, и, дойдя до места, где лежали наши с Элен вещи, свалилась на плед без сил.
        - Я испугалась за тебя, Элен,  - сказала я.
        - Испугалась? За меня?
        - Да, когда те парни окружите нас.
        - Ха-ха-ха, эти болтуны деревенские что ли? Они просто хотели с нами познакомиться, волноваться тут не о чем,  - спокойно сказала Элен.
        - Кто знает, что у них было …
        - Я знаю,  - перебила меня она.
        Элен встала и взяла полотенце. Распустив мокрые волосы, она сперва хорошенько просушила голову а затем растерла полотенцем тело. Я легла и закрыла глаза. Было слышно, как ладони Элен с шелестом скользили по ее гладкой коже, втирая жирный крем, а капельки воды с ее волос долетали до моего высушенного солнцем лица и мгновенно испарялись.
        - “Быть здесь и еще где-то - размышляла я над сказанными недавно словами Элен.  - Вот этот момент: я здесь с ней, прохладной и изнуренной купанием, и одновременно где-то далеко, откуда видно и нас, и этот пруд и даже крышу дома напротив, где сейчас, должно быть, спит после ночного свидания мой сладкий мальчик. Кажется, я понимаю, о чем Элен говорила. Это все та же водонапорная башня, на которую она, как и я, взбиралась от тоски, но только тоски иного свойства. Казалось, то, что печалило ее нежное личико и необыкновенно шло ее светлому небесному взгляду, было мне еще неведомо и как все неведомое было опасным и маняще прекрасным. Элен знала больше, а значит - была ближе меня к вершине водонапорной башни, рядом же серой тенью висела над ней ее печаль”.
        Вода с кожи испарилась, просох купальник, и терпеть злое солнце стало тяжелей. Было слышно, как Элен закрыла банку с кремом и, устроившись рядом со мной, зашелестела журнальными страницами. То слева, то справа раздавались голоса мамаш, зовущих своих отпрысков именами, изуродованными их материнской нежностью до неузнаваемости,  - Юрчик, Кирюшка, Ванюшик…
        - Антон!  - раздалось громкое над моей головой.
        Я резко дернулась и открыла глаза. Солнечный свет больно упал на дно моих ослепленных глаз, и я, зажмурившись, закрыла лицо руками.
        - Антон!  - снова прокричала Элен.
        Я наощупь нашла лежавшее у меня в ногах полотенце и бросила его себе на грудь. Как одеялом, я накрылась им с головой и почувствовала, что огонь, лижущий кожу, стал стихать и сделался терпимей.
        - Привет, Элен!  - знакомо прозвенело надо мной.  - Привет, Кэт!
        - Привет,  - процедила я через полотенце.
        - Очень жарко сегодня. Кэт не любит солнце,  - пояснила Элен.
        - Ха-ха, понятно,  - рассмеялся Антон.  - Вы уже искупались?
        - Да, уже искупались, а ты?
        - Нет, только еще собираюсь.
        - Ты здесь один?  - спросила Элен.
        - С родителями. Они, наверно, уже пошли к пруду.
        В тот момент я даже не знала, чего боялась больше - того, что Антон увидит меня раздетой в одном купальнике или того, что раздетым его увижу я. Все в его образе для меня было светлым и каким-то потусторонним, поэтому увидеть его здесь, в самом средоточие живой и однородной человеческой материи, на этом адовом пекле, мне показалось омерзительным и в некотором смысле уничижительным. Его тело представлялось мне совершенным и отличным от остальных. Как органон, оно было призвано служить инструментом постижения какой-то непреложной истины и утверждения ее вечного царства на земле.
        Я пряталась под полотенцем, как за ширмой, и старалась не шевелиться и не дышать. Антон обменялся с Элен еще парой вежливых игристых фраз и попрощался. Она снова свалилась возле меня и приподняла уголок полотенца с моего лица.
        - Ты живая?
        - Да, а что?
        - Смешная ты, лежишь, как полено,  - шутливо проговорила она.
        - Жарко, Элен! Может домой пойдем?
        - Как хочешь, я все равно купаться больше не буду.
        - Вот и отлично, пошли домой,  - сказала я и села, чтобы одеться.
        Я стала натягивать шорты, а мой взгляд невольно юркнул в толпу и безошибочно выхватил из нее высокого бегущего в направлении пруда юношу. Бледному и красивому, как олимпийскому богу, ему не было равных, а люди вокруг показались мне в его присутствии еще более одинаковыми и бесстыжими.
        Красавчик
        - Немного левее. Теперь - чуть правее,  - говорила Элен, когда я одной рукой удерживала полку, а другой - молоток, вися под потолком.
        - Вот так? Или выше?
        - Да-да, вот так - хорошо.
        - Все! Приколачиваю!  - предупредила я ее.
        Она присела на корточки, зажмурилась и закрыла уши руками. Я вставила гвоздь в металлическую петлю крепления и ударила со всего маху.
        Когда-то, еще до нашего с Элен рождения, небольшой бабушкин домик был одной комнатой на четыре окна с кухней и печью посередине. Таким его помнила моя мать и часто рассказывала, как подростком в поисках укромного уголка влезала на печь и наглухо ее зашторивала. Когда они с братом выросли и одетились, дед решил отгородить место для молодых гостей. Перегородку он соорудил сам из толстого деревянного бруса, сам же оклеил ее обоями. Остальные стены покрывал слой сыпучей штукатурки, уложенный на дранку. Помню еще совсем детьми, оторвав кусок обоев за кроватью, мы с Элен сделали сказочное открытие - стена была деревянной. А в мастерской у деда я уже давно приметила молоток и гвозди. С тех пор каждое лето мы прибивали на нее то рамки с фотографиями Элен, то вешалки для ее платьев, превращая ее в “стену бабушкиного плача”.
        - Что вы там опять колотите?  - крикнула бабушка из кухни.
        Элен открыла уши и с видом нагадившего под кресло щенка чиркнула пальцем по горлу, как бы говоря - нам конец. Я отчаянно всадила в стену последние два гвоздя. И, когда все стихло, мы услышали, как из соседней комнаты, шурша пятками, на нас надвигалась неминуемая расплата. Я рухнула на кровать и, взяв в руки книгу, открыла ее на первой попавшейся странице. Элен села напротив меня у окна. Бабушка открыла дверь и заглянула в крошечную комнату, как в купе поезда.
        - Так! Что на этот раз?  - серьезно спросила она.
        Я выждала момент, дочитала не начатое предложение и перевела на нее глаза.
        - Ничего особенного - прибили верхнюю полку,  - спокойно ответила я и подивилась тому, как после моих слов ситуация и впрямь стала напоминать сцену в купе.
        - Ну-ка? Где?
        Странная вещь, но смерть деда сделала одинокой не только бабушку, казалось, весь дом осиротел после его ухода. Еще пару лет назад она задала бы нам крепкую взбучку за испорченные обои, разбитую вазу или белые круги на полированном столе, теперь же ей больше не было до этого дела. До последнего гвоздя построенный дедовыми руками дом был его детищем и одновременно ценным подарком по случаю их совместной с бабушкой жизни. И бабушка, в свою очередь, рьяно и ревностно, как волчица, хранила и оберегала его от любых напастей. Сейчас она еще могла прикрикнуть на нас, нещадно рушащих ее храм, но голос ее становился все тише и равнодушней.
        Она втиснулась в нашу комнатку и посмотрела на увесистую полку под потолком.
        - Накой она вам?  - уже совсем безучастно спросила бабушка.
        В характере Элен была черта всегда выжидать момента, когда я приму огонь на себя, и после вступать в разговор со своими изящными объяснениями. Она называла это - “вести диалог”. Ума не приложу, где она набралась этих слов.
        - Это для моих журналов,  - объяснила Элен и ножкой пододвинула к бабушке коробку с журналами “Лиза”.
        - Держи их в коробке, че пыль-то собирать,  - не понимала бабушка.
        Кстати сказать, все дедушкины журналы “За рулем” она хранила ровными стопками в шкафу под телевизором.
        - С полки их будет удобно брать. И вообще… - сказала Элен и отвернулась к окну,  - это красиво.
        Последнее - про красиво - для бабушки не означало ровным счетом ничего, но было сильным аргументом, не чтобы согласиться, а чтобы просто закончить разговор.
        - Есть будете?  - спросила она.
        - Будем!  - в голос ответили мы.
        Приподняв крышку глубокой чугунной сковороды и заглянув в ее парящее нутро, я расстроилась. Бабушка хорошо знала, что любила Элен, поэтому на ужин были котлеты. Упругие и сочные плоды ее красоты вызревали только от плотной мясной пищи. Как настоящая королева, она была кровожадна, поэтому конфетные пироги и блины с вареньем никак не могли насытить ее тело и душу.
        Я вяло жевала сочащуюся теплым маслом котлету и наблюдала за Элен. Ее трапеза была ритуалом. Она ела медленно и с аппетитом. Отщипывая от котлеты подрумяненный бок, она клала его в рот, из-за чего ее влажные губы вытягивались буквой “о” и так замирали на время. Потом она сглатывала мясной сок и медленно начинала разминать кусок во рту до тех пор, пока он не растворялся полностью. Спину она держала по-царски прямо и никогда не клала на стол локти. Времени на еду, как, впрочем, и самой еды, ей всегда требовалось в два раза больше, чем мне. Я уже давно проглотила то немногое, что бабушка положила мне на тарелку и начинала скучать, сидя возле неподвижной немой Элен.
        - Я пойду в комнату,  - сказала я ей и встала со стула.
        - Подожди, сколько сейчас времени?  - очнувшись, неожиданно спросила она.
        - Не знаю, где-то полседьмого наверно.
        - “Просто Мария” ведь началась!  - воскликнула Элен.
        В ту самую минуту в соседней комнате бабушка включила телевизор, и в кухню влетели встревоженные любовными признаниями знакомые голоса. Элен в спешке проглотила последний кусок и побежала к телевизору.
        Когда я вошла в комнату, бабушка, раскрасневшаяся то ли от постыдных и приятных сцен, то ли от невозможной духоты расплывалась всем телом по дивану. Элен полулежала в кресле. У меня было около часа, чтобы побыть наедине со своими мыслями, и я незамедлительно шмыгнула в свою комнату. Прежде чем устроиться на кровати, я приподняла край занавески и в маленький просвет между цветочными горшками прицелилась взглядом в окна дома напротив. Одно из окон было открыто настежь, и ветер трепал его белую кружевную занавеску. Мне чудилась невеста в свадебной вуали, сидящая на окне и дразнящая меня своим новоиспеченным счастьем.
        - “Конечно, он бабник,  - тягостно думала я.  - Вон как он любезничал с Элен, и одному дьяволу известно, скольким еще Элен он предлагал свой велосипед при первой встрече, а может даже и насос.”
        Мысли болели Антоном, и, казалось, не было сил больше смотреть на эту невесту - внутри меня нарывал такой гнев, что я готова была выбежать и сорвать эту жуткую фату с окна его дома. Обессиленная я рухнула на кровать и закрыла глаза. Я мгновенно перенеслась на водонапорную башню, почувствовала под своими пальцами шероховатые поручни ее ограждения, и ветер задул мне в лицо.
        - “Выше, еще выше - за облака…”
        Я уговаривала воображение сыграть со мной, но все было напрасно. Мои руки вцепились в поручни, ноги как будто приросли к железной крыше башни, а рядом… - рядом были его губы. Он смеялся и выпячивал их для поцелуя, а я подставляла ему свои. Я накрыла лицо подушкой, чтобы ничто не отвлекало моего разыгравшегося воображения. Я думала о месте, из которого он приехал, и в моей голове неизменно возникал образ маленького тесного городка, где все девчонки были красивы, как Элен, и, как Элен же, доступны. Он знал имена их всех и знал, какие конфеты любила каждая из них. Необыкновенно сладкие пьянящие фантазии мешались в моей голове с горькой отрезвляющей ревностью. Я обнаружила, что его опытность в любовных делах разжигала во мне не только ревность, но, как ни странно, еще больший интерес к нему.
        Сжимая подушку, я все глубже пыталась спрятать в ее складках свой стыд. Скоро я впала в какой-то полусон, полузабытье. А, когда открыла глаза, Элен сидела у меня в ногах и что-то аккуратно записывала в маленькую тетрадь в твердом переплете.
        - Ты тут, Кэт?  - тихо произнесла она, не отрываясь от своего занятия.
        Я ей улыбнулась. Именно так она всегда и спрашивала, когда одна из нас просыпалась:“Ты тут, Кэт?”. Я вспомнила это, и на душе у меня стало невыносимо хорошо.
        - Я тут, Элен, тут. Что ты делаешь?
        - Подожди,  - резко ответила она и поднесла палец к губам, как бы веля мне помолчать.
        Я замолчала и принялась разглядывать ее. Даже королевы иногда, устав казнить и миловать, повелевать и завоевывать, садятся вот так вечером на кровать и занимаются чем-то понятным и простым. Пружинки ее локонов развились, и она собрала их высоко на макушке в большую шишку. На ней было милое домашнее платье, усыпанное розочками. Быстро и взволнованно бегал ее карандаш по листу, а ее живая грудь подергивалась, проступая сквозь цветочную ткань маленькими бугорками. Высокая и округлая днем сейчас она казалась меньше и острей.
        - “Должно быть она сняла бюстгальтер”,  - догадалась я.
        Помню, мы были еще совсем девчонками, и, вот так же приехав к бабушке на каникулы, она потащила меня прямиком в комнату. Она заперла за собой дверь и шепотом произнесла: “Я тебе сейчас кое-что покажу”, а затем развернула передо мной небольшой пакет с шелковым бельем. Уложив на кровать двое шелковых трусиков, она приставила к ним сверху бюстгальтеры черного и белого цветов. Я пристально смотрела на белье и не дышала, боясь, что тонкий эфир, из которого, как мне казалось, было сотворено это чудо, может легко раствориться в воздухе.
        - Красиво?  - шепотом спросила она.
        - Очень,  - восхищенно ответила я.
        Переживание прекрасного, как и любая другая сильная эмоция, всегда очень лично. Красота являет себя в мир только через глаза смотрящего на нее. Она - неразумная не покоренная стихия, и все, что она умеет, так это неслышно изливаться в душу своим сладким ядом. В мире есть смелые безумцы, кто, напоенные этим хмельным вином, пьяные и вдохновленные, начинают мучительно искать пути вернуть красоте обратно ее подарок. Немыслимым буйством красок они удивляют ее бесцветные глаза, витиеватыми мелодиями и созвучиями услаждают ее глухоту, поэтичной рифмой и стройностью слов силятся исцелить ее от немоты. И нет у этих душ больше другой жизни.
        Элен, как никто другой, знала все тяготы служения божеству прекрасного. Слишком рано его лик явил себя через мраморную белизну ее кожи, персиковый румянец и эталонную соразмерность ее членов. Не успевши выучиться летать, ее одинокая душа сорвалась с обрыва и стремительно начала падать в ледяную пропасть. Чем холодней становилось ее бедному сердцу, тем выше на пьедестал всходила ее неземная красота. Своим существом, своей кровью она давала форму и жизнь стихийным токам силы абсолютной красоты, делая их видимыми, осязаемыми, а главное - доступными для всех остальных. Элен была художником, денно и нощно трудившемся на поприще своего самобытного искусства.
        Не думаю, что я нашла красивым ее шелковое белье, я была совершенно равнодушна ко всякого рода ее женским украшательствам. В такие моменты меня восхищала сама Элен. Не каждый раз мы в полной мере проникаемся искусством того или иного художника, посещая выставки и музеи, но невозможно остаться равнодушным, понимая, какой ценой были оплачены его творения. Объект искусства - это всегда памятник душе художника, израненной, обескровленной и наконец умерщвленной в угоду музе и на забаву толпы. Сострадание - вот что всегда удерживало меня возле Элен и заставляло неустанно восхищаться малейшими движениями ее обреченной души.
        Она кончила писать и подняла к потолку свои светлые глаза едва уловимого хрустального оттенка голубого. Ее губы что-то прошептали, и она закрыла тетрадь.
        - Не смей это читать и даже трогать,  - строго сказала она и положила тетрадь в маленькую дамскую сумочку.
        - Я никогда не трогаю твои вещи, ты же знаешь,  - ответила я.
        - Да, Кэт, я знаю, но, как говорится - на всякий случай.
        Она посмотрела на меня хрустальными глазами и кончик ее губ слегка дрогнул. Затем она встала на колени на кровать и, облокотившись на обе руки, подобралась ко мне.
        - Подвинься!
        Кровать была довольно широкая, и мы без труда помещались на ней вдвоем. Я всегда уступала ей место у стены, так как она панически боялась упасть во сне. Я сгрудила свою подушку и подвинулась на самый край кровати. Элен легла, но прежде распустила свои волосы и разложила их полусолнцем по подушке.
        - Тебе он понравился?  - начала она без долгих вступлений, как будто знала, кто был в моих мыслях.
        - Кто?
        - Не прикидывайся - ты знаешь, о ком я.
        - Ах, ты вот о ком! Ничего так, симпатичный.
        - Симпатичный?  - удивилась Элен и даже привстала, чтобы заглянуть в мои лживые глаза.  - Да, он - красавчик!
        Редко кто из живых существ удостаивался чести быть названым красивым в смыслах понятий Элен. Для нее скорее прибитая к стене деревяшка или сшитые между собой кусочки шелка были красивыми, нежели человеческое создание, но тут Элен проявила небывалую щедрость.
        - Красавчик?! Скажешь тоже!  - равнодушно бросила я.
        - А ты заметила рыбок в его глазах?
        - “У нее просто талант выдумывать для меня пытки,” - подумала я.
        - Каких еще рыбок?
        - Ну, как же? Форма его глаз - очень необычно!
        Я замерла и старалась не дышать, насколько точно слова Элен, будто ее тонкие пальчики, нащупали место, где было больно и хорошо.
        - Не заметила!  - вобрав воздуха в легкие, сказала я.
        - Не удивительно, ты то ешь смородину, то прячешься под полотенцем,  - пошутила Элен.
        Она замолчала и на минуту провалилась куда-то глубоко, как мне показалось - в болотистый пруд его топких глаз.
        - И сложен он хорошо - строен, как Аполлон…
        - Влюбилась?  - резко кончила я пытку.
        Элен снова приподнялась на локтях и бросила на меня гордый взгляд.
        - Я не влюбляюсь в парней, они влюбляются в меня.
        - И Антон?
        - Конечно! Чем он такой особенный?
        - Почему ты так в этом уверена? Может он и вправду особенный? Ты же его не знаешь!  - возмутилась я.
        Она мягко улыбнулась и, положив голову рядом с моей на подушку, стала играть с прядью моих спутанных волос.
        - Глупенькая маленькая Кэт,  - начала она,  - поверь, я знаю, что говорю. В начале всегда кажется, что он единственный, и все в нем для тебя, а потом…
        Она прервалась и придвинулась ближе к моей щеке. Я повернулась к ней, и увидела в ее лазурных чистых глазах небо.
        - Что потом?
        - Если повезет - ничего,  - тихо ответила она.
        - А если не повезет?
        - Этого я еще не знаю,  - на выдохе и, как мне показалось, грустно сказала Элен.
        - То есть тебе не повезло?
        Неожиданно ее рука скользнула мне под футболку и принялась щекотать мой живот. Я визгнула и, перегнувшись пополам, захохотала. Элен тоже рассмеялась, а ее пальчики еще быстрей забегали по моим ребрам.
        - Элен!  - крикнула я.  - Хватит - щекотно! Перестань!
        Хохоча, она снова упала на подушку и увлекла меня лечь рядом. Спустя полминуты мы успокоились и стали пристально, не моргая, рассматривать потолок.
        - Нет, мне повезло,  - наконец сказала она.  - У меня есть ты, а значит - повезло.
        Я слушала ее и молчала.
        - Знаешь,  - продолжала она,  - это даже к лучшему, что ты не заметила, как хорош собой этот мальчик, все равно он смотрел только на меня.
        Да, именно так моя дорогая Элен проявляла сестринскую заботу. Она была уверена, что “маленькая Кэт” никогда не повзрослеет, а если это и случится, то из угловатой, вечно нечесаной, с грязными пятками то ли девчонки, то ли мальчишки выйдет заурядная плодоносная жена. Она знала, что в тонких сферах, где ей посчастливилось светить, как прекрасная и холодная звезда, она была одинока.
        - И ты ему понравилась, Элен. Вот увидишь, завтра с утра он позовет тебя кататься,  - сказала я ей и заметила, как мечтательная улыбка тронула ее губы.
        Красное платье
        На следующее утро я проснулась от удара в бок. Элен снился кошмар, и она металась во сне. Простыни под ней не было. Мятая, кучей она лежала вдоль стены, а одеяло и вовсе валялось на полу. Она ничком лежала на голом матрасе в какой-то неестественной вымученной позе - раскинутые в разные стороны ноги и заложенные под живот руки. Ее голова оставалась на подушке и была круто повернута влево. Угол подушки возле ее широко открытого рта был влажным от слюны. Я встала и, подняв с пола одеяло, аккуратно укрыла ее.
        - Кэт,  - вдруг, как в бреду, промямлила Элен,  - ты тут?
        - Тут-тут, спи давай, еще рано,  - прошептала я и положила край одеяла ей на плечи.
        Больше она не произнесла ни слова, а только, ухватив одеяло, как в кокон, обернулась в него и стала похожа на спящую куколку. Я оделась и бесшумно вышла из комнаты. Бабушки в доме не было. Ее диван, как старый ветеран, надел темно-зеленый парадный костюм и приготовился простоять так до самого вечера. На столе в кухне стояла большая эмалированная миска, накрытая полосатым полотенцем. Я осторожно приподняла один его край и, как осчастливленный неожиданными козырям карточный шулер, обрадовалась увиденному - бабушка напекла творожников.
        - Ба-а!  - протянула я и накрыла тарелку полотенцем, решив позавтракать позже, вместе с Элен.
        Часы на столе показывали половину восьмого.
        - “Если не ехать к водонапорной башне с Антоном и не нужно в школу, что тогда делать в такую рань?” - думала я.  - Пойду, поищу бабушку.”
        Гладкие ступеньки крыльца были еще холодными, и я, перепрыгивая их по двое, слетела вниз и приземлилась на свои сандалии. Двор был пуст, а ворота закрыты на засов. Я обошла крыльцо кругом и направилась в огород позади дома. Ровные грядки с молодыми побегами лука, моркови, укропа были усыпаны мелкой росой, кое-где стояли ржавые ведра и торчали черенки лопат и грабель. Между грядок в меже, как удав, прятался поливочный шланг, искусно маскируясь под цвет сырого чернозема. Бабушки нигде не было. Я обогнула деревянный сарай и, приставив ладонь к бровям, стала вглядываться вдаль картофельных дебрей. Между высоких зеленых побегов я заметила широкую бабушкину спину. Она склонялась над картофельными кустами и, что-то тщательно выбирая, потряхивала их из стороны в сторону. Я встала в узкую межу и, прицелившись, что есть мочи пустилась до нее бегом.
        - Стой - убьешься!  - прокричала она, когда я настигла ее.
        Я остановилась и сбивчиво задышала.
        - Доб-рое ут-ро!  - сказала я.
        - Ты ела?
        - Да,  - соврала я.  - Что ты делаешь?
        - Жуков собираю. Все сплеснулось,  - ответила она и протянула мне банку с кишащими в ней колорадскими жуками.
        Я взяла банку в руки и подняла ее к солнцу, чтобы получше разглядеть. Жуки выглядели весьма празднично, я бы даже сказала, элегантно. На них были черные смокинги в широкую оранжевую полоску. Как на светском рауте, некоторые из них, что потолще, сидели в группах по трое-четверо и с интересом наблюдали за суетной беготней тех, что помоложе. Они мне сразу понравились, и я предложила бабушке свою помощь.
        - Ступай, возьми банку и приходи,  - сказала она.
        И вот, спустя какие-то минуты, мы вместе с бабушкой, склонившись над картофельными листами, снимали в банки сливки высшего паразитического общества. Я слышала, как тяжело она сопела, когда ей приходилось далеко тянуться, тогда я протягивала свои руки к ее кусту и стряхивала жуков в банку.
        - “Лучшего момента и ждать нечего,  - подумала я.  - Спрошу сейчас, и будь, что будет”.
        - Ба? - начала я.
        - Че?  - коротко отозвалась она.
        - Можно я спрошу тебя об одной вещи?
        Бабушка распрямилась и пристально посмотрела на меня.
        - Ну, что случилось?  - как обычно начала она с подозрений.
        - Со мной - ничего, я хотела спросить о тебе.
        Я сделала паузу и перевела дух.
        - Когда ты первый раз влюбилась?
        Если бы в ту самую секунду на поле налетела целая туча колорадских жуков и съела бы не только молодые побеги, но и нарождающиеся картофельные клубни, бабушка удивилась бы этому меньше, чем моему вопросу.
        - Чего?  - переспросила она.
        - Я просто хочу понять, как это - влюбиться первый раз?
        - Не знаю, мне не до любви было, проработала всю жизнь, света белого не видя.
        - Так не бывает.
        - Когда мне столько, как тебе сейчас было - война началась, голод, а потом я работать пошла - опять не до любви стало. Дед твой меня высватал рано, а там уж и дети пошли. Никакой любви - маята одна.
        - А деда ты не любила?  - осмелившись, спросила я.
        - Любила - не любила, пойди разбери. Больше сорока лет вместе прожили.
        Ее лицо тронул едва заметный румянец, и речь ее стала торопливой и неуверенной. Она еще ниже нагнулась к кустам, будто пыталась спрятать в них свое невинное юное не по годам смущение. Я сделала вид, что не заметила ее неловкости и продолжила ласкать ее слух своими нарочито наивными размышлениями.
        - Война - любви не помеха, работа тоже, и даже женатые люди влюбляются. Это просто случается, и все. Влюбляются не только на сытый желудок и не от скуки вовсе. Ты со мной согласна?
        По тому, как она, растерянная, три раза перепроверила один и тот же куст, я поняла, что она полностью со мной согласна, только признаться в этом она ни за что бы себе не позволила. Жар-птицы на ее платье заливались сладкими трелями и кружились в водовороте любовных танцев, а она, уставшая и тяжелая, брела по меже меж картофельных листов и старалась казаться слепой и глухой душою. Я смотрела на нее, и мое сердце наливалось тихой любовью, любовью и состраданием. Чем был тот камень, что лежал на ее груди, и можно ли было избежать участи быть похороненной под ним заживо?
        Погруженная в свои мысли, я дошла до конца грядки, но так и не услышала ответа на свой вопрос. Я выпрямилась и подняла голову. Солнце поднялось уже высоко и начало сильно припекать затылок. Бабушка поравнялась со мной и медленно разогнула онемевшую спину.
        - Ты устала, ба. Пойдем в дом, да и жарко уже,  - предложила я.
        - Ой, не говори! Какой день жар стоит, хоть бы помочило. Сил прям никаких,  - тяжело вздыхая, сказала она.  - Пошли!
        Мы высыпали полудохлых жуков в ведро с керосиновой водой возле сарая и, смыв с ног налипшую грязь, направились в дом.
        Творожники подходили к концу, как и очередной сериал по телевизору, когда мы с бабушкой вошли в дом. На кухонном столе осталось лежать полосатое промасленное полотенце. Часы показывали без четверти десять. Элен сидела в комнате, напротив телевизора в кресле с пустой тарелкой на коленях и рыдала.
        - Элен, что случилось?  - испуганная спросила я, подбежав к ней.
        - Ах, Кэт, он ее не любит! Не любит!  - сказала она сквозь слезы.
        - Кто кого не любит?
        - Круз! Он не любит ее. У него другая!
        - Успокойся, Элен! Это же сериал. Так в жизни не бывает,  - утешала ее я, и сама не верила тому, что говорила.
        - Иден такая красивая, такая красивая! Как он может так с ней поступать, Кэт?
        Элен была безутешна, и я решила ее оставить. С колен я взяла у нее пустую тарелку, теплую, еще пахнущую творожниками, и понесла ее в кухню. За моей спиной раздался дребезжащий стук в окно. Я сразу поняла, кто пришел, но не обернулась, а продолжила свой путь на кухню. Стук повторился, и до нас с бабушкой донесся звук быстрых шагов и двух голосов.
        - Ваш Круз пришел,  - пошутила бабушка, и мы засмеялись.
        С шумом захлопнулось окно, и через секунду к нам с топотом выбежала растрепанная румяная Элен. Ее матовые щеки еще хранили длинные следы от слез, напоминающие русла пересохших рек, бледно-голубая акварель ее глаз размылась и сделалась прозрачной.
        - Кэт, мне нужна твоя помощь,  - деловито сказала она.  - Пойдем в комнату.
        Без единого слова я встала со стула и поплелась следом за ней. Войдя, я не узнала нашу с Элен комнату. Ощущение было такое, будто меня загнали в душную подсобку магазина одежды: кровать, стул, полка и крючки на стене, даже гардина на окне были увешаны ее платьями. Шесть пустых пакетов были вывернуты наизнанку и мирно покоились у моих ног на полу. Казалось, что до этого, битком набитые, раздутые, они просто болели животами и, после того, как их стошнило всем этим цветным безумием, они наконец-то пошли на поправку. Я огляделась в поисках пустого места, чтобы сесть, но так и не нашла его.
        - Не стой, садись где-нибудь там,  - сказала Элен и указала на пол возле пакетов.
        - Зачем я тебе?
        - Кэт! Дорогая моя, ты была права - он ведь пришел!
        - Ну, вот видишь,  - ответила я и опустила глаза.
        - Он попросил меня выйти через час на улицу. Сказал, что будет учить кататься на велосипеде,  - задыхаясь от волнения, говорила Элен.  - У меня только час времени, ты понимаешь?
        - Нет, не понимаю. Одевайся да выходи.
        - Вот для этого ты мне и нужна - помоги мне выбрать что-нибудь.
        С этими словами Элен быстрым жестом скинула с плеч бретельки своего домашнего платья и после, как оно скользнуло по ее ногам, осталась стоять в одних белых трусиках. Она наклонилась, чтобы взять с кровати юбку, и позвонки на ее спине проступили стройной грядой круглых холмиков. Одна за другой ее голые ноги шагнули в юбку, как в горячую ванну, и она сомкнула ее края на своей талии.
        - Какая лучше?  - спросила она и повернулась ко мне, держа в руках двое плечиков с кофточками белого и голубого цветов.
        На мой взгляд разницы не было никакой. Сложность для меня единственно состояла в том, чтобы подобрать как можно более убедительные эпитеты. Элен была маленькой женщиной, и, как любую женщину, в чем угодно ее могли убедить только красивые слова.
        - Голубая лучше,  - наугад ответила я.
        - Почему ты так думаешь?
        - Красивый, свежий … очень голубой цвет,  - сказала я, запнувшись об “очень голубой”.
        - Разве мне не идет белое?  - продолжила мучить меня она.
        - Я этого не говорила.
        - Так скажи!
        Я задумалась: в сравнении с “очень голубым”, “очень белый” уж точно прозвучал бы фальшиво.
        - Тебе идет абсолютно все, Элен!  - щедро одарила я ее комплиментом, чтобы закончить с этим занятием.
        - Спасибо, Кэт!  - воскликнула она.  - Знаешь, я так волнуюсь. Может лучше платье?
        Женщина! Как творожники, она будет глотать комплименты до тех пор, пока не увидит дно тарелки и твоего терпения.
        - Можно и платье, особенно вон то - красное! Очень… - я отчаянно подбирала слово для красного платья, и неожиданно для себя самой заключила:  - сексуально!
        - Значит - его и надену!  - обрадовалась Элен.
        А как обрадовалась я, когда смогла, наконец-то оставшись одна, лечь в кровать и отгородиться от всех открытой книгой.
        Время так медленно близилось к обеду, что мне казалось оно совсем остановилось. Так же казалось и моему желудок, который был пуст с самого утра и то и дело справлялся о времени обеда недовольным урчанием. Убавив объем школьной повинности на несколько страниц, я отложила чтение и направилась в кухню. Бабушка была где-то на середине своего обеденного сна, который, по обыкновению, был чутким и больше походил на театральную пьесу, где герой перед своей репликой играл спящего.
        - Ты куда?  - незамедлительно последовала реплика героя.
        - Молока хочу выпить,  - ответила я и продолжила свой путь.
        - В холодильнике свежее - наливай,  - бросила она мне вслед.
        Вынув банку с молоком, я налила себе полный стакан и села за стол напротив открытого окна. Окно кухни смотрело на узкий переулок, совсем тихий и безлюдный, поросший лопухами. Я медленно отпивала из стакана и разглядывала привязанную к ограде соседскую лошадь Малинку. Это был один из тех жарких июльских дней, во время которых и без того медленная деревенская жизнь совсем замирала в ожидании дождя. Из-за дрожащего горячего воздуха все, казалось, плыло перед глазами и выглядело нереальным. Сонную полуденную тишину нарушали лишь стрекотание кузнечиков в траве да короткие жужжания мушиных полетов.
        Вдруг до моего слуха донесся чей-то смех. Я вытянула шею и, не отрывая стакан молока от губ, выглянула в окно. На углу нашего дома стоял Антон и надсадно смеялся. Одну руку он держал на животе, а другой - опирался на изгородь палисадника. Рядом, в траве, лежал его велосипед. Разросшиеся кусты смородины скрывали от меня того, кто стоял напротив, но по частным вздохам и всхлипываниям я догадалась, что это была Элен.
        - “Да, урок езды в самом разгаре”,  - подумала я и, допив молоко, стала наблюдать за ними.
        Из-за кустов показалась ее ножка. Она принялась сбивать ею пушистые шапки одуванчиков и хохотать каждый раз, когда облако потревоженных пылинок поднималось в воздух. Антон тоже смеялся и с интересом наблюдал, но скорее не за белыми порхающими зонтиками, а за тонкой ножкой Элен. Одуванчики поднялись в воздух и закачались в душном мареве. Элен сделала шаг навстречу Антону, и ветки смородинного куста открыли ее моему взору. Она несколько раз покружилась на месте и взмахнула руками, разогнав над головой облако снежинок. Подол ее платья взвился по спирали вверх, и из-под него показались ее пухлые бедра. В этом огненном платье она походила на зажженную свечу, напрасно прогорающую в яркий солнечный день. Как заколдованный, Антон стоял и любовался, не смея шелохнуться, чтобы не спугнуть привидевшийся ему мираж.
        - Хочу кататься!  - вдруг громко крикнула Элен и, присев в траву, ухватила велосипед за руль.
        - Подожди, я помогу тебе сесть,  - сказал он.
        Он помог ей поднять велосипед и, сжав одной рукой руль, а другой - край седла, начал терпеливо объяснять.
        - Вот сюда ставь ногу и вот так садись.
        Элен, разыгрывая милую женскую неуклюжесть, поставила свою туфельку на педаль и опустилась на седло. На лицо Антона упали румяные тени, как если бы к нему и впрямь поднесли горящую свечу. От напряжения, с которым он удерживал руль, на одной его руке проступили вены, вторая же - утонула в складках платья Элен, что придало всей сцене интригующую остроту.
        - Держись крепко!  - сказал Антон и покатил велосипед по дороге.
        Элен нервно смеялась, закатывала глаза и дразнила его двусмысленным фразами, вроде “ты меня утомил” и “дай мне отдохнуть”. Они несколько раз прокатили мимо кухонного окна и скрылись из виду. Мы с Малинкой переглянулись, и она принялась снова с аппетитом щипать траву. Мой же голод пропал надолго, и я проспала до позднего вечера.
        Коробочка с секретом
        Когда я открыла глаза, желтый закатный свет сочился в комнату. Воздух был сухим и колючим с запахом пыли. Через открытое окно в изголовье кровати влетал ветерок и трогал мой лоб. Слегка колыхалась занавеска, и изредка поскрипывали металлические гардинные кольца. У кого-то работал телевизор. Было слышно, как неразборчиво бормочущий мужской голос сообщал подробности заседания членов правительства.
        - Зачем ты тащишь меня с кровати?  - промямлила я разучившимся говорить ртом.
        - Я разбудила тебя? Прости,  - виновато сказала Элен и отпустила мою руку.  - Я хотела тебя подвинуть. Посмотри, как ты разлеглась.
        И впрямь я лежала на самой середине кровати, как загорающий, раскинув руки и ноги в стороны. Я привстала и села в кровати. На Элен все еще было то самое красное платье, которое мы выбрали утром, волосы ее были собраны на затылке.
        - Ты не заболела?  - заботливо спросила она.  - Бабушка сказала, ты весь день проспала.
        - “А ее, по-видимому, весь день не было дома”.
        - Нет, я не больна,  - ответила я и про себя добавила: “Или мне бы хотелось в это верить”.
        - Вот и прекрасно, значит - поболтаем,  - сказала она и села рядом со мной на кровать.
        Я окинула ее сонным взглядом. Ее небесные глаза, казалось, вобрали в себя вечерний сумрак и сделались темными и лукавыми. Костер, которым горело ее красное платье днем, истлел, и всюду на его ткани были видны пепельно черные разводы. Элен выглядела уставшей и как будто даже похудевшей. Я отвернулась и задумчиво посмотрела в окно.
        - О чем ты хочешь поболтать?
        - Не о чем, а о ком,  - начала Элен,  - если тебе, конечно, интересно.
        Она редко рассказывала мне о своих мальчиках, да я в общем-то и не спрашивала. Иногда мы могли обменяться мнениями о том или ином из ее ухажеров, но дальше этого, как правило, не заходило. Мужское внимание давно стало для нее чем-то само собой разумеющимся, и ее короткие односерийные романы никогда не были темами наших разговоров. Наоборот, на те редкие несколько недель, что мы встречались на летних каникулах, она будто опять делалась ребенком. Там, за воротами бабушкиного дома ее всегда стерегла ее взрослая жизнь, но здесь, в нашей с ней комнате я чувствовала, что она принадлежала только мне. Поэтому ее желание говорить об Антоне меня удивило.
        - Это интересно тебе, а значит - ты можешь рассказывать мне все, что захочешь,  - ответила я.
        - Вот и чудесно. Угадай, он поцеловал меня?
        - Да,  - ни секунды не раздумывая, ответила я.
        - А вот и не угадала!
        Она сказала это весело, празднично и даже подпрыгнула на кровати. Я ровным счетом не понимала ни того, чему она радуется, ни того, почему этот скорый на поцелуи мальчик медлил в этот раз.
        - Может он не умеет целоваться?  - съехидничала я.
        - А может это настоящее чувство!?  - громким восторженным шепотом сказала Элен.  - Я так счастлива, Кэт! Он, кажется, влюблен в меня по уши. Ну разве это не мило - влюбиться и бояться?
        - Я как-то об этом не подумала,  - еле слышно ответила я.
        Элен положила голову мне на плечо. Я почувствовала едва уловимый запах дыма от ее волос, и в голове возник образ пламени той свечи, которой она горела для него весь день. Я погрузилась в свои мысли.
        Как ни крути, в любовных делах Элен понимала куда больше меня. Она должно быть права - здесь кроется настоящее чувство. Было удивительно, как она радовалась тому, что любая другая девушка сочла бы за любовную неудачу и впала в уныние. Она, как бедный художник, изрисовавший все холсты, которые смог купить, когда еще его искусство было кому-то нужно, теперь соскабливала краску с живописных пейзажей своих любовных историй и радовалась тому, что под ними начинала проступать серая ткань.
        - Где вы были сегодня?  - прервала я наконец молчание.
        - Мы ездили к пруду.
        - Купались?
        - Нет, он не захотел,  - ответила Элен, и я услышала, как она начала сонливо растягивать слова.
        Она подняла голые ноги с пола и положила их на кровать, а ее голова опустилась мне на колени. В гуще ее шелковых волос я нащупала несколько острых шпилек и начала выдергивать их одну за другой. Черная масса стала расти и расползаться в разные стороны, пока не накрыла мои колени. Я окунала руки в воды ее гладких волос, а они убегали сквозь мои пальцы и падали на пол. Элен притихла и закрыла глаза. По ее коже пошла мелкая рябь мурашек, и, спустя несколько минут, она шумно задышала.
        Я уложила ее в постель и легла рядом. Вечер незаметно сменила ясная ночь. В переулке перед домом кто-то починил фонарь, и тот на радостях светил, как дурак, в самые окна. После многих часов сна даже одна мысль о том, чтобы заснуть казалась невозможной. Я заложила руки за голову и стала вглядываться в темноту, изучая наряды Элен. С гардины над моей головой свисали два платья. Одно из них своей рюмочной формой напоминало старую бабушкину фруктницу, другое же больше походило на медный колокол. Трудно было представить Элен в этом простоватом платье.
        - “А вот мне бы оно пошло,  - подумала я.  - Попрошу завтра померить.”
        Я посмотрела на спящую Элен. Она лежала на спине и не двигалась. Ее дыхание было настолько тихим, что мне пришлось затаить свое, чтобы услышать его. Было видно, как струйка воздуха чуть раздувала две ее крошечные ноздри и поднимала грудь, затем упиралась в живот так, что на поверхность одеяла всплывал круглый островок, и наконец возвращалась обратно. Ни один мускул на ее лице не двигался. Оно было белым и прекрасным, как равнодушная фарфоровая маска. Неожиданно она сморщила закрытые веки и шумно вытолкнула воздух из груди.
        - “Этот идиот-фонарь светит ей прямо в глаза,” - догадалась я.
        Я приподнялась в кровати и, отодвинув в сторону платья, потянула за край ночной шторы, чтобы закрыть ее. В окне дома напротив, на том самом месте, где вчера сидела воображаемая мной невеста, я увидела стройную мужскую фигуру. Я замерла и стала вглядываться. Фонарь так бил по глазам, что разглядеть что-либо было трудно, зато я была видна, как на витрине.
        - Катя!  - вдруг громким шепотом раздалось в тишине.
        Я прислушалась.
        - Ка-тя!  - опять повторил голос.
        - Что?  - спросила я в темноту.
        - Почему ты не спишь?
        - А тебе-то какое дело?  - громко ответила я и добавила:  - Антон!
        - Я тоже не сплю, не хочется.
        - И мне не хочется,  - эхом отозвалась я и высунулась из окна по пояс.  - Что делаешь?
        -Смотрю на луну. Она сегодня необыкновенно большая.
        Он говорил, и колокольчики в его голосе начинали опять звенеть.
        - Где?
        - Вон! Над вашим домом!
        - Не вижу!
        Я вертела головой, но луны мне не было видно.
        - Не вижу, из окна ничего не видно,  - снова капризно повторила я.
        - Значит - спрыгивай в сад!
        - Ты что? С ума сошел?  - ответила я и спряталась за занавеску.
        - Спрыгивай, там у тебя не высоко!
        - Отстань! Не стану я прыгать!
        - Аха, боишься?!  - воскликнул Антон.
        - Я ничего не боюсь! Слышишь!  - крикнула я ему и обернулась, чтобы проверить не разбудила ли Элен.
        Она спала крепко и от моих слов только поморщилась и перевернулась на бок. Я выждала пару минут и снова высунулась в окно. Антона нигде не было. Я еще раз пристально посмотрела на его дом и уже собиралась вернуться в свою постель, как услышала шорохи в саду.
        Калитка, ведущая в сад, была открыта. Сквозь высокие заросли смородиновых кустов, пригнув голову, пробирался Антон. Я застыла и вытаращила на него глаза.
        - Иди ко мне,  - прошептал он, когда добрался до моего окна.
        - Ты что, совсем спятил?
        - Давай на трусь!
        - Не трушу я вовсе! Если проснется бабушка, она подумает, что ты вор!
        - Я и есть вор, и я собираюсь тебя украсть,  - ответил он и, дотянувшись до моей руки, сжал ее сильно, как тогда, на водонапорной башне.
        Мгновенно приятная дрожь пробежала по моим членам, и на языке возник вкус горького шоколада. Мои ноги сделались ватными и руки сами потянулись к его русой голове. Я потрогала волосы на его макушке, затем лоб и теплые щеки, и, когда моя рука опустилась к его губам, он оставил в ее открытой ладони два влажных поцелуя.
        Какой понятной в ту лунную ночь явилась мне истина. Любовь, как музыка или танец, живет в моменте, и нельзя сделать ее своей, нельзя приказать ей прийти или покинуть тебя, ее можно только прожить, прочувствовать. Глупо время, что она звучит для тебя, тратить на сомнения и ревностные подозрения - просто слушай, слушай и танцуй.
        Сколько сладкого было в жизни этого мальчика, и нравилось ли ему оно на вкус? Скольких Элен он любезно учил тому, что умел сам, и насколько белыми были их ножки, которыми он любовался? У меня не было ответов на эти вопросы, да они мне были и не нужны. Сегодня он стоял в моем саду для меня, а значит - вечная симфония любви исполнялась сегодня для моих ушей и быть может только один единственный раз. Я влезла на подоконник и, свесив ноги, приготовилась прыгнуть.
        - Держи мою руку крепко,  - сказала я и скользнула в сад.
        - Держу…
        Он перехватил меня в воздухе - сильно, уверенно. Его растопыренные пальцы, как ножи, остро и глубоко вошли в пухлую девственную мякоть моей груди и подмышек. Я вцепилась в его плечи и повисла на его руках. Удерживать меня на весу, легкую, изголодавшуюся от любви, не составляло для него никакого труда, и он не спешил вернуть меня на землю. Его запрокинутое лунное лицо сияло улыбкой, которую я незамедлительно и поцеловала.
        - Катенька… - тихо прошептал он, когда мои губы оставили его.
        - Отпусти меня наконец,  - сказала ему я и засмеялась.
        - Ни-за-что,  - на слоги разложил он свою радость и тоже рассмеялся.
        Он поднял мои ноги высоко к своей груди и бережно отнес в дальний угол сада, где опустил на еще теплую мягкую траву.
        - Смотри,  - сказал он и указал на небо.
        Я повернулась и запрокинула голову.
        Это была не просто луна - низко над нашими головами было разлито лунное озеро. С крыш домов к нему тянулись длинные блестящие антенны и, как рыбацкие удочки, ловили в нем свет.
        - Ух, ты!  - восторженно воскликнула я.  - Я и не знала, что такое бывает!
        - Я тоже не знал, что такое бывает,  - с нарочной двусмысленностью в голосе повторил он мои слова.
        Я продолжала высоко держать голову и, не видя перед собой ничего, смотреть в небо. Он тоже без интереса всматривался в слепую ночь и незаметно подкрадывался ко мне сзади. Я замерла и ждала, когда разделяющее нас холодное пространство наполнится нашим теплом и воздухом одного на двоих дыхания.
        - Катя,  - прозвучал его голос совсем близко, и что-то невидимое эфирное тронуло мой затылок.
        - Что?  - ответила я.
        - Давай сбежим.
        - Куда?
        - Да хоть на водонапорную башню,  - торопливо продолжал он,  - куда-нибудь, где нас не увидят.
        Каждое его близкое слово жгло кожу на моих шее и щеках. Я терпела эту пытку и молчала. Настроенные до пронзительной гармонии струны внутри него были натянуты до предела и готовы были зазвучать от малейшего моего прикосновения.
        - “Вот он момент, когда смерть кажется такой близкой,  - думала я.  - Момент, когда ты уже смотришь этой неизбежности в глаза и не боишься ее звериного оскала.”
        Все вдруг сделалось неважным, вся жизнь моя разделилась на ту скуку, которой была до этого момента, и на еще большую скуку, которой ей только предстояло стать после него. Вот куда рвалась моя душа, когда раз за разом я взбиралась на водонапорную башню. Любовь и одна только она есть недосягаемая прекрасная высота, единственно с которой мир наш выглядит целым, а вся боль и страхи оправданными.
        - Кэт! Ты тут?!  - раздалось неожиданно и знакомо.
        Я схватила Антона за руку и увлекла за собой в смородинные кусты. Мы оба упали в траву и затаили дыхание.
        - Кэт!  - раздалось еще громче и настойчивей.
        Я попыталась встать, но обнаружила, что руки Антона крепко держали меня.
        - Тцццц, не шевелись,  - прошипел он.  - Она нас не видела.
        - Но она зовет меня!
        - А ты не отвечай,  - продолжал настаивать он.  - Она скоро уйдет.
        - Пусти! Я так не могу!  - прошептала я и высвободилась из его объятий.
        Я встала на колени и высунула голову из кустов.
        Высоко в открытом окне стояла Элен. Ее красное платье было помято, черные волосы широкими лентами липли к заспанным щекам, обвивали ее шею и укрывали утомленные сном сутулые плечи. На лице ее все еще дремала та фарфоровая грусть, с которой она уснула, глаза были мутными а губы сухими и распухшими. Она была необыкновенно трогательна и мила, как младенец. Чувство нежности и одновременно вины охватили меня, будто я была одинокой матерью, разбудившей по неосторожности дитя шумными попытками устроить свое женское счастье.
        - Я тут, Элен!  - прокричала я ей.
        Она прищурилась и попыталась разглядеть меня в дальнем углу сада.
        - Кэт? Ты что там делаешь?  - спросила она.
        - Смотрю на луну, не могла уснуть!
        - Ты что, дурочка, в окно вылезла?
        - Да!
        - С ума сошла! Полезай обратно!  - сказала она и протянула к слепящему фонарю руку.
        - Иду, подожди…
        Я снова нырнула в смородину и прямиком угодила на Антона. Он изо всех сил прощально сдавил мои костлявые плечи и вложил мне в рот сладко-горькое обещание следующего свидания.
        Весь путь до окна я уложила в два гигантских прыжка прямо по цветочным клумбам и ухватилась за подоконник.
        - Дай руку,  - сказала я Элен.
        Она налегла на меня всем телом и втащила за пояс шортов в комнату. Мы обе свалились на пол и рассмеялись.
        - Кэт, ты чокнутая,  - прохныкала Элен и шлепнула меня по заду.
        - Шшш тише, бабушку разбудим,  - сказала я ей.
        Я встала и посмотрела в окно. Антон невозмутимо и спокойно своей кошачьей походкой переходил дорогу. Облизнув липкие от поцелуев губы, я смерила его взглядом, и сотни легких мотыльков разом вспорхнули со дна моего живота. Я стянула с себя шорты и нырнула под одеяло. Элен все никак не ложилась и копошилась в углу.
        - Ты чего не ложишься?  - шепотом спросила я.
        Она не ответила, а только обернулась, держа в руках маленький белый предмет.
        - Брось мне шорты.
        Я свесилась, и нашарила их под кроватью.
        - Зачем они тебе?  - спросила я.
        - Бросай давай,  - настойчивей повторила Элен.
        Я бросила ей свои шорты и стала наблюдать. Она на коленях проползла с ними к выходу и плотно заткнула их в щель под дверью. Я знала, что Элен задумала что-то интересное и, подскочив от радости, заерзала в кровати.
        - Будешь?  - спросила она, когда подошла ко мне.
        В ее руках красовалась изящная тонкая коробочка.
        - “Леденцы”,  - было моей первой мыслью.
        - Что это?  - спросила я.
        Элен встряхнула коробочку и, взяв мою руку, вывалила ее содержимое мне на ладонь.
        - Это же сигареты!
        - Да, сигареты. А ты что думала?  - спокойным голосом спросила она.
        - Ничего не думала, откуда мне знать, что ты там прячешь.
        Сигарет в пачке оставалось всего три, и все три лежали у меня на ладошке. Как я потом узнала, из-за моды среди девчонок на курение этих сигарет сами же девчонки называли их “женскими”, а мальчишки пренебрежительно - “бабскими”.
        - “Вок” с ментолом. Не знаешь такие?  - спросила Элен и, взяв одну сигарету из моих рук, воткнула ее в узкую щелочку между губами.
        - Нет, первый раз слышу. Что значит - с ментолом?
        - Со вкусом ментола, то есть, когда куришь, не чувствуешь запаха табака, а только приятный ментоловый холодок,  - объяснила она.
        - А зачем тогда курить, если не чувствуешь запаха табака?
        - Кэт, какая же ты глупая. Курят вовсе не для запаха, а чтобы расслабиться, ясно?
        - Ясно,  - коротко ответила я, чтобы не утруждать ее больше долгими объяснениями.
        Многие из моих одноклассниц уже пробовали курить. На школьных дискотеках они то и дело бегали в туалет и просили меня покараулить их. Я прогуливалась мимо туалета, пока за его дверью впопыхах, между оправлением малой нужды, девчонки пытались расслабиться. Завидев в длинном коридоре фигуру учителя, я забегала в туалет, а они с визгом бросали недокуренные сигареты и, сплюнув горькую слюну в унитаз, спускали воду. Я хорошо помнила, как их воспаленные глаза горели каким-то диким оргическим весельем, а там, в темноте, на танцполе их уже ждали точно такие же одурманенные мальчики.
        Я все еще сидела с протянутой рукой, на которой оставались лежать две сигареты. Все мое внимание было поглощено Элен. Она приоткрыла штору и села возле окна. Одну ногу она поставила на стул и ее голая белая коленка ярко засветилась в темноте от уличного освещения. Она выпрямилась и, чиркнув зажигалкой, поднесла к концу сигареты желтое пламя.
        - Втягивай, когда прикуриваешь,  - сквозь сжатые зубы произнесла она и, как ножницами, двумя пальцами отстригла торчащую изо рта сигарету.
        Она прислонила голову к стене и прикрыла глаза. Ее лицо вдруг снова сделалось грустным и неживым. Скупо и медленно она испустила сигаретный дух и посмотрела на меня.
        - Тебе понравится, вот увидишь.
        - Но я никогда не пробовала.
        - Вот и попробуешь, я тебя научу,  - сказала Элен и медленно взасос поцеловала сигаретный фильтр.
        Я аккуратно положила в пачку последнюю сигарету, а оставшуюся в руке - поднесла ко рту. Перед глазами вспыхнул желтый огонек.
        - Прикуривай,  - наклонившись, шепнула Элен.
        Я прикусила конец сигареты и со змеиным шипением стала всасывать сквозь зубы воздух. Огонь с треском оплавил ее конец, и она с напором вытолкнула мне в рот кислый дым. Слезы застлали глаза, и я подавилась сухим кашлем. Элен как ни в чем не бывало продолжила курить и ждать, когда стихнут мои громкие раскаты.
        - Уже лучше?  - заботливо спросила она.
        - Да, намного,  - ответила я.
        - Первый раз всегда так, нужна привычка.
        Отступать я не собиралась, поэтому сделала еще несколько затяжек. Мне показалось, что на мои плечи опустили груз, и они провисли под его тяжестью, как старый веревочный мост. Один за другим перед глазами из крошечной точки в центре стали возникать и расползаться к периферии темные круги подобные тем, что волнуют прудовую гладь в дождливый день. Я сползла по спинке кровати и провалилась в подушку. На минуты мы обе замолчали.
        - Кайф, да?  - раздался в тишине голос Элен.
        - Да,  - отозвалась я.
        - Первый раз всегда самый классный, я тебе даже завидую,  - монотонно произнесла она.
        - “О каком первом разе она говорит? Неужели Элен догадалась о нас с Антоном? Должно быть она нас видела”.
        - А как у тебя было первый раз?
        Она подняла с пола свою сумочку и достала из нее старую пудреницу. На месте, где была когда-то пудра, теперь поблескивала маленькая пустая тарелочка. Она затушила в ней свою докуренную сигарету и, перебравшись через меня, легла в кровать.
        - Его зовут Алекс, ему двадцать восемь, он научил меня всему, в том числе и курить,  - коротко и содержательно ответила Элен.
        - Он твой парень?
        - Уже нет.
        - А ты его любишь?  - робко спросила я.
        - Ты докурила?  - ответила она вопросом.
        - Кажется, да.
        Элен взяла у меня из рук серый окурок и проделала с ним то же, что и со своим.
        - “Нет, она ни о чем не догадывается,” - подумала я.
        - А ты его любишь?  - снова настойчиво повторила я свой вопрос.
        Элен положила пудреницу на подоконник, затем легла и отвернулась к стене.
        - Не спрашивай, Кэт, о том, о чем понятия не имеешь,  - коротко ответила она.
        Я тоже легла и притихла. Я не чувствовала собственного тела, а голова шла кругом. Как в густом тумане мои мысли теряли друг друга и никак не могли увязаться в нечто единое и вразумительное. Здесь был мой мальчик, его сахарные губы, красивая курящая Элен, ментоловый призрак и еще кто-то - незнакомый и злой.
        - Элен,  - с трудом произнесла я,  - скажи…
        - Завтра, Кэт, завтра.
        Мужчины и яды
        Завтра была суббота, а значит - дискотека. Бабушка все утро жарила беляши, от чего в доме висел жирный прогорклый запах. Сигаретный туман в моей голове делался гуще и превращался в боль. После плотного завтрака к головной боли добавилась еще и сонливость, и я упокоилась в кресле перед выключенным телевизором. Я сидела и поочередно надавливала то на левый, то на правый висок, прищуривая при этом один глаз. Другим глазом я следила за мельтешениями Элен. Свежая и выспавшаяся, она с топотом выбегала из нашей комнаты в разных нарядах и останавливалась напротив зеркала. Там она поворачивалась несколько раз кругом и, если находила увиденное привлекательным, то звучно чмокала губами, посылая своему отражению воздушный поцелуй.
        - “Как она это делает?” - думала я и продолжала с усилием тереть виски.
        Занимаясь своим нехитрым женским делом, сама того не ведая, из обычного утра она творила радостное ожидание праздника. Ее импульсивные жесты, калейдоскоп поз, казалось, не просто расширяли границы ее лицедейства, но и самого пространства вокруг. Это уже была не тесная деревянная избушка на краю одной из десятков сотен никому не известных деревень, а берег моря, где-нибудь в Мексике или Бразилии, где каждый новый поворот обещал живописные виды и незабываемые впечатления.
        - Ты так и будешь молча сидеть?  - капризно спросила она, когда очередной раз возникла перед зеркалом.
        - А что я должна сказать?  - ответила я и посмотрела на нее одним глазом.
        На ней было то самое платье - фруктница, которое помогало мне прошлой ночью коротать бессонные часы любованием его изящным абажуром. Оно идеально обнимало круглую талию Элен, а ваза корсета его лифа была до краев наполнена сочными фруктами ее девичьей красоты.
        - Как что? Я уже столько платьев перемерила, а от тебя ни слова!
        - Прости, Элен, я что-то плохо себя чувствую.
        - Что с тобой?  - спросила она.
        - Болит голова,  - ответила я и схоронила лицо в ладонях.
        В комнате снова раздался топот ее босых ног сначала мягко и глухо по ковру, а затем звонко с дребезжанием по деревянным половицам в кухне.
        - “Обиделась,  - решила я.  - Так не может продолжаться - я должна рассказать ей все о нас с Антоном”.
        Едва эта мысль пришла мне в голову, как я почувствовала, как сотни осколков больно впились в мой затылок. Звук быстрых шагов Элен приближался, и я твердо решила, не откладывая, рассказать ей все о прошлой ночи. Я подняла голову. Она стояла передо мной со своей сумочкой в одной руке и стаканом воды - в другой.
        - Элен,  - неуверенно начала я.  - Я должна сказать тебе кое-что…
        Слова давались мне с трудом. Они поднимались откуда-то из глубины моего набитого желудка и застревали в горле. Лицо мое при всем при этом, как я догадываюсь, выглядело страдальчески, поэтому Элен не дала мне даже договорить.
        - Молчи, ничего не говори, просто расслабься.
        Она дала мне стакан и, порывшись в своей сумке, достала оттуда упаковку таблеток.
        - “Чего у нее там только нет,” - подумала я и спросила:  - Что это?
        - Таблетка от головной боли,  - сказала она и протянула мне на ладошке маленький известковый комочек.
        Я взяла таблетку и покрутила ею перед своим носом.
        - Ты уверена, что это поможет?
        - Конечно, уверена!  - воскликнула Элен и как-то двусмысленно добавила:  - Стала бы я проделывать с тобой то, в чем не уверена сама?!
        - Откуда ты все это знаешь?  - снова спросила я.
        Она присела передо мной на колени и заглянула мне прямо в глаза.
        - Верь мне, Кэт. Настоящая женщина должна хорошо разбираться в двух вещах - мужчинах и ядах. Я думаю, я неплохо освоила и то и другое.
        - “Во дает!” - удивилась я и почувствовала, что за этими ее словами крылось нечто большее, о чем она, спроси я ее, ни за что бы не сказала.
        Мне хватило одного глотка, чтобы запить таблетку. Остаток воды в стакане за меня допила Элен. Мы часто ели из одной тарелки, пили из стаканов друг друга, откусывали друг у друга яблоки и даже обменивались начатыми жвачками. Элен доверяла только мне, а я - ей. Так было всегда между нами с самого раннего детства, и именно поэтому скрывать от нее что-либо было даже еще более мучительным, чем моя головная боль, но момент для разговора был уже упущен.
        - Платье это тебе очень идет,  - сказал я ей.
        - Спасибо, моя дорогая!  - оживилась она.
        С этими словами Элен соскочила с колен и пронеслась по комнате до бабушкиного дивана. Она вспорхнула на него, и тот недовольно проскрипел старыми пружинами.
        Мне показалось, что я понимала, как Элен творила это волшебство вокруг себя. Правда была не в том, что она была красива, а в том, что она это знала и знала лучше, чем кто бы то ни было. Эта уверенность и была ее преимуществом в любовных делах. И даже если ей доводилось проигрывать, свидетелем чего я, признаться, не была ни разу, она, я уверена, проделывала это без сожаления и с той же легкостью, с которой сейчас прыгала по бабушкиному дивану. Видя, как она крутила па на унылом лежаке, а тот, пружиня, нехотя подбрасывал ее в воздух, я не смогла сдержать улыбку.
        - Опомнись, Господь с тобой! Он итак на ладан дышит!  - раздалось грозное бабушкино рычание.
        С серьезным лицом и мухобойкой в руке она вошла в комнату. Увидя ее, Элен вскрикнула и сию же секунду приземлилась на пол. Я вытаращила на бабушку глаза.
        - Ща как огрею!  - прикрикнула она и замахнулась мухобойкой.  - Иди на улицу прыгай!
        Элен спрятала голову в плечи и на цыпочках выскользнула из комнаты, успев подать мне знак рукой из коридора. Я встала и пошла за ней. Бабушка на глубоком выдохе упала на диван и положила мухобойку возле себя.
        - Вы в бане мыться будете?
        - Я буду, а у Ленки спросить надо.
        - Где она?  - растерянно спросила бабушка и почему-то заглянула за диван.
        - На улице, наверно, ты же сама ее выгнала.
        - Не выгоняла я ее! Прям сказать ниче нельзя,  - как-то виновато забубнила бабушка.  - Сходи узнай у нее - баню я уже затопила.
        - Сейчас,  - крикнула я и выбежала из дома.
        Прямо за дверью меня перехватила Элен.
        - Кэт! Иди сюда,  - прошипела она.
        - Ты здесь что ли? Бабушка спрашивает, будешь ли ты…
        - Да, буду, конечно буду. Слышь, я тут такой сундук нашла.
        - Где?  - с любопытством спросила я.
        - Здесь, за дверью.
        Мы закрыли входную дверь, и сделалось темно. Передо мной был какой-то таинственный сундук, а за моей спиной - крутая лестница.
        - Я ничего не вижу, здесь должен включаться свет,  - шепнула я.
        - Так включи,  - раздалось из темноты совсем близко.
        - Я не могу нашарить выключатель.
        - Кэт, давай сундук откроем,  - предложила Элен.
        - Зачем его открывать? Мы ведь все равно ничего не увидим.
        - Хотя бы пощупаем,  - заговорчески продолжала она.
        Я согнулась и нашарила у самых своих колен острый, окованный холодным металлом угол.
        - Замка на нем нет, просто тяни вверх,  - сказала я.
        Мы дернули крышку сундука, и та, подлетев, ударилась о стену.
        - Ух, ты!  - протянула Элен.
        - Что? Что там?
        - Потрогай.
        Я села возле нее и запустила руки в сундук. Первое, с чем встретились мои пальцы, были небольшие продолговатые цилиндры размером примерно с детский пальчик, один за другим уложенные в ряд на шероховатой колкой ткани.
        - Батарейки что ли?  - спросила я Элен, когда неожиданно нащупала между складок ее руку.
        - Сама ты батарейки, Кэт. Это пуговицы!  - почти со священным трепетом в голосе произнесла она.
        - Да не может быть! Таких пуговиц не бывает!
        - Сейчас не бывает, а лет двадцать назад это было очень модно.
        - Наверно это мамино платье или пиджак,  - догадалась я.
        - Может и бабушкино, и вообще больше на пальто походит.
        Я запустила руки глубже в сундук, то же сделала и Элен. Под слоем грубой ворсистой ткани мы нащупали прохладную гладкую материю.
        - Блуза из настоящего шелка!  - в близком к обморочному состоянии прошептала Элен.  - Я хочу ее увидеть! Помоги приподнять эту шинель, Кэт.
        Подняв обеими руками спрессованную одежду я замерла, как если бы в руках у меня был поднос с горячим супом.
        - Достала! Побежали! Надо где-нибудь спрятаться,  - услышала я и почувствовала, как оголенные руки и лицо обдало струей воздуха, шлейфом пронесшейся за сбегающей вниз по крыльцу Элен.
        Лучшего, чем сеновал, места нельзя было себе и придумать, и поэтому, как только мы пробежали двор, я вскарабкалась по лестнице и скрылась в дыре в потолке над коровником.
        В деревне твой достаток мерился здоровьем, его порчей проклинали, его даром благословили, за него пили водку. Если были у тебя и старика твоего еще силы, значит - положен был вам тяжелый труд. Хорошо работали - хорошо жили, еще лучше работали - еще лучше жили. Надорвался, упал замертво твой старик - хороший мужик был, работящий. Все равно, что не увидел он собственной жизни, все равно, что даже понять не успел, что важного пропустил, зато люди плохого не скажут и где-нибудь в длинной очереди не прилепят позорного слова в глаза его вдове.
        Крепкими и здоровыми от природы, а следовательно зажиточными были мои дед с бабушкой. Двор у них был всегда полон скотины, и поэтому сарай для сена, высокий и просторный, возвышался над домом, как терем. К концу лета его под самую крышу набивали свежевыстраданным сухарем, до того же времени по углам в нем еще оставались прошлогодние запасы. Сено за зиму слеживалось, и, когда я добиралась до него, то от меня требовалось лишь немного воображения, чтобы оно послужило целям в некотором роде художественным. Из массивных куч вдоль бревенчатых стен у меня выходили удобные диваны с высокими изголовьями, из куч поменьше - широкие лежаки и банкетки. Тут же недалеко, на чердаке, можно было найти старые реечные ящики и фанеру для столешниц и полок. Бывало, я влазила на сарай ранним утром и спускалась только к ужину. Целыми часами я могла в суете житейских забот носиться по воображаемым хорошо мебелированным комнатам, с устатка валиться на мягкие диваны или, замученной творческой мигренью, подносить себе чай. В этом моем мире из сена и пыли я представлялась себе вдохновленной и усталой, взрослой и почему-то
одинокой.
        Я влезла на сарай первой и тут же бросилась разглаживать покрывало, наброшенное на гору сена в углу. Элен просунула голову в дыру в полу и передала мне свернутую в тугой валик шелковую блузу. Затем показались ее плечи, грудь и вот мятно-зеленые каскады подола платья упали на ее колени, когда она встала во весь рост на сорный пол. Не обращая никакого внимания на сидящую в углу меня, Элен огляделась.
        - Здесь, как в пылесосе, как ты тут сидишь?
        - Да, немного пыльно,  - согласилась я.  - Иди сюда, на покрывало.
        Брезгливо кривя лицо, Элен подошла и села возле меня.
        - Что медлишь? Разворачивай, посмотрим.
        Я тряхнула туго свернутый валик в воздухе, и тот с целлофановым свистом выпрямился в аляпистую блузу с широким бантом вместо ворота.
        - Диско шик!  - взвизгнула от восторга Элен.
        - Это просто блузка, и, кажется, мамина,  - не к месту пояснила я.
        - Кэт, я вижу, не слепая. Я говорю про стиль. Ты только посмотри, это как раз для сегодняшней дискотеки!
        - Ты хочешь надеть это старье?  - удивилась я.
        - Сама ты старье, это же винтаж!
        После всех этих иностранных странностей я решила просто заткнуться и кивать, если ей будет нужно мое одобрение. Как услужливый продавец, я держала блузу перед ее глазами, пока она рассматривала ее детали.
        - Помоги мне ее надеть,  - сказала Элен и вскинула вверх руки, готовясь нырнуть в прохладные воды шелка.
        Я помогла ей надеть блузку и перевязать бант. Она встала и несколько раз покружилась передо мной, как перед зеркалом.
        - Хорошо? Мне идет?
        Я резко дернула головой с севера на юг.
        - Нужна короткая юбка и высокий каблук,  - добавила Элен.
        - Угу,  - согласилась я, и мой подбородок опять упал к груди.
        - А ты, Кэт? Что наденешь ты сегодня?
        Тут я вспомнила то ее платье колоколом, которое заприметила прошлой ночью.
        - Не могла бы ты одолжить мне свое платье?  - не поднимая глаз, спросила я у лодыжек Элен.
        На время лодыжки замерли, и остромордые туфли уставились на меня своим недовольным лакированным прищуром.
        - Смотря какое,  - вдруг раздалось сверху.
        - Какое тебе не жалко.
        Узкие лодочки медленно подплыли ко мне. Я подняла голову.
        - Мне ничего для тебя не жалко,  - сказала Элен.  - Просто ты худая, и вряд ли тебе что-то подойдет.
        - Ничего не подойдет - пойду так,  - ответила я и хлопнула себя по пыльным шортам.
        Элен неожиданно рассмеялась и так же неожиданно смолкла.
        - Как голова?
        - Не болит,  - ответила я.
        - Вот видишь, моя таблетка помогла,  - заговаривала меня она.
        Вместо ответа я кивнула и почувствовала, как начавшее опухать слезами горло обмякло и дало мне свободно вздохнуть. Элен опять села рядом и стала разглядывать мои поделки.
        - Что там?  - спросила она и ткнула пальцем в противоположный угол.
        - Диван.
        - Странная ты, Кэт. Сколько тебе? Четырнадцать?
        - Пятнадцать,  - поправила ее я.
        - Ну, вот, а ведешь себя, как ребенок.
        - Чем еще тут заниматься? Скучно ведь целыми днями с бабушкой сидеть!
        - Да копайся ты в этой грязи, разве я об этом говорю?
        - А о чем тогда?
        - Ты, как ребенок, все время на меня обижаешься. Почему ты заставляешь меня чувствовать себя виноватой? Я не мать тебе, и не обязана быть для тебя хорошей, понимаешь?
        - Понимаю.
        - А раз понимаешь, то перестань это делать. Я не хорошая, а ты должна быть другой,  - назидательно с длинными паузами продолжала Элен.
        - Ты хорошая, Элен, не говори так!
        Слезы опять промочили мое горло, и оно стало распухать. Я сглотнула слюну и надув полные легкие воздуха продолжила.
        - Ты красивая, Элен, тебе все можно.
        - Нет, моя дорогая, ты не права. Все как раз-таки наоборот - мне ничего, кроме того, чтобы быть красивой, нельзя.
        - Я не понимаю тебя,  - тихо сказала я.
        Она взяла мои руки, посмотрела на меня, и я увидела свое отражение в ее больших внимательных глазах.
        - Ты должна быть другой, Кэт, понимаешь?  - снова повторила она.
        Я не поняла ровным счетом ничего из того, что сказала мне Элен, но хорошо запомнила каждое ее слово.
        - “Это как с водонапорной башней - я увижу все, когда поднимусь по ней чуть выше, я пойму то, о чем она говорит, когда придет время”,  - подумала я и утвердительно покачала головой в ответ.
        - Вот и хорошо,  - сказала она и улыбнулась.
        - Я не обижаюсь на тебя, Элен. Не дашь платье, и черт с ним. Я вообще тогда останусь дома, я все равно не люблю дискотеки и не умею танцевать.
        Элен удивленно вытаращила на меня глаза.
        - Как же я пойду туда одна?
        - А ты не одна пойдешь!  - радостно объявила я.
        - А с кем?
        - С Антоном! Я пойду к нему и скажу, что сегодня будет дискотека, и что ты его приглашаешь,  - одним махом решительно покончила я со своими сомнениями и ноющим чувством вины.
        Лицо Элен зарделось румянцем.
        - Нет, Кэт, одна я с ним не пойду. Мы пойдем вместе, но пригласишь его ты!
        - Без проблем,  - согласилась я.
        - Вот и отлично! А я дам тебе свое платье!
        Сидя на высоком банном полке, я обдумывала все возможные варианты предстоящего разговора с Антоном. Рядом на посеревшей от пота простыне, на животе с журналом, подобно Лолите из сцены в саду, лежала Элен. Ее ноги, бедра и ягодицы покрывала нежная вуаль капиляров, что придавало ее белой коже сходство с мрамором какой-то редкой розовой породы. По ложбинке между двух вершин ее лопаток талая вода пота стекала вниз и образовывала маленькое озерцо в углублении на пояснице. Увлеченно разглядывая журнальные коллажи, она стойко выносила банную муку, время от времени собирая пот с лица и осушая озерцо на спине краем простыни. Я же не находила себе места от жары и то и дело спускалась с полка и приседала, чтобы глотнуть прохладного воздуха. К невыносимой духоте еще и примешивалось мое подростковое стеснение. Я украдкой разглядывала Элен и невольно сравнивала ее половозрелое пышное цветение с только начавшими набухать остроконечными почками своей женственности. Она была как обласканный солнцем июль, в котором мы с ней жили и которым она в полной мере наслаждалась, тогда как моя худая скудость больше шла
ранней весне, прячущей свою наготу под прошлогодним снегом.
        - Жарко. Не могу больше. Моюсь и выхожу,  - сдалась я.
        - Иди, иди, и не забудь, о чем мы с тобой договорились,  - сказала Элен и, закрыв журнал, перевернулась на спину.
        Пару раз я тщательно прошлась мочалкой по всему телу, натерла до красна пятки и вымыла уши. На голове я вспенила колпачок хвойного шампуня и, как следует, прополоскала волосы в тазу с водой.
        - Ты тут сама справишься?  - спросила я, оборачиваясь полотенцем.
        - Угу,  - только и ответила Элен.
        Я открыла маленькую банную дверцу, и прохладный воздух просушил мое лицо. Я медленно пошла в дом, приходя в чувства и отрезвляя свои мысли серьезностью данного Элен обещания. Я оделась, расчесала ком спутанных мокрых волос и, полная решимости, направилась в дом напротив. Передо мной лежал путь в какой-то десяток метров, но для меня он был долгим, тернистым, потому что пробираться мне пришлось сквозь нагромождения собственных сомнений и страхов.
        - “Все кончено,  - думала я, когда остановилась у обочины, чтобы пропустить вылетевшего из-за поворота мотоциклиста.  - Быть может в этот раз для Элен все по-настоящему и она любит его. Я же люблю ее и никогда не встану на ее пути”.
        Мотоциклист с бешеным ревом пронесся по дороге, напугав меня до полусмерти. Я заткнула уши и выругалась, как умела, под рокот удаляющегося мотора. Прямая напряженная спина в черной кожаной куртке и красный шлем было все, что я успела разглядеть и запомнить.
        Я перешла дорогу и, подойдя к воротам, постучала. Из глубины заднего двора донесся звук шагов. Через мгновение тяжелая дверь ожила и распахнулась приветственно широко.
        - Привет!  - донеслось из прохладного полумрака.
        - Привет!  - тихо произнесла я, когда Антон шагнул мне навстречу.
        Из одежды на нем были только старые, заношенные до желтого лоска джинсы. Необычайно широкие по западной моде они были стянуты ремнем. Из джинсов вырастал его узкий юношеский торс, тот час же смутивший меня своей наготой и какой-то уж совсем младенческой белизной. Я спрятала взгляд в дальнем углу темного двора и с силой, решительно выдохнула из легких последний воздух сомнений.
        - Катя, заходи внутрь, на улице очень жарко,  - приторно вежливо сказал он и взял мою руку.
        Кто-то невидимый и коварный парализовал мою волю говорить и сопротивляться, и я послушно пошла туда, куда меня повели. Вокруг сделалось прохладно и запахло сыростью.
        - Садись,  - шепотом сказал Антон и указал на круглый коврик на ступеньках крыльца.
        Я села, а он, отпустив мою руку, встал напротив. Мой взгляд остановился сперва на пальцах его босых ног, затем поднялся к острым коленям и, наконец опустился на живот. Сухие и упругие мышцы живота отзывчиво напрягались и расслаблялись с каждым его вдохом и выдохом. Из-под ремня, затуженным низко на талии, с обеих сторон выглядывали две круглые бедренные косточки, между которыми живот образовывал постепенно сужающуюся книзу воронку. Отсюда, задержавшись на мгновенье, мой взгляд падал к его босым ногам и снова поднимался к заветному месту.
        - Я пришла сказать тебе кое о чем,  - наконец прервала я начинающее тяготить молчание.
        - Что-то случилось?  - спросил он.
        - Да.
        Он дернул джинсы на своих коленях вверх и, широко расставив ноги, присел на корточки. Протянув ко мне одну руку, он аккуратно поднял мой подбородок вверх. Наши взгляды встретились. В его добрых щенячьих глазах был вопрос и страх.
        - Мне кажется, я не люблю тебя, Антон,  - прозвучало громко и фатально.
        - А я тебя люблю,  - совершенно не растерявшись, ответил он.  - Ты мне сразу понравилась. Такая смешная и одновременно серьезная, строишь из себя взрослую, а по сути еще такой ребенок.
        Он улыбнулся.
        - Глупости. Если я тощая, это еще не значит, что я ребенок,  - сказала я с нарастающим возмущением.
        - Я не говорю о том, как ты выглядишь, глупышка. Хотя это отдельный разговор. Я говорю о том, какая ты внутри - маленькая девчушка, которая боится взрослеть. Открыться чувству - это тебе не на водонапорную башню влезть, это страшно, я знаю, а иногда и больно, но никто и ничто не убережет тебя от этого.
        - Я ничего не боюсь!  - возмутилась я.
        Антон неожиданно громко рассмеялся, и, сев возле меня, обхватил меня обеими руками.
        - Пусти!  - вскрикнула я и попыталась встать.
        Но он, казалось, не слышал, а только смеялся и еще крепче сжимал меня в своих объятьях.
        - Пусти, Антон! Ты мне не нравишься! Я не люблю тебя!
        После этих слов его смех стал стихать, и вскоре он расцепил и опустил руки. Я почувствовала, будто, оступившись, начала падать с большой высоты.
        - Это все, что ты хотела мне сказать?  - не своим голосом спросил Антон после долгой паузы.
        - Нет, не все,  - поспешно начала я.  - Сегодня будет дискотека, и Элен хотела, чтобы ты пошел с нами.
        - Элен действительно этого хочет?  - переспросил он.
        - Да, она послала меня тебя пригласить.
        Антон несколько секунд помедлил, а потом, покачав несколько раз головой, будто соглашаясь с самим собой, ответил:
        - Элен? А почему бы и нет? Я приду.
        После этих слов он встал, вскинул голову и пошел открывать ворота, как бы говоря, что ему не о чем со мной больше разговаривать. С силой и, как мне показалось, злостью он распахнул дверь и, когда та после глухого удара о бревенчатую стену стала надвигаться на него сзади, пнул ее ногой. Я поднялась и поспешила выйти.
        - Ну пока, до вечера,  - бросил мне Антон, когда я проходила мимо него.
        Прозвучало это совершенно незнакомо и без колокольчиков. В его чистом звонком голосе, как в стакане с водой, появился какой-то известковый осадок. Когда мы поравнялись, я подняла на него затопленные слезами глаза. Он стоял, терпеливо ждал, когда я выйду, и даже не смотрел в мою сторону.
        - “Яд, кажется, подействовал,” - подумала я и зашагала в сторону дома.
        Два тоника и лав из
        - “Два тоника и лав из”,  - сказал Антон и вытащил из заднего кармана джинсов бумажник.
        Продавщица с выражением тупого оцепенения посмотрела на всех троих из-подо лба и, приоткрыв рот, стала ощупывать кончиком языка верхние зубы.
        - Это все?  - спросила она.
        - Еще одну пива. Кэт, тебе что взять?
        - Ничего,  - отозвалась я из дальнего угла магазина.
        Антон отсчитал нужную сумму и положил деньги на прилавок. Продавщица цокнула языком и, повернувшись к нам топленым рыхлым задом, медленно склонилась к коробкам с алкоголем на полу. Элен уловила момент и приставила свою черную туфельку вплотную к ногам Антона. Узкая кожаная юбка облепила ее крепкие бедра. Она прошептала что-то короткое и неважное прямо в его ухо, и они заговорчески друг другу улыбнулись.
        - Пакет?  - спросила продавщица, вынырнув из-под прилавка с тремя банками в руках.
        - Нет, спасибо,  - коротко ответил Антон.
        Он заплатил за алкоголь и мы вышли из магазина. На улице стоял чудесный июльский вечер. Бывают летом такие вечера, когда ты даже не ощущаешь того, что находишься на улице. Кажется, что температура твоего тела идеально подстраивается под температуру воздуха вокруг. Создается не реальное ощущение того, что на тебе нет одежды, и что даже кожа стаивает с тебя, как растопленная глазурь.
        - На дискотеку еще рано, куда пойдем?  - спросила Элен.
        - Можно на стадион пойти, там почти никого не бывает в это время, и есть где посидеть,  - предложила я и вопросительно посмотрела на Антона.
        Он оглянулся на меня и пожал плечами.
        - Это возле кладбища что ли?  - удивилась Элен.
        - Да.
        - Ну, не знаю, в такой час… бррр, жутко!
        - А правда, пошлите к кладбищу,  - поддержал меня Антон, и искра какого-то юношеского задора вспыхнула в его грустных глазах.
        - Давай, Элен, не трусь!  - мгновенно зажглась я от той самой искры.
        - Вы оба чокнутые!  - сдалась наконец она, и мы все трое направились к стадиону.
        Тротуар вдоль дороги давно порос репейником, и поэтому идти пришлось прямо по обочине дороги. По мере того, как мы продвигались к стадиону, вечерние сапфировые тени делались гуще и плотнее. Антон держал руку Элен и смотрел себе под ноги, пытаясь подстраиваться под ее дробные шаги. Я плелась сзади, что явно доставляло им обоим неудобство, и они старались сдерживать знаки взаимного внимания друг к другу. Иногда они поворачивались ко мне вполоборота для того, чтобы что-нибудь спросить или просто убедиться, что я не отстала или вовсе не повернула в сторону дома.
        Элен и вправду надела ту самую старую шелковую блузку, которую мы нашли с ней в бабушкином сундуке. Только бант, который должен был завязываться под самое горло, был распущен и без дела болтался в разные стороны отутюженными лентами. Весь вечер она крутилась перед зеркалом и теребила на себе блузку, сражаясь со скромностью нравов прошлого века. “Дурацкий бант! Ну прям как у монашки - вся грудь закрыта”,  - злилась она, а я открытой ладонью прикрывала улыбку умиления.
        На мне же было надето то самое ее платье в виде церковного колокола, которое пришлось перехватиться двумя булавками, чтобы оно не болталось при движении. “Порядок,  - выдохнула Элен, когда последняя булавка была застегнута.  - Ты только руки не поднимай высоко, иначе уколешься”,  - предупредила меня она и тоже зажала рукой улыбку.
        В остальном, должна сказать, платье мне нравилось, только вот к нему совершенно не шли мои сандалии, и каждый раз, когда Антон останавливал на мне свой взгляд, я начинала болтать что-нибудь невпопад и пялиться ему прямо в глаза, отвлекая внимание от своих ног.
        Элен этим вечером была тоже излишне разговорчива и хохотлива. Она засыпала Антона историями о том, что шоколад был вкусней, солнце ярче, люди улыбчивей, а улицы чище, когда ей было три и она жила в Германии. При всем при этом она пыталась казаться легкой, повиливать бедрами и как можно более устойчивей ставить свои тонкие каблучки на сыпучий гравий. В ответ Антон молчал, сутулился и по-ослиному кивал головой.
        Вдали уже показались многолетние сосны старого кладбища и высокие трибуны на краю футбольного поля за ним. Мы свернули с дороги и пошли по траве вдоль забора кладбища. Болтовня Элен и цокот ее каблучков стихли. Она обвила руку Антона, и прижалась к нему всем телом. Округу освещал одинокий фонарь на покосившемся столбе возле калитки у забора. Его тусклый желтый свет указывал нам на то, на что мы старались не смотреть, и о чем мы старались не думать. Мохнатые кочки осоки торчали меж прутьев забора, а поверх прутьев - маковки кладбищенских памятников. На тех, что повыше, можно было различить даты и увидеть на оттисках фотографий лица. Немая толпа обитателей этого печального места, казалось, знала что-то, чего не знали мы, и провожала нас пристальным взглядом в непроглядную темную ночь.
        - Хватит красться сзади, Кэт, иди сюда!  - нервно вскрикнула Элен, когда я нечаянно наступила на сухую ветку, и та с хрустом сломалась.
        Я прибавила шагу и поравнялась с ними.
        - Давайте сядем на самый верх, оттуда будет красивый вид на поле,  - сказала я и побежала к трибунам.
        Я забралась на самый верхний ряд. Длинная лавка была покрыта пылью и сухими сосновыми иголками. Я очистила место для всех троих и, сев с краю, огляделась. Сверху, как на ладони, было видно поле, близстоящие домишки с огородами, а также порувшевшуюся кирпичную стену старой школы. Элен стояла посередине поля, обнимая бутылки с алкоголем, а Антон висел на футбольных воротах. Обеими руками он держался за широкую трубу над головой, и, подтягивая себя к ней, смешно выдвигал нижнюю челюсть. Подтянувшись, он свободно повисал в воздухе, а спустя какие-то секунды, проделывал это еще раз. Его лицо опять кривилось от натуги, а подбородок выдвигался, как ящик комода. Высокие острые каблучки Элен были воткнуты в мягкую траву, а ее напряженные ножки, подобно ножкам циркуля, собирались описать окружность.
        - Антон, ты еще долго там?  - громко и капризно выговаривала она.
        - Иду! Последний раз!
        С этими словами он взмыл вверх и разжал вспухшие, побелевшие от натуги, руки.
        - Двадцать! Элен! Двадцать раз!  - крикнул он, когда приземлился на ноги.
        Элен провернулась на каблучке и обиженно зашагала в мою сторону. Я вскочила и, подняв руки вверх, захлопала в ладоши сильно так, что они загорели и зачесались.
        - Уху! Уху!  - ликовала я и продолжала хлопать.
        Антон посмотрел в мою сторону, затем склонил голову и присел в глубоком реверансе. Элен тоже посмотрела на меня и своим острым сверлящим взглядом приказала мне смолкнуть и сесть. Я шлепнулась на лавку и, опустив руки, почувствовала укол булавки подмышкой.
        - “Как конвоиры, стерегут каждое мое движение. Впредь мне следует быть сдержанней”,  - подумала я и застегнула булавку.
        Спустя какой-то час Элен уже была на середине второй банки своего джина-тоника и пути к губам Антона. Я ковыряла осколком стекла угол деревянной скамейки, а она, положив голову на Антоново плечо, писала пальцем что-то невидимое на его коленях.
        - “П-о-д”?  - гадал Антон.
        - Да, нет же, следи за пальцем,  - с хмельной тягучестью в голосе говорила Элен и хихикала.
        - “Пэээ”,  - тянул Антон,  - “ооо”, потом “ууу”.
        - Да, где “у” - то? Это не “у”. Еще раз смотри!
        Элен снова ткнула пальцем в ногу Антона и повела им по дуге.
        - Говорю же - это буква “у”!  - настаивал тот.
        - Да нет!
        - Я не понимаю, что ты хочешь, Элен. Какая-то глупая игра! Просто скажи!
        - Поцелуй! Она хочет поцелуй!  - не выдержав, громко сказала я.
        - Кэт! Ты у меня дома получишь!  - резко ответила Элен и шлепнула меня по спине.
        - Что? Прям здесь? Но мы же не одни!  - смутился Антон.
        - Это ты о Кэт? Все в порядке, она не станет за нами подглядывать, да ведь, Кэт?
        Я ничего не ответила, а только наморщила лоб и еще ниже склонила голову над лавкой. Все трое замолчали и стали дожидаться момента, когда выпитый алкоголь не только сообщит членам подвижность, но и принесет в голову смелые неловкие мысли.
        - У тебя есть девушка, Антон,  - спросила Элен, когда правильный момент настал.
        - Нет,  - ответил он.
        - А была?  - незамедлительно последовал второй вопрос.
        - Конечно, была.
        - А почему “конечно”?  - хитро с улыбкой снова спросила Элен.
        Антон тоже улыбнулся и, прищурившись, посмотрел вдаль.
        - А “конечно”, потому что не вижу ничего особенного в том, чтобы интересоваться девчонками в семнадцать лет. Это нормально!
        - Ааа,  - протянула Элен,  - значит - ты нормальный.
        - Стараюсь им быть,  - ответил он и широко улыбнулся.
        Элен повернула ко мне голову и, глядя мне прямо в глаза, продолжила свой разговор с еще большей иронией.
        - А сколько девушек у тебя было, если не секрет?
        - Зачем тебе это знать, Элен?  - спросил Антон и тоже посмотрел в мою сторону.
        Элен еще на несколько секунд задержала свой колкий взгляд на мне а затем ответила:
        - Просто некоторые считают тебя особенным, вот я и решила узнать.
        Я перестала дышать и растерянно зашалила глазами.
        - Я? Особенный? Я самый обычный!  - воскликнул Антон и рассмеялся.
        - Вот и прекрасно! Я так и думала!  - добавила Элен и тоже засмеялась.
        - “Зачем она это делает?  - подумала я.  - Не все ли ей равно, сколько у него было девушек? Можно подумать у своих ухажеров она была единственной.”
        - А как насчет тебя, Элен? Был ли у тебя парень?  - спросил Антон, когда смех стих.
        - Был,  - коротко ответила она.
        - А где же твое “конечно”?  - снова спросил он, близко подставив к ней свое лицо.
        Элен медленно повернула голову, и их губы оказались на том опасном расстоянии, когда уже было трудно сопротивляться действию силы магнитных полей.
        - А нет никакого “конечно”,  - сказала она ему прямо в лицо и добавила:  - потому что я как раз-таки особенная.
        - Что это значит?  - спросил Антон.
        В ту самую секунду что-то пошло не так, и поцелуй, чей процент вероятности, казалось, был теоретически высок, на практике без остатка испарился в воздухе. Элен одернула короткий подол юбки и, смахнув с черной замши своих туфлей сосновые иголки, сказала:
        - Это значит, что у меня есть сердце.
        По нисходящей интонации ее голоса Антон понял, что разговор окончен и замолчал. Элен же погрузилась куда-то глубоко внутрь себя, а ее влажные от алкоголя глаза, не моргая, стали смотреть в ночную пустоту. На скамейке я нацарапала его имя и со всей силы запустила стекляшку в воздух.
        - Я пойду,  - сказала я и начала спускаться вниз.
        - Куда ты, Кэт?  - крикнула мне вслед Элен.
        - Я буду ждать вас на дискотеке.
        - Стой, мы бы могли… - начал было Антон, но Элен перебила его:
        - Пусть идет.
        Как только мои ноги коснулись земли, я припустила бегом через футбольное поле. Я пробежала мимо кладбища и остановилась только тогда, когда повернула на дорогу, чтобы отдышаться.
        Деревню укрывала глухая безлунная ночь. Кое-где окна домов светились разноцветными огнями работающих телевизоров. Я направилась к центру, где располагалось старое здание дома культуры, и где на первом этаже каждую субботу крутили пару затертых кассет с танцевальными хитами.
        Дискотеки я не любила, но в тот вечер я чувствовала, что нет для меня больше дороги домой, к бабушке, в свою постель и к своим долгим часам приятного одиночества. Внутри меня росла и ширилась огромная пустота, и все, что хотелось этой ночью, так это толкаться в каком-нибудь темном месте среди охваченных эйфорией молодых парней и девчонок и из-за оглушительной музыки не слышать собственных мыслей.
        Когда впереди, в темноте, я уже могла различить фигуры стоящих возле клуба людей, сзади меня настиг рокот мотоциклетного мотора. Я оглянулась. По дороге на всех скоростях несся мотоцикл. Свет от его фары ударил мне по глазам, и я прикрыла их рукой. Он поравнялся со мной, и тут я заметила на мотоциклисте все ту же черную кожаную куртку и красный шлем.
        - “Это же тот самый парень, который уже чуть не сбил меня сегодня!” - подумала я.
        Парень вывернул рукоятки руля своего мотоцикла до предела и тот взвыл, как бешеный зверь. Звук тотчас же разнесся на многие километры и отозвался эхом. Мотоциклист резко затормозил у клуба, и люди, толпящиеся у входа, расступились. Он спустил ноги с мотоциклетных подножек и заглушил мотор.
        Когда я подошла, он уже был окружен толпой девчонок, смеющихся одна громче другой и норовящих усесться позади него на мотоцикл. Его красный шлем висел на руле. Среди пышноволосых девичьих голов я смогла рассмотреть его лицо. Он был довольно привлекателен: глубокие карие глаза, один из которых он все время щурил, правильный ровный нос и худые остроугольные скулы. У него были курчавые темные волосы, и челку, которая гирляндой свисала до самого его подбородка, он постоянно откидывал на затылок, запуская в нее растопыренные пальцы на манер расчески. Он говорил низким немного хриплым голосом, и, когда смеялся, то этот хрип трансформировался в какой-то режущий слух скрип, наподобие скрипа мотоциклетных тормозов. Когда он смеялся, его рот имел свойство растягиваться одновременно во все стороны и образовывать огромную дыру, окруженную идеально ровным рядом белоснежных зубов. Это совершенно отталкивающее, на первый взгляд, свойство, как ни странно, притягивало девчонок, и они все в буквальном смысле этого слова смотрели ему в рот.
        Он достал из кармана пачку сигарет и, сделав широкий круговой жест, предложил девчонкам закурить. То же он проделал и с зажигалкой, и вскоре вся компания зачадила едким сизым дымом.
        Я заплатила за вход и вошла внутрь. Повсюду раздавалось приглушенное ритмичное клацанье. По мере того, как я продвигалась к главному залу, этот шум делался громче и начинал бить меня в грудь. Танцпол представлял собой большую площадку прямоугольной формы с рядом наполовину задрапированных шторами окон. Из-за большого количества людей и высокого градуса их настроения в помещении было невозможно душно и сыро. Испарина покрывала оконные стекла, стены и лица танцующих. Под потолком, над головами висел большой шар, в зеркальных гранях которого отражался свет прожекторов.
        Я вошла и встала у окна. Парень, стоящий на небольшом возвышении в глубине зала, стал колдовать что-то над столом, где лежала его аппаратура, и вскоре рванный синкопный ритм сменился быстрым постукиванием. Толпа взвыла и закопошилась еще энергичней, а я, уловив момент, юркнула в самый ее центр. Лицо, плечи и голые руки тут же обдало проволглым дыханием, и в нос ударил крепкий спиртной дух. Я закружилась на месте и закивала головой, как бы приветствуя окружающих. Сделав полный оборот, я закрыла глаза и задергала руками. Время от времени я попадала кому-то в живот и по спине, и в ответ мне прилетали точно такие же тумаки.
        - “Почему я раньше никогда не танцевала?  - думала я и продолжала боксировать в такт музыки.  - Ведь это необыкновенно весело”.
        Скоро постукивания сменил скрежещущий шум, напоминающий звуки магнитно-резонансного томографа, и я замерла на месте.
        - Кать, это ты что ли?  - пронеслось мимо моего уха.
        Я обернулась и увидела позади двух своих одноклассниц. Они стояли и с выражением растерянности смотрели на меня.
        - Вот это да! Что ты тут делаешь?  - прокричали они мне в лицо.
        - Тан-цую!  - разложила я по слогам.
        Одна из них жестом позвала меня выйти, и я кивнула головой в знак согласия. Девчонки пошли первыми, расталкивая, обезумевших от ритмов и выпитого алкоголя парней, а я старалась держаться за ними. Из открытых дверей приятно потянуло прохладой. Мы вышли на улицу, и, когда свернули за угол клуба, они накинулись на меня с вопросами.
        - Ты куда пропала-то?  - спросила одна.
        - Я у бабушки гощу,  - ответила я.
        - Это возле колхоза что ли?
        - Да, там.
        - А здесь что делаешь?  - спросила другая.
        - То же, что и вы - танцую.
        - Дай угадаю - ты здесь с парнем? Вон как вырядилась,  - продолжали они тешить свое любопытство и щупать подол моего платья.
        - Платье мне сестра одолжила. Я здесь с ней, а она с парнем.
        - Что-то мы тебе не верим. И где же твоя сестра?  - спросили они.
        - Должно быть где-то внутри. Говорю же - она с парнем, и ей не до меня.
        Тут одна из девчонок из заднего кармана джинсов достала пачку сигарет и предложила другой.
        - Я тоже буду,  - смело сказала я.
        - Нет, ты посмотри на нее!  - в голос удивились девчонки.
        Выудив сигарету из пачки, я сделала все в точности так, как меня учила Элен, и их удивленные лица вытянулись еще больше. Сигареты оказались чистым ядом, а в их стойком запахе, напоминающем гарь подожженной картофельной ботвы, не было даже намека на ментоловый холодок. Сильно запершило в горле, и мне стоило огромных усилий докурить сигарету до конца, но я справилась, чем положила конец издевкам девчонок.
        - Слушай, Кать, ты тут красавчика на мотоцикле не видела?  - спросила меня одна из девчонок, когда мы уже затаптывали сигаретные окурки.
        - Видела, а что?
        - Ты случайно не знаешь, откуда он?
        - Понятия не имею,  - ответила я.
        - Его, кажется, Александром зовут, и он искал здесь кого-то,  - добавила другая.
        - Я ничего о нем не знаю, я просто проходила мимо.
        - Вот бы он нас с тобой искал,  - сказала одна другой, и обе брызнули громким смехом.
        - Кстати, Кать, ты Алису Михайловну - физичку нашу - помнишь?  - снова спросили они меня.
        - Угу,  - коротко ответила я.
        - Так вот она с любовником сбежала!
        Я раскрыла пошире глаза и сделала вид, что невероятно удивилась этой новости. На самом же деле я уже давно наблюдала за трансформациями, которые претерпевала Алиса Михайловна. Подобно воде, на моих глазах за один учебный год она побывала в трех состояниях. Из серой и, как льдом, скованной чужим мнением школьной “училки” - как мы называли всех заурядных и скучных учителей - она превратилась в живую молодую женщину. Случилось это после недельных компьютерных курсов, на которые тогда по очереди отправляли всех учителей в школе. После своего отсутствия она вернулась какой-то сияющей и игривой, как весенний ручей, и с небывалым прежде энтузиазмом принялась учить нас вселенским законам. Ее школьные опыты стали похожими на фокусы: она то размахивала эбонитовой палочкой и приговаривала какие-то непонятные слова, то щедро сыпала каждому на тетрадь стальную стружку и подносила к ней свои магниты. Она все больше худела и как-то даже истончалась, пока к весне не сделалась совсем легкой и прозрачной, как майский, пахнущий талой водой воздух.
        - Да-да, оставила мужа с сыном и сбежала, представляешь?
        - Представляю,  - задумчиво ответила я.
        Когда мы вернулись в зал, все уже выглядело иначе. Музыка лилась красивой мелодией, но мало кто под нее решался танцевать.
        - Тьфу ты, черт! Медляк!  - с отвращением сказала одна из девчонок.  - Пошли пока в туалет сходим. Кать, ты с нами?
        - Нет, я останусь,  - ответила я и махнула рукой им вслед.
        Я прошла в зал и прислонилась к стене. До этого кишащий людьми танцпол теперь выглядел так, будто в наше отсутствие в самый его центр попал снаряд, и всех откинуло ударной волной к периферии. Посередине зияла огромная плешь, куда, казалось, боялась ступить нога человека, тогда как подоконники были увешаны скучающими девчонками и нерешительными парнями.
        Музыка плавно подошла к своему финальному аккорду, и парни один за другим начали спрыгивать с подоконников. Тут, ко всеобщему удивлению и наперекор всем законам, снаряд попал в этот окоп еще один раз. Ласкающие звуки гитары наполнили душный воздух, и нежная мелодия начала рассказывать балладу чьей-то любви.
        - “Металлика!” - подумала я и широко улыбнулась.
        Стоявший возле меня парень, длинный и худой, как гвоздь, заметив мою улыбку, согнулся пополам и протянул мне руку. Я огляделась кругом, чтобы убедиться, что предложение было адресовано мне, и положила руку ему на ладонь.
        - “Просто, как дважды два,  - подумала я,  - надеть платье и улыбнуться к месту - вот и вся наука”.
        Мы начали танцевать, и скоро другие пары вышли в центр и закачались вокруг нас, как лодки. В манере парня танцевать и вправду было что-то от ржавого гвоздя: он не чувствовал такта музыки, не гнулся, а только проворачивался по своей оси и все время наступал мне на ноги. Я же, помня о своих булавках, держала руки невысоко на его предплечьях и разглядывала людей вокруг.
        Я буду банальной, сказав, что к танцу у парня должен быть талант слышать музыку и хорошо двигаться, но мало, кто задумывался над тем, что прежде, чем дело дойдет до последних, от него потребуется недюжинная смелость, которая в таких местах, как эта деревня, равносильна таланту. Среди моих сверстников пригласить девушку танцевать уже считалось отступлением от их негласного мальчишеского кодекса чести, а уж выкручивать с ней всевозможные танцевальные фигуры - и вовсе преступлением против их доморощенных представлений о мужественности. Поэтому каждый на танцполе был скован и ограничен в своих движениях острыми, как булавочная головка, взглядами окружающих.
        И вот посреди этого войска одноногих оловянных солдатиков я заметила пару, танец которой разнился с танцами остальных. Они плавно раскачивались в унисон друг друга и музыки. Юноша ровно, как колыбель с младенцем, качал из стороны в сторону свои мягкие плечи, а она слегка щекотала его голый затылок. Искусно выписанная уголками его плеч кривая лентой сползала к его рукам на ее талии и продолжалась поглаживаниями ее скульптурной спины. В целом мире для меня не было красивей зрелища, чем чувственные движения этого юноши. Я готова была не сходить с места и продолжать терпеть неуклюжие подергивания своего партнера, лишь бы мне дозволили смотреть на то, как танцевал Антон, вечно. Он танцевал с Элен в нескольких шагах от нас, но почему-то казался в тот вечер далеким, как никогда. Парень дернул меня влево и, склонившись над моим ухом, что-то прокричал. Я посмотрела на него и закрыла уши руками в знак того, что не слышу его. На самом деле я поняла, что он спрашивал мое имя и звал выйти на воздух, но притворилась, что не разобрала ни слова. Он еще раз повторил то же самое, но на тон выше, а я еще раз
проигнорировала сказанное. Музыка кончилась, и я собралась было от него улизнуть, но тут случилось страшное.
        - Антон!  - завизжала я и побежала туда, где еще минуту назад он танцевал с Элен.
        Растолкав окруживших его людей, я рухнула перед ним на колени и накрыла собой. Я обняла его голову, и тут же мои пальцы вляпались в какое-то липкое теплое повидло.
        - “Кровь! У него кровь!” - судорожно соображала я и тужилась поднять его с пола.
        В этот момент кто-то схватил меня сзади и потащил в сторону.
        - Оставь его, Кэт, не лезь!  - решительно резко прозвучало за спиной, и я узнала голос Элен.
        - Отпусти, Элен! Он его убьет!  - исступленно кричала я и вырывалась.
        - Перестань эту истерику! Не тронет никто твоего Антона!
        - Дура ты, Элен! Ненавижу тебя! Ненавижу!  - были мои последние слова к ней.
        Элен разжала свои пальцы и, оттолкнув меня, встала в полный рост, я же на коленях поползла назад к Антону. Сознание вернулось к нему, и он открыл глаза. Кто-то одолжил ему свою футболку, и он, намотав ее на кулак, прислонил к сочащемуся кровью виску.
        - Ты идти можешь?  - спросила я.
        - Могу. Все в порядке,  - заверил меня он.
        - Тогда вставай, пошли отсюда!
        - Где этот ублюдок?  - неожиданно крикнул Антон в толпу.
        Ответа не последовало. Вокруг еще стояло несколько человек и со сдвинутыми бровями сочувственно смотрели на нас. Музыки мы больше не слышали. В зале включили свет, и люди стали расходиться, вслух обсуждая случившееся.
        Мы вышли на улицу и угодили в рассвет. Вдали у самого горизонта показалась тонкая оранжевая дорожка. По ней от нас уходила уставшая ночь, делаясь тихой и бесцветной. За нами заперли двери клуба, и скрежет металлической задвижки звучно разнесся по округе, умерщвленной сонным мором. Мы брели с Антоном по пустой дороге и, молча, разглядывали меняющее свои лица небо. Дорожка у горизонта превращалась в широкую магистраль, а ее цвет из нежно оранжевого линял в багрово алый.
        Мне вспомнился рассвет на водонапорной башне - счастливое время, когда Антон смотрел на меня, искал моих поцелуев и ждал моих признаний. Как тогда на лесной тропинке, мне нестерпимо захотелось увидеть его лицо, и я повернула голову. На его немного распухшем виске виднелась запекшаяся пуговица крови. Он не тер ее больше футболкой и по всему его виду было понятно, что и вовсе о ней забыл. Также, казалось, он забыл и обо мне, неслышно шедшей рядом и ждущей хотя бы одного его тихого слова. Ничего. На его лице было выражение усталости и подавленности. Его руки безжизненно болтались, как розги, и он то и дело бил себя ими по ногам.
        Красный шлем
        На кухонных часах было без четверти четыре, когда я на цыпочках прокралась к холодильнику. Есть не хотелось. Было желание положить хоть что-то в рот, чтобы проглотить кислое сигаретное послевкусие. Я открыла дверцу холодильника и нырнула в него по пояс. Запахи остатков вчерашнего ужина, соленых огурцов, дрожжей и мази “Звездочка” окружили меня со всех сторон. В сковороде, накрытой крышкой, оставалась жареная картошка, ее-то я и зацепила прямо пальцами. Я высунула голову из холодильника и, запрокинув ее, положила себе в рот несколько картофельных долек.
        - А Ленка где?  - раздалось сердитое и громкое по всей кухне.
        От неожиданности я чуть не подавилась и, схватив себя за горло, хорошенько прокашлялась. Бабушка толкнула дверцу холодильника, и тот захлопнул свою вонючую пасть. Она боком вошла в крошечную кухню и развела в стороны локти, тем самым вынудив меня сесть в углу на стул - единственное, оставшееся свободным место. Мои ноги буквально подкосились и согнулись в коленях сами, я шлепнулась на стул, а мои голые ляжки, ударившись друг о друга, издали звук, похожий на хлопок.
        - Разве она не дома?  - невнятно пробормотала я сквозь плохо прожеванную картошку.
        - Где дома? Нет ее!  - почти выкрикнула бабушка.
        Я не знала, о чем думать или о чем не думать в этот момент. Мысли, как тараканы, бросились врассыпную по моей голове. Я перестала жевать и зашарила по кухне озабоченным взглядом.
        - Что молчишь?!  - опять крикнула бабушка.  - Говори, что у вас там случилось!
        Честно признаться, я бы сама хотела задать этот вопрос кому-нибудь, потому что в какой-то момент Элен не просто исчезла из поля моего зрения, но и из моих мыслей.
        - Что вы делаете со мной?  - завопила бабушка.  - Что же вам дома-то не сидится? Кому нужны эти ваши дискотеки?
        Тут я вспомнила, что видела Элен, танцующую с Антоном, и что плечистый крепкий парень ударил его по голове незадолго после этого. Это Элен оттащила меня в сторону, когда я распласталась на полу возле Антона.
        - “Дура ты, Элен! Ненавижу тебя! Ненавижу!” - прогремели в моей голове собственные слова.
        Я с усилием продавила сухой ком картошки в горло и вытаращилась на бабушку.
        - Что смотришь?  - уже спокойным голосом спросила она.
        - Ба… - начала я.
        - Че?
        - Я не знаю где Ленка.
        - Как так не знаешь? Она что ли не с тобой была?
        - Со мной, но…
        - Что “но”?  - не терпела бабушка.
        - Но там еще был кто-то,  - бубнила я себе под нос.
        - Кто кто-то? Ты мне загадки загадывать будешь?
        - Я не знаю, куда она делась после…
        - После чего?  - напирала она.
        - После драки!
        - Бох ты мой!  - вскрикнула бабушка.
        Она бросила широкую ладонь себе на грудь, и та прилипла к ее морщинистой коже. Вторую руку она поспешила упереть в столешницу, чтобы не рухнуть на пол.
        - Садись, ба,  - сказала я ей и вскочила со стула.
        Она медленно, как огромный кит, развернулась и села на самый край. Я встала напротив.
        - Там было темно. Они танцевали с Антоном,  - спокойным тоном начала я.  - Потом какой-то парень вбежал в зал и ударил Антона по голове.
        - Он живой?  - спросила она.
        - С ним все в порядке, но он меня сильно напугал.
        - А Ленка?
        - Ленку никто не трогал. Я помогла Антону встать, а она…
        Здесь мой рассказ прервался, и я опять вспомнила слова, которые выпалила вгорячах.
        - Ну, говори?! Что? Что она-то?
        - А она куда-то исчезла,  - виноватым тоном закончила я.
        - Как так исчезла? И ты даже не видела, куда и с кем она ушла?
        - Нет, не видела.
        - Ну, и дела! Почему же ты не у кого не спросила?
        - Ба!  - выкрикнула я и почувствовала, как горло промокло и обмякло.  - Я была уверена, что она ушла домой. Куда же ей еще идти? Да и с кем?
        - Как с кем?  - тревожно продолжала бабушка.  - С этим, кто мордобой учинил!
        - “А она права,  - подумала я.  - Зачем кому-то устраивать драку, если ему не нужна Элен? Но кто? Кто этот парень?”
        - Кому она звонила вчера, ты не знаешь случайно?
        - Что? Звонила?  - ничего не понимала я.
        - Я за молоком в соседи ходила,  - говорила бабушка уже спокойно.  - Сказали, что Ленка вчера ходила от них звонить кому-то. Сначала я подумала - отцу, но вы тут такое нагородили.
        Казалось, что по голове ночью досталось мне, а не Антону, потому что ничего из произошедшего и сказанного сейчас бабушкой я никак не могла связать воедино.
        - Я не знаю. Прости меня, ба. Я не знаю, ни кому она звонила вчера, ни то, что она вообще кому-то звонила,  - пыталась как можно четче выговорить я, но слезы размывали мои слова.
        - Ладно, не вой,  - сухо закончила бабушка.  - Иди в кровать!
        Я вышла с кухни и, пройдя мимо расправленного бабушкиного дивана, вошла в нашу с Элен комнату. За окном уже совсем рассвело, и белый рассеянный свет тихо бродил по комнате. Он трогал всюду развешенные платья Элен, гладил кровать, на которой мы с ней спали, садился на стул в углу возле окна и принимался курить прозрачным дымом.
        Я расстегнула на платье молнию и аккуратно сняла его. Затем я повесила его все на те же плечики, на которых оно было до этого и, встав на кровать, зацепила их за гардину под потолком. Я как следует взбила подушку Элен и разгладила складки на простыне. Потом я легла в кровать и сжалась в маленький комочек на самом ее краю.
        В постели было сыро и холодно, как в бабушкином погребе. Я лежала, поджавши под себя ноги, скрестив руки, и дрожала всем телом. Глубоко внутри, где-то в животе, ровно билось мое сердце, отсчитывая секунды и минуты долгого ожидания. Мои веки были закрыты, и раздраженные усталостью глаза всматривались в пустоту внутри меня. Малейший шорох и скрип улавливался мной сею же секунду и раздавался в этой пустоте звонко, как пожарный колокол.
        Было слышно, как бабушка копошилась на своем диване и вполголоса посылала кому-то проклятья. Я могла расслышать наши с Элен имена, имя Антона и какие-то бессвязные ругательства, обращенные к ней самой. Она без конца вертелась с боку на бок, а диван растревожено скрипел всеми пружинками одновременно.
        Постепенно скрип стал затихать, а вместе с ним и бабушкино ворчание. Откуда-то подул ветер, да с такой силой, что лицо, плечи и руки зажгло от набегающих ледяных потоков. Этот колкий воздух резал глаза, и я старалась держать их закрытыми. В ушах стоял пронзительный то ли визг, то ли свист, а еще неистовствующий рев мотора. Я сидела, широко разведя колени в стороны, а мои руки кольцом смыкались далеко впереди меня.
        Я открыла глаза. Вокруг была синяя бархатная ночь. Небо было насквозь прошито остроконечными звездами. На запредельной скорости я мчалась на мотоцикле по узкой расщелине белого света его передних фар. Распятый между рулем и подножками мотоцикла, впереди меня сидел тот, кто им управлял. И управлял, надо сказать, весьма опытно.
        На нем были плотно облегающие черные штаны, черная кожаная куртка и красные шлем. Мои руки крепко обнимали его талию, одной щекой я прижималась к загрубевшей холодной коже на его спине. Асфальт под нашими колесами превращался в однородное серое месиво, а белоснежный пунктир дорожной разметки - в бесконечные убегающие вдаль параллели.
        Я посмотрела по сторонам и узнала знакомые пейзажи. Мы мчали меж пустынных колхозных полей, мимо амбаров и коровников, прочь от нашей маленькой скучной деревушки. Я знала эту дорогу наизусть и знала, куда она вела.
        Спустя какие-то минуты, плотная ночная дымка задрожжала и стала таять в рассветных огнях. Сердце мое зашлось от ощущения радости и предвкушения новых приключений, которые, я была уверена, ждали меня в том заветном месте, куда я летела, обгоняя ночь. И вот мотоциклист отбалансировал на последнем повороте и, выровняв руль, выдавил из мотора оставшиеся силы.
        - “Куда он гонит? Так мы промчим свороток на водонапорную башню,” - подумала я.
        Я высунулась из-за плеча мотоциклиста и уставилась в ночь. Вдали слева от дороги показался глубокий овраг и знакомая проселочная дорога.
        - Стой! Стой!  - закричала я и попыталась заглянуть в тонированное стекло его шлема.
        Он не реагировал, а только продолжал уверенно править мотоцикл в неизвестность. Мы пролетели нужный поворот, и я с ужасом проводила его взглядом. Обеими руками я вцепилась в кожаную куртку мотоциклиста и почувствовала, как мои ладони увлажнил ледяной пот. Все вокруг сделалось странным и незнакомым. Ночь, вот-вот готовая родить свет нового дня, вдруг сделалась еще темней, и по дороге затанцевали серые жуткие призраки. Сердце заколотилось как бешеное и страх сдавил грудь.
        - Остановись! Куда мы едем?  - опять завопила я, но гул мотора заглушил мои слова.  - Кто ты такой? Стой! Говорю тебе!
        Никакого ответа не последовало. Собравшись с духом, я расцепила руки и схватилась за шлем мотоциклиста. Я дернула шлем, и он свалился с его плеч, как отрубленная голова. Шелковые гладкие волосы струями взмыли в воздух и заполоскали по ветру. Длинные угольно-черные пряди ложились мне на плечи, обвивали мои руки и щекотали лицо.
        - Элен! Любимая Элен!  - закричала я и проснулась с глазами, полными слез.
        Гроза
        Я лежала в постели и прислушивалась к звукам вокруг. Я боялась шелохнуться и открыть глаза. Дорожки соленых слез холодили мои пышущие ото сна щеки. Пальцы еще помнили упругую гладкую кожу мотоциклетной куртки и машинально потирались друг о друга. Медленно и боязливо я повела рукой под одеялом, и та, ощупав холодную постель возле меня, вынырнула наружу.
        Я открыла глаза. Серый свет лежал на высокой подушке Элен и, как руки, тянул длинные дымные тени к ее журналам на полке над кроватью. Сырое банное полотенце, кружевной бюстгальтер и несколько пар туфель на полу - все оставалось ровно на тех же местах, где их вчера впопыхах бросила Элен, не поспевая к условленному часу.
        Я приподнялась и села в кровати. Окно было открыто, и я могла чувствовать мощь надвигающейся грозы. Небо мучилось, наливалось синей водой и вот-вот было готово выплеснуть свою боль дождем. Огромные грозовые облака выплывали из-за горизонта и зависали над самым нашим домом. Под их тяжестью воздух делался плотным и неподвижным, как в вакуумной камере, заглушая все звуки жизни вокруг. На душе было тесно от неприятных воспоминаний прошлой ночи. Тревожные мысли и догадки ворочались в голове, причиняя почти физический дискомфорт и, я, как могла, пыталась прогнать их прочь.
        Я свесила голые ноги с кровати и сбросила с себя одеяло. Одевшись и закрутив волосы в узел на макушке, я вышла из комнаты. Бабушки не было нигде. В углу ее заправленный диван отдыхал после бессонного ночного дежурства. Возле дивана, на стуле лежала резиновая мухобойка, начатая пачка крошечных таблеток и стакан с остатками воды на дне. Я зашла на кухню и обмерла - часы показывали половину пятого вечера.
        - Где же Элен?  - невольно вскрикнула я и выбежала из дома.
        Я кубарем скатилась с лестницы и бросилась бежать на задний двор. Всюду не было слышно ни звука, и только из бани доносился хрип старой стиральной машины. Я миновала дедову мастерскую, пустой коровник и вбежала в баню. Воздух в бане был теплый и влажный. Кисло пахло хозяйственным мылом, синькой и стиральным порошком. На полу большой кучей лежали полотенца, простыни, бабушкины цветастые платки и еще много нужных в хозяйстве тряпок. Старая машина тщательно пережевывала положенное в нее белье, а бабушка в одной ночной рубахе сидела на банном полке и смотрела на конец потряхивающегося резинового шланга.
        Я нагнулась и перешагнула высокий банный порог. Бабушка без единой эмоции на лице посмотрела на меня и опять уставилась себе под ноги. Не произнося ни слова, я села на лавку. Мелкие мурашки побежали по моей коже, когда со всех сторон меня обдало приятным парным теплом. Все пространство освещала одна спрятанная за матовым молочным плафоном лампочка, тусклого света которой хватало единственно на то, чтобы разглядеть окружающую обстановку. Монотонное биение центрифуги, сладкое марево и мерклый свет погрузили меня в какое-то глубокое и приятное безмыслие.
        Большими деревянными щипцам для стирки бабушка выуживала свежее белье из машины и складывала его в плетеную корзину на полу, после чего скрученные в канаты простыни и пододеяльники начинали распространять по бани приторный синтетический запах. Затем она заправляла машину новой партией грязного разносорта, усаживалась напротив меня и опять погружалась в свои мысли. Мы ничего не говорили друг другу и старались избегать смотреть друг другу в глаза. Нам казалось, мы обе укрылись здесь от того неизбежного, неотвратимого, что надвигалось на наше тихое летнее счастье.
        - Скоро гроза будет,  - раздалось в тишине, когда стиральная машина остановилась.  - Ты окно в своей комнате закрыла?
        - Нет, кажется, не закрыла,  - ответила я.
        - Надо будет сходить.
        - Схожу. Ты еще долго здесь?
        - Скоро заканчиваю,  - выдохнула бабушка.
        Я нехотя поднялась с лавки и вышла. Сверху, с крыши, доносилось редкое четкое постукивание. Дробь усиливалась и становилась громче и, когда я вошла в дом, она перешла в постоянный гнетущий шум. Открытая оконная рама билась о деревянный наличник, и ураганный ветер срывал тюлевую занавеску с гардинных петель. Я ухватила занавеску и потянулась к оконной ручке. Внизу, в саду, на цветочной клумбе валялся разбитый горшок с геранью. Нежные цветочные лепестки были присыпаны землей вперемешку с глиняными черепками. Спорый дождь бил по этим маленьким лиловым ноготкам, и те глубже входили в рыхлую землю. Внезапно меня охватило такое чувство отчаяния и безысходности, что потемнело в глазах и закружило голову. Наощупь я намотала промокшую занавеску на кулак и, захлопнув окно, упала на кровать. На секунды мне показалось, что я не дышу. Я силилась вобрать в легкие воздуха, но воздуха просто не было вокруг. Что-то невыносимо тяжелое лежало на моей груди и мешало пошевелиться. Я вытаращила глаза, но они ничего не могли разглядеть в кромешной тьме. Я хотела кричать, но не делала этого, потому что была уверена, что
в месте, куда я попала, меня просто некому услышать.
        - Элен! Прости меня, сестренка! Только вернись, вернись ко мне,  - зарычала я не своим голосом и зарыдала горько и безнадежно.
        В эти слова я вложила свои последние душевные силы и больше уже не плакала.
        На следующее утро приехал дядя Жора. Мягкий шелест мотора его старого мерседеса я сразу узнала. Тормоза тихо скрипнули, и мелкий гравий с обочины барабанной дробью отыграл по поддону картера. Я вскочила с кровати, надела свои шорты и побежала к умывальнику. Умыв лицо и вычистив как следует зубы, я пробежала в кухню и, усевшись за стол, приготовилась встретить дядю Жору. Мои глаза, не моргая, смотрели на входную дверь напротив по коридору, которая уже начинала пугать своим безмолвием.
        - “Где же он?  - думала я.  - Опять, наверно, бабушка пристает со своими расспросами. Разве нельзя обо всем поговорить здесь?”
        Я осмотрелась. К этому времени бабушка обычно уже выставляла на стол свежее молоко и завтрак. Сегодня же вся кухня сияла какой-то больничной чистотой, и даже на полу не было видно ни крошки. Отутюженный бабушкин фартук и стопка вафельных полотенец лежали на залавке возле плиты. Там же вдоль стены рядком стояли вымытые стеклянные банки.
        Вдруг до моего слуха донесся нарастающий ритмичных звук шагов. Банки на залавке задрожали и зазвенели. Точно такая же дрожь пробежала по деревянным половицам и передалась моим босым ступням. Дверь распахнулась, и на пороге появился высокий широкоплечий мужчина, имеющий отдаленное сходство с дядей Жорой.
        Леденящий сердце ужас, подобно тысячам выпущенных стрел, намертво пригвоздил меня к стулу. С призрачно-белого его лица были напрочь стерты не только игривый румянец, всегда характеризовавший его как здорового добродушного весельчака, но и какие бы то ни было черты его индивидуальности. Воспаленные совершенно бесцветные глаза расфокусировано смотрели во все стороны одновременно, как будто искали и не находили что-то. Веки распухли и, казалось, сочились не слезами, а какой-то светло-серой лимфой. Мучнистые сухие губы были плотно сжаты так, что ни слова, ни даже звука не могло вырваться наружу.
        - Здравствуйте,  - прошептала я себе под нос.
        Его взгляд упал сначала ему под ноги, затем скользнул по коридорным половицам до кухни и, медленно вскарабкавшись по моим ногам, остановился на моем лице. Взгляд был холодным и тяжелым, как бетонная плита, а еще в нем была какая-то зависть, как будто у меня могло быть что-то сильно им желаемое. В ответ он только кивнул головой и сдвинул с меня свой каменный взгляд. Он повернул ко мне сгорбленную горем спину и скрылся в комнатах.
        Я могла вскочила со стула и побежала следом за ним, но не сделала этого. Я вдруг явно ощутила, что меня просто-напросто больше не было на этом стуле, в этой крошечной бабушкиной кухне. Странное ощущение - вокруг был привычный и понятный мир - залавок, уставленный банками, израненный ножом стол, на котором бабушка лепила свои пироги и меловая печная стена, из-за которой я каждое утро весело выбегала к завтраку - но я больше не находилась ни среди этих вещей, ни в этом моменте. Как будто чума, которую принес с собой дядя Жора, и которая самого его изменила до неузнаваемости, вынула из меня самое ценное - мою душу - и для забавы подвесила ее где-то высоко, откуда все выглядело суетным и напрасным.
        Из нашей с Элен спальни послышался шорох и целлофановое похрустывание. Я очнулась от своей неподвижности и недужливых мыслей, и вышла с кухни. Войдя в комнату, я увидела, что вещи Элен были собраны, и уже знакомые мне шесть пакетов стояли на полу у двери нашей спальни.
        В дом вошла бабушка. На этот раз десять ступенек крыльца дались ей крайне тяжело и, пройдя в комнату и сев на свой диван, она продолжала давиться одышкой и гладить себя по груди.
        Дядя Жора появился в дверях спальни. На его широких мясистых ладонях стояли лакированные туфельки Элен, которые были на ней в день, когда она приехала. Бабушка смерила его страдальческим взглядом, и по ее морщинистым щекам потекли скупые слезы.
        Я медленно опустилась в кресло и приготовилась слушать один из самых трагичных рассказов в моей жизни.
        Александр
        Александр было имя того мотоциклиста в кожаной куртке и красном шлеме, который увез Элен той злосчастной ночью и больше не вернул никогда. Около четырех утра его мотоцикл на полной скорости вылетел с трассы в кювет примерно в десяти километрах от деревни, сразу за своротком на водонапорную башню. Они оба погибли на месте, как мы все решили думать, мгновенно. Родителей Элен оповестили на следующее же утро, но только через сутки ее отец смог подняться с постели и приехать к нам. Он не ясно понимал, что происходит и что нужно делать в таких ситуациях, поэтому первое, что пришло ему на ум - поехать и забрать вещи Элен. Зная, сколько долгих часов своей короткой жизни она проводила, украшая себя, можно было найти в этом его поступке понятный смысл.
        Также мы узнали, что Александр этот был давним другом Элен, и у них был короткий, но с продолжением, роман. Отец его был одним из тех полковников, которым не задавали лишних вопросов на проходном пункте, а заезжие офицеры часто вместо пропуска лишь вполголоса называли его фамилию. Жил он вторым браком с молодой женой, которая вошла в их опустевший после смерти матери Александра дом уже в положении. С появлением второго сына хмурый тучный полковник переродился душой и телом. Втроем они стали часто уезжать на море и лыжные курорты, проводить выходные в парках аттракционов и на катках. Полковник порозовел и постройнел. В благодарность за частые комплименты он теперь каждый раз выворачивал бумажник и показывал их семейную фотографию с пляжа.
        В его новой жизни не осталось места для Александра, который уже к тому времени был взрослым юношей и был волен распоряжаться собственной жизнью на свое усмотрение. Проблема единственно заключалась в отсутствии у него каких бы то ни было усмотрений и устремлений, поэтому он, что называется, прожигал молодую жизнь и дыру в папином кармане.
        Он стал ухаживать за Элен, когда в волосы она еще вплетала гофрированные ленты, а из напитков для долгих застенчивых бесед предпочитала какао. Он стал встречать ее после школы, носить ее учебники, по субботам отпрашивать у родителей и возить развеяться за высокие бетонные стены.
        - Сразу, как кончил школу, отец купил ему мотоцикл. Расшивал на нем - ни учебы тебе, ни армии,  - рассказывал дядя Жора.
        Курчавая шевелюра Александра и рев его мотоцикла по вечерам под окнами спальни Элен стали для нее настоящим наваждением. Она изменилась и повзрослела. Стала распускать волосы, носить короткие юбки и воровать материны помады. Их свидания становились не только долгими и частыми, но и поздними, что не могло не волновать ее родителей.
        Несколько раз дядя Жора сам встречал Александра на лестничной клетке, когда тот, блестящий и надушенный, летел на пятый этаж к Элен. Дядя Жора не курил сигарет, пробовал в армии, но так и не понял смысла этого времяпрепровождения. “Лучше я отожмусь от пола полста раз!” - всегда весело шутил он. Во время же тех назидательных бесед с Александром в подъезде он угощался диковинными тонкими сигаретами и медленно цедил сквозь зубы их ментоловый дым. Он говорил с ним обо всем и даже больше: о том, что жизнь их, его и Элен, только началась, и что он понимает их молодое дело, о том, что неплохо было бы где-нибудь поучиться, и о том, что Ленка, кажется, совершенно потеряла от него голову. Но сколько бы дядя Жора не заставлял себя выкуривать сигарет и приводить разумные доводы, растягивая свой монолог, нетерпеливый ухажер то и дело посматривал на часы и входную дверь их квартиры.
        За дверью Элен медленно, с чувством, наряжалась, красилась и укладывала волосы в непослушные локоны. Бывало, Александр ждал ее по часу, и, когда она наконец появлялась и спускалась на полпролета ниже, и дядя Жора, смущаясь, оставлял их наедине, проходило еще около часа, прежде чем они выходили из подъезда.
        - Первая любовь. Что тут поделаешь? Сам любил без памяти да и сейчас люблю,  - дополнял дядя Жора свой рассказ личными наблюдениями.
        Нам с бабушкой было трудно его слушать, а ему было трудно говорить. Он все время прерывался и глубоко вздыхал, а иногда проваливался куда-то в их общее с Элен прошлое и делался недвижимым, как памятник. Он и был памятник - большое высокое изваяние, единственное назначение которого отныне было хранить воспоминания о погибшей дочери.
        Бабушка тихо плакала и молчала. Мои же чувства были смешанные. Поджав ноги, я сидела в кресле и наблюдала, как садистски мучило себя родительское сердце вспоминанием уже неважных и никому ненужных подробностей, и в то же время я опять находилась где-то еще - высоко и далеко, откуда было видно горизонт.
        Около года родители с замиранием сердца наблюдали за их бурными уже совсем не детскими отношениями, и, несколько раз отчаянно попытавшись запретить им видеться, опустили руки и уповали на судьбу. Не пощадная же судьба, сведя их, красивых и диких, вместе, полностью завладела их жизнями и уже тогда усадила вместе и пустила по ночному шоссе.
        Элен то запиралась с телефоном в своей комнате и часами нашептывала что-то в трубку, то подолгу плакала в своей постели или пропадала где-то до самого утра. Временами она делалась веселой, и тогда родители на радостях тратили накопленные суммы на все ее прихоти. Она оживала, и дом оживал вместе с ней, в ее окружении появлялись новые друзья, а в ее гардеробе - новые платья. Но неминуемо гроза приходила опять, и нетерпимый рев мотоциклетного мотора по ночам опять будил Элен и всех соседей вокруг.
        - Летом, когда еще Катя гостила у нас, он пропал из виду, и больше мы его не видели,  - продолжал дядя Жора.  - А Элен тогда очень к тебе потянулась, Кать. Ты помнишь?
        Я не знала, что на это ответить. Вдруг я ясно вспомнила прошлое лето и то, в каких жутких местах мне довелось побывать с Элен, другие же, в которых я побывать тогда не успела, я могла сейчас себе живо вообразить.
        - Помню,  - только и всего, что ответила я.
        - Весь год она говорила о том, как вам было хорошо вместе, и как она с нетерпением ждет следующего лета,  - сказал дядя Жора и снова провалился в воспоминания.
        Я же вспомнила утро, когда Элен приехала и то, с какой наигранной - как мне тогда показалось - радостью она меня встретила. Наперечет я могла вспомнить разы, когда она назвала меня “дорогой”, и количество поцелуев, которыми она меня одарила - словом, каждую мелочь, каждую деталь, но в этом во всем и была Элен. Конечно, за год, что я ее не видела, она изменилась, но все перемены, как мне показалось, только еще больше сделали ее похожей на милую кокетку, и мне даже не приходило на ум искать в этих переменах иной сколько-нибудь глубокий смысл.
        Затрудненное бабушкино дыхание походило на свист закипающего чайника. Временами, когда слезы подступали к ее горлу, свист стихал, и она громко прокашливалась, что, видимо, помогало ей не расплакаться. Затем свист снова возвращался, но был уже тихим и редким. Дядя Жора сидел рядом с ней на диване и все еще держал в руках туфли Элен. Бабушка гладила то его колено, то недвижимое обвисшее плечо.
        Она рассказала ему о телефонном звонке Элен, о котором узнала от соседей, и они сошлись на том, что за день до аварии она звонила именно Александру.
        - Катя, может ты знаешь, почему она решила ему позвонить?  - неожиданно спросил меня дядя Жора.
        Я спрятала глаза и покачала в знак отрицания головой.
        - Я спрашивала - она ничего не знает о звонке,  - добавила бабушка и оба снова смолкли.
        Было ясно, что звонила Элен именно Александру, иначе, как бы он узнал, где она находится, и что следующим вечером собирается идти на дискотеку, но, зачем после столь долгой разлуки она снова связалась с ним да еще и условилась о встрече, знала только я. Я хорошо помнила, как Элен пообещала прокатить меня на мотоцикле до места, которое я собиралась ей показать. Местом это была водонапорная башня, время, которое Элен выбрала, чтобы поехать к ней, оказалось то злосчастное раннее утро после дискотеки, а рассвет, который по планам мы должны были встретить с ней вместе, рассветом, который она так и не увидела.
        Яростной осой ужалило меня чувство вины в самое сердце. В груди зажгло и стало тесно. Я закрыла глаза и облокотилась на спинку кресла. Мысли же в моей голове забегали вдоль и поперек всей этой истории с мотоциклом. Должно быть растревоженное муками совести мое сознание пыталось найти мне оправдание, которое, как противоядие, должно было нейтрализовать чувство вины. Не скажи я Элен тогда о водонапорной башне, не стала бы она звонить этому парню, а значит не приехал бы он и не забрал ее у меня. Не оттолкни я ее тогда, на дискотеке, мы, должно быть, поехали бы к башне вместе, и, если суждено было той ночи никогда не окончиться рассветом для всех, кто гнал на том мотоцикле под ее покровом, значит - поделили бы мы общую судьбу на троих. Последнее показалось мне страшным, но еще более страшным было прятать сейчас глаза от скорбящего отца и думать о своей нечаянно долгой жизни впереди с грузом вины на сердце.
        Тем временем дядя Жора простился с бабушкой и присел передо мной на колени, чтобы обнять. Я посмотрела в его проваленные темные глазницы - пустые глаза смотрели на меня в упор и не видели. Он потянул ко мне большие ручищи, и я всем телом подалась вперед. В каком-то беспамятстве он сдавил мои воробьиные плечи, и из груди его вырвался хриплый стон. Бабушка приняла еще одну маленькую таблетку и повалилась на диван. Я помогла дяде Жоре вынести пакеты и уложить их в багажник. Он сел за руль и подозвал меня к открытому окну.
        - Кать, похороны завтра. Смотреть там не на что. Твои родители нам помогут, а ты побудь эти дни с бабушкой - сердце у нее совсем сдает,  - на одном дыхании произнес он и повернул ключ зажигания.
        Я отошла от машины и села на лавку. Автомобиль дернулся и медленно покатился за поворот. Проводив его взглядом, я посмотрела на дом напротив. Мне показалось, что за одни только последние дни он еще заметней сгорбился и просел. Крыша его, как большое самбреро, была надвинута на низкий фронтон и отбрасывала гигантскую черную тень на окна. Позади занавесок висели плотные ночные шторы - ни лучика дневного света, ни единого звука той грозы, которая разразилась над нашим домом, казалось, они не могли и не хотели пропускать.
        - “Какими все-таки жестокими бывают людские сердца,  - думала я.  - Права была бабушка, когда с опаской и недоверием подглядывала за приездом этих чужих людей”.
        Долго просидела я так, погруженная в свои печальные мысли. Мукой было возвращаться в нашу с Элен, теперь уже совершенно пустую комнату и сидеть там без сна и дела, слушая глубокие бабушкины вздохи. Но еще большей мукой было оставаться здесь - перед его плотно завешенными окнами и ждать, все еще ждать и глубоко в душе надеяться, что он выйдет и, узнав обо всем, обнимет, как тогда во дворе своего дома, и я наконец-то расплачусь.
        Дневник
        Солнце так и не выглянуло до самого вечера. Растерзанные пепельные облака, висевшие над головой, стали тихо стягиваться в одну большую тяжелую тучу и менять свой цвет. Большая землистая тень поползла по дороге, по крышам домов и, упав за горизонт, накрыла собой все небо. Тут и там послышался скрип закрывающихся ворот, калиток и стекольный звон оконных рам.
        - “Неужели опять будет гроза?”
        Позади меня раздался едва слышный стук. Я обернулась. Бабушка стояла в окне и махала мне рукой. Кожа на ее лбу, над переносицей, морщилась, и губы беззвучно что-то артикулировали.
        - Иду, иду,  - ответила я и, еще раз бросив короткий взгляд через дорогу, вошла в дом.
        Во дворе стоял позабытый мной велосипед. Пока я стаскивала с себя сандалии, я все пыталась представить, что снова еду на нем к местам, которые люблю и считаю своими, но с удивлением обнаружила, что даже думать об этом было невыносимо. Как будто радость, которая жила в моей душе и которая никуда не исчезла, теперь была заперта там общим семейным горем. За то, что мне по-прежнему хотелось смеяться, мчать на велосипеде наперегонки и любить, пусть даже безответно, мне почему-то было стыдно. Какой бессердечной оказалась Элен. Я отдала ей самое дорогое, что было у меня, и чему я еще сама не успела в полной мере порадоваться - ласкового, как щенок, и сладкого, как сахар, мальчишку. Она же не только приняла этот подарок как должное, но и своей нелепой мыльной смертью отняла у меня само право на радость первого любовного чувства.
        Где-то совсем близко раздался оглушительный гром, и дождь мелким бисером рассыпался по железной крыше. Совсем черными, как грозовые тучи, сделались мои мысли.
        - Почему ты умерла, Элен? Что я тебе сделала?  - безответно бросила я в пустоту.
        Бабушка стояла на кухне, когда я вошла, и жарила картошку. Воздух был наполнен сытными масляными запахами. Учуяв их, мой желудок, как маленький голодный зверек, несколько раз кувыркнулся в своей норе и замер в ожидании.
        Я прошла на кухню и села напротив бабушки. По ее медлительности и глубокому дыханию было понятно, что готовить для нее сейчас было делом трудным, но необходимым. Она помешивала картофельную соломку в сковороде, нарезала хлеб, разливала молоко по стаканам, а в это время внутри нее, как в часах, опять заводилась пружина какого-то большого рутинного механизма, поддерживающего ее жизнь в порядке и ясности.
        Прихватив полотенцем край горячей сковороды, она поставила ее на стол и еще раз как следует перемешала картошку. Сверху она посыпала картошку мелко порезанным зеленым луком, но сама она к ней так и не притронулась - просидела, разглядывая меня, со стаканом молока в руке. Я съела немного, но с аппетитом, и вытерев губы о полотенце, встала из-за стола.
        Когда я проходила через бабушкину комнату, мое внимание привлек знакомый предмет. Под креслом, сидя в котором, я встретила известия о смерти Элен, лежала ее маленькая дамская сумочка. Последний раз она доставала из нее таблетку от головной боли для меня и, про-видимому, забыла ее на полу. Мое сердце заколотилось. Я испугалась того, что бабушка могла неожиданно зайти в комнату, поэтому поторопилась поднять ее и сунуть под футболку. Как вор, на цыпочках я прокралась в спальню и закрыла дверь на защелку.
        Я обернулась и вздрогнула. Усыпанная бледными цветами на бумажных обоях пустота, как непереплываемое огромное море, лежала передо мной, и мои пятнадцать морских коньков на шерстяном ковре, которые, как и свои годы, я так любила подсчитывать, теперь безнадежно в ней тонули. Я села на пол возле кровати и достала из-под футболки сумочку Элен.
        - “Я никогда не трогаю твои вещи,  - раздались в моей голове собственные слова, когда-то сказанные Элен, и тут же вспомнился ее ответ:  - Знаю, но, как говорится - на всякий случай”.
        Память имеет поразительное свойство находить и склеивать, казалось бы, совершенно не соотносящиеся между собой фрагменты воспоминаний и, выдавая их за знаки и подсказки судьбы, являть тебе эту химеру в настоящем, которое после трагических событий всегда воспалено сотнями вопросов. Мне показалось, что, будь я внимательней тогда к этим ее словам, я бы непременно заметила первые признаки надвигающейся грозы и, возможно, смогла бы ее от этой самой грозы уберечь.
        - “Антон был прав, когда говорил, что никто и ничто не убережет меня от любовного чувства. Сейчас я бы добавила к его словам еще и смерть. Никто не убережет тебя ни от разбитого сердца, ни от собственной гибели”,  - размышляла я и, как котенка, гладила в руках маленькую сумочку.
        Элен же так не думала. Открыв сумочку, я тут же наткнулась на небольшую тетрадь в твердой обложке. Я вспомнила, что видела, как Элен записывала в нее что-то в наш самый первый вечер вместе. Тогда-то строго-настрого она и наказала мне не трогать и не читать написанное. Я и вправду никогда не трогала ее вещи, но вряд ли под те самые “всякие случаи”, о которых она меня предупреждала, подпадала ее собственная смерть, а значит - я могла быть свободной от своих заверений. Такими были мои недолгие размышления прежде, чем я открыла тетрадь.
        Тетрадь до половины была испачкана бледными графитовыми буквами. Элен писала в ней исключительно карандашом, либо не будучи до конца уверенной в правильности подобранных слов, либо и вовсе даруя времени возможность затирать их до полной неузнаваемости. Робкие маленькие буквы жались друг к дружке, образовывая слова, а те, в свою очередь, сбивались в плотные кривые ряды и заваливались в щель между страницами в переплете. Я поднесла открытую тетрадь к лицу и прижала ее к щеке - от страниц пахло Элен - смесь едва уловимого запаха пудры, фруктовой жвачки и ментолового дыма. Я проглотила внезапные слезы и стала вглядываться в хороводы ее слов и фраз, и вскоре они заговорили со мной ее голосом.
        Это был личный дневник - подобие того, какие были у всех молодых сентиментальных девушек, вступающих, как им казалось, в серьезную взрослую жизнь. С каждой страницы, из разных мест на меня выпрыгивало - Алекс, Алекс, Алекс. Нетрудно было догадаться, что им и был парень в мотоциклетной куртке и шлеме. Сухой событийный рассказ дяди Жоры теперь обрастал живыми эмоциями и интимными подробностями. Алекс оказался вовсе не тем Александром - глупым полковничьим сыном без целей и особых устремлений. У него были цели, только у всех у них был один вектор и, будучи дьявольски привлекательным и хитрым, он прекрасно знал, как этих целей добиваться. Женщины и всевозможные яды единственно и составляли его интерес в жизни.
        Их знакомство случилось задолго до того момента, когда Алекс решился на первый шаг. Однажды Элен просто заметила, что стала видеть его буквально везде, куда бы ни шла. Всегда безошибочно она могла угадать запах его сигарет, когда проходила мимо толпы парней, примерзших к ледяным лавкам перед ее подъездом. Сидя на уроках, в сонной зимней тишине контрольных работ она слышала зов его мотоциклетного мотора, когда он проезжал по дорожкам школьного сада. И часто, накинув на плечи пальтишко, в одном платице с голыми коленями в капроновом загаре она бежала по хрустящему снегу на дни рождения подруг и нарочно плутала чужими дворами в надежде увидеть его и дать ему разглядеть себя.
        Забрав Элен со школьной скамьи, он сделал ее своей королевой и боготворил, но лишь то время, пока в ней мучительно росло и наливалось силами ее женское естество. Щедро одаренная красотой ее страстная натура, спустя каких-то несколько месяцев, явила себя ему во всем своем невинном великолепии. Алекс укрывал ее в своей пустой квартире, пока его отец с молодой женой и сыном ездили к морю фотографировать свое счастье, и лишал чувств.
        Элен с упоением описывала забавы, которым они предавались вдвоем. Он знал дорогу, она верила ему, поэтому все, куда он ее вел, было для нее раем. Она пробовала алкоголь, затягивалась от его ментоловых сигарет и даже знала по именам друзей, у кого он доставал еще много чего, ею неиспробованного, а потому интригующего. Сначала он приучил ее, не задумываясь, переступать последнюю границу близости, а потом, почувствовав сытую тяжесть от собранного с цветов ее распустившейся прелести нектара, нашел ей замену.
        Я на секунду прервала чтение, чтобы перевести дух. Поздний дождливый вечер уже глядел в окно. Тусклый свет делал и без того маленькую комнату еще меньше, добавляя всему происходящему в ней драматизма. За окном разносилось шелестение смородиновых листьев, и было слышно, как разгневанный сосед криками загонял свою старую лошадь в стойло.
        Дальше почерк Элен и вовсе покосился и заплясал из стороны в сторону. Так же и ее саму стало прибивать к разным случайным берегам и рвать ее парусную душу в клочья. Я никогда не видела Элен с этой ее стороны: она всегда либо кривлялась, либо с умным видом учила меня простым истинам, либо обижалась и подолгу молчала. Читая же теперь ее сердечные откровения, я, казалось, могла слышать ее слезы, такие же тихие и одинокие, как дождь за окном. Я, помниться, гордилась своей способностью читать между строк и угадывать сокровенные людские мысли, но Элен - самый родной и близкий мне человек - до последних дней своей жизни так и осталась для меня тайной. Надо ли говорить о том, как благодарна была я возможности прикоснуться сейчас к ее душе, такой настоящей и живой?
        Записи в дневнике делались все более редкими и короткими, а иногда и просто сводились к написанию даты и паре забавных фраз, как то: “на вечеринке было хорошо, после нее - плохо помню” или “опять эти экзамены в школе, а мне так хочется целоваться”.
        Вот в дневнике появилась запись о смерти деда прошлым летом, и последние страницы сплошь и полностью запестрели именем Кэт. Увидев это короткое слово с заглавной буквы, я вдруг вспомнила, как звонко и капризно она его произносила, и по моей спине пробежала дрожь.
        - “Когда я увидела мою Кэт сегодня, то не поверила своим глазам - она выросла, я бы сказала, доросла. Ей столько же, сколько и было мне, когда я встретила Алекса. Что же мне с ней делать? Как уберечь ее от этого?” - читала я на одном дыхании.
        Элен решила пойти от противного и показать мне без прикрас жизнь, которую она вела. Наши с ней скитания по квартирам и дискотекам, посиделки на школьном дворе с ее обожателями - она делал на моих глазах все, что хотели от нее другие, и что она ни в коем случае не хотела для меня. Теперь мне стало ясно, почему она ни на шаг не отпускала меня от себя и грубо одергивала своих псов, когда они пьяные начинали посматривать в мою сторону. Вот, что означало ее заклинание “быть другой”, которое она произносила надо мной тогда, на сеновале, когда я попросила ее одолжить мне одно из ее платьев. “Я не хорошая и не обязана быть для тебя хорошей, а ты должна быть другой,” - вспомнила я и то, что она мне сказала, и то, как она это сказала - искреннее, моляще. Я запомнила каждое ее слово, подумав, что смысл сказанного откроется мне позже, когда я повзрослею, но я и представить не могла, что случится это через какие-то считанные часы.
        Последние записи стали для меня совершенным откровением.
        - Она все знала о нас с Антоном!  - невольно сорвалось с моих губ.
        Наш взаимный интерес друг к другу она заметила еще тогда, в самую первую нашу встречу, когда Антон возвращался с водонапорной башни.
        - “Моя маленькая Кэт уснула. Я тут, Кэт, рядом, и ты можешь спокойно спать. Мне страшно за тебя - этот конфетный мальчик запросто может испортить твой желудок, а ты, как и я когда-то, этого не понимаешь. Много сладкого вредно, Кэт - говорю же тебе”,  - были ее слова, напрямую адресованные мне.
        Все, что случилось после, было очень в духе моей выдумщицы Элен. Она принялась соблазнять Антона, но, согласно записанных в дневнике ее собственных слов, из сестринской любви и самых добрых побуждений.
        Думала ли я когда-нибудь, что при всей моей проницательности к фальши мыльных опер, которыми в то время были отстираны от серой скуки умы многих, я невольно сделаюсь участницей одной из них? А могла ли я тогда предвидеть ее столь печальный конец? Конечно, нет. В этот, начавшийся как очередная сумасшедшая авантюра Элен сериал вмешалась сама жизнь и строго указала нам на неизменные правила своего жанра. Выдуманные имена, переодевания, недомолвки и лишь намеки на правду или бледные записи последней в дневник - признаться, мне нравилась эта игра и то, как Элен устанавливала ее правила, но, к сожалению, отменить финал, банальный и отрезвляющий, ей не удалось.
        Теперь, когда мне стал ясен замысел Элен, и когда я осознала, сколь высокую цену заплатила она за его воплощение, мне, наперекор все еще горящему в груди чувству, захотелось поверить, что все было не зря. Мне захотелось поверить в то, что у Элен получилось в двух глубоких тинистых болотцах Антоновых глаз увидеть холодное каменистое дно, открыть его многоликую мужскую природу, так разительно роднящую его с Алексом.
        Последняя страница дневника была надписана ночью, когда Антон влез в сад нашего дома для одного из самых нежных свиданий в моей жизни. Нашего тихого любовного шепота было достаточно, чтобы разбудить Элен. Тогда-то при свете того услужливого фонаря она и вписала последние слова в тетрадь.
        - “Кэт спустилась в сад - он пришел к ней. Сидят там сейчас и поют, как два полуночных соловья. Слушаю. Как хорошо, как сладко поют, когда не прерываются на поцелуи. Иногда я спрашиваю себя - ревную ли я Кэт, завидую ли ее радости? Нисколько. Завидуют тому, чего сами не имеют, чему может быть никогда не суждено сбыться, у меня же было с Алексом все, да только повторять этого не хочется. Впрочем, у меня бы и не вышло - пусто, так пусто внутри. Только маленькая Кэт знает, как жить в этой моей пустоте да при всем при этом еще и любить ее. Моя девочка, сестренка, душа твоя - единственная тайна и сокровище, но ты этого еще не понимаешь, и, как и я когда-то, готова растратить все без остатка. Может этот сахарок тебе и по вкусу, и слова его чего-нибудь да и стоят - поверь, я буду этому только рада - если же он растает и прилипнет к одной из моих коротких юбок - там ему, значит, и место. Опять стихли - целуются. Не хотелось бы им мешать сегодня, но жуть, как хочется курить…”
        На этом голос Элен оборвался, и ее последние слова закружились в моей голове, как птицы.
        - “Почему она никогда мне этого не говорила? Она всегда так много и невпопад болтала о чувствах, но не проронила ни слова о том настоящем, что было в ее сердце. Ну, прям как бабушка!” - мысленно говорила я сама с собой и злилась на них обеих.
        Как бабушкино клубничное варево, память вдруг зашумела, вспенилась сотней вопросов и забурлила воспоминаниями. С самого детства, несмотря на нашу с Элен разницу в возрасте, я была ее старше. Элен всегда была для меня ребенком, который только еще открывал жизнь и пробовал все, до чего могли дотянуться его руки. Как любой ребенок, она не терпела объяснений и наставлений, не только потому, что была капризна и избалована, но потому, что слова просто не имели для нее никакого смысла. Она меняла имена, заучивала чужие мысли и никогда не говорила о сокровенном. В этом, последнем, было их поразительное сходство с бабушкой.
        В дневнике оставалось больше половины чистых белых страниц для историй, которым не суждено было случиться, но не потому что жизнь Элен оборвалась так рано, а потому что история, записанная ею в начале, оказалась насыщенней и напряженней любой другой на ее месте, растянутой пассивными эпитетами на сотни страниц.
        Тонкая небесная красота Элен задавала всему в ее жизни высокое звучание. Также, как и ее красота, жизнь ее не искала компромиссов, не заключала перемирий и не терпела пресных созерцательных бездействий. Если она любила - а Алекса она любила вне всяких сомнений - она отдавала все, что имела, она не боялась последствий и не выторговывала себе высокую цену. Она просто любила, как только способна была любить настоящая женщина - слепо и безрассудно.
        Алекс оставил ее, но даже Элен не понимала того, что разлюбить он ее так и не смог. Он просто испугался и сбежал. Он понял, что столкнулся с чем-то, что превосходило по степени безумия даже самый его смелый наркотический бред. Это была смерть. Элен несла ему то, с чем он давным-давно заигрывал, и что он исступленно звал в моменты своих с ней оргастических восторгов. Но, как известно, от собственной смерти не удавалось еще сбежать никому, и он все время возвращался к ней, будто проверяя, что все еще жив.
        Так рано или поздно, я уверена, случается с каждым, только к каждому смерть приходит под разными личинами. Я думаю, ее услышала бабушка в тревожном заводском гудке и, испугавшись, бросилась бежать до дома. В ее глаза она заглянула одиннадцатилетней девочкой, когда пришла война и голод, с ней по соседству в полном одиночестве она стала жить после смерти деда.
        Все - вечное веселое детство, и все - праздная скука до момента, пока ты не переживешь нечто, что выбросит тебя за пределы житейской обиходности и твоего уютного существования в ней. Вот тогда-то все, будто с высоты, покажется тебе ничтожно малым и одновременно целостным и причинным. Любовь и смерть - две сестры, две родные души. У них одно на двоих лицо, обе они способны в одночасье положить твоей жизни конец или, пройдя стороной, увлечь за собой к вершинам бытийного величия, до которых только способен подниматься человеческий дух.
        В доме сделалось совсем тихо и темно, только слабый шум пролитого дождя доносился с улицы. Я встала и включила свет. У моих ног на полу все еще лежали вытряхнутые из сумочки Элен вещи - ее пустая пудреница, жвачка, упаковка таблеток и тонкая бумажная коробочка. Я нагнулась и взяла коробочку в руки. Она была легкая, как перышко. Внутри у нее было спрятано последнее, оставшееся не выкуренным воспоминание об Элен. Я покрутила в пальцах хрупкую ментоловую сигарету и положила ее обратно. В окно тихо постучали.
        Я выключила свет, приподняла занавеску и посмотрела в ночь. На цветочной клумбе на цыпочках стоял Антон. Я повернула защелку и толкнула оконные створки рукой. В комнату тут же влетел влажный свежий воздух. Запахло сырой травой и асфальтом.
        - Катя, мне нужно поговорить с Элен,  - сказал Антон, и я уловила тревожные серьезные нотки в его голосе.
        - Ее нет,  - едва слышно ответила я и добавила:  - нет дома.
        - А когда будет?
        - Зачем она тебе?
        - Мне в общем-то не Элен нужна, а имя того парня, который увез ее с дискотеки.
        Голос Антона становился взволнованней и настойчивей.
        - Ты что-то знаешь?  - осторожно спросила я.
        - Кать, я промокну до нитки, если стану отвечать на все твои вопросы.
        Ни секунды не задумываясь, я протянула ему руку и позвала его к себе.
        Одним прыжком он вскочил на деревянный приступок под окнами дома и обрушился на меня с высокого подоконника. Он пах дождем. Тем самым летним большим дождем, которого, изнемогая от засухи и скуки обыденной жизни, все так долго ждут, но часто, завидя который, бросаются со всех ног закрывать окна. Дождь этот пролился над моим иссушенным любовным томлением и болью утраты сердцем, как над пустыней - слишком поздно и бесполезно. Антон касался влажными губами моей горячей кожи, и та без остатка выпивала с них воду. Его вспотевшие нервные ладони ощупывали мое бедное сухощавое тело в поисках хотя бы крошечного оазиса с сочными плодами и страстными подземными реками, но только больше обжигались и обессиливали.
        Наверно, случись то, что произошло между нами, до момента, когда я открыла дневник Элен и ее саму на его страницах, в моей бы памяти осталось больше приятных подробностей той ночи. Теперь же, до омерзения детально описанные Элен ласки Алекса, казались мне сценарием к нашей с Антоном близости. Он был необычайно хорош, но лишь в том, что знал свою роль наизусть и в точности проделывал все, что требовал от него вполне себе банальный сюжет. Наивный и нелепый план Элен сработал, но в масштабах, которые даже ее прелестная головка не могла себе вообразить.
        - Люблю, люблю тебя, Катенька,  - изможденно нашептывал он, когда буря его смелых воплощенных мечтаний стала постепенно стихать.
        Дождь за окном тоже кончился, и ночь приятно захолодила пылающую стыдливыми поцелуями кожу. Мы лежали на полу и вслушивались друг в друга. Его сердце часто билось и гнало бешеную радость ко всем его членам, заставляя дрожать мелкой щенячьей дрожью. Биения же собственного сердца я не слышала. Странно, но, пожалуй, первый раз за все недолгое время нашего знакомства оно молчало. Эта давящая тишина насторожила Антона. Он встал, надел сырые джинсы и сел напротив меня.
        - Что-то не так?  - спросил наконец он после того, как внимательно оглядел мою худую наготу.
        Я закрыла глаза и не двигалась.
        - “Пусть он уйдет, просто уйдет и никогда больше не возвращается”,  - мысленно просила его я.
        - Катя… - тихо начал опять он.
        - Александр!  - бросила я ему в лицо.
        - Что? Кто такой Александр?
        - Александр - имя парня, с которым уехала Элен.
        - Вот и отлично. Я запомнил. Может ты еще и знаешь, где его найти? Я собираюсь набить ему морду.
        - Как ты узнал, что Элен уехала с ним?  - спросила я.
        - Вчера я помогал отцу на площади. К нам подошли две девчонки - твои одноклассницы. Сказали, что были на дискотеке и все видели.
        Я приподнялась на локтях и уставилась на Антона.
        - Что видели? Ну? Говори?
        - Видели, как мы танцевали с Элен, и как этот придурок ударил меня…
        - А дальше?
        - Сказали, что ты оттолкнула Элен и бросилась мне помогать, когда я упал.
        Я поймала себя на том, что начинала злиться и не терпеть ни его присутствия в нашей с Элен комнате, ни его пустых никчемных пережевываний случившегося и непоправимого.
        - Дальше что?  - повышая голос, спросила я опять.
        - Ничего. Дальше она вскочила и, схватив этого Александра, вышла с ним на улицу.
        - Это все?
        - Кажется, да,  - ответил он и задумался.  - Нет, еще ее слезы. Элен плакала, сильно плакала, когда они выходили из зала.
        - Теперь ты точно все сказал?  - спросила я и вскочила, чтобы одеться.
        - Да что случилось-то? Почему ты злишься? Я понял - ты ревнуешь. Глупенькая, иди ко мне,  - улыбнувшись, сказал Антон и потянул мою руку.  - У меня ничего не было и не могло быть с Элен. Тогда на стадионе я все ей объяснил и единственное, о чем она меня попросила - это танец, всего лишь один танец.
        - Ты хорошо исполнил свое обещание. Уходи и больше не возвращайся,  - сухо сказала я и отдернула занавеску в сторону.
        Антон замер и пристально посмотрел мне в глаза.
        - Ты и вправду не любишь меня?  - моляще спросил он.
        Мне потребовалось какое-то время, чтобы собраться с духом и одним махом умертвить все, что воззвал во мне к жизни этот русоголовый юноша.
        - Нет, я не люблю тебя,  - ответила я и отвернулась.
        Он встал и, поцеловав на прощанье мою горячую щеку, спрыгнул с подоконника в траву.
        В ту ночь я не смогла сказать ему ни о своих искренних чувствах, ни о смерти Элен. Мне казалось, что никто на целом свете не смог бы понять того, в какой тугой узел связались для меня первая любовь и смерть дорогого человека, и как невыносимо было думать и говорить о них обоих.
        Это был последний раз, когда я видела Антона. То ли не заладилась их торговля в наших нищих местах, то ли Антон и вправду внял моей просьбе и уговорил родителей уехать, да только через несколько дней тяжелый замок повис на их воротах опять и больше уже никого не впускал внутрь.
        Вскоре после их отъезда и похорон Элен родители забрали меня от бабушки. Я увезла с собой ее дневник, последнюю сигарету и пудреницу, а вместе с ними точащее меня изнутри чувство вины.
        Иногда я вспоминаю приснившийся мне в ночь ее гибели сон: Элен промчала меня мимо своротка на водонапорную башню - месту, где навсегда остались жить мое детство и первая любовь. Оттуда, с ночной дороги, на расстоянии многих километров и теперь уже многих лет после случившегося я наконец-то увидела башню со стороны и себя, стоящей на ее вершине. Элен все-таки сумела выкрасть у всех, а значит - сберечь мою душу и сокровища, которые хранились в ней. И мне хочется верить, что дописывая эти строки сейчас, я дописываю свое прощение ею.