Даша из морской пехоты Игорь Леонидович Срибный
        В самом разгаре бои с фашистами за Крымский плацдарм. В отряде морской пехоты бок о бок воюют старшина Андрей Паршаков и санинструктор Даша. Ни для кого не секрет: молодые люди любят друг друга. Но война жестока. Андрей получил тяжелое ранение и попал в госпиталь, Дашу схватили немцы, но ей удалось бежать к партизанам, затем — снова на фронт. После выздоровления Андрей вернулся в строй и упросил начальство, чтобы Дашу командировали в его часть. После долгой разлуки влюбленные наконец-то встретились, чтобы вскоре… снова расстаться.
        Игорь Срибный
        Даша из морской пехоты
        Часть первая
        ГЛАВА 1
        За этот черный, прокопченный и простреленный день моряки отбили восемь немецких атак. В окопы пришли все — врачи, медсестры, ездовые, раненые, контуженые. Голодные, ибо питаться было нечем,  — ночью под обстрелом на поле удалось собрать ведро мороженой картошки. Ею накормили раненых. Не хватало боеприпасов, и их собирали на поле боя у убитых гитлеровцев.
        Лишь под вечер немцы прекратили атаки.
        В затяжных боях под Дуванкоем отряд морской пехоты, укомплектованный краснофлотцами с крейсеров «Красный Кавказ» и «Красный Крым», понес жесточайшие потери — были убиты или ранены все офицеры отряда, и командование принял на себя старшина 1-й статьи Андрей Паршаков. Андрей был из команды минных специалистов, и его командир никак не хотел отпускать его на берег в формируемый отряд морской пехоты.
        Но в отряд была назначена санинструктором старший матрос Дарья Ракитина… Андрей давно был влюблен в Дашу и видел, что девушке он тоже небезразличен. Она, конечно, не была редкой красавицей, из тех, кто разбивает сердца по пути в ближайшую бакалейную лавку. Нет, Дарья пленила его сердце не внешними прелестями, а совсем другими качествами — детская непосредственность и чистая, открытая душа — вот что поразило Андрея еще в первую их встречу.
        — Товарищ старший лейтенант!  — взмолился Андрей, стоя навытяжку перед командиром.  — Отпустите, молю! Я ведь родом из Инкермана! Это ж мои родные места.
        — Да ладно вам, краснофлотец Паршаков!  — усмехнулся командир.  — Главная причина ведь другая, верно? И сдается мне, что причина эта зовется старший матрос Ракитина…
        — А хоть бы и так!  — Андрей не унимался.  — Разве эта причина не заслуживает моего присутствия в бою рядом с нею, чтобы защитить и уберечь?!
        — Заслуживает, Андрей!  — сдался вдруг старший лейтенант Решетов.  — Конечно, заслуживает. Пожалуй, это твоя обязанность, и она ничуть не менее почетна, чем твоя святая обязанность защитить и уберечь от фашистской гадины нашу Родину… Что ж, я походатайствую, чтобы тебя включили в список.
        Вечером Андрей зашел в корабельный лазарет.
        Даша стояла спиной к нему, укладывая огромную санитарную сумку.
        — Господи, как ты ее таскать-то будешь?  — произнес Андрей.
        — Вот чертяка!  — вскрикнула Даша, оборачиваясь.  — Напугал! Ты чего подкрадываешься?
        — А я не подкрадывался,  — сказал, улыбаясь, Андрей.  — Просто я петли переборки хорошо промазал. Вот они и не скрежещут, как раньше. Слушай, Дашка, меня включили в список! Я иду с отрядом!
        Глаза девушки радостно блеснули…
        — Как же тебя Решетов отпустил?  — сказала девушка — она и не пыталась скрыть радость.
        — Уговорил!  — сказал Андрей.  — Я же не могу отпустить тебя на берег одну с сотней мужиков, которые наверняка начнут приставать к тебе с разными непристойными предложениями руки и сердца.
        — Почему одну?  — Даша сделала вид, что обиделась.  — Со мной еще Маша Королева идет.
        — К тебе будут приставать пятьдесят самых достойных моряков! А к Маше будет приставать вторая полусотня мужчин!
        — Вот болтун!  — воскликнула Даша.  — Язык без костей! Ладно, Андрюш, иди уже! У меня еще куча дел перед высадкой.
        — Пойду!  — Андрей чмокнул девушку в щеку.  — Увидимся на посадке. Я тебя в свой мотобот постараюсь определить.
        Андрей дошел до переборки и оглянулся, загадав желание. Даша смотрела ему вослед, и лицо юноши осветилось радостной улыбкой. На миг Андрей почувствовал себя на вершине высокой горы, но тут же смутился, увидев все понимающую улыбку девушки. И его чувства сразу стали двойственными: с одной стороны, восхитительными, а с другой — смешными. Они опасно кружили голову и были сильнее, чем устоявшиеся привычки к скромности, сомнениям или угрызениям совести. Так всегда бывает, когда внезапно осознаешь, что ты нравишься кому-то…
        Ранним утром 1 ноября 1941 года моряки под командованием капитан-лейтенанта Боярова высадились на берег. Высадка проходила под сильным огнем противника. Перегруженные до отказа мотоботы, имевшие глубокую осадку, сели на мель в двухстах метрах от берега. Морским пехотинцам пришлось преодолевать полосу прибоя, двигаясь по горло в ледяной воде. Волны периодически накрывали их с головой, и если бы не Андрей, который забрал у Дарьи ее сумку и автомат, вряд ли бы ей с ее невеликим ростом удалось добраться до берега.
        И все-таки отряд вышел на берег, в боевые порядки мотострелковой бригады, а попросту — пехоты…
        Проблемы начались практически с первого дня высадки. Не хватало медикаментов, одежды, продовольствия. В сутки моряки получали двести граммов сухарей и полбанки консервов на брата. Сказывалась нехватка боеприпасов, приходилось беречь каждый снаряд, каждый патрон. Превосходство быстроходных немецких десантных барж в вооружении перед советскими катерами позволило им осуществить блокаду плацдарма со стороны моря.
        Бой закончился, и Андрей с трудом добрел до блиндажа, упав на жесткую скамью. Скоро пришла Дарья — вся запорошенная белой каменной пылью, в рассеченном на рукаве ватнике. Девушка присела рядом, аккуратно положив у ног свою санитарную сумку.
        — Я устала, Андрей,  — произнесла Даша каким-то безжизненным голосом, склоняя голову на плечо любимого.  — Я смертельно устала. Знаешь, что сегодня было?
        Андрей сидел прямо, прислонившись спиной к стене блиндажа. Он был подавлен — отряд понес такие потери, что начни сейчас гитлеровцы новую атаку, отбивать ее будет некому. Да, и нечем — патронов почти не оставалось…
        — Что, милая?  — Ему хотелось как-то приободрить девушку, но сил не было даже для разговора.
        — Я должна тебе рассказать… — сказала Даша, слегка приподняв голову.  — Я вытаскивала раненого. От танка. Вдруг вижу, лежит второй — тоже танкист. Пришлось тащить обоих. Одного протащу — оставляю, потом — другого. У обоих ожоги сильные, а у одного еще и перебиты ноги, и он истекает кровью. И вдруг, когда я подальше от места боя отползла, меньше стало дыма и гари, вдруг обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я фашиста спасаю. Меня просто накрыла паника… Там, в дыму-то, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… «А-а-а!..» Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: на рукаве нашивка — череп и что-то на немецком… Враг! И что теперь? Тащу нашего раненого и думаю: «Возвращаться мне за тем или нет?» Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я… Я поползла за ним, Андрей. Я продолжала тащить их обоих… Это же… Человек… Раненый… Самые страшные бои были сегодня… Самые-самые… Сашку Червева убило миной… На моих глазах… А я же его лечила еще там, на корабле.
        — Ты постарайся уснуть, милая,  — пробормотал Андрей.  — Тебе нужно отдохнуть.
        Дарья как-то по-детски всхлипнула и замолчала… И только теперь Андрей вспомнил, что ей вчера исполнилось девятнадцать…
        Вчера, 7 ноября, в годовщину Октябрьской революции, у Дарьи был день рождения, но Андрею, который теперь командовал моряками, было не до поздравлений. Да и Дарья постоянно находилась на поле боя, вынося раненых…
        — С днем рождения, Дашуня!  — произнес Андрей.  — Прости, что вчера не поздравил.
        — Я вытащила их обоих!  — Даша, казалось, не слышала его слов.  — Я дотащила того немца-танкиста до наших окопов… А пацаны его добили!.. Он же был… Сказали, что он был из СС…
        Андрей промолчал, ибо что можно было сказать Даше после того, что она пережила сегодня…
        — Скажи, Андрей!  — вдруг с надрывом выговорила Даша.  — Разве у человека бывает два сердца? Одно сердце для ненависти, а второе — для любви?.. Да?!
        — Нет, Дашуня!  — тихо сказал Андрей.  — У человека оно одно!
        ГЛАВА 2
        Едва рассвело, Андрей выбрался из блиндажа и, вооружившись биноклем, принялся изучать позиции гитлеровцев. Затем перевел взгляд на полосу земли, на которой вот уже восемь дней убивают друг друга люди — или уже не люди?
        Прямо перед ним лежало поле… Жуткое зрелище было это поле — избитое воронками от снарядов, оно казалось лунным. Ни кустика, ни травинки — голая, изрытая глина, напичканная каменным крошевом, осколками, костями и отравленная толом. Земля как будто сгорела, оплавилась… Андрей подумал, что очень долго на этой земле не будет расти даже вездесущий бурьян…
        Он вспомнил вдруг о Дарье, которая спала сейчас в блиндаже, свернувшись калачиком, и улыбнулся — сколько же в ней детской непосредственности и доброты! То, что сейчас переживала эта, по сути, еще совсем девочка, не сделало ее ни грубой, ни циничной, ни слабой! Она была смертельно усталой, да! Но продолжала свято верить во все хорошее в людях… И если бы сейчас она стояла рядом с ним, она наверняка бы сказала: «Закончится война, и люди вылечат поле боя! И разобьют на нем виноградники…»
        Немцы не стреляли, видимо, выдохлись после недели затяжных боев… И Андрей погрузился в воспоминания…
        Он познакомился с Дарьей Ракитиной в лазарете на крейсере «Красный Кавказ». Это было 10 сентября 1941 года. Дату Андрей запомнил потому, что, обработав и забинтовав его руку, поврежденную в рейде по минированию фарватера, она стала записывать его данные в журнал приема больных и раненых и дважды переспросила «какое сегодня число?».
        И тогда Андрей подумал, что девушка впервые видела и обрабатывала настоящую рану… Он ошибся. Просто каждую рану, которую доводилось обрабатывать Даше, она воспринимала как свою собственную — вместе с болью и грязью…
        — Ты как сюда попала, девушка?  — спросил он.
        — Я вам не девушка!  — приосанилась Дарья.  — А старший матрос Ракитина! Будьте любезны обращаться по званию!
        — Надо же!  — цокнул языком Андрей.  — Какая строгая! И давно ты на кораблях?
        — Ой, недавно!  — вспыхнула Дарья.  — Но я, знаете, уже оказывала помощь раненым! Да! И неоднократно.
        — Это где же?  — удивился Андрей.  — В твои-то юные годы?
        — А я училась в техникуме советской торговли в Пятигорске. А после занятий ходила на курсы медсестер. Окончила курсы, война началась с Финляндией. И у нас в поселке Горячеводском открыли госпиталь для раненых на финской войне. Я, например, ходила дежурить в госпиталь, помогала медперсоналу ухаживать за больными и ранеными. Это во-первых.
        — Ух ты!  — воскликнул Андрей.  — А будет еще и «во-вторых»?
        — Так точно!  — очень серьезно ответила девушка.  — Во-вторых, мне скоро исполнится аж целых девятнадцать лет. А вы, товарищ старшина 1-й статьи, разговариваете со мной как с ребенком!
        — А скоро — это, наверно, через полгода?  — рассмеялся Андрей.
        — Вот уж нет!  — отрезала Дарья.  — Скоро — это седьмого ноября! В день Великой Октябрьской революции.
        Если бы тогда, в сентябре, кто-то сказал Андрею, что краснофлотцев снимут с кораблей и отправят в морскую пехоту, а день рождения Даши они встретят в окопах, под непрерывным огнем вражеской артиллерии, он бы не поверил.
        А Даша понравилась ему сразу, с первой встречи… И когда он несколько дней после ранения ходил к ней на перевязки и она мило щебетала, рассказывая о своей довоенной жизни, он понял, что влюбился. Андрей не стал терзать себя мыслями о том, что это не ко времени и не к месту, что идет война… Он просто хотел быть девушке опорой даже в этой, далеко не мирной жизни. Андрей думал, что сейчас, когда идет война, он сможет сделать для нее гораздо больше, и главное — защитить ее. Он еще не знал, от чего, но знал, что должен…
        Даше тоже понравился старшина 1-й статьи Паршаков. Когда он уходил после перевязок, ей становилось грустно. Оставаясь на дежурстве в одиночестве, она вдруг стала ощущать странную пустоту, которая наваливалась на нее, становилась осязаемой. И она с нетерпением молодости ждала следующего визита Андрея. Даша, перевязывая его рану, прикасалась к руке Андрея, и словно искорки пробегали по ее рукам, передавая моряку ее тепло и нежность. И ей было хорошо в эти минуты.
        Даша уже любила в той, другой жизни, которая осталась далеко-далеко за бортом корабля. Или ей казалось, что любила?.. Но ведь она даже позволила Ванечке Лобову поцеловать себя! Два раза! Значит, любила? После занятий в техникуме Ванечка каждый день провожал ее до улицы Анисимова, где она жила с мамой и котом Абреком, который драл всех окрестных котов и потому гордо ходил, покрытый с головы до кончика хвоста боевыми ранениями. И Даша вынуждена была почти каждый день лечить его… зеленкой.
        Но сейчас, с Андреем, все было не так, как с Ванечкой…
        Единственный раз им повезло отправиться на берег в увольнение вместе. Это было еще до того, как войска 11-й немецкой армии подошли к передовому оборонительному рубежу города и начали готовиться к его штурму. А с 29 октября 1941 года в Севастополе было введено осадное положение и увольнения на берег с кораблей были запрещены.
        Андрей и Даша бесцельно бродили по пустынным улицам Севастополя, живущего по законам военного времени, отчего напряжение ощущалось во всем. Даже в погоде, швырявшей тяжелые волны на берег так, словно море стремилось непременно разрушить набережную. Несколько часов в увольнении пролетели для них так, как будто они пребывали в каком-то другом измерении. Это был волшебный мир случайных прикосновений и взглядов, которые повергали в небытие рассудок. И, когда их прогулка по улицам города подходила к концу, они с каждым новым шагом приближались к реальности, подстерегавшей их в сумерках улиц и проходных дворов, и колдовство постепенно рассеивалось, оставляя после себя лишь болезненное желание и беспокойство, которому не было названия. Имей Андрей достаточный опыт в общении с женщинами, он бы, безусловно, понял, что его попытки сдерживать эмоции и обрести благоразумие были лишь жалким отголоском той бури, которая бушевала в душе Дарьи…
        Они остановились у трапа корабля и посмотрели друг на друга, даже не пытаясь скрыть захлестнувшие обоих чувства.
        И Андрея вдруг прорвало:
        — Даша, я часто думал о тебе. Скажи мне сейчас, что ты ни разу не вспомнила меня, и я уйду. И больше никогда не зайду к тебе в лазарет.
        — Я тоже думала о тебе, и мне не хватало тебя, Андрей,  — тихо сказала девушка.  — Но сейчас мы должны подняться по трапу, доложить вахтенному о том, что прибыли из увольнения, и разойтись по своим постам… Я буду ждать тебя! Ты приходи, когда сможешь… Милый…
        Даша легонько прикоснулась к щеке Андрея губами и быстро взбежала по трапу.
        ГЛАВА 3
        Положение с боеприпасами становилось катастрофическим, и Андрей вынужден был рисковать людьми, чтобы добыть оружие и патроны. Ночью он отправил на поле боя разведчиков, осознавая, что они могут нарваться на команды гитлеровцев, собирающих после боя своих раненых и убитых. И тогда вряд ли кто-то из разведчиков вернется.
        Но другого выхода не было…
        На рассвете разведчики притащили с поля боя кучу «фрицевских» автоматов с подсумками, набитыми запасными магазинами.
        — Живем, Андрюха!  — блеснув белыми зубами на закопченном лице, сказал, отдуваясь, матрос Димка Кораблев.  — Я еще и гранат подсобрал.
        Он бросил в окоп свой «сидор», глухо звякнувший металлом о каменистое дно окопа.
        Вслед за Димкой в окоп спустились остальные четверо. И все с «уловом»…
        Моряки быстро разобрали трофейное оружие и заняли свои места в окопах — атаки немцев ожидали с минуты на минуту.
        Зябко ежась в утреннем тумане, к Андрею подошла Даша. Поверх бушлата на ней, как и вчера, был надет солдатский ватник, который Даше подарили пехотинцы после того, как она вытащила с поля боя их раненного в обе ноги капитана — командира роты.
        — Андрюш, что, и сегодня будет такой же ад, как вчера?  — спросила девушка.  — Не дай бог!
        Паршаков осторожно убрал с ее примятой со сна щеки щепку.
        — Думаю, да, родная,  — тихо сказал он.  — Слышишь, моторы ревут? Это фрицы прогревают двигатели танков. Значит, и сегодня нас попытаются выбить танковой атакой. А наш последний танк сгорел вчера… Да и снарядов на час боя осталось.
        — О, Господи!  — сказала Даша и… вдруг истово перекрестилась…
        — Эй, девонька, ты что?!  — шутливо воскликнул Андрей.  — Ты же комсомолка! Чего крестишься?!
        — Мама сказала, чтоб я в трудную минуту всегда Господа призывала на помощь! Он поможет!  — на полном серьезе ответила Даша.  — Хочешь, покажу чего-то…
        Она расстегнула крючки застегнутого под самое горло бушлата и вынула из-под тельняшки маленький серебряный крестик.
        — Вот!  — сказала Даша.  — Бабушка мне повесила на шею уже у поезда. Не сниму, и не смей приказывать!
        Она споро убрала крестик под одежду.
        — Да у меня и в мыслях не было!  — сказал, улыбнувшись, Андрей.  — Носи, коль бабушка наказала!
        В этот момент немцы начали атаку. Первый — пристрелочный снаряд разорвался метрах в десяти от окопа, и Дашу с Андреем засыпало каменной крошкой. Потом они рвались беспорядочно — справа, слева, спереди, сзади… Поднятая ввысь каменная пыль скрыла от глаз не такие уж далекие позиции врага…
        — Ну, началось!  — сказал Андрей.  — Все, Дашуня! Я пошел воевать! Ты это…
        Андрей замялся…
        — Не рискуй понапрасну?  — улыбнулась Дарья.  — Так если я не буду рисковать, то все раненые на поле боя останутся!
        — Ну да! Именно это я и хотел сказать!  — улыбнулся Андрей и передернул затвор немецкого автомата.
        Позади Паршакова послышался какой-то шорох, и в окоп свалились пятеро моряков с противотанковыми ружьями.
        — Эй, старшина!  — отплевываясь, прохрипел старший из них.  — Мы из 18-го батальона морской пехоты. Нас послали бить танки, которые вас, говорят, уже дожали до черточки. Где твой командир?
        — Я за командира!  — ответил Андрей.  — Старшина 1-й статьи Паршаков! А офицеры… Кто убит, кто ранен… Словом, нет у нас больше офицеров.
        — Понял тебя, моряк! Ладно, докладываю тебе, командир! Я политрук Фильченков! Как видишь, у нас три ружья, сто патронов и два помощника вместо трех. Пока мы добирались до ваших позиций, погиб краснофлотец Рязанов… Так что давай мне одного человека в боевой расчет!
        — Романов!  — крикнул Андрей.  — Бегом сюда! Пойдешь вот с товарищем политруком бить танки!
        — Это мы с самым дорогим нашим удовольствием!  — белозубо оскалился Романов.
        — Попрошу ответить так, как положено по уставу!  — стер улыбку разведчика окрик политрука.  — Рас-с-спустились…
        — Есть, товарищ политрук!  — Не так-то просто было смутить одессита Мишку Романова.  — Есть отвечать по уставу!
        — Так, командир!  — сказал Фильченков.  — Нам надо определиться с огневыми точками для противотанковых ружей…
        — Вот матрос Романов вам их и укажет!  — сказал Андрей, не отводя напряженного взгляда от немецких позиций, где уже началось движение.  — Он разведчик и излазил на брюхе всю степь перед нами.
        Даша вынесла пятерых… Отбив в рукопашной очередную атаку немецких автоматчиков, моряки откатились в свои окопы, и только Дашина работа была бесконечной. Она не могла себе позволить отдыхать, пока слышались стоны с оставленного противниками горящего поля…
        Она видела раненого, но ей нужно было дать себе передышку — сил уже не оставалось. Нет, не отдых, какое там?! Просто отдышаться…
        Прижимаясь всем телом к земле, Даша поползла к тому месту, где заметила раненого моряка. Несколько метров показались ей километрами, пока она добралась до воронки, где он лежал.
        — Сейчас я тебе помогу, родной!  — прошептала Даша, переворачивая раненого на спину… — Ох ты, Боже мой!
        Даша поперхнулась и прикрыла рот грязной, окровавленной рукой…
        Своим телом матрос прикрывал то, что осталось у него от почти отрубленной осколком левой руки. Рука держалась на полоске размочаленной мышцы и обрывках бушлата…
        Дарья попыталась разобрать плоть, но быстро поняла, что это бесполезно. Руку нужно было отнять, чтобы наложить жгут и остановить кровь, хлеставшую из раны. Она открыла свою сумку и поняла, что там нет ни скальпеля, ни ножниц.
        — Вот тебе на!  — девушка не смогла сдержать слез.  — Прости, родной! Прости! Сумка телепалась-телепалась на боку, пока я ползала туда-сюда, и где-то выпали ножницы! И скальпель! Господи! Что мне теперь делать?!
        И вдруг, словно озарение нашло на девушку, и она сразу успокоилась…
        Даша зубами перегрызла мякоть, удерживающую руку, которая уже и рукой-то не была. Достала бинт и наложила жгут, останавливая кровь.
        Когда она закончила и стала бинтовать рану, раненый открыл глаза.
        — Дашка!  — прохрипел он.  — Скорей, скорей, Даша! Наши ведь бьются! Я еще повоюю…
        Она плакала и тащила. Тащила и плакала…
        Ей помогли опустить раненого в окоп. Он снова был без сознания и едва дышал.
        — Эдик Бекетов… — сказал кто-то из моряков.  — Даша, он не помрет?
        — Откуда же я знаю, родные?!  — Даша не выдержала невыносимого напряжения и разрыдалась…
        Сквозь толпу моряков, обступивших медсестру, к ней с трудом пробился Андрей.
        Он обнял Дашу и повел ее в блиндаж.
        Андрей не стал ни утешать девушку, ни расспрашивать… Он помог ей снять ватник, который уже нельзя было считать обмундированием, поскольку был он донельзя исполосован острыми камнями и осколками, и окровавленная вата из порывов торчала клочьями. Андрей уложил любимую на скамью и, прикрыв ее плащ-палаткой, тихо сказал: «Ты отдохни, милая. Просто полежи и отдохни».
        Дарья была настолько измотана, что уговаривать ее не пришлось. Едва закрыв глаза, она провалилась в глубокий, почти обморочный сон. И уже не слышала, как снова загрохотало снаружи и земля содрогнулась от страшного удара сотен тонн металла, начиненного тротилом, который снова и снова рвал и кромсал беззащитную крымскую степь, нанося страшные раны, которые не заживут и через десятки лет…
        ГЛАВА 4
        Даша отдыхала, вытащив с поля боя восемь раненых и израсходовав на это весь свой запас жизненных сил. Вместо нее сейчас была в поле ее напарница Маша Королева. Девушки договорились между собой периодически сменять друг друга, чтобы у каждой была хотя бы небольшая пауза для отдыха, ибо обе находились уже на пределе своих физических и волевых возможностей.
        Только здесь, в окопах, Даша поняла, что женщине совершенно незачем прикасаться к жуткому ремеслу войны. Есть сугубо мужские ремесла, которыми женщина не должна заниматься. В их числе ремесло солдата. Воина.
        Но совершенно ясно стало для нее и то, что война — это не ремесло, а гигантское бедствие, которое пришло из-за границ ее Родины и вторглось в жизнь каждого, независимо от пола и возраста.
        И женщины должны мужественно противостоять этому бедствию наравне с мужчинами.
        Даша сжала виски руками и откинулась на стенку блиндажа, раскачиваясь телом.
        «И все же, и все же… Здесь все не так! Неправильно!»  — ей хотелось кричать, выть. «Женщины не должно быть на войне»,  — думала она. «Хотя бы ради того, чтобы не превращаться из женщины в товарища по оружию, в «медсестричку», в Родину-мать, наконец. Чтобы оставаться привлекательной, мягкой и желанной, чтобы сохранять свою хрупкость и слабость. Свою женственность… Чтобы мужчинам после того, как закончится эта треклятая война, не было стыдно взглянуть в женские глаза, бывшие свидетелями тех ужасов, которые мужчины творили, убивая людей. И чтобы женщина могла смотреть на мужчин с прежним интересом, приветливо и с небольшой долей кокетства. Смотреть как на мужчину, не вспоминая при этом воплей обнаженного мяса — изрезанной, изрубленной, изорванной, сожженной солдатской плоти; не слыша совсем не по-мужски жалобных криков погибающих, унизительные мольбы о пощаде пленных, рыданий уцелевших; не видя забрызганные кровью лица с дикими глазами, в которых отражаются огни пожаров».
        Она вспомнила свое недавнее прошлое и в нем себя — смеющуюся девушку с яркими серо-голубыми глазами, опушенными густыми ресницами, в летнем платье, с разлетающимся колоколом от любого движения подолом, в легких парусиновых туфельках. Вспомнила стайку подруг и, словно наяву, услышала стук каблучков и нежные мелодичные голоса, увидела искрящиеся жизнью женские глаза, и в этих глазах — главную тайну женщины — способность давать жизнь.
        Но нет, это был не стук каблучков… Это кто-то из моряков дал очередь из пулемета, чтобы попугать фрицев…
        И сразу тяжело и больно навалилась на ее хрупкие плечи реальность сегодняшнего дня. Даша вынула из кармана бушлата изрядно поцарапанное зеркальце и взглянула на свое отражение.
        Из овала зеркальца на нее смотрела совершенно незнакомая ей женщина… У нее было суровое, изборожденное морщинами лицо, с темными пятнами и разводами копоти, зло нахмуренными бровями, с обметанными лихорадкой, потрескавшимися губами, обрамленное солдатской стрижкой «под ноль». Некрасивое лицо. Страшное.
        Низко согнувшись, в блиндаж шагнул Андрей Паршаков, и Даша испуганно убрала зеркальце, совершенно позабыв, что обладательницей лица из зеркальной глубины была она сама.
        Андрей устало присел рядом, поставив автомат между колен. Он закрыл глаза и прислонился спиной к стене блиндажа. Даша услышала, как за тонкой дощатой переборкой посыпалась земля от этого движения.
        — Что там, Андрюша?  — тихо спросила она.
        В углу, занавешенном плащ-палаткой, застонал кто-то из раненых, и она тут же встрепенулась, готовая бежать туда по первому зову.
        Андрей удержал ее, положив свою широкую ладонь на ее тонкую девичью кисть.
        — Плохо там, Дашуня!  — сказал Андрей и взыграл желваками на обтянутых сухой кожей скулах.  — Сегодня мы отбили двадцать атак. И потеряли двадцать моряков убитыми. Остальные ранены… Из тех, кто сражался здесь с первого ноября, осталось пять человек. Пять человек, Даша! И это… Это страшно! Я послал посыльного в штаб доложить о нашем положении… Не знаю, что они там смогут придумать, но в любом случае ночью мы начнем отход, ибо сражаться дальше мы не в состоянии. Нет бойцов!
        — А раненые?  — Даша готова была разрыдаться — сколько же боли было в голосе Андрея! Неземной боли… — Мы же не бросим их здесь?
        — Да, еще сорок раненых. Которых мы должны вынести. Вынести во что бы то ни стало!  — голос Андрея звучал глухо, как из подземелья.  — Каким бы ни было решение штаба, к ночи я начну готовить переход! Я уже послал предупредить командира пехотинцев, что в полночь мы оставим позиции.
        Андрей мельком взглянул на Дашу, и его сердце чуть не разорвалось от боли. Ему стало стыдно — он думал сейчас обо всех, об убитых, о раненых, совершенно не думая о ней — о девушке, которую он любил всем сердцем. Ему стало стыдно, потому что он совсем не думал о том, каково ей — хрупкой слабой девочке ковыряться в раненых, по локоть в крови, среди стонов, проклятий и пятиэтажной матерщины? Каково худенькой девчонке вытаскивать под обстрелом с поля раненого бойца, весящего под центнер, да еще волочь при этом на себе его винтовку или автомат! Или стирать завшивленное солдатское белье…
        — Дашуня, прости меня!  — хрипло сказал Андрей.  — Прости, дорогая! Я должен был хоть как-то облегчить тебе твою работу, но мне было не до этого. Я сейчас чувствую себя последним подлецом, ибо все эти дни мои мысли были заняты другими вопросами. Но только не тобой.
        — Господи, Андрюша, ты о чем?!  — воскликнула Дарья.  — Да разве было у тебя время думать обо мне, когда чуть ли не с первого дня ты взвалил на себя ношу командира отряда?! Я же видела, как ты буквально разрываешься на части, организовывая оборону и ответные атаки моряков. А я… Я чувствовала твой локоть даже тогда, когда ты на минутку присаживался рядом со мной во время затишья. Мне было достаточно этого, поверь. Ты был жив, был рядом, и это давало мне силы снова и снова ползти на поле боя за очередным раненым. Не казни себя, Андрей. Ты делал все, что мог, и не в твоих силах было сделать больше.
        — Я должен был дать тебе возможность полноценно отдохнуть, должен…
        — Боже мой, Андрей! Что ты несешь?!  — Дарью вдруг прорвало, и она прервала его монолог.  — Что ты мог сделать?!
        Она рывком сорвала с головы шапку-ушанку, обнажив обритую наголо голову.
        — Ты видишь это? Видишь?! Я втайне от тебя попросила старшину Михеева побрить меня! Потому что меня достали вши! У меня были шикарные густые волосы, но их не промоешь водой из солдатского котелка. Да и вода у нас на вес золота… И знаешь что? Знаешь?! Я тебе скажу! У Михеева, хоть он и наш старшина, не оказалось для меня и Машки бюстгальтеров, да еще и подходящих размеров! И он взамен выдал нам по две пары солдатских трусов. У меня сапоги сорокового размера, а ношу я тридцать шестой! Ты мог бы заняться вот этими моими, казалось бы, простыми проблемами? Мог?!
        Она разрыдалась, уткнувшись головой в его пропахший потом и порохом бушлат.
        Андрей гладил ее колючую мальчишечью голову и… с трудом сдерживал подступившие к краям глаз слезы…
        Ему было двадцать лет, но сейчас он чувствовал себя пожилым, изрядно пожившим-победовавшим и истерзанным жизнью человеком…
        ГЛАВА 5
        Сауле — по-литовски солнце. Она и была похожа на солнце: с волосами цвета вымытой дождями пшеницы, с рыжими веснушками на щеках, расцветающих мягкими ямочками, когда Сауле улыбалась… У нее были мягкие, нежные руки с такими же ямочками у оснований пальцев, как и на щеках, длинные, крепкие ноги, серые с голубоватым отливом глаза…
        Еще до вторжения Германии в Советский Союз Сауле входила в одну из подпольных антибольшевистских групп, действовавших на территории Литвы. Ее муж Пятрас Раудис был настолько захвачен борьбой с Советами, что за те две недели, что прошли со дня их венчания, он не нашел ни минутки, чтобы исполнить свой супружеский долг… Сауле, будучи замужней женщиной, так и осталась девственницей, поскольку Пятрас был убит при нападении на патруль советских пограничников, и Сауле, у которой не было родителей, потеряв и мужа, осталась сиротой. Она поклялась жестоко отомстить за смерть мужа, и теперь смыслом ее жизни стала война. Она и раньше неплохо стреляла из мелкокалиберной винтовки, занимая призовые места в соревнованиях среди литовской молодежи, а теперь, вступив по призыву бригаденфюрера СС Висоцки в батальон СС, стала, что называется, профессиональным снайпером. До того момента, как батальон литовцев перебросили в Крым, на снайперском счету Сауле было уже семь русских, и она гордо носила на плечах погоны унтер-офицера.
        Ее напарником стал Брюно Сюткис. Так уж случилось, что Сюткис попал в снайперскую школу в городе Вильнюсе, когда Сауле была уже там инструктором, и ей пришлось готовить его к боевой работе. Школа располагалась в казармах неподалеку от собора Святых Петра и Павла. Здесь же размещалось военное училище, в котором готовили офицеров. Учебные курсы продолжались с 30 мая по конец июля 1941 года. Весь выпуск курсантов июля 1941 года и часть инструкторов были в спешном порядке экипированы и отправлены в Советский Крым 3 августа.
        Брюно Сюткис — худой, костистый, весь перевитый крепкими мускулами, понравился Сауле с первого взгляда. Было в нем что-то такое животное, что заставляло ее тело напрягаться в каком-то доселе неведомом предвкушении, а низ живота начинал сладко ныть. Когда Сауле на занятиях легла рядом с курсантом Сюткисом, показывая ему способы маскировки на местности, и будто случайно коснулась его напряженных ягодиц, ее накрыла неведомая ранее сладкая волна, и когда она откатилась, показывая прием ухода с отработанной позиции, ее штаны между ногами были мокрыми.
        После занятий инструкторы дотошно разбирали ошибки и нарушения курсантов, и, когда Сауле стала раскладывать по пунктам действия Сюткиса, он понимающе улыбнулся ей и подмигнул правым глазом.
        Сауле зарделась…
        Курсанты спали в десятиместных помещениях, и Сауле пришлось вызвать Сюткиса по тревоге, пообещав ему ночные стрельбы. «Стрельбы» состоялись в комнате Сауле, откуда она буквально выгнала свою напарницу — инструктора Олесю Месечко.
        Сауле рычала, срывая с Сюткиса одежду, она готова была рвать его плоть зубами, лишь бы то, чего она так страстно желала, случилось как можно скорее. Но грубый на вид, простецкий, словно деревенский конюх, мужлан Брюно оказался опытным соблазнителем. Он руками и губами довел ее до такого состояния, что по бедрам у нее потекло. И только тогда он сотворил чудо. Потом они лежали на мокрых простынях, и Сауле нежно теребила зубами мочку его уха. Ей было плевать на кровь, обильно измаравшую простыни, на жесткую субординацию в войсках СС… Для нее сейчас существовал только ее любимый Брюно.
        Это чувство, внезапно возникшее и непредсказуемое, не помешало Сауле подготовить из Сюткиса классного снайпера, и, когда на плацу был зачитан приказ об отправке личного состава снайперской школы в Крым, лицо Сауле просияло. Она совсем не обратила внимания на лицо Сюткиса, враз покрывшееся белыми пятнами страха.
        В Крыму они не сразу стали выходить на боевые, ибо те офицеры, которые пришли сюда из Франции и Норвегии, были не готовы к снайперской войне и не могли найти применения снайперским парам. Их попытались использовать как… разведчиков. Но первая же пара, отправленная в разведку, принесла неожиданный результат — три убитых офицера и три солдата противника за ночь…
        И только тогда до командования дошло, зачем на войне нужны снайперы.
        Вот уже два месяца Сауле находилась в Крыму, в 15-й дивизии СС. Ей нравилось ремесло снайпера. Ей нравилось убивать… Она чувствовала себя хозяйкой жизней моряков и солдатиков, загнанных Советами в окопы Крыма. И она стреляла, изощряясь в жестокости…
        В последнее время танковая рота, к которой приписали группу Сауле, действовала против отряда морской пехоты советских. За первые три дня работы Сауле выбила весь командный состав моряков, оставив парочку командиров для Брюно.
        И ей непонятно было, как это Брюно, которого она неоднократно выводила на точный выстрел, мешкает, не стреляет в нужный момент… А когда звучал его выстрел, цель, как правило, оказывалась уже недоступной. Ослепленная любовью, Сауле упорно не хотела видеть, что Брюно — ее мужиковатый увалень Брюно просто не хочет убивать людей, невзирая на то, что они считались его врагами. Что его глаза белели, когда она убивала моряков одного за другим, одного за другим…
        Пару раз Сауле после удачного выстрела ловила его взгляды, полные ненависти, но ведь не зря говорят, что любовь способна творить чудеса… Сауле принимала эти взгляды за взгляды, преисполненные пламенной любви.
        В конце концов Сюткис не выдержал и, чувствуя, что еще немного, и он сорвется и, не дай бог, убьет Сауле, отправился к гауптману Хольту, командиру роты.
        — Герр гауптман,  — сказал Сюткис.  — Я чувствую, что созрел для великих дел во славу Рейха, но… мой напарник унтер-офицер Сауле Раудене глушит мои инициативы, предпочитая все цели поражать лично. Мне же остается роль бездушного статиста, призванного лишь подтверждать каждый ее удачный выстрел по врагу. Между тем я классный снайпер, закончивший снайперскую школу с самыми высокими оценками. Я хочу работать в одиночку, без назойливой опеки унтер-офицера Раудене. Прошу вас дать мне соответствующее разрешение.
        — Послушайте, Сюткис,  — сказал Хольт.  — Здесь передний край, понимаете?! Никто здесь не будет делать только то, что хотел бы делать! Вы назначены для работы в паре с унтер-офицером Раудене, вот и будьте добры, работайте! Я не буду из-за ваших прихотей пересматривать приказ о назначении снайперских пар. Понимаете? Все! Вы свободны!
        Сюткис щелкнул каблуками и вышел. В душе у него все кипело. Он еще больше проникся ненавистью к напарнице и уже твердо решил, что при первой же возможности убьет ее, сымитировав выстрел вражеского снайпера в грудь Сауле.
        Нужно было только поймать удобный момент для выстрела, который не повлечет за собой мгновенное окружение его позиции…
        Но пришла ночь, и Сюткис покорно отправился в блиндаж Сауле…
        ГЛАВА 6
        Около половины восьмого вечера из штаба возвратился посыльный.
        Захлебываясь словами, он доложил, что остаткам отряда приказано отойти до первой линии обороны города. В 22:00 к ним должны подойти два легких танка для прикрытия отхода и четыре грузовика для эвакуации раненых.
        Немцы уже в сумерках предприняли две вялые атаки и, получив отпор от моряков и пехотинцев, откатились.
        Ночью, соблюдая все меры светомаскировки и стараясь все делать без шума, оставшиеся в живых моряки погрузили раненых на прибывшие полуторки, а сами оседлали броню танков.
        До штаба добрались без приключений, и Андрей отправился на доклад.
        Несмотря на поздний час, командующий Севастопольским оборонительным районом вице-адмирал Октябрьский не спал — слишком много забот свалилось на него в этот грозный день и час. По последним данным разведки, на 11 ноября гитлеровцы назначили штурм Севастополя, стянув под город более тысячи орудий и около сотни танков. Главный удар планировался со стороны Мекензиевых гор к Северной бухте.
        А у защитников Севастополя уже тогда стала ощущаться острая нехватка продуктов, боеприпасов, медикаментов. Но особую тревогу командующего вызывало отсутствие подготовленных, имеющих боевой опыт офицеров, особенно младших — взводного и ротного звена.
        Выслушав доклад старшины 1-й статьи Паршакова, адмирал задумался.
        — Вот что, сынок!  — твердо сказал он.  — Ты, наверно, слышал о том, что в Севастополе сформирован 3-й Черноморский полк морской пехоты?
        — Так точно, товарищ вице-адмирал!  — ответил Андрей.
        — Так вот, это первое подразделение морской пехоты, которое специально сформировано для проведения десантных операций. Но вся беда в том, что свежесформированному полку явно не хватает организации и дисциплины. Например, оказалось, что хотя весь полк укомплектовали моряками, большинство из них не умеет ходить, а тем более бегать по кораблю, двигаться по трапам и сходням, производить посадку в баркас на волне. Более того, при проведении тренировок выяснилось, что многие не умеют плавать и боятся воды — среди последних, как ни странно, оказались не только матросы, но и офицеры. Понимаешь, о чем я говорю?
        — Так точно, товарищ вице-адмирал!  — сказал Андрей.  — Вы хотите услышать от меня, как произошло, что в полк, предназначенный для проведения десантных операций, попали люди, далекие от моря?
        — Именно это я и хочу от тебя услышать!  — подтвердил адмирал.  — Но говори правду — только то, что думаешь!
        — Думаю, получив приказ выделить матросов и офицеров для укомплектования полка, командиры кораблей списали на берег тех, кто не особо-то отличался в боевой и политической подготовке, нарушителей дисциплины и просто тех моряков, которые на кораблях служили спустя рукава. Никто, ни один командир не отдаст моряков, которые добились высоких показателей, грамотных и умелых. Прошу прощения, если высказался слишком дерзко.
        — Что ж, вероятно, в твоих словах есть доля истины… Поскольку здесь ведь не только дисциплина хромает. Не лучше обстоят дела и с огневой подготовкой, и с умением пользоваться своим оружием… Я хочу назначить тебя в полк командиром взвода! Ты уже имеешь боевой опыт и доказал свое умение руководить личным составом в тяжелейших боях. Я даже не хочу спрашивать тебя, потянешь ли ты сию весьма нелегкую ношу. Уверен — потянешь! Идите, товарищ младший лейтенант, готовьтесь принять штурмовой взвод в составе 3-го Черноморского полка морской пехоты!
        — Но я не младш… — начал было Андрей, но адмирал прервал его.
        — Утром я подпишу приказ о присвоении вам звания «младший лейтенант», товарищ краснофлотец. Полк базируется в районе хутора Загордянского, там же проходит подготовку под командованием майора Харичева Петра Васильевича. Вот в его распоряжение вы и отправитесь. Есть вопросы?
        — Так точно, товарищ вице-адмирал! Прошу вас отправить в полк и тех моряков, которые вышли вместе со мной с передовой! Всех!
        — Разумное требование!  — поддержал Андрея командующий.  — Вы уже прошли боевое слаживание со своими товарищами по оружию, и это пойдет на пользу общему делу. Но вот санинструктор ваш останется здесь — в полевом госпитале, поскольку штат медработников в полку укомплектован.
        Андрею показалось, что пол уходит из-под его ног… Известие о скорой разлуке с Дашей ошеломило его до такой степени, что он потерял дар речи…
        — У вас все?  — адмирал удивленно взглянул на моряка.
        — Так точно!  — Андрей собрал всю свою волю в кулак.  — Разрешите идти?
        — Идите! Утром явитесь за документами на себя и своих людей. А сейчас отдыхайте!
        На ставших вдруг ватными ногах Андрей отправился под большой навес около штаба, служивший подобием полевого стана в колхозах, где бригады полеводов принимали пищу. Там его ожидали моряки, вышедшие вместе с ним из ада.
        — Ну, что?  — спросил Романов, блеснув в темноте зубами.  — Наша дальнейшая судьба?
        — 3-й Черноморский полк морской пехоты!  — сказал Андрей, устало присаживаясь за стол, на котором стояла накрытая полотенцем тарелка.  — Все, кроме Даши.
        — А я?!  — воскликнула девушка.
        — Ты, Даша, отправишься в полевой армейский госпиталь… Будешь служить там, пока я не найду возможность перевести тебя в полк. А я найду такую возможность, обещаю!
        Даша загрустила… Предстоящая разлука с любимым огорошила ее, выбила из колеи, но не настолько, чтобы она забыла свои женские обязанности.
        — Конечно, найдешь, Андрей!  — сказала она.  — Кто бы сомневался! А сейчас поешь. Мы оставили тебе макароны по-флотски. С настоящим мясом! Они еще теплые!
        Дарья сняла полотенце с тарелки, и запах мяса приятно защекотал ноздри.
        И только сейчас Андрей понял, насколько он изголодался в окопах…
        Утром моряки искупались в бане.
        Андрей с изумлением смотрел на абсолютно черные потоки воды, смываемые с его тела тугой струей. Он с остервенением тер свое тело мочалкой, сдирая с него окопную грязь, и с тоской вспоминал родной корабль, где можно было позволить себе мыться хоть каждый день. Он никогда не думал, что кусок мыла и вода могут быть столь желанными…
        Потом он отправился в штаб и получил на руки назначения, аттестаты и паек на трое суток.
        Попутный транспорт в направлении хутора Загордянского ожидался в 12:00, и у Андрея появилось время проводить Дашу в госпиталь.
        Начмеда они нашли на улице… Он сидел на перевернутой вверх дном лодке и курил папиросу, задумчиво глядя в морскую даль.
        Дарья представилась ему и протянула свое назначение.
        Майор медицинской службы долго смотрел в назначение, будто искал там знакомые буквы…
        — Старший матрос Ракитина,  — наконец-то оторвался он от бумажки.  — Вы знаете, что такое армейский госпиталь? Не-ет, вы не знаете, что это такое. Так я позволю себе объяснить вам! Армейский полевой госпиталь — это бесконечный поток окровавленных, корчащихся от боли солдат и матросов. Операции одна за другой без перерыва на отдых. Были случаи, когда я не спал по три дня. Госпиталь всегда переполнен ранеными. А условия в нем чудовищные — холод, отсутствие медикаментов и даже простой ваты… Вот так-то, девонька моя! А вы мене тут говорите!
        — Но я…
        — Ой, только не надо мне говорить!  — начмед не дал Даше и слова сказать.  — Будете работать в операционном блоке. Ну, я не знаю, сколько вы там выдержите…
        — Товарищ майор!  — Андрей счел нужным прервать монолог начмеда.  — Эта «девонька» за восемь дней непрерывных боев вынесла с поля боя около полусотни раненых. С их оружием, поскольку каждый ствол был для нас на вес золота… Там же, на поле боя, она умудрялась оказывать им первую помощь. Что она выдержала, не каждый мужик смог бы выдержать!
        — Вот как!  — начмед взглянул на Дарью по-иному.  — Вот, значит, как! Что ж, старший матрос Ракитина, сработаемся! И… прошу простить мне мою желчность. Ведь что бывает?! Приходит девушка на службу в госпиталь… Видит работу хирургов и… все! Она напугалась, побелела и… убежала из операционной, спрятавшись за палаткой. Но раненых — нескончаемый поток. И ваш покорный слуга Наум Михайлович вместо того, чтобы оперировать раненых, вынужден ходить за палатками, искать сбежавших девчат и пинками загонять их обратно в операционный блок! А что прикажете делать?! Но… Они ведь девчонки, а девчонки боятся подходить к раненым. Вот так и живем…
        Завидев прибывшую машину с ранеными, начмед тяжело поднялся, уперев руки в колени.
        — Пойдемте, товарищ Ракитина, я покажу вам ваше место. Прощайтесь с вашим молодым человеком довольно геройской наружности! Даю вам ровно одну минуту!
        И отвернулся, позволив влюбленным поцеловать друг друга в сухие, потрескавшиеся губы…
        ГЛАВА 7
        Вечером, после жестокого боя, гауптман Хольт вызвал к себе Сауле.
        — Сегодня я потерял четыре танка!  — без предисловий заговорил офицер, утирая грязным платком черное от гари лицо.  — Вместе с экипажами. На мое счастье, бронебойный снаряд или пуля, выпущенная из ПТР, пробила броню в нескольких сантиметрах от моей головы… И я, как видите, жив. Это нужно прекратить, унтер-офицер Раудене, вам понятно?!
        — Прекратить что, герр гауптман?  — Сауле пожала плечами — она не понимала, чего хочет от нее командир роты.
        — Доннер веттер!  — выругался Хольт.  — Нужно вычислить все гнезда, в которых засели эти русские вороны с ПТР, и уничтожить их! Неужели непонятно?
        — Вот теперь понятно, герр гауптман!  — спокойно сказала Сауле.  — Я уйду на рассвете и убью русских стрелков еще до того, как вы начнете свои атаки.
        — Надеюсь!  — коротко бросил Хольт и зло отбросил в угол блиндажа грязную тряпку, в которую он превратил свой платок.
        — Только одна просьба, герр гауптман!  — Сауле вытянулась.  — Я выйду на позицию к 5:00 часам. Мне понадобится еще тридцать минут, чтобы обустроить себе и напарнику место для ведения огня, и еще тридцать — на детальное изучение позиций противника. Значит, в 6:00 я буду готова к работе. В это время вы должны будете отдать приказ начать обстреливать позиции моряков и имитировать подготовку к скорой танковой атаке. Это возможно?
        Гауптман внимательно посмотрел на Сауле.
        — Чувствуется солидная подготовка!  — удовлетворенно промолвил Хольт.  — Теперь я начинаю верить в ваш успех, унтер-офицер Раудене. Да, это возможно! В 6:00 мы начнем обстрел и запустим танковые двигатели. Этого будет достаточно?
        — Более чем, герр гауптман!  — щелкнула каблуками Сауле.  — Разрешите идти?
        Гауптман сухо кивнул…
        Небо на востоке только-только начало сереть, когда Сауле, а за нею верный, как собачонка, Сюткис выползли на взгорок, похожий на разрушенный временем скифский курган. Укрыться здесь явно было негде, и Сюткис сразу занервничал.
        Сауле проползла верхушку кургана справа-налево, потом обратно, высматривая место, откуда ей откроются позиции советских моряков.
        — Копай здесь!  — наконец сказала она и отползла, чтобы дать возможность напарнику окопаться.
        — Нас на этой голой вершине вычислят после первого твоего выстрела,  — угрюмо прохрипел Сюткис, вонзая лопату в каменистую почву.
        — Ты дурак, Брюно!  — тихо сказала Сауле.  — Никто не ожидает, что снайперы выберут такое открытое место для засады. Здесь нас будут высматривать в самую последнюю очередь. Это раз. Ну а два — я закончу свою работу гораздо раньше того мгновения, когда кто-то с той стороны попытается выяснить, откуда бьет снайпер! К тому же в грохоте артобстрела с русских позиций наши выстрелы никто не услышит!
        Грязно-серый рассвет выдался хмурым и неприветливым. Около шести часов, когда Брюно уже закончил рытье стрелковых ячеек и снайперы удобно устроились в своих «лежках», накрывшись камуфлированными накидками, с неба посыпался мелкий колючий дождик, а над полем боя поползли рваные клочья серого тумана.
        — Нормально, Брюно!  — подала голос Сауле.  — Погодка как раз для нас! Ты только не мешкай, бей уродов, как только я подам команду.
        Сюткис промолчал…
        — Ты слышишь меня, Брюно?  — не унималась Сауле.
        — Слышу, не ори!  — коротко бросил Сюткис. Он готов был убить ее прямо здесь и сейчас…
        В 6:00 началась артподготовка. Над головами снайперов зашелестели снаряды, и Сюткис инстинктивно втянул голову в плечи, вжимаясь в землю.
        Взревели моторы танков, и практически сразу Сауле обнаружила движение в нескольких метрах от основной линии окопов русских. Она настроила оптику бинокля и разглядела ход, выдвинутый вперед, в сторону поля. Ход был накрыт сверху каким-то хламом и присыпан каменной крошкой… Несомненно, это была стрелковая ячейка. Именно там, в ее сумерках, показался и исчез длинный ствол противотанкового ружья.
        Сауле взяла винтовку и приготовилась ждать. Вскоре, откинув полог масксети, в ячейке показалась голова моряка с биноклем. На голове была надета офицерская фуражка, и Сауле стала плавно выбирать ход спускового крючка…
        — Брюно, ты видишь?  — спросила она. Сюткис со своего места должен был видеть то же, что и она. Но напарник молчал…
        — Брюно!  — Сауле забеспокоилась и повернула голову в его сторону.
        — Чего тебе?!  — голос Брюно звучал глухо, словно его засыпало землей.
        — Что с тобой?!
        — Ничего! Все в порядке!  — Брюно шевельнулся в своем окопе.
        Сауле повернула голову… Моряка в ячейке уже не было…
        — Свинья!  — выругалась Сауле.  — Из-за тебя я потеряла цель!
        «Значит, я сейчас спас чью-то жизнь!»  — подумал Сюткис, но вслух ничего не сказал.
        Сауле вновь взялась за бинокль. В пятидесяти метрах от первой обнаруженной ею ячейки она увидела вторую. Два моряка устанавливали ружье, накрытое мешковиной, пряча ствол между двумя замшелыми валунами. Сверху ей хорошо было видно, как они укладывают на бруствер длинные бронебойные патроны.
        — Брюно!  — она готова была стрелять.
        — Вижу двоих с противотанковым ружьем!  — отозвался напарник.
        Сауле произвела два выстрела…
        За час, прошедший после выхода немецких танков на позиции для атаки, Сауле убила шесть человек — три боевых расчета ПТР, полностью подавив противотанковую оборону врага.
        Но, помаячив на виду у русских, танки отошли на исходные позиции. Так и не начав атаку…
        Ночью Сауле в кровь разодрала ногтями спину своего любовника, отрываясь за потерянную цель и испорченное на охоте настроение… Почувствовав горячую кровь под ладошками и вдохнув ее запах, она вдруг испытала такой оргазм, о котором даже не мечтала…
        Сюткис молча стерпел боль и унижение…
        ГЛАВА 8
        Старый начмед Наум Михайлович знал, о чем говорил… С первых же дней своей службы в госпитале Даша окунулась в тяжкий труд и познала крайнее напряжение своих физических и душевных сил.
        Всем медсестрам, не только ей — новенькой — было нелегко… Они в госпитале делали все: и лечили, и дежурили, и ухаживали, и грузили, и носили, и стирали, и варили, и кормили, и охраняли, и несли ответственность за оборудование и имущество госпиталя.
        В середине ноября вдруг резко похолодало. С неба посыпалась снежная крупа, а мелкие лужи по утрам сковывало морозцем. Здание госпиталя не отапливалось. Раненых клали на пол, слегка притрушенный прелой соломой, прямо в одежде. Не хватало не только кроватей и матрасов, но и посуды. Только солдатские котелки да ложки…
        Наум Михайлович, издерганный заботами, днями и ночами — весь на оголенных нервах, держался из последних сил, на одной воле, сжатой в кулак. Поскольку командование ничем помочь не могло — у него просто не было ресурсов для этого, Наум Михайлович однажды бросил все и поехал в Севастополь, по предприятиям и заводам. За шефской помощью… С кем он говорил и как, так и осталось тайной, но через пару дней в госпиталь привезли доски и брусья, и матросы из команды выздоравливающих стали делать из привезенного леса подобие коек, натягивая на деревянные рамы брезент. С какой-то севастопольской фабрики привезли уже готовые чехлы для матрасов, наволочки и техническую вату, и весь медперсонал с утра до ночи и с ночи до утра трудился, набивая этой ватой чехлы и наволочки. Готовые — тут же бросали на свежесбитые койки и укладывали на них тяжелораненых. Беспокойные раненые не лежали спокойно — в горячке они метались, бредили. Койки под ними рассыпались, раненые падали на пол — кто вниз головой, кто ногами, кто боком. Все это сопровождалось стонами, криками и, конечно, трехэтажным русским матом…
        Особо донимали вражеские бомбардировщики. Немцы, как известно, не щадили никого и бомбили даже здания и палатки с медицинскими крестами. Однажды, когда хирургическая команда готовилась к сложной операции, начался авиационный налет. Рядом стали рваться бомбы, палатки медперсонала вспороли пулеметные очереди. Но никто даже не подумал прервать операцию, ибо промедление однозначно грозило смертью раненому. Никто не ушел со своего поста… Напряжение возросло до предела… И вдруг совсем рядом с операционной грохнул мощный взрыв. Колыхнулись металлические жалюзи, посыпались стекла… От удара взрывной волны разлетелись в разные стороны операционные сестры, и лишь хирург капитан Волошин стоял у операционного стола глыбой… Через несколько секунд медсестры и анестезиолог с ассистентом оправились от потрясения и вернулись к столу. Но… капитан Волошин стоял, низко склонив голову, повесив руки… Оперировать было уже некого — единственный осколок, влетевший в операционную, пролетел в сантиметрах между оперирующими и попал в раненого, который уже находился под наркозом, и убил его… Это было ужасно!
        А вскоре произошел тот самый кошмарный случай, который Даше не забыть никогда… Госпиталь курировал особист — старший лейтенант НКВД Сущенко. Он вел себя высокомерно со всеми, начиная от врачей и заканчивая санитарками и шофером дядей Славой. Сущенко ото всех требовал к своей особе повышенного внимания, к обслуживающему персоналу относился как к людям низшего сорта. Как-то, заглянув в столовую, он увидел молоденькую очень красивую медсестру Оксану Бабий, которая работала в тот день на кухне. Ей было семнадцать лет. Оксана понравилась особисту, и он стал преследовать ее, не давая проходу и не считаясь ни с ее желаниями, ни с мнением окружающих. Оксана избегала его как могла. С ним дважды пытался поговорить Наум Михайлович и вроде бы добился, чтобы офицер оставил Оксану в покое. Сущенко, казалось, успокоился, и весь госпиталь вздохнул с облегчением. Но через два дня, вечером, когда медсестры понесли белье в прачечную, они увидели Сущенко, который шел за ними следом. Его вид не предвещал ничего хорошего — он явно был пьян…
        Дарья, Настя Воронова и Оксанка забежали в прачечную, закрыли дверь и втроем изо всех сил держали ее… Особист, как зверь, ломился в помещение, но, поняв, что его не впустят, грязно выругался, достал пистолет и выстрелил прямо в дверь. Сорвав таким образом свою злость, Сущенко развернулся и ушел не оглядываясь…
        Перепуганные медсестры не сразу отпустили злополучную дверь… А когда Дарья разжала, наконец, руки, побелевшие в суставах от напряжения, и оглянулась на Оксанку, та, взявшись двумя руками за голову, медленно-медленно оседала. Ноги ее вдруг подломились, и девушка упала на пол.
        Пуля сквозь дверь попала ей в голову и убила…
        А тем временем разъяренный Сущенко, выходя с территории госпиталя, попутно застрелил выздоравливающего матроса Бугрова, который дежурил на входе…
        Оксану Бабий, всеми любимую медицинскую сестричку, хоронили всем госпиталем. Она лежала в гробу, как живая,  — молодая, красивая и… спокойная. Многие раненые, повидавшие десятки смертей, терявшие друзей в боях, глядя на покойную Оксанку, не смущаясь, смахивали слезы с обветренных скул. Всех потрясла эта нелепая смерть — не в бою и не от пули врага…
        А старший лейтенант Сущенко… Все сошло ему с рук. Не помогли и рапорты начальника госпиталя, которому самому потом пришлось столкнуться по этому поводу с серьезными неприятностями.
        Жизнь в госпитале между тем продолжалась. Начались перебои со средствами для наркоза, и теперь часто приходилось делать операции при полном сознании раненых. Основным наркотиком одно время был медицинский спирт… Потом стало недоставать и его. Оперируемых и держали, и привязывали, и давали раненому в зубы ветку, чтобы стиснул и терпел, терпел. Некоторые страшно кричали и впадали в болевой шок, из которого их нелегко было потом вывести. Дарье порой бывало страшно, но наградой за такие мучения было чудесное выздоровление многих бойцов, считавшихся безнадежными.
        Категорически не хватало питания… Все чаще и чаще Наум Михайлович в ущерб врачебным процедурам срывал медсестер и санитарок и посылал их по близлежащим поселкам за провиантом или отправлял собирать на неубранных полях мерзлую картошку. Девушки мыли окоченевшими руками клубни, очищали от примерзшей грязи, размораживали, варили. И такой картошкой приходилось кормить раненых. Но мало кто роптал — война есть война…
        И все чаще и чаще Даша думала об Андрее… С того дня, как он проводил ее до госпиталя, девушка ничего не знала о нем, и сердце болезненно сжималось при мысли о том, что его штурмовой взвод может быть сейчас на самых опасных участках фронта…
        ГЛАВА 9
        Подходы к окраине города гитлеровцы постоянно подсвечивали осветительными ракетами… Мертвенно-бледный свет «осветиловок» зависал над песчаными барханами, тянущимися вдоль русла реки, над раскинувшейся невдалеке кипарисовой рощей, серебрил рельсы на полотне железной дороги.
        Со стороны немецко-румынских позиций слабый ветерок доносил возбуждающий запах вареных сосисок и приторно-сладкий — свиной тушенки.
        Где-то вдалеке дружно залаяли одичавшие псы…
        Романов беспокойно заерзал у рельса, и Паршаков толкнул его локтем.
        — Ну не могу я спокойно запах мяса переносить!  — зло пробурчал матрос.  — Меня он бесит после нашей мороженой картошки!
        — Скоро пойдем, не дергайся!  — осадил разведчика Андрей.
        Сливаясь в белых маскхалатах со снежной крупой, припорошившей окрестности Севастополя, разведчики уже почти час лежали, укрываясь за рельсами, на железнодорожной насыпи. Наконец на левом берегу речушки трижды сонно проухал оголодавший филин. Это был условный сигнал о том, что группа прикрытия вышла на позиции.
        Дождавшись, когда погаснет очередная «осветиловка», Андрей локтем толкнул Романова и тихо сказал: «Пошли!»
        Разведчики редкой цепью скользнули через железнодорожную насыпь. До батареи гитлеровцев было метров сто, но разведчикам пришлось потратить на их преодоление более получаса, замирая в снегу во время вспышек осветительных ракет, запас которых у фашистов, похоже, был неиссякаемым.
        Гаубицы, как и положено, были укрыты в капонирах, около них суетились румыны — Андрей опознал их по остроконечным пилоткам, натянутым на уши. Эта батарея уже трое суток сводила на нет все попытки моряков и пехотинцев прорваться к окруженному на окраине города полку морской пехоты. Артиллерийский огонь по пристрелянным ориентирам заставлял бойцов падать в снег и откатываться на исходные позиции, неся бессмысленные потери. А по ночам гаубицы лупили по жилым кварталам, снося дом за домом. Пока, наконец, командование не приняло решение остановить этот расстрел, отправив группу разведчиков морской пехоты под командованием младшего лейтенанта Паршакова разобраться с батареей и ее обслугой.
        Наконец, разведчики подобрались к позиции артиллеристов на расстояние броска…
        — Как только они произведут следующий залп, атакуем!  — сказал Андрей Романову.  — Передай по цепи!
        Румыны закинули в казенники очередную порцию снарядов, и залп разведчиков слился с гаубичным залпом…
        Разведчики ворвались на позицию.
        — Саперы, работайте!  — приказал Андрей.
        Трое саперов быстро заложили фугасы под гаубицы, заминировали ящики со снарядами, укрытые в капонире в ста метрах от позиции.
        — Все, командир!  — выдохнул, тяжело дыша, командир саперов Балуев, подбежав к группе из темноты.
        — Отходим!  — крикнул Паршаков, и разведчики ушли за насыпь. Внизу, в редком голом кустарнике улеглись на стылую землю, и Балуев, накинув электропровода на клеммы КПМ, вставил в гнездо сбоку прибора приводную ручку и резко закрутил ее. Как только на панели зажглась сигнальная лампочка, сапер утопил в гнезде кнопку подрыва…
        За насыпью рвануло так, что под разведчиками вздрогнула и тяжело вздохнула земля. На головы и плечи с сухим шорохом посыпались с неба мелкие камни и комья смерзшейся земли. От наступившей после взрыва тишины зазвенело в ушах…
        Но тишина не затянулась надолго. Со стороны частного сектора зазвучали громкие голоса, раздались одиночные выстрелы. Там, видимо, был грамотный командир, и очень скоро автоматный огонь накрыл железнодорожную насыпь.
        — За мной!  — приказал Андрей, и разведчики, низко пригибаясь, побежали к реке.
        У реки встретились с группой прикрытия.
        — Как у вас?!  — спросил Паршаков, сплевывая вязкую, горькую слюну.
        — Со стороны улицы заходят автоматчики! Много!  — ответил Димка Кораблев, который был в группе прикрытия старшим.  — Путь один — через реку! А дальше по обстановке!
        — Вперед!  — сказал Андрей и первым шагнул в звенящий струями по корочке прибрежного льда поток.
        За рекой побежали, обходя частный сектор по широкой дуге. Слева замаячили огоньки выстрелов. Разведчики приблизились к пригородному шоссе, и тут со стороны немецких позиций послышался рев автомобильных двигателей.
        — Назад, к насыпи!  — крикнул Андрей.
        Разведчики рванули к насыпи и упали в тень домика обходчика у железнодорожного переезда. И вовремя… Мимо них по шоссе пролетели три армейских грузовика, набитых солдатами. Заскрежетав тормозами, машины встали в ста метрах от переезда. Из кузовов повалили на землю автоматчики. Построившись в цепь, немцы или румыны — в темноте не разберешь — пошли по направлению к реке.
        — Опоздали!  — злорадно прошипел Кораблев.  — Надо было на пару минут раньше.
        — Не радуйся!  — оборвал его Андрей.  — Скоро они наткнутся на наши следы у реки и сообразят, что мы пошли в обход частного сектора. Вот тогда нам будет хреново! Очень хреново!
        — И что делать?  — спросил лежащий слева от командира Романов.
        — Будем прорываться!  — ответил Андрей.  — Идем только по проплешинам, по пригоркам, где ветер сдул снег с земли. Нужно уйти как можно дальше, пока нас не обнаружили.
        Паршаков прекрасно понимал ситуацию — как бы далеко они ни оторвались, это даст совсем небольшую фору: обнаружение группы теперь лишь вопрос времени.
        Он не ошибся,  — преследователи шли буквально по пятам разведчиков, и очень скоро группа прикрытия вступила в перестрелку с противником.
        — Вперед!  — крикнул Андрей.  — Уходим через рощу! Не останавливаться!
        Низко пригнувшись, моряки ринулись в кипарисовую рощу. По стволам деревьев тут же злобно застучали пули, расшвыривая вокруг куски коры. Сухие ветки хлестали по плечам и разгоряченным бегом лицам, и уже не было сил уворачиваться от них. Люди дышали загнанно, с надсадным сипом.
        — Бежать, морские волки, бежать!  — выдыхал Паршаков.  — Кто встанет, убью!
        Настало время стать жестоким, холодной яростью, как плетью, подстегивать бегущих на последнем дыхании людей. По себе знал: сейчас единственным желанием моряков было упасть, уткнуться горячим лицом в мокрую траву, шершавым языком слизать холодные капли и больше не вставать. Но это верная смерть. Еще более мучительная, чем этот изнуряющий бег. Поэтому — бежать, прикусить губы до крови и бежать.
        Очень скоро на дорогах появятся машины, заслоны перекроют пути вероятного движения группы, а наутро округа наполнится лаем собак — отряды немцев и румын станут прочесывать квадрат за квадратом. Единственный шанс вырваться из кольца — бежать, перекрывая все нормативы, выжимая из тела все и еще в два раза больше, чтобы оказаться за чертой, проведенной штабным офицером вермахта на карте. Чтобы уйти от верной смерти, нужно совершить нечеловеческое усилие на грани самой смерти. И Паршаков гнал своих людей, хотя у самого сердце уже было готово взорваться в груди.
        Но фашистские офицеры быстро сообразили, что у разведчиков только один путь, и не успели они добраться до речушки, как наперерез им с улицы вырвались два бронетранспортера и грузовик, перекрывая этот единственный путь…
        — Вперед! Вперед!  — заорал Андрей и, присев на одно колено, прочертил пунктиром пуль ветровое стекло грузовой машины. Автомобиль вильнул колесами и ткнулся бампером в дерево, перекрыв дорогу броневикам.
        Разведчики успели войти в реку…
        Один из бронетранспортеров, ломая кусты, обошел грузовик, и его пулемет взбил фонтаны воды в реке, рассеивая разведчиков. Вслед за ним выбежали автоматчики…
        В три прыжка Андрей пересек речушку и упал за тощую акацию. Он быстро расстрелял магазин своего автомата, но заставил гитлеровцев залечь у реки и вести неприцельный огонь. Андрей улыбнулся, растянув в усмешке сухие губы, глядя, как моряки выходят, отстреливаясь, на берег.
        Когда последним пробежал мимо него матрос Романов, Андрей уже знал, что будет делать. Он сменил магазин автомата, встал в полный рост и, стреляя прицельно, пошел вдоль берега, уводя погоню за собой.
        Непрерывно стреляя, гитлеровцы потянулись за ним.
        Андрей подпустил их метров на пятьдесят и стал бить одиночными, выцеливая и снимая их одного за другим. Фашисты снова залегли, видя, как валятся на снег их камрады.
        Андрей менял опустевший магазин, когда, вскинув голову, увидел летящую прямо в него гранату…
        — Только не это!  — заорал Андрей и рванул что было сил прочь от своего укрытия.
        Его ноги словно летели, не касаясь земли. Он не чувствовал, как ерзал и больно бил по спине вещмешок с гранатами и патронами, плечевые ремни которого расслабились, ему не мешал автомат, о затвор которого он отбил на бегу локоть…
        Андрея остановил столб черного дыма и выплеснувшейся из-под его ног земли. Он будто налетел на стену… Взрывная волна толкнула его тело назад. Оседая на враз ослабевших ногах, он всем своим существом ожидал страшного удара в живот, почему-то только в живот. Он непроизвольно прикрыл живот руками и раскрыл рот для крика. Его било, пока он падал, но не осколками, а жесткими, смерзшимися комьями земли: в грудь, по ногам… Тошнотворно пахнул в лицо тротиловый смрад.
        Оглушенный, Андрей несколько мгновений прислушивался к своему организму, все еще не веря, что жив… И, только увидев фонтанчики земли, взбиваемые пулями прямо у его глаз, очнулся. Он вскочил на негнущиеся ноги и в два прыжка достиг черной, дымящейся воронки, свалившись в нее. Подобрался, скорчился, вжимаясь в теплое черное чрево вывороченной взрывом земли.
        Темные фигурки немцев неумолимо приближались, увеличиваясь в размерах. Андрей стрелял и отбегал. Стрелял и отбегал…
        А потом над его головой полетели в сторону гитлеровцев огненные смерчи. Андрей понял, что наши все-таки засекли по вспышкам цели и начали огневой налет…
        Он не знал, сколько раз и куда был ранен. Боль терзала все его большое, сильное тело, и он не хотел видеть свои раны. Он настолько устал и отупел от всего ужаса этой бесконечной ночи, что ему было сейчас плевать, убьют его или все же удастся выйти к своим…
        Светало… Андрей забился в бетонную трубу ливневки, проложенную под шоссе, и оттуда отстреливался, пока гитлеровцы куда-то не исчезли. Он оглядел пустынное теперь поле, простиравшееся до самой железнодорожной насыпи, и, опустив голову, вдруг увидел перед своим лицом ртутно блестевшую лужицу, вытаявшую от множества падающих на лед стреляных гильз. Лужица была круглой, словно блюдце, и в ее блестящей поверхности отражалось утреннее небо. Андрей смотрел в лужицу и видел круг небесной синевы, куда ему нестерпимо захотелось погрузиться. Провалиться в эту спокойную, тихую глубину как в другой мир, раствориться в ней легким облачком. Там, в этой глубине, в которую он вглядывался, было удивительно много света, воздуха, неба. Внезапно из глубины небес выплыло его изможденное лицо, искаженное невыносимой болью, и он понял, что видит в луже свое отражение… И сразу же боль стала столь пронзительной, что казалось, она разорвет его на куски…
        Чтобы отвлечься, Андрей подтянул автомат и вскрыл диск магазина. Там оставалось три патрона. Два врагу, один себе… Как же хочется спать… Глаза просто слипаются… Шары на спинке огромной кровати… Блестящие, и в них отражается веселое солнышко за окном… Это же… Это же бабушкин дом! Тепло… Пахнет свежеиспеченным хлебом, полынью, пучки которой бабушка с весны развешивала по углам… Он выходит из спальни и видит на столе, укрытом расшитой скатеркой, круглый дымящийся каравай, а около него — глечик с парным молоком и берестяная солонка с крупной сероватой солью… Как же тепло в бабушкином доме…
        ГЛАВА 10
        Оттеснив морскую пехоту с рубежей обороны, танкисты заняли территорию винсовхоза «Родина». Наконец-то можно было обустроиться в более-менее пригодных для жизни помещениях, смыть в бане окопную грязь, поспать на настоящих кроватях.
        Группе снайперской поддержки отвели две комнаты в общежитии совхоза, одна из них досталась Сауле, а во второй разместились четверо ее подчиненных.
        В первый же вечер пребывания на новой территории Сауле отличилась…
        Мотопатруль пригнал к главной усадьбе цыганский табор из пяти кибиток, который задержали в степи. В каждой кибитке было по пять-шесть детей, мал мала меньше. И Сауле предложила коллегам развлечение…
        Сюткис знал, что его напарница готовилась в снайперской школе по особой программе, именуемой «блицмедхен»  — программа предназначалась только для девушек, которых специально обучали скоростной стрельбе. Но воочию Сюткис увидел мастерство подруги впервые.
        Несколько солдат загнали цыганских детей на чердак усадьбы. Внизу удобно расположились, как в зрительном зале, офицеры-танкисты и штабные.
        Сауле стояла метрах в пятидесяти от здания усадьбы, широко расставив ноги, держа винтовку на изготовку. Затем началось страшное…
        Солдаты подбрасывали детей в воздух, а Сауле стреляла по живым мишеням, как по дичи. Наиболее удачные выстрелы, когда ребенок после попадания несколько раз прокручивался в воздухе, словно тряпичная кукла, сопровождались аплодисментами. Она ни разу не промазала…
        Молодая цыганка каким-то чудом порвала путы на руках и со страшным криком бросилась на Сауле. Та встретила ее жестоким ударом приклада в лицо. Девушку подняли…
        Двое солдат держали цыганку за руки, а Сауле, довольно урча, вынула шомпол и, разорвав на девушке платье, стала бить ее концом шомпола по соскам. Через пять минут многочисленные юбки цыганки пропитались кровью, и песок под ее босыми ногами почернел…
        Сюткис почувствовал, что еще немного, и он хлопнется в обморок, как девица. Он тихо-тихо ушел за постройки и проблевался.
        Пару дней снайперы отдыхали, а на третий день получили задание.
        Начальник разведки полка нашел в документах совхоза план подземных коммуникаций. Он внимательно изучил его и обнаружил, что через систему коллекторов можно выйти на позиции русских. Первыми туда пошли разведчики, которые подтвердили, что коллектор ведет к трехэтажным домам поселка, откуда до новых позиций моряков порядка трехсот метров — дистанция вполне реальная для снайперской стрельбы.
        Естественно, Сауле должна была идти первой — она не могла допустить, чтобы лавры первенства в таком ответственном деле достались кому-то другому. Сюткис, скрипнув в бессильной злобе зубами, отправился готовить снаряжение.
        Труба, через которую им пришлось пробираться, оказалась канализационным коллектором.
        Металлические скобы в лазе были покрыты какой-то дурно пахнущей слизью, и Сауле брезгливо наморщила свой носик.
        — Дай тряпку!  — сказала она, едва коснувшись ботинками дна лаза.
        Сюткис протянул ей свой платок. Девушка обтерла им перчатки и швырнула на пол, в жидкую грязь, покрывающую бетонный пол коллектора. Сюткису вытирать перчатки было нечем, и скоро он обнаружил, что слизь на них долго не высыхает.
        Включив фонарик, Сауле, на память заучившая план, уверенно двинулась вперед и привела их к котельной. Толкнув люк, она выбралась наружу, кивнула напарнику и, пригибаясь, быстро добежала до подъезда трехэтажного дома.
        Дом был необитаем. На третьем этаже Сауле облюбовала угловую квартиру. Сюткис тут же занялся оборудованием снайперского места. Подтянув к окну стол, он подтащил к нему второй из зала и составил их торцами. В спальне он сдернул с кровати матрас. Но когда он начал раскатывать его на столах, в нос ударил аммиачный запах застарелой мочи — видимо, на нем долгое время спал ребенок. Сауле со злобой взглянула на него и отшвырнула матрас.
        — Ищи другой, идиот!  — прошипела она.
        Сюткис притащил другой матрас — с большой кровати. На него уложил две подушки — одна на другую. Сауле легла на приготовленное ложе и, подтянув тело к окну, осторожно осмотрелась. Улица и перекресток просматривались до сквера, где были позиции русских моряков. Она приготовила винтовку к стрельбе и посмотрела в оптику…
        Сюткис довольствовался тем, что поставил под другое окно табурет, уложив цевье винтовки на стопку книг из книжного шкафа…
        Два часа прошли в полном бездействии. Наконец, внимание Сауле привлекло какое-то движение на чердаке в доме напротив. Там кто-то был. У слухового окна… Она ясно видела, как колыхнулась занавеска, а потом в окне что-то блеснуло. Наблюдательный пункт морпехов, не иначе! Сауле посмотрела на дальномер — расстояние до заинтересовавшего ее окна было чуть больше двухсот метров. Реальная дистанция. Теперь все внимание ее было приковано к этому окну…
        — Брюно, ты видишь?  — тихо спросила она.
        — Что я должен видеть?  — пробурчал напарник.
        — Слуховое окно на чердаке. Дом напротив,  — сказала Сауле.
        — Вижу занавеску!  — сказал Сюткис.  — Она неподвижна.
        — Наблюдай!  — приказала Сауле.
        Нет, она не ошиблась… Вскоре занавесь на окне шевельнулась и медленно приоткрылась… Сауле плавно выбрала холостой ход спускового крючка, приготовившись к выстрелу. У окна показался русский… В том, что это был наблюдатель, который вел наблюдение за позициями танкистов, она нисколько не сомневалась и потому злорадно ухмыльнулась… Русский был в каске, из-под обреза которой блеснули линзы бинокля. Сауле выстрелила прямо в блик, увидев, как брызнули в разные стороны стекла…
        — Ne tavo kiсkis, ne tu ir kishkis (Не твой заяц, не ты и суйся),  — тихо произнесла Сауле по-литовски, внимательно глядя в прицел.
        Она ожидала, что кто-то обязательно должен посмотреть в окно, чтобы определить, откуда был произведен выстрел. Она ждала появления второго наблюдателя, привычно ощущая, как мокреют штаны между ногами…
        — Ты не хочешь снять второго, Сюткис?  — беззлобно произнесла Сауле, заранее зная, каков будет ответ…
        — Мне придется стрелять под углом!  — ответил Брюно.  — Снизу вверх. Не очень удобная позиция для хорошего выстрела.
        — Ладно, Брюно!  — сказала Сауле.  — Отработаешь свой выстрел в постели! Ты понял меня?
        — Отработаю!  — буркнул Сюткис.
        — Смотри, когда появится второй, шевельнись на своем месте, сделай, чтоб он тебя обнаружил и показался! А я сниму его!  — приказала Сауле.
        «А если он снимет меня?»  — подумал Сюткис, но вслух, как всегда, ничего не сказал.
        И Сауле дождалась появления второго. На душе у нее было легко! Хорошее боевое настроение… Она четко увидела в прицел голову напарника только что убитого ею наблюдателя и теперь валила второго! Палец Сауле плавно потянул спуск, выстрелив в мир раскаленным сгустком смерти…
        — Все, хватит на сегодня!  — крикнула она, спрыгивая со стола.  — Уходим, быстро!
        Пригибаясь и петляя, они проделали обратный путь до котельной. Но никто по ним не стрелял — здесь была мертвая зона…
        Когда выбрались из лаза на своей стороне, Сауле расплылась в улыбке.
        — С удачной охотой, Брюно!  — сказала она.  — Оставь снаряжение и жди меня в моей комнате. Я доложу командиру о результатах выхода и сразу же приду. Да! Не вздумай мыться! Мне нравится, когда от тебя пахнет мужчиной!..
        Она резко развернулась и отправилась в штаб.
        — Да пошла ты!  — пробурчал Сюткис, зная, что напарница уже не услышит его слов.  — Похотливая сука! Я все равно когда-нибудь убью тебя!
        ГЛАВА 11
        Ох и тяжко порой приходилось Дарье. Ох и тяжко…
        К концу ноября мест в госпитале уже не хватало катастрофически. Дошло до того, что кровати стали сбивать из пиломатериалов в два яруса — на первом, нижнем, ярусе размещались раненные тяжело, на втором, верхнем,  — легкораненые. Нередко между обозленными войной ранеными возникали жестокие потасовки… Однажды раненный в руку полез на свой второй ярус. Но не удержался, сорвался и упал на тяжелораненого с ампутированной ногой на первом ярусе… Тот взревел от боли и, что было сил, здоровой ногой с размаху, как заправский футболист, пнул обидчика. Солдат отлетел на несколько метров, сильно ударился, рассвирепел и ринулся в драку. А ведь фронтовики это умели изрядно… Они тузили друг друга злостно, с каким-то остервенением, вымещая свой нерастраченный гнев, обиду, боль, злость. Смотреть на это побоище было жутко! Они были готовы убить друг друга. Даша с трудом вклинилась между драчунами и под градом ударов с обеих сторон растолкала их. Ей, конечно, сильно перепало… Но другого способа остановить эту вспышку ярости и насилия у нее в тот момент не было… Через пару часов раненые помирились и даже стали
друзьями, а Даша вся в синяках и ссадинах ушла залечивать свои «боевые» раны.
        На следующий день Дарью вызвал Наум Михайлович… Стыдливо пряча свои выпуклые, как у рака, глаза, повернувшись к девушке вполоборота, он пробубнил в стол:
        — Дашенька, вам вчера здорово досталось в этой безобразной драке…
        Дарья непроизвольно прикоснулась к разбитой губе. И к фингалу под правым глазом…
        — Так вот… Я, как плохой руководитель и командир, не придумал ничего лучшего, кроме как отправить вас, временно, конечно, в полевой госпиталь, на передовую. Понимаете, Дашенька, там доктор, кстати, прекрасный полевой хирург, Ваня Воржев, остался в гордом одиночестве! Да-да! Вот так случилось, что у него выбило всех операционных сестер! Понимаете? А как же…
        — Наум Михайлович,  — прервала его затянувшийся монолог Дарья.  — Я же военный человек! И на фронт пришла добровольцем! Что ж вы меня агитируете, когда я уже и так поняла, что мне нужно срочно выезжать на передовую!
        — Эх, девонька!  — Даше показалось, что в углу глаза начмеда, которым он искоса взглянул на нее, блеснула слеза.  — Так я потому и агитирую, что стыдно мне, старому! Тебя только вчера здорово избили, а сегодня я вынужден посылать тебя черту в зубы! Ну?! Разве я правильно поступаю?! Нет, нет, нет! Но! Нет у меня и других вариантов, ибо ты, девонька, лучшая! И сможешь работать одна там, где должны работать трое!
        — Наум Михайлович, родненький, когда мне ехать?  — взмолилась Дарья — ей стало неудобно от похвал старика, и она зарделась…
        — Так ведь прямо сейчас и ехать!  — всплеснул пухлыми ладошками начмед.  — Прямо сейчас! Авто уже ждет тебя у порога! Ты уж прости…
        Три дня на передовой, в полевом госпитале, пролетели для Даши как один бесконечный день в операционной. Она не помнила, как отходила от стола, как кемарила пару часов тут же, на кушетке, как жевала за три дня один каменный сухарь, запивая его кипятком…
        А потом прилетели фашистские самолеты… И после их налета уже не было ни госпиталя, ни раненых, никого… После бомбежки из двухсот двадцати раненых и медперсонала осталось в живых восемь человек.
        Потом она отступала с отрядом морской пехоты, который последним уходил из-под Дуванкоя в зареве пожарищ. Горело все: железнодорожная насыпь, водокачка, горели металлические цистерны и даже вода в лимане.
        Закрепились в каком-то поселке, в рабочей столовой… И начался бой.
        — Там еще человек десять убитых!  — угрюмо пробасил Шахов, возвратившись из окопов.  — Надо бы…
        — Если пойдем за телами, потеряем всех!  — отрезал старший лейтеннт Серков.  — А кто тогда отобьет следующую атаку румын?
        — Командир!  — К ним подбежал Олежка Юрко — младший сержант из пехотинцев, прибившихся к морякам при отступлении.  — Там Тесленко с ранением в живот. Сюда несут. Надо бы медика!
        — Даша! Ракитина!  — крикнул Серков.  — Ты где?!
        — Здесь я!  — продирая глаза, Даша вышла из рыбного цеха. Она спала при каждом удобном случае — не могла отоспаться после бессонных ночей в госпитале.
        — Готовься! Раненого несут.
        Даже при самом поверхностном осмотре раны Тесленко Даше стало ясно, насколько она плоха. Пуля попала в нижнюю часть живота, там и осталась…
        — Ну что, эскулап?  — спросил Серков и сам же ответил:  — Тебе придется оперировать его прямо здесь!
        Даша беспомощно огляделась… Разбитые витрины, разбитая пулями мебель… Грязь и кровавые потеки на кафельном полу…
        — Здесь нельзя!  — Она уже знала, что оперировать ей придется — Серков заставит…
        — Несите сюда стол из мясного цеха!  — Серков не слушал ее.  — Быстрей! Юрко, горячую воду давай из титана!
        Моряки притащили из цеха металлический стол, и Серков окатил его кипятком из чайника, принесенного пехотинцем.
        — Застилай плащ-палаткой!  — Серков протер стол чистой тельняшкой, выдернутой им из своего рюкзака.  — Укладывайте Тесленку!
        Старший матрос Тесленко — здоровенный мужик, два года отслуживший на кораблях, громко ругался, обзывая очень нехорошими словами Гитлера и других руководителей Третьего рейха и желая им всяческих кар и неприятностей.
        Даша приготовила хирургические инструменты и вдруг встала, опустив руки…
        — А не будет никакого наркоза!  — жестко отрезал Серков, увидевший состояние девушки и поняв, что ее встревожило.
        — А как же… — растерянно произнесла Даша.
        — А никак! Режь давай!
        — Ты режь, дочка!  — прохрипел Тесленко.  — Не бойсь, я могу терпеть!
        — Но он же свалится в болевой шок!  — не сдавалась Даша.  — И умрет…
        — Режь!  — гаркнул Серков.  — Иначе он умрет и без твоего болевого шока!
        Серков сунул в рот Тесленко деревянную рукоять своего боевого ножа, и Тесленко с силой зажал ее зубами.
        Это была первая операция, которую девушка вынуждена была самостоятельно проводить в полевых условиях, на ходу постигая хирургическую науку. И первая вот так — без наркоза.
        Дрожь в руках прошла, лишь только Даша коснулась скальпелем раны. Дальше было проще — «глаза боятся, а руки делают»…
        Лицо Тесленко покрылось мелким бисером пота. Ему было холодно. Очень холодно… После стало жарко. Потом из глаз моряка потекли слезы, много слез. А легче…
        Серков помогал Даше как мог…
        Качнувшись, он сделал шаг в сторону, утирая пот, заливавший глаза.
        — Кончили?  — вытолкнув языком рукоять ножа, прошептал бело-серыми губами Тесленко.
        — Да, мы кончаем,  — так же тихо сказала Даша.
        — Покажи. Что там?!
        Девушка поднесла к глазам Тесленко зажатый пинцетом красный кусочек кишки, в котором торчало донце пули.
        Тесленко с трудом поднял голову и увидел свой вскрытый живот: там кишки были синие.
        — Почему там синие, а тут кишка красная?  — спросил он, запинаясь.
        — Красный кусок — больной кусок!  — пояснила Даша, едва не теряя сознание от вида распахнутого живота матроса.  — Сейчас зашью, и все!
        После этого Тесленко стал быстро слабеть и говорить больше не мог. Он лежал как мертвый, а все вокруг говорили вслух о нем, как будто он ничего больше не мог слышать и понимать. Но он все слышал и понимал.
        Он слышал, как вернулась группа прикрытия и чей-то осипший голос спросил:
        — Жив?
        — Жив! Еще жив,  — сказала Даша и вдруг по-детски всхлипнула.  — Теперь все в руках Божьих!
        — Все, братишки!  — немного оправившись после операции, гаркнул Серков.  — Надо уходить. У нас впереди долгая дорога!
        Когда Тесленко укладывали на носилки, он ничего не слыхал, но когда понесли, услышал Шахова — неразлучного друга с «Красного Кавказа».
        — Кончается?
        — Плох, но еще жив,  — Даша шла рядом с носилками, придерживая голову раненого.
        В это время Тесленко говорить уже не мог ничего, не мог даже пошевелиться или дать знать Шахову рукой, что жив, что благодарен ему за участие… Но если бы в ту минуту он мог заговорить, он сказал бы тогда всем, и фашистам в том числе:
        — Тесленко будет жить! И будет мстить за свою поруганную землю!
        К утру, дважды отбившись от румынских патрулей, отряд вышел к своим…
        Дарья вернулась в госпиталь не одна — с нею прибыл краснофлотец Тесленко. Придя в себя на краткий миг, он вдруг увидел вокруг себя множество участливых девичьих лиц. Тесленко широко улыбнулся и запел:
        Как много девушек хороших!
        Как много ласковых имен!
        Но лишь одно из них тревожит,
        Унося…
        И вновь провалился в беспамятство…
        — Надо же, какое мужество!  — сказал вездесущий Наум Михайлович.  — А ведь он будет жить!
        И очень пристально посмотрел на Дарью…
        ГЛАВА 12
        Воспоминания о теплом бабушкином доме растаяли, растворились, и в его сознание ворвался вихрь каких-то полузабытых картинок… Все, что он хотел бы забыть, чего не мог вспомнить, вдруг навалилось, закружило… Картинки мелькали, наслаивались друг на друга… Это был какой-то необыкновенно яркий фильм, снятый в цвете совершенно безумным режиссером…
        В горячке боя Андрей не сразу почувствовал, как в его тело начал проникать холод. Тонкие, словно иглы, лучи ледяного света пронизывали насквозь его тело. С каждым слабеющим вдохом в легкие врывался студеный поток, вымораживая тело изнутри. Сердце билось все слабее, с трудом разгоняя по венам смерзающуюся, загустевшую кровь. В помутившемся сознании еще вспыхивали какие-то картинки, но он уже не мог понять, из его они жизни или нет. Он уже не чувствовал свое тело. Холодный ветер свободно врывался в пустоту, где уже затухало эхо последних ударов его сердца. Ледяное сияние стало нестерпимым, и он почувствовал, как его неудержимо засасывает в слепящий водоворот. «Это конец»,  — яркой вспышкой мелькнуло в сознании…
        Но нет, нельзя умирать! Он ведь может еще сопротивляться! Он не хочет уходить в это ледяное свечение! Андрей невероятным усилием воли заставил себя вздохнуть, и тысячи обжигающе холодных иголок пронзили его тело. Он вздрогнул и повторил усилие — и, о боже, он заставил шевельнуться свое сердце. Раз, второй… Он почувствовал, как треснул внутри его тела ледяной панцирь, и теплый ярко-красный свет пробился сквозь ледяную скорлупу, сковавшую сердце. Гулкие удары сердца ударили по ушам, разбивая мрачную, сосущую тишину, и холод стал отступать, откатываться. Острые иглы льда медленно выходили из его тела, оставляя после себя нестерпимо зудящие ранки, через которые, словно кровь, сочилось тепло…
        И лишь тогда, когда холод отступил, вытесняемый горячими волнами, он понял, что жив, и позволил сознанию рухнуть в спасительную купель забытья…
        В себя он пришел от дикой боли, только теперь осознав полностью, что значит «прийти в себя». Ему показалось, что в теле перемолоты все кости… Он до боли стиснул зубы и попытался нашарить около себя оружие. Сквозь стоящий в ушах тягучий звон он слышал голоса. Кто-то рядом матерился привычно и беззлобно, и главное — без румынско-немецкого акцента.
        Андрей открыл глаза и сразу же зажмурился. В ярких языках пламени полыхало солнце, и казалось, оно горит так же, как горела земля вокруг. Совсем рядом, обдавая его нестерпимым жаром, догорал немецкий БТР. Из его развороченного страшным взрывом нутра валил смердящий черный дым…
        Кто-то осторожно приподнял его голову; пальцем, сладко пахнувшим сгоревшим порохом, разжал зубы и стал лить в рот обжигающую жидкость. Андрей поперхнулся спиртом, закашлялся и… понял, что все еще жив.
        — Жив командир!  — закричал Романов, помогая ему сесть.  — А ведь даже не дышал уже…
        — Т-ты как здесь?  — заикаясь, спросил Паршаков.  — Откуда?
        — Так ведь батарею-то мы уничтожили, командир!  — весело скаля свои удивительно белоснежные зубы, сказал Романов.  — Ну, и дали радио нашим, что можно идти на прорыв. А мы вместе с ними! Ты-то пропал! И мы поняли, что ты увел румын за собой. Ну, и пошли тебя искать.
        — И к-как же в-вы меня н-нашли?  — Андрей все еще не мог поверить в свое чудесное спасение.
        — Дык, очень просто!  — встрял в разговор Димка Кораблев.  — Весь твой путь устлан трупами немцев и румын. Вот мы по твоему следу и шли. Ты ж глянь, командир, у тебя перед твоим укрытием только человек двадцать сложено. Ну а БТР — это уже мы подбили. Вишь, честь какая для тебя — чтобы, значит, тебя одного победить, БТР наслали! Да, мы вовремя подоспели.
        — Ладно, хлопцы, кончай балачки!  — скомандовал фельдшер отряда Стафарандов.  — Я закончил перевязки, надо выносить командира. Ты уж прости, Андрюха, сикось-накось перевязывал, неудобно на льду-то.
        Моряки подхватили плащ-палатку, на которую был уложен Паршаков, и быстрым шагом отправились к стоящей на насыпи полуторке. Стафарандов влез в кузов, куда загрузили и Андрея. Романов прыгнул в кабину. И через час Андрея уже укладывали на носилки в госпитальном приемном покое.
        Дарья была в перевязочной, когда ее срочно позвали в операционную.
        — Дашка, бегом в блок!  — крикнула, заглянув в перевязочную, медсестра Алена Чижик.  — Там моряка тяжелого привезли!
        Что-то оборвалось в груди у Даши, и она уронила зажим с тампоном, которым чистила рану.
        Но она смогла взять себя в руки — сказывался уже накопленный опыт.
        — Санька, закончи здесь!  — сказала она помощнице и быстро вышла из перевязочной.
        Пока она мыла щеткой руки и готовилась к операции, тревожные думы не покидали ее… Она боялась увидеть на операционном столе Андрея… И только сейчас Даша поняла, насколько он дорог ей.
        На подрагивающих в коленях ногах шагнула Даша за порог…
        Капитан Алеша Мухин резал кривыми ножницами наспех наложенные бинты, отбрасывая их в бак. И Даша уже издали увидела многочисленные пулевые ранения на теле моряка. И еще не видя его лица, она уже знала, что на столе лежит он, ее Андрей.
        — Дарья, давай приступать!  — отрывисто скомандовал Мухин.  — Моряк плох! Только пулевых ранений шесть, плюс осколочное. Плюс контузия…
        Четырнадцать часов операционная бригада сражалась за жизнь Андрея. Дважды за это время сердце Андрея останавливалось, но каким-то чудом Алешка Мухин заставлял его биться вновь, делая прямой массаж сердца при вскрытой грудной клетке…
        Дарья накладывала швы на раны Андрея, уже не чувствуя своих пальцев. Она была в полуобморочном состоянии, и Алешка вовремя заметил это. Доктор мягко отстранил Дашу от стола и, взяв из ее руки зажим с иглой, закончил работу. Девчонки усадили Дашу на кушетку и дали понюхать нашатырь… Даша закашлялась и громко чихнула…
        — Ну-у, ожила девка!  — радостно подытожил окончание работы Мухин.  — Моряк что, твой знакомый? А, Дашка?!
        — Он мой жених!  — призналась Дарья, всхлипнув. И вдруг громко, навзрыд расплакалась…
        — Ну, и чего это?!  — воскликнул доктор.  — Ты ж сама видела — все прошло замечательно! Будет жить твой моряк! Чего слезы лить понапрасну?!
        — Так ведь… — Дарью трясло от рыданий.  — Кто ж знал?! Что все пройдет хорошо… А он… он же у меня един-ствен-ный! Любимый!
        — Ладно, Даш, кончай ты это мокрое дело!  — Алеша присел рядом и обнял девушку за плечи.  — Ты вот что… Ты иди сейчас к начмеду и попроси для своего суженого отдельную палату. Я тебя утешаю, но и я, и ты знаем, что за ним нужен особый уход. Он не выживет на самодельной раскладушке в общем выстуженном зале. Понимаешь?
        — Дашенька, пойдем-ка со мной!  — Наум Михайлович, обутый в валенки, мог передвигаться по коридорам госпиталя совершенно бесшумно и уже стоял за спиной Дарьи.  — А мне уж девочки доложили про вашу беду. Стайкой примчались: «Ой, Наум Михайлович, Дашке помощь ваша нужна!» И вот — я здесь! Пойдем, Дашуня! Я хочу тебе что-то показать.
        Он отвел девушку в административное крыло госпиталя. Открыл дверь и пропустил ее в комнату. Она была небольшая. Но очень уютная — кровать, письменный стол и небольшой шифоньер составляли все ее убранство.
        — Это моя комната!  — сказал Наум Михайлович.  — Но мне достаточно и моего кабинета для жизни и работы. А вам здесь будет удобно. Смотри!
        Начмед шагнул к шифоньеру и откинул штору со стены. За шторой оказалась туалетная комната с умывальником и клозетом…
        — А для тебя есть вот что!  — начмед нагнулся и вытащил из-под кровати… настоящую дюралевую раскладушку с брезентовым подматрасником на пружинных подвесках.  — Сейчас я дам команду, чтобы здесь сделали уборку, дезинфекцию…
        — Ой, Наум Михайлович… — запела вдруг Даша, но Наум Михайлович оборвал ее самым бесцеремонным образом.
        — А ну-ка, ша, девонька!  — он грозно вытаращил глаза.  — Разве я пригласил тебя на дискуссию? Нет? Тогда иди и готовь своего лейтенанта к переселению в его палату! Марш!
        Даша прыснула в кулачок и упорхнула…
        ГЛАВА 13
        Пошатываясь от вечного недосыпания, Дарья, закончив ассистировать Алешке Мухину, вышла из операционного блока и… нос к носу столкнулась с Машей Королевой…
        — Машка!  — вскрикнула Даша.  — Ты откуда? Мы тебя уж…
        Она поперхнулась словом, прикрыв рот ладошками.
        — Похоронили?  — улыбнулась Мария, обнимая Дашу.  — Да я уж и сама себя чуть не похоронила… Столько всего было…
        — Ну, пойдем, пойдем, расскажешь!
        Даша увлекла подругу в комнату отдыха операционных сестер, где уже отдыхали после операций санитарки, покуривая в кулак махорку.
        — Рассказывай!  — Даша усадила подругу на табурет.  — Ты не закурила, случайно? Я возьму у девочек, если хочешь…
        Маша рассмеялась…
        — Ты чего хохочешь?  — удивилась Дарья.
        — Да так, вспомнилось… Я же… Ты помнишь день, когда страшная мясорубка была? Я вытаскивала раненого из пехоты, и немцы отсекли меня минометным огнем. Мне пришлось тащить его к пехотинцам. Но дотащила, хоть и дальше в два раза было, чем к нам. Так вот, там у пехоты стояла для медиков ПМП[1 - ПМП — полковая медицинская палатка.] на два стола. Я там и осталась, потому что обратно к своим пройти уже никакой возможности не было. Познакомилась с девочками — их две было — Катя и Настя. Вот мы втроем и работали с ранеными. А Катюха одна из нас курила… Ночью, на второй или третий день моего пребывания в пехоте, румыны или немцы, не знаю, начали совсем уж осатанелый обстрел и стали крушить наши позиции. Снаряды летели один за другим, и казалось, конца этому кошмару не будет… Все было разбито, раздолбано… И вдруг все стихло… И среди всего этого ужаса и паники вдруг поднимается с пола наша Катюха, а вокруг горит все, и говорит как ни в чем не бывало: «А где же мой заветный кисетик, ведь самое время закурить!» Конечно, мы с Настей захохотали, обстановка разрядилась. Хоть и напугались сильно, но в тот момент
стало смешно, словно почувствовали, что опасность миновала. А сама — нет, не закурила. Ты-то как здесь? Давно?
        — Ой, не спрашивай, Маша!  — тяжело вздохнула Дарья.  — Столько здесь перевидала раненых, что порою кажется мне, что весь свет уже ранен! Сутками стою у операционного стола. Стою, а руки сами падают. Ноги отекают до того, что не вмещаются в кирзовые сапоги. До того глаза иногда устанут, что трудно их закрыть. День и ночь работала, был даже раз голодный обморок у меня. Но знаешь, даже голод не так мучил, как отсутствие сна. Мы часто работали, не отходя от операционных столов по двое-трое суток. Трудно понять, как это можно было выдержать. Наверно, только за счет молодости. А что делать? Когда отходили с первой линии обороны, шел непрерывный поток раненых. Одного уносят, другого приносят. Хирурга только подведем к тазику, руки обильно польем спиртом, помыться ж невозможно было… Руки ему накроем, да и самого тоже, стерильной простыней, а он сидит на стуле около операционного стола и качается, думаешь, вот-вот упадет. Не хватало сил стоять, на ходу девки засыпали. Но вот что интересно, ни разу ни один хирург не упал… И эти обстрелы… Ведь у операционного стола можно только стоять, пригнуться нельзя.
Санитарки еще могли упасть на пол при сильном обстреле, мы — нет. Хирург оперирует, и сестра должна быстро подавать ему инструменты. А ты знаешь, что такое операционный блок? Это… Это работает по два хирурга одновременно, и нам приходится одновременно помогать двум хирургам, участвуя сразу в двух разных серьезных операциях. На одном столе, может, ампутация происходит, на другом — полостная — в живот, или черепная операция. А бывало, что и четверо хирургов работали одновременно…Но я быстро приобрела опыт и умение. Тяжело вот только… Да, покуриваю иногда… Знаешь как? Ночью, когда дежуришь, слышу, кто-то зовет: «Сестра, сестра…» Прибегаешь, а раненый: «Сестра, дай закурить!» Вот и идешь по раненым, ищешь, кто не спит, просишь прикурить «козью ножку». Пока бежишь обратно, она же тухнет… Вот и раскуриваешь ее на ходу. А что делать, если для этого раненого закурить сейчас важнее всего на свете? И снова кто-то кричит: «Сестра, сестра…» И так всю ночь…
        А однажды, Маш, случай был… Во время обстрела попал осколок в генератор — в автономный электрический движок, и мы остались без света. Представляешь?! А тогда шли самые ожесточенные бои. Очень много было раненых, несут и несут, а света нет. И три дня мы оперировали сначала со свечами, а когда их запас закончился, оперировали при свете коптилок. Сложнейшие операции проводились при этом слабеньком и ненадежном освещении. Скажу тебе, что до этого в операционной никогда ни хирурги, ни медсестры не ругались матерными словами, но в те труднейшие дни стояла такая ругань… Не дай бог, кто-то кашлянет или чихнет… Ой, что тут начиналось! Хирурги кричали криком: «не двигаться, не разговаривать, не кашлять, не чихать», потому что от любого, даже слабого движения воздуха коптилки гасли и наступала темнота. Представляешь, если это происходит во время сложнейшей операции?..
        Дарья замолчала, выговорившись, опустив низко голову…
        — Ну а я, Дашка, натаскалась раненых, не приведи господь… — тихо произнесла Маша.  — Не приведи господь… Я вот тоже не знаю, как это объяснить, что таскала на себе мужиков здоровенных, как это вообще?! Таскала, да, в два-три раза тяжелее меня… Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Да еще и винтовку его… Сбросишь… Идешь за следующим… И так до десятка раз за одну атаку. А во мне-то самой сорок восемь килограммов — муха больше весит. Просто не верится, как это я могла…
        — Ты сюда-то как попала, Маша?  — Даше захотелось отвлечь подругу от тяжелых воспоминаний. Но получилось наоборот…
        — Сейчас расскажу, Дашуня!  — Маша как-то отрешенно взглянула на Дарью.  — Как я сюда попала… Мы видели, что отряд морской пехоты отошел, и, честно сказать, загрустили. Хотя я ведь знала, что в отряде осталась едва ли треть моряков, что пришли на позиции первого ноября. Но все равно было грустно, что пехота остается один на один с врагами… А пехотинцы-то уже почти месяц держали оборону, и ни немцы, ни наши убитых не убирали, запах стоял, это ужас… Страшно вспомнить… Словом, на третий или четвертый день после вашего отхода это случилось. Нас немцы выбили из первой линии окопов. Мы получили приказ на отход и ушли во вторую линию, а все раненые остались в первой, потому что эвакуировать их под обстрелом никак не возможно было. Мы собирались отправиться за ними ночью. Ну, санитары, ездовые, писари, мы — медики. И прикрытие — десяток солдат. Вывозить должны были на подводах, машины все сгорели. А ночью мы услышали из окопов стрельбу, а потом долго-долго оттуда доносились дикие крики. Через ходы сообщения к нам пытались прорваться немецкие автоматчики, но мы их отбили. А утром пошли мы в первую линию…
Да-а… Оказалось, что ночью немецкая разведка проникла в окопы, и кто-то из раненых, кто еще мог держать в руках оружие, пытался отстреливаться… Немцы их резали ножами, кололи штыками… Но не до смерти… Оставили в окопах истекать кровью… Немцы обнаружили, что мы в окопах, и начали бомбить, одни самолеты улетают, другие прилетают. Сразу же почти все оказались ранеными. У первого солдата из группы прикрытия, к которому я подползла, была осколком перебита рука, и я стала шину накладывать — рядом легла и бинтовала. Потом второй, третий, и уже со счета сбилась… Чуть стихло, мне кто-то говорит: «Мария, что с тобой?» Я глянула, а у меня все штаны в крови, даже не почувствовала сначала, что мне осколок в ягодицу попал,  — он сейчас там и сидит! Ну, в общем, меня тоже на подводу посадили и отправили сюда, в госпиталь. А я подумала, что наверняка тебя здесь найду, и… вот нашла!
        Из глаз Маши вдруг густо-густо покатились слезы, и она уткнулась в плечо подруги. А затем рыданья сотрясли все ее тело…
        — Господи, Машка, что ж ты сразу не сказала?!  — заголосила Дарья.  — Пойдем скорей в операционную!
        — Дай ей выплакаться, не торопи!  — сказала пожилая санитарка тетя Ксения, опуская окурок самокрутки в гильзу от снаряда.  — Ты видишь, досталось ей, ой как досталось. Пусть поплачет девка, а я пойду дежурного хирурга предупрежу, чтоб, значит, готовился…
        — Кто дал нам силы, Дашка?  — запричитала вдруг Мария.  — Кто позволил нам выдержать то, что человеку, а тем более слабой, беззащитной женщине не под силу?! Кто?!
        — Не надо вам, девоньки, гадать и придумывать что-то!  — сказала санитарка тетя Ксения, тяжело поднимаясь с табурета.  — Господь нас всех спас. Только Господь пощадил, помог и спас нас по молитвам Царицы Небесной и всех святых. И-и, девоньки, я еще в Гражданскую войну всего этого насмотрелась, знаю! Оно, хочь и красные были некоторые, а которые белые, значит, а как начнется обстрел, так все одинаково верующими становились…
        ГЛАВА 14
        Сегодня Сауле впервые в жизни убила женщину… А потом еще одну. В сущности, никакого смысла в этом убийстве не было, и она сама не смогла бы себе объяснить, зачем она это сделала…
        Но что сделано, то сделано. Она убила бездумно, автоматически… Первая женщина — сестра милосердия вытаскивала с поля боя раненых, а вторая в мелкой балочке, скрытой от глаз противника невысоким кустарником, оказывала им первую медицинскую помощь. Сауле засекла сначала первую, когда та с очередным раненым на плечах ползла к балке. Девушка надрывалась — в оптический прицел хорошо было видно, как искажалось от непосильной нагрузки ее лицо — тяжело ей было тащить бойца, который весил, наверно, в два раза больше, чем она. Бедолага преодолевала за один рывок не более десяти сантиметров, но продолжала упорно ползти… Сауле повела прицелом по направлению ее движения и обнаружила вторую. Рядом с нею лежали трое раненых, уже перевязанных, готовых к дальнейшей эвакуации в тыл…
        Сауле перевела прицел на первую, которая уже не могла двигаться, подолгу отдыхая под своей непосильной ношей. Только сейчас Сауле обратила внимание, что девушка тащит за собой еще и винтовку раненого бойца. Почему-то ее именно это и возбудило…
        — Ir jis nenori tuoktis, ir mesti gaila (и жениться не хочет, и бросить жаль),  — ухмыльнулась Сауле и прицелилась девушке в позвоночник, чуть пониже брезентового поясного ремня, на котором болталась из стороны в сторону солдатская фляжка. Гулко хлопнул выстрел, и Сауле увидела в прицел, как крупно вздрогнула девушка. На пояснице быстро расползалось кровавое пятно, пропитывая ватник… В последнем усилии сестра милосердия сбросила с себя раненого и обернулась в сторону Сауле. И та увидела ее распятый в страшном крике рот… Крика Сауле не слышала — расстояние было слишком велико, но ей и так было понятно, насколько этот крик ужасен…
        Вторую женщину она убила выстрелом в висок… И та не успела даже рта раскрыть, чтобы в предсмертном крике излить свою тягу к отобранной жизни…
        — Зачем?!  — Она не сразу поняла, что это прошипел Сюткис, лежавший чуть позади нее.
        — Что «зачем»?  — Сауле оглянулась, наткнувшись на взгляд, полный неприкрытой ненависти.
        — Зачем ты убила медиков?  — спросил Сюткис.  — Они же не офицеры! К тому же они женщины!
        — На войне нет женщин, Брюно!  — отрезала Сауле.  — На войне есть солдаты! Если они считают себя женщинами, то что они делают здесь — в грязи войны, в атмосфере убийства, тяжелого физического труда, немыслимых психических нагрузок? Женщины сидят дома, а не ползают по полю боя! Запомни, Брюно, здесь только солдаты!
        — Поэтому ты каждую ночь тащишь меня в свою койку?!  — прошипел Сюткис.  — Потому что ты солдат?! Так?! Или в тебе преобладает в этот момент женское начало? Ты что, не понимаешь, что ты сейчас сделала?! Ты убила не двух солдат, а двух женщин, которые должны были родить, дать жизнь своим детям. Но теперь у них не будет детей. Потому что рожать некому…
        — Ты пожалел о том, что две славянки не будут рожать детей?!  — Сауле вдруг подумала, что Сюткис не так уж и не прав…
        — Пожалел!  — Сюткис не унимался.  — Не было никакой необходимости убивать этих женщин!
        — Ну, ты и скотина, Брюно…
        Но… Сюткис своими никчемными стенаниями все же заставил ее задуматься. Задуматься о своем предназначении… Да, она хотела Брюно! Хотела каждую ночь! Потому что природа упрямо заявляла о готовности ее организма зачинать жизнь, рожать. А вместо этого ей приходится убивать. Убивать… Она вдруг подумала о том, что ей это нравится… Что она сражается не за какие-то высокие идеи великого фюрера Третьего рейха и убивает не в горячке боя, охваченная общим безумием кровопролития, а лишь потому, что лично она — Сауле — получает от этого какое-то животное наслаждение.
        Конечно, становясь солдатом, женщины перестают считаться женщинами. Это верно! Для командования они становятся солдатами. И их потери учитываются точно так же, как и все остальные потери живой силы. Но, Матерь Божия, женский отчаянный крик или стон в общем грохоте боя звучит гораздо страшнее, чем мужской…
        Позади нее заворочался Сюткис, осыпая мелкие камешки, и Сауле злобно выругалась.
        — Ты что, хочешь, чтобы нас обнаружили, урод?! Замри!
        Сюткис своим неловким движением отвлек ее от грустных мыслей, и Сауле, успокаиваясь, подумала, что у войны много лиц, и одно из них — женское. Но пока идет война, нечего и думать заводить детей. И что ее предназначение сейчас — убивать как можно больше врагов, в том числе и других женщин.
        Но червячок сомнения, вызванный из глубин ее сознания Сюткисом, продолжал грызть душу… Она, как ни крути, как ни пытайся убедить себя в обратном, не солдат… Нет, не солдат! Она женщина! И это проявлялось даже в мелочах, которые на самом деле вовсе не казались ей мелочами. То, что интендантам вермахта мнилось блажью, на самом деле было ей жизненно необходимо. А «блажи» было много. Начиная от армейских сапог малого размера и заканчивая нижним бельем. Где в окопах переднего края женщине достать новый бюстгальтер? Поэтому после бани ей приходится надевать свой старый, потрепанный лифчик, пропущенный через дезинфекционную камеру. Ей уже давно приходится носить мужские трусы и подштанники, которые хороши тем, что подойдут каждому. Хорошо тем женщинам, которые умеют шить белье сами, но она, Сауле, хорошо умеет только стрелять… И лишь раз ей повезло — она выменяла за три плитки голландского шоколада женские трусы, сшитые фельдшером Кларой Краузе из парашютного шелка. Они берегла их как могла…
        Но, невзирая на все эти далеко не безобидные мелочи, существенно влияющие на уровень ее армейской жизни, Сауле была довольна собой. Вчерашний день показал, что исход боя был предрешен в основном за счет меткого огня снайперов ее группы, не допустивших контратаки противника, выбитого из первой линии траншей. Каждый из снайперов уничтожил в этом бою до десяти солдат красных. Но дело было вовсе не в количестве, а, так сказать, в качестве поверженных врагов. Снайперы уничтожали командиров, корректировщиков, пулеметчиков, наблюдателей и тех солдат, которые вот-вот были готовы прыгнуть в наши теперь траншеи. Оставшись без командного состава, красные отошли… Сауле до того момента, как раскалилась от непрерывной стрельбы ее винтовка, убила вчера двадцать человек…
        Сауле все больше нравился гауптман Хольт. Осознав важность работы снайперов, он окружил снайперскую группу и ее лично особой заботой. Хольт создал им все необходимые условия для работы, постоянно заботился об их безопасности. Такой командир не пошлет снайпера в штыковую атаку — он знает, что в этом же бою снайпер принесет больше пользы, стреляя с хорошо замаскированной огневой позиции, поддерживая своим огнем атакующих. За месяц работы группы Сауле с танкистами гауптман Хольт понял, что удачно расставленные снайперы приносят успех подразделению в бою, а порой и решают исход самой атаки. Так было уже не раз — Хольт доверял Сауле, и она ни разу не подвела командира.
        — Avys vilkas ne patarjas (овца волку не советчик)!  — прервал ее размышления Сюткис.  — Так, что ли, Сауле? Ты уже убивала детей, теперь будешь убивать женщин? Ты что, не хочешь меня слушать?!
        — А разве ты сказал что-то умное?  — огрызнулась Сауле.  — Почему я должна прислушиваться к твоим словам?
        — Потому, что ты превращаешься в садиста! Тебе не кажется, что это у тебя уже патологическое?
        — Ты бы лучше заткнулся, напарник!  — совсем без злобы произнесла Сауле.  — Мне надоели твои нравоучения! Ладно… Уходим!
        Они отползли с позиции, хотя возможность «пострелять» еще была…
        Ночью Сауле в порыве страсти укусила Сюткиса за губу, пронзив ее зубами насквозь. Брюно, ослепленный болью и яростью от причиненной ему боли, изо всей силы ударил подругу кулаком в челюсть. Сауле потеряла сознание, не успев осознать, от мощнейшего приступа сладострастия это произошло или от удара, нанесенного любовником…
        Сюткис свалился с кровати, завывая и пытаясь пальцами зажать рану и остановить хлынувшую из прокушенной губы кровь.
        ГЛАВА 15
        В тот же день Марию Королеву прооперировали — извлекли осколок, ржавый и зазубренный. Ее положили в единственную в госпитале женскую палату, и Даше пришлось провести первые часы после операции у койки подруги.
        Чтобы отвлечь Машу от боли, Дарья рассказала ей об Андрее…
        — Да, подруга, а я ведь видела, что ты к нему неравнодушна,  — сказала после долгой паузы Мария.  — Хоть многие и говорят, что на войне любви не бывает, а я вот думаю по-другому. Бывает! На войне все иное: время и чувства — все спрессовано до минимума… или до максимума… Его в любую минуту могут убить, да и тебя тоже… Как же можно осуждать людей за любовь?
        — А ты, Маш?  — замялась Дарья.  — Ну, ты полюбила кого-то?
        Маша долго молчала, отвернувшись к окну, занавешенному плотной шторой светомаскировки.
        — Любила!  — выдохнула она.  — Да так, что… Младший сержант Коля Белов… Ой, ты не думай, мы даже не поцеловались ни разу — не до поцелуев было. Просто… Знаешь, как будто искра между нами пробежала. Он ранен был в ногу, а я его тащила. Тащу, а у самой слезы на глазах — он молоденький совсем — двадцать только исполнилось… Я думала… Была уверена… Что… Я никому бы тогда не призналась, даже тебе — единственной подруге, что в него влюблена. По уши. С первого взгляда! Моя первая любовь… Может, и единственная? Кто знает… Я думала: никто в роте не догадывается. Мне никто раньше так не нравился! А он… Я ходила и о нем постоянно думала, каждую минуту. Это была настоящая любовь. Я чувствовала. Мы говорили обо всем. Планы строили… Да только наша любовь просуществовала всего неделю… Его убило, когда мы уже получили приказ на отход. Румыны нас накрыли минами.
        Маша замолчала, и в темноте палаты Дарья услышала всхлипы. Она положила руку на плечо подруги.
        — Ты поплачь, поплачь, родная,  — тихо сказала она.
        — Слез у меня нет больше,  — ответила Маша.  — Выплакала, наверно. Мы его хоронили… Коля лежал на плащ-палатке, его только-только убило. Румыны нас обстреливают. Надо хоронить быстро… Прямо сейчас… Нашли старые березы, выбрали ту, которая поодаль стояла. Самая большая. Возле нее… Я старалась запомнить, чтобы вернуться и найти потом это место. Тут наши окопы кончаются, там развилка полевых дорог… Но как запомнить?! Как запомнить, если одна береза на наших глазах уже горит… Как? Стали прощаться… Мне говорят: «Ты первая, Маша!» У меня сердце подскочило… Думала, не знает никто… А всем, оказывается, известно о моей любви. Все знают… А Коля лежит… Сейчас его опустят в землю… Зароют. Накроют песком и камнями… А он… Как живой лежит и что-то мне сейчас скажет… Вспомнила, как он подарил мне немецкую шоколадку. Я ее не ела, в кармане носила. Ненормальная. Подошла и его поцеловала. Никогда до этого не целовала мужчину… Коля был первый… Знаешь, Дашка, мне в тот момент захотелось загнать солнце обратно за горизонт, повернуть время вспять, чтобы вернуть любимого.
        Маша вдруг взорвалась рыданиями. Она забилась в истерике, и Дарье пришлось ввести ей снотворное…
        Вскоре девушка затихла в беспокойном сне.
        Дарья наконец-то смогла пойти к Андрею, но в длинном коридоре, забитом самодельными раскладушками, ее взял за руку раненый…
        — Сестренка, будь добра, посиди со мной,  — тихо попросил солдат.  — Пяток минут посиди, мне больше не надо.
        Дарья принесла табурет и присела около койки.
        — Рассказать тебе хочу, сестренка,  — промолвил раненый.  — Покаяться… Никому не рассказывал, тебе первой. Ну а ты уж отпусти мне мой грех, прошу.
        — Я же не священник!  — сказала Даша.  — Я не могу грехи отпускать.
        — Можешь, сестренка! Можешь! Ибо ты женщина! А женщина, которая раненых на войне спасает,  — она, знаешь, святая! Так всегда на Руси было. И вас — спасителей наших — недаром прозвали сестрами милосердия. Милосердны сердца ваши, а значит, Господу открыты. Я ведь почему именно к тебе обратился? Ты пару раз перевязывала меня и бинты мои заскорузлые перекисью отмачивала, прежде чем от ран отнимать. Я и боли-то не чувствовал. А другие подойдут повязку менять, да рывком бинт… Взвоешь от боли — что ж ты, мол, девонька, делаешь?! А она в ответ: «Нас так учили!» Рывком, значит, бинт снимать… Учили их, понимаешь! Вот я и понял, сколь сердобольна ты, и решил, что только тебе покаюсь… Так что… Ладно, сестренка, поведаю о своем горе… В первые дни это было, как немцы и румыны на нашу землю пришли. Первые дни боев… Дело было под вечер уже. Меня из полка нашего послали на армейскую базу за медицинским оборудованием для полкового госпиталя. А со мной отрядили фельдшера и врачиху — капитана. Ну врачиха, значит, в кабину уселась, а мы с фельдшером в кузове устроились. Полуторку трясет, бросает из стороны в сторону,
подкидывает на ухабах… И девушка-фельдшер поневоле жмется ко мне, чтоб не улететь в другой конец кузова. А на ней что ж, ситцевое платьице легонькое… Лето ж было, жара… И тут приключилося со мной… Словом, по мужицкому делу возбудился я. Признаюсь, сестренка… Я с ней заговорил, спросил, как ее зовут, она сказала, что зовут ее Оксаной и что ей 19 лет. Я сказал, что зовут меня Кузьмой и что мне 20… Надо понять тебе мое состояние, сестренка… Грешен… Я начал ее уговаривать… Если, мол, сейчас будет налет, прямое попадание и от нас ничего не останется?! Но она не соглашается ни в какую. Вцепилась в свое платьице, натягивает на коленки и только дрожит вся. И вдруг — мощный взрыв позади машины. В темноте полуторку кинуло влево. Вскрикнула где-то женщина. Я фонарик включил, а по обочине люди идут. Женщину там ранило, ей помогали другие женщины… И тут Оксана тронула меня за руку, и я понял, что она согласна… Она отпустила свое платьице, я сцепил руки у нее на животе и начал потихоньку действовать. Добро, что на солдатских кальсонах всего одна верхняя пуговица. И вот у нас все получилось. После первого шока она
успокоилась, я понял, что она тоже потихоньку заводится, она даже стала слегка мне помогать… И тут… Сильный взрыв по правому борту. Машину бросило в кювет, и я почувствовал, что Оксана стала с меня сползать, но как-то странно. Не своим голосом я закричал водителю, чтобы он помог. Тот встал на подножку машины и фонариком подсветил. Луч скользнул по лицу Оксаны… А у нее черная струйка от волос к подбородку. Осколок угодил прямо в висок. Погибла моя Оксана. Прямо, значит, вот так вот…
        Раненый взял Дашу за руку.
        — Скажи, сестренка, будет мне прощение? Ведь это из-за меня она погибла! Сидела бы рядом, глядишь, жива бы осталась…
        — Я не знаю, что тебе сказать… — прошептала Даша.  — Не знаю. Но думаю, что Оксана сама сделала свой выбор. Она тоже захотела любви, пусть даже вот такой, мимолетной… Ей тоже захотелось почувствовать мужчину в своем теле. Кто теперь вправе судить ее? Или тебя?! Любовь и война — понятия, казалось бы, несовместимые… Но… Я вот себя помню. Позади техникум, выпускные экзамены… Первый в жизни бал, как долго готовились к нему девчонки — шили платья, придумывали прически… А мальчишки хоть и не признавались, но тоже очень волновались, как он пройдет, этот бал, кое-кто готовился к первому в жизни признанию в любви, кто-то думал о будущей взрослой жизни, многие готовились поступать в институт или военное училище… О любви мечтали все! А тут… Война… Вой сирен, разрывы бомб, рев моторов — война разрушила мои мечты, и я сразу стала взрослой. И пошла с документами не в вуз, как мечтала, а в военкомат. Попала в морфлот…
        — Да, сестренка, война ворвалась в нашу жизнь смертельным вихрем,  — сказал раненый.  — Отняла все надежды и стремления… Но… Ты прости меня, родная! Молю тебя, отпусти мой грех! Ибо тяжко мне помирать с осознанием страшной вины за содеянное.
        — Да не грешен ты ни в чем, солдат!  — твердо сказала Дарья.  — Не грешен! То, что случилось, в том лишь война виновата! Ведь останься жива твоя Оксана, кто знает, может, семья бы у вас образовалась. А семья военная — это… О-го-го! Ведь любовь среди огня и смерти — она самая прочная! Несомненно! Потому что здесь много страдания… Я видела много страдания и сама много страдала. Да! Но знаешь, здесь неглавное в жизни сразу отметается, оно лишнее. А главное… Главное — это тот человек, который вот сейчас, в этот момент, с тобою рядом. Думаю я, Оксана твоя была счастлива в тот краткий миг вашей близости длиной в вечность… А ты, родной, ни в чем не виноват! Потому что здесь, на фронте, у любви не бывает сегодня, завтра… Уж если мы любим, значит, любим. Во всяком случае, неискренности здесь не может быть, потому что очень часто военная любовь кончается фанерной звездой на могиле…
        — Ну! Спасибо тебе, сестренка!  — тихо сказал раненый.  — Утешила… Сняла камень с души… Ты иди, родная, отнял я у тебя время, что для сна отпущено. Не знаю, как и отблагодарить тебя…
        — А ты просто живи, солдат! Просто живи! Вот это и будет мне благодарность от тебя! Спи, родной!
        Дарья подоткнула тощую подушку под головой солдата и ушла в комнату, где ждал ее Андрей. Она не хотела, не могла называть эту комнату палатой…
        Утром Дарья увидела в коридоре накрытое с головой тело… Это был тот самый солдат, с которым она просидела полночи. Который просил отпустить его грех…
        Слезы сами закапали из глаз Даши…
        ГЛАВА 16
        Андрей выздоравливал тяжело. Наум Михайлович, осмотрев его как-то во время утреннего обхода, шепнул Даше на ухо: «А ведь по всем медицинским показаниям ваш жених, Дашенька, не должен был выжить вообще. Это просто чудо, что он до сих пор жив».
        Каким-то образом Андрей то ли услышал, то ли прочел по губам начмеда его фразу.
        — Я еще не расквитался с врагом, чтобы умирать!  — еле слышно произнес он.  — К тому же рядом со мной Даша. Нет! Никак нельзя мне покидать этот мир.
        — Да, Даша… — сказал Наум Михайлович.  — Вы знаете, Андрей, а ведь она — ваша Даша — удивительный человек! Я бы сказал даже — замечательный. Ведь ее работа… Даже слов не подобрать… Ее работа, молодой человек, требует не только больших знаний и выдающегося профессионального навыка, но и очень много тепла. Очень много тепла и сердца… В сущности, она вся состоит из постоянных расходов ее душевных калорий. Так что берегите вашу Дашу как зеницу ока!
        — А вы-то сами, Наум Михайлович!  — всплеснула руками Дарья.  — А другие врачи и медсестры! Да здесь все такие! Все свои души рвут за раненых! А не только я…
        — Все, девонька, все, кто ж спорит?!  — Наум Михайлович взял ее за локоток, выводя из комнаты, которую он теперь именовал не иначе как «реанимационная палата номер два».  — Только не у всех есть твое сердоболие…
        Состояние Андрея оставалось стабильно тяжелым. Однако никакой возможности эвакуировать его, как и других тяжелораненых, в тыл не было. Авиация не летала из-за отсутствия авиационного топлива. На море бушевал зимний шторм. У берега образовалась кромка льда, препятствующая подходу судов. Крым оказался полностью отрезанным от Большой земли.
        Воевать защитникам Севастополя пришлось в жесточайших условиях. В войсках категорически не хватало самого необходимого на войне — боеприпасов. Уже оставлены были Ишуньские позиции, 7-я бригада морской пехоты ушла из-под Дуванкоя. И все же, когда войска 11-й немецкой армии Манштейна прорвались на ближние подступы к Севастополю, а отступавшие через Крымские горы войска Приморской армии еще не подошли к нему, морская пехота Черноморского флота отразила все атаки врага и не позволила ему овладеть главной базой флота.
        17 декабря 1941 года начался второй штурм города. Имея двойное численное превосходство в живой силе и технике, противник стремился прорваться к Северной бухте. В этом штурме участвовало около двухсот тысяч солдат и офицеров врага, более тысячи орудий и сто пятьдесят танков. Севастопольцы отбивали атаки врага на всех направлениях, однако вынуждены были постепенно отходить. Положение защитников города ухудшалось. Непрерывные бои измотали личный состав, значительная часть артиллерии вышла из строя, все сильнее и сильнее ощущался недостаток боеприпасов.
        Севастопольцы героически оборонялись, отражая ежедневно по двадцати атак. Немцы несли огромные потери. Каждый день они отводили в тыл потрепанные части и бросали в бой свежие. А защитников города менять было некем. Резервов у командования не было.
        Медперсонал госпиталя буквально валился с ног. Транспорты с ранеными шли непрерывным потоком, и операционные бригады не выходили из операционного блока. Через операционную проходило сто — сто двадцать раненых в сутки. Отдых у хирургов и операционных сестер был короткий, спали здесь же, на кушетках, по 2 —3 часа в сутки, а иногда и того меньше.
        Дарья все же урывала время, чтобы хоть на пяток минут забежать к Андрею. Она знала, что дежурные медсестры делают все необходимое, все вовремя, но желание просто увидеть любимого было непреодолимым. Она видела, с какой радостью распахиваются его глаза навстречу ей, и ради этих мгновений стоило жить. Даша думала в эти минуты, что люди на войне все же остаются людьми даже в таких бесчеловечных условиях, их сердца не превращаются в камень, а душа не перестает болеть за свою половинку, лежащую сейчас в бинтах в этой комнате. И их любовь проявляет чудеса выживаемости и несгибаемости, настойчиво пробиваясь к солнцу, словно хрупкая травинка сквозь брусчатку мостовой, добавляя двум любящим сердцам сил и решимости любой ценой защитить их от зла войны.
        — А я ведь сразу тебя заприметил!  — сказал как-то Андрей.  — Еще на занятиях по медицинской подготовке. Ты показывала нам, как правильно накладывать жгут и кровоостанавливающую повязку, помнишь? Ты стояла на палубе, такая худенькая, такая маленькая, казалось, тебя прямо сейчас унесет за борт порывом ветра. Но глаза… Я никогда не видел таких красивых серо-голубых глаз. И я понял, что влюбился. Вот так сразу. Я тогда тебя о чем-то спросил. По делу, в общем-то. А ты очень застеснялась…
        — Конечно, застеснялась,  — засмеялась Даша.  — А как не застесняться, когда на тебя во все глаза смотрит красавец-моряк, да так, как будто готов вот прямо сейчас в любви признаться?! А тут же война кругом… Да только, что ж скрывать, и ты мне сразу глянулся…
        — Раз война, значит, любить нельзя?  — тяжело вздохнул Андрей.  — Многие ведь так думают…
        — Многие!  — согласилась Даша.  — Раньше ведь и я так думала: ну, какая любовь, когда смерть вокруг?! Это сейчас я поняла, что война раскрывает самые сокровенные, самые светлые чувства людей. Что фронт проходит не только там, у Дуванкоя, где гибнут наши моряки! А прежде всего вот здесь, в моем сердце и через сердца тех людей, что Родину защищают, и именно в душе человека с ружьем или медицинским скальпелем, неважно, находится передовая борьбы между добром и злом, человечностью и жестокостью, жизнью и смертью. И мы, Андрюша, обязательно победим! Победим, потому что мы гуманнее, добрее и нравственно выше, чем фашисты!
        — Эх, дожить бы… — мечтательно протянул Андрей.  — До победы!
        — А ты не сомневайся, милый!  — Даша прислонилась губами к щеке Андрея.  — Я вот нисколько не сомневаюсь, что мы с тобой доживем до победы! Ну вот нисколько! Потому что любовь — чувство гораздо более сильное, чем страх смерти, чем даже ненависть к врагу! Любовь не подвластна смерти, знай! А я очень тебя люблю и не позволю тебе умереть.
        — Грустно мне, Дашуня!  — сказал Андрей.  — Грустно потому, что лежу сейчас здесь, отдыхаю, а мои товарищи с врагом сражаются. А мужчина… Он должен… Как бы тебе это сказать… Я сражаюсь за Родину, да! Это — главное! Но ведь помимо любви к родине… Я вот полностью осознал, что значит воевать за того человека, который стал дорог, стал ценнее жизни. Понимаешь? Я должен тебя защищать… А получается…
        — Господи!  — воскликнула Даша, отстраняясь.  — Что получается?! Ну что ты, милый?! Ты ранен! Тяжело ранен. В бою, в котором ты защищал и меня тоже! Неужели это надо тебе объяснять?! Ты как маленький, право! Вот поправишь здоровье и снова в бой пойдешь! За меня! За Родину! За деток наших, которых мы с тобой родим! Договорились?
        — Договорились,  — сказал Андрей, но в голосе его совсем не было уверенности.
        Даша вдруг прыснула в кулак…
        — Ты чего?  — Андрей удивленно посмотрел на Дарью.  — Что смешного?
        — Да так!  — Даша смеялась.  — Вспомнила… Сегодня в операционной… Наум Михайлович оперировал — он сейчас частенько сам к столу становится, поскольку хирургов не хватает. Ну, оперировали мы моряка тяжелого. А анестезии ведь нет уже давно. И спирт на вес золота. В общем, Наум Михайлович дал моряку стакан коньяку из своих личных запасов. И спрашивает: «Ты откуда же родом будешь, моряк?» Ну, тот отвечает, что из Сибири. А Наум Михайлович говорит, что, мол, я тоже из Сибири! Хотя мы все знаем, что он из Ставрополя. И продолжает: «Ну, смотри, моряк, сейчас я тебе больно сделаю. Но ты чтобы ни-ни! Понял?! Мы, сибиряки, такие! Чтобы сибиряк да боль не терпел — не поверю! Ты коли меня, куда хочешь, хоть шилом, хоть штыком, как свинью, все равно не хрюкну!» Мы все заулыбались, а санитарка молодая — Дуся, ей только шестнадцать исполнилось, та расхохоталась так, что уронила таз с грязными бинтами прямо Науму Михайловичу на ногу. Что ты думаешь, он сделал? Он вышиб Дусю из операционной коленом под зад — руки-то у него уже стерильные были… И грозно так на нас кричит: «Ну?! Кто еще хочет вослед за этой козой?!»
Тут уж никто удержаться не смог — хохотали как сумасшедшие…
        — А раненый сибиряк?  — улыбнулся Андрей, представив себе картинку.  — Раненый-то что?
        — Так хохотал вместе с нами, кривясь при этом от боли. И операцию перенес геройски…
        — Ты хитрая, Дашка!  — Андрей продолжал улыбаться.  — Я ведь знаю, зачем ты мне это рассказала! Чтобы от грустных дум отвлечь.
        — Ой, мне уже пора!  — воскликнула Дарья, бросив взгляд на ходики на стене.  — Операция через пять минут!
        Она упорхнула…
        Андрей лежал, глядя в потолок, и… продолжал улыбаться.
        ГЛАВА 17
        — Андрюша, а как вы жили в полку? Чем занимались?  — спросила Даша, поглаживая руку любимого.  — Я ведь ничего не знала о тебе вплоть до твоего ранения.
        — Весело жили,  — улыбнулся Андрей.  — Каждую ночь в секретах да в разведках. Во вражеские траншеи проберемся, под самыми неприятельскими носами, бесшумно снимем часовых и офицера ищем. Возьмем офицера — и живенько в отряд доставим для допроса… Там, где мы работали, речка горная, название у нее татарское какое-то, не помню, так ее нам приходилось вброд по шею переходить и обратно с пленным тем же путем пробираться. Дрожит несчастный «язык»  — на улице ведь не май месяц, а как кинжал ему под подбородок сунешь, лезет в воду. На эти операции я брал только добровольцев — самых ловких, а главное, сильных, ведь иногда «языка» приходилось на себе тащить. Мне это занятие, честно сказать, было интереснее, чем война в окопах. Охота за «языками» всегда увлекательна и, только не смейся, напоминает мне рассказы Майн Рида или Фенимора Купера. Но, конечно, и стычки были, чуть ли не ежедневно. Вот в таком же выходе я и был ранен.
        — А говорил, будто вас обучать будут штурмовому и десантному делу. Обманывал?
        — Готовили к штурмовым действиям, почему обманывал?  — Андрей сделал вид, будто обиделся.  — Только штурмовать нам пока что нечего… Пока что наши позиции штурмуют фашисты. И десантированию с кораблей учили. Только…
        — Что, Андрей?  — спросила Даша, увидев, что Андрей вдруг замкнулся, помрачнел.
        — Только это плохо кончилось… — Андрей скрипнул зубами так, что Даше стало страшно.
        — Ты, если не хочешь, не рассказывай, милый!  — Она по-настоящему испугалась за своего любимого, видя, как плохо подействовали на него воспоминания.
        — Люди должны об этом знать, иначе повторы будут снова и снова. Расскажу! Командир полка решил провести учебную высадку десанта в районе Херсонесского маяка. Высаживались мы на необорудованное побережье с помощью моторных баркасов и сторожевых катеров. А до этого нам только рассказывали, как мы должны высаживаться. Теория, так сказать, преподавалась, без практики. Ни одной пробной, тренировочной высадки не было. А учение — это жестко. Это значит с полной выкладкой, с оружием, не считаясь с погодными условиями… И… Нас высаживали в шторм… Баркас с эсминца «Фрунзе» захлестнуло волной… Тут уже все равно, умеешь ты плавать, не умеешь… Моряки, нагруженные всевозможной амуницией и оружием, попав в воду, сразу камнем шли на дно вне зависимости от умения плавать. Понимаешь? Короче, из двадцати двух краснофлотцев, находившихся на затонувшем баркасе, нам удалось спаси только троих. А вот за что погибли остальные? За что?! За какую такую высокую идею?!
        — О боже!  — Дарья испуганно прикрыла рот ладошкой.  — Это страшно… И что же, командир полка пошел под трибунал?
        — Вовсе нет!  — Андрей криво ухмыльнулся.  — Командир полка товарищ Харичев был отстранен от командования, только и всего. Мне больно об этом вспоминать… Такая нелепая гибель… Ведь пацаны совсем — юнцы, вчерашние школьники, еще не мечтавшие даже о женщине, погибли, не испытав радости первого поцелуя.
        — Ты сам-то, что, только о женщинах и думал?  — спросила Даша.  — У тебя других мыслей не было?
        — Если честно, даже не помышлял ни о любви, ни о женщинах. Школу закончил, на флот призвали. Все мысли только о службе… Да все мы так. Мы о женщинах даже в кубрике во время отдыха не говорили, потому что никто не имел опыта женатой жизни. Все одинаковые были — юнцы. Что-то во мне проснулось, лишь когда тебя увидел. Ты почему этот вопрос задала?
        — Так тебя послушать, вся беда погибших парней только в том и была, что они еще с женщиной не целовались!
        — Да! Разве я не прав?! Мужчина, долго находящийся на войне, довольно скоро начинает понимать, что все лучшее, истинно ценное в жизни связано с женщинами, и, может быть, худшая из мерзостей войны заключается в том, что там нет места прекрасному полу. Женщина на войне — чужеродное понятие. А мужчина… Мужчина приходит в эту жизнь, чтобы дать продолжение своему роду. Чтобы потомство после себя оставить. Иначе зачем? Да, мы сражаемся за Родину! Но Родина исчисляет наши потери один к одному! А я считаю, что это неправильно! Вместе со мной погибнет и тот, кто должен был бы продолжить мою фамилию. Это мой неродившийся сын. И он уже никогда не родится, если убьют меня, понимаешь?! И не родятся девятнадцать сыновей у тех парней, что утонули во время учений! А значит, погибло не девятнадцать человек, а как минимум тридцать восемь! И ладно бы в бою… Так нет же… По глупости командира полка Харичева…
        Дарья надолго ушла в себя…
        — А я ведь думала о том же. Когда вокруг раненые, вокруг стоны и горе… У мертвых такие желто-зеленые лица. Думала, ну как тут мечтать о радости? О своем счастье. Душа рвалась… И так страшно становилось. Я не хотела сочетать любовь с этим. Мне казалось, что здесь любовь погибнет мигом. Без торжества, без красоты какая может быть любовь? А потом поняла, что те — умершие от ран… У них не было любви и уже никогда не будет детей… Значит, если Господь дает любовь, ее нужно принимать как дар Божий, а не бороться с ней.
        — Каждый убитый — всегда обещание страданий и горя для того, кто ждет солдата и не знает, что он уже мертв,  — сказал Андрей.  — Там, на позициях под Дуванкоем, мы с тобой повидали многое. За первый же день боев передо мной прошли все мясницкие «прелести» войны. Кровь, зияющие раны, плоть, разорванная обломками костей, зловоние вывернутых кишок — говорю тебе все это потому лишь, что мои ощущения, ощущения мальчишки, который до тех пор не видел даже мирно умерших в своей постели, были весьма неожиданны. Не страх, не тошнота. Нет! Я видел, кого-то из моряков рвало. Но не меня. Меня вдруг охватила твердая уверенность: происходящему не может быть никакого оправдания! Никогда! Говорили, что подобные сцены пробуждают в новобранце дикую жажду мщения. Со мной случилось наоборот. Я безумно захотел выжить… Выжить, чтобы победить и увидеть конец войны…
        — Ой, не знаю, Андрей!  — покачала головой Даша.  — Иногда мне кажется, что выиграть войну так же невозможно, как невозможно выиграть землетрясение. Когда же люди наконец поймут, что война — это не убийство, а коллективное самоубийство? Что лучше довольствоваться тем, что имеешь, чем рисковать потерять все. И так хочется, чтобы наступило время, когда объявят войну и никто не придет…
        — Если биться за Отечество, то настоящие мужчины придут!  — сказал Андрей.  — Я бы пришел… Хотя… Почему-то самые достойные — храбрые, стойкие, самые лучшие — погибают первыми. Они погибли, а тихие и слабые — спаслись. Почему так?!
        — Потому, что вы, мужчины, вообще удивительные существа!  — Даша улыбнулась.  — Ни для какого другого дела вы не объединяетесь так быстро, как для убийства других мужчин. Иногда вы готовы перегрызть друг другу глотку за медяк или любую другую чепуху, а иногда решаете прикрыть собой спины товарищей, понимая, что самим живыми выбраться не удастся… И погибаете… Но трус и слабак просто не решатся на такой поступок и… останутся в живых. До поры до времени. Тем и страшна война: она ведет к взаимоистреблению самых лучших и самых храбрых. И тут теперь так — либо человечество покончит с войной, либо война покончит с человечеством.
        В этот момент дверь без стука распахнулась и на пороге возникла напарница Даши по операционному блоку — Настя Воронова.
        — Даш, пошли скорей!  — сказала Настя.  — Раненых привезли более ста человек. Будет нам сегодня работка!
        Даша чмокнула Андрея в щеку и поднялась.
        — Забыла тебе сказать — Маша Королева нашлась. Она у пехотинцев была. Она сейчас здесь с ранением. Лечится…
        — Серьезное ранение?  — спросил Андрей.
        — Нет. Она быстро поправится. Ты сможешь нас обеих потом забрать к себе в полк?
        — Наверно, смогу. Постараюсь! Но не лучше ли вам…
        Андрей хотел сказать «остаться служить в госпитале», но за Дашей уже закрылась дверь…
        ГЛАВА 18
        В декабре, перед новым штурмом Севастополя, Сауле вызвали в штаб. Кроме гауптмана Хольта в кабинете находились незнакомые Сауле майор с рукой на перевязи и обер-лейтенант.
        — Унтер-офицер Раудене,  — представил ее Хольт.
        — Майор Фогель — командир батальона,  — незнакомый офицер решил представиться сам и кивнул головой в сторону своего спутника.  — Обер-лейтенант Хоффманн, командир роты, по поводу которой мы, собственно, и прибыли к вам. На участке роты завелся русский снайпер…
        — Почему вы решили, что это снайпер, а не просто меткий стрелок?  — Сауле презирала всех мужчин, и этого майора тоже. Он был ей противен с первого взгляда, и она, не церемонясь, перебила его речь.
        — А есть разница?  — майор встал прямо перед ней, сверля взглядом.
        — Так точно, герр майор!  — Сауле поняла свою бестактность, которую нужно было немедленно заглаживать.  — Разница огромная…
        — Послушайте, фрау!  — майор тоже не стал церемониться и сразу показал Сауле ее место.  — Мне плевать, как вы там классифицируете своих коллег из противоположных окопов! Понятно?! Плевать! Этот снайпер или «меткий стрелок», мне совсем не важно, как вы его обзовете, за три дня уничтожил шестерых моих офицеров. Трое из них из роты обер-лейтенанта Хоффманна. То есть вести роту в наступление, до которого остается два дня, фактически некому… Пока вы мне тут преподаете уроки по классификации ваших коллег, снайпер, возможно убил еще несколько офицеров…
        — Я только хотела сказать… — Сауле готова была разрыдаться.
        — Так вот, фрау!  — майор снова перебил ее.  — Сейчас вы отправитесь со мной и найдете этого снайпера. Гауптман Хольт дал вам весьма лестную характеристику, так постарайтесь же оправдать ее. Вам понятна ваша задача?
        — Яволь, герр майор!  — Сауле душили слезы — так ее еще никто не унижал!
        Она отправилась за снаряжением. Сюткис, видя состояние своей напарницы, был ниже травы и тише воды…
        В расположение батальона майора Фогеля они прибыли через час. Обер-лейтенант Хоффманн, не мешкая, отвел снайперов на передовую и показал три места в окопах, где были убиты его офицеры, подробно рассказав, как это произошло.
        — Я была не права!  — призналась Сауле, выслушав офицера и осмотрев позиции красных.  — Это снайпер! А еще вероятнее — снайперская пара. Мне, наверно, очень хотелось, чтобы это был какой-нибудь любитель из советских охотников-промысловиков, с которым мы бы справились без труда… Поэтому я и вступила в полемику с майором. Я просто не думала, что здесь так быстро могут появиться советские снайперы…
        Обер-лейтенант посмотрел на нее с любопытством.
        — Снайпера вычислить труднее?  — догадался он.
        — Снайпера?  — Сауле закатила глаза, играя.  — Снайпера, если он прошел соответствующую подготовку, вычислить практически невозможно! Если, конечно, ему не будет противостоять более подготовленный снайпер.
        — Что ж, удачи вам!  — обер-лейтенант козырнул.  — Я думаю, что вы и есть тот самый более подготовленный снайпер. С вами в качестве наблюдателя останется унтер-офицер Шульце. Он будет помогать вам.
        Сауле облюбовала место на взгорке, где два валуна сходились краями, образовав небольшое треугольное отверстие. Как только стемнело, она ползком добралась до камней и осмотрелась. По ее просьбе унтер-офицер Шульце выпустил подряд несколько осветительных ракет, и в их неверном свете она убедилась в том, что позиция выбрана правильно — с «лежки» окопы красных просматривались вплоть до второй линии. Пулеметчики открыли отвлекающий огонь, и она быстро спустилась в окопы.
        — Мне нужна будет связь!  — сказала Сауле, отдышавшись.  — Полевой телефон, например. Это возможно?
        — Без проблем!  — сказал Шульце.  — Обер-лейтенант приказал исполнять любое ваше желание.
        — Так уж и любое?  — в Сауле вмиг проснулось желание — Шульце был крепкий молодой человек с приятным лицом…
        Парень засмущался… Сюткис демонстративно отвернулся…
        — Слушайте оба!  — Сауле вернула себя в рабочее состояние.  — Утром вы займете позицию в дзоте. С пулеметом. По моей команде начнете постреливать по позициям красных, привлекая их внимание. Их снайпер попытается вас снять…
        — И снимет!  — пробурчал Сюткис.  — На то он и снайпер!
        — Заткнись, Брюно!  — Сауле с трудом подавила гнев.  — Возьмите пулемет с бронещитком! Только и всего! Ты прекрасно знаешь, что винтовочная пуля не пробивает бронещит «максима». Будете бить короткими очередями, подавляя всякое движение в окопах. А я найду снайпера.
        — Да, но как я буду знать, что снайпер мертв?  — Шульце оказался дотошным малым.  — Обер-лейтенант приказал мне лично убедиться в том, что русский снайпер уничтожен. Понимаете? Я должен видеть это!
        — Логично!  — кивнула головой Сауле.  — Тогда дадите Сюткису помощника, а сами отправитесь со мной. Места наверху достаточно.
        На рассвете Сауле и Шульце, вооруженный десятикратным биноклем, заняли свои места на взгорке. В свете восходящего солнца Сауле неожиданно быстро обнаружила на советских позициях металлически блеснувший бронеколпак, выкрашенный под цвет камня. Его обложили камнями по периметру, и потому он был совершенно незаметен на окружающем фоне. И если бы не солнце…
        — Шульце, свяжите меня с Сюткисом!  — приказала Сауле.
        Шульце покрутил ручку динамо и протянул ей трубку полевого телефона.
        — Брюно, возьми бинокль! За первой линией обороны русских три разрушенных дота, видишь? В десяти метрах от центрального дота под скалой бронеколпак серого цвета. Видишь? Та-ак… Теперь слушай внимательно! Ровно через тридцать секунд дай очередь по амбразуре и ложись! Думаю, он проявит себя сразу…
        Сауле привычно изготовилась к стрельбе…
        — Ну, герр унтер-офицер Шульце, наблюдайте!
        Сауле широко раскинула ноги и прижала приклад винтовки к щеке. Она видела, как пули, выпущенные из пулемета Сюткиса, взбили пыль у самой амбразуры бронеколпака. И русский снайпер выстрелил,  — из амбразуры выпорхнуло легкое облачко дыма. Сауле плавно потянула спусковой крючок,  — в луче солнца блеснули брызги разбитой ее выстрелом оптики красного…
        Но в тот же миг в камень прямо над ее головой ударила пуля, щедро сыпанув в лицо каменной сечкой. Сауле завизжала от боли, мгновенно откатившись за валун. Еще через секунду пуля взбила пыль точно на том месте, где только что лежала ее голова…
        — Что это?  — спросил Шульце, с опаской поглядывая на Сауле, которая лежала на камнях, утирая кровь с лица.
        — Где-то прячется второй снайпер!  — Сауле понемногу приходила в себя.
        Она отползла за самый крупный из валунов и, укрываясь в его тени, осторожно выглянула из-за камня. Колпак не подавал признаков жизни, но и второй снайпер замер, выжидая.
        — Шульце, связь!  — отрывисто бросила Сауле.
        — Брюно, что ты видел после моего выстрела?  — спросила Сауле, когда Сюткис ответил.
        — Грязное дно блиндажа!  — дерзко ответил напарник.  — Что еще я мог видеть, если ты приказала лечь после того, как дам очередь по амбразуре. Я и лег… И вовремя, потому что в щиток пулемета почти одновременно прилетели две пули. С разных направлений. Могу предположить, что второй снайпер находится справа от убитого тобой. Там полоса кустарника и хорошее место для выстрела. Посмотри сама. Да, поздравляю! Обер-лейтенант был здесь, когда ты стреляла. Он не ложился на землю, а вел постоянное наблюдение. И он видел, как ты свалила того, что сидел в бронеколпаке.
        — Ладно, слушай меня!  — приказала Сауле.  — Повторим номер с пулеметом. Дай очередь по тем самым кустам, а я посмотрю на реакцию второго снайпера.
        Дважды Сюткис открывал огонь по кустарнику, но снайпер русских не проявлял себя. Он затаился. По-видимому, он понимал, что промазал, и ждал момента, чтобы поразить цель наверняка. Нечего было и думать спускаться вниз — до окопов было около двадцати метров открытого пространства, и Сауле решила ждать ночи.
        Она знала, чувствовала, что Шульце не сводит глаз с ее раскинутых ног, между которыми наверняка проступило влажное пятно. Ей даже казалось, что тот чувствует ее запах, хотя Шульце лежал в трех метрах от нее, и ветер дул в ее сторону. После нескольких часов пристального наблюдения от напряжения в глазах появилась резь, и они стали слезиться. Сауле отложила винтовку в сторону и смежила веки.
        — Шульце!  — услышала Сауле свой голос и подумала, что задремала. Но Шульце подполз к ней и выжидательно посмотрел в глаза.  — Как тебя зовут?
        — Фриц!  — улыбнулся унтер-офицер.  — А тебя — Сауле! Мне твой напарник сказал.
        — Вот что, Фриц!  — Сауле призывно качнула бедром.  — У нас в запасе куча времени! Понимаешь, о чем я?
        — Н-нет!  — покачал головой Шульце.
        — Скажи, Фриц, у тебя была девушка до войны?
        — Н-нет!  — снова заикнулся Шульце.
        — Ну, значит, я буду первая!
        Сауле буквально изнасиловала Шульце…
        Потом он лежал рядом обалдевший и едва живой после непрерывных полуторачасовых «скачек» и старался не смотреть в ее сторону. Он до крови стер себе колени, ублажая Сауле, и теперь ссадины горели огнем. Парень чувствовал стыд и горечь — он никогда не думал, что его первый любовный опыт состоится между двумя смертельными выстрелами его первой женщины…
        Стало смеркаться, и Сауле возобновила наблюдение. Ей показалось, что в кустах что-то шевельнулось, и она тут же связалась с Сюткисом.
        — Брюно, дай короткую очередь правее кустиков, метров двадцать от них. А потом ударь прямо по кустам. Давай, через тридцать секунд! Сделай несколько серий выстрелов, а когда снайпер попадет в щиток, сбрось пулемет на дно дзота.
        Сюткис открыл огонь, и Сауле засекла снайпера по слабой вспышке от его выстрела. Но сама выстрелить не смогла — наступающая темнота скрадывала всякие ориентиры.
        — Ну, давай, Брюно!  — прошептала она, не отрывая глаз от оптики.  — Давай же!
        Будто услышав ее, Сюткис снова дал очередь, срезая ветки кустов, и снайпер выстрелил!
        Сауле зарядила в магазин винтовки трассирующий патрон. Она ждала…
        Стемнело, но кустарник на фоне светлого камня все еще был хорошо виден в оптику винтовки.
        — Пора!  — сама себе сказала Сауле и выстрелила по памяти туда, где должен был лежать снайпер.
        «Трассер» прочертил четкую линию и впился в камень, продолжая гореть, разбрызгивая искры. Это подействовало на психику русского. Поняв, что он обнаружен, враг поспешил переменить позицию.
        Снайпер приподнялся и, сделав короткую перебежку, соскользнул в траншею. Здесь он выпрямил свою онемевшую от долгой неподвижности спину и сразу же получил пулю в висок…
        Шульце захлопал в ладоши.
        — Браво!  — сказал он.  — Замечательный выстрел. Если у нас с тобой будет мальчик, он будет гордиться своей мамой-убийцей!
        — Какие же вы, мужики… Животные!  — сказала Сауле, сплюнув под ноги Шульце.  — Когда ты трепал меня на голых камнях, я не казалась тебе убийцей? Нет? А детей у меня от тебя не будет. Ты даже не знаешь, что для этого ты не должен был три раза подряд кончать мне на живот, а должен был… Словом, тебе еще рано это знать, глупыш! Пошли вниз!
        Странно, но и обер-лейтенант Хоффманн довольно скупо поблагодарил Сауле и постарался побыстрее спровадить снайперов со своих позиций…
        ГЛАВА 19
        Даша двенадцать часов кряду простояла в операционной, разрываясь между двумя столами, за которыми оперировали Наум Михайлович и доктор Мухин, которые сменили хирургов Нечаева и Горошко. Дашу сменить не мог никто, поскольку Настя Воронова упала в обморок прямо у операционного стола три часа назад и все еще была в нерабочем состоянии, а других сестер привлечь нельзя — все они без отдыха работали на перевязках…
        Даша чувствовала, что еще немного, и она тоже рухнет здесь. На своем боевом посту. Начмед, видя, что девчонка уже на пределе, послал санитарку за Настей. И как только Настя, бледная, с запавшими щеками, вошла в операционную, сказал:
        — Даша, идите, отдохните на кушетке. Через час вас разбудят, и вы отправитесь в перевязочную.
        — Но я…
        — Да, вы, краснофлотец Ракитина! Именно вы вот-вот грохнетесь в обморок! Или сунете мне вместо скальпеля зажим… Я даю вам возможность отдохнуть на перевязках, где не нужна будет особая концентрация внимания.
        Даша упала на кушетку и, проваливаясь в глубокий, полуобморочный сон, еще слышала, как Наум Михайлович по-стариковски жаловался Мухину…
        — Я не знаю, молодой человек, как мы будем работать дальше. Уже сейчас у нас отсутствует эфир для наркоза, стрептоцид, нет раствора йода, глюкозы, морфина… — бурчал начмед…
        Было раннее утро, и они с фельдшером Сережкой Кудриным обрабатывали третий десяток раненых, когда с поста прибежала медсестра Соня Филиппова и, чуть приоткрыв дверь, сказала, обращаясь к Кудрину:
        — Товарищ главстаршина, еще раненых доставили! С передовой! Один тяжелый. А все доктора на операциях. Велено кому-то из вас спуститься — принять.
        — Ну, что делать?  — с горечью сказал Кудрин.  — Сходи, пожалуйста, Даша. Я тут пока сам справлюсь.
        Даша сняла с рук окровавленные перчатки и бросила их в таз с водой, где отмокало еще несколько пар перчаток — санитарки осматривали их на предмет разрыва и отмывали с мылом, пересыпая тальком, чтобы можно было использовать перчатки повторно. Ее шатнуло от усталости, и она едва не сшибла контейнер для использованных бинтов. Даша с трудом заставила себя принять деловой вид и отправилась в приемное отделение.
        Врач приемного отделения, постоянно потирая глаза, будто засыпанные песком, изучал сопроводительные документы на поступивших и, увидев Дашу, сказал, кивнув в сторону «предбанника»:
        — Там — четверо. Лейтенант и три солдата. Вот этот,  — доктор протянул ей мелко исписанный листок,  — старшина второй статьи Костюренко — очень плох. Автоматная очередь через всю грудь…
        Даша вышла в предбанник, который на самом деле назывался «комнатой санобработки», и увидела четверо носилок, стоящих в ряд.
        Дарья вдруг подумала, что до сих пор никак не может привыкнуть к виду этих мальчишек, которые каждый день попадали под нож хирургов…
        Вот и эти четверо… Даша с ужасом смотрела на четверых моряков, одетых в солдатские ватники поверх матросских тельняшек, изорванные, окровавленные, перевязанные поверх одежды сбившимися, грязными бинтами.
        — Старшина Костюренко?  — прерывающимся голосом спросила Даша.
        Один из моряков, не поднимая головы и не оборачиваясь на звук ее голоса, ткнул забинтованной рукой в сторону крайних от входа носилок.
        Даша подошла к раненому краснофлотцу и взяла его безжизненную руку, чтобы проверить пульс, и вдруг услышала:
        — Сестренка,  — моряк был в сознании. Его голос звучал приглушенно, как будто он говорил сквозь ватный тампон.
        — Что, родной?  — Даша склонилась над раненым.  — Говори, я тебя слышу.
        — Слушай,  — проговорил моряк.  — Я тебя что попрошу…
        — Да, родной?  — Дарья пыталась поймать пульс, но тоненькая ниточка жизни то проявлялась несколькими едва ощутимыми ударами, то исчезала вовсе.  — Говори, я слушаю тебя. Только быстро — тебя нужно срочно на операционный стол!
        — Погоди, сестренка!  — сказал старшина и снова замолчал. Даша не торопила его. Она была уже достаточно опытной операционной сестрой и видела подобные ранения не раз и не два — она знала, что моряк вряд ли дотянет до вечера.  — Я, это…
        Раненый тяжело, надсадно закашлялся, и в уголках его рта запузырились клочья кровавой пены.
        Дарья промокнула кровь бинтом…
        — Я тебя попросить хочу… — проговорил моряк покашливая, еще тише, чем прежде.
        — Проси, родной!  — Даша почему-то подумала, что раненый попросит воды…
        Моряк долго молчал, и Дарья решила, что он потерял сознание.
        Но старшина вновь открыл глаза.
        — Сестричка,  — сказал он.  — Никогда в жизни меня не целовала женщина. Я даже не знаю, как это… Поцелуй, а… А я тебя за грудь подержу… Дай умереть спокойно…
        Даша растерялась… Горячая кровь ударила ей в лицо… Просьба умирающего от ран моряка была так неожиданна и так нелепа, что она не знала, что ему ответить и как себя вести. И тут ее взгляд натолкнулся на взгляд раненого. И столько отчаяния было в его взгляде, столько неземной боли!
        «Господи! Да что ж это такое?!»  — подумала девушка.
        Она уже знала, что должна сделать… Даша опустилась перед носилками на колени и склонила голову над старшиной.
        Рука моряка дернулась в тщетном усилии, и Даша, взяв эту руку, приложила ладонь к халату, к своей груди…
        Мягкая улыбка расплылась по измученному нечеловеческой болью лицу раненого…
        Даша, глотая горючие слезы, держала у своего сердца холодеющую руку героя — старшины морской пехоты Костюренко, страстно, от всей души желая продлить мгновения его жизни, утекавшей сейчас капля за каплей из пробитого фашистскими пулями тела, и думала о том, что он лишь один из многих мальчишек, погибших смертью храбрых, не познав еще радости первого поцелуя и не прикоснувшись к женскому телу…
        Он так и умер — с мечтательной улыбкой на юношеском лице…
        Наум Михайлович, выйдя из операционной, пошел через предбанник на воздух, покурить. И встал как вкопанный… Он видел все…
        — Если любовь есть в сердце, то она от сердца изливается на всех окружающих и проявляется в жалости ко всем, в терпении их недостатков и грехов, в неосуждении их, в молитве за них, а когда необходимо, то и вот в такой — «материальной» поддержке,  — тихо сказал он.
        Скорее всего, сам себе сказал, ибо Даша его не услышала…
        ГЛАВА 20
        В окопах наступило недолгое затишье, вызванное распутицей и снегом вперемешку с дождем. Сауле наконец-то смогла отдохнуть от беспрерывных выходов на «охоту». Она сидела в жарко натопленной комнате, листая свою снайперскую книжку, и ей казалось, что на войне она уже целую вечность. Она вспомнила свои проводы в легион… Матерь Божья, как же давно это было!
        Мэр города произнес короткую речь о службе древней балтийской земле отцов и их героической борьбе против большевизма. Оркестр пожарной бригады играл веселые мелодии, и несколько красавиц из Союза литовских девушек прикрепили маленькие букеты на лацканы будущих героев. Мысль о возможности оказаться убитым или стать инвалидом не приходила в голову ни одному из них, но трое из молодых литовских парней, гордо позировавших для группового портрета, погибли за два последующих месяца. Впрочем, до этого было еще далеко. Они прибыли на службу, полные самых радужных надежд.
        В снайперской школе в Вильнюсе инструкторы, прошедшие всю Европу, пытались передать им свой опыт, приобретенный в боях. Они знали о высоких потерях среди посылаемых на фронт новобранцев, которых сразу же ошеломляла ужасная реальность войны. Неожиданно открывавшаяся перед новичками безжалостная жестокость боя вызывала у многих из них панику и желание убежать. А паника зачастую приводила к неоправданным жертвам.
        Сауле ухмыльнулась, вспомнив, как легион прибыл в Крым и молодые литовцы шагнули в немецкие траншеи… На лицах новобранцев были написаны тревога и нервозность. У каждого, кто встречался им на пути, был свой способ совладать со страхом, найденный ранее. Опытные бойцы с мрачным выражением лица жевали корки хлеба, или курили, или просто заставляли себя собраться так, что на их лицах не отражалось ни одной эмоции. Но новобранцам оказалось гораздо труднее побороть свою нервозность. Они были напряжены и беспокойны. Многих из них постоянно тошнило. И тогда Сауле почувствовала страх… Не имея опыта окопной войны, она воспринимала странные сцены происходящего как картинки из потустороннего мира. Она не могла даже есть, ее желудок восставал против любой пищи, а тело походило на желе. И в этой критической ситуации ей помог гауптман Хольт. Он увидел, что она испугана, и, отведя в сторонку, сказал:
        — Успокойся, девочка! Не все так страшно, как тебе привиделось в твоем страшном сне… Думай только о своей винтовке и стреляй, как тебя учили. Будь внимательна ко мне и моим приказам. Я всегда забочусь о своих ребятах, и если тебе придется действительно туго, я помогу тебе. До сих пор я вытаскивал свою роту из любой передряги…
        Потом был случай… С соседней позиции исчезла рота румын, которая обеспечивала прикрытием правый фланг роты. Их несколько дней атаковали русские морские пехотинцы, и Хольт отсекал их залпами танковых орудий… Затем наступила тишина. Разведчики, отправленные к румынам, обнаружили пустые окопы. Оставлять танки без прикрытия было нельзя, и Хольт вызвал подкрепление из дивизии. Роту румын искали неделю, а потом решили, что они в полном составе дезертировали…
        Спустя десять дней роту Хольта отвели в тыл для ремонта техники и пополнения запасов горючего и боеприпасов. Отделение разведчиков под прикрытием снайперов было отправлено на рекогносцировку на новые позиции. Они-то и обнаружили проход в скале, откуда невыносимо воняло. Разведчики вошли в пещеру. Им понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к темноте. И тогда перед ними предстала ужасающая картина. В углу на корточках бок о бок сидели двое румынских солдат. А неподалеку от них — тщательно законсервированные останки двух человеческих тел, лежащие на камнях. Консервировали их, явно закоптив над огнем. В другом углу за кучей экскрементов лежали их кишки, которые уже начали разлагаться, и обгрызенные кости. Трясясь от отвращения, один из разведчиков, немного знавший румынский язык, спросил у них, что произошло.
        Они ответили, что их, тридцать бойцов, оставшихся в живых после очередной атаки морской пехоты русских, командир роты отвел в эту пещеру. Уходили с позиций ночью, тайком, оставив в окопах все — продовольствие, боезапас… И очень скоро они начали голодать. Ротный не разрешал никому выходить за пределы пещеры… А когда солдаты стали роптать, он застрелил двух самых активных, чтобы удержать в повиновении остальных. Были еще два офицера, которым ротный приказал собрать все оружие и сложить его в угол. Он хладнокровно убивал выстрелами одного солдата за другим и приказал остальным выпотрошить их, расчленить тела и коптить их над огнем. Он явно сошел с ума, поскольку заставил солдат извлечь печень трупов и съесть ее сырой. Следующие несколько дней они ощущали себя людьми, преступившими человеческий закон. И они даже не думали о сопротивлении командиру, потому что два младших офицера были на его стороне и охраняли все оружие. И лишь когда ротный безжалостно застрелил еще одного — самого молодого солдата, остальные бросились на офицеров. У тех было оружие… В итоге в живых остались только эти двое…
        Потрясенные разведчики молчали. И тогда Сауле шагнула вперед и двумя выстрелами из пистолета убила румынских солдат. И ей было все равно, что в этот момент подумают о ней остальные…
        Сауле вспомнила свою первую снайперскую дуэль…
        Она пристально всматривалась в позиции русских моряков через небольшое отверстие между бревнами дзота, но не могла разглядеть ничего такого, что привлекло бы ее внимание. Тогда она попросила поднять над бруствером окопа на палке плащ-палатку с кепи на ней, надеясь таким образом выследить русского снайпера. Последний оказался явно неискушенным в своем деле и выстрелил, едва кепи показалось над краем траншеи. Сауле увидела вспышку, мелькнувшую в куче поваленных деревьев. Теперь она знала, где укрылся русский снайпер, и приготовилась к стрельбе…
        В отличие от своего противника она четко знала и понимала основной закон снайпера: стрелять только один раз с подготовленной позиции, а затем немедленно ее оставлять или становиться невидимым в ее пределах.
        Ее противник пренебрег этим законом и оставался на своей позиции, дожидаясь новой цели. И за эту ошибку ему пришлось заплатить своей жизнью.
        Сауле уложила перед амбразурой скрученную в тугой рулон плащ-палатку и осторожно продвинула в щель ствол своей винтовки. Ей не удавалось воспользоваться своим оптическим прицелом — щель была слишком узкой. Но русский лежал всего в девяноста метрах от нее, и прицелиться можно было обычным образом, используя мушку и прицельную планку.
        Неожиданно она занервничала. Ее товарищи ожидали от нее точного выстрела, и она вдруг подумала, что может допустить промах… У Сауле внезапно пересохло в горле, сердце учащенно забилось, и задрожали руки. Она почувствовала себя парализованной и неспособной нажать на спусковой крючок. Ей пришлось опустить винтовку и сделать несколько глубоких вдохов, чтобы прийти в себя. Ее камрады стояли вокруг и пристально смотрели на нее. Сауле снова подняла винтовку…
        — Чего ты ждешь?  — спросил кто-то за ее спиной.  — Давай же, убери этого «ивана»!
        И в этот миг к Сауле вернулось самообладание. Она полностью расслабилась, сделала глубокий вдох и выдох, задержала дыхание, и ее указательный палец плавно надавил на спусковой крючок. Раздался выстрел. Из-за поднявшейся перед амбразурой пыли она не смогла сразу увидеть результат своего выстрела. Но Сюткис, наблюдавший ее выстрел в другую смотровую щель, закричал:
        — Браво, Сауле! Превосходный выстрел. Эта русская свинья мертва!
        Словно пожар по сухому лесу, по окопам полетела весть: с русским снайпером покончено.
        Неожиданно застучали пулеметные очереди и винтовочные выстрелы. Кто-то закричал: «В атаку!» Изумленные столь неожиданным немецким штурмом, русские стали спешно покидать свои передовые траншеи и отходить к основной линии обороны. Не встречая сопротивления, немецкие автоматчики ворвались на оставленные позиции. Сауле была среди них. Ей страстно, до спазмов внизу живота хотелось увидеть результаты своего выстрела. Она и несколько солдат побежали к куче поваленных деревьев, под прикрытием которой вел огонь русский снайпер.
        Его безжизненное тело лежало в отрытом им окопчике. Голова и плащ-палатка снайпера были залиты кровью. Схватив его за ноги, двое солдат выволокли тело, чтобы увидеть смертельную рану. В затылке русского зияла дыра величиной с кулак, так что через нее можно было заглянуть внутрь его черепа, который был пуст из-за того, что в нем все разворотило пулей. Опытные бойцы, привыкшие к подобному, перевернули его на спину, чтобы посмотреть на лицо убитого, который казался совсем мальчишкой, лет восемнадцати от роду. Пуля Сауле вошла ему в правый глаз.
        — Вы четко сработали, унтер-офицер Раудене!  — сказал неслышно подошедший сзади гауптман Хольт.  — Со ста метров и без оптического прицела… Вы действительно классный стрелок!
        Сауле смотрела на свою жертву со странной смесью гордости, ужаса и вины… Взглянув на дыру в черепе русского, она внезапно почувствовала, как плотный комок подступает к горлу, и ее вырвало. Судорожно дергаясь, она извергла из себя смесь хлеба, солодового кофе и сардин.
        Ей стало ужасно стыдно за такое публичное проявление слабости, но камрады отнеслись с теплотой и пониманием к этому… Обер-шютце Буткявичус — верзила с жуликоватым блеском в водянистых глазах, который был лет на десять старше Сауле, ободрил ее:
        — Тебе нечего стыдиться, девочка! Такое случалось с каждым из нас. И тебе тоже нужно было пройти через это. Лучше начисто проблеваться, чем, извиняюсь, наделать в штаны. А у папочки всегда есть кое-что для подобных случаев.
        Буткявичус извлек из внутреннего кармана кителя блестящую плоскую фляжку.
        — Сделай большой глоток. Так будет легче выбросить дурь из головы!
        Сауле с благодарностью взглянула на верзилу и сделала большой глоток. Во фляжке оказался шнапс, смешанный с рижским бальзамом. Приятное тепло разлилось в груди Сауле, и она, хлебнув для верности еще разок, протянула флягу обратно, подумав вдруг, что Буткявичус похож на викинга, только рогов на каске недостает, и не смогла сдержать улыбку, представив викинга в окопах под Севастополем…
        Сауле листала свою книжечку, вспоминая… За каждые десять засчитанных поражений врага она награждалась серебряной нашивкой. Такие нашивки носились снайперами на левом предплечье. Но получение подтверждения попаданий было делом изматывающим. Некоторые из младших командиров завидовали ее успеху и отказывались ставить свою подпись. Особенно часто это случалось, если попадание наблюдали артиллерийские наводчики, которые в большинстве случаев были молодыми офицерами, преисполненными воинской романтикой. Они считали снайперов грязными убийцами и выражали свою антипатию, отказываясь подтверждать их попадания. Другая причина, по которой отношения между снайперами и артиллеристами были натянутыми, состояла в том, что снайперы правдами и неправдами добывали униформу артнаводчиков, которая была на порядок лучше, чем та, что выдавалась в войсках. У Сауле уже были из комплекта офицерской униформы наводчиков куртка, накидка и плащ-палатка. И это вызывало их особую неприязнь…
        Да, не только артнаводчики, но и многие другие офицеры ваффен СС и вермахта воспринимали снайперов как бесчестных, коварных убийц и отказывались использовать их…
        В дверь постучали, и Сауле убрала свою заветную книжечку, предвкушая сладкую ночь с Сюткисом…
        ГЛАВА 21
        Даша спала на раскладушке в отведенной им с Андреем комнате-палате, где и разыскал ее начмед Наум Михайлович. Бесцеремонно растолкав девушку, он заявил:
        — Дарья, вам нужно немедленно выехать в Севастополь. Наконец-то там смог приземлиться борт с Большой земли, доставивший медикаменты. По-хорошему, конечно, должен бы ехать кто-то из врачей, но вы же знаете, какая у них загрузка!  — Наум Михайлович по привычке оправдывал свои действия, идущие вразрез не только с армейскими уставами, но и со здравым смыслом.  — А из сестер вы самая опытная и, думаю, сможете отвоевать для госпиталя все необходимое, пока медикаменты и оборудование не растащат по другим госпиталям… Ну, собирайся, девочка, и ко мне в кабинет! Быстро!
        Даша собралась мигом и, чмокнув Андрея в щеку, умчалась в кабинет начмеда. Там ее уже ожидали два санитара — молоденький Пашка Смирнов и здоровенный татарин Равиль, фамилию которого она все время забывала. Оба были вооружены винтовками. Наум Михайлович протянул Даше портупею с кобурой ТТ.
        — Возьми мой пистолет, Даша!  — сказал начмед.  — Дорога опасная.
        Даша опоясалась портупеей и выжидательно посмотрела на майора.
        — Дашенька, вы прекрасно знаете, в чем мы остро нуждаемся!  — Наум Михайлович виновато опустил голову.  — Ну, постарайтесь! Там все будут с большими горлами — капитаны, майоры… Права будут качать… Но не должны же они отказать слабой девушке… Вот вам доверенность.
        Дорога, вернее, то, что от нее осталось после многочисленных бомбежек, заняла почти три часа. Когда они прибыли на аэродром, на взлетке уже стояло полтора десятка грузовиков, в которые загружались ящики с боеприпасами, коробки с провизией, ящики с медикаментами. Ор стоял такой, что Даше показалось, что эти люди на взлетной полосе собрались здесь только для того, чтобы перекричать друг друга и посоревноваться в искусстве площадной брани.
        Разгрузкой прибывшего борта распоряжался немолодой уже офицер в форме капитана третьего ранга. Даша с трудом пробилась к нему сквозь толпу возбужденных мужиков и протянула доверенность.
        — Я с передовой,  — сказала Даша.  — Наш госпиталь…
        — Я знаю ваш госпиталь!  — перебил ее офицер, мельком заглянув в доверенность.  — Сам недавно оттуда. Ну-ка, расступитесь, горлопаны! Раздайся море! Кому сказал?!
        Он растолкал толпу и подвел Дарью к сложенным в штабеля ящикам.
        — Здесь медицина!  — сказал капитан третьего ранга.  — Выбирайте все, что надо, и грузите на свой транспорт. На каждом ящике приколоты накладные в двух экземплярах. Вы их соберите, и мне на подпись. Подпишем, и можете отправляться.
        Пока Дарья выбирала ящики, санитары стояли около нее с винтовками наперевес, не подпуская желающих приобщиться к этому занятию. Парочку самых настырных Равиль оттолкнул так, что те смели своим падением толпу… Толпа почему-то сразу успокоилась, позволив Дарье спокойно работать.
        Шофер дядя Слава подогнал полуторку, и санитары быстро забросили ящики в кузов.
        — Смотри, девка, не сломайся!  — это был единственный уничижительный возглас в ее сторону, который Даша пропустила мимо ушей.  — Пистолет-то потяжелей тебя будет! А еще без очереди лезет! Пигалица!
        Равиль сделал шаг в сторону крикуна, и тот мгновенно исчез за спинами…
        В очередной раз Наум Михайлович, применив обычную житейскую сметку, не согласующуюся ни с какими армейскими наставлениями, оказался прав. Когда госпитальный грузовик выезжал за территорию аэродрома, многие из приехавших раньше их только-только начали загружаться…
        — Эх, нам бы теперь доехать спокойненько!  — мечтательно протянул шофер, когда Даша уселась в кабине.
        — Ох, не каркали бы лучше, дядь Слава!  — возмутилась девушка.  — Сюда доехали и обратно доедем!
        — Ну-ну!  — со страшным скрежетом включая передачу, пробурчал шофер.  — Доехать-то доехали. А ну как на обратном пути вражеска авиация налетить?! Что тогда запоешь?!
        — Да типун вам на язык, дядя Слава!  — Даша поплотнее закуталась в бушлат и подняла ворот.  — Трогайте уже!
        Дорога пошла под уклон. С правой стороны тянулось неглубокое ущелье, поросшее лесом, а с левой шел скальный массив. Шофер аккуратно объезжал рытвины и воронки, вполголоса проклиная вражескую авиацию. До госпиталя оставалось десять километров.
        Даша задремала…
        Ее разбудил громкий стук в крышу кабины. Дядя Слава резко затормозил, и Даша ткнулась лбом в ветровое стекло.
        — Смотри, что это?!  — кричал в кузове Равиль.
        Даша открыла дверцу и встала на подножку. В небе — прямо по курсу их маршрута белели купола парашютов… Дарья насчитала два десятка.
        — Наши?  — спросил Пашка, ни к кому, собственно, не обращаясь.  — Или гитлеровцы?
        — С откудова тута наши парашютисты?!  — пробурчал дядя Слава.  — Фрицы, ети их мать! Говорил же…
        — Лучше бы не говорил!  — одернула его Даша.  — Гони давай! Надо проскочить, пока они в воздухе!
        Дядя Слава погнал машину, уже не выбирая дороги. В кузове грохотали ящики, и санитары с трудом удерживали их, не позволяя разбить борта и вывалиться наружу.
        Впереди дорога выходила в степь, и Даша подумала, что здесь уже не опасно…
        В этот момент ветровое стекло затрещало и покрылось густой сеткой трещин… И Даша увидела в центре сетки маленькие круглые отверстия. Со звоном рассыпалось боковое стекло, и дядя Слава уткнулся лицом в баранку… Полуторка вильнула раз, другой… Даша двумя руками ухватилась за баранку, стараясь удержать грузовик на дороге…
        В кузове раздавались выстрелы — санитары вели огонь по невидимым для Даши целям…
        Чтобы видеть дорогу, Даше пришлось склониться к рулевому колесу — только там оставался небольшой сектор, не покрытый паутиной трещин. Она всеми своими силами пыталась удержать руль.
        И это спасло ей жизнь…
        Новая автоматная или пулеметная очередь раскрошила ветровое стекло в пыль и сорвала с кабины верхний лист жестянки. Пули вырвали клочья ваты с сиденья точно в том месте, где пару секунд назад находилась голова девушки…
        — Ну же, дядя Слава! Приди в себя!  — закричала девушка.  — Ну, пожалуйста!
        Но шофер молчал, по-прежнему не поднимая головы. И только его нога в последнем усилии вдавившая педаль газа в пол, еще продолжала жить…
        В заднее окошко просунулась голова Пашки.
        — Дашка, останови машину, мы прорвались!  — прокричал он.
        — Как?!  — закричала в отчаянии девушка.  — Каким образом?!
        — Убери ногу дядьки Славы с педали!
        Даша с величайшим трудом столкнула своей ногой ногу шофера…
        Грузовик сразу же замедлил ход…
        — Толкни рычаг передач от себя, вперед, чтобы он свободно болтался вправо-влево!  — сказал Пашка.
        Рычаг скрипел, рычал, но оставался на месте…
        — У меня сил не хватает,  — чуть не плача, сказала Дарья.
        — Ладно!  — крикнул Пашка.
        Он перебросил ногу и встал на подножку. Открыв дверцу, Пашка своим тощим задом потеснил Дарью и уселся рядом. Ему тоже не сразу удалось выключить передачу…
        Полуторка остановилась…
        Было очень тихо. Даже с переднего края не доносились звуки канонады.
        — Равиль убит… — сказал Пашка упавшим голосом.  — В голову. Две пули. А я тоже убил двух парашютистов. Честно! Что с шофером, Даш?
        — Выпусти меня!  — попросила Даша.
        Ноги были будто ватными, и ей понадобилось время, чтобы почувствовать силу в ногах. Постояв, она обошла грузовик и встала у дверцы шофера. Вся она была прошита пулевыми отверстиями.
        Дарья открыла дверцу, и на подножку тонким ручьем потекла кровь.
        Словно завороженная смотрела девушка на этот ручей, не в силах отвести взгляд…
        Тело шофера, не удерживаемое больше дверцей, стало медленно валиться на Дашу…
        ГЛАВА 22
        День был яркий, солнечный. Легкий морозец пощипывал уши, и Сауле опустила наушники кепи, застегнув пуговицы под подбородком. Она вышла на охоту, предполагая, что в такой денек русские наверняка вылезут из своих щелей и кто-то обязательно подставится под выстрел. Но вышло совсем иначе…
        Советы выгнали в атаку три танка, видимо, отремонтированные на предприятиях Севастополя, а танкисты Хольта даже не пытались в этот день запустить замерзшие двигатели своих бронемашин. Танки русских вышли в поле, закручивая за собою снежные хвосты, за ними шла пехота. Никто не ожидал от русских танковой атаки — считалось, что у них нет больше танков, поэтому им удалось подойти на расстояние около ста пятидесяти метров до немецких окопов. Первый танк, резко дернувшись, остановился, и его башня начала со скрежетом поворачиваться, нацеливая пушку в направлении немецких линий обороны.
        Сауле поняла, что русские танкисты, вероятно только ночью прибывшие на позиции, еще не определили точного места нахождения противника. Башня остановилась, и через несколько секунд приоткрылся люк.
        Сауле была готова к стрельбе, и ее оптический прицел уже был направлен на крышку люка, приоткрытую всего-то на ширину двух ладоней. Оттуда осторожно высунулись окуляры бинокля. Прицел винтовки Сауле был выставлен на двести метров, и ей пришлось взять на пару сантиметров выше, чтобы пуля вошла танкисту в голову.
        Несколько секунд Сауле колебалась — условия для стрельбы были не совсем удачные, а она прекрасно понимала, что от нее ждут только результативного выстрела.
        — Чего ты ждешь?!  — прошипел Сюткис.  — Он сейчас выстрелит, и от нас с тобой останется только мокрое место!
        — Брюно, какой же ты трус!  — выдавила сквозь зубы Сауле.  — Не всякий снаряд прилетит в тебя, пока ты отважен и верен сердцем. Но трус всегда дождется своего…
        — Стреляй!  — перебил ее Брюно.  — Может, это командир танковой атаки, а ты медлишь!
        Сауле подумала, что Брюно, наверно, прав, и бинокль может быть только в руках того, кто командует танковой атакой… И его смерть может решить исход боя.
        Она сделала глубокий вдох, сконцентрировавшись только на выстреле, и ее палец начал плавно выбирать холостой ход спускового крючка. Раздался выстрел. Через оптический прицел Сауле увидела, как кровь брызнула на крышку люка, и он захлопнулся.
        И тут же разгорелся бой. Но танки не двигались. Они лишь стреляли поверх немецких позиций, не причиняя им никакого вреда. Спустя несколько минут их моторы взревели, и три стальных коробки двинулись в обратном направлении. Предположение Сюткиса оказалось верным. Русская атака явно осталась без командования, и когда час спустя противник вновь попытался атаковать немецкие позиции, его встретили танки гауптмана Хольта, уже прогретые и готовые к битве.
        Русские отошли, не приняв боя…
        Гауптман Хольт пригласил снайперов в свой кабинет и торжественно вручил Сауле награду — кольцо СС «Мертвая голова».
        — Ваш камрад — унтер-офицер Сауле Раудене сегодня в одиночку выиграла сражение!  — сказал Хольт.  — Одним выстрелом она похоронила наступательный порыв противника, заставив его прекратить танковые атаки. Хочу сказать, что из-за мороза три четверти наших танков не смогли запустить двигатели. И если бы не унтер-офицер Раудене, у нас наверняка были бы потери. И наш капеллан, ошеломленный горем, снова старался бы обеспечить смертельно раненным тот скромный комфорт, который был в его силах…
        Сауле стояла, вытянувшись во весь рост, безмерно гордая и счастливая. Что кольцо? Серебряная безделушка, но она неоднократно видела, с каким благоговением смотрят молодые воины на обладателей этой награды. Кольцо «Мертвая голова» было овеяно ореолом таинственности и элитарности и, несомненно, служило источником гордости для эсэсовцев…
        — Кольцо это,  — продолжал гауптман Хольт,  — учреждено Генрихом Гиммлером 10 апреля 1934 года, оно на астральном уровне связывает своего владельца с замком Вевельсбург, куда поступают на хранение такие же кольца членов СС, погибших в боях, как символ незримого присутствия павших товарищей по оружию. Поздравляю! И прошу за мной!
        В соседнем кабинете был накрыт скромный стол, и гауптман Хольт за неимением другой посуды поднял граненый стакан со шнапсом.
        — Выпьем за нового рыцаря ордена СС — унтер-офицера Раудене!  — провозгласил он.  — Прозит!
        Снайперы выпили две бутылки шнапса, плотно закусив салом и сардинами, и разошлись. За исключением нового «рыцаря» ордена СС Сауле.
        Она оставалась с гауптманом Хольтом до утра… До рассвета…
        С первыми лучами солнца она, хорошо замаскировавшись, лежала под подбитым немецким танком, на вершине небольшого холма, заросшего деревьями, и наблюдала за артиллерийскими позициями русских, до которых было около восьмисот метров.
        Сюткис лежал в двух метрах от нее под ведущими катками, с которых взрывом сорвало гусеницу. Он первым обнаружил снайпера русских…
        — Сауле, я вижу движение в группе деревьев,  — сказал он.  — На два пальца левее сгоревшего грузовика.
        В тот же миг в броню около его головы гулко ударила пуля. Сауле засекла вспышку, но не стала стрелять. Что-то ей подсказывало, что этот снайпер — тертый калач и после выстрела мгновенно сменил место.
        Она не успела ничего сказать Сюткису… Обернувшись к нему, она лишь успела увидеть, что тот, не двинувшись с места, снова поднял свой бинокль,  — лишь немногим выше, чем следовало… Но слабого отблеска его линз было достаточно, чтобы показать русскому снайперу, что его противник не покинул свое логово.
        Второй гулкий удар последовал за первым, и Сауле услышала звук, похожий на хлопок в ладоши.
        Она с ужасом смотрела на Брюно и видела чудовищную гримасу вместо лица. Пуля русского снайпера разбила бинокль Сюткиса и, отрикошетив от него, разворотила его рот, выкрошив зубы, раздробив подбородок и вырвав половину языка. Полными паники глазами Брюно уставился на нее, из его разорванного рта с каким-то кошмарным бульканьем вырывалась вспенившаяся кровь.
        Сауле, преодолевая приступы рвоты, ухватила Сюткиса за ноги и оттащила его от катков. Она не ошиблась — против них работал снайпер-профессионал, коль он смог так быстро покончить с Брюно. Покинуть позицию до наступления темноты было теперь невозможно, поскольку это означало верную смерть от пули вражеского снайпера…
        Впервые за всю войну она ощутила свою беспомощность. Она ничем не могла помочь Брюно… Здесь нужна была скорая и квалифицированная помощь профессиональных медиков. Но где ее взять? Ей оставалось только смотреть, как обрывок языка Сюткиса опухал до размеров ее кулака, постепенно перекрывая дыхательные пути. Она попыталась прижать язык к краю рта, но от этого Брюно стало выворачивать наизнанку… Его можно было спасти, отрезав язык. Она вынула из ножен кинжал и поднесла его к языку Брюно. Но, увидев клинок у своего лица, тот отчаянно замотал головой, разбрызгивая кровь… И Сауле оставила его в покое…
        Сюткису становилось все труднее дышать, с каждым новым конвульсивным вздохом в его легкие попадало все больше крови. Он начал задыхаться. Сауле внимательно наблюдала тщетные попытки Брюно бороться за жизнь. Она вдруг подумала, что ей безумно интересно это зрелище. И лишь вид его развороченного лица с окровавленной щетиной вызывал отвращение. Это показалось ей абсурдным, но в тот момент она подумала, что вид неопрятной щетины жалок, и как хорошо, что ей не нужно бриться и ее труп не будет выглядеть таким же жалким, если ее постигнет такая же судьба.
        Брюно вдруг схватил руку Сауле и посмотрел на нее в последний раз с неизмеримой глубиной и тоскою, и его глаза, казалось, почти исчезли с лица. Тело задрожало и обмякло, освободившись от мучений. Через несколько секунд напряжение внутри Сауле вылилось в многочисленные, бурные оргазмы…
        Остаток дня она провела над телом мертвого любовника. Голова Сауле была пуста — в ней не осталось ни мыслей, ни чувств.
        Быстро смеркалось, и до нее, наконец, дошло, что нужно действовать. К Сауле вернулось обычное хладнокровие. Она вдруг почувствовала себя еще более расчетливой, жестокой и безжалостной, чем была до этого рокового дня.
        Штаны между ног были все еще мокрыми, и она вытащила из сумки Сюткиса перевязочный пакет. Разорвав обертку из вощеной бумаги, она сунула марлевый комок в штаны, сразу ощутив приятное тепло. С наступлением темноты она вытолкала тело Брюно из-под танка и, напрягая все свои силы, оттащила его к немецким позициям.
        Ее заметили и помогли спустить одеревеневшее тело Сюткиса в окоп.
        Сауле отправилась к гауптману Хольту и доложила о случившемся, вручив ему солдатский опознавательный знак Сюткиса. Утром саперы вырыли могилу для него. В степи не росло деревьев, чтобы сделать крест, и Сауле положила на могильный холм стальную каску Брюно…
        Стоя над могилой, Сауле подумала, что вместе с Брюно она похоронила сегодня еще одну — последнюю часть того человеческого, что еще оставалось в ее душе…
        ГЛАВА 23
        Даша сидела у койки Андрея, грея его руку в своей. Она была в новом обмундировании, но не флотском, а пехотном, невесть где раздобытом вездесущим начмедом. Ее флотские одежды после поездки в Севастополь пришли в полную негодность…
        — Ох, Андрюша,  — рассказывала девушка.  — Что я пережила, не приведи Господь! Знаешь, пока мы мчались, не разбирая дороги, а по нам стреляли парашютисты, мне было не так страшно, как… А потом… Я открыла дверцу, и дядя Слава вывалился из кабины прямо на меня. И сбил меня своим телом в воронку. Он был уже мертв. Я сильно ударилась головой и, наверно, потеряла сознание. Когда пришла в себя… Я все видела, понимаешь?! Все! Это было страшно! Где-то был вражеский снайпер… Парашютист. Как только я пыталась выбраться из воронки, он издевался надо мной… Всаживал пулю за пулей в сантиметре от моей головы. В самую грань между жизнью и смертью… Но в перерывах между выстрелами в меня он стрелял в тело дяди Славы. Он убивал и убивал мертвое тело рядом со мной. И этот звук… Этот звук… Это чавканье, с которым пуля пробивает мертвое уже тело… Если бы ты знал, милый, как же это страшно! Я постоянно думала о тебе, думала, что все равно это скоро кончится, и я поеду к тебе. И обниму тебя, родной… Придут наши, ведь кто-то же видел десант… Наверно, это и спасло мою психику… Мои мысли о тебе… Я не знаю, сколько это
продолжалось… Потом мимо нашей полуторки промчались грузовики с солдатами-пехотинцами. Был сильный бой. Пашка Смирнов все это время лежал на полу кабины, он ничем не мог мне помочь… Когда наши начали биться с парашютистами, Пашка вылез из машины и перевязал мою голову. Господи, Андрюша, вся моя одежда была насквозь пропитана кровью дяди Славы. Вся! И посечена осколками камней, выбиваемых пулями снайпера… Наум Михайлович, когда увидел, приказал Пашке забрать ее у меня и сжечь… А мне принес вот это — солдатское… А тельняшку мне кто-то из санитарок принес, уж не помню кто… А я же метр пятьдесят пять! Влезла в эти брюки галифе, а девочки меня наверху ими завязали!
        Андрей слушал сумбурный рассказ Даши, и в груди его закипала ненависть. Он не смог сдержаться…
        — Ладно бы над мужиком измывался!  — сказал он.  — Но зачем же над безоружной девушкой?! Которая и ответить-то не может. Мужик бы нашелся! Открыл огонь в направлении выстрелов, рывком ушел из воронки… А что ж девушка?! Она ведь совсем беззащитна перед снайпером… Убивать буду! Без пощады!
        — Ты не нервничай, Андрюша!  — успокаивала его Даша.  — Все прошло! И я жива и даже рассудком не тронулась… Все хорошо будет у нас, поверь! Мы же сильные с тобой, да?
        — Особенно ты, Дашуня!  — Андрей с нежностью погладил ладонь девушки.  — Особенно ты. Я преклоняюсь перед твоим мужеством.
        — Да ладно тебе!  — Даша шутливо хлопнула его по руке.  — Мы оба такие! Хотя… Я тебе сейчас расскажу, ты только не смейся… Какая я у тебя. Значит, послали нас с Машкой Королевой на склад за медикаментами. Дали карабины и отправили. Ну, получили мы все, что положено. Машка старшая была, она осталась бумаги подписывать, а я в продмаг побежала. Признаюсь тебе: я страшно люблю конфеты. Подушечки, знаешь?! Забежала в продмаг, говорю: «Дайте мне конфет! Подушечек!» Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я же не знала, что уже — карточки, что конфет уже за деньги не купишь… Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня карабин больше, чем я. И все вдруг стали просить, вся очередь: «Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны. Дайте!» И мне дали. Бесплатно… А еще… Я кино про любовь любила… Вот какая я!
        — Так я и горжусь тобой поэтому!  — усмехнулся Андрей.  — Ладно! Хватит разговоры разговаривать! Ты бы отдохнула, милая! Начмед дал тебе сутки отдыха, используй их. Мне пока ничего не нужно, отдыхай!
        Дарья не раздеваясь рухнула на раскладушку, и пружины жалобно заскрипели, приняв ее невесомое тело… Она уснула мгновенно, словно в омут провалилась.
        Андрей лежал, глядя в потолок. Он думал о том, что Дашу каким-то образом нужно увести из того каждодневного кошмара, в котором она жила и трудилась не покладая рук. Он думал о том, что она ведь не одна такая, что тысячи и тысячи советских женщин, попав в немыслимо тяжкие условия, которые несла за собой война, делят наравне с мужчинами все ее тяготы и лишения, оставаясь, в сущности, женщинами. Слабым полом, который зачастую оказывался сильней и тверже мужчин. И зло при всех своих явных преимуществах в живой силе и технике так до сих пор и не сумело стереть добро с лица земли оттого, что такие вот наивные милые девочки, пройдя через чудовищные муки и унижения, все-таки ни на миг не согласились признать жестокость и низость нормой жизни. Ведь немцы, если пообещают расстрелять, значит, точно расстреляют, а его сородичи вполне могут вместо этого и накормить, эти одичавшие дети, презиравшие страх и боль, увы, не только свою… И его Даша тоже ни при каких условиях не покинет этот мир жестокости и смерти. Потому что считает себя его необходимой частью… А потом… Кончится война, и ей придется заново учиться
улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж. В девятнадцать лет у девушки медаль «За отвагу». В девятнадцать лет поседела… Он вспомнил ее рассказ о том, как это произошло. Это было еще там, в окопах под Дуванкоем… В амбаре, в двухстах метрах от передовой прятались местные жители, которые не успели или не захотели эвакуироваться. Когда начались бои и румыны стали долбить по позициям моряков артиллерией, в амбаре появились первые раненые, и Дарью отправили туда оказать им первую помощь. Вот там-то и произошло то, что стало причиной появления столь ранней седины у его любимой. На ее глазах осколок попал в живот женщине, которая была на девятом месяце беременности. Сначала вывалились кишки, следом — ребенок, он корчился на земле, а мать, крича, смотрела на него, пока не умерла. Такое вынести нельзя. Даша вынесла… Только на висках появились седые пряди.
        Даша рассказывала, что почти сразу рядом с амбаром разорвалась бомба, все строение содрогнулось. Потом наступила какая-то гнетущая тишина, и в гробовом молчании заплакал ребенок. И женский голос, взметнувшись в вышину, завел ровно и монотонно: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою! Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, Иисус. Богоматерь, Святая Марие, Святая Богородице, молись за нас, грешных, ныне и в наш смертный час. Аминь».
        «Я думала, что сойду с ума, хотела закричать, чтобы она прекратила, это было невыносимо,  — рассказывала Андрею Дарья.  — Но разве можно вынести тишину? Почему эта молитва произвела на меня такое жуткое впечатление? Раньше я ее не знала. Скорее всего, жутким был сам страх, который я чуяла в голосе. Молитву эту читают перед смертью. Теперь-то я уже люблю ее…»
        Дарья беспокойно заворочалась на раскладушке. Андрей взглянул на нее и увидел промокшую от пота повязку на голове, хотя в палате было совсем нежарко — скорей прохладно. Как хотелось ему в этот момент подняться с койки, укрыть ее теплым одеялом, промокнуть пот со лба… Но вставать ему можно будет не раньше чем через месяц… В бессилии Андрей закусил губу и застонал.
        В дверь тихо постучали, и вошел Наум Михайлович.
        — Ну, как она?  — начмед подбородком кивнул в сторону раскладушки.
        — Заснула,  — ответил Андрей.  — Переживала очень. Вон, повязка на лбу мокрая от пота….
        — М-да… — тихо сказал Наум Михайлович.  — Санитар Смирнов нам все рассказал… Начальник госпиталя приказал представить Дарью к награде. К ордену Красного Знамени.
        Андрей удивленно воззрился на майора — он прекрасно знал статус ордена… Знал, за какие подвиги награждают Знаменем.
        — Она что, не рассказала вам, чем закончился бой с парашютистами?  — пришел черед удивляться начмеду.
        — Рассказала,  — ответил Андрей, начиная догадываться о том, что утаила от него Дарья.  — Что воевать с парашютистами отправилась пехота на грузовиках.
        — И все?  — Наум Михайлович смотрел на Андрея поверх очков.
        — И все!
        — Вот же ж скромница!  — начмед поправил очки на носу.  — Тогда я расскажу вам больше! Когда пехотинцы завязали бой с парашютистами, те стали отходить параллельно шоссе в сторону нашей полуторки. Санитар Смирнов делал Дарье перевязку и стоял спиной к лесопосадке, из которой неожиданно выбежали парашютисты. Их было трое, и они бежали к авто с автоматами наперевес. Дарья оттолкнула санитара так, что тот упал в воронку, из которой только что вытащил Дарью. Он ведь был безоружен. Его винтовка осталась в кузове. А Дарья из пистолета застрелила всех троих. Я спросил ее, как же она решилась? Она ответила, что в тот момент у нее в голове была только одна мысль: фрицы сейчас завладеют полуторкой, и госпиталь опять останется без медикаментов! Времени на раздумья у нее не было! Она выхватила ТТ и открыла огонь. Немцы явно не ожидали такой прыти от маленькой девчушки и поплатились за это своими жизнями… Вот так-то, молодой человек!
        — Действительно, скромница!  — улыбнулся Андрей.  — Но, знаете, товарищ майор, после того, что она пережила там, у полуторки, я не удивлен. Именно так она и должна была поступить. Собственная жизнь была уже не важна для нее, важно было доставить в госпиталь медикаменты. И она сделала это!
        — Да, сделала,  — начмед покачал головой.  — Не знаю, я бы, наверно, сошел с ума там же, у авто… Это же уму непостижимо… Выдержать такое… Нет, я бы определенно не смог! А эта девочка… Ведь ребенок совсем!
        Наум Михайлович вышел из палаты, продолжая что-то бурчать под нос…
        Андрей смотрел на спящую девушку, тихо посапывающую во сне, и не мог налюбоваться ее заострившимся носиком, румянцем, покрывающим ее нежные щеки во сне, полуседыми завитками темно-русых волос, выбившихся из-под повязки. И когда Дарья повернулась на бок, показав ему окровавленную на затылке повязку, сердце лейтенанта защемило.
        Дарья вдруг дернулась во сне и рывком села на раскладушке, оглядываясь совершенно безумными глазами…
        — Даша, Даша!  — позвал ее Андрей.  — Я здесь, успокойся.
        Дарья посмотрела в его сторону, явно не узнавая…
        — О господи, Андрей!  — наконец произнесла она и расплакалась.  — Какой ужасный сон мне приснился… За мной гонятся парашютисты, я что есть сил убегаю от них. Ноги у меня как свинцовые, я бегу еле-еле, а надо быстрее — они вот-вот догонят меня. Я карабкаюсь на дерево, срываюсь, падаю на землю. Они уже рядом, я вижу их лица, налитые кровью глаза. Каким-то образом я влезаю обратно на дерево. Я карабкаюсь по какой-то ветке, все выше, все дальше от ствола, падаю на землю и снова бегу изо всех сил. Передо мной стена. Взбираюсь по ней, а немцы хватают меня за ноги. Из пальцев сочится кровь. Я цепляюсь за щели в кирпичах, чтобы попасть на крышу, ногтей уже нет, их сорвало, когда меня дергали за ноги. Я снова бегу, попадаю в какой-то дом. Мечусь по чердакам, подвалам… Меня догоняют. Один из парашютистов приближается ко мне, протягивает руку, я сдергиваю флотский ремень и бляхой замахиваюсь, чтобы стукнуть его по голове… И в это мгновение я проснулась…
        Она вдруг с испугом во взоре поднесла свои руки к глазам… И стала осматривать ногти…
        — Да нет, все ногти целы!  — произнесла девушка и… снова разрыдалась.
        — Дашуня, иди ко мне!  — позвал ее Андрей.
        Он не знал, как утешить девушку, какие слова ей сказать. Он просто хотел обнять ее здоровой рукой, прикоснуться губами к ее щеке…
        Дарья села на табурет, и Андрей медленно и несмело обнял ее одной рукой. Даша, всхлипывая, перевела на него взгляд, полный любви. Ее губы были полуоткрыты и едва заметно подрагивали. Андрей вдруг ощутил легкий трепет в желудке и услышал странный барабанный бой в ушах. Это бешено колотилось его сердце. Стыдливо и очень медленно их губы сблизились, и оба закрыли глаза. Андрею почудилось, будто внутренний голос прошептал ему: «Теперь или никогда». Он предпочел выбрать «теперь» и позволил своим губам неумело приласкать рот девушки. Следующие десять секунд длились десять лет…
        Дарья вдруг оторвалась от него и отпрянула, закрыв лицо руками.
        — Что мы делаем, Андрюша?!  — прошептала она сквозь пальцы.  — Что мы делаем?! Ведь война!
        И снова припала к его губам…
        ГЛАВА 24
        Середина января 1942 года выдалась морозной. Боевые действия с обеих сторон практически прекратились.
        Сауле не выходила на «охоту», изнывая от безделья. Она попыталась договориться о ночном визите с командиром, но после ночи, проведенной с нею, гауптман Хольт по какой-то причине стал избегать общения, а при случайных встречах обращался сухо-официально. Она не могла уразуметь, что ее царапание ногтями, укусы за губы и уши, которые стоически переносил покойный Брюно, могли не понравиться другому мужчине…
        Она сидела в столовой и вместо завтрака хлебала остывший эрзац-кофе, когда из ночных секретов возвратились пулеметчики. Они ввалились в столовую шумной гурьбой, наперебой обсуждая новость: русские «дураки» в мороз купаются в проруби… Причем к полынье, вырубленной в форме креста, стоит очередь!
        Это озадачило Сауле, и она решила посмотреть на «чудо». В ее голове не укладывалось, как можно купаться в ледяной воде в лютый мороз.
        Между позициями роты Хольта и позициями соседней роты был узкий клочок не занятой войсками территории, туда она и отправилась. Прошагав около пятисот метров, Сауле издалека услышала шум, какой можно услышать, находясь около плавательного бассейна. Она нашла заросший сухим кустарником холм и пробралась на вершину. Сауле осторожно подползла к просвету между двумя кустами, и перед нею открылась поразительная картина. Невидимый с немецких позиций небольшой залив у речного берега был полон русских бойцов, которые плескались и плавали в большой проруби, вырубленной во льду. Они явно получали от этого удовольствие… Странно, но их никто не прикрывал и никто не стоял в карауле.
        Сауле расчехлила винтовку и посмотрела в прицел. Дальномер показывал расстояние до купальщиков около 600 метров. Погода была безветренной, и воздух сухим — вполне приличные условия для выстрела. Ее почему-то охватила завистливая ярость при виде беззаботности русских, смешавшаяся с личными амбициями — непросто поразить врага с такого расстояния. Она выбрала цель. На противоположном берегу невдалеке от воды несколько русских раздевались догола, готовясь нырнуть в прорубь. Ее жертвой должен был стать крепко сложенный моряк с синими татуировками на плечах.
        Сауле прицелилась чуть повыше головы своей жертвы. Сделав несколько медленных и ровных вдохов и выдохов и задержав дыхание, она нажала на спусковой крючок.
        Грохот выстрела разорвал тишину. Мгновенно вернув винтовку на огневую позицию после отдачи, Сауле за долю секунды снова поймала свою цель в оптический прицел и увидела пулевую дыру над пупком русского. Тот вдруг согнулся пополам, и до Сауле долетел его крик, вызванный непереносимой болью, и полные паники голоса товарищей моряка. Смертельно раненный боец упал на колени и ткнулся головой в снег, и из его спины потоком хлынула кровь. Русские стали опрометью выскакивать из проруби…
        Сауле перевела прицел выше, на позиции русских, возвышавшиеся над берегом. И через несколько секунд услышала свист выпускаемых из минометов мин, которые взорвались на немецком берегу значительно дальше ее укрытия. Нужно было немедленно уносить ноги… Сауле, извиваясь ужом, сползла с холма и устремилась обратно к своим траншеям, защищенным холмом.
        В траншее ее уже ожидал гауптман Хольт. Он услышал одиночный винтовочный выстрел, разорвавший тишину, и сразу понял, что произошло.
        — Черт побери, я ведь не давал вам разрешения выходить на работу, господин унтер-офицер!  — его голос был полон злобы.  — Разве это было так уж необходимо — убивать русского в их праздник Крещения?! Наш уют кончился, теперь иваны по вашей милости устроят нам ад! Госпожа Убийца сделала свой выстрел, чтобы разрушить нашу идиллию…
        Он не успел договорить, как первые пулеметные очереди обрушились на позиции роты. За ними последовал мощный минометный удар, накрывший постройки винсовхоза, в которых находился штаб и спальные помещения. Затем мины стали падать в траншеи.
        Сауле сидела на корточках у стенки окопа и тихо подвывала от ужаса…
        Русские достойно отомстили за смерть своего товарища: после обстрела из траншей вынесли тела троих убитых и шестнадцати раненых…
        Сауле заперлась в своей комнате и двое суток не выходила из нее, пока ее не стал донимать голод. Что-то надломилось в ней после этого случая. Но… Она еще больше ожесточилась и озлобилась… Теперь уже на весь окружающий мир.
        Через две недели по окопам поползли слухи о том, что скоро на передовую для поднятия боевого духа и психологической разгрузки солдат перебросят бордель вермахта.
        Война сузила солдатскую жизнь до самых неотъемлемых вещей: выживания и жадного глотанья пищи. О женщинах в окопах почти не думали, ибо близость с женским полом была возможна только в двух случаях: если войска не вели боевых действий и вступали в близкий контакт с местным населением, насилуя женщин, либо если в часть направляли бордель.
        В то время как некоторые офицеры и унтер-офицеры располагали своими жрицами любви, которых солдаты называли «офицерскими матрасами», низшие армейские чины не имели доступа к этим женщинам. Им оставалось только насиловать или идти в бордель.
        Когда приезжал бордель, жаждущие сексуальной разрядки солдаты буквально штурмовали командиров, требуя разрешить им посещение этого заведения. Отпускали по десять человек. Счастливчики прыгали в кузов грузовика и мчались в штаб батальона, который стоял в каком-то селе.
        Еще не зная, зачем она это делает, Сауле тоже испросила разрешения отправиться в бордель. Гауптман Хольт посмотрел на нее с какой-то смесью удивления и презрения, но все-таки включил ее имя в список убывающих в увеселительное заведение солдат.
        Всю дорогу они трепались только о еде и о сексе, не обращая на Сауле никакого внимания, словно она не была женщиной…
        Бордель находился в здании бывшей школы. Едва солдаты успели открыть дверь, как унтер-офицер медицинской службы заорал на них: «Где ваши презервативы?» Солдаты затоптались в нерешительности… Зло оскалившись, унтер-офицер выдвинул ящик стола и вывалил на зеленое сукно столешницы кучу презервативов в казенной коричневой упаковке. «Гоните по пять рейхсмарок за девочек и по тридцать пфеннигов за презерватив вермахта! Никто не пройдет к девочкам с голым оружием»,  — заявил медик.
        Сауле вдруг засмущалась и хотела уйти…
        — Эй, ты, а ну стоять!  — окликнул ее унтер-офицер.
        Сауле остановилась и повернулась к медику. И только сейчас он понял, что перед ним женщина… Довольно симпатичная женщина…
        Быстро затолкав солдат в соседнюю комнату, он обернулся к Сауле.
        — А ты, вероятно, хочешь мужика?  — плотоядно ухмыляясь, спросил медик.  — Я готов обслужить тебя за те же пять марок, плата одинакова для всех…
        — Ты грубое животное!  — сказала Сауле.  — Я не хочу тебя! Я хочу женщину!
        — Но у тебя нет презерватива!  — злорадствуя, заявил унтер-офицер.  — А у меня они закончились. Вот сейчас последние отдал. Так что гуляй, девушка!
        Сауле вдруг успокоилась. Она не привыкла отступать, и поведение медика только сильнее возбудило ее желание иметь женщину.
        — Ты знаешь, скотина, что означают вот эти нашивки?  — она повернулась к медику боком, показав нашивки на рукаве.
        — Да плевать я хотел на твои нашивки!  — заорал унтер.  — Проваливай отсюда!
        — Каждая нашивка дается за десять уничтоженных врагов,  — спокойно продолжала Сауле.  — Я снайпер. То есть я убиваю врагов, сама оставаясь невидимой для них. Ты понимаешь, о чем я?
        — Чего ты хочешь?  — Теперь медик смотрел на нее с опаской. Видимо, он что-то слышал о снайперах…
        — Я же тебе сказала, я хочу женщину!  — отрезала Сауле.
        — Но не каждая… — заикнулся медик, но Сауле грубо оборвала его.
        — А вот это уже не твои заботы,  — отрезала она.  — Возьми деньги и веди меня к девушкам!
        Гулко топая сапогами, унтер провел Сауле по школьному коридору к двери, на которой сохранилась табличка «Учительская». Толкнув дверь, он пропустил Сауле…
        На продавленном диване сидели три девушки — румынки, которые с испугом взирали на Сауле.
        Сауле растерялась. Она стояла истуканом и не могла сдвинуться с места. Ее лицо покраснело. Женщины о чем-то заговорили между собой по-румынски, видимо, решая, кто из них позаботится о Сауле. Наконец, одна из них поднялась, взяла ее за руку и, ничего не говоря, повела за ширму.
        Крайне взволнованная, Сауле подчинилась. Ее словно пробило током, когда девушка стала раздевать ее медленными, нежными движениями. Одежда Сауле полетела в угол, за старый, облезлый диван.
        — Расслабься!  — сказала девушка нежным, бархатным голосом и, присев на корточки, обхватила ее поясницу двумя руками и стала водить своим языком по животу Сауле. Та задрожала от страсти и, рывком подняв девушку, покрыла ее лицо горячими поцелуями. Она жадно вдыхала запах ее тела, ее волос, вымытых хорошим мылом. Ее руки путались в ее волосах, которые, словно шелк, спадали ей на плечи. Страх, напряжение и желание, накопившиеся за время, прошедшее после смерти Сюткиса,  — все выплеснулось в одно мгновение. Умелый язычок румынки щекотал уши Сауле, и это было почти невыносимо. Ее язык нежно скользил по шее, легко касался напрягшихся сосков… Сауле чувствовала, как переполняет ее желание. Дрожа от предвкушения, она рухнула на диван, увлекая за собой девушку. Ее язык щекотал живот Сауле, кружа вокруг пупка и опускаясь все ниже и ниже… Это заставило ее затрястись от удовольствия и полыхнувшего внутри нее жара. Тело Сауле пронзили невыразимые ощущения. Ее жадные руки нашли нежные пальцы девушки, чтобы сцепиться на короткое мгновение. Вся нежность, которая была в душе Сауле, выплеснулась мгновенно, заставив
ее закричать от счастья, когда наступил тот самый — главный момент…
        И тут она увидела глаза девушки, полные печали… Эти глаза… Они вдруг заставили ее почувствовать себя ужасно одинокой. Она жадно вгрызалась в ускользающие мгновения счастья, но очарование медленно исчезало, уступая место боли и отчаянию, возвращая ее в реальность.
        — Пошла прочь!  — злобно процедила Сауле.
        Она хотела ударить девушку, но та вдруг бросила на нее такой пронзительный взгляд, что Сауле испугалась… И ее агрессивность мгновенно погасла.
        Она медленно одевалась… И думала… Жестокость войны лишь на несколько минут стерлась из ее сознания. Да, нежные объятия дают тебе обманчивое чувство защищенности в холоде русской зимы. Они позволяют забыться, но это забытье потом резко обрывается, причиняя почти физическую боль. И становится еще хуже… Противно…
        Сауле вышла на мороз и сквозь плотно стиснутые зубы глубоко втянула в себя чистый, прозрачный воздух…
        — Господи, здесь, в тылу нет даже вечного запаха гари!  — со злостью сказала она и направилась к ротному грузовику, около которого собирались уже посетившие бордель солдаты.
        По их угрюмым лицам она поняла, что они испытали после борделя ту же самую гнетущую пустоту, какую познала она сама…
        На обратном пути все молчали… Никто не произнес ни слова.
        ГЛАВА 25
        Вызванное морозами затишье на передовой дало передых и медперсоналу госпиталя. Дарья после перевязок и обхода раненых могла теперь чаще и подолгу оставаться с Андреем.
        — Я боюсь, Андрей!  — выпалила Даша с порога, вернувшись из перевязочной.  — Мне страшно!
        Даша уселась на табурет у койки Андрея и, низко наклонившись, поцеловала его в щеку.
        — Чего ты боишься, милая?  — спросил Андрей, вдыхая ее запах.  — Уже два дня никто не стреляет. Затишье…
        — Я не этого боюсь!  — тихо сказала Даша и положила голову на его плечо.  — Канонада уже давно меня не пугает! Я боюсь… Вот… Я прихожу к тебе, и мне кажется, что жизнь прекрасна! Когда мы вместе, кажется, что нет войны, что есть только мы… А потом я выхожу из нашей комнаты, иду по коридору в операционную… и все вдруг обрывается, и я чувствую растерянность, и в душе остается только смятение. И я уже начинаю думать, что такую женщину нельзя желать. Ты понимаешь, о чем я?
        — Понимаю,  — так же тихо сказал Андрей, будто боясь потревожить хрупкую тишину, воцарившуюся на земле.  — Тогда расскажу тебе о том, что чувствую я… Когда мы остаемся наедине, только мы двое, словно единственные люди на свете… Когда мы вдвоем… А потом ты убегаешь на операцию, и мы… Мы как навеки разлученные, без всякого моста от одного к другому, без взаимопонимания, без слов, и странно… Странно это чувствовать! И я думаю, что я по-своему, ты — по-своему, и мы разлетелись будто птицы… Но это же не так! Я много думал и понял… Это оттого, что мы сразу стали взрослыми. Мы шагнули из детства прямо во взрослую жизнь! В военную жизнь! Понимаешь? У нас все вперемешку — детство, оборванное войной, и вместо безоблачной студенческой юности — окопы, смерть, жажда жизни, вот это-то и тревожит наши души. От этого нельзя просто так взять и отмахнуться. Это всплывает на поверхность вновь и вновь, непримиримое в своих противоречиях: безоблачное небо детства и опыт убийства, погибшая юность и цинизм войны.
        Даша кивнула головой в знак согласия, и ее волосы коснулись лица Андрея — мягкие, они пахли хозяйственным мылом и почему-то сеном, и лицо у нее было мягкое. Андрей с какой-то щемящей болью ощутил его тонкие косточки…
        Наум Михайлович, отдав им эту комнату, подарил им свой мирок, и Андрей подумал, что за границами этого тесного мирка существует огромная действительность, неподвластная им двоим, живущая по совсем иным законам, и что им приходится мириться с этой жестокой действительностью, но при этом Даша видит все не так, как видит он,  — каждое дерево, каждую звездочку на ночном небе, ей по-иному видятся отношения между людьми… И даже самое себя они видят и воспринимают по-разному. В Даше заключена другая Вселенная…
        Лицо девушки мягко светилось в темноте палаты, и Андрея вдруг охватила волна невыразимой нежности к ней. Он всей душою ощутил, в каком страшном напряжении она живет, бесстрашно, лицом к лицу со смертью, с жестокостью войны, с невыносимой человеческой болью, без отдыха и успокоения,  — открытая всем ветрам душа, без жалоб и жалости к самой себе.
        — Ты милая и бесстрашная, ты любимая моя!  — сказал Андрей.  — Откуда вдруг возник твой безмолвный страх? Я люблю тебя, Дашуня! И моя любовь гораздо сильнее, чем я думал. Она начиналась как легкий ветерок, а мое сердце вдруг сгибается под ним, как мачта шхуны в штормовую ночь. Я люблю тебя, хотя еще не совсем ее понимаю,  — свою любовь, и мне немного стыдно из-за моих торжественных слов, которые могут показаться тебе высокопарными… Но говорю тебе: они идут из моей души, и эти слова произносит мое сердце, уже не ведающее страха. Сумбурная речь, конечно… Может, это оттого, что я не имел никакого опыта общения с женщинами…
        Андрей вдруг рассмеялся…
        — Ты что?  — Дарья подняла голову.  — Чего смеешься?
        — Расскажу тебе историю, только не смейся… Как я уходил на флот. Мы с моим другом Толиком, получив повестки в военкомат, долго думали-решали, как потратить наши скудные денежные сбережения. Было два варианта: пойти в Клуб моряков на танцы и там познакомиться с девушками или сделать что-то взрослое. И мы предпочли вместо танцев отправиться в парикмахерскую.  — Андрей снова засмеялся, вспоминая.  — Брились же мы впервые, а так как еще никогда не были с женщиной, то разница показалась нам не такой уж большой, и мы с Толяном поняли ее лишь значительно позже. А тут еще и парикмахер обидел нас, порекомендовав для наших подбородков вместо взрослой бритвы воспользоваться школьным ластиком… Представляешь? Потом мы встретили еще наших знакомых ребят-призывников и, сложив в кучку все наши деньги, вскоре так основательно напились вина, что обо всем позабыли. Вот почему мы ушли на фронт девственниками, и многие из нас погибли, так и не узнав, что такое женщина.
        — Бедные, бедные мальчики… — сказала Дарья.  — Со школьной скамьи вы, как стрела, выпущенная из лука опытным стрелком, неизменно и прямо устремились к самой сути вещей и пришли туда, где кончаются заблуждения, глупость, трусость и где начинается мудрость, высочайшее мужество… Вы пришли на войну… Сколько же вас прошло через нашу операционную, господи! И сколько еще пройдет… Сегодня привезли двоих тяжелых… Я не хотела тебе рассказывать. Мне рассказал сержант-санинструктор, который их сопровождал…
        — Рассказывай!  — потребовал Андрей.
        — Ребята-разведчики двигались со стороны немецких позиций. Тащили пленного румынского офицера. Это уже перед рассветом было… — Дарья замолчала.
        — Даша, не ты, так Наум Михайлович расскажет,  — сказал Андрей.  — Не томи, рассказывай!
        — Мне тяжело об этом говорить, а как тем… Кто… В общем, доползли разведчики до наших позиций и нарвались на сверхбдительного часового. Вот. Их должны были встречать, но в темноте они отклонились. Буквально на сто метров. Ну и… Часовой окликнул их и потребовал назвать пароль.
        — Какой пароль, сукин ты сын?!  — ответил ему лейтенант — командир группы.  — Мы из-за линии фронта идем.
        — Назовите пароль, или я открываю огонь!  — не сдавался часовой.
        — Я не знаю пароля на эти сутки!  — сказал лейтенант.  — Я же тебе сказал, мы идем с пленным.
        — Я буду стрелять, если замечу хоть малейшее движение!  — сказал часовой.  — Пароль!
        А разведчики ведь на нервах, жизнью рисковали… Лейтенант встал во весь рост и пошел к окопу.
        — Вызывай командира!  — крикнул он.
        Пехотинцы-разведчики позади него застыли, не веря своим глазам, когда свинцовый град вдруг разорвал грудную клетку лейтенанта. Они мгновенно укрылись в складках местности.
        — Прекрати огонь, сволочь!  — закричал сержант-помкомвзвода.  — Мы из разведроты! Зови своего командира!
        Пулеметчик открыл огонь на голос. Тут сержант пополз вперед и снова заорал:
        — Прекратить огонь! Зови командира!
        Ну, тут на звук выстрелов прибежали солдаты и с ними кто-то из офицеров. Стали задавать вопросы, сержант отвечал. В конце концов ему разрешили идти вперед одному и с поднятыми руками… Помкомзвода встал и пошел к окопу. И тут ему кто-то из разведчиков крикнул, что еще двое разведчиков ранены пулеметной очередью…
        Сержант спрыгнул в окоп и увидел пулеметчика… Тот пристально смотрел на него.
        Задыхаясь от ярости, помкомвзвода сказал:
        — Что ж ты творишь, идиот, ты же застрелил товарищей!
        — Я имел право на это!  — дерзко ответил пулеметчик.  — Вы не знали пароля! Я мог прикончить вас всех!
        Услышав это, помкомвзвода потерял контроль над собой. Он выхватил ТТ и выстрелил несколько раз пулеметчику в голову. Тут несколько пехотинцев бросились на него и, повалив на землю, прижали руки и ноги, чтобы он успокоился. Вот так: два трупа и двое тяжелораненых… И кто прав, кто виноват? Вроде бы и разведчики не могли знать пароль, находясь во вражеском тылу. И пулеметчик вроде бы не виноват, приказ есть приказ: не знаешь пароля — огонь без предупреждения…
        — М-да-а,  — протянул Андрей.  — Случай просто дикий! Обычно, если мы уходили за «языком», всех младших командиров в окопах первой линии предупреждали, что в такое-то время будет возвращаться разведка. Чтобы не вздумали открывать огонь. А здесь… Виновен тот, кто, отправив группу в разведку, не озаботился предупредить народ в окопах о том, что разведчики при возвращении пароля знать не будут. Чтобы в таком случае сразу же вызывали командование и оно принимало решение. У нас так было… Словом, нелепая, «дурная» смерть… А ведь обоим погибшим в похоронках напишут «пал смертью храбрых». А какая же тут храбрость — расстрелять свою разведку? Хотя, если бы пулеметчик выжил, ему бы, пожалуй, еще и медаль дали за бдительность. Скажи, выживут раненые?
        — Их оперировали Мухин и Наум Михайлович,  — ответила девушка.  — Сказали, что шансы пятьдесят на пятьдесят. А вообще, еще рано говорить об этом и строить прогнозы.
        Они долго молчали — каждый о своем.
        Наконец, Андрей решился…
        — Даша!  — Андрей притянул голову девушки к своей.  — Я тебе признаться хочу!
        — В любви?  — прыснула Дарья.  — Так ты уже признавался!
        — Нет!  — сказал Андрей и сбросил одеяло с груди.  — Только пообещай, что не будешь ругаться. Смотри!
        Он ухватился здоровой рукой за шест, подвешенный на двух веревках к потолку, и сел в койке…
        — Сумасшедший!  — приглушенно воскликнула Даша.  — Ложись немедленно! Л-ложись, я тебе сказала!
        Шутливо поборов Андрея, Даша не удержала равновесие и упала рядом… Ее губы нашли губы юноши…
        — Подожди!  — она вырвалась из объятий Андрея и, встав у койки, стала медленно расстегивать пуговицы на халате.
        — Ты что делаешь?  — испуганно спросил Андрей — он долго ждал этого момента и… боялся его.
        Вместо ответа Дарья дерзко улыбнулась и, глядя ему прямо в глаза, принялась неторопливо снимать с себя одежду. Халат был аккуратно сложен и повешен на спинку кровати. За ним последовал толстый водолазный свитер… У Андрея глаза сделались большими, как блюдца. О подобном он даже и мечтать не смел. А Дарью лишь позабавило выражение его лица… Она позволила ему полюбоваться зрелищем, вгоняя в краску,  — ровно столько времени, чтобы оно не успело наскучить… и, обнаженная, нырнула к нему под одеяло.
        — Ну, раз ты уже настолько здоров… — прошептала девушка, лаская рукой его живот…
        И они провалились в бездну…
        Позднее, когда оба почувствовали, что между ними больше не существует никаких барьеров и каждый взгляд и жест выражал слово на языке, понятном только им двоим, молодые люди просто замерли и лежали молча, обнявшись и накрывшись одеялом, глядя сквозь чуть приоткрытую штору светомаскировки на наступающий вечер. И солнце медленно склонялось над морем, и стекла на окнах словно начали плавиться, роняя на пол янтарные и алые капли бликов. Ветер над морем свежел, срывая с волн белые барашки пены, а небо на их глазах окрасилось нежно-багряным цветом с розовыми вкраплениями облаков, которые плыли в вышине степенно, как заблудившиеся ватные овечки…
        ГЛАВА 26
        Потеряв своего напарника Сюткиса, Сауле озлобилась. Она отвергла все предлагаемые ей кандидатуры напарников и выходила на охоту в гордом одиночестве. Ей уже не интересны были награды и нашивки, ее полностью поглотила жажда убийства. Она вела счет убитых русских для себя, и он перевалил уже за сотню.
        Однажды ее вызвал к себе капеллан и завел долгую беседу о милосердии, о душе и прочих христианских добродетелях. Он явно выполнял указание гауптмана Хольта, которого беспокоило душевное состояние снайпера Раудене. Сауле, возвращаясь с охоты, не раз замечала на себе его тревожные взгляды.
        — Вы должны беречь свою душу,  — бубнил капеллан, перебирая на толстом животе четки.  — Я вижу у вас преждевременные ростки пессимизма и некоторую долю отчаяния. Вероятно, это вызвано гибелью вашего сослуживца Брюно Сюткиса, но вы должны…
        — Да ничего я никому не должна, падре!  — перебила его речь Сауле.  — И не нужно мне беречься от преждевременного пессимизма и некоторого отчаянья. Это нужно вам, святой отец, а не мне!
        — Вот как?  — удивился капеллан.  — Это по какой же причине?
        — По той причине, что вы ханжа, падре! Да-да! Согласитесь, не каждому дано с простодушной миной на лице устремлять свой кроткий взор поверх всего, что здесь происходит, на Пресвятую Троицу, шепча молитвы и не желая при этом замечать, что мы все на войне теряем душу, убивая себе подобных! Но вы это проделываете мастерски! Согласны?! Нет? Не смешите меня, святой отец! Европа, пережив мировую войну и кучу революций, жаждала мира, а вы, что делали вы — отцы Церкви? Люди Европы строили мир, а в Германии все были усердно заняты подготовкой новой войны, хотя только что проиграли предыдущую. А вы, падре, и ваши коллеги во имя Божье и во имя любви к ближнему благословили и освятили ее… Да, я допускаю, что вы делали это не так громогласно, как прежде, и с некоторой долей смущения, но ваше благословение ваши коллеги военные восприняли пылко — громче позвякивая мечами и пылая жаждой победы над Европой во славу великой Германии.
        Капеллан внимательно посмотрел на Сауле — он явно не ожидал от нее подобной отповеди.
        — Мы здесь выполняем нашу основную миссию — приносим умирающим на поле боя утешение,  — сказал он, но руки его, перебирающие четки, стали заметно подрагивать.  — Вы, дочь моя, об этом как будто совсем забыли.
        — Не надо было допускать побоища, чтобы потом не утешать умирающих на поле боя!  — отрезала Сауле.  — Почему вы, святые отцы, не объявили голодовку против войны?! Почему не запретили своим прихожанам участвовать в войне? Вот в чем был ваш долг! Опять нет? Да что вы, падре?.. Да-а, видно, времена мучеников миновали! Кто-то из древних мыслителей сказал, что религия нужна тем, кто боится оказаться в аду; а духовность — тем, кто там уже побывал. Вы, падре, конечно, из первой категории… Позволите задать вам честный вопрос, на который я хочу получить честный ответ?
        — Задавайте,  — неуверенно сказал капеллан. Голос его при этом противно заскрипел…
        — Когда я вынуждена была присутствовать на ваших церковных службах в окопах, я постоянно слышала моления о победе нашего оружия в этой войне. Как вы думаете, падре, Иисус Христос стал бы молиться о победе, скажем, филистимлян над галилеянами? Ну или наоборот…
        — Это очень сложный вопрос… — заныл капеллан.
        — Он очень простой на самом деле!  — перебила его Сауле, поднимаясь с табурета.  — Очень простой. И ответ на него один: нет! Хотите, я расскажу вам, что я видела, когда возвращалась из своей засады на русских? Вы помните, неделю назад все говорили об Эрике Шварце? Будто он пропал без вести? Думали, его выкрали русские разведчики… Так вот, я нашла его. На полпути между поселком и тракторной бригадой. Он лежал лицом вверх, и я не увидела никаких повреждений на нем. Понимаете? Я перевернула его и почувствовала какую-то тяжесть в ранце. Я открыла ранец и обнаружила… ручную швейную машинку, старательно обернутую плащ-палаткой. Мне стало не по себе. Из-за чего он погиб?! На нем не было ни единой царапины, просто споткнулся и упал. И швейная машинка своей тяжестью сломала ему шею… Не стала я никому в роте рассказывать о своей находке, чтоб не осудили человека… Наверно, зря. Вы поняли, о чем я, святой отец? Хотя вряд ли… Шварца убила швейная машинка, падре!
        У вас, падре, не возникает ощущения бессмысленности вашей жизни?  — спросила Сауле, уже взявшись за ручку двери.  — Хочу вам сказать, что вы, святые отцы, бесполезны здесь, в окопах. Оправдывая свою бесполезность, вы будете всегда стремиться избегать, отрицать или изображать солдат жертвами, агнцами Божьими — малодушными и недовольными собой и окружающими… Больше не приглашайте меня на свои душещипательные беседы, падре! У меня нет на это ни желания, ни времени!
        Сауле вышла из комнаты капеллана, превращенную в некое подобие походной часовни, громко хлопнув дверью.
        Сауле пришла в свою комнату и рухнула на койку, накрыв голову подушкой. Она боялась себе признаться в этом, но в глубине души понимала, что со смертью Брюно, которого она всячески унижала и третировала, из ее жизни ушло что-то настолько важное, что весь мир превратился для нее в негативный отпечаток с плохой фотопластинки. Она чувствовала себя опустошенной и уставшей, и не с кем было поговорить, чтобы излить всю накопившуюся в душе боль… Когда человеку плохо, он ищет утешения у друзей и близких. Но у нее не было ни друзей, ни близких, а разговаривать с кем попало — да кому интересны чужие сопли!..
        Провалявшись на койке до сумерек, Сауле решилась…
        Она привела себя в порядок, зашила прорехи на униформе и отправилась к гауптману Хольту.
        — Я хочу поговорить с вами по личному вопросу!  — сказал она после уставного приветствия командира.  — Вы позволите, герр гауптман?
        — Садитесь!  — Хольт кивнул головой на стул.  — Я слушаю вас!
        Запинаясь, Сауле поведала командиру о своих переживаниях…
        Хольт долго молчал, покуривая сигару…
        — Могу сказать вам одно,  — сказал он, затушив в пепельнице окурок сигары.  — Вы — чувственная натура, фрау Раудене, а чувственным людям всегда больше достается — их ноша значительно тяжелее. Даже в отношениях пары они слишком много берут духовной нагрузки на себя… Но еще тяжелее им приходится, когда они теряют своего партнера… Я не хотел бы говорить о нашем с вами совместном сексуальном опыте, но, видимо, придется. Вы, Сауле, по вашей натуре должны быть лидером во всем, и в койке в том числе. Вы не понимаете, что во всем необходим какой-то баланс. Это как поддержание уровня кислорода в организме! Вы не понимаете, что одни расходуют свои эмоции, а вторые — наполняются, принимают этот бесплатный адреналин. Но поймите, нельзя бесконечно держаться за единоличное качество своей жизни в ущерб другой, той, что рядом. Я уверен, что вы угнетали, унижали Сюткиса в постели, как пытались угнетать и меня. И Сюткис стал искать смерти, ибо, если бы русские не убили его, он бы рано или поздно убил вас. Да-да, поверьте! И ваши собственные переживания после гибели любовника затмили для вас свет. Вы считаете себя
более ответственной за смерть Сюткиса, чем за количество жизней, отнятых вами у русских солдат, зачастую без всякой необходимости в их убийствах. Но это — крайне сомнительная компенсация за ваши прошлые неудачи. Вы просто загоняете себя в тупик!
        — И что мне делать?  — растерянно спросила Сауле.  — Я ведь снайпер! Я должна убивать по долгу службы.
        — Не знаю!  — отрезал Хольт.  — Я мог бы порекомендовать вам сменить профессию. Скажем, переквалифицироваться в медсестры. Но вы ведь не примете мой совет…
        — Выносить из-под раненых сосуды с их нечистотами? Вы это мне предлагаете? Ковыряться в их грязных ранах? Нет! Конечно же нет!
        — Ну, вот видите?  — Хольт развел руками.  — А это был бы выход для вас, Сауле. Вы хотя бы смогли сберечь свое психическое здоровье…
        — По-вашему, у меня есть признаки психического заболевания?  — удивилась Сауле.
        — Я не врач, унтер-офицер Раудене!  — сказал Хольт.  — И мое мнение — это лишь мое мнение. Но я считаю, что у вас имеются все признаки патологического влечения к убийствам. Сколько вы убили людей? Молчите? Вы — маньяк, Сауле, нравится вам мой ответ или нет. И я буду ходатайствовать об отчислении именно вас из приданной мне снайперской группы. Я боюсь вас…
        — А вы? Вы разве не убиваете людей?  — голос Сауле стал сиплым. Она уже жалела, что пришла к Хольту.
        — Знаете, унтер-офицер, мы — танкисты — не видим глаз людей, которые погибают от наших снарядов. Это, конечно, слабое оправдание, но все же… Я думаю, что никогда бы не смог нажать на курок, если бы видел глаза человека, которого должен убить. И он при этом смотрел бы в мои глаза. Нужно обладать…
        — Достаточно!  — сказала Сауле, вставая.  — Я ведь пришла к вам за помощью, герр гауптман! А вы… Вы просто уничтожили, растоптали меня!
        Она с грохотом отодвинула стул от стола.
        — Я всего лишь сказал вам правду!  — пожал плечами Хольт.  — Я не знал, что вам не нужна правда. Ну, а за утешениями — это к нашему капеллану. Он мастер утешить умирающего…
        — Капеллан — это жирная свинья, которая не может ни утешить, ни оплакать. Он — пустое место!
        — Я больше не задерживаю вас, унтер-офицер,  — глаза гауптмана Хольта метали молнии.  — Да! С этого часа я запрещаю вам выходить на работу! Категорически запрещаю! Завтра вы будете ознакомлены с приказом об отстранении вас от снайперской работы.
        Кипя от негодования, Сауле прибежала в свою комнату и быстро собрала вещи. Завернув винтовку в чехол, она бережно повесила ее на плечи и отправилась в автопарк. Спустя полчаса она уже ехала в грузовике, отправлявшемся за боеприпасами для танков, в штаб дивизии.
        В 23:20 после длительной беседы с помощником командира дивизии майором Зиммелем Сауле получила назначение командиром отделения в снайперскую группу, действующую против русских морских пехотинцев в составе батальона майора Айхенвальда.
        Переночевала Сауле в постели помощника командира дивизии. Она задушила в себе все порывы чувственности и не стала драть его пухлую спину ногтями, хотя ей очень этого хотелось… Очень…
        ГЛАВА 27
        В конце февраля 1942 года Андрея выписали из госпиталя. Ему полагался отпуск для реабилитации, но он отказался и вернулся в свой полк. А в начале марта по приказу контр-адмирала Владимирского в 3-й Черноморский полк морской пехоты была откомандирована Дарья Ракитина. Этим же приказом ей было присвоено звание младшего сержанта морской пехоты.
        Дашу провожали всем госпиталем. Врачи и сестры наперебой желали орденов, здоровья, воинской славы… И лишь Наум Михайлович выпал из общей обоймы — он отвел Дарью в сторонку и тихо сказал:
        — Даша, девочка моя! Я знаю, что вы безумно любите своего Андрея-моряка, юношу, надо признать, довольно геройской наружности. Да! Но послушайте старого доктора, я ведь давно живу, Даша, и кое-что вижу из того, чего часто не видят другие… Так вот, девонька… Постарайтесь держаться от него подальше! Нет, я не в смысле обниматься там, целоваться и всего прочего, что так обожают делать молодые! Нет! Это как раз пожалуйста! На здоровье! Держитесь от него подальше на войне! Вы понимаете, Даша?.. Да! Этот ваш моряк — он будет постоянно оправдывать свой геройский вид! Своими делами! Он будет лезть в самое пекло, наивно полагая, что у него там гнездо! Да! Но! Поверьте, он заблуждается, и он не бессмертен. Я знаю, что вы меня не послушаете, но вдруг?! А-а, какой вдруг! Я сам себя пытаюсь убедить в том, что Дарья меня послушает и сделает то, о чем я прошу… Но нет же… Старый Наум Михайлович прекрасно понимает, что Дарья будет рядом со своим возлюбленным, даже если тот пригласит ее в пекло… И Наум Михайлович вытирает слезы с глаз…
        В уголках глаз начмеда действительно показались две слезинки… Даша, растроганная до глубины души, поднялась на цыпочки и поцеловала Наума Михайловича в жесткую щетину на щеке…
        И, забросив за спину свой тощий вещмешок, побежала к ожидавшей ее машине.
        Младший лейтенант Паршаков был назначен исполняющим обязанности командира десантно-штурмовой роты, усиленной минометным взводом и саперным отделением.
        Обстановка под Севастополем оставалась крайне сложной. Противник прочно удерживал захваченные позиции, постоянно получая подкрепления и боеприпасы, защитникам же Севастополя приходилось рассчитывать только на свои силы. Получив доклад о сложившемся положении, Ставка ВГК приняла срочные меры. В осажденный город было решено отправить лидер «Харьков», эсминцы «Бодрый» и «Незаможник». Но враг захватил северный берег Северной бухты, и теперь, помимо угрозы атак вражеской авиации, существовала угроза поражения кораблей артиллерийским огнем с вражеского берега.
        Паршаков получил приказ силами роты высадиться на северный берег Северной бухты и, отбросив противника от береговой линии, обеспечить кораблям безопасный проход на рейд Севастопольского военно-морского порта.
        На подготовку роте отводился всего один день…
        Андрей сидел в канцелярии роты и готовил приказ на высадку. Список бойцов, участвующих в операции, он еще утром отправил в штаб с нарочным, но от него потребовали приказ. Фамилии младшего сержанта Ракитиной в списке не было…
        Каким-то образом узнала об этом Дарья…
        Девушка буквально ворвалась в канцелярию и, едва не сшибив стоящий у стола стул, грозно склонилась над головой Андрея, уперев в стол обе руки.
        — Я иду с тобой на операцию!  — заявила она.  — Я уже собрала все необходимое и упаковала санитарную сумку. Включай меня в список! Ну?! Это приказ!
        — Чей приказ, твой?!  — рассмеялся Андрей.
        — Да, мой!  — Даша топнула ногой для убедительности.  — Вот только попробуй мне отказать!
        — И что будет?
        — А вот тогда и увидишь! Андрюша, не упрямься, пожалуйста!
        — Ну, пойми, Дашуня, это очень опасная операция!  — Андрей пытался убедить девушку, уже понимая, что проиграл.  — Еще не известно, смогут ли баркасы подойти к берегу или придется высаживаться в ледяную воду. Я не хочу, чтобы ты сейчас, зимой, принимала ледяные ванны!
        — Андрей, я такой же боец твоей роты, как и все те, что идут в десант!  — отрезала Дарья.  — Ты не имеешь права отказывать мне! Пойми и ты, дорогой, на нас с тобой смотрят люди. И пусть меня называют твоей походно-полевой женой, пусть! Но все должны видеть, что я воюю наравне с остальными бойцами и никаких поблажек ты мне не делаешь! Решено, я иду с вами!
        — Это кем же решено?!  — разозлился Андрей.  — Пока еще я командир роты, и я принимаю решения. А не санинструктор роты!
        — Андрюша,  — голос Дарьи стал вкрадчивым.  — А кто же пойдет на операцию санинструктором, а? Ты же не можешь высадить десант без медицинского обеспечения. Будет бой — будут раненые. А кто им окажет первую помощь? Командир роты? Перестань упрямиться и включи меня в приказ!
        Андрей сдался… Он не знал, да и не мог знать, на какие муки обрекает и свою любимую, и себя…
        В три часа ночи баркасы с десантом скрытно подошли к вражескому берегу. Высадка производилась в чрезвычайно сложных условиях. Ближе пяти метров к линии прибоя пробиться не удалось из-за толстой кромки льда, и морским пехотинцам пришлось прыгать в ледяную воду. Когда стали выбираться на лед, тот стал крошиться с треском, похожим на автоматную пальбу. Гитлеровцы осветили берег ракетами и, обнаружив десант, открыли огонь…
        Берег окутали черные тучи дыма, пепла, пыли. Загорелись подожженные огнем вражеских артиллеристов баркасы, и над бухтой встало зловещее зарево. Случайным снарядом фашисты подожгли свою баржу с топливом для танков, и лед вокруг баржи стал гореть и плавиться…
        Раненые моряки добирались до берега на обломках разбитых баркасов — их вылавливали и оттаскивали под кручу, в «мертвую» зону, недоступную для огня вражеских пулеметчиков.
        Поучив по радио доклад о высадке, контр-адмирал Владимирский отдал приказ кораблям, и эсминцы открыли сокрушительный артиллерийский огонь по вражеским позициям. Это позволило десанту выйти на исходные позиции и начать атаку вражеских укреплений. К рассвету рота младшего лейтенанта Паршакова захватила три плацдарма на берегу, выбив немцев и румын из первой линии окопов.
        К восьми часам утра морская пехота полностью овладела береговыми укреплениями врага. Андрей устало прислонился к брустверу окопа и приказал радисту передать в штаб операции радиограмму о том, что корабли могут начать движение через Северную бухту — путь свободен.
        И именно в это время произошла столь частая на войне нелепость, которая чуть не сделала успешную операцию моряков бесполезной. В районе Тендровской косы гитлеровская авиация атаковала и потопила канонерскую лодку «Красная Армения». Эсминец «Фрунзе», на борту которого находился командующий десантной операцией адмирал Владимирский и весь штаб операции, попытался оказать помощь тонущему кораблю, но сам попал под удар авиации и был потоплен. Был потоплен и буксир «СП-8», который тоже поспешил на помощь канонерке. Командовать десантной операцией на время проведения спасательных работ стало просто некому… А тут еще выяснилось, что в числе нескольких десятков погибших оказался и заместитель начальника штаба операции капитан 1-го ранга Иванов, в портфеле которого находились все документы по операции… Портфель со всем его содержимым был утрачен…
        Команда кораблям начать движение своевременно передана не была… Стоило ли из-за одного гибнущего корабля рисковать еще двумя? Сложно сказать. На войне целесообразность не всегда совпадает с требованиями морали…
        Но на десанте эта нелепость отразилась сразу.
        Румыны перегруппировались и пошли в атаку на свои оставленные позиции, и морякам пришлось выдержать двухчасовый бой с противником, заставив его сначала залечь под метким огнем, а затем и вовсе откатиться на запасные позиции.
        Андрей, понимая, что следующая атака может оказаться для моряков гибельной, принял единственное верное в этой ситуации решение — он поднял моряков в контратаку. Дерзость и отвага десантников сыграли свою роль: враг был выбит с позиций и рассеян. Румыны и немцы вынуждены были отходить разрозненными группами.
        Самым важным результатом этой дерзкой атаки стало то, что моряки взяли под свой контроль не только брошенную прислугой вражескую артиллерию и автотранспорт подвоза, но и шоссе, по которому можно было попытаться прорваться к своим посуху — через Перевозочную балку.
        Позиции, захваченные моряками, были превосходными: траншеи и блиндажи были выкопаны в полный рост и обустроены. Должно быть, румыны рассчитывали сидеть здесь долго, поскольку в блиндажах моряки нашли множество нераспакованных посылок и огромное количество всякого снаряжения и припасов.
        Расставив посты, Андрей приказал искать автомобили, не имеющие повреждений,  — раненых нужно было срочно отправить в тыл.
        ГЛАВА 28
        Погибших моряков захоронили в братской могиле. Крест связали из веток, срубленных осколками снарядов, во множестве валявшихся вокруг. Убитых немцев и румын стащили в полуразрушенный окоп и бросили там, накрыв тела их же плащ-палатками и слегка присыпав землей. Раненых загрузили в единственную оставшуюся неповрежденной полуторку и трофейный немецкий «Opel», чтобы отправить в полковой госпиталь, до которого, по самым скромным прикидкам, было километров тридцать.
        — Романов!  — сказал Паршаков.  — Смотрите там по дороге внимательно. Мелкие группы румын и немцев могут шляться по лесопосадкам.
        Дарья закончила перевязывать раненых, которые оставались на позициях, и подошла к машинам.
        — Отойдем!  — сказал Андрей, бережно взяв девушку под локоть, и отвел ее к группе искалеченных осколками акаций.  — Даша…
        — Не надо, Андрей!  — Даша, измотанная боем, опустошенная, отстранилась.  — Ребята же смотрят! Поеду уже. Путь неблизкий.
        Даша уселась в кабину полуторки, и небольшая колонна отправилась в путь, полный опасности и неизвестности…
        Андрей глядел вслед уходившим в степь машинам, и сердце его сжималось от боли… Ох, как не хотел он отпускать Дарью! Но другого выхода не было — раненых нужно было срочно доставить в госпиталь, пока они не начали умирать от ран прямо в окопах.
        Не знал младший лейтенант Паршаков, не знала младший сержант морской пехоты Ракитина, что этот отъезд Даши с позиций роты в корне изменит всю их оставшуюся жизнь…
        Колонна втянулась в коридор, образованный двумя рядами невысоких скалистых холмов, кое-где поросших кустарником. На некоторых ветках уже пробивались первые листочки, ярко зеленея на фоне еще не стаявших клочьев грязно-серого снега. Дарья вдруг ощутила какой-то детский восторг при виде новой жизни, пробивающейся к свету посреди жестокой войны. Она прильнула к стеклу, разглядывая листочки…
        И в этот момент прямо перед капотом полуторки раздался взрыв, взметнувший ввысь фонтан каменного крошева и земли. Ветровое стекло со звоном разлетелось вдребезги, и грузовик медленно сполз в воронку, заваливаясь на бок. Падая из кузова, дико закричали от боли раненые…
        Дарья, оглушенная, с помутившимися, ничего не видящими глазами, выпала из кабины, отползая от уже воспламенившейся машины… Она не успела удалиться от полуторки и на десяток метров, как позади нее раздался второй взрыв.
        Дарью словно пушинку оторвало от земли и швырнуло о скалу…
        Когда она пришла в себя, ее тащили, ухватив под мышки. Глаза, запорошенные пылью, сильно болели, и слезы ручьями текли по ее грязным щекам. Но слезы промыли глаза, и Даша смогла хоть что-то видеть. Она не могла понять, кто ее тащит, слышала только сиплое дыхание и скрип мелких камней под чьими-то ногами.
        Ее подтащили к высокому утесу и поставили, прислонив к нему спиной. Она протерла рукой глаза — зрение понемногу восстанавливалось. Кто-то стоял рядом, и, повернув голову, Дарья увидела Мишку Романова. Моряк натянуто улыбнулся, и боковым зрением девушка увидела, что Мишка прижимает к груди окровавленную правую руку, на которой не было кисти… Кто-то стоял еще дальше, но кто, Дарья не смогла рассмотреть.
        — Они добили всех раненых,  — прохрипел Романов.  — А сейчас добьют и нас.
        За лесопосадкой, прикрывавшей утес, в небо столбами уходили два дыма. И Дарья поняла, что это горят их машины…
        К ним подошла женщина в форме СС, но со странной нашивкой на левом рукаве, какой Даша раньше никогда не видела. Нашивка была в форме средневекового щита, перечеркнутого слева-направо полосами какого-то флага — желтой, зеленой и красной. Поверх нашивки была вышита надпись «LITAUEN».
        — Наши парни решили вас расстрелят, нэ знаю потшему,  — сказала она с каким-то твердым акцентом.  — Паследний желания! Кто хотшет заккурит? Я угосчу!
        Моряки промолчали…
        Женщина стояла перед ними, покачиваясь с пятки на носок и заложив руки за спину.
        — Зэр гут!  — сказала она.  — Как говорьят литовцы: «Бойся жит, а умират нэ бойся!» Бистра стаятт морда к стэна!
        Моряки медленно разворачивались к скале, и Дарья увидела двух санитаров и шофера с «Опеля». Все были ранены…
        Встав лицом к бездушному камню, Дарья вдруг почувствовала, что это неправда, что ее не станут убивать. Когда первая пуля попала в скалу, рядом с ее головой, она знала это уже наверняка!
        Развернувшись, она рассмеялась в лицо расстрельщикам…
        Но тут же увидела на земле тела своих убитых товарищей, и ее смех оборвался.
        — А ты, кисска, пойдешь с нами!  — повелительным тоном сказала эсэсовка и кивнула головой своим солдатам.
        Солдаты подошли к Дарье, хохотали, что-то гогоча на своем языке, хлопали по плечам и спине и снова хохотали.
        — Кароши деффка!  — скалясь, сказал один из них.  — Нам наравился!
        Им понравилось! Что?! Их «шутка» с ее расстрелом, ее смелость или их собственная дикость?
        Они шли долго, и женщина-эсэсовка, у которой за плечами теперь была снайперская винтовка, то и дело поглядывала в карту. Дарья поняла, что та не знает, куда идти. К вечеру набрели на брошенную кошару и там остановились на ночлег. Только на кошаре Дарья поняла, что группа разношерстная — тут были и литовцы с национальным флагом на рукавах, и румыны, и даже один венгр. Не было только немцев… Дарью усадили в угол на лавку и, казалось, забыли о ней.
        У венгра в ранце оказался овечий бурдюк с русским самогоном, и толпа солдат радостно накинулась на питье. Закусывали салом из сухпайков и галетами. Их женщина пила вместе со всеми…
        Потом эсэсовка подошла к Дарье и уселась рядом с нею. Она осоловелым взглядом шарила по лицу и груди девушки, а ее рука вдруг больно ухватила Дарью за грудь и сжала ее. Девушка вскрикнула и оттолкнула руку, вскочив с лавки. Эсэсовка легко сбила ее с ног подножкой и навалилась на нее всем телом, рыча.
        Несколько солдат тут же кинулись ей на помощь. С Дарьи сорвали одежду…
        Всю ночь перед глазами Дарьи была одна и та же картина: вокруг нее сидят на корточках несколько солдат, и каждый, дождавшись очереди, ложится на нее. Они, приученные немцами к педантичности, установили норму — по пять минут на каждого. Смотрели на наручные часы, то и дело зажигая спички,  — следили за временем. Поторапливали друг друга… Один из них, кончив свое дело, похлопал ее по щеке и спросил: «Ну, деффка, кароши робота?»
        Если кто-то не укладывался в отведенные ему пять минут, он снова садился в очередь, чтобы повторить попытку…
        Даша лежала не двигаясь и думала, что не выживет. Она не знала, сколько прошло времени и сколько их было — насильников. Но когда начало светать, она уже знала, как происходит перелом позвоночника. Она лежала на спине, а каждый из насильников забрасывал ее ноги к своим плечам, входя в нее со зверской силой. Так это происходит: позвоночник, скрученный в дугу, все время сдавливают, раскачивают в одной точке и не замечают, что он травмируется. Получается это не нарочно: просто в угаре насилия никто себя даже не пытается сдерживать…
        Даша думала, что они убьют ее, что она умрет в их руках…
        Последней к ней подошла женщина… Она отогнала от нее солдат и, присев на корточки, что-то долго рассказывала ей на своем языке. Сказала по-русски, что зовут ее Сауле… Что-то показалось ей не так, и она зажгла спичку, сначала потрогала пальцем глаза Даши — открыты ли. Потом поднесла ладонь ко рту. Убедившись, что глаза открыты, а изо рта вырывается слабое дыхание, эсэсовка стала гладить ее грудь, спускаясь ниже и ниже. Но Даша все равно не пошевелилась, не вскрикнула, и она зажгла еще одну спичку — посмотреть, жива ли она. Покачала головой…
        Потом сняла штаны и, широко расставив ноги, присела над лицом Даши и стала водить провонявшими между ног волосами по ее лицу, прижимаясь к нему. Быстро, еще быстрее… Пока не забрызгала лицо девушки своей зловонной жидкостью…
        С рассветом они ушли…
        Даша с трудом поднялась. Двигаться было трудно. Страшно болели голова и все тело. По ногам обильно потекла кровь, и Даша поняла, что это… На медицинском языке это называется выкидиш! Она знала, что беременна,  — уже три месяца у нее не было менструации… И вот теперь у нее не будет ребенка… Она не чувствовала, что ее изнасиловали; ощущала только, что избита, искалечена. Даша попыталась сделать шаг, второй, и поняла, что позвоночник ей повредили, но не сломали. Ужасно болела спина, и, ощупав рукой крестец, Даша обнаружила, что кожа со спины была содрана, она кровоточила…
        «Конечно, от этого не умирают,  — подумала Дарья.  — Если только не ломается позвоночник, но и тогда умрешь не сразу…»
        Потом до нее добрался холод, и она стала собирать свою одежду, разбросанную по всей кошаре. Одеваться было неимоверно тяжело — болели и саднили все косточки, все жилки. Но она заставила себя одеться в разорванные тряпки, которые еще вчера вечером были ее форменным обмундированием.
        Даша присела у выхода… Глаза ее слипались, но она боялась уснуть. Потому что в голове ее постоянно билась мысль о том, что если она уснет, то больше не проснется.
        Однако нервное потрясение было столь велико, что она не уснула, она просто обвалилась в беспамятство…
        Андрей видел дымы в том направлении, куда уехал транспорт с ранеными, и слышал далекие разрывы гранат. Он душой понял, что Дарья попала в беду, но румыны снова пошли в атаку, надеясь отбить захваченные русскими позиции, и кровавая круговерть продлилась до утра. Моряки за ночь отбили восемь атак превосходящих сил противника, потеряв в ночном бою две трети личного состава.
        Когда младший лейтенант Паршаков с рассветом обошел окопы, он насчитал в строю всего лишь восемнадцать моряков.
        Но приказ был — удерживать позиции до 18:00 сегодняшнего дня. Пока не пройдут корабли. И Андрей подумал, что до этого времени в живых из них не останется никого…
        ГЛАВА 29
        Командиром отряда, уходящего в рейд по фашистским тылам, был назначен старший лейтенант Серков.
        Вышли в ночь, зная, что патрули румын ночью не сунутся за пределы своих позиций. На рассвете Серков решил устроить дневку и раскрыл карту, чтобы определиться с местом. На карте была обозначена кошара, и Серков решил сделать привал там. Он выслал вперед разведку и, дождавшись условного сигнала, повел группу на кошару.
        Моряки разошлись по территории, обследуя строения и загоны для скота, и, услышав тихий свист из спального помещения, Серков направился туда.
        На полу во множестве валялись коричневые обертки от немецких презервативов и использованные презервативы. Серков брезгливо поморщился…
        — Командир, гляди-ка!  — воскликнул вдруг Шахов.
        Серков подошел к куче тряпок, валявшихся на полу, которые при ближайшем рассмотрении оказались девчонкой, свернувшейся в три погибели, одетой в изорванное обмундирование младшего сержанта морской пехоты. Жива она или мертва, разобрать было невозможно.
        — Сука!  — озлился вдруг Шахов и пнул девчонку сапогом.  — Подстилка фашистская!
        Девушка вздрогнула всем телом и застонала. Серков низко склонился над ней, приподняв рукой ее голову. Шахов передернул затвор автомата…
        — Отойди, Шахов!  — приказал Серков, внимательно вглядываясь в лицо найденной моряками девушки.
        — Дай я ее кончу!  — Шахов поднял ствол автомата.
        — Отойди, я сказал!  — гаркнул Серков, осторожно опуская голову девушки на пол.  — Это Дарья!
        — Какая еще Дарья?!  — ствол автомата был по-прежнему направлен в голову девушки.
        — Наша Дарья! Которая Тесленку оперировала! И жизнь ему спасла. Отойди на хрен!
        — Дашка?  — Шахов опустил автомат.  — Да как же… Она же… Не может быть!
        — Может!  — отрезал Серков.  — Взяли без сознания… Изнасиловали бандой! Что она могла сделать?! Девочка девятнадцатилетняя…
        — Как же она сюда попала?  — не унимался Шахов.  — Здесь же нет наших!
        — Вот придет в себя и расскажет,  — сказал Серков.  — Давай быстро доктора сюда!
        «Доктором» моряки уважительно называли своего санинструктора мичмана Тарана. Братишки считали его пожилым, хотя Тарану было только сорок лет, но все же он по возрасту превосходил остальных в два раза. До войны доктор десять лет отработал фельдшером «неотложки» и свое дело знал досконально.
        — Что здесь?  — спросил, подходя, доктор и осекся, увидев Дарью,  — он видел на полу презервативы.
        Бегло осмотрев Дарью, Таран выгнал всех вон из помещения.
        Доктор возился с девушкой более двух часов… И только потом позвал командира.
        — Боже мой, Серков!  — тихо сказала Даша.  — Неужели это ты?!
        — Я, Дашуня!  — сказал Серков, присаживаясь на корточки рядом с лавкой, на которую доктор переложил девушку.  — Я! И пацаны здесь — Шахов, Баранов, Димка Гусев, Гришка Осокор. Помнишь их?
        — Конечно, помню!  — Даша попыталась улыбнуться.  — Вместе же выходили из окружения. Разве такое забудешь?
        — И хлопец Юрко с нами! Напросился в морскую пехоту!
        — Как же я рада тебя видеть!  — сказала Дарья.  — А может, я умерла и ты мне просто видишься?
        — Да нет же, Дашуня!  — Серков взял ладонь девушки в свою.  — Вот видишь, я тебя за руку держу…
        — Где я?!  — взгляд девушки вдруг напрягся, скользнув по углам.
        Доктор и Серков переглянулись.
        — Да не так важно это!  — сказал доктор.  — Ты лежи пока, отдыхай. Потом вопросы будут и ответы. Хорошо?!
        Даша слабо кивнула…
        Серков вышел и построил группу во дворе кошары.
        — Так, орлы!  — сказал он.  — Все видели и все знаете, что произошло с Дарьей. Но если кто-то хоть словом, хоть намеком… Пристрелю на месте! Все поняли, о чем я?!
        — Да поняли, командир, чего там!  — за всех ответил Шахов.  — Тема запретная! Понятно!
        — Наблюдателям — занять свои места!  — приказал Серков.  — Остальным — отдыхать! Разойдись!
        Он вернулся к Дарье. Девушка спала, и сон ее был тревожным…
        — Как она?  — спросил Серков доктора.
        — Плохо!  — жестко ответил тот.  — У нее внутренние разрывы, кровоизлияние. Сильнейшее нервное потрясение. И, судя по всему, контузия. Кроме того, она пролежала какое-то время на земляном полу, на холоде. Как бы не началось воспаление легких… Короче, она сейчас балансирует на лезвии бритвы между жизнью и смертью…
        — Что же нам делать?  — Серков в задумчивости теребил ремень автомата.  — Доставить ее в госпиталь… Это тридцать километров в обратном направлении. И четыре человека, чтобы вынести ее. А это означает невыполнение приказа, поскольку нас всего-то десять человек.
        — Смотри карту, командир!  — сказал Таран.  — Что там у нас на пути?
        Серков долго водил пальцем по карте, затем сложил ее и убрал в планшет.
        — Ни-че-го!  — сказал он усталым голосом.  — Мы уже в пределах зоны, которую контролируют гитлеровцы. Понял меня, доктор?
        — А населенные пункты?  — спросил Таран.  — Есть населенные пункты?
        — Есть! И что?
        — Оставить ее в населенном пункте,  — сказал доктор.  — Найти местного фельдшера и оставить ему на попечение. Видимых ранений у нее нет, а по возрасту, ну, дитя, да и только. Фашисты ничего не заподозрят. Согласен?
        — Согласен!  — сказал Серков.  — Только тебе придется идти с группой, чтобы все объяснить местному врачевателю. Собирайся!
        Через час группа моряков во главе с Шаховым отправилась в село Григорьевка. На самодельных носилках они несли в неизвестность Дарью Ракитину.
        В сумерках Шахов и Юрко нашли дом фельдшера. Женщина лет пятидесяти, назвавшаяся Ниной Антоновной, согласилась без долгих уговоров.
        Дарью внесли в единственную палату в местной амбулатории… Кроме двух коек, в палате ничего не было.
        Моряки вышли, и доктор остался наедине с Ниной Антоновной. Вдвоем они осмотрели девушку, и Нина Антоновна горестно покачала головой.
        — Вы ведь и сами видите, что у девушки практически нет шансов!  — сказала она.  — Я принимаю на себя огромную ответственность,  — вы ведь потом спросите с меня!
        — Вижу, уважаемая Нина Антоновна!  — сказал Таран.  — Все вижу и в рапорте укажу как есть. Но мы должны дать ей шанс! Это наша с вами святая обязанность. Вы видите, она верующая. Значит, Господь будет помогать и нам, и ей.
        Нина Антоновна погладила крестик на груди девушки и вдруг… начала читать молитву.
        Даша вновь пришла в себя и огляделась…
        — Где я?  — спросила она.
        — Ты в больнице, девонька!  — сказала Нина Антоновна.  — В больнице. А я буду тебя лечить.
        — Почему не в госпитале? Я же должна быть в своем госпитале! Зачем вы меня отправили в больницу?  — глаза Даши метали молнии.  — Немедленно отвезите меня обратно!
        Нина Антоновна долго уговаривала девушку успокоиться, не жечь понапрасну нервы. Доктор тем временем приготовил шприц и ввел Даше снотворное…
        — У меня почти нет медикаментов,  — сказала Нина Антоновна, когда Дарья уснула.  — Вам придется поделиться со мной.
        — Я оставлю вам все необходимое!  — доктор поднялся.
        Ночью у девушки начался жар. Дарья бредила, повторяя в горячечном бреду одни и те же слова: «Тебя зовут Сауле. Где же ты, Сауле? Я найду тебя даже под землей».
        Так начался отсчет дней и ночей Дарьи Ракитиной в амбулатории села Григорьевка…
        Часть вторая
        ГЛАВА 1
        Эх, дороги… Сколько их было — фронтовых дорог, разве сочтешь версты! Андрею повезло — он прошел свой путь до победного конца. Хотя повидал и исходил немало…
        После десанта на берег Северной бухты десантно-штурмовую роту пришлось формировать заново, поскольку из ста шестидесяти девяти моряков выжили только девятнадцать, но одиннадцать из выживших имели тяжелые ранения.
        Свежесформированная рота была тут же отправлена в бой. Чтобы освободить проход кораблям к Севастополю, командованием Черноморского флота была разработана и проведена высадка морских пехотинцев на Азовское побережье. Батальон, в составе которого была и десантно-штурмовая рота лейтенанта Паршакова, высадили у станицы Голубицкой, в восьми километрах от Темрюка. Десант высадился в плавнях по грудь в соленой воде, на виду у немцев и румын. Половина десанта осталась там, в плавнях и на берегу,  — из 1420 десантников пятьсот погибли при штурме береговых укреплений…
        В ноябре 1943 года рота действовал в первом броске при захвате плацдарма под Керчью — ночной десант в шторм, на пустынный берег, и потом сорок дней и ночей морпехи держали оборону на плацдарме у деревень Жуковка и Глейка. По ночам с таманского берега прилетали девушки-летчицы на «У-2»  — рискуя жизнью, доставляли морякам сухари и консервы. И был колодец с пресной водой на ничейной земле — между немецкими и нашими окопами…
        Потом… Потом бои на окраине Керчи, окружение, ночной бой по прорыву кольца, двадцатикилометровый марш-бросок по степи, бои на горе Митридат.
        После освобождения Керчи Отдельный батальон морской пехоты стал самостоятельной боевой единицей в составе флота и был переведен под Одессу, где вошел в состав Дунайской военной флотилии. В августе 1944 года ОБМП принимал участие в десантной операции по форсированию Днестровского лимана и штурме города-крепости Аккерман.
        Во время переправы через четырехкилометровый Днестровский лиман десантники под сильным пулеметным и артиллерийским огнем фашистов вынуждены были взбираться на крутой каменистый берег буквально по плечам друг друга. Раненые падали в воду и повисали на колючей проволоке, которая в несколько рядов была уложена под водой…
        Потом были операции по освобождению Румынии, Болгарии, Югославии.
        4 декабря 1944 года десантно-штурмовая рота старшего лейтенанта Паршакова принимала участие в десантной операции по захвату порта Прахово и крепости Илок в Хорватии. Крепость была расположена на высокой горе над Дунаем и закрывала путь с моря на город Вуковар. Брать город высокие командиры планировали со стороны суши, но, чтобы отвлечь силы врага, на маленький дунайский островок в виду крепости высадили десант — роту морских пехотинцев, которыми командовал Андрей. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги: Дунай разлился, затопил низменные берега, и когда ночью катера доставили десантников на островок, оказалось, что он под водой. Но приказ есть приказ… Моряки оборудовали огневые точки… на ветвях деревьев и в назначенный час открыли огонь, отвлекая на себя силы противника.
        На остров обрушилась лавина огня со стен крепости, его стали окружать патрульные катера и лодки. Появились раненые и убитые. Чтобы не свалиться в ледяную воду, моряки привязывались к стволам деревьев бинтами и поясными ремнями. Скоро все силы крепости были брошены на уничтожение десанта…
        Через два часа боя из ста десантников осталось лишь двенадцать боеспособных, но и они все были ранены. Но спасены… Когда сухопутные силы пошли на штурм крепости, за моряками пришли катера.
        Десант выполнил свою задачу — воспользовавшись тем, что все силы гарнизона были отвлечены на десантников, наши взяли крепость практически без потерь в рядах штурмующих.
        Андрея, уже дважды раненного, ослабевшего от потери крови, окоченевшего в ледяной воде, оставшиеся в живых десантники перенесли на руках в подошедший катер. Раны не были тяжелыми — пули не задели кости и жизненно важные органы. Но к острой кровопотере добавилось двухчасовое пребывание в ледяной воде, и Андрей получил воспаление легких. Его отправили в тыловой госпиталь моряков в Измаил.
        За этот бой старшего лейтенанта Паршакова представили к званию Героя Советского Союза. Но получил он в итоге орден Красного Знамени…
        Находясь на излечении в госпитале, Андрей стал писать запросы в строевую часть флота, в армейский госпиталь, в штаб партизанского движения о судьбе Дарьи. Но кроме сухой отписки о том, что младший сержант Ракитина пропала без вести, не добился ничего.
        — Нет, не такой Дашка человек, чтобы пропасть без вести!  — сказал сам себе Андрей.  — И с нею был Романов — этот вообще черт! И чтобы они пропали без вести… Нет!
        Андрей написал письмо Димке Кораблеву — единственному человеку, выжившему из самого первого состава роты:
        «Дмитрий, ты, конечно, помнишь тот день, когда мы отправили раненых с захваченного нами плацдарма на берегу Северной бухты. Так вот, раненые в госпиталь доставлены не были! Все раненые и те, кто их сопровождал, числятся пропавшими без вести. Но не такие то были люди — Мишка Романов, Дарья… Ну не могли они вот просто так взять и пропасть без вести! Согласен? Я тебя прошу, ты забеги в разведотдел, может, там после нас работали какие-то разведгруппы, партизаны, диверсанты… Ведь тогда берег был уже под немцами и румынами, не может быть, чтобы туда не ходила разведка! В любом случае, какие-то следы должны были сохраниться, понимаешь? Димка, сделай, пожалуйста, то, о чем я тебя прошу!»
        Через пару недель Димка заявился в госпиталь собственной персоной…
        — Командир, у меня всего десять минут, поэтому сразу о главном!  — с порога палаты выпалил Димка.  — Я был на том месте, где нашу колонну расстреляли из засады… Да, Андрей! Смирись с этим! Полуторка и «Опель» до сих пор стоят там. Их, правда, оттащили с дороги на обочину, но мне и так все было ясно. Первой шла полуторка, на которой, как ты помнишь, ехала Дарья. Ее подорвали гранатой, и машина перевернулась. Раненых добивали уже на земле: там на брусчатке видны следы от пуль. «Опель» расстреляли из автоматов, а потом обе машины подожгли. Не думаю, что там кто-то мог остаться в живых…
        — А тела?  — Андрей помрачнел.  — Ты видел тела?
        — Какие тела, командир? Почти три года прошло! Конечно, там были тела, но кто-то когда-то их захоронил. А кто и где? Этого, боюсь, мы узнать уже не сможем. Во всяком случае, я обошел округу в радиусе примерно ста метров и никаких следов захоронения не обнаружил.
        — Вот видишь!  — воскликнул Андрей.  — Значит…
        — Да ничего это не значит, командир!  — перебил его Кораблев.  — Не забывай, что это была на тот момент оккупированная территория! Если тела захоронили местные жители, естественно, что они попытались скрыть все следы.
        — Зачем?!  — не сдавался Андрей.  — Ни немцы, ни румыны не трогали могил!
        — Чтобы не навлечь беду на себя! Неужели не ясно?!  — ответил Димка и засобирался.  — Ты, командир, выздоравливай! Съездим с тобой вместе на Северную сторону, и ты все увидишь своими глазами. Да, чуть не забыл! В тех местах работала разведывательно-диверсионная группа старшего лейтенанта Серкова. Она вышла в ту ночь, когда нас эвакуировали из бухты. Но… Никто из состава группы к своим после выполнения задания не вышел… Они тоже числятся пропавшими без вести.
        — А радиограммы группы? Нужно посмотреть все радио, что поступили от них!
        — Окстись, командир!  — оборвал его Кораблев.  — Я всего лишь старший сержант! Кто мне покажет их радиограммы?! Я не уверен, что и тебя к ним допустят! За сим прощевай, Андрюха!
        Кораблев ушел, оставив после себя сосущую пустоту в душе Андрея… Но… и надежду! Никто не видел тела Дарьи, а значит… Значит, нужно искать!
        ГЛАВА 2
        Дарья жила и не жила… Она словно пребывала в каком-то затянувшемся сне и никак не могла проснуться. И это был ужасный сон…
        Нина Антоновна, выходившая Дарью, вернувшая ее с того света, всю свою жизнь, с шестнадцати лет, проработала в амбулатории, которая была одна на три села (в других селах были только медпункты). И знала свою медицину от «а» до «я». А «своей» ее медицина была потому, что из-за отсутствия лекарственных препаратов, которые она получала в Симферополе лишь от случая к случаю, Нина Антоновна вынуждена была лечить сельчан народными средствами. И добилась в этом немалых успехов. Естественно, что «свою» медицину она хранила дома, подальше от глаз всяких-разных проверяющих, приезжавших регулярно, раз в месяц, проверить ее деятельность на ниве народного здравоохранения. Проверяющие никак не могли взять в толк, каким образом фельдшер села Григорьевка Нина Антоновна Бевзюк умудряется излечивать даже тяжелых больных при практически полном отсутствии в амбулатории лекарственных препаратов и ни разу не отправив ни одного больного в районную больницу. А она умудрялась…
        Дарья жила в доме Нины Антоновны, все углы которого были завешаны пучками разных степных трав, мешочками с корешками и стеблями лекарственных растений. В доме всегда сохранялся горький запах полыни, и Нина Антоновна говорила, что этот запах лечит все болезни. Она каким-то образом доставала мед и, разболтав чайную ложку меда в стакане воды, поила этим «чудо-напитком» Дарью, возвращая ее к жизни.
        Но если физическое состояние девушки вскоре стабилизировалось, то психическое оставляло желать лучшего.
        Дарья мучилась, страдала… То, что произошло с нею на кошаре, вставало перед ее мысленным взором в виде разбитых на части картин насилия и унижения. А потом в ее видениях возникал образ любимого, и это рвало ее душу в клочья… Она всячески старалась забыть Андрея, выбросить его из головы, но думала о нем снова и снова. Дарья считала себя уничтоженной, раздавленной, грязной и потому недостойной любви. А Андрей продолжал ее любить — она это чувствовала, знала.
        Девушка жила как будто в двух разных мирах — в одном были любовь, сострадание, нежность; в другом — насилие, мерзость и гниющий мрак. И эти два взаимоисключающих мира сражались в ее душе, причиняя ей незаживающие раны. Это было невыносимо, и однажды, воспользовавшись тем, что Нину Антоновну вызвали к больному, Дарья попыталась наложить на себя руки. Она нашла в кладовке моток веревки и вышла во двор. Крайней в саду стояла вишня, выбросившая в свет маленькие зеленые шарики плодов, которые уже начали розоветь, созревая под теплым южным солнцем.
        Дарья перебросила веревку через ветку и крепко привязала ее. Сделав петлю, она встала на скамеечку и накинула ее на шею. Туго натянув веревку, Дарья оттолкнула ногой скамейку…
        И в этот миг во двор вошел сосед Нины Антоновны, которого все называли «Понедельником». Наверно потому, что его любимой присказкой было обещание сделать что-либо «в понедельник, после дождичка в четверг». Дед Понедельник был старый солдат, прошедший все войны, начиная с Русско-японской и заканчивая Гражданской. Он бросился к Дарье и, откуда только сила взялась, оборвал веревку. Ослабив петлю, он снял ее с шеи Дарьи и стал делать искусственное дыхание. Когда Дарья вздохнула, он слегка помассировал ей гортань, чтобы восстановить кровообращение, и побежал искать Нину Антоновну.
        Подхватив тело девушки на руки, они вдвоем отнесли ее на кровать. Весь вечер Нина Антоновна просидела у постели Дарьи, поглаживая ее руку и читая молитвы. Дыхание Дарьи успокоилось, и она ровно задышала, засыпая. Нина Антоновна приготовила отвары на утро и только тогда улеглась сама.
        Рано утром Нина Антоновна снова была у постели Дарьи. И когда девушка открыла глаза, она увидела глаза Нины Антоновны…
        — С пробуждением!  — тихо сказала Нина Антоновна.
        Дарья отвернулась…
        — Ты не хочешь со мной разговаривать?  — голос Нины Антоновны оставался ровным.  — Ну, тогда я буду говорить, а ты слушай. Знаешь, почему ты решилась на этот шаг? Я тебе объясню: тебе не хватает любви!
        Дарья обернулась и с удивлением посмотрела на свою спасительницу.
        — Да-да, милая! Ты вот думаешь, что твое горе безгранично, что боль, которую ты сейчас испытываешь,  — ни с чем не сравнимая боль, равной которой на земле просто нет. Правда? Но ведь это не так, Дашенька! Тысячи людей уже переживали подобное, тысячи — переживают сейчас вместе с тобой в любом конце России, где идет война, а еще тысячи — будут переживать это в будущем. Ты сейчас ненавидишь и презираешь все и всех, но себя самое тебе жаль больше всего! Ты думаешь, что жизнь твоя кончена! Для тебя сейчас существует только твоя душевная боль и причина, которая к ней привела. Все остальное для тебя не имеет значения. Так, Дашенька?
        — Так!  — едва слышно произнесла Дарья.  — Только безысходность и отчаяние, больше нет ничего… И нет надежды…
        — Но есть любовь, Даша!  — воскликнула Нина Антоновна.  — Любовь — вот величайшая ценность в этом мире! И я верю, что ты сможешь увидеть и ту любовь, которая является источником всякой любви на земле,  — Любовь Бога к тебе. И эта Любовь исцелит любую рану. Тебя, девонька, сейчас ослепляет твоя душевная боль, ты не хочешь воспринимать ничего, кроме собственной боли. Но обо мне ты не подумала, а я ведь люблю тебя как дочь. Как свою родную! За что же казнишь меня?!
        — Вы… — в глазах девушки вдруг показались слезы.  — И я вас люблю, моя мама Нина! Но…
        — Ну, что «но»?  — Нина Антоновна заплакала.  — Ты же не думала ни обо мне, ни о своей родной маме, ни об Андрее своем, когда пошла под вишню! Нет? А почему, Даша?! Эх, девонька! Любви нам всем не хватает! Любви! Что ж ты думаешь, убьешь себя — и все? Конец твоим проблемам? А как же те, кто любит тебя, а?! Ты ведь своей смертью их заставишь страдать безмерно! А за что?! Ведь это не они, а совсем другие — злые люди довели тебя до крайности, до попытки убить себя!
        — Не думала, мама Нина! Не думала! Своя боль мне застила глаза! Прости, мама!  — Даша тоже расплакалась…
        — Ты поплачь, поплачь, родная, ибо ты в отчаянии. Но осмелюсь сказать тебе, что то, пережитое тобой на кошаре, сможет послужить тебе в будущем. Да-да, Дашенька! Я уверена, что, когда все это с Божьей помощью пройдет, ты почувствуешь себя совсем другим человеком — более сильным, более опытным, более мудрым… Ты побывала в ужасном месте, в аду, где бывали немногие, и это немало. Тот, кто проходит через ад, становится сильнее. Ты сможешь почувствовать это, поверь, ведь Господь не зря оставил тебя в живых. Он оставил тебя в живых тогда, на кошаре, где фашисты бросили тебя умирать; он оставил тебя в живых и сейчас, вовремя послав к тебе на помощь деда Понедельника. Подумай об этом… Да, Дашенька, ничто для тебя не останется прежним, все изменится, потому что ты была в аду и вернулась!
        — Господи, как же мне хочется верить вам!  — сквозь слезы проговорила Дарья.  — Но как я посмотрю в глаза Андрею?! Как?! Я ведь убью его рассказом о том, что было там, на кошаре! А обманывать его, утаить то, что было, я не смогу…
        — А ты будь мудрой, дочка!  — сказала Нина Антоновна.  — Ты подумай!.. Возможно, не следует ему знать об этом… Не стоит… Может быть, сейчас ты не видишь для себя такой возможности, но она есть. Ад, через который ты прошла, потряс тебя. Но может быть, не нужно, чтобы он потряс и твоего любимого? Как бы там ни было, родная, я думаю, что все худшее уже позади. Я не говорю, что ты почувствуешь это мгновенно. На это потребуется время. И все же…
        — Да, мама!  — Дарья утерла слезы.  — Для меня это стало поворотным пунктом в моей жизни. Трагедией. И все то, что было раньше, все те жизненные трудности… Они мне сейчас видятся мелкими и смешными…
        — Ну, вот видишь, родная!  — Нина Антоновна улыбнулась.  — И знай! На носу себе заруби: ты не одна, дочка, я с тобой! И ты можешь все мне рассказывать. А когда говоришь, груз беды постепенно уменьшается. А потом и вовсе уйдет. Ты ведь позволишь мне быть с тобой?
        — Конечно, мама!  — И, отбросив в сторону одеяло, Дарья бросилась Нине Антоновне на шею.
        Но прошло еще долгих три месяца, прежде чем Дарья вновь почувствовала вкус к жизни. И все это время добрая Нина Антоновна ни на шаг не отходила от девушки, отдавая ей все тепло своей большой души.
        А потом в село пришли партизаны, и девушка ушла с ними, став в отряде и медсестрой, и автоматчиком, и даже минером-подрывником. Когда Крым освободили от гитлеровцев, партизан призвали в действующую армию, и Дарья оказалась в Прибалтике. Ей выписали новую красноармейскую книжку, вручили ППШ с двумя дисками, и она начала новую армейскую жизнь.
        Через неделю на сборный пункт пришел офицер с погонами капитана. Новобранцев построили, и, пройдясь вдоль строя, капитан сказал: «Ну, товарищи партизаны, кто желает записаться на курсы снайперов?»
        Дарья сразу же вспомнила кошару и женщину в форме унтер-офицера СС со снайперской винтовкой за плечами, которую звали Сауле… И Дарья шагнула вперед…
        Курсы были краткосрочные. Сержанту Дарье Ракитиной выдали родную трехлинейную винтовку, но с немецким оптическим прицелом от Карла Цейса.
        Потянулись дни учебы — теоретические занятия чередовались с практическими. Стреляли сначала на сотню метров, потом на две, а потом и на четыреста. Мишени были поясные, с силуэтом в немецкой каске. Опытные инструкторы учили искусству маскировки, передвижения, учили, как подготовить запасную позицию. Работали парами, и Дашу назначили в пару к Ольге Щербак — девушке с Донбасса. Ольга была невысокая, крепко сбитая, с вечно смеющимися глазами. Но когда их представляли друг дружке, Ольга посмотрела на Дашу с явным сожалением… И только спустя много дней Ольга призналась, что в тот момент ей просто стало жаль Дарью, потому что Ольга к тому времени уже потеряла двух напарников, и Дарья была третьей…
        ГЛАВА 3
        В госпитале Андрея разыскал корреспондент «Красной звезды» Горяинов, с которым они проговорили более пяти часов.
        — Мы же заквашены были на героях Гражданской войны!  — рассказывал Андрей о своем детстве и юношеских годах.  — А в тридцать седьмом началась война в Испании. Честно тебе скажу, мы с моим дружком Арсением однажды собрались туда… Да, точно! Поднакопили сухарей и убежали воевать в Испанию. Доехали до станции, уж не помню… Никитовка, кажется… Неважно! А там нас обнаружили «добрые» пассажиры и прямо с поезда сдали в милицию. Привезли домой, ну… и на этом наш героический поход закончился. Это я говорю к тому, чтобы ты понимал, сколь сильна была она — дедовская и отцовская закваска, что даже в столь юном возрасте она бродила, будоражила нас, несмотря на все, что творилось вокруг. Помню, что я всегда почему-то хотел командовать. Даже сохранилась фотография из шестого класса. Стоит мой «эскадрон», все босые, зато в буденовках, а деревянный пулемет «максим» на колесиках выглядит как настоящий. А тогда нам казалось, что даже лучше настоящего. Честно! Мы играли постоянно, и вот что интересно, в этих играх все хотели быть только «красными», играть за «белых» никто не хотел. Понял? Мы уже знали, кого надо бить
и где должны быть мы. Да-а… К нам же часто приходили на уроки военные. Особенно с кораблей нам нравились. Рассказывали о своей службе, агитировали за сбор металлолома для производства кораблей. Хотя напрямую о грядущей войне они не говорили, но дома и на улице это уже обсуждалось… И что-то оставалось после этих встреч… Я бы не назвал это патриотизмом, нет, просто они готовили наше поколение к тому, что придется каждому мальчику, мужчине потом защищать страну, землю, на которой он живет, и это сыграло не последнюю роль. И не было там никаких лозунгов особых. Но, в сущности, их рассказы действовали на нас очень серьезно! Поэтому после этих встреч мы не просто ходили металлолом какой-то собирать, а были уверены, что мы это делаем для страны, для производства оружия, которым придется пользоваться и нам. И знаешь, если вдруг узнавали, что у кого-то папа не служил, это считалось для нас позором. А как же?! Ведь мужчина обязательно должен быть воином, защитником.
        Разговор зашел о наградах Андрея…
        — Один случай был… — рассмеялся Андрей.  — Расскажу тебе. За Аккерман нас представили к наградам. Трое моряков должны были получить «За отвагу», а я и Димка Кораблев представлены были к ордену Отечественной войны — я первой степени, а Димка — второй. Писари же штабные все знали, ну, и поделились с морячками тайной… А нам с Димкой хотелось получить медаль Ушакова. Знаешь? Ну, она такая, похожая на медаль «За отвагу», но с якорем, а на колодке серебряная цепочка, вроде как якорная. Детское желание, скажешь?.. Ну, может, и так… Словом, пошли мы к командиру бригады. Откозыряли, как положено, он нам сесть предложил. И поведали мы ему нашу заветную мечту. Знаешь, что он ответил? «Во-первых, товарищи морпехи, я накажу писаря, который поделился с вами знаниями! А во-вторых, вам не положена медаль Ушакова, поскольку вы, мои дорогие, не состоите во флотском экипаже. Но главное даже не в этом, а в том, что все награды уже утверждены штабом флота». Вот так, брат, все перемешалось: и война, и детское…
        Корреспондент наконец захлопнул записную книжку и полез в свой объемистый портфель за фотоаппаратом. Достал потертый «Фотокор» и принялся колдовать над настройками…
        — Погоди, погоди, ты что, снимать меня хочешь?  — заволновался Андрей.  — Я же в таком виде… Я себя даже в зеркало с момента ранения не видел… А ну как кто-то из наших ребят фотоснимок увидит, а я на нем страшней Гитлера!
        — Да не волнуйся ты так, старшой!  — утешил его Горяинов.  — Есть же ретушеры в редакции! Таким красавцем тебя сделают, что хоть завтра женись. Хочешь, покажу наше искусство?
        С этими словами Горяинов выудил из бездонных недр своего портфеля пачку фотографий и вручил Андрею.
        Андрей стал перебирать фотоснимки и вдруг замер… С фотографии на него глядела… Дарья! С автоматом на груди и санитарной сумкой через плечо… Вокруг нее стояли люди явно не армейского вида — одетые кто в чем. Один бородатый мужик красовался в румынской генеральской шинели с меховыми отворотами.
        — Где ты это снимал?  — враз осипшим голосом спросил Андрей.
        Корреспондент взял снимок в руки…
        — А-а… Это… Да, вспомнил! Партизанский отряд имени товарища матроса Анатолия Железнякова. Снимал в лесу, где-то между Коктебелем и Феодосией. Было это месяц назад. Потом этот отряд расформировали и всех, подпадающих по возрасту под призыв, отправили на армейский сборный пункт…
        — А вот девушка… — сипел Андрей, указывая пальцем на лик Дарьи.  — Знаешь, кто она?
        — Извини, старшой, фамилии девушки я не помню!  — сказал Горяинов.  — Ты знаешь, скольких людей мне приходится интервьюировать? Кажется, Даша зовут. Точно! Ей в партизанах дали прозвище «Даша Севастопольская», потому что она сражалась под Севастополем и там тяжело ранена была. Партизаны Дашу нашли раненой и к себе забрали. Вот все, что я помню… Ты что, знаешь Дашу?
        — Знаю!  — Андрей закрыл глаза.  — Она моя невеста. Я лично отправил ее к черту в зубы… Отправил, зная, что дорога на Севастополь небезопасна. И видел потом столбы дыма в том направлении, куда отправил транспорт с ранеными… Уже тогда понял, что колонна уничтожена… Раненых нужно было спасать…
        — Вот это сюжет!  — воскликнул Горяинов, вновь раскрывая блокнот.  — Ну-ка, давай, рассказывай! Вот это будет матерьяльчик!
        — Эй, Горяинов!  — охладил пыл газетчика Андрей.  — Это же судьбы людские! А ты… «матерьяльчик»… Тебе лишь бы статейку накропать, а я… А Дарья…
        — Да успокойся ты, командир!  — воскликнул Горяинов.  — Ну, обрадовался я, что любовь на фронте нашел! Да! Не скрываю! И рад, что смогу о вашей любви рассказать! Что плохого? Кроме того, не забывай, что «звездочку» нашу в войсках читают, а значит, кто-то покажет статью Даше, и ты узнаешь, где она сейчас! Ну? Понял?
        Андрей задумался. С одной стороны, он не хотел выставлять на всеобщее обозрение их любовь… Но с другой… Статья открывала реальную возможность разыскать Дарью. И Андрей решился.
        — Ладно, товарищ Дюма из «Красной звезды»! Пиши! Думаю, уместно начать с нескольких слов о том, как Даша попала на войну. Это для того, чтобы ты понял ее душу. Нет, она не говорила никогда высоких слов о Родине, о чувстве долга, хотя это тоже двигало ее поступком, когда она шла в Пятигорский военкомат. Но мне она призналась, ч т о на самом деле произошло в ее сердце… Нравится тебе это или нет, но Дашка пошла на фронт лишь потому, что ей было, ну, чисто по-женски, а значит, нестерпимо, до боли жаль мужчин, которые уходили на войну. На смерть… Она пошли с нами, чтобы разделить все то, что положено мужику, а хлебнуть ей — маленькой, щупленькой — пришлось под завязку, дальше некуда… Вот так-то… Ладно, теперь о нас… Мы с Дашей Ракитиной познакомились на крейсере «Красный Крым», где оба служили. В конце октября 1941 года из моряков крейсеров «Красный Кавказ» и «Красный Крым» был сформирован отряд морской пехоты и отправлен на позиции под Дуванкоем. А уже первого ноября мы оказались в самом пекле…
        Горяинов писал и писал, лихорадочно переворачивая страницу за страницей, на которые ложилась неземная любовь, родившаяся в аду войны и прошедшая вместе с двумя любящими сердцами все круги ада…
        Когда Андрей закончил свое повествование, Горяинов долго сидел молча.
        — Андрей, я не нахожу слов… — сказал он наконец.  — То, что произошло с вами, произошло со страной. Война… Она разорвала тысячи и тысячи связей между влюбленными. И не одну любовь похоронила… Я всем сердцем желаю, чтобы твоя Даша нашлась… Чтобы вы воссоединились… И уже никогда не разлучались. Ибо ваша любовь достойна этого! И еще… Брат моряк, я тебе обещаю… Нет! Я тебе клянусь, что не только я, а все мои собратья по перу… Мы все… Мы приложим все силы, чтобы найти Дарью Ракитину. Я привезу тебе адрес ее полевой почты. Очень скоро… Ты жди, брат!
        — Я жду!  — сказал Андрей.  — Я очень жду!
        Горяинов сунул карандаш в карман и застегнул ремни портфеля. Пряжки ремней глухо звякнули…
        — Погоди-ка, Горяинов!  — сказал Андрей.  — Что хочу сказать… Я знаю, много ходит разговоров о женщинах в окопах. Сам слыхал не раз… Но ты… Ты не верь россказням! Не верь! Потому что женщины на войне занимались тем, что стирали наши портянки и гимнастерки, вываривали грязные бинты в снарядных гильзах да таскали нас, искалеченных, с поля боя… Вот это была и есть их основная работа…
        — А я никогда и не верил!  — сказал Горяинов.  — Конечно, у некоторых высоких чинов есть походно-полевые жены… Есть, чего тут отрицать… Я сам видел одну такую с двумя орденами на высокой груди на слете пулеметчиков в Москве. Естественно, я заинтересовался такой «героической» женщиной! И когда она подтвердила, что она пулеметчик, я спросил ее, сколько же фрицев она уничтожила… В ответ «героиня» рассмеялась… «Ни одного!»  — сказала она. «Мне мой комполка сказал: «Не надо тебе с пулеметом по окопам лазить. Будешь моей ППЖ, а что надо, мы для тебя сделаем. Счет убитых фрицев на твое имя откроем, и награды получишь». Вот так она и получила два ордена… Но на фронте такие же люди… С такими же желаниями, что и в мирной жизни… А ППЖ… Они есть. Но их по пальцам можно пересчитать. А основная работа женщины на войне когда-нибудь будет оценена по достоинству. И лично я приложу к этому все свои силы.
        ГЛАВА 4
        Этот снайпер выходил на охоту редко — пару раз в неделю. Однажды его засекли разведчики, возвращавшиеся из-за линии фронта с «языком». Но снайпера сопровождала группа автоматчиков, к тому же разведчики не имели права рисковать своей добычей. Словом, разведчики просто зафиксировали в рапорте, что видели снайпера в квадрате 34 —15… На следующий день ту же самую разведгруппу отправили обследовать квадрат, но никаких следов длительного пребывания человека на земле, которые неминуемо должен был оставить снайпер, они не обнаружили.
        А снайпер продолжал свои выходы, которые всегда заканчивались одинаково — с расстояния в полкилометра он убивал офицера, которые тогда еще гордились своими новенькими погонами и не старались прятать знаки различия и сливаться с солдатской массой, и уходил незамеченным…
        Несколько раз на него устраивали засады, но снайпер был слишком хорошо подготовлен. Он легко вычислял засады наших снайперов в развалинах и двоих из них уничтожил…
        Первой снайпера обнаружила Ольга и легонько толкнула ногой Дарью, подбородком показав направление. Теперь и Дарья увидела снайпера и группу сопровождающих его автоматчиков в сетке своего прицела. Они на пару секунд показались в окуляре прицела и исчезли в густом кустарнике. Дарья кивнула Ольге и переместилась на десяток метров вправо. Она с минуты на минуту ожидала их появления на открытом участке реки.
        Но время шло, а группа не появлялась…
        Дарья взглянула на циферблат часов. Прошло уже сорок минут. За это время немцы могли дважды пройти небольшой открытый отрезок реки и выйти к лесу. Но их не было…
        Стало ясно, что в ущелье, через которое прошла группа, есть боковое ответвление, которое укрылось от глаз разведчиков, когда они обследовали квадрат. Видимо, по нему снайпер и ушел в лес, не выходя к реке.
        Дарья вернулась к Ольге, и они решили разделиться: Ольга останется на месте, поскольку группа может выйти обратно на тропу в любое время, а Дарья попробует перехватить немцев на выходе из леса.
        Дарье пришлось скорым шагом уйти на гребень и, чтобы наверстать упущенное время, скатиться по почти отвесному склону к лесу. Она тщательно обследовала опушку, но не обнаружила никаких следов передвижения группы из нескольких человек. Паники не было, хотя ей уже было ясно, что она упустила снайпера. Подумав, она решила вернуться к реке, к тому месту, где она увидела немцев в оптику, и «плясать» оттуда.
        Переход занял порядка сорока минут, но теперь Дарья уже не торопилась. При любом раскладе снайпера она упустила, но был еще шанс встретить группу на обратном пути. В любом случае у нее в запасе было около часа… Дарья вышла к разлому у берега и сразу обнаружила примятости на мелком галечнике — следы нескольких человек. Она пошла по следу и вскоре вышла к поваленному через реку дереву. Дальше следов не было…
        Дарья осмотрела ствол дерева и нашла в верхней его части стертый со ствола мох. Здесь немцы спрыгнули со ствола и дальше шли по галечнику. Она сняла сапоги и портянки, обошла дерево по воде и вылезла на крутой берег по камням, зная, что мокрые отпечатки ног под палящим солнцем высохнут через несколько минут. Выйдя в лес, она снова нашла следы в траве и пошла по ним, выискивая место для засады. Над тропой фрицев низко нависал скальный уступ, а дальше тропа резко ныряла в лес. Нечего было и думать соваться туда…
        Дарья влезла на каменный карниз и осмотрелась. Тропа была скрыта от глаз мелким кустарником и сосняком и лишь в одном месте открывалась для выстрела, но всего-то на пять-шесть метров. Этот участок отстоял от места ее засады на двести метров — вполне приемлемо для трехлинейки. Но… За время, необходимое группе людей, чтобы пройти пять метров, она не сможет сделать более двух выстрелов. А реально — только один! Перед ней стояла задача практически невыполнимая. Поскольку, если упадет первый убитый девушкой фриц, остальные мгновенно скроются в лесу.
        Других вариантов убрать немецкого снайпера все равно не было, и Дарья стала готовиться к выстрелу. Она не стала расстилать плащ-палатку, а улеглась прямо на камень, прогретый солнцем. Под ствол винтовки, обмотанный полосами мешковины, она уложила свой «сидор». Закончив приготовления, Дарья удобно улеглась, раскинув ноги, и сняла защитные колпачки с прицела. Линия прицеливания была ровной, но в одном месте тропу закрывали от точки стрельбы две елочки. Дарье пришлось спуститься далеко в сторону от тропы, чтобы не оставить следов, и убрать деревца с линии огня. Она аккуратно срезала елочки и присыпала свежие срезы прошлогодней листвой. Деревца она воткнула в мягкую землю рядом с тем местом, где они росли. Дарья взглянула на каменный уступ и довольно ухмыльнулась — место ее засады с тропы не просматривалось совершенно…
        Потом потянулось томительное время ожидания…
        Лишь через полчаса в лесу тревожно закричала сойка, и Дарья поняла, что они идут…
        Пару раз в просветах между деревьями мелькнула тень, и Дарья замерла.
        Она еще раз оценила подготовку снайпера, заметив неясный блик в том месте, где тропа выходила из леса. Дарья поняла, что, прежде чем выйти на тропу, снайпер осматривает в бинокль ее окрестности.
        Прошло около десяти минут, но тропа оставалась чистой.
        «Вот же ж змей, чего же он ждет?»  — подумала Дарья. И в этот момент на тропу вышли два автоматчика. Они шли, низко пригибаясь к земле, поводя стволами автоматов по сторонам… Вот они уже миновали участок, облюбованный Дарьей для выстрела… Но снайпера на тропе все еще не было! Еще два шага, и автоматчики уйдут из поля ее зрения… И, возможно, обнаружат ее следы…
        В тот момент, когда она увидела снайпера, она услышала какой-то скрежет позади себя. Не оглядываясь, понимая, что она безумно рискует, подставляясь под огонь автоматчиков, она прицелилась в снайпера… И опустила ствол…
        На тропу вышла женщина… Лицо ее было скрыто маскировочной сеткой, но по походке, по округлостям фигуры Дарья определила… Она не могла ошибиться… И рука Даши дрогнула…
        Позади нее гулко хлопнули один за другим два выстрела, и Дарья по звуку узнала СВТ подруги. Снайпер, которого она мгновенье назад держала на прицеле, исчез, растворился в густом лесу… Дарья выстрелила наугад, и в ответ из леса по камню хлестнули пули автоматчиков. Дарья, прижимаясь всем телом к карнизу, задом спустилась вниз и увидела на земле тела двух немцев…
        Ольга Щербак ждала ее у поваленного дерева.
        — Я увидела тебя в прицел, когда ты осматривала дерево,  — сказала Ольга.  — И пошла за тобой. Как оказалось, не зря. Два фрица уже почти добрались до твоей засады. Хорошо, что у меня винтовка автоматическая, и я успела сделать два выстрела…
        Они долго шли молча. Наконец, Ольга не выдержала… Рванув Дашу за рукав, она остановила ее.
        — Дашка, я все видела!  — нахмурив брови, сказала Ольга.  — Ты почему не стреляла?!
        — Оля! Я не смогла!  — Дарья готова была разрыдаться.  — Это была женщина! Понимаешь? Женщина, которая еще детей должна родить!
        — Ох, и дурр-ра же ты, Дашка!  — Ольга в сердцах сплюнула подруге под ноги.  — Эта женщина нас скоро без офицеров оставит, а ты… Ладно, сердобольная ты наша! Пошли! В рапорте укажешь, что стреляла, но результат не знаешь, поскольку сразу подверглась обстрелу… Я напишу то же самое…
        Однако вскоре разведчики притащили свежего «языка», который рассказал, что знаменитая Сауле Раудене — снайпер, на счету которой было более двухсот советских солдат, была тяжело ранена в живот советским снайпером. Обер-лейтенант Раудене видела этого снайпера перед его выстрелом. И она сказала, что стреляла женщина…
        — Надо же!  — сказала Ольга, когда им сообщили эту весть.  — Ты стреляла просто в лес… А попала именно туда, куда надо. Чтобы эта сучка никогда не смогла иметь детей…
        ГЛАВА 5
        Сауле за годы войны научилась чувствовать опасность. Она ощущала ее каждой клеточкой своего тела. Каждым нервом…
        Еще с вечера ей нездоровилось, и она хотела отменить запланированный на утро выход на охоту. Но потом решила идти… Она и сама себе не смогла бы объяснить, почему не отменила еще одно, в общем-то никому не нужное убийство, абсолютно ничего не решающее в ходе этой уже проигранной войны. А в том, что Рейх обречен, Сауле не сомневалась ни на йоту. Она не планировала свою жизнь после разгрома Германии, просто плыла по течению. И убийство стало для нее привычным занятием, хотя уже давно не доставляло ей того сладострастного удовольствия, какое сопровождало каждый ее прежний выход. Со смертью Сюткиса что-то сломалось в ней, что-то неповторимое ушло из жизни навсегда. И только теперь, спустя годы, она поняла, что любила его. Пусть та ее любовь и была чем-то сродни животному совокуплению, но вечно брюзжащий Брюно был всегда рядом, под рукой, и терпеливо сносил ее несносный характер, и что там греха таить — садизм… Он безропотно переживал боль и унижения, которые она ему доставляла.
        Когда группа автоматчиков, назначенных для ее охраны и сопровождения, втянулась в лес, Сауле неожиданно для всех остановилась… Она втягивала ноздрями воздух, и ей казалось, что здесь, в тихом, прохладном лесу пахнет смертью. Она колебалась… Автоматчики стояли молча, окружив ее плотным кольцом…
        Сауле решилась. Но когда группа дошла до облюбованной ею позиции для стрельбы по позициям русских, Сауле снова дрогнула… Что-то было не так… И она знаком показала автоматчикам, что нужно уходить.
        Они отошли от позиции буквально на сто метров, и по тому месту, где группа стояла пару минут назад, ударили мины, вздыбив землю, выворачивая с корнями кусты и мелкие деревца.
        Командир автоматчиков Отто Грюнвальд с каким-то мистическим ужасом посмотрел на Сауле, но промолчал.
        Группа дошла до тропы, ведущей к реке, и Сауле снова остановилась. В лесу было тихо и спокойно, ничто не выдавало присутствия здесь человека, ничто не предвещало опасности, но Сауле чувствовала…
        Подав автоматчикам знак рассредоточиться, она вынула из футляра бинокль и стала внимательно осматривать тропу и прилегающие к ней окрестности.
        В воздухе витал какой-то запах, и он был явно не лесного происхождения. Он был нездешний, чужой. Сауле знала этот запах, она уже сталкивалась с ним, но никак не могла вспомнить его природу. И тогда она отправила на тропу двух автоматчиков, шепотом предупредив их об опасности.
        Сауле внимательно наблюдала за ними, пока автоматчики были на виду, но вскоре их скрыли заросли.
        И тут Сауле вспомнила запах… Это был запах русского гуталина — невероятно вонючей смеси, которой советские солдаты и офицеры мазали свои сапоги. Значит, на тропе был русский, и это мог быть только снайпер, вышедший на охоту за ней, за Сауле.
        Она сдернула с плеча винтовку и расчехлила ее. Прильнув к прицелу, проверила настройку. Выставила прицел на двести метров, поскольку здесь, в лесу, не бывает возможности стрелять на более дальние дистанции — деревья скрывают объекты.
        Сауле шагнула из-за дерева, чтобы иметь возможность стрелять. И… ее глаза столкнулись с глазами советского снайпера. И это были женские глаза — Сауле не могла ошибиться… Более того, она сразу поняла, что уже когда-то видела эти глаза, и тогда так же, как и сейчас, они были переполнены жгучей ненавистью. Ей стало не по себе, и она сделала шаг назад, одновременно услышав в лесу два хлестких выстрела. Стреляли из СВТ — она хорошо знала звук выстрела из этой винтовки, за которой охотились многие немецкие снайперы.
        Сауле резко присела за куст, но новый выстрел, теперь уже из мосинской трехлинейки, разорвал тишину. Автоматчики засекли вспышку и немедленно открыли огонь по вспышке. Но Сауле уже знала, что снайпер ушел.
        Она попыталась подняться, но резкая боль внизу живота бросила ее на землю. Сауле схватилась руками за живот, бросив винтовку, и ощутила под руками что-то мокрое и горячее, бьющее толчками.
        Подбежали автоматчики…
        — Черт побери,  — прошептала Сауле побелевшими губами.  — Она убила меня! Эта русская баба! Я видела ее глаза…
        Сауле вынесли на плащ-палатках, затратив на дорогу более трех часов.
        В себя она пришла уже в госпитале.
        В ее животе жила страшная, непереносимая резь… Болела голова… Во рту был какой-то странный металлический привкус, и распухший язык царапал небо…
        Она хотела позвать кого-нибудь на помощь, но ее гортань исторгала только странный булькающий хрип.
        И все же ее услышали. К койке подошла женщина, половину лица которой скрывала марлевая повязка. Она промокнула смоченной в воде ваткой губы Сауле и выдавила несколько капель ей в рот.
        Сауле, наконец, смогла говорить.
        — Пи-ить!  — прохрипела она.
        — Вам нельзя пить!  — отрезала женщина.  — У вас тяжелое ранение в живот.
        — Что со мной… будет?  — спросила Сауле.
        — Жить вы, пожалуй, будете,  — сказала женщина.  — Но вот рожать — вряд ли. Но это и не важно, вы ведь не немка, верно?
        — Я из Литвы!  — сказала Сауле.
        — Я так и думала!  — сказала женщина.  — Из-за таких унтерменшей, как вы, мы проиграли войну! Будь моя воля, я бы вообще не стала вам оказывать медицинскую помощь. И не понимаю, почему из-за вас здесь такой ажиотаж…
        — Вы будете наказаны за свои слова!  — Сауле попыталась быть твердой, но ей это мало удалось.
        Что ж, она и раньше замечала со стороны некоторых представителей германской расы пренебрежение к себе. Но чтобы вот так, открыто…
        — А войну вы проигрываете вовсе не из-за нас, а… — Женщина не стала ее слушать и отошла к другому раненому.
        У Сауле в кои-то веки появилась возможность обдумать свое положение, свою дальнейшую жизнь. Она думала, и перспектива оказаться в Германии и жить там постоянно уже не казалась ей здравой. Потому что всегда найдется тот, кто попрекнет ее негерманским происхождением. А терпеть пренебрежение к своей персоне она не сможет, сорвется… И что же, вернуться в Литву, на родительский хутор? И прозябать там, вдали от цивилизации? Или попытаться уйти к американцам? Но примут ли ее союзники Советов в войне с гитлеровцами? Конечно, классные снайперы нужны всем, но… Советы наверняка потребуют ее выдачи.
        И тут Сауле впервые пожалела о том, что в разное время раздавала десятки интервью газетчикам Рейха, прославляющим ее подвиги. Сейчас, когда война шла к завершению и Германия была на грани краха, эти газетные публикации могут сослужить ей плохую службу…
        Четыре месяца, проведенные Сауле в госпитале, дали ей предостаточно времени для раздумий, и она приняла решение…
        Когда ей позволили подниматься с постели, Сауле занялась своей внешностью, которой мало уделяла внимания в окопах. Она просила своих немногочисленных посетителей не приносить ей шоколадки, а доставать кремы, мази, губные помады, хорошие чулки. У Сауле были трофеи — часы, кольца, броши. И она стала менять их на женское белье. Приобрела пару платьев… Косметика и женские наряды вместо эсэсовской униформы буквально преобразили Сауле. Глядя в зеркало, она сама себя не узнавала в новом облике.
        Но чтобы начать новую жизнь, ей необходимы были новые документы. Снайпер обер-лейтенант Сауле Раудене должна исчезнуть, погибнуть…
        Но только в начале 1945 года ей доставили документы лейтенанта Инги Витауте, летчицы, сбитой над Будапештом, допрошенной, расстрелянной и захороненной в глубоком яру с десятками других советских военнослужащих, попавших в плен к фашистам. В офицерское удостоверение Витауте была мастерски вклеена фотография Сауле.
        За документы ей пришлось расплатиться не только постелью… Они стоили ей двух пар сережек с бриллиантами, двух колец и трофейного советского ТТ.
        Месяц понадобился Инге Витауте, чтобы нелегально пробраться в Вильнюс.
        ГЛАВА 6
        Пока Сауле добиралась до Вильнюса, она успела выучить свою новую биографию назубок. Единственное, что ее смущало,  — это место проживания. Согласно документам Инга Витауте до войны проживала в местечке Бельмонтас. Сауле не знала этого городка и никогда там не была. Она и Вильнюс не любила, поскольку там проживало больше поляков, белорусов и евреев, чем литовцев. Да и столицей Литвы город стал в 1940 году, когда Советы вошли в Прибалтику и оттяпали Вильнюс у Польши.
        Вильнюс, недавно освобожденный от гитлеровцев, был забит войсками. Но основную их массу составляли не советские солдаты, а поляки — бойцы Армии Крайовой. Сауле решила не искать приключений, а сразу же отправиться в Бельмонтас. У местной старушки она узнала дорогу — местечко находилось всего лишь в пяти километрах от Вильнюса.
        Сауле решила отправиться туда пешком. По дороге ее постоянно обгоняли грузовики с польскими солдатами, горланящими песни. Завидев на дороге девушку, они что-то орали, делая непристойные жесты, но Сауле не обращала на них никакого внимания.
        Вид дома Витауте приятно удивил Сауле. Он стоял на отшибе, на холме, под которым текла река Вильняле. Это была довольно просторная вилла с какими-то хозяйственными постройками во дворе. Соседнее жилье располагалось метрах в трехстах выше по течению реки, и это тоже понравилось Сауле — чем дальше соседи, тем спокойнее.
        Когда она вошла в незапертую дверь, она поняла, почему дом имел нежилой вид. Не так давно здесь жили немцы, оставившие после себя кучи мусора и гору пустых бутылок. Сауле осмотрела дом и принялась за уборку — жить в провонявшем казармой доме ей не хотелось. Коль с войной покончено, нужно строить новую, красивую жизнь.
        Но очень скоро Сауле поняла, что уборка займет не день и не два — до темна она успела убраться в кухне и маленькой спальне, на большее ее не хватило…
        Три дня Сауле работала не покладая рук. И сделала два открытия… Спустившись в подвал, она обнаружила полки, забитые продуктами… Ящики с консервами, галетами, вином, сигаретами… Она теперь сказочно богата, потому что все это можно будет обменять на любые вещи, которые ей понадобятся!
        Но главное открытие ожидало ее в мансарде… Обнаружив в шкафу немецкую офицерскую шинель, Сауле решила сжечь ее, от греха… Но под шинелью оказалась портупея с «Люгером» и запасным магазином в кобуре. У Сауле задрожали руки, когда она вынула пистолет из кобуры. Его приятная тяжесть заставила сердце Сауле затрепетать в восторге. Она решила сразу же испытать пистолет и вышла во двор. Соседский дом не подавал признаков жизни, но кто знает… Сауле решила сходить туда и убедиться в отсутствии соседей.
        Конечно, дом был нежилой… То, что она увидела в своем доме, не шло ни в какое сравнение с тем, что она увидела здесь. В этом доме тоже жили солдаты, но явно рядового состава. От устоявшегося смрада немытых тел, заношенного белья, пропавших продуктов и гари из забитого золой камина ее стошнило, и она едва успела выбежать на улицу.
        Освободив желудок, она подняла голову и… увидела немецкий велосипед! Поистине сегодня был день удачи — у нее есть средство передвижения!
        Сев на велосипед, Сауле мигом домчалась домой — теперь она могла спокойно проверить бой своего пистолета.
        Она поставила на лавку пять порожних бутылок и, отойдя на двадцать шагов, снесла им горлышки, израсходовав пять патронов.
        Зайдя в дом, Сауле вычистила и зарядила оружие. Теперь нужно было найти место, где оно всегда будет под рукой. Она долго ходила по комнатам, пока не присела за стол в гостиной, за которым чистила пистолет. В столе был выдвижной ящик, и выдвинув его, Сауле нашла то, что искала. Между стенкой ящика и рейкой, по которой ходил ящик, был паз, и в тот паз плотно вошла затворная рама. Рукоять же «Люгера» оставалась свободной — достаточно было только руку протянуть.
        В заботах незаметно пролетел день… И накатила тоска… Сауле спустилась в подвал и взяла бутылку вина. Вино было мадьярское…
        В этот вечер Сауле напилась. Она зажгла свечи в старинном канделябре, надела красивый жакет — в доме было зябко, села за стол, нежно погладила рукоять пистолета под столешницей и… выпила всю бутылку. Она так и уснула за столом, уронив голову на руки…
        Проснулась Сауле от того, что кто-то грубо толкал ее в плечо. Подняв голову, она в свете свечи увидела троих бородатых мужчин в полувоенной форме. Все они были вооружены немецкими автоматами. И хмель из ее головы мгновенно улетучился, а рука потянулась под столешницу, нащупывая рукоять «Люгера»…
        — Кто вы?  — спросила Сауле, уже зная ответ на свой вопрос.  — И что вам нужно?
        — Сватать тебя пришли!  — захохотал один из бородачей.
        Второй взял подсвечник и поднес огонек к своему лицу.
        — Узнаешь меня?  — спросил он.
        — А я должна тебя знать?  — удивилась Сауле — до нее не сразу дошло, что парни пришли к настоящей хозяйке дома…
        — Ты пойдешь с нами!  — безапелляционно заявил первый.  — Встать!
        За ее спиной стоял четвертый — она чувствовала затылком его дыхание. И он мешал ей, поскольку она не могла его контролировать.
        — Встать!  — заорал бандит, которого она должна была узнать, хватая ее за рукав жакета.
        Сауле выхватила пистолет и выстрелила ему в лицо. Тут же упала на пол и, перекатившись, встала на одно колено. Теперь все бандиты были у нее на виду.
        — Кто вы?  — повторила Сауле свой вопрос.
        — «Лесные братья»!  — сказал тот, что стоял ранее позади нее, и Сауле поняла, что он у них старший.  — Пятрас сказал, что приехала хозяйка этого хутора, и мы пришли, чтобы увести тебя в лес и казнить!
        — Вы лесные лопухи, а не братья!  — с презрением сказала Сауле.  — Я бы оставила вас в живых, но вы ведь снова заявитесь сюда. Или убьете исподтишка… Верно?
        — В лесу знают, что мы пошли к тебе!  — неуверенно пробурчал старший.  — Тебе все равно не уйти от возмездия.
        — Сдается мне, что твоя банда только из вас четверых и состояла!  — ухмыльнулась Сауле и трижды нажала на спуск.
        Она стреляла в сердце каждому, чтобы не марать кровью вымытый ею пол.
        Ох, как пригодился ей велосипед! Она взваливала тела на раму и по одному вывозила за соседскую усадьбу, к реке. Разбросав тела, она постреляла из их автоматов, чтобы вокруг тел валялись гильзы, а затем каждый труп прострочила очередью. Оружие она бросила рядом с телами.
        Сауле хотела один МП-40 взять себе, но оставила эту мысль. Теперь у нее было более ста патронов к «Люгеру», а автомат слишком громоздкая вещь, чтобы прятать его в доме.
        Она знала, что завтра к ней обязательно придут, и пистолет с патронами спрятала под корнями ивы на берегу реки.
        Небо на востоке стало медленно сереть, когда Сауле отправилась спать.
        Около полудня во двор вошли солдаты и офицер с погонами старшего лейтенанта.
        Сауле вышла им навстречу. Она увидела обалдевшие при виде красавицы-литовки глаза офицера и улыбнулась ему.
        — Вчера ночью неподалеку от вашего дома была перестрелка!  — выпалил лейтенант.  — Вы слышали…
        — Патшему би нам не пагаваритт об этом в доме?  — Сауле снова улыбнулась и сделала приглашающий жест рукой.
        Они прошли в гостиную, и Сауле поставила на стол бутылку вина.
        — Вам, наферна, нужна сматреть мои документы?  — спросила Сауле, протягивая офицеру свой ридикюль.
        Пока офицер изучал ее бумаги, Сауле ловко вспарывала банки с консервами…
        — Вы обязаны были в трехдневный срок встать на учет в военной комендатуре!  — лейтенант пытался подлить строгости в свою речь. Но это у него слабо получилось.  — Вы же офицер, Инга…
        — Ах!  — всплеснула руками Сауле.  — Вы сами сказали, что сдэс стреляют. А я одинокая женщина… Мне страшно!
        В окно она увидела солдат, которые топтались во дворе.
        — А солдат вы могли бы чем-нибудь занять, пока я накормлю вас обедом… — нежно проворковала Сауле…
        Дальше события развивались бурно, с какой-то катастрофической быстротой. Офицер вышел и приказал автоматчикам осмотреть хозяйственные постройки и сад и дожидаться его у машины, а сам возвратился в гостиную. Они пили вино и ели консервы… Захмелевшая хозяйка прильнула к красавцу-офицеру, и тот, за долгие годы войны соскучившийся по женской ласке, не смог устоять. Взяв красавицу Ингу на руки, он понес ее в спальню, где и показал ей всю свою молодецкую удаль. Трижды он порывался уйти. Но, встав с кровати, он видел разметавшуюся в обворожительной наготе хозяйку, кустик рыжеватых волос между ее ногами, и как зверь бросался в новую битву.
        Совсем обессилев, офицер на дрожащих ногах шагнул к стулу, на который повесил свое обмундирование, и даже успел надеть подштанники…
        Но ненасытный зверь проснулся в Сауле. Она не пожелала расставаться с неистовым русским. Спрыгнув с кровати, она упала перед ним на колени и, оторвав резким движением единственную пуговицу с подштанников, сорвала их с бедер русского. Взяв в руки поникшее хозяйство офицера, она стала покрывать его поцелуями, а потом раскрыла рот и начала легонько посасывать его…
        Лучше бы она не делала этого… Для деревенского парня такое проявление страсти было чем-то постыдным, неслыханным, омерзительным, диким…
        Он был настолько потрясен, что, выхватив из кобуры пистолет, выстрелил в эту извращенную самку…
        Пуля вошла Сауле в голову, некрасиво забрызгав кровью ее шикарные волосы цвета вымытой дождями пшеницы…
        ЭПИЛОГ
        «Красная звезда» со статьей Горяинова о Даше и Андрее действительно попала Даше в руки, но спустя месяц после ее публикации. Она с замиранием сердца читала слова Андрея о ней — Даше Ракитиной, для которой мир в один день разделился на прошлое — то, что было еще вчера: окончание техникума, новое платье к выпускному балу, практика в поселковом госпитале, мечты о будущем… И войну. То, что называлось войной, обрушилось на нее необходимостью выбора. И выбор между жизнью и смертью для Даши оказался простым, как дыхание.
        В статье была указана полевая почта госпиталя, в котором находился на излечении Андрей, и Даша написала ему. Но пока письмо дошло до адресата, Андрея уже выписали…
        И снова в воздухе повисла неизвестность…
        В июле сорок пятого Дашу демобилизовали. И она отправилась домой — в Пятигорск. Мама от радости, что дочь вернулась живой, не искалеченной, не знала, куда ее усадить и чем угостить — в доме было хоть шаром покати…
        В новой, гражданской жизни Даше пришлось все начинать сначала. В туфлях училась ходить — отвыкла за три года в сапогах. Она привыкла к ремням, к подтянутости, казалось, что теперь одежда мешком висит на ней. Три года она ходила в брюках, это удобно — вечером их постираешь, под себя положишь, ляжешь, а утром они будто выутюженные. Правда, не совсем сухие. Выйдешь на мороз, коркой покроются. А тут идешь в гражданском платье, в туфлях, встретишь офицера, невольно рука тянется, чтобы честь отдать. Привыкшая к продпайку, Даша не сразу осознала, что здесь в хлебном магазине за хлеб нужно платить, и несколько раз забывала расплатиться. Продавщица уже знала Дарью и понимала, в чем дело, и ни разу не остановила девушку, когда та, взяв хлеб, уходила, не расплатившись. Дома мама выговаривала ей, конечно, и на другой день Даше приходилось извиняться и оплачивать две булки сразу.
        А потом мать нашла среди Дашиных документов снайперскую книжку… Даша была на кухне, что-то стряпала, когда услышала душераздирающий крик мамы: «Дарья!» Бросив сковородку, она ринулась к матери.
        — Дарья, ты что, людей убивала?!  — в трясущихся руках враз постаревшей мамы Даша увидела снайперскую книжку.  — О, Господи, спаси и помилуй!
        — Мама, я не людей убивала, а фашистов!  — Дарья забрала книжку и убрала ее в шкаф.  — Да, мне пришлось на войне быть снайпером.
        — Ты же писала, что была медсестрой в госпитале… — мама тихо заплакала.
        — Была, мама, и санинструктором в окопах, и медсестрой в госпитале. Была! Но вот… Ладно, расскажу… Была у меня подруга — Машенька Королева… Она ранена была, а потом вернулась в морскую пехоту. И снова попала к нам в госпиталь. Она вытаскивала с поля боя очередного раненого, и позади них разорвалась мина… Моряк был убит сразу, а Маше… Ей обе ноги раскромсало… Когда Машу привезли в госпиталь, она просила: «Дашенька, ну, попроси кого-нибудь, пусть пристрелят меня… Кому я такая буду нужна?..» Так просила… так просила… Ее отправили на Большую землю, и след потерялся. Я не знала, где она, как… И только недавно я нашла Машу… Помог мне добрейший человек — Наум Михайлович. Собственно, он и нашел Машу — в Москве, в Доме инвалидов… Я была у нее, когда за орденом в Кремль ездила. Она все эти годы по госпиталям кочевала, ей десятки операций сделали. Она матери своей не призналась, что живая, мать до сих пор не знает ничего о судьбе дочери… Можешь себе это представить, мама?! Вот что такое санинструктор…
        — Но ты же… Кто ж тебя замуж возьмет теперь, Дашенька?  — мать не могла сдержать слез.
        — Ты прямо как наш командир!  — рассмеялась Дарья.  — Тот тоже говорил: «Эх, девки! Всем вы хороши, но после войны побоятся ведь на вас хлопцы жениться. Рука меткая, тарелкой пустишь в лоб и убьешь…»
        — Как же ты в снайперы-то попала? Ты ж и стрелять-то не умела!
        — Научили, мама! Да так научили, что… — Дарья улыбнулась.  — Принимал испытания у нас полковник — начальник штаба дивизии. Заставил показать, как умеем стрелять, маскироваться на местности. Отстрелялись хорошо, потом маскировка на местности… Ну, мы и замаскировались… Полковник пришел, ходит осматривает поляну, потом стал на одну кочку — никого не видно! И тут «кочка» под ним голосом твоей дочери взмолилась: «Ой, товарищ полковник, встаньте с меня, пожалуйста!» Вот смеху было!
        — Да, тебя послушать… Вроде легкая прогулка… Смех…
        — Да нет, мама, далеко не легкая,  — Даша стерла улыбку с лица.  — Очень тяжело было… И слава Богу, что все это в прошлом!
        Она чмокнула мать в щеку и ушла на кухню.
        Даша ничего не говорила матери об Андрее, хотя сама думала о нем постоянно. Она ждала встречи и… боялась ее. Прошло столько времени… Она не знала, что будет говорить при встрече… Думала, что расплачется и сказать ничего не сможет. Она уповала на Господа, но не знала, какой молитвой молиться, чтобы вернул ей любимого…
        Дарья искала работу, но в городе работал только Горячеводский госпиталь, а возвращаться к раненым Даша не хотела, вновь видеть кровь и грязь — это было свыше ее сил. А другой работы ей никто не предлагал. Оставался только дом, дом, где от ее плохого настроения даже кот Абрек стал прятаться под диван…
        И однажды Даша решилась… Они сидели на кухне, неспешно пили чай из листьев вишни и смородины, и Даша рассказывала маме об Андрее.
        — Он пришел ко мне на перевязку, и наши глаза встретились,  — говорила Даша.  — И все вокруг растворилось, исчезло. Даже огромный корабль, казалось мне, превратился в какую-то крошечную серую массу. Были только он и я. Со стороны это выглядело, наверно, смешно… Двое военных людей стояли друг напротив друга, и по его лицу блуждала глупейшая улыбка, а у меня в голове билась только одна мысль: «Ну, и…» Но знаешь, мама… У меня сразу же возникло странное чувство, что с этим человеком меня что-то в жизни свяжет. Потом мы вместе ушли в морскую пехоту и были рядом, хотя иногда у нас даже минутки не было, чтобы перемолвиться. Бои шли тяжелые, а он командовал отрядом… Мы со страшными потерями ушли с передовой… Андрея отправили в полк морской пехоты командовать взводом, а меня — в госпиталь. Так мы расстались…
        — И что, так больше ни разу и не свиделись?  — спросила мать.
        — Почему? Он был тяжело ранен и попал в мой госпиталь. Я была с ним каждый день. Хоть пяток минут, но мы виделись! После выздоровления Андрей вернулся в свой полк и упросил командование, чтобы и меня отправили к нему. Тогда он уже командовал десантно-штурмовой ротой. И вот… во время десантной операции… Я была тяжело ранена и оказалась за линией фронта. А выздоровев, попала к партизанам. И вот с той самой операции… Ни письма, ни весточки…
        Даша вдруг расплакалась…
        — Знаешь, мамуля, когда Андрей лежал в госпитале, я иногда умудрялась ночь провести с ним. И вот он спит, а я лежу и разглядываю каждую его черточку, такую уже теперь родную. Со мной никогда такого не было, чтобы так потянуло к человеку… Мне так хотелось его приласкать, поцеловать…
        — Эх, доченька,  — тихо сказала мама.  — Никто ведь не знает, что такое на самом деле любовь. Никто. Иногда она поднимает женщину высоко-высоко, выше облаков, прямо к звездам. А иногда очень больно бросает и бьет о камни. Иногда заставляет смеяться без причины и радоваться жизни, а иногда напускает на глаза слезы, даже если все хорошо. Все мы через это проходим с нашими мужчинами… Идем навстречу друг другу, а в душе каждой и каждого таится страх… Страх поднять глаза. Страх пройти мимо. Страх рассказать о своих чувствах и не услышать ничего в ответ. Страх услышать равнодушие. Но сильнее всего страх навсегда потерять друг друга в этом огромном мире. Понимаешь?
        Даша кивнула.
        — Ты верь, дочь! Верь и надейся! Если твой Андрей любит тебя, он обязательно тебя разыщет.
        Андрей сошел с поезда на станции Пятигорск, и к нему сразу же подошел комендантский патруль. Проверив документы, старший патруля рассказал ему, как найти улицу Теплосерную, и Андрей отправился в путь.
        Чем ближе подходил он к дому любимой, тем большее стеснение чувствовал в груди. Воздух, словно живой организм, мягкими руками и ногами упирался изнутри в его грудину и не позволял себя выдохнуть, и не впускал новую порцию осенней взвеси из влаги, запаха желтых листьев, бензинового чада и свежеиспеченного хлеба. Голова чуть кружилась, ноги же сами по себе делали шаги все шире и шире… По улице Теплосерной Андрей уже почти бежал. Еще в поезде, в шатающемся из стороны в сторону раздолбанном вагоне, он начал ощущать, как его тело покидают миллионы живых клеток. Эти клетки, сбиваясь в тугие пучки, устремлялись вперед — они неслись, рассекая воздух, туда, где его ждала любимая. Но странное дело, он не становился от этого слабее. Скорей наоборот, чем ближе поезд подходил к Пятигорску, тем более сильным Андрей себя ощущал. Нарастало волнение, но нарастала и бодрость!
        И вот он — дом, где живет Любовь… Старое, дореволюционное строение со множеством надстроек и пристроек, с разнокалиберными лестницами и ступенями. Ни на одной двери нет номеров…
        Андрей стоял растерянный, чувствуя, что бледнеет… И вдруг, как толчок локтем, как глоток спирта, возвращающий к жизни… Он жадно вдохнул воздух — он просто почувствовал, за какой дверью Она!
        Вечерело… Даша отложила книжку — она вдруг ощутила сильнейшее волнение… Даша вскочила с дивана, прошлась по комнатам…
        — Что ты, доченька?  — сонно спросила мама.  — Случилось чего?
        — Он здесь, мама!  — воскликнула Даша и ринулась к входной двери.
        Она распахнула дверь, хотя никто не стучал в нее…
        И Андрей шагнул за порог…
        Здесь, в тесной прихожей, они наконец-то соединились. Их соединил взрыв внезапно вспыхнувших чувств, и они не могли оторваться друг от друга, потому что этот взрыв спаял, спек воедино их тела и души. Это был бесконечно огромный клубок рвущейся к небесам Любви, переливающийся всеми цветами от багрового к нежно-желтому. Дверь закрылась, и позади влюбленных возникла глухая стена, отгородившая их от внешнего мира. И запах, и дрожь горячих тел…
        Мама стояла в проходе и, глядя на них, плакала, плакала, плакала…
        notes
        Примечания
        1
        ПМП — полковая медицинская палатка.