Юбка с разрезом Агнесс Росси
        Трехдневное тюремное заключение не только объединило двух очень непохожих женщин, но и заставило их поведать друг другу самые сокровенные тайны.
        Агнес Росси
        Юбка с разрезом
        Глава первая
        Никогда не забуду день, когда арестовали Бесс Меерсон. Бедняжку Бесс. Бывшую Мисс Америка, а в последнее время директора департамента культуры Нью-Йорка! Она была поймана на воровстве в магазине уцененных вещей, украденное стоило сорок четыре доллара и семь центов. Полицейский в отделении выпотрошил ее сумку на железном столе - они всегда так делают - и нашел сто шестьдесят долларов наличными. Все мои знакомые были просто шокированы. Я притворялась, что тоже потрясена и опечалена, хотя на самом деле испытывала только облегчение. Сейчас и сама оказалась в таком положении. Почти тридцать лет я была магазинной воровкой, и вот теперь, ровно через час, мне нужно будет отправиться в тюрьму. Мой муж спросил, не буду ли я против, если он попытается повлиять на судью. У Джона хорошие связи. Бог знает, может, он уже сделал что-нибудь.
        - Подожди, Джон, - перебила я его. Хотелось дослушать музыку.
        На моем ночном столике лежал конверт с пятью стодолларовыми банкнотами. Я достала деньги и сложила каждую купюру пополам. Острыми ножницами для рукоделия подпорола стежки, которые проходили вдоль пояса дорогих коричневых брюк, купленных накануне, отвернула полоску ткани. Под ней оказалась красивая эластичная лента. Вдоль этой ленты я и разместила сложенные банкноты. Мои руки дрожали, когда я заделывала шов, стараясь, чтобы он не бросался в глаза. Я поднесла брюки к свету, разглядела свою работу, убедилась, что деньги запрятаны надежно. Сунула брюки в красную холщовую сумку с приготовленной одеждой.
        Теперь можно было отправляться. Ехать надо медленно, окольными дорогами, чтобы не приехать рано. Я села на кровать, держа сумку на коленях.
        В следующий раз я смогу сесть на свою кровать только через три дня. Как люблю эту комнату, эти бледно-голубые и насыщенно-кремовые тона! Эту дубовую мебель, на поиски которой было потрачено два года. Моя мать упадет в обморок, если узнает, сколько за нее заплатили. Здесь, в этой комнате острее всего можно почувствовать, как сильно изменилась моя жизнь со времен Атлантик-Сити, где я выросла.
        Прибранная комната дочери, напротив нашей, сейчас пуста. Сьюзен в школе. Она уехала в сентябре. Не могу выразить словами, как по ней скучаю. Я открыла дверцу ее шкафа, провела рукой по одежде. Взяла книгу с полки, пролистала. Сьюзен ничего не знает о тюрьме. Надеюсь, никогда и не узнает. Мы с мужем договорились: если она позвонит в мое отсутствие, он скажет, что я уехала отдохнуть. Думаю, будет похоже на правду. Джон скажет это как бы между прочим, в своей рассеянной манере, и она не будет допытываться.
        Между гостиной и столовой я остановилась, придерживая коленом сумку. Нам многого удалось достичь, в основном благодаря бизнесу Джона. Вспомнила гостей, их вечерние платья, изысканные блюда на столе. Вспомнила, как мне нужно было рассаживать мужей и жен. После того как все расходились, я переодевалась в спальне в ночную рубашку, слушала шум приборки на кухне.
        Я никогда не пропускала ужины, коктейли или рождественские вечеринки. И в этих комнатах тоже часто бывали гости.
        Двери в кабинет мужа закрыты. Открыла их, почти надеясь увидеть его за столом со сползшими на кончик носа очками. «Да-а-а?» - сказал бы он шутливо. Джон уехал из города по делам, объясняя, что эта поездка для него очень важна. Я не возражала. Над диваном висела черно-белая фотография свекрови, заснятой в день свадьбы. Французские кружева, цветы, шляпка с вуалью - все это смотрелось на ней неестественно. Она выглядела так, словно сейчас занята денежными проблемами, которые неизбежны при браке по расчету.
        Слава богу, что ты не дожила до этого дня, Лоррен! Ты бы очень разозлилась. Чтобы кто-то из Тайлеров попал в тюрьму! Ей бы и в голову такое не могло прийти.
        Холодок пробежал по спине. Я отвернулась от фотографии. Спи спокойно, Лоррен. Постарайся уж как-нибудь.
        Теперь пора садиться в машину. Ключи от дома, от машины, не забыть перекрыть газ на кухне. Нажала на кнопку сигнализации. Осталось тридцать секунд, чтобы выйти из дома.
        Гараж пропах бензином. Машина, громадный «кадиллак», ждала меня. Эндрю, младший из трех моих сыновей, эту машину ненавидит. Он постоянно выговаривал мне за то, что для нее нужно слишком много бензина и я безрассудно расходую ценное природное сырье. Эндрю двадцать пять. Он живет в Мейне, сменил уже несколько работ. Но зато у него на все есть готовый ответ. Он считает, что мое пристрастие к воровству закономерно вытекает из склонности к потребительству. «Это не твоя вина, мама. Тебя учили искать удовольствие в материальных ценностях. Хорошо осознавая это, в глубине души ты все же чувствуешь дискомфорт. Ты пытаешься нанести удар по системе, в данном случае - по магазину. Все это понятно». При всем высокомерии у Эндрю доброе сердце, он искренно хотел понять, зачем его матери воровать вещи, которые она без труда могла бы купить.
        Более искушенные люди, чем Эндрю, объясняли мне мое состояние иначе. Клептомания, как считают фрейдисты, есть крайнее проявление ущербности, вызванное отсутствием пениса. Большинство клептоманов - женщины. Мы воруем, потому что родились без пениса. И нам ничто не дано взамен. Специалисты по психическому здоровью, еще более тонкие, считают, что клептомания - это своего рода защитный механизм, попытка психологического выживания. Клептоманы воруют в состоянии возбуждения или депрессии. Для меня взять браслет или шарф, то же, что алкоголику выпить.
        В лабораториях и приемных всего округа Берген я слушала врачей и кивала головой в знак согласия. Разные теории по психологии, особенно те из них, которые представлялись достаточно правдоподобными, меня просто подавляли. Из-за них я себя чувствовала старой и сварливой. Если бы такие теории были порождены высшим разумом, они были бы приняты мной более охотно. Но как так получается, что разум одного человека, не понятный даже самому себе, ограниченный и загадочный, может объяснить разум другого?
        Я повернула ключ зажигания, нажала на педаль и подумала о Бесс Меерсон. Она посещала своего друга в федеральной тюрьме Алленвуд в Пенсильвании. Он отбывал срок за неуплату налогов. Этот человек был на 23 года моложе Бесс, которая увела его от жены и детей. Когда часы свидания прошли, Бесс остановилась в скромном отеле и провела там ночь. На следующее утро она поехала на какую-то распродажу, украла там дешевые сандалии, серьги, лак для ногтей, батарейки. Наверное, эта ночь тянулась бесконечно, Бесс? И ты была в отчаянии?
        Мотор прогрет.
        Пора отправляться.
        Я дала задний ход и выехала на улицу.


        Глава вторая
        Меня арестовали, когда я была нетрезвая за рулем, к тому же в моей сумочке нашли кокаин. Бергенский окружной суд приговорил за это к трем дням тюрьмы. Я не верила, что окажусь там. Я думала подать на обжалование, заплатить чудовищный штраф, привлечь общественные организации. Была готова посещать Общество анонимных алкоголиков. Была готова на все. До меня никак не доходило, что мне действительно грозит тюрьма, пока я снова не оказалась у своего адвоката после слушания дела. Он сказал, что мне разрешено взять в тюрьму собственную одежду.
        - Успокойся, Рита, - сказал Барри, - и не бери с собой узких джинсов и ничего в таком роде. Окружная тюрьма - не место, где нужно красоваться. Ты меня слышишь?
        О мой Бог!
        О! Мой! Бог!
        В рюкзак положила серые трикотажные брюки, две большие футболки, простое белье - короткое, но не бикини. Вчера пересмотрела все это: черная лайкра, пестрый мокрый шелк, маленькие красные звездочки на кобальтовом фоне футболок - и вспомнила совет Барри. Вспомнила и быстро купила три комплекта хлопчатобумажного белья в старом пыльном магазине на Мейвуд-авеню.
        Мыло, дезодорант, зубная паста, зубная щетка. Перед открытым рюкзаком, издававшим знакомый запах духов - когда возвращалась после медового месяца из Арубы, разбилась бутылочка «Обсешн» - я прикидывала, что еще понадобится на целых три дня и три ночи. Мне понравились спартанские сборы. Никаких драгоценностей, никакой косметики и даже приличного белья. Так собираются в убежище. А то место, куда я собираюсь, по-другому не назовешь.
        - Живее, Рита! - крикнул муж снизу. Дверь закрылась с таким грохотом, что Кевин и Мерисол высунулись из машины. Значит, пора. Я взяла рюкзак и на секунду задержалась перед зеркалом, чтобы перекинуться с собой словечком. «Только держись», - сказала я как можно громче.
        Через три дня все закончится.
        Я хотела верить, что так и будет.


* * *
        В машине меня охватил такой страх, что не вздохнуть. Во рту - привкус железа, будто горло схватили ржавыми ножницами. Кевин и Мерисол, прибитые молчанием отца, сидели сзади, как тени. В зеркальце я видела - Кевин прислонился головой к окну. Красивый мальчик, с прямым носом и крепким подбородком, как у Алекса, с материнскими темными волосами и оливковой кожей. Я представила, как наши глаза встречаются, как с заговорщицкой улыбкой Кевин вручает мне конфету… Бесполезно. Сейчас я кажусь Кевину грубой и неуравновешенной.
        Мерисол отстегнула ремень безопасности. Она такая маленькая для своих семи лет, что с легкостью проскользнула между передними сиденьями и положила голову отцу на плечо. Она теребила отца за ухо, потом стала поглаживать его щеку. У меня чесались руки оттолкнуть ее и самой прислониться к плечу Алекса. Малышка Мерисол. Вспоминаю себя - и эти последние недели. Они не были легкими для нас обеих. У нее прозрачные пустые глаза и спутанные на затылке волосы.
        Мне кажется, Алекс ведет машину осторожнее, чем всегда. Он ни разу не превысил скорость, смущенно включает сигнал поворота - как подросток на экзамене по вождению. Обычно Алекса не волнуют все эти мигалки, если нет крутых поворотов и не везет пассажира. Сегодня решил, видно, что в семье хватит и одного преступления.
        Мы съехали вниз по склону крутого холма. Я вдруг почувствовала противоестественность происходящего. Мне приказано появиться в этом месте, в этот день - и я подчиняюсь. Когда все мои инстинкты, все мое нутро кричит - «нет!»
        Мы на месте. Мы. На. Месте. Бергенская окружная тюрьма - прямо посреди оживленной улицы. Я ожидала увидеть пустую дорогу, длинную и в ухабах, так что зубы стучат при езде от страшной тряски. Здание, квадратное и приземистое, выглядит безжалостно казенным. По обе стороны дорожки, ведущей ко входу, - цветы.

        Я поцеловала Алекса, прежде чем выйти из машины. Утром он не побрился, так что щетина наверняка придала поцелую незабываемую остроту. Мне хотелось, чтобы он подошел, крепко обнял меня и сказал, глядя в глаза, что любит. Он осмотрел меня, как случайную попутчицу, которую высаживают у светофора, взял большим и указательным пальцем за подбородок и поцеловал в лоб. В лоб! Мне нужно было удрать, как только машина остановилась. В ту же секунду.
        Часы, бумажник, обручальное кольцо и ключи от дома забрали, положили в конверт из манильской бумаги. Запечатали, проштамповали и бросили в кучу таких же конвертов.
        В маленькой комнатке, похожей на душевую кабину, охранница осмотрела меня раздетую. «Повернись спиной и наклонись», - сказала она, а потом засунула обтянутый латексом палец мне вовнутрь. Я подумала про себя, что это не страшнее моих ежегодных гинекологических осмотров. Другая охранница вытащила все до мелочи из рюкзака, перетрясла и побросала назад. Я почувствовала запах духов. Охранница тоже почувствовала и сказала: «Этого здесь иметь не положено».
        Когда меня вели через открытые площадки и длинные коридоры, появилось странное беспокойство. Я уже достаточно много увидела, чтобы понять особенности тюрьмы. Стертые цементные ступеньки, стены с выцветшей и осыпающейся краской. Нестерпимое зловоние от кислого сигаретного дыма, плохой кухни и немытых тел - пахло даже гениталиями.
        Все, кого я видела, казались развалинами плохие парики, короткие штаны, подергивающиеся веки.

        Моя камера была маленькой и мрачной: три блочных стены, железная решетка, цементный пол, две койки, крошечная раковина и унитаз. В конце концов, я здесь недосягаема. Всякий, кто захочет попасть сюда, должен сначала отпереть дверь. Барри говорил, что я, возможно, буду не одна в камере, но пока не было видно признаков чьего-либо присутствия. Хорошо бы остаться одной. Три дня в одиночестве - не так уж и плохо… А как, в самом деле, я буду использовать унитаз по назначению, если перед камерой то и дело прогуливаются надзиратели и заключенные? Может, здесь эти дела делают ночью? Тогда я могу подождать, я могу… У меня защипало глаза и появились слезы.
        Что со мной? Я на дне? Обычно говорят, что такой-то такой-то сел в тюрьму. Я тоже? Сесть в тюрьму - вот как это называется! Я открыла рюкзак, начала рыться в поисках зубной щетки, а когда нашла ее, то раздумала чистить зубы. Мимо проходил такой угрюмый заключенный, что я решила не привлекать к себе внимания.
        Та же самая надзирательница, которая привела меня, вставила ключ в замок, толкнула дверь и сказала: «Проходи».
        Вошла женщина лет пятидесяти.
        Моя соседка по камере, черт возьми.
        Она была нарядно одета, в темно-синих слаксах и белом хлопчатобумажном пуловере. Светлые волосы уложены и побрызганы лаком.
        - Привет, сказала она. - Я миссис Тайлер.
        Миссис Тайлер? В тюрьме? Может, это не моя сокамерница, а представительница общественной организации или просто энтузиастка? Она протянула мне руку с таким видом, будто она президент какого-нибудь богатого женского клуба, а я будущий член его.
        Надзирательница искоса посмотрела на нас:
        - Завтрак в половине двенадцатого, леди, - сказала она и заперла за собой дверь.
        Миссис Тайлер поставила красную холщовую сумку на свободную койку, села рядом с ней и, увидев мой рюкзак, спросила:
        - Вы сегодня тоже первый день?
        - Да. Я только что приехала.
        - Как долго вы собираетесь… на сколько вас приговорили?
        - На три дня. Я выйду утром в понедельник.
        - Я тоже. - Миссис Тайлер слегка улыбнулась.
        Я кивнула ей, расстегнула рюкзак и достала книгу. Я взяла с собой только одну книгу - «Грозовой перевал» - в надежде, что она поможет мне забыться. Когда мне было двенадцать лет, я прочитала ее за один день. Тогда я была одна в родительском доме. Прежде чем положить ее в рюкзак, я оторвала обложку, чтобы не нервировать заключенных. Мне подумалось, что их будет раздражать белая девушка, читающая серьезную книгу.
        Миссис Тайлер встала. Было похоже, что она собирается гулять по камере, хотя это было невозможно на таком маленьком пятачке. Она повернулась так, что ее легко было рассмотреть - щеки, предплечья, зад. Ее одежда выглядела дорогой, но унылой - изыск евнуха из магазина женской моды «Братья Брукс». Ее лицо было красиво - ярко-голубые глаза, точеный маленький нос. Розовая кожа прекрасно сохранилась. Она, должно быть, редко бывала на солнце. Миссис Тайлер обхватила один из прутьев решетки, потом разжала пальцы, взглянула нет ли на них грязи. Она заметила мой взгляд и замерла.
        - Где вы живете, Рита? - спросила она.
        - Здесь. В Мейвуде. А всю жизнь провела в Нью-Джерси.
        - Я тоже. А выросла в Атлантик-Сити. Сейчас я живу в Сиддл-Ривер.
        Сиддл-Ривер? Там живут Ричард Никсон, Алан Альда… Женщины из Сиддл-Ривер не попадают в тюрьму. Но женщины из Мейвуда, вообще-то, тоже, однако я - здесь.
        Я умирала от любопытства, за что она в тюрьме, но не знала, как спросить, чтобы не выглядеть персонажем «тюремных» фильмов сороковых. Может, она оказалась пьяной за рулем, как я? А вдруг они селят в одну камеру осужденных за одинаковые преступления? На пьяницу, правда, она не похожа. Нет красных прожилок. Голос ровный и спокойный. Она не кажется слегка помешанной или злобной, как большинство пьяниц.
        Казалось, что матрацы набиты сырым песком. Мне это напоминало лежбище, на котором я спала два года. Когда Алекс остался у меня впервые, он толкался и ворочался всю ночь, а утром с трудом мог разогнуться. В ту же ночь он заказал по телефону
«Бьютирест». Это настоящий мужчина, который знает дело. Это настоящий мужчина!
        Прошлой ночью Алекс не появлялся почти до двух. Когда я услышала, как поворачивается ключ во входной двери, я выскочила из постели и замерла перед лестницей. Он прошел сразу на кухню, взял телефон, набрал номер и начал тихо говорить. Я не разобрала слов, но почувствовала трепет в голосе.
        Пять лет назад, когда мы с Алексом полюбили друг друга, он звонил мне через двадцать минут после ухода из моей квартиры. Ровно столько уходило на дорогу до работы. Он говорил, что уже скучает, хочет слышать мой голос. Он говорил, что ощущает вкус моих губ и мой запах, рассказывал, что он будет со мной делать в следующий раз, когда мы останемся наедине. Спи, мой ангел, говорил он мне, сладких тебе снов.
        Какая-то женщина начала кричать: «Деньги! О мои пять тысяч долларов!» Она грозила убить какого-то ублюдка, когда выйдет. От визга у нее клокотало и булькало в горле.
        Я села, обхватив колени руками, и старалась думать о чем угодно, только бы не слышать этих криков. Миссис Тайлер уставилась на меня. Я кожей ощущала этот пристальный взгляд, и он был неприятен мне. Другие заключенные велели кричавшей заткнуться. Потом к ним присоединился надзиратель: «Заткни свой долбаный рот». Что-то, похоже на бильярдный кий, пролетело мимо решетки. Крики стали глуше, потом совсем прекратились. Крикунья плакала.
        - Ну, наконец-то она утихла, - сказала миссис Тайлер.
        Ее голос успокаивал. Я вспомнила, что через семьдесят два часа я буду на свободе.
        - Рита, вы замужем? - спросила миссис Тайлер.
        - Да.
        - Дети есть?
        - У мужа двое детей от первого брака, мальчик и девочка. Они живут с нами. А вы?
        - Я тридцать четыре года замужем. Четверо детей: три сына и дочь. Никто не знает, что я здесь, кроме мужа, конечно. Его зовут Джон. Моего мужа зовут Джон.
        Я киваю, не знаю что еще сказать. Я собираюсь вернуться к своей книге, когда миссис Тайлер спрашивает:
        - У вас есть братья или сестры?
        - Семь сестер, - отвечаю я.
        Ее глаза расширились и потеплели. Она улыбнулась.
        - В таком случае, вы католичка.
        Я кивнула, забыв добавить свое обычное: «Меня воспитывали в католической вере». Мне вдруг показалось, что это звучит по-детски.
        - И какая вы по счету в семерке?
        - Восьмерке. Всего восемь девочек. У меня семь сестер. Я посередине, трое - старше, четверо - младше.
        Она кивнула:
        - Я тоже из большой семьи. У меня одна сестра и четыре брата. Я старшая.
        Окон не было. Освещение тусклое и желтоватое, как на автобусной остановке или в больничном коридоре. Женщина, которая кричала, теперь хныкала, будто капризный ребенок. Миссис Тайлер посмотрела в ее сторону и прикрыла глаза.
        - Старшие дочери в ирландских семьях рождаются служанками, - сказала она. - Мытье полов, чистка картофеля и вечные дети. Моя мать работала по ночам в прачечной.
        Ее мать работала в прачечной, а она живет в Сиддл-Ривер? Вот это скачок! Я слышала отголоски двух миров в ее голосе. Я ждала, когда она станет рассказывать дальше. Потом я не удержалась и спросила: «Так за что вы здесь, миссис Тайлер?»


        Глава третья
        - За кражу из магазина, Рита. Мелкое воровство. Меня арестовывали три раза за три месяца. Судья на моем слушании посмотрел на меня сверху вниз и сказал: «Как вы думаете, что я с вами собираюсь сделать, миссис Тайлер?» В этот критический момент я улыбалась. Готова была поклясться, что это получилось неосознанно, просто я была потрясена, как никогда. Судья Келлер не шутил. «На три дня в окружную тюрьму», - сказал он и опустил судейский молоток.
        С этой проблемой я живу многие годы. Она возникла, когда вы, возможно, еще не родились. Слишком долго у меня было такое чувство, будто меня несет куда-то, и мне не остановиться, пока не окажусь там. В том месте, где больше всего боюсь оказаться.
        У меня была хорошая, легкая жизнь. Можно только радоваться. Большая часть времени проходила в развлечениях. Делала покупки, путешествовала, посещала разные лекции, занималась благотворительностью. Рисовала маслом цветы на маленьких деревянных дощечках. У меня есть домработница, садовник. У меня есть деятельный муж, которого часто не бывает дома. Дети наши выросли.
        Когда я иду спать, в моем доме остается семь пустых спален. Семь. Все убранные. Родители воспитывают детей, чтобы они стали независимыми, и, поверьте мне, радуются, когда они уезжают. Ваш дом, в конце концов, принадлежит вам. Наконец-то вы избавляетесь от бесконечных поучений этих всезнаек. Джон-младший, мой старший сын, живет в северо-восточной части Манхэттена, это не так далеко. Дэвид - в Калифорнии. Эндрю - в Мейне.
        Младшая дочь Сьюзен поступила в сентябре в колледж Браунского университета. Я сама отвезла ее туда. Мы погрузили в машину коробки и старомодный чемодан, который после моих уговоров она разрешила для себя купить. На чемодане выгравировали инициалы Сьюзен. Она была недовольна: «Сейчас не 1958 год, мама, и не 1908. И я не собираюсь в путешествие по Европе». С. Б. Т. Сьюзен Бреннан Тайлер. Когда девочки уезжают учиться, они берут чемоданы…
        Я очень надеялась, что эта поездка будет удачной, и о ней можно будет вспомнить, но, по правде говоря, мы обе были на грани срыва. Мне хотелось, чтобы все было по-моему. У Сьюзен обо всем свои понятия. Она нервничала: новое место, так много новых людей. Сьюзен дерзит только со мной, с другими ведет себя почтительно и мягко. Она отвечала мне грубо и резко. Я предложила остановиться позавтракать, но Сьюзен сказала, что не голодна. Я разговорилась с ее соседкой по комнате, девочкой из северной Калифорнии, которая приехала одна, без сопровождения. Но Сьюзен извинилась перед ней, а меня выставила из комнаты. В банке я пошутила, не хочет ли она заказать чек с изображением радуги или игрушечного мишки. Бог мой! Она посмотрела на меня так, как если бы я предложила ей надеть матросскую форму, чтобы на следующий день стать первоклассницей. Провожая меня к машине, она наконец-то смягчилась: «Веди осторожно. Я скоро позвоню».
        Назад я ехала в каком-то оцепенении. Да. Я чувствовала себя просто ужасно. Душевно или физически - трудно сказать. Ладони на руле вспотели, сердце колотилось. Ехала со скоростью шестьдесят миль в час, а мне казалось, что двигаюсь еле-еле. Я поглядывала на себя в зеркало заднего вида, это меня немного успокаивало. Я одновременно гордилась своей единственной дочерью и завидовала ей. Девятнадцать лет, первая ночь в общежитии одного из старейших университетов Новой Англии. Машину вела одной рукой, вторую высунула в окно, чтобы ощущать поток холодного воздуха. Проехав несколько миль по штату Коннектикут, я разглядела в стороне от шоссе ряд магазинов и большое округлое «М» от Макдональдса. Проехала еще немного, вылезла из машины и пошла назад.
        В тот раз я стащила в магазине великолепный блейзер цвета древесного угля, строгий и изысканный. В нем я была похожа на поэтессу.


        Глава четвертая
        Раздался звонок, громкий и протяжный. Я спиной ощутила его вибрации. «Наверное, пора завтракать, как вы думаете?» - сказала миссис Тайлер. Я захлопнула книгу и стала смотреть через решетку, когда кто-нибудь появится, чтобы выпустить нас. Мимо потоком шли женщины. Одна из них - она была в узкой голубой форменной юбке и прихрамывала - отперла дверь. Мы с миссис Тайлер в один голос сказали: «Спасибо».
        В холле, в толпе женщин, я чувствовала себя под защитой миссис Тайлер. Может быть, я здесь не на месте, но она, с мягким взглядом голубых глаз, в своих теннисных тапочках из «Треторна» - явно с другой планеты…
        Помещение столовой было громадным и мрачным. Оно напоминало гигантскую пещеру, здесь даже кружилась голова. Барри говорил, что соотношение мужчин и женщин среди заключенных - двадцать к одному. Во всех местах общего пользования: в столовой, во дворе, в рабочем помещении - могли уместиться одновременно до тысячи человек. Пятьдесят женщин едва заполняли один угол. У каждой двери стояла охрана.
        Перед раздачей я пропустила миссис Тайлер вперед. Она подала мне поднос, другой взяла для себя. Нам дали кусок мяса, картофельное пюре, белый хлеб с маргарином и апельсиновый напиток. Я выбрала один из свободных столиков, их было около десятка. Миссис Тайлер предложила мне свой пакетик с кетчупом, который я с благодарностью приняла. Еда была чуть теплая и водянистая.
        Барри говорил, что среди обитателей окружной тюрьмы есть хорошие и плохие люди, арестованные за бродяжничество или мелкое хулиганство, и здесь же уголовники и рецидивисты. «Вам лучше на время потерять ощущение реальности, - сказал он. - Так вы хоть в какой-то степени себя обезопасите». В окружную тюрьму попадают подследственные, некоторые из них сидят месяцами, порой даже годами, из-за того, что не могут внести залог. Чаще всего людей сажают за наркотики - за хранение и продажу. Встречаются проститутки, которые обычно крутятся на стоянках грузовиков или в дешевых мотелях, это завсегдатаи тюрьмы.
        - Ничего никому не рассказывайте, Рита, - говорил он. - Думайте, что вы крутая. Но поверьте, по сравнению с девочками из «округа» вы сущий ангел. Что бы ни произошло - молчите. Тюрьма не шутка. Там могут здорово обидеть.
        Сначала я не поднимала глаз, но потом убедилась, что на нас с миссис Тайлер никто не обращает внимания. Несколько женщин мрачно уставились в тарелки с едой, но большинство было занято разговорами. Они говорили, говорили и говорили. Рассказывали о своих родственниках или знакомых, пытаясь передать их голоса. Выразительно жестикулировали, кивали головами. Я никогда не думала, что всего пятьдесят женщин могут наделать столько шуму.
        Многие старались приукрасить свою внешность: тени, тушь, румяна, лак на ногтях, лак на волосах, подведенные губы. Мне это казалось странным, хотя удивляться было нечему. Возраст этих женщин выдают не только руки, но и обилие косметики на лице.
        Опять звонок. Мы строимся и всем стадом идем в комнату отдыха. Большой телевизор в углу, вокруг в беспорядке металлические стулья, некоторые перевернуты. Три платных телефона, к каждому тянется вереница женщин, похожих друг на друга, как близнецы. На стене рядом с телефонами масляной краской небрежно написаны правила. Виднелись подтеки от кисточки. «Дожидайтесь своей очереди. Разговор оплачивается на другом конце. Продолжительность разговора не более трех минут». Многие превышали отпущенное время и вешали трубку только тогда, когда надзирательница хватала их за руку и говорила: «Пошли».
        Наконец подошла моя очередь. Я набрала номер. Четыре, пять, шесть гудков… В тот самый момент, когда телефонистка предложила перезвонить попозже, Алекс снял трубку. При звуках его голоса у меня задрожали колени.
        - Рита? - спросил он.
        Он беспокоился за меня, он рад моему звонку!
        Мне хотелось не торопясь рассказать, что со мной все в порядке, что тюрьма не такая уж и страшная штука. Но нежность, с которой он произнес мое имя, отозвалась болью в сердце. И я начала с главного.
        - Где ты был прошлой ночью, Алекс?
        - Что?
        - Я хочу знать, где ты был прошлой ночью?
        - Уехал.
        - Уехал куда?
        Просто уехал. Рита, с тобой все в порядке? Как ты там?
        - Ты был с Ли, да, Алекс?
        - О чем ты говоришь? Мы с Джерри поехали выпить пива.
        - Лжешь. Я знаю, что ты лжешь. - Молчание в трубке. Было слышно, как работает посудомоечная машина. По радио - оно в углу на кухне - транслировался бейсбольный матч.
        - Я не спала, Алекс, когда ты приехал в тот день поздно. Слышала, как ты звонил. Кому ты звонил?
        - Не время сейчас об этом, Рита. Можешь понять?
        - Нет, не понимаю. Почему ты не хочешь ответить?
        Опять тишина. Надзирательница щелкнула пальцами, направляясь ко мне. Мои три минуты вряд ли истекли, но я, конечно, не буду с ней спорить.
        - Послушай, Рита, - сказал Алекс, - будь там осторожнее. Береги себя. Ладно?

        Я ходила вдоль стены, скрестив на груди руки. Теряю Алекса? Или уже потеряла его? Сердце мое налилось тяжестью. Алекс человек крайностей, он и твой, и не твой. Он может быть жестоким. При мысли, что мне суждено остаться одной, я сжалась. Трудно было представить себя в маленькой квартирке, где придется коротать долгие дни. Смогу ли я быть спокойной, если все раздражает вокруг?
        Миссис Тайлер сидела у темной стены, там же, где я ее оставила. Она старалась изобразить доброжелательное равнодушие. Точно так же и я сделала бы, если бы она оставила меня в этой толпе. Всем своим видом она как бы говорила, что поглощена только собой, и окружающие ее не волнуют. Как только я подошла, она похлопала рукой по свободному стулу рядом.
        Я села и тяжело вздохнула. Что в эту минуту делает Алекс? Наверное, после нашего разговора он вышел во двор и стоит, засунув руки в карманы. Смотрит в направлении тюрьмы. Надеется, что у меня хватит здравого смысла вести себя здесь как надо. Когда же он поймет, что из-за жалости ко мне становится нерешительным, то подумает, что, черт возьми, сама во всем виновата.
        - Ну, что, дома все в порядке, Рита? - спросила миссис Тайлер.
        Я хотела ответить вроде того, что все в порядке. Но когда повернулась к ней, то увидела - это была не просто вежливость. Ее глаза светились добром и любопытством.
«Черт возьми, - сказала я себе, - она намного старше меня, давно замужем. Может что-нибудь посоветует».
        - Кажется, у мужа роман с его бывшей женой.
        Миссис Тайлер не изменилась в лице. Она передвинула свой стул поближе к моему и ждала, что я расскажу дальше.
        Я поймала себя на мысли, что еще никогда не рассказывала людям все, как есть. Теперь мне захотелось рассказать правду.


        Глава пятая
        Это давняя история, миссис Тайлер. Даже не знаю, с чего начать. Многие месяцы я не в себе. Со мной что-то неладное, и я не знаю, что это такое. Раздражаюсь, даже бываю жутко злая; а на кого или на что, сказать не могу. Боюсь, может, я помешалась. Может, это клинический случай, вроде депрессии. Или нарушение обмена, и мне нужно регулярно принимать литиум или, как его там, либриум. Может, это у меня постманиакальный синдром, черт его знает.
        Несколько недель до ареста были особенно тяжелыми. Жить со мной стало невыносимо. Алекс может подтвердить. Я взрывалась по всякому пустяку. Если он оставлял белье на полу в ванной или прикрывал глаза во время разговора со мной, я вопила, кричала, уходила из дома. Я просто сама все портила. Часа через два начинала чувствовать вину; и мне хотелось повиниться, взять Алекса за руку, придвинуться поближе к нему на диване.
        Как узнать, когда начинается нервный срыв? Было ощущение, что во мне живут два человека: жена и мегера. Но ни одна из них не была мной.
        - Что с тобой случилось, Ри? - спрашивал Алекс. - Что происходит?
        Мне нечего было ответить.
        Хуже всего было по ночам. Я рано засыпала, а потом в два или три часа ночи просыпалась. Спускалась вниз и пробовала читать. Выходила подышать, прогуливалась, надевая поверх пижамы одежду Алекса. Он ее везде разбрасывал.
        Однажды ночью ходила взад-вперед по улице, в пижамных штанах и рубашке Алекса, от них пахло потом и одеколоном. Никогда за последние месяцы я не ощущала близость Алекса так остро, как теперь, в этой рубашке. Мне захотелось, чтобы он оказался рядом.
        Остановился полицейский и спросил, все ли со мной в порядке. Я знала, что в такой одежде выгляжу нелепо и ответила, что ищу свою кошку. «Она исчезла два дня назад, - сказала я ему, - и дети по ней скучают». Он поинтересовался, как она выглядит. Я ответила, что она «тэбби», хотя не представляла, что это значит, знала только: есть такая порода кошек.
        - Садись, - сказал он. - Мы включим фары.
        Мы с ним исколесили вдоль и поперек несколько улиц. Фары высвечивали небольшие пространства, зато ярко. Полицейский заглядывал даже в мусорные баки рядом с частными домами. Мне было стыдно за ложь. Зато так здорово было сидеть на переднем сиденье полицейской машины. Вы сидели когда-нибудь? В полицейской машине? Они правда отличные. Оказывается, что они оснащены лучше обычных. Там есть автоматическое оружие и портативный радар, внезапно в полной тишине раздается голос диспетчера. Кошка, которую мы искали, не существовала. Ну и что? Зато мы осмотрели абсолютно все.
        Минут через двадцать, или около того, полицейский сказал, чтобы я не волновалась, потому что кошки всегда возвращаются.
        - Она, наверное, неплохо проводит время.
        Он подвез меня к дому. Я бы предложила ему яичницу и чашку кофе. Но не могла же я сказать Алексу, если он проснется, что мы с офицером таким-то искали нашу кошку Марту. Я придумала это имя для правдоподобия, чтобы звать во время поисков.
        За несколько недель до ареста я проснулась в три часа ночи. В окно спальни ярко светила луна. Алекс всегда закрывает ставни, когда идет спать, а тогда он забыл. Вся комната была залита серебряным светом. Вместо того, чтобы встать и спуститься вниз, я повернулась к Алексу и стала на него смотреть. Глядя на него спящего, спрашивала себя, долго ли он пробудет со мной. Сколько я смогу еще терпеть?
        Я погладила его брови указательным пальцем и поцеловала в нос. Если этот брак для тебя что-то значит, сказала я себе, веди себя, как сейчас. Я потерлась лбом о грудь Алекса, дотронулась ногами до его ног. Он обнял меня за талию и скоро я снова уснула.
        Несколько дней после этого я вела себя лучше некуда. Старалась улыбаться, когда он приходил вечером домой, расспрашивала, как прошел день, а после ужина смотрела с ним телевизор. Мы вместе шли спать. Я первая начинала секс, хотя раньше слишком редко это делала, но теперь мне хотелось быть как можно ближе к Алексу. К несчастью, его с трудом удавалось растормошить.
        Что и говорить, он не отвечал на мою чистосердечную привязанность. Он был скуп на чувства, отплачивая мне за предыдущие недели или, может, не очень доверяя моей появившейся сердечности.
        Утром в день ареста я надела юбку, купленную несколькими днями раньше, Алекс ее не видел. Она была кофейного цвета, короткая, намного короче моей обычной длины, сзади был разрез. Еще надела шелковую блузку, новые колготки и лучшие туфли на трехдюймовых каблуках. У меня красивые ноги. Алексу они страшно нравятся. Сейчас мне кажется пустым и глупым, что пыталась добиться благосклонности Алекса, напоминая ему, какая я привлекательная и сексуальная женщина. Своей жизнерадостностью я не завоевывала его внимания. Может, для этого нужны шестидюймовые каблуки?
        Проходя по кухне, я смутилась при мысли, что заигрываю с Алексом. Он поднял глаза от тарелки с кашей и сказал:
        - Эта юбка слишком короткая.
        - Нет. Сейчас все юбки стали короче.
        - Выглядит дешево.
        - Не придирайся, - сказала я и села напротив.
        Он опустил ложку в тарелку.
        - Мне сейчас не до твоего дерьмового трепа, Рита. Носи, что хочешь.
        Встал и вышел, оставив наполовину съеденный завтрак.
        Я просто хотела сказать, Алекс, что пробую завоевать твое внимание. Пойми, ради Христа, что я иду к тебе.

        Остаток дня был странным, лихорадочным. Мне казалось, что в этот день на моем пути была натянута невидимая проволока, о которую я весь день спотыкалась. Я шла на работу и вспоминала утреннюю обиду. Еще нет и девяти, а я уже попробовала соблазнить мужа и потерпела провал.
        Все утро у меня кружилась голова. Боялась смотреть людям в лицо. Мне казалось, что они заметят в моих глазах что-то безумное. Во время обеденного перерыва вышла прогуляться. Гулянье помогает. Если я двигаюсь, то нервная дрожь проходит. За время моей прогулки произошло два события. Первое - я сама оплатила чек, чего не делала никогда. Всегда отдавала чеки Алексу. Он оплачивал счета, а я брала в банке столько денег, сколько было нужно. В тот день мне почему-то захотелось взять в банке деньги и купить пару дорогах туфель, а оставшиеся деньги отдать Алексу.
        Когда кассир вручил мне конверт с деньгами, я не положила его ни в бумажник, ни в сумочку. Просто засунула восемь тысяч долларов в карман юбки. Мне нравилось, как пачка трется о ногу.
        Выйдя из банка, пошла по улице мимо магазина готовых блюд. Перед одной из дверей девочка-китаянка отказывалась войти внутрь. Отец заставлял ее. Она была в розовом платье с воротником, похожим на детский нагрудник, в белых носках и черных лакированных туфельках фирмы «Мэри Джеймс». Я остановилась на тротуаре посмотреть. Ее отец, склонившись над ней, то и дело выкрикивал какое-то китайское слово и показывал на дверь. Она качала головой и продолжала стоять, неподвижная, как пожарная колонка на тротуаре. Отец открыл дверь, и до меня донесся запах салями, уксуса и жженого кофе. Девочка медленно повернула голову, спокойно осмотрела улицу, как будто прикидывая, куда еще можно пойти. Ее самообладание меня просто потрясло. В конце концов отец подхватил ее под руки и впихнул внутрь. Она, конечно, поддалась, но с той же непоколебимостью на лице. Казалось, даже если бы на нее напали гангстеры, она сохранила бы эту непоколебимость.
        Я постояла еще минуту, преклоняясь перед силой воли этой маленькой девочки и ее спокойствием в отношениях с разъяренным отцом. Даже несмотря на любовь к отцу, она не сдалась.
        Когда я вернулась на работу, шесть или семь женщин окружили стол секретаря. Одна из них помахала мне рукой еще до того, как я вышла из лифта.
        - Прочти.
        Это был приказ о запрете на юбки с разрезом, или на юбки-брюки, то есть на то, что мы называем кюлотами. Они вновь появились несколько лет назад. Президент фирмы смущался - он так и сказал «смущался», - при виде некоторых сотрудниц, одетых в такие юбки. Он понимал, что некоторые юбки с разрезом более приемлемы, чем другие, но он не хочет издавать приказ на каждый отдельный случай, и с этого дня все юбки с разрезом запрещены. Он надеется, что мы усвоили: успех нашего бизнеса зависит от профессионального имиджа. Юбки с разрезом не соответствуют этой задаче.
        Секретарь, высокая блондинка по имени Долорес, откинулась в кресле и переплела свои длинные ноги. «Мистер Холл собирается обходить всех и проверять, нет ли разреза на юбке? А если обнаружит разрез, должны мы тут же отправляться домой?»
        Я работаю финансовым директором в рекламной компании: объявления о найме на работу или с предложениями услуг. Сейчас компанию возглавляет сын ее основателя. Мистеру Холлу около шестидесяти, он доброжелательный и по-отечески заботливый руководитель. Отец семейства, который радуется горячему нраву своего сына, но надеется, что дочери будут скромными и сдержанными.
        Все мужчины-руководители - распутные типы, высокомерные, индивидуалисты. Женщины, чтобы сделать карьеру, работают как лошади. Продвигаются те, кто не высовывается. Они говорят тихо и всегда обдуманно, одеваются консервативно. Все клиенты национального масштаба, которые обычно закупают целую рекламную полосу в воскресных номерах «Таймс», обслуживаются только мужчинами. Я пыталась с этим бороться, возможно, чересчур активно. Несколько раз выступала на собраниях, где обсуждались кандидатуры на вакансии, но у меня ничего не получалось. Со мной не соглашались, все доводы не принимались во внимание. Кое-кто из мужчин переглядывался, когда я открывала рот. Со временем я стала вести себя сдержаннее. Потом начала прилично зарабатывать и уже не хотела потерять свою должность. Теперь старалась меньше говорить и больше слушать. На собраниях принимала то же выражение лица, что и у всех женщин: заискивающе-благодарное. Думаю, мистер Холл принимает на работу только сладкоречивых женщин, они никогда не скажут, что думают. Теперь подозреваю, что если к нему и попадают другие женщины, то он их переделывает.
        Юбки с разрезом. Не сомневаюсь, этот запрет был искренним.
        Кроме меня, финансами в руководстве компании больше никто не занимался. Я знала, что должна была вести себя как директор, а не как секретарь - нужно было мягко улыбнуться и послать все к черту. Но Долорес казалась такой привлекательной в своем кресле. У нее красивые ноги и большой бюст. Она была большой любительницей юбок с разрезом и страшно разозлилась. Это она настояла, чтобы мы все вместе во время перерыва пошли выпить.
        Понятно, что у меня с ними не было ничего общего. Я даже никогда с ними не обедала, но сейчас мне захотелось пойти. Алекс отверг меня и мои нога, китайский папочка тиранит свою дочь, мужчина издает приказ о запрете юбок с разрезом - с меня хватит! Думала, что можно покататься после работы, поехать по 80-му шоссе на запад, но испугалась остаться наедине со своими мыслями. Чего захотелось, так это напиться в компании женщин. Напиться и отключиться.
        В баре, куда мы пошли, пахло джином, свечами и мужским одеколоном. Там было интимно, в этом баре. Музыкальный автомат играл «Mack the knife», и водка с тоником мне очень понравилась.
        Женщины заговорили о работе, и с этого момента я вышла из их игры. Потягивая свой коктейль, подпевала Бобби Дэрину, Мику Джаггеру и Элвису, любовалась своими ногами: положила одну на другую так, чтобы было видно почти все бедро.
        Когда заказывала выпить в третий раз, к нашей беседе присоединился мужчина.
        Он вошел с барменом. Это был латиноамериканец с мягкими чертами лица, близко посаженными глазами, живой и подвижный как черт. Видно было, что румянец на щеках не от пьянства, а от избытка здоровья. Он очаровал всех, рассмешил, когда показывал, как ведут себя люди в баре после работы в пятницу. «Ты, - сказал он Долорес, - не замужем. Может быть, тебе нужно поехать домой и принять душ, переодеться и встретиться с кем-нибудь, но на самом деле ты этого не хочешь. Да и какого черта, если ты уже здесь, и лучше не бывает».
        - А ты, - сказал он мне, - ты замужем и не поладила сегодня утром со своим стариком, поэтому сказала: «Да пошел ты, Мортон… я ухожу с девочками». Ты ему даже не позвонила предупредить, что задержишься. Да?
        Я кивнула.
        - Пол Мелендес, - представился он, беря мою руку. - А вы?
        Я сказала, что меня зовут Ритой. «Похоже, что Рита не знала doIce vita». Он сделал большой глоток из своего стакана, наклонился ко мне и пропел: «Этой ночью ворвалась ты в мою жизнь, и теперь для меня есть только ты, твои глаза».
        Он сделал движение руками, будто плыл под водой. Ясно, что Пол больше заинтересовался мною, чем Долорес. Судя по всему, он человек довольно искушенный. Может быть, она успела намекнуть ему, что на нее не стоит рассчитывать. Она, во всей своей красе, огромная, с копной волос, длинными ногтями, яркой косметикой с такой внешностью, будто сошла с обложки журнала мод; женщина, о которой мечтает каждый мужчина. Но она умела отказывать многим.
        Мы все выпили довольно прилично. Я то и дело доставала из кармана двадцатки и заказывала коктейль. Постепенно все разошлись по домам. Когда Долорес уходила, она показала мне поднятый большой палец за спиной Пола. Затем я пошла в туалет. Сидя на унитазе, взглянула на часы. Сейчас Алекс уже серьезно разволновался. Ну и хорошо, подумала я, это ему на пользу. Если захочу, он будет волноваться еще сильнее. Решилась спросить Пола, не знает ли он, где можно достать кокаин.
        Еще до встречи с Алексом я частенько пользовалась кокаином. Сначала это было способом убить нестерпимо длинные ночи, а потом стало превращаться в обычное занятие. Я знаю людей, которые в конце концов вынуждены были решать серьезную проблему: обращаться к врачам или нет. В телевизионных новостях часто рассказывают о задержании большой партии наркотиков. Показывают сумки с порошком, и чем бы вы не были заняты: накрываете на стол или связываете стопку газет, чтобы их выбросить, вы обязательно оторветесь взглянуть и подумаете: ого… ты только посмотри! Всегда, когда выпью, меня тянет к кокаину.
        Поэтому я спросила Пола, он ответил: «О да», - и мы отправились на поиски. Я забралась в оливково-зеленый «Плимут-Дастер». Он завел машину и повернулся ко мне:
«У меня пять машин, каждая - кусок дерьма».
        Мы приехали в Нью-Йорк. Я дала ему сто долларов и осталась в машине. Мне показалось, что его не было около часа, мне хватило этого времени, чтобы протрезветь и спросить себя, какого черта я сижу в неизвестно чьей машине в центре Гарлема в десять вечера? Я даже помню, что накрасила губы от нечего делать.
        Когда-то в Джерси, в отеле «Шератон» на Энглвуд, в ванной я спустила воду в унитазе и вдохнула две ложки кокаина, еще раз спустила и вдохнула еще две. Потом разговорилась со служительницей отеля, пока смывала макияж и делала новый. Она была не из тех, кому хочется сразу все рассказать, но меня это не остановило. Даже враждебность может показаться привлекательной, если ты под кайфом. Я спросила, замужем ли она. Она ответила, что замужем.
        - Правда, это тяжело для обоих?
        - Очень тяжело, - согласилась она.
        Я стала говорить, что, вероятно, совершила ошибку, выскочив замуж при первой возможности.
        - Но это был шанс, очень хороший шанс, - я повернулась и посмотрела на нее пристально, как будто она член суда, а я адвокат, который приводит свой последний довод. - Я не создана быть женой.
        - Ну так разведись, - проговорила она.
        Я не помню ни словечка из того, что ответила тогда, понимаете. Я тогда выделывалась.

        Мы сидели в баре. Я глотала пиво и чувствовала себя так хорошо, как никогда в жизни. Пол начал рассказывать, что с восьми лет принадлежит сам себе. Родители вывезли его с Кубы на корабле, когда к власти пришел Кастро, и потом отправили самолетом в Нью-Йорк, где его встретил старший брат. Была середина серой и суровой зимы. Он огляделся в Айделвильдском аэропорту и сказал: «Господи, что за хреновину я спорол?»
        Мать часто говорила брату, что Пол большой, и тот принял испорченного ребенка с распростертыми объятиями, как равного себе. Здесь Пол должен был остаться. С братом ничего не вышло, и Пол оказался в приюте. Когда он убежал оттуда, искать его не стали: он был неуправляем и плохо влиял на других мальчиков. «Они сами заставили меня сбежать», - говорил Пол.
        Он был таким красивым во время рассказа, словно актер, сидящий на табурете посреди пустой сцены в лучах прожекторов. Он рассказывал о женщинах, как сильно их любил, говорил о мечтах найти своего ангела, который сделает его совершенно счастливым.
«Только женщина может это сделать», - сказал он. Сам он был продавцом машин. Продавал машины богатым и обманывал их. «Но, - он торжественно поднял палец, - если ты «3. Б.» то есть «защищена бедностью», я дам тебе хороший совет, как окрутить богатого. Я всего лишь мужчина и для этого не гожусь».
        Я рассказала ему про Алекса и про запрет на юбки с разрезом, о маленькой китайской девочке, которая не любит, когда с ней не считаются. Мы вместе ненавидели моего босса. Пол сказал, что знает таких типов, которые без труда скользят по жизни. Динозавров, долбаных птиц до-до…
        Я верила Полу. Так бы и сидела в углу этою бара, вдыхая кокаин и глотая холодное пиво. Каждый раз, думая об Алексе, я содрогалась. Эти нервные перебои были кратковременны. Кокаин помог мне не думать о последствиях, придавая ощущение неуязвимости и внутренней свободы. Если восьмилетний смог убежать из приюта и через тридцать лет сидит напротив меня, с сияющими глазами, полными жизни, с сигаретой между большим и средним пальцем - значит я тоже смогу как-нибудь выкарабкаться в этой жизни и все будет о'кей.
        Мы с Полом сидим рядом в дальней кабинке. Бедро Пола касалось моего, и от этого возникало приятное ощущение электрического разряда. Но не это самое интересное. Получилось по-дурацки. Я с этим мужчиной ушла из одного бара, купила наркотики, приехала в другой, где долго рассказывала о своей несчастливой семейной жизни. Мы сидели, прислонившись друг к другу, и то и дело твердили, как совпадают наши взгляды на жизнь. Говорить о каком-то благородстве этого знакомства было бы обманом, хотя и знакомством на одну ночь его тоже нельзя назвать.
        Пол взял мою руку и поцеловал каждый палец. Потом поцеловал в губы.
        Я стала ощущать какое-то изнеможение. Кокаин только начал действовать, и я понимала, что уйти отсюда будет непросто.
        Пол целовал мою шею и ласково говорил: «Пойдем вниз, Рита». Я не знала, как поступить, хотя целовалась с ним довольно страстно. Одной рукой обнимала его за шею, другую держала у него на бедре. Наконец я все-таки сказала «нет». Поведение Пола изменилось в долю секунды.
        - Что с тобой? - резко спросил он.
        Я сказала, что хочу вернуться к моей машине. Он не возражал. Выпустил меня из своих объятий, оплатил счет. Когда мы проходили по фойе бара, потом шли к стоянке, я неловко чувствовала себя в короткой юбке и на высоких каблуках, знала, что выгляжу пьяной и полуголой.
        Пол вел машину быстро, тормоза визжали на светофорах, на поворотах нас заносило.
        Хорошо бы иметь ясную голову. Перебирала разные варианты: что он собирается делать? Но была так испугана, что боялась открыть рот.
        Он поравнялся с моей машиной, выключил зажигание и умоляюще посмотрел на меня. Положил руки мне на плечи, потом ладони опустились на мою грудь и задержались, лаская соски. Мне бы прямо тогда и выпрыгнуть из машины, но я все еще надеялась, что договорюсь, что Пол поймет. В его мягких и нежных прикосновениях чувствовался опыт. Он расстегнул верхнюю пуговицу блузки. Его рука, скользнув под лифчик, сжала грудь. Я замерла: «Пол, говорю тебе, не хочу этого». Голос прервался. Я его не хотела, а он все еще горел желанием. Еще одна пуговица, другая рука. Лифчик расстегивается спереди. Он мягко нажал на застежку, и вскоре я почувствовала дыхание на сосках, потом губы, потом - язык.
        Сопротивление наполовину было вытеснено его лаской. Знала, что надо убираться отсюда, иначе на этой стоянке, с этим мужчиной случится то, чего я не хочу. Он взял мою руку и стал водить ею по возбужденному члену. Я выдернула руку и оттолкнула его.
        - Нет!
        Он повторил за мной: «Нет?»
        Он уже не пытался меня ласкать. Левой рукой надавил мне на горло, прижимая к спинке сиденья, а правой стянул юбку и начал стягивать колготки.
        - Приподнимись.
        Я не подчинилась, и он начал душить. Приподнялась на сиденье. Пока он стягивал с меня колготки и трусы, я нащупывала ручку дверцы. Подождала, пока он начнет расстегивать свой ремень, открыла дверцу, высунулась из машины и закричала изо всех сил. Пол схватил меня за блузку, за волосы, потащил обратно в машину, а я продолжала кричать. Наконец меня услышали, кто-то крикнул: «Отпусти ее!» Подбежали два парня, больших, широкоплечих, похожих на футболистов из университетской команды. Заработал мотор, и я выпала из машины на асфальт. Один из парней преследовал машину Пола до конца улицы. Другой опустился передо мной на колени и спросил: «С вами все в порядке, мадам?» Блузка и лифчик были расстегнуты, колготки и трусы стянуты до колен. Он помог мне подняться и отвернулся, пока я приводила себя в порядок. Поинтересовался, хочу ли я позвонить в полицию, в баре есть телефон. Я протрезвела. Парень смотрел в ту сторону, куда уехал Пол, и говорил озабоченным голосом. У него, должно быть, есть сестра.
        Я сказала, что меня не изнасиловали. Поблагодарив, добавила: единственное, чего мне хочется, это поехать домой. Парни помогли сесть в машину, и один из них учтиво спросил: в состоянии ли я управлять машиной. «Мы можем отвезти вас домой», - сказал он, а потом, решив, что я не захочу сесть в машину с двумя мужчинами, добавил: «Мы будем ехать за вами, мы ничего не сделаем, правда».
        Я поблагодарила и отказалась. Они стояли и смотрели, пока я заводила мотор и трогалась с места. В зеркале заднего обзора увидела их плечо к плечу, таких больших, с сильными руками. Они могут по первому зову броситься на помощь.
        На бедре сбоку появилась ссадина, это после того, как Пол вытолкнул меня из машины. Шея болела.
        Перед глазами стоял Пол, расстегивающий одной рукой ремень, с совершенно пустым лицом, лишенным эмоций, такое бывает у людей во время мастурбации: мутный взгляд, открытый рот. «Приподнимись», - и я приподнялась.
        После кокаина у меня совсем не было сил. Чувствовала себя так, как чувствуют себя после бурно проведенной ночи. Ужасное ощущение страха, смешанное с отвращением к самой себе. Черт возьми, что я наделала? Что скажу дома? Был третий час ночи. Колготки порваны во многих местах. Решила их снять. Алекс, по-моему, не замечает, есть они на мне или нет. Стянула и почувствовала, как саднят оцарапанные места. Как все объясню? Когда наклонилась снять колготки, увидела в заднем зеркале красные огни.
        Я ехала со скоростью двадцать миль в час по дороге, где было ограничение до четырех миль. Совершенно не чувствовала себя пьяной, но знала, что такой выгляжу. Наверное, от меня пахло. Я подумала спрятать остатки кокаина, пакетик был в сумочке, но коп направил на меня фары и уже приближался к машине. Он только взглянул на меня и тут же приказал выйти. Попросил коснуться пальцами носа и произнести алфавит с конца. У меня бы это не получилось даже в трезвом состоянии. Он извинился, надевая на меня наручники: «Такие правила». «Понимаю», - сказала я в ответ. Это была моя вторая поездка в полицейской машине, только теперь я на заднем сиденье и в наручниках.
        В участке осмотрели мою сумочку. Коп, казалось, искренне огорчился, вынимая двумя пальцами маленький белый пакетик. «Что это?» - спросил он. Он производил впечатление человека ответственного, с мягкими манерами. Мне всегда хотелось, чтобы такие люди думали обо мне хорошо. На его столе была фотография: жена и сын сидели в маленькой лодке и махали рукой. Я представила, как он, оставшись один, сидит за столом, смотрит на эту фотографию, кивает им головой. А может быть, под настроение, и машет в ответ.
        - Это кокаин, - ответила я, а он, нахмурившись, покачал головой.
        Я позвонила Барри, своему адвокату. Барри позвонил Алексу.
        Меня сняли на видео. Несколькими днями позже я с Барри смотрела эту пленку. То, что увидела, не делало мне чести. Видно было, что изо всех сил старалась быть трезвой, но взгляд оставался туманным. Макияж размазался. Я смотрела на часы с таким видом, будто решала задачу. Меня снимали через полчаса после борьбы с Полом. Вы никогда не испытывали ничего похожего? Я выглядела пьяной и растрепанной. Вот и все.
        Алекс не сказал мне ни слова в полицейском участке. Он даже не посмотрел на меня. Мне предъявили официальное обвинение и освободили под расписку о невыезде. Когда мы сели в машину, он ударил двумя кулаками по рулю и закричал: «Что это за блядство, Рита?»
        Я начала говорить, что меня расстроило его обращение со мной сегодня утром. Голос дрожал, но я продолжала. Сказала, что пошла в бар. Было еще несколько человек с работы. Напилась так сильно, что меня уговорили купить кокаин.
        Алекс ненавидел наркотики. Когда мы впервые встретились, я рассказала ему, что был один такой период, когда баловалась кокаином. Думала, может, он тоже хочет попробовать. Он сказал, что никогда раньше не интересовался никакими наркотиками, и теперь со мной не собирается пробовать, даже если я буду продолжать их употреблять. Алекс горячился, но тогда я отнесла это к особенностям его темперамента. К тому времени я уже влюбилась в него и надеялась, что это изменит мою жизнь. Первый очень хороший шаг к переменам - бросить наркотики. Так мне казалось. С тех пор пробовала несколько раз завязать, но получалось ненадолго.
        Он обернулся и посмотрел на меня. Глаза горели. Он продолжал ледяным тоном: «Ты все врешь! Я все равно разузнаю, что было этой ночью. Но лучше услышать это от тебя».
        К дому мы подъехали молча. Я сразу отправилась в спальню. Алекс за мной. Все, что мне хотелось - это спать. Уже собралась расстегнуть юбку, но вспомнила про синяки на бедре. Присела на край кровати, стала умолять Алекса дать мне поспать. Клялась, что все расскажу, когда проснусь. Слышно было телевизор внизу. Кевин и Мерисол еще не спали. Алекс спустился и велел им раздеваться. Он остался с ними. Я заползла под одеяло и заснула.
        Проснулась, когда уже начинало темнеть. На ночном столике лежало обручальное кольцо Алекса. Когда он его снял? Он, должно быть, приходил, пока я спала, и положил его так, чтобы я увидела. Испуганная, потрясенная, пристыженная, я заметила две судебные повестки. Управление машиной в состоянии алкогольного опьянения, содержание алкоголя в крови - 0,2 процента. Хранение вещества, подлежащего контролю как наркотическое. Я не могла поверить в то, что натворила. Приняла душ, походила, попробовала что-нибудь съесть, позвонила двум сестрам, но вечером в субботу никого не было дома.
        Вошел Алекс, скорее огорченный, чем рассерженный. Я подождала, когда дети улягутся, а потом более или менее связно рассказала ему, где была. Сказала, что не могла не пойти в бар с женщинами с работы. Там мы встретили человека, который продал нам кокаин. Я пошла с этим парнем на стоянку, чтобы там «понюхать», а он напал на меня. Оттянула ворот рубашки и показала следы. Алекс побелел. Он сорвал с меня рубашку и заметил ссадины на моем бедре.
        - Рита, тебя изнасиловали?
        - Нет. Я кричала, и два молодых парня прибежали из бара.
        Я ожидала взрыва. Гнев перенести было бы легче. Никогда не видела Алекса таким расстроенным. Я пострадала, и ему первым делом надо было обращаться со мной бережно: но в то же время я вызывала в нем отвращение. Видела по его лицу, что в нем борются противоположные чувства. Он замер на мгновение, прикрыв рот рукой.
        - Ты мне не все рассказала?
        - Я сказала тебе, Алекс. Я напилась. Встретила этого парня, у него был кокаин, он пытался меня изнасиловать. Это все, Алекс.
        - Если вы все вместе покупали кокаин, то почему ты и этот ублюдок оказались на стоянке одни?
        Я промолчала.
        - Ты знаешь, что, думаю, было на самом деле? Тебе захотелось приключений, и ты пошла на стоянку, а там все вышло из-под контроля. Он хотел тебя оттрахать, а ты не дала ему. Так ведь, Рита?
        Я кивнула.
        - С меня хватит, Рита. Понимаешь? Я давно заметил, что ты бродишь как потерянная. Такое ты ничтожество? Если не хочешь здесь больше оставаться, иди. Выметайся! С меня хватит.
        Понятно, что я не ушла. После той ночи мы почти не разговаривали. Мы спали в одной постели, не касаясь друг друга. Алекс уходил рано утром, и я не видела его до десяти-одиннадцати вечера. Боялась выяснений: вдруг он скажет, что хочет развестись со мной. Могу чем угодно поклясться: он тогда уже встречался с адвокатом. Я так боюсь, что Алекс проводит время со своей бывшей женой. Ли звонит нам домой чаще, чем надо. Когда она в прошлую субботу приезжала за детьми, на ней было прелестное белое платье, Алекс вынес к машине сумку Мерисол. Они стояли и говорили на улице минут двадцать. Мне не было видно лица Алекса, но Ли много смеялась. Я наблюдала из окна на лестничной площадке.
        Прошлой ночью его до двух не было, и, когда он лег в постель, я почувствовала, что он тоже виноват передо мной. Он боялся лишь одного: если я одновременно предстану перед судом и потеряю семью - это меня сломит окончательно.
        Алекс и Ли собираются сойтись, собрать, что потеряли. В таком случае, что делать со мной? Я просто стану досадным эпизодом в истории их жизни. Я - женщина, с которой Алекс убивал время, пока Ли раздумывала, возвращаться ли к нему.


        Глава шестая
        - Алекс пока еще твой муж, Рита, - сказала я. - Не забывай этого. Постарайся не торопить события. Подожди, когда выйдешь и сможешь разобраться, что там на самом деле происходит. Ты свихнешься, если будешь ломать голову над этим сейчас.
        Рита кивнула, глядя на свои колени. Она выговорилась. Совсем измучена. Бедняжка. Трет лицо ладонями, облизывает губы, поглядывает на настенные часы.
        Почти три часа. Это значит, что муж только приземлился. Его встречает в аэропорту шофер. Джон сразу поедет в контору, без обеда, а потом вернется в пустой дом.
        Когда я говорила Джону, чтобы он не пытался изменить мой приговор, он сначала думал, что я его дурачу, а потом взбесился.
        Моя клептомания была причиной многих ссор в нашей жизни. Должно быть, он подумал, что я, настаивая на тюрьме, повышаю свои ставки. В конце концов, ему ничего не оставалось, как бросить идею моего спасения. Все эти годы он метался между яростью и сочувствием. Запрещал приближаться к магазинам. Могу назвать с полдюжины докторов, к которым он меня посылал. Заставлял посещать колледж. Он дошел до того, что разделил мой интерес к генеалогии. На мой день рождения он отправил меня в Ирландию с экспертом из Нью-Йорка. Это была туристическая группа из богатых женщин. Так появилась возможность отыскать свои корни. Я стащила кружевную скатерть из универмага в Дублине.
        - Семейная жизнь на самом деле крепче, чем вы думаете, Рита. - Когда смотрю назад, то с трудом верю, что после таких ударов семья уцелела.
        - Чего я боюсь, миссис Тайлер, так это оказаться тем «ударом», после которого брак Алекса и Ли выживет.
        Она отвернулась, сняла с волос резинку, натянула ее на большой и указательный палец. Целилась сначала в окурок на полу, потом в смятую бумажку, потом в ножку соседнего стула. Она стреляла, вставала и поднимала резинку.
        По возрасту я могла бы быть ее матерью. Но трудно представить, что Рита может вызвать у меня материнские чувства. Не думаю, что захотела бы такую дочь. Она такая невыносимая, грубая, примитивная… какая еще? Какая? Клянусь, девочкой Рита обращала на себя внимание. Высокая, стройная, с блестящими глазами. Думаю, у нее был выбор в жизни, но ей попадались на пути не добрые люди. Теперь она угасла. Остались искры и дым.
        Интересно, из какой она семьи? Может быть, дочь рабочего, с трудом собиравшего ей деньги на учебу, или дочь врача, адвоката, у которых легкая жизнь. Простовата, как официантка из бара. Сидит, расставив ноги. Девочки в моем городе порой стараются выглядеть грубоватыми. Они сквернословят, выходят замуж за механиков. Матери седеют, видя их бездумную жизнь.

        На обед было то же, что и на завтрак - кусок мяса. Я предложила Рите пакетик с кетчупом, но она отказалась, покачав головой. Мы ели молча. Другие женщины были спокойнее, чем раньше. Томительные часы берут свое.
        Звенит звонок. Мы выстраиваемся, и нас ведут по коридору через двойные двери на улицу. Большой двор огорожен стальной сеткой. По верху протянуты витки колючей проволоки. Женщины прогуливались, курили, подставляли лица под лучи заходящего солнца.
        Мы с Ритой прохаживались вдоль ограды. Медленно, опустив головы, засунув руки в карманы. Прошли мимо железной таблички с предупреждением, что общаться с кем-либо по другую сторону ограждения запрещено. Табличка была похожа на дорожный знак
«Стоянка запрещена».
        Крашеная блондинка села на землю, тихо разговаривая сама с собой, и вдруг стала биться головой о колени.
        В десять часов выключают свет. В темноте мы сняли туфли и улеглись. На улице хлопнула дверца машины, пронзительно заработало радио у полицейских. Рита начала нервничать, как резко завязавший наркоман. Наверное, лучше бы ей быть здесь одной, из-за пристрастия к алкоголю, кокаину, марихуане. Потребность в наркотиках была постоянной. Была ли я когда-нибудь в таком взвинченном состоянии? Думаю, да. Вспоминаю время, когда гнев переполнял меня. Насколько помню, длилось такое полторы недели. Рита никогда этому не поверит. Она думает, что ее раздражение неизвестно чем вызвано, ей не понятно, откуда эти приступы гнева.
        Рядом прохаживался охранник, похлопывая по ладони своей дубинкой и что-то насвистывая.
        Рита вдруг вскочила с постели.
        - Это бесполезно. Я здесь не усну!
        - Все же попробуйте, Рита. Почему бы вам не лечь и не попробовать расслабиться?
        Она покачала головой, подошла к решетке и стала всматриваться.
        - Сколько вам лет, миссис Тайлер?
        - Пятьдесят два.
        - И тридцать четыре года замужем?
        - Правильно.
        - Джон - ваша университетская любовь?
        - Не совсем. Нет.


        Глава седьмая
        Я выросла в Атлантик-Сити, Рита. В моей семье не было денег. Когда мне было шестнадцать лет, мать прочитала объявление в газете, что один из крупных отелей на побережье набирает штат. Мы с ней пошли вместе. Директор кафе взял меня, поблагодарив мать за визит, сказал, что будет иметь в виду и ее. Я знала, он не возьмет ее на работу, потому что она выглядит старой и уставшей. Интересно, она это понимала?
        Я шла работать сразу же, как заканчивались занятия в школе, и смотрела на все удивленными глазами. Постояльцы отеля были так красиво одеты, всегда так вкусно ели. Некоторые семьи оставались на все лето, а отцы приезжали в пятницу вечером из Нью-Йорка или Филадельфии. Вы не представляете, под каким впечатлением я была от великолепия самого отеля и от элегантности людей, которые там останавливались. Впервые в жизни я поняла, насколько бедна.
        Работа была тяжелой. Кухня отеля - дикое место. Повара орут на официантов. Шеф-повар придирчиво проверял блюдца и столовое серебро. Я училась носить на плече поднос и готовить кофе в гигантском кофейнике.
        В кафе я проработала одно лето. В сентябре, когда сокращали штат, меня перевели в зал для обслуживания официальных приемов. Начала тренироваться, училась обслуживать так, чтобы быть готовой к следующему сезону.
        В декабре я встретила Винсента. Он был снабженцем и обслуживал ресторан, приезжал дважды в месяц в Атлантик-Сити. У него была оливкового цвета кожа и черные волосы. Он был бы красивым, если бы не был таким смуглым, сказала я себе, заметив его впервые. Он не был высоким, пятьдесят шесть-пятьдесят семь дюймов, и тощий, прямо как Фрэнк Синатра в его годы. Хорошо одетый, сдержанно элегантный.
        Обычно он сидел один за столиком на четверых. В зимнее время цены снижались, и торговцы могли позволить себе обедать в зале для приемов. Он не заигрывал со мной. Он был серьезный, деловитый.
        Иное дело я, совершенно неопытная с мужчинами. Мой любовный опыт к тому времени ограничивался фантазиями о старших братьях моих подруг. Он держался особняком, этот парень. Был в Корее и вернулся оттуда. Я воображала, что у него была большая тайная любовь, которая когда-нибудь откроется. Мне никогда не назначали свиданий, меня никто не целовал, и появление Винсента было во всех отношениях неожиданностью. Этот взрослый мужчина, который редко улыбался, пристально наблюдал за мной во время работы.
        Однажды Винсент пришел, когда мы уже закрывали зал. Он спросил, можно ли поговорить со мной, когда освобожусь. Потом ждал меня в холле. Выходя, я несла пальто. Он взял его и помог мне надеть. Я видела в отеле мужчин, которые это делали, но мне пальто никто никогда не подавал.
        Мы пошли погулять. Был февраль, и на набережной дул страшный ветер. У меня в кармане лежал шарф, но не хотелось надевать его. Боялась выглядеть простовато, как эмигрантка. Но сильный ветер и брызги с океана заставили в конце концов достать шарф. Когда я его повязала, Винсент взял в ладони мое лицо и сказал: «Я могу часами смотреть на тебя».
        Я знала, что задерживаться после работы рискованно. Если мать вернется раньше меня, я получу нагоняй. Но меня все это мало беспокоило, пока я шла рядом с Винсентом и держала его за руку. Мы оба были в перчатках. Он так часто и крепко сжимал мои руки, что я до сих пор помню пожатие его сильных пальцев, несмотря на кожу и шерстяную подкладку перчаток.
        Мы развернулись, чтобы идти назад, и тут он привлек меня к себе и поцеловал. Рита, это был поцелуй что надо. О, мальчик, мальчик! Я помню его, его губы, приоткрывшиеся навстречу моим, щеки, нос, подбородок. Помню свое волнение. Тепло на холодном ветру. Ко мне никогда никто не прикасался. Я была очень взволнована. Винсент улыбался и успокаивал меня.
        В его машине, напротив моего дома, он сказал, что завтра рано утром уезжает, но вернется через две недели. Он дал мне полсотни, пять десятидолларовых бумажек. Сказал, чтобы я купила себе платье, и мы сходим куда-нибудь, когда он вернется. Пятьдесят долларов! Я сжимала их в руке, поднимаясь по лестнице.
        В квартире было сумрачно и тихо. Все спали. Моей матери даже не пришло в голову, что я могу вернуться так поздно, поэтому она и не волновалась. Четверо братьев спали в гостиной: в квартире было всего две спальни. В одной спим мы с сестрой Маржи, в другой - мать с отцом. Мальчики спали на диване и стульях, а младший, Джеймс, - на полу, свернувшись на одеяле как собачка. Я перешагнула через него, с содроганием представила, что сказал бы Винсент, если бы увидел, как мы живем.
        Я умылась, надела ночную рубашку и скользнула в постель рядом с Маржи. В комнате было душно. Маржи часто простужалась, поэтому мать всегда старалась сохранить в спальне тепло. Какой же это было пыткой неподвижно лежать в душной комнате, в то время как с нетерпением хотелось дождаться утра следующего дня! И двухнедельная разлука с Винсентом станет на один день короче.
        В течение последующих дней страх не покидал меня: я целовалась со взрослым мужчиной на набережной!
        Но время идет, и я начала бояться другого. А что, если Винсент не покажется мне на глаза когда вернется, или вообще не вернется? Говорила себе, что все будет хорошо. В конце концов, меня поцеловали! Плюс у меня есть деньги! Пятьдесят долларов - как с неба свалились, просто здорово!
        Чтобы поддержать настроение, я серьезно занялась покупкой платья. Присматривалась к женщинам, которые входили и выходили из такси. В кино ходила только для того, чтобы посмотреть, как одеваются актрисы. Изучала костюмы в ресторане. Что из этого всего подойдет для обеда с мужчиной, который каждый день носит костюм и галстук? Только теперь могла сказать себе: я знаю, что многого не знаю.
        В холле гостиницы увидела рекламу. «Бест», нью-йоркский универмаг, производит выездную распродажу в «Спрей Бич», другом большом отеле. В те дни некоторые из первоклассных магазинов разъезжали по всей стране, продавая свои товары в гостиницах. Я знала, что там есть выбор.
        Я надела хорошее платье и боязливо пошла в магазин. Нарядная продавщица подошла ко мне, и я сказала, что собираюсь на танцы в Филадельфию. Подумала, что так будет правильнее. Она ни о чем не стала меня расспрашивать, направилась к вешалке с платьями и начала перебирать их. Затем принесла бледно-голубое атласное платье, облегающее талию, и сказала, что оно подчеркивает фигуру и будет оттенять мои красивые глаза. Оно стоит тридцать пять долларов. Мне не хватало на туфли и чулки, но я была рада потратить и часть своих собственных сбережений.
        Спрятать платье от домашних было трудно. Как пронести его по лестнице и не помять? Я знала, что возможности погладить не будет. Пропустив занятия в школе, с платьем в руках я решительно поднялась в квартиру, как будто проделывала это очень часто. Дома никого не было. Я совершенно осмелела, надела платье, прошлась по квартире, присела на валик дивана и положила ногу на ногу. Я воображала, что порхаю по гостиной во время коктейля.
        Дверь распахнулась, и вошел отец, пьяный. Он работал в баре, если ему давали возможность работать. Порой он приходил туда таким пьяным, что его отправляли домой. Каждый из нас двоих сейчас был застигнут врасплох - он напился среди дня, а я среди бела дня оказалась на диване в голубом атласном платье. Никто из нас не проронил ни слова. Он покачал головой, и, пошатываясь, отправился в свою комнату. Я подождала несколько минут, потом спрятала платье в глубину шкафа, повесив на него плащ. Когда встретила отца вечером, то с ужасом ожидала скандала. Он опустил глаза и держался как-то застенчиво, неуверенно. Он не помнил дневной встречи.
        Винсент вернулся, как обещал, в назначенный день. Когда я его увидела, у меня оборвалось сердце. Я так приукрашивала его в течение этих двух недель, что когда он вошел, то показался мне маленьким, незначительным, не похожим на лихого поклонника, каким я его запомнила. Он смотрел на меня теми же темными глазами, подавал пальто, предлагал руку, и я была на небесах от счастья.
        С его слов, он не остановился в «Андовере», потому что не хотел беспокоить. Он думал, что мой босс не одобрит встреч с клиентом. Такого со мной еще не бывало. Я представила, как Винсент, продавая в нью-йоркских ресторанах продукты, думает обо мне и моем боссе. Впервые почувствовала, что обо мне заботятся, и это, оказывается, чертовски приятно.
        Мы поехали покататься. Погода была плохая, сырая, шел мокрый снег с дождем. В машине чисто, тепло, пахло жевательной резинкой «Сперминт». Он говорил, что думал обо мне все время, оставаясь один, и считал дни до встречи. В то же время его слова были сдержанными, он не изливал своих чувств. Я верила Винсенту, хотя и не относилась к категории людей, доверчиво распахнутых миру.
        Мы вернулись в его комнату в «Сэндпипер». Я знала, что каждый мой шаг - преступление. Даже не преступление, а грех. В гостинице комнаты для мужчин были недоступны женщинам, мне они казались другим миром, почти нереальным. Но попасть туда мне хотелось.
        Винсент поддерживал меня за локоть, пропуская первой в двери и в лифт. В комнате он наполнил два бокала из бутылки «Dewars» и сказал, что пить нужно медленно. От виски перехватывало дыхание. Собрав всю свою волю, я выпила весь бокал. Это было мое первое виски. Тепло разлилось по телу, в голову ударило. Винсент сидел на кровати. Я поднялась со стула, подошла и селя рядом.
        Он выключил свет и стал раздевать меня. Отстегивал подвязки и снимал чулки осторожнее, чем это делала я сама, потом разделся сам. Я хотела рассмотреть его, но смутилась и опустила глаза.
        Некоторое время мы лежали рядом, не касаясь друг друга, потом он поцеловал меня. Сначала он был нежным, прикосновения были бережными и неторопливыми, потом он уже не мог сдерживать себя. Было приятно от мысли, что мой вид его распаляет.
        Когда он поднялся, чтобы достать презерватив из кейса, а потом присел, чтобы его надеть, я рассмотрела его член. Он был не первый, который я видела: у моих младших братьев они тоже были. Но до этого я никогда не видела ни одного возбужденного и не представляла, что это может так выдаваться вперед в низу живота. Мне он показался анатомическим отклонением или чем-то, что мужчины прикрепляют время от времени для особой цели, как ныряльщик надевает ласты. Я не понимала, как он может все время с этим ходить.
        Это было больно, по-настоящему больно. Мне не хватало духа остановить его. Боже мой, казалось, это не кончится никогда! Наконец все закончилось. Винсент успокоился. Крепко обнимая меня, он сказал, что старался, чтобы это было подольше.
        Дома я заперлась в ванной и наплакалась вдоволь. Наконец что-то важное произошло со мной. Я была голой с мужчиной, он трогал меня везде, проник туда, чего я и сама не касалась. Запах от меня был не таким как всегда. У меня там болело, и каждое прикосновение было чувствительным.
        На следующий вечер он отвез меня пообедать в «Заберерс», лучший ресторан в Атлантик-Сити того времени. Я была очаровательна в своем голубом платье. Там я впервые попробовала мартини и почувствовала, что такое быть женщиной, когда рядом мужчина. Винсент был красив и элегантен. Я не боялась, когда он прикасался ко мне, не слишком волновалась за то, что говорила ему или не говорила.
        Мы вернулись к нему сразу после ужина, и, знаешь, Рита, мы не могли остановиться. Несколько раз думали, что закончили и начинали одеваться, говоря друг другу: «Пора ехать домой», но потом опять ложились в постель. Я испытала оргазм еще до того, как узнала его название. Чувствовала его приближение, закрывала глаза, запрокидывала голову и кричала. Когда возвращалась на землю, Винсент смотрел на меня, как на чудо.
        С тех пор он приезжал в Атлантик-Сити каждые две недели. Я жила двойной жизнью, и мне это нравилось. Большую часть времени тянулась обычная жизнь: помощь матери, школа, работа в отеле. На день или два каждые полмесяца я становилась женщиной, у которой есть любовник. Я была счастлива, когда валялась на кровати Винсента днем или блаженствовала в ванне, пока он брился.
        Временами меня охватывала тревога, потому что тайно встречаюсь с мужчиной. Я знала, что буду чувствовать себя виновной, уже начинала чувствовать себя виновной. Я потеряла девственность до замужества. Как это отразится на моем будущем? Я никогда не думала, что моя судьба будет обычная, такой, как у всех. Моя сестра Маржи продолжала встречаться с мальчиками из колледжа. Она имела их именные браслеты, приносила домой с прогулок чучела животных или вертушку, приделанную к палке, все, что они выигрывали для нее. Такая жизнь была не по мне.
        Время от времени я встречала в отеле тридцати-сорокалетних женщин, которые проводили отпуск одни. Они расплачивались своими собственными деньгами, сидели в одиночестве на пляже. Мне нравились такие женщины, и я не считала их участь печальной. Я считала, что буду жить так же. Женщины, приезжавшие с мужьями и детьми, напоминали мне мать, несмотря на их модную одежду и маникюр. Они спорили со своими восьмилетними детьми и следили, чтобы мужья не выпили лишнего за обедом.
        Боже, как много я думала о Винсенте, когда он уезжал! С каждой новой встречей у меня накапливалось все больше приятных воспоминаний: его профиль, такой красивый в полумраке, его манера завязывать галстук перед зеркалом. Я смаковала эти воспоминания, они помогали мне жить.
        В это время Маржи воевала с матерью из-за своего приятеля. Матери он казался слишком взрослым для Маржи. Студент, ему, должно быть, было лет двадцать. Он вел себя странно, приносил Маржи цветы или дешевые маленькие игрушки. Однажды он принес куклу-марионетку и весь вечер не выпускал ее из рук, показывая Маржи, какая она красивая. Даже Маржи растерялась, она нервно хихикала, стараясь не встречаться со мной взглядом. Мать запретила Маржи ходить к этому парню на свидания. Разрешала встречаться только дома. Ну и скандал поднялся! Маржи возмущалась, с матерью вела себя отвратительно. И все это из-за парня с куклой, в то время как я уходила в отель к мужчине прямо из-под носа матери.
        Как-то утром мать подняла меня с постели и велела искупать младшего брата. Накануне вечером я пришла от Винсента очень поздно и не решилась пойти в ванную, боялась разбудить мать. А теперь, встав на колени перед ванной, я почувствовала на себе запах Винсента. Оттянула ворот ночной рубашки, закрыла глаза и стала глубоко вдыхать этот запах. Подняв глаза, увидела рядом мать с каменным выражением лица. Я была уверена, что она все поняла и намерена ударить меня. Я с трудом поднялась на ноги. Она швырнула мне в лицо полотенце и сказала: «Заверни ребенка».
        Я никогда не следила за месячными - не было необходимости, но вдруг мне показалось, что прошло слишком много времени со дня последних. Я не паниковала, но испытывала тревогу и ожидание. Потом я начала уставать как никогда раньше. Мне с трудом давались обычные дела. Однажды днем я крепко заснула на уроке английского. Я часто испытывала тяжесть во всем теле: если я стояла, хотелось сесть, если я сидела, хотелось лечь, если я лежала, хотелось уснуть.
        К тому времени я поняла, что происходит, но не могла заставить признаться в этом самой себе или сказать Винсенту. Когда он в очередной раз был в городе, постель с ним я восприняла как насилие. Я лежала под ним и умоляла, чтобы он поскорее кончил.
        Потом остро почувствовала голод, я постоянно хотела есть. На работе просила шеф-повара делать мне сандвичи из оставшейся грудинки. Я обожала жирные и поджаристые. Дома брала еду потихоньку, боялась, мать насторожит мой аппетит. После школы покупала пакет с ирисками и ела одну за другой, пока шла по улице.
        Я сказала обо всем Винсенту в следующую встречу, когда мы разделись и легли в постель. Он вскочил. Как я могла забеременеть?! Он был так осторожен, когда предохранялся. Может это не его ребенок? Он так легко уложил меня в постель. Откуда он знает, что я делаю, когда его нет? «Я не могу жениться на тебе, если ты это имеешь в виду, - сказал он, откинув простыню и опуская ноги на пол. - Я уже женат».
        В ту же минуту, как он это сказал, я поняла, что напрасно обманывала себя. Я всегда убеждала себя, что жизнь Винсента такая, как он о ней рассказывает: переезды из одного отеля в другой, потом возвращение в маленькую квартирку в северном Джерси, но, несмотря на свою наивность, я чувствовала: жизнь взрослого человека не может быть такой простой. Я продолжала бы встречаться с ним, даже если бы обнаружила, что он лгал. Поэтому на чем я могла настаивать?
        Он сказал, что знает женщину, у которой есть врач. Встал и набрал номер телефонистки отеля. Пока он разговаривал, я оделась и присела на край кровати. К тому времени я уже пополнела: лицо, грудь, щиколотки округлились. Я казалась себе вульгарной, низкосортной, жирной.
        Аборт сделали в кабинете врача через несколько часов. Винсент вручил ему пачку двадцатидолларовых бумажек, и тот пересчитал их. Он был молодой, с приятными манерами. Он дал мне эфир и держал за руку, пока я не уснула. Когда проснулась, между ног была прокладка, теплая и влажная. От запаха крови меня вырвало в металлический тазик. Врач сразу же велел одеваться, хотя я с трудом могла встать на ноги.
        Винсент по дороге домой был нежен и внимателен. Он постоянно касался моего лба, проверяя, нет ли температуры. Я не произнесла ни слова, пока машина не остановилась напротив дома. Я повернулась, посмотрела на него и почувствовала такой сильный прилив ярости, что с трудом сдержалась, чтобы не ударить его. Я хотела отомстить, больно ранить, высказать осуждение, чтобы вызвать в нем стыд и вину.
        - У тебя есть дети? - спросила я.
        - Трое. Две девочки и мальчик…
        Я отвернулась, чтобы не смотреть больше на него.
        Наутро я не смогла подняться в школу, сказала матери, что у меня болезненные месячные, и она поверила. Я, должно быть, выглядела очень слабой. Весь день пролежала в постели, охваченная таким унынием, с которым не сравнится никакая прежняя печаль. Что-то у меня отняли? Нет, это я что-то отдала. Не ребенка, точно. Себя! Ту, которой я была. С тех пор я знала, что аборт делала та, которой уже нет. Не важно, что еще произойдет в моей жизни, но я уже остаюсь в прошлом.


        Глава восьмая
        У меня тоже было такое, миссис Тайлер.
        Мне было двадцать, и я подцепила мужчину намного старше себя. Встретила его в баре и пошла с ним, хотя знала, что он очень бедный. Но он был красив какой-то развратной красотой. Не знаю, может это был старший брат алкоголика Тома Селлека. Он разошелся с третьей женой и жил в квартире высотного дома.
        Это была настоящая берлога холостяка. Мы не назначали свиданий, никогда не обедали вместе, ничего в таком роде. Договаривались всегда неопределенно. Встречались в баре, когда он являлся. У него была огромная кровать - королевских размеров матрац, с длинными-предлинными подушками. На кухонном столе - кучи счетов, фотографий его многочисленных детей от трех браков. Эти фотографии были повсюду, даже прикреплены к холодильнику.
        Помню, как однажды я осталась в его квартире, когда он утром ушел на работу. Я притворилась спящей. У него был блокнот с рекламой на обложке, и мне захотелось написать в нем записку сексуального содержания. Я написала, но она мне не понравилась. Написала вторую, и третью, и четвертую. Очень скоро исписала половину блокнота и не находила ни одного варианта, который бы меня устроил. Набила карманы этими записками и ушла. Дома смяла их в бумажный шар и бросила в мусорное ведро на кухне, испытывая отвращение к таким экспериментам. Я понимала, что он намного превосходит меня в постели. Может быть, я не оправдала его надежд, не знаю. Мой сексуальный опыт к тому времени был слишком банален и неинтересен. Он так много смотрел порнофильмов, трахал так много женщин. Казалось, перед тем, как начать со мной, ему нужно было всегда хорошо выпить. Он был немного раздражен. Помню черный раскладной диван у него дома. Я - сверху. Не имела представления, как надо делать то, чего он от меня требовал. А он твердил: «Это твой член, это твой член», но мне это вообще никак не помогало.
        От этого идиота я забеременела. Принимала противозачаточные таблетки, но не любила их. Была убеждена, что они делают меня слишком активной и эмоциональной. Безо всякой причины начиналось сердцебиение, а от какою-нибудь насмешливого взгляда я могла расплакаться. Поэтому то все посылала к черту, то на другой день принимала две таблетки, и все в таком роде. По вечерам я работала официанткой и, прямо как вы, миссис Тайлер, сильно уставала. Работала до двух. Уже к девяти начинала двигаться медленно и про себя думала, только бы удержаться на ногах. В конце концов ночь пройдет.
        Сходила в клинику сделать тест. Женщина, которая сказала мне про беременность, хотела сразу направить меня на консультацию, но я отказалась. Мне надо было поскорее уйти оттуда. Пообещала прийти через день или два, и тут же пошла в супермаркет. Думаю, пошла туда, потому что это было самое привычное место.
        Я носилась взад и вперед по рядам, полубезумная от ужаса. Та тупиковая ситуация, в какой я оказалась, должна была там разрешиться. Так и получилось. В «Шоп-Райт» я стала другой, я обо всем передумала.
        Отцу ребенка ничего не сказала. Наши гнусные отношения по-прежнему продолжались. В ночь перед абортом переспала с ним. Не знаю, что я тогда собиралась сделать. Очень хотела быть жестокой, грубой. Мне противно, что многие в таких случаях остаются нежными и ласковыми, как глупышки, - это неискренне. Я выросла среди сестер и понимала лучше многих, что девочки не слабее ребят. Всю свою жизнь, изо дня в день, видела перед собой смышленых, сильных и упрямых девочек. Притворяться я совершенно не умела. От природы была искренним человеком. Стараясь это скрыть, слишком усердствовала. Я была неприятна себе самой, становилась похожа на убийцу, жертвой которого оказывается ребенок.
        Моя сестра Ева отвезла меня на аборт. Когда мне трудно, Ева смотрит, как будто спрашивая: «Ри, тебя здесь кто-нибудь обижает?» Мы поехали в клинику на ее разбитой старой машине, и я чувствовала себя защищенной. Меня не волновало, найду ли я когда-нибудь моего друга, моего мужчину. Мы с Евой будем просто идти по жизни вместе. Будут, как раньше, длинные ночи с нашей смешной болтовней. Когда случится что-то ужасное, как сейчас, мы будем рядом.
        В клинике меня вместе с пятью другими женщинами провели в маленькую комнату для беседы. Врач, руководившая этим, считала, что у всех нас есть или муж, или друг, и не допускала мысли о двух мужчинах одновременно. Она говорила, что наши партнеры должны заботиться о нас, чтобы не допускать этого. А был 1986 год. Боже мой! Она когда-нибудь слышала о случайных встречах на одну ночь?
        Ее взгляды на жизнь вызвали во мне жгучий стыд. Я всегда хотела быть выше, не чувствовать себя шлюхой, и в итоге притворилась, что у меня есть парень, он беспокоится и ждет меня.
        Одна женщина говорила про своего мужа-импотента: «Я уже наплакалась, это все равно, что вырванный зуб».
        Меня послали в маленькую комнату переодеться в больничную одежду. Никогда так не боялась. Руки и ноги похолодели, пот катился градом. Я задыхалась. Если буду так волноваться, говорила себе, то сойду с ума. Перед тем, как начать, мне сделали укол димедрола, и сразу стало легче, на несколько секунд пришла в себя.
        Мало помню сам аборт. Были врач и сестра и обычные стремена - крепления для рук и ног. Я лежала на бумаге, постеленной поверх винилового покрытия кресла.
        Когда вышла в комнату ожидания, Ева поднялась мне навстречу. Она очень переживала за меня. Когда она оплачивала счет, у нее даже тряслись руки. К тому времени у нас почти не оставалось денег, так что пришлось отложить оплату квартиры. По пути к машине она обняла меня. Домой ехали медленно. Дома она сделала мне бутерброд с индейкой, но не приставала, чтобы я его съела.
        Потом со мной случилось в точности то же, что и с вами. Меня охватила тоска. Я сломалась. Ева не отходила от меня, пока я не засыпала.
        Многие недели на руке оставалась точка от укола. Я терла это место, прикасалась языком. Ничего не хотелось забывать. Была уверена, что если забуду, если воспоминания о пережитом потрясении, страхе и стыде исчезнут, в моей жизни уже не будет ничего хорошего. Маленькая красная точка на руке связывала меня с правдой.
        Это было семь лет назад, но даже теперь, когда я горько плачу, когда я просто бессильна перед чем-нибудь, мне хочется твердить про себя: «О мое дитя, о мой мальчик!» Не помню, когда я решила, что это должен быть мальчик. Знаю, что именно он. Есть такое интуитивное ощущение.


        Глава девятая
        Миссис Тайлер спит, а я уже минут пятнадцать-двадцать как проснулась, молча лежу и слушаю звуки пробуждающейся тюрьмы. Кажется, время движется по кругу. Здесь тяжелый и влажный воздух, такой бывает в прохладный пасмурный день. Делая движения в таком воздухе, чувствуешь сопротивление, как в воде.
        Слышно: люди на кухне окликают друг друга, толкают тележки со скрипучими колесами. Я ощущаю вялость и тревогу. Когда просыпалась дома, придвигалась к Алексу, находила его рукой или коленом. Меня это успокаивало, и я припоминала, что нужно сделать утром и вечером. Здесь не нужно ничего планировать. Все известно заранее.
        Мы с Алексом уже так не просыпаемся. Сколько это длится? Недели? Месяцы?
        Я испытывала сильное желание быть рядом с Алексом, такое сильное, что почти реально осязала прикосновение к его спине, волосам на затылке, мягким и теплым во сне. А вдруг он прямо сейчас открывает глаза и по привычке протягивает ко мне руку, а меня там нет? Как было бы хорошо, если бы нас разделяло, в буквальном смысле слова, только шесть дюймов, как в постели, и ничего больше.
        Подошла охранница, хлопая в ладоши и выкрикивая: «Вставайте, быстрее!» Она получала удовольствие от этого. Их два типа. Одни считают, что мы уже наказаны судом. Другие хотят внести в наказание свою лепту.
        Миссис Тайлер нетвердо стоит на ногах и выглядит, как черт. Ее волосы спутались и кажутся в полумраке редкими. Она присаживается на край раскладушки, потом начинает рыться в сумке. Ищет мыло, пасту и щетку.
        Между нами чувствуется неловкость. Что могло заставить каждую столько говорить прошлой ночью? Смущаюсь: лучше бы я не открывала рот. Никогда не могла никому рассказать что-нибудь важное, чтобы потом не жалеть.
        Мы умылись и сходили в туалет. Свет тусклый. Мы не говорим и стараемся не встречаться глазами. Дышим ртом. Я переменила белье и блузку. Когда будет не во что переодеться, это будет означать - пора домой.
        Миссис Тайлер поправляет волосы розовой расческой. Зеркала нет, и она причесывается с завидной регулярностью. Морщится, брызгая волосы лаком «Уайт Рейн». Я отошла к решетке, чтобы случайно не попало в лицо. Как получилось, что ей разрешили оставить лак? Разве он не может использоваться как оружие? Разве она не может треснуть кого-нибудь по голове этим баллоном?
        На завтрак овсянка, как дома. Хорошая, густая, молоко холодное. Кофе же - сплошное разочарование. Подумала о кофеварке у себя на кухне. Она при работе весело выпускает струю пара. Алекс сейчас должен готовить завтрак для Кевина и Мерисол. Эту работу обычно делаю я и люблю ее. С удивлением обнаружила, что наслаждаюсь самыми рутинными родительскими обязанностями: стиркой и складыванием одежды, тасканием огромных бутылок с яблочным соком, ожиданием Кевина и Мерисол у кабинета дантиста, их рассказами о своих зубах.
        После завтрака нас отправили во двор. Начинало моросить, и мы столпились у двери. Надзиратели заняты. Казалось, возникла своего рода логическая загадка. О, понятно, в комнате отдыха мужчины. А нас куда? Уже шел сильный дождь, и женщины ворчали.
«Так нельзя», кто-то крикнул сзади. «Как холодно», - прошептала охранница.
        Нас загнали в коридор. Мимо нас прошествовали сотни мужчин. Мужчины и женщины махали друг другу. Стоя на цыпочках, издавали чмокающие звуки поцелуев. Все скалились, даже надзиратели. Это похоже на счастливое расставание. Девочки и мальчики. Они и мы. Приве-е-е-е-т, Бетти!
        В приподнятом настроении мы вошли в комнату отдыха. Женщины улыбались. Я поспешила занять очередь к телефону.
        Когда я набрала домашний номер, телефон прозвонил четыре раза, а потом начал щелкать. Очевидно, трубка соскользнула, упала на стол, а потом на пол. «Алло», - наконец сказала Мерисол. Оператор спросила, оплатит ли она разговор, я подсказала Мерисол: «Скажи да, милая». Оператор спросила, дома ли мать, и Мерисол, сбитая с толку двумя голосами, растерялась и снова сказала: «Алло».
        - Позови папу.
        - Папы нет.
        Оператор вмешалась и сказала, чтобы я перезвонила позже. Только взрослые могут давать согласие на оплату. Я попробовала набрать номер еще раз, но надзирательница схватила меня, вырвала трубку из рук, говоря, что положено звонить один раз.
        Интересно, почему Мерисол не в школе? Потом вспомнила: сегодня суббота. Конечно, Алекс привез меня сюда вчера, в пятницу, меньше двадцати четырех часов назад. Где он сейчас? Он просто ушел за молоком или уехал на весь день? Я посмотрела вокруг: на охранников, на запертые двери. Хочу только выбраться отсюда и уехать домой.
        Миссис Тайлер сидела в углу на полу, привалившись спиной к стене, хотя рядом пустовала дюжина стульев. Она мне такой нравится. Я опустилась у противоположной стены, так что мы оказались напротив.
        - Алекса нет дома. К телефону подошла моя падчерица, она не знала, как ответить телефонистке. Нас разъединили.
        Говоря миссис Тайлер, что произошло, я старалась не показывать волнения и держаться отстраненно. Но нетерпение и тревога все-таки пробивались в моих словах. Воодушевленная вниманием миссис Тайлер, я сказала ей все:
        - Не могу поверить, чтобы Алекс не ждал моего звонка.
        - Вы допускаете, что он мог не ждать?
        Мне стало намного легче.
        - Допускала. Да. Я не уверена в нем. Волнуется ли обо мне? Если бы он был в тюрьме, я бы за него волновалась.
        - Дайте ему хоть немного свободы. Бога ради. Если вы умная, Рита, то не нужно опять звонить ему.
        - Знаю. Но я так не могу. Я просила его поддерживать со мной связь. Но только случайно узнаю, как там у него. Как вы можете до сих пор не звонить домой?
        - Потому что это будет оскорблением для моего мужа и для меня. Джону незачем со мной разговаривать, когда я в тюрьме.
        - По-моему, это печально.
        - Я знала, что вы так скажете.
        В радиусе двадцати шагов от нас никого не было. Женщины теснились вокруг телефона и телевизора. Я посмотрела на миссис Тайлер и представила ее перед стеклянной витриной в «Блумингдейле»: она, прикрывая рукой тюбик с помадой, ловко задвигает его средним пальцем в рукав…

        Миссис Тайлер открывает сумку, достает журнал с кроссвордами и желтый карандаш. Я хотела бы почитать «Грозовой перевал», но просто верчу книгу в руках, перелистывая страницы.
        У меня сейчас своеобразное ощущение, будто я выкурила сигарету с марихуаной. Ощущение напряженности. Карандаш миссис Тайлер скрипит необычно громко. Когда закрыла глаза, передо мной секунд десять-пятнадцать стояло ее лицо, прежде чем исчезнуть.
        Звенит звонок. Ланч. Разве мы не только что вернулись с завтрака? Присоединяемся к потоку женщин, направляющихся в кафетерий. Я прикусываю изнутри щеку, тру лицо, стараясь привести в порядок свои мысли.
        Макароны с сыром разварились и превратились в кашу. Переслащенный апельсиновый напиток. Из рации в руках надзирательницы послышалось блеянье. По меньшей мере дюжина тараканов снует вверх-вниз за спиной миссис Тайлер. Глядя на них, я положила ладонь на ее руку. Миссис Тайлер встала и, обогнув стол, села рядом со мной.

        Во дворе я попросила миссис Тайлер не трогать меня. Она, похоже, была огорчена, но меня это мало волновало. Мне хотелось остаться одной. Я уверена, если останусь всего на несколько минут в одиночестве, то освобожусь от этого чувства неуверенности и неопределенности.
        Мне хотелось спокойно посидеть. Я вышла на середину двора, все толпились по краям, прогуливаясь. В середине люди сидели и разговаривали или смотрели на улицу. Я выбрала место как можно дальше от всех. Миссис Тайлер отошла от меня, улыбаясь. Надеется, что я передумаю и присоединюсь к ней. Я положила голову на колени и закрыла глаза.
        Звуки автомобилей на улице, голоса женщин и запах моего тела после напряженного дня и ночи без душа. Вздохнула и начала считать, сколько часов прошло, но запуталась в счете.
        Солнце взошло. Припекало голову и шею.
        Я встала и пошла в дальний угол к забору. Отсюда видна задняя часть тюрьмы, старая кирпичная стена. Над одной из дверей на камне было выбито слово «женщины». Буквы стертые, мне пришлось всматриваться, чтобы их разобрать.

«Женщины».
        Женское отделение, я думаю.
        До пенсии мой отец был журналистом, редактором нью-йоркской «Дейли Ньюс». Каждый раз, когда матери было нужно встретиться с ним на работе, она брала всех нас, девочек, с собой. Мы пробирались через отдел новостей, покупали содовую в автоматах, читали комиксы в завтрашних газетах.
        Мы с сестрами играли дома в журналистов-газетчиков - все свободные плоские поверхности становились «рабочими столами», в том числе кухонный и кофейный столики. Исписывали каракулями газеты, которые отец приносил для нас, звонили друг другу по воображаемому телефону, вырезали мамиными ножницами рисунки из ее журналов. Когда у меня спрашивали, кем я хочу стать, когда вырасту, я отвечала: журналисткой, как моя мама. До того как встретилась с отцом и вышла за него замуж, она работала в редакции журнала.
        Я особенно помню один поход в «Ньюс». Было поздно, десять или одиннадцать вечера. Мы с матерью только что сходили на «Мою прекрасную леди» на Бродвее. Отец встретил нас в холле. По пути в отдел новостей мы прошли мимо таблички «Женское отделение». Там был погашен свет, столы стояли пустые. Отец пошутил: «Женское отделение закрывается на ночь - ничего не попишешь».
        У всех моих друзей отцы были бизнесменами. Я считала неправильным то, что отец уходит на работу, когда все идут обедать, но была какая-то самоотверженность в его ночной работе. Это делалось с одной целью: чтобы люди, проснувшись утром, видели прежде всего перед собой эту газету. Когда я поднималась с кровати в шесть или в половине седьмого, первоклассный выпуск «Дейли Ньюс» уже лежал на кухонном столе. Как гномы из «Пиноккио», которые выползали по ночам и шили свои башмаки, мой отец делал газету, когда мы спали.
        Помню, как стояла в коридоре и смотрела в темное и пустое «Женское отделение». Чувствовала беспокойство, не знаю почему, пока не решила, что отец правильно посмеялся над женщинами.
        Если они так ленятся работать над газетой ночью, если они просыпаются и идут на работу утром, как все, они заслуживают насмешек. Постояв, мы двинулись по направлению к отделу новостей.
        Мужчины с закатанными до локтя рукавами кричали друг на друга, быстро ходили или курили, развалившись в кресле. Они немного посмеивались над нами, поддразнивая отца. Говорили, что все свадьбы придется оплачивать ему и под каждым окном устанавливать лестницу. Молодой человек, репортер, пробежал мимо нас и задел своим пальто. «Что случилось?» - окликнул его отец. «Какой-то блядский пожар», - ответил репортер. Отец вздрогнул. «Думай, что говоришь, - рявкнул он. - Здесь мои девочки». Репортер оробел и начал извиняться.
        Провожая нас к машине, отец сказал, что надеется, никто из нас не будет заниматься газетным бизнесом, когда вырастет. Сквернословие, ночная работа, отдел новостей - не место для женщин.
        Довольно скоро мы с сестрами потеряли интерес к игре в газетчиков. Переключились на игру в дружков-подружек. Мы брали себе имена некоторых кукол, продававшихся как подружки Барби. Нашими поклонниками были четыре певца из любимой группы «Манки». Любая из нас могла начать игру, объявив, кто она и который из «Манки». «Фрэнси, Дэви», - кричала одна из нас, и игра начиналась. Дэви Джонс был самым привлекательным из «Манки», плюс у него был британский акцент, поэтому с него всегда начинали. «Микки, Тутти», - выбирала вторая сестра, «Петер, Кези», - говорила третья. На последнем месте всегда был Майк Несмис, он носил шерстяную кепку и редко улыбался. Мы знали что он в настоящей жизни женат на женщине по имени Филлис. Самая медлительная сестра не только была всегда вместе с Майком, она также считалась и женой - вместо поклонницы или любовницы.


        Глава десятая
        Миссис Тайлер уставилась на еду в тарелке: коричневатый кусок запеченной рыбы, баночный горох цвета маслин, яблочное пюре «Дикси». Боюсь, она надеется этим пробудить в себе аппетит. Если она скажет, что это неплохо выглядит, если она скажет даже что-нибудь с легким юмором, я встану и перейду за другой стол.
        Слава Богу, она молчит, сдерживает раздражение. Мы обе способны молчать, и это сейчас приятно.
        Рыба скользкая, гарантирует к ночи резь в желудке и расстройство кишечника. После нескольких кусочков мы решительно от нее отказались и ели яблочное пюре, как мороженое, - стаканчик в одной руке, ложка - в другой. Нам хотелось домой.
        Что Алекс делает в эту минуту? Может, он пытается приготовить ужин для Кевина и Мерисол или они раскрывают меню в каком-нибудь маленьком ресторане? Я начала фантазировать: вот он приезжает и забирает меня отсюда, как Ричад Жезе в «Офицере и джентельмене». Белый китель, легкая походка. Освободил Дебору Вингер от скучной работы на сборочном конвейере и, как невесту, вынес за порог. Я представила, как ноги Алекса широко ступают по полу кафетерия. Он смущенно улыбается, удовлетворен - кому надо было, отомстил, - и с почтением обращается ко мне. «Идем», - скажет он, и я встану. В машине я буду бесконечно целовать его, пока он будет рассказывать, как ему удалось освободить меня.
        Ничего отдаленно похожего на это никогда со мной не было, но я безо всякого труда могла вообразить подобные картины.
        Алекс. Почему у нас все получилось так ненормально? Когда я попаду домой, попрошу его пойти со мной вместе к психологу. Скажу, меня не волнует, что произошло между ним и Ли. Пожалуйста, Алекс, скажу я. Мы с тобой будем сидеть за столом напротив профессионалов, они помогут нам во всем разобраться.
        Терапия, террапин, Тортила-черепаха. Люди, прибегающие к терапии, подавлены, двигаются медленно, тяжело. Тише едешь - дальше будешь. Сморщенное личико, коротенькие ножки, маленькие шажки…
        Очереди к телефонам длинные. Сгораю от нетерпения, даже ноги сводит. Мне может не хватить выдержки, я могу сорваться. Когда я была подростком, работала в кафе-мороженом. Работа плохая, час мог пройти - и ни одного покупателя. Стояла за прилавком, смотрела на аккуратные ряды пломбира в стаканчиках и в лодочках, узких, как банан, на несчастный маленький чайник с горячим фаджем, и представляла, что будет, если я пойду - бесстрашная, как древний скандинав, и начну бить стаканы, очищая полки одним движением руки? Конечно, сбежались бы владельцы. Но куда бы они позвонили - в полицию или моим родителям? И как бы меня оттуда вывели - в наручниках или в обнимку с матерью?
        Здесь, в тюрьме, срываются. Все время думаю о том мудаке, из-за которого вчера кричала женщина.
        Очередь еле двигалась. Я уставилась на охранницу, пожилую женщину с короткими седыми волосами, мясистым телом на тощих ногах. Почему она не следит за продолжительностью разговоров? Рыдания, закрытые ладонью глаза, пронзительный плач.
        Трагическое зрелище.
        Моя очередь. Трубку сняли сразу после первого гудка. Только мгновение я торжествовала - думала, Алекс дома и ждет моего звонка, а в следующее мгновения сообразила, что голос, подтверждающий оплату моего звонка, женский. Женщина? Ли?
        Это Ли.
        Я была ошеломлена, но сохранила вежливость. Мы много раз говорили по телефону, всегда осторожно и любезно.
        - Ли, это Рита.
        - Рита, - сказала она, - привет.
        - Дай Алекса.
        - Успокойся, Рита, сейчас.
        - Ничего не говори, Ли. Позови к телефону моего мужа.
        Тишина. Я в ужасе. Вдруг Ли повесит трубку, и я не смогу перезвонить. Я уезжала и знала, что бывшая жена Алекса время от времени бывает в моем доме. Я выкрикивала в трубку имя Алекса. Светловолосая надзирательница посмотрела и направилась ко мне.
        - Привет, - сказал Алекс. В его голосе звучало желание постоять за Ли, если понадобится. Он защищает ее. Уже. Перелом произошел, мне там нет места. Не просто догадываюсь обо всем, теперь это знаю. Голос Алекса выдает его. Как постороннего выдает оставшийся после него в комнате запах.
        - Что она там делает? Отвечай немедленно!
        - Рита, когда ты вернешься домой?
        Я плачу, кричу, меня трясет.
        - Выгони ее! Выгони ее из моего дома!
        Ко мне приближаются две охранницы.
        - Повесь трубку. Скажи «до свидания».
        Я отвернулась и прикрыла трубку. Почувствовала руку, сильно сжавшую мне плечо, постаралась вывернуться из-под нее, но мне заломили руку назад. Боль, острая и жгучая, как от перелома. Вторая охранница, крупная блондинка с косами, тоже подошла ко мне. Боль в плече стала сильнее, я вырвалась и ударила охранницу ногой по колену. Секунда или две полнейшего ужаса, потом охранница с косами ударила меня в живот, ее кулак пришелся прямо под ложечку. Я не могла даже вздохнуть. Второй удар сбил меня с ног, я упала на пол. Потом рядом оказалась миссис Тайлер, протиснувшаяся через толпу женщин: «Оставьте ее в покое! Хватит, пожалуйста! Хватит!» Она оказалась между мной и надзирательницей с косами, но та успела схватить меня сзади. Меня выволокли в коридор, а потом вниз через два лестничных пролета. Я совершенно не могу встать на ноги. Ничего не чувствую, кроме страха.
        Две женщины, черная и блондинка, с огромными задницами, обтянутыми штанами, хлестали меня по лицу. «Грязная сука, шлюха, не так сильно». Я рыдаю, задыхаюсь, умоляю их остановиться.


        Глава одиннадцатая
        Я знаю, мне следовало оставаться в стороне.
        Эту драку затеяла Рита. Мне, конечно, не надо было лезть не в свое дело. Но когда эта огромная белая уродина ударила Риту в живот, во мне все всколыхнулось, страха не было. Нет, - повторяла я про себя, - нет, нет!
        Где сейчас Рита?
        Болит шея, спина и плечи. Мне не сидится. Как-то нужно разузнать, все ли в порядке с Ритой.
        Я достала из сумки коричневые штаны. Перекусила нитку, которой подшивала пояс, и вытащила свою заначку. Сложила деньги стопкой, разгладив каждую, перегнула стопку пополам и засунула в лифчик. Через минуту снова достала. Две бумажки положила в туфли, по одной в каждую, оставшиеся - в лифчик.
        Я не думала, для чего мне столько денег в тюрьме. Казалось, могу добиться того, что со мной будут прилично обращаться, но как это сделать, не представляла. Надеялась, если какая-нибудь заключенная станет беспокоить меня, я смогу заплатить, и она оставит меня в покое. Может, найти надзирательницу, которая берет взятки, она будет мне помогать? Несчастная женщина с богатым мужем лучше многих понимает, что деньги защищают.
        Я прислушалась, ожидая шаги ночкой надзирательницы. Хоть бы была та же, что и прошлой ночью. Когда Рита спала, я наблюдала за этой надзирательницей, видно было, что она не выкладывается на работе. Широкий кожаный ремень, дубинка и оружие воспринимались странно, не шли ей. Она снова и снова насвистывала уже знакомую мелодию. Так насвистывает человек, которому скучно на своей работе.
        Она. Слава Богу. Те самые три бумажки пойдут по назначению.
        Это была черная женщина, лет тридцати, высокая, с небольшой грудью.
        - Простите, могу я спросить вас?
        Ее глаза сузились. Она слышала о Рите и с подозрением посмотрела на меня.
        - Что? - Она неохотно остановилась.
        - С моей соседкой по камере сегодня случилась какая-то неприятность. Драка в комнате для отдыха. Ее увели оттуда, и с тех пор я ее не видела. Вы знаете, как она?
        - Я знаю, где она. Внизу. Она вернется сюда утром и не будет открывать свой паршивый рот и говорить такое.
        - Я дам вам двести долларов, если вы проведете меня к ней. Предлагаю так: сто сейчас, остальные - как ее увижу.
        - У тебя нет двухсот долларов.
        - Есть. Прежде чем мы пойдем, покажу вам.
        Я видела, за что плачу: ее глаза жадно сверкнули. Она хотела эти деньги и, наверное, уже прикидывала, как их потратить.
        - Нет. Оно того не стоит. Двести долларов! А если меня поймают, и я потеряю работу? Нет.
        Она торгуется. Она моя.
        - Тогда четыреста. Две сейчас, две позже. Это все, что у меня есть.
        Она изобразила недоверие:
        - Покажи мне все четыре сотни.
        - Хорошо. Но если вы попробуете стащить их у меня, я буду орать как резаная. Я женщина богатая. Обещаю, что вы погорите, если только попробуете.
        - Слушай, сука. Ты кое о чем просила меня, помнишь? Говоришь о богатстве и что отомстишь, когда выйдешь. Если бы у тебя был такой сильный блат, ты бы здесь не сидела. А если я прямо сейчас уйду? Что тогда? Зачем тебе надо видеть эту ненормальную? Ты лесбиянка?
        - Простите, но я замужем.
        - Половина их замужем.
        - Я за нее волнуюсь, вот и все.
        - Лучше за себя волнуйся.
        - Так вы заинтересованы или нет?
        - Я еще не видела твои деньги.
        Я сняла туфли, засунула руки в лифчик и расправила на ладони четыре бумажки, две передала ей через решетку. Она взяла.
        - Ладно, теперь слушай меня, - сказала надзирательница, засовывая деньги в карман брюк. - Ты будешь идти медленно, как будто больная, и смотреть вниз. Если кто-нибудь подойдет к нам, рот не открывай. Говорить буду я. Поняла?
        Я кивнула, и она вставила ключ в замочную скважину.
        Вокруг было тихо, но атмосфера казалась напряженно-наэлектризованной. Сердце у меня выскакивало. Мимо проходили люди, моя надзирательница говорила «привет». Путь оказался легким. Два длинных коридора и несколько ступенек вниз. Я почувствовала бесстрашие.
        Свет в подвале был беспощадно ярким. Мы остановились перед лестницей. «Жди здесь, - прошептала надзирательница. - До моего возвращения не двигайся». Она исчезла за углом. Я слышала шаги, голоса, позвякивание ключей. Это тюрьма в тюрьме. Положила руку на сердце, чтобы успокоиться.
        Пришла надзирательница и подала знак идти за ней. Мы миновали ряд запертых дверей. Она считала их, на каждую показывая пальцем. У одной из них она остановилась, отперла ключом и распахнула.
        Рита спит на кровати, слегка посапывая, прямо под люминисцентной лампой. Я подошла, тихонько радуясь, что путешествие окончилось. Тогда увидела Ритино лицо.
        Нижняя губа разбита, щека распухла и сравнялась с носом. Она так изменилась, что превратилась в монгольский вариант самой себя.
        Все, что я могла - это смотреть на нее.
        Рита меня заинтересовала и одновременно вызвала отвращение, как только я ее увидела. Почему - поняла лишь сейчас, стоя в этом омерзительном месте. Сколько себя помню, всегда пыталась подобрать слово для обозначения чего-то поддельного, искривленного, обезображенного грубыми противоестественными силами.
«Исковерканный», «фальшивый», «перекрученный», «покоробленный». Ни одно из этих слов меня не устраивало. Я жила жизнью, у которой не было названия. Только сейчас, глядя в лицо Риты, обнаружила, что нашла это слово - «Рита». Похрапывающая, с засохшей на губе кровью. Грязные длинные ноги, с накрашенными ногтями, поджаты. Вот мое слово: «Рита».
        - Рита, - прошептала я.
        Она продолжает спать.
        Матрац без простыни, нет ни одеяла, ни подушки. Она окоченеет, когда проснется, и может заболеть от промозглого подвала и побоев.
        - Рита, - прошептала я снова, прикоснувшись рукой к плечу.
        Она вскочила, закрывая лицо обеими руками, крикнула: «Прочь от меня, идите вон!»
        - Тс-с-с-с, милая, это я, миссис Тайлер, видите? Все хорошо, Рита, здесь только я.
        Она опустилась на раскладушку, хотела что-то сказать, остановилась, отняла руки от лица.
        - Посмотрите на меня. Посмотрите, что они сделали.
        Она выглядела сейчас маленькой и жалкой. Угловатая, похожая на моих мальчиков в то время, когда они еще позволяли мне их обнимать. Все хорошо, Рита, все хорошо. Ее рыдания сотрясали нас обеих.


        Глава двенадцатая
        Воскресное утро. В кабинете начальника тюрьмы на полу голубой ковер, массивный стол, абажуры из ткани, большие, с волнообразными краями. Мы с миссис Тейлор сидим на деревянных стульях, обтянутых вельветом, и ждем. Мне разрешили принять сегодня душ. У меня разбиты губы и опухоль под левым глазом. Больная, но теперь хоть чистая, я сижу в спокойной обстановке.
        Начальник вошел, как входит директор в приемную. Ему около сорока, выхоленный, в хорошем костюме. Умный и открытый взгляд. Жду, что он поймет меня и даже простит. Жду, что он содрогнется при виде моего лица и посочувствует мне.
        - Леди, - сказал он, устроившись в своем директорском кресле с высокой спинкой. Перед этим он пробежал глазами лежавший перед ним лист, потом еще один. - Приказы должны исполняться. В противном случае страдают люди. В мои обязанности входит все, что связано с порядком.
        Он посмотрел на меня.
        - Вы ударили служащего, наблюдавшего за порядком? Правда?
        - Мне заломили руку за спину.
        - Потому что вам велели повесить трубку, а вы отказались.
        Он повернулся к миссис Тайлер, и та поникла под его пристальным взглядом.
        - Вы позволили себе вмешиваться в действия служащих, пытавшихся усмирить вашу буйную подругу?
        Я ожидала, она скажет, что они применили излишнюю силу, и она действовала, охваченная мгновенным порывом. Или скажет что-то в этом роде. Она же опустила голову.
        - Вы в тюрьме, леди. Вы не на богатой ферме и не на курорте. В тюрьме вы делаете именно то, что вам говорят. В противном случае - расплачиваетесь. Передо мной лежит обвинительный акт о вашем нападении. Официальное обвинение будет предъявлено. Вы снова под арестом, леди. Рекомендую обратиться к своим адвокатам.
        По возвращении в камеру мисс Тайлер пришла в ярость.
        - Я не могу, - говорила она, - я не могу прийти домой и сказать Джону, что меня снова арестовали. Он убьет меня. Мне лучше не появляться дома.
        Ее не волновало, что она сядет на второй срок. Главное - как воспримет все это ее муж. Она была в отчаянии как подросток, который взял без разрешения родительскую машину и тут же разбил ее. Она беспокойно касалась руками лица и шеи, теребила одежду. Трясла руками так, будто они онемели от долгого писания.
        - Вы меня в это втянули, - сказала она. - Мне нужно было лучше смотреть, прежде чем знакомиться с вами.
        - Что это значит? Послушайте, никто не просил вас лезть. Вы сами это сделали, теперь должны расхлебывать последствия. Вы, а не ваш муж. Его ни в чем не обвиняли. Кто знает, может, он наслаждается своей свободой. Может, он рад будет услышать, что вы остаетесь в тюрьме еще на пару дней.
        - Не думайте, что все мужчины такие, как ваш муж. Мой муж не приводит женщин в дом. И никто, кроме меня, не отвечает на звонки.
        - Вы этого не знаете.
        - Знаю. Просто гадко с вашей стороны думать, что у всех жизнь такая, как у вас. У вас с мужем плохо, значит, и у других тоже? К сожалению, должна вас разочаровать, Рита, но у меня крепкая семья.
        - В самом деле? Тогда почему вы так боитесь позвонить такому, по вашим словам, замечательному мужу и сказать ему, что сделали какую-то глупость? Вы говорите, он убьет вас. Ваши слова.
        При упоминании о ее муже миссис Тайлер потеряла всякий интерес ко мне. Она сидела на койке, положив голову на руки. Меня она перестала замечать. Ее волновало только то, что муж разозлится и вознегодует. А я для нее всего лишь мгновенное раздражение в ее жизни, исполненной здравого смысла.
        - Моя судьба поломана, а ваша нет, да? Брехня! И вы знаете, почему. Потому что вы воруете. Вы идете в магазин и берете вещи, не заплатив за них. И не можете остановиться. Даже тогда, когда судья предупреждает вас, что попадете в тюрьму, вы все равно продолжаете воровать.
        Она вскочила, готовая меня убить. Она собиралась ударить меня. Господи! Когда-нибудь меня перестанут бить?
        Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.
        - Заткнитесь. Вы ничего обо мне не знаете.
        Никто из нас больше не проронил ни слова. Мы лежали, отвернувшись к стене. До тех нор, пока не пришла надзирательница и не увела миссис Тайлер - приехал ее адвокат.
        Я осталась одна. После первого гудка в трубке я знала, что Ли в моем доме. Теперь знаю: Алекс и Ли вовсе не безответственные родители. Идет полномасштабное примирение, иначе они не проводили бы столько времени вместе в присутствии Кевина и Мерисол.
        В воображении возникают картины, и я не могу их остановить. Алекс и Ли снова оказались вместе, к ним возвращается что-то давно знакомое. Их тела помнят друг друга. Особое возбуждение возникает, когда трахаешь того, кого когда-то раньше трахал.
        Они обсуждают меня? «С Ритой никогда не было хорошо. Я имею в виду по сравнению с тобой».
        Алекс.
        Я уже в прошлом. Он предпочел ее мне.
        Когда? Это началось после моего ареста или до? Месяца два назад, когда пробовала помириться с Алексом, я долго целовала его. Моя рука скользила вниз по животу и забиралась к нему под шорты. Помню его вялую реакцию.
        Что теперь будет? Что я буду делать? Брошу его? Кевина и Мерисол - тоже? Буду жить одна в нашем доме с тремя спальнями?
        Что Алекс услышал вчера, когда мне заломили руку за спину и я выронила трубку? Должно быть, трубка так и осталась висеть. Я представила Алекса и Ли на моей кухне, между ними телефон. Они слушают, хмурятся, качают головами. «Бедная Рита».


        Глава тринадцатая
        - Мой адвокат потребует добиться снять обвинение. Я говорила ему о вас, Рита. Он сказал, что с вами труднее: вы ударили надзирательницу. Но он посмотрит, что можно сделать.
        Примирительный тон миссис Тайлер был более чем кстати: я не могла воевать сразу со всеми.
        - Спасибо, - сказала я. - Как ваши дела?
        - Хорошо. Вы-то как? - Ее взгляд останавливался то на моем отеке под глазом, то на разбитой губе. - Теперь уже недолго, Рита. До понедельника осталось меньше 24 часов.
        Ее голос дрожал. Поначалу я думала, что это место, дни и ночи здесь, сломят ее. Не говоря уже о раздевании при обыске, моем избиении, мате и сквернословии. Она все-таки выстояла. Встреча с адвокатом и подсчет часов до выхода. Миссис Тайлер выдержит все, что бы с ней ни случилось. Глядя на эту богато одетую даму, узнав, где она живет, вы подумаете, что тюрьма раздавит ее. Забудьте об этом. Крепкий ирландский ребенок, который живет в ней, всегда придет на помощь.
        Она сидит напротив, руки зажаты между колен. Снова беззастенчиво изучает мое лицо. Здесь нет комнаты, куда можно было бы скрыться.
        - Они могли бы дать аспирин, в конце концов. Отек на губе, кажется, начинает проходить. Она болит?
        - Странное ощущение, как после дантиста.
        - Почему бы вам не вздремнуть? До завтрака, думаю, еще есть время. Боже, как я могу говорить, когда не знаю, который час. Это просто подлость с их стороны. Кому бы стало хуже, если бы нам оставили наши часы.
        - Ну, а как вам удалось порвать с женатым ресторанным снабженцем и выйти замуж за богатого в Сиддл-Ривер?
        - О, стоит ли, Рита. Это так давно было.
        - Ну расскажите мне, миссис Тайлер. Так и время пройдет быстрее.

        А случилось то, что Винсент меня оставил. Однажды вечером, через несколько недель после аборта, мы гуляли по набережной, ветра не было. Мы шли рядом, не касаясь друг друга. Людей было много, и, казалось, все были не в себе. Я помню жару и духоту, лязгающую музыку и крики зазывал.
        Машина Винсента стояла прямо под уличным фонарем. Мы остановились около нее, и Винсент положил мне руки на плечи. Он сказал, что огорчен случившимся. Это его вина.
        - Ты молода, - говорил он. - У тебя вся жизнь впереди. Самое лучшее, что я могу сейчас для тебя сделать - это оставить в покое.
        Конечно, это была страшная ложь. Если ты без кого-то не можешь жить, то пойдешь за ним всюду.
        Он сказал, что никто не должен знать о наших отношениях.
        - Ты встретишь парня и выйдешь замуж. Не рассказывай никому. Никогда. Не имеет значения, как он близок тебе. Не имеет значения, насколько ты уверена в его любви и искренности. Молчи. Прислушайся к тому, что я тебе говорю.
        Он хотел отвезти меня домой, но я не разрешила. После всего, что случилось, мне была невыносима его забота.
        Я сказала, чтобы он шел прочь. Чтобы он шел к черту.
        Дорога домой была длинной.
        Мальчики, выехавшие поразвлечься, притормаживали рядом со мной и кричали из машин.
        - У меня кое-что есть для тебя, - крикнул один.
        Что-то для меня. Ладно. Вспомнив, как я в первый раз увидела пенис Винсента, крикнула в ответ: «Большой?» Тем, в машине, это здорово понравилось.
        - Да, большой, детка, и весь твой.
        На мне была форма официантки, ноги болели от высоких каблуков. Больше всего хотелось пойти за Винсентом и сказать ему: «Мне все равно, что со мной будет, только бы ты был рядом».
        Месяцы, Рита. Месяцы шли и шли. А я ждала, что он позвонит или появится. Каждую ночь в ресторане я верила, что увижу его. Каждый вечер я думала, как причесана и как завязан фартук. Надеялась наткнуться на него, повернув на улице за угол.
        Раскладывая лед в стаканы или сворачивая салфетки, вдруг останавливалась и произносила его имя, выкрикивала его про себя. После работы, еле живая от усталости, я обходила отели, искала его. Тратила деньги, обзванивая те отели, где он мог остановиться, высматривала его машину на стоянках. При мысли, что он теперь обслуживает другой район, чувствовала себя немного лучше. Может, это было нелегко и ему. Я надеялась, что нелегко. Надеялась, что он не выдержит и вернется.
        Я использовала любые перестановки в смене, чтобы остаться в отеле, и работала так много, как разрешал босс. Винсент будет искать меня в отеле, знаю, поэтому мне нужно быть там все время. Мать думала, что я много работаю, чтобы помочь семье - все деньги отдавала ей, но мне до этого не было дела. Это было удобное объяснение, для прикрытия. Я хотела быть там, где Винсент сможет меня найти.
        Отец покатился по наклонной. Бар, где он работал, перешел в другие руки, и новые хозяева уволили его за пьянство. Он перестал следить за собой, не мылся и не менял одежду. Каждую ночь мать спала у нас с Маржи. Мы все делали вместе. Однажды вечером она сказала, что откладывает мне деньги к свадьбе. «Кое-что на приданое», - она произнесла это с более сильным, чем обычно, ирландским акцентом.
        - Не надо, - резко оборвала я ее. - Трать эти проклятые деньги. Я никогда не выйду замуж.
        - Нет, ты выйдешь замуж. - В ее голосе чувствовались ледяные нотки. Она не подбадривала меня и не старалась внушить уверенность в себе. Просто говорила, что жизнь возьмет свое.
        - Это мои деньги, так что доставай их. Прямо сейчас. Они мне нужны, мама.
        Я кормила семью, поэтому она не могла со мной ссориться. На следующий день был оставлен конверт с моим именем у меня на туалетном столике. Я пошла и купила маленький кухонный гарнитур, шторы на кухню и латунные банки для муки, сахара, кофе, чая. Через несколько дней отец пришел домой пьяным. Сломал стол и стулья, сорвал шторы. Ко времени моего прихода домой его уже не было на кухне, там убирала мать. Брат Джимми помогал, а Маржи горько рыдала. Мы убирали до полуночи. Везде была рассыпана мука. Когда я подметала пол, то мысленно описывала Винсенту все случившееся, рассказывала, как трудно это пережить.
        Тот парень из колледжа по-прежнему был с Маржи. Однажды в воскресенье он привел с собой Джона.
        Мать в тот день работала после обеда, поэтому заставила меня остаться дома и присмотреть за Маржи и ее гостями. Я разозлилась, потому что за многие недели выпало первое свободное воскресенье. Я собиралась к двоюродной сестре. Она должна была сделать мне перманент. Только потом я узнала, что все было подстроено. Мать, Маржи и Ричард договорились найти мне парня. Джон об этом тоже знал. Он должен был прийти, чтобы познакомиться с сестрой Маржи.
        Маржи в тот день вела себя как никогда отвратительно. Она флиртовала сразу с двумя мальчиками - от этой девичьей манерности меня бросало в дрожь. «Разговаривай нормально», - одергивала я ее несколько раз. Я сидела с отсутствующим лицом и не пыталась казаться вежливой. Джон был солдатом. Он изо всех сил старался поддерживать вежливую беседу. Мне казалось, он хочет выглядеть таким серьезным, как и я, и отличаться от своего глуповатого товарища.
        Мы вчетвером решили пойти в кино, и мое настроение изменилось: возникла компания из двух мальчиков и двух девочек. Я себя почувствовала девушкой, приглашенной молодым человеком на свидание.
        Сидя в темном кинотеатре и потягивая холодную содовую, я почувствовала, что тоска по Винсенту слабеет. Мне было хорошо с сестрой и ее полусонным другом. Нравилось, что рядом Джон.
        На следующий день он позвонил. Он так нервничал, что запинался на каждом слове. В конце концов он сказал: «Я бы хотел пригласить вас сходить куда-нибудь со мной, если вы можете, если вы хотите пойти, если ваша мать не будет против». Мужчины редко бывают так трогательны и привлекательны, как в тот момент, когда они приглашают куда-нибудь женщину. Я слышала разговоры по телефону своих собственных сыновей и гордилась ими. Той откровенной смелостью, с которой они преодолевали неловкость.
        Однажды, когда моему младшему мальчику было четыре с половиной года, он играл во дворе, пока я работала в саду. Двое других были в школе, а Сьюзен еще не родилась. На улице собралась группа детей. Это были не соседские дети, а чьи-то племянники и племянницы, приехавшие погостить. Эндрю хотелось поиграть с ними, но он стеснялся. Он попросил меня отвести его. Я довела до тротуара, а дальше велела идти самому. Каждый раз, когда хочешь помочь своему ребенку, подтолкни его.
        Он колебался, рассматривая свои ботинки, потом глубоко вздохнул, выскочил на середину улицы и сказал: «А-а-а!» Он сказал то, что рано или поздно делают все - набираются храбрости и говорят: «Вот он я». Когда я слышала, как говорят мои мальчики по телефону с девочками, всегда вспоминала тот решительный шаг Эндрю.
        С самого начала я поняла, что мы с Джоном - одного поля ягоды. У людей бывают разные увлечения: кто увлекается ружьями, кто музыкой. Он был хорошим сыном, а я послушной дочерью. В кино обнаружилось, что мы знаем всех звезд.
        После нескольких встреч он пригласил меня домой и познакомил с матерью. Ее звали Лоррен. Они жили в Вентноре, богатом пригороде Атлантик-Сити. По стенам холла в их доме были развешаны картины, а в гостиной - огромные зеркала. На Лоррен был очень изысканный по тем временам восточный халат, массивные серебряные браслеты на обоих запястьях. В их доме мне стало стыдно за жилье своих родителей, где софа, на которой мы с Джоном сидели, была продавлена, и отец бродил, как квартирант.
        Лоррен приготовила бефстроганов. На столе - салфетки из ткани и хрустальные бокалы для вина. Она подсмеивалась надо мной все время, обращаясь с нами, как с молодой парой. «Расслабьтесь здесь и отдыхайте, - говорила она. - Вы должны многому научить Джона. Заставьте его повести вас куда-нибудь». Сначала мне было приятно, я понравилась его матери. Но к концу вечера чувствовала пробивающееся сквозь ее энтузиазм раздражение. Почему она так старалась?
        Лоррен стремилась походить на тех матерей, которые спокойно отпускают своего ребенка, когда приходит время. Но они с Джоном были так долго вместе. Инстинкты были в ней все же сильнее, чем разум.
        Боже, помню, я сидела на диване и наблюдала, как они убирают со стола. Это было похоже на подсматривание в окно. Они так изящно двигались, так согласованно, будто она - солнце, а он - земля. Они ни разу не помешали друг другу.

        Я вышла замуж за Джона, когда мне было девятнадцать. На свадебных фотографиях я кажусь сутулой; с отвисшим подбородком. Выражение моего лица напоминает человека, который не будучи танцором, пробует танцевать и тем самым выставляет себя на посмешище.
        Лоррен организовала настоящее шоу. Я предпочла не высказываться о цветах и сервировке столов, не чувствуя себя вправе судить о таких женских вещах. Это было всегда делом моей сестры Маржи, я боялась сказать что-нибудь не то, ведь за все платила Лоррен. Жалела, что не разрешила матери откладывать для меня деньги. В конце концов могла бы купить свадебное платье. Я выходила замуж, а у меня не было ничего, кроме чемодана. Деньги имеют значение. Деньги всегда имеют значение!
        Вечером я сказала матери, что не собираюсь венчаться в церкви. Она ударила меня по лицу.
        - Ты выходишь замуж за богатого человека, и я рада этому. Но я пока твоя мать! И этот дом пока еще твой. Не спеши показывать спину.
        Показывать спину. Точно. Я видела, что отворачиваюсь, отдаляюсь от них. Две спальни на восьмерых, капли воды на потолке, пьянство отца, потрескавшиеся руки матери. В то время, когда еще шли приготовления к свадьбе, я случайно оказалась в полдень в католическом соборе. Не в том, где бывает мать - прихожане бы узнали меня, - а в нервом попавшемся на дороге католическом соборе, который был открыт. Скоро я привыкла к полумраку собора, огляделась, разобралась во всем, все поняла, осознала. Я будущая новобрачная, гордящаяся своим обручальным кольцом, собирающаяся переехать от родителей к мужу, волнующаяся, но счастливая. В церкви все, чем я была обеспокоена, выплыло на поверхность. Так бывает в кабинете врача, когда вы показываете колено, или руку, или грудь, которая вас беспокоит, а врач говорит: «Сейчас посмотрим».
        Мать спросила, будет ли венчание. Она выпалила этот вопрос и, пока я упаковывала одежду, стояла в дверях в ожидании ответа. Я сказала «нет» и получила от этого удовольствие. Почему я не согласилась ответить так, как она хотела? Почему я не была добра к ней напоследок?
        Свадьба была в доме Лоррен. Она предусмотрела все детали торжества. Моя семья сидела по одну сторону стола, испуганная великолепием этого дома. Отец и мальчики волновались. Они сияли чистотой не меньше, чем их белоснежные накрахмаленные рубашки. Мать надела серое платье с кружевным воротником, купленное много лет назад. «Она даже не могла купить нового», - подумала я, когда увидела ее. Одна Маржи выгодно выделялась в этой толпе.
        В брачную ночь пришлось притворяться девственницей. Я играла. Джон считал, что он у меня первый. Я сжимала мышцы, вздрагивала и замирала, заставив его два раза прерваться. Это было нелегко. Но не надо забывать, что я была опытная женщина. Я контролировала каждое движение, собрав всю свою волю. Какое облегчение расслабиться после нескольких ночей такого напряжения. Джон решил, что он пробудил во мне любовную страсть, и это хорошо. Мужчина, считающий себя отличным любовником, постарается доказать это.
        Медовый месяц мы провели в Майами-Бич, в отеле, где Лоррен и Джон останавливались многие годы. Я никогда не бывала до этого на курортах, даже не выезжала за пределы Нью-Джерси, кроме двух раз, когда мать брала нас в Филадельфию к своей кузине. Неожиданно для себя я стала той женщиной, которой мечтала стать. Я ощущала себя другой до кончиков ногтей. Я была не просто женой, я была молодой супругой Джона Тайлера! Я наслаждалась почтительным отношением официантов и горничных. Я и раньше проводила время в отелях с Винсентом, но то было предосудительно и делалось в тайне. Сейчас же я встречала всеобщее одобрение. Пожилые дамы улыбались при виде меня в гостиной, швейцар у входа учтиво приветствовал меня: «Доброе утро, миссис Тайлер!»
        В качестве свадебного подарка Лоррен отдала нам дом в Вентноре, тот, в котором вырос Джон. Отец Джона унаследовал остатки денег Тайлеров, большую часть которых он спустил во времена бурной молодости. Женился он поздно. В сорок три года погиб в автомобильной катастрофе. Лоррен приняла на себя руководство фамильным бизнесом
«Тайлер Машинери». Она справлялась с ним лучше своих предшественников, начала покупать недвижимость, и Бог знает, что лучше. К тому времени, когда я вышла замуж за Джона, остался только «Тайлер Машинери». Ни до, ни после замужества я не имела представления, сколько у них денег. Да и как я могла представить себе такие деньги?
        Я всегда удивлялась, почему Лоррен так охотно приняла меня в свою семью? Вам может показаться, что она хотела бы видеть на моем месте кого-нибудь с деньгами или, наконец, с положением в обществе. Она сама была из бедной семьи, и, возможно, девушки, с которыми Джон встречался в колледже, давали ей это понять, хотя трудно представить Лоррен в таком неловком положении. Скорее всего, ей был нужен кто-нибудь, с кем не надо церемониться.
        Я оставила работу еще до свадьбы. Я думала поступить в школу секретарей, изучить машинопись и стенографию. Лоррен, узнав о моих планах, наложила запрет: «Ты теперь Тайлер, поэтому работа в каком-то затхлом офисе не для тебя».
        Джон возглавлял «Тайлер Машинери». Это был небольшой завод, многие работали там с тех пор, когда Джон был еще ребенком. Из офиса Джона была видна территория всего завода. Его устраивала такая работа. В глубине души, я думаю, он понимал, что мать отодвинула его подальше, где он не мог причинить особого вреда семейному бизнесу. Настоящие дела делались в каком-то другом месте. Но если это и задевало его, то он не показывал. Джон любил свою работу. Он тщательно все изучал, прежде чем поставить новое оборудование, изменить производственный процесс или просто уладить конфликт между парнями с конвейера.
        У меня было такое чувство, будто меня подхватило, перенесло и опустило в незнакомую мне жизнь. Целый мир ограничивался для меня стенами дома. Дом и Джон. До замужества я испытывала к Джону скорее привязанность, чем страсть. Воспоминания о первом любовнике неотвязно преследовали, когда Джон целовал меня. Мальчик мой, ничего не изменилось оттого, что мы стали спать в своей собственной спальне, в своем собственном доме. Прежде секс существовал отдельно от всей остальной жизни. Я приходила в отель, раздевалась, занималась любовью, одевалась и шла домой. Когда я вышла замуж, секс стал такой же неотъемлемой частью дня, как утренний кофе. Мы занимались сексом каждую ночь, а часто и не только ночью. Я чувствовала, как меняюсь, становлюсь взрослее.
        Я была или с Джоном, или одна. Я не видела свою семью и людей, с которыми работала в отеле. Это было похоже на переход с легкой сбалансированной диеты на питание одним шоколадом или сухарями. После физической и эмоциональной близости - к одиночеству. Я выросла среди людей, в толпе, а теперь с восьми утра до семи вечера одна в огромном доме.
        Я всегда много работала по дому и ничего за это не имела. Теперь мне хотелось показать, как хорошо я умею это делать. С того мгновения, как Джон утром уходил, я принималась за работу. Что сейчас делать? А сейчас? А сейчас? Мысленно перед глазами я держала список сделанного, просматривала его снова и снова, чтобы убедиться, что не даром ем хлеб. Ни Джон, ни его мать не хотели, чтобы я работала, а мне было нелегко сидеть дома. Моя мать всегда работала, и обе бабушки тоже. А теперь я слышу, что много говорят о работающих женщинах как о новом феномене. Женщины из бедных работали всегда… В нашей семье я первая неработающая женщина.

        Мой новый район был намного чище и спокойнее того, где я жила. Женщины в магазине были красивые и спокойные и вели себя очень вежливо. Я старалась и сама измениться. Присматривалась к женщинам и находила небольшие изъяны: небритые ноги, пятна от пота, неровно лежащая на потрескавшихся губах помада.
        Я тосковала по дому. Временами все, что казалось новым и интересным, надоедало. Я скучала по матери и Маржи, по людям из отеля, по моему старому району. В новой жизни я должна была на все обращать внимание. Порядки здесь были непривычные. Ни одного знакомого голоса, кроме Джона. Да, по правде говоря, и его я знала не так уж хорошо.
        Проходили месяцы. Я становилась подавленной, наша страсть остывала. Постоянство семейной жизни и однообразие работы сделалось очевидным для Джона. Он часто приходил с работы усталый, недовольный. Он не смотрел на меня, когда я говорила. Я срывалась на крик, и он начинал отвечать в том же тоне. Раза два за неделю я решала уходить от него, вернуться домой и на старую работу. Ясно начинала понимать, что сделала страшную ошибку.
        Лоррен покупала мне одежду и присылала ее домой. Хлопчатобумажные юбки с холщевыми поясами, блузки без рукавов, вязаные жакеты на застежке впереди - одежда, которую носили все женщины из супермаркета. Она предложила мне не завивать волосы, и я стала их отращивать. Купила ленту, чтобы стягивать их сзади. Я все утро занималась домашними делами, потом долго принимала душ и одевалась во все новое. Новая одежда была красива и приятно ощущалась на теле. А днем часто появлялась неуверенность, неопределенность, страх… из-за чего - не знаю. Я чувствовала доверие только к детям. В отдельные дни переодевалась по три раза. Надевала новую одежду, переодевалась в старую, а потом опять в новую, пока не приходил Джон. Ему нравилось видеть меня в одежде, купленной его матерью.
        Два или даже три раза в неделю мы обедали у Лоррен. Джон вел себя странно в присутствии матери. Говорили они только о деле. Единственный раз я вмешалась в разговор, когда Джон мягко подсмеивался надо мной. Он рассказал Лоррен, как я потеряла чек или оставила включенной плиту на весь день, при этом делал круглые глаза. Он говорил, что поддразнивает без зла, а я этого не чувствовала. Он старался смягчить ревность Лоррен и загладить свою собственную вину. Как бы говоря ей, мы с тобой все равно вместе, ты и я. Помню, они задали мне вопрос, а я была не в состоянии ответить. Оба в ожидании холодно смотрели на меня. Я не смогла говорить, потому что знала - голос будет дрожать. Не хотелось, чтобы Лоррен видела, что ей удается задеть меня за живое. По дороге домой Джона охватило раскаяние: он держал мою руку в своей и целовал меня, когда мы останавливались на красный свет.
        Через пять месяцев я забеременела. Джон просиял, когда я сказала, и пошел звонить матери. Лоррен восприняла это без энтузиазма. Она дала понять, что в плодовитости ирландцев есть что-то вульгарное, низменное. «Ты не собираешься заводить столько же детей, как твоя мать, правда?» - сказала она мне.
        Джон оправдывал ее, говоря, что перспектива стать бабушкой оскорбляет ее самолюбие. До этого я сдерживалась, не говорила ему, что думаю о его матери и сто привязанности к ней. Терпение кончилось. Я перешла в наступление. Сказала, что Лоррен занимает слишком большое место в нашей жизни, слишком большое место в его сердце. Я тыкала пальцем ему в грудь и говорила: «Она твоя мать, а я твоя жена. Ребенок заставит ее, наконец, понять это». Джон не отвечал. Он неподвижно сидел за столом. Я, казалось, пробила брешь в его осознании себя и мира.
        Ревность Лоррен оттеснила на задний план мою беременность. Я отказывалась обедать у нее чаще раза в неделю. Джон ездил к ней один. Я начала возвращать купленную ею одежду, под благовидным предлогом, что она мне стала мала. По причине беременности она покупала мне широкие юбки и бермуды. Джон изо всех сил старался нам обеим угодить. Всю субботу он вел себя как обезумевший влюбленный, а в воскресенье обедал с ней. Когда он уезжал, я в изнеможении ложилась на кровать и про себя перечисляла обиды, накопившиеся за все это время.
        Я как никогда была одинока. Много думала о первой беременности и аборте. Вспоминалось все самое плохое, и я не могла от этого избавиться. Признание Винсента в том, что у него две дочери и сын, мое ужасное состояние, когда пешком возвращалась в ту ночь домой и должна была вести себя как ни в чем не бывало… Джон не знал, что со мной делать. В машине я вдруг начинала плакать, отвернувшись к окну. «Что? Пожалуйста, скажи мне, в чем дело?»
        Лоррен посоветовала ему не обращать на меня внимания. «Некоторые женщины становятся помешанными во время беременности. Гормональные нарушения». Я решила, будь что будет. Джон был готов удовлетворить любое мое желание. Он ходил с видом испуганным, но решительным, как бывает с мужчинами, когда они не в состоянии понять тайну женского организма. Я стала заплетать волосы в косу, он и здесь только кивал головой. Он думал, что будущая мамочка - хрупкое и беззащитное существо, которое нужно баловать. А я злилась на него из-за того, что спасовала перед его матерью, страдала из-за своей вины и горя. Впервые со времени аборта я подсчитала, сколько времени было бы тому ребенку. Два года и четыре месяца. Так постепенно я пришла к выводу, звучавшему как приговор: «Я даже не увидела тебя».
        За время одиночества я совершенно переменилась. Вставала и чувствовала себя прекрасно: никаких утренних недомоганий. Сегодня все будет хорошо, говорила себе. Но вдруг посередине какого-нибудь самого обычного занятия - например, мытья посуды или стояния в очереди в банке - меня охватывало такое уныние, что единственным желанием было уснуть. Поэтому очень часто по вечерам Джон приходил домой и видел беспорядок и меня спящую. На цыпочках он заглядывал в спальню, а потом я слышала, как он готовит себе что-нибудь поесть. Я думала, если мне придется еще и говорить с ним, сойду с ума.
        От его терпеливого отношения мне было не по себе, потому что я так и не сказала ему правду.
        Однажды ночью Джон проснулся и увидел, что я сижу на стуле рядом с кроватью. Не понимая, в чем дело, сонный, встал и взял мои руки в свои, повторяя: «Ну что? Что?
        Он говорил не для того, чтобы услышать ответ. Так успокаивают ребенка, если он плачет.
        - Когда мне было семнадцать лет, я сделала аборт, - тихо призналась я.
        Он сдавил мне запястья. «О чем ты говоришь?!» - он окончательно проснулся, голос звучал хрипло и грозно.
        Я начала рассказывать, но не успела произнести и нескольких слов, как он, не выпуская моих рук, начал изо всех сил трясти меня. Я вырывалась, но он был намного сильнее. Он хлестал меня по лицу, по плечам, по груди моими же руками. Честное слово, я думала, что у меня отвалятся руки. Я только кричала: «Ребенок, Джон, ребенок». Он, должно быть, понял мои слова, и это на него подействовало. Он начал приходить в себя. Он оставил меня, надел плащ поверх пижамы и вышел, отправился к матери.
        Около недели я жила одна, представляя, что так будет всегда. Утром вставала, одевалась во все старое, убирала в доме, покупала продукты, готовила обед. Рядом с домом был парк, где прогуливались молодые матери с детьми. Моя беременность была уже заметна, и я подумала, что там для меня самое подходящее место. Женщины с улыбкой спрашивали, когда я должна рожать. Но разговаривая с ними, я чувствовала себя еще хуже. У них была нормальная семья, а меня бросил муж и вернулся к своей матери.
        Однажды утром я проснулась с решением идти домой. Ни о чем другом не думала. Почистила зубы, подобрала с иола разбросанную одежду и села в первый автобус на Атлантик-Сити.
        Мать в этот день работала во вторую смену и уже была дома. Она стояла у плиты и ждала, когда вскипит чайник. Я открыла дверь.
        - Ма…
        Она медленно обернулась. Мы не говорили со дня свадьбы. Она даже не знала, что я беременна.
        - Я тебя слушаю.
        На полпути между плитой и дверью я упала в ее объятия. В последние два месяца я много плакала, но так, как плакала на кухне у матери, не плакала ни разу. Она держала меня в своих объятиях и говорила: «Все хорошо, теперь все хорошо». Она посадила меня на стул. Налила мне чаю и молока, быстро сварила яйца. Я поела, потом легла на свою старую кровать и уснула. Когда проснулась, на улице было темно. Маржи подкрашивала губы перед зеркалом.
        - Ты возвращаешься домой? - она спросила вполне доброжелательно. Ей просто хотелось знать, что к чему.
        - Нет, - сказала я, уже зная, что сюда не вернусь. Я собираюсь назад, к себе домой, ждать, когда придет муж. Если он не придет, я обойдусь. У меня родится ребенок, буду заботиться о нем с Джоном или без него. Денег достаточно, думаю, у нас будет все необходимое. Материнские объятия и ночь на моей старой кровати придали мне сил.
        Прошло несколько дней, и однажды я проснулась от звука ключа во входной двери. Джон вошел в спальню, разделся и лег в постель. Мы лежали, слыша как бьются наши сердца. А когда я подумала, что умру, если он не прикоснется ко мне, он протянул руку. Мы только повторяли: «Прости, прости, прости».
        В ту ночь мы, как никогда, страстно любили друг друга. Мы были как сумасшедшие. Когда все кончилось, Джон отодвинулся от меня и стал неподвижно смотреть в потолок. Он говорил, что я одурачила его в первую ночь после свадьбы. «Ты была такая хорошая, я так тебе верил». Я все время просила прощения, даже когда он встал и начал одеваться. Когда он уходил, мне хотелось бежать за ним, но я не побежала - знала, это бесполезно.
        Я потратила огромные деньги на устройство детской комнаты, подписывала чеки по всему городу. Если уж Джон не хочет жить со мной, то пусть хоть вспоминает о моем существовании, просматривая банковский баланс. Я пригласила человека покрасить в детской и оклеить ее обоями, заказала белую мебель и забила все шкафы детской одеждой. Когда вечером направлялась к кровати, ноги гудели от хождения по магазинам. Иногда Джон приезжал, но чаще я спала одна. Однажды, когда он перед уходом одевался, я взяла его за руку и повела в детскую. Думала, если он ее увидит, то не сможет уйти.
        Он посмотрел на колыбельку, ванночку, стул на колесах:
        - Кто был твой первый парень?
        Я рассказала ему в двух словах, в ужасе, что он опять набросится на меня. Для безопасности стала рядом с дверью - вдруг придется убегать. Когда я закончила, он закрыл за моей спиной дверь и уехал к матери.
        Несколькими днями позже Лоррен нанесла мне визит. Она вошла в дом без стука, я в это время читала в постели журнал «Тру стори». Она стояла напротив окна, загораживая свет. Она сказала, что я обесчестила ее сына, женив его на себе путем обмана. «Все можно было бы устроить, если бы не беременность», - сказала она и замолчала. «Я дам тебе 10 тысяч долларов, если ты разведешься с Джоном и откажешься от прав на его ребенка».
        Господи, помоги. Я громко рассмеялась. В нашей спальне она, пахнущая духами
«Шанель № 5», с огромной черной плоской сумкой в руках, уверенная, что получит все, что хочет. Она казалась мне смешной.
        - Вам неизвестно, что ваш сын посещает меня по ночам? - спросила я.
        Она не знала, и это было видно сразу.
        - Если Джон разведется со мной, я сделаю все, чтобы со мной остался ребенок. Найму адвоката, уеду отсюда - сделаю все.
        Я назвала ее старой дурой, она меня - потаскушкой и вруньей. Она заявила, что после всего сделанного мной любой суд в стране лишит меня права воспитывать ребенка.
        Я не видела Джона почти неделю. Когда он появился, я не подпустила его к себе:
«Здесь была твоя мать». Он кивнул и сел на край кровати, потирая ладонями лицо, и не попытался меня успокоить.
        Уезжая в клинику, позвонила на завод Джону. Секретарь сказал, что он должен вернуться из Нью-Йорка и как только появится, ему передадут о моем звонке. Я взяла такси до госпиталя. Вы думаете, что это ужасно, да? Но это не было ужасно. Думала только о том, чтобы доехать, куда нужно. В приемной спросила у сестры, не приехал ли еще мой муж. Она покачала головой и попросила не пугаться: миллионы женщин прошли через то, что мне предстоит. По прошествии нескольких часов я стала матерью.
        Когда сестра дала мне в руки моего сына, меня нисколько не волновало, где Джон и вернется ли он когда-нибудь. Я засыпала и просыпалась с мыслью о ребенке. Мне приносили его, и я терлась губами о его головку, пока он сосал грудь. Когда вошел Джон, я крепко прижала к себе малыша, повторяя про себя: «Нет, ты не отберешь его». И если бы мы с Джоном развелись, реакция была бы та же. Я так страдала при родах, я охрипла от крика. И вдруг вижу человека, который выглядит так, будто он только что хорошо пообедал.
        Ха! Прочь от моего ребенка, кем бы ты ни был!
        Домой мы ехали все вместе, втроем. Не успев войти, я сразу поняла, что все это время, пока я была в клинике, Джон жил здесь. У двери стоял его портфель, свитер на спинке стула. На кухонном столе стояли белые розы.
        Я понесла ребенка в детскую, чтобы перепеленать. Джон был рядом, и я показывала ему, как это делается, объясняя каждое движение. Он не отрываясь смотрел на ребенка и слушал, кивая головой. Видно было, что он поражен моей ловкостью. Меня это развеселило: я занималась этим не в первый раз - у меня было так много младших братьев.
        Когда я закончила и ребенок был сухим и чистым, Джон обнял нас двоих. Он сказал, что простил меня и просил, чтобы я простила его. Я кивала головой, уткнувшись в его плечо. «Теперь все позади, - повторял он, в свою очередь, целуя меня в волосы. - Позади».
        - А это повторялось? - спросила Рита. - Он когда-нибудь еще ударил вас?
        - Никогда. Много времени я все еще боялась, что он может ударить, но он никогда не поднял на меня руку. В том обществе, где я росла, в одних семьях мужья били жен, в других - нет. А такого, чтобы муж ударил жену один раз за всю жизнь, не было. Только после замужества женщина понимала, хороший или плохой муж ей достался. Но Джон - совсем другое дело.
        Группа женщин, человек двенадцать, прошла мимо нашей камеры. Впереди надзирательница, другая сзади. Среди обитателей тюрьмы можно увидеть кого угодно: белых, черных, испанок, подростков; двое были моего возраста. Я с любопытством изучала их лица - есть ли среди них такие же воровки, как я. Их распределили по парам в соседние камеры.
        Рита криво, из-за опухоли и разбитой губы, посмеивалась надо мной. У нее была добрая, глуповатая улыбка, как у умственно отсталого ребенка.
        - Еще поживем, - сказала она.


        Глава четырнадцатая
        Обратная дорога в камеру казалась долгой, но я была даже рада этому. Один коридор сменялся другим с такими же кафельными полами и окрашенными в желтый цвет бетонными стенами. Рядом надзирательница. Алекс был здесь и уже уехал. Он встал, когда я вошла в комнату, сказал только: «Рита». Он протянул руку к моему лицу, но я отвернулась: «Не надо».

        Когда за мной пришла надзирательница, я лежала на своем месте с книгой в руках. Эту книгу, маленькую, толстую, с шероховатыми желтыми страницами, было приятно держать в руках. Я думала об Эмили Бронте, средней дочери министра, такой неистовой, буйной внутри и такой покорной, смирной снаружи. Я думала о поросших вереском равнинах, скалах и свирепых ветрах в ее сердце. Где-то я читала: она так боялась посторонних, что однажды предпочла сама себе прижечь рану, только бы Шарлотта не обращалась к врачу. Я не столько читала, сколько прислушивалась к голосу Эмили, звучавшему во мне, когда надзирательница вставила ключ в замок.
        - К вам посетитель, - сообщила она.
        Я подумала - мой адвокат. Адвокат миссис Тайлер обещал с ним связаться. Я ожидала увидеть толстого Барри, в слишком тесном костюме, с жестким воротничком рубашки, врезавшимся в жирную шею. Я нравлюсь Барри. Он думает, что я снова попала в какую-нибудь историю. Я знала, что он скажет осуждающе: «Что с вами делать, Рита?»
        Я следовала за надзирательницей через лестничные площадки и коридоры. Время от времени ее останавливали другие надзирательницы. Они наклонялись друг к другу поверх конторок, обсуждая ночную смену, которая работает с полуночи до восьми утра. Я бесцельно смотрела по сторонам, пока не наткнулась глазами на Алекса. Он сидел в ожидании за маленьким столиком.
        Я сдержалась и не окликнула его. Мне нужно было время прийти в себя. Он ударял себя по губам сжатым кулаком. Видно было, что он расстроен и нервничает. Мне так хорошо знаком этот его нахмуренный вид. Значит, он считает положение чрезвычайным.
        Как описать чувство, которое охватывает при виде любимого человека, когда ты смотришь на него, а он тебя не видит. Это похоже на чувство вины. Алекс выглядит постаревшим. Я только сейчас разглядела, что у него появился второй подбородок и поседели виски. Он по-студенчески зацепился ступнями за ножки стула.
        Я вошла в комнату для посетителей. Алекс изменился в лице при виде моих синяков и разбитой губы. «Рита», - сказал он, вставая. Его реакция как будто не имела отношения ко мне. То, что меня избили, было ему давно известно. Потрясение и беспокойство выглядели напускными, искусственными; таким тоном разговаривают с другом или сотрудником. Я почувствовала его запах - запах одеколона и одежды, шампуня и его волос.
        - Алекс. - Я хотела поцеловать его. Я хотела забыться в его объятиях.
        Я сидела напротив него за маленьким деревянным столиком. Моя сопровождающая устроилась в углу. Я ожидала, что она притворится глухонемой и будет смотреть куда-нибудь в сторону. Не повезло. Она уставилась прямо на нас.
        Алекс сказал, что он пробовал узнать, что со мной случилось. Он звонил Барри и начальнику тюрьмы, чтобы получить разрешение встретиться со мной. При звуках его голоса моя решимость ослабла. Мне захотелось дотронуться до его руки, на худой конец, наступить на ногу под столом. Но и этого я не могла. Наши отношения зашли так далеко, что простое прикосновение он может истолковать, как некий замысел.
        Мы подавленно смотрели друг на друга, как смотрели всегда, когда уже не нужны уловки и хитрость. Я воспользовалась правом на близость. Он отвел глаза. Он контролировал себя, как если бы заранее знал, какую форму примет мое влечение к ему, заранее подготовился. Он пришел с установкой, которая вынуждала вести себя определенным образом, эта искусственность его поведения открыла мне то, что я хотела знать. Но я была так устроена, что мне мало было языка жестов, мимики, интонаций, мне нужны были еще и слова. А впрочем, Бог знает, почему я пошла в наступление, впрямую спросив у него, что происходит.
        Он вынужден был отвечать, делал это неохотно.
        - Я пришел сюда, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке. Вот и все. С остальным повременим, Рита, пожалуйста.
        О нет! Я не позволю ему взять надо мной верх. Если он не хочет выяснять отношения, то я хочу. Если бы он захотел, то я сказала бы: «Не сейчас, Алекс». Я не позволю ему быть таким хорошим. Что бы он ни задумал, я сделаю наоборот.
        Он сказал, что его огорчило, когда Ли подошла к телефону. Не понимает, зачем она это сделала. Он был тогда наверху, и Ли опередила его. Я хотела услышать от него, что все случившееся - недоразумение. Он смотрел на кончики пальцев, которыми упирался в край стола.
        - Что ты говоришь?
        - Я люблю ее.
        - С каких пор?
        Он громко вздохнул и пригладил волосы.
        - Отвечай, Алекс.
        - Месяцы, этого достаточно?
        За его словами стояло что-то еще, более важное. Что-то еще, что-то еще. Он думает о разводе.
        Я выругалась теми грязными словами, которые услышала вчера, потому что я заключенная и потому что знала, как он вздрогнет от отвращения. Треснула разбитая губа и по подбородку потекла кровь. Я вытерлась тыльной стороной ладони.
        Алекс попросил надзирательницу принести мне салфетку или что-нибудь, чем можно вытереться. Она вышла и вернулась с куском бумажного полотенца. Я почувствовала прохладу на губах и вкус сырой бумаги. Охранница прикладывала к губам полотенце, а Алекс смотрел поверх ее плеча. «Убирайся отсюда. Уходи», - сказала я ему.
        В таких историях, как эта, одна обида цепляется за другую. Есть детали, которые опускаешь, потому что ждешь одобрения слушателей, а не презрения. Алекс спросил, хочу ли я, чтобы он забрал меня, когда буду выходить из тюрьмы, или я позвоню своей сестре Еве и попрошу ее приехать. Я приподнялась и замахнулась, чтобы ударить его, но надзирательница сдержала меня.
        - Теперь уходите, - сказала она Алексу, - убирайтесь отсюда.

        Эта надзирательница спасла меня. Теперь я понимаю это. Как можно, работая здесь, остаться такой великодушной. Видно было, что она давно на этой работе. Большой стаж давал ей определенное положение, но она не важничала. У нее короткие волосы, чистая кожа и голубые глаза. Всем своим поведением она показывала, если кто-то должен присматривать за происходящим здесь, то пусть уж лучше это будет она, а не кто-нибудь другой. Ее не было вчера в комнате для отдыха. Мне не верится, что она позволила бы тем, другим, сделать то, что они сделали.
        Мы проходили мимо камер, похожих на мою. Некоторые женщины узнавали меня. Кто-то смотрел с насмешкой, кто-то с симпатией или откровенной благодарностью за вчерашнюю драку: было что посмотреть и о чем поговорить после. Я даже не думала оказаться под такими пристальными взглядами, но мне нравилась моя известность. Внимание много значит для меня. Как говорила моя бабушка: «Когда Рита идет на похороны, она не прочь оказаться на месте покойника».
        - Я собираюсь отвести вас назад. Вы в порядке? - спросила надзирательница.
        - Мне лучше. Спасибо.
        - Он собака. Я это сразу поняла.
        Я улыбалась, стараясь сдерживать улыбку, чтобы не разошлась трещина.
        Две молоденькие латинки, проститутки, стояли у решетки соседней камеры. Одной из них можно было дать лет четырнадцать. Она была крохотная, едва ли в ней было девяносто фунтов. Она была в поношенной черной мини-юбке и дешевом топе, под которым не было лифчика. Ключицы выступали сильнее, чем соски. Вторая была старше, в леопардовых леггенсах и блестящем золотистом топе. У обеих грубо подведены глаза черным карандашом.
        - Mira, - сказала маленькая, показывая на меня. Они бесцеремонно рассматривали меня, ухмыляясь, закатывали глаза, говоря что-то по-испански.
        Ее жирная подружка кивала, нагло меряя меня взглядом. Я не отвечала им, оставаясь безразличной.
        У надзирательницы заклинил замок. «Ну давай, давай, - торопила я ее про себя. - Открывай эту долбаную дверь».


        Глава пятнадцатая
        Миссис Тайлер догадалась, что моим посетителем был Алекс и хотела услышать, о чем он говорил. Ее раскладушка прогнулась под тяжестью наших тел. Сердце у меня громко и учащенно билось. Я сделала несколько глубоких вдохов, прежде чем заговорить, однако мой голос звучал для меня странно, отдаленно и неестественно. Мне казалось, что я слышу его в магнитофонной записи, на маленькой скорости с длинными паузами.
        Через соседнюю дверь долетал испанский, повеяло сигаретным дымом.
        Миссис Тайлер слушала мрачно и уныло, как человек, на глазах которого рушится чья-то любовь.
        По ее лицу было видно, что она считает мое положение серьезным, понимает, что мой муж уходит к своей первой жене и семейная жизнь кончена.
        Мне пришло в голову, что Алекс никогда не видел миссис Тайлер. Как могло случиться, что ей все известно?


* * *
        Прозвенел звонок, и я обрадовалась. Наконец-то можно выйти отсюда, встать и идти. Так хорошо снова пройтись, сосредоточиться на шагах, своих и чужих. Я успокоилась, как вдруг почувствовала что-то неприятное между лопаток, как будто меня укололи. Оказалось, прямо за нами шли две проститутки. Я не думала, что это испугает меня так сильно. Я спиной чувствовала свою незащищенность, уязвимость. Они говорили по-испански, и я была уверена, обо мне.
        На завтрак дали сандвичи, запеченные с сыром, бледные и масляные. Их слишком рано сняли с противня. Маргарин растаял, а хлеб не успел подрумяниться. Нужно исхитриться есть с разбитой губой. Как только я забыла о ней, появился вкус крови во рту. Чтобы не откусывать от всего сандвича, я разломила его на кусочки. Из пластиковых ведер для отбросов пахло помоями, в воздухе смешался запах прокисшего молока, сгоревшего кофе и гнилых фруктов.
        В столовой оказалась одна из надзирательниц, которая меня била. Во рту пересохло, лицо горело. Это была белая с косами. Она стояла под часами и жевала с открытым ртом жвачку. Ее вытравленные до желтизны волосы казались безжизненными, кожа пористая, неровная, толстые руки скрещены на груди.
        - Что? - спросила миссис Тайлер.
        Я хотела ответить, а потом испугалась, что она повернется посмотреть и привлечет внимание надзирательницы. Я сделала знак головой, чтобы она молчала.
        Надзирательница изучала толпу. Ее маленькие свиные глазки обследовали каждый столик. Я подняла ногу и взглянула на коленку. Вчера лицо у этой надзирательницы пылало. Почерневшие зубы сломаны, из-за этого она шипела, как обезумевшая мамаша с ремнем в руках.
        Я почувствовала, как ее взгляд остановился на мне.
        Черт! Зачем миссис Тайлер говорила обо мне со своим адвокатом? Может, он и устроил всю эту мерзость с начальником тюрьмы. Может, эту с косами и наказали бы, а теперь я одна должна за все расплачиваться. Зачем миссис Тайлер суется не в свои дела? Мне захотелось вернуться в камеру.
        А если она опять пойдет за мной? Она со своей подружкой подстроит что-нибудь, чтобы выставить меня как нарушительницу порядка. Что может помешать им вывести меня ночью из камеры?
        Где та, хорошая надзирательница? Я подняла глаза, и эта, с косами, уставилась прямо на меня. Она смотрела злобно, оттянув нижнее веко указательным пальцем. Я всеми пальцами ущипнула себя за бедро, так и держала, сжимая все сильнее.
        Миссис Тайлер проговорила, почти не открывая рта:
        - Только не смотри на нее, Рита, милая. Я не оставлю тебя ни на секунду. Если она попробует разделить нас, я буду кричать караул. Я потребую встречи с начальником тюрьмы.
        Начальник тюрьмы. Замечательно! Где он был вчера?
        Сейчас надзирательница приближается ко мне. Что делать? Во всем, на что, мне казалось, я имею право, теперь не уверена. Расплакаться? Показать лицо в синяках:
«Смотри, что ты сделала?»
        Миссис Тайлер наступила мне на ногу под столом.
        Эта, с косами, уже в двух ярдах от меня и продолжает идти. Я вижу ее косолапые ноги в черных фирменных, как у полицейских, туфлях, белые носки болтаются вокруг толстых щиколоток. От нее отвратительно пахло, как будто она не переставая потеет под своей мерзкой униформой.
        - Ты недурно выглядишь, Рита, - сказала она. - А как другое чучело выглядит?
        - Пожалуйста, оставьте меня в покое, - попросила я.
        Она открыто, прямо мне в лицо, передразнила меня гнусавым голосом, кривя рот и с издевкой покачивая головой: «Пожа-а-алуйста, оставьте меня в покое».
        Надзирательница сделала стремительное движение в мою сторону, я шарахнулась от нее и полетела назад, ударилась плечом об стену. Она забавлялась, продолжая гнусно улыбаться. Руки опущены. Я никогда не слышала, чтобы так смеялись. Это был безжизненный смех, совершенно безжизненный, и в то же время живой и энергичный, как визг тормозов или треск огня. Энергичный.


        Глава шестнадцатая
        Рита не захотела идти со мной на прогулку. Я спросила ее как можно вежливее. Она покачала головой в знак отказа, движения ее были замедленны.
        Все, что произошло в последние двадцать четыре часа, казалось, сломило ее. Но я не хотела оставлять ее одну, и вот мы по-прежнему сидели бок о бок на теплой земле, опершись спинами об изгородь. Рита то и дело заправляла волосы за уши. Руки дрожат, рот открыт. Она слабо покашливает, словно глубоко в груди что-то ей мешает.
        Сегодня намного жарче и более влажно. Ни одного пятнышка тени. Полуденное солнце нещадно палит. Я чувствую, что лицо сгорит от таких лучей. Ритина футболка на груди и под мышками потемнела от пота. Кажется, ее мучит жажда. Не плохо бы ей стакан воды.
        - Завтра в это время мы будем на свободе, - сказала я.
        Рита плотнее прижала колени к груди.
        Две проститутки сидели с другой стороны изгороди. Более оживленные, чем все остальные, они не выглядели поникшими, может быть, в силу своей молодости. Они курили и посматривали на нас, больше на Риту. Одна из них что-то комментировала. Вчера я опускала глаза или отводила взгляд в сторону. Сегодня смотрела на них так же пристально, как и они.
        Рита взглянула на проституток, потом на меня и спросила:
        - Вы знаете, что это шлюхи? Да?
        - Конечно, знаю.
        - Они из соседней камеры. Я видела их, когда шла после свидания с Алексом. Крутые телки. С ними нельзя враждовать. - Она легла щекой на колено и проворчала: - Хватит вам на них пялиться.
        - Я ничего не делаю. Это они пялятся на нас.
        Проститутки двинулись в нашу сторону. Они были в коротких юбках, леггенсах, на высоких каблуках. Эта одежда - неотъемлемая часть их тяжелой работы. На маленькой были игрушечного размера красные туфли на четырехдюймовых каблуках. Когда видишь такое в магазине, всегда удивляешься, кто их покупает.
        Они занимаются сексом за деньги, - подумала я. Видя неестественную походку маленькой, я представила ее под тридцатью, сорока, пятьюдесятью мужчинами в течение многих часов. Это убийственно. У нее внутри, должно быть, все такое дряблое, как вареная лапша. Что останется от цыпленка, если его вынуть из супа? Я все думала, как это у нее началось. Как случилось? У нее большие миндалевидные глаза и длинные ресницы. Я представила эти глаза, распахнутые в темноте, и ее сосредоточенность на движениях мужчины. Другая, в леопардовых колготках, шла с открытым ртом, раскрасневшаяся от жары. Мысленно я видела ее склонившейся над передним сиденьем машины, в то время как мужчина расстегивает свои брюки.
        Они остановились почти рядом с нами, готовые приблизиться. Не сговариваясь, мы с Ритой выпрямились. Я нашла глазами ближайшую к нам охранницу. Маленькая проститутка сказала что-то по-испански, и они прошли мимо. Я почувствовала, как Ритино напряжение слабеет, и она снова уходит в себя.
        Если ночью не спадет жара, в камере будет душно. Я давно так не страдала от жары. Пожалуй, только в детстве. Я вспоминаю, как мы с Маржи лежали на нашей двуспальной кровати, и я толкала ее, если она прикасалась даже пальцем ноги. Помню, как я переворачивала подушку и старалась заснуть, пока еще не нагрелась прохладная сторона.
        Завтра в это время я буду подъезжать к дому, поставлю в гараж машину и с черного входа пройду в кухню. Я представила тишину в доме, прохладу.
        Первое, что я сделаю, приму душ. Это будет самый долгий душ в моей жизни. Десять лет назад мы кое-что переделывали в доме, и ванна стала единственным местом, где я позволила себе излишества. Она больше любой детской комнаты, перед входом - вестибюль с туалетным столиком, велосипедный тренажер, медицинские весы и три зеркала, как в примерочной универмага. Унитаз спрятан в маленькой нише. Гигантская ванна стоит на возвышении в нише напротив окна, которое выходит в лес. «Комната для двоих», - так сказала моя сестра, увидев ванную. Этим она сильно смутила мою девятилетнюю дочь, которая стояла в дверях. Как большинство хорошеньких женщин, пользовавшихся успехом в молодости, Маржи стала вести себя совершенно непристойно в зрелом возрасте. Она привыкла к определенного рода вниманию, которое теперь ей давалось с трудом. У меня никогда не было возможности наслаждаться ванной так, как я хотела, когда задумывала ее. Я всегда чувствовала себя здесь несколько неловко. Но сегодня, я знаю точно, как только окажусь дома, сразу залезу в ванну, запущу этот чертов джакуззи, и меня не будет волновать соседство воды и
электричества.
        Когда дочери было шестнадцать лет, у нее была подруга постарше, Лаура. Высокая, красивая девушка, которую как-то пригласил футболист. Они давно встречались. Дочь прислуживала Лауре, когда та готовилась к свиданию. Меня покоробило, что Сьюзен на вторых ролях. Ей никогда не звонили мальчики. Лаура заявила, что пока не измылит под душем весь кусок мыла, она не выйдет. Я смотрела на мрачно кивнувшую в ответ Сьюзен, вспомнила себя и сестру тридцать лет назад. Я не знала, что пожелать своей дочери.
        Рита потерлась спиной об изгородь и закрыла глаза. Она глубоко дышала, плечи у нее немного дрожали, будто после плача. Это почему-то опять напомнило мне о детях.
        Что сказала бы Сьюзен, увидев сейчас меня? Она, конечно, ужаснулась бы. И правильно! Испугалась бы за меня и оскорбилась.
        Я упорно избегала размышлений о том, что мое воровство не прошло бесследно для детей. Я всегда думала, что они ничего плохого не сделают, потому что у них есть деньги. В чем-то я завидовала им: они богаты, к ним относятся с уважением, они считают благополучие нормой. С одним качеством, которое было свойственно всем четырем, я никак не могла примириться - с их отчужденностью. Все четверо были замкнутыми, держались в стороне. Наш дом относился к разряду тех домов, покой и безопасность которых были очень непрочны. Я была причиной всего. Я, не отдавая себе в этом отчета, учила детей осторожности.
        Я как двойной агент. Большую часть времени заботилась о том, чтобы семья держалась на плаву. Я была тем, кто всегда под рукой, чья работа - следить за продуктами в холодильнике, за чистыми полотенцами в ванной, поддерживать огонь в домашнем очаге. Я ходила на их матчи по сокко, водила их к ортодонту, заботилась, чтобы университетские заявления были отправлены вовремя. Я не ложилась спать, если их не было дома поздно вечером. Порой заболевала от волнения в такие ночи.
        И все это время жила своей привычной тайной жизнью, если не считать тех моментов, когда завеса тайны приоткрывалась. Когда меня ловили, Джон приходил в ярость, кричал, потом все успокаивалось. Джон-младший, хороший мой мальчик, с беспокойством смотрел на новый ремень или вазу с цветами. Ему было интересно, что происходит. Когда Дэвиду было одиннадцать, он упал с дерева и сломал руку. Я в то время была в психиатрической клинике в Коннектикуте. К моменту моего возвращения гипс был грязный, весь покрытый надписями. «Чешется, - сказал он мне, - сильно чешется». Я показала ему, как можно вязальной спицей почесать те места, которые не достать пальцами. «Нет, - сказал он мне в ответ, - ты не должна волноваться из-за этого». Больше он никогда не делился со мной своими трудностями.

        Вернувшись в камеру, Рита сразу легла в постель. Я умылась, намочила конец полотенца и протерла шею, руки, подмышки, подержала запястья под краном. Моя мать уверяла, если поставить пульс под холодную воду, будет прохладнее всему телу. Есть здесь хоть какая-нибудь вентиляция?
        Я причесалась, но лак решила не доставать, чтобы не потревожить Риту. Она лежала на спине, не читала, не спала и все время молчала. Одной рукой прикрывала губы, а другой поглаживала живот.
        Из-за жары в камере пахло, как в общественном туалете. На стене выступила сырость, простыни влажные на ощупь.

        - Мясо, жаренное на вертеле, - сказала женщина за стойкой. На тарелке лежал кусок мяса в желатине. Рита не прикоснулась к нему. За два часа она не произнесла ни единого слова, все время закрывала рот руками. Она где-то витала, она есть, и ее нет.
        Я скучала без нее, но ее больше волновало то, что происходило у нее внутри.
        - Постарайся что-нибудь съесть, Рита. Будет голодно ночью, если не поешь. Выпей молока, в конце концов.
        Она не слышала меня, нервно выбирая виноградинки из фруктового салата. Глаза блуждали по комнате, она искала ту, белую надзирательницу.
        Мы в последний раз посетили комнату отдыха. Обычная суматоха у телефона. Рита остановилась, засунув руки в карманы брюк. Со всех сторон спешили женщины. Рита смотрела, как выстраивается очередь, у нее задрожал подбородок.
        - Ты можешь позвонить кому-нибудь еще, одной из сестер, - посоветовала я.
        Она тяжело засопела и покачала головой.
        Мы сели на пол, опершись спиной о стену, мое колено касалось Ритиного.

        По меньшей мере лет двадцать я ни с кем так не разговаривала, как с Ритой. Скрытность стала моей второй натурой. Как можно иначе, если твоя жизнь - две несоприкасающиеся реальности. Но в Рите было такое, что вызвало меня на откровенность. Беспокойная и колючая, она сама себе была врагом. Ей были незнакомы элементарные правила приличия.
        Я всегда считала, что все мои горести касаются только меня. Одна из причин, по которой я вышла замуж за Джона, - мое убеждение, что он не будет лезть в душу. Я не хотела быть одинокой, но хотела внутренней обособленности.
        Сегодня воскресенье. Вероятно, Джон дома. Он встал, приготовил завтрак, просмотрел первую страницу «Таймс», прочитал разделы бизнеса и спорта. Вытирая испачканные типографской краской руки, осмотрел кухню и подумал, чем бы ему сегодня заняться.
        Часто, оказавшись один дома, он надевал рабочие ботинки и хлопчатобумажные брюки и выходил на прогулку по нашим владениям. Я узнавала об этом из его рассказов. Когда я возвращалась откуда-нибудь, он говорил, в каком месте изгородь, разделяющая нас с соседями, нуждается в починке, или просил пригласить садовника подрезать яблони. А в такой теплый день, как сегодня, я просто не сомневаюсь, что он вышел с проверкой. Я представляю, как Джон, в рубашке с короткими рукавами, один в лесу подбирает банки из-под пива. Их оставляют подростки, забирающиеся к нам по ночам. Я закрываю глаза и вижу его лицо, спокойное и сосредоточенное на своем занятии.
        Я положила руку Рите на колено и сжала его.
        - Я отлучусь. Ты посидишь одна? Я ненадолго.
        Я подхожу к телефону и занимаю очередь. В ушах звон. Сердце вырывается из груди. Господи, я много бы дала, чтобы телефонистка не вмешивалась. Мне и без того нелегко звонить. Ее вмешательство - такое же наказание для меня, как и само тюремное заключение.
        Не успела я закончить эти размышления, как подошла моя очередь.
        Трубка теплая. Я медленно нажимаю на кнопки.
        Он ответил после первого гудка.
        Даже телефонистка удивилась.
        - Джон, это я.


        Глава семнадцатая
        Рита смотрела, как я возвращаюсь. Она улыбалась. Я почувствовала смущение и неловкость. Джон сказал, что завтра он уедет из офиса сразу после ланча и будет дома рано. «Давай пообедаем вдвоем», - предложила я. Выходит, я назначила свидание своему мужу.
        Я села на прежнее место рядом с Ритой. Она повернулась, насмешливо посмотрела на меня и сказала: «Браво!» и больше она ничего не сказала, наблюдала за проститутками, которых мы видели во дворе вчера. Они сидели перед телевизором. Одна смотрела на нас скорее любопытным, чем вызывающим взглядом.
        - Она хорошенькая, - заметила Рита, - та, маленькая.
        - Трудно сказать. Она так сильно накрашена.
        - Нет. У нее красивые глаза.
        - Она, кажется, сообразительная. Намного сообразительнее той, другой.
        Одна проститутка легонько толкнула локтем другую. Они встали и пошли к нам. Остановились рядом с нами, совсем как во дворе. Маленькая придвинулась на шаг, всматриваясь в Ритино лицо, провела пальцем по своей нижней губе и спросила:
        - Что с тобой случилось?
        - Вчера меня избили две надзирательницы.
        - Не врешь?
        - Не вру.
        Проститутка присвистнула:
        - За что?
        - Я не повесила трубку, когда они велели.
        Теперь уже присвистнули обе.
        Мы с Ритой переглянулись. Я решила быть осторожной, чтобы в корне пресечь их агрессивные намерения, но их поведение, как ни странно, казалось дружелюбным. Получилось, что просто встретились две пары.
        - Мы решили, что тебе это сделал твой старик, а потом ты его ударила ножом или подожгла дом, поэтому и оказалась здесь, - сказала старшая.
        Маленькая посмотрела на нее уничтожающим взглядом, совсем как жена на мужа, когда он говорит лишнее.
        Рита покачала головой:
        - Ты видела в столовой надзирательницу, высокую блондинку? Это она и есть.
        - Не имею понятия, - сказала старшая. - Напоминай мне держаться подальше от телефона, - засмеялась она и посмотрела на подругу, надеясь на одобрение.
        - Заткнись, Маделин, - оборвала ее маленькая. - Почему ты всегда такая тупая?
        Удрученная Маделин теребила колготки. Она поняла, что все испортила, снова промашка. С мрачным видом подняла блузку и достала из-за пояса пачку «Коллз», закурила. По ее взгляду я догадалась, что она считает наше положение одинаковым: я для Риты то же, что она для своей острой на язык подруги. Она предложила мне сигарету. В ответ я покачала головой.
        Между тем Рита и маленькая были целиком заняты друг другом. Между ними возник явный, исключающий чье-либо вмешательство магнетизм. Они были похожи на двух столкнувшихся на улице собачек или на двух трехлетних малышей в проходе супермаркета. Они осторожно присматривались друг к другу.
        - Меня зовут Луз, - представилась маленькая проститутка вкрадчивым голосом. - А ее - Маделин.
        - Меня - Рита, а это миссис Тайлер.
        - Миссис кто?
        - Тайлер.
        - Неважно, сказала Луз. Она сидела напротив Риты на корточках, расставив колени, как индианка. Юбка была очень короткая. - Вы с ней давно здесь? - спросила она.
        - С пятницы, - вмешалась я, потому что до сих пор молчала, а теперь не хотела выглядеть недоброжелательной или враждебной. - Мы выходим завтра.
        Луз повернулась и так посмотрела на меня, будто раньше не замечала и только сейчас с удивлением обнаружила мое присутствие.
        - А что вы сделали? Если вы не имеете ничего против моего вопроса.
        - Воровство, управление автомобилем в нетрезвом виде, - ответила я, показав на себя, а потом на Риту.
        - Приставание к мужчинам, приставание к мужчинам, - проговорила Маделин, ткнув большим пальцем себя в грудь, а после показала на Луз.
        Луз с подчеркнутой презрительностью посмотрела на Маделин, хихикнула и сказала:
        - Ruta.
        - Ruta sucia, - отпарировала Маделин, и ее круглое лицо расплылось в улыбке.
        - Это значит шлюха, - перевела Луз, доверительно наклонившись к Рите. - Грязная шлюха.
        Рита с улыбкой кивнула, трогая свою нижнюю губу. Я видела, что Луз заставила себя сказать это. Я вдруг представила Риту в роли старшей сестры. Ей нравится вытирать носы.
        - Сколько тебе лет? - спросила Рита, закинув голову, как петух перед боем, и искоса посмотрела на Луз. Голос был ласковым и в то же время ворчливым.
        - Мне? - переспросила Луз. - Двадцать.
        - Врунья. Тебе не двадцать.
        - Мне девятнадцать, - поправилась Луз.
        - Ты дерьмо, - сказала Рита с насмешкой и отвернулась.
        - Не твое собачье дело, сколько мне лет.
        Луз отвернулась в другую сторону, проводя языком по зубам.
        Рита вытянула перед собой ноги. Она в момент оценила ситуацию, поняла, что надо делать, легонько ударила Луз по колену.
        Луз вздрогнула.
        Маделин сидела выпрямившись.
        Я подумала: господи, чем это кончится?
        Луз прищурилась, глядя на Риту. Улыбнулась и сказала:
        - Ты дерьмо.
        - Нет, это ты дерьмо.
        Все ясно, я вздохнула свободнее. Они препираются, как подростки, шпыняют друг друга, потому что нравятся друг другу.
        Луз подобрала спичку и швырнула в Риту, спичка отскочила от Ритиной ноги.
        - Сколько тебе лет? - спросила Луз.
        - Двадцать семь.
        - У тебя есть дети?
        Рита покачала головой.
        - Правильно. И не надо, а то будут говно, как ты. А Тайлер, у нее есть дети?
        - Почему ее не спросишь?
        - У вас есть дети, Тайлер?
        - Да.
        - Сколько? Много?
        - Четверо, три сына и дочь.
        - Это правильно. Это хорошо. Вы красивая даже в тюрьме. Чего не скажешь об этой. - Луз кивнула на Риту.
        Рита рассмеялась. Замешательство, испуг, уныние исчезли без следа. Она стала оживленной и привлекательной, какой я ее ни разу не видела. Она изменила свою позу. Лицо потеплело от какой-то мысли. Она наклонилась к Луз, будто собиралась дать ценный совет.
        - Разреши кое-что объяснить тебе, - начала она.
        - Нет, спасибо, - прервала Луз. - Лучше я кое-что объясню тебе, милая. Все-таки на моем лице нет таких следов, как на твоем. Ты все делаешь неправильно. Всякому понятно. Знаешь, как я называю таких как ты? Loca. Чокнутая девушка. Чокнутая леди. Ты понятия не имеешь, как надо себя вести, и это сразу видно. Так что ты мне ничего полезного рассказать не можешь.
        Ритина высокомерная насмешливость исчезла.
        - Я пережила два тяжелых дня, - сказала она. - Было много всего.
        - Например? Что с тобой случилось, loca?
        - Меня избили - это первое. И еще от меня ушел муж.
        - От тебя ушел муж? Пока ты в тюрьме? Откуда ты знаешь?
        - Не твое собачье дело.
        Луз усмехнулась, протянула руку к Маделин за сигаретой и, выпустив дым, с разочарованно-философским видом, сказала:
        - Я была уже замужем. Меня это не интересует.
        Маделин посмотрела на меня и покачала головой. Казалось, Луз не должна была этого заметить, она смотрела на Риту, однако заметила. Из нее мог бы получиться отличный полицейский.
        - Да, я тоже была замужем, Маделин, - сказала она резко. - До того, как мы познакомились. Поэтому закрой свой жирный рот.
        Маделин широко раскрыла глаза и опустила голову. Я похлопала ее по руке.
        Прозвенел звонок, и мы начали строиться: Рита и Луз впереди, мы с Маделин сзади. Луз была по плечо Рите. Волосы у нее, густые и вьющиеся, блестели от геля для укладки. Стук высоких каблуков о гранитный пол разносился по коридору.
        - Тяжело идти на таких каблуках? - спросила Рита.
        - Лучше, чем в тех ужасных тапочках, которые у тебя на ногах.
        Маделин улыбнулась мне. Мы похожи на двух матерей, чьи трудные девочки-подростки весело болтают, а матери счастливы от этого.
        У входа в нашу камеру Луз сказала:
        - Постарайтесь, чтобы между завтраком и обедом не произошло какой-нибудь трагедии, Рита.
        - Не волнуйся, Луз, - ответила Рита.
        Нам еще предстояла ночь. Последняя ночь. Рита сидела на раскладушке, опираясь на вытянутые за спиной руки. Казалось, она пришла в себя и теперь ей намного лучше. Она улыбнулась в сторону камеры Луз и Маделин и покачала головой. Определенно, кризис миновал. Может, ночь будет не такой тяжелой: разморенные жарой, сразу уснем.
        Из соседней двери появилась маленькая ручка с оранжевым лаком на коротко подстриженных ногтях, помахала нам:
        - Эй ты, там, чокнутая? Скучаешь по мне?


        Глава восемнадцатая
        Я должна была знать, что между мной и Алексом что-то не так, миссис Тайлер. По крайней мере, заподозрить. Месяцев шесть назад Алекс назвал меня именем Ли. Мы разворачивались на светофоре. Я - за рулем. Вдруг он отрывисто говорит мне:
«Сейчас трогайся, Ли». Я в это время пересекала три полосы движения и не могла сразу отреагировать. Как только выехала на свою полосу, я спросила: «Как ты меня назвал?» Он обиделся. И все это в машине. «Ты назвал меня Ли». «Прости, детка, - извинился он, уставившись на дорогу, будто там должен появиться булыжник и надо будет вовремя предупредить меня.
        Я решила на придавать этому значения: ну, просто оговорился. Но, как оказалось, это был первый сигнал. Клянусь, их роман тогда и начался, если не раньше. К тому моменту прошло уже некоторое время с начала романа. Только совсем сумасшедший, проведя первую ночь с женщиной, когда их отношения только завязались, на следующую ночь уже ошибется и назовет жену именем любовницы. А может, их роман и не возобновлялся, а все время у Алекса существовало две жены?
        В наших с Алексом отношениях были свои взлеты и падения. А у кого их не было? Года два назад мы прошли через очень трудную полосу. Все началось, когда меня уволили. Вызвали в кабинет босса и сообщили, что мой отдел сокращают на двадцать процентов. Он уже собрался отпустить меня, как я начала плакать прямо в кабинете и нечаянно уронила цветы, их было очень много на подоконниках. Понимаете, к тому времени уже ходили слухи, и я немного волновалась за людей, которые, как мне казалось, были наиболее уязвимы. Я была уверена, что не принадлежу к ним. Мои слезы, казалось, одновременно и расстраивали, и раздражали босса. Мужчины редко понимают, что в таких случаях плачут не для того, чтобы добиться сочувствия. Просто текут слезы и все.
        Мы с Алексом были женаты чуть больше года и только начали подыскивать дом. Я получала приличные деньги, это была основа нашего семейного бюджета. Из зарплаты Алекса, часть которой шла на детей и уплату долгов, мы не могли бы выплачивать ссуду. У меня было несколько тысяч долларов студенческого кредита и еще больше из
«Визы». Алекс был в худшем положении. Они с Ли купили дом в самый неподходящий момент. Только когда его продали, Алекс вздохнул с облегчением.
        Тогда мы еще жили в моей маленькой квартире, но у меня была мечта: я присматривалась к небольшим ухоженным домикам, особенно мне нравились с аркообразной входной дверью. Я думала, что меня ждет мир и покой в собственном доме, где будут ковры, сияющие деревянные полы, антикварные тарелки, стоящие на ребре в горке.
        Мы купим дом, а потом у нас родится ребенок. Это была вторая половина моей мечты: у меня благополучный дом, ребенок и муж. Но все дело в том, что я в этой мечте была не совсем похожа на себя. Это была и я, и не я. Представляла себя лучше, чем была на самом деле: с длинными ровными бровями и мягким грудным голосом, выдержанной и исполненной благородных чувств.
        У Алекса уже было двое детей, и конечно, он не спешил завести еще одного. Он соглашался со мной, но как-то равнодушно, и не скрывал, что соглашается только ради моего спокойствия. Алекс знал не понаслышке, что такое дети: если раньше у него и были романтические представления, связанные с этим, то теперь их не осталось. В этом вся трудность, когда выходишь замуж за человека, который был женат. Разведенные лишены иллюзий. Нежелание Алекса завести ребенка было для меня ударом. Мне казалось, что Ли настоящая жена, а я подружка, с которой он живет в открытую.

        Алекс говорил: «Конечно, потеря работы - это неудача, но мы ее переживем». Я понимала, что придется подождать с домом. Он еще не оправился от долгов, связанных с покупкой первого дома, и относился к агентам по продаже недвижимости со смешанным чувством уважения и презрения. Алексу нравилась моя квартира в Джерси-Сити, ее высокие потолки со старой штукатуркой. Его устраивала свободная, какая-то богемная обстановка.
        Через месяц после того, как я потеряла работу, Ли объявила, что ей предложили стипендию в юридической школе в Стенфорде. Там существует ускоренная программа для женщин после тридцати пяти лет. Она хотела, чтобы Кевин и Мерисол пожили с нами два года. Алекс согласился, не переговорив со мной.
        Я была совершенно ошеломлена, когда он сообщил об этом как о решенном вопросе. Это было сразу после Нового года. К нам на обед должна была прийти еще одна пара, друзья по работе. Я все сделала: приготовила на стол, убралась, сделала покупки. После застолья я собрала тарелки, а Алекс спросил гостей: кто будет кофе, а кто чай. Я была уверена, что я все сделала, а теперь он возьмет на себя чай и кофе. Мне было неловко перед гостьей, я не хотела, чтобы она решила, что муж меня притесняет, использует как рабочую лошадь. Хотелось показать ей, что мы с Алексом делаем работу по дому на равных. «Рита, - позвал он из кухни, - ты не приготовишь кофе?» Я смутилась и рассердилась, но встала и пошла на кухню, чтобы не затевать склок перед гостями.
        За несколько минут до полуночи я предложила включить телевизор и посмотреть бал на площади Таймс. «Нет, - сказал Алекс, - мы это не будем смотреть. И я без телевизора знаю, что там сейчас бал». А что я хочу, не имеет значения. Все решают мужчины. Я сидела злая и, выдавливая ногтем в скатерти бороздки, думала, что в браке нет равноправия. С одной стороны, загруженность работой все увеличивается, и это очевидно. Я потратила два дня на подготовку к этому вечеру. С другой стороны, нет права голоса, права решать - со мной не считаются. До свадьбы Алекс никогда не отвечал на мои предложения категоричным отказом. Женщины работают за двоих да еще отвечают за ребенка. Мне надо было бы встать и включить телевизор, а я этого не сделала.
        Когда приехали Кевин и Мерисол, я тут же вспомнила новогодний вечер. Сейчас все точно так, как тогда: Алекс все решает сам. Но потом мне стало стыдно. Я подумала, что это его дети, его сын и дочь. А мой долг взрослого человека и жены их отца - быть великодушной. На самом деле, я не хотела, чтобы они жили с нами, тем более, что я завидовала Ли. Я представляла, как эта уже немолодая женщина корпит над толстыми юридическими книгами, машинально ест чипсы и запивает их содовой. Я даже подумывала, не поступить ли самой в юридическую школу.
        Работы не было. Алекс все чаще раздражался. Вечером я часто натыкалась на его холодный взгляд. «Что ты сегодня делала? - с этого начиналось наше общение. Я перечисляла все занятия по дому, его поручения, которые я выполняла. Говорила, куда звонила, называла конторы, где требовались люди с моей специальностью, перечисляла, в какие из них отправила анкеты. Я бессовестно врала. При таком положении дел было даже хорошо, что приедут Кевин и Мерисол. Если я буду смотреть за детьми Алекса, то буду вправе еще какое-то время сидеть без работы дома. Было ясно, что нам нужна большая квартира, и мы подумывали о доме, но пока не приценивались. Даже квартира с тремя спальнями была нам не по средствам. Я поинтересовалась, почему Ли не может давать деньги на детей, как это делали мы.
«Может, нам подать в суд? - огрызнулся Алекс. - У тебя есть на это деньги?» Положение было ужасное, настоящее безденежье. У меня такого никогда не было. Алекс принимал все близко к сердцу. Я считала, что виноват он. Он в состоянии обеспечить свою семью? Я возмущалась, что на меня ложатся трудности первого брака Алекса. Детям нужны отдельные комнаты, а этой женщине нужно поступить в юридическую школу и разрушить мою жизнь. Я была убеждена, что как замужняя женщина имею право рассчитывать во всем на мужа. Я сказала ему об этом, а после долго испытывала страх и чувство унижения. Сейчас я не уверена, что это так. Я собиралась - и боролась по-настоящему - сама не зная с чем.
        Я умела все делать по дому. Я встретила Алекса и обрадовалась, что в моей жизни появился человек, который, думала я с удовольствием, создан для семьи. Мне хотелось по-настоящему заботиться о нем, что я и делала. Со временем Алекс становился все требовательнее. Салат должен быть только свежим, а не замороженным, неважно, что я по полчаса стою у раковины и промываю эту дрянь, простыни нужно менять каждую субботу, и все в таком роде. А теперь он собирается добавить двух детей. У меня было четыре младшие сестры. Я знаю, сколько возни с детьми. Ли никогда не работала. Она сидела дома и была только нянькой. Алекс решил, что я буду усовершенствованным вариантом жены: жена, которая делает всю домашнюю работу и к тому же зарабатывает деньги.
        Я слышала выступление психолога по радио, он говорил, что работающие матери мечтают о сне, как голодные о еде. Мы все смеемся над такой чепухой. А в этой проклятой жизни все так запутано. И люди живут этой запутанной жизнью. Она складывается из отдельных дней, как проживешь день, такая будет и жизнь. Речь идет не о недомогании или нездоровье, а о нормальной жизни, когда женщина борется со смутным чувством недовольства, даже если вытирает пыль. Мы говорим о физическом истощении. Американки идут по жизни пошатываясь, полуживые.
        Жизнь людей одинаково скучна, но к ней относятся с уважением и полагают, что это ценный материал для искусства. «Смерть торговца» - ради Бога! Крупные американские корпорации вынимают душу из рабочих. Если старик Вилли Ломан тащится домой с сумкой продуктов и, не раздеваясь, включает плиту, чтобы поджарить свой паршивый кусок мяса, то кому она нужна, такая жизнь?
        Я должна быть благодарна Ли: она теперь захотела семью. Она может получить ее. Пусть попробует быть юристом и тем, на кого все смотрят с молчаливым укором, когда в доме нет туалетной бумаги. А я буду ходить на свою несчастную работу, и придя домой, съедать кусок пиццы и принимать горячую ванну. А по субботам буду сидеть в библиотеке вместо того, чтобы ходить по магазинам.

        По мере того, как приближался день отъезда Ли в Калифорнию, Алекс становился все более и более подавленным. Его либидо почти пропало. Поведение изменилось. Он воздерживался от близости со мной, потому что я не зарабатывала денег, как могла бы зарабатывать жена. Боже, как трудно было что-то понять. В постели он поворачивался ко мне спиной, и мне не оставалось ничего, как только потребовать: оттрахай меня.
        Знаете, почему я не бросила это надувательство и не пошла работать? Из чувства мести. Алекс ничего не обсуждал со мной. Он шел напролом и, не задумываясь, согласился взять детей. Мне это было не нужно. А почему я должна идти на работу, которая больше нужна Алексу, чем мне?
        Спасла нас мать Алекса. Она предложила свой дом в Гринвуд-Лейк. Поездки на работу будут отнимать у Алекса много времени, зато жизнь там дешевая, и мы почти ничего не будем тратить. Я буду свободна все лето. Свободна! Хорошо меня обработали! Имея двух детей, о каком свободном времени можно говорить? Как бы то ни было, я была рада, что появится дом, пусть подаренный только на время. Он принадлежал моей свекрови, которая с радостью продаст его, если найдет покупателя, и не посчитается, что мы там живем. Меня даже это не волновало. Я, наконец, получила то, о чем мечтала двадцать лет. Квартиру мы сохранили, так как Алексу не придется каждый вечер преодолевать расстояние в восемьдесят миль.
        В первый день Алекс разжег камин, чтобы просушить дом, а потом ушел на рыбалку. Я терла полы, мыла стены и окна, стирала постель и шторы в прачечной и вывешивала их сушиться на солнце. На заднем дворе были такие штуковины для сушки вещей. Они раскрывались, как пляжные тенты. Пропылесосила изнутри все ящики, встроенные шкафы, сняла картины и повесила на их место свои любимые, из дома.
        Сначала Кевин и Мерисол держались вместе. Я вспоминаю, как они, лежа на животах, играли в «горки-лесенки», игру, которую Кевин уже перерос. Они вертелись вокруг Алекса, а меня просто избегали. Все будет хорошо, говорила я себе, они привыкнут. Мне нравилось, что я буду одна с этими странноватыми детьми, которых покинула их мать.
        Даже после двух недель мы все еще чувствовали неловкость в обществе друг друга. Когда я входила в комнату, они оборачивались с немым вопросом: «Да, Рита, что нужно?» Это всего лишь детское равнодушие, я понимала, что не существую для них.
        Прошло еще несколько недель, у Алекса появилось много работы, он почти не приезжал на неделе… подождите… нет, Ли тогда была в Калифорнии, по крайней мере я думала, что она была там. Почему он так часто остается в Джерси-Сити, я никогда не допытывалась. Скорее всего, из самолюбия. Теперь-то я понимаю, что он упрятал меня подальше не без умысла.
        Я жила в одиночестве, поэтому приходилось рисковать и выходить днем из дома в незнакомом городе. Ужасное место, этот Гринвуд-Лейк. Дома по большей части захудалые, жалкие, люди замкнутые. На кузовах грузовиков огромные наклейки «N.R.A. , грязная, оборванная мебель на верандах. Люди пристально смотрели на меня, когда я проходила мимо, и одаривали скупым, еле заметным кивком. Я ощущала себя персонажем какого-нибудь фильма 70-х годов о жителях этого городка, связанных какой-то отвратительной тайной, вроде той, что они пожирают друг друга, а я приехала шпионить.
        Наш дом прямо на берегу озера, а Мерисол не умела плавать. Ей всего пять лет, она страшно боялась воды. Не разрешала даже голову намочить. Сначала я паниковала, когда она не была у меня на глазах, особенно если дома был Алекс. Мне казалось, что Мерисол оступилась и упала в воду.
        Каждое утро я надевала на нее купальник, и она весь день возилась в лягушатнике, маленьком круглом цементном бассейне на берегу. Кевин плавал хорошо. Он научился плавать, когда родители еще не разошлись, тогда они находили время заниматься детьми. Он оставил Мерисол ради шумной компании местных мальчишек. Они подплывали к мостику и сидели, болтая ногами в воде.
        Мерисол зачерпывала ведерком воду из лягушатника и, пройдя двадцать-тридцать шагов, выливала ее на грязный песок. И так много раз подряд. Она действовала со спокойной сосредоточенностью, как будто это была ее работа. Один старик, из местных, видел, чем она занимается, и следил за уровнем воды в бассейне, когда уровень понижался, он наливал чистую воду. Мерисол всегда ждала, пока он наполнит лягушатник, а потом начинала все снова. Они понимали друг друга, старик и девочка.
        Как-то утром, когда я натирала плечи Мерисол защитным кремом - у нее нежная кожа, и я на всякий случай мазала ее, прежде чем выходить на солнце, - я сказала:
«Знаешь, Мерисол, я могу научить тебя плавать».
        Она посмотрела на меня смущенно и благодарно, словно неумение плавать - тайна, которую она устала носить в себе. Я присела на кровать рядом с ней. Она смотрела на меня добрыми глазами - между нами было полное взаимопонимание.
        - Ты знаешь, как меня учить?
        - Конечно, я научила многих детей и свою сестру, когда она была меньше тебя.
        - Да-а? - скептически протянула она.

        Мерисол скучала по матери и плакала по ночам. Я заходила к ней в спальню, если Алекса не было, но она продолжала плакать, и я пыталась успокоить ее, но напрасно. Ли звонила каждые два дня. Мерисол едва слышным голосом произносила несколько слов. Ли просила повторить, говорить погромче. Алекс отказался сказать Ли, что Мерисол плачет, я могла бы сказать, но не стала говорить. Подумала: у Мерисол есть свои причины скрывать боль от матери. Но, по правде говоря, я боялась огорчить Мерисол.
        В действительности, я никого не учила плавать, но у меня было четкое представление о методе, который надо применить - метод десенситизации. Нужно действовать так, чтобы не нарушить душевное равновесие. Я не собиралась сразу бросать ее в воду. Она сидела. Я запаслась терпением, и в первую неделю мы только ходили по щиколотку в воде. Порой Мерисол брала меня за руку, а иногда я несла ее. Она обхватывала ногами мою талию так сильно, что затекали ноги, а когда я отпускала ее, она с трудом делала первые шаги.
        Я думала посидеть с ней на песке, но из этого ничего не вышло. Как только мы выбирались из воды, Мерисол уходила. «Уходила» мягко сказано. Она удирала от меня. Она прекратила носить воду в ведерке и начала носить песок из одного места в другое. Вперед-назад, вперед-назад. Наблюдая за работой этой крошки, можно было уснуть.


* * *
        Кевин, Мерисол и я обедали перед телевизором. Сначала я требовала, чтобы обедали за столом, а потом перестала, поняла, что из этого ничего не выйдет. Мы ели то, что я приносила из отдела готовых блюд огромного местного супермаркета: цыплят-гриль, фаршированный перец, салат из крабов. Выглядело все это великолепно, но было невкусно. Не моя вина, что чиновники корпорации «Шор-Уэй» так просчитались, построив модный и дорогой магазин в районе хронической безработицы. Целый ряд посвящен сырам, прилавок с кофе, продуктовый отдел такой большой, что создавалось впечатление открытого рынка.
        Кевин и Мерисол могли смотреть знакомые сцены в комедиях с непроницаемыми лицами, редко улыбались и никогда не смеялись. К десяти часам оба шли в кровать, а я сидела перед телевизором или ненадолго брала книгу. Перед сном листала журналы, оставленные матерью Алекса: «День женщины», «Домашний журнал женщины», «Семейный круг» - все шестидесятых годов. Страницы заплесневели, бумага пористая и тусклая. Статьи и рекламы устарели. У женщин высокие прически и гольфы. Редакция одного из журналов умоляет женщин называть комнаты, где они отдыхают с детьми и мужем, семейными комнатами, а не гостиными. «Слово «гостиная» лишено теплоты, - восклицает автор статьи, - по сравнению с таким приветливым «семейная комната».
        Я смешивала водку с тоником или соком и садилась на крыльцо. Было немного марихуаны, которую я тайком курила перед отъездом. Я курила сигарету и раздумывала над капризами человеческого существования. Я могла бы точно так же сидеть на каких-нибудь других ступеньках и заботиться о каких-нибудь других детях. Я вспомнила, что надо позвонить одной из сестер, появилось внутреннее беспокойство, даже дрожь, надо позвонить Алексу. Всегда звонил он, я не звонила, а теперь давно от него не было звонка. Разлад между нами начался задолго до переезда на озеро. У нас было несколько отвратительных ссор. Мы оба быстро выходили из себя: кто-то один сделает ехидное замечание - и ссора на весь день. Алекс всегда говорил, что хочет мира, хочет, чтобы мы ладили. Под этим он понимает одно: я всегда и во всем должна соглашаться с ним. Если я начинала артачиться, начинались неприятности. Алексу хотелось, чтобы я звонила с озера и говорила, как все замечательно, дети чувствуют себя великолепно, день был потрясающий. Он не хотел слушать, что я скучаю, что мне одиноко, что здесь словом не с кем перемолвиться, разве что с
детьми, да и с теми не о чем говорить.
        Сыграло роль и то, что физически мы были на расстоянии. Я переставала чувствовать его присутствие в своей жизни, он был далеко. Через неделю-две я начала привыкать спать одна. Первый раз за все годы я начала думать о себе отдельно от него.
        Обычно я сидела на крыльце до полуночи или до часу. Ветер доносил звон колоколов. Дерьмовый ветер, дерьмовый звон. Сентиментальный и жалостливый звук. После выпитого v меня возникало желание сорвать эти колокола и разбить, уничтожить навсегда.

        Только к середине июля Мерисол стала допускать меня к себе, когда плакала. Иногда у меня сердце разрывалось от жалости, но чаще я ничего не чувствовала, кроме усталости. Стояла и ждала, когда она замолчит и я сама смогу вернуться в кровать. Постепенно я приучила ее к своему присутствию: приходила к ней ночью, садилась на кровать, гладила ее по спине, и она успокаивалась. Мы обе могли немного поспать.
        В пятницу с утра я сделала уборку. Все по плану: после полудня - в магазин и приготовление настоящего обеда. К шести часам мы с детьми начинали прислушиваться, не подъехала ли машина Алекса. Когда же он в шесть или в половине седьмого наконец входил в дом, Мерисол кричала: «Папа приехал!» - и бежала к нему. Алекс подхватывал ее и долго целовал. Красивый в своем костюме и представительный даже без галстука. Мы обедали за столом, после обеда - мороженое, и Кевин с Мерисол шли спать.
        От этих вечеров я всегда ждала многого. После четырех дней разлуки мы искренне тянулись друг к другу. Начиналось все горячо, страстно. Но, казалось, что-то мешает настоящей близости, это делало нас резкими, непримиримыми. Это была настоящая война под видом страстного влечения: мы боролись, просто толкали друг друга, царапали, старались причинить боль. Он кончал, я кончала, а в итоге ничего - мы оба оставались страшно неудовлетворенными.
        Алекс засыпал, а я лежала и скучала по тем ночам, когда Алекс не приезжал. В те ночи я была одна, свободная от его объятий, его голоса, его безграничной требовательности. Живя неделями вдали от него, я привыкла к одиночеству. Мне было не по себе лежать и смотреть в темноту, когда рядом спящий Алекс. Мне начинало казаться, что мои ощущения становятся мутными и мрачными, как вода в озере. Я прислушивалась к звону колоколов, хотелось выйти на крыльцо и выкурить сигарету с марихуаной. Я пробовала выскользнуть из кровати, но Алекс спал всегда чутко. Он ворочался и клал ногу мне на ноги.
        Приходило воскресенье, и Алексу не терпелось поскорее уехать. Он начинал основательно готовиться: собирал рабочие бумаги со столов, спрашивал, где его ключи, бумажник, очки от солнца. Почему мужчины вечно спрашивают у нас, где их вещи? Почему мы обязаны быть в курсе всех мелочей? Однажды после обеда я заснула. Алекс вошел в комнату и разбудил меня, чтобы спросить, где его щипчики для ногтей. Я уставилась на него с недоумением. Из-за чего он так нервничает? «Ладно, - смутившись, сказал он, - сам найду».
        Только в минуты занятий плаваньем с Мерисол я чувствовала покой и умиротворение. Я поддерживала ее за живот и заставляла двигать ногами, она с очень серьезным видом старалась дышать носом. Если я не вставала к восьми часам, меня будил ее пристальный взгляд: «Вставай, Рита, нам скоро выходить».
        Как-то вечером приехал Алекс, хотя должен был остаться в Джерси-Сити. Он застал нас сидящими в полудреме за телевизором. Мерисол уже едва держалась на ногах, поэтому не бросилась к нему, как обычно. Он сел, переключил телевизор на футбольный матч, начал ворчать, что изображение нечеткое, «снег» на экране, кадры перескакивают. Он проделал разные манипуляции с воздушной антенной: пробовал протягивать проволоку и все остальное, но бесполезно. Мы с детьми просто включали те каналы, которые хорошо принимались. Этот вечер был особенно мирным в нашей и без того размеренной, ленивой жизни, пока не ворвался Алекс и не помешал.
        - Знаешь, Алекс, - призналась я, - нам было так хорошо без тебя.
        Он стучал по телевизору, злился и брызгал слюной от возбуждения, как сумасшедший.
        - Это кабель. Вызови мастера. Завтра. Позвони им.
        Я так и сделала. Позвонила «1-800» и блондин приблизительно двадцати двух лет появился перед моей дверью. У меня будут новости для тебя, Алекс. Будут новости…
        На плече смотанный витками кабельный провод, на поясе специальный ремень для работы. Красавчик, хорошо сложенный, мускулистый. Радостная, я открыла дверь. На мне только длинная футболка и белье под ней. Я улыбалась, улыбалась, улыбалась. Он тоже.
        Улыбаясь, мы вошли в комнату. Он любезничал со мной, как волокита с хорошенькой женщиной, а я любезничала с ним. Он спросил, откуда я. «Не местная». Он и не допускал возможности, что я могу постоянно жить в их скромном городке: ему я показалась слишком утонченной.
        Меня вдруг пронзила мысль, что Кевин и Мерисол едят на кухне и могут войти. Точно в ответ на мои мысли, будто решив, что владения их отца нуждаются в защите, они появились на пороге со своими тарелками и уставились на меня и мастера.
        - Смышленые детишки, - заметил он.
        - Дети мужа от предыдущего брака, - ответила я.
        Они отправляли кашу ложками в рот и жевали.
        Он ходил по комнате и налаживал кабель. Я рассматривала его безо всякого смущения, более того, оценивающе. Я стояла на крыльце, когда он взбирался на уличный столб, легко переступая с одного выступа на другой. Мерисол надоедала мне сборами на озеро: пора выходить, а я не готова. Ее приставания меня начинали раздражать.
        - Иди поиграй в своей комнате или займись чем-нибудь.
        Это такое завораживающее зрелище, миссис Тайлер: молодой человек на верхушке телефонного столба на фоне голубого неба и зелени. Он посмотрел на меня сверху, снял рубашку и вытер ею лицо, а потом заткнул ее сзади за пояс джинсов. Кевин отправился на поиски своих приятелей, Мерисол обиделась и ушла к себе. Мой наладчик спустился и попросил чего-нибудь попить. Чай со льдом? Холодный чай сейчас лучше всего. Я достала из буфета два самых красивых стакана и вынула из морозилки подносик со льдом. Металлический подносик с ручками, под старину. Он взял поднос из моих рук и легко вынимал кубики льда. Один, два, три, четыре кубика в каждый стакан с коричневым чаем. Отрезал дольку лимона, еще одну, потом выдавил сок. Он был голый по пояс, я уловила легкий запах пота, смешанный с запахом мыла
«Айвори». Начала я. Прикоснулась рукой к его груди и сильно ущипнула. «Что?» - В его голосе звучали удивление и заинтересованность.
        Мы трахались на кухне без презерватива, а внизу, в холле, сидела Мерисол. Он задрал на мне футболку, спустил трусики и положил меня на стол. Отбросил в сторону ремень, расстегнул молнию джинсов. Все было быстро, но здорово. Когда он кончил, мы склонились друг к другу, он уткнулся лбом мне в плечо:
        - Меня зовут Брайан.
        - Рита.
        - Знаю, слышал, как малыш обращался.
        Со звуком голосов ушло мгновенное очарование. Я трахалась на кухне с посторонним, с рабочим. Без презерватива, думала я, без презерватива! Я хотела, чтобы он поскорее убрался из дома.
        - Сейчас тебе нужно уйти. Извини, но в самом деле, тебе нужно уйти.
        Я подписала счет за работу, он оставил копию и ушел.
        Я вымыла лицо и руки в ванной, посмотрелась в зеркало: «Ты душевнобольная, сказала я своему отражению. - Тебя надо поместить в приют для умалишенных или убить». Крадучись я вошла к Мерисол. Она раскрашивала картинки, лежа на полу.
        - Теперь мы можем идти? - спросила она с надеждой.
        Что за день! Я не могла поверить в то, что случилось. Я была в отчаянии: тьма вопросов одновременно возникла в голове. Сплетни. Монтер расскажет кому-нибудь, и все дойдет до Алекса. СПИД. Вдруг он трахает всех одиноких, несчастных клиенток? А что, если он бисексуал или наркоман?
        Господи, ну спал же Алекс со мной и с Ли одновременно! А с кем еще он спал? Мы все можем вскоре умереть от СПИДа. Если честно, последнее меня не так уж и волновало, но все-таки. Интересно, Алексу когда-нибудь приходила в его поганую голову мысль о моей безопасности? Может, он начал избегать меня, потому что Ли обижалась и не хотела спать с ним? Как все мерзко в этой жизни!
        В ящичке моего ночного столика лежали отличные женские контрацептивы, а я разрешила этому недоумку кончить в меня. Двадцать два года, Брайан, высокий, светловолосый и красивый. Я представила, как воспитываю ребенка этого парня вместе с детьми Алекса. В памяти отчетливо возникли фотографии всех светловолосых родственников по линии матери, из тех, кого я помнила. Кое-кого можно и придумать. Могу сходить в антикварный магазин и скупить фотографии блондинов, а потом сказать Алексу, что это мои двоюродные бабушки и дедушки.
        Да, Мерисол была в доме. Выходила она из своей комнаты? Мне показалось, она довольно прочно обосновалась там с раскраской и карандашами, но как можно быть до конца уверенной? Может быть, она вышла в кухню, наткнулась на нас, и сейчас старается не показывать, что ей известно. Хотя, если бы она увидела нас, это стало бы для нее травмой, признаки потрясения я бы заметила. А что если она все видела и не собирается скрывать? Что если в пятницу вечером Мерисол скажет за обедом:
«Папа, монтер снял с себя штаны, а Риту положил на стол».
        Мы натянули купальники и отправились на урок плавания. Я шла подавленная, неохотно помогала Мерисол плавать. Она лежала на воде на спине с закрытыми глазами и открытым ртом. Я посмотрела на уголок между ног, прикрытый купальником, по-детски припухлый, и подумала, что и у меня была когда-то такая же хорошенькая гладкая щелочка.
        В тот вечер я приготовила детям ужин, нормальную домашнюю еду. Я не большой кулинар, так что мой ужин не очень удался. Приготовила большие котлеты и постаралась сделать жаркое по-французски из всякой всячины. Ну и мучение. Картофель все время прилипал к сковороде. После обеда мы пошли на прогулку. Мне хотелось, чтобы Кевин и Мерисол были рядом. Я держала их за руки, будто они в любой момент могли исчезнуть. Время от времени всплывало лицо Брайана, и появлялось чувство вины. Его лучистый взгляд, когда я коснулась его груди, загорелые руки на краю столешницы, интонация, с которой он произносил моя имя.
        Подошло время идти спать, а я не отпускала детей: боялась остаться наедине со своими мыслями. После одиннадцати они, не выдержав моего слишком назойливого внимания, кое-как устроились на диване и уснули. Я налила водки со льдом и заняла свое место на крыльце.
        Озеро - спокойное, воздух - теплый и влажный. После глотка водки слезы навернулись на глаза. Его член вошел в меня. Я даже не могу оправдаться, ведь когда это произошло, я не была в смятении и могла управлять собой. Да, в долю секунды Брайан оказался у меня между ног, но я осознавала все абсолютно ясно и трезво. Обет был нарушен, священный обет супружеской верности осквернен, поруган. Что делал Алекс, когда я трахалась на кухонном столе его матери? Сидел за столом? Ждал лифт? Покупал газеты?
        Я решила утром позвонить в компанию по ремонту кабелей и выяснить, как можно связаться с Брайаном, потом попросить его провериться на СПИД. Алексу я скажу, что мне надоели колпачки и добьюсь, чтобы мы поменяли их на презервативы с противовирусным покрытием. Я не могла придумать, что делать с оральным сексом, что делать во время месячных, мы в эти дни обычно не трахались.
        Хлопнула дверца машины, и послышались шаги. Алекс, подумала я. Встала, поправляя одежду, протерла глаза, в ожидании его увидеть. Через секунду передо мной стоял Брайан. Я надеялась, я знала, что он придет.


* * *
        - Треп, треп, треп, - послышался голос Луз из соседней двери. - Никому это не интересно, скука, Рита. Лучше скажи, малышка научилась плавать?
        Мы с миссис Тайлер переглянулись. Она улыбнулась и пожала плечами. Ее лицо казалось неестественным при люминесцентном освещении.
        - Да, научилась. Как раз в то время, когда все случилось, Мерисол научилась плавать.

        Это было в воскресенье днем. Алекс заметил, как мало водки оставалось в бутылке, и спросил, нет ли у меня пьющего приятеля. Мне было стыдно, я чувствовала вину. Почти всю водку мы выпили с Брайаном. Но я вдруг разозлилась и прямо при детях послала Алекса на хер. Был страшный скандал. Я сказала: мне до смерти надоело, что я здесь, в этом лесу, где не с кем словом перемолвиться, а он живет себе в Джерси-Сити как холостяк. Он сказал, что устал от моего дурною настроения и оттого, что я вечно жалуюсь. Ему тяжело мотаться туда-сюда, тяжело всю неделю быть одному. Но и здесь он не находит отдыха. Я выскочила из дома, пошла к озеру и села на берегу на мостик.
        Теперь сюда идет Мерисол. Флип-флопс, который мы купили в супермаркете, раскачивался над цветочками на ее сандалиях. Она несла ведро и совочек, похоже, собирается переносить песок.
        - Подойди сюда, - окликнула я ее.
        Она села рядом и вытянула ноги перед собой, рассматривая цветочки на сандалиях. Потом уставилась на воду.
        - Ты учишь меня плавать, - сказала она безразличным голосом, - а я уже научилась.
        В день ареста я проходила по улице недалеко от работы и увидела девочку-китаянку, которая отказывалась войти в магазин, хотя отец орал на нее. Вы помните, миссис Тайлер? Это было нечто. Она даже не пошевельнулась. В тот день на пристани Мерисол показала такую же независимость и твердость характера. Она показала, как ведет себя девочка, если у нее есть чувство собственного достоинства. Мы прыгнули в воду, чтобы учиться плавать. Я отпустила ее - она яростно заколотила ногами на воде, подняв, как собака, нос к небу. Она потратила столько сил и времени и наконец-то ухитряется плыть, держа голову над водой.
        Алекс вошел, опустил чемодан и поздоровался. В этот вечер он не поехал в Джерси-Сити. Мы устроили пикник в честь Мерисол. Алекс держал ее на коленях, а мы с Кевином награждали ее «олимпийской лентой» - «Херши Кисс», прикрепленная к шнурку от ботинок. Обрадованная суетой вокруг нее, Мерисол сползла с колен Алекса, развернула шоколад и целиком затолкала его в рот.
        Далеко за полночь мы сидели с Алексом во дворе и разговаривали. Он говорил, что очень обеспокоен, спросил, понимаю ли я, какая серьезная угроза нависла над нашим браком. Он начал жаловаться, что у него болит сердце, когда он думает, что я сплю одна в нашей постели. Сказал, что сильно любит меня. И каждый раз, по дороге сюда, начинает нервничать, волноваться, потому что никогда не может предугадать, как я его приму.
        - Мне кажется, ты мне не рада.
        Я сказала, что жизнь в этом доме меня угнетает, я чувствую себя потерянной без него. Я хочу иметь свой дом, мне нужно возвращаться на работу. Я попросила прощения за то, что в такое трудное время, когда мы даже не знаем, где будем жить, я оказалась не у дел.
        Мы решили как можно скорее вернуться к себе. Я найду работу. Деньги, если потребуется, займем. Взявшись за руки, мы пошли спать, и в ту ночь не было грубых объятий. Мы нежно касались друг друга. Он целовал меня очень бережно. Утром я вышла с ним к машине, и еще десять минут мы простояли на дороге. Последнее, что сказал Алекс перед расставанием, было:
        - Позвони сегодня вечером, Рита.
        И я позвонила ему.


        Глава девятнадцатая
        Джон-младший родился в 1960. Первые месяцы его жизни слились у меня в одно туманное пятно. Больше всего я боялась, что он, этот комочек, этот крошка, окажется очень нервным, ужасно беспокойным мальчиком. До шести месяцев он спал, казалось, не больше часа в сутки.
        Мои братья в младенческом возрасте были крепкими, спокойными, спали беспробудным сном. Когда заревут - накормишь, когда завоняет - поменяешь пеленки, но этот малютка, мой ребенок, был не таким. Я постоянно должна была находиться только с ним, тогда он оставался спокойным и радостным. Голова была в редких локонах, и через тонкую кожу просвечивались голубые вены. Пупок и маленькая язвочка на кончике пениса. Обрезание. Мальчикам делают обрезание без анестезии в первые часы после рождения. Добро пожаловать на этот свет - и чик-чик. Физическая травма такого рода не проходит бесследно для психики. Думаю, что люди никогда не смогут от нее оправиться.
        Когда Джон-младший, наконец, угомонился и перестал путать день с ночью, я впала в уныние. Как будто я вернулась из трудного путешествия и поняла, что скучно жить обычной жизнью. Первое, чего вы лишаетесь из-за ребенка, - это возможности выходить из дома. Несколько раз, когда Джон-младший спал, я решала выбежать по делам, надевала пальто, но тут же вспоминала, что у меня ребенок. Я сказала мужу, что у меня появляется страх замкнутого пространства. Он понял меня и купил прекрасную детскую коляску, немецкую, сделанную под «мерседес». Она была устроена так, что можно было с легкостью огибать углы, а толчки при езде не чувствовались. Я укладывала утром ребенка в коляску, и мы выходили из дому.
        За время беременности я поправилась почти на сорок фунтов. После того как родила, единственной одеждой, в которую влезала, были платья для беременных. Муж успокаивал меня: ему нравилась моя налитая грудь. Он не спускал с нее глаз, когда я раздевалась, прикасался к ней на кухне, в машине, в постели. Я стеснялась своей полноты, к тому же целиком была поглощена заботами о ребенке, мне не хотелось, чтобы Джон вообще ко мне прикасался. Он воспламенялся еще больше и становился агрессивным. Почему мужчины не понимают, что если женщина с норовом, то и подходить к ней нужно мягче? Когда Джон тискал меня, я не просто оставалась холодной, но это даже вызывало у меня злость и отвращение. Мужчины, как я поняла, всегда делают то, что хотят. Они готовы надеть женщине на голову мешок и все равно добиться своего.
        Мне нужна была новая одежда. Тем более, что я вернула свекрови ее подарки. Мне было трудно покупать для себя: я считала, что у меня плохой вкус. Решилась пойти только в один маленький, не претендовавший на изысканность магазинчик в Вентноре, магазин Эдит Кларк. Мне подходило все, что я там покупала.
        Магазин был тесный и темный, а к Эдит я испытывала постоянную неприязнь. Она густо пудрила лицо и распространяла запах цветочных духов. У нее была обвислая грудь и тощие ноги. Меня бросало в дрожь от ее раскланиваний и расшаркиваний. Ей было шестьдесят, а мне двадцать, но она называла меня миссис Тайлер. Я вынуждена была ходить к ней снова и снова, потому что боялась пойти куда-то еще. Находясь в богатых больших магазинах, я решала, что какая-то вещь очень красива, покупала ее, приносила домой, но Джон или его мать говорили, что вещь безвкусная или слишком яркая. Я шла советоваться к Эдит Кларк.
        Как-то днем я оказалась в магазине с ребенком. Я ела по утрам грейпфруты и выпивала чашку черного кофе, надеясь похудеть с четырнадцатого размера до двенадцатого. Но юбка в складку зеленого цвета, которую придержала для меня Эдит, все равно не застегивалась. И это не удивительно. Когда я выходила на прогулку с ребенком, то потихоньку ела шоколад и пирожные, надеясь, что это никак на мне не отразится. Я наклонялась к зеркалу, надувала щеки, поворачивалась и смотрела через плечо на себя сзади. Иисус Мария, святой Иосиф, какой же огромный у меня зад! Я обзывала себя жирной коровой.
        Эдит заглядывала в коляску и ворковала с Джоном-младшим, пока я находилась в примерочной. Она искренне любила его и часто ходила за мной по магазину с Джоном на руках. Он срыгивал на нее, дергал жемчужные бусы на шее, но она не сердилась. Однажды открылась дверь, и вошла женщина с уложенными волосами, наклеенными ресницами и поджатыми губами. Она сказала, что ищет дорожное пальто, белое или розовое, с большими круглыми пуговицами, Эдит переспросила: «Дорожное пальто?»
        Женщина кивнула: «Короткое пальто, знаете, или удлиненный жакет».
        - Минуточку подождите, пожалуйста, - Эдит повернулась ко мне. - Юбка подошла, миссис Тайлер? У меня есть изумительная кремовая блузка под нее.
        Я ответила, что юбка мне не очень понравилась, - не буду же я говорить, что она мне мала. Эдит посмотрела и повернулась к женщине: «Все пальто здесь, на вешалке. Взгляните».
        Женщина, улыбаясь, шла вдоль стойки с пальто и небрежно перебирала их, не рассматривая по-настоящему. Она подошла к прилавку с шарфами, вечерними сумочками и перчатками. Эдит, на своих каблуках, протопала прямо за ней: «Хотите что-нибудь еще?» Было видно, что женщине не терпится выбраться из магазина, но она не знает как. «Я просто смотрю», - ответила она с идиотской улыбкой.
        По акценту, одежде и макияжу я поняла, что она из Атлантик-Сити, из района, похожего на тот, где жила я. Если бы я пришла к Эдит Кларк двумя годами раньше, она обошлась бы со мной так же плохо: ходила бы по пятам и не спускала глаз с моих рук. Люди типа Эдит с радостью продавали мне все в кредит, потому что я была женой Джона. Мне не было стыдно за эту девушку из моего города, так или иначе, но она меня не интересовала. Я смотрела, как за ней захлопывается дверь, и думала: «Такой я уже не буду никогда».
        В следующее мое посещение Эдит суетилась вокруг меня больше обычного, интересовалась, не похудела ли я. Она сказала, что сюда приходила Лоррен. Говорила, что Джон-старший с каждым днем все больше и больше становится похожим на папу. Я нервничала из-за того, что пришла и не знаю, что купить. Мне хотелось выглядеть элегантно, хотя я даже не знала определенно, что это такое -
«элегантность». Но я доверяла Эдит, думая, что она поможет. «Конечно, миссис Тайлер, - сказала она, когда я выложила ей все напрямую, - мы найдем как раз то, что нужно». Она припасла семь-восемь платьев для меня. Не сговариваясь, мы остановились на кремовом шифоне. Платье слишком обтягивало грудь и бедра. Чтобы расставить его, Эдит пошла в подсобную комнату за мелом и булавками, а я осталась одна.
        Я была очень возбуждена оттого, что нашлось подходящее платье. Теперь можно посмотреть кое-что другое, к тому же Эдит нет рядом. Среди всех этих шикарных вещей я оживилась.
        Взяла пару длинных белых перчаток, понюхала их и положила обратно на прилавок. Зачем нужны такие длинные? Возбуждение росло. Конечно, платье у меня есть, но мне еще предстоит пережить вечеринку. О чем я буду говорить с гостями? Останется Джон со мной или нет? Всегда я была здесь в напряжении, потому что видела, как льстит Эдит, когда называет меня миссис Тайлер. В первое мгновение я осознала, что редкая удача - остаться одной в магазине, а дальше я поняла, что можно, если захочется, и украсть. Я возьму что-нибудь у Эдит, а она никогда не узнает, кто вор. Нужно было спешить.
        Схватила шелковую комбинацию, сложила ее - раз, два, три и засунула в коляску Джона-младшего под матрац. Через пять секунд, когда вернулась Эдит, я была спокойна и уверена. Мы не могли договориться, как присборить юбку платья, но я настояла на своем: «Эдит, хочу, чтобы было только так».
        Каждый раз, когда надевала ту комбинацию - я носила ее не снимая, пока она не стала расползаться - чувствовала нервное возбуждение, не сравнимое ни с каким другим.
        Я мгновенно менялась, когда что-нибудь собиралась украсть. Как-то вдруг понимала, что возможность украсть - прямо здесь, прямо сейчас. Рядом мог быть невнимательный клерк, или один из тех, кого вводит в заблуждение внешность, дорогая одежда, кредитная карточка. Толчком могла стать толпа покупателей или даже какая-нибудь совсем маленькая вещь в моей руке, эту вещь держать было особенно приятно. Всегда перед тем, как украсть, я испытывала трепет. Воровство само по себе вызывало во мне состояние оцепенения, и к этому добавлялась озабоченность, что окружающие меня уличат. Как только я брала, что хотела, мне было нужно поговорить с продавцом или покупателем. Я улыбалась, передо мной стояла одна задача - не выдать своего волнения. Когда выходила из магазина, появлялся страх, что меня схватят. Пятнадцать-двадцать шагов от двери - набирала полные легкие воздуха и чувствовала себя по другую сторону безумия. Что, смешно?
        Я пробовала объяснить это врачам, но по глазам видела: им это неинтересно. Они хотели бы услышать рассказ о моем детстве, юности.
        Психиатры свято верят в свои теории. Они считают, что все происходящее - метафора. Нет такой тайны, чтобы они не докопались до сути. Или они безнадежные оптимисты, или самые запуганные люди на земле - я для себя не могу решить, на чем остановиться. Все они хотели знать, как это началось. Мне надоело каждый раз говорить, что я не помню. Мы с Маржи воровали с детства - называли это «взять в залог». Мать никогда не давала нам и пяти центов на расходы, поэтому приходилось воровать леденцы и жвачку в аптеке. Мы хорошо знали аптекаря, мистера Мэгони. Он обычно предлагал матери брать лекарства в кредит и все в таком роде. Все женщины квартала шли к нему, когда у них было кровотечение или болели дети. Если мы приходили в аптеку простуженные, он обязательно сопровождал нас прямо до дома и предупреждал мать.

        После того как я украла у Эдит, воровство стало моим тайным хобби. Я брала открытки с нарисованными на них жирными птичками в магазине канцелярских товаров, резные стеклянные солонки и перечницы в магазине подарков. В отделе самообслуживания, в супермаркете, я припрятывала в сумочку коробочки с леденцами от кашля. С удовольствием думала, что если кто-нибудь неотрывно будет смотреть на меня, то все равно не увидит, что я делаю.
        Временами меня охватывал страх. Представляла, в каком буду ужасном положении, если меня поймают. Для Джона это станет потрясением. Он сгорит из-за меня со стыда. Конечно, расскажет Лоррен. Я знала, что у меня какие-то серьезные нарушения, но надеялась, что смогу сама от них избавиться, что хватит силы воли. Решила завести себе друзей. Все мои странности из-за постоянного одиночества. Я катила коляску по парку рядом с домом и улыбалась всякой женщине, смотревшей в мою сторону. Никогда в жизни я так не старалась найти друзей. Дома меня все знали. Я была просто Бреннан. В парке я отвлекала женщин от их обычного времяпрепровождения и донимала их расспросами. Где вы живете? Чем занимается ваш муж? Сколько лет ребенку? После нескольких минут общения в таком духе люди начинали нервничать. Когда я катила коляску с Джоном домой, понимала, что отпугнула человека. Чтобы не чувствовать унижения, нужно украсть какую-нибудь мелочь.
        Потом приехали новые соседи. «Не теряй надежды», - приободрила я себя, стоя перед окном гостиной и наблюдая, как разгружают фургон с мебелью. Нельзя сказать, что она была подобрана со вкусом. Какая-то мешанина: стулья, обтянутые розовым атласом с бахромой, двухъярусные кровати и старомодный буфет. Высокая женщина с темными вьющимися волосами присматривала за разгрузкой, улыбалась и выразительно жестикулировала. Она выглядела элегантной даже в дешевых хлопчатобумажных штанах и тапочках, высокая и гибкая, как кинозвезда сороковых годов, с пухлыми губами, головной повязкой ярко-голубого цвета.
        Подождав день, я постучалась в ее дверь. Скоро то же самое сделает и она - нанесет мне визит вежливости. Обычно в таких случаях вы приносите пирог или картофельный салат, представляетесь, даете новой знакомой советы по лечению детей и чистке одежды, рассказываете, как найти почтовое отделение. Некоторое время мы с новой соседкой разговаривали через дверь, потом она открыла, посмотрела на меня, на тарелку печенья с изюмом в моих руках и сказала: «О, ну конечно, входите».
        Ее звали Джуди Дженнаро. Гостиная была завалена коробками и Бог знает чем еще. Освобождая для меня место на диване, рассказывала, что она из Южной Филадельфии. Ее муж там работал в компании «Кэмпбелл Соуп», получил повышение по службе и настоял на переезде. «Поэтому мы здесь», - добавила она, указывая на беспорядок в комнате. Она оставила тарелку с печеньем на столе. Пока мы разговаривали, одна из ее дочек отвернула вощеную бумагу, схватила четыре или пять штук печенья и выбежала. Джуди наблюдала на ней молча. Я с трудом сдержалась, чтобы не отодвинуть тарелку подальше, когда малышка появилась снова.
        Я застала Джуди за устройством аквариума. «Вы не будете возражать, если я поработаю, пока мы говорим?» - спросила она. Я начала рассказывать ей о китайской прачечной, где великолепно стирают рубашки Джона. «Угу, - поддакивала она мне не особенно заинтересованно. - А посмотрите на этого. Морской Ангел!» Дома у нее было, как после кораблекрушения, но она весь день только и делала, что открывала пакеты с камешками всех цветов радуги и выпускала рыбок из банок для детского питания. На следующее утро я развешивала белье на заднем дворе. Сушилкой мы пользовались только в дождливые или морозные дни. Сначала Джон не хотел натягивать веревку для белья, потому что оно будет у всех на виду, а потом ему понравился запах простыней и полотенец, высушенных на улице. Я заметила: Джуди машет мне из окна. Помахала ей в ответ с чувством внезапного облегчения. Наконец хоть кому-то в этом проклятом мире я понравилась. Не успела освободить корзину с бельем, как у изгороди между нашими дворами появилась Джуди и спросила: «Когда закончишь, заглянешь ко мне?»
        С Джоном-младшим в коляске и девочками Джуди впервые мы отправились на прогулку. Казалось, даже мой малыш понимает, какой это необычный день. Он сидел выпрямившись, что-то лопотал и пускал слюни. Джуди звала его «принц толстяк». Меня это немного задевало: я сама была толстушка. Впрочем, надо заметить, ему такое прозвище подходило. В парке мы отправляли девочек на качели. Было приятно осознавать, что женщины на нас смотрят. Джуди, с ее размашистой походкой, громким смехом, шумным общением со своими тремя девочками, нельзя было не заметить. Наш день закончился в аптеке у стойки с газированной водой, где Джуди пила черный кофе, а я после колебаний заказала шоколадное мороженое.

        Вскоре вокруг Джуди образовался кружок женщин, тех самых, которые относились ко мне с пренебрежением. Она не меньше, чем я, хотела завести с ними знакомство; и это у нее получилось, благодаря ее необычности. Выходило, что не она стремилась завоевать их внимание, а они. Я начинала замечать, как они перенимали у Джуди ее жесты и выражения. Она любила говорить «смертельно» и «убийственно». Если ей что-то не нравилось, говорила «меня это сразило». Когда она о чем-то напряженно думала, покусывала большой палец. Тогда мы все еще носили платья, а она ходила в облегающих черных брюках. И это задолго до моды на них.
        Одним из своих поступков Джуди доказала, что имеет право быть лидером. Она сама, без мужа, купила «кадиллак». Они с Томом давно подыскивали машину, но не находили того, что хотели. Утром, по дороге в магазин продуктов, Джуди остановилась у стоянки, увидела как раз ту машину, которую искала, поторговалась и купила прямо на стоянке. Она заплатила черт знает сколько. На весь квартал разносились поздравления и возгласы одобрения. «Чертовы итальянцы», - выругался Джон. Но Джуди все-таки получила свою машину. Все мы были преисполнены к ней признательностью. Любая из нас, скорее, поехала бы в Париж без разрешения мужа, чем купила бы без его ведома машину, тем более «кадиллак».
        Джуди и я стали лучшими подругами. Из всех женщин квартала она выбрала меня. У меня никогда не было по-настоящему близкой подруги. В юности я видела, как дружат девчонки, даже иногда обмениваются кольцами в знак подтверждения этой дружбы, но для меня дружба была всегда чем-то второстепенным. Общение приносит обязанности, как и школа. С Джуди другое дело. Мы с ней встречались каждый день. Посвящали друг друга в самые интимные детали своей жизни и во все житейские проблемы. Я знала, что ее старшая дочь, если переест шоколада, отекает так, будто ее ужалил рой пчел. Она знала, что мы с Джоном каждую неделю обедаем у Лоррен. Джуди и я обычно подолгу сплетничали о Лоррен, высмеивали ее. «Как поживает ее величество королева Соединенных Штатов?» - спрашивала она утром в четверг, после нашего возвращения.
        Единственно, чего не знала обо мне Джуди, было мое воровство. Много раз я испытывала искушение рассказать, ведь среди длинных разговоров летними вечерами она сама признавалась в своих неблаговидных поступках. Однажды она рассказала мне, как обманула мужа, когда они познакомились: уменьшила свой возраст на два года. Она стеснялась, что ей уже двадцать четыре года и она не замужем. Том не знал правды до тех пор, пока они не начали заполнять бланки для брачной лицензии. Я не стала рассказывать ей о своем воровстве, потому что никто не знал об этом, хотела все сохранить в тайне. Чувствовала вину перед Джуди, потому что она была со мной очень искренней. Но я оправдывала себя тем, что воровала значительно реже: с тех пор, как появилась Джуди, только один раз возникло желание украсть.

        Хорошее было время. Компания из нескольких женщин и мы с Джуди - в центре. У каждой был дом, муж и дети. Мы беременели и рожали. В 62-м году у меня появился Дэвид, и а Джуди через год еще одна девочка. Все знали, у кого из нас хорошие отношения с мужем, у кого терпимые, а у кого - отвратительные. Мы были как бы сотрудниками. Работой была семья, и мы много говорили о работе.
        Мы не дружили семьями. Пробовали, но в жизни не всегда получается так, как задумываешь. Когда рядом были мужчины, я разрывалась между Джуди и Джоном. С одной стороны, я надеялась, что Джон не покажется Джуди скучным. С другой стороны, боялась, что она покажется ему нагловатой. И это еще не все. Меня не покидало ощущение раздвоенности. Когда я была с Джуди, то казалась себе умной и сообразительной. Она смотрела на меня с уважением, советовалась со мной. Джон - хороший человек, внимательный и любящий, но я часто ощущала себя рядом с ним пустышкой. Он руководил мной, прерывал во время разговора, редко спрашивал моего совета. Когда мы собирались в женской компании, то говорили о мужьях, а когда мужья оказывались рядом, мы чувствовали себя стеснительно и не знали, о чем говорить. Даже Джуди вела себя осторожно.
        Их брак был неудачным. Они часто ссорились. Я стояла на своей кухне и слушала их крики. Ссоры были из-за денег: Том мало получает, а Джуди слишком много тратит. И еще ссорились из-за того, как Джуди ведет хозяйство. В этом я понимала Тома: Джуди была ужасной лентяйкой. Том считал, что она недостаточно строга с девочками. Но дочки Джуди, хотя они часто выглядели грязнулями и часто слонялись без присмотра, были самыми изумительными детьми из всех, которых я знала. Джуди они обожали. Я могла прийти к ней и застать ее лежащей на полу, так она играла с ними в «старую служанку» или в домино.

        Летом в Мемориальном парке открылся городской бассейн. Он был сделан как настоящее озеро: на грузовиках привозили песок и оборудовали пляж. Этот пляж могли посещать только местные жители, что льстило нашему самолюбию. Мы с Джуди старались поскорее закончить домашние дела. Она освобождалась первая, прихода ко мне и ждала, пока освобожусь и я. Когда я размораживала холодильник или мыла плиту, она смотрела на меня с искренним удивлением. Когда мыла окна, она говорила: «Ну давай, поторапливайся». Мы собирали пляжные сумки, клали термосы, брали детей и шли в парк.
        Джуди носила раздельный купальник - большая редкость по тем временам. У нее была хорошая фигура: длинные ноги, округлый зад, а талию можно было обхватить кистями рук. Она любила воду, прыгать с вышки, выплывала на надувной мостик, натирала тело детским маслом, смешанным с йодом, и ложилась загорать, согнув одну ногу в колене. Ну а я ничуть не похудела, была четырнадцатого размера. Носила закрытый купальник с жесткими чашечками и юбочкой до середин бедер. Чтобы не сгореть, надевала дурацкую шляпу и одну из футболок Джона. На нас с Джуди приходилось шестеро детей. Пока она плескалась как нимфа, смуглая и выхоленная, немного похожая на подростка, я стояла по щиколотки в воде и наблюдала за малышами, которые копошились в песке.
        Когда мужей не было дома, мы с Джуди ходили друг к другу без стука. Поэтому однажды Джуди застала меня, когда я любовалась прелестным пляжным халатиком, украденным в магазине нижнего белья. Дверь на кухню распахнулась, и она появилась на пороге. Я отскочила от неожиданности, пряча халатик за спиной.
        - Что там у тебя? Порнографические открытки?
        Сердце вырывалось из груди, когда я трясущимися руками протянула ей халатик. Надо было вести себя как ни в чем не бывало, но состояние у меня было такое, будто поймали с поличным. И это происходило не в магазине при посторонних людях, а здесь на кухне, и Джуди не была посторонней. Я расплакалась.
        - Что? Милая моя, что случилось?
        Вдруг глаза ее сузились.
        - Где ты это взяла?
        Я созналась, все рассказала ей. Она качала головой, зажав рот рукой, но глаза светились весельем. В конце она поцеловала меня и сказала, что я ей нравлюсь за сообразительность: припрятываю добычу в детской коляске.
        Джуди думала, что мое воровство - это бунт. Она не поняла. Она начала тоже воровать, но не из протеста. Ее муж был ужасный скупердяй. Он давал ей двадцать долларов в неделю на продукты, а то, что ей удавалось из этого сэкономить, она могла тратить на себя. Ей всегда не хватало денег, приходилось занимать у меня то доллар, то два, а возвращать забывала. Просто Джуди хотела иметь вещи, на которые у нее не было денег.
        Из-за жадности она была плохим вором. Движения внезапны и судорожны. Уже при входе в магазин на лице появлялось виноватое выражение. Том всегда задавал много вопросов, и Джуди была вынуждена придумывать истории о том, как у нее появились новые серьги, духи, водонепроницаемые часы.
        Мы попались в магазине «Вулворс». Только собрались выходить - появился администратор. Держа за локти, он отвел нас вместе с детьми в служебную комнату. У Джуди в кармане брюк лежал набор пилочек для ногтей. В сумочке у меня - пакетик драже «М М». Мы умоляли его позволить нам заплатить за украденное, предлагали заплатить вдвое, втрое больше, но он остался непреклонен и позвонил на службу нашим мужьям. «Мистер Тайлер, - сказал он мрачно, - здесь ваша жена и сыновья».
        Джон потом рассказывал, что его первая мысль была - нас похитили. Они приехали вместе с Томом и разговаривали с администратором без свидетелей. Нас отпустили. Джон настоял, чтобы мы поставили коляску на заднее сиденье. Я села с ним в машину, хотя просила его отпустить меня идти домой пешком. Коляска была большая и не проходила в дверь машины. Джон с раздражением затолкал ее. Когда у Джона бывают подобные вспышки, он начинает колотить кулаком по стене или швырять все, что под рукой. Я всегда думала - как хорошо, что он на мне не срывается. Он бы и срывался, если бы не удивительная способность вовремя сдержаться. Что я почувствовала сразу, так это его презрение. Я знаю, что он сдержался бы, если бы я не стояла рядом и не смотрела, как он заталкивает эту коляску.
        Мы подъехали к дому в тот момент, когда Джуди и Том выходили из машины. По пути к дому я старалась поймать взгляд Джуди, но она не посмотрела в мою сторону. Джон попросил подождать его на кухне и повел детей в игровую.
        Я слышала, как Том кричал, спрашивая у Джуди, где она взяла то и это. Может, тоже украла? Что, черт возьми, с ней произошло? Может, она рехнулась?
        Вошел Джон. Свирепо взглянул на меня:
        - Ты скажешь, в конце концов, что все это значит?
        Когда я не ответила, он взбесился.
        - Ты всегда тратила мои деньги, как хотела! Какого черта надо было воровать пакет с леденцами за тридцать девять центов? Тайлер - слишком известное имя в этом…
        Он не договорил. Из соседнего дома послышался грохот. Закричала Джуди.
        Я вскочила.
        - Ты пойдешь туда и остановишь его.
        Джон посмотрел на меня, как на сумасшедшую.
        - Я не пойду, - ответил он, с силой усаживая меня на место. - Что бы там ни происходило, нас это не касается.
        Я могла пойти сама, но не пошла. Я сидела у себя на кухне, в это время в соседнем доме среди бела дня избивали мою лучшую подругу. Боже мой, если бы прохожий напал на Джуди на улице, я бы кинулась на него с кулаками, измолотила бы его, сделала бы все, что в моих силах. А когда ее бил муж, я просто сидела и слушала.


        Глава двадцатая
        Выключили свет. Наверное, уже десять часов? Миссис Тайлер потерла руки, прокашлялась, смахнула песок со своей простыни. Здесь не стало холоднее с наступлением темноты.
        Я легла к себе на кровать, поджав ноги. Не заснуть, слишком жарко, и подушка пахнет грязными кухонными полотенцами. Кто там по-стариковски храпит? Маделин, что ли?

        Несколько недель назад моя бабушка слегла. Сахарный диабет. Болезнь разрасталась снежным комом. Она плохо выглядела, беспрерывно жаловалась, воспринимая недомогания много серьезнее, чем кто-то другой. В конце концов лечащий доктор согласился положить ее в больницу. Когда я ходила туда навещать ее, она подробно рассказывала, что было на ужин, что показывали по телевизору, знакомила меня с пожилой соседкой по комнате. Когда пора было уходить, она откидывалась на подушку, глаза ее блестели от слез.



«Рита плохо входит в контакт, - это написал в записке моим родителям учитель английского. - Похоже, ее не интересуют ни книги, ни что-то другое». В записке был поставлен правильный диагноз. Для своих родителей я не была тяжелым ребенком, не помню, чтобы сидение дома становилось мне в тягость. Да и вечерами пойти было некуда. Получала отличные отметки и проводила выходные, работая в кафе-мороженом. Беда в том, что меня это устраивало. Выглядела угрюмой и мрачной, примерно так выглядят болезненные неприятные старухи. «Все люди вокруг к чему-то стремятся, только не ты!» - кричала мать с порога мне вслед, когда я выбегала на газон в порыве отчаяния и безысходности. Казалось, вокруг меня даже тропинки сужались и начинали гаснуть огни.
        Я могла бы пойти в колледж прямо после школы, но не пошла. Отказалась поступить, хотя можно было с моими способностями. Из чувства противоречия, из-за бестолкового внутреннего конфликта в самой себе не стала учиться дальше. Вместо того чтобы поступать в колледж, устроилась на работу официанткой - и переехала в отдельную квартиру с сестрой Евой.
        Мы стали частью тех людей, у которых нет особого пути в жизни. Все здесь работали в сфере обслуживания, пять или шесть раз в неделю посещали вечеринки и бары, о будущем не говорили и даже не думали. К некоторым, кому с трудом давался такой образ жизни, порой приходило ощущение нравственного падения. На стене в доме, где жили пять или шесть парней, висел плакат: на нем изображена человеческая голова. Череп сверху спилен и заполнен песком. Это была чья-то дипломная работа.
        Где-то глубоко внутри теплилась надежда, что кто-нибудь вызволит меня отсюда и скажет: «Рита, солнышко, ты слишком хорошенькая, чтобы проводить вечера в барах за выпивкой или работать официанткой». Если бы кто-то попробовал так сказать, я бы ответила, что ненавижу его, чтоб он оставил меня в покое. Даже слезы хлынули по щекам.
        Владельцы баров, местные торговцы наркотиками и мои одноклассники поднимались к дверям нашей квартиры по шаткой лестнице, несли ящики с пивом и закуску в коричневых бумажных пакетах. Иногда по утрам мы с Евой встречались на кухне, смотрели друг другу в глаза, кто-то из нас говорил: «Да кончай ты с ним». Если рядом никого не было, шли на пожарную лестницу и там рассказывали о своих приключениях.
        Мне удалось сэкономить примерно пятьсот долларов, я обратилась к посреднику и купила подержанную двухместную машину. Ярко-красную, с откидным жестким верхом. Нам обеим казалось, что мы смотримся в этой машине особенно привлекательно. В том случае, конечно, если ее удавалось завести и покататься по округе. Она была просто адски капризная. Механики, заглядывая под капот, таращили глаза при виде промасленных электрических проводов, соединительных шлангов, спутанных проволок и тросиков.
        Однажды я ехала на работу, внезапно из-под соседнего сиденья со свистом выбилась струя пара. Хорошо, что Евы тогда со мной не было, иначе она бы ошпарила ступни ног. Мне пришлось вылезти и действовать по инструкции. Звонок по телефону, вызов аварийной службы. Оказалось, аккумулятор дал течь, и под соседнее сиденье брызнули кислотные пары. Растекшаяся кислота проела насквозь коврик, наполняя машину запахом горелой шерсти.
        Помню, в какой-то год один тридцатилетний хиппи, старший среди нас, закатил на 4 июля - День Независимости - большой праздничный вечер. На лужайке собрались сотни людей, было пиво в бочонках, играли музыканты из местных баров. Пришел симпатичный старшеклассник, победитель соревнований по велогонкам, он на этот раз был без своей подруги - блондинки. В начальных классах он дружил со мной, но с тех пор мы редко разговаривали. В шестом классе мы с ним садились рядом на ланче в школьной столовой. На нас обоих были синие футболки с красными полосками. Мы заранее оговаривали, в какие дни должны их одновременно надевать. В старших классах наши пути сильно разошлись. Он приобрел облик типичного студента, я же проводила большую часть времени на стоянках машин, покуривая травку. На том вечере он сел сзади меня, мы обменялись несколькими фразами, ощущая неловкость. Но вскоре разговор стал вполне раскованным. Оказалось, что мы все еще интересны друг другу, как много лет назад. Когда стемнело, мы отошли в сторону и стали целоваться под деревом.
        Помню чувства, которые я испытывала, проведя за этим занятием целый час - взволнованность и возбуждение. Собиралась ли я и дальше оставаться с ним? Хотелось бы, но только с тем условием, чтобы потом об этом не сожалеть. Четвертого июля днем было солнечно и сухо, ночь принесла с собой прохладу и ожидание интриги. Сейчас я знаю, что только ироничный и язвительный взгляд на окружающее, который мы усвоили с этим парнем в стенах средней школы, предотвратил наше долгое сожительство.
        Этот здоровенный парень приехал на вечер на гоночном велосипеде. Он объяснил мне, где находится его дом. Я знала, но виду не подавала. Его родители были в Европе. На кухне у них царил приятный беспорядок. Мне слишком много приходилось бывать в дешевых квартирках моих друзей, и дом его показался просторным и ухоженным. Он пронес меня на руках наверх по лестнице, заметно напрягаясь - ведь это был гонщик, не футболист. В комнате, уставленной спортивными призами, была двуспальная кровать. Стоял затхлый запах обуви.
        Он положил меня на кровать, поцеловал, и мы не спеша помогли друг другу раздеться. У меня совсем не было нижнего белья, я держалась раскованно и испытывала все удовольствия в полной мере. Видно было, как парень волновался, когда засовывал руку в мои джинсы. Он тяжело дышал, и я тоже.
        Утром он провожал меня, стоя около моей спортивной машины. Она вызывала у него восхищение, пока он не просунул голову в окно и не увидел проеденный кислотой коврик. К тому времени и железный пол под ковриком уже прохудился. Казалось, внутри машины такой же запах, какой должен быть в ядерном реакторе. Парень сделал шаг назад и сказал, что его подруга вряд ли вернется в ближайшие два дня. «Может, сегодня вечером опять приедешь?» - «Ладно», - ответила я, думая, что ни в коем случае не приеду. Представила, как буду сидеть в теплой ванне и придумывать смешной рассказ для Евы о своих приключениях.
        Спустя несколько месяцев я забеременела от одного человека, старше меня - я вам о нем рассказывала. Сделала аборт, наступил нервный срыв. Начала часто пить. Пару раз напивалась до отключки. Как-то вечером сидела в баре и смотрела, как парни играют на биллиарде. Решила, что лучше отправиться домой. Когда разогналась по шоссе, ветер отстегнул съемную крышу машины. На меня хлынул поток свежего воздуха. Я подумала, что крыша на месте, только где-то болтается под напором ветра. Так и думала до тех пор, пока не взглянула вверх и не увидела луну. Она была большой, круглой и такой досягаемой. «Боже мой, что же ты сделал с этой проклятой машиной», - сказала я себе. Остановила машину и с четверть мили шла пешком назад. Крыша лежала прямо на разграничительной полосе. Стала голосовать, чтобы поймать грузовик или грузовую платформу и забрать ее. Знала, что когда эту штуку установят на место, у меня наступит приятное чувство удовлетворения.
        Ева где-то уже год училась в местном колледже. Она заметила перемену в моем настроении. Убедила меня тоже заполнить документы на поступление. Я это выполнила. Затем я для себя открыла литературу - это произошло на первом курсе. Моей специальностью стал английский. Я примкнула к группе домохозяек среднего возраста, матерей-одиночек, иными словами, «нетрадиционных студентов», как нас называла администрация. Да, честно было сказано. Мы могли часами болтать по телефону, говорить в кафетерии о книгах, наших профессорах, мужьях, матерях и детях. Мне нравились эти женщины. Оставаясь элегантными, они не витали в облаках, основа их покоилась в реальном мире. Они могли говорить об Одиссее, а через минуту - о распродаже в магазине Манди.
        После работы и учебы в колледже у меня не оставалось сил и времени куда-то пойти вечером. Свободное время, если оно и выдавалось, проводила в одиночестве. Когда кто-то из знакомых парией начинал названивать, просила Еву ответить, что меня нет дома. Время шло, наконец исполнился ровно год, когда у меня был секс. Не часто думала о нем, но каждый раз при этом меня пронзало обостренное чувство одиночества. Нет, правильнее сказать - я догадалась - это было телесной тоской. Готова была заболеть, может, даже умереть, если ко мне никто так и не прикоснется. Одному из моих племянников отмечали пятилетие. Робкого по натуре, его просто подавила праздничная суета вокруг. Не успев развернуть и половины подарков - их накопилась целая гора - он заполз мне на колени, припал головой к груди и стал сосать свой палец. Какое же это было для меня облегчение - держать его, вдыхать его запах и чувствовать, как он своим твердым башмаком упирается мне в голень.
        Незадолго до первой встречи с Алексом я пришла на свидание с одним парнем с работы. Он прикатил на мотоцикле «харлей» и взял меня на прогулку по извилистым горным дорогам. Так и не назвал ни разу по имени. Он называл меня «леди». Я писала доклад о романе «The turn of the screw» («Поворот винта») и во время езды обнаружила убедительные доказательства, что призраков все же не существует, поэтому героиня-гувернантка тронулась рассудком. Теперь мне хотелось поскорее вернуться домой, добраться до своих незавершенных записей. Когда свидание закончилось, я побежала вверх по лестнице к своей квартире, оглохшая и больная от тряски на мотоцикле. Закрыв за собой дверь, твердо решила защитить диплом, затем идти дальше на доктора. Я стану монахиней в миру.
        Его друзья были уже в возрасте и все женаты, мои - помоложе, но баловались наркотиками. Несколько раз, когда все надоедало, отправлялась одна к своим друзьям. Алекса - в это время дома не было. Уходя, начинала представлять себе, как вернусь и лягу на нашу кровать с книгой в руках. А он уже на ней, смотрит по телевизору спортивную передачу или пишет что-нибудь в блокноте. Когда возвращалась, если было даже 10 и 11 вечера, Алекс сердился. Иногда он просил, чтобы я вечером никуда не уходила. Он сильно любил меня и лаской пытался вывести из угрюмого состояния.
        В ранней стадии наших отношений меня часто пугала внезапная близость. Пыталась, как могла, сопротивляться, стараясь вести себя в старой хулиганской манере. Алекс в таких случаях бывал терпелив. Однажды подвозил меня на работу, сказал, что ему не терпится, когда приду домой. Произнес это задумчиво и тихо. «Не будь таким кретином», - я вылезла из машины и хлопнула дверью. Вечером дома, немного помешкав, подошла к нему и извинилась. «Как же ты так могла», - произнес он в ответ.
        Насколько себя помню, я никогда не хотела выглядеть слабой и бесхарактерной. Да, именно так. Часто размышляла надо всем этим. Находясь с Алексом, стремилась быть доброй и любящей женщиной. Для него, в самом деле, старалась быть такой. Хотя почти каждый день не удавалось держать марку.
        У Алекса были свои причины, чтобы завязывать со мной отношения. После развода он еще не был достаточно опытен. Не видел, что события надвигаются - по крайней мере мне так говорил. Его Ли влюбилась, завязала роман с другим и оставила его. Для Алекса развод был личным поражением. Он любил эту женщину, а теперь ее потерял, не смог убедить ее остаться с ним. Для их детей это тоже стало серьезным ударом. У Кевина начались ночные кошмары. Ли сводила его к психиатру, и тот поставил диагноз - депрессия. Я вернулась домой и нашла Алекса переменившимся: он нетерпеливо расхаживал по комнате, лицо горело, нервно поблескивали глаза. «Депрессия в возрасте семи лет, - произнес он. - Как он будет жить дальше?»
        Время, свободное от работы или учебы, я проводила с Алексом. Если случалось, что мы не вместе принимали душ, то один из нас сидел рядом на унитазе и таким образом все равно поддерживал компанию. Когда я собиралась идти по магазинам, Алекс садился на стул рядом с дверью в комнату, где я одевалась, и помогал мне составить список покупок. По вечерам мы всегда вместе прогуливались. Ева спрашивала, увидит ли она теперь меня хоть раз без него. «Мне он нравится, - говорила она. - Но ты не забывайся».
        Никогда не ощущала такую уверенность как в присутствии Алекса. Будто что-то болтавшееся у меня внутри наконец находило свое место. В другое время постоянно обдумывала, как себя вести, что сказать, как выглядеть. Такое обостренное восприятие действительности подтачивало меня изнутри. Получив уют и спокойствие рядом с Алексом, я уже не старалась играть чью-то роль, просто была сама собой.
        Во время езды в машине или за приготовлением обеда - он в это время сидел за кухонным столом - я иногда закрывала глаза, чтобы яснее почувствовать, насколько мне с ним легче.
        Как-то однажды он подравнивал мне волосы, кружась вокруг моего стула. Я сидела неподвижно. Представляла себя маленькой девочкой, оказавшейся в диковинном мире. Алекс был предельно внимателен. Нежно наклонял мою голову. Нашу любовь нельзя было сравнить с блюдами дорогого ресторана, выражаясь кулинарным языком, она была неплохим супом, поданным в холодную ночь. Когда по утрам вставала, вслед за мной вставал и Алекс. Я верила в счастливую судьбу. Мужчины вызывают наибольшее влечение к себе по утрам, когда спят и их эгоистичное «я» пока еще запрятано глубоко внутри. Пока еще с их лица не сходит мальчишеское детское выражение. Мне нужно принять сосуществование двух полов. Природа сама знает, какими ей делать мужчин: чтобы женщины продолжали с ними иметь близость, она их делает в некоторые моменты на протяжении дня мягкими и предупредительными. Держу пари, что большая часть извинений у них приходится на утро. Одна из моих сестер - специалист в области ранней детской психологии - говорит, что грудные дети, как и начавшие ходить, вызывают восхищение одним фактом своего существования. Никто не согласился
бы воспринимать их по-другому. Подумай, как обычно относятся к пожилым людям? Если бы они сами были немного приятнее, то и людям с ними было бы легче общаться.
        Где-то с год мы с Алексом придерживались такого совета. Постоянно чувствовали настроение друг друга, делились секретами. Потом однажды вечером он зашел забрать меня с работы. Он сел в баре и стал смотреть, как я прислуживаю у столика с бизнесменами. Один из них, большой розовощекий парень, приставал ко мне. Хотел, чтоб я подсела. Некоторые мужчины думают, что платят по счету в ресторане за внимание официантки. Как будто ты их не обслуживаешь, а просто на час составляешь им компанию. Я поддакивала этому шутнику, зарабатывая солидные чаевые. Когда пошла в бар за напитками, Алекс спросил: «У того здорового парня что за проблемы?» Я была уставшей, и мне не понравился его тон. Пожала плечами. «Вторая дыра в жопе».
        В машине по пути домой Алекс сказал, что лучше будет, если я с этой работы уйду. Такая работа унизительна, мне не подобает становиться объектом внимания посетителей, которые рисуются перед своими друзьями. Я спорила, потому что думала иначе, говорила про свои хорошие чаевые и про то, что нам нужны деньги: выплаты по алиментам для Ли и детей съедали почти половину зарплаты Алекса. Мои слова привели его в ярость, он стал на полном ходу пересекать разграничительные линии, гнал вдоль тротуаров и наконец резко затормозил перед нашим домом.
        Гнев его можно было объяснить своеобразным проявлением заботы, ответственности за меня. Это было хорошим признаком. Что-то мне в этом понравилось. Действительно хотелось поискать другую работу, попробовать несколько вариантов. Но знала, что нигде больше так не заработаю, как в кафе. Мы оплачивали счета за дом поровну. Мне казалось, что я должна приносить определенную сумму денег, работая официанткой, даже если этой работе придется отдать себя всю. Когда я приближалась к новым посетителям, севшим за столик, или стояла в ожидании заказа, мне приходилось бороться с сильным волнением, от него даже потело лицо. У официанток есть шутка. Когда приходит пара и мужчина начинает заказывать: «А леди будет…», то официантка думает: «Вот твоя девчонка сама себе это и принесет».
        Подвернулась подработка в страховом агентстве. Работа нудная, платили вполовину меньше, чем в кафе. Но Алекс заявил, чтобы я о деньгах не беспокоилась - мне нужно в первую очередь получить диплом. Раньше никогда не была занята конторской работой. Мне нравилось надевать юбки и туфли на каблуках, пользоваться пишущей машинкой, сидеть за столом, любоваться выдвижным ящиком со множеством принадлежностей. Моим шефом был нервозный, небольшого роста парень. Он всегда норовил заглянуть мне через плечо и искать ошибки. Иногда он рассказывал, как трудно ему было общаться с девушками. Узнав, что у меня семеро сестер, начал умолять познакомить с одной из них. Совершенно случайно оказалось, что его зовут также, как того покорителя женских сердец, по-настоящему симпатичного парня, с которым ходила в школу. Я заплатила, получается, большую цену - потерять старого Боба Аллена и получить взамен этого.
        Как-то вечером мы с Алексом ужинали в китайском ресторане. Я была на середине своего рассказа про Боба Аллена, когда Алекс бросил вилку и сказал, что больше не желает этого слышать. Почему я так много говорю об этом парне? И вообще, что между нами происходит? «Боб Аллен - слабак, - ответила я, - мало подходящий для роли любовника, если бы такового я и собиралась завести». «Ты лжешь, - настаивал Алекс. - Так говоришь, он тебя не устраивает?» И продолжал в том же духе. Три дня после этого мы с ним не разговаривали. В конце концов он пришел с букетом из дюжины роз, извинился и попросил выйти за него замуж.
        Я была застигнута врасплох. Алекс еще не был разведен, и до этого мы ни разу не говорили о женитьбе. У нас было много разговоров: о будущем, о том, что я собираюсь закончить колледж, о покупке дома. Но вопрос с женитьбой все как-то ускользал. На следующий день мы пошли в магазин и купили обручальное кольцо с бриллиантами. Мне нравилось показывать его сестрам и коллегам на занятиях. Но когда оставалась одна, смотрела на кольцо и удивлялась: «Чья это рука?»
        Пару месяцев спустя я направлялась к машине, припаркованной на стоянке у колледжа. Заметила знакомую, она оперлась на капот своей машины и курила. Раньше видела ее мельком. Сблизившись с Алексом, я уже не тратила много времени на разговоры по телефону пли на посиделки в кафетерии колледжа, поэтому фактически выбыла из дамской компании. Спросила знакомую, что случилось. Она была в слезах, оказывается, получила плохую оценку за курс по Шекспиру. Мы направились по улице к бару, взяли два пива, посплетничали о профессоре. Мне нравилось, что я оказалась в непринужденной обстановке с другой женщиной, с этой в особенности. Она была броской и эксцентричной, имела мужа и четверых детей, красиво писала. Рассказ мой выслушала спокойно. Когда я вернулась домой тремя часами позже, чем обычно, Алекс обвинил меня в том, что я увлеклась кем-то из колледжа.
        После каждой подобной ссоры убеждала себя, что любовь Алекса даже хуже случайных приступов ревности, что это своеобразная демонстрация его преданности мне. Он считал, что преданность проявляется в его понимании: какое огромное количество мужчин готово волочиться за мной на улице каждую секунду.
        Утром того дня, когда заканчивался бракоразводный процесс Алекса, мы с ним вышли позавтракать. Настроение было праздничным, и он старался его поддерживать. Все повторял, что счастлив, однако лицо при этом оставалось бесстрастным. «Сегодня кончается его десятилетний брак, - говорила я себе. - Кто бы на его месте не переживал?»
        Он хотел, чтобы мы тут же поженились. «Хорошо, но после окончания колледжа, - ответила я. - Не все сразу».
        Я всегда склонялась к мысли, что ревность Алекса не имела разумного объяснения. Здесь могу допустить, что и я в этой ситуации не была такой невинной, какой всегда себя привыкла представлять. Если на работе или в колледже мне попадался привлекательный мужчина, я старалась обратить на себя его внимание и иногда достигала цели. Из этого, правда, ничего не выходило. Если получала приглашение куда-нибудь пойти, любила ошарашить: «Простите, но у меня уже есть приятель, я думала, вы знаете». Проделала так даже со стариной Бобом из страховой конторы. С ним я прибегла к одной старой женской уловке: женщина объясняет, что мужчина ей не подходит, хотя и останется хорошим другом. Затем начинает с ним заигрывать, получая от этого удовольствие. Склоняется к нему, когда тот оказывается рядом, рассказывает ему в красках пикантные подробности своей личной жизни, закидывает нога на ногу, смотрит ему в глаза. Боб смотрел на меня так же, как если бы я была знаменитостью. И он чувствовал себя неловко со мной.
        Знаете ли вы, в чем божья правда? Я не знаю, как вести себя с мужчинами, если не видеть в них собственно мужчин, исключить всю романтичность и сексуальность в отношениях, чувство ловца и зверя. Похоже, я готова флиртовать с ними со всеми.
        По мере того, как с Алексом становилось все труднее и труднее, я все больше склонялась считать себя чувствительной девушкой, страдающей от отношений с ревнивцем. Мне так нравилось думать. Разумом понимала, что ревность Алекса представляла собой серьезную проблему - он заставлял меня надевать комбинации, его раздражало, что мои бедра просвечивают сквозь юбку. Здравомыслящая девушка решила бы от него уйти. Я тоже пришла к такому выводу. Но не уходила, потому что Алекс отогревал в моей душе что-то, давно замерзшее с годами. Я представляла себе это что-то. Оно было маленькое и костлявое. Как птенец, замерзший в мрачном ледяном ущелье. Когда восходит солнце и становится тепло, оно оттаивает и оживает. Никто на меня не мог так смотреть, как это делал Алекс.

        После того, как моя бабушка пробыла два дня в больнице, доктора начали делать с ней какие-то ужасные опыты. Вставили ей в горло трубку. Но это, похоже, особо не помогло. Она должна была дышать через эту штуковину. Я увидела ее как раз после операции. Она не могла говорить, на лице застыли слезы. Натянула простыню себе на голову и отвернулась.
        Через неделю после окончания колледжа мы с Алексом поженились. Когда шли приготовления к свадьбе, мне приходилось проводить много времени в доме матери. Мы с ней обсуждали, кого пригласить, что наденут мои сестры, планировали, как рассадить гостей за столом, что приготовить. Внезапно я отрывалась от того, чем мы занимались, понимая, что уже поздно. Надо позвонить Алексу и сказать ему, что остаюсь у матери, что еще тьма разных дел. Алекс старался, насколько было возможно, во всем этом не участвовать. Он шутил, говорил, может ли надеяться, что его поставят в известность о месте и времени свадьбы и скажут, что нужно будет надеть.
        Я была очень занята, сильно нервничала. Обычная суета - сказал бы каждый, но для меня это было чем-то большим. У меня постоянно сосало под ложечкой. Какое-то внутреннее ощущение подсказывало, что делаю ошибку. Иногда дрожали руки. Но нужно было заказывать цветы, просматривать брошюры-путеводители. Возникало необъяснимое, но сильное желание переехать в родительский дом. Мне оттуда не хотелось никуда уходить. Оставалась с матерью даже тогда, когда и особых дел не было.
        Вечером, накануне свадьбы, я совсем расклеилась. Боль под ложечкой стала сильнее. Мать нервозно поглядывала на меня, все время советовала успокоиться. На стоянке у ресторана, в котором было запланировано торжество, я пожелала Алексу спокойной ночи - мы решили в ту ночь спать раздельно. Как только мы расстались, я убедила Еву и двух моих младших сестер заехать в одно наше любимое место. По пути в бар мне взгрустнулось, когда взглянула на профиль Евы. Она смотрела вверх на ночное небо. Любое лицо при лунном свете всегда вызывало страх. Как будто оно было неземное.
        Тогда была пятница, вечер, и в баре стояло веселье. Я сильно напилась, болтала с незнакомыми и вообще вела себя как последнее дерьмо. Видела осуждение в глазах самых раскованных своих друзей. Даже завсегдатаи, как выяснилось, знали, что у такой-то завтра свадьба, а она не в постели. Ева затащила меня в туалет и сказала:
«Рита, если тебе не хочется затевать свадьбу, то и не надо». Мы помолчали несколько секунд, осознавая суровую правду. Но я сменила тему, сказала, что со мной все в порядке, что просто в последний раз решила повеселиться. «Все нормально, Ева».
        Смутно помню, как споткнулась при входе в дом родителей. Мать нас ждала. Передо мной все раздваивалось. Моих матерей было две - разъяренных, с бигуди в волосах и лоснящимся от крема лицом. Думала, что она начнет кричать, но она была слишком рассержена для этого. Она только презрительно на меня взглянула. «Алекс трижды звонил, - наконец сказала она. - Думаю, тебе нужно ему позвонить, прежде чем пойдешь спать». Я направилась на кухню. Взяла телефон, набрала номер Алекса, затем вышла с трубкой в гостиную и закрыла дверь.
        На следующее утро мне с трудом удалось оторвать голову от подушки. Две сестры лежали рядом на кровати. Другие, старшие и замужние, принесли нам аспирин, сок и по бокалу ледяного пива. Что я испытывала, не было просто похмельем. Это было сочетание простуды и затянувшегося нервозного состояния. Родители стояли предо мной, как две мрачные статуи. Они потратили все свои деньги на свадьбу. Мало того, что я выхожу замуж за разведенного и чтобы повенчаться, потребовалось решение суда, так я еще не хочу подниматься с постели. Матери три раза пришлось на меня крикнуть.
        Мои сестры помогли мне, насколько это было в их силах. Заставили принять душ и почистить зубы, подкрутили волосы и подмазали лицо. Кроме того, если бы они меня оставили одну хоть на минуту, я тотчас бы опять легла. Все вокруг было как в тумане. Казалось, на всех моих семи сестрах одинаковые розовые платья. Они производили впечатление таинственной женской армии, одетой в униформу перед сражением. Наконец, на моем платье застегнуты все пуговицы, молнии и застежки, волосы уложены и заколоты, и я, прихрамывая, направилась к ожидавшему лимузину.
        Алекс повернулся и прищурился, когда мы с отцом спускались с крыльца. Как мои сестры ни старались, я все равно походила на невесту из «Ночи живого мертвеца».
        Во время церемонии у алтаря мне стало совсем плохо. Помню, как Алекс держит мою правую руку, а Ева - левую. У священника были добрые голубые глаза. Церемониальная музыка была традиционной, ее проигрывают обычно при завершении обряда. Это начальный отрывок из «Игры молодоженов», помните? Дун-дун, да-дун-дун-дун-дун. Было дико слушать эту мелодию в тот момент, быть невестой и удаляться от алтаря, пока она звучит. Позади церкви мы с Алексом и наши родители остановились, гости продолжали подтягиваться. У меня опять закружилась голова, я начала бояться, что потеряю сознание или хуже того. Сказала Алексу, что сейчас вернусь. Я вырвалась из толпы гостей, направилась к лимузину и растянулась в нем на заднем сиденье. Вся потная, сглатывала слюну и старалась подобрать этот проклятый тюль, чтобы никто меня не заметил в таком состоянии.
        Во время ужина было немногим лучше. «Где, черт возьми, невеста?» - начали спрашивать гости. Я отлеживалась очень долго в небольшой комнате для переодевания, которую отель выделил для свадебного вечера. Моя бабушка проявила благоразумие, пошла за мной и сказала, что гости начали раздражаться. Ее сестры, мои престарелые тетки, ходили в толпе гостей и всем объясняли, что мне с утра нездоровится. Это с их стороны не было слишком изобретательно. Они считали, что мы с Алексом живем вместе уже больше года и это каждому известно. Бабушка зажала мою ладонь между своими и сказала: «Знаешь что, куколка, вставай и выходи отсюда. Потанцуя с отцом, разрежь пирог, разбросай букет. Не волнуйся, я пойду с тобой».
        Алекс работал как будто за двоих женихов. У него не было выхода. Он всех целовал, танцевал каждый танец, обходил всех с белой шелковой сумкой, собирая конверты с деньгами. Как только мы вдвоем зашли в нашу маленькую комнату, он в изнеможении опустился на стул.
        Я лежала на кровати при полном параде, забыв переодеться в свой вечерний бледно-голубой костюм. Не могла даже вспомнить, где и что происходит. Мы помолчали несколько минут, затем Алекс произнес: «Что с тобой творится, Рита? Всю жизнь ты ждала этого дня, шесть месяцев готовилась к нему, а вчера вечером пошла и нажралась как свинья».
        Я, конечно, стала извиняться. Сказала, сама не знаю, что со мной творится, но мне все по херу. Он вытаращил глаза, снял смокинг, ослабил галстук и ремень. Лег рядом и обнял меня за талию. И так мы оба заснули. Через несколько часов я проснулась, стащила с себя платье, приняла горячий душ и опять прыгнула в кровать. Но спать уже не могла, готова была отдать все, чтобы вернуться на 24 часа назад к той стоянке у ресторана после ужина. Алекс улыбался во сне, шумно дышал, лежа поверх одеяла в своих брюках от смокинга и рубашке. Я набросила на него покрывало с кровати. Клянусь, у меня появилось что-то вроде сострадания. Невеста из меня была никудышная, но жена будет - само совершенство. Я была счастлива, обладая им.
        Мои свадебные фотографии - сплошной позор. Бледная, ссутулившаяся. Глаза налиты кровью, тушь размазана, волосы выбились из-под заколок. Голова прямо не держалась, казалось, она болтается туда-сюда. Теперь, наконец-то, моя свадьба за бортом всего мистического и таинственного. Можно перестать чувствовать себя виноватой за свои закидоны во время вечера.
        Через месяц я поехала с бабушкой в Атлантик-Сити. В автобусе я впервые попробовала подшутить над тем, как вела себя во время свадьбы.

«Посмотри, - говорила я ей. - У тебя так много внучек. Некоторые были образцовыми невестами до меня, другие будут после. Один прокол в восьми случаях - не так уж и плохо».
        Она начала хохотать, просто покатывалась от смеха. Ее плечи подрагивали, она положила мне руку на колено. Она вспомнила, в каком ужасном виде я была, вспоминала меня насупившуюся, на диване в той маленькой комнате. Потом бабушка выпрямилась на своем сиденье и улыбка исчезла с ее лица.

«Не смеши меня, Рита, - сказала она. - Как ты можешь! Тебе должно быть стыдно за такое поведение. Я не понимаю, зачем этот твой муж с тобой связался».
        Моя бабушка отлично понимала, почему я могла сорвать свою собственную свадьбу, но виду не подавала. Это ее долг, как старшей, всегда защищать общепринятые правила приличия. Когда я отсюда выйду, то поеду ее навестить. Напомню ей то время, когда она заболела и боялась оставаться дома, какое облегчение она почувствовала, когда врач отправил ее в больницу. Как, по ее мнению, она чувствовала бы себя лучше, если бы не было операции и трубки в горле?


        Глава двадцать первая
        Эндрю, моему третьему сыну, было два года, когда Джон решил поменять дом. Этот дом - свадебный подарок Лоррен - был неплох для начала, но дела у Джона шли хорошо, и теперь мы были в состоянии подыскать что-нибудь получше. Сначала мне смертельно не хотелось уезжать из Вентнора: здесь у меня были подруги, Джон-младший и Дэвид ходили здесь в школу. Но нужно быть практичной - в нашем доме всего три спальни, а я планировала еще одного ребенка, хотела девочку.
        К тому времени основная часть семейного бизнеса сосредоточилась в Нью-Йорке. Джон проводил там два-три дня в неделю, нанял шофера, чтобы с пользой проводить время в дороге. Он хотел поселиться вблизи Манхэттена. Лоррен осмотрела те места и выбрала Сиддл-Ривер, Нью-Джерси. Она была уверена, что недвижимость там в один день может вздорожать в десять раз по сравнению с тем, что мы заплатим сейчас. Конечно, она была права.
        Джон был слишком занят, чтобы заниматься поисками дома, и решил переложить это на нас с Лоррен. Мне было скучно с ней, я не знала о чем разговаривать. С того самого утра, когда много лет назад она попыталась запугать меня разводом, мы никогда не оставались с глазу на глаз, без Джона и мальчиков. Надо сказать, я поражалась готовности Лоррен все забыть. Там, где я выросла, если свекровь с невесткой поссорятся, то уже никогда снова не заговорят, тем более вежливо.
        Даже у гроба своей свекрови невестка будет сидеть с каменным лицом. Лоррен была другой. Она вела себя так, словно мы с ней были нечаянно втянуты в конфликт, а сейчас все позади. Она трезво смотрела на вещи: Джон ее сын, я его жена и надо с этим мириться. Я уверена, что понравилась ей больше, когда сумела настоять на своем. Точно так же один бизнесмен втайне уважает того, с кем было не просто заключить сделку.
        Так получилось, что мы замечательно справились со своим делом, Лоррен и я. Поискам дома посвящалось два-три дня в неделю. Я вставала утром, одевалась и ехала в Атлантик-Сити за матерью: она вызвалась присматривать за детьми. Мать была временно без работы и горела желанием помочь. Ей хотелось побыть с внуками. Джон заставил меня сунуть ей потихоньку немного денег, но она не взяла. Когда я предложила ей деньги, она всем своим видом показала: я пока с голоду не умираю.
        Мать была строгой, но не грозной, точно такой же была бабушка в отношениях со мной. Бабушки-ирландки не балуют детей. У них с детьми устанавливаются отношения строгой фамильярности. Общение с моей матерью пошло на пользу детям. Бабушка Бреннан открыла им целый мир, и им не приходилось ни о чем ее упрашивать.
        Лоррен со мной выезжала на бульвар Гарден Стейт в своем темно-синем «ягуаре». В
1960 году Сиддл-Ривер был красивым, спокойным сельским районом. Много зелени, фермы, грядки с овощами по обеим сторонам дороги. Мне эта дорога казалась слишком длинной, даже слегка подташнивало. Я так благодарна Лоррен за ее энергию. Вы бы ее видели! Как она преображалась при встрече с агентами по недвижимости: сидела прямо, как шомпол; инстинктивно, как охотничья собака, приходила в состояние боевой готовности, прислушиваясь только к внутреннему голосу, который говорил:
«Покупай, покупай, покупай!» При ней всегда был блокнот в кожаном переплете, куда заносилось самое главное: адреса, характерные особенности дома, цифры. Она нетерпеливо постукивала карандашом по блокноту, если агент начинал болтать чепуху. Мое нежелание переезжать исчезло бесследно, когда я увидела, что получаю взамен. Хорошая подъездная дорога, огромная кухня с посудомоечной машиной, отдельная спальня для каждого ребенка, плюс еще две для гостей. Меня покорили высокие, как в соборе, потолки, восточные ковры, часы времен наших дедушек. Когда Лоррен оставляла меня в столовой с канделябрами или у входа в длинный-предлинный коридор, я, глядя вокруг себя, думала: «Неплохо для девочки с Атлантик-Авеню. Совсем неплохо».
        В конце каждого такого дня мы с Лоррен останавливались в маленьком ресторанчике
«Парамус», и, сидя перед тарелками с чизбургерами, обсуждали осмотренные за день дома. Когда мы входили в ресторан, еще только смеркалось. Когда выходили, было уже темно. Взбодренные кофе, мы ехали домой.
        Моя мать и Джон сидели в гостиной и смотрели телевизор. Я заглядывала к мальчикам. Они к тому времени крепко спали, умытые и накормленные. В спальнях было убрано, одежда к следующему дню приготовлена и лежала на комоде. Джон, Лоррен, моя мать и я пили чай и делились своими впечатлениями за день.
        Хорошо было сидеть на кухне, рядом с родителями, говорить вполголоса, потому что внизу спали наши дети, их внуки. Крепкая, сплоченная семья.
        Лоррен всегда подбрасывала мать до дома. Мы с Джоном выходили вместе с ними к дороге, провожали взглядом модную машину Лоррен. Наши матери не были такими разными, как я думала. Обе всю жизнь тяжело работали, были женщинами властными, заботились о тех, кого любили. Джон говорил, что они вряд ли поладили бы друг с другом, если бы стали общаться еще ближе. После их отъезда мы с Джоном смеялись, лежа в кровати, недоумевая, о чем они могут говорить по пути из Вентнора в Атлантик-Сити.
        Мы с Лоррен осмотрели не меньше пятидесяти домов, прежде чем нашли свой. 18 акров, со всех сторон лес, 8 спален в доме, 5 ванных, бассейн, сарай. Владельцы дома разводились, и им не терпелось продать его. Лоррен торговалась просто великолепно. Как только у детей закончились занятия в школе, мы переехали.

        Расстаться с моей подругой Джуди оказалось намного легче, чем я предполагала. На следующий день после того, как нас поймали на воровстве в магазине «Вулворс», я дождалась, когда наши мужья уйдут на работу, и отправилась навестить ее. У нее раздулась губа, почернело вокруг глаз, все руки были в синяках. «Что ты собираешься делать?» - спросила я ее заговорщицки и достаточно насмешливо, как будто случившееся с Джуди было всего лишь новое занимательное происшествие в нашем квартале. Джуди презрительно посмотрела на меня и отвернулась. «Делать? А что, по-твоему, я должна делать?»
        Джуди не могла скрыть синяки от соседей. Она была унижена, а мы все морально подавлены. Она была вынуждена идти в супермаркет в темных очках.
        Джуди начала сторониться меня. Мы уже не входили друг к другу без стука. Говорили только о детях, я никогда не спрашивала об их отношениях с Томом.
        Семейные отношения Джуди испортились вконец. В любое время я могла проснуться от громких голосов или хлопанья дверей. Как-то ночью, проснувшись, увидела полицейскую машину перед домом Джуди. Я думала, что Джуди из гордости отдалилась от меня. Ее положение вызывало жалость - она продолжает жить с человеком, который ее бьет. Проще жить в одиночестве, чем так.
        Я не лезла, решив, что Джуди имеет полное право по-своему улаживать неприятности. По правде говоря, я была рада не знать, что у них там происходит. Я и не хотела, чтобы Джуди делилась со мной. Что-то жестокое и пошлое было в том, что мужчина поднимает руку на свою жену. Безобразия такого рода для меня остались позади, на Атлантик-Авеню. Мой собственный муж один раз ударил меня, но это не имело для меня особого значения. Я пришла к выводу, что мне больше бы подошла в подруги женщина другой категории. Кто-нибудь из тех, чей муж зарабатывает столько же, сколько Джон. Какая-нибудь богатая шикарная женщина.
        Как-то утром, только мы с Лоррен вышли, чтобы ехать по делам, я увидела Джуди. Она сидела на крыльце, упираясь ногами в основание перил. Я помахала ей рукой, но она смотрела куда-то в сторону.
        За день до нашего отъезда Джуди пришла попрощаться. Она плакала, а я нет. Я не могла одновременно иметь Джуди и восемнадцать акров земли, французские окна и кабинет с дубовыми панелями для мужа…

        Сиддл-Ривер так же отличался от Вентнора, как Вентнор от Атлантик-Сити. В Вентноре дома были относительно небольшие и стояли близко друг к другу. Женщины были в курсе всех дел в округе. Если заболевал чей-то ребенок или среди зимы выходило из строя отопление, все об этом знали. А в Сиддл-Ривер я с трудом могла увидеть со своего крыльца ближайший дом. Все дома стояли на довольно большом расстоянии. Соседи были старше нас. И все мы не стремились осложнить свою жизнь знакомством друг с другом.
        Поначалу Джон не хотел брать домработницу. Он рос с прислугой, горничными. Но потом привык обходиться без них и уже не хотел в доме никого постороннего. С тремя мальчиками, старшему из них всего десять, в доме размером с небольшой отель, мне приходилось так много работать, как никогда в жизни. Мой день начинался в шесть утра и до одиннадцати вечера я не покладала рук.
        Джон был требовательным, хотел, чтобы все было в порядке. Однажды я подслушала, как во время коктейля он говорил двум мужчинам, что дома никому не дает поблажек. Он сидел на подлокотнике кресла, описывая все подробности. Мне стало стыдно и обидно. Решила сто проучить. Вышла, поймала машину и поехала домой, оставив его в гостях одного. Уже на подъезде к дому я вспомнила, что у меня нет ключей. До дома, где шла вечеринка, недалеко - всего миля или две, но было холодно, кроме того на мне туфли на высоких каблуках. Что делать? Вернуться и попросить у мужа ключи и тут же выскочить на улицу? Я подергала парадную дверь, но ее уже заперли, поэтому пришлось обойти дом и проскользнуть через кухню.
        В машине по дороге домой я сказала, что не поняла его комментариев по поводу поблажек домашним. «Это всего лишь разговоры, - ответил он. - Между прочим, где ты была? Я не видел тебя». Тут я сказала про домработницу. Если мы в состоянии иметь дом с пятью ванными, то можем и содержать человека, который будет их убирать.
        - У нас есть такой человек. У нас есть ты, - ответил он.
        Я не разговаривала с ним весь вечер. Легла спать в одной из комнат для гостей. На следующее утро позвонила с телефона на кухне в агентство по найму прислуги, пока Джон варил себе кофе. Наняла первую же претендентку, которую мне прислали.
        - Джон, - сказала я ему вечером, - это Кэтрин.
        - Ну так привет. Рад познакомиться.


* * *
        Начались многочисленные приемы, по большей части приглашали сослуживцев мужа с их женами. Мы с Кэтрин тратили по нескольку дней на подготовку. Эти дни, как оказывалось впоследствии, и были самыми приятными. К сожалению, сами по себе обеды проходили в страшной скуке. Единственной целью бесед, насколько я могла заметить, было для всех нас соблюдать этикет и гладко переходить от одной темы к другой. Они ничего не рассказывали, просто задавали вопросы, ответы же на них были предсказуемы. Никому в голову не пришло бы сказать что-то вроде: «Вы себе и представить не можете, что со мной вчера произошло». Наши гости отличались благовоспитанностью, что правда, то правда. Выбирались лучшие из лучших.
        Я читала, что английская королева могла позволить себе короткую беседу с кем угодно. Когда писали ее портрет, она могла часами шутить - все время, пока художник писал - и не уронила этим своего королевского достоинства. Своим поведением она бы произвела сенсацию на наших приемах.
        Я составляла восхитительные меню, заказывала цветы, проводила часы перед зеркалом, а потом сидела на этих вечеринках и нервозно улыбалась в ожидании какой-нибудь шутки, которая могла бы снять напряжение. Но уже через час оставалось только одно желание: как можно скорее выскочить отсюда и принять горячую ванну.
        В скуке званых вечеров была виновата я сама и никто другой. Эти люди со своими изысканными манерами пугали меня. Я или слишком много говорила, или не произносила ни слова. Мне никак не удавалось войти в нужное русло, научиться вести беседу. Мой дискомфорт был заразительным. Постоянно ощущалось, как скованы люди на моем конце стола.
        Я понимала, что подвожу Джона. Ему нужна - и он этого заслуживает - жена, умеющая себя вести в обществе. Иногда смотрела на какую-нибудь женщину и думала: она была бы подходящей женой для Джона. Мисс Шестой Размер по европейским меркам - они все, как назло, такие тоненькие - подошла бы идеально. Мужчины старались завоевать внимание Джона, они все были завязаны с ним в бизнесе, тем же занимались и их жены - льстили ему, как могли. Я видела, что Джон в роли сердцееда просто очарователен. Интересно, сравнивает ли он меня с той женщиной, что сидит с ним рядом?
        Иногда я становилась карикатурой на саму себя, распространяясь насчет своего простого происхождения. Я говорила в той манере, в какой говорят в Атлантик-Сити. Упоминала, что отец был барменом, что я не училась в колледже и никогда не была в Европе. С тех пор, как ясно осознала, что не могу стать такой, как они, я подумала: может, оценят мой необычный для их окружения привкус простоватости.
        В один из вечеров, пытаясь расслабиться, я слишком много выпила. Моя речь за ужином звучала невнятно, чувствовала я себя смущенной. После пила много кофе, стараясь протрезветь. Когда все разошлись, долго не могла уснуть, встала с кровати и вышла на кухню. Чувствовала себя ужасно, вино и кофе предельно взвинтили нервы. Почему мне так тяжело на этих вечерах? Почему придаю такое большое значение вещам, которые не стоят того?
        На кухню вошел Джон, затягивая пояс банного халата, щурясь от света. Я сказала, что чувствую себя виноватой - может быть, я не слишком приятна, как хозяйка, и что я мало похожа на ту женщину, с которой он больше часа разговаривал в углу гостиной. Он потер лицо руками, взглянул на часы на стене, приблизился к моему стулу и обнял меня. «Тебя все жалеют, знаешь об этом?» Я кивнула. Он зевнул и погладил мои плечи: «Люди тебя любят, это очевидно. Послушай, я-то был уверен, что тебе нравятся все эти вечеринки. Я думал, тебе не терпится завести побольше друзей. Для меня не играет особой роли, есть эти вечеринки или их нет. Может свести их к минимуму. Как ты? Если бы для меня они были бы так важны, я женился бы на ком-нибудь другом. Я женился на тебе. Не забывай».
        Я понимала, что снова начну воровать, как воровала когда-то. Потребность в воровстве давно сформировалась и стала органической. На продолжительные периоды она ослабевала, а затем снова вспыхивала. Я проводила много времени в больших торговых центрах: «Гарден Стейт Плаза», «Фэсин Сента». Совала Кэтрин двадцатку, чтобы она присмотрела за мальчиками. Какая роскошь отдохнуть от них хоть несколько часов. Я не столько покупала, сколько просто бродила среди всего этого барахла, умиротворенная и взволнованная одновременно. Перебирала вывешенные в ряд пиджаки из мягкого твида, улыбалась при виде красивых бюстгальтеров и нижнего белья - кружевного, пастельных тонов. Корзины с бумажниками, кошельками для мелочи и портсигарами, сотни оттенков помады. Я ненавидела неожиданные встречи со знакомыми: матерью какого-нибудь друга моих детей, женой человека, бывающего на наших обедах. Была вынуждена бесцеремонно отделываться от них, раздражаясь из-за того, что они нарушали мой мечтательный настрой и вынуждали вступать в пустые разговоры.
        Как только продавец равнодушно поворачивался ко мне спиной - для этого разыгрывала провинциалку - я была уже у выхода. Однажды в «Бэмбергере» увидела шелковую блузку, розовую, с короткими рукавами и перламутровыми пуговицами. Засунула в сумку и вышла из магазина. Был прекрасный осенний день, ясный и прохладный. Прошла быстрым шагом до другого конца торгового комплекса, как можно дальше от
«Бэмбергера». В ларьках продавали самые вкусные в мире горячие соленые крендельки. Я сразу успокоилась, купила один, помазала его желтой горчицей, села на скамейку и с аппетитом съела.
        А случилось то, что я опять начала воровать запоем. Воровала, воровала, воровала, пока меня не поймали. Это произошло в магазине «Б. Альтман». Арестовали, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Детектив заявил, что я ворую, как профессионал. Джон убедил администрацию магазина снять обвинение. Рассказал, что у меня давняя эмоциональная неуравновешенность, пообещал, что меня будут лечить.
        Успокоив директора магазина, Джон начал выпытывать у меня, почему я это сделала. Помню, мы ехали долго. Джон все спрашивал меня, чего мне не хватает, что он делает не так. Я чувствовала унижение, раскаивалась, обещала Джону, что этого не повторится. Согласилась показаться какому-нибудь специалисту. Мой первый психиатр, доктор Сэндерсон, рекомендовал госпитализацию для интенсивного лечения.
        Я поехала в частную психиатрическую клинику в Коннектикуте. К этому времени я уже полюбила досуг. В клинике один час занят индивидуальной терапией, второй - групповой, а остальное время было в моем распоряжении. Это было превосходное сочетание общения и уединения. Гуляла, читала и беспокоилась о Джоне и мальчиках намного меньше, чем предполагала. Меня, скорее, волновал недостаточно горячий чай и насколько чист халат, дадут ли мне окружающие посмотреть Майкла Дугласа или придется смотреть спортивные игры, которые больше нравятся им. Джон навещал меня по воскресеньям, привозил карточки детей и их письменные работы. Я полюбила свою маленькую кровать с двумя кнопками: для поднятия изголовья и для вызова сестры.
        В 1973 году я снова забеременела и молила Бога о девочке. Если ты одна женщина в семье, то появляется чувство одиночества. Я люблю мужа и детей, но сама не такая, как они. Американцы, жившие за границей, рассказывают о ностальгии, о страстном желании услышать английскую речь. Они набрасываются на первого встречного американца. Житель Нью-Йорка встречает кого-нибудь из Далласа, и они ведут себя так, будто давно не видевшиеся соседи. Я скучала по девочкам из Вентнора, особенно по Джуди. Хотелось знать, как она там? Думала ей позвонить, но не звонила. Скучала по матери и сестрам. Иногда я была бы так рада увидеть в дверях свою домработницу - тоже ведь девочка! Кэтрин - прекрасная женщина, но она вечно занята. Она приходит в мой дом работать, а не дружить. Несколько раз, поначалу, мы вместе сидели на кухне во время ланча. Должна сказать, она была поражена, узнав, что ланч со мной - часть ее работы, ее дополнительные обязанности. Она предпочла бы сидеть спокойно и читать газету.
        Дочка. Я хотела дочку так сильно. Боялась, не переживу разочарования, если новорожденный окажется мальчиком. Последние два месяца беременности я дико и безрассудно воровала, обещание Джону так и осталось пустыми словами. Это чудо, что меня не арестовали. Но в то же время - кто бы мог заподозрить в этом беременную леди в дорогой одежде для будущих мам, в туфлях без каблуков?
        Когда родилась Сьюзен, я ликовала. «У вас девочка, красивая», - сказал врач. Прямо там, в родильной палате, я поклялась никогда, пока живу, не воровать. Пусть это будет подарком моей крошке. Я держала ее головку в ладонях и верила, что Господь поможет мне.
        Годом позже Джон ошеломил меня новостью, что у нас серьезные финансовые неприятности. Лоррен спуталась с группой спекулянтов, эти люди обещали больше, чем могли сделать. Когда дым рассеялся, мы оказались на грани банкротства. Джону ничего не оставалось делать, как продать все, что можно, а оставшееся заложить - только тогда кредиторы стали с ним разговаривать.
        Он приезжал домой вечерами бледный и замороченный, сразу пил виски. Среди ночи я просыпалась, а его не было рядом. Потом шла из комнаты в комнату, пока не находила его, склонившимся над желтой папкой с бумагами или спорящим по телефону с матерью.
        Денежные трудности. Все эти неприятности мной воспринимались по-детски. Денег не хватает всегда: то не хватает на еду, не хватает спален в доме, не хватает рабочих мест. Я чувствовала предательство: Тайлеры обязаны были предусмотреть такого рода вещи. Сколько денег нужно человеку, чтобы чувствовать себя спокойно?
        В один из дней поехала в Ньюарк. Закладная по дому находилась в местном банке, а я должна была предоставить некоторые документы. Я заблудилась, пока искала банк, кружила по улицам с обветшалыми домами почти час. Бесчисленные магазины по сторонам дороги, с товарами, кучей сваленными в корзины. Они стояли прямо на тротуаре, в кассах расплачивались только наличными, кругом незаселенные дома - все как в беднейших кварталах Атлантик-Сити, только повыше уровнем.
        Служащий банка был со мной немногословен. Разговаривая сдержанно, я чувствовала какую-то вину перед ним.

        В магазине «Бэмбергер» в Ньюарке я выглядела белой вороной. Не часто богатые белые люди там покупали. Более оживленная атмосфера, чем в пригородных магазинах, более грязный пол, за товаром не так внимательно следили. Многие продавцы работали с давних времен, они помнили Ньюарк в лучшие времена. Им бы хотелось, чтобы такие люди, как я, снова посещали их магазин, они смотрели на меня с любовью. Отношение ко мне было великолепным, правда. Я была как никогда дерзкой, украла маленький флакон очень дорогих духов. Попросила продавца показать с полдюжины разных духов. Эта милая старушка была польщена, решила, что мы с ней совсем не то, что все другие покупатели. Все вокруг сами по себе, а у нас с ней есть что-то общее. Ей бы никогда не пришло в голову следить за моими руками.
        Кража в Ньюарке доставила мне особое удовольствие. Дорога из Сиддл-Ривер, суматоха на улицах, уважительное отношение старых евреек-продавщиц, выражение лиц девочек, сидящих на ступенях крыльца в ожидании автобуса. Они никогда бы не поверили, что я знаю, что у них сейчас на душе. Но я знаю. Я знаю.

        Конечно, я чувствовала вину, когда нарушила клятву, данную себе в родильном отделении. Прошла ночью на цыпочках в детскую и посмотрела на спящую Сьюзен. Слушала ее дыхание. Содрогалась от собственной двуличности. В итоге, со временем я убедила себя, что мой обет остановиться и не воровать для блага дочери с самого начала был неправильным. Сьюзен пришла в этот мир не для того, чтобы исправлять меня. Всегда я ухитрялась так или иначе найти себе лазейку для оправдания.
        Я была женой крупного бизнесмена, матерью троих сыновей и дочери. Была воровкой - ловкой, смелой, бесстрашной. Эгоистичной. Не забывайте, эгоистичной! С чем можно сравнить это ощущение? Я чувствовала, будто где-то в пути от меня откололись какие-то части, будто я страдаю кислородным голоданием, будто моя кровь начала бродить, как бродит вино, киснуть, как молоко.

        Год был трудным, ужасным. За несколько дней до Рождества Лоррен узнала, что у нее рак груди. Когда Джон появился дома посреди дня, я думала, что-то стряслось, какой-нибудь сокрушительные провал в делах. «Моя мать», - почти беззвучно сказал он. Он никогда не называл ее так, всегда просто Лоррен. Он сел на телефон и обзвонил знакомых врачей. Сказал, что перевез Лоррен из Атлантик-Сити в Слоун Кеттеринг. Ее прооперировали и облучили, но слишком поздно. Через месяц после операции обнаружилась злокачественная опухоль мозга.
        Сам дьявол приложил руку к смерти Лоррен. Не придумаешь ничего более жестокого. Искалеченная, только в минуты просветления понимающая, что обманута судьбой, она продолжала устраивать житейские дела: была уверена, что сможет возместить урон. Но она знала и то, что жить ей недолго. Джон сидел с ней, пока она не прогоняла его. Она говорила о делах двадцатилетней давности, принимая Джона за его отца, ругалась, как матрос в порту. Джону пришлось убрать из палаты телефон.

        Боже правый, какой ущерб принесла сыну мать, одаренная такими исключительными качествами, как Лоррен. Джон весь ушел в свое горе. Испытания, связанные с болезнью Лоррен, оказались ему не по силам. Джон не мог избавиться от воспоминаний последних двух месяцев.
        Как-то вечером я нашла его в подвале. Он перебирал одежду Лоррен. Я собрала вещи, чтобы продать их на блошином рынке в пользу госпиталя «Белли». У Лоррен было несколько роскошных вещей - она никогда не экономила на себе - и я знала, что дамы из госпиталя будут им рады. Джон распаковывал сумку с неистовой сосредоточенностью, взгляд у него был как у сумасшедшего. «Джон!» - окликнула я его, он вздрогнул, мгновение смотрел растерянно, потом начал кричать.
«Превосходные вещи! Ты собралась от них избавиться? Ты в своем уме?» Он перенес наверх все до мелочи, что-то упало на цементный пол. Трудно сказать, сколько раз он ходил туда-сюда с этой одеждой.
        Вещи Лоррен до сих пор лежат у меня в кладовке, по крайней мере, большая их часть. У меня так и не хватило храбрости кое-что выбросить. Несколько лет назад Сьюзен обследовала стенные шкафы холла и обнаружила одежду. Она восхищалась: «Одежда бабушки Тайлер!» В отличие от мальчиков, она не помнила Лоррен. Утром она спустилась, одетая в одну из юбок от «Шанель», большой свитер и в легкие спортивные ботинки из ткани. Джон поддразнивал ее, но на самом деле получал от этого удовольствие. Он самодовольно взглянул на меня, словно говоря: «Видишь? Превосходные вещи!»
        Конечно, Джон скучал по матери. Она была его деловым партнером, учителем. Часто психолог беседовал с Джоном целый день. Кроме меня и детей у него не было никого. Для нас он муж, отец, советчик. Были партнеры по бизнесу, с ними он ходил на ланч, играл в гольф, но настоящего друга не было. Джон мог бы довериться мне, но боялся, боялся расстроить меня, боялся, что я начну опять воровать.
        После смерти Лоррен я чувствовала себя покинутой. Мне казалось, что я была замужем за Джоном и Лоррен. Так и было. Хотя я часто негодовала из-за этого. Без Лоррен наша семья выглядела незащищенной.
        После первого периода безутешного горя Джон впал в депрессию. Всю свою энергию он направил на работу. Денежные трудности все еще не разрешились. Честно, я не представляла, как Джон со всем справится. Должно быть, он чувствовал себя таким одиноким во всех попытках поправить ущерб, причиной которого были последние денежные вложения Лоррен. Как часто в течение рабочего дня ему хотелось посоветоваться с матерью? Дома он сидел в кабинете и предавался своим скорбным мыслям, а потом выпивал виски и ложился спать.
        Все мы боялись за него. Сьюзен едва начинала ходить. Я щедро уделяла ей внимание, чтобы возместить неприветливое отношение Джона. Мальчиков я постоянно одергивала, чтобы вели себя потише. Дэвиду было двенадцать, и уже тогда он был горячим и вспыльчивым. Начал грубить мне, не говорил, куда идет и когда вернется. Мне нужна была помощь Джона, но я не осмеливалась попросить. Джону-младшему было четырнадцать лет, я считала его слишком серьезным. Он знал о денежных затруднениях, они его пугали. Он попробовал поговорить об этом с Джоном, но Джон ответил, чтоб он не совался не в свое дело, а занимался алгеброй и химией. Эндрю - ангел, у этого ребенка от рождения был характер святого. Вот почему я всегда мирилась с недостатком честолюбия у него и никогда не отказывалась давать ему деньги.
        Эндрю должен был родиться девочкой. Он был красивым и с мягким характером. Рядом с таким человеком всегда бывает мужчина, который о нем заботится. Все женщины, с которыми у Эндрю завязывались отношения, вели себя именно так. Они влюблялись в него из-за привлекательной внешности и мягкого характера и начинали действовать. Они убеждали его записаться в колледж или предлагали работу там, где работали сами. Через полгода Эндрю оставил колледж - то ли его выгнали, то ли ушел сам. Женщины не знали, что делать, они прекратили с ним отношения раз и навсегда.
        Депрессия Джона все продолжалась. Я была готова сказать ему - надо что-то делать, или обратиться за помощью, или самим обдумать, как выбраться из депрессии. Мне нравилось думать, что если я осталась одна рядом с ним, то должна во всем быть с ним вместе, но не бездействовать и не позволять ему превращаться в подобие моего отца. Потом весьма быстро он избавился от уныния. Вдруг как-то стал жизнерадостным и беспечным. Подкрадывался потихоньку и обхватывал меня сзади руками, так было сразу после свадьбы. Попросил дожидаться его к обеду, так что теперь мы всегда ели вместе. Он звал с собой Сьюзен, когда собирался ехать в субботу по делам.
        Потом начал покупать себе одежду. Раньше это его не волновало: он надевал все, что покупала ему мать или я. Теперь продавцы из «Вэллач» и «Брукс Бразерс» звонили ему домой и сообщали, что только что поступили те или другие вещи. Я вздохнула с облегчением и радостью, его отчаяние прошло. Думала, что наступило просветление и в финансовых делах.
        Знаете, что было дальше? Письмо в почтовом ящике без штампа и адреса, только с моим именем на конверте. Оно было от молодой женщины из конторы Джона. Она писала, что Джон уже несколько месяцев преследует ее. Она пыталась положить этому конец, что он ей неинтересен. Но он не оставлял ее в покое и клялся, что любит. Покупал ей подарки - ожерелье, духи, хотя она их не принимала. Позже он стал звонить ей домой в любое время, интересовался ее личной жизнью, заводил неприличные разговоры. В конце она приписывала, что сообщает мне о муже только потому, что сама собирается замуж, и если ее муж когда-нибудь поведет себя, как Джон, она хотела бы, чтобы ей это стало известно. Письмо было написано красивым, как у всех секретарей, почерком, с абзацами. Подписано: «Искренне Ваша - Кэрол Элиасон».
        Джон пришел после полуночи. Я вручила ему письмо. Он мельком взглянул на него, снял галстук и присел на край кровати. «Кэрол - хорошая девочка», - сказал он. Она пришла к нему на работу около года назад. В тот день, когда я получила письмо, она уволилась и сказала Джону, что написала мне и обратится в полицию, если он когда-нибудь снова потревожит ее. «Если хочешь, чтобы я сейчас же ушел из дома, я уйду», - закончил он.
        Я проплакала три дня. От мысли, что Джон пытается соблазнить другую женщину, у меня возникало ощущение, будто в животе разливается кровь. Я сходила с ума, представляла те ночные звонки по телефону: он звонил, когда дети и я уже спали. Меня бесила Кэрол. Она такая невинная? Она, должно быть, сама завлекала его: ходила на работу в коротких юбках и свитерах с глубоким вырезом, склонялась над его столом так, чтобы все было видно. А когда он повел себя, как любой мужчина на его месте, она расплакалась. Я перечитала письмо и поняла: Кэрол Элиасон - просто девочка, оказавшаяся на грязной секретарской работе с противным боссом.
        Глубоко внутри у меня возникли серьезные сомнения. Есть какие-то несовпадения, считала я, если он увлекся другой и начал ее преследовать. Только получилось так, что он выставил себя дураком. Он был мужчиной средних лет, с брюшком, помешанный на своем горе после смерти матери, ухаживающий за девушкой намного моложе его, самодовольно разгуливающий в новой одежде, говорящий гадости, чтобы запугать девушку, если она вздумает ему отказать.
        Я вела счет преступлениям, совершенным каждым из нас за многие годы. Должна заметить, что во многом пришлось отдать должное Джону. Он не всегда, может быть, вел себя героически, но всегда был рядом. Я вспомнила день, когда мы принесли Джона-младшего из больницы. Вспомнила, как мы стояли рядом с детской кроваткой, и Джон обнимал меня вместе с нашим первым ребенком. Я спрашивала себя, смогу ли я когда-нибудь бросить одного из них? Сможет ли любой из нас сделать что-то вызывающее? Нет, конечно, нет. Я останусь для них матерью и женой, что бы ни произошло. Думала о Лоррен и ее стремлении забыть наши скандалы ради Джона, ради нашей семьи. Насколько труднее нам бы жилось, сделай она меня своим врагом.
        У вас создалось впечатление обо мне как о холодной и расчетливой? Может, вы подумаете, что я искала себе выгоду? Думаете, мне все удалось уладить? Сама себя об этом спрашиваю. Но сейчас знаю - нет. Говорю вам, я ничего не уладила. Джон заслуживает прощения. Единственное, что мне нужно сделать, когда я вернусь домой, - дать ему возможность простить меня.


        Глава двадцать вторая
        Загрохотал гром, такого грома я никогда не слышала. Миссис Тайлер закрыла уши ладонями. Должно быть, что-то обрушилось: крыша, кирпичная труба, огромный дуб. Наверное, все собаки округа Берген залаяли под кроватями, а дети выбежали в коридоры.
        - Dios mio, - прошептала Луз, и полил дождь.
        Шум дождя создает ощущение уюта, даже здесь. Ты рад, что есть крыша над головой. Где бы ты ни был - главное не под дождем. Во всех камерах женщины благодарили Бога за дождь, приносящий прохладу.
        Я продолжала думать, что нахожусь в начале своей истории, что нашла в ней то место, с которого события пошли не тем путем. Потом просто похвалила себя - да, мои неприятности начались здесь. Но вскоре припомнила что-то еще, произошедшее раньше и подумала: нет, все началось не там, все же не там.
        Мое самое первое воспоминание из детства - это сон: мы с сестрой прокладываем себе дорогу в джунглях. Мы путешествуем.
        Мы кричим звонкими голосами, легко и ловко пробираемся через заросли. Мой сон о сафари не такой уж неправдоподобный, каким может показаться. Нашим любимым мультфильмом был «Дитя джунглей». На его месте могла бы быть любая из нас. Озорной, загорелый, с темными, слишком длинными для мальчика волосами, у него даже была челка, как у нас. Когда он танцевал свой танец со слонами, мы танцевали тоже, в гостиной не оставалось свободного места.
        Мать не считала, что маленьким девочкам летом нужны рубашки, поэтому мы повсюду бегали голые по пояс. Нас было восемь, не забывайте, восемь полуголых девочек. Братья наших соседок называли нас туземцами, когда мы боролись с ними за право покататься на тарзанке, висевшей в зарослях между нашими дворами.
        Тарзанка? Фаллический символ, да? Эта свисающая веревка - символ большого пениса, который мы хотели отчаянно отвоевать у старших мальчиков. Мы болтались на том канате, потому что было страшно и весело. Хватаешь канат, стоя вверху над склоном, притягиваешь к себе, садишься - узел между ног - и отталкиваешься. Канат терся о мои половые органы, и мне было приятно, хотя ничего общего это не имело с пенисом.
        У меня были только сестры и очень скромный отец, поэтому я в более старшем возрасте, чем большинство девочек, впервые увидела пенис. Приехали родственники и, когда младший кузен выходил из ванной, я вежливо попросила его спустить штаны. Что это такое? Я любопытничала, поверьте, но не завидовала. Пенис кузена был вялым и беспомощным. Я смутилась из-за кузена и его пениса. Может, если бы обстановка была более благоприятной, меня бы это впечатлило. Никто не может вызвать зависти со спущенными до щиколотки штанами.
        Следующий пенис я увидела в книге, найденной дома на полке. Она называлась
«Вьетнамский врач». Когда приходило соответствующее настроение и никого поблизости не было, я быстро перелистывала фотографии с голыми вьетнамскими мальчиками. И пенисы между ног напоминали приросшие пальцы. Я думала, что они никогда не смогут широко раздвинуть ноги из-за этой висящей штуки. Любопытство, нескромное любопытство возвращало меня снова и снова к этой книге. Был прямо какой-то зуд, только, конечно, не желание отрастить себе такой же пенис. Несколькими годами позже на занятиях по гимнастике я училась делать шпагат и радовалась, что у меня ничего не мешает между ног. Даже теперь, клянусь, когда Алекс разгуливает по спальне голый, с вялым пенисом, мне кажется, что это все-таки ему мешает. Как, наверно, ему неудобно, когда он на нем лежит.
        Когда мы замечаем какие-то различия между собой и другими, разве мы искренне не считаем себя нормальными, а других - с отклонениями? Западный или восточный разрез глаз. Волосы негров или кавказцев. Если бы завтра марсиане приземлились на площади Таймс и у них из центра лба выступала бы золотая рыбка, то у нас бы не появилась зависть к золотой рыбке.
        - Какой вы были в детстве, Рита? Держу пари, вы были девочкой-сорванцом.
        - Вы пари проиграли, миссис Тайлер. Я была девочкой из девочек. Я была во всем похожа на нашу сестру Маржи.
        Это звучит странно, но у меня многое вышло наоборот. В детстве я была очень красивой девочкой. Знаете, как модели и кинозвезды всегда рассказывают, что они были некрасивыми детьми? Неотесанными, длинными, костлявыми и неуклюжими. Старая история о гадком утенке и прекрасном лебеде. Переверните - и получится моя история. Я была куколкой. Друзья родителей выделяли меня изо всех сестер и сажали на колени. Сосед, старик, говорил мне, что я похожа на Терезу Бревер. Повторял это бесконечно, как это бывает у стариков. Я не знала, кто такая Тереза Бревер, тогда еще не знала, но мать была польщена таким сравнением. Он щипал меня за щеку пальцами, пахнувшими отравой для насекомых, - он ей опрыскивал розы.
        Когда мне было восемь лет, на эскалаторе в магазине услышала, как мужчина отчитывал женщину из-за того, что она употребляет слишком много косметики. Он показал на меня пальцем, как на образец естественной красоты. «Посмотри на нее. Великолепна безо всяких ухищрений». Женщина, как послушная ученица, стала пристально разглядывать меня. Я широко распахнула глаза, тряхнула головой, чтобы откинуть волосы назад, и втянула щеки. Была так захвачена ролью красавицы, что не заметила, как ступенька, на которой стояла, распрямилась. Я потеряла равновесие, упала, разбила колено о рифленый металл.
        Несколько лет назад я была в аэропорту с двумя огромными сумками в руках. Попробовала войти с ними на эскалатор, но не получилось. Окружающих это начало раздражать, поэтому я одну сумку поставила перед собой.
        При всем том внимании, которое я тогда получала, у меня появился опыт отношений между мужчиной и женщиной. Очень рано, начиная с первого класса, у меня были пылкие поклонники. Писали мне записки, давали 25-пенсовые монеты. Один мальчик бросал камни в наш дом из-за того, что я не ходила с ним постоянно. Мать другого мальчика сказала моей, что поначалу безумное увлечение сына мною ее забавляло, но на самом деле у него это зашло слишком далеко - он сам не свой. Этот мальчик приготовил восхитительную открытку ко дню Святого Валентина, полную любви и тоски. Я долго расхаживала с этой открыткой, засунув за пояс под белье.
        У моего кузена-подростка был друг, пригласивший меня посидеть в его машине на переднем сиденье. Он говорил «Моя детка» и с вожделением наблюдал, как я бегала, играя с детьми, пока взрослые готовили мясо на костре во дворе. Я притворялась, что не замечаю его, что мне интересно играть с шариком на веревочке. Да, правильно. Меня никто не интересовал, все мое внимание было сосредоточено на сидевшем за столом Фредди.
        Как-то ночью после ванны мы с Евой вышли через черный ход и голые сели на ступеньки. Мы смеялись, просто корчились от смеха, даже стукнулись лбами. Мало того, что мы вышли голые, мы еще начали кричать мальчику старше нас, жившему рядом. Ева выкрикивала его имя, а я зажимала рот рукой. Потом мы менялись ролями. Кричала я, а она меня сдерживала. Соседи ничего так и не слышали, зато услышала старшая сестра. Она побежала и рассказала матери. По дороге в дом нас нашлепали и отправили в постель, шмыгающих носом и обвиняющих друг друга. Мы лежали тихо и слушали, как внизу мать начала рассказывать папе. «Мы погибли, погибли, погибли», - шептала Ева. Наша комната была прямо над родительской. Мы расслышали свои имена в потоке речи и ждали услышать шаги. Голос матери затих, и отец рассмеялся: «Иисус Христос, там же сорок пять градусов».
        Обычно я слушала музыку по средневолновому приемнику и это сильно меня взбудораживало. «Как тебя зовут? Кто твой папа? Что ты знаешь о сексе?» - спрашивал ведущий у девочки. Слово «секс» похоже на звук цимбал, грохочущий, но отдаленный.
        Я не могла дождаться, когда мне исполнится шестнадцать. Это число мне казалось магическим. Когда мне исполнится шестнадцать, за мной будут заезжать мальчики в спортивных куртках, в машинах с откидным верхом.
        Вскоре у многих девочек начала расти грудь, и это было первым признаком того, что я перестала быть царицей бала. Я замечала у них вздутия под футболкой и знала, что мои дела плохи. Мои собственные соски оставались все такими же маленькими, без признаков перемен, как десятицентовая монета. Даже у некоторых ребят они были больше. За то время популярности, когда была девочкой, за которой бегают, я успела стать тщеславной и резкой. «Мечта токаря», - говорили мне теперь, потому что моя грудь была, что называется, «плоская как доска». Был мальчик, я его окрестила
«Толстяк-мечта-пирата-отвислая-грудь». Я так назвала его на автобусной остановке, в пятом классе, и кличка прилипла к нему. А теперь он отплатил мне более оригинально, даже сказала бы, изящно: «Две росинки на гладильной доске». В восьмом классе наша учительница затеяла с нами игру в слова: она давала описание, а мы должны были угадать слово. Соревновались между собой два класса. Она говорит:
«Плоская с трех сторон…». Тут он вскочил и сказал: «Рита».
        Представьте, что размер растущего пениса у мальчика становится немедленно известен всем. Они показывают их друг другу, запершись в комнате, косятся на соседей по писсуару, это мне известно. Но предположим, каждая девочка в школе знает, что у такого-то маленький пенис и сопровождает это шутовскими кличками и смешными каламбурами: «Маленькая штучка», «Мечта обезьяны». Тогда они превращаются в толпу убийц.
        Ну-у-у, юность. Кожа испортилась, черты лица изменились. Оказалось, что у меня отцовский нос, глубоко посаженные глаза, скошенный подбородок. Я уже не была красавицей. Знаю, знаю, что если я и не совсем Квазимодо, то где-то близко. Жизнь меня уже не радовала, как радовала раньше. Был потерян авторитет, источник силы и власти. Мальчики могли пригласить меня с собой, а могли и забыть. Один студент, хорошо настроенный ко мне, по крайней мере не безразлично, признался, что у него было достаточно злопамятных и взбалмошных красоток, и он рад, что теперь рядом такая девушка, как я. Как-то вечером мы смотрели по телевизору повторение шоу Эда Силливана. Показывали «Битлз». Мой приятель посмотрел на Ринго Стара, с огромным носом, тупого, бившего в барабан, и сказал: «Эй, Рита, он похож на тебя!»
        Не только мальчики, но и девочки стали ко мне безразличны. Они не смотрели на меня с обожанием, как раньше, не соперничали из-за дружбы со мной. Мое высокомерие больше не казалось привлекательным. По-настоящему красив тот, кто красиво поступает. А красивые девочки словно тираны. Могут вести себя, как захотят, но люди все равно стремятся дружить с ними. А заносчивое поведение и некрасивое лицо делают девочку совсем непопулярной.
        Так какая же мораль следует из этой истории? Оставайся красивой, и тебе ничего не будет страшно в жизни? Нет, нет и нет! Нужно вернуться к тому детскому сну о джунглях, когда надеяться можно было только на себя, а помощи ждать неоткуда. К девочке-китаянке, которая не станет сумасшедшей, даже имея такого сумасшедшего отца. К Мерисол, которая говорит: «Рита, ты учишь меня плавать, так я уже плавать научилась». Все беды с красоты только начинаются.


        Глава двадцать третья
        Я никогда не называла клиентам своего настоящего имени, называлась Дарлин - именем, которое придумала на танцах. Белые парни никогда не слышали имени Луз. Когда я говорила «Луз», они смеялись: по-английски это похоже на «свободная», ха-ха-ха, очень смешно!
        Иногда мне хотелось, чтобы меня посадили. Когда начинались неприятности, я думала: если бы меня посадили, все разом и кончилось. Здесь неплохо, поверьте мне. Окружная тюрьма в Пассиаке, ну ладно, это отдельный разговор. Но здесь не так плохо.
        Меня вырастила бабушка. Я жила у нее с рождения. Я сильно ее люблю до сих пор. Не держу зла, но от нее пришлось уйти. Вот так: не ее вина, и не моя вина. Она была слишком строгой, не давала мне делать ничего, что я хотела. У меня есть сестра, на три года старше. Идалия красивая и спокойная, хорошо учится в колледже. Ну, а я - я плохая с самого рождения. Если спросить бабушку, она так и скажет.
        У нас с Идалией разные отцы. Моя мать была замужем за отцом Идалии. Он водил автобус, но с деньгами было туго, и мать сбежала с моим отцом, торговцем наркотиками, мистером Сликом. Последнее, что я о нем слышала: он заболел и какая-то леди ухаживала за ним в Нью-Йорке. Отец у меня маленький и тощий. Бабушка, глядя на меня, говорит, что я на него очень похожа.
        Мать. В то время она немножко загуляла. Она очень сильно обидела бабушку. Бабушка решила, что мы с Идалией не должны быть похожи на мать. Даже не помню, чтобы она называла имя матери. Говорила, что у нее нет дочери, только внучки. Мне хотелось подкрашивать глаза, носить высокие каблуки, а бабушка не разрешала. Дома у нас было очень тихо, скучно. У нее везде были картинки с Иисусом и Марией. Она любит Марию, как будто это ее дочка. Эти картинки кажутся днем грустными, а ночью от них страшно. Бабушка таскала меня с собой в церковь и так сильно сжимала мне руку, чтобы я не вырывалась, что рука немела.
        Может показаться, что я всегда была несчастная. Окружающие ко мне относились плохо. Да если бы кто-нибудь и сказал, как надо себя вести и что делать, я бы назло сделала наоборот.
        Первый раз я переспала в двенадцать лет. Этот мальчик, Вильфредо, жил внизу. Он был красивый. Правда. Семнадцать лет, черные волосы, с кольцом в ухе, зубы белые-белые. Он сначала вообще не хотел иметь со мной дела, потому что я маленькая. Говорил, чтобы я отстала от него, обращался как с ребенком. А я все равно около него крутилась, и очень скоро он начал приставать. Бабушка засекла нас на крыше, избила меня, а матери Вильфреда сказала, что позвонит в полицию, если он попробует ко мне подойти. Тут же Вил уходит в армию. Когда он приехал в отпуск, разговаривал со мной, как с паршивой девчонкой.
        Трахаться с парнями - это кое-что. Мне нравилось. У них в машине. У них дома, когда матерей не было. Мне тогда это было интересно, по крайней мере в сравнении с той ерундой, которой занималась Идалия: она трепалась с подружками по телефону, ходила в город рассматривать одежду в магазинах или танцевала в комнате с закрытой дверью. Меня все это не трогало. Некоторые из ребят, с которыми я ходила, трепались за моей спиной. Эти сукины сыны обзывали меня, говорили, что я могу с кем угодно - пожалуйста. Девчонки трахались со своими приятелями и их братьями каждую ночь, а меня поливали говном. Идалия приходила домой и обзывала меня дешевкой, говорила, неужели я довольна, что про меня идет такая слава. «Почему ты стала такой гадкой? Что с тобой случилось?»
        Зато с Идалией было все в порядке. Я ее ненавидела за то, что она такая хорошая. А сейчас я горжусь своей сестрой. Она учится в колледже, будет заниматься бизнесом. Идалия собирается замуж за одного красивого честного человека. Бабушка заслужила такую хорошую Идалию после всего, что вытерпела от нас с матерью. Только Идалия мало в чем разбирается. Она мягкая, не знает самых простых вещей, даже как за себя постоять. Я на три года моложе, но будьте спокойны - когда Идалию кто-нибудь обидит и она мне расскажет, я их изобью. Хоть я и маленькая, а девчонки меня боятся. Я отомщу любому, кто попробует обидеть ее. Хочу сказать, что если бы я умела тихонько делать, что хочу, от меня бы все отстали. А у меня каждый день беда - то дома, то в школе. Я трахалась, нюхала кокаин, не ночевала дома. Один раз удрала из школы. Прихожу домой и вижу - на диване сидит белая леди. Она похожа на вас, Рита, даже лучше. Судья во время процесса над малолетними сказал, что я неисправимая, приговорил к шести неделям в «Конклине». Я умоляла бабушку не пускать меня туда, уверяла, что я исправлюсь. Она сказала, что с нее хватит
говна.
«Лучше ты сейчас поплачешь, чем потом буду плакать я».
        Обстановка в «Конклине» меня раздражала. Наркоманы, пьяницы резали себя от нечего делать бритвой. Одна придурошная взяла молоток и разбила все окна у себя дома, а потом долбанула себя по руке. Я держалась в стороне, считала дни, пока одна, постарше, ее звали Бесс, не заговорила со мной. Она обозвала меня дешевкой, которая дает налево и направо. «Ты бы лучше брала плату», - повторяла она, советуя мне, как вести себя. Я получала вдвое больше, чем Маделин, и с легкостью. Я меньше и намного красивее. Красота приносит деньги.
        Бесс рассказала про бар в Тетерберо, где можно сделать сто долларов за вечер танцев. «Девочки, девочки, девочки», - было написано на табличке над дверью. Внутри темно, и пара девчонок танцевала под громкую музыку. Бармен посмотрел на меня и быстро кивнул головой, мол, сама знаешь, зачем пришла. Он был высокий, этот Эдди, бородатый, думал, что если стоит за стойкой, можно и выпендриваться. Он измерил меня взглядом и говорит: «Ты когда-нибудь раньше танцевала?» Я сказала ему, как научила Бесс: «Во Флориде».
        Задняя комната была отвратительная, грязная. Никогда не забуду. Железный стол, накрытый бумагой, пепельницы и стаканы, два стула с сиденьями, изрезанными ножом. Белый парень за столом, с рыжими волосами, очки в железной оправе, рубашка не сходится на жирном пузе. Он осмотрел меня со всех сторон, спросил, сколько лет.
«Восемнадцать». - «Есть удостоверение?» - «С собой нет». Он молча поднял мою кофту и ущипнул за сиську. Велел сделать ему минет, и меня взяли танцевать.
        В ту ночь я заработала 47 долларов чистыми, просто за танцы. Пятнадцать минут одетая, пятнадцать минут раздетая. Вышибалы позаботятся, чтобы никто тебя пальцем не тронул. Мне некуда было идти, когда бар закрылся. Одна из девочек сказала, что я могу пойти с ней. У нее была большая старая квартира над цветочной лавкой. Она завела меня в комнату, где было полно хлама, коробок и старой одежды. Отопления не было. Холод собачий, и я не могла уснуть, думала, как я буду одна - без бабушки, без Идалии, даже без «Конклина». Ноги онемели от холода и от танцев. Я была напугана, но знала, что если вернусь домой, то не пройдет и месяца, как опять что-нибудь случится и бабушка меня снова выгонит. Я лучше буду одна в «Конклине» или каком-нибудь проклятом доме с чужими людьми. Решила так: жить, как сейчас - лучше, чем оказаться на улице.
        В комнате - непроглядная тьма. Так темно, что было без разницы, открыты глаза или закрыты. Смертельный холод. Я свернулась калачиком, укрылась с головой одеялом. У вас когда-нибудь было так: только начинаешь засыпать и не можешь понять, чей храп слышится? Думаете, что за мудак храпит? А это вы сами и храпите. Это храп ваш.


        Глава двадцать четвертая
        Рита и миссис Тайлер открыли утром глаза за секунду до того, как на кухне один работник окликнул другого. Как ни странно, они даже слышали, как он набрал воздуха в легкие, прежде чем завопить:
        - Соль! Ну, бы-ы-стро!
        Сегодня они выходят. Выходят. Скоро.
        Как люди, которые до рассвета должны отправиться в аэропорт, потому что заказан билет на самолет, Рита и миссис Тайлер умывались и одевались молча. Они полоскали горло, чистили зубы, укладывали вещи - шум сборов заменил звуки голосов в это утро.
        Было около трех, когда Рита, миссис Тайлер и Луз пожелали друг другу спокойной ночи. Рита дрожащими пальцами завязывала шнурки. Меньше поспишь - день длиннее. По мере того как росло приятное возбуждение, нетерпение и тревога, то и дело всплывал один вопрос: будет ли Алекс ждать меня, когда я отсюда выйду?
        Миссис Тайлер хорошо выспалась. Голова ясная, руки не трясутся. Она слегка поправляет волосы, не расчесывая их и не брызгая лаком. Она мечтает, что скоро окажется дома под душем, пару раз вымоет голову, ототрет себя мочалкой, побреет ноги, протрет тело лосьоном, потом медленно, с особым удовольствием, оденется, не оставляя без внимания никаких мелочей. Вечер проведет наедине с Джоном. Можем сесть в машину и поехать в деревню в Пенсильванию, думала она, можем поехать на побережье в Джерси. А может, лучше просто посидеть дома. Точно, так и сделаем. Она не может дождаться, когда, наконец, приготовит у себя на кухне ужин, сядет с Джоном во дворе в лучах заката, а когда стемнеет, ляжет на чистые простыни.
        Одетые, с уложенными сумками, готовые идти, Рита и миссис Тайлер сидят на раскладушках. Ждут.
        Наконец пришла надзирательница, вставила ключ в замочную скважину со словами:
«Идем?»
        Они выходят, Рита первая. Маделин стоит у решетки своей камеры в изголовье раскладушки, с отекшим после сна лицом. Рита и миссис Тайлер остановилась. Надзирательница ничего не имеет против, она не спешит выполнять поручение: все равно потом будет другое.
        Маделин откашлялась, пригладила руками волосы. Миссис Тайлер сказала: «До свидания и… и берегите себя». Маделин вяло улыбнулась и ответила, что все будет в порядке.
        Луз, между тем, крепко спала, свернувшись калачиком, руки между колен. Рита придвинулась к решетке, в последний раз глядя на Луз. Маленькие ступни с въевшейся от туфель на босу ногу грязью, красная полоска вокруг щиколоток, голени худые. Грудь Луз мерно поднималась и опускалась - спокойно, как у девочки. Как у ребенка, подумала Рита. Она смотрела на припухшую нижнюю губу Луз, ее длинные, темные ресницы. Младшая сестра, пришло в голову Рите.
        - Ты передашь ей «до свидания»?
        Процедура официального освобождения: возвращение часов, бумажников и обручальных колец. Радость освобождения под конец была омрачена - кольцо выскользнуло из конверта и покатилось вдоль стойки. Рита нахмурилась. Призадумалась, взволнованная этим символическим происшествием. Она собралась положить кольцо в карман, но вместо этого надела его на палец. Она знала, что может выбросить его в реку с моста, но просто потерять - похлопать по карману, а кольца нет - боялась. Подписали три бумаги, каждую в отдельности, потом вышли через боковую дверь и оказались на свободе.
        Все так просто.
        И так безрадостно и буднично. Они ждали этого мгновения, и вот оно пришло. Пахнет травой, влажной землей и асфальтом. Щурясь на солнце, они обогнули здание тюрьмы, чтобы выйти к центральному входу.
        Алекса нет.
        Две полицейские машины - да, фургон с нью-йоркским номером, круг для разворота машин и вялые, безжизненные цветы - розовые, желтые, белые.
        А Алекса нет.
        Рита прикусила нижнюю губу. Ждать и смотреть, подумала она и засунула руки в карманы. Миссис Тайлер сказала:
        - Я не хочу оставлять вас здесь, Рита. Моя машина в гараже, дальше по улице. Я отвезу вас, куда захотите. Пожалуйста, пойдемте.
        Между ними возникла неловкость.
        - Нет, я подожду здесь несколько минут. Если Алекс не придет, я поймаю такси или поеду автобусом.
        - Если бы он собирался приехать, дорогая, то был бы уже здесь.
        - Я не дура. - Рита опустила голову. - Я понимаю, что он, вероятнее всего, не приедет, но я должна убедиться.
        - Конечно, конечно, должна.
        Миссис Тайлер обняла Риту, и к ней на время вернулось то физическое состояние, в котором она была, когда миссис Тайлер нашла ее в темном подвале. Она сама туда спустилась. Вспомнила те минуты отчаяния, когда Рите показалось, что это вернулись надзирательницы. То облегчение, когда узнала голос: «Это я, это я». При дневном свете миссис Тайлер кажется нежной и трогательной.

«Но у нее все же твердый характер», - подумала Рита.
        Какая высокая, думала миссис Тайлер, поглаживая Риту вдоль длинного позвоночника. Крепко обняла ее и положила голову на плечо. Она вспомнила те три жарких дня без воды и мыла, когда они были вдвоем в камере, и вдруг поняла, почему у нее сегодня такая ясная голова и не дрожат руки. Я сказала Рите правду, я сказала то, что чувствовала - вот и все. И я ее выслушала. Миссис Тайлер испугалась при мысли, как много она потеряла бы, не окажись в тюрьме. Она была благодарна судьбе, небу, утреннему солнцу, здесь, на Ривер-стрит, в Хакенсаке, Нью-Джерси, за этот подарок.
        - Вы можете идти, - сказала Рита, освобождаясь от объятий.
        Миссис Тайлер кивнула, глядя Рите в глаза. Ей хотелось возразить, настоять, чтобы Рита поехала, но она промолчала. У Риты хорошая интуиция, подумала миссис Тайлер. Может, Рита лучше знает, когда нужно распрощаться.
        Миссис Тайлер поцеловала Риту, крепко пожала руку, повернулась и пошла прочь. Красная сумка висела на плече.
        - Пока! - крикнула вслед Рита.
        Миссис Тайлер обернулась и помахала рукой.

        Сколько еще ждать Алекса?
        Пятнадцать минут, решила Рита, не больше. Она села на скамейку на тротуаре и взглянула на часы. Приговор Алексом уже подписан, и это она знала определенно. Нечего больше надеяться!
        Потом придет состояние бессильной ярости, когда в глубине ночи она будет медленно перебирать доводы, снимающие с нее вину за разрыв с Алексом. Будут слезы, будут бутылки из-под выпитого вина, будет боль - оттого что ее безжалостно отвергли. Все это кончится нервным расстройством. Начнется с мелких недоразумений: несколько раз будет терять ключи, бумажник, уходя утром на работу, забывать на столе молоко, чайник на плите будет кипеть, пока не обуглится.
        Самое страшное - это потерять Алекса. Будут унизительные звонки к нему в контору, и, набирая номер, она будет знать, что звонить бесполезно. Последнее в этой цепочке ужасно для обоих. Борьба за дом подведет окончательную черту.
        Ей придется пережить все сполна, секунда за секундой. Но она пройдет через это. Со временем ей станет лучше. Она станет старше, да и сдержаннее. Появятся усталость и мудрость. Так и будет, думала Рита. Жизнь не должна выбрасывать нас за борт. Только кто знает: теми ли мы становимся, кем могли быть?
        Движение на Ривер-стрит по-утреннему оживленное. Когда загорается красный свет, десятки машин стоят и ждут неизвестно чего. Некоторые водители праздно рассматривают Риту. Те, кто ближе, видят синяки и смотрят пристальнее других. В другое время Риту это смутило бы. Интересно, что думают эти люди по дороге на работу о женщине с раздутой губой и чернотой вокруг глаз? Но сегодня она просто радуется свободе, когда можно идти, куда захочешь.
        Она предчувствовала это ожидание, хотя и знала, что Алекс не появится. Она забеспокоилась, почувствовав боль в желудке, горло сдавило, дышать трудно. Что с ней? Ее тошнит от голода? Когда пятнадцать минут подойдут к концу - осталось не так долго - она сначала купит газету, а потом хорошо позавтракает: съест яичницу, английскую булочку с маслом и желе, и, как его там, черт возьми, бекон. Она дойдет по Мейн-стрит до кафе «Фейферс», там приличный кофе, там она может спрятаться в отдельной кабинке. Придет в себя и решит, что делать дальше.
        Она поднялась со скамейки, голова закружилась. Мне нужно пройтись, подумала она. О-о-о-х, боль в левом боку давала о себе знать. На тротуаре много людей. Ее обгоняли прохожие. От них приятно пахло. Рубашки на мужчинах ослепительно белые, воротнички жесткие, у женщин свежая помада на губах, юбки еще не помяты. Вам надо на работу, а мне нет, - думала Рита. Эти дни ей очень многое дали. Настолько много, что если бы ее дом загорелся, то все равно в глубине души она была бы рада этому времени, проведенному вне дома, который не восстановишь.
        Кремового цвета «кадиллак» проехал рядом и чуть не задел ее. Рита отскочила в сторону и обругала водителя. Потом узнала за рулем миссис Тайлер.
        Боковое стекло опустилось.
        Рита обошла вокруг машины.
        - Что? - спросила она.
        Миссис Тайлер прищурясь посмотрела на нее:
        - Вы перестанете делать глупости? Сядете, наконец, в эту проклятую машину?
        В теплоте, с которой обращалась к ней миссис Тайлер, Рита заподозрила жалость. Она рассердилась, в желудке начались спазмы.
        - Послушайте, - начала она и замолчала. Возникла пауза: Рита придумывала, что сказать, чтобы миссис Тайлер уехала в свой Сиддл-Ривер без нее. Но вдруг она не смогла сдержать усмешки при виде своей подруги по камере за рулем такой необыкновенной машины.
        - Вы не проголодались, миссис Тайлер? - спросила Рита, открывая дверцу машины. - Может, что-нибудь перекусим?