Любовь и бесчестье Карен Рэнни
        Зеркало Туллохов #2
        Карен Рэнни
        Любовь и бесчестье

        Зеркало Туллохов - 3

        OCR: Dinny; Spellcheck: Margo
        Карен Рэнни «Любовь и бесчестье»: Астрель, ВКТ; Москва, Владимир; 2012
        Оригинальное название: Karen Ranney «A Borrowed Scot»
        ISBN 978-5-271-43095-4, 978-5-226-05108-1
        Перевод: Л.И. Желоховцевой

        Аннотация

        Настоящий шотландский горец - всегда истинный джентльмен. А истинный джентльмен готов на все, чтобы спасти даму от позора. И поэтому когда юной Веронике Маклауд угрожает скандал и бесчестье, Монтгомери Фэрфакс берет ее в жены.
        Поначалу Веронику терзают мрачные предчувствия. Что хорошего может выйти из скоропалительного брака между двумя малознакомыми людьми?
        Однако очень скоро она понимает, что связала свою жизнь с сильным и смелым человеком, способным стать для нее не только добрым супругом, но и страстным, пылким любовником.

        Карен Рэнни
        Любовь и бесчестье

        Глава 1

        Ранняя весна 1866 года
        Лондон

        Чертовы болваны распевали монотонно и нудно. Он и сам чувствовал себя идиотом, а Монтгомери Фэрфакс не желал играть роль идиота.
        Мужчины в коричневых балахонах и капюшонах, напоминавших монашеские, собравшись в круг, хором вполголоса распевали так ровно, как если бы исполняли подобные ритуалы ежедневно в течение нескольких месяцев, а то и лет. Монтгомери мог бы поклясться, что слышит, как, соприкасаясь друг с другом, звякают бусины четок, когда мужчины топчутся и шаркают, вставая в круг.
        Гостиную освещали всего две свечи. К запаху воска примешивался запах курений. Полку незажженного камина в дальнем конце комнаты украшала большая медная статуя обнаженной женщины. Запах благовоний был сильным. С ним сливались цветочный и пряный ароматы и запах испарений разгоряченных тел, заполнивших слишком маленькую комнату.
        Ему не следовало слушать своего поверенного.
        - Я бы порекомендовал вам взять с собой зеркало на собрание Братства Меркайи[Братство Меркайи - так автор назвала оккультную организацию, функционировавшую в Лондоне в 30-е гг. XIX в. и запрещенную в начале 40-х.] , ваша милость, - сказал Эдмунд Керр. - Они смогут должным образом определить его происхождение.
        Эдмунд раздобыл для него приглашение на это сборище, а также сообщил адрес и объяснил, как добраться до нужного дома. Из разговора с поверенным Монтгомери понял, что Братство Меркайи состоит из разумных и толковых людей, цель которых исследовать и разъяснять все, что кажется ненормальным или иррациональным.
        А вместо этого встретил здесь толпу монахов, распевающих нечто непонятное.
        Балахон, надеть который его обязали, оказался ему короток, а шерстяной капюшон, надвинутый на лицо, вызывал зуд. Монтгомери сделал, что ему было велено: натянул капюшон на лицо, чтобы остаться неузнанным. Это оказалось единственным, за что он был благодарен устроителям. По крайней мере ни один из его новых знакомых не узнает о его идиотском «подвиге».
        Монтгомери достаточно хорошо знал латынь, чтобы понять, на каком языке эти люди декламируют свои заклинания. Голоса их были тихими и мелодичными, и ни один из так называемых монахов не отставал от хора.
        Круг распался, образовав вместо себя два полумесяца. Монтгомери сжал руки, убеждая себя расслабиться, несмотря на то, что почувствовал, как усилилось сердцебиение.
        Он не особенно любил неожиданности.
        Одна фигура отделилась от остальных, человек подошел к каминной полке и взял с нее свечу. Соблюдая все правила торжественной церемонии, он зажег ею свечи остальных. Но даже после этого Монтгомери не смог разглядеть их лиц, скрытых капюшонами.
        Декламации становились все громче. Дверь в противоположной стене открылась, и пламя свечей затрепетало. Появилась высокая фигура в черном балахоне и направилась в центр группы.
        Этот человек - должно быть, главарь - заговорил по-латыни глубоким рокочущим голосом. «Монахи» хором отвечали ему. Сборище теперь приняло торжественный характер религиозной церемонии, но это было не единственной причиной, почему Монтгомери почувствовал себя еще более неуютно.
        Согласно инструкциям ему следовало оставаться в прихожей, пока его не позовут. Он бы так и поступил, если бы мимо него не прошествовали монахи со своими причитаниями. Последовать за ними его заставило любопытство. И теперь он сожалел о том, что не остался в другой комнате или не ушел вообще.
        Чертово зеркало так и останется тайной для всех заинтересованных в нем.
        Открылась другая дверь, которой до этой минуты Монтгомери не замечал. Некто в синем балахоне, поддерживаемый двумя монахами, проследовал в круг и остановился лицом к председателю.
        Бормоча что-то по-латыни, человек в черном выступил вперед и откинул капюшон с головы вошедшего. Под балахоном скрывалась женщина с длинными вьющимися каштановыми волосами, водопадом упавшими ей на плечи.
        Толпа рванулась ей навстречу, и внезапно атмосфера изменилась. Из религиозной церемонии она превратилась в нечто, напоминавшее нападение хищников на беспомощную жертву, а уважаемое сборище обернулось стаей диких собак, готовых наброситься на раненого оленя.
        Монтгомери сделал несколько шагов вправо, чтобы отчетливее видеть женщину. Лицо ее было бледным, а профиль показался ему почти совершенным. Бледно-розовые губы изогнулись в полуулыбке, она медленно заморгала, будто начиная приходить в себя после сна.
        Как и он, она была чужой в этой компании.

«Монах» в коричневом поставил в центр круга скамью. Женщину заставили встать на нее на колени и сложить руки, опираясь на небольшой выступ перед собой. Между ее руками поставили зажженную свечу и согнули ее пальцы так, чтобы они ее обхватывали. Сама она удержать свечу не могла.
        По ее реакции Монтгомери понял, что она одурманена. Иначе разглядела бы опасность, кроющуюся за внезапным возбуждением окружавших ее мужчин.
        - Отдаешь ли ты себя на волю Братства? - спросил председатель по-английски, обращаясь к женщине монотонным голосом.
        Она покачала головой, потом, очевидно, передумала, когда один из мужчин подошел к ней и прошептал что-то на ухо.
        - Да, - сказала она тихо, едва слышно.
        Монтгомери раздвинул первый ряд одетых в балахоны мужчин, не обращая внимания на ропот протеста.
        Женщина, стоявшая на коленях, с лицом, освещаемым пламенем свечи, казалась до странности воздушной, эфирной. Она подняла глаза на председателя, и на ее лице показалось выражение торжественного и мрачного удивления, хотя ее зеленые глаза казались ясными и бесхитростными.
        - Вы подчиняетесь воле Братства Меркайи?
        И снова она заколебалась, потом помотала головой, будто собираясь прояснить сознание.
        Председатель подался вперед и прошептал что-то не слышное Монтгомери.
        Она не ответила, и председатель снова склонился к ней. На этот раз его голос прозвучал громче:
        - Скажите: «Я отдаюсь на волю Братства Меркайи».
        Она закрыла глаза, и ее голова качнулась вперед и опустилась.
        Монтгомери сделал еще один шаг к ней, сознавая, что не может допустить, чтобы эта игра была сыграна до конца.
        Толпа теснее сомкнулась вокруг нее, по-видимому, объятая желанием увидеть остальное. Мужчины за спиной председателя расступились, и стал виден стол, задрапированный белой тканью.
        Монтгомери положил руку на рукоять пистолета, заткнутого за пояс куртки.
        Четырехлетняя привычка никуда не выходить безоружным сегодня оправдалась. Нащупав под балахоном зеркало, он сжал его ручку.
        В случае необходимости оно могло сыграть роль дополнительного оружия.
        Монтгомери должен был спасти женщину, но, черт бы все побрал, если бы его это вдохновляло.

        Вероника заметила, как трудно ей сидеть прямо, а тем более трудно стоять на коленях. Она силой заставила себя поднять голову, и от этого усилия голова закружилась. Пламя свечи, которую она держала в руке, окружало яркое белое сияние.
        Возможно, ей не следовало пить то, что ей предложили.
        - Этот напиток разгонит вечерний холод, - сказал кто-то, когда она вошла в дом.
        - Я не пью спиртного, сэр, - возразила она.
        Человек улыбнулся:
        - Это не спиртное, моя дорогая, а просто кое-что согревающее.
        Этот человек был так добр и красив, его синие глаза напомнили ей летнее небо в Шотландии. Вероника не хотела показаться грубой, поэтому приняла чашу и опустошила ее.
        По воле случая Вероника подслушала разговор в табачной лавке, куда дядя Бертран послал ее за своим любимым табаком. И вопреки общепринятым правилам поведения обратилась к незнакомцу прежде, чем тот покинул лавку.
        - Мы будем рады принять вас в наше Братство, - сказал он с улыбкой. - Очередное собрание состоится в первый вторник следующего месяца. Вы сможете прийти?
        - Смогу. Благодарю вас.
        Он назвал адрес, и Вероника его запомнила.
        До сегодняшнего вечера дни катились медленно. Она дождалась, пока все уснут, и выскользнула через кухонную дверь. Скоро Вероника оказалась на шумной и людной улице, где наняла кеб, что уж вовсе не вязалось с поведением порядочной девушки и повлекло бы за собой наказание.
        Теперь же она смотрела на председателя этого Братства, того самого человека, которого встретила в табачной лавке, и поздравляла себя с тем, что оказалась здесь.
        Председатель взял у нее свечу, и тотчас же ее пальцы ощутили холод, как снежной зимой в Шотландии. Дадут ли ей одеяло, если она попросит? Слова уже сформировались в ее сознании, уже были на кончике языка, но упали в бездну, как только она попыталась их произнести.
        Вероника подняла руку, потом замерла, зачарованная видом своих пальцев. Она поднесла их к лицу и пошевелила каждым, ощутив вдруг абсурдное желание рассмеяться.
        - Встаньте!
        Председатель отдал распоряжение, и ей следовало подчиниться, но ноги не держали ее. Ей помогли встать, потом убрали с дороги скамью. Вероника улыбнулась в знак благодарности, удивляясь тому, как ее губы онемели.
        Двое мужчин крепко взяли ее под локти и подвели ближе к председателю.
        Когда они ее отпустили, Вероника покачнулась. Опустив глаза, она увидела красивый кроваво-красный ковер и подумала, что он выглядит так, будто под ее ногами образовалась лужа крови.
        Куда девались ее башмаки?
        Председатель... - а слышала ли она его имя? - склонился к ней, как сарыч[Сарыч - хищная птица-падальщик.] с ветки, ожидающий смерти своей добычи. Он что-то сказал ей, но слова его затерялись в тумане, окутавшем ее сознание.
        Когда двое мужчин подвели ее к столу, накрытому скатертью, в одурманенном мозгу прозвенел сигнал тревоги, но и это чувство опасности было далеким и неясным.
        Председатель подошел к ней и, распахнув ее хламиду, стянул с плеч.
        Вероника больше не чувствовала в нем доброты. Теперь он вызывал у нее ассоциации с чем-то острым: кошачьими когтями, клювом попугая, острием ножа. Она отступила назад и поняла, что двое мужчин стоят за ее спиной, преграждая выход.
        Откуда-то послышался смех. Неужели смеялись над ней: над ее невинностью и легковерием? Или наивность и готовность верить в лучшее походили на глупость?
        Ей не следовало сюда приходить, покидать дом дяди Бертрана.
        Мужчина провел ножом по одежде, распоров ее от ворота до корсажа. Нож прорезал все слои ткани, включая дорогой корсет на китовом усе, унаследованный от матери, а также ее единственную сорочку, одну из немногих предметов одежды, привезенных из Шотландии.
        Когда Вероника оказалась обнаженной, ее подняли и положили на стол. Глядя вверх на лепную розетку над головой, она подумала, что это, должно быть, сон. Самый страшный и непристойный из кошмаров, приснившихся ей.
        Люди смотрели на нее. Вероника чувствовала их взгляды. Ткань под ее спиной была холодной. Она холодила ягодицы и бедра. Можно ли ощущать холод во сне? У нее замерзли обнаженные пальцы ног и кончик носа.
        И снова раздался смех. Она была Вероникой Мойрой Маклауд, дочерью шотландского писателя и его возлюбленной жены. Отец всегда говорил: вопрос - продукт тренированного ума. Тогда почему над ней насмехаются за желание получить ответы на вопросы?
        Комната вращалась вокруг нее, а холод становился все сильнее. Может быть, она умирает?
        Вероника почувствовала, как ее ног коснулась ткань, и заставила себя поднять голову. Председатель стоял у дальнего края стола, поглаживая ножом тыльную сторону ее ноги. Вероника ощутила собственную дрожь, но не могла и двинуться.
        Его рука обжигала кожу, раздвигала колени.
        Находясь в полузабытьи, она слышала волчий вой. Но ведь в Лондоне нет волков. Взгляд уловил неясное движение, она повернула голову и увидела мужчину, дерущегося с председателем. Он кричал. Что-то металлическое, блестящее, похожее на красивый талисман мелькнуло в воздухе.
        Двое мужчин присоединились к драке. Послышался гром, причем так близко, что Вероника на мгновение лишилась слуха. Небо обрушилось вниз, и его осколки осыпали ее.
        Значит, Господь пришел спасти ее. Слава тебе, Господи!
        Веки ее так отяжелели, что ей с трудом удавалось держать глаза открытыми.
        Бог, разумеется, одерживал победу. Так и должно было быть!
        Внезапно она оказалась в вертикальном положении. Нет, не то! Ее кто-то взвалил на плечо. Разве Бог носит грешников таким образом? «О Боже, я согрешила! Пожалуйста, прости меня!» В ее живот впивалось что-то твердое, оттесняя холод. Внезапно она почувствовала себя дурно и хотела предупредить об этом Бога.
        Ей было ужасно не по себе: желудок просто взбунтовался, а голова кружилась не переставая.
        Комната снова стала вращаться. Вероника протянула руку и вцепилась в рукав Бога, внезапно осознав, что это не Бог, а незнакомец.
        Она пыталась сохранить душевное равновесие, поняв, что это уже не та комната и не та одежда: теперь на ней был надет накрахмаленный коричневый балахон.
        Незнакомец сжимал ее запястье и тянул за собой. Вероника спотыкалась, мечтая, чтобы он остановился. Они спускались по длинным и крутым ступенькам, и от этого у нее кружилась голова. Она замолотила руками по перилам и услышала ругательство прежде, чем ее снова подняли на руки.
        И тут на нее плотным облаком опустилось нечто черное и пугающее, лишившее ее мыслей и способности чувствовать.
        И она покорилась этому с острым ощущением раскаяния.

        Глава 2

        Ночь простерла свое покрывало над Лондоном, как мать укрывает ребенка одеялом, стараясь защитить его от шума большого города. Однако Лондон не спал. Время от времени ночь тревожил шум экипажей, ритмичное цоканье копыт и стук колес по старинной булыжной мостовой.
        И здесь природа не успокаивалась на ночь. Но шум создавали не ночные животные, как в штате Виргиния. А возможно, в Лондоне этот цикл жизни тоже присутствовал, только сов, хорьков и лис заменяли люди.
        Лондон не был цивилизованным местом, если цивилизация не означала втискивание всех пороков и слабостей человеческого рода в пространство, ограниченное несколькими квадратными милями. И наравне с грандиозными памятниками и достижениями культуры, почитаемыми обществом, человек мог купить множество грязных плотских утех.
        Монтгомери оглядел женщину, скорчившуюся на сиденье напротив.
        Когда он закутывал ее в свой балахон, она напоминала одурманенного перепуганного ребенка. Ткань окутывала ее всю, струясь вдоль бедер и образуя целое море у ног на полу.
        И в этот момент она была для него не столько женщиной, сколько жертвой.
        Ее волосы сбились под капюшоном и запутались в нем, но Монтгомери не сделал даже попытки высвободить их. И, опуская ее на сиденье экипажа, тоже старался избежать соприкосновения с телом.
        Монтгомери велел своему кучеру проехать чуть дальше на случай, если члены Братства Меркайи последуют за ним. Однако сомневался, что они решатся его преследовать: он показал себя стремительным и непредсказуемым. А человека, обладающего такими особенностями характера, да еще в придачу и пистолетом, следовало избегать любой ценой.
        Глаза женщины были закрыты, лицо поражало неземной эфемерностью и бледностью. Если бы он не видел, что она дышит, счел бы мертвой.
        И что, черт возьми, ему теперь с ней делать?

        Вероника очнулась с двумя мыслями: первая заключалась в том, что ей ужасно неудобно сидеть в кровати в такой нелепой позе и что ее ночная рубашка царапает кожу. Вторая же касалась того, что ей очень холодно. Она потянулась за одеялом и обнаружила его полное отсутствие.
        Открыв глаза и заморгав, Вероника уставилась на двух незнакомых мужчин. Она сидела в коляске, а незнакомцы так же внимательно смотрели на нее, как и она на них. Судя по одежде, один из них был джентльменом. Другой, державший в руках шапку, ерзал и смущался.
        Вероника моргнула несколько раз, но незнакомцы не исчезали.
        Значит, все это не было сном.
        Девушка опустила глаза и убедилась в том, что одета в нелепую коричневую хламиду, а под ней ничего нет. Что же случилось?
        Первый раз в жизни она не могла ясно вспомнить, как провела последние несколько часов. В голове метались, как какие-то зловещие птицы, обрывки воспоминаний.
        Человек, чьи синие глаза буравили ее, был на собрании Братства Меркайи и спас ее.
        У него были густые черные волосы. Лицо мужественное, скулы четко очерчены и сильно выступающие, подбородок квадратный и несколько воинственно выдающийся вперед. Нос римский. Брови и ресницы густые и прикрывали глаза, как занавески на окнах кареты. От внешних уголков глаз расходились морщинки, и это наводило на мысль, что он много времени проводит на воздухе. Или эти линий проложила боль? Две вертикальные линии очерчивали уголки полного рта. Вероника заподозрила, что они маскируют ямочки, появлявшиеся при улыбке. Если сидевший напротив нее человек вообще когда-либо улыбался.
        - Могу я теперь идти, сэр?
        Вероника переключила внимание на человека с шапкой.
        - Нет, Питер, теперь ты наш компаньон.
        - Компаньон? - переспросила она.
        Одно это слово оказалось очень трудно произнести. Язык будто обложило, а во рту пересохло.
        Ее спаситель бросил на нее хмурый взгляд:
        - Если вы воображаете, будто я пойду на то, чтобы меня застали в двусмысленной ситуации, то заблуждаетесь.
        Вероника облизнула губы.
        - Сомневаюсь, что общество сочтет достойным то, что мне составили компанию двое мужчин, - сказала она, выпрямляясь. - Вот если бы вам удалось раздобыть в качестве компаньонки женщину, это было бы другое дело.
        Мужчины разом поджали губы.
        - Вы шотландка, - сказал ее спаситель.
        - А вы американец, хотя я никогда не встречала американца, который говорил бы, как вы, - парировала Вероника.
        Она снова оперлась головой о спинку сиденья, но это не облегчило зарождающейся головной боли.
        - Вы растягиваете слова, и они кажутся тягучими, как мед. Это очень странно.
        - Я из Виргинии.
        - Из Виргинии?
        - Когда вы произносите слово «Виргиния», ваше «р» не должно звучать раскатисто.
        Он будет поправлять ее произношение? Вероника нашла бы достойный ответ, если бы не чувствовала себя так странно.
        - Ступай, Питер, - велел он мужчине, сидевшему рядом с ней.
        Когда кучер выходил из коляски, холод весенней ночи хлестнул Веронику по лицу, как влажная ткань. Она быстро заморгала и глубоко вдохнула холодный воздух. Холод привел ее в себя, будто весь последний час или около того она плавала где-то, отделившись от своего тела.
        Вероника никогда не была склонна к истерике. И все же, опустив глаза и оправив свой балахон онемевшими пальцами, чувствовала, что близка к панике.
        Как, ради всего святого, она попадет домой? Где ее платье? Сорочка? Где остальная одежда?
        - На мне какой-то балахон.
        - Я набросил его на вас. Если вы назовете свой адрес, - сказал незнакомец, - я провожу вас домой.
        Паника когтями вцепилась ей в горло. Вероника подняла занавеску кончиком пальца, сделав только щелку, достаточную, чтобы увидеть молочную белизну тумана. Ничего, кроме влажного липкого тумана.
        - Где мы? - спросила Вероника. - И который час?
        Она сложила руки на груди, однако это не помогло ей почувствовать себя одетой, особенно теперь, когда она заподозрила, что этот незнакомец, сидевший напротив, видел ее обнаженной.
        Как только она останется одна в своей спальне, то позволит себе отдаться жгучему стыду. А до тех пор просто попытается, насколько возможно, оставаться спокойной. Ей необходимо абстрагироваться от этой прискорбной ситуации.
        - Сейчас уже полночь, и мы на площади возле моего дома, - ответил он. - Я счел целесообразным покинуть Братство как можно скорее. Вы помните хоть что-нибудь?
        Кое-что, но Вероника не собиралась признаваться в этом ему. Ей еще предстоит подумать об этом, когда она окажется в своей спальне.
        - Я не очень хорошо себя чувствую, - сказала она, ощутив соленый вкус в горле, и закрыла глаза, борясь с подступающей тошнотой.
        - Кто-нибудь заставлял вас нынче вечером что-нибудь съесть или выпить?
        Вероника открыла глаза:
        - Когда я приехала, мне дали чашу чего-то теплого. Напиток имел вкус винограда, но это было не вино.
        - Вероятно, туда подмешали наркотик.
        С ее стороны было глупо его пить, но она была так благодарна Меркайи за позволение посетить собрание, что ей не хотелось показаться грубой.
        - Как долго мы сидим здесь? - спросила Вероника.
        - Чуть больше часа.
        Незнакомец сложил руки на груди, буравил ее холодным взглядом.
        - Я ждал, пока вы оправитесь от того зелья, что вам дали.
        - Не стану больше вас обременять, - сказала Вероника и потянулась к дверце кареты.
        Он подался вперед и удержал ее.
        - Я не позволю вам уйти одной после того, как избавил вас от больших неприятностей. Где вы живете?
        - Я не просила вас спасать меня, - ответила она, вырывая руку.
        - Не сомневаюсь, вы предпочли бы, чтобы вас изнасиловали на глазах у трех десятков мужчин, - ответил он нарочито мягким голосом.
        Вероника испуганно посмотрела на него. Неужели они готовили ей такую судьбу?
        - Благодарю вас, - сказала Вероника слабым голосом, испытывая приступ тошноты. - Благодарю за то, что спасли меня, но больше вы ничего не обязаны для меня делать.
        - Где вы живете? - спросил незнакомец тоном, граничившим с раздражением.
        - Прошу вас! Пожалуйста, не провожайте меня домой. Если вы это сделаете, все узнают о моем проступке, и тогда наказание будет суровым.
        - Вы опасаетесь, будто вам откажут от места?
        Слава тебе Господи, что он счел ее служанкой.
        - А вы не подумали об этом, когда отправлялись на собрание?
        Вероника плотнее запахнула балахон, собрав его спереди в складки, будто двойной слой ткани мог скрыть ее наготу.
        - Думаете, они что-нибудь расскажут? - спросила она тихо.
        - Не сомневаюсь, что вашу историю будут смаковать в некоторых кругах. А уж дойдет ли это до слуха ваших хозяев, не знаю.
        На мгновение незнакомец заколебался.
        - Что вас заставило отправиться в подобное место?
        На этот вопрос у нее не нашлось ответа.
        - А почему вы там оказались? - спросила Вероника.
        - С моей стороны это оказалось глупостью, - ответил незнакомец, бросив взгляд на мешок рядом с собой. - Я думал, что смогу выяснить происхождение одной вещи.
        Любопытствуя, она подалась вперед, и ее пальцы прошлись по ткани. В кончиках пальцев она ощутила зуд, и это ощущение распространилось вверх по руке. Вероника резко откинула голову и посмотрела на него.
        - Что это?
        - Зеркало.
        Вероника снова подалась вперед, позволив себе смелость дотронуться до мешка. Не ощутив вибрации, решила, что ей почудилось.
        Он ничего не сказал, когда она взяла мешок в руки. Удивленная его тяжестью, она медленно ослабила шнурок, стягивавший отверстие мешка, и вынула зеркало.
        Три углубления на ручке были идеальными для того, чтобы вставить в них согнутые пальцы.
        За долгий срок существования вещицы золото стерлось, и узор из розочек на ручке теперь не выглядел так отчетливо, как и надпись на его оборотной стороне. Самым удивительным было то, что круглое стекло обрамлял ряд алмазов.
        Однако несмотря на все эти украшения, его нельзя было назвать красивой вещицей. Вероника повернула его, чтобы рассмотреть стекло, и заметила, что от времени оно приобрело коричневый цвет.
        - Почему вы принесли его на собрание Меркайи?- спросила Вероника.
        - Черт бы меня побрал, если знаю, - пробурчал незнакомец, глядя на нее. - Мой знакомый, разбирающийся в магии, думает, что оно волшебное и может показывать будущее.
        Но выражение его лица свидетельствовало о том, что он не верит в это.
        - Я слышала, люди могут видеть будущее в чаше с водой, - сказала Вероника, - но никак не в зеркале.
        - Не знаю. Я никогда ничего в нем не видел, - ответил ее спаситель.
        Вероника снова посмотрела на стекло. И по мере того как смотрела, коричневый цвет исчезал с него. Местами вместо него она видела свое улыбающееся лицо. Ее окружали люди, и, хотя она не могла ясно видеть их лиц, знала, что они тоже улыбаются. Зеркало в ее руках завибрировало как живое. На отражении в нем ее глаза светились нежностью и любовью. Ощущение счастья было столь глубоким и полным, что Вероника почувствовала, как сердце трепещет от радости.
        Она и была и не была собой. Женщина, смотревшая на нее из зеркала, казалась другой. Было ли это вызвано возрастом или опытом? В эту минуту она больше всего на свете хотела превратиться в эту женщину, а не оставаться собой настоящей.
        Незнакомец протянул руку, и у Вероники не оставалось иного выбора, кроме как неохотно возвратить ему зеркало. Положив его в мешок, он посмотрел на Веронику. Выражал ли этот взгляд задумчивость или сострадание?
        Господи! Она молила всемогущего Господа сделать так, чтобы никто, знающий дядю Бертрана и Тетю Лилли, не сообщил им о сегодняшнем вечере.
        Дядя Бертран думал только о том, чтобы устроить завидные браки своих дочерей и упрочить будущее сыновей. Однако все это стало бы невозможным, если бы распространились слухи о скандальном поведении их родственницы. А может ли быть что-нибудь скандальнее произошедшего нынешней ночью?
        Конечно, члены Братства не станут распространяться о своих действиях. Сделать это - означало бы признаться в том, что они там присутствовали.
        Имело ли это какое-нибудь значение для них? Мужчин судят по иным критериям, чем женщин, и часто на них не распространяются никакие ограничения. А вот ее поведение сочли бы постыдным.
        - Назовите, пожалуйста, ваш адрес, - обратился к ней незнакомец.
        - Вы не должны провожать меня домой. Если вы это сделаете, кто-нибудь увидит.
        - Я не хотел спасать вас, - сказал он. - Но уж раз это сделал, доведу все до конца. Вы не поедете домой одна.
        В его голосе прозвучало нечто такое, что возбудило ее любопытство, которое лежало в основе всех ее несчастий.
        Она закрыла глаза, направила свой «дар» на человека, сидевшего напротив, и замерла, очищая свое сознание.
        Да, незнакомец был раздражен и нетерпелив, но под этими эмоциями, накатывавшими волнами, Вероника ощутила страдание, столь острое, что ее саму будто полоснуло ножом.
        И в этот момент она чуть было не спросила его, чем он так удручен, а удержало ее только воспоминание о дяде Бертране. Сколько раз он читал ей нотации?
        - Вероника, ты не должна сообщать людям обо всем, что чувствуешь. Иначе они сочтут тебя готовой для Бедлама. Я должен заботиться о своем положении и поддерживать его. Мне не принесет пользы, если о моей племяннице пойдет слава как о сумасшедшей.
        - Я не сумасшедшая, дядя Бертран, - отвечала Вероника. - Однако не могу не знать, что чувствуют люди.
        - Твоя мать слишком потакала тебе, девочка. Нет такой вещи, как «дар».
        Она отвечала, что не хочет слышать о своих родителях ничего дурного. Или просто отмалчивалась, понимая, что неповиновение не стоит усилий.
        Вне всякого сомнения, ей повезло в том, что ее не заперли где-нибудь на чердаке или не отослали в какое-нибудь захолустье, приклеив к ней ярлык слегка слабоумной особы, способной распознавать мысли и чувства других.
        Вероника открыла глаза, медленно повернула голову, чтобы видеть мужчину, который, как она поняла, испытывал внутреннее беспокойство.
        - Если я скажу свой адрес, - спросила она, - дадите ли вы мне слово, что просто позволите мне выйти из экипажа? И не сочтете необходимым провожать меня до двери, и не дадите знать моим хозяевам, что произошло?
        Незнакомец снова посмотрел на нее так, что Вероника заерзала под его неодобрительным взглядом.
        - Если сочту, что вы в безопасности.
        Смирившись, она назвала ему адрес дяди Бертрана, моля Бога о том, чтобы и дядя, и вся его семья уже спали, когда они окажутся на месте.
        Незнакомец сообщил адрес кучеру, потом снова сел на место.
        Через несколько минут они подъехали к дому дяди. Перед тем как уйти из дома нынче вечером, Вероника уже приготовила рассказ на случай, если кто-нибудь еще будет бодрствовать, когда она возвратится. Скажет, что ей захотелось глотнуть свежего воздуха. Что скучает по просторам и тишине Шотландии. Ведь это было правдой. Разве не так?
        Единственно, что оказалось хорошего в положении бедной родственницы, - это то, что она не дебютировала в обществе и не собиралась появляться там, да и выбираться из дома отваживалась редко. Выходила только по поручению тети Лилли или дяди Бертрана. Причем поблизости от их дома не было лавок. Поэтому маловероятно, что кто-нибудь из их владельцев увидит и узнает ее.
        Когда карета замедлила движение, потом остановилась, Вероника потянулась к дверце. Но прежде чем она вышла из кареты, ее спаситель подался вперед.
        - Обещайте мне, что в будущем станете проявлять больше здравого смысла, чем сегодня вечером. Не знаю, сколько они вам заплатили, но никакие деньги не окупят подобного унижения.
        - Они мне не заплатили, - сказала она.
        - Тогда почему вы оказались там?
        - Из любопытства, - ответила Вероника.
        Это было единственным объяснением, которое она смогла озвучить.
        - Чертовски опасное место, чтобы проявлять любопытство.
        Вероника кивнула и открыла дверцу кареты. Придерживая слишком длинный балахон обеими руками, она ступила на мостовую, чувствуя, как холод охватывает босые ноги. Что случилось с ее башмаками?
        Трудно будет объяснить потерю платья, ибо у нее их было всего три, и каждое из них из одинаковой синей ткани, которая, по словам тетки, считалась ноской.
        Все служанки в доме одевались в платья из такой же прочной синей саржи, и она это знала. Но всегда могла сказать, что испортила платье, посадив на него пятно. Правда, тётка поднимет шум из-за расходов и спросит ее, почему она не пустила испорченное платье на тряпки.
        Но как она сможет объяснить потерю башмаков?
        - Вы колеблетесь, потому что боитесь, что ваше отсутствие откроется?
        Вероника повернулась, испуганная тем, что незнакомец вышел из кареты и стоял за ее спиной.
        Он представлял собой впечатляющую фигуру - высокий человек, обладающий неброской элегантностью и повадками хищника. Осторожность заставила ее сделать шаг назад.
        - Вы его убили?
        Его улыбка была острой и тонкой, как лезвие бритвы.
        - Так вы помните?
        - Выстрел, - ответила она. - Вы его застрелили?
        - Нет, хотя он и заслуживал этого. Единственно, что пострадало, - это потолок.
        Ночь была совершенно безмолвной, очень красивой и нежной. Слышалось только, как резвые лошади беспокойно перебирают копытами, топчась на месте. Туман был густым, и от этого уличные фонари казались маленькими лунами. В нос ударил слабый запах серы и вызвал раздражение в горле, напомнив, что желудок все еще бунтует.
        Балахон был тонким, а влажный весенний воздух холодным. Ей пора было идти, но она сжала руки, набрала полную грудь воздуха и повернулась к нему лицом.
        - Знаете, эта вещь волшебная, - сказала Вероника.
        - Что? Зеркало?
        Незнакомец бросил нетерпеливый взгляд через плечо на карету.
        - Отдайте его мне? - спросила она. - Совершенно ясно, что вам оно ни к чему.
        - Оно не мое, - ответил он. - Его принесли к моей двери в сундуке с женской одеждой. Похоже, оно принадлежит прежней владелице дома, который я купил.
        - Вы его вернете?
        - Если бы знал ее местонахождение, вернул бы.
        Он сложил руки на груди и изучал ее лицо.
        - И ваш внезапный интерес к зеркалу не имеет ничего общего с золотом и алмазами, которыми оно украшено?
        - Нет, - ответила Вероника, удивленная и несколько обиженная.
        - Тогда зачем оно вам?
        Ему она могла сказать. Конечно, в этом случае он счел бы ее еще более странной, чем уже считал. Но не все ли ей равно? Будучи бедной родственницей, она как будто не имела материальной оболочки. Она могла оставаться тенью в углу, кем-то, кого не замечают и о ком не думают.

«О да, это Вероника, она живет у нас уже много лет. У бедняжки нет собственных денег. Это, если угодно, акт благотворительности».
        Зеркало посеяло в ней ростки надежды, какой она не чувствовала давным-давно.
        - Я попыталась бы найти настоящую владелицу.
        - Нет.
        Она уже собралась поспорить с ним, но заподозрила, что этот человек, раз приняв решение, не откажется от него.
        - Благодарю вас, - повторила Вероника и повернулась к нему спиной, - за то, что спасли меня.
        Он не ответил, но взгляд его говорил больше слов. Если бы она не вела себя так глупо, это не понадобилось бы.
        Дом стоял довольно далеко от улицы, и перед его фасадом располагался огороженный газон. Скоро тетя Лилли распорядится посадить там цветы. Ничего слишком яркого, кричащего, привлекающего ненужное внимание, но все же такое, что оттенило бы белый фасад.
        Дядя Бертран был чудовищно бережливым. Никому из слуг не дозволялось бодрствовать после десяти вечера и вставать раньше шести утра. Таким образом он экономил деньги на освещении и угле. Сейчас все уже давно должны были спать.
        Но прежде чем Вероника успела подумать это, в ночи прозвучал голос:
        - О, отец, это хуже, чем я думала. Вероника раздета.
        Она повернулась и увидела Аманду, свою кузину, золотые волосы которой освещались белым светом фонарей, размытым туманом.
        На лице Аманды было выражение нарочитого ужаса. Ключ к пониманию ее характера был в том, что глаза Аманды выражали больше, чем лицо в целом. И в этот момент они светились, как у кошки, когда в них попадает хоть немного света и они ярко вспыхивают.
        Аманду все это явно веселило. А когда Аманде бывало весело, то Веронике обычно приходилось туго. За последние два года она отлично выучила этот урок.
        Рядом с Амандой стояла тетя Лилли и молотила руками по воздуху, будто в этой сложной ситуации хотела установить равновесие. Тетя Лилли терпеть не могла обстоятельства, способные лишить ее контроля над окружающим.

        Глава 3

        - Негодная! Что ты наделала? Что натворила?
        Тетя Лилли сделала шаг вперед и отвесила ей затрещину. Вероника не успела увернуться, и один из обрушившихся на нее ударов угодил по щеке. Она отпрянула, и обе они пришли в ужас. Как ни гневалась на нее тетя Лилли в прошлом, прежде она никогда не прибегала к рукоприкладству. Особенно прилюдно. На улице! При свидетелях!
        Тетя Лилли покачала головой, будто отрицала и свой выпад, и ярость, приведшую к ней.
        - Видишь, что ты вынудила меня сделать, дитя? Никогда в жизни я не испытывала подобного унижения.
        Она обернулась и посмотрела назад: у нее был вызывающий вид.
        Никто из ее кузин и кузенов не упустил момента, и они потянулись вслед за матерью, как утята за уткой к пруду.
        На верхней ступеньке крыльца тетя Лилли обернулась и посмотрела вниз на Веронику. Должно быть, гнев взял верх над приличиями.
        - Я приняла тебя, потому что ты принадлежишь к нашей семье, - сказала она. - И потому что твой дядя - добрый и благородный человек. Ты единственное дитя его покойной сестры. Но если бы я знала, что ты навлечешь на нас позор, я бы оставила тебя умирать с голоду в Шотландии.
        - Лилли, - одернул ее дядя Бертран, заставив замолчать одним этим словом.
        По лицу тети Лилли было видно, что в ней происходит борьба между чувством гнева и привычкой повиноваться. И это был редкий случай, когда дядя Бертран проиграл.
        - Я отказываюсь держать в доме эту потаскуху, - сказала тетя Лилли, царственным жестом тыча в нее пальцем.
        Во взгляде тети Лилли была такая кипучая ненависть, что Вероника невольно отступила на шаг назад. Она всегда знала: семья для тети Лилли превыше всего. Своим детям она была готова простить любой недостаток и любую оплошность. Однако, по-видимому, эта терпимость не распространялась на племянницу, родство с которой не было кровным.
        - Ты оскорбила нас самым постыдным образом, - заявила она, слегка понижая голос, будто осознав, что ее могут услышать соседи. - Ты не только улизнула из дома среди ночи и возвращаешься домой раздетой! Обнаженной!
        По-видимому, гнев пересилил чувство приличия.
        - Ты поставила под удар будущее твоих кузин! Если ты не в состоянии поразмыслить над собственным бедственным положением, неужели у тебя не хватает христианского сострадания пощадить тех, кто не причинил тебе никакого зла? Ведь в этом доме тебя приняли гостеприимно и радушно в тот самый момент, как ты стала сиротой. Ты никогда не бывала одинока. Тебя никогда не оставляли с твоей скорбью и печалью. Ты была окружена любовью с той минуты, как вступила под наш кров, Вероника Маклауд. И чем ты отплатила за нашу великую любовь?
        Тетя Лилли выпрямилась, грудь ее вздымалась, а раскрасневшееся лицо от нахлынувших чувств дрожало, как желе.
        - Ты навлекла на всех нас позор!
        Она и дети исчезли в доме, оставив их троих стоять на пропитанном туманом воздухе.
        - Вы не служанка, - сказал незнакомец, стоявший рядом с Вероникой.
        - Я и не говорила, что я служанка. Вы сами так решили.
        - Конечно, - возразил он сухим тоном. - Не естественнее ли было представить леди на собрании Братства Меркайи?
        - Что это было за собрание? - спросил дядя Бертран.
        Незнакомец посвятил его в детали:
        - Они увлечены изучением всего необычного, что существует в природе, всего сверхъестественного. Вне всякого сомнения, они изучают привидения, гоблинов и тому подобное.
        Дядя повернул голову и с презрением посмотрел на племянницу:
        - Опять речь о твоем «даре», Вероника?
        Она сжала руки, чувствуя, как холод поднимается от босых ног и распространяется по всему телу. А возможно, душа ее превратилась в кусок льда.
        - Я всего лишь хотела получить ответ, дядя.
        - И для этого потребовалось снять одежду?
        Вероника никогда не слышала, чтобы дядя говорил так громко. Должно быть, соседи получали истинное наслаждение от такого спектакля.
        Она и представить не могла, что ее будут отчитывать на пороге дядиного дома, ибо не думала, что ей придется возвращаться домой совсем обнаженной или полуголой.
        Господи, что она наделала! Любая критика ее поведения была заслуженной. Она поступила хуже, чем идиотка.
        Дядя начал подниматься на крыльцо, а когда Вероника попыталась последовать за ним, он предостерегающе поднял руку.
        - Ты полагаешь, что можешь войти в этот дом, невзирая на последствия своих действий, Вероника? Больше тебя не хотят здесь видеть.
        - Хоть я и готов согласиться, что действия вашей племянницы заслуживают осуждения, - сказал незнакомец, - но не слишком ли вы сурово поступаете, обрекая ее на изгнание?
        Дядя Бертран не обратил внимания на его слова и снова повернулся к ней:
        - Ты решила жить по-своему, Вероника. Можешь идти своим путем. - Он посмотрел на мужчину рядом с ней: - По крайней мере, ты нашла себе титулованного покровителя.
        - Вы знаете, кто я?
        - Монтгомери Фэрфакс, - сказал дядя Бертран, - американец, недавно приехавший в Англию предъявить права на титул одиннадцатого лорда Фэрфакса-Донкастера. Я граф Конли, член Комитета по привилегиям при палате лордов, сэр. И я рассматривал ваше прошение.
        - Мне следует вас поблагодарить за ваше решение, сэр?
        - Оно было справедливым. Это старинный титул, и линия наследования и право на титул были обоснованно доказаны при всем том, что вы американец.
        Дядя Бертран оглядел Монтгомери с головы до ног, вне всякого сомнения, стараясь придать этому разглядыванию оскорбительный характер.
        Человек, стоявший рядом с Вероникой, замер.
        - И этот факт вполне объясняет ваше сегодняшнее участие в подобном несчастье. Все же поведение моей племянницы не следствие ее невежества. Она имеет представление о достойном поведении.
        Вероника сделала шаг вперед, гадая, что сказать, чтобы смягчить гнев дяди.
        Ведь она не сама разделась. Она не могла вспомнить точно, что случилось, и это вызывало беспокойство, но неужели легковерие достойно столь сурового наказания? Конечно, дядя не мог говорить этого всерьез. Неужели он собирался выкинуть ее, обнаженную, на улицу?
        - Пожалуйста, дядя! Я не собиралась причинять вред ни вам, ни тете Лилли, никому из моих кузенов и кузин. Я только хотела понять образ их мыслей.
        Дядя Бертран повернулся и направился вверх по ступенькам, не обращая внимания на ее слова, и открыл дверь.
        Веронику пробрала дрожь. Она сжала руки на груди, стараясь заставить себя не упасть. Она не должна была упасть в обморок, не должна была умолять и просить.
        Но что ей оставалось?
        Вероника поднялась на две ступеньки:
        - Я хотела узнать, действительно ли обладаю «даром». Мои родители всегда говорили, что это так, но после приезда в Англию я усомнилась в нем.
        Дядя приостановился у двери.
        - Вы всегда говорили, что с моей стороны глупо им верить, верить в мой «дар». Но я хотела узнать правду.
        - И это объяснение, по-твоему, извиняет твое поведение? Думаешь, мне станет спокойнее, если в обществе тебя сочтут слабоумной или распутной?
        Вероника не собиралась рассказывать ему другую причину, почему решила посетить собрание Братства. Если бы рассказала, возможно, это ужесточило бы наказание. Но уж что могло быть хуже, чем оказаться на улице?
        Дядя посмотрел на нее, вне всякого сомнения, осуждающе и презрительно и захлопнул дверь у нее перед носом.
        На поле боя Монтгомери случалось видеть людей, парализованных страхом. Казалось, они не сознают реальности войны и того, что она влечет за собой смерть. Они просто стояли, ожидая, когда их сразит пуля или разорвет в клочья снаряд, выпущенный из пушки.
        Но только сейчас он понял, что они чувствовали. Этого не могло случиться.
        - Черт возьми! - сказал Монтгомери, делая шаг к двери.
        Потом посмотрел на женщину на крыльце.
        - Не усугубляйте неприятности плачем, - сказал он. - Я этого не потерплю.
        Минутой позже он снова посмотрел на Веронику.
        - Я не шучу, - добавил он, прежде чем повернуться и забарабанить в дверь.
        На стук никто не ответил, и Монтгомери повернулся и хмуро посмотрел на нее:
        - И что теперь делать?
        - Вы возьмете меня с собой? - спросила Вероника.
        Монтгомери не ответил, не смог ответить, и она улыбнулась неуверенной, трепетной улыбкой:
        - По-видимому, моя репутация безвозвратно погублена. Разве имеет значение, если я останусь с вами?
        - Для меня имеет. У меня нет намерения брать на себя заботы о женщине. Глупой женщине. Женщине, в которой нет ни унции здравого смысла.
        - Почему вы так сердитесь? Ведь из дома вышвырнули меня. Не вас!
        Монтгомери посмотрел на нее сверху вниз.
        - Почему-то я испытал побуждение спасти вас нынче вечером. Но не осознал, что мне еще придется подыскивать для вас место жительства.
        И тут вдруг в ней взыграл гнев, как ни странно и ни обоснованно это было. Вероника вскинула подбородок и посмотрела на него с яростью.
        - Я не просила вас спасать меня.
        - Нет, - согласился он, отчеканивая каждое слово, и тон его был убийственно колючим. - Вы предпочли бы, чтобы вас изнасиловали в присутствии нескольких десятков мужчин.
        Она тотчас же замолкла. Какого черта он с ней возится?
        Монтгомери не мог недооценивать упрямства графа Конли, особенно теперь, когда тот сообщил о своей принадлежности к аристократии, перед представителями которой Монтгомери пришлось появиться на прошлой неделе. Они весьма пеклись о своем положении в жизни и обществе и своей исключительности.
        Граф Конли был вполне способен обречь свою племянницу на голодную смерть.
        А униженное пребывание перед дверью дядиного дома никак не помогло бы Веронике восстановить свою репутацию.
        - Не смотрите на меня так неприязненно, - сказала она, и слова ее прозвучали так, будто она пыталась заглушить готовый вырваться плач.
        - Не сказал бы, что поступил бы иначе, будь вы моей племянницей, - ответил Монтгомери, с трудом сдерживая гнев. - Вы полная идиотка.
        Вероника повернулась и, не говоря больше ни слова, спустилась по ступенькам и пошла дальше по дорожке, ведущей на улицу. Монтгомери решил, что она направляется к его карете, но Вероника продолжала идти дальше, не обращая внимания на коляску.
        И в самом деле, идиотка.
        Наконец он нагнал ее, схватил за руку и повернул лицом к себе:
        - И что вы собираетесь делать?
        - Уходить.
        - У вас есть друзья, у которых вы могли бы жить? Или другие родственники?
        - В Лондоне я никого больше не знаю, - ответила Вероника, и из-за непривычного для него акцента ее слова прозвучали почти трагически.
        - В таком случае, куда вы собрались идти?
        - Прочь отсюда, - ответила Вероника, поднимая на него глаза. - Куда угодно. Совершенно ясно, что ни вы, ни мой дядя не хотите меня принять.
        Туман начал рассеиваться, и свет фонаря теперь напоминал желтый блеск луны.
        Монтгомери провел рукой по волосам и высказал ей неприкрытую правду:
        - Понятия не имею, что мне делать.
        - Я тоже, - ответила она холодно.
        - Ступайте в карету, - сказал он.
        Вероника покачала головой.
        - Почему нет?
        - Это непристойно.
        Монтгомери не смог удержаться от смеха. Вероятно, время для веселья было неподходящим, но ее высказывание застало его врасплох.
        - После сегодняшнего вечера? Вас беспокоит благопристойность, в то время как вы бродите по улице почти нагая. Садитесь в карету, Вероника.
        - Вам следовало бы называть меня мисс Маклауд, - напомнила она, и, тотчас же осознав всю глупость этой просьбы, на губах ее на секунду промелькнула улыбка.
        Потом Вероника повернулась и направилась к карете. Он не спеша следовал за ней. Монтгомери не мог оставить ее на улице, убедившись в том, что дядя не пустит ее в свой дом. Не мог он взять ее и к себе домой. Это только усугубило бы скандал.
        Надо сказать, что в связи с войной в последние несколько лет стандарты поведения снизились. Если бы в Виргинии Монтгомери застали в его карете с полуголой девушкой, то поставили бы перед выбором - жениться на ней или решать, где он будет похоронен.
        Если бы он знал в Лондоне кого-нибудь настолько близко, чтобы оставить Веронику у его дверей, он бы так и поступил. К несчастью, пробыв в городе всего несколько, недель, Монтгомери не успел обзавестись друзьями. К тому же держался он намеренно отчужденно. Ему не нравился Лондон и не слишком нравились англичане. А после сегодняшней ночи он в этом уверился окончательно.

«Соверши правильный поступок». Он настолько ясно слышал слова Кэролайн, будто она нашептывала их ему на ухо. Черт возьми! Он как раз это и сделал, и немедленно последовало наказание.
        Вероника остановилась возле кареты.
        - Куда мы едем?
        - Ко мне домой, - сказал он, чувствуя, как петля ответственности затягивается у него на шее.
        Вероника повернула голову, когда карета тронулась, но увидела только улицы, окутанные туманом. В таком освещении площадь казалась аккуратной и красивой. Все на ней было упорядочено и точно выверено. Железным воротам никогда не позволяли просесть или покрыться ржавчиной. Деревья были подстрижены так, что их вид радовал глаз.
        На этой площади, на Дорчестер-сквер, не было ничего случайного. Кроме нее.
        Одна она - некое неуместное явление на Дорчестер-сквер.
        Вероника не такая, как ее кузины. Она не обладает их белокурой миловидностью. Ее каштановые волосы ничем не замечательны. Глаза у нее того же цвета, что и у матери, - нежно-зеленого, а иногда приобретают коричневатый оттенок. Вокруг радужек странное темное обрамление, и потому на ее глаза обращают внимание, какого бы цвета они ни предпочли быть в этот день. Вероника не обладает светскими манерами, ибо выросла на отдаленном острове Шотландии. И потому искренне удивлена жизнью Лондона, и ей хочется разгадать тысячи тайн и получить ответы на тысячи вопросов.
        Несмотря на то, что она на четыре года старше Аманды, старшей из кузин, иногда Вероника чувствует себя совсем юной и наивной по сравнению со всеми ими. По словам Аманды, она ничего не смыслит в лондонских сезонах. По словам Элис, не умеет достаточно хорошо танцевать, чтобы достойно появиться в бальном зале. И как ей любезно сообщил Алджернон, она не такая девушка, чтобы привлечь внимание достойного кавалера.
        Вероника ответила, что и не стремится привлечь чье-нибудь внимание.
        Адам встретил это заявление ободряющей улыбкой, но по большей части он проводил время, уткнувшись носом в книгу, и его не особенно беспокоило происходившее вокруг.
        Энн казалась милейшей девушкой. И то только потому, что была уже обручена и целиком поглощена собственными делами. За последние семь месяцев Энн претерпела удивительное превращение. Из прежней ветреной особы в солидную матрону. Элис утверждала, что теперь она чувствует превосходство над ними, так как собирается выйти замуж и уехать со своим баронетом в Корнуолл.
        Однажды Энн призналась Веронике, что уже придумывает имена для будущих детей.
        Вероника не ответила. Она не могла бы объяснить, что видела в Энн: растущее смятение, нечто похожее на черный ужас, распространявшийся, как чернила по воде. И чем дольше тянулось время, тем больше они расплывались, покрывая поверхность воды серой, почти непрозрачной пленкой.
        Однажды несколько недель назад, когда ей захотелось помочь Энн, Вероника положила руку на руку девушки и спросила ее, в чем дело.
        Но Энн, не имевшая привычки откровенничать с ней, как и остальные кузины, только весело рассмеялась и отпустила колкое замечание: «Ты снова испытываешь ощущение обреченности. Это твоя шотландская склонность все драматизировать».
        Иногда впечатления Вероники бывали настолько сильными, что ей приходилось делать усилие, чтобы отгородиться ото всех. А иначе она не могла бы различить собственные противоречивые чувства. Самым худшим в этом было то, что порой она воспринимала их страдания, радости и страхи как собственные.
        Когда всего этого оказывалось слишком много для нее, единственным средством было закрыть дверь в свою комнату и искать уединения и тишины.

        Глава 4

        Городской дом Монтгомери Фэрфакса мало чем отличался от дома дяди Бертрана. Конечно, он был меньше, потому что его теснили другие дома в этом же ряду, но место, где он находился, выглядело таким же аккуратным и респектабельным.
        Вероника успела только заметить длинный коридор и крутые ступеньки лестницы, когда Монтгомери схватил ее за руку, едва она вышла из кареты, и потащил на третий этаж, почти волоча за собой.
        Едва ли у него на уме было вожделение, и Вероника была обрадована этим фактом. И все же не очень-то было приятно, что с ней обращаются так, как если бы она оказалась посылкой, адресованной другому человеку и врученной Монтгомери по ошибке.
        Он постучал в дверь в конце коридора и, когда ее открыла старая женщина, протолкнул Веронику вперед.
        - Миссис Гардинер, не спускайте глаз с мисс Маклауд. Ясно?
        Пожилая женщина кивнула, и серьезное выражение ее лица уступило место удивлению.
        Монтгомери повернулся к Веронике, и его лицо казалось таким же замкнутым, как раньше.
        - Вы останетесь с моей экономкой. Это единственный выход из чертовской ситуации, в которую попали мы оба. Ясно?
        Вероника кивнула.
        Не добавив больше ни слова, он повернулся и вышел. Любые вопросы, которые Вероника хотела бы задать, были погребены под грузом смущения, с которым и она, и миссис Гардинер смотрели друг на друга. Ни одна из них не оказалась одета подобающим образом для формального знакомства. Вероника была в монашеском балахоне, а миссис Гардинер в розовой хлопчатобумажной ночной рубашке, украшенной вышивкой и мережкой, смявшейся от того, что она уже легла в ней в постель, и ее волосы украшали десятки папильоток.
        - Пожалуйста, входите, мисс Маклауд.
        Вероника кивнула и вошла в комнату.
        Покои миссис Гардинер были меблированы скромно. Возле окна помещался мягкий и уютный стул, возле которого стояла скамеечка для ног, украшенная вышитой накидкой. Рядом круглый стол с лампой на нем. Напротив, располагалась двуспальная железная кровать с пухлым матрасом. Одеяло было отогнуто: женщина наверняка уже спала, когда явился хозяин и разбудил ее.
        Экономка была ненамного старше матери Вероники и обладала густыми каштановыми волосами, мягкими карими глазами и изогнутыми высокими бровями, придававшими ее лицу удивленное выражение. Миссис Гардинер, невысокая и кругленькая, источала теплоту и покой, будто исходившие от нее эмоции представляли собой некое неясное и приятное смешение.
        Еще с минуту они внимательно созерцали друг друга, должно быть, не находя слов. Что могла сказать Вероника? Как бы объяснила свое появление и вид?
        Миссис Гардинер направилась к кровати и принялась колдовать с простынями.
        - Я не могу занять вашу постель, миссис Гардинер, - сказала гостья. - Если не возражаете, я посижу на стуле.
        - Всю ночь, мисс?
        Столько времени, сколько пробудет пленницей в доме Монтгомери Фэрфакса. Сказать это было бы не вполне справедливо. Точнее, пленницей собственной глупости.
        В зеркале Вероника увидела себя радостной, почти счастливой. Там отражалось ее смеющееся лицо. Было ли это иллюзией, вызванной напитком, данным ей в Братстве Меркайи?
        Когда наступит утро, она найдет способ вернуться в дом дяди и умолить его простить ее. Если это окажется невозможным, то хотя бы получит свою шкатулку. С ее помощью Вероника сможет раздобыть денег на возвращение в Шотландию.
        Итак, у нее появился план, хоть он и оставлял желать лучшего.
        Вероника уселась на стул у окна, поблагодарив миссис Гардинер за то, что пожилая дама дала ей теплое покрывало. Подоткнув его под замерзшие ноги, она закрыла глаза и притворилась спящей.
        На следующее утро через час после наступления рассвета горничная сообщила хозяину о визитерах. Монтгомери уже был одет и ожидал их. Он спустился вниз в холл, где стоял граф Конли, закутанный в теплый плащ, шляпу и перчатки, в сопровождении двух сыновей, одетых точно так же и с точно таким же выражением на лицах, как у отца, - выражением праведного гнева.
        У Монтгомери не было мажордома, но им не было надобности раздеваться. Они не собирались задерживаться надолго.
        Будь он проклят, если окажет графу гостеприимство.
        И в эту минуту Монтгомери было безразлично, что он нарушает долг гостеприимства, одно из сотен правил строгого британского этикета, который пытался ему преподать его поверенный Эдмунд Керр.

«Ты должен стремиться обуздывать свой характер, Монтгомери». Сколько раз в юности ему говорил это его брат Алисдэр? Слишком часто, чтобы не запомнить разочарование в его тоне.
        Граф, по-видимому, понимал, что едва ли их встреча будет сердечной.
        - Моя племянница здесь?
        - Да, - ответил Монтгомери. - В обществе моей домоправительницы с того момента, как приехала сюда.
        - Вы полагаете, сэр, этого достаточно? Вы только усугубили ситуацию.
        - А чего вы от меня ожидали? Чтобы я оставил ее мерзнуть у вас на крыльце?
        Пожилой гость выпрямился и выпятил грудь, как бойцовский петух.
        - Через несколько часов весь Лондон будет знать, что она провела ночь в вашем доме.
        - На попечении моей экономки, - возразил хозяин.
        - Я понятия не имею о нравах американского общества, сэр, но в Англии наши женщины знают, как себя вести. То, что она проявила прискорбную неразборчивость, требует наказания.
        - Какого? Изгнания из вашего дома?
        - Отказавшись от этого, я признал бы, что потворствую ее глупости.
        - А как насчет семейной поддержки и лояльности? - спросил Монтгомери.
        Он старался сдерживаться. Стоял, сложив руки на груди и прислонясь спиной к стене, пристально глядя на всех троих гостей.
        - Сомневаюсь, что всему Лондону известно о ее местонахождении. Сомневаюсь даже, что хоть кто-нибудь знает об этом. Заберите ее домой, накажите, как сочтете нужным, но не судите о ситуации превратно. Ваша племянница оказалась в тяжелой ситуации. Я оказал ей помощь. И это все.
        - Она вернулась домой полуголой. Можете это объяснить?
        Монтгомери не мог. Не мог, не сообщив, что Вероника оказалась обнаженной в присутствии нескольких десятков мужчин. Он сомневался, что подобное открытие улучшит положение.
        - Между нами ничего не было, - сказал он. - Можете положиться на мое слово.
        - Скажите это всему обществу, ваша милость, - возразил граф, намеренно подчеркивая титул собеседника.
        Это было намеком на то, что Монтгомери ни разу не обратился к нему должным образом.
        Он и не имел такого намерения. Ему надоело прыгать в английские обручи, как цирковое животное.
        - Вы ведь в Лондоне всего несколько месяцев, не так ли?
        - Два месяца, - ответил Монтгомери. - Два.
        Два бесконечно долгих месяца.
        - Можете честно сказать, вы верите, что скандала не возникнет? Вы ведь, разумеется, знаете, как быстро в Лондоне распространяются сплетни?
        Монтгомери неохотно кивнул.
        - Все знают, кто вы, ваша милость. Или вы и это отметаете?
        Монтгомери пожал плечами.
        - Я сделал запрос относительно Братства Меркайи. Правдивы ли слухи, дошедшие до меня?
        Монтгомери обменялся долгим взглядом с графом.
        - Вчерашним вечером состоялся мой первый и последний визит туда.
        - Но это не ответ на мой вопрос.
        - Не знаю, что вы слышали, - сказал Монтгомери, - но это не то место, посетить которое я посоветовал бы женщине.
        - Вероника ведь не пыталась скрыть свое имя?
        Монтгомери снова неохотно кивнул.
        - Есть все основания полагать, что ее узнали. И, несомненно, ее репутация погибла, - констатировал граф бесстрастно.
        Монтгомери стоял молча, ожидая продолжения. Собеседник не произносил ни слова. Тишину нарушало только негромкое тиканье часов на каминной полке в гостиной.

«Монтгомери», - услышал он раздражающе укоризненный голос Кэролайн.
        Неужели он стал голосом его совести?
        Неприкрытая правда заключалась в том, что племянница графа Конли оказалась в ужасном положении.
        Обесчещенная девушка в Виргинии не имела будущего. Единственным ее шансом на нормальную жизнь была ссылка в другой штат к родственникам как можно скорей. Запятнанная голубка редко возвращалась в семью.
        Но граф Конли не собирался отсылать Веронику. Он просто отказывался признавать ее. Она стала одной из тех женщин с беспросветной судьбой, которых Монтгомери часто встречал во время прогулок.
        Он не нес ответственности за племянницу графа Конли. И не хотел за нее отвечать. Подумать только, в какую бездну он попал, защищая эту женщину.

«Поступи справедливо, Монтгомери!» - нежный и женственный голос Кэролайн, нашептывавший эти слова, не должен был вплетаться в его мысли.
        Черт бы его побрал! Он вовсе не хотел поступать справедливо! Справедливость никогда за всю его жизнь не приносила ему ни утешения, ни радости. Справедливые поступки отлучили его от семьи, разрушили его будущее и привели в эту проклятую Богом страну!
        - Зачем вы здесь? - спросил Монтгомери. - Чтобы забрать Веронику или оставить ее на ступеньках своего крыльца? Или просто собираетесь бросить ее в центре Лондона?
        Граф Конли сделал несколько шагов вперед, а оба его сына, стали справа и слева от него.
        - Я приехал для того, чтобы предотвратить неизбежный скандал. Весь Лондон знает, ваша милость, кто вы. И не важно, верите вы этому или нет. Так или иначе, следует исправить положение любыми возможными средствами.
        В Виргинии быстрым и действенным способом исправить ситуацию означало вступить в брак. Пара могла совершить свадебное путешествие, навестив кого-нибудь из родственников, или посетить целебные источники. Через несколько месяцев она бы вернулась домой, и, если бы родился младенец, старые кумушки начали бы производить подсчет на пальцах. Но они делали бы это втихомолку, не привлекая внимания общества.
        Но проблема заключалась в том, что Монтгомери не прикасался к Веронике Маклауд. И даже не думал об этом. По правде говоря, он попытался быть всего лишь порядочным и честным человеком среди десятков мерзавцев.
        Возможно, ему следовало держаться в тени и позволить остальным делать с ней то, что они собирались, но тогда он возненавидел бы себя за свою бездеятельность. Он бы нес ответственность за ее растление точно так же, как те, кто собирался сделать с ней это.
        Ничего не предпринимать - означало показать себя трусом, как вчера, так, к сожалению, и теперь.
        Рок нависал и опустился на него темным облаком, которое он ощущал над собой всю ночь.
        - Не вижу иного выхода, сэр, - сказал граф Конли, будто подслушав его мысли.
        Он, черт возьми, тоже не видел.
        - Я не готов жениться, - сказал Монтгомери.
        Уголки губ графа Конли приподнялись в полуулыбке.
        - А я не готов к тому, чтобы скандал запятнал мое имя и семью, сэр. Мы распространим слух о том, что это союз по любви. Общество восприимчиво к таким импульсивным решениям.
        - Едва ли это покажется разумным.
        Собеседник слегка наклонил голову, и этот царственный жест еще больше его раздосадовал.
        - Конечно же, у вас есть выбор, ваша милость.
        Жениться на Веронике Маклауд или предоставить ее собственной участи.
        И в этот момент Монтгомери честно желал второго. Вероника была глупа и опрометчива и все же не заслуживала наказания, на которое ее обрекал дядя.
        Граф Конли кивнул, по-видимому, удовлетворенный.
        - Сейчас Вероника вернется со мной домой. Через два дня состоится свадьба. Этого времени вам хватит, чтобы получить особую лицензию.
        - Даже если я американец?
        - Деньги устраняют множество препятствий, сэр. Даже для американцев.
        Несколько секунд, отмеряемых тиканьем часов, Монтгомери в упор смотрел на графа Конли.
        Перед рассветом он не спал, пытаясь решить, как ему найти способ выбраться из затруднительного положения. Решение так и не было им найдено. Но он не мог продолжать стоять здесь просто так.
        - Я женюсь на ней, - сказал он. - Будь я проклят, женюсь.

        Миссис Гардинер прервала ее удивительно спокойный сон. Это был сон о справедливости, невинности и чистой совести, лишенной угрызений и раскаяния, что едва ли соответствовало положению, в котором Вероника оказалась, и она была благодарна этому сну.
        - Прошу прощения, мисс, но его милость желает встретиться с вами внизу.
        Вероника опустила глаза на ненавистный коричневый балахон.
        - Посмотрим, есть ли у какой-нибудь из горничных платье, которое вы смогли бы одолжить, - сказала миссис Гардинер, правильно истолковав ее взгляд.
        Она покачала головой:
        - Это теперь не важно.
        Монтгомери Фэрфакс уже видел ее одеяние и даже более того.
        - На вас нет башмаков, мисс.
        Вероника опустила глаза на свои ноги, будто только теперь открыв, что они босые.
        - Я их потеряла, - заявила она и улыбнулась домоправительнице, стараясь показать, что это не бог весть какая потеря.
        По сравнению с потерей дома и безопасности. При полной неясности в отношении будущего какое значение имела потеря башмаков?
        Вероника скользнула за ширму, совершила обязательное утреннее омовение и, покончив с этим, вышла из комнаты и спустилась вниз. Задержавшись на площадке, она устремила взгляд вниз на дядю Бертрана и стоявших за его спиной Адама и Алджернона.
        Дядя Бертран поднял на нее глаза. Она не совершила ошибки: не попыталась заговорить с ним первой. Возможно, Вероника не была искушенной в образе жизни светского общества Лондона, как ее кузины, но очень хорошо чувствовала, как себя вести, когда речь шла об отношениях с людьми.
        Дядя Бертран всегда предпочитал главенствовать. Сейчас он смотрел на нее с отвращением. И, по правде говоря, она не осуждала его за то, что ее появление так раздосадовало всех присутствующих. Она не причесалась и не была одета должным образом, как и накануне.
        - Здесь нет мистера Фэрфакса? - спросила Вероника, спускаясь по оставшимся ступенькам.
        - Он одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер, и более пристойно именовать его вашей милостью.
        Прежде чем Вероника смогла заговорить, дядя Бертран махнул рукой, указывая на дверь.
        - Ты едешь домой.
        Неужели он ее простил?
        Что сказал ему Монтгомери Фэрфакс, что настроение дяди столь разительно изменилось?
        Вероника сжала руки перед собой, чтобы удержаться от многочисленных вопросов и не раздражать ими дядю.
        - Благодарю вас, дядя, за то, что простили меня, - сказала Вероника.
        Испытываемая ею благодарность умерялась сознанием того, что все это повлечет за собой лишение ее дядиной щедрости.
        - Я тебя не простил, - ответил дядя решительно. - Ты останешься с нами, пока его милость не выхлопочет особую лицензию. Ты выйдешь замуж, Вероника.
        Потрясенная, Вероника лишилась дара речи и могла только смотреть на дядю.
        Поскольку она не сказала на это ни слова, он продолжал:
        - Его милость понимает, что, хотя создавшаяся ситуация - не его рук дело, невозможно и помыслить ни о чем другом.
        - Замуж? - произнесла Вероника, наконец, прочистив горло. - Я не знаю этого человека, дядя.
        - Тебе бы следовало подумать об этом до того, как ты появилась перед ним обнаженной.
        Как ни странно, сейчас она не могла думать ни о чем.
        - Можешь считать, что тебе повезло. Его милость - богатый человек. По крайней мере, в отличие от своей матери ты будешь хорошо обеспечена.
        - Мой отец был уважаемым ученым, - сказала Вероника. - Учителем.
        - Не сумевшим сохранить свое место еще до твоего рождения. Он погряз и барахтался в своей поэзии, Вероника, - сказал дядя, демонстрируя свое отвращение к этому роду деятельности, каждое его слово было полно презрения.
        Поэзия ее отца была прекрасна. Лирична и трогательна. К сожалению, ничего из нее не сохранилось. Но если бы она смогла показать ее дяде, он оценил бы великий талант ее отца.
        - Крышу над головой вам обеспечило наследство твоей матери.
        На это у нее не нашлось ответа.
        Дядя повернулся и кивнул сыновьям. Ни Алджернон, ни Адам не смотрели на нее. Они посторонились, давая ей пройти следом за дядей Бертраном.
        Всю дорогу до дома Вероника ухитрилась молчать, и этот подвиг дался ей легко. Похоже, никто из сидевших в карете не был склонен к разговорам, и меньше всего они стремились разговаривать с ней.
        Теперь, вместо того чтобы оставаться бедной родственницей, Вероника должна была выйти замуж. И вместо того чтобы всю жизнь провести в доме дяди Бертрана, обретала мужа.
        Теперь она становилась свободной не только от Аманды, дяди Бертрана, тети Лилли и четырех остальных кузин и кузенов, но обретала свой дом и семью.
        Ей хотелось танцевать. Или, принимая во внимание обстановку, хотя бы отбивать такт ногами по полу кареты. Если бы она начала петь во весь голос, ее кузены Алджернон и Адам только ткнули бы друг друга в бок и что-нибудь пробормотали насчет слабоумной Вероники, выставлявшей себя на посмешище. Неужели у этой девицы совсем нет мозгов и здравого смысла? Дядя Бертран только снова хмуро взглянул бы на нее, впрочем, он и так не переставал хмуриться.
        Муж. У нее появится муж. И не просто муж, а американец - Монтгомери Фэрфакс.
        Он был чужаком, незнакомцем.
        Возможно, ей бы следовало смотреть на вещи более реалистично. Правда, он был красивым мужчиной, но ведь внешность мужа не так важна, как другие качества.
        Монтгомери был добр и, по-видимому, способен к состраданию. Иначе не стал бы спасать ее от членов Братства Меркайи.
        Но ничуть не обрадовался этому. Когда он смотрел на нее, в его взгляде не было ни крупицы теплоты. Ее «дар» позволил ей почувствовать в какой-то степени его боль. Может, он кого-то оплакивал? Боль, которую Вероника почувствовала в Монтгомери, была сильной и глубокой. Скорбел ли он по утраченной любви?
        Надавил ли на него ее дядя, чтобы заставить его милость жениться на ней?
        Едва ли его сподвигла на брак сила чувств к ней. Он видел гораздо больше, чем ее стройные лодыжки. Но все, что он сделал после этого, передал ее своей домоправительнице и оставил на всю ночь в обществе этой дамы.
        А что бы она сделала, если бы он попытался воспользоваться этой ситуацией? Конечно, Вероника бы сказала ему совершенно определенно, что она молодая женщина, совершенно не такого сорта, несмотря на то, что ее поступки свидетельствовали о другом.
        Но Монтгомери ничего не попытался сделать. Он вел себя как образцовый джентльмен.
        Чтобы стать хорошей женой, она должна узнать о будущем муже как можно больше. Хотя бы для того, чтобы выразить ему свою благодарность за то, что он дважды спас ее. В первый раз от беды, в которой она была повинна сама, и во второй от мрачного и беспросветного будущего.
        Карета остановилась перед домом, и дядя хмуро посмотрел на нее. Вероника кивнула, отвечая на невысказанный им упрек, и ждала, пока вперед пройдут кузены Алджернон и Адам, чтобы последовать за ними.
        Вероника быстро поднялась по ступенькам, радуясь тому, что тетки не было видно. Она хоть и догадывалась, что отчитывать ее будут тем же утром, но позже.
        Вероника закрыла за собой дверь спальни и прислонилась к ней спиной, прижимаясь ладонями к прохладному дереву.
        Она вышла на середину комнаты и закружилась, широко раскинув руки. Это был танец полной, совершенной радости. Она описала круг один раз, два, три, четыре раза, прежде чем упасть на кровать с закрытыми глазами и улыбкой на устах.
        Вероника Мойра Маклауд произнесла шепотом страстную благодарственную молитву. Стать женой даже самого худшего из мужей предпочтительнее участи бедной родственницы.
        Ее величайшая надежда исполнилась. Она спасена.
        - У тебя возникли с ним близкие отношения?
        Вероника замерла. Затем медленно поднялась, приняла сидячее положение и увидела Аманду, стоявшую в дверном проеме.
        - Ты, Аманда, сделала то, что собиралась.
        Вероника терпеть не могла Аманду и, когда они оставались одни, отказывалась от притворства и фальшивого дружелюбия. В последние два года она пыталась всеми силами полюбить девушку или хотя бы найти почву для дружеских отношений. В Аманде было нечто такое, чего никто, кроме Вероники, не замечал, а именно некоторая особая жестокость, отталкивавшая ее настолько сильно, что она старалась избегать общества кузины.
        Из всех ее кузин Аманда, вероятно, казалась самой хорошенькой со своими светлыми волосами с рыжеватым отливом и зелеными глазами, острыми, как льдинки. Черты ее лица были красивыми, и хотя она была ниже ростом, чем Вероника, и с более пышной фигурой, вне всякого сомнения, Аманда представляла собой образец женской красоты. А Вероника во всех отношениях являлась и внешне и внутренне прямой противоположностью кузине.
        С того момента как Вероника переехала в дом родственников, Аманда делала все возможное, чтобы испортить ей жизнь. Домочадцы считали Аманду доброй, благородной и искренне озабоченной благополучием шотландской кузины. И она и Аманда понимали, что их расположение друг к другу показное.
        - Ведь это ты сообщила обо мне дяде Бертрану?
        - А ты бы хотела, чтобы я солгала ради тебя, кузина? - спросила Аманда. - Я должна была это сделать. Особенно потому, что беспокоилась о тебе. Почему ты ушла из дома ночью?
        - Ты могла бы спросить об этом меня, прежде чем наушничать отцу, - ответила Вероника.
        - Долг моего отца - заботиться о тебе, Вероника, потому что у тебя больше нет никого из родных.
        Об этом Аманда твердила каждый день. По ее мнению, Бог не должен был позволить кузине ни на минуту забыть о том, что она сирота.
        До нынешнего утра Вероника была обречена сидеть в углу и всю оставшуюся жизнь оставаться тенью, ненавязчивой, еле заметной фигурой, о которой люди мимоходом замечали бы: «Ах, она? Это Вероника. Не обращайте на нее внимания. У нее, бедняжки, никого нет, кроме нас».
        Однако вместо наказания за глупость она обрела мужа.
        Аманда вошла в комнату, закрыла за собой дверь и села на скамейку под окном.
        - Ты так и не ответила. Вы уже были близки?
        - Неужели я не заслужила того, чтобы ты оставила меня в покое, Аманда?
        Аманда разразилась веселым смехом:
        - Иногда, кузина, я думаю, что мы с тобой единственные полностью понимаем друг друга. Я не нуждаюсь в том, чтобы окружать себя ореолом таинственности, и ты можешь говорить со мной совершенно откровенно и свободно.
        Вероника не ответила. Бывая с Амандой, она предпочитала воздерживаться от разговоров и не реагировать на каждую ее колкость.
        Аманда повернулась к ней с улыбкой, столь очаровательной, что и Вероника могла бы поверить в ее искренность, если бы не выражение глаз кузины.
        Аманда выставила носок туфли из-под юбки и теперь изучала ее.
        - Я истратила все карманные деньги, - сказала она. - Все до пенни.
        - Тебе следует обращаться с деньгами более бережно, - ответила Вероника.
        - Думаю, ты права, кузина, и, если бы ко мне в руки попало еще немного денег, чтобы дожить до выдачи карманных в следующем месяце, я была бы всецело на твоей стороне. В конце концов, тебя не стали бы так строго наказывать. Ты ведь знаешь, что отец прислушивается к моим словам.
        Вероника слишком хорошо это знала.
        - Ты повела себя крайне глупо, Вероника, - сказала ее кузина, садясь с ней рядом и глядя на нее с кошачьей улыбкой.
        Вероника закрыла глаза, чувствуя приближение состояния, предшествовавшего проявлению ее «дара». Сначала ее омыла волна тепла, наплыв эмоций, исходящих от другого существа.
        Когда они исходили от Аманды, Вероника различала не одну, а целый их букет. Все вместе они образовывали нечто прозрачное, сродни недожаренной рыбе. Примерно так, как если бы кузина еще не решила, как Веронику уязвить, склонна ли она к добру или злу. Сейчас Аманда как будто слегка забавлялась, была несколько возбуждена, но все ее чувства пронизывал гнев.
        Вероника открыла глаза и посмотрела на кузину:
        - Почему ты меня невзлюбила, Аманда?
        За несколько секунд, пока она смотрела на Аманду, лицо ее собеседницы изменилось. Сначала с него исчезло веселье, на смену которому пришла настороженность, а это можно было редко наблюдать на лице ее кузины.
        - Что ты хочешь сказать?
        - Ты невзлюбила меня с самого начала, с первого дня. Почему?
        Пока Аманда оглядывала комнату, лицо ее обретало жесткое выражение. И теперь она даже не казалась хорошенькой.
        - Если бы не ты, эта комната принадлежала бы мне. Она больше остальных и самая солнечная. Так нет, лучшую комнату надо было отдать Веронике.
        - Неужели из-за комнаты? - спросила Вероника, не в силах этому поверить. - Ты невзлюбила меня из-за комнаты? Почему же ты ничего не сказала? Я бы с радостью поменялась с тобой комнатами.
        Аманда смотрела на нее злыми прищуренными глазами:
        - Никто бы этого не допустил. Все всё делали для бедной маленькой осиротевшей Вероники.
        Неужели? Она этого не замечала.
        - Если бы не ты, у меня было бы больше карманных денег.
        Впервые с момента, как Аманда ступила в комнату, Веронике стало весело.
        - Но не можешь же ты винить меня, кузина, в своей расточительности.
        - До того как ты здесь появилась, у меня всегда было достаточно карманных денег. А теперь отец выкраивает часть их для тебя.
        Аманда встала и направилась к двери.
        - Знаю, тебе сейчас грустно, - сказала она самым нежным голоском. - Предоставлю тебе несколько часов поразмышлять над этим. Ты очень расстроила отца. Я могу облегчить твою жизнь.
        Вероника улыбнулась.
        - Мне не понадобится твоя помощь, - сказала она. - Видишь ли, я выхожу замуж. И да, у меня была с ним восхитительная близость, Аманда. Целую ночь много часов подряд мы наслаждались скандальной, необузданной, восхитительной страстью.
        И Вероника с улыбкой захлопнула дверь перед носом Аманды.
        Два года она ждала этой минуты.

        Глава 5

        Монтгомери уставился на кипу бумаг, переданных ему поверенным:
        - Все это?
        - Да, ваша милость. Теперь ваша претензия признана палатой лордов, и вам придется подписать множество документов.
        - А когда я с этим покончу, вы сможете отправиться домой. Это так, Эдмунд?
        Его поверенный Эдмунд Керр в ответ только слабо улыбнулся.
        Керр был примерно одного с ним возраста - не мальчик, но и не старец, впадающий в маразм. И это пошло Монтгомери на пользу, ибо Керр смог разыскать его в Америке, приложив к этому все возможные усилия. Последние два месяца были потрачены на плавание по лабиринтам сложной юридической казуистики, необходимое для того, чтобы Монтгомери признали одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. В целом это было неблагодарное дело, как и связанные с ним обязанности.
        - Я достаточно вам плачу? - спросил Монтгомери.
        Деньги теперь не были первостепенным вопросом, но все же Эдмунд заслуживал повышения жалованья.
        Незаметно Монтгомери разглядывал своего поверенного. Эдмунд напоминал ему его брата Джеймса. Джеймс тоже носил окладистую бороду. Но плечи Эдмунда были слегка сутулыми, как у человека более старшего возраста. Его взгляд часто останавливался на каком-нибудь предмете, как, например, на уголке письменного стола или на собственных пальцах, как будто он избегал смотреть собеседнику прямо в глаза.
        Единственное подходящее слово для описания личности Эдмунда было
«посредственность». Средний рост, голос ни глухой, ни пронзительный, внешность ничем не примечательная или запоминающаяся.
        - Благодарю вас, ваша милость, за заботу обо мне. Но затраченные мною усилия вполне компенсированы имением.
        - Я полагаю, что так и должно быть?
        - Что так должно быть, ваша милость?
        - Я сыт «вашей милостью» по горло.
        Снова слабая улыбка. Этот человек обходился мимикой, хотя слова вполне могли выразить его чувства.
        Экономка Монтгомери миссис Гардинер, напротив, была словоохотлива в такой же мере, в какой Эдмунд почтительно молчалив.
        Она несла ответственность за убранство комнаты, в которой он проводил большую часть времени. Комната была обставлена так, как, по представлениям Монтгомери, должна выглядеть библиотека джентльмена. Благодаря миссис Гардинер он смог довольно сносно устроиться в Лондоне. Миссис Гардинер и в какой-то степени Эдмунд обставили дом и позаботились о комфорте всех его обитателей.
        Когда экономка открыла ему свои намерения привести библиотеку в порядок, то при этом захлопала в ладоши, как ребенок, радующийся пришедшей ему в голову мысли о леденце, и тем самым напомнила Монтгомери его тетю Пенни. Тетю Пенни до того, как ей стало известно о гибели мужа и сына в битве при Антиетаме. С того самого дня и вплоть до ее собственной смерти два года спустя ее лицо неизменно хранило благостное и несколько безжизненное выражение. И все понимали, что Пенелопы уже нет на этом свете, от нее осталась одна пустая оболочка.
        Богатый ковер с причудливыми узорами изумрудного с кремовым цвета покрывал пол красного дерева. Плотные бархатные драпировки, обрамлявшие от потолка до пола два огромных окна, напоминали ему своим цветом леса вокруг Гленигла. Вдоль всей правой стены стояли книжные шкафы, а слева располагался большой камин, и его белая мраморная полка была украшена резьбой, изображавшей фрукты и переплетенные виноградные лозы.
        Выше висели четыре картины английских художников, на которых были представлены пейзажи из английской сельской жизни. В сценах охоты изображались аристократы со связками убитых зайцев на плечах, и гончие, увертывавшиеся от копыт гарцующих лошадей. Взгляд манили сельские дома с кудрявыми клубами дыма, поднимающимися из труб.
        Напротив стоял хозяйский письменный стол, а под окнами располагался длинный низкий буфет. Когда Монтгомери впервые увидел эту комнату, то заметил чучело совы под стеклом. Воспользовавшись моментом, когда миссис Гардинер не видела, он убрал его, а потом пожаловался ей, сказав, что нечаянно разбил стекло. Она забеспокоилась, что замену будет найти сложно, а он убедил ее, что в этом нет надобности.
        Должно быть, склонность украшать комнаты чучелами была чисто английской чертой.
        При всем богатстве убранства эта комната ничего не говорила о хозяине. По прибытии в Лондон Монтгомери имел при себе лишь небольшой чемодан. В этом чемодане находилось все оставшееся от его прежней жизни. Смена одежды, письмо от президента Линкольна, в котором тот выражал ему благодарность за услуги, оказанные стране. Заметки, сделанные Монтгомери о системе навигации, пистолет и две щетки для волос в серебряной оправе.
        У Монтгомери не осталось дагерротипа, запечатлевшего тех, кого он прежде любил, - их образы он хранил в своей памяти. Он не мог прикоснуться к предметам, которые собирал его отец и ценил дед. Все воспоминания о прошлом он носил в сердце. Воспоминания об Алисдэре, Джеймсе и Кэролайн, их смехе, который Монтгомери иногда вдруг вспоминал, о любви, привязанности и чувстве принадлежности к определенному месту, никогда не иссякающее, сколько бы времени ни прошло.
        Разлука давила на Монтгомери, но это было чем-то большим, чем просто физическое расстояние. Даже если бы он вернулся в Виргинию и месяц бродил по земле Гленигла, он ощущал бы тот же разлад и ту же зияющую пустоту и скорбь.
        Ничто не могло быть таким, как прежде.
        Монтгомери отбросил воспоминания, отдав предпочтение более насущным делам.
        - Прошлой ночью я посетил заседание Братства Меркайи, - сказал он.
        - В самом деле, ваша милость? - отозвался Эдмунд. - И как вы его нашли?
        Монтгомери улыбнулся, но улыбка его была лишена веселья.
        - Интересным. И теперь я обязан жениться.
        Эдмунд уставился на него:
        - Жениться, ваша милость?
        Монтгомери откинулся в кресле и смотрел на побледневшего Эдмунда. У него самого была точно такая же реакция на эту новость.
        - Это общество, должно быть, заинтересовано в оккультных вещах, Эдмунд, но прошлой ночью они пытались приобщить, если так можно выразиться, к своим ритуалам ничего о них не ведавшую молодую женщину, и мне пришлось вмешаться.
        Эдмунд упал в кресло перед письменным столом.
        - Мне рекомендовали их в качестве группы людей, изучающих всевозможные странные вещи и события и тому подобное.
        - Единственной странностью, которую я заметил, было то, что глава этого общества попытался изнасиловать молодую женщину. Одно повлекло за собой другое, и теперь мне приходится жениться.
        Эдмунд встал, направился к дальней стене и принялся рассматривать корешки книг. Сам Монтгомери пока еще не дотрагивался ни до одного тома. Вне всякого сомнения, миссис Гардинер выбирала книги по своему вкусу, посчитав, будто кое-что из них заинтересует пэра Шотландии.
        А возможно, покупала их просто на вес.
        На книжных полках стояли разнообразные книги по садоводству и земледелию, книги об овцах, о крупном рогатом скоте и кое-какие романы. Монтгомери был заинтригован, обнаружив книгу Жюля Верна, и отложил ее, чтобы при случае прочесть.
        Однако Эдмунд был уверен, что едва ли у его нанимателя найдется на это свободное время.
        - Важно, чтобы вы побывали в Донкастер-Холле, ваша милость, - сказал Эдмунд, оторвавшись от созерцания книжного шкафа и, по-видимому, восстановив равновесие. - У вас найдется на это время до свадьбы?
        - Нет, - ответил Монтгомери, снова садясь на стул. - По правде говоря, мне потребуется ваша помощь, чтобы получить лицензию на брак. Меня заверили, что, невзирая на тот факт, что я американец, с этим не возникнет осложнений.
        Эдмунд кивнул.
        - Я могу познакомиться с молодой женщиной?
        Монтгомери встретил взгляд собеседника.
        - Она племянница графа Конли, - ответил он. - Вы знаете его?
        Эдмунд закрыл глаза, потом открыл их, будто под веками у него было целое собрание лиц и имен.
        - Три дочери, - сказал он. - Два сына. Поместье в Гемпшире, вполне процветающее, а в палате лордов он завоевал репутацию забияки.
        - Он знал, кто я, - сказал Монтгомери.
        - Естественно, должен был знать, раз состоит в комитете, одобрившем вашу петицию, ваша милость.
        - Ваша память впечатляет.
        - Я провожу много времени в Лондоне.
        Монтгомери кивнул, потом перевел взгляд на стопку бумаг на столе, которые ему все еще предстояло подписать.
        - Вам придется принять немало решений, ваша милость.
        Монтгомери осторожно поставил перо в держатель, откинулся на спинку стула и сложил руки на груди.
        - Неужели так будет продолжаться всегда? Что это за охота называть меня этим
«вашей милостью»? Мы с вами знакомы уже три месяца, Эдмунд. Мы вместе прибыли из Америки. Вы знаете о моей жизни все, что полагается знать. Может быть, забудем о титуле?
        - Если вы восприняли это как обиду, ваша милость, я прошу извинения.
        Эдмунд отвесил поклон, и этот его жест был почти таким же раздражающим, как постоянное официальное обращение.
        - Я полагаю, что вам следует отдавать должное, ваша милость. Вы одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер, и мой долг обращаться к вам соответственно.
        Монтгомери знал о долге все. Долг заставил его делать то, чего он предпочел бы избежать. Чувство долга придавало ему отваги и даже внушало некоторое бесстрашие. Он, черт возьми, давно уже устал от чувства долга. Но, судя по всему, долг от него еще не устал.
        Монтгомери кивнул и подвинул к себе стопку бумаг. Он перечитал один параграф в контракте, составленном на том языке, на котором в Англии не говорили уже по меньшей мере два века. Если бы Эдмунд не раздражал его так сильно, он попросил бы его перевести этот документ на удобопонятный язык и быстро зачитать ему, но теперь упорно отказывался это сделать и продолжал читать, спотыкаясь на каждом абзаце, пока не понял, что речь идет о лишении гражданских и имущественных прав за измену.
        - Донкастер-Холл должен достаться моему сыну или дочери, - сказал он, бросив взгляд на Эдмунда. - Законы Шотландии допускают наследование имущества женщинами.
        - В Америке то же самое.
        - Вы найдете большое сходство между Америкой и Шотландией, ваша милость, - сказал Эдмунд. - Как-никак, а Шотландия - родина семьи Фэрфакс.
        - Мой дед сохранил провинциальный шотландский выговор на всю жизнь, - сказал Монтгомери. - Помню, мне хотелось научиться говорить, как он.
        Он аккуратно сложил стопку бумаг и вручил ее Эдмунду, который принял их и поместил в кожаный чемодан.
        - Будут ли сегодня указания насчет закупок, ваша милость?
        Последний месяц Монтгомери провел, заказывая штуки шелка и кожаные ремни, и обеспечил работой несколько десятков усердных мастеров. Эдмунд не раз спрашивал, зачем Монтгомери понадобилась овальная корзина из ивовых прутьев длиной десять футов. Спрашивал он Монтгомери также, зачем тот встречался с искусным мастером, работавшим по металлу, и провел в беседе с ним несколько часов, серьезно обсуждая вид и форму крыла ветряной мельницы.
        Похоже, Эдмунду был чужд дух приключений.
        - Мне потребуется позаботиться еще о нескольких вещах, но это я смогу сделать в следующие дни.
        - Сделать ли мне распоряжения насчет поездки в Шотландию?
        - Почему бы вам не отправиться туда без меня? Вы ведь живете недалеко от тех мест? Разве вы не предпочитаете вернуться домой, вместо того чтобы разглагольствовать здесь?
        Эдмунд ответил улыбкой, так и не коснувшейся глаз.
        В последние несколько недель Монтгомери замечал, что, хотя его поверенный казался дружелюбным, тем не менее Эдмунд обладал сдержанностью и соблюдал дистанцию в общении с ним, что Монтгомери приписывал его подлинно британскому характеру.
        - Я некоторое время служил в поместье, ваша милость. И живу там по нескольку месяцев в году.
        Монтгомери не ответил, ожидая продолжения.
        - Но предпочитаю остаться в Лондоне, ваша милость, на случай если вы пожелаете что-нибудь поручить мне. Будет вполне уместно, если я буду присутствовать на вашей свадьбе в качестве свидетеля.
        - Сделайте одолжение!
        Снова поклонившись, его поверенный собрал подписанные документы в свой кожаный портфель и вышел.
        Монтгомери встал и приблизился к окну. Отсюда он мог видеть улицу и Эдмунда, садившегося в экипаж.
        На подоконник села птица, потом поднялась и улетела. Должно быть, это было метафорическим выражением тайного желания Монтгомери. Лондон слишком давил на него. Ему недоставало журчания воды, стрекотания цикад среди деревьев и тихих и нежных вздохов ветра вокруг Гленигла.
        Что когда-то казалось счастливым и предопределенным судьбой событием, теперь обернулось мельничным жерновом на шее. И вместо того чтобы оставаться просто Монтгомери Фэрфаксом, он стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. И люди ожидали, что он окажется мудрым, осмотрительным, изобретательным и заботливым.
        А он на самом деле хотел только одного: чтобы его оставили в покое.

        Глава 6

        - Ты выглядишь бледной и унылой, девочка, - сказал дядя Бертран за завтраком два дня спустя. - Плохо спала прошлой ночью?
        - Я прекрасно себя чувствую, дядя, благодарю вас, - ответила Вероника, уставившись в стол.
        - Надеюсь, что это так. Сегодня день твоей свадьбы.
        Он улыбнулся ей, а это случалось редко. Судя по его яростным взглядам в те моменты, когда Вероника попадалась ему на глаза, и по напряженной атмосфере в доме, было очевидно: ее считают грешницей, и, более того, великой грешницей. Она посмела поставить под удар репутацию графа Конли и его семейства.
        Но в день ее свадьбы, по-видимому, она была прощена.
        Вероника сосредоточила внимание на завтраке, стараясь не замечать взглядов дяди, кузенов и кузин.
        Сегодня был тот самый день, когда здесь надлежало быть ее родителям.
        Сегодня вокруг нее должна была бы сновать и суетиться ее мать с улыбкой на устах. Сегодня Вероника должна была вернуться в свою комнату с рамами, выкрашенными белой краской, прелестными зелеными занавесками и покрывалом зеленого и бледно-розового цветов. Туалетный столик и табурет перед ним стали подарком на шестнадцатилетие, и именно там ей предстояло бы сидеть и одеваться для свадебной церемонии.
        А до церемонии, которая должна была бы состояться в гостиной, она стояла бы у окна своей спальни на втором этаже и просто любовалась роскошной долиной и горами позади нее, возвышавшимися на горизонте подобно драконьим зубам.
        Отец пришел бы обнять ее и прошептать на ухо слова ободрения, что-нибудь способное вызвать улыбку. Он, возможно, сочинил бы стихотворение по этому случаю, и его бы вызвали из его кабинета, где он сидел бы погруженный в работу, потеряв счет времени.
        Его бы убедили прочесть стихи всем гостям, а возможно, он вручил бы их Веронике раньше, чтобы она могла их прочесть в уединении своей спальни.
        Что бы он сказал? Конечно, что-нибудь о любви, ибо ее родители любили друг друга. Что-нибудь о вечности, о будущем, о глубоком и беспредельном союзе душ.
        Понял бы ее дорогой отец необходимость ее брака? Или то, что она стремилась променять привычную тюрьму на неизвестную клетку?
        Если бы ее родители были живы, ей вообще не пришлось бы выходить замуж в Лондоне и, уж конечно, не за Монтгомери Фэрфакса.
        Тетка вплыла в семейную столовую, оглядела собравшееся здесь семейство и одарила его солнечной улыбкой. При виде Вероники ее улыбка потускнела.
        - О, моя дорогая, это никак не подойдет.
        Вероника взяла себя в руки, догадываясь о том, что последует.
        - Ты сама уложила волосы. Верно? В нашем доме есть определенные стандарты, и они никак не согласуются с тем, что сделала ты, Вероника. Недостаточно просто собрать волосы в пучок и кое-как закрепить его на затылке.
        Это замечание вызвало взрыв смеха, и тетя Лилли снова улыбнулась своим детям.
        - Особенно сегодня, - добавила она.
        - Эстер была занята чем-то другим, тетя Лилли, - ответила Вероника, но тетка скрылась на кухне, не обратив внимания на ее слова.
        Тетя Лилли не была жестокой женщиной. Она просто погрязла в многочисленных заботах и находилась под влиянием большого количества разнообразных мнений, которые почерпнула от мужа. Внешность ее, обращенная к миру, казалась мягкой, но под ней скрывалась железная воля. У нее было одутловатое лицо, похожее на каравай хлеба, поднимающийся на дрожжах. В остальных местах она тоже выглядела полной, и даже, пальцы ее, обычно украшенные множеством перстней, казались пухлыми. К полудню она начинала жаловаться на боль в пальцах и снимала все драгоценности. Но ранним утром, таким как нынешнее, она обряжалась во все свои регалии, безупречно одевалась, и из ее прически не выбивался ни один волосок. От всех остальных она требовала того же самого.
        Живя у себя дома, Вероника причесывалась сама - у нее не имелось горничной, и результат ее деятельности казался приемлем для всех.
        Ее утро всегда начиналось с улыбки и поцелуя матери, а потом и отца. Их разговоры состояли из обмена идеями, размышлениями, впечатлениями от стихов отца и обсуждения садоводческих успехов матери.
        В доме дяди обмен идеями не приветствовался. Дядя решал, что каждый из домочадцев должен думать о политике, религии и новостях дня.
        Все они, однако, имели право без стеснения обсуждать других: что люди носят, как ведут себя, а также что они сказали. Все это являлось питательной средой для беседы. Иногда кто-нибудь высказывал комплимент или похвалу, но в большинстве случаев замечания носили критический характер.
        И никто так не отличался в этом отношении, как прекрасные белокурые кузины Вероники.
        Столь же, сколько они любили судачить между собой, девушки наслаждались, делясь информацией с подругами. Вероника могла только вообразить, как они обсуждали события позавчерашней ночи до того, как они сменились другими. А возможно, они слишком опасались, что общество их осудит так же строго, как они судили других.
        Завтрак Вероники был окончен. Она поднялась с места. Тетя вернулась из кухни и с неудовольствием оглядывала ее.
        - Я скажу Эстер, чтобы она помогла тебе одеться, - сказала тетя Лилли, и выражение ее глаз не допускало возможности возражений. - Если хватит времени, она причешет тебя заново.
        Тетя с легкостью могла выиграть эту битву, ибо Веронике было все равно. Она могла бы два часа спустя войти в гостиную обнаженной или одетой в коричневый шерстяной балахон. Ее это не заботило. Они могли обрить ее наголо - ее и это бы не обеспокоило. Ничто не могло погасить ее радости и повлиять на ее благодарность Монтгомери Фэрфаксу.
        - Благодарю вас, тетя Лилли.
        - Могу я помочь? - спросила Аманда, обращая взгляд к матери, и на ее губах появилась сладкая улыбка.
        - Благодарю тебя, кузина, - поспешила вставить свое слово Вероника. - Я справлюсь. По правде говоря, - добавила она, приняв несколько смущенное и застенчивое выражение, - я была бы рада остаться на несколько минут одна.
        - Как тебе угодно, Вероника, - сказала тетка, бросив взгляд на мужа.
        Они оба согласно закивали.
        Вероника вышла из комнаты, моля Господа о том, чтобы время бежало скорей и она могла оставить этот дом, тетку, дядю и всех кузин и кузенов.
        Скрывшись за ширмой, Вероника опустилась на колени и подняла одну из непрочно закрепленных досок пола. Не спеша извлекла из-под половицы маленькую шкатулку, единственное сокровище, вывезенное ею из Шотландии.
        Вероника встала, подошла к окну со шкатулкой в руках, села на скамью и повернула шпенек. Никому в доме отца не пришло бы в голову украсть ее. Но насчет домашних дяди у нее были известные сомнения.
        В шкатулке находилось все ее наследство. Если бы Аманда узнала о ее содержимом, вне всякого сомнения, ее требования выплат за последние два года возросли бы непомерно. Вероника и без того ухитрялась время от времени выплачивать кузине небольшие суммы денег, чтобы избавиться от мелких пакостей, которые Аманда могла ей устроить. Вероника опустила крышку шкатулки и подставила ее себе на колени.
        Все ее имущество, включая шкатулку, состояло из двух оставшихся платьев, двух пар чулок, неглиже, двух ночных рубашек и еще одного корсета.
        Подвенечное платье, как и туфли, было одолжено. Вероника потратила серебро, которое хранила в качестве своего приданого. Здесь же хранилась и вся вышитая одежда, предназначавшаяся для этой цели. В ее сундучке лежала также книга миссис Битон «Основы домоводства», и ночами, когда Веронике не спалось, она корпела над рецептами в предвидении счастливого дня, когда сможет их использовать, готовя лакомые блюда для своей семьи.
        Кузины Вероники никогда и не помышляли о таких вещах. Их вырастили в сознании, что в их домах всегда будут кухарки и экономки. Теперь и у нее они должны появиться.
        Как ни странно, Вероника никогда не помышляла о браке с пэром. Хотя ее мать была дочерью графа, она вышла замуж за шотландца, не имевшего иных амбиций, кроме писательских. Они жили в безвестности, но просто и счастливо. Мама с радостью занималась домом и распоряжалась четырьмя слугами, проводила жизнь в заботах об отце и всегда оставалась его слушательницей, когда он читал ей свой очередной опус.
        Вероника знала, что когда-нибудь выйдет замуж, но мать настраивала ее на то, чтобы она обрела мудрость и зрелость мысли.
        - Не обязательно понимать все, что делает твой муж, но непременно следует поддерживать все его начинания, Вероника.
        Или:
        - Доброта - добродетель, доступная каждому, Вероника, если приложить некоторые усилия.
        Если бы ее мать была сейчас здесь, какой совет она дала бы дочери?

«Будь терпеливой, Вероника. Проявляй понимание. Следи за своими словами. Думай о том, что делаешь».
        Мать не поняла бы, что побудило ее дочь посетить собрание Братства Меркайи. Это было глупым поступком, продиктованным определенной причиной. Ей некому было задать мучившие ее вопросы.
        И вот вся ее жизнь изменилась, и, должно быть, к лучшему.
        Вероника встала, положила шкатулку на дно своего чемодана, уже упакованного в предвкушении отъезда из дома дяди, и подошла к туалетному столику. Эти минуты были последними в ее девической жизни.
        Менее чем через два часа она станет замужней дамой, женой.
        Она не будет больше играть роль странной личности, чужеродного тела, котенка среди щенков.
        Стук в дверь был сигналом, что пришла Эстер. Но это оказалась не горничная, а ее тетка.
        - Я хотела немного побыть с тобой, моя дорогая, - сказала тетя Лилли, садясь на край кровати. - Сегодня вечером твой муж придет к тебе в постель, и тебе придется принять его, потому что так поступают большинство женщин. Господь заповедал нам быть сосудами.
        Вероника сидела на краешке постели, сложив руки на коленях и не осмеливаясь встретить взгляд тетки.
        - Пока все это будет происходить, ты не должна двигаться, моя дорогая. Тебе следует хранить молчание. И не следует жаловаться на грубость и жестокость мужа и на то, что он использует тебя. Господь заповедал женщинам терпеть все это.
        Вероника не знала, что на это сказать, и потому продолжала молчать. По-видимому, это понравилось тете Лилли, потому что та поощрительно похлопала ее по руке.
        - Тебе, Вероника, лучше думать о более приятных вещах. Об империи, о смене времен года, о нашей дорогой бедной королеве.
        В детских мечтах, воображая свое будущее, Вероника никогда не думала о страсти и желании. И за истекшие годы ее знания на этот счет не обогатились, но она имела представление о самом половом акте. Ведь, в конце концов, она не была идиоткой. Но чувства, стоящие за этим, оставались ей неведомы, и она не думала, что кто-нибудь испытает их к ней.
        Боль, радость, гнев - все это ее «дар» позволял ей почувствовать. Но страсть, похоже, была чем-то более тонким и сложным.
        Когда тетка, наконец, ушла, оставив ее раздумывать о брачном жертвоприношении, Вероника принялась пристально разглядывать себя в зеркале.
        Этот сногсшибательный Монтгомери Фэрфакс должен был стать ее мужем.
        От него, как она почувствовала, исходили боль и гнев. Гнев ей понять было легко, но почему боль?
        Как странно было видеть в зеркале, что краснеешь.

        Глава 7

        Когда Монтгомери Фэрфакс впервые увидел Веронику Маклауд, он обратил внимание на ее красоту. Однако обстоятельства их встречи на собрании Братства Меркайи положили конец дальнейшим наблюдениям. Все внимание Монтгомери сосредоточилось на ее спасении, и ему некогда было раздумывать о цвете ее волос. На самом деле волосы Вероники были темно-каштановыми с рыжеватым и золотистым оттенком, а глаза зеленовато-карими с золотыми искрами.
        Сейчас она стояла рядом с ним, молчаливая и притихшая, одетая в бледно-голубое платье, оттенок которого совсем не подходил к цвету ее лица. От нее пахло чем-то вызывавшим ассоциации с весной, чем-то женственным и свежим.
        Но лицо ее казалось слишком бледным, а губы почти бескровными.
        Если бы Монтгомери знал ее получше, он бы наклонился к ней и прошептал на ухо какую-нибудь чепуху, чтобы заставить ее улыбнуться. Сказал бы что-нибудь забавное о ком-нибудь из собравшихся здесь и толпившихся в гостиной графа Конли или рассказал анекдот из жизни в Виргинии. Но в силу того, что он не знал Веронику, и она стала его женой тогда, когда он и не помышлял о браке, он только молча стоял рядом с ней, удивляясь тому, что этот день вообще настал.
        Час назад их обвенчал неизвестный ему древний священник, столь долго совершавший эту церемонию, что Монтгомери решил было, что ей не будет конца.
        Гостиная, в которой они стояли, была полна безделушек, всякой дребедени, бахромы, а пурпурная и малиновая обивка мебели выцвела. Драпри малинового бархата не пропускали ни одного самого яркого лучика солнца, зато папоротники в горшках, занимавших все горизонтальные поверхности в комнате, процветали. В результате перегруженности безделушками комната казалась подавляющей и тесной.
        Монтгомери так же сильно хотелось вырваться из нее, как и остаться холостым.
        Что бы подумали об этом дне Алисдэр и Джеймс? Вне всякого сомнения, они бы отпускали самые фривольные замечания о его невесте, ее красоте и очевидном нетерпении Монтгомери поскорее убраться из этого дома. Если бы они были живы, его вообще не было бы здесь.
        Алисдэр был старшим, Джеймс следующим. Один из его братьев стал бы одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. А Монтгомери оставался бы в Гленигле и обеспечивал процветание плантации или стал практикующим юристом.
        Но вместо братьев рядом с ним стоял его поверенный. Как только церемония закончилась, Эдмунд удалился, сославшись на огромный объем работы, и Монтгомери пожалел, что не может сделать того же самого.
        В маленькой душной гостиной толпилось слишком много людей. В воздухе смешались ароматы духов, сухих цветов, и еще не выветрился запах завтрака.
        Возле его локтя кто-то заговорил, и Монтгомери вздрогнул от неожиданности, постаравшись скрыть это фальшивой улыбкой. Он не любил, когда люди подходили к нему неожиданно, не любил, когда кто-то стоял слишком близко. Расстояние на длину руки казалось вполне достаточным. Впрочем, он предпочел бы и большее. Самым лучшим было расстояние выстрела.
        То и дело кто-нибудь из кузин и кузенов задавал ему множество вопросов. Он пытался каждому ответить как можно короче.
        Монтгомери заметил, что чем выше был статус человека в обществе, тем короче и точнее он выражал свои мысли. За последние два месяца не раз ему говорили, что он разговаривает как американец. При этом в подобном замечании обычно сквозило презрение.
        - Как вы находите Лондон? - поинтересовалась одна из кузин.
        - Я многое узнал о нем за время, пока нахожусь здесь.
        Ведь это замечание не выдало его отвращения к Лондону? Или выдало?
        - Расскажите все об Америке, - попросила другая кузина Вероники.
        Кто это был? Аманда? Или Энн? Он не запомнил, когда их знакомили.
        - Я бы предпочел услышать об Англии, - ответил он, натянуто улыбаясь.
        Следующие пятнадцать минут его собеседница разглагольствовала о магазинах, балах и своих многочисленных поклонниках.
        Никогда в жизни Монтгомери еще так не страдал от скуки.
        Когда Вероника удалилась переодеться - задача, потребовавшая присутствия всех трех ее кузин, - Монтгомери стоял, опираясь спиной о стену, в стороне от остальных ее родственников.
        Больше он был не в силах, выносить их общество. Он стремился уйти отсюда. Выйти на улицу было невозможно из-за дождя. К тому же это выглядело бы как поспешное бегство жениха в дождь, показавшийся предпочтительнее их компании, и стало бы очевидно его нежелание возвращаться.
        Монтгомери переместился в другую сторону комнаты, вышел в коридор и проскользнул в библиотеку графа Конли. К счастью, она оказалась пустой.
        Он подошел к окну и остановился, глядя на дождь и мечтая оказаться где-нибудь в другом месте.

«Теперь, братец, ты женатый человек, - услышал он голос Джеймса. - Ответственный и зрелый».

«Ты поступил правильно, Монтгомери». Как странно, что из всех троих голос Кэролайн слышался яснее всего. Возможно, это было связано с чувством вины.
        - Кэролайн, уходи из моих мыслей.
        - Кто такая Кэролайн?
        Монтгомери повернул голову и увидел рядом с собой Веронику. Она переоделась в уродливое темно-синее платье, похожее на то, в котором была на собрании Братства Меркайи. Оно шло ей еще меньше, чем подвенечное.
        - Когда мы можем уехать?
        Ее, казалось, удивил его вопрос, а возможно, его неожиданность и резкость.
        - В любой момент, как только пожелаете.
        - Сейчас, - сказал он, направляясь к двери, и, торопясь уйти, задел ее, но оказался лицом к лицу с графиней Конли.
        - Мы вас утомили своей многочисленностью, Монтгомери? - улыбнулась она. - Вот вы где скрываетесь в то время, как все хотят вас видеть.
        Эта прилипчивость и фальшивая любезность дамы действовали угнетающе.
        Вся эта семья казалась ему прилипчивой. Через пять минут после своего прибытия сюда Монтгомери понял, что не сможет выносить их общества больше часа или двух.
        Однако через две минуты истекало уже три часа с момента, как он оказался здесь.
        Графиня настояла на том, чтобы Монтгомери называл ее мужа графом, и он счел эту манеру англичан обращаться к людям, упоминая их титул, раздражающей, будто они были чем-то вроде икон.
        - Нам пора отправляться, - сказал он, пытаясь вспомнить все то, что он усвоил когда-то и что считалось хорошими манерами. Заставив себя улыбнуться, выдавил: - Право же, нам пора.
        - Конечно, - согласилась графиня, одаривая, его сдержанной ухмылкой. - Конечно, мы дадим вам устроиться, - продолжала она, - прежде чем навестим вас.
        Монтгомери воспрял, заметив, что выражение лица его молодой жены свидетельствовало о полном отсутствии энтузиазма по этому поводу. Похоже, ее страшила мысль о визите графини Конли не меньше, чем его.
        Графиня похлопала его по руке и улыбнулась Веронике:
        - Мы думали, что первой замуж выйдет Энн.
        По-видимому, графиня Конли забыла скандал, предшествовавший их союзу.
        Монтгомери обменялся быстрым взглядом с Вероникой и удивился, заметив в ее глазах искорки юмора. Но эти смешинки исчезли так быстро, что он засомневался, а не показалось ли ему.
        - Завтра мы покидаем Лондон, - объявил Монтгомери. - Мои дела обязывают к этому.
        - Куда мы направляемся? - спросила Вероника.
        - Уверена, что твой муж скажет тебе все, что требуется знать, - твердо осадила ее графиня. - Не забывайся, Вероника. Не будь такой самонадеянной.
        Монтгомери бросил хмурый взгляд на графиню и повернулся к своей молодой жене:
        - В Шотландию. И нам пора.
        Графиня, казалось, была ошарашена, когда Монтгомери прошел мимо нее. Он повел Веронику к двери и безучастно стоял, пока она прощалась с родными, и так же молча проводил ее к экипажу.
        Потом кивнул молодому человеку, придерживавшему дверцу, ожидая, когда Вероника войдет в карету, последовал за ней и сел спиной к лошадям. Она смотрела не на него, а на дом, на крыльце которого собралась вся ее семья.
        Вероника прижала пальцы к стеклу кареты, и на губах ее появилась слабая и чуть ли не печальная улыбка, будто ей была невыносима мысль о разлуке с ними.
        На ее месте Монтгомери сейчас бы выкрикивал: «Осанна!»
        Когда коляска медленно тронулась, ее родственники принялись выкрикивать слова прощания. Вероника помахала им, отвернулась и посмотрела на него.
        - Куда в Шотландии? - спросила она тихо.
        - В Донкастер-Холл, дом, который я унаследовал вместе с титулом.
        Его насторожил ее удивленный взгляд. По-видимому, ему не стоило говорить о подобных вещах, а скорее притвориться, что он всегда был одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. Он не должен был упоминать о деньгах.
        Не должен был упоминать целый ряд вещей, запрещенных британскими законами.
        - Я из Лоллиброх.
        Вероника сказала таким тоном, будто признавалась в принадлежности к королевскому дому.
        Неужели предполагалось, будто он должен знать это место?
        Вероника вскинула подбородок и посмотрела на него. Теперь она уже не казалась бледной мисс. Похоже было, что она гордится своим происхождением. Однажды он, возможно, почувствует то же самое.
        Пока же вместо гордости чувствовал некоторое смущение и какую-то печаль, и не только из-за этой страны, но и из-за Виргинии и Гленигла.
        - Мы будем жить в Шотландии?
        - Она подойдет не хуже любого другого места.
        Монтгомери не мог себе представить, что в Шотландии будет чувствовать себя так же скверно, как в Лондоне.
        Вероника улыбнулась.
        Если он не заблуждался, то, по его мнению, она должна была чувствовать себя счастливой. Ибо благодаря браку избавилась от власти дяди, переставлявшего ее с места на место, как пешку по шахматной доске. А возможно, ее радовала мысль о возвращении в родные края.
        Что бы подумала о Веронике Кэролайн? Посоветовала бы она ему быть терпеливым со своей молодой женой? Приложила бы Кэролайн ладонь к его щеке, как часто делала в прошлом, и посмотрела ему в глаза своим проникновенным взглядом, утешая словами, добротой и щедростью своей любви?
        Но Кэролайн, способной дать ему совет, здесь не было. И он должен был один барахтаться в тине своего брака.
        - Я не люблю вас, Вероника, - заявил Монтгомери отрывисто. - Это не союз любви. И даже не политическая партия. Вы оказались в беде, и я был вынужден вмешаться. Это все.
        Вероника смотрела на него широко раскрытыми глазами. Пальцы ее сжались, разжались, сжались снова. Она опустила глаза на свои руки, обтянутые перчатками. Потом снова решительно посмотрела на него.
        - Это правда, - заверил Монтгомери и снова откинулся на спинку сиденья. - Правда не должна обижать.
        Вероника переключила внимание на окно.
        - Но правду не следует использовать как удар хлыста, Монтгомери, - сказала она, не глядя на него. Потом сделала глубокий вдох. - Как вы можете меня любить? Вы меня не знаете. И все же не следует говорить об этом таким тоном. Будто для вас невозможно в будущем испытывать ко мне какие-то чувства.
        - Я не хотел обзаводиться женой. Думаю, я смогу проявлять к вам дружеские чувства, если мне удастся не обращать на вас внимания.
        Встретив ее быстрый взгляд, он добавил:
        - Если я обидел вас, простите меня. У меня не было такого намерения.
        - А какое намерение у вас было, Монтгомери?
        Вероника произносила звук «р» в его имени раскатисто, и потому он звучал как более долгий: в нем чувствовался привкус шотландского выговора.
        Монтгомери не ответил, и теперь она не знала, что ему сказать, сложила руки на груди и снова повернулась к нему, приветливо улыбаясь.
        - Хотите поставить меня на место? Как я могу его не знать? Вы и мой дядя совершенно ясно дали мне понять, каково оно, мое место. Я вроде навязанной вам пошлины, и ходячей, и говорящей помехи. «Если бы не Вероника, скандал не коснулся бы нас. Долой ее, выдать ее замуж, запрятать в такое место, откуда она не сможет нам докучать».
        - Если бы вы не отправились на собрание Братства Меркайи, ничего этого не произошло бы. Какого черта вы туда отправились?
        - Я слышала, будто Братство Меркайи - легитимная организация, занимающаяся оккультными науками.
        - Братство Меркайи - организация, приверженная изучению гедонизма и секса на практике.
        - В то время я этого не знала, - огрызнулась она. - Я думала, что окажусь сопричастной интеллектуальным изысканиям.
        Вероника отвернулась, и это еще больше рассердило его.
        - В чем? Чем, по вашему мнению, занималось это Братство?
        Несколько минут она молчала. Наконец заговорила.
        - Я чувствую некоторые вещи, - сказала Вероника. - Я обладаю «даром».
        Монтгомери сложил руки на груди, вспоминая ее разговор с дядей на ступеньках его крыльца в ту ночь, когда спас ее:
        - Даром?
        - Мне передается то, что чувствуют другие люди. Мне передаются их эмоции. Хотела узнать в этом Братстве о других людях, обладающих подобными свойствами.
        - Вы чувствуете эмоции других людей? - переспросил он.
        Ему пришло в голову, способна ли она почувствовать его недоверие.
        Вероника хмуро смотрела на него.
        - Очень многие люди высмеивают то, чего не понимают.
        - Вам предстоит узнать, что большинство людей не верят в ясновидение и высмеивают его. Большинство из нас мыслят рационально.
        - Я не слабоумная, не сумасшедшая. Возможно, я игрушка судьбы, но не слабоумная.
        - В таком случае мне не стоит утруждать себя, объясняя вам свои мысли, - сказал он. - Раз вы способны это чувствовать.
        - Я не умею читать мысли, - возразила Вероника.
        - Расскажите мне о моих чувствах.
        Вероника продолжала хмуро смотреть на него. Монтгомери улыбнулся. По-видимому, ее сердило, когда ее блеф называли блефом.
        - У вас большое горе. Вы скорбите, - заявила она внезапно тем же решительным тоном, что и выражение, которое он заметил в ее глазах. - Поэтому вы такой сердитый? Потому что здесь нет женщины, которую вы любите, а я здесь.
        Вопрос прозвучал так неожиданно, что у Монтгомери захватило дух.
        Между ними воцарилось молчание, нарушаемое только обыденными звуками. Проехал еще один экипаж, и лошади приветствовали друг друга ржанием. Но в их карете было тихо. Никто из этих двоих не говорил, будто это место лишало их силы двигаться, приковывало к себе какими-то неуловимыми узами.
        - Не знаю, о чем вы говорите, - сказал он, наконец.
        Вероника безрадостно улыбнулась. Изгиб ее губ ничего не значил и еще меньше пытался сказать ему. Вероника наклонила голову и смотрела, будто изучая его, как любопытная птичка.
        - От вас исходит боль, Монтгомери. Я чувствовала ее даже во время свадебной церемонии. Эта волна боли чуть не заставила вас рухнуть на колени. И даже здесь я ее ощущаю. Будто вы весь кровоточите.
        Монтгомери сложил руки на груди и устремил на нее равнодушный взгляд. Если бы он смог в тот вечер не обращать внимания на происходившее в этом Братстве, его бы не было сейчас здесь. Нет, он должен был спасти эту женщину, ибо не смог спасти ту, другую.
        Черт возьми! Он думал о Кэролайн.
        Ни он, ни Вероника не произносили ни слова, и атмосфера в карете больше походила на зимнюю, чем на атмосферу прекрасного весеннего дня.
        Вероника снова откинула голову на подушки сиденья, закрыла глаза, стараясь отгородиться от него, что ей удалось.
        Или так он подумал до того, как она заговорила снова:
        - Вы очень сильно ее любите? Да?
        Монтгомери промолчал, и не оттого что был зачарован ее словами или заинтересован ими, но из опасения, что если заговорит, то только чтобы заставить Веронику замолчать. Он перегнулся через сиденье и зажал ей рот рукой, чтобы она умолкла.
        Вероника внезапно открыла глаза. Лицо ее побледнело.
        - Она умерла. Да? Потому-то в вас столько боли.
        Если бы Монтгомери мог выскочить из кареты, он сделал бы это. Но вместо того чтобы бежать, устремил неподвижный взгляд на молодую жену. Она поняла его и внезапно замолчала.
        Скоро они приехали на место. Когда кучер открыл дверцу кареты, Монтгомери, забыв обо всех правилах этикета, вышел из экипажа и зашагал к входной двери, не заботясь о том, как встретят его жену в его доме, и не желая знать об этом.
        Она последовала за ним в библиотеку.
        - Мне жаль, что я не она, - сказала Вероника, продолжая разговор, будто он и не пытался уйти от нее.
        Монтгомери медленно повернулся лицом к ней, стараясь восстановить спокойствие.
        Алисдэр и Джеймс катались бы от смеха при виде того, что сотворила с ним судьба. Он женился на женщине, еще более безумной, чем тетя Мэдди.
        Монтгомери наклонился, потянулся к колокольчику на краю стола и дважды тряхнул его.
        - Миссис Гардинер покажет вам вашу комнату, - сказал он. - Пожалуйста, обращайтесь к ней, если вам что-нибудь понадобится.
        - Вы меня отпускаете? - спросила она.
        - Если бы мог, отпустил бы вас, Вероника. Но теперь, боюсь, мы связаны узами закона.
        - Благодарю вас за то, что женились на мне, - сказала она, удивив его. - Благодарю за то, что вели себя как джентльмен и в некотором роде как рыцарь. Я не хотела огорчить вас, Монтгомери. Если это случилось, прощу меня простить. Но я ничего не могу поделать со своими чувствами. Просто это находит на меня.
        - Я полагаю, вы не можете с этим справиться?
        Вероника покачала головой.
        - В этом отношении мы с вами разные. Я могу управлять своей жизнью. И не желаю терпеть ваше общество.
        Она вздрогнула как от удара.
        - Можете чувствовать или думать обо мне все, что вам угодно, но я не желаю ничего слышать об этом - ни о ваших чувствах, ни о мыслях.
        - Отныне и до самой смерти, Монтгомери?
        - Я не обладаю вашими привилегиями, Вероника. И не стану притворяться, что способен предвидеть будущее.
        - Я не знаю будущего и никогда не говорила, что знаю.
        Монтгомери склонил голову:
        - Верно. Вы не знаете будущего. Умеете только читать в сердцах.
        - Да, - согласилась Вероника. - В эту минуту вы желаете, чтобы вам никогда не довелось меня видеть, - добавила она столь тихо, что ему пришлось податься вперед, чтобы расслышать. - Вы предпочли бы, чтобы меня изнасиловали, или жалеете, что просто не ушли.
        И тут его удивительная жена повернулась и ушла, предоставив Монтгомери смотреть ей вслед.

        - Красивая получилась церемония, матушка, - говорила Аманда, помогая матери считать серебро.
        - Боюсь, моя дорогая, это был насильственный брак. Принимая в расчет обстоятельства, мы сделали все возможное.
        Графиня выпрямилась, с хлопком сложила руки, будто избавляясь тем самым от неприятностей племянницы и от нее самой, и улыбнулась старшей дочери:
        - Можешь быть уверена, дорогая: твоя свадьба будет ослепительной и роскошной. Я устрою грандиозный праздник, когда придет твое время.
        Аманда улыбнулась:
        - Веронике будет приятно снова жить в Шотландии.
        Ее мать передернуло.
        - Варварская страна. Трудно поверить, что наша дорогая королева любила ее все эти годы.
        - Думаю, нам надо как-нибудь навестить их.
        Мать посмотрела на нее с удивлением:
        - Никогда прежде ты не проявляла интереса к путешествиям, Аманда.
        - Но она ведь член семьи, матушка.
        Графиня улыбнулась:
        - Поговорю об этом с твоим отцом. Если мы не можем сделать ничего другого, по крайней мере, надо убедиться, что Веронике хорошо живется в Шотландии. В конце концов, у нее нет родственников, кроме нас.
        - Если не считать ее мужа, - сказала Аманда. - Очень интересный мужчина.
        - К тому же лорд, хоть этот титул и шотландский, - добавила графиня.
        - Как бы то ни было, Монтгомери - красивый мужчина, - сказала Аманда. - Как хитро поступила наша маленькая Вероника, избегнув скандала и заполучив такого мужа.
        - Если бы не ты, Аманда, мы бы так ничего и не узнали.
        Нежная улыбка на устах матери означала, что дочь угодила своим родителям и они ею довольны.
        Однако, рассказав родителям о постыдном поведении Вероники, Аманда лишила себя дополнительного источника средств. Зато ее дорогая кузина вышла за богатого человека.
        Должен был найтись способ заставить ее потрудиться на благо Аманде.

        Глава 8

        Веронике подали свадебный обед в маленькой столовой, где время от времени появлялась озабоченная миссис Гардинер.
        - Могу я что-нибудь для вас сделать, леди Фэрфакс? - спрашивала она снова и снова.
        После того как миссис Гардинер спросила об этом в третий раз, Вероника поняла, что экономка не столько стремилась услужить ей, как показать свое сочувствие.
        - Все замечательно, - сказала Вероника, через силу заставив себя улыбнуться. - Благодарю вас за вашу доброту, - добавила она, сознавая, насколько странно быть объектом жалости в свадебную ночь.
        Миссис Гардинер кивнула и вышла из комнаты, оглянувшись несколько раз. Вне всякого сомнения, бедная женщина хотела бы получить объяснения отсутствию Монтгомери, но не посмела этого сделать в силу преданности хозяину.
        Новоиспеченного мужа Вероники не было видно. Он и не подумал сообщить ей о своем местонахождении, как и о своих намерениях.
        После бесконечного обеда Вероника удалилась в отведенную ей комнату, где ее встретили и приветствовали миссис Гардинер и молодая девушка, которую экономка отрекомендовала Веронике как ее горничную.
        - Право же, я не нуждаюсь в помощи, - сказала Вероника домоправительнице. - Видите ли, у меня никогда не было горничной.
        - Да, ваша милость, но ведь теперь вы замужняя дама.
        Вероника затруднялась решить, какая часть этого замечания смущает ее больше: то, что миссис Гардинер обращается к ней, употребляя ее новый титул, или то, что экономка решила, будто ее жизнь с этого дня изменилась.
        И в самом деле брак изменил ее статус, превратив из бедной родственницы в жену богатого человека. День назад она называлась просто мисс Маклауд, а теперь стала леди Фэрфакс.
        Однако оставалась такой же одинокой, как и в последние два года.
        С помощью горничной Вероника переоделась в подаренный тетей Лилли и двумя своими кузинами прелестный пеньюар из лимонно-желтого шелка, выделенный ей из приданого Энн. После того как девушка ушла, Вероника поводила щеткой по волосам, пока они не улеглись волнами на плечи, и принялась изучать свое отражение в зеркале, отметив румянец на щеках.
        Может ли мужчина счесть ее красивой? Как насчет Монтгомери? Или он видит ее такой, как есть, раз избегает брачной ночи, как избегал ее общества весь день?
        Она стала новобрачной без мужа. Женой, оставленной супругом вскоре после брачной церемонии, оттого что он испытывал к ней антипатию.
        И все же ее брак кое-что принес ей - свободу от чувств. К этой минуте Вероника уже была разгневана, и гнев ее возрастал.

«Я вас не люблю».
        Но ведь и она его не любит.
        Неужели желать любви слишком большая дерзость?
        В волшебном зеркале Монтгомери Вероника увидела себя не одинокой. Она увидела в нем свою семью. И ощутила радость, оттого что увидела себя окруженной любящими людьми.
        А что, в сущности, она там увидела? Возможно, она все это вообразила.
        Но ведь теперь она могла заглянуть в него снова.
        Зеркало было где-то в доме. Если, конечно, Монтгомери не вернул его законному владельцу. Но ведь муж сказал ей, что не знает, кому оно принадлежало.
        Вероника бросила взгляд на часы на каминной полке. Где он? Уехал куда-нибудь кутить? В таком случае она могла спросить услужливую миссис Гардинер, где ее муж, но была слишком не уверена в себе, чтобы спрашивать об этом.
        Вероника сняла пеньюар и надела свой поношенный халат из грубой ткани, туго стянула пояс, вышла из комнаты и направилась на третий этаж.
        - Ваша милость, - сказала экономка, кутаясь в халат из плотной шотландки. - Чем могу служить?
        Вероника заколебалась.
        - Я ищу зеркало, - вымолвила она наконец.
        Морщины на лице миссис Гардинер, казалось, стали еще заметнее и глубже.
        - В вашей комнате нет зеркала?
        - Я говорю о зеркале, украшенном алмазами. С надписью на обратной стороне. Думаю, на латыни.
        Лицо экономки разгладилось, она улыбнулась.
        - Это зеркало Скрайеров, - сказала она. - Вы знаете о зеркале Скрайеров[Скрайеры - разновидность эльфов.] ?
        С минуту экономка внимательно вглядывалась в лицо Вероники.
        - Это подарок новобрачной, ваша милость?
        Лгать было неправильно.
        Вероника улыбнулась:
        - Вы знаете, где оно?
        Это было не вполне ложью, но и не совсем правдой.
        - Знаю, - ответила миссис Гардинер. - Принести его вам, ваша милость?
        - Вы очень добры ко мне, миссис Гардинер, - сказала Вероника вполне искренне. - Право, мне несложно это сделать самой, если вы скажете, где оно.
        Мгновение экономка внимательно смотрела на нее, и этот взгляд напоминал тот же, что был устремлен на нее две ночи назад. Миссис Гардинер серьезно относилась к своим обязанностям и, по-видимому, всерьез принимала свою верность хозяевам.
        Однако теперь Вероника не была просто девушкой, за которой следовало присматривать. Теперь она стала леди Фэрфакс.
        - Оно в библиотеке лорда Фэрфакса, - сказала домоправительница. - В шкафу. Третья дверца. Я сама положила его туда.
        Прежде чем покинуть миссис Гардинер, Вероника крепко сжала руки, сложенные перед грудью, и спросила:
        - Вы что-нибудь видели в этом зеркале, миссис Гардинер?
        Экономка встретила ее взгляд:
        - Я верующая женщина, ваша милость. Кое-кто считает, что волшебство - это территория дьявола.
        Вероника не стала комментировать ее речь, только поблагодарила пожилую даму и направилась вниз по парадной лестнице из красного дерева.
        Когда Вероника достигла прекрасно отполированного деревянного пола на этом этаже, мягкий свет масляной лампы на столе возле парадной двери освещал ее дальнейший путь.
        Эта лампа образовывала лужицу света вокруг стола в холле, но его было недостаточно, чтобы осветить всю библиотеку. Углы ее тонули в тени, тень окутывала письменный стол и стулья.
        Вероника вошла и зажгла лампу в углу на письменном столе. Фитиль подхватил пламя, и свет распространился за пределами круглого стеклянного абажура. Мгновение она наблюдала за ним, чтобы убедиться, что пламя не погаснет, потом огляделась, потому что прежде у нее не было такой возможности.
        Она повернулась лицом к письменному столу Монтгомери. Посередине возвышалось его тяжелое пресс-папье с промокательной бумагой, чуть правее находилась подставка для перьев. На дюйм позади пресс-папье помещалась хрустальная чернильница. В левом углу стола возле колокольчика стояла шкатулка, по виду похожая на японскую.
        Чем занимался Монтгомери, сидя за этим столом? Писал письма домой?
        Упомянет ли он ее в своем следующем письме? Или будет скрывать их скороспелый брак от тех, кого любит?
        Но на время Вероника попыталась отогнать мысли о муже ради другой, более неотложной цели - поисков зеркала.
        Возле дальней стены находился ряд полок, заполненных книгами в кожаных переплетах, а под окнами длинный низкий сервант.
        Миссис Гардинер сказала, что положила зеркало в третье его отделение. Свет от лампы не достигал этого угла. Поэтому ей пришлось наклониться, чтобы заглянуть внутрь, но она ничего не разглядела там. Вероника опустилась на колени и вытянула руку, чтобы дотронуться до задней стенки серванта. Ее пальцы нащупали ткань, и она вытянула находящийся в ней предмет. Сидя на корточках, она открыла тяжелый мешок и вынула зеркало.
        Положила его стеклом вниз и принялась осторожно поглаживать кончиками пальцев прохладную золотую оправу. Пальцы ее измеряли на ощупь каждый из алмазов оправы.
        Медленно Вероника подняла зеркало, прижимая стекло к груди, и, опустив голову, произнесла краткую молитву:
        - Пожалуйста, дай мне что-нибудь увидеть. Что-нибудь обнадеживающее.
        Вероника посмотрела в зеркало. Стекло его было коричневым, покрытым пятнами от старости. Ничего не случилось, и ее охватило разочарование. Она уже почти опустила зеркало, когда стекло вдруг посветлело. Дрожащими руками Вероника ухватилась за его ручку и подняла зеркало так, чтобы видеть в нем свое отражение.
        Она увидела себя окруженной людьми, но их лица были слишком расплывчатыми, чтобы узнать, кто они. Свое же лицо, радостное и оживленное, Вероника видела достаточно ясно. Отражение было настолько отчетливым, что она почти ощущала радость, бурлившую в груди отражавшейся в зеркале девушки.
        - Новый пример ваших интеллектуальных изысканий? - послышался голос за спиной.
        Испуганная, застигнутая врасплох, Вероника прижала зеркало к груди и посмотрела через плечо на Монтгомери. Он стоял в двери, опираясь о косяк и сложив руки на груди. Волосы его растрепались так, будто с ними поиграл ветер. На плечах поблескивали капли дождя, и одежда казалась влажной.
        Он посмотрел на зажженную ею лампу.
        - По крайней мере, вы не пытались скрыть свои действия, Вероника. Возможно, это делает вам честь. Но никак не кража.
        - Я не собиралась его красть, - сказала Вероника. - Я просто хотела посмотреть.
        Она снова опустила зеркало в мешок на шнурке и положила на место в сервант. Потом поднялась с колен. Его взгляд опустился на ее распахнувшееся неглиже, из-под которого виднелся шелк ночной рубашки.
        - Вы и прежде видели меня обнаженной, - сказала она.
        - Когда я видел вас обнаженной в прошлый раз, вы представляли собой жалкое зрелище. Сейчас другое дело.
        Вероника сжала губы, но тотчас же заставила себя расслабиться.
        Однако сердце ее забилось так быстро, что она почувствовала, как задыхается. Вероника уставилась на ковер, раздосадованная собственной трусостью, и все же заставила себя поднять глаза на него.
        - Вы выходили из дома?
        - Почувствовал потребность глотнуть свежего воздуха, - ответил он.
        Это объяснение было так похоже на то, что она придумала несколько ночей назад, что Вероника улыбнулась.
        - Я вас рассмешил, Вероника?
        У него была манера смотреть так проникновенно, будто он старался увидеть ее душу.
        Возможно, напряженность его взгляда или ее досада на него за то, что он покинул ее, заставили ее ответить таким же взглядом. Однако вместо того чтобы присмиреть, сказать что-нибудь вежливое и незначительное или просто извиниться и выйти из комнаты, она решила сказать правду.
        - Нет, - ответила Вероника, - нет, Монтгомери, вы меня завораживаете.
        Она решила пока не обращать внимания на его озадаченное лицо и насладиться воспоминанием о нем в другое время.
        - Ступайте в постель, Вероника, - сказал Монтгомери, выступая из дверного проема и давая ей возможность пройти. - Сейчас же!
        Она стояла, сцепив руки перед собой, потом направилась к двери. Проходя мимо него, подняла голову. Заметила, как сжаты его челюсти, как напряжены мускулы. Она уже готова была поднять руку и охватить его подбородок ладонью.
        Но он принял такой вид, будто готов отпрянуть, если бы она дотронулась до него, а ей не хотелось бы вызывать в нем такое чувство. Монтгомери был разгневан и смущен, но за этим крылось что-то еще. Что-то темное и властное, нечто такое, чего она никогда не испытывала.
        - Доброй ночи, Вероника, - сказал Монтгомери так, будто каждое слово было пропитано тягучим медом.
        Его взгляд казался изучающим, он таил опасность, но это ее не испугало. Вместо страха Вероника почувствовала, как по всему ее телу распространяется тепло.
        - Вы придете ко мне сегодня вечером? - спросила она и мысленно поздравила себя с нахлынувшей отвагой.
        Тикали часы, отмеряя секунды, но он молчал.
        Должно быть, отсутствие ответа уже являлось ответом.
        - Не забудете погасить лампу?
        Он нахмурился и продолжал молчать. Минутой позже кивнул.
        Вероника прошла через холл, чувствуя на себе его взгляд. У подножия лестницы остановилась и оглянулась. Он казался таким красивым и таким загадочным.
        Монтгомери горевал с такой силой и яростью, что это его чувство казалось ей живым существом, опустившимся на четвереньки и отделившим их друг от друга, похожим на монстра из ночного кошмара. Монтгомери стоял одинокий и молчаливый, окутанный тенями.
        Веронике захотелось привлечь его голову к себе на плечо, заключить в объятия и держать так. Сказать, что горечь с каждым днем становится все слабее. Вероника никогда не забывала родителей. Они всегда оставались с ней, а их потеря оставила в душе след, похожий на безобразный шрам. Этому шраму было суждено остаться в ней навсегда, но рана уже начала заживать.
        Впрочем, Монтгомери не позволял ей утешать себя. Она видела это по тому, как он повернулся и вошел в кабинет, мягко прикрыв за собой дверь. И это без слов означало, что он ее отвергает.
        Очень хорошо: значит, сегодня ночью он к ней не придет.
        И как глупо чувствовать себя разочарованной.
        Она была невинной вчера и невинной останется завтра. И как долго?

        Глава 9

        Эдмунд Керр сел за стол и вытащил из кожаной папки кипу бумаг. В обязанность ему вменили разговор с леди Фэрфакс, и это вызывало у него неприятие. На самом деле это должен был взять на себя лорд Фэрфакс. А вместо этого поручил дело ему. Эдмунд взял в руки колокольчик и дважды позвонил, потом положил его на место на столешницу, мысленно подсчитывая, сколько секунд пройдет, пока придут на его зов.
        Шокировало уже то, что одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер оказался американцем, но еще хуже было то, что Керру пришлось отправиться в эту страну, чтобы сообщить этому человеку о его удаче. Ему пришлось также использовать всю силу убеждения, чтобы заставить Монтгомери Фэрфакса принять титул.
        Найти Монтгомери ему удалось без особого труда. Этот человек был удостоен наград как герой, и правительство Соединенных Штатов, в каком бы хаотическом состоянии оно ни находилось после окончания Гражданской войны, все же неукоснительно следило за судьбой своих героев.
        В целом это путешествие не оказалось таким уж удручающим. Конечно, ему пришлось увидеть, к каким потерям привела война, но, не будучи знакомым ни с одним американцем лично, Эдмунд воспринимал эти разрушения как картинку на дагерротипе, а не как нечто способное затронуть его чувства.
        В первые несколько недель ему казалось, что Монтгомери Фэрфакс отвергнет свое наследство, откажется от него, повернется к нему спиной и займется своими делами в Америке. Ему пришлось убеждать и улещивать наследника, дабы тот отправился в Англию. В течение этого времени Эдмунд узнал одиннадцатого лорда Фэрфакса-Донкастера поближе. Теперь этот человек женился, и это тоже стало шоком для Эдмунда. Ведь с браком должны были появиться новые наследники, и становилось ясно, что скоро клан Фэрфаксов преумножится.
        Эта мысль удручала, но его не особенно обрадовало и то, что американец в конце концов все-таки принял титул.
        Наконец через довольно длительное время после того, как он вызвал ее звонком, в двери появилась горничная. Похоже было, что ее удивило то, что вместо Монтгомери она застала за письменным столом его поверенного.
        - Не будете ли так любезны позвать свою госпожу? - спросил он. Заметив ее замешательство, он уточнил: - Леди Фэрфакс.
        Горничная кивнула и исчезла, не произнеся ни слова.
        Эдмунд покачал головой и принялся укладывать на столе бумаги, которые леди Фэрфакс надлежало подписать. Откинувшись снова на спинку стула, он глубоко вздохнул и приготовился выдержать сражение.

        Вероника съела завтрак в одиночестве, что ей казалось странным после двух лет поглощения его среди какофонии дядиного дома.
        Это был первый ее день в новом состоянии жены. Накануне она видела своего мужа от силы два часа. Вероника размышляла о том, как выправить ситуацию, когда в комнату вошла миссис Гардинер.
        - Ваша милость, - сказала экономка, улыбаясь, - мистер Керр хотел бы, чтобы вы уделили ему немного своего времени, если вам будет угодно.
        - Мистер Керр?
        - Поверенный лорда Фэрфакса, ваша милость.
        - О да, - сказала Вероника. - Что ему могло понадобиться от меня? Разве ему нужен не Монтгомери?
        - Его милость отправился на товарный склад, - ответила миссис Гардинер. - Он покупает еще одну партию шелка. Мистер Керр особо подчеркнул, что хочет побеседовать с вами, ваша милость.
        Почему, ради всего святого, Монтгомери вздумалось покупать шелк? И почему поверенный желает поговорить с ней? Эти вопросы дополнили те многие, что уже накопились у нее с момента свадьбы.
        Вероника вышла из столовой и направилась в библиотеку Монтгомери, постаравшись поглубже запрятать страх. Не потребует ли Монтгомери аннулировать их брак? Конечно, она уже взрослая, но, возможно, он объявит ее умственно неполноценной? Ведь у них еще не сформировались обязательные отношения. А какие еще причины могли у него возникнуть, чтобы заставить ее встретиться со своим поверенным?
        Господи, что она будет делать, если он пожелает аннулировать брак? Куда она денется? Совершенно ясно, что дядя Бертран не примет ее. Жена, брак с которой аннулирован, почти такое же вопиющее явление, как и девушка, чья репутация погублена. В этом случае ей придется собрать остатки родительских денег и отправиться в Шотландию одной.
        Но что она станет делать, оказавшись там?

«Страх - гибельное чувство, мое дорогое дитя. Насколько лучше встретить опасность лицом к лицу, а не проявлять нерешительность и бездействие».
        Слова отца. Он будто предостерегал ее подождать, пока она не услышит, что ей скажет поверенный, прежде чем рисовать в воображении ужасы.

«Никогда не стоит черпать из будущего то, что ты можешь почерпнуть из сегодняшнего дня», - говорил он всегда.
        Она остановилась у двери в библиотеку Монтгомери и подождала, пока поверенный заметит ее.
        - Ваша милость, - приветствовал ее Эдмунд Керр, вставая при ее появлении.
        Мистер Керр пригласил ее занять стул с прямой спинкой перед письменным столом.
        Вероника села, оправляя пышные юбки с ловкостью, обретенной за долгие годы. В конце концов, мистер Керр тоже сел, положив перед собой стопку бумаг, и широко улыбнулся ей, показав все зубы.
        Лицо поверенного было длинным и узким, лоб широким, а нос походил на кнопку. Борода его была коротко и аккуратно подстрижена и сливалась с бакенбардами, привлекая тем самым внимание к большим карим глазам. Уши казались узкими, остроконечными и прилегали к голове.
        Мистер Керр напомнил ей серьезную белку. Сходство усиливала его манера похлопывать по бумагам краями ладоней, будто эта стопка бумаги была вроде найденного белкой ореха.
        Но то, что Вероника почувствовала в нем, то, что исходило от него, ничуть не было забавным.
        Его окружало странное темное облако, будто он был разгневан, но старался скрыть это. Вероника наклонила голову и намеренно принялась оправлять юбку, стараясь разгадать чувства мистера Керра. Раскаяние? Печаль? В нем и его чувствах было что-то отталкивающее.
        - Лорд Фэрфакс дал мне указания сообщить вам о составленном для вас брачном контракте, леди Фэрфакс. Хотя обычно он составляется до брака, но его милость не хотел привлекать к этому вашего дядю.
        - Брачный контракт?
        - Да, - ответил мистер Керр и назвал такую сумму денег, что Вероника в изумлении воззрилась на него.
        - Это слишком щедро, - сказала Вероника.
        Более чем щедро. На такие деньги она могла с комфортом прожить всю жизнь.
        - Почему, мистер Керр? - спросила она, прижимая к юбке влажные ладони.
        - Почему - что, леди Фэрфакс?
        Углы рта мистера Керра приподнялись и поползли вверх, и теперь он походил на разгневанную белку.
        - Я согласен, леди Фэрфакс, что это странно. Но все же его милость проявил безусловную твердость и настаивал на том, чтобы вы могли спокойно жить на эти деньги сами по себе.
        В желудке у нее образовалась ледышка.
        - Он не предполагает оставаться со мной, мистер Керр? - заставила Вероника себя спросить. - Он аннулирует наш брак?
        Поверенный посмотрел на нее с удивлением и несколько секунд не произносил ни слова.
        - У вас есть основания считать, что он хочет аннулировать брак, леди Фэрфакс?
        Вероника кивнула.
        - В таком случае на вашем месте я не стал бы думать об этом. Особенно принимая во внимание то обстоятельство, что его милость принял меры, чтобы так щедро обеспечить ваше будущее.
        Из-за щедрости Монтгомери люди перестанут принимать во внимание ее сиротство и оказывать ей покровительство. Теперь у нее будет достаточно денег, чтобы иметь собственный дом независимо оттого, что случится в будущем.
        - Мой муж собирается вернуться в Америку, мистер Керр?
        Поверенный ответил не сразу. Наконец по истечении мучительной для нее паузы покачал головой:
        - Мне об этом ничего не было сказано.
        - А он сказал бы вам?
        Лицо мистера Керра выразило неодобрение. Его раздосадовал ее вопрос? Или мысль о том, что Монтгомери мог что-то предпринять, не советуясь с ним?
        - Ему пришлось бы это сделать, леди Фэрфакс. Есть много тонкостей, которые следовало обсудить, если бы его милость решил вернуться в Виргинию.
        Вероника говорила себе, что не стоит пытаться проникнуть в планы Монтгомери, а лучше быть благодарной за то, что он столь благородно устроил ее дела.
        - Если вы подпишете эти бумаги, леди Фэрфакс, - сказал мистер Керр, - я представлю их соответствующим официальным лицам. И в следующий раз мы увидимся уже в Шотландии.
        - Вы отправляетесь в Шотландию, мистер Керр?
        - Я живу там, леди Фэрфакс. В Донкастер-Холле.
        Вероника поставила свою подпись там, где указал поверенный, стараясь держать свои чувства в узде. Позже, оказавшись одна, она сможет обдумать все, что он сказал, и решит, стоит ли ей беспокоиться.
        Дела Монтгомери успешно завершились. Он заручился обещанием нескольких компаний немедленно удовлетворить его заказы и отправить в Шотландию все, что он счел необходимым. Лондон был слишком людным и перегруженным местом для него и его целей. Монтгомери вошел в свой городской дом, занятый мыслями о том, какой вид придать комнатам, полным воздуха, и остановился только при виде своей жены.
        Вероника сидела на ступеньках лестницы.
        Не требовалось быть ясновидящим, чтобы понять, что она раздосадована.
        - Вижу, что вы ждете меня, - сказал Монтгомери.
        Вероника не ответила, только встала, спустилась вниз по ступенькам, продолжая пристально смотреть на него. Но вместо того чтобы подойти к нему, она направилась в гостиную, не оглянувшись, чтобы удостовериться, что он следует за ней.
        Монтгомери размышлял, не стоит ли отправиться в библиотеку и закончить составление списков необходимого оборудования, но отказался от этого. Со вчерашнего вечера, когда он решил, что лучше сохранить целомудрие, чем отправиться в постель к незнакомке, было ясно, что этого разговора не избежать.
        Похоже, Веронику сердило такое решение.
        Однако первый вопрос, который она задала ему, когда Монтгомери последовал за ней, оказался совсем иным.
        - Вы возвращаетесь в Америку?
        Монтгомери вошел в гостиную - просто, без изысков обставленную комнату, прямую противоположность той, где был заключен их брак.
        Вероника сжала руки перед собой и подняла на него глаза.
        - Вы берете меня с собой?
        - Что заставило вас подумать, что я поеду в Шотландию без вас?
        Облегчение отразилось в ее взгляде так мгновенно, что, если бы последние четыре года Монтгомери не изучал людей, находившихся под его началом, не заметил бы этой перемены.
        - Когда мы отбываем? - спросила Вероника, прижимая ладони к бокам.
        - Сегодня днем, - ответил Монтгомери, сознавая, что должен был сообщить ей об этом раньше.
        Но он столько лет думал только о себе и так привык к этому, что ему еще предстояло усвоить: следует принимать во внимание и потребности окружающих.
        - Поезд отправляется в два. Вы будете готовы к этому времени?
        Вероника кивнула.
        Монтгомери подошел к софе, стоявшей под прямым углом к камину. Обтянутая зеленой тканью с цветами, на его взгляд, она обнаруживала слишком женский вкус. Вполне возможно, что в Англии гостиная находилась в ведении женщин.
        Вероника не села рядом с ним. Вместо этого она осталась стоять лицом к нему и повторила свой первый вопрос:
        - Вы возвращаетесь в Америку?
        - Почему вы спрашиваете?
        Вероника шагнула к нему, потом еще раз и остановилась, только когда оказалась на расстоянии вытянутой руки от него.
        - Почему вы обеспечили мое будущее?
        Монтгомери не ответил, и она продолжала мрачно смотреть на него и стоять перед ним, как если бы он был мальчуганом в коротких штанишках, а она отчитывала его за провинность. А ему не особенно нравилось, когда его отчитывали.
        Монтгомери откинулся на спинку софы, сложил руки на груди и посмотрел на нее.
        - Вы очень хорошо позаботились обо мне, Монтгомери. Это на случай бегства?
        - Бегства? - спросил он удивленно. - Я просто позаботился о вас, Вероника, - добавил Монтгомери. - И будьте этим довольны.
        С минуту она внимательно изучала его лицо, будто не доверяя словам.
        - Вчера вы не пришли ко мне, - снова удивила она его.
        Монтгомери никак не мог привыкнуть к ее прямолинейности. Вероника даже не думала кокетничать. И не пыталась укрыться за двойственностью выражений. Она шла напрямик и говорила что думает.
        Женская хитрость и ухищрения не действовали на него, зато такая прямота зачаровывала. Как и голос. Ее шотландский акцент и то, как она произносила слова, заставляли их звучать по-новому, будто он только начинал учиться английскому языку и понимать его.
        Как, черт возьми, ответить на ее жалобу?
        - Я не готов лечь в постель с незнакомкой, - сказал он, не пытаясь скрыть правду.
        Вероника продолжала молча смотреть на него и только несколько раз моргнула.
        Неужели она питала к нему какие-то чувства? Или, Боже упаси, он начинал верить, что она обладает каким- то «даром»?
        - Разве мы не перестанем быть незнакомцами, если вы постоянно избегаете меня?
        - Я не избегал вас постоянно, - сказал он. - Еще не минуло и дня, как мы женаты.
        - Прошел целый день, - ответила Вероника, бросая взгляд на часы на каминной полке.
        - Вы всегда такая спорщица?
        Вероника обдумала его вопрос и ответила:
        - Думаю, так было, когда я жила с родителями. Мой отец поощрял дебаты. И я часто начинала спорить с ним и высказывать противоположную точку зрения, только чтобы доставить ему удовольствие.
        Прежде чем Монтгомери собрался ответить, она сделала еще один шаг к нему.
        - Вы даже не поцеловали меня.
        - К чему мне было вас беспокоить?
        Вероника снова смотрела на него, недоуменно моргая.
        - Вчера вечером вы сказали, что я вас беспокою.
        - О Господи, Монтгомери! Вы американец. Вы так не похожи ни на кого, с кем я до сих пор встречалась. Вы чужак. И было бы странно, если бы меня это не беспокоило.
        - И все-таки вы хотели, чтобы я пришел к вам в постель.
        - Я новобрачная. И предполагается, что вы должны были это сделать.
        - Неужели?
        - А вы не знаете?
        У Монтгомери возникло искушение продолжать поддразнивать ее, чтобы услышать, что она скажет. Она его забавляла, против всех его ожиданий.
        - Поцелуй? Это все, чего вы хотите?
        И, не давая ей возможности ответить, Монтгомери потянулся к ней, схватил за юбку и привлек к себе так, что она рухнула к нему на колени.
        Мгновение ее руки трепетали в воздухе, пока он не обхватил ее за талию.
        - И чем же я отличаюсь от других?
        По-видимому, Вероника не была готова ответить на этот вопрос, поэтому просто пристально смотрела на него.
        Монтгомери заставил ее запрокинуть голову и, сосредоточив все свое внимание на лице, увидел, как оно порозовело под его взглядом. Потом Монтгомери опустил голову.
        - Я виргинец, - заявил он. - Вы не можете бросить вызов виргинцу и надеяться, будто он его не примет.
        Ее глаза широко раскрылись.
        - Полагаю, вы охвачены страстью. - Он наклонился и легонько поцеловал ее. - Или по крайней мере полны романтических чувств.
        - Не думаю, что когда-нибудь испытывала романтические чувства, - сказала Вероника, когда его губы еще касались ее губ. - Или страсть.
        Но уж теперь Монтгомери воспринял это как вызов.
        Он убрал руку, и глаза Вероники раскрылись еще шире. Должно быть, их первый поцелуй не впечатлил ее. Монтгомери снова наклонил голову и нежно прижался губами к ее рту.
        Его язык прошелся по нижней губе, улещивая ее рот.
        Монтгомери заставил ее приоткрыть его, а потом вторгся внутрь. Вероника произвела какой-то горловой звук. Было ли это протестом или поощрением? В эту минуту он не знал этого, да и не заботился о том, чтобы узнать.
        Поцелуй оказался для него сюрпризом. Вероника затрепетала в его объятиях. Его рука взметнулась и погладила ее по спине. Другая скользнула к корсажу, и большой палец оказался под грудью.
        Когда его рука сделала движение, она подавилась воздухом, но этот протест был столь слабым, что Монтгомери не был уверен, оскорблена ли она его действиями или просто удивлена. Он проверил впечатление, обхватив ладонью ее грудь.
        Вероника резко отпрянула, и ее лицо стало пунцовым.
        - Это не было поцелуем, - сказала она.
        - Значит, у вас нет никакого опыта?
        Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.
        - Опыта? - спросила она. - Конечно, нет. - И голос ее звучал возмущенно и потрясенно. - Думаю, достаточно того, что я знаю, как это бывает. У нас были кошки и лошади. И они ничуть не стеснялись совокупляться.
        Монтгомери испытал искушение улыбнуться, но, если бы уступил ему, она бы поняла его неправильно. Он не находил эту ситуацию смешной, а испытанная к ней нежность стала для него неожиданностью.
        И вдруг его воздержание показалось бесполезным и ненужным. Монтгомери пожелал свою жену, столь внезапно явившуюся шотландскую жену, столь невинную и невежественную, говорившую о себе, будто она обречена и подчиняется року, сумевшую удивить его своей прямотой.
        Она была как быстро меняющийся ветер, как поток воздуха.
        Ему бы следовало встать, извиниться и приняться за работу. Но вместо этого он снова наклонился и поцеловал ее.
        - Я не думаю, что целоваться в гостиной, достойно, - сказала Вероника, отстраняясь от него при последней попытке поцеловать ее.
        Судя по улыбке Монтгомери, она его, вероятно, насмешила. У нее не было времени подумать об этом, потому что он снова наклонился и опять поцеловал ее.
        Монтгомери слегка изменил угол наклона головы, и этот поцелуй стал чем-то совсем иным. Вероника почувствовала головокружение. Его дыхание проникло ей в рот, и это показалось таким интимным актом, какого она никогда не испытывала ни с одним живым существом.
        Муж поцеловал ее крепче, и она перестала думать о том, что достойно, а что нет. К тому же покорность, как ей было известно, - свойство хорошей жены.
        Конечно, ее покорность продолжалась только до тех пор, пока он не начал расстегивать корсаж. Вероника шлепнула его по руке, однако он продолжил свое занятие. Когда Монтгомери повторил попытку, она прервала поцелуй и возмущенно воззрилась на него. Вероника в третий раз шлепнула его по руке, и он покачал головой.
        - Я не собираюсь раздеваться донага в гостиной, Монтгомери Фэрфакс.
        - Не донага, Вероника, а чуть-чуть. Ну, скажем, чуть расстегнем корсаж?
        - Вы уже достаточно его расстегнули. Благодарю вас.
        - Вспомните, что вы новобрачная.
        Монтгомери уже дошел до четвертой пуговицы, и она прикрыла рукой кожу, которую он успел обнажить. Вероника заподозрила, что он продолжит расстегивать корсаж, но оказалось, что она и так уже обнажена до пояса. Вероника вцепилась в отвороты корсажа и попыталась стянуть их на груди, но и это ничуть не отпугнуло его.
        Вместо того чтобы прекратить свои действия, Монтгомери продел руки под ее ладони и принялся работать над корсетом.
        Это было уже слишком.
        - Прекратите, Монтгомери, - одернула его Вероника.
        - Очень хорошо, - сказал он и прикрыл ладонью ее грудь.
        О Господи!
        Очень осторожно, почти нежно его большой палец коснулся соска, и тотчас же по ее телу пробежал жар. Вероника покачала головой, пытаясь стряхнуть наваждение, потом обеими руками вцепилась в его запястье, останавливая его.
        Муж снова поцеловал ее, не обращая внимания на сопротивление.
        Ее нижняя сорочка была завязана спереди лентами, образовавшими бант. Монтгомери потянул его за один конец, и его пальцы скользнули по коже и прекратили свой танец, только коснувшись груди.
        Интересно, о какой части Европы ей следовало сейчас думать? Вероника предпочла бы думать о Шотландии, испытывая глубокую благодарность за то, что скоро ей предстояло туда вернуться, невзирая на все обстоятельства. Она будет думать о своей деревеньке Лоллиброх и о той радости, что испытывала, живя там. Она не станет думать о том, что Монтгомери вытворяет своими пальцами.
        Но как она могла думать о чем-либо, когда он так крепко целовал ее?
        Вероника застонала, потянулась к нему и обеими руками вцепилась в его сюртук, сжимая ткань в кулаках, чтобы привлечь его ближе к себе.
        Монтгомери коснулся ее щеки, и, прежде чем она успела подумать о том, что он делает, его пальцы начали перебирать пряди ее волос, портя тщательно уложенный ею узел.
        По телу Вероники заструился жар, исходящий сразу отовсюду. Щеки ее запылали. Ей стало трудно дышать, и все мысли о Шотландии вылетели у нее из головы.
        Монтгомери следовало бы носить на себе плакат с предупреждением о том, что он опасен. Кончики ее пальцев покалывало от желания дотронуться до его лица, погладить подбородок. Позволительно ли это? Допустимо ли?
        Или это может быть сочтено непристойным? И чем непристойность отличается от пошлости?
        Монтгомери целовал ее до тех пор, пока лицо ее не раскраснелось, а губы не припухли. Сердце ее забилось быстрее, и другие части тела завибрировали.
        Никогда еще за всю жизнь Вероника не была так зачарована своими ощущениями.
        Ее руки покоились на его плечах, а когда он сделал движение, чтобы поцеловать ее в шею, она откинула голову назад и предоставила ему возможность... делать все, что угодно.
        Монтгомери поцеловал ее шею у начала груди, и Вероника дала ему воспользоваться тем, что корсаж оставался расстегнутым. Она услышала треск разрываемой ткани сорочки, и у нее на мгновение явилась бесстыдная и греховная мысль о том, что ей хотелось бы, чтобы он снял с нее и корсет. Ее пышные груди имели самый сладострастный и соблазнительный вид, и в целом она сама казалась себе порочной.
        Когда Монтгомери поцеловал ее в грудь, она чуть не потеряла сознание, а когда забрал сосок в рот, острое наслаждение распространилось по всему ее телу. Он уделил внимание сначала одной, потом другой груди и принялся посасывать соски. Она погладила волосы на его висках, потом коснулась скул и подбородка, обводя их очертания. Монтгомери сделал движение разорвать их объятие, но она удержала его и прижала ладони к его затылку.
        О Господи!
        Его рука оказалась у нее под юбкой, и Вероника вздрогнула, когда его ладонь коснулась ее бедра. Монтгомери принялся развязывать бант подвязки, и это повергло ее в еще большее смятение.
        Неужели он решил раздеть ее здесь?
        - Монтгомери, - яростно зашептала она.
        - Вероника, - отозвался он голосом, мягким, нежным и полным соблазна.
        - Неужели следует это делать так? И здесь?
        - Нет, - ответил он. - Не следует.
        И все же не остановился. Его пальцы начали восхождение вверх по ее ноге.
        Никто никогда не предупреждал ее, что может случиться что-нибудь подобное. Никто никогда не предостерегал ее о том, что ее могут совратить в гостиной.
        Монтгомери гладил ее кожу, будто изучая каждый дюйм ее тела.
        Ей следовало попросить его перестать. Но вместо этого она, как это ни было непристойно, хотела бы сорвать с себя одежду, чтобы такое препятствие, как корсет, нижние юбки и обручи, не отделяло их друг от друга.
        - О, прошу прощения, ваша милость.
        Монтгомери замер.
        Вероника, не открывая глаз, затаила дыхание. Потрясение повергло ее в полную неподвижность. Ее щека прижималась к щеке Монтгомери. Если она не видела домоправительницу, значит, ее здесь и не было.
        - В чем дело, миссис Гардинер? - спросил Монтгомери, прижимая ладонь к верхней части ее бедра. Его пальцы затеяли такую пляску на ее коже, что ее это привело в ужас.
        Неужели он продолжит растлевать ее на виду у миссис Гардинер?
        Монтгомери положил другую руку ей на спину и прижал Веронику к себе.
        Может быть, миссис Гардинер не видела, что ее корсаж расстегнут, а грудь обнажена и соски влажны от поцелуев Монтгомери?
        - Я приготовила корзинку с провизией для вашего путешествия, лорд Фэрфакс. Могу я сделать что-нибудь еще?

«Уходите! О ради Бога, уходите!»
        Никогда в жизни Вероника не испытывала такого смущения и замешательства.
        Минуту назад ей хотелось, чтобы ею овладели на полу гостиной. Теперь же хотелось провалиться сквозь этот самый пол и исчезнуть.
        - Благодарю вас, миссис Гардинер. Больше нам ничего не требуется.
        Вероника все еще не двигалась. Монтгомери отвел ее волосы с лица и прошептал ей на ухо, при этом голос у него был веселый и насмешливый:
        - Она ушла.
        - Ее вообще здесь не было, - ответила Вероника. - Ее здесь не было, Монтгомери.
        Она отвела его руку, застегнула корсаж и тут с ужасом заметила, что другая его рука так и покоится у нее под юбкой.
        Его пальцы снова начали играть с ее подвязкой, и она, потянув его руку, заставила вынырнуть из-под своей юбки.
        - Прекратите!
        - Вы правы, - согласился Монтгомери, но глаза его весело блестели, а от улыбки на щеках появились ямочки, о наличии которых она подозревала раньше.
        - Остальное может подождать, Вероника.
        У нее снова замерло дыхание, а пульсирующая боль усилилась. Ей хотелось дотронуться до него, провести ладонями по его груди и рукам.
        Но и Монтгомери следовало быть при этом полуодетым.
        С чувством сожаления Вероника отстранилась от него и стояла теперь, тщательно оправляя и разглаживая юбку, и не спускала взгляда со своих рук. Она решила, что не станет смотреть на него.
        Что произошло? Было ли это совращением?
        Потому что если это так, то она поняла, почему к ней были обращены все предостережения и увещевания, как к любой незамужней женщине. Если бы она знала, если бы все они знали, на что похоже совращение, пали бы, стеная, в объятия своих соблазнителей, моля о том, чтобы их совращали снова и снова.

        Глава 10

        К моменту, когда они достигли Инвернесса, Вероника уже была в ярости, причиной которой стал ее молодой муж.
        Долгие часы она просидела рядом с Монтгомери в купе первого класса в компании с еще дюжиной людей, процветающих граждан. Их шотландский выговор звучал для нее как приветствие родины, и чем ближе они были к цели, тем большую благодарность она чувствовала к Монтгомери за то, что он сделал возможной эту поездку. Однако благодарность ее не перевешивала раздражения.
        Монтгомери оставался молчаливым, если не прямо неприступным в течение всей их поездки. И каждый раз, когда она делала попытку пробить брешь в этом молчании, он бросал на нее такой взгляд, что она тотчас же умолкала.
        После двадцати часов в поезде они наконец оказались на станции Инвернесс и в центре бури.
        Звук дождя, молотившего по высоким остроконечным крышам и потолочным окнам, был оглушительным. Десятки арок и переходов вели с одной платформы на другую, и каждая была полна народу, направлявшегося к пункту назначения.
        Вероника ждала, пока Монтгомери закончит свои дела, а когда он присоединился к ней, они наняли карету.
        - Мне пришлось встретиться с начальником станции, - сказал он, когда они сели в карету. - Сундук с зеркалом должен был прибыть на станцию Инвернесс.
        - И смог он что-нибудь сказать?
        Усаживаясь напротив нее, Монтгомери покачал головой.
        Завтра их путешествие должно было закончиться в Донкастер-Холле, но нынче вечером им предстояло остаться в Инвернессе и переночевать в отеле, как сообщил ей Монтгомери перед отъездом из Лондона.
        Их отъезд из Лондона стал поспешным, и Вероника обрадовалась этому. У нее хватило времени только на то, чтобы поспешно поблагодарить миссис Гардинер прежде, чем та ринулась к карете.
        Монтгомери, однако, не пожалел времени и не был так сдержан. Он несколько минут тихо говорил с экономкой, несомненно, благодаря ее и отдавая распоряжения насчет того, как заботиться о доме в его отсутствие. Собирался ли он вернуться в Лондон? Собирались ли они вернуться?
        Дважды она уже была готова спросить его. И дважды заставляла себя воздержаться.
        Пока они ехали по городу, Монтгомери молчал.
        Но угадать его чувства было легко. Вероника читала их, эту смесь печали, раздражения и странного беспокойства. Почему Монтгомери волновался?
        - Вы были со мной общительнее, когда я была одурманена каким-то зельем, - сказала Вероника, сердито дергая ленты шляпки, прежде чем завязать их безупречным бантом. Она ненавидела шляпки, тем более чепцы, терпеть не могла носить что-нибудь на голове. - Дело во мне? Или вы вообще не хотите ни с кем разговаривать?
        Монтгомери не произнес ни слова и даже не бросил на нее взгляда.
        - Я чувствовала, Монтгомери, как мои губы шевелятся. Я разговаривала с вами, Монтгомери.
        И тут он снова одарил ее взглядом, прежде чем погрузиться в созерцание залитого дождем окна.
        Вероника подалась вперед, стараясь заглянуть ему в глаза.
        - Я только хотела убедиться, что вы не спите, - сказала она, садясь на место. - Очень хорошо. Не поговорить ли нам о погоде? Снова дождь. Но теперь мы уже исчерпали эту тему. Пейзаж? Трудно его обсуждать в такой ливень. Можно сказать, что все выглядит размытым и водянистым.
        Они переехали через реку Несс по Черному мосту из бревен, производивших глухой приветственный звук.
        - Расскажите мне об Америке, - попросила Вероника. - Расскажите о Виргинии. Или о вашем тамошнем доме.
        Наконец Монтгомери улыбнулся.
        - Вы не любите, когда на вас не обращают внимания, Вероника.
        - Последние два года на меня не обращали никакого внимания, Монтгомери, - ответила она. - Я почти привыкла к этому. И все же не ожидала такого от мужа.
        Особенно после того, как он соблазнял ее в гостиной.
        - Мой дом называется Гленигл, - сказал Монтгомери, поворачивая голову и глядя в окно на дождь, затянувший все пеленой. - Мой дед был архитектором и строителем этого дома и сам придумал для него название.
        - Вы выращиваете табак в Виргинии?
        Он удивленно посмотрел на нее. И его взгляд, и выражение рассердили ее.
        - Женщину следует просвещать, Монтгомери.
        - Да, - согласился он. - Табак, как и многие другие культуры.
        Вероника не хотела задавать этот вопрос и все же задала его:
        - Вы скучаете по дому?
        - Всем сердцем, - ответил Монтгомери.
        Веронику захлестнули эмоции, понять которые не составило труда. Страх перед неизвестным. Останется ли Монтгомери в Шотландии или вернется домой? А если бы он упомянул о том, что тоскует о ком-то?
        Ей отчаянно хотелось спросить Монтгомери о причине его печали. Кого он оплакивает?
        Несколькими минутами позже Вероника сказала:
        - Я тоже не хотела за вас замуж. Если бы у меня была возможность, я выбрала бы кого-нибудь другого. Любого прохожего на улице, фонарщика на площади. Если бы он время от времени говорил со мной и не смотрел на меня, будто я прозрачная. Мне было бы этого достаточно, и я сочла бы его вполне приемлемым мужем.
        Монтгомери посмотрел на нее, и уголки его рта приподнялись в легкой улыбке.
        - Я вас забавляю, Монтгомери?
        - Да, - ответил он, удивив ее. - Забавляете.
        Вероника отвела взгляд, не зная, считать ли себя оскорбленной или уязвленной.
        - Я не хотел быть грубым, - добавил он.
        Что-то в его тоне заставило ее повернуть голову и снова бросить на него взгляд.
        - Знаю, что Шотландия чужая для вас. Знаю, что значит оглянуться и заметить, что вся ваша жизнь изменилась.
        Глаза Монтгомери широко раскрылись, а взгляд обрел настороженность. Веронике захотелось поговорить хоть о чем-нибудь, лишь бы не чувствовать, что ее игнорируют.
        - Как война сказалась на вас?
        Монтгомери улыбнулся, но в выражении его лица не было юмора. Он слегка покачал головой, будто отрицая ее право задавать такой вопрос.
        Вероника опустила глаза.
        - Очень хорошо. Не стану спрашивать о войне. Не будете ли тогда любезны сказать мне, о чем разговаривать?
        - Люди, ничего не знающие о войне, всегда стремятся узнать о ней все. Хотите знать, что меня стошнило, когда я в первый раз убил человека? Или как ночью я лежал на своем матрасе, тараща глаза на звезды и мечтая как-нибудь добраться до дома? Или как, в конце концов, мне стало безразлично, выживу ли я. Я выжил, Вероника, не потому, что желал этого. Я жив, потому что не умер, - вот как война сказалась на мне.
        Может быть, было бы безопаснее соблюдать дистанцию в отношениях с Монтгомери, отдалиться от него, как он отдалился от мира. В ее случае это предотвратило бы возможную грубость с его стороны, а также опасность влюбиться в него.
        И все же Веронике хотелось смягчить его боль, но она не находила для этого слов. После смерти родителей Вероника больше всего хотела, чтобы ее оставили в покое, чем слышать от людей слова соболезнования. Поэтому не сказала ничего и молчала до тех пор, пока карета не остановилась перед подъездом отеля.
        - Вы придете сегодня ночью ко мне в постель?
        Вероника сжала руки, заставляя себя встретить его взгляд не отводя глаз.
        - Это свойство шотландцев - ваша прямолинейность?
        - Думаю, главным образом это мое свойство. Не лучше ли спросить, чем гадать? Не лучше ли выяснить, чем догадываться?
        Монтгомери долго не отвечал, и Вероника подумала, уж не хочет ли он снова замкнуться в молчании. Если бы так и оказалось, она бы последовала его примеру.
        - Пожалуйста, не говорите мне, Монтгомери, будто мы чужие люди, - сказала она. - Ваша рука оказалась у меня под юбкой, а губы прижимались к груди.
        Вероника и сама едва верила, что произносит такие речи. И тотчас же кожу ее начало покалывать от смущения.
        - Значит, вы не возражаете против того, чтобы оказаться в постели с незнакомцем, с человеком, которого едва знаете?
        - Не возражаю, если он мой муж.
        Монтгомери кивнул:
        - Вы очень законопослушны.
        - Законопослушна? - Вероника улыбнулась. - Сомневаюсь, что дело в послушании. Раз это должно случиться, то я за то, чтобы это произошло. В конце концов, в браке так бывает всегда.
        Монтгомери сложил руки на груди и уставился на нее так, будто она была каким-то редким зверем, которого он увидел впервые. И Вероника не была уверена, что взгляд его почтителен.
        Конечно, она была излишне откровенна, возможно, непозволительно откровенна, решила Вероника. Но все же продолжила:
        - Мне говорили, будто мне это ничуть не понравится. Посоветовали закрыть глаза и думать о королеве.
        Однако Вероника сомневалась, что это в полной мере так, если можно было судить по тому опыту, что она приобрела в гостиной.
        - Вы очень красивый и ладный мужчина, Монтгомери. Сомневаюсь, что мне будет неприятно видеть вас раздетым. Что же касается меня, то вы прекрасно знаете, какова я в обнаженном виде. Стоит перейти к самому акту.

        Глава 11

        Вероника никогда прежде не останавливалась в отеле, однако, по слухам, отель
«Король Георг» посещала сама королева. Управляющий отелем проводил их до двери, держа над ними большой зонт, а потом позвонил горничной и поручил отвести гостей в их покои.
        Им продемонстрировали все преимущества, удобства и прелести отеля, показали, за какой шнур следует дернуть, чтобы появился кто-нибудь из слуг, а также как попасть в столовую.
        Когда они остались одни, Вероника удивилась, поняв, как мала их комната.
        Железная кровать была огромной и занимала большую часть пространства.
        Матрас показался ей вдвое выше, чем тот, на котором она спала в доме дяди. Маленький столик, два стула с прямыми спинками и умывальник составляли остальное убранство комнаты. Небольшой камин был вмонтирован в одну из стен, а два окна на другой стене предоставляли возможность любоваться видом реки в пелене дождя. Хотя наступила только первая половина дня, на улице было темно, как ночью.
        Комната производила впечатление безупречно чистой. Отель был красивым, а слуги приветливыми. И все остальное тоже не вызвало у нее неприятия.
        Камнем преткновения стал ее муж.
        - Вы голодны? - спросил ее Монтгомери.
        Вероника покачала головой. Они доели остатки провизии из корзины, приготовленной миссис Гардинер, еще в течение первой половины путешествия, а приехав на станцию, выпили чаю.
        - Тогда начнем?
        Вероника посмотрела на него округлившимися глазами.
        Монтгомери приблизился к ней, отвел ее руки и принялся расстегивать корсаж.
        Она оттолкнула его руки, но эффект был такой, как если бы она попыталась отмахнуться от солнца. Монтгомери подождал, пока она перестанет размахивать руками, и возобновил свое занятие.
        - Ведь еще светит солнце!
        - Кое-где, - согласился Монтгомери, ничуть не впечатленный ее словами.
        Он закончил расстегивать ее корсаж и принялся за манжеты. Скоро она оказалась освобожденной от корсажа и наблюдала, как тот совершил полет через комнату и приземлился в углу.
        Но ведь один из них должен был соблюдать приличия. И этим одним предстояло стать ей. Не так ли? Ведь утрата невинности была серьезным делом.
        - Если вы намерены напугать меня, - сказала она, - то должна вам сообщить, что ничуть не испугана.
        Монтгомери на мгновение перестал расшнуровывать ее корсет и посмотрел на нее.
        - Какого черта мне хотеть вас пугать, - сказал он и снова вернулся к прерванному занятию. - Видите ли, запугивание должно сказаться на нас обоих. Но разве вы не требовали, чтобы я лишил вас девственности с того момента, как закончилась брачная церемония?
        Вероника несколько раз моргнула, стараясь продемонстрировать равнодушие, пока Монтгомери расшнуровывал ее корсет и стягивал его с нее. Через секунду и этот предмет туалета совершил полет через комнату.
        - Вероятно, вы правы, - заключила Вероника, серьезно поразмыслив над его словами, насколько позволяли обстоятельства, потому что в этот момент он расстегивал юбку.
        В его глазах промелькнуло что-то, чего она не смогла понять, и даже в этот важный момент Вероника не знала, раздражает ли она его или он смущен. И не могла сосредоточиться на своем «даре», способном облегчить задачу.
        Монтгомери наклонил голову, потянул за юбку и смотрел, как та падает к ее ногам. Он протянул руку, чтобы помочь Веронике переступить через нее.
        - Давайте покончим с этим. Согласны?
        - Это ведь не работа, - ответила Вероника, хмурясь. - Или все-таки работа?
        Монтгомери взял ее руку и прижал к бугру на своих штанах, и Вероника почувствовала что-то горячее и твердое. Оно было огромным, как у мастифа, которого она однажды видела гоняющимся за сукой, - с разверстой пастью и инструментом наготове.
        - О!
        - Да, - повторил Монтгомери. - О!
        - Мне было очень приятно то, чем мы занимались в гостиной, - сказала Вероника.
        - Неужели? - спросил он с отсутствующим видом.
        Она уже была раздета до сорочки, фижм, панталон и чулок.
        - Вы не задерните шторы? - спросила Вероника.
        - Мог бы это сделать, но не хочу прерывать свое занятие.
        - О!
        - Я хочу снова увидеть вас обнаженной, - сказал Монтгомери и потянул за застежки ее кринолина. - Я лишил вас дара речи, Вероника? - спросил он, когда фижмы упали на пол.
        Она кивнула и переступила через них.
        - Я хочу точно помнить, что делал, когда это произойдет.
        - Думаю, я способна это запомнить, - сказала Вероника в то время, как он стоял возле нее на коленях и пытался снять с нее чулки.
        В ее панталонах имелась широкая прорезь, необходимая для осуществления естественных потребностей, и они едва ли представляли преграду для его глаз.
        Вероника смотрела куда угодно, только не на него.
        Он потянул за ленту, удерживавшую чулок вместо подвязки. Его горячие пальцы прошлись по ее бедру, по колену, добрались до икры, погладили лодыжку.
        Вероника не испытала ни малейшей щекотки, в то же время ощущая движение его указательного пальца.
        Внезапно губы ее пересохли, и она их облизала, удивившись тому, что во рту у нее стало так горячо. Почему он не раздевается?
        И неужели они вступят в интимные отношения при незадернутых шторах?
        Ее глаза расширились, когда Монтгомери потянул за завязки ее панталон. Он стоял лицом к ней и осторожно стягивал панталоны с ее бедер. И ему было не просто приятно это делать, он провел ладонями по ткани, прощупывая сквозь нее каждый дюйм ее тела.
        Сердце Вероники забилось так отчаянно, что она начала задыхаться, утратила способность говорить и не смогла сказать Монтгомери, чтобы он не смотрел на нее таким взглядом.
        Точно так же, как мастиф в тот момент, когда сука оглянулась на него через плечо, замедлила бег и растянулась в грязи.
        О Господи!
        Клок волос упал ему на лоб. По лицу его блуждала странная улыбка, хотя, похоже, ему было вовсе не смешно. И все свое внимание он сосредоточил на этом занятии.
        Пальцы его задержались на застежке ее сорочки, и он потянул за нее. Вероника задержала его руку:
        - Пожалуйста, не рвите ее. Это моя единственная сорочка.
        - Единственная?
        Она кивнула.
        Монтгомери нахмурился:
        - Граф Конли - богатый человек.
        Вероника наклонила голову, глядя на пол, на его башмаки и штаны. Потом ее взгляд коснулся его ног, нерешительно задержался на них. Если она снова приложит туда руку, почувствует ли прежнюю твердость? А возможно, он стал еще больше?
        - Вероника!
        Когда взгляд Монтгомери остановился на ее лице, она вспыхнула.
        - Почему у вас всего одна сорочка? - спросил он нежно.
        - Дядя Бертран не рассчитывал, что ему придется и кормить и одевать меня.
        Выражение его лица несколько изменилось, но исходившие от него чувства она восприняла как внезапную вспышку полена в камине.
        - И как часто он повторял вам это?
        Вероника положила руку ему на грудь.
        - Вы не должны его осуждать, Монтгомери. Я ведь дочь его сестры, а не его собственное дитя.
        - Но вы член семьи.
        - Стоит ли нам сейчас обсуждать поведение дяди Бертрана?
        Монтгомери кивнул, наклонился и приподнял подол сорочки, прежде чем стянуть ее с нее через голову.
        Вероника снова оказалась обнаженной.
        Его большие ладони накрыли ее груди, а большие пальцы прошлись по обнаженным соскам. Но она следила не за его руками, а за выражением лица.
        Ноги ее задрожали. А тело затрепетало, но не от холода и даже не от предвкушения. То, что она почувствовала, было чем-то иным, чем-то способным вывернуть ее наизнанку, заставить ее отбросить сдержанность, стыд и робость.
        Она была готова сделать все, чего бы он ни потребовал.
        - Вы меня поцелуете? - спросила она.
        - Сейчас?
        Монтгомери улыбнулся, и эта улыбка казалась почти порочной, но она ее озадачила и очаровала.
        - Пожалуйста!
        Он склонился к ней и нежно прижался губами к ее соску.
        Вероника имела в виду не это.
        Его язык скользнул по соску, который оказался между его губами, и Монтгомери осторожно потянул за него.
        Руки Вероники взметнулись вверх и обхватили его плечи.
        - Монтгомери, - сказала Вероника, и это было все, что она была способна произнести.
        Только его имя.
        Монтгомери отступил на шаг, снял сюртук и жилет, не отводя от нее взгляда.
        Потом снова нежно прикоснулся к ней, медленно повернул, обнял. Ткань его рубашки и штанов слегка царапала обнаженную спину.
        Его ладони прикрыли ее груди, одно запястье касалось соска, пальцы сжали правую грудь. Другая его рука оказалась на ее животе. Монтгомери потянул ее к себе и принялся целовать в шею.
        В таком положении Вероника оказалась оторванной от него, будто он сам хотел прикасаться к ней, но не желал, чтобы она прикасалась к нему.
        Рука Монтгомери спустилась ниже, большой палец затеял игру с ее пупком, пальцы запутались в нежном пушке, прикрывающем лонный бугорок. Вероника положила голову ему на плечо, и он воспользовался этим, чтобы поцеловать ее под подбородком. Губы его были горячими, язык будто пробовал ее кожу на вкус, измерял скорость ее бешеного сердцебиения.
        Веронике казалось, будто она тает, расплавляется в его объятиях. Она испытала желание ритмично пошевелить бедрами, облегчая задачу его чутких талантливых, изучающих ее пальцев, но при каждой ее попытке сделать это он клал ладонь ей на живот, успокаивая ее.
        Наслаждение нарастало до тех пор, пока она не смогла думать больше ни о чем, кроме его пальцев, выплясывающих на ее коже. Дыхание вырывалось из ее рта с трудом, а бедра двигались, как если бы он заставлял их производить круговые движения. Монтгомери был неутомим и выискивал все новые места своими чуткими пальцами и нежно потирал их, а она только вздыхала и готова была сдаться. Соски ее отвердели, а между бедрами разливался жар.
        Каким порочным и распутным он был! Разумеется, будучи ее мужем, Монтгомери имел право совершать подобные действия.
        - Ты так красива, - бормотал он ей на ухо. - И так податлива, Вероника!
        Она чуть не разрыдалась от удовольствия. Монтгомери прижался к ее обнаженным ягодицам. Дыхание его было тяжелым, а сам он был твердым.
        Монтгомери бормотал слова восторга, и они казались столь непривычными, что это и шокировало Веронику, и приятно поражало. Ткань его одежды была жесткой и раздражала кожу, Отросшая щетина царапала щеку. Его губы казались теплыми, когда касались ее уха, а острые зубы прикусили мочку.
        А потом не осталось ничего, кроме наслаждения, ничего, кроме жара, распространившегося по всему телу, и закончилось это внезапным криком Вероники.
        Ее тело поникло в его руках, но в следующий момент она повернулась в его объятиях, заставила его опустить голову и прихватила зубами его нижнюю губу. Затем вцепилась в его рубашку, нетерпеливо желая ощутить близость его обнаженного тела и надеясь на то, что скоро он окажется обнаженным. Она жаждала этого.
        В груди Монтгомери зародился рокочущий смех. Он поднял ее, не выпуская из объятий, и нежно и бережно уложил на кровать. Она лежала там, утомленная и окруженная наслаждением, как облаком. Вероника смотрела на его постепенно обнажавшееся тело по мере того, как он снимал одежду.
        Рубашка, башмаки, штаны, нижнее белье - все это полетело в тот же угол, где приземлилась ее одежда.
        Минутой позже Монтгомери, обнаженный, стоял рядом, и его мощный член был напряжен и поднят почти вертикально. Зачарованная зрелищем, Вероника потянулась и, дотронувшись до его органа, ощутила кончиками пальцев его твердость и жар.
        Монтгомери присоединился к ней и теперь лежал, опираясь на руки и целуя ее.
        Ее тело снова затрепетало от властного зова плоти, застенчивость и робость были забыты, и Вероника все болезненнее ощущала примитивное желание по мере того, как Монтгомери ласкал ее груди пальцами и ртом, прикусывал их зубами и умащал ее кожу влагой горячих губ. Вероника обвила руками его голову и прижала ее к груди.
        Он отстранился, и она запротестовала. Монтгомери улыбнулся, но вскоре его улыбка поблекла, когда он опустил голову, чтобы снова поцеловать ее. Вероника провела ладонью по его мускулистым рукам, потом положила руки ему на плечи и смотрела ему в глаза, радуясь, что видит его в этом тусклом свете. Его глаза были полны жара, а бронзовое тело источало страсть.
        Монтгомери медленно поднялся. Вероника собралась с силами, готовясь испытать боль, закрыла глаза и попыталась думать о королеве. Ей пришлось напомнить себе, что женщины всех времен проходили через это испытание и оставались живы.
        Независимо от ее воли ноги Вероники раздвинулись, а бедра поднялись, облегчая проникновение. Монтгомери вошел в нее нежно, позволив приспособиться не только к его размерам, но и к самому акту. И почему-то то, что должно было показаться ей чужим и неприемлемым, она ощутила как нечто правильное и ожидаемое.
        Монтгомери опустил голову и коснулся лбом ее лба. Дыхание его было хриплым.
        - Я причинил тебе боль?
        Вероника покачала головой.
        Его глаза блеснули в полутьме.
        - Ты немножко тесновата, - заметил он. - Зато мне чертовски хорошо.
        Ее бедра поднимались, когда Монтгомери отделялся от нее, и опускались, когда он овладевал ею снова. Этот танец все повторялся, а ее руки продолжали сжимать его плечи. Глаза Вероники были широко раскрыты, и она не отводила взгляда от его лица.
        Вдруг дыхание прервалось, ее горло сжалось, и она почувствовала, что готова расплакаться.
        Вероника закрыла глаза и прижимала Монтгомери к себе по мере того, как ритм их движений ускорялся. Одна его рука, оказавшись между их переплетенными телами, ласкала ее лонный бугорок. Вероника вздрогнула, ощутив его прикосновение, и почувствовала, как падает в бездну, а потом взмывает ввысь. Ее тело изогнулось, стремясь еще больше приблизиться к нему, и она вскрикнула, удивленная новой волной наслаждения.
        Монтгомери зарылся лицом в ее волосы, и тело его напряглось. Секундой позже он шепотом произнес ее имя, растягивая слоги, а голос его был мягким, как шелк. Потом он замер и неподвижно лежал поверх нее.
        Вероника не смела открыть глаза. Ее руки нежно гладили его плечи и широкую грудь, купаясь в наслаждении близостью его тела и тяжестью, все еще давящей на нее.
        Но очень скоро Монтгомери перекатился через нее и оказался лежащим рядом, прикрывая глаза рукой.
        Она его разочаровала? Они долго лежали так, не разговаривая и не пытаясь придвинуться друг к другу. Возможно, она сделала что-то не так?
        - Вероятно, мне следовало лежать неподвижно, - нарушила Вероника молчание.
        Монтгомери повернул голову.
        - Ведь покорная образцовая жена должна просто терпеть, - добавила она. В сумеречном сером свете она посмотрела на него. - Разве положено совокупляться в середине дня?
        - Сейчас не середина дня, - буркнул Монтгомери, отворачиваясь.
        Чувствовали ли другие женщины то же, что и она? Губы ее припухли, щеки саднило от соприкосновения с щетиной. Даже свои груди Вероника ощущала иначе, будто они стали тяжелее, больше и чувствительнее. И если отвлечься от физических ощущений, то она была полна радости и смущения.
        - Я сделала что-нибудь не так? - спросила Вероника, собираясь с силами в ожидании его хлесткого ответа.
        - Это все твоя тетка? - спросил он. - Или мать?
        Теперь Монтгомери повернул голову и смотрел на нее.
        - Ну, кто тебе сказал, будто ты не должна получать наслаждения от брачной постели?
        - Моя тетя.
        Монтгомери кивнул, как если бы подозревал это.
        - Ты не сделала ничего плохого, Вероника, - сказал он, садясь на другом краю постели.
        Больше он не добавил ничего, но Вероника решила, что тем, чего он не сказал, можно было бы заполнить тома.
        Монтгомери встал с постели и направился к умывальнику за ширмой. Его сундуки уже были отправлены в Донкастер-Холл. Поэтому он порылся в чемодане, куда уложил достаточно одежды на время остановки в Инвернессе.
        Он был привержен составлению планов. Это помогло ему сохранить рассудок. И жизнь.
        Но его приверженность к порядку пошла псу под хвост в день, когда он встретил Веронику Маклауд, теперешнюю Веронику Фэрфакс.
        Монтгомери не любил тесные пространства, а эта комната напоминала каморку. Второй причиной его раздражения было то, что он не хотел лежать в постели рядом с женщиной со спутанными волосами, губами, распухшими от поцелуев, пылающими румянцем щеками и сияющими глазами.
        Вероника умудрилась соблазнить его в то время, как он всего-навсего хотел реализовать их брак.
        Монтгомери потерял себя в ее объятиях. Ослепительное наслаждение лишило его разума, памяти и предвкушения знакомства с Шотландией. И даже теперь, когда еще не потускнело воспоминание их любовных объятиях, она продолжала искушать его.
        Монтгомери вышел из комнаты, не взглянув на Веронику, понимая, что если сделает это, то вернется в постель. Он желал ее снова и снова.
        Уличный воздух подействовал на него успокаивающе. Его нежное прикосновение напомнило ему лето в Гленигле, когда от земли поднимается жар, а ветер с реки охлаждает кожу.
        Кареты и прохожие на время вытеснили его воспоминания, и теперь он разглядывал деревянный мост через реку Несс, и небо, сменившее пурпурный цвет на черный.
        - Тебе надо жениться, Монтгомери, - сказал Джеймс однажды вечером. - Жена удержит тебя дома и в постели.
        - Но ты ведь уже захватил лучшую из невест, Джеймс, - отвечал он. - Я не хочу довольствоваться второсортной.
        - У Кэролайн есть сестра, - отвечал Джеймс. - Ты окажешь мне большую услугу, если согласишься поухаживать за Этель.
        Этель была маленькой блондинкой и имела привычку жеманиться и хихикать.
        - Достаточно одной ночи с Этель, и я уйду и больше не вернусь.
        Что бы Джеймс подумал о Веронике?
        Конечно, она не хихикала, но время от времени вела себя странно. Во-первых, претендовала на ясновидение. Во-вторых, будучи девственницей, оказалась столь приспособленной к физической любви, будто она была водой, которой она жаждала всю жизнь.
        Монтгомери кивком поздоровался с несколькими встречными, удивляясь доброжелательности и приветливости шотландцев. А их выговор напомнил ему деда. И это было одной из причин, почему он не хотел сюда приезжать.
        Он не хотел, чтобы ему напоминали о Магнусе Фэрфаксе. Монтгомери был ближе к деду, чем даже к отцу, и здесь, в Шотландии, его печаль по нему ощущалась острее.
        Ребенком он всегда считал, что раскатистый голос деда звучит как гром.
        - Ты предаешься печальным мыслям, малый, хотя сейчас весна. Пора подумать о земле. Пора сеять и сажать. Это жизнь.
        Весна в Виргинии была хлопотным временем, полным заботами о земле и посадках. Когда начиналось лето, у них было мало времени на передышку от тяжелого физического труда, связанного с уходом за взошедшими растениями.
        Монтгомери откинулся назад, опираясь спиной о перила моста, и смотрел, как течет вода под ним. Иногда он чувствовал, как сердце его полнится мыслями о Виргинии, и не замечал ничего вокруг.
        Его дед родился в Шотландии, жил здесь и покинул эти места в поисках лучшего, что приносит более значительную награду. И все же в сердце Магнуса жила Шотландия. Когда дед рассказывал ему о ней, в голосе его звучала тоска по родине.
        Завтра они доберутся до Донкастер-Холла, и Монтгомери примет на себя ответственность, которой облекли его обстоятельства. Но Магнуса с ним не будет. Как не будет Алисдэра и Джеймса, погибшего на Гражданской войне.
        Он остался последним из династии Фэрфаксов.
        Приживется ли он в Шотландии?
        И что делать с Вероникой?

        Глава 12

        - Скоро доберемся до Донкастер-Холла, - сказала Вероника на следующее утро.
        - Ты разговаривала с кучером? - спросил Монтгомери удивленно.
        Эдмунд со своей обычной дотошностью и знанием дела устроил все так, что кучер из Донкастер-Холла ожидал их на следующее утро возле отеля. Удобная коляска, в которой они ехали теперь, принадлежала Монтгомери, кучер был одним из его слуг, а женщина, сидевшая напротив, его раздраженной женой.
        Отвечая, Вероника не смотрела на него, да и все утро не смотрела. Даже во время завтрака между ними царила принужденность, и Вероника подчеркнуто сосредоточила все свое внимание на еде.
        - Донкастер-Холл недалеко от тех мест, где я жила, - ответила она.
        - Ты не говорила мне об этом, Вероника.
        - Если помнишь, Монтгомери, ты не поощрял склонности к беседе.
        В этом она была права, но его раздосадовало, что, когда он изъявил желание поговорить, она отказалась вступать в беседу.
        - Расскажи мне о своем доме, - попросил он.
        - Нет, - ответила она, глядя куда-то выше его головы. - Не думаю, что стану это делать.
        - Ты не сделала ничего неправильного, - сказал Монтгомери мягко. - Напротив, - добавил он, зачарованный ярким румянцем, залившим ее лицо. - Расскажи мне о своем доме, - снова попросил он.
        - Нет, - возразила она опять.
        Вероника уставилась в окно, предоставив ему право мрачнеть и хмуриться.
        - Тогда расскажи о Донкастер-Холле.
        - Скоро сам его увидишь, - ответила она.
        - Ты сердишься на меня? Из-за вчерашнего?
        Она все еще не смотрела на него.
        - Я подумала, что все это было замечательно, - сказала Вероника; наконец. - И все же мне не хочется это обсуждать.
        - Я не причинил тебе боли?
        Она опустила глаза на свои руки и теперь разглаживала кожу перчаток.
        - Вчера! Я не причинил тебе боли?
        - Как я уже сказала, - ответила Вероника, поднимая на него глаза, - думаю, все было замечательно. А ты так не считаешь?
        Ни одна из женщин, с которыми он делил постель, никогда не стала бы задавать подобный вопрос. Но от нее он мог этого ожидать. И не знал, испытывает ли смущение или замешательство.
        - Я был вполне удовлетворен, - ответил Монтгомери.
        Что, черт возьми, она хотела услышать? Что он удивлен ее страстностью? Что даже теперь, глядя, как она разглаживает свои перчатки, хотел бы опрокинуть ее на сиденье и заняться с ней любовью? Или начать любовную игру, как тогда в гостиной?
        - Достаточно, чтобы заняться этим снова? - спросила Вероника.
        Нет, он чувствовал не смущение, а жар желания.
        - Я был бы болваном, если бы сказал «нет». Верно?
        Она продолжала плотнее натягивать перчатки - на каждый палец отдельно. Он счел ее действия настолько волнующими, что заставил себя отвернуться и сосредоточиться на пейзаже.
        Монтгомери не ожидал увидеть горы с их голыми пиками, все еще увенчанными шапками снега. Почва здесь была бесплодной и лежала тонким слоем на скалистом основании, будто, спохватившись, Всевышний поспешно и скупо присыпал ею все Шотландские горы.
        По мере того как они проезжали все дальше на запад, земля начинала зеленеть новой травой и скалы сменялись волнистыми долинами. Вдали поблескивало озеро, окруженное сосновым лесом. Какое-то время дорога шла вдоль блестящей серебром реки до того, как перекаты холмов скрыли ее из виду.
        Монтгомери нравилась Шотландия, и его это удивило. Ему нравились горы и запах, стоявший в воздухе, столь отличавшемся от воздуха Виргинии. Дом его в Виргинии был новым и бурлящим жизнью. Семя, брошенное на рыхлую землю, стремилось взойти как можно скорее, всего за несколько дней. Здешняя земля была старше и тверже. И здесь приходилось улещивать ее, давая клятвы, и воздействуя угрозами.
        Несколькими часами позже они остановились напоить лошадей и напиться у источника, который кучер Дональд назвал колодцем Призрачной Руки.
        Вода в нем была холодной, кристально прозрачной и благословенной, как и передышка, прервавшая тягостное молчание в карете.
        Когда они возобновили свое путешествие, им уже стало известно, что через час они прибудут в Донкастер-Холл.
        Холмы меняли форму и размеры: некоторые из них были больше, некоторые меньше, все они отличались оттенками зеленого цвета от оливкового до изумрудного. Отдаленный проблеск воды намекал на то, что некоторое время они ехали параллельно реке.
        Склон одного холма сменялся началом другого - они переплетались, как пальцы. Утоптанная, утрамбованная дорога была достаточно широкой, чтобы по ней могли бок о бок проехать две кареты. Она все время извивалась и меняла наклон. Из-за груды валунов выглядывал олень, проявляя любопытство к чужакам.
        - Мы почти на месте, - сказала Вероника, когда они пересекли широкий деревянный мост, бревна которого приняли богатый оттенок умбры.
        Перед ними открылась панорама узкой горной долины, по форме похожей на наконечник стрелы. С другой стороны, холм, поросший деревьями, казалось, указывал на следующий холм, покрытый, как ковром, изумрудной травой и увенчанный широко раскинувшимся в стороны домом. Река, теперь широкая и спокойная, похожая на толстую змею, текла мимо дома лордов Фэрфаксов из Донкастера.
        Дыхание его прервалось.
        Перед ним, будто по волшебству перенесенный из Виргинии, стоял его дом, каким он помнил его в Гленигле. От центра здания, увенчанного достойной гордости остроконечной крышей, выдавались вперед два краснокирпичных крыла. На утреннем солнце сверкали окна в белых рамах. Река, огибавшая подножие холма, с успехом могла называться рекой Джеймс, а мощные деревья, некоторым из которых, возможно, было более ста лет, вполне могли быть теми, среди которых он играл мальчиком.
        Монтгомери закрыл глаза и долго не открывал их, борясь со столь сильным приступом тоски, что она грозила лишить его мужества. Потом, желая испытать себя, он открыл их и убедился, что ничего не изменилось.
        - В чем дело, Монтгомери?
        Он заставил себя посмотреть на Веронику.
        - Ни в чем, - сказал он.
        Как ему было объяснить эту внезапную игру памяти? Или внезапное осознание того, что его дед построил Гленигл как напоминание о том, что он любил в Шотландии. Как он мог объяснить ей, что дух старика все еще витает рядом с ним, поощрительно похлопывая его по плечу?
        Это прозвучало бы так же странно, как ее рассказы о «даре».
        Вероника промолчала, великодушно позволив ему солгать.
        Они подошли к дому, и им навстречу рванулось прошлое, приветствуя их.
        Извилистая круговая подъездная Дорожка Донкастер-холла была точно такой же, как в Гленигле. Когда карета остановилась перед парадной дверью, Монтгомери почти ожидал, что все, кого он любил, бросятся приветствовать его. Его братья, Кэролайн, духи тех, кто никогда не видел этого места и никогда не топтал этой земли.
        Несколько долгих минут тишина оставалась нерушимой.
        Наконец Монтгомери схватился за дверную ручку, распахнул дверь и вошел внутрь. Он стоял вполоборота к Донкастер-Холлу, когда парадная дверь отворилась, и на мгновение зияющий вход в глубину не открыл ему ничего. Через секунду он остолбенел и стоял, едва дыша.
        Неужели он оказался в раю? Возможно, по пути в Англию он умер? Может быть, Господь вознаградил его крошечные усилия, даровав ему это место, этот клочок земли, столь похожий на дом, к которому прикипело его сердце?
        Но вместо Магнуса, Джеймса, Алисдэра или Кэролайн в дверях стоял незнакомец, а за его спиной его поверенный Эдмунд Керр.
        Монтгомери обернулся, предложил руку Веронике, выходившей из экипажа, и сжал ее изо всех сил. И тогда его жена сделала нечто странное.
        Она приподнялась на цыпочках, держась одной рукой за его плечо, чтобы сохранить равновесие, и поцеловала его в щеку.
        Прежде чем отстраниться, она прошептала:
        - Я здесь, Монтгомери.
        Он был смущен, заметив на ее лице сочувствие. Неужели его ощущения были настолько прозрачны, что она могла их увидеть?
        - Добро пожаловать в Донкастер-Холл, лорд Фэрфакс, - провозгласил Эдмунд, делая шаг к карете.
        Монтгомери повернулся к своему поверенному, чувствуя присутствие Вероники, продевшей руку под его локоть. Кто кого здесь поддерживал?
        - Похоже, вы хорошо провели время, - сказал Эдмунд, широко растягивая рот в улыбке.
        Как ни странно, здесь его поверенный утратил суровое и кислое выражение лица и теперь казался почти веселым.
        Монтгомери кивнул, все еще не доверяя себе и не решаясь заговорить.
        Эдмунд сделал жест рукой, указывая на дом:
        - Как можете видеть, это Донкастер-Холл.
        Монтгомери демонстративно похлопал Веронику по руке и оглядел гравийную дорожку, прежде чем последовать в дом за Эдмундом.
        Его удивил ветер. Слыша его шелест в деревьях, Монтгомери был готов поверить, что дом и земля приветствуют его на родном гэльском языке.
        Он немного научился ему от деда, но знал недостаточно хорошо, чтобы говорить на нем свободно, без подсказки. Однако птичьи голоса вплелись в воспоминания о Виргинии, как и вид парящих над головой орлов. Как он вдруг понял, это тоже было одной из граней его дома. Его дед назвал дом в Виргинии в честь орлов, гнездящихся в Шотландии[Название Гленигл в переводе означает «Горный орел».] .
        Овальная лестница тянулась через все три этажа. Она была широкой, величественной и покрыта изумрудного цвета сукном. На верхней площадке коринфские колонны образовывали овал. Каждая была высотой в этаж. Вид с первого этажа, как и сверху, являл собой фигуру витиеватого эллипса.
        - Овальная лестница, ваша милость, - сказал Эдмунд. - Спроектирована самим Робертом Адамом в прошлом веке. Ведет в комнаты для слуг. Хотите пройти да?
        Монтгомери покачал головой.
        - Думаю, моя жена и я предпочтем осмотреть комнаты для членов семьи, - ответил он, направляясь в левое крыло. - Они ведь там? Да?
        - Да, ваша милость, - ответил Эдмунд, и выглядел при этом смущенным.
        - Второй этаж, - продолжал Монтгомери, проверяя себя, - Первая дверь ведет в парадную спальню. А дальше находятся несколько спален поменьше и гардеробные и, наконец, хозяйская спальня.
        - Парадную спальню превратили в спальню его милости, - сказал Эдмунд. - Примерно лет двенадцать назад.
        Поверенный заколебался.
        - Вы здесь бывали, ваша милость?
        - Нет, - ответил он.
        - И все же знаете расположение комнат.
        Монтгомери только кивнул. Его дед не мог знать обо всех переменах, но все остальное в Гленигле повторяло Донкастер-Холл.
        - Я слышал об этом доме, - сказал он, и, по-видимому, его ответ успокоил Эдмунда.
        Монтгомери посмотрел на Веронику, ответившую ему внимательным взглядом. Ее ему обмануть не удалось. Ему требовалось время, чтобы понять, что он видел, прежде чем обсуждать это с кем-нибудь.
        Магнус был шотландцем, шотландцем до мозга костей, но он покинул Шотландское нагорье с тяжестью в сердце и горьким вкусом во рту.
        - Эта земля не могла нас прокормить, Монтгомери. Даже со всеми нашими овцами. И потому я их не завожу на нашей новой земле.
        Магнус погладил его по голове, растрепав волосы.
        - Вот почему я завел здесь, в Америке, славную шотландскую семью, мальчик. Воспитал мужчин, оставшихся горцами в своем сердце.
        Его дед умер еще до войны, до того как увидел свою семью распавшейся надвое. Он был погребен на церковном кладбище возле дороги, так и не узнав, что случилось с Глениглом.
        А теперь Магнус Фэрфакс был здесь, во всяком случае, здесь был его дух, столь же склонный к общению, как духи Алисдэра, Джеймса и Кэролайн. Гленигл был здесь, будто воспрянул из небытия, из здешней земли, чтобы приветствовать его в Шотландии.
        - Слуги хотели бы приветствовать вас, ваша милость, - сказал Эдмунд. - Они собрались в Круглой гостиной, ваша милость.
        Последнее, чего бы хотел Монтгомери, - это разыгрывать лорда Фэрфакса, но сделал знак Эдмунду, указав на другое крыло дома.
        Он посмотрел на Веронику. Она не выпустила его руки и, когда они повернули к другому крылу, сжала ее, демонстрируя свою поддержку.
        Потолок Круглой гостиной украшали фестоны и затейливая резьба, которую дополняли лепные ленты, спускавшиеся из расположенного в центре потолка букета в каждый угол, где эту ленту поддерживал пухленький херувим с ямочками на щеках. Монтгомери испытал чувство благодарности, оттого что господствовавшая в Лондоне мания украшать интерьеры домов алыми драпировками с бахромой не достигла Шотландии. Вместо этого стены были обиты бледно-зеленой тканью, а золоченая мебель расставлена таким образом, что гости могли свободно подходить к окнам или к двери, ведущей налево, и через нее выходить на террасу. Три софы в комплекте с необходимым количеством столов и ламп были расставлены перед массивным каменным белым камином.
        Весь штат прислуги Донкастер-Холла выстроился в шеренгу от окон до двери. Их число впечатляло. Это были и низкорослые, и высокие, коренастые и стройные мужчины и женщины, одетые в бледно-голубые и белые униформы, - должно быть, цвета Фэрфаксов. У всех слуг, и женщин и Мужчины, было одинаковое выражение лица - искренней доброжелательности.
        Монтгомери заставил себя улыбнуться и приветствовать каждого из слуг, кивнув Эдмунду, чтобы тот представил их. Мажордом Рэлстон был пожилым мужчиной с широкими плечами, которые он держал неподвижно, и завидной седой шевелюрой, столь же неподатливой, как львиная грива. Миссис Броуди, домоправительница, представила, в свою очередь, остальных слуг, от кухарки до садовников. Он услышал, как Вероника бормочет слова приветствия, и был рад, что она, как оказалось, имеет представление о таких мелочах.

        Никогда еще Вероника не чувствовала ни в ком такой обжигающей боли.
        Скорбь, отчаяние и тоска волнами исходили от Монтгомери. Даже без своего «дара» она замечала страдание в его взгляде.
        Она крепче сжала его руку, чтобы дать ему понять, что он не одинок.
        Вероника была готова помочь любым способом, только чтобы изгнать это выражение из его глаз и смягчить черты застывшего лица.
        Монтгомери приветствовал слуг вежливо, но холодновато. И теплота в выражении их лиц сменилась легкой настороженностью. Их глаза говорили: вот господин, который не будет таким уж благожелательным. Он не будет так заботиться о нашем благе, как десятый лорд Фэрфакс-Донкастер.
        Вероника попыталась загладить его холодность теплотой своей улыбки и добрыми словами, но гораздо больше была озабочена неподатливостью руки, которую сжимала, и железным самообладанием, которое, как она подозревала, было выстрадано тяжкими испытаниями.
        Когда церемония была окончена, слуги все еще стояли в ожидании, должно быть, речи Монтгомери. Этот человек уже час назад должен был ее произнести, но, похоже, был не в силах отринуть охватившую его боль, чтобы совершить такое усилие.
        Однако Монтгомери удивил ее: он подошел к окнам, потом повернулся к собравшимся людям.
        - Благодарю вас за то, что вы оказали такой прием моей жене и мне, - сказал Монтгомери, посмотрев на Веронику.
        В ответ она улыбнулась, и это была именно такая реакция в настоящей ситуации, какая требовалась.
        К счастью, она удостоилась многих откровений тети Лилли о том, как следует себя вести графским дочерям. При некотором везении Вероника могла использовать эти уроки, распространив правила поведения и на жен лордов.
        - Я рассчитываю на наше длительное сотрудничество в грядущие месяцы, - сказал Монтгомери.
        Слуги заулыбались и закивали, но Вероника заметила нечто большее, чем смущенные взгляды. Почему Монтгомери сказал «месяцы», а не годы?
        Неужели он все-таки собирается вернуться в Америку? Она попыталась отделаться от этой мысли и продолжала упорно улыбаться, пока он шел рядом с ней и мистером Керром.
        - Не показать ли вам хозяйские комнаты, леди Фэрфакс? - спросила домоправительница.
        Вероника замедлила шаг, стараясь приспособиться к походке пожилой женщины. И тут же потеряла Монтгомери из виду.
        Миссис Броуди была пожилой дамой и обладала уверенностью человека, знающего, что выполняет свою работу хорошо. Волосы у нее были почти серебряными и уложены короной на темени. Это сооружение выглядело почти воинственно, особенно потому, что она яростно поправляла пряди, выбившиеся из прически, приводя их в повиновение. На лице ее было всего несколько слабо выраженных морщин, особенно в уголках глаз и рта, и это придавало ей вид женщины, улыбавшейся чаще, чем требовала ее роль.
        - Если будете так любезны, миссис Броуди.
        - У вас шотландский выговор, - с удивлением заметила миссис Броуди.
        Вероника кивнула.
        - Мой дом недалеко отсюда, - ответила она. - Лоллиброх.
        Вежливый интерес на лице домоправительницы сменился выражением подлинного восторга.
        - Я прекрасно знаю эту деревню, - сказала миссис Броуди. - Мы в течение многих лет нанимали служанок оттуда.
        Несколько минут они обсуждали общих знакомых. Вероника не стала рассказывать о научных занятиях отца или о том, насколько мать разделяла его интересы и следовала по его стопам. Их семья не была склонна к общению, и Вероника добавила, что не была дома более двух лет.
        - Кто родился шотландцем, навсегда им и останется, - сказала миссис Броуди, протягивая руку к Веронике и похлопывая ее по руке жестом, вызвавшим бы осуждение тети Лилли.
        Но в Шотландии граница между слугой и хозяином часто бывала размытой.
        - Однако ваш супруг из Америки.
        Вероника кивнула:
        - Да, из Виргинии.
        - Многие из наших людей уехали в Америку, - сказала миссис Броуди. - Если человек оттуда возвращается - это нечто необычное.
        Вероника не была уверена в том, что Монтгомери останется здесь, но не сочла удачным говорить об этом домоправительнице.
        - В таком случае, не рассказать ли мне вам о доме?
        На самом деле ей хотелось знать лишь причину, почему этот дом оказал столь странное воздействие на Монтгомери, но она все-таки кивнула. В противном случае домоправительница, вне всякого сомнения, пожаловалась бы мажордому, и тогда пошла бы гулять сплетня о том, что хозяйка не интересуется домом.
        Коридор, по которому они шли, оказался заполнен портретами. Все они были написаны в одном стиле. Поза выглядела одинаковой: голова повернута на три четверти, человек изображен на фоне книжных полок, взгляд устремлен на реку Тайрн.
        - Это традиция, - сказала миссис Броуди, заметив взгляд Вероники. - Портрет каждого из лордов написан в Большой библиотеке.
        Мужчины на портретах в галерее мало походили на Монтгомери. В них не наблюдалось явного фамильного сходства, таких черт, как, например, крупный нос или широко расставленные глаза или слишком торчащие уши.
        Ни у кого из них не было примечательных синих глаз, как у Монтгомери. И ни один из прежних лордов не оказался так красив, как ее муж.
        Они поднялись по нескольким лестницам, не обладавшим такой безупречной овальной формой, как парадная. Однако перила у всех были из красного дерева, отлично отполированы и украшены позолоченной резьбой.
        На площадке второго этажа экономка остановилась.
        Вероника не рассчитывала увидеть столько деталей, свидетельствующих о богатстве. Изумрудно-зеленые ковры являлись отличным фоном для медных и хрустальных канделябров. Стены были обиты бледно-зеленой узорчатой камчатной тканью, а белые вазы расставлены по всему холлу и на двух длинных столах красного дерева. Кто-то наполнил вазы весенними цветами, что создавало ощущение тепла и уюта.
        - Здесь у нас лучшая спальня, - говорила миссис Броуди. - Рядом с ней гардеробная. Дальше идет личная ванная леди.
        Миссис Броуди шла по коридору, потом указала рукой в его конец.
        - Эта лестница ведет в крыло, где помещаются детские, - сказала она. - Не зайти ли нам для начала туда?
        - Если не возражаете, миссис Броуди, покажите сначала спальню леди. Я ужасно устала от путешествия.
        Небольшая ложь, но, разумеется, ей она простится. Сейчас ей вовсе не хотелось осматривать детские и думать о будущем, представлявшемся столь неопределенным.
        Экономка, казалось, пришла в ужас:
        - Простите, миледи, конечно же, вы устали.
        Она открыла третью дверь в коридоре и отступила, давая войти Веронике:
        - Если обратите внимание, то заметите, что на лепнине изображены головки зрелых маков, ваша милость. Они распускались, когда строился этот дом.
        - Очень красивая комната, - сказала Вероника, оглядывая спальню.
        Постель оказалась меньше, чем она ожидала. Большее пространство занимали два платяных шкафа и туалетный столик. Обои цвета слоновой кости с золотыми цветами и такой же ковер были прелестны. Такая комната казалась впору для шотландской принцессы.
        Но Вероника, по крайней мере, была шотландкой.
        Миссис Броуди открыла дверь в личную ванную миледи, состоявшую, как выяснилось, из трех помещений: ванной, туалета и гардеробной, а также небольшой гостиной, соединенной коридором с другой гостиной, открывавшейся в самую лучшую, парадную, спальню. По-видимому, если жене хотелось пообщаться с мужем, она могла не идти в спальню мужа через коридор.
        - Как необычно, - сказала Вероника.
        Миссис Броуди кивнула:
        - В Донкастер-Холле много тайных коридоров, ваша милость. Мне бы хотелось вам показать и их. Может быть, завтра?
        Вероника кивнула в знак согласия. Донкастер-Холл был чем-то таким, о чем ей приходилось читать в романах, где обязательно фигурировал красивый принц и множество тайных ходов.
        Она сжала руки и повернулась к экономке:
        - Красивые комнаты, миссис Броуди.
        - Может быть, вы завтра захотите сопроводить меня в чердачные помещения, леди Фэрфакс? Там у нас целый склад мебели. Возможно, вы захотите что-нибудь выбрать на свой вкус. Конечно, у нас в штате есть плотники. Или, возможно, вы пожелаете перевезти что-нибудь из Лоллиброха. Или даже из Лондона. Очень много мебели поступило к нам из Лондона, Эдинбурга и даже Парижа, - добавила она с гордостью.
        - Я бы ничего не стала менять, - ответила Вероника честно. - Ни одной вещи.
        После того как миссис Броуди ушла, Вероника вернулась в гостиную. В этой комнате обои были из бледно-голубого узорчатого шелка, оттенок их повторялся в униформах слуг. Не назывался ли этот цвет донкастерским голубым?
        Вероника остановилась у окна, глядя на пологие зеленые берега реки Тайрн. Серые тучи на горизонте наводили на мысль о приближавшейся буре.
        Ей так недоставало хорошей шотландской бури.
        Ей недоставало всего, к чему она привыкла дома, начиная от звука шотландской речи и до ветров в Шотландском нагорье, а также до чувства родства со всем этим, принадлежности этому. Здесь ее выговор не считался чем- то необычным, и происхождение у нее было такое же, как у большинства местных жителей. Она воспринимала эту землю, как большинство ее сограждан, и так, как если бы в каждом пригорке или кочке находилось что-то волшебное, как и в мягких очертаниях долины и холмов.
        Через несколько месяцев все деревья потеряют листву и приготовятся к долгой зиме, но прежде они загорятся ослепительными красками осени. Река потечет медленнее, а потом однажды утром покроется слоем льда.
        На холмах выпадет снег, а потом их скует мороз. За зимой медленно и вкрадчиво последует весна и застигнет зиму врасплох. Воздух станет теплее, появятся зеленые ростки и листья.
        Такой была Шотландия, ее родной дом. И этот дом тоже мог бы стать для нее родным.
        Во время редких семейных поездок в Инвернесс с большой дороги Вероника видела Донкастер-Холл. И бывала заинтригована видом этого огромного, раскинувшегося на два крыла дома, казавшегося ей невыносимо одиноким.
        И все же как только она ступила в Донкастер-Холл, почувствовала его дружелюбную атмосферу, будто он был именно тем местом во всей Шотландии, где ей следовало жить.
        Как ни удивительно, но Веронике предстояло стать хозяйкой и хранительницей Донкастер-Холла. Из бедной родственницы она превратилась в жену сложного таинственного человека, обладавшего таким замечательным домом. Она всегда была любопытной, на особенное любопытство возбуждал в ней Монтгомери Фэрфакс.

        Глава 13

        Монтгомери направился к двери холла под первой, высоко парящей под потолком аркой овальной лестницы. Эдмунд следовал за ним. Если Монтгомери был прав, библиотека помещалась в конце коридора, и окна ее выходили на сады, спускавшиеся террасами.
        Монтгомери улыбнулся и вошел в комнату с глубоко утопленными в стенах стрельчатыми окнами и украшенным резьбой потолком. Возле стен от потолка до пола возвышались книжные шкафы, и на каждой полке теснились книги в потертых переплетах. Потолок украшали лепные медальоны, а мрамор каминной полки - резные свитки.
        Комната была почти такой же, как та, которую он знал так хорошо.
        Письменный стол несколько отличался: он был древнее и больше. Его поверхность красного дерева была в царапинах - следах многолетней службы.
        Промокательная бумага пестрела пятнами чернил. Масляная лампа стояла на уголке стола, рядом с серебряной подставкой для перьев и серебряной чернильницей, и оба предмета покрылись паутиной.
        Монтгомери обернулся, опираясь спиной о столешницу, сложил руки на груди и посмотрел на Эдмунда.
        - Мой дед знавал это место.
        - Вполне возможно, что его нанимали сюда на работу, ваша милость.
        Монтгомери оперся спиной о стол и принялся внимательно разглядывать Эдмунда.
        - Поясните!
        - Десятый лорд Фэрфакс был очень добр к многочисленным членам семьи, сэр, - сказал Эдмунд смущенно. - Он оплачивал их образование. И отец его слыл таким же щедрым. Вполне возможно, что ваш дед работал на девятого лорда до того, как эмигрировал в Америку. И вполне вероятно, что девятый лорд оплатил ему путь туда.
        Если это являлось правдой, то тогда достижения его деда были еще удивительнее. Не прошло и двадцати лет после переезда в Америку, как Магнус Фэрфакс построил Гленигл.
        - А что случилось с семьей десятого лорда Фэрфакса? Я знаю, его дети скончались раньше его, а что стало с его женой?
        - К несчастью, ваша милость, леди сильно хворала после смерти своих детей. Она умерла на десять лет раньше лорда.
        - Так он жил здесь один?
        Эдмунд кивнул:
        - Много лет.
        - Вы долго работали на него?
        - С тех пор как окончил школу, - сказал Эдмунд. - Не желаете ли посмотреть амбарные книги прямо сейчас, ваша милость?
        - Нет, не сейчас. Чуть позже, - ответил Монтгомери, отворачиваясь к окну и тем самым давая понять, что отпускает Эдмунда.
        К счастью, поверенный оказался сметливым и понял намек.
        Оставшись в одиночестве, Монтгомери обошел вокруг письменного стола и сел. Что, черт возьми, он должен делать?
        Уж, разумеется, не сидеть здесь, любуясь своими владениями.
        Ему бы следовало испытывать чувство гордости за то, что он вернулся в Шотландию и теперь обладал титулом, о котором Магнус не дерзнул бы и мечтать. А вместо этого чувствовал только печаль за мальчика, так любившего это место, что он решился построить его точную копию в далекой стране.
        Постояв, Монтгомери выскользнул из библиотеки, спустился по черной лестнице, которая оказалась точно такой, какую он ожидал увидеть, и вышел из Донкастер-Холла.

        - Думаю, нам следует навестить бедную Веронику при первой же возможности, - говорила Аманда, принимая от матери пакеты с покупками.
        Графиня Конли не стремилась обременять себя приобретениями. Зато Аманда любила эти выходы с матерью. Это был один из немногих случаев, когда они оставались наедине. В остальные моменты кто-нибудь из сестер или братьев непременно увязывался за ними и слушал их разговоры.
        - Ты не купила нитки для вышивания, Аманда, - сказала ее мать, делая знак кучеру.
        Он продвинулся вперед на дюйм, потому что лондонская улица была запружена народом и экипажами, а мать Аманды направлялась к обочине тротуара, предоставив дочери следовать за ней.
        - Я передумала, - сказала та.
        От ее ежеквартальной дотации осталось всего несколько монет, а до следующей выдачи было два месяца. Ее родители рассчитывали, что она будет тратить свои деньги на вещи, которые она скорее хотела бы иметь, чем нуждалась бы в них. Понимали ли они, как дороги новые перчатки? А уж духи от Флорис просто были не по карману.
        Ее мать бросила на нее взгляд искоса.
        - Ты забыла, дорогая Аманда, что Вероника - новобрачная? Было бы просто бестактно врываться к ней в первые недели брака.
        - Ну, в обычных обстоятельствах я бы этого не предлагала, - ответила дочь, в свою очередь, передавая покупки горничной. - Если бы мы были хорошо знакомы с Монтгомери, другое дело, но ведь он американец. Он для нас чужой, да и для Вероники ненамного ближе.
        Аманда позволила своему голосу упасть до вздоха, на что ее мать ответила новым взглядом искоса.
        - Они поженились благодаря скандалу, матушка. И как бы ни было неуместно, я считаю разумным убедиться лично в том, что Монтгомери - хороший муж.
        Аманда молитвенным жестом сжала руки:
        - Поспешный брак влечет за собой разочарование и раскаяние.
        - Если это и так, - сказала ее мать, опережая ее и садясь в карету, - то почему ты так стремишься посетить Веронику?
        Аманда почувствовала, как в желудке у нее запорхали бабочки, и это ощущение слишком походило на страх, чтобы быть приятным.
        - Я должна принимать во внимание свою репутацию, матушка. Если Вероника совершит что-нибудь, грозящее репутации нашей семьи, я по крайней мере узнаю об этом заранее.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Ну, она могла бы вернуться в Лондон, - ответила Аманда.
        - Зачем, ради всего святого, ей возвращаться в Лондон? - спросила ее мать. - Она замужем за лордом. Конечно, это всего лишь шотландский титул, но все-таки она леди.
        - Если ее брак окажется несчастливым, - продолжала Аманда, - к кому она прежде всего обратится в Лондоне? Ведь мы ее единственные родственники. И что еще она выкинет?
        - Она и думать не думает ни о чем таком, - сказала ее мать, но лицо ее выразило беспокойство, и эта мысль, должно быть, показалась ей неприятной.
        - Если, конечно, матушка, вы ее уже проинструктировали, что подобное поведение едва ли терпимо.
        Аманда устроилась рядом с матерью и, разглаживая подол платья руками в перчатках, хмуро глядела на горничную, запутавшуюся в собственных ногах.
        - Конечно, - согласилась ее мать. Минутой позже старшая из леди снова заговорила: - Ты в самом деле думаешь, что она на это способна? Вернуться в Лондон? Но это было бы возмутительно.
        Аманда только посмотрела на мать и ответила слабой улыбкой:
        - Вероника однажды уже повела себя самым возмутительным образом. Вернуться домой..
        Она извлекла носовой платок и прижала его ко рту, будто стараясь удержаться от продолжения своей речи.
        - Несколько недель не стоит вторгаться к ней, - сказала графиня Конли. - А потом молодая пара начинает принимать визитеров. И в этом случае даже американец и шотландка знают, как вести себя достойно.
        Аманда откинулась на спинку сиденья, вполне довольная собой. Она знала, что скоро ее финансовые проблемы, возможно, будут решены.

        Совсем рядом бушевал гром, ревела гроза, сотрясая стены Донкастер-Холла. Дождь сплошной пеленой застилал оконные стекла, прибивал листья, пригибал ветви, клонившиеся все ниже к земле. Он ничуть не походил на мягкий и нежный весенний дождь. Такова была земля гнева Господня.
        Вероника стояла у окна своей спальни, разглядывая темно-серое небо и думая о Монтгомери.
        Она не видела его с той минуты, как он покинул ее, и обдумывала возможность пойти на его поиски. Стоило ли это делать? Или предполагалось, будто она будет смиренно ожидать, пока он снова ее заметит?
        После вчерашнего Вероника считала, что они стали мужем и женой. Но после того как он оставил ее на целый день, ей показалось, будто он ведет себя как во время их отъезда из Лондона, и у нее появились опасения, что быть женой Монтгомери не так-то легко.
        Гром зарокотал снова, объявляя о начале настоящей грозы с блеском молний. Вероника отошла от окна и остановилась в середине комнаты.
        Ее раздирали противоречивые чувства. Там присутствовало и смущение, недоумение, неуверенность и благодарность. Но превыше всего было всепоглощающее ощущение удачи. Ее муж был красивым, титулованным и богатым и мог без усилий подарить ей страсть и наслаждение, и все это она воспринимала как волшебство.
        Вероника обернулась и, посмотрев на три сундука в углу, вздохнула. Пора уже распаковать вещи. И чем скорее она начнет, тем скорее закончит.
        Она уже наполовину распаковала сундуки, когда ее мысли и действия были прерваны стуком в дверь.
        На пороге стояли миссис Броуди и две девушки.
        - Ваша милость, - сказала миссис Броуди, приседая в реверансе, - я привела вам Миллисент и Элспет. Обе они хорошие девушки, славные работницы и имеют желание продвинуться в этом мире. Вы можете выбирать из них.
        Прежде чем Вероника успела заговорить, миссис Броуди ввела девушек в комнату.
        - Вы можете выбрать себе горничную, леди Фэрфакс. Горничную миледи. Его милость сказал, что в Лондоне у вас не хватило времени найти кого-нибудь. Я не сомневаюсь, что любая из девушек готова вам служить. Только вы сами должны поговорить с ними. А если ни одна из них вам не угодит, - продолжала она, сурово оглядывая обеих, - то я найду других достойных этого места.
        Она вытолкнула вперед Элспет. У девушки были светло-каштановые волосы, ласковые голубые глаза и застенчивая улыбка. Когда миссис Броуди представляла ее, она опустила глаза и смотрела на пол.
        - Элспет служит у нас уже год в качестве горничной второго этажа. Я доверяю ей обслуживать лучшую мебель в Донкастер-Холле. К тому же она проявила настоящий талант в удалении пятен и аранжировке цветов.
        Миллисент была поразительно хороша собой со своими темными волосами, карими глазами и пухлым ртом, который выглядел бы привлекательнее, если бы она улыбалась. Но в эту минуту линии ее рта напомнили Веронике высокомерную гримасу Аманды. Хотя Миллисент была юной девушкой, над ее переносицей и в уголках рта уже образовались морщинки, придававшие ей вид недовольства всем, что попадалось ей на глаза.
        Миллисент, казалось, была недовольна перечислением талантов Элспет и не могла дождаться момента, когда миссис Броуди представит ее.
        - Я здесь уже пять лет, леди Фэрфакс. Начинала работать на кухне, потом в прачечной. С год служила горничной на первом этаже до тех пор, пока миссис Броуди не перевела меня наверх. Я убираю комнаты наверху, ваша милость. И умею хорошо укладывать волосы, - сказала она, оглядывая с некоторым презрением прическу Вероники.
        Элспет пока не произнесла ни слова. Она сжимала руки перед собой, устремив взгляд на ковер и не решаясь смотреть вперед.
        Вероника улыбнулась обеим девушкам.
        - Уверена, вы понимаете, насколько трудно мне сделать выбор, - сказала она. - Я не сомневаюсь, что вы обе покажете блестящие способности в качестве горничных. И все же я могу выбрать только одну из двух.
        Она посмотрела на Элспет.
        - Я воспользуюсь твоей помощью.
        Девушка, наконец, подняла на нее глаза и улыбнулась светлой улыбкой. Миллисент хмуро взирала на Веронику и миссис Броуди, потом повернулась и вышла из комнаты, не сказав больше ни слова.
        Миссис Броуди, казалось, испытала облегчение.
        - Элспет, - сказала она, обращаясь к молодой девушке, - помоги миледи распаковать ее сундуки. И постарайся хорошо ей служить.
        Миссис Броуди закрыла за собой дверь, оставив Веронику и Элспет одних. Прежде чем Вероника успела заговорить, Элспет сделала шаг вперед.
        - Миссис Броуди не велела мне упоминать об этом, ваша милость. Но, думаю, что было бы неправильно не сказать, так как это меня ужасно беспокоит.
        Элспет поколебалась, ожидая разрешения продолжать.
        Вероника кивнула.
        - В воскресенье я ухожу на полдня, но хотела бы попросить разрешения перенести мой выходной на среду. Видите ли, это из-за Робби. У него в среду полдня свободных, и если мы сможем провести эти полдня вместе, то сходим домой навестить его семью в Лоллиброх.
        Элспет сжала руки.
        - Видите ли, мы женаты всего несколько месяцев, а его мать больна.
        - Лоллиброх? - переспросила Вероника. - Как его фамилия?
        Элспет нахмурилась, но тут же ее лицо просветлело.
        - Каделл, - сказала она.
        - Он кузнец?
        - Его отец был кузнецом, - ответила Элспет и снова помрачнела. - Здесь Робби занимается тем же самым. Работа в Донкастер-Холле не оставляет ему досуга, как в Лоллиброхе. А как вы узнали, леди Фэрфакс?
        - Я выросла в Лоллиброхе, - сказала Вероника.
        Озабоченность Элспет сменилась удивлением.
        - Эта деревня не слишком велика, ваша милость. Робби упомянул бы об этом.
        - Мы жили не в деревне, - сказала Вероника. - По другую сторону Макнаренс-Хилл.
        На лице Элспет забрезжило понимание. Глаза ее светились сочувствием.
        - Так вы дочь Маклаудов, ваша милость?
        Когда Вероника кивнула, Элспет улыбнулась:
        - Я слышала о вас. Семье Робби будет приятно узнать о вас.
        - Передавай им привет от меня, - сказала Вероника. - И наилучшие пожелания его матери. Она всегда была добра ко мне, когда я была еще маленькой девочкой.
        - Я слышала, будто вы уехали в Лондон, ваша милость. Как странно, что, выйдя замуж за американца, вы вернулись домой. И теперь стали леди Фэрфакс.
        Улыбка Элспет стала такой ослепительной, что могла бы выманить солнце из-за грозовых туч.
        - Среда вполне мне подходит, Элспет. Хочешь, чтобы я замолвила за тебя словечко миссис Броуди?
        Девушка с облегчением кивнула.
        Следующий час Вероника и Элспет провели, распаковывая ее сундуки и развешивая и раскладывая одежду. После того как сундуки были распакованы, Элспет показала Веронике, как пользоваться кранами в ванной.
        - У нас есть свой бойлер, - сказала Элспет. - Старый лорд требовал, чтобы в ночь с субботы на воскресенье мы все могли принять ванну. А как на это смотрит новый лорд, ваша милость?
        Вероника понятия не имела об этом и гадала, известно ли Монтгомери о таком правиле.
        После того как они покончили с сортировкой вещей, Вероника отправила Элспет обедать, как раз когда миссис Броуди принесла поднос с едой, заказанный Вероникой. Она ела не спеша и старалась не гадать, где сейчас Монтгомери.

        Глава 14

        Ночь была достаточно прохладной и на удивление ясной, будто гроза, прошедшая раньше, промыла весь воздух. Влажная трава блестела в лунном свете. Дождевые капли сверкали, как звезды.
        Монтгомери медленно шел между деревьями. Ночная сырость вызвала боль в правом колене. Несчастный случай, приведший к травме, был смехотворным. Монтгомери неудачно приземлился на крышу церкви.
        Но именно такими мелкими происшествиями измерялась его жизнь.
        Если бы он умел читать между строк письма Кэролайн, то нашел бы путь к дому. Кэролайн осталась бы в живых, а он бы вернулся в Гленигл.
        Если бы тот ящик с зеркалом не доставили к порогу его дома, он бы не пошел на собрание Братства Меркайи. А жизнь Вероники Маклауд была бы разрушена.
        Возможно, она закончила бы ее уличной девкой, эта женщина благородного происхождения, отвергнутая своей семьей.
        А вместо этого она стала его женой.
        Если бы он не прочел одну необычную статью в газете, никогда не вступил бы в переписку, приведшую его к обучению юриспруденции и таким образом спасшую ему жизнь.
        Он стал лордом в стране, которой не знал и которую никогда не считал домом, стал наследником поместья и состояния, столь значительных, что по сравнению с ними Гленигл мог показаться мелким и бедным.
        Военные ранения Монтгомери были незначительными: осколок шрапнели попал ему в бедро во время артиллерийского обстрела, да еще на правом колене остался шрам от неудачного падения. Но воспоминания так и не покидали его.
        В следующие несколько дней у Монтгомери должно было появиться занятие, на котором он мог сосредоточиться, увлечение, способное возвести мост между прошлым и настоящим. И его воздушные корабли должны были дать ему это.
        Пока он стоял, вперив взгляд в главную часть здания, его внимание привлекли приветливые огоньки в жилом крыле. Он знал, что Вероника не спит.
        В окне вырисовывался силуэт. Могла она его видеть? Если так, то что думала о странном американце, за которого вышла замуж? Должен ли он был признаться ей, что все еще сердится на обстоятельства, вынудившие его к этому браку? В том, что вовсе не хотел быть ее спасителем и стал им против воли? Что сказала бы Вероника, если бы он признался: она его раздражает, смущает и интригует, а главное, вносит беспокойство в его сознание и душу.
        Монтгомери еще ощущал кончиками пальцев и ладонями прикосновение к ее телу, слышал ее тихие стоны, видел в ее глазах потрясение, когда тело испытало всю силу наслаждения.
        И Монтгомери нашел острое наслаждение в ее объятиях.
        Несколькими минутами позже он вошел в дом, поднялся по лестнице, одолевая сразу по две ступеньки, прошел через ванную в гостиную и открыл дверь, соединяющую его и ее апартаменты.
        Вероника все еще стояла, вглядываясь в ночь, и он не мог понять выражения ее лица.
        - Я думал, ты уже спишь, - сказал он, направляясь к ней.
        Вероника повернулась к нему лицом.
        - Я ждала тебя, - сказала она, снова удивив его. - Ты гулял по поместью?
        Он кивнул.
        Вероника не спросила, что вызывает его беспокойство, только протянула к нему руку, чтобы дотронуться до него. Это было нежное прикосновение жены, сулящее поддержку и утешение. Она и прежде это делала, когда у Монтгомери возникало ощущение, что воспоминания обрушиваются на него.
        Глядя ей в глаза, он гадал, что она чувствует в нем. Если бы, конечно, верил в подобные вещи.
        Он наклонился и взял ее левую, руку. Тыльная сторона ладони была нежной, а кончики пальцев огрубевшими. Удивленный, он осмотрел ее ладонь, и, когда она согнула пальцы, не позволяя ему увидеть свою руку, он отстранился.
        - Почему у тебя шрамы на руке?
        Вероника отвела глаза, когда он попытался разогнуть ее пальцы, вырвала их и обхватила себя руками.
        - Вероника, - сказал он нежно. - Для меня это не имеет значения. Я просто хотел узнать, как ты поранила себя.
        Она бросила на него быстрый взгляд, отвела глаза, но так и не ответила.
        Монтгомери положил руки ей на плечи и принялся нежно водить ладонями по ним, растирая их, потом так же нежно привлек ее в объятия. Она, как ему показалось, неохотно вздохнула и положила голову ему на плечо.
        К своему удивлению, Монтгомери почувствовал, как сидевший в нем холодный и жесткий стержень понемногу начал оттаивать по прибытии в Донкастер-Холл. Возможно, ему как раз и требовалось единение с другим живым существом, возможность дотронуться до другого человека, почувствовать его тепло.
        Ее дыхание защекотало его щеку, и Монтгомери улыбнулся. Он слегка повернул голову и поцеловал ее в лоб. Его ладони легли ей на спину, когда она обвила руками его талию, приковав его к себе. Он закрыл глаза, вдыхая аромат Вероники. Она пахла теплой женской плотью и розами. Утешение и готовность принять, нежные изгибы тела и страсть были самой желанной приманкой.
        Монтгомери выпустил ее из объятий, но только на то время, что потребовалось, чтобы расстегнуть пуговицы у нее на манжетах. Вероника не говорила, не задавала ему вопросов. Он принялся медленно расстегивать ее корсаж. Она следила взглядом за его действиями, но продолжала молчать. Монтгомери расстегнул ее корсаж и высвободил его края из-за пояса и занялся ее юбкой.
        Вероника стояла совершенно неподвижно и благопристойно, пока он дюйм за дюймом обнажал ее тело. Теперь ее корсаж был расстегнут и приоткрыта частица кожи. Он наклонился поцеловать высвободившееся от одежды местечко над корсажем и почувствовал, как зачастило его сердце.
        Он хотел бы продолжать целовать все ее тело сверху донизу, однако ему пришлось заняться совсем другим. Надо было расслабить пояс и снять с нее обручи кринолина и нижние юбки. Будь он расточительным распутником, просто рассек бы ножом все эти слои ткани. Монтгомери на мгновение пришла в голову эта греховная мысль, потому что теперь он был богат. К чему деньги, если не использовать их в свое удовольствие? Однако в момент, когда он оторвался от нее в поисках ножа, узел на поясе развязался сам. И обручи, и нижние юбки медленно спустились на пол.
        Монтгомери спустил корсаж с ее плеч и смотрел, как тот соскальзывает вниз по ее рукам, чуть задержавшись на локтях. Вероника повела плечами и освободилась от него. Он упал на пол.
        Она была Венерой Боттичелли. Но вместо того чтобы выйти обнаженной из раковины, осталась стоять прямо, одетая только в корсет, сорочку, панталоны и чулки.
        - Женщины носят слишком много одежды, - заметил Монтгомери.
        Вероника промолчала, но они обменялись взглядами, обоим напомнившими о том, что было вчера.
        Монтгомери наклонился, отбросив гору одежды, чтобы развязать шнурки ее башмаков одного за другим.
        Вероника положила руки ему на плечи, чтобы не упасть, и подняла ногу, чтобы он смог снять с нее башмак, потом так же подняла вторую.
        Она вздохнула, и Монтгомери поднял голову, чтобы увидеть вблизи выражение ее глаз и улыбку, чуть тронувшую губы.
        - Твои башмаки плохо сидят на тебе, - сказал Монтгомери, удивляясь, почему не заметил этого вчера.
        Вероника посмотрела на него сверху вниз.
        - По правде говоря, они не мои, - призналась она. - Они принадлежат моей кузине Энн.
        Монтгомери присел на корточки.
        - У тебя нет башмаков?
        - Я их потеряла на заседании Братства. Разве ты не помнишь?
        - Вместе со второй сорочкой?
        Она кивнула.
        - Зато обрела мужа, - сказала Вероника, прежде чем он успел заговорить.
        Она охватила взглядом гостиную и пейзаж за окном, где уже почти стемнело.
        - И дворец, где теперь живу. Что такое по сравнению с этим пара башмаков?
        - В Гленигле были свои швеи, - сказал Монтгомери. - Вне всякого сомнения, они есть и в Донкастер-Холле.
        - А сапожники?
        Он кивнул.
        Монтгомери осторожно стянул с ее ног подвязки, медленно скатывая вслед за ними чулки - сначала с одной, затем с другой ноги. Потом поднялся, чтобы посмотреть ей в лицо, и заметил, что она покраснела: Это напомнило ему, что она новобрачная, и хотя она охотно отвечала ему, прошел всего день после того, как она рассталась с девственностью.
        Вероника положила руки на бедра и сжала их в кулачки.
        Колени ее были так совершенны, что, когда Монтгомери погладил каждую, кончики его пальцев невольно очертили вокруг них окружность. Вероника пошевелила ногой, он поднял глаза и увидел, что она улыбается.
        - Щекотно? - спросил Монтгомери.
        Вероника кивнула.
        Его пальцы не спеша прошлись вниз по ее ногам до изящно очерченных лодыжек, и поиграли с ее очаровательными ступнями, с каждой ножкой по очереди. Стоя на ковре босыми ногами, Вероника согнула пальчики ног, вызвав у него улыбку. Он потер красные пятна на ее пальцах, жалея, что не заметил раньше, что башмаки ей не подходят.
        Снова опустившись на корточки, Монтгомери позволил своему взгляду подняться вверх по ее телу, упиваясь этим зрелищем.
        Груди ее были безукоризненно круглыми с большими коралловыми ареолами, окружавшими красивые удлиненные соски.
        Наклонив голову, Монтгомери поцеловал ярко-красную полоску, след корсета, спускавшуюся от груди почти до пупка.
        Она судорожно втянула воздух, а Монтгомери усмехнулся.
        Глаза Вероники расширились, и румянец стал ярче, когда его рука нежно охватила ее венерин бугорок. Ее губы полуоткрылись, она двинулась навстречу, и на его пальцах осталась влага. Вероника вздрогнула. Монтгомери повернул голову и нежно поцеловал ее в висок, бормоча ее имя. Вероника сжала его руку, и он замер от этого пожатия, выжидая, отпрянет ли она. Но Вероника осталась стоять, глаза ее были закрыты, губы открыты, а щеки окрасились нежным румянцем.
        Монтгомери взял Веронику за руку и повел через гостиную в свою спальню. У двери она отстранилась, вернулась в свою комнату и погасила лампу на столе, потом подошла к нему.
        Он снова взял ее за руку и повел по ступенькам к возвышению, где стояла кровать. Только тогда выпустил ее руку и то только для того, чтобы взять на руки и осторожно положить на середину кровати.
        Вероника осталась лежать, представляя собой пиршество для его глаз со слегка раздвинутыми ногами так, что Монтгомери мог видеть ее чуть поблескивающую влажную сердцевину.
        Она была восхитительна, а он чертовски возбужден и готов молить ее о снисхождении, если бы она его отвергла.
        Монтгомери освободился от рубашки, сбросил башмаки, не сводя с нее глаз. И она не попыталась прикрыться, защититься от его взгляда.
        Ее руки покоились на талии, а глаза становились все темнее по мере того, как зажигались страстью.
        Вероника вздохнула, когда его рука охватила ее грудь и принялась дразнить сосок. Медленно, не отводя взгляда от ее глаз, чтобы у нее не возникло сомнений относительно его намерений, он приблизил к ней голову и втянул в рот ее сосок, а рука Вероники погладила его по щеке.
        Губы Монтгомери прошлись по коже, зубами он слегка прикусил ее, будто поставив на ней свою печать. И внезапно его охватило отчаянное желание обладать ею, столь сильное, что Монтгомери не мог припомнить случая, когда бы его посещало такое.
        Его пальцы заскользили по ее телу, вошли внутрь и ощутили влагу и нежность. Чувствовать ее было свыше его сил. Однако пока еще он не мог отдаться своему желанию. Прежде чем овладеть ею, он хотел заставить ее задыхаться от страсти и желать его так же сильно.
        Ее кожа горела. На ощупь она была жаркой. Глаза Вероники были закрыты, пока его пальцы описывали круги в нежной впадине, двигаясь то быстрее, то медленнее.
        - Монтгомери.
        Его имя в ее устах, сопровождаемое сладостным, как воркование, вздохом, прозвучало как призыв сирены.
        Он поднял голову и встретил взгляд Вероники, прежде чем опуститься на ее тело. Когда его рот коснулся ее в самом чувствительном месте, она громко вздохнула, как от ожога.
        Монтгомери положил руки на ее бедра, поглаживая их ладонями, чувствуя раскаленную кожу и стараясь раскрыть ее как можно шире. Она была праздником не только для глаз, но и для рта и для слуха. В горле Вероники зародился какой-то необыкновенный звук. Обе руки молотили воздух, потом вцепились в покрывало. Монтгомери чувствовал, как ее пальцы выплясывают вокруг его головы, а когда принялся ласкать ее языком, бедра взметнулись вверх.
        Вероника извивалась в его объятиях, пока наконец ее тело не содрогнулось, прижимаясь к нему, будто он выпил всю ее страсть.
        Монтгомери поднялся и смотрел, не сводя с нее глаз. Она лежала, распластавшись на постели с раздвинутыми ногами, раскинутыми руками и вздымавшейся грудью.
        На его языке все еще был ее вкус, а жажда обладания вызывала грохот крови, несущейся по жилам.
        И Монтгомери скользнул в нее, возвышаясь над ней, опираясь на локти и играя с влажными завитками волос у нее на висках. Он двигался поверх ее тела легко, как тень, как обещание. Вероника застонала, выкрикнула его имя, когда он начал раскачиваться взад и вперед, пока наконец не оказался глубоко в ней. Монтгомери чувствовал, как ее плоть сжимается вокруг него, и это довело его почти до края бездны. Наслаждение было столь сильным, что сотрясало все его тело. Пальцы Вероники впились ему в плечи. Теперь ее глаза были открыты. Они казались затуманенными, встревоженными и радостными одновременно. Монтгомери хотелось заполнить ее всю, зарыться в сладостный жар ее тела.
        Он искал в ней забвения и прощения.
        Вероника еще крепче вцепилась в его плечи и потянула к себе с властностью, возбудившей его еще сильнее. Глаза ее снова закрылись - она опять испытала пик наслаждения, и то, как она удивленно втянула воздух при этом, вызвало у Монтгомери новую улыбку.
        По щеке Вероники скатилась слеза, и при виде ее он закрыл глаза, зарылся лицом в ее волосы, и его тело взорвалось с невиданной силой, потопив все вокруг.
        Вероника обхватила его руками за шею и крепко прижала к себе.
        Монтгомери чувствовал себя умиротворенным, как если бы оказалось, что этот акт и эта женщина обладали властью добраться до самого его нутра и облегчить страдания его израненной души.
        Когда муж покинул кровать, Вероника села, снова ощутив смущение и робость. Монтгомери подошел к своим сундукам, составленным возле стены, безошибочно открыл второй от конца и вынул из него халат. Вероника подумала, что он собирается его надеть, но он вернулся в постель нагим, по-видимому, ничуть не смущенный своей наготой.
        Да и с какой стати ему было смущаться? Он был так великолепно сложен, что даже когда ее тело все еще вибрировало после испытанных наслаждений, ей захотелось провести ладонью по его рукам и ногам, обвить рукой плечи, погладить по груди и порадоваться тому, что провидение сделало его ее мужем.
        Монтгомери нежно потянул ее и заставил встать, а потом накинул халат Веронике на плечи, помог просунуть в рукав одну руку, за ней другую. На ощупь халат походил на шелковый, он скользнул по ее коже, вызывая ощущение прохлады. Монтгомери оправил его отвороты, дважды обернул ее талию поясом и завязал его спереди бантом, будто Вероника была драгоценной посылкой.
        Они обменялись долгими взглядами, и Монтгомери не произнес ни слова, которое можно было бы объяснить в желанном для нее смысле. Вероника присобрала ткань рукой, чтобы не запутаться в ней и не споткнуться, и спустилась с помоста.
        У двери Вероника помедлила и оглянулась на него. Он, все еще обнаженный, остался на месте.
        Монтгомери не заговорил, и она оставила его, испытав такое чувство, что, если бы нашла подходящие слова, заставив его открыть свои мысли, он бы откликнулся.

        Глава 15

        По небу растянулись ряды облаков, окрашенных оранжевым, золотым и розовым, каждое из которых походило на шарф, подброшенный в воздух.
        Вероника стояла у окна своей спальни, зачарованная картиной рассвета в Шотландском нагорье.
        Элспет постучала в дверь и вошла, весело приветствуя ее:
        - Доброе утро, миледи. Ну не чудесный ли сегодня день?
        Грохот колес помешал Веронике ответить. Целая вереница телег, груженных до самого верха и прикрытых брезентом, протарахтела по дороге и исчезла за ближайшим холмом.
        - Что это? - спросила она.
        - Подозреваю, будто там нечто заказанное его милостью, - сказала Элспет, подходя к окну. - Они прибывают уже в течение часа. Желаете, чтобы я пошла и разузнала, леди Фэрфакс? - спросила Элспет.
        - Нет, - возразила Вероника. - Я сама пойду и узнаю, когда оденусь.
        Она завершила обряд утреннего омовения, и во время ее туалета возник только один сложный момент, когда Элспет попыталась распутать и расчесать ее волосы. В конце концов она поспросила Элспет только собрать их в узел и прикрыть кружевным чепчиком. Глаза Вероники выглядели слишком большими, а их цвет казался безусловно ореховым. Лицо выглядело бледным, губы чуть припухшими и нежно-розовыми.
        Горничная посмотрела на нее как-то странно, склонив голову к плечу и чуть прищурив глаза.
        - В чем дело, Элспет?
        - Вы выглядите иначе, ваша светлость, но никак не могу понять, в чем дело. Вы хорошо спали?
        Вероника вообще почти не спала, но не сказала об этом своей горничной. Только почувствовала предательский жар на щеках и, не дав объяснений, встала и взяла свою шаль.
        - Миссис Броуди спрашивала, в какое время вам удобнее всего принять швеек.
        Вероника обернулась.
        - Швеек? - спросила она, хотя уже поняла, что Монтгомери отдал распоряжение насчет обогащения ее гардероба.
        Элспет кивнула.
        - Я сама найду миссис Броуди, - сказала она, оставляя Элспет убрать в ее комнатах.
        Вероника дважды повернула налево вместо того, чтобы повернуть направо, и получила соответствующие разъяснения от улыбающейся горничной.
        Вероника отмахнулась от предложения отвести ее к миссис Броуди, предпочитая найти ее сама. В конце концов, ей ведь предстояло здесь жить. Чем скорее она узнает все о Донкастер-Холле, тем лучше.
        Вероника прошла Голубую и Портретную гостиные и поднялась на верхний этаж, где обнаружила бальный зал, мозаичный пол которого был навощен до блеска. Вдоль стен комнаты стояли диваны и кресла для усталых танцоров. Музыканты могли играть на возвышении в конце комнаты или на галерее над танцевальной площадкой.
        Детская занимала весь третий этаж и состояла из соединенных дверьми комнат для нянек, гувернанток и наставников, а также спален для старших детей. Вероника остановилась в дверях комнаты, предназначенной для младенца, - с большим камином, тщательно прикрытым экраном, с удобным стулом в углу возле лампы для чтения. Резная колыбель помещалась в противоположном углу и была готова принять новый матрас и нового обитателя.
        Вероника попыталась выбросить из головы мысли о будущем и продолжить поиски миссис Броуди.
        На добрых десять минут она потеряла ориентиры и оказалась в широком коридоре, ведущем в комнаты, представляемые публике для обозрения. Вероника открыла дверь, которая, как она предположила, должна была вести в столовую, а та, в свою очередь, вероятно, имела выход в кухню.
        Но это оказалась не столовая, а некая причудливая комната со стенами, украшенными резьбой и увешанными оружием. Но что было гораздо хуже, в середине комнаты за столом сидел мистер Керр.
        Вероника отступила назад в надежде на то, что поверенный не заметит ее. Но надежды не оправдались, поскольку мистер Керр поднял голову и взглядом пригвоздил ее к месту.
        - Могу я вам помочь, леди Фэрфакс?
        - Нет, - ответила она, снова отступая назад. - Я просто знакомлюсь с Донкастер-Холлом. Прошу простить мое вторжение. Я не хотела вам мешать.
        - Без провожатого? - спросил он и положил перо.
        - Зачем провожатый в моем собственном доме, мистер Керр?
        Когда он встал из-за стола, Вероника снова сделала шаг назад.
        - Вы меня боитесь, леди Фэрфакс?
        С минуту она пристально смотрела на него, не зная, как и что ответить.
        Поверенный не мог бы понять смущения, которое она ощущала в его присутствии. Его чувства были настолько под контролем, так глубоко скрыты, что он, вероятно, и сам едва ли понимал их.
        Что-то в нем беспокоило Веронику. При этом странное чувство, которое он в ней вызывал, усиливалось с каждой их встречей. Возможно, это было исходившее от него ощущение едва скрытого превосходства, но она не могла ожидать ничего другого, если он знал подоплеку ее брака о Монтгомери.
        - Нет, мистер Керр, вовсе нет. А вы хотите, чтобы я вас боялась?
        - Отнюдь, ваша милость. Просто мне кажется, вы чувствуете себя неуверенно в моем присутствии. Будто испытываете страх передо мной.
        - Какая необычная комната, - сказала Вероника, снова окидывая ее взглядом и предпочитая не отвечать на вопрос.
        - Это оружейная, самая знаменитая комната в Донкастер-Холле. Третий лорд Фэрфакс купил это оружие в цейхгаузе. По слухам, он почти опустошил оружейную палату лондонского Тауэра, скупив там коллекцию мечей, пистолетов и другого оружия.
        - Зачем?
        Он, казалось, удивился ее вопросу:
        - Конечно, для того чтобы владеть им.
        Вероника снова обвела взглядом комнату. Один особенный меч мог похвастаться тем, что на лезвии его сохранилось темно-красное пятно. Она искренне понадеялась, что это ржавчина, а не засохшая кровь.
        Мистер Керр подошел к резной стене.
        - Двадцать пять ящиков с оружием были доставлены в Донкастер-Холл вместе с двумя мастерами из Тауэра, искусными в своем деле. А теперь это оружие выставлено здесь.
        - И вы выбрали эту комнату для работы?
        Она никак не могла представить мистера Керра воином. Разве что в облике воинственной белки, размахивающей орехом как оружием.
        - Раз здесь есть место для каталогов и поддержания в порядке сотен единиц оружия, я выбрал эту комнату и поставил здесь свой письменный стол.
        - Как напоминание о кровавом прошлом Англии, - сказала Вероника. - И Шотландии тоже.
        В дополнение к английскому оружию здесь была представлена и шотландская коллекция. Горские кинжалы, дубинки, обоюдоострые палаши и широкие мечи. Все было представлено в таком количестве, что этим можно было бы вооружить целую армию.
        - Большинство мужчин из семьи Фэрфакс не отличались воинственностью, кроме вашего мужа.
        Она правильно его расслышала?
        Вероника посмотрела на него.
        - Ваш муж принимал участие в американской Гражданской войне. А вы знали об этом, леди Фэрфакс?
        Она кивнула.
        - Очень отважный человек. Награжден за мужество.
        - Почему в вашем голосе звучит неодобрение, мистер Керр? Ведь мужество - несомненно добродетель.
        - Я так понимаю, что он убил множество людей.
        - Разве мужчины семьи Фэрфакс никого не убивали? Ну, хотя бы защищая свободу своей страны?
        - Одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер - одолженный шотландец, ваша милость, - сказал он, и его слова показались ей окрашенными каким-то непонятным чувством. Горечью? Завистью?
        - Должна вас покинуть, - сказала Вероника с притворной теплотой, которой на самом деле не испытывала. Два года жизни с дядей Бертраном и тетей Лилли прекрасно подготовили ее к увиливанию от прямого разговора. - Прошу извинить мое вторжение и то, что я помешала вашей работе.
        - Не стоит беспокойства, ваша милость, - сказал Эдмунд, выжидая, пока она не дошла до двери, чтобы снова сесть на место. - Если я вам понадоблюсь, достаточно будет послать за мной вашу горничную.
        С минуту Вероника смотрела на него.
        - К чему все эти повозки?
        - Я полагаю, что они доставили покупки, сделанные вашим супругом в Лондоне, леди Фэрфакс.
        Она ждала пояснений, но Эдмунд молчал.
        Наконец Вероника вышла, отыскала экономку и договорилась о времени встречи со швеей и ее помощницами. Вдобавок она и миссис Броуди решили встречаться каждый день на час, чтобы обсуждать вопросы, требующие ее решения.
        Слава Богу, тетя Лилли по большей части заставляла ее помогать по хозяйству. По крайней мере, она знала, что требуется для того, чтобы большое хозяйство нормально функционировало. Хотя городской дом в Лондоне мог раз двенадцать целиком поместиться в Донкастер-Холле, принципы ведения хозяйства были теми же самыми. Обеспечивать доставку продовольствия, готовить и заготавливать впрок, обеспечивать занятость слуг и следить за тем, чтобы потребности тех, кто живет в Донкастер-Холле, удовлетворялись, а об их здоровье заботились.
        Вероника думала, что со временем сумеет вникнуть в свои обязанности. Если они, конечно, останутся в Шотландии.

        Кирпичи внутри винокурни почернели от десятилетий окуривания древесным дымом, поскольку под кипящими медными котлами постоянно горел огонь. Воздух здесь казался до странности сладким, будто аромат виски все еще витал в этом здании. Когда-то здесь, должно быть, под ногами членов семьи Монтгомери были доски, но теперь осталась одна утоптанная земля. Кровля, поддерживаемая несколькими кирпичными столбами, местами износилась до дыр, сквозь которые проникали снопы солнечного света, освещая все помещение винокурни.
        Монтгомери вышел из винокурни в поисках Ралстона. Старик руководил распаковкой рулонов шелка, купленных в Лондоне.
        - Есть ли в Донкастер-Холле плотники? - спросил Монтгомери.
        Рэлстон кивнул:
        - Есть у нас два парня, умеющие строить, ваша милость.
        - В таком случае на несколько недель им найдется работа. Мне нужно, по крайней мере, пять рабочих столов. Но прежде всего, следует починить крышу.
        Рэлстон поднял голову:
        - Это верно, ваша милость. Когда мы перестали гнать виски, это строение больше не использовалось.
        - А почему перестали гнать виски?
        - Может быть, я неверно выразился, ваша милость, - ответил Рэлстон с улыбкой. - Мы не перестали изготовлять виски. Мы перестали гнать виски здесь. Теперь есть огромный винокуренный завод возле Глазго.
        Насколько стало известно Монтгомери, богатство Фэрфаксов поступало от рыболовного промысла, угольных шахт, кораблестроения и других отраслей промышленности. В отличие от американской ветви семьи здешние Фэрфаксы не занимались земледелием.
        Монтгомери удалился на несколько шагов от Рэлстона и на мгновении забыл о том, что делается у него за спиной. Перед ним на вершине холма возвышался Донкастер-Холл. Солнечный свет осыпал золотистой пылью изумрудные листья деревьев, а кое-где они казались покрытыми инеем из-за слишком яркого блеска. Темно-коричневые стволы взмывали стрелами вверх от земли, поросшей густой и роскошной зеленой травой. Река сверкала на солнце серебром.
        Стоя теперь на расстоянии полумира от родных мест, Монтгомери почти видел влажность плодородной земли, ощущал сладкий запах мимозы и мускусный аромат дикой яблони.
        Птичьи голоса взрывали тишину деревьев, окружающих Донкастер-Холл, как пушечные выстрелы. И это было вроде сигнала к началу посевной.

        Вероника спросила одного из мужчин, попавшегося ей на дороге, о содержимом прибывающих повозок. Он указал на винокурню, расположенную в некотором отдалении.
        Донкастер-Холл был выстроен на вершине холма величиной чуть меньше горы. К тыльной стороне дома, недоступной для взоров прибывающих, примыкали разные надворные постройки. Земля покато спускалась к долине, пересекавшейся рекой Тайрн, через которую был перекинут выгибавшийся аркой мост из серого камня, стойкого к ярости стихий.
        По другую сторону моста находилось несколько строений. Самое большое из них было построено из такого же серого камня и стояло в отдалении, а перед его широкими, сейчас открытыми дверьми остановилась пара повозок. Вероника смотрела на них с самого высокого места моста, не решаясь подойти поближе, потому что Монтгомери руководил разгрузкой повозок.
        Пока Вероника стояла на мосту, ее затопило странное чувство печали. Он был единственным человеком, с которым у нее впервые в жизни возникли интимные отношения. И все-таки Монтгомери и она оставались чужими людьми. Их полное незнание друг друга умерялось только внезапно охватывавшей их страстью.
        Вероника прошла по тропинке, ведущей от моста к винокурне, задержавшись только, когда мимо нее проехала повозка.
        Монтгомери увидел ее и приветствовал кивком. По крайней мере не прогнал. Но и не прекратил свои занятия по разгрузке повозок.
        Первую из них уже разгружали несколько слуг. Когда брезентовое покрытие сняли с телеги, на ней оказалось множество ящиков и бочек. Один ящик был огромным - примерно шести футов в ширину и почти таким же в высоту, и потребовалось шесть человек, включая Монтгомери, чтобы снять его с телеги и отнести под крышу.
        Когда все они исчезли в зияющей пасти винокурни, Вероника обошла вокруг одной из повозок посмотреть, что внутри. Там оказалась огромная корзина, напоминавшая ту конструкцию, что она видела в Лондоне на выставке хрусталя. Однажды дядя Бертран получил пригласительные билеты на эту выставку и взял туда всю семью.
        - Это воздушный шар? - спросила Вероника Монтгомери, когда он вынырнул из винокурни и подошел к ней.
        - Да. Как ты узнала?
        - Я была на выставке хрусталя, - ответила Вероника. - Это воздушные шары мистера Грина. Там я видела один такой на земле, удерживаемый тросами.
        - Это то, чем я занимался во время войны, - сказал Монтгомери, отвечая на ее незаданный вопрос. - И до войны. Меня всегда зачаровывала возможность летать.
        - Это опасно?
        - Даже вдыхать и выдыхать воздух опасно, - ответил Монтгомери, и лицо его приняло напряженное выражение. - Не думаю, что должен спрашивать твое мнение, Вероника, и искать твоего одобрения.

        Глава 16

        В глазах Вероники Монтгомери видел теплоту, сострадание и заботу. Он не верил, что она способна чувствовать его переживания. И все же она всегда знала, когда может его побеспокоить и когда оказать ему поддержку.
        Она удивляла его своей любознательностью и страстностью. Монтгомери подозревал, что в плотских отношениях между ними не существовало никаких преград. Эта мысль возбуждала и отвлекала от рядовых занятий.
        Монтгомери повернулся и снова пошел в винокурню и попытался занять свой ум чем-нибудь иным, не думать о жене. И все же Вероника не желала так легко покидать его мысли. Она была столь же довлеющим призраком, как Кэролайн, за исключением того, что она-то была живой.
        Ему следовало извиниться.
        Что он сказал? Что не уверен в себе и так было всегда? Что он чувствует себя вырванным из привычной обстановки и не находит своего места? Что не нашел еще цели и основания, ради которых стоит утром просыпаться?
        И единственным знакомым и утешительным была постройка воздушного судна.

        После обеда Вероника приняла ванну, отпустила Элспет и удалилась в гостиную. Она долго сидела там, пытаясь успокоиться. Иногда чувства, исходившие от других, было легче понять, чем собственные. Она была просто разгневана? Или еще и оскорблена?
        Монтгомери мог к ней прикоснуться, и она бы растаяла. Ее тело знало его и томилось по нему. Но вне постели он не желал иметь с ней ничего общего.
        Она была наложницей, формально числившейся женой.
        Вероника встала, подошла к двери, соединявшей их покои, поколебалась.
        Был ли он там? Оттуда не доносилось ни звука, что позволило бы определить, вернулся ли он. Она открыла дверь и заглянула в спальню Монтгомери. Ее присутствие здесь, вне всякого сомнения, означало нарушение права ее мужа на уединение и частную жизнь и являлось чем-то из ряда вон выходящим. Но ведь их брак и без того не назовешь обычным?
        Куда Монтгомери положил зеркало?
        Вероника направилась к платяному шкафу, ощущая слабые уколы совести, нашла на дне мешок с отверстием, туго затянутым шнурком, схватила его и вернулась в свою спальню.
        В ее комнате стоял Монтгомери.
        Вероника сделала шаг назад, вдруг осознав, насколько он привлекателен. Он не только был ошеломляюще красив, но в нем бурлили непонятные для нее чувства.
        Он смотрел на мешок в ее руках.
        - Следует ли мне удивляться тому, что ты снова нарушила мое право на уединение?
        - Как ты это делаешь? Как тебе удается ступать так тихо, что я тебя не слышу?
        - А как ты ухитряешься так часто нарушать мое одиночество? - спросил Монтгомери, запуская обе руки в волосы. - Если я отдам тебе это чертово зеркало, ты оставишь меня в покое?
        - Не знаю, - ответила Вероника.
        - Ты не знаешь? Что ты хочешь сказать?
        - Я не понимаю, что ты имеешь в виду, говоря об одиночестве. Я должна всегда оставлять тебя одного? Я никогда не буду иметь права с тобой поговорить? Мы никогда не будем есть вместе и беседовать за едой?
        Монтгомери не ответил, и Вероника опустила глаза на мешок. Стоило ли ссориться из-за зеркала? Ей следовало вернуть его ему, уйти и притвориться, будто между ними не было неприятного разговора.
        Но долгие годы терпения и притворства - ведь это будет так утомительно.
        - Возьми его, - сказал он, наконец. - Это небольшая плата.
        Уязвленная, Вероника стояла и смотрела, как он приближается к ней.
        - Плата за что?
        - За право уложить тебя в постель, если я захочу этого.
        Он вырвал у нее из рук мешок, стянутый шнурком, и бросил на ее постель. И только тогда схватил за руку и снова потащил в свою спальню, закрывая за собой все двери, а дверь в холл запер на щеколду.
        - Если захочу уложить тебя в свою постель, - повторил он.
        - За это мне не надо платить, - сказала Вероника.
        Под внешним спокойствием Монтгомери Вероника почувствовала ярость, тщательно скрываемую цивилизованными манерами. Она не могла добраться ни до его печали, ни до клокочущего внутри гнева. В Монтгомери жило что-то темное, что-то шарахающееся от света, а Вероника не была достаточно отважна, чтобы встретиться с этим лицом к лицу.
        В таком случае, что заставило ее охватить ладонями его лицо и посмотреть на него? Что позволило ей считать, будто она может исцелить его своей страстью?
        На этот раз поцелуй Монтгомери был властным, пугающим и жарким. Он спустил пеньюар с ее плеч и произвел недовольный нетерпеливый звук, когда встретил на пути пояс. Возможно, ей следовало что-то сказать, но по спине ее распространялся жар, плавя ледяной комок беспокойства, образовавшийся в животе, и это продолжалось до тех пор, пока внутри у нее все не закипело.
        Вероника вцепилась в его плечи, но, когда Монтгомери схватил ее и бросил на кровать, пришлось выпустить его.
        Она тотчас же приподнялась, опираясь на локти, и смотрела на него, ошарашенная скоростью, с которой все происходило. Теперь Монтгомери перестал быть нежным любовником, доставившим ей столько наслаждения вчера и позавчера. Этот человек смотрел на нее хмуро и торопливо срывал с себя одежду. Он бросил сапоги в другой конец комнаты с такой силой, что чуть не угодил в стеклянную подставку. Это был человек, одержимый неукротимыми чувствами.
        Внутри у нее все сжалось, ее затопил жар.
        Минутой позже Монтгомери оказался рядом и принялся срывать с нее ночную рубашку и не успокоился, пока они не соприкоснулись обнаженными телами.
        - Черт возьми, ты мне нужна, - сказал он резким скрежещущим голосом, в котором она не узнала бы голоса Монтгомери, если бы не видела его лица. - Мне нужно быть внутри тебя.
        Вероника обхватила руками его шею, и ее рот ответил на его яростный поцелуй, вторжением на вторжение, ловя его дыхание. Она укусила его за губу, услышала, как он выругался, потом принялся гладить и целовать ее грудь.
        Они будто боролись, одновременно успокаивая и утешая друг друга. Вероника прикусила его плечо, он втянул в рот и ласкал языком ее сосок. Ладони Монтгомери ощутили ее влагу, а ее ногти вцепились в его ягодицы и оцарапали его.
        Она застонала. Монтгомери выругался.
        Его пальцы оказались внутри ее, стараясь определить, насколько она его принимает и отвечает ему, насколько готова, насколько нуждается в нем.
        Она вздрогнула, и Монтгомери удвоил усилия. Это не было лаской или нежным улещиванием, это было властным требованием. Вероника заставила свои глаза открыться, и их взгляды встретились. Он будто наблюдал за ней.
        - Я хочу быть в тебе, - сказал он хрипло. - Понимаешь?
        - Да.
        Ее бедра поднялись над кроватью, и внезапно он оказался в ней и заполнил ее всю. Наслаждение влилось в нее, затопило, окружило ее. Вероника рванулась к нему, к этому грубому наслаждению, к этому мужчине, к этому акту, дававшему столь яростную и свирепую радость.
        Вцепившись в его бедра, Вероника установила ритм их взаимных движений, заставляя его двигаться, как маятник, а Монтгомери продолжал целовать ее, погружая в беспамятство. Она снова изогнулась всем телом, стараясь быть как можно ближе к нему, вжаться в него изо всей силы. Она хотела большего. Хотела всего.
        Тело ее содрогалось - она открыла глаза и увидела, как волна наслаждения омыла его лицо, как закрылись его глаза, а шея выгнулась. Все тело Монтгомери напряглось, и его семя излилось в нее.
        Вероника баюкала его голову в ладонях, нежно провела большим пальцем по его щеке, когда его голова легла на подушку рядом с ней.
        Через минуту муж оставит ее. Его лицо замкнется, станет непроницаемым, и все же она почувствует намек на боль, которую он не сумеет скрыть.
        И когда он заговорит, она прижмет пальцы к его губам и повернет голову, чтобы поцеловать его, и заставит его замолчать.

        Что, черт возьми, это было? Монтгомери пошевелился, перекатился на спину, отодвинулся от нее.
        Слово «наслаждение» было недостаточно сильным для того, чтобы описать случившееся, но в этот момент Монтгомери не мог придумать ничего другого. Он не был уверен, что вообще способен думать. Он видел, как Вероника надевает свой голубой пеньюар, а под ним прозрачную голубую ночную рубашку, сквозь которую просвечивали очертания ее груди и темный треугольник между бедер. Желание подкралось неожиданно и охватило его целиком. Мгновение - и в нем забурлила страсть, роднящая человека с животным во время гона. Он должен был немедленно овладеть ею, и не было для этого никакой причины, никакого разумного обоснования, не было даже мыслей о несколько запоздавшем извинении - ничто не могло его остановить.
        К счастью, Вероника, эта его удивительная жена, не позволила ему овладеть собой силой. Она не подчинилась ему пассивно. Она была требовательна и так же одержима страстью, как он. Доказательством тому стал след от укуса на его плече. А возможно, и следы от ее ногтей на ягодицах.
        Что, ради всего святого, с ним случилось? И из-за нее?
        Вероника должна была встать и удалиться в свою комнату. Сегодня ночью он будет спать. Ему приходилось изо всех сил крепиться и не уснуть, пока она не уйдет. Но Вероника не уходила. Она повернулась к нему. Каштановые волосы рассыпались по подушке, будто отмечая ее как свою собственность.
        Он должен был поторопить ее, сказать что-нибудь. Ну, хотя бы попросить прощения за свою грубость утром. Что-нибудь, что заставит ее уйти.
        Однако, вопреки всему, что он счел бы разумным, Монтгомери перекатился поближе и поцеловал ее в висок. Вероника открыла глаза и снова тотчас же закрыла их, показав жестом, что хочет избежать ласк.
        - Останься, - сказал он тихо. - Пожалуйста.
        И, не дожидаясь ее ответа, натянул покрывало на них обоих.
        Что, черт его возьми, на него нашло? Что он делает?

        Когда Вероника проснулась, уже рассвело. Монтгомери одевался, и несколько секунд она смотрела на него из-под полузакрытых век. Он был так красив, что всего лишь смотреть на него было удовольствием. Каждое свое действие, начиная с манеры надевать рубашку и до способа застегивать манжеты, казалось целенаправленным и решительным. Одеваясь, Монтгомери не смотрел на себя. Взгляд его казался направленным внутрь, будто он мысленно составлял список дел на сегодня.
        Она услышала его шаги, когда муж подошел к двери, потом приостановился.
        Вероника притворилась спящей, но скорее от застенчивости, а не от нежелания общаться с ним. Им гораздо легче удавалось поладить в минуты страсти, чем когда они пытались разговаривать. Она не хотела, чтобы ее вопросы оставались без ответа, видеть его замкнутое лицо.
        Лучше любить в нем любовника, чем пытаться с ним разговаривать.
        Уверившись, что муж ушел, Вероника открыла глаза и перекатилась на спину. Минутой позже села на край кровати, нашла свой пеньюар, аккуратно сложенный и лежавший в ногах, и натянула его. Собрав клочья ночной рубашки на случай, если их вдруг обнаружит горничная, Вероника скатала их в комок и вышла из спальни Монтгомери. Оказавшись в своей комнате, она бросила никуда не годную ночную рубашку в корзину с мусором, надеясь на то, что Элспет не окажется слишком уж любопытной.
        Вероника подошла к своей кровати, взяла в руки зеркало, брошенное Монтгомери туда накануне вечером, и прижала мешок с ним к груди. Будь она отважной, она бы открыла мешок и снова осмотрела зеркало и увидела свой образ в нем.
        Вместо этого Вероника подошла к бюро, спрятала зеркало на дно нижнего ящика и закрыла его.

        Глава 17

        Утро, когда Вероника проснулась в постели Монтгомери, ознаменовало начало нового образа жизни. Теперь днем Вероника редко видела своего мужа. Чем бы Монтгомери ни занимался в винокурне со своим воздушным судном, являлось тайной, которую он разделял только с мажордомом Рэлстоном.
        За трапезой Монтгомери тоже не присоединялся к ней. Каждое утро Вероника садилась за семейный обеденный стол и смотрела на другой конец этого огромного сооружения красного дерева, застеленного белоснежной камчатной скатертью и уставленного двумя приборами и всевозможной фарфоровой посудой. На низком буфете стоял целый набор горячих блюд, наполненных таким количеством еды, которую она была не в силах съесть.
        Обедала она обычно одна в своей гостиной. Иногда после обеда Вероника шла в библиотеку и выбирала несколько книг для чтения, в том числе одну какую-нибудь по истории Донкастер-Холла и династии Фэрфаксов.
        Они оказывались вместе только ночью, и их взаимная страсть не переставала удивлять ее.
        Вероника выяснила, что ей нравится, когда к ней прикасаются. Особенно если прикасался Монтгомери. Его руки были опытными и талантливыми, поцелуи опьяняющими и страстными, и она постоянно жаждала их.
        Прошлой ночью муж не пришел к ней, и это было в первый раз, когда он оказался не с ней целых две ночи подряд не во время ее месячных. Вероника хотела сама пойти к нему. Даже встала с постели и вышла в гостиную, но остановилась, не сводя глаз с двери, соединявшей их покои.
        Если бы между ними было нечто большее, чем физическая близость, она бы постучала в дверь, чтобы узнать, не нужна ли ему.
        Шли дни, и Вероника все больше приходила в отчаяние, потому что ей было нечем их заполнить. Она решила посвятить себя добрым делам, ну, хотя бы навестить ближайшие деревни, чтобы узнать, не нуждается ли кто-нибудь в помощи семьи Фэрфакс. Когда-то однажды она написала стихотворение.
        Не пора ли было вернуться к этим занятиям? Она могла бы даже навестить в Лоллиброхе тех людей, кто был к ней добр несколько лет назад. Или заняться рукоделием.
        Она могла бы составить каталог ценных предметов из Голубой или Овальной гостиной и позаботиться о том, чтобы опись всех этих вещей была бы такой же детальной и точной, как описание оружия в Оружейной. Разумеется, она могла найти для себя занятия, не заботясь об одобрении Монтгомери, не требуя ни его присутствия, ни помощи.
        Это утро было точно таким же, как каждое предыдущее, в последние три недели. Вероника встретилась, с миссис Броуди, чтобы обсудить все вопросы, требовавшие вмешательства хозяйки дома. Миссис Броуди была в своем роде экспертом. Она прекрасно со всем справлялась и без Вероники. Ухитрялась всех очень недурно накормить. Причем даже лучше, как подозревала Вероника, чем во многих аристократических домах. Горничные работали прилежно. Припасы для Донкастер-Холла закупались вовремя и умело.
        Иными словами, вмешательство Вероники в домашние дела не требовалось.
        Она постояла на лестнице, ощущая ладонями тепло нагретых солнцем деревянных перил. Сколько времени ей пришлось бы терпеть все это? Неужели всю оставшуюся жизнь? При мысли о том, что она обречена проводить долгие часы, пытаясь найти цель в жизни, в Веронике проснулся мятежный дух. Ей следовало найти собственную цель и свой интерес. Она будет обращаться с Монтгомери точно так же, как он с ней. Как с украшением. Страсть станет наградой, сладким блюдом, пряником. А мясом, основным блюдом, в ее жизни будет цель, найденная ею самой.

        Монтгомери уставился на Эдмунда Керра, раздраженный тем, что тот оторвал его от работы.
        Плотники сделали шесть необходимых ему столов с непостижимой скоростью и составили их в форме латинской буквы U посреди помещения винокурни. Теперь Эдмунд стоял перед одним из столов, глядя на Монтгомери, будто нашел что-то важное.
        - Вы не желаете совершить поездку в Глазго, ваша милость, и проинспектировать там фабрики?
        - Не могу себе представить большего расточительства своего времени, - ответил Монтгомери, не отрывая взгляда от своих бумаг.
        Он хотел присоединить пропеллер к движущимся стропам, а это требовало полной концентрации внимания. И теперь ему приходилось ждать, пока Эдмунд уйдет.
        - А как насчет рыбных промыслов? - спросил Эдмунд.
        - Они тоже требуют моего присутствия?
        Сегодня Монтгомери провел долгие часы, склонившись над лопастями пропеллера, стараясь придать им нужную форму. Разрабатывать и совершенствовать чертежи движущего механизма оказалось легче, чем он предполагал. Да и как же иначе, ведь он в течение долгих лет работал над своими чертежами!
        То, что ему удалось построить двигатель и водрузить его наверх оболочки, было поводом для настоящего торжества.
        Но он не обязан никому об этом рассказывать.
        Никогда Монтгомери не делился своими планами по управлению движением воздушного шара ни с кем, кроме старших по званию офицеров в Военном департаменте. Это давало возможность лавировать между воздушными потоками, а не зависеть от них.
        Успех даже без понимания и одобрения других все-таки оставался успехом.
        Если бы Монтгомери смог одновременно открыть заглушку порта и правого борта корабля, положительный воздушный поток, достаточный для его контроля над высотой, был бы обеспечен. Он сделал запись о наклонном положении лопастей и их смещении на несколько градусов, прежде чем посмотреть на Эдмунда.
        - Это все?
        - Вам совсем безразличен Донкастер-Холл, ваша милость? Верно? - спросил Эдмунд.
        В голосе прозвучало недоумение и изумление, лишившие его язвительности.
        Монтгомери поднял глаза от своих заметок и пристально посмотрел на собеседника.
        - Верно, безразличен.
        - Могу я спросить, почему, сэр?
        Монтгомери усмехнулся:
        - Нет, не можете.
        - Это потому, что вы не имеете намерения оставаться в Шотландии, ваша милость?
        Монтгомери так долго и пристально смотрел на Эдмунда, что тот понял намек, повернулся и вышел из винокурни.
        - Кто имеет дело с кошками, не может избежать царапин, сэр, - послышался голос Рэлстона за его спиной.
        Монтгомери повернулся посмотреть на своего мажордома, в котором заметил зарождение интереса к изготовлению воздушных шаров по тому, как тот буравил взглядом спину Эдмунда.
        - Я так понимаю, Рэлстон, что вы не жалуете моего поверенного?
        - Я не вижу в нем особых недостатков, сэр. Он мыслит, как и положено законнику. Если чего-то нельзя постичь, следует с этим смириться.
        Монтгомери решил не говорить Рэлстону, что и сам изучал право и даже имел намерение практиковаться. Но жизнь внесла свои коррективы.
        - У него наилучшие намерения, сэр, - сказал Рэлстон. - Но все его мысли о благополучии имения. Он не думает о людях.
        Монтгомери сомневался в том, что Эдмунд думает именно так. С момента, когда он познакомился с поверенным, было очевидно: Эдмунд предан Донкастер-Холлу, да и ему тоже, но только потому, что он одиннадцатый лорд Фэрфакс-Донкастер. Он питал почтение к титулу, а не к личности.
        Проклятие! Его внимание рассеялось. Монтгомери уставился на лежащие перед ним чертежи и мысленно проклинал поверенного.
        - Я почти готов создать шар, Рэлстон, - сказал он, - и испытать воздушные потоки. Хотите сопровождать меня?
        Рэлстон покачал головой.
        - Все не так страшно, как кажется.
        - Лучше быть трусом, чем трупом, сэр, - ответил Рэлстон, усмехаясь.
        - Мне придется переубедить вас, - сказал Монтгомери, решив завершить сегодняшнюю работу.
        - Конечно, вы можете попытаться, сэр, - ответил Рэлстон, стараясь попасть в ногу с ним, когда они покидали винокурню. - Предупредить вас, только справедливо, сэр. Упрямство в крови у шотландцев.
        Монтгомери знал это слишком хорошо, будучи мужем упрямой шотландки. Однако тотчас же забыл обо всем, что собирался сказать, пораженный открывшимся перед ним зрелищем.
        В Донкастер-Холле было сорок человек прислуги. Равное число мужчин и женщин. Большинство мужчин выстроились на газоне на склоне холма перед фасадом Донкастер-Холла, образовав три ряда. Во главе этого построения стояла его жена. Перед каждым из рядов находилось по ведру воды.
        Вероника подняла руку, и первый из мужчин схватил ведро, передал его следующему в ряду, и так до тех пор, пока оно не дошло до последнего мужчины, опрокинувшего его на гору горящей соломы.
        Должно быть, Вероника засекала время их действий, потому что, когда объявили победителя, мужчины в центральном ряду подняли руки, празднуя свою победу.
        - Что она делает?
        - Это пожарная команда, сэр, - ответил Рэлстон. - Леди Фэрфакс настояла на том, чтобы ее создали.
        - Настояла? Почему?
        - Прошу прощения, сэр, но такова была ее воля. Ребята здесь с полудня.
        На Веронике было платье, которого он раньше не видел, - в зеленую полоску, и оно ему понравилось.
        Монтгомери зашагал вверх по склону холма, направляясь к жене. Вероника увидела его приближение и обратилась с речью к своим людям:
        - Вы все сделали очень хорошо. Запомните свои цвета, и попрактикуемся на следующей неделе.
        - Цвета?
        Она ему не ответила. Только обернулась посмотреть на него и принялась собирать ведра.
        - Ты возвращаешься в Америку?
        - Что?
        - Почему ты бродишь каждую ночь? - спросила она.
        - А что в этом дурного?
        Вероника понизила голос:
        - Почему последние две ночи ты не приходил ко мне?
        Монтгомери хмуро смотрел на нее.
        - Над чем ты там трудишься в винокурне?
        Он не ответил, и тогда лицо Вероники отразило его выражение: она тоже нахмурилась.
        - Я не стану отвечать ни на один твой вопрос, - заявила она, - пока ты не ответишь хотя бы на один мой.
        С этими словами она подхватила ведра и удалилась, оставив ею стоять и смотреть ей вслед.
        Вероника поднялась на второй этаж, надеясь, что не застанет Элспет в своей комнате. Она была гибельно близка к слезам и не хотела, чтобы кто-нибудь их видел. Она всегда старалась не показывать своих чувств, возможно, потому, что так остро ощущала чувства других.
        Вероника вошла в пустую комнату и с облегчением закрыла за собой дверь.
        Вытащив мешок из бюро, она села у окна на один из удобных стульев. Медленно вытащила зеркало и подняла его, держа коричневое стекло на некотором расстоянии от себя.
        Все, что она в нем увидела, - это неясное отражение своего лица. Глаза ее казались слишком большими и испуганными.
        Вероника услышала, как Элспет вошла в ее спальню. Это давало ей достаточно времени, чтобы успокоиться и собраться с силами. Но прежде чем она успела спрятать зеркало в мешок, Элспет заглянула в него.
        - Что это, ваша милость?
        Ее сердце упало, когда Элспет приблизилась к ней, протянула руку и взяла зеркало. В зеркало она не смотрела, только провела кончиками пальцев по алмазам, обрамлявшим стекло.
        - Это Туллох Сгатхан, - сказала Элспет, и в ее голосе прозвучало удивление. - Я не видела его с тех пор, как была маленькой девочкой.
        - Туллох Сгатхан? - спросила Вероника, указывая на соседний стул.
        Элспет села, улыбаясь и глядя на тыльную сторону зеркала.
        - Хотя я не могу вспомнить, чтобы на нем были все эти ослепительные камни, - сказала Элспет. - Возможно, это не оно.
        Она посмотрела на Веронику.
        - Оно принадлежало моей бабушке Мэри Туллох.
        - Ты не смотришь в зеркало, Элспет. Почему?
        - Моя бабушка говорила, что оно показывает женщине, какой путь избрать. Другое дело, захочет ли она этого. Поэтому, думаю, что в известном смысле оно показывает будущее.
        - Ты когда-нибудь смотрелась в него?
        - Да, однажды, когда была маленькой девочкой. И увидела в нем себя такую, какая я теперь, только старше.
        Улыбка Элспет стала шире.
        - Со мной было двое малышей. Для меня этого оказалось достаточно.
        Вероника положила зеркало на колени стеклом вниз:
        - Больше я ничего не могу увидеть.
        Элспет потянулась к ней и похлопала ее по колену уморительно покровительственным материнским жестом.
        - Но вы сами можете его спросить, ваша милость.
        Испуганная и удивленная, Вероника пристально посмотрела на нее:
        - Твоя бабушка еще жива?
        Элспет кивнула:
        - В мое последнее посещение была жива. Если бы она умерла, кто-нибудь из моих братьев или сестер дал бы мне знать. Она очень стара, но еще энергичная и деятельная. Живет в Килмарине возле Перта, где я выросла.
        - Я думала, ты из Лоллиброха.
        Элспет улыбнулась и покачала головой:
        - Нет, семья Робби оттуда. А моя из Перта, и время от времени я испытываю тоску по дому.
        - Я знаю, что это такое, - сказала Вероника, вспомнив два года, проведенные в Лондоне.
        - Как случилось, что Туллох Сгатхан оказалось у вас?
        Щеки Элспет вспыхнули.
        - Прошу прощения, ваша милость. Я не должна была спрашивать.
        - Это подарок по случаю свадьбы.

        Глава 18

        Монтгомери годами страдал от плохого сна. Крепко он спал только после того, как был с Вероникой, и это его раздражало: нельзя воспринимать ее как лекарство от бессонницы.
        Две ночи он не приходил к ней, чтобы доказать, что может обойтись без нее. И выиграл это сражение. Теперь можно было перестать избегать жену.
        В последние несколько недель Монтгомери изучил топографию окрестных мест, все земли вокруг Донкастер-Холла настолько хорошо, что мог спокойно бродить по тропам и холмам, даже когда не светила луна. Сегодня ночью он бродил не менее часа до того, как повернул обратно и остановился только перед парадным входом в дом.
        Фасад Донкастер-Холла так сильно напоминал ему его дом, что Монтгомери представлял себя там также, как пятью годами раньше, и даже будто услышал музыку, доносившуюся из сада. Это был первый прием за два года, который они устроили после смерти родителей от лихорадки. Это был первый, он же и последний прием, поскольку его планы уже сложились.
        Монтгомери собирался работать с Таддеусом Лоу над воздушными шарами, и это его решение вызвало привычную порцию насмешек со стороны братьев.
        - Он так и не расстался с мыслью о том, что сможет летать, - услышал он голос Алисдэра так отчетливо, будто брат стоял рядом.
        - Но он не птица, - подхватил реплику Джеймс. - Он летучая мышь, и ему придется повиснуть вниз головой и вверх ногами.
        Монтгомери принимал их добродушные насмешки, сознавая, что за ними кроется беспокойство о нем. Его решение присоединиться к Воздухоплавательному корпусу облегчило его дезертирство. Братья его собирались сражаться за Виргинию, а он присоединился к армии северян.
        Та ночь была теплее нынешней, а запах жимолости казался столь сильным, что ему подумалось, будто его одежда навсегда сохранит этот аромат. Кроме запаха той ночи и потоков музыки, он еще вспоминал смех.
        Пять лет назад все они были чертовски счастливы. Счастье быть молодыми, богатыми и так восхитительно элегантно отправляться на войну. Монтгомери был единственным среди них, не числившимся солдатом, единственным в бальном зале, не хваставшимся принадлежностью к своему подразделению или только что присвоенным званием.
        Только четверо из них знали, что он предаст все, что ему знакомо с младенчества.
        Но сколько раз Монтгомери ни вспоминал об этом, сознавал, что в любом случае его решение осталось бы неизменным.
        Он поднял глаза на окно Вероники. Оно было темным. Если он придет к ней, она радостно встретит его, примет в свои объятия и подарит ему умиротворение. Возможно, он его не заслуживал. Возможно, его участью было постоянно бродить по ночам в уплату за свои многочисленные грехи.
        Но даже если и так, он все равно пойдет к ней.

        Вероника отошла от окна, радуясь тому, что погасила лампу. Монтгомери не мог ее видеть.
        Она прижала к стеклу кончики пальцев, испытывая желание окликнуть его или каким-то иным способом послать ему утешение. Ведь даже на таком расстоянии она ощущала его одиночество и боль.
        В последние три недели каждую ночь он вел себя точно так. Монтгомери кружил по Донкастер-Холлу, в одиночестве спускался к реке или поднимался на холмы. А затем приходил к ней.
        Что его так беспокоило, почему он бродил ночь за ночью? Какие демоны преследовали его? Неужели в нем все еще жили воспоминания о войне? Или причиной этой глубокой всеобъемлющей печали была Кэролайн?
        Глупо ревновать к призраку. И все же она ревновала.
        Вероника сняла пеньюар и легла в постель, подоткнув под себя покрывало, и уставилась в потолок.
        Как она могла бороться с призраком?
        Она была рядом, живая, она хотела быть его женой во всех отношениях.
        Она желала таких отношений, какие связывали ее родителей, она желала общения, взаимопонимания, какого близкие люди могли бы ожидать друг от друга. Ее мысли были прерваны шумом.
        Должно быть, глаза у Монтгомери были как у кошки, если он мог пройти через затемненную комнату, не зажигая света и не нуждаясь в нем. Все, что она могла разглядеть, - это черную тень в дверном проеме. Он пытался напугать ее?
        Но Вероника разгневалась так, что оставалась недосягаемой для страха.
        Тень остановилась в изножье ее постели, и она села.
        - Тебе не обязательно подходить ближе, - сказала Вероника. - Я не приветствую твое появление в моей постели.
        - Ты моя жена.
        - С таким успехом ты мог бы сказать «Ты моя собака» или «Ты моя лошадь». Ты бы больше со мной разговаривал, Монтгомери, если бы я была твоей собакой или лошадью?
        - Ты сердишься.
        Ударом кулачка Вероника поправила свою подушку, потом оперлась о нее спиной, испепеляя его взглядом.
        - Да, я сержусь. Я очень зла. Уходи.
        Но вместо того чтобы уйти, Монтгомери подошел к кровати.
        - Почему?
        Вместо того чтобы остаться ждать, когда он на нее набросится, Вероника соскользнула с кровати и оказалась по другую ее сторону.
        - Возможно, ты имеешь законное право находиться здесь, - сказала она, - но у тебя нет на это морального права.
        - И что, черт возьми, это значит?
        Вероника обошла вокруг кровати и встала рядом с ним.
        - Ты игнорируешь меня, Монтгомери. За целый день ты не сказал мне ни слова и полагаешь, будто я обрадуюсь твоему приходу ко мне в постель, испытывая благодарность за твое внимание? За любое проявление твоего внимания?
        - А я должен с тобой разговаривать?
        В его тоне сквозило такое изумление, что она ткнула его пальцем в грудь.
        - Да. Ты должен со мной разговаривать.
        - И что ты хочешь, чтобы я сказал?
        - Хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы.
        - Сними ночную рубашку.
        - Ты слышал хоть одно мое слово?
        - Сними рубашку, и я отвечу на все твои вопросы.
        Вероника знала, что случится, как только она снимет рубашку и окажется нагой. Она покачала головой:
        - Нет. Ответишь на один вопрос, и я расстегну пуговицу. Одну пуговицу.
        Монтгомери сложил руки на груди и смотрел на нее, - она видела только черный силуэт, возможно, мрачно взиравший на нее. Но ей было все равно. Она не собиралась отступать.
        - Один вопрос? Одна пуговица? Не слишком ли сурово?
        - Тогда отправляйся в свою спальню, - ответила она. - Я не передумаю.
        Монтгомери подошел к ночному столику и зажег лампу. Внезапно зажегшийся в спальне желтый свет показался ярким, как дневной. Вероника предпочла бы оставаться с ним в темноте.
        - Спрашивай, - ответил Монтгомери. - И будь готова к тому, что тебе не понравится мой ответ.
        Но для нее любой ответ был лучше, чем это затянувшееся до бесконечности молчание.
        - Ты вернешься в Виргинию?
        - Не знаю.
        - Не знаешь? А когда будешь знать? Когда будешь знать, ты возьмешь на себя труд сказать мне?
        Этот человек был невыносим и вызывал ярость.
        Монтгомери покачал головой:
        - Это был один вопрос, Вероника, и я на него ответил. Будь любезна, расстегни пуговицу.
        - Едва ли это справедливо, Монтгомери. Это только часть вопроса.
        Он подался к ней:
        - В таком случае в будущем выбирай вопрос тщательнее. - И, к ее удивлению, продолжил: - Здесь не мой дом. Возможно, Шотландия и была родиной моих предков, но я виргинец.
        - А я шотландка.
        Монтгомери не ответил: только показал на пуговицу на ее ночной сорочке. Она медленно расстегнула ее.
        - Мне понравится Америка?
        - Следующую пуговицу, будь добра.
        Вероника неохотно расстегнула следующую. С минуту он обдумывал ее вопрос, потом ответил:
        - Не знаю. Виргиния много теплее.
        - Я не хочу в Америку, - сказала Вероника, вдруг заметив, что все ее внимание поглощают пуговицы и собственные руки, а не он. - Я принадлежу этому месту, Монтгомери. Знаю, что это звучит эгоистично, - добавила она. - Тетя Лилли говорила, что у женщины нет права задавать вопросы мужу.
        - Это та самая, что давала тебе советы насчет брачной ночи? Стоит ли вообще обращать внимание на ее советы?
        Вероника с улыбкой покачала головой:
        - Почему ты гуляешь по ночам?
        - Еще одну пуговицу.
        Это не шло ни в какие ворота. Скоро ей предстояло остаться голой.
        Он улыбнулся. Монтгомери был так красив, что, как только она посмотрела на него, у нее сдавило горло. Ей хотелось отказаться от этой игры, броситься к нему, поцеловать его и забыть обо всем, отдавшись совсем другим играм.
        Но вместо этого Вероника расстегнула следующую пуговицу, гадая, посмеет ли задать следующий вопрос, что беспокоил ее больше всего. Оставит ли он ее, если соберется уезжать?
        Планка с пуговицами доходила до середины ее груди, и оставалось еще расстегнуть четыре пуговицы. Еще четыре вопроса, если бы он позволил ей задать их.
        - Почему я гуляю? Люблю уединение.
        Вероника знала: он лжет, причем догадываясь о том, что она это знает. Вместо того чтобы продолжать настаивать и задавать вопросы, она поднесла руку к груди. Все внимание Монтгомери было приковано к ее пальцам, и от его взгляда ее кровь воспламенилась.
        - Как твое второе имя?
        Этот вопрос, должно быть, удивил его, но Монтгомери снова улыбнулся. При этом по обе стороны его рта появились глубокие ямочки.
        - Александр. А твое?
        - Мойра, - ответила она. - У тебя были рабы?
        Его лицо поблекло, улыбка увяла.
        - Ты все время об этом думала?
        Она кивнула.
        - Ты аболиционистка, Вероника?
        Она не ожидала такого вопроса.
        - Думаю, да, - ответила она, положив руку на планку с пуговицами.
        Монтгомери не ответил на ее вопрос, - время тянулось мучительно медленно.
        - Значит, не было, - решила Вероника.
        - Я похож на своего деда, - сказал он. - Он не стремился повелевать другими человеческими существами.
        Монтгомери снова улыбнулся, но на этот раз печально.
        - Мой дед твердил, что мы владеем землями и морями, но у нас нет права владеть другими людьми.
        - Значит, в Гленигле не было рабов?
        - Я этого не говорил.
        Монтгомери повернулся, подошел к окну, раздвинул Занавески, чтобы видеть долину, погруженную в ночной рак.
        Может быть, ей не следовало задавать этот вопрос? Но прежде чем Вероника успела что-нибудь сказать, муж снова повернулся спиной к окну и стоял, упираясь ладонями в стену по обе стороны подоконника.
        Вытянул ноги и теперь рассматривал свои сапоги, потом оглядел комнату, не спеша отвечать на вопрос.
        Возможно, ей следовало удержаться от вопроса или не настаивать на ответе, но любопытство оказалось сильнее, и она промолчала.
        - Теперь ты носишь имя Фэрфакс и имеешь право узнать историю семьи, - сказал он. - Мой дед покупал рабов. Табачные плантации требуют рабочих рук. Но как только раб попадал в Гленигл, он получал свободу. По контракту он был обязан отработать пять лет, а после этого мог уйти или остаться по собственному желанию.
        Вероника молчала, обдумывая его слова.
        - После смерти деда мой отец покончил с такой практикой. Возможно, он был более жадным. Я часто думал, не связано ли это с влиянием семьи матери. Родственники открыто высмеивали поступки деда, считая их неразумными с финансовой точки зрения.
        Монтгомери сложил руки перед собой и принялся разглядывать ковер.
        - Должно быть, соображения экономической целесообразности притупляют моральную сторону вопроса, - сказал он.
        - Англичане отменили рабство более тридцати лет назад, - сказала Вероника.
        Монтгомери кивнул, показывая, что знает это.
        - Это как раз и вызвало мое отчуждение от братьев, - продолжал он. - Они следовали примеру отца. Я же пошел своим путем.
        - И что это был за путь?
        Монтгомери снова повернулся лицом к окну.
        - Мне дорого далось отчуждение от семьи. Выбор между делением совести и родными - тяжелое дело.
        - Твой дед не одобрил бы ни твоего отца, ни братьев.
        Он посмотрел на нее через плечо:
        - Не одобрил бы.
        - Но думаю, ему бы понравилось то, что ты стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером, - сказала Вероника.
        Монтгомери улыбнулся, но ничего не ответил.
        - Должно быть, тебе это далось тяжело, - сказала Вероника мягко. - Разлад с теми, кого любишь.
        - А у тебя никогда не возникало разногласий с твоей семьей? - спросил Монтгомери, все еще глядя в окно.
        Вероника подумала о годах, прожитых в доме дяди в Лондоне. Она была там несчастлива, потому что ни с кем из его семьи у нее не было ничего общего.
        Она чувствовала, что ее связывают с ними узы родства: ведь, в конце концов, дядя приходился братом ее матери. Но любила ли она их? Не так, как любила родителей.
        - Не могу представить, чтобы я была не согласна с родителями, - ответила Вероника.
        - Как ты и сказала, это тяжело, но со временем эта тяжесть становится привычной.
        - Они умерли, твои братья?
        С минуту Монтгомери не отвечал, но, когда собрался с духом, ответ его не стал для нее неожиданным.
        - Да, - сказал он просто.
        Она подошла к Монтгомери и встала рядом с ним у окна. То, что она в нем почувствовала, Вероника не смогла бы описать словами. Боль, воспоминания о радости и какое-то одновременно горькое и сладкое томление.
        Внезапно она почувствовала, как он хочет вернуться домой. Но дом для него не являлся определенным местом. Для него это означало быть окруженным близкими людьми, теми, кого он любил и кто сформировал его образ жизни.
        - Итак, ты оказался лордом, приехал в Англию и мужем. Я бы сказала, что для одного человека это слишком.
        - А ты, Вероника? - спросил Монтгомери, оборачиваясь. - Ты оказалась женой незнакомца, американца. Я думаю, что для одной женщины также слишком много сложностей.
        Она не ответила.
        - Я стараюсь держаться в стороне от всего, но каким-то образом нахожу и здесь свой собственный путь.
        Ее поразила его честность.
        Вероника расстегнула остальные пуговицы.
        - Больше у тебя нет вопросов? - спросил Монтгомери.
        - Нет, - ответила она, стараясь быть такой же честной, как он. - Глупо притворяться. Ты пришел ко мне, и я хочу быть с тобой.
        На этот раз удивился он.
        - Ты самая удивительная женщина из всех, кого я знаю.
        - Неужели? - усмехнулась она. - Настолько удивительная, что ты готов продолжать разговаривать со мной? Я ничего о тебе не знаю, Монтгомери.
        - Напротив, Вероника, ты знаешь обо мне очень много.
        Его улыбка стала язвительной.
        - Я имею в виду не то, что знаю, как ты выглядишь обнаженным, Монтгомери. Я говорю о том, чем ты занят целый день в винокурне, или о твоих планах, касающихся воздухоплавания.
        Вероника стояла перед ним, положив руки ему на плечи и поглаживая его от плеч до запястий и обратно, потому что испытывала желание дотронуться до него. Монтгомери уже снял куртку, и рубашка вот-вот должна была последовать за ней.
        Монтгомери не сводил взгляда с ее лица, но ничем не выдавал своих мыслей по мере того, как молчание между ними все растягивалось.
        Вероника закрыла глаза, потянулась к нему и попыталась распознать чувства, исходившие от него. Жар. Желание. Потребность в ней. Столь же острое и безысходное одиночество, как и ее собственное.
        - Вероника!
        При звуке его голоса она открыла глаза. Низкий и нежный, он оказывал на нее такое действие, что по ее коже побежали мурашки.
        - Во что ты оцениваешь свой поцелуй? - спросил он, обнимая ее за талию и привлекая к себе.
        - Я подарю его тебе, Монтгомери.
        Он продолжал притягивать ее к себе так, что ей пришлось приподняться на цыпочки. Ее руки обвились вокруг его шеи, губы прижались к его губам. Веронике казалось, что с тех пор как он целовал ее в прошлый раз, прошла вся жизнь.
        Когда Монтгомери ее выпустил из объятий, она, тяжело дыша, прижалась лбом к его груди.
        - Что еще ты хочешь узнать, моя пытливая жена?
        Веронике отчаянно хотелось спросить о Кэролайн, но она подозревала, что, если сделает это, Монтгомери уйдет. Она выждала минуту, чтобы дать себе успокоиться, потом спросила:
        - Что ты делаешь там, в винокурне?
        - Разрабатываю систему навигации для моего воздушного судна. Пока что все еще на ранней стадии.
        Она отстранилась и посмотрела ему в лицо:
        - Зачем?
        - Приходи на следующей неделе в винокурню, и я покажу тебе.
        Монтгомери до сих пор не приглашал ее туда. Несколько раз она подходила к этому строению, но его раздражало ее появление.
        - Я еще не снимаю свою ночную сорочку, - сказала Вероника.
        - Но я же отвечаю на твои вопросы.
        Скольких женщин в Америке он очаровывал своей улыбкой? Сколько женщин падало в обморок при его появлении?
        Монтгомери положил руку на ее левую грудь и нежно сжал ее сквозь льняную ткань. Его большой палец погладил сосок.
        Вероника закрыла глаза, потому что ощущение было сильным. Мгновением позже она их открыла, потому что ей пришла в голову новая мысль.
        - Ты бы предпочел, чтобы я ничего не чувствовала, когда ты ко мне прикасаешься?
        Монтгомери опустил голову и прижался губами к ее виску.
        - Слишком глупый вопрос, чтобы отвечать на него.
        - Не могу не испытывать никаких чувств, когда ты ко мне прикасаешься, - сказала Вероника.
        - Пусть это будет нашей тайной, которую мы не станем делить ни с кем, - ответил Монтгомери. - Я никогда никому не скажу, что в спальне ты шлюха, а в гостиной леди.
        - Я не слишком-то приспособлена к гостиной, - ответила Вероника, пытаясь собраться с мыслями в то время, как он нежно сжал ее сосок. По ее телу распространялся жар, образовавшийся между бедер. - Ты знал много шлюх?
        - Не думаю, что мне стоит отвечать на этот вопрос. Если отвечу, то потребую от тебя чего-то очень важного.
        - И что бы это было? - спросила Вероника, удивляясь тому, что ей стало трудно дышать.
        Его рука неподвижно лежала на ее груди, и только двумя пальцами он легонько пощипывал ее сосок. Тонкая ткань усиливала действие его ласки, и вниз по ее телу быстро распространялся жар.
        - Сразу всю ночную рубашку, - сказал он. - Сними ее всю и сразу. Я хочу, чтобы та была обнаженной, Вероника.
        Эта игра в перетягивание каната стала чем-то почти запретным и потому особенно возбуждающим.
        - Не думаю, что это правильно, - возразила Вероника.
        Его губы проследовали по ее шее, и она склонила голову, чтобы предоставить ему большую возможность целовать ее и облегчить доступ к своей шее. По-своему он дразнил ее, и это было так восхитительно, что она не стала проявлять строптивости.
        - Как ты стал таким знатоком в вопросах любви? - спросила она, чувствуя прикосновение его губ в нежном и чувствительном местечке под подбородком.
        - Неужели это вопрос, уместный для жены?
        - Нет, - поправила она его. - Сейчас я не жена, а девка. Не жена и не леди.
        - В таком случае тебе определенно лучше раздеться донага.
        - Но я очень дорогая шлюха, Монтгомери. Мужчина должен заработать право быть со мной в постели.
        - Я ответил на все твои вопросы, - сказал он, наклоняясь поцеловать ее.
        Вероника потянулась к нему и обеими руками рванула его рубашку. Ее пальцы царапнули его прикрытую тканью грудь. Ей хотелось почувствовать его, почувствовать его влажную кожу и плоть своей влажной плотью, потереться об нее. Она хотела, чтобы он оказался в ее теле, принес ей облегчение, освобождение, чтобы их тела слились в танце наслаждения и страсти.
        Если уж ей суждено разыгрывать шлюху, то она разыграет эту роль блестяще. Вероника отступила на шаг, взяла его за руку и повела к постели.
        Сорвала с себя ночную рубашку, погасила лампу и скользнула под покрывало, а потом потянулась к нему.
        Через несколько секунд и Монтгомери оказался облаженным и скользнул в постель рядом с ней.
        Когда он дотронулся до нее, Вероника задрожала, протянула руку и сжала в ладони его отвердевшее и разбухшее мужское естество и направила его в свое влажное лоно. Если бы было возможно испытывать большую потребность в нем, то она бы ее испытывала. Она жаждала близости и наслаждения почти до боли.
        Монтгомери вошел в нее. И ее тело, испытав пароксизм наслаждения, рванулось ему навстречу. Ее пальцы сжали его плечи, а потом спустились вниз и обхватили бедра.
        Ее кожа была гладкой, а сердце билось отчаянно. Она жаждала испытать все, почувствовать Монтгомери, безумие его страсти, силу его тела и звук, который он произвел, откидывая голову, и лицо его при этом напряглось.
        Они были чужими друг для друга. И объединяла их только страсть. Но если это был единственный способ, делавший доступным общение, то она была согласна и на это.
        Сейчас ей было этого достаточно.

        Глава 19

        Монтгомери ответил на некоторые из ее вопросов, но на два самых важных она ответа так и не получила, и они все еще не давали Веронике покоя. Кем была Кэролайн, и скорбел ли Монтгомери о ней до сих пор?
        К тому же ее не успокоил и его ответ на вопрос о том, собирается ли он покинуть Шотландию. «Не знаю». Едва ли такой ответ можно было счесть удовлетворительным.
        Вероника не солгала ему. Она и в самом деле не хотела ехать в Америку. Даже только слушая речь горничных с ее особенным тембром и выговором, она тотчас же сознавала, что находится дома. При этом она ощущала свою близость к родителям, чего никогда не чувствовала в Лондоне. Прозрачность воздуха и красота гор, окружавших Донкастер-Холл, волнистые стада овец убеждали ее в том, что она в Шотландском нагорье, и здесь она и хотела бы оставаться.
        Мистер Керр назвал Монтгомери «одолженным шотландцем». Может быть, поверенный знал что-то неведомое ей. Не был ли Монтгомери с ним более откровенным, чем с ней? Монтгомери в Лондоне утверждал, будто ничего не знает о планах своего работодателя, но, как только они оказались в Донкастер-Холле, что-то изменилось.
        - Леди Фэрфакс!
        Звук его голоса показался столь неожиданным, что она чуть было не подпрыгнула.
        - Мистер Керр, - сказала Вероника, прижимая руку к груди, - вы меня напугали.
        Возможно, это произошло потому, что она только сейчас думала о нем.
        - Простите меня, ваша милость. Это не входило в мои намерения.
        Поверенный стоял у подножия лестницы и смотрел на нее.
        Медленно Вероника спустилась на несколько ступенек, остановившись, только когда их разделяли две.
        - Вы ведь встретились с его милостью в Братстве Меркайи. Не так ли?
        Вероника кивнула. Поверенный Монтгомери должен был знать обстоятельства их встречи. Неужели он знал всю историю их знакомства?
        - Донкастер-Холл испытывает множество временных затруднений, леди Фэрфакс. Я намерен попытаться вступить в контакт с духами и успокоить их.
        Вероника спустилась еще на одну ступеньку и подошла ближе к мистеру Керру так, что могла бы дотянуться до него и коснуться его.
        - Я не знала, что у вас есть интерес к оккультизму, мистер Керр.
        - Я так полагаю, ваша милость, что и у вас он есть, раз вы решились посетить собрание Братства.
        Вероника не ответила, просто ждала, когда он продолжит свою речь.
        - Не хотите сопутствовать мне на подобном собрании? - предложил мистер Керр.
        - Вы собираетесь побеседовать с мертвыми?
        Он кивнул.
        Вероника ощущала его нарастающее возбуждение. Если бы он был белкой, то теперь стоял бы на задних лапах, размахивая передними в воздухе, а нос его отчаянно подергивался бы.
        Вероника подумала о том, что, возможно, ошибалась в нем. Или просто мысль о контакте с мертвыми заставила ее улыбнуться и ответить на его усмешку, обнажившую зубы? Она и сама сможет разгадать тайну личности Кэролайн.
        - Да, мистер Керр, - ответила она. - Мне бы очень хотелось помочь вам.

        Монтгомери за весь день не удалось совершить никакой существенной работы. Каждый раз, как только он пытался сосредоточиться на своих планах, ему на память приходили слова Вероники.

«У тебя были рабы?»
        Он расслышал едва замаскированный ужас в голосе Вероники, когда она задавала этот вопрос.
        Гленигл был оставлен в наследство всем трем братьям. Один брат не имел преимуществ перед другим, несмотря ни на первенство в рождении, ни на возраст. Но мнения двоих перевешивали мнение третьего, и каждый раз оказывалось, что желания Монтгомери подавлялись Алисдэром и Джеймсом, придерживавшихся одинаковых взглядов.
        Например, вопреки желанию Монтгомери они продолжали практику, установленную их отцом. Все, во что верил Магнус Фэрфакс, все, чему он учил Монтгомери, и все, что Монтгомери воспринял от него, считая это правильным и нравственным, было отринуто его братьями.
        Его решение присоединиться к армии северян далось ему нелегко. И непросто было объяснить родным, почему он так поступил. Его братья этого не поняли и решили, будто его поступок был продиктован страстью к воздухоплаванию. И он позволил им и дальше продолжать так думать.
        Если бы у Монтгомери была такая возможность, он бы все им объяснил, сказал бы правду. Даже теперь ему иногда хотелось, чтобы призраки стали реальными людьми. Если бы это было возможно, он бы обратился в первую очередь к Алисдэру как старшему. Затем к Джеймсу.
        Изменило бы это хоть что-нибудь? Нет, но по крайней мере он бы жил с чувством, что поступил честно.
        - Я прекращаю, - объявил Монтгомери Тому, который до прошлой недели был более чем счастлив, работая в конюшне.
        Но неделю назад мальчика захватила идея воздухоплавания, и теперь он с рвением проверял все швы на шаре, который Монтгомери через несколько дней собирался испытать под воздействием воздушных потоков.
        - Можешь пока заняться чем-нибудь другим, Том, - предложил Монтгомери, догадываясь, что, будь мальчик предоставлен самому себе, он бы продолжил работать.
        - Если не возражаете, ваша милость, - попросил Том, - я закончу начатое.
        Монтгомери кивнул, одобряя рвение Тома. Все люди, привлеченные к работе здесь, были одинаковыми. И это наводило его на размышление о том, было ли прилежание в работе равно, как и способности, неотъемлемыми чертами шотландцев, или это относилось только к тем, кто трудился в Донкастер-Холле.
        Ко времени, когда Монтгомери входил в парадную дверь, на Донкастер-Холл опустились сумерки. Рэлстона на его посту не оказалось, но едва ли это можно было счесть удивительным, так как в последние несколько недель он находился на посылках у Монтгомери, помогая ему в работе над воздухоплавательными аппаратами. Однако, отправившись на поиски Вероники, Монтгомери не смог найти и ее.
        Может, он снова пропустил время обеда? Монтгомери посмотрел на карманные часы. Миссис Броуди, всегда неукоснительно соблюдавшая свои обязанности, каждый день присылала в винокурню горничную с едой на случай, если он проголодается или захочет пить. Поэтому голод никогда не отвлекал его от работы.
        Но он не смог найти и миссис Броуди.
        Монтгомери направился к оружейной с намерением расспросить Эдмунда относительно местонахождения обитателей Донкастер-Холла, но остановился у двери, пораженный открывшимся ему зрелищем.
        Сюда из соседнего помещения перенесли один из столов. Он был накрыт белой скатертью и выдвинут на середину комнаты. Вокруг прямоугольного стола были расставлены пять стульев.
        Во главе стола сидел Эдмунд. Справа от него разместилась Вероника, а рядом с ней Элспет. Миссис Броуди и неизвестная ему молодая женщина занимали остальные стулья. Настенные светильники были погашены.
        Единственным источником света в комнате была только свеча, стоявшая в центре стола.
        Никто его не заметил. Поэтому Монтгомери и остался стоять в тени, опираясь спиной о стену и сложив руки на груди. Он понял, чем они заняты. Его тетушка Пенелопа провела множество сеансов спиритизма, пытаясь установить контакт со своими мужем и сыном.
        Никто не пытался ей помешать, потому что в этих сеансах она черпала утешение.
        Насколько Монтгомери мог понять, руководил процессом Эдмунд.
        Что-то привлекло его внимание: черное пространство там, где должна была находиться стена. Монтгомери приблизился к ней и убедился в том, что часть стены была разверста. По-видимому, Донкастер-Холл хранил свои секреты. Он заглянул в черное жерло и заметил тень ступеньки.
        - Пожалуйста, не закрывай! - сказала Вероника.
        Монтгомери обернулся на ее голос и заметил, что она все еще пристально смотрит на свечу.
        - Ты, Монтгомери, должен вести себя очень тихо. Мы вызываем духов.
        - Зачем? - спросил он. - И кого?
        Эдмунд повернулся и бросил на него раздраженный взгляд.
        - В Донкастер-Холле возникло множество странностей, ваша милость, с тех пор как к вам перешел титул. Мы пытаемся вступить в контакт с десятым лордом Фэрфаксом, чтобы узнать, испытывает ли он недовольство.
        - Имеет ли значение недовольство десятого лорда Фэрфакса? Десятый лорд Фэрфакс мертв и погребен в склепе.
        По-видимому, Элспет сочла это забавным, потому что на ее губах появилась тень улыбки. Но тотчас же лицо ее приняло суровое и трезвое выражение. Однако Вероника продолжала пристально смотреть на свечу и не обращала на девушку ни малейшего внимания.
        - И часто вы вступаете в контакт с мертвыми? - спросил Монтгомери Эдмунда.
        - Элис говорит, будто слышала шаги в тайном проходе, ваша милость, - сообщил Эдмунд, кивком указывая на девушку, лицо которой показалось Монтгомери незнакомым.
        - Десятый лорд Фэрфакс любил пользоваться этими тайными ходами, ваша милость, - добавила миссис Броуди.
        Движением подбородка она указала на распахнутую дверь в этот проход.
        - А этот, особенный, ведет прямо в вашу спальню, сэр.
        Интересно, если его забить, сохранит ли он это свойство? Какого черта никто не сообщил ему об этих тайных проходах? А не последовал ли его дед и этой причуде? Но если бы было так, он непременно дал бы знать об этом своим внукам. И предоставил бы тем самым огромное поле для исследований трем любопытным мальчишкам.
        А возможно, Магнус и не знал всех тайн Донкастер-Холла.
        - Возможно, десятый лорд Фэрфакс туговат на ухо, - сухо заметил Монтгомери.
        Миссис Броуди повернулась к Эдмунду:
        - Он был в преклонном возрасте, когда скончался, ваша милость. Возможно, нам и впрямь следует говорить громче.
        Монтгомери, разумеется, шутил, но все сидевшие за столом приняли его шутку всерьез.
        Затем он все свое внимание сосредоточил на Веронике и ее словах.
        - Мы к твоим услугам, если ты хочешь поговорить с нами. Или позволь нам узнать о том, что ты несчастен, если это так.
        Монтгомери не мог поверить, что она говорит это всерьез.
        Его поверенный кивнул, будто одобряя сказанное Вероникой:
        - Спросите его, не оказался ли он в западне между мертвыми и живыми, ваша милость.
        - Стивен, - обратилась Вероника к десятому лорду Фэрфаксу по имени, - дай нам знак, что ты нас слышишь.
        Монтгомери окинул комнату взглядом, понимая, что все ожидают, что сейчас со стены упадет какое-нибудь оружие или свеча начнет чадить и плеваться искрами. Ничего не произошло. Не повеяло даже легким ветерком из тарного коридора.
        Изобрази он сейчас старческий шепот, они бы точно заволновались.
        - Не думаю, что он огорчен, - сказала Вероника Эдмунду после нескольких минут тишины. - Может еще кто-нибудь из потустороннего мира преследовать нас?
        - Разве что девушка, трагически скончавшаяся сто лет назад, - сказала миссис Броуди. - Мы зовем ее Зеленой леди, поскольку она всегда в зеленом платье.
        - Может быть, с тех пор она его сменила. Дело в том, что и духи иногда испытывают желание переодеться, - подсказал Монтгомери.
        Вероника быстро посмотрела на него. Монтгомери ответил ей внимательным взглядом. Подбородок жены был вскинут, глаза прищурены.
        Она все это принимала слишком серьезно.
        - Кто-то вызвал возмущение атмосферы, ваша милость, - сказал Эдмунд, снова посмотрев на Монтгомери.
        - Вне всякого сомнения, - подтвердил он, решив предоставить сидящих здесь их собственному безумию.

        Глава 20

        Вероника смотрела, как Монтгомери выходит из комнаты, потом повернулась к мистеру Керру:
        - Не можем ли мы попытаться вступить в контакт с другим духом?
        Мистер Керр кивнул:
        - С кем, леди Фэрфакс?
        - С Кэролайн, - ответила она, произнося это имя шепотом.
        Она не стала объяснять, кто это. И к ее удивлению, мистер Керр ничего не спросил. И она снова подумала, не откровенничал ли Монтгомери со своим поверенным больше, чем с ней.
        Мистер Керр вытянул вперед обе руки. Вероника сжала его правую руку, а миссис Броуди взяла левую. Теперь они все были соединены, и каждый из них пристально смотрел на огонек свечи.
        - Покажись нам, Кэролайн, - забормотал мистер Керр и повторил эту просьбу несколько раз.
        Как и прежде, в комнате не появилось признаков присутствия какого-нибудь духа.
        Если бы Кэролайн сочла возможным появиться, что бы сказала ей Вероника? «Кем ты приходишься моему мужу? Почему он так оплакивает тебя?» Или, в конце концов, нечто более важное: «Уйдешь ли ты, наконец, и оставишь ли его в покое?»
        - Сегодня вечером духи не склонны нас слушать, - объявил мистер Керр часом позже.
        Они расстались, уговорившись встретиться снова в более удачное время.
        К удивлению Вероники, Монтгомери ждал ее за дверью оружейной и проводил в столовую, где к ним присоединился мистер Керр.
        - Вы закончили общение с мертвыми? - спросил Монтгомери.
        Вероника кивнула, надеясь, что мистер Керр не назовет имени Кэролайн.
        - И есть какие-нибудь откровения?
        - Нет, духи были не в настроении и не пожелали вступать в контакт, - сказал мистер Керр с таким выражением, будто осуждал Монтгомери за вторжение и приписывал неудачу именно этому факту.
        - Вы серьезно верите в такие вещи? - спросил Монтгомери.
        - Это научно доказано, - сказал мистер Керр чопорным тоном, показывая, как его раздражают сомнения Монтгомери.
        - Мертвые не говорят, - сказал Монтгомери.
        Дальше беседа между двумя мужчинами состояла из перечисления мистером Керром задач, которые Монтгомери следовало бы разрешить, и упреков ввиду полного пренебрежения Монтгомери словами поверенного.
        Похоже, Монтгомери вовсе не нравилось быть лордом Фэрфаксом, принимая во внимание его полное нежелание принимать участие в любой деятельности, предписываемой ему в связи с его титулом. Он открыто отказывался посещать летние праздники, обычно отмечаемые в деревне Донкастер, как и принимать участие в увенчании короной Королевы лета в Лоллиброх.
        Когда Вероника извинилась и собралась встать из-за стола, Монтгомери все еще без всякого внимания выслушивал доводы мистера Керра, который, в свою очередь, никак не хотел замолчать. Она помчалась в кухню поблагодарить кухарку за прекрасный ужин, поговорила с миссис Броуди и отпустила на ночь Элспет.
        Потом вернулась в свою комнату и удивилась, увидев дверь гостиной открытой.
        Монтгомери сидел в темноте, не зажигая света.
        Он повернул голову, когда она вошла, и зажег лампу.
        Она медленно закрыла за собой дверь и повернулась к нему лицом.
        Три пальца Монтгомери впились в подбородок, а одним пальцем, направленным в висок, он подпирал щеку.
        Задумчивая поза мыслителя, размышлявшего, а не придурковата ли его жена.
        Вероника села на соседний стул, чувствуя, что внутри у нее все дрожит. Зачем он ее ждал? Неужели каким-то образом прознал, что она вызывала дух Кэролайн? Она уже приготовилась к вспышке гнева, но муж молчал.
        Постепенно она почувствовала в этом молчании умиротворение. Монтгомери был просто рад ее присутствию.
        - Ты воображаешь, будто вместо меня здесь кто-то другой? - спросила она, наконец. - Когда ты со мной в постели, Монтгомери, ты думаешь о Кэролайн? Когда ты дотрагиваешься до меня, целуешь, убеждаешь себя, будто целуешь ее?
        Вероника склонила голову, страдая от муки ожидания. Монтгомери продолжал молчать, и она осмелилась поднять голову и посмотреть на него. Он не сводил с нее глаз.
        - Как ты узнала о Кэролайн?
        - Ты говорил с ней в день нашей свадьбы. Помнишь?
        Казалось, его удивил ее ответ.
        - Все это время ты знала? И ничего не говорила?
        - Но ведь ты не ответил бы мне? - спросила она. - Ты никогда не говорил о ней. И все же я чувствовала: она в твоем сердце. Ты никогда не говорил о своей печали, но она всегда с тобой, Монтгомери. Это так же ясно, как если бы ты написал это на лбу.
        - Иногда, Вероника, лучше забыть о прошлом.
        Она кивнула:
        - Конечно, это верно. Забыть - было бы для тебя так легко. Вот почему ты бродишь каждую ночь. Вот почему иногда у тебя такой вид, будто тебя преследуют призраки. Вот почему во сне ты держишься за меня, как за якорь.
        Жар в его взгляде мгновенно сменился холодом, но она не смягчилась.
        - Кем бы она ни была, - сказала Вероника, - ты все еще любишь ее.
        - Как ты узнала об этом? Все твой «дар»?
        - И так будет до конца нашей жизни, Монтгомери? Я буду мучиться вопросами и сомнениями, а ты будешь весь в своих тайнах.
        - Разве не потому их называют тайнами, что их скрывают?
        Вероника встала и перешла в спальню, по пути погасив лампу. Потом вернулась в гостиную.
        - Зачем ты здесь, Монтгомери? Чтобы уложить меня в постель?
        - Ты гонишь меня, Вероника?
        - Ты же знаешь, что я не собираюсь этого делать, - ответила она тихо. - Я не могу.
        Монтгомери встал, потянулся к ней, положил руки ей на плечи и медленно привлек к себе.
        Вероника запрокинула голову и пристально смотрела на него снизу вверх, желая, чтобы он не был таким высоким. Смешно, но ее кузины много раз говорили о том, что она слишком высока по сравнению с ними, и о том, как это вредит ее внешности.
        Она спросила отрывисто:
        - Тебе не нравится моя внешность?
        - Ты красивая женщина, Вероника.
        Она почувствовала, как от его ответа по ее телу разливается тепло, но не поддалась этому ощущению и задала следующий вопрос:
        - Так что тебе не нравится во мне?
        Она заставила себя встретить его взгляд.
        - Мой «дар»?
        Монтгомери долго смотрел на нее, словно изучал, и у нее возникло ощущение, будто он осторожно нащупывает путь, ступая по гравию босыми ногами.
        - То, что я не американка? У нас общее наследие, Монтгомери. Твоя семья, как и моя, происходит из Шотландии.
        Он так крепко сжал ее предплечья, что ей показалось, он хочет встряхнуть ее.
        - Ничто в тебе не вызывает моего неудовольствия, - сказал он, и это показалось ей правдой. - Когда мы занимаемся любовью, я не думаю ни о ком другом.
        И все-таки он не любил ее. У него не оставалось любви для другой женщины. Не глупо ли с ее стороны желать больше того, что у нее было?
        Он не мог держаться в стороне, но чувствовал, что каждый раз, когда бывает с Вероникой, она вытягивает из него чуть больше, чем он сказал прежде. Будто перед ней вязаное одеяние и она постепенно вытягивает из него нитку, шаг за шагом наматывая ее на палец. Единственный способ заставить ее замолчать и расслабиться самому - это заниматься с ней любовью долго и жестко, пока она не впадет в изнеможение и будет не в состоянии задавать вопросы.
        Их постели оказались слишком далеко друг от друга. Тогда одним плавным движением Монтгомери сел сам и посадил Веронику на колени спиной к себе, покопался в горе ее нижних юбок и нашел разрез в панталонах.
        Она произвела какой-то тихий звук, похожий на вздох, и это еще больше воспламенило его.
        Монтгомери едва слышно выругался, отчасти обращаясь к себе, отчасти к ней, чувствуя свою боевую готовность и не прилагая к этому ни малейших усилий, Вероника была рядом, и он желал ее. И это было ясно, как то, что ночь сменяет день. Он гадал, сознает ли она, как он зависит от нее, как чертовски беспомощен, когда оказывается вблизи нее, сколько думает о ней и как легко она его воспламеняет. Она улыбалась, и он желал ее. Она хмурилась, и он желал ее. Какие бы чувства Вероника ни испытывала, что бы ни надевала, что бы ни делала, он желал ее.
        - Монтгомери, - пробормотала она его имя, произнеся его со своим чувственным шотландским выговором.
        Возможно, она слишком суетилась вокруг него, но он находил это столь же соблазнительным, как сам грех.
        - Раздвинь ноги, - сказал Монтгомери, гадая, подчинится ли она.
        Вероника чуть-чуть развела ноги так, что он смог затеять с ней игру пальцами.
        И если бы кто-нибудь вошел в гостиную, то не увидел бы, как его пальцы ласкают ее влажную плоть, дразня эту нежную и податливую часть ее тела.
        Вероника застонала, и это был такой скромный и едва слышный звук, что он мог бы быть вызван чем угодно. Его палец продолжал ласкать ее, а мгновением позже проник внутрь.
        Монтгомери был возбужден и отвердел до боли.
        - Ты думаешь о королеве? - спросил он хриплым голосом.
        Ее веки затрепетали, и глаза закрылись.
        - Нет.
        - Гадкая Вероника, - сказал Монтгомери и убрал руки.
        Ее глаза открылись, и она несколько раз моргнула.
        - Я попытаюсь, - сказала Вероника, и в ее голосе тоже появилась хрипотца.
        Рука Монтгомери снова оказалась в ее самом интимном месте, и он принялся ласкать и гладить разбухшие складки плоти, нежно дотрагиваясь до каждой. Потом его руки оказались у нее на бедрах, и он поднял ее.
        - Разведи ноги пошире.
        Вероника подчинилась, Монтгомери расстегнул свои панталоны и скользнул в нее плавным легким движением.
        Вероника всхлипнула.
        - Не двигайся, - сказал Монтгомери, откинув голову на спинку стула и полностью погрузившись в ощущение ее влажности и нежности.
        Как, черт возьми, он мог думать о какой-нибудь другой женщине? Да он не мог сейчас думать ни о чем.
        Вероника подалась вперед точно таким образом, будто делала это не в первый раз и знала, как довести его до безумия.
        - Ты так восхитительна, - произнес Монтгомери голосом, жестким, как наждак. - Не двигайся. Господи, пожалуйста, не двигайся.
        Вероника выпрямилась и оказалась именно в той позе, что и прежде, и сложила руки на коленях. Он оказался внутри ее, заполнив ее до края, ощутив жар и тугую плоть, что грозило быстрым окончанием этой прелюдии.
        Монтгомери отвел ее волосы от затылка, провел ладонью вверх, поднимаясь к вороту, застегнутому на все пуговицы, как полагается. Провел руками по корсажу, ощутив ладонями ткань, обтягивавшую тонкую талию, пробежал пальцами по каждому шву, будто желая ощутить уместность одежды. Его правая рука добралась до складок на юбке, а левой он удерживал ее на месте.
        Ткань ее платья прикрывала его колени и большую часть сиденья стула.
        Дыхание Вероники было частым, веки полузакрытыми, а щеки слегка окрасились румянцем от прихлынувшей к ним крови. Она прикусила нижнюю губу. Из-за того, что она сидела к нему спиной, он не мог поцеловать ее в губы. Он рванулся вверх, чтобы наказать ее за невозможность поцеловать и за то, что так хотел это сделать.
        Вероника слегка повернула голову: в ее глазах он увидел ослепительный блеск и настороженность. Все-таки леди не исчезла и на ее месте не появилась шлюха. Пока леди сознавала силу своего притяжения и цену, которую Монтгомери был готов заплатить, чтобы повергнуть их обоих в безумие прежде, чем все это закончится.
        - Ты прекрасно и достойно одета, Вероника, - заметил он. - Я хотел бы, чтобы сейчас вошла Элспет и увидела нас сидящими в полном согласии.
        Монтгомери ощутил, как сжались ее бедра при одной этой мысли и она сделала легкое движение. Он с трудом сдерживал себя у самого края, они оба уже соскальзывали в бездну. Вероника не двигалась. Она была горячей и такой тугой, что даже дыхание ее, казалось, вырывалось из груди с трудом.
        Руки Монтгомери снова нырнули под юбку, он раздвинул обе части ее панталон, расширив их разрез настолько, что они разлетелись в стороны. Он добрался до ее обнаженного тела и описал влажный круг между ее бедрами, слыша ее стоны, сводившие его с ума.
        Вероника прижала ладони к своему корсажу под грудью, дыхание ее было лихорадочно быстрым.
        - Хочешь, чтобы я дотронулся до твоей груди, Вероника?
        Она кивнула.
        - Но едва ли это пристойно.
        Вероника покачала головой.
        - И даже просить меня взять в рот твой сосок непристойно.
        Она кивнула, включаясь в игру:
        - Это очень, очень непристойно.
        Его большие пальцы встретились и принялись нежно ее поглаживать. Ее глаза закрылись.
        Монтгомери хотелось двигаться, он просто сгорал от нетерпения, однако оставался, где был. Вероника ощущала его, мощного и твердого, внутри себя. Она была такой раскаленной, что ему казалось, будто ее плоть его обжигает.
        - Ты думаешь об империи?
        - Да, - ответила она, задыхаясь. - Обо всех этих кораблях.
        - О морских путешествиях вокруг света.
        - Обо всех этих высоких мачтах, - продолжала она, постанывая и слегка склоняясь к нему и сопровождая это движение сжатием мужского органа внутри ее тела.
        Монтгомери улыбнулся, радуясь ее податливости, пониманию и таланту, высвободил руки из складок юбки и положил их на ее талию. Он принялся поднимать и опускать ее. Наконец Вероника получила свою награду за готовность принимать участие в этой игре.
        - Такие крепкие и высокие мачты, - пробормотала Вероника, снова сжимая его своей тугой плотью.
        На этот раз она положила руки на подлокотники кресла и медленно чуть-чуть приподнялась, а потом так же легонько опустилась.
        - Ты ни в коей мере непристойна, Вероника Фэрфакс, - сказал он, услышав снова ее дыхание. - Мне придется тебя наказать.
        - Пожалуйста, - прошептала она, - не делай этого.
        Вероника снова повернула голову, и этот их взгляд, разделенный обоими, был взглядом любовников.
        - Не уходи, не покидай меня, - сказала она, - пожалуйста.
        Будто он мог ее покинуть.
        Она так легко переиграла его, получая удовольствие и от игры, и от него.
        Ее лицо и шея раскраснелись, губы припухли, будто Монтгомери долго целовал ее, глаза были широко раскрыты и казались зелеными. Вероника задала ритм их движениям, упершись ногами в пол и приподнимаясь и опускаясь, будто используя его.
        Монтгомери получал такое наслаждение, что готов был рассмеяться.
        Вместо этого положил ладони на ее бедра и принялся помогать ей подниматься и опускаться и, когда она опускалась, тонул в ее тихих стонах.
        - Ты ведешь себя совершенно недостойно, Вероника, - бормотал Монтгомери, подаваясь вперед, прикусывая зубами ее шею и дыша ей в ухо.
        - Знаю, - ответила она, поворачивая голову.
        В глазах ее сверкал грешный восторг.
        - Быстрее.
        - Да, - отозвалась Вероника, и в ее голосе он различил нечто похожее на шипение. - Да.
        Монтгомери хотелось провести языком по ее коже, ощутить ее вкус, прикусить сосок, забрать его в рот и потянуть. Но он сидел неподвижно, позволяя ей взять, использовать и выпить себя до дна. Ему хотелось излиться внутрь ее, ощутив восхитительное наслаждение, столь сильное, что оно граничило с болью.
        Вероника достигла вершины, и он узнал об этом, услышав ее протяжный стон. Ее ритмические сокращения стали реже, а дыхание выровнялось и приняло более медленный характер, и тогда Монтгомери поднял ее на руки и перенес на свою постель, слегка пошатываясь, но испытывая такое ощущение, будто завоевал весь этот мир.

        Когда рассвет разбудил его, Монтгомери смотрел на спящую Веронику, а восходящее солнце раскидало по комнате свои оранжевые блики.
        Страсть сплела вокруг них сеть, обволокла их, но ему совсем не хотелось выпутываться из нее. С самого начала Монтгомери был поражен тем, что Вероника полностью отдавала себя в его власть. Теперь же, когда он начал узнавать эту женщину, понимание Вероники привязывало его к ней еще сильнее.
        Вероника кое-что знала о его прошлом, но далеко не все. Правда заключала в себе трагедию и глупость и была вовсе не такой историей, какую ему хотелось бы рассказать.
        И все же у него возникло чувство, что он не узнает покоя до тех пор, пока она не услышит ее всю.
        И что тогда она скажет? Изменит ли это знание ее отношение к нему?
        Волосы Вероники разметались вокруг лица. Губы и лицо были розовыми.

«Что тебе не нравится во мне?» Почему она ощущала ущербность в их отношениях?
        Она знала о Кэролайн. И все же за все прошедшие недели не сказала ни слова.
        Монтгомери потянулся и, положив руку ей на плечо, ощутил ладонью тепло ее кожи. Даже спящая она привлекала и обольщала его, будучи столь же естественной и неотъемлемой частью природы, как воздушные потоки, обтекающие его корабль. Он нуждался в ней.
        Вероника заморгала и открыла глаза.
        - Полетишь со мной? - спросил он, робея, как мальчик.
        - Полететь? - спросила она, потягиваясь. - Когда?
        - Завтра. - Взглянув в окно, он тотчас же поправился: - Сегодня.
        Она показалась ему встревоженной.
        - Не стоит бояться, - ответил Монтгомери. - Я хочу испытать воздушные потоки.
        - Я не боюсь, - сказала Вероника, но он заподозрил, что это не так.
        В Веронике чувствовалась твердая сердцевина, упрямство, позволявшее ей отрицать такое чувство, как страх.
        Монтгомери терпеливо ждал, чертя пальцем неведомый узор на ее плече.
        Вероника медленно кивнула.
        - Это «да» или «нет»? - спросил он.
        Она снова кивнула, на этот раз сопровождая кивок улыбкой.
        - Это по единственной причине, чтобы доказать мне, что не боишься? - высказал он догадку.
        Ее широкая улыбка заслуживала поощрения - поцелуя.
        - Страсть идет тебе на пользу, Вероника, - сказал Монтгомери, отстраняясь. - Твои щеки порозовели, и ты выглядишь любимой.
        Он снова заключил ее в объятия, и дальнейшая беседа заглохла и потерялась в приливе наслаждения.

        Глава 21

        Проснувшись в это утро в постели Монтгомери, Вероника оказалась одна. Уже наступило позднее утро. Она вызвала звонком Элспет, оделась и направилась к винокурне. Желудок ее вибрировал от возбуждения. Она увидела воздушный шар прежде, чем достигла изогнутого дугой моста. Изготовленный из полос голубого и зеленого шелка, он представлял собой удивительное зрелище, способное привлечь внимание большинства обитателей Донкастер-Холла.
        Монтгомери стоял в квадратной корзине чуть ниже стреноженного воздушного шара. Он не подал ей знака взмахом руки, когда она ступила на верхнюю часть арки моста, но следил за ней взглядом.
        Тело Вероники обдало жаром, а сердце затеяло бешеную пляску. Одного его взгляда было достаточно, чтобы сотворить с ней такое.
        Когда она приблизилась, Монтгомери перегнулся через край корзины и протянул ей руку.
        - Ты передумала?
        - Нет, - возразила она.
        Но от волнения ее голос походил на писк, и это ее раздосадовало.
        Улыбка Монтгомери потускнела.
        - Я не стал бы подвергать тебя опасности, Вероника. Даю слово.
        - Я никогда еще не летала на воздушном шаре, - сказала она, поднимая глаза на огромное сооружение, обтянутое шелком.
        Ниже горловины шара, поддерживаемой четырьмя деревянными штырями, помещалась металлическая коробка.
        - Это твое навигационное устройство? - спросила Вероника.
        - Нет, это форсунка.
        - Она производит слишком сильный шум, - заметила Вероника.
        Прежде чем она поняла, что он собирается сделать, Монтгомери обхватил ее обеими руками за талию и поднял в корзину.
        Она уже ощущала некоторую тошноту и, когда Монтгомери выпустил ее, положила руки ему на плечи и призналась:
        - Кажется, мне страшно.
        - Именно в этот момент ощущаешь себя особенно живым, Вероника, - сказал он тихо. - Ничего не стоит пройти по жизни, не испытав страха. Важно, что ты посмотрела страху в лицо и признала его.
        - Я не вполне уверена, что готова к этому.
        Монтгомери улыбнулся:
        - Но ты уже сделала это однажды. Ты встретилась лицом к лицу с членами Братства Меркайи.
        - То было не страхом, а глупостью.
        Он улыбнулся ее честности, потом шагнул назад и принялся колдовать над форсункой.
        Вероника опустила руки, но не отступила. Она бы обхватила Монтгомери за талию и- зарылась лицом в его грудь, если бы это было возможно. Она не испытывала страха перед высотой. Как не испытывала недоверия к Монтгомери. Все дело было в шаре. Шар выглядел таким гигантским, что, казалось, мог унести их на Луну.
        Монтгомери подал знак Рэлстону.
        - Всадники на месте? - спросил он.
        - Да, ваша милость, - ответил Рэлстон.
        - Всадники? - удивилась Вероника.
        - Я попытаюсь вернуться в Донкастер-Холл, - сказал Монтгомери, - но, если воздушные потоки окажутся слишком сильными и нас снесет с запланированного курса, всадники смогут точно определить место нашего приземления. При каждом имеется повозка.
        - Чтобы доставить наши бездыханные тела? - уточнила Вероника, делая слабую попытку пошутить.
        Монтгомери ободряюще улыбнулся, будто понимая, что в горле у нее ком, а желудок сводит судорога. Не говоря уже о странном трепете в груди, заставляющем гадать, не упадет ли она в любую минуту в обморок.
        - Нет, чтобы доставить оболочку и гондолу. И разумеется, наши вполне живые тела.
        - Мы не останемся на приколе? - спросила Вероника, испытывая незаурядную гордость, оттого что голос ее теперь не напоминал мышиный писк.
        - В чем тогда удовольствие? - спросил Монтгомери, поворачиваясь и глядя ей в лицо. - Если ты предпочитаешь остаться здесь и ждать, я пойму.
        В это утро он впервые добровольно и охотно пожелал ее общества вне спальни и постели, и она не собиралась отказаться от этого.
        Вероника покачала головой, натянуто улыбаясь.
        - Я с нетерпением жду новых впечатлений, - солгала она.
        Монтгомери посмотрел на нее, явно забавляясь, и принялся за свои дела.
        Ей хотелось сесть, свернуться калачиком, приняв самое незаметное положение, стать как можно меньше, забиться в угол плетеной гондолы.
        А вместо этого она стояла как вкопанная, в ужасе ожидая, что любое движение может заставить шар подняться в воздух до того, как Монтгомери будет готов.
        Господи! Через несколько секунд она полетит.
        - Монтгомери, - обратилась она к мужу, уже готовая попросить его помочь ей выбраться из корзины.
        Он бросил на нее взгляд через плечо, ободряюще улыбнулся, и она передумала. Монтгомери подал сигнал людям, удерживавшим швартовочные тросы.
        Один за другим они стали приближаться к нему. Шар начал подниматься, и Вероника уцепилась за одну из опор гондолы, в то время как та постепенно взмывала вверх.
        Похоже, желудок остался внизу, на земле, и никак не хотел совершить восхождение вверх вместе с нею.
        Монтгомери потянул за швартовочные тросы, забирая их внутрь, в гондолу, и это продолжалось до тех пор, пока не оказалось, что оставшиеся удерживают только двое мужчин. Монтгомери перегнулся через борт корзины, что, с ее точки зрения, было чистым безумием, и что-то прокричал Рэлстону.
        Мужчины отпустили последний трос, и они оказались в воздухе.
        Шар вздохнул, какое-то время падая, потом начал покачиваться в воздухе. Монтгомери втянул последний канат в гондолу, и шар стал подниматься выше.
        Вероника закрыла глаза, держась обеими руками за опору, и пыталась представить, будто все это происходит во сне.
        Последний раз на ее памяти она молила о божественном вмешательстве в ту ночь, что посетила собрание Братства Меркайи. Теперь она оказалась в таком же положении. Никто не заставлял ее насильно войти в эту чертову гондолу. Ничто не вынуждало к этому приключению, кроме ее глупой гордости.
        - Тебе следует открыть глаза, - посоветовал Монтгомери, и тон у него был такой, будто его забавлял ее страх. - В противном случае ты могла бы сидеть в своей гостиной.
        - Сейчас, - пробормотала Вероника сквозь стиснутые зубы, - я хотела бы оказаться там.
        - Вероника!
        Она открыла глаза и увидела, что муж смотрит на нее с улыбкой.
        - Это твоя Шотландия, - сказал Монтгомери, простирая руку, будто предлагая ей посмотреть на открывавшуюся панораму.
        Вероника подняла глаза, что оказалось легче, чем смотреть вниз. Мимо пролетела птица, похоже, напуганная представшим перед ней зрелищем.
        Вероника летела, хоть это было невероятно и невозможно. И могла это видеть.
        Когда она приблизилась к борту гондолы, руки ее взметнулись в воздух, пальцы растопырились, будто она пыталась опереться о невидимый барьер.
        Монтгомери рассмеялся, обнял ее за талию одной рукой и привлек к себе.
        - Здесь ты в большей безопасности, чем на лондонских улицах. Или в поезде.
        - Как-то не очень бодрит, - ответила она. - Ведь сейчас мы очень, очень высоко над землей.
        Монтгомери протянул руку к форсунке и прибавил пламя.
        - Что ты делаешь? - спросила Вероника, окончательно впадая в панику.
        - То, что необходимо для того, чтобы держаться в воздухе, - сказал он, обращая к ней взгляд.
        - Как мы спустимся?
        - Видишь этот трос? - указал он на трос, туго обвивавший опору гондолы.
        Вероника кивнула, стараясь не слишком сильно сотрясать корзину. Ее пугало даже собственное дыхание.
        - Он соединен с глушителем наверху оболочки шара. Я могу уменьшить поступление горячего воздуха, и это позволит нам приземлиться.
        - Надеюсь, приземление будет мягким?
        Монтгомери только улыбнулся.
        Вероника слегка расставила ноги, чтобы легче было приспособиться к покачиванию гондолы, и снова посмотрела через ее борт.
        Сейчас они пролетали над Донкастер-Холлом, и казалось, будто им машут все обитатели Донкастера. В ответ она махнула рукой, чувствуя себя королевой, приветствующей подданных.
        Перед ними простирался мир, панорама немыслимой красоты. Солнце, казавшееся туманным диском за рядами облаков, было слева от них, поскольку они двигались на запад.
        Никогда Веронике не приходило в голову, что она сможет увидеть мир с такой высоты, и она была настолько очарована этим зрелищем, что через несколько минут забыла о страхе. К счастью, Монтгомери крепко держал ее, прижимая к себе, и его руки обвивались вокруг ее талии. Это очень помогало чувствовать себя увереннее. Вероника чуть подалась вперед, чтобы видеть раскинувшийся под ними медленно проплывающий пейзаж, будто они не двигались, а мир проезжал внизу в какой-то гигантской двуколке.
        Вдали виднелись три длинные горные цепи, раскинувшиеся, как нежащиеся девицы, ноги которых были направлены в сторону Донкастер-Холла, а головы повернуты на север. Над ними возвышалось белое покрывало, мягкое и пушистое одеяние, будто предупреждавшее о том, что со временем наступит зима.
        Река Тайрн, похожая на серебряную змею, обвивалась вокруг Донкастер-Холла и плавно скользила по узкой изумрудной долине. Редкие пучки травы возле стад овец казались сверху роскошными зелеными коврами, а стада походили на черные облака. Воздух был колким и холодным, будто зима еще не уступила места весне.
        От восторга у Вероники закружилась голова.
        Сейчас от Монтгомери к ней струился покой, а не ужасная боль, которую она ощущала в нем так долго. Мир и что-то еще, возможно, радость. И ради одного этого она была готова снова подняться на воздушном шаре. Разделить с ним радость - ради этого можно было заплатить любым страхом.
        Вероника обхватила себя за талию обеими руками, и ее ладони нащупали запястья Монтгомери. Она наслаждалась его теплом, почти забыв о его присутствии в изумлении и восторге от того, что видела внизу.
        Единственным доносившимся звуком был шум горелки и стук ее собственного сердца. В остальном мир был полон тишины и совершенства.
        Они пролетели над дорогой, потом еще над несколькими узкими долинами - гленами. Фермер, ехавший в повозке, остановил свою упряжку мулов, чтобы поглазеть на них. Экипаж тоже остановился на дороге.
        - Они все будут так пялиться на нас? - спросила Вероника.
        Монтгомери склонился ближе к ней и почти на ухо прошептал ей:
        - Они зачарованы. А ты разве не была бы?
        - Да. И немного завидовала бы, - призналась Вероника.
        Но она-то была на шаре, и у нее имелась возможность видеть все самой.
        Внезапно Вероника поняла, куда они летят: на северо-запад, к Лоллиброху.
        Ей захотелось закрыть глаза и не видеть того, что было ей так хорошо знакомо. Но в то же время она не могла отделаться от теплых и нежных воспоминаний.
        Возле главной улицы Лоллиброха находилась пресвитерианская церковь со своим скромным шпилем, будто опасавшимся привлечь к себе внимание.
        - Я не знал, что так близко от нас находится весьма процветающее селение, - удивился Монтгомери.
        - Это Лоллиброх.
        - Твой дом.
        Вероника кивнула, удивленная тем, что он это помнил.
        - Где ты жила? - спросил Монтгомери, подаваясь вперед, чтобы разглядеть коттеджи, понатыканные на покатом склоне глена.
        - Вон там, - сказала Вероника, вытягивая руку и указывая на Макнаренс-Хилл. - На другой стороне долины.
        Она сделала шаг в сторону от него, будто стараясь отдалиться от своих воспоминаний. Несколько долгих мгновений она молчала, опасаясь, что не сможет произнести ни слова, поскольку у нее сдавило горло.
        - Мы летим туда? - спросила наконец Вероника, бросив на него взгляд через плечо. - Я бы не хотела, - добавила она тихо. - Пожалуйста!
        - Я разрабатываю способ управления полетом и моим воздушным кораблем, Вероника, - сказал Монтгомери. - А до тех пор нам придется путешествовать по воле ветра.
        Вероника кивнула и снова устремила взгляд вперед. На этот раз, подойдя и встав у нее за спиной, Монтгомери не стал обнимать ее. Она стояла теперь одна, наблюдая за их приближением к Макнаренс-Хилл и ощущая холод по мере приближения к бывшему дому.
        Независимо оттого, увидела бы она свой дом или нет, Вероника знала, что та ночь запечатлелась в ее памяти навсегда. Ей следовало пережить это, позволить себе думать об этом. Она же обычно отторгала все воспоминания в тот момент, как они приходили. В противном случае боль лишила бы ее возможности двигаться.
        Вот тропинка, ведущая к дому. Вот дерево, в которое попала молния, когда Веронике было лет семь. Вот ручей, роща и все остальные места, знакомые ей с детства.
        Единственным признаком того, что здесь когда-то стоял дом, были закопченная кирпичная половина стены и остатки кухонного очага. Сквозь почерневшую землю пробивались молодые деревца, как если бы лес пытался заново завоевать это место и исцелить его.
        Свежий ветер коснулся своим дыханием ее лица, дотронулся до него ледяной рукой.
        Вероника закрыла глаза, заставив себя дышать медленно, глубоко и спокойно.
        - Что случилось? - спросил Монтгомери.
        Она не открывала глаз.
        - Пожар.
        Она бы удалилась от него, если бы гондола была побольше.
        Монтгомери молчал, не желая допытываться и предоставив ей право хранить лишь для себя одной ту частицу прошлого, которой она не хотела делиться с ним. Они парили над этим местом, пока порыв ветра не повлек их на восток.
        Вероника так настойчиво добивалась, чтобы Монтгомери делил с ней свои беды. А могла ли она скрыть свои тайны от него?
        - Отец разбудил меня, - с трудом заговорила она, заставляя себя выталкивать слова. - Он кричал. Совал мне в руки сейф и что-то говорил, но я так и не разобрала что. Потом вернулся в дом за матерью. Они так и не выбрались из дома. Я пыталась добраться до них, - прошептала Вероника, опуская глаза на свои ладони, покрытые шрамами. - Не смогла открыть дверь. Я стояла там, смотрела на горящий дом и ничего не могла сделать.
        Она стояла там долгие и долгие часы, ожидая появления родителей.
        Они так и не появились, а когда обвалилась крыша, Вероника поняла, что они погибли. Когда внутрь дома обвалились три, а потом и все четыре стены, она все еще оставалась там, сжимая в руках сейф, будто внутри его была заперта душа отца. Наконец кто-то из соседей-крестьян убедил ее уйти, и она ушла. Вероника позаботилась о том, чтобы их похоронили на кладбище возле церкви за несколько дней до того, как прибыл дядя Бертран, чтобы забрать ее в Лондон.
        Сейчас Веронике казалось, будто сердце ее вычерпано столовой ложкой.
        Монтгомери положил руки ей на плечи и подвинулся к ней.
        Она не желала ни его жалости, ни даже утешения. Если бы он проявил к ней доброту, она бы заплакала. Все требовали от нее, чтобы она была сильной, и она поневоле оставалась такой. Ее дядя считал излишнее проявление чувств недостатком и заявлял, будто слезы не сделают чести ни ее отцу, ни матери.
        В доме дяди у нее не имелось возможности предаваться скорби. Но вид того, что осталось от ее дома, почти доконал ее.
        - Мне жаль, Вероника.
        Монтгомери сжал ее плечи. Она закрыла глаза, стараясь сдержать слезы, ощущая покачивание гондолы, уносимой ветром. Сам Господь Бог, должно быть, укачивал ее, будто искупая свою прежнюю попытку испытать.
        - Мои родители умерли от лихорадки, - сказал Монтгомери. - И я все еще тоскую по ним.
        Вероника снова кивнула, желая отблагодарить его за то, что он поделился с ней.
        - В тот день кухарка была выходной до полудня, - продолжала Вероника безжизненным тоном. - К середине дня она еще не вернулась. Я захотела выпить чашку чаю и поставила чайник. Не помню, сняла ли я его с плиты.
        Монтгомери прижался подбородком к ее волосам.
        - И все это время ты считала себя ответственной за пожар.
        Вероника кивнула.
        - Ты никогда этого не узнаешь.
        Она снова кивнула.
        - Мы всегда испытываем чувство вины за что-нибудь, - сказал он. - Мы испытываем раскаяние за то, что сделали, или за то, чего не сделали. За то, что проявили жестокость или, напротив, доброту.
        Монтгомери снова обнял ее, и она положила голову ему на плечо, стараясь смотреть на небо, а не на землю.
        Ей хотелось поблагодарить его за попытку облегчить ее скорбь. Поблагодарить за то, что он подарил ей этот день и эти удивительные впечатления от полета.
        - На юге темнеет небо, - заметил Монтгомери после нескольких минут молчания. - Возможно, приближается буря. Надо спускаться.
        Он потянулся к стропам и вцепился в одну из них. Секундой позже гондола качнулась влево.
        Вероника закрыла глаза и начала молиться.
        - Все в порядке, Вероника, - сказал Монтгомери, и в голосе его она расслышала веселье. - Ничего необычного в этом нет. Просто ветер больше не управляет оболочкой шара.
        Она открыла глаза и посмотрела на него:
        - Тогда я попытаюсь быть похрабрее. Ты мне скажешь, если что-нибудь будет не в порядке?
        - Разумеется. И что ты думаешь о своем первом путешествии?
        - Оно было замечательным.
        - Это значит, что ты снова полетишь со мной?
        - Мне бы очень хотелось этого.
        - Ты постоянно удивляешь меня, - сказал Монтгомери, улыбаясь ей, и при этом на щеках у него появились ямочки, а прекрасные синие глаза засияли.
        Вероника была потрясена внезапно охватившим ее чувством. Она никогда не предполагала, что любовь настигнет ее врасплох, а сердце мгновенно раскроется ей навстречу.
        Монтгомери приводил ее в отчаяние, беспокоил и вызывал куда больший гнев, чем даже Аманда. В его объятиях Вероника испытывала экстаз. Но никогда не думала, что сможет так мгновенно и с такой легкостью полюбить Монтгомери.
        Когда Вероника была маленькой девочкой, она любила сумерки, время до того, как землю окутает мрак. Воздух становился туманным, будто окутанным дымкой. Но это утро, переходящее в полдень, было еще более совершенным.
        Переполненная и перенасыщенная чувствами, почти испытывая головокружение от них, Вероника прижалась щекой к груди мужа, когда они начали спускаться.
        - У нас гости, - сказал Монтгомери, и тон его был сухим и холодным.
        Вероника выглянула через край гондолы и увидела три экипажа, каждый из которых был до ужаса ей знаком, и почувствовала, как сердце упало в пятки. Три экипажа: один для дяди Бертрана и мальчиков, второй для тети Лилли и девочек и третий для пожиток.
        - Дядя Бертран, - пробормотала Вероника.
        - И все твое семейство в полном составе, - добавил Монтгомери.
        Она обратила к нему беспомощный взгляд:
        - Очень опасаюсь, что ты прав.
        Они обменялись взглядами.
        - Не можем мы остаться здесь?
        Рот Монтгомери искривился в усмешке.
        - На некоторое время, но, в конце концов, приземлимся. Нам придется встретиться с ними лицом к лицу.
        - Я бы предпочла встретиться лицом к лицу со страхом, Монтгомери, - сказала Вероника,- а не со своей родней в полном составе.

        Глава 22

        - Тебе следует вышколить прислугу, Вероника, - сказала тетя Лилли. - Сегодня утром одна из горничных имела наглость улыбнуться мне.
        Она с раздражением поднимала крышки с блюд и хмурилась.
        - Что это у вас, шотландцев, такая страсть к овсу? - спросила она. - Утром самое лучшее - селедка. Вы не согласны?
        Вероника отлично поняла, что последний вопрос относился не к ней. Дядя Бертран с отсутствующим видом посмотрел на нее и кивнул.
        Ее отец тоже не любил овсяную кашу, и в их доме излюбленной шуткой было:
«Вероника, если ты не закончишь сегодня прополку в саду, на ужин получишь овсяную кашу».
        Мать шутливо грозила отцу: «Если твой отец через час не закончит свою писанину, я дам ему на ужин овсяную кашу вместо его любимого рагу».
        Вероника не рассказывала об этом тетке. Ни тетя Лилли, ни дядя Бертран не любили говорить о ее родителях, будто неупоминание о них могло стереть из сознания Вероники память об отце и матери.
        Монтгомери, сидевший за завтраком по другую сторону стола напротив ее дяди, посмотрел на нее. Веронике не требовалось прибегать к своему «дару», чтобы понять, о чем он думает. Его раздражали ее родственники.
        Однако Монтгомери, по крайней мере, присутствовал здесь, за завтраком, чтобы смягчить страдания жены от пребывания за столом в обществе родственников, и Вероника была ему безмерно благодарна за этот жест доброй воли.
        - Жаль, что у меня нет ничего, что могло бы вам понравиться, тетя Лилли, - сказала она. - Если вы расскажете мне о своих предпочтениях, я сообщу об этом кухарке. И завтра утром ваши любимые блюда будут для вас приготовлены.
        Господи, сколько они здесь пробудут?
        - Хорошая хозяйка должна быть всегда готова к любым неожиданностям, моя дорогая, - сказала тетя Лилли, возвращаясь к столу от низкого буфета.
        Для человека, ничего не обнаружившего по своему вкусу, ее тарелка оказалась на удивление полной.
        - А почему вы решили почтить нас визитом? - спросил Монтгомери.
        Вероника посмотрела на мужа, потом на тетю Лилли. Если бы она позволила себе подобное замечание, ее бы отчитали за дерзость. В присутствии стольких людей, готовых осудить ее за ту или иную погрешность, было чудом, что еда не скисла у нее в желудке.
        Но тетя Лилли только улыбнулась Монтгомери.
        - Мы не просто гости, мой дорогой мальчик. Мы ее семья. И не думаю, что нам требуется приглашение, чтобы нас приветствовали в вашем доме.
        Тетя Лилли снова улыбнулась.
        - Но конечно, мы не предполагали, что вы будете заняты этим...
        Она воздела руки к потолку, и они затрепетали, как крылья.
        Ее родственники были до такой степени потрясены видом воздушного шара, что на протяжении всего обеда взирали на Монтгомери как на некое крылатое чудо, неожиданно оказавшееся в гостиной.
        Вероника встала из-за стола прежде, чем тетя Лилли успела сказать что-нибудь еще.
        - Конечно, вы желанные гости в Донкастер-Холле, тетя Лилли, - промямлила она, сделав нечто такое, на что никогда бы не осмелилась в Лондоне, - вышла из комнаты.
        Монтгомери ожидал ее у двери столовой.
        - Как они могли просто явиться сюда? - спросила она. - Неужели мне придется выслушивать их критические замечания, пока они не уедут? И когда они уедут?
        - Раз они твои родные, то я даже не смею высказать догадки, - ответил ее муж. - Ты не думала спросить их?
        - Она просто погладит меня по головке, скажет, чтобы я не волновалась, и отправится на кухню отдавать распоряжения слугам. Единственное, что сделало завтрак терпимым, - это что мои кузены и кузины попросили принести подносы в свои комнаты. Пять подносов, Монтгомери! Но ведь у нас не бесчисленное множество слуг. Сегодня утром пришлось задействовать всех горничных. Даже миссис Броуди пришлось носить подносы вверх и вниз по лестнице.
        - Ты не предполагала, что они приедут?
        - Понятия не имела об этом. Если мы ничего не предпримем, Монтгомери, они повадятся навещать нас. Будут наезжать каждые несколько месяцев и оставаться подолгу.
        Выражение его лица стало зеркалом ее внутреннего смятения и ужаса.
        Пожалуй, даже эмиграция в Америку была бы предпочтительнее нескончаемых визитов дяди Бертрана и его семьи.
        - Можешь себе представить, что эти разговоры за обедом будут повторяться в течение двух недель?
        Обед накануне получился сумбурным. Тщательно продуманное меню миссис Броуди пошло насмарку из-за неожиданного прибытия семерых гостей и их троих слуг. Они расправились с мясным, рыбным, овощным блюдами и пудингом, и при этом тетя Лилли не переставала сетовать на скудость и качество пищи, а Адам, Аманда, Элис и Энн вторили ей. Единственным, кто воздержался от критики, был Алджернон, да и то потому, что неважно себя почувствовал, и для него поспешно была приготовлена гостевая комната.
        - Может быть, если я буду очень груб, - сказал Монтгомери, - они уедут раньше.
        Вероника покачала головой, чувствуя, как в ней поднимается паника.
        - Напротив, тогда тетя Лилли сочтет своим долгом поучить тебя хорошим манерам и останется дольше.
        Они переглянулись. Впервые в их семейной жизни у них оказалась одна цель и один враг.
        - Ты могла бы мне помочь с воздушным шаром, - сказал он.
        - Ты просишь меня об этом, потому что пожалел меня? Или потому что и в самом деле тебе нужна моя помощь?
        - Я прошу тебя, потому что не знаю, как иначе избавить тебя от назойливого внимания твоей тетушки, - сказал Монтгомери, протягивая ей руку.
        - Мне надо предупредить миссис Броуди, - сказала она. - Скажу, чтобы она не обращала внимания на тетю Лилли.
        Монтгомери кивнул.
        - Следует предупредить и Рэлстона, - добавила Вероника.
        Он только улыбнулся.
        - Однако миссис Броуди и Рэлстон должны просто уметь постоять за себя.
        Вероника вложила руку в его ладонь и позволила ему повести себя к черной лестнице. К тому времени, когда они оказались возле арочного моста, оба уже бежали, как бегут дети из классной комнаты.
        В самой верхней части моста Монтгомери обнял ее за талию и кружил до тех пор, пока юбки не завертелись вокруг ее щиколоток. Вероника рассмеялась: лукавый блеск в глазах Монтгомери и улыбка на его лице ввели ее во искушение.
        Кто мог подумать, что Монтгомери способен быть лукавым и шаловливым?
        Монтгомери не шутил, говоря, что даст ей работу. Он вручил ей кожаный передник и поставил возле нескольких ящиков в углу.
        Том, один из мальчиков, чьей обязанностью являлось находиться при конюшне, а теперь помогать Монтгомери, сейчас был приставлен к ней.
        Том был молодым и застенчивым, что Вероника выяснила сразу, как только улыбнулась ему. Он вспыхнул, опустил голову и пробормотал что-то невнятное, чего она не смогла расслышать. Вместо того чтобы переспрашивать мальчика, Вероника проявила к нему сострадание и отвела глаза.
        - Что конкретно я должна делать, Монтгомери?
        Вероника оглянулась через плечо на мужа и увидела, что он снял сюртук и закатал рукава рубашки. До сих пор она не замечала, насколько развиты мышцы на его руках. Хотя даже полностью одетый Монтгомери представлял собой впечатляющее зрелище.
        Их взгляды замкнулись друг на друге, и Вероника покраснела.
        - Я ищу лопасти вентилятора, - ответил он. - Мне казалось, я их распаковал, но теперь никак не найду. Думаю, сейчас самое время распаковать все.
        Он указал жестом на шесть ящиков, и Вероника кивнула.
        Том использовал железный инструмент странной формы, чтобы поднять крышку первого. К тому времени, когда дело дошло до третьего, Вероника уже стояла по щиколотку в стружках и время от времени чихала, стараясь делать это как можно изящнее, как и подобает леди.
        Вероника откопала какой-то овальный хрустальный предмет, который Монтгомери назвал термометром. Что-то похожее на флюгер вызвало его похвалу. Он пересек винокурню, приблизился к Веронике и взял этот предмет у нее, а потом поднял, держа перед собой.
        - А я-то гадал, где он, - сказал Монтгомери. - Видишь ли, я выписал его из Италии и не думал, что он уже прибыл и находится здесь.
        Не объяснив ей, что это такое, он снова направился к рабочему столу. Ее взгляд следовал за ним, Вероника смотрела, как он примостился на табуретке, с улыбкой глядя на предмет, похожий на флюгер, как на дорогого друга.
        Воздух в винокурне был полон пыли, а температура там поднялась настолько, что стало слишком жарко. Вероника не вполне понимала, чем занята, понимала только, что едва ли в ее жизни было время, когда она чувствовала себя счастливее.
        После вчерашнего полета на воздушном шаре она была готова снова совершить такое путешествие. Она ждала этого с нетерпением и сказала Монтгомери об этом, когда распаковали последний ящик. Опилки были собраны и сложены в пустой бочонок на растопку. Монтгомери улыбкой ответил на ее замечание, радуясь ее энтузиазму.
        Увидев одну из горничных на арочном мосту, несущую ленч для Монтгомери, Вероника сочла это сигналом к возвращению в дом. Она должна была проследить за тем, чтобы ее родственники ни в чем не нуждались и получали все, что пожелают.
        - Что мне сделать, чтобы убедить тебя вернуться со мной в Донкастер-Холл? - спросила Вероника мужа.
        Его внимание было поглощено массой металлических частей, сваленных на рабочий стол. Мгновение Веронике казалось, что он не обратил внимания на ее слова. Однако секундой позже он поднял голову и посмотрел на нее с улыбкой. Монтгомери положил на рабочий стол инструмент, который только что держал в руках, вытер их тряпицей и подошел к ней. В дверь винокурни пробился солнечный свет, окутав его ярким сиянием.
        Вероника подошла к нему ближе и остановилась, только когда ее башмаки коснулись носков его сапог. Со вчерашнего дня она была полна радостного возбуждения, которое не способно было уничтожить даже появление ее родственников. Она запрокинула голову и смотрела на него, щурясь и моргая на свет. Положив обе руки ему на грудь, ощутила тепло его тела и ровное и сильное биение сердца.
        - К сожалению, - прошептала Вероника, - хорошие манеры предписывают мне сейчас быть леди в своей гостиной.
        - Какая жалость, - откликнулся Монтгомери. - Я бы предпочел шлюху в своей спальне. Или в старой винокурне.
        Он прикрыл ее руки ладонями, и это было нежное прикосновение, чего никогда не случалось прежде. Он целовал ее ладони, и жар этого поцелуя распространился по всему ее телу.
        Горничная принесла еду Монтгомери и поставила на стол возле двери, а потом заговорила с Рэлстоном. Том тоже задал какой-то вопрос, Рэлстон ответил ему. Все эти звуки были обыденными, рядовыми, но все их Вероника воспринимала как покушение на их уединение.
        Ей отчаянно хотелось побыть с мужем наедине. И, судя по блеску его глаз, Монтгомери хотел того же самого.
        - Рэлстон, - сказал он вдруг, обращаясь к дворецкому, - у меня для тебя поручение.
        Он оставил Веронику, подошел к рабочему столу и взял с него лист бумаги.
        - Отнеси этот список мистеру Керру. Мне надо пополнить запасы кое-каких частей. - Потом перевел взгляд на Тома: - Захвати с собой Тома.
        Старик, да благословит его Господь за его чуткость и понимание, не стал задавать вопросов. Только наклонил голову, кивнул и сделал знак Тому. Минутой позже оба исчезли.
        Монтгомери снова повернулся к Веронике.
        Она вытерла руки о передник и смотрела на него загадочно, пока муж приближался к ней.
        Монтгомери медленно развязал тесемки ее кожаного передника и позволил ему упасть на грязный пол.
        Вероника склонила голову, и в ее глазах появился странный букет эмоций, очаровавший его: любопытство, восторг, возбуждение и, возможно, легкое сомнение.
        - Я изголодался, - сказал он тихо.
        - Неужели?
        Вероника обернулась и посмотрела на дверь, которую Рэлстон - благослови, Господи, его чуткость - догадался закрыть.
        - Миссис Броуди приготовила и прислала тебе поднос с едой, - сказала Вероника слабым голосом.
        - Но я изголодался по другой пище, - ответил Монтгомери, кривя рот в улыбке.
        - О!
        Вероника сделала шаг назад, но он быстро поправил дело, взяв ее за руку и нежно привлекая к себе.
        Вероника откашлялась.
        - В винокурне, Монтгомери?
        - Я думал обо всех возможных местах, - сказал он. - И не только на голой земле. Но вот, смотри, здесь куча стружек. Сомневаюсь, что мы вернемся домой в порядке после того, как воспользуемся ими вместо ложа. В твоей нежной попке появятся занозы, как и в случае, если мы используем рабочий стол. Конечно, если я не овладею тобой, когда ты будешь полностью одета.
        Она отвела глаза, и ее лицо очаровательно покраснело.
        Он принялся расстегивать ее корсаж.
        - Мне нравится это платье, - сказал Монтгомери, не отводя глаз от ряда пуговиц.
        Ткань платья была ярко-синего цвета, а белая оторочка на манжетах и вороте придавала прелесть этому довольно простому туалету.
        - Это одно из твоих новых?
        Вероника кивнула и опустила глаза на свои руки.
        - У тебя есть новые сорочки?
        Она прикусила нижнюю губу.
        - Надеюсь, с полдюжины, - сказал Монтгомери, расстегивая корсаж.
        Ее грудь сдерживала тонкая розовая сорочка. Одно легкое движение - и она поддалась.
        Монтгомери провел костяшками пальцев по ее возбужденным и восставшим соскам, выступившим из-под корсета, склонил голову и провел языком по соску, улыбнувшись, когда услышал, как она втянула воздух.
        Вероника всегда была чертовски отзывчивой на его ласки.
        Одной рукой Монтгомери взялся за кайму юбки, приподнял ее, и его рука скользнула в пену кружев нижних юбок.
        - Слава Богу, что ты не носишь кринолина, - сказал он, прижимаясь губами к ее разгоряченной щеке.
        Вероника вздрогнула, повернула голову и вознаградила его нежным целомудренным поцелуем.
        - Он очень маленький, - пояснила она скромно. - Подходит для того, чтобы носить дома, в комнатах.
        Пальцы Монтгомери скользнули по ее бедру, круговыми движениям лаская кожу, и он услышал, как прервалось ее дыхание, когда его рука подобралась ближе к прорехе в панталонах.
        Отстранившись, Монтгомери смотрел на нее: Вероника подняла голову. Глаза ее были восхитительно зелеными, широко раскрытыми и полными желания. Дыхание стало быстрым и поверхностным, сердце билось бурно, насколько он мог заметить по быстро бьющейся жилке на шее. Он не меньше любил смотреть на жену по мере того, как ее возбуждение возрастало, чем когда она достигала пика наслаждения.
        Рука Монтгомери нырнула между ее бедер. Вероника уже увлажнилась, ее ноги раздвинулись, когда он прикрыл ладонью венерин бугорок, а потом скользнул между складками плоти.
        Она принадлежала ему.
        - Ты влажная. Покажи мне насколько. Раздвинь ноги пошире.
        Когда она подчинилась, из горла Монтгомери непроизвольно вырвался звук, напоминающий рычание.
        Вероника прижала свою руку к его панталонам, ощутила его возбуждение и тотчас же властно сжала его.
        - Ты так же изголодалась, как и я, - пробормотал он, целуя ее в подбородок.
        Это был нежный поцелуй, скрывавший бушующую страсть.
        - Монтгомери, - прошептала Вероника, - сюда могут войти.
        - Давай-ка на рабочий стол, - ответил он.
        - А как же занозы?
        - Встанешь на колени.
        Брови Вероники взметнулись вверх, но она послушно встала коленями на рабочий стол, полностью одетая, и широкая юбка целиком скрыла ее от его глаз. Его мужское естество стремилось вырваться из своей тюрьмы, из сдерживающей его ткани, и Монтгомери высвободил его и направил к цели.
        Монтгомери медленно поднял юбки. И вот она была здесь, скрытая в ворохе ткани, но он мог почувствовать ее влажную плоть. Он провел пальцем по ее ягодицам, спустился ниже, прочертив линию по разбухшим розовым складкам, и скользнул внутрь.
        Спина Вероники выгнулась, потом она опустила голову, и из груди ее вырвался легкий стон.
        - Ты прекрасна, - сказал Монтгомери. - Мне хочется поцеловать тебя там.
        Она повернула к нему голову. Лицо ее пылало. В глазах светилось желание, плотский голод.
        - Раздвинь ноги пошире, - приказал он и улыбнулся, когда она это сделала. - А теперь подвинься ближе.
        Она сделала движение к нему и оказалась как раз под удобным для него углом и в удобном положении, на нужной высоте. Он порвал ее панталоны, наклонил голову и нежно прикусил одну из совершенных округлостей ягодиц.
        Дыхание Вероники стало прерывистым и хриплым.
        - Сейчас произойдет вторжение.
        Она сделала резкое движение спиной, опираясь на локти и поддерживая себя в этом положении.
        И Монтгомери нырнул в нее легким плавным движением, не пролив своего семени до того, как оказался в ней. И услышал, как Вероника выдохнула его имя, а ногти ее вцепились в поверхность деревянного рабочего стола и процарапали на нем след.
        - Теперь если кто и войдет, то ничего не узнает.
        Вероника покачала головой, не желая поддерживать это бессмысленное утверждение. Едва взглянув на нее, на самом деле каждый догадался бы, чем они занимаются.
        Монтгомери оправил ее юбки, опустив их, обхватил руками ее бедра и рванул их к себе.
        Вероника дрожала, а ее тело походило на раскаленную жаровню, властно удерживавшую его. Он вошел в нее глубже, чем когда бы то ни было. Десяток мощных рывков, и вот она, соединенная с ним, раскачивается взад и вперед, своими движениями заставляя его излить свое семя и издавая стоны при каждом. Еще с десяток рывков, и она вскрикнула. Монтгомери последовал за ней несколькими секундами позже, чувствуя, что взрыв произошел, и его семя излилось в ее тело.
        Шли минуты, но никто из них не произвел ни звука, не произнес ни слова. Они больше не двигались. Вне всякого сомнения, на лице его застыла глуповатая улыбка. Кроме удовлетворения, Монтгомери чувствовал что-то еще, и это его обеспокоило.
        Он просто не мог держать свои чертовы руки подальше от жены.
        Он помог ей отодвинуться от рабочего стола и привести себя в порядок, дрожащими пальцами помог застегнуть корсаж, и делал это гораздо медленнее, чем расстегивал его.
        - Иди, Вероника, и веди себя как гостеприимная и хорошая хозяйка за нас обоих. Я вернусь к обеду, - сказал Монтгомери, склоняясь к ней и целуя ее.
        Он чуть дольше обычного держал ее в объятиях, что оказалось неразумным, потому что она нежно прильнула к нему. Даже ее тихого вздоха было достаточно, чтобы он снова пожелал ее.
        Монтгомери проводил ее до двери и, открыв ее, снова поцеловал Веронику.
        Он не стремился жениться и не делал из этого тайны. Не хотел никого спасать, но был вынужден выручить Веронику из Братства Меркайи. И за это был вознагражден браком с самой удивительной, обворожительной и желанной женщиной из всех известных ему.
        Вероника никогда не говорила о своих родителях, а вчера он выяснил, что она таила в себе целое море печали. Сегодня же показала себя прекрасным товарищем и помощницей, сумевшей очаровать даже Тома. Она много часов работала без устали, а потом превратилась в сирену, и он не смог воспротивиться ее чарам.
        Монтгомери оперся спиной о кирпичную стену и смотрел вслед Веронике, подозревая при этом, что стал теперь совсем иным человеком, отличным от того, каким приехал в Шотландию.
        И почему это, черт возьми, он чувствовал себя таким счастливым?

        Пересекая арочный мост, Вероника все еще ощущала его внутри. При этом тело ее снова обдавало жаром. Стоило мужу дотронуться до нее, как она начинала таять. Стоило ему по-особому взглянуть на нее, и она становилась влажной. Стоило ей услышать его голос, и она вспоминала все те восхитительно грешные вещи, что они проделывали вместе.
        В эту самую минуту Вероника чувствовала себя так чудесно, что не хотела видеть своих родных. Но ее обязанностью было позаботиться об их нуждах, и потому она проследовала в свою комнату, испытывая потребность вымыться и переодеться перед встречей с гостями. Ее тетка и кузины сочтут состояние ее платья недостойным, а она решила не давать им повода критиковать ее. Во время ленча ей надо было любой ценой заставить их сообщить, как долго они намерены пробыть здесь.
        Элспет находилась в ее комнате и развешивала в шкафу новые платья. Выражение ее лица казалось мятежным, и, прежде чем девушка заговорила, Вероника догадалась, что это имеет отношение к ее кузинам.
        - Вот и вы, ваша милость, - сказала Элспет, приветствуя ее вымученной улыбкой.
        - В чем дело, Элспет?
        - Я ведь ваша горничная, миледи! Разве нет?
        Вероника кивнула.
        - Я должна заботиться о ваших вещах, приносить свежие цветы в вашу комнату и убирать в ней, если это понадобится. Хотя, должна сказать, ваша милость, вы не разбрасываете вещи где попало.
        Элспет сжала руки, по-видимому, принимая какое-то решение, и быстро заговорила:
        - Для меня повышение по службе - быть в вашем распоряжении, и я очень горжусь этим. Миллисент все еще зла на меня за это и смотрит на меня холодно. И все же я должна знать, когда вы посылаете кого-то отдавать мне распоряжения. В противном случае как мне догадаться о ваших желаниях. Откуда я узнаю, вы ли так распорядились, и, если я начну с кем-нибудь спорить, ваша милость, вы на меня разгневаетесь, а я не хочу потерять свое место.
        Вероника поставила стул у окна, стараясь успокоиться, и сделала знак, указывая на кровать.
        - Иди сюда, Элспет, сядь и скажи мне, что случилось. И говори, пожалуйста, помедленнее.
        Элспет села на край кровати, свесив ноги, и некоторое время смотрела на них, прежде чем заговорить.
        - Примерно час назад я принесла, ваша милость, ваши свежевыстиранные платья. И вам будет приятно узнать, что пятно на синем полосатом платье сошло.
        Вероника кивнула, стараясь проявлять терпение:
        - И в моей комнате кто-то был?
        - Да, ваша милость. Одна из ваших кузин. Мне показалось, что она рылась в вашем шкафу. Она сказала, что ищет какую-то вещь, за которой вы ее послали, и велела мне немедленно убираться.
        - Я так понимаю, что ты не согласилась, - догадалась Вероника, испытывая теплые чувства к девушке, проявившей такую преданность ей.
        Элспет кивнула:
        - Я отказалась уйти, ваша милость. В конце концов, она ушла, но обещала, что позаботится о том, чтобы меня еще до вечера уволили.
        Вероника была потрясена, заметив слезы в глазах девушки.
        - Я никого ни за чем не посылала, Элспет, - сказала Вероника, вставая. - Не знаю, что здесь делала моя кузина, но она находилась здесь не по моему поручению.
        Хотя Вероника уже догадалась, кто это был, она все- таки спросила:
        - И это была...
        - Думаю, мисс Аманда.
        Вероника положила руку на плечо Элспет:
        - Благодарю тебя, Элспет. Ты все сделала правильно, то, что и должна была сделать. Никаких неприятных последствий для тебя не будет.
        - Значит, меня не уволят?
        - Ни в коем случае, - ответила Вероника. - И к тому же в награду за твою преданность мне я поговорю с миссис Броуди, чтобы ты и Робби могли пользоваться вашим свободным днем вместе.
        - Ваша милость, я не знаю, что сказать.
        На ресницах Элспет повисли слезы, но ее улыбка напомнила Веронике момент, когда солнце проглядывает сквозь тучи в разгар грозы.
        Вероника открыла выдвижной ящик внизу одного из платяных шкафов и проверила запертую шкатулку. Все деньги ее отца оказались на месте. Правда, это была не единственная ценность в комнате. Она подошла к своему бюро, выдвинула ящик и уставилась внутрь. Там было пусто.
        Зеркало Туллох Сгатхан исчезло.

        Глава 23

        Монтгомери поднял глаза, когда Эдмунд вошел в винокурню. Он не прекратил работу, ибо стремился закончить ее поскорее, чтобы привести себя в божеский вид и предстать перед Вероникой и ее родными.
        Вне всякого сомнения, Эдмунд принес ему дюжину-другую бумаг на подпись и поставит его перед необходимостью принимать решения, что его ни в коей мере не интересовало.
        - Ваша милость, - приступил к разговору поверенный, подходя ближе и останавливаясь перед рабочим столом.
        Монтгомери спрятал инструмент в кожаный рукав, потом положил обе руки на деревянную поверхность рабочего стола.
        - В чем дело, Эдмунд? Надо повысить жалованье слугам, заказать больше продуктов для кухарки, нанять еще дюжину горничных? Лучше всего обратиться для решения этих вопросов к моей жене, поскольку домашними делами ведает она.
        - Вы предоставляете право решать эти вопросы ее милости?
        Эдмунд выглядел настолько ошеломленным, что Монтгомери захотелось усмехнуться.
        - Право же, это так. Моя невестка управляла в Виргинии домом и прекрасно с этим справлялась. И должен добавить, без моего участия.
        Эдмунд кивнул, будто эта мысль представилась ему достойной рассмотрения, но не двинулся с места.
        - Значит, вы пришли сюда не по домашним делам? Так в чем же дело? Что-то не ладится с ткацкими станками из Франции, с овцами, с угольными шахтами?
        - У вас, ваша милость, много владений, - сказал Эдмунд смущенно.
        Монтгомери посмотрел на него:
        - Я это понимаю, Эдмунд, и благодарен вам за хлопоты. Просто меня не интересует каждодневная деятельность во всех этих областях.
        - Сэр, есть люди, зависящие от вас и вашей добросовестности. Их жизнь зависит от вашего интереса к делам.
        Монтгомери устремил взгляд прямо вперед на яркое послеполуденное солнце, манившее его на воздух. Он хотел поскорее покончить с делами до того, как Эдмунд начнет читать ему лекцию о его долге. В армии он служил полковником, в подчинении у которого было пятьсот сорок два человека, и более года водил их в бой. Монтгомери пришлось похоронить свою семью, и он остался распорядителем всех земель. Теперь состояние Фэрфаксов пушечным ядром повисло у него на шее, и ему приходилось тащить его на себе, невзирая на вес.
        - Скажите, что собирались сказать, Эдмунд.

«И отправляйтесь к черту».
        - Меня допросили, сэр, и я считаю своим долгом сообщить вам об этом.
        - Допросили?
        Монтгомери поднял бровь, ожидая ответа.
        - Граф Конли, сэр. Он очень интересовался вашим состоянием и хотел знать точный его размер.
        - Неужели?
        - Думаю, я поступил неправильно, сказав ему о вашей щедрости по отношению к ее милости. Его чрезвычайно заинтересовали подробности.
        Монтгомери не знал, на кого он больше гневается: на Эдмунда или на графа Конли.
        - Когда это было? - спросил он, вытирая руки тряпкой.
        - Менее часа назад, сэр. Я пришел прямо к вам после этого разговора, - сказал Эдмунд и, поколебавшись, собрался с силами и спросил: - Что мне делать, ваша милость?
        - Ничего, - ответил Монтгомери. - Я сам разберусь.
        Он направился к двери, потом обернулся и посмотрел в лицо поверенному.
        - К вашему сведению, Эдмунд, я не хочу, чтобы вы обсуждали мои дела с кем бы то ни было. Никогда не делайте этого, никогда и ни с кем.
        Эдмунд устремил неподвижный взгляд на грязный пол:
        - Я совершил ошибку, ваша милость. Я никогда ее не повторю.
        - Вы живете в Инвернессе?
        Эдмунд кивнул.
        - Думаю, Эдмунд, вам пора отправиться домой.
        Поверенный выглядел потрясенным.
        - Кто же позаботится о ваших делах, сэр?
        Пушечное ядро становилось все тяжелее и тяжелее.
        Монтгомери хотелось обрушить его на Эдмунда Керра.
        Эдмунд сделал несколько шагов к нему:
        - Я прошу прощения, лорд Фэрфакс. Примите мое глубочайшее сожаление. Как только я осознал свою оплошность, я немедленно пришел к вам.
        - Это верно, - ответил Монтгомери. - И потому я не увольняю вас, Эдмунд. И все же, думаю, вам пора побыть дома. По крайней мере, какое-то время. Вы не согласны?
        Его взгляд заставил Эдмунда отказаться от возражений.
        - Да, ваша милость. Возможно, пора.
        Гнев душил Монтгомери и заставил его пулей промчаться по мосту, а потом по тропинке к Донкастер-Холлу. Он направился в свою комнату вымыться и переодеться, перед тем как отправиться на поиски графа Конли и хорошенько всыпать наглецу.

        Элспет помогла Веронике переодеться и уложила ее волосы. Вероника вымыла руки и попыталась освежить лицо прохладным компрессом, но это не помогло. Ее щеки пылали, и это было признаком того, что гнев ее достиг точки кипения.
        К моменту, когда Вероника вошла в парадную столовую, градус ее гнева поднялся настолько, что она уже дрожала от ярости.
        - Это твой обычай опаздывать, - сказала тетя Лилли и потянулась за пшеничной лепешкой, блюдо которых стояло на столе. - Я думала, твои манеры стали лучше.
        Вероника остановилась в дверях перевести дух и заставила себя немного успокоиться.
        Дядя Бертран восседал во главе стола, тетя Лилли напротив, кузины и кузены расселись, как им заблагорассудилось. Должно быть, поместить Веронику предполагалось где-то посередине, принимая во внимание ее положение бедной родственницы, которое сочли приемлемым даже в ее собственном доме.
        Вероника предпочла не обратить внимания на тетю и дядю и направилась прямо к стулу напротив Аманды. Кузина улыбнулась ей через стол. Выражение ее лица казалось бы полным нежности и очарования, если бы не хищный блеск в глазах.
        - Где оно?
        - Где что, Вероника? - спросила тетя Лилли. - Сядь, девочка.
        - Где зеркало? - повторила Вероника, не сводя взгляда с Аманды. - Тебе не удастся воровать у меня в доме.
        - Вероника! - воскликнула в ужасе тетя Лилли. - О чем ты говоришь?
        - Ты украла зеркало. Где оно?
        Аманда промокнула салфеткой уголок рта:
        - Я не знаю, о чем ты говоришь.
        - В Лондоне я давала тебе деньги по доброй воле. Однако зеркало я не собираюсь тебе дарить.
        Аманда повернулась к матери:
        - Право, матушка, я не знаю, о чем она говорит. Пожалуйста, заставь ее перестать говорить обо мне такие ужасные вещи.
        - Вероника, - сказал дядя Бертран, - ты не можешь никого обвинять бездоказательно.
        - Моя горничная - свидетельница, - возразила Вероника. - Она видела тебя в моей комнате, Аманда.
        Тетя Лилли встала, бросила салфетку, подошла к дочери и встала за спинкой ее стула:
        - Аманда не воровка.
        - Я просто хотела посмотреть твои комнаты, - сказала Аманда. - Сегодня утром ты исчезла, и с тех пор я тебя не видела.
        - И это тоже проявление неучтивости, Вероника, - добавила тетка.
        - Сомневаюсь, графиня, - послышался голос Монтгомери из-за ее спины, - что тема этой беседы продиктована грубостью.
        Вероника подняла на него глаза и увидела, что он в упор смотрит на дядю Бертрана:
        - Нам с вами надо поговорить. Немедленно!
        Сейчас Монтгомери совсем не походил на того человека, с которым она рассталась час назад. Голос его был ледяным, а лицо исказила такая ярость, что она бы содрогнулась, будь эта ярость направлена на нее.
        - Вам бы следовало поучить вашу жену, Монтгомери, - сказала тетя Лилли, снова садясь на место. - Она непозволительно груба с Амандой.
        Монтгомери посмотрел на Веронику.
        - Она украла мое зеркало. Пришла в мою комнату и украла Туллох Сгатхан.
        С минуту Монтгомери изучал лицо Аманды, потом окинул взглядом весь стол. Надо сказать к чести остальных кузин, они не поднимали на него глаз и выглядели так, будто им хотелось оказаться в другом месте. Судя по всему, ярость Монтгомери не затронула только Аманду, дядю Бертрана и тетю Лилли.
        Монтгомери сделал движение к жене и нежно обнял ее за талию.
        Тетя Лилли смотрела на них, хмурясь:
        - Она была непозволительно груба с Амандой, Монтгомери. И ей следовало бы проявить любезность и извиниться перед ней.
        - Это вам следует извиниться перед Вероникой, - сказал Монтгомери, опережая Веронику. - Вы заняли ее место за столом. - Он повернулся к графу Конли: - Вам я тоже не давал разрешения занять мое место во главе стола, сэр. Как и выспрашивать моего поверенного о состоянии моих финансов и положении моей жены.
        Монтгомери сделал знак одной из служанок.
        - Попросите миссис Броуди прийти сюда, - сказал он, прежде чем обратить внимание на Аманду. - А теперь пора сказать правду. Вы взяли зеркало?
        Лицо Аманды приняло такой же ярко-красный цвет, как лицо ее отца. Взгляд, брошенный ею на Веронику, был полон ненависти.
        Миссис Броуди пришла не позже чем через три минуты, а до ее прихода царило смущенное молчание. Взгляд Монтгомери будто вынуждал всех молчать. К счастью, никому не пришло в голову бросить ему вызов и заговорить.
        - Где вы поместили наших гостей, миссис Броуди?
        Он снова повернул голову, чтобы видеть лицо Аманды.
        - Молодую леди в Зеленой комнате, ваша милость.
        - Я предоставляю вам последнюю возможность, - сказал Монтгомери.
        - Не можете же вы не верить моему слову, - сказала Аманда, вставая.
        - Аманда! - Повелительный голос тети Лилли потерялся в начинающейся истерике ее дочери.
        - Никто никогда не обращался со мной так ужасно за всю мою жизнь, - вопила Аманда.
        Она обратила свой взгляд к отцу, ища у него поддержки, но граф продолжал краснеть и никак не показывал, что замечает смущение дочери.
        Монтгомери повернулся к Веронике и протянул ей руку. Они вышли из столовой, держась за руки - их пальцы были переплетены. Граф Конли устремился за ними, дальше проследовала графиня и, наконец, Аманда, теперь ударившаяся в слезы. За ними шли четыре остальных кузины и кузена, две горничные и миссис Броуди.
        Недоставало только волынщика, чтобы процессия выглядела торжественно.
        У двери в Зеленую комнату Монтгомери остановился, обернулся и посмотрел на Аманду:
        - Спрашиваю вас в последний раз. Вы взяли зеркало?
        - Я жалею, что мы сюда приехали, - сказала Аманда плаксиво.
        - Я тоже жалею, - с расстановкой парировала Вероника.
        Монтгомери сжал и выпустил ее руку, повернул дверную ручку и толчком открыл дверь. Он посмотрел на миссис Броуди и жестом попросил ее выйти на первый план.
        - Будьте любезны, миссис Броуди.
        - Зеркало оправлено в золото и вот такого размера, - сказала Вероника, разведя руки примерно на фут. - На тыльной стороне оно по кругу украшено алмазами.
        Миссис Броуди кивнула и вошла в комнату.
        - Я продолжаю настаивать, - сказала Аманда. - Это самое ужасное и гнусное вторжение, отец. Не можешь же ты позволить ему вести себя подобным образом. Это не только грубо, но и...
        Голос ее пресекся.
        - Вне всякого сомнения, это поведение американца, - сказал Монтгомери. - Вы это собирались сказать?
        Вместо ответа Аманда отвела глаза.
        Монтгомери перевел взгляд на графа:
        - В Виргинии джентльмен не стал бы выпытывать сведения о состоянии дел другого джентльмена. Если, конечно, у него не было бы оснований считать второго вором или негодяем. Вы именно такого мнения обо мне?
        У дяди Бертрана был такой вид, будто у него что-то застряло в горле.
        Он несколько раз кашлянул. Лицо его все еще оставалось багровым, а взгляд блуждал по комнате, избегая встретиться с взглядом Монтгомери.
        - Я не желаю больше здесь оставаться и не позволю позорить мою семью, - сказала тетя Лилли.
        - В таком случае вам лучше начать укладываться, - ответил Монтгомери. - Мне не нравятся гости, будь они даже родственниками, которые позволяют себе воровать.
        Он сделал жест рукой, и в этот момент из комнаты вышла миссис Броуди и протянула ему зеркало.
        - Я хочу, чтобы вы покинули мой дом в течение часа, - бросил Монтгомери.
        - Но мы только что прибыли, - возразила тетя Лилли. - Должна вам сообщить, что путешествие отняло у нас более двух дней. Не можете же вы думать, что мы тотчас же повернем обратно.
        - Не только думаю, - возразил Монтгомери ледяным тоном, какого Вероника никогда не слышала от него, - но если вы не уложите свои вещи в указанное время, которое я отвел вам на сборы, то окажетесь в карете без них. Я вам это обещаю.
        Вероника полагала, что он повернется и уйдет. Однако вместо этого Монтгомери взял ее за руку и потянул за собой. Ей пришлось почти бежать, чтобы угнаться за ним. И вместо винокурни он направился в свою комнату.
        Когда они оказались внутри, муж захлопнул за собой дверь с грохотом, похожим на пушечный выстрел. Потом вручил ей зеркало, которое ему отдала миссис Броуди.
        - Это даже хуже, чем не иметь семьи вообще, - сказал Монтгомери. - Пожалуй, для одного человека это слишком.
        - Сказать по правде, я не воспринимаю их как членов моей семьи, - призналась Вероника. - Они просто родственники.
        - Что ты имела в виду, когда напомнила Аманде, как она донимала тебя раньше? Она и прежде крала у тебя?
        Вероника опустила глаза на ковер и молча созерцала его. Как странно, что прежде она никогда не замечала, что он сине-белый, выткан причудливым образом, и узор на нем слегка напоминает греческий. Монтгомери не заговаривал, не двигался, не побуждал ее говорить. Он просто стоял и терпеливо ждал.
        - Нет, Аманда не крала у меня, - сказала Вероника наконец. - Я платила ей, чтобы она оставила меня в покое.
        - Платила ей?
        Вероника посмотрела на него. Монтгомери хмурился, и выражение его лица было более чем просто недоумевающим. Ее родственники все еще находились в Донкастер-Холле, и, если бы она не облекла свои мысли в точную форму, Монтгомери, вне всякого сомнения, обыскал бы дядю Бертрана.
        - Думаю, Аманда опасалась, будто я нанесу ущерб репутации ее семьи, - сказала Вероника. - Она постоянно ябедничала на меня тете Лилли и дяде Бертрану. «Она не закончила домашнюю работу. Она сделала ее плохо. Она странно себя ведет». Кузина походила на репей в башмаке, и потому мне было легче заплатить ей за молчание.
        - Значит, это она стояла за разоблачением в ту ночь, когда ты отправилась на собрание Братства Меркайи?
        Вероника кивнула.
        - Почему же ты все-таки пошла, зная, что есть основание опасаться быть разоблаченной?
        Теперь Монтгомери больше не хмурился, но на лице его появилось выражение, которое ей часто случалось видеть прежде. Он смотрел на нее с любопытством и некоторым недоверием.
        - Потому что я хотела узнать больше о себе, и это желание пересилило опасения, - ответила она.
        - Узнать о своем «даре»?
        Возможно, теперь был подходящий момент, чтобы признаться во всем.
        - Не только о нем, - сказала Вероника, сжимая руки перед грудью. - Я хотела узнать, можно ли говорить с мертвыми.
        С минуту Монтгомери не произносил ни слова. Когда, наконец, заговорил, то не попытался ее критиковать. Вместо этого сказал нечто такое, что ее удивило:
        - Я невзлюбил твою кузину со дня нашей свадьбы.
        - Но Аманда всем нравится.
        - В таком случае можешь считать меня чудаком, не похожим на всех. Дело в том, что она флиртовала со мной.
        - Аманда флиртует со всеми мужчинами.
        - Я счел неуместным то, что она пыталась флиртовать с женихом в день свадьбы.
        - Она делала это, только чтобы позлить меня.
        - Но почему?
        - Аманда хитрая, эгоистичная и избалованная. Она рассматривает всех только с точки зрения выгоды. И если она видит что-то, что хочет иметь, берет это.
        - По-видимому, даже если для этого надо прибегнуть к воровству.
        Вероника кивнула.
        - Но чем вызвана ее антипатия к тебе?
        Вероника пожала плечами:
        - Не знаю. Разве тебе не случалось встречать человека, который мгновенно и беспричинно проникся бы к тебе антипатией? Или чтобы вдруг к тебе, напротив, прониклись любовью с первого взгляда?
        - Едва ли, - ответил он. - Вот мои братья были очаровательными. А я был заблудшей овцой.
        - Я бы расспросила тебя о них, но у тебя всегда такое замкнутое лицо, будто ты не хочешь говорить о прошлом, будто Виргиния - закрытая тема, и мне не следует проявлять любопытства на этот счет.
        С минуту Монтгомери внимательно смотрел на нее и, как ей показалось, наконец, пришел к некоему решению.
        - Мой дед построил Гленигл так, что он стал точной копией Донкастер-Холла, - сказал Монтгомери внезапно.
        Удивленная, Вероника только моргала.
        - Точной?
        Монтгомери кивнул:
        - Вплоть до обоев.
        Так вот почему она ощущала в нем столь противоречивые чувства, включая и неизбывную печаль.
        Минутой позже Монтгомери вышел - просто повернулся и покинул комнату, так ничего и не сказав.
        Вероника продолжала неотрывно смотреть на дверь, гадая, следует ли ей пойти за ним. А вместо этого она открыла дверь, ведущую в ее комнаты, тихонько затворила ее за собой и удалилась к себе.
        Веронике хотелось говорить с умершими. Как только она сказала это, Монтгомери понял почему. По той же самой причине он постоянно воображал, будто рядом с ним Джеймс, Алисдэр и Кэролайн. И иногда мысленно общаться с ними было легче, чем так остро тосковать по ним.

        Оказалось, что он сказал жене больше, чем собирался.
        Если бы Монтгомери остался с ней, обняв ее и упершись подбородком в волосы, то рассказал бы ей о таких вещах, которые никто не имел права знать. Поведал бы даже о своем прошлом.
        Или снова занялся бы любовью, что случалось нередко, когда они оставались наедине.
        В то мгновение, когда Монтгомери казалось, будто он пресытился ею, потребность в ней появлялась с новой силой. Возможно, ему бы хотелось всюду таскать ее за собой, целовать, когда захочется, и постоянно ощущать нежность ее кожи и ее руки, скользящие по его телу. Вероника изучала его и делала это с таким восторгом и таким пылом, что достаточно было одного ее взгляда, чтобы он воспламенился.
        На пути к двери его остановил Рэлстон.
        - Ваша милость, - начал мажордом, слегка поклонившись.
        Монтгомери сдержал свое нетерпение, повернулся и спросил Рэлстона:
        - В чем дело?
        - Следует перегнать овец в другое место, ваша милость.
        - Так сделайте это, - последовал ответ.
        - Это не так просто, как кажется, ваша милость, - ответил Рэлстон. - Я полагаю, надо выбрать место, куда их перегнать.
        - И вы думаете, я что-нибудь смыслю в овцах?
        - Ваша милость, принять такое решение можете только вы.
        - Притворитесь, будто меня здесь нет, - предложил Монтгомери. - Кто принимает решение в случае моего отсутствия?
        - Мистер Керр, сэр. Он всегда это делал с самого первого дня, как появился в Донкастер-Холле. Но как я понимаю, мистера Керра здесь нет. Он уехал по вашему распоряжению.
        Монтгомери проглотил готовое вырваться проклятие.
        - Но ведь Эдмунд - поверенный. Что он может знать об овцах?
        - Мистер Керр всегда был управляющим в Донкастер-Холле, сэр, - сказал Рэлстон.
        - Если по какой-то причине Эдмунда нет, то кто в этом случае принимает решение?
        Казалось, подобный вопрос поставил Рэлстона в тупик.
        - Ваша милость, мистер Керр всегда был на месте.
        - Конечно, едва ли можно сыскать в Шотландии, да, пожалуй, и во всей Британской империи поверенного, столь ревностно относящегося к своим обязанностям и неспособного манкировать ими хотя бы один день.
        - Есть еще один вопрос, ваша милость, об очистке реки.
        Монтгомери оперся спиной о дверной проем и сложил руки на груди. После стычки с родственниками Вероники его терпение было на исходе.
        - Очистке реки?
        - Река сужается на той стороне, где расположен Лоллиброх. Если каждую весну не убирать камни и валуны, получится запруда, и вода затопит земли. Мы регулярно принимаем участие в расчистке, ваша милость. И приглашаем на помощь жителей Лоллиброха.
        - И когда это происходит?
        - Обычно раньше, чем теперь, ваша милость, - ответил Рэлстон. - Пришлось многое отложить в связи с поездкой мистера Керра в Америку.
        - Какое счастье, что он нашел меня, - сухо парировал Монтгомери.
        - Это особенность его характера, ваша милость. Он во всем крайне обязателен и усерден, как и в этом случае.
        - И что это означает?
        Рэлстон смутился и теперь выглядел неуверенным.
        - А вы не знали, сэр? Мистер Керр - Фэрфакс. Если бы не ваш дед, он стал бы следующим лордом.
        Монтгомери непонимающе уставился на него.
        Рэлстон продолжал:
        - Его мать была урожденной Фэрфакс. Титул передается и по женской линии, но только если не останется наследников мужского пола.
        - Мой дед!
        Рэлстон кивнул.
        - Вы уверены, Рэлстон?
        - Насчет происхождения мистера Керра? Конечно, сэр. Десятый лорд Фэрфакс оплатил его образование, поскольку он тоже Фэрфакс.

«Вам следует обращать больше внимания на ваше наследство. Быть лордом Фэрфаксом из Донкастера - великая честь».
        Это были слова Эдмунда, сказанные ему в Лондоне. Теперь все бесконечные намеки и придирки Эдмунда обрели смысл.
        - Не будете ли так любезны проинспектировать конюшни, и, возможно, внесете изменения, сэр? - спросил Рэлстон.
        - А должен? - ответил Монтгомери вопросом на вопрос.
        Рэлстон бросил на него сочувственный взгляд. Этот человек прекрасно понимал, что работать над воздушным шаром гораздо интереснее, чем быть одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером.
        - Назначьте время, Рэлстон, - вздохнул Монтгомери, покоряясь необходимости выполнять свои обязанности.
        Хотя в эту минуту хотел только укрыться в винокурне.

        Глава 24

        Тетка, дядя, кузины и кузены отбыли в назначенное Монтгомери время.
        Ни Вероника, ни ее муж не вышли их проводить. Вне всякого сомнения, тетя Лилли воспользуется возможностью и пришлет возмущенное письмо, где детально перечислит все ошибки, прегрешения и слабости Вероники.
        А покончив с этим, начнет рассказывать всем знакомым о чудовищном приеме, оказанном ей племянницей, этой неблагодарной девчонкой.
        И ничто в будущем не искупит унижения этих трех часов. Тетка никогда не простит Веронике того, что она уличила Аманду в воровстве, а дядя Бертран никогда не простит неуважительного отношения к себе.
        Однако как ни печально, единственное, что Вероника почувствовала, - это облегчение.
        Она стояла у окна Овальной гостиной, глядя, как скрываются из виду экипажи. Несколько минут спустя у двери появилась миссис Броуди.
        - Они уехали, ваша милость.
        Вероника кивнула. Странно, но у нее возникло ощущение, что за этот день она постарела лет на двадцать.
        - Я приказала кухарке собрать им корзинки с продовольствием на дорогу до Инвернесса.
        - Благодарю вас, миссис Броуди, - ответила она вяло. - Мне это даже не пришло в голову.
        Миссис Броуди улыбнулась, и в ее улыбке Вероника заметила некоторый намек на сочувствие.
        - Это моя обязанность, ваша милость.
        Обязанность? А какие обязанности у нее?
        Вероника пообедала в своей гостиной, но без всякого аппетита. Отпустив на ночь Элспет, Вероника приготовила постель, погасила лампу и легла, уставившись в толок. В конце концов, ей удалось задремать, но тремя часами позже она проснулась, и сна у нее не было ни в одном глазу.
        Вероника перекатилась на бок, жалея, что не раздвинула занавески, прежде чем лечь в постель. В комнате было слишком темно. Часы на каминной полке тонули в тенях. Вероника встала с постели и в темноте прошла по своим покоям, остановившись у двери, ведущей в апартаменты Монтгомери.
        Наверное, он спал. Вероника прижалась лбом к двери и ощутила кожей прохладу дерева. Она сомневалась, что снова уснет, однако ее неспособность справиться с этим не оправдывала намерения разбудить мужа.
        И все-таки она постучала в его дверь.
        Ответа не последовало, и Вероника повернула дверную ручку и заглянула внутрь.
        Монтгомери в постели не было. Он отправился на одну из своих обычных ночных прогулок, которые отказывался обсуждать, или все еще работал.
        Не успев хорошенько подумать, Вероника оделась, ограничившись только одной нижней юбкой. Кого бы она ни встретила, едва ли его или ее заинтересовал бы ее костюм.
        В ночном воздухе ощущалась прохлада, будто нарождающаяся весна неохотно отпускала свою родительницу зиму. Убывающий серп луны с палец толщиной стоял высоко на небе. Выйдя из дома, Вероника приостановилась и подняла глаза.
        Когда Вероника была еще маленькой девочкой, мать говорила ей, что звезды - это ангелы, глядящие вниз, на землю.
        - Найди одну, - говорила ей мать, - и выбери ее своим ангелом-хранителем.
        - Я хочу самую яркую, матушка.
        - В таком случае она и будет твоей, моя дорогая девочка.
        Вероника посмотрела на небо и молча помолилась за родителей. Она пошла по тропинке вдоль реки, но Монтгомери нигде не было видно. Вероника пересекла более низкую часть узкой долины и направилась к арочному мосту. Отсюда хорошо просматривалась винокурня. Трепетный свет в задней части строения свидетельствовал о том, что Монтгомери и в самом деле все еще работал.
        На полпути к мосту Вероника пожалела, что не надела более крепкой и прочной обуви. Тонкой подошвой домашней туфли она ощущала каждый камешек, попадавший под ногу.
        Вероника остановилась посреди тропинки, испуганная внезапно возникшим ощущением, что она здесь не одна. Расстояние между винокурней и домом было смехотворным и все же достаточным, чтобы она почувствовала свою уязвимость. Деревья стояли так близко от нее и росли так густо, а от вида глубоких пещер, наполненных тенями, становилось настолько не по себе, что по коже Вероники побежали мурашки.
        Как глупо! Она в Донкастер-Холле, а не в каком-нибудь уединенном и незнакомом месте. Что ей потребовалось бы в случае необходимости - это громко закричать, и кто-нибудь непременно прибежал бы. Даже в столь поздний час люди могли работать в конюшнях, или в кузнице, или в любой другой из надворных построек, находившихся поблизости.
        Решив оставаться отважной, Вероника наконец приблизилась к винокурне.
        - Монтгомери! - окликнула она его из дверного проема.
        Поколебалась и снова позвала. Ответа не последовало, и она осторожно вошла внутрь. Свет, который она заметила прежде, теперь был погашен. Неужели муж стоял в темноте, ожидая, пока она удалится?
        - Что ты здесь делаешь, Вероника? - спросил он из-за ее спины.
        Она подпрыгнула: сердце чуть не выскочило у нее из груди.
        - Ты все время был здесь? - спросила она, гадая, не его ли присутствие она чувствовала раньше.
        - Что ты здесь делаешь? - снова спросил Монтгомери.
        Окруженный тенями, закутанный ночью в нечто вроде плаща, он казался героем волшебной сказки, горцем, явившимся отомстить своим врагам.
        Стоя в собственной спальне, Вероника полагала, что идти на поиски мужа вполне разумно. Теперь же почувствовала себя идиоткой.
        - Я хотела поблагодарить тебя.
        - Поблагодарить меня?
        Голос Монтгомери казался ледяным, лишенным эмоций. Как ему удавалось так меняться? Как получалось, что он прячется от мира, окружив себя коконом сдержанности?
        - Я поняла, что не должна была этого делать. Спасибо, что ты мне поверил.
        Вероника набрала в грудь воздуха.
        - Благодарю тебя за то, что женился на мне. Ты спас меня от участи бедной родственницы в доме моего дяди. И за это я до конца жизни буду тебе благодарна.
        Монтгомери не ответил. Может быть, его надо просто поцеловать? У них не было никаких сложностей в общении, когда они занимались любовью. Чуть раньше в этом самом строении они разделяли самую настоящую страсть.
        - Ты был очень добр ко мне, - сказала Вероника, наконец, чувствуя себя неуклюжей и глуповатой.
        - Я вовсе не был добр, - ответил он. - Ради Бога, Вероника, не приклеивай мне этот ярлык.
        - Монтгомери, - начала Вероника, решившись на риск, - если ты страдаешь, может быть, я могла бы облегчить твое бремя. Мне стало намного легче, когда я рассказала тебе о своих родителях. Разделенная скорбь переносится гораздо легче.
        Она сделала к нему шаг, потом еще один.
        - Люди не могут выносить такую боль, как ты, Монтгомери.
        - Иногда боль - это расплата, Вероника, - ответил он тихо.
        - За что тебе приходится расплачиваться? Что ужасного ты совершил?
        Монтгомери протянул к ней руку и дотронулся кончиками пальцев до ее щеки.
        - Возможно, тебе лучше не знать об этом, Вероника.
        Она почти ожидала, что муж оставит ее, скроется в темноте, молчаливый, надменный, неколебимый. Но вместо того чтобы уйти, он положил руки ей на плечи и легким движением привлек ее к себе. Вероника вошла в кольцо рук и прижалась щекой к его груди.
        Долгие минуты они так и стояли, сжимая друг друга в объятиях.
        - Ты должна уйти, - сказал он, наконец, отступая на шаг.
        - Ты пойдешь со мной?
        - Мне надо сделать кое-какие приготовления. Завтра утром я поднимусь на воздушном шаре.
        - Могу я подняться с тобой?
        - Нет, - ответил Монтгомери. - Я буду испытывать навигационную заглушку.
        - Это опасно?
        Он не ответил, только потянулся к ней и погладил ее щеку тыльной стороной ладони.
        - Возвращайся в Донкастер-Холл. Сейчас свежо, и ты неподходяще одета для ночной прогулки. Я приду, как только смогу.
        Вероника повернулась и неохотно оставила его.
        Позже она проснулась от прикосновения его рук, скользящих по ее коже. Не произнося ни слова, Монтгомери соблазнял ее. Его голова нырнула вниз, и ее сосок оказался между его губами. Он осторожно и нежно потянул его.
        Сердце Вероники раскрылось. Кровь с шумом ринулась по жилам. Тело охватил пожар. Он заставил ее положить руки на его бедра, а голову поднять навстречу его поцелую и рванул к себе. К моменту, когда в комнате забрезжил рассвет, они все еще двигались вместе, ища утешения друг в друге и получая его.

        Глава 25

        - Все будет хорошо, Норма, - говорила Вероника, похлопывая девушку по спине.
        Молодая горничная продолжала рыдать, зарывшись лицом в носовой платок. Ее плечи вздрагивали. Вероника потянулась за чашкой, налила чаю и заставила девушку выпить его.
        Солнечный свет, струившийся в широкие окна за их спиной, танцевал на волосах Вероники и высекал из них золотые и рыжие искры.
        Монтгомери остановился у двери в Розовую гостиную и с любопытством прислушался.
        - Почем вам знать, леди Фэрфакс? - спрашивала девушка. - Этого не знает даже миссис Броуди, а уж она-то знает все.
        - Не важно, - ответила Вероника, когда девушка вопросительно посмотрела на нее. - Сейчас важно составить план на будущее. Ты можешь родить младенца дома?
        Девушка снова разразилась слезами.
        - В таком случае нам надо найти для тебя дом, Норма. У тебя есть друзья или другие родные?
        - В Глазго есть кузина, леди Фэрфакс.
        - Тогда мы напишем ей, Норма.
        - Я не хочу ее обременять, леди Фэрфакс.
        Несколько минут прошло в молчании, и, осторожно заглянув в комнату, Монтгомери увидел, как девушка обхватила руками Веронику, а та обнимает ее в ответ и похлопывает по спине.
        По-видимому, девушка узнала, что у нее будет ребенок, и теперь ее собирались отослать к родным. Это решение не было необычным. Но то, что Вероника сказала дальше, очень отличалась от того, чего он ожидал.
        - Тебе не придется ехать к родным без единого пенни, Норма. Я позабочусь об этом. У тебя будут свои средства. Ты не окажешься в роли бедной родственницы.
        - О, я не могу их взять, леди Фэрфакс, - сказала Норма, отстраняясь и вытирая глаза. - Это было бы неправильно.
        - Неправильно то, что Уильям оставил тебя в таком положении и исчез.
        - Он хороший человек, леди Фэрфакс. Он просто испугался.
        - Это вообще не по-мужски, Норма, - возразила Вероника твердо. - Мужчины не убегают от сложностей. Они встречают их с открытым забралом. Они не боятся их.
        Разве все так? В последние пять лет Монтгомери много раз случалось пугаться и бежать с такой скоростью, будто за ним гнался дьявол. Обстоятельства, а возможно, и гордость заставляли его замирать на месте. Но между тем, что он хотел бы сделать, и тем, что вынужден, часто была огромная разница, и страх, черт бы его побрал.
        Когда он вошел в комнату, Вероника покачала головой. Однако Монтгомери не обратил внимания на ее знак и подошел к Норме. Неуклюже похлопал девушку по плечу.
        - Уильям - парень из Донкастер-Холла? - спросил он.
        Норма выглядела не только напуганной его присутствием, но, судя по всему, не могла даже ответить.
        Монтгомери ободряюще улыбнулся и снова похлопал по плечу.
        Норма быстро заморгала, губы ее сложились в решительную улыбку, и она посмотрела на него в упор.
        - Нет, ваша милость, - сказала она наконец.
        - Скажи миссис Броуди, что я предоставил тебе день отдыха. Ступай в свою комнату и отдохни, Норма. Все будет хорошо.
        Она медленно встала и кивнула:
        - Если вы так говорите, сэр.
        Когда девушка ушла, он повернулся к Веронике:
        - Я пришел за тобой. Все остальные уже на месте и ждут, когда я стартую.
        Они вышли из дома, и, когда приближались к арочному мосту, Монтгомери кивнул, приветствуя людей Донкастер-Холла. Большинство молодых людей, включенных в команду по их собственному желанию, должны были держать тросы. Что же касается женщин, то они собрались на мосту, чтобы лучше видеть воздушный шар.
        Монтгомери подвел Веронику к тому месту, где стояла Элспет.
        Впереди виднелась полностью надутая оболочка шара, примерно в три раза превышавшая размер его самого. Вся конструкция была величиной с винокурню, находившуюся позади него. Голубой шелк трепетал на слабом ветру, будто побаиваясь совершить свое первое путешествие. Новая форсунка, специально предназначенная для шара подобных размеров, располагалась у жерла и издавала звук, похожий на рев.
        Глаза Вероники широко раскрылись, но она не произнесла ни слов одобрения, ни предостережения, даже не высказала любопытства. Монтгомери стоял лицом к ней и ждал, пока голова ее не запрокинулась и их взгляды не встретились. И только тогда заметил, что она дрожит.
        - Не бойся, Вероника, - сказал он тихо, потом склонился к ней и на глазах у собравшейся толпы поцеловал жену.
        Она качнулась к нему и положила руки ему на грудь.
        Монтгомери прервал поцелуй, грозивший затянуться надолго, погладил Веронику по щеке тыльной стороной ладони и улыбнулся:
        - Все будет хорошо.
        Однако было похоже, что она не очень поверила ему.
        Поколебавшись, Монтгомери направился к винокурне. Впрочем, порой действия более убедительны, чем слова.
        - Сегодня великий день, Рэлстон, - сказал Монтгомери, приближаясь к гондоле. Он сделал знак десяти мужчинам, удерживавшим летательный аппарат за тросы.
        Оболочка шара все еще вибрировала, будто выказывая нетерпение, как породистый крылатый конь.
        - Все в порядке, ваша милость. Все готово.
        Оба мужчины, господин и слуга, подняли глаза на гигантскую оболочку голубого шелка. Этот шар отличался от того, на котором Монтгомери летал с Вероникой.
        Первый предназначался для изучения воздушных потоков. Этот совсем для другого: чтобы управлять ими. Его оболочка была больше, имела овальную форму и острый нос. А гондола прямоугольной и много длиннее гондолы первого шара.
        Если бы эта конструкция и этот опыт полета оказались успешными, Монтгомери намеревался подать петицию правительству Соединенных Штатов с предложением реформировать Корпус воздухоплавания. Воздушный шар имел практическое применение в качестве шпионского приспособления, с тем чтобы с его помощью следить за передвижениями войск противника во время войны.
        - Я бы попросил тебя сопровождать меня, - сказал он Рэлстону, - однако ты уже дал мне понять свое отношение к воздухоплаванию.
        - Если бы вы попросили меня, я бы ответил отказом, ваша милость. Я шотландец по рождению, британец по закону и горец милостью Божьей, но я не орел.
        Монтгомери рассмеялся, ступил в гондолу и принялся в последний раз проверять состояние форсунки.
        К его удивлению, Рэлстон, сияя, извлек бутылку вина:
        - Думаю, вы не станете возражать, сэр, но я взял это вино из погреба, чтобы окрестить ваш корабль.
        - Я назову его «Бестрепетный», - сказал Монтгомери, думая о Веронике.
        - Отличный выбор, - одобрил Рэлстон. - Это значит «бесстрашный».
        - Или «отважный», - сказал Монтгомери.
        Рэлстон вручил ему откупоренную бутылку.
        Монтгомери вылил немного вина на траву возле гондолы.
        - Нарекаю тебя «Бестрепетным».
        Рэлстон растянул рот в улыбке, и это непривычное выражение лица сделало его лет на двадцать моложе.
        Монтгомери надел рукавицы, повернул горелку, поставив ее на полную мощность, и отсалютовал Рэлстону.
        - Удачи, ваша милость! - крикнул Рэлстон, перекрывая гудение пламени.
        - Отпускайте тросы, Рэлстон! - вторил ему Монтгомери.
        Рэлстон кивком подал знак четырем рядам мужчин, и те начали медленно приближаться к гондоле, придерживая тросы.
        Обитатели Донкастер-Холла закричали «ура», когда воздушный корабль начал медленно подниматься. Монтгомери улыбнулся, приятно удивленный их энтузиазмом, и взмахнул рукой. Но минутой позже занялся неотложными делами, связанными с управлением полетом: проверил форсунку, навигационные лопасти и тросы, ведущие к заглушкам.
        Как и всегда, подъем на первые двадцать футов вызвал у него такое ощущение, будто его живот рванулся вниз, к ногам. И тотчас же его омыла волна ликования, и кровь быстрее заструилась по жилам.
        Пока Монтгомери парил над колышущейся толпой шотландцев, не испытывал чувства одиночества. Люди Донкастер-Холла приветствовали его с гораздо большим радушием, чем он был готов принять. Он был одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером, и они просто признали тот факт, что временно им стал американец.
        Холмы вокруг Донкастер-Холла были настолько зелеными, что издали даже отливали синевой и их красота будила в нем инстинкт плантатора. Среди дальних холмов паслась чертова уйма овец, упорно льнущих к каменистой земле у подножия гор. Если бы не овцы, его дед остался бы в Шотландии.
        Овцеводство было не в его вкусе, как не привлекало и Монтгомери. Дед скорее был склонен стать арендатором или нанялся бы на службу в Донкастер-Холл служить другому Фэрфаксу. Надо будет расспросить Эдмунда, подумал Монтгомери, о других наемных слугах Донкастер-Холла. Что их здесь держало? Система кланов отошла в прошлое. Возможно, они были привязаны к земле, к стране и к этому месту?
        Вероника ощущала точно такую же связь с родными местами.

«Я шотландка, Монтгомери. Мое место здесь».
        Монтгомери парил теперь между Донкастер-Холлом и Бен-Уиллисом. Если его устройство сработает, он сможет отвести свой воздушный корабль обратно домой. Если нет, он, как и его шар, окажется во власти ветров, и приземление станет возможно, только если он стравит давление в шаре и выпустит часть нагретого воздуха из его оболочки.
        Монтгомери приступил к своему первому действию, слыша ободряющие крики и чувствуя, что и сам готов к ним присоединиться, потому что ему удалось заставить корабль проплыть над домом. Однако вторая попытка сделать поворот оказалась такой же безуспешной, впрочем, как и первая, а его улыбка так и оставалась приклеенной к лицу.
        Его внимание привлек странный звук - какое-то шипение. Монтгомери поднял глаза и увидел, что пламя горелки из ярко-синего стало оранжевым, а потом вообще исчезло. Потянувшись вверх, он попытался снова зажечь форсунку, но пламя не появилось.
        Впрочем, никто из наблюдавших за ним не закричал.
        В последний раз, когда возникла подобная неполадка с горелкой, Монтгомери парил над фортом Монро. И в тот раз им с помощником пришлось приземлиться в реку, и эта посадка могла стоить жизни им обоим, если бы пришлось садиться на землю.
        Новая попытка зажечь горелку тоже не увенчалась успехом, но в течение еще нескольких минут шар оставался в воздухе, и это дало ему возможность приземляться постепенно. Монтгомери не стал впадать в панику. Годы тренировок вооружили его знанием всех возможных неполадок и способностью действовать быстро и разумно.
        Все было бы отлично, если бы чертова гора не оказалась так близко.
        Было бы идиотизмом выжить в войне, продолжавшейся четыре года, и так нелепо погибнуть в Шотландском нагорье в такой прекрасный день.

        Глава 26

        В ту минуту, когда великолепный воздушный корабль Монтгомери был виден на фоне неба и походил на огромное рукотворное синее облако, горло Вероники сжало спазмом, а сердце наполнилось гордостью. Монтгомери это удалось. Он сделал это один, сумел заставить воздух служить себе. Он стал богом и управлял машиной, созданной им самим.
        Будто показывая, как он талантлив, корабль изменил направление, сделал поворот влево, кружа над Донкастер-Холлом. Толпа, в которой стояла Вероника, разразилась радостными криками, люди замахали руками.
        Вероника оставалась там, где была, и улыбалась, испытывая гордость и трепет восторга за Монтгомери, сумевшего добиться такого успеха. Каким гордым он, должно быть, чувствует себя. Его навигационная система сработала.
        Если он смог направлять свой корабль, посылать ему на помощь верховых не требовалось. Он теперь знал, где приземлится, поблизости от реки Тайрн, как в прошлый раз.
        Вероника разглядывала оболочку шара, когда тот проплывал мимо второй раз, и гадала, уж не воображает ли все, что видит. На гладкой поверхности шелка появились морщины. Форма оболочки становилась более круглой, как опрокинутая слеза, и точно такая, как шар внутри ее.
        Секунды тянулись медленно, как часы, и по мере того как время шло, а Вероника смотрела, шелк становился все более морщинистым.
        Толпа вокруг нее начала негромко гудеть: гордость первых минут теперь сменилась тревогой, а затем и страхом.
        Монтгомери находился теперь на дальней границе неба над Донкастер-Холлом и больше не летал кругами. Если бы он не сменил направление своего аппарата, он бы врезался прямо в гору Бен-Уиллис.
        Женщина, стоявшая перед Вероникой, вскрикнула, когда нос воздушного корабля резко нырнул вниз.
        Секундой позже корабль исчез из виду.

        На раздумье времени не было. Руки автоматически производили знакомые действия, заученные за долгие годы. Монтгомери пытался зажечь горелку, но безрезультатно. Затем сбросил последний из мешков с балластом, заготовленных на крайний случай, но скорость падения не уменьшилась.
        В конце концов, все, что он мог сделать, - это схватиться за одну из опор и приготовиться к удару о землю.
        Земля неслась навстречу, готовясь принять его. Единственное, что он слышал, был свист ветра, будто Господь решил сжалиться над ним и приглушил звук его собственного хриплого дыхания. Река оказалась слишком близко, но даже это место было предпочтительнее для посадки, чем гора, в которую ему предстояло врезаться. Внезапный порыв ветра будто затеял с ним игру, демонстрируя ему, насколько он уязвим и смертен, поскольку наклонил гондолу так, что она заняла почти перпендикулярное положение по отношению к теряющей форму и сминающейся оболочке.
        Монтгомери почувствовал столь острую печаль, что это его удивило.
        Он не хотел стать призраком в жизни Вероники.
        Черт побери! Он не хотел умирать.

        Монтгомери исчез.
        Толпа хлынула вперед, а Элспет потянула Веронику за рукав. Вероника стряхнула ее руку. Она видела, как шевелятся губы Элспет, но не понимала ни слова. Уши ее затопил гул, слова обрушивались на нее, как кирпичи.
        - Падает!
        - Несчастье!
        - Погиб!
        Мир накренился, начал медленно падать, воздух сгустился, стал походить на сироп. Ее вдруг охватил холод, руки у нее закоченели, кончики пальцев потеряли чувствительность. Странный туман опустился на нее, как серое покрывало.
        Мысли Вероники стали вялыми, медлительными, будто процесс мышления представлялся ей чем-то новым. Ей следовало присоединиться к остальным, но она не могла двинуться с места. Ей надо было что-то сказать, а она потеряла дар речи.
        Мимо прошла миссис Броуди:
        - Я возьму корзинку, леди Фэрфакс.
        Ах да, корзинку! Ту самую, что миссис Броуди всегда использовала, если кто-то из слуг заболевал или получал увечье.
        Вероника закрыла глаза и попыталась вспомнить, как дышать. Ведь дыхание необходимо. Или нет? Но вот она снова дышит. Она открыла глаза и заметила Элспет, которая смотрела на нее как-то странно. Рука девушки сжимала ее руку. Тетя Лилли не одобрила бы этого. Служанка ни в коем случае не должна проявлять фамильярности и прикасаться к госпоже.

«Я не смогу снова пережить этого».
        Она произнесла это вслух? Должно быть, так, потому что Элспет смотрела на нее с сочувствием. И это было даже хуже. Или нет?
        Монтгомери упал.

«Я не могу снова потерять кого люблю».
        Она не могла любить Монтгомери Фэрфакса. Он был раздражающим американцем, считавшим, что на свете нет ничего лучше Виргинии. У него была отвратительная манера молчать в то время, когда любой воспитанный человек должен был бы говорить. Он редко раскрывал себя, а когда делал это, то обнаруживал такую степень боли или гнева, которую она не могла выдержать.
        И все же Монтгомери ввел ее в царство страсти и стал спутником на всех ступенях наслаждения. Вероника всегда хотела, чтобы он прикасался к ней, даже в самое неподходящее для этого время.
        Она не могла его любить и все-таки любила.
        Возможно, он погиб.

«Я этого не вынесу».
        Вероника не могла сдвинуться с места. Она приросла к земле так же крепко, как вереск. Ветер трепал ее волосы, играл ими, бросал пряди ей в лицо.
        Сердце Вероники, упорствовавшее до последнего, продолжало размеренно биться. Ей же казалось, будто она постепенно умирает.
        Она не смогла бы обходиться без него. Она не могла бы опуститься на колени возле его искалеченного тела. Она не могла бы баюкать его голову на коленях и отвести его густые черные волосы от красивого лица. Она не смогла бы произнести шепотом слова прощания и слова любви, которых никогда ему не говорила, никогда не отваживалась сказать.
        Монтгомери.

        В момент перед столкновением с горой все мысли Монтгомери были о Веронике. Не о его братьях или Кэролайн, но о женщине, которая его завораживала, забавляла, очаровывала с самой первой их встречи.
        Ветер нес гондолу, пока не перевернул ее так, что Монтгомери чуть не выпал из нее. И как раз когда он был уверен, что сейчас разобьется о скалу, воздушные потоки снова принялись играть с ним, как кошка с клубком ниток.
        И вдруг зона столкновения изменилась. Он больше не был обращен лицом к скале, а оказался поблизости от деревьев, окружавших Донкастер-Холл.
        Несколькими секундами позже его понесло на древние дубы, будто Господь и ветер вдруг устали играть с ним.
        Звуки, нарушавшие тишину, означали только, что ветви вокруг него трещат и ломаются, а захваченная ими в плен гондола стонет, скользит и снова оказывается в ловушке.
        Постепенно Монтгомери начал воспринимать крики и вопли, доносившиеся до него снизу, но теперь их природа изменилась. Вместо панического ужаса в них слышались возбуждение и радость. Он взглянул вниз через край гондолы, вцепившись в ближайшую ветвь для опоры, и махнул рукой.
        Среди первых, кто прибыл на место, оказался Рэлстон. За ним следовало несколько юношей, обычно приставленных к конюшням. Все горничные с первого этажа прибежали сразу и вместе, гогоча, как стадо гусей.
        Муж Элспет Робби, члены пожарной команды в красно-синих униформах, Том - все были здесь.
        Но где, черт возьми, Вероника?
        Разве она не должна находиться здесь? Разве не ее голос он должен был услышать раньше всех других? Однако Монтгомери поспешил отбросить все мысли, стараясь выбраться из гондолы прежде, чем та рухнет из своего непрочного положения среди ветвей.

        - Ваша милость? - спросила Элспет, касаясь ее руки.
        Вероника заморгала и открыла глаза:
        - Да?
        - Вы не хотите подойти к лорду Фэрфаксу?
        - Конечно, - ответила Вероника спокойно, четко и ясно произнося каждое слово.
        Но нет, Господи, она не могла этого сделать. Она не могла видеть его искалеченным. Она бы этого не вынесла.
        Вероника подхватила свои юбки. Как хорошо, что в это утро она попросила Элспет туго не зашнуровывать ее корсет. Она могла в нем дышать.

«Господи, дай мне сил!»
        Однажды прежде ей уже случилось остаться одной среди шумной толпы, окружившей ее, гадая, разразится ли она слезами. А она стояла в молчании с сухими глазами, глядя, как ее мир рушится.
        Здесь были все. Все обитатели Донкастер-Холла уже направлялись к деревьям. Всё, что Вероника сумела сделать, - это протянуть руку к ним, а они молча расступились, образовав коридор, чтобы она могла подойти к Монтгомери. Но она осталась там, где стояла, на краю толпы, стараясь обрести мужество, которого у нее не было.
        Как она могла собраться с силами?
        Внезапно толпа разразилась радостными криками. Вероника слышала этот звук, но он ничего для нее не значил. Вероятно, Монтгомери погиб.
        Она сделала несколько шагов вперед, остановилась, закрыла глаза и снова начала молиться, чтобы ей были ниспосланы силы.
        - Леди Фэрфакс? - послышался голос миссис Броуди.
        Она открыла глаза и увидела миссис Броуди, стоявшую лицом к ней. Экономка стояла растрепанная: обычно увенчивавшая ее голову корона из кос съехала набок, лицо ее раскраснелось и покрылось испариной.
        В руках она держала корзинку с мазями и бинтами, ножницами и настойками.
        Вероника почувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Сердце ее подпрыгнуло к горлу, и она ощутила удушье, а в желудке у нее образовался ком. Элспет оставалась рядом с ней, по-видимому, не желая оставлять ее одну.
        - Поспешите принести лестницу! - крикнул Рэлстон, сопровождая свое распоряжение широкой улыбкой.
        Вероника внезапно остановилась посреди тропинки, впав в ярость от его непристойного веселья.
        С одного из деревьев свалился сапог. И немедленно второй сапог присоединился к первому.
        Вероника прижала к груди обе руки и устремила взгляд в небо. Теперь оболочка шара совсем сморщилась и осела на вершинах деревьев, скрыв от собравшихся послеполуденный свет солнца. Гондола повисла между двумя мощными дубами и теперь напоминала детские качели.
        Потеряв дар речи, Вероника смотрела на Монтгомери, выбиравшегося из гондолы и цеплявшегося руками за толстые ветви по мере того, как спускался с дерева.
        - Слава тебе Господи, - вымолвила Элспет, стоявшая рядом с ней.
        Облегчение помаленьку начало растапливать ледяной ком в желудке Вероники.
        Толпа приветствовала Монтгомери как героя. Том хлопнул его по спине.
        Рэлстон сделал то же самое, потом незаметно вытер слезы. Большинство девушек-горничных, столпившихся за спиной миссис Броуди, повторяли эти слова радости и облегчения, даже Миллисент.
        Он был одним из них, их лэрдом, их лордом Фэрфаксом.
        Монтгомери поискал глазами Веронику и принялся пробираться через рощу, принимая поздравления присутствующих.
        Он добрался до нее и теперь оказался стоящим лицом к ней с листьями, запутавшимися в волосах. Веронике хотелось броситься к нему и стряхнуть их, но она утратила способность двигаться.
        Они стояли, глядя друг на друга, на расстоянии вытянутой руки, но это разделявшее их расстояние могло быть длиной в милю.
        Их овевал ветер, ероша волосы, сдул листок с его плеча. Толпа, окружавшая их, замерла и умолкла, вне всякого сомнения, заинтригованная их разговором. Или его отсутствием.
        Он не произносил ни слова, она тоже молчала. Минуты текли, как улитки. Солнце струилось на голову Вероники, не надевшей ни шляпы, ни чепчика. Она отвела волосы ото лба, отвела глаза, потом снова посмотрела на мужа.
        Она не помчалась к нему, не бросилась в его объятия. Она не смеялась, охваченная восторгом при виде его чудесного спасения. Не выкрикивала его имя. Вместо этого стояла у самого края толпы, спокойная и безучастная.
        Внезапно и исступленно он испытал желание ударить ее, стереть с ее лица эту полуулыбку, увидеть в ее глазах страдание. Он хотел, чтобы она почувствовала всю глубину своего предательства.
        - Не следует ли мне извиниться за то, что я выжил?
        Вероника смотрела на него с недоумением. И это было ее единственной реакцией.
        Он был идиотом, чувствуя себя таким уязвимым в ее присутствии, когда делился с ней своими мыслями. Когда вообразил, будто страсть может привести к чему-то большему, более значительному.
        Они были не лучше спаривающихся животных. Он был ее племенным жеребцом, оленем, хряком и брал ее, когда желал. Но ничем другим он не мог для нее стать. Он не был для нее ни товарищем, ни доверенным лицом, ни возлюбленным.
        Монтгомери многозначительно посмотрел на Элспет. Горничная кивнула и исчезла.
        - Очень хорошо, Вероника. Мы используем друг друга, спим друг с другом. Но будь я проклят, если поделюсь с тобой когда-нибудь какой-нибудь своей тайной, и, уж конечно, никогда больше не стану тебе доверять.
        Вероника сделала шаг назад, держа пальцы на горле. Но Монтгомери не собирался позволить ей улизнуть. Он шагнул вперед, склонился так близко, что только она одна могла расслышать его слова.
        - Я почти поверил, что ты каким-то образом повинна в моем крушении. Так сильно хочешь остаться в Шотландии, что ради этого готова оказаться вдовой?
        - Ты думаешь, что я имею отношение к этому несчастному случаю? - спросила она.
        - А это был несчастный случай? - ответил Монтгомери вопросом, и голос его был холодным. - Прошлой ночью ты была в винокурне. Что ты там делала?
        - Я хотела поговорить с тобой, - ответила она. - Я уже сказала тебе.
        - Ты что-нибудь трогала?
        Вероника покачала головой.
        Несколько мгновений Монтгомери изучал ее лицо, надеясь, что она что-нибудь скажет, хоть слово, даст какое-нибудь объяснение, извинится. Но Вероника молчала... И тогда он повернулся и пошел, сделав знак нескольким мужчинам, чтобы они последовали за ним.
        Жена нашла время утешить горничную, а для него у нее времени не нашлось.

        Ярость бушевала в нем с такой силой, что Вероника ощущала ее физически.
        Монтгомери гневался не на свой воздушный шар, не на деревья и не на что-нибудь другое, что могло вызвать катастрофу. Вместо этого вся его ярость обратилась на нее, будто она несла ответственность за то, что случилось с ним. Будто он хотел, чтобы она оказалась виноватой в этом.
        Да когда это было, чтобы он ей доверял?
        Вероника почувствовала, как по щеке ее скатилась слеза, но даже не сделала попытки смахнуть ее. Вместо этого она направилась в Донкастер-Холл. Элспет держалась рядом, стараясь идти в ногу. Расстояние до дома показалось Веронике неизмеримо огромным, а тропинка будто была усеяна битым стеклом.
        Все обитатели Донкастер-Холла смотрели на нее с ужасом. Все, кроме Элспет, не произносившей ни слова, но отвечавшей им яростным взглядом.
        Руки Вероники сжались в кулаки. Она с усилием разжала их, распрямила пальцы. Глубоко вздохнула. Отерла слезы. И пошла домой.
        Но внезапно Донкастер-Холл перестал быть ее домом. Теперь у нее больше не было дома. Не было никакого якоря. Не было защиты.
        Она оказалась снова одна, как и прежде.
        Веронике так отчаянно захотелось уехать отсюда, что она начала перебирать в уме всех людей, кто мог бы ее принять, кто мог бы предложить ей убежище.
        Толпа, столь бурно ликовавшая, когда оказалось, что их господин жив, теперь безмолвствовала, пропуская Веронику. Единственным человеком, сопровождавшим ее, оказалась Элспет. Элспет, которая, как теперь понимала Вероника, была бы ей предана при любых обстоятельствах.
        - Расскажи мне о зеркале Туллох, - попросила она.
        Элспет посмотрела на нее. Лицо ее все еще выражало беспокойство.
        - Что вы хотите знать, ваша милость?
        - Ты уверена, что твоя бабушка знает о происхождении зеркала?
        - Если оно то самое, леди Фэрфакс. Оно выглядит не так, как во времена моего детства, но, возможно, в него вставили новые алмазы.
        - А как далеко отсюда Килмарин?
        - Поездом? Возможно, полдня.
        Элспет теперь смотрела на нее с любопытством.
        - У вас есть намерение поехать туда, ваша милость?
        - Да, - ответила Вероника и оглянулась на рощу. - Мы отправимся нынче же.
        - Мы отправимся?
        Вероника посмотрела на свою горничную и заставила себя улыбнуться, изображая веселость, которой не испытывала.
        - Разве ты не говорила, что у тебя там родственники?
        Смущение Элспет сменилось радостью.
        - У нас будет время навестить мою семью?
        Вероника кивнула.
        У Элспет был такой вид, будто она приготовилась пуститься в пляс.
        По крайней мере, хоть кому-то довелось быть счастливым.

        Глава 27

        Прохладный ветерок нашептывал на ухо слова прощания с Донкастер-Холлом, и трепет листьев на деревьях тоже означал прощание. Они будто махали вслед. Небо цвета сажи предвещало скорое начало бури. Прекрасное утро в Шотландском нагорье сменилось мрачным днем. Вместо яркого солнца теперь по небу катились серые тучи, и в воздухе ощущался запах дождя.
        Свежий ветер, задувавший в открытое окно, милосердно осушал слезы на глазах.
        Вероника со стуком захлопнула окно кареты. Она бы с радостью задернула и занавеску, но тогда пришлось бы давать пояснения Элспет.
        Она была слишком расстроена и готова заплакать, а уж начав плакать, не смогла бы остановиться.
        Вероника устроилась на мягком сиденье, сняла чепчик и положила на скамью рядом с собой. В эту минуту комфорт для нее значил гораздо больше, чем мода.
        Нужно было завязать хоть какой-нибудь разговор, и Вероника тщетно пыталась придумать безобидную тему. Тетка убеждала ее, что слуг следует игнорировать, обращаться с ними как с мебелью, которой пользуются, но о которой не думают. Со слугами не ведут разговоров, особенно когда выезжают из дома. И все же Вероника полагала, что с женщиной, помогающей ей надеть чулки, следует поговорить, когда ее работа по дому закончена.
        К тому же она больше не собиралась считать тетю Лилли образцом благопристойности.
        - Как давно ты замужем, Элспет?
        - Уже почти год, ваша милость.
        Девушка не болтала попусту. Она отвечала на вопросы, но никогда не позволила бы себе продолжить беседу. Эти ее черты, вне всякого сомнения, были присущи образцовой служанке, но совершенно неприемлемы для собеседницы.
        - А где состоялась твоя свадьба? - спросила она.
        - В Перте, ваша милость.
        Элспет склонила голову набок и смотрела с любопытством на свою госпожу.
        - А почему вы спрашиваете, ваша милость?
        Следовало ли Веронике признаться, что у нее есть потребность поговорить? О чем бы она ни говорила, она не могла при этом перестать думать о Монтгомери.
        Он счел, что она способна причинить ему вред. Она с трудом отбросила эту мысль.
        - Мне просто любопытно, - ответила Вероника. - Прошу прощения, если это тебя обидело.
        Элспет покачала головой:
        - Ничуть не обидело, ваша милость. Просто прежде никто об этом не спрашивал.
        Вероника теребила ткань своей юбки. Она высвободила руки из ее складок, разгладила ее и заставила себя казаться спокойной.
        - Ты счастлива, Элспет?
        Нет, ей не следовало задавать этот вопрос. Она и без подсказки тети Лилли знала, что сейчас Элспет повернулась и смотрит на нее.
        Глаза девушки засверкали, а от улыбки ямочки на ее щеках обозначились отчетливее.
        - О да, ваша милость. Мой Робби...
        Голос ее пресекся на середине фразы, а лицо зарделось.
        - Да, ваша милость, я счастлива.
        Зависть впилась в сердце Вероники, как голодная змея.
        Нет, эта тема оказалась не пригодна для легкой болтовни.
        - Похоже, нас ожидает плохая погода, - сказала Вероника, поднимая глаза на клубящиеся тучи. Тема погоды всегда была наиболее приемлемой.
        Элспет кивнула, но не сказала ничего. На одно мгновение они стали просто двумя женщинами. Но теперь все вернулось на круги своя.
        Вероника положила голову на кожаную подушку. По пути в Донкастер-Холл они воспользовались другой каретой. Это было несколько недель назад.
        Внутри этой пахло затхлостью, будто она долго стояла в сарае без дела. И все же оставалась безупречно чистой. Ни на одной из ее поверхностей не было ни единой пылинки, а бледно-голубые подушки выглядели так, будто по ним недавно прошлись щеткой. Входило ли это в обязанности кучера?
        Или этим занималась горничная? Как странно, что она этого не знала.
        Если бы Веронику это и впрямь интересовало, карета стала бы темой их разговора, и они могли бы побеседовать об этом с Элспет. Элспет должна была знать.
        Как хорошо, что она выбрала именно ее. Элспет была Божьим благословением. Миллисент с ее угрюмым видом могла бы окрасить в серый цвет любой день. Она бы с самого рассвета не переставая жаловалась на неудобства.
        Хотя именно сейчас общество Миллисент вполне подошло бы ей. На данный момент Вероника видела только темные стороны жизни. Приближавшаяся буря вполне соответствовала ее теперешнему настроению, будто сам Господь в довершение всего посылал ее.
        У Вероники были все основания для дурного настроения: муж обвинил ее в попытке убийства.
        Нет, она не любила Монтгомери Фэрфакса. А в эту минуту он ей и вовсе был неприятен.

        Вероника просто стояла на задворках толпы, и лицо ее походило на спокойную безжизненную маску. Она выглядела так, будто ей было совершенно наплевать на то, что он чуть не погиб.
        Монтгомери уставился на форсунку, теперь разобранную на части и лежащую в таком виде на рабочем столе. Дважды он пытался поджечь ее, и дважды пламя начинало шипеть, а потом гасло.
        Вероника стояла там вместо того, чтобы броситься к нему. Она даже не спросила, все ли с ним в порядке. Не выразила страха, не сказала ему ни одного чертова слова. Ни одного!
        И не отрицала своей вины.
        Это могло быть несчастным случаем. Возможно, она сделала что-то, не сознавая, что делает. Возможно, слишком боялась признать это.
        Нет, слово «боялась» никак не вязалось с его представлениями о Веронике. О Веронике Маклауд Фэрфакс.
        С помощью большинства мужского населения Донкастер-Холла Монтгомери ухитрился снять гондолу с ветвей дерева. Снять оболочку потребовало немного больше времени, поскольку шелк превратился в лохмотья и свисал клочьями с ветвей.
        Монтгомери смотрел вверх сквозь сломанные дубовые ветви и думал, как ему повезло, что его предки насадили здесь такую рощу. Без деревьев, затормозивших и прервавших его падение, он, вероятно, был бы уже мертв.
        Неужели Веронике это было все равно?
        Монтгомери снова осмотрел все части форсунки. Должна же быть причина, почему работа горелки дала сбой. Он не верил в возможность несчастного случая, особенно потому, что сам по крайней мере дюжину раз проверил все.
        Оставалось проверить только одну вещь.
        Монтгомери раскрыл книгу с записями и вырвал чистую страницу. Взяв бумагу в руки, он окунул ее в сине-белый бочонок с парафиновым маслом и отнес на рабочий стол.
        Дав маслу совсем испариться, Монтгомери поднял листок, глядя через него на свет. Потом провел по бумаге пальцами. На них остались крошечные зеленые пятнышки, похожие на грязь или глину.
        Кто-то загрязнил масло примесью.
        Значит, это все-таки не было несчастным случаем, поскольку бочонок был надежно прикреплен и неподвижен.
        Кто-то хотел убить его.
        Неужели Вероника?
        С самого начала она обезоружила его своей страстью, соблазнила и заставила сдаться. Возле нее он спал глубоким очарованным сном, обвивая ее руками, прижимаясь щекой к ее волосам.
        Неужели он и вправду верил, будто Вероника хотела его убить?
        Он обрушил на нее свои упреки сгоряча, в гневе. В это утро ее спокойное приятие его судьбы обескуражило его. Нет, гораздо хуже. Он почувствовал, что его предали. И за гневом скрывалось гораздо более глубокое чувство, с которым Монтгомери не желал мириться.
        Она не выказала волнения. Но ведь столь же стоически она вела себя, когда лишилась дома.
        Монтгомери вернулся к рабочему столу и скомкал бумагу, свернул ее в шарик.
        Знакомые ему женщины были решительными и сильными, но не находили ничего унизительного в том, чтобы мужчины видели их слезы. И он не раз подозревал, что они использовали слезы так же, как мужчины меч.
        Вероника этого не делала.
        Монтгомери вспомнил момент, когда увидел Веронику, стоявшую в конце толпы, мертвенно бледную. Рядом с ней была Элспет. Она не плакала. Она не бросилась к нему. Не выразила радости по поводу того, что он остался в живых.
        Черт возьми, он попытался уязвить ее, и это было справедливым возмездием за ее поступок.
        В винокурню вошел Рэлстон, и вид у него был виноватый и смущенный.
        - Прибыл новый ковер, сэр. Миссис Броуди хочет знать, следует ли сегодня убрать мебель из Овальной гостиной.
        Единственное дело, если не считать воздухоплавания, в котором Монтгомери разбирался, было разведение табака. А лорды Фэрфаксы много десятилетий не занимались земледелием. Вместо этого они разводили бесконечную массу овец, издали казавшуюся волнистым полем.
        - Не может ли моя жена ответить на некоторые вопросы? - спросил Монтгомери. - Особенно на вопросы, связанные с домашним хозяйством.
        Эти слова, по-видимому, озадачили Рэлстона.
        - Я был бы рад обратиться к ее милости, ваша милость, - сказал Рэлстон. - Но ее нет. Она уехала несколько часов назад.
        Монтгомери повернулся и посмотрел на старика:
        - Что ты хочешь сказать? Куда уехала?
        - Понятия не имею, ваша милость, - ответил Рэлстон.
        Был ли Рэлстон расстроен или смущен, он тем не менее повторял титул Монтгомери, обращаясь к нему, - черта, которую Монтгомери отметил уже несколько недель назад.
        - Прошу прощения, ваша милость.
        Монтгомери обернулся. Перед ним, обнажив голову, стоял кузнец. Он был молодым, высоким, с мускулистыми руками, жидкой бородкой, но безмерно разросшимися бакенбардами. Монтгомери пользовался его услугами для восстановления горелки, поврежденной во время несчастного случая.
        - Они уехали в Килмарин, ваша милость, - сообщил малый, - Элспет и ее милость. Ее милость обещала Элспет, что она сможет повидать своих родных.
        Рэлстон вышел вперед и прошептал:
        - Это муж Элспет, ваша милость.
        - Где, черт возьми, этот Килмарин и почему моя жена отправилась туда?
        Рэлстон ответил, опередив мужа Элспет.
        - Я знаю, где это, ваша милость, - сказал он. - Это к югу от Перта.
        Монтгомери повернулся к молодому человеку:
        - Ты знаешь, почему они туда уехали?
        Молодой человек теребил в руках свою шапку:
        - Элспет не сказала, сэр, да и не могла сказать. Она предана госпоже, и это так же верно, как день сменяет ночь. Да, она такая. Все, что мне известно, - это что они сядут на поезд в Инвернессе.
        - Как давно они уехали? - спросил Монтгомери.
        - Несколько часов назад, ваша милость.
        - Она не сказала, когда они вернутся?
        - Элспет не знает, сэр.
        Охватившая Монтгомери ярость удивила его самого своей силой и внезапностью. По какой-то неизвестной причине Вероника взяла с собой свою горничную, карету и оставила его.
        Может быть, она все-таки пыталась его убить? А иначе что за причина уезжать так быстро и решительно?
        Она не могла оставить его так легко.
        Монтгомери, раздраженный поведением Вероники, своей реакцией и ситуацией в целом, ударил изо всей силы по столу.
        Его воздухоплавательный аппарат поврежден и, возможно, без надежды на восстановление. А ему приходится мчаться в карете вдогонку за женой.
        Он сделал знак мужу Элспет.
        - Идем со мной, - сказал Монтгомери, направляясь к двери.
        Черт возьми! Если Вероника желала его смерти, она должна сказать ему об этом прямо в лицо.
        Менее чем через четверть часа Монтгомери был уже в конюшне и отдавал распоряжения кучеру.
        Ни один из них не упаковал вещи и не взял с собой чемодана, поскольку поездка обещала быть недолгой.
        Небо казалось синевато-серым, а воздух сгустившимся из-за дождя. Даже деревья обрели тускло-зеленый цвет, а река цвет олова. Монтгомери не знал, сколько в этом мрачном пейзаже было от действительности, а сколько он вообразил из-за своего скверного настроения.
        - Я кузнец, ваша милость, - сказал Робби. Голос его доносился из другого конца кареты. У него все еще был испуганный вид. - Не понимаю, почему вы приказали мне ехать с вами.
        Монтгомери повернул голову и посмотрел на спутника.
        Робби с такой силой прикусил губу, что та побелела. Потом, судя по всему, набрался храбрости:
        - Вы гневаетесь на Элспет, сэр? Она славная девочка. К тому же преданная.
        - Уверен, что это так, Робби.
        Минутой позже Монтгомери сжалился над молодым человеком.
        - Я собираюсь вернуть жену. А раз твоя вместе с ней, то естественно, что и ты захочешь возвратить свою. Потому я и взял тебя с собой.
        Робби кивнул, но, судя по этому жесту, так и не успокоился.
        - Да, ваша милость.
        - Я американец, Робби. И стал им задолго до того, как стать лордом. В Америке все люди равны.
        - И у нас в Шотландии тоже у каждого своя гордость, сэр.
        - Отлично. Значит, ты не станешь возражать, если я попрошу тебя называть меня Монтгомери?
        Робби смотрел на него в ужасе:
        - Я не стану вас так называть, сэр. Это было бы невежливо.
        - Но я буду воспринимать как оскорбление, если меня будут постоянно называть «ваша милость». Мне это надоело, Робби.
        Монтгомери снова опустил голову на спинку сиденья и закрыл глаза.
        - Вы хотите сказать, что ее милость не испросила разрешения на поездку, сэр?
        Монтгомери открыл глаза и посмотрел на кузнеца.
        - Мы потому и гонимся за ними, сэр?
        Черт бы его побрал, если он знал, как ответить Робби.
        Ему совсем не нравилось чувство, которое он сейчас испытывал, будто по спине у него поползли холодные мурашки. Не так-то легко признаться в том, что испытываешь стыд. Особенно теперь, когда Монтгомери припомнил все, чего наговорил Веронике.
        Как он ни пытался приписать ей роль эгоистичной интриганки и убийцы, оказывалось, что она никак не вписывается в этот образ. И все же она была импульсивной и упрямой, страстной и скрытной.
        Скрытной? Или она просто защищала свое право оставаться самой собой?
        Монтгомери вспомнил выражение ее лица, когда дядя высмеивал ее, и то, как на ее лице проступила боль сквозь привычную защитную маску равнодушия.
        В то утро, когда он спросил Веронику, почему она оказалась в винокурне, выражение ее лица было точно таким же.
        Он оскорбил ее.
        Черт бы его побрал!
        Нет, это она его уязвила.
        Черт бы побрал ее!
        Монтгомери не отвечал добрые пять минут после того, как Робби задал ему этот вопрос.
        - Мне надо знать, почему уехала моя жена.
        Слава Богу, кузнец промолчал. Да и что, черт возьми, мог бы Робби сказать?

        Глава 28

        Дождь замедлял их продвижение вперед, и, в конце концов, ярость бури достигла такой силы, что Вероника сделала кучеру знак съехать с дороги и подождать на обочине. Часом позже они возобновили путешествие, потому что мрачное небо прояснилось, уступив место солнцу, и день стал прекрасным. К счастью, эта часть дороги была мощеной, и им не пришлось преодолевать рытвины, полные воды и глины.
        По словам кучера, поезда железной дороги Шотландского нагорья регулярно курсировали между Инвернессом и Пертом. Вероника намеревалась провести эту ночь в гостинице, но не в Инвернессе, а в Перте. Хоть и с задержками, но все-таки они могли продвигаться вперед, путешествуя ночью.
        Однако в настоящий момент Вероника хотела только одного: оказаться возле гудящего в камине пламени и медленно мелкими глотками пить горячий чай. Вероника закрыла глаза и почти почувствовала жар этого пламени кончиком носа. Возможно, не помешал бы тост и лепешки, так мастерски выпекаемые поварихой. У нее они получались почти такими же вкусными, как у ее матери.
        Веронике повезло: Элспет оказалась приятной спутницей. Ее не тревожила ярость бури, а молнии и голод oна переносила легко.
        - У тебя большая семья, Элспет? - спросила Вероника.
        - Четверо братьев и три сестры. Конечно, мои ма и па, бабушка Мэри и с десяток племянников и племянниц. Хотя, возможно, с прошлого года их число увеличилось.
        - Года? - удивилась Вероника.
        - Но ведь до Перта далеко, ваша милость, - ответила Элспет и отвела глаза, по-видимому, смущенная. - Да и плата за проезд на поезде...
        Элспет не сказала вслух, что оплата дорожных расходов оказалась ей не по карману. Возможно, сейчас было как раз подходящее время, чтобы узнать у нее, какова оплата труда слуг в Донкастер-Холле. Вероника добавила эту статью к списку вещей, которые ей требовалось обсудить с Монтгомери.
        Если бы, конечно, Монтгомери захотел снова поговорить с ней.
        Вероника все-таки надеялась, что у их брака могло быть будущее. Хотя Монтгомери не питал к ней ничего, кроме плотской страсти.
        Наконец они прибыли в Инвернесс и убедились в том, что пропустили самый удобный поезд. Следующий отправлялся только через три часа.
        - Ты вернешься обратно в Донкастер-Холл? - спросила она кучера.
        Он покачал головой:
        - Подожду вас здесь, ваша милость. Иначе вам придется нанимать экипаж, чтобы он отвез вас домой.
        Вероника кивнула, потом вручила ему немного денег из своего ридикюля.
        - Тебе потребуется еще? Как ты думаешь?
        Кучер опустил глаза на свою ладонь с деньгами:
        - Это очень щедро, ваша милость. У меня здесь есть друзья. К тому же миссис Броуди вручила мне список запасов, в которых она нуждается.
        - Сомневаюсь, что задержусь больше чем на день-другой, - сказала Вероника.
        Они договорились, что он встретит ее завтра на станции, а если ее не будет, то на следующий день. Кучер почтительно дотронулся до полей своей шляпы, кивнул ей и удалился.
        После часа ожидания на неудобной и жесткой деревянной скамье их проводили в первый класс, объяснив, что они могут подождать поезда там.
        Вероника все еще не могла привыкнуть к тому почтению, которое ей оказывали, но Элспет обращалась к ней, называя ее «ваша милость», а начальник станции, должно быть, услышал это.
        - Расскажи мне о Килмарине, - попросила Вероника.
        Мысли о Монтгомери вызывали у нее попеременно то печаль, то гнев.
        - Что бы вы хотели узнать, ваша милость?
        - Все, что угодно.
        Элспет нахмурилась:
        - Он на холме, ваша милость, и это довольно большое селение. Я никогда в нем не бывала, но оно хорошо заметно из Перта. Все знают о Килмарине и о Туллохах. Все они живут в окрестностях Перта.
        - Расскажи о Туллохах.
        - Я всегда думала, что выйду замуж за одного из Туллохов, и мое сердце откликнулось, когда я увидела Робби, приехавшего навестить родных, и достаточно было одного моего взгляда.
        Лицо Элспет осветилось нежностью.
        Почему так происходит, что некоторым людям любовь дается легко и радостно, а другим приходится за нее бороться? У некоторых идет все гладко, им не приходится преодолевать горы и переправляться через ущелья, выражаясь фигурально, а любовь их похожа на спокойный океан.
        Вероника испытывала страсть к Монтгомери, но была ли при этом спокойной? Они с трудом притирались друг к другу, и иногда это раздражало, часто возбуждало, но никогда не приносило покой.
        - Здесь на мили все Туллохи, - сказала Элспет с улыбкой. - Это все равно что быть одним из Фэрфаксов, - добавила она. - Если вы сами не из Туллохов, то выйдете замуж за одного из них.
        - Что ты имеешь в виду, говоря «одним из Фэрфаксов»?
        Элспет улыбнулась:
        - Ну, я не хочу сказать, что все на свете Фэрфаксы. Но почти все в Донкастер-Холле. Например, дядя Робби был Фэрфаксом, почти все горничные так или иначе связаны с семьей. И даже мистер Керр.
        - Мистер Керр? - спросила Вероника удивленно.
        - Его мать была из Фэрфаксов. А вы не знали?
        Вероника покачала головой.
        Внезапно Элспет выпрямилась.
        - Ваша милость, - сказала Элспет, глядя в окно, откуда просматривалась станция.
        - В чем дело?
        - Лорд Фэрфакс только что вошел в станционное здание, - сказала Элспет. - И вид у него не слишком довольный. И с ним мой Робби.
        Вероника с такой силой сжала руки, что ей стало больно.
        Несколькими минутами позже дверь в конце вагона открылась. В двери стоял Монтгомери, занимая собой все пространство проема. За его спиной маячил Робби, и вид у него был такой, будто он предпочел бы находиться где угодно, но только не здесь.
        Монтгомери сделал шаг в сторону, позволив Робби войти в вагон. Вероника поднялась с места и двинулась по проходу вперед, дав Робби возможность сесть рядом с Элспет. К счастью для всех, вагон в этот момент был пуст.
        - Жена! - произнес Монтгомери, и взгляд его замкнулся на ее лице.
        Стороннему наблюдателю он мог показаться бесстрастным.
        Вероника же почувствовала его ярость, не говоря о том, что его синие глаза были холодны, как ледышки.
        - Муж! - отозвалась Вероника таким же ледяным тоном, каким заговорил с ней он.
        Монтгомери стоял, расставив ноги и сжимая руками дверную раму по обе стороны от себя. Пар раздувал полы его сюртука и ерошил волосы.
        - Нам с тобой надо поговорить.
        Сознавая, что пара у них за спиной испытывает любопытство, Вероника направилась к выходу, но остановилась на площадке.
        Монтгомери продолжал хранить молчание, и от этого ее раздражение возрастало.
        Она по-настоящему устала от его вечной сдержанности. И сложила руки на груди, приняв решение оставаться упрямой, как всегда.
        - Я не пыталась тебя убить, - яростно сказала Вероника.
        - Мне надо, чтобы ты меня убедила.
        - Нет, - покачала она головой. - Я не собираюсь тебя убеждать. Думай, что тебе угодно.
        - Почему ты уехала?
        Глаза Вероники широко раскрылись.
        - А ты полагал, будто я останусь в Донкастер-Холле после того, как ты обвинил меня в покушении на свою жизнь?
        - Но ты ничего не отрицала.
        Если бы у Вероники под рукой оказалось что-нибудь подходящее, она швырнула бы это ему в голову.
        - Я этого не отрицала, - заговорила она наконец, медленно произнося слова, будто втолковывала свою мысль слабоумному, - поскольку я не могла поверить своим ушам, не могла поверить, что ты сказал это. А теперь скажу. Монтгомери, я не пыталась тебя убить.
        Каждое слово она выговаривала медленно, чтобы он мог расслышать и понять ее.
        Она повернулась, собираясь уйти, но Монтгомери схватил ее за руку и удержал.
        - Куда ты, черт возьми, собралась?
        - Куда угодно. В любое место. В такое, где тебя нет.
        - Вероника, - сказал он тихо. - В тот самый момент, когда я обвинил тебя, понял, что не прав.
        Лишь слегка смягчившись, Вероника все-таки повернулась к нему лицом.
        - Как ты мог подумать обо мне такое? - спросила она шепотом.
        - Я и не думал, - ответил Монтгомери, медленно привлекая ее к себе. - Прости меня, - сказал он, целуя ее в губы нежно, едва прикасаясь.
        - Но ты сказал нечто ужасное!
        - Да, верно, - согласился он.
        И все же Вероника еще не могла его простить. Она отстранилась.
        - Я много от тебя претерпела и мирилась со многим, - начала она.
        Его брови взметнулись вверх.
        - О!
        - Во-первых, твое вечное молчание.
        - Но ведь и ты тоже временами молчишь, Вероника. Ты не рассказала мне о своих родителях, о пожаре, об Аманде.
        Она задумалась над его словами: он был прав.
        - Я никому не рассказываю о родителях, - едва слышно сказала она, опуская глаза. - Прошло два года, но иногда у меня возникает такое чувство, будто это было вчера.
        Она подняла глаза, и ее взгляд метнулся к его лицу.
        - Ты поэтому не рассказываешь мне о Кэролайн?
        Все последние недели Вероника донимала его, клевала, как курица, как раздраженная наседка, будто добивалась, чтобы Монтгомери раскрыл перед ней сердце, чтобы она могла рассмотреть, что там. И как раз когда она собралась извиниться, он сказал нечто такое, что повергло ее в смущение.
        - Я не говорю о Кэролайн, потому что меня преследует чувство вины.
        Площадка, на которой они стояли, соединяла два железнодорожных вагона. В окно было видно, как соседний вагон заполняется людьми. Ни место, ни время не были подходящими для подобных разговоров, но Вероника не сказала ни единого слова и не выразила желания вернуться в вагон.
        - Это цена, которую ты назначаешь за прощение, Вероника? Все мои тайны?
        Мгновение она изучала его лицо: за последние несколько минут она поняла Монтгомери лучше и узнала о нем больше, чем за все последние пять недель.
        - Нет, - возразила она, удивляя Монтгомери. Она больше не собиралась донимать его вопросами. - Нет, Монтгомери, можешь хранить свои тайны.
        Он, в свою очередь, тоже мгновение внимательно разглядывал выражение ее лица, потом сказал:
        - Кэролайн была женой моего брата. Я не был в нее влюблен, любил ее как сестру. С самого детства. С тех пор как был мальчиком. Видишь ли, мы выросли вместе. Ее семья жила почти там же, где и наша, чуть дальше по дороге в Гленигл.
        Он бросил взгляд в сторону станции. Клубящийся волнами пар, возбужденные голоса пассажиров и всевозможные механические шумы затрудняли разговор. Но как ни странно, она с легкостью различала его слова.
        - Мои братья вместе отправились на войну. Джеймс погиб первым в Форт-Донелсоне. Алисдэр погиб годом позже. К началу третьего года войны я остался единственным из всей семьи. Кэролайн оставалась дома, в Гленигле, стараясь все сохранить.
        Он провел ладонью по волосам и посмотрел на Веронику сверху вниз.
        - Мои братья пошли на войну, чтобы сохранить все, как было. В то время ни один из них не знал, что, как было, больше никогда не будет.
        Монтгомери сложил руки, опираясь спиной о стену следующего вагона. И взгляд его снова теперь был направлен куда-то вдаль. Но Вероника поняла, что он смотрит не на станцию Инвернесс, а в прошлое.
        - В Вашингтоне я получил от Кэролайн два письма. Она пыталась рассказать мне, как обстоят дела в Гленигле. Но я убедил себя в том, что она привыкла быть защищенной и каждую мелкую неприятность воспринимает как несчастье. Я знал, что Кэролайн оплакивает гибель Джеймса, и думал, что просто жаждет внимания.
        Монтгомери беспокойно задвигался и наконец посмотрел в глаза Веронике.
        - Она была именно такой. Жила полной жизнью. Часто смеялась и часто плакала. Для Кэролайн не существовало золотой середины.
        Монтгомери отвел глаза.
        - Я не знал, что она голодает, умирает с голоду.
        Вероника прикусила нижнюю губу.
        - Я не хотел возвращаться в Гленигл. Не хотел возвращаться домой и только много месяцев спустя скрепя сердце вернулся туда. А по возвращении узнал, что Кэролайн умерла, а Гленигла больше нет. Дом сровняли с землей выстрелами из пушек, а поля сожгли. Армия Потомака стерла с лица земли дом, принадлежавший семье, оказавшейся на стороне южан.
        Монтгомери убрал руки с груди и заложил их за спину, а ноги широко расставил.
        - После этого мне стало безразлично, что будет со мной, - сказал Монтгомери. - Корпус воздушной обороны был распущен, а я приписан к полку. Когда война наконец закончилась, я вернулся в Виргинию. Тогда-то Эдмунд и нашел меня.
        Она не знала, что сказать.
        - В Виргинии не осталось ничего, кроме воспоминаний, Вероника. Воспоминаний о моей вине и о моей гордости.
        - Почему ты не вернулся, когда она тебе написала?
        - Мои воздухоплавательные аппараты, - ответил он с самоуничижающей полуулыбкой. - Я носился с идеей использовать их в войне, показать генералам, как посредством интеллекта можно проникнуть на территорию врага, никого не подвергая опасности. Но позже я осознал политику военных. Я провел недели, споря с ними. Я писал письма генералам после того, как мой корпус расформировали, пытался убедить всех найти средства для такого подразделения. Но в конечном итоге все это потеряло смысл.
        Между ними установилось и все тянулось молчание, но, когда Монтгомери попытался проводить ее обратно в вагон, Вероника покачала головой и положила руку ему на грудь прямо над сердцем.
        - Почему ты думаешь, что смог бы ее спасти, если бы вернулся в Гленигл?
        - Что ты хочешь сказать?
        - Каждую ночь долгие месяцы после гибели моих родителей я вновь и вновь мысленно проигрывала происшедшее. Если бы я настояла на том, чтобы вернуться в дом и спасти мою мать, то спасла бы их обоих. Если бы не спала, проверила лампы, удостоверилась, что печь не слишком сильно раскалилась, то, возможно, несчастья бы не произошло. Не знаю, Монтгомери. Возможно, мы имеем дело только с реальностью, с тем, что уже случилось, и не должны притворяться, что все могло бы быть иначе.
        - Жизнь не предоставляет нам выбора.
        Вероника усмехнулась:
        - Да, это так. Что бы ты выбрал, Монтгомери? Видеть в ней только мрак и отчаяние? Почему бы нам не выбрать немного радости и счастья?
        - Но это не жизнь, Вероника.
        - О, Монтгомери! Именно это и есть жизнь, а вовсе не то, что мы испытали за последние несколько лет.
        Похоже, его удивили ее слова.
        - Я бы не стала забывать том, что с тобой случилось, Монтгомери, не стала бы сбрасывать этого со счетов. Знаю, что это звучит жестоко, но случившееся сделало тебя таким, какой ты сегодня. Ты обращаешься с людьми достойно и с уважением. Ты обеспечил мое будущее, чтобы я никогда больше не оказалась в положении Кэролайн. Теперь я это понимаю. И все же то, что случилось с тобой, заставило тебя отстраниться от жизни. Однако твоя жизнь будет продолжаться независимо от твоей воли и участия, хочешь ты того или нет, Монтгомери. Я это отлично знаю.
        Он нахмурился.
        - Кэролайн должна была сказать тебе, что требуется. Она должна была сказать тебе:
«Монтгомери, возвращайся домой. Мы умираем от голода. Нам нужна помощь».
        - Ее вырастили не так, как тебя. Она не обладала такой прямотой.
        - Значит, предполагалось, будто ты сам догадаешься, что нужно делать? Предполагалось, что ты должен был угадать ее мысли и желания? Я обладаю «даром», Монтгомери, но даже я не могла бы этого угадать.
        - Ты высмеиваешь мое прошлое, Вероника.
        - Нет, - сказала она, качая головой. - Не высмеиваю. Просто не могу понять, почему ты сожалеешь о своих действиях, Монтгомери. Но как можно сожалеть о том, что не случилось? К тому же, - добавила она, - Кэролайн не хотела бы этого.
        - Как ты можешь знать? - спросил он, чувствуя, как в углах его губ зарождается улыбка.
        - Потому что ты чувствуешь ее. Потому что ее мысли с тобой. Потому что ты любил ее, а она тебя.
        - И этого достаточно? Достаточно любви?
        Она кивнула:
        - Конечно, Монтгомери. Конечно, этого достаточно.
        Он готов был что-то сказать, но на нижней ступеньке вдруг появился пассажир. Монтгомери посторонился, взял ее за локоть и прошептал ей на ухо:
        - Возвращайся со мной домой.
        - У меня есть дело, - ответила Вероника и рассказала ему о бабушке Элспет.
        - Опять это проклятое зеркало.
        - Если бы не это зеркало, - сказала Вероника, - мы бы не встретились.
        Монтгомери улыбнулся, и ямочки на его щеках стали заметнее.
        - Мы бы встретились, Вероника. Что-то подсказывает мне, что судьба позаботилась бы об этом.
        Она не была уверена, что и в самом деле услышала то, что он произнес потом, поскольку подобное замечание было совсем не в духе Монтгомери.
        - А возможно, духи послали мне тебя.

        Глава 29

        Вершины Северного нагорья уступили место холмам Перта, как если бы эта часть Шотландии была древнее и горы износились до кочек. Килмарин, гнездо Туллохов, находился на вершине самого высокого холма, и добраться до него было можно только по извилистой горной дороге. Прочная шотландская крепость из темно-красного кирпича, высотой в четыре этажа не выглядела гостеприимной.
        - Коттедж бабушки находится немного в стороне от самого Килмарина, - сказала Элспет. - Бабушка не любила, когда кругом слишком много людей.
        Она в смущении посмотрела на Монтгомери.
        - Из ее коттеджа открывается отличный вид на дорогу. Как и из Килмарина, - добавила Элспет, поднимая глаза на замок. - Она известна тем, что швыряла сверху разные вещи на заблудившихся людей, по ошибке выбравших верхнюю дорогу.
        - Наверное, лучше, если ты отправишься вперед, - предложила Вероника.
        - О, она меня не узнает, - возразила с легкостью Элспет. - Ее зрение понемногу убывает.
        Монтгомери посмотрел на девушку, и на его губах появилась легкая улыбка.
        - Твоя бабушка напоминает мою тетю Мэдди.
        Вероника вопросительно посмотрела на него.
        - Она сестра моей матери, - пояснил он, - и имела обыкновение носить сорочку поверх одежды.
        Вероника прижала руку к губам.
        - Все в порядке. Просто она любила всех смешить. И приходила в восторг, шокируя моего отца. Помню, как однажды в детстве я видел его беснующимся, когда тетя Мэдди запустила живую курицу в его библиотеку.
        - И что с ней случилось? - спросила Вероника и тотчас же пожалела о своем вопросе, потому что меньше всего ей хотелось снова повергать мужа в печаль.
        Улыбка Монтгомери потускнела.
        - Однажды она вывела лодку на середину реки и утопилась.
        Вероника взяла его руку и переплела свои пальцы с его пальцами.
        - Сожалею.
        - Я приходил к ней на могилу и разговаривал с ней. И всегда у меня возникало чувство, будто она рядом и слышит меня. Это одна из причин, почему я тоскую по Виргинии.
        - По могилам?
        Он посмотрел на их переплетенные пальцы.
        - По воспоминаниям.
        - Воспоминания мы храним в сердце, - сказала Вероника тихо. - Как я храню память о родителях. Мои родители здесь, а не в той черной яме в земле.
        Путешествие из Инвернесса заняло больше времени, чем Вероника предполагала. Они ехали ночью, но на полпути в Перт остановились у дороги и простояли там несколько часов. Она уснула, положив голову на плечо Монтгомери. На рассвете они прибыли в город и после завтрака предпочли отправиться к бабушке Элспет вместо того, чтобы остановиться в каком-нибудь из отелей.
        Наемный экипаж с трудом преодолевал крутой подъем, и несколько раз Вероника хотела было передумать и вернуться в Донкастер-Холл. Но карета не смогла бы развернуться на столь узкой дороге, и оставалось только продолжать путь. Вероника крепко сжимала руку Монтгомери и старалась сосредоточиться на том, чтобы почувствовать настроение остальных пассажиров.
        И Элспет и Роберт излучали удовлетворение. Их любовь друг к другу была полной и безусловной, простой и искренней. Она не сомневалась в том, что счастье Элспет, именно такое, как открыло ей зеркало Туллох Сгатхан, сбылось. А что угадывалось в Монтгомери? Как и всегда, Вероника ощущала бурю противоборствующих чувств: любопытство, облегчение и столь неожиданное счастье, что она невольно улыбнулась.
        К общей радости, они теперь повернули на запад и некоторое время удалялись от крепости, пока наконец карета не остановилась.
        Вероника смотрела на плато, ничуть не удивленная видом одинокого коттеджа посреди него. Вершина холма была будто срезана, а в центре него воздвигнут домик старой Мэри. Этот дом скорее походил не на коттедж, а на хижину, и ее вид напоминал перевернутую чашку. Стены вдавились внутрь, несомненно, из-за тяжести соломенной крыши.
        Они вышли из кареты и медленно направились к дому, и по мере их приближения к нему Вероника насчитала не менее трех птичьих гнезд на соломенной кровле. Рыжая белка перебежала им дорогу, поднялась на задние лапки и сердито что-то залопотала, а потом скрылась.
        - Я пойду вперед, ваша милость, если вы не против, - сказала Элспет. - Предупрежу бабушку, что к ней пожаловали гости.
        Вероника кивнула. Элспет и Робби пошепталась, после чего тот вернулся в карету. У Монтгомери был такой вид, будто он охотно последовал бы его примеру, но передумал и остался на месте.
        - Тебе не обязательно оставаться, - сказала Вероника.
        Она не хотела делиться с мужем своей тайной беседой со старой Мэри. Она никогда не говорила ему о видении в зеркале и теперь не знала, как об этом рассказать.
        Монтгомери не стал возражать, по-видимому, благодарный за то, что она избавила его от встречи с прорицательницей. А кем же еще могла быть эта старая Мэри? Она смотрела, как он удаляется. Но вместо того чтобы присоединиться к Робби, Монтгомери повернул налево и направился к соседнему холму.
        - Леди Фэрфакс?
        Вероника повернулась и увидела Элспет, выглядывавшую из двери.
        - Бабушка ждет вас.
        Вероника набрала в грудь воздуха и вошла в дом.

        Монтгомери добрался до вершины соседнего холма, обращенного к Килмарину и его окрестностям. Он нуждался не столько в прогулке, сколько в уединении. От зрелища, открывавшегося с вершины холма, захватывало дух.
        Холодное синее небо нависало над зелеными холмами, чью яркую зелень оттеняла река, переливавшаяся вдали серебром.
        К Монтгомери взывала сила этой страны: строптивая природа и соответствующая ей натура здешних людей. Когда их постигало несчастье, они начинали все сызнова, покорные судьбе, но упрямые и несгибаемые.
        Не следовало ли и ему поступать так же?
        Монтгомери всегда считал, что должен вернуться в Гленигл, когда Кэролайн впервые написала ему. Ему следовало читать ее письмо между строк, тогда он понял бы ужасные обстоятельства и то, что она бьется из последних сил. Тогда он вернулся бы из Вашингтона, захватив с собой припасы. И возможно, его присутствие изменило бы судьбу родного дома.
        Стоя на холме и созерцая землю Шотландии, Монтгомери осознал, что долгие годы он верил в свое всесилие. Но ведь его могли захватить в плен по дороге. Или убить.
        Возможно, он спас бы Кэролайн и Гленигл. Зато, возможно, стал бы последним из братьев Фэрфакс, которому было суждено умереть.
        А так он оказался последним и единственным, кто выжил, единственным из внуков своего деда, единственным из братьев Фэрфакс. Монтгомери один стал надеждой своей семьи.
        И что он совершил?
        Экспериментировал с навигационной системой, и только. Внесенные им новшества могли революционизировать использование воздухоплавания. Однако он не взял на себя ответственности за состояние Фэрфаксов. Не стал хорошим мужем. К жене его притягивала лишь похоть, и он настолько погряз в собственном несчастье, что ему не приходило в голову попытаться понять что-то в ней, как следовало бы с самого начала.
        Он был болваном. Эгоистичным болваном, слишком занятым мыслями о прошлом и не желающим жить настоящим.
        Перед ним простиралась древняя страна. Тысячи лет люди вели за нее войны. Многие поколения смеялись и плакали здесь. Мужчины уходили на войну, женщины оставались дома.
        Такие женщины, как Вероника, с ее упрямством и отвагой. Вероника с ее импульсивностью, доверчивостью и всепоглощающей страстностью. Вероника, верившая в свой «дар» независимо от того, сколько раз его осмеивали.
        Что она говорила? Что люди осмеивают то, чего не понимают.
        Сколько раз случалось, что над ней смеялись? Сколько людей, в том числе и он сам, недооценивали ее? С самого начала Монтгомери счел ее глуповатой девицей.
        Но время открыло ему, насколько он был не прав.
        Ему в голову пришла любопытная мысль. А именно что Вероника Мойра Фэрфакс навсегда останется самой собой. Другая мысль испугала его своей определенностью: Вероника никогда бы не отказалась нести ответственность за себя и за зависящих от нее людей. Она бы не стала перекладывать ответственность ни на кого, а приняла бы ее. Не стала бы ждать, когда ее спасут.
        Его поразили две вещи: то, что он как-то незаметно влюбился в свою жену.
        Вторая же касалась этого чертова Эдмунда Керра, пытавшегося отнять у него будущее.

        Старая Мэри опустилась на стул, сопровождая это действие многочисленными вздохами.
        - Я стара, дитя мое, - сказала она, когда Элспет принялась суетиться над ней. - Стара, но не калека.
        Элспет обменялась с Вероникой насмешливыми взглядами.
        - Я все время ждала, - говорила Мэри, поворачивая голову к Веронике. Ее бледно-голубые глаза были настолько светлыми, что казались бесцветными, и все же они смотрели на Веронику проницательно, будто видя ее насквозь. - Я все гадала, вернется ли зеркало ко мне. Теперь настало время ему вернуться. Я почти достигла конца пути.
        - О, бабушка, - воскликнула Элспет, опускаясь на колени возле стула.
        В глазах ее заблестели слезы, а старушка погладила ее по волосам.
        Минутой позже Мэри потянула за шнурок, стягивавший мешок с зеркалом, вынула его и провела морщинистым пальцем по ободку из алмазов.
        - Уродливая вещь, - сказала она, - хотя кто-то пытался украсить ее.
        Старая Мэри улыбнулась, и морщины на ее лице от этого углубились. Ее волосы, густые и черные, не соответствовали возрасту, потому что в них не было ни одной серебряной пряди.
        - Оно совершило полный цикл. Я отдала его женщине, утратившей любовь, а женщина, нашедшая любовь, вернула его мне.
        - Неужели это я? - спросила изумленная Вероника.
        Старая Мэри улыбнулась:
        - А ты не смотрела в зеркало?
        - Смотрела, - ответила она.
        - И тебе не понравилось, что ты там увидела? Или ты этому не поверила?
        Вероника подалась вперед и положила руку поверх руки старой Мэри. Кожа старой женщины была мягкой, а вены на тыльной стороне ладони были вздутыми и синими. Но рука, которую она сжала, показалась ей холодной, будто тело старой Мэри уже готовилось к небытию.
        - Оно показывает будущее или то, что вы хотите в нем увидеть?
        Старушка улыбнулась:
        - Мне известно только то, что когда я заглянула в зеркало, а это случилось много лет назад, то увидела в нем себя в моем теперешнем возрасте, чего я считала невозможным достичь, много старше и мудрее, чем могла рассчитывать. Я почувствовала боль в коленях и спине. Увидела, как смерть делает мне знаки и манит меня. Увидела также жизнь, полную богатства и радости, а вокруг меня всех, кто мне дорог и кто меня любит.
        Старая Мэри рассмеялась, и смех ее прозвучал на удивление молодо.
        - Я не из тех, кто утешает, дитя. В том-то и состоит тайна жизни. Эту тайну каждый должен разгадать сам. Кого мы любим? Кто любит нас? Какова наша судьба? На эти вопросы зеркало не дает ответов. Как и я. Даже если у меня есть ответы, которые ты ищешь, дитя. Я не даю их, потому что не хочу испортить твое путешествие по жизни. Достаточно и того, что зеркало показывает тебе, какой ты можешь стать, если захочешь, если ты станешь делать то, что необходимо.
        Вероника разглядывала обе их руки, удивляясь тому, какие различия вносят в их вид несколько десятилетий.
        - Недавно я смотрела в это зеркало, - сказала она, - но не увидела ничего.
        Старая Мэри протянула ей зеркало:
        - Не бойся, дитя, посмотри. Будущее перед тобой.
        Вероника внимательно смотрела в зеркало, сознавая, что оно или покажет ей что-то, что она хотела бы узнать, или этого не случится. Она и Монтгомери вместе будут нести ответственность за свое будущее, которое разделят, а вовсе не Туллох Сгатхан.
        Старушка усмехнулась и медленно положила зеркало обратно на стол.
        Мэри повернулась и обратилась к внучке:
        - Ступай и приведи сюда мужа. Я хочу снова увидеть его.
        После того как Элспет вышла из комнаты, старуха повернулась к Веронике:
        - Задай мне другой вопрос, дитя. Я вижу по глазам, что ты хочешь меня спросить.
        - Мои родители говорили, будто я обладаю «даром», - сказала Вероника, медленно выговаривая слова. - Я воспринимаю, что чувствуют другие люди.
        Она опустила глаза на щербатый стол, провела пальцем по самой любопытной выемке на нем.
        - Ты спрашиваешь меня, так ли это?
        Вероника покачала головой. Вопреки всему она знала, что обладает подобным «даром».
        - Я хочу знать другое: можно ли разговаривать с умершими?
        Старая Мэри потянулась к ней, положила руку поверх руки Вероники и спросила с искренним любопытством:
        - Почему ты хочешь это знать?
        Улыбка ее была едва заметной - она не разжала губ, но в глазах появилась теплота.
        - Жизнь для живых, дитя мое, а не для мертвых.
        Мэри убрала руку и поглубже опустилась в кресло.
        - В этой стране множество духов. Мы одели в килты воинов, и бродячих торговцев, и эдинбургских денди, играющих в войну. Мы одели в пледы молодых женщин и детей, чья участь навсегда остаться юными. Ты всю жизнь потратишь на их поиски, если пожелаешь их найти. Но тебе уготована твоя собственная жизнь, которую надлежит прожить тебе одной. Ступай и живи собственной жизнью, дитя. И пусть мертвые останутся в своих могилах.
        Вероника ничего не ответила, и некоторое время Мэри тоже хранила молчание. Когда Вероника заговорила, голос ее звучал тихо, и она произносила слова с трудом.
        - Я хочу видеть своих родителей, - сказала она, чувствуя, как горло ее сжимается. - Я хочу с ними попрощаться.
        - В таком случае попрощайся, - ответила Мэри, удивив ее. - В своем сердце. Думаешь, они тебя не услышат?
        Вероника погладила холодное стекло зеркала и почувствовала, как золотая оправа становится под пальцами теплой. Она медленно поднялась с места, потом импульсивно наклонилась и поцеловала в щеку старую женщину.
        - Могу я оставить зеркало у себя?
        - Я предпочла бы, чтобы, совершив полный круг, оно вернулось туда, где я его нашла, - сказала Мэри.
        - Благодарю вас, - произнесла Вероника тихо и вышла из коттеджа.
        Ее внимание привлекла фигура на вершине ближайшего холма.
        Вглядевшись, она узнала Монтгомери. Она подняла руку, подавая ему знак, и он ответил ей тем же.
        Одолженный шотландец? Нет, совсем другой человек. Монтгомери производил впечатление человека, находящегося у себя дома. Только сознавал ли он это?

        Глава 30

        Монтгомери оставил свой экипаж в Инвернессе и, когда они снова прибыли в город, отправил кучера Вероники с поручением найти Эдмунда Керра и сообщить ему, что в нем нуждаются в Донкастер-Холле.
        Однако вместо того чтобы остаться на ночь в Перте или Инвернессе, они предпочли вернуться домой. Следующий рассвет застал их возле дома. Вероника задремала, и Монтгомери обнимал ее за плечи.
        Она не сообщила ему, о чем говорила со старой Мэри, а о зеркале сказала, что оно принадлежало Туллохам. Монтгомери не стал это обсуждать и требовать подробностей. Они простились с Элспет и Робертом, собиравшимися остаться с родными Элспет еще на день, прежде чем вернуться в Донкастер-Холл.
        - Ты обойдешься без ее помощи? - спросил Монтгомери, когда они покидали Перт.
        Вероника ответила ему таким красноречивым взглядом, что он и сам понял: вопрос был глупым.
        - У меня никогда не было горничной, пока я не вышла замуж за тебя.
        - За последние два месяца многое изменилось.
        Монтгомери нежно баюкал ее в объятиях, пока она спала, безмерно благодарный тому обстоятельству, что привело его в ту ночь на собрание Братства Меркайи.
        Оказавшись дома, они проспали несколько часов подряд. На рассвете занимались любовью. Он скользнул внутрь ее, и ритм их движений был медленным, сладостным и усыпляющим.
        Позже в то же самое утро Монтгомери вернулся в винокурню и нашел там Рэлстона, занимавшегося делами в его отсутствие.
        Удалось снять с дерева оставшуюся часть оболочки, и теперь ее клочья лежали на траве. Шелк был слишком сильно поврежден, чтобы его использовать снова, и все-таки Монтгомери был благодарен Рэлстону за его усилия.
        - Я поднимусь завтра, - сказал Монтгомери Рэлстону и подождал его ответа.
        - На чем, ваша милость? - уточнил Рэлстон хмуро. - Оболочка вся изорвана в клочья, и вы сняли затычки с вашего шара, чтобы поставить их на другой аппарат.
        Монтгомери улыбнулся, довольный тем, что Рэлстон уже поднаторел в инженерной науке.
        - Ты это знаешь, я тоже, но больше не знает никто. Мне бы хотелось, чтобы ты распространил среди всех остальных слухи о том, что я полечу завтра.
        Брови Рэлстона сошлись над переносицей.
        - Ваша милость, чуткие уши и длинные языки - вещь хорошая, но к чему все это?
        - Кто-то хотел, чтобы мой аппарат упал, Рэлстон.
        Его собеседник кивнул, внезапно поняв его мысль.
        - Вы хотите устроить западню, сэр?
        - Именно так.
        - Могу я вам помочь, сэр?
        Монтгомери улыбнулся:
        - И в самом деле, можешь. Прежде всего, я хотел бы, чтобы ты распространил эти слухи. Во-вторых, дай мне знать, когда прибудет Эдмунд, а в-третьих, будь со мной, когда стемнеет. И прихвати с собой Тома. Нам потребуется подкрепление. Но об этом больше никто не должен знать.
        Рэлстон кивнул с самым довольным видом: он гордился доверием хозяина.

        Монтгомери принял все предосторожности, вооружившись пистолетом, который захватил с собой из Виргинии. Он спрятал его в одном из котлов из-под виски и принялся обдумывать план вечернего представления. Потом усталый и подавленный уселся на пол и принялся ждать.
        Но прежде у него было еще одно дело, даже более важное.
        Часом позже он нашел Веронику довольно далеко от Донкастер-Холла на холме.
        - Что ты делаешь? - спросил он жену.
        - Прощаюсь, - ответила она, не оборачиваясь.
        - Со мной?
        Сердце Монтгомери упало, пропустив пару ударов.
        - Нет, - ответила Вероника, оглядываясь на него через плечо. - С прошлым.
        Он подошел к ней ближе, обхватил ее руками за талию и привлек к себе.
        - Оглянись, Монтгомери Фэрфакс. Шотландия - не один только пейзаж, - продолжала Вероника, поворачиваясь в его объятиях и прикрывая его локти ладонями. - Это место. Это чувство. Это дух, воля, борьба и сущность самой жизни. Все это здесь. Разве ты не чувствуешь силу и власть здешних мест, Монтгомери?
        Он посмотрел на нее сверху вниз. Лицо Вероники светилось, и от ее вида у него захватило дух.
        - Мистер Керр назвал тебя одолженным шотландцем, - сказала Вероника, удивив его этими словами. - Ты докажешь его правоту или оспоришь?
        - Одолженным шотландцем?
        Монтгомери не знал, как это воспринять.
        - Ты знал, что он тоже Фэрфакс? - спросила Вероника.
        - Только что узнал это.
        К его удивлению, она показалась ему раздосадованной.
        - У меня не было времени рассказать тебе об этом, - попытался он объяснить. - Я был занят тем, что охотился за тобой по всей Шотландии.
        Вероника казалась такой желанной, что Монтгомери привлек ее поближе к себе в порыве чувства, которое и сам не вполне понимал. Она покорилась и растаяла в его объятиях, как всегда, готовая откликнуться, с такой радостью, легкостью и восторгом готовая уступить, что он снова в который раз был очарован ею.
        - Я хочу тебя сейчас, - сказал Монтгомери, отлично понимая, что «сейчас» было неподходящее время и место.
        Он поцеловал ее за ухом, зажал мочку уха между зубами, потом его губы прошлись вниз по всему ее горлу. И он с трудом заставил себя выпустить ее из объятий.
        - Как тебе удается делать со мной такое? - спросил он, отстраняясь и пристально глядя ей в лицо.
        Вероника моргнула несколько раз, будто пытаясь вынырнуть на поверхность из сна.
        - А я думала, это ты виноват, - ответила она, улыбаясь.
        - Я шел сюда кое-что сказать тебе, - начал Монтгомери снова, отступая на шаг от нее. - Ты услышишь, что завтра я собираюсь лететь на воздушном шаре.
        Ее лицо показалось ему лишенным выражения, но теперь Монтгомери умел распознавать ее эмоции.
        - Я пришел сказать тебе, чтобы ты не беспокоилась, - продолжал Монтгомери, проводя пальцем по ее подбородку.
        Вероника отвела глаза и с преувеличенным интересом разглядывала заброшенную хижину арендатора. Наконец повернулась лицом к нему, и взгляд ее был твердым и бестрепетным.
        - И как это возможно? - спросила Вероника.
        - Доверься мне. Я знаю, что делаю.
        Наконец она кивнула, будто нехотя уступая.
        Монтгомери было все равно, как защитить Веронику, но он знал, что должен ее защитить. Он не был «одолженным шотландцем», шотландцем на время. Он был таким же упрямым и решительным, как остальные шотландцы, которых он встречал, таким же, как и Вероника.

        Несколькими часами позже Вероника решила, что больше не станет терпеть подобное поведение Монтгомери. Он мог не открывать тайн своей прошлой жизни в Виргинии, мог погружаться в молчание. Но, черт возьми, он не вышел к обеду. Она вообще не видела его с середины дня.
        Она решила пойти и высказать ему все, что думает. И если в этот момент ее будут обуревать чувства, то тем лучше.
        Монтгомери узнает, что она любит его.
        Возможно, она увидит это выражение в его глазах, появлявшееся, когда он говорил, будто она его смущает. Если же он снова собирается оттолкнуть ее, она этого не допустит.
        Вероника надела свое новое платье изумрудного цвета, того самого оттенка, что так подчеркивал зелень ее глаз и придавал им особую яркость и блеск. Так как Элспет еще не вернулась, а миссис Броуди беспокоить не хотелось, она не стала убирать волосы и оставила их рассыпавшимися по плечам.
        Вероника выбрала черную лестницу в тыльной части дома, поскольку не хотела, чтобы ее видели на пути к винокурне. Впредь им лучше называть это строение как-нибудь иначе. Возможно, станцией воздушных аппаратов.
        В винокурне было темно, когда она остановилась в дверях, но прежде чем успела окликнуть Монтгомери, он зажал ей рот рукой.
        - Что ты здесь делаешь? - спросил Монтгомери шепотом, слегка ослабляя нажим на ее рот.
        - Ищу тебя, - прошептала Вероника в ответ. Она повернулась в его объятиях. - А почему мы говорим так тихо? И почему здесь темно?
        Он не ответил, и она ударила его головой в грудь.
        - Я с тобой говорю, Монтгомери.
        - Я устроил здесь ловушку.
        - Зачем?
        - Я знаю, кто испортил мой воздушный аппарат.
        - Ты мне скажешь?
        - Нет.
        Она отступила на шаг:
        - Не скажешь?
        - Нет, пока все не будет закончено.
        Монтгомери схватил ее и привлек ближе.
        - Я не хотел, чтобы ты была замешана в это, - сказал он тихо, - потому что ты можешь пострадать. Он охотится за мной, а не за тобой.
        - Но я тоже не хочу, чтобы ты пострадал, - ответила Вероника, и Монтгомери почувствовал, как она замерла в его объятиях. - Он? - спросила Вероника, только сейчас осознав, что сказал муж.
        - Эдмунд Керр.
        - Мистер Керр?
        - Он и не делал тайны из своего нелестного мнения обо мне, считал, что я не гожусь в лорды, - сказал Монтгомери. - Если бы не мой дед, одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером стал бы он.
        Несколько мгновений Вероника размышляла, потом сказала:
        - Он мне сразу не понравился. Но я старалась убедить себя, что ошибаюсь.
        - Тебе бы следовало сказать мне.
        Вероника с вызовом посмотрела на него:
        - Когда, Монтгомери? Насколько мне помнится, ты был невысокого мнения о моем
«даре».
        Прежде чем он успел ответить, они оба услышали какой-то звук.
        На стене появилась тень: на ее фоне промелькнуло нечто с пылающей сердцевиной.
        - Что это? - спросила Вероника шепотом.
        Монтгомери покачал головой и приложил палец к губам. Вероника кивнула, соглашаясь, когда он сделал движение, чтобы встать впереди нее. Вероника наблюдала за фигурой, проникнувшей в винокурню с фонарем в руках. Фигура склонялась над источником света, который держала в руках, но продолжала целенаправленно двигаться в угол.
        Монтгомери оставил свое убежище и рванулся к вторгшемуся незнакомцу, поднявшему крышку с сине-белого бочонка. Вероника последовала за ним, холодея от страха.
        Незнакомец поднял фонарь, когда Монтгомери приблизился к нему. В следующее мгновение Вероника разглядела, что перед бочонком с парафиновым маслом стоял не Эдмунд Керр.
        Это была женщина.
        - Миллисент? - воскликнула изумленная Вероника. - Что ты здесь делаешь?
        Следующий момент она запомнила неясно. Миллисент толкнула бочонок, перевернула его и бросила горящий фонарь в поток парафинового масла. Монтгомери развернулся, схватил Веронику и толкнул ее так, что она оказалась впереди него. Прежде чем она успела заговорить, он бросил ее через плечо и сам ринулся к двери.
        Воздух со свистом вырвался из винокурни, за ним последовал взрыв. Волнистые оранжевые облака пламени, отороченные черным, прокатились по винокурне и выкатились наружу из двери, неся за собой в ночное небо ревущее пламя. Все грохотало и трещало, оглушая и высасывая воздух из ее легких.
        Сила взрыва была такова, что бросила ее и Монтгомери на гравийную дорожку.
        Осколки крыши, оплавленные до основания взрывом, осколки кирпичей падали на них, но Монтгомери прикрывал ее своим телом. Вероника услышала стон боли, когда что-то тяжелое обрушилось на плечо, и сжала его в объятиях, обхватила за шею руками и считала каждую секунду, пока слышала крик.
        Казалось, взрыв продолжался без конца, и это измерялось минутами. Постепенное ослабление дождя из гальки было первым признаком его конца.
        Монтгомери поднялся на колени, помог встать Веронике. Они стояли на коленях в свете пожара, и он тщательно оглядывал ее. Рукав платья был опален, щека покраснела в том месте, которым она ударилась о землю, когда Монтгомери с силой бросил ее через плечо. Но синяк был небольшой платой за жизнь.
        Монтгомери закончил ее осматривать и только сейчас понял, что Вероника тоже оглядывает его и с той же целью.
        - Ты в порядке? - спросил он.
        Вероника кивнула, потрогала его щеку, нежно провела пальцем по уголку его рта.
        - А ты? Твое лицо покрыто сажей.
        Он пошевелил левым плечом, почувствовал боль, но тотчас же забыл о ней.
        - Я жив, - сказал он. - Только это и имеет значение.
        С некоторым усилием Монтгомери поднялся и потянул за собой Веронику.
        Мгновение они неподвижно стояли, прижавшись друг к другу и поддерживая один другого. Потом вместе, шатаясь, добрели до моста.
        - Что случилось? - спросила Вероника слабым голосом.
        - Она подожгла парафиновое масло, и оно взорвалось. - Монтгомери обхватил рукой ее плечи. - Вот почему заглохла и перестала гореть форсунка, - пояснил он. - Масло оказалось загрязненным. Это могло произойти по разным причинам, но я заподозрил, что она использовала для этого глину и траву.
        - Значит, она пришла сюда снова ради этого?
        Он кивнул.
        Внезапно перед ними возникла фигура Рэлстона. Рубашка Рэлстона почти сгорела, ее остатки сползли, и из-под лохмотьев виднелось обнаженное тело. Лицо его было в черно-красных волдырях. Седые волосы стояли дыбом и пучками поднимались над головой. Впервые на своей памяти Вероника увидела его разгневанным.
        - С вами все в порядке, сэр? - спросил он прерывающимся голосом.
        Монтгомери кивнул.
        - А где Том?
        - Он не пострадал. Я все время держал его при себе, наблюдая за происходящим.
        - Нам надо найти... - Монтгомери запнулся и повернулся за помощью к Веронике: - Как ее имя?
        - Миллисент, - ответила она.
        - Нам надо найти Миллисент.
        - Если она жива, - добавил он.
        Рэлстон кивнул и исчез в толпе слуг из Донкастер-Холла.
        В течение нескольких часов пожарная команда Вероники действовала наилучшим образом, мгновенно приведя себя в боевую готовность, как только прогремел взрыв. Люди выстроились цепочкой до самой реки, и через два часа пожар был потушен. Винокурня была разрушена и сгорела дотла. Не осталось ничего ни от стен, ни от кровли. Как ни странно, последний котел из-под виски пострадал очень незначительно, как упрямое свидетельство исконных целей, ради которых было построено это здание.
        Место, где прежде помещался бочонок с парафиновым маслом, было засыпано землей на случай, если там сохранились остатки парафинового масла, способные стать источником беды.
        Монтгомери и Вероника осматривали следы нанесенного ущерба, когда к ним приблизились Рэлстон и Том. Каждый из них держал с двух сторон за руки женщину.
        - Мы ее нашли, сэр, - сказал Рэлстон.
        Миллисент сопротивлялась, но двое мужчин удерживали ее крепко. Внезапно она упала на колени перед Монтгомери.
        - О, сэр, - сказала она, поднимая к нему залитое слезами обожженное лицо. - Не вы были моей целью, ваша милость.
        Рэлстон нахмурился.
        - От добрых слов вода не закипит в горшке, девушка, - сказал он.
        Голос Миллисент изменился, стал грубее, когда она бросила взгляд, полный презрения, на Веронику.
        - Это все из-за нее, сэр.
        - Объяснись, - обратился к ней Монтгомери.
        Прежде чем преступница успела ответить, Вероника шагнула к ней, схватила ее за руку и крепко встряхнула. Она не смотрела на мужчин. Все ее внимание было обращено на девушку.
        - Моя кузина подучила тебя сделать это? Это была Аманда? - спросила Вероника невыразительным тоном. - Она обещала тебе за это место в Лондоне?
        Монтгомери сжал руку жены в безмолвной поддержке, но она не отводила взгляда от Миллисент.
        - Я не знаю вашей кузины, - ответила Миллисент.
        - Тогда почему?
        - Я работала ради этого места, - сказала она. - Я его заслужила. Пять лет я здесь работаю и выполняю свою работу лучше других.
        Вероника не находила слов, чтобы ответить на это потрясающее признание. Миллисент и Аманду отличали страна, положение, внешность. И все же они походили друг на друга образом мыслей, целеустремленностью и чувствами, если считали себя несправедливо обделенными.
        - Что нам с ней делать, сэр?
        - Отправьте ее домой, - сказал Монтгомери. - Куда угодно. Только чтобы она не оставалась здесь.
        Взяв Веронику за руку, Монтгомери повернулся и направился к мосту.
        В верхней части моста Вероника повернула голову и посмотрела издали на нанесенный взрывом ущерб.
        - Ты построишь винокурню заново?
        - Вместо нее мы построим специальный ангар для воздухоплавательных аппаратов.
        Вероника подалась к краю моста и посмотрела вниз на воду. Рассвет окрасил реку в оранжевый и розовый цвета, и эти оттенки странным образом соответствовали цветам огня, заполнившего собой ночь.
        - Откуда ей было знать, как и чем загрязнить парафиновое масло, чтобы вывести из строя горелку?
        - А кто заправляет лампы? - спросил Монтгомери. - Кто фильтрует масло?
        - Миллисент, - ответила Вероника. - Конечно!
        Мгновением позже она задала новый вопрос:
        - Она ведь сделала это, потому что подумала, что я полечу с тобой?
        - Ты была со мной в первый раз. И все в Донкастер-Холле видели нас, и, вероятно, это и подало ей такую мысль.
        - Но во время второго полета меня не было, - сказала она. - И она не знала, кто полетит. Ты ведь никому не сообщал заранее о своих планах. Она могла убить тебя, Монтгомери.
        Они молча спустились по мосту на другую сторону реки и направились к Донкастер-Холлу, но каждый раз им приходилось останавливаться, когда кто-нибудь выражал желание поговорить с ними.
        Вероника радовалась, что никто ее не осуждает за несчастье, произошедшее с Монтгомери. Известие о признании Миллисент, должно быть, распространилось среди слуг. И то, что Монтгомери держал жену за руку и, сколько бы раз они ни останавливались, не отпускал ее, говорило само за себя.
        - Почему ты не выбрала ее? - спросил Монтгомери, когда наконец они остались одни.
        - Миллисент? У меня возникло неприязненное чувство к ней, - ответила Вероника.
        - Твой «дар»?
        Она посмотрела на мужа, но Монтгомери только улыбнулся.
        - Я начинаю думать, что ты умеешь читать в сердцах, - сказал он. - Господь - свидетель, что ты можешь читать в моем сердце.
        Улыбка Вероники была прекрасна: пленительная и искушающая. И у него не оставалось иного выбора, кроме как поцеловать ее на виду у всех.
        Кто-то из зрителей зааплодировал, а Вероника рассмеялась, продела руку под локоть Монтгомери, и вместе они продолжили путь к дому.
        Донкастер-Холл возвышался на холме, как король на троне. Вокруг него простирался изумрудный плащ деревьев. Поблизости сверкала река, как скипетр, а лучи солнца превращали ее поверхность в золото.
        Утренний воздух полнился запахами, но в отличие от пьянящих ароматов магнолии и жасмина, как это было в Виргинии, здесь чувствовался запах горящего дерева и обожженной земли. Его заглушал бриз, несущий напоминание о зиме, таящейся под кажущимся теплом.
        Когда они приблизились к дому, Монтгомери осознал, что разница между Глениглом и Донкастер-Холлом заключалась не только в их местоположении. Гленигл готов был предложить приют каждому, кто приближался к нему. Донкастер-Холл, казалось, прежде имел намерение составить мнение о гостях. Но как только оно было составлено и гость или обитатель дома одобрен, ему уже не хотелось покидать этот дом никогда.
        Это строение было больше, чем дом. Донкастер-Холл являлся наследием. У него имелась своя история, чему доказательством служило то, что семья Фэрфакс сохранилась.
        Именно этого хотел его дед.
        Люди в Донкастер-Холле зависели от хозяина так же, как и в Гленигле. Следовало принимать решения, от которых Монтгомери до сей поры открещивался, отдаваясь воздухоплаванию, своим инженерным поискам, не думая о людях, нуждавшихся в нем.
        Сколько народу было занято на всех предприятиях Фэрфаксов? Монтгомери было стыдно сознавать, что он этого не знал.
        - Думаю, пришло для меня время стать настоящим одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером.
        - Почему бы и нет? - спросила Вероника. - Ты же больше не «одолженный шотландец», Монтгомери.
        Удивленный ее словами, он повернул голову и посмотрел на нее.
        Она кивнула.
        - Ты настоящий шотландец, - сказала Вероника, подбирая юбки обеими руками и опережая мужа на несколько шагов.
        Потом она повернулась и посмотрела ему в лицо: юбки ее развевались, улыбка освещала лицо.
        - А что значит быть настоящим шотландцем?
        Вероника улыбнулась так пленительно, что ему снова захотелось поцеловать ее.
        - Ты отважный, - сказала Вероника. - Ты это доказал. И не только тем, что был хорошим солдатом во время войны, а тем, что сумел пилотировать свой воздушный корабль.
        Она смотрела ему в лицо, не отводя взгляда, и он встретил его.
        - Ты готов взять на себя ответственность, как любой шотландец.
        - Разве это так?
        Улыбка снова расцвела на ее губах и засветилась в глазах.
        - Шотландец к тому же знает себе цену.
        - Ты хочешь сказать, обладает высокомерием?
        Вероника покачала головой:
        - Нет, вовсе нет. Шотландец просто знает, что он лучше большинства других людей.
        Ее взгляд дразнил Монтгомери и вызывал на спор.
        - И у тебя точно такое же чувство к Донкастер-Холлу, какое было к Глениглу, - сказала Вероника, бросая взгляд на дом. - Возможно, даже более теплое. Ты обладаешь всем тем, что мечтал видеть в тебе твой дед.
        Прежде чем Монтгомери собрался заговорить, на дороге у него возник Эдмунд.
        - Эдмунд, - сказал Монтгомери, - я неверно судил о вас.
        - В каком смысле, ваша милость?
        Монтгомери улыбнулся с таким видом, что Вероника похолодела. Мистеру Керру следовало с осторожностью выбирать слова. В эту минуту Монтгомери был весьма далек от любезностей, хоть и улыбался.
        - Я думал, что вы стоите за попыткой саботировать мое строительство воздушных аппаратов.
        Следует отдать должное Эдмунду, он казался искренне потрясенным.
        - Я не смог бы сделать ничего подобного, ваша милость.
        - Теперь я это понимаю, - ответил Монтгомери.
        Сделав шаг вперед, он отвел руку назад и заехал кулаком в челюсть Керра.
        Монтгомери смотрел, как Керр камнем свалился на дорожку. Он стоял над поверженным и тряс его руку, пока Вероника в ужасе созерцала эту картину.
        Монтгомери наклонился, схватил поверенного за ворот и держал на весу, пока тот недоуменно моргал.
        - Ведь это вы рассказали мне о Братстве Меркайи, и вы же убедили меня пойти туда.
        Эдмунд отдувался, но молчал.
        - Вы член этого общества? Да? Мне следовало догадаться об этом в тот самый вечер.
        Монтгомери сделал несколько шагов в сторону от Керра.
        - Он там был? - спросила Вероника. - Он был там в ту ночь?
        Она не сводила глаз с Эдмунда. Она понятия не имела о том, кто скрывается под личиной «братьев», под капюшонами их балахонов. Однако Эдмунд держал ее за руку во время сеанса и все время находился там. Он видел ее обнаженной. И возможно, ее неприязнь к поверенному имела основой не «дар», а совсем иную причину.
        Монтгомери отпустил ворот Керра, и тот снова упал на землю и так и остался лежать, неуверенно глядя на Монтгомери снизу вверх.
        - Вероника, я избавил тебя от Миллисент, теперь твоя очередь решать, что делать с ним.
        - Ты хочешь оставить его у себя на службе?
        - Нет, - сказал Монтгомери, протягивая ей руку. - Не считай его больше служащим Донкастер-Холла.
        Он снова посмотрел на Эдмунда.
        - Я не стану снова вызывать вас, - сказал Монтгомери. - Мы найдем способ избавиться от вас и обойтись без вас.
        Он повернулся к Рэлстону.
        - Если ты сможешь справиться с этим, будь любезен это сделать, - сказал он, указывая жестом на Керра.
        Рэлстон кивнул и с помощью другого слуги поднял поверенного на ноги.
        Монтгомери улыбнулся жене, и лицо его сразу изменило выражение. Теперь он казался гораздо моложе и не столь удрученным своими воспоминаниями.
        - Я люблю тебя, Монтгомери Фэрфакс, - сказала Вероника тихо.
        Монтгомери заключил ее в объятия.
        - Благодарю Господа за это, - сказал он, прижимаясь щекой к ее виску.
        Они стояли, пока рассвет вступал в свои права, медленно и робко разгоняя тени, и заря простиралась на небе, окрашивая все вокруг и ослепляя их своим блеском.
        - А как насчет тебя, Монтгомери Фэрфакс?
        Монтгомери даже не стал притворяться, что неверно ее понял.
        Вероника отстранилась, глядя на него и чувствуя, как от его улыбки сердце начинает биться быстрее. С самого начала, с первого дня, их соединила страсть, но теперь она привела их к чему-то большему, к большей полноте чувств.
        - Люблю ли я тебя? Разве может быть иначе? Ты удивительная, забавная и очаровательная, и я подозреваю, что оставшуюся жизнь ты заставишь меня провести в веселых гонках.
        - Нельзя сказать, что это объяснение в любви было самым романтичным в моей жизни, Монтгомери Фэрфакс.
        - Пожалуй, мне стоит поработать над этим? - спросил он, склоняясь к ней, чтобы поцеловать ее в щеку. - Я буду стараться каждый день и всеми возможными способами.
        Он поцеловал ее в уголок рта.
        Солнечный свет бил Веронике в лицо, окрашивал волосы и глаза и освещал ее прелестные черты. И от красоты ее черт вкупе с красотой души у него захватило дух.
        В этот момент Монтгомери понял, что его дом здесь, потому что рядом с ним была женщина с ее отвагой и жизнерадостностью, с ее силой и гибкостью. Его прибежищем, его домом стала Вероника.
        Она привстала на цыпочки и нежно прижалась щекой к его щеке и почувствовала шершавость небритой кожи. Слегка повернув голову, она коснулась губами его носа, потом уголка рта, подбородка и медленно прошлась губами по шее. Ее губы на мгновение задержались на месте, ощутив бешеное биение его жилки, и она нежно коснулась этого места кончиком языка и подышала на увлажненное поцелуем место.
        - Ты пытаешься соблазнить меня, Вероника Фэрфакс? - спросил Монтгомери, намеренно выговаривая слова с шотландским акцентом.
        Вероника усмехнулась, почувствовав прикосновение его губ к своему виску.
        - Именно так, Монтгомери Фэрфакс. А у тебя есть возражения?
        Он отстранился, посмотрел на нее, и ему стало не до смеха.
        - Я люблю тебя, Вероника. Теперь это звучит лучше?
        Она потянулась к нему, обвила руками его шею и ответила поцелуем.

        Эпилог

        Мэри Туллох смотрелась в зеркало и видела в нем то же отражение, что и много лет назад, когда была маленькой девочкой, всего лишь ребенком.
        У нее не было оснований жаловаться на жизнь. Она любила и была любима. Ее дети родились здоровыми и служили ей утешением. Она бывала добра, когда могла, и жестока, когда обстоятельства вынуждали ее к этому.
        Теперь пришло время распрощаться со всем.
        Ее отражение изменилось, будто Туллох Сгатхан услышало ее мысли, и по краям отражения заклубились коричневые облака.
        Юная девушка, одетая в выцветшие голубые штаны, стояла там, и лицо у нее было сердитое. В каждое ее ухо было вставлено по белой горошине, и обе они были соединены белой лозой и прикреплены к запястью. За ее спиной стояла толпа людей, предводительствуемых женщиной в странной одежде, состоящей из килта и мужского сюртука.
        Мэри почти могла расслышать негодование в голосе девушки, когда та с кем-то заговорила, и попыталась понять причину ее гнева. Пока Мэри смотрела, девушка отделилась от остальных и заспешила прочь, устремившись к участку земли, столь знакомому Мэри, что у той сжалось сердце.
        Но теперь ее коттедж выглядел по-другому. Он был украшен плакатами и обвязан шнурками. Мэри попыталась прочесть, что было на плакатах, но глаза ее ослабли от преклонного возраста. Вместо этого она сосредоточила все свое внимание на девушке, отошедшей на некоторое расстояние от коттеджа.
        Она споткнулась обо что-то лежащее на земле, что-то сохранившееся даже в этом веке. Сердце Мэри зачастило. Мэри смотрела, как девушка опустилась на колени, сунула в карман белые горошины и лозу и подняла полусгнившую доску. С распростертой рукой девушка медленно склонилась над ней.
        Картина потускнела, но смысл ее был ясен.
        Этот день был ветреным и предвещал бурю, когда Мэри Туллох выходила из своего коттеджа. Она не спеша дошла до края своей земли, понимая, что, возможно, последний раз совершает этот путь. С некоторым усилием она подняла полусгнившую крышку заброшенного колодца. Это было то самое место, где много лет назад она нашла зеркало. Осторожно она положила Туллох Сгатхан на подушку из грязи и ила, чтобы другая девушка в будущем нашла его.
        notes
        Примечания


1
        Братство Меркайи - так автор назвала оккультную организацию, функционировавшую в Лондоне в 30-е гг. XIX в. и запрещенную в начале 40-х.

2
        Сарыч - хищная птица-падальщик.

3
        Скрайеры - разновидность эльфов.

4
        Название Гленигл в переводе означает «Горный орел».