Тайна Дамы в сером Ольга Строгова
        У нее необычное имя - Аделаида. Она похожа на даму в сером с портрета шестнадцатого века. Те же строгие черты, та же загадка, притаившаяся во взгляде, в уголках сжатых губ… Ее жизнь можно сравнить с озером, скованным льдом. Но только до той поры, пока в провинциальном тихом городке не появляется некто профессор Роджерс…
        Ольга Строгова
        Тайна Дамы в сером
        2000 год, где-то на Северо-Западе
        В среду утром невыспавшаяся, хмурая Аделаида Максимовна вяло жевала бутерброд с сыром, запивая его жидким чаем без сахара, и слушала прогноз погоды по радио. Завтракала в одиночестве - муж с утра пораньше уехал в институт читать лекции студентам искусствоведческого отделения.
        Март в этом году выдался на редкость холодный и снежный. Аделаида со вздохом надела длиннополую рыжую дубленку, которую носила, не снимая, с середины ноября, теплые разношенные сапоги на низкой платформе, прихватила плотно набитую бумагами сумку и отправилась в школу.
        В холле уборщицы, зевая, сгребали нанесенную первой сменой снежную грязь. По пути Аделаида заглянула в застекленное окошечко вахтерской: новый вахтер был уже на месте - степенного вида мужчина лет шестидесяти, в очках с золотыми дужками на мясистом носу, с редкими седыми волосами. Он с достоинством пил чай из стакана с подстаканником и читал газету «Известия».
        Аделаида открыла своим ключом массивную, обитую черным дерматином дверь приемной. Часы на стене (овальные, в ореховом корпусе, подарок родительского комитета к последнему Дню учителя) показывали четверть десятого. В очередной раз дав себе обещание поговорить с секретаршей Манечкой о ее трудовой дисциплине, Аделаида прошла к себе в кабинет, разделась и достала принесенные из дома бумаги. Манечка, впрочем, явилась вскорости - Аделаида как раз успела добраться до подпункта 3 пункта 2 параграфа 1 новой инструкции по составлению годовой отчетности. Вначале послышался грохот (Манечка захлопнула дверь в приемную), потом глухой удар (Манечка швырнула сумку с продуктами на свое секретарское кресло), скрежет заедающей застежки-«молнии» на правом Манечкином сапоге и наконец ее звонкий голосок:
        - Лешка! Встал?! Поел?! Сейчас же садись за уроки!
        Свой трудовой день Манечка неизменно начинала с телефонного воспитания сына-шестиклассника, который учился во вторую смену. Отца у Лешки «не было и не предвидится», как выражалась завхоз, острая на язык женщина, но Манечка не унывала. Она была маленькая, подвижная и жизнерадостная, как воробей.
        Кудрявая Манечкина голова просунулась в дверь.
        - Здрасте, Ид-Симна! Вчера, когда вы уехали на семинар, заходил Горчаков! Сказал, сегодня в десять опять придет… Еще из бухгалтерии звонили - денег до пятницы не будет точно, а насчет понедельника они не знают! А еще Васильева в декрет собралась, уже написала заявление…
        - Как - в декрет?.. - опешила Аделаида, по привычке выделив из потока информации самое неприятное. - Ей же еще пять месяцев до родов…
        - А, говорит, врачи не советуют, больно работа вредная! Я, говорит, 8-й «Б» видеть больше не могу, у меня, говорит, от них угроза выкидыша…
        - Хорошо, - сказала Аделаида слабым голосом, чувствуя, что прошедшая было мигрень неумолимо возвращается на исходные позиции, - позови ее ко мне, пожалуйста.
        Разговор с единственной в школе учительницей физики, решившей на сороковом году жизни родить третьего ребенка, съел все оставшееся до десяти время. Аделаида упрашивала будущую мамашу хотя бы довести до экзаменов выпускные классы, предлагала льготный режим работы, индивидуальный график, премию, грамоту от гороно, ласково улыбалась, в общем, кружила около нее, что твоя кошка возле сметаны, - и уломала-таки, уговорила, пообещав клятвенно, что с 8-м «Б» драгоценнейшая Ирина Андреевна не пересечется даже в школьной столовой.
        Когда Васильева выплыла из кабинета, Аделаида достала из ящика стола и приняла первую за сегодняшний день таблетку «от головы»; затем сделала первую же пометку в своем пухлом затрепанном ежедневнике - позвонить вечером физичке из 2-й школы, предложить совместительство.
        Ровно в десять явился Горчаков, известный в городе владелец сети продовольственных магазинов «Тройка», - вошел, отдуваясь, в приемную, брякнул шоколадку на Манечкин стол, сказал ей комплимент по поводу новой стрижки. В кабинет вступил с кожаной папкой в руках, тихий, вежливый, заговорил о погоде. Аделаида поддакивала, выжидательно улыбаясь. Ничего особенного Горчаков-младший за последнюю неделю не натворил, разве что был пойман с незатушенной сигаретой в кабинете химии; но по сравнению с предыдущими подвигами это была мелочь, пустяк, не стал бы его папаша из-за этого беспокоить себя, нести свои телеса на второй этаж по крутой школьной лестнице с искалеченными перилами.
        Оказалось, именно о перилах и пришел говорить Горчаков-старший, и не только о них. В кожаной папке имелся план ремонта лестничных пролетов и замены линолеума в холле первого этажа, с полной финансовой выкладкой. Сумма получалась немаленькая; Аделаида Максимовна посмотрела на бизнесмена вопросительно, слегка приподняв тонкие брови над ясными серыми глазами. Тут Горчаков с важностью заявил, что школа, в которой учится его единственный сын, безусловно, достойна не только новых перил; в будущем году хорошо бы отремонтировать и кабинет информатики, а там можно было бы подумать и о замене устаревших мониторов на более современные… За счет спонсоров, разумеется, в числе которых он, Горчаков-старший, видит в первую очередь себя.
        - Вы, стало быть, хотите, - спросила Аделаида, - чтобы Саша учился у нас и в десятом классе?
        Горчаков немедленно отозвался в том смысле, что да, хотелось бы, чтобы у мальчика был приличный аттестат.
        - У него же чистые двойки по четырем основным предметам! Поймите, Дмитрий Алексеевич, мы можем выставить ему «удовлетворительно» в аттестат об окончании девяти классов, в этом мы согласны пойти вам навстречу, но перевести его в десятый класс… Это невозможно! Немыслимо! Помилуйте, он же делает до пятнадцати ошибок в каждом диктанте!.. И, простите меня за откровенность, путается в таблице умножения!..
        - А зачем ему таблица умножения, если есть калькулятор? - добродушно пошутил Горчаков, накрывая своей влажной мясистой ладонью кисть Аделаиды. - Да и писать ему особо не понадобится - на то есть секретари…
        Аделаида осторожно высвободила руку.
        - Это невозможно, - повторила она как можно более твердо.
        Горчаков встал.
        - А вы все-таки подумайте над моим предложением, - сказал он внушительно, глядя сверху вниз на сидящую директрису, - обсудите его с коллективом. И насчет успеваемости не тревожьтесь: я ему репетиторов найму, по всем предметам.
        После его ухода Аделаида еще долго сидела в неподвижности, чувствуя, как алая краска заливает ее щеки. Она то корила себя за то, что не смогла с должной решительностью и сразу отказать бизнесмену в его притязаниях; то вспоминала, как в прошлом году Горчаков по собственной инициативе отремонтировал учительскую; то думала о том, что очередное ходатайство в городскую администрацию о средствах на ремонт спортзала, где в полу зияли глубокие трещины, а стены напоминали абстрактные полотна серо-зеленых тонов, скорее всего, снова останется без ответа.
        Ее размышления прервала своим приходом Мария Александровна, завуч начальных классов, женщина спокойная и рассудительная; Аделаида обрадовалась ей.
        - Вот, - заговорила она сразу после традиционных вопросов о здоровье и внуках (у Марии Александровны их было четверо), - инструкцию новую прислали. Мария Александровна, голубушка, не займетесь?..
        Завуч неторопливо пролистала инструкцию, задержавшись взглядом на последней странице.
        - Что же, - сказала она, - это можно. Это мы напишем. А вот что нам делать со 2-м «А»?
        - А… что со 2-м «А»? - осторожно спросила Аделаида, догадываясь, впрочем, какой будет ответ.
        - Опять у родителей конфликт с учительницей. Восемь человек жалобу написали в гороно. Я там была сегодня, так они мне все эти жалобы и передали, - и Мария Александровна выложила на стол перед Аделаидой стопку помятых тетрадных листков в клеточку. - Тут и на нас с вами, Аделаида Максимовна, жалуются - мол, обо всем знаем, а мер никаких не предпринимаем, - и она откинулась в кресле, сложив руки на объемистом животе. Молодая еще, думала Мария Александровна, глядя на свою начальницу с определенным сочувствием, неопытная (Аделаиде этой весной исполнялось сорок семь, а директорствовала она второй год), лицо-то какое растерянное; ну да ничего, пусть учится… Мы тоже всему на своей шкуре учились.
        Нелюбовь директрисы к конфликтам и активное нежелание в них разбираться были хорошо известны в школе. Обычно Аделаида Максимовна поручала это ответственное дело своим заместителям (в том числе и завхозу); на сей раз, однако, тетрадные листочки с родительскими кляузами остались лежать на директорском столе. Зато там больше не было инструкции по оформлению годовой отчетности.
        В полдень заглянула Манечка, отпросилась до трех к зубному врачу; затем пришел трудовик с ящиком инструментов - чинить заедающий нижний ящик письменного стола.
        Трудовик ступал по ковровому покрытию кабинета медленно, осторожно, слегка вразвалку, словно бывалый моряк, впервые оказавшийся на суше после многомесячного плавания. Аделаида, прищурившись, втягивая чуткими ноздрями несущий трудовика ветер, наблюдала, как он пересекал пространство от двери до стола. Убедившись в том, что он благополучно пришвартовался и в ближайшее время не собирается пойти ко дну, Аделаида покинула свой кабинет.
        По боковой лестнице она спустилась на первый этаж, где размещалась начальная школа. Прижавшись к стене, пропустила шумный, горланящий, размахивающий рюкзаками поток - у третьеклассников отменили последний урок, и они спешили на волю. Подойдя к двери 2-го «А», директор постояла минуту-другую, прислушиваясь, потом осторожно заглянула внутрь.
        В классе было пусто - дети ушли на физкультуру, а на учительском месте сидела практикантка Оксаны Георгиевны Бельской, студентка местного педучилища. Узнав от нее, что Оксана Георгиевна с сегодняшнего дня на больничном, Аделаида малодушно обрадовалась отсрочке неприятного разговора.
        До педсовета оставалось еще полчаса, и она решила заглянуть в столовую.
        В столовой за учительским столом, покрытым бумажной скатертью и украшенным увядающей веточкой мимозы в стеклянной вазочке, сидело человек десять. На столе имелся разрезанный полуторакилограммовый торт «Прага»; Аделаида, отвечая на приветствия коллег, пыталась вспомнить, у кого же из них сегодня день рождения, но безуспешно. Ее выручила Мария Александровна, сообщив шепотом, что никакой не день рождения, а это Соловьева проставляется по поводу получения высшей квалификационной категории. Мысленно обругав себя за скверную память и не-внимание к людям, Аделаида поинтересовалась, как все прошло («высшую» давали не в местном отделе образования, а в областном центре, который жители называли просто Городом), затем поздравила литераторшу и похвалила ее за смелость и решительность, тактично намекнув сидящим за столом педагогам, что и им тоже следовало бы озадачиться - при их-то заслугах и многолетнем стаже…
        Разговор за столом шел, впрочем, непринужденный - вспоминали прошедшие праздники, делились впечатлениями о недавно открытом новом обувном павильоне, обсуждали виды на погоду и перемены атмосферного давления. Немногословная директриса и сейчас говорила мало, но от кусочка торта не отказалась («Ну ее, эту диету! Все равно ничего не помогает!»).

* * *
        На педсовете Аделаида пребывала в состоянии легкой расслабленности, можно даже сказать, полудремы. Все было как обычно - тихая монотонная речь докладчицы (завуч старших классов рассказывала о новых шагах в модернизации образования), шелест бумаг и перешептывание с галерки (там проверяли тетради и заполняли журналы); утомленный починкой директорского стола трудовик мирно похрапывал на последней парте у потемневшего окна, за которым бушевала метель.
        Литераторша Соловьева, виновница торжественного чаепития, пришедшая после других и вынужденная поэтому сесть за переднюю парту, внимательно рассматривала свой свежий маникюр.
        - Что же нужно современной школе, в частности, нашей школе, чтобы соответствовать… всем требованиям? - завуч старших классов слегка повысила голос, чтобы привлечь внимание к резюмирующей части доклада. Аделаида вдруг встрепенулась и обвела взглядом весь свой педагогический коллектив - тридцать пять человек.
        Тридцать три женщины в возрасте от двадцати семи до семидесяти двух лет и двое… гм, в общем, трудовик (разбудил бы его кто-нибудь, педсовет все-таки!)… И физрук. Красное лицо, синяя спортивная форма, на груди - крошечный серебряный свисток. И взгляд - задумчивый, рассеянный, несколько удивленный, взгляд бывшего футболиста, которому слишком часто приходилось отдавать пассы головой.
        Так что же нужно, чего недостает современной школе, чтобы соответствовать? Аделаида даже помотала головой и слегка прикусила губу, чтобы не высказаться по этому поводу вслух. Докладчица, впрочем, ничего не заметила и мирно продолжала бубнить про грядущее профильное обучение и всеобщую компьютерную грамотность педагогического состава.
        Педсовет окончился за пять минут до начала второй смены.
        Остаток рабочего дня директриса провела в компании завхоза, за подведением финансовых итогов третьей четверти.
        Работать с завхозом Аделаиде было легко - и потому, что ей самой нравилась работа с цифрами (иногда гораздо больше, чем работа с людьми), и потому еще, что завхоз, в отличие от доброй половины педагогов, никогда не делала попыток обременить начальство своими личными проблемами.
        Около половины пятого в дверь просунулась голова Манечки (с распухшей щекой и покрасневшими глазами) и страшным шепотом сказала:
        - Ид-Симна, трубочку возьмите! Область!
        Аделаида, положив линейку на последнюю выверенную строку ведомости, вздохнула и сняла трубку.
        - Аделаида Максимовна, голубушка, - запело областное начальство, - как же я рада слышать ваш голос! Как здоровье? Все ли благополучно?..
        Аделаида, время от времени вставляя вежливые реплики, терпеливо ждала, пока дама из областного комитета народного образования, курирующая их район, не соизволит перейти к существу дела. Когда же та перешла, Аделаида очень удивилась:
        - Но… почему именно к нам? У нас же самая обычная школа…
        - Как раз и нужна обычная российская школа! В небольшом городе! Таковы пожелания! Аделаида Максимовна, милочка, к кому же еще я могу обратиться с подобной просьбой, если не к вам! Только вы, с вашим тактом, с вашей… с вашим умением находить со всеми общий язык, сможете, без сомнения, достойно встретить и сделать пребывание иностранных коллег приятным и запоминающимся! Всего-то на две недели! К тому же это будет весьма полезным для вашей школы… дружеские, неформальные контакты… возможность будущих поездок…
        - Ладно, - произнесла Аделаида, сдаваясь, - будь по-вашему. Пусть приезжает. Но расскажите мне хотя бы, что это за иностранные коллеги?
        В трубке наступила небольшая пауза. Когда же заговорили снова, в голосе уже не было заметно прежнего энергично-дружественного напора:
        - По правде говоря, я сама ее не видела, и никто из наших не видел. Мы получили сегодня утром письмо курьерской почтой, и звонок был из министерства с просьбой оказать всяческое содействие… Да, совершенно согласна с вами, немного странно. Только визитная карточка… Минуту, я сейчас прочту вам: профессор К. Роджерс, специалист по древнегерманской истории… директор лицея, если я правильно перевела с немецкого… и адрес: Цюрих, Лёвенштрассе… ну, тут еще телефоны. Вот и все.
        - Я не говорю по-немецки… - зачем-то сообщила Аделаида. На что трубка тут же и заявила:
        - Не сомневаюсь, что коллега из Швейцарии владеет английским.
        Аделаиде, год назад окончившей бесплатные курсы английского языка для руководящих работников, организованные областным комитетом, возразить было нечего. Дама из области напоследок предупредила ее, что иностранный гость вполне может появиться уже завтра, пожелала дальнейших успехов, пообещала всяческое возможное содействие и наконец отключилась.
        - Гости? - спросила завхоз понимающе. - Оттуда? Сколько человек?
        - Один, - мрачно ответила Аделаида, - то есть одна. Тоже директор школы. Лицея.
        - Могло быть хуже, - рассудительно заметила завхоз.

* * *
        Аделаида вернулась домой в седьмом часу. Муж уже прибыл; на плите шумел чайник и закипала вода для пельменей. Сам он находился в гостиной, в любимом продавленном кресле под торшером, как раз напротив телевизора, где внимательно изучал «Футбольное обозрение».
        Когда-то давно (лет двадцать пять тому назад) он был веселым и очень подвижным молодым человеком; голову его в те времена покрывали буйные каштановые кудри, а дерзкие зеленые глаза не нуждались в очках, чтобы рассмотреть, хотя бы и на большом расстоянии, привлекательную молодую особу женского пола. Роста, правда, он и тогда был среднего, но телосложения весьма крепкого, без малейшего намека на будущую дряблость мускулов и отвисший живот. По профессии же он был археолог. Статной, сероглазой, мечтательной Адочке он представлялся кем-то вроде Индианы Джонса, и она даже пару раз съездила с ним в экспедиции - на алтайские курганы, а потом и в туркменскую пустыню Каракум, где под черными песками, опаленными безжалостным солнцем, искали они затерянный город Гюлистан - воспетую Омаром Хайямом страну вечно цветущих роз. Потом у них родилась Ленка, и Аделаида больше не ездила с мужем в экспедиции, а еще спустя несколько лет и сам он перестал ездить, посолиднел, защитил кандидатскую, получил место на кафедре и хорошую должность директора местного краеведческого музея.
        За ужином Аделаида хотела спросить его о чем-нибудь интересном из древнегерманской истории, но передумала; ответная лекция заняла бы никак не менее часа, а ее еще ждала грязная посуда и целый узел неглаженого белья.
        Совсем уж на ночь глядя, когда Аделаида блаженно вытянулась под теплым одеялом, а рядом на тумбочке лежали очки для чтения и свежий «Караван историй», неожиданно позвонила дочь. Она снова поссорилась со своим Вадимом и просила мать приехать на выходные.
        После разговора с дочерью Аделаида долго не могла заснуть - вздыхала, ворочалась, прислушивалась к приглушенным плотно закрытой дверью звукам из гостиной, где все никак не мог кончиться безнадежно ничейный матч. Как это часто бывает при бессоннице, в голову лезли всякие ненужные и странные мысли. Вдруг показалось очень важным вспомнить хоть что-нибудь про эту самую древнегерманскую историю.
        …Всхлипывающую Леночку оттеснил всадник в белом плаще с остроконечным крестом, в уродливом рогатом шлеме, на закованной в тяжелую броню лошади. А-а, псы-рыцари Тевтонского ордена, вспомнила Аделаида с облегчением, но тут же и рассердилась на себя - при чем тут Тевтонский орден, это же Средневековье, а не древняя история.
        Всадник послушно растаял, но вместо него сразу же возник физрук, одетый почему-то в балетную пачку и мрачно топтавшийся среди дымящихся развалин спортзала. А дальше полезла и вовсе несусветная чушь, вроде разросшихся до колоссальных размеров классных журналов, которые с хриплым карканьем носились по школе и охотились за учениками. Аделаида мучилась до тех пор, пока не вспомнила, что завтра четверг, а значит, можно не сразу идти на работу, а зайти сначала в гороно, узнать новости с последнего аппаратного совещания. Мысль эта почему-то принесла Аделаиде успокоение, и она наконец заснула настоящим глубоким сном.

* * *
        Трехэтажное, роскошное, когда-то облицованное мрамором по всему фасаду здание бывшего дворянского собрания за годы советской власти и последующей перестройки сменило немало хозяев. В просторных двусветных залах заседали комиссии по продразверстке, в гулких коридорах вышагивали суровые матросы Балтфлота в скрипучих кожанках, перехваченных крест-накрест пулеметными лентами, и кто-то в папахе, с красными от злой бессонницы и махорки глазами, сорванным голосом кричал с трибуны о близкой и неминуемой гибели мирового капитализма. На смену военному коммунизму пришел нэп, и в здании объявились товарищи в неприметных сереньких френчах и стриженые машинистки с «Ундервудами», а по коридорам с заклеенными плакатами стенами заспешили мелкие частники, желающие получить торговый патент.
        После нэпа здание некоторое время простояло в запустении, а потом, в начале войны, здесь развернули было военный госпиталь, очень хороший, с рентгеновской установкой, лабораторией и двумя полностью оснащенными операционными; но уже в сентябре сорок первого его пришлось эвакуировать за Урал.
        После войны здание занял секретный институт. Окна первого этажа замазали мелом и оградили решетками, пышные кусты сирени перед фасадом вырубили и возвели трехметровый бетонный забор с колючей проволокой и мощным КПП. Штатские соседи - промтоварный магазин, парикмахерская, фотоателье - испуганно притихли за своими жалкими палисадничками, а граждане, ранее беззаботно пересекавшие площадь во всех направлениях, стали ходить исключительно по периметру.
        Однако в начале девяностых институт съела конверсия.
        Из-за вращающихся, залитых ледяным светом стеклянных дверей исчезли каменные лики охранников. Предприимчивые лаборанты сдали в цветмет колючую проволоку вкупе с валяющимися во дворе мотками силового кабеля. Оставшиеся в штате сотрудники торговали на местном вещевом рынке полупроводниковыми схемами. Здание снова осталось без хозяина, но ненадолго - в него вселилась первая демократически выбранная городская администрация. Забор убрали, кусты насадили снова, унылый серый фасад покрасили в яркий бирюзовый цвет. Отдел народного образования получил в свое распоряжение весь южный флигель.
        Все лето и начало осени наробразовцы с удовольствием обустраивались на новом месте. Но с первыми затяжными дождями начались неприятности: стала протекать крыша, сквозь тонкий слой краски проступила плесень, в стенах грелись и искрили электрические розетки. Наконец в кабинете заведующей обвалился кусок потолочной лепки, вдребезги разбив стоявший в углу гипсовый бюст Ушинского. Подкрашенный снаружи флигель требовал капитального ремонта.
        С тех пор гороно в полном составе, с канцелярией и мебелью, ютилось в четырех комнатках цокольного этажа центрального здания. Сотрудники отдела с тоской поглядывали из низких окошечек на окруженный строительными лесами флигель, где краткие периоды активности сменялись значительно более длительными периодами полной бездеятельности.
        В это утро в комнатках цокольного этажа было тихо и безлюдно. Обогнув небольшую пирамиду из сваленных в кучу картонных папок с архивными данными, методической литературы и вылинявших учебных пособий непонятного назначения, Аделаида попала в крошечный, но уютный закуток секретарши. Секретарша, трудившаяся над сложным компьютерным пасьянсом, встретила Аделаиду приветливо.
        От нее Аделаида узнала, что заведующей сегодня нет и не будет - уехала в область на совещание; остальные сотрудники «в местных командировках». Насчет вчерашнего заседания у мэра секретарша была не в курсе, но полагала, что вопрос о деньгах на школьные нужды там точно не рассматривался. Зато стало известно, что ремонт верхнего этажа флигеля практически завершен, и, вероятно, уже на следующей неделе коллектив отдела народного образования сможет начать обратное переселение. Не евроремонт, конечно, но жить будет можно.
        Аделаида поздравила секретаршу с радужными перспективами, отказалась от предложенного чая и поплелась к выходу.
        Погруженная в свои мысли, она медленно шла по улице, не замечая, что метель, лютовавшая последние три дня, стихла и превратилась в отдельные легко порхающие снежинки, что небо утратило свинцовую угрюмость, а кое-где в тучах появился даже намек на голубое сияние.
        «Где же денег-то взять, в самом деле? - терзалась Аделаида. - И с Леночкой нехорошо… опять этот мерзавец ее обидел… как приду, надо будет сразу ей позвонить!»
        Позвонить сразу, однако, не удалось.
        В школе бушевала большая перемена. Омываемая ее волнами, Аделаида поднялась на второй этаж, повернула к своему кабинету и тут увидела в противоположном конце коридора Ирину Львовну, старшую англичанку, которая беседовала у окна с каким-то высоким мужчиной.
        Не будь Аделаида столь увлечена своими переживаниями, она, несомненно, обратила бы внимание и на непривычно оживленное лицо Ирины Львовны, и на стайку хихикающих старшеклассниц, которым срочно что-то понадобилось в расположенной поблизости учительской, и на широкие плечи незнакомца, стоявшего к шумному коридору спиной.
        В приемной Манечка, напряженно закусив губу, докрашивала перламутровыми тенями левое веко. Правый глаз был уже полностью готов и вопросительно уставился на вошедшую начальницу. Аделаида хмуро покачала головой и прошла в кабинет.
        - Да, Маня, - донеслось из кабинета минуту спустя, - я забыла тебе сказать… у нас тут могут объявиться иностранные гости.
        Манечка, держа в одной руке зеркальце, а в другой, на отлете - щеточку с черной тушью, подошла к двери и заглянула в кабинет. Директриса сидела на банкетке у входа, держа в руках снятый сапог, и задумчиво разглядывала отклеивающийся верх. Совсем заработалась, решила Манечка, а вслух сказала:
        - Да ведь, Ид-Симна, он приехал уже!
        - Кто приехал? - сердито переспросила Аделаида. - Я тебе про гостью из Швейцарии говорю! Директор лицея… как ее… профессор Роджерс!
        - Ну, так и я о том же! Только это не она, а он!
        В приемной послышались шаги и голоса. Манечка тут же исчезла, прикрыв дверь. Аделаида торопливо запихнула сапоги под шкаф, вытерла влажные руки о бумажное полотенце и повернулась к зеркалу. В зеркале отразилось бледное, ненакрашенное лицо с опущенными уголками губ и новой морщинкой на переносице.
        В дверь постучали, и Аделаида, крикнув: «Войдите!» - поспешно отступила к своему директорскому столу. Больше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться дома… одной… или чтобы Лена приехала сама, без Вадима своего.
        Телефон выключить, дверь никому не открывать… Муж пусть будет в командировке дней на шесть… И никаких футболов по телевизору до двух часов ночи. Двоечников, техничек, штатное расписание, разбитые стекла, поломанные парты, родителей 2-го «А» - всех побоку!
        Отогнав усилием воли эти соблазнительные, но бесполезные мысли, Аделаида Максимовна приготовилась гостеприимно улыбаться.

* * *
        Если бы Манечка вела дневник, для записей ей понадобились бы чернила разных цветов - и тяжелого густо-коричневого, и унылого фиолетового, и легкомысленной охры, и яростной киновари, и умиротворяющего голубого, и многих, многих других.
        Манечка не была художницей, она просто воспринимала окружающий мир не так, как видят его другие, не столь эмоционально одаренные натуры. Все более или менее значительные события представлялись ею в яркой цветовой гамме, а иногда и в обрамлении музыкальных звуков и даже запахов.
        Например, неожиданное получение денежного перевода от родителей, живущих в Туле, - и как раз в тот самый момент, когда аванса больше нет, до получки еще неделя и занять абсолютно не у кого. Пышное малиновое зарево под аккомпанемент серебряного голоса Луи Армстронга… И в морозном воздухе, расцвеченном бледными пятнами фонарей, аромат свежеиспеченного пирога с печенкой и гречневой кашей.
        (Если вы до этого в течение трех дней питались практически одной вареной картошкой и если вы оченьлюбите пироги с печенкой, то вы, возможно, поймете, о чем мы…)
        К утру боль после визита к стоматологу, мучившая Манечку всю ночь, наконец отпустила. Манечка блаженно вздохнула и свернулась клубком под старым пуховым одеялом, собираясь поспать еще часика два. В четырехкомнатной коммунальной квартире, где им с Лешкой принадлежала самая большая, восемнадцатиметровая комната с балконом, стояла бархатная тишина. Угомонился даже водопроводчик Костя из угловой комнаты, отмечавший с коллегами получение зарплаты.
        Тихо посапывал на своем диване Лешка, снова пришедший из школы с распухшей губой и в порванной рубашке; у него под боком храпел и дергал лапами во сне старый облезлый терьер по кличке Босс.
        Манечке же отчего-то не спалось. Мешало слабое, но ясное предчувствие чего-то необычного - бледный, едва заметный золотистый отблеск, словно перед самым восходом солнца, хотя солнца никакого не было и не могло быть - в такую-то метель. «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…» - зубрил вечером Лешка, расхаживая по комнате с остановившимся взглядом и прижатым к животу Пушкиным. Вспомнив эту трогательную картину, Манечка улыбнулась и откинула одеяло.
        На работу она пришла неслыханно рано, в половине девятого. На столе были грудой свалены папки с личными делами учащихся - не иначе, кто-то из завучей вечером копался, а на место их не поставил, - зато под папками обнаружилось несколько рукописных бумаг с пометкой «срочно напечатать и размножить». Кажется, некоторые из этих бумаг валялись тут с позавчерашнего дня, а вот этот приказ по поводу профучебы определенно кто-то спрашивал еще в прошлую пятницу.
        Манечка решила разгрести весь этот завал. Заперла дверь в приемную, чтобы не мешали, и сосредоточенно, не отвлекаясь, работала часа полтора.
        В одиннадцатом часу пришла завхоз звать пить чай в свою «каморку под лестницей». Дожидаясь, пока Манечка допечатает последнюю страницу, завхоз стояла у окна и наблюдала, как новый вахтер разгребает перед парадным входом снег.
        - Кто-то к нам приехал, - сказала вдруг завхоз, отодвигая тюлевую занавеску, - «Опель Астра», цвет - мокрый асфальт, почти новый, на левом крыле небольшая вмятина…
        - Вы так хорошо сквозь метель видите? - восхитилась Манечка.
        - А метели никакой нет, кончилась. Вот-вот солнышко проглянет. Кто бы это мог быть? Подожди-ка… Иностранец какой-то. Тебе начальница ничего не говорила вчера?
        - Отчего вы думаете, что иностранец? - спросила Манечка, поспешно вылезая из-за стола.
        - Что ж я, иностранца от нашего мужика не отличу, что ли? - обиделась завхоз. - Иди сама посмотри. Блондин… высокий… на немца похож. Ой, Маня, а ведь я догадываюсь, кто это может быть! Пойду встречу, не то наш бдительный Игнатьич его застопорит!..
        Манечка прилипла носом к окну, но никого уже не увидела. Иностранец, кем бы он ни был, уже поднялся на крыльцо, и от любопытных глаз его защищал обледенелый козырек.
        Не прошло и двух минут, как гость, сопровождаемый завхозом, появился в дверях приемной. Манечка, торопливо взбивавшая перед зеркалом пышную вороную челку, обернулась и замерла.
        Золотое сияние легло на вытертый линолеум. Покрытые облупившейся масляной краской стены задрожали, сделались прозрачными и исчезли, открыв ослепительный, залитый солнцем простор. Теплый ветер всколыхнул Манечкины волосы. Он нес с собой аромат горьковатых степных трав и свежесть чистейших голубых озер.
        «Оnly you…» - cладко вздохнул Элвис Пресли где-то над левым Манечкиным ушком.
        - …профессор Роджерс из Цюриха, - грозно откашлявшись, повторила завхоз.
        - Мария, - пропела Манечка, зачарованно глядя в глубокие северные глаза гостя.
        - Прекрасное имя, - улыбнувшись, ответил гость. - Могу ли я видеть госпожу Шереметьеву? - Он говорил по-русски, хотя и с сильным акцентом, но совершенно правильно. Завхоз с Манечкой переглянулись.
        - А… госпожа Шереметьева немного задерживается, она просила передать вам свои извинения, - нашлась завхоз, приоткрыв дверь директорского кабинета. - Вот здесь вы сможете ее подождать. Может быть, чашку чая? Кофе? Минеральной воды?
        - Благодарю, - отозвался гость, с интересом оглядев кабинет, - но я, с вашего разрешения, предпочел бы пока побродить по школе.
        Он кивнул женщинам и, не дожидаясь ответа, удалился.
        - Н-да, - сказала завхоз после долгой паузы, - наверное, следовало бы его сопроводить… Но мне почему-то кажется, что он справится и сам. Однако начальство-то где? Где ее носит? А мы тут за нее отдувайся!
        - Какой мужчина!.. - не слушая завхоза, шептала Манечка. - Какой мужчина!
        Завхоз выразительно посмотрела на Манечку, покачала головой и ушла.
        Очнувшись, Манечка начала действовать. Мгновенно все бумаги со стола были убраны в толстую папку с надписью «Приказы» на корешке, а сама папка засунута на полку. Поверхность стола, освобожденная от пыли и бумажного мусора и украшенная вазочкой с гвоздиками, приобрела праздничный вид; сбоку посвежел и заиграл красками громоздкий компьютерный монитор, а с клавиатуры бесследно исчезли пятна от кофе и хлебные крошки.
        Покончив с уборкой, Манечка еще раз внимательно оглядела себя в зеркале. Так и есть: над левой бровью наметился прыщик, ресницы какие-то тусклые, и помада совсем съелась. Манечка хищно прищурилась и достала из сумочки Специальный Набор для Боевого Раскраса.

* * *
        Прозвенел звонок, возвещающий начало пятого урока, и Аделаида осталась в своем кабинете одна. Ушел в кабинет иностранных языков гость, увлекаемый обеими англичанками и подоспевшей немкой, ушла повар Алиса, интересовавшаяся, будет ли гость обедать, ушла завуч старших классов со свежим выпуском «Педагогической науки», и с ней под руку беременная Васильева, томно обмахивающаяся больничным листком.
        Не сразу, но разошлись и просто любопытные, под разными предлогами толпившиеся в приемной и как бы невзначай заглядывавшие в полуоткрытую дверь кабинета.
        Знакомство с гостем произошло как-то быстро и странно, что смутило Аделаиду, ценившую протокол. Смутило Аделаиду и то, что гость показался ей совершенно непохожим на профессора и директора лицея.
        Аделаида была знакома со многими профессорами, как докторами педагогических наук, так и историками, из окружения мужа. В большинстве своем это были люди солидные, в возрасте, а преобладающими внешними признаками являлись очки, лысина, борода, нездоровый цвет лица и томная расплывчатость фигуры.
        Новоявленный же специалист по древней истории был, напротив того, молод (лет тридцати пяти на вид), хорош собой и замечательно сложен. Лицо его, сильно загорелое, с правильными чертами, было гладко выбрито; глаза без очков, темно-серые, глубоко посаженные, пристальные; густые светлые волосы коротко острижены и зачесаны назад. Да и одет демократично - джинсы, свитер с глухим воротом и стильная, хотя и несколько потрепанная, замшевая куртка.
        А впрочем, бог с ней, с внешностью - известно ведь, что у них в Европах все не как у людей, и ученую степень дают кому ни попадя, и одеваются с полным безразличием к условностям. Не документы же было у него спрашивать, в самом-то деле?
        Пока Ирина Львовна с Манечкой шепотом спорили в приемной, кому из них представлять гостя директрисе, тот, услыхав «Войдите!», спокойно открыл дверь кабинета и вошел. Секретарша с англичанкой ахнули и устремились следом.
        Гость приблизился к стоявшей неподвижно Аделаиде Максимовне.
        - Карл Роджерс, - представился он приятным низким голосом.
        - Аделаида Максимовна Шереметьева, - ответила Аделаида, пытаясь вспомнить, принято ли сейчас при знакомстве с иностранцами подавать руку; ничего не вспомнила, но решила на всякий случай подать. Гость принял руку бережно, словно драгоценность, слегка пожал и на мгновение накрыл другой ладонью, сухой и очень горячей.
        - А-де-ла-ида, - повторил он задумчиво, словно имя было совсем уж трудно произносимое, - Аделаида… Делла… Вы позволите мне называть вас Делла?
        Покосившись на замерших у двери Манечку с Ириной Львовной, Аделаида Максимовна смутилась окончательно и в просьбе отказала. Гость, впрочем, нисколько этим не обиделся и не огорчился, лишь внимательно посмотрел на порозовевшую директрису, и в серых глазах его на миг вспыхнули лукавые золотые огоньки.
        Аделаида, спохватившись, предложила ему сесть.
        - Вы очень хорошо говорите по-русски, профессор, - заметила она, желая сгладить возникшую неловкость.
        - О, я давно изучаю русский язык, но до сих пор не имел возможности практиковаться. Я впервые в России, - серьезно и обстоятельно ответил гость.
        Задав еще несколько вопросов относительно планов и намерений гостя в подведомственной ей школе и получив такие же деловые, обстоятельные ответы, Аделаида совершенно успокоилась.
        Гость вел себя в высшей степени корректно, неудобных вопросов больше не задавал, глазами на Аделаиду не сверкал. С зашедшими по неотложному делу педагогами вежливо раскланивался, привстав с кресла.
        После краткого визита в кабинет иностранных языков гость отбыл, пообещав явиться завтра утром и провести в школе весь день.
        В перерыве между сменами Аделаида созвала административное совещание.
        - Гость пробудет у нас всю следующую неделю, до начала каникул, - сказала она, кратко посвятив коллег в суть дела, - полагаю, преподавателям иностранных языков, истории и литературы следует воспользоваться любезным предложением господина Роджерса насчет проведения уроков.
        - Мы-то уж точно воспользуемся! - тут же заявила Ирина Львовна. Остальные согласно закивали.
        - Надо бы культурную программу для гостя, - сказала Мария Александровна.
        - Культурную программу берем на себя, - вновь выступила Ирина Львовна, - у Татьяны Эрнестовны знакомая билетерша в оперном театре.
        Остальные заволновались.
        - Почему это - «вы берете»? - возразила Мария Александровна. - Опера оперой, но и у нас, в начальной школе, есть что показать! Наша «Снежинка» на фестиваль в область ездила, забыли? Вася Мухин на домре играет…
        - А наш драмкружок? - поддержала Марию Александровну завуч старших классов. - Они как раз «Горе от ума» репетируют!
        - В музей его надо сводить, вот что, - предложила завхоз, - пусть полюбуется на продырявленные доспехи своих древних германцев… Шучу! - поспешно добавила она, поймав укоризненные взгляды остальных.
        - Музей… - рассеянно повторила Аделаида, перелистывая страничку ежедневника, - музей… Да, конечно, отличная мысль. Музей сейчас закрыт, но я переговорю с мужем.
        Только оказавшись дома, Аделаида вспомнила, что собиралась позвонить дочери. Тут же, в прихожей, не раздеваясь, она набрала ее рабочий номер. Отозвался автоответчик. Это означало, что в крошечном, на три стола, офисе риелторской конторы, где работала Елена, никого уже нет.
        Затем Аделаида позвонила ей домой и прослушала полную серию протяжных гудков, потрескиваний и обрывков чьих-то чужих разговоров.
        «Надо все-таки купить ей мобильный телефон», - размышляла Аделаида по дороге на кухню. Она достала из морозилки каменной твердости треску, нашла в отделении для овощей луковицу и пять проросших картофелин, а на средней полке - почти полную банку с майонезом. С тех пор как дочь вышла замуж и переехала в Город, у нее не так уж часто возникало желание что-нибудь приготовить собственными руками, но сегодня был как раз такой день.
        Как всякий неуверенный в себе, но добросовестный кулинар, она полностью сосредотачивалась на процессе, поминутно заглядывая в книгу рецептов и очень осторожно обращаясь с ножом. Результат, как правило, оказывался вполне съедобным, а главное, во время готовки не тревожили никакие посторонние мысли.
        Спустя самое непродолжительное время рыба уже скворчала в духовом шкафу. Запах от нее, сытный и тягучий, густыми волнами заполнил квартиру и просочился на лестничную площадку, взволновав не на шутку возвращавшуюся с прогулки соседскую кошку.
        Приехал из своего института муж, веселый и довольный - «Зенит» обыграл «Надир» со счетом 3:0, так что имелись все шансы получить в этом сезоне по меньшей мере «бронзу».
        За ужином Аделаида рассказала мужу о неприятностях дочери. Тот поначалу отнесся к этому рассказу философски; подняв вилку с куском картошки и совершая ею плавные движения, словно во время лекции, высказал убеждение, что родителям не стоит вмешиваться в жизнь совершеннолетних детей и тем более улаживать их семейные ссоры. Впрочем, он ничего не имеет против намерения Аделаиды съездить на выходные в Город, если ей самой от этого станет легче. Он, кстати, все равно собирался провести субботу в музее, порыться в запасниках.
        - Кстати, о музее… - начала было Аделаида, но муж, осененный новой идеей, перебил ее:
        - Говоришь, не берет трубку? А почему бы тебе не поехать к ней уже завтра? После обеда, а? Завтра пятница, короткий день, в субботу ты не работаешь. Заночуешь у нее, а в субботу погуляете где-нибудь, походите по магазинам…
        Аделаида, изумленная неожиданным поворотом мыслей мужа, ничего не ответила. Однако он и сам почувствовал, что несколько переборщил, пожал плечами, с равнодушным видом бросил: «Впрочем, тебе виднее…» - и молча доел свою рыбу.
        - Хорошо, - сказала Аделаида, подумав, - если ты не возражаешь, я уеду завтра. Ужин тебе оставить?
        - Нет-нет, зачем же тебе утруждаться? - поспешно возразил муж. - Я перекушу в институте, вернусь поздно. А в субботу пообедаю у Нарышкиных или в «Тайване».
        - Только не бери шницель, он у них слишком перченный, - предостерегла Аделаида, надевая фартук и собираясь мыть посуду. Муж пробормотал что-то неразборчивое, плеснул себе чаю в широкий, кобальтовый с золотом чайный бокал с надписью «Дорогому и уважаемому…» и устремился назад, в гостиную, к телевизору.
        Покончив с посудой, Аделаида накинула старое пальто и пошла выносить мусор. На дворе было темно, безлюдно и ветрено. Но ветер дул теплый, южный, он разгонял тяжело и неустанно ползущие с ледяного моря тучи, и мягкий серебристый отблеск на их рваных боках манил, и тревожил, и вселял надежду в истосковавшееся от бесконечной зимы сердце.
        Аделаида постояла, прислонившись к старому, еще скованному стужей тополю, росшему посреди двора. С обледенелой ветки упала прозрачная светящаяся капля и покатилась по ее щеке; она вздрогнула, открыла глаза, подобрала ведро и вернулась домой.

* * *
        Наступившая пятница оказалась днем хлопотливым и полным забот как для героев, так и для рядовых участников этой правдивой истории.
        Раньше всех, раньше даже дежурных техничек в школу прибыла завхоз. Она лично обследовала чистоту холла первого этажа, площадку перед столовой и коридор между директорским кабинетом и учительской.
        Трудовик вечером заменил все перегоревшие в холле люминесцентные лампы на новые, и в их рассеянном, холодно-розоватом свете засияли отмытые до блеска высокие массивные двери спортзала. Сам спортзал выглядел далеко не так солидно и достойно, как его двери, но тут уж ничего поделать было нельзя.
        Однако завхоз недаром считалась одной из самых сообразительных и находчивых женщин школы. Из кармана синего рабочего халата она извлекла моток скотча, ножницы, отрезала четыре аккуратные полоски и ими прикрепила к дверям лист плотной бумаги с выполненной крупными черными буквами надписью «Ремонт». Оба ключа от наглухо запертого дверного замка уже лежали в другом кармане.
        Теперь надлежало заняться разбитым накануне стеклом. Кусок фанеры, прикрывший изнутри круглую дыру с длинными змеящимися от нее трещинами, сразу бросался в глаза и безнадежно портил ярко освещенный фасад. Завхоз постояла немного на тщательно очищенном от снега крыльце, уперев руки в бока и тихо ругая малолетних вредителей, после чего вернулась в вахтерскую и набрала знакомый номер.
        - Доброе утро, Дмитрий Алексеевич! Это вас заместитель директора школы по хозяйственной части беспокоит, - заговорила она, делая страшные глаза и отмахиваясь от удивленного и разобиженного физрука, - у нас, знаете ли, вчера такая неприятность случилась - фасадное стекло раскокали начисто… Технички говорят, в это время как раз Саша мимо проходил с товарищами… Да, хорошо бы сегодня… К одиннадцати привезут? А раньше нельзя? Договорились, ждем!
        Положив трубку, она взяла физрука за рукав и отвела его в сторону.
        - Ты пойми, - втолковывала она ему, - тебе ведь сейчас спортзал не нужен, ты детей на лыжах выводишь, так? А иностранец этот по всей школе разгуливает, может и в спортзал заглянуть, так? Ну, и что он там увидит? Позору же не оберешься!
        - Да понял я, понял, - вяло отбивался физрук, - ну хоть на пять минут отоприте, я оттуда свои лыжи заберу…
        - Давай, только мигом, - смягчилась завхоз, доставая ключ, - лыжи можешь пока в моем кабинете держать.
        Кабинет завхоза - та самая «каморка под лестницей» - был и в самом деле невелик, но очень, очень уютен. Его обстановку составляли письменный стол с выдвижной тумбой, несколько разномастных, но хорошо сохранившихся стульев, средних размеров несгораемый шкаф и вешалка; в углу была даже маленькая раковина с проволочной сушилкой для посуды. Крошечное окошко с пышно цветущей в любое время года геранью прикрывала опрятная белая занавеска; на шкафу жил сувенирный электрический самовар с надписью на крышке «Made in Tula».
        Его круглый зеркальный бок отразил сначала свою хозяйку, потом мрачного физрука с лыжами, а после, когда физрук удалился, - золотые очки нового вахтера. Войдя в кабинет, вахтер зачем-то обшарил его глазами и лишь после этого заговорил.
        - Я извиняюсь, - сказал он, откашлявшись, - я насчет стекла…
        Завхоз, откинувшись на спинку стула и поигрывая остро отточенным карандашом, выжидательно смотрела на него.
        - Как я вам уже докладывал, - продолжал вахтер, настороженно следя за движениями карандаша, - вчера, сразу после разбития стекла я опросил техничек. Лично. Никто ничего не знает, никто никого не видел.
        - И?.. - дружелюбно спросила завхоз.
        - Да как же, вы ведь только что звонили по телефону и сказали…
        В кабинете повисла тревожная для вахтера пауза. Выдержав ее ровно столько, сколько нужно было, чтобы вахтер в полной мере ощутил всю зыбкость и неверность своей позиции, завхоз сказала:
        - Хорошо. Я сейчас перезвоню Горчакову и объясню ему, что произошло недоразумение и что этогостекла его Саша не разбивал. После чего пошлю вас на поиски нового, стоимость которого, - тут завхоз пододвинула к себе приходно-расходную книгу и сделала в ней пометку, - будет вычтена из вашей зарплаты.
        Вахтер побледнел и издал какой-то невнятный звук.
        Завхоз, прекрасно знавшая, как и с кем нужно разговаривать в подобных обстоятельствах, пододвинула к себе телефон.
        - Вы можете идти, Привалов, - бросила она, не глядя на булькающего горлом вахтера. Вахтер прижал ладонь к сердцу и тихо опустился на краешек стула.
        - Катерина Алексевна… Помилосердствуйте… Как же это… За что…
        - Ладно уж, - смилостивилась завхоз, - иди вон, из крана водички попей. Ты, Игнатьич, у нас человек новый, ты наших жизненных реалий не понимаешь. Стекло фасадное, дорогое, да пока стекольщиков дождешься… А за Горчакова ты не переживай, от него не убудет. Мало, что ли, его Сашка за девять лет школьного имущества попортил? Ну все, иди работай. И учти, за порядком наблюдать - твоя прямая обязанность. В другой раз вычту по всей строгости!
        Вахтер, пятясь на ватных ногах, вышел из кабинета и очень осторожно прикрыл за собой дверь.
        Прозвенел звонок на первый урок. Было восемь часов утра.
        Наверху, под самой крышей, в лаборантской кабинета физики невыспавшийся трудовик хмуро разглядывал лабораторный стол, на котором была разложена вся школьная демонстрационная техника - видеоплеер «Samsung» с оголенными внутренностями и отечественный диапроектор «Луч».
        Над душой у трудовика стояли Манечка с Васильевой и хором ныли:
        - Ну Степа, ну хоть проектор почини… Ну ты ж у нас на все руки мастер…
        - С ума все посходили, честное слово, - ворчал трудовик, включая паяльник.
        Этажом ниже, в кабинете математики, шумел и волновался 5-й «А». Им только что сообщили, что следующим уроком вместо русского будет история и что проходить она будет в кабинете физики, а значит, покажут кино, потому что только в кабинете физики имеются плотные черные шторы на окнах и большой экран, который обычно вешается над доской.
        Исчерпав все мирные способы восстановления дисциплины, математичка дала ученикам самостоятельную работу.
        Пока 5-й «А» корпел над задачами, их учительница истории сидела в приемной, угощала вернувшуюся на пост Манечку мандаринами и расспрашивала о госте.
        Манечка, очень хорошенькая в новой розовой кофточке со стразами, на вопросы отвечала рассеянно и то и дело поглядывала на дверь.
        Ровно в половине девятого прибыла директриса, как всегда сдержанная и немногословная. Она была в своем повседневном сером костюме, но острый глаз исторички сразу заметил и серебряную птицу-брошь на лацкане, и мягкий блеск цепочки на прикрытой кружевом шее.
        Следом за директрисой явился наконец и гость. Он принес с собой большой пластиковый пакет, поставил его на Манечкин стол и начал выгружать оттуда лазерные диски в ярких глянцевых упаковках. Директриса за его спиной вопросительно посмотрела на Манечку; та развела руками и отрицательно покачала головой.
        - Извините, профессор, - тихо сказала директриса, - но у нас есть только диапроектор.
        Гость задумался; потом вытащил из кармана куртки русско-немецкий словарь в мятой обложке, отыскал там нужное слово и облегченно пробормотал: «Ah, zo! Diapozitiven!» Оказалось, что он прихватил с собой и несколько коробок со слайдами.
        Осведомившись у исторички, какую тему сейчас изучают ее ученики, и получив робкий ответ, что только начали падение Римской империи, гость выбрал одну из коробок и объявил, что готов.
        Пять минут спустя в кабинете физики воцарился таинственный полумрак, полный смешков, шелеста, перешептываний и треска лопающихся пузырей от жвачки. Задние парты и длинная скамейка у стены были заняты учителями, которые по очереди шикали на детей. На кафедре мягко гудел включенный диапроектор, над которым склонилась вызвавшаяся ассистировать гостю Васильева.
        Наконец с легким щелчком первый слайд стал на место, и на экране появилась карта Римской империи.
        - Я расскажу вам сейчас об одной из величайших загадок Древнего мира, - негромко заговорил гость, смутно видимый в темноте, и шум в классе мгновенно утих. Алый кружок лазерной указки высветил на юге Апеннинского полуострова крошечный городок Конченцу, где в 415 году нашей эры кончил свои дни Аларих, великий вождь вестготов, покоритель Рима. Глубокой ночью, в тайне, его похоронили на дне реки, чьи воды были отведены в новое русло, и вместе с ним - несметные сокровища, захваченные ордами варваров в вечном городе. Река затем была возвращена в прежнее русло, и все рабы, участвовавшие в захоронении, нашли свою смерть в ее водах еще до восхода солнца. Тайна погребения вождя и сокровищ была, казалось, надежно сохранена, но… До наших дней сохранилась легенда, что тот, кто сумеет проследить весь путь Алариха от земель Мезии через страну галлов в Рим и дальше к югу - в хлебные, богатые провинции империи, где лишь внезапная смерть вождя спасла от полного порабощения Кампанью, Сицилию и Северную Африку, - тот сможет найти и русло давно уже высохшей реки, и саму могилу.
        …Один за другим замелькали слайды. Вот он, Рим, вечный город, раздираемый борьбой за власть, - багровые отблески факелов лежат на беломраморных колоннах, тускло блестят золотые кровли патрицианских дворцов; огромные цирки переполнены алчно ревущей толпой, а внизу, на арене, окровавленный гладиатор, медленно поднимающий меч над телом поверженного врага, - и мрак, сгущающийся за городскими стенами, и полчища варваров во мраке, глядящих на озаренный огнями город с надеждой и вожделением.
        И все же - почему Рим Цезаря и Августа, сердце цивилизованного мира, был на исходе своей тысячелетней истории так легко взят вестготами и примкнувшими к ним германцами? Оттого ли, что он и в самом деле был так невероятно удачлив, этот Аларих из рода Балтов, свирепый рыжебородый варвар? Или это боги отвернулись от охваченных высокомерным безумием римлян? Или причина совсем в ином?..
        Взмах руки в свете проектора, приглашающий высказываться свободно и не вставая с места, а на экране - вновь карта Римской империи, но уже раскрашенная в разные цвета. И вот уже первый умник, вглядевшийся в карту сквозь стекла круглых очочков, сначала робко, а потом все более уверенно заявляет, что ведь мало их было, истинных-то римлян, на этих необозримых пространствах… Очкастый всезнайка абсолютно прав, соглашается 5-й «А» после бурного обсуждения, - в чудовищно разбухшей империи большую часть населения составляли покоренные племена и народы, которые то и дело восставали. Да, а еще там были рабы, очень много рабов, которые тоже своими восстаниями подрывали могущество Рима.
        Кстати, давайте-ка вспомним самое известное в истории восстание рабов… ну да, название футбольной команды… и еще фильм с Керком Дугласом…
        И - дальше, следом за Аларихом и его тяжело нагруженными добычей воинами, на юг империи, неся римлянам смерть и разрушения в отместку за многовековое рабство; дальше, к маленькому сонному городку и мутной илистой реке, упокоившей в конце концов и рыжего вождя, и рыжее золото…
        Звонок, всегда долгожданный, прозвенел сейчас резко и неожиданно.
        Погас волшебный фонарь. Историчка одним поворотом выключателя изгнала еще насыщенный картинами цветной полумрак, и витающие в нем охотники за сокровищами были вынуждены вернуться в класс.

* * *
        …Напротив кабинета физики, в просторном, светлом, тихом помещении школьной библиотеки, сидели две освобожденные от физкультуры десятиклассницы и под прикрытием четырех томов «Войны и мира» изучали журнал «Playgirl». Библиотекарша, сухонькая старушка с фиолетовыми волосами и ярко-розовой помадой на увядших губах, восседавшая за высокой дубовой стойкой, время от времени бросала в их сторону подозрительные взгляды.
        В середине журнальчика, на развороте, оказалась особенно мускулистая особь мужского пола, одетая лишь в татуировки; девицы прыснули. Возмущенная библиотекарша начала было приподыматься на своем возвышении, но тут в дверь постучали нетерпеливо и громко, и на пороге возник, почти в полном составе, 5-й «А» класс. Вперед выдвинулась очень серьезная, веснушчатая, вихрастая личность; приблизившись к стойке, она тоненьким голосом спросила какую-нибудь книжку про Алариха.
        - Про кого? - переспросила изумленная библиотекарша.
        Личность шмыгнула носом и оглянулась. «Про Древний Рим», - тихо подсказали сзади. Библиотекарша достала с ближайшей полки толстую энциклопедию по истории Древнего мира и, поколебавшись, протянула ее пятикласснику. Тот деловито поблагодарил и тут же принялся листать.
        «И мне! И мне!» - раздались голоса, и библиотекарша поняла, что окружена.
        Весь школьный запас древнеисторической литературы разошелся в считаные минуты. Последнему желающему пришлось удовольствоваться «Кратким справочником по античной скульптуре и живописи» - правда, там было много интересных картинок, и было даже изображение того самого невезучего римского императора Аттала, которого низверг Аларих и который, будучи в плену, развлекал вождя варваров своей искусной игрой на тростниковой свирели.
        Десятиклассницы проводили недоумевающим взглядом этого последнего, переглянулись, пожали плечами и, прихватив свой журнал, на цыпочках прошли к выходу мимо обмякшей в кресле библиотекарши.

* * *
        Верная принятому накануне решению, Аделаида ушла с работы в половине второго и пешком отправилась к железнодорожной станции. Специально и вышла заранее, чтобы пройти пустым и безлюдным в это время парком, по чистому еще, не тающему под деревьями снегу, подышать воздухом и, если повезет, встретить у старого, расщепленного молнией дуба семейство белок.
        Рано утром Аделаиде удалось-таки дозвониться дочери; та оказалась жива и здорова, хотя и пребывала, понятное дело, в настроении грустном и подавленном. Все же у Аделаиды несколько отлегло от сердца, а чашка крепкого сладкого кофе, которую она позволила себе за завтраком, и вовсе привела ее в сносное расположение духа. Собираясь на работу, Аделаида не испытывала, как это часто бывало в последнее время, чувства усталости и нежелания за что-либо браться; было, наоборот, легкое, едва уловимое предвкушение чего-то неожиданного и приятного.
        День и в самом деле оказался не совсем обычным, так что, и покинув школу, она никак не могла переключить свои мысли со школьных дел на семейные. То есть она пыталась это сделать, и даже расстроенное лицо дочери виделось ей в теневых снежно-синих переливах аллеи, и дуб укоризненно скрипел корявыми голыми ветками над головой; но внезапный порыв ветра, каприз зыбкого весеннего освещения, полет вытянувшейся в струну белки - прямо из дупла к разложенному на снегу угощению - и мысли Аделаиды уносились совершенно в другую сторону.
        Сорок минут, проведенные в компании грозно размахивающих мечами варваров и изнеженных, напрочь утративших боевой дух римлян, произвели на присутствующих педагогов впечатление сильное и неоднозначное.
        Было что-то завораживающее в том, как легко и непринужденно господин директор лицея овладел вниманием малолетней аудитории, как увлек слушателей событиями полуторатысячелетней давности, словно сам был их свидетелем и участником, как умело бросал детям зерна вопросов, не давая им рассеяться и отвлечься, но побуждая думать и радоваться самостоятельно найденным ответам. Даже тяжеловатый немецкий акцент профессора не только не портил общего впечатления, но казался вполне уместным, коль скоро речь шла о германских племенах.
        Без сомнения, это была работа мастера экстра-класса.
        Но, говорили наиболее пожилые и опытные педагоги на стихийно собравшемся во время большой перемены педсовете, но!.. И многозначительно поднимали палец. Где методическая основа? Где дидактическая? Это, знаете ли, мало похоже на урок в привычном для нас смысле этого слова!..
        - И пусть не похоже! И не надо! Зато какой эффект! - кричали восторженно педагоги помоложе, ссылаясь на сбивчивый рассказ библиотекарши, которую сердобольная Манечка в это время отпаивала валерьянкой в приемной.
        Аделаида молчала, не мешая коллегам высказываться; глядя на директрису, молчали и завучи. Наконец завуч по внеклассной работе, тонко улыбнувшись, заметила:
        - Вот вам - роль личности в истории…
        Такому обороту беседы, то есть возможности перейти с истории на личность, все обрадовались и заговорили разом. Сам-то он сейчас где? Что собирается делать дальше? Мария Александровна, поднявшись, с достоинством объяснила, что гость выразил желание присутствовать на уроках русского языка в начальной школе, где и проведет все оставшееся от первой смены время. А во вторую смену, поспешно добавила завуч старших классов, мы ждем господина Роджерса на немецкий в 8-м «А»; разумеется, приглашаются все желающие.
        Потом был звонок, разогнавший педагогов по классам, какие-то мелкие, не запомнившиеся Аделаиде дела, краткая беседа с завхозом по поводу разбитого стекла («Да не берите в голову, Аделаида Максимовна, все уже сделано») и с Марией Александровной, которой Аделаида сообщила о своем отъезде («Да не беспокойтесь, Аделаида Максимовна, поезжайте, у нас тут все будет в порядке»). После чего Аделаида могла бы с чистой совестью покинуть школу уже в половине первого, но почему-то медлила, тянула время и даже подумывала о том, чтобы позвонить дочери и сказать… А что, собственно, сказать? Что у нее важные дела и поэтому она приедет позже? Конечно, как директор школы она обязана присутствовать на таких мероприятиях… Но с другой стороны, есть же у нее заместители… Ну, положим, дело не только в обязанностях. Ей это интересно. Очень даже интересно. Как педагогу, разумеется, как профессионалу…
        Ну, в таком случае педагог сможет удовлетворить свой профессиональный интерес и на следующей неделе - ведь гость не уедет раньше следующей субботы, он определенно обещал…
        С этими мыслями Аделаида все-таки покинула школу и теперь, покормив белок, брела к выходу из парка, стараясь поудобнее приладить на плече тяжелую сумку; кроме бумаг и прочих необходимых вещей, там лежала литровая банка с любимым Леночкиным вишневым вареньем и палка финского сервелата из продуктового набора, который директора школ получили в гороно по случаю 8 Марта.
        Электричка на этот раз пришла вовремя, и в ней даже были свободные места. Устроившись на краю жесткого деревянного диванчика, Аделаида вытащила из сумки сборник кроссвордов, ручку и приготовилась к получасовому тряскому пути.
        Разгадывать кроссворды Аделаида любила и умела; однажды даже выиграла в конкурсе, организованном областной газетой «Досуг», ценный приз - кофеварку «Мулинекс». Газета намеревалась взять у нее интервью и приглашала за призом в редакцию; Аделаида от дачи интервью отказалась, а кофеварку ей выслали по почте.
        Сегодня, однако, ей было трудно сосредоточиться и на этом приятном занятии. Промучившись несколько минут над словом, означающим «сильное, захватывающее душевное переживание» (шесть букв, первая - «л», последняя - мягкий знак), Аделаида отложила начатый кроссворд и стала смотреть в окно.
        Чахлый кустарник за покрытой черным снегом насыпью сменили бесконечные бетонные заборы. Проглянувшее было солнце, зевнув над безрадостным пейзажем, укрылось толстой серой тучей, и сразу же сверху посыпалась снежная труха пополам с дождем. В вагоне потемнело. Соседи по купе клевали носом. Как-то незаметно для себя Аделаида тоже задремала, обняв сумку.
        Между тем сидевший напротив мужчина не спал, а с интересом поглядывал на Аделаиду сквозь толстые затемненные стекла роговых очков.
        Женщина показалась ему достойной внимания. Красивое лицо, только какое-то застывшее, безжизненное, словно заснеженное озеро под темным зимним небом; изящные округлые кисти рук, миндалевидные ногти, тщательно обработанные, но не покрытые лаком; фигуру, разумеется, определить трудно под этой ужасной дубленкой, но можно надеяться, что и она хороша; возможно, чуточку полновата, но это, с точки зрения настоящего знатока и ценителя, скорее достоинство, чем недостаток. Равно как и возраст - в зрелых осенних плодах есть свое неповторимое очарование. Равно как и гладкое золотое колечко на безымянном пальце правой руки - гарантия безопасности будущих приятных отношений.
        Пока мужчина обдумывал возможные способы знакомства (такую женщину следовало с самого начала чем-нибудь поразить, но не отпугнуть), спокойное лицо дремлющей Аделаиды как-то неуловимо изменилось. Легчайший розовый отблеск лег на безупречную белизну озера, словно из-за нагромождения облачных гор пробился вниз одинокий рассветный луч.
        Ее губы чуть заметно шевельнулись, веки затрепетали, пальцы левой руки легли на кисть правой и сжали ее.
        «Эге, - подумал проницательный мужчина, - вон оно что… Кажется, я опоздал». В этот момент вагон дернулся, подъезжая к станции. Аделаида раскрыла затуманенные глаза, нахмурилась, быстро глянула в окно и поднялась с места. Мужчина с сожалением проводил ее взглядом, пожал плечами - что поделаешь, на этот раз не судьба.
        Аделаида договорилась встретиться с дочерью у ее дома в половине пятого. Та, как обычно, задерживалась, а ключа от квартиры у Аделаиды не было. Сидеть на лавочке у подъезда оказалось мокро и холодно, и Аделаида решила пройтись Лене навстречу.
        Она медленно шла по улице мимо ларьков, в которых можно было купить любой предмет первой необходимости - от пива, жвачки и презервативов до автомобильного магнитофона сомнительного происхождения, американской валюты и японского жемчужного ожерелья (по крайней мере, так оно обозначалось на ценнике).
        Иногда ларьки расступались перед холодными, скупо освещенными витринами больших магазинов, в глубине которых маялись от безделья крашенные в модный рыжий цвет продавщицы.
        У одной из таких витрин Аделаида остановилась передохнуть. Перевесила сумку с левого плеча на правое, посмотрела на часы - пять минут шестого; потом взгляд ее случайно упал на то, что находилось за стеклом прямо перед нею.
        На невысоком постаменте, обтянутом лунного цвета бархатом, стояли маленькие сапожки из тонкой жемчужно-серой кожи, с замшевыми вставками и камушками по бокам, на изящно изогнутом, невесомом каблучке - настоящее произведение искусства. Свет спрятанных наверху лампочек мягко обтекал их безупречные линии и изгибы, искрился в замшевых ворсинках, зажигал на камнях крошечные радужки. У подножия постамента скромно притулилась беленькая табличка с неразборчивым рядом цифр.
        - Привет, мам! - дочь клюнула Аделаиду холодным носом, близоруко сощурилась на витрину.
        - Красивые, правда? - робко спросила Аделаида.
        Дочь посмотрела на нее удивленно.
        - Мам, ты что? Каблуки же - семь сантиметров, а ты и так на полголовы выше папы! Да и цена… Ну ладно, пошли, я замерзла! - и Лена решительно зашагала к дому. Пристыженная Аделаида поплелась следом.
        В маленькой однокомнатной квартире, которую молодые супруги снимали на деньги родителей, было холодно, неприбрано и неуютно. Аделаида первым делом закрыла форточку на кухне и тщательно вытерла лужу от наметенного на подоконник снега.
        Пока дочь отогревалась под горячим душем, Аделаида подмела пол, собрала в одну кучу разбросанные по всей квартире вещи (видно, что сильно повздорили) и перемыла посуду.
        За ужином (вареная картошка со сметаной и привезенная Аделаидой колбаса) дочь сидела нахохлившись, совсем еще юная, трогательная в своем толстом купальном халате и с мокрыми, торчащими в разные стороны короткими волосами. На осторожные расспросы матери отвечала односложно - «да», «нет», «не знаю».
        За чаем с вареньем, однако, она смягчилась и начала рассказывать сама. Аделаида села рядом, слушала, широко раскрыв глаза, кивала, осторожно гладила страдалицу по голове. Ничего в мире больше не осталось - только ее несчастный, хлюпающий носом ребенок, которому она так хотела и не могла помочь.
        Что муж Елены - далеко не подарок, Аделаиде было ясно с самого начала. Избалованный, ленивый, эгоистичный, язвительный барчонок - ему в жены надо было бы взять тупую, бессловесную прачку-кухарку-уборщицу, а не портить жизнь тонкой, чувствительной, с возвышенными интересами девушке из хорошей семьи.
        Все же Аделаида попыталась извлечь из бессвязного потока жалоб, всхлипываний и угроз конкретную причину их последней ссоры.
        Ей почему-то казалось, что если удастся найти эту самую причину и поговорить именно о ней, а не об общей плохости Вадима, то, возможно, в конце концов ситуация окажется не столь уж трагичной.
        - Да свинья он, и больше ничего! - заявила дочь, покосившись на мать. - Пусть теперь только явится - на порог не пущу!
        С этими словами она сердито высморкалась и положила себе еще варенья.
        - Ладно, что мы все обо мне да обо мне… У тебя-то как дела? - спросила она неожиданно.
        То, что дочь, несмотря на собственные неприятности, интересуется ее делами, смутило и растрогало Аделаиду.
        - Да ничего… все нормально… - пробормотала она и вдруг почувствовала, что на самом деле ей очень хочется рассказать дочери о последних событиях в школе.
        - Знаешь, мне в среду позвонили из областного комитета и сказали… - начала она медленно, подбирая слова. В этот момент заурчал дверной замок; дочь вздрогнула, уронила ложечку и впилась глазами в дверь.
        На пороге возник Вадим - мокрый, небритый, в грязной куртке и с тремя поникшими гвоздиками в руке. Елена кинулась к нему, заколотила кулачками по его груди, выкрикивая что-то неразборчивое, но вскоре затихла и прижалась к нему, закрыв глаза.
        Аделаида, стараясь не шуметь, выбралась из кухни в переднюю. Поспешно оделась, нашла перчатки и сумку, посмотрела на закрытую дверь в комнату и на часы - половина одиннадцатого. «Ничего, на последнюю электричку успею», - подумала она и тихо прикрыла за собой входную дверь.

* * *
        Как бы либерально, терпимо, снисходительно (и т.д. и т.п.!) ни держал себя директор школы, его отсутствие на рабочем месте чаще всего воспринимается подчиненными как подарок судьбы.
        Как-то неуловимо меняется атмосфера в школьных коридорах, светлеют вечно озабоченные лица завучей, дети на переменах беззаботно резвятся прямо перед директорской дверью, а бдительные вахтеры утрачивают некоторую долю своей профессиональной суровости.
        Если же директор отсутствует во вторую половину дня в пятницу, это практически всегда означает следующее: в школе вы не застанете никого, кроме нескольких бедолаг, у которых уроки во вторую смену и которые не сумели найти подходящую причину, чтобы отпустить себя и детей пораньше.
        Школа, в которой работала Аделаида, не была исключением из этого правила. Во всяком случае, до сегодняшнего дня.
        С момента отъезда директрисы прошло уже больше двух часов, но многие педагоги первой смены по-прежнему оставались в школе. В ожидании обещанного урока немецкого в 8-м «А» они перемещались из столовой в учительскую, в приемную к Манечке, бродили по второму этажу, поглядывая на дверь кабинета иностранных языков.
        Учительница немецкого Татьяна Эрнестовна сидела в приемной напротив Манечки и нервничала. До начала урока оставалось всего ничего, а профессор как в воду канул.
        - Ну, где же он может быть? - заламывая худые руки с пальцами в огромных перстнях, вопрошала Татьяна Эрнестовна.
        Манечка с чрезвычайно сосредоточенным видом продолжала стучать по клавишам.
        - Манечка, солнышко, скажите хотя бы, он сейчас в школе?
        Манечка кивнула и бросила мечтательный взгляд на висевшую в углу замшевую куртку.
        Татьяна Эрнестовна обернулась и посмотрела туда же.
        - Это… его? - почему-то шепотом спросила она.
        Манечка снова кивнула.
        В дверь боком просунулся трудовик с большой банкой столярного клея в руках.
        - Не меня ли вы ищете, Татьяна Эрнестовна? - вкрадчиво осведомился он. Манечка за спиной Татьяны Эрнестовны подняла кверху оба больших пальца и энергично закивала.
        - Ах, Степан, оставьте ваши шуточки! Мне сейчас не до них! - отрезала Татьяна Эрнестовна.
        - Напрасно, - отозвался трудовик, водружая свою банку на стол перед самым носом Татьяны Эрнестовны, - я мог бы вам кое-что рассказать…
        Татьяна Эрнестовна отшатнулась, брезгливо наморщив точеный носик. Дружелюбно улыбнувшись ей, трудовик продолжал:
        - Ну, раз вам это неинтересно, расскажу Манечке. Манечка, знаешь, где сейчас наш высокий гость?
        Манечка помотала головой, прикусив губу, чтобы не рассмеяться.
        - Он в кабинете Марии Александровны. Уже больше часа. И с ним там кое-кто из учителей начальной школы.
        - Не может быть! - воскликнула Татьяна Эрнестовна. - Столько времени? С этими?
        - Действительно, - согласился трудовик, - что можно делать столько времени с тремя молодыми, красивыми, жизнерадостными женщинами в запертом кабинете?
        Татьяна Эрнестовна вскочила, дико сверкнула глазами, подведенными лиловыми тенями, и понеслась на первый этаж.
        - …разумеется, обсуждать педагогические проблемы! А вы что подумали? - крикнул ей вслед трудовик под беззвучные Манечкины аплодисменты.

* * *
        …Карл Роджерс захлопнул наполовину исписанный блокнот и ободряюще улыбнулся утомленным педагогам. Сам он выглядел так, словно только что возвратился с приятной прогулки по лесу, а не провел шесть деятельных часов в плохо вентилируемых помещениях.
        - Я очень вам благодарен… - начал было он, но тут дверь кабинета с треском распахнулась. Это произошло по чистой случайности. Татьяна Эрнестовна собиралась просто-напросто постучать, но, поскольку дверь на самом деле вовсе не была заперта, то она и открылась от одного прикосновения учительницы немецкого к дверной ручке.
        - А… э… профессор… Герр Роджерс… - прошелестела с трудом удержавшаяся на ногах Татьяна Эрнестовна, - урок, битте…
        - Да, я помню, - сказал Карл, посмотрев на часы, - но у меня есть еще пять минут.
        Он не спеша поднялся с фирменного кожаного кресла Марии Александровны, кивнул сидевшим рядком у стенки учительницам («Майне дамен, до понедельника!») и прошествовал к двери. Татьяна Эрнестовна, вздернув носик, выскользнула следом.
        В кабинете некоторое время задумчиво молчали. Затем одна из учительниц, промокнув бумажным платочком влажный лоб, сказала:
        - Первый раз вижу, чтобы человек такинтересовался нашей системой преподавания…
        - Задавал бы столько вопросов, - поддержала ее другая, доставая из сумочки зеркальце и расческу.
        - Девочки, я себя чувствовала как на экзамене, - сообщила третья, разворачивая оплывшую от жары шоколадку, - хотите?
        - Знаете что? - вновь заговорила первая, когда с шоколадкой было покончено. - Он, по-моему, очень любит свою работу…
        - Я бы сказала - не просто любит, - возразила вторая, - он от нее тащится.
        Остальные посмотрели на нее с удивлением.
        - Ну, это вряд ли, - протянула третья, - вот мы, например, тоже любим свою работу…
        - Особенно Первого сентября и в День учителя, - весело заметила первая.
        - Это несущественно, - возразила третья, - мы ее любим, мы ее делаем, мы о ней думаем, мы о ней говорим… почти все время… Но чтобы от нее еще и тащиться?!
        В это самое время или немногим позже завхоз, совершив последний на сегодняшний день обход вверенного ей школьного хозяйства и убедившись, что оно, в общем и целом, продолжает функционировать, возвратилась в свой кабинет.
        Она сняла рабочий халат и аккуратно повесила его на плечики. Немного постояла, заложив руки за спину и праздно глядя в окно на темнеющие небеса. Она тоже не торопилась домой, но причина этого не имела ничего общего с какими-то там уроками.
        Завхоз вообще мало интересовалась учебно-воспитательным процессом как таковым. Зато у нее было много других разнообразных интересов, благодаря которым она имела устойчивую репутацию Самого Осведомленного Человека. То есть Человека, Который Знает Все. Обо всех.
        Сегодня же она просто собиралась дождаться Марию Александровну, чтобы обсудить с ней один небольшой, но весьма важный вопрос.
        Самовар уже дважды принимался высвистывать струйками пара всякие легкомысленные мелодии, а Марии Александровны все не было. Не появлялись и другие завсегдатаи «чайного клуба». «Чайным клубом» в школе называли небольшую интимную компанию, регулярно собиравшуюся в каморке под лестницей, чтобы в непринужденной обстановке, за чашечкой чая со свежей сдобой обменяться информацией, получить от старших товарищей дельный совет, а при необходимости и сформулировать общественное мнение по тому или иному поводу.
        Пролистав ближайшие файлы памяти, завхоз без труда вычислила местонахождение пропавших личностей в данный момент: Мария Александровна - на уроке немецкого, исполняет директорские обязанности; медсестра - ушла из школы в 13.00 и не вернулась; Манечка - на посту в приемной; трудовик - в кабинете директора, чинит дверцу платяного шкафа.
        Завхоз подняла глаза к потолку и прислушалась. Из кабинета иностранных языков, расположенного над ее головой, давно уже доносились самые разнообразные звуки, а теперь еще и совершенно ясно послышалось пение. Пели хорошо, слаженно, на какой-то очень знакомый мотив, но слов было не разобрать.
        Прозвенел звонок с урока. Наверху не обратили на это никакого внимания и продолжали петь еще минут пять, а потом зашумели, зааплодировали, задвигали стульями и наконец разошлись.
        Когда разрумянившаяся Мария Александровна появилась в кабинете и со вздохом облегчения опустилась на самый удобный стул, завхоз молча налила ей чаю, положила три куска сахару и пододвинула булочки с корицей.
        - Хорошо у вас, Екатерина Алексеевна, уютно, - одобрила, как всегда, Мария Александровна.
        Завхоз вежливо улыбнулась.
        - Ну, как все прошло? - осведомилась она.
        - Неплохо, неплохо, - рассеянно отвечала Мария Александровна, принимаясь за третью булочку, - я даже кое-что вспомнила из своего школьного курса… я ведь тоже учила немецкий.
        - А пели-то зачем? Для лучшей усвояемости языка?
        - Представьте себе, да. Господин Роджерс сказал, что пение очень способствует запоминанию дифтонгов и прочих фонематических созвучий. Кстати, у него неплохой баритон.
        Некоторое время дамы закусывали молча. Мария Александровна, углубившись в размышления о дифтонгах и прочих созвучиях, очистила банан и сделала попытку обмакнуть его в чай. Завхоз мягко отвела ее руку.
        - Может быть, перейдем к делу? - предложила она.
        - Вы… принесли? - спросила Мария Александровна, понизив голос.
        Завхоз похлопала ладонью по дверце несгораемого шкафа.
        - А вы? - в свою очередь поинтересовалась она.
        Мария Александровна помедлила с ответом; тут как раз с ближайшей лестницы послышались шаги, голоса, и на пороге возникли еще две дамы.
        При виде первой завхоз улыбнулась и отодвинула стул рядом с собой; при виде второй ее брови изумленно поползли вверх.
        Манечка, расстроенная и сердитая, плюхнулась на стул и тут же засунула за щеку клубничную карамельку. Татьяна Эрнестовна, искря и переливаясь, как новогодняя елка, в эффектной позе остановилась в дверях.
        - Мы с Карлом завтра едем в оперный театр. Он меня пригласил, - сообщила она. В ее голосе явственно слышался звон бокалов с шампанским.
        - В самом деле? - добродушно осведомилась завхоз, наливая Манечке чаю. - А он об этом уже знает?
        Татьяна Эрнестовна лишь дернула плечиком. Две старые карги и безмозглая секретарша - не самые подходящие свидетели ее триумфа, зато теперь об этом узнает вся школа.
        - Меня всегда привлекали мужчины его типа, - поведала она, любуясь игрой света в перстнях, - два метра мускулов, обаяния и интеллекта…
        - Ну-ну, не преувеличивайте, - тем же тоном возразила завхоз, - метр девяносто четыре, не более того.
        Татьяна Эрнестовна фыркнула, но несколько неуверенно. Все в школе знали, что завхоз не имеет склонности к пустым, необоснованным измышлениям. Татьяне Эрнестовне следовало бы сейчас повернуться и с достоинством уйти, «сохранив лицо», как говорят японцы, но какой-то внутренний зуд, смесь любопытства и язвительности, заставил ее задать следующий вопрос:
        - Может, вы еще скажете, сколько он весит?
        - Охотно, - завхоз прищурила свои и без того узкие черные глаза, словно вызывая в памяти образ профессора, и уверенно заявила: - Восемьдесят пять кэгэ… без одежды, - добавила она, не без удовольствия наблюдая, как учительница немецкого бледнеет, краснеет, покрывается пятнами и наконец уносится прочь по коридору, яростно стуча каблучками.
        - А правда, Катерина Алексеевна, - робко спросила Манечка, когда старшие дамы кончили смеяться и налили себе еще по чашечке, - как вы узнали?
        - Поживи с мое, - пожала плечами завхоз.
        - А, - сказала Манечка, подумав, - тогда конечно…
        У завхоза и в самом деле имелся солидный жизненный опыт. Она трижды была замужем, вырастила двоих сыновей и одного балбеса - двоюродного племянника, да и сейчас, по слухам, жила в гражданском браке с каким-то вологодским кооператором лет на десять моложе ее самой. Неудивительно, что, кроме обширных познаний в области мужской психологии, у нее выработался и практически безошибочный глазомер.
        - Нашла к кому ревновать, - заметила завхоз, наблюдая за сменой выражений на Манечкином лице.
        - А вдруг он и вправду поедет с ней в театр? - с тоской спросила Манечка.
        - А тебе кто мешает туда поехать? - спросила Мария Александровна, постукивая пальцами по столу.
        - Там всегда можно поймать лишний билет, - добавила завхоз, забирая Манечкину чашку, - даже в день премьеры.
        Манечка покраснела.
        - У меня… деньги почти кончились.
        Завхоз молча вытащила из ящика стола хрустнувшую пачку, отсчитала пять радужных бумажек и протянула их Манечке.
        - До зарплаты, - строго предупредила она.
        Манечка вспыхнула, прижала бумажки к пышной груди и хотела еще что-то сказать, но обе феи нетерпеливо замахали на нее своими волшебными палочками, и Манечка исчезла.
        Оставшись наедине, они обменялись цепкими взглядами.
        - Ну хорошо, хорошо, - проворчала Мария Александровна, сдаваясь, - я принесу. В понедельник. Но я считаю, что нам нужен независимый эксперт.
        - Не возражаю, - кивнула завхоз. - Нам нужен понимающий человек. Предлагаю Степана.
        - Не возражаю, - в свою очередь, согласилась Мария Александровна. Уже поднявшись и подойдя к двери, она небрежным тоном спросила: - Вы, стало быть, остаетесь на прежней позиции?
        - Без сомнения, - ответила завхоз, споласкивая чашки, - эстрагон - да, листья черной смородины и укроп - да, чеснок - да, возможен также красный перец и даже капелька виноградного уксуса; но только недубовые листья. Они безнадежно огрубляют вкус.

* * *
        Аделаида успела на последнюю электричку и в половине первого уже подходила к дому. Окна квартиры были темными; темно было и на лестничной площадке - экономные соседи, как всегда, выкрутили лампочку. Аделаида долго возилась с дверным замком, стараясь поменьше скрипеть.
        Квартира между тем встретила ее полной и равнодушной тишиной. Мужа не было. Аделаида, на цыпочках зашедшая в спальню, зачем-то потрогала плед на неразостланной постели, подобрала оброненный утром носовой платок и заглянула в платяной шкаф. Вместе с мужем отсутствовал и его лучший костюм темно-коричневого с искрой шевиота, купленный два года назад во время туристической поездки в Финляндию.
        «Наверное, он задержался в институте и решил переночевать в Городе, - сказала сама себе Аделаида, - у кого-нибудь из приятелей. У Шаховского, например, или у Лопухина… Хотя нет, Лопухин сейчас за границей. Значит, у Шаховского. Да-да, определенно у Шаховского. Совершенно не о чем беспокоиться. Я ведь могу туда позвонить».
        Она сняла трубку. Телефон вызывающе уставился на нее своими вызолоченными кнопками. «Никуда ты не станешь звонить, - произнес он беззвучно, но убедительно, - ты на часы посмотри - час ночи скоро. Да и незачем. Нет его у Шаховского».
        «Незачем, - повторила Аделаида, - незачем…» Она прошла на кухню, поставила чайник и достала из буфета оставшуюся от праздника коробку шоколадных конфет. Подумала немного и добавила початую бутылку сливочного ликера.
        Потом уселась за стол и опустила голову на руки.
        «У него есть от меня тайны, - размышляла она, и голубой огонек под чайником кривлялся и подмигивал, соглашаясь, - своя тайная жизнь. Может быть, другая женщина. Или женщины. Пора, пора сказать себе правду. Я никогда его ни о чем не спрашивала. Зачем? Он мне сказал когда-то - меньше будешь спрашивать, меньше вранья услышишь в ответ. Вот я и не спрашивала».
        «И дочери я не нужна, - продолжала Аделаида, обращаясь к закипающему чайнику, - она вспоминает обо мне только тогда, когда у нее что-то случается… и то не всегда». - «Или когда ей требуются деньги», - ехидно добавил чайник, но с этим Аделаида не согласилась.
        «Так ведь всегда и бывает, - сообщила она внимательно слушающей кухне, - дети вырастают и забывают о родителях. И ладно, и пусть, лишь бы у нее все наладилось… лишь бы у нее все было хорошо».
        Свояжизнь. То, чего у Аделаиды, по сути, никогда и не было. Школьницей и студенткой она жила с родителями (была тихой, послушной, не доставляющей никаких хлопот дочерью). Сразу после защиты диплома вышла замуж и приехала жить сюда, в маленький провинциальный городок. Была тихой, послушной, не доставляющей никаких хлопот женой и невесткой. Мать мужа, заведовавшая тогда всем городским образованием, не могла на нее нарадоваться и всячески пыталась продвинуть по службе, но Аделаиде все время что-то мешало - то тяжелая беременность и роды, то бесконечные болезни дочери. В тридцать восемь лет Аделаида наконец стала завучем; но тут со свекровью случился инсульт, и ей вновь пришлось превратиться в домработницу и сиделку (муж в это время стажировался в Москве). Аделаида безропотно ухаживала за парализованной свекровью все пять лет, до самой ее смерти.
        Освобожденный от бытовых проблем муж успешно делал карьеру в своем институте. Дочь, устроенная благодаря старым бабушкиным знакомствам в престижную областную академию менеджмента, вела рассеянный образ жизни и старалась пореже появляться дома из-за тяжелого, свойственного лежачим больным запаха. Аделаида жила в жестких рамках ограниченного перемещения - дом, работа, магазин, поликлиника, работа, дом.
        И после смерти свекрови Аделаида продолжала жить той же, установившейся жизнью - работала, ходила по магазинам, вела домашнее хозяйство. Правда, теперь они с мужем стали иногда принимать гостей и даже съездили вместе в отпуск.
        Собственной внешности Аделаида, как и раньше, уделяла лишь самое необходимое время, чтобы выглядеть опрятно среди своего остроглазого и все подмечающего педагогического коллектива. Увлечений или каких-нибудь особых интересов у нее не было. Друзей, если не считать школьной подруги из Питера, с которой раз в полгода обменивались поздравительными открытками, - тоже.
        Дочь выросла и упорхнула, муж… не будем сейчас об этом.
        И значит, ей остается лишь тихо стареть над кроссвордами и чужими любовными историями из книжечек в ярких обложках, похожих друг на друга, как горошины из одного стручка…
        «Но-но, - строго сказала Аделаида облаку вселенского уныния, пытавшемуся поглотить ее в собственной кухне, - у меня есть моя работа». Она залпом выпила почти полную рюмку ликера и закашлялась от его обжигающе ледяной сладости.
        Да, работа. Спору нет, директором быть нелегко. Аделаида с удовольствием вспоминала недавние еще времена, когда она работала простым учителем географии и самой серьезной профессиональной проблемой для нее было научить шестиклассников отыскивать на карте Сандвичевы острова.
        Зато теперь, приходя утром в школу, сразу погружаешься с головой в кипучий водоворот звуков, событий, лиц, шуток, сплетен, скандалов, выяснений отношений. И ты - в центре этого водоворота, нравится тебе это или нет. Ты - дирижер этого оркестра, одна половина которого все время норовит захватить сольные партии, а другая, спрятавшись за пюпитрами, потихоньку жует бутерброды и читает романы.
        А иногда вся школа походит на улей. В последние дни, например.

* * *
        …Аделаида проснулась в восемь часов утра на удивление свежей и отдохнувшей. До десяти часов занималась уборкой, а потом собралась было за покупками, но появился муж. При виде стоявшей на пороге жены он выразил некоторое смущение, но быстро оправился и первым задал вопрос:
        - Как, ты уже дома? Значит, все в порядке?
        Аделаида недостаточно владела тонким дипломатическим искусством отвечания вопросом на вопрос, поэтому сначала честно рассказала мужу о своей поездке и лишь потом, когда он, пользуясь ситуацией, попытался ускользнуть в ванную, задала свой.
        - Да знаешь, засиделись на кафедре, готовили с аспирантом доклад на конференцию… пришлось заночевать у Шаховского, - был ответ.
        - Я так и подумала, - тихо сказала Аделаида захлопнувшейся перед ее носом двери ванной.
        Потом забрала в спальню телефонный аппарат и набрала номер Марии Александровны.
        - Все в порядке, Аделаида Максимовна, - услыхала она бодрый голос своего завуча, - школа цела, все живы-здоровы. И… он о вас спрашивал.
        - А, ну хорошо… спасибо… - Аделаида очень осторожно, чтобы не спугнуть хрупкое эхо последних слов завуча, положила трубку. И лишь после этого вспомнила, что следовало бы, для приличия, переспросить, кого, собственно, Мария Александровна имела в виду.

* * *
        В этот субботний вечер зима ненадолго вернулась, превратив залитую водой площадь перед гостиницей в некое подобие бального зала. Осторожно переступая точеными ножками на шпильках, кутая носик в поседевший от инея лисий мех, Татьяна Эрнестовна спешила к высокой фигуре, стоявшей рядом с темно-серым «Опелем».
        Немец учтиво приветствовал ее и спросил, где же остальные коллеги.
        Татьяна Эрнестовна была совершенно готова к такому вопросу и немедленно дала ему самые исчерпывающие объяснения.
        Забираясь в мягкую, уютную, пахнувшую натуральной кожей полутьму автомобиля, Татьяна Эрнестовна мысленно поздравила себя с удачным завершением второй части своего секретного стратегического плана.
        Первая же часть была осуществлена вчера, сразу после урока немецкого, когда Татьяна Эрнестовна непринужденно поинтересовалась, не желает ли господин Роджерс посетить их знаменитый областной оперный театр. Завтра как раз дают Вагнера, «Золото Рейна», причем на немецком языке. Она сама и две-три ее коллеги - страстные любительницы классической оперы, и они будут очень рады, если гость к ним присоединится. Господин Роджерс, разумеется, согласился, хотя при слове «Вагнер» у него на лице промелькнуло не совсем понятное выражение, и тут же предложил отправиться в оперу на его машине.
        Пока он выруливал на шоссе, ведущее в город, Татьяна Эрнестовна молчала, собираясь с мыслями и выбирая подходящую тему для легкой дорожной беседы.
        Немец сменил свой обычный демократический прикид на строгий, идеально сидящий темно-серый костюм и того же цвета остроносые ботинки; вместо замшевой куртки на заднем сиденье лежал подбитый мехом плащ.
        Татьяна Эрнестовна, мигом охватив острым взглядом все эти детали, решила для начала завести разговор о современной моде и поинтересоваться, что это за зверь такой отдал свою черную с серебристыми подпалинами шкурку на подкладку для его плаща, но почему-то оробела, смутилась, когда он вопросительно посмотрел на нее, и лишь пролепетала что-то о погоде. Господин Роджерс с готовностью поддержал эту тему и, обогнув очередную рытвину на дороге, стал рассказывать про небывалую оттепель прошлого года в Европе, когда у них в Цюрихе в конце февраля зацвели тюльпаны.
        Хотя цюрихские тюльпаны и показались Татьяне Эрнестовне подходящим мостиком для перехода к более интересным, чем погода, темам, она снова не смогла задать свои вертевшиеся на языке вопросы. Не смогла, и все.
        Карл вел беседу с безукоризненной любезностью, в нужные моменты улыбаясь, обращался к ней, не переставая, однако, внимательно следить за разбитой колесами грузовиков дорогой, но Татьяна Эрнестовна чувствовала, что эта светская непринужденность служит ему защитой, своего рода сверкающей броней, за которую ей, возможно, и не удастся проникнуть.
        К счастью, она вовремя вспомнила, что препятствия на пути к достижению цели всегда лишь раззадоривали ее, лишь увеличивали ценность и притягательность данной цели; вовремя напомнила себе, что она - женщина не только красивая, ухоженная и оченьпривлекательная, но и умная; и не родился еще мужчина, который мог бы устоять перед подобным сочетанием.
        Большие надежды возлагались ею на сам спектакль, во время которого она будет сидеть рядом с ним, и в определенные, наиболее чувствительные моменты оперного действа неизбежно случайное соприкосновение рук (хотя «Золото Рейна» в этом смысле не самая подходящая пьеса: лиричности Вагнеру явно недостает), надежды еще большие - на ужин после спектакля, куда он, несомненно, пригласит ее, как порядочный человек, тут как раз неподалеку есть очень милый ресторанчик с уютными интерьерами и толково подобранным меню.
        После ужина - дорога домой в приятном уединении автомобиля, а в конце пути - приглашение выпить чашечку кофе в девичьей квартирке Татьяны Эрнестовны, отделанной в неоклассическом стиле (сплошь зеркала, золоченые подсвечники, воздушная легкость мебели «под карельскую березу»; словом - блеск и изысканность, достойное обрамление очаровательной хозяйки).
        Но покамест они всего лишь подъехали к театру, и Татьяна Эрнестовна несколько притормозила бег своих не в меру разгулявшихся мыслей. Знакомая билетерша, пожилая женщина с добродушным морщинистым лицом, отдала ей два билета в партер и шепотом пожелала удачи. Татьяна Эрнестовна улыбнулась светло и надменно и поспешила вернуться к Карлу, который в это время разглядывал афиши на противоположной стене.
        Билетерша проводила ее внимательным взглядом.
        - Жаль девку, - вздохнув, поделилась она с напарницей, - сорок лет скоро, а все не замужем.
        - Ну, может, сегодня повезет, - охотно откликнулась напарница, - кавалер-то уж больно хорош…
        Поднимаясь по широкой, застланной изумрудным сукном лестнице к огромному сияющему зеркалу, Татьяна Эрнестовна с удовольствием ощущала полуобнаженной спиной шелковую прохладу своего нового вечернего платья цвета лосося.
        Тончайшая свежесть японских духов (две капли - за ушами, одна - в декольте) окутывала ее невидимым соблазнительным облаком.
        Она на пару секунд задержалась у зеркала, чтобы убедиться, что ни одна прядь светлых волос не выбилась из замысловатой прически, и послать зеркальному отражению Карла долгий и многозначительный взгляд.
        Карл в зеркале улыбнулся ей, но ожидаемого комплимента не последовало. Татьяна Эрнестовна застенчиво взмахнула вороными ресницами, повернулась и взяла его под руку.
        И тут начались неприятности.
        Тихий шепоток и хихиканье за спиной, которые Татьяне Эрнестовне успешно удавалось игнорировать в течение последних нескольких минут, стали чуть более явственными. Ее левое ушко уловило отдельные слова, и слова эти ей совсем не понравились.
        Она медленно повернула голову.
        Две девицы, молодые, яркие и наглые, стояли буквально в двух шагах от них и самым бесстыжим образом пялились на Карла.
        Татьяна Эрнестовна прищурилась и метнула в девиц уничтожающе-презрительный взгляд такой мощности, что их должно было бы по меньшей мере размазать по стенке. Карл мягко прижал локтем ее руку и повел в сторону, где торговали программками и в знаменитом зеленом с золотом фойе прогуливался в ожидании спектакля весь областной бомонд.
        «Швабра крашеная…» - одна из недобитых девиц метнула-таки в незащищенную спину Татьяны Эрнестовны комок грязи, и она на какое-то мгновение чуть не утратила душевное равновесие, хотя вздорность и нелепость этих эпитетов были совершенно очевидны. Изящная худоба Татьяны Эрнестовны никоим образом не делала ее похожей на швабру или другой какой-либо предмет домашнего обихода, равно как и элегантная, стильная прическа из белокурых волос - да, крашеных, но крашеных настолько качественно (еще бы, в лучшем салоне города!), что совершенно естественно смотрелся и основной светлый тон, и чудесный платиновый отлив.
        Зависть, и ничего кроме зависти, твердо сказала себе Татьяна Эрнестовна, усаживаясь в кресло посередине шестого ряда партера. Обмахиваясь программкой, она медленно повела глазами по сторонам: публика вокруг приличная, респектабельная, ничего похожего на этих вульгарных девиц у зеркала. Девицам, должно быть, достались боковые места балкона четвертого яруса, откуда в лучшем случае виден крошечный кусочек противоположного конца сцены - и то если с опасностью для жизни перегнуться через барьер. Так им и надо!
        Померкли огни в большой хрустальной люстре и четырех малых, висевших по углам затянутого пыльным голубым шелком потолка. Музыкальная волна увертюры прокатилась по залу, временно поглотив все прочие театральные звуки.
        Татьяна Эрнестовна легко вздохнула и положила свою тонкую, белую, украшенную коралловым браслетом ручку на вытертый зеленый бархат подлокотника. Совсем рядом с его рукой.
        Сверху за ее маневрами наблюдали в бинокль чьи-то черные глаза.
        - Я их вижу, - сообщила Манечка соседке, передавая бинокль.
        Как и предсказывала завхоз, поймать лишний билет оказалось несложно. Без пяти семь у входа маялись по меньшей мере десять человек, не дождавшихся своих спутников или спутниц.
        Манечка почти сразу же купила билет у какой-то пожилой тетки (первый ряд второго яруса, почти самая середина), а две минуты спустя у той же самой тетки, неожиданно для себя решившей плюнуть на этого занудного Вагнера и пойти домой, приобрела оставшийся билет старшая англичанка Ирина Львовна.
        Встретившись в зале и поахав над случающимися в жизни совпадениями, Манечка с Ириной Львовной быстро пришли к соглашению. Задаваку и обманщицу Татьяну Эрнестовну следовало примерно наказать. А там видно будет.

* * *
        Среди публики, покидающей в двенадцатом часу оперный театр через старинные, отделанные бронзой двери, большую часть, как водится, составляли женщины. Счастливицы, прибывшие в театр со своими (или чужими) мужчинами, гордо и не спеша уводили их под руку в темные городские пространства. Томные улыбки женщин и трепет их накрашенных ресниц прозрачно намекали остальным неудачницам, что кое для кого вечер только начинается. На лицах конвоируемых мужчин было написано выражение полной покорности судьбе.
        Но были замечены и исключения. Небольшая, весьма колоритная компания, одной из последних распахнувшая бронзовые двери, состояла из одного мужчины и целых трех женщин.
        Младшая из женщин, пухленькая брюнетка в короткой кроличьей шубке и вязаной шапочке с помпоном, радостно смеялась и болтала без умолку, держась за локоть их спутника, высокого красивого человека со светлыми волосами и загорелым лицом, одетого в длинный, подбитый мехом плащ. С другой стороны светловолосого, касаясь его плечом, вышагивала рослая смугловатая шатенка в прямом черном пальто и лихо сдвинутом на ухо черном берете, с сигареткой в углу тонких губ. Время от времени она вставляла свои реплики низким, волнующе хриплым голосом, слегка грассируя и лениво растягивая отдельные слова, не переставая при этом иронически улыбаться. Ирония, а временами и нечто похожее на злорадство, были адресованы третьей женщине, худощавой блондинке в мехах, которая, будучи оттесненной от кавалера, плелась сзади в угрюмом молчании. На лице блондинки явственно читалось пожелание скорейших и мучительных неприятностей всем троим… хотя коварный изменщик мог бы еще, пожалуй, заслужить прощение.
        Что же до коварного изменщика, то он, похоже, и не подозревал, что является таковым, а если и подозревал, то не испытывал по этому поводу ни малейшего дискомфорта.
        Он неторопливо вел своих дам через заснеженную площадь к автостоянке, доброжелательно улыбаясь и звонкой болтовне черноволосой, и контральтовым репликам шатенки, и ледяному молчанию сзади.
        Сам же говорил мало, и в речи его был заметен довольно сильный, но не режущий слух акцент. Однако и без акцента было ясно, что иностранец.
        А больше, пожалуй, ничего ясно и не было. Хотя наши дамы были знакомы с ним уже три дня, знали они о своем спутнике до обидного мало (что, учитывая способности любого женского коллектива к сбору и анализу информации, поистине достойно удивления). Разумеется, они знали, откуда он и чем занимается, но о прочих его жизненных обстоятельствах могли только догадываться.
        Взять, к примеру, возраст; дамам, очарованным юношеской стройностью его фигуры, гибкими, плавными движениями и гладкой, бронзовой от загара кожей, он представлялся совсем молодым; но жесткий прищур темно-серых глаз и острая вертикальная морщина на лбу скорее говорили о том, что этому человеку пришлось многое повидать в жизни и что прошлое его насыщено самыми разнообразными событиями.
        В общем, дамы были заинтересованы. Дамы были заинтригованы. Дамы были готовы не на шутку увлечься.
        И дело было не только в его привлекательной внешности и манерах поведения, хотя… будь он одноглазым гоблином, наша история, возможно, развивалась бы несколько иначе.
        И не в том, что он был иностранцем, жителем Западной Европы.
        И даже не в том, что он был человеком состоятельным (во-первых, это сразу видно, а во-вторых, бедный иностранец - это нонсенс).
        А в том, что он был молодым, красивым и богатым иностранцем. Возможно даже - холостым.
        Ну, и еще - в его профессии.
        Он занимался настоящей мужской работой - тяжелой, рискованной и очень увлекательной. Эта работа постоянно требовала большого напряжения сил, как физических, так и духовных. В полной мере необходимы были выдержка, самообладание и терпение. А также самые разнообразные познания и острый, пытливый ум. С такой работой мог успешно справиться лишь человек с сильным и благородным характером, в равной мере обладающий свойствами доброты и строгости.
        Да, разумеется, вы угадали.
        Он был школьным учителем.

* * *
        Возможно, Манечка и не выиграла бы первый приз на областном конкурсе интеллектуалов «Шевели мозговой извилиной», но по части того, что называют женской интуицией, ей определенно не было равных. Не успели они пересечь площадь, как она почувствовала, что Карл уже не слушает ее с прежним вниманием (а она как раз собралась рассказать один из своих самых лучших анекдотов, про собаку и одноногого гаишника).
        Ирина Львовна - та ничего не заметила и продолжала нести что-то шибко умное, вроде бы про вагнеровский символизм, но Карл и ее не слушал, хотя вежливо улыбался и время от времени говорил: «Да-да, конечно…», или «Неужели? Это очень интересно…»
        А ведь все так хорошо начиналось. В антракте после первого действия они вдвоем с Ириной Львовной возникли за спиной учительницы немецкого, словно торжествующие богини возмездия, когда та, ни о чем не подозревая, радостно щебетала, заглядывая вместе с Карлом в оркестровую яму.
        В яме первая скрипка, низенький тучный человечек в лоснящемся фраке, менял лопнувшую струну, и примерно полтора десятка зрителей, истинных театралов, предпочли это зрелище энергичной толкотне в буфете и глубокомысленному разглядыванию фотографий и макетов в фойе.
        Карл перегнулся через бархатный парапет и что-то сказал первой скрипке по-немецки. Тот вытер потную лысину клетчатым носовым платком и рассеянно ответил: «О, ja-ja…», но потом поднял голову, встретился глазами с Карлом и заулыбался.
        К длинному списку вопросов, накопившихся за эти дни к господину директору лицея, прибавился еще один.
        Скрипач, продолжая улыбаться, сделал приглашающий жест рукой. Карл кивнул и двинулся в обход сцены к маленькой, полускрытой тяжелым занавесом лестнице. Татьяна Эрнестовна, шурша шелковым платьем и волнуясь, устремилась было следом, но чьи-то жесткие пальцы удержали ее за обнаженный локоть, а чей-то голос, низкий, насмешливый, знакомый, шепнул ей в ухо: «Стоять!» Обернувшись на голос, Татьяна Эрнестовна увидела рядом с собой сверкающие глаза старшей англичанки. Татьяна Эрнестовна вздрогнула и посмотрела в другую сторону, на того, кто так бесцеремонно схватил ее за руку, и ей стало ничуть не легче от того, что там она увидела Манечку - свежую, хорошенькую, розовую, молодую.
        Хорошо было и потом, в тот момент, когда Карл, обернувшись, увидел их, всех трех, потому что он не только изумился, но и обрадовался. И потом, когда они все вместе расположились в директорской ложе - первая скрипка расстаралась. И потом, когда в антракте перед последним действием пили мартини не где-нибудь, а в актерском буфете, в окружении знаменитостей. Мужчины, впрочем, пили только кофе; Карл - ссылаясь на то, что он за рулем, а скрипач - на то, что придется еще работать.
        Господин Альфред Шнитке (так звали первую скрипку) оказался старинным приятелем Карла и очень милым человеком, но, к сожалению, почти не говорил по-русски. Услыхав его имя, эрудитка Ирина Львовна раскрыла было рот, но Татьяна Эрнестовна опередила ее.
        - Как? - вскричала она по-немецки, округлив глаза в благоговейном ужасе. - Неужели вы - тот самый знаменитый скрипач и композитор?..
        - Увы, мадам, даже не родственник… О чем искренне сожалею, видя тень разочарования в ваших прекрасных глазах, - галантно ответил скрипач.
        Весь антракт скрипач разливался перед ними соловьем, рассказывая про свой в высшей степени удачный российский ангажемент, а Карл с серьезным видом, но лукаво поблескивая глазами, переводил его речи для Манечки и Ирины Львовны.
        И это тоже было хорошо, прямо-таки замечательно; вдобавок им обеим пришла в голову одна и та же мысль - а почему бы не спихнуть после спектакля Татьяну Эрнестовну этому симпатичному толстячку? Судя по тому, как он на нее посматривал, с его стороны возражений бы не последовало. Можно было надеяться, что и со стороны Карла тоже. Оставался сущий пустяк - уговорить Татьяну Эрнестовну.
        И они занимались этим на протяжении всего последнего действия и, возможно, добились бы успеха, если бы не Карл. Нет, нет, он ничего такого не говорил и не делал. Наоборот, слегка отодвинулся от шепчущихся дам, оперся локтями о барьер ложи, переплел пальцы, положил на них подбородок и прикрыл глаза - в общем, сделал вид, что его здесь нет (на самом деле он просто хотел дослушать оперу).
        Татьяна Эрнестовна, заколебавшись в какой-то момент, посмотрела вниз, в яму, где первая скрипка, блестя лысиной, вдохновенно терзал смычком свой стонущий инструмент; потом перевела глаза на классический профиль ушедшего в себя Карла и решительно замотала головой.
        После спектакля скрипач нашел их в гардеробной и застенчиво сообщил, что приглашен на ужин к дирижеру, по традиции устраиваемый после премьерного спектакля, и вынужден поэтому расстаться со столь приятной компанией, если только… одна из дам не окажет ему честь сопровождать его. Этой просьбе предшествовали краткие переговоры, для которых скрипач, извинившись перед дамами, отвел Карла в сторону.
        Говорили они, естественно, по-немецки, Альфред - быстро и взволнованно, Карл - негромко и спокойно, как всегда.
        - Ну скажи мне, признайся, которая из женщин - твоя? Или… все три?
        - Ни одна из них. Просто знакомые.
        - Да что ты говоришь! А черненькая хороша, очень хороша…
        - Да. И тем не менее.
        - Как жаль, что она не говорит по-немецки… И та, высокая, тоже. Ты ведь знаешь, я не люблю английский и не люблю молчать или говорить один! Мое сердце жаждет общения! Значит, мне остается только блондинка, хотя она и слишком сухопарая…
        - Заткнись, Альфред. Это порядочные женщины, учительницы, а не хористки из мюзик-холла.
        - Господи, Карл, когда ты перестанешь быть идеалистом! Ну ладно, молчу… Значит, ты не будешь против, если я попытаю счастья?
        - Я уже сказал тебе, они просто мои знакомые. Но если ты, швабский поросенок, позволишь себе обидеть или хотя бы огорчить одну из них…
        - Все-все, я понял вас, господин учитель! Разрешите вернуться к дамам?
        - Идите, Шнитке, - разрешил Карл.
        И скрипач пошел. И получил ответ.
        Манечке, которая не собиралась принимать предложение скрипача, даже стало его немножко жалко, и она всерьез рассердилась на Татьяну Эрнестовну. Что это она, в самом деле? В ее ли возрасте и с ее внешностью отказываться от подобных предложений? И ведь не кто-нибудь, а известный скрипач. Иностранец, опять же.
        Ирина Львовна, с которой Манечка обменялась негодующими взглядами, была совершенно того же мнения. В раздражении она даже двинула Татьяну Эрнестовну локтем в бок, но та сделала вид, что ничего не заметила.
        Потому что в этот момент Карл посмотрел на нее. И скрипач тоже смотрел на нее, и было во взгляде скрипача, кроме недоумения и разочарования, нечто, весьма похожее на уважение. Двое мужчин, и каких мужчин, смотрели на нее с интересом, а такое в ее жизни бывало не каждый день; Татьяна Эрнестовна мигом воспрянула духом.
        У нее были все основания считать, что приглашение скрипача адресовано в основном ей; она могла также ожидать, что Карл поймет и оценит по достоинству причину ее отказа.
        Но вот то, что он, по ее мнению, должен был теперь предпринять какие-то шаги, чтобы избавиться от назойливых спутниц или по крайней мере выказать ей, Татьяне Эрнестовне, свое предпочтение, было уже чистой воды фантазией, пустыми мечтаниями, к которым бедняжка все еще имела склонность, невзирая на зрелые уже годы.
        Оттого-то она и была такой расстроенной, когда они наконец покинули театр, и, будучи в расстройстве, не придумала ничего лучшего, чем замкнуться в гордом и укоризненном молчании.
        Манечка, хотя и была, в сущности, женщиной добродушной и незлобивой, не могла не порадоваться унынию соперницы. Что же до Ирины Львовны, то она Манечку не заботила вовсе, потому что была слишком умной, слишком начитанной и не скрывала этого, а мужчины, как не без оснований полагала Манечка, этого не любят. То есть побеседовать с такими женщинами или даже сходить с ними на какое-нибудь культурное мероприятие - это да, это пожалуйста, а вот что касается близких отношений…
        А вот что заботило Манечку, так это настроение Карла.
        Золотистое сияние, всегда сопровождавшее его в Манечкином представлении, не померкло, когда они пересекли площадь, но в нем появились какие-то холодновато-отстраненные тона, а музыка, кружившая Манечке голову своей томительной сладостью (на сей раз это был Фредди Меркьюри, «I’m going slightly mad»), и вовсе утихла.
        О чем или о ком он снова задумался, Манечке было узнать не дано, по крайней мере, сейчас, но в любом случае следовало немедленно вернуть его на землю.
        Для этого Манечка воспользовалась вернейшим способом - поскользнулась и с жалобным писком стала оседать вниз. Как и ожидалось, реакция у Карла оказалась молниеносной - он подхватил ее прежде, чем ее колено коснулось обледенелого асфальта, бережно повернул к себе и нагнулся, вглядываясь в ее побледневшее личико.
        - Как вы себя чувствуете, Мария? - озабоченно спросил он.
        Татьяна Эрнестовна за его спиной негодующе хрюкнула. Ирина Львовна скорчила презрительную гримаску и возвела глаза к небу. Но Манечка ничего этого не видела и не замечала - она наслаждалась моментом. Она позволила себе еще немного обмякнуть в его руках, потом слабо вздохнула и сказала:
        - Хорошо. Только голова отчего-то закружилась… Наверное, потому, что очень есть хочется.
        Как и ожидалось, на лице Карла появилось виноватое выражение. Он выпустил Манечку, оглянулся по сторонам и спросил:
        - А здесь есть где-нибудь подходящее место? Ночное кафе или ресторан?
        - В это время суток мы можем рассчитывать только на ночной клуб, - заявила Ирина Львовна, - но вот поесть там вряд ли удастся.
        - Да, поздно уже, - холодно поддержала ее Татьяна Эрнестовна, - я думаю, нам всем пора по домам.
        - Вот и хорошо, - обрадовалась Манечка, - давайте мы найдем вам такси, а сами что-нибудь поищем, хотя бы ночной клуб. Иначе я умру с голоду. Вы ведь не допустите, Карл, чтобы дама умерла с голоду?
        Карл рассмеялся, сверкнув великолепными зубами, но ничего не ответил.
        - Татьяна… Ирина… Мария… - произнес он, безошибочно расположив их по возрасту, - имею честь пригласить вас провести этот вечер со мной. В ресторане, баре, кафе, клубе или где вам будет угодно. Я совсем не знаю города и полностью полагаюсь на ваш выбор.
        - Ну, - сказала Татьяна Эрнестовна после небольшой, но весьма насыщенной электричеством паузы, во время которой дамы обменялись взглядами и приняли наконец единодушное решение о перемирии, - есть одно место… В двух кварталах отсюда.

* * *
        Ресторан, в котором в конце концов за несколько минут до полуночи очутилась наша компания, назывался «Пещера» и помещался в тихом, мрачном, слабо освещенном переулке, в подвале одного очень старого и на вид совсем нежилого дома. Это было не то место, которое имела в виду Татьяна Эрнестовна; то милое и уютное заведение с настольными лампами в бархатных абажурах и мягкими полукруглыми диванчиками вместо стульев, как назло, оказалось закрытым на какой-то банкет.
        Тогда решили пойти наугад по улице, ведущей вниз, к озеру. У одного из переулков Карл внезапно остановился, увидев мерцавшую в отдалении багровую вывеску, изображавшую пламя очага и цыпленка на вертеле. Манечка, продрогшая в своей короткой шубейке и в самом деле сильно проголодавшаяся, радостно захлопала в ладоши. Татьяна Эрнестовна, несколько встревоженная мрачным видом и безлюдностью переулка, заколебалась было и хотела что-то возразить, но тут Манечка рванулась вперед, увлекая за собой Карла.
        Ирина Львовна пожала плечами и решительно двинулась следом за ними, так что выбора у Татьяны Эрнестовны не осталось.
        Внутри «Пещеры» между тем оказалось не так уж и страшно. Правда, там были темные каменные стены с прикованными к ним факелами, полумрак, чучела летучих мышей под сводчатым потолком и грубая деревянная мебель; но зато, едва они переступили порог, на них пахнуло живым теплом и невыразимо приятным запахом жарящегося на открытом огне мяса.
        Гардеробщик, маленький старичок в багровой ливрее, заросший до глаз седым пухом, словно домовой из детских сказок, принял их одежду, беспрестанно кланяясь и что-то бормоча. Из темноты выступил безмолвный метрдотель с очень бледным лицом, в багровом же фраке, и величественным жестом указал им свободный столик.
        Не прошло и четверти часа, как все тревоги, недоразумения и несбывшиеся ожидания сегодняшнего вечера были забыты. Грубо сработанная деревянная мебель оказалась очень удобной; закуски, обильные и сытные, были поданы на изящных тарелках чешского фарфора; рубиновое вино, играя в свете факелов и свечей, казалось, усыпало белоснежную скатерть ворохом розовых лепестков.
        Вкус вина, поначалу такой нежный и тонкий, дурманил и без того отяжелевшие в тепле и сытости женские головки. Манечка, прижавшись пылающей щечкой к плечу Карла, уговаривала его выпить с ней на брудершафт. Татьяна Эрнестовна, завладев другой рукой Карла, водила остро отточенным ногтем по его ладони, отыскивая линию любви. Сидевшая напротив Ирина Львовна молча курила и неотрывно смотрела на него своими темными, бездонными, загадочно мерцающими сквозь табачный дым глазами.
        Карл ел мало и пил только минеральную воду, вновь ссылаясь на обледенелую, в ухабах и рытвинах, ночную дорогу, по которой предстоит доставить домой вверившихся ему дам.
        Дамы, однако, уже достигли той степени бесшабашной лихости, когда подобная отговорка не может считаться приемлемой - по крайней мере для Манечки и Татьяны Эрнестовны; что же касается Ирины Львовны, то она, возможно благодаря табаку, все еще сохраняла относительную ясность мысли и способность более или менее здраво оценивать окружающую обстановку.
        C интересом и не без удовольствия Ирина Львовна наблюдала за тем, как мягко, деликатно, с истинно рыцарской вежливостью Карл отбивался от их приставаний. Поразмыслив немного над причиной такого его поведения, умница Ирина Львовна пришла к простому и очевидному выводу: эти дамы просто-напросто ему неинтересны. Ни простодушная Манечка с хорошенькой мордашкой, сдобной фигуркой и невинными выкрутасами, ни томная Татьяна Эрнестовна со всей своей крашеной, завитой, наманикюренной и упакованной в китайский шелк красотой - нет, ему нужно было нечто другое… Возможно, для него важна не внешняя привлекательность, а внутреннее содержание.
        Так, пить больше не следует, а следует, наоборот, освежиться.
        И Ирина Львовна встала, собираясь в дамскую комнату.
        - Ах, - сказала в этот момент Манечка, прищурившись и глядя на Карла сквозь тонкое богемское стекло, - ну отчего вы такой упрямый и несговорчивый? Отчего не хотите поддержать компанию?
        - Мадам, я буду счастлив выполнить любое ваше желание, - отозвался Карл, терпеливо и осторожно вытаскивая бокал из цепких Манечкиных пальцев, - но, уверяю вас, я и без того достаточно опьянен близостью столь прелестных женщин.
        Манечка и Татьяна Эрнестовна, смущенные и довольные, опустили глазки и несколько присмирели.
        Ирина Львовна, понимающе усмехнувшись, перегнулась через стол и сказала ему на ухо: «Браво!» После чего подхватила сумочку и отправилась туда, куда собиралась, ощущая спиной его вопросительный взгляд.
        По пути она обогнула небольшое возвышение, на котором стоял дорогой концертный рояль, белый, с золочеными виньетками, выглядевший странно и неуместно в этом пещерно-факельном интерьере. За роялем, пустовавшим, когда они пришли, теперь сидело длинноволосое существо в голубой шелковой блузе с пышным жабо и кружевными манжетами; веки и губы существа были густо накрашены, и оно вполне могло бы сойти за женщину, если бы не жесткая трехдневная щетина, обильно покрывавшая его впалые щеки и узкий подбородок. Сведя в напряжении выщипанные брови и закусив губу, существо двумя пальцами подбирало мелодию из «Крестного отца».
        Засмотревшись на удивительное существо, Ирина Львовна вздрогнула, когда тихий шелестящий голос попросил ее посторониться. Она обернулась и увидела небольшого, очень худого человека, одетого в черное и в больших, на пол-лица, солнцезащитных очках - это при здешнем-то освещении…
        Человек осторожно, словно опасаясь к ней прикоснуться, обошел ее и двинулся в дальний и самый темный угол зала, где за уединенным столиком смутно вырисовывались какие-то неподвижные тени. Повинуясь мгновенно возникшему неприятному чувству, Ирина Львовна поспешила укрыться за заветной дверцей.
        Там, смочив лоб и щеки холодной водой, она почувствовала себя лучше. И решительно выбросила из головы всякие глупости. В конце концов, что ей за дело до странностей других посетителей этой самой «Пещеры»?
        Внимательно оглядев себя в зеркале, Ирина Львовна осталась довольна: да, не красавица, но лицо под шапкой густых каштановых волос тонкое, умное, волевое; пушистый темно-зеленый, в цвет глаз, свитер прекрасно гармонирует со смугловатой кожей шеи и в то же время выгодно оттеняет порозовевшие щеки.
        Положительно, она выглядит сегодня ничуть не хуже, чем эти две глупые курицы.
        Ну а уж что касается поведения… изящества манер… воспитанности, сдержанности, скромности… выбора тем для беседы… тут вообще не может быть никакого сравнения.
        С этими обнадеживающими мыслями она и вернулась в зал.
        Хотя она отсутствовала совсем недолго, от силы минут пятнадцать, в зале за это время успело многое измениться. Прежде всего там стало гораздо темнее - факелы теперь горели через один, и почти не осталось посетителей. Только за их столиком горели свечи в тяжелом подсвечнике, да еще та компания в дальнем углу осветила себя чем-то вроде лампадки. Длинноволосое существо исчезло из-за рояля, и он также погрузился в полумрак. Ирине Львовне снова стало как-то не по себе. Она поспешно вернулась на свое место.
        Там все было благополучно. Манечка молча и деловито расправлялась со второй порцией клубничного мороженого. Татьяна Эрнестовна, уронив золотистую головку на смятую салфетку, мирно дремала, заботливо прикрытая пиджаком Карла. Сам Карл, оставшийся в жемчужно-серой сорочке и галстуке в тон, слегка нахмурившись, наблюдал за компанией в углу, но при появлении Ирины Львовны тут же перевел взгляд на нее и его лицо приняло прежнее безмятежное выражение.
        - Не пора ли нам уходить? - тихо спросила Ирина Львовна.
        Карл кивнул и ободряюще улыбнулся.
        - Сейчас принесут кофе и счет, - сказал он.
        Услыхав его слова, Манечка подскочила.
        - Как, уже уходить? А музыка? Вы же обещали… так хочется музыки и потанцевать!
        - Ну, раз хочется, будет музыка, - сказал Карл. Он медленно, чтобы не потревожить Татьяну Эрнестовну, выбрался из-за стола и подошел к роялю.
        Сразу же рядом с роялем возник бледнолицый метрдотель. Карл что-то сказал ему, и тот, неохотно кивнув, одним взмахом руки прибавил свету.
        Карл сел за рояль и заиграл что-то очень знакомое, что-то очень старое, очень красивое, светлое и печальное.
        Манечка заслушалась, подперев ладонью пухлую, измазанную мороженым, щечку. Из ее глаз выкатились две крупных, как горошины, прозрачных слезы. Она вздохнула и тронула за плечо спящую Татьяну Эрнестовну, а когда это не помогло, ущипнула ее за ухо. Татьяна Эрнестовна с визгом пробудилась и ошалело уставилась на нее.
        - Тс-с-с! - сказала Манечка, улыбнувшись сквозь слезы. - Слушай! Это он играет!
        Это же «Лесной царь» Шуберта, вспомнила Ирина Львовна, и в очень неплохом исполнении, если она хоть что-либо в этом понимает. Какая красивая и трогательная вещь… Пожалуй, стоит подойти поближе.
        Она поднялась из-за стола и, неожиданно для самой себя, протянула глупым курицам руки. И все вместе, вздыхая и вытирая платочками увлажнившиеся глаза, они подошли и стали напротив пианиста, осветив его своими ясными и чистыми улыбками.
        Но не только их привело сюда сияние музыки и красоты. Длинноволосое существо, уже знакомое Ирине Львовне, тоже приплелось откуда-то, уселось на корточки сбоку от Карла и уставилось на него широко раскрытыми, густо подведенными черной тушью глазами.
        Когда же Карл кончил играть, оно заговорило - быстрым, визгливым, неразборчивым голосом. Карл отрицательно покачал головой и, отвернувшись от существа, вновь положил руки на клавиши. Но существо не угомонилось. Высунув длинный узкий язык и жадно облизнув им ярко-красные, словно вымазанные свежей кровью губы, оно продолжало настаивать. Карл взял басовый аккорд, совершенно заглушивший бормотание существа, так что женщинам снова не удалось ничего разобрать. Существо растянуло окровавленные губы в усмешке, подобралось поближе к Карлу и положило свою бледную длиннопалую руку с обгрызенными ногтями ему на колено. Карл резким движением смахнул руку и встал. Существо попятилось, упало с возвышения, захныкало, потирая ушибленный зад, и, жалостно причитая, убралось назад, в темноту. В тот самый дальний угол, где в окружении неподвижных теней сидел худой человек в черном костюме.
        Повинуясь знаку худого, одна из теней задвигалась, заколыхалась и с неожиданной быстротой подплыла к возвышению, приняв облик коренастого широкоплечего человека с могучими ручищами и непропорционально маленькой, то ли лысой, то ли обритой начисто, головой. Ростом он был, может, и пониже Карла, зато гораздо шире в талии. Хотя бороды у этого бритого-лысого не было, Манечка почему-то сразу окрестила его Карабасом-Барабасом.
        Карл спустился с возвышения и спокойно стоял, заложив руки за спину, словно в своем лицее на лекции по археологии. Карабас-Барабас смерил его оценивающим взглядом и сказал:
        - Босс хочет, чтобы ты сыграл «Голубую луну». Прямо сейчас.
        Голос у Карабаса-Барабаса оказался неожиданно тонким, высоким, нежного тенорового регистра.
        - Я не знаю этой мелодии, - холодно отвечал Карл.
        Карабас-Барабас вздохнул.
        - Значит, играть для босса ты не хочешь. И Амурчика нашего ты обидел. Уж и не знаю, как с тобой быть… - и, разведя руками, словно пасуя перед этой сложной проблемой, Карабас-Барабас нанес Карлу страшный удар головой. Точнее, нанес бы и непременно разбил бы Карлу лицо, если бы Карл не увернулся.
        Потеряв равновесие, Карабас-Барабас врезался в рояль. Рояль взвыл. Хрупкая подпорка, удерживающая верхнюю крышку рояля в поднятом положении, не выдержала потрясения и сломалась. Крышка, сверкнув отраженными огнями, обрушилась прямо на лысую макушку Карабаса-Барабаса, и тот медленно уполз вниз.
        Дамы зааплодировали.
        Но из полумрака уже надвигалось подкрепление. Двое плечистых и здоровых, с кулаками размером с Манечкину голову, да еще со стороны кухни выбежал метрдотель, хищно скаля желтые зубы, с длинным и узким ножом в руке. Дамы завизжали.
        С бледным метрдотелем Карл разделался сразу, развернувшись и припечатав его точным ударом каблука под подбородок; с громилами же пришлось повозиться - у них были кастеты и они были настроены очень серьезно.
        Пока Манечка и Татьяна Эрнестовна прыгали вокруг дерущихся, азартно визжа и швыряя в громил всем, что попадалось под руку, Ирина Львовна проскользнула мимо столиков с поднятыми на них стульями в дальний угол и оказалась прямо перед человеком в черном. Упершись руками в стол, голосом, звенящим от ярости, она потребовала объяснений.
        Человек в черном, то ли вспомнив те незабвенные времена, когда именно таким тоном к нему обращались учителя, распекая за невыполненное домашнее задание, то ли просто ошалев от подобной наглости, несколько смешался. Опустив голову под гневным взглядом Ирины Львовны, он пробормотал, что ничего не имеет против нее и двух остальных женщин… что они могут свободно уйти… что им нужен только этот блондин.
        - Ага, - подтвердил длинноволосый Амурчик, высунувшись из-за плеча черного, - очень нужен!
        - Да вы знаете хотя бы, кто он такой?! - продолжала наступать Ирина Львовна, игнорируя реплику длинноволосого. - Он же всемирно известный музыкант! Немец! Вам что, международного скандала захотелось?!
        Но человек в черном уже пришел в себя. Он сдвинул на кончик носа свои темные очки и в упор посмотрел на зарвавшуюся Ирину Львовну белесыми, светящимися, как у кота, глазами.
        - Если, - тихо произнес он, убедившись, что Ирина Львовна вздрогнула от ужаса и отвращения, - ваш приятель такая важная персона, то где же его охрана?
        - Его охрана - это мы! - выпалила Ирина Львовна в последнем приступе отчаянной смелости.
        Человек в черном издал несколько звуков, которые, по-видимому, должны были изображать смех.
        Между тем сражение у рояля почти закончилось. Карл отобрал кастет у последнего держащегося на ногах громилы и зашвырнул его под барную стойку. Громила некоторое время, словно в нерешительности, раскачивался на носках, а потом рухнул прямо на начавшего подавать признаки жизни Карабаса-Барабаса.
        - Что же, - раздумчиво проговорил человек в черном, - придется, видимо, посылать Мансура.
        Самая большая, размером с башню, тень за его спиной зашевелилась.
        - Ах, Мансурчик, - всплеснув манжетами, запел длинноволосый, - ты только не бей его сильно-сильно… Может, он еще одумается…
        - Ладно, - человек в черном снисходительно потрепал Амурчика по щеке, - как скажешь, шалунишка. Мансур, иди, возьми его. Но не калечить!
        Башнеобразная туша быстро задвигалась к сцене, сметая все столики на своем пути. Ирина Львовна ахнула и метнулась следом, повиснув у туши на рукаве. Туша легко и небрежно взмахнула рукой, словно отгоняя надоедливую муху, и Ирина Львовна отлетела шагов на пять в сторону. Падая, она довольно сильно ударилась спиной об опрокинутый столик. Если бы не данное обстоятельство, неизвестно еще, чем закончилась бы вся эта история; но боль в спине вернула Ирине Львовне пошатнувшуюся было решительность, и вместо того, чтобы, тихо плача, покинуть с подругами это жуткое место, она подобрала валяющуюся на полу бутылку из-под шампанского и встала.

* * *
        Карл, взъерошенный, слегка пошатывающийся, с ободранными костяшками пальцев и разбитой нижней губой (один из громил все-таки достал его, прежде чем упасть), но в остальном целый и невредимый, с изумлением смотрел на надвигающегося Мансура.
        Зрелище действительно было впечатляющим. Казалось, не башня даже, а целый гранитный утес молча и зловеще движется по волнам темноты. По бокам утеса болтались два длинных отростка толщиной с бревно, а верхние уступы венчал круглый валун, густо поросший коричневым мхом. На передней части валуна было грубо высечено подобие человеческого лица.
        Онемевшие от ужаса дамы схватились за руки и спрятались за рояль.
        Карл отступил к стене и оглянулся по сторонам в поисках подходящего оружия; пол был усыпан осколками и обломками, но, к сожалению, там не было ничего достаточно тяжелого, что могло бы не то что остановить, а хотя бы затормозить продвижение этой новоявленной геологической формации.
        Одно из тел, валявшихся на полу в бессознательном состоянии, внезапно очнулось и схватило Карла за ногу. Карл одним ударом кулака вернул глупое тело к прежнему блаженному бесчувствию, но было уже поздно. Мансур навис над ним, протянул свои бревнообразные руки и сомкнул пальцы на его шее.
        Яростно оскалившись, Карл вцепился в запястья Мансура. Ему даже удалось их немного развести. Великан озабоченно уставился на свою жертву тусклыми маленькими глазками; он никак не ожидал подобной силы от такого небольшого и хрупкого по сравнению с ним самим человека.
        - Мансур! - предостерегающе крикнул из своего угла человек в черном. Великан недовольно засопел и разогнулся, по-прежнему держа Карла за шею. Ноги Карла повисли в двадцати сантиметрах от пола.
        - Он же его убьет! - простонала Татьяна Эрнестовна. - Господи, Маня, что же делать… делать-то что…
        Манечка, не отвечая Татьяне Эрнестовне, лихорадочно шарила по полу среди обломков и наткнулась на нож метрдотеля - узкий, длинный и острый; видимо, он отлетел сюда, за рояль, когда Карл отправил его хозяина в полет до ближайшей стены.
        Великан медленно и осторожно развернулся, словно башенный кран с ценным грузом.
        - Хорошо, Мансур, - одобрил человек в черном, - а теперь неси его сюда.
        Великан сделал шаг, другой, но внезапно остановился, словно наткнувшись на невидимую преграду. Его пальцы разжались, и пленник свалился на пол.
        За спиной великана торжествующе вскрикнула Манечка. Это она, подобравшись сзади к Мансуру, ударила ножом в ту часть его тела, которая находилась примерно на уровне ее глаз. К счастью, эта часть тела оказалась относительно мягкой, и нож проник в нее на пару сантиметров.
        Такая пустяковая царапина не могла, разумеется, надолго отвлечь внимание Мансура; но пока он, изогнувшись и запустив огромную руку за спину, вытаскивал нож, перед ним оказалась бледная, дрожащая, но отважная Татьяна Эрнестовна с обломком стула в руках.
        Молча, закусив губу, она размахнулась и изо всех сил врезала ножкой стула ему по…
        В общем, как оказалось, несмотря на поразительное внешнее сходство с плохо обработанным гранитным обломком, Мансур был все-таки человеком, и, несомненно, мужского пола. Он согнулся пополам и рухнул на колени, так что и пол, и стены «Пещеры» содрогнулись от тяжкого удара.
        Карл, тяжело дыша, растирая ноющие шейные позвонки, поднялся на ноги и замер, увидев поверженного титана и две маленькие женские фигурки рядом с ним. Он крепко зажмурился и потряс головой, решив, очевидно, что ему привиделось.
        Но это было еще не все. Сбоку от Мансура выросла третья фигурка, повыше остальных, но все равно такая маленькая, такая хрупкая по сравнению с этой глыбой. Фигурка воздела руки с чем-то зеленым и продолговатым и резко опустила их на склоненную голову титана. Зазвенело бьющееся стекло, брызнули в разные стороны красивые зеленые искры; великан повалился на бок и так и застыл в скрюченной позе с прижатыми к животу коленями.
        Ирина Львовна выронила горлышко бутылки из оцарапанных осколками рук и отшатнулась. Огромными, ставшими совсем темными на побелевшем лице глазами она смотрела на неподвижное тело, распростертое у ее ног. Ее замутило.
        Чья-то рука обняла ее за плечи и не позволила упасть. Ирина Львовна всхлипнула и, повернувшись, уткнулась носом в грудь Карла.
        - Я что… убила его? - прошептала она.
        Карл покачал головой. Осторожно опустив Ирину Львовну на один из сохранившихся стульев, он нагнулся над Мансуром и приложил два пальца к его могучей шее.
        - Жив, - сказал он несколько секунд спустя.
        Подошла Татьяна Эрнестовна, зябко кутаясь в пиджак Карла, и села рядом с Ириной Львовной. Манечка осталась стоять среди тел, воинственно уперев руки в бока и хищно раздувая ноздри.
        - А эти? - спросила она, пиная носком сапога Карабаса-Барабаса.
        - Эти тоже, - сказал Карл, осмотрев остальные тела, - два-три сломанных ребра, небольшое сотрясение мозга, сломанная нижняя челюсть, - он кивнул на метрдотеля, - пустяки, в общем, и скоро они очнутся. А вот где… - Он замолчал и посмотрел в дальний угол.
        Там было пусто. Никаких следов человека в черном и его длинноволосого дружка.
        Лишь по ступеням лестницы, ковыляя, спускался старичок-гардеробщик с ворохом их одежды в руках.
        - Вам нужно уходить отсюда, - заговорил он, торопливо сваливая одежду на барную стойку, - через служебный вход. Они сели в машину и отъехали, но вам все равно лучше выйти через служебный вход. Идемте, я провожу!
        - Сейчас, - сказал Карл.
        Он протянул женщинам руки, и они подошли к нему.
        - Спасибо, - прошептал Карл.
        Старичок-домовой, открыв рот, глядел на них со смесью ужаса и восторга.

* * *
        Они почти добрались до стоянки, где Карл оставил машину, когда у Татьяны Эрнестовны сломался каблук. Как назло, в этот самый момент с противоположного конца темной и безлюдной улицы послышался шум колес.
        Оглянувшись по сторонам, Карл поднял на руки побледневшую Татьяну Эрнестовну и отступил с нею в тень маленькой и вонючей подворотни. Манечка и Ирина Львовна, стараясь не терять остатки боевого духа, стали рядом с ним.
        Мимо них, шелестя шипованными шинами по обледенелому асфальту, медленно проехало свободное такси.
        Манечка шумно выдохнула воздух, прислонилась к Карлу и закрыла глаза.
        - Мария, - услыхала она его голос, - у меня в кармане плаща бутылка коньяку. Достань ее и открой.
        Манечка удивленно посмотрела на него.
        - Скорее, - приказал он, и тут Манечка заметила, что Татьяна Эрнестовна без чувств склонила голову на его плечо, а Ирина Львовна дрожит крупной дрожью и тоже вот-вот упадет в обморок.
        Глоток коньяку оказал на ослабевших дам поистине волшебное действие. Их бледные щеки порозовели, глаза заискрились, и они вновь почувствовали себя бодрыми, сильными и бесстрашными. Карл от коньяка отказался, объяснив, что ему это не нужно.
        - Так-так, - сказала Манечка, смеясь и игриво грозя ему пальчиком, - а откуда же и для чего взялась эта бутылка?
        - На всякий случай, - объяснил Карл, - я прихватил ее в баре, когда мы уходили.
        - Да-да, - вспомнила Ирина Львовна, - ты еще оставил этому старику кучу денег и велел вызвать полицию и «Скорую»!
        - Верно, - сказал Карл, - но я до сих пор почему-то не слышу полицейских сирен…
        Дамы переглянулись и пожали плечами.
        - Ладно, пошли отсюда, - решительно сказала Ирина Львовна, - Татьяна, слезай, имей совесть!
        - Я же не смогу так идти! - запротестовала Татьяна Эрнестовна.
        - Сможешь, - усмехнулась Ирина Львовна, - надо просто взять и отломать второй каблук.
        Десять минут спустя они уже сидели в теплой, мягкой, уютной, невыразимо приятной после всего пережитого полутьме автомобиля и молча смотрели, как присыпанная свежим снегом дорога, пустынная и серебристая в свете появившейся из-за облаков луны, ложится им под колеса. Никто не ехал следом за ними, никто не пытался их до-гнать и остановить.
        Убаюканные ровным, плавным ходом машины и растущим ощущением безопасности, Ирина Львовна и Татьяна Эрнестовна крепко уснули. Манечка, сидевшая на переднем сиденье рядом с Карлом, была неспокойна: вертелась, бормотала что-то с закрытыми глазами, а иногда и вскрикивала; тогда Карл, не отвлекаясь от дороги, осторожно гладил ее по растрепанным черным волосам, и она на какое-то время затихала.
        Перед самым въездом в город, как обычно, ремонтировали мост. Карл притормозил, объезжая брошенный здесь еще с осени бульдозер с лопнувшей гусеницей, и пропустил встречную машину. Каким бы легким и плавным ни было торможение, Манечка почувствовала его и пробудилась.
        Воровато оглянувшись назад, на мирно посапывающих старших женщин, она обняла Карла за шею, притянула к себе и поцеловала в твердую бронзовую щеку.
        Машина вильнула. Карл мягко высвободился из Манечкиных рук, повернул машину влево и прямо через кусты съехал с дороги на какой-то пустырь.
        - А мы что, уже приехали? - зевая, спросила сзади Татьяна Эрнестовна.
        - Почти, - сказал Карл, - я остановился здесь, потому что должен кое-что вам сказать.
        Манечка прижала руку к груди. Татьяна Эрнестовна нервно улыбнулась.
        Ирина Львовна, вздохнув, протерла глаза.
        - Ты хочешь нам сказать, что ты женат? - спросила она будничным тоном.
        - Нет, - сказал Карл, - я не женат.
        Манечка радостно взвизгнула. Татьяна Эрнестовна перевела дух и хотела что-то сказать, но Ирина Львовна властно перебила ее:
        - Подожди, Таня! Раз уж мы здесь остановились, то давайте выясним все раз и навсегда. Карл, ты ответишь еще на один вопрос?
        - Да, - сказал Карл.
        - У тебя нет жены, но есть женщина, которую… о которой ты все время думаешь?
        Карл, помедлив, кивнул.
        - Спасибо за то, что был с нами честен, - сказала Ирина Львовна, не обращая внимания на упрямо поджавшую губы Манечку и взволнованную Татьяну Эрнестовну, - а теперь, я думаю, нам и в самом деле пора по домам.
        И она потянулась к ручке дверцы.
        - Ирина, - сказал Карл спокойно, - останься.
        И Ирина Львовна осталась.
        - Мне приходилось драться, защищая женщин, - сказал Карл, обводя их взглядом, - но еще не было случая, чтобы женщины дрались, защищая меня. Я ваш должник, отныне и навсегда. За этот вечер вы стали мне ближе, чем родные сестры, которых у меня никогда не было. Отныне и навсегда, что бы ни случилось, мой дом открыт для вас и… для ваших семей, - добавил он после небольшой паузы.
        - А у нас нет семей, - грустно сказала Татьяна Эрнестовна, - только у Манечки есть Лешка.
        - Лешка - это мой сын, - быстро уточнила Манечка.
        - Сестры, значит, - задумчиво повторила Ирина Львовна.
        - Да, - сказал Карл.
        Спустя еще несколько минут они стояли перед домом, где жила Татьяна Эрнестовна, и прощались. Они сказали Карлу, что хотят еще немного побыть вместе и что ему не нужно провожать домой каждую из них. Карл сел в машину и уехал, а они стояли и смотрели, как предрассветная метель заметает следы колес.
        А потом они поднялись в квартиру Татьяны Эрнестовны и решили выпить кофе с коньяком - бутылка-то осталась у Манечки.
        - Нет, ну какая была драка! - возбужденно говорила Манечка, устроившись на пушистом ковре перед электрическим камином. - Как он его… А тот прямо в стенку… Девочки, я такое только в кино видела!
        - Да уж, - согласилась Ирина Львовна, - да ты и сама была хороша… Как ты его - ножом в задницу!
        - А ты его бутылкой - хрясь!
        - А Танечка-то наша, Танечка… Вот уж от кого не ожидали…
        - Да ладно вам, - смущенно отозвалась Татьяна Эрнестовна, - а вот что будет, если эти бандиты начнут нас искать…
        Дамы помолчали. Было так тепло, и уютно, и хорошо, и кофе был горячий и вкусный, и коньяк - такой бархатистый и мягкий; и вечер, что ни говори, выдался замечательный, хотя и не совсем такой, как предполагалось… в общем, им совершенно не хотелось сейчас чего-либо пугаться.
        - Нас они искать не станут, - сказала наконец Ирина Львовна, - возможно, они станут искать Карла. Но наша школа - это последнее место, где они станут его искать.
        - Да, это ты верно заметила, - улыбнулась Татьяна Эрнестовна.
        - К тому же, - добавила Ирина Львовна, широко зевнув, - я сказала им, что он - музыкант.
        - И они поверили?
        - А с какой же стати - нет?
        - Да, - сказала Манечка мечтательно, - все-то он знает, все-то он умеет… До чего все-таки обидно, что у него кто-то есть! Немка какая-нибудь долговязая…
        - А ты, Маня, взгляни на это с другой стороны, - посоветовала Ирина Львовна, устраиваясь на диване, - сколько у него было и будет женщин, а сестра - это навсегда. Летом съездишь с Лешкой к нему в Цюрих. Лешка-то, кстати, как? Одного, что ли, оставила на ночь?
        - Не, я его к Верке отправила до завтра… то есть уже до сегодня. Думала, а вдруг не одна вернусь…
        - Все так думали, - рассеянно ответила Ирина Львовна, поворачиваясь на другой бок. Татьяна Эрнестовна давно уже спала.
        - Сестра… Ну, это мы еще посмотрим, - прошептала Манечка, глядя в камин упрямыми черными глазами.

* * *
        В ночь с субботы на воскресенье Аделаида спала плохо. Снова мучили дурные сны, видения каких-то бесконечных подвалов, сырых, темных и холодных; пустых, но тем не менее страшных, и страшных прежде всего тем, что из них не было никакого выхода, и она обречена была всю жизнь блуждать в их пустоте и одиночестве.
        Часа в три ночи ее разбудил муж, недовольный тем, что она все стонет, мечется по кровати и мешает ему заснуть. Аделаида молча взяла свою подушку и плед и пошла спать на диван в гостиную.
        Там ей почти сразу же стало легче - то ли из-за более чистого и свежего воздуха, то ли оттого, что растущая луна не светила в окна гостиной белым прожекторным светом. И снов больше не было до самого рассвета, ни дурных, ни хороших, а было ощущение покоя, легкости и какой-то странной свободы, словно только что она дочитала последнюю страницу очень толстой, очень серьезной, очень нужной, но скучно и тяжело написанной книги, со вздохом облегчения захлопнула тяжелый переплет, и последнее, что ей оставалось сделать, - засунуть эту книгу подальше на полку и забыть о ней навсегда.
        Утром, готовя мужу завтрак, Аделаида наткнулась на свои таблетки от мигрени, неизвестно каким образом оказавшиеся в хлебнице, и только тогда вспомнила, что уже четвертый день у нее совершенно не болит голова и не ломит затылок.
        После завтрака муж отбыл в музей, объявив, что у него там встреча с аспирантами. Квартира была убрана еще накануне, белье выстирано и переглажено, обед приготовлен; воскресенье неожиданно оказалось свободным и полностью предоставленным в распоряжение Аделаиды.
        Некоторое время Аделаида праздно бродила по квартире, не зная, чем заняться, прикасалась к сложенным и развешанным в идеальном порядке вещам, слушала тишину в доме и капель на улице, которую разбудило медленно выползающее из-за соседнего дома солнце.
        Солнечный луч, отразившись в зеркале платяного шкафа, уколол Аделаиду в глаз. Она вздрогнула и провела рукой перед глазами, словно прогоняя пляшущие в солнечном свете паутинки-мысли.
        Потом решительно распахнула дверцу шкафа и воззрилась на содержимое своей половины. Там все было удобное, практичное, ноское, не привлекающее к себе излишнего внимания и в то же время солидное, достойное дамы ее возраста и положения в обществе, - темные костюмы с юбками надлежащей длины, закрытые блузки, жакеты, платья и несколько пар приличного фасона брюк.
        Аделаида недрогнувшей рукой сдвинула в сторону всю эту однородную массу. За ней, внизу, оказалась аккуратно сложенная стопка «гражданской» одежды.
        Оттуда Аделаида извлекла джинсы (купленные лет пять назад, но почти не ношенные) и тонкий свободный свитер верблюжьей шерсти, с геометрическим рисунком на светло-голубом фоне. Надев все это, не без душевного трепета взглянула она на свое отражение и, не удержавшись, тихо присвистнула сквозь зубы (дурная привычка, от которой она много лет пыталась отучиться, но безуспешно).
        В зеркале перед ней стояла высокая статная женщина с несколько отяжелевшей, но все еще очень привлекательной фигурой; на бледном овальном лице мягко светились большие светло-серые глаза; на плечах лежала волна пепельных волос, освобожденных от тирании заколок и шпилек, все еще пышных и густых, лишь слегка тронутых серебром у висков и у высокого гладкого лба.
        «Это что же… я?» - спросила Аделаида, глядя на длинные ноги отражения. Отражение усмехнулось, пожало плечами и засунуло руки в карманы джинсов. В кармане обнаружилась сложенная вчетверо бумажка. Аделаида развернула ее - оказалось приглашение на грандиозную весеннюю распродажу - пятилетней, правда, давности.
        Две минуты спустя, забрав всю имеющуюся в доме наличность, Аделаида стремительно шагала по освещенной солнцем улице в сторону торгового центра.
        На улицах, во дворах и подворотнях гремела совершенно разошедшаяся капель. В бирюзовых лужах кувыркались и восторженно вопили воробьи. Осколки битого стекла у винного магазина на углу Главного проспекта и улицы Гражданского Согласия (бывшей Красноармейской) лучились чистым бриллиантовым светом. Граждане, ошалевшие от внезапно нахлынувшего солнца, неуверенно толклись у расцветших весенними красками витрин.
        Внутри торгового центра было тесно, шумно и многолюдно. Аделаида, проблуждав полчаса в кружевных лабиринтах отдела женского белья, вышла оттуда с нетронутым кошельком, но с трепещущим сердцем. Стайка молодежи у нового обувного павильона, примерявшая модные сапоги, дружно поздоровалась с нею. Аделаида смущенно кивнула и поспешила подняться на второй этаж.
        Там, посредине пустого, не полностью еще занятого прилавками пространства возвышался безголовый женский манекен, облаченный в легкое и изящное весеннее пальто.
        Оно было цвета предрассветного неба, цвета тумана, цвета глаз Аделаиды; оно загадочно мерцало и переливалось жемчужным блеском в мощных лучах солнца, пробивших себе дорогу сквозь пыльные окна.
        Аделаида протянула руку и робко дотронулась до мерцающего чуда. Ткань оказалась мягкой и шелковистой на ощупь, теплой, льнувшей к рукам, словно кошка, ждущая, чтобы ее погладили.
        - Хотите примерить? - за спиной Аделаиды возникла девушка-продавец с равнодушным взглядом. Ее челюсть равномерно двигалась, перегоняя из стороны в сторону комочек вишневой, судя по запаху, жвачки; ее глаза были устремлены на какую-то точку за левым Аделаидиным ухом.
        - Да, - сказала Аделаида, удивляясь самой себе, - хочу. Только это, наверное, не мой размер. Вы мне дайте пятидесятый.
        Девушка удалилась. Аделаида зашла в примерочную и с удовольствием скинула тяжелую и влажную от капели дубленку.
        Девушка принесла пальто. Аделаида приняла дивную вещь дрожащими от волнения руками и медленно, осторожно облачилась в нее. Ткань легла ей на плечи теплой и ласковой тяжестью, словно любящая рука. Аделаида сжала тонкими нервными пальцами мягкий круглый воротник, отделанный серебристым мехом, и прищурилась на свое отражение.
        - А вам идет, Аделаида Максимовна, - услыхала она сзади знакомый голос и быстро обернулась. Она, оказывается, забыла задернуть занавеску, и покупатели, шедшие мимо, к лестнице, бросали на нее любопытные взгляды. Сбоку от примерочной стояла нагруженная сумками и пакетами завхоз и смотрела на свою начальницу с веселым удивлением.
        - Вы так думаете, Екатерина Алексеевна? - недоверчиво спросила Аделаида, потуже затягивая пояс и поворачиваясь боком к зеркалу. - А вот сзади вроде бы морщит…
        Завхоз энергично замотала головой.
        - Беру, - решила Аделаида. - Сколько?
        Девушка сказала, сколько. Аделаида ахнула и вежливо попросила повторить. Девушка повторила.
        - Завтра зарплата, Аделаида Максимовна, - тихо шепнула Аделаиде завхоз, косясь на презрительно поджавшую губы продавщицу, - а вещь действительно хорошая. Как на вас сшита.
        Несколько минут спустя обе дамы неторопливо и с достоинством покинули торговый центр. Вещь была надежно упакована в три слоя шелковой бумаги, уложена в коробку и даже перевязана ленточкой. Аделаида, впрочем, сразу же убрала яркую и привлекающую внимание коробку в большой пластиковый пакет, немилосердно измяв при этом красивые ленточные банты.
        - Теперь вам потребуется новая сумка и сапоги, - улыбаясь, заметила завхоз, когда они вышли на улицу.
        - Да, действительно, - озабоченно отозвалась Аделаида, посмотрев на свои ноги в старых, разношенных, таких привычных и удобных ботинках на толстой подошве. С джинсами и дубленкой они еще смотрелись, и очень даже неплохо, но вот новое пальто определенно требовало чего-то более изящного. Тут же Аделаиде вспомнились те самые серые кожаные сапожки на высоких каблуках, которыми она любовалась в пятницу в ожидании дочери. Как же они были хороши! Правда, дочь тогда сказала… Да и цена… Но все же, как они были хороши и как изумительно они подошли бы к новому пальто!
        - А… зарплата в самом деле будет завтра? - осторожно спросила Аделаида.
        Завхоз пожала плечами.
        - Как обычно, дадут лишь часть денег, - скучным голосом ответила она, - но вам-то не о чем беспокоиться. Вам, Аделаида Максимовна, зарплата будет в любом случае.
        - Нет, - сказала Аделаида тихо, - я так не могу. Я, Екатерина Алексеевна, получу свои деньги только вместе со всеми сотрудниками. Составьте список наиболее нуждающихся и завтра выдайте им в первую очередь.
        Завхоз внимательно посмотрела на Аделаиду.
        - Будь по-вашему, - так же тихо ответила она.
        В молчании дошли они до перекрестка. Налево дорога уводила к парку, музею и железнодорожной станции, направо - к городской гостинице «Серебряное озеро».
        - Мне направо, - сказала завхоз, - сегодня моя невестка дежурит в гостинице, навещу ее, посмотрю, что да как.
        - Сейчас, наверное, у нее не так уж много работы, - отозвалась Аделаида, соображая, как бы половчее задать интересующий ее вопрос.
        - Да, - согласилась завхоз, - во всем втором этаже живут только делегаты поэтического съезда… как их там… «Северное братство», кажется, пара налоговиков из центра и наш гость.
        - А, он, стало быть, тоже в «Серебряном озере» остановился? - ровным голосом спросила Аделаида.
        - Ну а где же ему еще быть, - удивилась завхоз, - не в общежитии же пищевого института. Там и живет, в номере люкс.
        - А разве в «Серебряном озере» есть номера люкс? - осторожно спросила Аделаида.
        - Как вам сказать, - усмехнулась завхоз, - вообще-то это обычный одноместный номер, но… за небольшую дополнительную плату постояльца не будут беспокоить по ночам предложениями различных услуг.
        - Ловко! - восхитилась Аделаида.
        - Да, - согласилась завхоз, перекладывая сумки из одной руки в другую, - может быть, пройдетесь со мной до гостиницы?
        - Н-нет, пожалуй, - отказалась Аделаида, пряча глаза, - я собиралась зайти к мужу в музей…
        - А, ну тогда до завтра! - попрощалась завхоз.
        Аделаида некоторое время смотрела ей вслед, как она идет со своими сумками, уверенно, спокойно, неторопливо огибая лужи, и сразу всем становится ясно - это сильная, уверенная в себе женщина, не знающая сомнений и колебаний, живущая той жизнью, которую сама себе выбрала и построила, и на душе у нее спокойно, и все у нее идет так, как нужно ей.
        А она? Отчего это вдруг она отказалась проводить завхоза? Ей ведь всегда было так приятно и интересно беседовать с этой замечательной женщиной. И с какой стати она обманула ее, сказав, что собирается зайти к мужу? А, ну да, конечно, музей. Надо договориться насчет экскурсии для нашего иностранца. Для господина директора лицея, который не нуждается в различных услугах. А в чем, интересно, он нуждается? Господи, о чем это я думаю…
        Домой, сказала Аделаида решительно, немедленно домой; слишком много народу вокруг, и почему-то кажется, что все на нее смотрят и все читают ее мысли, пылающими буквами отпечатанные на лбу.
        Дома, в пустоте и прохладе своих тщательно убранных комнат, ей стало гораздо спокойнее. Она снова примерила пальто (завхоз была права, сидит идеально!) и окончательно убедилась в том, что вся ее старая обувь совершенно к нему не подходит… как и сумка… как и перчатки. Пересчитав оставшиеся деньги, Аделаида грустно вздохнула. С мечтой явиться завтра же в новых вещах приходилось расстаться. Занять у кого-нибудь? Попросить, чтобы у кого-нибудь занял муж? Невозможно. Она никогдатак не делала. И не собирается делать. Ни при каких обстоятельствах. На тряпки - никогда.
        Пришел муж, озабоченный и чем-то недовольный. К сообщению Аделаиды о покупке нового пальто отнесся великодушно («правильно, давно пора»), но без особого интереса. Цену тоже воспринял спокойно, и вообще было заметно, что он где-то далеко.
        Так они и поужинали - каждый в своих мыслях.
        После ужина Аделаида аккуратно закутала пальто в старую простыню, привязала к вешалке мешочек с лавандой - от моли - и повесила его в стенной шкаф.

* * *
        Понедельник - он понедельник и есть, даже если это последний понедельник перед каникулами. Почему-то именно последние дни третьей четверти всегда бывают особенно тяжелы, и не только из-за неизбежных контрольных и повышенной придирчивости учителей. В середине марта, как правило, после долгого зимнего сна под набитыми снегом тучами начинает являться солнце, а когда солнце играет в школьном окне и золотит волосы сидящих впереди девчонок… В общем, вы понимаете.
        По утрам в понедельник у 9-го «А» физкультура. Лыжи. Снега в городе почти не осталось, но в парке еще есть, и физрук безжалостно гонит угрюмый и невыспавшийся класс на главную аллею, прямую и длинную, испещренную следами лыж и собачьими отметками.
        Недовольно ворча и оскальзываясь на рыхлом грязном снегу, класс становится на лыжи. Физрук уже в двадцати метрах впереди, демонстрирует классический коньковый ход в сложных погодных условиях. Класс постепенно вытягивается следом в медленно ползущую колонну. В арьергарде колонны, как всегда, Саша Горчаков с приятелем, оба зевающие, хмурые, засидевшиеся вчера далеко за полночь за новой компьютерной рубиловкой.
        Впереди Саши, но ненамного, в пределах видимости и слышимости, бредут, лениво переставляя свои стройные ножки, две закадычные подруги - Дашка Лыкова и Настя Ягужинская. Легкий ветер играет длинными золотистыми волосами Насти, выбившимися из-под голубой лыжной шапочки, и от этого зрелища у Саши сладко замирает сердце. Девчонки, по своему обыкновению, тихо хихикают над чем-то и не обращают ни малейшего внимания на устремленные им в затылок мужские взгляды.
        Так бы идти и идти себе не спеша, до самого конца аллеи, до деревянного терема музея, а там укрыться от ветра и бдительного ока физрука за мощными бревенчатыми стенами да спокойно выкурить сигаретку-другую, пока он будет гонять остальных по поляне. Так ведь нет же - физрук останавливается посередине, явно имея намерение пропустить класс вперед и понаблюдать за их техникой.
        Саша вытянул голову и с тоской посмотрел вдаль. До спасительных стен музея оставалось еще порядочно; семь потов сойдет, если двигать туда этим дурацким коньковым ходом, да еще по вязкому снегу. И тут он увидел, что навстречу по аллее кто-то бежит - причем так легко, быстро и уверенно, словно под ногами у него не рыхлая снежная каша с коричневыми пятнами известно чего, а вылизанная тартановая дорожка стадиона международного класса. Длинный, белобрысый, в стильном спортивном костюмчике, морда загорелая - ба, да ведь это же наш немец! Девки, стервы, вытаращились на него, все, как одна, и Анастасия, звезда моя небесная, туда же… Немец между тем притормозил возле Андрея Палыча, зубы оскалил, по своему обыкновению, и руку ему протягивает. Ну, Андрей Палыч руку-то ему пожал, но с должной хмуростью, и сразу же отвернулся - некогда мне, мол, тут с тобой.
        Немец - тот ничего, кивнул, ладно, мол, увидимся, и пошел себе отмахивать дальше. И ведь что удивительно: пронесся мимо на всех парах, а дух от него свежий, и вроде бы травами какими-то пахнет. Девчонки всполошились, заорали вслед:
        - Карл Генрихович, а вы на урок к нам придете?
        Тут уж Саша не выдержал - плюнул; да еще от душевного расстройства наехал на собственную палку и чуть не лег носом в снег. Спасибо другу Сереге - за шиворот удержал.
        - Навалять бы ему хорошенько, - помечтал Саша, оглянувшись.
        - Как же, навалял один такой, - усмехнулся друг, - ты его руки видел?
        - А что? - удивился Саша. - Руки как руки, ничего особенного…
        - У него же кулаки ободранные, - объяснил наблюдательный Серега, - а на роже, заметь, ни царапины.
        Они миновали неподвижно стоявшего физрука.
        - Ну и что, подумаешь, - сказал Саша громко, - а вот наш Андрей Палыч его бы в два счета сделал!
        - Разговорчики! - осадил их Андрей Палыч, но беззлобно, порядка ради, и на душе у Саши малость полегчало. Трех кругов по поляне, впрочем, избежать не удалось, и в школу они с другом вернулись взмыленные, что твои лошади.
        На литературе приходили в себя после лыж, а дальше должен был быть английский. На большой перемене Саша сходил в столовую, сел за столик подальше от Насти, в гордом одиночестве выпил стакан чаю и съел сладкий пирожок. После чего, неприступный и суровый, отвернув голову, прошествовал мимо хихикающих девчонок к выходу.
        До звонка оставалось еще десять минут, и в кабинете иностранных языков никого не было. Саша сел за заднюю парту у окна и приготовился немного вздремнуть, как вдруг дверь распахнулась, и в кабинет ввалился немец под руку с Воблой. Саша аж заморгал от изумления. И мысли его пошли примерно так…
        …Воблу сегодня было не узнать - глаза зеленые, яркие, на впалых щеках - румянец, кофточка какая-то легкомысленная, чуть ли не с вырезом, а главное - улыбается. Это ж надо, я думал, сто лет проживу, не увижу, как Вобла улыбается, а у нее, оказывается, и зубы белые, ровные, и вообще лицо почти как у нормальной женщины. Ну, меня увидела, гримасу скорчила недовольную, ты, говорит, чего здесь, звонка, говорит, еще не было; а немец за меня вступился - пусть, мол, остается человек, поможет мне к уроку подготовиться. И сразу же, разрешения моего не спросив, подходит и садится за парту рядом со мной. Мне, говорит, надо у вас урок провести, и хочу я, говорит, чтобы интересно было не только мне; вот вам, говорит, уважаемый мистер, о чем хотелось бы по-английски побеседовать? Ну и все такое, в том же духе. Он, значит, мне вопросы свои задает, а я молчу, жду, может, надоест ему, что я молчу, и отстанет он от меня подобру-поздорову… Тоже мне, эксперта по английскому нашел! Да я, может, только несколько слов по-английски и знаю, и из тех два нецензурных. Смотрю я это на него и думаю: а ведь прав был друг Серега,
такому не наваляешь, такой сам кому хочешь наваляет. Кулаки у него в самом деле в ссадинах, но уже подживают, а рожа гладкая, только нижняя губа вроде бы припухла. Глаза веселые, и плевать ему, что я тут его игнорирую. И вдруг он ко мне придвигается и шепотом, заговорщически так, спрашивает:
        - Что, с девушкой проблемы?
        (Саша отшатнулся от бесцеремонного немца и густо покраснел. Немец встал, по плечу его легонько похлопал и отошел наконец к учительскому столу, к Вобле и прочим училкам, которые за это время успели в класс набиться. Штук восемь их, не меньше, и еще валят, того и гляди ученикам сесть негде будет. Со звонком и директорша явилась, тихо проскользнула в дальний угол и устроилась там за фикусом.)
        …Не, ребята, я такого урока в жизни своей не видел и вряд ли еще когда увижу. А жаль. Я под конец даже что-то понимать стал, особенно когда он про Шекспира рассказывал и эту… как ее… графиню N, в общем. Молодая была, богатая, красивая - страсть. Шекспир, оказывается, ее своими сонетами покорил, влюбил в себя, да так, что она его потом всю свою жизнь помнила.
        Прочитал он нам пару сонетов (красиво, конечно; мне Серега шепотом переводил) и спрашивает - как, мол, нравится? А чего спрашивать - у девчонок глаза на мокром месте, училки вздыхают и перешептываются, парни пребывают в растерянности - это же уметь надо, мы же вам не Шекспиры.
        А он лукаво так ухмыляется и говорит: а вы все-таки попробуйте. Тут, говорит, важно не поэтическое дарование, а сила чувства. Если, говорит, вам кто-то действительно нравится, если вы о ком-то все время думаете, если этот кто-то вам по ночам снится - не молчите, скажите ей об этом, слова найдутся, хоть на русском, хоть на английском, хоть на каком… Да, вот тут я и задумался - может, зря я столько времени дурака валял? Вон Серега - уже строчит что-то в тетрадке, ему хорошо, у него по литературе четверка, а по английскому и вовсе «пять». А я? Что я могу ей сказать? Настя, ты самая клевая телка и я от тебя тащусь? Отвернется презрительно, носик свой изящный наморщит… и правильно сделает, между прочим. И, выходит, зря я утром на немца разозлился. Девки к нему, конечно, льнут по-всякому, только он на это без внимания. Грамотно себя ведет, держит дистанцию. Незаметно так, без обид, играючи, но держит. Я бы так нипочем не смог. Если бы за передней партой, прямо передо мной, Настя сидела, глазки свои голубые на меня устремив, я бы не то что английский - родной язык позабыл бы напрочь. Ну а немцу это,
видать, нипочем, он если и глядел куда с особым вниманием, так это на фикус, за которым директорша пряталась…

* * *
        После урока Саша скрылся ото всех в укромное место под боковой лестницей, вытащил из рюкзака мобильный телефон и, оглянувшись по сторонам, набрал номер отца.
        - Пап, слушай, - заговорил он приглушенно, - а у нас дома Шекспир есть?
        В трубке некоторое время озадаченно молчали, потом забубнили что-то виноватое.
        - Вот так всегда, - сердито отозвался Саша, - самого нужного - нету.
        Он выключил телефон и не спеша побрел на верхний этаж, в библиотеку.

* * *
        Очередь за зарплатой, выстроившаяся в перерыве между сменами у кабинета завхоза, была не на шутку удивлена и заинтригована тем, что секретарша, немка и старшая англичанка, стоявшие в середине, вдруг оказались в большой дружбе между собой. Они вполголоса, но очень оживленно обсуждали что-то, они обращались друг к другу на «ты», они улыбались друг другу и даже держались за руки.
        Хвост очереди, по традиции настроенный скептически (денег на всех не хватит, дадут только начальству да подхалимам-любимчикам!), высказал предположение, что этой троице каким-то образом удалось попасть в число любимчиков и вот теперь они даже не считают нужным это скрывать.
        Голова очереди, состоящая из завучей и двух-трех старейших педагогов, вела солидную, сдержанную беседу о погоде и делала вид, что ее это вовсе не интересует, но на самом деле прислушивалась к приглушенным репликам и смешкам, раздающимся сзади.
        К сожалению, ничего внятного расслышать так и не удалось - пришла повар Алиса, бесцеремонно влезла вперед, мотивируя тем, что у нее что-то там сгорит на плите, да еще стала жаловаться, что гость привередничает, ничего у нее не ест и вообще в столовую больше не заходит. Пока Алису усмиряли, уговаривали и утешали, пока обещали сегодня же привести к ней упрямца, дверь открылась, и завхоз начала выдачу денег.
        По одному, на цыпочках, в благоговейном молчании (в такие минуты завхоз не терпела ни малейшего шума) педагоги заходили в кабинет, осторожно прикрывали за собой дверь и усаживались на краешек стула.
        Указательный палец завхоза неторопливо скользил по лиловым строкам ведомости, отыскивая фамилию претендентки, в то время как претендентка, затаив дыхание, пыталась прочесть свое будущее по круглому, с узкими раскосыми глазами, непроницаемому лику судьбы.
        Сегодня судьба была благосклонна ко всем, кроме хвоста очереди, который сначала с горьким удовлетворением отметил всю правоту своих ожиданий, а затем устремился к директору - разбираться. Манечка в приемной сделала страшные глаза и замахала на них рукой. Дверь в директорский кабинет, против обыкновения, была плотно закрыта. Поворчав немного и выпив полграфина воды для посетителей, хвост разошелся по своим рабочим местам.
        Изнывая от любопытства, Манечка вновь приникла ухом к двери, но тщетно - старой закалки дерматин совершенно не пропускал звуков. «Сходить, что ли, в медкабинет за стетоскопом?» - подумала Манечка.
        Но тут в приемную вошли сестры. Они уже были полностью одеты и с сумками в руках.
        - Они там закрылись, и я ничего не слышу, - пожаловалась Манечка.
        - И давно? - поинтересовалась Ирина Львовна, усаживаясь в Манечкино крутящееся кресло. Татьяна Эрнестовна, недоверчиво подняв выщипанные в ниточку брови, осмотрела дверь и зачем-то потрогала ее.
        - Давно, - вздохнула Манечка.
        - Ну ладно, подождем, - решила Ирина Львовна.
        Она медленно достала из сумки толстенную яркую книженцию с английским флагом на обложке и победоносно посмотрела на сестер.
        - Ира! - восхитилась Татьяна Эрнестовна. - Это то, что я думаю?
        - Оксфордский толковый словарь английского языка, последнее издание, - объяснила Ирина Львовна простодушно хлопающей ресницами Манечке, - я теперь смогу всерьез взяться за Киплинга! Что за Киплинга, за самого Оскара нашего Уайльда возьмусь! Ты, Маня, простая душа, не понимаешь, что это за словарь! За такой словарь любой тебе переводчик последние деньги отдаст, не раздумывая, в долги влезет, от себя оторвет, а словарь этот купит! Если б он еще у нас продавался!
        - Ну, хорошо, хорошо, - пробормотала Манечка, смущенная столь эмоциональным выступлением по поводу какой-то книжки, - мы с Таней за тебя очень рады. Танечка, а тебе он что подарил?
        Татьяна Эрнестовна зарделась от удовольствия. Не спеша и очень осторожно она вытащила из бумажного пакета каталог модной одежды «Отто», на русском языке, с адресами московского и питерского филиалов фирмы, бланками заказов, объявлениями о скидках и различных призах и прочими, как выразилась Манечка, прибамбасами.
        Они вполголоса, но очень оживленно обсуждали что-то, они обращались друг к другу на «ты», они улыбались друг другу и даже держались за руки.
        - Я тут кое-что уже присмотрела, - скромно опустив глазки, сообщила Татьяна Эрнестовна, - ну и вы, конечно, тоже можете воспользоваться.
        - Ну а мне, - заторопилась Манечка, то ли услышав, то ли угадав некое движение за дверью, - мне он подарил… Угадайте, что!
        - Плюшевого медведя, - сразу сказала Татьяна Эрнестовна.
        - Торт со сбитыми сливками, - сказала Ирина Львовна.
        - Ха! - гордо возразила Манечка. - А это вы видели? - и она повертела своей пухлой ручкой у них перед носом. На ее запястье красовался очень миленький, изящный серебряный браслетик с висюльками в виде знаков Зодиака.
        Но толком полюбоваться браслетиком дамы не успели, потому что дверь директорского кабинета отворилась, и оттуда вышел Карл. Он тихо прикрыл за собой дверь и остановился, глядя на сестер в некоторой задумчивости. Сестры, улыбаясь, поднялись ему навстречу.
        - А я знаю, о чем он думает! - заявила Манечка, подходя к Карлу вплотную и требовательно заглядывая ему в глаза. Карл вздрогнул (впрочем, почти незаметно) и вопросительно посмотрел на нее.
        - Когда мы видим подобный блеск в глазах у мужчины, - лекторским тоном продолжала знаток и специалист Манечка, - это значит… Нет уж, ты не отворачивайся, все равно мы тебя насквозь видим! Это значит, что он голоден и думает о том, где бы ему пообедать!
        Карл перевел дыхание и улыбнулся.
        - Ты абсолютно права, - сказал он спокойно, - именно об этом я сейчас и думаю.
        - Тогда идем с нами, - сказала Ирина Львовна.
        - Прямо сейчас, - сказала Татьяна Эрнестовна.
        - И без лишних вопросов, - сказала Манечка, протягивая ему его куртку.

* * *
        Около двух часов пополудни Аделаида сидела за своим столом и в очередной раз перечитывала последнюю запись в ежедневнике. Запись была сделана, без сомнения, ее рукой, ее обычным, круглым, аккуратным почерком, но она совершенно не помнила, когда и по какому поводу оставила ее.
        Скорее всего, она сделала это сегодня. В промежутке между уроком английского, который она решила посетить вместе с доброй половиной педагогов, и разговором с Карлом.
        Возможно и очень вероятно, что эти стихи вдруг вспомнились ей, сами собой всплыли из глубин памяти, под влиянием услышанного Шекспира. И, вернувшись с урока, пройдя сквозь пустынную и тихую (бывает иногда и такое!) приемную в свой кабинет, она раскрыла ежедневник на сегодняшней, наполовину пустой, странице и написала в нем следующие строки:
        Как тот актер, который, оробев,
        Теряет нить давно знакомой роли,
        Как тот безумец, что, впадая в гнев,
        В избытке сил теряет силу воли, -
        Так я молчу, не зная, что сказать,
        Не оттого, что сердце охладело,
        Нет, на мои уста кладет печать
        Моя любовь, которой нет предела[1 - В. Шекспир, сонет 23, перевод С. Маршака.].
        Да, она написала это, по-видимому, совершенно машинально, под разрываюшийся телефон, под шаги и голоса, вновь зазвучавшие в приемной, отвечая на какие-то вопросы завуча по внеклассной работе и даже подписав чье-то заявление об отпуске за свой счет, собранная, спокойная, доброжелательная, не директор, а сущий ангел во плоти… и никто ничего не заметил, в этом она была совершенно уверена.
        А потом появился Карл, и все шумы и лица исчезли. Он плотно прикрыл за собой дверь, и сердце Аделаиды страшно стукнуло.
        Ей показалось почему-то, что вот сейчас он подойдет к ней и прочтет то, что написано в ежедневнике, и она лихорадочным жестом захлопнула толстую черную книжицу и сунула ее в ящик стола. Он вежливо попросил разрешения поговорить с ней.
        - Да, конечно, профессор, прошу вас! - сказала Аделаида твердым голосом. Он уселся в кресло напротив нее и некоторое время молчал, глядя на нее своими глубокими, темными, цвета штормового моря глазами.
        Аделаида, опустив ресницы, считала мгновения этой паузы, и среди прочих мыслей, вихрем проносящихся сейчас в ее голове, светлым бликом проскользнула мысль приятная - любимое лиловое платье и легкий, почти незаметный макияж, который она позволила себе утром, делают ее лет на пять моложе (ну хорошо, не на пять, на три!), - а следом за ней и мысль деловая - ей, как хозяйке, следовало принять инициативу на себя.
        Аделаида подняла глаза и улыбнулась.
        - И как же вам нравится у нас в школе, профессор? - светским тоном спросила она. Этот простой и легкий вопрос, подразумевающий в ответ дежурный набор ничего не значащих комплиментов, почему-то поверг профессора в недоумение. Карл сдвинул брови, взял со стола Аделаиды автоматический карандаш в прозрачном пластиковом корпусе, повертел его своими длинными пальцами, положил на место, откинулся на спинку кресла и лишь после этого заговорил.
        - Не знаю, - сказал он честно, - я многого здесь не понимаю… но очень хотел бы понять! - добавил он доверительно, глядя на изумленную Аделаиду.
        - Вы, по-видимому, очень искренний человек, - немного обиженно спросила Аделаида, - всегда говорите то, что думаете?
        - Не всегда, - легко возразил Карл, - но с вами я не стал бы лукавить.
        Вертевшийся на языке опасный вопрос «почему?» был в последнюю секунду схвачен за кончик хвоста и водворен на место. Аделаиде и без того было не по себе, особенно когда она заметила, что в устремленных на нее темных морских глубинах медленно разгораются золотые искры.
        - Что же, - тихо сказала Аделаида, придвигая к себе ближайшую бумагу и делая в ней ненужную пометку, - я была бы рада помочь вам, но…
        Умница Карл понял намек совершенно правильно и встал.
        - Собственно, - сказал он спокойно, - я как раз хотел попросить вас…
        - Да? - дерзнула Аделаида.
        - …позволить мне провести завтрашний день рядом с вами.
        - Что? - Аделаиде показалось, что она ослышалась.
        - Видеть ваши дела, проблемы, заботы… видеть вашу школьную жизнь так, как видите ее вы. Моя просьба может показаться вам несколько необычной, но у нас подобная практика является общепринятой. И в любом случае, когда у вас найдется время посетить мой лицей, я покажу вам его и всю нашу работу во всех подробностях!
        Тут Аделаида ощутила, кроме паники от невозможной просьбы немца, еще и укол совести. Директор лицея, профессор, известный, надо полагать, у себя в Цюрихе человек, уже несколько дней у нее в гостях, а она не только не уделяет ему должного внимания, но и ищет всевозможные уважительные причины и оправдания такому своему поведению. И все же просьба его была совершенно невозможная; Аделаида представила себе, как здесь, в его присутствии ей придется разговаривать с Горчаковым-старшим, жаждущим устроить своего непутевого сына в десятый класс… отчитывать Бельскую за постоянные конфликты с родителями… объясняться с не получившими зарплату педагогами… в очередной раз решать с завхозом вопрос о чрезмерных тратах на бытовую химию… и… и… впрочем, и перечисленного было достаточно, чтобы Аделаида, опустив глаза, решительно помотала головой. Когда же она посмотрела на Карла, то увидела, что он уже стоит у двери и держится за ручку.
        Позже ей казалось, что ноги сами подняли ее и вынесли из-за стола. Только что она сидела, глядя вниз, чувствуя, что глаза ее готовы наполниться слезами, - и вот она уже рядом с ним, она поднимает руку, робко касается его локтя и просит не принимать ее отказ за нежелание сотрудничать. Завтра очень непростой день, к тому же после обеда ей надо будет ехать в Город на семинар… А вот, может быть, в среду…
        Он смотрит на нее сверху вниз, молчит, улыбается, потом осторожно берет ее ледяные пальцы в свою ладонь и подносит к губам.
        На тонкой, белой, нежной коже расцветает огненный цветок.
        Карла уже нет, он ушел, закрыв за собой дверь, а Аделаида стоит, привалившись к стене, прижав к груди пылающую кисть руки, и смотрит на то место, где он только что был, на дверную ручку, хранящую его прикосновение, вдыхает оставшийся после него едва уловимый запах нездешних, согретых солнцем трав.
        Потом она возвращается к своему столу, садится за него, машинально снимает подпрыгивающую от ярости трубку, слушает, отвечает, заканчивает разговор, достает ежедневник и листает его, пытаясь сообразить, какой сегодня день, какого месяца и с какой стати ее (ее, обладательницу огненного цветка, тихо тающего на снежном поле!) приглашают на какое-то совещание в какое-то гороно.

* * *
        На улице дождь, он яростно барабанит по сохранившимся кое-где кучкам почерневшего снега, по головам и спинам прохожих, еще одетых в зимнее, по ржавым карнизам с прячущимися под ними воробьями; он низвергается с потемневшего неба с мрачным упорством, словно едва родившуюся весну сразу же и навсегда сменила поздняя осень.
        За большими зеркальными окнами «Тайваня», лучшего, по мнению многих, заведения в городе, сейчас, в середине рабочего дня, сидит трезвая солидная публика и ест фирменное мясо в горшочке, с черносливом и душистым перцем. Уютно горят огни в матовых шарах, отгоняя тоскливую полутьму за окнами, тихая музыка звучит из скрытых резными деревянными решетками динамиков; голоса обедающих и стук столовых приборов прилично негромки и создают мирный расслабляющий фон.
        О том, что вот-вот придется покинуть это приятное место и сквозь пелену холодного дождя возвращаться на работу, даже думать не хочется, а хочется, наоборот, заказать еще чашечку горячего шоколада. Правда, тогда от зарплаты останется еще меньше. Интересно, как Карл отнесется к тому, что сегодня за все будут платить они? Вряд ли он согласится на такое, даже после всех изъявлений благодарности за подарки и прозрачных намеков на то, что сегодня они богаты и могут позволить себе. Ну ладно, рискнем. И Манечка движением указательного пальца подзывает крутящегося поблизости официанта в расшитом бамбуками переднике.
        Карлу в «Тайване» нравится, он никуда не спешит, благодушно настроен, и сестры пользуются случаем порасспросить его о кое-каких личных обстоятельствах. Есть ли, к примеру, у него секретарша? О да, фрау Лембке, прекрасный работник и очень милая женщина. На ее шестидесятилетие он, Карл, подарил ей ротвейлера, и с тех пор она с ним (ротвейлером то есть) практически не расстается, так что теперь у него есть не только секретарша, но и охранник… Его дом? Обычный дом, двухэтажный, небольшой, но поместительный; и - да, он живет в нем один. Кроме тех случаев, когда там живут еще его друзья, родственники, родственники друзей и знакомые родственников.
        Поди пойми его - шутит он или говорит серьезно. Ладно, никуда он от нас не денется, расколем, как миленького, а пока - сменим тему. Благо у нас уже есть общие воспоминания.
        И Татьяна Эрнестовна, округлив красиво подведенные глаза, шепотом спрашивает, не снились ли кому кошмары после субботнего приключения. Ирина Львовна с Манечкой подтверждают, что да, снилось что-то такое; только почему же кошмары, возражает Манечка, не кошмары вовсе, а жутко захватывающий фильм снился. С продолжением. Хотите, расскажу продолжение? Татьяна Эрнестовна с Ириной Львовной дружно качают головами.
        - А ведь у этой истории и в самом деле есть продолжение, - неожиданно говорит Карл, и дамы тут же забывают про недоеденный десерт. Белокурая, каштановая и черноволосая головки, благоухающие сложными ароматами, словно экзотические цветы, сдвигаются вплотную, чтобы не пропустить ни единого слова, а рассказчик, защитившись от этого дурманящего облака жесткими нотами кофе по-турецки…
        Оказывается, вчера, около четырех часов дня, Карлу позвонил небезызвестный дамам Альфред Шнитке и дрожащим от волнения голосом попросил его немедленно приехать.
        Карл откликнулся на просьбу друга незамедлительно - во-первых, потому, что друг Альфред не стал бы без необходимости пользоваться в чужой стране дорогой мобильной связью, а во-вторых, потому, что он и без того собирался съездить в Город по делам (да, разумеется, в том числе и за подарками).
        Прибыв час спустя в гостиницу «Центральная», где скрипач занимал скромный двухкомнатный номер с панорамными окнами и видом на озеро, Карл обнаружил его лежащим на диване с обмотанной мокрым полотенцем головой и в состоянии глубокой прострации. При виде Карла лежащий издал слабый приветственный возглас, простер к нему дрожащую руку, попросил сесть рядом и шепотом, озираясь по сторонам и поминутно отхлебывая из стоявшего рядом на тумбочке стакана, поведал ему странную и даже зловещую в своей непонятности историю.
        Два часа назад, когда он отдыхал в своем номере после утренней репетиции, к нему без стука вошли два крайне неприятных на вид молодых человека. Сначала на русском, а потом, убедившись, что он их не понимает, на очень скверном английском они стали уговаривать его немедленно поехать с ними к какому-то типу, которого они называли то Боссом, то Филином. При этом цель поездки они не объясняли, лишь мерзко ухмылялись, и обещали хорошие деньги в случае его, музыканта, согласия, и грозили большими неприятностями в случае отказа.
        Разумеется, он отказался - в самых решительных выражениях - и предложил неприятным молодым людям немедленно покинуть его номер. Тогда молодые люди попытались применить к нему меры физического воздействия (в этой части Альфред был несколько невнятен), а когда он мужественно оказал сопротивление, вытащили оружие. Холодея от страшных предчувствий, вспоминая все когда-либо прочитанное об ужасах русской мафии, Альфред принялся одеваться; неожиданно в его номере появился еще один, тоже крайне неприятный, тип, с очень широкими плечами и непропорционально маленькой, то ли лысой, то ли обритой начисто, головой, да еще и с заклеенной пластырем макушкой.
        Увидев его, Альфреда, в руках своих подручных, заклеенный страшно разозлился и принялся на них орать. Орал он, разумеется, по-русски и при этом использовал массу грубых выражений, но Альфред, видимо, в силу пережитых потрясений, неожиданно для себя обрел способность понимать русскую речь.
        Судя по всему, подручные совершили ошибку и им нужен был вовсе не он, Альфред, а совсем другой немец. Подручные, надувшись, возражали - что значит «не он», сказано было, немец-музыкант, так это он и есть, а других немцев-музыкантов сейчас в гостинице нету, не верите, пойдите сами спросите у администратора…
        - Молчать! - орал бритый-лысый. - Идиоты безмозглые! Тот был высокий блондин, а вы мне какого-то лысого коротышку подсовываете!
        При этих словах в объятой беспросветным мраком голове Альфреда мелькнул тонкий лучик надежды.
        - Послушайте, - заторопился он, обращаясь по-английски к бритому-лысому и стараясь как можно более четко выговаривать слова, - это ошибка, вам, очевидно, нужен не я, а коллега Мюллер! Он высокого роста, у него светлые волосы, и он также жил в этом отеле, только этажом ниже, в 212-м номере!..
        К счастью, бритый-лысый понял его совершенно правильно, потому что тут же перестал орать на подручных и обратился непосредственно к нему, причем вполне приемлемым тоном.
        - Как это - жил, - спросил он, - а теперь он где?
        Альфред, переведя дух, вежливо объяснил, что вчера у коллеги Мюллера закончился срок контракта, он отыграл вечерний спектакль, а сегодня рано утром уехал на поезде в Петербург, с тем чтобы оттуда вернуться самолетом домой, в Мюнхен.
        Внимательно выслушав его, бритый-лысый велел одному из молодых людей сходить и проверить, а сам уселся вот в это кресло и без спросу налил себе виски вот из этой бутылки… и даже имел наглость предложить ему, Альфреду, пока суд да дело, выпить с ним, но он, Альфред, разумеется, отказался.
        Потом посланный вернулся и доложил, что все верно, жил здесь еще один немец, здоровенный такой, но уехал сегодня утром, а больше здесь никаких немцев нету, ни музыкантов, ни каких-либо еще.
        - Ну ладно, - проворчал бритый-лысый, поднимаясь с кресла, - значит, Мюллер. Уехал, значит. Так мы Филину и доложим.
        - А вам, - адресовался он к Альфреду, не повышая голоса, но внушительно, - настоятельно рекомендую забыть об этом небольшом инциденте и уж тем более никому о нем не рассказывать.
        После чего они наконец удалились, а он, Альфред, убедившись, что они удалились достаточно далеко, позвонил по мобильному другу Карлу. И вот теперь, когда друг Карл здесь, Альфред очень хотел бы знать его мнение обо всей этой истории… О нет, в полицию он обращаться не собирается, ни в коем случае! Но, может быть, ему куда-нибудь переехать отсюда? Правда, это единственная мало-мальски приличная гостиница в этой дыре, к тому же номер ему оплачивает руководство театра… Но Мюллер-то каков! Мало того, что эта стокилограммовая туша с поросячьими глазками и мерзким, как у всех контрабасистов, характером имела наглость на одной из репетиций сделать ему, первой скрипке, замечание по поводу альтерации в партии Изольды, так теперь еще и это! Связи с русской мафией!
        Ну-ну, какие там связи, успокоил его друг Карл, это какое-то недоразумение, и коллега Мюллер наверняка здесь ни при чем; что же касается характера коллеги Мюллера и его поведения, то Альфреду, как истинно выдающемуся музыканту, надлежит быть снисходительным к ошибкам обычных музыкальных ремесленников. Кроме того, раз уж Альфред оказался причастен к этой истории по чистой случайности, то ему, Альфреду, ничего не грозит, так что и переезжать куда-либо нет никакой необходимости. А есть необходимость отдохнуть, как следует выспаться, благо сегодня нет вечернего спектакля, и постараться забыть обо всем этом, как о кошмарном сне.
        И Карл допил свой кофе. Сестры молча смотрели на него.
        - Ну и?.. - не выдержала Манечка.
        - Это все, - объяснил Карл.
        - Как это «все»? - возмутилась Манечка. - А что было потом? За тобой не было «хвоста», когда ты возвращался от скрипача?
        - «Хвоста»? - переспросил Карл. - А, ты имеешь в виду наружное наблюдение… Нет, никакого «хвоста» за мной не было. И вообще, я рассказал вам об этом только для того, чтобы вы успокоились и выбросили все это из головы.
        - Плохо ты знаешь женщин, если думаешь, что после этого мы успокоимся, - проворчала Ирина Львовна.
        - Ты должен пообещать нам, - дрожащим голосом произнесла Татьяна Эрнестовна, - больше не видеться с Альфредом.
        - Дорогие мои, похоже, что вы, как и Альфред, прочитали слишком много детективных романов… Ну какая же это мафия?
        - Все равно, - настаивала Татьяна Эрнестовна, - а если ты все же отправишься к нему, то мы поедем с тобой.
        Карл в изумлении посмотрел на нее, потом перевел взгляд на Манечку и Ирину Львовну. Те согласно кивали, и в их глазах читалась непреклонная решимость.
        Г-н директор лицея растерялся. Который уже раз за последние два дня эти женщины ставят его в тупик. Неужели он и вправду так плохо знает женщин? Да нет, не может быть… Видимо, все дело в том, что это не обычные женщины. Это - русские женщины. Как сказано у русского поэта Некрасова - «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…».
        Карл представил себе этого самого коня и от души посочувствовал ему.
        Медленно, вкрадчиво, подбирая слова, он произнес:
        - Конечно, если вы соскучились по Альфреду, он будет очень рад вас видеть.
        Но сестры лишь пожали плечами.
        Тогда Карл решил испробовать последнее средство.
        - Хорошо, - сказал он спокойно, - едем. Сегодня в театре - одноактный балет, в девять часов Альфред будет уже свободен, и мы встретимся с ним у футбольного паба. Будем смотреть исторический матч «Зенит» - «Бавария». Это будет что-то фантастическое, вам понравится! Только вообразите себе, у «Баварии» новый нападающий - Левченко из «Милана», они перекупили его за двадцать миллионов долларов; тот самый Левченко, который в последней игре прошлого сезона, на девятнадцатой минуте второго тайма…
        Сестры сразу поскучнели, стали смотреть на часы и рыться в сумочках.
        Карл безжалостно дорассказал им весь эпизод с тем скандальным пенальти, под шумок расплатился с официантом и вывел их на свежий, насыщенный дождем воздух.
        Под дождем дамы очнулись, защелкали зонтиками и слабо запротестовали. Так нечестно, в самом деле, это ведь они его пригласили… Ну ладно, так и быть, но в следующий раз…
        И пусть он едет смотреть свой футбол со своим Альфредом. Только пусть он все же будет осторожен!
        Он будет осторожен, пообещал Карл, прощаясь с ними у школы. С ним все будет в порядке. Он, Карл, лично проследит, чтобы с их дорогим Альфредом ничего не случилось.
        - Мальчишка, - буркнула ему вслед Ирина Львовна. Сестры, поджав губы, кивнули.

* * *
        Аделаида собиралась на совещание в гороно, пребывая в новом и странном для нее состоянии раздвоенности.
        Тело ее, руководимое мощными, тщательно отработанными за долгие годы рефлексами, оделось, прихватило нужные для совещания бумаги, отдало последние распоряжения завхозу, временно подменившей Манечку на посту в приемной, спустилось вниз и вышло на крыльцо, кивнув на прощание вахтеру и дежурным техничкам.
        В то же самое время мысли ее и чувства пребывали где-то очень далеко. Неспешно бродили по каким-то залитым солнцем просторам, валялись на мягкой изумрудной траве, пили кристально чистую, искрящуюся воду из голубых источников, любовались безбрежными горизонтами и ожидали возвращения героя, который хотя и отлучился ненадолго по своим геройским делам, но вот-вот должен был появиться вновь.
        Ледяной поток, обрушившийся на непокрытую голову Аделаиды, смог на какое-то время вернуть ее к действительности. Аделаида раскрыла зонтик, перешла улицу и остановилась на перекрестке, решая вопрос - идти в сторону гороно по Главному проспекту и неминуемо опоздать при этом минут на пять-семь или же напрямую, дворами, а потом по улице Северной. Это значительно сократило бы путь, однако во дворах могли оказаться глубокие, трудно проходимые без специального снаряжения лужи. Но, как только она приняла решение идти напрямик и шагнула в ближайшую подворотню, ее встрепенувшееся впервые за много лет воображение вновь принялось за свое.
        В результате Аделаида поскользнулась в одном из дворов и чудом удержалась на ногах, получив очередную порцию холодной воды за шиворот; вдобавок на Северной ее окатил грязной волной гремящий, воняющий бензином древний самосвал. Аделаида проводила его рассеянным взглядом, пробралась сквозь толпу других жертв самосвала, изрыгавших брань и проклятия, и наконец ступила под высокие, немного сумрачные своды главного городского здания.
        Гардероб для посетителей не работал, и Аделаида, кое-как отряхнув тяжелую мокрую дубленку, вывернула ее мехом наружу, повесила на руку и поспешила вниз, хлюпая сапогами и оставляя на мраморных ступенях лестницы мокрые следы.
        В кабинете заведующей ей повезло - ее любимое место, за дальним концом длинного узкого стола для совещаний, было свободно, и она, лавируя между раскрытыми для просушки зонтиками, здороваясь и отвечая на приветствия, поспешила занять его.
        До начала совещания оставалось несколько минут, и кабинет быстро наполнялся народом. Ее многострадальная дубленка на разлапистой вешалке быстро исчезла под фасонистой курткой завуча из второй школы и чьим-то скромным черным пальто с мятым воротником. На стул рядом с ней привычно взгромоздился директор музыкальной школы, огромный, одышливый, с багровым лицом, в качестве приветствия буркнул что-то про погоду и тут же, отвернувшись, задал вопрос сидящей за отдельным столиком даме из бухгалтерии.
        Сегодня, впрочем, многие первым делом обращались с вопросом к даме из бухгалтерии, худощавой особе неопределенного возраста в тусклом синем костюме и с тем особенным выражением глаз, которое порождает многолетняя работа с финансами. Дама в ответ вежливо приподымала уголки тонких губ и советовала немного обо-ждать.
        Заведующая постучала карандашом по стеклянному графину с водой и строго посмотрела на опаздывающих, бестолково толкущихся у перегруженной вешалки. Опаздывающие, путаясь в зонтиках и бормоча извинения, просочились наконец на свободные места, и совещание началось.
        Минут через десять согревшаяся Аделаида почувствовала, что у нее слипаются глаза, а ручка, которой она прилежно водила по листу блокнота, вот-вот выпадет из ослабевших пальцев. Она украдкой покосилась на соседей - те строчили как заведенные, и на их лицах отображалось самое пристальное внимание. Аделаида поспешно перевернула лист, испещренный изображениями профилей и цветов, и сделала очередную попытку сосредоточиться на том, что говорила заведующая.
        - …Случай, что и говорить, не совсем обычный, и мы должны, во избежание прецедента, всесторонне рассмотреть его и дать ему адекватную оценку. В самом деле, директор школы, человек, пользующийся заслуженным уважением в обществе, солидная замужняя женщина - и вдруг втрескалась в заезжего гастролера, как последняя семиклассница…
        - Что?! - обмирая, переспросила Аделаида. Соседи дернулись и с испугом посмотрели на нее.
        - Я говорю, - любезно повторила заведующая, - что администрация не может пройти мимо подобного вопиющего факта! Впервые за много лет сборная команда нашего района с треском провалилась на областной олимпиаде по естествознанию, и мы, Аделаида Максимовна, так же как и вы, испытываем законное чувство удивления и даже, не побоюсь этого слова, возмущения подобной недоработкой наших коллег из естественно-научного отдела. Но здесь, товарищи, есть доля и нашей общей вины, и мы должны признать, что…
        Сердце Аделаиды потихоньку вставало на место. Роковые слова вовсе не были произнесены вслух, да и вряд ли были кем-то подуманы. Ей просто померещилось.
        Это был ее собственный внутренний голос, голос ее здравомыслия, пробившийся наконец сквозь цветущие дебри воображения. И голос этот отнюдь не удовлетворился сказанным, о нет! Удивительным образом переплетаясь с голосом заведующей, закончившей наконец критиковать несчастных естественников и переключившейся на подготовку к выпускным экзаменам, этот голос объяснял, уговаривал, увещевал и даже грозил - мол, нужно срочно принимать меры, если не хочешь услышать такие слова наяву… От начальства. От коллег. А разве может от них что-нибудь укрыться? Разве в школе можно чихнуть и быть уверенным, что об этом никто не узнает? Ну ничего, ничего, надо держаться, ни в коем случае не показывать виду, что он для нее - нечто большее, чем просто гость.
        И уж конечно, ни на минуту не оставаться с ним наедине. Ни под каким видом. Всего пять дней, а потом он уедет. И мы облегченно вздохнем, хотя, может, и поплачем немного; но главное - жизнь снова вернется в нормальную, привычную колею. Правда, он что-то такое говорил о приглашении в Цюрих… Ну так что же, можно туда и не ездить; это чтобы поехать за границу, требуется приложить усилия, и немалые, а чтобы туда не ездить, никаких усилий не требуется.
        Пять дней. Надо продержаться всего пять дней, и все окончится без последствий для нас и нашей прочной, устоявшейся, достойной репутации.
        Здравомыслие, поставив железобетонную точку над «i», удовлетворенно умолкло. Оно свое дело сделало - вернуло хозяйку с небес на землю, вырвав ее из хищных лап опасных и непредсказуемых фантазий. Впрочем, воображение никогда не было сильной стороной Аделаиды. Она даже за школьные сочинения редко получала оценки выше «четырех».
        Привычное сонное оцепенение накатывало на ослабевшую от беспощадной логики здравомыслия Аделаиду.
        Вернулась старая знакомая - слабая, но ощутимая пульсирующая боль в висках, которая была верной спутницей ее жизни на протяжении пятнадцати, а то и всех двадцати лет и от которой в последние дни она начала было отвыкать.
        Огромный и яркий воображаемый мир, на миг поманивший ее сияющими горизонтами, схлопнулся до размеров крошечного воздушного пузырька, но все же не исчез окончательно. Было, было что-то, мешающее Аделаиде окончательно сдаться здравомыслию и тихо опуститься на дно своего прежнего тягучего, безрадостно-беспечального, но вполне безопасного существования.
        И это «что-то» было не воображаемым, а реальным, возможно даже, более реальным, чем зеленоватые стены и бледные лица вокруг, чем шелест бумаг, осторожное покашливание и монотонное бормотание методиста, сменившей заведующую на трибуне. Это был след от прикосновения его губ - невидимый, но осязаемый, - ласковое тепло, оставшееся на месте отгоревшего и рассыпавшегося огненными искрами цветка.
        - А в заключение, - вновь взяла слово заведующая, - я хочу сообщить вам приятную новость…
        При этих словах народ встрепенулся, перестал шелестеть бумагами и устремил на начальство мутные от духоты и усталости глаза.
        - Вопрос о премии для руководящих работников по итогам первого учебного полугодия решен положительно! - возвысив голос, объявила заведующая и тут же небрежно подняла ладонь, словно отклоняя грядущие аплодисменты. Но аплодисментов не последовало. Народ молчал.
        Кто-то, откашлявшись в полной тишине, сказал:
        - Премия директорам - это, конечно, хорошо. А вот как будет с зарплатой педагогам?
        - Для чего вы задаете этот вопрос мне? - холодно возразила заведующая. - Вы прекрасно знаете, что зарплата поступает из федерального источника, а средства на премию выделены из местного бюджета. Впрочем, здесь присутствует заместитель нашего главного бухгалтера, она вам сейчас все объяснит.
        Даму из бухгалтерии все слушали очень внимательно, но никаких вопросов больше не задавали. Все было ясно и так. У Аделаиды мелькнула было мысль встать и отказаться от премии и даже призвать к этому остальных (возможно даже, ее бы поддержали - один или два человека из полутора десятка присутствующих), но окрыленное недавним успехом здравомыслие решительно выступило против. Зачем, в самом деле, и что это даст? Все равно ведь премии эти - капли в море по сравнению с теми средствами, которые нужны, чтобы честно расплатиться со всеми педагогами. Им ее премия не поможет, а вот ей самой будет очень даже кстати, особенно если вспомнить вчерашние внеплановые расходы.
        Но когда Аделаида следом за всеми засобиралась к окошечку кассы, заведующая ее остановила.
        - Что же вы, Аделаида Максимовна, - спросила она, отводя Аделаиду к окну и несколько смягчая тембр своего громкого и звучного, словно паровозный гудок, голоса, - скрываете от нас вашего интересного гостя?
        - Кого? - тупо переспросила Аделаида, пытаясь выиграть время и справиться с предательским румянцем, мгновенно проступившим на тонкой коже.
        - Вашего зарубежного гостя, - повторила заведующая, сверля Аделаиду рентгеновским взглядом, - профессора Роджерса из Цюриха. Говорят, он произвел у вас в школе настоящий фурор своими неизвестными у нас методами преподавания гуманитарных дисциплин.
        - Я… не скрываю, - тихо возразила Аделаида, опустив глаза и теребя витой золоченый шнурок, которым были перехвачены коричневые бархатные гардины.
        - Говорят также, - безжалостно продолжила заведующая, отбирая у Аделаиды шнурок, - что дело здесь не только в методах, но и в незаурядном личном обаянии господина Роджерса… Это правда? Он и в самом деле настолько хорош?
        Загнанная в угол Аделаида неожиданно успокоилась. Выпрямившись во весь свой великолепный рост, она посмотрела на низенькую заведующую, на ее аккуратный пробор в поредевших, с отросшими седыми корнями волосах и сказала:
        - Почему бы вам, Александра Ивановна, не прийти к нам в школу и не убедиться во всем лично? Господин Роджерс пробудет у нас до субботы, и мы будем очень рады вас видеть. В любое удобное для вас время.
        - Возможно, возможно, - пробормотала заведующая, отводя, в свою очередь, глаза, - я подумаю.
        Аделаида в знак согласия слегка склонила свою красивую голову, вежливо попрощалась и ушла.
        Заведующая проводила ее взглядом, выражавшим одновременно недоумение, досаду и легкий интерес - словом, тот комплекс чувств, который мы обычно испытываем к подчиненным, начинающим вести себя не в полном соответствии с предписанной им программой.

* * *
        Премия оказалась не такой уж и большой, но все же Аделаида была довольна. Брешь в семейном бюджете, пробитая покупкой нового пальто, была отчасти компенсирована.
        По дороге домой она зашла в кондитерскую, купила кое-какие приятные мелочи к чаю. Старалась думать только о простых, привычных вещах - как придет сейчас в свою квартиру, отчистит от грязи дубленку и сапоги и определит их сушиться, потом вымоется сама, займется ужином и будет ждать мужа - единственного мужчину, о котором она имеет право (и должна!) думать и заботиться.
        Мимо нее прокатил и лихо затормозил у остановки большой, прозрачный, наполненный светом полупустой автобус новой модели. Шесть таких красавцев, изготовленных в Финляндии, город недавно получил в подарок от областного транспортного предприятия и тут же пустил их по самым бойким маршрутам - от нового микрорайона до поликлиники и от железнодорожной станции к гостинице «Серебряное озеро», одновременно подняв плату за проезд в условиях повышенной комфортности.
        К сожалению, отсталые горожане не оценили подобной заботы городской администрации и по-прежнему предпочитали давиться в стареньких, воняющих бензином развалюхах, а то и вовсе ходить пешком.
        Автобус ждал, распахнув широченные двери и озаряя белым электрическим сиянием мокрую грязную улицу и мокрых грязных пешеходов, которые, проходя мимо, бросали любопытно-презрительные взгляды на его немногочисленных пассажиров, развалившихся на новеньких кожаных сиденьях.
        Впрочем, автобус шел как раз до «Серебряного озера», так что, скорее всего, пассажиры эти были не буржуи или ренегаты какие-нибудь, а просто приезжие.
        Аделаида, заглянувшая, как и все, в его сверкающие недра, вдруг почувствовала сильное желание войти, с удобством расположиться на кожаных подушках (даже отсюда видно, какие они чистые, мягкие и удобные) и доехать до конечной остановки.
        «То есть до гостиницы, - деловито уточнил внутренний голос, - а потом что - будем гулять под его окнами или сразу поднимемся на второй этаж?»
        Аделаида в испуге отпрянула от автобуса.
        Где-то высоко над мокрыми крышами и плывущими зонтиками пролетел слабый, тонкий и чистый звук - это пробовали силу старейшие городские часы на колокольне костела, над которыми вот уже второй год трудились реставраторы из области. Аделаида вместе со всеми задрала голову к темному плачущему небу, ничего там не увидела, а когда вновь посмотрела на остановку, автобуса уже не было. Он исчез каким-то совершенно нехарактерным для городского транспорта способом - бесшумно, мягко и незаметно.
        Дома Аделаиду ждал сюрприз. Муж уже вернулся из своего института и сидел в спальне на полу, среди развороченных и раскиданных вещей, рядом с самым большим чемоданом. Он вскинул глаза на застывшую в дверях жену и раздраженно осведомился, где его голубая рубашка и две пары новых носков… И почему она до сих пор не взяла из химчистки его любимые черные брюки? Аделаида подала ему требуемые вещи, а насчет брюк тихо заметила, что, во-первых, химчистка была закрыта всю последнюю неделю, а во-вторых, к голубой рубашке больше подойдут не черные брюки, а серые…
        Он продолжал ворчать. Аделаида повернулась и ушла в ванную.
        Раньше муж не был таким, думала Аделаида, стоя под горячим душем. Раньше он любил ее. Ценил. Заботился. Даже дрался из-за нее, но это было совсем уж давно. А теперь он живет своей собственной, закрытой для нее жизнью, а к ней относится как… как к вещи? Нет, не то. Скорее как к жилищу. Да, вот именно. Она - его жилище, его дом, теплый, уютный, заботливый… и к тому же тихий, ненавязчивый и нетребовательный.
        И ведь совсем недавно ее это вполне устраивало. Больше того, казалось правильным и единственно возможным; прожили вместе почти двадцать пять лет и, бог даст, еще столько же проживут.
        А вот поди ж ты - когда она сегодня увидела его, сидящего рядом с распахнутым чемоданом, то почему-то сразу подумала, что он от нее уходит. И почувствовала… что? Да ничего. Так, усталость и пустоту какую-то внутри. Больше - ничего.
        Потом она вспомнила, что ведь завтра же вторник, завтра он должен ехать в Москву, на конференцию. И тоже ничего особенного не почувствовала - так, легкое облегчение. Она всегда любила оставаться дома одна.
        Всегда, но не теперь. Теперь она боится оставаться одна. Она боится, что выдержка и благоразумие могут в конце концов ей изменить. Она боится потерять контроль над своими действиями и мыслями. Она боится золотистого отблеска, загнанного глубоко внутрь, но не побежденного, тонкого, едва уловимого аромата, оставшегося с ней после того, как губы другого мужчины коснулись ее кожи - о, это прикосновение, и этот запах, и золотые искры-чайки в его глазах! Стоит лишь вспомнить об этом, и начинает сладко кружиться голова.
        Поэтому она не будет вспоминать. Она не будет оставаться одна, наедине со своими мыслями и чувствами, которым она не может доверять.
        И муж должен ей помочь. Ему придется вспомнить, что она - не только его верное, безопасное пристанище, но и женщина, законная жена его, которая сама иногда нуждается в защите и ласке.
        Аделаида высушила длинные волосы феном, слегка надушилась, подкрасилась и надела любимый легкий халатик, кремовый с ирисами.
        Муж уже занял свое кресло в гостиной, напротив телевизора, и, надев очки, углубился в свежий выпуск «Футбольного обозрения». Он не сомневался, что жена сейчас на кухне, готовит ужин, после закончит укладывать его вещи, выгладит костюм, а утром соберет ему в дорогу еду - путь-то до Москвы неблизкий, - и был поэтому очень удивлен, когда она появилась в гостиной и стала перед ним, загородив собой телевизор, в этом своем халате с дурацкими фиолетовыми цветами.
        - Что, Ада? - спросил он, недовольно хмурясь.
        Вместо того чтобы ответить, она подошла ближе и присела на подлокотник его кресла. Бедное кресло жалобно скрипнуло. Строго взглянув на жену, он повторил свой вопрос.
        Она молчала. Она смотрела на него с каким-то странным, задумчиво-оценивающим выражением. Когда она наклонилась к нему, он заметил, что она накрашена и от нее пахнет духами - это дома-то!
        - Ада, - спросил он на всякий случай, - ты хорошо себя чувствуешь?
        Она снова не ответила, помотала головой и улыбнулась.
        Он почувствовал, что начинает сердиться по-настоящему. Что же это, в самом деле, такое? Скоро начнется футбол, ужином еще и не пахнет, а она сидит тут, загадки ему загадывает!
        Аделаида легонько провела ладонью по его гладкой голове, по остаткам волос на затылке, по мягкой дряблой складке на шее, стараясь вспомнить, вызвать из памяти те ощущения, которые она испытывала когда-то, прикасаясь к нему - молодому, подвижному, сильному, зеленоглазому и в буйных каштановых кудрях. Куда все это исчезло? Быстро, ах как быстро, как вода сквозь пальцы, протекла молодость.
        Да, но ведь он же еще далеко не старик; сорок семь лет - разве для мужчины это возраст? Как же он мог измениться так сильно, потерять все свои листья и краски, как дерево поздней осенью, оплыть, как огарок свечи?
        «Ну и что? - строго вмешалось здравомыслие, прервав эти бессмысленные и бесполезные вопросы. - Какая разница? Стройный аспирант или солидное, 58-го размера в талии, светило науки - это все один и тот же человек. Твой муж. Сама, между прочим, тоже не тростинка».
        Аделаида, вздохнув, слезла с подлокотника и поплелась на кухню. Муж немедленно схватился за пульт и принялся переключать каналы в надежде настроиться на «Евроспорт».
        Ужин, приготовленный женой с особым тщанием, он проглотил быстро, не отрываясь от экрана, на котором игроки в сине-бело-голубой форме мужественно противостояли коварным атакам баварцев и судейской несправедливости. Аделаида, ожидавшая если не комплимента, то хотя бы какого-нибудь отзыва по поводу брусничного соуса к утке, расстроилась, но ненадолго. У нее еще оставалось в запасе верное средство для привлечения его внимания (точнее сказать, оно было верным еще каких-нибудь пять-семь лет назад). Аделаида довольно редко пользовалась этим средством по собственной инициативе, но сегодня она решила прибегнуть к нему.
        Вымыв посуду и прибравшись на кухне, она вернулась в спальню, аккуратно уложила все его вещи, так что в чемодане еще осталось место для папок с бумагами и детектива в дорогу, достала и придирчиво осмотрела его вычищенный и выглаженный дорожный костюм.
        Все было в должном порядке. Собранный чемодан спрятался за дверью, костюм отправился на ночь обратно в шкаф. Верхний свет был потушен, и оставлены гореть лишь две крохотные лампочки в изголовье кровати, одетые в матовые, цвета топленых сливок колпачки.
        Того же цвета новая ночная рубашка была извлечена Аделаидой из заветных глубин комода, где она пролежала, нетронутая, может, три года, а может, и все пять. Легкая, шелковая, с глубоким вырезом на груди, прикрытым мелкими кружевными розочками, довольно длинная, но с разрезами по бокам, открывавшими ноги, - премилая вещица и очень ей к лицу.
        Аделаида повертелась перед зеркалом, слегка опустила вырез на высокой, нисколько не отвисшей с годами груди, откинула бретельки с полных и свежих еще плеч, запрокинула голову - шея в этом мягком свете тоже казалась свежей и гладкой, - и вдруг ее пронзила тоска.
        Онне видит ее сейчас. И никогда не увидит такой. Этой шее, такой нежной, с трепетной голубой жилкой под маленьким ухом, никогда не ощутить егоприкосновений, этим белым плечам и груди никогда…
        Отражение в зеркале вопросительно подняло тонкие брови и усмехнулось. Не слишком ли много «никогда», дорогая?
        Аделаида повернулась к бесстыжему зеркалу спиной.

* * *
        Полная решимости дождаться мужа, когда бы ни кончилось его бдение перед телевизором, Аделаида закуталась в плед и отправилась на кухню. Там она расположилась за столом с чашкой горячего крепкого кофе, двумя-тремя шоколадными эклерами и глянцевым журналом.
        Кофе с шоколадом помогли ей продержаться до полуночи, но потом, на середине третьей любовной истории из жизни кинозвезд, Аделаида начала клевать носом. Судя по звукам, доносящимся из гостиной, футбольное действо там было в самом разгаре.
        Аделаида решила сделать себе еще кофе. С величайшей легкостью взмыла она над столом и подплыла к плите, на которой, вместо их изящного, с зеркальными гранями, чайничка на две персоны с деликатным посвистыванием, шипел и плевался от злости какой-то громоздкий медный мастодонт, заросший копотью по самую крышку.
        Аделаида не очень удивилась его появлению - мало ли что может присниться, когда засыпаешь вот так, сидя в неудобной позе, уронив голову на руки. К тому же мастодонт этот был ей когда-то хорошо знаком.
        Это был не просто огромный старый чайник вместимостью чуть ли не в полведра, это был талисман экспедиции. Немало вечеров было проведено у его помятых, окутанных паром боков, немало смелых теорий было высказано и опровергнуто за кружкой крепчайшего чая под чужими равнодушными звездами. Доводилось ему слышать и задушевные разговоры вполголоса, и выяснение отношений яростным шепотом, и деловитые споры относительно глубины залегания следующего культурного пласта. Утихомирившись, спорщики пели под гитару протяжные песни - нестройно, но с большим чувством.
        Аделаида, не будучи археологом, в спорах не участвовала и под гитару не пела (стеснялась, что лишена музыкального слуха). Просто сидела, обхватив руками колени, смотрела на огонь и тихо улыбалась. Ловко управляясь с подвешенным на толстенной жердине мастодонтом, подливала всем желающим чаю. Ей было хорошо.
        У них с мужем в экспедиции была своя, отдельная палатка. Правда, там еще располагалось наиболее ценное экспедиционное снаряжение, но и для них двоих оставалось достаточно места.
        В тот вечер она засиделась у костра дольше всех. Отпела гитара. Разошлись спорщики. Удалились за ближайший бархан повариха с механиком - полюбоваться звездами. Ушел в палатку муж, до-играв последнюю партию в нарды с начальником экспедиции. А она все сидела, глядя на тлеющие угли, и думала - сказать мужу сейчас или все-таки повременить до возвращения на Большую землю.
        Аделаида нынешняя улыбнулась, вспоминая свои тогдашние сомнения и маленькие смешные страхи - как он отнесется к тому, что скоро станет отцом? А вдруг он не обрадуется? А вдруг…
        А в самом деле, как он тогда среагировал? Странно, но вот этого она как раз и не помнит. Совершенно не помнит.
        Кухня вокруг Аделаиды исчезла. Она снова оказалась у потухшего костра, наедине с угомонившимся чайником. Луны нет, но в мягком сероватом свете звезд отчетливо видны барханы, и цепочка следов на песке, и старый высохший саксаул, у которого притулилась выбеленная солнцем палатка.
        Глубокая ночь. Тишина. Безмолвие. Все как тогда.
        Аделаида больше не колеблется. Она встает и идет к палатке, молодая, гибкая, сильная, и серебристый песок скрипит и искрится под ее ногами, словно снег.
        Она войдет в палатку и сразу скажет ему… а если он уже спит, завернувшись в старое, прожженное во многих местах походное одеяло, то она разбудит его.
        Он не спит. Он сидит спиной ко входу в палатку и при свете подвешенного к потолку электрического фонаря читает Омара Хайяма. Хайяма он читает не в переводе, а в подлиннике, на фарси, потому что одержим идеей найти в «Рубайят» зашифрованные координаты легендарного Золотого города, полного несметных сокровищ и вечно цветущих роз.
        Впрочем, в экспедиции, где самому старшему, начальнику и кандидату наук, всего тридцать, многие одержимы идеями, поэтому к одержимости Аделаидиного мужа относятся с пониманием и уважением. Ему даже дали почетную кличку Абдулла - и не за то, что он, как и многие в экспедиции, обрил себе голову и начал отращивать бороду, а за то, что ради идеи еще в институте выучил столь сложный для европейца древний арабский язык.
        Аделаиде нравилась эта его одержимость. Ей было интересно с мужем. Очень интересно. Тогда он еще не заделался «кабинетным работником» и карьеристом; тогда для него существовали вещи поважнее футбола, и не помышлял он тогда о таинственных отлучках из дома, от тихой, мягкой и терпеливой красавицы-жены.
        Воистину, то было лучшее их время. Чего же она ждет, отчего медлит?
        Сквозь марлевую занавеску, прикрывающую вход, она видит его коренастую фигуру с одеялом на плечах, его голову в самодельном, скрученном из вафельного полотенца тюрбане, склоненную над книгой, которую он, как правоверный мусульманин, держит обеими руками, близко поднеся к глазам.
        Все так, как в тот вечер, и все же…
        Эта марлевая занавеска, словно зыбкий туман. Она играет со зрением странные штуки. Стоит Аделаиде моргнуть, и кажется, что это вовсе не ее муж сидит там на сложенном брезенте, подобрав под себя ноги, а совсем другой человек.
        И что не брезент это вовсе, а ширазский ковер.
        Зыбкий туман тает, становится прозрачным, и уже ясно видно, что на плечах у сидящего нет никакого одеяла, а одет он в восточный халат из белого шелка и на голове у него не захватанное полотенце, а самая настоящая чалма. Он выше ростом, чем ее муж, шире в плечах и тоньше в талии, перехваченной широким шелковым поясом с вышитыми золотой нитью арабскими изречениями.
        Тут бы Аделаиде повернуться и уйти, поискать мужа в каком-нибудь другом месте, но она стоит и, как зачарованная, глазеет на незнакомца, вторгшегося в их походное жилище.
        Незнакомец между тем чувствует себя как дома; небрежно пролистав Хайяма, откладывает его в сторону, на ковер, и, достав откуда-то длинный и узкий, неизвестный Аделаиде музыкальный инструмент, деловито пробует струны. У него смуглые от загара руки с тонкими длинными пальцами, изящные, но сильные.
        Аделаида видела эти руки, и не далее как сегодня днем. Те же ссадины на костяшках пальцев, про которые ей тогда очень хотелось спросить, но она, разумеется, не решилась.
        Зато теперь, во сне, ей можно все. Она может откинуть эту тающую занавеску и войти. Она может задать ему любой вопрос, может сказать ему все, что только заблагорассудится, а может просто подойти и положить ладони ему на плечи.
        Скрученное по рукам и ногам, брошенное в самый дальний угол сознания здравомыслие истошно вопит, но Аделаида не обращает на него никакого внимания. Здесь, в мире звезд и песка, в мире вне времени, здравомыслие не имеет ни силы, ни власти.
        Она протягивает руку и касается призрачной занавеси. Занавесь на мгновение покрывается радужной рябью, а затем исчезает с легким переливчатым звоном.
        Исчезает и сама палатка. Вместо нее - тонкие, колеблемые ветром белые стены огромного шатра; наверху, на головокружительной высоте, - купол с золотым полумесяцем. Откуда-то струится яркий, словно дневной, свет, и в этом свете он стоит, стройный, как свеча, обвитая шелком, и смотрит на нее, улыбаясь. В белых сверкающих одеяниях красив так, что у бедняжки Аделаиды перехватывает дыхание.
        Музыкальный инструмент, сработанный из теплого, с янтарным отливом, дерева, что-то тихо напевает, лежа у его ног. Этой бездушной деревяшке достались ласкающие прикосновения его пальцев - еще бы ей не петь!
        Аделаида, прижав руки к сердцу, чтобы хоть немного унять его бешеный стук, осторожно ступает на край ковра.
        И тут же кто-то сзади хватает ее за плечи и оттаскивает назад, в серую пустынную тьму. В поднявшемся песчаном вихре отдаляется и гаснет сверкающее видение. Пустыня вокруг исчезает, и появляются знакомые контуры кухни, и кто-то немилосердно трясет ее и зовет по имени громким, недовольным голосом.
        Муж, кто же еще.
        - Ада, да проснись же ты наконец! Что с тобой такое?!
        Аделаиде совсем не хочется открывать глаза, но приходится. Движением плеча она стряхивает его руку и молча встает, запахнувшись в плед и придерживая его у самой шеи.
        - Я никак не мог тебя добудиться, - объясняет муж более спокойным тоном, - начал уже было волноваться. А кстати, чего это ты заснула на кухне? Меня, что ли, дожидалась?
        Аделаида, не глядя на него, помотала головой.
        - А, - произнес муж без особого сожаления в голосе, - ну тогда я иду спать. И тебе советую. Поздно уже, два часа ночи.

* * *
        Во вторник утром Манечке нужно было к стоматологу, заменить временную пломбу на постоянную. Номерок у Манечки был второй, на 8.20, но пришла она в поликлинику в половине восьмого в надежде проскочить первой. Манечка очень спешила на работу.
        Сидя в одиночестве под дверью кабинета, Манечка достала косметичку и стала поправлять и без того безупречный макияж. Без десяти восемь явился и номер первый - молодой парень в форме курсанта мореходного училища.
        Ошеломленный Манечкиной красотой, он безропотно согласился пропустить ее вперед. Поблагодарив курсанта улыбкой и взмахом шелковых ресниц, Манечка тут же про него и забыла. Сидела на жесткой кушетке прямая, строгая, неприступная, не замечая тоскливого взгляда морячка, устремленного на ее изящный профиль и маленькое розовое ушко, прикрытое вороным локоном.
        Время уходит, размышляла Манечка, покусывая пухлую нижнюю губку. Осталось всего три дня, от силы четыре. Пора приступать к решительным действиям. Брать быка за рога. Тем более что бык, судя по всему, чувствует себя в безопасности и к сестрице Манечке относится с полным доверием.
        Прежде всего надо решить, когда, где и как, мысленно загнула пальцы Манечка. Впрочем, с «когда» и так ясно - чем раньше, тем лучше. Нынче вечером. С «где» уже сложнее: Верка не соглашается еще раз взять к себе Лешку, говорит, что помирилась со своим слесарем и он к ней переезжает. Совсем. Подруга, называется! Не могла три дня потерпеть!
        «Как» неразрывно связано с «где». Если «где» - это у Манечки дома, то все просто. Незадолго до конца рабочего дня достаем из шкафа в приемной припрятанную заблаговременно большую дорожную сумку. Берем из директорского кабинета и грузим туда восемь томов Большой советской энциклопедии. Нет, лучше десять. Директорше все равно, ее после обеда не будет.
        Сумку прячем под стол и ждем. Когда братец явится забрать свою куртку и попрощаться, попросим его помочь. Тяжесть-то какая, хрупкой Манечке ее и от пола не оторвать, не то что до дома донести!
        Все, полдела сделано. Дома угощаем братца чаем с домашними вкусностями (надо будет по дороге из поликлиники в кулинарию забежать!) и жалуемся на сложную жизнь одинокой трудящейся женщины. С беспокойным подростком на руках. Если спросит, где подросток, скажем - у тети… нет, лучше у бабушки. Там и заночует. Бабушка, мол, очень его любит, то и дело в гости зовет.
        Самого-то подростка нет, а вот фотографии его - пожалуйста. За двенадцать лет Лешкиной жизни их накопилось три толстенных альбома. Часа полтора просмотра, не меньше, а если с подробными Манечкиными комментариями, то и все два…
        И вот тут-то, около десяти вечера, на сцене должен появиться сосед Костя. Судя по некоторым признакам, появится непременно, во всей своей красе - пьяный, расхлюстанный, в грязной, порванной на груди тельняшке и с традиционной просьбой одолжить денег до завтра. Пьяный ли, трезвый, Костя совершенно безопасен, и Манечке это отлично известно; получив желаемое, он моментально исчезнет и ни за что на свете не покажется в этот вечер еще раз - такое уж у него правило. Он даже, если хотите знать, и то, что занял, назавтра вернет, если у него появятся деньги и Манечка успеет перехватить его до начала вечернего сеанса.
        Но на человека свежего и неосведомленного, тем более иностранца, явление Кости должно произвести впечатление. А тут еще Манечка, зарыдав от страха, спрячется за широкую спину рыцаря и защитника, и тому уж никак невозможно будет уйти, оставив слабую, беззащитную женщину одну.
        Вот только насчет слабой и беззащитной - не перебор ли? До субботнего происшествия он, пожалуй, и поверил бы в Манечкины испуганные всхлипывания, но после… Не верю, скажет он, Станиславский не обязан всему верить. Ладно, плакать не будем, и говорить ничего не будем тоже, а будем молча стоять и смотреть. Огромными, черными, смятенными глазами… Да, вот именно! Молча! Все - взглядом! Что вы на это скажете, Станиславский?
        Манечка потянулась, разминая затекшую от неподвижного сидения спину, и посмотрела на часы. Однако! Уже четверть девятого! Ну и порядочки у них тут, в стоматологии, никакого понятия о трудовой дисциплине! Так, на чем мы остановились?
        Задумано неплохо, ничего не скажешь, но вот куда нам девать Лешку?
        Не отправлять же его, в самом деле, к бабушке в Тулу…
        - Заходите, - буркнула невыспавшаяся медсестра, распахнув наконец двери кабинета, и Манечка зашла.
        Явившись минут сорок спустя на работу и швырнув отяжелевшую по дороге сумку на ее привычное место, Манечка первым делом ринулась к большому зеркалу - убедиться, что холодные резиновые пальцы стоматолога не нанесли ущерба нежному персиковому румянцу и тщательно прорисованному контуру губ. Затем она освободилась от шубки и сапог («молния» на правом, как назло, разъехалась окончательно, придется булавкой скалывать!) и проверила дорожную сумку в шкафу - как ей там, не надоело ли; ничего, милая, скоро на волю, может быть, даже и сегодня, если твоей хозяйке удастся разрешить одну маленькую проблемку…
        Зазвонил телефон. Манечка, бросив на него неодобрительный взгляд, уселась за свой стол, положила перед собой чистый лист бумаги, ручку и задумалась. Телефон вякнул еще пару раз и сконфуженно замолчал.
        На листе стали появляться имена Манечкиных знакомых и подруг. Некоторые из них сразу награждались двумя или даже тремя вопросительными знаками, против других рисовались знаки восклицательные, ухмыляющиеся рожицы и прочие загадочные значки. В конце списка как-то машинально, сами собой написались имена Ирины Львовны и Татьяны Эрнестовны, но Манечка, вздохнув, тут же их и вычеркнула. Сестры, конечно, помогли бы ей в любом деле, помогли бы с радостью и во всем, кроме…
        Манечкины размышления прервала своим приходом Оксана Георгиевна Бельская. Вид у нее, как всегда, был цветущий; свежая, энергичная, хорошо отдохнувшая на больничном, она была полна желания общаться.
        Слушая трескотню Бельской, Манечка написала ее имя на обратной стороне листа и наградила одним вопросительным знаком.
        - А у вас тут, говорят, новости, да какие! - Бельская перегнулась через стол, чтобы заглянуть в Манечкины записи, но Манечка была настороже.
        - Ксаночка, - сказала она, складывая лист вчетверо и глядя Бельской прямо в ее прозрачные, выпученные, как у рыбы, глаза, - а тебе разве на урок не надо? Тебя твои второклашки не заждались?
        - Та ни, - беспечно отмахнулась та, - у меня ж там практикантка… Ты мне, Маруся, лучше вот что скажи: иде ж ваш гарный хлопец?
        - Який гарный хлопец? - медленно преспросила Манечка. - Ах, гарный хлопец…
        Тихо, вкрадчиво, почти ласково произнесла Манечка последние слова, не сводя огненного взора с новоявленной соперницы. Правая рука ее, потянувшись к узорчатому поясу на алых шароварах, нащупала рукоять дедовской шашки, левая же поднялась и поправила выбившийся из-под мерлушковой папахи вороной чуб. Манечка глубоко вздохнула, жадно втянула трепещущими ноздрями степной воздух, пахнущий лошадиным потом и близкой кровью, глянула на низкое еще солнце, на чумацкие возы у самого горизонта, приподнялась на стременах и…
        - Его сегодня не будет, - отрезала Манечка, отворачиваясь от Бельской и включая компьютер.
        - Ты это точно знаешь? - усомнилась Бельская. - Откуда?
        Манечка усмехнулась:
        - Сам мне сказал. Дела, говорит, разве что к вечеру, говорит, зайду, с тобой повидаться… А я ему - ладно, Карл, заходи, только не поздно, у меня у самой дома дел полно.
        - А ты что же, зовешь его просто по имени и на «ты»? - продолжала удивляться Бельская.
        Тут Манечка завела руки за голову и сладко улыбнулась.
        - Да еще бы я стала ему «вы» говорить после всего того, что было…
        У входной двери кашлянули. Женщины вздрогнули и обернулись.
        - Ой, Аделаида Максимовна, а мы и не слыхали, как вы вошли… Здрасьте!
        Директриса кивнула. Лицо у нее было бледнее, чем обычно, и выражение какое-то странное - то ли растерянное, то ли и вовсе обиженное. Голос, впрочем, был такой же, как и всегда, - тихий и бесстрастный.
        - Оксана Георгиевна, - сказала директриса, - зайдите, пожалуйста, ко мне.
        Бельская, хорохорясь, вздернула нос и прошла мимо директрисы в кабинет. Манечка проводила ее укоризненным взглядом, покачала головой и вернулась к своему списку.

* * *
        Как и большинство людей, занятых исключительно собой, Оксана Георгиевна не отличалась особым умением читать по лицам других и угадывать их настроения. Директриса обращалась к ней вежливо и спокойно, слова ее, как всегда, носили оттенок мягкого увещевания, и уже через несколько минут Бельская совершенно уверилась в том, что этой душеспасительной беседой все и закончится.
        Она выпрямилась в кресле, положила ногу на ногу и посмотрела на директрису взором прямым и открытым. На вопрос, какие меры она, Оксана Георгиевна, собирается принять, чтобы разрешить конфликт и наладить наконец отношения с родителями учеников, искренне и убежденно ответила, что никакого конфликта на самом деле нету, а это завуч начальной школы к ней придирается. Ну, есть среди родителей 2-го «А» отдельная кучка злопыхателей и клеветников, так что ж теперь, будете всему верить, что им примерещится?..
        Директриса слушала Бельскую не перебивая, нахмурившись и сжав губы в тонкую бледную полоску. Бельская, не замечая этого, уносилась все дальше и дальше на волне полного непризнания собственной вины, переходящего местами в праведное негодование несправедливо обиженной честной труженицы, пока раздавшийся со стороны директорского стола странный хрустнувший звук не заставил ее умолкнуть на полуслове.
        Пару минут спустя Бельская тихо и скромно вышла из кабинета, пробормотала что-то неразборчивое в ответ на вопросительный взгляд Манечки и поспешила к лестнице. Добравшись до своего класса, она отпустила практикантку и отсидела в классе все оставшиеся уроки, не выходя в коридор даже на переменах и разговаривая с детьми сдержанно, вполголоса и без обычной резкости.
        Манечка, явившись на зов начальства с блокнотом и ручкой, сразу почуяла неладное. Аделаида Максимовна сидела за столом, опустив голову, и что-то вертела в своих белых, с аккуратным неброским маникюром, пальцах. Не глядя на Манечку, велела ей сесть и сухим голосом продиктовала приказ о строгом выговоре с занесением в личное дело Бельской Оксаны Георгиевны… число… подпись. Манечка робко взглянула на директрису, и в горле у нее сразу же пересохло: Аделаида Максимовна, тихая, кроткая и безобидная, держала в руках обломки шведского автоматического карандаша в пластиковом корпусе, очень дорогого и очень толстого.
        Манечка сделала попытку сползти с кресла и утечь за дверь, но директриса пригвоздила ее к месту одним взглядом стальных, припорошенных снегом, незнакомых глаз.
        От непонятной, но грозной опасности Манечку спас Горчаков-старший. Он вошел, широко улыбаясь, благоухая дорогим парфюмом, в новом кожаном пиджаке от Армани, очень довольный собой, своими делами, своими подчиненными и даже школой, где учится его единственный сын.
        Директриса, естественно, взглянула на Горчакова совсем с другим выражением, чем на бедную Манечку, и даже растянула бледные губы в улыбке. Манечка тут же смылась. Горчаков плавно приблизился к директорскому столу, осторожно опустился в хрустнувшее кресло и, по своему обыкновению, для начала заговорил о погоде.
        Манечка между тем полетела по лестнице вниз, чуть не сбив отдыхавшего на лестничной площадке трудовика, на первый этаж, к каморке под лестницей. К счастью, завхоз была у себя.
        Выслушав сделанное торопливым шепотом сообщение, завхоз сначала пожала плечами и отвернулась от Манечки, но, услыхав про явившегося Горчакова, передумала и согласилась пойти и посмотреть, что там, наверху, происходит. Шуганув по дороге стайку отлынивающих от пения третьеклашек и напомнив трудовику, что его самого и его ящик с инструментами давно уже ожидают в библиотеке, завхоз неспешно поднялась на второй этаж и заглянула в директорский кабинет.
        Она пришла вовремя - улыбающийся Горчаков только что выразил директрисе свое искреннее удовольствие от того, что они наконец договорились. Было не так-то просто раздобыть это стекло за столь короткий срок, доверительно поведал он; но чего не сделаешь для блага школы, в которой к пожеланиям родителей относятся с таким пониманием?
        - Какое стекло? - тихо спросила директриса.
        - Не извольте беспокоиться, Аделаида Максимовна, - бодро сказала завхоз, подходя к Горчакову и крепко беря его за кожаный рукав, - маленькое недоразумение. Пойдемте, Дмитрий Алексеевич, я вам сейчас все объясню!
        Ошеломленный Горчаков не оказал сопротивления и был выведен завхозом в приемную, оттуда - в коридор, вниз по лестнице и направо. В каморке под лестницей, за закрытыми дверьми, состоялся краткий, но весьма насыщенный разговор, в результате которого Горчаков покинул кабинет завхоза со смутным ощущением собственной неправоты и бестактности по отношению к старшим, за что, впрочем, его уже простили, поверив честному слову, что он так больше не будет. Ощущение это было странным, полузабытым, но каким-то стыдливо-приятным, словно ему удалось сбросить с плеч долой лет этак тридцать и на несколько минут вернуться в свое пионерское прошлое.
        Однако оно довольно быстро прошло, и Горчаков даже остановился на школьном крыльце, задавшись вопросом: а не стоит ли ему, состоятельному, уважаемому человеку, известному в городе предпринимателю, обидеться на то, что в школе не только не пошли навстречу его справедливому и обоснованному желанию, но и, по сути дела, отчитали, как мальчишку? Подумав немного, решил, что все же не стоит: слишком ярко светило в свежевыстиранном небе солнце, ясно и по-весеннему мелодично звучали голоса проходивших мимо девушек, а в маленьком магазине на углу, принадлежавшем торговой сети «ТРОЙКА - GORCHAKOFF», выстроилась длинная очередь за недорогим финским маслом.
        Завхоз, стоя у окна директорского кабинета, видела, как он, махнув рукой и расправив плечи, спустился с крыльца и зашагал к магазину.
        - Ушел, - сообщила она. - На улице-то как хорошо…
        Директриса молча швырнула обломки карандаша в корзину для бумаг.
        - Ну-ну, - успокаивающе сказала завхоз, подходя к ней, - это все пустяки, это все пройдет.
        - Что - пустяки? - глухо переспросила директриса. - Что - пройдет?
        - Да все, - завхоз сделала неопределенный жест в сторону приемной, - стекла, Бельские, Горчаковы… и глупые хвастливые Манечки тоже, - добавила она, слегка улыбнувшись.
        Аделаида Максимовна закрыла ладонями вспыхнувшее лицо. Завхоз проверила дверь из кабинета в приемную - плотно ли закрыта, - уселась напротив директрисы и приготовилась слушать.
        - Я… не понимаю, что происходит в моей школе, - донеслось с другой стороны стола, - может быть, вы мне объясните, Екатерина Алексеевна? Вы же всегда все про всех знаете…
        - Ну, не все, - скромно возразила завхоз, - и не про всех…
        Директриса отняла руки от лица. Глаза у нее были влажные и блестели, но в остальном она выглядела как обычно. Завхоз одобрительно посмотрела на нее и чуть заметно кивнула.
        - Моя секретарша в самом деле на «ты» с профессором Роджерсом? - ровным голосом спросила Аделаида Максимовна.
        - И не только она, - отозвалась завхоз, - еще Гольдберг и Строганова.
        - Как, и Татьяна Эрнестовна? И… даже Ирина Львовна? Может ли это быть?!
        - Может, может, - усмехнулась завхоз, - но самое интересное не это. Самое интересное, Аделаида Максимовна, что и между собой они теперь тоже на «ты»… И вообще, ведут себя так, будто они - лучшие подруги.
        Дамы помолчали, пристально глядя друг на друга. Некоторое время между ними, в вибрирующем от напряжения воздухе шел безмолвный обмен мыслями - способ, надо сказать, превосходный и эффективный, но, к сожалению, доступный только женщинам.
        - Странно, - наконец произнесла Аделаида Максимовна.
        - Непонятно, - согласилась с ней завхоз.
        - И… они сами ничего никому не рассказывают?
        - Ничего. Никому. Даже мне.
        - Ну хорошо, - сказала Аделаида, отводя глаза и явно желая сменить тему, - я заметила также, что многие девочки сегодня одеты некак обычно. Куда подевались короткие юбки, топики шириной в ладонь и кожаные куртки с заклепками?
        - А, - сказала завхоз, улыбаясь, - на этот вопрос я могу вам ответить. Оказывается, вчера, когда наш профессор был в 10-м «Б» на литературе, его, между прочим, спросили - как одеваются девушки в его лицее. И он ответил, что девушки в его лицее обычно носят такую же удобную и изящную одежду, как вот эта милая фрейлейн за первой партой у окна.
        - Позвольте, - наморщила лоб директриса, - 10-й «Б»… первая парта у окна… Так это Света Лебедева, наша отличница и будущая медалистка! В круглых таких очках, с косичками! Белая блузка, черная юбка до середины колена и скромные туфельки на низком каблуке…
        - Но не только ученицы решили вчера обновить свой гардероб, - продолжала завхоз, интригующе понизив голос, - как только стало известно, что профессор по утрам бегает в парке, кое-кто из педагогов тут же приобрел себе новый спортивный костюм. Даже Мария Александровна интересовалась, забегала вечером в «Спорттовары» перед самым закрытием, но у них, к сожалению, не оказалось костюмов больше 56-го размера…
        Аделаида, не удержавшись, прыснула в ладошку.
        Завхоз встала. Вроде бы ей удалось привести начальство в удовлетворительное расположение духа, и теперь ее ждали собственные, по-настоящему важные дела.
        - Екатерина Алексеевна, - внезапно остановила ее директриса, - а все же, что вы обо всем этом думаете? Я имею в виду, о том, что происходит в школе… и о профессоре Роджерсе?
        - Я? - удивилась завхоз. - Я -о профессоре Роджерсе? Ничего не думаю.
        Директриса молча опустила голову. Нижняя губа ее предательски дрогнула.
        Завхоз вздохнула, возвела глаза к потолку и покачала головой; потом взяла графин с водой, перегнулась через стол и недрогнувшей рукой вылила его на склоненную голову Аделаиды. «Спасибо», - прошептала та, доставая мокрый платок и шмыгая носом. «Не за что, - великодушно отвечала завхоз, включая в розетку маленький дорожный фен, - должен же кто-то сохранять благоразумие в этом сбесившемся курятнике…»
        Завхоз встала. Вроде бы ей удалось привести начальство в удовлетворительное расположение духа, и теперь ее ждали собственные, по-настоящему важные дела.
        - Екатерина Алексеевна, - остановила ее директриса, - а все же, что вы обо всем этом думаете? Я имею в виду, о том, что происходит в школе… и о профессоре Роджерсе?
        - Я? - удивилась завхоз. - Я -о профессоре Роджерсе? Ничего не думаю.
        Директриса молча опустила голову. Нижняя губа ее предательски дрогнула.
        Завхоз вздохнула.
        - У меня, Аделаида Максимовна, - проникновенно заметила она, - так же, как и у вас, достаточно забот и без иностранных гостей. У нас с вами и без того есть о ком и о чем думать… И потом, я не люблю суперменов.
        - Почему? - тихо спросила Аделаида.
        - Ненадежные люди, - объяснила завхоз, - совершенно неподходящие для семейной жизни. Все носятся с какими-то абстрактными идеями, вроде спасения мира и борьбы за справедливость. И никогда их нет на месте, когда они нужны женщине - ну там с ребенком посидеть, книжную полку повесить или электрическую розетку починить…
        Директриса рассеянно кивала.
        «Плохо дело, - констатировала завхоз, - теперь мы и на шутки не реагируем».
        На графин с водой она старалась не смотреть - слишком уж велик был соблазн.
        - Да, - вдруг вспомнила директриса, - вы ведь, Екатерина Алексеевна, сами зашли. У вас ко мне какое-то дело?
        - Это не срочно, Аделаида Максимовна, - мгновенно нашлась завхоз, - можно и в другой раз.
        - Ну, зачем же в другой, - вздохнула директриса, - давайте сейчас.
        Быстро перебрав в уме все текущие хозяйственные темы, завхоз остановилась на перерасходе моющих средств.
        Она знала, что директриса очень серьезно относится к нарушениям жесткого финансового режима, в котором вынуждена была существовать школа, и если уж эта тема не вернет ее мыслей в деловое, конструктивное русло, то…
        Подействовало, однако. За какие-нибудь четверть часа все обсудили, выяснили возможные причины, установили личности виновных, выработали перспективные направления и способы устранения недостатков - в общем, хорошо поработали, как в добрые старые времена.
        И все же, покидая директорский кабинет, завхоз хмурилась и даже что-то бормотала себе под нос на своем родном эвенкийском языке.

* * *
        Карл и в самом деле появился в школе лишь после полудня. Директриса к тому времени уже отбыла в Город на еженедельный семинар для руководящих работников. Завхоз, привлеченная слухами о возможной выплате недостающей части зарплаты, ушла в центральную бухгалтерию. Одна Манечка, по горло заваленная работой, неотступно находилась в приемной. Несмотря на занятость, она то и дело поглядывала в окно - не появится ли там, на своем привычном месте, темно-серый «Опель». Но «Опеля» не было.
        Вероятно, по случаю хорошей погоды господин Роджерс прибыл в школу пешком. Вот только что его не было, и Мария Александровна, изучавшая в холле последнюю стенгазету, со вздохом отвернулась от входных дверей и переместилась вправо, к расписанию уроков. И вдруг появился, возник на ярко освещенном крыльце - высокий, стройный, слишком моложавый для профессора в этом своем свитере и джинсах. Мария Александровна заморгала, глядя на игру света в его густых платиновых волосах, но тут же справилась с собой и медленно, величественно выступила ему навстречу.
        Профессор охотно согласился пройти в начальную школу, чтобы продолжить начатую еще в пятницу дискуссию. Уже по дороге в кабинет он стал задавать Марии Александровне вопросы по поводу безударных гласных, третьего склонения имен существительных и глагольных окончаний, а уж в кабинете, расположившись, на правах гостя, со всем возможным удобством и вытащив свежий блокнот, принялся за нее всерьез.
        Спустя некоторое время Мария Александровна почувствовала себя несколько утомленной и призвала на помощь более молодых, практикующих педагогов. Молодые педагоги, свободные от уроков (все, кроме Бельской, которой сегодня было не до «гарных хлопцев» ), откликнулись на зов незамедлительно. В кабинете завуча сразу же стало тесно, многолюдно и очень шумно.
        Проходившие по коридору в столовую хмурые старшеклассники удивлялись - чего это ради училки подняли галдеж в таком всегда тихом и приличном кабинете завуча начальной школы; не иначе как готовят очередную каверзу против бедной мелюзги. А там, глядишь, и до нас доберутся! Ох, не к добру это, скорей бы уже каникулы!..
        Проходившие по коридору в столовую педагоги-предметники останавливались, заглядывая в приоткрытую по причине духоты дверь, прислушивались, снисходительно улыбались - начальная школа, выпускники педучилища, что они понимают в высшей педагогике? Многие, не выдержав, заходили внутрь и присоединяли свое авторитетное мнение к той или иной группе спорщиков.
        В результате профессору и примкнувшим к нему лицам был дан должный методический и дидактический отпор. И профессор вынужден был отступить.
        Он заявил, что ему требуется время для осмысления всей полученной сегодня ценной информации. После чего как-то удивительно быстро исчез из переполненного кабинета, так что никто даже не успел спросить, куда он направляется и что будет делать дальше.
        В это самое время двумя этажами выше, в библиотеке, трудовик сражался с тяжеленной доской, которой предстояло стать верхней полкой нового книжного стеллажа. У доски было на этот счет свое мнение. Она нипочем не желала укладываться своими выступами в нужные пазы, она то и дело норовила упасть на трудовика и расцарапать ему лицо и руки или, по меньшей мере, отдавить беззащитные пальцы ног в мягких домашних тапочках.
        Изругав доску в пух и прах, энергично, но вполголоса (библиотекарша, вредная старуха, следила за ним неотрывно), он отошел в дальний угол и уселся спиной ко входу.
        Через несколько минут кто-то вошел в библиотеку. Библиотекарша взволнованно закудахтала. Трудовик не прислушивался - напряженно сопя, он выковыривал из ладоней длинные узкие занозы.
        Кто-то похлопал его по плечу. Он недовольно обернулся.
        - Давайте я вам помогу, - предложил немец, указывая на стеллаж.
        Вдвоем они легко и быстро уложили доску на нужное место - та даже не пикнула.
        - Ну, спасибо! - сказал довольный трудовик, вытирая о халат потную израненную ладонь и протягивая ее немцу. - С меня причитается!
        - Это очень кстати, Степан, - обрадовался немец, - я как раз хотел поговорить с вами, как… - Тут он замялся, подбирая подходящее выражение, и выдал: - Как мужчина с мужчиной!
        - Давай, - тут же согласился польщенный и заинтригованный трудовик, - но не сейчас, а попозже, часиков в шесть. У меня в мастерской, а? Ну все, договорились. Жду.
        С этими словами он покинул библиотеку, показав напоследок язык фиолетовому затылку библиотекарши, а профессор остался.
        Он пробыл здесь до половины шестого, листая учебную литературу, попивая чай с липовым медом и наслаждаясь покоем. Чаем его угостила библиотекарша, которая, за всей своей внешней суровостью, была женщиной не менее чувствительной, чем прочие, чем вся эта легкомысленная и бездумная учительская молодежь. После того как профессор выразил восхищение богатыми библиотечными фондами и содержащимся в безупречном порядке алфавитным каталогом, она растаяла окончательно и даже позволила ему самостоятельно рыться на всех книжных полках.
        Покоем же он наслаждался потому, что никто его здесь не тревожил. Как-то так получилось, что ни Манечка, ни прочие заинтересованные лица, потерявшие его след в начальной школе, не догадались ни заглянуть в библиотеку, ни тем более спросить о нем трудовика. Впрочем, трудовик, преисполнившись чувства мужской солидарности, им ничего и не сказал бы.
        Профессор пробыл бы в библиотеке и дольше, но в половине шестого библиотекарша, покашливая, смущаясь и трогательно краснея, заявила, что ей пора закрываться. Она очень сожалеет, но рабочий день уже полчаса как закончился.
        В изысканных выражениях поблагодарив библиотекаршу и пообещав как-нибудь заглянуть еще, Карл сложил книги аккуратной стопкой, попрощался и вышел в коридор. Там он, видимо, задумавшись, повернул не направо, к главной лестнице, шумной и оживленной, а налево, к тихой и безлюдной боковой.
        Отсюда с лестничной площадки узкий ход вел наверх, на чердак, к лаборантской кабинета физики и некоторым другим, наглухо запертым помещениям. О том, что там находится и почему они всегда заперты, никто толком ничего не знал - кроме завхоза, разумеется.
        Поговаривали даже, что там водятся привидения.
        Так или иначе звуки, доносившиеся оттуда, из пыльного закутка между входом в лаборантскую и пожарным стендом, бывали иногда настолько странными, что педагогам из расположенных поблизости кабинетов приходилось, вооружившись деревянными указками, прямо посредине урока подниматься наверх и восстанавливать там порядок.
        Так же и в этот вечер сверху доносились звуки какой-то возни, и господин Роджерс, любопытный, как все директора, решил проверить, в чем там дело.
        В закутке двое рослых и упитанных восьмиклассников лупили щуплого черноволосого мальчишку года на два младше и по меньшей мере на голову ниже каждого из них. У мальчишки был уже расквашен нос, но, несмотря на это, держался он стойко, отвечал ударом на удар и просить пощады явно не собирался.
        Оценив обстановку, Карл одной рукой перехватил кулак, занесенный над головой черноволосого, а другой придержал нападающего за шиворот, дабы тот от неожиданности не упал.
        Видя это, второй нападающий попытался было просочиться мимо на лестницу и удрать, но щуплый мальчишка сделал ему подножку. Плотный восьмиклассник тяжело шлепнулся о бетонный пол и выругался нехорошими словами.
        Карл, не выпуская первого, поднял и его за шиворот и легонько встряхнул.
        - Ваши имена, молодые люди, - потребовал он.
        - Отпустите нас, мы больше не будем! - хором взвыли оба драчуна, слегка подергавшись и убедившись, что им не вырваться из железной профессорской хватки.
        Побитый мальчик, отступив в угол, настороженно следил за происходящим большими, черными, блестящими, как маслины, глазами, показавшимися Карлу знакомыми. Когда восьмиклассники наконец назвались и были отпущены на свободу, он шмыгнул носом, втянув в себя розовые сопли, и погрозил им вслед измазанным кулаком.
        Карл достал из кармана чистый носовой платок и протянул его мальчику.
        - Спасибо, - чуть слышно поблагодарил мальчик и деликатно высморкался.
        - А ты храбрый, - заметил Карл, усаживаясь на верхнюю ступеньку и приглашающе хлопая ладонью рядом с собой, - как тебя зовут?
        - Лешка… То есть Алексей, - поправился мальчик, - Алексей Морозов.
        - Значит, ты - сын Марии Морозовой?
        - Ага. А я вас знаю, мне про вас мама много рассказывала…
        - Понятно. А эти двое - за что они тебя?
        Мальчик насупился.
        - Мне мама деньги на столовую дает, каждый день, - неохотно объяснил он, - а я в столовую не хожу, я на видик коплю… Ну вот, а эти придурки узнали про деньги и теперь пристают, требуют, чтобы я с ними делился.
        Карл нахмурился.
        - Больше они тебя не тронут, - пообещал он.
        - Не тронут, - согласился Лешка, - пока вы здесь. А уедете, так еще хуже станет, я их знаю. Эх, если бы я умел драться по-настоящему! Я бы им показал! - Больше он ничего не сказал, но посмотрел на Карла просительно и с робкой надеждой.
        Карл отвел взгляд.
        - На то, чтобы научиться драться по-настоящему, требуется время, - сказал он мягко, - почему бы тебе не записаться в спортивную секцию? Или попросить вашего преподавателя физкультуры, чтобы он позанимался с тобой по индивидуальной программе?
        Лешка даже рот приоткрыл от удивления. Потом вспомнил, с кем говорит, и сообразил, что профессор вовсе и не думает над ним смеяться, а, наоборот, говорит совершенно серьезно.
        - Секции-то платные, - объяснил он наивному иностранцу, - да и не всех туда берут… Нужен я им там, в секциях, как же! А с физруком и разговаривать бесполезно, он же у нас недоделанный…
        - Почему ты так говоришь о своем учителе? - перебил его Карл. - Что значит «недоделанный»?
        Лешка в растерянности захлопал густыми мамиными ресницами.
        - А что такого-то? - наконец спросил он. - Про него все так говорят. И мама тоже так говорит…
        Карл вздохнул.
        - Ладно, Алексей Морозов, иди-ка ты домой, - сказал он, поднимаясь, - да и мне пора. Еще увидимся.
        Лешка хотел было возразить, что вот домой-то сегодня ему и не попасть, нельзя ему сегодня домой. У мамы опять «очень важная встреча», и, значит, идти ему, Лешке, ночевать к одной из маминых знакомых. Хорошо бы к тете Вере, она веселая, у нее аквариум с голубыми вуалехвостами и кабельное телевидение, которое можно смотреть до полуночи. Но это вполне может оказаться и тетя Люба - а у нее, наоборот, злющий сиамский кот по кличке Буба, который всякий раз бросается на Лешку, потому что от Лешки пахнет собакой, старый черно-белый телевизор с тремя программами и противная гречневая каша на ужин.
        Но Лешка удержался и ничего такого не сказал - а то этот высокий симпатичный дядька, который разговаривал с ним как с равным, мог бы, чего доброго, подумать, что он, Лешка, хнычет и жалуется на жизнь, как какой-нибудь пятиклассник.

* * *
        Столярная мастерская располагалась как раз в левом крыле здания, и Карл, спустившись по боковой лестнице на первый этаж, почти сразу же оказался перед нужной дверью. На двери, под табличкой «Столярная мастерская», висел самодельный плакат с надписью «Посторонним вход строго воспрещен». Под надписью шкодливые детские ручки пририсовали черный череп со скрещенными костями.
        Был уже седьмой час, и трудовик успел основательно подготовиться.
        Широкий верстак, очищенный от стружки и прочего мусора, был тщательно застелен старыми газетами. Ровно посредине этого импровизированного стола возвышалась литровая бутыль с жидкостью, которая была, может, и менее прозрачной, нежели родниковая вода, зато (что было предметом особой гордости трудовика) не имела характерного маслянистого блеска и запаха сивушных масел. У подножия бутыли, на отдельной газетке, имели место полбуханки ржаного хлеба и кольцо краковской колбасы.
        В суповой тарелке с выщербленными краями лежали соленые огурцы, наполнявшие мастерскую своим резким и сильным, как удар, запахом. Это были те самые огурцы, которые трудовик получил в качестве гонорара за разрешение некоего гастрономического спора между завхозом и Марией Александровной. Трудовик был человек опытный, в школе работал не первый год и, не колеблясь, присудил победу завхозу. Огурцы, впрочем, того стоили.
        Помимо верстака и прочих предметов, обычных для любой столярной мастерской, здесь была и кое-какая мебель, некогда украшавшая кабинеты начальства, а ныне списанная за ненадобностью и как морально устаревшая. Трудовик же питал слабость к деревянной резьбе и хорошему старому лаку и откровенно презирал безликие, штампованные из опилок современные изделия.
        В его коллекции имелись два неплохо сохранившихся дубовых резных кресла, принадлежавших еще предшественнице Аделаидиной предшественницы, очень широких и таких тяжелых, что трудовику стоило немалого труда пододвинуть их к верстаку. Зато теперь все действительно было на уровне.
        Пока гость осматривался в мастерской, трудовик стоял, опираясь на спинку одного из кресел, нетерпеливо улыбался и делал приглашающие жесты.
        - Шнапс? В школе? - удивился Карл, приглядевшись к бутыли.
        - Во-первых, это не шнапс, - возразил трудовик, усаживаясь и жестом фокусника доставая из воздуха два граненых стакана, - это самый настоящий самогон, очищенный и отфильтрованный в лучшем виде. Во-вторых, рабочий день уже кончился, и мы находимся не на школьной, а на моей личной территории. А в-третьих, может, ты все-таки сядешь?
        Карл пожал плечами и сел. Он ничего не имеет против того, чтобы трудовик занимался личными делами на своей личной территории в свое личное время, сообщил он, но дело в том, что сам он, Карл, не употребляет крепких спиртных напитков. Совсем. К сожалению.
        - Что, здоровье не позволяет? - ехидно осведомился трудовик, окинув взглядом спортивную фигуру гостя. - Так ведь и я не употребляю. Почти совсем. Это так, для дегустации.
        - Для дегустации? - недоверчиво переспросил профессор.
        - Разумеется! - с энтузиазмом подтвердил трудовик, которого сегодня с самого утра мучила жажда. - И только для этого! Вот я сейчас налью, мы продегустируем, и я все тебе объясню. Что ты качаешь головой? Ты зачем сюда приехал? Ты знакомиться с Россией приехал, с ее образовательными и культурными традициями! А это, - он благоговейно и нежно, словно к шее любимой женщины, прикоснулся к бутыли, - есть древний и неотъемлемый элемент всей русской культуры. Еще тысячу лет назад князь Владимир Красно Солнышко говорил, что, мол, веселие Руси есть питие! Сам князь Владимир, понимаешь ты это, гость варяжский?
        Про князя Владимира гость, безусловно, понимал.
        - Ни одно значительное событие, ни один праздник, ни одна дружеская встреча, - продолжал развивать свою мысль трудовик, - не может обойтись без глотка этого волшебного эликсира, без, не побоюсь этого слова, важнейшего продукта развития цивилизации и технического гения человечества! Который служит укреплению взаимопонимания между людьми различных социальных слоев, рас и национальностей!
        Откланявшись, трудовик сел под бурные аплодисменты аудитории. Ну, я и загнул, подумал он, вытирая с чела благородный трудовой пот. Ну ладно, аплодисментов не было; зато гость, ошеломленный его красноречием, поднес-таки стакан к губам и сделал осторожный глоток.
        - После первой не закусывают! - остановил профессора трудовик, когда тот, переведя дыхание, потянулся за огурцом. - К тому же я не успел сказать тост!
        И меньше чем через минуту трудовик провозгласил:
        - Ну, за взаимопонимание!
        Чокнулись. Выпили. Налили еще.
        - Ну, за дружбу между нашими народами! - продолжил трудовик. Гость снова не посмел отказаться.
        Жизнь понемногу обретала привычные очертания. Развалившись в кресле и вкусно захрустев огурцом, трудовик благодушно осведомился:
        - Так о чем вы хотели со мной поговорить?
        Карл вытащил из кармана сложенный блокнотный лист и протянул его трудовику.
        - Я хотел бы, чтобы вы, Степан, разъяснили мне значение этих слов и выражений, - сказал он.
        Трудовик подозрительно покосился на лист.
        - Почему именно я? Спросил бы лучше кого-нибудь из учителей русского языка.
        - Я подозреваю, что все это относится к ненормативной лексике, поэтому и не рискнул обратиться к женщинам.
        Трудовик неопределенно хмыкнул («ну, наши женщины, они…»), развернул листок и поднес его к глазам. Некоторое время он молча шевелил губами, разбирая почерк гостя, а потом выронил листок, густо покраснел и закашлялся.
        Карл участливо похлопал его по спине.
        - Ты где… таких слов… нахватался?
        - По телевизору, - объяснил Карл, - включил как-то один из ваших центральных каналов, «Ваше телевидение», кажется, так там шел фильм из жизни политиков и бизнесменов.
        - А, если по телевизору, тогда ладно, - успокоился трудовик, - там и не такое можно услышать. Хорошо, - сказал он после небольшой паузы, - я попробую. Сделаю, что смогу. Но это будет непросто - мне объяснить, а тебе понять меня… Непросто, говорю, это будет. Необходимо избавиться от некоторых комплексов, снять напряжение, растормозить нервные центры… Без этого - никак! - добавил он твердо.
        Гость обреченно протянул ему свой стакан.
        Прошло полчаса.
        - Это, понимаешь ли, такое состояние души… Когда кажется, что - все, что выхода - нет! Полный, в общем, … [2 - На самом деле трудовик сказал «полный, в общем, абзац». Что бы вы там себе ни подумали.]Ты чувствуешь, какая емкость, сила и выразительность заключена в этих простых народных словах? А у вас как в таких случаях выражаются?
        Карл подумал немного и выразился.
        - Звучно! - одобрил трудовик. - А переведи!
        Карл перевел.
        - Всего-то? - разочаровался трудовик. - Вы, немцы, и ругаться-то толком не умеете.
        - А я не совсем немец, - неожиданно заявил Карл, - у меня бабушка русская…
        - Что?! - оперным голосом взревел трудовик. - У тебя?! Бабушка русская? И ты молчал?.. Да за это же просто необходимо выпить!
        Гость начал было отказываться - с него, мол, довольно, и пить он больше не будет, и даже сделал попытку встать, но трудовик вцепился в него, как терьер в ньюфаундленда.
        - Последнюю! - умолял он, пытаясь обнять широкие плечи гостя. - Самую наипоследнейшую! За женщин! И все! И все! За милых дам! Пьем стоя!
        Прошло еще полчаса.
        - Наши женщины, они… Во-первых, красивые! Ведь красивые? То-то же! И, заметь, никакого силикона, все свое! Во-вторых, умные! В третьих, красивые… и умные. Необыкновенные, в общем, женщины. У вас, за рубежом, таких нет! Возьмем, к примеру, нашу директрису… Да чего там «не надо», давай возьмем! Красавица! Умница! Добрейшей души женщина! И при всем при том - верная жена! Что? Да это все знают! Муж у нее, который директор музея, между нами, тот еще ходок. А она - ни-ни, не позволяет себе… Да говорю тебе, в школе все про всех знают! Что? Налить еще? Вот это дело, это по-нашему! Вот теперь я верю, что в тебе течет русская кровь!..
        И еще полчаса спустя.
        - Что ты мне все - Кант, Кант! Да не согласен я с вашим Кантом, кан-тегорически! Это же надо такое придумать - транс… трансце… подожди, я сам! - транс-цен-дент-ность сознания, во!
        Карл грустно покачал головой.
        - Боюсь, что ты ошибаешься, Степан, - тихо сказал он, - реальность и в самом деле трансцендентна нашему сознанию. Иначе как объяснить, что вокруг происходит столько непонятных нам вещей?
        - Ты это о чем? - подозрительно воззрился на него трудовик. - А, горючее кончилось… Действительно, странно… Но ничего, мы это сейчас поправим!
        Он упал под верстак и завозился там, гремя бутылками.
        Карл нагнулся и рывком вытащил его наверх.
        - Я не об этом, - строго сказал он икающему трудовику, - я говорю о том, что успел узнать здесь за все эти дни.
        Трудовик попятился от него и беспомощно оглянулся по сторонам.
        - Вот объясни мне, Степан, - продолжал гость, все больше мрачнея, - почему в вашей школе, кроме тебя и Андрея, преподают одни женщины? Почему по вашему телевидению показывают фильмы вот с этим (он брезгливо отшвырнул листок со своими записями), по центральному каналу и в такое время, когда это могут увидеть дети? Почему школьники в столовой едят эти ужасные желтые макароны?
        Трудовик спрятался за кресло.
        - Макароны… - послышалось оттуда, - а что - макароны? Ну, макароны… Вот если бы ты попробовал Алисину котлету, ты бы тоже предпочел макароны…
        Карл досадливо поморщился.
        - Сядь, - приказал он.
        Трудовик осторожно выглянул из-за кресла.
        - Чего ты ко мне-то пристал? - обиженно осведомился он. - Я-то откуда знаю, почему все так, а не иначе? Много будешь думать, мозги поломаешь, лично я так считаю. В школе одни женщины - но и везде так, не только у нас. А что, разве они плохо работают?
        - Нет, что ты, - поспешно возразил Карл, - судя по всему, у вас прекрасные специалисты. Особенно в начальной школе. Но ведь учить детей - это мужское дело…
        - Да ну? - поразился трудовик. - А у тебя в лицее что, одни мужики работают?
        - Ну почему же, есть и женщины. Инструктор по аэробике, например, или преподаватель домоводства…
        И Карл принялся рассказывать, как обстоят дела в его лицее. Трудовик, успокоенный его плавной, размеренной речью, вернулся в свое кресло, откинулся на спинку, сложил руки на животе и прикрыл глаза. Ему было хорошо. По всему его телу разливалось приятное тепло. Волшебные картины, щедро рисуемые гостем, плыли перед его затуманенным взором. Он даже перестал икать.
        «Служебные квартиры для педагогов, это ж надо такое придумать, - размышлял он, - ну и фантазия у немца… Стоп! А зачем он все это мне рассказывает? С какой целью? Хочет втереться в доверие? Да ладно, чего там, уже втерся, - самокритично признал трудовик, - очень уж хорошо излагает, красиво так, убедительно. А я сижу тут и киваю, как болван, каждому его слову. Нет, что-то с ним не так… Вон сколько выпил, а ни в одном глазу, будто и не пил вовсе…»
        Трудовик сделал попытку выбраться из уютного тумана, но тут гость, словно угадав его мысли, замолчал. Он вскинул голову и обвел мастерскую встревоженным взглядом.
        - Степан… я… чувствую себя… немного странно… У меня… почему-то… звенит в ушах…
        «Ага, - мысленно возликовал трудовик, - подействовало наконец! Есть все-таки справедливость!»
        Гость побледнел под своим загаром и потер виски.
        - Степан… у тебя есть… вода?
        «Чего захотел, - так же мысленно отозвался трудовик, - воды тебе…» Тут ему в голову пришла мысль, которая в тотмомент и в томсостоянии показалась ему весьма удачной и даже остроумной.
        На стеллаже у себя за спиной он нашарил темную, захватанную пальцами склянку.
        - Есть! - объявил он, выливая жидкость из склянки в стакан гостя. - Только не вода, а водяра, - добавил он для очистки совести. Правда, совсем тихо.
        То ли не расслышав, то ли не поняв последних слов, Карл принял стакан, благодарно кивнул трудовику и залпом выпил.
        Стакан выскользнул из ослабевших пальцев и мягко приземлился на кучу стружки у его ног. Глаза закрылись. Тело содрогнулось и замерло в неудобной позе.
        - Аминь, - констатировал трудовик, помахав ладонью перед его лицом. - А что у меня там было-то?
        Понюхав склянку и осторожно лизнув горлышко, он вспомнил: там был спирт. Ну да, самый обычный спирт. Из лаборантской. Для протирания оптических поверхностей. Разве что чуточку технический.
        Успокоившись на этот счет, он решил немного отдохнуть.
        Когда он открыл глаза, часы над дверью показывали девять.
        Он протер глаза, насколько это было возможно, прислушался и принюхался.
        Немец пребывал в том же положении - лежал в кресле с закрытыми глазами, запрокинув светловолосую голову. Никаких других звуков, кроме собственного хриплого дыхания, трудовик не услышал. Он забеспокоился.
        Выпутавшись из кресла, он попытался нащупать у немца пульс, но безрезультатно - слишком тряслись руки. Тогда он приблизил ухо к его груди, пытаясь уловить биение сердца, но и это ему не удалось - слишком сильно стучала в ушах собственная кровь.
        Трудовик запаниковал. Он тряс немца за плечи, звал его по имени и даже врезал трясущейся рукой ему по скуле - все было бесполезно, только пальцы отшиб.
        И тогда трудовику стало по-настоящему страшно.

* * *
        Маленький мальчик заблудился в густом дремучем лесу.
        Вокруг деревья какие-то страшные, под ногами топи, на топях кочки, а на кочках мухоморы растут. И ни одной живой души. Даже мухи все куда-то попрятались. Или в лесу не бывает мух?
        Чепуха, мухи есть везде, возразил себе трудовик и порадовался первой за последнее время связной мысли.
        Он сжал ладонями гудящую многотонную голову и осторожно приоткрыл один глаз.
        Все то же. Ничего не изменилось.
        Придется, видно, мальчику идти за помощью к лесной ведьме.
        Ой-ей-ей, как же не хочется!
        И дело не в том, как ее найти, дорога есть, пожалуйста, на каждом дубе по указателю… а в том, что никто толком не знает, добрая она или злая. Поможет попавшему в беду добру молодцу или, наоборот, изжарит его в печке.
        Делать нечего - пошел. Среди колышущихся теней, спотыкаясь о коварно протянутые корни, падая на мухоморы. Все дальше от поляны с телом поверженного рыцаря, все ближе к избушке на курьих ножках. Вот уже и огонек голубоватый мелькает среди черных стволов. Дома ведьма.
        Только неизвестно еще, к добру это или к худу.
        Трудовик отогнал толстого мохнатого паука, норовившего заплести паутиной ведьмину дверь, и робко постучал.

* * *
        - Степа, ты свинья! - строго сказала завхоз, разгибаясь.
        - Да, - с готовностью признал трудовик, - а что с ним такое, Катерина Алексевна?
        Завхоз пожала плечами и вытерла руки бумажной салфеткой.
        - Может, «Скорую» вызвать? - осторожно предложил трудовик.
        - Обойдемся без «Скорой», - проворчала завхоз, - нам лишние разговоры ни к чему. Сходи-ка ты, Степа, в медицинский, и принеси нашатырного спирту - знаешь, в холодильнике, голубая такая бутылка… Да смотри, ничего там не разбей! Так, еще воды… и рассолу, у тебя должен был остаться!
        - А я как же, без рассолу-то? - заныл было трудовик, но завхоз коротко взглянула на него, и он тут же сник.
        Медленно, волоча ноги, двинулся он к двери.
        - Ладно уж, - остановила его завхоз, - в медицинский я схожу сама. А ты принеси воды, да побольше. Да приберись тут, ступить же некуда.
        Однако когда трудовик вернулся в мастерскую, бережно прижимая к груди графин с водой, завхоз уже была там. Беззвучно шевеля губами, высоко подняв руку с зажатым в пальцах крошечным флакончиком, она капала в стакан немца какую-то темную, остро и неприятно пахнувшую жидкость. Плеснув туда воды (жидкость тут же заклубилась в воде, запузырилась и приобрела устойчивый болотный цвет), она осторожно отставила стакан в сторону. Потом вытащила из сумки кусок ваты, обильно смочила его нашатырем и поднесла к носу немца.
        Трудовик на всякий случай отбежал в дальний угол.
        Некоторое время ничего не происходило.
        Потом немец вздрогнул, веки его затрепетали, но вместо того, чтобы прийти в себя, он лишь глубже завалился в кресло и засопел.
        - Так-так, - сказала завхоз, прищурившись.
        Трудовик вжался в стену.
        Завхоз нагнулась к немцу и прошептала ему на ухо несколько слов.
        Немец открыл глаза.
        Потом встал. Причем, учитывая обстоятельства, этот процесс занял у него совсем немного времени.
        - Добрый… вечер, - сказал немец завхозу, стараясь четко выговаривать согласные и при этом сохранять вертикальное положение.
        Завхоз молча протянула ему стакан с болотной жидкостью.
        - Что это? - вежливо, но настороженно поинтересовался немец.
        - Яд, - коротко ответила завхоз.
        Немец слабо улыбнулся и поднес стакан к губам.
        - Постойте, - остановила его завхоз, - пожалуй, будет правильнее выпить это не здесь. Налево по коридору, вторая дверь.
        Немец кивнул и медленно удалился, неся стакан перед собой.
        Завхоз проверила крышку на банке с рассолом и опустила ее в свою сумку. Из угла послышался горестный вздох.
        - Теперь подождем, - сказала завхоз. Она уселась в кресло трудовика, взяла со стола оставшийся кусок колбасы и с задумчивым видом принялась жевать.
        Трудовик отлепился от стены.
        - Катерина Алексевна… А как вы… А что вы ему сказали… Ну, тогда, шепотом?
        Завхоз не ответила.
        - Ну, пожалуйста! Я никому не скажу! Могила! Век воли не видать! Чтоб я сдох! Чтоб мне жить на одну зарплату!
        - На одну, говоришь, зарплату? - удивилась завхоз. - А что, это можно устроить. Да ладно, не дрожи, шучу я…
        Она поманила его к себе. Трудовик почтительно приблизился.
        - Если он немедленно не очнется, сказала я, мне придется сделать ему искусственное дыхание. Рот в рот.
        - О! - впечатлился трудовик.
        Некоторое время в мастерской стояла тишина, нарушаемая лишь треском отдираемой колбасной кожуры. Затем трудовик, органически неспособный к терпеливому ожиданию чего-либо или кого-либо, не выдержал и спросил:
        - Что-то его долго нет, Катерина Алексевна… Может, сходить посмотреть?
        Завхоз покачала головой.
        - Бывают в жизни моменты, - изрекла она, доев колбасу, - когда человек должен быть один… и только один. А вот, кстати, и он!
        Немец, пошатываясь, пересек пространство между дверью и верстаком и рухнул в кресло. Завхоз, сдвинув брови, взяла его тяжелое влажное запястье и сосчитала пульс.
        - Неплохо, - пробормотала она, - совсем даже неплохо. Как вы себя чувствуете, Карл?
        - Благодарю вас, все в порядке, - чуть слышно отозвался немец, - если не возражаете, я еще немного посижу здесь и уйду.
        - Гм… - завхоз с сомнением воззрилась на его покрытое испариной, осунувшееся лицо и мокрые, прилипшие ко лбу волосы. Покидать школу через главное, ярко освещенное, выходящее на все еще оживленную, несмотря на поздний час, улицу ему явно не стоило. Могли возникнуть совершенно ненужные вопросы.
        - Гм… - повторила завхоз. - Степа, сходи-ка посмотри, на месте ли ночной сторож.
        - Сторож отлучился, а вместо него сидит Привалов, - вернувшись, доложил трудовик.
        Завхоз нахмурилась.
        - Чтоб ему, - проворчала она, - опять проявляет трудовую инициативу.
        - А если через черный ход? - робко предложил трудовик.
        - Черный ход на сигнализации, - отозвалась завхоз, - недавно подключили.
        - Уверяю вас, не стоит так из-за меня беспокоиться, - начал было немец, но завхоз перебила его.
        - А вообще-то, Степа, ты прав, - сказала она, - мы уйдем через черный ход. А ты тем временем отвлечешь внимание Привалова.
        - Что?! Я? Почему я?!
        - Ну не я же, - резонно возразила завхоз.

* * *
        Из-под дощатой, давно не крашенной двери черного хода тянуло холодом. Завхоз в пальто и с увесистой сумкой на плече стояла перед дверью, держа наготове покрытый ржавчиной ключ. За ее спиной смирившийся гость привалился к прохладной стене и прикрыл глаза.
        Ждать пришлось недолго - где-то на другом конце длинного школьного здания зазвенело, запело бьющееся стекло, но этот негромкий и вполне мелодичный звук был сразу же заглушен крысиным визгом сигнализации.
        Завхоз быстро отперла дверь и вытащила немца наружу, под чистые и ясные звезды, отражавшиеся в лужах темного и безлюдного заднего двора.
        - Пошли, - сказала она, оглянувшись. - Я отвезу вас в гостиницу. На «Запорожце» никогда не ездили?
        Вырулив на улицу, завхоз подъехала к школе с другой стороны и остановилась немного поодаль, на безопасном расстоянии от собравшейся под окнами толпы.
        - Интересно, где это - в кабинете химии?.. Или, может, литературы? - бормотала она, прищурившись. - Нет, не там… Не может быть! Неужели в холле? Как же ему это удалось - под самым носом у Привалова?.. Это я про фасадное стекло, - объяснила она Карлу, тщетно пытавшемуся устроиться поудобнее на заднем сиденье «Запорожца», - не судьба нам, видно, жить с целым фасадным стеклом. Абзац, говорю, стеклу.
        Карл, услыхав знакомое слово из женских уст, замер и уставился на нее широко раскрытыми глазами.
        - У вас глаза красные, - заметила завхоз, глядя на него в зеркало, - но ничего, это скоро пройдет.
        …Шоссе, ведущее к «Серебряному озеру», было пустынным, но завхоз не спешила.
        - А я никогда быстро не езжу, - говорила она, левой рукой держа руль, а правой пытаясь нашарить в эфире что-нибудь располагающее, - куда спешить-то? И потом, «Запорожец» - это не «Опель». У вас небось и АКП, и полный привод, и двигатель «шестерка»… Карл, вы меня слышите? Карл?
        Немец поднял голову.
        - Не смейте спать, Карл, - строго предупредила его завхоз, - а то как я вас из машины-то вытащу… Лучше расскажите мне о своей. У вас сто шестьдесят лошадиных сил?
        - Сто семьдесят, - отозвался Карл, - но это не моя машина. Это машина одного моего друга, который работает по контракту в Петербурге. Он одолжил мне ее на время моего пребывания в России.
        - Так вы приехали на «Опеле» из самого Питера? - удивилась завхоз. - Это ж почти четыреста километров… В это время года, да по нашим дорогам…
        Она еще замедлила ход. Но, как ни медленно полз «Запорожец» по разбитому шоссе, двухэтажное здание гостиницы все же показалось после очередного поворота. Широкое, приземистое, скупо освещенное, оно лежало на заросшем шиповником холме подобно уснувшему зверю. То есть таким оно могло показаться чьему-то романтическому, к тому же затуманенному алкоголем взгляду, но для завхоза это была просто ветшающая кирпичная постройка. Стыд и позор для города иметь такую гостиницу; вон, штукатурка слева совсем осыпалась, да и крыша давно требует ремонта. И не худо было бы вырубить все эти колючки вокруг, а перед входом разбить нормальный цветник или, скажем, установить фонтан.
        Завхоз была напрочь лишена романтической жилки.
        Зато обладала исключительным здравомыслием.
        Остановив машину, она обернулась к Карлу и некоторое время о чем-то размышляла, пристально глядя на него. Она не поправляла волосы, не покусывала мизинец и вообще не делала никаких многозначительных жестов - ей это было ни к чему. Женщина старше… ну скажем, старше пятидесяти, с фигурой, как у древней языческой богини плодородия, и лицом, на котором возраст обозначался совершенно честно и откровенно; женщина, здравомыслие которой с годами приобрело всю силу и неудержимость отбойного молотка, - такая женщина всегда точно знает, чего ей больше всего хочется в данный момент.
        В данный момент завхозу больше всего хотелось посмотреть двести четырнадцатую серию «Бедные тоже смеются», имея под рукой тарелку с вяленой олениной и туесок моченой брусники (дары, присланные с исторической родины завхоза). Кружечка пива также была бы не лишней.
        Никакая альтернатива не могла бы соперничать с этой по привлекательности.
        - Вылезайте, приехали, - сказала завхоз, открывая дверцу. Немец быстро вылез, ухитрившись не стукнуться головой о потолок, и сразу же начал прощаться и благодарить.
        А держится он неплохо, отметила про себя завхоз.
        - Не за что, - сказала она вслух, - пожалуй, я все-таки провожу вас. Просто чтобы убедиться, что с вами все будет в порядке.
        Младшая невестка завхоза, которой сегодня снова выпало ночное дежурство, как раз собиралась закрыть стойку с ключами и пойти попить чайку. Однако этому ее намерению не суждено было осуществиться, потому что, обернувшись к двери, она увидела свою свекровь.
        Чашка (очень миленькая, розовая в цветочек) выскользнула из дрогнувших пальцев и разбилась вдребезги.
        Справедливости ради надо сказать, что обе невестки завхоза - не только младшая, но и старшая, которая весила 90 кг и работала заведующей отделом «Спорттовары» в городском универмаге, - были воспитаны завхозом в строгости.
        Так что чашка вполне могла разбиться и просто от неожиданного появления завхоза в гостинице, да еще в столь поздний час.
        Но это было бы еще полбеды; беда была в том, что старая ведьма вошла не одна. Она вошла с ним. Бережно поддерживая егопод руку.
        Онвыглядел неважно и даже слегка пошатывался, но, несмотря на это, улыбнулся ей, как обычно, и пожелал доброго вечера. Когда онпротянул руку за ключом, она почувствовала запах. И разозлилась.
        Вообще-то характер у нее был покладистый, иначе она не пробыла бы невесткой завхоза и двух недель. Она умела мириться с обстоятельствами. Но сейчас…
        Старуха, без сомнения, опоила егокакой-то гадостью. Но у нее ничего не выйдет. Посторонним после двадцати трех ноль-ноль в гостинице делать нечего. Она защитит егоот ужасной участи. Может, тогда он наконец заметит, какая молодая и привлекательная женщина подает ему ключ по вечерам…
        Она вышла из-за стойки и преградила свекрови путь наверх.
        Завхоз, которая, вообще-то, собиралась тут же и распрощаться с Карлом, предварительно вручив ему банку с рассолом, и даже полезла с этой целью в свою сумку, поняла ее маневр совершенно правильно. Как вызов.
        Она пожала плечами и закрыла сумку.
        Отодвинув невестку в сторону одним небрежным (хотя на самом деле тщательно отработанным) взглядом, она потянула Карла за рукав и решительно зашагала вверх по лестнице, застланной ветхим ковром.
        Карл плелся следом, думая только о том, как бы ему не растянуться на этих ступеньках, то и дело норовивших выскользнуть из-под ног.
        Следующей сложной задачей было попасть ключом в замок своего номера. Карл сосредоточился, и уже третья попытка оказалась удачной.
        - Ну, - бодро сказала завхоз, - спокойной ночи, Карл. Утром выпьете это, и все будет хорошо.
        Она протянула ему банку. Карл благоговейно принял ее обеими руками.
        - Я… могу хоть как-то отблагодарить вас за все, что вы сегодня для меня сделали? - нерешительно спросил он.
        Завхоз посмотрела на него. Потом посмотрела на часы. Потом снова на него.
        - Можете, - наконец сказала она, - у вас в номере ведь есть телевизор?
        Сорок минут спустя завхоз с легким вздохом отложила в сторону телевизионный пульт и стала собираться. Она надела пальто, прихватила сумку и подошла к двери в ванную, из-за которой слышался плеск воды.
        - Карл, я ухожу! - крикнула она в дверь. - Смотрите, не засните там!
        И ушла, не дожидаясь ответа.
        Расположение духа у нее было самое умиротворенное.
        Педро наконец-то решился бросить эту вертихвостку Лолиту и вернуться к законной жене, а Анне-Марии удалось забеременеть от Рауля.
        Проходя мимо стойки, за которой пряталась ее вконец расстроенная невестка, завхоз не отказала себе еще в одном маленьком удовольствии - остановилась перед ней и, многозначительно улыбнувшись, прижала палец к губам.

* * *
        Настроение завхозу испортили дома.
        Оказалось, что у ее двоюродного племянника - того самого, которого она вырастила, к которому относилась как к младшему сыну и который все еще жил вместе с нею и всем ее многочисленным семейством в старинном деревянном доме на окраине города, - серьезные неприятности.
        В неприятностях же этих был повинен не кто иной, как муж Аделаиды Максимовны.
        Уезжая в Москву, он прихватил с собой одну из своих студенток - а именно ту, которую племянник завхоза считал своей невестой.
        Племянник был очень огорчен.
        Завхоз терпеть не могла, когда кто-то посторонний огорчал членов ее семьи. Эту прерогативу она целиком и полностью оставляла за собой.
        Весь дом испуганно притих. Гражданский муж завхоза, взглянув на ее лицо, безропотно забрал свою подушку и одеяло и ушел ночевать в кабинет.
        Завхоз, вопреки обыкновению, даже не смогла сразу заснуть. Минут десять, не меньше, ворочалась она с боку на бок, и в рельефных узорах обоев ей мерещились лица виновных и картины справедливого возмездия.
        Она продолжала думать об этом и утром, когда в грозном молчании пила свой чай с молоком, и по дороге на работу («Запорожец», почувствовав ее настроение, решил не искушать судьбу и завелся с первого раза).
        Возмездие будет полным. Неотвратимым. Окончательным. Кое-кто навсегда запомнит тот день, когда принял роковое для себя решение прокатиться в Москву с чужой невестой. Кто к нам с мечом придет, от меча и…
        Тем более что меч у нас имеется. Прекрасное оружие, совершенное во всех отношениях. Блестящее, неотразимое и могучее… ну, или будет таковым, когда полностью придет в себя после вчерашнего.
        Завхоз улыбнулась. Решение было принято. Оставалось доработать детали.
        Разогнав по местам дежурных техничек, стремившихся первыми доложить о вчерашнем происшествии, она проследовала в свой кабинет и заперлась там.
        Из ящика стола был извлечен лист плотной бумаги и коробка с цветными карандашами. В левой части листа несколькими уверенными движениями завхоз изобразила женское лицо. Теперь погуще заштриховать волосы, ресницы подлиннее, немного бледно-розового на губы - получилось очень похоже.
        Мужчину оказалось рисовать еще проще - высокий лоб, прямой нос, твердая линия губ и подбородка. «О, да у меня талант к рисованию…» - без особого удивления отметила завхоз, перебирая карандаши в поисках бронзового.
        Два портрета, мужской и женский, безучастно взирали друг на друга через разделяющее их белое пространство листа. Но были ли эти двое и в жизни столь же равнодушны друг к другу? Ага, как же, усмехнулась завхоз; как говорится, спокойствие горного ручья, прохлада летнего зноя…
        И все же их до сих пор что-то разделяет. Что? Почему?
        Завхоз взяла фиолетовый карандаш и нарисовала вокруг женщины несколько безупречно округлых вопросительных знаков. А впрочем, с ней-то как раз все ясно, с нашей дорогой Аделаидой Максимовной. Порядочная женщина с высокими моральными принципами. Причем принципы эти не зависят ни от легкомысленного поведения мужа, ни от того, что сама она по уши влюблена в другого. Даже наоборот, она может получать своеобразное горькое удовлетворение от мысли, что даже в таких обстоятельствах хранит супружескую верность. Гм, конечно, лучше горькое удовлетворение, чем вообще никакого…
        Завхоз пожала плечами и выразила свое отношение к подобной позиции несколькими ядовито-зелеными загогулинами. Не то чтобы завхоз была человеком аморальным или беспринципным, просто она никогда не позволяла каким-то отвлеченным идеям управлять своей жизнью или мешать наслаждаться ее маленькими радостями.
        И вообще, завхоз была твердо уверена в том, что внутри каждой порядочной женщины живет… просто женщина.
        Значит, и внутри Аделаиды тоже. Ну, может, где-то очень глубоко внутри.
        Теперь немец. Он Аделаидой явно интересуется (хотя и не совсем понятно, с чего бы - вокруг полным-полно молодых, красивых и оченьвзволнованных его присутствием женщин).
        Он сообразителен (насколько это вообще возможно для мужчины), а значит, должен понимать, что без решительных действий тут не обойтись.
        Завхоз, надавив на красный карандаш, провела между портретами идеальную прямую.
        Решительные действия. То, что нужно. Чтобы всякие там моральные принципы и пикнуть не успели. Потом сама же спасибо скажет.
        Но в таком случае почему он ничего не предпринимает? Он не пытается ее соблазнить, он даже не пытается, насколько это известно завхозу, за ней ухаживать. Почему? У него что - тоже принципы?
        Внутренний компьютер завхоза, вдосталь пожужжав и пощелкав, выдал свой самый популярный в последнее время ответ: НЕДОСТАТОЧНО ИНФОРМАЦИИ.
        На апгрейд напрашивается, подумала завхоз.
        Спрятав свое произведение в верхний ящик стола, она пододвинула к себе телефон.
        - Маня, - сказала она в трубку, - зайди-ка ко мне. Прямо сейчас.

* * *
        После ухода Манечки завхоз некоторое время просидела в задумчивости, постукивая пальцами по столу и глядя в окно.
        Получить информацию от Манечки не составило особого труда - достаточно было намекнуть, что из-за своего упрямства та может навсегда лишиться кредита.
        Н-да, ловкий парень, размышляла завхоз, ловкий и хитрый. Отказать трем женщинам после того, как они спасли ему… ну, если не жизнь, то нечто не менее драгоценное… И при этом не только не обидеть, но, напротив, оставить их гордыми, довольными собой и к тому же готовыми в любой момент повторить для него свой подвиг - это надо уметь. Ничего не скажешь, профессионал. Этот, как его, психолог.
        - Ну а нам-то что это дает? - несколько раздраженно вопросила она окружающую действительность. - Нам-то от него нужно не умение ускользать из протянутых женских рук, а нечто в некотором роде противоположное…
        Действительность развела руками и смущенно потупилась.
        В этот момент кто-то постучал в дверь.
        - Кого там еще несет, - проворчала завхоз, - а, это вы… Ну заходите, раз пришли.
        - Здравствуйте, Кэтрин, - сказал Карл, улыбаясь.
        Завхоз хмуро кивнула, окинув его быстрым взглядом. Бодр, свеж, подтянут и никаких следов вчерашнего. Разве что глаза все еще чуточку красные. Нимало не смущен прохладным приемом, и вообще вид имеет такой, будто лицезрение завхоза доставляет ему самое большое и искреннее удовольствие.
        Завхоз нахмурилась еще больше.
        И тут иностранец сделал то, чего завхоз меньше всего могла от него ожидать (и что являлось вернейшим способом смягчить ее сердце - по крайней мере в данной ситуации). Он вернул ей банку из-под рассола.
        - Ваше снадобье буквально поставило меня на ноги, - сказал он, усаживаясь напротив, - только я почему-то плохо помню вчерашний вечер.
        - Добро пожаловать в мир похмелья, - усмехнулась завхоз уже вполне дружелюбно, - а вы, судя по всему, никогда раньше не напивались до подобного состояния?
        Карл покачал головой.
        - В вашем возрасте уже не стоит проводить подобных экспериментов, - заметила завхоз, - надо, знаете ли, поберечь себя.
        Карл посмотрел на нее недоумевающе.
        - Ладно, ладно, - завхоз оттаяла до того, что даже погрозила ему пальцем, - мне-то вы можете не говорить, что вам всего тридцать пять!
        - А я никому такого и не говорил… - удивился Карл.
        Завхоз прищурилась.
        - Верю, - сказала она. - Просто кое у кого здесь слишком богатая фантазия. Забудьте. Так что вы хотели узнать про вчерашний вечер?
        - Я, вероятно, причинил вам много беспокойства…
        - Пустяки, не берите в голову. Никакого беспокойства. Было даже интересно… узнать вас с новой, неожиданной стороны.
        Карл посмотрел на нее озадаченно. Потом улыбнулся. Потом расхохотался - причем так заразительно, что завхоз тоже не смогла удержаться.
        - Слушайте, Карл, а что вы делаете сегодня вечером? - спросила она, вытирая увлажнившиеся глаза. - Только имейте в виду, это исключительно деловой вопрос.
        Карл пожал плечами.
        - Не знаю. Вообще-то Степан звал меня вечером в баню, и я сказал ему, что подумаю.
        - В баню - это хорошо, - одобрила завхоз. - Баня - это именно то, что вам сейчас нужно. Она поможет вам полностью восстановиться после вчерашнего.
        - Тогда я пойду, - решил Карл.
        - Идите. А после бани приходите со Степой ко мне. Я познакомлю вас со своей семьей и угощу настоящей русской кухней. Ну, и из наших кое-кто будет, - небрежным тоном добавила завхоз.
        Карл благодарно кивнул и поднялся.
        - А баня - это что-то вроде сауны? - поинтересовался он, уже подойдя к двери.
        - Гм… - завхоз задумалась. - Ну, в общем, сауна там тоже есть.

* * *
        Завхоз нашла трудовика в мастерской, где тот сидел, обхватив руками голову, и страдал. Она молча достала из кармана маленькую плоскую фляжку, отвинтила серебряную крышечку и протянула трудовику. Трудовик глянул на завхоза измученными, неверящими глазами, сделал пробный глоток и, всхлипнув, присосался к фляжке.
        - Благодетельница… Спасительница… - истово произнес он, занюхивая выпитое рукавом халата.
        - Ну что, лучше? - осведомилась завхоз, забирая фляжку назад.
        Трудовик всем своим видом выразил безграничную благодарность. Мутные глаза его прояснились, согнутая спина выпрямилась, а руки почти перестали дрожать.
        - Степа, - сказала завхоз, - а теперь слушай меня внимательно.
        И наклонилась к нему.
        Трудовик слушал внимательно, кивал, лишних вопросов не задавал.
        Завхоз удостоверилась в том, что он все понял и запомнил, и напоследок еще раз предостерегла:
        - Ты там, в бане, смотри у меня!
        - Что вы, Катерина Алексевна, как можно! - трудовик прижал руки к груди. - Нешто мы не понимаем… Только минеральную воду! Ну, в крайнем случае глоток пивка.
        Выйдя из мастерской, она нос к носу столкнулась с Приваловым. При виде завхоза тот побледнел, задрожал так, что золотые очки запрыгали на кончике длинного рыхлого носа, и вжался в стену.
        - Ну? - спросила завхоз.
        - Стекло… - простонал вахтер, - вчера… снова…
        - А, это, - сказала завхоз, - ну разбили и разбили, в первый раз, что ли. Что-то ты, Игнатьич, нервный сегодня. Сходи в медицинский кабинет, пусть тебе валерьянки накапают.
        Несмотря на то что уроки давно уже начались, в холле первого этажа было довольно многолюдно. Помимо опоздавших учеников, всеми силами оттягивавших момент, когда придется все-таки идти в класс, и ругающихся на них техничек, перед входом собралась небольшая толпа из педагогов и обслуживающего персонала, которые с интересом наблюдали за извлечением осколков стекла из рам и оживленно обменивались мнениями.
        Теплый и влажный весенний ветер беспрепятственно проникал в холл. Сквозь опустевшую раму открывался захватывающий вид на мокрую асфальтовую площадку перед крыльцом, на улицу, покрытую свежими лужами, и на плывущих в их отражениях прохожих, которые торопливо складывали мокрые зонтики и спешили насладиться появившимся на несколько минут солнцем.
        Внимание наблюдателей привлекла высокая, окутанная серебристым сиянием фигура, которая, вместо того чтобы проплыть мимо с остальной толпой, повернула к школе.
        Фигура шествовала по мокрому асфальту, грациозно огибая лужи, и стук ее высоких каблуков странным образом выделялся на фоне обычного уличного шума. Это, без сомнения, была женщина, просто очень высокая и, помимо каблуков, статная, красивая - для тех, кто понимает и ценит крупные формы.
        Над жемчужно-серым воротником длинного мягкого пальто белело овальное лицо со светлыми, то ли голубыми, то ли серыми, глазами и нежно-розовыми губами; густые пепельные волосы свободно падали на спину и на плечи. Эффект сияния создавал лучившийся на солнце серебристый мех и россыпь маленьких радужных камушков, украшавших ее элегантную светло-серую сумку и того же цвета изящные короткие сапожки.
        Было в ней, несмотря на завораживающий и притягивающий взгляд блеск, что-то очень знакомое.
        - О! - изумился трудовик, стоявший рядом с поваром Алисой. - Это же…
        - А я ее сразу узнала, - пожала плечами Алиса, - подумаешь, ничего особенного!
        Фигура приблизилась к крыльцу. Многие заулыбались, готовя слова искренних или не совсем, но подходящих к случаю комплиментов.
        Фигура ступила на нижнюю, скользкую ступеньку, и в этот момент, как назло, последний застрявший осколок был извлечен из рамы. Повернувшись в неловких руках, он поймал яркий солнечный луч и отразил его прямо в глаза серебристой женщины.
        Она вздрогнула, поднесла к глазам руку в тонкой перчатке и оступилась.
        - Ой! - воскликнул кто-то страдальчески. Перед самым крыльцом было… очень грязно.
        Все тут же отвернулись от оконного проема, решив, что ничего не видели (о нет, только не они!), и поспешили разойтись по своим делам. Даже разнорабочий, который занимался выковыриванием осколков, сделал вид, что ему срочно что-то понадобилось в противоположном конце холла.
        Хотя нет, не все. Иностранный гость, только что спустившийся по главной лестнице в холл, остался. Заинтригованный странным поведением коллег, которые буквально секунду назад глазели на что-то снаружи, а теперь исчезли, некоторые - со смущенным видом, некоторые - с плохо скрытым злорадством, но все без исключения - очень быстро, он подошел к пустой раме и посмотрел вниз. После чего, не утруждая себя открыванием дверей, легко перемахнул через подоконник и мягко, почти бесшумно приземлился рядом с крыльцом.

* * *
        Говорят, что в минуту опасности перед глазами человека в одно мгновение может пронестись вся его жизнь. Аделаида слышала об этом, но считала, что это не более чем образное выражение - возможно, потому, что ей самой еще не приходилось бывать в опасности. Она всегда была так осторожна и осмотрительна; даже и сегодня, несмотря на крайне взволнованное состояние, она внимательно смотрела себе под ноги, оберегая от уличных брызг новые сапоги и пальто.
        И все же, когда коварный солнечный отблеск ослепил ее и она не удержалась на скользкой выщербленной ступеньке и, уже падая, взмахнула руками и изогнулась в тщетной попытке сохранить равновесие, ей в самом деле представились кое-какие картины из совсем недавнего прошлого.
        Она вновь ощутила тот укол в самое сердце, то непривычно-болезненное чувство, которое охватило ее от нечаянно подслушанного признания Манечки. После этого все утро прошло как-то не так, чередой нелепых и странных поступков, о которых стыдно было даже вспоминать.
        Спору нет, Бельскую давно уже следовало призвать к порядку, но ведь Аделаида просто-напросто сорвала на ней злость. Когда же в кабинет зашла ни о чем не подозревающая Манечка, Аделаиде страшно захотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым, и, возможно, так оно и случилось бы, если бы не явление Горчакова.
        Горчаков понес какую-то околесицу насчет какого-то стекла, и Аделаида с большим трудом удерживала себя в рамках холодной вежливости, вместо того чтобы прямо указать на дверь этому зарвавшемуся денежному мешку, этому нуворишу, считавшему, что деньги могут заменить его балбесу элементарные школьные знания.
        Но самым, пожалуй, неприятным и стыдным было то, что она выдала свои тайные мысли завхозу; хотя ей удалось при этом «сохранить лицо» и не разреветься, завхоз, без сомнения, сделала в ее адрес самые определенные и однозначные выводы.
        Хорошо еще, что в полдень надо было ехать в Город, на семинар, и она не ушла - убежала из школы, опасаясь, что встретит еще кого-нибудь и скажет этому кому-нибудь что-нибудь не то. Или даже сделает.
        Внутри Аделаиды словно поселился кто-то чужой, незнакомый, неуправляемый, кто-то, кто, в отличие от нее, был не прочь поскандалить, а возможно даже, и подраться.
        Разговор с завхозом, вместо того чтобы рассеять ее ревнивые подозрения, лишь усугубил их, заменив один объект - тремя. У ревности, как известно, нет логики; те несообразности и логические неувязки, на которые сразу же указала ей разумная завхоз, хотя и были приняты ею к сведению, но нисколько не смягчили испытываемых ею переживаний.
        Поистине они были мучительны, эти переживания; они заставляли страдальчески хмуриться ее тонкие брови над потемневшими, полными влажного блеска глазами, они зажгли на бледных щеках пятна лихорадочного румянца, они сделали ее дыхание прерывистым, а походку, всегда такую размеренную, - неровной и даже спотыкающейся.
        К счастью, никто из знакомых не встретился ей по дороге на станцию. Повезло и с электричкой; она села в неотапливаемый, а потому наполовину пустой вагон и отвернулась к окну, так что ничей скучающий или любопытный взгляд не смог бы помешать ей предаваться горьким мыслям.
        Мысли были горькими, когда она думала о нем; но когда она переключилась на них, на своих коллег и подчиненных, мысли стали не просто горькими - они стали злыми. У Аделаиды не было привычки думать о ком-то плохо и не было соответствующих навыков; для нее самой было удивительно, с какой легкостью и быстротой возникали в ее сознании самые нелестные и даже ядовитые эпитеты.
        - Ну что, спрашивается, он в них нашел, - возмущался этот новый, скандальный голос внутри Аделаиды, совершенно не обращая внимания на болезненно сморщившуюся хозяйку, - что?!
        Взять ту же Манечку - да, молодая, да, смазливая, но ведь пустая же, как кукла, в голове три с половиной мысли, и все на одну и ту же тему…
        А эта манерная кривляка Татьяна Эрнестовна? Строит из себя Мисс Вселенную, а между тем «тощая кобыла - это еще не лань», как выразилась однажды завхоз. К тому же она, как сорока, любит все блестящее и постоянно обвешивается сверкающими побрякушками; не женщина, а елка какая-то новогодняя!..
        А Ирина Львовна, наша подрабатывающая переводами интеллектуалка?! Нечего сказать, хороший же у него вкус! Холодная, как классная доска, сухая, как логарифм; и если, к примеру, приложить стетоскоп к ее плоской от постоянного курения груди, то наверняка услышишь не шум дыхания и биение сердца, а треск, жужжание и пощелкивание электронных схем - недаром дети единодушно и сразу окрестили ее Воблой!..
        Аделаида закрыла глаза и замотала головой, силясь заглушить эти назойливо-неприличные вопли.
        На мгновение неприглядные обличья трех негодяек сменил чарующий образ господина директора лицея - весь в восточном и белом, как в давешнем сне. Аделаида всхлипнула и ткнулась лбом в холодное пыльное стекло.
        - Ага, - прокомментировал голос, - ну конечно же… Нам следовало бы догадаться сразу. Это же султан, шейх, турецкий паша; не успел приехать, как завел себе целый гарем…
        Аделаиду моментально кинуло в жар, а потом - в холод.
        - Замолчи! - приказала она непрошеному комментатору. - Ни слова больше! Ничего не хочу слышать!
        - И хорошо, и правильно, - тут же засуетилось очнувшееся здравомыслие, - а вот мы сейчас выйдем из поезда, подышим свежим воздухом, а потом пойдем себе в институт, на семинар по внедрению в школе высоких информационных технологий. В институте так тихо, так спокойно; поработаем часика три, вот все глупости из головы и выветрятся…
        В самом деле, электричка, дребезжа и стеная, уже приближалась к конечной станции. Аделаида вышла на платформу, глубоко вдохнула насыщенный железнодорожными ароматами воздух, прищурилась на безмятежно сияющее солнце и, почти успокоившись, спустилась в подземный переход.
        Радуясь наступившей в голове тишине, она быстро, но без излишней торопливости, как в добрые старые времена, прошла несколько кварталов. Впереди и внизу блеснула тусклая гладь озера.
        Аделаида остановилась, недоуменно заморгав; потом сообразила, что вместо того, чтобы, выйдя на проспект, повернуть направо, к центру, она повернула налево. Она всегда поворачивала налево и шла этой дорогой, когда приезжала к дочери. Иногда она делала небольшой крюк, чтобы взглянуть на озеро, чьи холодные свинцово-серые в любую погоду и при любом освещении воды отличались своеобразной мрачной красотой.
        Аделаида посмотрела на часы и вздохнула: было без пяти два. На семинар она опоздала в любом случае. Аделаида вновь удивилась самой себе - на сей раз тому, сколь мало ее это расстроило, - а ведь она никогда и никуда не опаздывала, даже в молодости, даже на свидания со своим будущим мужем.
        Вместо того чтобы бежать со всех ног к автобусной остановке или к перекрестку ловить попутную машину, она вышла на берег и неторопливо спустилась к воде.
        Как давно она не гуляла, не бродила вот так, в одиночестве, никуда не спеша, в свое удовольствие! Никого не было в этот час здесь, на раскисшем от весенней грязи берегу. Город шумел за спиной, но как-то приглушенно и удаленно, словно озеро обладало способностью поглощать ненужные и неуместные в природе звуки. Аделаида опустилась на старое прогнившее бревно, подперла рукой щеку и погрузилась в созерцание солнечных бликов на темной озерной воде.

* * *
        Аделаида провела на берегу озера несколько часов. Она устала, замерзла и проголодалась, от долгого сидения на бревне у нее затекла спина, но, когда она возвращалась в город, лицо у нее было спокойное и даже довольное, как у человека, который наконец-то сумел хотя бы на время договориться с самим собой.
        Странный, неприятный, волнительный день кончился. Наступал вечер, свежий, нетронутый, полный неизвестных возможностей, и лишь от нее самой зависело, как она его проведет.
        Для начала она сделала то, чего, заботясь о своем здоровье, не делала никогда раньше, - зашла в кафе быстрого обслуживания и заказала себе хорошую порцию жареного холестерина (клубный гамбургер и двойная картошка).
        Сидя среди беззаботно жующих студентов и школьников, Аделаида и сама на какое-то время почувствовала себя молодой.
        Сытая и довольная, она вышла на улицу, под розовые разгорающиеся фонари, и остановилась в раздумье. «А может, теперь домой? - робко предложило здравомыслие. - Выпьем аспирину на случай возможной простуды и ляжем спать». Аделаида, улыбнувшись, покачала головой. Пройдусь-ка я по магазинам, решила она.
        Спустя самое небольшое время она оказалась у того самого обувного магазина, где четыре дня назад встретилась с дочерью. По правде говоря, те серые сапожки с витрины не выходили у нее из головы, несмотря на то, что за их цену запросто можно было бы приобрести новый диван.
        И все же Аделаида оказалась там - просто чтобы полюбоваться на них еще раз.
        Вместо сапог на витрине она увидела огромное, бьющее в глаза объявление «ПОТРЯСАЮЩИЕ СКИДКИ! ЗАЙДИ, И ТЫ ПРИЯТНО УДИВИШЬСЯ», украшенное неимоверным количеством восклицательных знаков.
        Аделаида, поколебавшись, зашла.
        Несмотря на призывное объявление, в магазине практически никого не было - за исключением двух рыжих продавщиц и одного вороного окраса мужчины, который, стоя перед девушками и темпераментно жестикулируя, что-то вещал им с сильным кавказским акцентом.
        Заслышав звук открываемой двери, он крутанулся на каблуках, и на его усатой физиономии мгновенно появилось выражение полнейшего восхищения и готовности услужить даме.
        Он подлетел к Аделаиде, предложил ей кресло и засыпал ворохом трескучих комплиментов. Из них можно было заключить, что, уже переступив порог магазина, она сделала его счастливейшим человеком в мире, а уж если она что-нибудь здесь приобретет…
        Ошеломленная Аделаида робко осведомилась о техсапогах.
        Усатый на секунду задумался, потом повернулся к продавщицам и щелкнул пальцами.
        Сапоги были явлены.
        Вблизи они выглядели еще более изумительно, чем на витрине.
        Сняв перчатку, Аделаида осторожно погладила их мягкую светло-серую кожу. Усатый, восхищаясь безупречным вкусом покупательницы, поцеловал кончики своих коротких толстых пальцев в золотых перстнях.
        Уступив уговорам, Аделаида примерила сапожки. Ей было немного стыдно, но она просто не знала, как отделаться от настойчивой любезности хозяина. Вопреки ожиданиям (и смутной надежде, что не подойдут по размеру, и тогда можно будет сослаться на это обстоятельство и спокойно уйти), они нигде не жали, были легкими, теплыми и, несмотря на непривычную высоту каблуков, устойчивыми и удобными.
        Сделав несколько шагов по услужливо подстеленной ковровой дорожке, Аделаида поняла, что не хочет их снимать.
        Между тем усатый, молча закатив глаза и всплеснув руками, словно потеряв дар речи при виде подобного совершенства, отошел к столику у кассы и начал что-то писать. Аделаида испугалась.
        - Но, простите, я не могу купить их за такую цену, - заявила она, вернувшись в кресло и поспешно расстегивая левую «молнию».
        - А кто говорит о цене? - возразил темпераментный хозяин, жестом предлагая Аделаиде не торопиться. - Кто говорит о цене, когда прекрасная женщина хочет прекрасную вещь? Забирайте их, они ваши!
        Аделаида испугалась еще больше и на всякий случай оглянулась на продавщиц. Те стояли в отдалении, сложив руки, и улыбались приклеенными улыбками.
        - Ну, разве что вы захотите оставить мне на память маленький сувенир… - усатый протянул Аделаиде квитанцию.
        - Это же все равно большие деньги! - воскликнула Аделаида.
        - Вай, разве это деньги?! Это ничтожная доля их настоящей цены с того момента, как они красуются на ваших очаровательных ножках! Это крошечный сувенир, чтобы я не совсем умер от горя, когда вы покинете мой магазин!..
        Аделаида прикусила губу, чтобы не рассмеяться, но все же покачала головой.
        - Увы, - воскликнул хозяин, - горе мне, несчастному! Эта жестокая красавица хочет, чтобы я разорился! Да будет так! Чего хочет женщина, того хочет бог!
        Выхватив у Аделаиды квитанцию, он широким жестом зачеркнул обозначенную там цену, а внизу написал другую, поменьше.
        Это судьба, решила Аделаида. Ровно столько денег и было у нее с собой, не считая мелочи и обратного билета на электричку. Собственно говоря, это были все ее деньги - выходя сегодня утром из дома, она зачем-то прихватила всю оставшуюся после отъезда мужа наличность.
        Притихшие было внутренние голоса снова подняли гвалт, но на сей раз им не удалось ни смутить Аделаиду, ни остановить ее отсчитывающую деньги руку.
        «Да, - отвечала голосам Аделаида, - я знаю, что делаю. Нет, я делаю это не для того, чтобы понравиться Карлу Роджерсу, директору лицея, супермену, султану турецкому, или кто он там есть на самом деле. Я делаю это не для него. Я делаю это для себя».

* * *
        Аделаиде нелегко давалось принятие важных решений, но, однажды определившись, она начинала неуклонное и неотвратимое продвижение к намеченной цели. Любые препятствия, встречающиеся на этом пути, преодолевались ею с той же основательностью и вдумчивой серьезностью, с которой она относилась ко всему в жизни (за исключением того, что, по ее мнению, не заслуживало внимания).
        Возможно, поэтому ей редко попадались действительно непреодолимые препятствия.
        Отсутствие наличных денег в тот момент, когда она окончательно решила изменить свой внешний облик, было серьезным препятствием. Но не непреодолимым.
        Дело в том, что у Аделаиды была с собой еще и сберкнижка.
        Отправляясь в город, она всегда брала с собой сберкнижку - на тот случай, если ей удастся навестить дочь, а той потребуются деньги.
        Такое случалось часто, и Аделаида даже перевела вклад в то отделение Сбербанка, которое располагалось рядом с домом дочери - нужно было только перейти улицу.
        Она никогда еще не пользовалась этим вкладом в своих личных целях. До сегодняшнего вечера ей это просто не приходило в голову.
        Подойдя к знакомой двери под ярко-зеленой вывеской, Аделаида обернулась и посмотрела вверх. Все окна Леночкиной квартиры были ярко освещены. По задернутым шторам плясали тени, из открытой форточки доносился хохот и модные в этом сезоне музыкальные звуки.
        Что бы ни происходило в квартире, там явно жили в свое удовольствие.
        У Аделаиды отчего-то защемило сердце; вдруг показалось, что и окна напротив, и обшарпанную дверь сберкассы, и этот мелкий, светящийся над вывеской дождь она видит сегодня в последний раз.
        Аделаида вытерла платком намокшее лицо и высморкалась, и от этого простого действия странное ощущение исчезло.
        Получив деньги, Аделаида отправилась дальше, к центру, заходя во все заслуживающие внимания торговые точки.
        Совсем уже вечером заглянула она и в небольшой, уютный салон красоты, владелицей которого, по счастливой случайности, оказалась мамаша одной из ее девятиклассниц.
        Несмотря на поздний час, она лично занялась Аделаидой.
        Серебряные нити у лба и висков были безжалостно закрашены; длинные волосы подстрижены до плеч и чуть подвиты на концах. Лицо и шея вначале подверглись пилингу с помощью измельченной в пыль скорлупы кедровых орешков, затем была наложена питательная маска с маслом авокадо, и наконец, после удаления маски, лицо покрыли тонким слоем защитного французского крема и слегка припудрили.
        Кожа Аделаиды, и без того чистая и белая, приобрела безупречную матовость и нежную бархатистую мягкость.
        Аделаида долго и с некоторым недоверием присматривалась к своему отражению. Не то чтобы лицо сильно помолодело или как-то особенно похорошело, но появилось какое-то новое выражение, какой-то огонечек в кротких светлых глазах под длинными подчерненными ресницами. Это лицо определенно притягивало взгляд. Этому лицу более подошло бы другое имя, нежели Аделаида (звучит, без сомнения, красиво, но как-то слишком уж величественно и даже грозно); что-нибудь похожее, но более мягкое и женственное… Скажем, Делла.
        Вернувшись домой, Аделаида свалила все покупки в угол спальни (вместо того чтобы аккуратно разложить, расставить и развесить их по надлежащим местам) и набрала полную ванну горячей воды пополам с ароматной розовой пеной.
        В то время, когда завхоз в гостинице улыбалась своей уничтоженной невестке, Аделаида уже крепко спала. Ей снилось, что наступило завтра, что она встала, тщательно оделась, причесалась, проделала все нужные манипуляции с лицом и, во всем новом, дорогом и красивом, отправилась в школу. А там сразу же увидела его.

* * *
        Так оно, в общем-то, и случилось. Когда Аделаида открыла глаза, полные обиды и боли (очень хотелось заплакать, но жаль было ресниц), то увидела над собой его лицо и почувствовала, спиной и затылком, его руки. То ли из-за этих, отнюдь не лишенных приятности прикосновений, то ли оттого, что падение оказалось удачным, боли в голове и спине не ощущалось совершенно. Зато зверски ныли левый локоть и бедро.
        Аделаида осторожно скосила глаза - кажется, пальто не очень пострадало, досталось лишь перчаткам. «Это я, значит, боком… О ступеньки…» - сообразила она. Сумка лежала здесь же, на ступеньке, а не в луже, как могло бы быть. Аделаида повеселела и сделала попытку встать.
        - Осторожнее, - предупредил ее профессор, - не делайте резких движений.
        Его глаза были совсем близко, темные, серьезные, без легкомысленных искорок, скорее даже усталые, с покрасневшими белками. Заглядевшись в них, Аделаида чуть не забыла про многооконную школу за спиной; когда же оттуда послышался звонок, она вздрогнула и, чтобы отделаться от наваждения, сказала невежливое:
        - У вас глаза красные.
        - А у вас грязь на щеке, - тут же парировал профессор.
        Но поддерживать ее за спину все же перестал. Подал сумку и деликатно отвернулся, пока она, глядя в зеркальце, вытирала платком испачканную щеку и вообще приводила себя в порядок.
        В школу вступили вместе - Аделаида слегка прихрамывала, но опереться на предложенную руку отказалась. Как выяснилось, зря - в холле не было ни души.
        Извинившись перед гостем, Аделаида поспешила к завхозу.
        Завхоз, повертев в руках мягкую шелковистую ткань, пообещала, что к вечеру все будет сделано. И следа не останется; и перчатки высушим и отчистим… Так, Аделаида Максимовна, повернитесь-ка! Нет, с новым платьем все в порядке, а вот колготки сзади поехали. Ничего, не переживайте, у меня в сейфе всегда хранится пара-другая новых. Ну, что вы, какие пустяки, не стоит благодарности!
        Кстати, вы помните, что сегодня в час концерт самодеятельности для нашего гостя? Ну да, да, начальная школа, «Снежинка», Вася Мухин… и еще девятиклассники осилили-таки первое действие «Горя от ума». Софью Настя Ягужинская играет, и очень, по-моему, неплохо, она и в жизни такая же вертихвостка…
        Между нами говоря, Аделаида Максимовна, я думаю, что всего этого недостаточно. Самодеятельность - это, конечно, хорошо… песни там, стихи, пляски… однако же, соловья баснями не кормят. Да, именно это я и имею в виду. Ну что вы, о нашей столовой не может быть и речи! Я имею в виду ужин в домашней обстановке. У меня. Сегодня вечером. Разумеется, будут только свои.
        О, как жаль что вы не сможете прийти! Ну что же, приглашу кого-нибудь из завучей. Сами понимаете, должен же быть кто-нибудь из администрации; ведь гость как-никак директор, он может обидеться на подобное невнимание. Из педагогов кого-нибудь позову… Ирину Львовну, например; она за последние дни так изменилась, выглядит просто замечательно; хотя, конечно, не так хорошо, как вы…
        - Я приду, - сказала Аделаида, - вы правы, Екатерина Алексеевна. Я, как директор школы, обязана присутствовать.
        Поднявшись к себе, Аделаида застала в приемной свою секретаршу и гостя. Гость сидел в Манечкином крутящемся кресле перед компьютером и учил Манечку строить таблицы в Excel’e, а Манечка, пристроившись рядом на ветхом стуле для посетителей, склонила кудрявую головку к самому его плечу - чтобы лучше видеть экран, разумеется.
        Аделаида, задрав подбородок, гордо прошествовала мимо.
        Но дверь из кабинета в приемную закрывать не стала.
        Профессор, впрочем, недолго испытывал ее терпение - в считаные минуты закончил урок и, стукнув для приличия в приоткрытую дверь, вошел в кабинет со своеобычным безмятежным выражением красивого лица.
        Осведомившись, как она себя чувствует, и получив положительный ответ, он напомнил госпоже директрисе о ее любезном обещании, данном еще в понедельник.
        Аделаида и ждала этих его слов, и опасалась услышать их. От мысли, что она снова останется с ним наедине, хотя бы и в школьном кабинете, хотя бы и на небольшое время, г-жа директриса вздрогнула и оглянулась по сторонам, словно ища защиты у родной, привычной обстановки.
        Остаться наедине, впрочем, и не удалось - на пороге неслышно возникла Манечка и доложила, что к Аделаиде Максимовне посетители. Мамаша Кудрявцева из 6-го «А».
        «Надо было запереть дверь, - не совсем последовательно укорила себя Аделаида, - теперь начнется…»
        Вслух же она сказала:
        - Ну вот, профессор, сейчас вы и увидите будничную работу директора российской школы. Боюсь только, что это окажется далеко не так интересно, как вы себе представляете.
        Гость кивнул и отступил в дальний угол. Там, скрытый от входной двери шкафом, он устроился на низкой банкетке, ободряюще улыбнулся Аделаиде и замер.
        Аделаида сделала знак Манечке, а когда вновь посмотрела в угол, то заморгала от удивления; гость не то чтобы стал невидимым, но каким-то непостижимым образом ухитрился слиться с окружающей обстановкой.
        Посетители, во всяком случае, его явно не замечали.
        Зато они замечали другое. Директрису, всегда такую вежливую, тактичную, понимающую и склонную идти навстречу справедливым требованиям, сегодня словно подменили.
        Мамаша Кудрявцева, например, едва приступив к привычным жалобам на учителей, придирающихся к ее бедному ребенку, и угрозам обратиться в гороно, если немедленно не будут приняты меры (в частности, если не будет призвана к порядку учительница географии, осмелившаяся выставить Вове двойку в четверти), была огорошена предложением тут же, немедленно, не сходя с места, изложить свои жалобы письменно. Аделаида достала из ящика стола лист бумаги и ручку, положила их перед Кудрявцевой и ровным голосом начала диктовать.
        - «Заведующей городским отделом народного образования… Кудрявцевой А.Н. заявление. Сим довожу до Вашего сведения, что в школе № 11 творятся возмутительные безобразия…»
        На этом месте мамаша отодвинула ручку с бумагой подальше от себя, словно опасаясь, что те могут ее укусить, и, приоткрыв рот, уставилась на Аделаиду.
        Аделаида, не обращая внимания на действия Кудрявцевой, продолжала тем же спокойным, размеренным тоном:
        - «…на основании чего прошу немедленно уволить директора школы Шереметьеву А.М., полностью расформировать педагогический состав, а моего сына Кудрявцева Вову, как способного ученика и потенциального отличника, поместить в школу с углубленным изучением математики, физики, географии и прочих естественных наук. Число, подпись».
        Кудрявцева медленно сползла со стула и задом попятилась к двери, на всякий случай выставив перед собой свою большую клеенчатую сумку.
        - Анна Николаевна, вы заявление свое забыли, - ласково напомнила Аделаида.
        Кудрявцева издала неопределенный звук, нащупала за спиной спасительную дверную ручку и, рванув ее, вылетела вон.
        Из угла послышались сдержанные аплодисменты. Аделаида залилась румянцем и слегка поклонилась в ту сторону.
        Следующей посетительницей была дама из СЭС. Аделаида хорошо ее знала - она часто появлялась в школах и других образовательных учреждениях с прокурорской суровостью на лице и пачкой чистых бланков для составления актов.
        На сей раз дама выражала недовольство состоянием старого холодильника в столовой и грозилась по этому поводу столовую временно закрыть, а на школу наложить штрафные санкции.
        Еще какую-нибудь неделю назад Аделаида стала бы оправдываться, просить, объяснять, ссылаться на скудное финансирование и хроническую нехватку денежных средств; но сегодня она слушала инспектрису молча, невозмутимо и даже с некоторым дружеским любопытством.
        Пока инспектриса, надев очки и поджав губы, перечисляла по бумаге пункты нарушений, Аделаида взяла оставленное Кудрявцевой заявление, сложила и аккуратно согнула листок в нескольких местах, так что получился ровный и вполне симметричный «голубь». Полюбовавшись своим творением, Аделаида вставила ему в клюв, для улучшения летных качеств, тяжелую металлическую скрепку и изящным движением запустила под потолок.
        Описав красивую дугу, голубь вылетел в открытую форточку.
        Аделаида вздохнула и развела руками.
        - Да-да, я вас внимательно слушаю, - подбодрила она замершую на полуслове инспектрису, - если не ошибаюсь, мы дошли до пункта одиннадцать.
        - Что… это… было? - прерывающимся голосом осведомилась санитарная дама.
        - Ах, это? Это был голубь, - охотно объяснила Аделаида. - К счастью, он бумажный и потому не загадит нам крыльцо, как это делают настоящие. У нас, знаете ли, по соседству обретается целая стая этих переносчиков туберкулеза и других опасных инфекций; впрочем, о чем я? Конечно, вы знаете. Я ведь уже трижды обращалась к вам, в городскую инспекцию, с просьбой истребить этих вредных для здоровья школьников птиц или хотя бы отогнать их подальше… Но, видимо, в инспекции все заняты более важными делами. Думаю, мне придется обратиться в область.
        Дама тут же сгребла все бумаги в папку и заторопилась к выходу, бормоча что-то о трудностях переходного периода… кадровых перестановках в отделе… в конце концов, заявление могло и затеряться; работы много, надо подождать, дойдет очередь и до ваших голубей.
        После ухода санитарной дамы Аделаиде принесли на подпись несколько бумаг; потом выяснилось, что завуч по воспитательной работе до сих пор не сдала в гороно план занятости детей на каникулах, и Аделаида делала ленивице деликатное начальственное внушение; наконец, ей пришлось еще разбираться в личном конфликте между одной из учительниц начальной школы и младшей англичанкой.
        Положительно все удавалось ей сегодня - даже это последнее, неприятное и не любимое ею дело улаживания чужих отношений. Во всяком случае, обе женщины ушли из кабинета если и не совсем примиренные, то значительно смягчившиеся, не склонные более нарушать своими склоками учебный процесс.
        Аделаида налила себе теплой мутноватой воды из графина для посетителей и жадно выпила.
        - Уже полдень, - сказал профессор, незаметно оказавшийся рядом с ней, - не желает ли госпожа директор выпить кофе? Здесь неподалеку есть одно неплохое место.
        - С удовольствием, господин директор, - отозвалась расхрабрившаяся Аделаида.

* * *
        Только оказавшись на улице и поежившись от свежего весеннего ветерка, Аделаида вспомнила о пальто и перчатках, оставленных у завхоза. Профессор тут же предложил ей свою куртку, но, поскольку идти было всего ничего («Опель» мирно жевал сено на заднем дворе), Аделаида поблагодарила и отказалась.
        По дороге беседовали на служебные темы. Профессор тактично выразил свое восхищение стилем и методами руководства Аделаиды Максимовны, но признался, что ему самому крайне редко приходится сталкиваться с подобного рода проблемами. О да, жизнь директора лицея также насыщена разнообразными и не всегда приятными событиями, но события эти, как правило, логически обоснованы и не имеют привкуса откровенного абсурда.
        Аделаида даже не сразу поняла, о чем это он. Сегодня был самый обычный рабочий день, в смысле происшествий не хуже и не лучше других.
        Сидя рядом с ним в уютном полусумраке, созданном тонированными стеклами, она думала не столько о том, что именно он говорит, сколько о том, что за неделю его акцент значительно смягчился, а речь стала более свободной и непринужденной. «Были, значит, учителя… то есть учительницы», - тут же отозвался внутренний комментатор, но Аделаида оставила ехидную реплику без внимания. Очень уж приятно было слушать голос профессора - негромкий, спокойный, довольно низкий, с чистыми и выразительными интонациями - почти так же приятно, как и смотреть на него. Смотреть, впрочем, приходилось украдкой и сквозь опущенные ресницы - чтобы не заметил и не сделал преждевременных выводов.
        Спустя всего несколько минут (слишком быстро, по мнению Аделаиды) подъехали к «Тайваню». Аделаида удивилась, откуда он знает, что здесь подают лучший в городе кофе, но спрашивать не стала.
        В кафе, несмотря на будний день, посетителей было предостаточно. Эффектную пару провожали заинтересованными взглядами; пару раз Аделаида, краснея, раскланивалась со знакомыми.
        Заняли последний свободный столик у окна и подозвали официанта. Аделаида, в глубине души мечтавшая о куске вишневого торта и большой чашке кофе со сливками, в последний момент застеснялась и заказала то же, что и профессор, - кофе по-турецки. Принесли крошечную, с наперсток, чашечку, сахара не дали вовсе, зато, неизвестно для чего, подали стакан обычной холодной воды.
        Аделаида сделала маленький глоток и чуть не поперхнулась - жидкость в чашечке оказалась невероятно крепкой, горьковатой и к тому же явственно отдавала перцем и еще какими-то пряностями.
        В общем, жуткая гадость.
        А профессор потягивал невозможный напиток с видимым удовольствием, запивая каждый глоток водой. Аделаида тоже попробовала - и вода растеклась по обожженному языку нежным, сладостным, освежающим бальзамом.
        - Контраст, - изрек профессор, внимательно за ней наблюдавший, - все дело в контрасте… Выпейте еще, и вам уже не захочется ничего другого.
        В его последних словах Аделаиде послышался некий скрытый смысл, и она снова покраснела, но тут же и рассердилась на себя («что я, в самом деле, как школьница!»). Чтобы окончательно отделаться от смущения и собраться с мыслями, начала пересказывать гостю ту серию «Семнадцати мгновений весны», где хитрый и безжалостный немецкий агент поит кофе с холодной водой бедного доверчивого профессора Плейшнера.
        Тут выяснилось, что господин Роджерс хорошо знаком с вышеупомянутым фильмом и высоко ценит его художественные достоинства, но полагает, что фильм имеет мало общего с исторической правдой - не по части кофе, конечно, а по части невероятной удачливости советского разведчика Исаева. В реальной жизни, очевидно, все происходит иначе.
        - А как? - спросила жадно слушающая Аделаида. - Как все происходит в реальной жизни?
        - Откуда мне знать? - пожал плечами профессор. - Я же не шпион.
        - Вы уверены? - пошутила Аделаида.
        - Уверен, - тем же тоном ответил ей профессор, - вы в полной безопасности, мой милый Плейшнер. Я не собираюсь похищать вас и тайно увозить в Германию.
        Аделаида закусила губу. Вот оно, значит, как. Контраст, значит… Сначала разжечь любопытство, а потом сразу же остудить… Позвольте, а к чему тогда это легчайшее, но заметное ударение на слове тайно? И мой милыйПлейшнер… Это он так шутит? А тот поцелуй в понедельник, когда его губы ожгли ее кожу… Это что, тоже была шутка?
        - Вы обещали не лукавить со мной, - укоризненно напомнила ему Аделаида.
        - Я помню, - сверкнул глазами профессор.
        Аделаида затаила дыхание. Вот сейчас… сейчас… она задаст ему вопрос… она спросит его напрямик, что за игру затеял он с нею? Вот сейчас…
        Но вместо этого спросила:
        - А что это у вас с руками?
        Господин Роджерс с некоторым удивлением повертел перед глазами свои безупречной формы, хотя и несколько ободранные кисти.
        - Ах, это… Я и забыл. Досадная случайность, ничего более.
        - Случайность, - повторила Аделаида.
        - Полнейшая. Соприкосновение с тупыми и шершавыми поверхностями.
        - И так несколько раз подряд, - понимающе кивнула Аделаида. - Хорошо. А отчего у вас глаза красные?
        - Ну и допрос, - усмехнулся профессор. - Что ж, извольте. Вчера я несколько… перебрал.
        - Вы?! Несколько перебрали?..
        Профессор кивнул, глядя на нее с веселым любопытством.
        - А почему… - Аделаида запнулась, чувствуя, что и на сей раз нужный вопрос застрянет в горле неловким комком. - Почему… Откуда вы узнали про это кафе?
        - А я уже был здесь на днях, и мне понравилось.
        - Вы были здесь?.. Один?..
        - Нет. С тремя вашими сотрудницами.
        И сразу же накрыл своей ладонью ее сжавшуюся в кулачок руку.
        - Ну, знаете… Отпустите немедленно! - яростно зашептала Аделаида, оглянувшись по сторонам и поневоле приблизившись к профессору. - Вы… вы… наглец! Бабник! Алкоголик! Дебошир!
        Профессор не стал спорить с разъяренной женщиной; вместо этого, пристально глядя в ее потемневшие от гнева глаза, сказал тихо и доверительно:
        - Да, я - тот еще тип.

* * *
        …За спиной Аделаиды кто-то внушительно откашлялся. Остановившееся было время снова пошло.
        Аделаида дернулась, не заметив, что рука ее давно уже свободна, и опрокинула остатки кофе. Коричневый ручеек резво сбежал со скатерти вниз; Аделаида вскочила, спасая подол нового платья, и, повернувшись, оказалась лицом к лицу с заведующей гороно.
        - Здравствуйте, Аделаида Максимовна, - грозно произнесла заведующая.
        Аделаида сглотнула.
        - Какой я неуклюжий, - заметил Карл, поднимая чашку, - надеюсь, вы не пострадали, Аделаида Максимовна?
        Аделаида помотала головой.
        - Представьте же меня вашей очаровательной коллеге, - сказал Карл, вставая рядом с Аделаидой и непринужденно беря ее под руку.
        Заведующая, которую вот уже лет тридцать никто не называл очаровательной (да и раньше едва ли, учитывая характер, мельком подумалось Аделаиде), перестала есть глазами Аделаиду и в понятном изумлении уставилась на Карла. А тот, змей, еще и сверкнул белоснежной улыбкой.
        И тут произошло чудо - глубокие морщины на начальственном лике дрогнули и словно бы несколько разгладились. Уголки сурового узкого рта, обведенного яркой, выбранной без любви и понимания помадой, сделали попытку приподняться вверх. Да и в голосе перестали быть слышны привычные чеканно-металлические ноты.
        Тихо и даже несколько неуверенно (расскажи кому - не поверят!) заведующая осведомилась, не угодно ли будет господину директору лицея посетить городской отдел народного образования? На Аделаиду она больше не смотрела и вообще, казалось, забыла о ее существовании.
        Ах, сегодня в школе важное мероприятие? Что ж, может быть, тогда в пятницу? В пятницу, в три часа, как раз намечается скромное торжество по поводу окончания ремонта и возвращения гороно в привычное и достойное место обитания. Будут присутствовать глава городской администрации и другие известные в городе люди.
        - Почту за честь, - поклонился Карл и слегка сжал локоть порывавшейся сбежать Аделаиды, - мы обязательно придем.
        - Ну да, разумеется, - заведующая взглянула на Аделаиду с легким неудовольствием, словно удивляясь, что та все еще здесь, - разумеется, Аделаида Максимовна, и вы тожеприходите.
        На улице, усаживаясь в машину, Аделаида заявила:
        - Ни за что не пойду! Как она со мной разговаривала!
        Карл, листавший карманный словарь в поисках слова дебошир, задумчиво посмотрел на нее и сказал:
        - А знаете, Аделаида, гнев вам к лицу…
        - Боже! - ахнула Аделаида спустя еще несколько неизвестно куда девавшихся минут. - Половина второго! Концерт! Дети ждут!
        «Опель» сорвался с места.
        Через пять минут они уже входили в столовую, превращенную по случаю концерта в актовый зал. Как ни спешила подгоняемая угрызениями совести Аделаида, она все же задержалась на секунду-другую у большого зеркала в холле, чтобы убедиться, что профессор говорит правду. И в самом деле хороша. Особенно хороши блестящие глаза и губы - никогда еще они не были такими свежими и яркими. Не просто хороша - хороша изумительно, несмотря на возраст.
        К тому же рядом с Карлом она совсем не кажется такой уж высокой, даже и на каблуках. В зеркале - его глаза над ее взбитыми пепельными волосами, а в глазах - что? Если бы знать!
        Из дверей столовой с шумом и гиканьем вырываются заждавшиеся Чацкий с Фамусовым, в плащах и цилиндрах. Чацкий бьет Фамусова по цилиндру, тот охает, но не теряется - проводит неплохой хук слева. Тут они замечают приближающихся директоров и с неохотой, ворча, вразвалочку возвращаются обратно в зал.
        Аделаида, виновато вздохнув, взглядывает на Карла, но тот - ничего, смотрит вслед драчунам с благожелательным любопытством.
        Сам концерт Аделаиде посмотреть так и не удалось - позвали к телефону. Областное начальство минут сорок выясняло, как идут дела с приемом иностранного гостя, проводило запоздалый инструктаж по технике безопасности при общении с иностранцами, напоминало о бдительности и давало разнообразные советы.
        Манечка, пользуясь случаем, тут же смылась вниз.
        Слушая монотонное бормотание в трубке, Аделаида обвела рассеянным взглядом свой кабинет и насторожилась: что-то было не так. Что-то изменилось в привычном расположении вещей. Ах да - со второй снизу книжной полки куда-то исчезла часть томов Большой советской энциклопедии.
        Кому и зачем они могли понадобиться в таком количестве? Аделаида пожала плечами, вздохнула и, переложив трубку в левую руку, правой принялась рисовать в блокноте профили и цветы.

* * *
        Концерт между тем оказался на редкость удачным. Дети, воодушевленные близостью каникул и горячей поддержкой зрителей, играли и пели весело, непринужденно и с удовольствием.
        Зрителей было немало - и детей, и взрослых, пришедших как посмотреть на представление, так и поглазеть лишний раз на иностранного гостя. Гость сидел в первом ряду, перед самой сценой, и каждому юному актеру, исполнившему свой номер, говорил, улыбаясь, что-нибудь приятное. Третьекласснику Васе Мухину с его домрой хлопал особенно долго, после чего очень вежливо и серьезно попросил Васю дать ему пару уроков игры на этом загадочном музыкальном инструменте. Раскрасневшийся, довольный малыш пролепетал что-то в знак согласия, и Карл усадил его рядом с собой.
        Дети совершенно не дичились иностранца, а, наоборот, спустившись со сцены, брали свои стульчики и подсаживались поближе, так что вскоре завучи и старейшие педагоги оказались оттеснены от гостя во второй и даже в третий ряд. Они, конечно, поворчали немного - мол, газовые кокошники «Снежинок» мешают им видеть сцену и происходящее на ней объяснение Чацкого с Софьей, - но слегка, вполсилы, порядка ради, а не всерьез.
        Присутствовал в зале и человек, которого, по-видимому, нисколько не интересовало ни происходящее на сцене, ни рядом с ней. Судя по неподвижности его позы, по прикрытым глазам, по свободно свесившимся ниже колен тяжелым, заросшим черными волосами рукам, человек этот спал.
        Окружающим часто казалось, что он спит, однако это почти всегда было не так. Он вообще спал мало - мучили сны, навеваемые тяжелым и, в сущности, безрезультатным спортивным прошлым. Что ж, место учителя физкультуры в школе - не самое плохое окончание карьеры для таких, как он. Со временем он стал забывать о том, как чуть было не попал в команду первой лиги - помешала нелепая случайность, травма левого мениска, - и лишь иногда, ночью, во сне ему являлось изумрудное поле под хлопающими флагами, ревущие трибуны и летящий с пушечной силой прямо в лицо мяч.
        В общем, физрук не спал, а просто сидел с закрытыми глазами и думал. Этот процесс занимал у него достаточно времени и сил, чтобы не отвлекаться на внешние раздражители. Уроков во второй смене у него сегодня не было, а на концерт он попал по той простой причине, что ведь надо же и ему где-то находиться; спортзал по-прежнему заперт, а уйти из школы раньше половины шестого он, по некоторым причинам, никак не мог.
        Причины же эти были непосредственно связаны с Манечкой, чьи черные глаза, пышная фигурка и легкий, веселый нрав давно уже составляли предмет его мечтательных размышлений. До сих пор Манечка упорно не обращала внимания на неумелые попытки ухаживания с его стороны, но он был терпелив и не склонен впадать в уныние; некоторые полагали, что это проистекает от недостатка воображения.
        Стоит ли говорить, что чувства физрука к хорошенькой секретарше были известны всей школе и до приезда немца составляли одну из основных тем всех кулуарных обсуждений? Обсуждали, впрочем, все больше исподтишка, вполголоса, ибо физрук был массивен, угрюм и на уроках в 10-м и 11-м классах легко выжимал шестидесятикилограммовую штангу - в назидание ленивым и малахольным выпускникам.
        Прекрасно осведомлена была об этих чувствах и уже известная нам Оксана Георгиевна Бельская, которая даже по школьным меркам отличалась настырным любопытством и неумением держать язык за зубами. Оксана Георгиевна тоже пришла на концерт, поскольку там должны были выступать девочки из ее класса. Хотя она, в отличие от физрука, изображала живейшую активность и участие, улыбалась и хлопала в ладоши, мысли ее были так же далеки от происходящего, как и его.
        Оксана Георгиевна остро переживала свалившиеся на нее неприятности. Немного поразмыслив, она пришла к выводу, что во всем виновата Манечка - если бы она не задержала Бельскую своими интригующими намеками, та успела бы вернуться в класс до прихода рассерженной кем-то или чем-то директрисы и не попала бы под горячую руку.
        Очень привлекательной (во всех отношениях!) представлялась мысль отбить у секретарши ее смазливого иностранца. Но это могло занять определенное время, а отомстить подлянке хотелось прямо сейчас.
        Когда «Снежинки» горохом посыпались со сцены, Бельская завертела головой, высматривая в зале Манечку. Ага, вон она - отирается сзади. Поздно, голубушка, свободных мест нет, тем более рядом с твоим немцем. Потом взгляд Бельской упал на мирно отдыхающего в дальнем углу физрука, и ее осенило.
        Энергично орудуя локтями среди стоящих и наступая на ноги сидящим, она пробралась в угол.
        - Андрюш, подвинься, - шепнула она хмуро взглянувшему на нее физруку, - чего расскажу… Маня-то наша, не иначе, в Швейцарию собирается!..
        Но расшевелить физрука оказалось делом трудным. То ли здесь сыграло роль пресловутое отсутствие воображения, то ли устоявшаяся репутация Оксаны Георгиевны как скандалистки и сплетницы, но на протяжении всего концерта он оставался глух к ее нашептываниям.
        Когда же концерт окончился и все потянулись к выходу, Бельская удвоила усилия.
        - Да ты сам посмотри, если мне не веришь! - она ухватила физрука за плечо и развернула к сцене. У сцены Манечка, пробившись наконец сквозь толпу детей, что-то быстро говорила Карлу, блестя агатовыми глазками и жемчужными зубками, свеженькая и хорошенькая до невозможности.
        Карл утвердительно кивнул, и лицо Манечки озарилось радостью. Манечка сделала пируэт, изяществу которого позавидовала бы любая «Снежинка», и упорхнула, а Карл остался разговаривать с детьми.
        Бельская почувствовала, как напряглись стальные мышцы под ее пальцами, и поспешила добавить:
        - Во, и пацан ее около немца ошивается!
        На самом деле Лешка не ошивался. Он скромно стоял в стороне и ждал, когда на него обратят внимание.
        Внимание вскоре было обращено. Карл поздоровался с ним за руку, как со взрослым, и они вместе направились к дверям. Физрук молча двинулся следом. Бельская - тоже, на всякий случай держась несколько позади физрука.
        Те двое прошли в холл, к спортзалу, и остановились. В нескольких шагах от них остановился и физрук. Бельская, делая вид, что изучает расписание, навострила уши.
        … - Нет там никакого ремонта! Это она специально заперла, из-за вас.
        - Почему из-за меня? И кто - она?
        - Завхоз, кто же еще. Чтобы вы туда не ходили и не видели, что там. Но если выее попросите, вам она откроет… Ну пожалуйста, Карл Генрихович!
        Карл с сомнением посмотрел на него.
        - Ладно, - сказал он наконец, - я попробую. Приноси завтра кимоно, позанимаемся час-другой перед уроками.
        Лешка шмыгнул носом и потупился.
        - Кимоно…
        - Или спортивный костюм, - быстро поправился Карл.
        Физрук угрожающе засопел и придвинулся ближе.
        Лешка испуганно оглянулся на него.
        - Морозов, - сказал ему физрук, - иди в класс.
        Лешка посмотрел на Карла. Тот чуть заметно кивнул.
        Лешка удалился, но не так чтобы очень быстро и не так чтобы очень далеко - чтобы можно было если не подслушивать, то хотя бы подглядывать.
        - Драться, - выдохнул физрук в лицо Карлу. - Сейчас.
        - Почему? - удивился Карл.
        - Драться, - тихо и яростно повторил физрук.
        - Нет, - спокойно возразил Карл.
        - Трус. Арийская морда.
        Карл пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Не помня себя, физрук замахнулся на него, но Карл перехватил его руку и легко, несильно дернул вниз. Физрук, никак не ожидавший от интеллигента и бабского любимца такой быстрой, профессиональной реакции, охнул не столько от боли, сколько от удивления.
        - Драться, - упрямо прошипел он сквозь стиснутые зубы.
        - Андрей? Карл? Что здесь происходит? - завхоз, спускаясь с главной лестницы, ускорила шаг.
        Карл отпустил физрука и внимательно посмотрел в его налитые кровью глаза.
        - Хорошо, - тихо сказал он, - завтра. В половине второго.
        И повернулся к подошедшей завхозу.
        - Кэтрин, - сказал он, загородив собой растирающего плечо физрука, - вы очень кстати. Мы с Андреем как раз договаривались о проведении совместной тренировки. Не могли бы вы завтра открыть для нас спортзал?

* * *
        Аделаиду, и без того утомленную утренними переживаниями, долгий телефонный разговор сморил окончательно. Концерт был еще в самом разгаре; в приемной же было тихо, и ничьи шаги не были слышны ни в коридоре, ни на лестнице. Аделаида зевнула и уронила отяжелевшую голову на руки.
        Часа в три в приемную забежала Манечка, схватила свою шубку, кошелек и хозяйственную сумку и умчалась в кондитерскую за углом, не удосужившись заглянуть в кабинет и проверить, как там начальство. Ее секретарское место заняла медсестра, рыхлая флегматичная женщина, которую Манечка упросила заменить ее на время отсутствия. Медсестра тут же надела очки и достала из кармана своего медицинского халата неоконченное вязанье, а телефон отключила вовсе, чтобы не мешал. В кабинет она тоже не заглядывала.
        Зато появившийся минут десять спустя иностранный гость сразу же прошел в кабинет. Правда, надолго он там не задержался. Вышел, очень осторожно прикрыл за собой дверь и сказал медсестре, что Аделаида Максимовна хочет, чтобы ее не беспокоили.
        Прерванные концертом уроки возобновились, и школа зажила своей обычной послеобеденной жизнью. Настроение, впрочем, было нерабочее, и не только у детей, но и у педагогов.
        Еще никогда в школе не жилось так интересно и не происходило столько разнообразных событий, как в последнюю неделю. Все эти события необходимо было обсудить, поэтому детям были заданы самостоятельные работы, а сами педагоги то и дело наведывались в учительскую, где уже дважды ставился и полностью выпивался большой электрический чайник.
        Татьяна Эрнестовна и Ирина Львовна в учительскую не ходили - во-первых, потому, что в лаборантской кабинета иностранных языков был свой чайник, во-вторых, потому, что у них, как и у физрука, не было последних уроков во второй смене, а значит, кабинет был свободен, а в-третьих, потому, что к ним пришел Карл.
        Сестры не видели его с понедельника и очень надеялись, что он зайдет, оттого и не спешили уходить из школы. Ирина Львовна коротала время над шахматной задачей из журнала «Досуг», а Татьяна Эрнестовна в очередной раз листала подаренный Карлом каталог модной одежды, не в силах сделать окончательный выбор.
        Карл просидел у них часа полтора, непринужденно болтая о разных пустяках и деликатно обходя вопросы личного характера, выпил чаю, пролистал каталог Татьяны Эрнестовны и сыграл с Ириной Львовной партию в шахматы.
        Однажды Ирине Львовне показалось, что его мысли витают где-то далеко - на двадцать первом ходу, когда он двинул ладью с h8 на h5, сразу стало тревожно, и где-то через шесть ходов нарисовался весьма вероятный для Ирины Львовны мат; но тут же он и вернулся с небес на землю, спохватился, виновато взглянул на нее и сменил ожидаемую атаку на серию грамотных, но осторожных и безопасных перестановок у себя в тылу, так что в конце концов случилась вполне приемлемая для ее самолюбия ничья.
        Татьяне Эрнестовне он не посоветовал рассматривать всерьез варианты с косыми разрезами, оставляющие свободными одно плечо, а обратил ее внимание на более строгий, классический покрой, на котором ее любимые броши, цепочки и ожерелья смотрелись бы гораздо выгоднее.
        В общем, он был с ними очень мил, и после его ухода сестры остались в убеждении, что прекрасно провели время, что как брат он просто очарователен, и вообще, от добра добра не ищут. Хорошо бы Маня это поняла и угомонилась бы наконец.
        Манечка между тем и не думала угоманиваться. Наоборот - она пребывала в боевом расположении духа. На просьбу помочь Карл согласился сразу, ни о чем не спрашивая, и Манечка увидела в этом самый обнадеживающий знак.
        Дорожная сумка, набитая томами БСЭ, ждала своей участи под столом в приемной; хозяйственная, с достойными случая продуктами, была вывешена за окно, а в самой маленькой, дамской сумочке, помимо ключей, кошелька и косметички, находились и кое-какие медицинские мелочи, необходимые женщине для душевного спокойствия.
        Насчет Лешки также была достигнута договоренность - его соглашалась взять Веркина двоюродная сестра, у которой было пятеро своих сорванцов («Ну, подумаешь, одним больше! Ведь только на одну ночь!»).
        Словом, все было взвешено, продумано и предусмотрено. Осечки быть не могло. Швейцарские Альпы приблизились на расстояние вытянутой руки, и будущая фрау Роджерс благосклонно взирала на них из окна собственного спортивного автомобиля.
        - Маня, а что у нас с телефоном?
        Манечка вздрогнула и открыла замечтавшиеся глаза. В ушах все еще стоял звон альпийских колокольчиков. В воздухе отчетливо пахло дорогим швейцарским шоколадом. Сквозь солнечную, золотисто-коричневую дымку проступили зеленоватые стены приемной и бледное лицо директрисы.
        - Маня, - терпеливо повторила Аделаида Максимовна, - у нас, кажется, телефон не работает.
        Манечка лучезарно улыбнулась (ей хотелось, чтобы сегодня у всех, в том числе и у пожилых, было хорошее настроение) и весело ответила:
        - Да пустяки, Ид-Симна, сейчас все исправим!
        Аделаида покачала головой и вернулась к себе.
        Первый раз в жизни она заснула на рабочем месте. И не то чтобы вздремнула вполглаза, на несколько минут, а крепко и сладко проспала целых два часа. Хорошо хоть никто не застал ее за этим постыдным занятием.
        Проснувшись, она некоторое время просидела просто так, безо всякого дела, прислушиваясь к смутным звукам, доносящимся из приемной, и в который раз за последние дни пытаясь разобраться в себе.
        При этом она старалась мыслить логически. Внутренним голосам велено было заткнуться и не мешать.
        Начать с того, что она растратила все наличные деньги и часть семейных сбережений, и не только не чувствовала угрызений совести, но, наоборот, получила от этого процесса немалое удовольствие. Ну ладно, об этом все было сказано еще вчера. В самом деле, почему бы ей, привлекательной и далеко еще не старой женщине, к тому же обладающей пусть небольшим, но прочным достатком, не сделать свой внешний облик более элегантным и современным?
        Далее, в середине рабочего дня она, не моргнув глазом, отправилась в кафе в обществе того самого мужчины, которого ей следовало всячески избегать, и не только потому, что больше всего на свете ей хочется совершенно противоположного, но и потому, что в его присутствии она совершенно теряет контроль над своими эмоциями - она, всегда такая спокойная и уравновешенная! Да еще эта нелепая встреча с заведующей гороно… Как она могла забыть, что в «Тайване» частенько обедают члены городской администрации! Как она могла забыть о концерте - она, всегда такая пунктуальная! И как она могла заснуть на работе - она, всегда такая дисциплинированная!
        Но, странное дело, чем больше обвинений возводила на себя Аделаида, тем меньше ей хотелось каяться и давать себе слово никогда больше так не поступать. Может, она и впрямь вела себя не самым подобающим образом, может, она говорила и делала глупости, и чувства, которые она при этом испытывала, были не самые благородные и правильные, но при всем при том никогда еще не было у нее ощущения такой яркой и насыщенной жизни, такой полноты бытия.
        Прав, трижды прав был профессор - гнев ей к лицу. Он освежает, как холодная вода в жаркий день. Как чудесно злиться и не скрывать этого! Как замечательно ревновать, обижаться, лукавить, притворяться равнодушной, ловить взгляды и чувствовать, как бурлит под тонкой кожей алая кровь!
        А то, о чем она запрещает себе даже думать… Возможно ли, чтобы это было бы так уж плохо?
        Нет, ответила себе Аделаида. Это было бы прекрасно.
        И означало бы конец всему. Конец всей ее прежней жизни. Она не из тех, кто будет скрываться и лгать.
        Да и что она знает об этом человеке? Ничего, кроме того, что он очень привлекателен. Даже слишком. До умопомрачения.
        Тут Аделаида вспомнила о завхозе, у которой, по-видимому, был иммунитет, и немного позавидовала ей. Впрочем, с эвенкийской точки зрения, профессор, скорее всего, и не был таким уж неотразимым: слишком высокий, слишком длинные и к тому же прямые ноги, неправильные черты лица - не круглые и не приплюснутые, и цвет волос совершенно невозможный.
        Услужливое воображение мигом нарисовало господина Роджерса в меховой шапке, дохе и унтах, рядом с оленьей упряжкой и нартами, в которых сидела узкоглазая, плотная, приземистая, похожая на меховой шар завхоз. Аделаида хмыкнула - картина и впрямь получилась комическая. Ну-ка, а если поместить туда не завхоза, а, скажем, одну нашу добрую знакомую, Аделаиду Максимовну Шереметьеву? Почему бы и нет, ведь это лишь мысленный эксперимент, не имеющий никакого отношения к действительности. Ну, раз не имеющий, то и не будем мы помещать ее в нарты с упряжкой, ни к чему нам эти нарты, а поместим мы ее прямо в чум… или юрту… или что у них там бывает, у этих эвенков…
        В чуме тепло, все завешано оленьими и медвежьими шкурами. Посредине - выложенный из грубых камней очаг, в нем дотлевают темно-розовые угли. Хотя - откуда за Полярным кругом угли? Тоже мне, учительница географии… Ладно, не важно это, смотрим дальше, а то сейчас кто-нибудь припрется, или телефон зазвонит, или еще что-нибудь помешает.
        У очага на шкуре белого медведя лежит женщина, одетая… ну, скажем, в длинную рубашку из мягкой оленьей замши. Под рубашкой - ничего. Босая, длинные пепельные волосы распущены. Лежит и смотрит на угли. Ждет.
        Меховой полог откидывается, и в чуме появляется мужчина. На ресницах - иней, на бронзовой щеке - свежий шрам, на плече - задняя нога добытого на охоте медведя.
        Добыча с грохотом сваливается у очага. Охотник одним движением скидывает с себя меховые доспехи и, полуголый, садится рядом с женщиной, поближе к теплу.
        Темно-розовые сполохи гуляют по его гладкой коже, такой же смугло-золотистой, как на руках и на лице, переливаются на литых мускулах, скользят по впалому животу и полоске меха, обвивающей узкие, как у юноши, бедра.
        Все, останавливает себя Аделаида, довольно. Этак можно бог знает до чего дофантазироваться. Нельзя давать волю воображению, тем более на работе. Вот сейчас кто-нибудь зайдет, или зазвонит телефон, и это мигом вернет нас в реальную жизнь.
        А кстати, почему телефон не звонит? И ведь давно уже, часа два, не меньше. Небывалый случай.
        И вот тогда Аделаида встает и идет в приемную, чтобы вырвать Манечку из ее собственных мечтательных грез.
        Потом возвращается на место, включает свет и пытается работать - пододвигает к себе бумаги и свежий номер журнала «Управление школой», смотрит в них, грызет кончик ручки. Что она видит там, в бумагах, никому не известно.
        В приемной вновь слышны шаги, голоса, заливистый смех Манечки. Потом в кабинете появляется Карл. Аделаида, которая все это время напряженно вглядывалась в приоткрытую дверь и вслушивалась в голоса, тут же опускает голову к журналу и с крайне заинтересованным видом принимается изучать рекламу новых учебников по химии.
        Карл подходит к ней и тихо произносит всего два слова, но этого достаточно, чтобы у Аделаиды громко застучало сердце, а буквы перед глазами окончательно расплылись.
        - До свидания, Ид-Симна! - прозвенел из приемной Манечкин голосок.
        Карл повернулся и вышел следом за Манечкой, прихватив в приемной большую Манечкину сумку.
        Аделаида осталась сидеть, обхватив голову руками.
        Он сказал ей: «До вечера!»
        Он ушел с Манечкой.
        Но он сказал ей«до вечера!».
        Но сейчасон ушел с ее секретаршей.
        Если бы Аделаида не сидела, обхватив голову руками, а встала и подошла к окну, ее моральные мучения закончились бы гораздо раньше (по крайней мере, на этот раз).
        Дело в том, что из окна виден был «Опель», которого из-за спешки не стали загонять на задний двор, а бросили прямо тут, перед парадным входом. А рядом с «Опелем» вот уже полчаса маялся зазябший в легкой курточке трудовик.
        - Ну, наконец-то! - приветствовал он появившихся на крыльце Карла и Манечку. - Я тут уже совсем задубел!
        - Степа? - растерялась Манечка, предчувствуя нехорошее. - А ты что здесь делаешь?
        А вот Карл совершенно Степиному присутствию не удивился и не огорчился. Молча открыл перед ним заднюю дверцу (трудовик тут же юркнул туда и блаженно развалился на мягком кожаном сиденье), сумку поставил в багажник и сел за руль. Манечка дернула плечиком и уселась рядом.
        - Мы с Карлом сегодня идем в баню, - объяснил трудовик Манечкиному затылку. - Скажи, Карл!
        - Ага, - отозвался Карл.
        - А ты что же, Маня, с нами? Извини, конечно, но там собирается чисто мужская компания…
        Манечка обернулась и наградила трудовика таким взглядом, что любой другой на его месте немедленно испарился бы.
        - Ну-ну, - примиряюще сказал Карл, - сначала мы заедем к Марии. Я обещал ей помочь.
        - А, - сказал трудовик, - так это рядом. Следующий поворот направо. И мы вполне успеем в баню к шести.
        Сволочь Степа, с тоской подумала Манечка, под хрустальный звон рушившейся мечты, да и Карл тоже хорош. Делает вид, будто ни о чем не догадывается. Все мужики - сволочи!

* * *
        Когда около девяти часов вечера распаренные, проголодавшиеся и очень довольные Степа и Карл ввалились к завхозу, у той все было практически готово. Препоручив Карла заботам своего мужа и старшего сына, завхоз увела трудовика на кухню, пододвинула ему одно из блюд с маленькими пирожками и начала расспрашивать о подробностях. Обе невестки завхоза, выпачканные в муке, торопливо заканчивали серию средних пирогов с мясом, капустой и грибами, а также три больших - с курицей, орехами и брусникой. Убедившись, что последние противни поставлены в печь, завхоз знаком велела им удалиться.
        Торопливо запихнув в рот шестой пирожок, трудовик перешел от невнятного шепота к нормальному тону.
        Оказалось, что не только баня понравилась Карлу, но и Карл пришелся по душе банному обществу. Поначалу, когда трудовик предупредил общество, что приведет с собой непьющего иностранца, это было воспринято без особого восторга и немца встретили настороженно. Вскоре, однако, выяснилось, что немец обладает рядом неоспоримых достоинств: он, во-первых, сразу же угостил всю компанию пивом (хотя сам весь вечер сосал одну минеральную воду); во-вторых, охотно и не чинясь отвечал на разнообразные вопросы про жизнь за рубежом; а в-третьих, ему можно было рассказывать анекдоты, которые в своем кругу рассказывать было нельзя, потому что их и так все знали.
        Он оказался благодарным слушателем, несмотря даже и на то, что некоторые анекдоты приходилось повторять по два раза, чтобы до него дошло - сказывалась разность менталитетов.
        Но еще лучшим он оказался рассказчиком; когда ребята спросили его, где это он так загорел в зимнее время - в солярии, что ли, прохлаждался, - выяснилось, что нет, не в солярии, и не прохлаждался, а, наоборот, провел два месяца в Египте, на археологических раскопках. Температура в Египте была +25°, женщины и посторонние на раскопки не допускались, вот они и работали налегке, как древние египтяне, в одних набедренных повязках. И наработали, между прочим, немало интересного.
        Слушая, как они откапывали неизвестную ранее науке гробницу верховного жреца Амона-Ра, полную сокровищ и хитрых ловушек, общество иногда даже забывало про пиво. Рассказ про Египет произвел глубокое впечатление не только на водопроводчика Костю или, скажем, автослесаря Михалыча, но и на кандидата технических наук Петушевского, который пиво и водку не пил по причине язвенной болезни, но баню посещал аккуратно, чтобы, как он говорил, отдохнуть от семейного террора.
        Этот самый Петушевский, как интеллектуальная элита, и вынес окончательный вердикт в адрес немца, когда тот, упарившись, нырнул в ледяной бассейн: правильный мужик, свой в доску. Принять в общество. Степе - выразить благодарность.
        … - Ладно, - сказала завхоз, поднимаясь, - молодец, Степа. Все сделал так, как надо. А теперь иди. Я тебе еще пирогов дам с собой.
        - Катерина Алексевна, - жалобно спросил трудовик, - а мне обязательно уходить? Больно уж хорошо у вас… пахнет, и вообще… Я буду нем, как рыба. Неужто вы мне не доверяете?
        - Не в этом дело, - возразила завхоз, - просто я жду еще кое-кого, и твое присутствие нежелательно.
        Трудовик вздохнул, прижал к груди большой пакет из пергаментной бумаги, полный горячих пирожков, и понуро удалился. Закрыв за ним дверь, завхоз взглянула на часы (как раз половина десятого) и прошла в кабинет.
        В кабинете Карл с интересом разглядывал тесно уставленные книжные полки (сама завхоз была не большая охотница до чтения, но все ее мужья, и предыдущие, и нынешний, и дети, и даже подрастающие внуки обладали самыми разнообразными литературно-художественными вкусами). Карлу нравился дом завхоза - старинный, деревянный, с высокими потемневшими потолками, скрипучим паркетом и черно-белыми фотографиями на стенах; очень понравилось и семейство - милые, гостеприимные люди, встретившие его весьма тепло и сердечно. Только одна из невесток завхоза, лицо которой показалось ему знакомым (ах да, конечно, она же работает в гостинице), подав ему отмытую от муки руку, тут же и отвернулась с тяжелым вздохом.
        Потом старший сын завхоза, служивший судовым механиком на балтийском сухогрузе и учившийся заочно в судостроительном, советовался с профессором по поводу экзамена по новейшей истории, а гражданский муж завхоза, вологодский кооператор, наоборот, обучал его хитроумной русской игре под названием «домино».
        При этом все трое время от времени как бы невзначай поднимали головы и принюхивались к истекающим из кухни ароматам.
        Когда же тяжелые напольные часы в прихожей пробили половину десятого, мужчины завхоза, извинившись перед гостем, пошли ставить самовар - старинный, многоведерный, топившийся по особым случаям и исключительно на яблоневых поленцах.
        Взгляд Карла, скользнув по тщательно протертым от пыли корешкам, миновал многотомную «Историю живописи» (увлечение первого мужа завхоза, бухгалтера по образованию) и остановился на подарочной, в яркой суперобложке, «Дрезденской галерее». Приложив некоторое усилие, он вытащил плотно зажатый соседями альбом и принялся его листать.
        Завхоз, остановившись в дверях кабинета, наблюдала за ним.
        Он довольно быстро нашел то, что искал. Уселся с альбомом в кресло, положив его на колени, и погрузился в созерцание. Лицо его приобрело отрешенное и даже какое-то мечтательное выражение. Завхозу не было видно, какую именно картину он разглядывает с таким вниманием, но кое-какие соображения на этот счет у нее имелись.
        Завхоз вошла в кабинет. Карл поднял на нее задумчивый взгляд и улыбнулся.
        - Давайте я попробую угадать, - предложила завхоз, усаживаясь напротив, - вас интересует портрет дамы в сером, начала XVI века, кисти неизвестного художника?
        - Вы так хорошо разбираетесь в живописи, Кэтрин?
        - Отнюдь, - фыркнула завхоз, - но эту картину я знаю. У нас в школе все ее знают. Не правда ли, поразительное сходство? Мы даже сделали цветную ксерокопию, вставили в рамку и преподнесли ей на прошлый день рождения, но она, как всегда, поскромничала и не стала вешать портрет на стену своего кабинета, как мы ее ни уговаривали…
        Карл опустил глаза.
        «Э, да ты, друг мой, романтик, - с неудовольствием подумала завхоз, - и чувствителен вдобавок, как все немцы. А нашей тихоне нужен дикарь, варвар, чтобы, ни о чем не спрашивая, перекинул через седло да и увез бы в свою пещеру».
        - Впрочем, вы, вероятно, видели и оригинал? - спросила она вслух. - Вы ведь бывали в Дрездене?
        - Да, - просто ответил Карл, - и каждый раз, когда я был в Дрездене, я видел этот портрет.
        На это завхоз не нашлась что ответить.
        Некоторое время они молча смотрели на даму в сером, а дама в сером смотрела на них. У нее было тонкое, нежное, очень белое, словно светящееся изнутри, лицо. Глаза, большие, мягкие, выстланные изнутри светло-серым бархатом, смотрели печально и кротко; маленький бледно-розовый рот был строг и навевал мысли о посте, воздержании и отказе от прочих земных удовольствий. Между тем дама нисколько не походила на монашенку; она была изысканно и богато одета и, судя по жемчужным нитям в темно-пепельных волосах, жемчужному ожерелью на стоячем кружевном воротнике и обилию перстней на тонких длинных пальцах, принадлежала к высшей аристократии.
        И она в самом деле была очень, очень похожа на Аделаиду, разве что лет на десять моложе - но выражение лица, эта покорность судьбе и общее впечатление погруженной в сон, припорошенной снегом души было совершенно то же самое.
        Часы пробили три четверти десятого.
        - Где она? - спросил Карл, коротко взглянув на завхоза.
        Завхоз невольно подобралась и встала.
        - Придет. Скоро.
        «Ну, романтик там, не романтик, а с женщинами обращаться он умеет, - думала она, покидая кабинет в некотором смущении, - стало быть, в нужный момент сообразит, что к чему».
        Между тем в глубине души завхоз вовсе не была так уверена, что Аделаида придет. Очень уж странное у той было лицо, когда она пришла к завхозу за своим пальто и перчатками. Завхоз, не знавшая, что за последний час Аделаида еще раз, вдосталь, от души насладилась муками ревности, решила, что бедную директрису вновь терзают моральные принципы, и решила развлечь ее безобидными, не имеющими отношения к делу шутками. Аделаида на шутки не среагировала, равно как и на деликатное напоминание об ужине в половине десятого, сухо поблагодарила завхоза за отчищенные вещи и ушла.

* * *
        …Придя домой, Аделаида без сил опустилась на обувную полку, напротив длинного, до самого пола, зеркала, и так и осталась там сидеть, не снимая пальто и не разуваясь, время от времени бросая своему отражению тоскливые взгляды. Отражение же, то ли в силу слабого освещения, то ли еще по каким причинам, ни в какое отчаянье впадать не собиралось, а, наоборот, было настроено оптимистически.
        «Что мне делать? - заламывая белые руки, вопрошала Аделаида. - Как быть? Я люблю его. Да, теперь я знаю точно - иначе разве бы я так мучилась? Я люблю его и ничего не могу с этим поделать».
        «Ну и люби себе на здоровье, - отвечал вновь обретший силу голос здравомыслия, - только на расстоянии. Это будет очень возвышенно и благородно… а главное, правильно».
        «Чушь», - коротко отозвалось отражение и зевнуло.
        «Я, наверное, схожу с ума, - продолжала Аделаида, - эти перепады настроения, внутренние голоса… В жизни со мной не было ничего подобного. Да, я сумасшедшая. Этим все объясняется».
        «Наоборот, - возразило отражение, - именно сейчас ты ведешь себя, как нормальный человек… как нормальная женщина. Нормальному человеку свойственно желать, любить и ненавидеть».
        «И уподобляться животному, - холодно и сурово возразило здравомыслие, - не ведающему, что такое стыд, нравственность и приличия».
        «Да, - всхлипнула Аделаида, - я хочу его. Хочу быть с ним. А Манечку я готова разорвать на куски… голыми руками».
        Тут отражение одобрительно закивало, а здравомыслие бросилось к шкафчику с лекарствами в поисках чего-нибудь успокоительного. Точнее, хотело броситься, но Аделаида не тронулась с места.
        Тогда здравомыслие решило зайти с другого бока.
        «Вот ты говоришь, что ты любишь этого иноземца, - вкрадчиво продолжило оно, - а как же твой муж? Мужа ты любишь?»
        Отражение досадливо поморщилось и возвело глаза к потолку.
        Аделаида тщательно обдумала вопрос.
        «Не знаю… Наверное, нет, - медленно ответила она. - Когда-то, должно быть, любила, раз вышла за него замуж. Но это было так давно, я уже и не помню. Я просто живу с ним, потому что привыкла, потому что все эти годы жила с ним, потому что не знала и не представляла себе, что может быть что-то другое».
        «Вот! - торжествующе воскликнуло здравомыслие. - Ты прожила с ним двадцать пять лет, и не так уж плохо… Собственная двухкомнатная квартира, дача, машина… Дочка как-никак выросла. Ты оглянись вокруг - сколько одиноких женщин, которые с радостью поменялись бы с тобой местами! И ты хочешь все это порушить! В одночасье, ради прихоти! А работа твоя - вспомни о работе! Что люди-то скажут!»
        «А ничего, - усмехнулось отражение, - завидовать будут».
        «Это не прихоть, - тихо сказала Аделаида, - это… это… как волна на море. Подхватит и унесет. Можно, конечно, убежать с берега подальше, в безопасность, где асфальт и все такое знакомое, привычное, тысячу раз виденное. А потом всю оставшуюся жизнь гадать - каково это, когда тебя уносит в открытое море, под открытые звезды? И довольствоваться скупыми рассказами тех, кто не испугался, подобно тебе, а отдал себя морю и получил взамен невиданные страны и города…»
        «Да, - тут же заявило здравомыслие, - именно так! Бежать, как можно скорее и как можно дальше! Кто его знает, это море, а вдруг там водятся чудовища?»
        «Нет там никаких чудовищ, - отозвалось отражение, - кроме тех, которых мы носим с собой. Всю жизнь носим. Холим, лелеем и растим, и в конце концов они становятся такими большими и сильными, что съедают нас… потихоньку, незаметно, и остается от нас одна оболочка. И мы тонем. Не то что в море - в луже можем утонуть. Вот только море-то здесь при чем?»
        «Ни при чем, - вздохнула Аделаида, - ни при чем… Его ли вина, что оно притягивает, и манит, и заставляет тосковать о себе каждого, кто хоть раз увидел его?»
        «Ты стоишь сейчас на берегу, и море, огромное, неизведанное, плещется у твоих ног. И ты медлишь, ты боишься… а еще тебе не нравится, что в море, кроме тебя, плещутся и играют в ласковых его волнах другие женщины. Тебе хотелось бы, чтобы золотые искры-чайки в его глазах загорались лишь ради тебя… Как будто море может быть чьей-то собственностью, как будто море может истощиться и утратить свою чарующую силу от того, что многие дарили и будут дарить ему свою любовь».
        «Очень поэтично, - буркнуло здравомыслие, - но только мы живем не в романе, а в реальном мире».
        Аделаида ждала продолжения, но его не было. Здравомыслие, надувшись, молчало. Молчало и отражение, сосредоточенно разглядывая свои отполированные ногти.
        «А если, - робко спросила Аделаида, - если все это лишь моя фантазия и я ему вовсе не нужна и неинтересна?»
        Здравомыслие шумно вздохнуло и покачало головой. Отражение с удовольствием потянулось, выгнувши дугой гибкую спину.
        «Есть лишь один способ узнать это наверняка, - промурлыкало оно. - Лишь один».

* * *
        Расхаживая вдоль накрытого стола, завхоз размышляла о том, кого куда посадить.
        - Катенька, - кротко спросил ее муж, протиравший бокалы у буфета, - а может, не стоит сажать их рядом, как на свадьбе?
        - Без тебя знаю, что не стоит, - отозвалась завхоз, - тут дело тонкое, нужен особый подход.
        Завхоз не считала нужным посвящать мужа во все свои планы, но в этом и не было нужды. Каким-то непостижимым образом он всегда оказывался в курсе ее намерений и, надо отдать ему должное, никогда и ни в чем ей не перечил. Он лишь произносил своим тихим, спокойным голосом несколько безобидных слов или задавал какой-нибудь невинный вопрос, в результате чего (не всегда, конечно, но иногда!) направление мыслей завхоза совершенно менялось.
        Бормоча себе под нос, завхоз дошла до противоположного конца стола и остановилась.
        - Думаешь, я зря все это затеяла? - резко спросила она, повернувшись к мужу.
        Тот не ответил - поднеся к глазам очередной бокал, пристально разглядывал его на свет. Была у него такая особенность - никогда не отвечал на вопросы сразу, не подумав. По крайней мере на ее вопросы, что заметно истощало и без того ограниченный запас ее терпения.
        Завхоз, барабаня пальцами по столу, ждала. Муж наконец признал бокал годным к употреблению, поставил его на стол и взял следующий.
        - Если этим двоим суждено договориться, - тихо сказал он, - то они договорятся и без твоей помощи.
        - Если! Вот именно - если! А я хочу, чтобы именно с моей помощью лысину этого жирного паскудника, ее мужа, украсили давно заслуженные им рога!
        Муж слегка поморщился, но промолчал.
        Завхоз, недовольная его молчанием, продолжала:
        - Он ведь не только моему племяннику - он и тебе напакостил! Ты вспомни, как два года назад ты приехал к нам и хотел устроить в музее выставку-продажу вологодских кружев, а этот гад запросил совершенно нереальную сумму за аренду музейных помещений!..
        Муж пожал плечами.
        - Зато благодаря этой истории я познакомился с тобой, - сказал он мягко, - так что я не держу на него зла.
        - Ты никогда и ни на кого не держишь зла, - проворчала завхоз, - с тобой и не поругаешься по-человечески.
        Муж улыбнулся, подошел к ней и обнял ее.
        - Ладно уж, - буркнула завхоз, клюнув его носом, - после поговорим.
        - Десять часов уже, - спохватилась она, услыхав бой часов из прихожей, - а ее все нет! Где, спрашивается, ее черти носят? Пироги же простынут!
        Муж прижал палец к губам.
        - По-моему, звонят в дверь, - тихо сказал он.

* * *
        За этот длинный, очень длинный день все устали и порядком проголодались, так что ужинали долго и с удовольствием. Детей, чтобы не путались под ногами, покормили раньше и отправили спать, но они, разумеется, не спали, а заглядывали в приоткрытые двери гостиной. Время от времени завхоз вытаскивала из-под стола какого-нибудь особенно шустрого внука, награждала его шлепком и конфетой и очень строгим голосом приказывала убираться прочь. Внуки были слабым местом завхоза.
        За столом было весело, и оживленный разговор не умолкал ни на минуту.
        Даже пострадавший племянник завхоза, в начале ужина державшийся букой, постепенно ожил, посветлел лицом и налег на пироги со всем пылом здоровой юности. Гости также воздавали должное кулинарному искусству хозяйки. Впрочем, Карл, отбросивший с приходом Аделаиды всякую романтическую задумчивость, больше говорил, чем ел, но завхоз, сидевшая рядом с ним, отнеслась к этому с пониманием. Он охотно отвечал на вопросы, о многом расспрашивал сам и, блестя глазами, рассказывал разные археологические байки - одну интересней другой.
        Завхоз одобрительно кивала. Невестки завхоза - и старшая, и младшая, сменившая гнев на милость, - то замирали от ужаса, то кисли от смеха и пихали в бок своих флегматичных мужей, молчаливо расправлявшихся с ужином. Муж завхоза в очередной раз удивил свою супругу, выказав неплохую осведомленность в области отношений древних славян с древними варягами; между ним и гостем даже разгорелся спор о каком-то Эрике Рыжем и его влиянии на политику тогдашней Новгородской республики.
        Благодаря этому спору Аделаида, посаженная между мужем и племянником завхоза, смогла наконец положить себе на тарелку еще один кусок пирога с курицей, не опасаясь быть уличенной в обжорстве.
        Этот кусок, прямо-таки тающий во рту, окончательно успокоил и даже развеселил красавицу-директрису, которая до того держалась нервно и настороженно, словно вспугнутая лань.
        Явившись в дом завхоза и обнаружив, что, кроме нее и Карла, других гостей нет, Аделаида почуяла ловушку, рассердилась и запаниковала. Однако семейство завхоза тут же забурлило вокруг нее в радостных приветствиях, а теплая волна от свежей выпечки, минуя мозг, ударила прямо по пустому желудку, давно переварившему те несколько капель кофе, которые заменили ей обед. Подошедший Карл поздоровался с ней так спокойно и просто, что она разрешила себе остаться и посмотреть, что будет дальше.
        Но ничего особенного не произошло за весь ужин, если не считать того, что Карл, всегда такой немногословный и сдержанный (по крайней мере, при ней), сегодня разошелся не на шутку. Сначала Аделаида краснела от мысли, что это он из-за нее распелся соловьем, и от смущения даже не притрагивалась к своей тарелке, хотя мужчины завхоза наперебой ухаживали за ней и подкладывали лучшие куски. Вскоре, однако, она заметила, что он ведет себя совершенно естественно и ни словом, ни знаком не выказывает ей какого-либо заметного другим предпочтения; она перевела дух и занялась пирогами.
        У завхоза всегда кормили замечательно, но сегодня она превзошла саму себя. Чай и тот имел особенный, глубокий мягкий вкус и аромат - должно быть, потому, что был на родниковой воде и из самовара.
        Аделаиде казалось, что она в жизни не ела и не пила ничего более изумительного. А как хорошо в этой гостиной, какая милая старая мебель, обитая вытертым красным плюшем! Какой симпатичный абажур с длинной развившейся бахромой, и как приятно, что он висит низко над столом, оставляя углы гостиной в темноте! Удивительно, как она раньше всего этого не замечала, а ведь не раз бывала в гостях у завхоза, и одна, и вместе с мужем.
        Развлекается, поди, сейчас в Москве, равнодушно подумала Аделаида и больше о муже не вспоминала.
        За столом как раз прекратили спорить и стали рассказывать анекдоты. Старший сын завхоза, судовой механик, начал было что-то такое про боцмана и русалку, но, взглянув на гостью, стушевался и замолчал. А зря - после рюмочки ликера «Гранд Марньер» Аделаида про русалку, пожалуй, и послушала бы.
        Ликер был густой, тягучий, крепкий, он сладко сковывал язык и тяжелил веки. Аделаида никогда еще ничего подобного не пробовала, и остальные, судя по всему, тоже. Завхоз внимательно рассмотрела на свет тяжелую янтарную жидкость, понюхала ее, отпила и одобрительно сказала:
        - Очень хороший ликер. Спасибо, Карл!
        Карл слегка поклонился в ее сторону. Сам он анекдотов не рассказывал, отговорившись незнанием, но слушал с удовольствием и много, заразительно смеялся, вертя нетронутую рюмку в своих длинных музыкальных пальцах.
        Похоже, он чувствовал себя здесь как дома, никуда не спешил, ни о чем таком не думал и просто наслаждался моментом.
        Аделаиде даже стало немного досадно.
        Когда же пробило полночь и хозяева решили еще раз поставить самовар, она забеспокоилась всерьез - что он, до утра, что ли, собирается здесь сидеть? Выпив еще одну рюмку ликера (для храбрости и оттого, что очень уж был вкусен), она решительно поднялась и, не глядя на Карла, заявила:
        - Поздно уже. Мне пора.
        - Куда же вы спешите? - услыхала она среди воцарившейся паузы спокойный голос завхоза. А больше никто ничего не сказал. И не спросил.
        Аделаида отвернулась, чтобы скрыть горькую усмешку. Но потом взяла себя в руки (никто никогда не узнает, чего ей это стоило!) и взглянула на завхоза с доброжелательной, как ей казалось, улыбкой:
        - Благодарю вас, Екатерина Алексеевна, за чудесный вечер. До свидания! - Она обвела взглядом семейство завхоза, чьи лица, несмотря на все волевые усилия, дрожали и расплывались, и наконец взглянула на Карла: - Доброй ночи, профессор!
        В прихожей она схватила пальто и перчатки и, рванув тяжелую дверь, выскочила на крыльцо.
        Луна залила ее мягким светом, таким ярким, что видны были все ямки и выщербины на деревянных ступенях, затянутые свежим льдом. Это напомнило Аделаиде об утреннем происшествии, и, как ни хотелось ей как можно скорее покинуть это место («Дура, дура, какая же дура! Ничего не было и не могло быть!»), с крыльца она спустилась медленно и с осторожностью.
        Дверь за ее спиной открылась. Ступеньки заскрипели под чьими-то шагами. Кто-то догнал ее и взял за ушибленный утром локоть - крепко, но так бережно, что она не почувствовала ни боли, ни желания вырываться.
        - Вы позволите мне проводить вас?

* * *
        … - Да, - тихо ответила она и повернула к нему бледное, освещенное луной лицо. На кончиках ее длинных ресниц дрожали влажные бриллианты. В его глазах она видела отражение их блеска и чувствовала, что ему хочется коснуться их губами, и была благодарна ему за то, что он этого не сделал, а лишь прижал ее руку к себе и повел ее прочь от дома завхоза, по серебряной, с черными провалами, пустынной дороге, ведущей в парк.
        Она шла рядом с ним, не замечая, куда идет, как во сне - тревожном и прекрасном одновременно.
        Он молчал, давая ей время освоиться и привыкнуть к ощущению его близости на этой дороге, где они были совершенно одни и на которую она ступила с трепещущим сердцем и полузакрытыми глазами, словно ослепленная ласковым светом луны.
        Постепенно ее дыхание выровнялось, поступь стала тверже, и она начала с любопытством поглядывать по сторонам.
        Она давно забыла, каково это - гулять лунной мартовской ночью, когда после оттепели ненадолго возвращается зима. Зима на прощанье прибирается в грязном, неухоженном, истаявшем парке, чистит и покрывает гладким льдом все дорожки и аллеи, а темные, мокрые деревья превращает в сверкающие серебром колонны.
        Тихая, безлюдная, волнующая сердце красота.
        Даже старый, покосившийся от времени бревенчатый терем музея выглядит иначе в своем ожерелье из сосулек - будто и не музей вовсе, а старинный замок с башенками, шпилями и развевающимися в безветренном воздухе флагами. Поляна перед музеем… то есть перед замком, в окружении высоких голубых елей, вычищена снежным порошком, отполирована и светится опаловым блеском, ровная и гладкая, словно бальный зал.
        - Ах, как здесь красиво, - прошептала Аделаида, - как хорошо! Не хватает только музыки…
        Карл задумался на мгновение, потом кивнул, загадочно улыбнулся и достал из кармана мобильный телефон. Поколдовав немного над списком мелодий, он выбрал Штрауса, положил мобильник на ближайшую скамью с отломанной спинкой и склонился перед Аделаидой, приглашая ее на вальс.
        Аделаида, не танцевавшая вот уже лет двадцать, испуганно взглянула на блестящий лед и подалась было назад, но левая рука Карла уже легла на ее талию, а правая мягко сжала ее дрогнувшие пальцы.
        Аделаида сделала осторожный шаг, другой, повернулась и заставила себя не смотреть вниз, на опасную скользкую поверхность под ногами. Ей сразу же стало легче. Еще несколько движений - и она перестала бояться и почувствовала себя совсем хорошо.
        Всего-то и нужно было - довериться ему и позволить вести.
        Она вскинула на него засиявшие глаза и больше не отводила взгляд.
        Ее ноги двигались сами по себе, легко и свободно, ее тело плавно изгибалось, повинуясь его руке, и вся она обратилась в зрение и слух.
        Может быть, он что-то говорил ей, а она отвечала ему, а может, они оба молчали, презрев слова и целиком отдавшись музыке и своим чувствам, - нам об этом ничего не известно.
        Мы деликатно стояли в стороне, в лунной тени под деревьями, и, позабыв свои авторские обязанности, со смешанным чувством удовольствия, восхищения и грусти (увы, все прекрасное так недолговечно!) любовались этой изумительно красивой и гармоничной парой. (Читатель, впрочем, может быть совершенно уверен, что больше такого не повторится и никакие переживания чисто эстетического характера не помешают нам в дальнейшем честно и беспристрастно описывать все происходящее с нашими героями.)
        Итак, когда музыка кончилась, они ушли с поляны, взявшись за руки, и направились к дальнему выходу из парка, тому, что за музеем.
        У Аделаиды от вальса и лунного света разгорелось лицо. Она то вздыхала, то улыбалась, то взглядывала на Карла, то низко опускала голову и украдкой вытирала кружевным платочком увлажнившиеся глаза.
        Темные кусты у самых ворот, покрытые ледяными иглами, вдруг подозрительно закачались, и Аделаида, ахнув, прижалась к Карлу. Тот обнял ее.
        Из кустов, задрав пушистые хвосты и не обращая ни малейшего внимания на людей, неторопливо и с достоинством вышли две кошки - точнее, серая кошечка и следом за нею крупный вальяжный рыжий кот.
        Люди глянули друг на друга и рассмеялись. Потом мужчина свистнул, а женщина коснулась пальцами его губ и нежным голоском попросила не пугать животных, но, когда он попытался ее поцеловать, отстранилась. Как у них все сложно, у этих двуногих, философски подумал рыжий кот. Что ж, удачи, коллега!
        Кот, подрагивая хвостом, свернул следом за подругой на боковую тропинку, которая в самом скором времени обещала привести их в город, где так много домов с теплыми уютными подвалами.
        Поэтому он не видел, как женщина, внезапно решившись, привстала на цыпочки, обняла мужчину за шею и поцеловала сама.

* * *
        В городе лунные чудеса не так заметны, как в парке, зато здесь гораздо многолюднее; многих, очень многих выманила из теплых домов весенняя ночь. По улицам, освещенным луною так ярко, что не нужны были никакие фонари, бродили парочки, нежно прижавшиеся друг к другу, шумные компании, одинокие личности с ищущим блеском в глазах и даже солидные пожилые люди. Попадались и знакомые Аделаиде лица.
        Аделаида и Карл подошли к автостоянке, где рядом с хорошенькой серебристой «Тойотой» коротал время темно-серый «Опель». Там они остановились было, но Аделаида, опустив глаза, сказала Карлу несколько слов, и они пошли дальше, к ее дому.
        Аделаида решила пробираться домой дворами, но лишь они с Карлом свернули в ближайшую подворотню, как оттуда раздались громкие и радостные ученические голоса: «Здрасьте, Аделаида Максимовна! Здрасьте, Карл Генрихович!»
        «Что же это такое? - в смятении подумала Аделаида, ускоряя шаг. - Весь город, что ли, выбрался нынче на улицу? Пожалуй, и впрямь лучше было уехать отсюда…»
        Впрочем, они без всяких приключений пересекли темный двор, затем переулок и еще двор, где со стороны детской площадки слышались звуки откупориваемых пивных бутылок и молодецкое ржание, и наконец оказались у подъезда Аделаиды.
        Козырек над подъездом бросал на входную дверь густую бархатную тень, и Аделаида принялась на ощупь набирать комбинацию кодового замка.
        Где-то совсем рядом послышался телефонный звонок. Аделаида вздрогнула от неожиданности и выпрямилась, не успев нажать последнюю кнопку.
        Карл вытащил свой мобильник, глянул на высветившийся номер и произнес что-то короткое по-немецки, непонятное, но энергичное.
        - Да! - рявкнул он в трубку по-русски, взглядом попросив у Аделаиды прощения. - Слушаю!
        В трубке поспешно забубнили что-то высоким и довольно противным, но, без сомнения, мужским голосом. Отдельных слов, как Аделаида ни старалась, было не разобрать; пару раз ей показалось, что звонивший произнес слово «Филин», но что это за птица и почему Карл слушает про нее с таким вниманием, понять было совершенно невозможно.
        - Хорошо, - ответил Карл своим обычным, спокойным тоном, и в трубке сразу перестали бубнить, - я сейчас приеду.
        Он повернулся к Аделаиде, взял ее за плечи, как давеча, в парке, но не приблизил к себе и не поцеловал, а лишь посмотрел на нее своими темными глазами, в которых горели и сыпали искрами целые золотые созвездия, и сказал:
        - Жди. Скоро вернусь.
        Аделаида осталась на крыльце одна. Она не успела ни остановить его, ни возразить, ни задать вопрос - ничего не успела сделать, так быстро он исчез.
        Еще он был перед ее глазами, и ноздри ее трепетали, втягивая из ночного воздуха последние тонкие, едва уловимые, солнечно-полынные нити его запаха, а в голову, только что блаженно-пустую и невесомую, как лунный свет, уже хлынули лавиной разнообразные мысли. Мысли-сомнения. Мысли-страхи. Мысли-надежды и мысли-предостережения.
        Поднимаясь по темной лестнице к себе на третий этаж, Аделаида вспоминала слова завхоза.
        Ненадежные люди, совершенно неподходящие для семейной жизни; все носятся с какими-то абстрактными идеями вроде спасения мира и борьбы за справедливость… И никогда их нет на месте, когда они так нужны женщине…
        Да, нелегко мне с ним будет, подумала Аделаида, отпирая дверь, если будет вообще…
        В квартире тоже звонил телефон.
        Аделаида некоторое время смотрела на него, словно спрашивая, чего ради он-то раззвонился в столь поздний и неподходящий час. Потом ей пришло в голову, что это может быть Карл, и она рванулась к телефону и схватила трубку.
        Но это, разумеется, был не он. Это была дочь.
        - Мам, - заговорила она быстро и сердито, - у тебя все в порядке?
        - Да, - удивилась Аделаида, - конечно… А почему ты спрашиваешь?
        - Ничего себе! - возмутилась дочь. - На работе тебя нету, дома тоже! Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?!
        - Не кричи, - осадила ее Аделаида, - все я знаю. У тебя что-нибудь случилось?
        На том конце телефонного провода было слышно, как дочь, пытаясь успокоиться и смягчить тон в разговоре со слетевшей с катушек матерью, выполняет специальные дыхательные упражнения. Аделаида терпеливо ждала.
        - Я звонила тебе после обеда в школу, - медленно и раздельно, почти по слогам, произнесла дочь, - там никто не брал трубку. Потом я звонила тебе домой с тем же результатом. Что все это значит?
        Аделаида присела на обувную полку и поставила аппарат на колени.
        - А зачем я тебе так срочно понадобилась? У тебя опять что-нибудь случилось? - повторила она свой вопрос.
        - Так, ничего особенного. Расскажу, когда приеду. Я, пожалуй, смогу завтра к тебе выбраться. Только не жарь курицу, я на диете. Одни ананасы и зеленые овощи. Впрочем, можешь купить немного осетрины…
        - Не могу, - отозвалась Аделаида и, к своему собственному удивлению, почувствовала, что улыбается, - осетрину купишь себе сама.
        - Почему?! - искренне удивилась дочь.
        - Потому что завтра я буду занята. И послезавтра тоже. Так что, если у тебя ничего особенного не случилось…
        - Мам, - после долгой паузы спросила дочь, - а ты… ты здорова?
        - Никогда не чувствовала себя лучше, - заверила ее Аделаида.
        Дочь буркнула что-то неразборчивое и повесила трубку.
        Аделаида аккуратно поставила телефонный аппарат на место.
        В течение следующего часа она бродила по квартире, переставляла с места на место разные мелкие вещи, проверяла, нет ли где пыли и достаточно ли чисты кафельные поверхности в ванной, и в четвертый раз за последние два дня полила цветы.
        И все это время она прислушивалась к звукам, доносящимся с улицы. Она зажгла во всех комнатах свет и приоткрыла все окна, чтобы лучше слышать, так что теперь по квартире свободно гуляли сквозняки, и ей пришлось накинуть на свое новое красивое платье теплую шерстяную шаль.
        В начале третьего она зашла на кухню, согрела себе чаю и достала из буфета пакет с ванильными сухариками. Не то чтобы ей хотелось есть, но ведь надо же было чем-то заняться; она не могла ни читать, ни смотреть телевизор, а глядеть в окно было абсолютно не на что. Там был все тот же пустой темный двор, и все так же шумно веселилась компания на детской площадке.
        Ей вдруг вспомнилось, как в прошлый четверг, за несколько секунд до того, как жизнь щелкнула пальцами перед самым ее носом, она стояла перед своим директорским столом, глядя на дверь, и ничего так не желала, как… оказаться дома, одной… и чтобы Лена приехала сама, без Вадима своего. Телефон выключить, дверь никому не открывать. Муж пусть будет в командировке дней на шесть… Никаких футболов по телевизору до двух часов ночи… Двоечников, техничек, штатное расписание, разбитые стекла, поломанные парты, родителей 2-го «А» - всех побоку!
        И что же - все ее желания исполнились. Она дома, одна, муж уехал в командировку, дочь просится в гости… и уж точно ей нет сейчас никакого дела до родителей 2-го «А».
        Но уж если ее величество жизнь берется за исполнение желаний, то она, в неизреченной милости своей, исполняет их с лихвой, не зная меры и не останавливаясь ни перед чем. Она исполняет даже те желания, о которых сам человек не знает и не догадывается. Иногда жизнь так же безгранично щедра, как и беспредельно сурова…
        Нет, нет, спохватилась Аделаида, опасаясь, что спугнет такими мыслями хрупкое, едва коснувшееся ее крыльями счастье, - жизнь милосердна и справедлива. Ей, Аделаиде, жизнь уже подарила несколько минут такой радости, что теперь, что бы ни случилось, она всегда будет их помнить.
        Но ведь ничего плохого не случится, правда же? Он сказал, что вернется, и она будет ждать его столько, сколько потребуется.
        Она нужна ему. Он хочет быть с ней. Он вернется.
        Он такой умный, находчивый, предусмотрительный. С ним не может случиться ничего плохого, чем бы он там сейчас ни занимался. Он вернется к ней, и она встретит его улыбкой и ни о чем не будет спрашивать… по крайней мере сразу.
        В половине четвертого Аделаида стояла у окна спальни, прижавшись лбом к стеклу, и напряженно вглядывалась в темноту. Двор опустел уже совершенно; и луна ушла за дома, и веселящаяся на площадке молодежь, допив пиво и сломав деревянные качели, разошлась кто куда, и погасли последние светящиеся во дворе окна.
        Ненавижу эти мобильные телефоны, думала Аделаида, и кто только их придумал!
        Еще час спустя она сидела на полу, спиной к горячей батарее, съежившись и обхватив руками колени, и изо всех сил старалась не расплакаться. Все окна были закрыты, но свет в комнатах на всякий случай оставлен гореть.
        Ей показалось, что она что-то слышит. Низкое урчание мотора, шелест шин по подмерзшему асфальту… нет, не надо обольщаться, это всего лишь какой-то шум у соседей. Вот все и стихло. Аделаида опустила голову на руки.
        Снова какие-то звуки. Кто-то подошел и остановился под ее окнами. Аделаида медленно поднялась и стала спиной к окну. «Там никого нет, - сказала она себе, - никого. Нечего и смотреть».
        Потом резко повернулась и отдернула занавеску. Там никого не было.
        И все же она открыла балконную дверь и вышла в серую предутреннюю мглу.
        Внизу, слева, у самого входа в подъезд, стояла машина с зажженными фарами, и в их свете какой-то человек возился с кодовым замком. Услыхав стук открываемой двери, человек полностью вышел на свет и помахал Аделаиде рукой.
        Аделаида в волнении стиснула на груди старенькую шаль; потом перегнулась через перила, вспомнив, что он не знает ни кода, ни номера квартиры. Но ее помощь не понадобилась. Разгадать код по вытертым кнопкам было делом нескольких секунд, равно как и определить расположение квартиры по единственным горевшим с этой стороны дома окнам.
        Карл вернулся к машине, выключил фары, взял что-то с переднего сиденья и вошел в подъезд.
        Аделаида бросилась к входной двери. У нее так сильно стучало сердце, что она не слышала его шагов по лестнице.
        Он возник на пороге, живой и невредимый, хотя и в несколько помятой, испачканной, а местами даже и порванной одежде.
        - Где ты был? - всплеснула руками Аделаида, тут же и забыв свое благое намерение ни о чем его не расспрашивать.
        - В лесу, - коротко ответил Карл, захлопнув за собой дверь.
        - А… а зачем?
        - Собирал подснежники.
        И протянул ей роскошный, серебристо-розово-лиловый, тонко и нежно пахнувший букет.

* * *
        Больше Аделаида ничего не смогла узнать. По правде говоря, очень скоро ей стало не до расспросов.
        Между тем Карл, верный своему обещанию, не солгал ей про лес и подснежники. Он лишь опустил некоторые подробности, желая оградить ее от совершенно ненужного беспокойства.
        На самом деле с ним произошло следующее.
        Человек, позвонивший ему на мобильный телефон, был не кто иной, как хорошо известный в наших краях майор уголовного розыска Пронин. Люди, видевшие его впервые, ни за что не поверили бы, что имеют дело со светилом государственного сыска и одним из самых выдающихся аналитических умов Города, а возможно даже, и всей области.
        Карл тоже не сразу понял, с кем имеет дело, когда в кафе, где они сидели в понедельник после спектакля с Альфредом Шнитке, к ним за столик подсел маленький, неприметного вида человечек и извиняющимся тоном попросил уделить ему несколько минут их драгоценного времени.
        Несмотря на непрезентабельный вид человечка и его тон, у приятелей возникло подозрение, что просьба эта является чистой формальностью и отрицательный ответ он просто-напросто не воспримет.
        Скрипач потом говорил Карлу, что сразу почувствовал в нем копа (или, выражаясь по-российски, мента) и даже, можно сказать, обрадовался. Ему все не давала покоя воскресная история, и он чувствовал себя не в своей тарелке при мысли о коллеге Мюллере, по чьим следам он направил зловещую банду бритого-лысого, подручного некоего Филина.
        Оказалось, что за Мюллера он волновался напрасно - тот благополучно улетел в свой Мюнхен. Мюллеру в любом случае ничего не угрожало, потому что сразу после разговора с Альфредом бритый-лысый лично посетил оперный театр. Там он, под видом пожарного инспектора, долго обозревал фотографии исполнителей и музыкантов в фойе, пока не пришел к выводу, что контрабасист Мюллер не имеет ничего общего с нужным ему человеком. С тем, кого Филин велел ему во что бы то ни стало сыскать. Из-под земли достать, если потребуется.
        Этот Филин давно уже сидел в печенках у всей городской милиции и лично у майора Пронина. Кроме противоестественных наклонностей (за что в наши дни, к сожалению, уже нельзя привлечь к уголовной ответственности!), за ним числилось немало серьезных эпизодов. Однако он ни разу не был пойман с поличным, а косвенных доказательств всякий раз оказывалось недостаточно, да и свидетели, если таковые имелись, предпочитали хранить молчание.
        Поэтому, когда майор узнал о ночном побоище в ресторане «Пещера» (любимом месте отдыха Филина), он взял с собой бригаду и немедленно выехал на место происшествия. Увиденное поразило его видавшее виды воображение, а из обрывочных показаний старичка-гардеробщика, единственного из очевидцев, кто был в состоянии говорить, он нарисовал себе более или менее достоверную картину происшествия. Картину, которая сулила не вполне пока определенные, но заманчивые перспективы.
        Больше всего его удивил и обрадовал тот факт, что даже человека-гору Мансура пришлось в бессознательном состоянии увезти в больницу.
        - Это ведь вы его?.. - внезапно спросил майор, устремив на Карла цепкий взгляд.
        - Нет, - честно ответил Карл, - не я.
        Майор пожал плечами - мол, ценю вашу скромность, но в данном случае она неуместна - и продолжил свой рассказ.
        Самого Филина и двоих его ближайших подручных, бритого-лысого по кличке Каштан и длинноволосого Амурчика, в то время в ресторане уже не было.
        Каштан в компании двоих неизвестных ранее бойцов объявился на следующий день в гостинице «Центральная», где нанес краткий визит уважаемому господину Шнитке (майор коротко кивнул напряженно слушавшему Альфреду), после чего стал наводить справки о не менее уважаемом г-не Мюллере.
        Портье, будучи старинным знакомым (и в некотором смысле должником) майора Пронина, немедленно дал ему знать, и, когда троица покинула гостиницу, за каждым из них последовало деликатное сопровождение. Повинуясь безошибочному чутью, майор и в гостинице оставил своего человека, скромно занявшегося починкой старых игральных автоматов.
        Примерно час спустя человек связался с майором по телефону и доложил, что господин Шнитке в совершенно расстроенных чувствах заперся у себя в номере и просил ни в коем случае его не беспокоить.
        Но вот только что в гостинице появился высокий худощавый блондин лет тридцати пяти - сорока, по виду иностранец, который прямо поднялся в номер господина Шнитке и был впущен этим последним совершенно беспрепятственно и даже с радостью.
        Иностранец этот очень заинтересовал майора. Во-первых, из-за сходства со словесным портретом, данным гардеробщиком «Пещеры», а во-вторых, из-за определенного сходства с разыскиваемым бандитами господином Мюллером, хотя последний, как уже удалось установить, был пятидесяти трех лет от роду и весил никак не меньше ста килограмм.
        Неизвестный блондин пробыл у господина Шнитке недолго, минут двадцать, но после его ухода настроение скрипача значительно улучшилось, и он даже заказал в номер обед из трех блюд и бутылочку мозельского.
        Нечего и говорить, что за блондином также было установлено наружное наблюдение. От которого он в первые же минуты и оторвался, нырнув в главный городской универмаг. Чем еще больше заинтересовал майора.
        - Ну-ну, - вступился Карл за честь потерявших его агентов, - никакого наблюдения за собой я не заметил, а в супермаркет зашел за тем же, за чем и все ходят, - за покупками. Но в торговый зал я не пошел, поскольку у меня кончились наличные, а сразу же свернул налево, к администратору, чтобы выяснить, примут ли они мои кредитные карты.
        - Это действительно все объясняет, - дружелюбно усмехнулся майор. - Но теперь, надеюсь, вы поймете мое настойчивое желание познакомиться с вами…
        - Признаться, не совсем, - вежливо ответил Карл, - но, будь по-вашему, давайте знакомиться.
        - О, - воскликнул майор, когда Карл представился, - только не говорите мне, что вы - простой школьный директор! Не заставляйте меня разочаровываться в моей способности разбираться в людях! - и подмигнул Альфреду Шнитке, который опасливо отодвинулся от него.
        - К сожалению, не могу сказать вам ничего другого, - возразил Карл, пристально глядя на собеседника, - но ведь и вы сами не очень-то похожи на полицейского.
        Майор понурил вихрастую голову.
        - Что есть - то есть, - развел он руками, - я, знаете ли, два года проучился на философском факультете ЛГУ, прежде чем поступить на юридический… Впрочем, иногда это помогает. Но к делу, - заговорил он совершенно другим, жестким тоном, так что Альфред от неожиданности даже плеснул себе пива на театральную манишку. - Я здесь, чтобы просить вас оказать содействие российским правоохранительным органам.
        План, предложенный майором, был прост, как все гениальное, и назывался «ловлей на живца».
        Предполагалось, что, обшарив Город в поисках неизвестного музыканта, люди Филина неизбежно вернутся к единственной оставшейся у них зацепке - уважаемому господину Шнитке (Альфред при этих словах вздрогнул и поежился). Скорее всего, они просто установят за ним наблюдение, особенно если узнают, что господин Шнитке регулярно встречается в разных общественных местах с неким высоким блондином. Так что лично господину Шнитке, скорее всего, ничего не будет угрожать. И, разумеется, милиция позаботится о его безопасности, внушительно добавил майор. Господин Шнитке может совершенно спокойно допить свое пиво; роль живца предназначается не ему.
        - Продолжайте, - обронил Карл, и Пронин удовлетворенно кивнул.
        С другой стороны, продолжил майор, если они не заинтересуются контактами господина Шнитке, они запросто могут начать поиски с другого конца. Филин далеко не дурак, и хотя обычно он не обращает внимания на женщин, на сей раз, в интересах дела, может кое-что и припомнить. О трех спутницах высокого блондина, которые оказались способными завалить Мансура.
        Карл сделал отрицательное движение.
        - Ну, как же? - простодушно удивился майор. - Ведь вы сами, уважаемый Ферзь, сказали, что это сделали не вы… Стало быть, они. Больше-то ведь некому.
        Карл, прищурившись, посмотрел в его маленькие голубые глазки. Майор бестрепетно выдержал его взгляд и налил себе еще пива.
        - Вы напрасно упомянули этих женщин, - холодно произнес Карл, - они не имеют никакого отношения к этой истории. Ни малейшего. И не должны иметь. Таково мое условие.
        Майор тут же замахал руками и закивал - мол, заранее согласен на все условия.
        - И что это за имя такое - Ферзь, - продолжал Карл, - почему вы так меня назвали?
        - Ах, ну это же совсем просто, - заулыбался майор, - так вы будете именоваться в наших оперативных разработках, потому что именно вам предстоит сыграть главную роль в предстоящей партии с Филином. Но если вам не нравится, вы можете сами выбрать себе любое кодовое имя…
        Карл молча смотрел на него.
        Майор сглотнул и стал серьезным.
        - Простите, - сказал он, - я только сейчас понял, что выбрал в разговоре с вами совершенно неправильный тон. Я не должен был пытаться перехитрить вас или тем более оказать на вас давление. Я ошибся и готов свою ошибку признать. Но сейчас я буду говорить откровенно. Помогите нам. С вашей помощью мы сможем наконец упрятать Филина туда, где ему и положено быть, и весь Город вздохнет спокойно. Если бы вы знали, что это за мразь…
        - Догадываюсь, - усмехнулся Карл, - а, кстати, почему - Филин? Или это его настоящая фамилия?
        - Да нет, - махнул рукой майор, - фамилия у него, наоборот, Мышкин. А Филином прозвали потому, что днем и ночью, не снимая, носит темные очки - какая-то редкая болезнь сетчатки, не выносит ни дневного, ни электрического света. Но что вы мне ответите?
        - Хорошо, - сказал Карл, - я согласен.
        Майор молча протянул ему руку. Карл после секундного колебания (майор все же вызывал у него сложные чувства) пожал ее и спросил:
        - Что я должен делать?
        - Ждать, - сказал майор, - как только мы обнаружим их наблюдение за Скрипачом (кивок в сторону Альфреда), мы немедленно свяжемся с вами, и тогда… - тут он сильно понизил голос, скорее по привычке, чем из реальной необходимости, и дальнейшие инструкции давал уже совершенным шепотом.
        Когда он ушел, по рассеянности прихватив с собой спички и сигареты Альфреда, тот укоризненно посмотрел на Карла и сказал:
        - Вечно ты ввязываешься во всякие опасные истории…
        Карл не ответил.
        - Ты ведь уже не мальчик, - продолжал отчитывать его Альфред, - чтобы так рисковать. Зачем это тебе?
        Карл пожал плечами.
        - Я слышал, что твоя Лаура ждет ребенка, - не унимался Альфред.
        Карл перевел на него взгляд и улыбнулся.
        - Да, - сказал он, - это правда. Он должен родиться в июне.
        - Ну, вот… Неужели ты не хочешь увидеть его? Взять его на руки?
        - Альфред, отстань. Я не собираюсь умирать.
        - Обещаешь?
        - Обещаю. Пошли смотреть футбол.
        - Какой уж тут футбол, - проворчал Альфред, но все же вышел следом за Карлом в соседний зал с висящим под потолком большим телевизором, где восторженный рев двух десятков болельщиков и звон соединяемых пивных кружек как раз возвестили о голе в ворота «Баварии».

* * *
        Два дня майор не давал о себе знать, а в среду ночью позвонил (в самый, доннерветтер, неподходящий момент!) и сказал, что Альфред Шнитке, по их просьбе, задержался в театре после «Аиды», и не зря - Каштан с двумя бойцами караулит его у служебного входа, а еще двое, на всякий случай, изучают афиши у главного.
        Карл проехал мимо знакомых бронзовых дверей, не останавливаясь.
        Так и есть, двое в черных кожаных куртках топчутся у афиш. Один повыше и постарше, со шрамом на щеке, другой совсем еще зеленый, с прыщавой физиономией; оба проводили его машину настороженным взглядом.
        У служебного входа никого не было, но в подворотне напротив стоял джип «Чероки» с погашенными фарами. Карл не спеша припарковался перед самым входом, вышел неторопливо, чтобы сидящие в джипе успели его хорошо рассмотреть, и зашел внутрь.
        Минут через десять он появился снова, но уже не один, а в компании со скрипачом.
        Скрипач, впрочем, никуда уходить не собирался - стоял на пороге и нервно чиркал спичками, пытаясь закурить на ветру. На лацкане у Карла за эти десять минут появилась крошечная матовая капля - чудо современной электроники, миниатюрный телепередатчик. Скрипач изо всех сил старался на нее не смотреть.
        Карл самым непринужденным тоном пожелал ему доброй ночи, и скрипач, с облегчением отшвырнув в сторону незажженную сигарету, юркнул назад, за спасительную дверь.
        Карл оглянулся по сторонам (по-прежнему никого) и сел в свою машину.
        Тут же с заднего сиденья поднялась тень, приставила ему к затылку пистолет, а переднюю дверцу рванули чьи-то мощные руки в черных перчатках.
        - Ну, привет! - сказал, усаживаясь рядом с Карлом, старый знакомец бритый-лысый (он же Каштан, он же Карабас-Барабас) и широко, радостно улыбнулся: - Поехали, что ли? Прямо, потом налево, к выезду из города. И чтоб без глупостей!
        Карл молча вырулил, куда было сказано.
        Джип с погашенными фарами двинулся следом.
        Всю дорогу Карабас-Барабас веселился, как дитя: то демонстрировал Карлу с безопасного расстояния свое оружие, то, поглаживая себя по заклеенной пластырем макушке, рассказывал в подробностях, что именно и как он будет с ним делать - после того, разумеется, как с ним пообщается сам Филин.
        Однако когда они въехали в лес и свернули на проселочную дорогу, ведущую к обиталищу Филина, мрачная торжественность вековых елей и невозмутимое молчание пленника заставили его несколько притихнуть.
        - Глядите в оба! - приказал он подручным, выгрузившимся из джипа во дворе и окружившим «Опель» с оружием в руках. - Что-то он смирный сегодня…
        Карлу завели руки за спину и повели в дом - мрачный двухэтажный особняк с темными окнами и длинной пристройкой. В пристройке оказалась оранжерея (в лицо Карлу пахнуло влажным теплом и запахом множества цветущих растений, еле различимых в слабом свете спрятанных в стенах ламп). Подивившись, что у такого типа, как Филин, может быть столь милое, невинное хобби, Карл решил, что самое время немного посопротивляться - чтобы кое у кого не возникло подозрений.
        Он скинул с себя руки сопровождающих и, не глядя, заехал ребром ладони кому-то по носу. Кто-то захлюпал и гнусаво выругался. На Карла бросились сразу четверо. Это была ошибка, потому что они больше толкались и мешали друг другу.
        Карл без труда раскидал их, но потом его ударили по затылку чем-то твердым и тяжелым, и он на какое-то время лишился сознания.
        Упавшего пленника несколько раз от души пнули по ребрам, но тут сквозь собравшуюся толпу пробился Карабас-Барабас и заорал:
        - Вы что, …, совсем охренели?! Вы что сделали?! Филин же приказал, чтоб пленника без него и пальцем не трогали! Он же вас всех на удобрения пустит для своих цветочков, и меня вместе с вами!
        Толпа, недовольно ворча, разошлась. Трое по знаку Карабаса-Барабаса надели на Карла наручники (сразу надо было, эх, не сообразил, старый дурак!) и поволокли его по земле в дальний угол оранжереи, где под кадкой с кофейным деревом был потайной ход в подвал.

* * *
        Карл очнулся оттого, что к гудящему от боли затылку кто-то милосердный приложил кусок льда. Некоторое время он наслаждался иллюзией, что это сделали руки белокожей женщины с кроткими серыми глазами, нежной, пугливой, чистой, как родник… любящей… ждущей… Потом отодвинул иллюзию в сторону и приказал себе открыть глаза и встать.
        Вокруг был полумрак, и разглядеть что-либо сразу не удалось. Не получилось и встать, в первую очередь потому, что он был прикован наручниками к батарее. Батарея была холодная, прямо-таки ледяная, и он сидел на полу, прислонившись затылком к идущей от нее трубе.
        Судя по внутренним ощущениям, сопротивление обошлось ему довольно дешево - несколько синяков, не считая ушибленного затылка. Но и там ничего серьезного, поболит и перестанет. Карл, как мог, уселся поудобнее на холодном склизком полу и предоставил боли свободно утекать через трубу в мировое пространство.
        Через некоторое время его глаза полностью освоились со слабым освещением, и он увидел, что находится в просторном помещении с низкими каменными сводами. Он был здесь один, и это несколько озадачивало. Потом он сообразил, что Филин, скорее всего, сейчас отсутствует, а они не смеют ничего предпринимать без его приказаний.
        Следующей мыслью была та, что майор Пронин не станет торопиться с его освобождением, пока Филин не вернется в свое филинское гнездо. А значит, ему, возможно, придется просидеть здесь до утра или даже больше.
        А вот с этим он согласиться никак не мог.
        Он подвигал скованными руками и убедился, что цепь, соединяющая наручники и перекинутая через трубу, достаточно прочная. Вряд ли ему удастся ее порвать, и это плохо. Но в то же время она достаточно длинная, и это хорошо. Кроме того, ноги ему оставили свободными, а это уже совсем хорошо.
        Изогнувшись, он внимательно осмотрел трубу. Хм, ничего удивительного, что батарея холодная: идущий под прямым углом отрезок трубы спилен на расстоянии полуметра от потолка.
        Между ним и свободой было лишь ржавое металлическое кольцо, вделанное в каменную стену и удерживающее трубу в вертикальном положении. Если расшатать кольцо…
        Мимо с писком пробежало какое-то темное хвостатое существо. Карл оглянулся и проводил его задумчивым взглядом.
        Оказалось, что по полу бегает довольно много таких существ и что зал не такой уж пустой, как ему показалось сначала.
        В дальней стене располагался огромный темный камин, по обе стороны которого горели прикованные к стене факелы. Они-то и давали тот слабый, мерцающий свет, который едва достигал противоположного конца зала, но все же позволял разглядеть некоторые подробности.
        Сбоку от камина стояло странного вида деревянное сооружение - то ли верстак, то ли широкий стол, поставленный на попа. С потолка свисали какие-то крючья и цепи. На стенах висели картины, демонстрирующие внутреннюю анатомию человека, а на деревянных скамьях вдоль стен лежали кнуты, щипцы, плети, ошейники с шипами и без и прочие необходимые приспособления.
        Подвал Филина был со знанием дела декорирован под средневековый застенок.
        Не были забыты ни крысы, крупные, голодные, бесстрашные, ни каменные желобки вдоль боковых стен - для стока крови, ни тоскливый сладковатый запашок, струящийся по осклизлому полу.
        Батарея центрального отопления, хотя и недействующая, была здесь явно лишней, выбивающейся из стиля. Ну и, разумеется, лишним был сам Карл, соединенный с этой батареей прочной, но, как он рассчитывал, недолговечной связью.
        Он лег на пол, собрался и ударил по трубе каблуком. Труба загудела. С визгом шарахнулись в разные стороны любопытные крысы. Ржавое кольцо на полсантиметра выскочило из стены.
        Откуда-то сверху послышались встревоженные голоса, и над головой открылся круглый люк. Карл принял прежнее положение, привалился спиной к батарее и закрыл глаза.
        Из люка выдвинули деревянную лестницу-стремянку, и по ней торопливо спустились трое.
        - Ну, и чё у нас тут? - осведомился голос Карабаса-Барабаса. - Чё шумим?
        - Ах, ну здесь же так холодно и неуютно, - запричитал другой голос, с визгливыми бабьими интонациями, голос длинноволосого Амурчика.
        Третий молча, безостановочно хлюпал - вероятно, это был тот, кому Карл разбил нос.
        - Ничего, - хохотнул Карабас-Барабас, - скоро согреется…
        Он нагнулся над пленником и подергал за цепь.
        - Все в порядке, - сообщил он остальным, - пошли отсюда.
        Но остальные уходить не спешили. Карл глянул на них сквозь ресницы - стоят как вкопанные, пялятся на него сверху вниз. На лисьей морде Амурчика выражение хищное, глумливое и жадное, того и гляди, слюна закапает; у другого, с разбитым носом (оказался тот самый прыщавый мальчишка), взгляд полон чистой, беспримесной неприязни.
        Ну давайте топайте отсюда, чего же вы встали? Мне всего-то и надо, что остаться наедине с этой трубой еще на пару минут.
        - Ну? - поддержал Карла Карабас-Барабас.
        Прыщавый нехотя повернулся и полез наверх. Амурчик, обхватив себя руками за тонкие птичьи плечи, покачал головой.
        - Я, пожалуй, останусь тут.
        Карабас-Барабас пожал плечами - то ли не имел власти над длинноволосым, то ли не хотел спорить.
        Но, уходя, люк оставил открытым и лестницу не убрал.
        Амурчик, сопя, присел на корточки и протянул к щеке Карла бледную дрожащую ладонь.
        В следующую секунду он должен был бы, получив каблуком по щиколотке и воя от боли, откатиться в сторону, но его спасла случайность. Точнее, собственная трусость. Между ним и пленником пробежала особенно крупная, старая, облезлая крыса с очень длинным лоснящимся хвостом. Амурчик, завизжав, вскочил на ноги и отбежал к лестнице.
        В люк просунулась чья-то голова и крикнула:
        - Эй, Амурчик, кончай развлекаться! Босс приехал!
        Амурчик заохал, оправил на себе кружевное жабо и взлетел наверх.
        Лестницу тут же втянули, люк закрыли, и в подвале вновь воцарились покой и тишина, нарушаемые лишь мягким топотанием крысиных лапок.
        Карл взялся скованными руками за трубу и потряс ее. Кольцо задрожало и высунулось из стены еще на пару миллиметров, но этого было недостаточно. Тогда он еще раз ударил по трубе и потом еще раз, не заботясь о тишине, и наконец, после третьего удара, кольцо выскочило полностью.
        Прежде чем снова открыли люк, Карл был уже свободен.
        Проще всего было отступить в угол, дождаться, пока сверху спустят лестницу, и напасть на первого, кто будет по ней спускаться (если очень повезет, это будет сам Филин), затянуть у него на горле цепь от наручников и, прикрываясь им, как щитом, пробиваться наверх.
        При всей своей наивности этот план вполне мог сработать.
        Но у него (у Карла, а не у плана) были определенные обязательства перед органами российского правопорядка в лице майора Пронина. «Только, прошу вас, Ферзь, без самодеятельности! - заклинал его майор. - Сидите себе в плену и ждите. В нужный момент мы обязательно вас освободим».
        Карл вернулся назад, к батарее, сел, завел руки за голову, забросив цепь за крайнюю секцию, так что со стороны все выглядело как прежде, и предоставил майору выбирать нужный момент.
        При условии, что этот момент вскоре наступит. Он, Карл, и так уже задержался здесь дольше, чем рассчитывал.
        На сей раз по лестнице спускались чинно, плавно и в большом количестве. Спускающиеся были одеты в длинные белые балахоны и в руках держали зажженные факелы. Только ку-клукс-клановских масок и не хватает, подумал Карл, с интересом глядя на это торжественное сошествие.
        Сошедшие между тем никакого интереса к пленнику не проявили. Ни на него, ни на его батарею никто даже не взглянул. Вместо этого они выстроились полукругом по обе стороны от него, воткнули факелы в настенные гнезда и оборотились к камину.
        Со стороны камина послышалась музыка, торжественная и мрачная, как заупокойная месса. Собственно говоря, так оно и было - струнный оркестр играл реквием. Причем не Моцарта, Берлиоза или Верди, а гораздо менее известный - Немецкий реквием Брамса. Карл почувствовал себя польщенным.
        По залу пронеслось ледяное дуновение, и факелы начали гаснуть один за другим. Музыка зазвучала громче. Белые балахоны замерли в выжидательных позах.
        В камине само собой возникло и стало разгораться багровое сияние.
        Карл, согнув скованную руку, протер манжетой заляпанную грязью каплю телепередатчика - пусть тоже посмотрят. Хотя для того чтобы в полной мере насладиться предлагаемыми спецэффектами, здесь явно не хватало освещения.
        Багровое сияние выплеснулось на блестящий от осевшей влаги пол. Из сияния выступила фигура в черном длинном плаще и цилиндре, с тросточкой. На белом, словно мел, лице с крючковатым носом и бескровным ртом - круглые черные очки. Филин собственной персоной.
        Он слегка приподнял скрытые плащом руки. Черные неровные полы плаща заколыхались, словно ветер ворошил перья гигантской ночной птицы.
        Общее впечатление было несколько подпорчено тем, что музыка, грянувшая с появлением Филина в полную силу, внезапно захрипела, загнусавила и замолкла. Пока за кулисами спешно меняли запись, Филин замер в неудобной позе, одной ногой перешагнув через каминную решетку, а другой оставшись в багровой светящейся луже.
        Карл засмеялся.
        Ближайшие к нему балахоны обернулись и с укором посмотрели на него. Третий справа, хлюпнув носом, сделал было угрожающее движение, но, повинуясь знаку Филина, остался на месте.
        Как только музыка заиграла снова, Филин с фантастической быстротой выбрался из камина и подлетел к Карлу.
        - Смеяться перед лицом смерти могут либо безумцы, либо герои, - прошелестел он, взмахнув тросточкой перед лицом пленника. С тросточки слетели ножны, и показался клинок, тонкий и острый - то ли длинный кинжал, то ли короткая шпага без эфеса.
        - Так кто же вы, мой загорелый ангел? - Филин приставил острие к горлу пленника и слегка надавил.
        - Вы дважды впали в ошибку, - непринужденно, словно ведя светскую беседу за чашечкой кофе, возразил Карл, - я обычный человек. И я не собираюсь умирать, по крайней мере в ближайшее время.
        - Значит, герой, - с отвращением произнес Филин и надавил сильнее. На острие показалась капелька крови. - Ненавижу героев…
        - Почему? - тем же тоном, глядя Филину прямо в его черные стекла, поинтересовался Карл.
        - Все, что можно сделать с героем, - это убить его. Его нельзя переубедить, нельзя обратить на свою сторону. Герой слишком туп, чтобы на него можно было воздействовать доводами разума, подкупом или угрозами, - продолжал Филин, все более раздражаясь, - вас даже, если хотите знать, и пытать-то неинтересно. Что бы с вами ни делали, будете молчать, стиснув зубы, пока не грохнетесь в обморок от болевого шока…
        Договорив, Филин поджал свои и без того тонкие губы и отвел назад руку с клинком, чтобы получше замахнуться. Карл напрягся; рывок влево, а когда Филин разобьет свою шпажонку о батарею, развернуть его спиной - и цепь на шею.
        Но всего этого делать не пришлось, потому что третий справа, хлюпающий носом, выхватил из-под балахона фотоаппарат. Полыхнула ослепительная вспышка, и чей-то голос над головой проревел в мегафон:
        - Всем лечь на пол и не двигаться!

* * *
        Майор был доволен. Вздернув подбородок и заложив руки за спину, он расхаживал среди лежащих ничком тел, как Наполеон после Аустерлица. У стен неподвижными статуями высились омоновцы в бронежилетах и черных масках. Эксперты-криминалисты с лупами и фотоаппаратами старательно изучали пыточный арсенал Филина.
        Прибывший следователь залез в камин и с интересом разглядывал скрытое там подъемно-спускное устройство. Прыщавый парень, оказавшийся в действительности младшим лейтенантом Ивановым, перестал наконец хлюпать носом и был усажен писать протокол.
        Карл, отряхнувший, насколько это было возможно, свою куртку от грязи, подошел к нему извиняться. Лейтенант, не поднимая глаз от протокола, хмуро кивнул.
        - Ай-яй-яй, - сказал с ласковой укоризной майор, - что же это вы, Ферзь, а? Я же просил вас - без самодеятельности…
        - Но я же не знал, что среди свиты Филина могут быть ваши люди, - оправдывался Карл.
        Майор вздохнул.
        - И вы могли подумать, что мы бросим вас без присмотра, на произвол судьбы?
        Карл не ответил.
        - Впрочем, нет худа без добра, - жизнерадостно продолжал майор, - к похищению, насильственному лишению свободы и покушению на убийство мы добавим еще и нанесение телесных повреждений. У вас ведь есть телесные повреждения?
        Карл покачал головой. Он был занят тем, что пытался отскрести со своего лацкана намертво прилипший телепередатчик. Наконец ему это удалось, и он положил круглое матовое зерно прямо на протокол. Потом пошарил в карманах и, брезгливо вытряхнув оттуда еще пару обычных «жучков», добавил их к телепередатчику.
        На лице майора появилось несколько обиженное выражение.
        - Надеюсь, это все? - спросил Карл. - Я могу идти?
        Подошел следователь, моргая от яркого света ламп, спущенных в подземелье. Где-то сбоку катался по полу со скрученными за спиной руками и выл Филин, с которого сбили черные очки и которому свет причинял, по-видимому, сильные мучения.
        - Еще нет, - сказал майор, посмотрев на следователя, - вы должны подписать протокол. И потом - как же это у вас нет телесных повреждений, если вас били?
        - Обязательно должны быть телесные повреждения, - подтвердил следователь, - хотя бы легкие… Ну что вам, жалко, что ли?
        - Хорошо, - вздохнул Карл, - у меня ушибы ребер.
        Про затылок он решил не говорить, да и крошечный порез на шее уже затянулся и стал практически незаметен.
        - Вот и чудно! - воскликнул майор. - Сейчас наш судебно-медицинский эксперт их у вас и снимет!
        - Ваш эксперт умеет снимать гематомы? - поразился Карл.
        Майор со следователем, переглянувшись, рассмеялись. К ним присоединились криминалисты, отвлекшись на миг от луп и фотоаппаратов, заулыбались омоновцы под своими масками, и даже пострадавший от руки Карла младший лейтенант хмуро улыбнулся над протоколом.
        - Снять телесные повреждения - значит зафиксировать их документально, - отсмеявшись, объяснил иностранцу майор.
        Он подошел к лестнице, задрал голову и крикнул:
        - Зинаида Яковлевна! Пожалуйте к нам! Вы нужны нашему потерпевшему!
        - Не пойду, - отозвался низкий, с ленивыми интонациями, женский голос, - у вас там слишком холодно. Пусть сам идет сюда.
        Майор пожал плечами («женщины, что поделаешь!..») и указал Карлу наверх. Прежде чем подняться по лестнице, Карл подошел к Филину, нагнулся, подобрал валявшиеся чуть в стороне черные очки и надел их ему на переносицу. Филин тут же перестал дергаться и затих.
        Майор со следователем проводили Карла взглядами, полными искреннего недоумения.
        Судмедэксперт, полная женщина лет сорока, в белом халате и модных, без оправы, очках, в ожидании потерпевшего прогуливалась по оранжерее. Вот эти белые и желтые индийские фрезии, размышляла эксперт, в сочетании с огненными бразильскими орхидеями прекрасно будут смотреться в новой напольной вазе зеленого стекла, которую она получила в подарок от коллег-мужчин на Восьмое марта. Ваза была настоящим подарком, дорогим и солидным - эксперты не поскупились; не то что жалкий веничек мимозы и коробка лежалых конфет от сыскарей.
        И этот Пронин еще хочет, чтобы она таскалась взад-вперед по шаткой лестнице; нет уж, не дождетесь! Вам надо - вы и идите, а мы лучше посмотрим, что тут еще интересного растет… Ага, бугенвиллеи! Да какие яркие!
        Поистине судмедэксперт была ценителем красоты.
        Причем не только цветов.
        Услыхав шаги за спиной, она обернулась.
        Зрелище, представшее ее глазам, было не менее приятным и заслуживающим внимания, чем оранжерейные изыски Филина. Какое интересное лицо! А рост, а фигура!
        А одежда - пусть помятая и испачканная, но сразу видно, что качественная и дорогая, не с вещевого рынка…
        Эксперт тут же забыла про бугенвиллеи.
        - Пройдемте, потерпевший, - грудным голосом сказала она высокому красавцу, - я должна вас осмотреть.
        - В этом нет необходимости, - возразил красавец с западным акцентом, - у меня всего лишь небольшие гематомы, между десятым и двенадцатым ребром справа.
        Ах да, кто-то же говорил по дороге сюда, что он иностранец. Немец или прибалт. Скорее, немец. Ну а раз немец…
        - Таков порядок, - внушительно сказала эксперт.
        Сработало. Иностранец безропотно последовал за ней в дальний конец оранжереи.
        Там была маленькая комнатка, служившая, судя по всему, и складом садового инвентаря, и кабинетом садовника. Во всяком случае, здесь имелся стол, заваленный журналами и справочниками по декоративному цветоводству, и пара стульев.
        - Это не займет много времени, - заверила иностранца эксперт и чарующе улыбнулась.
        В комнате она с удобством расположилась за столом, смахнув на пол все книги и журналы, потом раскрыла папку и принялась неспешно заполнять бланк медицинского освидетельствования.
        - Прошу меня извинить, я спешу, - вежливо, но решительно заявил не пожелавший сесть иностранец, - все мои личные данные вы можете получить у майора Пронина.
        - Как угодно, - весело сказала эксперт, захлопывая папку, - перейдем к делу. Снимите свитер и рубашку.
        Иностранец неохотно потянул через голову свитер из тонкой кашмирской шерсти. Эксперт поправила очки на увлажнившейся переносице. Когда же он расстегнул рубашку, каким-то чудом сохранившую свежесть и чистоту, эксперт встала из-за стола и подошла ближе.
        - Вы - профессиональный спортсмен? - спросила она после долгой паузы.
        - Нет.
        - Снимаетесь в кино?
        - Нет.
        - Манекенщик?
        - Нет.
        Каждое следующее «нет» звучало несколько суше, чем предыдущие, но эксперт не обратила на это внимания. Скользнув взглядом по гематомам на боку (лиловые розы, расцветшие на гладкой, смугло-золотистой коже), она вновь принялась изучать строение грудных пластин и рельефных мышц, вылепленных знающим свое дело скульптором.
        Нет, не вылепленных - отлитых в бронзе.
        Искушение прикоснуться и проверить, так ли это, было слишком велико.
        А вдруг все это - обман зрения, и вместо совершенных форм - вялый, набитый жиром, поросший волосами мешок, вроде тех, на которые эксперт уже достаточно насмотрелась за свою богатую встречами жизнь.
        И эксперт прикоснулась.
        Иностранец удивленно взглянул на нее, потом в его темно-серых глазах отразилось усталое понимание, и он мягко отвел ее руку.
        Эксперт сглотнула. В кончиках ее пальцев поселилось (и надолго осталось) ощущение горячей, словно согретой солнцем, упругой и гладкой кожи, обтягивающей литые мускулы. Все правда, без обмана.
        Это несправедливо, подумала эксперт, глядя, как он одевается.
        - А других повреждений у вас нет? - стараясь, чтобы голос звучал сухо и деловито, спросила она.
        - Нет, - сказал иностранец.
        - Вы уверены?
        Сзади послышалось сдержанное покашливание. Эксперт стремительно обернулась и увидела, что в дверях стоит Пронин, с протоколом в руках, и, судя по его лицу, от души наслаждается происходящей сценой. Мало того, он еще позволяет себе отпустить замечание в ее адрес:
        - Зиночка, вы на службе…
        Иностранец подписывает протокол, кивает эксперту и поворачивается, чтобы уйти.
        - Еще минуту, - говорит майор. Он одергивает на себе форменный китель, поправляет фуражку и становится как будто выше ростом.
        - От имени и по поручению… - говорит он, обращаясь к иностранцу, - благодарю вас за оказанное содействие…
        Закончив с официальной частью, он снимает фуражку, кладет ее на стол и театральным жестом вытирает со лба несуществующий пот.
        - Слушайте, Ферзь… виноват, господин Роджерс, - интимным тоном продолжает он, - поехали с нами, а? Ведь самого Филина взяли! Надо же отметить такое дело! Вот и Зинаида Яковлевна с нами поедет, правда?
        Эксперт, временно позабыв про все разногласия с майором, энергично кивает. Но тут же чувствует (словно за то короткое мгновение, когда ее пальцы касались его груди, между ними все же возникла некая связь), что он откажется. Очень вежливо и тактично, но - откажется.
        Так оно и случилось.
        - Жаль, - сказал майор на этот раз совершенно искренне. - По крайней мере, знайте, что вы всегда и во всем можете на меня рассчитывать. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам прямо сейчас? Может, вас куда-нибудь отвезти?
        - Благодарю, - отозвался иностранец, - я доберусь сам, на своей машине. Вот разве что…
        - Да? - живо откликнулся майор.
        Иностранец поманил его за собой в оранжерею.
        - Я хотел бы приобрести у господина Мышкина эти цветы, - сказал он, указывая на спрятанную в углу, за померанцевыми деревьями, скромную делянку с подснежниками.
        Майор не поверил своим ушам.
        - Приобрести?! У Филина?!
        - Ну нет так нет, - пожал плечами иностранец и направился к выходу.
        - Постойте, - майор ухватил его за рукав, - вы меня не так поняли! Да берите хоть всю оранжерею вместе с горшками! Это все, - он сделал рукой широкий жест, - будет конфисковано в пользу государства! И я как представитель государства официально заявляю вам - берите что хотите! Можете, если угодно, считать это компенсацией за причиненные неудобства!
        Когда иностранец ушел, майор сочувственно подмигнул эксперту и сказал:
        - Вот чудак, тут полно орхидей, а он взял простые подснежники. Не расстраивайтесь, Зиночка. Лучше соберите и себе какой-нибудь букетик. Хотите, я вам помогу?
        - Не хочу, - вздохнула эксперт. Но потом передумала и под руку с майором пошла собирать орхидеи.

* * *
        Аделаиду разбудил солнечный луч, такой мощный и яркий, словно солнце успело уже набрать полуденную силу. Аделаида прикрыла глаза ладонью и улыбнулась, глядя, как пальцы по краям окрашиваются розовым.
        Это была ее любимая детская игра - глядеть на солнце сквозь сдвинутые, просвечивающие пальцы. В те незабвенные времена, когда солнце было ярким, небо - ослепительно-синим, а жизнь улыбалась ей каждое утро, обещая в недалеком будущем встречу с принцем, новое шелковое платье (голубое с бисерной отделкой, не хуже, чем у этой задавалы Зюкиной из 5-го «В») и целую гору сливочного мороженого (которое категорически запрещалось маленькой Аделаиде по причине частых ангин).
        Пожалуй, Аделаида поделилась бы мороженым с принцем, если, конечно, у того не было бы больных гланд; и, возможно, он согласился бы немного покатать ее на своем белом коне - в промежутке между геройскими подвигами в ее честь.
        Маленькая Аделаида имела довольно смутное представление о том, зачем и для чего еще могут быть нужны принцы.
        Тридцать пять лет спустя Аделаида, повзрослевшая (но не постаревшая, нет, не постаревшая ни на миг!), легко могла бы ответить на этот вопрос.
        Если, конечно, у кого-нибудь возникла бы охота спрашивать, вместо того чтобы просто посмотреть на нее внимательно в это ясное мартовское утро.
        Посмотреть на ее порозовевшую кожу, на легкие тени под длинными ресницами, на припухшие губы и томную, мечтательную улыбку; посмотреть, что делает эта женщина, похожая на распустившийся поздней осенью цветок, в тишине и пустоте залитой солнцем квартиры.
        Подушка рядом с ней смята и еще хранит королевский аромат (солнце - грозовая свежесть - полынь). Аделаида, повернувшись, прижимается к ней румяной щекой и опускает ресницы, прячась от преследующего ее луча; ей и без того достаточно света. Мысли текут в ее голове небывало четкие и ясные, словно она открыла все окна и позволила весеннему ветру вымести оттуда весь накопившийся за долгие годы мусор.
        Он ушел. Он придет. Он будет приходить и уходить, когда ему вздумается. Согласна ли она на это? Да.
        Через три дня он уедет. Помнит ли она об этом? Да.
        Потом он приедет снова… или призовет ее к себе. Или неприедет и непризовет. Понимает ли она это? О да, она понимает это очень хорошо.
        Как и то, что это не имеет никакого значения. Не имеет никакого значения то, что будет после. Имеет значение только то, что есть сейчас. И она намерена пережить это сейчасдо последней секунды, выпить это сейчас, как чашу, до последней капли, и ничего не оставить на дне.
        Если она когда-нибудь и чувствовала себя по-настоящему счастливой и свободной, так это сейчас. Посмотрите на нее, как она встает, гибкая, свежая, полная сил, одетая лишь в собственную красоту (как говаривал когда-то Омар Хайям), и идет к окну. У окна, которое давеча так и не закрыли, ветер колеблет прозрачную занавеску, а за занавеской, на подоконнике, серебрятся в простой глиняной вазе несколько десятков подснежников. Она склоняется над ними и погружает смеющееся лицо в их нежную прохладную белизну.
        А теперь можете завидовать ей. Или пожимать плечами. Или крутить пальцами у виска. Сейчас ей безразлично как то, так и другое, и третье.

* * *
        Время и в самом деле приближается к полудню, когда Аделаида подходит к школе. Она идет легкой, скользящей походкой, огибая лужи, в которых отражается небо и бегущие по нему прозрачные облака; пальто на ней нараспашку, на шее - невесомый шелковый шарфик, длинными пепельными волосами играет ветер. Да, а еще она размахивает сумкой, в которой сегодня нет ни одной важной бумаги. И неважных там тоже нет.
        Неудивительно, что ее не узнают.
        Из озорства она решает проникнуть в школу через черный ход. Дверь там обычно заперта, но у нее есть ключ.
        «Опель» уже там, стоит себе как ни в чем ни бывало на заднем дворе, рядом с «Запорожцем» завхоза. Проходя мимо, Аделаида ласково похлопывает ладонью по его переднему крылу. Может, ты мне скажешь, дружок, где это вы с хозяином пропадали давеча, в каком лесу? Молчишь? Ну, что ж делать…
        Обшарпанная дверь открывается неожиданно легко (похоже, ею недавно пользовались), и Аделаида проникает внутрь. Тихо, стараясь не стучать каблуками, поднимается по боковой лестнице на второй этаж. До конца четвертого урока еще десять минут, и в коридоре никого нет.
        Она проходит мимо кабинета истории, преодолев искушение приоткрыть дверь и заглянуть внутрь; там, за дверью, кипит работа мысли, звучат оживленные, перебивающие друг друга ребячьи голоса - 9-й «Б» с помощью профессора Роджерса разбирается в идейных разногласиях среди членов Парижской коммуны.
        Улыбающаяся Аделаида, так никем и не замеченная, проскальзывает в свою приемную. Там тоже пусто; Манечкина сумка на месте, но самой Манечки нет. Дверь в директорский кабинет открыта, и заметно, что сегодня там уже убирались.
        Аделаиде хочется еще немного продлить восхитительное ощущение собственной невидимости. Поэтому она неснимает пальто, неидет к своему столу и непринимается за работу, а уходит в угол, за платяной шкаф и усаживается на ту самую банкетку, где не далее как вчера сидел и наблюдал за ее работой таинственный, желанный и недосягаемый Карл Роджерс.
        Неужели с тех пор прошли всего сутки? Нет, не может быть. Что-то, должно быть, случилось со временем.
        Место и в самом деле удачное; примчавшаяся откуда-то Манечка (Аделаида слышит ее учащенное дыхание) заглядывает в кабинет и говорит кому-то в приемной: «Нет, она еще не приходила». Кто-то с разочарованным бормотанием удаляется. Манечка плюхается в свое крутящееся кресло и начинает шелестеть бумагами.
        Аделаида сидит в своем убежище тихо, как мышка.
        Звонок. Почти сразу же - нарастающая звуковая волна из коридора. Шаги, голоса, телефонные звонки, на которые Манечка отвечает как обычно - в зависимости от статуса позвонившего, разве что более нервозно. С зашедшими в приемную она особо не церемонится - «ах, да отстаньте вы от меня, без вас голова кругом! Сказано - нет ее! Не знаю, когда будет!»
        Потом наступает временное затишье, и Аделаида совсем уж решает выйти из-за шкафа и серьезно удивить свою секретаршу, но в приемной появляется еще один посетитель. Аделаида узнает его сразу, еще до того, как слышит его голос, - по сердечному трепету, по горячей волне, мгновенно залившей щеки… и по тому, как Манечка, резко повернувшись, разом роняет на пол все свои бумаги.
        Манечка (порывисто): Ну, наконец-то!
        Карл: Что-нибудь случилось, Мария? Отчего ты так взволнована?
        Манечка (судя по звуку, запирает дверь из приемной в коридор): Он еще спрашивает!
        Карл, судя по звуку, собирает упавшие бумаги.
        Манечка: Да брось ты эту макулатуру!
        Карл наливает ей воды из графина и заставляет выпить.
        Манечка отбивается, но с Карлом особо не поспоришь; судорожно всхлипывает, трясет кулачком и, наконец затихнув, прижимается к его груди.
        Карл (гладит ее по голове): Ну, что случилось, глупенькая? Кто тебя обидел?
        Манечка (всхлипывая): Ты!
        Карл: Что же я такого натворил, что эти чудесные глазки полны слез?
        Манечка: Ты… ты… Нет, вот ты мне скажи, ответь! Только правду! Обещаешь?
        Карл: Спрашивай.
        Манечка: Неужели ты и в самом деле относишься ко мне лишь как к сестре?
        Карл (помолчав): Нет. Не как к сестре. Я отношусь к тебе как к дочери. Видишь ли, ты напоминаешь мне мою старшую дочь…
        Манечка (фыркает): Я? Твою дочь? Да она небось еще в школе учится!
        Карл (усмехаясь): Ей двадцать три года, она замужем и через три месяца собирается подарить мне внука.
        Манечка застывает в полной растерянности. Губы ее дрожат, и видно, что она готова разреветься не на шутку. Дрожащими руками она отпирает дверь и, не глядя на Карла, выбегает в коридор.

* * *
        Ближайшее укромное место - медицинский кабинет, как раз наискосок от приемной, и Манечка скрывается там от любопытных глаз, чтобы выплакаться. В кабинете, правда, находится еще и медсестра, но она не в счет - свой человек, к тому же спокойная, невозмутимая и не болтунья. Ей-то Манечка и изливает, в промежутке между рыданиями, свою смятенную душу.
        Она-то думала, она-то надеялась! То, что у Карла оказалась дочь всего шестью годами моложе ее самой, это еще полбеды; понятно, что ему хорошо за сорок, но говорят, что для мужчин - это самый возраст. К тому же и выглядит он намного моложе.
        А вот внуки… В этом есть что-то окончательное и бесповоротное. Это уже старость, как бы ты там ни выглядел и что бы ты там себе ни думал.
        Медсестра осторожно интересуется: а что, собственно, здесь такого? Ну внуки, ну и что? А разве сама Манечка не может стать бабушкой уже через шесть-семь лет?
        Эта ужасная перспектива вызывает у Манечки новый взрыв рыданий. Медсестра - плохой утешитель. Она это понимает и сама и потому, не говоря больше ни слова, лезет в холодильник за валерьянкой и пустырником.

* * *
        Аделаида потихоньку выбралась из своего убежища, на цыпочках подошла к двери и заглянула в приемную. Карл стоял спиной к ней, заложив руки за спину, и смотрел в окно. В строгом темном костюме, очень элегантный, совсем не похожий на взъерошенного и слегка помятого искателя приключений, явившегося к ней под утро. Настоящий директор.
        Аделаида, затаив дыхание, сделала осторожный шажок из кабинета в приемную.
        - Подслушивала? - спросил он, не оборачиваясь.
        Аделаида виновато вздохнула. Подошла ближе, на мгновение коснулась щекой его плеча, оглянулась - ничего, дверь из приемной в коридор закрыта.
        - Карл…
        Он повернулся к ней. Лицо у него тоже было серьезное, подобающее директору, но глаза смеялись. Под глазами залегли тени - совсем как у нее, может, чуть резче и глубже.
        В дверь кто-то сунулся, но тут же, извинившись, исчез.
        - Карл…
        Он продолжал молча смотреть на нее, но в его взгляде она увидела то, что ждала, и надеялась, и хотела увидеть.
        - До чего работать не хочется…
        Карл нагнулся к ней и шепнул:
        - Мне тоже. Я тут просто коротал время в ожидании тебя.
        Аделаида, с трудом оторвав от него взгляд, подняла трубку с зазвонившего было телефона и тут же опустила ее обратно на рычаг.
        - Ты когда-нибудь… не сейчас, после… расскажешь мне о себе?
        - Когда-нибудь расскажу, - улыбнулся Карл.
        Телефон зазвонил снова.
        - Ох, прости, - спохватилась Аделаида, - я же должна была подготовить бумаги для профсоюзного комитета, еще вчера. Это они, наверное, и звонят.
        Карл кивнул.
        - У тебя есть два часа, - сказал он, направляясь к двери.
        - А потом? - сразу же спросила Аделаида.
        Карл обернулся.
        - Потом мы уедем, - сказал он.
        Аделаида хотела еще спросить «куда», но он уже ушел, и вопрос достался невидимому собеседнику в телефонной трубке, которую Аделаида машинально подняла и поднесла к уху.

* * *
        Вторая попытка оказалась удачной - директриса была одна, хотя и разговаривала по телефону, присев на краешек Манечкиного стола. Несмотря на телефонный разговор, она сделала приглашающий жест, и Мария Александровна вместе с завучем старших классов зашли в приемную. Делая вид, что совершенно не замечают ни ее более короткую, чем обычно, юбку (всего лишь на пару сантиметров ниже колена), ни легкомысленный шарфик на шее, ни тем более ее сияющую физиономию, завучи открыли шкаф с личными делами учащихся и принялись там шуршать.
        Но ушей они заткнуть не могли, и услышанное повергло их в изумление, скрыть которое было гораздо труднее.
        - Я вот думаю, - своим спокойным, доброжелательным тоном говорила в трубку Аделаида Максимовна, - а нужно ли это нам? Нам - я имею в виду школе, учителям. Мы исправно платим членские взносы, мы участвуем во всех ваших мероприятиях, мы составляем требуемые вами бумаги. И ничего не получаем взамен. Где давно обещанные бесплатные путевки - для педагогов в санатории, а для их детей - в летние лагеря? Где был профсоюзный комитет, когда нам по шесть месяцев не платили зарплату? И что делает комитет сейчас, когда зарплату, правда, начали выдавать, но нерегулярно и не всем? Молчите? Ну что же, мы продолжим наш разговор, когда вы сможете дать мне ответ на эти вопросы. До свидания!
        И директриса повесила трубку.
        - Аделаида Максимовна, вы ли это? - потрясенно спросила Мария Александровна, высунувшись из шкафа.
        - Вы считаете, что я не права? - мягко улыбнулась директриса.
        Завуч старших классов и Мария Александровна переглянулись.
        - Правы. На все сто. Но…
        - Кто-то же должен сказать им вслух то, о чем мы все говорим вполголоса, - заявила неузнаваемая Аделаида Максимовна.
        Завуч старших классов опомнилась первая.
        - Значит, мы тоже можем сказать вслух то, о чем говорим вполголоса? - вкрадчиво улыбаясь, спросила она. Мария Александровна сделала страшные глаза и пихнула ее в бок.
        - Дорогие мои, в этот чудесный весенний день вы можете говорить все, что захотите, - заявила лучезарная Аделаида Максимовна.
        - Вы за последние дни так помолодели и похорошели, что мы… просто теряемся в догадках, - начала было завуч старших классов, но Мария Александровна решительно перебила ее:
        - Мы хотели спросить вас о субботе. Что, если мы закончим четверть завтра, а субботу сделаем выходным днем - и для учеников, и для педагогов?
        Несмотря на непривычно-радужное настроение директрисы, Мария Александровна все же не вполне была уверена в успехе - ведь прежняя Аделаида Максимовна очень серьезно относилась к трудовой дисциплине. Но Аделаида Максимовна нынешняя не заставила ее волноваться; улыбнулась, кивнула в знак согласия и, поправляя перед зеркалом длинные, густые, подвитые на концах волосы, сказала:
        - Кажется, я и в самом деле неплохо выгляжу…
        - Изумительно! - хором отозвались завучи.

* * *
        Свобода! В субботу - не учимся! Завтра - последний день! Эта новость мгновенно облетела всю школу (все же удивительно, до чего быстро в школе распространяется информация - по стенам передается, что ли…) и вызвала радостное возбуждение не только в средних и старших классах, но и в младших. Младшие классы по субботам не учатся, поэтому мелюзга веселилась просто так, бескорыстно, за компанию.
        Вася Мухин, музицировавший с гостем в пустом классе и освобожденный по этому поводу от урока пения, поднял голову и прислушался. За стеной, в кабинете музыки, радостно зашумел и запрыгал 3-й «А». Вася поддержал товарищей, взяв на своей домре несколько широких, мощных аккордов.
        В класс заглянула учительница пения, кокетливо улыбнулась немцу, а Васе сделала строгое лицо - смотри, мол, у меня! Вася сконфуженно заморгал и протянул инструмент немцу - «теперь вы попробуйте!».
        Немец попробовал.
        - Уже лучше, - сдержанно одобрил его Вася, - но пальцы вы все же неправильно ставите. Надо вот так…
        - А это не так просто, как я думал, - дружелюбно усмехнулся иностранец.
        - Не так, - согласился Вася, - я вот три года уже учусь.
        Учительница, вместо того чтобы вернуться в кабинет музыки, к беспечно веселящемуся 3-му «А», зашла в класс, уселась за учительский стол и, сдвинув брови, принялась изучать классный журнал.
        - Учиться в школе тоже не так просто, - тихо сказал Вася, косясь на учительницу, - вот когда дети приходят учиться, от них хотят, чтобы они сразу же вели себя, как школьники. А им, может, нужно время, чтобы научиться быть школьниками.
        - Ты прав, - признал немец, - мы, учителя, иногда об этом забываем. Спасибо тебе, ты мне очень помог.
        Учительница, напряженно прислушивавшаяся к разговору, уловила лишь эти, последние слова и облегченно вздохнула; в глубине души она опасалась, как бы Вася не сболтнул иностранцу какую-нибудь ненужную глупость. Вообще-то Вася - мальчик хороший, спокойный, почти отличник, и в музыкальной школе учится. Но кто их разберет, этих детей, даже хороших и спокойных, о чем они там думают?
        В дверь просунулась взлохмаченная мальчишечья голова. Шестиклассник Лешка Морозов, такой же непутевый, как и его мамаша; у него уроки во вторую смену, а он, глядите-ка, приперся сейчас. Учительница пения уже раскрыла рот, чтобы велеть ему закрыть дверь с той стороны, но тут немец извинился и сказал, что это за ним и что ему, к сожалению, пора идти.
        Он очень тепло и уважительно попрощался с Васей и сделал комплимент учительнице по поводу ее педагогического мастерства, позволяющего выращивать таких умных, способных и воспитанных учеников. Лешка, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу, распахнул перед немцем дверь и на прощание скорчил Васе рожу. Вася, которого только что вслух обозвали умным и воспитанным, хотел было с достоинством отвернуться, но не удержался и швырнул в Лешку почерневшим огрызком яблока, найденным в парте.
        Мастерский по точности бросок, к сожалению, пропал зря - Лешка успел закрыть дверь. Они с немцем подошли к спортзалу, у которого слонялись с рюкзаками и сумками еще несколько мальчишек Лешкиного возраста. При виде Карла они замерли и уставились на него выжидательными взглядами. Лешка смущенно откашлялся.
        - Карл Генрихович, - тихо попросил он, - а можно, ребята посмотрят, как вы будете меня учить? Им очень хочется…
        - Можно, - сказал Карл. - Идите переодевайтесь.
        Мальчишки радостно загомонили. Кто-то нетерпеливый рванул дверь, на которой больше не было надписи «ремонт», но которая тем не менее была по-прежнему заперта.
        - Аh, so, - сказал Карл, - кто-нибудь, сходите к завхозу за ключом. Скажете, что это для меня.
        И ушел.
        Когда он вернулся, неся в руках сверток с кимоно, компания все еще пребывала у дверей. Завхоз была тут же - стояла, поджав губы и уперев руки в бока, загородив собой вход, и смотрела на притихших ребят с недоверием.
        - Кэтрин, - сказал Карл, - добрый день. Надеюсь, у вас все в порядке?
        Завхоз молча перевела на него взгляд. Ее черные, блестящие и юркие, как жуки, глазки впились в его лицо, пытаясь считать нужную информацию. Однако перед нею был достойный противник, и ничего, кроме обычного выражения спокойной доброжелательности, ей прочесть не удалось. Слегка осунулся, тени под глазами - и только. Что ж, ладно, пойдем посмотрим, как там наша Спящая красавица.
        Завхоз протянула немцу ключ, повернулась и пошла наверх.
        Увиденное наверху полностью оправдало все ее ожидания. Аделаида Максимовна, сидя за своим директорским столом, красила ресницы. Правда, она делала это за закрытой дверью, но тем не менее… При виде завхоза, стукнувшей для приличия и сразу же вошедшей, директриса улыбнулась и приветственно взмахнула кисточкой.
        - У меня есть настоящая французская косметика и туалетная вода, - мгновенно сориентировалась завхоз, - сын из рейса привез.
        - Пожалуй, - отозвалась Аделаида Максимовна, закручивая футлярчик с тушью, - я бы взглянула.
        - А у меня как раз и самоварчик поспел, - ворковала завхоз, сопровождая директрису вниз, в каморку под лестницей, - и булочки с изюмом и орехами сегодня особенно удались…
        Аделаида Максимовна, за всеми волнующими событиями утра не успевшая позавтракать, слегка ускорила шаг.
        Булочки и впрямь оказались хороши. Пока завхоз доставала из несгораемого шкафа коробки с косметикой, директриса легко управилась с двумя и потянулась за третьей.
        - Вот и я говорю, - задушевно произнесла завхоз, усаживаясь напротив начальства и наливая себе чаю, - от всех этих диет, кроме вреда, никакой пользы. Надо просто больше двигаться. Или избавляться от калорий каким-нибудь другим, более приятным способом.
        Аделаида Максимовна никак не отреагировала на это высказывание. Сидела себе спокойно, с удовольствием пила чай из лучшей, голубой с золотом, чашки. Покончив с булочками, принялась грызть крепкими белыми зубами каменной твердости конфеты «Грильяж».
        Завхоз никогда еще не видела ее такой… такой… как бы это сказать, живущей настоящим моментом. Такой довольной и беспечной. Такой, несмотря на тени под глазами, свежей и полной сил. Такой сдержанно-сияющей, прячущей под длинными густыми ресницами яркий до неприличия блеск глаз.
        Но вместо того, чтобы поздравить себя с успешным завершением задуманного, завхоз ощутила смутную тревогу. Слишком уж сильно изменилась тихая, привычная, предсказуемая директриса. Стала, можно сказать, в одночасье другим человеком. Или в ней всегда это было, дремало себе подспудно, в ожидании, под плотной непроницаемой оболочкой? Просто беда с этими кроткими и терпеливыми людьми - никогда не знаешь, в какой момент у них все-таки снесет башню и чем это обернется для окружающих…
        У завхоза, затевающей свое мстительное мероприятие, и в мыслях не было заходить так далеко. Да, она хотела осуществить небольшую интрижку, которая немного расшевелила бы сонную директрису и доставила бы несомненное удовольствие другим ее участникам (за исключением, разумеется, обманутого мужа). Все сошло бы гладко и в рамках приличия, без излишней огласки - она, завхоз, лично позаботилась бы об этом.
        Насколько спокойнее было бы сейчас завхозу, если бы Аделаида Максимовна хоть как-то отозвалась на ее провокационные реплики - ну, засмущалась бы или, наоборот, рассердилась и поставила ее на место.
        Но ничего подобного не случилось. Аделаида Максимовна молча допила свой чай, поблагодарила и пододвинула к себе выставленные завхозом коробки, коробочки и флаконы.
        - Я возьму это, это, это и это, - заявила она, даже не спросив о цене, - и еще, пожалуй, вот это, - она поднесла к глазам пузырек с бледно-розовым, под цвет выбранной помады, лаком для ногтей.
        - О… а… - на какую-то долю секунды растерялась завхоз, - разумеется. Прекрасный выбор. Только вы, Аделаида Максимовна, с вашим тонким, неподражаемым вкусом… А деньги можно потом, в аванс или в следующую зарплату.
        - Нет, зачем же потом, - светло улыбнулась директриса и достала из сумочки бумажник (тоже новый, кожаный, дорогой, машинально отметила про себя завхоз).
        Отсчитав деньги, она поднялась, собираясь уходить.
        - Я тоже пойду, - сказала завхоз, взглянув на часы, - посмотрю, что там в спортзале делается.
        - А что может делаться в спортзале? - удивилась директриса. - Вы, помнится мне, говорили, что заперли его до конца четверти. Так сказать, во избежание…
        - Говорила, - усмехнулась завхоз, - но он попросил меня открыть, и я не смогла ему отказать.
        И снова никакой ожидаемой реакции, ни малейшей тени, ни облачка на гладком белом лбу, словно и нет нужды в дополнительных разъяснениях и уточнениях.
        - А зачем ему понадобился спортзал? - с интересом спросила Аделаида Максимовна.
        - А у него в половине второго бой с физруком, - небрежно ответила завхоз, - из-за Манечки.
        Тут уже усмехнулась Аделаида Максимовна, а у завхоза возникло крайне неприятное (но, к счастью, быстро прошедшее чувство), что она пропустила нечто очень важное.
        - Ну, если бой, то, наверное, не стоит им мешать, - мягко заметила директриса.
        - Да там сейчас соберется вся школа, - горячо возразила завхоз, - спасибо Ксюше Бельской! Вы как хотите, Аделаида Максимовна, а я пойду. Пропустить такое зрелище! Да ни в жизнь!
        - Ну, раз вся школа, - улыбнулась директриса, - тогда идемте. А по дороге расскажете мне, при чем тут Бельская.

* * *
        Если завхоз и преувеличивала, утверждая, что в спортзале соберется вся школа, то лишь незначительно. Даже начальные классы, давно отпущенные по домам, сочли своим долгом прислать отдельных, заслуживающих доверия, представителей. Совсем маленькие дети, впрочем, не допускались; в дверях образовался спонтанный face-control из двух учительниц начальной школы и троих дюжих старшеклассников. Группа учеников 3-го «А», пыхтя, тащила из холла длинные деревянные скамейки и под этим предлогом была беспрепятственно пропущена в зал; а вот Кольке Белому из 8-го «Б» и другим хулиганам не повезло - стоящий за спинами контролеров Лешка Морозов отрицательно покачал головой, и их завернули.
        Хихикая и оживленно сплетничая, прошла стайка девятиклассниц - длинноногих, светловолосых и в свежих веснушках. Следом одиноко, мрачно проследовал Саша Горчаков; ему бы надо было готовиться к зачетам по геометрии, истории и английскому - последнему шансу получить по этим предметам государственную оценку; но мог ли он усидеть за партой в душном классе, когда все, и Настя в том числе, снялись с места и повалили в спортзал? Прошел Сашин друг Серега, на ходу обсуждая с товарищами расстановку сил в предстоящем поединке; тут уже разговор велся серьезный, мужской, на исход боя делались нешуточные ставки, а причины никого особенно не интересовали.
        Прошла, теребя тонкую косу и скромно опустив довольные глазки под круглыми очками, зубрила и дурнушка Света Лебедева. То есть это до понедельника она была дурнушкой, но после того, как немецкий профессор во всеуслышание назвал ее «милой фрейлейн», парни начали посматривать в Светину сторону с определенным интересом, а кое-кто из девушек - даже и с завистью. Света горячо и искренне желала красивому и галантному немцу победы над угрюмым, мрачным, противным физруком; в сплетни же насчет него и секретарши она просто-напросто не верила.
        Да и никто, в общем-то, не верил, несмотря на все старания Оксаны Георгиевны, которая, естественно, находилась тут же. Учителя отворачивались от нее с неопределенными улыбками, а обсуждать эту тему со старшеклассницами Оксане Георгиевне не позволяла профессиональная этика.
        Что-то здесь было не так, какое-то «несоответствие калибров», как выразилась дама, преподающая в старших классах неудобопонятный предмет под названием ОБЖ.
        С дамой соглашались, глубокомысленно кивали, но все же с любопытством поглядывали на вход, ожидая явления Манечки. А Манечки не было - нарыдавшись вволю в медицинском кабинете, она тут и прикорнула на жесткой кушетке. Сердобольная медсестра прикрыла ее своим халатом, выключила свет и ушла.
        Ровно в половине второго к дверям спортзала подошел физрук.
        - А вы что тут делаете? - нахмурившись, спросил он у face-control’я.
        Учительницы переглянулись и хихикнули. Старшеклассники на всякий случай отошли за их спины.
        - Ты, Андрюша, главное, не волнуйся. Ты иди… там тебя все уже ждут.
        - Кто это - все? - начал багроветь физрук. - Что это еще за шутки?
        - Это не шутки, - услыхал он сзади голос завхоза, - у вас с иностранным гостем ведь запланирована тренировка? Ну, так мы хотим посмотреть.
        Физрук, скрипнув зубами, обернулся и увидел, что рядом с завхозом стоит директриса.
        - Прекрасная мысль, Андрей Павлович, - сказала она одобрительно, - дать открытое спортивное занятие, так сказать, мастер-класс…
        Физрук снова развернулся и, по-бычьи наклонив голову, ни на кого не глядя, устремился в спортзал.
        Выросшие вдоль стен трибуны встретили его гулом, свистом и беглыми, неровными аплодисментами. Середина зала была пуста, и одиноко синел на дощатом полу старый, вытертый борцовский ковер.
        Физрук у ковра остановился, дико посмотрел по сторонам (передние ряды несколько притихли) и, казалось, хотел еще что-то сказать или спросить. Но потом передумал, махнул рукой и быстро пошел, почти побежал, уронив с плеча свою спортивную сумку, в дальний конец зала, где за неприметной дверцей было у него собственное убежище - учительский кабинет с раздевалкой, душем и туалетом.
        Он толкнул незапертую дверь, мельком вспомнив, что сам же и оставил ее так, когда в спешке переносил свои лыжи к завхозу. Ничего удивительного поэтому не могло быть в том, что противник ждал его именно там; но физрук, и без того раздраженный неожиданным многолюдством в зале, усмотрел в этом еще одну личную обиду.
        Немец, одетый в белое кимоно, сидел за егостолом, на егостуле и с интересом изучал взятую с егополки старую подшивку газеты «Советский спорт». При виде хозяина он вежливо поздоровался и встал, освобождая место.
        - Зрителей пригласил, да? - криво усмехнулся физрук, не ответив на приветствие. - Хочешь, чтобы я набил тебе морду при всех?
        - А я думал, что это ты их позвал, - спокойно возразил немец, снова проигнорировав «морду».
        Физрук мысленно досчитал до десяти. Стало только хуже - от неожиданно прозорливой мысли, что противник просто-напросто не воспринимает его всерьез.
        - Мне надо переодеться, - физрук с грохотом водрузил свою сумку на стол.
        Немец кивнул без малейшей злобы и вышел.
        Зал разразился восторженным ревом.
        Физрук, окончательно потемнев лицом, достал из сумки черные, с острыми опасными шипами футбольные бутсы.

* * *
        Завхоз, сидевшая на скамейке рядом с директрисой, хмуро озирала волнующийся в предвкушении зал.
        Из кабинета физрука неторопливо вышел готовый к бою иностранец, как полагается, в спортивном кимоно и босой.
        - Ух ты, черный пояс! - громко восхитился кто-то сзади, среди поднявшегося шума и невнятных приветственных выкриков.
        - Кто бы сомневался, - проворчала завхоз, косясь на директрису, - он же у нас супермен…
        Но директриса едва ли и слышала ее. Ее глаза, так же как и глаза всех присутствующих в зале (ну, или почти всех), были прикованы к белой фигуре, выхваченной пробившимся сквозь зарешеченные окна солнцем на краю синего квадрата.
        Немец стоял неподвижно, в позе естественной и свободной, слегка запрокинув голову и прикрыв веки от бившего наотмашь солнца, словно был здесь совершенно один. Но в этой его отрешенности не было ничего вызывающего, нарочитого, того, что могло бы вызвать раздражение или обиду.
        Он не игнорировал собравшуюся толпу, не рисовался перед нею своей невозмутимостью, равно как и не кокетничал и не заигрывал с нею. Он просто стоял и ждал.
        Шум вокруг постепенно стихал, и, когда из своего убежища выбрался физрук, его встретила уже полная тишина. Физрук в последний момент решил все же отказаться от бутс и вышел в зал таким же босым и безоружным, как и его противник. Вот только кимоно у него не было, и он явился в футбольных трусах и футболке, надеясь и веря, что старая, привычная форма принесет ему сегодня удачу.
        Зал затаил дыхание. Зрелище обещало быть захватывающим.
        Оба противника выглядели достойно, и никак нельзя было предположить заранее, на чьей стороне окажется преимущество.
        Оба высокие, мускулистые - но немец строен и, скорее, худощав, а физрук несколько напоминает вставшего на дыбы медведя.
        Общее мнение сводилось к тому, что физрук, пожалуй, посильнее будет. Но и от немца, личности вообще загадочной, а в физическом смысле и вовсе неизвестной, можно было ожидать сюрпризов; к тому же еще этот черный пояс.
        Взгляды многих обращались в эти волнующие мгновения на Татьяну Эрнестовну с Ириной Львовной, признанных в школе экспертов по немцу. Те не только не выказывали ни малейшего волнения, но и посматривали на физрука с некоторой жалостью.
        Для них, видевших Карла в деле, исход поединка был совершенно ясен; физрук, конечно, могуч, но до человека-горы Мансура ему далеко. А со всеми остальными их обожаемый братец справится играючи, «одной правой» (поскольку левша).
        Карл поклонился физруку и принял боевую стойку.
        - Кибадачи, - со вкусом прокомментировал кто-то сзади. Завхоз обернулась и наградила малолетнего знатока острым, внимательным взглядом. Знаток немедленно стушевался в свой школьный пиджачок.
        Физрук между тем не поклонился и приглашения к бою не принял. Стоял, набычившись, смотрел себе под ноги и, казалось, о чем-то напряженно размышлял. Зрители, общий запас терпения которых, как известно, обратно пропорционален их количеству, тут же стали переглядываться и перешептываться.
        Физрук завел руки за спину и отвернулся от противника, словно тот стал ему вовсе не нужен и неинтересен. Отступил за край ковра, нагнулся, будто высматривая что-то на полу, и неожиданно рванул ковер на себя. Немец, который, по-видимому, рассчитывал на бой по правилам, был застигнут этим нехитрым трюком врасплох. Он упал. Физрук, разогнувшись, подобно стальной пружине, прыгнул на него с места.
        Противники, сцепившись, покатились по полу.
        Зал взвыл. Сестры нахмурились. Аделаида Максимовна тихо охнула, когда по лицу Карла скользнула гримаса боли (физрук попал ему по ушибленным ребрам). Он, впрочем, тут же овладел собой и никаких внешних проявлений слабости или других чувств больше не позволял себе на протяжении всего боя.
        Не без труда оторвал он от себя разъяренного физрука и отшвырнул в сторону. Физрук поднялся, молча, с горящими глазами, и тут же бросился снова. Но немец, спокойный и сосредоточенный, уже ждал его.
        - Уракэн! - снова не утерпел кто-то сзади. Завхоз фыркнула, но оборачиваться не стала. Аделаида Максимовна вздохнула с облегчением, и сбежавшая было краска вернулась на ее щеки.
        Физрук от уракэнапошатнулся, но устоял. Можно даже сказать, что это пошло ему на пользу; он стал более осторожным и осмотрительным. Просто так, по дури, больше не кидался, удары руками и ногами наносил грамотно, и стало заметно, что и он в свое время продвигался по пути карате-до.
        Некоторые его удары были хороши. Например, последний, маваши-гири(тот самый, с разворотом, с помощью которого Карл избавился от назойливого метрдотеля «Пещеры»). И не вина физрука, что противника просто не оказалось в нужное время в нужном месте. Противник был слишком подвижен и с легкостью ускользал от самых, казалось бы, точно рассчитанных движений. Сам он покамест на физрука не нападал - то ли не считал нужным, то ли экономил силы.
        Физрук снова заспешил, занервничал и попытался сократить дистанцию. В какой-то момент ему это удалось, и он сжал немца в своих медвежьих объятиях. Однако немец сделал какое-то сложное, неуловимое движение, и физрук, расцепив захват, рухнул на пол.
        - Ну а это что было? - повернувшись к комментатору, строго спросила завхоз.
        Тот лишь развел руками
        Физрук лежал на полу, раскинувшись, и тяжело и часто дышал. Глаза его были закрыты.
        - Все! - выдохнул кто-то сзади.
        - Победа! - радостно воскликнули слева.
        - Да ну, слишком быстро, - недовольно отозвались справа.
        - Андрей! - сердито крикнула завхоз. - Вставай сейчас же!
        Аделаида Максимовна, радостно приподнявшаяся было с места, посмотрела на нее с недоумением:
        - Но зачем, Екатерина Алексеевна? Ведь и так уже все ясно…
        - Эх, Аделаида Максимовна! - с горечью воскликнула завхоз. - Потому что так не должно быть, вот зачем! Андрей, конечно, придурок, но он - нашпридурок! А Карл, несмотря на все его неоспоримые достоинства, нам чужой…
        Но директриса уже не слушала ее. Физрук на полу пошевелился, открыл глаза и сделал попытку встать.
        Карл протянул ему руку. Физрук оттолкнул ее и тяжело, медленно поднялся на четвереньки.
        Зал взволнованно загомонил.
        - Ну давай, Андрей! - снова крикнула завхоз.
        Физрук мельком взглянул на нее налитыми кровью глазами и встал.
        Карл что-то тихо сказал ему или, может быть, о чем-то спросил. Физрук отрицательно качнул головой и сразу же, хотя стоял неправильно, нанес противнику удар прямой ногой. Тот, по своему обыкновению, увернулся, и физрук упал снова.
        - Маэ-гири, но неудачный, - пискнули сзади.
        - Заткнись уже, а? - буркнула завхоз.
        Карл нагнулся над лежащим физруком.
        Завхоз отвела взгляд - не хотела больше смотреть на это жалкое зрелище. Как он теперь уроки-то вести будет? Его и раньше в школе не любили, но хотя бы побаивались. Теперь не будет и этого. Теперь над ним будут издеваться в открытую, при каждом удобном и неудобном случае вспоминая этот злосчастный бой. Где он показал себя, прямо скажем, не самым благородным образом. Но это было бы полбеды, это все можно было бы потом объяснить военными хитростями… если бы он одолел противника. А так…
        - Горе побежденным, - пробормотала завхоз, обводя взглядом застывшие в алчном нетерпении лица соседей. Ладно уж директриса, ничего не видит и не воспринимает, кроме напрягшихся мускулов своего любовника, но остальные-то… Ни тени сочувствия к поверженному учителю и коллеге; того и гляди, начнут опускать вниз большие пальцы рук. А немец - тоже хорош, супермен хренов, белокурая бестия… Ну давай, добивай павшего!
        И тут, к величайшему изумлению завхоза, оказалось, что все происходит совсем не так и совершенно иначе. Пока она разглядывала зрителей и предавалась обличительным мыслям, физрук сделал нагнувшемуся врагу простейшую, банальную подсечку, и тот почему-то упал, и они снова сцепились. Пока они катались по ковру, между ними состоялся короткий, сдавленным полушепотом, диалог, о содержании которого зрители могли только догадываться, но который, несомненно, и повлиял на странный и неожиданный для всех исход боя.
        Карл: Андрей… Последний раз спрашиваю - почему?!
        Физрук (задыхаясь): Из-за Маньки…
        Карл (от удивления ослабляет хватку, и физрук тут же оказывается сверху): Но у меня с ней ничего не было!
        Физрук (пытается сдавить ему горло): Врешь!..
        Карл (спихивает его с себя): Нет!
        Физрук (трепыхаясь): Поклянись!
        Карл (вспомнив классику советского кинематографа): Чтоб я сдох!
        Физрук (перестав трепыхаться, задумчиво): Ну я и дурак…
        Карл (отпуская его): Это точно.
        После чего немец неторопливо поднялся, поправил свое кимоно и протянул руку лежащему в прострации физруку. И физрук ее принял. Стал рядом с немцем, пошатываясь, опустив голову. Немец же, вместо того чтобы отпустить его руку, высоко поднял ее и объявил громким, звучным, слышимым во всех концах многолюдного зала голосом:
        - Победил Андрей Голицын!
        Физрук ошалело уставился на него и руку свою опустил. Замотал головой, хрипло откашлялся в наступившей гробовой тишине и решительно сказал:
        - Ничья.
        - Согласен, - улыбнулся немец, потрепал его по плечу и удалился в учительский кабинет.
        Физрук постоял немного, слушая поднявшийся свист, гвалт, топот, выкрики и аплодисменты, потом развернулся и поспешил следом за немцем.
        - Все! - встав, громко объявила завхоз. - Представление окончено. Всем покинуть спортзал. А оставшиеся, - грозно добавила она, - будут убирать скамейки.
        После этих слов зал опустел удивительно быстро, несмотря на узкие двери. Последними к выходу двинулись Аделаида Максимовна под руку с завхозом. У дверей директриса замешкалась и обернулась.
        - Идемте, - сказала завхоз, - им, я думаю, нужно объясниться.
        Директриса кивнула.
        Они вышли из зала и отправились в каморку под лестницей, за оставленной там косметикой.
        - Может, еще чайку? - бодро предложила завхоз.
        Директриса покачала головой.
        - Я буду у себя… еще какое-то время, - сообщила она, забирая пакет.
        - Разумеется, - понимающе кивнула завхоз.
        Директриса подошла к двери, но остановилась.
        - Хотите об этом поговорить? - с готовностью осведомилась завхоз.
        Директриса улыбнулась.
        - Знаете, Екатерина Алексеевна, - сказала она тихо, - вы вот несколько раз назвали Карла суперменом, в этаком неодобрительном смысле… А разве супермен уступил бы так просто свою явную и очевидную победу, да еще противнику, который вел себя… не совсем достойно?
        - Да еще на глазах у женщины, которая ему… очень нравится, - закончила завхоз, пристально глядя на директрису. Та не смутилась и взгляда не отвела. Совершенно другая стала, вздохнула про себя завхоз. Ох, что-то теперь будет?
        - Да ничего особенного не будет, - сказала Аделаида Максимовна, словно отвечая на мысли завхоза, - сейчас все, конечно, пошумят, поспорят, вспоминая отдельные эпизоды… А после каникул начнут говорить, что Андрей Павлович победил немца, но из великодушия предложил ему ничью. На что немец с радостью согласился. Важен ведь результат, не так ли?
        - Ох, Аделаида Максимовна, - искренне удивилась завхоз, - вы так мудро все рассудили! Я даже и не ожидала от вас… Простите, я что-то не то говорю! - спохватилась она.
        - Да бросьте вы извиняться, - рассмеялась Аделаида Максимовна, - я и в самом деле о многих вещах теперь по-другому думаю. Как-то, знаете, по-другому вижу, и многое мне становится понятным, чего я раньше не понимала и понимать не хотела.
        Завхоз слушала ее с неослабным вниманием.
        - Однако же, «умножая познания - умножаешь скорби», - осторожно вставила она, - особенно женщине не стоит этим увлекаться… и особенно женщине в расцвете чувства.
        Аделаида Максимовна снова улыбнулась и, ничего не ответив, ушла.
        Ох, что-то будет, повторила про себя завхоз. Что будет с нею, когда он уедет, и помогут ли ей ее просветленные мозги; и что будет со всеми нами, как мы будем жить дальше с этой новой, неожиданной и неизвестно на что способной директрисой?
        Впрочем, не в натуре завхоза было задавать себе риторические вопросы. Она встала, одернула на себе пиджак темно-синего рабочего костюма и отправилась в спортзал.

* * *
        В спортзале завхоз обнаружила сбитые в кучу деревянные скамейки, множество бумажных оберток от жвачки и конфет под ногами и ковер, очищенный от мусора и аккуратно расправленный точно посредине зала. Немец лежал на ковре, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Физрука видно не было, но, судя по шуму низвергавшейся за стенкой воды, он приходил в себя под душем.
        «А горячей-то воды и нет», - посочувствовала физруку завхоз; взяла стул, пододвинула его к ковру и уселась слева от немца, откинувшись на спинку и скрестив руки на груди.
        - Здравствуйте, Кэтрин, - сказал Карл, по-прежнему глядя в потолок.
        - Я теперь точно знаю, кто вы и откуда, - заявила завхоз со свойственной ей прямотой.
        - Да? И откуда же? - вежливо поинтересовался Карл, скосив на нее глаза.
        Завхоз подняла вверх указательный палец.
        - И как вам тут, у нас, на грешной земле? - небрежно спросила она.
        - Хорошо, - серьезно отвечал он, - даже не хочется возвращаться…
        - Но надо, - так же серьезно подхватила завхоз, - долг превыше всего, верно? Я вот только интересуюсь, как это будет… перенесетесь или на ракете какой-нибудь… а может, собственными крыльями воспользуетесь?
        - Ну, зачем же собственными, - усмехнулся Карл, - я воспользуюсь самолетом компании «Аэрофлот». Рейс Санкт-Петербург - Цюрих, в субботу, ровно в полночь.
        Завхоз встала.
        - Что же, приятно было познакомиться. Ежели когда еще будете пролетать мимо нашей планеты, то милости просим. Всегда будем рады вас видеть.
        - До свидания, Кэтрин, - спокойно сказал Карл.
        Завхоз сделала шаг к двери, потом еще один, потом остановилась.
        - Я хотела бы узнать еще одну вещь… напоследок.
        - Да? - он повернул голову в ее сторону.
        - Что такое вы сделали с нашей Аделаидой? И как вам это удалось? Вы же… прошу прощения… ангел?
        - О, в этом отношении я - самый обычный человек, - снова усмехнулся Карл.
        - Да? - недоверчиво переспросила завхоз. - Самый обычный?
        Карл приподнялся на локте и посмотрел на нее.
        - Хотите убедиться в этом на собственном опыте, Кэтрин?
        Бывают моменты, когда у самых здравомыслящих и прозаически настроенных людей внезапно разыгрывается воображение. Завхоз, в изумлении перед прихотливым и неожиданным ходом собственных мыслей, остановилась перед приоткрытой дверью в спортзал и машинально оперлась об нее рукой. Сторонний наблюдатель, незнакомый с завхозом, мог бы даже подумать, что она растерялась.
        Но это, разумеется, было не так. Завхоз была полновластной хозяйкой своих мыслей и чувств и потому знала, что с любой неожиданной идеей, пришедшей в голову, следует немедленно разобраться. Все взвесить, все просчитать, а потом принять к немедленному исполнению… или отправить на доработку… или сдать, за бесперспективностью, в архив.
        Вероятность того, что подобный разговор мог бы состояться в действительности, завхоз оценила в десять процентов.
        Не так уж и мало, в общем-то.
        Совсем даже немало.
        Вполне достаточно для того, чтобы заранее обдумать свой возможный ответ на его возможный вопрос.
        Ответ, разумеется, будет отрицательным. Ейэто совершенно не нужно. Она-то, хвала всем эвенкийским богам, никогда не теряла голову из-за мужчины. И не собирается этого делать.
        - Благодарю вас за ваше любезное предложение, - с достоинством ответила немцу завхоз, - но вы не совсем в моем вкусе.
        Что, киногерой, съел? Не ожидал подобного ответа? Не привык получать отказы от женщин?
        А, с другой стороны… почему бы, собственно, и нет? В порядке научного эксперимента? Чтобы разобраться, в конце концов, почему все эти идиотки сходят по нему с ума?
        - А почему бы, собственно, и нет? - с достоинством ответила немцу завхоз.
        Что, киногерой, съел? Не ожидал подобного ответа? Интересно посмотреть, как ты теперь будешь выкручиваться… и удастся ли тебе это.
        Завхоз, обнажив в улыбке мелкие и острые, как у соболя, зубы, решительно распахнула дверь.
        В спортзале она обнаружила сбитые в кучу деревянные скамейки, множество бумажных оберток от жвачки и конфет под ногами и ковер, очищенный от мусора и аккуратно расправленный точно посредине зала. Немец лежал на ковре, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Физрука видно не было, но, судя по шуму воды, низвергавшейся за стенкой, он приходил в себя под душем. «А горячей-то воды и нет», - посочувствовала физруку завхоз.
        Немец, увидев ее, сразу же встал.
        «Пять процентов», - сказала себе завхоз. Подошла к нему вплотную и строго спросила:
        - Зачем вы это сделали?
        - Что именно? - уточнил Карл, спокойно глядя на нее.
        «Три процента», - сказала себе завхоз.
        - Сядьте, - сказала она вслух, - мне нужно поговорить с вами, а я не привыкла так высоко задирать голову.
        Карл подал ей стул, а сам, оглянувшись, уселся на ковре напротив нее.
        - Я имею в виду Андрея, - сказала завхоз, - для чего вам понадобился весь этот спектакль?
        Карл пожал плечами.
        - Вы, по-видимому, человек исключительной доброты? Высокоморальный человек? - продолжала наступать завхоз, смутно припоминая, что кто-то когда-то уже задавал подобные вопросы в подобных обстоятельствах - вроде бы она читала об этом в какой-то книжке.
        - Нет, - усмехнулся Карл, - скорее легкомысленный и недогадливый. Я никак не мог понять, почему Андрей так странно ведет себя со мной. Я не знал, что мне делать, и просто решил предоставить события их естественному течению…
        «Два процента, не более, - решила завхоз, - и к тому же для киногероя у него слишком умное лицо».
        - Значит, недогадливый и легкомысленный, - повторила она тоном вежливого недоверия, - самый, значит, обычный человек?
        - Конечно, - обрадованно воскликнул Карл, - именно так! Я очень рад, Кэтрин, что хоть вы-то видите меня таким, каков я есть на самом деле, и не приписываете качеств, которые мне отнюдь не свойственны… Я, впрочем, сразу же понял, что вы - исключительно мудрая и проницательная женщина, - в избытке чувств он даже приподнялся с ковра и схватил завхоза за руку. - И, поверьте, для меня большая честь быть знакомым с вами и вашей семьей! Ваши сыновья - яркие, самобытные личности, ваши невестки - милые, скромные женщины, ваши внуки - очаровательные непоседы, ваш муж - замечательный человек, воплощение ума, такта и доброты… и сразу видно, что все вы очень привязаны друг к другу! Я восхищен, Кэтрин, и даже немного завидую вам! Надеюсь, вы согласитесь и в дальнейшем считать меня своим искренним другом?
        Ошеломленная неожиданным нападением, завхоз молчала и даже не делала попыток отобрать у него свою руку. В голове ее, возможно, впервые за много лет, образовалась полнейшая пустота.
        Пока длилась перезагрузка системы, завхоз попробовала старомодный, но надежный способ - взглянуть на все происходящее со стороны.
        Она увидела себя рядом с высоким, светловолосым и сероглазым (но все равно поразительно красивым) мужчиной, который стоял перед нею чуть ли не на коленях, пристально глядел на нее и держал ее руку в своих ладонях.
        Со стороны могло бы показаться…
        Эх, если бы кто-нибудь сейчас зашел в спортзал! Или хотя бы тупица физрук вылез из-под душа! Сколько можно мыться холодной водой, мазохист какой-то…
        Но никто так и не появился. Завхоз почувствовала одновременно сожаление, облегчение и иронию по отношению к этим своим чувствам и поняла, что приходит в себя.
        Она глубоко вздохнула и рассмеялась.
        - Ох, и хитрец же вы, - сказала она одобрительно и крепко, по-мужски, пожала ему руку. - Что ж, будь по-вашему. Друзья так друзья.

* * *
        Когда справа между деревьями вновь блеснуло озеро, Аделаида поняла, что они едут в «Комарово», бывшую базу отдыха ЦК ВЛКСМ, а ныне - элитный коттеджный поселок для обеспеченных людей, желающих за свои деньги наслаждаться собственным куском соснового бора и полосой чистого, незатоптанного песчаного пляжа.
        Местная строительная компания, размахнувшись, возвела на отторгнутом у комсомольцев земельном участке полтора десятка коттеджей. Но и по сей день половина из них оставалась незаселенной - все же у нас не Москва и не Питер, чтобы платить такие деньги за удаленное от Города жилье. Новые владельцы участка, однако, не растерялись - отделали в европейском стиле пару-тройку непроданных коттеджей, оснастили их всем необходимым и стали сдавать в аренду на уик-энд утомленным городской сутолокой бизнесменам, желающим отдохнуть и расслабиться на природе (шашлыки, водочка, девочки). Ненавязчиво-бдительная охрана поселка обеспечивала полную конфиденциальность и безопасность таких развлечений, и местечко очень быстро приобрело популярность.
        Развлечения, впрочем, происходили по большей части летом, а сейчас, в конце марта, в «Комарове» все было тихо, прилично и благопристойно.
        К тому же коттеджи находились на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы у их обитателей сохранялась иллюзия лесного уединения.
        Аделаида, разумеется, слышала о «Комарове» и даже как-то листала глянцевые рекламные проспекты (воскресный отдых на природе всего за две трети ее месячного жалованья), но никогда еще здесь не была и потому с искренним интересом разглядывала и КПП, замаскированный под сказочную лесную избушку, и массивные дубовые ворота, распахнувшиеся сами собой, и чисто выметенные дорожки, обсаженные идеально подстриженным кустарником, и цветные крыши со спутниковыми антеннами, время от времени мелькавшие среди темных сосен.
        Карл привез ее в дальний конец поселка, где на высоком, обрывистом участке берега стоял выстроенный из смолистого янтарного дерева дом. Аделаида вышла из машины, потянулась и вдохнула ядреную смесь из озерной свежести, сосновых иголок и принесенного откуда-то дыма костра.
        - Чей это дом? - спросила она Карла, который возился с багажником.
        - На ближайшие три дня - наш.
        Он достал из багажника свой большой чемодан на колесиках, ее сумку, еще какие-то коробки, сгрузил все это на крыльцо и подошел к ней.
        - Вот, - он протянул Аделаиде длинный серебристый, сработанный под старину ключ, - не дворец, конечно, но, надеюсь, тебе понравится.
        О да, ей понравилось - и могло ли быть иначе, когда он вел ее за руку, открывая все новые и новые двери, из обшитой дубом гостиной с оленьими рогами над камином, мимо сверкающей хромом и никелем кухни, где виднелись приспособления, известные Аделаиде лишь теоретически, наверх, в кабинет, где все было из кожи - кресла, диван, корешки книг на солидных дубовых полках и даже портьеры, - и, наконец, в устланную белым мехом спальню.
        Сон, приснившийся Аделаиде после короткого, блаженно-острого выключения сознания, был тревожен. Ей привиделось, что ничего произошедшего с нею (и вообще в школе) за последнюю неделю на самом деле не было; что, придя на работу в прошлый четверг, она застала в приемной представительную седую даму в фиолетовом костюме, которая и отрекомендовалась ей как профессор Клара Роджерс.
        От тоски и безнадежности (сон казался до ужаса реальным) у Аделаиды задрожали губы; пробормотав невнятные извинения, она укрылась в своем кабинете. Слушая из-за стены монотонные, нестерпимо-привычные школьные звуки, визгливый голос Манечки, бранившейся с кем-то по телефону, жужжание собравшихся завучей и сухой клекот приезжей дамы, Аделаида не выдержала и разрыдалась у окна, прижавшись лицом к пыльной занавеске.
        Что-то ударилось снаружи в оконное стекло. Аделаида разлепила мокрые ресницы и, отодвинув занавеску, осторожно выглянула. Там, прямо под окном, на мокром и грязном, под зарядившим навсегда дождем, асфальте стоял мотоциклист в сером блестящем комбинезоне и шлеме, полностью скрывавшем лицо.
        Аделаида, затаив дыхание, не смея поверить, смотрела, как мотоциклист нагнулся, поднял то ли камешек, то ли осколок стекла и снова запустил им в ее окно.
        Аделаида припала к стеклу. Мотоциклист, увидев ее, снял шлем и махнул ей рукой.
        Аделаида ухватилась за оконную ручку и, спеша, с силой надавила на нее. Ручка не шевелилась. Аделаида попробовала еще раз и только тогда заметила, что ручка намертво закреплена в раме.
        Аделаида, закусив губу, оглянулась.
        Схватила стоявший рядом стул и, размахнувшись, недолго думая, ударила им по стеклу. Зажмурилась, ожидая водопада осколков, но не тут-то было - стекло выстояло.
        Зато за дверью послышались встревоженные голоса; подчиненные начали стучать и громко звать ее по имени; в дверном замке тяжело заворочался ключ.
        Аделаида подбежала к двери и заперла ее на задвижку.
        Потом схватила со стола тяжелую декоративную мраморную чернильницу и тоже швырнула ее в окно. Стекло тяжело, обиженно загудело и - став упругим, как резина, отразило чернильницу назад. Аделаиде едва удалось увернуться, и чернильница, пролетев через весь кабинет, разгромила достаточно редкий экземпляр Ficus benghalensis.
        Аделаида, опустившись на пол и обхватив голову руками, в тупом ужасе смотрела, как дрожит и прыгает в скобе металлическая полоска задвижки. Выхода - нет, шепнул изнутри чей-то голос, чрезвычайно похожий на голос завхоза, тебе придется остаться здесь. С нами, прошептал другой голос, голос ее мужа, со мной.
        - Почему?- возопила Аделаида. - Почему я должна оставаться с вами? Что вам всем от меня надо?
        - Потому, -покровительственно отозвались голоса, - что это - реальность. А все остальное - бред, выдумки, фантазии стареющей женщины. Ты вспомни, сколько тебе лет… климакс на носу, а туда же… Да кому ты нужна, кроме нас?
        И тут Аделаида почувствовала, что внутри ее, вытесняя и страх, и стыд от услышанного, и противное до тошноты чувство собственного бессилия, зародился и начал стремительно расти гнев.
        Она поднялась на ноги.
        Подошла к окну.
        Хочешь еще раз попробовать?
        Аделаида, усмехнувшись, покачала головой.
        А зачем мне прыгать в окно, если есть дверь?
        Она повернулась и подошла к двери.
        Гнев. Сила. Молодость. Свежесть чувств и ясность мысли.
        Любовь, ждущая внизу на мотоцикле.
        И идите вы все… с этой вашей реальностью!
        Сейчас я открою дверь, пройду сквозь приемную в коридор, спущусь по лестнице на первый этаж и выйду на улицу.
        Ты этого не сделаешь!!!
        Да? И кто же мне сможет помешать?
        Аделаида откинула дергающуюся задвижку.
        Но рассмотреть ждущих за дверью она не успела, потому что проснулась - с чувством одержанной победы, но в то же время и невыразимого облегчения оттого, что это был только сон и ей не пришлось вступать в бой на самом деле.
        Белая, в мягких голубоватых тенях от задернутых занавесок, комната была реальна. Реальна была тишина, особая, глубокая тишина леса, где в темных провалах под соснами все еще держится зима; и в этой тишине реально было тихое, ровное, почти беззвучное дыхание человека, спящего рядом с нею.
        Аделаида осторожно, чтобы не разбудить, коснулась губами его плеча.
        Как ни легко было это прикосновение, он, по-видимому, почувствовал его, потому что пробормотал что-то во сне и повернулся на бок. У Аделаиды расширились глаза: она увидела большое, расплывшееся по смуглой коже темно-лиловое пятно. Тут же и припомнилось ей, как исказилось от боли его лицо в самом начале поединка, и она ужаснулась - у него, должно быть, трещина. Или даже перелом. Судя по цвету пятна и окаймлявшей его темной, почти черной, полосе, получил он его вчера, а может, и раньше… а физрук сегодня добавил. А она - она ничего не заметила, ни утром, ни час назад!
        Сердито смахнув слезу, Аделаида выскользнула из-под одеяла и устремилась к своей сумке, стоявшей в углу. Длинный, белый, с темным подшерстком мех грел и ласкал босые ступни. Если этодля него не дворец, подумала Аделаида, роясь в сумке, то хотела бы я увидеть его жилище…
        А может, еще и увижу, сказала себе Аделаида, улыбаясь; но тут же рассердилась на себя (не время предаваться мечтам, когда ему нужна помощь!) и полностью сосредоточилась на поисках.
        Ага, вот она - маленькая стеклянная баночка с мазью от ушибов. Очень хорошей мазью. Какое счастье, что она захватила ее, имея в виду свой, все еще ноющий после вчерашнего падения локоть! А ведь вполне могла забыть, собиралась-то в спешке…
        Зачерпнув кончиками пальцев прохладную от ментола мазь, Аделаида провела ими по темному краю пятна. Карл не пошевелился. Сделав еще несколько осторожных движений, Аделаида осмелела и принялась втирать мазь всей ладонью, уже не беспокоясь о том, что он может проснуться.
        А он, разумеется, и не думал просыпаться.
        До тех пор, пока Аделаида, осмелев окончательно, не вздумала проверить на ощупь, есть там перелом или нет. Тогда он повернулся и обнял ее - бледную, решительную, с горящими глазами и пожелтевшими от мази пальцами.
        - Тебе нужно в больницу, - прошептала она укоризненно, делая слабую попытку уклониться от его губ.
        - …Не нужно, - возразил он, когда она некоторое время спустя тихо и упрямо повторила те же слова, - ребра целы. И потом, разве в больнице за мной будут так ухаживать? - Он поцеловал ее испачканную ладонь, рывком отбросил одеяло и встал.
        Аделаида, стыдливая, как юная девушка, потупила глаза.
        - Я хочу есть, - заявил Карл, направляясь в ванную. - Собирайся. Едем ужинать.

* * *
        Сидя перед туалетным столиком, в черном вечернем платье с глубоким, прикрытым кружевом вырезом, Аделаида неторопливо расчесывала волосы и размышляла о том, как отрадно ни о чем не думать, ни о чем не беспокоиться, не принимать никаких решений и ни за что не нести ответственности. Какое это редкое, труднодоступное счастье для современной женщины - закрыть глаза и довериться чьей-то твердой руке, и чтобы не надо было самой отвечать ни на какие вопросы… ну разве что какие туфли надеть к этому платью - удобные или на каблуке?..
        Какой он все-таки молодец, что сразу же лишил ее выбора! Что ни о чем ее не спрашивал, ни о чем не советовался и ни в чем не проявил ни малейшего колебания! Может, другая на ее месте и взбунтовалась бы и начала бы, из чистого упрямства и по неразумию, заявлять о своих правах, но ей, Аделаиде, подчиниться любимому - только в радость.
        Она - настоящая женщина, мягкая, кроткая, чувствительная, без всей этой новомодной резкости, и вульгарности, и непременного желания настоять на своем и одержать над мужчиной верх.
        Может быть, этим она и привлекает его? Чем же еще - ведь она такая обыкновенная. А он… он… Аделаида даже замерла с щеткой в руке, силясь найти достойные его слова и образы, но тут голос Карла позвал ее вниз.
        Аделаида легко сбежала по лестнице, устланной мягкой, золотистой, глушащей шаги дорожкой.
        Карл ждал ее на крыльце. Солнце уже село, и над лесом, над догорающей розовой полосой засветилась первая звезда - впрочем, вполне возможно, что это была планета (Аделаида не особенно разбиралась в астрономии).
        Никто не встретился им по дороге, когда они выезжали из поселка, да и шоссе, ведущее в Город, было на удивление пустым. Вполне можно было бы вообразить, что они совершенно одни в этом сумеречном мире, на скупо освещенной дороге, ведущей неизвестно куда под нарождающимися звездами. Аделаиде, с детства убежденной в собственной творческой бездарности и потому даже не пытавшейся никогда писать стихи, эта мысль показалась ошеломляюще-свежей и оригинальной. Она попробовала выразить ее словами, но тут же смешалась, покраснела и замолчала, хотя Карл проявил живейший интерес и готовность выслушать все, что она скажет.
        - Как ты относишься к испанской кухне? - спросил он, выждав некоторое время и убедившись, что она твердо намерена хранить молчание.
        - Э… хорошо, наверное, - неуверенно отозвалась Аделаида. Испания - это бой быков, Кармен, Гойя, Пикассо… Канарские острова… А вот что они едят там, в этой Испании? Да какая разница - хоть сушеных кузнечиков… - Да, - твердо сказала Аделаида, - я оченьлюблю испанскую кухню.
        Карл улыбнулся.
        - Тогда мы едем в ресторан «Каравелла», - сообщил он, обгоняя неизвестно откуда взявшийся грузовик.
        - Откуда ты знаешь про ресторан? - поразилась Аделаида. - Ты живешь здесь всего неделю и уже знаешь и про испанскую кухню в Городе, и про «Комарово»… и много разных других вещей. Я вот живу здесь уже… ну, в общем, много лет, но никогда не слыхала про ресторан «Каравелла».
        - Да я случайно зашел на их сайт в Интернете, - объяснил Карл.
        Аделаида краем уха слышала, что такое Интернет, к сожалению, всеобщая интернет-грамотность обходила ее стороной, хоть Аделаида давно пообещала себе исправить этот недочет.
        - Да, - сказал Карл, - просто в Городе зашел в интернет-кафе. Заедем, это интересно. Заодно отправлю электронную почту.
        Аделаида, устыдившись собственного невежества, решила больше ничего не спрашивать, а разобраться по ходу дела.
        Интернет-кафе оказалось совсем не похожим на кафе. Перед выстроенными в ряд экранами сидели сплошь молодые люди и, как бешеные, барабанили по клавишам. Аделаида почувствовала себя неуютно в своем вечернем туалете и спряталась за спину Карла, но на них никто не обратил ни малейшего внимания; каждый молодой человек таращился в свой экран, отвлекаясь лишь для того, чтобы торопливо отхлебнуть пива или энергетика из стоящей рядом с клавиатурой бутылки или банки.
        Карл уселся перед свободным экраном, придвинул стул для Аделаиды и тут же застучал по клавишам ничуть не хуже любого из ребят.
        Аделаида некоторое время щурилась сбоку на экран, пытаясь понять, что там происходит, но потом это занятие ей прискучило, и она принялась разглядывать посетителей. При более внимательном рассмотрении оказалось, что не все являются молодыми людьми - есть и девушки, и некоторые из них пьют не пиво и энергетик, а кока-колу. Они иногда перебрасывались отрывистыми репликами, вставали, приходили и уходили когда вздумается, не обращая внимания на соседей. Аделаиде стало совсем тоскливо, словно она оказалась в каком-то музее с двигающимися и говорящими статуями. Она тихонько дернула Карла за рукав.
        - Сейчас, - сказал Карл, - еще минуту.
        Действительно, ровно через минуту он перестал стучать и откинулся на спинку стула.
        - Все, - сказал он, - очень удобно, правда?
        Аделаида кивнула, хотя лично ей этот Интернет совсем не понравился. Если он превращает обычных молодых людей в этаких «юношей бледных со взором горящим», то лучше уж писать письма по старинке, с помощью бумаги и чернил.
        Выйдя из кафе, Карл неожиданно остановился, так что Аделаида, шедшая следом, налетела на него, и ему пришлось поддержать ее, чтобы не упала.
        - Что… - начала было она, но тут же увидела и сама.
        «Опеля» перед кафе не было.
        Аделаида охнула и вцепилась в руку Карла.
        - Это что же… угнали?
        Карл не ответил. Он размышлял.
        Аделаида терпеливо ждала (хотя другая женщина на ее месте, скорее всего, продолжила бы высказываться - ужас какой, просто беспредел, скоро на улицу нельзя будет выйти… и что они теперь будут делать… и почему он стоит как истукан, ничего не предпринимая… надо же что-то делать… срочно звонить в милицию… и так далее, в том же духе).
        Наконец Карл принял, по-видимому, какое-то решение, потому что перешел через улицу, неширокую в этом месте и свободную от машин, и постучал в дверь табачного ларька. Аделаида, оставшаяся стоять у выхода из кафе, не слышала, о чем говорил Карл с продавцом сигарет, но все отлично видела.
        Сначала продавец (хлипкий паренек с серьгой в ухе и в длинном, не по росту кожаном пиджаке) не хотел идти на контакт и держался недружелюбно. Но, когда Карл показал ему издали пару зеленоватых бумажек, сразу заулыбался.
        Карл задал ему несколько вопросов, на которые тот весьма охотно ответил, не отводя, впрочем, взгляда от бумажек. Потом Карл предложил ему что-то, и продавец было заколебался, но тут к двум бумажкам волшебным образом прибавилась третья. Продавец утвердительно кивнул, и бумажки перекочевали в его карман. Тогда он, опасливо оглянувшись по сторонам, нырнул обратно в свой ларек, а Карл вернулся к Аделаиде.
        Он ободряюще улыбнулся ей и достал свой мобильный телефон.
        - Добрый вечер, майор, - сказал он негромко, - это Роджерс.
        Аделаида вздрогнула; из трубки в ответ послышался тот самый высокий, неприятный мужской голос, который накануне увел от нее возлюбленного; тот самый, из-за которого ее Карл провел полную опасностей ночь в каком-то неизвестном лесу; тот самый, из-за которого (она в этом уверена!) на его теле появились эти ужасные синяки.
        - Здравствуйте, дорогой Ферзь! - возликовал майор. - Страшно рад слышать ваш голос! Надеюсь, у вас все в порядке?
        - Да, благодарю вас, все хорошо, - отозвался Карл, беря под руку отшатнувшуюся от трубки Аделаиду, - за исключением одного обстоятельства…
        - Слушаю вас, - голос майора сразу же стал сух и деловит. - Понял, - сказал он, когда Карл сообщил ему все, что нужно, - найдем мы вашу машину. Значит, угонщиков было двое…
        - Да, - сказал Карл, - продавец из табачного ларька напротив кафе сможет их опознать.
        - А, так это совсем хорошо, - оживился майор, - это вы, господин директор лицея, грамотно сработали! Теперь же - ни о чем не беспокойтесь и ждите. Куда вам ее доставить?
        - Я буду в ресторане «Каравелла», - сообщил Карл и отключился.
        Аделаида посмотрела на него с изумлением - что, вот они сейчас как ни в чем не бывало пойдут в ресторан?
        - Конечно, пойдем, - сказал Карл, - здесь недалеко.

* * *
        Если бы не беспокойство об угнанном «Опеле», к которому Аделаида уже успела привязаться, ресторан «Каравелла», целиком выдержанный в пиратском стиле, произвел бы на нее гораздо более сильное впечатление.
        А так - она лишь скользнула взглядом по всем этим картам, барометрам и компасам, развешанным по стенам, по всем этим вантам, румпелям и прочим бом-брамселям; череп с костями на черной обложке меню также не особенно впечатлил ее.
        Она по-прежнему ни о чем не спрашивала Карла, но напряженно вглядывалась в его лицо, пытаясь понять - что он, в самом деле верит, что наша доблестная милиция в считаные часы найдет его машину, или просто так хорошо владеет собой? Да ее муж, помнится, буквально бегал по потолку в течение двух дней, когда с его «семерки» всего-навсего отвинтили новые «дворники»…
        А между тем меню заслуживало внимания. Там были не только ямайский ром и солонина с сухарями (традиционная, по мнению Аделаиды, пища испанских корсаров), но и многое, многое другое. Названия блюд были выписаны алой краской на испанском языке, а затем, скромным черным курсивом, на русском. Последнее, впрочем, не слишком облегчало дело; такие выражения, как «Хамона из Иберии», были столь же темны для Аделаиды, как и их испанский эквивалент.
        Помучившись немного над меню, Аделаида попросила Карла выбрать что-нибудь по своему вкусу.
        Явился официант, по виду такой же испанский, как и меню, и весь интерьер; однако когда Карл обратился к нему на этом языке, он покраснел и начал смущенно переминаться с ноги на ногу. Карл немедленно извинился и повторил свой заказ по-русски (Аделаида услыхала, среди прочего, про эту самую хамону и какую-то Крианцу Вальбуэно девяносто пятого года - вино, надо полагать). Официант перестал топтаться и бодро застрочил в блокноте длинной, стилизованной под гусиное перо ручкой.
        - Значит, испанский ты тоже знаешь, - Аделаида, дождавшись, пока уйдет официант, подперла рукой щеку и наклонилась к нему.
        - Да, - так же тихо ответил Карл, - было время, когда я говорил только на этом языке.
        У Аделаиды мгновенно вылетели из головы все прочие мысли. Вот сейчас она наконец что-нибудь узнает о его прошлом! Только бы он не передумал!
        Но он не передумал и не заставил себя просить.
        Она слушала его, затаив дыхание, не перебивая и не переспрашивая, и, хотя рассказывал он о своей молодости коротко, сухо и сжато, без лишних эмоций, ей казалось, что она видит все происходящее с ним. Видит эту выжженную солнцем Мексику, угрюмые кактусы в человеческий рост до самого горизонта и юрких маленьких ящериц, снующих в развалинах древней ацтекской пирамиды.
        В самый интригующий момент явился с полным подносом официант. Развалины, задрожав, растаяли в мутном горячем мареве, и вместе с ними исчезли вьючные ослики, пытавшиеся укрыться в их жидкой тени. Дольше всего держались кактусы, но потом пропали и они.
        Аделаида зябко повела обнаженными плечами, словно и в самом деле перенеслась из удушающей жары в морскую прохладу.
        Когда же официант удалился, она протянула свою изящную, округлую, без колец и браслетов, руку и сжала загорелую кисть Карла.
        - Дальше, прошу тебя!
        Карл улыбнулся, и глаза его сверкнули знакомым лукавым блеском. Да уж, если и был способ заставить ее забыть об украденной машине, то он нашел его безошибочно. К чему, однако же, торопиться?
        - За тебя! - Карл поднял бокал, где на дне было несколько рубиновых капель; у Аделаиды же оказался наполовину полный.
        - Попробуй вот это, - и он протянул ей насаженный на шпажку ломтик зеленоватой дыни, обернутый тончайшим, почти прозрачным лепестком темно-розового копченого мяса.
        Аделаида послушно попробовала. Надо же, а ведь и вправду вкусно, хотя очень необычно. Сколько же в его мире вещей, о которых она не имеет ни малейшего представления…
        И как бы ей хотелось увидеть этот мир, пожить в нем, попробовать его на вкус…
        Но сейчас - сейчас ей больше всего хочется услышать о том, что было дальше с ним и той мексиканской девушкой.

* * *
        История, которую Карл рассказывал ей и которая столь захватила ее, была так же похожа на подлинную историю его жизни, как походит фотография на живого человека. И дело было отнюдь не в таланте рассказчика (рассказывать-то он любил и умел), а в некоторых свойствах его характера, в его личном убеждении, что о некоторых вещах нельзя говорить никогда и никому - в частности, нельзя подробно рассказывать влюбленной женщине о своих отношениях с ее предшественницами.
        Поэтому, если опустить богатые и красочные археолого-приключенческие описания, его молодые годы были представлены Аделаиде следующим образом.
        Девятнадцатилетним приехал он в Мексику, познакомился там с девушкой из древнего ацтекского рода и женился на ней. Там же, в Мексике, родились его дети. И прожил он там без малого пятнадцать лет, пока некоторые обстоятельства не заставили его уехать.
        (Нам же, посторонним, хотя и заинтересованным, наблюдателям, ничто не мешает заглянуть за рамки демонстрируемых им картин и увидеть все происходящее с ним так, как оно было на самом деле, ничего не опуская и задерживаясь на интересующих нас деталях столько, сколько мы посчитаем нужным.)
        На одной из них, пожелтевшей и изрядно потрепанной по краям, мы видим молодого человека в белой полотняной рубашке, таких же штанах и сомбреро (типичный костюм мексиканского крестьянина) - длинного, тощего, нескладного и в больших, закрывающих пол-лица темных очках. Кроме очков, его отличает от мексиканца молочно-белая, густо усыпанная веснушками кожа, которую молодой человек тщательно бережет от палящего солнца - и не из кокетства какого-нибудь, а оттого, что он слаб здоровьем и перегреваться ему не рекомендуется.
        Узнать в нем Карла нынешнего можно разве что по росту.
        Даже волосы у молодого человека другие - длинные (он прячет их под сомбреро), вьющиеся и с рыжеватым оттенком.
        И тем не менее это он.
        Сидя среди развалин, под сенью воткнутого в щель между камнями пляжного зонтика, он осторожно, не торопясь и ни на что другое не обращая внимания, тонкой кисточкой очищает вмурованный в стену обломок обсидианового ножа с позолоченной рукоятью.
        Для того чтобы понять, каким образом этот молодой человек оказался в мексиканской прерии, нам придется заглянуть еще на несколько лет назад, в те времена, о которых Аделаиде ничего рассказано не было.
        Рано лишившись родителей, маленький Карл оказался полностью на попечении своих бабушки и дедушки с материнской стороны.
        Дед его был немцем, профессором истории и археологии Цюрихского университета, а бабушка - русской, из семьи эмигрантов 1918 года, да не простых, а графов Безуховых, потомков знаменитого Пьера. Эмигранты были люди небогатые, хотя и знатные, и все ее приданое состояло в дворянском происхождении и изысканных манерах. Впрочем, она знала еще пять европейских языков, неплохо рисовала и играла на фортепиано. В военные и послевоенные годы графиня давала уроки музыки детям состоятельных фабрикантов оружия, тем самым поддерживая скромный профессорский бюджет.
        Из своего единственного и горячо любимого внука графиня также намеревалась вырастить музыканта. То есть в первую очередь он должен был быть дворянином, безупречно воспитанным и всесторонне образованным; но уж во вторую - музыкантом и никем иным.
        Тем более что у мальчика были несомненные способности к музыке. Подходящий характер - тихий, мечтательный и незлобивый. Да и знакомства самые располагающие - взять хотя бы его школьного товарища Шнитке, мальчика из приличной еврейской семьи, который не расстается со своей скрипкой, даже когда приходит в гости.
        Но, несмотря на все усилия любящей бабушки, положительное влияние окружения и собственный покладистый характер, становиться музыкантом Карл решительно не желал.
        О нет, он не спорил с бабушкой. Он вообще старался ее не огорчать. Он старательно осваивал все музыкальные премудрости. Но, отбарабанив необходимое количество гамм, этюдов и пьес из «Детского альбома» Чайковского, он со вздохом облегчения закрывал крышку старинного беккеровского рояля и спешил в кабинет к деду.
        У деда было очень интересно и хорошо. На застекленных полках, целиком, от пола до потолка, занимавших две стены (другие две стены были заняты книгами), стояли сокровища, привезенные дедом из археологических экспедиций. Карл мог часами сидеть на полу, водя пальцем по залитому в прочную пленку обрывку египетского папируса, разбирая иероглифы и вглядываясь в странные, удлиненные профили царей и цариц; перебирать деревянные, тронутые огнем амулеты друидов, добытые под зелеными холмами Ирландии; или даже спорить с дедом, добродушно усмехавшимся в густые, висячие, как у моржа, седые усы, по поводу какого-нибудь глиняного черепка, поднятого со дна морского в окрестностях острова Санторин, - не является ли этот черепок доказательством существования пресловутой Атлантиды? Разве его орнамент в виде изогнутых бараньих рогов является типичным для крито-микенской культуры? Ах, это могли быть и финикийцы… Что ж, надо подумать.
        И Карл, забрав с книжной полки пару-тройку томов, отправлялся думать к себе в комнату. Или, тайком от бабушки, ускользал в расположенный через две улицы музей древних искусств.
        Музей этот не был особенно популярным ни среди туристов, ни среди практичных горожан Цюриха (Карл, бывало, бродил по трем его залам в полном одиночестве). Когда же в музее появился новый директор (витающего в облаках художника-реставратора сменил чиновник, служивший ранее по ведомству народного образования), все античные редкости были смещены в один зал, а в двух других стали устраиваться финансово выгодные выставки.
        Придя однажды субботним утром в музей, четырнадцатилетний Карл был неприятно удивлен толпой японских туристов, собравшихся перед входом и сверкавших друг на друга фотовспышками на фоне афиши «Шедевры Дрезденской галереи - только сегодня и только у нас!».
        Пошептавшись со знакомым служителем, праздно стоявшим в дверях и с чисто швейцарской флегматичностью позволявшим «щелкать» себя вместе с афишей, Карл выяснил, что это вовсе не надувательство доверчивых иностранцев. В Цюрих и в самом деле прибыла коллекция из Дрездена, путешествующая по Европе, и новый директор, применив последовательно подкуп, лесть и угрозы, ухитрился перехватить ее и увести из-под носа у самого Музея изобразительных искусств.
        Тут японцы, дождавшись экскурсовода, потекли в зал, и Карл вошел вместе с ними.
        Ееон увидел почти сразу. И моментально забыл не только о японцах, но и вообще обо всех окружающих. У неебыло тонкое, нежное, очень белое, словно светящееся изнутри лицо. Глаза, большие, мягкие, выстланные изнутри светло-серым бархатом, смотрели печально и кротко; маленький бледно-розовый рот был строг и навевал мысли о посте, воздержании и отказе от прочих земных удовольствий. Между тем дама нисколько не походила на монашенку: она была изысканно и богато одета и, судя по жемчужным нитям в темно-пепельных волосах, жемчужному ожерелью на стоячем кружевном воротнике и обилию перстней на тонких длинных пальцах, принадлежала к высшей аристократии.
        Она была очень старой, никак не меньше тридцати лет. Она годилась ему в матери. Она была совершенно не похожа на ярких, активных и жизнерадостных девиц из школы, которых он сторонился, но которые уже начали обращать на него свое заинтересованное внимание.
        И все же он стоял и смотрел, не отрываясь, в ее светлые, загадочно мерцающие глаза.
        И перед этим мерцанием поблекли все смутные женские образы, являвшиеся ему в последнее время в вызывающих сладостную дрожь снах, - и царица Нефертити с нежной и тонкой, как стебель цветка, шеей, и длинноносая Клеопатра в прозрачной кисее, с золотой змеей во лбу, и даже финикийская богиня любви Астарот, одетая лишь в браслеты и ожерелья.
        Выставка продолжалась три недели. Три недели сверкали фотовспышки у афиши с надписью «только сегодня…». И каждый день в течение этих трех недель Карл являлся на свидание с Дамой в сером (подписи под картиной не было, но Карл полагал, что это ранний Дюрер). Он бессовестно прогуливал школу, даже не позаботившись сказаться больным, но, поскольку был круглым отличником, ему все сходило с рук.
        Бабушка ничего не знала. Знал дед, седой, понимающий, молчаливый, с добродушно-лукавой усмешкой в длинных висячих усах; но никогда ни словом, ни намеком не дал он понять внуку, что ему известна его маленькая тайна.
        Именно в эти дни Карл решил окончательно, что станет историком.
        Он и стал им.
        То есть сначала он стал студентом философско-исторического факультета Базельского университета (дед-профессор считал, что именно там его лучше всего научат археологии).
        Дед оказался прав. К девятнадцати годам Карл дважды съездил в экспедиции с египтологами и с исследователями древнего, полностью исчезнувшего ныне шумерского государства. После третьего же курса ему предложили отправиться в Мексику, в окрестности ацтекского города Теночтитлан, и он, не раздумывая, согласился.
        В самом-то Теночтитлане все было давным-давно раскопано, и найденное определено по музеям и частным коллекциям, а вот в радиусе нескольких километров от города еще попадались лакомые для археологов кусочки.
        Этот обломок стены, за которым мы впервые увидели юного Карла, он нашел сам и теперь упорно, не обращая внимания на окружающую среду, трудился под ним, рассчитывая, видимо, найти кое-что поинтереснее обсидиановых обломков.
        Он-то не обращал внимания на среду, а вот среда на него внимание обратила.
        Кроме пыли, жары и песка, кроме камней, ящериц и кактусов, была там еще одна девушка. Вот уже несколько дней приезжала она к развалинам на шустрой караковой кобылке, спешивалась и, нахмурив черные брови над прелестными топазовыми глазами, прикусив алую, как пион, нижнюю губку, расхаживала в некотором отдалении, бросая сердитые взгляды на белую рубашку и сомбреро пришельца.
        Она познакомилась с ним в первый же день, и его экзотическая для Мексики внешность и сдержанные манеры произвели на нее впечатление. Он же, представившись ей и вежливо приподняв сомбреро, никакого интереса не обнаружил, а, наоборот, выразил желание вернуться к прерванной ее появлением работе.
        Мануэле Лопес (так звали девушку) стоило лишь свистнуть, чтобы ее ацтекские кузены вихрем примчались из Теночтитлана и поучили нахального бледнолицего галантному обращению с дамами. Однако она этого не сделала ни в первый день, ни в последующие; во-первых, потому, что не нуждалась в посторонней помощи, чтобы установить контакт с мужчиной, хотя бы и самым сдержанным и неприступным на вид, во-вторых, потому, что он ей нравился, и, в-третьих, потому, что имела на него виды.
        Она и сама происходила из древнего и очень знатного рода, чуть ли не самого Монтесумы; ее подлинное, ацтекское имя было многосложным и длинным, как река Колорадо. Это обстоятельство, впрочем, не только не доставляло ей ни малейшего удовольствия, но, наоборот, служило серьезным препятствием для осуществления некоторых жизненных планов.
        В ту пору ей уже исполнилось двадцать три (по ацтекским понятиям - старость, хотя бы и для принцессы), а выйти замуж по-прежнему не было никакой возможности. Ее семья считала, что она должна выйти за мужчину своего рода - то есть за одного из своих шести-восьми кузенов подходящего возраста, с детства окружавших ее самым неусыпным вниманием и тем самым надоевших ей до чертиков.
        Отвоевав себе к двадцати трем годам относительную свободу (разрешены были конные прогулки без конвоя в дневное время в местности, считавшейся безлюдной и безопасной), Мануэла в одиночестве предавалась мечтам и строила планы освобождения от наследственных обязанностей.
        Тут-то ей и подвернулся молодой археолог, иностранец и блондин.
        В конце концов, сказала себе Мануэла, наблюдая за юношей из жидкой кактусовой тени, он сможет увезти меня к себе на родину. Правда, денег у него нет (иначе с какой бы стати он копался здесь, в жаре и в пыли), да и ей, Мануэле, не придется в этом случае рассчитывать на приданое, но… с ее энергией и решимостью они не пропадут в любой стране. Она еще сделает из него миллионера, вот увидите. Они будут жить долго и счастливо, и у них будет трое или даже четверо сыновей.
        Осуществлению этих прекрасных намерений мешало одно - будущий отец ее детей упорно не желал замечать ее ежедневного присутствия неподалеку от себя. То есть он здоровался с нею и любезно, хотя и коротко, отвечал на вопросы. Однажды он угостил ее кофе с черствыми маисовыми лепешками, и она получила возможность заглянуть в его палатку. (Вообще-то ничего интересного: сплошь книги, карты, записи и зарисовки в блокнотах и на отдельных листах; один ящик с консервами и другой с образцами; большая пластиковая бутыль с питьевой водой; аккуратно сложенный спальный мешок в углу и почти полное отсутствие личных вещей, по крайней мере, на виду - ни тебе фотографий на стенах, ни оружия, ни шкур убитых животных, ни скальпов врагов…)
        Она чувствовала, что он поступал так с нею из вежливости и хорошего воспитания и что точно так же он вел бы себя с любой женщиной, будь она даже стара и безобразна.
        В какой-то момент Мануэла решила открыться ему и сразить его известием, что им интересуется не просто смазливая поселянка, а сама принцесса ацтеков; но потом, когда она увидела, с каким вниманием он разглядывает очищенный от наслоений кусок фрески с изображением богини плодородия Майяуэль, ей пришла в голову идея получше.
        Он целиком поглощен прошлым и не замечает настоящего - что же, прошлое явится к нему во всем блеске и славе, и пусть он только попробует не ответить на его призыв!
        Остаток того знаменательного дня Мануэла провела у себя, на гасиенде Лопес, роясь в сундуках со всяким индейским старьем. Своей двоюродной тетке, приставленной к ней в качестве дуэньи, она сказала, что собирается сшить себе новый карнавальный костюм, и милостиво позволила помочь подобрать к нему украшения. Когда же наступила ночь, яркая от луны, и глупая старуха, глотнув текилы с подмешанным в нее сонным зельем, захрапела в своей каморке, Мануэла со свертком в руках выбралась из окна своей спальни, вывела из конюшни оседланную караковую и ускакала по дороге, ведущей в Теночтитлан.

* * *
        Каждый вечер на закате солнца Карл ходил купаться к небольшому озерцу с проточной водой, скрытому от посторонних глаз зарослями цветущей юкки, и возвращался уже при лунном свете.
        Освеженный и умиротворенный, с мокрыми волосами и полотенцем на плечах, шел он по присыпанной серебристой пылью дороге, размышляя о сегодняшних удачных находках - прекрасно сохранившемся фрагменте фрески с ярко-алой, в цветах и перьях богиней и обломке керамической чаши с изображением крылатого змея.
        Легкое мерцание возникло при его приближении в густой тени развалин. Из лунного света и бархатной тьмы соткалось невиданное по красоте видение, увенчанное короной из перьев. Длинные черные косы видения, перевитые золотыми шнурками, спускались на обнаженную грудь. Тонкую талию охватывал кусок плотной, расшитой золотом ткани, открывавший стройные смуглые ноги в золотых браслетах с насечкой в виде оперенной летящей стрелы; такие же браслеты, с божественными знаками стрел, украшали запястья и предплечья видения, чтобы у взирающего на них смертного не осталось ни малейшего сомнения в том, кто именно явился к нему лунной ночью из развалин собственного храма.
        Но ярче всех золотых украшений, острее и победительней летящих стрел были глаза богини, льющие топазовое пламя из-под длинных, черных, чернее самой ночи, ресниц.
        Карл, ошеломленный и ослепленный, молча склонился к ее ногам.
        Тонкая смуглая ручка с вызолоченными ногтями, блеснув лунными и аметистовыми камнями перстней, коснулась его плеча. Другая, описав полукруг, величественным жестом указала на вход в палатку.
        Богиня требовала жертвы, и жертва была принесена.

* * *
        Богиня оказалась милосердной и после жертвоприношения не вырезала ему сердце обсидиановым ножом, как то полагалось по правилам. Она лишь захватила с собой кое-что из принадлежавших ему вещей - медальон старинной работы на тонкой серебряной цепочке, последний подарок бабушки, который он носил не снимая и которым очень дорожил.
        Во всяком случае, когда он проснулся, ощущая всем телом легкую, неведомую ранее, приятную истому, медальона не было. И, что более огорчительно, не было и следа самой богини.
        Пока он умывался, пока варил себе кофе и занимался другими утренними делами, ему все казалось, что она где-то неподалеку, что вот-вот появится, выступит из зеленоватых и длинных еще теней кактусов так же просто, как выступила из лунных теней развалин этой незабываемой ночью.
        Но ее не было.
        Не появилась она и к полудню, когда он, оставив напрасные усилия сосредоточиться на работе, поднялся на холм и расхаживал там по солнцепеку, меряя глазами горизонт. Не было ее и на закате, и ночью, которую он провел без сна, сидя у потухшего костра и слушая близкий вой койотов. Не пришла она и на следующий день.
        Утром третьего дня Карл решил, что оставаться здесь ему больше незачем.
        Он как раз упаковывал последние образцы, когда со стороны города послышался топот копыт. Он запретил себе надеяться, но тем не менее выбрался из палатки со всей возможной поспешностью. Мог бы и не спешить - перед ним стояла та самая настырная мексиканская девица… Мануэла, кажется… которую он видел здесь каждый день на протяжении предыдущей недели и о которой совершенно забыл в последние три дня.
        Как ни был Карл поглощен собственными мыслями и переживаниями, он все же вежливо поздоровался с ней и осведомился, как она поживает. А она, вместо того чтобы засыпать его, по своему обыкновению, гортанными фразами на смеси испанского и юто-ацтекского, молча, скрестив руки на груди, смотрела на него, и выражение лица у нее было самое загадочное.
        Карл удивился и вопрос свой повторил.
        Тогда она, по-прежнему не говоря ни слова, разняла тонкие смуглые руки с вызолоченными ногтями (Карл насторожился при виде этих ногтей) и принялась расстегивать блузку. Из-под снежно-белого шелка явились его взгляду смуглые, небольшие, но крепкие, совершенной вылепки девичьи груди, а между ними, на цепочке - его медальон.
        Карл ахнул.
        Мануэла нахмурилась и произнесла что-то так быстро, что он не разобрал. Да, впрочем, если бы и разобрал, то вряд ли смог бы ответить, потому что находился в тот момент в полном смятении чувств.
        Он пришел в себя лишь тогда, когда она, рассердившись окончательно и засверкав глазами (теперь-то он узнал их топазовый блеск!), сорвала с себя медальон и протянула ему. Тогда он растерянно улыбнулся и покачал головой, но, сообразив, что этого недостаточно, взял у нее серебряную вещицу и сам надел ей на шею. Мануэла сразу же успокоилась и заулыбалась.
        Так они стояли под полуденным солнцем и смотрели друг на друга; он - все еще растерянно и несколько виновато, она - торжествующе-победительно.
        Потом она сняла с указательного пальца правой руки массивное кольцо в виде переплетенных змей с изумрудными глазками и надела ему на мизинец, и они поцеловались, чинно и торжественно, как в церкви.
        На горизонте между тем уже клубилась пыль, возвещая прибытие всадников, да не одного-двух, а по меньшей мере шести. Они приблизились очень быстро и окружили палатку и стоявших перед ней юношу и девушку.
        Это были ацтекские кузены Мануэлы. Их кони храпели и рыли копытами песок. Один из кузенов, приподнявшись на стременах, крикнул громко и пронзительно, словно Карл находился не в двух шагах от него, а в двух полетах стрелы:
        - Эй, гринго! По какому праву ты стоишь здесь с нашей сестрой?
        - Я ее муж, - ответил Карл, без страха взирая на их свирепые лица.
        Мануэла гордо вскинула голову. Кузены издали яростный вопль. Двое из них спешились и, оскалив зубы, поигрывая татуированными мускулами, стали подходить к Карлу. Мануэла выхватила из расшитых ножен узкий опасный кинжальчик и протянула его Карлу, но тот мягко отстранил ее и, сжав кулаки, повернулся к врагам.
        По сравнению с накачанными кузенами он был хил и слаб, хотя и выше ростом самого высокого из них; к тому же он совсем еще не умел драться, и кузены очень быстро поняли это. Но почти так же быстро они поняли и другое - долговязый гринго, с длинными, как у женщины, волосами, хилый и слабый, неумелый и неловкий боец, не был трусом и не собирался отступать хотя бы и перед шестикратным численным преимуществом. Поэтому, когда один из кузенов, чтобы положить конец нелепой и бессмысленной возне, полоснул Карла ножом по шее, он сделал это почти с сожалением.

* * *
        …Но, как мы уже говорили, Аделаиде обо всех этих подробностях рассказано не было; было сказано лишь, что он женился на Мануэле против воли ее семьи и что впоследствии ему пришлось долго доказывать, что принцесса, возможно, не так уж ошиблась в своем выборе.
        И без того Аделаида слушала, затаив дыхание, бледная, с широко раскрытыми глазами, переживающая, несмотря на спаржу в оливковом масле, тигровые креветки и нежнейшее карпаччо из меч-рыбы, - словно слышала и чувствовала все то, о чем он умалчивал, не желая смутить или растревожить ее.
        И, рассказывая дальше, он стал еще более легок и осторожен, принялся шутить и над ацтеками с их окаменелыми принципами, и над собой, самоуверенным, ничего тогда еще не знавшим и не понимавшим юнцом.
        На самом же деле ему в то время было не до шуток.
        Когда он упал, обливаясь кровью, к ногам своих будущих шуринов, Мануэла вырвалась из удерживающих ее рук и, яростная, оскаленная, страшная, как богиня ночи Коатликуэ, сначала расцарапала физиономию ударившего его кузена, чуть не лишив беднягу левого глаза, а затем, оторвав рукав от своей блузки, перевязала им рану Карла.
        Рана его, хотя и не смертельная, оказалась тяжелой, и он провел несколько дней в беспамятстве, жару и бреду на гасиенде Лопес, куда с величайшими предосторожностями перевезли его присмиревшие кузены. Спешно доставленный из города врач-ацтек, умевший хранить язык за зубами, лишь озабоченно качал головой и колол ему антибиотики. Мануэла, больше верившая в народную медицину, окуривала его какими-то травами, а пепел размешивала в родниковой воде и давала ему выпить, предварительно призвав на помощь больному всех более или менее могущественных богов.
        То ли благодаря совместному действию молитв, курений и антибиотиков, то ли оттого, что Мануэла находилась при нем почти неотлучно, Карл начал поправляться и уже через неделю предстал перед своим тестем.
        Сеньор Лопес, маленький, сухой, горбоносый, обошел вокруг новоявленного зятя, заложив руки за спину, и строго оглядел его с ног до головы прищуренными орлиными глазами. Хорош, нечего сказать: бледный, тощий, кожа да кости, совсем еще мальчишка; иностранец, без роду без племени, и ни капли в нем нету ничего ацтекского.
        А между тем держится так, будто имеет полное право находиться здесь и смотреть на него, сеньора Лопеса, вождя и главу рода, безо всякой боязни и даже улыбаясь.
        К сожалению, у сеньора Лопеса была одна, не подобающая вождю слабость - он был слишком привязан к своей единственной дочери. Когда Мануэла в первый же день заявила, что не выйдет замуж никогда и ни за кого, кроме этого бледнолицего, и, больше того, что она уже,по существу, является его женой, сеньор Лопес, разумеется, воздел руки к небу и разразился проклятиями, но в глубине души он уже в тот момент знал, что ему придется уступить. Знала это и Мануэла, поэтому, не говоря больше ни слова, повернулась спиной к разгневанному отцу, вышла из кабинета и прикрыла за собой дверь. Ей было некогда - требовалось приготовить Карлу очередную порцию питья.
        Сеньору Лопесу не оставалось ничего другого, как выдвинуть ряд условий, исполнение которых сделало бы этот брак если и не равноценным, то по крайней мере приемлемым. Он их и выдвинул, тщательно обдумав и посоветовавшись со старейшими представителями своего племени, знатоками и хранителями традиций.
        Во-первых, Карл должен быть немедленно и прямо сейчас увезен в горы, в одно отдаленное ацтекское селение, где из него, по возможности, сделают человека, мужчину, достойного высокой чести быть мужем принцессы; принцесса же проведет эти несколько месяцев в покаянных размышлениях о своем утраченном девичестве.
        Во-вторых, жить после свадьбы они будут здесь, в Мексике, в непосредственной близости от ее семьи.
        В-третьих, Карлу придется выбрать себе другую профессию, потому что копаться в земле в поисках древних костей и обломков недостойно мужчины и к тому же не приносит никакого ощутимого дохода.
        Условия были приняты. Карл ничего не имел против того, чтобы ближе познакомиться с таинственной ацтекской цивилизацией. Он написал письмо в Базель с просьбой предоставить ему годичный академический отпуск. Что же касается остальных пунктов договора, то с ними он также не стал спорить, полагая, что со временем все образуется, а угрозу в течение нескольких месяцев не видеться с невестой и вовсе не воспринял всерьез.
        Тесть лично отвез его в горы.
        - Это тебе больше не понадобится, - заявил он, отобрав у Карла зонтик, темные очки, сомбреро с очень широкими полями и прочие средства противосолнечной защиты.
        - Ты полюбишь солнце, - пообещал тесть и, поскольку был человеком честным, добавил: - У тебя просто не будет другого выхода.

* * *
        Четыре месяца спустя, ранним утром, Карл сидел на вершине полуразрушенной ступенчатой пирамиды, в полной неподвижности и с карабином на коленях, и смотрел на пасущихся далеко внизу диких коз. Собственно, благодаря приобретенной сноровке он мог бы и с такого расстояния сделать удачный выстрел, но почему-то медлил.
        Накануне, когда они возвращались с охоты, тесть сказал ему:
        - У тебя меткий глаз и верная рука, muchacho, но, как я вижу, охота не доставляет тебе удовольствия.
        - Мне не доставляет удовольствия убивать, - ответил Карл.
        На это тесть ничего не сказал, но вечером, когда они, по заведенному уже обыкновению, сели за шахматы, он дождался момента, когда Карл окажется в неблагоприятном положении, и заговорил об этом снова.
        - Охота - древнее и благородное занятие, - наставительно произнес тесть, беря пешкой ладью Карла, - дело настоящих мужчин…
        Карл пожал плечами и двинул вперед белопольного слона.
        - Мат, - сказал он.
        Тесть сердито засопел и задвигал кустистыми, с проседью, бровями. Было что-то досадное и в то же время вызывающее восхищение в той легкости, с которой этот мальчишка, сопляк, в который уже раз заманивал его в ловушку.
        А впрочем, он теперь не такой уж и сопляк - вон какие мускулы нарастил; и цвет кожи у него, как у нормального человека, и посмуглевшее лицо стало тоньше и строже. Вот только волосы, наголо обритые во время болезни и вновь отросшие, остались прежние, густые, рыжевато-золотистые, совершенно невозможные для ацтека.
        Да что волосы - характер, вот что главное! Все ему книги подавай или бренчать на мексиканской гитаре, а охотиться ему, видите ли, не по вкусу…
        Тесть смахнул шахматные фигурки, искусно выточенные из яшмы и горного хрусталя, в специальный ящичек и встал.
        - Ну, вот что, - строго сказал он, - ты должен пройти еще одно испытание.
        И, возможно, оно будет последним, добавил он про себя.
        - Ты уйдешь из дома прямо сейчас и вернешься через три дня, на закате солнца. С собой можешь взять нож, карабин и одно одеяло.
        - Я готов, - сказал Карл. Выражение лица у него было при этом самое невозмутимое и твердое, и тесть немного смягчился.
        - На, возьми мой, - и, отстегнув от пояса нож вместе с ножнами, он протянул его Карлу. - Это нож моего отца, который получил его от моего деда, а тот - от своего отца. Береги его.
        Карл молча принял нож, повернулся и вышел. Тесть проводил его задумчивым взглядом; что же, может, из него еще и получится воин, из этого книжного умника, шахматиста и музыканта…
        Таким вот образом Карл и оказался в одиночестве на вершине пирамиды, и, хотя его мучил голод, окрестные козы могли покамест пастись совершенно безнаказанно.
        На вершину же он поднялся затем, что отсюда открывался чудесный вид на излучину реки Колорадо, такой же красноватой, как и скалы, под ярко-голубым и прозрачным, словно нарисованным акварелью, небом.
        Несколько месяцев назад он непременно простудился бы, просидев пару часов на холодных камнях под пронизывающим ветром, и начал бы кашлять, напрягая свои слабые легкие, но теперь все это было ему нипочем.
        Он уже привык не замечать холода и прочих телесных неудобств и мог при необходимости сохранять полную неподвижность в течение нескольких часов - качество, незаменимое при выслеживании дичи или врагов. Научился он (правда, с грехом пополам!) и становиться незаметным, «уходить в тень», как говорили ацтеки, сливаться с окружающим; индейцев он таким образом обмануть не мог, а вот в мире бледнолицых, слепых, глухих и полностью погруженных в себя, это умение могло бы ему пригодиться.
        В общем, он очень сильно изменился физически - настолько, что это не могло не отразиться и на душевном его складе.
        Первые дни и даже недели, возвращаясь в отведенный ему дом с тяжелой и на первых порах изнуряющей работы в каменоломне, он валился замертво. Приставленной к нему толстой и смешливой мексиканке, одной из тетушек Мануэлы (не столь закосневшей в традициях, как ацтеки, а женщине либеральной и снисходительной, можно даже сказать, светской), стоило большого труда растолкать его, чтобы накормить.
        Иногда вместо работы его ждали не менее изнурительные физические упражнения, которым, по воле вождя, его подвергал один из дядюшек Мануэлы по материнской линии, пожилой ацтек с мрачным, неподвижным, словно высеченным из местного красноватого камня, лицом.
        После упражнений Карл обязан был провести четверть часа под ледяным водопадом, дабы очистить тело от пота и грязи, а душу - от праздных мыслей; если же учитель бывал чем-то недоволен учеником (а такое на первых порах случалось часто), время пребывания под водопадом увеличивалось вдвое.
        Карл прожил эти недели, стиснув зубы, задыхаясь от непомерных нагрузок, то обливаясь потом, то дрожа от холода - но все-таки прожил, не жалуясь и не прося пощады, и даже находил в себе силы шутить над своим неумением и слабостью. Эта «школа молодого ацтека» мне на пользу, заявил он однажды тетушке Мануэлы, с трудом разлепив мутные от усталости глаза; та, всплеснув руками, расхохоталась и потащила его ужинать.
        Кормили его, кстати сказать, почти исключительно мясом, бифштексами, сочными, сочащимися кровью, лишь слегка обжаренными на открытом огне. Нельзя сказать, чтобы такая пища была ему по вкусу (он вообще-то тяготел к вегетарианству), но она как нельзя лучше способствовала основной цели - укреплению здоровья и наращиванию телесной мощи.
        Постепенно мускулы его окрепли и перестали болеть; грудная клетка под влиянием чистейшего горного воздуха и дыхательных упражнений расширилась и приобрела правильные очертания; ноги его стали быстрыми и неутомимыми, а руки - сильными и ловкими.
        Это тело, которому Карл не уделял раньше особого внимания, считая его всего-навсего системой жизнеобеспечения интеллекта, неожиданно сделалось легким, послушным, сильным, дарящим новые, неизвестные ранее ощущения. Кроме праздничного мира чувств, открывшегося ему с помощью Мануэлы, он узнал и удовольствие от физической работы, заставлявшей сердце и окрепшие легкие трудиться мерно и слаженно, и радость от многокилометровых пробежек на восходе солнца и плавания в горном озере, вода которого раньше казалась ему обжигающе ледяной, а нынче - приятно освежающей, и от верховой езды при лунном свете, и от покорения ближайшей, невысокой, но коварной вершины потухшего вулкана, когда ему довольно часто приходилось и висеть, и полностью подтягиваться на руках - упражнение, в прежние времена совершенно немыслимое.
        Но, разумеется, все эти удовольствия стали ему доступны лишь тогда, когда он перестал, возвращаясь домой, валиться замертво и начал поне-многу интересоваться окружающим. Тогда же начались и визиты.
        Дом, в котором его поселили (очень, кстати, благоустроенный по ацтекским понятиям), принадлежал его тестю. Там не было ни телефона, ни радио, ни телевидения, ни книг, зато была огромная коллекция охотничьего и боевого оружия - от томагавков и каменных ножей до израильского автомата «узи» - и различных приспособлений для рыбной ловли. Рядом с домом располагалась конюшня, а ухаживал за лошадьми тот самый мрачный ацтек, который обучал Карла индейским премудростям и который к лошадям относился значительно мягче и терпимее, чем к своему ученику.
        Ничего поэтому не было удивительного в том, что сеньор Лопес время от времени появлялся здесь, чтобы проверить, хорошо ли идет работа в каменоломне, здоровы ли лошади и не перевелась ли дичь в окрестных горах и рыба в ручьях и озерах. Когда в доме поселился Карл, сеньор Лопес приезжать сюда перестал, и его не видели здесь целых полтора месяца; но потом, по известным ему одному причинам (ибо никто не смел докучать вождю вопросами), он стал приезжать еще чаще, чем прежде, можно даже сказать, зачастил. Сеньору Лопесу было любопытно - и чем дальше, тем все более - наблюдать, как быстро растет и развивается этот едва оперившийся птенец.
        Птенец был, казалось, безобидной породы - то ли голубь, то ли и вовсе куропатка, - но иногда в нем проглядывало что-то и от орла. Кроме того, с ним можно было разговаривать на всякие отвлеченные, не связанные с насущными проблемами племени темы, и, кроме того, в его лице сеньор Лопес обрел наконец достойного шахматного противника.
        Когда Карл начал проявлять интерес к окружающему, вместо того чтобы просто приходить в себя после тяжелой работы, упражнений и водопада, иначе говоря, когда у него появился досуг, не связанный непосредственно с едой и сном, этот интерес и этот досуг стало необходимым чем-то заполнить.
        И охотничье оружие, и удочки, и конюшня - все было предоставлено в полное его распоряжение. Насчет последнего - то есть конных прогулок, которые позволяли как-никак удалиться на значительное расстояние, - сеньор Лопес также предоставил ему полную свободу, взяв лишь слово, что эти прогулки не будут иметь целью гасиенду Лопес и он не станет тем или иным способом искать встреч с его дочерью.
        Карл согласился, но сразу же заявил, что нуждается кое в чем еще - а именно в газетах и книгах. Книги, объяснил Карл, нужны ему для того, чтобы усовершенствовать свой испанский (жители селения были неразговорчивы, а при необходимости пользовались собственным юто-ацтекским наречием), а газеты - для того, чтобы узнать как можно больше о стране, где ему теперь предстоит жить.
        Сеньор Лопес, недовольно ворча, выполнил его просьбу, привез ему газеты и ящик с книгами; подбор книг, правда, осуществлялся случайным образом, благодаря чему там оказались такие шедевры переплетного искусства, как руководство по гаданию на кофейной гуще и календарь садовода; но были там и трехтомная «История конкисты», и Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества» и «Полковнику никто не пишет», и славный рыцарь Дон Кихот Ламанчский; так что в общем и целом Карл остался доволен.
        Кроме тестя, его навещали и другие будущие родственники; чаще других (что поистине удивительно!) приезжал тот самый, с расцарапанной физиономией, кузен Мануэлы, который ударил его ножом - не без сожаления, как мы уже объясняли, но все-таки ударил.
        Его звали Винсент, или, как он себя называл, Виннету, и он был лишь ненамного старше Карла. При первой встрече в горах обе стороны, блюдя достоинство, вели сдержанную беседу о видах на урожай маиса, стараясь не смотреть ни на шрам на шее, полностью затянувшийся, но все еще заметный, ни на гораздо более заметные следы ногтей, идущие наискосок от угла левого глаза к подбородку. Не будь этих глубоких, труднозаживающих царапин, Винсент выглядел бы вполне симпатичным парнем.
        Осознав это, Карл в душе посочувствовал ему.
        Винсент же, убедившись, что бледнолицый не держит на него зла, всячески старался проявить свое раскаяние по поводу случившегося. Он сразу же вызвался сопровождать Карла на рыбалку, объявив, что знает места, где водится «во-от такая» форель, так что на нее надо идти не с удочкой, а с острогой, как на медведя. Карл, который и не думал в тот вечер идти на рыбалку, а собирался в тишине и покое заняться грамматическими упражнениями (причастие прошедшего времени, participio pasado, все еще вызывало у него затруднения), вынужден был согласиться. Добытую форель он, впрочем, съел с удовольствием - Винсент выпотрошил ее, завернул целиком в широкие листья какого-то неизвестного Карлу растения и запек на углях, так что получилось нечто божественное.
        В другой раз молодой ацтек, приехав в селение на роскошном вороном жеребце, сделал попытку подарить его Карлу. Карл решительно воспротивился; призвав на помощь все свои познания в ацтекских нравах и обычаях, он объяснил Винсенту-Виннету, что никак не может принять столь щедрый подарок - во-первых, он ничем его не заслужил, во-вторых, он еще не настолько хороший наездник, чтобы сесть на такого коня, не рискуя вызвать насмешки женщин и детей, и, в-третьих, у него, Карла, нет при себе ничего, хоть сколько-нибудь равноценного, чем он мог бы отблагодарить своего краснокожего брата.
        Все это было сказано с предельной учтивостью, с соблюдением всех необходимых тонкостей, на хорошем, правильном языке предков, и наставник Карла, пожилой ацтек, присутствовавший при этой сцене, одобрительно кивнул и сделал знак Винсенту, чтобы тот не настаивал.
        Молодые люди сошлись покороче, можно даже сказать, подружились, в тот день, когда Винсент привез с собой гитару. Собственно говоря, это была не гитара, а гитарон - без ладов, с укороченным грифом и дутой задней декой, похожей на дно перевернутого каноэ; низкий, басовитый, мужской инструмент. Но звуки, которые извлекал из гитарона молодой ацтек, были неожиданно мягкими, глубокими и нежными, словно голос женщины, поющей колыбельную. Карл, соскучившийся по музыке, сразу же отложил книжку, спустился в патио и подсел к нему, зачарованно глядя на его ловкие смуглые пальцы, перебирающие струны. Так они и просидели большую часть ночи под ясными, мерцающими, подмигивающими звездами, передавая друг другу инструмент и распевая на два голоса старинные, протяжные индейские песни - пока из окна наверху не высунулся сеньор Лопес и не велел им немедленно прекратить этот кошачий концерт.
        Излишне говорить, что инструмент был также предложен в подарок, и его Карл с благодарностью принял.
        Помимо этих дневных, так сказать, официальных, визитов, случались и визиты тайные, ночные, никому не известные.
        Несмотря на то что дни Карла были заполнены до предела самыми разнообразными занятиями, что ум его с увлечением постигал древний, как эти горы, окаменевший в своей древности мир ацтеков, а душа радовалась вновь обретенным телесным возможностям, по ночам, свободным теперь от тяжкого, беспробудного сна, он тосковал по Мануэле. Часто на восходе луны он спускался в конюшню, седлал флегматичного чубарого или норовистую гнедую и отправлялся в долину.
        Освоившись довольно быстро с местной географией, он свободно ориентировался в горах и точно знал, в какой стороне и на каком расстоянии находится гасиенда Лопес.
        Однако ему и в голову не приходило нарушить данное тестю слово, и, проехав шагом несколько миль в нужном направлении, указанном голубым, низко висящим над горизонтом Сириусом, он со вздохом поворачивал коня и возвращался назад. Вернувшись, он часто лежал без сна на своей жесткой постели, глядя на звезды и луну в открытом окне, или брал в руки гитару и тихо, чтобы никого не разбудить, извлекал из нее мечтательные звуки.
        А что же Мануэла? Она, что ли, тоже терпеливо ждала в своей спальне, посылая вздохи звездам и ночной темноте, или, как ей было предписано, предавалась благочестивым размышлениям? Да ничуть не бывало! Она-то сеньору Лопесу никакого слова не давала, да он его и не требовал, мудро рассудив, что брать слово с влюбленной женщины - дело совершенно бессмысленное и бесполезное; вдобавок он полагался на бдительность сторожей. Ибо теперь сторожили Мануэлу на совесть, и, кроме старой дуэньи, находившейся при ней практически безотлучно, под ее окнами постоянно прогуливались сменявшие друг друга кузены.
        И все же Мануэла нашла способ обмануть и обвести вокруг пальца и бдительных сторожей, и справедливо не доверявшего ей отца. И не только нашла, но и воспользовалась этим способом без малейшего зазрения совести, причем не один, а несколько раз. О том, как все это происходило, можно было бы написать отдельный роман; но поскольку эта история не является для нас главной и поскольку даже наш герой не был осведомлен о подробностях, а лишь поставлен перед фактом ее неожиданного и чудесного появления в горах, не менее неожиданного и чудесного, чем тогда, в развалинах храма, - постольку и мы не станем на этом задерживаться, а упомянем лишь, что дело не обошлось без помощи той самой тетушки Мануэлы, женщины светской, которая заботилась о Карле и кормила его бифштексами с кровью и в которой любовная авантюра племянницы вызвала самое горячее сочувствие.
        Из-за этих-то ночных визитов Карлу стоило большого труда хранить на своем посмуглевшем, навсегда лишившемся как аристократической бледности, так и веснушек лице выражение полной невозмутимости, подобающее мужчине, - в то время как ему хотелось петь, смеяться или, по меньшей мере, улыбаться во весь рот. Да, невозмутимое выражение, одобрительно отмеченное тестем, было всего лишь данью уважения к обычаям его народа, такой же данью вежливости, как и совместная охота, и участие в мрачноватых и неудобопонятных индейских празднествах, когда мужчины, одетые в старинные одежды, с раскрашенными лицами, прыгают вокруг ритуального костра с томагавками в руках и вопят.
        Он не был членом племени, и от него не требовали, чтобы он тоже прыгал и вопил, но он должен был сидеть в общем кругу и демонстрировать всем крепость своих нервов, когда томагавки начинали рассекать воздух всего в нескольких сантиметрах от его лица.
        Еще настоящему мужчине полагалось курить - и не какие-нибудь там сигареты с фильтром, а крепчайший местный табак. Карл, по причине слабых легких, никогда не курил, ему это было вредно, он и теперь, поправившись и окрепнув, не стал бы этого делать, но тесть подарил ему трубку, очень хорошую, отделанную серебром, и было бы верхом бестактности сразу же, при нем, не опробовать подарок. Тут тоже пришлось приложить немало усилий, чтобы тесть не заметил, что удовольствия от этого процесса он, Карл, получает еще меньше, чем от стрельбы по живым мишеням…
        Карл, усмехнувшись, вспомнил, как сильно его тогда мутило - к счастью, уже после отъезда тестя. В следующий раз было легче, а потом он и вовсе освоился, но все равно предпочитал лишь делать вид, что затягивается - из той же вежливости и потому, что не испытывал к этому занятию ни малейшей охоты; мало, что ли, в жизни других вещей, которые действительно доставляют радость и удовольствие?
        Но тестя он тогда все-таки провел. И вот теперь старик, отправив его на три дня в горы, не велел брать с собой трубку, желая, очевидно, поставить его в максимально жесткие условия и лишить всех атрибутов комфорта.
        Карл усмехнулся снова и посмотрел на солнце - скоро полдень. Несколько съедобных корней, которые он отыскал и вырыл ножом у нижних ступеней пирамиды, и вода из ручья - вот и все, что было за последние сутки.
        А между тем козы, обманутые его неподвижностью, поднялись выше и паслись теперь на срединной, самой широкой ступени пирамиды, густо заросшей шалфеем, тимьяном и другими ароматными травами, с которыми особенно хороша молодая, жаренная на углях козлятина.
        Он вздохнул, поднял карабин и прицелился.

* * *
        - О, как мне хотелось бы все это увидеть, - мечтательно, почти напевно произнесла разрумянившаяся Аделаида, - река Колорадо, пирамиды, индейцы… А хищные звери там, в горах, были? Ты на них охотился?
        Красное вино, крианца,не очень понравилось Аделаиде - у него был слишком сухой, насыщенно-терпкий, даже жесткий вкус; а вот белое, золотисто-легкое, поданное к креветкам и рыбе, альбариньо,оказалось очень нежным, с нотками дыни и абрикоса, и Аделаида, незаметно для себя, осушила подряд несколько бокалов.
        Виноват в этом, конечно же, он со своим рассказом, заставившим ее забыть о всегдашней осторожности в обращении со спиртными напитками; виновата и вся обстановка этой пиратской таверны, располагающая к подобной забывчивости - огни мягко мерцают в специально закопченных стеклах, вышколенные официанты в алых кушаках движутся совершенно бесшумно, и столики расположены так, что посетители могут свободно и без помех обсуждать свои интимные дела.
        - Может, и были, - ответил Карл, помолчав, - но я не видел ни одного. Они, знаешь ли, умнее коз и не особенно стремятся попасть на глаза человеку.
        Этот трезво-успокаивающий ответ не совсем устроил Аделаиду. Ей бы хотелось послушать про что-нибудь героическое и, возможно даже, кровавое - ведь про драку с кузенами он не сказал ей ни слова. А между тем ему было бы о чем рассказать - тому свидетельством и недавние ссадины на его руках, и синяки, которые она смазывала целебной мазью несколько часов назад, и кое-какие старые шрамы на его теле, попутно замеченные ею.
        Шрамы эти говорили о том, что и в молодости он не был таким уж рассудительным, трезвомыслящим, избегающим неприятностей человеком, каким пытается казаться сейчас. Он даже и вина почти не пьет - а почему? Машины-то больше нету… А вино такое вкусное… пожалуй, еще глоточек.
        - Все равно же, - убедительно говорила Аделаида своим глубоким, музыкальным от выпитого голосом, - ехать нам отсюда на такси.
        Вместо ответа Карл подозвал официанта и заказал для Аделаиды десерт - фрукты в винном желе и мороженое; себе же, по своему обыкновению, взял черный кофе без сахара.
        - У вас хорошая полиция, - сообщил он Аделаиде, а когда та выразила сомнение, добавил: - Можешь мне поверить. Я сам одно время был полицейским.
        Аделаида уронила на скатерть ложечку с мороженым.

* * *
        Когда Карл, гордый и довольный собой, на закате третьего дня вернулся в дом своего тестя, тот вместо приветствия сказал:
        - Завтра мы уезжаем.
        - Моя дочь беременна, - сказал тесть.
        - Я знаю, что она приезжала к тебе, - сказал тесть.
        - Я не виню тебя, - сказал тесть.
        - Женщины… - сказал тесть.
        И добавил:
        - Ты сам в скором времени узнаешь, что значит быть отцом дочери. Если, конечно, боги не смилостивятся над тобой и не пошлют тебе одних сыновей.
        И ушел, оставив Карла в одиночестве переваривать услышанное.
        После ужина, когда они сидели в патио, курили и смотрели на звезды, тесть спросил его, как он думает кормить семью.
        - Ну, я… - начал было Карл.
        Честно говоря, ему нечего было ответить на этот вопрос. Ясно было одно - с мечтой закончить образование и получить ученую степень по археологии приходилось пока расстаться.
        - У меня есть к тебе предложение, - сказал тесть, - и, думаю, ты его примешь. После того как терпеливо и не перебивая дослушаешь меня до конца.
        По мере того как он излагал свое предложение, настроение Карла и в самом деле менялось - от полного неприятия услышанного до признания хотя бы теоретической возможности того, что он, Карл, станет заниматься подобными вещами.
        - Ты - не воин, - говорил тесть, - ты мог бы им стать, но ты не хочешь. Ты слишком легкомыслен и доверчив. Ты не видишь в людях зла и склонен всем все прощать. Ты не любишь проливать кровь. Сейчас жизнь улыбается тебе, и ты думаешь, что так будет всегда. Это простительное заблуждение, свойственное юности; но чем скорее оно рассеется, тем будет лучше и для тебя, и для Мануэлы, и для ваших будущих детей. Однако, - продолжал тесть, - у тебя острый и изобретательный ум, и разгадывать загадки ты умеешь, пожалуй, не хуже любого ацтека. Я знаю, о чем ты подумал, когда я заговорил с тобой о службе в полиции. Успокойся, там достаточно парней, которые стреляют лучше тебя, бегают быстрее тебя, охотятся и выслеживают с гораздо большей пользой, чем мог бы это делать ты. Это настоящие охотники. Воины. Стрелки. Но вот мой добрый знакомый, комиссар полиции Мехико, считает, что им также нужны люди, умеющие, как он выразился, выстраивать логические комбинации. Он даже собирается открыть у себя в департаменте «аналитический отдел» (эти слова тесть произнес, иронически усмехнувшись), и ему, пожалуй, могут пригодиться
такие книжные умники, как ты. Пока другие будут выслеживать, преследовать и сражаться, ты будешь сидеть в собственном кабинете (тесть особенно подчеркнул последние слова), в тишине и покое, курить трубку, бренчать на гитаре и размышлять, как делал этот ваш знаменитый… как его…
        - Знаменитый, - возразил Карл, - бренчал на скрипке.
        - Это несущественно, - строго взглянул на него тесть, - если для размышлений тебе понадобится скрипка, ты ее получишь. Ты получишь все, что понадобится для работы; ты будешь заниматься тем, что, по-видимому, подходит тебе больше всего, - решать задачи и разгадывать головоломки; и за все это ты будешь получать неплохие деньги. К тому же, - завершил тесть свою логически обоснованную и безупречно выстроенную речь, - и нам не помешает свой человек в полиции.
        - Я подумаю, - сказал Карл.
        - Подумай, - сказал тесть. Выбил свою трубку о ствол пышно разросшейся в глиняном вазоне араукарии и ушел спать.
        Так и случилось, что молодой недоучившийся археолог оказался на государственной службе в далекой, экзотической, такой непохожей на родную Швейцарию стране.
        Но, разумеется, отдельный кабинет со всем необходимым для работы он получил далеко не сразу.
        Сначала состоялась свадьба (они тихо и скромно расписались в мэрии, сообщил Карл жаждущей подробностей Аделаиде, а уж потом, на гасиенде Лопес, с шумом, треском и праздничной пальбой из всех видов стрелкового оружия состоялась церемония в полном соответствии с древними обычаями). Затем Карл на законных основаниях получил мексиканское гражданство, стал называться сеньором Карлосом Родригесом и в качестве такового был зачислен в полицейскую академию Мехико.
        Прошло еще немало времени и событий (в частности, у Мануэлы родилась дочь Лаура), прежде чем комиссар полиции уступил настойчивым напоминаниям своего ацтекского друга и, пожав плечами, согласился привлечь курсанта Родригеса к расследованию одного из дел.
        - Но, надо думать, больше он плечами не пожимал, - вставила, блестя глазами, Аделаида, - потому что курсант Родригес очень хорошо справился с заданием…
        - Курсанту Родригесу просто повезло, - возразил Карл, - дело оказалось совсем несложным.
        - Вроде поиска угнанной машины? - улыбнулась Аделаида.
        Карл тоже улыбнулся и допил свой кофе.
        Без четверти двенадцать зазвонил телефон.
        - Здравствуйте, майор, - сказал Карл.
        Неужели все-таки нашли, поразилась Аделаида, и так быстро, за каких-нибудь три часа…
        - Нашли, - подтвердил Карл, внимательно выслушав все, что ему сказали в трубку, и поблагодарив, - и не только нашли, но и доставили сюда. Я скоро вернусь. Не торопись, - добавил он, имея в виду остатки десерта.
        Аделаида проводила его взглядом и прилежно занялась подтаявшим сливочным мороженым.
        Чьи-то влажные, липкие пальцы легли ей на веки и чей-то женский голос, хрипловатый, явно нетрезвый, предложил угадать, кто.
        Аделаида терпеть не могла подобных шуток и сухим тоном предложила незнакомке оставить ее в покое. Незнакомка, хихикнув, освободила Аделаиду, но, вместо того чтобы удалиться, бесцеремонно плюхнулась на стул напротив Аделаиды, на то самое место, где всего пару минут назад сидел Карл.
        Аделаида решила позвать официанта, чтобы он выпроводил нахалку, но та опередила ее - позвала официанта сама и велела подать бутылку шампанского и пару чистых бокалов.
        - Лизка! - ахнула Аделаида, присмотревшись и прислушавшись к голосу незнакомки.
        - Ну, наконец-то! - ухмыльнулась женщина, достав из сумочки пачку сигарет и дорогую, но безвкусную зажигалку, - а вот я тебя сразу узнала. Ты ни капельки не изменилась за последние… сколько мы с тобой не виделись - восемь, десять лет?
        - Двенадцать, - вздохнула Аделаида, - боже мой, Лизка…
        Елизавету Воронцову, бывшую Аделаидину коллегу по работе, а ныне светскую львицу, и впрямь было не узнать.
        Лизка всегда была красивой, яркой и бесцеремонной, хорошо одевалась и непринужденно держала себя с мужчинами - не то что тихая и застенчивая Аделаида.
        И тогда, когда они вместе пришли устраиваться на работу в школу, и несколькими годами позже, когда ей наскучило пресное существование учительницы русского языка и литературы и она выскочила замуж за известного в области спортивного обозревателя - бывшего теннисиста, и потом, когда лысеющий, с брюшком и дефектами речи теннисист был отставлен, а Лизка устроилась работать на телевидение, и началась ее собственная карьера в мире, как теперь говорят, шоу-бизнеса, - всегда в ней была этакая веселая самоуверенность и жажда удовольствий.
        Аделаида иногда встречалась с ней в Городе, с интересом слушала ее рассказы о гламурной жизни, не утруждая себя выяснением, что в них правда, а что - вымысел, порождение неуемной Лизкиной фантазии.
        И не было раньше у Лизки ни этого тоскливого, ищущего выражения постаревших, окруженных сеточкой мелких морщин глаз, ни горьких складочек в уголках ярко накрашенных губ.
        Из-за этого-то выражения Аделаида и не признала ее сразу, а еще, может быть, потому, что Лизка еще больше похудела (хотя и всегда была тоща и вертлява) и дорогая, модная одежда и украшения висели на ней, будто неродные.
        Аделаида, степенная, томная, довольная, в простом черном платье, подчеркивающем белизну ее прекрасно сохранившихся полных плеч и груди, смотрела на свою старинную знакомую с удивлением и жалостью.
        Подали шампанское. Лизка, осушив залпом два бокала, принялась говорить. В чем, в чем, а в этом она осталась прежней - забрасывала Аделаиду вопросами и, не дожидаясь ответов, перебивала и начинала рассказывать сама.
        - А что ты делаешь здесь, поздней ночью, одна? - воспользовавшись паузой, спросила Аделаида.
        - Вот еще - одна! - возмутилась Лизка. - Я, моя милая, никогда не бываю одна! Пришла сюда с одним, он меня рассердил, ну и послала его к черту… Позвонила другому, говорю - приезжай немедленно, твой шанс. Вот и жду. Если через десять минут не приедет, позвоню третьему… А ты говоришь - одна! Нет, ты мне лучше скажи, что тыздесь делаешь в такой час? И что это за красавчик с тобой? Я хотя и мельком, но успела его рассмотреть…
        Сильно подведенные Лизкины глаза сверкнули прежним, молодым, озорным блеском, и Аделаида поняла, что ради этого вопроса Лизка к ней и подсела.
        - Или, может, ты скажешь, что это Борис? - продолжала Лизка, нимало не смущаясь и не снижая громкости своего хорошо поставленного еще в учительские времена голоса, - мол, вырос, похудел, похорошел, сбрил бороду и покрасил волосы?
        - Нет, - спокойно ответила Аделаида, - это не Борис.
        - Тогда я у тебя его уведу, - заявила Лизка, стукнув кулачком по столу и расплескав шампанское, - он слишком хорош для таких, как ты… тюлених.
        - Попробуй, - усмехнулась Аделаида, облизывая ложечку.
        Лизка замолчала и, прищурившись, взглянула на Аделаиду повнимательней.
        - Я была не права, - задумчиво изрекла она, - ты изменилась. Ты очень изменилась. Стала более сильной, уверенной, интересной… вроде бы даже поумнела. И все же я не могу поверить, что ты - ты! - завела себе любовника!
        - И не надо, - сказала Аделаида, - не верь. Это не любовник. Это муж.
        Если бы не выпитое вино и не Лизкино нестерпимое нахальство - нипочем бы она этих слов не произнесла, не дала бы им вырваться на свободу из сокровенных глубин сердца.
        Лизка, открыв рот, уставилась на появившегося в дверях Карла.
        Аделаида вздрогнула. На ее щеках зажглись два алых, хотя и приглушенных пудрой пятна. Она слишком хорошо знала Лизку, чтобы надеяться, что та, морально уничтоженная, тихо и скромно вернется за свой столик.
        Карл подошел к ним.
        Аделаида собралась с духом.
        - Карл, это моя знакомая, Елизавета Петровна Воронцова…
        - Да он еще и иностранец, - промурлыкала Лизка, состроив Карлу глазки, - а скажите, вы что, в самом деле ее муж?
        - Разумеется, - ответил Карл, глядя на Лизку с вежливым любопытством.
        Но, поскольку она больше ничего не сказала, а лишь откинулась на спинку стула с выражением величайшего изумления на лице, он повернулся к Аделаиде:
        - Делла, нам пора.
        Аделаида перевела дыхание и взяла его под руку.
        - Нам пора, - сказала она, - прощай, Лиза.

* * *
        До своего временного пристанища в «Комарове» они добрались быстро и без приключений, если не считать того, что Карл дважды останавливал машину, открывал капот и копался в моторе, а один раз, взяв фонарик, зачем-то заглянул под днище. Он был молчалив, чем-то озабочен и хмурился, и Аделаида поначалу мучилась подозрениями, что это из-за нее, из-за ее неосторожно вырвавшихся перед Лизкой слов, которые ему, как истинному джентльмену, пришлось подтвердить.
        Но вскоре она поняла, что он прислушивается к шуму двигателя, в котором его тонкий музыкальный слух улавливает нечто такое, чего там не было раньше. И это нечто тревожит его.
        Аделаида же, как ни старалась, ничего не могла расслышать, хотя и сидела тихо, как мышка, и даже старалась не дышать.
        После осмотра днища он, видимо, успокоился. Повернулся к Аделаиде и ласково спросил, не устала ли она.
        - Нет-нет, ни капельки! - живо откликнулась Аделаида. - И очень хочу узнать, что было дальше.
        Говоря так, она имела в виду вовсе не детективные истории; как всякой нормальной женщине, ей больше хотелось узнать, как складывалась его семейная жизнь, что за дама была эта его Мануэла и почему он в конце концов с ней расстался. Здесь, однако, ей приходилось рассчитывать не столько на его откровенность, сколько на свою женскую интуицию, умение читать между строк и слышать недосказанное.
        - Дальше… - рассеянно произнес Карл, сворачивая на дорогу, ведущую в коттеджный поселок, - дальше… Дальше мы поселились в Мехико, и я начал работать в полиции.

* * *
        Тесть на словах оказался более строг, чем на деле, и Мануэла получила подобающее приданое. Это позволило им сразу же, не дожидаясь карьерного роста Карла в департаменте полиции, снять уютную квартирку в Мехико и обставить ее в соответствии с собственными вкусами - точнее, со вкусом Мануэлы, которая со всем пылом и энтузиазмом молодой жены взялась за обустройство райского гнездышка.
        Квартирка была расположена очень удачно, в самом центре города, рядом с парком; Мануэле было где гулять с малышкой, а Карлу, если у него не было желания по полчаса стоять в пробках, ничего не стоило за то же время дойти до службы пешком.
        На службе у него, вопреки предсказаниям тестя, было не так уж много времени для размышлений; приходилось заниматься и оперативной, и разыскной работой, и масса времени и сил уходила на составление разного рода отчетов. Он не чурался ни того, ни другого, ни третьего вида деятельности, понимая, что должен набраться опыта и что кабинетное уединение нужно еще заработать.
        Во время операций он действовал расчетливо, хладнокровно, осмотрительно, что давало ему преимущество перед экспансивными, лезущими на рожон мексиканцами. У некоторых его коллег это вызывало презрительную усмешку, у других же (и таких со временем становилось все больше) - наоборот, уважение. Но по-настоящему его признали своим после одного случая, когда он, расстреляв все свои патроны, имея в качестве балласта истекающего кровью напарника и будучи сам раненным в плечо, ухитрился-таки произвести задержание. Тогда у него появились друзья и среди тех, кто выше всего ценит не интеллект, а физические данные и личную храбрость.
        Вместе с друзьями, естественным образом, появились и враги. В основном это были завистники, считавшие, что бывший иностранец слишком уж быстро продвигается по служебной лестнице; Карл и в самом деле к тридцати годам дослужился до майора и возглавил аналитический отдел департамента (в котором, кроме него, работало всего три человека, но тем не менее…).
        В числе недоброжелателей с самого начала значилась и такая важная персона, как окружной прокурор. Это уже был враг серьезный, идейный, убежденный сторонник борьбы за чистоту рядов, считавший, что всяким там гринго, хотя бы и натурализовавшимся, не место в наших правоохранительных органах, - и эту свою точку зрения прокурор отнюдь не считал нужным держать при себе.
        Конкретных, впрочем, претензий к работе Карла у него не было, да и не могло быть, потому что в работе Карл был аккуратен, педантичен и добросовестен - не менее, чем в любимой, временно отставленной, но отнюдь не забытой археологии. К тому же со временем он научился так писать отчеты, что в них буквально не к чему было придраться.
        Если бы кто-нибудь в то время спросил его, доволен ли он своей жизнью, он, скорее всего, ответил бы утвердительно, хотя и не стал бы вдаваться в подробности. Если бы тот же вопрос задали его жене, ответ мог быть любым - в зависимости, например, от того, кто спрашивает, какая нынче погода, но главное - в каком расположении духа находится сама Мануэла.
        Мануэле часто приходилось нелегко - и неважно, были ли жизненные трудности, видимые ею, истинными или мнимыми; и те и другие она переживала с одинаковой силой и страстью.
        Начать с того, что она страстно желала (нет, была просто одержима желанием!) родить сына, наследника славных традиций и будущего вождя ацтеков. Но, как часто бывает в таких случаях, у нее рождались только дочери, одна за одной - Лаура, а затем Каэтана и Лусия.
        Если после рождения Лауры она была просто разочарована и вид Карла, который, подобно многим молодым отцам, притаскивал домой кучу совершенно не подходящих по возрасту игрушек и книг и подолгу просиживал рядом с колыбелькой, вместо того чтобы уделить внимание молодой матери, вызывал у нее сильное, хотя и маскируемое на первых порах, недовольство, то появление на свет крошки Каэтаны вызвало настоящий приступ раздражения.
        Едва вернувшись домой из родильного отделения дорогой частной клиники, она устроила мужу сцену, обвинив его в несостоятельности.
        Карл, который ничего не имел против рождения второй дочери, отнесся к сцене философски; к тому же он знал (то ли где-то прочитал, то ли об этом ему рассказали на работе), что такие истерики для недавно родивших женщин - обычное дело, притом поводы для истерик могут быть самые несуразные. Когда миновала острая стадия, с криком, слезами и битьем старинной ацтекской керамики, он постарался утешить и успокоить ее, благо точно знал, что для этого нужно делать.
        Наутро Мануэла, дождавшись, пока муж уйдет на службу, пригласила на совет несколько своих родственниц преклонного возраста, сведущих в делах деторождения. Старухи, надо отдать им должное, говорили вещи дельные и понятные - что, во-первых, нельзя досаждать мужу подобными упреками, так как неизвестно в точности, кто несет б?льшую ответственность за пол будущего ребенка - мужчина или женщина; во-вторых, у многих настоящих мужчин и даже прославленных героев вообще не было сыновей (примером тому - ее собственный отец, вождь); в-третьих, ее дело молодое, все еще впереди, а вот, кстати, хорошие молитвы и амулеты - испытанные средства зачать и родить крепкого, здорового мальчика.
        Мануэла успокоилась, повеселела, и в семье на некоторое время воцарился мир и покой. Вскоре она снова забеременела, и в положенный срок родилась крепкая, здоровая девочка Лусия. Ничем амулеты не помогли.
        Были у Мануэлы и другие поводы для беспокойства.
        Дело в том, что с нею произошло то, что часто происходит, и не только в Мексике, с женщинами, когда они выходят замуж и начинают одного за другим рожать детей.
        Тоненькая, смуглая, с нежным голоском девушка превратилась в грузную, краснолицую, крикливую матрону.
        Посоветовавшись со своим гинекологом, Мануэла решила сделать перерыв в рождениях. Кроме того, она начала пробовать различные диеты, перестала пользоваться лифтом для подъема на второй этаж, где была расположена их квартира, и даже записалась в фитнес-клуб. Увы, все усилия оказались тщетными. Ее организм решительно протестовал против таких насильственных действий, и на каждую пару потерянных килограммов отвечал обвисанием кожи в самых неприятных местах, расстройством пищеварения и ухудшением цвета лица.
        В тридцать четыре года Мануэла выглядела уже намного старше своего тридцатилетнего мужа.
        Он же если и изменился внешне, то лишь в лучшую сторону. Возмужал, окреп, и если где и раздался, то в плечах.
        Помимо обязательных ежедневных занятий в полицейском спортзале и плавания в бассейне, он увлекся еще и восточными единоборствами, благодаря чему не только сохранил юношескую стройность, но и приобрел особую плавность и точность движений.
        Его лицо, с которого уже не сходил смугло-золотистый загар, также было очень привлекательно - и не только правильностью и чистотой линий высокого лба под густыми светлыми волосами, которые он теперь стриг коротко и зачесывал назад, точеным прямым носом, изящно вылепленными губами и подбородком, по-мужски твердым, но с обаятельной ямочкой посредине - не только, в общем, своим эстетическим совершенством, но и присущим ему выражением открытости и доброжелательности. Когда он улыбался - он улыбался, а не просто вежливо скалил зубы, как это свойственно гринго; когда он смеялся - смеялись все вокруг, даже те, кто изначально не имел такого намерения.
        Как сказала одна его знакомая дама - лицо ангела, на которого ни боль, ни страдание, ни грехи, свои или чужие, не наложили еще своего пагубного отпечатка. А между тем дам, желающих помочь ему совершить хотя бы один грех, было предостаточно.
        Тогда-то и было положено начало великому искусству обращения с женщинами, позволяющему поддерживать с ними нормальные дружеские и рабочие отношения, не давая их мыслям слишком уж устремляться в другом направлении и не обижая их прямым отказом.
        Мануэла всего этого не понимала. Она бешено ревновала его к любой замеченной рядом с ним женщине. От того, что он никогда не давал ей ощутимого повода, ревность не становилась менее жгучей. Отсутствие повода говорило, по ее мнению, не о верности супруга, а лишь о его ловкости и изворотливости.
        Положение усугублялось тем, что у Мануэлы оказалось слишком много свободного времени. В то время как ее муж работал, занимался спортом, общался с друзьями, читал книги по истории, археологии, философии и древним языкам (он не оставлял надежды вернуться когда-нибудь в штатскую, гуманитарную жизнь), а вечерами и по выходным возился с подрастающими малышками, Мануэле решительно нечем было заняться.
        Днем к девочкам приходила няня-англичанка с двумя высшими образованиями - по педагогике и психологии, чопорная старая дева. На Мануэлу она смотрела свысока и редко удостаивала разговором. Всю работу по дому выполняли две пожилые родственницы, надежные, добросовестные, но с таким ограниченным кругозором, что их не удостаивала общением сама Мануэла.
        Можно было бы, в принципе, пойти работать, но в Мексике замужние женщины из благополучных слоев общества не работают. Это не принято. Это просто неприлично. А прилично замужним женщинам заниматься светской жизнью, благотворительностью, посещать различные дамские кружки и фитнес-клубы, где инструкторами работают тоже женщины. Мануэлу совершенно не интересовало ни то, ни другое, ни третье, не говоря уже о том, что о фитнес-клубах у нее сохранились самые нехорошие воспоминания с тех пор, как с их помощью она пыталась похудеть.
        В общем, без мужа она скучала и злилась, а с ним была то предельно нежна и ворковала, как новобрачная, то обращалась в тигрицу и устраивала сцены - а почему? Почему она так неразумно вела себя? Да потому что и на пятом, и на десятом, и на последнем, пятнадцатом году брака она была влюблена в него так же, как и на первом.
        Ну а он? Он был к ней привязан, он привык к жизни с ней, и он очень любил своих, рожденных ею, детей. И право же, он относился к ней гораздо лучше, чем большинство мужей относятся к своим женам после столь длительного брачного марафона. Он ей даже не изменял.
        Справедливости ради надо сказать, что ни одна женщина, способная подвергнуть серьезному испытанию его моральные устои, и не появилась тогда на его пути.
        Мексиканки, даже молоденькие и хорошенькие, не особенно интересовали его; все они, как на подбор, были миниатюрны, норовисты, горячи, злы, словно породистые кобылицы с ранчо его тестя, и все они напоминали ему Мануэлу в молодости.
        Изредка попадавшиеся иностранки северного типа, которые могли бы пробудить в нем определенные воспоминания (высокие, белокожие, темноволосые, с мечтательными серыми глазами), вели себя слишком по-современному, открыто и свободно обнаруживая свой интерес, а этого он в женщинах не любил.
        По его представлениям, почерпнутым, без сомнения, из средневековой литературы, женщина должна быть скромной и стыдливой (или, по крайней мере, вести себя соответствующим образом).
        В таких случаях он, непринужденно улыбаясь, ссылался на свое положение женатого мужчины и отца семейства, а если это не помогало, подключал свой острый и изобретательный, по выражению тестя, ум и оттачивал на бедняжках свое дипломатическое искусство. Нельзя сказать, чтобы дело каждый раз обходилось совсем без обид, но врагов среди женщин он так и не нажил.

* * *
        - У Лауры, моей старшей, оказались неплохие способности к музыке, - сказал Карл.
        Они сидели в гостиной, на расстеленном перед камином меховом ковре, и смотрели в огонь. У Аделаиды слипались глаза, и она уже не могла бы сказать точно, что услыхала от него, а что привиделось ей в отблесках темно-розового пламени. Кажется, последние несколько минут он говорил о своих детях.
        - Спишь? - спросил Карл.
        - Не-а, - ответила Аделаида, сладко потянувшись, - просто хорошо…
        Было и впрямь хорошо сидеть так, словно они были давно знакомы и давно любили друг друга, а теперь вот встретились после долгой и непонятной разлуки, и надо же узнать, где он был и что делал все эти годы.
        Ее растрепавшаяся голова лежала на его плече. Хотя она не видела его лица, по голосу, по движениям руки, обнимавшей ее за талию, по трепету пальцев она прекрасно чувствовала его настроение. Когда он рассказывал про своих детей или про своего ацтекского друга и родственника Винсента, про то, как Винсент, повзрослев и наигравшись в индейцев, выбрал для себя мирную профессию повара и даже открыл свой ресторанчик в Акапулько, он улыбался. Улыбался он и тогда, когда говорил про тестя - тот на исходе шестого десятка совершенно охладел к разведению породистых лошадей и увлекся, наоборот, спортивными автомобилями.
        Но в голосе его при этом была и печаль, и Аделаида решила, что новое увлечение не довело старика до добра.
        Когда же ему приходилось упоминать жену, его голос звучал ровно, но пальцы напрягались, каменела рука. Тогда Аделаиде казалось, что с ней произошло что-то очень нехорошее, что-то значительно худшее, чем просто развод с Карлом (хотя ей трудно было представить, что могло бы быть хуже для женщины, имевшей невероятное, невозможное счастье столько лет быть егоженой…)
        - Спишь, - повторил Карл. - Идем наверх.
        Аделаида, отлепившись от его плеча, помотала головой.
        - Я хочу знать, что было дальше… с тобой и Мануэлой.
        Карл поднялся и подошел к окну. Лунный свет, смешавшись с огненными сполохами из камина, окрасил его фигуру мерцающим ореолом и опустил на лицо невидимое, но прочное забрало.
        - Она умерла, - сказал Карл.
        Аделаида струйкой дыма, дуновением воздуха, шелестом ночных листьев перенеслась к нему и стала рядом. Его профиль, четкий и застывший, словно на старинной монете, его взгляд, устремленный на темный лес под луной на том берегу озера, не испугали ее и не убавили решимости. Она протянула к нему свои белые, обнаженные до плеч руки, взяла его за плечи и развернула к себе.
        «Если, - произнесла она мысленно, глядя в его темные, непрозрачные, погасшие под маской глаза, - тебе проще и спокойней молчать, то молчи, не говори мне ничего больше, и я не стану тревожить тебя и досаждать расспросами. Но если есть хоть малейший шанс, что тебе станет легче, что хоть немного уменьшится боль, тогда расскажи мне. Раздели ее со мной так же щедро, как ты делил со мной радость».
        - Ее убили, - сказал Карл, - ее и ее отца.
        Аделаида охнула и прижалась к нему.

* * *
        Это случилось в мае, через несколько дней после того, как Карлу исполнилось тридцать четыре.
        Он только что с успехом закончил расследование одного долгого и до крайности запутанного дела, и в департаменте полиции центрального округа никто не сомневался, что теперь его ждет очередное повышение по службе.
        Друзья радовались, завистники завидовали, окружной прокурор негодовал и строил козни - в общем, все было как всегда.
        В семейной жизни Карла тоже было все как всегда - с той только разницей, что у Мануэлы наконец-то появился настоящий повод для ревности. В самом деле, муж стал позже являться домой, выходить на работу по выходным, и нашлись добрые, отзывчивые, чуткие к чужой беде люди, которые сообщили Мануэле, что он пару раз был замечен в боулинге с какой-то молодой особой.
        Мануэла тут же произвела собственное расследование и выяснила, что особа вовсе не так уж молода, не намного моложе ее самой, а просто хорошо выглядит. И вообще, это не какая-нибудь неизвестная женщина, а адвокат Диас.
        Про эту смазливую адвокатшу Карл ей рассказывал, сдержанно, чтобы не задеть хрупкого самолюбия жены, восхищаясь ее умом и деловыми качествами, а потом познакомил их на какой-то светской вечеринке.
        Тогда Диас не показалась Мануэле опасной; держалась она просто, скромно, дружелюбно, да и Карл ничем не показал, что она для него нечто большее, чем товарищ по работе. Скрытно, но неотступно наблюдая за ним весь вечер, Мануэла пришла к выводу, что он не притворяется.
        И вот теперь, когда Мануэла снова, после долгого перерыва, начала подумывать о ребенке, нате вам! Боулинг - это серьезно. Ееон никогда не водил в боулинг.
        Мужу, несмотря на то что тот пришел со службы озабоченный и уставший, была устроена сцена. Муж, как всегда, стоически вынес град каверзных вопросов, упреков и обвинений; он ничего не объяснял, ничего не признавал и ничего не отрицал. Он просто устало вздохнул и сказал, что между ним и Диас ничего нет. Разгорячившаяся Мануэла потребовала честного слова, и слово было дано. Но после этого муж ушел в свой кабинет и заперся там на ключ, что проделывал крайне редко.
        Несмотря на то что он не солгал жене, он все же чувствовал себя не в своей тарелке. Адвокат Диас, прекрасный товарищ, умница, наделенная столь редким среди женщин чувством юмора, тонкая, понимающая, с которой всегда было так легко и интересно общаться, взяла и призналась ему в любви.
        После трех лет безмятежного, приятного знакомства это было неожиданностью. Великий дипломат и знаток женской психологии растерялся. Он попытался отшутиться. Глядя на Диас поверх компьютерного монитора (дело происходило в его кабинете), он спросил ее, зачем ей, молодой, веселой, очаровательной женщине, о которой вздыхает половина департамента, этот старый, безнадежно женатый зануда.
        Это было ошибкой.
        Адвокат Диас тут же оказалась по его сторону монитора, и нежные ручки обвились вокруг его шеи. Адвокат явно собиралась доказать ему, прямо здесь и сейчас, что он вовсе не стар и ни в каком смысле не безнадежен.
        Карла спас деликатный стук в дверь. Это пришел один из троих его сотрудников. Вообще-то они не имели привычки стучать в дверь шефа, известного своим демократизмом, но, с другой стороны, и шеф не имел привычки закрываться.
        Сотрудник, задавая свои деловые вопросы, с любопытством приглядывался к шефу и его гостье. Но по лицу Карла благодаря ацтекской выучке ничего заметить было нельзя, а адвокат смирно сидела на стуле для посетителей, опустив голову, и листала какие-то бумаги. В комнате и в одежде обоих был полный порядок. Сотрудник ушел разочарованный. Дверь за ним осталась открытой.
        - Я подожду, - сказала Диас на прощанье, понизив голос так, чтобы локаторы за дверью не смогли ничего уловить, - если бы ты действительно любил свою жену, я не сказала бы тебе ни слова. Но ведь ты просто исполняешь долг, и рано или поздно тебе это надоест.
        И ушла, оставив Карла в душевном смятении.
        Смятение это было вызвано не тем, что неожиданное признание Диас нашло в нем какой-то отклик, а тем, что в ее последних словах была, возможно, доля истины.
        После этой истории Мануэла как-то притихла и сцен больше не устраивала. Карл держал себя как обычно, иногда задерживался на работе, иногда приходил вовремя. Имени Диас в доме больше не произносилось.
        Карл не знал о том, что в последнее время Мануэла часто виделась с отцом и рассказывала ему о своих подозрениях. Старик, надо отдать ему должное, не разделял ее опасений. Твой муж, при всех его недостатках, человек честный, говорил он дочери, и лучше бы ты ему доверяла. Мы, знаешь ли, не любим, когда нас подозревают и тем более устраивают за нами слежку, говорил он. Этим ты ничего не добьешься, только оттолкнешь его от себя.
        Мануэла слушала, кивала, соглашалась.
        В последний свой приезд она уже не жаловалась на то, что у мужа, по-видимому, кто-то есть. Она жаловалась на то, что он охладел к ней.
        - Почему ты так решила? Он что, с тобой больше не спит? - спросил сеньор Лопес, враг всяческих недомолвок и эвфемизмов.
        - Нет, спит, но… То есть, я хочу сказать… Когда он со мной, мне иногда кажется, что он думает о ком-то другом.
        Сеньор Лопес крякнул. Ему было жаль дочь, но он был мужчиной.
        Он окинул взглядом ее красное, с несколько отвисшими уже щеками и двойным подбородком, лицо, ее грузную фигуру, затянутую в шелковое платье размера на два меньше, чем следовало бы, ее пухлые руки, мнущие мокрый кружевной платочек, после чего потрепал ее по широкой, влажной от жары спине и сказал, что все это глупости.
        - А может быть, - не унималась Мануэла, - все-таки сказать ему про золото?
        Тут уже сеньор Лопес был категорически против, и Мануэла ничего не добилась. Старик даже немного обиделся на нее за ее настойчивость.
        - Вот когда я умру, тогда делай что хочешь. Нарушай наши традиции. Ты уже преуспела в этом, выйдя замуж за гринго… а теперь вот жалуешься на его невнимание и даже хочешь его подкупить!
        - Вряд ли это возможно, - тяжело вздохнув, признала Мануэла.
        - Если бы это было возможно, - веско заключил сеньор Лопес, - он не стал бы твоим мужем. Потому что я пристрелил бы его собственными руками.
        Через два дня после этого разговора он разбил свою новенькую желтую «Феррари» и, чрезвычайно расстроенный, явился в дом зятя.
        Было раннее и очень тихое утро (дети уже ушли в школу, а прислуга еще не приходила). Карл в кабинете разговаривал по телефону с начальством, и утешать старика пришлось одной Мануэле. Она поставила в духовку противень с его любимым имбирным печеньем и сварила кофе по-ацтекски.
        - А ведь я собирался сегодня съездить в Акапулько, навестить твоего двоюродного брата, - жаловался сеньор Лопес, принимая из рук дочери керамическую кружку с угольно-черной, дымящейся жидкостью.
        - Возьмите мой «Додж», - предложил зашедший на кухню Карл, - он мне сегодня не понадобится. Совещание в департаменте отменили, и я останусь дома.
        - Я тоже поеду, - внезапно заявила Мануэла, - я давно не видела Винсента.
        - Поезжай, - сказал Карл. Налил себе молока, взял пару маисовых лепешек и ушел назад в кабинет. Мануэла, закусив губу, посмотрела ему вслед, потом перевела взгляд на отца. Тот пожал плечами и, прежде чем встать из-за стола, рассовал оставшееся печенье по карманам яркой спортивной курточки.
        Все же, когда машина была выведена из подземного стойла, супруг изволил выйти на крыльцо попрощаться. Мануэла, стоя на две ступеньки выше, обхватила его за шею и присосалась к губам, а он (и это особенно жгло и мучило его впоследствии) не только не ответил на поцелуй, но даже и развел слегка ее удушающее объятие.
        Мануэла, опустив голову и больше не оглядываясь, устроилась на заднем сиденье.
        Тесть за рулем, невозмутимо жующий печенье, махнул ему рукой и с ходу послал машину в галоп. Спокойный, респектабельный, серо-серебристый «Додж» несколько удивился, но послушно выполнил приказание.
        Карл проводил машину взглядом и вернулся в кабинет, к начатому отчету.
        Он успел подняться на второй этаж, открыть дверь, сесть за свой стол и вставить в пишущую машинку чистый лист бумаги до того, когда в отдалении прогремел взрыв.
        В двух кварталах к северо-западу, машинально определил Карл. Он напечатал несколько слов, потом остановился. Посмотрел в открытое окно. Прислушался.
        Услыхал сирены, кивнул и застучал снова. Но что-то мешало ему. Дважды, не заметив, напечатал он одно и то же слово. Снова посмотрел в окно.
        Потом сорвался с места, схватил в прихожей куртку с полицейским удостоверением в кармане и понесся вниз, бормоча: «Не может быть, это не они… это же совсем в другую сторону…»
        В ста метрах от дома широкая улица, по которой они должны были уехать, была перегорожена щитом с надписью: «Дорожные работы». Карл несколько секунд тупо смотрел на надпись, потом развернулся и побежал в переулок, в ту сторону, куда показывала стрелка «объезд». Переулок, вначале прямой, вильнул влево, ослепив бегущего солнечным отражением открываемого кем-то окна, и нехотя вывел прямо на площадь, полную дыма и сирен.
        Посредине площади горела машина. Пламя было такое сильное и яркое, что у людей, собравшихся вокруг, не возникло и мысли о помощи. Никто из находящихся в машине не мог остаться в живых. Там просто некого было спасать.
        Хотя нашелся один долговязый придурок, который, с разбегу врезавшись в толпу, попытался приблизиться к охваченной огнем машине.
        Вот его и спасли. Пришлось, правда, с ним повозиться - оказался сильный, черт, едва одолели. Хотели сдать его полиции, чтобы немного остыл, но оказалось, что он и сам полицейский.

* * *
        На другой день после похорон Карл находился дома. Он сидел в своем кабинете, за столом с пишущей машинкой, в которую был вставлен начатый лист. Первые слова там были напечатаны, когда они были еще живы, а последние, в середине четвертой строки, - когда уже нет.
        Он был один.
        Плачущих девочек увез на побережье дядя Винсент. Прислугу Карл отпустил, щедро заплатив за два месяца вперед. Телефон выключил, на звонки в дверь не отзывался.
        Он уже знал, разумеется, что это был не несчастный случай. В машину было заложено мощное взрывное устройство, снабженное таймером.
        Знал он и о том, что расследование взял на себя лично окружной прокурор.
        Знал, но никаких чувств по этому поводу не испытывал. Все чувства были отключены, кроме боли.
        Что же касается мыслей, то они тяжело и плавно, словно мертвые листья, двигались по тому же, очерченному болью кругу. Если бы не… разбитая машина тестя… внезапно отмененное совещание… его (будь оно проклято!) предложение взять «Додж»… его (будь проклят он сам!) холодность с женой, толкнувшая ее на эту поездку… она была бы сейчас жива. Тесть, чудаковатый, но добрый, хороший человек, был бы сейчас жив.
        То, что в этом случае он сам, скорее всего, вознесся бы на небо в дыму и пламени, значения не имело. Если бы он мог заменить их собой, он сделал бы это не раздумывая.
        Только это невозможно. Ничего нельзя исправить и ничего нельзя изменить. Нельзя даже попросить прощения, потому что не у кого.
        В углу кто-то тихо кашлянул.
        Карл нехотя перевел туда взгляд воспаленных, запавших, обведенных темными кругами глаз.
        В углу, в кресле, обнаружился ацтек с суровым, резким, словно высеченным из красноватого камня лицом - старый учитель Карла.
        Карл не удивился его появлению. В его нынешнем состоянии он не удивился бы, даже если б там оказался Авраам Линкольн или, скажем, архангел Михаил.
        К тому же для настоящего ацтека оказаться внутри наглухо запертого дома, хотя бы и без приглашения хозяев, - это такие пустяки, о которых не стоит и говорить.
        Не стал говорить об этом и старый ацтек.
        Не стал он также тратить время на утешения, соболезнования и призывы держаться и взять себя в руки. Настоящим ацтекам чужды формальности.
        Голосом сухим и бесстрастным он заявил, что завтра Карл должен быть готов отправиться с ним в небольшое путешествие. Они поедут в одно место высоко в горах, где вот уже много веков хранится фамильное достояние Лопесов, являющихся, как Карлу известно, прямыми потомками Монтесумы II, - в золоте, золотых монетах, золотых слитках и золотых же украшениях на общую сумму… тут ацтек назвал сумму, которая заставила бы встрепенуться и святого. Но Карл остался безучастным.
        Ацтек, решив, что Карл его не расслышал или не понял, повторил раздельно, четко и ясно, что после смерти жены и тестя все эти сокровища принадлежат ему.
        После чего пожал плечами и удалился так же тихо и незаметно, как и возник.
        А через сорок минут после его ухода Карла пришли арестовывать.
        Пришедшие трое, каждому из которых Карл был хорошо знаком, чувствовали себя далеко не в своей тарелке. Подписанный окружным прокурором ордер на арест казался им откровенной и подлой несправедливостью по отношению к человеку, который никогда и никому (преступники не в счет) не причинил никакого зла.
        Посовещавшись в прихожей (Карл стоял тут же, безучастно подпирая стену, и молча ждал), они сказали ему, что он может уйти. У него есть целый час времени. За час из международного аэропорта Бенито Хуарес улетят полдюжины самолетов - в том числе и в те страны, с которыми у Мексики нет соглашения о выдаче преступников. А если ему, Карлу, нужны деньги, то вот… и они принялись выворачивать карманы.
        Впервые за последние несколько дней по лицу Карла скользнула тень улыбки.
        Он несколько встряхнулся.
        Он крепко пожал им руки.
        И наотрез отказался бежать.
        С искренней печалью, но и с облегчением, что не пришлось идти ради него на должностное преступление, они отвезли Карла в прокуратуру. По дороге они всячески подбадривали его, строили собственные версии, выражали надежду и готовность помочь и даже наручники ему надели лишь перед самой дверью окружного прокурора.
        Окружной прокурор, которого за глаза называли ходячим воплощением законности, гордился своей репутацией - не меньше, чем роскошным, шитым золотом, со шнурами и позументами, мундиром, в котором он щеголял при каждом удобном и неудобном случае. Злые языки поговаривали, что он в нем спит, но это, разумеется, было неправдой.
        Чтобы полнее насладиться унижением поверженного врага, прокурор встал из-за стола и вытянулся во весь свой, довольно-таки небольшой, рост. Солнечные лучи играли на позолоченных цацках мундира, скользили по выбритым до зеркальной синевы щекам и преломлялись в круглых, без оправы, очках.
        Арестованный же, стоявший напротив со скованными руками, был сер, жалок, небрит и в мятой гражданской одежде (он в отличие от прокурора никогда не любил форму и надевал ее лишь в случае крайней необходимости).
        И такого вот человека столько лет терпели в наших доблестных органах охраны и защиты правопорядка! Мало того - награждали, повышали по службе; и, мало того, сделали начальником аналитического отдела, как будто мало у нас своих, умных, способных молодых людей из коренных мексиканцев (взять хотя бы родного племянника окружного прокурора).
        - Вы обвиняетесь, - заговорил прокурор, делая небольшие, доставляющие особое удовольствие своей беспощадной весомостью паузы, - в двойном убийстве: вашей жены и вашего тестя. Я с самого начала подозревал вас, Родригес, но мне был неясен мотив. Теперь же все очевидно. Вам надоело ждать наследства, и вы решили отправить старика в страну вечной охоты, а заодно и избавиться от надоевшей жены.
        - Я этого не делал, - произнес Карл. - И вам это хорошо известно. Убить хотели меня.
        - Да? - мягко улыбнулся прокурор. - И кто же, по-вашему, мог подложить в машину взрывное устройство? В вашумашину, которая стояла в гараже вашегодома?
        - Я думал об этом, - сказал Карл, все еще не веря, что прокурору не нужны никакие другие версии, - это могли сделать следующие лица…
        Прокурор сразу же перестал улыбаться.
        - На вашем месте, Родригес, я бы не стал пытаться бросить тень на ни в чем не повинных людей, - тихо и угрожающе произнес он. - У вас есть один-единственный шанс смягчить вашу участь - это теперь же и немедленно признаться во всем. Тогда суд учтет ваше чистосердечное признание, и, возможно, вам удастся отделаться пожизненным заключением.
        - Я не стану признаваться в том, чего не совершал, - заявил Карл, делая шаг навстречу прокурору.
        Прокурор заморгал. Арестованный по-прежнему был сер, помят и небрит, и руки его по-прежнему были в браслетах, но вот ощущение подавленности и обреченности, приличествующее арестованному, куда-то подевалось.
        Прокурор на всякий случай нажал на кнопку.
        Немедленно явился конвой (молодцы, отлично вымуштрованные ребята!) и застыл по обе стороны двери.
        - Вызовите моего адвоката, - потребовал Карл, делая еще шаг.
        - Обязательно, - усмехнулся прокурор, отступив за свой стол и обретя былую уверенность, - это положено по закону. Вот только сейчас вечер пятницы, и вряд ли нам удастся отыскать госпожу Диас раньше понедельника. Увести! - бросил он конвою и, не глядя больше на Карла, занялся бумагами.
        Прокурор, не зная и, разумеется, не желая того, оказал Карлу огромную услугу.
        Вернее сказать, две услуги.
        Во-первых, он избавил Карла от депрессии. Карлу нужно было понять, что прокурор вовсе не собирается заниматься расследованием, что его, Карла, осудят за двойное убийство и, скорее всего, казнят, что его дочери останутся сиротами, а настоящие убийцы будут разгуливать на свободе, чтобы он перестал заниматься самоедством и включил наконец мозги.
        Во-вторых, он поместил Карла в самое безопасное при нынешних обстоятельствах место. Едва ли убийцы, даже раздраженные неудачей, смогли бы достать его в камере предварительного заключения.
        Уик-энд Карл провел плодотворно - ел, спал и думал. Скудость тюремного пайка и жесткость тюремной постели способствовали ясности мысли. К тому же камера была одиночная, и ему никто не мешал.
        В понедельник в шесть утра в следственный изолятор ворвалась адвокат Диас.
        Карла, в соответствии с тюремными правилами, допустили к ней лишь в восемь.
        Эти два часа адвокат употребила на то, чтобы совершенно расположить к себе охрану, а заодно телефонными звонками поднять с постели окружного прокурора - не будет ли он так любезен отпустить сеньора Родригеса под залог в, скажем, сто тысяч американских долларов?
        Сумма неслыханная; слышно было, как на том конце провода прокурор борется с соблазном.
        Это невозможно, сказал наконец прокурор. Слишком серьезное обвинение, сказал прокурор. Не может ли он как-то скрасить горечь отказа очаровательной госпоже Диас, спросил прокурор - например, приглашением поужинать в одном из самых роскошных ресторанов Мехико? Очаровательная госпожа Диас послала его в задницу под единодушное одобрение собравшейся в адвокатской комнате аудитории.
        Когда же в комнате появился Карл, адвокат вздрогнула и прижала руки к груди.
        Последний раз она видела его неделю назад, когда его жена и тесть были еще живы. Тогда еще он представлялся ей добродушным, открытым молодым человеком с сияющей всем и каждому улыбкой, кротким и беззлобным, как ангел.
        Теперь же из перекрещивающихся теней тюремного коридора в комнату ступил воин с четким, суровым, застывшим лицом. Он похудел; густые волосы пробила седина, и они из золотисто-рыжеватых стали платиновыми. На высоком лбу и впалых щеках появились острые, нанесенные тончайшим резцом морщины. Серые глаза смотрели спокойно и холодно.
        Этот новый Карл взволновал Диас до того, что она почувствовала робость и неуверенность в себе, что адвокатам, вообще говоря, несвойственно. Чтобы прийти в себя, заговорила о второстепенном - об уик-энде, который она провела в Акапулько, о том, как узнала об аресте Карла (не от прокурора, который и не думал ее разыскивать, а от знакомых ацтеков), о том, что прокурор, оказывается, еще во время похорон, когда дом был пуст, навешал там подслушивающих устройств, что и дало ему возможность сразу же узнать о наследстве. Карл молча слушал.
        - О детях можешь не беспокоиться, - продолжала Диас, - я видела твоего шурина в Акапулько, с ними все в порядке. Вот только свидания с тобой им не дадут до суда.
        Карл кивнул.
        - Ацтеки верят тебе, - сказала Диас, - они готовы помочь.
        - Хорошо, - сказал Карл. - Вот что нужно сделать…
        И он продиктовал Диас инструкции.

* * *
        Это был, наверное, единственный случай в истории, когда обвиняемый в убийстве, сидя за решеткой, руководил расследованием собственного дела. Каждое утро к нему являлась Диас с докладом и за новыми инструкциями, а окружной прокурор благодаря любезности тюремного персонала, сочувствующего как Карлу, так и красавице Диас, ничего об этом не знал.
        Прокурор торопился; ему хотелось поскорее избавить департамент полиции от этого позорного пятна. К тому же он предвкушал громкий судебный процесс с репортажами во всех центральных газетах и по телевидению и по часу в день репетировал свою обвинительную речь, которая, по справедливости, должна будет войти в анналы правосудия и в учебники и руководства для начинающих государственных обвинителей.
        По его настоянию процесс должен был начаться не позднее середины июня и занять два, от силы три дня.
        Времени у Карла было в обрез.
        Однако Диас не зря считалась одним из лучших адвокатов по уголовным делам, а ее помощники-ацтеки не имели себе равных в выслеживании дичи как в родных долинах и горах, так и в асфальтовых джунглях - не говоря уже о том, что они были непревзойденные мастера в добывании из этой дичи нужной информации.
        Они нашли и того, кто подложил мину в машину Карла, и тех, кто его нанял.
        На суде исполнитель заколебался было во время перекрестного допроса, устроенного разъяренным прокурором, чувствующим, что весь процесс рушится, как карточный домик, но вовремя вспомнил те несколько часов, что ему пришлось провести в деревне ацтеков, задрожал и дал правдивые показания.
        В одном прокурор не ошибся - процесс благодаря всплывшим на нем именам заказчиков действительно получился громким.
        Карл вышел из зала суда полностью оправданным.
        На следующий день он подал в отставку и стал собираться к отъезду в Европу.
        Пришли старейшины ацтеков - на сей раз не один, а трое.
        - Я не могу взять это золото, - сказал им Карл. - Оно принадлежит народу ацтеков.
        Старейшины переглянулись.
        - Ты тоже принадлежишь к народу ацтеков, - сказал его старый учитель. - Ты - наш, так же как и твои дочери. Для тебя, как и для них, всегда найдется место в наших селениях. И если не все золото, то хотя бы часть его по праву принадлежит тебе.
        И ацтеки ушли, оставив на полу три небольших, но увесистых мешка.
        Пришла Диас.
        - Граф Монте-Кристо, - сказала она, пиная мешки носком изящной туфельки.
        - Один из них - твой, - сказал Карл. Он занимался тем, что разбирал старые фотографии - иные бережно откладывал в сторону, иные рвал в капусту.
        - Ни за что! - возмутилась Диас. - Мне не нужно твое золото, мне нужно совсем другое!
        Карл поднял голову от фотографий и посмотрел на нее. Диас вздохнула - в глазах его не было ни признания, ни отказа, ни холода, ни тепла, вообще никаких чувств, кроме усталости.
        - Я не люблю тебя, Диас, - просто сказал он. - Не знаю, способен ли я вообще на это чувство. Прости. Ты же сама не захочешь, чтобы я был с тобою только из благодарности.
        И Диас ушла, глотая слезы.
        Позже, когда Карл уже уехал с дочерьми в Швейцарию, ей сообщили, что та прекрасная вилла в Диаманте, Акапулько, что расположена на самом берегу Тихого океана и которой она не раз восхищалась, принадлежит теперь ей.
        Приятно были удивлены и трое полицейских офицеров, что приходили арестовывать Карла и предлагали ему свою помощь. Их банковские счета в одно прекрасное утро округлились и приобрели солидный пятизначный вид.
        Потом с разными людьми в разное время произошло еще несколько мелких, средних и крупных финансовых чудес. Некоторые из этих людей догадывались о том, кто является их автором, другие нет, третьи просто считали, что там, наверху, их наконец-то оценили по заслугам, а чьими руками это сделано - не так уж и важно.
        Карл тоже так думал, потому никогда и никому не говорил об этих своих поступках. А если бы кто-нибудь задал ему прямой вопрос, то он ответил бы отрицательно.
        Он не хотел, чтобы его благодарили. Первое время по возвращении из Мексики он вообще не хотел никаких чувств со стороны других людей. Он хотел уйти, закрыться от них - ну, хотя бы в ту же археологию, где имеешь дело с мертвыми костями, а не с живыми людьми - благо теперь он был человеком обеспеченным и мог заниматься чем угодно или не заниматься ничем. И это, возможно, произошло бы с ним, и он затворился бы в своей науке, проводя жизнь в библиотеках, музеях и экспедициях в дикие и безлюдные места, если бы не дочери.
        Эти три девицы трудного возраста (старшей - четырнадцать, младшей - десять) нуждались не столько в материальном обеспечении, сколько в заботе, внимании и терпении - в общем, строгой, но доброй отцовской руке. С этими тремя сорванцами в юбках нечего было и мечтать о затворничестве и уходе в чисто интеллектуальную жизнь. Эти три полукровки, унаследовавшие неукротимый нрав матери, не оставили своему отцу ни малейшей возможности отрешиться от мирской суеты и оледенеть сердцем. Они не давали ему вспоминать прошлое. Они снова научили его смеяться.

* * *
        Огонь в камине давно догорел, и небо за окном посерело, предчувствуя близкий рассвет. Карл лежал на полу, положив голову на колени сидящей Аделаиды, которая тихо гладила его по волосам. Что-то изменилось между ними за последние несколько часов. Аделаида не знала, что именно, но чувствовала, что очень важное. Он, конечно, поведал ей далеко не все, но, учитывая, что раньше он вообще об этом не говорил (по крайней мере, ни одной женщине), это могло значить, что она для него - не просто временная подруга.
        Что же касается самой Аделаиды, то ее чувства к нему тоже изменились. Если раньше это был жертвенный восторг Снегурочки, тающей от блаженства под лучами солнца, трепет и ликование смертной, угодившей в объятия бога, то теперь она чувствовала к нему и нежность, тонкую и пронзительную до слез, и жалость, и желание защитить и согреть всем своим не востребованным и не растраченным в двадцатипятилетнем браке теплом.
        Он перестал быть для нее высшим, недосягаемым в своем совершенстве существом. Он стал обычным человеком, таким же, как она, и мысль о союзе с ним не казалась ей больше такой уж невозможной.
        Аделаида наклонилась и с новым и сладким чувством собственности поцеловала его в лоб.

* * *
        Это новое, невыразимо приятное ощущение жило в ней и наутро, когда она проснулась в белой как снег и мягкой как пух постели собственного (еще на целых два дня!) дома. Карла рядом с ней не было, но снизу, из кухни, доносились приглушенные звуки и запах свежемолотого кофе.
        Надо будет ему сказать, чтобы не пил так много кофе, лениво подумала Аделаида, вредно для сердца. Она не спеша поднялась, заглянула на пять минут в ванную и, накинув халатик, спустилась вниз. У стенной ниши, где висела верхняя одежда, она остановилась и достала его куртку, ту самую, в которой он явился к ней тридцать часов назад, - помятую, грязную, в земле и каких-то темных пятнах.
        Надо будет отчистить, сказала себе Аделаида и повесила ее в сторону, подальше от своего нового пальто. Так, а здесь у нас что? Его плащ, в котором он был вчера. Серый, из непонятной ткани, и подкладка из какого-то темного меха, короткого, очень мягкого, может быть, даже настоящего.
        Аделаида провела по подкладке ладонью. Во внутреннем кармане обнаружилось что-то плоское и прямоугольное - записная книжка, должно быть. Аделаида преодолела внезапно возникшее искушение, отвернулась от плаща и пошла на кухню.
        Вопреки ожиданиям, на столе не было ни овсянки, ни яичницы с беконом, ни бисквитов с джемом - традиционной, по ее мнению, утренней пищи европейцев. Там был нежирный творог, мюсли и свежие фрукты. Проголодавшаяся Аделаида чуть заметно вздохнула.
        Карл, колдовавший за барной стойкой над каким-то сверкающим, полным кнопок и рычажков, аппаратом, протянул ей высокий стакан с грейпфрутовым соком.
        Сок был ледяной и такой терпкий, что у Аделаиды заныли зубы.
        - Свежевыжатый, - сообщил Карл, - очень полезно для здоровья. Витамин С, сжигатели жира и различные антиоксиданты.
        Колбаски бы сейчас, докторской, помечтала Аделаида, глядя, как он налил молока в тарелку с мюсли и начал с аппетитом есть.
        Аделаида пододвинула к себе миску с творогом и обвела глазами стол в поисках сахарницы. Сахарницы не было. Аделаиде стало совсем грустно, но она не подала виду и мужественно улыбнулась наблюдавшему за ней Карлу. Из твоих рук, любимый, все, что угодно, хоть чашу с ядом…
        - Ладно уж, - сказал Карл, - в холодильнике ветчина и сливочное масло, рядом с тостером порезанный батон, а на нижней полке в шкафу банки с медом и клубничным джемом.
        Аделаида бросила на него благодарный взгляд и не спеша поднялась из-за стола.
        В холодильнике и на полках было все то, что он сказал, плюс многое другое. Разъяснилось содержание пакетов и коробок, привезенных им вчера, - некоторых, но не всех. Несколько больших и средних коробок с этикетками и без все еще лежали под лестницей. Аделаида преодолела еще одно искушение и не спросила, что в них.
        Вместо того, намазав очередной тост маслом и джемом, она спросила его о том, как он стал учителем.
        Оказалось, что это произошло совершенно естественным путем и опять-таки благодаря его собственным детям.
        Детям не понравилась швейцарская школа - там было слишком много предметов, и их преподавали слишком сухие, сдержанные педагоги. Детям не понравились преподаватели, которых Карл пытался нанять для их домашнего обучения, - мужчин они изводили насмешками над их нордической флегматичностью, а всех женщин моложе шестидесяти - ревностью к отцу. Женщины старше шестидесяти не выдерживали физической и моральной нагрузки и после первого же урока уходили сами.
        Карлу пришлось снова отложить археологию, обложиться учебниками и учить их самому. И, к его огромному удивлению, у него получилось.
        После недели занятий дочери попросили разрешения пригласить кое-кого из новых друзей. Сама по себе просьба Карла не удивила - он знал, что его дочери в состоянии найти друзей даже в безлюдной пустыне. Удивило его то, что друзья (пять-шесть мальчиков и девочек разного возраста) пришли не для того, чтобы играть или развлекаться. Они пришли послушать в его изложении историю Древнего мира и на всем протяжении часовой лекции по древним цивилизациям Центральной Америки сидели смирно, не вертелись, не отвлекались, а после лекции стали задавать ему вполне осмысленные и даже интересные вопросы.
        Приходили они и на английскую литературу XIX века, и на немецкую филологию, и даже на математику, в которой Карл как преподаватель чувствовал себя не совсем уверенно.
        А потом к Карлу пришел неожиданный гость. Взрослый, солидный, в высшей степени деловой человек. Отец одного из мальчиков, а по совместительству - вице-бургомистр Цюриха.
        - У моего сына серьезные проблемы в школе, - начал он сразу, - а я убежден, что у него есть голова на плечах. Думаю, все дело в системе преподавания.
        Он выжидающе посмотрел на Карла. Карл неопределенно-вежливо кивнул.
        - Сын говорит, - продолжал бургомистр, - что если бы в школе были такие учителя, как вы, герр Роджерс, то он не прогуливал бы занятий.
        Карл снова неопределенно-вежливо пожал плечами.
        - Мы собираемся открыть новый гуманитарный лицей, - продолжал бургомистр, - и предлагаем вам должность его директора.
        - Но я не учитель, - удивился Карл, - у меня даже нет диплома о высшем образовании.
        - Сколько вам нужно времени, чтобы получить диплом? - спросил бургомистр, доставая записную книжку.
        - Ну… года два.
        - Шесть месяцев, - категорически заявил бургомистр, делая в книжке пометку, - а все экзамены сдадите экстерном.
        - Но…
        - Должность директора, - повторил бургомистр, вставая, - с самыми широкими полномочиями. Кадровые вопросы, штатное расписание, число часов на историю и археологию - целиком на ваше усмотрение.
        После его ухода на Карла напали дочери.
        - Отец, это правда, что вице-мэр предложил тебе открыть собственную школу?
        - Правда, - сказал Карл, - но я…
        - Это замечательно! - заявила младшая, Лусия, которая, несмотря на нежный возраст, верховодила всей компанией. - Это просто здорово! Своя школа! И мы будем в ней учиться!
        - А в никакойдругой школе мы учиться не будем! - подхватили средняя и старшая.
        - Ни в какойдругой, - машинально поправил их Карл и задумался.
        Думал он примерно до пятницы. За это время дочери использовали весь проверенный арсенал упрашивания, нытья, угроз, лести и обещаний хорошо учиться. Но согласился он не только из-за этого. За те дни, что ему пришлось играть роль учителя, он почувствовал, что это занятие ему начинает нравиться.
        - Это надо же - директор с широкими полномочиями, - мечтательно произнесла Аделаида, - у тебя там, наверное, есть все. И нормальный спортзал…
        - Спортзала как такового у меня нет, - возразил Карл, - у меня есть тренажерный зал, зал для занятий аэробикой, баскетбольная площадка, два теннисных корта, футбольное поле и бассейн.
        Аделаида мысленно ахнула. Перед ее глазами предстало видение обширного бассейна с чистой, подогретой водой и голубыми, не оскверненными плесенью кафельными плитками.
        В воде радостно плескались дети и загорелые, спортивного вида педагоги. Остальные, неспортивные педагоги мирно лежали в шезлонгах на берегу и вели друг с другом чинные беседы на профессиональные темы…
        Видение было настолько захватывающим, что Аделаида забыла сказать Карлу про кофе, и тот беспрепятственно налил себе вторую чашку.
        - Кстати, о спортзале, - сказал Карл, - твоя школа ведь не частная, а государственная. Почему же городские власти не позаботятся о ней?
        - Денег нет, - коротко ответила Аделаида. - Для нас - нет.
        Карл нахмурился. По его лицу было видно, что он пытается разгадать это очевидное логическое несоответствие, но у него не очень-то получается. Аделаида не собиралась ему в этом помогать. Она собиралась помыть посуду.
        - Подожди, - остановил ее Карл, - ты что, собираешься это мыть? Руками?
        Аделаида преодолела еще одно, третье по счету искушение и не стала отвечать на этот вопрос так, как на него ответила бы любая нормальная жена.
        - Есть же посудомоечная машина, - объяснил Карл и открыл люк одного из хитро замаскированных под кухонную мебель аппаратов.
        Хорошо еще, что я не устроила в ванной стирку, подумала Аделаида.

* * *
        Около половины одиннадцатого одетая, причесанная и подкрашенная Аделаида заглянула в кабинет. Карл сидел в кресле у окна и читал что-то, по-видимому, интересное, какую-то рукопись, отпечатанную на обычной, сероватой, недорогой бумаге. Стопка уже прочитанных листов на краю письменного стола норовила сложиться вчетверо, и Аделаида подумала, что, возможно, именно они, а вовсе не записная книжка и хранились в его кармане.
        - Сейчас, - сказал Карл, не поднимая глаз от рукописи, - еще минуту.
        - А что это? - поинтересовалась Аделаида, присаживаясь на ручку его кресла и пытаясь разглядеть мелкий шрифт. - Для любовного письма вроде бы длинновато…
        - Ты совершенно права, - сказал Карл, складывая последний лист, - это не любовное письмо. Любовные письма обычно пишут от руки.
        - Ну, тебе виднее, - начала было Аделаида, но он притянул ее к себе и заставил умолкнуть. Она, впрочем, не особенно противилась. Она даже не упрекнула его в том, что он таким образом ушел от ответа, и она даже не высказала сожаление, что вот теперь ей снова придется краситься и причесываться.
        Когда они наконец выбрались из дома в ясный, солнечный, ветреный день, Аделаиде вдруг пришло в голову, что она в который уже раз безбожно опаздывает на работу. Это совершенно недопустимо для директора - опаздывать на работу. Лучше уж вообще туда не ездить.
        Карл с ней не согласился и сказал, что у него в школе остались кое-какие дела. Он должен кое с кем попрощаться, вручить кое-какие сувениры. Аделаида тут же вспомнила об оставшихся пакетах и коробках, перекочевавших из-под лестницы в багажник «Опеля», но уточнять ничего не стала. Бесполезно. Все равно что пытаться выяснить у Штирлица, отчего его пальцы оказались на чемодане русской радистки.
        - К тому же, - сказал Карл, выезжая на шоссе, - в три часа нас ждут на одном культурном мероприятии.
        - А, в гороно, - поморщилась Аделаида.
        - Мне будет очень интересно посмотреть на вашу городскую администрацию, - сказал Карл. - Думаю, моему интересу потребуется час. Может быть, полтора. А потом мы… как это сказать по-русски… оттуда смоемся.
        - Обещаешь? - глянула на него повеселевшая Аделаида.
        Карл кивнул.

* * *
        Ирина Львовна вела пятый урок в 9-м «А» так невнимательно, что поставила Дашке Лыковой и Саше Горчакову совершенно незаслуженные четверки.
        Отличница Лыкова надулась. Саша возликовал.
        - Идите-идите, - велела им Ирина Львовна, которая после звонка на перемену беспрестанно поглядывала на дверь, - на четвертных оценках это все равно не отразится, я их уже выставила в журнал.
        - А у меня что за четверть - двойка… или все-таки тройка? - с надеждой в голосе спросил Саша.
        - Тройка. Иди.
        И радостный Саша вышел, столкнувшись в дверях с нагруженным коробками немцем.
        - Ой, - сказал он, - вам помочь?
        Со стороны англичанки послышался странный звук, напоминающий рычание.
        - Хотя, я вспомнил, мне же надо бежать… - Саша выскочил за дверь и быстренько захлопнул ее за собой. Сделал страшные глаза пробегающим мимо пятиклашкам и нагнулся к замочной скважине. Увы, в замке изнутри был ключ.
        - Ты прочитал? - низким, взволнованным голосом спросила Ирина Львовна, не обращая внимания на принесенные Карлом предметы. - Что ты скажешь?
        Карл не спеша сложил свои коробки на стол. Потом достал из кармана рукопись и протянул Ирине Львовне.
        - Это хорошо, - сказал он серьезно. - Мне понравилось.
        Смуглые щеки Ирины Львовны порозовели.
        - Правда? - застенчиво спросила она.
        За дверью послышалось некое шебуршание. Карл обернулся. Шебуршание смолкло.
        Карл подошел к неподвижно стоявшей Ирине Львовне и взял ее ледяные от волнения руки в свои.
        - Правда, - сказал он самым убедительным тоном, на который был способен. - Только…
        - Только… что?
        - Ну… это ведь не Киплинг. Я точно знаю, что Киплинг неписал повести под названием «Новая книга джунглей». Хотя, прочитав твой перевод, он мог бы и пожалеть, что не сделал этого.
        Ирина Львовна порозовела еще больше и сделала попытку высвободиться - чуть заметную, чтобы не подумал, будто она всерьез.
        - Зачем ты пытаешься выдать собственное творчество за перевод? - продолжал Карл. - Почему бы тебе не написать что-нибудь под своим именем?
        - А… ты думаешь… у меня получится?
        - Думаю, что получится. А это, - он показал на верхнюю коробку, - поможет тебе.
        Ирина Львовна, бросив на него увлажнившийся, недоверчиво-благодарный взгляд, вооружилась ножницами и немедленно вскрыла подарок.
        - О-о-о! - простонала она, извлекая из пенопластового гнезда плоский, прямоугольный, с матовым стальным блеском предмет. - Не может быть! Ноутбук! Настоящий! Карл, можно, я тебя поцелую?
        - Эй, полегче! - послышался от дверей голос Татьяны Эрнестовны. - Ну, Манечка, мы с тобой вовремя! Это что у вас тут происходит?
        - Девочки, - растроганно произнесла Ирина Львовна, оторвавшись от смеющегося Карла, - вы только посмотрите на это чудо!
        Манечка с Татьяной Эрнестовной переглянулись. Переносной компьютер, конечно, не самый гламурный подарок для женщины, но для нашей Иры - самое то. А вот что, интересно знать, в двух остальных упаковках?
        Карл сделал приглашающий жест.
        - Верхняя - моя! - заявила Манечка, хватая пакет, в которой, судя по очертаниям, вполне могла находиться очень большаякоробка конфет.
        Карл кивнул.
        - Ничего себе! - воскликнула Манечка, заглянув внутрь.
        - Ой! - воскликнула Татьяна Эрнестовна, содрав упаковку со своей.
        - Это тебе и твоему сыну, - сказал Карл Манечке, зачарованно разглядывающей видеоплеер «Sony». Манечка взвизгнула, захлопала в ладоши и тоже полезла целоваться. Конфеты, конечно, хорошо, но и смотреть любимые фильмы очень даже неплохо.
        - Не грусти, - шепнул ей на ушко проницательный Карл, - когда будешь в Цюрихе, я отведу тебя в самую лучшую кондитерскую.
        От этих слов на чистом Манечкином лбу разгладилась последняя складочка.
        - А я вот даже и не догадываюсь, что это, - сказала Татьяна Эрнестовна, подходя к Карлу с другой стороны и ревниво беря его под руку, - но все равно спасибо…
        - Это швейная машинка с программным управлением, - сказал Карл, доставая хитроумное устройство, - я сам в этом ничего не понимаю, но знающие люди, которые, подобно тебе, сами шьют себе туалеты, говорят - незаменимая вещь.
        Татьяна Эрнестовна открыла и закрыла рот. Она и в самом деле как-то похвасталась ему, что шьет. Что ж, делать нечего, придется теперь учиться.
        - Мне пора, - сказал Карл.
        - Как?! - всполошились сестры. - Уже?!
        - Да, - сказал Карл.
        Надо было немедленно что-то сказать, что-то спросить, может быть, уговорить его остаться… еще ненадолго, но все слова, как назло, куда-то подевались.
        Карл обнял каждую, по-братски поцеловал в щечку и повернулся к двери.
        - Подожди, - сказала Ирина Львовна, - дай помаду сотру.
        - Мы не будем с тобой прощаться, - сказала Татьяна Эрнестовна.
        - Мы ведь еще встретимся, - сказала Манечка, - правда, Карл?
        - Конечно, - сказал Карл.

* * *
        - Хорошо, что у нас нет больше уроков, - сказала Татьяна Эрнестовна.
        Сестры сидели за крошечным, вмещающим как раз три чашки и чайник столиком в лаборантской кабинета иностранных языков и делились впечатлениями.
        Вернее, впечатлениями делились Манечка с Татьяной Эрнестовной, а Ирина Львовна сидела в углу, уставившись в одну точку, и время от времени беззвучно шевелила губами.
        - Да уж, - сказала Манечка, - и так попрощаться толком не успели. Когда он летит, сегодня?
        - Завтра, - отозвалась Татьяна Эрнестовна, - из Питера. Рейсом Аэрофлота.
        - Ну и зря, - решительно заявила Манечка, - надо было лететь рейсом этого… как его… «SwissAir». Правда же, Ира?
        Она перегнулась через столик и помахала ладонью перед самым носом Ирины Львовны.
        - А… Что? - пробудилась Ирина Львовна. - Аэрофлот? А, ну да, он же говорил, что хочет познакомиться с Россией в полном объеме.
        - В полном объеме?- задумчиво повторила Татьяна Эрнестовна. - Интересно, ему это удалось?
        - Судя по его довольной физиономии - да, - вздохнула Манечка, - жаль только, что не с нашей помощью…
        Сестры помолчали. Потом одновременно взглянули на Ирину Львовну.
        - Да нет, не может быть! - воскликнула Татьяна Эрнестовна.
        - Не может, - согласилась Манечка.
        - Вы это о чем? - спросила Ирина Львовна, вернувшись на землю и налив себе остывшего чаю.
        - Так, ни о чем, - вздохнула Татьяна Эрнестовна, - забудь.
        - А о чем ты все время думаешь? - поинтересовалась Манечка.
        Ирина Львовна сделала жест, в любой женской компании означающий «только никому», и, понизив голос, рассказала, о чем.
        - Здорово, - сказала Татьяна Эрнестовна, - значит, мы сидим рядом с будущей Жорж Санд? Или, на худой конец, Джейн Остин?
        - Александрой Марининой, Татьяной Устиновой, Дарьей Донцовой… - подхватила Манечка.
        - Да ну вас, - отмахнулась Ирина Львовна, - пока я даже не знаю, о чем писать.
        - Тоже мне - проблема, - усмехнулась Татьяна Эрнестовна, - напиши про нас, про нашу школу, про то, что произошло в ней за последние полторы недели. Чем не сюжет для романа?
        - Никто же не поверит, что такое возможно!
        - А ты напиши так, чтобы поверили. Или, по крайней мере, чтобы было интересно.
        - Вот-вот, - поддержала Татьяну Эрнестовну Манечка, - пиши, чтобы было интересно. Главное, побольше выдумывай. У тебя получится.
        - Во всяком случае, твои заметки в учительской стенгазете мы всегда читали с большим удовольствием, - сказала Татьяна Эрнестовна.

* * *
        Снаружи у кабинета иностранных языков Карла поджидал физрук. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу у самых дверей, а когда немец вышел, физрук поспешно сделал вид, будто что-то уронил.
        - Пока, Андрей, - дружелюбно кивнул ему Карл.
        Он направился к лестнице, но физрук схватил его за рукав, отвел в сторону и смущенным полушепотом принялся о чем-то расспрашивать.
        В это время по лестнице спускалась возбужденная, радостная, отпущенная с последнего в этой четверти урока толпа. Другая толпа, не менее радостная и шумная, волной накатила на Карла с физруком из коридора и схлынула, оставив физрука одного. Немца потащили на главное школьное крыльцо - фотографироваться на память.
        Физрук некоторое время продолжал стоять в коридоре, с преувеличенным вниманием разглядывая стену, шевеля губами и время от времени принимаясь чесать в затылке - в общем, выполняя все те действия, которые положено выполнять глубоко задумавшемуся человеку.
        Ну ладно, не ходить по школе в стареньких «трениках» с пузырями на коленях - это понятно. Но чем, спрашивается, плох чеснок? Полезно же для здоровья. А еще - бриться каждый день… завести дезодорант…
        Физрук поскреб свою стильную, как это ему всегда казалось, трехдневную щетину, украдкой втянул носом родной, привычный запах спортивной формы, покачал головой и побрел к себе в спортзал.
        Между тем Карл, деликатно, но решительно отделавшись от малолетних папарацци, вновь оказался внутри школьного здания. Его видели и в крыле, принадлежащем начальной школе, и наверху, в библиотеке, и у столярной мастерской, но нигде он не задерживался дольше, чем на пару-тройку минут. Похоже, он и в самом деле спешил.
        Завхоз, осведомленная о его перемещениях, не пошла наблюдать за мытьем стен в холле третьего этажа, как собиралась ранее, а осталась у себя в кабинете. Когда он постучал в ее дверь, она отозвалась не сразу, а немного погодя голосом очень занятого человека.
        Карл вошел в кабинет.
        - А, это вы, - приветствовала его завхоз, щелкая клавишами допотопного настольного калькулятора, - зашли попрощаться? Очень мило с вашей стороны.
        - Кэтрин, - сказал Карл, - идемте со мной.
        Завхоз удивилась, но безропотно встала.
        «И как у него это получается?» - размышляла она, семеня следом за Карлом к запасному выходу.
        Никем не замеченные, они вышли на задний двор.
        Карл открыл багажник «Опеля» и пригласил завхоза заглянуть внутрь.
        - Сначала я попробую угадать, - сказала завхоз, - говорят, вы всем дарите именно те вещи, которые… ну… больше всего подходят, что ли. Или больше всего нужны. Или не нужны и не подходят, но где-то в глубине души их очень хочется иметь.
        Карл улыбнулся.
        - Стало быть, - продолжала завхоз, - я не сильно ошибусь, если предположу, что там находится…
        Карл покачал головой.
        «А и правда, - подумала завхоз, - зачем мне кухонный комбайн, если есть невестки».
        - Ну, тогда, - завхоз задумалась, - тогда… Крышки для консервирования? Универсальный пятновыводитель? Нет? Что-то более крупное? Что, неужели новая электродрель?
        Карл рассмеялся.
        - Нечто иное, - намекнул он, - из того, что в глубине души.
        Завхоз, дернув бровью, погрузилась в багажник.
        Прошло несколько минут. Карл, деликатно отвернувшись, ждал.
        - Да-а, - произнесла наконец багровая, как пион, завхоз, - впечатляет.
        Карл повернулся и помог ей переместить подарок в багажник «Запорожца».
        - Но, черт возьми, как вы догадались?..
        Карл пожал плечами.
        - Хотя о чем я… Хорошо, что позвали меня сюда, а не принесли этов школу.
        - Ну, разумеется, - сказал Карл, - не волнуйтесь, Кэтрин. Это будет наш маленький секрет.
        Завхоз несколько успокоилась и сменила багровую окраску на бледно-розовую.
        - А вы опасный человек, - заявила она, кокетливо прищурившись, - умеете читать мысли. Но я, кажется, забыла вас поблагодарить…
        - О, что вы, не стоит, - заявил Карл, поспешно вскакивая в седло… то есть открывая дверцу «Опеля» и усаживаясь за руль. - Счастливо, Кэтрин. Увидимся.

* * *
        Аделаида в школу не пошла. Она попросила Карла высадить ее у парка, сказав, что у нее тоже есть кое-какие дела - только не в школе, а в городе.
        Карл, не возражая и ни о чем не спрашивая, остановился там, где было сказано. Но перед тем как открыть ей дверцу, он поцеловал ее, и Аделаида выбралась наружу спокойная и счастливая.
        Никаких особенных дел у нее в действительности не было. Просто ей и думать не хотелось о том, чтобы вот сейчас идти в школу. Слишком уж она была полна всем происшедшим за последние… дайте подумать… ночь, утро, день, вечер, еще ночь, еще утро и часть дня… чтобы идти туда и два с лишним часа, оставшихся до трех, заниматься нудной повседневностью. И ловить удивленные взгляды. И слушать шепотки за спиной. И игнорировать прозрачные намеки на причину ее («Ах, Аделаида Максимовна, вы сегодня изумительно выглядите! Просто ослепительно!») внешнего вида.
        Ну их всех, в самом деле! Что, без нее школа закроется, что ли?
        В парке на Аделаиду обрушилось солнце. Оно сверкало со всех сторон, отражаясь в лужах, мокрой прошлогодней траве и пыльных, давно не мытых окнах музея.
        Аделаида остановилась на краю поляны, где уже не было ни снега, ни льда, и запрокинула голову, подставив солнцу улыбающееся лицо.
        Искры-секунды срывались с разлапистых еловых ветвей и падали вокруг нее с капельным звоном. Через два часа она снова увидит его. И после этого у них будут ещецелые сутки.
        Даже если у меня никогда больше не будет в жизни счастья, вдруг подумала Аделаида, даже если у меня вообще больше ничего не будет… У меня останется это «сейчас». Этого у меня никто не отнимет. Это полдень моей жизни.
        Пока она таким образом медитировала, парк, обычно безлюдный в это время дня, наполнился прохожими. Кто-то, как и она неделю назад, решил глотнуть воздуха по дороге на электричку, кто-то храбро катил по раскисшей аллее коляски со спящим, гукающим или заливающимся ревом содержимым, кто-то спускал с поводка собак, ошалевших от весенних запахов и упоительной грязи под лапами.
        Все куда-то спешили. У всех были дела. И многие из спешащих посматривали на неподвижно стоявшую под солнцем, улыбающуюся с закрытыми глазами женщину с чувством легкой зависти и какой-то непонятной тоски.

* * *
        Чтобы вернее добраться до городской администрации, Карл свернул с развороченного ремонтом проспекта на Северную.
        В нескольких метрах впереди в ту же сторону неторопливо шла высокая, элегантно одетая женщина. Карл снизил скорость и некоторое время ехал следом, любуясь ее плавной походкой и стройной, хотя и несколько полноватой фигурой, изящно обрисованной легким серебристо-серым пальто.
        После чего приблизился к женщине вплотную, опустил стекло и предложил подвезти.
        - Вообще-то я к незнакомым мужчинам не подсаживаюсь, - предупредила женщина, заботливо подвернув длинную полу и устраиваясь на переднем сиденье.
        - Какое совпадение, - отозвался Карл, положив ладонь на ее невзначай обнажившееся колено, - я вот тоже не езжу с незнакомыми женщинами.
        - Ай-яй-яй, - сказала она, легонько хлопнув его по пальцам, - директор школы, а так себя ведет… да еще в двух шагах от городского отдела народного образования.
        - О, прошу прощения, мадам. Виноват. Больше не повторится.
        - Что, в самом деле? - расстроилась Аделаида.

* * *
        Только что отремонтированный флигель, выполненный в ненавязчивой серо-голубой гамме, сиял чистотой вымытых окон и натертых до блеска паркетных полов. Мебель внести еще не успели, и внутри, несмотря на многолюдное собрание, было свежо и просторно.
        В центре самой большой комнаты, которой предстояло стать кабинетом заведующей, стояли сдвинутые буквой П столы для фуршета.
        Головы гостей то и дело поворачивались в сторону соблазнительно разложенных крошечных бутербродиков с икрой, средних - с семгой и копченой колбасой, и больших - с недорогим отечественным сыром «Атлет», зато украшенных маслинами и веточками свежей петрушки. На отдельном столике выстроилась целая батарея больших зеленых бутылок с шампанским и белых, поменьше, с водками и наливками, а на полу у столика скромно притулилась пятилитровая пластиковая канистра с минеральной водой.
        - Почему ваши учителя не пьют ни пива, ни сухого вина? - тихо поинтересовался Карл. Аделаида открыла рот, собираясь ответить, но тут послышался звон ножа по хрустальному бокалу. Мэр, седовласый, солидный, в номенклатурном синем костюме, собрался произнести речь.
        Собравшиеся отвели взгляды от столов и все как один уставились на новый галстук мэра - бело-сине-красный в полоску. Яркая вещица завораживала и притягивала взгляд. Это, впрочем, было хорошо, потому что мэр любил поговорить, а других развлечений во время его речи не предвиделось.
        - А что, у вас это принято - носить галстуки в виде государственного флага? - не унимался Карл. Аделаида дернула его за локоть и осторожно огляделась по сторонам. Но никто ничего не заметил. Все внимали речи градоначальника.
        На сей раз, однако, градоначальник оказался краток, и всего через двадцать минут поздравлений, пожеланий и призывов повысить качество образовательного процесса защелкали пробки от шампанского и был провозглашен первый тост.
        Карл, стоя в сторонке, с наивным интересом наблюдал за толчеей у закусочных столов. Из толчеи, учащенно дыша, вынырнула Аделаида с двумя маленькими тарелочками, на одной из которых горкой высились маленькие и средние бутерброды, а на другой лежала толстая, тяжелая, покрытая сизым налетом гроздь винограда.
        - Держи, - сказала она, - а я схожу за тортом.
        - А, вот и вы, господин Роджерс, - послышался сзади металлический голос заведующей, - как приятно, что вы пришли. Идемте же, я познакомлю вас с руководителями нашей администрации!
        - С вами, Александра, хоть на край света, - галантно ответил Карл, ставя тарелочки на ближайший подоконник и подавая заведующей руку.
        Аделаида не удержалась и ущипнула его пониже спины. Сильно. Очень сильно. Так, что он дернулся.
        Аделаида ничего такого не сделала. Хотя ей оченьхотелось.
        Аделаида взяла с тарелочки бутерброд с икрой и принялась в задумчивости жевать.
        - Э-э… здравствуйте.
        Аделаида подняла глаза. Перед ней стоял директор музыкальной школы, как всегда тучный, одышливый, с багровым лицом и съехавшим на сторону галстуком.
        - Э-э… прекрасно выглядите… то есть, я хотел сказать, вы всегда… э… хорошо выглядите… но сегодня как-то особенно… и… - тут он окончательно сбился и замолчал.
        Аделаиде стало его жалко. Она вдруг вспомнила, что он всегда, на всех совещаниях в гороно норовил устроиться рядом с нею, перед уходом подавал ей пальто и даже пару раз увязывался провожать под какими-то смехотворными предлогами.
        - Хотите винограду? - предложила она, улыбнувшись.
        - Э… да. Очень хочу. Спасибо огромное. Да. Очень… Изумительно вкусно!
        Отвернувшись от пожиравшего виноград музыканта, Аделаида поискала глазами Карла. Это оказалось нетрудным - и не только из-за его роста, но еще и потому, что там, где он находился, толпа, как обычно, была гуще всего.
        Держа в руке бокал с минеральной водой, Карл оживленно болтал с мэром. Мэр, всегда такой величественный и недоступный, сегодня явно качнулся в сторону демократизма. Судя по его виду, он был близок к тому, чтобы начать рассказывать анекдоты. Приближенные и заместители мэра (мужчины) исполняли роль античного хора. Передовая педагогическая общественность (женщины), выпив и закусив, строила мужчинам глазки и смеялась мелким грудным смехом.
        Поймав взгляд Аделаиды, Карл подмигнул ей. Или, возможно, ей так показалось. Во всяком случае, и он, и мэр вдруг замолчали и уставились на нее, а потом мэр сделал знак одному из приближенных.
        Приближенный поспешно выбрался из толпы и рысцой подбежал к стоящей у окна Аделаиде.
        Выслушав сказанное ей, Аделаида пожала плечами, отложила недоеденный бутерброд и двинулась в указанном направлении. Следом, поспешно заглотав последнюю виноградину, двинулся и директор музыкальной школы, однако был остановлен приближенными и вежливо отведен к закусочным столам, где еще оставалось несколько бутербродов с сыром.
        - Что же это вы, Аделаида Максимовна, не осведомили меня о ваших новых обстоятельствах? - с ласковой укоризной спросил мэр.
        - О каких обстоятельствах? - поразилась Аделаида. В ее голове вспыхнули, пронеслись и рассыпались искрами несколько самых невероятных предположений.
        - Ну как же, - усмехнулся мэр, - или, по-вашему, я не должен знать, что этой осенью господин Роджерс вновь посетит наш город, и, в частности, вашу школу, и привезет с собой всю лицейскую баскетбольную команду? Для соревнований и установления дружеских международных связей?
        - Ах, это… ну да, конечно… извините, Иван Семеныч.
        Мэр нагнулся к ней и заговорщически прошептал:
        - Придется-таки отремонтировать ваш спортзал, Аделаида Максимовна. Поздравляю. Добились своего. А я вас, признаться, недооценивал… Так вот, - произнес мэр вслух, отворачиваясь от Аделаиды, - о чем я? Ах да, приходит, значит, Штирлиц к Мюллеру и говорит…
        Аделаида потихоньку отползла за спины и вернулась к своему подоконнику.
        Праздник между тем продолжался. В толпе отсмеялись последнему рассказанному мэром анекдоту и налили себе еще по бокалу. Директора музыкальной школы вытащили из-за стола, дали в руки аккордеон и велели грянуть «нашу любимую».
        - Огней так много золотых… - высоким, нежным тенором повел музыкант, и могучий, слаженный хор учительских голосов подхватил:
        - На улицах Саратова-а-а…
        - Хорошо поют, - одобрил Карл, усаживаясь на подоконник рядом с Аделаидой.
        Аделаида опустила голову.
        - Спасибо тебе… за спортзал, - чуть слышно из-за пения произнесла она.
        - Не за что, - сказал Карл, оглядываясь по сторонам, - кажется, где-то здесь был виноград.
        Аделаида опустила голову еще ниже.
        - Ну, ты же ушел… и я подумала… в общем…
        - Так, - сказал Карл некоторое время спустя, - значит, пока я добывал для тебя спортзал, ты скормила мой виноград этому… баянисту?
        Аделаида закрыла лицо руками и всхлипнула.
        - Никогда больше так не делай, - сказал Карл.
        - Не буду, - клятвенно пообещала Аделаида. Она приготовилась всхлипнуть еще раз, но, взглянув на него сквозь раздвинутые пальцы, не выдержала и прыснула.
        А потом они стали осторожно пробираться к выходу.
        - Зачем вы, девочки, красивых любите… - с искренним, неподдельным чувством выводил им вслед аккордеон.

* * *
        … - Карл?
        - М-м?
        - Карл, а ты в самом деле приедешь к нам осенью?
        Карл зевнул и приоткрыл один глаз.
        - Если меня пригласят.
        Аделаида перекатилась на живот и ткнулась холодным носом ему в щеку.
        - Если пригласят… лето без тебя покажется мне вечностью!
        - Почему - без меня? - удивился Карл. - Июль мы проведем в Альпах, а в августе поедем в Париж. Хотя, - поправился он, заметив выражение ее лица, - в Париж лучше ехать зимой, в августе там будет слишком многолюдно.
        - Подожди, - Аделаиде удалось выдохнуть застрявший в горле воздух, - о чем ты говоришь? Какой Париж?
        - Ну, не хочешь в Париж, поедем в Ниццу, - сонно пробормотал Карл, поворачиваясь на другой бок.
        Аделаида изо всех сил ущипнула себя за руку. Было больно. Она определенно не спит. Тогда что же, у нее начались галлюцинации? На почве переутомления и нервного напряжения? Нет, конечно, за дни… что там, за часы такого переутомления она с радостью заплатила бы годами жизни, но галлюцинации - это уж слишком. Но не мог же он в самом деле это сказать, да еще таким небрежным, спокойным тоном, как нечто само собой разумеющееся… Или мог?
        - Карл?
        Карл не отозвался. Он спал.
        Аделаида промучилась еще двадцать бесконечных минут и поняла, что до утра она просто-напросто не доживет. Погибнет от неизвестности во цвете лет (ну хорошо, хорошо, в самом разгаре зрелости!), так и не узнав ответа на самый важный вопрос.
        Еще две минуты.
        Спит. Хорошо ему.
        Полить его, что ли, водой из чайника? Хотя на этой навороченной кухне и чайника-то нормального нет.
        Тут Аделаиде пришла в голову мысль, заставившая ее, несмотря на темноту спальни и отсутствие свидетелей, густо покраснеть. Есть же и другие способы разбудить спящего рядом мужчину, кроме как толкать его, щипать, заводить над ухом будильник или поливать холодной водой.
        Аделаида знала об этих способах. Теоретически. Просто за все двадцать пять лет брака ей и в голову не приходило заняться этимна практике. Ее муж был быстр, незатейлив и нетребователен, а она… она всегда считала, что порядочная женщина и в постели должна вести себя как порядочная женщина.
        Но то, что она испытала с Карлом, было настолько не похоже на привычные брачные упражнения… что понятия порядочности и непорядочности оказывались тут как бы и ни при чем, лежащими в другой плоскости.
        Он играл на ней, словно на музыкальном инструменте.
        Аделаиде, большой любительнице женских романов, довольно часто попадались подобные выражения; они не нравились ей, казались непонятными, вычурными и ненатуральными. Но теперь именно это сравнение упорно шло ей на ум.
        Его ласки были ласками музыканта. Он прикасался к ней то нежно, то нетерпеливо, то трепетно и осторожно, то властно и почти резко, для извлечения самых низких, глубоких, стонущих нот. Любя ее, он творил музыку - а разве музыка могла быть порядочной или непорядочной?
        И почему бы ей самой не попробовать исполнить какую-нибудь простенькую мелодию - на инструменте, столь совершенном, как это бронзовое, обласканное солнцем тело?
        Аделаида, осторожно исследуя губами и кончиками пальцев все изгибы, выпуклости и впадины инструмента, почувствовала к солнцу мимолетную ревность. Когда же она приблизилась к его туго натянутым струнам, музыка, звучавшая в ней, поначалу тихая и неуверенная, внезапно обрела силу и вырвалась на свободу, где не было уже ни слов, ни мыслей, ни посторонних ощущений - ничего, кроме гармонии и радости бытия.

* * *
        Когда они, вдосталь налетавшись в пространствах, известных лишь счастливым любовникам (да еще, может быть, некоторым, особо продвинутым мастерам дзен), вернулись в текущее «здесь и сейчас», оказалось, что здесь по-прежнему ночь и что луна ярко светит в неплотно задернутое окно.
        Спать не хотелось ничуточки. Очень хотелось есть.
        - Я могла бы что-нибудь приготовить из того, что есть в холодильнике, - не совсем уверенно предложила Аделаида.
        Карл от предложения пришел в восторг и немедленно потащил ее на кухню - Аделаида едва успела влезть в шлепанцы и ухватить халатик.
        - Только я не умею пользоваться здешней микроволновкой…
        - Знаешь, - мечтательно заявил Карл, - я давно хотел попробовать одно национальное русское блюдо. Не знаю, как оно готовится, но уверен, что микроволновая печь тут совершенно ни при чем.
        Аделаида, обшаривавшая кухню в поисках фартука, выпрямилась и посмотрела на него.
        - Оно называется «печеный картофель». Нет, если это сложно…
        Аделаида закашлялась и зажала рот рукой.
        - Это, конечно, будет непросто, - услыхал затем Карл, - но я постараюсь. Разожги камин.
        Когда он ушел, Аделаида достала из холодильника пакет с картошкой и высыпала ее в мойку, чистую, сверкающую, возможно даже, стерильную. Картошка, впрочем, тоже выглядела так, будто ее не только промыли, но и тщательно протерли щеткой, уничтожив малейшие следы почвы; вдобавок она была белая, не мелкая и не слишком крупная, в золотистой тонкой кожице, без глазков, порезов, болячек и прочих дефектов. Надо будет обязательно спросить, где достал, сказала себе Аделаида, открывая кран и споласкивая клубни вспененной и очищенной двойным фильтрованием водой - не потому, что в этом была необходимость, а потому, что так полагалось делать.
        - Мне нужны будут угли! - крикнула она в гостиную. И задумалась.
        Если ей не померещилось и он действительно сказал то, что сказал, спрашивать про картошку ей не придется. Вряд ли в Париже или Цюрихе могут возникнуть проблемы со свежими корнеплодами.
        - Извини, - в дверях возник Карл с каминными щипцами в руках, - я не совсем понял про угли.
        Тут уже Аделаида не выдержала, упала на стул и от души расхохоталась.

* * *
        На вкус картошка оказалась так же хороша, как и на вид. Аделаида не стала разубеждать Карла, восхищавшегося ее кулинарным искусством и уплетавшего нехитрое блюдо с таким видом, будто это был изысканнейший и сложный деликатес. Он весь перемазался сажей, и его зубы и белки глаз казались сейчас, в свете камина, особенно белыми.
        - На кого ты похож, директор лицея, - укоризненно заметила Аделаида, тщательно вытирая салфеткой кончики пальцев, - видели бы тебя сейчас твои коллеги в Цюрихе.
        - Они все просто умерли бы от зависти, - заверил ее Карл, - особенно если бы увидели, какая женщина составляет мне компанию.
        Аделаида покраснела от удовольствия и опустила голову.
        - Впрочем, им недолго осталось ждать, - продолжал Карл, вытаскивая из золы последнюю картофелину, - летом я тебя с ними познакомлю.
        - Э… в качестве кого? - решилась наконец Аделаида.
        - В качестве жены, разумеется, - ответил Карл.
        Нет, я точно брежу, подумала Аделаида. Или сплю. Ничего этого нет. Сейчас я проснусь и пойду на работу.
        - Что-то не так? - с легкой тревогой в голосе спросил Карл. - Мне казалось, что мы с тобой уже выяснили этот вопрос…
        Нет, все-таки не брежу, решила Аделаида. И не сплю. Таких снов просто-напросто не бывает. А значит, все это происходит на самом деле.
        Губы ее зашевелились сами собой, опережая недогадливый мозг.
        - Выяснили. Да. Конечно. Вот только я не помню - когда…
        - Ну, как же? - удивился Карл. - Вчера, около полуночи, в «Каравелле». Ты представила меня Елизавете Воронцовой как своего мужа.
        «Каравелла», - терпеливо повторил он, глядя на онемевшую Аделаиду, - это такой ресторан. Мы там были. Вчера. Ты сделала мне предложение, и я его принял.

* * *
        Вспоминая впоследствии этот момент, Аделаида никак не могла решить, о чем же она подумала в первую очередь. В ночном небе лопались фейерверки, звенели праздничные колокола, и бревенчатые стены дома сотрясались от громовых поздравлений. Среди всего этого шума и гама, среди летящих серпантиновых лент и дождя из конфетти вдруг всплыло печальное, несмотря на нахально-вызывающее выражение, лицо Лизки Воронцовой. «Лизанька, - умилилась Аделаида, - как хорошо, что ты пришла! Ведь это тебе, милая, я обязана своим счастьем!»
        Наверное, это и было ее первой осознанной мыслью. Аделаида тряхнула головой, открыла глаза, и вся свадебная кутерьма в ее голове мгновенно утихла. Не будет ничего этого, твердо сказала себе Аделаида. Мне это не нужно, и ему тоже. Вряд ли он станет настаивать на колоколах, серпантине и белом платье невесты, похожем на снежный ком. Мы тихо и скромно распишемся в мэрии… или где у них там принято расписываться, и сразу же уедем в Альпы. И никаких гостей, никакого банкета, никаких пьяных воплей «горько!», или что там кричат в Швейцарии. Извини, Лиза. Я лучше пришлю тебе в подарок ящик твоего любимого крымского шампанского. И не скажу почему.
        Потом Карл, отмывшийся от сажи, позвал ее гулять, и она, торопливо одеваясь в спальне, подумала, что пойдет охотно и с удовольствием - как будто нет ничего естественнее и разумнее, чем прогулка в три часа ночи в глухом лесу, под уходящей луной, по раскисшему от дневных оттепелей снегу.
        Карл ждал ее внизу, держа в руках какую-то книгу.
        - Это тебе, - сказал он.
        Аделаида приняла подарок осторожно и благоговейно, словно это было бриллиантовое колье.
        Между тем это был всего-навсего учебник немецкого языка. Для начинающих.
        - Не самый хороший, но лучший из того, что я смог здесь найти, - объяснил Карл. - Я купил его в прошлое воскресенье в Городе.
        - Неделю назад? - поразилась Аделаида. - Значит, ты уже тогда знал, чем у нас с тобой кончится?
        - Не кончится, а начнется, - поправил ее Карл, подавая пальто, и скромно добавил: - И не знал, а надеялся.
        В лесу оказалось хорошо - еще лучше, чем было в парке в ту их первую, незабываемую прогулку: свежо, и озеро тихо дышит где-то за деревьями, и звезды висят над темными навершиями елей, словно забытые новогодние украшения. Кто-то, заботящийся об удобстве и комфорте жителей поселка, проложил вдоль берега озера асфальтовые дорожки.
        Аделаида, прогуливаясь под руку с Карлом по одной из таких дорожек, вновь почувствовала себя давно и очень близко знакомой с ним. Это было очень приятное, греющее чувство, чувство надежности и комфорта, чувство определенного будущего рядом с человеком, который, помимо всего прочего, способен понять тебя даже и без слов, с которым можно свободно говорить на любые темы и которому (наконец!) можно смело задавать любые вопросы.
        Например, почему бы ему не задержаться в России еще на некоторое время?
        - Я бы задержался, - сказал Карл, - и визу бы мне продлили без проблем. Но мне нужно в воскресенье быть в Цюрихе, а в понедельник - в Вене. Моя младшая дочь выходит там замуж.
        - Свадьба? В понедельник? - удивилась Аделаида. - Несколько необычно, ты не находишь?
        - О, моя Лусия всегда имела склонность к неожиданным и оригинальным поступкам, - заявил Карл тоном человека, которого эти странности очень скоро заботить уже не будут.
        - Вот и моя Лена тоже, - вздохнула Аделаида, - еще когда маленькая была…
        Аделаиде в жизни не так уж часто выпадала возможность выговориться. По большей части ей приходилось слушать чужие излияния, а поскольку она была хорошим слушателем, внимательным и терпеливым, то это происходило чаще и в гораздо б?льших количествах, чем ей хотелось бы.
        У нее не было ни умения, ни привычки говорить о себе самой или о своей семье. Начав рассказывать Карлу о своей дочери, она смущалась, замолкала в поиске нужных слов или, наоборот, перебивала саму себя. Но вскоре, заметив, что он слушает с неподдельным интересом, совершенно успокоилась на этот счет и разговорилась; кончила же тем, что во всех Елениных неудачах, в том, что та была недовольна и своим замужеством, и многими другими жизненно важными вещами, обвинила себя - не без легкой, потаенной надежды, что Карл с ней не согласится и станет убеждать ее в том, что она прекрасный воспитатель и свой материнский долг выполнила полностью.
        Ничего такого он делать не стал. Он, видимо, считал, что каждый человек вправе сам выносить оценку своим собственным действиям, что ему, человеку, виднее и что спорить тут не о чем. Выслушав, он молча прижал ее к себе, и она почувствовала, с облегчением и некоторой обидой, что его отношение к ней совершенно не изменилось; больше того, она не стала бы для него хуже или лучше, даже если бы призналась в гораздо более серьезных, нежели педагогические огрехи, вещах. Некоторое время, пока они стояли, обнявшись, на самой высокой точке обрывистого берега и смотрели на мерцающее в лунном свете озеро, Аделаида всерьез обдумывала эту идею, но потом, вздохнув, отказалась от нее. Ей просто-напросто не в чем было признаваться, а придумывать она не умела.
        - Ну а ты? - спросила она, поднимая голову и заглядывая ему в глаза. - Ты-то как справлялся с воспитанием дочерей? Один, без жены… Или кто-нибудь помогал?
        - Как-то справлялся, - ответил Карл, проигнорировав намек, - я воспитывал их, а они - меня.
        Аделаида, заинтригованная его последними словами, пожелала узнать подробности, и они повернули к дому. Эдак я скоро стану «совой», подумала Аделаида, взглянув на часы; ночь, оказывается, такое интересное время суток. Только не слишком теплое.
        - Иди грейся, - сказал ей Карл у лестницы, - а я пока сварю глинтвейн.
        - А я думала, ты не пьешь… в смысле, совсем… - удивилась Аделаида.
        - Вот еще, - возразил Карл, - ничто человеческое мне не чуждо. Просто для этого нужно подходящее время, подходящее место и подходящая компания.

* * *
        Отогревшаяся под горячим душем, с пушистыми после мытья, рассыпавшимися по плечам волосами, Аделаида сидела с ногами в кресле у камина и пила маленькими глоточками глинтвейн. Судя по его вкусу, Карл не пожалел ни лимонов, ни сахару, ни корицы, ни прочих сильнодействующих ингредиентов; определенно присутствовал там и коньяк, так что общее впечатление было как от жидкого, ласкающего язык и нёбо, огненного бархата.
        - Божественно, - вздохнула Аделаида, - а скажи, существует ли на свете какая-нибудь вещь, которую ты не умеешьделать?
        Карл, устроившийся со своим стаканом на ковре, у ног Аделаиды, обернулся и, прищурившись, посмотрел на нее. Глаза у него в тусклом свете камина сделались совершенно золотыми и янтарными, как у тигра - ах, бедное мое сердце!
        - Ты вот и детей воспитывать умеешь, - продолжала Аделаида, не поддаваясь взгляду, но с чисто женским упорством возвращаясь к интересующей ее теме, - на что, по-моему, ни один мужчина не способен… по крайней мере, без помощи женщины.
        Карл усмехнулся. Прижал палец к губам и отставил стакан в сторону. Потом протянул руку и, без малейшего усилия, словно она ничего не весила, стащил Аделаиду с кресла на пол, рядом с собой.
        - Сам удивляюсь, - прошептал он ей на ухо, озираясь по сторонам, - и как это мне удалось выжить… Наверное, потому, что б?льшую часть времени они проводили в школе, а после окончания школы я их сразу же выдавал замуж.
        Аделаида надула губки.
        - Ну, хорошо, - сдался он, - если уж тебе так интересно…
        Аделаида энергично закивала.

* * *
        Девочки и в самом деле много времени проводили в новой школе. Им там нравилось. Там их никто не «напрягал» на уроках и не тиранил домашними заданиями. Как-то так получалось, что на уроках или рассказывали что-нибудь интересное, или совместными усилиями делалась работа, больше похожая на научное исследование, или устраивался диспут, на котором предоставлялись все шансы блеснуть своими способностями и показать, кто тут самый умный. Поэтому к урокам готовились тщательно, всерьез и по собственному желанию (а не потому, что того требовали учителя).
        Преподаватели, набранные Карлом в соответствии с его собственным вкусом и предпочтениями, на очень хороших, даже по швейцарским меркам, условиях, работали легко, увлеченно и с удовольствием. Занятия обычно продолжались до двух часов дня, а после сразу же начинали работу различные секции, факультативы, кружки и клубы по интересам. Трудились в кружках и секциях те же самые учителя, и тут уже совершенно стирались грани между обучающим и обучаемыми; тут уже были равноправные и уважающие друг друга сотрудники, делающие одно, интересное и важное для всех, дело.
        Учителя объединялись в команду против учеников лишь на спортивных состязаниях, в которых и сам директор принимал деятельное участие. Директор, неизменно пребывавший в прекрасной физической форме, был достойным соперником молодым лицеистам (причем не только за шахматной доской) и побуждал к тому же своих преподавателей. Не то чтобы на учителей оказывалось какое-либо моральное давление, чего не было, того не было; просто в лицее считалось немодным ходить с нависающим над брючным ремнем брюхом и отдыхать после пешего подъема на второй этаж.
        Разумеется, вышесказанное относилось лишь к преподавателям-мужчинам. Преподаватели-женщины, число которых было, впрочем, невелико, пользовались самым уважительным и галантным отношением со стороны сильного пола безотносительно к общему количеству складок на одежде - отношением, опять-таки культивируемым директором.
        Нечего и говорить, что число взрослых, желающих работать в лицее, и число детей, желающих там учиться, год от году возрастало; на пятом году лицейской жизни Карл даже подумывал об открытии филиала, но, по разным причинам, этого так и не было сделано.
        Несмотря на то что дочери теперь были устроены, и устроены хорошо, а сам он, помимо преподавательских и начальственных обязанностей, вернулся к занятиям наукой (хотя и не позволял себе дальних и длительных экспедиций, а переключился на ближнюю и безопасную Северную Европу), он все же старался проводить с ними время и уделять им должное отцовское внимание.
        Дома дочери были совершенно самостоятельны. Няни и гувернантки у них, по описанной выше причине, не задерживались, а с мужской частью прислуги, поваром и дворецким, они заключили соглашение типа: «Мы делаем то, что мы считаем нужным, и вы делаете то, что мы считаем нужным». Решение спорных или особо важных житейских вопросов было, впрочем, оставлено за отцом.
        Он продолжал заниматься с каждой из них, следуя их увлечениям и способностям. Музицировал с Лаурой, переводил на немецкий Байрона и Шелли с Каэтаной и занимался карате с подвижной, кругленькой и упругой, как резиновый мяч, Лусией. Историей и археологией они не интересовались, но охотно сопровождали его в поездках по историческим центрам Европы - если, конечно, не было других, более интересных предложений провести каникулы.
        В этом, собственно, и заключалось воспитание. Карл предоставил им свободу расти и выбирать жизнь по собственному усмотрению, сам же просто был рядом и вмешивался в процесс лишь тогда, когда это было действительно необходимо.
        Может, это было и не совсем правильно.
        А может, и совсем неправильно.
        - Почему? - тут же спросила жадно слушающая Аделаида. - Ведь теперь, когда они выросли, у них все хорошо?
        - Теперь - да, - ответил Карл.
        Девочки жили дружно. Иногда, конечно, ссорились, орали друг на друга и даже швырялись различными предметами, но Карл, закаленный семейной жизнью с их темпераментной матерью, не обращал на эти сцены особого внимания. К тому же они мирились так же быстро, как и начинали свару. И они никогдане ссорились из-за действительно важных вещей.
        Таких, например, как возможность появления в доме ещеодной женщины.
        Просто удивительно, сколько женщин выражало желание стать мачехой трем беспокойным подросткам лишь на том основании, что их отец молод, красив, богат и много времени проводит на работе.
        В этом вопросе подростки были совершенно единодушны. Никогда! И ни при каких обстоятельствах! Их отец принадлежит только им, и так будет всегда. Хау! (Что на языке индейцев означает буквально: «Я все сказала!»)
        Когда в доме бывали гости, дочери, подобно хищным птицам, кружили по галерее второго этажа, окружающей гостиную, и с высоты высматривали себе жертву. Стоило Карлу подойти к какой-нибудь смазливой особе женского пола и уделить ей немного больше внимания, чем того требовали приличия и светские обязанности хозяина дома, как троица начинала военные действия. С подозрительной особой в течение вечера могли произойти всякие неприятности, и кнопка на сиденье стула, живая мышь в сумочке или нечаянно залитое томатным соусом платье были далеко не самыми серьезными из них.
        Когда же, после ухода гостей, Карл проводил отеческое внушение, все трое стояли перед ним с самым невинным видом и божились, что они тут совершенно ни при чем. Мышь? В сумочке? Да как он мог такое подумать! Они сами до смерти боятся мышей и скорее умрут, чем хоть пальцем прикоснутся к этим противным грызунам!
        На самом деле ничего они не боялись - ни мышей, ни пауков, ни плохих парней, подкарауливающих неопытных девушек на дискотеках и в прочих злачных местах, ни даже зубных врачей. То есть вообще ничего.
        И Карл об этом знал. И они знали, что он знает. И он знал, что они знали, что он знает. Поэтому внушение было мягким и обычно завершалось обещаниями с их стороны больше так не делать и вообще быть хорошими девочками. (Но, возможно, если бы особа, заполучившая в сумочку мышь, ему действительно нравилась, он не был бы столь снисходителен.)
        Если же подозрительная особа оставалась ночевать в комнате для гостей, то за ней приглядывали и ночью. Спальня отца была расположена в противоположном крыле дома, и попасть туда можно было лишь по коридору, мимо комнат дочерей, которые по этому случаю приоткрывали двери и несли посменное дежурство (особенно бдительным и неусыпным стражем была младшая, Лусия).
        Когда Карлу самому случалось ночевать вне дома, он всегдавозвращался к завтраку. Один. Бодрый и свежий, будто всю ночь провел в собственной спальне с узким готическим окном, выходящим в сад и открытым практически в любое время года.
        Выследить его вне дома не было никакой возможности. Задавать же вопросы на эту тему было запрещено, и это был один из немногих с его стороны запретов, которые были обязательны и обсуждению не подлежали.
        …В общем, мачеха у детей так и не появилась. Даже временная.
        Милые, милые дети, растроганно подумала Аделаида, как же я вам благодарна…
        А потом дети выросли и сами повыходили замуж. Но не сразу - нет, далеко не сразу, как заявил Карл Аделаиде. Старшая, Лаура, долго упрямилась, заявляя, что вообще не собирается замуж, что ее призвание - музыка, а жить в перерыве между гастролями она будет дома - надо же кому-то присматривать за стариком-отцом, которому уже стукнуло (с ума сойти, люди столько не живут!) тридцать девять, и младшими сестрами. Карлу пришлось применить все свое дипломатическое искусство, чтобы убедить ее, что счастливая семейная жизнь таланту не помеха, а даже и наоборот, способствует, особенно если супруг тоже музыкант и разделяет твои убеждения. Очень удачно подвернулся под руку один из двоюродных племянников Альфреда Шнитке, молодой, подающий надежды скрипач. Он влюбился в черноволосую красавицу Лауру с первого взгляда и вместо стихов, цветов или шоколадных конфет преподнес ей сонату собственного сочинения.
        Средняя, Каэтана, поступившая в Цюрихский университет (опять-таки чтобы быть поближе к отцу!), познакомилась там с молодым профессором английской словесности, но лишь год спустя поддалась на настойчивые уговоры и уехала с ним в Оксфорд.
        Карл вздохнул свободнее. Младшей, Лусии, в ту пору было всего шестнадцать, но Карл считал, что уж с одной-то он точно справится. И ошибся. С этой последней оказалось намного труднее, чем со старшей и средней, вместе взятыми.
        После отъезда сестер Лусия очень изменилась. Стала вспыльчивой и раздражительной (то есть вспыльчивой и раздражительной она была всегда, но теперь это приобрело оттенок какой-то мрачности и даже злобности). На осторожные расспросы не отвечала, от совместных тренировок отказалась и вообще стала как-то избегать отца. В то же время продолжала подглядывать за ним, подслушивать и выслеживать и, если замечала что-то подозрительное, немедленно впадала в ярость и устраивала сцены не хуже покойной матери.
        Иногда Карл пресекал эти сцены в зародыше, иногда давал ей выкричаться, надеясь получить хоть какую-то информацию. Бесполезно. Кроме бессвязных выкриков на тему «ты меня не любишь» и «ты хочешь от меня отделаться», ничего путного услыхать так и не удалось.
        Он терялся в догадках.
        После окончания школы (со средними оценками, гораздо более средними, чем можно было рассчитывать) Лусия не выразила никакого желания получать дальнейшее образование или идти работать. Не говоря уже о замужестве.
        Когда же Карл сам, очень осторожно, заговорил с нею о ее дальнейшей жизни, предупредив наперед, что она совершенно свободна в своем выборе как морально, так и материально и всегда может рассчитывать на его поддержку и понимание, Лусия повела себя совсем странно.
        Она залезла на стул, чтобы стать выше его, и сжала его голову в своих ладонях с недетской и не женской даже силой, так что ему стало больно. Он видел, как шевелились ее губы, но не слышал ни слова - так сильно она сдавила ему уши. Он попытался развести ее руки, и ему это удалось, хотя пришлось приложить некоторое усилие; она покачнулась, и он подхватил ее. По ее лицу было видно, что она вот-вот разревется, и он приготовился утешать ее, как в детстве, когда ей доставалось от матери и она прибегала к нему за лаской, сочувствием и защитой. Он поднял руку, чтобы погладить ее по несчастной, взлохмаченной головке, но она перехватила его запястье и прижалась к нему губами. Это был жадный, неистовый поцелуй, больше похожий на укус; след от него остался на несколько дней. Ошеломленный и растерянный, Карл стоял, глядя на дочь, пока та не отпустила его руку и не убежала в свою комнату.
        Эту ночь он снова провел вне дома, но был не у женщины и не у друга. Сидел в парке, ходил по улицам, размышлял. Был так сердит на себя за свою родительскую слепоту, что встреченная в одном пустынном переулке подвыпившая компания, решившая позабавиться с одиноким прохожим и избавить его от часов, бумажника и прочих ценных вещей, мгновенно передумала от одного лишь взгляда на его лицо. Или от того, что он в задумчивости крутил подобранный где-то металлический прут, и его изящные длинные пальцы сгибали и разгибали его так же легко, как если бы он был из резины.
        Сам он едва ли и заметил их. Проблуждав до рассвета, так ничего и не придумав, он вернулся домой и, не заходя в спальню, прошел в свой кабинет.
        Там ждала его Лусия, полностью одетая и даже в пальто. Она сидела за письменным столом и писала ему письмо, а рядом на полу стояли два больших чемодана.
        - Отец, - сказала она замершему в дверях Карлу, - я уезжаю. В Вену. Думаю поступить в Институт психоанализа. Прости, что доставила тебе столько беспокойства. Больше этого не будет.
        Не удержалась в выбранном взрослом тоне и, шмыгнув носом, выбралась из-за стола. Карл обнимал, гладил по голове свою маленькую дочурку, свою умницу, бормотал какие-то утешительные слова, чувствуя, к своему стыду, не только жалость, но и огромное облегчение.
        Потом он сам отвез ее в аэропорт.
        - Но ты знай все же, - предупредила она его, прощаясь, - что я люблю только тебя и никогда ни за кого замуж не выйду.
        Поживем - увидим, подумал Карл, провожая глазами самолет.
        И все же его сердце не было спокойно вплоть до того момента, когда, почти год спустя, она сообщила ему по телефону, что познакомилась с одним молодым человеком. Карл, деликатно осведомившись, что за юноша, получил в ответ шекспировское «он во всем - подобье Ваше» и больше вопросов не задавал.
        - В общем, - сказал он Аделаиде, опустив, по своему обыкновению, все эти подробности, - каждая из них живет теперь той жизнью, которую выбрала сама, и моей заслуги тут нет никакой. Я лишь помогал им и старался не мешать.
        Аделаида улыбнулась и покачала головой.
        - Я уверена, что сами они думают иначе, - тихо сказала она.

* * *
        В противоположность ясной, блистающей луной и звездами ночи утро субботы выдалось дождливым и хмурым. Аделаида, хотя у нее и кололо сердце перед близкой уже разлукой, старалась этого не показывать. Она беззаботно шутила и смеялась за завтраком, и лишь потом, когда они собрались и выехали из поселка, притихла и замолчала. Тяжелые дубовые ворота, серые и мрачные под дождем, закрылись за ними, словно ворота потерянного рая. Аделаиде вдруг страшно захотелось вернуться туда хоть на минуту, хоть несколько метров пройти по присыпанной песком дорожке в сторону одиноко высившегося на обрывистом берегу дома. Но ход машины, уносившей ее прочь, был легок и быстр, и, обернувшись, она не увидела уже за бегущими по стеклу мутными струями ни ворот, ни самого поселка.
        Карл тоже был молчалив - то ли, подобно ей, загрустил перед расставанием, то ли просто следил за скользкой, размываемой дождем дорогой.
        - Как странно, - сказала наконец Аделаида, - что ты, приехав в Россию, выбрал не Москву и не Питер, а наше захолустье…
        - В Петербурге я был, - отозвался Карл, - там сейчас живет мой друг Винсент, о котором я тебе рассказывал и который одолжил мне эту машину. Его ресторанные дела в Мексике пошли так хорошо, что он решил выйти на международный рынок. А Россия, как ты понимаешь, золотое дно для людей энергичных и предприимчивых.
        - Неужели? - удивилась Аделаида.
        Карл совершенно серьезно кивнул.
        - Это страна великих и нереализованных возможностей, - продолжал он, - страна, не испорченная до конца ни скандинавской ленью, ни восточным фанатизмом, ни тупым американским самомнением и жаждой наживы. У вас есть духовные ценности. Даже напившись, вы способны рассуждать о диалектике, смысле жизни и множественности обитаемых миров…
        Это потому, что большинство из нас не способно рассуждать об этом на трезвую голову, подумала Аделаида. Ей было странно и удивительно слушать иностранца, рассуждающего о величии России. Потом он поразил ее еще больше.
        - Знаешь, я горжусь тем, что и во мне течет русская кровь. Моя бабушка, - объяснил он широко раскрывшей глаза Аделаиде, - была урожденная графиня Безухова.
        Бог мой, да он еще и граф, подумала Аделаида. А впрочем, чему я удивляюсь.
        Тут до ее сознания дошли последние, произнесенные им слова… нет, не про наследственное имение, которое до революции находилось где-то в этих краях и от которого нынче не осталось даже развалин… а другие.
        - Повтори, пожалуйста, - попросила его Аделаида, - то, что ты сейчас сказал. Ты приехал сюда в поисках родовой усадьбы, но не нашел никаких следов… зато встретил здесь меня? Тридцать летспустя? Что это значит? Спустя- после чего?
        - О, это долгая история, - вздохнул Карл, - а между тем мы уже приехали.
        Аделаида, резко повернувшись от неожиданности, ткнулась лбом в боковое стекло.
        «Опель» остановился у ее подъезда.

* * *
        Не переодевшись и не разобрав брошенной в прихожей дорожной сумки, Аделаида в волнении расхаживала по квартире. Иногда она подходила к окну и смотрела вниз, на дорогу. Совершенно непонятно, что или кого она ожидала там увидеть - «Опель» давно уехал.
        Услышанное настолько поразило ее, что она не могла уже думать ни о чем другом. Вместо того чтобы, как полагается, переживать разлуку, размышлять о предстоящем разводе и вообще тревожиться о будущем, она ломала себе голову над этой загадкой.
        Она даже и попрощалась с Карлом как-то не-внимательно, без слез и прочувствованных слов. Но, может, это было и к лучшему, потому что времени добраться до Питера у него оставалось в обрез - по нашим-то дорогам, да еще под плотным, как стена, дождем…
        Тридцать лет назад он был еще ребенком, а она - совсем юной девушкой. Где, как, когда могли они встретиться, если она до последнего времени не выезжала за границу, а он только сейчас приехал в Россию?
        Аделаида, вздохнув, покачала головой.
        Похоже, ей так и не узнать ответа до их будущей встречи.
        А произойдет эта встреча только тогда, когда она, Аделаида, станет свободной и уладит здесь все свои дела.
        Стало быть, развод. Борис (Аделаида даже в мыслях не хотела больше называть его мужем) возражать не станет - с чего бы ему возражать? Она уйдет, забрав лишь свои личные вещи. Квартира, машина, сбережения и семейная реликвия - антикварный подсвечник из позолоченной бронзы и хрусталя, бабушкино наследство - все останется ему. Пусть живет как хочет и с кем хочет. Он тоже имеет право быть свободным.
        Хорошо бы, конечно, собраться и уйти прямо сейчас, оставив ему записку. Но вот вопрос - куда? Есть, конечно, два-три человека, у которых она могла бы какое-то время пожить… Завхоз, например. Разумеется, об этом сразу же станет известно в школе; но ведь и так все узнают - днем раньше, днем позже. Живем-то, по сути, не в городе, а в одной большой деревне!
        А может, все же правильнее дождаться Бориса и поговорить с ним по-человечески?
        Да и куда она пойдет сейчас - под дождем, с чемоданом…
        Борис вернется не раньше завтрашнего вечера. У нее еще есть время подумать и принять правильное решение.
        Аделаида улыбнулась своему отражению в зеркале и пошла на кухню ставить чайник.
        Час спустя она уже крепко спала.

* * *
        И снились ей белые Альпы и Цюрихское озеро небывалой красоты и синевы, которое она никогда в жизни не видела, даже по телевизору. Коровы какие-то коричневые, как в рекламе швейцарского шоколада, бродили по зеленым берегам озера, и звон их колокольчиков, поначалу мягкий и приятно-успокаивающий, постепенно становился все назойливей и громче.
        Аделаида проснулась и поняла, что это звонит телефон.
        Ну и пусть его, подумала она, поворачиваясь на другой бок.
        Телефон продолжал звонить.
        - Не берет, - сказала завхоз, кладя трубку после тридцатого гудка.
        - Может, ее нет дома? - предположил муж. Это вполне логичное предположение почему-то разозлило завхоза, которая и без того чувствовала себя скверно.
        - Где ей еще быть, - проворчала она, снова берясь за телефон.
        Муж приглушил громкость телевизора, где диктор продолжал читать траурное сообщение.
        Завхоз прислушалась к телефону и замахала на мужа рукой. Тот отключил звук вовсе.
        - Аделаида Максимовна? Да, я! И вам доброго утра… в смысле, дня. Что? Нет, с голосом у меня все нормально, это, наверное, что-то с телефоном. А… как вы? Все в порядке? Аделаида Максимовна, а можно, я к вам сейчас зайду? Что вы говорите, даже кстати?.. Ну, так я через двадцать минут буду!
        - Ничего не знает, - сказала мужу завхоз, - и вообще, судя по всему, только что проснулась.
        Муж кивнул и снова включил звук.
        - Ну, что там? Ничего нового? - крикнула завхоз из прихожей, поспешно одеваясь и кляня не желающий складываться зонтик.
        - Все то же, - ответил муж, - правый крен, сначала медленный, потом обвальный… Падение с высоты десять тысяч метров… Причины неизвестны.

* * *
        Аделаида, тихо мурлыча себе под нос, готовила кофе. Положила в турку целых три с верхом ложки вместо обычных двух, сахарницу решительно отставила в сторону. Достала из буфета новый хрустальный стакан из набора, полученного в подарок от коллектива, и налила в него холодной воды, чтобы все было «как тогда».
        Сидеть на кухне со всем этим великолепием ей показалось скучным, и она пошла в гостиную. Поставила поднос с кофе и водой на журнальный столик и оглянулась вокруг в поисках пульта. Так и есть, вот он - засунут между страниц «Футбольного обозрения». Борис никогдане клал пульт на место.
        Аделаида нажала на красную кнопку и уселась на диван.
        - …и упал на границе между Литвой и Польшей. Российская бригада МЧС вместе с польскими и литовскими спасателями…
        Ужас, подумала Аделаида, поднося чашку к губам, опять какой-то самолет разбился. Как ни включишь новости, все какие-то катастрофы или неприятные происшествия. Она хотела переключить программу левой рукой, но пальцы почему-то не слушались. Хотела поставить чашку - промахнулась мимо столика, и коричневая жидкость пролилась на светлый ковер. Придется отдать в химчистку, подумала Аделаида; или нет, пусть Борис отдает, это теперь его квартира и его ковер. Но почему так звенит в ушах и дрожат руки? Что они там говорят - «рейс Санкт-Петербург - Цюрих»? Ведь этого же не может быть! Чушь какая! Что они несут!
        Аделаида сорвалась с места и побежала в переднюю, к телефону. Там она вытряхнула из сумочки косметичку, расческу, платок, недоеденную шоколадку, бумажник… да где же это? Ага, здесь, в маленьком кармане на «молнии», вместе с зеркальцем!
        Зеркальце выпало из ее руки и разбилось.
        У Аделаиды вырвался стон. Левой рукой она до боли сжала трясущиеся пальцы правой, в которых была зажата его визитка.
        Как назло, «восьмерка» все была занята. Да что же это всех потянуло звонить в другие страны и города! Зачем?! Сообщить, что у тети Люси снова радикулит, молоко подорожало, а у Вани двойка по химии? Дорогие мои, родные, ну пожалуйста, не сейчас! ПОЖАЛУЙСТА!!!
        Так, теперь код Швейцарии… код Цюриха… номер… Господи, как много цифр!
        Трубку сняли после пятого гудка, и Аделаиду накрыло огромной волной облегчения.
        Она услыхала в трубке его голос и закричала:
        - Карл, слава богу, ты жив!
        И крикнула еще что-то, неразборчиво радостное.
        А он, словно не слыша ее, продолжал своим ровным, спокойным голосом говорить по-немецки. Потом замолчал, раздался гудок, и наступила тишина.
        Это был автоответчик.
        Аделаида опустила ставшую очень тяжелой трубку на рычаг. Пустая, бездушная пластмассовая вещь!
        Потом встрепенулась снова и набрала номер его мобильного. Доброжелательный женский голос сообщил ей на трех языках, по-английски, по-французски и по-немецки, что абонент недоступен.
        Аделаиде вдруг показалось, что ее звонок, словно тончайшая огненная нить, сначала летит вверх, прорезая облака, а потом падает вниз, соединяя ее телефон с маленьким, спекшимся в адском огне куском металла и пластмассы, рядом с которым совсем недавно билось егосердце.
        Аделаида зажмурилась так, что стало больно глазам и изо всех сил ударила ладонью по подставке, на которой стоял телефон. Телефон подпрыгнул и негодующе тренькнул. Подпрыгнули и посыпались вниз ручка, телефонная книжка, ключ от почтового ящика и прочая дребедень. От резкой боли в руке Аделаиде стало немного легче.
        НЕТ, сказала она себе и телефону, я не верю. Этого не может быть.
        Кто-то позвонил в дверь.
        Аделаида машинально, не поглядев в глазок и не спросив кто, открыла.
        На пороге стояла мокрая и взъерошенная завхоз.
        И ее лицо, вода, стекающая с зонтика с одной голой, торчащей в сторону спицей на мокрые же и грязные (это у завхоза-то!) сапоги, ее небрежно застегнутое пальто сказали Аделаиде «ДА».

* * *
        Завхоз сидела напротив Аделаиды Максимовны и незаметно пыталась пристроить промокшие ноги поближе к батарее. Напрасно деликатничала. Могла бы вообще снять колготки и повесить их сушиться - Аделаида в нынешнем ее состоянии ничего бы и не заметила, а ее, завхоза, это наверняка уберегло бы от насморка.
        Да, он умер. Погиб. Очень жаль. Нет, правда жаль. Было в нем что-то такое, что отличало его от других… Даже ее защищенное могучим инстинктом самосохранения сердце не осталось к нему полностью равнодушным. А уж каково сейчас бедняжке Аделаиде… Нет, она, завхоз, все понимает. Потому и пришла сюда.
        Почему бы Аделаиде не поплакать и не облегчить душу? Очень вредно сидеть вот так, застывшей статуей, глядеть в одну точку и молчать.
        Да, он умер. Но ведь мы-то живы. Жизнь-то не остановилась, идет своим чередом. Время движется. И скоро, может, уже через несколько часов, вернется домой ее муж. Хорошо ли будет, если он застанет Аделаиду в таком состоянии? Может, Аделаиде собраться и пойти сейчас к ней, завхозу, домой? А мужу потом что-нибудь скажем?
        На белом лице шевельнулись белые губы.
        - У меня нет мужа, - послышался тихий, сухой, безжизненный, словно шелест песка, голос, - я потеряла его.
        - У вас есть муж, - четко и раздельно произнесла завхоз, сжав своими горячими пальцами ледяную кисть Аделаиды, - Борис Федорович Шереметьев. Тот, с которым вы прожили вместе двадцать пять лет. Отец вашей дочери. Директор музея. Он жив, здоров и скоро приедет. А то, другое… было лишь сном.
        Аделаида тихо высвободила свою руку и даже убрала ее за спину.
        И это было единственным откликом на гуманное и в высшей степени разумное предложение завхоза. Аделаида снова превратилась в статую.
        Завхоз билась с ней еще часа два - уговаривала, пугала, даже просила. Аделаида не спорила, не отзывалась, вообще никак не реагировала и не показывала виду, что тут, рядом с ней, кто-то настойчиво взывает к ее отключившемуся рассудку.
        Лишь когда завхоз, в полном уже отчаянии, заявила, что да, Борис, конечно же, не подарок, но ведь свой, собственный, привычный… и вообще, живая собака лучше мертвого льва, Аделаида пробудилась.
        И сделала нечто, напугавшее завхоза (хотя завхозу несвойственно было кого-то или чего-то пугаться), - улыбнулась.
        - Идите, Екатерина Алексеевна, - сказала она, - я хочу побыть одна.
        И завхозу пришлось уйти.
        Ой-ей-ей, думала она, спускаясь по лестнице и волоча за собой окончательно сломавшийся зонтик, плохо-то как… Как бы она руки на себя не наложила, с нее станется. И Карл тоже хорош - дал себя убить и оставил бедную женщину ни с чем! Ехал бы уже поездом…

* * *
        Манечка и Ирина Львовна, не сговариваясь, одновременно явились домой к Татьяне Эрнестовне. Татьяна Эрнестовна, непричесанная и ненакрашенная, в халате, с распухшим носом и заплаканными глазами, молча открыла дверь и тут же ушла назад, к телевизору.
        Манечка тоже была с мокрыми глазами и без всякой косметики, но одета тщательно и даже элегантно, в черную кофточку из искусственного шелка с кружевными вставками и черную прямую юбку до колен. У Ирины Львовны глаза были сухие, и явилась она в своеобычном свитере и джинсах; лишь осунувшееся, смугло-бледное лицо и тонкие губы, сжатые в полоску, выдавали ее чувства.
        Манечке же почему-то никак не удавалось настроиться на скорбный лад; то есть она пыталась, рисовала себе в воображении огненный след падающего самолета, но ее словно что-то отвлекало от этой картины. Даже музыка, которую она привыкла слышать внутри себя во все волнующие моменты жизни, была не та - вместо героического Бетховена звучал нежнейший Сен-Санс. Манечка, глядя на страдающих сестер, даже отругала себя за бесчувственность.
        Сидя на диване рядом с застывшей, вперившей глаза в экран Ириной Львовной, она вертелась и вздыхала. С другого бока от Ирины Львовны всхлипывала и сморкалась Татьяна Эрнестовна.
        В голову Манечке упорно лезли всякие посторонние, неуместные в такой драматический момент мысли. К тому же она по природе своей не могла долго хранить молчание - ни в горе, ни в радости.
        - Ира, - тихо позвала она, - а, Ира? А ты книжку-то свою начала писать?
        Ирина Львовна дернула щекой.
        - Нет, - так же тихо ответила она, не глядя на Манечку, - и не буду. Кому нужна книга с плохим концом?
        Манечка задумалась.
        - Но ведь это от тебя зависит, какой будет конец…
        - Много ты понимаешь… В книге должна быть правда жизни… - неожиданно резко вмешалась Татьяна Эрнестовна, - все это было слишкомуж хорошо. Онбыл слишком хорош. Такие долго не живут.
        Манечка рассердилась:
        - Что значит - долго не живут? В кои-то веки попался нормальный мужик, не сволочь, не придурок и не голубой, так что, его надо сразу убивать? Слишком, мол, хорош, в жизни таких не бывает? Да кому она нужна, твоя правда жизни? И вообще, мы тут расквасились, а он, может, еще и не погиб. Может, он спасся…
        - Да? Может, ты мне объяснишь, как можно спастись при падении с десяти тысяч метров?
        Манечка надулась и замолчала. Швабра, подумала она.
        Кукла безмозглая, подумала Татьяна Эрнестовна.
        - Девочки, девочки, ну не надо, - бормотала Ирина Львовна, обнимая обеих за плечи.

* * *
        После ухода завхоза Аделаида так и осталась сидеть с застывшей улыбкой на лице, не позаботившись ее снять. К чему? Какая теперь разница - будет она улыбаться или плакать, говорить или молчать, жить или умереть.
        Всего несколько часов назад она была молодой, сильной, счастливой женщиной. Горы могла сдвинуть, если бы те воздвиглись на ее пути к любимому. А все, что ниже гор, перешагнула бы, не заметив.
        Тогда в ней вовсю звенела и пела радость.
        Теперь - стояла страшная тишина.
        И в эту тишину глухо, как в вату, как в туман, сыпались ненужные и неуместные слова завхоза. Бедная, добрая завхоз искренне пыталась (о, Аделаида понимала это) хоть как-то, хоть резкостью, хоть пинками, вывести ее из этой тишины, из этого оцепенения.
        А того не понимала завхоз, что все это ни к чему. Что ей, Аделаиде, не к чему и некуда возвращаться.
        Зачем ей мир, в котором больше нет надежды на встречу?
        Она теперь все видит и понимает совершенно ясно. Жизни больше не обмануть ее и не завлечь иллюзиями. Будущего - нет. Бедные, бедные те, что не видят, не понимают этого. Те, что все еще чему-то радуются и на что-то надеются. Любовь, счастье, радость - приманка, золотой блик на темной холодной воде.
        На темной, холодной воде
        Нельзя отогреться звезде,
        И гаснет звезда,
        Не успев разгореться…
        Обман, обман, приманка для неразумных, лишенных понимания и прозорливости детей. Таких, как завхоз. Да-да, при всей своей внешней умудренности, завхоз не кто иной, как большой ребенок.
        (Странно, конечно, что наша героиня догадалась об этом только сейчас, после стольких лет знакомства с завхозом. Карл, например, понял это почти сразу же, потому и подарил завхозу… то, что подарил. Мы дали завхозу слово никогда и никому об этом не рассказывать. Но если вам повезет и вы случайно окажетесь у нее в гостях, то в кабинете, за шкафом…
        Впрочем, мы отвлеклись. Мы тоже, подобно завхозу, не совсем еще вышли из детского восприятия жизни и оттого в самые тяжелые и трагические моменты можем отвлечься и вдруг заговорить о чем-то постороннем и даже смешном.)
        Итак, Аделаида улыбнулась детскому лепету завхоза и велела ей уйти.
        И осталась одна, наедине с темной, холодной водой, в которой таяли и погружались на глубину сверкающие обломки будущего.
        Вот ушел один - мелькнуло отражение смуглой, в сияющем белом одеянии, девушки с алыми розами в руках, ждущей отцовского благословения в день своей свадьбы. Вот другой - она сама, Аделаида, в лиловом шелковом платье, выглядывающая из окна их дома в Цюрихе, высокого, узкого, оплетенного диким виноградом. Вот третий - его ученики. Четвертый - друзья… Родственники. Музеи. Страны, в которых он уже побывал, и страны, в которых побывать только собирался.
        Мелькнул Париж, сказочный город, в который надо ехать зимой, потому что летом там слишком многолюдно, растаяла кружевная Эйфелева игрушка. Все, все пропало, и осталась лишь ровная гладь темного, пустого, холодного озера.
        Туда, сказала себе Аделаида, к озеру. Там, где все началось, где было утро, свет, мечты о счастье, там все пусть и закончится.
        Там, на озере, было утро. Потом, в парке, был полдень - когда она решила, что у нее навсегда останется это «сейчас». Так оно и случилось. У нее ничего не осталось, кроме того «сейчас». Следом за полднем, сразу же, нарушая все законы и правила, неумолимо и безжалостно наступила ночь. Ночь, после которой уже не будет рассвета.
        После любой ночи неминуемо наступит рассвет, тихо произнес егоголос.
        Не для меня, возразила ему Аделаида. Для меня не может быть никакого рассвета в мире, где слышать и видеть тебя я могу лишь во сне.
        Видишь ли, я этого не вынесу. Я не вынесу вечной разлуки с тобой, просто не смогу. Сердце мое истечет кровью - видишь, как она капает и сочится?
        И потому - я иду за тобой. Где бы ты ни был сейчас - я иду за тобой. Мне все равно, в каких ты сейчас небесах - голубых или огненных. Я иду за тобой.
        Господи, если ты существуешь, отошли меня к нему! Я никогда и ни о чем тебя не просила, ни для себя, ни для мужа, ни для дочери, а теперь прошу - отошли меня к нему! В рай ли, в ад, на другую планету, в другую жизнь, я на все согласна, лишь бы быть рядом с ним… Пожалуйста, Господи! Ну что тебе стоит…

* * *
        Борис Федорович, муж Аделаиды, возвращался домой в настроении не слишком возвышенном, но и не так чтобы совсем грустном. Если честно, поездка оказалась так себе. Рыженькая студенточка, которую он взял с собой, чтобы не скучать в Москве, в перерыве между заседаниями, не оправдала его ожиданий. Нет, не оправдала, несмотря на то, что рыженькая. Придется рыженькой самой трудиться над своим дипломом.
        А тут еще этот дождь, словно сейчас не начало весны, а самая что ни на есть поздняя осень. Надо было взять такси, а не тащиться пешком, с чемоданом, от электрички. Борис Федорович вспотел изнутри и изрядно вымок снаружи, и потому мысль о возвращении домой, о горячей ванне и вкусном ужине, о ждущем у телевизора свежем выпуске «Футбольного обозрения» и даже о жене, на которой он, впрочем, давным-давно поставил крест как на женщине, - эта мысль доставляла ему удовольствие.
        У своего подъезда он увидел старую знакомую, Катю-завхоза, которая стояла под сломанным зонтиком, глядела на окна их квартиры и пребывала, как ему показалось, в некоторой нерешительности.
        Пребывать в нерешительности для Кати, насколько он знал, было несвойственно; но он спешил к ванне, ужину и телевизору и потому лишь коротко поздоровался с ней и проскользнул мимо.
        Дверь ему открыла незнакомая женщина с белым, как маска, лицом, одетая в модное светло-серое пальто и сапоги на высоких каблуках. В руках женщина держала какую-то книгу. При виде Бориса женщина застыла, привалившись к стене, а книгу прижала к груди. Глаза ее сделались огромными и уставились на него с совершенно непонятным выражением ужаса и тоски.
        Лишь присмотревшись, он узнал в этой чужой испуганной женщине свою жену.
        И выронил чемодан.
        Жена сделала рукой какое-то отстраняющее движение и рванулась к двери.
        Он схватил ее за руку. Она затрясла головой и начала вырываться.
        - Ада, Ада, успокойся, это же я, - бормотал он, не на шутку встревоженный ее поведением, - что случилось-то? На тебе же лица нет… Умер, что ли, кто?
        И тут она напугала его еще больше. Она перестала вырываться, опустилась на пол, как будто ее не держали ноги, и… не заплакала, не забилась в истерике, а просто опустила голову и замерла так, словно подбитая навылет серая птица.
        - Кто? Да говори же!
        Он опустился рядом с ней.
        - Мой муж.
        Она произнесла эти слова тихо, но совершенно отчетливо и ясно.
        Да она сошла с ума, догадался Борис. Господи, этого еще не хватало!
        - Так, давай-ка мы сейчас встанем, пойдем в комнату, и там ты мне все расскажешь, - ласковым, фальшиво-спокойным голосом запел он, с трудом, под мышки, поднимая Аделаиду, - а что это у нас за книжечка? Ага, учебник немецкого… Ну вот и хорошо, вот и умница, я давно уже говорил - надо учить языки, мало ли где может пригодиться. Может, мы с тобой в Германию поедем или в Швейцарию… Да что же ты так дергаешься-то?!
        Усадив (или, вернее, уронив) жену в кресло, Борис принялся шарить по ящикам комода в поисках валерьянки или феназепама.
        - Борис…
        Он замер с таблетками в руках, не решаясь повернуться.
        - Борис, я не сошла с ума.
        Тогда он повернулся, всем своим видом изображая уверенность и оптимизм.
        - Ну, конечно же, нет! Ты просто устала. Шуточное ли дело - столько лет проработать в школе, среди этих… малолетних… в общем, воспитывая наше молодое поколение. У кого хочешь нервы сдадут!
        - Борис, - терпеливо повторила она, - сядь.
        Он сел.
        - Я полюбила другого человека, а он умер.
        В больницу позвонить, Шаховскому, размышлял Борис, он вроде сегодня дежурит. Пусть подскажет, что в таких случаях делать. Не к психиатру же ее вести, в самом деле, разговоров не оберешься… Ах, как это все некстати!
        А может, все еще и обойдется? Может, она и вправду переутомилась… Или начиталась своих любимых романов… Или это у нее климакс?
        - Ты тут посиди, - сказал он Аделаиде, - а я пойду позвоню кое-куда.
        Аделаида тоже встала и вышла следом за ним в прихожую.
        - Ты что, не понял меня? - тихо, даже с каким-то любопытством спросила она, глядя, как он набирает номер. - Я полюбила другого человека. Я изменила тебе. Здесь, в этой самой квартире. На этой самой постели.
        - Да-да, конечно, не волнуйся, - рассеянно отвечал ей Борис, - все обойдется…
        Аделаида покачала головой и повернулась к входной двери.
        - Дверь-то я запер, - сказал Борис, глядя, как она крутит и дергает ручку.
        - Дай ключ!
        - Не дам, - Борис положил трубку обратно на рычаг и сунул в карман оба комплекта ключей, свой и ее.

* * *
        - Дай ключ, - в десятый раз, тихо, настойчиво, монотонно просила Аделаида. - Открой дверь, и я уйду. Что тебе от меня надо, зачем мучаешь меня?
        Борис, не обращая на нее внимания, листал свою записную книжку. Черт, где же он еще может быть? В больнице его нету, дома тоже, в пивной у Тараса сегодня не появлялся. Может, он у Люськи? Или у Клавы? Так, а их телефоны у меня должны быть здесь, на букву «б»… бабы то есть.
        И тут, в тот самый момент, когда Аделаида, бледная, отчаявшаяся, страшная, пошла на него, вытянув руки, как ведьма в «Вие», телефон зазвонил сам. Громко и часто.
        Межгород, подумал Борис и поспешно схватил трубку. Другой рукой он отбивался от обезумевшей жены, пытавшейся залезть к нему в карман.
        - Да, - сказал он, - да, сейчас я ее позову!
        - Я не хочу ни с кем разговаривать! - крикнула Аделаида.
        - Извините, минуту, - сказал Борис в трубку и прикрыл ее ладонью, - Ада, поговори. Там иностранец какой-то, говорит, что его зовут Роджерс… Ада? Да что же это за день такой сегодня?! Ада!

* * *
        Манечка и Татьяна Эрнестовна ссорились. Манечка обвиняла Татьяну Эрнестовну в приземленности, отсутствии фантазии и вообще в том, что она Карла не любит и ей все равно, жив тот или умер. Татьяна Эрнестовна, высказавшись один раз, что Манечка, как это всем известно, - дура, и потому говорить и спорить с ней не о чем, погрузилась было в гордое, отрешенное молчание. Но надолго ее не хватило.
        Казалось, хрупкий налет дружбы в их отношениях исчез, истаял без следа вместе с исчезновением того, ради кого они так неожиданно объединились неделю назад.
        Когда же им надоело препираться друг с другом, они накинулись вдвоем на молчаливую, не сводящую глаз с экрана Ирину Львовну.
        Ирина Львовна некоторое время совершенно не обращала на них внимания, а потом вдруг резко встала и вытянула вперед руку с зажатым в ней пультом.
        - Заткнитесь, вы, обе! - рявкнула она. И это было так неожиданно, что Манечка и Татьяна Эрнестовна послушно заткнулись. И уставились на Ирину Львовну, на лице которой молнией сверкнула радость.
        - Я знаю, как можно спастись из падающего самолета, - медленно, с чувством, смакуя каждое слово, произнесла Ирина Львовна.
        - Что вы на меня см?трите? Вы на экран смотр?те!
        Татьяна Эрнестовна и Манечка послушно перевели глаза на экран. Потом снова посмотрели на Ирину Львовну.
        Ирина Львовна вздохнула.
        - Лучший способ спастись из падающего самолета - это не садиться в него, - объяснила она, - это же очевидно. Его просто-напросто не было на борту. Ну, теперь видите? Его имени нет в списке пассажиров!
        Да, теперь они видели. На экране, остановленном пультом Ирины Львовны, были фамилии пассажиров с О по Т. Сразу после Раевского Дмитрия, гражданина РФ, там значился Руннер Вольфганг, гражданин Швейцарии. Никакого Карла Роджерса там не было.
        - Но… как же это, - пролепетала Манечка, - ведь он должен был лететь именно этим рейсом…
        - А может, он опоздал в аэропорт, - великодушно улыбнулась Ирина Львовна.
        - Опоздал? Он?!
        - Да, я понимаю тебя. Но ведь он же был не у себя, в богоспасаемой Швейцарии, а у нас, в России. На наших дорогах с ним могло случиться все, что угодно… Машина сломалась. Гаишники задержали за превышение скорости, а он не захотел от них откупаться. А то и вовсе - попал в ДТП.
        - Ну ты, Ира, добрая, - поежилась Манечка, - в ДТП…
        Татьяна Эрнестовна согласно кивнула. Они с Манечкой снова были друзьями.
        - Да ладно, - отмахнулась Ирина Львовна, - что ему ДТП… Он жив, и это главное. Он жив. Неужели вы сами этого не чувствуете?
        - Я чувствую, - поспешно сказала Манечка, - я-то с самого начала чувствовала!
        Татьяна Эрнестовна хотела что-то добавить, мол, и она тоже… что-то такое, но Ирина Львовна не стала их больше слушать.
        - Все, я иду домой, - сказала она.

* * *
        Добрался до аэропорта Пулково только к утру, когда друг Винсент уже отчаялся ждать и его, и машину свою. Ближайшим более-менее подходящим рейсом был девятичасовой на Париж. На нем он и улетел. А уж из Парижа - домой, в Цюрих. Дома прослушал автоответчик и сразу же позвонил ей. Теперь вот собирается лететь в Вену.
        - Нет, - простонала в трубку Аделаида, - пожалуйста, только не самолетом!
        - Хорошо, - сказал Карл, понявший по ее голосу, что сейчас не стоит спорить с ней и взывать к ее логике, - поеду ночным поездом. Свадьба в десять утра, так что успею.
        И сказал ей еще несколько слов, от которых у Аделаиды дрогнули губы и вспыхнули исстрадавшиеся глаза.
        В трубке давно уже шли гудки, а Аделаида все стояла, прижимая ее к уху, согревая своим дыханием. На ее белое, как бумага, лицо постепенно возвращались краски жизни.
        Муж, находившийся все это время здесь же, в прихожей, наоборот, бледнел и серел.
        Скрестив руки на груди, неподвижный и грозный, как статуя командора, он вперил в Аделаиду обвиняющий взгляд.
        - Ты! Значит, это правда?
        - Да, - сказала Аделаида.
        - А я-то думал, у тебя крыша поехала…
        Аделаида опустила трубку на рычаг и хотела пройти мимо него в комнату. Но его вид, одновременно разгневанный и недоумевающий, обиженно оттопыренная нижняя губа, электрический отблеск на покрытой испариной лысине, которая находилась как раз на уровне ее глаз, вызвали у нее приступ неудержимого смеха.
        Она смеялась так, как никогда в жизни, она сгибалась пополам, из глаз ее текли слезы, и она никак не могла остановиться. На самом деле она смеялась вовсе не над ним. У нее просто была истерика.
        Борис некоторое время, нахмурившись, наблюдал за нею, а потом, дождавшись, пока она разогнется, размахнулся и влепил ей пощечину.
        Аделаида ахнула и схватилась за щеку. Перестала смеяться. Вытерла слезы. Высморкалась в платочек.
        - Спасибо, - сказала она ему. - И за то, что остановил, не дал уйти и утопиться, спасибо тоже.
        - Не за что, - буркнул муж.
        - Только я все равно уйду к нему, - сказала Аделаида.
        - Ага, так я тебя и отпустил, - возразил муж, - ты мне самому нужна!
        Но Аделаида уже не слушала его.

* * *
        Вернувшись домой, в свою холостяцкую квартиру, Ирина Львовна принялась за дело не сразу. Сначала она сгребла весь крупный бумажный мусор на середину комнаты и рассовала его по черным полиэтиленовым пакетам. Потом отыскала пылесос и прошлась с ним по всем доступным местам. Вытерла пыль - везде, где только могла дотянуться. Перемыла всю посуду. Вычистила пепельницу. Долго разглядывала мутные окна и посеревшие от пыли занавески, но решила, что это уже слишком. На сегодня хватит.
        Потом пошла в ванную и там долго, критически выбирала мыло, гель и шампунь.
        Наконец, отмытая до блеска, с сияющими, уложенными феном каштановыми волосами, одетая в новый домашний костюм (курточка и короткие, до колена, штаны из мягкой темно-зеленой байки), она села за свой письменный стол.
        Отключила телефон. Пододвинула к себе новую пачку «Мальборо» и чистую, сверкающую пепельницу. Включила компьютер. Похрустела пальцами, словно пианист перед выступлением. И ровно посредине первого листа крупными буквами напечатала название:
        ТАЙНА ДАМЫ В СЕРОМ
        notes
        Примечания
        1
        В. Шекспир, сонет 23, перевод С. Маршака.
        2
        На самом деле трудовик сказал «полный, в общем, абзац». Что бы вы там себе ни подумали.