Тем, кто не любит Ирина Степановская
        Поездка Натальи Нечаевой, молодого ученого-иммунолога, на конференцию в Санкт-Петербург кажется ее мужу странной. Подозрения вызывают и поспешные сборы, и забытый доклад, и старый кулон, валяющийся на постели… Вячеслав решает ехать вслед за женой.
        Неожиданные обстоятельства, странное переплетение судеб и встреча с любовью, пронесенной сквозь годы, ожидают умных, гордых и таких по-чеховски несчастных героев в этом безумно красивом и торжественно-печальном городе.
        Книга также издавалась под названием «Боковая ветвь».
        Ирина Степановская
        Тем, кто не любит
                
        
        
        1
        Ранним утром ясного устоявшегося лета, когда уже бывает жаль, что бесповоротно отцветает в Москве сирень, но липы еще только собираются освятить ароматом бульвары, жители квартир подходят к раскрытым окнам своих домов, к растворенным дверям балконов, вдыхают наполненный ночной влагой воздух и, рассеянно поднося зажигалки к первым утренним сигаретам, потягиваются томно в солнечных лучах и шепчут, обращаясь неизвестно к кому:
        — Как хорошо на свете жить-то, господи!
        Потом закрывают окна, захлопывают балконы и уезжают кто куда по разным делам.
        Собирался в это утро на работу и доктор-офтальмолог Вячеслав Сергеевич Серов. Его жена Наталья еще спала, уютно свернувшись под одеялом. Вставая, он внимательно посмотрел, не дрогнут ли ее ресницы, но, очевидно, утренний сон был более сладким и желанным, чем возможные ласки мужа, поэтому ее ресницы не дрогнули.
        В кухне с уютным пофыркиванием струился кофе из верхней чаши автоматической кофеварки в нижнюю, и тостер собирался выплюнуть ароматный поджаренный хлеб. Вячеслав Сергеевич, закончив бритье, прошел из ванной комнаты в кухню к окну, закурил и покрутил ручку радиоприемника. Солнечный луч обласкал его лицо, а из приемника раздалось негромкое сиплое бормотание, создававшее в квартире ощущение присутствия еще одного мужчины. Вячеславу Сергеевичу, стоящему спиной к проходу, показалось, что скрипнула дверь и зашумела в ванной вода, и голос жены будто бы спросил, не остыл ли кофе.
        — Что-то ты рано встала сегодня!  — крикнул он в сторону ванной.
        — Забыла тебе вчера сказать, я уезжаю в Санкт-Петербург,  — послышалось ему сквозь шум льющихся струй.
        — Когда?  — Вячеслав Сергеевич не мог скрыть изумления. Еще вчера ни о какой поездке и речи не было.
        — Прямо сейчас.
        — На самолете?  — спросил из-за двери он.
        — На машине.
        Было слышно, как смолкла вода, и Вячеслав Сергеевич представил, как его жена нащупывает полотенце, висящее на зеркальном змеевике батареи.
        — С чего это ты решила ехать?  — Он даже забыл про тосты, и они так и остались остывать между металлических решеток.
        — На конференцию. Уже давно пригласили сделать доклад, но, оказалось, факс где-то затерялся. Хорошо, что выяснилось это не тогда, когда конференция уже закончилась. Я решила поехать. Уже несколько лет не была в Питере.
        Наташа выпорхнула из ванной, закутанная в розовый махровый халат, и Вячеслав Сергеевич не мог не отметить, что выглядела она в это утро прекрасно.
        «Ох, не нравится мне что-то эта неожиданная конференция»,  — подумал он, но лишние вопросы в их семье с некоторых пор задавать стало не принято, негласное перемирие нарушать никто не хотел, и Вячеслав Сергеевич промолчал. Пока жена собирала сумку и рылась в лекционных бумагах, он без аппетита поел в одиночестве, выпил уже остывший кофе и уехал на работу. За приемом, осмотром и выпиской больных время пролетело незаметно, и когда он вернулся домой, то обнаружил в мусорном ведре только обрывки бумаг, на кухне нетронутую чашку кофе, а на кровати серебряный кулон в виде распущенного тюльпана и несколько CD-дисков.
        Музыку, что ли, будет слушать?  — удивился Серов. Обычно его жена не любила шума и ездила не разговаривая, не включая приемник, думая о чем-то своем.
        — Почему ты всегда молчишь?  — как-то спросил он.
        — Во-первых, не люблю за рулем отвлекаться, а во-вторых, обдумываю дела,  — ответила она.
        — Так ведь до тебя не дозвонишься,  — не понимал он.
        — Ничего, раньше без мобильников обходились.
        Его жена действительно не любила мобильники  — не относилась к людям, которые разговаривают часами и существование без телефона не могут себе представить.
        Сейчас Вячеслав Сергеевич прошел по квартире, открыл платяной шкаф жены. Взяты были только темный брючный костюм, очевидно, для конференции  — он был ей очень к лицу,  — свитер, светлые брюки и легкая куртка.
        «Она же не сказала, когда вернется»,  — подумал он.
        На подзеркальнике в прихожей лежали листы бумаги в файловой папке с каким-то отпечатанным текстом. Рассеянно он взял папку в руки. Всмотревшись, вчитался в название. Тихонько присвистнул.
        «Да она забыла свой доклад!  — еще больше удивился он. Машинально он схватился за телефон, набрал Наташин номер.  — Конечно, недоступна… Ну, материал, конечно, она знает и без этих листов, но сам факт… и что за манера отключаться, когда уезжаешь…»  — Серов задумался. Потом решил выбросить эти мысли из головы: «Ну, торопилась почему-либо и забыла, с кем не бывает».
        Наспех прибравшись в квартире, он вытащил записную книжку и набрал известный ему номер.
        — Ма-ри-ноч-ка!  — нараспев произнес он.  — Не поможешь одинокому мужчине по хозяйству? Я опять одинок, позаброшен… В общем, лишен женской ласки.
        Ответ Марины прошелестел ласково, как майский ветерок. И на целый вечер и последовавшую за ним ночь Вячеслав Сергеевич позабыл в жарких объятиях подруги о своих сомнениях насчет поездки жены.
        Автострада М10 от века соединяет Москву с Северной столицей, но водителям бы хотелось, чтобы дорога эта была сделана получше. Местами узкая, скучная и равнинная, она не радует путников ни особенной красотой окрестных мест, ни хорошим покрытием трассы. Наталья Васильевна Нечаева, а именно так звали нашу героиню  — женщину самостоятельную и поэтому пожелавшую сохранить девичью фамилию в обоих своих браках, двигалась по трассе в сторону Петербурга, автоматически и без напряжения управляя своей верной, но, к сожалению, не очень уже новой машиной. Как было обозначено в паспорте машины, мощность двигателя составляла около ста лошадиных сил, а цвет назывался красиво  — «спелая вишня» Из собственного же паспорта Натальи Нечаевой следовало, что недавно ей исполнилось тридцать восемь лет, была она уроженкой города на Волге. А с черно-белой официальной фотографии, наклеенной на второй странице, внимательно и спокойно смотрела красивая темноволосая женщина.
        Наташа любила свою машину  — с места трогалась аккуратно, лишний раз старалась чрезмерно не газовать, чтобы не забросило свечи, наблюдала за показаниями тахометра, отслеживая количество оборотов в минуту, а тормозить предпочитала двигателем, плавно подкатывая в потоке других машин на запрещающий сигнал светофора. Визг тормозов неприятно резал ей слух, и те, кто предпочитал постоянно тормозить таким способом, как водители у нее уважения не вызывали.
        Расстояние примерно в семьсот километров она преодолела за десять часов с одной остановкой для того, чтобы умыться у колонки, смочив водой носовой платок, выпить кофе в придорожном кафе и съесть сдобную булочку с треугольничком плавленого сыра. И почти половину проделанного пути в динамиках магнитофона ее машины звучала всего лишь одна мелодия, благо техника теперь позволяла не перематывать пленку взад-вперед. И эта мелодия, благодаря определяющему влиянию скрипок и виолончели, была тягучей и сладостной, будто свежий июньский мед с альпийских лугов. Она повторялась беспрерывно накатами вниз, будто луга переходили в леса, а леса спускались к морю. И морские волны уже днем и ночью набрасывали пену на поросшие соснами прибрежные скалы.
        Когда Наташа, уже подъезжая, миновала один за другим повороты на Павловск и на Пушкин, ей стало казаться, что возвращается она в родные места, настолько знакомыми с детства ей были эти названия. В Питере когда-то учился ее отец. Сюда же он часто привозил ее вместе с мамой в гости к друзьям. И все эти места были исхожены и изъезжены вдоль и поперек. Потом друзей его молодости стало оставаться все меньше, а сама Наташа выросла и стала ездить в Питер по важным делам  — то на конференции, как сейчас, а то на собрания научных обществ.
        Как было бы здорово купить в Царском Селе крохотную квартирку и приезжать сюда раз в несколько месяцев только для того, чтобы гулять по парку. Наташа подумала, что вся их семья именно это место любила больше, чем шикарный и слишком помпезный Петергоф. Но потом она с щемящей грустью вспомнила, что у ее мамы теперь болят ноги и поэтому она не любит много ходить, а отец, уже давно пребывая на пенсии, большую часть времени проводит на даче. Ее же собственная дочка в первую очередь озабочена романом с молодым человеком и поэтому на все смотрит чужими глазами и совершенно равнодушна к красотам ландшафта, а муж, будучи коренным москвичом, из какого-то странного чувства соперничества не любит город на Неве. А для себя одной покупать квартиру…
        По участившемуся мельканию огней, по частому чередованию ответвляющихся от основного шоссе дорог, зеленых массивов и группам больших домов Наташа поняла, что она уже в городе.
        «Сейчас, как только выеду на Московский проспект, остановлюсь передохнуть на пару минут. Заодно посмотрю карту»,  — подумала она, так как ей предстояло еще пересечь с юга на север чуть не весь город. Хотя все приглашенные на конференцию должны были разместиться, как водится, в одной гостинице, Наташа решила ехать на север, на Черную речку,  — туда, где жили они втроем, с отцом и мамой, когда приезжали одной семьей еще в Ленинград на экскурсии. Ей даже казалось, что сами стены домов в том районе хранили тепло ее детства.
        Тут Наташа вспомнила, что в Москве, в ближайшем к ее дому Кузьминском парке, она гуляла в последний раз уже года три, наверное, назад. Тогда девушку как раз сопровождал смешной молодой человек из ее лаборатории  — Женя Савенко. А с тех пор ей было некогда туда даже заглянуть  — из дома прямо в институт, из института  — домой, или в командировку, или отдохнуть. Дочка теперь живет отдельно, но тревог по этому поводу не убавилось… Катерине всего-то семнадцать лет. Боже, какая легкомысленная… Неужели она была такая же в этом возрасте?
        Дочкиному кавалеру тоже едва исполнилось девятнадцать. Какой-то придурок. Но Катя сказала, что любит его до смерти, и ушла к нему жить. И ничего нельзя сделать… Интересно, чья это была идея  — уйти из дома. Неужели Катькина? Что, ей было плохо? Вот она, Наташа, с родителями жила до тридцати лет. И до сих пор об этом не жалеет. Спокойно, уютно. Мама всегда накормит, с папой  — можно поговорить… Но, конечно, сейчас не так, как раньше, и Славик Катерине все-таки не родной отец… Но ведь он девочку с семи лет растил…
        Наташе вспомнился эпизод их семейной жизни. Она тогда как раз вернулась из командировки в Прагу. Прелестная тогда была поездка… Весной, тоже в мае, два года назад… Но Наташа отогнала от себя эти воспоминания, сосредоточившись, влилась в мчащийся поток машин и въехала на площадь Победы. Миновав обелиск, она перестроилась в крайнюю правую полосу и остановилась. Московский проспект расстилался перед ней. Само название, горевшее на указателе дороги, почему-то показалось ей дорогим. Как ни любила Наташа Питер, последние годы все яснее ощущала себя жительницей Москвы. Родной приволжский город постепенно стирался из памяти. Так полотно старого мастера постепенно закрашивается стараниями его более молодых и решительных потомков.
        Наташа размяла руки, уставшие держать руль, причесалась, посмотрела на себя в зеркало и осталась в целом довольна. Усталость от долгой езды выдавали только тени под глазами, а так  — очень даже приятный вид.
        «Позвонить сейчас, что ли?»  — подумала она с неожиданной усмешкой. Опять возникло это наваждение. Снова захотелось увидеть того, кто был ей в принципе неприятен. Захотелось узнать, как идут дела у того, про кого уже много лет она думала не с сожалением, а с равнодушием и тщательно подавляемой горечью. Наташа достала записную книжку, но не стала открывать, а попробовала вспомнить номер, который когда-то помнила наизусть.
        Ничего не получилось. «Это склероз»,  — усмехнулась она и решительно раскрыла книжку на букве А.
        Алексей.
        Наташа посмотрела на ряд цифр и обнаружила, что совершенно не взволнована.
        «Позвоню, но не сейчас»,  — она закрыла книжку. Да и совершенно не факт, что надо обязательно звонить. Она еще посидела немного, отдыхая. Опять откуда-то из глубины сознания появилось отвратительное воспоминание, почти кошмар  — чья-то знакомая фигура, стоящая в темноте, чье лицо всегда оставалось неразличимо. То ли кошмар этот был из сна и повторялся потом наяву, то ли она действительно видела когда-то что-то подобное и забыла об этом. Но человек, смотрящий на нее из темноты с угадывающейся усмешкой, с какой-то немыслимой, непонятно чем вызванной недоброжелательностью, был страшен ей до тошноты. Она никогда не могла понять  — кто же он, кто скрывается от нее столько лет. Казалось, стоит только осветить эту фигуру, и Наташа узнает этого человека, определит ему место в своей жизни, и тогда мучительный кошмар рассеется.
        Видение человека во тьме исчезло. Женщина решительно тряхнула головой.
        Мне нужно в гостиницу. Завтра доклад, я должна выспаться. Она проверила маршрут по своей старой карте, вспомнила дорогу, спрятала расческу и быстро влилась в общий поток машин. И когда через несколько минут пересекла набережную Обводного канала, то поняла, что уже съехала с «большой земли» на острова, а, следовательно, дальше перед ней замелькают в вечерних огнях Фонтанка и Мойка, пахнет ароматом мазута и моря Нева, а потом уже появятся и любимые с детства места  — Большая Невка, Карповка, Ушаковский мост…
        Наталья Нечаева больше всех других мест любила Петроградский район. На Аптекарском острове жил когда-то товарищ ее отца, а на острове Каменном в военном санатории они любили отдыхать всей семьей. И самое лучшее время было такое, как сейчас, когда цвела липа, отцветала сирень, и над городом плыли белые ночи.
        Гостиница оказалась небольшая. Бронь была оставлена, как полагается, администратор, женщина средних лет,  — сама любезность. Наташа завела машину во двор  — типичный ленинградский мешок из камней и асфальта, с одной стороны, правда, росли две старые липы.
        «Ладно, умоюсь и позвоню домой»,  — подумала она, втаскивая в лифт полупустую, но объемистую сумку. Распаковка вещей заняла три минуты.
        «А где же доклад?»  — удивилась Наташа и снова проверила сумку. Доклада не было. Кулема, неужели оставила? Она достала мобильный телефон. Длинные телефонные гудки зазвучали в ухе. Она звонила на домашний номер. Никакой трагедии, конечно, но хотелось бы все-таки просмотреть перед сном доклад  — освежить в памяти. И даже просто интересно  — неужели действительно склероз? Куда она его все-таки задевала? Но вдруг вместо Славика послышался абсолютно незнакомый женский голос. Наталья Васильевна растерялась. Может, ошибка соединения?
        — Попросите, пожалуйста, Вячеслава Сергеевича к телефону.  — Она и сама не могла понять, почему она все-таки так сказала.
        — Он сейчас не может подойти, он в ванной,  — легко ответила незнакомка. И поинтересовалась в свою очередь:  — А может быть, что-нибудь передать? Кто его спрашивает?
        Наталья Васильевна сделала недолгую паузу.
        — Скажите, жена.
        В трубке что-то ойкнуло, но Наташа уже отключилась. Она даже порадовалась, что в сравнении с этим ойканьем ее собственный голос прозвучал вроде бы абсолютно спокойно, но тут же через секунду навалились на нее сразу и усталость, и голод, и досада на то, что доклад остался черт знает где, и самое главное  — страшная тоска, соединенная с отчаянным чувством, что жизнь совершенно не удалась.
        Оставаться в номере казалось невыносимым. Надо что-то поесть или выпить. Не захотелось спускаться в лифте  — в узкой коробке с закрывающимися дверями, казалось, не хватало воздуха. Наталья пошла пешком.
        Женщина-администратор, только что заносившая в свой компьютер Наташины данные и, как все женщины, сравнивавшая ее внешность и возраст со своими, была удивлена, насколько хорошо выглядит Наташа. Теперь же она не без удовлетворения отметила и устало опущенные плечи, и горькую складку у рта. И, как ни странно, от этого прониклась к новой постоялице участием.
        — У вас ничего не случилось?  — крикнула администратор от своей стойки. Вестибюль гостиницы был настолько маленьким, что все передвижения в нем оказывались видны как на ладони. Внутренняя дверь в ресторан вдруг открылась, и официантка побежала зачем-то в служебную комнату. Запах еды показался Наташе тошнотворным.
        — Нет, ничего, спасибо,  — сказала она и пошла наверх.
        Администратор смотрела на нее с удивлением.
        «Кошка из дому  — мышки в пляс!  — вдруг пришло в голову на площадке второго этажа.  — Разве я  — кошка?»  — Машинально Наташа снова вошла в номер.
        «Нет, но каково истинное родство душ?!  — она старалась найти хоть каплю чего-то забавного в этом звонке.  — Он сейчас в ванной, и я пойду в душ…» Она чуть не заплакала. Но усилием воли выкинула из головы все, что не относилось к докладу, и целых два часа заново записывала его на бумагу. Ровно в двенадцать Наташа погасила свет и, когда уже засыпала, все видела перед глазами серый асфальт, подминаемый колесами ее машины. А под утро ей опять приснился темный, неприятный, нераспознанный человек.
        — Звонила твоя жена, а я, не подумав, сказала ей, что ты в ванной,  — сделав забавную мордочку, призналась Марина, когда Вячеслав Сергеевич появился в комнате в банном халате  — розовый, снова выбритый, с зачесанными назад влажными русыми волосами.
        — Ты что, охренела?  — Вячеслав Сергеевич опешил от такой новости.  — Ты что, не соображаешь, что можно, а что нельзя в телефон говорить? Мы же договаривались с тобой, что жена  — это оплот, это дом, это мать ребенка, ну и так далее.
        — А я?  — спросила, надувшись, Марина.
        — А ты  — цветок жизни, созданный для удовольствия,  — пояснил Вячеслав Сергеевич.
        — Для вашего удовольствия?  — уточнила Марина.
        — Просто для удовольствия.
        — А с женой вы, значит, удовольствия не получаете? Она у вас святая?  — съязвила Марина.
        — Знаешь что,  — настроение было испорчено серьезно, но Вячеславу Сергеевичу стало обидно, что он зря брился уже второй раз за день.  — Иди-ка ты лучше сюда. Хотя надо бы тебя отшлепать как следует за твое идиотское поведение…
        — А вы и отшлепайте!  — предложила Марина, и доктор Серов без лишних слов энергично увлек девушку на супружеское ложе.
        Однако все-таки чувство недосказанности и сам факт такого глупого прокола мешали им обоим. В результате удовольствие, которого оба ждали друг от друга, получилось каким-то вымученным.
        — Тебе с утра на работу?  — уточнил наконец Вячеслав Сергеевич и ощутил от положительного ответа подруги большее удовлетворение, чем от процесса шлепания.
        На следующий день он тоже поехал на работу к себе в отделение, но мысли его постоянно крутились вокруг одного и того же.
        «Сделала она сегодня, что ли, свой доклад?  — целый день думал он.  — Утром  — доклад, вечером  — банкет. Тогда завтра должна вернуться. Но, может быть, банкет не сегодня? Конференции обычно продолжаются несколько дней. А что, если… взять и приехать? Как снег на голову?
        Да нет! Она решит, что я приехал подлизываться. Как в тот раз, когда она раньше срока вернулась из Праги… А, что ни говори, занятно было бы вместе с ней побродить по Питеру. Посидеть в ресторане… Дома-то ни на что времени нет. Интересно все-таки, сколько дней продлится конференция?»
        Неизвестно зачем он выпил на ночь кофе и лег спать. Естественно, после этого Вячеслав Сергеевич долго ворочался и все решал, ехать ему завтра в Питер или нет.
        «Куда, к черту, ехать?  — наконец вспомнил он.  — Ведь завтра же операционный день. И зачем я, как дурак, притащил сюда эту Марину?»
        Вопрос был риторический. Вячеслав задавал его себе не первый раз и не первый год, но никогда не мог найти мало-мальски вразумительного ответа.
        Он нравился девушкам. Многие любили его или по крайней мере были бы не прочь занять Наташино место. Его возраст пока никого не отпугивал, а некоторых и, наоборот, привлекал. Да и что у него за возраст? Прекрасный возраст для мужчины  — сорок пять лет. Было в нем что-то неуловимое от Алена Делона  — скорее всего, независимость во взгляде, ухмылка все понимающего нахала, руки в карманах, и вечно поднятый воротник. Но по-настоящему наглым Вячеслав, в сущности, не был. Наглость и цинизм  — разные вещи.
        Жена уезжала в командировки. Бывало, надолго, бывало, всего на несколько дней, как теперь. Пациентки таяли и млели, когда он по долгу службы смотрел им в глаза. Медицинские сестры сами ластились к нему. Он пользовался каждым удобным случаем, но никогда не влюблялся. А ему очень хотелось влюбиться. Ощутить заново необыкновенный подъем сил, почувствовать жизнь так, как в молодости. Но искреннее чувство не приходило, и Вячеслав думал, что дело тут было в постоянном сравнении других женщин с Наташей. Почему-то все время оказывалось, что его собственная жена и умнее других, и красивее. Для него она уже была словно музейная редкость, престижный экспонат, которым он владел и отдавать который никому не собирался. Но в то же время экспонат этот был уже изучен до мелочей, до тонких деталей и, собственно, интереса более не вызывал. И ведь самое смешное  — то, что он сам ее нашел, будто неизвестное произведение старого художника, отреставрировал, вставил в красивую оправу и теперь снисходительно наблюдал, как этой музейной ценностью не устают любоваться другие.
        Кстати, оперировал Вячеслав Сергеевич первоклассно. Работал в лучшей глазной клинике, и, чтобы попасть к нему на операцию, больные записывались в очередь. Наташа не оперировала. Она заведовала большой научной лабораторией в институте. Ум, широта научных взглядов, огромное трудолюбие и правильная организация дела позволяли ей и ее сотрудникам успешно выживать в трудное время перемен и даже завоевать известность за рубежом. Дома она умела становиться другой  — совершенно беспомощной Наташкой, храбрым зайцем с мягкими лапами. Это в ней подкупало. И выглядела она превосходно. А если вдруг Вячеславу Сергеевичу нужна была какая-то справка из областей жизни, не связанных с медициной, он обращался к жене и всегда получал достойный и удовлетворяющий его ответ. Только почему-то в последнее время он обращался к ней за справками все реже и реже. Чаще в Интернет.
        Итак, несмотря на то, что Вячеслав Сергеевич совершенно не выспался, новое утро наступило, как всегда, вовремя, с определенным не нами постоянством. Однако облегчения в мыслях оно не принесло. Вячеслав Сергеевич встал и, посмотрев на часы, набрал номер телефона лаборатории жены.
        «Наверное, никого еще нет»,  — подумал он, вслушиваясь в безрадостное пиканье гудков. Он хотел уже положить трубку, как вдруг что-то щелкнуло, и молодой мужской голос ответил:
        — Слушаю.
        — Это муж Натальи Васильевны,  — сказал Вячеслав неизвестному молодому человеку. В лаборатории было полно аспирантов, и этот голос не вызвал у Серова никаких эмоций.  — Я хотел бы узнать, сколько дней продлится конференция в Петербурге, и на какой день намечен доклад Натальи Васильевны. Она забыла его дома, и я мог бы ей его привезти.
        — Забыла доклад?  — удивился молодой голос на проводе.  — Но я думаю, вам не стоит беспокоиться. Наталья Васильевна все прекрасно знает на память.
        — С кем я разговариваю?  — поинтересовался Серов. Ему показалось забавным, что кто-то дает ему указания беспокоиться или не беспокоиться.
        — Евгений Савенко.
        — Вы аспирант?  — Что-то он не слышал такую фамилию в разговорах с Наташей.
        — Нет, соискатель.  — Женя заочно терпеть не мог мужа Натальи Васильевны. Какое имеет значение, аспирант он или соискатель? Важно, что он хотел сам поехать с Натальей Васильевной в Петербург. Она его не взяла. Она почему-то выбрала себе в спутники старика с внешностью добродушной жабы, бывшего проректора по науке из института, в котором когда-то училась сама. Теперь он занимал при ней почетную должность консультанта. А все лабораторные остряки придумали ему кличку, которую проректор оправдывал на все сто: Нирыбанимясо.
        Нирыбанимясо ходил на работу, слегка помахивая потертым портфельчиком, как, казалось, ходил еще до нашей эры. И никто в лаборатории не понимал  — зачем этот старик нужен Наталье Васильевне?
        — Значит, сколько дней будет идти конференция, вы не знаете?  — задал Серов уточняющий вопрос.
        Факс с сообщением о конференции лежал сейчас перед Женей на столе Натальи Васильевны. Если как-нибудь выяснится, что он, Женя, не смог ничего вразумительно объяснить, Наталья Васильевна может рассердиться. Этого допустить нельзя. Женя взял в руки факс и продиктовал Серову программу, включая время и место проведения банкета.
        Серов поблагодарил, извинился за беспокойство и положил трубку, Женя тоже кинул свою на рычаг и сел на Наташино место за стол. Он был в лаборатории один, и у него имелся запасной ключ от начальственного кабинета. Евгений любил задерживаться после всех и часто приходил раньше. Именно из-за этого ключа и приходил. Он стал настоящим фетишистом в последнее время. Итак, Женя посидел в совершенной неподвижности, молча, потом потрогал оставленную на столе самую простую шариковую ручку, прочитал, что было написано на листе календаря (кстати, ничего особенного там не оказалось), понюхал стоящий сбоку флакончик духов. Затем открыл незапертый ящик стола и увидел в нем черную пудреницу от «Шанель», старую сломанную линейку, пачку цветных фломастеров, коробку скрепок. И небрежность, и обыденность, с которой лежали здесь вещи, к которым притрагивалась она, привели все чувства в расстройство. На спинке кресла, позади, валялся брошенный шарф, в который Наталья Васильевна куталась, когда на улице шел сильный дождь, когда ветер менял направление и дул в сторону их окон. Женя потрогал шарф и зарылся в него лицом.
Шарф хранил ее запах. Если бы Наталья Васильевна была не женщиной, а тепличным цветком, на манер Розы для Маленького Принца, Евгений построил бы для нее прозрачный колпак и носил бы впереди себя на вытянутых руках, опасаясь больше всего, как бы не споткнуться. Но Наталья Васильевна, которая о мыслях насчет колпака ничего не подозревала, с Женей разговаривала не так уж часто и с чуть заметной улыбкой. Но в те минуты, когда он не смотрел на нее, начальница, бывало, останавливала на нем свой внимательный, изучающий взгляд.
        Старинные настенные часы в проеме между окнами отбили четверть девятого утра, и Женя, инстинктивно обернувшись, еще успел заметить, как дрогнули стрелки. Регистратура работала с восьми, значит, сейчас в коридоре начнут собираться больные, к половине девятого придут лаборантки. К девяти  — коллеги. Начнется обычный рабочий день. Женя положил шарф на место, подошел к двери и, перед тем как выйти, осмотрел кабинет. Все осталось так, как было, когда Евгений вошел. Форточки закрыты, и в кабинете еще витал чуть душноватый запах духов, пыли, книг и увядшей сирени, дотягивающейся кистями до окон третьего этажа. Потянувшись к выключателю, Женя напоследок еще раз обернулся: в центре черного пластикового стола для заседаний в вазе поникли головками три великолепные темные розы. В парном к столу шкафчике для посуды стояли чашки и тарелки для чаепитий, отдельно с высокомерным видом высились бокалы для шампанского. Со стен на Женю смотрели авторские свидетельства об изобретениях, дипломы, лицензии и фотографии  — все в одинаковых рамках и в определенном порядке.
        Он не выдержал, подошел. На одной из фотографий в числе других был он сам. Женя тогда только еще закончил институт. Дело происходило несколько лет назад, после какой-то очередной конференции, весной. Все тогда радовались удачному продвижению новой темы. На столе виднелись бутылки шампанского, коробки конфет. У Натальи Васильевны в руках был огромный букет сирени. Кто-то срезал его под самыми окнами. С одного боку Наташу обнимал какой-то старомодного вида высокий мужчина  — заведующий лабораторией из смежного по тематике института, рядом с ним стояла спортивного вида блондинка и показывала в объектив что-то вроде почетной грамоты. С другой стороны к Наталье Васильевне примкнул пресловутый Нирыбанимясо, а сам он, Женя Савенко, скромно держался на заднем плане в кучке аспирантов.
        Женя вздохнул, провел с любовью рукой по стеклу этой фотографии, достал из кармана свой ключ от кабинета, через щелочку осмотрел пустой пока еще коридор лаборатории и выскользнул наружу.
        Вячеслав Сергеевич в собственной квартире, как обычно, принялся за завтрак. Солнечный луч, потершись о занавеску, скрылся из глаз, заслоненный набежавшим облаком. Хлеб теперь казался ему безвкусным, а кофе несладким. И вообще не хотелось ни пить, ни есть. Вячеслав выплеснул кофе в раковину и тщательно вымыл чашку. Снял с плечиков куртку, подхватил с подзеркальника ключи от своей машины.
        «Что же она все-таки взяла с собой слушать?»  — снова вспомнил он. В коробке с дисками, стоящей на полке на жениной половине шкафа сверху, лежала бумажка с изображением какого-то оркестра. Скрипачи в первом ряду торжественно занесли над головами смычки. Оркестр Поля Мориа. Серов пожал плечами. Пункт шестой программы был отмечен карандашиком для бровей. «Адажио. Джиозотто  — Альбинони». Вячеслав понятия не имел, что это было за адажио. Он вообще не являлся большим знатоком в музыке. Интересно, почему эта вещь помечена галочкой? Ему даже захотелось ее послушать.
        Серов небрежно вывел машину со двора, продолжая размышлять. Откуда он взялся, этот Джиозотто? И Альбинони тоже. Никогда Вячеслав Сергеевич не слышал таких фамилий. Что они еще сочинили?
        «Соберись,  — сказал он себе,  — на утро назначены две операции. Обе достаточно сложные».
        Обычно Вячеслав оперировал под микроскопом. Какой микроскоп! Сейчас он с трудом мог фокусировать взгляд на дороге. Хотел зажечь сигарету, не мог отыскать зажигалку. Господи, она ведь была где-то тут! Неужели он настолько сильно сдал за последнее время, что так разволновался из-за этого дурацкого происшествия? Что оно было  — первое или последнее? Наташа не дура. Она прекрасно должна понимать, что все его связи  — баловство. Сексуальные игры стареющего мужчины.
        Повинуясь внезапному импульсу, он вдруг остановился и вышел из машины. Зачем-то попинал протекторы, наконец закурил. Потом проверил, есть ли в карманах деньги, и позвонил на работу. Серов решил: «Будь что будет, но оставаться в Москве невозможно».
        Через семь минут он пересек кольцевую автостраду, взяв направление на Питер. Просто так, без особой цели, чтобы чем-то занять себя и, может быть, прояснить для себя что-то. Не то чтобы он наметил обязательно встретиться с женой. Ведь то непонятное, смешное и ужасное, что происходило между ними в последнее время, было больше похоже на какое-то затянувшееся недоразумение, но объяснить это все равно нельзя. С того момента, как Вячеслав Сергеевич принял решение ехать, мысли его сконцентрировались, а пальцы перестали дрожать. Автострада М10 сама направляла его в Петербург, и он с готовностью ей повиновался.
        2
        Алексей Фомин, хозяин одного из известных автомобильных салонов в Петербурге, в этот день вернулся домой пораньше. Вот как-то так сложились звезды, что он решил положиться на своего заместителя и уехать из офиса. Алексей Фомин любил свой дом, можно сказать даже шире  — любил не только дом, но и вообще все, чего он добился и что его окружало. Фомин отпер дверь подъезда, поздоровался с консьержкой и охранником и поднялся к себе на четвертый этаж старинного красивого здания. Огромный букет свежих роз встретил его благоуханием в гостиной. Предупрежденная о приходе мужа жена хлопотала в кухне. Домработница была отпущена, сын Антон собирался потусоваться с друзьями. Откушав жареную грудку индейки с цветной капустой и молодым картофелем, Алексей в благодушном настроении устроился на роскошном кожаном диване в гостиной, просматривая последнюю страницу вечерней газеты. Алена, его жена, в это время на кухне заправляла посудомоечную машину.
        — Как дела, Антон?  — крикнул от газеты в сторону сына Фомин.
        — Нормально, пап. Я ухожу.
        — Пусть Павел обязательно привезет тебя домой. Ни с кем больше не езди!  — предупредил Алексей. Павел был их водитель.
        — Хорошо, пап.
        Боржоми пузырился перед Алексеем в бокале на столике. На выходные веселая компания должна была собраться у них на даче, в поселке на балтийском берегу. Жизнь на данном отрезке времени не сулила особенных тревог и радовала стабильностью.
        Фомин закрыл за сыном дверь, взял газету и переместился в кухню. Его взгляд с колонки анекдотов упал на обзор театральных новостей. На гастроли в Питер опять приезжал Московский театр имени Ленинского комсомола.
        — Сходим на «Чайку»?  — сказал он жене.
        Алена скривила хорошенький ротик.
        — Да эта «Чайка» мне в школе осточертела. Давай на что-нибудь другое.
        Фомин пожевал губами.
        — Хороший состав.
        Алена не согласилась.
        — Небось старье.
        — Старье так старье.  — Настаивать он не стал. Хотя сам бы сходил на этот спектакль.
        Мужчина снял и сложил очки. Потер переносицу. Однажды, таким же вот летним вечером, сидя в кресле в маленькой комнатке у одной молодой девушки, он взял со стола томик Чехова. И почти забытый девичий голос, обращаясь к нему, спросил:
        — Ты какую пьесу у Чехова больше любишь?
        В ответ он пожал плечами:
        — Не знаю.
        Девушка сказала как о чем-то давно решенном:
        — А я  — «Чайку». Знаешь почему? Я люблю Нину Заречную. Ее почему-то, сколько я видела, неправильно представляют. Играют либо истеричку, либо чересчур романтическую особу. А она на самом деле была решительной, смелой. Другая бы на ее месте могла спокойно выйти за Треплева замуж. Молодой писатель, как-никак, пусть и в дядюшкином поместье. И сидела бы всю жизнь возле голубого озера, не рыпалась никуда. А она выбрала Тригорина и театр. Любовь и карьеру. Свободное плавание вместо тихой пристани.
        — И свернула на этом шею. Ты тоже хочешь в свободное плавание?
        — Почему свернула?  — Голос у девушки стал немного обиженным. Нина ведь все-таки стала актрисой. Может, дальше она вообще будет звездой, Чехов просто это не дописал. Кроме того, наука не театр, шансов пробиться гораздо больше.
        — Наука теперь  — цирк. Но над упавшими всегда смеются безжалостно, имей это в виду!
        — Постараюсь не падать.
        Разговор был окончен. Ту девушку, чей голос он так явственно сейчас вспомнил, звали Наташей Нечаевой.
        Сколько же лет они не виделись? Он даже не мог сосчитать. Исчезла она тогда из приволжского города неизвестно куда. Но однажды все-таки ему позвонила. Наташа знала этот его номер. Алена тогда со своей безумной ревностью помешала разговору. С чего вообще было ревновать? Обычный разговор: как дела, то да се… Забавная она тогда была девушка, эта Наташа… Где она сейчас? Странно, почему он все-таки ее вспомнил?
        — Эй, ты спишь?  — донесся до него голос Алены.
        — Да, что-то задремал…
        — Тогда иди в спальню, я сейчас тоже приду!  — В голосе Алены послышались игривые нотки. Алексей вздохнул, почесал кончик носа.
        — Давай сначала я отвезу машину в гараж.
        — Это целых полчаса!  — капризно надула губки Алена.
        Действительно, комфортный многоуровневый гараж, в котором он занимал два бокса, находился минутах в пяти езды от их дома.
        — Прими пока ванну,  — предложил Алексей.
        — Пора переезжать жить на дачу,  — вздохнула Алена.  — Там гараж в цокольном этаже, время терять не придется.
        — На работу добираться оттуда сложно,  — заметил Алексей и вышел из квартиры.
        Двигатель завелся сразу же, с полоборота, и еле слышное урчание мотора не отвлекало Алексея от мыслей. Пока он преодолевал это небольшое расстояние до гаража и потом двигался пешком в обратном направлении, из головы у него не выходила высокая темноволосая девушка. Наверное, теперь она, как многие, растолстела, постарела… Нет, он не хотел бы ее сейчас встретить.
        Алена ждала его на пороге спальни с игривой улыбкой на устах.
        — Пока Антона нет…  — значительно подмигнула она.
        Алексей разделся и довольно долго водил по подбородку бритвой в ванной комнате. Когда они были одни, Алена позволяла себе, как она выражалась, «быть львицей».
        — Ну, где ты?  — уже с раздражением крикнула она из спальни.
        Фомин накинул на плечи импозантный халат и решительным шагом направился к полю боя. В течение какого-то времени из спальни доносилось уханье и стоны, а потом все стихло. Алена вышла, почесывая затылок, и откупорила свежую бутылку французского коньяка. Ее супруг, растянувшись на спине, крепко и безмятежно спал. Он даже всхрапывал от удовольствия и наслаждения сном. И снились ему огромные сугробы по сторонам заледеневшего тротуара, и он, молодой, с модным «дипломатом», в ботинках на толстой подошве, в длинном пальто, спешит синим утром в родной институт. А из круглого черного пластмассового тубуса почему-то вываливаются чертежи его замечательной дипломной работы.
        С Наташей Нечаевой Алеша Фомин познакомился зимой, восемнадцать лет назад, в научной библиотеке большого приволжского города. В ее старинных залах проходили заседания ежегодной областной сессии студенческого научного общества. Этот субботний день был на сессии заключительным. Алексей представлял на ней свой автодорожный институт.
        Дипломанты конкурса студенческих научных работ сухо читали доклады, и между круглых мраморных колонн царила вежливая скука. Алексей Фомин свой доклад уже прочитал и поэтому спокойно сидел во втором ряду и наблюдал, как председатель президиума церемонно благодарил докладчиков за выступления, а молодой человек, включавший и выключавший свет во время показа слайдов, сдержанно улыбался сидящей рядом подружке.
        Объявили очередного докладчика, и на трибуну стремительным шагом вылетела высокая девушка. Быстрым движением она откинула темную челку со лба. Под своды зала вознесся нежный голос. Народ оживился, так как каждому присутствующему стало понятно, что свой доклад она делает не для галочки в журнале, не для получения повышенной стипендии и какого-нибудь дурацкого ленинского зачета. Ее действительно интересовало то, о чем она говорила. Алексей посмотрел программу. В названии доклада были непонятные ему термины, обозначающие клоны клеток крови. Медицина всегда его интересовала. Он вслушался. Девушка говорила напористо, почти весело, но вместе с тем было ясно, что работа действительно сложная, выполнена на хорошем уровне. Алексей представил себе в маленьких лапках круглого шарика крови большой черный пистолет, с которым тот гоняется за антигеном, улыбнулся и подмигнул девушке. Она в этот момент случайно взглянула на него с трибуны и удивилась. Брови ее на мгновение поднялись дугой, но, не выдержав, девушка тоже улыбнулась ему в ответ, а через секунду уже вернулась к своей мысли и продолжала доклад.
Окончание его прошло в темноте  — дежурный молодой человек повернул выключатель, и на экране возникли модные тогда синие диаграммы, считавшиеся обязательным приложением к докладам. На экран Алексей уже не смотрел. Ему было в принципе в тот год на многое плевать. Он заканчивал летом последний, пятый курс и после защиты диплома должен был ехать учиться в целевую аспирантуру в прекрасный город Питер.
        С достоинством, присущим отнюдь не зеленым первокурсникам, а уже зрелым выпускникам, он выдержал томительную процедуру вручения почетных наград и, небрежно свернув свою грамоту в трубку, отправился в гардероб. Там он увидел, как девушку-докладчицу, рассказывавшую про кровь, поздравляет пожилой, солидный господин, должно быть, научный руководитель. Почему-то Алексею сразу расхотелось идти домой. Он поболтался еще немного в шумном и гулком вестибюле, поглазел на новые журналы, выставленные в застекленной витрине на лестнице, и, наконец, стал искать в кармане свой номерок. Пожилой господин, к счастью, оставил подопечную, и она, получив шубку в гардеробе, пристроилась у зеркала одеваться. Вестибюль стремительно пустел, освобождаясь от весьма проголодавшейся молодежи, и под напором чьей-то богатырской руки тяжелая дверь на улицу стремительно раскрылась. Воспользовавшись этой оплошностью, морозный ветер с улицы ворвался внутрь и, радостно бесясь от такого приключения, пролетел между колоннами на лестницу и сорвал с широких перил тонкие листки чужого доклада и бумажный прямоугольник грамоты в тисненой
золотой рамке. Девушка, наклонив голову, прятала под шапочку длинные волосы и ничего не заметила. Алексей поднял бумаги. «Наталья Нечаева,  — значилось на титульном листе доклада.  — Секция теоретической медицины, кафедра иммунологии, медицинский институт».
        Домой из библиотеки по заснеженной морозной улице они пошли вместе. Из носа и рта вырывались, как ангелы, облачка морозного воздуха. Троллейбусы в вечернем воздухе искрили дугами по заиндевевшим проводам, а водители проявляли чудеса вождения, тормозя свои неповоротливые промерзшие чудовища на остановках так, чтобы прохожие могли пробраться к дверям сквозь протоптанные множеством ног щели в огромных сугробах.
        Встреть сейчас Алексей Фомин на улице Наташу, наверное, не узнал бы ее. Но ему хорошо запомнилась короткая замшевая юбка, оголявшая Наташины длинные тонкие ноги так, как теперь носят все девочки. Для того времени это было все-таки слишком круто. Еще запомнились ее светлая шубка, вязаная шапочка, снег на ресницах и тонкий серебряный кулон в форме тюльпана, выполненный в ажурной технике финифти. Он преподнес его в подарок к Международному женскому дню. Цветы тогда в их городе было достать труднее колбасы, особенно тюльпаны. А серебро свободно продавалось в ювелирном магазине «Жемчуг». Вот Алексей и вышел из положения, сопроводив свой подарок красивой открыткой. Это он почему-то тоже запомнил.
        Никто не назвал бы тогда Наташу Нечаеву красавицей. Родителям его она не понравилась из-за независимости и резкости суждений, но из тех молодых людей, кто был знаком с ней тогда, влюбленных в нее насчитывалось немало. Он и сам был слегка увлечен ее подвижным лицом, тонкой фигуркой, резковатыми жестами. Ему нравилось наблюдать за ходом ее рассуждений, когда он нарочно дразнил ее, задавая немыслимо сложные псевдонаучные вопросы. Например, уже тогда Алексей спрашивал, можно ли хоть теоретически клонировать человека. Его ужасно забавляло, как мило она сердилась, если оказывалось, что, как Наташа выражалась, «проблема была поставлена некорректно».
        Его интересовало, была ли она влюблена в него. Он совершенно не помнил теперь, ни какой был у нее рот, ни какого цвета глаза, зато запомнилось, что высокомерная гримаска не портила ее худенькое лицо и даже придавала ему пикантность. И помнил он независимость в суждениях  — то, с какой легкостью Наталья ниспровергала научные авторитеты. Только авторитет родителей, особенно отца, пожалуй, был для нее непоколебим. Впрочем, в ее учебные дела родители не вмешивались, это было вовсе ни к чему  — Наташа и так являлась круглой отличницей.
        Однажды он пригласил ее поехать на Волгу вдвоем. Это было уже в начале лета, перед защитой диплома. Зной тогда стоял страшный, трава уже начинала желтеть. И много дней не было ни малейшего ветерка  — серебристые тополя стояли по берегам караулом  — не шелохнувшись. Весь город требовал двух вещей  — пить и купаться. Он взял с собой надувную лодку и резиновую камеру. Из города они проехали на автобусе километров двадцать, чтобы спускаться вниз по течению своим ходом. От остановки надо было идти по тропинке через огромное душистое поле клевера. Жужжали пчелы. Воздух калило солнце. Было невыносимо жарко. Наконец они вышли к реке. Ивы спускались к воде и охлаждали в ней концы своих веток. Он в первый раз тогда обнял Наташу и вплотную приблизил к ее лицу свое.
        — Хочу поплавать!  — спокойно сказала она и хотела разжать кольцо его рук.
        Он поднял ее и, обняв, понес в воду. Вода уже доставала ему до шеи, только тогда он осторожно опустил Наташу на свои ступни и ощутил, несмотря на жару, прохладу ее узких подошв. Двумя руками в воде он обнял ее за талию и прижал к себе. Испытующе заглянул в глаза. На мгновение она застыла. И вдруг шевельнулась, рыбкой тихонько выскользнула у него из рук, плеснула в воде и уплыла.
        Он не стал ее догонять. «Сама подольстится»,  — надеялся Алексей. Ничуть не бывало. Она хорошо плавала и приплыла, только когда он уже надул резиновую лодку. Спокойно в нее забралась, улеглась на дно и довольно быстро и бесшабашно стала удаляться вниз по течению. Он еле успел поймать конец троса, который соединял лодку с его камерой. Весь путь она продремала, закрыв лицо от солнца листом кувшинки, а он то плыл за ней на своей камере, то тащился по грудь в воде, следя, чтобы ее лодку не снесло течением на середину. Вдобавок она еще попросила, чтобы он достал ей из камышей белую лилию, и, не сумев отказать, Алексей должен был лезть за этим дурацким цветком в самую тину.
        В заключение она его даже не поблагодарила. У нее сильно обгорели плечи и грудь, от автобусной остановки она отчалила домой без лишних слов и не подходила к телефону три дня.
        Он и думать про любовь не хотел, но Наташи ему недоставало. И близости с ней тоже хотелось, но только по его собственному желанию, без обязательств. Наташа его авторитета над собой не признавала. Могла одним жестом, еле заметным движением бровей поставить его на место, Алексей привык, что в его институте все девочки смотрели на него снизу вверх.
        Он был не просто отличник. Он был лучшим студентом своего института. Он участвовал в разработке научных программ со второго курса. Многие преподаватели уважительно здоровались с ним за руку. Иногда ему казалось, что для Наташи он просто приятель. И вместе с тем он мог бы поклясться, что, предложи он ей выйти за него замуж сейчас, она согласилась бы, не раздумывая.
        Но Фомин не хотел даже думать об этом. Он парень был видный. Перед ним открывался Питер, аспирантура, большая наука, новая жизнь. Семейные тяготы его не вдохновляли. И потом, для себя он решил, что не влюблен. Наташа была слишком умна, недоступна. В его окружении мелькало много девушек, более приспособленных и для любви, и для семейной жизни. Они были ближе ему  — округлостями фигуры, земными потребностями, умением готовить и желанием стирать его рубашки. И таких девушек немало  — было из кого выбирать. Короче, после выпуска, перед отъездом в Ленинград, с дипломом в кармане, он мимоходом зашел попрощаться. Расстались они с обещанием друг другу писать.
        Какие там письма! После отъезда мгновенно все изменилось. Алексей сразу ощутил, что в Питере он  — никто. Как-то внезапно занятия наукой утратили для него интерес. Он начал с того, что приобрел фирменный костюм, завел себе новых друзей и изменил прическу.
        Жизнь на Неве существенно отличалась от жизни на Волге. Диссертацией он продолжал заниматься лишь для того, чтобы оправдать свое пребывание вне Вооруженных сил. Если бы он бросил аспирантуру, сразу бы очутился в армии. В армию Фомин совсем не хотел. И без нее будущее представлялось достаточно неопределенным. Четыре года пролетели как один миг, как сладкий сон, как сиреневый туман. Он с радостью бы остался в Питере навсегда, но зацепки не попадалось.
        Пришлось окончить аспирантуру. Правда, он так и не защитился. Покрутившись в Питере еще пару месяцев и получив повестку из военкомата, Алексей понял, что придется ехать назад, в родной институт.
        Там на кафедре его с нетерпением ждали. Но он уже не хотел научных открытий. Душа рвалась с Волги назад, в Северную Пальмиру.
        Ему исполнилось двадцать семь. Как-то на улице родного города Алексей встретил Наташу. Она уже успела побывать замужем, родить дочь и быстренько развестись. Наташа по-прежнему занималась иммунологией, работала на кафедре и внешне изменилась мало, но по сравнению с питерскими знакомыми показалась Алексею невообразимо провинциальной. Он как-то даже не мог найти, о чем с ней поговорить.
        Через два месяца после начала работы в своем институте, на ноябрьские праздники, он уехал в Питер повидаться с друзьями и молниеносно женился там на Алене, девушке очаровательной и только что выскочившей из десятого класса. Алена не была отягощена избытком образования и утонченными манерами, зато оказалась посвящена в разные модные штучки, сияла молодостью, обладала отличной фигурой и хорошеньким личиком. Алексея мгновенно покорило ее веселое, безудержное кокетство в сочетании с непревзойденным чувством собственного достоинства. Никакого самоедства, никакой науки! И, кроме того, у нее была доставшаяся от бабушки отдельная двухкомнатная квартира в хорошем районе. Совокупность этих достоинств все и решила.
        Алене же, в свою очередь, ужасно льстила мысль выйти замуж самой первой среди школьных подруг, да еще и не просто за мальчишку-сверстника, а за мужчину десятью годами старше. Алена знала, что в классе ее считали не очень умной. Но и она в глубине души презирала куриц-одноклассниц, мечтавших об университете как о великом счастье. Тем более замечательно было бы утереть им носы! И поэтому на четвертый день знакомства она с гордостью отдала Алексею свой новенький паспорт для подачи заявления в загс. Свадьба состоялась ровно через месяц. На ней гулял весь Аленин класс. Бьющая в глаза юность жены и радовала Алексея, и умиляла.
        Естественно, в голодном тогда Поволжье молодая супруга жить категорически отказалась, и подающий большие надежды молодой ученый Алексей Фомин переехал на постоянное место жительства в город Петра. Через год у молодой пары родился сын. Попытавшись содержать семью на зарплату научного сотрудника, Алексей наплевал на большую науку и занялся полуподпольным бизнесом по продаже машин.
        3
        Во время конференции аудиторию университета заполняли разные люди. Подальше сидела, как всегда, молодежь  — аспиранты, соискатели, студенты старших курсов. При этом некоторые молодые люди теснились у первых рядов и держались вблизи докторов постарше. Это те, чьи диссертации были на выходе. Ведь именно на научных конференциях мэтры знакомили молодых людей с нужными коллегами, договаривались о написании отзывов, разговаривали с оппонентами. По сравнению с пока еще легкомысленными задними рядами эти молодые люди уже несли на своих лицах подобающую случаю серьезность. Наталья Васильевна таких субъектов никогда не любила. Уж кому, как не ей, было знать, что настоящая наука делалась не этими в лучшем случае хорошими менеджерами научных организаций. Открытия совершались кабинетно-лабораторными крысами  — фанатичными и одухотворенными, но непричесанными и чаще всего прыщавыми молодыми людьми и девочками, как правило, пережившими в юности несчастливую любовь. Встречались, конечно, среди настоящих ученых и денди, реже  — очаровательные мордашки, еще реже  — красавцы, но красавицы  — никогда. Как Наталья
Васильевна наблюдала, чем масштабнее была по замыслу работа ученого, тем менее презентабельной оказывалась его внешность. Денди чаще всего являлись педантами, отличались точностью исполнения, но редко когда были действительно оригинальны в постановке проблемы и трактовке полученных результатов. Естественно, в своих наблюдениях она не претендовала на какие-то обобщения, не делала также и далекоидущих выводов, но сотрудников к себе в лабораторию подбирала, все-таки придерживаясь своих взглядов. Если необходимо было влить в исследовательскую струю свежую кровь, предпочитала взять на работу мальчика, пришедшего к ней в кабинет в заношенном свитере с вытянутым воротом, но высказывавшего интересную идею, чем респектабельного молодого человека или аккуратную девочку, которые обещали заниматься всем, чем она скажет. Впрочем, и второй тип сотрудников тоже был полезен. Во всяком случае, за те пять лет, что Наталья Васильевна руководила лабораторией, молодежь так и кишела по коридорам, будто мальки в аквариуме. И только один человек был недоволен деятельностью заведующей, считая Наташу авантюристкой
и провинциальной выскочкой. Это был старший научный сотрудник ее лаборатории, пятидесятилетний Лев Андреевич Мытель. Со Львом Андреевичем Наташа держалась всегда почтительно-любезно, но лабораторией руководила, сообразуясь со своими представлениями о целях и задачах намеченных работ.
        Здесь, в Петербурге, посетив несколько кафедр и лабораторий, с которыми у нее были деловые связи, Наталья Васильевна лишний раз оценила бьющую в глаза разницу между ее собственной, прекрасно оборудованной лабораторией и тем запустением, в котором приходилось вести исследования ее многочисленным друзьям по науке. А ученые советского времени, ныне уже пенсионного возраста, те, чьими работами она восхищалась, еще когда была студенткой, теперь вызывали у нее чувство стеснения и неудобства за то, что ходили на работу в купленных двадцать лет назад платьях, за то, что носили обшарпанную обувь со стершимися подметками, за то, что на их лицах застыло печатью выражение обиды и непонимания. И оживлялись эти люди только тогда, когда речь шла действительно о науке. О научных проблемах, что составляли смысл и соль их жизни. И Наталья Васильевна как нельзя ясно понимала, что материя может умертвить плоть, но дух настоящего мыслителя  — никогда. И она даже втайне гордилась собой, что не пошла по гораздо более легкому пути чистой коммерции  — зарабатывания денег на простом введении у больных исследований, которые
были недоступны раньше. Она не утратила самого духа исследовательской работы, и наряду с введением новых методик в ее лаборатории разрабатывались и новые научные направления. И работы ее были очень серьезными  — больные аллергическими ринитами и бронхиальной астмой чувствовали себя счастливчиками по сравнению с теми, у кого борьба шла не за здоровье  — за жизнь. Эти пациенты выделялись сдержанными, сосредоточенными лицами. Они уже были готовы принять любой результат, согласиться на самую рискованную методику и на самую тяжелую операцию. Зато потом, когда в результате лечения лица их расправлялись, светлели и в глазах появлялась надежда, они несли по знакомым приятные вести о своих чудесных исцелениях, а эта реклама из уст в уста, как известно, гораздо надежнее броских объявлений в самых дорогих глянцевых журналах. Собственно, на таких результатах и основывалось материальное благополучие лаборатории. Именно тем, как продлить эти результаты на возможно большее количество лет, и была сейчас озабочена Наталья Васильевна. Именно этим и занималась она, продолжая свои наблюдения в виварии. Об этом же трещали
наперебой в лаборатории ее аспиранты, заваривая в колбах чай и треская бублики. Сама Наталья Васильевна им немного завидовала  — в ее времена не было ни Интернета с доступом к любой литературе мира, ни возможности шлепать диссертации на компьютере, сразу же, по мере надобности, их исправляя. Во времена Натальи Васильевны услуги машинисток стоили дорого, и сами эти служительницы пишущих машинок были в большинстве своем капризны, будто примадонны оперных театров. Просьбы о внесении исправлений в текст были делом немыслимым и считались для них чуть ли не оскорблением. Теперь можно исправлять самому сколько угодно, чем ее аспиранты и занимались. И только Женя Савенко был в лаборатории сам по себе. Он не относился ни к категории педантов, ни к парадоксальным ученым. Без сомнения, очень способный, он все-таки производил на Наталью Васильевну впечатление человека, находящегося не на своем месте. Аспиранты тоже его недолюбливали, не принимали за своего. С другой стороны, он был и старше их всех. Пришел уже после работы в больнице и после армии. Научные сотрудники из тех, кто знал Женю со студенческих лет,
дали ему смешную кличку  — Кружков. Потому что когда-то, будучи студентом третьего курса, он пришел в лабораторию и у всех, кто в ней находился, громко спросил:
        — Где тут у вас кружок?
        Наталья Васильевна, которая тогда была простым научным сотрудником при Льве Андреевиче Мытеле и работала в этой же лаборатории, уточнила:
        — Какой кружок? Кройки и шитья?
        Почему-то тогда все захохотали.
        Внешностью Женя ужасно походил на Шварценеггера и даже был подстрижен точно так же, как он.
        — Молчи, тупица!  — сказал он в ее сторону.  — Где тут у вас кто-нибудь посолиднее?
        И все захохотали еще громче. И сама Наталья Васильевна хохотала тогда, держась за бока, и никак не могла остановиться. Никогда еще в жизни никто не называл ее тупицей. И кроме того, большинство сотрудников уже чувствовали, что скоро-скоро Льву Андреевичу придется подвинуться.
        В общем, в разгар веселья в лаборатории появился сам Лев Андреевич собственной персоной.
        — Тут молодой человек какой-то кружок ищет!  — пропищала в ответ на его удивленный взгляд самая маленькая аспирантка, Юля, которую вообще с трудом можно было сразу заметить из-за штативов высокого лабораторного стола.
        — Спортивных танцев?  — спросил Лев Андреевич, потому что в другом крыле корпуса находился спортзал, и дважды в неделю оттуда доносилась ритмичная музыка и громкий счет тренера танцоров. Замолкнувший было смех возобновился с новой силой.
        — Я председатель студенческого научного общества,  — сообразив, что сказал что-то не тому и не так, пояснил свое присутствие в лаборатории Женя.  — Мне поручили сделать доклад о самых перспективных направлениях в иммунологии. И посоветовали взять интервью у кого-нибудь в вашей лаборатории. Я думал, тут студенты работают.
        — А-а!  — облегченно вздохнул Лев Андреевич, который не любил присутствия в лаборатории незнакомых людей. Он все время ожидал какого-либо подвоха. Не отличающийся особо перспективным в научном направлении умом, Лев Андреевич одинаково дорожил своим местом и собственным спокойствием.  — Тогда вам надо к Наталье Васильевне!  — И он как раз указал рукой на ту, с кем Женя вначале так небрежно и грубо обошелся.  — Это она у нас самый перспективный сотрудник!  — Не забывая выпячивать работы Натальи Васильевны по всяким пустякам вроде заседания какого-нибудь студенческого общества, Лев Андреевич упорно замалчивал полученные ею результаты на всех сколько-нибудь важных медицинских форумах.
        Женя Савенко, увидев, кому ему предстоит задавать вопросы, зарделся от смущения. Наталья Васильевна отсмеялась и больше об инциденте не вспоминала. А потом Женя и сам пришел заниматься наукой в их лабораторию. С тех пор прошло уже несколько лет, а Женино прозвище, Кружков, так и прикрепилось к нему намертво.
        Наташин доклад на нынешней конференции, как и в большинстве случаев, вначале вызвал в зале полную тишину, а потом оживление. После доклада задавали вопросы и президиум забросали записками с просьбами предоставить возможность выступить в прениях.
        «Хорошо выступила»,  — подумала Наташа, но внутреннего удовлетворения на этот раз не ощутила. Этот доклад для нее самой уже не содержал ничего нового; был повторением того, что в прошлом году она уже отработала на публике в Москве и три месяца назад на международном симпозиуме в Балтиморе. Тем не менее все вопросы она выслушала внимательно: довольно часто в вопросе содержится мысль, которая потом в результате обсуждения оформляется в идею. После прений по ее докладу был объявлен перерыв. Наташа спустилась с трибуны в зал, где ее поджидал Нирыбанимясо.
        — Все-таки преподавание в вузе имеет большое влияние на манеру говорить,  — с улыбкой сказал он, пожимая ей руку.  — Я всегда восхищаюсь четкостью вашего изложения  — просто хочется записать конспект, как на лекции.
        Наташа улыбнулась ему благодарно.
        — Хотите пойти прогуляться после обеда?
        — Не гуляка уж я теперь стал, деточка!  — добродушно засмеялся ей в ответ Нирыбанимясо.  — Слава богу, скоро стукнет семьдесят восемь. Мне бы подали машину к подъезду и в гостиницу отвезли полежать! А тут еще надо на второй части сидеть. А уж завтрашний банкет и вовсе для меня непосильное испытание. Но придется все-таки идти  — хочется потусоваться рядом с молодежью, понять, о чем они рассуждают, о чем думают. Хотя, честно вам скажу, в мое время молодежь была, мне кажется, умнее.
        Наталья Васильевна засмеялась:
        — Подумать только! И мне тоже начинает казаться, что и мои сверстники были умнее, чем нынешние. Неужели так подступает война отцов и детей?
        — Так подступает старость, к сожалению,  — ухмыльнулся заместитель.  — И хотя к вам ни в коей мере это замечание не относится, тем не менее ваш слегка усталый вид мудрой Минервы должен насторожить, по крайней мере, вашего мужа.
        Наташа опустила глаза. Да, мужа, конечно, насторожит. Ей вспомнился вчерашний женский голос из телефонной трубки. «Он в ванной!» Интересно, Наталья зло усмехнулась, до того он был в ванной или уже после? Когда только успел… Она ведь уехала без предупреждения. Значит, позвонил старой приятельнице. Не с улицы же притащил домой проститутку?
        — Тогда пойдемте обедать.
        Наталья Васильевна взяла под руку старика и отправилась с ним вниз. В столовую, которую на время конференции превратили в ресторан. И ее совершенно не раздражало, что от старости у него уже тряслись руки и из-за этого он обсыпал хлебными крошками весь пиджак, а жевал долго, странно шевеля во рту неповоротливым языком.
        Наверное, у него плохой зубной протез. И заботится о нем некому  — жена умерла. Щемящая жалость к Нирыбанимясо затопила ей сердце. «С кем же он, бедный, живет? Кто ему готовит еду? Хорошо, если он управляется дома сам. Какое счастье, что мои родители пока вместе…»
        Тут перерыв окончился, и они неторопливо вернулись в зал.
        4
        Хорошо было мчать по шоссе! Ни о чем не думать, только следить за дорогой и наблюдать, как уплывают назад извилистые речушки и зеленые рощи, покрывающие холмы. Как мрачноватые ельники близко подступают к дороге, как серая змея асфальта внезапно вырывается из их плена, и взгляду открываются просторы, поля, деревни… как колокольни церквей то прячутся, то возникают за купами деревьев в туманном воздухе.
        Славик Серов с детства мечтал о машине. Автомобиль ему с давних пор представлялся не транспортным средством и уж вовсе не престижной собственностью, а металлической скорлупой  — островком свободы, заменяющим собственную квартиру. Этакий домик на колесах, в котором можно быть независимым и передвигаться в пространстве, считаясь только с правилами уличного движения.
        Славик Серов не любил считаться с условностями и, еще учась в школе, не боялся высказывать мысли, идущие вразрез с общепринятым мнением. Он с уважением относился к тому, что считал проявлением собственной свободы, но, что еще более ценно, не забывал, что его свобода заканчивается там, где начинается свобода кого-то другого. Иногда ему приходилось отстаивать свою точку зрения кулаками. Драк он не любил, но и не боялся. Он был жилист, длинноног и прыгуч и законно лидерствовал на всех волейбольных площадках их района.
        — Ты поступай в институт физкультуры, Славик,  — советовал ему преподаватель после каждого удачно проведенного матча.  — Не будет проблем, с руками оторвут!
        Но Славик не хотел поступать в институт физкультуры. Он твердо решил стать врачом.
        Его мама служила библиотекарем в профессорском зале Центральной научной медицинской библиотеки, и обаятельный стройный молодой человек  — ее сын, ее гордость  — изучал после школы физику, химию и биологию рядом с теми, кто писал эти книги. Он был пленен искренней учтивостью тех, кто занимался в этом зале, их способностью получать наслаждение от чтения научных книг, независимостью их мыслей.
        «Даруй мне тишь твоих библиотек…»  — это было про него. Когда Наташина дочка скачивала учебники из Интернета, это казалось ему суррогатом чтения  — все равно что есть пластиковую колбасу.
        Часто он помогал матери носить из хранилища тяжелые стопки журналов и книг. Иногда корифеи обращались к нему с полушутливыми разговорами, он с радостью внимал и впитывал в себя каждое слово. Естествознание как метод восприятия мира являлось его стихией. Он умел наблюдать и сам был замечен. Так составились его первые научные связи.
        К чему упоминать, что он имел доступ к лучшей, самой современной литературе, которая только была в стране. Но к чести его нужно отметить, что семена учения падали на благодатную почву. И выпускник лучшего в стране медицинского вуза, Славик Серов получил прекрасное классическое образование не только из-за того, что аккуратно посещал все лекции и практические занятия, а скорее потому, что повседневно жил в хранилище медицинских книг, впитывая знания, как юный зеленый мох пьет дождевую влагу со скал.
        Он не был застенчив. Держался спокойно, был аккуратен в одежде, на занятия ходил в накрахмаленном и тщательно отутюженном халате, в безупречно чистой рубашке и в галстуке. И когда Слава, не боясь за предстоящие экзамены и зачеты, вступал с преподавателями в научные дискуссии, некоторые считали его выскочкой, другие  — ученым занудой, а отдельные девичьи сердца замирали в предвкушении сладкого восторга. Но он разводил дискуссии не для того, чтобы прослыть самым умным, очаровать девушку или уесть преподавателя. Он хотел стать специалистом. Он хотел взять от института все, что тот мог дать. При этом Серов был, безусловно, честен, и многие знали, что могут на него положиться.
        Природа вовсе не обидела его внешностью. У него было тонкое лицо, умные глаза, светло-русые волосы. Но недостаток заключался в том, что двадцать лет назад выражение лица Славы было постоянно ужасно серьезным. Он не мог беззаботно смеяться. Он не позволял себе никакой сентиментальности. Он никогда не расслаблялся в кругу друзей. Он, наверное, мог убить того, кто посмел бы над ним посмеяться. С огромным напряжением все институтские годы он таскал за собой тяжкий комплекс неполноценности от скудности своей материальной жизни. Другие, смеясь, не стесняясь, открыто считали копейки на обед в институтской столовой, занимали до стипендии по рублю, рассказывали, как грузили мешки на вокзалах, он же всегда хранил непроницаемое молчание. Никто никогда не слышал от Серова разговоров о деньгах. Почти никто, кроме друга Валерки, не знал, как и где он живет.
        Если бы кто-нибудь знал, как он ненавидел их с матерью бедность! Темную комнатенку в коммунальной квартире, где Славик провел детство. Как мучительно он любил свою мать, всегда выглядевшую испуганной, одинокой, несчастной. А потом вдруг, учась уже на пятом курсе, ни с того ни с сего стал на нее ужасно злиться. Его стали стеснять ее обожающие глаза. Ему казалось, что они всюду с маниакальной настойчивостью следуют за ним.
        «Оставь меня в покое!»  — хотелось ему кричать. А мать его ни о чем и не спрашивала, ничем не мешала. Она молча его обожала. Славу же раздражало даже то, что она двигалась по комнате тихо, как мышь, то боясь его разбудить, то боясь ему помешать.
        Он ненавидел нищенскую обстановку, свой единственный костюм, деньги на который заработал сам, сбивая в кровь тонкие руки в строительном отряде. Он чувствовал себя виноватым, видя, как мать стареет и угасает, будто отдавая ему по мере его взросления свои жизненные соки, но ничего не мог поделать со своим раздражением. Ему даже казалось, что, будь мать алкоголичкой, какой-нибудь легкомысленной птахой, нисколько не заботящейся о нем, ему было бы с ней легче. А пока, возвращаясь с учебы, он глотал сиротский обед, в котором мясо попадалось от силы раз или два в неделю и то только для него. Ему было невыносимо думать, что мать сама мясо не ела, объясняя это нежеланием. То нарушать пост, то советами знакомого по библиотеке профессора, но он-то знал, что все эти советы  — от бедности. Он злился сам на себя, что не мог ничего изменить. Учеба в институте была такой плотной, такой насыщенной, что работать дополнительно он смог только после третьего курса, и все им заработанные деньги мать тратила на него же. «Главное было  — стать специалистом»,  — внушала мать. Пойдут больные, будут и деньги. И Славик сам
это видел. Он, стиснув зубы, ждал. Ждал, пока пройдут долгие и мучительные семь лет. Прежде чем он действительно сможет стать врачом.
        Наблюдая жизнь беспечных однокурсников из благополучных семей, он считал бесполезным пенять на изначально заложенную несправедливость при самом уже появлении ребенка на свет. После изучения психиатрии Славик понял  — мать раздражала его довлеющим над ней комплексом вины за то, что он явился на свет без отца, от матери-одиночки, за то, что она не может ему дать того, что другие дают своим детям. Поддержки у нее не было никакой и нигде. Она сама-то  — сирота, подкидыш, проведший детство в детском доме. И хотя она всегда утверждала, что сын  — единственный источник радости в ее жизни, ему хотелось бы избавить мать от себя, от чувства беспомощности и постоянного страха за него. Вместе с тем Слава понимал, что, по большому счету, несправедлив, что у него в жизни был огромный плюс  — беззаветная любовь матери, которой иногда более благополучные его товарищи оказывались лишены. Но при этом ему было странно сознавать, что любовь  — чувство, которым все привыкли восхищаться, превозносить до небес, оказывалась на деле каким-то занудством. Как человек по натуре незлой, он не мог причинять матери
дополнительные страдания. Поэтому всегда приходил домой ночевать; если задерживался, то звонил ей на работу, а вечерами, сидя за учебниками, наблюдая, как она ему вяжет очередной некрасивый шарф или свитер, Славик иногда рассказывал ей какие-нибудь медицинские байки и видел, как она была от этого счастлива.
        Иногда ему даже хотелось, чтобы у них в комнате появился бы наконец какой-нибудь крепкий мужик  — материн хахаль, с которым он мог бы выкурить пару крепких сигарет и тяпнуть водки. Но мать и слышать об этом не хотела.
        — Мне никто не нужен, кроме тебя!  — говорила она.  — Ведь ты у меня такой красивый, умный, замечательный!  — Она робко протягивала руку, чтобы погладить сына по голове, а он инстинктивно вывертывался. Ему было неприятно прикосновение ее сухой, шершавой от дешевого мыла, неприятно пахнущей руки. Чтобы скорее встать на ноги, он проявлял в учебе бешеное рвение. В общем, как отметили бы все без исключения служители самых разных религиозных культов, Славик Серов с детства был непомерно горд.
        Именно потому, что он был горд, в него влюбилась его однокурсница, редкостная красавица, натуральная блондинка с ангельскими глазами, первая модница курса. Внешность и элитарность ее семьи его ослепила. Роман оказался скоропалителен. Заявление в загс было подано без знакомства с родителями. Когда родители невесты осознали, что дочь их беременна неизвестно от кого, они все-таки решили устроить свадьбу. Впрочем, когда дело действительно дошло до свадьбы, Славик уже очень сомневался, стоит ли ему являться на торжество. А полностью свою ошибку понял на следующий день после шикарной свадьбы, устроенной в «Праге» на деньги высокопоставленного тестя.
        Его наивная мама-библиотекарша пригласила новых родственников посидеть у них дома в скромной, уютной обстановке. Новые родственники недоуменно переглядывались, с трудом размещаясь в их нищенской, длинной, как пенал, комнатенке и справедливо подразумевали только одну возможную причину такой скоропалительной свадьбы. Мещане, они не понимали, что Славика Серова подвигла на этот брак вовсе не случайная беременность невесты, а, напротив, ее ангельская чистота  — до него Лилька оказалась абсолютно невинной в ее-то двадцать три года при всей ее томности, нарядах и очень соблазнительном личике. В те годы это являлось странным и необычным. Как порядочный человек, Славик счел своим долгом жениться.
        Потом, через несколько лет, он уже издевательски звал жену по-латински  — «табула раса», что в переводе означало «чистая доска», что имело двойной смысл. Лиля в институте училась неважно, к латинским пословицам, поговоркам и крылатым выражениям пристрастия не имела, и поэтому ей хотелось думать, что муж называет ее как-то вроде «невинной розы». Плохо было то, что Славик так и не сделал ее страстной женщиной. И после нескольких лет брака она была в постели равнодушна так же, как и в первое с ним соитие  — украдкой, в ее комнате, в те жалкие дни подготовки к сессии, когда родители Лили уезжали на дачу, оставляя ее готовиться к экзаменам.
        А тогда, на второй день свадьбы, все вежливо выпили «за любовь, которая сметает все объективные доводы рассудка», как помпезно провозгласил тесть. Славикова мать с восхищением смотрела, как этот заплывший жиром тупица покровительственно похлопывает по плечу ее сына и «со всей ответственностью» заявляет, что в награду за исполнение желаний его дочурки, пожелавшей выйти замуж за бедняка, он поможет зятьку пробить в жизни дорогу. Сказано это, разумеется, было деликатно, не этими точно словами, но смысл их был совершенно такой. Кровь отхлынула от и без того бледных щек Вячеслава Серова. Именно в этот момент он навсегда избавился от комплекса неполноценности.
        «Увидим»,  — про себя решил он.
        И предложил выпить за мать. Глаза ее засияли от слез, гордости и восхищения сыном. Присутствующие равнодушно похлопали.
        «Господи, помоги ей!  — подумал про себя Вячеслав.  — Плакать перед этими людьми! Наивная и глупая!»
        Он не ответил на покровительственные улыбки, а про себя решил: что бы с ним ни случилось, к матери домой он не вернется. Серов хотел, чтобы с его женитьбой она получила свободу от заботы о нем и устроила свою жизнь.
        И Лильку он решил забрать из семьи родителей. Он даже потрепыхался несколько дней, пытаясь найти съемную квартиру. Но так как деньги за съем просили тогда для него неподъемные и Лилька в преддверии родов хотела остаться жить в своем доме, то Славик, скрепя сердце, согласился жить с тестем и тещей. Но все-таки сразу установил такой порядок, чтобы молодые хоть и в одной квартире со старыми, но жили как бы отдельно. Еще податливая тогда Лилька с радостью согласилась.
        Однако все оказалось совсем не так, как хотелось Славику. После рождения ребенка Лиля сблизилась с матерью еще больше и мечтала, чтобы и Слава тесно влился в их семью. Своего папочку она, как выяснилось, обожала. С матерью обсуждала буквально все, что случалось в их жизни,  — любые события, самые мелкие впечатления.
        — Смотри, смотри!  — иногда кричала Лиля истошным голосом матери, та подбегала как на пожар, а потом выяснялось, что весь этот крик и шум случился из-за кошки, ненароком пробегавшей мимо окна.
        Но самое главное, что тесть и теща, как выяснилось, стали потихоньку оттеснять зятя от участия в воспитании сына. Сначала под предлогом того, что Славе и Лиле надо сдать госэкзамены, потом  — надо поступать в ординатуру… В результате все свелось к тому, что, когда Серов приходил домой, мальчик  — чистенький, пухленький, одетый как куколка,  — уже спал, а когда уходил  — еще спал.
        Даже ночью к ребенку вставала теща.
        — Ты не умеешь… ты не знаешь… тебе завтра рано вставать,  — говорила она вначале их с Лилькой совместной жизни. Потом ее высказывания стали более резкими:
        — Отойди. Не мешай.
        Славик не мешал. Но чтобы получить материальную независимость, он отказался от престижного места в аспирантуре, потому что на аспирантскую стипендию нельзя было жить даже одному. В аспирантуру любезно пригласил его старый профессор-физиолог, прекрасный и добрый человек, которому Серов еще со школьных времен с восторженным интересом внимал в курительном закутке медицинской библиотеки. И, отказавшись от научной деятельности, Славик стал зарабатывать деньги нелегким трудом врача-офтальмолога, работая день и ночь в больнице, в поликлинике и еще дежуря два-три раза в неделю.
        Правда, тесть нашел ему место организатора здравоохранения. Славик отказался. Положительного отклика в семье жены опять-таки это решение не вызвало. В отношениях с новыми родственниками наметились непонимание и некоторая холодность. Зато именно благодаря своей твердости, постоянной и обширной практике и прекрасной теоретической подготовке через несколько лет Вячеслав Серов стал первоклассным глазным хирургом. И вот тогда его друг-покровитель, старый профессор физиологии, и открыл перед ним двери лучшей в Москве глазной клиники. Когда-то давно, в бытность аспирантом, будущий директор этой глазной клиники брал у своего приятеля-физиолога сухожилия из хвостов отработанных крыс для своей научной работы. Между прочим, сухожилия из крысиных хвостов  — прекрасный и дорогой шовный материал для микрохирургических операций.
        Пока молодой доктор занимался самосовершенствованием, его жена, ясноглазая блондинка, сильно располнела, стала тяжела на подъем, часто болела, а в последние годы их жизни все время закатывала мужу истерики.
        К сожалению, а может, и к счастью, жизнь устроена так, что на каждом решении, принимаемом в ту или другую жизненную пору, висит картонная бирка с витиевато выписанной ценой. У Вячеслава Серова платой за самостоятельность стала полная оторванность от него его собственного сына.
        И умом, и внешностью сын уродился в женину родню и был такой же тяжелый, одутловатый, неповоротливый, как дедушка и мать. Славик, как ни старался, не мог найти с ним общий язык. Да и некогда особенно было искать. Сначала Славик переживал: не такого детства он хотел для своего сына, а потом смирился. Теща с зятем вела себя сдержанно и разговаривала неохотно, так как, в свою очередь, считала, что совсем не такой муж нужен ее дочери. Внука она берегла  — от простуды, от чрезмерных занятий, от футбола, от посторонних влияний, от другой бабушки. Тесть все еще работал. Сын не нуждался ни в чем. А был ли он счастлив? Славик не мог понять. Этот полный потливый мальчик не расположен был говорить о высоких материях. Как Славик понял, бабушка научила его считать себя хорошим мальчиком только на том основании, что он съедал за завтраком всю кашу без остатка, а за обедом весь суп.
        Если Славик вдруг заговаривал с мальчиком «о жизни», тот спешил перевести разговор на что-нибудь конкретное. Например, на то, каким будет его подарок к Новому году или ко дню рождения. И с каждым днем Вячеслав Серов чувствовал все острее, что если раньше его истинным домом была медицинская библиотека, то теперь уверенность и покой он обретал, только открывая двери своего больничного отделения.
        Он не стремился к административной работе. Его истинной страстью стала хирургия. За короткое время он освоил все виды операций, все возможности усовершенствования, все модификации методов, всю диагностическую аппаратуру.
        Теперь в глазной хирургии Вячеслав мог все. Нашла его и награда. Больные обращались к нему по знакомству. В знак благодарности ему стали приносить пухлые конвертики с деньгами, перед ним открылись двери складов и магазинов. Славик получил все, чего ему так недоставало в молодости. И вдруг пришло время  — он заскучал. Прекрасные костюмы без движения висели на плечиках в шкафу, рубашки пылились в девственно-целых целлулоидных оболочках. Когда-то необыкновенно щепетильный в одежде, Серов перестал носить галстуки. Он купил себе куртку, черный шерстяной свитер и вместо туфель  — мокасины, и они, часто разношенные и нечищеные, свободно хлюпали у него при ходьбе, создавая впечатление шаркающей стариковской походки. Хуже всего было то, что после операций он стал выпивать.
        Сам не понимая теперь, чего хочет в жизни, Вячеслав Серов ненавидел жизнь по распорядку, принятую в семье его жены. У тех было строго установленное время подъема, принятия пищи и отхода ко сну. Когда Слава засиживался с книгой или журналом за полночь, его жена вставала и выключала свет.
        — Бай-бай пора маленьким мальчикам!  — говорила она и поворачивала выключатель.
        Тогда он уходил в ванную. Закрывал дверь на задвижку и включал воду. Шум воды успокаивал его и придавал мыслям философское направление. Пока Серов успокаивал себя, его жена успевала заснуть. Тогда он снова включал свет в кухне и читал, сколько хотел. Спорить можно было с кем угодно, только не с ней.
        — Ну не будет же мальчик отрицать пользу режима?  — широко раскрывала она голубые глаза, и Вячеславу не хотелось говорить жене, что, несмотря на строгое соблюдение режима, к тридцати годам она превратилась в рыхлую неопрятную курицу и вот уже несколько лет, как он не хочет ни говорить с ней, ни спать.
        Вообще-то с Лилькой можно было поговорить  — о пользе правильного питания, о том, как трудно быть женщиной, о том, как много на свете разных опасностей и болезней. Нельзя затрагивать было две темы  — это обычно заканчивалось сморканием и слезами: о роли ее папы в жизни их семьи и о воспитании сына. Славик не затрагивал этих тем. За «папочку» он вообще был спокоен, несмотря на смутные времена, тесть с завидным постоянством пересаживался из одного начальственного кресла в другое. Что касается сына  — тут сотрясать воздух было тем более бесполезно, он все равно ничего не мог изменить. Серов уходил от этих тем. По-прежнему много времени он проводил в больнице, довольно часто навещал мать, а временами напивался с институтским другом Валеркой  — теперь тоже хирургом, но полостным, из военного госпиталя,  — напивался так, что не мог вечером добраться до дома.
        У него сильно испортился характер. Он стал ворчлив, мешковат и выглядел старше своих лет. А однажды сделал глупому подростку в метро какое-то замечание с такой яростью, что за подростка вступились пассажиры. Вспетушившийся подросток вспылил в ответ, и Славик уже представил себе удовольствие, с каким размажет его по стене вагона, но вдруг посмотрел на себя как бы со стороны. И вдруг понял, что должен прямо сейчас что-то изменить в своей жизни. Он вышел из поезда, вообще вышел из метро на какой-то ненужной и плохо знакомой ему станции и долго курил на улице. Больше его жизнь так продолжаться не может. Иначе он сопьется, превратится в старого брюзгу, в одутловатого пьяницу или повесится. И он решил завербоваться и уехать куда-нибудь. Хоть на Север.
        Бывшая красавица почувствовала развязку и кинулась к отцу в последней попытке удержать мужа. Она просила выхлопотать ему местечко не в суровом, холодном климате Норильска, а где-нибудь за границей  — в Африке, в Азии, все равно. Она боялась, что из районов Крайнего Севера он к ней не вернется  — слишком суровы там нравы и тяжелы условия. А трудности, как известно, сближают. Никто бы там не помешал какой-нибудь медсестричке увести у Лили мужа. Заграница  — другое дело. Не каждый отважится там на амурные похождения  — неусыпное око не дремлет, враз можно вылететь с тепленького местечка. Мысли ее были сугубо конкретны и прямолинейны. Папа и тут помог дочке, выполнил ее просьбу. Дело оказалось улажено. Серов понимал, что должен был отказаться. Но, презирая себя за малодушие, согласился под прозрачным предлогом того, что обучать других гораздо полезнее для общества, чем делать какую-то, пусть и сложную, работу самому. Недовольный собой, и женой, и тестем, и совсем уж ни в чем не повинной тещей, он выучил французский язык и уехал преподавать глазные болезни в Лаос. Вот там, в Лаосе, Вячеслав
и познакомился с Наташей Нечаевой…
        Пейзаж за окном изменился, стал более плоским. Славик Серов уже давно миновал Тверь. Он решил остановиться перекусить. В придорожном кафе из горячих блюд были только котлеты и макароны. На улице кавказец в несвежем фартуке готовил мангал для шашлыков. Дрова на этом ритуальном костре еще только начали разгораться. Зато на улице, вдоль дороги, царило неведомое ранее изобилие. Около булочек с сосисками, политыми томатным соусом из грязноватых банок, красовалась надпись на чистейшей кириллице: «Хот-доги». Какой-то чернобровый за кассой лениво считал деньги и даже не взглянул на Серова. Тот тоже не захотел вступать с ним в переговоры и повернул к другому киоску.
        Пока он рассматривал вакуумные упаковки с ненатурально розовой колбасой и желтые кирпичи вязкого сыра, ко входу в магазинчик подрулила бабка с корзинкой зеленых мелких яблок и свежей зелени. Пучок укропа разрешил сомнения Вячеслава Сергеевича. В придачу к нему он купил в киоске круглую булку, пачку крабовых палочек и плоский пакетик майонеза.
        На улице под покосившимся зонтиком-тентом, среди крошек и пивных луж на пластмассовой крышке стола пировала компания мух. Из граненого стакана выглядывали ненатуральные сиреневые цветы. Вячеслав Сергеевич поискал глазами другое место, но дальше располагался сомнительный терем-теремок на площадке, возле которого раположились сразу три огромных внедорожника, а с другой стороны стоял закрытый газетный киоск. Выцветшие обложки за стеклом представляли полуголых девиц на все вкусы и случаи жизни. Славик скользнул по их выпученным губкам и бюстам равнодушным взглядом и вернулся в машину.
        Ел он прямо за рулем, подстелив на колени месячной давности «Московский комсомолец». Ему хотелось шашлыка, или рыбы, или, на худой конец, жареных пирогов с картошкой, но здесь ничего этого не было, и пришлось жевать с укропом холодные крабовые палочки, бледные, как ноги покойника. Серов с удовольствием выпил бы кружку пива или бокал вина, но за рулем он этого себе не позволял и ел поэтому всухомятку.
        Пока он сидел, зона хорошей погоды улетучилась назад к Москве, и небо стащило с себя лазоревый сарафан, поменяв его на унылую мышиную шкурку. Первые мелкие капли дождя стукнули в ветровое стекло.
        — Ну, это вообще-то не дождь!  — сказал Вячеслав Сергеевич вслух сам себе и улыбнулся, вспомнив далекую тропическую страну и тот день, когда он впервые увидел свою будущую вторую жену.
        5
        Изысканно-прохладное балтийское лето обычно устанавливается в Санкт-Петербурге к концу июня. Не обмануло оно и на этот раз. Мало того, оно еще и порадовало Наташу тем, что на второе утро после ее приезда в Северную столицу во всем городе одновременно  — во всех парках и садах, вдоль набережных и по бокам улиц,  — бурно зацвела липа, и ее медовый аромат заполнил собой город. Этот запах ворвался в открытое Наташино окно, закружил, завертел сладостным преддверием счастья. И благодаря этому аромату забылось предательство  — что оно, первое было, что ли? Исчезло ощущение потерянности, и, наоборот, пришла уверенность в себе, уверенность в том, что она вызывает интерес, в том числе и у мужчин. Другое дело, что мужчины Наталье Васильевне не нравились: мерзкий темный человек, мучающий ее, был мужчиной. Но, по крайней мере, в этот вечер аромат лип вызвал у Наташи приподнятое настроение  — смутно в памяти замелькали воспоминания о том счастливом времени, когда надежды делали действительность менее противной, родители давали ощущение защиты, а тело было легким. Ах, каким же легким было тело!
        Когда в пять часов вечера после последнего заседания Наташа вернулась в гостиницу для того, чтобы переодеться к банкету, принять душ и полчасика подремать, ворвавшийся в окно медовый сладкий запах прошептал ее отражению в зеркале: «Все будет хорошо! Все будет чудесно еще в твоей жизни!»
        Банкет должен был состояться в небольшом, но респектабельном ресторане в семь. С Выборгской стороны ехать до него минут тридцать. У Наташи еще оставалось время. Она шлепнула на лицо маску из водорослей и прилегла. Темно-синий, переливающийся шелком брючный костюм, который она привезла из Италии, уже дожидался ее на стуле. Туфли-лодочки из мягкой кожи не жали. Сумка была той же фирмы, что и туфли. К черту Серова! К черту непонятного черного человека! Она сделала свою работу хорошо. Сегодня вечером она будет отдыхать.
        Перед выходом из номера Наташа для удачи плюнула три раза через плечо и взглянула в зеркало. Из темноты коридора гостиничного номера на нее уверенно смотрела очень красивая женщина не старше тридцати лет  — длинноногая, стройная, изящная. Наташа осталась довольна собой.
        «А может, все-таки позвонить Алексею?  — подумала она, на секунду задержавшись перед зеркалом.  — Выгляжу хорошо, не стыдно показаться старому знакомому…»  — Она повернулась к зеркалу спиной и вышла из номера. В лифте взвесив все «за» и «против», Наталья все-таки решила: не стоит. Старого не вернешь, зачем зря трепать нервы? Лучше расслабиться на банкете и, может быть, потанцевать. Давно она уже не танцевала, подумала Наташа, сдавая ключ от номера все той же, уже знакомой ей, опять заступившей на смену дежурной.
        Наташина машина дремала под цветущей липой в гостиничном дворе. Крышу и капот запорошили крошечные желтые комочки.
        Как от мимозы. Женщина вдохнула полной грудью и положила в рот мятную лепешечку жвачки. Привычку время от времени жевать жвачку Наташа переняла от своего сотрудника Жени Савенко, и каждый раз, ощущая на языке щиплющую мятную свежесть, она вспоминала этого молодого человека.
        «Бедный Женя!  — подумала она в этот раз.  — Ему так хотелось поехать, а я его не взяла. Может быть, напрасно! Но я же заботилась не только о собственной репутации… Мне не хотелось, чтобы и об этом мальчике шли в лаборатории досужие разговоры».
        Усевшись, Наташа включила двигатель. Автомобиль заурчал, готовый мчать свою хозяйку на край земли. Она привычным движением потянула ремень безопасности, защелкнула его в крепеж, проверила, на месте ли сумка с документами, кошельком, записной книжкой, и тронулась с места. У поворота на Ушаковский мост под красным глазом светофора она уже дрожала от нетерпения, от возбуждения скоростью, от свежего ветра, врывавшегося в окно ее машины. И как только сменился сигнал светофора, она рванулась в дикой стае ревущих машин через Каменный остров к центру, держа скорость вместе со всеми. Пробок, к счастью, не было. Светлой стрелой пронесся под колесами Каменноостровский проспект. Пролетел за правым окном, мелькнул и исчез мрачный кронверк Петропавловской крепости, и мимо его толстых стен, не задерживаясь нигде, Наташа вынеслась на ажурную дугу Троицкого моста. Тут она не смогла удержаться и взглянула направо. Здание Биржи на стрелке Васильевского острова, вдалеке, в дымчатом мареве воздуха и воды, было великолепно именно так, как Наталья помнила. Стрелка и Каменный остров являлись любимыми местами ее отца.
Стрелку Наташа помнила с раннего детства, а вот на самом Каменном острове ей пришлось отдохнуть три или четыре года назад.
        Тогда по приглашению влиятельных знакомых она провела здесь на одной из бывших партийных дач незабываемую неделю. Дальнейшая дружба с этими знакомыми не сложилась  — приглашение было сделано в знак благодарности за консультацию, а Наташа всегда тяготилась такими отношениями. Потом же она узнала, что эти люди всей семьей уехали жить за границу. Но та неделя на живописном архипелаге островов, возлежащих среди почти недвижной воды и соединенных между собой нежными дугами мостов, переплелась в ее памяти с детскими прогулками по острову с отцом.
        У ребенка было тяжелое заболевание крови. Она согласилась приехать. За ней прислали длинную черную машину.
        — Куда мы едем?  — спросила она у шофера.
        — На Каменный остров.
        Услужливая память вытащила из неведомых глубин образ маленького императора с курносым лицом, для которого строила Каменноостровский дворец всевластная, царственная мать, чтобы удалить до времени нелюбимого и неласкового сына. И одновременно всплыл в сознании высокий военный моряк  — ее отец. Он нежно вел ее по всем этим сказочным мостикам и мосточкам и покупал ей в тот приезд все, что она хотела. И мороженое крем-брюле с желтоватой розочкой крема поверх вафельного стаканчика, и плюшевого мишку, которого девочка внезапно увидела в окошке затрапезного киоска, хотя таких мишек было у нее штук двадцать всех мастей и размеров, и немецких пупсов из валютного магазина, и самое главное  — прелестные платья для нее и для мамы, каких не было тогда ни у кого из ее подруг. А потом, очень быстро после этой поездки, вещи из валютного магазина кончились, мама перестала мотаться на короткие встречи с отцом то во Владивосток, то в Архангельск. Закончились и разговоры об их возможном переезде в северный порт Северодвинск. Однажды мама объяснила Наташе страшные для отца слова, звучащие приговором: «Комиссован по
состоянию здоровья». Отныне они навсегда осели в городе на Волге, откуда все были родом  — и она, и отец, и мама. А отцовский китель без движения повис в шкафу, окутанный марлей. Так и висит там до сих пор.
        С детства Наташа любила трогать его черное сукно, проводить пальчиком по золотым шевронам, ощущать его запах. Ей всегда казалось, что китель пах морем, хотя скорее всего он пах нафталином. Маленькой, она любила представлять себе, как вырастет и пойдет цветущей весной в красивом пышном платье под руку с отцом по широкой улице, и все встречные женщины будут заглядываться на его красивую форму и сухощавое обветренное лицо морского волка и завидовать ей. И эти мечты сбылись как раз на Каменном острове.
        На ее памяти за последние несколько лет отец надел форму, кажется, только раз, когда ездил хоронить своего старого друга, умершего в том самом Северодвинске от лучевой болезни. Хотя был еще один эпизод  — в форме он появился на банкете в «Праге» по случаю защиты дочерью докторской диссертации.
        Ресторан, к которому подрулила Наташа, оказался не тот. По рассеянности она забыла название, а порывшись в сумке, не обнаружила программку конференции с указанием места, где состоится банкет. Спокойно закрытые двери, равнодушный швейцар у входа сразу навели на мысль, что она ошиблась адресом. На всякий случай Наталья решила выйти спросить.
        — Никак нет, не в курсе!  — вытянулся перед ней не старый еще швейцар, и Наташа с ужасом и жалостью заподозрила в его выправке привычку бывшего военного.
        — А есть на этой улице еще какие-нибудь рестораны?
        — Так точно, двумя кварталами дальше тоже есть ресторан. Может быть, там то, что вы ищете.
        Наташа поблагодарила и вернулась к машине. Швейцар в позументах скрылся за тяжелой дверью. Наташа повернула ключ зажигания, но двигатель, вместо того чтобы четко и радостно схватиться в ответ, вдруг как-то судорожно захлюпал, зачихал и остановился.
        «Вот тебе и на!  — подумала Наташа и, безуспешно повторив операцию три раза, прекратила попытки. Машина ее была не новая, но надежная и никогда раньше не подводила.  — Что же это такое? Может быть, свечи?»  — решила она, панически перебирая в уме достаточно скудные познания в автомеханике. Она посмотрела на свои чистые руки, на свеженанесенный на ногти лак, на безупречную прическу и шелковый итальянский костюм и поняла, что, если все-таки хочет танцевать на банкете, капот открывать не следует ни в каком случае. Наташа вышла из машины и постучала швейцару в окно.
        — Не посмотрите, что с моей машиной?  — попросила она.
        — Не положено отлучаться, но давайте посмотрим.
        Пока швейцар открывал капот, Наташа стояла рядом. У него были неуверенные движения и трясущиеся пальцы. Однако лицо его  — спокойное, уже морщинистое, с тремя глубокими складками вдоль щек и подбородка все-таки не казалось отталкивающим, а даже вызывало симпатию.
        Швейцар проверил свечи.
        — Нет, вроде все нормально.
        «И не должно бы»,  — подумала Наташа. Она ведь проехала восемьсот километров  — если б что было со свечой  — забросило бы сразу же. Правда, заправлялась она в дороге на неизвестной бензоколонке. Может быть, топливо не очень?
        — Ну, попробуйте еще раз,  — сказал швейцар. Она попробовала, результат оказался тот же. Швейцар развел руками и постоял немного, переминаясь. Наташа дала ему деньги и, бросив кошелек на сиденье, села в машину, задумавшись. Швейцар еще постоял немного, походил вокруг, просунул голову в открытое окно с другой стороны, спросил, не высветилось ли что на электронном табло.
        — Ничего не высветилось,  — сунулась носом в табло Наташа. Потом швейцара кто-то позвал громким сердитым голосом, и он торопливо скрылся в недрах своего ресторана. Наташа осталась одна.
        «Сигнализация вообще ни при чем,  — думала она, доставая из бардачка новую упаковку мятной жвачки. Освободив тонкую пластинку от бумажки, Наталья положила ее в рот, а бумажку в сердцах швырнула на соседнее сиденье.  — Соображай же, что делать»,  — ругнула она себя. Не сидеть же вот так в машине всю ночь?
        В рассеянности она провела рукой по сиденью, смахнула бумажку на пол, потом полезла за ней  — ненавидела мусор в машине.
        «Двигатель чихал, значит, искра прошла, контакт был,  — Наташа сосредоточилась и стала соображать.  — Может, дело в аккумуляторе…  — Перспектива вынимать на месте аккумулятор с риском прожечь кислотой костюм ее уж вовсе не прельщала.  — К тому же, что мне это даст, если я даже его выну? Если аккумулятор так не вовремя сдох, надо ловить кого-нибудь, кто может взять на буксир, и ехать в сервис или в автомагазин…  — Она посмотрела на часы. Где этот автомагазин, и нужно ли менять аккумулятор?..  — Нет, нужно в сервис. Должен же где-нибудь здесь быть сервис, работающий двадцать четыре часа? Однако разочарование от того, что вместо веселого общества коллег ей придется очутиться в пропахшем бензином и смазкой сервисе, оказалось так велико, что Наташа чуть не заплакала.  — Ну, надо же было так не повезти!»
        Она уже забыла про одуряющий запах лип и чувство, что жизнь все-таки состоялась. Теперь ей хотелось выйти из машины, броситься на асфальт и застучать по нему кулаками. Только ведь она прекрасно знала, что этим делу не поможешь. Она вздохнула, пошарила по сиденью, нащупывая кошелек, чтобы еще раз обратиться к швейцару за помощью, и ощутила, что внутри у нее похолодело. Поверхность сиденья оказалась совершенно пуста, кошелька не было.
        «Я, наверное, бросила его в сумку!»  — решила Наташа и потянулась к заднему сиденью. В дорогой сумке из мягкой кожи лежали платок, пудреница, флакончик духов, паспорт и записная книжка. Кошелька не было.
        «У меня же еще нет склероза. Я точно помню, как положила кошелек на сиденье рядом с собой».
        Женщина посмотрела на полу под сиденьем, откуда доставала бумажку. Все было чисто.
        «Швейцар упер, когда я отвернулась!  — подумала она и хотела бежать в ресторан, но остановилась, буквально уже высунув из машины ногу. Даже если он и упер, как я это докажу? И тут же сама себе ответила:  — Да никак! Он скажет, что ничего не видел».
        Наташа решительно взяла сумку с документами и вошла в ресторан. Швейцар как ни в чем не бывало сидел за своей стойкой у самой двери.
        — Э-э-э, не знаете, далеко ли пешком до того, дальнего ресторана?  — сказала Наташа первое, что пришло в голову.
        — Пешком минут двадцать,  — с готовностью ответил швейцар.
        — Далеко…  — пробормотала Наташа.
        — А вы возьмите частника,  — услужливо подсказал швейцар.
        — Дело в том,  — Наташа решила пойти ва-банк и проницательно посмотрела собеседнику в лицо,  — что, пока мы с вами возились с машиной, у меня кто-то украл кошелек. Ведь я его буквально на минуту оставила на переднем сиденье!
        — Ай-я-яй!  — осуждающе покачал головой мужчина.  — Разве ж можно на переднем сиденье оставлять? Народу по улице вон сколько ходит!
        — Да ведь в тот момент к машине никто и не подходил,  — настаивала Наташа.
        — Разве ж уследишь!  — отозвался швейцар и скептически поджал губы.  — Вон у нас в ресторане раз случай был…
        Наталья Васильевна развернулась, вышла из ресторана и громко хлопнула дверью. Швейцар сначала нахмурился ей вслед, а потом простил ей этот хлопок. Неприятно, конечно, девушке, что кошелек у нее украли. Вот и у него дочка такая же. Никогда ни за чем не смотрит. Интересно, а сумма-то в кошельке большая была?
        Наташа опять села в машину и соображала, что же все-таки ей делать. Взять частника и доехать до дальнего ресторана было, конечно, можно. Но где гарантия, что это окажется действительно именно тот ресторан, который нужен? Хорошо, если ресторан окажется тот и Нирыбанимясо приехал на банкет и ждет ее. У него, конечно, всегда можно одолжить денег. А если он отлеживается в гостинице? Ехать к нему в гостиницу?
        Наташа рассеянно перебирала вещи в сумочке. Взяла флакончик с духами, слегка провела пробкой за ушами, по шее. Аромат духов окутал невидимым легким шарфом ее голову и лицо. Как много все-таки значат запахи в жизни. Любимые духи  — верные товарищи, они умеют подбодрить и утешить. Наташа закрыла глаза и вздохнула. Решение лежало перед ней в сумке под кожаной корочкой записной книжки. Единственный человек в этом городе мог реально ей помочь. У него наверняка есть «свой» автосервис, в котором ее не обманут, и этот человек вполне мог бы одолжить ей денег. В конце концов, они ведь никогда не были в ссоре, чтобы она не могла позвонить ему в трудную минуту….
        Не было бы счастья, да несчастье помогло. Звонить или нет?
        Она погладила пальцами обложку записной книжки. Нужная страница открылась сама. Наташа слушала в трубке гудки и улыбалась. Незнакомый мужчина, вышедший из ресторанного зала, разгоряченный вином и сытным обедом, смотрел на нее приглашающим взглядом. Наконец что-то щелкнуло. Ответил резковатый молодой женский голос.
        — Алло-о?
        И тут Наташе совершенно неожиданно показалось, что ее сердце вдруг необъяснимо замерло и остановилось.
        Проспав часа полтора, Алексей Фомин со смущенным видом вышел из спальни. Алена, свернув губы узлом, доставала посуду из посудомоечной машины.
        — Ну, я устал, извини,  — сказал он жене, но она не ответила.  — Чайник поставь!  — попросил он тогда, и Алена мимоходом шмякнула по кнопке электрического чайника. Зазвонил телефон. Алена решительно сняла трубку.
        — Алло-о?
        И тут Алексей скорее почувствовал, чем услышал, как тот самый девичий голос, что чудился ему два часа назад, заполнил собой все пространство его квартиры.
        — Добрый вечер!  — вежливо поздоровался голос.  — Попросите к телефону, пожалуйста, Алексея Николаевича!
        Ему на миг стало душно.
        В кухне облаком повисла тяжелая пауза, и через секунду Алена резко спросила:
        — А кто его спрашивает?
        Скрываться не имело смысла.
        — Говорит Наталья Нечаева, его старая знакомая.
        Алена не знала, что предпринять. Как не вовремя Алексей оказался в кухне! Так бы, конечно, она соврала, что его нет, но врать при нем невозможно.
        Наташа перехватила инициативу. Она тут же поняла все, что Алена успела только подумать.
        — Прошу вас, не говорите мне, что его нет дома. Я попала в безвыходное положение, и только ваш муж может меня выручить.
        Любопытство возобладало:
        — А что случилось?
        Наташе, которая заранее просчитала этот вопрос, стало неприятно. Она даже хотела прекратить разговор. Как было бы радостно вдруг завести сейчас двигатель и умчаться от этого места прочь! Однако двигатель молчал, в неподвижной машине стало холодно, и это заставило Наташу продолжать.
        — Я приехала из Москвы на конференцию, и у меня очень не вовремя сломалась машина. Я понятия не имею, где в вашем городе приличный сервис. Мы ведь с Алексеем старинные друзья, если вы не знаете… Наверное, я не затрудню его, если попрошу мельком посмотреть мою машину.
        Сработало! Наташа услышала, как его жена сказала в глубину пространства:
        — Там тебя спрашивает твоя старая подруга! Не притворяйся! Твоя институтская б…, Наталья Нечаева!
        «С чего бы это его жене называть меня так?  — поразилась Наташа. Что-то странное  — глухое и темное стало шевелиться внутри.  — Какое право… как она смеет…»  — и все, что можно было почувствовать  — и оскорбление, и желание прояснить, и оправдаться, и даже отомстить,  — все это вихрем промелькнуло в уме Натальи Васильевны.
        Алексей подошел и взял трубку.
        — Прости, что беспокою тебя, мне просто больше не к кому обратиться.  — Наташа была кротка, как овечка. Ее московский говор выдавала нежная удлиненность гласных.
        — А что случилось?
        Тот же вопрос. Говорят же: муж и жена  — одна сатана.
        — У меня сломалась машина, и я не знаю что делать. Мне так неловко, я собиралась на банкет, а застряла посреди дороги. Я ведь завтра должна была уже ехать домой,  — грустным голосом закончила Наташа.  — Ты не мог бы посмотреть мою машину и, если надо, дотащить на тросе до сервиса?
        Какой же джентльмен откажется помочь знакомой даме, если у нее сломался автомобиль и к тому же не надо потеть, меняя колесо? Наташа не ошиблась в своих расчетах.
        — Конечно, я сейчас приеду! Где ты стоишь?
        Она всегда была вежлива, поэтому еще раз сказала:
        — Извини, что затрудняю тебя, наверное, это далеко от твоего дома…
        Он быстро перебил:
        — Не важно, назови адрес!
        Она сказала:
        — Ты не дослушал. Проблема еще в том, что у меня украли кошелек с переднего сиденья…
        — Такое сейчас случается сплошь и рядом,  — заметил Алексей. Совсем недавно и у Алены украли сумку.  — Не волнуйся, я тебя выручу. Только скажи, как тебя найти.
        Она надела очки и прочитала адрес на углу дома.
        — Здесь еще ресторан…
        — Я знаю это место. Буду примерно через полчаса.
        — Я подожду в машине.  — Наташа назвала московский номер и добавила:  — Если твоя жена захочет поехать с тобой, я буду только рада.  — Она не лгала. После слов Алены ей даже очень хотелось с ней повстречаться. Что же это за женщина, которая разговаривает с Алексеем таким уверенно-сварливым тоном?
        Алексей опять, не дослушав, перебил:
        — Я выезжаю.
        — До встречи.
        Она нажала кнопку и опустила телефон на колени.
        Боже, они не виделись столько лет! Он приедет через полчаса.
        Как быстро отлетел в прошлое тихий вечер! Что за странная сила может двигать поступками взрослых людей! Один короткий порыв ветра среди полного штиля, и вот уже мчатся на всех парах навстречу друг другу не озабоченные сексом прыщавые подростки, а двое взрослых людей  — солидный коммерсант Алексей Фомин и его институтская подруга, руководитель научной лаборатории, замужняя дама Наталья Нечаева. А ведь еще час назад ничего подобного и не намечалось… Неисповедимы дела человеческие!
        У Наташи осталось самое меньшее полчаса. Ей нечего было делать, пришлось ждать. Машинально она включила кнопку проигрывателя. Оркестр Поля Мориа играл ее любимое адажио. Естественно, она и думать не думала, что тот, кто откроет дверцу, узнает эту музыку. Что с того, что когда-то он подарил ей такую пластинку. Подумать только, пластинку, то есть черный диск, который нужно было прослушивать на стационарном проигрывателе! Как мчится время! Сейчас таких проигрывателей не сыщешь ни у кого. Даже дома у папы и мамы место проигрывателя занимает современный плоский телевизор.
        Она даже не помнила, по какому случаю Алексей вообще подарил ей пластинку. И уж наверняка не слушал ее никогда. Где теперь эта пластинка? Выбросили, наверное, давным-давно. Но вот однажды, проходя мимо музыкального отдела, Наташа услышала это адажио. И тут же купила диск. Что с того, что давно миновали дни ее юности? Юность тут вообще ни при чем. Адажио звучало удивительно мощно. Наталье хотелось бы, чтобы так же прозвучала и история ее жизни.
        Наташа вытянулась на переднем сиденье и закрыла глаза, слушая музыку. Густые, тяжелые звуки оркестра торжественно качались в воздухе, как волны моря накатываются в шторм на светлую полосу пляжа и, отходя, увлекают неумелых пловцов от берега вдаль. И низкое небо, и сизое море были сродни равномерной мелодии и запаху любимых духов. Их аромат возбуждал и пьянил. Она улыбалась. Она думала, что теперь, в середине жизни, стала умелым пловцом  — храбрым, опытным, не боящимся волн. И вовсе не из-за девчачьей любви стала звонить своему институтскому приятелю в этот вечер. Ее записная книжка сама раскрылась на нужной странице лишь потому, что нужно было расставить все точки над «i». Потому что ей надоело каждый приезд в этот город вспоминать бывшего друга. Потому что одной из возможных кандидатур на роль «темного человека» был он  — Алексей. Потому что ей надоело зависеть от памяти. Потому что Наташа хотела показать, какой она теперь стала. И потому что не могла простить ту холодность, которую он проявил к ней в юности и которую ничем не искупил до сих пор.
        Разве она любила его очертя голову, как это бывает с другими? Говорят, от любви до ненависти всего один шаг, а что между ними, какие полутона? Равнодушие, нежность, а может быть, гордость? Кто знает…
        6
        «Мне нечего волноваться»,  — Наташа расслабленно следила за цифрами, регистрирующими часы и минуты. Они будто замерли на приборном щитке. Уж сколько раз бывало в жизни: человек, когда-то оставивший о себе наиприятнейшее впечатление, на поверку оказывался гнусным негодяем. И ничего страшного. Принимаешь это к сведению, да и только. А тут задача была и вовсе проста: отыскать недостатки, убедиться, что человек, когда-то пренебрегший ею, сам оставляет желать много лучшего. Что в этом особенного? С возрастом стало легче отыскивать недостатки, чем достоинства.
        Наташа успокаивала себя. И не напрасно. По тому, как колотилось сердце, она понимала  — волнуется. К счастью, многолетняя практика умения расслабляться на короткое время дала о себе знать. Наташа закрыла глаза и представила себе Каменный остров и ту свою незабываемую неделю на нем.
        За ней тогда прислали большую черную машину. Прямой как стрела проспект несколько раз пересек большие и малые рукава Невы, и машина свернула в соловьиный рай. «Дачный поселок бывшей партийной номенклатуры»,  — определила Наташа, в то время как лимузин катился между высоких заборов. Она и до этого знала, что где-то здесь, на острове, находились дачи советских партийных чиновников.
        Был ранний июнь, черемуха нависла над водой в роскошном кружевном наряде, и соловьи заливались так, будто тот вечер, в который Наташа приехала сюда, был последним на земле.
        Радушная хозяйка, мать больного ребенка, возлагающая на Наташу большие надежды, тут же стала настаивать, чтобы Наталья Васильевна из гостиницы переехала погостить к ним на дачу, тем более что была обещана полная свобода. Вся семья на следующий день отбывала в Финляндию, и этот огромный старинный дом с эркером и мансардой, с шофером и помощницей по хозяйству полностью оставался в Наташином распоряжении. Наталья не успела открыть рот, как была отдана команда немедленно перевезти из гостиницы ее вещи. С молниеносной быстротой в одной из комнат дома уже поместилась ее дорожная сумка. Наташа покорно вздохнула. К ней подвели ребенка. Воспитанная девочка  — чуть рыжеватая, тоненькая, бледная — понравилась Наташе. После осмотра и разговора с матерью последовал обед. Вечером гостью отвезли в Мариинку. Она успела ко второму акту и одиноко сидела в престижной ложе. Дверь в коридор была услужливо закрыта, но Наташе все равно откуда-то дуло в спину. С сожалением она подумала о толпах страждущих, оставшихся за театральным порогом. Человек семь запросто могли бы занять пустующие за ее спиной кресла и тем самым
спасти ее от радикулита.
        Эта мысль ее развлекла. Наташа все еще находилась под впечатлением осмотра маленькой пациентки и снова обдумывала правильность своего заключения и все возможные варианты лечения. Наконец она успокоилась, решив, что все было сделано правильно, и музыка потихоньку начала проникать в ее душу и вызвала легкую влагу между веками.
        Пока шел спектакль, прошумел короткий ливень и вымочил листву и площадь перед театром. Никольский собор сиял вверху своей золотой крышей. Машина дожидалась Наташу у обочины. Она поехала обратно и, вернувшись, зашла посмотреть на девочку.
        Та давно спала в своей прелестной комнатке в окружении игрушек. Наташа осторожно вытянула медведя из-под тоненькой руки и пощупала девочке лоб. Голова, шея и спина ребенка плавали в горячем поту. Хозяйка стала менять на дочери рубашку, а Наташа мельком подумала о том, что делает сейчас ее собственная дочь. Но Серов был хорошим отцом. Язык не поворачивался называть его отчимом. Наташа вздохнула и шагнула в коридор. Хозяйка вышла в слезах и взяла с Наташи слово, что, если понадобится, та будет приезжать из Москвы наблюдать за ходом лечения. Потом они вместе пили чай. Заснула она без задних ног и без единой мысли в голове, убаюканная трелями соловьев. Утро Наташа провалялась в постели, в глубине души сознавая, что поступает невежливо, но ничего не могла с собой поделать  — так приятно было нежиться на мягкой перине, наблюдая, как ползет по стене солнечный луч и склоняются к окну зеленые ветки деревьев. Она томно приоткрыла глаза, только когда хозяйка осторожно постучала в дверь, чтобы попрощаться.
        — Не вставайте, не вставайте!
        Наташа оправдала свою совесть тем, что, когда люди уезжают, провожающие доставляют больше хлопот, чем пользы. Когда шум отъезжающей машины стих, Наташа спросила у домработницы кофе, а через полчаса уже бодро шла на прогулку.
        Вот тогда-то она и вспомнила этот маленький архипелаг островов, по которому гуляла в детстве с отцом: аллеи, подъездные пути, расположение нумерованных мостиков и мосточков, широкий длинный гребной канал и величественный гранитный спуск к воде. Каждый день в тот приезд она ходила по мостам с Каменного острова на Елагин, и огромный медовый луг перед классическим портиком Елагинского дворца с постоянной радостью приветствовал ее роем пчел и порханием бабочек. Июнь тогда стоял просто на удивление теплый. Редко когда и где она ощущала так остро черемуховую сладость лета. Дворец укрывал ее между колоннами от скороспелых летних дождей, ежедневно шедших в тот год, резеда дурманила ароматом. И Наташе тогда ужасно хотелось любить и быть любимой.
        «Что со мной?  — спрашивала она себя.  — Ведь в моей жизни все правильно. Есть муж, есть работа, подрастает дочка. Но так хочется чего-то еще!»  — А чего  — Наташа и сама не знала.
        Она всегда любила начало лета. Ощущение солнца, пробивающегося по утрам через занавески и щекочущего лучами ее сонное лицо. Махровые, как пачки балерин, пионы, влажная сирень  — любимые цветы, обещающие, что лето еще впереди, а значит, будут теплыми дни, короткими ночи и приблизится блаженная пора отдыха.
        Давным-давно, таким же солнечным утром, Наташа проснулась и открыла глаза с сознанием, что ей исполнилось целых шестнадцать лет. Она лежала в постели и счастливо бездумно разглядывала потолок. Черт его знает, какие видения вихрем проносились тогда в ее голове! Но вот раздался легкий скрип двери, и она закричала: «Внесите дары!» И, легкая, соскочила с постели, готовясь расцеловать мать и отца.
        Первой в комнату вошла мама с чудесными ямочками на щеках, с мягким взглядом, с волшебным розовым свертком в руках, а за ней, как-то боком, с огромным букетом сирени, отец. Она кинулась к ним, чтобы закружиться вместе в ветреной джиге объятий и поцелуев, но вихря не получилось. Прошелестел тихий ветерок поздравлений, и смущенно, чувствуя нечто непредсказуемое, она опустилась на постель, теребя розовую ленту подарка. Отец вышел из комнаты, а мать осторожно присела на край кровати рядом с дочерью.
        — Что случилось?  — Тревога птицей заколотилась в груди. Рука матери скользила по ее руке, а губы проговаривали какие-то непонятные, невнятные слова. Сквозь пелену тревоги до Наташи доносились обрывки: «Ты выросла… получать паспорт… изменить отчество… подумать и решить…»
        — Да в чем же дело?  — почти закричала она.
        — Папа тебе не родной отец. Твой настоящий  — уехал, когда ты еще даже не родилась.
        — Папа? Как может папа быть мне не родной?  — Наташа не могла этого принять.
        А как же запах? Его родной запах, который знаком с детства? Который был с ней с тех пор, как она себя ощущала! Когда она бывала больна, она могла и не видеть отца, но всегда чувствовала, что он рядом  — то с плюшевым медведем, то с ложкой лекарства, то со стаканом чаю с малиновым вареньем… Даже когда он был в походе, Наташа чувствовала, что он скучает, заботится о ней… А его форма, что висела в шкафу? Парадный мундир, фуражка, его кортик? Она помнила их всегда. Откуда мог взяться какой-то другой отец? А внешнее сходство?
        — Это дурацкая шутка?
        Но мама заплакала. Наташа выскочила в кухню. Отец сидел за столиком у окна, и она вдруг впервые увидела, что он ведь не очень молод.
        — Любименький!  — Это было их детское слово. Он поднял голову и взглянул на нее беззащитно. Она плюхнулась ему на колени и стала покрывать поцелуями его худое лицо, сухие, но сильные руки, и тут в ее голову гадкой змеей вползла нелепая мысль, что она сидит на коленях не у отца, а у постороннего мужчины. Она медленно встала. Она всегда любила ласкаться к нему. Прижиматься к груди, обнимать за шею, гладить его руки…
        Что теперь будет? Если он не родной, тогда как она его станет любить? Просто как мужчину, который старше ее всего лишь на двадцать лет? Любить за то, что он для нее сделал, за то, что был к ней постоянно добр, или как-то иначе? Родство и кровь  — суть инстинкта. Если родства нет, а любовь существует  — то это уже не родственная любовь. Какая же получилась чепуха! Оставить все так, как есть? Но ведь она уже знает… Зачем ей сказали? Из-за каких-то дурацких юридических закавык? Она вспомнила, что мама никогда не давала дочери в руки ее свидетельство о рождении. Знание  — сила, но Наталья предпочла бы не знать. Теперь получилось, что они с мамой уравнялись в правах на любовь этого человека. Но мама  — его жена. А кто же теперь она, Наташа? Приемная дочь. Как противно звучит.
        Наташа пошла назад в свою комнату. Проходила мимо родительской спальни  — мама стояла у окна, обняв руками плечи.
        «Ей было нелегко сказать»,  — подумала Наташа.
        В своей комнате она медленно опустилась на кровать и сжала руками плечи, так же, как мать. Заметила это и опустила руки. Приемная дочь. Ни мыслей других не было в голове, ни чувств. Как мешком ударили по башке. Огромный букет лежал рядом с ней на кровати. Наташа равнодушно посмотрела на него, трогать не стала. Мать осторожно вошла в комнату, села рядом.
        — Я тебя люблю, мама!  — Наташа уткнулась в ее плечо. Сразу стало легче. Защита, осознание что тебя любят  — вот что главное для детей.  — Как это случилось? Расскажи!  — бормотала она, вдыхая знакомый запах матери.  — Надеюсь, ты-то мне родная? Я не из детдома?
        — Не из детдома.  — Мама тоже заплакала и стала гладить ее по голове.
        — Как же случилось, что папа мне не настоящий папа?  — настаивала Наташа.
        — Не все в жизни получается гладко. Я была молода, думала, что влюбилась по-настоящему. Очевидно, тот человек тоже думал, что все окажется по-настоящему. Но… в общем, я осталась одна с тобой. У тебя у маленькой были такие чудесные кудряшки! А тот человек никогда даже тебя и не видел.  — Мама замолчала.
        Настолько она любила мужа, что не могла делиться самым сокровенным ни с кем, даже с дочерью. Но в памяти ее сам собой всплыл тот день и тот час, когда в ее родном городе на Волге ударила летняя гроза, показавшаяся знамением. Мгновенно пронесясь, она оставила после себя теплые лужи, яркую зелень листьев, клочки облаков в синем небе. Гроза смыла пыль и грязь с улиц, и степной город напитался редкой для середины лета влагой. Только Волга, даже будто не заметив дождя, так же мощно несла свои воды вниз к морю. Они тогда жили в большом доме на набережной. У нее была комнатка  — дали от завода, когда узнали, что беременна. Окно как раз выходило во двор  — комнатка была на первом этаже.
        Скатывались в ручейки лужи, серебристые тополя шелестели листьями вслед уходящей грозе, а груженые баржи как шли, так и продолжали идти вверх и вниз по течению, ни на минуту не прерывая свою тяжелую, медлительную работу. Как щенок, веселясь, сверкая на солнце боками, выскочил на простор белый глиссер. Мелькнул и понесся дальше. У Наташиной мамы тогда сжалось в сладком предчувствии сердце. Мороженщик выкатил на угол свою голубую тележку и установил сложенный из-за дождя полосатый выцветший тент.
        С улицы во двор свернул молодой офицер в военно-морской форме. Он легко нес объемистый коричневый чемодан. На груди мужчины золотился орден. Офицер прошел мимо мороженщика за угол и направился прямо к их подъезду. Мать Наташи дернула на себя фрамугу окна, стекло было залито дождем, она стояла босая на подоконнике с тряпкой в руках. Моряк остановился у подъезда и снял фуражку.
        Солнце сияло в каждом окне, отражалось от мокрых карнизов, искрилось фонтаном капель, стекающих с подоконников. Солнце било в глаза, и мужчина перевел взгляд вниз, в тень деревьев. Обломанные грозой сучья валялись на мокром песке. Из подвального окна выглядывала кошка. Малолетний пацан с криком вырвался из подъезда и устремился под липы, грозно взмахивая самодельной изогнутой саблей. Мужской голос под приятную мелодию задушевно пообещал, что в недалеком будущем на планете Марс будут обязательно цвести яблони. Моряк перевел взгляд и увидел: к молодой женщине, протирающей стекла, взобралась на подоконник девочка лет трех  — с рыжеватыми кудряшками, в красном платье. Она приставила к одному глазу трубочку детского калейдоскопа и навела ее на солнце.
        — Мам, как красиво!  — Вдруг она опустила трубочку и посмотрела на моряка.
        — Папа приехал!  — Трубочка упала из раскрытой ладошки вниз, и моряк услышал, как звякнули стекляшки. Женщина схватила девочку, смутилась. Кровь прилила к ее лицу. Засияли две симпатичные ямочки на щеках.
        — Не кричи, Наташа!  — тихонько сказала она.  — Это не папа. Папа пока не приедет, ему нельзя!
        — Нет, это папа!  — Девочка заплакала горько, навзрыд.
        Мужчина опустил чемодан на мокрую землю и протянул вперед руки.
        — Пойдем погуляем.  — Легко она скользнула к нему вниз с подоконника.
        — Наташа, вернись!  — От смущения женщина не могла смотреть гостю в лицо.
        — Вы не беспокойтесь. Мы далеко не уйдем!  — Моряк глядел на ямочки на щеках и улыбался.
        — Простите ее, болтает сама не знает что!
        — Ничего! Пусть чемодан немного под вашим окном постоит.
        Небесный калейдоскоп звякнул звездами и сложился в перепутанный яркий узор. Девочка стихла. Мужчина долгим взглядом посмотрел на женщину. Она покраснела еще больше. Аккуратной ладонью откинула со лба волнистые волосы. Моряк вспомнил багровое лицо председателя военно-врачебной комиссии, полковника медицинской службы. Доктор багровел не от злости. По натуре он был незлой человек. Кровь приливала к его лицу всякий раз, когда он должен был сообщать плохие новости. Сам доктор терпеть не мог чувствовать себя вершителем судеб, выносить вердикты, ломавшие людям жизнь, и не привык говорить в таких случаях спокойно, не кричать. У Нечаева он спросил:
        — Дозу хватал?
        — Схватил небольшую.
        — А женат?
        — Пока нет.
        — Значит, детей нет?
        — Нет.
        — Напрасно,  — опустил глаза доктор.  — Иногда бывает полезно жениться пораньше.
        Нечаев все понял. И сейчас решение пришло само. Если ее отец не приедет в течение месяца, то до конца отпуска эта девчушка в кудряшках станет его дочерью.
        Они сделали круг по двору, пустили в плавание кораблик, сделанный из спичечного коробка, погладили кошку. Потом он опустил девочку на подоконник, и не задерживаясь больше, подхватил чемодан и бегом устремился в подъезд. Навстречу по длинному коридору коммунальной квартиры, вытирая полотенцем морщинистое лицо, уже бежала его мать. Каким далеким уже стал этот день! Из окон неслись веселые песни, с плакатов, улыбаясь, смотрел Гагарин.
        Наташа сидела в машине и вспоминала, много ли сделал для ее мамы отец. Оказалось, так же много, как и для нее, Наташи. После того как его комиссовали, он помог маме поступить и окончить вечерний институт, вечерами, когда мама ходила на занятия, сидел с ней, Наташей, помогал ей с уроками. Умел приготовить ужин, как любой настоящий моряк. Мама стала химиком-технологом. На большом заводе она уже была не Валюхой, как прежде, а Валентиной Ивановной, уважаемым человеком. И Наташа выросла такой независимой, потому что была уверена  — во всем обеспечена поддержка отца. Как же все тогда запуталось после маминого признания! Как переменилось! Милее его лица не было на свете. Сильнее его рук не было ничего. Маленькой, она говорила, что выйдет замуж только за папу. Родители смеялись, умиляясь этим словам. Смеялась и ее мама. Но после признания Наташа уже больше никогда так не говорила. В душе ее произошел перелом.
        Странное тогда наступило время. Она заканчивала школу, готовилась в институт, ходила на школьные дискотеки и на танцы, тогда они назывались вечерами. Принимала наивные ухаживания мальчиков. И вместе с тем ощущала нежную, неловкую зависимость от отца, граничащую со стыдливостью и влюбленностью. Те чувства, которые естественно было выказывать родному по крови человеку, казались ей неуместными по отношению к приемному отцу. Потребность в ласках оказалась неисчерпанной. Замены ей в отношениях с мальчиками Наташа не находила. Все они казались ей молодыми, глупыми сосунками, пытавшимися лишь удовлетворить свои щенячьи инстинкты полового созревания. Отец дарил ей искреннюю, глубокую привязанность, а она стала его стесняться. Стала ощущать его присутствие как чужого человека. Стеснялась выходить при нем в ванную в ночной рубашке, а ведь раньше расхаживала по квартире чуть не нагишом. Стеснялась даже есть при нем. Раньше чуть не вылизывала языком тарелки. Теперь стала просить, чтобы мама обязательно давала ей вилку и нож, клала на колени салфетку. Держалась при отце, как при гостях, как в ресторане, сама
чувствовала себя в плену этих глупостей и вместе с тем ничего не могла с собой поделать. И ужасно злилась, понимая, что таким поведением может только вызывать раздражение. В последние годы отец предпочитал спать один в крошечной комнатке, переделанной из чулана, но Наташа все равно бесилась, что не может приходить к нему в постель, как делала раньше. Причем ревновала она не только отца, но и маму. Если в детстве она без задней мысли старалась теснее прижаться к отцу, теперь объектом ее ласк, иногда навязчивых, стала мама.
        Боже, сколько терпения нужно было им, родителям, чтобы никогда не крикнуть на нее, не оборвать ее странное поведение! Теперь, уже сама имея такого же возраста дочь, Наталья поняла, насколько деликатны были они, не отягощавшие ее ни лишними просьбами помочь по хозяйству, ни своими представлениями о жизни.
        — Папа решит… как папа сказал…  — часто повторяла мать. Разве она не догадывалась, что отец и так уже имеет синоним Бога в воображении дочери? И правда, надо отдать отцу должное, он сделался для них всем. А главное, он был всегда очень добр. Неважно, что именно являлось истинным мотивом его беспредельной доброты; скорее всего не только болезнь и невозможность иметь собственных детей. Как раз наоборот, у многих других людей болезни портят характер, ослабляют и озлобляют. Видимо, ее приемный отец от природы был очень силен, добр и мудр. Раз сделав выбор  — он следовал ему до конца. И с женой ему, надо отдать должное Наташиной маме, повезло. Это была милая, спокойная, симпатичная женщина, бесконечно благодарная судьбе за то, что дала ей счастье жить рядом с любимым человеком, что она получила в лице Васи Нечаева, бывшего военного моряка, настоящего защитника и замечательного отца для ее умненькой дочки. И он, со свойственной ему простотой и порядочностью, особенно не задумываясь, любил их обеих. Жену  — как жену, приемную дочь  — как родную.
        Зачем Наташа тогда встала с его колен? До сих пор для нее загадка, понял ли он, что пришло ей в голову, но жалость, что никогда уже ничего нельзя будет изменить, вернуть, щемила ей сердце и по сей день. Сама не зная зачем и какая в том разница, Наталья хотела бы быть родной по крови этому человеку.
        Эта ревность усугубилась, когда отец с мамой купили дачу. Случилось это как раз после того, как отец ушел с флота. Простенький засыпной домик на брошенной территории в шесть соток возле самой реки. Почему-то именно тогда Наташа почувствовала, что она не нужна родителям. Теперь-то она понимала, что они просто оказались слишком заняты обустройством, строительством, а она ведь была тогда уже студентка. Сколько они тогда вложили сил в эту дачу! Отец откуда-то возил землю, устраивал террасы, чтобы к реке не оползала земля. Сажал деревья, обустраивал дом и во всем советовался с мамой. Как мать тогда была счастлива! Как загорались у нее глаза и рдели ямочки на щеках, когда отец подзывал ее к себе для совета или чтобы показать какое-нибудь особенное растение. Их усилиями дача вся утопала в цветах. Брошенный участок стал раем. Казалось, теперь, когда отец неотступно находится дома, мать упивается каждой минутой, проведенной рядом с ним. И вместе с тем где-то глубоко в ее глазах затаился страх. Только потом Наташа узнала, что страх этот был вызван болезнью отца. Лимфогранулематоз  — серьезное заболевание.
Правда, тогда Наташа еще не совсем точно понимала, что оно означает. Наташа бродила по участку как тень или издалека, из-под какого-нибудь куста, где она для вида сидела в шезлонге с книжкой, с разрушающей сердце алчностью ловила каждый отцовский жест, обращенный к маме, каждую его улыбку.
        — Третий лишний, мне нет здесь места,  — непроизвольно шептали ее губы, и первые муки ревности она познала именно на этом участке. Иногда мать взглядывала на нее, будто стесняясь, и ее мягкий взгляд говорил: «Как нам повезло, что у нас есть такой папа!»
        Конечно, повезло! И Наташа подмигивала и улыбалась.
        Никогда ранее не занимавшийся садоводством, отец за короткое время освоил все навыки этого нового для него дела, выучил многие сорта растений и даже стал прививать деревья. Наташа, абсолютно равнодушная к этим занятиям, тогда не понимала, что часто люди в общении с природой ищут средство лечения болезней. Она перешла на второй курс, когда отца положили в госпиталь. Они с мамой тогда умирали от страха. Мать не отходила от отца ни на шаг. К счастью, после курса лечения могучий организм вошел в стойкую ремиссию. У Наташи отлегло от сердца. Впереди было лето. Отец, похудевший, странно смущенный тем, что за ним все ухаживали, потихоньку пытался работать на даче. Наташа поняла, что ей лучше не мешать матери ухаживать за ним. Под предлогом, что она уже большая и ей хочется пожить одной, девушка осталась на лето в городе и то бесцельно бродила по улицам, то бессистемно читала, иногда общалась со знакомыми. На дачу она приезжала изредка. Однажды, еще весной, она удивилась, наблюдая, как отец старательно приматывает к зрелому уже дереву яблони косой срез длинной, показавшейся Наташе чужеродной, слишком
тонкой и какой-то голой, будто обнаженной, ветви.
        — Что это?  — спросила она.
        — Прививаю ветку с другого дерева,  — пояснил отец.  — Специалисты научили. Должна прижиться!
        Голая ветка выглядела одинокой и несчастной, будто сирота, которую первый день как привезли из детского дома в семью, и она еще не поняла, хороша для нее такая перемена жизни или не очень. Наташе стало жаль эту ветку. А не приживется, так засохнет и отпадет. Печально! Жила бы да жила на своем собственном дереве, была бы как все, не хуже, не лучше. Потом Наташа об этой прививке забыла.
        Как-то она шла по институтскому коридору и увидела на одной из кафедр открытую дверь. Она тихонько вошла. Незнакомая девушка возилась с кроликом, который вожделенно мечтал о побеге. Девушка обернулась.
        — Ты не можешь подержать минутку это чудовище?  — попросила она.
        — Могу, но ведь ему больно,  — с опаской сказала Наташа.
        — Мой брат погиб от острого лейкоза, когда ему было восемь лет,  — буднично сказала ей девушка.  — Таких мальчиков на земле тысячи. Они умирают, и им всем очень больно.
        — А лимфогранулематоз  — это лейкоз?  — спросила Наташа у девушки.
        — Нет, не лейкоз, но тоже опухолевое заболевание,  — ответила та.
        Наташа поспешно подошла к столу и крепко прижала руками кролика. Девушка ловко ввела иглу в толстую вену кроличьего уха, набрала два кубика крови для анализа и прижала место укола ваткой. Кролик даже не дернулся.
        — Вот и все! Теперь иди, ешь капусту!  — Девушка отпустила ушастого в клетку. Наташа с завистью и уважением смотрела на нее. Та заметила взгляд, но торопилась, смешивая в баночках какие-то растворы, и дальше разговаривать не собиралась. Однако Наташе не хотелось уходить.
        — А отчего у твоего брата развился лейкоз?
        — Точно никто не знает. Но мы жили около ядерного полигона. Километрах в двухстах.
        — Твой отец был военным?
        — Нет. Город наш так был расположен. Небольшой такой городишко,  — девушка нахмурилась.  — Больных с опухолями там раз в десять больше, чем в других местах.
        Наташе пришла в голову странная мысль.
        — Возле полигона тогда, наверное, было много людей,  — несмело начала она.
        Девушка посмотрела на нее:
        — Ну и что?
        — Лейкоз же развился не у всех…
        — Ну и что?  — опять повторила девушка.
        — Значит, существуют какие-то естественные механизмы защиты?
        — А, ты об этом…  — Девушка осталась вполне равнодушна к Наташиной догадке. Ее интересовал сам лейкоз и как его лечить.  — Тогда иди на кафедру иммунологии, поинтересуйся. Механизмы иммунитета они изучают.  — Девушка, опустила полученный у кролика мазок крови в баночки с реактивами, покрасила его, высушила и стала внимательно разглядывать в микроскоп.
        Наташа ушла, но совета не забыла. Кафедра иммунологии в ее лице получила пытливого и остроумного молодого исследователя. Эффект оказался предсказуемым. Занятия наукой поглотили Наташины ум и время. Она перестала ревновать, чувствовать себя не в своей тарелке и, кроме знаний и навыков, обрела способность наблюдать и мыслить научно. Не секрет ведь, что занятия наукой или искусством  — только без дураков,  — методом вытеснения являются самым лучшим лекарством от несчастной любви.
        Невроз подросткового периода ее жизни сначала смягчился и потихоньку улетучился. Но душевная привязанность к отцу и маме осталась. Они же от души гордились своей умной и энергичной дочкой. А в Наташиной жизни большее место стали занимать ее однокурсники. На четвертом курсе института она познакомилась с Алексеем Фоминым.
        Кстати сказать, боковая ветвь на яблоне прижилась, и, как-то увидев ее по осени, всю усыпанную золотым китайским ранетом  — с медовой сердцевиной и такой прозрачной кожицей, что через нее видны были семечки,  — Наташа ахнула, захлопала в ладоши и кинулась целовать отца.
        — Какой ты у нас, папка, все-таки на все руки мастер! И на подводной лодке ходить, и райские яблочки в саду выращивать!
        Мать услышала эти слова и счастливо засмеялась.
        7
        Почему в сложных жизненных ситуациях многие женщины хватаются за массажную щетку? Вполне вероятно, что, причесываясь, они интуитивно увеличивают приток крови к голове, и это позволяет лучше соображать. Не исключено, правда, что одновременно с этим они проверяют, насколько осталась привлекательной внешность, их главное оружие.
        Алена Фомина с ожесточением водила расческой по своим светлым кудрям «мокрой химии». Только что отзвучавший на кухне телефонный разговор ее серьезно озадачил. Она еще не могла решить, как именно ей следует себя вести.
        Алена была невысокого роста, и чтобы заглянуть мужу в лицо, ей требовалось слегка запрокидывать голову. Это приходилось как нельзя кстати  — тогда был менее заметен предательски наметившийся двойной подбородок. Эта деталь стала досадным исключением, в остальном Алена была хороша. Крепкая, с хорошей фигурой, русоволосая и зеленоглазая, она ясно ощущала, что нравится большинству знакомых мужчин. Ей не нужно было работать на кого-то. Она всецело могла заниматься собой, семьей и хозяйством. Чтобы не растолстеть и держаться в форме, она делала массаж и ходила на шейпинг, в баню и к косметичке. Она сидела на диетах и одевалась в очень дорогие вещи. Она отлично знала все первоклассные фирмы во всех областях бытия и искренне полагала, что высокая культура потребления запросто заменяет собой просто культуру.
        В ее доме было приятно жить, вкусно есть, комфортно спать. В общем, Алена Фомина небезосновательно полагала себя идеальной женой и роскошной женщиной. Она любила сына, но в последнее время не очень хорошо с ним справлялась, перелагая все сложные вопросы воспитания на мужнины плечи. Вместе с тем она могла безапелляционно судить всех на свете, смеялась громко, никогда не стеснялась в выражениях и считала себя светской дамой. К образованию относилась пренебрежительно, как к досадной необходимости. Своего мужа ценила, отчетливо сознавая, что только благодаря его деловым качествам она могла вести стабильно безбедный образ жизни.
        Имелся, правда, еще один недостаток в ее внешности. У Алены был рыскающий, оценивающий взгляд. Он лишал ее элегантности, портил лицо. Он совершенно не гармонировал с миром, в котором она жила: с прекрасным городом, с домом, полным чудесных и дорогих вещей. Ее зеленые, в мелкую крапинку, глаза шныряли по окружающим людям, как по магазинным полкам, и на каждого человека, как на предмет, она навешивала взглядом свой ценник. В этом надо отдать Алене должное  — оценивая и людей, и вещи, она вела себя как опытный товаровед. Она не нуждалась в том, чтобы понимать людей  — ей достаточно было их использовать: врачей, учителей, массажисток, косметичек, работниц по дому и продавщиц. Подруг у Алены не было. К родителям она относилась весьма снисходительно  — они еще со школьных времен здорово поднадоели ей со своими нравоучениями.
        Судьбой Алена была довольна вполне, но крошечная капля яда иногда разливалась горечью в ее душе. Дело в том, что Алена Фомина знала о существовании Наташи Нечаевой. И вообще-то открыто ее презирала. В представлении Алены Наташа Нечаева являлась типичной костлявой ученой крысой с проблематичной женской судьбой, с попытками заменить личное счастье научной карьерой. Больше всего Алену волновала Наташина внешность. Она попробовала навести справки. «Худа, темноволоса, резка»,  — такую характеристику дала Наташе мать Алексея. «Значит, ни кожи, ни рожи»,  — обрадовалась Алена. Но, несмотря на нелестный отзыв, беспокойство в ее душе не исчезло.
        Несколько лет назад она случайно услышала, как ее муж говорит с кем-то по телефону. Разговор шел о пустяках, но такого голоса у Алексея она не слышала давно, пожалуй, с самого начала их бурного романа. В том телефонном разговоре голос у него был заинтересованный, нежный, ласкающий. Она тогда как ошпаренная выскочила из кухни и, не сдержавшись, крикнула:
        — С кем это ты разболтался?
        Она отдала всю свою жизнь этому провинциалу! Кем бы он был, если бы не женился на ней? Обычным преподавателем безвестного вуза. Так и сидел бы в глуши всю жизнь. Самим своим существованием она разрешила массу его проблем! К тому же она была верной женой, матерью его сына! Алена обустроила дом, одевалась, причесывалась  — все для него! И вдруг эта ласка в голосе для другой?
        Алексей тогда быстро прервал разговор, и она не захотела медлить с расспросами:
        — Кто это был?
        Ничего криминального не было в том разговоре, но все-таки в голосе мужа сквозило неудовольствие, пока он рассказывал, что звонила его старая знакомая по институтским годам Наталья Нечаева. Она позвонила просто так, узнать, как его дела, как жизнь. Он даже хотел пригласить ее домой, но не успел из-за поднятого Аленой крика.
        — И незачем было так волноваться,  — с неудовольствием заключил он, однако напряженные твердые нотки в его голосе не понравились Алене.
        С тех пор она накрепко запомнила это имя  — Наталья Нечаева. Звонки больше не повторялись, но забыть тот, единственный, она не могла. Еще не однажды Алена делала попытки вернуться к разговору об этой женщине, но каждый раз на ее мужа нападали зевота и усталость, и ей не удавалось узнать ничего. Мать Алексея тоже была осторожна и лишнего не болтала. И Алена поняла, что у мужа существует какая-то часть прошлого, отгороженная от нее невидимым, но прочным барьером. Это открытие оказалось весьма неприятно. С этого времени Алена Фомина заочно возненавидела Наташу Нечаеву. И вот сегодня раздался новый звонок.
        Алексей спешил, но зачем-то стал бриться. В щелку Алена успела подглядеть, с каким неудовольствием он рассматривает в зеркало свое лицо.
        — Лысину не забудь побрызгать одеколоном!  — ядовито сказала она и заметила бешенство, мелькнувшее в его глазах.
        Он надел новые брюки и джемпер.
        — Я поеду с тобой!  — не выдержала Алена.
        — Это будет смешно.  — Алексей старался казаться равнодушным, но грозовым облаком в квартире сгущалось напряжение.
        — Хорошо, если хочешь, поедем!  — Скрепя сердце он опередил ее негодование.  — Я сейчас схожу за тросом и машиной в гараж, а ты выходи к подъезду!  — Он бросил на постель скомканные носки и достал из коробки новые.
        Ее это взбесило. Зачем ему новые носки?
        — Не смей бросать на кровать свои вещи!
        — Извини!  — Он взял носки и унес их в ванную. По этой напряженной вежливости Алена поняла, что никакая сила не сможет сейчас удержать его дома. Вспышка гнева ударила ей в голову. Неудержимая, неукротимая ревность заволокла разум.
        — Боже, какая спешка! Я, оказывается, должна торчать у подъезда, чтобы не потерять ни секунды! Ничего не случится, подождет твоя б…! Зайдешь за мной в квартиру как миленький!  — Она увидела, как от ярости у него посветлели глаза. Но он еще раз сдержался.
        — Как ты можешь говорить плохо о человеке, которого не видела никогда?  — Лицо его оставалось наигранно спокойным.
        — Ты меня не учи, о чем мне говорить!  — Голос у Алены был достаточно резкий от природы. Она заметила, как Алексей поморщился от ее крика. Это унизило ее окончательно, больше она собой уже не владела. Ей вспомнился воркующий голосок из телефонной трубки, слишком скорая готовность помочь с его стороны, и, как это часто бывает у людей от бессилия и злобы, поток отборной матерщины, не сдерживаясь, хлынул из ее хорошеньких уст.
        Нельзя сказать, что ругалась Алена при муже впервые. Как и нельзя сказать, что и Алексей Фомин совершенно не употреблял эти наиболее сильные словесные аргументы. Но такой многоэтажный мат в устах женщины, да еще собственной жены, Алексей перенести не мог.
        — Я вижу, ты не в себе. Останешься дома!  — проговорил он достаточно громко, чтобы перекрыть поток нецензурной брани, и в голосе его ясно послышалась угроза.
        — Как бы не так!  — выплюнула ему в спину жена, когда он повернулся, чтобы уйти. Со стуком захлопнувшейся двери он явственно услышал относившееся к нему последнее ругательство.
        Он не стал останавливаться и не стал вызывать лифт, а спустился пешком. Когда дверь парадного за ним громко захлопнулась, Алена поняла, что муж вне пределов досягаемости ее ругани. Она в бессилии хлопнулась на диван и схватилась за голову. Слез у нее не было, или они успели высохнуть, так и не появившись.
        — Как бы не так,  — повторила она.  — Как бы не так! Сколько я должна еще думать об этой твари? Нет, я должна ее увидеть. Я ей все скажу, все! Она уже старуха! Какое право она имеет без конца лезть в нашу жизнь, звонить моему мужу?!
        Ах, интуиция! Это интуиция подсказывала Алене, что вовсе не так безобидны эти звонки  — раз в несколько лет. Да хоть в сто лет по разу! Нет, она должна выбить таинственную незнакомку не только из головы, но и из сердца мужа. Впрочем, о сердце Алена как раз беспокоилась зря. У такого разумного человека, каким по праву считал себя Алексей Фомин, в сердце всегда должно быть немного свободного места. В разумных пределах, конечно.
        Прошло пятнадцать минут. Он так за ней и не заехал.
        Алена решила больше не ждать. Трясущимися от ярости руками она стала натягивать любимое платье. Платье действительно ей шло. Ткань была цвета розовых лепестков, и все, что на другой женщине выглядело бы пошло, на Алене сидело органично. Покрой был в талию, с пикантным декольте, в соответствии с модой того лета. И длина в самый раз  — чуть выше колен. Изогнувшись перед зеркалом, Алена критически оглядела себя и сзади и спереди.
        — Ну что же, посмотрим!  — Она осталась довольна собой.  — Если, как он говорит, они и правда вместе учились, значит, этой мымре уже должно быть около сорока. Ну так вот пусть он и сравнит меня и эту старуху!  — Алена проверила длинный замок-«молнию» на спине, вытащила из шкафа новые туфли.
        «А если он врет?  — вдруг возникла новая страшная мысль.  — Что, если на самом деле звонила вовсе не институтская знакомая? Может быть, это имя используют как прикрытие для какой-нибудь молоденькой потаскушки? О!..» Алена постоянно была настороже: ведь сколько еще гораздо более привлекательных, чем она, куколок только и ждут своего часа, чтобы занять место постаревшей супруги состоятельного человека!
        От этой мысли Алене вовсе стало нехорошо. Веснушки, чуть заметные в обычное время, ярко проступили на побледневшем лице, глаза еще больше позеленели, а на левой щеке загорелось розовое пятно. Алена размашисто провела кисточкой с румянами по другой щеке для симметрии.
        «Да нет!  — стала успокаивать себя Алена.  — С потаскушкой он бы встречался часто. Я бы заметила. Похоже, что все-таки это действительно звонила та самая его институтская б…! Великий ученый! Да она, Алена, тоже, если бы захотела, сто раз могла бы получить этот вшивый диплом, если уж он так ценен! Но в том-то все и дело, что при ее занятиях домом, семьей на фиг этот диплом нужен?»
        Глупенькой Алена никогда не была. Класса до седьмого даже и училась неплохо. Но сама перспектива поступать куда-то после школы, надрываться сдавать экзамены, волноваться, чтобы потом еще трястись при поступлении на работу… Такая перспектива никогда ее не прельщала. Нет, Алена ни разу не пожалела о том, что ей не пришлось учиться.
        Даже в самом начале замужней жизни она относилась к своему образованному мужу несколько свысока. Он ведь в Питере был приезжим, иногородним. Тот, кто когда-нибудь жил без прописки, без сомнения, хорошо знает это унизительное во всех смыслах положение. Без прописки ни жить, ни работать в Питере Алексей бы не мог. Это была объективная реальность того времени. Сохранилась она и теперь. Но только сейчас, получив благодаря своему бизнесу независимость в средствах, а значит, и возможность купить собственное жилье, построить дачу, Алексей обрел полную независимость от своей жены. Правда, независимость эта не особенно была ему нужна. Жили они в целом дружно. Хозяйство вели крепко. Алена звезд с неба не хватала, но уж что было ее, того из своих цепких лапок не выпускала. И за эти годы она уже привыкла не мыслить своей жизни без Алексея. Да что говорить, она его любила! Она считала его своим, точно так же, как по праву считала собственностью какой-нибудь шкаф, стоящий у них в спальне, их дачу, их квартиру, наконец, их сына. Тем обиднее ей показалась сегодняшняя ситуация.
        «Я ее припугну!  — осенила Алену новая мысль. Она обрадовалась, когда вспомнила, что у Алексея есть пистолет.  — Так и скажу этой шлюхе: «Если увижу тебя на горизонте еще раз, так и знай, пристрелю!» Ей очень понравилась эта идея, и, полная решимости бороться за свое личное счастье до окончательной победы, Алена вытащила пистолет из укромного уголка и, прикрыв сверху носовым платком, положила в свою модную сумку. Ей не приходилось раньше обращаться с оружием, и мысль о том, что надо проверить, заряжен ли пистолет, даже не пришла ей в голову. Было достаточно, что он просто есть. С сознанием своей правоты, с уверенностью в своих силах она захлопнула дверь и выскочила на улицу с намерением поймать частника или такси.
        Алексей Фомин снова пошел в гараж и вывел из него бело-перламутровый «мерс». В который раз он порадовался этому сияющему красавцу. Хотя правильнее было бы называть машину красавицей. Мерседес  — женское имя, к тому же испаноязычное и произносится с ударением на предпоследнем слоге. Мерседес  — означает милосердная. Это одно из прилагательных к имени богоматери. Мария милосердная, то есть Мария Мерседес. Мы же называем эту машину грубо, по-мужски  — «мерин». А мерин  — это, между прочим, кастрированный конь. Пример полного несоответствия представлений и сути.
        Легкость и плавность форм его красавицы, благородное сияние полировки и престижный фирменный знак на капоте всегда приводили Алексея в замечательное расположение духа. С удовольствием подчиняясь быстроте и маневренности хода, он вырулил на проспект. Свой дом он нарочно объехал стороной. Думать о ссоре с женой сейчас не хотелось. Как-нибудь все равно утрясется!
        Пронеслась за окном полоса парка, показался вдали чей-то памятник. От метро расходились по своим делам люди. Алексей свернул на указанную Наташей тихую улицу. Вот и вывеска ресторана. Фомин напряженно вглядывался в вереницу стоящих у обочины машин. Московский номер отчетливо выделялся среди других знаков. Впереди было свободное место. Алексей тормознул и осторожно припарковался. Возле машины не было никого. Алексей вышел и заглянул через ветровое стекло внутрь. В салоне играла музыка. Впереди, на месте пассажира, откинувшись на подголовник, с закрытыми глазами полулежала Наташа Нечаева. Он уже поднял руку, чтобы стукнуть в стекло… И остановился. Как же давно они не виделись! Действительно, иди Наталья навстречу ему по улице, он бы ее не узнал. Но не потому, что она постарела. Это была в чем-то уже совершенно другая женщина. Хотя и волосы ее так же, как и в те годы, оказались распущены сплошной волной, доходящей до плеч, так же перламутрово розовели губы. А на щеке возле уха по-прежнему темнела круглая родинка, о которой, оказывается, он давно уж забыл. И все-таки перед ним была другая Наташа.
        Она то ли дремала, то ли спала, и по всему ее лицу была разлита спокойная уверенность. Сердце Алексея забилось. Какая, оказывается, глупость утверждать, что все женщины старятся к сорока годам! Во всяком случае, та женщина, что оказалась сейчас перед ним, очень ему нравилась. Он даже и не смог бы сразу объяснить, чем именно. Может, более округлым овалом лица, раньше оно казалось слишком худым, а скорее  — отсутствием той нервности, которая была присуща ему раньше. Вот уж не думал Алексей никогда, что женщины с возрастом могут меняться и в лучшую сторону. С некоторой тревогой он вспомнил о том, что и ему-то уж тоже не двадцать лет. Но возраст мужчин не имеет в массовом сознании критических отметок. Он улыбнулся. Оказывается, он и не подозревал, что так будет рад видеть Наташу.
        — Привет, соня! Ты спишь?  — Алексей отворил дверцу ее машины.
        Наташа шевельнулась и открыла глаза. «Адажио» Джиозотто раскатывалось по салону в лучших традициях женских журналов. Она протянула руку и выключила звук.
        Алексей вдруг вспомнил ее милую ироническую гримаску. Сейчас Наташа нежно улыбалась. Он пожалел, что по дороге не купил ей цветы. Наташа выскользнула из машины наружу, протянула к нему обе руки, обвила его шею, на миг прикоснулась к щеке, пахнула ароматом духов и сказала:
        — Ну, здравствуй, дорогой!  — и отпрянула.
        Он не ожидал такого начала, но тут подумал, что глупо вести себя так, будто между ними ничего не было, кроме дружбы. Ведь не просто же они были тогда знакомыми, не просто.
        Он притянул ее назад и поцеловал в щеку. Вообще целоваться он не любил из-за ощущения чего-то въедливого, неприятного, пристающего к его рту, которое возникало из-за губной помады, которой пользовались женщины. Сейчас он ни о чем таком даже не подумал. Ему захотелось поцеловать ее по-настоящему.
        — Спасибо, что приехал!  — Она с улыбкой чуть отодвинулась. Это движение он узнал. Так она делала и раньше. Плавно ускользала куда-то вбок, точно рыбка.
        — Постой, мы так давно не виделись,  — он поймал и обнял ее. Ее плечи сохраняли девическую хрупкость, талия была почти такой же тонкой и поцелуй оказался упоительным.
        Что еще составляет тщеславие мужчины, как не счастье чувствовать себя господином в глазах женщины? И Алексей разнежился, размягчился в теплом сиянии ее глаз и снова с удовлетворением уверился, что он, как и прежде, желанен, любим, оценен по достоинству. Они стояли на улице возле дороги, на виду у людей, и никому до них не было дела, а им тем более не был нужен никто. И только швейцар через окно ресторана не без удивления наблюдал за их свиданием, думая про себя: вон она как поворачивается-то, жизнь!
        — Но мне действительно нужна твоя помощь!  — Наташа наконец пришла в себя.  — Ты только представь  — машина никогда не ломалась, и вот…
        Он сжал ее снова, как бы говоря: ничего не бойся, все  — пустяк. Мы все решим, это вовсе не так сложно.
        Она нежно сжала пальцами его руку. Они были, как и раньше, сухие, прохладные, тонкие, и сами собой в его памяти возникли тот летний день, и пляж, и легкий плеск воды, и серебристая чешуя мальков, тычущихся тупыми носами им в ноги. Боже, сколько же, оказывается, лет прошло с тех давних пор!
        Она нанизывала слова, как бусины, даже не очень понимая, зачем ей это надо. И как бусины, ее слова переливались в его сознании и грели.
        — Ты такой же, как раньше… Ужасно уверенный в себе! Когда стоишь с тобой рядом, кажется, что тебе все по плечу…
        Лесть  — страшное оружие в устах умной женщины. Алексей ведь знал и о своем теперешнем животике, и о дряблости щек, и о лысине, но ее голос все пел и пел, и в этих томных звуках опять возник образ когда-то стройного красавца с рельефными мускулами и походкой молодого леопарда. И самое интересное, что Алексей себя снова почувствовал таким!
        Он с трудом оторвал от ее лица свое.
        — А как вообще у тебя дела? Я имею в виду не машину, а… вообще все…  — В глазах у него был искренний интерес.
        — Более чем нормально по нынешним временам.  — Ее ответ звучал без всякого хвастовства.
        — Ты все-таки совершила мировое открытие?
        — О!.. Конечно! Сотни две!  — Она засмеялась.  — У меня и справки есть.
        — Я однажды видел тебя по телевидению. Кто-то брал у тебя интервью. Я даже возгордился знакомством с тобой! Ты держалась великолепно.
        — В последние годы я всегда стараюсь выглядеть великолепно.
        — Тебе это удается!
        — Спасибо. Но и ты тоже выглядишь замечательно. Возраст тебе идет.
        Мимо них с шумом проехал какой-то старый автомобиль. Это вернуло их к текущему моменту. Наташа посмотрела на свою машину.
        — Ой, что же все-таки делать?
        — Для начала придется открыть капот!  — улыбнулся он и взял от машины ключи.
        Все-таки не зря Алексей оканчивал автодорожный институт. Поломка оказалась не такой уж сложной. Он что-то покрутил, повертел и сказал:
        — Слаба богу, это не двигатель. Есть два варианта. Или сразу буксировать тебя в сервис, или оставить машину здесь, съездить в магазин, купить вот такую штучку,  — он показал Наташе маленькую деталь,  — а поставить я смогу ее сам.
        — Я вся в твоей власти,  — улыбнулась Наташа.  — Как скажешь, так и сделаем.
        — Ну, если так,  — он хитро посмотрел на нее,  — тогда отбуксируем машину в мой центр и поужинаем. Я думаю, ты уже должна проголодаться от этих волнений. Механика я вызову по телефону. Он и деталь привезет, и все сам сделает.
        — Ну, хорошо,  — поколебалась Наташа.  — Только мне не хотелось бы идти в этот ресторан.  — Она взглядом показала Алексею на вывеску.  — Мне кажется, что из-за здешнего швейцара я лишилась своего кошелька. Я не хочу способствовать дополнительному обогащению этого заведения.
        — Конечно, не здесь!  — сказал Алексей.  — Поужинаем около моей работы. Я хочу показать тебе свой офис и свой магазин.
        Ему было действительно важно продемонстрировать ей собственные успехи.
        — Цепляемся!
        Он потащил ее на тросе обратным путем. Почти той самой дорогой, какой она мчалась к ресторану. Сидя одна в своей машине за рулем, она пыталась разобраться во внезапно нахлынувших на нее чувствах. Не сказать, чтобы тогда, во время их последнего свидания в городе на Волге, они с Алексеем расстались тепло. Более того, обида на него много лет теснила ей грудь. А вот теперь поди ж ты, откуда-то сама собой взялась к нему какая-то щемящая нежность. Нет, плохо быть женщиной. Везде вмешивается какое-то проклятое кокетство, все представляется не так, как есть на самом деле. Все время хочется выглядеть лучше, значить больше… Казалось бы, ну, что ей за дело до этого человека! Нет, хочется доказать  — ты зря не оценил, ты напрасно не распознал.
        «Конечно,  — еще думала она, мужчине легко строить из себя джентльмена, особенно когда это не стоит больших усилий.  — Почему бы Алексею теперь и не быть с ней ласковым? Она хороша, еще молода, всего в жизни добилась. Та небольшая услуга, которую так легко оказать, только поднимает его в собственных глазах. А она опять клюнула на его ласку. Где же он был, когда ей требовалась настоящая помощь? Когда фактически решалась ее жизнь?»
        Теперь никого не волнует, какой ценой достались ей эта внешняя молодость и успех. В мире полно слабых женщин. Но одним почему-то везет, а другим  — нет. Счастье не купишь, как говорят. Но ей, Наташе, в какой-то степени, тоже повезло! У нее прекрасные родители, есть дочка, муж, и все с виду благополучно… Не из-за глупых же похождений Серова она так мучается. Хотел бы он с ней развестись  — уже давно бы развелся. Нет, он изменяет ей, но вида не подает! Мужчины  — наверное, им нужно изменять, чтобы чувствовать себя мужчинами. И если у них нет угрызений совести по этому поводу, почему они должны быть у нее? Она сама хозяйка своей жизни.
        Но все-таки, все-таки, почему так часто случаются дни, когда Наташа чувствует себя несчастной? И почему ее мучает этот ужасный темный человек? Все-таки кого же она все время видит во сне?
        Как ей хочется отомстить! Не Алексею… Она его давно простила. Своим годам, своим мыслям, воспоминаниям, что тревожат ее до сих пор. Своей слабости, одиночеству, беспомощности и даже самому этому стремлению к мести. Ей надоело вечно доказывать самой себе, что она  — сильная женщина.
        Какой все-таки трудный у нее путь к успеху. Боже! Теперь уже легче. Деньги приносят деньги, а слава  — успех. Раньше, что бы с ней ни случалось, она закусывала губу и ползла вперед. Теперь, вместо того чтобы кусать губы, можно просто пожать плечами. Но был период жизни, когда Наташа очень нуждалась в помощи, и родители ничего сделать не могли. Она бы утонула в житейских невзгодах, не приди тогда помощь извне. Перед собой она не должна врать. Ей помог Славик Серов. Зато теперь… А может быть, это фигуру Славика видит она во сне в темном углу?
        Господи, как запутанно все и вместе с тем как банально! «Друг милый, я люблю тебя, а ты его, а он другую…» Вот только разобраться бы еще, кто кого любит?
        Их машины двигались вдоль Фонтанки. Миновали Летний сад. На другой стороне высился Фонтанный дом. Наташа краем глаза видела, как полупустые низкие катера по очереди проскальзывали в арку моста и выходили в Неву.
        «А жаль будет с Питером завтра расставаться!  — вдруг ни с того ни с сего подумала она.  — И уже действительно хочется есть. Скорее бы приехать!  — Она обрадовалась, узнав Екатерининский канал. Наталья любила это место: высившийся чуть сбоку храм Спаса на Крови, его решетку каслинского литья, старые трамваи, на которые они с отцом садились на Конюшенной площади. Но теперь партию вела не она. Она была ведомой.  — Что ж, посмотрим, что будет дальше»,  — сказала себе Наташа.
        Они свернули на боковую улицу и заехали в тупик. За чисто вымытыми стеклами двухэтажного салона таинственно сияли машины, а позади здания возвышалась квадратная башня  — то ли старая, перестроенная из чего-то, то ли новодел под старину. Вдоль обочины стояли машины посетителей. Алексей свернул и подрулил на оцепленную стоянку. Наташа осторожно подъехала за ним. Вышедший охранник снял ограждение. Алексей отцепил трос и кому-то позвонил.
        — В этой башне  — мой офис. Выходи, мы приехали.  — Он открыл ее дверцу. Появившиеся рабочие закатили Наташину машину. Процесс пошел.
        Алена приехала к условленному месту позднее, чем рассчитывала. Такси не попадались, и частника она поймала не сразу. Еще не наступил час искательниц приключений, и явно взволнованная женщина в нарядном платье с торжественным декольте настораживала водителей. Потом Алена спутала направление. Ей показалось, что Наташа имела в виду другую улицу, где договорилась встретиться с Алексеем, таким образом задержка составила больше сорока минут. Когда Алена наконец нашла нужный ориентир  — тот самый ресторан с ничего не подозревающим швейцаром, ни ее собственного мужа, ни чужой женщины, ни машины с московским номером, ни их сияющего «Мерседеса»  — ничего она не нашла. С досады Алена была готова кусать локти. Что делать? Нужно было возвращаться домой, но злость настоящей хищницы взяла верх над разумом, и Алена, сделав круг, спустилась в метро и проехала бесцельно несколько остановок, обдумывая, где теперь искать Наташу и Алексея.
        Она вышла на Невском и быстро зашагала вместе с пестрой толпой. В розовом открытом платье под вечер стало прохладно. Она ведь не рассчитывала на такую долгую прогулку, Алена была уверена, что, встретившись с соперницей в условленном месте, задаст той хорошую трепку и, довольная собой, гордо усядется в мужнину машину и царственным тоном отдаст приказание доставить ее домой, оставив ту, другую, униженной и оскорбленной. Вместо этого она должна была в одиночестве тащиться по нарядному проспекту, лениво отмахиваясь от гортанных предложений жгучих брюнетов. Ужасно было чувствовать себя проведенной! Зеленые Аленины глаза горели бешеным рысьим огнем. Ну, попадись ей только эта Наталья Нечаева!
        Алена мучительно вспоминала каждое слово подслушанного телефонного разговора.
        «Что еще говорила эта женщина? Что она только что из Москвы. Она там живет. Хотя, может быть, и нет, просто приехала. Что еще? Что у нее сломалась машина. Значит, она сама водит автомобиль».
        Алена вздохнула. Сколько раз она пыталась заставить себя научиться водить. Все было некогда и неохота. Да и зачем, когда Алексей отвозил и привозил ее, куда ей было надо…
        «Что там говорилось дальше? Машина сломалась, и эта женщина просила помочь». Алена посмотрела на часы. Было еще сравнительно рано. Вряд ли они сразу поехали бы в сервис или в ее гостиницу. При мысли о гостинице у Алены пересохло во рту. «Он может пригласить ее поужинать, а потом отвезти… Отвезти куда?»
        Алена знала своего мужа. Офис был его пунктом. Два этажа автосалона и дурацкая башня. Баснословная плата за аренду. Все ради того, чтобы он мог любоваться красивым видом с четвертого этажа, где на самой верхотуре Алексей устроил свой кабинет. Алене на фиг не нужен был этот вид.
        Но Алексей в этом вопросе был непреклонен. Высокая арендная плата сводила Алену с ума, когда она думала, какие прекрасные вещи могла бы купить на сэкономленные деньги. Престиж, конечно, имел большое значение, но все-таки салон можно устроить как-нибудь и попроще. Во всяком случае, Алена правильно рассудила, что гипотетический ресторан ей все равно не найти, а где находится офис, она знала отлично. Если муж решит похвастаться, он повезет Наталью туда. У Алены сжались кулаки и ногти больно впились в ладони, когда она представила себе мягкую мебель мужниного кабинета, стильные стеклянные шкафчики, набор выпивки в баре. Что ж, она подловит их там. Офис уже близко. Алена ускорила шаги.
        Когда через несколько минут она свернула на набережную Екатерининского канала, храм Спаса на Крови, отреставрированный и умытый, обиженно посмотрел на нее, подавленный ее мрачным пренебрежением. Женщина даже не взглянула в его сторону. А он, в кудрях сочной зелени, в кружевах чугунной решетки, миражом возвышающийся прямо из водной глади канала, приглашал ее оглянуться и будто предостерегал: «Не бывать удачной дороги следующим по земле равнодушно. Милая, задержись на минутку! Взгляни на музыкантов-бродяг, не пожалей, кинь им денег! Послушай переливы скрипок, волнующее «Yesterday» саксофона. Откликнись на застенчивое соло, что трогает до глубины души каждый вечер. Пожалей девочку, что поет Шуберта, ожидая подачки от иностранных туристов,  — у нее очень нежный голос, который нельзя перенапрягать, и мерзнут по вечерам коленки  — ветер с канала суров, а ее пока греет только любовь к искусству».
        Но ничего этого не замечала Алена. Она не любила пялиться по сторонам. Пусть приезжие глазеют на красоты да интересуются, что в каком здании раньше было. Ей на это плевать. Этот город ее собственность точно так же, как своими и неприкосновенными она считала свой дом и своего мужа. Она родилась в этом городе и в нем жила. Какое ей было дело до тех, кто расхаживал здесь сто лет назад! Ей важен был сегодняшний день. Свой собственный дом, дача, магазины, парикмахерские  — вот и все; что ей нужно было для жизни.
        Конечно, она знала, где что находится  — театры, музеи, дворцы. Но везде была по разу  — и только. Чего ради было таращить по десять раз слипающиеся глаза на диван Пушкина или на стол Достоевского? Она этого не понимала. Когда ей рассказывали, в какой адской неустроенности жила в Фонтанном доме Анна Ахматова, Алена лишь в недоумении пожимала плечами. Что значит в неустроенности? Значит, не хватило ума устроиться по-человечески!
        Она любила отдыхать у теплого моря. Закатиться недельки на три куда-нибудь подальше и погудеть без оглядки! Вот это отдых! Правда, в последние годы она взяла себе за правило посещать модные выставки, музеи и концерты. Ей нравилось изображать сведущую даму.
        — Я была в Прадо, а теперь с нетерпением жду, когда привезут в Питер золото Трои,  — говорила она знакомым и даже мужу, и Алексей потом долго еще подтрунивал над ее разочарованной мордочкой. По Алениным глазам ясно было видно, что грубо обработанные серьги из коллекции Шлимана ее не впечатлили. Она предпочла бы что-нибудь в духе Алмазного фонда Московского Кремля. Во всяком случае, от современных, стилизованных под троянское золото украшений, что продавались тут же в фойе, она с негодованием отвернулась:
        — Какая гадость!
        Алена была в разных столицах мира. Поездки не доставили ей особенного удовольствия. Ну, Елисейские Поля, ну, Пикадилли… Ничего особенного. Она даже чувствовала себя немного ущемленной. У ее мужа все-таки еще не было пока столько денег, чтобы она свободно могла чувствовать себя в самых дорогих магазинах. Это ее оскорбляло. Ну ладно там местные  — европейцы вечно экономят. Но в дорогих магазинах она постоянно слышала русскую речь. И с завистью наблюдала, как ничем не примечательные дамы  — во всяком случае; ничем не лучше ее  — запросто выкладывали за часы, за бриллианты, за антикварные вещи, даже за платья суммы, которые она, Алена, потратить не могла. Она хотела жить по меркам высшего класса. То, что во всем мире множество женщин вынуждены каждый день рано утром выходить из дома, чтобы трудиться «на работе» допоздна, Алену совсем не интересовало.
        Быдло, что с него взять… По Алениным меркам, Наталья Нечаева относилась к этой же категории.
        Алена решительно вошла в салон. Недавно нанятые девушки за входной стойкой ее еще не знали. Она с брезгливой миной прошла мимо них, не ответив на их дежурные приветствия, и подошла к двери, ведущей во внутренний проход в цех, а из него  — в башенку. Шифр кодового замка был новый. Алене пришлось вернуться.
        — Ты меня знаешь?  — спросила она, подходя к охраннику. Он знал Алену и на всякий случай сделал почтительное лицо.
        — Проведи меня к мужу, но только потихоньку. У меня для него небольшой сюрприз.
        — Я очень извиняюсь, но Алексея Николаевича в офисе нет,  — сказал охранник.
        — Вот как?  — Алена подошла к стеклянной стене и осмотрела улицу. Их машины действительно не было видно, но это тоже ни о чем не говорило. Машина могла стоять в цеху.
        — А что, муж вечером не приезжал?
        — Я его не видел.
        — Тогда откуда же ты знаешь, что его нет в кабинете?
        — А ему звонил сотрудник по внутреннему телефону и не мог дозвониться. Я слышал.
        — Ну, так открой мне дверь. Я сама посмотрю!
        — Алексей Николаевич всегда строго требует, чтобы сначала с ним созванивались,  — бубнил охранник.
        — Ну есть здесь старший менеджер или кто-нибудь, кто может меня провести?
        — Вам надо самой мужу позвонить. Такое правило.
        — Позвони сам. Только не говори, что я здесь.
        Охранник послушно позвонил.
        — Абонент не отвечает.
        — Хорошо, я пока посижу в салоне, а ты все-таки найди мне старшего или кого-нибудь…
        — Принести вам кофе?
        — Неси…  — Алена задумалась. Положение вышло глуповатое. Она не может пройти в кабинет к собственному мужу. Ей и в голову никогда не приходило, что это так сложно. Раньше, когда ей иногда приходилось приезжать сюда, она каждый раз была с Алексеем…
        Алена заняла ключевую позицию в кресле так, чтобы наблюдать за входом. Буфетчица прибежала к ней с кофе.
        «Нет, если я хочу что-нибудь узнать, я должна вести себя тихо».
        Она махнула охраннику.
        — Как тебя зовут?
        — Сергей.
        — Так вот, Сергей, если муж вдруг приедет, не вздумай сказать ему, что я здесь. Просто дай мне знать, что он приехал. Понял?
        — Угу…
        — Ну, смотри. Я ведь все равно узнаю, если будешь хитрить!
        Алена от нечего делать открыла иллюстрированный журнал, где перечислялись все достоинства новейших автомобилей. Но автомобили ее никогда особенно не интересовали, и незаметно для себя она погрузилась в размышления о том, что делать дальше.
        8
        В лаборатории иммунологии, которой заведовала Наташа Нечаева, каждый рабочий день проходил в принципе одинаково. Сначала больные выстраивались в очередь в регистратуру за карточками, потом расходились по кабинетам к врачам. Многие приезжали сдавать кровь для контроля. Через несколько дней они опять возвращались к доктору за результатом. Весь этот отлаженный механизм работал бесшумно, по-деловому быстро и в то же время не торопясь. Только лица у пациентов были не такие, как в обычных районных поликлиниках. На них застыла сосредоточенность и готовность на все  — как заплатить любые деньги, так и получить любой результат. Люди здесь привыкли к плохому, как привыкают к обыденному.
        Вела здесь свою группу больных и Наталья Васильевна. Во время ее отсутствия, по его собственной просьбе, их смотрел и консультировал Женя Савенко.
        Анализы крови у больных с опухолями и лейкозом делались на дорогих импортных сыворотках. В начале организации работы лаборатории их закупала по своим каналам и на свои тогда еще небольшие деньги сама Наташа Нечаева. Теперь, с развитием торговли и менеджмента, покупать сыворотки стало гораздо легче. Да и саму лабораторию удалось оснастить по последнему слову техники. Были бы деньги да научные мысли, новые идеи, чтобы все это использовать!
        Женя знал  — генераторов идей Наталья Васильевна ценила больше всех остальных. Человек мог быть неаккуратен, необязателен и ленив. Он мог быть даже хроническим алкоголиком, как один из бывших сотрудников лаборатории, нелепо, кстати, погибший некоторое время назад. Но если человек приходил к Наталье Васильевне с какой-то новой идеей, пусть пока и трудноразрешимой, ее лицо сначала туманилось задумчивостью, а потом изнутри освещалось лаской к пришедшему. Она тут же могла приспособить новую мысль к тому, что было реально воплотить в жизнь. И даже если от некоторых идей приходилось по каким-то причинам отказываться, все равно она ощущала благодарность к людям за то, что они хотели и могли мыслить. Женя думал, что эта черта была ей всегда присуща. Не эмоции, а размышление  — вот благодаря чему Наталья Васильевна преодолела многие трудности, встретившиеся на жизненном пути. Собственно, в размышлении она и теперь черпала силы. Но Женя, чуть ли не единственный в лаборатории, знал, как непрочна, ранима и неблагополучна эта внешне уверенная в себе женщина, которую, кстати, многие в их лаборатории даже
побаивались.
        Однажды Женя случайно подслушал по телефону ее частный разговор с мужем. Разговор был о каких-то незначительных бытовых мелочах, кто куда уехал, когда приедет, что купить  — ничего особенного. Жене стало неловко, что он поднял трубку параллельного аппарата не вовремя, но уже не мог оторваться от их разговора. Дослушав до конца, он положил трубку на место и пошел к Наталье Васильевне в кабинет по какому-то делу. Она сидела за своим столом, глядя на аппарат. И Женю поразило выражение скорбной печали на ее лице.
        Почему у нее такое лицо? Лицо абсолютно растерянной, униженной женщины, которой только сказали, что ее не любят. Но ведь ничего такого не говорилось сейчас по телефону, он же слышал весь разговор до конца…
        «Негодяй!  — подумал в бешенстве Женя про мужа Натальи Васильевны.  — Это он довел ее до такого состояния».
        — Наталья Васильевна!  — вдруг сказал он, стоя рядом с ее столом, и вдруг понял, что она даже не заметила, как он вошел в кабинет.  — Наталья Васильевна,  — повторил он.  — Я ведь люблю вас до сих пор.
        Она перевела на него невидящие глаза, и вдруг они стали осмысленными.
        — Женя, зайдите, пожалуйста, через полчаса. Я как раз хотела поговорить с вами о результатах вашего исследования.
        Ну почему она не принимала его всерьез? Но он не мог на нее сердиться. И еще одно он понял: для того чтобы начальница стала относиться к нему серьезно, он должен был совершить что-то важное в науке. Ну, если не переворот, то все-таки выдвинуть какую-то такую значительную, новую идею, чтобы приходить к Наталье Васильевне в кабинет не с видом молодого, только вставшего на крыло птенца, а человеком, который имеет право с ней разговаривать на равных.
        В своей лаборатории Наталья Васильевна держалась превосходно. Дорого дающийся аромат изысканности летел за ней, когда она проходила по коридору. Женя всегда восхищался, с каким вкусом она одета, как умеет подать себя! Она никогда не переступала грань вежливости и держалась не холодно, и не строго, однако никому и в голову не приходило лезть к ней запанибрата. В Наталье Васильевне не ощущалось ни барственности, ни чванства, но она была требовательна и беспощадна к тем, кто занимался очковтирательством. Она видела своих сотрудников насквозь. Знала, от кого и что может требовать, но тех, которые хотели перетянуть одеяло на себя, или тех, кто был не совсем честен в интерпретации научных данных, она без жалости изгоняла.
        Наталья Васильевна умела зарабатывать деньги, но вместе с тем могла изящно их тратить. Ее так называемые персональные подарки к дням рождения сотрудников кое-кто даже встречал с опаской. Милые пустяки были выбраны со вкусом и тактом, но всегда содержали глубокий намек, стопроцентно подходивший к текущему моменту. Каждому она могла показать, что он ей ровня во всем, и каждого без ложных обид и претензий ставила на место.
        Женя влюбился в нее окончательно и бесповоротно как раз в то время, когда был председателем студенческого научного общества. Окончив институт, он решил волевым усилием выбросить Наталью Васильевну из головы. Не принял ее приглашения в аспирантуру и ушел в армию. По какой-то случайности он попал военным врачом в полк, который стоял возле того самого города на Волге, в котором она родилась. Но Женя не знал об этом. Наталья Васильевна не любила рассказывать о своей жизни.
        До Натальи Васильевны Женя и влюблен-то ни в кого не был по-настоящему. Правда, когда он учился в школе, классе в седьмом, ему очень нравилась соседка по парте.
        — Я тебя люблю!  — серьезно сказал он ей как-то после уроков.  — Очень-очень!
        — Идиот! Толстый дурак!  — ответила ему девочка.  — У тебя жутко воняет изо рта!
        Господи, с каким остервенением он потом чистил зубы! Эта привычка чистить зубы по часу утром и вечером осталась у него на всю жизнь. И еще  — жевать жвачку с мятой. Смешно, но после знакомства с ним жевать жвачку стала и Наталья Васильевна. Естественно, не потому, что таким образом заботилась о зубах. Просто ей почему-то нравилось сидеть напротив него в большой лаборатории вечерами, когда, кроме них, там не было никого, и перекатывать от щеки к щеке кусок пахучей резины. В этом проявлялась какая-то детскость. Какой-то студенческий романтизм. И Наташа чувствовала себя девчонкой, когда делала так, разговаривая с Савенко.
        После этого эпизода с соседкой по парте у Евгения установилось стойкое отвращение к ровесницам. Зато ему стала нравиться учительница литературы. Ей уже тогда стукнуло лет сорок, и она была некрасива и даже отчасти глупа, но, когда она рассказывала о женщинах Пушкина или героинях Толстого, лицо ее загоралось энтузиазмом, а высокий бюст колыхался в узеньком лифчике и был хорошо угадываем под трикотажной кофточкой. Женя воображал про себя и про нее бог знает что, но к выпускному классу эти мысли перестали его занимать. Он вытянулся и похудел, серьезно увлекся спортом, выстриг коротко затылок и документы подал в медицинский институт. На выпускном вечере его бывшая соседка по парте, в свою очередь, полушутя, кокетливо призналась ему в любви, но Женя посмотрел на нее презрительно и ничего не ответил. Все учителя, обсуждая их выпуск, пришли к мнению, что один из самых лучших учеников, Савенко, был столько же талантлив, сколько и странен.
        Таким он остался и в институте. Спортивный и замкнутый, серьезный не по годам, он сразу стал заниматься наукой, к четвертому курсу сделал пять или шесть студенческих научных работ, по новой моде был избран президентом студенческой научной ассоциации и в двадцать два года повстречался наконец при весьма глупых обстоятельствах, описанных ранее, со своим идеалом женщины. Она оказалась гораздо старше его, но никто в Женином сознании не мог с ней сравниться. Так и носил в себе этот с виду вполне современный и симпатичный молодой человек неправильную, болезненную в своей романтичности, страсть к женщине, не подходящей ему ни по положению, ни по жизненному опыту. В сущности, Женя чувствовал, что он этой женщине был по-настоящему близок лишь однажды. Это случилось в то странное лето, когда он случайно встретил ее на море.
        В просторном холле отделения маленькой беззащитной группкой перед комнатой, в которой он принимал больных, сидели пациенты. Они сидели молча, пока одна женщина вдруг не сказала:
        — А я слышала, что Савенко  — любимый ученик Натальи Васильевны. Поэтому на время ее отсутствия нас ему и передали.
        — Он еще такой молодой!  — откликнулась другая пациентка.
        — Да не очень он уже и молодой,  — заметил сидящий в очереди мужчина.  — Лет двадцать пять ему, двадцать шесть… А нас, наверное, и брать-то никто не хотел больше. Кому мы вообще нужны, смертники?
        — Господи, хоть бы кто-нибудь помог!  — заплакала вдруг женщина, сидевшая с краю рядом с маленькой девочкой.  — Я бы все отдала, продала бы квартиру… Хоть бы парень этот смог что-нибудь сделать!
        Какая-то старуха, вытащив спрятанный на иссохшей груди большой серебряный крест, исступленно его поцеловала. Все снова замолчали.
        — Наталью Васильевну и в Америке знают,  — через некоторое время снова начал благополучный с виду мужчина.  — Мою жену оперировали в Балтиморе,  — рассказал он,  — так там прямо спросили, а показывались ли мы в Москве Нечаевой. А мы и ведать не ведали. Приехали из Америки  — прямо сюда. А время, оказывается, уже упустили… Жена не встает больше.
        И у этого с виду благополучного и денежного господина появилась такая беспомощность в лице, что все поняли  — дальнейшие расспросы неуместны.
        И снова все замолчали, думая каждый о своем, пока из-за двери не раздался молодой мужской голос:
        — Войдите!
        С кресла подхватилась первая пациентка и, тоже перекрестившись возле самых дверей, исчезла внутри. Женя начал прием и опомнился только к вечеру, когда солнце уже очертило свой путь и стало светить в окна совсем других кабинетов. Последний больной закрыл за собой белую дверь.
        Институт уже опустел, а он все еще перекладывал наваленные на столе истории болезни. Как она там, в Питере? Как прошел ее доклад? Вернется, наверное, веселая, как всегда после поездок. Он неизменно, безоговорочно принимал Наталью Васильевну такой, какой она была в любой момент ее жизни  — веселой или грустной. Но сейчас почему-то при мысли о ней и ее поездке у него болезненно сжалось сердце.
        9
        Мелкие капли на ветровом стекле стали сливаться сначала в такие же мелкие ручейки, потом в речки, и Вячеслав Сергеевич включил «дворники». Умная техника автоматически определила, что потоки воды не такие сильные, и включила щадящий режим работы: одно качание влево-вправо  — перерыв.
        «В Лаосе стрелки стеклоочистителей мельтешили бы туда-сюда с космической скоростью»,  — усмехнулся про себя Славик Серов.
        Действительно, ливни в Лаосе не такие, как подмосковные дождики. В потоках воды на улицах запросто можно утонуть. Правда, и высыхают они быстро.
        Он двигался дальше с вполне приличной скоростью. Часы на приборном щитке показывали около двух. Вячеслав Сергеевич рассчитал, что, даже если не будет торопиться, к вечеру все равно приедет в Петербург. Днем же искать по всему городу жену было бессмысленно. Гостиницу, в которой должна была остановиться жена, он знал. Наташа часто рассказывала ему про Каменный остров. Ее гостиница единственная, которая располагается поблизости от этого места. Вячеслав не думал о том, что скажет жене, когда приедет, как старался не думать и о том, что происходит между ними. Жизнь была и так достаточно сложна сама по себе, чтобы еще портить настроение в дороге подобными размышлениями. Он, правда, все время чувствовал, что ему чего-то не хватает, что он чего-то от жизни недобрал, но вместе с тем… у него было все, что он когда-то себе наметил, и Слава не знал, что бы он еще хотел.
        Сейчас он наслаждался ездой, он любил управлять автомобилем. Когда они с Наташей ездили на подмосковную дачу, где жили теперь ее родители, ему всегда было жалко, что дорога в шестьдесят километров так быстро заканчивалась. Ему хотелось ехать и ехать. Теперь же Вячеслав Сергеевич удовлетворял свое желание в езде, как, бывает, радостно перебирает ногами застоявшийся в конюшне конь. Он ехал и думал, «что самое лучшее было бы, если бы жена просто посмотрела на него внимательным взглядом и все поняла сама». Такая детская фраза вертелась на языке  — он не нарочно. И эта Марина сейчас ему была не нужна. Хотя потом, может быть, кто знает… Но потом  — не сейчас. Ей богу, он даже соскучился по Наташе. Вот бы она взяла его под руку и предложила пойти с ней на банкет. И улыбнулась ему при встрече без слов. Да он был уверен на все сто, что Наташка и не подумает скандалить. Ведь скандал ничего бы не объяснил, только унизил бы их обоих… Разве можно объяснить что-то словами? Вот объясни, зачем он позвал Маринку? Да просто так. И если кто-то даже сказал бы Вячеславу, что просто так ничего не бывает, Слава не стал
бы копать дальше. Зачем? Он любит Наташу. Наташа любит его. Он в этом уверен.
        Дождь разошелся вовсю, «дворники» наконец заработали в полную силу.
        — Почти как в Лаосе!  — сказал он и, сам не зная чему, засмеялся.
        На следующий же день после приезда в эту страну Вячеслав Сергеевич стоял у сплошь застекленной стены в вестибюле университета и наблюдал, как шумный город затоплял неожиданный тропический ливень.
        «Лаос  — государство в Юго-Восточной Азии, на полуострове Индокитай, площадью в 237 тысяч квадратных километров, с населением 3,7 миллиона человек»,  — крутились у него в голове первые строчки из пособия по ознакомлению со страной пребывания.
        Горные хребты охотно впускали в долину караваны туч и долго не выпускали обратно. Сочная зелень растений, белые стены зданий, мозаичные колонны и странные, непривычные нашему взгляду крыши старинных строений  — все сливалось перед ним в сплошных потоках дождя. Бесстрашные рикши, стараясь укрыться, ловко лавировали в водных стремнинах и ухитрялись не попадать в огромные водовороты. По стокам вдоль тротуаров вода неслась со скоростью горных рек.
        Стояла духотища, рубашка прилипла к влажному телу. За поворотом был виден кусок бульвара  — пальмы с намокшими веерами листьев, плотные темно-зеленые кусты, щедро усыпанные розовыми и оранжевыми цветами, деревья, похожие на магнолии… вообще-то Вячеславу казалось, что он отъехал только чуть-чуть дальше Сухуми.
        Из автобуса, остановившегося возле университета, вывалилась толпа студентов. Они не боялись ливня. Прикрывая головы, молодежь с хохотом побежала к дверям.
        «Маленькие, как дети,  — удивился он.  — Будут ему, пожалуй, только по грудь». Он усмехнулся: «Велика Федула  — да дура». С таким ростом, как у него, оперировать здесь будет, пожалуй, неудобно.
        Завертелись стеклянные двери. Студенты промчались по коридору, оставляя за собой мокрые следы и трещащее звуковое облако языка лао. За ними в дверях появилась европейского вида молодая женщина. По дороге от автобуса ливень сплошь вымочил на ней серое платье. Зонт, пока его не вывернуло ветром, мог спасти от дождя только ее голову с темным пучком волос, аккуратно заколотым гребнем слоновой кости, лицо да, пожалуй, плечи. Женщина остановилась возле колонны, опустила зонт на пол, чтобы с него стекала вода, сняла с ноги красную лакированную туфлю-лодочку, вылила из нее воду в урну и собиралась проделать то же самое и со второй.
        — Черт бы побрал этот дождь!  — сказала она по-русски, ни к кому не обращаясь.
        Для Серова это высказывание на родном языке было неожиданно.
        — Позвольте помочь?
        Она посмотрела недоверчиво.
        — Вы кто?
        — Я  — Серов. Вчера прилетел из Москвы. Сегодня пришел на работу. Я  — офтальмолог.
        Она не удивилась.
        — Ну, значит, будете здесь седьмым. Нас, русских, в университете до вашего приезда было шестеро. Правда, я скоро уезжаю.
        Пока он держал ее под руку, она вылила воду из второй туфли и отстранилась.
        — У меня в одиннадцать лекция.  — Она оглядела его совершенно сухую рубашку.  — Вижу, вы успели прибыть до дождя. Позвольте дать вам совет: заведите себе гардероб на смену. Ливни здесь начинаются внезапно. Словно кто-то выливает на голову бочку с водой. Удачи!  — И она пошла по коридору  — облепленная от горла до колен мокрым платьем. Какая-то невозможно одинокая, тонкая, но вместе с тем и решительная. Он посмотрел, как она осторожно ступает по каменному полу на высоких тонких шпильках.
        — А вы какой предмет читаете?  — крикнул он вслед.
        — Иммунологию,  — она слегка обернулась и пошла дальше, махнув рукой.
        Тут пришел человек, которого ждал Серов, и повел его знакомиться с университетом. Глазная клиника была оснащена исключительно хорошо. Контракт был подписан еще в Москве. Шеф медицинского факультета в короткой беседе из вежливости спросил, какие еще научные направления, кроме офтальмологии, составляют область его интересов. Серов назвал физику, биологию, хирургию и, неожиданно для себя, иммунологию.
        — О!  — вежливо произнес его низенький моложавый, хотя и седой уже, собеседник.  — Доктор Нечаева, специалист в области иммунологии, ваша соотечественница.
        Серов только кивнул.
        Преподаватели в университете были в основном иностранцы. Химик был чех, биолог  — немец. Наши врачи  — акушер, педиатр и инфекционист. Еще русские читали здесь общую патологию и биохимию. Доктор Нечаева среди них являлась единственной женщиной. Жили все при посольстве, в доме для специалистов. Среди жильцов были не только университетские специалисты, но и инженеры-строители, химики-технологи и даже один неизвестно как затесавшийся режиссер. Черт его знает, как он попал в Лаос, но работал он здесь над Ибсеном и Брехтом, в то время как на родине, кроме детских спектаклей про ежика и лису, ставить ему ничего не разрешали. Собственно, делать детские спектакли он и приехал в Лаос, а уж потом развернулся, пользуясь случившейся в это время на родине неразберихой. У каждого специалиста была небольшая квартирка  — комната, спальня, кухонька и совмещенный санузел. Семейным людям квартирки выделили побольше. Наташа Нечаева жила в крошечной студии. Больше ей и не требовалось, а эта была  — то, что надо.
        По выходным дням Наташа любила ходить на базар, хотя открыто покупать что-либо за пределами посольского магазина было не принято, все экономили на чем только могли, чтобы привезти домой побольше денег. Но она от прогулок по настоящему экзотическому базару получала эстетическое удовольствие и не могла от этого отказаться. Знакомым же Наталья говорила, что просто ходит гулять. Любопытные жены специалистов имели обыкновение обо всем судачить, придирчиво рассматривать покупки. Наташа свои небольшие приобретения предпочитала не показывать.
        Когда Наталья шла между разноцветных базарных рядов, ей казалось, что она путешествует по страницам восточных сказок. Она не чувствовала себя их героиней, но что-то от наблюдательной сказочной феи в ней было. С детства усвоив, что неприлично трогать предметы руками, она не дотрагивалась ни до чего, а просто медленно плыла вдоль рядов, смотрела во все глаза на диковинные фрукты, яркие цветы, плоские пресные лепешки, горы риса невиданных ранее форм и оттенков, на странные, приторные на вкус сладости, которые ей не очень-то даже хотелось и пробовать. От обилия запахов и красок у нее иногда кружилась голова. Но ощущение это было приятно, как после шампанского.
        Целенаправленно она посещала рыбные ряды. Пучеглазые морские чудища, огромные моллюски, осьминоги, лангусты поражали ее воображение. Наташа брала с собой немного кипов, лаосских денег, и покупала на них три или четыре раковины своих любимых морских гребешков. Довольно тяжелые, они приятно холодили ей руку. Для вскрытия раковин она купила специальный костяной нож, хотя открыть их можно было и вилкой. Ей хотелось оставить нож на память, и она действительно привезла его в Россию. Моллюсков она варила у себя на кухне в специальном рассоле по местному рецепту  — на рынке не ела, но дома съедала их с наслаждением, запивая «Совиньоном». Вино было из посольского магазина, молдавское. Местную водку типа саке Нечаева не любила.
        Расплатой за эти пиршества были тошнота и боли в желудке плюс ощущение преступности содеянного. Случайно вышло, что Серов поселился с Наташей на одном этаже. Она узнала о нем, что он из Москвы, что женат, что имеет ребенка, что он хороший офтальмолог. Домой она приходила поздно. В свою жизнь никого не впускала. Отличная университетская библиотека с последними книгами и журналами со всего света, тишина, кондиционеры, отсутствие мух  — она использовала каждый час для работы. Она уже тогда стала собирать материал для докторской диссертации и одновременно готовила учебник-практикум для лаосских студентов. Через пару месяцев у нее заканчивался контракт, и, несмотря на предложение администрации его продлить, она хотела уехать домой.
        В родном институте ей стало тесно. Заведующий кафедрой иммунологии, на которой Наташа работала, к этому времени достиг уже пенсионного возраста и всерьез опасался конкуренции с ее стороны, поэтому ее продвижение он сознательно затягивал. Коллеги считали ее выскочкой и тоже не поддерживали. Кроме того, финансирование науки становилось все хуже, и единственным выходом для себя Наташа посчитала уехать до поры до времени работать за границу. Теперь же, когда цель была достигнута  — она заработала деньги и получила некий статус, который негласно присваивался специалистам, работавшим за рубежом,  — Нечаева рвалась домой и одновременно собиралась переехать в столицу. Ей нужен был научный простор. А дочь Катя должна была пойти в школу.
        По случаю государственных праздников в посольстве устраивались торжественные собрания на манер посиделок в сельском клубе, отличавшиеся только чуть-чуть антуражем  — интеллигентной манерой посла говорить да нарядами присутствующих дам. Содержание программы было идентично  — сначала минут сорок торжественная часть, потом легкий фуршет или чаепитие за столиками на манер «Голубого огонька». Прошлый раз по случаю празднования Международного женского дня Наташа сказалась больной. Теперь же, на Первое мая, применить этот номер уже не было возможности. Обвинили бы в аполитичности. Поэтому в нарочно, с какой-то глупой иронией, надетом пурпурного оттенка платье и с отвратительным настроением Наталья Васильевна сидела в одиночестве за столиком, придвинутым к стене, из-за чего за ним не было пока других приглашенных. Она обдумывала последнюю главу своего практикума, когда сзади к ней неожиданно подошел Серов. Торжественная часть уж закончилась, был объявлен небольшой перерыв, и девушки-официантки разносили по столам расписные чашки и крупные заварочные чайники с узорами.
        — Вы слывете молчуньей.  — Несколько голов сразу повернулись в их направлении, несмотря на то, что Серов говорил негромко.  — А я и не прошу длинного ответа, просто скажите «да» или «нет». Хотите потанцевать?
        Наташа пробурчала в ответ нечто невнятное.
        Никто никогда и не думал танцевать в этой небольшой официальной комнате, хотя неновый музыкальный центр тоскливо стоял для проформы в углу. Серов подошел и что-то поискал.
        — Танцы под радиолу, господа!  — объявил он.
        Наташа увидела, как передернулся разговаривавший с кем-то посол. Кто-то объявил вслед за Серовым с плохо скрытой издевкой:
        — «Подмосковные вечера»!
        Серов повернул ручку громкости. Фрэнк Синатра волнующим баритоном затянул свой торжественный блюз: «I bought violets for your furs». При всеобщем напряженном внимании Вячеслав Серов повел танцевать Наталью Нечаеву. От него сильно пахло спиртным. Он обнял ее крепко, так что Наташа знала, что это неприлично выглядит со стороны. Танцевали они, по правде сказать, не блестяще. Этот блюз был слишком неравномерен для танцев, и, промучившись под чужими взглядами несколько минут, Наташа сказала, глядя Серову прямо в глаза:
        — Пойдемте назад. Мне не хочется больше танцевать.
        Он удивился:
        — Почему?
        Она тогда еще разговаривала с мужчинами со свойственной ей прямотой. Это уж потом, в Москве, Наталья вышколила себя.
        — Вы, как теперь говорят, меня клеите, а я не клеюсь.
        Он удивился:
        — Почему?  — Видимо, в этом состоянии он был способен только на короткие вопросы.
        — У меня времени нет.  — Она гордо повела плечом.
        — А кто это вам сказал, что я вас клею?  — удивился Серов.
        Она смутилась. Это выглядело забавно.
        Наташа смутилась.
        — Никто не сказал. Впрочем, извините, если мне показалось…
        — Нет, не показалось!  — он засмеялся и прижал ее к себе еще крепче.
        Она посмотрела на него с негодованием. Тут музыка смолкла, и Серов проводил ее к столику.
        Наташа налила себе чаю и уставилась в чашку. Она была недовольна собой и знала причину своего глупого поведения. Ее ужасно раздражала необходимость присутствовать здесь, среди этого праздного сборища. До ее отъезда из Лаоса оставалось чуть меньше двух месяцев, а практикум, который она писала, был все еще не закончен и требовал доработки; в библиотеке ее ждала стопка новых, не прочитанных еще журналов, а тут навязался этот праздник, не ходить на который означало показать полное пренебрежение к государственным устоям. Как назло, еще разламывающая боль в пояснице предупреждала, что скоро как минимум трое суток она будет чувствовать себя отвратительно. Было отчего разозлиться.
        С досады у нее разболелась голова. Танцы следовали теперь один за другим. Наталья решила, что скоро уйдет. Боль будет не так сильна, если думать о чем-нибудь отвлеченном. Она облокотилась на спинку стула, подперла ладонью голову и прикрыла глаза. Как часто в юности возле нее раздавалось: «Девушка, вы танцуете?»  — «Танцую… Конечно, танцую…»
        «Как несправедливо, как отвратительно устроено общество, что женщины вправе лишь соглашаться или отвергать предложения, но делать их сами они не вольны, ибо даже если их предложения принимают, то потом, рано или поздно, всегда их же и обвиняют за это! В лучшем случае им читают нотации, как бессмертной пушкинской Татьяне, в худшем  — обзывают шлюхами. Что за дурацкие, обидные предрассудки! Дело не в том, что предложение всегда может быть отвергнуто обеими сторонами. Проблема в том, что предложение, исходящее от женщины, даже если оно разумно, всегда несет в зародыше программу унижения мужчины. Почему он сам не предложил? Не хотел? Значит, его вынудили принять предложение? Если же он отказался  — значит, противный, глупый, невоспитанный человек. Отказаться от такого! Редкий мужчина примет предложение от женщины, а потом не пожалеет. Поэтому для женщины оказываются куда выигрышнее окольные пути. Но до чего,  — думала Наташа,  — унизительно не говорить прямо, чего ты хочешь, о чем ты думаешь, а интриговать, заманивать в сети, кокетничать и обманывать, добиваясь, чтобы из многих выбрали именно тебя!
И не обязательно этот выбор подразумевает «замуж». То же самое происходит и при устройстве на работу».
        Теперь из проигрывателя доносился более нейтральный английский выговор Хампердинка  — он вспоминал тень чьей-то улыбки. Наташа все помешивала остывший чай. Сейчас она подождет, пока музыка окончится и уйдет.
        Она думала о родителях, об оставленной с ними дочери. Ей все здесь внезапно надоело. Скорей бы на Волгу, скорей!
        Еще она очень хотела увидеться с Алексеем. Сквозь прикрытые веки Наташа смотрела на танцующие пары и чувствовала обиду. Почему он никогда не приглашал ее танцевать? Они вместе прекрасно смотрелись, но он никогда не водил ее к своим друзьям, куда-то на люди, туда, где танцуют. Чаще всего он сам приходил к ним домой. Ее родители отнеслись к нему замечательно. Встречали его весело. Мама поила чаем, отец перебрасывался с ним шутками. У Наташи была своя небольшая комнатка. С щемящим чувством она вспоминала сейчас в Лаосе уютную домашнюю обстановку  — коричневый деревянный шкаф, неширокую девичью постель, письменный стол и мягкое кресло. Книжные полки вздымались от пола прямо до потолка. Стеллаж сделал папа к ее поступлению в институт. Места для книг там оказалось вдоволь. Чтобы достать сверху книжку, ей приходилось вспархивать бабочкой на табуретку.
        Когда Алексей приходил, он аккуратно садился в кресло, а она боком к нему за письменный стол. На нем стояла ее немецкая пишущая машинка  — подарок родителей на двадцатилетие. Наташа зажигала старинную настольную лампу. Уютный мягкий свет в вечерней полутьме очерчивал оранжевый круг. Оба они любили рассматривать альбомы и атласы.
        Анатомический атлас Синельникова был их любимой настольной книгой. Логичная целесообразность строения человеческого тела приводила их в восхищение.
        Наташа уже тогда умела хорошо говорить. Увлекаясь, могла увлечь и заставить почувствовать то, что чувствовала и знала сама. Родители купили ей микроскоп. Она таскала из института учебные препараты и показывала их Алексею. Он проявлял к медицине искренний интерес. Ему интересно было, как выглядит под микроскопом опухоль, рана или инфаркт. Подумать только, ведь эта идиллия продолжалась не более полугода, а впечатлений хватило на целую жизнь!
        Он любил рисовать и чертить. Наталья давала ему листочки бумаги, и в течение разговора Алексей исчерчивал их смешными рожицами, геометрическими фигурами, росписями, словечками и карикатурами. Ей очень нравилось, что часто он изображал ее, Наташу, в виде ученой совы. Ему льстило, что когда она разговаривала с ним, то просила не звать ее к телефону. Но он и не думал ее ревновать, нет. Вежливы друг с другом они были безукоризненно. Никогда не ссорились. И наслаждаться обществом друг друга могли бы, видимо, еще достаточно долго, если бы не маячила перед ними тень его скорого отъезда.
        Как раз в это время один неглупый и весьма приятный молодой человек из параллельной группы стал часто звонить Наташе, проявляя к ней повышенное внимание, характерное для состояния острой влюбленности. Во время весенней сессии, очевидно, размышляя о любви все время, отведенное для подготовки к экзаменам, молодой человек пригласил ее к себе в гости, познакомил с родителями и потом, очень быстро предложил ей руку и сердце. За три года, что провела Наташа в институте, такое предложение прозвучало отнюдь не впервые. Но поскольку предлагали ей выйти замуж однокурсники, так же, как и она, только выскочившие за порог школы и покуда ни в чем другом себя не проявившие, Наташа не относилась к этому серьезно. Однако теперь, к концу четвертого курса, многие знакомые девушки начали одна за другой выходить замуж, и она стала задумываться о будущем. Видя в качестве примера собственную семью, наблюдая, как трепетно и заботливо относится ее отец к матери и к ней, Наташе, она не представляла себе, как можно провести жизнь в одиночестве. Все рассказы о том, что семейная жизнь не всегда бывает счастливой, Наталья со
свойственным молодости максимализмом отвергала или изыскивала часто надуманные причины, по которым тот или иной брак изначально не мог оказаться счастливым. Она полагала, что, если подойти к делу ответственно и выбрать достойного спутника жизни, неудача, при условии умного подхода к супругу и известном терпении, не должна ее постигнуть. Она хотела иметь детей. Однокурсник ей нравился. Но в Алексее, с которым она как раз познакомилась в то же самое время, было нечто другое, гораздо более привлекательное. Наташа даже не могла объяснить себе  — что же в нем такое было, что отсутствовало у других. Это нечто ее манило.
        Когда Алексей изредка позволял себе целовать ее и Наташа ощущала на своем лице его быстрые, жадные губы, сердце ее вначале замирало, а потом начинало колотиться бешено. Она не хотела допускать большего в отношениях с ним просто потому, что считала ненужными пока близкие отношения и не хотела потакать ему в этом. Поэтому, когда он проявлял чуть большую настойчивость, Наталья его всегда отстраняла. Но ей было ужасно лестно, что такой интересный, красивый парень находит удовольствие в разговорах с ней, понимает ее, интересуется ее жизнью. И она вполне была готова разделить свою жизнь с его.
        Много это или мало для создания прочного союза? Она полагала, что достаточно. Ее привлекал его ум. С ним ей никогда не было скучно.
        К слову, по данным разных социологических опросов, проводимых всевозможными центрами и организациями, при оценке мужских качеств женщины единодушно на первое место ставят ум. А вот мужчины… Позднее в записной книжечке у Натальи Васильевны появилась вырезка из газеты, в которой тоже были приведены сводные данные одного социологического исследования. Перед тем как публично выступить с какой-нибудь идеей или продвинуть в жизнь новое решение, Наталья Васильевна заглядывала для освежения памяти в эту табличку. По ее ироничной улыбке можно было только догадываться, какие сведения она там обнаруживала. Однако таблица та Наталье Васильевне пользу, без сомнения, принесла.
        А тогда, если Алексей не делал в ее сторону никаких многообещающих шагов, то тот, другой мальчик, оказался настойчивее. С Алексеем будущее представлялось Наташе планомерным движением в сторону прогресса. С однокурсником прогресс намечался спорным, зато страстей было гораздо больше. Какой же девушке не нравится, если ей говорят, что она так хороша, что жить без нее невозможно? Кроме того, мальчик-то и в самом деле был интересным. Он любил литературу, любил историю, обладал подвижным лицом и изящной фигурой. Он был гораздо остроумнее Алексея. Он обожал театр, в котором работали его родители, и сам отличался артистичностью. Но в отличие от Алексея чувствовалось в этом мальчике что-то зыбкое, что-то непрочное. Он был как переменчивый ветерок, готовый всякое новое утро дуть в противоположную сторону. Его родители (мать  — в амплуа героини, а отец  — комик), наоборот, считали оплотом будущей семьи Наташу. Зачем этот гибкий молодой человек учился в медицинском институте  — было непонятно. Несомненно, способный и подвижный умом, он схватывал на лету, но усидчивости у него явно не хватало. И уж с гораздо
большим удовольствием он проводил время на подмостках студенческого театра, чем в скучной лаборатории, в которой с удовольствием проводила время Наташа.
        Алексей был уравновешен, спокоен. Ее однокурсник устраивал сцены ревности и трогательно каждое утро дарил цветы  — хоть один цветок, хоть маленькую веточку. Он буквально преследовал Наташу. И для него любовь к ней тоже была своего рода помешательством. Возможно, если бы она сразу ответила на его чувство, он охладел бы так же быстро, как и загорелся, но Наташа выбирала  — и это подстегивало к ней интерес. Каждый по-своему, но ей нравились оба.
        Тогда она приняла соломоново решение. Она могла бы еще подождать, но Алексей должен был вскоре уехать. Она не поняла, что судьба сама подсказывает ей путь, подготовив его отъезд. Ей не надо было спешить, жизнь сама расставила бы все по своим местам. А Наташа решила, наоборот, ускорить ход событий. О, молодость  — глупость! Ей тогда казалось, что двадцать один год  — уже солидный возраст, за чертой которого недолго остаться и в старых девах. И однажды она сама объявила белый танец. Она была прямодушна. В один из приходов к ней Алексея она взяла со стола чистый лист бумаги и написала на нем размашистым, четким почерком: «Я хочу, чтобы ты женился на мне. Не сомневайся, я буду тебе хорошей и верной женой. Со временем ты оценишь меня и полюбишь».
        Он прочитал эти строки и переменился в лице. Наташа решила идти до конца. Отступать было поздно.
        — Ты пойми,  — говорила она, глядя ему прямо в глаза,  — девушки должны выходить замуж, становиться матронами и иметь детей  — это незыблемый закон природы. Никто не может его изменить. Это значит, что мужчины должны выбирать себе жен. Не можешь же ты отрицать, что жениться по безумной любви  — просто глупо. Влюбленность может быстро пройти.
        В этот момент Наташа была похожа не на двадцатилетнюю девочку, а на умудренную жизненным опытом училку.
        — Выбирать жену или мужа нужно, трезво оценивая их достоинства и недостатки. К тому же я чувствую, что нравлюсь тебе, хоть ты меня до конца и не знаешь. Все равно рано или поздно ты должен будешь на ком-нибудь жениться. И совершенно не факт, что другая девушка подойдет тебе больше, чем я. Отчего бы тебе не жениться сейчас? Мы были бы всегда интересны и полезны друг другу, и я не сомневаюсь, что для брака мы станем идеальной парой. Ты учился бы в аспирантуре, а я за это время окончила бы институт. Пока мы не встали бы на ноги, я уверена, мои родители помогли бы нам, ведь они очень любят меня и уважают тебя. Тебе никогда не было бы со мной скучно, а это очень ценно для брака  — ведь говорят, что любовь проходит, а дружба с годами, наоборот, становится только крепче. Я бы всегда ценила в тебе твой деловой ум, рациональную хватку, силу и способность понимать юмор. Я уверена, что у тебя впереди большое, прекрасное будущее. Ты очень способный! Ты должен стать знаменитым конструктором. У тебя будет свое конструкторское бюро, чтобы наши машины были не хуже, чем те, на которых все теперь мечтают ездить. И
я всегда буду рядом с тобой, стану той женщиной, которая всегда тебя поймет, поддержит и поможет тебе. И при этом я не превращусь в мелочную и капризную безделицу, ведь я тоже займусь своим делом…
        Щеки ее, обычно матовые, теперь раскраснелись. Себе в оправдание Наталья решила, что он с его рациональным умом должен правильно оценить ее смелость. Но Алексей, хоть и тоже смутился, приглашения станцевать белый танец на празднике жизни не принял.
        — Я подумаю надо всем этим.  — Он неловко поднялся с кресла, сослался на срочное дело, откланялся и ушел.
        Его не было около месяца. К этому времени она уже поняла  — с ним все закончено. Наташа не винила его  — в конце концов, он тоже имел право сделать свой выбор. Наконец, перед самым отъездом, Алексей зашел на пару минут попрощаться.
        — Я тебе напишу из Питера,  — неловко повертевшись в коридоре у зеркала и даже отказавшись пройти в комнату,  — сказал он.
        — Пиши,  — улыбнулась она, но уже не верила, что он напишет. На прощание он ее даже не поцеловал.
        Тогда она навсегда запомнила: отрицательный результат  — тоже результат. И справедливости ради нужно отметить, о самом проведенном эксперименте Наталья Васильевна впоследствии никогда не жалела. Она иногда жалела о полученном результате.
        Хампердинк разошелся вовсю. Откуда-то в комнате снова появился Серов и обнимал в танце теперь уже другую даму. Как она все-таки глупо обошлась с ним. Все говорили, что он отличный врач. Нехорошо получилось. Он может подумать, что она плохо воспитана. Ей надо как-то загладить неловкость.
        Серов через плечо своей партнерши поймал ее усталый и задумчивый взгляд. Наташа сидела нахохлившись, напоминая промокшую птицу. Как мало она сейчас была похожа на ту красавицу, что шлепала от него по коридору в красных мокрых туфлях. Он подмигнул ей. Она встала со своего места и вышла.
        В течение следующих двух часов в своей комнате Наталья непонятно о чем тосковала, а в двенадцать ночи раздался осторожный стук в дверь. Она этого будто ждала и сразу открыла.
        На пороге ее квартирки стоял Вячеслав Сергеевич Серов и держал бутылку шампанского в одной руке и огромный красный цветок в другой. Наталье Васильевне показалось, что одна скула у него чуть припухла и покраснела. Она молча отошла в глубину комнаты. Он аккуратно прикрыл за собой дверь. Глаза Вячеслава были очень светлые от выпитого и искрились весельем. Он, не скрываясь, оглядел ее с головы до пят и, видимо, остался доволен. Вместо пурпурного платья Наташа уже была в своих обычных светлых брюках и легкой кофточке. С шеи спускалась на грудь тонюсенькая серебряная цепочка, а на ней изящный резной кулон в виде перевернутого тюльпана.
        — Это вам вместо пролетарской гвоздики!  — сказал Серов с порога, протягивая цветок. Наташа могла бы поклясться, что некоторое время назад цветок рос внизу на клумбе.  — Я бы не чувствовал себя мужчиной, если бы не явился к вам этой ночью. Есть у вас бокалы?
        — Так вы не протянете здесь два года,  — сказала она.  — Не боитесь, что вытурят за пьянство?
        — Может, был бы и рад, да с клиникой расставаться жалко. Эти маленькие студенты  — просто чудо! Ловят каждое слово, не то что наши олухи.
        — Может, присядете?  — Она отошла к столу и закрыла книгу, которую пыталась читать до его прихода. Он с интересом взглянул на обложку.
        — Я думал, это кулинарные рецепты, а это иммунология,  — он опять ей весело подмигнул.
        — Вы шампанское пить принесли?  — Она пока еще не знала, как ей себя вести, и чувствовала себя не в своей тарелке.
        А Серов очень обрадовался:
        — Конечно, пить! Выпьем шампанского, у вас сразу голова перестанет болеть и поясницу отпустит!
        — А вы откуда знаете про мою поясницу?  — удивилась Наталья Васильевна.
        — Так вы же, моя птичка, танцевали, как Железный Дровосек.
        Наталья Васильевна от досады залилась краской. Боже мой, а я-то, дура, воображала себя чуть не Айседорой Дункан.
        — А вы, оказывается, способны понимать ближнего?  — прищурилась она.
        — Мы с вами еще не так близки, как хотелось бы.  — Он поискал взглядом бокалы.  — Ну, что вы в самом деле? Есть в этом доме из чего можно выпить?
        Она замялась:
        — Есть стакан и вот еще чашка.
        — Ну, подставляйте скорей!
        Пробка ударилась в оконную раму. Пенистая струя залила часть стола. Наталья Васильевна глазом не моргнула и пошла за тряпкой.
        — Другая женщина на вашем месте непременно бы завизжала,  — заметил Серов ей вслед.
        — В жизни есть вещи пострашнее, чем разлитое вино и подмоченные бумаги.
        Она унесла тряпку и, вернувшись, взяла в руку чашку.
        — За что же мы выпьем?
        — За меня, естественно. Вы не представляете, как я волнуюсь.
        — Чего это вдруг?  — Внезапно ей стало весело.
        — Ну как же! Ведь по законам жанра мне надо сейчас заваливать вас на постель, а мне больше хочется с вами поговорить.
        Наташа хмыкнула, залпом выпила шампанское и сказала:
        — Ну ладно, я выпила за вас. И действительно, не надо заваливать меня в постель. Теоретически у мужчин могут быть и кое-какие другие достоинства, кроме тех, что отличают их по половым признакам.
        — Знаете, мы с вами потеряли полгода,  — сказал он.  — Представляете, как можно было бы наговориться?
        Она промолчала. Они пили шампанское и исподволь посматривали друг на друга.
        Вдруг он решительно поставил стакан и подхватил ее на руки. Сопротивляться ей не захотелось.
        В жизни до этого у Наташи не было такой замечательной ночи. Он ее ласкал, будто баюкал. Как баюкал в детстве отец. В нем не было агрессивности, не было самолюбования, не было ни настороженности, ни осторожности. Его любовь оказалась естественна и медлительна, как у туземца с юго-восточных островов. Он любил, как читал  — спокойно, уверенно, безмятежно.
        Наталья Васильевна такой любви раньше не знала. Ее мальчик-муж, занимаясь любовью, принимал картинные позы и старался всеми силами доказать свою опытность и неутомимость, чем вначале смешил, а потом раздражал. Сами собой улетучились куда-то ее наивные мысли о том, что если выбор сделан правильно, то счастье должно быть обеспечено. Во время ее беременности мальчик вовсю занимался театром, а не медициной, и домой ночевать возвращался под утро. Поскольку утром и ей, и ему еще надо было ходить на занятия, она не высыпалась из-за его то ли поздних, то ли слишком ранних приходов и как-то сказала ему, что приходить он вовсе не обязан. Мальчик не обиделся, а скорее обрадовался. На родившуюся дочку он смотрел больше с недоумением, чем с нежностью, и поскольку учиться, ухаживать за новорожденной дочуркой да еще и требовавшим почти такого же ухода мужем оказалось очень тяжело, Наташа перевела его жить назад к родителям. Через некоторое время его родители переехали в другой город. Наташа посоветовалась с матерью и с отцом, и все трое пришли к одному выводу: изменить характер ее мужа практически невозможно.
Оставалось либо смириться, либо разойтись. Наташа выбрала второе. Мальчик-муж не стал возражать. Его родители тоже понимали, что для отцовства он, видимо, еще не созрел, и больше были обеспокоены его будущим, чем будущим новорожденной внучки. Так или иначе, все они очень быстро исчезли с Наташиного горизонта, и она стала дочку растить сама. Ну и, конечно, родители помогали. Однажды, уже спустя много лет, Наталья поймала себя на мысли, что никак не может вспомнить имя этого человека. Фамилию в браке она оставила свою девичью, а вот как же звали этого мальчика? Она ужаснулась, когда поняла, что вспомнила его имя только через дочь. Вернее, через ее отчество.
        «Боже мой, его ведь звали Сережей… Как она могла забыть?»  — она ужаснулась, насколько все, что было связано именно с ним, стало ей безразлично.
        Зато у нее теперь была дочь, и это наполняло Наташину жизнь новым смыслом. Материнство очень ее изменило. Из ироничной самоуверенной девушки Наташа в тот период жизни превратилась в серьезную и даже суровую женщину. Постоянный страх за ребенка  — страх немотивированный, вызванный неудачным замужеством и неуверенностью в завтрашнем дне, характерный для людей этого поколения, превратил ее на несколько лет в постаревшую и неинтересную особу. Кроме работы и дочери, в жизни ее не было ничего. Увеличение нулей на ценниках в магазинах вызывали в Наташе только одно желание  — работать для того, чтобы обрести наконец самостоятельность. Мужчин она уже сознательно избегала  — они были бы только помехой в ее делах. Она убедилась в этом за короткий период жизни с мужем. Маленькая дочка постепенно заняла Наташино место рядом с ее отцом. Старый моряк во внучке души не чаял. Но теперь Наташа не ревновала. Она была благодарна этому человеку до слез.
        Катя росла очаровательной. Чего же удивляться, что девочка стала любимицей бабушки и дедушки. Наташа с головой окунулась в работу. Кроме ощущения своей востребованности, ей теперь необходимо было заботиться о деньгах. Родители старели, мама вышла на пенсию, чтобы больше времени проводить с Катей, Наташа не могла допустить, чтобы ее семья стала в чем-то нуждаться. Кандидатскую диссертацию она защитила быстро и с блеском. После ее утверждения последовала и прибавка к зарплате, но пока это были крохи. Необходимостью стала докторская. Но это оказалось вовсе непросто. Те, кто раньше поощрял ее как молодого специалиста, теперь стали ставить практически непреодолимые препятствия ей в работе. Наташа поняла, что нужно найти какой-то другой ход.
        — Кофе хотите?
        Она открыла глаза. Это «вы» после ночи любви прозвучало прекрасно. Никакого сюсюканья. Два свободных человека соединились в ночи, чтобы утром расстаться, сохранив навсегда уважительно-нежное «вы». Ах, если бы это было и вправду возможно! Она улыбнулась в знак согласия и снова свернулась калачиком под простыней.
        Солнце щурилось через старый полотняный тент, когда ее разбудил запах кофе. Серов потянулся к ней губами.
        — У нас в запасе еще целый час.  — Она согласно кивнула, и время снова потекло медлительной медовой струей наслаждения.
        Занятия у нее начинались в одиннадцать. Серов в это утро был тоже свободен. Она мазала белый хлеб маслом и жарила на русской чугунной сковородке яичницу. И на «ты» они все-таки перешли.
        — Через месяц ты будешь в Москве.
        — Вряд ли в Москве. Скорее на Волге. У меня там дочка, родители и работа. Но я обязательно буду пробиваться в Москву. Иначе застряну  — и все.
        — А ты знаешь, насколько трудно пробиться в столице?
        — Посмотрим.
        — Богатый любовник?
        — Ну, скажешь. Школьный друг моего отца. Он, кстати, помог мне поехать сюда.
        Ее лицо оставалось спокойным. Ей не было стыдно за свои слова, хотя она прекрасно знала, что лжет. Но для нее это вранье не было ложью, оно было отработанной легендой, как в разведке. На самом деле с великим трудом, по знакомству, за взятку, ей нашли человека, который помог добиться этого назначения. Иначе ее, разведенную женщину из провинциального института, никогда не отправили бы работать за границу. Но ей позарез нужна была эта поездка, как очередная ступень для того, чтобы потом шагнуть выше.
        — Зачем же в Москву? С твоими знаниями и опытом ты можешь сделать прекрасную карьеру и в своем институте.  — Он пытливо смотрел на нее.
        — Могу, наверное. Но в науке на определенном этапе уже становятся нужны другие условия для работы, другой уровень мышления. Мне нужен большой институт. Для начала я готова устроиться хоть лаборанткой, хоть уборщицей, лишь бы позволили заниматься наукой. Столько идей у меня в голове! Их невозможно реализовать в маленьком институте. Современные методики сейчас стоят столько, сколько весь наш институт со всеми потрохами.
        — А ты, оказывается, храбрая!
        — Да уж… Храбрый заяц с розовыми ушами. Мне ведь уже скоро тридцать. Если не сейчас, потом будет поздно. Идеи приходят в голову молодым. Старики только продвигают чужие идеи.
        — Для тридцати тобой сделано немало.  — Он прищурился, примеривая ее жизнь на себя.
        Из комнаты они вышли вместе. Это было неосторожно, сплетников вокруг было полно. Что подумают другие о ее моральном облике, Наташе было плевать, но она боялась, что негласный советник может дать ей в своем отчете нелестную характеристику, и важный покровитель не станет больше ей помогать. Что касается Вячеслава Серова, то он с некоторых пор перестал думать о негласных советниках, о страхе, о карьере и о тому подобных глупостях. С тех пор, как он вышел на незнакомой станции метро, ему ничего не стало страшно. И о том, что он мог подвести Наташу, он не думал. Он привык думать о больных, о студентах, о ходе операций… Это было так здорово! Думать только о том, о чем хочешь думать. Таким образом, они спокойно вышли из Наташиной квартирки, поздоровались с несколькими попавшимися им по дороге соседями и прошествовали к выходу мимо нескольких бдительных вахтеров. Серов довел Наталью Васильевну до автобусной остановки и оставил на ее щеке нежный поцелуй на прощание. Наташа поцелуй стерла, когда пудрилась перед лекцией, а красный цветок хранила два дня, пока он не завял и она его не выкинула. Серов к ней
в комнату больше не стучался, а через месяц самолет унес ее через Дели в Москву, и доктор-офтальмолог, так нежно целовавший ее однажды на рассвете, казалось, совершенно исчез из ее жизни.
        10
        Хозяином ресторана был знакомый Алексею по давним делам финн, поэтому стиль внутреннего убранства был скандинавский. Хозяин сам оказался на месте, и, выйдя поздороваться с Алексеем, с одобрением посмотрел на его спутницу. Черт знает почему, Наташе этот взгляд оказался приятен.
        Как приятно утешить попавшую в небольшую неприятность хорошо одетую, надушенную и обаятельную даму! Придет ли вам в голову пожалеть и привести в ресторан замызганную оборванку, что бесконечно ездит, свернувшись в серый вонючий комок, по кольцу Московского метрополитена? Прошу вас, не отвечайте, это бессмысленная риторика.
        Столик в уютном месте у окна будто дожидался прихода этой интересной пары  — солидного, лысеющего джентльмена с деловой хитрецой в глазах и элегантной молодой дамы в темном брючном костюме, еще более подчеркивающем ее стройность.
        Зал был выдержан в теплых, светлых тонах карельской березы. В керамических вазах стояли снопы каких-то колосистых сухих трав. Глиняные подсвечники в виде фигурок маленьких забавных гномов держали розовые и желтые свечи. По стенам, на специальных полках с вышитыми салфетками красовались чудесные пивные кружки. Розовощекие крестьянки в деревянных башмаках задорно кружились на них в танце с крепкими кавалерами. Прелесть составляло еще и то, что не было ни одной одинаковой пары.
        Пивной бар был отгорожен специальной стойкой, но каждый мог легко узнать его по огромному золотисто-медовому пивному бочонку. Наташа видела со своего места скучающего бармена с интеллигентным лицом и в модных очках.
        «Очень смахивает на молодого ученого, как их изображали в кино в середине шестидесятых,  — подумала Наталья.  — Но мне ли не знать, что большинство настоящих ученых небриты и нечесаны, ходят в грязных рубашках, руки моют нечасто, а на их ногти просто противно смотреть. И вот как-то устроено, что в головы именно таким, внешне совсем неприглядным грязнулям, приходят самые остроумные мысли! А мы, рафинированная и ухоженная публика, способны только на малое  — отшлифовывать алмазы чужих идей. Чистюли всегда слишком большое внимание уделяют мелочам».
        Она улыбнулась и вспомнила, что, когда ей предстояла важная и неотложная срочная работа, она надевала старый, довольно потрепанный фланелевый халат, исчислявший свой возраст десятком лет, и меховые ободранные тапки. Муж и дочка знали, что, когда она пребывает в этаком виде, к ней лучше с домашними делами не подходить.
        Наталья никогда не могла понять, почему ее поколение журналисты часто называют потерянным. Она представляла, что большинство людей известных, тех, кто действительно что-то стоит  — от бизнесменов до политиков,  — как раз и были из ее поколения.
        А впрочем, социальные проблемы Наташу, по большому счету, не волновали. У нее было порядком хлопот с собой и с отдельной личностью каждого пациента.
        Вот они сели. Алексей не мог надивиться. Красивой женщиной она стала, черт возьми. Он даже не ожидал. И держится как достойно.
        Наташа с улыбкой выдержала его взгляд, опустила веки и снова медленно подняла их. Этому приему она выучилась у Марлен Дитрих  — читала про нее и переняла. Ох, как много еще всего ей пришлось перенять от разных замечательных женщин, чтобы не только не пропасть, чтобы победить. Например, вот этот прием с опусканием век. Перламутровые полукружия сначала опускаются, как занавес, а потом поднимаются. Не сразу, тут важно выдержать паузу. Не длинную, не короткую. Ровно столько времени, чтобы сидящий напротив мужчина на вас посмотрел. И тогда медленно поднять веки. И еще сделать так, чтобы ваши глаза сияли. Эффект  — потрясающий. Наташа знала  — действует безотказно. Далось не так просто, пришлось тренироваться перед зеркалом. Опыты такого рода она начала проводить уже после того, как вышла за Серова замуж.
        Вызвано это было необходимостью. После того как Наталья добилась в Москве первых, весьма незначительных успехов, дело у нее застопорилось. Нигде и ни у кого она не могла пробить ни одной своей идеи. Уже готова была отчаяться и вдруг поняла  — ничего не получается, потому что мужчины видят в ней ровню. Коллегу в юбке. А как коллега она ничего интересного для них не представляла. Приехала откуда-то из провинции, кто такая  — ничего не понятно… А ведь у нее уже было свое направление в науке. Ей требовалась собственная лаборатория. Для нее нужны были деньги. Наташа сама пришла к давно понятному всем сколько-нибудь известным женщинам выводу. Можно быть в душе сколько угодно бунтаркой и мужененавистницей, феминисткой или кем-то еще, но, чтобы делать карьеру, женщине необходимо считаться с мужчинами. Мир и так состоит из них наполовину, а в науке мужчин вообще гораздо больше, и волей-неволей приходится их раздвигать. Ни за что они не пропустят женщину вперед, если будут считать ее себе ровней. Независимо, просто ли они пропускают ее в дверь кабинета, или пропускают для того, чтобы она этот кабинет
заняла, мужчины делают это, когда видят в коллеге Женщину. И тогда они перестают соперничать с ней. Они начинают соперничать из-за нее.
        Наташа поняла  — все дело упирается в красоту. Чтобы двигаться дальше вверх по служебной лестнице, она должна стать чем-то вроде модной иконы.
        Наташу сначала бесила безусловная несправедливость этого открытия. Но размышления и наблюдения подсказывали ей его непререкаемую верность. И тогда она решила изменить себя. Она встала перед зеркалом и подвергла анализу достоинства и недостатки своей внешности. Разумеется, непобедимой красавицей в своей волжской юности она не была. Но не являлась и дурнушкой. Когда иссякла свежесть молодости, во внешности Наташи остался ряд достоинств, но и появилась группа недостатков.
        Она попыталась посмотреть на себя беспристрастно. Выводы были не так уж неутешительны. С ее правильными чертами лица и стройной фигурой ей требуется не так уж много усилий в работе над собой. И она стала бороться за то, чтобы быть не просто привлекательной женщиной. Она поставила перед собой суперзадачу. Ей захотелось доказать, что она может стать признанной всеми элегантной красавицей. Через несколько месяцев Наталья уже знала, как выгодно повернуть голову, и, кстати, отработала это движение до автоматизма, чтобы был виден ее прямой, раньше ничем особенно не выдающийся нос, который прежде никто и не замечал. Зато теперь он явился предметом восхищения и даже зависти некоторых ее девочек-лаборанток. Она поняла, как именно: медленно, томно, на очередном банкете по случаю какой-нибудь конференции или торжества  — надо поднести бокал к губам, шампанское выпить не сразу, а выдержав паузу, слегка приоткрыв губы и посмотрев виновнику торжества прямо в глаза. С некоторых пор Наташа перестала говорить умные вещи прямолинейно, как постулаты. Находясь в преимущественно мужском обществе, она сначала будто
извинялась легкой улыбкой, что лезет в такие важные мужские дела, а уж потом делала блестящее сообщение, которое после ее извинений все присутствующие мужчины принимали на ура. А все потому, что перед выступлением она не забыла польстить им, выказав свою женскую слабость.
        Естественно, женщины, перевалившие через кандидатскую степень, ее терпеть не могли. Но научный мир, как и почти все серьезные вещи в жизни, принадлежит мужчинам.
        Сначала Наташа ненавидела эти уловки. Потом привыкла к ним и стала относиться как к непременному требованию в своей работе. И в душе даже научилась подсмеиваться над производимым ею впечатлением.
        «Что есть классическая красота?  — размышляла Наташа, примеряя на себя разные женские типы.  — Мертвая категория. Можно быть сколь угодно красивой, никто этого не заметит. И замечательно сожрут. Нужно иметь, кроме внешности, что-то еще». Тут она усмехалась: если всех знаменитых женщин  — политических деятелей, актрис, писательниц, музыкантш, балерин  — собрать вместе и как следует отмыть в бане, предварительно хорошо их распарив, то такой же привлекательной, как в одежде и макияже, останется лишь одна из тридцати, а то и из пятидесяти. Так в чем же на самом деле заключается привлекательность? В обаянии личности? Можно быть милой и обаятельной, и тебя не пустят дальше порога кухни. Можно быть ведьмой и вершить судьбы государства. Но… через постель. А если не через постель, то как бы с намеком на нее, потакая мужчинам и дразня их. Это называется «сексапильность». Смотришь на портреты знаменитых куртизанок, в чьих ручках было власти побольше, чем у их сановных господ, и не понимаешь  — в чем дело, почему они могли заинтересовать таких мужчин? У одной кривой нос, у другой  — некрасивые зубы,
у третьей  — румянец, как у пьяницы… Нет, дело не в красоте. Просто на застывшем полотне не видна грация движений, остроумность высказываний, очарование взмахов ресниц и улыбки, и все вместе это не для себя. Это для сильных мира сего.
        Видимо, и в науке, чтобы добиться высот, в дополнение к уму в женщине должно присутствовать некое очарование, обязательно притягивающее мужчин. Это и есть сексапильность…
        И Наташа научилась во время разговора усилием воли «зажигать» глаза, чтобы казались лучистыми; специальными упражнениями с эспандером укрепила осанку, сделала гибкой талию и более округлыми бедра. За десять занятий педагог по танцам изменила ее походку. Тогда же и появилась у нее эта манера медленно опускать веки, загадочно улыбаться и долго молчать. После молчания любая фраза ценилась на вес золота, и Наташа стала замечать, что ее по-новому слушают, замолкая, когда она говорит, стараясь не пропустить ни словечка. К этому времени у нее уже была готова докторская, множество статей в наших и зарубежных журналах. Ей приходила масса писем из-за рубежа, ее приглашали на конференции. Сначала она ездила за свой счет. Благо деньги зарабатывал муж. Потом уже ее посылали в командировки, как форпост института, как модную и умную женщину. А потом она отделила свою лабораторию. У Натальи Васильевны появились свои сотрудники, свои аспиранты. Иногда, после какой-нибудь научной тусовки, ей передавали отзывы от коллег-мужчин, наших и зарубежных:
        — О-о-о! Доктор Нечаева, необыкновенная женщина!
        Если бы знали они, как часто после каких-либо важных встреч доктор Нечаева в полубесчувственном состоянии падала вечером на кровать и не могла уснуть. В голове у нее крутились фразы  — вопросы и ответы, мелькали лица собеседников  — оппонентов и сподвижников.
        Она выбрала в качестве своего постоянного сопровождающего Нирыбунимясо именно потому, что он был стар. И в его присутствии ей не требовалось слишком уж напрягаться. А он, кстати, один из немногих, понимал, как непросто дается ей ее положение и как она устает.
        — Поберегите себя,  — говорил он ей. Но как Наталья могла себя беречь? Это означало отказаться от жизни.
        На банкетах она не стеснялась немного пококетничать, умело и неторопливо. Поманить и исчезнуть  — вот ловкий прием женщин всех веков. Лукаво польстить, чтобы заинтересовать, оказать любезность и резко оборвать отношения, если коллега увидел в том намек на обещание. Этим оружием добываются деньги, выгодные договоры, лекарства и льготы, то есть все необходимое для работы ее лаборатории. Наташа овладела этим искусством вполне. Не так уж это было и сложно по сравнению с биохимическими формулами.
        Но дома… Неужели и дома она не могла позволить себе быть самой собой? Нет, теперь уже не могла, пожалуй. За исключением становящихся все более редкими тех часов, когда ходила в старом халате и меховых тапках. Она держала планку своей высоты, как гимнасты держат живот  — днем и ночью в подтянутом состоянии, не распуская его даже во время визитов к врачу.
        — Расслабьте же живот, распустите!  — раздражается доктор, будучи не в силах прощупать ни кишечник, ни печень из-за накачанных, подтянутых мышц.
        — А как это сделать?  — удивляется спортсмен-профессионал. Он уже не помнит, как это можно  — ходить в состоянии расслабления.
        Так и Наташа  — вечно, как балерина, тянула носок. Тянула дома и на работе, в разговорах с мужем, в общении с дочерью и с родителями, с друзьями и недругами. И делала это так естественно, что никто и не догадывался, как непросто всегда быть на высоте.
        Только один мальчик знал. Молодой еще, глупый мальчик, зашедший когда-то случайно в их лабораторию и оставшийся работать в кружке. Потом сбежавший от нее и вернувшийся снова. Он не видел, но чувствовал сердцем напряжение и усталость, все чаще мелькавшие в глазах и улыбке Натальи Васильевны. Он был влюблен в нее, он хотел помочь, защитить.
        Но кто же, будучи в здравом уме, в наше время станет доверять любви молоденьких мальчиков? В конце концов, у Натальи Васильевны был муж. Но иногда, когда благодаря весенней погоде, цветению сирени, пению птиц, в природе и в сердцах людей разливается вызванная весной томность, Наташа поглядывала в сторону Жени Савенко и думала: «А возможно, я сделала глупость, что не поехала тогда с ним. Пусть бы его любовь длилась недолго… Спасибо за год, фантастически если два… Но все-таки как замечательно было бы почувствовать себя любимой!»
        Потом она отрезвляла себя и думала: «Ну, любовь… Год или два… а что потом? Куда потом деться? И как сказать об этом бессмысленном отъезде с малознакомым мальчиком родителям, дочке… И наконец, тогда придется расстаться с Серовым. Чепуха!» И она отгоняла от себя безумные мысли на неопределенное время.
        И еще не давал покоя вопрос: почему же, когда наконец поднялась на высоту, о которой в юности могла только затаенно мечтать, она почувствовала, что что-то главное исчезло из ее отношений с мужем? И Наталья постепенно и с ужасом начала замечать, что она далеко не единственная женщина в его жизни.
        Так думала Наташа, и потихоньку, исподволь, эти мысли вызывали в ней озлобленность против Серова. Каждый раз, когда она обнаруживала следы пребывания других женщин в их квартире (трудно скрыть эти следы от внимательной жены), ей хотелось кричать: «Я люблю тебя, ты разве не видишь? Зачем, почему ты пренебрегаешь мной?»  — но гордость, усталость и постоянная занятость заставляли ее молчать.
        Наивный Серов! Как он долго не понимал, что она знает! Но ее иногда даже радовала та трогательная забота, с которой он скрывал от нее собственные грехи.
        Пару раз доброжелательницы сообщали Наталье Васильевне о проделках мужа. Наташа клала трубку и виду не подавала. Но сама стала наблюдать за ним. Это было нечто вроде эксперимента. В это время она специально старалась появляться с ним больше на людях. Она открыла удивительную для себя вещь: если Славик был в компании, где он мог за кем-то ухаживать, то в качестве объекта выбирал полных женщин, Наташу осенило: он подсознательно мстит всем толстушкам за унижение, доставленное ему первой женой. С тех пор она его даже жалела.
        Она ошибалась. На самом деле все было совсем не так. Вячеслав Сергеевич в такие моменты никогда о женах не вспоминал, но худых и маленьких женщин действительно не любил. Он даже не представлял себе, что может за ними ухаживать. Маленькой и худой, будто мышка, была его мать. И на такой женский образ у Вячеслава Серова оказалось наложено подсознательное табу. К тому же, по статистике, женщины после тридцати чаще бывают полными, чем худыми. А за совсем молоденькими девушками в присутствии Наташи Вячеслав Сергеевич старался не приударять. Это было бы неэтично по отношению к ней, подчеркивало бы ее возраст. Он не хотел, чтобы жена комплексовала по поводу возраста. Если бы Наташа узнала о таком ходе его мыслей, она удивилась бы безмерно. Какая в принципе разница, с кем он изменяет, главное  — изменяет! Для Серова же разница была четкая  — да, он изменял, но заведомо с теми, кто во всех отношениях хуже Наташи. Да и вообще женщина, похожая на Наташу во всех отношениях, просто не попадалась. А если бы и попалась, зачем Серову нужна вторая Наташа? Если ему действительно легче удавалось покорить полненьких,
чем стройных, то, весьма возможно, просто потому, что стройные женщины более высоко себя ценят.
        Исподтишка Наташа наблюдала за ним. Что ж, по-прежнему он ей нравился. Нравились его независимые манеры, то, что с годами он не полнел, его снисходительная галантность, его довольно высокая самооценка. Но все-таки, несмотря на то, что она точно знала о его изменах, Наташа чувствовала над ним некоторое превосходство. И иногда позволяла себе поглядывать на мужа снисходительно. Пока не заметила, что с некоторых пор и он тоже стал снисходительно относиться к ее успехам, подтрунивать над ними. И временами, когда ей надоедали эти жестокие игры друг с другом, так хотелось сказать ему: «Славик, хочешь, давай бросим все и уедем куда-нибудь, купим дом где-нибудь во Владимирской области (или в Испании) и будем в нем просто жить, как в деревне, как живут сейчас мама и папа, без твоих операций и моих конференций. На скромную жизнь денег хватит. Зато нам не надо будет выпендриваться друг перед другом».
        И однажды, выпив больше, чем следует, и немного утратив над собой контроль, она ему это действительно сказала. Он вдруг разозлился.
        — Не для того я тебя привез в Москву, чтобы ты мечтала о доме в деревне. Не для того я положил столько усилий на то, чтобы, не протолкиваясь самому, протолкнуть тебя. Оставь свои глупые разговоры для интервью с журналистами. Им распиши, как ты любишь природу. Я же прекрасно знаю, что мы с тобой любим только работу и в ней себя.
        Она запротестовала:
        — Ну почему? Почему? Я люблю тебя! Ради тебя я готова все бросить!
        — Верю! Ты можешь бросить, с тебя станется. А потом будешь несчастна, и в этом несчастье втихомолку станешь винить меня.
        — Ты прав,  — сказала она сквозь слезы. В эту ночь ей казалось, что они снова были так же нежно близки, как в Лаосе.
        Да, они были близки, но он во время их близости думал: «А я, черт возьми, нашел свое место? Не проворонил ли я, не профукал ли свои диссертации, свои научные звания, свою мировую известность?»
        Конечно, часто бывает, что звания  — тлен, бессмыслица, но, с другой стороны, больные, бывает, и говорят: «Покажите меня профессору…»
        Правда, таких больных он оперировать никогда не брал, так к профессорам и посылал, сколько бы они потом ни возвращались и ни просили… Но из песни слова, как говорится, не выкинешь. Кафедра и ученая степень Вячеславу бы очень не помешали.
        А чего ему не хватало для этого? Целеустремленности, какая с лихвой была у Наташи. А он, надо сказать, стал ленив, распылялся. Когда же он потерял себя? Ведь в молодости Славик был и настойчив, и целеустремлен…
        Не хватило завода пружины. Найдя себя в своей глазной практике, он решил, что добился всего. У него появились деньги. Он стал собирать компании. На этих сборищах Вячеслав хохмил и гусарил. Те, кто помнил его по институту, не сразу могли его узнать теперь. Он стал бесшабашным и добрым, улыбка напряжения исчезла с его лица, он превратился в рубаху-парня. Как оказалось, это тоже не принесло ему удовлетворения. Лилька не выдержала, ушла от него. Может, сама бы все-таки не ушла, но вмешался ее папаша. Серов хлопнул дверью и женился снова. И сразу будто опять изменился. Все силы вложил в Наталью. Если бы они стали заниматься наукой вместе, вряд ли она так быстро смогла бы добиться того, чего добилась. Он обеспечивал ей тыл. Он занимался ее дочкой. Он ходил по магазинам, он часто готовил обед. Многое он взял на себя. Но он знал, что делал это не зря. Его труд не пропал даром.
        И с тех пор опять многое изменилось. Он, конечно, любил Наташу. Любил смотреть на нее, слушать. Наблюдал за ней, когда она одевалась. Из одежды никогда ей ничего не дарил. Любил, когда она появлялась в чем-то новом, всегда неожиданная, всегда элегантная. С удовольствием отдавал ей деньги. Потом, правда, она стала зарабатывать больше его. С деньгами у них всегда царила неразбериха. Наташа была непрактична и всегда занята. Она тратила на себя очень много. А ему после бедной юности доставляло удовольствие угощать, дарить, давать в долг. Скопидомом Вячеслав тоже не стал. Без сомнения, они были парой. Но все чаще жена вызывала в нем какое-то хулиганское желание нашкодить, как, бывает, школьники хоть и уважают учительницу, а все равно не могут отказать себе в удовольствии сбежать с ее урока или подложить на стол дохлую мышку. Ему с каким-то садистским удовольствием нравилось рисковать их отношениями. И поэтому во время ее отъездов, когда маленькая еще Катя ночевала у бабушки с дедушкой, посторонние женщины часто спали в их постели, мылись в ванной и утром ели в их кухне. Иногда Вячеслав даже представлял
себе, какое могло бы быть лицо у жены, если бы она внезапно вошла в квартиру и увидела все это. Он будто видел ее надменно взлетевшие брови, искривленные презрительно губы и слышал звук захлопывающейся двери. Он знал, куда она пойдет из их дома.
        — Ну, беги, беги, жалуйся своему папочке!
        Это был уже второй папочка жены в его жизни. Не сознавая этого, к папочкам Серов ревновал.
        Алексей все смотрел на Наташу.
        Он вспомнил, как встретил ее однажды на улице осенью, после того как вернулся в их город, закончив аспирантуру. На ней было маленькое узковатое пальтецо с рыженькой облезлой норкой у шеи. Стояли морозы, руки Наташи покраснели без перчаток, и он обратил внимание, что, как и большинство врачей, она обречена ходить всю жизнь с коротко подстриженными ногтями, как первоклассница. В Питере тогда девушки делали яркий маникюр, щеголяли в длинных кожаных пальто и в блестящих сапогах до колен. А Наташа стояла с покрасневшим носом, в простеньких коричневых ботинках и одной рукой беспомощно откидывала волосы со лба, а другой прижимала к себе старый смешной портфель, у которого как раз в этот момент оторвалась железная ручка. Алексей смотрел на нее с грустью, а в ответ видел восхищение в глазах. Она все расспрашивала, где он бывал в Питере и что видел, а он как-то небрежно махал рукой, мол, рассказать все равно невозможно. Наташа тогда удивила его полным отсутствием желания «выглядеть». Что он мог находить в ней особенного? Так, слишком ученая немодная девушка-переросток, и больше ничего.
        А Наташе тогда просто некогда было выглядеть. У нее недавно родилась дочка, в стране во всем был дефецит, требовалось много работать. Наталья тогда как раз заканчивала диссертацию. Не до ногтей ей было.
        Но он все-таки не простился с ней сразу, а договорился встретиться вечером. Она, как всегда, пригласила его домой. Алексей пришел поздно, когда все в квартире уже спали. Наташа тоже уже не ждала его и вышла в переднюю в розовом старом халатике. Увидев гостя, она обрадовалась и тихонько провела его в свою комнату, где они снова сидели, как раньше, и пили кофе почти до утра. Он рассказывал ей питерские байки о своем житье-бытье, но ни словом не обмолвился, что имеет планы опять уехать в Питер, и как можно скорее. А потом, совершенно неожиданно и для него, и для нее, они в первый раз были близки, а когда уже задремали, их разбудил шестичасовой бой московских курантов. От этого боя Катя расплакалась в соседней комнате, и пока Наташа убаюкивала ее, Алексей оделся и, осторожно поцеловав ее в щеку, вышел в переднюю и закрыл за собой дверь.
        Он потом вспоминал эту ночь. Особенно после того, как женился на Алене, Алена была как бурная, беспокойная, мутная река, Наташа  — как родник. В ней не было страсти. Одна только нежность. Полное подчинение ему, гибкая покорность, запах трав от волос. Удивительный контраст по сравнению с прежней колючей амазонкой. Вот что может сделать с женщиной жизнь! Ни до, ни после Алексей не встречал такого гибкого тела, всепрощающих глаз, прохладных рук, податливых губ.
        Однажды в Питере он от нечего делать зашел в букинистический магазин. Лил дождь, а у Алексея поблизости через полчаса была назначена встреча с нужным человеком. Фомин зашел, чтобы скоротать время и согреться. С тех пор как он был женат, прошло три года. Он кинул взгляд на одну из полок и остолбенел. С обложки старого альбома Дюрера обнаженная Ева печально и трогательно смотрела глазами Наташи Нечаевой. Он попросил продавца показать ему книгу. Долго глядел на Еву, а потом отдал назад, не купив. Продавец равнодушно поставил альбом на место. Через три дня, томимый смутным беспокойством, Алексей вернулся, чтобы купить альбом, но его уже не было. Он побродил немного по городу, потом, внезапно для себя, зашел в авиакассу и вместо Дюрера купил билет в город на Волге. Дома, для того чтобы оправдать поездку, выдумал несуществующий предлог.
        В первый же вечер в родном городе Алексей опять пошел к Наташе. В тот его приезд они встречались неделю. Это было летом. Ее родители с девочкой жили на даче. И опять ему было с Наташей удивительно хорошо. Она не будила в нем страсть. Она словно лиана льнула к нему своим гибким телом, и он чувствовал убаюкивающую нежность ее прикосновений и пил ласку с ее ладоней, отлично понимая, что выпить все невозможно, так глубок и полон был источник. И он был уверен, что, когда только захочется, он снова прильнет к этому ручейку, и она опять напоит его, как всегда. А потом позвонила рассерженная Алена. Она оказалась беременна. Фомин опять уехал, чтобы что-то решить, но ничего не решил. Тут же его закрутили уже настоящие дела с машинами, и в город на Волге он попал снова только через несколько лет. Наташе он не звонил.

* * *
        Алена все сидела на кожаном диванчике и не знала, что ей делать. Убеждение, что муж затаился «с этой бабой» наверху, стало ослабевать. Алену терзали сомнения. Скорее всего, в офисе Алексея действительно не было. В таком случае, он мог бы появиться. Алена позвонила ему  — он молчал. Домашний телефон не отвечал тоже. Она позвонила сыну  — Антон тоже не знал, где отец. Ситуация беспокоила ее все больше и больше. Офис работал до одиннадцати. Она решила ждать до конца. Рассеянно со своего места Фомина наблюдала, как сновали по офису служащие, как нетерпеливо бросались они на посетителей в надежде заполучить выгодных клиентов. На нее это наводило ужас и скуку.
        Не трудясь на службе нигде и ни одного дня, Алена не могла представить себе, что ей придется на кого-то пахать. О том, чтобы завести свое дело, не могло идти и речи  — у нее не было никакого опыта. Продавать что-нибудь в каком-нибудь подвале казалось ей оскорблением. Да, у Алены был повод задуматься о жизни. Развод для нее оказался бы смерти подобен.
        Для Алены дом и был ее бизнес. Уже в самом начале их брака с Алексеем она проявила себя чрезвычайно рачительной хозяйкой. В первые годы совместной жизни она могла говорить только о доходах, расходах и ценах и лишь спустя какое-то время, после того как Алексей прочно встал на ноги, стала позволять себе высказываться о чем-то другом. Правда, чаще всего это что-то другое все равно сводилось к сплетням о жизни знакомых и рассказам об их выгодных или невыгодных приобретениях.
        Ее мужу это даже нравилось. Он с удовольствием замечал, как вдруг потолок в комнате начинал сиять переливчатыми огнями хрустальной люстры, у него самого в период жесточайшего дефицита одежда и обувь были только самого высокого качества, а уж маленький Антон в период тотального дефицита выглядел игрушкой. Алена была права в том, что не лезла в душу к сыну. Правда, делала она это бессознательно  — у нее и ребенка просто не было общих тем для разговоров. Поэтому воспитание Антона она спокойно переложила на Алексея. Он-то мог найти с сыном правильный тон. Даже сейчас, когда Алена вполне могла позволить себе взять в дом и кухарку, и домработницу, она очень жаловалась на занятость.
        — За всеми всегда нужен глаз да глаз! Иначе обязательно будут красть!
        Кого Алена терпеть не могла, так это секретарш. Она с большим трудом мирилась с присутствием девушек в офисе мужа. Алексею стоило немалого труда убедить ее в том, что без девушек нельзя обойтись.
        — Я могу платить девушкам меньше, чем парням,  — только этот довод показался ей разумным.  — Мужской труд на рынке оплачивается дороже.
        — Нечего-нечего, а то разбалуются!  — часто говорила она мужу. Алексей только хитро посмеивался.
        А вот по-настоящему Алена не любила так называемых бизнесвумен. Слава богу, те предпочитали не заниматься продажей машин. С деловыми женщинами Алена общалась в сауне и в массажном салоне. Вот уж кто вечно спешил! У них были дети, брошенные на нянек, богатые, но необжитые дома и застарелая ненависть к мужикам. Алена не понимала, как эти женщины могут не запутаться в огромном количестве документов и дел, помнить законы, знать языки и разбираться в технологиях. Вот от кого исходила реальная опасность. Алена чувствовала ее нутром. Если что и сопутствует любви, так это уважение. Сначала женщиной восхищаются как партнершей в бизнесе, а потом в нее влюбляются. Но все эти женские бизнес-дела казались Алене чем-то ненастоящим.
        «Дуры!  — думала она.  — Воображают, будто они что-то значат! Да найдется мужик посильнее, хлопнет их как мух, и от всего их бизнеса останется мокрое место».
        И когда Алена продолжала, несмотря ни на что, встречать их по-прежнему в тех же местах, но в новых нарядах и на новых машинах, что свидетельствовало о несомненном успехе, она думала с раздражением: «Все порхаешь? Не шлепнули? Ну, давай дальше, допрыгаешься!»
        Она не давала себе отчет, что в истоке ее сильнейшей ненависти к свободным женщинам таится жестокий страх. Страх того, что со временем она постареет, утратит свою красоту и превратится в ненужный балласт для мужа. И поэтому Алена с необыкновенным упорством посещала всех модных косметичек, одевалась чуть-чуть не по возрасту, чтобы казаться моложе, и на каждый праздник тащила мужа за подарками в ювелирный магазин. Меха и бриллианты были Алениной страстью.
        И этого всего она могла лишиться с разводом! Мысли лихорадочно крутились в поисках выхода. Боже, если б Алена могла, она уничтожила бы всех женщин на свете, особенно моложе тридцати лет, включая совсем девчонок. Пусть оставались бы только бабушки и располневшие, приземистые матроны с варикозно распухшими ногами. Но сейчас весь фокус состоял в том, что предполагаемой сопернице почти сорок лет. Она была старше Алены. Значит, не красота, а что-то еще тянуло к той, другой, ее мужа. Но если не красота, тогда что? Воспоминание о молодости, ум, образование, секс?
        Алена глупой себя не считала. Еще была молодой, красивой. Образование она отбрасывала за ненужностью. И правда, если подумать  — неужели знание каких-то деталей машин или жучков-паучков может сделать женщину привлекательнее в глазах мужчины? Значит, секс. Алена чувствовала, что в этом плане в ее браке не все в порядке. Но почему? Она не могла понять, хотя пыталась. И, чувствуя, что не всегда в последнее время вызывает страсть у мужа, все чаще прикрывалась сыном. Алена в каком-то смысле была превосходной матерью. Что бы ни натворил ее мальчик, он был всегда самым умным, самым красивым и самым лучшим. Как только Алексей заходил в дом, первый вопрос был о сыне.
        — Как успехи?  — спрашивал он, возвращаясь.
        — Как обычно  — блестяще!  — выпаливала за ребенка Алена, даже если бывало что-то не так. Алексей поддерживал ее в этом. Мальчик рос красивым, уверенным в себе. К счастью, Антон и в самом деле не доставлял особых хлопот.
        Она посмотрела на часы. Стрелки перевалили уже к десяти. Твердо решив домой не возвращаться, Алена задвинулась в угол дивана по крайней мере еще на час.
        11
        Не так хорошо обстояли дела у Вячеслава Серова с сыном от первого брака.
        Собственно, у самого сына, по всей вероятности, дела были не так уж и плохи. Зато у Славика в душе расплывалось мрачное чернильное пятно, когда он думал о своем мальчике.
        Говорит же пословица: что имеем  — не храним, потерявши  — плачем. Так получилось и у Вячеслава Сергеевича. Пока он был сыну законным отцом  — Вячеслав полностью полагался на родственников жены. Он работал, он тосковал, он выпивал, он развлекался с женщинами, он самосовершенствовался. Но как только выяснилось, что Лилька снова вышла замуж и в доме, где жил его сын, в роли папы появился другой мужчина, Вячеслав Сергеевич начал скучать о своем ребенке. Ему никто не запрещал видеться с сыном. И Славик сначала приходил регулярно. А потом принял решение не ходить. И даже не из-за чувства мучительной неловкости, которое возникало в этом доме каждый раз в связи с его приходом, и не из-за уверений жены в том, что мальчик заболевал всякий раз после того, как был с отцом на прогулке. Вячеслав Сергеевич почувствовал фальшь в отношении сына к нему. Тот все время от него чего-то ждал  — то ли подвоха, то ли дорогих подарков, на вопросы отвечал односложно: «да» или «нет», о делах школьных или каких-то других вовсе не говорил. Лилька, кстати опять очень похорошевшая после второго замужества, утверждала, что
отношения с ним мальчику в тягость. И Серов подумал: что ж, рыцарь, поделом! Меньше надо было в крестовые походы ходить и терпеть даже то, что не нравится.
        Этот выбор дался ему нелегко. Наверное, он сам бы и не решился принять его. Но, видимо, в семье бывшей жены тоже обсуждали эту проблему. Когда в очередной раз он попытался повидаться с ребенком, тесть собственной персоной приехал к нему на работу.
        Никогда Серов, ни до, ни после того визита, не чувствовал себя так погано. В его скромном детстве его любящей матерью наказания не применялись. Да и наказывать его было не за что. Тесть же щадить его никакого резона не видел. Прямолинейность разговора была беспощадной. Да, Серов был виноват. Он это знал, но изменить ничего не мог.
        — Ты был женат?  — спросил его тесть.
        — Был,  — ответил Серов.
        — У тебя ребенок был?
        — Был.
        — Ты его часто видел?
        — Старался.
        — Чего моя дочь не сделала, чтобы сохранить брак?  — последовал новый вопрос.
        На секунду Серов задумался над ответом. Вряд ли ей нужно было что-то делать для этого. Наверное, они не подходили друг другу, и это и было самым главным. Забавно, если бы он это сказал тестю. Вслух же он произнес:
        — Конечно, она сделала все, что могла.
        — А ты как поступал с ней?  — Лицо у тестя стало багровым.
        — Я виноват,  — ответил Серов.
        — Виноват, так не лезь больше хотя бы к ребенку!  — прогремел его бывший родственник.  — Дай им возможность построить новую семью. Не мешай сыну! Бог даст, может, новый муж будет и лучшим мужем, и лучшим отцом.
        Разговор происходил в вестибюле больницы, тесть орал, и посетители стали смотреть на них во все глаза. Тем более что Серов вышел к тестю прямо в халате. Славик в ответ ничего не сказал, развернулся и пошел осматривать послеоперационных больных.
        — Тьфу на вас еще раз,  — бормотал он в лифте, но, как честный человек, не мог не признать, что такое отношение он заслужил.
        Он ехал с работы и думал печальную думу. Ну, допустим, он может добиться свиданий с сыном через суд. Установят ему два положенных воскресенья в месяц. И что он будет делать с мальчиком? Водить в зоопарк и кормить мороженым, которого тому есть нельзя из-за его аденоидов? И ловить его стесненные вопросительные взгляды? Чем он может помочь ему? Деньгами? Как он понимал, деньги у Лильки были. Знанием жизни? А разве знал он, Серов, жизнь применительно к кому-нибудь другому, кроме себя? Разве не ощущал он жизнь лишь только через свои суждения и желания? И разве себя он, Серов, знал? Теперь, когда он был женат на Наталье, которая, по сути, являлась воплощением его идеала женщины, разве он был счастлив с ней? И разве не мучает он ее и себя?
        Через несколько дней после разговора с тестем он решил позвонить на работу бывшей жене. Голос у нее был веселый, когда она в трубку сказала: «Алло?»
        — Я больше к вам не буду приходить,  — сказал он ей.  — Твой отец меня попросил об этом.
        И его больно резануло по самому сердцу, что в ответ она сказала ему с искренней теплотой и явным облегчением:
        — Большое спасибо, что ты так решил! Уж я как-нибудь теперь сама буду жить…
        Вячеслав поразился. Сколько же, значит, несчастья он принес этой женщине, если она благодарила его от всего сердца только за то, что он освободил ее. С запоздалым раскаянием Серов закусил губу. Слава должен был сказать бывшей жене на всякий случай, чтобы она не думала, что он отрекается от мальчика.
        — У тебя есть мои телефоны. Знай, в том, что касается сына, ты можешь всегда рассчитывать на меня…
        — Хорошо, хорошо!  — сказала она и повесила трубку.
        Больше он действительно в прежнюю семью не звонил. Бухгалтерия регулярно отчисляла с его карточки деньги. А обратной связи от бывшей жены так и не последовало.
        Однажды Вячеслав не выдержал и в очередной день рождения мальчика пошел караулить его к дому. Встал в стороне у подъезда. С открытым багажником у обочины стояла машина тестя. Высокий незнакомый ему мужчина с усами выносил и грузил в автомобиль какие-то объемные вещи. Был конец весны, и наверняка семейство собиралось на дачу. Лилька, в кроссовках и шортах, которые она сроду при нем не носила, стесняясь полных ног, в открытой всем ветрам желтой майке, напевая, ставила в машину корзину со снедью. Его собственный сын сновал туда-сюда, волоча то новый футбольный мяч в желтой упаковочной авоське, то две подушки, то огромную бутыль пепси-колы. Между делом чужой усатый дядька наподдал мяч ногой, и его родной мальчик с визгом и хохотом подхватил мимолетную игру.
        Не зависть, нет, но сожаление промелькнули в душе у Серова. Он торопливо, пока его не заметили, отошел от подъезда и удалился. С тех пор он все внимание сосредоточил на Кате. Таким образом Серов хотел компенсировать этот странный, безумный факт, что дети не живут с родными отцами. Вот ведь и Катя совершенно не знает своего отца.
        Через некоторое время каким-то кружным путем до него дошли слухи, что его бывшая жена с сыном и ее теперешним мужем подали документы на выезд. Тут уж он не выдержал, позвонил, и Лиля ответила «да». Они собрались уезжать за границу. Она хотела приехать к Вячеславу, так как он должен был подписать документы  — разрешение на вывоз ребенка.
        Она появилась на следующий день, и он начал было говорить наставительным тоном:
        — Ты понимаешь…
        — Да, да!  — Она согласна была выслушать все, что угодно, лишь бы он не препятствовал ее планам. И, остро ощутив это, как и свою совершенную ненужность в ее новой семье, он замолчал, подписал и отдал бумагу. Она так торопилась, что даже не улыбнулась в ответ. Не пожелала, расставаясь, ему счастья.
        Отныне в известный день раз в году он мысленно поздравлял своего ребенка с днем рождения, даже не зная, где он сейчас живет. И по-прежнему был очень ласков и внимателен к Кате.
        Катя выросла совсем незаметно. Кровь дает о себе знать, и по характеру она была совсем не такой, как Наташа. Наташе вовсе не казалось это странным: она хорошо помнила, что по другой линии в роду у девочки актеры, а это всегда накладывает отпечаток на личность. Актерство ведь не профессия, это тип, это характер. Катя была кокетливой, умненькой и привлекательной. Чем она совершенно не интересовалась, так это науками и профессией матери. Катя росла совершенно другой. В детстве она обожала шить куклам платья и представлять их моделями, чего никогда не делала Наташа. Катя была спортивна и хорошо рисовала, любила печь торты, и это в последнее время стало уже сказываться на ее фигурке. Катя унаследовала от бабушки круглые ямочки на щеках, что делало ее совершенно очаровательной. Если красота Наташи была во многом добыта ценой ума и внешних усилий, у Кати все замечательно образовалось само собой. Она выросла женственной, мягкой. Но и она уже, прекрасно сознавая свое очарование, обожала умильно смотреть на мальчиков материнскими глазами и хлопать ресницами  — хлоп-хлоп! В последнее время Наташа замечала,
что дочь пробует свои чары и на Серове. Кстати, по отношению к Кате Наташа никогда не делала тайны из ее рождения. С раннего возраста дочь знала, что Серов  — второй муж мамы. Конечно, ведь она прекрасно помнила: когда мама вышла замуж за Серова, они очень быстро переехали жить в Москву. Кате тогда было восемь лет. Попрыгать, потанцевать, устроить какой-нибудь розыгрыш  — пожалуйста. Катя была гораздо более легкий и конформный человек, чем Наташа. Друзей у нее было  — море. Училась она играючи. Все, что доставалось легко, выполняла блестяще; за тем же, что не давалось сразу, бежала к Серову. Он был ее постоянным консультантом по математике, физике, химии. Правда, Наташу раздражало этакое поверхностное отношение к жизни и некоторое пренебрежение к ней самой как к матери, которое иногда нет-нет да и проскальзывало у Кати, но что было делать… И искренней потребности в познании чего-либо, что отличало по жизни Наташу, у Кати не было. Наталья утешалась тем, что пока в ее семье конфликты дочки и матери протекают не катастрофично  — без наркотиков, уходов из дома и тому подобных ужасов, от которых мало кто
застрахован.
        — Ты у нас, мамочка, элита,  — любила повторять дочь, пробуя на себе дорогую материнскую косметику, кремы и духи.  — Не всем на роду написано быть такими знаменитыми учеными, как ты. Но кому-то надо ведь и полы мыть!
        Наташу смешило это замечание, так как полы и окна у них в доме, так же как и у бабушки, мыла отнюдь не Катя, как, впрочем, и не Наташа, а приходящая по договоренности женщина. И Наташу еще удивлял отчетливо различимый, хотя и скрытый упрек в дочериных словах.
        «Что же я могу сделать?  — думала с сожалением Наташа.  — Каждый должен прожить свою жизнь так, как выпало на его долю. А сам процесс изменения доли  — удовольствие ниже среднего. И успех не гарантирован. Пусть будет, как будет».
        Класса с восьмого ее кокетка-дочь время от времени начала проявлять к Славе повышенное внимание. Правда, как правило, только тогда, когда ссорилась с очередным мальчиком. Катя строила Славе глазки, прижималась к нему, будто случайно.
        — Вот уж кто у нас Лолита, так это Катя,  — в шутку говорила Наташа, имея в виду Лолиту Набокова, а не Лолиту Милявскую. Сама же чуть не с ужасом наблюдала за дочерью, пытаясь понять  — проверяет ли девочка на всех подряд свои чары, или чувствует настоящую привязанность к Славе, как она сама когда-то была до странности влюблена в отчима? Наташа понимала  — как для нее самой отец был символом Бога, так и для Кати остроумный, небрежно-элегантный Серов стал символом мужчины.
        В одно Наташа верила  — Слава достаточно умен, чтобы не заводить роман с падчерицей. Зачем ему Катя? Ему хватает женщин на стороне. К тому же большую часть времени Катя предпочитала проводить у бабушки и у деда. Ей там было вольготнее. Там она пользовалась безусловным комфортом и обожанием, там никто ей был не указ, в то время как дома от Кати все-таки требовали дисциплины и порядка. Сам Славик относился к Кате, как хороший отец относится к повзрослевшей дочери. Любил делать ей подарки, любил с ней гулять. Наташе было жаль дочь. Тяжело достается падчерицам любовь к умным, красивым отчимам. К тому времени, когда глупые, сексуально озабоченные прыщавые щенки становятся мужчинами, их ровесницы часто уже выходят из детородного возраста. Что же остается хорошеньким умненьким девочкам, находясь рядом со взрослыми кумирами? Конечно же, влюбляться! И, помня о том навязчивом чувстве влюбленности к отчиму, которое чуть не разрушило ее жизнь, Наташа готова была терпеть загулы Серова с какими угодно девушками, лишь к нему в постель не залезла Катя. Наташа была справедлива  — ей казалось, что нельзя на одну
доску ставить обыкновенную человеческую слабость, присущую, кстати, не одному Серову, а многим мужчинам, и все то хорошее, что он сделал для нее. Однако невысказанная обида за себя, за то, что ее муж предпочитал ей совсем каких-то незначительных женщин, в глубине души терзала Наташу. И не Серова ли  — темную фигуру, насмехающуюся над ней,  — видела она, как кошмар, в своих снах?..
        Вдруг прошлой осенью Катя поступила в университет и почти одновременно привела в дом парня, которого назвала своим мужем. Парень, по мнению и Наташи, и Славика, совершенно не подходил дочери ни по каким статьям. Известно ведь, что девочкам, если они живут в счастливых семьях, часто нравятся парни, похожие на отцов. Наташу поразило, что молодой Катин муж абсолютно не был похож не только на Катиного деда, обожавшего внучку, но и на Серова. Славик хранил дипломатичное молчание, Наташа пыталась вызвать дочь на разговор, но та на контакт не шла. И Славик избегал разговоров на тему Кати.
        На обеде, заменяющем свадебное торжество  — так сами захотели «молодые»,  — в перерыве между салатом и курицей Наташа все-таки позвала Катю в кухню.
        — Сядь, доченька, на секунду. Скажи…
        — Ну чего еще?  — Взгляд у Кати был недовольный, тревожный.  — Я и так знаю все, что ты скажешь! Первое  — что рано. Второе  — что нужно сначала выучиться. Третье, и самое главное,  — я не беременна! Это я решила выйти замуж. Это окончательно и обсуждению не подлежит.
        Наташа подумала, что, протяни она еще секунду, и Катя уйдет. Говорить надо было быстро.
        — Катя, скажи, ты уходишь из дому не потому, что отчаялась найти кого-нибудь, похожего на папу? Ты понимаешь, о чем я говорю?
        Еще не закончив фразу, Наташа поняла, что сказала это зря. На лице дочери появилось презрительное, отчужденное до льда, выражение.
        — Ты сошла с ума!  — спокойно сказала ей Катя, гордо встала с кухонной табуретки и вышла.
        — Катя, не торопись заводить ребенка!  — почти прокричала Наташа вслед рассерженно уходящей дочери.  — Подожди, мало ли что еще будет в жизни? Все перемелется, повернется и образуется! Будет так, как ты хочешь, только подожди!
        Это был крик отчаяния. Слава богу, кроме Кати, его никто не услышал. Дочка же выразительно постучала пальцем по лбу, и Наташа, чтобы сгладить свою непроизвольную выходку, войдя в комнату, в смущении обняла своего бородатого и какого-то очень большого и красного зятя. Дочь сидела рядом с ним хорошенькая, как ангел, и хранила на лице непроницаемое достоинство сфинкса.
        «Молодые», как их называла теперь Наташа, обосновались на частной квартире. Недалеко от дедушки с бабушкой. Наташа уже давно перевезла родителей поближе к себе, в Москву. Они с Серовым купили им здесь под Москвой дачу. Отец, как и в городе на Волге, выращивал там цветы. Ремиссия у него оказалась длительной, полной. Казалось, все было благополучно. И еще у Наташи была забота  — Славикова мать.
        Редко бывает, но Наташа искренне относилась к свекрови. Она не ревновала ее к мужу, как это часто бывает с невестками, а просто жалела. По себе Наташа знала, как трудно остаться с ребенком одной. А ведь у Наташи еще были родители! Наташа всегда держалась ласково с этой уже очень пожилой женщиной, привозила ей красивую одежду, еду, подарки к праздникам. Но каждый следующий раз, приходя, видела, что еда не съеденной оставалась в холодильнике, а подарки лежали не распакованными на том же месте, где она оставляла их накануне. Может быть, свекровь за что-то сердится? Однажды она спросила свекровь об этом прямо.
        — Нет, что вы, не сержусь,  — ответила женщина. Почему-то Наташу она называла на «вы».
        — Славик, мы маму теряем,  — Наташа каждый раз говорила ему, когда возвращалась от свекрови.
        Славик молчал, но к матери заходил все реже. Правда, он показал ее всем специалистам по всем мыслимым болезням, сделал все нужные исследования, но когда никто из докторов никакого особенного заболевания у матери не нашел, Славик сказал, что он сделал все, что мог.
        Между тем женщина таяла  — худела, хирела, часто по целым дням не вставала с постели.
        Наташа чутьем чувствовала, что свекровь не больна. Она, как невзрачный и нежный полевой цветок, выполнив свое дело, обеспечив потомство, тихо, спокойно увядала среди своих буйных, пышно цветущих, источающих крепкий аромат товарищей. И не жаль было полевому цветку своего раннего увядания, не печально, не больно. Значит, просто пришло его время засыхать. Оживлялась мать только тогда, когда к ней приходил Славик.
        Они поменяли ее комнату. К новой квартире мать привыкала болезненно, долго. Она все время сокрушалась о внуке, сыне Славика, хотя ей его видеть-то приходилось считаные разы  — родственники бывшей жены Славика относились к визитам мальчика к ней очень болезненно. Потом свекровь вообще перестала говорить и узнавать людей. Только часто, глядя на приставленную к ней сиделку, она узнавала в ней Славика.
        — Маленький мой, терпи!  — она делала движение рукой, будто гладила его или обнимала.
        Наташа так и не поняла, что, собственно, должен терпеть ее муж. До самой свекровьиной смерти, она все оттягивала время, вместо того чтобы спросить. А потом спросить стало уже не у кого.

* * *
        Уже был поздний час, но за окном ресторана воздух все еще оставался прозрачен, и улица, деревья и дома за окном этой белой ночью были видны еще очень хорошо, словно в легких сумерках. Наташа держала бокал с таким же прозрачным, как воздух, боржоми и не отводила от Алексея глаз. Так же и он, практически заново, изучал ее лицо. Наташа улыбалась и небрежно роняла какие-то незначительные слова, и он вдруг ясно осознал, что она может в любой момент встать и уйти, а он не сможет ее удержать. Она выглядела свободной.
        У Алексея болезненно сжалось сердце. Разве Наташа не любит его уже, как прежде? Он привык существовать с мыслью, что, позови он ее, она бросит все и явится в любое время и навсегда. Неважно, что они не виделись тысячу лет. Он даже и сам не понимал, откуда в нем взялась эта уверенность, но он чувствовал, что, никогда ничего не давая взамен, с полным правом собственника может прийти, отыскать и забрать ее тело и душу. И владеть ими столько, сколько захочет. А потом просто бросить. Возможно, сейчас ему впервые в жизни в голову пришла мысль, что он ошибался.
        Она улыбалась.
        — Что ты будешь есть?  — Он загадал, что она должна ответить «мне все равно». Но Наташа, помолчав немного, задумчиво ответила:
        — Форель. И креветки. А на гарнир жареную морковь с консервированным горошком.  — И обратилась к официанту:  — Морковь, пожалуйста, поджарьте на сливочном масле.
        Тот кивнул: желание клиента  — закон, а Алексей, улыбаясь, спросил:
        — Кажется, сливочное масло не входит в рацион вегетарианцев?
        — При чем тут вегетарианство?  — удивилась она.  — Когда морковь поджаривается на сливочном масле, в ней образуются структуры, которые называются «антиоксиданты». Очень полезные вещества для профилактики опухолей.
        — Я, как и раньше, узнаю от тебя много нового,  — улыбнулся он, но она не заметила этой улыбки.
        При слове «морковь» Наташа всегда вспоминала свой первый год пребывания в Москве и начало работы над докторской. Был месяц март, и ее крысы начали погибать от авитаминоза. Для Наташи срыв эксперимента стал бы крахом. Этим экспериментом она хотела заявить о себе в столичном институте как о личности, стоящей внимания. Опыты были очень трудоемкими, ведь только на перевивку лейкоза животным уходил целый месяц. И эксперимент оказался на грани срыва из-за дурацкого авитаминоза. Каждый день утром она вставала на час раньше и ехала на рынок. Это было время всеобщего дефицита, и качественную морковь можно было купить только там. Наташа тащила тяжеленную сумку в виварий и терла морковь килограммами. Крысы в опыте были злые, потому что болели, потому что терпели мучения. Когда она подходила к клеткам, они прятались по углам, боялись. Но голод все-таки побеждал страх  — они подвигались к чашкам и с жадностью набрасывались на аппетитные сладкие овощи, как, впрочем, и на хлеб с маслом и колбасу, которые она тоже приносила им из дома.
        У-у-у! Вспомнить только, как ей досталась докторская! Сотрудники лаборатории смотрели искоса, исподволь оценивая  — надо же, приехала выскочка откуда-то с Волги! Крыс в той первой серии опытов было всего ничего  — четыреста голов. Во второй  — еще двести. На морковь, колбасу и масло уходила почти вся ее зарплата, но Серов говорил: «Не дрейфь! Скоро май  — будем делать им салат из одуванчиков». И благодаря их совместным усилиям падеж животных стал минимальным. Ей казалось, что тогда он действительно ее любил. А она? Конечно, тоже любила. Но она была, как крыса, в состоянии хронического стресса, у нее было чувство, что она должна догнать уходящий от нее поезд.
        Когда наступило его охлаждение? Она не могла точно ответить, только констатировала факт: она  — обманутая жена. Как умная женщина, частично Наталья догадывалась почему. Но не до конца. До конца и сам Серов не мог бы сформулировать, почему он ей изменяет.
        Совершенство требует совершенства во всем. Не могла она, вернувшись домой после тяжкого дня, завалиться с Серовым в постель и сказать: «Ну, давай, только быстрее», тайком вспоминая прошедший рабочий день: козни Льва Андреевича Мытеля, Женю Савенко, больного с плохими анализами, десяток погибших лабораторных животных… Не могла она и закатить скандал, увидев на своем туалетном столике забытую чужую расческу. Это была бы уже не она. И Наташа решила: пускай будет как будет, она не должна себя предавать! Раз ей суждено находиться на высоте, значит, надо быть постоянно на высоте. Как говорится, редко, но метко. В остальное время пусть муж решает, как быть. Если ему секс нужен чаще, чем ей,  — это его проблемы. Ей нужна только любовь. И она готова к любви тогда, когда действительно чувствует к Вячеславу прилив нежности и ощущает такой же импульс и от него. Она не позволит, чтобы посредством близости с ней он удовлетворял простые ежедневные инстинкты.
        Что ж, так или иначе, но свой поезд она все-таки догнала.
        Наташа посмотрела на Алексея и улыбнулась.
        12
        Вечером Женя Савенко сидел в большой лаборатории. Перед уходом туда заглянул Лев Андреевич Мытель.
        — Все сидишь, мечтатель?  — сказал он.  — Ну, сиди-сиди, может, что высидишь. А я пошел.  — Дверь лаборатории за ним глухо стукнула, и Женя остался один.
        Он не боялся этого одиночества, а, наоборот, любил его. Он не знал, чем дома занять себя, и поэтому домой уходил только ночевать. Жизнь аскета-отшельника нравилась Жене. Питался он в институтской столовой, а если она закрывалась, пробавлялся бутербродами. Его даже раздражали громкие взрывы хохота и визги лаборанток, когда кто-нибудь из аспирантов от избытка чувств крепко обнимал их за талии. Даже если Натальи Васильевны и не было на месте, как сейчас, все равно в тишине слышался ему ее негромкий голос, а иногда даже казалось, что вот она рядом, сидит за столом на высоком лабораторном табурете, как за стойкой бара, и о чем-то, улыбаясь, разговаривает с ним.
        И еще ему оставались бумаги. Он незаметно собирал те листки, которые она случайно оставляла. Счастье, что Наташа в повседневной жизни не пользовалась компьютером. Писала ручкой или тонко отточенным карандашом. Почерк у нее был летящий, неровный. Некоторые разбирали его с трудом. А он, Женя, смотрел на страницы, исписанные ее рукой, часами и в лаборатории слыл специалистом по почерку Натальи Васильевны.
        — Ну-ка, толмач, разбери!  — обращался к нему кто-нибудь, так и этак пытаясь прочесть написанный рукой начальницы текст.  — Ничего невозможно понять!
        Тогда Женя аккуратно брал бумажку в руки и сразу читал, словно писал ее сам. А потом, незаметно, приобщал листок к своей коллекции. Это можно было бы отнести к фетишизму, если бы Женя не пытался извлечь из бумаг научную пользу. Он перерабатывал в своем уме те замечания, которые Наталья Васильевна делала другим. Содержание всех работ, которые курировала Наталья Васильевна, Женя знал досконально.
        Записки на бытовые темы, попадавшиеся среди деловых бумаг, он складывал в отдельную папку. Там, например, были такие: «Перепечатайте текст после исправлений, чтобы доклад был готов к четвергу». Или: «Лев Андреевич! Позвоните в отдел кадров, чтобы срочно прислали новую лаборантку. Вся работа стоит! Девочку после школы не берите  — уйдет». Среди записок встречалось и упоминание его имени. Одна из них адресовалась Юле, тогдашней аспирантке Натальи Васильевны: «Юля, отдайте последние две таблицы Кружкову. Материал был получен на его животных, ему пригодится. И возьмите его в соавторы вашей статьи!» Жене тогда показалось очень смешным, что тихоня Юля так и поставила перед названием статьи, после своей фамилии  — Е. Кружков, хотя Наталья Васильевна в записке упоминала его прозвище. Она часто звала его так  — Кружков, а Юля настолько была подавлена ее авторитетом, что даже не сообразила, что настоящая фамилия Жени  — Савенко. Но больше всего ему была дорога бумажка, обращенная лично к нему. Наталья Васильевна писала ее уже давно, карандашом, видимо торопясь, поэтому разобрать слова было уже трудно. Он
еле-еле мог теперь прочитать полустершуюся запись: «Женя! Приходите сегодня вечером в лабораторию и не забудьте купить чаю. У аспирантов кончился, а мне надо на ученый совет! Поговорим с вами о Д». В тот вечер он (идиот!) не пришел. Поэтому, наверное, и записка сохранилась среди других бумаг. О «Д» тогда он говорить не хотел. «Д» означало всего лишь диссертацию. А он хотел говорить о любви. Он думал, Наталья Васильевна обидится, спросит Женю, почему он не пришел. Она действительно спросила, а он, дурак, тогда сказал, что диссертация волнует его меньше всего. И начальница задумчиво поглядела в его сторону, пожала плечами и грустно сказала:
        — Очень жаль, Женя. Вы ведь очень способны. Можете стать настоящим ученым! Вы должны заниматься наукой. Диссертацию, с учетом тех наработок, что у вас уже есть, вы сделаете за год. Еще год уйдет на то, чтобы защититься, и в двадцать пять лет будете иметь ученую степень. А дальше  — посмотрите сами. Или уедете за рубеж, или останетесь здесь, но будущее от вас не уйдет. Если же вы пойдете сейчас в практику, вам придется начинать все сначала. И чтобы составить себе имя где-нибудь в хирургии, понадобится десять-пятнадцать лет.
        Она ловила себя на мысли, что вот опять все в жизни вернулось на круги своя. Выражение «деточка, ты большой ученый» она слышала от Серова около десяти лет назад, когда он приехал за ней, чтобы забрать в Москву. И вот теперь она сама уговаривает этими же словами другого человека.
        Будущий «большой ученый» молча слушал ее и смотрел в пол. Вдруг он встал и, сделав к ней два шага, почти закричал, взмахивая рукой на ходу, будто рубил воздух.
        — Да как вы не понимаете, я не могу остаться в Москве из-за вас!
        Она в изумлении приоткрыла рот, собираясь ему возразить. Конечно, как всякая женщина, Наталья знала и чувствовала, что нравится этому молодому человеку, но, видит бог, не было с ее стороны ни поощрений, ни кокетства. Что может быть у научного руководителя со студентом, особенно если руководитель молодая и красивая женщина, а студент умный и симпатичный парень? Ее зрелый ум моментально подсказал ей ответ  — все, что угодно, может быть у такого научного руководителя с таким студентом: любовь, брак, общие дети, разочарования, измены, развод и так далее. Истории обольщения студентами научных руководителей стары и однообразны, как сам научный мир. Нет уж, она в эту лужу не сядет! Видела, что бывает с другими.
        А Женя тем временем продолжал:
        — Вы же не хотите, чтобы я из-за вас стал типичным альфонсом? Все будут говорить, что я въехал в науку на вашем хребте! Что сам я без вас ничего не стою, что диссертацию написали мне вы, а я только пользуюсь плодами ваших трудов и вашей любви.
        — Любви?
        — Потому что, если я останусь в Москве, я добьюсь, что вы уйдете от мужа и переедете жить ко мне!
        Наташа рассмеялась, до того наивны были эти слова.
        — Женя, милый! Ваши бы слова мне услышать лет пятнадцать назад. Было бы в самый раз. Жаль только, что в том возрасте вы еще не ходили в школу.
        — Вы смеетесь, а зря!  — продолжал он.  — Не такая уж большая между нами разница. Мне уже двадцать четыре года, а вам нет и сорока! Разница-то смешная!
        — Действительно, смешная,  — улыбнулась Наталья Васильевна.  — Когда мне будет шестьдесят, вы еще будете молодым мужчиной, в теперешнем возрасте моего мужа. А какой это боевой возраст, я вижу каждый день.  — Она замолчала, проговорившись, сложив по-старушечьи руки перед собой, а Женя, увидев это, в отчаянии закричал:
        — Вашего мужа! Вот именно. Вы обманываете себя, думая, что вы защищены вашим мужем! Только ленивый или равнодушный к вам человек может не заметить, что вы, в сущности, ужасно несчастны. Я сам был несчастен в детстве из-за дурной, невоспитанной девчонки. Я знаю, что говорю. Я так же грустно, как и вы, тогда смотрел на мир! Более того, я хотел покончить с собой в восьмом классе.
        — Я грустно смотрю на мир?  — изумилась Наталья Васильевна.
        — Женщины, уверенные в себе, никогда не смотрят так, как вы! Как бы безобразны и глупы они ни были, если с мужьями у них все в порядке, в их взгляде ясно видишь тщеславную мысль: я любима, избранна, я  — великолепна!
        Наталья Васильевна только вздохнула.
        — Женя, вы умны и наблюдательны, недаром я зову вас к себе на работу, но вы ведь сами сказали  — так думают те, кто не очень красив и совсем не умен.
        — Так думают все без исключения  — и красивые, и дурнушки. А вы  — при всей вашей красоте и уме,  — вы не востребованны, не спорьте! И ваш муж вас не любит. Иначе у вас было бы другое лицо. Но я не стану сейчас настаивать. Вот когда я стану настоящим хирургом, я за вами приеду, и тогда мы посмотрим!
        — Ну, Женя…  — После его горячих слов Наташа смутилась.  — Не говорите ерунды! Ведь вы же умненький мальчик. У меня есть муж. Я его люблю. А у вас будет скоро совсем другая жизнь.  — Она даже подняла руку, чтобы погладить его по голове, как маленького, но он вырвался от нее резким движением.
        Она не хотела быть с ним жестокой. Она видела, он не такой, как все. Значит, действительно пострадал в детстве из-за любви. Ах, мальчик, скинуть бы действительно пятнадцать лет! Как тогда, в юности, ей не хватало кого-нибудь, похожего на тебя. Может быть, все могло бы получиться именно с ним. А теперь поезд ушел. Надо выкинуть из головы глупые мысли. Еще не хватало испортить жизнь этому мальчику.
        А «мальчик» между тем заявил:
        — Да вы вечно одна. Где же ваш муж? Эй, му-у-уж! Ты где? Вы, как льдинка, всегда боитесь упасть и разбиться. Как вот эта белая фарфоровая чашка. Смотрите, я чуть-чуть подтолкну ее, и она разлетится на мелкие куски!
        — Перестаньте! Поставьте чашку на место!  — Она рассердилась.
        — Да вас во всем институте, кроме меня, любит еще только один человек. Нирыбанимясо. Но он уже стар, ему семьдесят лет. Вам ведь на самом деле хорошо и спокойно только с ним. Я уже давно это знаю.
        — Откуда?
        — Наблюдал тысячу раз! Когда вы сидите рядом с ним на совещаниях, на банкетах, у вас совсем другое лицо! Как у маленькой девочки, когда она рядом с добрым папой! Я один раз даже видел, что он держал вас за руку!
        Она нахмурилась.
        — Ну, хватит, Женя! Не болтайте глупостей. Я этого не люблю. Со временем вся ваша блажь пройдет. Тогда возвращайтесь. Знайте, что я всегда вас возьму. Из всех молодых людей вы действительно мой самый лучший, самый талантливый ученик.
        Он в исступлении чуть не звезданул стулом об стенку, но сдержался. Лишь отшвырнул его и быстрыми шагами подошел к ней.
        — Вы не хотите понять, что я уже взрослый! Я окончил институт, и вы мне не преподаватель. Вы  — женщина!  — И с этими словами он быстро наклонился над ней и, обняв ее крепко, припечатал к стулу мальчишеским, напористым поцелуем. И, хлопнув дверью, ушел.
        Наталья Васильевна же посидела в недоумении, посмотрев на дверь.
        «Пора убирать с морды тоску! А то вот попала в глупейшее положение».
        Она тряхнула головой и приняла такой вид, будто читала последний номер журнала «Immunology». За обложкой этих журналов она пряталась всю свою взрослую жизнь.
        А однажды вправду случился вечер, когда Жене показалось, что в их отношениях произошел перелом. Этот вечер он называл в своей памяти длинно: «Вечер, когда Наталья Васильевна попросила проводить ее домой, и мы с ней в парке кормили белок».
        Была еще одна встреча на юге. Но о той он старался не думать. Она случилась уже потом, когда он служил в армии, и была сопряжена с обманом. Обман Женя давно простил, понял, что по-другому и быть не могло, но весь тот день и последующую за ним ночь помнил плохо. Настолько они получились сумбурны и фантастичны. А вот прогулку в парке он помнил отчетливо и по сей день. Больше того, испытывал парком всех своих знакомых девушек. Водил их на то самое место, где был с ней. Смотрел, как они себя поведут, прислушивался, не екнет ли его сердце. Но с девушками его сердце молчало, а ум сожалел, что вместо них нет с ним рядом Натальи Васильевны. Были у его знакомых девушек розовые мордашки, остренькие грудки, кругленькие попки, но похожей на Наталью Васильевну среди них не нашлось. Ну что ж тут было делать, где же ему было взять вторую такую?
        Он стал приглядываться к тем, что постарше. Он смотрел на женщин возраста Наташи в метро, в магазинах, в театре. Все равно это было не то. Те оказались еще хуже молоденьких  — грубые, безразличные, усталые, озабоченные. Однажды он случайно попал на модную выставку в салоне. Выставлялись антикварные вещи. Евгений смотрел не на вещи, на женщин. Их лица не были ни грубыми, ни усталыми. Но Женю поразило, что у них был такой вид, будто их только что купили или, наоборот, выставили на продажу. Это были холеные, красивые лица. Лица, полные достоинства. Но это выглядело еще хуже, чем в метро. Он ушел с выставки, слонялся по старым московским улицам и вспоминал Наташино лицо, когда она что-нибудь писала, или разговаривала с больными, или смеялась с сотрудниками. Такого заинтересованного, нежного, одухотворенного лица не было ни у кого в мире. Но больше всего он любил наблюдать за ней, когда она работала в библиотеке. Она не умела «скачивать», не гуляла по Интернету. Наташа до сих пор ходила в библиотеку. Однажды она призналась ему, что еще в молодости, когда испытывала недостижимую любовь к одному
человеку, она лечилась от нее в библиотеке.
        — И вам помогло?  — спросил ее Женя.
        — А как же! И вам советую,  — засмеялась она.
        Он мог бы сделать ей любую ксерокопию, отпечатать любой материал, но она не хотела. Любила сама работать в зале.
        — Я видела на двери читального зала библиотеки в Оксфорде табличку  — «Книги из зала выносить запрещено»,  — как-то рассказала Наталья Васильевна аспирантам.  — И все, кто там работает, даже нобелевские лауреаты, даже особы королевской крови, все сидят в общем читальном зале. Так что я тоже посижу.
        В Жениных глазах это, безусловно, приблизило ее к особам королевской крови. Он тогда садился неподалеку, так, чтобы Наташа не заметила, и украдкой за ней наблюдал. Она могла читать какую-нибудь статью и улыбаться. Или бережно, с любовью поглаживать страницы. Терпеливо и аккуратно на протяжении многих лет она составляла библиографию. Эти карточки и сейчас были перед ним, сложенные по разделам в специально сделанных ящиках.
        В тот день, который Евгений помнил и называл так длинно, из библиотеки они пошли вместе. Наталья сама пригласила его проводить ее, у нее была тяжелая сумка. Он рассказывал ей всякую чепуху, она хохотала  — у нее было прекрасное настроение, в журнальной статье она нашла то, что искала. И вдруг она сама взяла его под руку и пошла, стараясь попасть с ним в ногу своими мелкими шагами. (Мелкие шаги  — это тоже было следствие работы над собой. В юности Наташа скакала, как лошадь.) А потом они вошли в парк. Был сентябрь, но еще светло и тепло. Мягкое солнце бабьего лета освещало стволы деревьев, а под ногами расстилался золотистый ковер. Женя попросил разрешения сфотографировать Наталью Васильевну. Она встала под дерево и зачем-то раскрыла зонтик. Зонтик был в цвет осени  — желто-оранжевый с синей каймой. Ее лицо будто покрылось золотой пудрой. Он собрал ей букет кленовых листьев, и фотография получилась хоть в «Elle». Женя потом сделал их две. Одну, большую, подарил ей на память, и Наталья даже сказала, что поместит ее в рамку и поставит на свой стол в кабинете. А другую он сделал совсем маленькую
и всегда носил с собой в записной книжке. Большую фотографию он, кстати, позже никогда у нее не видел, а спросить, где она, стеснялся.
        Женя помнил, как они медленно брели по дорожкам, потом остановились. По стволу сосны к Наташе спустились две худенькие серые белки. Несмотря на осень, они, видимо, были голодны. Наташа достала из сумки яблоко и спросила:
        — Есть у вас нож?
        Ножа не оказалось, и тогда она стала откусывать от яблока маленькие кусочки и давать белкам. Белки брали кусочки передними лапами. А Женя даже и не знал, что белки, оказывается, яблоки едят.
        — Совсем как люди,  — заметила Наташа.  — Вот сейчас наедятся  — и бежать.
        И тут он серьезно и торжественно сказал сакраментальную фразу:
        — Наталья Васильевна, я вас люблю.
        Он говорил ей это уже раз в четвертый. А может, и в пятый. Удивительно, что на этот раз она не смутилась, не засмеялась. Просто сказала:
        — Ну и хорошо, Женя!
        Она опять взяла его под руку и повела через парк к своему дому. И он шел как чурбан, не в силах ни остановиться, ни сказать что-нибудь, ни даже просто посмотреть на нее. И с каждым ее шагом он знал, что, несмотря ни на какие слова, скоро эта прогулка закончится, Наталья Васильевна уйдет от него и будет принадлежать другому мужчине.
        К чему и говорить, что с любой из девчонок он вел бы себя не так.
        Действительно, у своего подъезда она улыбнулась ему и ушла. Назавтра Женя, набравшись решимости, вошел в ее кабинет с намерением во что бы то ни стало добиться объяснения, но она была уже совсем другая. Занятая, строгая, равнодушная. Он обиделся и ушел. И не приходил в лабораторию целый месяц. А потом его вызвали в военкомат и предложили на два года уйти в армию. Он, недолго думая, согласился, надеясь тогда, что все забудет  — Наталью Васильевну, Москву, институт, всю эту чертову науку,  — будет простым врачом, как все, станет пить спирт с офицерами, ездить на охоту и в конце концов женится на какой-нибудь девчонке… Женя захотел быть как все. Без романтических бредней, без стремления к совершенству. Но у него это не получилось. Он еще не знал, что нельзя изменить натуру. В чем-то он, видимо, был похож на Наталью Васильевну.
        Если бы он мог теперь вернуть все назад… Она была права. Она всегда оказывалась права. Он потерял в армии целых два года. Ему, дураку, надо было не уезжать, а принять ее предложение и оставаться рядом с ней. Он оказался бы ближе к реализации своего научного проекта на целых два года. Женя и сейчас чувствовал, что он где-то рядом с отгадкой. С той самой догадкой, которая могла бы приблизить его к Наташе и ему самому сделать имя. Наблюдая ее больных, он видел  — у нее получались очень интересные результаты. Но, как он понял, она тоже двигалась в своих исследованиях интуитивно, не знала, каким будет следующий шаг, на что она может рассчитывать дальше. Он понимал, что пока она никому не докладывала о своих разработках. Ничего не афишировала, действовала на свой страх и риск. Больных отбирала только тех, кто соглашался рискнуть, кому нечего было терять. Женя понял, что и в работе она оказалась одинока. То, что было отработано, уже не вызывало у него интереса ученого, приносило только деньги. Теперь Савенко понимал, что именно он, преданный бесконечно, мог бы принести ей настоящую пользу. Но как,
к сожалению, много стерлось из памяти, пока он болтался в армии. И теперь он сидел перед грудой бумаг, надеясь что отыщет, раскопает некую закономерность, которая окажется счастливой  — для него, для больных и для Натальи Васильевны.
        «Она сейчас, наверное, танцует на банкете»,  — подумал он. Женя в который раз стал просматривать таблицы с результатами лечения больных и на одном из листков бумаги машинально написал:
        «Будьте счастливы!»
        И, даже не обратив на это внимания, снова погрузился в работу, теперь уже с одной-единственной мыслью: он должен бороться. За нее, за себя, за ее больных.
        13
        Алексей есть не хотел, но, чтобы поддержать Наташу, тоже выбрал креветки.
        Ресторан потихоньку заполнялся людьми. Фомину захотелось отгородиться от зала. На специальном столике в углу стояла огромная серо-желтая ваза с какими-то странными ветками, засушенными бутонами цветов, пучками синей травы и бог знает с чем еще. Он пододвинул столик к себе, и они оказались под сенью фантастического сада, скрытые от посторонних глаз толстыми боками керамической вазы.
        Принесли креветки, и Алексей заметил, что Наташа посмотрела на них с удовольствием.
        — Любишь креветки?  — ласково спросил он.
        — Моя слабость,  — смущенно улыбнулась она и сбрызнула розоватые комочки лимонным соком. Когда Наташа открыла рот, он увидел нежный кончик ее языка. Почему-то Алексея это ужасно возбудило.
        — Проголодалась?
        — Ужасно!
        Она стала есть, аккуратно, но быстро орудуя вилкой. Он подумал, что его жена никогда бы так не сделала. В ресторанах она всегда держалась надменно, изображая из себя светскую даму. А Наташа, это сразу было видно, никого из себя не строила, ни на кого не смотрела. В этом, собственно, и заключалось обаяние общения с ней, что, находясь с собеседником, она будто существовала только для него. Он очистил свою креветку и, улыбаясь, протянул Наталье на вилке. Случайно или нет она коснулась языком его пальца? Алексею показалось, что по всему его телу пошел ток.
        «Вот глупость!  — подумал он.  — Жил без нее столько лет, почти не вспоминал, а теперь вот случайно встретились, и я ее снова хочу, как тогда, когда они поехали сплавляться на лодке вниз по реке и он почувствовал на своих ногах ее узкие прохладные ступни».
        Он вспомнил свои романы. Все его девушки (не напрасно Алена ревновала) у него работали. Все были хорошенькие и внешне разные, но все вместе как-то неуловимо друг на друга походили. Все быстро приелись. Кроме того, его постоянно раздражала опасность подхватить какую-нибудь болезнь. Все приключения закончились к десятому году его брака. Ни с кем не было ничего нового. Потом Алексей перестал находить особое удовольствие в сексе вообще. Жизнь его стала сложнее, нервотрепка усилилась, и секс для него стал всего лишь разрядкой.
        Нельзя сказать, что Алена не старалась. Он ценил ее. Она покупала красивое белье, делала прически, обливалась духами. У нее имелось много достоинств. Она была хорошенькая, молодая, хозяйственная, но все-таки ему было с ней скучно. В последнее время, он четко это замечал, она возбуждала его механически, потому что знала  — так надо для здоровья и прочной семейной жизни. Самому же ему стало больше нравиться смотреть на машины, чем на женщин. Он мог разглядывать автомобили часами. В каталогах, в салонах, на стоянках, на рынках, просто на улицах. Когда Фомин купил себе первую подержанную иномарку, он балдел от нее больше, чем от женщины! Потом он все время менял машины, а женщин менять перестал, так как уже не видел в этом смысла. И если бы Алена искусственно не возбуждала его, вероятно, у них и не было бы их стандартного секса раз в неделю. Но иногда Алена, взбешенная равнодушием мужа, выходила из себя и бросалась на него с кулаками.
        — Чего же ты хочешь, ведь мы с тобой вместе уже шестнадцать лет. Так долго вместе вообще не живут!  — отшучивался он, но, видя, как темнеют от гнева у нее глаза, быстро добавлял:  — Ну, милая, ты ведь знаешь, что никакой другой женщины мне не надо.
        Алена успокаивалась на время, что стоило ему немалого труда. Она была ревнива. Иногда она по нескольку дней мешала ему спать по ночам. Часами могли продолжаться вопли и слезы. На следующий день после этих скандалов Алексей ехал на Невский и что-нибудь этакое ей покупал  — колечко ли с бриллиантом, выходной туалет или просто духи.
        «А уж завтра без подарка точно не обойтись»,  — и опять Алексей неожиданно почувствовал острый приступ желания.
        — Наташа,  — сказал он и взял ее за руку, прислушался к себе. Рука была мягкая, узкая, прохладная. Возбуждение не проходило. У него быстро созрел план. Собственно, такой выход напрашивался сам собой. Он отвезет ее к себе в офис. Там есть все для ночлега: и мягкие диваны в его кабинете, и бар с прекрасным набором легких вин, отличная посуда в шкафу и даже душ в задней комнате. Душ был Фомину необходим, он очень любил принимать его даже по несколько раз в день. Вероятно, это было оттого, что ему все время казалось, что тело его недостаточно чисто. Ему мерещился какой-то посторонний запах. Он часто нюхал ладони, одежду, пытаясь найти источник этого чужого запаха, но ничего не находил, однако постоянно принимал душ и обрызгивался одеколоном. Алексей как раз хотел поговорить об этом со знакомым врачом. Но сейчас нужно было узнать, починили ли уже мастера Наташину машину и как обстоят дела в офисе. Он извинился, достал телефон и, чтобы не кричать на весь зал, вышел во внутреннее фойе позвонить.
        Наташе не хотелось слышать его разговор, но, повернувшись немного, она могла видеть Алексея через стеклянные двери. Он расхаживал по фойе среди керамических горшков с растениями. Она видела, что разговор он ведет спокойно, по-деловому, но обратила внимание и на то, что он, на минуту перестав следить за собой, распустил до этого сдерживаемое, хорошо намеченное брюшко. Заодно отметила лысину, поросшую редким пухом бывших кудрей, и дважды округлившийся от жирка подбородок. Алексей заметил, что она глядит на него, и слегка махнул ей рукой, мол, все, уже заканчиваю.
        Очевидно, он что-то придумал, но любая его инициатива больше не входила в Наташины планы. Вот чего уж она не хотела, так это повторения давнишней истории  — близких отношений, не обязывающих ни к чему. Она уже этого нахлебалась. Наоборот, теперь ее задача заключалось в том, чтобы уйти спокойной и равнодушной. Продемонстрировала себя  — и достаточно. Жаль, жену не удалось повидать. Ей было бы о чем тогда поразмышлять на досуге. Помнится, лет двадцать назад она чуть не со слезами клялась поддерживать все его начинания и быть ему хорошей и верной женой. Как глупо! Сейчас он ей если и нравится, так только самую малость. Быть его женой? Видеть его каждый день? Заботится о нем? Нет, мысленно она покачала головой. Нет, она не хочет. Дурацкая в общем-то была идея, звонить ему. Зачем же она сейчас с ним кокетничает? Господи, ну что это за кокетство, так, небольшая шалость. Она поблагодарит его и уйдет  — свободная и независимая. Хотелось бы ей думать, что темный человек из ее снов не стал бы больше ее мучить. Ничего она не видела сейчас в Алексее такого, о чем бы можно было пожалеть. Воспоминания ее
тяготили, а не действительность. Она ведь сейчас не любви от него хотела, а переоценки ценностей. Признания в неправоте. Сожаления о том, что он ошибся, а не она. Воспользовавшись его отсутствием, Наташа быстро раскрыла пудреницу. Ее лицо разгорелось пламенем честолюбия, но не страсти. Наташа вздохнула.
        Что за судьба? Завоевывать мужчину не любовью и преданностью, а умением, хитростью, терпением и расчетом. Неужели в мире есть женщины, которым любимые достаются просто так, без усилий? Должно быть, это и есть счастье. Вот, например, ее мама с отцом. Но для нее это счастье, видимо, недостижимо.
        Алексей куда-то отправился из фойе, очевидно, в туалет. Она поднесла к губам бокал с легким вином, отпила глоток. Хорошее вино. Надо же, ее отец на их старой приволжской дачке тоже умудрялся выращивать виноград и сам делал вино.
        Наташе вспомнился выжженный августом двор ее родного дома в тот год, когда она вышла замуж за Серова. Никогда в жизни она не видела столько арбузов! Они огромными кучами были свалены прямо на тротуарах и продавались чуть не задаром, такой был на них урожай. Иногда хулиганистые мальчишки подбегали к кучам, хватали лежащий с краю арбуз и с визгом и хохотом убегали. Их и не думали догонять. Продавцы только грозили издали им кулаками да лениво ругались. А мальчишки разбивали арбузы прямо об землю и впивались зубами в оголенную сладкую мякоть, и по их измазанным, возбужденным, пыльным мордашкам стекал ароматный и липкий сок. В тот год ей ужасно не везло в жизни. Лаос вспоминался теперь как сказочная страна. Честолюбивые планы остались пока только в мыслях.
        Ее высокий покровитель уехал на четыре года в Женеву, и для нее это было так же далеко, как на Марс. Без него ее переезд в Москву был практически неосуществим. Застряла и докторская. У института не было ни желания, ни денег финансировать дорогой проект, а заниматься мелочью Наташа не видела смысла. Ее зажимали. Начальник, завкафедрой, с трудом, еле сдерживаясь, терпел у себя конкурентку. От предчувствия невозможности реализовать задуманное Наташа очень нервничала и была полубольна. Нерадостный это был год в ее жизни.
        Родителям теперь было не до нее. То есть все, что отец с мамой делали, было как раз для нее  — заботы о внучке, работа на даче, хлопоты по хозяйству. Но им уже было не до Наташиных переживаний по поводу плохо продвигающейся работы, неудачного замужества.
        — Не дрейфь, дочка, как-нибудь образуется!  — говорил Наташе отец, но утешения звучали поверхностно. Да это было и понятно  — главное место в жизни ее родителей теперь занимала Катя. И если бы не приняли они на себя заботы о внучке не только без упрека, а с удовольствием, Наташе было бы очень стыдно, что она их так загрузила. Она, конечно, гораздо больше времени проводила бы тогда с Катей, но, естественно, работать на полную катушку в таком случае не смогла. И ничего бы не добилась. Поэтому родителям Наташа была очень благодарна. И в Лаос, между прочим, они ее тоже отпустили без звука. «Конечно, поезжай, доченька,  — сказала тогда мама.  — За Катюшку не беспокойся, поднимем, научим читать, подготовим в школу».
        И выполнили свое обещание в тоже довольно непростые, особенно для периферийных городов, времена. Когда Наташа через год пребывания в Лаосе получила письмо с фотографиями, она расплакалась. С глянцевых листов на нее смотрела обаятельная, совсем взрослая девочка с ее глазами и бабушкиными ямочками на щеках. Первоклассница. Ее дочь.
        «Боже мой,  — думала тогда Наташа, вытирая слезы.  — Пока я буду здесь, дочь вырастет без меня!» Но единственным утешением для Наташи стало то, что она сознавала: отец и мама были всегда, сколько она помнила, вдвоем, вместе выполняли любую работу и отдыхали тоже вместе. «То есть,  — как говорила Наташа,  — они жили жизнью лебединой пары, никогда не ревнуя друг друга, никогда не ругаясь».
        Но сразу после этих прекрасных, добрых мыслей в голову лезла другая  — злая, навязчивая мысль. И как ее ни гнала Наташа, она возвращалась к ней снова и снова. Они всегда вместе, но я-то одна! Почему, ну почему очень часто в семьях, где есть замечательные отцы, дочери не могут создать свою полноценную семью? Не потому ли, что всех мужчин, попадающихся им на жизненной дороге, они непременно сравнивают с отцом?
        Однажды Наташа подумала: а хотела бы она жить с отцом на даче вместо мамы? Заниматься простыми делами, выращивать кабачки и астры, ездить на завод на работу и с нетерпением ждать конца недели, чтобы снова очутиться в зеленом раю?
        Она даже засмеялась. Конечно же, нет! Она так не сможет  — немыслимо найти мужчину, чтобы сидел с ней вместе не на даче, а в крысятнике.
        И она стала медленно чахнуть, находясь в плену обстоятельств, высасывающих ее силы и волю, будто паук высасывает муху. В таком состоянии, совершенно неожиданно и нашел ее Алексей Фомин. Его звонок раздался почти день в день через год после ее возвращения из Лаоса.
        — Я зайду,  — сказал он, не спрашивая, хочет ли она его видеть.
        Она сказала: «Заходи», но в первый раз почувствовала неловкость. Из-за его прихода она попросила отца и мать взять внучку и переночевать на даче.
        — А кто придет-то?  — спросили они, не привыкшие к таким просьбам дочери.
        — Алеша Фомин,  — сказала она таким голосом, будто время действия опять вернулось на несколько лет назад. Отец и мама переглянулись со значением и согласились. Мама даже успела испечь творожное печенье к чаю. Наташа видела, что мама неожиданно разволновалась. Ее волнение передалось почему-то и ей.
        Благодушный и пахнущий дорогим одеколоном Фомин опять довольно поздно появился в дверях ее квартиры с бутылкой шампанского и букетом цветов. Пройдя в комнату, он сел все в то же кресло, стоявшее на прежнем месте, осмотрелся. И через некоторое время после того, как он переступил порог, Наташа в его обращении к ней заметила неприятно поразившие ее покровительственные нотки. Он рассказывал ей о своих успехах в бизнесе, был вальяжен, шампанское подливал, небрежно откидывая руку. Развернул из шуршащей бумаги подарок  — духи. Название звучало для нее фантастически. В те годы заведующие секциями в престижных магазинах душились «Клима», продавщицы за овощными прилавками благоухали «Сигнатюром», а советской интеллигенции доставались холодные ароматы Прибалтики, не лишенные, впрочем, определенного шарма. Наташа, во всяком случае, имела на своем скромном туалетном столике желтый флакончик «Дзинтарс».
        С того прохладного утра, когда он молча вышел из ее квартиры последний раз, минуло аж шесть лет. И вот он снова, как ни в чем не бывало, спокойно сидит в ее уже состарившемся кресле в углу и рассказывает о своей жене, о ребенке, о Питере, и она, как всегда, с улыбкой слушает его, и кивает, и вставляет остроумные замечания, и пытается скрыть грусть в глазах.
        Что она и что он? Ей уже порядочно лет, а она все еще живет с родителями в своей маленькой комнатушке и фактически вместе с маленькой дочкой сидит на шее у отца. Дочка в этом году пошла в школу. Не сбылись планы переехать в Москву. Мать постарела и с трудом дорабатывает до пенсии. А она сама разрывается между научной лабораторией, рынком, лекционным залом, школьными уроками и очередями в магазинах за самым необходимым. И постоянно страдает от нехватки средств и невозможности пробиться. А он, будто делая ей одолжение, приехал повидаться с никчемной, несостоявшейся провинциалкой. Ей стало противно и стыдно за ее мечты о том, как он будет большим ученым, конструктором, руководителем крупного конструкторского бюро, о том, что она тоже совершит мировое открытие…
        Он взял со стола ее практикум, изданный на французском языке. Попробовал прочитать заголовок. И она увидела огонек удивления, мельком блеснувший в его глазах. Наташа разозлилась от постигшей ее явной несправедливости. Она вспомнила обожание в глазах ее крошечных, но очень старательных лаосских студентов, которые называли ее «русская мадам». Для них она была не просто преподавателем, она являлась вестником мировой науки. А здесь…
        Наташа взяла себя в руки. Если сейчас она позволит себе еще и расплакаться, она обесчестит свою жизнь. А он как раз вынул из кармана диск.
        — Ты любила когда-то оркестр Поля Мориа.
        — Да, я любила.  — Она повертела диск в руках. Среди знакомых названий обнаружилась неизвестная фамилия. Джиозотто «Адажио»… Она воткнула диск в щель музыкального центра и стала говорить…
        Она рассказывала ему о мокрых лианах после дождя, о пестром базаре, о жизни в посольстве, об осторожности и трусости людей, о смешных мелочах жизни и, как-то особенно нежно, о своей там работе. Три буквы — RPT,  — слабо светившиеся на табло, оказались кстати  — ей не приходилось отвлекаться, чтобы повторить мелодию. Алексей слушал, и на лице его появилась недоверчивая полуулыбка. Он по прежним годам знал, что рассказами Наташа умеет зажечь. Ее бы в сказку тысячи и одной ночи. Ему даже в какой-то момент стало немного жаль, что вот эта самая Наташа занимается такими интересными вещами, а он впаривает старые иномарки и новые «Жигули» и испытывает радость, когда удается выгодно продать пригнанную из Финляндии кучу ржавого металлолома. Но, снова оглядев ее бедную комнатенку, старые шторы, слой пыли, предательски лежащий на зеркале, он опомнился и решил, что с такой женщиной, как Наташа, ему вовсе не по дороге.
        Наташа замолчала. Пока она рассказывала, Алексей, как всегда, успел исчертить несколько листков забавными рожицами.
        Еще несколько лет этаких трепыханий, думал он про нее, и без денежных инвестиций ее пыл увянет. Никому скоро ее наука не будет нужна. Финансирование все сокращается и, похоже, через несколько лет прекратится совсем. Что тогда она запоет и кому будет нужна со своими теориями? Безусловно, он прав, что так рьяно делает деньги. Вот сейчас строит дачу. Конечно, мещанство, но так хочется жить комфортно! Надо быть реалистом. Он выпил шампанского. Конечно, она заслуживает уважения. Не каждая женщина, да и мужчина, может подняться над пошлой действительностью.
        Ему захотелось подойти к ней, обнять и хоть таким образом приобщиться к своим юношеским честолюбивым мечтам что-нибудь этакое открыть или что-то построить. А она застыла, перестав говорить, выключив музыку, и сидела ссутулившись перед своей когда-то шикарной, а теперь уже старой, разбитой пишущей машинкой. Он поднялся с кресла, прошелся по комнате и вдруг обнял Наташу. Она тоже встала. Глаза ее стали пусты, и он заметил, что нежность из них куда-то пропала. Он убрал руки.
        — Уже шесть утра,  — сказала она устало,  — как тогда.
        А он и не вспомнил, когда это было  — «тогда»…
        — Тебе пора идти.
        Как, его выгоняют? Его?! Он повернулся и вышел.
        Она осталась перед захлопнутой дверью. Она ругала себя за слабость. Утренняя прохлада пробиралась под легкое платье. Ей пора перестать быть неопытной и глупой. Он ушел навсегда, и их пути разошлись. Пора перестать относиться к нему как к близкому человеку. Он не любит ее, это ясно. А если бы любил, то давно бы уже понял, что ей нужно только безоговорочное «с тобой навсегда».
        Она вернулась в комнату и легла, свернувшись в постели комочком. До восьми оставалось еще полтора часа. Она не заснула, но, согревшись, встала и с твердой душой снова пошла в свой крысятник.
        Через неделю наступило первое сентября. Студентов больше не посылали собирать урожай. На вводную лекцию, первую в учебном году, по традиции собирались все преподаватели кафедры. Профессор сиял белоснежным крахмальным халатом и благодушной улыбкой. Ее коллеги сидели в первом ряду. Она опоздала, потому что попросила разрешения отвести дочку в школу. Счастье в дочке. Все остальное  — химеры. Вырастит, выдаст замуж, а сама с мамой и папой будет выращивать в огороде редиску и производить, как другие, по одной крошечной статье в год ради галочки и печатать на плохой бумаге отвратительным шрифтом в ежегодном институтском сборнике.
        С этими мыслями она, запыхавшись, миновала последний лестничный пролет и вывернула в коридор кафедры.
        — Наташа, тебя спрашивает какой-то мужчина.  — Попавшийся навстречу коллега ткнул двумя пальцами в сторону окна. В коридоре на подоконнике, худой и загорелый, сидел Вячеслав Сергеевич Серов собственной персоной с большой коробкой московских конфет и куклой в руках. Он не встал, когда она подошла.
        — С приездом,  — сказала ему Наташа, но по глазам было видно, что его она никак не ожидала здесь встретить.
        Славик растерялся. Он помнил элегантную женщину с высокой прической, заколотой изысканным гребнем, а увидел перед собой средних лет девчонку с заплетенной сзади косой, в самовязаном свитере и джинсах, с перекинутой через плечо матерчатой сумкой. Эта, что стояла сейчас перед ним, не имела ничего общего с далекой лаосской красавицей.
        — Да-а,  — протянул он насмешливо, глядя прямо в глаза этой неожиданно новой Наталье Нечаевой,  — не блестяще, оказывается, идут дела у молодых и отважных ученых!
        Наташа в ответ только махнула рукой. Вот уж кого она совсем не хотела видеть. Дурацкие планы, честолюбивые замыслы  — зачем, зачем она все рассказывала малознакомому человеку? Свелось к одному все плохое: и последняя встреча с Фоминым, и то, что задерживали зарплату, и то, что выглядела (сама это знала) совсем не так, как в Лаосе.
        — Каждый раз мы встречаемся с вами в потоках дождя,  — Славик спрыгнул с подоконника и вытащил носовой платок.  — Прекратите реветь. Не все же время почивать на лаврах молодым перспективным ученым. Приходится и с трудностями бороться!
        — Ох, простите меня!  — Наташа и сама была не рада, что разревелась. Славиков платок она не взяла. Вытащила из сумки свой.
        — Не будем о грустном. Вы-то сами тут как оказались?
        — Ну, я-то на Родине уже давно. Меня ведь, как вы и предсказывали, из-за границы быстро вытурили.
        У Наташи сами высохли слезы.
        — Вы все-таки что-то натворили?
        — Да, деточка, пустяки. Переспал несколько раз с местными проститутками, выпил чуть больше, чем нужно, их отвратительной водки, рассказал несколько анекдотов  — этого оказалось достаточно, чтобы туда, куда надо, пришла соответствующая телега.
        Наташа удивилась. Но не тому, что он все это сделал, это было вполне в его духе, а тому, что он так откровенно ей обо всем рассказал. Такая прямота показалась ей проявлением силы.
        — А что же было дальше?
        — Ну, дальше все пошло как по писаному.  — Он засмеялся.  — Жена меня, естественно, выгнала. Скрывать от нее свою аморальность мне было совершенно бесполезно, так как я за границу попал через тестя.
        По его виду нельзя было сказать, что он очень расстроен таким обстоятельством. Особенно после того, как Вячеслав весело подмигнул:
        — Но ведь я не за тем приехал сюда, чтобы жаловаться.  — Он обнял ее за плечи.  — Если ты все еще свободна, моя милая, считай, что я приехал за тобой. Если же несвободна, скажи мне об этом прямо, и я уеду, считая, что совесть моя перед тобой чиста.
        Он замолчал, так как рядом возникла какая-то тень. Наташа же была так удивлена, что даже не поняла, кто это пришел и стоит рядом с ними. А это лаборантку послали узнать, собирается ли Наташа идти сегодня к студентам вести занятия.
        — Да не пойдет она, не пойдет! Отстаньте все от нее к чертям собачьим!  — Серов сказал это лаборантке, и та, вытаращив глаза по очереди на него и на Наташу, испуганно отошла, а потом почти побежала в кабинет профессора.
        Наташа вынуждена была признаться Серову, что у нее нет даже отдельного закутка, где они могли бы спокойно поговорить.
        — И не надо,  — понимающе молвил Серов.  — Я ведь уже сказал самое главное, все, что хотел. Я думал о тебе весь год, с тех пор как вернулся, и мог бы приехать и раньше, но просто так ездить мне казалось бессмысленно, а забрать тебя было некуда. Теперь вот у меня есть небольшая квартира в Кузьминках  — вступил наконец в кооператив на заграничные деньги. Не ахти, конечно, что, но жить в ней можно. Рядом старинная усадьба и парк, в нем есть ручные белки. Мы с тобой будем их кормить и тем самым способствовать увеличению их поголовья. Правда, нам предстоит сделать в квартире ремонт. Уж ты сама сделаешь, по своему вкусу. Я один на себя брать такую миссию побоялся. Подумал, не справлюсь и с горя запью!
        Он скосил на нее озорноватый серый глаз, и по его тону Наташа догадалась, что Серов шутит. Но вообще-то все выглядело серьезно.
        — Ну что ты стоишь?  — спросил он, и в голосе его прозвучало нечто такое, что Наташа догадалась: скажи она сейчас одну неверную фразу, он развернется и уйдет.
        — Иди попрощайся с профессором. Если ты хочешь начать учебный год в одном из крупнейших институтов страны, ехать надо в ближайшие дни. Лучше завтра. Но начинать тебе там придется скорей всего с должности младшего лаборанта. Ты согласна?
        Наташа смотрела на него во все глаза. Вот оно! Бог, или вселенский разум, или кто там еще послал ей в помощь этого человека. Как удивительно все-таки устроен мир. Один мужчина вместо другого. Но что же ей делать? Ведь нужно решать. Как бы там ни было, но даже за одно только предложение она ему благодарна.
        — А ты меня хоть немножечко любишь?  — В голосе ее звучала надежда.
        Он засмеялся:
        — Будем дружить!  — А потом добавил:  — Мне без тебя было в Лаосе скучно, тоскливо. Я вспоминал тебя постоянно.  — Он еще помолчал, а потом сказал очень серьезно, глядя на нее, как на пациентку, которой предстоит сложная операция:  — Мне кажется, мы с тобой в чем-то похожи. Нам хорошо будет вместе. Ты веришь?
        И Наташа почувствовала, будто вновь помолодевший и сильный отец ласково берет ее на руки и поднимает высоко, куда-то в небеса. И в умилении, боясь спугнуть это чувство, она осторожно поцеловала Серова в щеку.
        — Верю.
        Старый профессор сокрушенно качал головой, но не мог скрыть некоторого облегчения от расставания с ней. Удивленную Катю забрали из школы. Самое трудное для Наташи было объяснить свой неожиданный шаг родителям. Мать возражала против ее отъезда. Она вначале и слушать ничего не хотела. С отцом Наташа говорила, опустив глаза, и испытывала чувство, будто совершает предательство. Отец сидел рядом с ней в кухне на той же старой табуретке и в сотый раз повторял:
        — Если будет трудно, Катеньку вези к нам.
        — Папа, папа, как я буду там без тебя!  — Наташа плакала, держа его за руку.
        На вокзале была страшная сутолока. Люди, вещи  — все кружилось у нее в глазах. Среди моря чемоданов и сумок лежал большой букет разноцветных гладиолусов  — отец рано утром привез их с дачи.
        — Наташенька очень любит цветы!  — почему-то оправдываясь, говорил он Серову.
        Через минуту после того, как они загрузили море вещей и отец едва успел выпрыгнуть  — последним из провожающих,  — толпа отхлынула от вагонов и их поезд тронулся.
        Ресторан заполнялся людьми. Из вестибюля прекрасно обозревался весь зал. Алексей видел в нем разных женщин. Одни явно кокетничали, другие были, как устрицы, равнодушны. Наташа казалась спокойна. Она сидела за столиком, отгороженная от всех воображаемой стеклянной стеной, и Алексей понял, что стена эта называется независимостью. Наташа глядела перед собой задумчиво-беспристрастно, и было видно, что ее нисколько не занимает, какое впечатление она производит на других. Он представил, как подойдет сейчас к ней, и почувствовал необъяснимое желание уничтожить эту ее стену, смять ее, растоптать. Он хотел владеть этой женщиной полностью, так, как раньше. Владеть ее мыслями, а заодно телом. Что значит секс для свободной женщины? Не домашняя обязанность подчиняться мужу, а сиюминутная прихоть и острое удовольствие, возникающее по мере надобности. Привязать к себе женщину навсегда  — вот в чем жестокая доблесть мужчины. Раньше он был уверен, что эта задача решена. Теперь ему показалось, что нет. Алексей вспомнил свою хорошенькую и преданную Алену, представил свою прекрасную квартиру, роскошную дачу. Разве он
не был доволен этой жизнью? Был. Тогда зачем Наташа?
        Он задумался.
        С Наташей он был бы, конечно, другим. Молодец, она добилась все-таки своего! Ну а он? И он тоже добился. Что хорошего он нашел бы на автомобильном заводе, или в институте, или даже в конструкторском бюро? Сидел бы, гнул спину за пыльным кульманом… Но в то самое время, когда Алексей делал последний шаг к столику, за которым сидела Наташа, он отчетливо вспомнил суть своего первого студенческого изобретения и тот восторг, который ощутил у испытательного стенда, когда у него удачно прошел его первый опыт. И ему вдруг стало жаль, что годы ушли и этот щенячий восторг никогда уж не повторится.
        Фомин подошел, сел рядом с Наташей и поцеловал ей руку.
        14
        Петербург встретил Славика Серова отчужденно. Он ехал сейчас той же самой дорогой, по которой два дня назад ехала его жена. Он даже остановился при выезде на Московский проспект почти в том самом месте, где и она, чтобы навести справки о дальнейшем маршруте. Это могло бы даже отдавать мистикой, так как Московский проспект был самой крупной, удобной, прямой магистралью, выводившей из города поток машин на дорогу М10, ведущую в Москву. Спросив у уличного продавца путь на север, на ту улицу, где должен был находиться ресторан, в котором намечался банкет, Славик Серов купил две пачки сигарет и поехал дальше.
        Хотя вдоль дороги горели яркие фонари, Славику приходилось прищуривать и без того уставшие за день езды глаза. Все, что касалось зрения, было ему понятно, как доктору-офтальмологу, но почему-то те небольшие проблемы, которые возникли у него самого, были ему неприятны. И сейчас, анализируя то, что вдаль он видит прекрасно, но названия на карте, напечатанные мелким шрифтом, не разбирает совсем, Серов с раздражением подумал, что у него развивается обычная возрастная дальнозоркость, а значит, приближается старость.
        Как быстро все прошло! Как быстро…
        Он сунул в рот сигарету из новой пачки и, постаравшись выкинуть из головы печальные мысли, поехал дальше. Ветерок с каналов и рек, ворвавшись в приоткрытое окно, освежил его, и Вячеслав Сергеевич почувствовал себя лучше.
        Теперь надо серьезно подумать, что он, собственно, ей скажет. Он стал подбирать в уме разные варианты. Все получалась какая-то чепуха. Фраза «Я соскучился…» после разговора с Мариной звучала уж слишком фальшиво. «Приехал посмотреть, что ты тут делаешь, как себя ведешь»  — отдавала ненатуральной игривостью. Просто сказать: «Я приехал»  — означало бы признание вины и просьбу о прощении, а этого Серов тоже не хотел. Парадокс был в том, что, конечно же, бесспорно, он был перед женой виноват, но вместе с тем не хотел признавать себя виноватым, ибо нельзя же человека винить в том, что он постоянно ощущает какую-то смертельную тоску, которую не знает чем развеять. А еще более странным казалось то, что он действительно соскучился по жене.
        Проезжая по небольшим улочкам, он заплутал и поэтому к ресторану подъехал не со стороны той улицы, где как раз в это время в своей машине ждала Алексея Наташа (нужный ей ресторан, оказывается, действительно находился дальше, о чем и высказал предположение швейцар), а со стороны переулка, выскочив к нему с торца здания. Поэтому он так и не увидел на стоянке знакомую машину с московским номером. И Наташа, поскольку не доехала до конца улицы, не могла увидеть мужа, разговаривающего с Нирыбойнимясом. Они не встретились в этот вечер, и судьба, дразнясь, почти перекрестила в известной точке их пути и тут же развела по совсем другим дорогам. Наташа уехала с Алексеем, а Вячеслав Серов, не поддавшись на уговоры Нирыбынимяса пройти в ресторан, остался сидеть в машине, ждать ее и курить одну за другой купленные на Московском проспекте сигареты.
        Начало банкета было назначено на семь. «Если до десяти не придет,  — решил он,  — ждать больше нечего, надо ехать в гостиницу». Название гостиницы он хорошо знал. Он еще уточнил перед этим у Нирыбынимяса. Нет, Наташа действительно жила не со всеми, старик это подтвердил. Серов устроился поудобнее перед рестораном. Голод давал о себе знать, он представил, как вкусно мог бы сейчас поесть, выпить вина и сделать вид, что ничего не произошло. Он пригласил бы жену потанцевать. Он не сомневался  — отношения восстановились бы без лишних слов. Но вот жены не было, и это нарушило все его планы, и к легкому, едва шевелящемуся внутри беспокойству, стала примешиваться злоба.
        «Ну, черт побери, куда она подевалась?  — Он перебирал возможные варианты.  — Может быть, ее задержали на какой-нибудь консультации?» Это показалось Вячеславу самым разумным объяснением, и он поделился своими мыслями с Нирыбойнимясом, тоже вышедшим покурить на свежий воздух.
        — Может быть,  — уклончиво произнес Нирыбанимясо, опять вышедший к нему,  — хотя Наталья Васильевна ни о какой консультации мне не говорила.
        Ну не обязана же она все тебе докладывать. Нирыбанимясо, махнув Серову подушкообразной ладонью и переваливаясь на отекших ногах, отправился обратно в зал. Славик вздохнул и снова погрузился в свои размышления.
        Алена раскрыла глаза оттого, что у нее ужасно затекла шея. Оказывается, она не заметила, как задремала. Зал салона уже практически опустел. Две уборщицы с разных сторон мыли полы, неуклонно продвигаясь к центру. Их помощник  — наверное, сын одной из них  — брызгал на выставленные для образцов машины специальным средством и доводил их захватанные за день тела до новорожденного блеска. Алена посмотрела на часы, потом сквозь зеркальную стену на улицу. Было еще достаточно светло, но по тому, как уменьшилось на улице количество машин, она поняла, что уже очень поздно.
        — Мы закрываемся,  — ласково сказала ей девушка с ключами в руках. Алена поняла, что караулить в салоне ее никто не оставит. Этот ее план остался невыполнимым. Но, может быть, они поехали в гостиницу? Надо попробовать этот вариант. Но как узнать, где остановилась эта стерва?
        Во время путешествий с Алексеем Алена имела возможность наблюдать работу гостиничных служб. Она видела, что наличие свободных мест в гостиницах, как и наличие постояльцев, вводится в общую компьютерную гостиничную сеть. «Наверняка такая служба есть и в Питере,  — подумала она.  — И если Нечаева  — настоящая фамилия этой женщины, то можно навести о ней справки в любой гостинице. Что ж, надо действовать!»
        Алена подумала, что в «Астории»  — одной из главных гостиниц города  — наверняка имеется такая служба, и направилась туда. Ей было недалеко. Свежий ветер освежил и ее  — приятно охлаждал затекшее от дремоты лицо. Вскоре она вышла на Исаакиевскую площадь. Огромный собор возвышался громадой, купаясь в матовой позолоте собственного совершенства. Алена проскочила мимо. Она его не заметила. Но на углу, перед входом в гостиницу, она уперлась взглядом в златокудрый лик знаменитого поэта, грустно смотрящего на мир из небытия мемориальной доски.
        Слабак и алкоголик! Поэт раздражал ее своим печальным концом. Алена была запрограммирована на успех.
        Она перевела презрительный взгляд с бессмертного лика на вполне реальное хитренькое лицо швейцара. Он преградил ей дорогу.
        — Я не из тех, что ты думаешь,  — сказала она громко, чтоб слышали все прохожие.  — Проводи меня к администратору, и получишь свое.
        Швейцар оглядел ее с некоторым сомнением, но, решив, что если не утратит бдительность, то не упустит чаевые, показал, куда надо пройти. Алена решительно пошла через солидный вестибюль. Администратор тоже оглядел ее платье сквозь полуприкрытые веки. Хорошо сшито, но цвет… И декольте… Да и просьба  — какая-то подруга остановилась в гостинице… Чушь! Совершенно не похоже на правду. Дамочки в таких платьях не ищут подруг. Но список гостиниц высвечивался на экране компьютера, и администратор решил поскорее отделаться от просительницы. Рука его сама собой быстро набрала определенный набор клавиш, и вот среди других гостей города на букву «Н» высветилась фамилия Наташи. Администратор быстро записал на бумажке телефон и адрес гостиницы, а его глаза приказали швейцару как можно скорее провести странную посетительницу к выходу. Алена заметила это и с негодованием удалилась. Ей вспомнилось, что совсем другие лица были у служителей гостиниц, когда она появлялась в разных городах Европы под руку со своим мужем.
        Еще один повод иметь в жизни мужчину. Она отстегнула деньги швейцару. Тот встал сбоку от двери  — подождал, пока она пройдет. Алена замедлила шаги. Название гостиницы ей ничего не говорило.
        — Не знаешь, где это?  — Она показала бумажку швейцару.
        — Точно не знаю, но, судя по названию, где-то на Выборгской стороне. Далеко!
        Алену затрясло от разочарования и гнева. Черт знает, куда теперь надо переться! Все это странно. Людей, приезжающих на конференции, расселяют где-нибудь в центре, а не у черта на куличках! Правда, в центре приходится дороже платить, а эти медики ведь нищие.
        В задумчивости она не заметила, что рядом с ней остановилась машина, и из нее вышел длинноногий молодой блондин. С интересом он посмотрел на Алену и, кивнув швейцару, скрылся за массивной дверью. Машинально она проводила взглядом стройную фигуру незнакомца. Чтобы не сбивать ноги зря, Алена решила перезвонить в гостиницу, мало ли какие бывают случайности… Она достала свой дорогой мобильник. Ответ прозвучал на удивление быстро. Ни о какой конференции дежурная слыхом не слыхивала, зато знала Наталью Нечаеву. Она сообщила, что ее так называемая подруга уже третий день живет в этой гостинице, но в настоящий момент в номере отсутствует.
        Алена опешила и закусила губу. Значит, это сговор, подвох! Никакой конференции нет и в помине. И как раз вчера и позавчера ее муж являлся с работы очень поздно и рассказывал, как много накопилось разных дел. В гневе Алене даже не пришло в голову, что если ее муж с кем-то встречался накануне, так не было никакого смысла в этом звонке ему домой.
        «Ах он, бессовестный обманщик! Какая наглость  — делать из нее дуру! Ну, как бы не так. Им не удастся меня провести. Я тоже явлюсь в эту гостиницу собственной персоной! Посмотрим тогда, что они скажут  — Алексей и эта б…»
        Алена встала на краю тротуара и подняла руку, и сейчас же машина, из которой вышел блондин, тронулась с места и оказалась возле голосующей. Она и не заметила, что водитель уже оказался внутри. Зато Алена поняла, что он на нее смотрел. И скорее всего, хотел, чтобы она подняла руку.
        — Куда мадам отвезти?  — Нет, он был просто красавчик. Знакомство напрашивалось самым естественным образом. Но она ведь не из таких? Да! Но что толку? Оказывается, зря она была преданной женой столько лет.
        Какая несправедливая плата за верность! Как часто она слышала от других дам завлекательные рассказы о всяких приключениях, но сама подражать им никак не решалась. Зачем? В какие-то необыкновенные чувства она не верила. Брак свой считала счастливым, но всегда была настороже. И с гордостью несла свое знамя безупречной жены.
        И в том, что Алексей в постели больше спит, чем проявляет себя мужчиной, тоже, значит, виновата эта стерва!  — осенило вдруг Алену.
        — Такая женщина, и вдруг одна?  — Водитель явно решил познакомиться. Что же тут удивительного! Она такая красивая! Многие бы хотели с ней познакомиться. На рынках от кавказцев вообще отбою не было. Да только она оставалась неприступна.
        А этот водитель очень приятный молодой человек. Улыбка у него замечательная. А что, если прямо сейчас? Вот это идея! За темными стеклами прямо в машине, как в кино. Да она его осчастливит! В ней столько всего накопилось, что выход энергии просто необходим. И для Алексея рога тоже будут неплохим подарком, неважно, что, скорее всего, он о нем никогда не узнает. А что, если этот парень потом захочет встретиться с ней опять? Ну, это не страшно, она просто даст ему неверный номер телефона.
        Но как же начать? Они уже, наверное, скоро приедут. Алена пустила в ход свою самую обворожительную улыбку, немного снизу и искоса, чтобы не виден был предательский подбородок, и поерзала по сиденью, чтобы платье скользнуло по бедрам повыше. Ей самой очень нравились ее кругленькие колени. Алексей, когда они ехали вместе, часто клал руку ей на колено. Алена чуть не закричала от ревности, вспомнив, что он сейчас, может быть, обнимает другую. Пусть тогда положит руку хоть этот…
        Кстати, кто такой этот парень? Сидит, молчит, искоса тоже посматривает на нее… Одеты все почти одинаково. Рубашка у него, например, модная… А вот джинсы могли бы быть и получше маркой. Но зато шея и руки упругие, сильные. Ему, наверное, лет двадцать пять всего. Это и хорошо. Обнимет так уж обнимет! Она все украдкой посматривала на него. Что ж ты такой робкий, мальчик? Где ж они едут? Мосты и мосты, какая-то незнакомая набережная и парк. Должно быть, уж близко. Ни разу, сколько живет, не была она в этом районе. Зелени много. Интересно, сколько здесь стоят квартиры? Алена подумала об этом машинально.
        Парень опять вдруг посмотрел на нее и улыбнулся. Небось думает, как же к ней подступиться? Такая дама, и вдруг… Она его приятно удивит. Хорошо, что у машины тонированы стекла, никто ничего не увидит. Сиденья мягкие… Алена подумала, что с мужем никогда не занималась любовью в машине… Зачем, когда у них прекрасный итальянский спальный гарнитур? В машине? Она задохнулась от резанувшей ее мысли. Они ведь могут быть в машине! Если в гостинице их нет, и в офисе нет, где-то ведь они находятся?! В машине, в ресторане или в гостинице? В ресторане долго не просидишь, там же не потрахаешься. Значит, машина или гостиница. Что ж, око за око. Она решительно посмотрела на парня.
        — Далеко ли еще до гостиницы?
        — Скоро приедем.  — Автомобиль неторопливо катился мимо серых «сталинских» зданий. По времени уже наступила ночь, и, хоть оставалось светло, людей на улице практически не было. Где же пристроиться? Но вот дома расступились, и в глубине двора Алена увидела небольшой сквер с купой деревьев и новенький освещенный киоск с сигаретами, жвачкой. Интересно, может, остановиться вон там?
        — Погоди,  — охрипшим вдруг голосом прошептала Алена.  — Я хочу пить. Купи мне в киоске бутылочку кока-колы.
        Он послушно остановился, вышел из машины и подошел к киоску. В талии блондин был худ, словно мальчик. Джинсы плотно обтягивали упругие ягодицы. Со злорадством Алена вспомнила мягкий животик и располневшие бедра мужа.
        «Погоди, я тебе еще дам повод для ревности!  — Алена зло усмехнулась.  — Не с этим красавчиком, а с кем-нибудь из твоих хороших знакомых. Испытаешь ты у меня пару приятных минут!»
        Толстая золотая цепь, подарок мужа, которую она носила, не снимая, прикосновением приятно возбуждала грудь, свешиваясь в самую глубину выреза платья. Алену бросило в жар. Быстрым движением она расстегнула бюстгальтер и вытянула его бретели  — хорошо, что платье было без рукавов. Парень уже повернул обратно. Она разглядела в его руках пачку сигарет и маленькую темную бутылку.
        Пора! Алена одернула платье так, что ее роскошный бюст чуть не вывалился в глубокий вырез. Она закинула ногу на ногу и в тот момент, когда парень открыл с ее стороны дверцу машины, поманила его и притянула к себе. Он на мгновение оцепенел. Потом его глаза стали очень-очень светлыми и хищно прищурились. В следующий момент он уже отгонял машину ближе к скверу. Огромные деревья низко спускали ветви за чугунную ограду, и машина остановилась. Как в шалаше.
        — Хочешь попить?  — Алена томно вытянула губы для поцелуя. Никогда еще она не испытывала такого острого возбуждения.
        — Не хочу.
        Он вышел и быстро откинул ее сиденье, в тот же момент задрал на ней платье. По Алениным представлениям, он должен был раздевать ее долго и вожделенно. Он же, навалившись на нее всей своей тяжестью, вклинился и раздвинул ей бедра, даже не удосужившись спустить собственные штаны. Грубый расстегнутый металлический замок джинсов больно оцарапал ей нежную кожу.
        — Ты не понимаешь, надо не так!  — попробовала было она его утихомирить, но он не стал церемониться. Ей было больно, горячо и противно. У него оказался хищный узкий рот, и парень к тому же норовил укусить ее за грудь. Алена из всех сил отталкивала от себя его костистую голову. Через минуту он уже вскочил и стал застегивать джинсы. Алена осталась лежать на сиденье раздавленная, в смятом и задранном платье, ничего не понимая и немного испугавшись.
        — Ты что, не соображаешь, как надо заниматься любовью?  — Она чуть приподнялась и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Он проверял пуговицы на своей рубашке.
        — Мужлан!
        — Чего разлеглась, будто телка? Вставай! Сеанс окончен,  — сказал он ей с явным неудовольствием, оглядывая ее всю и не скрывая злой, презрительной усмешки.
        — Да ты ничего не умеешь!  — Она с трудом сдерживала дыхание и подступившую к горлу ярость.
        — С тебя сотня баксов,  — сказал блондин, усаживаясь на свое место. Он достал из бардачка красную пластмассовую расческу, оттолкнув при этом Аленину ногу, и стал причесываться, смотря на себя в зеркало над водительским сиденьем.
        — Сотня баксов?  — поразилась она.  — За что? За то, что ты меня изнасиловал?
        — Сама захотела!  — Он скривил губы в отвратительную усмешку, и поднимаемое механизмом сиденье грубо пихнуло ее в спину.
        — Да ты и трахнуть-то меня как следует не смог!  — Она, потешно елозя ногами, старалась попасть в кружевные трусики. Оказывается, сдирая белье, он еще их почти порвал.  — Между прочим, вот это,  — она показала ему порванную ткань,  — тоже стоит не меньше сотни.
        — За таких старух, как ты, профессионалы берут в три раза больше!  — Он повернулся к ней с явной угрозой.  — А я что, даром старался? Ты мне сказала только тебя отвезти.
        — Да ты что, в своем ли уме? Я что, по-твоему, старуха?
        Парень смотрел на нее с явной издевкой.
        — Да ты что, тетка, белены, что ли, объелась? Девочку из себя корчишь?
        Конечно, он ерничал, Алена была далеко не старуха. С другой стороны, ему вовсе не нравились женщины такого типа. Он  — простой рабочий парень, шофер на машине дяди-фирмача, и эта богатенькая дамочка в его глазах была даже хуже обычной проститутки, потому что те отдавались по нужде за деньги, а эта розовая бабенка сама хотела известно чего. Парень действительно был не искусник. Он полагал, что любовь существует для девочек из десятого класса, а потом начинаются весьма далекие от романтики отношения. По его понятиям, личные желания женщин были капризом, чем-то вроде занудного спектакля со стихами, свечами и розами. В то время как секс для мужчин считался необходимой потребностью вроде еды или денег. В общем, на жизнь у него были весьма распространенные и обычные взгляды недалекого человека. Алене с ним просто не повезло. Попади она в машину к более разбирающемуся в женщинах мужчине, вечер для нее мог бы закончиться вовсе не так плохо. Но случилось так, как случилось. В безудержной ярости она со всей силы бросилась на своего обидчика и стала царапаться, кусаться и отчаянно молотить его руками
и ногами, сколько позволяло ее неудобное положение на сиденье. И сильно его избить ей, к сожалению, не удалось. Моментально он схватил ее за горло и, выплевывая согласные вместе со слюной ей в лицо, прошипел сквозь змеиный рот:
        — Не нарывайся, стерва, пока цела! Иначе…  — Последовали такие угрозы, что Алена моментально пришла в себя.
        Природный инстинкт безошибочно подсказал ей, что лучше заткнуться. Теперь она поняла, что швейцар из гостиницы дал на нее элементарную наводку, и парень, занимающийся извозом, просто хотел подзаработать. Она же вообразила себе бог знает что… Обидно, конечно, что ее прелести его не соблазнили, но и сам-то он  — негодяй и сморчок. Как она вообще могла считать его красавцем? Бывает и на старуху проруха. Алена закусила губу при слове «старуха». А пошел-ка он на… На всех ведь не угодишь, выбраться бы живой… Она лихорадочно стала нащупывать кнопку замка ее дверцы. Но водитель был не дурак. Замок оказался заблокирован.
        — Деньги!  — он показал ей на сумку. Алена похолодела. В сумке пистолет. Если он вырвет у нее сумку, то неизвестно, чем все это может закончиться…
        — Ладно, сейчас,  — сквозь зубы сказала она. Стараясь не открывать широко сумку, вытянула кошелек.
        Этот козел не ошибся, у нее действительно всегда с собой были деньги. Парень с интересом смотрел на ее кошелек из дорогой кожи. Она достала из потайного кармашка банкноту в сто баксов, кинула водителю. Тот сразу понял, что мог бы сказать сумму и больше, как мог бы и вообще отобрать весь кошелек, но решил не связываться. Мало ли кто она такая и кто за ней стоит. Он не хотел иметь неприятности и на всякий случай решил ее припугнуть:
        — Если чего-нибудь вякнешь, тебе же будет хуже.
        Алена и так решила молчать. Влипла так влипла. Но не бежать же в милицию.
        — Нет у меня больше денег,  — на всякий случай сказала она.
        Водитель только хитро взглянул на нее. Златая цепь блестела в вырезе платья. Одним движением он резко сорвал цепочку с ее груди.
        «Ну и говно! Мало того что ее использовал и еще баксы получил, так позарился на ее цепочку». Уж на что Алена умела ругаться, а тут ее язык прилип к небу.
        — Слышь, приехали!  — Парень, ухмыляясь, разблокировал замок и пальцем показывал ей куда-то вдаль.  — Там твоя гостиница. Пешком дошкрябаешь, недалеко.  — И он залился каким-то тоненьким, визгливым, почти детским смехом бывшего подлипалы и кляузника.
        Алена выскочила, хотела хлопнуть дверцей, но не посмела. Торопливо побежала по асфальту, подвернула ногу в какой-то выбоине. Вдруг рядом с собой услышала визг тормозов. Она шарахнулась в сторону. Рядом с ней была та же машина.
        — Слышь, тетка!  — Водитель перегибался к ней через сиденье, на котором минуту назад она сама сидела.  — А может, хочешь еще разок? Сто баксов  — и все дела!
        Не дождавшись ответа, он опять с визгом рванул прочь. Алена смотрела ему вслед, готовая разорвать его, но и одновременно испытывая облегчение. Улица была пуста. Она на всякий случай оглянулась  — никто не видел того, что случилось с ней. Она быстро пошла в указанном направлении. Здесь парень не обманул. Гостиница оказалась та самая. Фоминой стало несказанно жаль себя  — свою красоту, деньги, цепочку и вообще, что так вышло. Алена почувствовала, что замерзла и хочет есть. А еще ей необходимо было хорошенько выпить, чтобы прийти в себя.
        Она остановилась на углу, сколько могла, себя оглядела и вошла в гостиницу. Администратор вежливо подтвердила, что действительно Наталья Нечаева остановилась у них, но в данный момент в номере ее все еще нет. В доказательство она продемонстрировала ключ.
        «Пока нужно отдохнуть и поесть»,  — решила Алена.
        Здесь, как и при большинстве гостиниц, тоже был ресторан. Внутренний вход в него тут же в фойе. Ресторан оказался плохой, с прокуренным низким залом, с вечным запахом подгоревшего мяса. Людей было немного, и несколько голов тут же с интересом обратились в ее сторону. Алене было не до кокетства. В пережитом унижении она винила только мужа и Наталью. Уж отольются им ее слезы! А пока Алена решила выпить, поесть и собрать воедино все силы. Первые сто граммов коньяка она выпила залпом.
        Алексей не отпускал Наташину руку. Ей было и приятно, и немного противно, что его поцелуи раз за разом становятся все жарче.
        — Поедем в мой офис,  — он наклонился к самому ее лицу и заглядывал в глаза.  — Зачем мы здесь, где чужие люди? А там никого уже нет, охрану я отошлю, в кабинете у меня очень спокойно…
        Его голос звучал искренне, чуть не просяще.
        — Мы опять наконец сможем быть вместе всю ночь. Я так хочу этого.
        И Наташе захотелось поехать. Захотелось ощутить его тело, пусть на какое-то космическое мгновение принадлежащее только ей. Но в тот самый момент, когда она уже хотела сказать «да», в голове у нее словно прошелестело: «Если ты согласишься, это будет всего лишь повторением уже пройденного и абсолютно ничего не изменит в твоей жизни».
        Критика разума  — одновременно вредная и полезная вещь.
        — Мне нужно выспаться,  — сказала она.  — Завтра в обратный путь. Я надеюсь, не каждый же год у меня будут воровать кошельки и ломаться машины. Я, в принципе, и в этот раз не хотела звонить…
        — Но почему ты не хочешь поехать? Ведь нам всегда было хорошо вместе…  — начал он.
        — Я, знаешь, еще хотела сказать тебе спасибо,  — перебила она,  — за то, что ты тогда, в ранней юности, на мне не женился. Ты правильно поступил, уехав без меня. Я была не права, предлагая тебе этот шаг. Я бы с тобой ничего в жизни не добилась.
        — Почему ты так считаешь?  — удивился он.
        Наташа погладила его руку и подумала, что для того, чтобы быть счастливым, мужчина должен жить с сознанием, что он единственный всегда прав.
        — Ты всю жизнь жалел бы о том, что я навязалась тебе на голову и что из-за меня ты не смог сделать ничего стоящего. А теперь ты в полном порядке и тебе не о чем сожалеть!
        — Неправда, неправда… Я сожалел…  — вдруг запальчиво стал бормотать Алексей, глядя вдаль, куда-то поверх столов.  — Я много раз сожалел, что уехал тогда от тебя, отдалился. Сам не понимал зачем, но, когда приезжал в наш город, зачем-то ведь каждый раз мчался к тебе под любым предлогом! На улицах много раз ошибался, все казалось, что ты идешь впереди…
        «Вот она, эта минута,  — закрыла глаза Наташа.  — Вот слова, что я хотела услышать много лет. Я могу быть довольна. Ничего, что с опозданием, я все-таки добилась того, чего хотела. Выйди я за него замуж, я всю жизнь бы тряслась, что он может возненавидеть меня, оттого что не смог сделать ничего толкового. И я, изо всех сил желая ему помочь, тоже ничего не сумела бы сделать для себя. И сейчас мы, обоюдно ненавидя друг друга, страстно хотели бы лишь одного  — освободиться. И проклинали бы себя…»
        А сейчас она сидит здесь, свободная, состоявшаяся, красивая. И гладит его руку, и знает, что он ей не нужен. Совершенно не нужен. И все-таки она гладит его руку и испытывает к нему замшелую, покрытую плесенью нежность. Вот это и есть человеческая глупость…
        Наташа усмехнулась своим мыслям.
        — Что ты смеешься?  — Алексей распалялся все больше.  — Когда я позвонил последний раз твоим родителям и узнал, что ты вышла замуж и уехала, что тебя больше нет в нашем городе, я будто потерял что-то, будто узнал, что ты умерла. Я больше и не ездил туда с тех самых пор. Мне незачем было ездить. Я скучал без тебя! Забывал временами о тебе, конечно, но все равно подсознательно чувствовал, что мне тебя не хватает…
        Он тоже частично утратил над собой контроль и не понимал, не слышал со стороны свои слова. Но в глубине души у него все равно сохранялось тайное знание, что не полная правда заключается в том, что он сейчас говорит. Фомин не мог уже разобрать, о чем ему надо сожалеть  — о том, что жизнь прошла без Наташи, или о том, что, будь он с Наташей, она прошла бы без Алены? Сейчас Алексей, пожалуй, хотел одного  — банально уткнуться лицом в обнаженное прохладное плечо своей старой подруги, ощутить под собой гибкость ее нежного тела и опять уйти. Или, черт возьми, на худой конец, вернуть время вспять и сплавиться вместе с ней вниз по реке на надувной лодке.
        Нет, он не должен ее потерять.
        Сколько осталось этой жизни? Ему сейчас сорок два. Ну, еще пятнадцать полноценных лет, а может, и того меньше. Потом должна наступить старость… Не следует ломать оба брака, но он сделает все для развития полноценной связи. Они с Наташей все равно должны быть вместе, хотя бы оставшуюся часть пути. Он теперь может обеспечить все это. Алена тоже не проиграет. Она останется женой, как и прежде. Она ведь не дура, куда она без него? Он купит себе свободу. Алена перестанет совать нос в его дела. Пусть занимается собой и своими тряпками. А с Наташей он будет разговаривать. Он будет прилетать к ней в Москву на пару часов. Он ведь однажды уже был у нее в Москве. Будет возить ее на лучшие курорты мира, будет лелеять ее…
        Он придвинулся к Наташе вплотную и сильно, но осторожно повернул к себе ее лицо.
        — Наша жизнь еще впереди. Что за дело, что у тебя есть муж, а у меня жена, это все пустяки. Если в течение многих лет не пропадает желание видеть друг друга, говорить, ощущать… Все будет, как ты захочешь… Поедем сейчас ко мне в офис. Будем просто сидеть, и курить, и планировать будущее…
        — Ты забыл, я совсем не курю.
        Он засмеялся:
        — Я вообще-то тоже! Но уж ради такого случая выкурим по парочке сигарет. И выпьем еще что-нибудь! Мне хочется сейчас чего-нибудь покрепче.
        — Идея не очень оригинальна.
        — Я покажу тебе вид на канал из окна моего кабинета. Обалденно! У меня кабинет на самой верхушке башни. Как в аэропорту. С улицы и не скажешь. Именно из-за вида я выбрал этот офис. Я знаю тебя, ты не сможешь его не оценить. А завтра вечером мы пойдем в театр. Ленком привез из Москвы к нам свою «Чайку». Помнишь, тебе нравилась Нина Заречная?
        Вдруг в кармане у Алексея раздались звонки.
        — Это механик,  — сказал Фомин, приняв вызов.  — Машина готова. И еще он сказал, что нашел твой кошелек.
        — Где?
        Он переспросил мастера.
        — Где?
        Снова повернулся к Наташе.
        — Говорит, лежал, чуть прикрытый ковриком, под сиденьем.
        — Как я могла его не заметить?
        Наташе стало ужасно неудобно. Получилось, что она будто инсценировала потерю бумажника и эту встречу. Она покраснела.
        — Честное слово, я его искала, но не нашла!
        Алексея это не поразило. Какая разница?
        — Ну, нашелся бумажник, и прекрасно,  — сказал он.  — Главное, чтобы ничего не пропало.
        Но гордость уже не давала покоя Наталье Васильевне. Получилось, что она авантюристка. Спрятала бумажник, чтобы найти предлог повидаться с Алексеем, а механик его нашел. Господи, как неудачно получилось… И как теперь это исправить…
        — Так как насчет «Чайки»?
        — Я уже была на премьере.  — Голос ее прозвучал глухо и холодно.
        Алексей внимательно на нее посмотрел. Что-то в ней изменилось. Куда-то исчезла красивая, уверенная в себе женщина, и сквозь взрослые черты проглянула прежняя надменная девчонка и прежняя растерянная девушка.
        Наташа отодвинулась от него. Посмотрела в окно. Очарование их близости пропало. Она отняла свою руку, и он убрал свою. У обочины сиротливо стояла припаркованная светлая машина. Милосердная Мерседес. Хорошо бы сегодняшнюю ночь проспать без всяких снов! Но все-таки, неужели она случайно запихнула кошелек под коврик? Или это так сработало подсознание?
        — Попроси счет,  — сказала она.  — Твоя жена тебя заждалась. Как ты будешь оправдываться перед ней?
        — В моем положении оправдываться бесполезно.  — Он знаком подозвал официанта.  — Завтра утром я съезжу с ней в меховой магазин. А поступать буду так, как считаю нужным. Пусть это тебя не беспокоит.
        — А-а-а.
        Наташа вздохнула. Да, отношение к женам у большинства мужчин тоже одинаковое. Она вспомнила Серова, свой звонок домой в первый день своего нынешнего приезда в Питер, голос какой-то девчонки… Нет. Хватит с нее. Она приехала на конференцию. Она крупный ученый. Наталья Нечаева.
        — Пойдем?  — Наташа подняла на Алексея безмятежный взгляд и первая встала. Это была снова свободная и уверенная в себе женщина. Лицо ее казалось немного усталым, но по-прежнему очень красивым. Она еще подумала:
        «Как хорошо, что теперь я точно знаю, что его не люблю. Кого?»  — мысленно воскликнули в ее сознании оба.
        «Но это очень неблагодарно»,  — ругнула она себя и легкой походкой отправилась в туалет.
        Официант принес сдачу. Алексей оставил чаевые и вышел ждать Наташу в вестибюле.
        15
        Просидев перед рестораном до десяти, Славик замерз. Если бы Наташа все-таки появилась, он не мог бы ее не заметить. Попрощавшись с Нирыбойнимясом, Славик решил ехать в гостиницу. У него вдруг появилась уверенность, что он найдет жену там.
        Задержалась где-нибудь и решила на банкет не ехать. Спит теперь как сурок в своем номере.
        От ресторана до гостиницы он добрался быстро, несмотря на то, что пару раз приходилось останавливаться и спрашивать дорогу. Машину Владислав оставил на улице у входа, а сам зашел внутрь. Дежурная не без удивления ответила и ему: Натальи Нечаевой в номере нет. Он в растерянности встал посреди фойе, не зная, где еще искать жену. Потом решил выйти на улицу, прогуляться. На газонах желтели запоздалые одуванчики, во дворах доцветала персидская сирень, и липа, буйно распушившись нежными бледно-желтыми шариками, заливала округу медовым ароматом. Пройдя небольшой боковой улочкой на угол Каменно-островского проспекта, Серов вышел к реке  — «р. Большая Невка», значилось на специальной табличке. Он спустился на гранитную набережную. Пошел к мосту с фигурной решеткой. Судя по надписи, мост должны были развести в самой середине ночи, а пока вдоль парапета, примерно на одинаковом расстоянии друг от друга, застыли в объятиях влюбленные парочки. Серов безотчетно позавидовал им. Ему тоже вдруг захотелось тепла, уюта, внимания.
        С реки подул свежий ветер, и он накинул джемпер, предусмотрительно брошенный в сумку еще в Москве.
        «Пожалуй, действительно что-то есть в этих белых ночах,  — заметил Вячеслав мимоходом.  — Не зря же столько людей их расхваливают. Если она хочет,  — подумал он о жене,  — может быть, и в самом деле купить где-нибудь под Питером небольшую дачку?»
        Серов перешел на другую сторону моста и оказался в зеленом раю. По одной стороне проспекта еще некоторое время виднелись немногочисленные дома, потом показалась решетчатая загородка, в глубине которой хорошо видна была старая церковь, большой дом с колоннами, вероятно, не менее чем трехсотлетней давности, по бокам строгим прямоугольником располагались вспомогательные службы. Наверное, хозяйственные постройки, жилье для челяди, кладовые.
        Один дом в классическом стиле был похож на старинную конюшню для господских лошадей. «У нас тоже есть похожий в Кузьминском парке»,  — вспомнил Слава. Дальше начинался сплошной зеленый массив невероятной густоты с двумя прямыми аллеями, уходящими куда-то вдаль от проспекта.
        «А тут что такое?»  — удивился Серов и вдохнул полной грудью. Воздух, как в лесу!
        Сквозь листву осин, берез, огромных лип и мелкого кустарника он заметил запоздало цветущие кисти черемухи. С одной из аллей вывернул мужчина с бородкой, на велосипеде, в распахнутой куртке, с безумным лицом, с сияющими глазами.
        — Красота-то какая, да?  — восторженно обратился он к Серову, поравнявшись с ним.
        — Сам-то я не местный,  — улыбнувшись, сказал ему Славик.  — Не подскажете, где это я нахожусь?
        — Да это же Каменный остров! Знаменитое место!  — расплылся в улыбке прохожий и с готовностью, свойственной коренным петербуржцам, начал рассказывать про историю островных набережных, про старинный дом, что видел Серов по другую сторону проспекта.  — Это дворец маленького императора Павла…  — Но Вячеслав Сергеевич уже не мог внимательно слушать случайного собеседника.
        «Так вот он какой, Каменный остров»,  — он представил Наташу, гуляющую здесь с отцом. Худенькая девочка в белых колготках и нарядном платье важно выступает под руку с морским офицером. Славик почувствовал, как с обеих рек, окружающих остров, понесло вдруг тиной и холодом.
        Он был выше того, чтобы ревновать Наташу. Славик быстро понял, что именно отец в Наташином представлении олицетворяет собой всех мужчин на земле. Именно с ним она бывала по-настоящему, по-детски весела, раскованна, а с ним, Серовым, все чаще зажата.
        Думая, что он выше ревности, Славик на самом деле не понимал того, что ревнует не только к отцу. Ко всему, что окружало Наташу. Он ненавидел ее поездки, ее институтских знакомых, ее успехи в работе, прекрасно сознавая, что он сам сделал все, чтобы она добилась этих успехов, и что без всего этого Наташа не сможет жить.
        Он ненавидел даже деньги, которые жена зарабатывала, ведь они давали ей независимость. Он, пожалуй, не ревновал только к Кате. Слава вот сам знал, что любил свою мать, был благодарен ей за жизнь, что она ему дала. Но в то же время редко бывал у нее, раздражался от ее разговоров. У него возникало даже какое-то странное недоумение, когда он прикасался губами к ее высохшему лицу. Ему тогда казалось, что по какой-то нелепой случайности что-то перепутали в роддоме и его мать на самом деле ему вовсе не кровная мать. Он не сознавал, что хотел обычного теплого дома. Обычной семьи  — без научных ускорений, без конференций и даже без лишних денег. Он хотел простого, банального счастья. Но не мог себе его позволить. Он запутался. Если бы его первая жена и вторая поменялись местами  — наверное, это оказалось бы для Вячеслава идеально. Черт возьми, почему идеалы недостижимы в жизни?
        Иногда с Наташей творились непонятные вещи.
        Она заболевала, когда не могла выдержать темпа. У нее поднималась температура, начиналась дрожь. Вячеслав давно уже понял, что причиной ее недомоганий была вовсе не инфекция, а какой-то диссонанс всех органов чувств. Он хотел бы тогда посидеть рядом с ней, почитать вслух газету, рассказать анекдот или вывести на прогулку кормить белок в парке. Слава с Наташей, кстати, и прижились в этом районе из-за парка. Квартиру сменили на более просторную, а район оставили. Но ему надо было идти на работу, оперировать больных, давать частные консультации, ехать куда-то по делам, и тогда в их доме появлялся Наташин отец. С ним она всегда находила время для разговоров. Однажды Серов вошел в комнату, когда они с отцом о чем-то весело говорили. Он хотел поддержать их веселье и стал рассказывать что-то свое. Через минуту Наташа затихла. (На самом деле затихла она оттого, что не могла забыть случайно найденные ею чьи-то шпильки на зеркале в прихожей.) Отец держал ее за руку, а она смотрела на него такими жалобными и любящими глазами, что можно было подумать, что Серов взял ее в вечное рабство. Он тогда вышел
и громко хлопнул дверью. И еле дождался, когда жена уедет в очередную командировку. Самое подходящее выражение для его последующих действий было  — «ушел в загул». Вывел его из этого состояния бывший однокурсник Валерка.
        — Ох, если Наташка узнает…  — только и повторял он, пока вез его домой после этой безумной оргии.
        — Все вы заботитесь о Наташке… Все вы, сволочи, в нее влюблены!  — хрипел по дороге Серов, пьяно мотая головой.  — Начиная с тебя и кончая толстой жабой  — Нирыбойнимясом…
        Что касается самой Наташи, то во время болезни, когда столбик термометра забирался особенно высоко, ей чудилась ее детская комната в старом доме и бесконечные разговоры с тем, кто стоял в темном углу и был плохо виден, лишь таинственно, снисходительно улыбался. Снисхождение было противно. Оно ущемляло ее гордость. Его требовалось преодолеть. Тогда начинался кошмар. Комната вращалась по кругу быстрей и быстрей. Наташу мучило до тошноты, что она никак не могла понять, кто именно там сидит. Под утро кошмар прекращался. Когда она открывала глаза, в кресле рядом с ней почти всегда был отец. Серов говорил ей, что она страшно кричала во сне, звала отца. Он его привозил. Отец держал ее за руку, Наталья успокаивалась и засыпала. Просыпалась здоровая.
        Она хотела бы думать, что отец не чудился ей в том углу никогда.
        А Славик хорошо помнил, как изменил ей в первый раз. Это и случилось-то из-за ее отца. Наташа в тот день защитила докторскую. Сколько он бегал, хлопотал, устраивая банкет! Как добивался места в престижной «Праге»! Как радовался за нее, сколько, наконец, истратил денег!
        И вот перед началом веселья явился папочка. Он был красив, ничего не скажешь! Высок и худ, пустяки, что почти шестидесяти лет, в черной с золотом форме, с крепкими теплыми ладонями. Теща с ним не пришла. Осталась сидеть с простудившейся Катей. Наташа подводила отца к гостям, знакомила, представляла… А он, Серов, бегал возле нее. Встречал, провожал, суетился, подавал пальто… Такую роль он тогда выполнял в первый раз. С Лилькой Вячеслав никогда не делал ничего подобного.
        Он очень ждал Наташиной защиты и этого банкета. Он представлял, как скажет ей с бокалом в руке:
        — Видишь, я был прав, приехав за тобой! Ты многого добилась!
        Ведь ее докторская была в какой-то степени и его самым большим успехом. Он гордился Наташей, как гордятся учителя своими самыми способными учениками. Правда, произнося ответную речь, она его тоже коротко поблагодарила. Но он ждал от нее искренности, выраженной хоть чем-нибудь  — хоть легким толчком ноги, быстрым пожатием, лучезарным взглядом. Но ей было не до него. Речи лились рекой, на него никто и не посмотрел. Она была героиней вечера и королевой. Он пошел в оркестр и заказал белый танец. Серов надеялся, что жена вспомнит тот первомайский вечер в посольстве Лаоса и пригласит мужа танцевать!
        Наташа выбрала папочку. Что и говорить, они с отцом были красивой парой.
        И тогда Слава ушел из ресторана, подхватив под руку первую попавшуюся на пути лаборантку. Лаборантка (дура, что с нее возьмешь!) на следующий же день прибежала каяться к Наташе, делала страшные глаза, лила слезы и утверждала, что все вышло случайно. Наташа выслушала тогда ее холодно и отправила домой, попросив хорошенько проспаться и не болтать ерунды. Наташа убедила лаборантку, что это приключение ей приснилось, потому что на банкете она выпила слишком много, а на самом деле Серов целый вечер был с ней, Наташей, и разговаривать больше об этом инциденте не стала. А Серову об этом эпизоде рассказала сама лаборантка уже потом, спустя много лет. Она, кстати, рассказывая об этом случае, так и была убеждена в своем смешном сне. Серов же именно тогда на банкете окончательно понял, какую непростую женщину выбрал себе в жены. И как-то так получилось, что с того раза он начал потихоньку ей мстить. За свое сиюминутное унижение, за то, что папочку она любит больше, чем его, за то, что она несется вперед и вперед, а он погряз в простых, элементарных делах и, похоже, уже не в силах ничего изменить. Но если бы
кто-нибудь сказал Вячеславу, что жизнь можно попытаться изменить еще раз и на одной Наташе свет клином не сошелся, он заехал бы тому в морду, не задумываясь.
        Серов остановился посреди дороги на этом фантастическом Каменном острове, будто очнулся, поблагодарил своего восторженного экскурсовода, пожал ему руку, развернулся и быстро пошел к гостинице. Он уже почти с ума сходил от беспокойства, хотя внешне никто не смог бы заподозрить в нем человека беспокойного. Вопреки его ожиданиям Наташи все еще не было. Он все-таки решил пойти перекусить. Ресторанный зал встретил его чадом и полупьяными возгласами. Отодвинув в сторону меню, Вячеслав попросил у официанта кусок поджаренного мяса, салат и кофе и, пока ждал заказ, машинально обратил внимание на молодую женщину в розовом платье, накачивающую себя коньяком.
        Немногочисленные машины плавно шли через Каменный остров. Светлая красавица «Мерседес» спокойно держалась впереди этой стаи, и чувствовалось, что Алексей, сидящий за рулем, уже не мыслит продлить поездку или превратить ее в развлечение, а просто выполняет свою обязанность: отвозит в гостиницу приятельницу юности Наташу Нечаеву. Они еще были связаны мыслями друг с другом, но оба уже понимали, что связь эта будет недолгой. Алексей испытывал досаду, Наташа думала о том, что устала. Ее слегка подташнивало  — то ли от усталости, то ли от ресторанной еды. Вот еще не хватало, чтобы ночью поднялась температура.
        Алексей свернул на набережную, и тем самым путем, каким несколько часов назад Наташа выезжала отсюда, они въехали во двор. Ее машина уже стояла наготове, сияя чистым, вымытым корпусом. Механик дожидался возле нее. Они без помех проехали двор до конца и остановились под деревьями. Липы, смыкаясь кронами, создавали чудный зеленый мрак. Розовая резиновая скакалка обнимала стволы двух крайних из них. Видимо, ее забыли здесь во дворе маленькие прыгуньи из окрестных домов. «Игры не меняются,  — отметила Наташа.  — Сначала скакалки, потом любовь. Все постоянно в мире во веки веков».
        Алексей тоже устал. За годы размеренной жизни он не привык к подобным коллизиям.
        «Что я тут врал?  — думал он.  — Почему я вдруг сегодня подумал, что эта женщина мне необходима? Разве так уж плохо было жить без нее? Вот химера  — любовь, и я, как мальчишка, запутался в трех соснах. Я должен держаться достойно. Да никуда она не денется. Позвонит еще раз…»
        Он вышел из машины и пошел к механику. Забрал у него Наташин кошелек и ключи от ее машины.
        — Дай ему денег,  — она вынула купюры.
        — Я заплачу сам.
        Механик исчез, они еще постояли.
        — Ты все-таки извини меня, что я сорвала тебя,  — мягко наклонилась к его плечу Наташа.  — Я была рада повидать тебя. Правда. Спасибо за помощь.  — Она была искренна и печальна.
        — Постой!  — И он не мог уйти, опять взял ее за руку.  — В кои-то веки мы снова увиделись… Я правда скучал…
        — Прощай!  — Она закрыла глаза.
        Если Наташа сейчас уйдет, они действительно больше не встретятся никогда.
        — Не пущу!  — Он обнял ее, поднял к себе ее лицо и стал целовать, задыхаясь от вдруг нахлынувшей страсти.  — Знаешь,  — Алексей мешал слова с поцелуями,  — однажды в прошлом году я к тебе заходил…
        — Заходил? Куда?
        — После той передачи по телевидению был в Москве по делам, нашел твою лабораторию по Интернету. Позвонил, спросил наугад, где тебя можно найти. Приехал. А какой-то старый хрыч, толстый, как слон, мне сказал, что тебя уже нет, ты ушла.
        — Боже мой, как жаль, что ты меня не застал…
        К середине здания примыкало невысокое крыльцо, с которого открывался выход из ресторана во двор. Неширокая дверь со скрипом открывалась и закрывалась, выпуская разгоряченных людей подышать свежим воздухом. Иногда они, как осы, облепляли крыльцо, стояли, навалясь на перила, курили. Вот и сейчас на улицу выплеснулась новая волна людей. Какая-то женщина в розовом, сопровождаемая пьяными возгласами усатых кавалеров и кутерьмой вывалилась из шашлычных недр. Шум был такой сильный, что Алексей повернулся посмотреть, что происходит. Молодая женщина громко смеялась, поводя хорошеньким пальчиком возле носа одного из сопровождающих.
        — Алена!  — ахнул Алексей, непроизвольно отходя от Натальи и делая несколько шагов к крыльцу. Сначала Алена его не заметила. Она была уже очень сильно пьяна. Но когда увидела, то с проницательностью, интуитивной у пьяных, мгновенно оценила обстановку.
        — Кого я ви-и-жу!  — нараспев протянула она, сделала вниз по ступенькам два нетвердых шага и ухватилась за перила.
        — Что ты здесь делаешь?!  — Алексей оглянулся на Наташу, она отошла подальше в тень, но он прекрасно видел, что она Алену видела тоже.
        — Ну-ка быстро в машину!  — Он хотел схватить жену за руку и посадить в свой автомобиль, а потом извиниться перед Наташей и уладить дело со счетом. Но Алена ловко увернулась.
        — Какой заботливый мальчик!  — Она перекинула взятую с собой сумку через плечо и уперла руки в боки.  — Вы только посмотрите, как он заботится о своей супру-у-у-ге!  — Алена орала на весь двор, и несколько любопытных посетителей, вышедшие вместе с ней, уже действительно разглядывали Фомина. Кавказцы же, уразумев, что чуть не были попраны святые законы брака, наоборот, ретировались в зал.
        — Алена, нам нужно домой! Садись в машину, я схожу расплачусь.  — Алексей попытался направить ее в нужную сторону. Но с пьяными женщинами не так-то легко справиться, и Алена с криком вырвалась из его рук.
        — Ну, уж нет! Не так быстро!  — Жена стояла напротив него и кривила рот. По лицу у нее расползались красные пятна. Алена сама себе казалась кем-то вроде Хиллари Клинтон. Сочувствие всех женщин мира, казалось, было на ее стороне.  — А ну-ка, покажи мне сначала твою б…!  — Люди на крыльце громко захохотали. Алексею стало ужасно неудобно. Он знал, как Алена может орать.
        — Уходи!  — крикнул он в сторону Наташи. Это было бы самое лучшее, что можно сделать в их положении. Если бы Наташа ушла, он быстро бы справился с женой. В какой-то момент Алексею даже показалось, что Наташи во дворе уже нет.
        — Садись, садись,  — он уже теснил Алену к автомобилю. И вдруг в какой-то момент он увидел боковым зрением синий брючный костюм.
        Когда скандал только разразился, Наташа поняла, что пьяная женщина есть не кто иная, как жена Алексея. Ее это поразило. Так вот на кого он ее променял! Она испытала смущение и разочарование, в состоянии брезгливого отвращения действительно отошла подальше. Но потом, после того как услышала ругательства Алены, гордость и самолюбие не позволили Наташе уйти окончательно. Она не чувствовала за собой вины. Алена теперь перестала существовать для нее как женщина. Это был экспонат. Наталья остро захотела этот экспонат изучить. Так вот кто отобрал у нее Алексея. Господи боже мой, что же он мог получить от этой бабенки хорошего? Как он вообще мог с ней жить? Наталья рассматривала Алену в упор. Ругань ее не смущала. Проклятия не достигали мишени. Алексей с трудом удерживал жену, оттаскивал ее прочь. Алена плевалась, визжала и размахивала кулаками. Наталья стояла посреди двора как завороженная.
        — Да уйди же ты, наконец!  — крикнул ей Фомин, но она просто не слышала его слов. Вся ее жизнь промелькнула перед ней. Все мучения и борьба, все открытия и исследования оказались равноценными этой грубой бабе! Наталья просто не могла уйти.
        Наконец, схватив Алену в охапку, Алексей силой запихнул ее в машину, но как раз забыл впопыхах заблокировать двери. И пока быстрым шагом шел к крыльцу, чтобы отдать официанту деньги, Алена снова успела вырваться на свободу.
        На крик из окон гостиницы и близлежащих домов стали высовываться люди. Алкоголь и белая ночь сгладили резкость изображения. Соперница предстала перед женой молодой и красивой.
        — Да у тебя же ни рожи, ни кожи!  — кричала Алена, вопреки собственному впечатлению. Она должна была уничтожить соперницу любой ценой.  — Вы посмотрите только, на кого он меня променял!  — Алена материлась, хохотала и плакала.
        Алексей возвращался назад, но Наталью это уже не волновало. Ей стало смешно  — вот, оказывается, из-за кого она чувствовала себя несчастной. Она вдруг рассмеялась очередному Алениному выпаду и машинально подняла руку поправить волосы. Алена оцепенела и вдруг замолчала. В ее глазах этот простой Наташин жест заключал в себе вызов, презрение и уверенность в своих силах.
        Наталья повернулась к Алене спиной и спокойно пошла через двор. Ей надо было всего лишь обогнуть здание. Идти через крыльцо, сквозь толпу она не хотела. Сейчас она войдет в номер и ляжет спать. Завтра в обратный путь. У нее много дел. Она может помочь еще многим людям.
        — Ну, уж нет! Хочешь сбежать? Думаешь запросто от меня отделаться? Ничего не выйдет. Я тебя накажу!  — Лицо у Алены тряслось. Рука лихорадочно шарила в сумке.
        — Пистолет!  — ужаснулся Алексей, увидев в руках жены черный предмет. Он хотел броситься в сторону лип, чтобы подмять под себя Наташу. Наташа не поняла, отчего ахнула на крыльце толпа. Она обернулась и, чуть приподняв брови, недоуменно посмотрела на трясущуюся женщину. Выстрел грохнул, как грянул гром.
        — А-ах ты!  — общий человеческий вздох метнулся ввысь по прямоугольной площадке двора и тут же плотным одеялом тишины опустился назад.
        — Попа-а-ла!  — визгливо захохотала Алена и пустилась по двору в пляс. Вдруг она, завизжав, откинула от себя пистолет и на земле забилась в конвульсиях.
        Наташа ощутила удар, будто кто-то толкнул ее в грудь чем-то горячим, и подняла руку, чтобы удержаться за угол дома, но небо опрокинулось перед ней, и она поняла, что упала.
        Пуля не попала ей в сердце. Она прошла через правый бок и прошила насквозь легкое. Люди, боявшиеся новых выстрелов, не сразу побежали к ней, и какое-то время она лежала одна, и асфальт окрашивался под ней темной кровью. Наташа еще подумала, что сможет сама вызвать «Скорую». Когда же разлившаяся в груди невозможная, жгучая боль превысила порог, за которым уже не было сил ее терпеть, Наташа с ужасом ощутила жуткую черноту удушья. Сознание оставило ее, и она уже не увидела мужа, спокойным деловым шагом приближающегося к ней сквозь толпу.
        — Вызовите «Скорую»!  — кричали несколько голосов дежурной в фойе.
        — И милицию!  — добавил официант, наблюдавший сцену в окно.
        Славик Серов был доктором старой еще закалки, поэтому, когда слышал голоса, призывающие на помощь врача, не бежал сломя голову с места происшествия, а старался помочь в меру своих скромных сил, по крайней мере не разрешая двигать пострадавшего до приезда «Скорой». И сейчас он вышел на крыльцо скорее из любопытства, поскольку даже самых простых средств для оказания помощи у него под рукой не было. Но, приближаясь к Наташе сквозь замершую толпу и еще не узнавая ее в темной фигуре, лежавшей на земле, он ощутил смутное волнение и беспокойство. Потом, с ужасом разглядев знакомую ткань темно-синего блестящего костюма, разметавшиеся по земле волосы, заглянул женщине в лицо и узнал в ней жену.
        — «Скорую» скорее!  — заорал он, прикладывая руку к ее шее. Пульсовые толчки шли еле различимо и неравномерно.
        — Жива!  — Вячеслав осторожно искал, откуда сочилась кровь.  — Справа!  — бормотал он, подсовывая руку под ее правый бок.  — Боже мой, справа! Еще есть шанс. Только бы не задело крупный сосуд!
        «Скорую» вызывали сразу по нескольким телефонам.
        — Наташа! Наташенька! Ты меня слышишь?  — каким-то не своим, горловым голосом ворковал Славик и, содрав с себя шерстяной джемпер, пытался зажать им рану, из которой сочилась, сочилась кровь.
        Поняв, что стрельбы больше не будет, из окон гостиницы снова высунулись перепуганные жильцы. Работники и посетители ресторана потихоньку стали собираться вокруг них полукругом. Администратор гостиницы, истерично кричала что-то по телефону, а другой рукой поспешно прятала деньги в сейф. Алексей и Алена сидели в своей машине за прочно, наглухо поднятыми стеклами. Уезжать было бесполезно, кто-нибудь наверняка уже записал их номер.
        Но вот наконец послышалась вдалеке сирена, и, притормаживая на полном ходу, во двор влетела машина с красным крестом.
        Мгновенно оценив ситуацию, врач, вышедший из «Скорой» с помощью Серова уложил Наташу на носилки. Фельдшер  — довольно полная, нестарая еще женщина  — уже доставала систему для переливания крови. Умудрившись прямо на ходу воткнуть в вену иглу, она закрепила ее лейкопластырем. Носилки подняли в машину. Дыхание у Наташи стало хриплым. В просвете ноздрей показалась кровь. Врач быстро разматывал электроотсос.
        — Вы кто?  — спросила женщина-фельдшер у Серова.
        — Муж,  — глухо ответил тот.
        — Если поедете с нами, садитесь,  — сказала она.
        Отсос заработал, и Серов с ужасом увидел, как красная жидкость по прозрачной трубке потекла в банку. Он хотел спросить у врача, как он думает, задета ли легочная вена, так как понимал, что кровотечение из артерии было бы таким, что Наташа уже не могла бы жить. Но тут доктор сказал фельдшеру:
        — Еще давай сердечные!  — и Серов понял, что доктору не до него, а вопросы ничего не изменят.
        — Включай сирену!  — кинул доктор через окошко шоферу и стал соединяться с дежурной хирургией. Машина, истошно взвыв, понеслась. В глубине ее, сжавшись, сидел Серов, понимая, что он-то уж точно ничем не в силах помочь. Он положил рядом с собой свой пропитанный кровью джемпер и зажал руками уши.
        Когда они привезли Наташу, дежурная бригада хирургов еще не успела размыться после предыдущей операции. Доктора быстро перемыли руки, переменили перчатки, и время пошло. В приемное отделение Серову вынесли испачканный кровью шелковый синий костюм, разрезанное белье. Он машинально делал, что ему говорили, но видел только одно: темную фигуру, лежащую на земле у гостиницы.
        «Как могло это все произойти?»  — спрашивал он себя и не мог найти ответа.
        Фельдшер в приемном что-то говорила ему насчет паспорта, полиса, еще каких-то важных для нее вещей, но он ее почти не понимал, хотя отвечал, как потом оказалось, точно.
        — Тебе не надо здесь сидеть, сынок!  — наконец сказала фельдшер, уловив его состояние.  — Иди домой.  — Таких, как этот мужчина, за всю ее долгую жизнь, за сорок лет работы в больнице прошло перед ней тысячи, и она уже устала жалеть всех. В реанимацию тебя все равно не пустят. Бесполезно сидеть.
        — Я на улице тогда буду ждать,  — сказал Серов, как во сне повернулся и пошел к выходу.
        — Ты паспорт должен мне ее привезти. Страховой полис! Чистую рубашку…  — подойдя к нему вплотную, фельдшер вразумляла его, как хороший хозяин разговаривает с собакой.  — Я документы на твою жену как без паспорта буду оформлять?
        До Серова, кажется, дошло. Он пообещал все привезти и ушел. Фельдшер, прищурившись, смотрела через окно ему вслед.
        «Чего мужику без толку мучиться, здесь сидеть? Еще инфаркт хватит. Такие случаи тоже бывали… Это в каком же году, на моем дежурстве жена-то оклемалась, а муж  — того…»
        Тут новый поступивший больной прервал ход ее мыслей, и фельдшер занялась своими обыденными делами. А Славик Серов, подцепив какого-то частника, ехал по светлому ночному городу в гостиницу и ничего не понимал.

* * *
        Когда «Скорая» уехала из гостиничного двора, люди, стоявшие в нем кучками, не стали расходиться сразу. Они негромко переговаривались между собой, обсуждая происшествие, вздыхали, ругали жизнь, женщин, а немногочисленные женщины  — мужиков, из-за которых на свете все зло. Потом кто-то предложил вернуться в ресторан и выпить за здоровье. Часть людей ушла. Налетевший с реки ветерок медленно шевелил листву и осыпал на асфальт у гостиницы мягкий липовый цвет. Из окон последнего этажа было видно, как, подняв весла, стайкой прошли вниз по реке на базу потные, измученные байдарочники. Казалось, что в природе наконец наступило время покоя.
        Но тут во двор въехал милицейский «УАЗ», из него выпрыгнули на землю несколько мужчин, один из которых явно придерживал на боку оружие. Раздвинув оставшихся во дворе людей, оперативник прошел к тому месту, где темнело на асфальте пятно, осмотрел его и стал что-то быстро говорить по рации. Потом он поднял с асфальта темный блестящий предмет, который до этого никто не трогал, а сержант принялся искать гильзу. Тут же рулеткой произвели необходимые замеры. Выяснили, кто где стоял. Записали свидетелей… Работали буднично, быстро. Потом Алену вывели из блестящего «Мерседеса» и посадили в милицейский «УАЗ». Она все еще дрожала от возбуждения, но казалась уже протрезвевшей. Она беспрестанно повторяла: «Сука!» и «Бог не даст мне соврать». Муж вышел из машины следом за ней, тоже сел в «УАЗ» и начал о чем-то говорить со следователем. Затем вручил тому какие-то документы и вернулся вместе с женой в свою машину. Кто-то из зрителей поднял с земли туфлю Наташи, слетевшую с ее ноги, и отдал сержанту, производившему замеры.
        Машины кортежем двинулись прочь. Первым со двора торопливо уехал милицейский «уазик». Потом двинулся Алексей. Любопытные, тихо переговариваясь, начали расходиться. Алена плакала, опустив лицо в испачканные ладони, и повторяла как заклинание: «Ты ведь не дашь посадить меня в тюрьму? Ты ведь не дашь?»
        Оперативник, отправивший «УАЗ», а сам оставшийся в гостинице снимать показания, разговаривал с администраторшей в фойе и с усатыми мужиками в ресторане. Когда он закончил писать, уже начало работать метро, и следователь прямо из гостиницы поехал в больницу.
        16
        Славик Серов ехал с частником назад в гостиницу. В тот год, когда Наташа вернулась из Праги, он тоже вот так же ехал ночью, и одуряюще цвели липы.
        Наташа была в Чехии по приглашению какой-то фармацевтической фирмы, рекламирующей свой товар в бывших странах восточного единства. Наташе был очень важен этот контакт. Она надеялась заключить договор на проведение ряда исследований для своей лаборатории. Слава работал в эти дни не много, Катя обреталась у бабушки с дедушкой. К ним в отделение на работу поступила новая медсестра, и Серов решил пригласить ее в гости. То ли другие девчонки не успели предупредить ее, какой он злостный бабник, то ли она сама, будучи весьма самоуверенной и решительной особой, решила потягаться с его женой, только девушка приняла приглашение с удовольствием. Он пригласил ее в воскресенье с утра, и день, скрашенный ее наивными уловками, пролетел незаметно. К вечеру, как обычно, ее щебетание потеряло для Вячеслава всякую прелесть, и он был рад, что на ночь сможет переменить постельное белье и остаться в постели один на один с пультом телевизора. Он не хотел обижать гостью, выпроваживая столь бесцеремонно. Они вышли на улицу под предлогом важного дела, и, пока он провожал ее до троллейбусной остановки, им пел грустные,
сладкие песни летний вечер. Когда подруга, несколько удивленная их скороспелым расставанием, сердито плюхнулась на сиденье в по-воскресному пустом троллейбусе, Слава обещающе помахал ей в окно. Вячеслав Сергеевич мог только догадываться о том, что подаренные им на прощание розы были уныло опущены в трехлитровую банку, поставленную на подоконник в комнатке общежития медсестер, и к утру уже завяли от табачного дыма. Подаренное шампанское было выпито, и конфеты съедены вместе с подружкой, перевязочной медсестрой.
        — Брось ты расстраиваться, он известный бабник!
        Вячеславу Сергеевичу было это все равно. Он хотел прибраться в квартире и остаться один.
        Когда он вернулся с троллейбусной остановки, в кухне на неприбранном столе его ожидала записка от жены.
        — Ну вот, свершилось,  — он прочитал и бросил листок.  — Застукали!
        И этого следовало ожидать. Он был идиотом, что пригласил подругу накануне самого Наташиного приезда.
        Обдумывая потом поворот тех событий, Вячеслав не мог однозначно ответить, зачем Наташе вообще тогда надо было показать, что она его поймала. Она могла сделать вид, что вообще не входила в квартиру. Нет, теперь он не сомневался, что своей запиской она именно хотела показать ему, что знает. Но за знанием должны были следовать какие-то действия… Действий с ее стороны не последовало. Другое дело, что Слава их и не хотел. Сам провоцировал Наташу, но последствий боялся. Тогда к чему все-таки был устроен этот демарш?
        «Я рада,  — было написано на листочке бумаги, вырванном из записной книжки,  — что ты хорошо провел время в мое отсутствие и не скучал».
        Почерк был вкривь и вкось. Видно, она торопилась, чтоб не столкнуться с ним прямо в дверях. «Я вернулась пораньше, так как Катя сказала по телефону, что мама чувствует себя нездоровой. Я поеду сейчас прямо к ним».
        В спальне, прямо у смятой постели, стояли ее чемодан и какая-то розовая коробка, а два бокала на тумбочке, один из которых явственно хранил следы чужой губной помады, были демонстративно прикрыты развернутой газетой. Будто ее так небрежно бросили, даже не успев прочитать.
        Серов глупо хихикнул. Такой афронт случился с ним впервые. Пошел на кухню. В раковине холодели от ужаса две тарелки, две вилки, два ножа и две кофейные чашки. На сковородке в матовом жире стыло недоеденное куриное крылышко, а на разделочном столе листья молодого салата сплетничали с хвостиками редиски и обрезками ветчины. Вячеслав Сергеевич был поставлен в нелепое положение. Что же сейчас ему делать? Снова готовить обед  — получится, что он подлизывается и заглаживает вину. Ничего не готовить  — того хуже. Раз сам виноват  — нельзя лезть в бутылку.
        В раздумье Вячеслав Сергеевич вышел на улицу и побрел в магазин. Он решил, что шведский стол будет лучшим выходом из положения. Сумерки сгущались, наступила ночь, а его жена все не появлялась. Ее машина пылились на улице возле подъезда. Значит, Наташа взяла его машину и поехала на ней. Звонить старикам ему было неудобно. Вячеслав набрался терпения и стал ждать. И зачем ему вообще нужны были эти мимолетные встречи с подругами? Он и не привязывался ни к кому из тех девушек, с которыми проводил время в постели. Был ли Слава неутомимым и страстным любовником? Нет, и он знал это. А отказаться от этих встреч не мог. Они ему были важны. Ни баня, ни редкие цеховые попойки не давали ему чувства освобождения. Природой, которая сделала из него самца, он поставлен быть господином. С Наташей Вячеслав Сергеевич чувствовал себя ровней, и это было против законов природы. Противно еще и то, что со своей первой женой Серов явно ощущал собственное превосходство, но это тоже не давало ему счастья. Будучи человеком прямым и честным, Славик понимал, что в обоих случаях он просто самоутверждался таким способом. Он
понимал, что поступает нехорошо, но если пытался сдержаться, чувствовал, что все валится из рук: хуже и с большими усилиями даются ему операции, начинаются неясные боли в желудке, зудит кожа, по пустякам повышается голос. Он принимал этот сигнал как руководство к действию и начинал с нетерпением ждать, когда его жена отбудет в командировку хоть на какой-нибудь срок. Благо теперь она уезжала нередко. На следующий же день после ее отъезда Серов устраивал так называемую оттяжку и потом со спокойной душой и с нетерпением дожидался ее приезда.
        И все время его угнетала мысль, что он недостоин Наташи. Она объездила весь мир, она много видела. Он только слушал ее и не знал, о чем ему говорить. Его шуточки повторялись, рассказы о детстве были исчерпаны. Она никогда не подавала виду, что ей с ним давно неинтересно, но Слава подозревал, что было именно так. На самом деле Наташа за день уставала так, что рада была помолчать хотя бы дома. К политике оба они были абсолютно равнодушны. На природу они выбирались редко. Если бы белок, живущих в парке, кормили только Слава с Наташей, как собирались, когда Серов привез Наташу в Москву, так белки давно уж померли бы с голоду.
        Правда, два раза в год на несколько недель семья выбиралась куда-нибудь в отпуск набраться сил. Эти недели их все-таки сближали. Хотя были моменты, которые и в отпуске очень раздражали Серова.
        Например, он терпеть не мог, что три раза в день Наташа брала в руки эспандер. Сто непременных упражнений в день в три подхода были для нее незыблемым правилом. Дома ли, в кабинете, в командировке  — эспандер сопровождал ее всюду. Зато спина у нее была как у балерины, а посадка головы  — как у индийских женщин, всю жизнь таскающих на темечке тяжелые кувшины.
        «Боже, какая стройность»,  — Слава с иронией наблюдал, как жена крутит педали на тренажере, и слушал, как Наташа ворчит на Катю за то, что ту не заставишь выполнить маломальскую зарядку. Катя бежала жаловаться к Серову, а тот из чувства противоречия, неосознанно начинал еще больше сутулиться, глубже засовывал руки в карманы и выше поднимал воротник плаща или пиджака. Хотя сам, тайком от Наташи, захаживал с другом Валеркой в тренажерный зал и подкачивал мускулы.
        Некоторые из его красавиц думали, что могут подвигнуть Серова на развод. Эти разговоры были ему нестерпимо смешны. Он считал, что ведет себя неприлично, но достаточно ловко, чтобы Наташа ничего не узнала. И она была слишком занятой и слишком умной женщиной, чтобы устраивать какие-то глупые проверки или же сцены ревности. Он и сейчас в глубине души надеялся, что осечка была просто случайной. Симпозиум закончился раньше, и Вячеслав был сам виноват, что не захотел этого предвидеть. Но как ему теперь было говорить с Наташей?
        Наконец во дворе знакомо пикнул замок автоматической блокировки. Вячеслав Сергеевич выглянул на балкон. Как всегда похорошевшая после поездок в загранку, Наташа вышла из машины с букетом цветов. Он заранее открыл дверь в квартиру и специально включил телевизор. В этот момент она и вошла с видом примадонны после спектакля, протянув ему тяжелый букет. Среди розовых пушистых пионов торчали островерхие темно-синие стрелы дельфиниума.
        «Папочка постарался к ее приезду»,  — подумал Серов.
        — Неужели такие роскошные цветы можно вырастить под Москвой?  — Он спокойно ставил цветы в воду.
        — Вот представь. Отец нарезал к моему приезду. Они еще даже пахнут землей. Удивительно, что зимой в этом году теплицу на даче не разорили.
        Он ждал, и она поняла, что Серов ждет, что же она все-таки скажет по поводу его подруги. И она сказала:
        — Дельфиниум редкость в такую раннюю пору.
        Он про себя чуть не закричал: «Ну давай же, давай! Обзови меня, накричи! Хлопни дверью! Заматерись! Будь хоть немножечко бабой! Мне тогда станет легче!»
        Но Наташа промолчала. Потом вошла в спальню и сказала:
        — Не удержалась и поужинала у родителей. Отец приготовил умопомрачительный плов  — как знал, что я сегодня приеду. Жалею, что не пригласила тебя, но думаю, что сейчас ты сыт.
        — Хочешь чаю?
        — Нет. Я сразу лягу. Завтра мне надо пораньше успеть на работу. Есть интересные новости.
        — Ты мне расскажешь?
        — Как-нибудь потом.
        И она легла. Не раздумывая, по священному праву собственницы, погрузилась в свежеприготовленную им постель. На тумбочку был брошен единственный рассеянный взгляд  — бокалов, естественно, его стараниями тоже не было.
        В ту ночь у Наташи поднялась температура до сорока. Несмотря на таблетки, жар не спадал, иногда она бредила и громко звала отца. Похудевший от старости, но такой же симпатичный, как раньше, ее отец приехал с термометром, который он привез еще из города на Волге, быстро развел стакан крепкого чая с малиной. Он сидел с Наташей рядом на ее постели и гладил ее, как в детстве, по волосам. А она, обливаясь слезами, прижимала его теперь уже высохшую руку к своей горячей щеке и лихорадочно говорила, что никогда без него не была счастлива. Никогда! И он, Серов, это слышал. Дня через три Наташа пошла на поправку, и все тогда вернулось на круги своя.
        В гостинице Вячеслав предъявил документы, и ему разрешили войти в Наташин номер. До него там уже побывал следователь, и все в комнате оказалось перевернуто вверх дном. Но сколько Слава ни искал, Наташиной сумки с документами, ее бумажника, ключей от машины не нашел. Ужасно усталый, он опять спустился вниз, чтобы расспросить дежурную.
        — А следователь, наверное, взял!  — сказала она.
        — Где найти следователя, не знаете?  — наугад спросил он, не рассчитывая на положительный ответ.
        — Сказал, в больницу поедет,  — пожала плечами дежурная.
        — В больницу?  — тупо посмотрел на нее Славик Серов и, поднявшись в номер, засунул в пакет Наташину ночную рубашку, зубную щетку и пасту. Он накинул ветровку, потому что в рубашке замерз. Испачканный джемпер аккуратно сложил комочком и положил на кровать. Совершенно измученный, Славик открыл дверцы шкафчика в номере, надеясь найти что-нибудь спиртное, но не нашел. Серов спустился в ресторан, но тот уже закрылся. Дежурная подошла к двери, сильно дернула за ручку и что-то крикнула. Дверь отворилась, показался усталый официант.
        — Дай ему чего-нибудь выпить! Это тот самый,  — сказала дежурная.
        — Заходите.  — Официант подвинулся и пропустил Серова внутрь. В зале уже были настежь открыты окна, уборщица мыла полы.  — Вам чего? Водку, коньяк?
        Серов залпом выпил сто граммов коньяка.
        — Ни пуха,  — сказал официант.
        Несмотря на коньяк, в больницу Серов поехал на своей машине. Проспекты, парки, боковые улицы слились перед ним в сплошное зеленое кольцо, но, пробираясь сквозь уже просыпающийся город, он, к собственному удивлению, не сбился с дороги. Больница за знакомым забором довольно скоро оказалась перед ним.
        Приемное отделение было открыто, Серов беспрепятственно прошел сквозь него внутрь и очутился на лестнице. Хирургия находилась на четвертом этаже.
        Медсестер на посту тоже не было, и Серов стал искать ординаторскую. В единственной комнате на этаже горел свет, несмотря на белую ночь, и Вячеслав понял, что ему сюда. Двое не очень молодых мужчин сидели за маленьким столиком и играли в шахматы.
        — Вы к кому?  — сквозь очки посмотрел на него тот, что сидел лицом к двери.
        — Я насчет Нечаевой,  — внезапно охрипшим голосом сказал Серов.
        Доктор посмотрел на него так, что было видно  — эта фамилия ему ни о чем не говорит.
        «Она же поступила без паспорта!  — догадался Серов.  — Врач и не может знать ее фамилию».
        — Я насчет той женщины, что сегодня ночью поступила с ранением в грудную клетку,  — уточнил он.
        Доктор опустил глаза, встал, поправил очки и развел руками. Второй как сидел, так и остался сидеть в своем стареньком кресле, и только каким-то боковым зрением Серов увидел, как у него напряглась спина.
        — К сожалению, больная погибла во время операции. Мы ничего не смогли сделать, кровопотеря была слишком велика.
        Серов опустил свой пакет на пол.
        — А что же вы кровь-то ей не переливали?  — Он все стоял и смотрел на того врача, что был к нему ближе. Тот, поморщившись, отошел подальше.
        — Все было сделано как полагается.
        Серов еще не мог осознать.
        — Но как же так?  — спросил он.
        — Ну, вот так,  — сказал врач. И повторил:  — Мы сделать ничего не могли. Сердце не справилось.
        Серов поднял свой пакет с пола и сказал уже куда-то в пустоту, ни к кому конкретно не обращаясь:
        — А я ей зубную щетку принес…
        Он постоял еще немного, потом повернулся и вышел.
        — Жалобу на нас будет писать,  — сказал второй хирург, тот, что сидел спиной.
        — Не будет,  — махнул рукой доктор в очках.  — Ну, даже если и будет? У нее крови натекло литра два с половиной. Сам видел, что делалось в грудной полости. Да по дороге сколько потеряла…
        — Все равно противно,  — отозвался коллега.  — Женщина молодая, жалко.
        — Жалко, конечно.
        Они оба помолчали, а потом зачем-то смешали фигуры и начали новую партию.
        Славик оставил пакет с Наташиной рубашкой в ближайшем кресле в коридоре. Действуя как автомат, он спустился назад в приемное и разыскал там фельдшера.
        — Следователь из милиции у вас был?
        Она не сразу узнала его, видимо, так изменилось его лицо.
        — Был, сынок, следователь у нас, но уехал.
        — А документы у него?
        — Вот этого, сынок, видит бог, не знаю. Ну да ты так тогда скажи, без документов, я тебе поверю, как больную-то твою зовут. Адрес скажи! А документы потом старшей сестре привезешь, как выписываться будете…
        Серов посмотрел на нее и вышел. Фельдшер автоматически сказала в сторону коридора:
        — Ну, значит, документы на вскрытие принесешь.  — Она помолчала еще и добавила уже себе под нос:  — У нас в больнице хорошо, не так, как в других, покойника везти никуда не надо, здесь же и патанатомия, и судебный морг, здесь же и студенты занимаются…
        Каким образом Серов доехал на машине до гостиницы, он не помнил. Он помнил только, что, взяв у еще не сменившейся утром дежурной ключи от номера, прошел мимо закрытого ресторана в буфет и там громко стучал по стойке, пока откуда-то не явилась заспанная буфетчица. Поскольку ни водка, ни коньяк в буфете не продавались, он купил литровую бутыль мартини и как подкошенный упал, не раздеваясь, на кровать в Наташином номере. Плоская подушка еще хранила запах ее волос.
        Одним движением Слава отвинтил пробку, и лежа стал лить мартини в горло. Когда бутылка опустошилась почти наполовину, он поставил ее рядом с кроватью и сказал себе:
        — Нет, это ерунда! Этого никак не может быть!  — После этих слов повернулся на бок, подложил руку под щеку и крепко заснул.
        Когда Вячеслав Сергеевич открыл глаза, перед ним стоял молодой человек. Увидев, что Серов проснулся, он показал ему свою красную книжечку с фотографией и фамилией.
        — Пришлось открывать дверь запасным ключом,  — извинился он, объясняя свое появление в номере.  — А то я стучал, стучал, вы не отзывались! Мало ли что бывает!
        Серов, обалдело поводя глазами по сторонам, увидел в проеме двери молоденькое и любопытное лицо горничной. И тут он все вспомнил.
        Опять на него навалилась страшная тоска. Такая тоска, что стало невозможно дышать.
        — Сколько сейчас времени?  — спросил он.
        — Шесть часов вечера,  — отозвался следователь, посмотрев на часы. И хоть Серову было совершенно не до этого, он почему-то понял, что этот молодой парнишка провел на дежурстве бессонную ночь, мотался по городу туда-сюда и до сих пор не идет домой спать.
        — Пойдем в ресторан, выпьем кофе!  — пригласил он, и следователь, секунду подумав, согласился.
        Полоса хорошей погоды, видимо, кончилась, и в приоткрытое окно ресторана Серов разглядел вечернее белесо-серое небо. Окно выходило во двор, и как раз было видно крыльцо. Собирался дождь. На ступеньку вспрыгнула ворона и скосила на Серова хитрый глаз, твердо веря своей удаче. Потом к крыльцу подошла молоденькая девушка и, явно кого-то ожидая, оперлась спиной о перила. «У нее впереди еще целая жизнь»,  — подумал Серов. Ворона вдруг что-то вытащила клювом возле крыльца и, не желая искушать судьбу, улетела.
        Официант принес кофе, и следователь решил прервать наблюдения за природой.
        — Расскажите, что вам известно о взаимоотношениях вашей жены с Алексеем Фоминым,  — сказал он Серову.
        — Я не знаю, кто это такой,  — пожал плечами Славик в ответ.
        — Это муж той женщины, которая стреляла в вашу жену.
        — Которая убила мою жену,  — уточнил Серов, и сама эта фраза показалась ему неправдоподобной и нелепой.
        — Если быть точными, Алена Фомина нанесла вашей жене телесные повреждения, повлекшие за собой смерть.
        Следователь был недавним выпускником университета и гордился своими знаниями.
        — Я не знаю ни эту женщину, ни ее мужа,  — сказал Серов,  — и такое ощущение, что произошла какая-то чудовищная ошибка.
        — Ну не скажите!  — покачал головой следователь.  — А вот Алена Фомина утверждает…
        — Алена Фомина  — кто это?  — перебил Серов.
        — Ну, это та самая женщина.  — Следователь стал ощущать раздражение от непонятливости Серова.  — Так вот, Алена Фомина утверждает, что ваша жена на протяжении ряда лет преследовала ее мужа.
        — Бред какой-то!  — сказал Славик, но следователь продолжал:
        — По всей вероятности, преступление было совершено на почве ревности. Мной установлено, что ваша жена почти с детских лет с Фоминым была хорошо знакома. Они уроженцы одного города, в одно время учились. Родители вашей жены, кстати, им пришлось сообщить о происшедшем, до сих пор помнят знакомого их дочери Алешу Фомина. Алена Фомина утверждает, что ваша жена преследовала ее мужа, звонила домой по телефону, встречалась и имела с ним интимные отношения. Да и сам Фомин дал показания, что у него с Нечаевой была многолетняя любовная связь, укрепившаяся в последние два года. Он заявил, что регулярно, раз в две недели, приезжал в Москву, где подолгу виделся с Нечаевой, приводит эпизоды, как они ходили в театры, например в Театр Ленинского комсомола, в рестораны, имели в Москве интимные отношения. У меня нет повода не верить ему. Хотя…  — Следователь перестал говорить и посмотрел на Серова.  — Вы должны понимать, что, для того чтобы выгородить жену, Фомин может сказать все, что угодно, вплоть до того, что у них с Нечаевой были общие дети. Вот, кстати, он и машину ей ремонтировал по ее просьбе…
        Следователь говорил неторопливо, дежурным тоном, но Серов чувствовал, что безразличия в его голосе нет. Видно, следователь еще не разучился испытывать сострадание, жалость, желание докопаться до истины. Этот парень был не противен ему.
        Серов остановил его жестом — Я хотел бы уяснить для себя,  — тут голос Серова стал каким-то тусклым,  — совершенно ли исключено, что Фомина могла ошибиться? Моя жена никогда не скрывала своих знакомств. Откуда же вдруг выплыл этот неизвестный Фомин? Да и когда он мог встречаться с моей женой, если мы были с ней практически неразлучны?
        — А вы, между прочим, своей жене никогда не изменяли?  — вдруг спросил у него следователь.
        — Какое это имеет отношение к делу?
        — Ну, вот видите.  — Следователь пожал плечами.  — Ваша жена и решила вам отомстить!
        — Отомстить?  — Серов невесело засмеялся.  — Вот уж это Наташе никак не подходило!
        — Мало вы знаете женщин!  — Следователь посмотрел на него свысока, с высоты своих двадцати пяти лет.
        — Не будем спорить,  — устало сказал Серов. Он почувствовал, что опять смертельно хочет спать.
        — Вскрытие уже, наверное, сделали,  — сказал следователь и вернул под расписку Наташины документы, сумку, бумажник, ключи от машины.  — Вам надо будет или организовывать похороны здесь, или договариваться и везти тело в Москву. Хлопоты непростые, желаю удачи!  — Он встал, отодвинул от края пустую чашку.  — Если вспомните что-нибудь еще, вот мой телефон.
        Они попрощались и разошлись. Серов поднялся к себе на этаж, а куда пошел следователь, было неясно. Он в глубине души действительно сочувствовал Серову.
        В бутылке мартини оставалась еще почти половина. Серов механически делал глоток за глотком, пока не осушил ее.
        Похороны Наташи… Многолетняя связь… Прочная, любовная, с юности…
        Замечательно. Великолепно. Это его, Серова, очень устраивало. Это давало ему ощущение свободы. Ощущение невиновности. Еще бы, этого он подсознательно очень хотел. Если Наташа много лет имела любовника, значит, он был совсем и не виноват. Значит, он чист, непричастен. Значит, она сама виновата. Сама.
        Вячеслав бы многое дал, чтобы так было на самом деле, а не считалось правдой. Только все это ложь. Он это точно знал. Никакой любовной связи у Наташи с Фоминым не было, да и быть не могло. Она на самом деле никого, кроме папочки, не любила. А с Фоминым, наверное, была просто знакома. А жена у Фомина  — ревнивая дура. И в руках у нее оказался пистолет. Вот так все и произошло. И значит, некому снять вину с него. И мало того, что Серов не был до конца счастлив ни в одном своем браке, так теперь он еще должен вечно проклинать себя за то, что косвенно способствовал смерти жены. Потому что никак не мог добиться, чтобы она любила его одного, со всеми его потрохами, такого, как есть.
        Как глупо получилось, усмехался он кому-то, перед кем оправдывался. Предметы вокруг него плыли в сероватой дымке. Он должен организовать Наташины похороны. Родителям эти похороны будут смерти подобны. В лаборатории пойдут разговоры. Да он и представить себе не мог, что толпа любопытных соберется поглазеть на тело его жены.
        «Лучше все сделать здесь,  — решил он.  — Вдвоем с Нирыбойнимясом». Наташа не осудит его за это. Пусть возле нее будут два человека, но те, кто искренне любит.
        Кровать теперь показалась ему очень жесткой. Бутылка мартини, пустая, как женщина после аборта, валялась на коврике возле окна. Воспоминания разбередили душу. Слава сел и не знал, что ему предпринять. В окно барабанил начавшийся дождь, и капли уныло стекали со стекла на подоконник.
        Почему-то теперь Серова страшно заинтересовали его руки. Он долго рассматривал небольшую ладонь, аккуратные ногти, разводил широко пальцы в стороны, сжимал их в кулак и представлял свою руку в крови. Не в стерильной перчатке, испачканной в операционной, а так, как выглядела его рука вчера, когда он держал Наташу.
        — Наташа!  — позвал он жалобно.  — Прости меня!
        Естественно, никто ему не ответил. На душе было тревожно и пусто. Он взял со столика ее сумку, открыл и понюхал пудреницу, флакончик с духами. Аккуратно разложил перед собой на столике ее расческу, скомканный носовой платок, ключи от их дома, записную книжку. Потом взял книжку в руки, полистал ее, открыл сначала на букве Ф, потом на букве А. Сразу увидел номер телефона. Достал мобильник. Он точно знал, что в этот момент не был еще особенно пьян.
        — Алексей Фомин, сукин ты сын, откуда ты взялся на мою голову?  — отчетливо произнес Вячеслав Сергеевич, набирая нужный набор из семи цифр. Ему ответил автоответчик. Серов записал на него длинное грязное ругательство. Ощутив от этого хоть какое-то, хоть минимальное удовлетворение, он снова повалился на кровать. Тут сон опять на какое-то время сморил его, и Вячеслав Сергеевич Серов почему-то вдруг увидел во сне не что-нибудь, а море.
        17
        Гораздо ближе к Лазаревскому, чем к Сочи, среди выступающих в море, поросших лесом скал затерялся маленький поселок с нерусским названием. Если ехать по извилистой горной дороге человеку незнающему  — никогда не догадаться, что внизу раскинулся санаторный рай закрытого типа. Не видны с дороги ни белые санаторные корпуса, ни огромные пальмы, ни кипарисы, ни гранитные лестницы, круто сбегающие к морю. И даже аромат сотен кустов роз не пробивается наверх через заслон запаха разогретого асфальта дороги и марева бензинных паров. Видны только обычные металлические ворота с красной звездой, охраняемые солдатиком в выцветшей гимнастерке, в пилоточке набекрень. И в это чудом сохранившееся великолепие почти каждый год в конце мая  — начале июня хоть на недельку, а приезжали Наталья Нечаева с мужем. Приезжали с завидным постоянством, несмотря на появившийся в последние годы широкий выбор. Приезжали, как другие люди ездят на дачу, отмечая этой поездкой конец зимы, начало лета. Их знал только начальник санатория, у которого Серов оперировал жену, они же не искали общения ни с кем. С радостным чувством нового
свидания с морем Наташа и Серов ступали на полупустынный пляж и часами могли просто сидеть у воды, даже не купаясь, если вода была еще холодной. Наслаждались мороженым, пили вино, грызли орешки. Море в этой лагуне было свободным, не разделенным волнорезами, не разгороженным дамбой. Оно ластилось с ласковым шумом к босым ногам и приглашало прыгнуть в пенистую, как нарзан, воду. Или сердилось, шумело, но не по-зимнему грозно, а притворно, кокетливо, искрясь на солнце брызгами. Но дул еще с моря холодный ветер от непрогретой воды, и солнце еще не жарило, не пекло горячо и жестоко, как в июле. Через месяц, в разгар сезона, море будет кишеть телами воинских начальников всех мастей, их завистливых жен и прыщавых отпрысков, что с уханьем и повизгиванием будут погружать в его уже прогретые воды свои разморенные солнцем тела. А пока в эти ясные дни начала июня оно спокойно лизало берег безмятежным бирюзовым языком и заманивало в опасную глубину только редких отважных пловцов. Отдельными небольшими группками собирались на пляже молодые неженатые капитаны, незамужние дамы из числа вольнонаемных служащих,
медицинский персонал воинских частей со всех концов страны, то есть все те, кому достается отдыхать до или после наступления сезона.
        Наташа с мужем приезжали сюда в это время специально  — из-за тишины лагуны, прекрасной природы и хорошего отношения к ним. Им обоим здесь нравилось. Белый галечный пляж раскинулся между двух небольших горных выступов, выдающихся в море. По верху пляжа была проложена набережная из гранитных, горячо нагреваемых солнцем плит. Вдоль нее то тут, то там раскинулись легкие конструкции солнцезащитных навесов. А за железной дорогой, идущей вдоль берега, поднимался массивный крутой склон, окультуренный сотнями и сотнями рук на протяжении целых десятилетий. На нем и располагался сам санаторий. Били здесь фонтаны с прозрачной водой и золотыми рыбками, сходились и расходились песчаные и асфальтовые дорожки, лестницы карабкались вверх или спускались к морю, и вся свободная от строений земля на склоне была усажена привезенными из лучших питомников деревьями и кустами. Пальмы, кипарисы и магнолии росли или вперемешку, или образовывали отдельные аллеи. Были разбиты цветники и спортивные площадки, тут и там скрывались уютные кафе и эстрады для танцев. С мая по ноябрь благодаря энтузиазму садовников благоухали розы
и лилии, цвели гортензии и хризантемы, а сейчас, в конце весны, буйствовали красками розово-белые олеандры да уже отходила, отцветала персидская сирень.
        Совсем не то было в диком соседнем поселке, а здесь царил самый настоящий рай.
        В тот день вода в море была еще очень холодной для Наташи, и она не купалась, а просто лежала прямо на гальке на животе, подставляя спину веселому раннему солнцу. Серов сидел рядом с ней.
        — Ты ведь знаешь, что тебе нельзя загорать,  — сказал он наконец после продолжительного молчания.  — Ты делаешь назло?
        — С чего ты взял, что мне нельзя загорать?  — Наташа лениво откинула любовный роман, которым прикрывала голову.  — Я намазалась очень хорошим кремом. Да и что со мной будет за пятнадцать минут, что я здесь полежу? А больше я и не буду, а то вся облезу… Не будь занудой.  — И она в блаженстве затихла. Просто лежала, не в силах сосредоточиться на довольно убогом, кстати, сюжете. А Слава сидел рядом с ней, перебирал гальку, лениво швырял отдельные плоские экземпляры в воду и думал, что не надо им было ехать сюда в этом году. Почти накануне поездки Наташа опять сильно болела, и его стали серьезно беспокоить эти подъемы температуры, случающиеся все чаще и неизвестно с чего. Хотя, конечно, положа руку на сердце, он предполагал, что послужило причиной очередной такой вспышки.
        Странный перелом в их отношениях произошел, когда после того инцидента с подругой, чьи следы Наташа застукала, вернувшись из Праги, ей пришлось улететь в Соединенные Штаты почти на две недели. Вопрос о поездке был решен уже давно, Наташу приглашали туда прочитать лекции в трех университетах, но она до последнего сомневалась, ехать или не ехать. Сопровождать ее в поездке должен был Нирыбанимясо, его тоже пригласили читать лекции по смежной с Наташиной теме, и она даже договорилась с ним, что он может прочитать часть лекций и за нее.
        — Деньги за лекции я получу небольшие,  — поясняла она свое решение Серову,  — а устану ужасно! Перелет, переезды из города в город, с одного побережья на другое, само чтение на чужом языке, ответы на вопросы… очень сложно,  — говорила она.  — Кроме того, у меня совершенно не остается времени на проведение новых исследований.
        — Нет, отказываясь, ты поступаешь недальновидно!  — возражал ей Серов.  — Тебя больше не будут никуда приглашать, и с таким трудом завоеванное в науке имя придется отвоевывать снова!
        Он до сих пор считал, что сказал правильно. Наташа же расценила его слова по-другому.
        — Тебе что, невтерпеж меня сплавить из дома?  — поинтересовалась она.
        Больше она ничего не добавила, но, поскольку и это замечание было ужасно несправедливо, потому что в данном случае Вячеслав заботился о ее имидже, у него перехватило дыхание от обиды. Он ничего не ответил ей, а она как-то криво улыбнулась ему в спину и на следующий день объявила:
        — Решено, уезжаю!
        На день ее отъезда у него была назначена операция, но он решил перенести ее, чтобы проводить жену.
        — Не бойся, не вернусь из аэропорта,  — насмешливо протянула она, после того как он объявил ей о своем решении.  — Улечу вовремя, в срок. Не помешаю…
        И он опять не нашелся, как ей возразить, что ответить, и промолчал. В аэропорт Вячеслав не поехал, счел неудобным. А после ее возвращения вообще началось нечто странное. Казалось, Наташа изо всех сил хотела ему что-что доказать.
        Она перестала делать гимнастику, каждый день покупала и ела пирожные и на ужин стала жарить картошку с луком. Через месяц ни одно старое платье не могло на нее налезть. Она чуть не ежедневно устраивала скандалы. Поводом были его неосторожные траты, довольно редкие выпивки на работе, беспорядок в квартире и девочки. Однажды она даже назвала его «кобель проклятый», в гостях у друга Валерки рассказала неприличный анекдот, чем Валерку, да и самого Серова, несказанно поразила, а однажды вечером он застал жену у телевизора за просмотром мексиканского сериала. Слава сел рядом с ней.
        — Наташа, что с тобой происходит?
        — Что такое?
        — Сейчас рядом со мной не ты.
        — Вот как?  — Она повернулась к нему. В голосе ее послышались прежние ироничные нотки.  — Неужели я тебе больше нискока не нравлюсь?  — Она нарочно сделала ударение на это исковерканное словцо.  — Разве не такую женщину ты искал? По крайней мере, изменял ты мне именно с такими. Я подумала, отчего бы и мне не попробовать быть такой, какие тебе нравятся?
        — Я с тобой тогда разведусь.
        — Почему? Разве ты не заметил, мы даже спать вместе стали чаще?!
        — А тебе это нравится?
        — По правде говоря, нет. Я ценю качество больше, чем количество.
        — Тогда выброси эти глупости из головы и стань прежней.
        — На тебя не угодишь!  — Она, хлопнув дверью, ушла в спальню. Но, с удовольствием погрузившись под теплое одеяло, про себя чему-то довольно улыбнулась, приняла решение месяц посидеть на фруктах и провела ночь с журналом «Immunology» под подушкой. Как всегда, он придавал ей решимости.
        Похудеть оказалось трудно. Она стала голодать и довела себя до гастрита. Вес снижался, но кожа портилась. Пришлось обращаться в косметологическую клинику. После этого Наташа стала выглядеть лучше, чем раньше. На Серова она теперь все чаще смотрела с усмешкой, перестала с ним разговаривать вечерами и все чаще одна ложилась в постель. А потом у нее снова поднялась температура и держалась две недели. Друг Валерка уже несколько раз произнес вслух страшное слово «сепсис», потому что характер лихорадки был именно такой, но посев крови ничего не показал, и этот диагноз отпал. В больницу Наташа ехать не хотела, визиты отца не помогали, и Серов просто измучился, не зная, что делать. Однажды он пришел с работы и застал Наташу за странным занятием: она сидела за письменным столом и с закрытыми глазами вкривь и вкось писала какие-то бумажки. Ее щеки были мокрыми от слез, и она даже не трудилась их вытирать.
        — Что ты пишешь?  — спросил он.
        — Отстань.
        Разорванные бумажки он потом нашел в мусорном ведре. На всех было написано одно и то же: «Славик Серов, я тебя прощаю!» Он пожал плечами и выкинул бумажки в помойку.
        Неизвестно, что тогда помогло, лекарства ли, стимулирующие иммунитет, или дурацкие бумажки, но через некоторое время Наташа пошла на поправку. Температура постепенно стала снижаться и вскоре достигла нормы. Вот тогда Наташа и попросилась на море.
        — Мы и так уже задержались в этом году!  — сказала она.  — Я оформлю отпуск на неделю, бери билеты!
        Он ехать не хотел, но решил не спорить. К тому же Вячеслав чувствовал, что тоже устал. Неделя на море и ему бы не помешала.
        И вот теперь они лежали на пляже, молчали, и вдруг Наташа сказала:
        — Знаешь, жить хорошо! А ведь скоро придется умирать. Когда думаешь об этом, это хуже, чем сама смерть.
        — Еще не скоро…  — Он не сразу нашелся что сказать.
        Она промолчала, очевидно, что-то решая для себя.
        Он пошел к пляжной кафешке и принес теплую от солнца бутылку «Изабеллы», два пластмассовых стаканчика и тарелку с чебуреками.
        — Ешь и пей,  — сказал он.  — Женщинам свойственно рефлексировать. Меньше думай  — будешь здоровее!
        — Ты в самом деле так считаешь?
        Он не хотел становиться на скользкую тему, слишком хорош был солнечный день.
        — Я схожу искупаюсь,  — сказал он.
        — И я с тобой!
        Наташа тоже помчалась в море. Вода обжигала кожу. Немного проплыв, она повернула назад, растерлась полотенцем и с аппетитом начала есть.
        — Никогда ничего вкуснее не ела!  — Она залпом выпила полстакана вина. А потом опять задумалась, затосковала, поскучнела и запросилась домой: зачем они взяли обратные билеты на три дня позже, чем планировали, да еще на поезд? В Москве много дел, она и так долго проболела… Больные, аспиранты, родители, Катя… Решено было менять билеты на самолет. Они придумали, что послезавтра уедут на целый день в Адлер и улетят оттуда вечерним рейсом.
        На следующее утро на сочинской электричке Вячеслав Сергеевич с удовольствием уехал хлопотать о билетах. Ему хотелось побыть одному. А Наташа решила с утра прогуляться по парку, спуститься к морю и, если вода будет теплая, вдоволь поплавать.
        Она шла по белой лестнице мимо магнолий и слушала, о чем гортанно судачит спрятанный за кустами маленький овощной базар. Наташа проскользнула мимо них, остановившись на минуту, чтобы купить длинный красный палец орехов, обмазанных липкой фруктовой патокой. Такую штуку из гигиенических соображений никогда не позволяли ей есть в детстве. Сейчас она купила ее всем назло. Синее платье с рисунком, напоминающим зеленые водоросли, как нельзя лучше подходило к сияющему дню. Две обогнавшие ее девчушки вдруг громко засмеялись, и Наташа подумала, что их, наверное, рассмешило, что взрослая тетка, то есть она, гулко шлепает по ступенькам и смачно выковыривает зубами орехи из патоки, но, присмотревшись, поняла, что ошиблась. Их внимание относилось вовсе не к ней. Впереди ее по лестнице спускался симпатичный парень с прекрасной спортивной фигурой и тащил на плече дорогой фирменный велосипед. Наташа, поравнявшись с парнем, улыбнулась, тоже оглядев в первую очередь велосипед, чуть приподняв поля желтой соломенной шляпы. Парень повернул к ней голову. У него было не по годам серьезное, даже мрачное лицо. Он вдруг
неожиданно остановился, стянув с потного носа солнцезащитные очки.
        — Женя Савенко! Неужели вы? Вот уж не ожидала вас встретить здесь.  — Наташа не жеманничала, действительно была ему рада.
        — А вы даже еще красивей стали!  — вдруг сказал он, смело поглядев ей, в глаза, и она увидела, что он вырос, перестал быть мальчиком, стал мужчиной, и почему-то этот факт ее смутил.
        — Ну, вы даете, с места в карьер с комплиментами… Лучше скажите, как вы здесь оказались?
        — Путевку дали на службе. Вы на пляж? Можно я с вами?
        — Конечно!
        И они пошли по ступенькам вниз и до самого моря молчали. Зато уже на берегу, наслаждаясь прежним восхищением в его глазах, она почувствовала себя королевой, путешествующей инкогнито.
        Они сидели с Женей в тени пальмы на старинной деревянной скамейке. Наташа немного задела его своим приятно загорелым плечом. Он вдруг обнял ее и стал целовать.
        — Женя, Женя… ну хватит!
        Но он уже не желал ничего слушать и слышать.
        — Женя! Люди кругом…
        Но, честно говоря, думать ей не хотелось.
        — Женя, на нас все смотрят!
        — Да дела нет до нас никому.
        Когда она, запыхавшись, открыла глаза, перед ней было его лицо, а за ним море. Это было прекрасно. Как давно с ней не случалось ничего такого.
        Наталья отодвинула его и ушла. Но влюбленные все  — телепаты. Когда она дошла до входа в свой корпус, Женя уже сидел перед ним на велосипеде, небрежно упираясь одной ногой в бордюр, с огромным букетом сирени в руках. Она посмотрела на него и взяла цветы.
        — Молодой человек, вы куда?  — закричала дежурная. Она не могла допустить, чтобы кто-нибудь вперся в ее святая святых с велосипедом.
        — Он со мной в мой номер,  — с достоинством ответила Наташа.
        Дежурная ошеломленно промолчала, потому что прекрасно знала Серова. А они стали отчаянно целоваться уже в лифте.
        Мысли ее смешались, и опомнилась она уже через некоторое время, с телом, наполненным негой, как медом.
        — Ты восхитительная! Ты чудная! Нежная!  — Это говорил Женя. Боже, ей было в самом деле хорошо. Ей было чудно. Она блаженно вытянулась на простынях.
        — А сколько сейчас времени?!  — ворвалась в сознание дикая мысль. Ведь может приехать Серов.
        Женя Савенко угадал ее мысли.
        — Мы сейчас все расскажем твоему мужу и уедем вместе!
        Она засмеялась. Как она была благодарна ему за эти глупые, но такие рыцарские слова. Как прозаична жизнь, как мало в ней рыцарей и бескорыстных пажей. Их на самом-то деле, наверное, и нет, просто под влиянием минуты некоторые люди могут выговаривать такие слова. А многие даже и этого не могут. Как ни печально, но теперь ей придется взять на себя роль отрезвляющего душа.
        — Куда же мы с тобой уедем. Женя?
        Он назвал ее родной город на Волге. Она удивилась.
        — Как? Почему?
        — Потому что я там служу. В летном полку, за рекой. Я старший врач полка. Мне там дали квартиру. Даже не квартиру, а целых полдома с отдельным входом.
        — Я и не знала,  — удивилась она. Все думала, Савенко мальчишка, а он  — старший врач полка.
        — И тебе это нравится?
        — Честно говоря, уже нет. Солдат теперь мало, а летчики  — ребята здоровые. Но пока я не жалею. Впервые в жизни у меня есть свой дом. Не родительская квартира, а дом. На отшибе, на краю летного поля. Во дворе два тополя и детская качалка. Мой предшественник был человек семейный, сделал для детей. И  — ничего больше, только степь вокруг. Но знаешь, летом она так пахнет!.. Осенью я езжу охотится на уток.
        Она радостно засмеялась.
        — Рассказывай! Мне знакомо это все с детства. Это ведь моя родина. В этом городе на Волге я росла и училась, там закончила институт…
        Женя удивленно смотрел на нее: он этого не знал.
        — Правда?
        — Конечно.
        — То-то мне там хорошо, как нигде! Ну, значит, поедем в родные места. А я боялся, что ты москвичка, тебе в степи не понравится.
        — Какой ты милый!  — Она с умилением поцеловала его в лоб.  — Но что я в степи буду делать? Ведь я там жила и сбежала. Кто я буду там, в твоих степях? Сумасшедшая тетка, погнавшаяся за любовником. Нет уж, Женечка, ты не глупи. Я тебя там за два дня разлюблю и сбегу ровно через неделю. Или через две недели ты разлюбишь меня.
        Он сидел на кровати и смотрел на нее.
        — И потом, у меня все-таки есть муж,  — продолжала Наташа.  — Я с ним живу, как бы там ни было. Он иногда поступает со мной непростительно, в этом ты прав, но когда долго живешь вместе, принимаешь любовь за неизменную величину и не идешь на поводу у сиюминутного желания разбить мужу голову чем-нибудь тяжелым.
        Она усмехнулась, заметив в его глазах недоверие.
        — Поживи с мое, узнаешь, что люди так и норовят сделать друг другу больно. Невозможно всегда оставаться ангелом, если в натуре им не являешься. Я поняла, свои желания подавлять нельзя, даже если они и выглядят перед другими по-свински. Подавление желаний приводит к раздражению, болезням и комплексу неполноценности. Поэтому самое лучшее, что можно сделать, когда близкие поступают вразрез с твоими желаниями  — смириться и наплевать на то, что они делают. Или уйти от них. Два варианта. Я выбрала первый. Вот поэтому я и не виню ни в чем своего мужа. И поэтому я и была сейчас здесь с тобой.
        — Так, значит, ты сейчас была со мной, чтобы отомстить мужу?
        — Нет, конечно, нет. Я была с тобой, потому что я хотела тебя любить. И я тебе благодарна, хотя, милый Женечка, никуда с тобой не поеду…
        Он все смотрел на нее, еще не понимая, всерьез она говорит или нет.
        — Ну, вставай, пошли.  — Она потянула его за руку.  — Должен вернуться мой муж. И у меня, кстати, нет никаких угрызений совести на его счет.
        — Ты ведешь себя так, будто знаешь, что мы не встретимся больше.
        — Ну, не будь глупым. Мы решим, когда это лучше сделать. Не исключено, что я действительно приеду к тебе погостить, если захочешь. На пару дней.
        Она накинула на себя невесомое платье и порадовалась, что не надо летом долго одеваться. Пока он тщательно завязывал кроссовки, она еще успела поставить сирень в хрустальную казенную вазу и с сожалением увидела, что, пока они предавались любви, некоторые роскошные кисти повяли.
        — Я завел знакомство с садовником,  — сказал Женя, видя ее огорчение,  — и завтра у тебя в номере будет стоять целый куст. Он мне сказал, что все равно уже пора всю сирень срезать. Чтоб не торчали потом голые засохшие палки.
        Ее умилило, что он еще не научился искусственно завышать цену своим поступкам.
        Дежурная по корпусу, ядовито поджав губы, с негодованием наблюдала, как процессия с велосипедом гордо проследовала в обратном направлении. Наташа при этом вспомнила, как она выходила с Серовым после единственной ночи их любви в Лаосе, а о чем думал Женя, было неясно.
        — Пора идти обедать,  — сказала Наталья Васильевна, посмотрев на часы, когда они вышли.  — Ты ходишь в первый зал или во второй?
        — Во второй.
        — Ну, понятно тогда, что я тебя не заметила. Вообще-то я проголодалась.  — Она была на редкость весела сегодня.
        — Я тебя провожу, но обедать не пойду. Спущусь на набережную и буду крутить педали до вечера. Или подойду к твоему мужу и объявлю, что безумно тебя люблю.
        — Ну, Женя! Быть всегда правдивым полезно только в научных исследованиях, потому что в них всякий результат  — результат. В обыденной жизни постоянно резать правду-матку  — небольшое геройство. Тут ты должен брать пример с меня и с Серова. «Ни слова правды за целый день»  — вот девиз нашего брака. Чем меньше правды, тем лучше.  — Выражение ее лица изменилось и стало очень походить на мужнино.  — Ах, какая ты умная, Наташа! Ах, как я люблю тебя, Наташа! Ах, как я хочу, чтобы ты поскорей уехала в очередную командировку, так как развестись с тобой у меня нет сил, а очень хочется перетрахать всех девиц, на которых я положил глаз!
        Женя смотрел на нее почти с ужасом.
        Она продолжала, с горечью скривив рот:
        — Вот ты бы мог сейчас подвести меня к нашему столику, раскланяться с мужем, усадить меня рядом с ним и вежливо отойти?
        — Нет. Если я подойду к вашему столику, я обязательно набью твоему мужу морду.
        — Вот видишь. А мой муж мог бы это сделать вполне. Запросто. Из чувства большой любви.
        Наташа вдруг опомнилась и взяла себя в руки.
        — Не бери в голову, милый мальчик. Жизнь, к сожалению, очень длинная штука, в ней случается все. А теперь, чтобы не искушать тебя, давай простимся здесь, у порога. То есть у входа в это помещение, которое называется у них «обеденный зал номер один».
        Они поднялись по лестнице, с двух сторон усаженной пальмами. Даже в зале между квадратными колоннами, стилизованными под мрамор, они тоже росли  — в огромных деревянных кадках. Столовая была светла и, как всегда в начале сезона, наполовину пуста. Кто-то поставил на столы веточки только что распустившихся мелких роз. Вячеслав Сергеевич уже пребывал в одиночестве за их столиком у окна и коротал время над свежей газетой и бутылкой пива.
        — Ну, прощай, дорогой!  — нежно сказала Наталья Васильевна и чмокнула Женю в щеку.  — Я очень рада, что смогла доставить тебе хоть минутную радость. И сама получила несказанное удовольствие. Ну, пока.  — И, скользнув ласково ладонью по его красной майке, она спокойно пошла к Серову и села напротив. Женя постоял немного в дверях и, схватившись за щеку, осененную поцелуем, ушел.
        — Кого это ты зацеловала до зубной боли?  — взглянув на опустевший вход, поинтересовался Серов.
        — Моего бывшего кружковца, Женю Савенко.  — В словах Наташи не было вызова.
        — Откуда ты его взяла?
        — Встретились на лестнице, когда я шла вниз, на пляж. Он теперь уже не кружковец  — врач в летном полку. Между прочим, как раз служит недалеко от моего родного дома.
        — Представляю, сколько слез воспоминаний было пролито в море.
        — Ошибаешься. Слезы мы не лили.
        — Я надеюсь, ты с ним переспала?
        Серов почувствовал на себе ледяной взгляд и оторвался от пива.
        — А что? Тебе бы этого очень хотелось?
        — Мне не хотелось бы. Но ты что-то захандрила в последнее время. Я это говорю не как муж, но как врач!
        Наташа еле удержалась, чтобы не запустить в его голову стаканом.
        — Я все-таки твоя жена, а не пациентка!
        — Беру обратно свои слова.  — Он с головой погрузился в газету, а вместе с ней и в порционный обед.
        У Наташи почему-то исчез аппетит. Если бы Женя сейчас снова заглянул в зал, ей-богу, она уехала бы в степь вместе с ним.
        — Нельзя ли куда-нибудь пойти, чтобы выпить вина?
        — Зачем идти, дорогая, когда все есть с собой! Я как раз купил с собой в Москву. Все, что захочешь!  — Он открыл свою спортивную сумку.  — Красного или белого?
        — Белого, если можно…
        — Отчего нельзя?  — Он вошел в роль гостеприимного кавказца, и соседи с удивлением стали оглядываться на их столик.  — Хочэшь бэлого, хочэшь красного, хочэшь домашнэго розового,  — все есть, дорогая, что угодно твоей душе!
        Щелкнув пальцами, Серов позвал официантку, и она мгновенно, как из-под земли, явилась на зов с на удивление чистыми бокалами. Молодая женщина в белых брюках за соседним столиком посмотрела на Наташу с явной завистью, а на Серова с заискивающей улыбкой.
        «Интересно, с ней он тоже успел переспать?»  — машинально, без всяких эмоций подумала Наташа и залпом выпила первый бокал. Алкоголь всегда умеренно действовал на нее. Она от выпитого не краснела и не бледнела, только ее глаза светлели буквально на несколько секунд. Она сидела и смотрела на Серова, не думая ни о чем, разглядывая каждую морщинку на его знакомом лице.
        — Знаешь, я не виню тебя в том, что ты постоянно мне изменял.
        — Чего это ты вдруг?  — Он лениво оторвался от газеты.
        — Я ведь в принципе представляла, за кого выхожу замуж,  — продолжала она.  — Наблюдала тебя в Лаосе, да ты и сам многое не скрывал. Поэтому, согласившись поехать с тобой в Москву, я морально была готова к твоему отношению к семейной жизни. Правда, я никогда не могла понять, что ты находишь хорошего в этих связях. Из огромного самомнения мне казалось, что я должна для тебя представлять гораздо больший моральный и физический интерес. Я надеялась изменить тебя. Но я уже наказана за свою гордыню и поэтому отпускаю тебя на свободу. Делай что хочешь!
        — Послушай, милая…  — Он отпил глоток из своего бокала. Эти выяснения отношений ему стали надоедать, но в то же время ему было Наташу жалко. Вино после пива показалось кисловатым, и он хотел поморщиться, но сдержался, иначе она растолковала бы это движение применительно к себе.  — Не надо ничего придумывать. Мы такие, какие мы есть. И все.  — Он небрежно бросил газету.
        Брошенная газета теперь всегда напоминала ей о возвращении из Праги. Наталья сцепила зубы, чтобы не вскочить, не треснуть его бутылкой. Не порвать газету в клочки. Он ничего не заметил.
        — Пойдем лучше вечером сходим в «Ущелье». Отметим окончание отпуска, раз завтра будем уже в Москве. Между прочим, билеты я поменял.
        — Отлично.
        И вдруг Наташе пришла в голову странная мысль. А вдруг они с Женей были бы счастливы?
        «Ущельем» называлась шашлычная, расположенная в уютной низине между двух аллей, усаженных кипарисами. Вниз вела гранитная лестница, по сторонам дичились заросли самшита, а сверху, с горы, виден был лишь ароматный, поднимающийся к небу дымок да слышалась музыка для тех, кто приходил сюда не только поесть, но и потанцевать.
        Наташа ушла в номер, чтобы переодеться к вечеру. Еще с лаосских времен она любила красное. Если ткань была алая  — глаза Натальи казались серыми и холодно блестели на солнце. Если же оттенок красного отдавал в пурпур, глаза становились светлые, прозрачные, нежно-зеленые. Все остальное  — прическа, макияж, туфли  — было лишь делом техники. В этот вечер красный шелк на ней напоминал оттенком домашнее вино. И Наташа в нем была самой красивой женщиной на всем побережье от Лазаревского до Сочи. Ее муж подумал и надел темно-серую рубашку с короткими рукавами и светлые брюки. А на шею нацепил зачем-то судейский свисток на шелковом грязном шнурке.
        — А свисток-то тебе зачем?
        — Буду свистеть, звать милицию, когда к тебе подойдет этот твой кружковец. Как там его…
        Наташа не сдержала смешок, и настроение у нее стало игривым. Они пошли.
        «Вот и еще день прошел…  — думала она, нежно поглаживая шершавую кожу каждого кипариса, мимо которого проходила.  — Прекрасный, теплый, безумный день у моря. День, полный любви. Я хочу запомнить его навсегда. Завтра этот день уже будет в прошлом…»
        «Ущелье» уже было под ней, и она, перегнувшись через перила, сквозь кусты заглянула вниз, чтобы определить, кто сегодня готовит шашлык, много ли народу за столиками и свободно ли ее любимое место под естественным укрытием наклонившегося низко олеандра.
        Она сразу увидела Женю, мрачно сидящего на крайней скамейке за шашлыком и стаканом вина. Сейчас он был один, без своего друга-велосипеда. Он сидел в позе байроновского героя, все в той же выгоревшей на солнце спортивной майке и в шортах, такой молодой, загорелый, мускулистый и такой мрачный, что ей захотелось немедленно его обнять. Она еле сдержалась, чтобы бегом не спуститься к нему и не задушить поцелуями. Несколько девушек, ожидающие кавалеров и лопающиеся со скуки в ожидании танцев, уже поглядывали на него, пили шампанское и пачкались шоколадом. Несколько пар для разминки лениво топтались в круге для танцев. Любимый столик Наташи был, к счастью, свободен, и они с Серовым неспешно пошли к нему, как вдруг одна из танцующих пар завладела ее вниманием.
        «Алексей! Точно он!»  — узнала она Фомина в высоком массивном мужчине, и сердце у нее похолодело. Наташа не помнила, как уселась за столик. Танцующий мужчина теперь повернулся к ней лицом, но рассмотреть его черты в полумраке южной ночи было сложно. Серов отошел к бару, а Наташа спряталась в темном углу под цветущими ветвями бело-розовых олеандров. Но вот танец прекратился, мужчина повел свою даму на место. И Наташа с облегчением увидела, что это, конечно же, не Фомин.
        Увидев ее, Женя Савенко встал, и она ласково помахала ему, приглашая подойти и сесть вместе с ними. Но Женя сделал гордое и сердитое лицо и остался один. Серов от стойки бара с легчайшей улыбкой наблюдал за ними.
        Шашлык оказался на редкость хорош. Наташа с удовольствием первобытного человека наслаждалась жареным мясом, ранней зеленью и овечьим сыром. Она еще несколько раз махала Жене, но тот был все так же одинок и неприступен.
        «Потерпи, милый мальчик!  — думала Наташа.  — Завтра я уеду, и тебе не дадут тут скучать! Вон скольким девушкам ты нравишься! Найдешь себе пару и будешь еще долго-долго молод…»
        И эти благородные мысли так нравились ей самой, что она долгое время не замечала, на кого устремил свой взор ее собственный муж. А Славик, не стесняясь, пялился на пухлый, обтянутый мини-юбкой зад молодой девицы, сидящей к нему спиной за соседним столом. Это была та самая девушка, которая во время обеда щеголяла в белых брюках.
        «Нас всех пора помещать в клинику неврозов»,  — Наташа решила не смотреть в сторону соседки.
        Зато Вячеслав Сергеевич, каждый раз, сделав глоток вина, с интересом оглядывался назад. Да, там действительно было на что поглядеть: круглые загорелые коленки, упругие ляжки и сильно обтянутые ягодицы не могли оставить равнодушными любителей крупных форм. Наташа непроизвольно скептически улыбнулась. Серов, очнувшись, перехватил ее взгляд и сощурился. Так щурится хищник, притворяясь ласковым паинькой, перед тем как впиться зубами в кусок мяса.
        «Разве это по-христиански?  — думала она.  — Что за удовольствие ему меня мучить?»
        — Может, пойдешь потанцуешь?  — Она сказала это специально, чтобы соблюсти приличия. В конце концов, он мог бы сначала пригласить ее, Наташу, а потом у нее хватило бы сил сказать, что болит голова. И она ушла бы к себе в номер, а Слава уж тогда мог бы делать все, что захочет.
        — Наталья Васильевна, пойдемте гулять!  — Женя назвал ее, как было принято раньше, на «вы». Стараясь выглядеть равнодушной, она улыбнулась, взяла со стола свою сумку и спокойно взяла Женю под руку. Серов сказал что-то вроде: «Эй! Эй!», но Наташа даже не обернулась.
        А ведь она голову могла дать на отсечение, что та переспала с этим чертовым кружковцем. Уж больно вид у нее противный, аж тошнит. Он вяло теперь ковырял мясо. Потом (если бы кто-нибудь наблюдал это со стороны, то сильно бы удивился) вдруг характерно приподнял плечи и брови и бархатным голоском надменно проговорил:
        — Может быть, ты потанцуешь, дорогой?
        И ответил себе, имитируя рычание зверя:
        — А как же! Я, конечно, потанцую! Если ты, дорогая, не возражаешь!  — И он, не ожидая, естественно, больше никакого ответа, тут же склонился над удивленной соседкой и пригласил ее на танец.

* * *
        «Боже, как хорош южной ночью приморский парк! Как задумчив шепот моря, как прохладны гладкие листья магнолий! Как теплы скамейки и руки тех, кто целуется на них под южными звездами! Как мягка прошлогодняя хвоя под ногами, как приятно покалывают ладони раскрывшиеся за зиму сосновые шишки. Пусть благословенны будут дети, родившиеся от этой безумной южной любви. Пусть ожидает их жизнь долгая, теплая, полная страстей и необыкновенных безумств в наше скучное, деловое время!»  — так думал Вячеслав Серов, прогуливая свою хорошенькую пухлозаденькую спутницу в черной от теней кипарисов мгле.
        Надо сказать, что на белый свет его спутница вовсе не торопилась, а, наоборот, стремилась, пользуясь темнотой, прижаться к Серову всеми выступающими частями тела. К чести же Славика, он даже пытался какое-то время развлекать свою спутницу разговором. Но когда она первая закрыла ему рот поцелуем, видимо, для того, чтобы он больше не отвлекался, Серов смог позволить себе быть не джентльменом. Поэтому, когда дама сама вскарабкалась на еще теплый, не успевший впитать в себя ночную прохладу бордюр, окаймлявший трибуны теннисных кортов, ее кружевные трусики и бюстгальтер стали нарядно украшать темные ветви кипариса, будто рождественскую елку.
        Романтики хочется дамам, в одиночку приехавшим на курорт. Но когда нет романтики в жизни, кто кого может осуждать за кратковременные психологические разгрузки? Кроме того, очень могло быть, что даме ужасно хотелось хоть на миг победить неприступную на вид, изысканную Наташу, которую она, конечно же, давно заметила рядом с Серовым, как замечают отдыхающие всех  — кто с кем приехал, когда и насколько. Когда же Серов, кстати, с честью выполнивший свой долг джентльмена, уже хотел пойти посмотреть, куда это увел незнакомый ему молодой человек его жену, дама его не могла идти от переполнявших ее чувств.
        Чтобы быстрее отвязаться, он ласково погладил ее по загорелым окорокам и поклялся утром непременно прийти навестить ее в постели, пока его жена еще будет спать. Подтвердив двадцать раз, что будет скучать о ней всю ночь напролет, Серов отвел ее к ее корпусу и отправился искать Наташу.
        Уже настала полночь. В их номере ее не оказалось. С чувством смутного беспокойства Серов почти бегом спустился на набережную. Казалось, что все отдыхающие санатория разбились этой ночью на пары. Влюбленные сидели под каждым тентом, на каждой скамейке, и в пляжном кафе на берегу под музыку обнявшиеся танцующие медленно и равномерное колыхались, еле-еле переступая в такт. Искать жену среди слившихся в экстазе тел было трудно, и Серову приходилось кружить вокруг каждой пары, чтобы понять, кто там именно прячет улыбку в объятии. Он узнал много знакомых по столовой лиц и, даже улыбнувшись кое-кому поощрительно, проследовал дальше, в самый конец набережной. Гранитные плиты заканчивались красивым полукругом, и к морю вели полулунные ступени. Здесь было темнее и к тому же прохладно. Лишь галька еще отдавала накопившееся за день тепло, но всех желающих обогреть не могла.
        «Конечно,  — с неудовольствием подумал Серов,  — романтическим излияниям здесь самое место. Не могли ведь устроиться там, где поближе, непременно надо было тащиться в самый конец!»
        И действительно, в темноте он угадал фигуру жены, возлежащей прямо на гальке в выходном шелковом платье. Возле нее стояли открытая бутылка вина и два пластиковых стаканчика. Бывший президент студенческого научного общества сидел рядом и с жаром о чем-то говорил, размахивая руками.
        Серов разозлился. «То папочка, то молодой дурень! Сейчас они полезут купаться, и она с пьяных глаз еще, не дай бог, утонет! А полезет в воду исключительно мне назло!»
        Дальше он продолжал размышлять с удивительным отсутствием логики, характерным для всех людей, думающих о близких.
        Вылезет из воды и простудится. Ведь у нее с собой ничего теплого нет… И вместо того чтобы сразу идти к жене, он побежал обратно в свой номер. Пока он ждал лифт внизу, все та же дежурная в вестибюле, чуть не лопнув от распиравшего ее негодования, сообщила ему о пребывании в их с Наташей номере молодого человека вместе с велосипедом.
        — Да что вы. Не переживайте, моя жена там не с молодым человеком, а с велосипедом трахалась. Я ее вкусы знаю,  — сказал Серов и вошел в лифт. В номере он кинул в сумку ее белье для переодевания, брюки и свитер. Туда же полетело мохнатое полотенце и бутылка водки для растирания.
        Когда он вернулся на пляж, парочка, выглядевшая весьма привлекательно, действительно лезла из кожи вон, изображая влюбленного дельфина и немного надменную русалку. Русалка умудрилась залезть в море прямо в длинном узком платье. В данной ситуации и логичнее, и безопаснее было бы купаться в чем мать родила, но Наташа не терпела банальности. Из пенных волн она появилась как Афродита, и бывший кружковец вынес ее на руках, почти ни разу не споткнувшись. Правда, Афродите пришлось в ослепительной улыбке сцепить намертво зубы, главным образом для того, чтобы они не стучали от холода.
        «Слава богу, жива!»  — подумал Серов и засвистел в свой свисток, так и болтавшийся у него на шее.
        — Что это тут за безобразие! Ну-ка быстро иди в кабину переодеваться!  — Он в полной мере насладился эффектом, отразившимся на двух мокрых растерянных лицах.
        Наталья Васильевна, как нашалившая школьница, испепеляя негодующим взглядом надоедливого преподавателя, послушно побрела в пляжную раздевалку. Серов закинул ей через верх сумку с одеждой и, пока она там шелестела бельем, наставительно обратился к Кружкову:
        — А вам, молодой человек, пора бы уже знать, что Наталья Васильевна здоровьем очень нездорова! И плавать, между прочим, почти совсем не умеет. С чего это вдруг вы взяли, что можете так, с бухты-барахты, запросто рисковать ее жизнью?!
        Кружков встал и, по-видимому, приготовился полезть в драку.
        Наташа, переодевшись, тем временем вышла из кабинки и удрученно сказала:
        — Вот, Женя, понятно теперь, почему мы душа в душу живем с мужем уже столько лет?
        И тихо, послушно, будто выполняя чей-то приказ, она повернулась к Кружкову спиной и побрела, спотыкаясь, по набережной, как пьяная.
        — Не надо плакать,  — сказал Серов, когда они вместе вошли в номер.
        — Я тебя ненавижу! Ненавижу!  — Она повалилась на кровать и стучала кулаками по одеялу.  — Почему ты не позволил мне остаться на берегу с этим мальчиком? Я хочу быть любимой! Он меня любит! А ты, находясь со мной, даже не можешь найти в себе силы хотя бы в эти минуты не разглядывать зады каких-то баб! Ты смотришь на меня, как на вещь, которая никуда не уйдет, как на приватизированную собственность, которая принадлежит только тебе! Ты жалкий, жалкий человек! Ты обещал, что будешь меня любить… Она уже задыхалась от слез.  — Но разве, любя, можно оскорблять человека пренебрежением? Добро бы ты в самом деле в кого-нибудь влюбился! Я бы все поняла, я бы простила и отпустила! Но ты выбираешь самых доступных, самых банальных женщин! Ты клеишься даже к Кате! Еще счастье, что ты с ней не спишь!
        Он дал ей пощечину. Не сильно, но она поперхнулась.
        — Да! Да! Да! Это правда! Ты думаешь, я ничего не вижу, не замечаю? Девчонка просто виснет на тебе, а ты ее поощряешь!
        — Ты с ума сошла!  — сказал он тихо.
        Она повернулась на постели и стала невидящами глазами смотреть в потолок. Лицо Наташи было мокрым и красным. Волосы, не высохшие еще после купания, прядями липли ко лбу.
        — Я ненавижу всех вас! Всех! Всех мужчин на земле! Что вы сделали со мной! В кого превратили? В какое-то фантастическое, неправдоподобное существо, которое никогда не смеет открыть рот. Я должна только улыбаться и быть приятной! Всегда быть приятной! Приятной! Не доставляющей никому хлопот, всегда надушенной и причесанной! Всегда вежливой и интеллигентной! Постоянно делающей вид, что все в порядке, все прекрасно, все, как всегда, на недосягаемой высоте!  — Тело ее содрогалось от истерического смеха.
        Им постучали в стену. Серов два раза стукнул в ответ. Снял с шеи свисток и громко, переливчато засвистел. Просто так. Но за стеной услышали свист и отчего-то вдруг испугались. Стук больше не повторялся. Одна нога у Наташи свесилась на пол, и вся фигура выражала такое неподдельное отчаяние, что Серов выдержать не смог. Он подошел к ней, поднял, вытер полотенцем слезы с опухшего до неузнаваемости лица и сказал:
        — Ну, не переживай. Уж про одного-то человека ты знаешь точно, что он тебя любит! Искренно, нежно, без нетерпения.
        Она приподнялась на подушке:
        — Кто?
        Ей так нужно было услышать от него: «Конечно, я». А он хотел ответить: «Твой отец». Но сказал:
        — Нирыбанимясо.
        Она вздохнула и отвернулась к стене.
        Он тронул ее за плечо.
        — Ну, скажи, что ты хочешь?
        Она молчала, равнодушно глядя перед собой. И он сказал за нее. Эти слова пришли ему в голову только что, неожиданно и просто:
        — Ну, давай разойдемся. Если не хочешь со мной жить, я уйду. Правда, это будет не сразу, надо будет меняться, искать жилье… Несколько месяцев потерпи.
        Она медленно убрала со лба спутанные волосы, разлепила губы.
        — Я уже думала об этом. Наш дом  — это твой дом. Если уж уходить  — то мне. Но пока не гони меня. Я еще ничего не решила.
        Он оскорбился. Значит, пока он сходил с ума от страха за нее во время всех ее болезней, пока он крутился волчком на работе, пока утрясал все хозяйственные дела, она что-то там решала?
        Наташа опять замолчала. И вдруг Серову стало жалко ее и себя, жалко Катю, своего живущего теперь далеко сына, бывшую жену, покойную мать, всех людей, с которыми так или иначе он был близок. Он подумал, какая глупая штука  — жизнь.
        — Давай выпьем чаю, а то все вино да вино. И ведь, если сопьюсь, ты меня точно бросишь. Не будешь лечить!
        Но пока он заваривал чай, она заползла на постель, отвернулась к стене и уснула. Он сел к низкому столику у выхода на балкон, на котором стояла ваза с завядшими уже длинными ветками сирени, и стал, обжигаясь, пить чай без сахара, закусывая каким-то черствым печеньем, случайно обнаруженным в тумбочке.
        Он так и не заснул до самого утра. А назавтра самолет вернул их в Москву. Под дверью их номера до прихода горничной пылился свежий букет роскошной персидской сирени.
        Это было прошлым летом. А в этом году с весны в их доме стало твориться что-то невероятное. Катя и Наташа ругались, причем Катя закатывала истерики в ответ на самое невинное замечание матери и бежала искать защиты у Вячеслава Сергеевича. Потом от всего этого наступило короткое спасение, потому что Катя поступила в институт и нашла там себе парня. Молодые съехали, и в доме наступил относительный покой. Осенью у Наташи случились серьезные неприятности: кто-то из завистников и недоброжелателей обвинил ее в излишней самостоятельности и нежелании делиться доходами. Эти неприятности на удивление сблизили Наташу и Славу. Они стали больше бывать вместе дома. Потом он стал отвозить ее на работу, а после работы выгадывал время, чтобы забрать.
        Наташа выглядела прекрасно, на улицах Наташу называли девушкой, и как-то неожиданно, в один из летних вечеров, чистя зубы в ванной комнате, Вячеслав Серов без сожаления вспомнил, что почти за год он не видел никого из старых или новых приятельниц.
        Как-то вечером, уже снова летом, он надушился, надел синий махровый халат и вошел в спальню. Наташа лежала поперек кровати на животе, положив голову на сложенные под подбородком руки, и читала «Историю Европы». Увидев мужа, она стала говорить о закономерности революций. Он сел рядом и вопросительно погладил ее твердую блестящую голень. Ногой она небрежно оттолкнула его руку и, перевалившись с живота на спину, с недовольной гримасой уставилась в потолок.
        — Вечно ты не дослушаешь, что я тебе говорю! А потом «Новости» из телевизора принимаешь как откровение.
        — Не все же такие умненькие, как ты, моя радость!
        — Жаль только, что мужчины предпочитают глубоких дур. Их ведь так легко, весело и безопасно любить!
        С ужасом он заметил, что она опять села на своего конька и уже не может остановиться. Какой-то сбой произошел в механизме, и он не мог уже дать обратного хода.
        Слава попытался ее обнять.
        — Отстань, я не хочу тебя! Знаю, позавчера, когда я задержалась в институте, ты опять был здесь с какой-то бабой!  — Она резко вырвалась из его объятий и босыми ногами прошлепала в кухню. Он почувствовал запах сигаретного дыма. Вот еще новости, она стала курить!
        — Наташа, у меня уже давно никого не было! А уж позавчера так и подавно.
        — Как противно!
        — Честное слово, не было! Простудишься ведь, надень тапки!
        — И не подумаю!
        — Глупышка! Перестань ревновать!
        — Не ревновать, не злиться, не замечать, не орать? Очень удобно иметь такую жену!
        — Наташа, я не понимаю, чего ты вдруг? Будь справедливой, ведь я сейчас почти все время с тобой…
        — Ах, извини, что мне пришлось тебя затруднить своим присутствием! Не дать тебе соблазнить падчерицу!
        — Опомнись, Наташа! Что ты говоришь! Катя для меня дочка! Вспомни, ведь ты простила меня! Ты сама это писала на бумажках…
        — Мне наплевать на все!
        — Уймись, успокойся! Я люблю тебя, только тебя, люблю одну тебя!
        Она скрючилась на кровати, свернулась в комок, будто от боли. Он укрыл ее одеялом, словно ребенка, и лег рядом.
        «Господи, что нас ждет? Неужели дальше будет все хуже?»  — думал Серов, насильно обнимая жену, пока она не затихла. Он решил, что она заснула, и лежал неподвижно, но она не спала.
        «Боже мой,  — думала она,  — я все рушу! Сама. Зачем я сейчас кричала? Потому что кричать легче, чем молчать. Где же ты, мой барьер, моя планка? Как они теперь высоко! Не достать. И как страшно падать! Теперь он жалеет меня, а раньше  — уважал. Папа стал стар, не выезжает с дачи, никуда не ходит. Мама возится по дому. Дочь со своим парнем. Все они отходят от меня с каждым днем дальше и дальше. Работа  — единственная отдушина. Женя не в счет. Больше нет никого. Только тень моей юности. Темное пятно, тревожащее меня до сих пор. Человек, обошедшийся со мной, в сущности, очень несправедливо. За что меня кто-то наказывает? Не так уж много было мужчин в моей жизни. К сожалению, верного человека не было ни одного».
        Тут она заснула, и во сне ей представился яркий картонный круг, а на нем она увидела себя в виде маленькой деревянной куклы в розовом бальном платье. Кукла стояла в центре маленькой карусели, а вокруг, словно в строю, застыли три высокие фигуры в темных плащах. Лиц их было не видно под капюшонами, и как она ни старалась сойти со своего места, подойти к ним, ноги ее не слушались. Фигурки охраняли Наташу, будто пленницу. Карусель начала кружиться, быстрее, быстрее, плащи развевались, капюшоны упали, все лица слились в один светлый круг, ничего нельзя было разобрать. Розовый подол ее платья поднялся, оборки защекотали ей лицо, мешали дышать, шелк запылал жаром, огнем… Потом розовый шелк превратился в тяжелый плащ, она почувствовала, что и ее лицо тоже утратило черты и стало бесформенной маской. Страшная огнедышащая боль засвербила в груди. Наташа стала метаться, стонать, руками отрывать темную ткань от лица. И внезапно очнулась. Подышала ровно, пока не успокоилось сердце.
        Она встала, посмотрела в окно, заглянула в кухню. Солнечное утро играло бликами на светло-бежевом кафеле. Тостер поплевывал ароматным хлебом. Приятно пах кофе. Муж курил первую сигарету и смотрел в окно. Ее он не заметил, и Наташа проскользнула в ванную. Там она открутила краны и долго-долго смотрела на себя в зеркало.
        — Знаешь, Славик,  — сказала она, когда вышла оттуда в розовом махровом халате.  — Я забыла тебе сказать. Я уезжаю сегодня в Санкт-Петербург на конференцию.
        Он хотел было закричать изо всех возможных сил: «Наташа, не надо ездить туда!», но ощутил, что рот его словно залеплен сургучом. Он замычал и проснулся. Некоторое время не мог прийти в себя, пока не понял, что он лежит на Наташиной кровати в питерской гостинице.
        Он еще полежал немного, совершенно пустой, без всяких мыслей, а потом, будто внезапно повернулась картинка времени вспять, отчетливо вспомнил, что в тот день, когда Наташа уехала, у него было две операции, и он прекрасно помнил какие, а когда вернулся домой, то увидел на примятой постели неясные контуры ее тела да разный хлам: пустой флакон из-под духов «Нина Риччи», несколько исчерканных листков, серебряный медальон в форме тюльпана да в файловой папке доклад. Вячеслав взял медальончик в руки. Это был тот самый, что она носила на серебряной цепочке в Лаосе. Что-то его на ней Слава с тех пор никогда не видел.
        Потом он прошел в кухню. Подумал, что очень устал от нее! Пусть она делает все, что хочет! Пусть едет куда хочет, только даст ему отдохнуть! Не видеть ее несколько дней, расслабиться. Он позвонил и попросил их очередную новую медсестру Марину прийти к нему и помочь прибраться в квартире. Затем достал два бокала, бутылку вина, сделал несколько бутербродов, согрел себе чаю, включил телевизор. Марина приехала через час, а еще через полчаса, когда Слава был в ванной, позвонила Наташа.
        За окном гостиницы со вчерашнего вечера все так же моросил дождь. Серов оделся и пошел звонить в Москву Кате.
        — Срочно выезжай вместе с бабушкой и дедушкой. Мама умерла. Я встречу вас на вокзале,  — сказал он ей и на всякий случай дал адрес больницы.
        18
        Со следователем Серов встретился уже после кремации. Отправив Катю вместе с тестем и тещей в Москву, он поехал в милицию, надеясь, что застанет его там. Следователь действительно был на месте. Видимо, уже какое-то другое дело отдалило от него свежесть впечатления той летней ночи, и он посмотрел на Серова скучными, равнодушными глазами. Но пригласил присесть.
        Славик сел, поставив на колени сумку, в которой лежал, очевидно, какой-то ценный предмет.
        — Вещи можно поставить туда!  — указал ему в угол следователь.
        — Нет,  — сказал Славик.
        Следователь посмотрел на него внимательно. Что у него там, бомба, обрез? Надо быть осторожнее.
        Он решил, что, как только представится случай, вынудит Славика расстаться с его поклажей и посмотрит, что там.
        Следователь искусственно закашлялся, чтобы отвлечь и расслабить посетителя. Он еще точно не знал, как лучше приступить к делу. Но Славик, едва дождавшись, пока тот перестанет кашлять, спросил первым:
        — У вас есть фотографии? Покажите их мне.
        — Какие фотографии?
        — Я хочу посмотреть фотографии. Вы ведь фотографировали место происшествия?
        — А зачем вам это?
        — Я имею право интересоваться ходом следствия, как потерпевший? Я хочу увидеть план местности. Кто где стоял, откуда стрелял, все такое…
        — Имеете.
        Следователь вздохнул, достал из шкафа нужную папку, разложил на столе фотографии и рисунок.
        Серов долго смотрел на них с тупым видом. Когда прошло уже несколько минут, следователь решил, что все можно убрать.
        — Подожди!  — попросил Серов.
        — А в чем, собственно, дело? Чем вызван такой интерес?
        — Здесь стояла моя жена?  — внезапно охрипшим голосом спросил Серов.
        Следователь подвинул к себе рисунок. Тоже посмотрел.
        — Ну да.
        — А здесь Алена Фомина?
        — Да.
        — А здесь он сам?
        — Ну, так что?
        — От него до Алены было три прыжка. Если бы он подбежал и повалил ее, она бы в Наташу не попала.
        — А-а…  — сказал следователь.  — Понимаю. Может быть, и так. Но не каждый, выходя из дома на свидание с женщиной, собирается прыгать на заряженный пистолет.
        — Значит, он тоже способствовал тому, что ее убили, и его тоже надо судить.
        — Вот это однозначно  — нет!  — Следователь был тверд.  — Фомин не виноват.
        Славик посмотрел в окно. Возле отделения милиции одиноко стоял тот самый «уазик», который приезжал к гостинице.
        — Не виноват так не виноват,  — сказал Славик и взял с колен свою сумку.  — Ладно. Я ухожу.
        — Вы теперь куда?  — спросил следователь, вставая.
        — Да никуда.
        — Знаете,  — сказал ему следователь,  — вы лучше езжайте домой. А то только нарветесь на неприятности.
        — Почему?
        — Если бы вы видели, в каких бриллиантах Алена Фомина приезжала на допрос, вы не стали бы спрашивать меня об этом. Хотя минуточку…  — Следователь сделал вид, будто хотел что-то уточнить в записной книжке, а сам ловким движением выхватил у него из рук сумку. Выхватил и отпрянул назад, за свой стол.
        — Зачем? Отдай!  — удивился Серов, но не пошел за ним, а остался стоять на месте.
        — Не подходи!  — предупредил его следователь и быстро расстегнул молнию на сумке. Обреза в ней точно не было, но что-то округлое лежало, завернутое в кусок старого одеяла. Серов сморщился, как от боли, и отвернулся к окну. Следователь развернул предмет. В одеяле лежал металлический вазон из крематория. Следователь застегнул сумку и поставил ее на стол перед Серовым.
        Тот опять ее раскрыл и бережно опять завернул вазон в одеяло.
        — Отвезу в Москву,  — сказал он.  — Не хочу пышных похорон, чтобы все глазели и говорили лицемерные слова.
        — А я подумал, бомба. Сейчас время такое,  — сказал следователь.
        Серов еще постоял.
        — Знаешь, однажды я спас одному молодому парню глаз, который буквально болтался на ниточке зрительного нерва. Выписываясь, он подошел ко мне и сказал, что по восточному обычаю теперь мои враги  — его враги. И я сказал ему, что у врача не может быть врагов. Я хочу, чтоб ты знал,  — тут Серов сделал паузу,  — я задержался здесь не для того, чтобы мстить.  — Он как-то странно склонил голову, задумавшись на секунду, и медленно пошел к выходу.
        — Эй!  — окликнул его уже у самой двери следователь.  — А что сделал твой джигит, когда поправился? Убил кого-нибудь?
        — Он подарил мне хорошую машину,  — ответил Серов.
        Следователь некоторое время еще смотрел на закрывшуюся за Серовым дверь и чесал в затылке, а потом переключился и сосредоточился на очередном деле.
        Автомобильный салон Вячеслав Серов нашел к концу рабочего дня.
        — На месте Фомин?  — мрачно спросил он у здоровенного охранника в черном костюме и черной рубашке, дежурившего у входа. Фомин, как чувствовал, быстро заменил всю охрану.
        — Кто его спрашивает?  — буркнул чернорубашечник и показал жестом, где подождать.
        — Серов из Москвы.
        Он подумал, что Фомин может и не знать его фамилию, но ошибся. Фомин его фамилию знал. Адвокат жены хорошо ознакомил его со всеми деталями дела, и Фомин сразу запомнил, что мужа Наташи зовут Вячеслав Серов.
        Началась приглушенная трескотня по внутренней связи.
        — Босс приказал подвести его незаметно к видеокамере,  — передал один охранник другому, и более изящный работник предложил Серову показать новые автомобили, пока босс не освободится.
        — На черта мне нужны ваши автомобили,  — сказал Серов, и молодой человек, с удивлением посмотрев на странного посетителя, отошел и что-то тихо и отрывочно забормотал в телефон.
        Засунув руки в карманы и покачиваясь, Славик Серов пошел через зал и вспомнил, что однажды, лет тридцать пять назад, вот такой же походкой он шел по заснеженной темной аллее Петровского парка после того, как Витька Черных, главный забияка из параллельного класса, струсил и не явился на его вызов.
        Алексей Фомин наблюдал за Серовым по монитору из своего кабинета. Пожалуй, это было похоже на ревность.
        — Пропустите его,  — сказал он охранникам, и те открыли Серову внутренний проход в башню.
        «Что ему надо?  — размышлял Фомин. Серов исчез на время из поля видимости. Он поднимался по лестнице на второй этаж.  — Пижон,  — разглядел Фомин руки в карманах и вечно поднятый воротник куртки.  — Тоже мне, Ален Делон».
        Серов в сопровождении секьюрити шел к кабинету.
        «Чего я боялся жениться тогда?  — неожиданно подумал Фомин.  — Хуже-то не было бы все равно. Я занимался бы своим делом, она  — своим. По вечерам бы встречались  — было бы о чем поговорить в постели. Она говорила  — я будущий технический гений. А я не любил заплывать дальше буйка. Всегда только туда и обратно».
        — Струсил, гад?  — Человек в куртке с поднятым воротником привалился к дверному косяку у порога. Не улыбка и не кривая усмешка  — яростный оскал обезобразил его лицо.
        «Видно, он любил ее,  — подумал Алексей.  — Вот я бы на его месте не пошел разбираться. Какой толк, только глупость одна. Но что она могла в нем найти? Ничего в нем нет особенного».  — Он поднялся и вышел из-за стола.
        — Закрой, пожалуйста, дверь,  — сказал он охраннику.
        «Толстоват немного, но крепкий»,  — в свою очередь подумал Серов, оценивая противника.
        И двое взрослых мужчин, забыв и о положении, и о возрасте, встали, набычившись, друг против друга согласно неписаным правилам их молодых лет. Вячеслав Серов, как оскорбленная сторона, подошел первый и взял противника за грудки:
        — Ты ручонки-то убери, а то больных нечем будет лечить,  — сказал ему Фомин тоже с едва сдерживаемой яростью и, оторвав от себя его руки, отбросил Славика прочь. Серов отлетел и спиной грохнулся о шкаф. Но Славик был хрупок только на первый взгляд. Хирургам в движениях нужна точность, поэтому в последние годы он умеренно ел и достаточно занимался на тренажерах. С молодости Серов помнил несколько важных приемов, чтобы ночью спокойно ходить по улицам, и довольно часто потел с другом Валеркой, перекидывая его, гораздо большего по весу и росту, через себя. С волейбольных времен он остался вынослив и быстр, и очень скоро улыбка явного превосходства пропала с лица Фомина.
        Бой был на равных: сила против ловкости. Фомин понял, в чем слабость противника, и старался быстрее взять Серова в клинч. Массой он хотел придавить его к стене, обездвижить и вырубить. Но Серов не давал ему подойти близко. Сплевывая соленую кровь, чувствуя боль от ударов, они дрались, как это полагалось в их юности, и не сомневались в том, что поступают правильно.
        В открытую дверь вснулись охранники, и вряд ли Серов был бы до сих пор на ногах, если б в драку включились они. Но Алексей крикнул им: «Уходите!», и те в недоумении замерли, не зная, что следует им предпринять. Инстинкт разрушения и запах крови уже ввели их в азарт, и они только и ждали сигнала, чтобы броситься на того, кто осмелился посягнуть на хозяина. И Фомин понял, что, если он все-таки упадет, они, опьяненные силой, молодые, азартные, сделают из Серова кровавое месиво, и тогда неизвестно, как повернется и дело Алены, и будущее его самого.
        — Не прикасаться к нему! Выйти вон!  — рявкнул он из последних сил в сторону двери, и в тот момент, когда он набирал в легкие воздух, Серов нанес ему последний, сокрушительный удар. Фомин не выдержал и упал, повалив на себя этажерку с альбомами разных фирм, эксклюзивный китайский шкафчик с чайной посудой и стеклянную горку с множеством моделей разных машин.
        И еще несколько секунд после этого в комнате звенело и грохотало. А потом установилась тишина. У Серова была рассечена бровь, и кровь текла по лицу. Он посмотрел на свою запачканную кровью руку и вспомнил себя на кровати в гостинице. Он подождал, пока гора из бумаг, осколков стекла, деревянных полочек и металлических машинок зашевелилась, и его противник поднялся, опираясь на стол, подошел к раковине и стал мыть лицо. Серов стоял и смотрел на него. С лица Фомина стекала розовая от крови вода, такого же цвета, как Наташины духи «Bulgari».
        — Ну и что,  — сказал Фомин,  — ты доволен? Он потрогал пальцем кровоточащую трещину на нижней губе и приложил к ней полотенце.
        Серов обвел рукой разгромленный кабинет.
        — Вообще-то так явно лучше. Хотя я не мебель ломать сюда шел, но так мне нравится гораздо больше. А то было, на мой взгляд, уж слишком стильно.
        — Я надеюсь, ты понимаешь, что скоро можешь стать трупом?  — негромко спросил Фомин.
        — Я надеюсь, ты понимаешь,  — в тон ему ответил Серов,  — что я безразличен к нашему судопроизводству? И если бы хотел, тоже мог бы подключить кое-кого. И тогда, будь уверен, от твоей машины ничего бы не осталось, кроме ободранного металлического скелета да кусочков рук или ног, живописно взлетающих в воздух. И для этого мне вовсе не надо было бы самому соединять проводочки.
        — Пошел ты!  — ответил Фомин, пробуя челюсти  — проверяя свой новый, очень дорогой зубной мост, шедевр стоматологической науки и техники.
        — Сам иди туда,  — сказал Серов, снял с шеи испачканный модный галстук и сунул его в карман.
        Фомин посмотрел на себя в чудом оставшийся в дверце шкафа осколок зеркала.
        — Зачем, собственно, ты пришел?
        — Просто так.
        — Спросить что-нибудь хочешь?
        — Нет. И не думал.
        — Тогда зачем это все?
        — Посмотреть на тебя хотел.
        — Ну, посмотрел? Сеанс окончен.
        — Ты понял, что я  — ее муж?
        — Ну и что?
        — Ничего.
        Серов заметил на полу фотографию и с усилием, потому что сильно болела голова, поднял ее. Стекло, покрывавшее карточку, разлетелось, но серебряная витая рамка и картонная основа с подставкой остались. Он поднес фотографию ближе к лицу и зачем-то прищурился. На фотографии в стиле западных семейных традиций на фоне моря и пальм красовалась Алена в красном купальнике и темных очках. Сзади обнимал ее за талию сам Фомин, сияя на солнце толстым брюшком и каплями воды на волосатой груди, а сбоку от них корчил рожи тощий подросток, по-щенячьи счастливый, вывалянный в песке и непонятно на кого похожий  — то ли на мать, то ли на отца.
        Серов повернулся и держа карточку пошел к двери. Охранники встали у него на пути. Вячеслав развернулся к ним спиной и, размахнувшись, что было силы запустил фотографией в противоположную стену. Тяжелая серебряная рама ухнула, выщербив кусок штукатурки.
        — Пропустите,  — сказал охранникам Фомин. В принципе, наверное, он мог бы его понять.
        Серов отвесил охранникам ернический поклон, и две горы мышц расступились, освободив между своими телами узкий проход. И пока Серов шел, Фомин смотрел ему вслед сначала по монитору, а потом из окна. Взглядом он проводил его и посадил в знакомую Наташину машину. Злости он не испытывал. Была только тоска по утраченной молодости. Отошел от окна Алексей Фомин только после того, как машина Серова исчезла за поворотом.

* * *
        Серов ехал из Санкт-Петербурга в Москву. Разбитое лицо его покрывалось от свежего ветра коричневой застывающей коркой. Рана над бровью еще слегка кровоточила, но он не обращал на нее никакого внимания. Он нарочно открыл пошире окно, чтобы порывы свежего ветра смели с него всю усталость, и с каждым поворотом дороги он ощущал очищение.
        Дорога сделала поворот, и Серову показалось, что прямо посредине, довольно далеко впереди высится церковь. Ярким золотом светился в туманном полумраке ее новый купол с крестом.
        «Что-то я не видел ее, когда проезжал здесь раньше,  — удивился он.  — Как она оказалась здесь, посреди дороги?»
        Но асфальтовая лента изогнулась вновь, и стало понятно, что храм стоит на пригорочке сбоку. Серов остановился. Свежей голубой краской сияла новая ограда, ворота были открыты, сквозь растворенные широкие двери виднелись огни и люди, стоящие со свечами в руках. Женщины возле церкви продавали искусственные цветы и сложенные пучком веточки березы.
        — Праздник, что ли, какой?  — спросил у одной из них Серов.
        — Троица!  — ответила та и с удивлением на него посмотрела.
        Он пожал плечами, совсем как Наташа.
        Затем посмотрел на изображение Христа над дверями и вспомнил, что нечто похожее он видел в детстве, когда однажды зашел в церковь с матерью еще в советские времена. Его мать там ставила свечки, поминая родителей, которых никогда не знала, так как была детдомовкой, и истово молилась и за них, и за него самого. Ему это тогда показалось искусственным, он не понимал, как можно любить людей, бросивших на произвол судьбы собственного ребенка. «А моя судьба только в моих руках»,  — полагал тогда он и больше не ходил с матерью в церковь. С тех пор он стал терпимее. Последний же раз Слава случайно зашел в это культовое учреждение, когда у Наташи в течение нескольких дней была очень сильная, ничем не снимающаяся лихорадка. Он пошел тогда в ту церковь, которая стояла у входа в их любимый Кузьминский парк. Ее классическая архитектура нравилась Серову строгостью и изяществом формы. В небольшом зале не было ни души, и он хотел тогда, неумело перекрестившись, попросить Бога помочь, но стоял нем и неподвижен, с пустой душой и тяжестью на сердце. Он задрал тогда голову и посмотрел вверх, где в желто-фиолетовом
витраже купола летела в пурпурной тоге фигура главного действующего лица многовековой саги. Лицо Господа было слишком высоко и слишком равнодушно, и Серову показался его приход сюда смешным и недостойным. Он усмехнулся, пожал плечами и вышел.
        И еще был один эпизод.
        Был конец февраля, и, как часто случается в Москве в это время, наступила короткая оттепель. Небо по-весеннему разлилось синевой, каркали громко вороны, собирая вдоль церковной ограды скромную дань, и в первый раз от начала зимы затренькали, зашебуршились синицы. Они опять страшно поругались с Наташей в тот день. Она плакала, он на нее злился.
        — Своди меня в церковь,  — вдруг услышал он какой-то совсем другой ее голос, не такой, какой звучал всего лишь минуту назад. Он удивился, и хотя ему не хотелось идти, спросил:
        — В какую? У нас город сорока сороков.
        — Да хоть в нашу, у парка!  — Она по-детски всхлипнула, вытирая слезы.
        — Одевайся!
        В церковной ограде еще лежал снег, но уже солнечно, весело сиял обновленный на деньги прихожан золотой крест колокольни.
        Наташа оделась легко. Он испугался, что жена простудится, и хотел, чтобы она надела старую, но очень теплую длинную шубу. Он стал читать ей нотации о том, что она вечно не слушается его, а потом болеет. Наташа не стала возражать, но выбрала короткую итальянскую чернобурку. Голубая шелковая косынка очень шла к ее глазам. Выходившие из православного храма чернокожие студенты Ветеринарной академии посмотрели на Наташу с удивлением и интересом. Она заметила их внимание и улыбнулась какому-то долговязому верзиле.
        «Господи, да хоть с негром! Лишь бы не мучила меня!»  — и тут же с неистребимым инстинктом собственника сжал ее руку.
        Так они и вошли в церковь и сели рядом на скамейку у задней стены. И сидели, наверное, с час. Он  — с сердитым лицом, с красными веками, в небрежно застегнутой куртке. Она  — в серебристых мехах, с задумчивой улыбкой на шевелящихся губах. Сначала он подумал, что Наташа молится. Вячеслав удивился, так как никогда в ней религиозности не замечал. Но, прислушавшись, понял, что она не молилась, а пела. Он напряг слух и с трудом разобрал слова. Она пела по-английски тот блюз, под который они тогда танцевали в Лаосе на вечеринке: «I bought you violets for your furs…» Церковь была пуста, голос Наташи окреп, в нем появились хрипящие нотки Синатры, и, пока вошедшая с мороза старуха не зашипела на них, Наташа пела, забыв обо всем; закинув голову высоко к потолку, а может быть, к небу.
        Серову показалось, что с этого дня она стала немного спокойнее.
        Он еще постоял перед воротами церкви, подумал, заглянул внутрь, потом повернулся и пошел назад к своей машине. Наташи в церкви быть не могло, а без нее любой храм был пуст. Он снова сел за руль и выехал на дорогу. Наташину машину вез товарный поезд.
        «Кто знает, может, мы скоро встретимся,  — думал Вячеслав Сергеевич о жене.  — Вся наша жизнь, в сущности, более или менее случайная подтасовка событий для обеспечения правильного ухода. Но как найти эту великую середину между любовью и эгоизмом, который преследует по жизни всех нас?»
        Он ехал и напевал детскую песенку, которую когда-то пела их сыну его первая жена, изучая с ним английский.
        I’ve got a dog,
        A cat and a frog
        Their names are Smoke,
        Mag and Mog.
        Он и сам не мог вспомнить, когда эта песня врезалась ему в память, и понять, почему сейчас влезла ему в голову.
        Вскоре за холмами изгибом показалась река в зеленых, по-летнему веселых берегах. Вдалеке над Москвой выглянуло солнце. Увеличился поток машин, выстроилась пробка. На пригорках стали возникать отдельные группы разноуровневых, недавно построенных домов-башен. Указатель с коротким, но милым сердцу словом «Москва».
        — Наташа!  — сказал вслух Серов.  — Я вернулся.
        Заехав в гастроном, он купил какой-то еды и завернул во двор их дома. Вдруг он увидел Катю, одиноко сидящую на скамеечке у подъезда в обнимку с сумкой, будто она как приехала, так и пришла сюда прямо с поезда.
        «А где же этот ее балбес?»
        Заметив его, Катя поднялась навстречу.
        — Пойдем домой,  — сказал он.
        Она привалилась к нему, как больная.
        — Случилось что-нибудь? Где бабушка с дедушкой?
        — Я к ним не пошла. Мне нужна твоя помощь. Мне нужен врач.  — И, не выдержав, она расплакалась прямо тут же, во дворе.
        Он усадил ее в машину и сел рядом.
        — Рассказывай, не тяни.
        — Мне нужно сделать аборт.  — Она закусила губу.  — Хоть я и не представляю, как я смогу это сделать.
        Он молчал, не особенно понимая.
        — Он не хочет ребенка!
        Серов заметил, что Катя даже не назвала своего мужа по имени.
        — Конечно, он прав…  — всхлипывала она.  — Мама умерла, и все сразу изменилось. Если будет ребенок, я просто не знаю… мы с ним студенты, мама говорила, мне нужно учиться… И он… Он стал какой-то не такой с тех пор, как мы поженились…
        Боже, как она сейчас была похожа на мать.
        — Катя, но ведь есть еще я.
        Она смотрела на него, не понимая. Даже вытерла слезы.
        — При чем тут ты? Ведь отец же он…  — Она замолчала и сидела сжавшись, совсем как ее мать когда-то в Лаосе.
        — Катя, ты так теперь стала похожа на маму!  — Не выдержал Серов.
        — А я не хочу быть на нее похожей!  — вдруг зло сказала дочь. Глаза ее сузились, она сжала щеки руками.  — Может быть, это звучит сейчас очень плохо, но я говорю, что думаю. Я не хочу!
        — Катя, ты что?  — Он был поражен.
        — Да!  — Катя гордо взметнула голову.  — То, что ты слышал! Мама вообще ничего не понимала в жизни! Ее все считали мудрой, звездой… Вы все чуть не молились на нее. А она всю жизнь думала только о себе! О своей работе, о своих аспирантах… О своих поездках, ах! Ах! Ах! А вот у бабушки, например, даже не было в эту зиму теплых сапог. Ноги у нее отекли, и старые сапоги на меху не сходились. Но она проходила всю зиму в дедушкиных ботинках, но мама этого не замечала, а у меня не было денег…
        — Катя!  — Он ужаснулся.  — Как ты могла об этом молчать! Знать и молчать! Ты же знаешь, мама была очень занята! Но ты могла бы мне сказать об этом… И потом, ведь есть же еще и дед.
        — Бабушка не велела мне говорить. А деда она не хотела пускать по магазинам. Боялась, что упадет.
        — Катя, возьми!  — Он стал выгребать из карманов купюры. В юности у него было очень красивое кожаное портмоне. Но со времени первой женитьбы он никогда не носил кошельков из принципа. И сейчас мятые доллары и рубли вперемешку лежали в карманах его рубашки и куртки, и он совал эти деньги в руки дочери.
        — Папа, ну что ты, здесь очень много!
        — Купи все, что нужно на первых порах. Купи теплые сапоги бабушке. Кушай мясо и фрукты. Я заработаю и дам тебе еще денег. И слушай. Пожалуйста, не делай аборт!
        Она снова заплакала.
        — Я сама не хочу! Я уже люблю этого маленького… Но как же мы будем…
        — Послушай, все будет прекрасно!  — Он вытер ей слезы своим платком, выпачканным в крови.  — Ты теперь самый родной для меня человек. И мама тебе непременно бы так же сказала. Я стану самым лучшим, самым добрым на свете дедом. Я буду тебе помогать. Ты родишь, посидишь дома годик и снова пойдешь в институт. Мы все вместе и вырастим, и выучим твое дитя, не волнуйся. Только пусть появится на свет этот ребенок!  — Он обнял ее, помолчал и добавил:  — Во искупление наших грехов.
        19
        Как это часто бывает, Женя Кружков узнал о том, что случилось, последним. В тот день он ждал приезда Натальи Васильевны и не мог сидеть в лаборатории. Он вышел на улицу и прохаживался вдоль забора, где как раз под окнами ее кабинета доцветала в тени сирень. Он ждал, что вот-вот над его головой хлопнет окно, и, подняв голову, он увидит тонкую руку, цепляющую фрамугу на крючок, чтобы створка не закрывалась. И тогда он побежал бы наверх. Он так ждал и ждал, но фрамуга не открывалась. Когда же, потеряв терпение, Евгений все-таки поднялся, наверху будто все вымерло и только в большой лаборатории сидел кто-то из аспирантов и пил из бутылки пиво.
        — Пива хочешь?  — спросил он Кружкова.
        — Нет.
        — Ах да, понимаю, что кощунствую,  — сказал аспирант.  — Может, я чего-то прослушал или не понял, но Нирыбанимясо, по-моему, не сказал, отчего она умерла. И что теперь будет с лабораторией? Ты, может, знаешь?
        — Кто умер?  — Женя сначала подумал, что, наверное, умерла Наташина мать, но сердце его почему-то так странно болезненно заныло.
        — Да ты что, свалился с луны?  — аспирант смотрел с недоверием.  — Неужели не слышал? Где же ты был?
        — Да что случилось-то?  — Обмирая, уставился на аспиранта Женя. Он все надеялся, что как-нибудь окажется, что что-то случилось с кем-то другим. Не с ней.
        — Ну, час назад примерно заявился сюда Нирыбанимясо,  — неуверенно начал аспирант.  — Все собрались, он объявил, что доктор медицинских наук Наталья Нечаева была светлым лучом современной иммунологии и что мировая наука с ее уходом понесла безвременную утрату…  — Женя смотрел на него, не отводя глаз, и не мог поверить.
        — …Сказал, что гражданской панихиды по желанию родственников не будет.  — Аспирант поставил свою бутылку и на всякий случай отодвинулся от Жени.  — Я думал, что ты, как человек приближенный, наоборот, знаешь подробности. Ведь ты все время вертишься где-то там…
        — Кто тебе сказал, что Наталья Васильевна умерла?  — вдруг хрипло спросил Кружков.
        — Ты что, того?  — Аспирант покрутил пальцем. Все ведь слышали.
        — Ты не врешь?
        — Точно, того.  — Аспирант выкинул бутылку в корзину для бумаг и вышел из лаборатории.
        — Подожди!  — кинулся за ним Женя.  — Ты сказал, отчего она умерла?
        — Да в том-то и дело, что ничего я не сказал,  — уже в коридоре, осторожно оглянувшись, прошипел аспирант.  — Я тебе и говорю, что в этом есть что-то подозрительное.  — Он наклонился к самому Жениному уху:  — Уж не муж ли ее того… Нирыбанимясо сказал: «В результате несчастного случая…» А что это может быть за случай такой? Если бы под машину попала, никто бы, наверное, скрывать не стал…
        Женя вошел назад в лабораторию, сел там, встал, почувствовал, что сейчас может сделать что-нибудь непредсказуемое, и вылетел из лаборатории на лестницу. Неизвестно, чем мог бы закончиться этот бег, если бы в этот момент снизу вверх не поднимался пешком Нирыбанимясо.
        — Идем ко мне,  — коротко сказал он, и Женя, готовый сейчас послать всякого, кротко за ним пошел.
        Нирыбанимясо беседовал с Женей почти три часа. Потом чуть не за руку отвел его к Льву Андреевичу Мытелю, который тихо сидел, запершись в своем кабинете.
        — Загрузите этого молодого человека работой под самую завязку!  — сказал Мытелю Нирыбанимясо, и Лев Андреевич понял, что такое обращение к нему означает его возможный возврат в заведующие лабораторией. И, несмотря на очень печальный внешний вид, Лев Андреевич не мог скрыть удовольствия в глазах от понимания того задания, которым осчастливил его Нирыбанимясо.
        — Конечно, конечно! Верный ученик! Я понимаю,  — сказал он и, добавив еще несколько приятных слов, не расставался с Женей до тех пор, пока Нирыбанимясо не ушел восвояси. Следом за ним и Мытель пустился домой. И тогда Женя открыл своим ключом кабинет Натальи Васильевны и, как щенок, зарылся носом в бумаги, которые еще, казалось, хранили следы ее рук, ее запахи, ее шаль и ее слова, и заплакал.
        Буквально через месяц лаборатория изменилась неузнаваемо. Кое-кто из аспирантов уже обретался возле посольства Канады, двое подали документы в Австралию, а большинство докторов разбежались по Москве в поисках других хлебных мест, интуицией чувствуя запах тления и распада. И только один Женя с неистовством спартаковского фаната с утра до вечера продолжал сидеть в бывшем кабинете Натальи Васильевны, перелопачивая ее бумаги, в сотый раз перечитывая записи, небрежно смахивая пыль с черного стола.
        В один из таких дней в этот кабинет и зашел Лев Андреевич Мытель.
        — Женя, решено твою тему закрыть. А в этой комнате, чтоб никому не было обидно, сделаем еще одну лабораторию.
        — Кем это решено?
        — У нас теперь демократия  — общим собранием.
        — Но почему?
        — Женя, где денег взять?  — Тон у Льва Андреевича был только что не отеческий.  — На старых запасах долго не проживешь! Разрабатывать направление, в котором ты работаешь, могла позволить себе только Наталья Васильевна. А мы не корифеи, не гении, не миллионеры, мы жалкие труженики, нам нужно есть, пить, выживать.
        — Я тему не оставлю.
        — В Америку поезжай, там тебя с распростертыми объятиями ждут. Там и будешь давать указания, чем тебе хочется заниматься.
        Женя понимал, куда клонит Мытель. Гораздо проще и спокойнее было жить как все, работать как все.
        — Нирыбанимясо сказал вам, что я буду заниматься темой Натальи Васильевны.
        — А кто такой Нирыбанимясо?  — Лев Андреевич уставился на Женю сквозь очки.  — Вот сыворотки в лаборатории кончатся, ты будешь их заказывать? На какие шиши? Мы на хозрасчете, больные тают, денег нет. Наталья Васильевна добивалась результатов, но теперь ее нет. Вот чтобы с голоду не помереть, с завтрашнего утра будешь работать как все.
        — В Америку я сейчас не поеду,  — рассудительно сказал Женя Мытелю,  — а вот к Нирыбенимясу схожу.
        — Если хочешь остаться в лаборатории, я тебе не советую!  — процедил Лев Андреевич и вышел. У Жени возникло чувство, что его, как собаку, прогоняют из дома. Из того самого дома, где собака прежде жила со своим божеством. Теперь хозяина в доме не было, и никому не нужная четвероногая тварь должна была стать бездомным и неприкаянным существом.
        Женя снял со стены свою любимую фотографию в рамке, на которой Наталья Васильевна была после какой-то конференции в числе своих коллег, единственную фотографию, где они были вместе, правда, он стоял далеко в стороне, и спустился с ней в обнимку на первый этаж. Он знал, что в лаборатории есть еще один человек, который тоже любил ее.
        Женя изредка видел Нирыбунимясо в коридоре, и старик приветливо издалека кивал ему пару раз. Лабораторные сплетники говорили, что Нирыбанимясо от старости выжил из ума, и что зря ему Наталья Васильевна поручала распоряжаться деньгами и вести бухгалтерию. Однако Нирыбанимясо до сих пор денежные дела никому не передавал. Женя немного его побаивался. Но другого выхода не было, и он постучал. Нирыбанимясо укладывал что-то в старенький, видавший виды портфель. Он собирался домой. Увидев Женю, приветливо улыбнулся. Узнал.
        — Что это у тебя? Фотография? И я на ней есть? Есть. Как же я даже не помню, когда это было. Склероз, однако,  — он взял реликвию из Жениных рук.  — Ну, садись!  — Он придвинул стул поближе к своему столу. Женя сел.  — Выкладывай, зачем ты пришел? Зачем беспокоишь меня в столь поздний час?  — Старику, видимо, нравилось еще разыгрывать грозное чудовище. Как когда-то на больших ученых советах, он по старой привычке хмурил кустистые брови, но сам же отлично понимал, что хмурить их было уже не перед кем. Корифеи ушли в мир иной, младшие товарищи разбежались. «И я засиделся»,  — думал он.
        — Мою тему, то есть тему Натальи Васильевны, Мытель хочет закрыть.
        — А ты что-нибудь наработал?
        — Наработал, но мало…
        — Ну, покажи,  — Нирыбанимясо стянул с плеч пальто, аккуратно сложил его в кресле и сел за стол.
        Женя стал показывать полученные результаты. Колонки цифр в таблицах пестрили в глазах. Нирыбанимясо включился в работу на удивление быстро, причем Женя лишний раз убедился в том, что этот человек отнюдь не зря до сих пор сидит в своем кресле.
        Через два часа они разогнули спины. На улице было совсем темно. Голые уже ветви стучались в окно тонкими пальцами. Но в кабинете под старой настольной лампой было светло и уютно. В углу бормотал старый приемник «Рекорд», и, повинуясь нажатию кнопки, шумел сбоку на столике белый французский чайник. В кабинете был другой мир, отличный от того, что враждебно молчал снаружи академических стен. Здесь еще витал дух науки. Правда, Женя вполне допускал, что у Нирыбынимяса могли быть обнаружены в сейфе пачки неучтенных долларов, что и здесь были зависть, интриги, борьба за место у самого центра кормушки, но все-таки именно здесь, он надеялся, его могли понять.
        — У стариков, мой друг, свои причуды!  — тем временем говорил, с удовольствием разминая кости, Нирыбанимясо. Ему хотелось поговорить.  — Вот приемник этот, послевоенный, всегда стоял у меня в кабинете, где бы я ни работал. Я его слушать привык. Иногда и не разбираю уже, что бормочет. Но скрипит, старичок, пока еще скрипит! И чай я всегда люблю пить из стакана, а не из чашек, потому что в нем остывает медленнее. А на фронте из кружек хлебали. Садись, угощу!
        Женя счел неудобным отказываться. И горячий чай ему был как нельзя кстати.
        — Тему твою, пока я здесь, не закроют, не бойся.  — Вдруг совершенно оставив стариковский тон, сказал Нирыбанимясо.  — Однако знай, что я буду здесь, вероятно, недолго. Мне тоже пора уходить… Так что зевать тебе некогда. Это учти.
        — Можно еще одну минуту?  — Женя подался вперед.
        — Ну чего?
        — Меня мучает, что никто не знает всей правды…
        — Че-го-о?  — Нирыбанимясо нарочно наморщил лоб.
        — Ну, никто не знает, отчего Наталья Васильевна умерла.
        — А не твое это дело!  — рассердился вдруг он.  — На это у нее есть семья, ее дочь, ее муж. Разберутся и без тебя. Твое дело работать. А фотографию эту пока мне отдай. Пусть пока у меня повисит.  — И он с видимым удовольствием прислонил фотографию к лампе на своем столе.
        — Я знаю,  — сказал грустно Женя,  — она вас любила.
        — Любила?  — Нирыбанимясо проницательно посмотрел на Женю.  — Любить не любила, но относилась ко мне нежно. Я ведь сейчас один как перст. А Наташенька, красавица, умница, мне была как родная. И она умела со мной обращаться. Я, грешным делом, по-стариковски сначала думал  — подлизывается. Приехала ведь в тот, большой еще, институт издалека. Друг мой, профессор физиологии, за нее попросил, и я ее тогда, еще совсем молоденькую, на работу и принял. Хотя она была уже кандидатом наук. А буквально через полгода я понял, что принял не зря. Да-а…  — Он помолчал еще, видимо, вспоминая.  — Она меня всегда понимала. А уж голова у нее была… Золотая!  — сказал он.
        — Она с мужем несчастна была,  — вдруг брякнул Женя, сам не зная, как это у него вырвалось.
        — Твоя фамилия как?  — поинтересовался профессор.
        — Савенко.
        — Вот когда будешь знаменитостью мирового значения, чтоб фамилию твою знали, не переспрашивая, тогда рот можешь немножко открыть. Но только на минутку. Чтобы успеть сказать, как тебе повезло в жизни, что начинал ты работать под руководством Натальи Васильевны. Понял?
        Женя стоял перед ним, опустив глаза.
        — Я понял, простите.
        А Нирыбанимясо подумал, что парень прав, насчет мужа. И почему-то вот сейчас он вспомнил незнакомого плотного лысоватого мужчину, как-то забредшего вечером к нему в кабинет и спросившего про Наталью Васильевну.
        Он рад был бы ему помочь, да только Наташи уже не было на работе. Он сам видел, она ушла. На следующий день он подробно описал ей лицо незнакомца. В глазах у нее появились одновременно и сомнение, и надежда. И он, так много повидавший на своем веку старик, понял  — здесь речь идет не о делах, здесь  — любовь.
        И он  — ни рыба ни мясо, родившийся при Ленине, воспитанный при Сталине, никогда не сидевший, не репрессированный, не диссидентствующий, будучи по жизни истинным демократом и, как ни ругательно звучит это слово теперь, интеллигентом, сказал Жене замечательные простые слова:
        — Не лезь не в свое дело, Савенко! Работай и жди. И жизнь воздаст тебе все сполна.
        Они вместе вышли из кабинета. Нирыбанимясо простился с Женей в коридоре и грузно потопал по направлению к выходу, как старый слон, с трудом передвигая отекшие ноги.
        20
        Примерно год спустя, такой же роскошной белой ночью, как и в ночь гибели Наташи, Алексей Фомин с женой возвращались с дачи. В этот раз Алексей выпил много. Почему-то он не захотел остаться ночевать на природе, и, силой запихнув жену в их прежнюю светло-перламутровую машину, он со скоростью сто сорок километров в час без всякой на то необходимости погнал в город. На каком-то участке ремонтируемой дороги он вскользь зацепил оградительный щит. Алена завизжала, Алексей ничего не понял. Щит разлетелся в куски, крыло машины оказалось сильно помято, полировка безнадежно испорчена, но он этого даже не заметил, пока они не приехали. Он продолжал бешено гнать. К счастью, на его пути не встретилось никого. У подъезда он резко затормозил и чему-то усмехнулся. Покачиваясь, он вышел из машины и с издевкой предупредительно открыл перед женой дверцу. Алена вылезла из автомобиля, еле живая от пережитого страха, с трясущимися коленями, с перекошенным ртом. В молчании они поднялись в лифте на свой этаж, вошли в квартиру. Прямо в ботинках и брюках Фомин завалился в спальне на тонкое японское покрывало и, не думая ни
о чем, лежал и смотрел в потолок налившимися кровью глазами. Алена большими глотками пила воду. Через некоторое время она вошла к нему в спальню.
        — Ты что же думаешь,  — сказала она, еле сдерживая гнев, стягивая обрызганные водой узкие брюки,  — если тебе не дорога твоя жизнь, то и мне должно быть на все наплевать? Ты ошибаешься! Не для того я ездила на допросы к поганым ментам и парилась на экспертизе в психушке, чтобы ты уморил меня просто потому, что тебе самому, видите ли, жизнь осточертела!
        Алексей был пьян сильно, но вести диалог еще мог.
        — Хотел бы я посмотреть на тебя,  — сказал он, закуривая и презрительно щурясь,  — как бы ты стала обманывать этих поганых ментов и российский суд, если бы не мои деньги и не мои адвокаты. И в психушке тебе пришлось бы париться не две недели, как я устроил, а гораздо дольше!
        — Не кури в постели!  — только и нашлась что ответить жена и вышла из комнаты.
        Вернулась она внезапно, через минуту, вся в слезах.
        — Ты даже не представляешь, что мне пришлось пережить! Ужасные люди, дикари! Бездарный следователь, угроза тюрьмы, суд! А думаешь, две недели в психушке для здорового человека пустяк?
        — Поэтому ты сейчас и ловишь радости жизни, оттягиваясь в постели со всеми подряд.  — Алексей говорил это без злости, равнодушно и даже, пожалуй, лениво.
        — Поневоле будешь оттягиваться, если муж импотент. За год ты не переспал со мной и пяти раз! Может, вместе с твоей подружкой на тот свет отправилось и твое мужское достоинство?
        Он с трудом повернул голову к ней и сел на кровати.
        — Послушай, Алена,  — сказал он серьезно, настолько серьезно, что ей показалось, что хмель вылетел из его головы.  — Ведь ты убила ее, понимаешь? Как же ты можешь жить так спокойно  — ходить, гулять, есть, пить, спать, делая вид, что ничего не случилось?
        Голос Алены резал уши звуком распиливаемого на станке металла.
        — Напомню тебе, если ты позабыл! Суд признал меня невиновной. Суд решил, что это вы со своей подругой довели меня до состояния аффекта, в котором я и совершила это убийство! Я цитирую слова моего судьи! Адвокат сказал, что я женщина вспыльчивая и неуравновешенная и твою так называемую прогулку восприняла как личное оскорбление. Оскорбление, за которое и поплатилась жизнью твоя подруга! А что касается тебя, дорогой, то я не думала никогда, что ты такой слюнтяй и разиня. Что в трудную минуту ты только и можешь, что распускать сопли. Тебя обставили конкуренты со всех сторон, а ты только пьешь да смотришь в потолок! Еще вздумал читать мне мораль! Посмотри на себя! Превратился в мешок, набитый дерьмом!
        Алексей снова лег и отвернулся к стене. Вдохновленная своей правотой, Алена начала кричать снова:
        — Два филиала, что ты хотел открыть в южной части города, уже накрылись, ведь так? Твой бывший друг, между прочим, мне сегодня сказал, что, если ты не отдашь ему долг, он вынужден будет забрать у тебя офис и твой единственный салон! И тогда ты никто! Забулдыга и бомж! Ты хоть это понимаешь?
        — Отвали от меня! Как ты мне надоела! Отстань!  — Он не хотел даже смотреть на жену.
        — Правда всегда глаза колет,  — Алена почувствовала, что вправе нажать на него посильнее. А ей очень хотелось его уколоть. Она действительно провела вовсе не сладкий год. Тот, первый, летний суд был отложен, дело отправили на доследование, и на какое-то время ее все-таки поместили под стражу. Правда, Алексей, надо отдать ему должное, постарался максимально сократить срок пребывания жены и в тюрьме, и в психушке. Но когда наконец Алену отпустили домой, она обнаружила, что муж изменился неузнаваемо. Он будто отодвинулся от нее, а она искала сочувствия и не могла понять, за что, собственно, он стал к ней так плохо относиться.
        Ужас, какие начались у них ссоры! Вся эта история выявила в Алене самые грубые, затаенные стороны, озлобила ее, но еще и закалила. Алене грозило безденежье. Сколько всего передумала она за этот год! Но думала она не о прошлом, о будущем! Наплевала бы она теперь своему пропитому муженьку прямо в рожу, если б знала, чем ей заняться, как жить. Замуж снова  — никто не разбежался, не предлагают. Даже секретаршей ее не возьмут  — не знает она ни иностранного языка, ни компьютера. Не уборщицей же идти? Правду говорят: от хорошего к плохому переходить тяжело. Нет уж! Не будет она переходить к плохому. Она должна заставить своего слюнтяя взяться за ум!
        Ну, подумаешь, пришила она эту заразу. Как оказалась, зря! Но зря на самом деле никогда ничего не бывает. Зачем она лезла? Теперь поделом! Алена довольно ухмылялась. Надо же, никогда не стреляла, а тут с первого раза умудрилась попасть! Ну и что же теперь, думать об этом всю оставшуюся жизнь? Может, в монастырь ей еще прикажут идти? Ей нужны деньги! Деньги! На косметику, массаж, шейпинг… Да, она после этой дурацкой тюрьмы подурнела… но ведь не на всю же жизнь? Уехать бы за границу, в Италию… Хоть на год, чтобы отдохнуть, все забыть… Деньги!
        Где их взять? Только один она видит выход. Алексей должен начать снова работать. Работать, работать и еще раз работать, как завещал всем великий вождь пролетариата. (Великий вождь, правда, к слову сказать, завещал всем учиться, но Алена думала, что работать.)
        В конце концов, Алексей же помог ей выбраться из тюрьмы. Долг платежом красен. И она должна Алексею помочь. Без нее он сопьется и пропадет. Алена решительно подсела к Фомину на кровать.
        — Ну, Алеша, Алешенька!
        Он, застонав, зажмурил глаза, а она продолжала его трясти, пока он не выдавил из себя:
        — Ну что тебе?
        — Ты пойдешь на работу?
        — Зачем?
        — Как зачем, Алексей? В доме нет денег.
        — Возьми в банке.
        — А где взять банку? Ты думаешь, на счете что-нибудь осталось? Ты уже год ничего не приносишь, кроме убытков!
        — Убытки у нас из-за твоих адвокатов и милиционэров! Забыла уже, что писала в записках? Не помнишь, как давала указания, сколько надо дать тому, этому и еще другому? А теперь я должен идти вкалывать?
        — Ну, послушай, все мужики вкалывают. А насчет адвокатов  — так все уже позади. Надо снова начать жить!
        — Я не хочу жить.
        — Почему? Ведь было все хорошо! Ты меня успокаивал, даже жалел, говорил, что мне ничего не будет… Даже шубу мне новую замечательную купил! Когда я приехала в ней на суд, все только ахнули!
        — Вот теперь ее и продай.
        — Ну еще чего! А кто мне новую купит? Ты неизвестно когда еще на ноги встанешь, а я не привыкла ходить плохо одетой. Я у тебя еще ого-го! Разве не видишь?
        — Особенно после того, как отмылась. Но кровь не смоешь.
        — Алексей, как ты можешь! Я так страдала… В конце концов, это ведь случилось из-за тебя.
        — Да знаю я, не строй из себя декабристку. Ты, я смотрю, даже растолстела. Не я тебя в эту тюрьму затащил!
        — Да, я поправилась! А что, скажешь, мне без витаминов нужно сидеть? У меня вон уже зуб сломался!
        — Орехи надо меньше грызть. Даже у обезьян хватает ума орехи раскалывать, а не раскусывать.
        — Алексей, поцелуй меня! Я твоя обезьянка!
        — Отвяжись! Голова трещит!  — Он опять отвернулся.
        Алена унеслась в кухню и растворила аспирин в стакане холодной воды.
        — Пей, несчастный алкаш!
        — Как ты смеешь, скотина! Мерзавка и тварь!
        — Ах, урод! Если ты на мне женился, ты обязан меня содержать! Женился бы тогда на своей б…! Зачем в Питер приехал?
        Алексей привстал на постели, посмотрел на нее, застонал:
        — Все тебе мало, ненасытная тварь… Дачу продай, наконец!  — Он уже не в первый раз заговаривал о необходимости расстаться с дачей для покрытия текущих расходов и многочисленных долгов.
        Этой мысли Алена вынести не могла. Дачу строили несколько лет, она была Алениной гордостью, маленьким монплезиром на берегу Балтийского моря. Смириться с потерей дачи было выше Алениных сил. Да, главное, из-за чего?
        — А это ты не хочешь? На, выкуси!  — И она поднесла к самому его лицу неизящную фигу.
        Изо всех сил он сжал ее наглый кулачок, так что хрустнули пальцы с накрашенными ногтями. Алена завизжала от боли.
        — Отпусти мою руку! Слышишь, козел?
        Он медленно, с усилием разжал свой кулак.
        — Никогда больше не лезь ко мне, поняла? Я не питаюсь объедками каких-то водил!
        — Ах, вот ты со мной как! Воспользовался тем, что следователь тебе рассказал! Ну, погоди, старый хрен!  — Алена выскочила из комнаты, и он подумал, что, сможет наконец побыть один до утра. Он, конечно, был пьян, но в таком состоянии пребывать ему было легче.
        Он даже и сам не мог точно определить, в чем была причина его депрессии. Но одно он понимал точно  — не из-за того, что любил Наташу. Больше того, он даже на нее злился! Зачем она стала ему звонить? Неужели не могла найти какой-нибудь другой способ увидеться? Он жил так безбедно, спокойно… Нет, она принеслась, растревожила душу, покой! Эта дура Алена подоспела тут с пистолетом. Он и не думал, что она знает, где лежит оружие. И вот Наташи теперь больше нет. Он ведь кричал ей, уходи! Зачем она вышла? Что она хотела? Оставить его навсегда с омерзительным чувством вины? Он, как мог, предупредил ее об опасности. А что он должен был сделать? Самому подставиться под ствол?
        И какого черта ей все-таки было от него надо? Ну, сделалась знаменитостью, так и радовалась бы жизни! Не-е-ет! Вечно эта ее экзальтированность! Чехов, Толстой, Достоевский… Как в школе! А жизнь  — это тебе не классическая литература. Вот теперь поди же ты, разрушилось легко, а начать сначала… Так трудно… Противно… Особенно после того эпизода в машине. Следователь, прохиндей, все сумел раскопать, раскрутить, вытащить на свет божий. А Алена, идиотка, перепугалась, что ее посадят, стала валить всю вину на того парня, который ее изнасиловал, чтобы лишний раз подтвердить, что она, мол, была не в себе. Нашли того парня… Да и какой черт будет ее насиловать, если она сама лезет под каждого кобеля.
        А может, и не в жене дело… А в том, что почти каждую ночь он видит сон. Они стоят с Наташей возле машины. Он ощущает ее губы, волосы… Прижимается к ногам. Он чувствует желание. Потом появляется Алена. Она отрывает его от Наташи, мешает ему. Он хочет спрятаться от нее и спрятать ту, без которой, как ему кажется, он не сможет быть счастлив. В руках у Алены он видит пистолет.
        «Беги!»  — кричит он Наташе. Алена наводит пистолет на него. Он падает. Он чувствует в своем теле жалящие пчелы. Это пули. Алена кричит и бросает пистолет. Тогда Наташа подбегает к нему и несет его на руках. Куда-то далеко-далеко, как маленького. И он от этого счастлив.
        Этот сон заканчивается, и Алексей приходит в себя. Он знает, что, если тут же, в постели, снова выпить чего-нибудь спиртного, сон может повториться. Но сон всегда заканчивается хорошо. Наташа жива, и он остается с ней.
        Дурак, он мог бы сделать так, чтобы она и наяву осталась жива. Он просто не догадался. В конце концов, он же не спецназовец. До Алены ему было два прыжка. Он бы мог ее повалить. И тогда выстрел ушел бы в землю. И во сне, так же, как наяву, Фомин со страшным усилием готовится к прыжку, изо всех сил старается оторвать от асфальта ноги. Но что-то ему мешает. И тогда как раз в теле и появляются пули. Они горячие, и это удивительно  — ведь Алена стреляет не в упор.
        Иногда сон кончается по-другому. Они с Наташей, сплетясь телами в одно целое, поднимаются высоко-высоко, где морозит голову воздух. И там, в вышине, она была опять веселая и живая, она ласкала его, говорила, что она его любит… И откуда-то неслась прекрасная музыка, и он больше ничего, ничего не помнил, не хотел вспоминать и чувствовал себя на вершине счастья.
        Но стоило проснуться, как Алексей вспоминал, что на самом деле в ту ночь он быстрым шагом ушел подальше, даже не глядя на ту, которая лежала на асфальте, и все мысли сосредоточил на том, как спасти собственную жену.
        Это ему удалось. Жена была дома, с ним. И он больше никогда, никогда наяву не вспоминал о Наташе с теплотой. Больше того, он ругал ее, называл обидными словами. Винил во всех смертных грехах. Искренне не понимал, почему из-за нее он должен был жертвовать жизнью. И если бы не эти дурацкие сны, он мог бы быть снова счастлив.
        И дела пошли плохо. Как заговорил его кто… Решил осваивать горные лыжи  — вывихнул ногу, вернулся в лангете. Начал плавать в бассейне  — случился сердечный приступ… Доктор сказал, надо меньше волноваться. Фомин стал пить. Вот гнал этой ночью домой. Пьяный. Зачем? Испортил машину. Счастье, что никого не убил. Этот шарлатан в белом халате сказал: надо меньше волноваться. Алексей и не волнуется. Он просто не хочет жить.
        Дверь открылась, вошла Алена. Алексей поднял тяжелые веки. Одна рука у жены была за спиной. Он снова закрыл глаза. Она подошла ближе.
        — Я тебя спрашиваю,  — сказала она,  — будешь со мной жить так, как раньше?
        Он молчал.
        — Ты что, не слышишь?
        — Отстань.
        — Я спрашиваю в последний раз!
        Какие-то новые нотки в ее голосе заставили его приподнять голову. Он посмотрел на жену и здорово удивился. В руках у Алены был револьвер. Не пистолет, который отобрали как вещественное доказательство, а настоящий черный «кольт». Где же она умудрилась его достать? А ведь все трещала, бедная, что денег нет…
        — Я не шучу!  — предупредила Алена и подняла револьвер на уровень его головы.
        Вот теперь он снова почувствовал страх. Он представил, что в следующую секунду его голова может разлететься в куски, и тут же за этим наступит ничто. Фомин сразу вспомнил, что еще молод, здоров, что очень хочет жить. От ужаса, что она может выстрелить, он приоткрыл рот.
        — Мне теперь все равно!  — заявила Алена.  — Если меня признали невменяемой в первый раз, признают и во второй! Мне теперь терять нечего, много не дадут.
        Он хрипло спросил:
        — Чего ты хочешь?
        — Тебя пристрелить,  — хищно сказала она.
        Сердце его остановилось.
        — Стреляй,  — сказал он.
        Алексей уже почти желал этого выстрела. Но знал, что, если он подастся вперед, жена выстрелит с перепугу. И поэтому он все-таки не шевелился.
        — Нет, ты понимаешь, что я могу это сделать?!  — Она сжала револьвер в обеих руках. Прицелилась…
        И тогда Фомин дико захохотал. Он не мог удержать этот дурацкий нервический смех. Он знал, что этот смех опасен  — со злобы Алена действительно может пальнуть, но остановиться не мог. Хохот сотрясал его тело. Сердце очнулось и скакало галопом. Он смеялся, как женщина, истерично, надрывно, так, что слезы лились из глаз.
        — Стреляй! Ты думаешь, я боюсь? Что же ты не стреляешь?!
        А потом внезапно, будто выключился завод, Алексей замолчал, опрокинулся на спину, закрыл глаза.
        «Неужели он умер?»  — поразилась Алена. Она опустила револьвер, подошла ближе и в ужасе наблюдала, как бледнеет с головы до ног эта красная, влажная туша, что еще совсем недавно была вполне респектабельным человеком, ее мужем, Алексеем Фоминым.
        Он захрапел.
        И она поняла, что он потерял сознание.
        Алексей пролежал в больнице неделю. Ему были сделаны все необходимые анализы, исследования, консультации. Но он еще до всех этих консультаций вдруг ощутил себя прежним человеком. Алена привезла его домой, он с аппетитом поел. Прошелся по квартире.
        — Пап, ты в порядке?  — спросил его Антон, по случаю выписки отца вернувшийся пораньше.
        — В порядке.
        На столе у Антона лежал револьвер. Алексей взял его в руку. Тот самый. Как он мог забыть, что сам покупал его во время какой-то поездки за границу. Игрушка, сувенир, сделанный в натуральную величину. И недешево, кстати сказать, стоил.
        С тех пор Фомин больше не видел во сне Наташу. Напрягшись и извернувшись, он сумел-таки сохранить свой салон и открыть дополнительно два новых филиала. Он совершенно расплатился с долгами, и бизнес его все более процветает. Дело  — настоящая его страсть. Алексей уходит на работу очень рано, когда жена еще спит, и возвращается поздно. Алена, естественно, занимается домом. Антон поступил в университет. К даче пристроили бассейн и оранжерею. А если вдруг в толпе Алексею мерещится силуэт стройной женщины с темными волосами и в синем костюме, он лениво трясет головой и, быстро моргая, тянет в рот сигарету. Он начал курить.
        А автомобиль у него теперь другой. Черный, как жук, просторный и мощный «Сааб».
        Эпилог
        Из роддома Катю забирал Вячеслав Серов. На шестом месяце беременности она с мужем разъехалась, то есть каждый из них вернулся к себе домой. Вячеслав Сергеевич по этому поводу был доволен, так как видеть не мог, как зять бессердечно поступает с Катей. Теперь уж Вячеславу Сергеевичу пришлось выступать в роли тестя.
        Катя расстраивалась так, что было невозможно смотреть. Серов положил ее в роддом пораньше, беспокоился, как бы чего не случилось с ребенком. К счастью, мальчик родился в срок, с весом три шестьсот и закричал на весь родильный зал. Назвали его Митей.
        Серов над ним трясся ужасно. Катю заставлял все делать по науке. Настоял, чтобы она кормила его ровно до года. Сам ездил в ее институт оформлять ей академический отпуск. Из их бывшей с Наташей спальни он сделал детскую, а спать стал в ее кабинете.
        Он крутился волчком. Зарабатывал деньги, по утрам бегал на молочную кухню, не мог равнодушно пройти мимо магазина для мам и малышей. Как ни странно, но ему нравились эти хлопоты. После работы он быстро теперь ехал домой  — все боялся за Митю и Кате не совсем доверял. Он с ревностью относился к участковому педиатру и перепроверял все ее назначения по рецептурному справочнику. А когда Митя в первый раз ему улыбнулся и щупал пальчиком его нос, Вячеслав Сергеевич запросто отдал бы за него жизнь.
        Часто он ждал, пока Катя уйдет в магазин, и брал Митю к себе в кабинет. Он клал его на диван. Становился перед ним на колени и прижимался лицом к маленьким розовым пяткам. Если тот случайно касался своей головенкой его лица, Вячеслав Сергеевич замирал и осторожно вдыхал запах шелковистых волос, молока и еще чего-то непередаваемо детского, исходящего от всех детей, и не мог нанюхаться. Временами он даже пугался той благоговейной нежности, которую испытывал к этому существу.
        Катя понемножку отошла от всех потрясений и начала жить. Однажды вечером она сидела в детской, а годовалого Митьку держала на коленях. Он тянулся за лакомством, зажатым в ее руке, и она тихонько его поддразнивала. Митька терпел, терпел и обиделся. Он скорчил уморительно-забавную рожицу и отчаянно заревел. На громкий крик выскочил из кухни Серов. Он думал сначала, что Митька упал.
        — Катя, что с ним?  — Серов мгновенно вспомнил о возможности смертельных последствий и бросился к малышу. Митька орал как резаный.
        — Господи, он же кричит! Значит, жив!  — опомнился Серов. Он взял его у Кати и стал, качая, носить по комнате.
        Митька быстро успокоился, но огромные слезы крупными каплями еще ползли по его щекам.
        — Как вы меня напугали!
        — Ничего, все пройдет!  — Катя взяла сына назад, усадила в подушки. Серов вдруг увидел, что перед ним не прежняя девчонка, а взрослая женщина.
        — Посиди со мной, папа, ты ведь устал. И тебе, наверное, скучно. С работы домой, а утром опять на работу…  — У Кати у самой был неважный вид.
        Он сел рядом с ней и погладил по волосам, как маленькую.
        — Ничего, моя девочка, все образуется…
        Катя не ответила на улыбку.
        — Ты прости меня,  — вдруг сказала она,  — Митька чуть подрастет, я не буду занимать все твое время… Ты ведь привык жить не так…
        Он насторожился:
        — Ты, Катя, о чем?
        Она продолжала:
        — Я бы хотела заменить тебе маму, но, видимо, не могу.
        — Катя, ты что?
        — Если бы ты знал, папа, как я тебя ревновала!
        Он испугался:
        — Когда?
        — Когда была маленькой. Я очень хотела вывести маму из себя.
        — Катя, ты будешь изучать историю и психоанализ и поймешь, что это очень характерно для девочек.
        — Может быть. Но теперь, когда мамы нет… В общем, мне стыдно, что я была такая дура.
        — Это у тебя было бессознательно.
        — Все равно… А ты знал моего настоящего отца?
        — Нет. Если хочешь, можем его разыскать.
        — Нет, не хочу.  — Она заплакала.  — В общем, я теперь сирота, а Митька  — безотцовщина.
        — Да ладно тебе.
        Она вытерла слезы.
        — Пап, а почему у вас с мамой не было детей?
        Он решил ответить, ничего не скрывая:
        — Сначала было не до того, надо было устраивать жизнь, мама должна была работать. А потом уже не хотел я. Боялся, наверное, что, привязавшись к ребенку, окончательно потеряю свободу.
        Катя крепче прижала Митьку к груди. Серов заметил, что ямочки на щеках у нее остались, несмотря на то что она сильно похудела. «Как у бабушки,  — подумал он.  — А у Наташи лицо было гладкое, как перламутровая раковина».
        Катя сказала:
        — Я никогда не буду заниматься наукой!
        Он удивился:
        — Почему?
        — Наука разобщает людей! Маме никогда ничего не было интересно, кроме ее работы! Ей даже было неинтересно с тобой! И со мной тоже неинтересно. Но я ее все равно люблю!
        — Не надо так, Катя!
        — Она не видела, как рушится наша семья. А я видела, я замечала…
        — Катя, молчи. Нельзя!
        — Нет, можно. Я даже из дома ушла из-за вас с мамой. Мне казалось, что, когда вы в квартире, в ней бушует молчаливая гроза.
        — Я изменял маме, Катя. Она это знала.
        — Я тоже знала, я ведь не дурочка. Но виновата была она. Ей не надо было выходить замуж вообще. Она всегда была сама по себе! А ведь это эгоизм, правда, папа?
        — Нет, Катя. Нет! Она была слишком умна, чтобы оставаться только в рамках семьи. Еще она была очень гордой. Она успела много сделать в своей жизни и для себя, и для других…
        — Больше тебя?
        — Гораздо.
        — Не верю!
        — И тем не менее это так. Но для меня это сейчас неважно. Главное, чтобы вы с Митькой были здоровы. Посмотри, он заснул…
        — Я сейчас уложу.  — Но она продолжала сидеть.
        — Катя,  — сказал он ей после молчания,  — ты только пока не выходи снова замуж. Я без вас буду очень скучать…
        Он сидел рядом с ней с таким грустным и таким усталым видом, что, глядя на него, уже невозможно было даже предположить, что женщины когда-то вились вокруг него бабочками. Катя посмотрела ему в лицо с каким-то непонятным укором.
        — Папа! Ты ничего не понял! Я и не собираюсь замуж. Я хочу жить только с тобой. И с Митькой. Я тебя очень люблю! И всегда любила. Ты сейчас ничего не говори, но знай, я тебе буду хорошей женой.
        В сумятице чувств он вскочил и бросился вон из комнаты. Заскочил в кухню, в ванную, выскочил в кабинет и в волнении сел там в углу на диван. На его письменном столе, за которым теперь занималась Катя, стояла фотография Наташи. Она была сделана осенью, в парке, в солнечный день. От деревьев плыли вечерние тени, солнце сквозило сквозь ветви, но Наташа была почему-то под зонтом. Этот яркий зонт отбрасывал на ее лицо веселые краски. В руках она держала букет желтых листьев. А в самом углу снимка было видно, как вверх по сосне кинулась белка. Ее фигурка оказалась размыта, видно, белка случайно попала в кадр.
        Он не помнил, когда фотографировал Наташу в последний раз. Если судить по пальто, то, должно быть, это было не очень давно. Но он никаких таких прогулок не помнил.
        Наташа смотрела прямо в объектив и улыбалась. Но Вячеславу казалось, что она все-таки смотрела не на него, а куда-то еще, значительно дальше и выше, и будто хотела сказать ему или кому-то другому, кто стоял там, впереди ее: жизнь продолжается, и счастье в наших руках.
        Серов прикоснулся губами к ее прохладному глянцевому лицу.
        Когда он открыл дверь в детскую, Катя в смущении прижимала ребенка к груди.
        — Пап, я скотина. Прости!
        В глазах у нее были слезы. Сам не зная зачем, ведь он мог сесть рядом с ней на диван, Слава опустился перед ней на колени, привлек их обоих с Митькой к себе и долго-долго держал в молчаливом объятии, прижавшись лицом к этим двум дорогим, одиноким и очень нуждающимся в нем существам.

* * *
        Наташины старики тихо доживают свой век. Внучка и Вячеслав Сергеевич часто навещают их и привозят продукты и деньги. Они им пока не сказали, что в будущем месяце, под очередной Новый год, намерены пожениться. Старики живут скромно, но не знают нужды, ибо все необходимое у них есть. Славик старается. Он даже выступил соавтором в одной научной работе. Катя, сидя с ребенком дома, понемногу интересуется рынком сбыта ценных бумаг.
        С нетерпением старики ждут лета, когда к ним на дачу привезут Митю. К тому времени он уже будет взрослый, двухгодовалый парень. Он будет весело бегать по дорожкам и однажды заорет диким голосом  — когда у бочки с водой впервые в жизни увидит лягушку. А пока, в ожидании этих милых проблем, они мирно сидят в теплой комнате, пьют, осторожно прихлебывая, чай со сваренной летом малиной, вспоминают, какого сорта огурцы уродились лучше всего в прошлом году. Часто, поодиночке, чтобы не беспокоить друг друга, они вздыхают о прошлом, ища глазами на стенах нежное лицо, смотрящее на них со множества фотографий.