Двойная жизнь Олег Юрьевич Рой

        В один миг жизнь успешного бизнесмена Дениса Воронцова превращается в ад. Проснувшись утром в номере питерского отеля, мужчина обнаруживает рядом с собой мертвую девушку. Денис уверен: его подставили. Однако кому, а главное зачем, это понадобилось, времени выяснить нет. Все улики против него, Денис вынужден пуститься в бега…

        Олег Рой
        Двойная жизнь

                
* * *

        Памяти моего сына Женечки посвящается

        Пролог
        Темнота пахла как-то… неправильно. В типично питерский «букет»  — плюш, старое дерево и паркетная мастика  — раздражающе врезалась тяжелая, тошнотворно чуждая струя. Словно в антикварный магазин втиснули мясной прилавок.
        Денис попытался открыть глаза. Что-то было не так. Голова была странно пустой, но при этом ужасно тяжелой  — как будто вчера он выпил не бокал сухого вина, а бутылку скверного самогона. Вдобавок что-то мешало правой руке. Денис пошевелил пальцами: что-то твердое, длинное и  — ах ты, черт!  — острое. Нож? Откуда в постели нож?
        Мерзкий запах лез в ноздри. Может, мерещится? Денис скосил глаза…
        Льющийся из окна полусумрак не столько освещал, сколько скрывал окружающее. На смятой гостиничной постели рядом с Денисом лежала девушка. Тихая, красивая, бледная до синевы. Как вампир. И с вампирской же кровавой улыбкой. Правда, улыбка располагалась почему-то ниже, чем нужно… В плотно сомкнутых девичьих губах не осталось, кажется, ни капельки крови, они были бесцветны, почти незаметны, а под хрупким подбородком разверзлась гигантская, что называется, от уха до уха, жуткая «ухмылка», из которой очень по-вампирски вытекали тягучие темно-багровые потоки…
        Часть 1
        Точка невозврата

        Юля
        Санкт-Петербург  — Уфа  — Инзер
        — Папа, как ты не можешь понять? Я тоже хочу счастья!  — Юля резко, словно подброшенная неведомой пружиной, поднялась с кресла и стремительно зашагала по комнате из угла в угол. Но вдруг девушка остановилась, сделала глубокий вдох, расслабляя сжатые кулаки.
        Гнев чрезвычайно ей шел. Смугловатый румянец горел на высоких скулах, глаза под бровями вразлет сверкали серо-голубым льдистым пламенем, ноздри тонкого носа раздувались  — если бы не идеально облегающий стройное тело, но безнадежно деловой костюм, то прямо Диана-охотница[1 - Диана  — богиня растительного и животного мира, охоты, женственности и плодородия. (Прим. ред.)], а не какая-то там Юля! Она не любила свое имя. Юлия Андреевна  — еще ничего, но вот Юля  — нечто бесформенное, почти бесцветное, вроде медузы. А уж Юлечка… как люлечка, тьфу! Она всегда завидовала сестре Насте  — вот имя как имя, а у нее… хуже только Ляля какая-нибудь.
        Муж, еще до брака, когда они только познакомились, сразу начал называть ее Юла  — с ударением на первый слог. Это звучало так экзотично, так возвышенно, так изысканно, что Юля начинала себя чувствовать как минимум Галой Сальвадора Дали. Впрочем, это в ее финэке  — Ленинградском финансово-экономическом  — были сплошь сугубо прозаические, как и она сама, Вадики, Коли и Наташи. В богемной компании Алексея (звавшегося, по неведомым причинам, Шерифом) Катя становилась Кэтрин, Костю почему-то звали Бонсом, Ваня был непременно Джонни или хотя бы Яном, Оля  — Хельгой или Оллой, даже простецкая Наташа превращалась в загадочную Тати. Да и компания была постарше Юлиных однокашников, никаких студентов, все сплошь готовые гении, хотя и непризнанные. А некоторым кусочек признания уже обломился. Алексей, к примеру, числился автором двух довольно популярных песенок и пары-тройки «концептуальных», как они выражались, оркестровок классики, Бонс время от времени концертировал, все в каких-то мрачных подвалах, про Шушунчик (вообще-то Дашу) говорили, что ей Губайдуллина в подметки не годится. От мамы, учительницы
музыки, Юля впитала чувство восторженного преклонения перед властителями звуков, так что иногда потом ей казалось, что она влюбилась тогда вовсе не в Алексея, а сразу во всю его компанию, в атмосферу богемности, избранности, почти божественности. Они были Творцы, Моцарты, их ждал музыкальный Олимп. Ее Лешеньку уж точно: отрывки симфонии, над которыми он работал, казались Юле абсолютно непонятными, не похожими ни на что из того, что привычно было с детства, а значит, были настоящим прорывом, подлинным новым словом в музыке. Собственно симфонию (или, быть может, это будет какая-то абсолютно новая музыкальная форма, ведь симфония  — это старье, это скучно) будут исполнять в лучших концертных залах, о ней будут рассказывать в музыкальных школах  — «это произведение конца ХХ века стало поворотным этапом в творчестве…»  — так же как ее мама рассказывала своим ученикам о Бахе и Вагнере.
        Жаль, мамы нет давным-давно, она только и успела, что дочек замуж выдать, даже до внуков не дожила.
        А великая симфония Лешенькина так и осталась лежать в набросках, так же как прочие «шедевры». Оперы, мюзиклы, концерты, оратории… «Нет, ты послушай, какая тема, ты послушай, всего одиннадцать нот, а ведь до слез пробирает!.. А, что б ты понимала!»  — говорил часто Алексей. Юля через несколько лет действительно перестала прислушиваться к «шедевральным идеям». Гладила ненаглядного по голове, говорила, что да, гениально, что надо продолжать, что творческий кризис  — это временно… но  — вслушиваться? Лешенька столько твердил, что Юля ничего не понимает в музыке, что она и сама в это поверила. Он  — гений, ее же счастье  — в заботе о том, чтобы гений мог спокойно работать. Вот Юля и старалась.
        Ах, как она старалась! Чтобы не обременять любимого (как все «гении», он не снисходил до пошлого быта, полагая, что еда и чистые рубашки должны появляться сами собой, творческой личности неприлично обременять себя столь низменными заботами), девушка варила суп из топора и проявляла чудеса изобретательности, пытаясь совместить расходы с почти нулевыми доходами. Экономист она, в конце концов, или кто? Когда родилась дочь Машка, в их бюджет еще капали потихонечку гонорары за два Лешкиных шлягера. Это помогало держаться на плаву, но не больше. «Флагман отечественной индустрии», где отец когда-то был ведущим специалистом и куда Юля почти с восторгом устроилась (ну и что, что простым экономистом, зато перспективы! Престиж, в конце-то концов!) после института, постепенно превратился в утлую ржавую баржу. Ну и зарплаты «экипажа» (не считая, конечно, самой верхушки, но кто и когда считал зарплаты верхушки) вполне соответствовали дряхлому виду бывшего «флагмана». Как почти везде с началом «новых времен», платили нерегулярно и не полностью.
        Брать деньги у отца Юля решительно не хотела. Особого тепла между ними и так никогда не водилось, а после маминой смерти отношения и вовсе застыли, как лужи под первым морозом  — вроде и есть там еще что-то живое, но виден лишь белый застывший лед, который трогать себе дороже, злые осколки изрежут до крови. Иногда, впрочем, приходилось, стиснув зубы, терпеть «вспомоществование», да еще и дочернюю благодарность изображать. Никуда не денешься. Лешенькины «шедеврики» скоро сменились другими такими же однодневками, так что ручеек гонораров, и поначалу-то не слишком обильный, через пару-тройку лет и вовсе иссяк. Редкие концерты  — о да, его еще куда-то приглашали!  — в заштатных клубах оплачивались, как правило, послеконцертным банкетом, где скудной снеди хватало на пару раз закусить, зато спиртное там текло реками. Юля выбивалась из сил, чтоб хоть что-то заработать, бралась вести бухгалтерию для разнообразных мелких контор, плодившихся с приходом «новых времен», как грибы, и с тоской наблюдала, как ее «моцарт» превращается в невзрачного лысоватого мужчинку с пивным брюшком и тусклыми глазами.
Временами он еще бренчал что-то на расстроенном пианино, но все чаще предпочитал клавишам кнопки телевизионного пульта: «Отстань, мне под телевизор лучше думается!» Или уезжал к приятелям «расписать пульку». Возвращался за полночь, спотыкаясь, громыхая, сбивая с вешалки пальто и куртки. Как-то раз заснул, расшнуровывая ботинки  — так устал. Иногда добирался и до пианино  — это означало, что по дороге его осенило вдохновение. К счастью, рядом с пианино стоял диван, поэтому вдохновения хватало не больше чем на два-три тычка в клавиши.
        Она не помнила, где читала  — или, может, рассказывал кто-то  — про «точку невозврата», «точку принятия решения»: если ее перевалить, дальше можно лететь только вперед, назад не повернешь, горючего не хватит. Глядя, как неверные пальцы мужа пьяно тычутся в клавиши, Юля понимала: Лешина точка невозврата давно пройдена. Был гений, да весь вышел. А у нее на руках  — двое иждивенцев, которых хочешь не хочешь надо содержать, и содержать на более-менее приличном уровне. Иначе она сама себя уважать перестанет. Ну да ладно, контор, нуждающихся в услугах экономиста (Юля называла их «делянками», напевая «раз делянка, два делянка, будет денежка»), на ее век хватит, хватило бы только сил. Вспыхнувшую было как-то раз мысль о разводе она подавила мгновенно и безжалостно: дочери нужен отец. Маша, к Юлиному немалому удивлению, отлично ладила и с отцом, и с дедом, могла о чем-то  — пусть хоть о телепередачах  — подолгу с ними болтать. Поэтому  — никаких разводов, хоть три «точки невозврата» пройдены, но даже такой отец лучше, чем шипящее по-змеиному слово «безотцовщина». Юля и сама не могла бы сказать, почему ее
так пугает это нелепое слово.
        Дни потянулись, как годы  — однообразные и безрадостные: работа, кухня, стирка, редкие поездки к морю  — ребенку нужно солнце и витамины  — и снова работа до мушек в глазах: финансовые планы, отчеты, дебет, кредит, аудит… Редкие встречи с отцом и сестрой: расправить плечи, надеть на лицо бодрую улыбку и всеми силами демонстрировать, что у тебя все в порядке, что ты, страшно сказать, счастлива.
        — Я тоже имею право на счастье!  — упрямо повторила Юля.
        — Юлечка, доченька, остановись, одумайся!  — Андрей Петрович выпрямился, качнувшись в кресле-качалке.
        Юля привычно передернулась от «Юлечки», но прерывать отца не стала: миллион раз уже просила так себя не называть, бесполезно. Только поморщилась и промолчала.
        — У тебя муж, ребенок, у тебя крепкая семья, такая, о какой мечтает каждый нормальный человек,  — продолжал бубнить хорошо поставленный, без малейшего старческого дребезжания отцовский голос.  — У тебя есть все для полноценной жизни счастливой женщины.
        — Пап, ты сам-то себя слышишь?  — устало усмехнулась Юля.  — Полноценная жизнь счастливой женщины! С ума сойти! Оглянись, ты дома в кресле сидишь, а не с трибуны вещаешь. Еще пару фраз в таком духе, и должны следовать «бурные, долго не смолкающие аплодисменты». Почему ты всю жизнь разговариваешь так, словно в расчете на эти самые «не смолкающие аплодисменты»? Вот сейчас ты с кем говоришь? С группой товарищей? Или все-таки с дочерью?  — Она поморщилась.  — Да где там! Ты же у нас знаешь рецепт счастья! Делай все по правилам, и будет полное счастье! Но оно не подчиняется железобетонным правилам. Оно живое, понимаешь? Но ты, разумеется, убежден, что на меня просто блажь нашла, так ведь?
        — Ты не права.  — Отец обиженно поджал губы.  — Я всегда старался защитить тебя и Настю, устроить, обезопасить вашу жизнь.
        — Обезопасить?  — Юля всплеснула руками.  — От чего, боже мой? Чего мне бояться? На кой черт мне сдалась эта безопасность?! Ты слепой, если считаешь, что у нас крепкая семья. У нас вообще давно нет никакой семьи, хоть это ты можешь понять?! И никаких «нас» тоже давным-давно нет. Машка уже совершеннолетняя, самостоятельная. Муж, говоришь? Мой муж объелся груш! У меня нет больше сил на него любоваться и пылинки сдувать, мне самой скоро сорок  — и что? Пустота. Вакуум. Космический такой вакуум. Ледяной. Но я-то живая, я женщина, в конце-то концов! А поняла это лишь сейчас, на исходе третьего десятка.
        — Юлечка, я понимаю, у тебя сейчас трудный период.  — Андрей Петрович покашлял и опустил глаза.  — Поэтому тебе хочется все переделать.
        Юля сдвинула брови, не понимая, а потом вдруг расхохоталась:
        — Что?! Ты думаешь… Если ты про климакс, то мне, к счастью, до него еще далеко. Я даже родить еще вполне могу. Если надумаю.
        — Р-родить?  — пробормотал отец с таким недоумением, словно дочь сообщила ему, что может, к примеру, ходить по потолку.
        — А что тебя так удивляет?  — Она пожала плечами, чувствуя, что и на этот раз разговор завершится ничем. Боевая ничья, все остались при своих и никакого тебе взаимопонимания, ни на грош, ни на йоту.  — Я абсолютно здоровая и вполне еще молодая женщина, так что никаких препятствий. Почему бы мне действительно не родить еще одного ребенка? От кого-нибудь настоящего, не такого беспомощного слизняка, как мой, с позволения сказать, муж. Уже практически бывший, напоминаю. Только, я тебя умоляю, не начинай ничего придумывать на пустом месте. Я сказала «могу, если надумаю». А я вряд ли надумаю. Мне, пойми ты уже наконец, хочется пожить для себя, получить от этой жизни удовольствие, а не сплошной поток обязанностей… полноценной женщины.  — Она фыркнула, как рассерженная кошка.  — Естественное желание совершенно нормального человека. Но тебе, конечно, проще считать, что дело в возрастных гормональных бурях, что надо просто попить каких-нибудь чудодейственных витаминов, или что там пьют бабы в «интересном» возрасте. Ты же лучше знаешь. Ты всегда все лучше знал.  — Она чувствовала, что ее понесло, хотя
никакого смысла в этом не было и бесполезно пытаться что-то объяснить, но высказаться все равно хотелось, ну вдруг до папочки хоть раз в жизни дойдет, что он вовсе не идеальный отец, каким себя мнит.  — При этом даже не удосуживаясь хоть на пару минут вникнуть в наши с Настей дела. Ты с важным видом проверял в конце недели наши дневники  — потому что именно так, в твоем представлении, должен себя вести заботливый отец. Ты покупал нам велосипеды  — а сосед, чужой дядька, учил нас кататься и помогал их чинить. Тебе же было некогда. Один-единственный раз ты снизошел до того, чтобы поиграть с нами в мячик. Помнишь, на даче? Покидал пять минут, все с тем же важным видом, и пошел к своим взрослым гостям, с которыми требовалось обсудить важные дела. Государственный человек! Депутат! Ты был дядькой из телевизора, Андреем Петровичем Черновым, а не папой. Но при этом ты лучше всех знал, что нужно твоим дочерям для счастья: окончить престижный вуз, выйти замуж за приличного человека, родить ребенка. И, как ты выражаешься, жить полноценной жизнью счастливой женщины. Тебе наплевать, что я чувствую, ты уверен,
что я должна слушаться, что должна быть правильной. Ведь хорошие, воспитанные дети очень украшают портрет государственного деятеля. И к матери ты так же относился. Достойная женщина, с которой не стыдно появиться на важном приеме…
        — Не говори так о матери! Не смей!  — Андрей Петрович дернулся, словно хотел встать. Но кресло качнулось, и он остался сидеть, только за сердце схватился.
        Юля презрительно хмыкнула:
        — Давишь на жалость?.. Не старайся, я все это уже видела, и не раз. Твоему сердцу неведомы ни боль, ни счастье, ни любовь, вообще никакие человеческие чувства. Поэтому оно будет биться ровно еще очень долго. Как швейцарские часы. Пока!
        Юля вылетела из квартиры, с размаху захлопнув за собой дверь.
        Непредсказуемая питерская погода бросила в лицо мелкий колючий дождь, заставляя поеживаться, когда Юля вышла из подъезда. Гнев потихоньку отпускал. Наверное, не стоило так яростно спорить с отцом. Ведь почти старик, его не переделаешь, надо было помягче, поспокойнее. Ведь неправда, что ему наплевать. По-своему он за нее беспокоится. Зря она про швейцарские часы. И про маму напрасно напомнила. Конечно, отец ее любил. Ну… как умел. Совсем один сейчас, сдал за последние годы сильно. Но все ему кажется, что он до сих пор что-то значит в жизни, если не в жизни страны, то хотя бы собственной семьи, что до сих пор что-то решает. Поэтому с ним все так нелепо и выходит, что ни слово, все невпопад. Где уж ему в Юлиной жизни разобраться, когда она сама в ней никак не разберется. Не жизнь, а горная речка  — крутит, вертит как ей вздумается, только и молись, чтоб о камни вдребезги не расшибло. В последнее время у Юли все сравнения были оттуда, из Башкирии, хотя, казалось бы, в Питере прожила всю жизнь, а в Уфе всего ничего.
        Хорошо хоть она ни о чем, кроме развода, отцу не рассказала, в запале ссоры долго ли не удержаться. Справилась. Молодец. Ну развелась она с Алексеем, все равно семья развалилась давным-давно, так что развод  — логическая точка. А больше  — стоп, молчок. Да и не о чем говорить. И главное  — не нужно. Нельзя. Пока ничего не сказано вслух, кажется, что ничего и не происходит, что точка невозврата еще не пройдена. Порой Юле хотелось заснуть  — надолго-надолго  — а проснуться, когда настоящее станет прошлым. Далеким-далеким, как будто происходило все не с ней, а с какой-то другой женщиной, которую звали Юлия Андреевна Чернова. Ее тогда будут звать совсем по-другому, ну… скажем… Рената Солнцева… и никакой Юлии Черновой уже не будет. Так, смутное воспоминание.
        Или впрямь остановиться? Пока не поздно? Но жизнь-река тащит неудержимо, и не день как год, а год как день, и высокое солнце зажигает волны слепящими бликами, и ледяные брызги остро колют щеки, и в подвздошье страх сладко мешается с восторгом…
        Да и как остановиться? Значит, опять дни, как годы, однообразные, безрадостные и безнадежные? Еще десять, двадцать, сорок? Зачем? Чтобы убеждать себя в том, что упущенная возможность никакой такой возможностью вовсе не была, и ждать еще какой-нибудь судьбоносной встречи?

* * *
        — Как  — бухгалтером?!  — ошарашенно воскликнул тогда бывший однокурсник Славик Ловцов, едва не опрокинув полосатый зонт над столиком летнего кафе, куда он привел ее, заявив, что встреча спустя столько лет  — это судьба и им непременно надо поговорить.
        Ну да, судьба. Вот так бежишь по улице от одной «делянки» к другой  — и сталкиваешься с собственной судьбой. В буквальном смысле сталкиваешься. Потому что бегала в то время Юля, ничего вокруг себя не видя, вся в мыслях о Машкином будущем. Дочь выросла на диво рассудительная и до слез заботливая, вот и уперлась: пойду на вечерний, хватит на маминой шее сидеть, пора и на себя какую-то ответственность взять. Юля спорила с ней до хрипоты, доказывая, что учеба пополам с работой  — не учеба, тем более на юрфаке. Настаивала: если до сих пор ее, Юлиных, сил хватало на то, чтоб зарабатывать достаточно, значит, и дальше хватит. Но Машка-Машенька-Маруся, жалея мать, упрямилась. Вот как ее убедить?
        Тут не только на бывшего приятеля со всего маху налетишь, тут Александрийского столпа не заметишь, пока лбом не треснешься.
        — Юлька, ты что?!  — крутил головой Славка, когда она немного рассказала ему о своих «делянках».  — Каким рядовым экономистом, каким бухгалтером? Ты ж финансовый аналитик от бога, такие специалисты сегодня на вес золота, а ты киснешь на каких-то левых «делянках», тьфу! Ты ведь лучшей на курсе была, я же помню!
        Еще бы он не помнил! В студенческие годы Ловцов очень настойчиво за ней ухаживал, Юля даже начинала подумывать, что можно бы и роман закрутить… но тут на горизонте явился ослепительный «моцарт» Леша со своей не менее ослепительной компанией  — и Славик получил полную отставку. Переживал, говорили, страшно. И, едва получив диплом, уехал «искать счастья». Ну, счастья там или нет, но в Башкирии, где он в итоге оказался, дела у «искателя» пошли более чем успешно. Начав, как и Юля, рядовым экономистом в никому не нужном отделе никому не нужной госконторы, он за пятнадцать лет стал членом совета директоров крупного нефтяного концерна.
        — Юлька, ты ж понимаешь, что Питер  — только по статусу центр, а на деле… Тут такая толкотня, такие битвы за хлебные места, что черта с два пробьешься, на приличную или хотя бы перспективную должность скорее двадцать раз возьмут чьего-нибудь тупого племянника, чем нормального специалиста. А в Башкирии и конкурентов меньше, и нефть какая-никакая имеется, а значит  — деньги. Ну да, работать и там приходится с дураками, конечно. Ведь толковых людей, по правде говоря, не хватает. Знаешь, если бы мы сегодня не столкнулись, я, может, сегодня-завтра тебе сам позвонил бы.
        — Да ладно, ты это сейчас выдумал,  — протянула Юля, с удовольствием вспоминая полузабытые навыки флирта. В самом деле, почему бы и не пострелять немножко глазками? Ну и пусть, что у Славки теперь жена и двое детей, и тем лучше, не в койку же она его тащить собирается. Так, поулыбаться в свое удовольствие, почувствовать себя не замученной крестьянской клячей, а изящной, породистой скаковой лошадкой, гордой победительницей Дерби… ну или хотя бы участницей.  — У тебя и номера-то моего нет…
        — Номер выяснить  — не проблема. Хотя, может, ты и права, и не позвонил бы,  — легко согласился Славка, за прошедшие годы, похоже, окончательно излечившийся от своей «бессмертной» любви.  — Но!  — Он назидательно воздел палец и ухмыльнулся.  — Раз уж мы вот так столкнулись, значит, мне тебя небеса послали.
        — Ты думаешь, небеса?  — все так же кокетливо прищурясь, протянула она.  — Не преисподняя?
        Ловцов пожал плечами:
        — Юль, шутки шутками, но я серьезно. Мне позарез нужен специалист твоего класса и профиля. Не то чтобы других совсем нет, но свой человек всегда лучше. Короче, давай так. Я буду в Питере еще неделю, за это время ты сделаешь мне одну тонкую работенку. Попробуем? При расчете не обижу, само собой.
        Не обижу  — это было мягко сказано. Окинув наметанным взглядом содержимое полученного конверта, Юля охнула  — приблизительно такую сумму она зарабатывала годовой беготней по «делянкам». Вдобавок Славка пообещал, что такие заказы будет давать регулярно  — мол, постарайся, чтобы время было, подвинь там туда-сюда своих многочисленных работодателей.
        Ну и Машуня, увидев «гонорар», сдалась  — поступила на дневное отделение и окунулась в ту самую студенческую жизнь, за которую так рьяно агитировала ее мать. Юля радовалась, глядя на дочь, но это, пожалуй, было единственное, что ее радовало.
        Алексей все чаще прикладывался к стопочке  — уже не только «за компанию», но и сам с собой, перед телевизором. Впрочем, выпив, он не скандалил, не требовал уважения, а сидел, остекленело уставившись в видимую лишь ему точку, пока не засыпал.
        Сестра Настя исполнила наконец свою давнюю «угрозу» и переехала в Германию. Хоть и не были они с Юлей особенно близки, а уж в последние годы тем более, но все же…
        Отец, вылетев в какой-то момент из депутатской «обоймы», превратился в простого пенсионера. Ну не совсем уж «простого», денег-то со своих «государственных» забот он все же прикопил. Но сладостное ощущение собственной значимости утратил и теперь любыми способами пытался возместить утрату, регулярно звонил и подолгу учил взрослую дочь уму-разуму, сводя каждый разговор к «нужно наконец как следует поговорить с Настей, что еще за Германия такая, нечего там ей делать». Юля почти не слушала, отделываясь междометиями.
        Оживала она только в аэропорту. В Башкирию приходилось летать часто. Поначалу еще беспокоилась  — как тут без нее домочадцы справятся,  — но оказалось, что Алексею было достаточно довольно скромной суммы на «насущные потребности», а Маша вполне обходится без материнской опеки и даже иногда тяготится ею, а отец… Ну что  — отец? Не бедствует, здоровье более-менее в норме, обихаживает себя сам (на самом деле хозяйство давным-давно вела домработница, но называлось это, конечно, «сам»)  — чего ж еще? Поговорить? В смысле  — выслушать очередные «родительские» наставления? Ну извините, недосуг, работать надо.
        Вот что тянуло ее в Уфу сильнее всего  — работа. Настоящая, интересная, увлекательная. И  — да, очень «нехило», как выражались Машунины приятели, оплачиваемая. «Делянки» были с удовольствием оставлены  — пусть другая дура ими занимается,  — и Юля неожиданно обнаружила, что у нее теперь не только денег достаточно, но еще и свободное время откуда-то появилось. Она посвежела, привела себя в порядок, обновила гардероб и… заскучала. Обновлять гардероб ежесезонно ей было неинтересно, светские тусовки и вовсе не привлекали. Ах-ах-ах, вы были на последней премьере Козюлькина? Это божественно, настоящий прорыв в мировой культуре (ей всегда казалось, что «прорыв»  — это про фурункулы или канализационные трубы, но полагалось говорить именно так), это нельзя не смотреть, там собираются все-все-все! У нас была ложа рядом с… тут следовала какая-нибудь громкая фамилия, желательно из первого десятка. Юля вспоминала Эллочку Щукину в ее соревновании с «Вандербильдихой»[2 - Смыслом существования Эллочки Щукиной были порядок и «светская жизнь». Не имея себе в этом равных в своем кругу, она часто вела соревнование
с заморской Вандербильдихой, о которой читала в модных журналах. (Прим. ред.)] и хихикала в платок.
        Но если не развлекаться «культурными прорывами» и неделями моды в Милане, чем же себя занимать? Оказалось, что деньги плюс свободное время  — еще более верный путь к депрессии, чем отсутствие того и другого. Юля вспоминала прочитанную где-то и когда-то историю о рыбках, выросших в аквариуме: когда их выпустили в озеро (или в описании эксперимента упоминался пруд? впрочем, не важно), рыбки так и продолжали плавать «от сих до сих». Словно бы от стенки к стенке. Будто видели эти стеклянные стены, меж которых выросли, хотя в открытом водоеме никаких стенок, разумеется, не было и плыть можно было куда угодно.
        Неужели и я  — такая же безмозглая рыбешка, почти в ужасе думала Юля. Я так и буду всю оставшуюся жизнь плавать от стенки к стенке? И никогда не будет ничего яркого, слепящего, головокружительного? Ну хоть бы что-нибудь случилось, поскуливала она, как замерзающая собака. И тут же пугалась  — вдруг это «что-нибудь» ударит по кому-то из близких? Нет-нет-нет, пусть у Машки все будет хорошо, пусть случится только у меня…

* * *
        — Юль, тебе еще не надоело?  — неожиданно спросил Славка во время одного из ее визитов в Уфу.  — Болтаешься между небом и землей.
        — В каком смысле?  — насторожилась она.
        Ловцов глядел на женщину снисходительно:
        — Так ведь летаешь сюда из Питера чуть не каждые две недели. И тут сидишь не по одному дню.
        — И?  — Юля все еще не понимала, к чему этот разговор.
        — Вакансия, знаешь, образовалась.  — Славка покрутил ладонями как бы в восхищении от прекрасности этой самой вакансии.  — Финансового аналитика, как раз по твоему профилю. Твои отчеты аналитические  — это ж сказка и песня. И выбрано всегда все до самого донышка, и связи все выявлены, и предложения нестандартные. Сколько можно в нештатных консультантах болтаться? Оклад, сама понимаешь, пожирнее будет, чем твои разовые гонорары.  — Он подмигнул.  — Ну и карьерные перспективы… Хочешь в совет директоров?
        — Да ладно, какой из меня директор,  — с сомнением протянула Юля. Все-таки ненаглядный Лешенька с его «ты ничего не понимаешь» самооценку ей подпортил изрядно. Однако внутри сладко и холодно трепыхнулось предвкушение.
        — Да ой!  — ухмыльнулся Славка.  — До совета директоров тебе еще пахать и пахать, может, и не дотянешь, это я так. Зато место финансового аналитика ждет тебя прямо сейчас. Решайся. Квартиру тебе для начала за счет концерна арендуем, потом что-нибудь свое придумаешь, захочешь  — квартиру подберешь, захочешь  — дом построишь. Возможности, сама понимаешь, у тебя будут. Ну как?
        — Да вроде не тот у меня уже возраст, чтобы карьеру начинать,  — осторожничая, ответила Юля.
        — Ну ты, мать, даешь,  — хохотнул Ловцов.  — Чего это ты себя в старушки решила записать? Ты у нас очень даже ничего, вон как наши мужики на тебя засматриваются. Интересуются регулярно  — чья, мол, красотка? А я им  — цыц, девушка самостоятельная, сама себе постель стелет, и вообще руки прочь от советской Кубы! Тоже мне «возраст». Неужели не замечала? Да я и сам не прочь…
        Юля замечала, конечно, что Славка поглядывает на нее не только как на коллегу и отличного специалиста. Не то «прежняя любовь», которая, говорят, «не ржавеет», всколыхнулась, невзирая на жену и двух чудесных близнецов. Не то взыграло желание взять реванш  — все-таки тогда, в институте, она им пренебрегла. Но вел себя бывший однокашник достаточно красноречиво: то плечом прижмется, то приобнимет, пропуская в двери, то чмокнет в щечку  — вроде как от восторга перед блеском ее очередного аналитического отчета. А ей, что греха таить, все это изрядно льстило. Какая разница, что именно Славкой движет  — память о былой влюбленности, печаль о неслучившемся романе или уязвленное когда-то самолюбие,  — мелкие знаки откровенного мужского интереса согревали. Действительно, не рано ли записывать себя в «почетные пенсионеры большого секса», как говорила Юлькина подруга Маргоша? Да и то сказать, не было у Юли никогда этого самого «большого секса». Только муж, и то  — как будто в какой-то другой жизни. Ни знойных страстей, ни даже мелких любовных интрижек. Работа, кухня, дочка, работа, стирка… Как пелось в детской
песенке  — «пони бегает по кругу и в уме круги считает…».
        — Ладно, мое дело  — сказать,  — вздохнул Ловцов, глядя на растерянную Юлю.  — Поезжай в Питер, подумай хорошенько. Но не тяни, такие предложения не каждый день делают.
        Думать над предложением она начала уже в самолете. Моторы усыпляюще гудели, за иллюминаторами клубилась ночная мгла, но ей не хотелось ни дремать, ни даже читать. Мозг  — как во время размышлений над финансовыми сплетениями  — безукоризненно просчитывал все плюсы и минусы, все обстоятельства и возможности. Плюсы торчали из каждой щели. Вместо того чтобы ждать, как отдушины, поездок в Уфу и маяться, не зная, куда себя приткнуть, в Питере, она станет, наоборот, жить в Уфе, а в Питер летать, чтобы навестить родных. Нет, карьерные перспективы не казались Юле особенно радужными  — это уж как выйдет. Но вот прямо сейчас у нее будет увлекательная, интересная и, что немаловажно, любимая работа. Причем постоянно, а не урывками, которых ждешь  — ну скорей бы! Что там в минусах? Холостяцкий быт в казенной квартире? Да ой! Она поставит туда самую крутую стиральную машину и забьет холодильник деликатесами или вообще станет обедать-ужинать в ресторанах  — после чуть не двадцати лет кухни и стирки это ж будет просто счастье! Никакого быта  — даже дух захватывает, честное слово! Ну а уж если казенная квартира
покажется слишком казенной, кто мешает обустроить ее, превратить в уютное гнездышко? Да и не навсегда же это, временно. А главное, говорила она себе, ты ж на стенки лезла, умоляя, чтобы хоть что-то случилось  — и вдруг такая возможность поменять все! И… не начать ли думать уже о разводе? Просто чтобы расставить точки над «i»? Алексей окончательно превратился в «диванный овощ», в полуотрезанный ломоть. Ну и отрезать его совсем. Отец без нее отлично справится, не беспомощный. Вот только что еще Машуня скажет… но, в конце концов, Юля же будет приезжать, и, наверное, часто.
        Разговора с дочерью она опасалась напрасно. Выслушав, Маша усмехнулась, достала из сумочки зеркальце и сунула матери под нос:
        — Видишь?
        — Что?  — не поняла Юля.
        — Ты от одной мысли о возможности помолодела на пятнадцать лет. Погляди, погляди! Глаз горит, кожа сияет, улыбкой полгорода осветить можно. И ты еще спрашиваешь, как я отнесусь к твоим перспективам? Хватайся за них обеими руками! А когда будешь прилетать, будем куда-нибудь ходить и делать вид, что мы сестры, на мать ты сейчас точно не похожа, молода слишком!  — и Маша рассмеялась, явно довольная описанной перспективой.
        Дополнительным бонусом переезда стала для Юли башкирская природа. После просторной, но туманной и очень городской, предельно рукотворной красоты Питера тут все казалось невероятно… она не могла подобрать слова… первобытным? Настоящим? На фоне торжественного, невзирая на мрачные дворы-колодцы и жутковатые подворотни, Питера  — Уфа выглядела скромненько, даже скучновато  — и при том удивительно уютно. А уж вокруг… Холмистые степи, накрытые высоким небом, как гигантской синей пиалой, стремительные, неправдоподобно прозрачные речки, бегущие с южных отрогов Урала, кудрявые леса  — почему у человека всего два глаза, думала Юля, этого мало на все это великолепие! Красота, которая существует уже миллионы лет, она была, когда человек еще не появился, и никуда не денется, когда человек отсюда уйдет. В этой мысли было что-то странно успокаивающее. Ну да, Юля регулярно возила Машку на море. Но между лакированной курортной открыточностью и диковатыми башкирскими просторами разница была как между пластилиновой хот-договской булочкой и пышным караваем, какие пекли в маленькой булочной-пекарне возле ее нового
дома. Юля покупала еще горячий хлеб по дороге с работы: от запаха можно было сойти с ума, и когда, не удержавшись, она потихоньку отщипывала краешек, солнечно-рыжая корочка хрустела так сладко, так упоительно…
        Пожалуй, единственной каплей дегтя  — да и то не «дегтя», а «непонятно чего»  — стала неожиданная активность бывшего однокашника. Если раньше Ловцов только намекал на то, что Юля для него не только коллега и отличный специалист, то теперь повел осаду по всем правилам. Дарил цветы  — и если бы только цветы! Приглашал в рестораны, напрашивался в провожатые. Под всевозможными предлогами задерживал на работе, но, оставшись с ней наедине, болтал о чем угодно, только не о делах. Любил сводить разговор к прежним временам, к бесконечным «а помнишь?», словно подталкивал потихоньку к мысли, что судьба вернула им упущенный когда-то шанс.
        Юля старательно гнала от себя мысли о том, что у Славки жена, дети и вообще, по слухам, совершенно счастливая семья, а значит, все эти ухаживания  — очень настойчивые, надо сказать,  — абсолютно бесперспективны. Но ведь и ее семью все считали чуть не идеальной, а на деле? Да и в конце-то концов, с какой стати она должна размышлять о перспективах, тем более  — об охране чужого семейного счастья? Воистину, выработанная за долгие годы самостоятельность  — ты сильная, ты сама за все отвечаешь  — не лучшая привычка для женщины. Так хочется уже почувствовать себя защищенной, укутанной в чью-то заботу.
        Провожая ее после очередного ужина в ресторане, Славка вдруг настырно поперся «смотреть берлогу», заявив, что «должен же он убедиться, как устроился его лучший специалист». Ну а что? Предлог не хуже любого другого. Главное ведь  — зайти в квартиру и закрыть за собой дверь. Дальше начинают говорить глаза, руки, губы  — без слов, потому что когда двое хотят одного и того же, слова без надобности.
        Хотят? Оба? Юля прислушивалась к себе, к разгоравшемуся внутри темному жаркому пламени  — все-таки у нее уже очень давно ничего «такого» не было. Так давно, что начало казаться, что никакой страсти в природе не существует, разве что во сне. Но тело  — тело-то помнит! И требует свое!
        В глазах у нее темнело, колени дрожали и подгибались, хотя в ресторане они и выпили всего-то по паре бокалов сухого. В подъезде Юля споткнулась на лестнице и если бы Ловцов ее не поддержал, наверное, покатилась бы по ступенькам. Черт побери, она даже перед свадьбой так не трепетала! Как будто там, за дверью собственной  — пусть и казенной  — квартиры, притаилось начало волшебной сказки… И начнется новая жизнь, яркая, сверкающая, где носят на руках и с неба сыплются звезды!
        Сказки, впрочем, не получилось. И звезды не сыпались. Поначалу Юля винила себя, даже поплакала  — что ж я за ледышка бесчувственная!  — но недолго. Любовная страсть  — танец для двоих, а если, как в старом анекдоте, «не догоню, так хоть согреюсь», какие уж тут звезды.
        Впрочем, и согреться-то толком тоже не получилось. Нет, грех жаловаться, нежный любовник Славка был вполне, гм, нежен. Но приблизительно так, как нежны супруги в окрестностях серебряной свадьбы. Без восторгов и головокружения. И на руках Юлю носить он вовсе не собирался. И уж тем более не собирался ничего менять в своей жизни. Да она и не спрашивала, и так все было очевидно. Роман романом, а семья семьей. Вообще-то справедливо, размышляла она. Я ж ни мгновения не думала о нем как о возлюбленном. Добрый, милый, приятный, даже заботливый. Но  — любовь? Да ни грамма! Значит… Значит, я просто «отблагодарила» Славку за то, что вытащил меня из тяжелой ситуации? Фу, гадость какая!
        Было бы за что себя казнить, вступал в неприятный внутренний диалог холодный аналитический разум. На ситуацию ведь можно взглянуть и с прямо противоположной точки. Не через силу же ты в постель с Ловцовым легла. В целом все это хоть и без особых восторгов, но довольно приятно. Так что кто тут кого «отблагодарил» и кто кем «пользуется»  — это еще вопрос. Оба. И чего тогда маяться какими-то дурацкими угрызениями? Секс по дружбе ничуть не менее благороден (если секс вообще можно назвать благородным), чем секс по любви. А что голову не сносит, так оно и к лучшему. Вот семью чужую разбивать  — это уж точно неблагородно.
        Сам же «герой-любовник», кажется, даже испытывал облегчение, когда Юля на очередное приглашение отговаривалась занятостью, насморком или усталостью. Чего-чего, а проблем для собственной семьи он уж точно не хотел. А скрыть постоянную связь в небольшом, в сущности, городе, тем более внутри одной корпорации,  — вещь совершенно невозможная. В общем, едва начатый роман так и закончился «одним заглавием». Юля, слегка для порядку попереживав, этому была скорее рада. Ну да, любви хочется, конечно, но это уж как судьба распорядится. Если суждено это пламя  — явится, разрешения не спросит. Вон весна  — деревья за окнами как раз оделись нежным зеленым «пухом», готовым вот-вот превратиться в сочную зелень настоящей листвы,  — является, когда время ее пришло. А если не суждено… Ну, значит, получай удовольствие от всей остальной жизни. И главное  — от работы. Уж она-то не разочарует! И Юля с головой окунулась в свою финансовую аналитику.

* * *
        Завершив очередной проект, Юля внезапно обнаружила, что вокруг вовсю сверкает и бурлит лето. И ладно бы просто сверкало  — так ведь июль уже на исходе, не успеешь оглянуться, как налетит осень, а там и зима не за горами. Опять, выходит, она, как та пони, по кругу начинает бегать? Сколько можно уже скитаться в дебрях финансовой отчетности, ведь какой бы интересной ни была работа, жизнь не может  — не должна  — состоять из одних только цифр.
        Она взяла двухнедельный отпуск («конечно, конечно, Юлия Андреевна, если ваше руководство не возражает, никаких проблем»; ну а руководство  — Ловцов  — «не возражало», еще бы!) и как будто остановилась в растерянности. Собиралась-то, разумеется, в Питер слетать, но очевидные планы  — еще не значит лучшие. Внезапно обнаружилось, что Маша «вот прямо завтра» отправляется с друзьями на любимое Черное море, отец «за былые заслуги» выбил себе путевку в ведомственный санаторий, Алексей (его-то, собственно, и видеть не особо хотелось) практически переселился на дачу, и, значит, делать в Северной столице, строго говоря, нечего.
        — Ой, можно подумать, на твоем Питере свет клином сошелся!  — фыркнула хорошенькая темноглазая и темноволосая Ася, с которой Юле так нравилось шушукаться за чашкой чая. У нее ведь никогда, по сути дела, не было подруг, тем более на работе. Какие подруги, когда время приходится рассчитывать по минутам. А вот эта необязательная болтовня о бессмысленных «девичьих» пустяках  — ох, какое это, оказывается, удовольствие! Главное, думала Юля, что болтовня должна быть именно пустяковой. Впрочем, у смешливой Аси все были «пустяки».
        — С понедельника отпуск?  — деловито уточнила она.  — Вот и расчудесно! И у меня тоже. И еще у… не важно, после познакомишься. Пойдем с нами на рафтах. Мы в субботу выезжаем, чтобы выходные к отпуску прихватить. По Большому Инзеру, дней на десять. Не с самых верховьев, конечно, а пониже, там, где трасса попроще.
        — На чем?  — переспросила Юля.
        — На рафтах,  — повторила Ася.  — Это такие катамараны надувные, для сплава. Ну вот как спасательные плотики, только те круглые, а рафт, чтобы управлять можно было, длинный. Я их больше, чем байдарки, люблю, как-то на них спокойнее. На байдарке чуть что и кильнешься, а рафт перевернуть  — это сильно постараться надо. Вот, гляди,  — Ася выудила откуда-то пеструю блестящую фотографию.
        Вот уж чего там не было, так это спокойствия. Под узкой полоской небесной синевы меж хищных серых камней кипела и бурлила веселая, белая от кипения вода, над которой ослепительно сверкали частые хрустальные брызги. В белых бурунах, в стеклянных волнах, в веселой воде летел… летело… летели… Юля не сразу поняла, что она видит. Больше всего это было похоже на две гигантские  — если сосна над камнями была настоящей сосной, а не игрушечным бонсаем,  — оранжевые сардельки. Между ними и на них размещались люди в странных толстых ярких жилетах. Там, где перетянутые темными поясками «сардельки» смыкались  — на «носу» оранжевой конструкции,  — устроился человек во всем темном, не то черном, не то синем. С самого краю, полуобернувшись к снимающему, сидела… Ася? Она хохотала взахлеб, на темных волосах бриллиантами сверкала водяная пыль, на смугловатых щеках играл оранжевый отблеск.
        В снимке было столько жизни, что казалось  — это не фотография, а остановленное «стоп-кадром» видео. Сейчас неведомая рука отожмет кнопку «пауза», и все придет в движение: вода, люди, ветер, солнечные блики… Юля инстинктивно вскинула руку  — защищаясь от летящих в нее брызг:
        — Что это?
        — Ну рафт же!  — засмеялась Ася.  — Вот надувные баллоны, между ними рама и днище. Спереди смыкаются, это удобнее, получается что-то среднее между катамараном и лодкой. Спортивные поменьше, а есть большие, чуть не на двадцать человек. У нас не такие здоровенные, две восьмерки, а народу всего двенадцать душ, да еще детишек двое, но их можно не считать, так что тебя прихватить  — самое милое дело. Нравится?  — она помахала фотографией.
        — Очень!  — выдохнула Юля.  — Но… я же не умею.
        — Ю-у-уль!  — Ася скорчила рожу.  — Чего там уметь-то? Не в «шестерку» ведь идем, маршрут  — легче не бывает. И никто ж тебя не посадит управлять. Можешь вообще пассажиром без весла плыть, на стоянках каждая лишняя пара рук на вес золота  — ставиться, за костром следить, шмотки сушить, за мелкотой присматривать, кашеварить и все такое. Главное, чтоб человек был не нытик. А ты вон какая самостоятельная и улыбаешься все время. И руки у тебя из правильного места растут. И физическая подготовка  — вполне.
        — Но до субботы всего два дня,  — растерянно протянула Юля,  — даже меньше, а у меня…
        — Тц,  — цыкнула Ася.  — Спасжилет тебе найдем лишний, и вообще все найдем, даже покупать, скорее всего, ничего не придется. Ну кроме продуктов, конечно. Вообще-то сейчас и купить не проблема, но на первый раз, на попробовать, смысла нет, у меня лесного барахла полшкафа, габариты у нас с тобой примерно одинаковые, так что все тебе подберем  — и штаны, и штормовки, и обувку. Даже футболки. Хотя их-то у тебя, наверное, и своих навалом. Рюкзак тебе свой старый отдам. Он хороший, ты не думай, просто мне в прошлом году новый подарили, а тот остался лежать. Так что давай, а? Юль, там такая красота! Я тебе клянусь, будешь засыпать в обнимку с фотоаппаратом, все твои питерские друзья обзавидуются, когда снимки увидят.
        Да что там  — питерские друзья! К вечеру первого сплавного дня Юля уже сама себе завидовала.
        В полдень, когда солнечные лучи казались струями огня, льющимися на непривыкшую к жару кожу, поверхность воды дарила спасительную прохладу. Береговые скалы будто декорации для какого-нибудь доисторического «За миллион лет до всего» вдруг расступались, обнаруживая крошечную полянку, сплошь заросшую то земляникой, то пестрым цветочным «газоном»: вот сейчас из-под листьев выглянут эльфы, а из-за пограничной скалы  — пара сердитых гномов. Юля действительно не расставалась с фотоаппаратом, щелкая все подряд  — цветы, скалы, незнакомых птиц, выпрыгивающую из воды или уже пойманную рыбу,  — но ни эльфов, ни гномов в видоискатель так и не попалось. Ничего, еще почти неделя впереди, смеялась она, непременно какой-нибудь гном или хотя бы леший на нас выскочит.
        Большой Инзер оказался вовсе не большим, но с норовом, иногда пугающе непреодолимым. И пусть опытные сплавщики говорили, что Большой Инзер  — прогулочная трасса для «малышовой группы», вот рядом, на притоках, вот где настоящей экстрим, Юле хватало адреналина и тут. На внезапных перепадах казалось, что катамаран так и не выберется из бешено бурлящих водоворотов или попросту впечатается в некстати подвернувшуюся скалу, выбросив экипаж на потеху дожидающимся на дне русалкам. Когда проходили Сарыштинскую шиверу  — долгий перекат с грозно выступающими из воды валунами (а вдруг древние чудища живут не только в Лох-Нессе?),  — она ждала катастрофы каждую секунду.
        Сглатывала, невольно закрывала глаза и, борясь с бегущей по спине обжигающе ледяной струйкой паники, прижимала ладонь к спасжилету. Ну что ты, глупая? На дно не пойдешь, это уж точно! Да и какие тут русалки?
        Хотя по утрам, когда длинные языки полупрозрачного тумана облизывали берег, смыкались сплошным колеблющимся покрывалом, скрывая камни, деревья, воду,  — вот тогда рациональные доводы тоже пропадали, словно туман забирался и в голову тоже. Ну не может же в таких местах, где каждый камень, каждый поворот, каждое кривое, как кикимора, дерево дышат, обещая тайны и загадки, не может тут не быть эльфов, гномов, леших, русалок или еще какого сказочного персонажа.
        Вскоре после Сарыштинского переката они разбили лагерь неподалеку от заброшенной деревушки Кызыляр, ничем не интересной, кроме располагавшейся рядом знаменитой Кызылярской пещеры  — длинной, запутанной, таинственной и манящей. Темневший на высоком скалистом склоне вход одновременно пугал и притягивал. Жаркий солнечный день, стоило сделать два-три шага внутрь, сменялся загадочным сумраком и сырой прохладой. Далеко они, впрочем, не пошли  — боялись заблудиться, спелеологического снаряжения в их багаже не было. Так что побродили только по галереям вокруг входа, озябли и заторопились на солнышко.
        Только Юля, подчиняясь какому-то неведомому импульсу, задержалась.
        Царившая в пещере тишина ее ничуть не пугала, наоборот, словно помогала сосредоточиться, чтобы увидеть, понять и почувствовать что-то очень важное. Здесь, в каменном чреве земли, было удивительно хорошо, удивительно спокойно, удивительно… правильно. Все страхи, сомнения, стремления  — вся былая суета  — словно остались там, на поверхности. А здесь царил сумрак. Обступал, баюкал, смывал прошлое, наносное, лишнее, совсем ненужное. Юля замерла, не понимая, что происходит, лишь наслаждаясь внезапно охватившим ее покоем и умиротворением. Наверное, это и есть та самая нирвана… Но даже эта мысль была здесь пустой, никчемной. Думать было не нужно, необходимо было только впитывать это спокойствие и погружаться в него, растворяться, сливаться с ним. С великой пустотой, из которой должно родиться что-то неизведанное, прекрасное, главное.
        — Ю-у-улька-а-а!  — Отдаленный крик заставил вздрогнуть, очнуться, развеять странное состояние и вернуться к жизни. Действительно, нужно уходить, все, наверное, беспокоятся, куда она пропала. Юля с сожалением обвела взглядом массивные каменные своды, в луче фонарика казавшиеся странно легкими, как будто летящими. Пещера о чем-то рассказала ей, преподала какой-то очень важный урок, вот только смысл его так и остался там, за гранью той великой пустоты.
        Снаружи сверкало такое яркое солнце, что Юля на секунду даже зажмурилась. И не только солнце  — все краски окружающего мира показались вдруг невероятно яркими, все линии  — неправдоподобно четкими. Словно с глаз сдернули туманную пелену.
        — Юля! Мы уходим, догоняй!  — Ася махала ей снизу.
        Помахав в ответ  — мол, вижу, иду,  — Юля начала спускаться в маленькую пеструю долину. Осторожно, как, наверное, двигается новорожденный жеребенок, еще не научившийся владеть своими ногами. Это потом он будет лететь, обгоняя ветер, между волнистой зеленью травы и слепящей синевой неба, потом. Первые шаги  — робкие, неуверенные, шаткие. Как обещание будущей скорости. Юле казалось, что не только краски вокруг, что и тело у нее  — новое. Словно вместо прежней Юли появился на свет совсем другой человек  — сильный, решительный, готовый к неожиданностям и не боящийся риска, наоборот, наслаждающийся даже зыбкостью камней под ногами.
        Что это со мной, в самом-то деле? На солнце, что ли, перегрелась? Или, наоборот, в пещере перемерзла? Да нет, включилась привычная рациональность, отдохнула как следует, вот и прилив сил, и ощущение прекрасности любого завтра.
        И она бегом, перескакивая с камня на камень, не побежала  — полетела вслед за уходящими вперед спутниками.
        У вечернего костра Олег  — «командор» их «эскадры»  — объявил:
        — Завтра отдыхаем. Место отличное, поставились хорошо. Купаемся, загораем, постирушечки  — кому что, в общем. И Смелый завтра обещал подгрести.
        — Смелый?  — Ася картинно всплеснула ладошками.  — А мы тут что? Зайки трусливые?
        Олег засмеялся:
        — Да нет, это фамилия такая  — Смелый. Зовут его Алекс, но чаще по фамилии, очень уж она ему подходит. Да неужели не слыхали? Про него тут уже народные эпосы складывают. Мало того что сплавщик от бога, реку чувствует, как…  — Олег закрутил головой, не в силах подобрать достойное героя сравнение.  — Так еще и удачлив как черт. Сколько раз уже его буквально хоронили  — а он выкарабкивался. Вообще-то в последние годы он все больше по Кавказу бегает, там потоки нашим не чета. Но вроде хотел опять сюда перебраться, сейчас приличные маршруты ищет. Ну… в его представлении приличные  — это где уровень сложности выше максимально возможного, а с ним, соответственно, и риск, и адреналин.
        — И чего он тогда забыл на нашей детсадовской трассе?  — фыркнула Ася.
        — Да ему в Инзер надо. В поселок и на базу. Ну, одну из, их там несколько. Так что остаток пути с нами пройдет.
        — Ну все! Значит, теперь можно до самого Инзера дрыхнуть по рафтам, пусть они сами плывут как хотят,  — не унималась Ася.  — Ну, раз он такой везунчик, значит, сплав сам пойдет, можно ни о чем не беспокоиться, и так дошлепаем.
        — Асенька!  — Олег повел плечом.  — Шутки шутками, а у Смелого и впрямь за весь стаж  — ни одного несчастного случая. В том смысле, что всякое на маршрутах бывает, но все живы, все целы. Невзирая на неожиданности.
        — Ох, неожиданности  — это да,  — донеслось из прикостровой темноты.  — Помню, у нас как-то на чистой воде щука  — представляете, здоровенная такая дура, как бревно…
        Как водится, истории посыпались горохом: про «невидимые» пороги, про оверкили, коварные «бочки», «спящие» под берегами топляки, обманчивость лунного света… Юля быстро заскучала  — за последнюю неделю она наслушалась сплавных баек выше крыши  — и отправилась спать. Глаза слипались что-то совсем невыносимо, едва хватило сил дотащиться до их с Асей палатки. Спать, спать…
        Снилась ей пещера.
        Поднялись на следующий день поздно. Лениво купались, разморенно валялись под утренним, еще не обжигающим солнцем, перебрасываясь незначащими репликами ни о чем.
        — Юля, ты сегодня дежурная, не забыла?  — Александр Васильевич, в соответствии с именем-отчеством[3 - Александром Васильевичем звали адмирала Колчака.] предсказуемо награжденный прозвищем Адмирал, самый старший в их компании, любил изобразить из себя командира. К тому же вечно хотел есть, хотя вес его давно превысил норму. Александр Васильевич вздыхал, говорил, что будет себя ограничивать, и держался изо всех сил, провожая голодными глазами каждый кусок, отправляющийся в рот соседа. Хватало этой борьбы на день. Вечером, в крайнем случае  — к следующему утру, как сейчас, Адмирал готов был соперничать с Робином Бобином и набрасывался на еду чуть не с ожесточением. Словно бы не ел, а уничтожал страшного врага. Все шутили, что его «корабль» самый опасный, потому что не сегодня-завтра сядет на дно под грузным адмиральским телом. На шутки Александр Васильевич только слегка хмурился, мол, что взять с молодежи, и продолжал «командовать».  — Обед у нас сегодня планируется?
        Юля нехотя поплелась к наскоро оборудованной справа от палаток «кухне»: очаг, плоский чурбачок вместо кухонного стола, пара бревен  — картошку удобнее чистить сидя. Ох, картошку чистить! Может, кулешом обойтись? Засыпал в кипящий казан крупу, тушенки вывалил  — и никаких хлопот. Но нет, не поймут: стоянка длинная, значит, какой-никакой супец надо сварганить, каша всем поднадоела, макароны тоже.
        Хлопоча у костра, она как-то увлеклась, словно забыв об окружающем мире. Только неустойчивый сегодня ветерок, как ни повернись, бросал в глаза щиплющий дымок. Юля отворачивалась, отбивалась от надоедливой сизой струйки, как от живого существа. Потом ветер сменялся, она вновь сосредотачивалась на готовке, мурлыча себе под нос незатейливые песенки.
        — Девушка, вам мяса в суп не надо?
        Полуочищенная картофелина выскользнула из пальцев и откатилась почти к самому костру. Юля сердито поймала беглянку и только после этого подняла голову.
        Стоявший рядом мужчина  — оттого, должно быть, что Юля смотрела снизу вверх,  — показался гигантом. Солнце светило у него из-за спины, прямо ей в глаза, так что виден был только темный, очерченный солнечной каймой силуэт.
        — Добрый день,  — настороженно поздоровалась она, поднимаясь и делая пару шагов в сторону.
        Теперь незнакомца можно было рассмотреть. Высокий, широкоплечий, увенчанный буйной копной темно-русых волос, местами выгоревших до белизны. И  — через всю левую щеку  — кривой, зигзагом, рубец, странным образом не уродовавший красивое хищное лицо, а словно бы добавлявший ему привлекательности. Шрамы украшают мужчину, вспомнилась Юле избитая фраза.
        В руках  — Юля сперва не поверила собственным глазам  — незнакомец держал… олененка. Да нет, не олененка, целого оленя. Ну не марала, конечно, но…
        — Косуля,  — улыбнулся гость.  — Шел к вам верхом, там перелесок, гляжу, стоит, красавица! Подкрался с подветренной стороны  — и вот, повезло. Сильная, еле держу.
        Впрочем, напряжения не выдавало ничто. Да и косуля вроде бы не проявляла желания освободиться  — не билась, не вырывалась, словно плен ее вполне устраивал. Присев со своей ношей на одно из бревен, мужчина выдернутой из кармана веревкой легко спутал красавице ноги и уложил ее на землю. Погладил по голове  — косуля прикрыла глаза, как будто от удовольствия.
        — Лежи, красавица!  — Он погладил ее еще раз и повернулся к ошеломленной Юле.  — Детишкам вашим покажу, потом отпустим. Вот, кстати, и они.
        Действительно, компания спешила к лагерю. Приближался обед.
        — Алекс! Здорово, бродяга!  — Олег радостно раскинул навстречу гостю руки.
        Так вот он какой, легендарный местный герой, думала Юля. Хорош, нечего сказать!
        Смелый и впрямь был хорош: гибкий, как кожаная плеть, поджарый, как гепард, он двигался с грацией хищного, очень опасного, но удивительно красивого зверя. При ближайшем же знакомстве оказался общительным и вполне свойским парнем. Дети ходили за ним как привязанные, ловя не то что каждое слово  — каждое движение бровей. Да и взрослые моментально поддались мощному обаянию «живой легенды». Прирожденный лидер, что тут скажешь. За что бы Алекс ни брался, все у него выходило красиво и увлекательно. Даже поднадоевшие походные байки, которыми он развлекал общество вечером, звучали в его устах свежо и интересно. Да, в большинстве историй он оказывался героем  — но вовсе не героическим, а, как правило, смешным, даже нелепым. Легендарный сплавщик готов был  — и умел  — посмеяться в первую очередь над собой, это импонировало и, что греха таить, привлекало. Да что там, в Смелом привлекало все  — прямой, уверенный взгляд, гибкая сила в каждом движении, ловкие, с любой работой справляющиеся словно сами по себе руки. Даже жутковатый шрам не столько пугал, сколько притягивал, хотелось его коснуться, легко провести
вдоль зигзага кончиками пальцев…
        Совсем с ума сошла, сердилась на себя Юля. Зачем тебе этот дикарь? Зачем тебе мачо, у которого небось за сезон по двадцать женщин меняется? Романтики захотелось? Только-только от Ловцова отделалась и куда теперь лезешь? Но в дремотной полутьме перед глазами все всплывала и всплывала картинка: тонкие смуглые пальцы гладят узкую мордочку косули  — и та жмурится, млея…
        Утром, когда двинулись снова в путь, показалось, что небольшая их команда точно обрела второе дыхание. Катамараны побежали по бурлящей воде быстрее, береговые скалы словно прибавили в росте, течение ускорилось, повороты стали как будто круче  — но, странное дело, страх не усилился, а, наоборот, куда-то улетучился.
        Алекс правил тем рафтом, на котором сидела Юля. Она не хотела на него смотреть  — но как завороженная не могла отвести взгляда от игры длинных мышц под блестящей смуглой кожей, от узких пальцев, легко сжимавших древко весла. Как смычок. И упрямые сверкающие струи  — как струны… Да что же это за мысли-то в голову лезут!
        На привале Алекс затеял шумное купание. Прыгал с выдающейся на стремнину скалы  — то просто так, то ласточкой, то с переворотом. Экое изощренное мужское кокетство, думала Юля, отворачиваясь. Выпендривается, как мальчишка из младших классов. Ну вот что он тут демонстрирует? Зачем? Но потом вспомнила вдруг свой бег-полет по склону от Кызылярской пещеры, острое, почти животное ощущение счастья, поющее в каждой мышце, в каждой жилке послушного тела… Может, и Алекс вовсе не кокетничает? Просто ловит кайф от всех этих прыжков, ныряний, кульбитов? Это ведь и в самом деле невероятное удовольствие  — чувствовать, что можешь! Не важно  — что именно, главное  — можешь!
        Дружное «а-ах!» заставило ее повернуться к реке. В первое мгновение она даже не поверила своим глазам  — Алекс поднимался из воды, держа в руках здоровенную, чуть не в руку длиной, рыбину. С коричневых плеч стекала серебряная вода, в прищуренных глазах прыгали солнечные искры, и весь он, облитый водой и солнцем, с бьющейся рыбиной в руках, больше походил на какое-нибудь речное божество, на духа воды, чем на человека.
        «Дух» метнул в ее сторону искрящийся солнцем взгляд  — и подмигнул, махнув рыбиной, с хвоста которой веером разлетелись радужно сверкнувшие капли.
        Юля вдруг покраснела, словно ее застали за каким-то недозволенным занятием. Вот еще, больно надо  — речных божеств рассматривать!
        Впрочем, пустяки. До конца маршрута осталось всего ничего, так что ничего не будет, нечего и краснеть.
        Ничего и не было.
        Нет, правда не было. Правда-правда. Совсем ничего.
        Никаких заигрываний, намеков и разговорчиков с подтекстом, на которые так щедр был Ловцов. Алекс не пытался подвинуться поближе, приобнять, тем более чмокнуть, якобы по-дружески, в щечку, не зазывал прогуляться по бережку. Зато когда Юля сражалась с непослушной стяжкой рюкзака, не желающим разгораться костром или хоть консервной банкой  — он каким-то образом ухитрялся оказываться рядом. И банка открывалась, рюкзачная пряжка занимала должное положение, а на сложенных хитрым образом веточках в мгновение ока расцветал желанный огненный цветок. Правя рафтом, Алекс успевал еще и «работать гидом», щедро делясь знаниями об окрестных красотах. Адресовался он вроде бы ко всем сразу, но как-то так получалось, как будто рассказы были предназначены именно для нее, для Юли. Он знал все деревья и травинки  — что как называется и для чего годится,  — в полсекунды замечал прячущихся в скалах и ветвях птиц и о каждой тут же выкладывал целую историю  — чем питается, как предпочитает гнездиться, где зимует,  — по единственной поклевке определял, какая рыба с той стороны лески  — голавль, хариус или простая
плотвичка. И ни разу не ошибся. Типичный лесной бродяга, определила Юля, но тут же усомнилась. Да, большей частью Алекс «жил» на реке. Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять: этот не пропадет нигде. И не просто не пропадет, а везде будет к месту: хоть в штормовке у походного костра, хоть в смокинге на дипломатическом приеме.
        По правде сказать, Юля отчасти позавидовала этой житейской легкости. Сама она рядом с Алексом начинала себя чувствовать словно бы чересчур серьезной. А ведь жизнь  — такая яркая, сверкающая, пестрая… как вспорхнувшая из прибрежных кустов иволга. И, вспоминала она, сбегая по тому околопещерному склону, она ведь тоже чувствовала в себе эту способность к полету. Вот бы вернуть это острое, сладостное чувство! Вот бы научиться так жить  — словно летать!
        К финишной точке путешествия  — как, неужели все?  — они подошли, когда солнце висело в самом зените. Поселок, рядом с которым в Большой Инзер впадал его бурный и норовистый братец  — Малый Инзер, назывался, разумеется, тоже Инзер. Одна из улиц возле железнодорожной станции именовалась улицей Строителей. Правда, не третьей  — Юля тут же вспомнила «Иронию судьбы»,  — а просто, без номера. Интересно, думала она, а сколько улиц Строителей по всей России? Куда ни приедешь  — кажется, везде есть.
        Алекс, вызвавшийся проводить Асю с Юлей до станции, легко шагал рядом, без малейших видимых усилий таща их рюкзаки и еще что-то походное, рассказывал очередные байки, шутил, звал в сплав по Малому Инзеру и еще более диким и живописным рекам.
        Юля молчала до самого отхода поезда, до того момента, когда все чаще застучали колеса и за мутным стеклом вагонного окна все быстрее поплыли дальние домишки, перрон, улыбающийся Алекс. И до самой Уфы, подремывая в уголке вагонной полки, она видела за прикрытыми веками все ту же картину: тонкие пальцы гладят рыжую шелковистую косулью шерстку…

* * *
        Через неделю, выходя из булочной-пекарни с еще горячим караваем в руках и думая  — отщипнуть кусочек солнечно сияющей корочки прямо сейчас или дотерпеть до дома (запах от хлеба шел такой, что терпеть не было никакой возможности), она увидела перед собой ту же гибкую фигуру и ту же сверкающую улыбку. И даже не удивилась. Как будто так и должно было быть. Как будто знала заранее. Как будто расстались только утром…
        Господи, куда тебя несет, думала Юля, снимая квартиру неподалеку от своего официального жилища (точнее, квартиру, осторожности ради, снимал Алекс, совершенно незачем осведомлять всех и вся о подробностях своей личной и вообще жизни), и сама же себе отвечала  — к счастью! Выиграла миллион по трамвайному билету  — так не размахивай им направо и налево! Ухватила свою Жар-птицу  — так не упусти ее, лети на огненных крыльях в сверкающую вышину! Скучных однообразных «от и до» и в предыдущей жизни было более чем достаточно, а теперь… Не то что от присутствия Алекса, от одной лишь мысли о нем кровь начинала тяжело и гулко стучать в голове, к горлу подкатывал сладкий жаркий комок, воздух становился горячим, тягучим и золотым  — как разогретый на солнце мед, льющийся из июльских сотов.
        Какие могут быть вопросы, какие сомнения? Ведь пещера сулила дорогу к чему-то ослепительному, доселе неизведанному  — ну так двигайся! Если у тебя появились крылья, не топчись клушей в подножной пыли  — лети, лети! К страсти, к любви, к счастью  — к новой жизни!
        О «новой жизни» временами заговаривал и Алекс: мол, сколько можно по тайге бродяжить, комаров кормить, вот начать бы все с чистого листа, уехать куда-нибудь подальше, на какие-нибудь острова, и там… Главное  — вместе!
        В первый момент Юле эти рассуждения показались неожиданными, даже странными. Она-то думала, что Алекс  — весь из стремительных рек, утренних и вечерних туманов, вечных сопок и почти таких же вечных, неутомимо шелестящих на ветру деревьев. А он, оказывается, устал от всего этого, тяготится бродяжьим бытом, хочет чего-то иного, чего-то большего, стремится  — как и она  — перекроить свою жизнь, круто развернув колесо судьбы. Да, это будет стоить напряжения всех мышц (или чем там колеса судьбы двигают?)  — но это того, безусловно, стоит! Да хоть бы и перенапряжения. За счастье можно и заплатить. И нужно. Где вы видели счастье  — просто так, на голубой тарелочке?
        Ничего, главное  — они нашли друг друга, они сильные, и все остальное у них получится, и это так же верно, думала Юля, как встающее по утрам солнце.

* * *
        Дело было за шансом. И он не замедлил явиться.
        После Юлиного переезда в Уфу Ловцов почти сразу  — не то доверяя ей как старому другу, не то дело было в их романе  — начал время от времени посылать ее в своеобразные краткосрочные командировки. Нет-нет, внешне все выглядело более чем обыденно, даже скучно: дальние филиалы, необходимость проверки отчетности, уточнения стратегии и всякое такое  — ну, лучший финансовый аналитик, кому ж еще и поручишь! Но на самом деле командировки были курьерскими. Деньги в регионе крутились огромные  — нефть, газ, золото,  — так что «черный нал» служил если не горючим, то как минимум смазкой большого бизнеса. Таким образом упрощались многие финансовые процедуры, обходились положенные формальности, экономилось время, укреплялись деловые контакты, не говоря уж о том, что «черный нал», естественно, проходил мимо налоговых органов. Кроме того, Юля подозревала, что концерн, куда привел ее Славка, занимается не только нефтью. Возьмем, к примеру, золото. Смешно думать, что его добывают лишь официально. И это при том, что то тут, то там торчат заброшенные прииски. Да и каждый из многочисленных башкирских ручьев вполне
может оказаться «золотым». Для Клондайка маловато, а для старателей-нелегалов в самый раз. И некоторые из местных компаний в дополнение к основному бизнесу занимаются скупкой и перепродажей старательской добычи. Юле это было совершенно ясно практически с самого начала работы на этот самый, официально чисто нефтяной концерн. Равно как ясно было и то, что «черный нал» неистребим. И перевозить «левые» суммы всегда старались, стараются и будут стараться по-тихому, без помпы.
        — Одинокая, не очень приметная женщина,  — объяснял Ловцов,  — самый безопасный курьер. На мужчин как-то значительно больше внимания обращают. А на вашу сестру… Вон глянь,  — кивал он на вокзальную толпу.  — Вполне вероятно, что десяток из этих дам везут в сумочке-торбочке вовсе не пирожки любимой бабушке, а пакетик с портретами американских президентов. Ну или с евро, это уж у кого что.
        Вот Юля и ездила. И попросту, транзитным поездом, и на купленной уже в Уфе «Тойоте». Не часто, раз в месяц, а то и того реже, но ездила. Отказать Ловцову было трудно. Он же ей начальник, в конце-то концов. От рабочих поручений отказаться  — это вам не от постели отлучить. От постели-то отвадить оказалось как раз совсем несложно.
        Их «роман» после ее сказочного отпуска на Большом Инзере, к счастью, сошел на нет окончательно. Славка не делал попыток что-то возродить, а Юля, погруженная в мысли  — мечты пополам с воспоминаниями  — об Алексе, была этому несказанно рада.
        Но командировки продолжались.
        — В Белорецкий район надо съездить,  — сообщил ей Ловцов в начале следующего (она теперь все считала «до Инзера» и «после Инзера») лета.  — Сумма не то чтобы запредельная, но даже по нашим масштабам немаленькая, двадцать миллионов евро. Так что в этот раз никаких поездов, поедешь на машине, за руль, для страховки, одного из наших охранников посажу. Он не в курсе, объяснение будет простое: дорога не самая ближняя, мало ли что. А народ пусть думает, что вы развлекаться поехали, я дезу запущу.  — Он ухмыльнулся.  — Ну а тебе премию, само собой.
        Алекс, услыхав про двадцать миллионов и дальнюю дорогу, словно загорелся:
        — Вот он, наш звездный час!  — Он выпрыгнул из постели и гибко потянулся. Под гладкой загорелой кожей завораживающе переливались длинные плотные мышцы. У Юли, как всегда, когда она смотрела на Алекса, в голове поплыл сладкий искрящийся туман. Какие там честность и нечестность! К черту! Главное в жизни  — вот оно, только руку протяни! Она, чувствуя, как тают все мысли, коснулась кончиками пальцев золотистого выпуклого плеча. Алекс улыбался.
        Поездка внезапно отложилась на месяц, но он лишь обрадовался  — чем тщательней подготовка, тем надежнее исполнение.
        — Нужна твоя фотография. У меня загранпаспорт на другое имя есть, хорошо бы и тебе сделать, риска меньше. И скоро-скоро будем с тобой под пальмами коктейли потягивать.
        Упоминание о загранпаспорте на чужое имя чуть отрезвило Юлю, но… Алекс лучше знает, что нужно делать, привычно подумала она.
        Мужчина, хмурясь, что-то чертил на полях старого журнала:
        — Отвертеться от сопровождающего, я так понимаю, не выйдет?
        Юля помотала головой:
        — Как?!
        — Да, в самом деле,  — легко согласился он.  — Подозрительно выйдет. Ничего. Ладно, может, так даже лучше. В самом начале обратной дороги у вас будет мост. Если уйти оттуда по воде… да, это идеальный вариант. Быстро и никаких следов. Пусть хоть стаю ищеек притаскивают, на воде ничего не учуять. Потом пересядем в машину…  — Он подумал немного.  — Нет, не в Уфу, в Челябинск. Уфа ближе, но Челябинск  — уже другая область, так безопаснее. И сразу в аэропорт, паспорта готовы, билеты я завтра куплю, когда машину отгонять буду.
        Юля слушала, но не понимала, только глядела, как двигаются любимые  — такие нежные и жаркие  — губы, как перекатывается кадык на сильной шее. Господи, за что мне такое счастье!
        — Участок там трудный,  — бормотал Алекс.  — Придется Костю привлечь. На одном весле этот сплав, боюсь…
        Костю? Юля вздрогнула, вспомнив встреченного однажды в окрестностях базы, куда они с Алексом пару-тройку раз выбирались на выходные, «бандита» с волчьим взглядом.
        — Может, не надо Костю,  — испуганно прошептала она.  — Он… он такой жуткий…
        — Не бойся, малышка.  — Алекс прижал ее к себе.  — Я же с тобой.
        Мимолетная тревога так же мгновенно растаяла. Только бы быть рядом с ним, а где  — в глухой тайге или на тропическом острове  — не имеет никакого значения. Зато на тропическом острове наверняка нет комарья, подумала она и улыбнулась. Скоро-скоро, сказал он. Немного потерпеть осталось. Пережить, перетерпеть, перешагнуть, а там  — там счастье! Ослепительное, огромное  — как целый мир!
        Раз десять она принималась писать письмо дочери. Последний визит в Питер вышел каким-то скомканным, настроение испортила дурацкая ссора с отцом, потому и с Машей разговор толком не получился. Или она просто не решилась? Трудно вот так, глаза в глаза, рассказывать, что жизнь твоя совершила самый невероятный кульбит из всех, которые только могут быть. Или  — самый обыкновенный? И не кульбит вовсе? Ну подумаешь, любовь! Даже самая ослепительная, какая выпадает одному из тысячи. На Земле-то живут миллиарды, значит, такая же «невероятная» любовь  — у миллионов? И если «невероятная» любовь выпадает одному из миллиона, все равно получается, что такая же  — у тысяч. Эта мысль была не слишком приятна. Ее, Юлина, любовь уникальна, так и вовсе не бывает, какие еще тысячи, тем более миллионы?!
        Но Машке-то этого не объяснишь, это внутри. Нет, про любовь и счастье она дочери намекнула еще в прошлом году  — так, в двух словах, надо же было объяснить, почему ей вздумалось разводиться именно сейчас. И понятливая Машуня приняла все вполне благодушно  — а что такого, мама ведь у нее молодая, красивая, глупо считать, что вконец опустившийся Алексей должен быть ее единственным в жизни мужчиной.
        Так что доченька против маминой новой жизни совсем не возражала. Юле даже показалось, что дочь отнеслась к этой мысли без особого внимания. Мама есть мама, а что за мужчина рядом с ней будет  — да какая разница!
        Или дело не в любви? Во время последнего разговора с дочерью Юля обмолвилась вскользь и о том, что, может быть, новая жизнь пойдет не здесь, а где-нибудь в Европе, а то и подальше. Маша слегка всполошилась  — ты что, мам, по переписке с кем-то познакомилась? Поосторожнее бы надо, брачных мошенников по Интернету толпы бродят  — но, услыхав, что нет, все лично, вновь впала в безмятежно-безразличное дружелюбие.
        Но ведь и в письме, получается, тоже ничего не объяснишь! Хоть какое-то объяснение у нее вышло, конечно, она даже, поторчав в аэропорту и выбрав среди дальних пассажиров женщину посимпатичнее, попросила отправить письмо из конечного пункта  — кажется, это была Барселона или Берлин, Юле это было совсем без разницы. Вот такой вот хитрый ход она придумала, словно ложный след прокладывала. А толку-то? Письмо вышло скомканное, бессмысленное, как будто ни о чем. Не напишешь же: знаешь, доченька, мы тут с любимым собираемся мешок денег присвоить…

* * *
        Мешков оказалось пять. Собственно, не мешков, а плотных пластиковых пакетов. Не очень больших, с пару кирпичей, прямоугольно-округлых. Но Юля мысленно называла их «мешки», потому что «пакет денег» как-то несолидно звучит. Денег должен быть мешок.
        Юра  — корпоративный охранник, которого Ловцов подсунул ей в качестве шофера,  — равнодушно ждал, пока два угрюмых и неуловимо похожих друг на друга молодых человека пристраивали пакеты в багажник.
        — Вы там поаккуратнее,  — сказал один из «близнецов».  — Тут образцы для химиков, упакованы герметично, но мало ли. Поосторожнее, короче.
        Юра все так же равнодушно угукнул, запер багажник и сел за руль. Юля уселась рядом.
        Над дорогой плыли полупрозрачные синеватые сумерки. Асфальт странно посветлел, а подлесок за обочинами, наоборот, казался почти черным. Юра сосредоточенно смотрел на дорогу, объезжая многочисленные ухабы, и временами бормотал что-то вроде «там до Инзера пятнадцать километров останется, дальше по трассе…»  — мечтал побыстрее оказаться дома. Он не знал, даже не догадывался, что они везут. Ему, похоже, было просто наплевать: хоть образцы для химиков, хоть бриллианты английской короны. Юля молчала, стараясь не кусать губы. Алекс велел вести себя как можно более естественно и для натуральности даже не стал посвящать в подробности «экспроприации».
        Узкая асфальтовая лента резко свалилась под гору, и там, за уклоном, показался мост, под которым грохотала  — даже в машине был слышен этот гул  — вздувшаяся от последних ливней узкая речка. Кажется, Алекс как-то ее называл, но Юля пропустила это мимо ушей. Она часто шутила, что страдает типичным женским топографическим кретинизмом и плохо запоминает названия, а уж местные, башкирские, тем более. Непривычные звукосочетания ворочались и скрежетали, как камни в водоворотах здешних рек, произнести их было немногим легче, чем пройти какой-нибудь перекат. Вроде бы тут какой-то приток Малого Инзера. Или Большого? Или не приток, а сам Инзер  — какой из них? Нет бы на карту загодя глянуть. Все-то ей казалось, что все как будто невзаправду, как будто это игра такая и можно остановиться, подумать, вернуться к самому началу. Пока не пройдена точка невозврата…
        Юля закрыла глаза.
        — Что за черт!  — Юра резко тормознул.
        Прямо перед мостом поперек дороги лежал человек. В сгустившихся сумерках белели обращенное к ним лицо и кисть выброшенной в сторону руки.
        — Погляжу,  — пробормотал Юра, нажимая на дверь.
        — Не надо…  — хотела остановить его Юля, но горло перехватило, и она лишь беззвучно шевельнула губами. Остро сжалось сердце, в глазах потемнело, воздух стал колючим, точно это не воздух, а куча репейника, и вместо привычных вдохов нужно глотать репейники, которые застревают в горле, царапают, саднят…
        Юра, не закрывая дверцу машины, медленно двинулся к распростертому на асфальте телу.
        — Эй,  — негромко окликнул он,  — мужик, тебе плохо? Ты живой?
        Он склонился над лежащим, и тут же резкий мгновенный рывок заставил его потерять равновесие и неуклюже рухнуть на асфальт.
        Мужик, изображавший «тело», вскочил, коротко ударил Юру ребром ладони где-то за ухом  — Юле было плохо видно,  — сноровисто связал  — значит, не убил, отстраненно подумала она, иначе зачем связывать,  — и подскочил к машине.
        — Шевелись! Твою…  — рявкнул он оцепеневшей Юле, и только в этот момент она узнала Костю с его волчьим взглядом.  — Багажник открывай!
        Но она точно застыла. Даже если бы Костя начал ее сейчас убивать, она все равно не смогла бы пошевелиться. Вот как будто была женщина, а стала ледяная статуя.
        Убивать ее он, однако, не стал, только прошипел что-то сквозь зубы, дотянулся и нажал на кнопку сам. Потом рывком, как куклу, выдернул Юлю из машины  — в плече вспыхнула острая боль, как странно, разве у куклы или у ледяной статуи может что-нибудь болеть?  — подтащил к багажнику и сунул ей в руки два выхваченных оттуда пластиковых мешка. Правое плечо опять дернуло болью, и она, чувствуя, как мешок выскальзывает из бессильно повисшей руки, подхватила его левой. Казалось, нет ничего страшнее, чем уронить эти чертовы мешки! Тогда точно убьет. Просто возьмет и перегрызет горло. Прямо зубами. Он же настоящий волк.
        — Беги вон туда,  — довольно спокойно бросил «волк».  — Спускайся под мост. Да быстрее давай.  — Он поморщился. Не по-волчьи, а вполне по-человечески.  — Нам еще этого,  — мотнул головой в сторону лежавшего на асфальте Юры,  — спрятать нужно. Вместе с машиной. Так что беги.  — Он усмехнулся.
        Беги, как же! Сосредоточенно переставляя непослушные, точно ватные, ноги, Юля заковыляла туда, где темной безжизненной кучей  — может, все-таки не совсем безжизненной, может, все-таки не убит?  — лежал Юра. До него оставалось шага три, когда из-под моста пружинисто выскочил Алекс. Перехватил у Юли мешки и потащил ее  — в обнимку, как раненого солдата, почти волоком  — по крутому склону. Внизу, на каменной осыпи, уткнувшись толстым носом в воду, стоял небольшой темно-красный рафт. Алекс усадил ее, выдернул откуда-то спасжилет, сунул в руки пакеты и бросился вверх по склону. Через минуту они с Костей притащили остальные мешки.
        — Я упакую,  — вытаскивая из рюкзака что-то оранжевое, сквозь грохот реки буркнул Алекс в сторону Кости.  — Иди в машину его сунь, да отгони ее в кусты подальше…
        — Вместе пойдем,  — рыкнул Костя, сверкнув хищно прищуренными глазами.
        — Ну вместе так вместе,  — пожал плечами Алекс.
        Юля зачем-то цеплялась за мокрые веревки, перепоясывавшие толстые темно-красные синтетические бока. Как тонущий цепляется за что попало. Ужасно глупо  — ведь она же не тонет. Или?
        За грохотом потока ничего больше было не слышно. Где они? Между серых скал, ревущей воды и странно лилового неба Юля показалась себе совсем маленькой  — так, микроскопическая, ничего не значащая крошка на ладони Земли, дунуть посильнее  — и нет крошки.
        Сверху, с дороги, посыпались мелкие камни, по склону съехали сердито зыркающие друг на друга Алекс и Костя. Мешки упаковали во что-то оранжевое, оно оказалось большим непромокаемым баулом, и прикрепили к раме рафта. Алекс начал усаживаться спереди, но Костя его остановил:
        — Эй, погоди-ка!
        — Чего годить-то?  — нахмурился Алекс.  — Торопиться надо, скоро совсем темно будет. Я сяду, ты столкнешь и запрыгнешь…
        — Нет уж,  — недобро ощерился Костя,  — давай наоборот. А то ты залезешь, веслом оттолкнешься  — и привет!
        — Сдурел?  — Алекс покрутил пальцем у виска.
        — Я-то не сдурел,  — покачал головой Костя.  — По крайней мере не настолько, чтоб тебе верить. Мало ли что у тебя… Так что давай по-моему. Ну!
        — Не нукай, не запряг,  — медленно проговорил Алекс, делая шаг на берег.  — Ты бы, дружок, не зарывался, а то, знаешь, долго откапываться придется. Не много ли на себя берешь?
        — В самый раз!  — резко выдохнул Костя и неуловимо быстро наклонился, коснувшись ботинка. Что-то блеснуло…
        Нож! У него нож  — в ужасе поняла Юля. Господи! Господи-господи-господи, забормотала она, но…
        Но Алекс оказался быстрее. Юля не успела заметить, когда и откуда у него в руке появился пистолет. Грохнул выстрел, и Костя, нелепо взмахнув руками, рухнул в воду. Река мгновенно затянула его белыми бурунами, закрутила, утащила под мост и дальше, дальше, дальше…
        — Гос-по-ди,  — автоматически договорила Юля.
        Алекс, не взглянув на нее, сунул пистолет в карман, навалился на корму катамарана, скрежетнули камни… Когда река уже готова была подхватить и унести легкое  — это только на берегу он тяжелым кажется, вспомнила Юля,  — суденышко, одним прыжком он вскочил на внутренний настил. Юля еще сильнее вцепилась в мокрые веревки.
        — З-з-зачем? З-зачем ты его?  — едва выговорила она.
        — Не трясись!  — зло бросил Алекс, точными движениями весла сосредоточенно выводя судно на стремнину. Нажал кнопку налобного фонаря  — Юля вздрогнула от неожиданно сильного светового удара  — бешеная вода засверкала прозрачно-хрустальными, мутно-опаловыми, лилово-аметистовыми осколками,  — и тут же выключил.  — Нет, опасно, мало ли кто бродит, могут заметить,  — пробормотал он.  — Придется так. Хорошо хоть небо ясное.
        Полная луна заливала землю мертвенно-серебряным светом, превращая пейзаж в черно-белую фотографию. Темные берега, бледная вода, над которой кое-где словно выскакивали из непроглядной береговой тьмы корявые черные стволы. Как хорошо видно, удивилась про себя Юля, изо всей силы цепляясь за веревки и вжимая спину в толстый и вроде бы такой надежный баллон. Вроде бы. Как Алекс. Зачем? Ну зачем? Конечно, она не станет переспрашивать.
        Суденышко все еще подскакивало на бурунах, так что Юля изо всей силы сжимала зубы, но, выйдя в основную струю, где течение было не слабее, но хотя бы ровнее, более-менее выровнялось.
        — Зачем-зачем,  — неожиданно произнес Алекс гораздо более мягким тоном.  — Сама ведь видела. Он, похоже, решил прямо там от нас избавиться… Ну или только от меня, тебя бы с собой прихватил, в качестве бонуса. Как тебе такой поворот?
        Юля всхлипнула, понимая, что Алекс прав.
        — А… Юру…
        — Зачем?  — Алекс дернул плечом.  — Меня он не видел, только Рашпиля, так что не свидетель. Сунули в машину, машину в заросли загнали. Очухается  — выберется. И не вспомнит ничего, скорее всего. Лучше бы, конечно, не вспомнил, хотя…  — он хмыкнул,  — как фишка ляжет.
        Катамаран летел по узкому бешеному потоку, едва не задевая деревья и выступающие скалы близких берегов. Ледяные брызги летели навстречу сплошным веером  — не уклониться, не спрятаться. Нервная дрожь сменилась настоящим ознобом, холод был не только снаружи, он собрался ледяным комком где-то возле сердца  — и разрастался, разрастался…
        — Держись!  — крикнул ей Алекс.  — Скоро будет поспокойнее. Сможешь переодеться в сухое и теплое.
        Вглядываясь в бешеный поток, он размеренно и неутомимо, как автомат, работал веслом, и легкое суденышко послушно летело, как будто почти не касаясь воды. Впереди между глухими громадами сходящихся берегов проглядывал фиолетовый клин неба с неправдоподобно крупными звездами. Алекс вел рафт мастерски, срезая повороты, следуя основной, самой стремительной струе.
        — Ч-черт!  — прошипел вдруг он.
        Рафт вильнул, вдоль борта пронеслась какая-то темная громадина.
        — Что это было?  — испугалась Юля.
        — Топляк,  — сердито бросил Алекс.  — Здоровый, бревна три сцепилось. Хотя нам бы и одного хватило, чтобы кильнуться. Массы не хватает. Это ж четверка, а нас двое всего, вот и скачем лягушкой.
        — Алекс, может, я могу как-то помочь?  — осторожно спросила Юля.
        — Сиди, держись,  — усмехнулся он.  — А то вылетишь в полсекунды. И как я тебя вылавливать буду? Да не бойся, выгребемся, не впервой.  — И ласково добавил:  — Не трясись. Я и в одиночку справлюсь. Хотя, конечно, на пару было бы сподручнее… Эх, не ко времени Рашпиль начал права качать.
        Не ко времени? Значит, могло быть  — и «ко времени»?! Или  — должно было быть?! У Юли в голове как будто что-то сместилось, так поворот калейдоскопа создает новый узор. И ты понимаешь: стеклышко, что казалось дружелюбно подмигивающим окошком теплого приветливого дома, на самом деле  — горящий яростным огнем глаз беспощадного дракона…
        — Так ты…  — прошептала Юля.  — Ты… с самого начала собирался его убить? Только… позже… Да?..  — Ей почему-то было наплевать, что если это правда, то лучше молчать, уж ее-то убить проще простого.  — И Юру тоже… Наверное… Я ведь не видела…
        Алекс не ответил.
        Не успел.
        Под кипящими впереди бурунами притаилась безжалостная «расческа»  — притопленный ствол с торчащими обломками сучьев. Такое бревно может, застряв между камнями, долго лежать на дне, и летящий поверху поток точит, точит и точит его деревянные, но от того не менее смертоносные «зубы». Подгнивает мокнущая кора… И в какой-то момент «расческа» выскальзывает из каменной ловушки, поднимается ближе к поверхности  — и сама становится ловушкой.
        Рафт налетел на невидимые среди бурлящей пены «клыки», и разодранные баллоны обмотались вокруг мертвого ствола. Алекса, сбитого и подмятого днищем, потащило ко дну. Он рванулся  — глубина потока невелика, при должном самообладании без воздуха не останешься, сильное тело выгнулось, разжимая смертельные тиски… Но поток, втянувший его между останками рафта и «расческой», поднажал… «зубья» вгрызлись в грудь, в шею, в живот, пробивая и раздирая мягкое человеческое тело…
        В момент удара Юлю выбросило из рафта, и спасжилет удержал ее на поверхности. Судорожно глотая перемешанный с водяной пеной воздух, она чувствовала, как поток крутит, переворачивает ее, играя беспомощным телом, как тряпичной куклой. Глаза заливало, и небо казалось почему-то очень близко. Не могло же оно опуститься? И звезды  — почему-то их почти не видно…
        И тут звезды вспыхнули словно все разом. Она зажмурилась, но слепящий, остро болезненный свет был внутри, под веками, в голове… И посреди него проступал, раскрывая объятия, гигантский каменный Христос. Барселона?.. Потом наступила тьма.
        Денис
        Москва  — Санкт-Петербург
        Негромкий стук в дверь заставил Дениса недовольно поморщиться. Ну что такое, в самом-то деле? Кто придумал этот маразм  — стучаться в служебный кабинет? И зачем, спрашивается? Для чего? Чтоб владелец кабинета успел натянуть штаны и нацепить на физиономию деловое выражение? Вообще-то предполагается, что в кабинете человек работает. А если даже, как бы это сказать, расслабляется, так ведь не в XIX веке живем  — в XXI, напичканном селекторами, телефонами и прочими средствами связи. Но нет, трепетный стук в начальственную дверь, вероятно, переживет еще и нас, и наших правнуков. Потому что создает  — ну или предполагается, что создает,  — некую специальную атмосферу, эдакий интимный настрой: ты начальник, я секретарша, мы вместе работаем, но это больше, чем работа, нас двое, а остальные  — просто «остальные». Ужас!
        Уволить ее, что ли? И где ж взамен вменяемую-то найти? Совсем не факт, что у следующей будет в голове больше здравого смысла. А времени на то, чтоб включиться в отлаженный рабочий механизм, потребуется немало.
        Денис Воронцов, уверенный, самостоятельный и очень успешный, знал совершенно точно: идеальных работников не бывает. Не существует в природе. Достоинства сотрудников надо использовать и поощрять, к недостаткам относиться снисходительно и следить, чтобы они не мешали работе.
        Это очень просто. Хотя, конечно, терпения требует изрядного.
        — Заходи, Леночка,  — вздохнул он.
        Дверь осторожно  — ну да, ну да, в том же «интимном» духе  — приоткрылась, и в кабинет впорхнула секретарша. Прелестный ангел. Небесное создание. Ноги от подмышек, ресницы до противоположной стены, губки пухленькие, талия осиная, выпуклости выше и ниже оной вполне, гм, выпуклые  — в общем, все как полагается. Красное платье  — из тех, что надеть нельзя, в нем нужно родиться  — облегает осиную талию (и особенно выпуклости), как перчатка. Ну и цвет опять же  — самый сексуальный из всех возможных. Вообще-то в офис можно было бы и поскромнее костюмчик надеть, но во-первых, у них тут все-таки не банк, а рекламная компания, некоторое количество эффектности не повредит, во-вторых, сегодня пятница, а в пятницу даже самые солидные конторы снижают требования к дресс-коду, так уж повелось. И в-третьих, наверняка ведь на спинке секретарского кресла висит пиджачок, с которым даже это «перчаточное» платье будет смотреться вполне скромненько. А «перчаточное» платье и общий секс-бомбовый облик  — это, разумеется, специально для посещения его кабинета. В полном соответствии с рекомендациями глянцевых журналов  —
«Как женить на себе начальника» и прочее в этом духе.
        Дурочка, вздохнул Денис.
        Нет, ну он, конечно, спал с ней иногда, какой мужик будет кочевряжиться, когда под него столь целенаправленно подкладываются. Каждого можно подловить: обтягивающим платьем, зазывными позами, интимным придыханием в голосе. Вот, пожалуйста: подошла вплотную, чуть не на подлокотник кресла уселась, со всеми своими прелестями и ароматами секретарша.
        Интересно, почему Ксения ни разу не потребовала Леночку уволить? Не принимала всерьез? Понимала, что на Леночкино место придет другая красотка, у которой вдруг мозгов окажется побольше, а значит, и риск для законной супруги увеличится? Или здраво оценивала его, Денисово, к ней, законной супруге, отношение? Не любовь, нет-нет, именно отношение.
        Особой любви между ними не было с самого начала. Денису льстило, что «Мисс филологический факультет» (не какой-нибудь там химфак, где сплошные крокодилицы, филфак не зря факультетом невест всегда звали, заповедник красоток, одна другой краше) охотно делит с ним постель. Пусть даже любовницей она была так себе, холодноватой и скучноватой  — все мысли занимали модельная карьера и возможности как-нибудь еще себя улучшить. Впрочем, и его голова была полна не столько гормональными бурями, сколько бизнес-планами, так что необременительный роман с не слишком требовательной красоткой Дениса вполне устраивал. Ну а когда Ксения сообщила об ожидающихся, как бы это помягче, последствиях связи, он не слишком долго раздумывал. Девушка из хорошей семьи (папа  — бывший партаппаратчик, сохранивший кое-какие полезные знакомства), обеспеченная, с хорошими манерами и не без мозгов, хотя бы на уровне банальной практичности. Ну и красивая. В качестве супруги главы солидной рекламной компании (в тот момент это было крошечное, едва начавшее приносить доход агентство, но Денис был заранее уверен в блестящем будущем) очень
даже подходящая кандидатура.
        А любовь… Любовь осталась далеко в прошлом, исчезла, пропала где-то на просторах нашей необъятной родины, что ж теперь поделаешь. Пусть будет жена  — визитная карточка. Раз уж ребенок намечается. Собственно, Денис ни разу не пожалел о том давнем решении  — сына Егора он считал чуть ли не главным богатством своей весьма небедной жизни. Жалко немного, что видеться с ним нечасто удается  — Ксения настояла, что лучшее образование в Англии, пришлось подыскивать престижную школу в окрестностях Лондона, но дело ведь не в этом, правда? Все равно Егор  — это практически центр его, Дениса, вселенной.
        Так что Ксения не зря смотрит на красотку-секретаршу сквозь пальцы, понимая, что с законного «трона» ее не сместит ни одна из таких вот девиц. Не светит им ничего.
        Какие-то шансы на то, что Денис отступит от «любовь осталась в дальнем прошлом», были разве что у Ирен, но это было, как они говаривали в университете, «триста лет назад и на другой планете». Примерно тогда, когда Егор родился. Ирен, кстати, на самом деле звалась Люсей. Проговорилась как-то в минуту, что называется, печали и уныния, об этом, а с утра пообещала убить, если Денис кому-то сболтнет. Уж конечно, он не стал бы! Наоборот, после невнятного (даже отчасти сквозь всхлипывания) рассказа о пьянстве родителей и прочих прелестях ближнеподмосковного провинциального быта зауважал «боевую подругу» еще сильнее. Хотя куда уж сильнее. Денису, выстраивавшему свой рекламный бизнес с нуля, очень импонировало упорство Ирен, яростно и самоотверженно пробивающейся в большую журналистику. Мартин Иден в юбке, шутил он, подозревая, что правды в этой шутке куда больше, чем юмора.
        Честно сказать, в качестве подруги жизни Ирен подошла бы лучше, чем Ксения. Пусть она и не настолько эффектная красавица, однако модельная внешность  — не единственная семейная ценность, хороший журналист в тандеме с главой рекламной компании  — это ого-го, это сила!
        Но тут Ксения сообщила о своей беременности, и выбор совершился как бы сам собой. И Ирен, верная «боевая подруга», после этого как-то пропала с горизонта. Не то чтобы совсем, но отдалилась сильно. Они и сейчас иногда сталкивались на каких-то знаковых мероприятиях (иногда даже завершая встречу в гостиничном номере), но  — вот именно, что «иногда», без особого бурления страстей. Старая боевая подруга, в общем. Не больше. Но  — и не меньше. На днях вон позвонила  — не собираешься ли в Лондон, сына проведать?  — вроде поговорить о чем-то хочет или что-то в этом роде. Отчего ж не повидаться с «боевой подругой»?
        Надо, кстати, Леночке-то сказать, чтоб много встреч на следующую неделю не назначала, хотя бы пару-тройку дней надо высвободить.
        — Так, давай, что у тебя?
        Осознав, что «наконец мы с тобой вдвоем» не предвидится, Леночка вздохнула едва слышно, но вполне обиженно и отшагнула на более-менее официальное расстояние.
        — Договоры от юристов,  — она положила перед ним стопку бумаг.  — И, Денис Юрьевич, звонили из мэрии. По поводу Дня города.
        Он нахмурился:
        — Они что, сценарий еще не получили? Или потеряли, как водится?
        — Получили, Денис Юрьевич, у них уточнения какие-то.
        — Ну так скажи Филонову, он подготовкой занимается, пусть свяжется с ними…
        — Я их сразу на него переключила,  — сухо сообщила Леночка, как бы намекая, что сомневаться в ее компетентности  — нонсенс.
        Денис, кстати, никогда и не сомневался. Только удивлялся иногда: как в этой хорошенькой головке совмещаются невероятная сообразительность в рабочих вопросах (секретаршей она была не просто толковой, а очень толковой) и невероятная же «блондинистость» в вопросах, гм, личных. Глазки, губки, зазывные позы. Неужели она думает, что вся эта чепуха может сработать?
        — Перезванивали после этого?  — уточнил Денис.
        — Нет,  — она качнула головой  — легонько, чтобы ни волосок в продуманно небрежном беспорядке белокурой прически «а-ля натюрель» не сдвинулся со своего места.
        — Ну и отлично, значит, все у них срослось. Найдешь Филонова, пусть он мне потом доложит. Ну… часиков в пять…
        — Встреча с американцами в шесть, а в пятницу пробки сильнее обычного,  — напомнила «идеальная секретарша».
        Да уж, к американцам лучше бы не опаздывать. Переговоры предстояли сложные, ушлые заокеанские ребята хотели выстроить на базе его компании свой филиал, и хотя финансово предложение было более чем выгодным, надо было ухитриться все-таки сохранить самостоятельность. Ну да ничего, не из таких быков тушенку делали, ободрил сам себя Денис и кивнул Леночке:
        — Тогда отчитаться пусть зайдет в четыре. И на следующую неделю,  — он на секунду задумался,  — график мой подвигай там, освободи дня три в начале недели, мне в Лондон слетать нужно.
        — Билеты на какое число заказывать?  — предупредительно поинтересовалась она.  — И сколько? Вы с Ксенией Леонидовной летите?
        — Леночка, ты умница, таких секретарш по штучному заказу делают, нашей компании крупно с тобой повезло,  — похвалил Денис.  — Лечу один, а билеты не надо, я сам. Может, я даже прямо завтра и улечу. Сообщу. Будешь тут держать оборону.
        На Леночкином лице было совершенно явно написано, что правильные начальники «штучных» секретарш не оборону держать оставляют, а берут с собой в Лондон. Или в Женеву, к примеру. На переговоры, а вы о чем подумали?
        А ведь она мне завидует, подумал Денис. Не Ксении, что было бы гораздо логичнее, а именно мне: директорскому кабинету, внезапным полетам в Лондон и прочим вкусняшкам в этом роде. Дурочка. Все это такие пустяки, честное слово. И директорское кресло, и пентхаус в центре столицы, и три машины в подземном гараже (не считая служебной), и возможность в любой момент устроить себе каникулы в любой точке земного шара  — все это ничего не стоит. Все это  — суррогат, замена. Замена того, чего нет. Весь жизненный успех  — с досады.
        Потому что очень хотелось стать лучшим. Первым.
        Президентом Земли, например. Или хотя бы трижды лауреатом Нобелевской премии. Дважды вроде уже есть, а трижды  — еще никого.
        Все ради прекрасных глаз. Главе рекламной компании глупо использовать такие избитые формулировки, но что делать, если это правда?
        Денис увидел ее первого сентября. Она, единственная, кажется, без букета стояла почему-то не в общей малышово-родительской толпе  — первый раз в первый класс, ура,  — а поодаль. Выбившаяся из-под белого банта пушистая прядка падала на лоб, и Катя (впрочем, имя он узнал позже) отводила ее назад стремительным нетерпеливым движением. Упрямая прядь снова скользила по выпуклому серьезному лбу  — и тонкие пальцы опять отводили ее назад. И опять, и опять.
        Он глаз не мог отвести от этой пряди и этого стремительного движения тонкой руки в белой кружевной манжетной пене. Толпа будущих первоклассников визжала, хныкала, робела, прижималась к родителям, а Катя так и стояла поодаль, нетерпеливо отводя от глаз выбивающуюся прядь.
        Она и потом всегда была  — отдельно. Все думала о чем-то своем, никому не известном. С первого класса таскала с собой толстую, как у старшеклассников, тетрадь в сером ледерине. Серую тетрадь сменила синяя, потом коричневая, потом опять синяя. Писала Катя туда часто. Денис как-то раз подглядел:
        «Инзер… Инзер… Это название  — как колючая сверкающая льдинка. Зачем мама переехала в эту чертову Москву? Даже если они развелись, переезжать-то зачем? Когда я вырасту, я обязательно вернусь туда, к отцу, в Инзер. Там можно встать на скале и как будто лететь. А здесь люди только ходят…»
        Чудная какая, думал Денис, придумывая, как бы это предложить понести портфель. А потом… потом на них выскочат из подворотни хулиганы, а он их  — раз, раз, раз! И Катя посмотрит на него  — и улыбнется.
        Так все десять школьных лет и промечтал. И в секцию борьбы ходил (осознав классу к третьему, что на одних мечтах хулиганов не раскидаешь), и бегал стометровку, защищая честь школы на районном чемпионате, и стихи для стенгазеты сочинял. Когда впереди явственно замаячил аттестат зрелости, Денис понял: дальше тянуть некуда, надо собрать в кулак всю наличную смелость и на выпускном наконец предложить… ну хоть что-нибудь ей предложить!
        На выпускной Катя явилась с высоченным красавцем лет на десять ее старше, представив его одноклассникам в качестве будущего мужа. Денис с туповатым Колькой из параллельного выпил в спортзале бутылку портвейна, заснул в подсобке на куче матов. В его сне Катя выходила замуж почему-то за Штирлица, а вовсе не за этого кошмарного красавца, которого она притащила на выпускной.
        Потом они вроде бы развелись. По крайней мере, так говорил кто-то не то на десятилетии, не то на пятнадцатилетии выпуска. Может, и правда развелись. Интересно, думал иногда Денис, исполнила Катя свою детскую мечту, вернулась ли в то место с колючим звонким названием… как его? Инзер? Какая она сейчас? Вот бы поглядеть…
        Леночка так и стояла возле стола.
        — У тебя еще что-то?
        Она положила перед ним еще одну бумагу:
        — Роман Александрович передал, что машину в порядок привели. Вот счет.
        Воронцов хмыкнул:
        — Чего не сразу в бухгалтерию? Ладно, иди.
        Роман был его начальник службы безопасности. Сперва это называлось начальник охраны, но Ксения сказала, что начальник службы безопасности звучит гораздо лучше, и Денис согласился. Звучало действительно лучше. А впрочем, какая разница  — лишь бы человек был толковый.
        А Роман Грецкий был очень толковым. Спасибо Ксении, а то черт его знает, кого бы Денис тогда выбрал без ее совета. Рекламная компания «ДиВо» (слоганом «ДиВо для вашего бизнеса!» он искренне гордился) постепенно развернулась настолько, что пора было заводить и собственную службу безопасности: обеспечивать штат охранников для офиса, изучать подноготные потенциальных клиентов и партнеров (а то вляпаешься по недомыслию, потом всю жизнь не отмоешься) и всякое такое. А какая же служба без руководителя? Поначалу приходили все какие-то не те: от дипломов и послужных списков за версту несло липой из подземного перехода, да и сами «начальники» на поверку оказывались, мягко говоря, непрофессиональными. Бывшие вахтеры, сторожа и тому подобные персонажи на голубом глазу заявляли, что всю жизнь прослужили в… самое обидное, что ведь и не врали. Вот, правда, толку от их «многолетней беспорочной службы в охранных системах» не было никакого.
        Денис просматривал десятки резюме кандидатов на «несчастную» должность, когда Ксения зашла, чтобы вывести его на какую-то модную премьеру, кажется. Чмокнув супруга в висок, она по-хозяйски пролистала бумаги, фыркая и морща прелестный носик, и вдруг ткнула пальцем в одно из досье:
        — Ой, вот этого я вроде знаю. Он на «Мисс Столице»  — ну помнишь, мне еще потом съемки для «Деловой моды» предложили?  — он на «Столице» как раз безопасность обеспечивал. Очень все хорошо там было, мы прямо удивлялись все, никто никаких гадостей не устроил, все так цивилизованно было. Вроде он… Ну мы идем или как? Опоздаем же!
        Разумеется, он выбрал из всей безличной кучи кандидатов именно Грецкого. И ни разу не пожалел. Роман не только прекрасно наладил работу, как он говорил, «вверенного подразделения», он стал Денису если не другом, то близким приятелем. Самым, пожалуй, близким из всех. Прикрывал воронцовские грешки (редко), не отказывался сходить в бар на пару-тройку кружек (нечасто), выслушивал ворчание по поводу очередных капризов Ксении (время от времени) и сетования на идиотизм заказчиков (постоянно). Денис даже подумывал, не вспомнить ли студенческие подвиги, не тряхнуть ли стариной, не сходить ли в отпуск на байдарках или на рафтах  — с Романом. Ну и что, что тот не сплавщик? Физическая подготовка у него выше всяких похвал, а прочее приложится, не боги горшки обжигают, был бы человек хороший.
        Впрочем, хороший человек  — не профессия. А Грецкий был  — не соврала Ксения, не перепутала, не сочинила,  — отличным работником. И в смысле организации дела, включая разборки с потенциальными «крышами» (любят они успешный бизнес, что ж тут поделать), и в смысле собственного участия. В общем, из тех, кого в спорте называют «играющий тренер».
        Вон как недавно… Тьфу, пакость, даже вспоминать не хочется.
        Вороцов уже подходил к своему «мерину», когда заметил краем глаза движение слева. Что за черт? На их тихой, охраняемой стоянке? Впрочем, мысль прошла стороной, а тело среагировало автоматически. Уходя из-под удара, он почти наугад отмахнулся: летевшая к голове бейсбольная бита врезалась в «мериновское» крыло, а нападавший рухнул, орошая пыльный асфальт кровью из разбитого носа. Но не успокоился, дернул Дениса за ноги…
        В этот момент на площадке появился задержавшийся в офисе Роман. Пока он выяснял, не нужна ли шефу помощь (падая от рывка, Денис приложился лбом о соседнюю машину), нападавший успел скрыться.
        — Черт, надо было за ним,  — сокрушался Грецкий,  — но тут уж одно из двух: или бандита догонять, или помощь раненому оказывать. С ходу и не определишь, что срочнее.
        — Да ладно, Роман, это я просто удачно упал, скользнул практически, а вообще-то вполне могло быть, что помощь раненому была бы в приоритете. Ты его хоть разглядел?
        — Ну… фигуру только, на морде у него маска была. Да я вообще не сразу понял, что произошло. Выхожу на стоянку, вижу, как вы падаете, ну я сюда, и тут он вдруг, как на пружине, из-за «мерса» вскакивает. Я ж его сперва-то и не видел, здорово вы его уронили.  — Он покрутил головой и деловито уточнил:  — Ментов-то будем вызывать? Заявление о нападении, все такое. Вон  — орудие есть…
        На запятнанном кровью асфальте лежала злополучная бита.
        — Да ну, толку от этих заявлений,  — отмахнулся Денис, брезгливо пиная «орудие».  — Время только тратить. Распорядись, чтоб машину в порядок привели, и ладно.
        Пустяк вроде  — все ведь обошлось, но почему-то саднило. Хотелось все бросить и устроить себе незапланированный отпуск, хотя бы небольшой. Вот прямо сейчас. Но, черт побери, даже этого нельзя. Вот проведет сегодня переговоры с американцами  — и уж потом хоть на Гавайи. Нет, лучше не на Гавайи (делать там нечего, только на пляже валяться) и даже не в запланированный Лондон (на той неделе слетает, ничего страшного), а в Питер. С полгода уже не был, соскучился.
        Наверное, именно потому, что мысли Дениса были почти целиком заняты желанным «отпуском», переговоры прошли с блестящим успехом, осталось только все оформить документально, но этим уж пусть юристы обеих сторон занимаются. А он, Денис Воронцов, глава компании, свое дело сделал. Уф-ф. Как там у Александра Сергеевича? «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»? Это, знаете ли, не только про женщин. Чем меньше мы хотим партнеров, тем легче мы обводим их  — по привычке переиначил он. Ни в какую рекламу это, конечно, не годится, но такого рода гимнастика ума  — очень полезная штука.
        Ну что, можно уже говорить ритуальные прощальные формулы? Ох, нет, еще, видите ли, бокал ритуального шампанского  — за успешное и плодотворное сотрудничество, как без этого,  — пригубить. А за окнами меж тем что-то хмурится, вот-вот дождь пойдет.

* * *
        Однако дождь пошел позже, когда Денис уже устроился в вагоне питерского поезда. Дождь в дорогу  — к удаче, вспомнилось бабушкино присловье. Капли рисовали на вагонном стекле загадочные иероглифы, шелест дождя гармонично сливался со стуком колес. Если и в Питере дождь, придется прямо на вокзале зонтик покупать, подумалось ему в наползающей дреме. Не в номере же сидеть…
        Денис любил нынешние питерские гостиницы  — не те, что остались от прежних времен, а именно нынешние. Кажется, больше нигде еще не придумали переделывать в гостиницы квартиры, а в Питере  — пожалуйста. Вот в этой он останавливался уже в четвертый, кажется, раз. Она занимала два верхних этажа бывшего доходного дома. Вместо номеров  — как будто маленькие квартиры: спальня, ванная и кухня. В люксе  — Денис давно уже останавливался только в них, даже гордиться этим перестал,  — в люксе был еще кабинет. Хотя зачем ему кабинет? Не работать же он тут собирается.
        Кстати о работе. Надо включить телефон и позвонить Грецкому, он там небось уже всю Москву на уши поставил  — шеф пропал.
        Роман, естественно, закатил нотацию минут на десять: что Денис вытворяет, разве можно так исчезать без предупреждения, охрану не взял, никому ничего не сказал, телефон не отвечает, безобразие! Иногда Воронцову казалось, что это у них с Грецким такая внутренняя игра: суровая нянька выговаривает непослушному подопечному за то, что тот опять  — ужас, ужас, ужас  — сбежал, не доложившись, в чужой двор, а нянька тут с ума сходит. Он слушал гневные филиппики[4 - Филиппика  — обличительная, возмущенная речь (Демосфен произносил особо гневные речи против македонского царя Филиппа II).] Романа, улыбался и думал: интересно, а королям или президентам их службы безопасности такие же выговоры устраивают? А что, очень может быть. Будь ты хоть двадцать раз большой человек, начальник твоей охраны  — главнее. Потому что если ты не будешь его слушаться, не слишком долго тебе доведется быть большим человеком. Да и вообще  — быть.
        Сообщив Грецкому, где остановился, и поклявшись впредь так больше не пропадать (оба знали, что клятва  — до первого каприза, но таковы условия игры), Денис на весь день, благо дождя все-таки не было, пошел шататься по любимому городу  — без цели, без плана. Он заходил в подвернувшиеся кафе и чайные, сворачивал в случайные переулки, кормил уток и лебедей на прудах. В общем, наслаждался жизнью. Купил в каком-то магазинчике кроссовки (дизайнерские кожаные туфли, даже трижды итальянские и ручной работы, для длительной ходьбы оказались не слишком приспособлены) и, подумав с минуту, еще и джинсы (шитые у лондонского портного брюки с кроссовками выглядели несколько дико). Пиджак (от того же портного) решил оставить: с джинсами получался эдакий стиль фьюжн. Впрочем, Денис не слишком разбирался в направлениях моды, это Ксения все про них знает, а ему как-то все равно: выглядит не пугалом, и довольно. Переодевание его почему-то развеселило. Ну и прогулка, разумеется. Так что к вечеру он уже вспоминал давешнее нападение как что-то далекое и даже отчасти смешное (ну, подумаешь, придурок какой-то на дозу решил
сшибить, с кем не случается, ни один обеспеченный человек от подобного не застрахован, проехали и забыли) и даже начал гордиться своим успехом в переговорах. Слегка. К успеху он тоже уже успел привыкнуть.
        Следующее утро  — все-таки Питер есть Питер  — встретило его дождем. Но разве можно отказаться от прогулки из-за какого-то там дождя?
        К вечеру кроссовки промокли насквозь. Какой я молодец, что вчера переобулся, а то туфли все-таки было бы жалко, думал он, заходя в ярко освещенный спортбар. Денис не слишком жаловал подобные заведения, находя их шумными и утомительными, но сейчас ему вдруг ужасно захотелось пива. Не каких-нибудь там благородных вин, элитных коньяков или экзотических коктейлей  — простого светлого нефильтрованного пива. Его требовали, казалось, и гудящие от бесконечной ходьбы ноги, и сладко поднывающая поясница, и, разумеется, порядком пересохшее горло. Было в этом что-то очень мужское: кружка пива после целого дня работы. Ну да, а что, ходьба  — разве не работа?
        Бог знает, сколько бы он там просидел, но к концу второй кружки в бар стали подтягиваться болельщики, оживленно обменивающиеся репликами о предстоящем футбольном матче. Денису показалось слишком шумно, поэтому он расплатился и вышел.
        В голове приятно шумело  — ритмично, волнами, словно сквозь шум дождя пробивались преследующие сзади шаги. Он даже обернулся  — никого. Ну то есть какие-то прохожие есть, но чтобы кто-то шел за ним  — нет, конечно, что за глупость. Да уж, нагулялся. Пора на боковую. Впрочем, до гостиницы всего ничего осталось, не больше получаса. Даже меньше.
        Девушка, выскочившая неожиданно из переулка, налетела на него со всего маху, высоченный каблучок поехал по мокрому тротуару, и, если бы Денис не успел ее подхватить, она рухнула бы прямо в лужу.
        — Эй, вы чего? Тут главная дорога,  — пошутил он.  — У меня преимущественное право движения, а вы выскакиваете так неожиданно.
        Незнакомка резко высвободилась. Полы ее короткого плаща раздуло порывом ветра, как крылья летучей мыши.
        — Ой!  — Она пошатнулась, и Денису опять пришлось ее подхватить.
        — Что такое?
        — Нога… Или каблук… кажется…
        — Авария, значит. Вот что значит правила дорожного движения нарушать. Ну-с, давайте поглядим.  — Он подвел девушку к стоявшей неподалеку лавочке (мокрая, подумалось мельком, ну и ладно, сойдет), усадил, осмотрел пострадавшую ногу. Точнее, обе ноги: черт ее знает, какая у нее пострадавшая, выглядят обе вполне нормально. Даже очень. М-м-м. Красивые ножки. И вся она  — Денис перевел взгляд на лицо, слабо белеющее в свете полудохлого фонаря,  — вроде ничего себе.  — Каблучки ваши в полном порядке,  — отрапортовал он.  — Если нога подвернулась, надо посидеть, отдохнуть. Как вас величать, нарушительница?
        — Я не нарушительница,  — обиженно буркнула девушка.  — Я просто шла, а вы на меня налетели.
        — Будем страховую компанию вызывать или так помиримся?  — продолжал веселиться Денис.  — В самом деле, зовут-то вас как, ненарушительница?
        Он ожидал, что та сейчас заявит, что на улицах не знакомится (а он будет настаивать, уверяя, что лавочка  — это уже не улица, ну и всякие прочие приемы легкого флирта припомнит, в результате уломав ее, разумеется, на «чашечку кофе в более комфортной обстановке»), но она тихо ответила:
        — Адель.
        С ума сойти как романтично. Что ж они себе вечно эдакие загадочные псевдонимы придумывают? Естественно, Денис ни на мгновение не поверил, что это настоящее имя, к тому же ему моментально вспомнился пушкинский мадригал.
        — Играй, Адель, не знай печали! Хариты, Лель тебя венчали!.. Час упоенья лови, лови! Младые лета отдай любви!  — бодро, как на уроке, продекламировал он.
        — Это вы прямо сейчас сочинили? Красиво как,  — заинтересовалась девушка.
        — Это Пушкин,  — дружелюбно сообщил Денис, сдерживая смех и думая: чему их нынче в школе учат?
        — А, Пушкин.  — Она как будто была разочарована.  — А сами не можете?
        — Ну…  — Денис закинул голову, глядя на мерцающий над их головами фонарь.  — Слепой фонарь во мраке ночи, как путеводная звезда, едва мерцает, видно, хочет он вмиг угаснуть навсегда. Годится?
        — Ну… Подумаешь, фонарь. У него просто лампочка скоро перегорит, вот он и мигает.
        — Э не-ет, не все так просто. Его душа  — это свет, когда он погаснет, наступит тьма, смерть. То есть фонарь умрет. И он мерцает, предчувствуя свою гибель и призывая ее…
        Господи, какую пошлую чушь я несу, подумал Воронцов. Правда, красавица (а когда фонарь вспыхивал поярче, было видно, что она не просто мила, а действительно очень хороша) вроде не морщится, ну и то ладно. Девушка ему понравилась. Интересно, профессионалка или так, погулять вышла? В смысле буквально  — погулять. А то кто их нынче разберет. Не обидеть бы ненароком. Как бы это поаккуратнее на продолжение знакомства намекнуть?
        Все, однако, решилось само собой.
        — Ну все, пойду дальше,  — заявила вдруг девушка, решительно поднимаясь со скамейки. И тут же, ойкнув, повалилась обратно:  — Черт! Не могу,  — И она неожиданно всхлипнула.
        — Ну вот,  — добродушно усмехнулся Денис.  — Столько воды вокруг, надо ли добавлять?
        — Потому что все, все наперекосяк!
        — Ну не все, не все,  — утешительно проговорил он, приобнял красавицу, помог встать и повел. Девушка, как ни странно, не сопротивлялась, даже не спрашивала, куда они идут, только прихрамывала и вздыхала. Может, все-таки профессионалка, думал Денис. Как-то очень уж легко поддалась. Или просто тоска у девушки? Впрочем, ему-то какая разница? Завтра легкий поцелуй с утра пораньше  — и прости-прощай, тебе налево, мне направо. Он сдержал смешок, вспомнив чью-то забавную переделку известной формулы: мы разошлись, как в море поезда.
        Несмотря на подвернутую ногу Адель, до гостиницы они дошли минут за пятнадцать.
        — Вино какой страны вы предпочитаете в это время суток?  — автоматически спросил Денис, копаясь в мини-баре и вознося хвалу полагающемуся в люксе сервису: выбор напитков был неплохой.
        — Разве это зависит от времени суток?  — удивилась гостья.
        Булгаковскую цитату она, разумеется, тоже не опознала. Да и не надо, весело подумал Воронцов, вспоминая другую цитату, из «Женитьбы Фигаро», что с Андреем Мироновым: «Ну мы же не читать тут собираемся!» Вытащив бутылку красного (не супер, но вполне приличного), налил по бокалу:
        — Прошу, сударыня! Я, с вашего позволения, в душ, а то и мокрый, и потный одновременно, самому аж некомфортно.
        Когда он вышел из ванной, Адель пристально глядела в мокрую питерскую ночь (ужасно романтично), постукивая по стеклу изящными ноготками. Оба бокала так и стояли на столике.
        — На брудершафт?
        Она робко кивнула, протягивая ему бокал и беря себе второй:
        — Давай выпьем… за чудо? Хорошо? До дна, ладно? Чтобы чудо не спугнуть!
        — Прекрасный тост!  — Денис выпил, улыбнулся и притянул ее к себе…
        Застенчивость, покорность и прямо-таки девичья дрожь. Он мысленно благословлял судьбу: давно у него таких приятных приключений не было.
        — Можно мне тоже в душ?  — все с той же робостью в голосе вдруг спросила она.
        — Как скажете, леди!
        Вода в ванной плескалась так умиротворяюще, что он вдруг почувствовал, что ужасно устал. Прилег на кровать, подумал: если вдруг девчонка, на мое несчастье, воровка, так и черт с ней, пусть поживится немного. Ничего особенно ценного у меня с собой все равно нет, кредитка ей бесполезна, налички в бумажнике немного, пустяки, в общем.
        И провалился в тяжелую дрему.

* * *
        А проснувшись, обнаружил рядом с собой Адель  — с перерезанным горлом.
        Что за идиотские шутки?! Сейчас вспыхнет свет, «покойница», разбрызгивая брызги изображающего кровь кетчупа, вскочит и завопит: «С вами программа «Розыгрыш»! Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера!» Или вовсе вылезет из шкафа. А это вот… на залитой «кровью» постели… манекен. Ну да. Манекен. И сходство такое… портретное. И запах…
        Не помидорами пахнет.
        Бедой.
        Денис осторожно сел на постели, протянул руку, коснулся того, что лежало рядом.
        Настоящее тело, вне всякого сомнения.
        И кровь  — настоящая.
        Из-за сдвижной перегородки, ограждающей кухонный отсек, доносились слабые позвякивания, постукивания, шорохи.
        Он тихо встал и очень осторожно заглянул на кухню. Плечистый мужик в черном  — даже перчатки у него были черные  — методично протирал бокалы, раковину, стол. На шее, над вырезом черной футболки виднелась татуировка  — не то изображение прицела, не то кельтский крест.
        Денис даже подумать ни о чем не успел: рука словно сама схватила стоявшую на столике вазу, размахнулась… Удар получился почему-то почти беззвучным.
        Ксения
        Москва
        Ксения ненавидела проблемы. Нет, не так. Она считала, что проблемы  — не ее дело. Не царское, как говорится. Пусть кто-то их решает, а она красавица и сокровище, ее дело  — царить.
        Ну ничего, скоро все наконец-то закончится и она сможет царить в свое удовольствие. Скорей бы. Ждать  — это невыносимо. А сейчас, пожалуй, лучше всего выпить снотворное. Это, конечно, вредно, но один раз можно. Чтобы не трепать себе нервы ожиданием. Чтобы заснуть, забыть, расслабиться. А когда она проснется, все уже будет сделано.
        Все-таки он был в своем роде идеальным мужем, сочувственно думала она, размешивая таблетки в воде. Щедрый, без лишних претензий, без скандалов, все всегда было тихо. Ну да, случались у него шашни на стороне  — дотошный Роман честно докладывал ей обо всем,  — но особого значения походам «налево» Денис не придавал, денег на любовниц тратил не больше, чем требовали приличия. А самой Ксении эти мужнины забавы были скорее удобны, чем неприятны.
        За сыном, когда тот приезжал из своей лондонской школы, по мере возможностей присматривал, даже вечной рабочей занятостью не отговаривался, на футболы эти дурацкие с ним таскался. Да в Лондон регулярно летал  — специально, чтобы с сыном побыть!
        Неплохой, в общем, мужик, только… только звезд с неба не хватал. Выше головы, говорят, не прыгнешь. У каждого свой потолок. Поэтому… поэтому фирме нужен другой руководитель. И этим руководителем станет она, Ксения. Ничего, она забудет о гордости (при чем тут гордость, когда на кону  — успех?), она ляжет и под французов, и под мексиканцев, да хоть под тупых американцев. Если надо  — ляжет и в буквальном смысле. Хотя этот вопрос, к счастью, не стоит. Ну, значит, ляжет фигурально. Не станет же упираться в стену, угрюмо долбя свою  — ах, уникальную, как же!  — русскую дорогу в рекламе, как это делал Деня. Какая еще, на хрен, русская гордость?! У них тут есть свой рынок, свои резервы, без числа дешевой рабочей силы, в том числе толпы небалованных креативщиков, которые за три копейки раскрутят любой бренд так, что продажи взлетят до небес. И нечего говорить о чужом протекторате, об утрате самостоятельности, вот еще глупость! Самостоятельность  — это не фамилия в шапке официальных документов, не формальная принадлежность или не принадлежность какому-то бренду. Самостоятельность  — это возможность
управлять. Как там русская поговорка говорит про главенство в семье: муж-то  — голова, но жена  — шея. Черта с два голова может куда-то повернуться сама по себе, ее шея поворачивает. И пусть эти дурацкие западные претенденты на формальное обладание считаются головой. Именно она, Ксения, знает местные особенности  — те, которые западным продажникам никогда в жизни не понять,  — знает, что нужно покупателю в этой стране. На какой крючок его ловить, как заставить полезть в свой дырявый носок и вытащить оттуда последний засаленный рубль. И ей совершенно по барабану, что вместо фамилии Воронцов будут звучать другие. Сделают филиалом чего-нибудь там  — и ладно. Зато потом фронтон особняка на Лазурном Берегу вполне можно будет украсить и собственной фамилией. Что, скажите, важнее: особняк на Лазурном Берегу или какая-то мифическая самостоятельность?
        Итак, сразу же, буквально на следующей неделе, параллельно с публичной демонстрацией глубокого потрясения и исполнением роли безутешной вдовы (эх, может, надо было настоять, чтобы Дениса оставили в живых? Ну посадили бы его за убийство, бизнес-то им остался бы) провести задним числом контракт с французами. Украину они хотят? Да пожалуйста! Отдать им все площади тамошних билбордов, все телевизионные врезки, не жалко. Но вот Крым нужно провести отдельным договором. В Киеве неспокойно, что там будет завтра или через год  — не предскажешь. И если все там окончательно обвалится, собственно, к чему все и идет, пускай французы сами и разгребают. Наш филиал в Крыму, если что, мы можем ликвидировать за один рабочий день, не проблема. И забыть все навсегда, как страшный сон. Это Денис мог с ними нянчиться, носился, как с детьми, честное слово. Теперь все, хватит. Выплывайте, ребятки, сами. Вот вам французские клиенты, они вас теперь и разденут до трусов. А ваш «папочка» Деня теперь на заслуженном отдыхе. Там, на небесах… Да, Роман все-таки до жути, до озноба практичен, люди для него  — трава. Подумаешь,
лишний раз косой махнуть  — рука не отвалится. Но, наверное, он прав, оставлять Дениса в живых было нельзя. Глава фирмы сидит за убийство проститутки  — кошмарный удар по имиджу фирмы, много ли клиентов в таком раскладе захочет иметь с ними дело? А если убийство в состоянии аффекта с последующим самоубийством  — ну выпил лишнего, ну крыша поехала, с кем не бывает. Пошумят и быстро забудут.
        Она и сама не заметила, что уже думает о Денисе в сугубо прошедшем времени. Как там в английском? Прошедшее совершенное? А Роман между тем все не звонит, черт бы его побрал! Неужели опять не заладилось? Если ошибется и в этот раз, придется начать думать  — на кого его менять. И эта проблема не из тех, что решаются с налету. Да и решается ли она? За то, что он избавит ее и фирму от Дениса, и так пришлось пообещать слишком много. Полностью она, конечно, своих обещаний выполнять не станет, но платить придется. И если не половиной, то четвертью точно. Так же как пришлось пустить этого ушлого парня в свою постель. Впрочем, это как раз не повод для сожалений. Любовник Роман очень даже ничего, а влиять на мужчину, с которым хотя бы время от времени спишь, проще, чем на совсем постороннего. Да и вел себя Роман по-прежнему очень прилично, статус «приближенной особы» не выпячивал, был вежлив, почтителен и дистанцию соблюдал.
        Ксения залпом допила стакан с разболтанным в воде снотворным и решила выкурить сигарету, что позволяла себе лишь в исключительных обстоятельствах. Годы бегут, надо за собой следить, не девочка уже! Ничего, завтра с утра в бассейн, потом в тренажерку, часа на два. Стоп. Какой бассейн? С утра все закрутится в другом, совсем другом режиме  — следствие, прокуратура, допросы, скорбное выражение лица и полное непонимание происходящего во взгляде. Ах, она в совершенной прострации, она в шоке, муж так много работал, плохо спал, пил какие-то таблетки, загнал себя…
        Ну что же это Роман не звонит?! Ведь и дело-то не такое уж хитрое по нынешним временам. Все было продумано, подготовлено. Деньги всем заплачены. Деньги, деньги…
        Надо посмотреть, сколько у нее наличных в сейфе. А заодно проверить и сейф Дениса. Глупенький муженек был уверен, что его шифры ей недоступны, менял их постоянно. Зачем, кстати? Не доверял? Страховался от потенциальных грабителей? Впрочем, сейчас это совершенно не важно. Уж конечно, Денис и не догадывался, что начальник его собственной службы безопасности, его преданный и безотказный Роман, следит не только за безопасностью компании, но и за каждым шагом своего шефа, и что каждая смена шифра автоматически фиксируется предусмотрительно подключенным дешифратором. Но вчера, уезжая в Питер, Денис даже и шифр менять не стал. Не то уверился наконец в своей неуязвимости, не то попросту забыл. Скорее забыл, конечно.
        Подойдя зачем-то к окну, она приоткрыла створку. Из расположившегося внизу парка доносились неуклюжие баянные переборы. Там у фонтана собирались пенсионеры, устраивали вечно какие-то посиделки. Танцы-шманцы! С ума сойти! И еще говорят, что у них тут один из самых престижных районов столицы. Один из самых дорогих  — это точно. Но вот вам, бодренькие пенсионеры поют и пляшут под окнами. Сумасшедшая страна!
        Нет, хватит, надоело. Как только суета вокруг Дениса закончится, она переедет в Лондон. Или нет. В Лондоне слякоть, туман. И Егор, это будет ее связывать, взрослый сын  — не лучшее украшение для женщины, стремящейся как можно дольше оставаться молодой. В Париж или в Прагу. Или, может, в Италию. Да хоть бы на Кипр! Романа оставить здесь на хозяйстве. А с клиентами и по Интернету можно работать. Никакой нет необходимости сидеть в этом жутком городе, одна радость, что столица.
        Мысли начали путаться, сплетаться в клубки, тыкаться в голове туда-сюда, как слепые котята в лукошке. Покачнувшись, Ксения едва не ткнулась в оконное стекло. Должно быть, снотворное начинает действовать, сообразила она. Медленно, лениво разделась, потянулась к пульту музыкального центра. Чтобы снились хорошие сны, должна играть тихая мягкая успокаивающая музыка.
        Но едва Ксения начала подыскивать в меню что-нибудь достаточно расслабляющее, засветился, задрожал мобильник. Наконец-то! Но вместо ожидаемого, обусловленного сообщения с просьбой перезвонить  — это означало бы, что проблема решена,  — на экране светилось: «Этот абонент снова доступен для звонков». Значит, операция пошла не по сценарию…
        Будь ты проклят, идиот!
        Глаза слипались, ватные ноги отказывались служить. А чтобы выяснить подробности, чтобы просто услышать, что же на этот раз пошло наперекосяк, требовалось вытащить себя на улицу, к телефону-автомату, чтобы позвонить Роману на защищенную линию. Ну куда, куда можно идти в таком состоянии? И как привести себя в норму?
        Да гори оно все синим пламенем! Пусть сам разгребает, решила Ксения. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Последним усилием она завела все будильники, которые нашла, и рухнула в постель. Музыкальный центр весело подмигивал зеленым глазом, напоминая, что музыка для «колыбельной» так и не выбрана.
        А Роман метался по всем питерским вокзалам. Но Воронцов как под землю провалился.
        Денис
        Санкт-Петербург  — Инзер
        Мужик в черном лежал на кухонном полу вялой массивной грудой.
        Господи! Неужели и он  — труп?!
        Нет… На шее, над самой татуировкой, вроде жилка бьется. Живой.
        Быстрее! Теперь быстрее!
        Воронцов торопливо оделся, побросал в сумку вещи, сгреб со стола бумажник и телефон, зачем-то прихватил и окровавленный нож, замотав его в полотенце, шагнул к двери…
        — Откройте! Уборка номера!  — деликатный стук как-то не вязался с командной интонацией.
        Какая, к черту, уборка номера ни свет ни заря?
        Промычав в ответ что-то невнятное  — пусть погадают, лишь бы с ходу дверь ломать не принялись,  — Денис метнулся в спальню.
        Подергал туда-сюда непослушную ручку… наконец окно распахнулось. Слева проходила пожарная лестница. Чувствуя себя не то Джеймсом Бондом, не то беглецом из Шоушенка, Воронцов перебрался на хлипкую ржавую конструкцию (ну только бы выдержала, помогите, святые угодники!) и не столько спустился, сколько стремительно сполз вниз, в пустынный, мрачный, типично питерский двор-колодец.
        Отдышавшись немного и натянув поглубже капюшон ветровки, нырнул в подворотню, прошагал метров двадцать по улице и замахал проезжавшему мимо старенькому красному «москвичонку»:
        — На Московский вокзал! Побыстрее, пожалуйста!
        — Да хоть на французский!  — Смуглый горбоносый мужичок балагурить пытался всю дорогу. А Денис сжимал в кармане выключенный на всякий случай телефон и напряженно думал: кто, кто устроил ему такую подлянку? И как с этим теперь разобраться?
        Вообще-то надо было сразу же позвонить Роману, зачем, в конце концов, существует служба безопасности, как не для того, чтобы решать такие вот проблемы? Надо было. Вот только он почему-то никак не мог заставить себя набрать номер Грецкого. Никто ведь не знал, где Денис. Тем более  — где он остановился. Никто не знал. Кроме его чертова начальника чертовой службы чертовой безопасности! Проговорился тот кому-то? Или?..
        В здании вокзала было по-утреннему пусто. Отойдя в угол, Денис после недолгих размышлений все-таки включил телефон и позвонил. В Лондон. Егору. Сказал несколько невнятных фраз и отключился. Все. Теперь — все.
        Господи, патруль! Это за ним!
        «Патруль» оказался компанией каких-то курсантов. Сердце прыгало так, что трещали ребра.
        Какой-то бомж кинулся чуть не в ноги, моля «спасти погибающую во цвете лет молодую жизнь». Денис сунул «погибающему» телефон и быстро зашагал прочь под размеренный гулкий голос из динамиков:
        — Отправление поезда номер… Санкт-Петербург  — Москва… Провожающим просьба покинуть…
        Полненькая белокурая проводница уже собиралась закрыть дверь.
        Денис налетел, начал совать ей комок выдернутых из бумажника купюр, забормотал что-то идиотское про больную маму, про потерянный билет, про очень срочно…
        Она сомневалась не больше минуты (денег было довольно много, хватило бы слетать из Питера в Вашингтон и обратно), потом приткнула его в пустое купе и велела сидеть тихо.
        Воронцов сидел.
        И думал, думал, думал. Зря он отдал телефон бомжу, лучше было бы разломать и выбросить, чтоб не вычислили. Но тут уж ничего не поделаешь. Да и бомж наверняка уже аппарат загнал кому-нибудь, у него на морде было написано: не похмелюсь  — помру. Деньги… М-да. Денег в бумажнике после «переговоров» с проводницей осталось маловато, вот разве что расходная кредитка. Денег там довольно много, тысяч двадцать, что ли, если в баксах. Но по кредитке можно отследить еще надежнее, чем по телефону… Эх, зачем он в Москву-то кинулся? В самое логово  — если это Роман устроил… А кто же еще? Девушку, конечно, втемную использовали. Черт! Черт, черт, черт! Может, в Бологом выскочить?
        Постепенно бешеная скачка мыслей замедлилась. Денис вспомнил про замотанный в полотенце нож, вытащил его из почти пустой сумки, тщательно вытер и вышвырнул за окно, едва не сломав палец, пока воевал с тугой рамой. Так, полотенце… туда же полотенце. И давешние промокшие кроссовки, которые он, лихорадочно одеваясь в жутком гостиничном номере, тоже зачем-то прихватил. Подсохшие за эти несколько часов кроссовки заскорузли, как будто были не дождем вымочены, а кровью. Черт, гадость какая. Их тоже за окно. Одну… Вторую…
        И зачем, собственно, выскакивать в Бологом? Чтобы торчать там, как муха в чае? Москва… Нет, пожалуй, все-таки не зря он туда кинулся.
        С Ленинградского вокзала Денис тут же перешел на Казанский. Именно отсюда отправляется больше всего дальних поездов  — самых дальних. Десятки, сотни, тысячи рельсов убегают отсюда в разные стороны. Гигантская, бесконечно тянущаяся на восток Россия  — идеальное пространство для бегства. Вот только деньги… Рискнуть сунуться в банкомат или… И куда двинуться потом?
        Словно отвечая на его вопрос, механический голос проскрежетал:
        — Скорый поезд по маршруту Москва  — Магнитогорск отправляется через пятнадцать минут…
        Денис выбрал вагон, возле которого не было никого, кроме проводницы.
        Опять сбивчивые, идиотские, суматошные уговоры  — только теперь вместо денег он совал девушке кредитку и бумажку с номером кода…
        Поезд уже шевельнул тяжелыми железными суставами, когда проводница наконец чуть отступила, пропуская его в вагон:
        — На первой же станции проверю  — если соврал про деньги, про карточку, сдам поездному патрулю, ясно? Сейчас давай вон на ту полку, наверх, и не отсвечивай, пока не скажу.
        После первой остановки  — в Рязани, кажется,  — проводница резко подобрела: выдала запечатанный пакет с постелью, принесла чаю, угощала печеньем и вообще квохтала, как курица вокруг цыпленка. Денис сидел у окна, стараясь не поворачиваться: безликая сгорбленная фигура в ветровке и джинсах. Итальянские туфли, правда, приметные  — он подобрал ноги под лавку. Хотя, наверное, это ерунда. Воронцов за всю жизнь из детективов читал только Конан Дойля и Дика Френсиса, сериалов про разбитые фонари никогда не смотрел, поэтому о работе правоохранительных органов имел самое смутное представление. Достаточное, впрочем, чтобы понимать: у Грецкого возможностей куда меньше, чем у этих самых органов, даже если вдруг ему и удастся проследить Дениса до Москвы, опросить всех проводников на всех столичных вокзалах  — выше человеческих сил. А еще есть электрички (он вспомнил, как в студенчестве они катались из Москвы в Питер «на собаках», выходило, кажется, три электрички на весь перегон), междугородные автобусы и, к слову сказать, такси. Но все равно: береженого Бог бережет, чем меньше людей Дениса заметит,
тем безопаснее.
        Из соседнего купе доносились веселые молодые голоса, кто-то бренчал на гитаре (ну точно, ребята в поход собираются), кто-то подпевал тихонько.
        Почти сутки Воронцов провел в каком-то странном вязком полузабытьи: задремывал, привалившись виском к жесткой вагонной стенке, просыпался, глотал невкусный чай, сгрыз с отвращением пару печенин, опять пил чай, опять дремал…
        Проснулся он от того, что кто-то, кажется, прямо над ухом, сказал:
        — Инзер!
        Что? Кто? Что это?
        Денис вскочил, стукнувшись макушкой о край верхней полки. Больно, до тех самых искр из глаз. В голове, как ни странно, просветлело. Как будто мифические искры что-то там в мозгу осветили.
        Поезд стоял, за окном метались какие-то огни, вокзальные, должно быть. В коридоре перекликались те же голоса, что галдели всю дорогу в соседнем купе. Выходить, что ли, собрались? Он осторожно оттянул дверь, уткнувшись взглядом в край сине-зеленого, изрядно потертого рюкзака. Потом рюкзак пропал. Воронцов выглянул в коридор  — проводницы не наблюдалось.
        Прихватив сумку, он выскользнул в тамбур, перевел дух  — и шагнул на перрон. Пятна желтого фонарного света делали асфальт похожим на шкуру гигантского жирафа  — в негативе. Вот еще, привычка старого рекламщика  — мыслить образами. Воронцов мотнул головой, точно вытряхивая из нее и негативного жирафа, и все прежние привычки.
        Веселая компания шумела поодаль, разбирая сваленные в кучу рюкзаки, тюки, баулы, мешки.
        «Его» проводница стояла у соседнего вагона, что-то обсуждая с товаркой. Ну, значит, ему в другую сторону. Ни к чему проводнице знать, где он сошел. Он удивился неизвестно откуда проснувшейся в нем волчьей повадке сторониться. Удивился  — и обрадовался. Да, это правильно.
        На довольно длинном одноэтажном белом сарайчике квадратными буквами было написано «ИНЗЕР».
        Денис, сторожась, зашагал по платформе, нырнул в тень станционного «сарайчика». Вовремя! В дальнем конце перрона показались двое милиционеров с крупной овчаркой на поводке. Собака подняла голову, и Воронцову показалось, что пес глядит прямо на него. Нет, слишком далеко. Он отступил дальше в тень и двинулся прочь от станции. Дальше, дальше. За спиной послышался собачий лай. Денис прибавил шагу, потом побежал.
        Вы никогда не пробовали бегать по ночному лесу?
        И не пробуйте!
        Он спотыкался, падал, опять поднимался, выдирал ветровку из цепко схвативших ее сучков, жмурился, когда ветки больно хлестали по лицу, опять спотыкался, поднимался и бежал, задыхаясь, бежал, бежал.
        Собачий лай слышался, казалось, прямо за спиной. Но нет, это грохотала в ушах кровь. Сколько же он пробежал? Километр? Пять? Десять? Не успев додумать, Воронцов опять споткнулся и покатился по каменистой осыпи…

* * *
        Прямо возле его лица прыгала смешная худенькая птичка. А дальше что-то ослепительно сверкало, как будто солнце лежало прямо на земле. Но ведь этого не может быть, правда?
        Воронцов неловко, коряво подтянул руку, потер глаза, пошевелился. Каждый сустав, каждая косточка, каждая мышца стонали  — нет, вопили: оставьте нас в покое, лучше умереть! Ну да, сообразил он, неудивительно, что все болит, сперва этот безумный вчерашний бег по бездорожью, а потом несколько часов на камнях. Или не несколько часов? Сколько он, кстати, проспал?
        Голова повернулась с ясно слышимым хрустом. Птичка отскочила и запикала что-то сердитое. Трясогузка, вспомнил Денис. Эта птичка называется трясогузка. Значит, камни  — это какой-то берег. А лежащее на земле солнце  — сверкающая вода. С усилием переведя себя в более-менее вертикальное положение (и окончательно напугав бедную трясогузку), Воронцов огляделся.
        Река  — не слишком широкая, скорее речушка,  — сверкая, отражала невысоко стоящее над горизонтом солнце. Вода то там, то тут всплескивала  — не от ветра, это играла рыба. Рыба  — это еда, подумал он. В глазах на мгновение потемнело  — должно быть, от голода. Когда и что он ел в последний раз? Вчера в поезде? Две печенины от проводницы? А до того? Пара бутербродов в питерском кафе сто лет назад? Ладно, от голода никто еще за двое, пусть даже трое суток не умирал. От жажды  — это возможно. Но вода  — чистейшая, хрустально прозрачная  — плескалась почти рядом, метрах в трех, не больше. Преодолев эти показавшиеся бесконечными метры, он долго пил, умывался, вообще плескался и попутно осматривал себя, оценивая ущерб, нанесенный вчерашним «кроссом». Ущерб был не так уж велик. Ссадины, царапины, синяки  — ничего, в общем, особенно страшного. Ветровка, правда, в нескольких местах порвалась, вымазанные кровью и землей, вызелененные травой джинсы больше напоминали половую тряпку (но  — целую половую тряпку, не драную), а дизайнерские итальянские туфли… Итальянская кожа, впрочем, выдержала нагрузки неплохо,
потеряв лишь то, что называется товарным видом.
        Почти у берега под водой двигались темные длинные тени  — ходила рыба. Денис вспомнил, как в каком-то давнем походе кто-то показывал, как ловить рыбу без снасти  — острогой. В прибрежных зарослях нашлась подходящая сухая лесина, тонкая, но крепкая и острая. Приглядевшись, он ударил в мелькавшую под зеркальной поверхностью тень. Мимо, разумеется. И еще раз. И еще. Потом догадался: тени  — это не рыба, это донная тень от плывущей рыбы. Приглядевшись повнимательнее, увидел и саму рыбину, потом еще одну. Очень мешало солнце. Если бы поверхность так не бликовала, может, он бы и попал  — у берега, где скользили тени, было довольно мелко.
        В общем, так, сказал себе успешный московский бизнесмен Денис Воронцов. Либо сидеть на берегу и ждать, пока умрешь или поймают, либо двигаться. Искать съестное в окрестных зарослях (прошлогодний орешник, например), присматривать удобное место для ночлега, пусть до него еще далеко. Когда солнце передвинется, можно будет попробовать «поохотиться» еще раз. Впрочем, слабеть от голода он начнет, если не станет себя распускать, дня через три-четыре, не раньше. За это время хоть какое-нибудь пропитание да найдется. А пока нужно двигаться. Вверх по течению, разумеется. Внизу, как положено уважающей себя реке,  — люди, поселки какие-нибудь (вроде той станции, на которой он так внезапно соскочил с поезда), цивилизация, а значит, и правоохранительные органы, у которых на него небось уже ориентировки лежат.
        Ну, вперед!
        По пути Денис нащипал заячьей капусты и щавеля. Не бог весть какое яство, но в голодные годы, говорят, осиновую кору ели, и ничего, выживали. «Охота» с острогой результатов пока не приносила, хотя два-три раза ему удавалось царапнуть неуловимую рыбину по гладкому боку. Ничего, значит, еще научится. На ночевку устроился рано, едва подвернулась подходящая мшистая впадина в береговой скале. Воздух начинал потихоньку густеть от подступающих сумерек. Заячья капуста и щавель бурлили в желудке, только усиливая сосущий голод. Денис казнил себя за то, что не догадался прихватить из поезда хотя бы ту пачку печенья, которым угощала его проводница. Потом вспомнил питерские бутерброды. Потом  — съеденную там же днем раньше яичницу. Здоровенную, желтую, с ломтями истекающего соком бекона и похрустывающими лепестками болгарского перца… А он ее даже не доел…
        Заснуть, впрочем, все-таки удалось  — устал он сильно.
        Проснувшись от рассветного холодка, он поплескал в лицо ледяной водой (ссадины защипало, как от йода) и сразу двинулся дальше. Река разворачивалась перед ним, как дорога, словно бы расстилая под ноги свои пустынные воды. Он опять вспомнил то колючее звонкое слово  — Инзер. Может, где-то здесь, в этих глухих краях, и Катя? И хмыкнул сам на себя  — вот придумщик. Но идти после этой мысли стало вроде бы легче. Или он просто привык, просто мышцы вспомнили, зачем они существуют, и включились наконец в работу?
        Солнце уже перевалило зенит, когда река впереди как будто побелела, а в воздухе  — там, дальше, где над белым участком висел словно бы легкий туман, повисла прозрачная, почти невидимая радуга. Порог. Или перекат. Шивера  — всплыло в голове слово из прошлого.
        Вода вскипала белыми бурунами, закручивалась воронками, кое-где проглядывали серые скальные спины, а дальше, за белым кипением, виднелось что-то оранжевое. Как будто кто-то уронил два апельсина. Только очень больших.
        Подойдя поближе, Денис даже не сразу понял, что именно видит. Подумал: зачем они купаются в одежде, это же глупо? И вода ледяная, а они лежат, как в теплой ванне.
        «Купающихся» было двое. Женщина, в «апельсиновом» спасательном жилете, лежала немного ниже по течению, как раз со стороны, с которой он подошел, почти у самого берега, вплотную к выступающей из воды череде камней. Выше по течению и немного дальше от берега в воде виднелась голубая штормовка, за которой торчали острые сучья зажатого валунами древесного ствола.
        Взгляд выхватывал то одну, то другую деталь. Намотанные на сучья зеленые лохмотья  — как веселенькие флажки  — остатки разбитого надувного рафта. Оранжевый мешок  — второй «апельсин»,  — прыгающий рядом под ударами потока, но не уплывающий. Видимо, привязан. Темно-красный рюкзак почти на отмели. На боку, под краем круглого, как котелок, верхнего клапана (так называемой «башки») почти стертые белые буквы  — «АЛЕКС».
        Обломки кораблекрушения. Женщину, должно быть, выбросило из рафта, потащило потоком, и она ударилась головой о торчащие из воды камни. А мужчина зацепился за разорвавшие катамаран сучья. И, похоже, не только зацепился. Он пригляделся: даже сквозь несущуюся поверх воду было ясно  — как минимум один из древесных «клыков» прошил тело насквозь. Не захлебнулся, значит… Впрочем, смерть есть смерть, в какой именно форме она настигает, не так уж, наверное, важно.
        Раздеваться Денис не стал: одежда, даже промокшая, давала какую-никакую защиту от холодной воды, а высушиться он успеет, солнце высоко. Чтобы добраться до владельца рюкзака, пришлось зайти в воду почти по грудь. Денис потянул тело, но впившиеся в него сучья держали крепко. Поток качнул голову погибшего, повернул… и Воронцов вздрогнул  — показалось, что он смотрит в зеркало. Разве что немного кривое и треснутое. Мужчина был похож на него если не как две капли воды, то близко к тому. Только щеку пересекал неровный зигзагообразный шрам, напоминающий знак Зорро…
        Как будто тень прошла сверху. Денис вздрогнул и огляделся  — никого. Глушь. Только нависающая над отмелью скала и два безжизненных тела в потоке. На небе  — ни облачка. Не тень это вовсе была  — мысль.
        Страшноватая такая мысль…
        Не замечая холода, он обшарил карманы штормовки. В правом наружном, с застегивающимся клапаном, обнаружился гладкий черный пистолет. Почему-то уже не удивляясь, Воронцов сунул ствол за спину, за пояс джинсов, как герой боевика. Тяжелый нож с множеством лезвий и прочих нужных инструментов отправился в передний карман. Во внутреннем кармане голубой штормовки, как и ожидалось, лежал плотный пластиковый пакет с герметичной застежкой.
        Выбравшись на берег, Денис разделся, разбросал шмотки, чтобы просохли и чтоб высохнуть самому, вытащил из пакета две бесполезные кредитки, билеты на самолет, свернутый лист с какой-то схемой, удостоверение… Российский паспорт! И загранпаспорт… И тут его голову посетили странные мысли. Чувствуя бегущий по спине холодок (хотя солнце палило, как в каком-нибудь Алжире), Денис раскрыл темно-красную книжечку российского паспорта…
        Александр Смелый… Надо же, какая фамилия. А на фото  — как будто его, Дениса Воронцова, лицо. Он дотянулся до брошенной поодаль сумки, вытащил из бокового кармана собственный паспорт, раскрыл его, чтобы сравнить оба документа… Да. Вся разница  — в шраме. И телосложение у них схожее, только этот Александр, или, судя по надписи на рюкзаке, Алекс, помускулистее будет и посмуглее чуть. Надпись на рюкзаке  — несомненная удача. Вдруг доведется столкнуться с кем-то, кто этого Смелого знает. Знал. А кто ж «мирское» имя угадает: Александра могут и Сашей звать, и Шурой, и Санчо, и черт знает как еще.
        Вытащив на берег тело женщины, Денис понял, что обыскивать ее карманы он не станет. Хоть убейте, не станет. Было в этом что-то категорически неправильное, почти гадкое. Из-под оранжевого спасательного жилета выпала какая-то плоская блестящая штука. Должно быть, из внутреннего кармана выскользнула, когда тащил. Он поднял «штуку».
        Пудреница. Женщина  — всегда женщина, даже в глухом лесу, посреди полной дикости. Надо же. Хозяйка мертва, а пудреница цела. Даже зеркало внутри не разбилось. Еще одна удача.
        Ладно, успеешь порадоваться везению, мысленно проговорил Денис. Пора за дело.
        Копать было трудно: в земле то и дело попадались скальные обломки, а из инструментов  — нож да суковатая палка с острым концом, так что могила вышла неглубокая, с полметра. Уложив туда женщину, он долго не мог бросить на нее первую горсть земли  — сердце от жалости и сочувствия давило так, будто живую закапывает. И вообще как-то не по-людски. Запинаясь, прочитал над телом «Отче наш»  — единственную, какую знал, молитву,  — вроде немного отпустило. Засыпал могилу, сверху, для верности, набросал в изобилии валявшихся вокруг камней. Покойся с миром, бедная душа!
        Оставалось самое трудное.
        Начал он с рюкзака. Там обнаружились спальник, кое-какая сменная одежка и тому подобные походные нужности. В боковых карманах нашлись фонарик, две фляги (одна с водой, другая с коньяком), две герметичные коробочки (в одной аптечка, в другой  — походный комплект: нитки, иголки, несколько английских булавок, две зажигалки, две коробки «охотничьих» спичек), сплавной ремкомплект (клей, заплатки, капроновые нитки и тому подобное). Съестного в рюкзаке было негусто: кусок сыра, палка сервелата, банка тушенки (большая, правда), пачка крекеров и четыре плитки горького шоколада. Недлинный, видать, сплав планировался. Но участники, Денис вздохнул, даже и представить себе не могли  — насколько недлинный.
        Помня о том, что ему предстоит, есть Денис не стал (хотя очень хотелось), только плитку шоколада сжевал да позволил себе глотнуть коньяку  — за помин души погибших.
        Открыл свой бумажник, прикидывая, что из его содержимого должно перекочевать в карман голубой штормовки, но после недолгого размышления вернул в бумажник собственный паспорт, а бумажник засунул в пакет целиком (если даже протечет, будет для документов дополнительная защита, надо ведь, чтобы они более-менее сохранились). Да и убедительнее так выходило. Если тело в голубой штормовке  — Денис Воронцов (а он очень надеялся, что именно так его и опознают), то бумажник беглого бизнесмена должен быть при нем. Тщательно застегнул пластиковый замок и засунул пакет туда же, где он и был. Чувствуя себя почти мародером, стащил с ног погибшего треккинговые ботинки, вспоминая, что в студенческие времена их именовали почему-то вибрамами, и матерясь сквозь зубы: развязывать мокрые шнурки, к тому же под водой  — то еще удовольствие. Ботинки  — и это была еще одна удача  — подошли. Взамен Воронцов обул труп в свои  — побитые, но по-прежнему шикарные итальянские туфли. Вот так выходило еще более похоже на бегущего в панике московского бизнесмена: в походную одежду переоделся, а про обувь забыл, вполне убедительно.
Поразмыслив, поменялся с ним еще и часами: ему Швейцарию, себе Китай (хотя и довольно приличный, как минимум водонепроницаемый).
        Между сучьями топляка торчало несколько камней.
        Ну, прости, приятель, тебе уже все равно, а мне  — жизнь спасать…
        Сглотнув подступающую к горлу дурноту, Денис взял Алекса за волосы и несколько раз крепко приложил к ближайшему камню, так что от лица мало что осталось.
        Выбравшись на берег, он еще раз глотнул коньяку, подышал открытым ртом, собрал в кучу собственную, еще мокрую одежду и запихал в самый большой рюкзачный карман. Переоделся в то, что нашлось в рюкзаке, снятые с тела ботинки натянул на три пары носков, надеясь, что так даже мокрыми ботинками ноги не собьет.
        Надо было приниматься за главное дело. Но тут взгляд упал на оранжевый мешок. Что там? Второй спальник? Непохоже  — под ярким капроном прослеживалось что-то угловато-округлое, наподобие хлебных буханок, только побольше. Воронцов развязал мешок и увидел внутри пакеты из плотного черного пластика. Пять штук. Они были похожи на тщательно упакованные здоровенные книги, хотя ничего более неподходящего в качестве туристического багажа и представить себе было нельзя.
        Ну так вскрой да посмотри, скомандовал он сам себе и вскрыл один из пакетов…
        Вид плотных денежных пачек его почему-то не впечатлил. Вот, значит, кто вы такие, господа невезучие сплавщики! Как там пелось в старом советском мультике? Романтики с большой дороги? Интересно, на какой же большой дороге можно загрести такой куш? Воронцов довольно равнодушно прикинул: в пакете восемь пятисотевровых пачек, значит, всего  — четыре миллиона евро. Если в остальных пакетах пачки такие же  — получается всего два десятка миллионов. Неплохая добыча для загнанного беглеца. Вот только ни от обвинения в убийстве, ни от преследования неизвестных (да ладно, чего там, неизвестных, все уже понятно ведь… но как верить-то не хочется!) недоброжелателей эти деньги не спасут. Так же как не спасли они незадачливых «романтиков», не принеся им ничего, кроме смерти.
        Заклеив вскрытый пакет пластырем (одну пачку все-таки сунул в карман, на всякий случай), Воронцов упихал все пять пакетов в свою, пустую уже сумку, отыскал чуть выше по течению подходящую скальную расщелину  — узкую и глубокую, почти что маленькое ущелье, с приметной раздвоенной сосной над ней. Втиснув сумку в боковую нишу ущелья (повыше, кто их знает, насколько тут вода при паводке поднимается), он плотно заложил ее камнями, а для верности еще сбросил сверху несколько валунов, заваливших, запечатавших расщелину.
        Спустился вниз, уселся поудобнее, пристроил на одно колено раскрытую пудреницу (мысленно извинился перед погибшей: ей-то уже не придется красоту наводить, а ему без зеркала никак), на другое  — паспорт Смелого. Проверив все лезвия складного ножа, выбрал самое острое, чуть кривое, поглядел с минуту на паспортное фото, припоминая одновременно лицо мертвеца, потом в зеркало, примерился  — и вонзил острие чуть ниже выступа скулы…
        Часть 2
        Многоточие

        Ирен и Полина
        Лондон  — Санкт-Петербург  — Лондон
        — Мам, ты только не обижайся, но почему у тебя такой кошмарный псевдоним? Ирен Грейс, ужас. Ты такая умная, такая…  — Полина замялась, подбирая слово.  — Такая сильная, такая настоящая. И вдруг такая жуткая пафосная, почти гламурная безвкусица. Не понимаю.
        Ирен усмехнулась, хотя замечание дочери царапнуло ее сильнее, чем можно было бы предположить.
        — Двадцать лет назад, ребенок, я была совсем не такой умной и тонкой, как сейчас. Да и времена были другие. Тогда казалось, что Ирен Грейс  — это очень даже стильно. Ну вроде черного плаща и вампирского грима. Хотя на самом деле они годятся только для Хэллоуина.
        — Но…  — Полина осеклась.  — Поняла. Когда ты заработала известность, менять псевдоним было уже поздно, да? Мам, прости! Я, кажется, сказала ужасную гадость.
        — Пустое,  — улыбнулась Ирен.  — Когда будешь придумывать псевдоним для себя, сделаешь выводы. И не забудь: глупый псевдоним  — далеко не самое страшное. Куда важнее то, что у тебя в голове. А псевдоним  — это маска, она может быть и дурацкой, практически клоунской. Это даже практично. Когда тебя считают глупее, чем ты есть, это весьма облегчает сбор информации. Ну и многие другие полезные вещи. Глупый псевдоним  — как шутовской колпак. Чтобы не слишком всерьез принимали. К тому моменту, когда человек догадывается, что Ирен Грейс  — совсем не безмозглая блондинка, как можно было бы, судя по псевдониму, подумать, дело бывает уже сделано, поезд, в смысле нужная информация, уже ушел. Многие, впрочем, так и не догадываются.  — Она усмехнулась.  — Списывают мои результаты на везение, на обстоятельства, на что угодно, лишь бы не признать наличия мозга.
        Ирен Грейс (вот уж действительно, права дочь насчет стиля, но теперь поздно фарш назад в мясорубку запихивать) обыкновенно приезжала в Лондон в одиночку, работать. Но на этот раз она прилетела не по делам, потому и взяла с собой Полину. Точнее, по делам, но по личным. Хотелось хоть немного приохотить дочь к Англии, но главное…
        Не то чтобы Полина сильно донимала ее «детскими» вопросами (им, нынешним, что полная семья, что неполная  — как-то, как они говорят, «сугубо фиолетово»). Но иногда в ней прорезалось все-таки любопытство: был же у нее хоть какой-нибудь отец? Классическое вранье про погибшего летчика Ирен претило, она вообще старалась дочери не врать. Умалчивала, конечно, о многом, как без этого, работа такая, что нечего ребенку знать лишнего, но вот прямо взять и соврать на заданный вопрос  — нет, это не по ней. Максимум могла ответить «подрастешь  — узнаешь». Ну вот, подросла, шестнадцать лет, вынь да положь ей отца. Хоть какого-нибудь, интересно ей, видите ли. Даже если он спившийся бомж. А если приличный, так и того лучше. Ей ведь, как и маме, ничего от этого самого отца не нужно. Просто узнать. Разве в этом есть что-то плохое?
        Действительно, думала Ирен, человек имеет право знать. В конце концов, именно принцип «люди имеют право знать» позволил ей сделать карьеру  — и не самую скромную, кстати. Так почему в личной жизни…
        Никто ж не заставляет ее выворачиваться наизнанку перед всем миром, но Полинка-то  — не весь мир, да? Сколько можно молчать, в самом-то деле?
        Тогда, миллион лет назад и на другой планете, как говорила одна бывшая приятельница, других вариантов не было. С деньгами было плоховато, да и репутации еще особой не выстроилось. Новорожденный разрушил бы едва начавшую складываться карьеру на корню. Пришлось придумывать мифическую командировку в неизвестно куда. А потом врать, что заказанная книга не пошла, потому что политическая конъюнктура сменилась, а материалы оказались слишком горячими. Поэтому  — тс-с-с! В отмазку не то чтобы поверили, скорее те, кто вообще интересовался, куда она вдруг подевалась, делали это исключительно из вежливости, не рассчитывая на ответы. Не нужны были никому эти самые «ответы». Ирен тогда извлекла из той ситуации немаловажный для себя урок: можно никогда никому ничего не рассказывать, отделываясь дежурным «дела всякие»  — если вдруг спросят. Но никто ничего никогда не спросит, потому что всем наплевать. Как в анекдоте про неуловимого Джо, которого не могут поймать не потому, что он такой быстрый, а потому, что никто и не ловит, ибо на фиг он никому не нужен.
        Кроме, быть может, пары-тройки близких. Да и то, где те близкие? Ее шеф тогда подмахнул заявление об уходе, даже не расспрашивая, чего это ей вдруг вздумалось увольняться. И назад потом принял с распростертыми объятиями, но без малейшего интереса к объяснениям. Такая уж это профессия: нынче здесь, завтра там. Журналисты, если исключить самых-самых, что держатся за свои места на вершине профессиональной пирамиды руками, ногами и зубами,  — в массе своей люди легкие, а то и необязательные. Сегодня тут, завтра ищи ветра в поле, послезавтра  — здрасьте, я снова с вами! Ну а те, кто не в профессии… Да много ли у нее «близких» вне профессии? Денис разве что… А он тогда был настолько погружен в строительство своего рекламного агентства, что едва ли заметил ее отсутствие. Нет, ну заметить-то заметил, но вряд ли это заняло его мысли больше чем на минуту.
        Он же не знал.
        И не догадывался. Не давал себе труда догадываться. Когда они наконец снова встретились, он только языком восхищенно прищелкнул:
        — Говорила, работа какая-то замороченная на тебя свалилась, а на самом деле как будто не в командировку уматывала, а в отпуск. Поправилась вроде… Ну, в смысле, похорошела, расцвела.
        Ага, расцвела! Поправилась «вроде»! А что грудь на два размера больше стала, это мы в упор замечать не желаем. А, мужики есть мужики!
        Ладно, Полина, будет тебе папашка. А уж что сам он на это скажет, не наши проблемы. Хоть наплюет, хоть терзаться станет  — его личное дело. Претензий к нему никаких. Ни граммулечки. Она, Ирен, теперь самостоятельная женщина. И не бедная, подачек не требуется. Просто сердце радуется, насколько не бедная. Хотя какой ценой дались и состоятельность, и статус  — ох, лучше не вспоминать.
        Звали ее  — о чем сегодня уже никто-никтошеньки не знает, не помнит,  — Люся. И мало того, фамилия  — страшно сказать  — Люлькина. Лю-лю, короче говоря. Так ее, кстати, и в школе дразнили  — Лю-лю. А то и вовсе  — Тю-лю-лю. Вот скажите, можно сделать карьеру, именуясь Люся Люлькина? Пухленький поросеночек с носиком-кнопкой. Собственно, такой она и была. Пухленькая  — потому что дома были сплошные макароны да картошка. Родителей не интересовало ничего, кроме «разговоров» за бутылкой, заканчивавшихся «аргументами» вполне физическими: отец в молодости вроде бы занимался боксом и спьяну об этом вспоминал, а мать… ну… она вполне стоила своего благоверного. Два сапога пара и оба левые, короче говоря.
        Вылезти из этого болота, из мелкого подмосковного поселка, где пили и дрались все, а матом «не ругались, а разговаривали», было самым страстным, самым мучительным желанием, сколько она себя помнила.
        Правду говорят: все, что делается,  — к лучшему, хотя и худшим из всех возможных способов. Поселковый быт научил ее виртуозно «разговаривать матом» и не теряться ни в каких ситуациях, рассчитывать только на себя и ни в коем случае не унывать: опустишь руки  — забьют насмерть. И ловить любые шансы. Даже те, которые вовсе не выглядят «шансами».
        Аккурат перед выпускными экзаменами отец во время очередного домашнего скандала сломал ей нос. Дикая боль, кровь, «Скорая», вызванная сердобольной соседкой (родители продолжали выяснять отношения, не обращая внимания на то, что с дочерью), больница. Молодой хирург… нет, не хирург  — ангел небесный, честное слово! Он должен был после осмотра наложить какую-то там повязку  — и все, сломанный нос, заживает более-менее сам по себе. А этот ангел проговорил с ней часа два и, написав в истории болезни что-то такое про восстановление разбитой носовой перегородки, назначил операцию. Пожалел девочку, у которой «знаете, при вашей тонкокостности и высоких скулах эта кнопка  — как с другого лица». Он, разумеется, не имел права делать ринопластику  — но сделал. Ангел, чего уж там.
        Кстати, насчет «как с другого лица» он был где-то прав: более несхожих внешне людей, чем тощий, как кроссворд по вертикали, отец и по-поросячьи кругленькая (вот откуда носик-кнопка!) мать найти было трудно.
        Аттестат она получала еще с повязкой через пол-лица. А во время вступительных ее уже и родная мать не узнала бы: новый «греческий» нос изменил ее радикально, да и пухлость от всех этих нервов, больниц и экзаменов куда-то подевалась (пятнадцать килограммов за два месяца  — спроси меня как, усмехалась она про себя).
        На журфаке она отучилась целый курс, пока не поняла  — не потянет. Ближнему Подмосковью общагу не давали, на съем не было денег, а дворничать ради служебного жилья… ну, она дворничала, пока сил хватало…
        После первого курса ушла в «свободное плавание»  — уже как Ирен Грейс. Районные многотиражки, отделы писем центральных газет, приемные редакторов… Писала она отлично  — остро, тонко, вкусно, а главное  — обладала тем, без чего не получится журналист. Чутьем.
        Ирен работала  — нет, она пахала как проклятая, как полсотни негров на хлопковой плантации. Выискивала, уточняла, выясняла (в доинтернетовскую эпоху это требовало всех двенадцати подвигов Геракла) и  — шлифовала, шлифовала, шлифовала, превращая даже крошечный репортажик об аварийном состоянии асфальта на двадцать восьмой улице Строителей в подлинный шедевр. Зарабатывала имя.
        И опять искала очередной «гвоздь». В девяностые самыми горячими темами были, разумеется, криминальные. Страшно было? Не то слово. Тем более когда появилась Полина. Ох, действительно, лучше не вспоминать. Чего только не было в ее гонке за именем. Даже в живых пару раз удавалось остаться чистым везением, практически чудом. Как тогда, когда она, уже признанный мастер «журналистского расследования», накопала тонну «всякого» на парочку депутатов и еще нескольких, гм, чиновников. За которыми, как выяснилось, стояла пермская ОПГ  — борзые до неприличия ребятки настроились подгрести под себя как минимум четверть Питера. Это сейчас она почти стопроцентно переключилась на «звездные» скандалы  — денег практически столько же, а опасности куда меньше,  — а тогда, создавая себе имя, лезла куда ни попадя. К счастью Ирен, на героическом пути самоуверенных от молодости пермских бандитов внезапно нарисовались конкуренты с солнечного Кавказа, чьи покровители оказались круче. Процесс был громкий, закатали пермяков по полной программе, вместе с верхушкой, и депутатская неприкосновенность не спасла. А то была бы сейчас
Полина круглой  — про отца-то ей кто бы сказал?  — сиротой. Впрочем, что было  — то прошло. Несколько раз, оценив ее мастерство и хватку, ей предлагали стать главным редактором (и отнюдь не в «средненьких» изданиях), но Ирен предпочла остаться «вольным стрелком». Нет уж, говорила она, капитанствовать  — не мое дело, капитан отвечает за все ошибки экипажа, я уж лучше буду отвечать только за себя (и за Полину, добавляла она мысленно).
        Надеялась ли Ирен, что Денис, узнав о дочери, дрогнет? Что начнутся какие-то перемены, что-то случится. И надо ли ей, чтобы что-то «случилось»? Она всю жизнь прожила одна  — сама. И  — начинать строить что-то вдвоем? Перешагнув через семью Дениса, через жену, через сына, они с ее Полинкой практически ровесники… Впрочем, не это пугало. Да и вообще  — не пугало. Ирен давным-давно перестала чего бы то ни было бояться. Но так же давным-давно она выучилась быть честной перед собственной душой, перед собственным сердцем. И именно поэтому понимала: Денис  — герой не ее романа. Друг  — да, в бой она за него пойдет  — да, но  — любовь? Нет. Пугало лишь  — вдруг он сам, узнав о Полине, решит, что Ирен  — это любовь его жизни? Мужчины иногда бывают такими сентиментальными, так их романтика кружит, что соображать перестают. Впрочем, вряд ли. Если вдруг такое и случится, уж как-нибудь она с ситуацией сумеет справиться, не впервой, не бином Ньютона. Хотя, конечно, приятного мало.
        Ирен гнала от себя эти мысли, но и не думать не могла. Потому что было еще кое-что, кроме «сериальных сцен», ради чего ей нужно было поговорить с Денисом. И не в Москве, там всё на бегу и у всех на виду. А вот в Лондоне  — самое то. И лишнего пригляду нет, и поговорить можно основательно. Потому что слишком много всего накопилось. И если бы только личного.
        Неожиданно позвонил адвокат Дениса, старый мудрый Керимов, с которым Ирен была знакома по нескольким скандальным судебным процессам. Оказалось, однако, что он знает о ней куда больше, чем полагалось бы по шапочному знакомству.
        Керимов назначил встречу в дешевенькой пригородной забегаловке, которую Ирен еле нашла, и, явно нервничая, что само по себе было уже очень и очень странно, начал разговор с рассказа о том, как на Дениса на автостоянке напали какие-то отморозки…
        — Ну знаю.  — Она пожала плечом.  — Он говорил. Его тогда начальник службы безопасности спас.  — Ирен сказала это довольно безразлично, но она не сделала бы такой блистательной карьеры в журналистике, если бы не умела соображать стремительно и точно, как кобра перед броском. Ясно, что не ради ее прекрасных глаз старая пройда Керимов притащился в этот занюханный угол.  — Вы думаете, это было не случайное нападение, а кем-то срежиссированная инсценировка? Кем?
        — Вот об этом я и хотел бы поговорить,  — вздохнул он.  — Ирен, вас ведь связывают с Денисом Юрьевичем не только профессиональные интересы? Насколько мне известно…  — Аркадий Юсупович глядел по-дружески, но, казалось, видел ее насквозь.
        — С чего вы…  — начала было Ирен, но осеклась. Ясно ведь, что Керимов не наугад «стреляет». Значит, знает. И вытащил ее в какую-то невнятную дыру  — зачем? Шантаж? Смешно. Шантажировать, если уж на то пошло, можно было бы не ее, а Воронцова. Да и то. Он  — не Билл Клинтон, а она  — не Моника Левински. Бред, короче. Что еще? Если бы старый ловелас  — а репутация у Керимова была та еще  — вдруг воспылал и решил заполучить Ирен в свою «коллекцию бабочек», не в эту гниль тащил бы, а в какой-нибудь ресторан «для избранных». А то и сразу в Париж, к примеру. Нет, это тоже исключено. Размышления заняли у Ирен не больше полуминуты, после чего она с нежнейшей улыбкой кивнула.  — Допустим. И?
        — Значит, спас его начальник службы безопасности,  — задумчиво повторил ее фразу адвокат.  — Роман Грецкий. Вы, Ирен, раньше с ним сталкивались? Слышали что-нибудь?
        Нельзя быть немножко беременной, подумала она. Если уж пошла на разговор, глупо сейчас брать назад: мол, с какой стати мне тут допрос устраивают. Да и Керимов никакой такой секретной внутренней, как нынче говорят, инсайдерской информации у нее не выпытывает. Скорее уж сам ее к чему-то подводит, да еще и обеспокоен так, что…
        Решив, что адвокат, судя по всему, играет все-таки на стороне Дениса, а не наоборот, Ирен с самым безмятежным видом выложила все, что ей было известно. Хотя известно ей было совсем немного:
        — Ну… лично я сталкивалась с ним раза, может, два-три. То есть в лицо узнаю, но не более того. На работу его приняли по рекомендации… ой, нет, это даже рекомендацией не назовешь. Денис… Денис Юрьевич тогда выбирал из нескольких кандидатур, а Ксения Леонидовна, заглянувшая в этот момент в агентство, ткнула прелестным пальчиком в знакомое лицо. Мол, этого помню, занимался обеспечением порядка на каком-то модельном конкурсе и запомнился как очень толковый. Ну Воронцову, в принципе, было все равно, кандидатуры были примерно одинаковые, ну он и взял Грецкого. Очень теперь доволен, насколько мне известно. Да вы, наверное, и сами знаете.
        — Это да,  — кивнул Керимов.  — Это нам прекрасно известно. Подружились, как… прямо не разлей вода. Удивительное совпадение вкусов и взглядов.
        — Ну и что дурного? Не все ж с деловыми партнерами терки тереть. С кем-то и так, по-приятельски побазарить иногда хочется. Или у вас на этого Грецкого что-то есть?
        Адвокат покачал головой:
        — Ничего. Я ведь, старый параноик, которому каждый вечер под собственной кроватью тигры-людоеды мерещатся, и людей поспрашивал, и по досье прошелся. Не по тому, что в фирме лежит, а… ну, вы понимаете? Ни-че-го. Такого стерильного досье я, признаться, давненько не встречал. Словно его мыли, скребли и отбеливали в самой суровой химчистке. Только что хлоркой не пахнет.
        — Да, это, пожалуй, подозрительно,  — без малейшей иронии согласилась Ирен, отлично усвоившая, что «скелеты» есть в каждом «шкафу». В каждом. Без исключения. У приличных людей алиби обычно не бывает, зато у тех, чье рыльце в пушку,  — сколько угодно. А безупречность досье означает лишь то, что его специально «чистили».
        — И не только это.  — Адвокат, словно в некотором раздумье, побарабанил пальцами по щербатому столику.  — Хотя там такой пустяк, что даже смешно.
        — Я вся внимание,  — лучезарно улыбнулась Ирен.  — И, разумеется, можете не сомневаться, дальше меня все это не пойдет.
        — Да я и не сомневаюсь, душенька, иначе не вызвал бы вас сюда. Так вот. Вы ведь представляете себе, что такое эти модельные конкурсы?
        — А то!  — Ирен усмехнулась.  — Снаружи цветочки и глянец, внутри… внутрь лучше не заглядывать. И это не только про змеиную возню между участницами, как девушки друг дружке клей в тушь наливают, иголки подкладывают и костюмы режут, это все пустяки. За каждым конкурсом непременно кто-то стоит, ну, те, на чьи деньги весь этот праздник устраивается и кто потом сливки разного рода снимает. Кому финансы отмыть, кому девочек для дорогих заведений подобрать, ну и так далее. Но, Аркадий Юсупович, это ж общеизвестные вещи. Если не знать конкретики, конечно.
        — Точно.  — Он кивнул.  — За тем конкурсом, с которого Ксения Леонидовна запомнила Грецкого, стояла пермская группировка. Вы ведь помните это дело?
        Ирен присвистнула:
        — Забудешь такое! Наизусть помню. Лучше, чем содержимое собственной косметички. Но… Аркадий Юсупович, там не фигурировал никто, хотя бы отдаленно похожий на Грецкого.
        — Зато там фигурировали два зашифрованных персонажа, о которых все участники молчали насмерть. Даже верхушку более-менее сдали, а об этой парочке  — так, смутные обмолвки, не более.
        — Ну да, помню.  — Она нахмурилась, воспоминания были не из приятных.  — Два фантома. То ли киллеры, то ли оборотни из органов, то ли все в одном флаконе. Потому и не сдал их никто: не то действительно так хорошо шифровались, не то боялись их хуже прокурора. Вероятнее, и то и другое сразу. И вы предполагаете, что…
        Керимов повел плечом:
        — Ирен, я по своим каналам попытался что-то найти, но  — больше ничего. И у меня нет ни возможностей, ни оснований копать дальше. Но у вас ведь наверняка остались свои контакты с того дела? Если нужно будет чью-то разговорчивость вознаградить… я всегда!
        — Остаться-то остались.  — Она поморщилась.  — И разговаривать без всяких дополнительных гешефтов станут. Я им тогда столько компромата на господ депутатов слила, что они меня на руках готовы были носить. Мне-то, сами понимаете, вся эта информация была не пришей козе рукав, я ж не прокурор. А жалко было бы, если бы низы закрыли, а верхи гулять остались. Ну я и поделилась. И с питерскими, и на всякий случай с пермскими операми.
        В глазах старого адвоката мелькнула неясная искорка:
        — Значит, можно попытаться что-нибудь узнать? Что-то не вошедшее в дело или всплывшее позже.
        — Ну если есть что узнавать, то да, можно. Ладно,  — согласилась Ирен.  — Закончу кое-какие дела и пройдусь по Питеру и Перми.
        Но для начала она рванула в Лондон. Раз уж так все совпало, можно и о своих делах, и о Полине поговорить наконец, и об этом чертовом начальнике службы безопасности самого Дениса поспрашивать. Чтобы понять, в какую сторону копать. Может, старый адвокат на пустом месте паникует?
        Воронцов, когда Ирен позвонила, на ее предложение откликнулся неожиданно охотно. Был необычайно весел, шутил, хвастался какими-то своими успехами. В Лондон? Да не вопрос! Тем более что и Егора давно пора проведать. Да вот прям сейчас закажет билет, только уточнит, что там в Лондоне с футболом, чтобы уж все по традиции: свидание с сыном непременно должно включать в себя болельщицкие страсти, к тому же как раз сейчас там… Денис начал совсем уж некстати рассказывать про наших легионеров в английских футбольных клубах, так что Ирен даже начала потихоньку позевывать. Как бы не задремать. А еще говорят, что женщины  — балаболки, которых хлебом не корми  — дай по телефону ни о чем потрепаться. Как же! Мужики просто проецируют на нас свои собственные, гм, особенности. И ведь не скажешь: ну все, милый, обо всем договорились, пока-пока. Обидится. Тем более сама ведь позвонила. Вот и терпи.
        Впрочем, терпеть как раз не обязательно. Есть масса надежных, проверенных, практически безотказных приемов, позволяющих повернуть ситуацию в нужном тебе направлении, никоим образом не задевая при этом нежное мужское «эго».
        Ирен охнула и невнятно прошипела:
        — Да чтоб ты провалился, упырь!.. Ой, прости, это я не тебе. Тут стоянка запрещена, а я припарковалась, думала, пару минут обойдется, но нет. Сейчас меня гаишник начнет пытать, так что прости. Ну, в общем, договорились. Прилетишь в Лондон  — позвони.  — И, пока Денис переваривал отгруженную лапшу, отключилась.
        Прилетев в Лондон, Ирен в ожидании звонка Воронцова пыталась приохотить Полину, что называется, к цивилизации. Ну или не к цивилизации, ну хоть к чему-нибудь! Не все же в компьютер пялиться!
        Сперва она попыталась заинтересовать дочь современным театром. Надеялась, поглядит упрямая, как все подростки, красотка на модных лондонских актеров  — таких молодых и уже знаменитых,  — и включит в голове соревновательную мышцу. Куда-то ведь нужно двигаться? Оно, конечно, грех на Полинку жаловаться: школу окончила на год раньше сверстников, заявив, что аттестат  — это тьфу, это нам одной левой, плюнуть и растереть. Но дальше-то? Поступать никуда не стала, так и болталась между небом и землей, потому что, мол, ничего интересного вокруг нет. Ладно хоть ни в какие традиционно молодежные ужасы она не влипает  — ни тусняка по ночным клубам, ни, боже упаси, наркотиков, но ведь и продуктивного  — тоже ничего. На примеры разного рода селф-мейд-менов типа Цукерберга Полина лишь фыркала: таких единицы на все человечество, остальным приходится довольствоваться успехами попроще, так что живем спокойно, маха (так она называла мать), само как-нибудь все образуется.
        Само! Тут фыркала уже Ирен, которую пофигизм  — или это был нигилизм?  — дочери начинал понемногу пугать. Хоть чем-нибудь нужно ее заинтересовать.
        Но, увы, лондонский театральный авангард впечатления на юную нигилистку не произвел. И уж вроде Ирен старательно скрывала свои «руководящие усилия», делая вид, что модные места она посещает из рабочих надобностей, ну а раз приехали в Лондон вместе, почему бы не развлечься. Дочь, однако, восторга по поводу «развлечений» не выражала. И на очередном представлении  — билеты, между прочим, на полгода вперед распродаются, Ирен добыла их только благодаря своим связям,  — Полина заявила, что ей это надоело.
        — Маха,  — провозгласила она на все фойе, так что взоры всей модной публики обратились к ним.  — За каким перепугом мы сюда притащились? Не могла бы ты отслеживать и отстреливать жертв своих журналистских расследований в каких-нибудь более веселых местах? Или хотя бы без меня? У меня от этих тупых кривляк мозг в кисель превращается и из ушей вытекает.
        Трудно сказать, сколько человек из публики понимали по-русски, но голос у Полины был звонкий, а интонации явно обещали скандальчик, так что народ начал осторожненько подтягиваться поближе: театр театром, но живое происшествие  — это куда интереснее, этого ведь не купишь, а тут такое везение.
        Ирен, здраво оценив количество и аппетиты слетающихся к ним «стервятников», решила, что пора бежать.
        — И какие еще веселые места тебе нужны?  — раздраженно поинтересовалась она, когда оказалась с дочерью на улице.  — Я для тебя в лепешку расшибаюсь, а тебе плевать. Ну скажи, тебе хоть что-нибудь в жизни интересно, кроме мадагаскарских пингвинов в зомбоящике?
        — Мах, ну ты даешь!  — Полина фыркнула.  — Сколько там того «Мадагаскара»? Ну пингвины, ну ржачные, подумаешь! Ну хочешь, я не буду их смотреть? Мне по фигу.
        — Но хоть что-нибудь тебе не по фигу?  — Ирен уже откровенно взъярилась.  — Почему ты во всем видишь только негатив? Перед тобой удивительный, прекрасный город. Миллионы подростков могут только мечтать, чтоб сюда попасть…
        — Ага!  — Полина аж зааплодировала.  — А десятки тысяч мечтают из этого холодильника свалить. Мечтали бы и миллионы, но тут столько не поместится. А еще миллионы мечтают в Париж, в Токио, в Рио-де-Жанейро, на Луну, на Марс, к центру Галактики. Мам, ты не обижайся, но весь этот модный авангард  — это такая попса голимая, тошнит.
        — И что, тебе тоже хочется в Париж? Или сразу в Рио-де-Жанейро?
        Но дочь равнодушно отмахнулась:
        — Да ну, там наверняка та же бодяга.
        — А где не бодяга?  — Ирен повторила все тот же вопрос, уже чувствуя, как ее затягивает ощущение полной безнадежности всех прошлых и будущих усилий.
        Но Полина вдруг прищурилась и выпалила:
        — Мам, ты на лошади когда-нибудь ездила?
        Вопрос был настолько неожиданным, что Ирен на несколько секунд опешила. С некоторой, впрочем, радостью  — впервые ее упрямая девица проявила интерес к чему-то, помимо дурацкой, с точки зрения самой Ирен, музыки и компьютерных развлечений. Поэтому быстренько взяла себя в руки и ответила почти безразлично:
        — Ну ездила. И что?  — Она вспомнила, как готовила материал о бывшем директоре конного завода. Такой чудный был мужик! Тайно перегнал табун племенных лошадей с Украины в Россию. Не из каких-то там меркантильных соображений, а спасая любимых животных от колбасного цеха. Накаталась она тогда на всю, наверное, оставшуюся жизнь, до сих пор ноги сводит от воспоминаний.
        — Я хотела бы научиться,  — мечтательно протянула Полина.  — Такая красота! Сапожки, сюртучок, хлыстик. Осанка! И не сгорбишься  — на голове цилиндр.
        — Может, тебе просто костюм для верховой езды купить?  — предложила мать.  — Можно в нем и без всякого обучения ходить. Тут, по крайней мере. Бриджи, сюртучок… цилиндр… чтоб не горбиться. В Англии никто коситься не станет.
        — Не-е-е,  — замотала головой девушка.  — Без лошади не интересно.
        — Так ты это серьезно?  — Ирен насторожилась. Неужели у Полины проснулись какие-то стремления? Или ее непредсказуемая (и в то же время такая предсказуемая!) дочурка опять вешает ей лапшу на уши?
        Полина дернула плечом:
        — Ты спросила, я ответила. Серьезно  — не серьезно… Верховая езда, говорят, дорогое хобби… А так хочется, чтобы был какой-нибудь любимый зверь…
        — Я твой любимый зверь!  — сурово, чтоб не расхохотаться, рыкнула мать.  — Но лошадь  — тоже хорошо. Давай так. Если до завтра не передумаешь, займемся этим вопросом вплотную. Хочешь  — в школу верховой езды, хочешь  — так катайся, хочешь  — тут, хочешь  — в Москве, там этого добра тоже хватает. Лошадь для начала арендуем, потом, когда определишься, можно и купить. И чтобы я больше не слышала этих заявлений про слишком дорого. Это я как-нибудь сама решу. Чемпион дерби нам, конечно, и впрямь не по карману, но таких дорогих лошадей единицы. Впрочем, надо покопаться, я все-таки не спец в лошадином вопросе.
        Копались они весь вечер. Увлеченно разыскивали в Интернете адреса конюшен и школ верховой езды, рассматривали «портреты» (а как их еще назвать?) потенциальных «любимых зверей», читали о том, что такое выездка, спорили о сравнительной красоте гладких и барьерных скачек. Как-то сразу стало ясно: если уж начинать занятия, то здесь. В Москве, конечно, тоже хватает конюшен для любителей покататься, но все-таки именно Англия  — исторический лидер в смысле верховой езды.
        Утром, когда они завтракали в соседнем кафе, Ирен привычно проглядывала свежую прессу. Ничего интересного. Даже в российских газетах. Даже в криминальной хронике…
        Джонни, старейший официант кафе «Глория», мгновенно заметил, как переменилось лицо дамы за угловым столиком, и расторопно подскочил  — очень уж бледна, не пришлось бы врача вызывать. Эти русские такие эмоциональные! Но дама, заметив материализовавшегося сбоку Джонни, схватила меню и молча ткнула в него пальцем. Вот странность! В предыдущие дни  — а дама с девушкой, видимо, дочерью, хотя кто их нынче разберет, завтракала тут вторую неделю  — она прекрасно говорила по-английски. При взгляде же на то, куда указывал палец клиентки, лишь многолетняя выучка не позволила Джонни выронить поднос. Дама требовала бутылку джина! В девять утра! Ну, русские!
        — Мам, что такое?  — Полина встрепенулась, пытаясь определить, откуда доносится дробный металлический звук.
        Звенела о блюдце зажатая в руке матери чайная ложечка. Полина еле вытащила ее из стиснутых пальцев  — не хватало еще что-нибудь тут расколотить. Вон и так уже официант пялится, как будто мы в динозавров превратились. Глянув в застывшее лицо матери, Полина поняла, точнее, почувствовала, что пока надо помолчать. Все-таки, несмотря на все свои подростковые закидоны (да и то сказать, большую их часть она генерировала «чисто по приколу»), ни глупой, ни бессердечной она не была. Что-то случилось. Полина положила ложечку на скатерть и накрыла мамину ладонь своей.
        Ирен этого как будто и не заметила. Черт, черт, черт! Это, наверное, просто кошмар, и нужно проснуться. Потому что этого не может быть! Денис  — убийца?! В розыске?! Это полный бред! Нет, ну можно было бы поверить в какое-нибудь ДТП. Он вообще-то водил всегда очень аккуратно, но на дорогах всякое бывает. Но  — зарезать в гостиничном номере проститутку?! И однако же  — вот газета, черным по белому…
        Вот уж как в воду глядел старый Керимов, спрашивая, не осталось ли у меня контактов в правоохранительных органах… Ах ты ж черт, что же это такое делается?!
        — Полли!  — Ирен нечасто называла дочь этим похожим на цирковое «Alle… op!» сокращением, это было что-то вроде «приготовься», «внимание».  — Лошадок пока придется отложить. Мы возвращаемся в Россию. Полчаса на сборы.
        В самолете она пролистала еще пачку российских газет, пошарила в Интернете  — никакой ошибки, Дениса действительно разыскивают как подозреваемого в убийстве проститутки. В Питере Ирен поселила Полину в маленьком семейном отельчике на Васильевском, а сама решила остановиться в «той самой» гостинице. Зачем ей нужен именно «отель Дениса», она и сама не могла бы сказать. Уж, конечно, не для того, чтобы поселиться в «том» номере. Все равно ведь никто ей его не сдаст. Да она и не спрашивала, чтобы не вызывать подозрений.
        Но, кажется, все-таки вызвала. Портье долго изучал сперва заполненный ею гостевой бланк, потом паспорт, взглядывая то на нее, то на фото  — словно сверял лицо и изображение. Что за черт?
        — Одну минуту, госпожа Грейс!  — сказал он наконец, возвращая ей документ и поворачиваясь к маленькому сейфу у себя за спиной.  — Для вас письмо.
        Портье щелкнул замком и положил на стойку узкий конверт, подтолкнув его к Ирен. Она неуверенно, точно ожидая, что оттуда выскочит змея или еще какой-нибудь сюрприз в этом духе, вскрыла клапан. Внутри лежал листок бумаги с цифрами. Так, 21.00  — это время. А вот остальные… Ирен протянула листок портье:
        — Не подскажете, что это за номер? Похож на телефонный, но странный какой-то…
        Бросив взгляд на листок, служащий пояснил:
        — Это номер таксофона. Видимо, в указанное время там кто-то будет ждать вашего звонка. Видели такое в кино? В Америке, в Европе  — обычное дело. Ну вот и у нас теперь как в Европе.
        — Что, вот прямо на улице стоит таксофон и…
        — Не обязательно на улице. В кафе, в гостиничном холле, на автозаправке, в торговом центре. На почте, в конце концов. Да мало ли где.
        — Хм.  — Она нахмурилась.  — И кто оставил для меня письмо, вы, конечно, не знаете.
        — Почему не знаю?  — Портье дернул плечом.  — Курьер принес.
        Ирен задумалась. Как-то все это было… нехорошо. Неуютно. Как ощущение давящего на затылок чужого, неизвестно откуда направленного взгляда.
        — Очень странно,  — медленно проговорила она, пристально глядя на портье, надеясь прочитать на его лице хоть что-нибудь.  — Я никому не сообщала, что остановлюсь в этой гостинице. Да я и сама не знала, решила в последний момент.  — Портье не отреагировал на ее монолог ни дрожанием брови, ни как-нибудь еще, вероятно, и правда был не в курсе, в самом деле пришел курьер и оставил письмо. Непонятно только, почему именно здесь.  — Кто мог это знать?  — Ирен чувствовала, как смутное беспокойство начинает постепенно перерастать в откровенную тревогу. Не могли же такие письма оставить во всех питерских гостиницах. А если за ней следили, то вряд ли успели бы передать портье конверт. Конечно, заполняя гостевой бланк, она вокруг не глядела, но это ж минута-две, не больше. И вообще…  — Глупый какой-то способ шифрования,  — продолжила она свои размышления уже вслух.  — Я же могу выяснить, где этот таксофон, последить за ним и увидеть, кто будет в назначенное время ждать звонка.
        Портье, явно обрадованный тем, что посреди его однообразной работы случилось такое развлечение, прямо как в кино, заговорщицки ей подмигнул:
        — Не все так элементарно. Звонка на этот номер человек может ждать где угодно. Если, конечно, обратится к нужному специалисту.
        — Ясно.  — Ирен кивнула и протянула ему десять долларов.  — Вы очень любезны. И раз уж теперь у вас все как в Европе… напишите,  — она подтолкнула к портье пустой конверт,  — сумму, которая позволит мне попасть в вашу базу под другой фамилией.
        — Как пожелаете.  — Окончательно разулыбавшись, тот поднял авторучку…
        Из номера Ирен позвонила Полине и велела сидеть тихо и ждать указаний.
        — Ну ма-а-а,  — затянула та.  — Так со скуки можно сдохнуть.
        — Полли,  — оборвала ее Ирен.  — Пожалуйста.
        — Да ладно, мах.  — Дочь всегда точно чувствовала, когда можно капризничать, а когда нужно и остановиться.  — Я ж так. Все понятно. Да, мэм, есть, мэм, разрешите исполнять?
        — Давай.
        До самого последнего момента Ирен не верила, что история с таксофоном происходит на самом деле. И когда в трубке послышался искаженный не то помехами, не то волнением, почти неузнаваемый голос Керимова, она почувствовала, что в животе становится пусто и холодно  — как перед экзаменом. Страшно.
        — Значит, я угадал,  — оборвал он ее вопросы.  — Раз ты явилась в эту гостиницу, значит, решила взяться за собственное расследование. Не перебивай, у меня всего минута. Ничего не предпринимай. Возвращайтесь в Лондон. Скорее всего, там безопасно. Хотя бы там. Мне не звони, я сам тебя найду.
        Ирен казалось, что вместе с короткими гудками из трубки сочится страх. Тот, что слышался в неожиданном «ты», в торопливой скороговорке старого адвоката  — черный, душный животный ужас. Она словно наяву видела руку Керимова в момент разговора: судорожно сведенные мышцы, побелевшие суставы стиснувших трубку пальцев. Страх. Страх вибрировал в проводах, капал и дрожал на стекле журнального столика под ее ладонью, сжимал ее горло.
        Он отпустил только тогда, когда самолет оторвался от взлетной полосы и Пулково начало стремительно проваливаться вниз, скрываясь за легкими, но низкими облаками. Полина, потянувшись к багажной полке, уронила Ирен на голову свой рюкзачок…
        Отпустило, с изумлением поняла Ирен. Пока отпустило. От слова «отпуск». Ей дали отпуск от страха. И вообще от всего. Будто завели неведомый будильник на неизвестное время. Может, через час зазвонит, может, через неделю, а может, вообще в какой-то другой жизни. Не надо следить за новостями, надо жить не то что одним днем  — одним часом. Здесь и сейчас. Найти другую квартиру. Семейный пансион? Пусть будет пансион, нет, мы не знаем, на сколько, спасибо, второй этаж нас вполне устраивает. Ездить с Полиной по конюшням, капризничать, выбирая лошадь и инструктора по верховой езде. Что-то писать, потому что кому-то в каком-то журнале срочно понадобилось заткнуть дыру в сдаваемом номере,  — и, отправив материал (боже, о чем он был?), тут же забыть. Провести переговоры с издателем, которому вдруг приспичило заказать ей новую книгу (и приятно удивиться количеству нулей в авансовом чеке). Глядеть в окно на крохотную площадь, посреди которой торчит памятник какому-то прочно забытому герою. Кажется, Трафальгарской битвы.
        В брусчатку вокруг идеального газона рядом с памятником глубоко вросла витыми ножками тяжелая чугунная скамья. Прямо не скамья, саркофаг фараона. Возле нее частенько стоял во время дежурства местный констебль. Сторридж, так называла его смешная старая дева  — действительно старая  — в шляпке с букетиком незабудок и очень пожилым терьером. Старушка жила в одном из окаймляющих площадь домов, и жила, должно быть, всю жизнь: выйдя на прогулку, она чопорно здоровалась с довольно пожилым, хотя и помладше ее самой констеблем:
        — Сторридж!  — Легкое качание незабудок обозначало приветственный кивок.
        — Мисс Инси!  — столь же чопорно отвечал констебль, обозначая такой же кивок.
        Консервативный  — от слова «консервы», думала Ирен, в неизвестно который раз наблюдая словно одно и то же событие. Консервативная Англия. Должно быть, Сторридж и мисс Инси разыгрывают одну и ту же сценку уже лет сто. Как законсервированные.
        Терьера звали Даффи, и хотя он, безусловно, был таким же консервативно-чопорным англичанином, он все же оставался собакой. Проделав все то, что полагается делать на прогулке уважающей себя собаке, он поворачивался к хозяйке и коротко гавкал. Мисс Инси произносила неизменное «Даффи молодец, хороший мальчик», извлекала из древнего, под стать шляпке с незабудками, ридикюльчика бумажный пакет и с отстраненно снисходительной полуулыбкой убирала следы присутствия своего питомца. Частенько, правда, улыбка вместо снисходительной становилась растерянной  — мисс Инси обнаруживала, что забыла пакет дома. Сторридж, до того словно бы безразлично наблюдавший за ситуацией, тут же извлекал требуемое из собственного кармана и, приосанившись, вручал его старушке. На лице констебля было явственно написано: спасение попавших в затруднительное положение леди  — первейший долг британского полисмена.
        Вот бы и меня кто-то спас, думала Ирен. А то будильничек-то тикает, хоть и не слыхать его.
        Недели через две худенький юноша в форменной курточке и бейсболке  — курьер  — привез тощий пакет.
        Внутри лежали несколько фотографий, довольно жутких, с полдюжины газетных заметок и ксерокопия свидетельства о смерти Воронцова Дениса Юрьевича…
        Из Полининой комнаты доносились нечеловеческие вопли: дочь, приникнув к монитору, азартно рубилась с какой-то инопланетной нечистью. Ирен бросила тощенькую пачку прямо на клавиатуру ноутбука.
        — Мах! С ума сошла?!  — Полина было взвилась, но, едва взглянув на лицо матери, осеклась.  — Что это? Кто это?
        — Отец,  — еле выдавила Ирен.  — Когда… в прошлый раз… прилетали сюда… хотела… познакомить…
        Больше она не могла выжать из себя ни слова.
        Захлопнув ноутбук, Полина крепко обняла мать и принялась гладить ее по голове, как маленькую:
        — Маха, не надо, не плачь! Ты же не виновата, что так все по-дурацки…
        Егор Воронцов
        Лондон
        Школа (разумеется, частная и весьма недешевая) называлась Гринвей и располагалась в одном из лондонских предместий. Над кирпичной аркой ворот еще можно было разобрать год постройки  — тысяча восемьсот шестьдесят девятый. Ого, сказал семилетний Егор. Ого, согласился доставивший сына в Лондон Денис. Школу мужчина выбирал сам. Не Хэрроу, конечно, но тоже очень достойное заведение, консервативное, как Биг Бен. Сайт школы обещал «гармоничный сплав лучших древних традиций и современных технологий образования». На стене главного холла  — мрачноватого, лет на сто старше тех самых ворот,  — висел, символизируя древность традиций, пучок розог. Впрочем, розгами в Гринвее не пользовались уже лет сорок  — современные технологии побеждали.
        Раз в месяц школьный психолог расспрашивал семилетнего «мистера Воронтсофф» (очень-очень редко называя его по имени  — но не Егором, конечно, а Джорджем): не плачет ли он по ночам, не скучает ли по России, по оставшимся там родителям и друзьям. Плакал Егор только однажды, когда сильно разбил коленку во время футбольного матча между младшими классами. А вопрос про «скучать» ставил его в тупик. Что такое «скучать по»?
        Мама была очень красивая. Как тети в журналах, десятками рассыпанных в маминой комнате. Даже лучше. Журнальные красавицы пахли бумагой, клеем и краской, а мама благоухала, как букет самых лучших цветов. Особенно когда выводила Егора «в свет» или фотографировалась. А делала она это часто. «Ксения Леонидовна, улыбочку понежнее и поближе к мальчику придвиньтесь»,  — говорил, хмурясь, очередной дядька в жилете с миллионом карманов, обвешанный завлекательно поблескивающими инструментами. И по чему тут было скучать?
        Отец разговаривал с Егором, как с приятелем, однажды даже они до полуночи собирали и отлаживали железную дорогу  — подарок на «первый твой, сынок, юбилей, пять лет, круглая дата, совсем уже большой парень». Но такое бывало редко. Как ни странно, начав учиться в Англии, Егор стал общаться с отцом даже больше, чем тогда, когда жил в Москве. И не только по телефону, но и лично, «между двумя джентльменами». То ли дело было в том, что, когда Егор был маленьким, отцовский бизнес переживал стадию становления и отбирал у Воронцова-старшего все его время, то ли с подросшим Егором общаться стало интереснее, чем собирать с пятилетним карапузом железную дорогу, но виделись они теперь довольно часто. Вдобавок отец пристрастился смотреть английский футбол «живьем» и прилетал в Лондон более чем регулярно.
        Приятелей он через год и по именам-то вспомнить не мог. Так о чем или о ком еще можно было скучать? По оставшимся в Москве нянькам? Марина, скорее бонна, чем нянька, обучила его чтению, письму, математике и прочим базовым наукам и вполне приличному английскому, но была холодна и методична, как робот. Добродушная недалекая Света, с младенчества следившая за тем, чтобы Егор был накормлен, умыт, одет, здоров… Ну да, она была «своя», теплая и заботливая, рассказывала ему перед сном сказки и даже пела колыбельные. Но… поговорить с ней было, в общем, не о чем, колыбельную  — и в гораздо большем ассортименте  — может спеть и сыграть плеер, а сказку перед сном Егор и сам себе может прочитать. Большой уже мальчик. Так он думал даже в семь лет, и с каждым годом эта мысль становилась только крепче.
        За восемь лет Егор приезжал в Москву всего раза три-четыре: английские каникулы короткие, и удобнее было проводить их либо в той же школе, либо в каких-нибудь спортивных лагерях  — его это вполне устраивало. Собственно, его устраивало почти все. Слегка «царапали» только две вещи.
        Первая касалась того, что называется личной жизнью. Порядки в школе были, разумеется, достаточно суровыми, но возрастные гормональные бури (психолог, все тот же, что наблюдал за семилетним Егором, только слегка поседевший, рекомендовал усиленные спортивные тренировки и холодные ванны, вот спасибо-то) наперебой вбрасывали в сознание (или в подсознание?) вполне определенные желания и мысли. Которые, однако, так и оставались… мыслями. За все это время у Егора не случилось тут ни одного мало-мальски приличного романа. Ну, положим, на редких вечеринках доводилось пообжиматься с приглашенными повеселиться девчонками, но  — и все. Ничего неодноразового, ничего сколько-нибудь продолжительного. Егору вообще казалось, что британские девицы воспринимают его как пустое место. «О, Раша!»  — восклицали они с любопытством, но зыбкий этот интерес исчезал быстрее, чем капля воды на горячей плите. И не потому, что он не был сыном Березовского или Абрамовича, скорее уж потому, что он был слишком обыкновенным. Никакой такой русской экзотики: он не глушил водку стаканами, не носил ушанку, не матерился без остановки.
Даже ногти у него были чистые! А что русский, так на лбу ведь этого не написано! Ну и кому, скажите на милость, нужен такой поклонник  — не только бесперспективный (никаких олигархов в анамнезе), но и совсем не эффектный, нечем перед подружками похвастаться. Практически «ботаник».
        Впрочем, Егор решил, что «наше от нас не уйдет» и активными поисками пресловутой «личной жизни» вполне можно заняться после окончания школы. Куда сильнее его беспокоило то, что он, похоже, начал забывать родной язык. И вот по этому поводу точно нужно было что-то предпринимать. Надо сказать, что пересаживание славянского ростка на английскую почву дало очень неплохие результаты: уже к своим четырнадцати годам Егор накопил неисчерпаемые запасы здравого смысла и понимание того, что твоя жизнь  — это твоя жизнь, что ты с ней сделаешь, тем она и будет. И потому отлично сознавал: крупный по московским меркам рекламный бизнес отца для Англии  — ничто, пустое место. Не потому что недостаточно крупный, а потому что российский. Значит, жить и работать предстоит не в Лондоне, а по большей части в Москве. И далеко не все деловые переговоры будут вестись на английском, скорее уж наоборот. Свиданий же с родителями и телефонных переговоров с ними же для сохранения хорошего русского языка было явно недостаточно. Егор ловил себя на том, что в его исполнении родной язык начинает становиться каким-то очень
английским. Произношение, построение фраз, лексика  — все насквозь «пропахло» Лондоном. Как будто он и впрямь из Егора стал Джорджем. Он попытался заниматься самостоятельно: учил наизусть Пушкина и Гоголя, читал их вслух  — вместо колыбельной перед сном. Но… в результате начал портиться английский: то славянские шипящие вдруг в шекспировском монологе вылезут, то строение фразы выдаст свое «московское» происхождение.
        И вот тут в его классе появился Смайл. Сын более чем преуспевающего индийского врача (среди пациентов которого, кроме прочих знаменитостей, были даже несколько членов британского королевского дома), переехавший по распоряжению своего знаменитого отца из Дели в Лондон  — для завершения образования,  — был тих, вежлив и сдержан. А манеры новичка были настолько безупречны, что он казался б?льшим англичанином, чем все англичане вместе взятые. Неуправляемый виконт Хадсаккер, уже выброшенный «за поведение, недостойное джентльмена» из полутора дюжин школ рангом повыше и ожидающий исключения также и из Гринвея, попытался было изобразить из себя «белого сагиба»… Но юный индус, ослепительно улыбаясь, увел «дикого лорда» в закуток между стеной спортивного зала и живой изгородью, где обычно разрешались всевозможные мелкие конфликты (бокс  — спорт джентльменов, не так ли. Вернулись они не более чем через четверть часа: виконт выглядел несколько позеленевшим, а на темно-смуглом лице юного индуса сияла все та же ослепительная улыбка. Из-за которой он, собственно, и получил свое прозвище. Все равно настоящее его
имя, состоящее, кажется, из сплошных согласных, никто даже выговорить не мог. Хардсаккера, который хотя и стал после этого несколько тише, все равно скоро исключили, а Смайл заработал всеобщее уважение и даже, пожалуй, любовь. Впрочем, казалось, что он не нуждался ни в том, ни в другом. Не искал ничьего общества, был безразличен как к подначиваниям, так и к заискиваниям: отец привез его в Лондон «для завершения образования»  — и Смайл учился. Учился лучше всех. И  — больше всех. В своем вполне юном возрасте он уже был членом Королевских астрономического, географического и орнитологического обществ и даже выпустил собственноручно подготовленный каталог «Птицы горного Индостана».
        Вот бы мне такие мозги, печально думал Егор, сидя как-то вечером в библиотеке у камина с ноутбуком на коленях, пытаясь вникнуть в трактат о системах снабжения и обеспечения британской армии и в который раз посылая автору занудного даже по меркам викторианской эпохи опуса пожелания гильотины, четвертования и полной пазухи муравьев. Смысла в этом не было, разумеется, никакого: проклятый автор давным-давно скончался  — в собственной постели, от глубокой старости. Ну по крайней мере точно не на поле боя. Кавалер того, кавалер сего, список наград хоть рулеткой меряй. А толку?
        Вот лежит этот лорд, представил себе Егор, желтый и даже лежа надменный, на фамильной кровати в фамильной спальне фамильного замка… в окружении фамилии в полном составе. Все согнулись в поклоне, ждут  — когда наконец старый хрыч уже преставится.
        Епископ  — Егор увлекся и начал представлять сцену в лицах  — и сам дряхленький старичок, наклоняется, кряхтя, к гигантскому смертному одру, махнув рукой присутствующим: тише, мол, замолчите все!
        — Что вам угодно пожелать, сэр Мортимер?
        Умирающий  — желтый, как бумага средневекового фолианта,  — устремляет горящий взор в стрельчатое окно, сквозь переплет которого недовольно глядит полная луна, и шепчет, практически шелестит:
        — Я желаю, чтобы все средства от издания моих ученых трудов были переданы русскому юноше, который их законспектирует полтора века спустя. Это моя последняя воля!
        Епископ в ответ только негромко смеется.
        Вот только смех у него не старческий, дребезжащий, а звонкий, мелодичный, удивился Егор. Оказалось, что за ним уже давно наблюдают.
        — Ваше воображение делает вам честь.  — В дверях библиотеки стоял улыбающийся, как всегда, Смайл.  — Простите, мистер Воронгтсофф, что я нарушаю ваше ученое уединение. Но вы так интересно рассуждали вслух, что мне непременно захотелось вмешаться. Увы, вынужден вас поправить. История сохранила последние слова блистательного мужа, с чьим опусом вы так отважно сражаетесь. Смерть сэра Мортимера была не столь благостна. Он умер, так и не вернувшись домой из колонизированной Индии, от дизентерии и, ненадолго придя перед смертью в сознание, выругался: «Откуда воняет? В этой проклятой стране все прогнило!» По крайней мере, так пишет в своих мемуарах его непутевый наследник. Это неофициальная, разумеется, версия.
        — А есть и официальная?  — Егор смотрел на Смайла во все глаза.
        — Само собой.  — Тот пожал плечом.  — Что-то вроде «миру нужна чистота» или еще какой-то высокопарный бред в этом духе.
        Егор внезапно почувствовал, что сон, только что наваливающийся, как полдюжины матрасов, куда-то вдруг подевался:
        — Называй меня Джордж. Воронцов для англоговорящих выходит слишком сложно.
        — Как?  — Смайл нахмурился.  — Во-рло-нг-тс-офф?
        — Нет-нет,  — помотал головой Егор, радуясь, что хоть в чем-то всезнающий индийский вундеркинд не идеален.  — Говорю же, русская фонетика  — язык сломаешь, брось. Просто Джордж.
        — Да, Джордж, спасибо.  — Смайл вежливо кивнул.  — Но пожалуйста, повтори? Во-ро-нг-тс-офф? Не так?
        — Э-э…  — Егор изо всех сил сдерживался, чтобы не засмеяться.  — Не совсем. Во-рон-цов. В конце не «ф», а «в», не носовое «нг», а просто «н», и, главное, не «тс», а «ц». Во-рон-цов. А, и «р» не такое горловое. Не «рл», а «р-р-р».
        — Вор-рон-тсоф,  — старательно двигая губами и почему-то бровями, повторил Смайл.
        Такая серьезность и требовательность к себе внушали уважение. Егор кивнул:
        — Ну, почти. Во-рон-цов.
        — Во-рон-тцов,  — после трехсекундного размышления повторил «вундеркинд».
        — Гениально!  — Егор захлопал в ладоши.  — Еще чуть-чуть потренируешься, и «ц» тоже будет такое, как надо.
        — Да, спасибо. Я, собственно, именно потому сегодня и подошел. Мы можем быть друг другу очень полезны. Я заметил, что у вас страдает английское произношение.
        — Ну да,  — удрученно вздохнул Егор,  — хоть к логопеду иди или к частному преподавателю. Но это требует много времени и серьезных финансовых вложений. Я пока не готов.
        — Нет-нет, не нужно логопеда,  — замахал рукой Смайл.  — Нужен другой человек.
        — То есть?
        — Второй человек,  — еще непонятнее пояснил «вундеркинд».  — У меня хороший английский, у вас  — русский. Мы можем,  — он вдруг перешел на русский и довольно чисто произнес,  — идти на свидание.
        Егор, расхохотавшись, тоже ответил по-русски:
        — Никогда так не говори. Свидание  — это… ну, это встреча, конечно, да, но… вот мы сейчас встретились, у нас встреча. Но не свидание, свидание было бы, если бы кто-то из нас оказался девушкой. Ну или… сейчас времена такие… если бы у нас была любовь, предположим…
        — О, как Элтон Джон?  — Подвижные брови вздернулись, морща смуглый лоб.
        — Что-нибудь в этом роде. Но «встреча» тоже ни при чем, как и «свидание». Надо было сказать вообще другое: «навстречу»,  — он изобразил двумя руками «бегущих» навстречу друг другу человечков,  — а не «на встречу»,  — он обвел руками их «встречу у камина» в библиотеке.
        — Отличный!  — Смайл заулыбался еще шире.  — Русский  — очень богатый язык. Как санскрит.  — Он вдруг прострекотал что-то непонятное, но очень мелодичное.  — Английский простой. Бедный. Легко быстро наладить. Можем друг другу помогать?
        — Отлично!  — Егор закивал так энергично, словно хотел взболтать собственные мозги.  — И называй меня Джордж, ладно? Как говорят по-русски, давай на «ты».
        — Да, о’кей. На «ты», не на «вы», правильно? В английском только «ю», это нет интересно. Русский интересный. Давай сейчас? Я включаю диктофон и начнем?
        С этого момента для Егора началась новая Англия. Оказалось, что это совсем не та страна, которую он знал до сих пор. Смайл не только «налаживал» английский Егора, он легко и необидно помогал избавляться от лишней «русскости». От московских, слишком торопливых интонаций, от чересчур активной жестикуляции, от неуверенности перед продавцами и прочей обслугой. Не задумывайся, говорил Смайл, они просто работают, ты же не стесняешься собственного ноутбука. Учил вести себя в ресторанах, выбирать галстуки и заказывать костюмы.
        — Джентльмен,  — добродушно объяснял Смайл все с той же неистребимой улыбкой,  — вполне может носить драные джинсы и линялую футболку, даже босиком может ходить, джентльменом он от этого быть не перестанет. Но,  — поднимал парень палец, подчеркивая важность произносимого,  — костюмы джентльмен заказывает у портного. Никаких магазинов готового платья, это фу, дешевка, даже самые дорогие. Кстати,  — улыбался Смайл,  — приличный портной, если, конечно, не соваться к тем, у которых одевается королевская семья, обойдется в итоге дешевле, чем магазин готового платья.
        Там-то, у портного, и настиг Егора удар судьбы. Дверь в дверь с «мастером джентльменов» располагалось дамское ателье. Холл у них был общий.
        А вот не надо, поругивал он потом сам себя, не надо оборачиваться, заслышав родную речь. Тем более в приличных местах. Мало ли по Лондону русских шляется? Обернулся  — получи!
        Обернулся Егор, услышав реплику, режущую контрастом между нежной интонацией и грубым, почти вульгарным смыслом. А уж этот проклятый, растянуто-акающий московский говорок, который сам Егор столь тщательно вытравливал из своей английской речи,  — как не узнать?! Да хоть в тысячной толпе, а тут и вовсе:
        — Маму-уль! Если этот храбрый портняжка еще станет лапать меня за задницу, я ему все рога пообломаю,  — нежно тянул ангельский голосок.
        С такой же ангельской улыбкой, механически отметил Егор, чувствуя, что не в силах отвести от видения глаз. В голове точно взорвался фейерверк, а в сердце одна за другой начали взрываться петарды.
        Господи! Зачем я обернулся, почти в отчаянии подумал он. Ведь погиб, насмерть погиб. Ведь не предполагал да и не мог предполагать, что ожидаемое явление долгожданной любви  — а кто ее не ждет в таком юном возрасте?  — окажется таким сокрушительным? Мир в одно мгновение разлетелся на сверкающие осколки, и любое пространство, где нет Ее, могло быть лишь безжизненной пустыней.
        При этом он стопроцентно не смог бы хоть сколько-нибудь внятно описать явившееся ему чудо. Как рассказать какому-нибудь папуасу о северном сиянии? Ну да, у девушки были руки, ноги, глаза, волосы, губы… Но как определить все это словами простого английского или пусть даже русского языка? Фигура? Божественная… Глаза? Озаряющие, пронизывающие, искрящиеся… Волосы? Что-то такое сверкающее, ослепительное… Егор даже не мог бы сказать, блондинка перед ним или брюнетка. Но мечтания Егора были прерваны.
        К девушке подошла дама в норковом палантине  — вероятно, мать,  — и, поджав губы, неодобрительно покачала головой. За дамой торопилась управляющая:
        — Следующая примерка, миссис Грейс, через два дня. В какое время вам будет удобнее?
        — Давайте после шести,  — бросила женщина и добавила по-русски, повернувшись к дочери:  — Что ты меня вечно позоришь! А если кто-нибудь здесь понимает…
        — Да ла-адна-а! Англичане никогда никаких языков, кроме своего, не знают. А если кто и понимает, па-адумаешь!  — с той же улыбочкой протянула девушка, с любопытством оглядывала посетителей и вдруг наткнулась на ошарашенный взгляд Егора. Искра недоумения в ее глазах сменилась любопытством, потом откровенным весельем. Она поднесла ко лбу руку и показала таращившемуся на нее юноше «козу».
        Если бы он не сидел в кресле, наверняка хлопнулся бы на пол. А так лишь сидел и тупо твердил про себя: через два дня после шести, через два дня после шести.
        — Эй, Джорджи, тебе нехорошо?  — Смайл склонился над ним с нескрываемой озабоченностью.
        — Ничего,  — пробормотал Егор по-русски.  — Я просто выпал в осадок.
        — Выпал в осадок? Как соль? Я не понимаю. Объясни.  — Он включил диктофон…
        Следующие два дня Егор пылал, как в лихорадке, то взлетая к небесам на крыльях надежды, то падая в бездну отчаяния, только что на стены не кидался. В мозгу теснились какие-то сумасшедшие картины. Вот он подходит к ней, встает на колени… Нет, на одно колено, как мушкетеры перед королевой… Ужас, сегодня даже самые ненормальные попрошайки в Сохо так не делают, бред какой-то. Надо написать письмо и незаметно сунуть ей в карман. Нет, не на компьютере, пошлость какая, ни в коем случае  — только от руки!
        Он кидался к столу, писал, приходил в отчаяние от корявости выходящих из-под его пера фраз, рвал написанное в клочья, снова писал, снова рвал… По-русски, по-английски, снова по-русски… Пачка бумаги, казавшаяся бесконечно толстой, иссякла как-то неожиданно быстро. Егор схватил рулон бумажных полотенец, начал писать на них  — ручка дырявила мягкую, совсем не рассчитанную на эпистолярное использование бумагу, чернила растекались, черт бы их побрал! И вообще, любовное послание на бумажных полотенцах… практически на туалетной бумаге… нет, совсем неприлично.
        Ладно, бумагу он потом купит. Самую лучшую, благородного цвета слоновой кости, с золотым обрезом. Или с серебряным изящнее? А, это успеется! Сейчас надо отыскать гостиницу, где остановились… Да, он запомнил  — миссис Грейс с дочерью. А потом? Потом он туда пойдет? Но он же так и не написал письмо, а подойти и заговорить  — точно не сумеет. А, не важно, главное  — отыскать, где она живет, а там, глядишь, что-нибудь и для письма придумается.
        Список гостиниц в телефонном справочнике оказался каким-то непристойно длинным. Ну десять, ну двадцать, ну пусть пятьдесят! Но их были сотни! И, что еще хуже, почему-то нигде не желали сообщать сведений о постояльцах. Правила у них, видите ли! Какие тут могут быть правила?! У него же совершенно исключительный случай, буквально вопрос жизни и смерти!
        В общем, Егор вел себя как образцовый юный влюбленный. То есть  — всячески безумствовал. Впрочем, к счастью для себя и окружающих, вреда никому не причинял и даже не надоедал. Ну разве что гостиничным администраторам, ну так у них служба, им и не такое терпеть приходится.
        Смайл застал друга в момент, когда тот сочинял объявление о поисках пропавшей миссис Грейс и ее дочери, мучаясь от желания привлечь потенциальных информаторов какой-нибудь невероятной суммой вознаграждения, на корню подрубаемого остатками рациональности. Сумасшедшая награда и привлечет, ежу понятно, одних сумасшедших, а главное  — на сумасшедшую награду у него попросту нет денег.
        После краткого и довольно бесцеремонного допроса Смайл уяснил «все аспекты проблемы» и предложил «скорректировать план действий».
        — У моего отца есть несколько надежных людей. Точнее, не у моего отца, они сами по себе, но я знаю от него. Это… хотя это и не важно, но это такое полезное и очень хитрое заведение, которое специализируется на разных деликатных поручениях. Информацию собрать, уладить что-нибудь. У папы, видишь ли, иногда возникают такого рода надобности. Когда дело касается пациентов, чья частная жизнь должна оставаться сугубо частной, а задействовать собственную службу безопасности им бывает, как бы это сказать, небезопасно. Эй, Джорджи,  — он потряс приятеля за плечо,  — ты вообще понимаешь, о чем я говорю?
        Егор механически кивнул, хотя не понял ровным счетом ничего.
        — Печальная картина,  — покачал головой Смайл.  — На тебя невозможно смотреть без слез. Значит, ты  — луковица.
        Неожиданное заявление несколько отвлекло влюбленного от погружения в бездны отчаяния:
        — Почему луковица?
        — Да… Тяжелый случай,  — без улыбки констатировал верный друг.  — Бурный всплеск гормонального фона в пубертатном возрасте резко отрицательно влияет на интеллектуальные способности, что многократно описано в медицинской литературе.
        — При чем тут лук?  — Егор помотал головой, словно отряхиваясь от обилия медицинских терминов.
        — При том, друг мой,  — очень серьезно объяснил Смайл,  — что луковые фитонциды вызывают обильное слезотечение. И если на тебя нельзя смотреть без слез, значит, ты  — луковица. Это была шутка. Юмор, Джорджи.
        — А-а,  — протянул Егор.  — Смешно.
        — Бедный мальчик!  — Смайл вздохнул.  — Но я тебе помогу. Во-первых, из человеколюбия  — как резонно заметил великий Шекспир, «таких страстей финал бывает страшен». Ты ведь того и гляди весь Лондон по камушку разнесешь, а мне этот красно-серый город почему-то нравится. Во-вторых, из любопытства. Мне, как ни странно, самому интересно. Так что возрадуйся, мой влюбленный друг, помощь грядет. Хотя… ты же все равно станешь караулить ее в том ателье, я правильно понимаю? Но при этом боишься, что не сможешь связать двух слов, так?
        Егор пожал плечами. Двух слов! Еще бы придумать  — о чем! Да и русская мама, которая строит из себя англичанку… не вдохновляет. В общем, безвыходная ситуация. Безнадежная. Но это же невыносимо! Надо же хоть что-то делать! Для начала разузнать  — кто эта девушка, где живет, где учится. Ну и потом уже… придумывать, как познакомиться, искать случай, ловить момент.
        — Я хотел попробовать их выследить…
        Смайл трижды хлопнул в ладоши, скептически усмехаясь:
        — Обещай, что весь следующий год ты не будешь смотреть голливудские боевики, а?
        — Я и так их не смотрю,  — смутился Егор.  — Ну… то есть… почти не смотрю.
        — Сиди и страдай, жертва гормональных бурь,  — вздохнул Смайл.  — Я что-нибудь сделаю.
        Егор, однако, принял на вооружение лишь половину дружеского совета  — страдать. Вместо «сидения» он продолжил наблюдать за ателье. И через два дня его «страдания» достигли вселенских масштабов: ни миссис Грейс, ни  — что еще ужаснее  — ее дочь так и не появились.
        Тупо разглядывая потолок своей комнаты  — вот кретины, даже крюка для люстры не предусмотрено!  — он пытался придумать, как быть дальше… и быть ли вообще… когда позвонил исчезнувший было Смайл:
        — Ты еще не застрелился, мой русский Ромео?  — Голос его звучал отвратительно бодро, так что Егор едва удержался от того, чтоб шваркнуть телефоном об пол.  — Я тут на днях видел один прелестный сайт, где собрано несколько сот способов самоубийства. И знаешь, попадаются весьма занимательные. Тебе ссылочку сбросить?
        Шутит! Он, понимаете ли, шутит! Егор опрокинул в себя стакан воды. Не помогло. Злость, трясущая его, как в лихорадке, не унималась:
        — Пошел ты!
        Никогда раньше Егор не грубил другу, но тот даже не удивился:
        — Уже иду. И тебя приглашаю составить компанию. Напротив дома, где мама твоей Джульетты снимает для них квартиру, стоит какая-то невероятно пафосная кофейня. Даже я такого никогда не видел, это просто неприлично, честное слово. Грех такое место не посетить. Надо же понять, из чего могут быть сделаны пирожные, которые стоят дороже, чем мои галстуки. Или, может, в цену включены услуги официанток?  — Смайл изобразил томный вздох.  — Короче. Погоди пока стреляться, записывай адрес, встречаемся там через час.
        Даже для одного из самых дорогих районов Лондона кофейня оказалась вызывающе, прямо-таки непристойно роскошной. Глянув на цифры в меню, Егор сглотнул, лихорадочно соображая, хватит ли у него денег хотя бы на чашку пустого чая. К счастью, Смайл уже сидел у окна и снисходительно втолковывал что-то почтительно склонившемуся официанту. Даже в поклоне официант возвышался над парнишкой на две головы, но почему-то казалось, что именно Смайл глядит на того сверху вниз. Должно быть, тут вообще к посетителям не привыкли, подумал Егор, окидывая взглядом совершенно пустой зал.
        — То ли это персональная закусочная какого-нибудь из ваших олигархов,  — дернул бровью ничуть не подавленный ни окружающей роскошью, ни ценами Смайл,  — то ли они тут в подвале фасуют героин особо высокой очистки для особо важных клиентов.
        — Шутки шутишь?  — Егор готов был не то кинуться в драку, не то разрыдаться, не то все это одновременно.  — Ты уже что-то узнал? Где она живет?
        — Джорджи,  — лениво протянул Смайл,  — ты только давай с кулаками на меня не бросайся и в истерики тоже не впадай, договорились? Попробуй немножечко  — just a bit[5 - Совсем чуть-чуть. (Прим. ред.)]  — подержать себя в руках. Полезный навык. Пригодится. Жизнь большая. Да не бледней ты так,  — он не то восхищенно, не то укоризненно покрутил головой,  — все хорошо. Докладываю по порядку. Звезду твоих небесных грез зовут простым русским именем Полина. Ну или французским, если тебе приятнее так думать. Фамилия у нее действительно Грейс, даже в паспорте так стоит. Хотя это не совсем фамилия, а журналистский псевдоним ее матери, Ирен. Которая, кстати сказать, именуется «мисс», а не «миссис», это в ателье, видать, от избытка почтительности, ее в «миссис» перекрестили. Эта самая матушка-журналистка  — крупный специалист по скандалам. Сплетни, компромат, грязные истории, желтая пресса в глянцевых блестках, миллионы читателей-почитателей, все как полагается. При этом госпожа Грейс тщательно скрывает от всех наличие дочери. То ли потому, что выглядит сама не старше тридцати, а взрослая дочь в имидж молодой
успешной леди как-то не вписывается. То ли просто остерегается на всякий случай. Когда зарабатываешь на жизнь тем, что перетряхиваешь чужое белье, о собственном белье имеет смысл заботиться особенно тщательно. Впрочем, я ее резонов не знаю, дама, мягко сказать, неглупая. В общем, дочку скрывает. Это она только тут, в Лондоне, посвободнее себя ведет.
        — Если скрывает, как ты сумел это раскопать?  — изумился Егор.
        — Я ничего не раскапывал,  — фыркнул верный друг.  — Я тебе что, крот, что ли? Попросил навести справки. Поскольку госпожа Грейс  — фигура публичная, да еще и с тройным гражданством, результаты мне прислали буквально сразу же. А то боюсь представить, в какую сумму это могло бы вылиться.
        — Сколько?  — Егор замялся. Вообще-то родители никогда его не ограничивали в финансовых вопросах, но следили строго, все расходы нужно было «декларировать».
        — Забудь,  — отмахнулся Смайл, забавляясь его смущением. Самого его смутить было невозможно в принципе.  — Я ж говорю, справочка самая что ни на есть простенькая, жалкая сотня фунтов, говорить не о чем. Тем более что не из моего же кармана. Британский королевский дом заплатит. У меня по чистой случайности есть доступ к одному из их представительских счетов. Там такой бардак, что сотней больше, сотней меньше, никому и в голову не придет обратить внимание. В общем, это пустяки. В истории этих милых дам есть куда более интересные моменты.
        — Где Полина учится?  — Егор, кажется, был готов вскочить и бежать сию секунду… осталось лишь выяснить  — куда.
        Но Смайл не торопился:
        — Везде. Или нигде, если угодно. Матушка таскает ее туда-сюда. Это тоже не важно. Сказал же, слушай по порядку. Зря, что ли, я…
        — Да слушаю, слушаю.  — Кресла в этой чертовой кофейне оказались совершенно неприспособленными для нетерпеливого подпрыгивания, слишком мягкие, просто ужас.
        Смайл, привлекая внимание вновь ударившегося в эмоции друга, легонько постучал пальцем по столу:
        — Итак. Госпожа Грейс-старшая оказалась  — та-да-да-дам!  — старинной приятельницей твоего отца. Практически, как это у вас называется, его близкой подружкой. Girl-friend, понятно?
        Егор опешил:
        — Не может быть… Отец с мамой вместе еще с института, потом я родился… Никогда там не было никаких проблем, насколько мне известно…
        — Во-первых, тебе может быть не все известно, мой добрый друг. Во-вторых, я вовсе не говорил, что их… близкая дружба  — это проблема. Твоя мама, насколько я успел понять,  — дама весьма прогрессивных взглядов. Как говорят англичане, обручальное кольцо  — на пальце, а не в носу. Поэтому твой папа вполне мог  — и может, кстати,  — вести достаточно свободную жизнь.
        — Да он работает всегда как сумасшедший! Какая там свободная жизнь!
        — Одно другому не мешает. И я же не говорю, что у него целый гарем. Я говорю  — мог бы. Секретарши, переводчицы, референты, адвокаты… журналистки, в конце концов. Это все возможности. Если твой безмерно работящий отец за прошедшие почти два десятка лет воспользовался хотя бы тремя-четырьмя из этих возможностей, это не превращает его в аморального типа. Это всего лишь означает, что ты чего-то не знаешь. Да и не нужно тебе знать. Этот ваш Тургенев очень правильно смотрел на вещи: у отцов и у детей  — разные дороги.
        — Ну и зачем тогда ты мне рассказываешь про то, что папа когда-то с этой…
        — С Ирен Грейс,  — сухо подсказал Смайл.  — И не когда-то, а, видишь ли, незадолго до появления на свет Грейс-младшей.
        — Что?!  — Егор резко прекратил попытки нетерпеливо прыгать в кресле.
        — Что слышал. Видишь ли, Джорджи, есть некоторая вероятность, что Грейс-младшая… что… ну что ты  — не Ромео, а Лаэрт, понимаешь?
        — Ничего не понимаю,  — честно признался Егор, чувствуя, что голова словно заполнена туманом.
        Смайл вздохнул:
        — Не исключено, Джорджи, что твои страдания юного Вертера  — вовсе не любовная горячка, а всего лишь голос крови. Я посмотрел в словаре. По-русски дети одной матери от разных отцов называются е-ди-но-ут-роб-ны-е, а от одного отца и разных женщин  — е-ди-но-кров-ны-е. Понимаешь?
        Егор выразил свое «понимание ситуации» вполне исчерпывающе:
        — Э-э…
        — Полина вполне может оказаться твоей е-ди-но-кров-ной сестричкой,  — терпеливо повторил Смайл.  — Вы, кстати, даже похожи. Особенно уши.
        — Ты с ума сошел!
        — Вовсе нет,  — пожал друг плечами.  — А вот ты  — вполне можешь, если не постараешься взять себя в руки. Ничего ужасного ведь не произошло. Начнем с того, что, может, вы еще и не родственники. Выяснить это можно или у Грейс-старшей или через генетическую экспертизу. Не в девятнадцатом веке живем. Ну и добыть образец девичьей слюны не кажется мне такой уж неразрешимой задачей. Но учитывать нужно все возможности. К примеру, покопавшись в себе, ты можешь осознать, что твои чувства  — скорее братские, чем… небратские. Не надо на меня кидаться, договорились? Все претензии  — к судьбе, она такая шутница. Если же твоя буйная страсть все-таки не слишком братская, тоже ничего страшного. Да не бледней ты так. Как девчонка, честное слово. Ну да, близкородственные связи в человеческом обществе обычно не поощрялись. Хотя тоже не всегда. Египетские фараоны вообще исключительно на родных сестрах женились. В моей Индии двоюродные жених-невеста  — самое обычное дело. Я тебе скажу как сын доктора, то есть как человек, пропитанный всевозможной медицинской информацией. Близкородственные связи  — не очень хорошо,
если повторяются из поколения в поколение. Ну и вообще  — увеличивается риск наследственных заболеваний у потомства. Но во-первых, ты пока вроде не собрался жениться на своей Полине. А только влюблен. В нашем возрасте это дело такое: сегодня люблю, завтра и не вспомнишь. «Ромео и Джульетта» с чего начинаются?
        Егор задумался лишь на мгновение:
        — Ромео чахнет от любви… к Розалинде.
        — Вот-вот. Но предположим, что Грейс-младшая  — твоя единственная и неповторимая на всю жизнь. И даже предположим, что она ответит на твою пылкость взаимностью. Ну, всякое бывает. Но и тут ничего страшного. Уж чего-чего, а генетические анализы современная медицина делать вполне научилась. Нет ничего проще, чем выяснить, не родится ли у двух влюбленных какой-нибудь уродец.
        — Ты так спокойно обо всем этом говоришь…
        — Джорджи, я вырос в медицинской среде, я не привык беспокоиться из-за того… из-за чего беспокоиться не имеет смысла. А уж тем более сейчас-то, сегодня, сию минуту эти вопросы вообще не стоят. Знать тебе обо всем этом, конечно, нужно, но пока у тебя первым в очереди стоит знакомство. Что там дальше, никто не знает и знать не может. Вдруг твоя Полина вообще свой пол предпочитает?
        — Прекрати!  — Предположение друга привело Егора в ужас.
        — Все бывает,  — философски заметил Смайл.  — Нынче это как-то модно стало.  — Он смотрел куда-то мимо плеча Егора.  — Тс-с. Не оборачивайся. Точнее, обернись, но медленно. Дамы семейства Грейс выходят из дома.
        Егор обернулся так стремительно, словно внутри него сорвалась какая-то пружина.
        К дому напротив кофейни подъехал кэб. Полина с матерью уже стояли на крыльце, одетые «на выход».
        — Не суетись.  — Смайл придержал дернувшегося и готового было вскочить и бежать приятеля за рукав.  — Они всего лишь собрались в театр. Хотя вполне могли бы и пешком. Погода не по-лондонски прекрасная, а идти им всего три квартала.
        — Ты знаешь, куда они собрались?  — Егор опять начал нетерпеливо подпрыгивать в неприспособленном для этого кресле.
        — Конечно.  — Улыбку Смайла можно было бы назвать самодовольной  — если бы в юноше вообще была хоть капля самодовольства.  — Я думаю, это мамашина инициатива. Подозреваю, что Грейс-старшая в театре назначает деловые встречи. И таскает с собой дочь. Хотя младшая предпочитает рок-концерты и прочий шум. Ну как, двинемся и мы?
        — Куда? На концерт?
        — В театр, балбес. Вот билеты,  — на стол легли две броские глянцевые «книжечки».
        Егор осторожно потрогал гладкую бумагу:
        — Ты прямо какой-то старик Хоттабыч. Билеты… надо же!
        Смайл нахмурился:
        — Почему я старик? И хот… даб… инч? Горячая ванна дюйм? Что это? Переведи.
        — Не важно,  — отмахнулся Егор.  — Литературный персонаж. Такой полезный дедуля, вроде джинна из Аладдиновой лампы. Ты говоришь  — мать ее с собой таскает. Они часто в театр ходят?
        — Теоретически  — еженедельно. У госпожи Грейс абонемент,  — сообщил Смайл.  — Как происходит на практике  — они же не живут в Лондоне, а так, наезжают,  — сам увидишь. Будешь по пятницам повышать свой культурный уровень. Кажется, так говорят в твоей стране? Ну и заодно поглядишь, не подвернется ли случай познакомиться с твоей королевой. Можешь купить школьный абонемент, это совсем недорого. Как один раз сходить на твой любимый футбол.
        — К черту футбол!  — Егор почему-то крикнул это по-английски. Бариста за стойкой и скучавший возле него шикарный официант обернулись на его вопль так, словно он взорвал в их кофейне бомбу.
        Но Егору было наплевать на всех на свете официантов и все на свете приличия. У него появилась надежда! Даже больше! У него появилась перспектива! Практически план действий!
        Увы. Не прошло и десяти дней, как от планов остались одни ошметки.
        Сперва этот странный звонок отца: «Ничему не верь. Я пропал, но я вернусь. Никому не говори, что я звонил. Особенно маме». Дикость какая-то. Да и кому бы Егор мог рассказать? Только Смайлу. Тем более что примерно в это же время исчезли и «дамы Грейс». Во всяком случае, апартаменты, где они квартировали, опустели.
        Совсем странные новости пошли и из России. Мать по телефону несла какую-то дичь, перемежаемую истерическими рыданиями и тут же  — требованиями «не обращать ни на что внимания и спокойно учиться». Единственное, что можно было понять из ее сумбурных речей,  — произошло что-то безумное, ненормальное, а отец пропал. Собственно, он действительно пропал. После того странного звонка его телефон больше не отвечал. Только механический голос повторял по-русски и по-английски: «Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, позвоните позже».
        Дальше все стало еще хуже.
        Мать, всегда предпочитавшая телефон электронной почте, вдруг прислала письмо с пачкой вложений. С отсканированных газетных страниц орали жуткие заголовки: «Кровавый след от Питера до Инзера», «Бизнесмен, подозреваемый в убийстве «ночной бабочки», закончил свое бегство в Предуралье»  — и прочее в этом духе. Фотографии были еще кошмарнее: мертвая девушка в залитой кровью постели, обезображенное тело на камнях посреди бурлящего потока и рядом  — снимок с какой-то презентации: улыбающийся отец весело что-то рассказывает «на камеру».
        Глядеть на смеющееся отцовское лицо рядом с изображением исковерканного до неузнаваемости тела было невыносимо. Как?! Да что же это, черт побери, такое?! Егор закрывал глаза, чтобы не смотреть  — но злые картинки точно впечатались в мозг и горели под сомкнутыми веками еще ярче, чем на мониторе.
        Взрослые в таких случаях напиваются, как-то отстраненно думал Егор, а подросткам в этой проклятой Англии и этого нельзя. Не продадут. Хотя… В магазине не продадут, но если пошевелить остатками почти выжженного мозга… Егор быстро нашел подходящий сайт  — цены вдвое выше, зато с доставкой и подтверждения возраста не требуют  — заказал большую бутылку виски и, как бы для прикрытия, две пиццы. Равнодушный курьер  — вряд ли намного старше самого Егора  — с полным безразличием вручил ему пакет с заказом, принял деньги и так же безразлично удалился.
        Явившийся вечером Смайл застал друга дремлющим в обнимку с унитазом. Обозрел «поле боя», вздохнул и деловито  — мальчик из медицинской семьи, никуда не денешься,  — произвел необходимые «реанимационные» процедуры. Не слишком приятные, но Егор, по правде сказать, мало что чувствовал. После окончательной прочистки желудка и потребления каких-то подсунутых Смайлом медикаментов он провалился в глубокий сон.
        Проснувшись  — или скорее очнувшись  — через несколько часов, он с тоскливым ужасом подумал: почему же я не сдох-то?  — но увидел сидящего перед компьютером Смайла и слегка повеселел. Ну… насколько это было вообще возможно в состоянии глубочайшего, отвратительного, тошнотворного похмелья.
        Смайл все так же деловито, без сочувствия, но и без упреков, скормил приятелю какой-то порошок, потом заставил выпить что-то непонятное, соленое и наконец поставил перед ним большую бутыль минералки:
        — Тебе сейчас нужно много пить, мой бедный друг. Воды, исключительно воды, не вздрагивай. Так ты быстрее избавишься от всей этой гадости и придешь в себя.
        — Не приду,  — борясь с накатывающей тошнотой, пробормотал Егор.  — Никогда.
        — Придешь,  — успокоил Смайл.  — И довольно быстро. И это хорошо. У тебя нет времени на отчаяние. Напиться  — легче всего. Но делу это не поможет.
        — Какому делу?  — Егор попытался нахмурить непонимающе брови и тут же об этом пожалел  — лоб точно пробило раскаленным шилом.
        А Смайл даже не посочувствовал, продолжая размеренно объяснять:
        — Сидя в Лондоне, ты ничего не поймешь и ни в чем не разберешься. История  — хуже не придумаешь. Так что тебе нужно возвращаться в Россию.
        — А как же школа? Экзамены…  — Удивляться, не задействуя мимических мышц, было очень трудно.
        — Будешь сдавать экстерном,  — подсказал верный друг.  — Причина уважительная, тебе пойдут навстречу. Джорджи, пора становиться большим мальчиком, никто за тебя твоих проблем не решит.
        — И что я буду делать в Москве?  — тупо спросил Егор.
        — Приступишь к работе, мой бедный Джорджи. Пойдешь в вашу семейную фирму. Стажером. И будешь смотреть, что там происходит.
        — Куда смотреть?
        — Там разберешься. Сейчас садись и пиши письмо матери. Что в это тяжелое время ты считаешь своим абсолютным долгом быть рядом с ней, потому что ты теперь  — единственный мужчина в семье… Впрочем, нет, про единственного мужчину не надо. Лучше что-нибудь более растерянное. Побольше соплей и восклицательных знаков. Ты в шоке, ты в истерике, не знаешь, как быть, тебе надо к мамочке. Она не сможет отказать.
        — Но я действительно в шоке! Он не мог, понимаешь ты это, не мог! Тот странный звонок  — это же было после убийства в питерской гостинице. Я же тебе говорил!
        — Я помню, успокойся. Возьми себя в руки и пей минералку. Тебе нужна ясная голова. Во всем этом merde[6 - Дерьмо (фр.).],  — Смайл почему-то предпочитал это французское слово и английскому, и русскому аналогам,  — кроме тебя, разбираться некому. Да и вряд ли кому захочется. Разве что Полининой мамаше. Все-таки Ирен Грейс  — старая приятельница твоего отца, вряд ли она так легко проглотит дикую историю про убийство проститутки. В конце концов, не зря же мисс Грейс с дочерью из Лондона испарились. Это тебе лишний аргумент в пользу твоего отъезда. Я больше чем уверен, что они обе сейчас в России, а Грейс-старшая будет пытаться что-то раскопать. Ну это ты потом выяснишь. Попутно.
        — А я-то что могу?  — Егору хотелось заплакать, но глаза были отвратительно сухи.
        — Что захочешь  — то и сможешь,  — сурово отрезал приятель, словно был лет на двадцать старше.  — Ты уже большой мальчик, Джорджи, придется смочь. Только, я тебя умоляю, не строй из себя Шерлока Холмса или Джеймса Бонда. Лучше всего  — прикинься недоумком. Пусть тебя считают туповатым маменькиным сынком, который, как запахло жареным, прискакал прятаться за мамочкину юбку. О’кей? Понял? Говори по-русски плохо, вроде как забыл, пока тут торчал. Думай еще хуже. Ну то есть вроде ты плохо соображаешь. Не дурак, но вроде того. Сумеешь?
        — Постараюсь,  — пробормотал Егор.
        — Тогда марш в ванную. Контрастный душ  — отличное средство от твоего полумертвого состояния. Давай, хватит уже себя жалеть!
        Когда в ванной зашумела вода, Смайл, усмехнувшись, взглянул на остатки «кутежа» и скептически покачал головой, ворча:
        — Только русские могут додуматься закусывать виски пиццей. Да еще и виски-то какой поганый,  — резюмировал он, оценив этикетку и запах.  — Как специально выбирал: чем хуже, тем лучше.
        Маша и Баскаков
        Санкт-Петербург
        После смерти деда Маша осталась совсем одна. Вроде и близки они не были, разве что в далеком Машином детстве, но вот поди ж ты  — ощущение полной изолированности, как будто выключенности из мира было очень острым. Ни близких подруг, ни серьезных романов у нее никогда не было, и вот  — сперва мама пропала, потом не стало дедушки, осталась Маша одна-одинешенька.
        Она даже не знала, что с мамой что-то случилось. Мать так радовалась, переселившись в Уфу, так расцвела и помолодела, что любо-дорого поглядеть. Вот только встречаться мать и дочь стали гораздо реже. Ну перезванивались, конечно, но тоже нечасто, не каждый день, даже не каждую неделю.
        Маша возвращалась с работы, когда увидела в почтовом ящике письмо. Не в компьютерном  — в обычном. Железный, порядком ободранный, он висел на стене подъезда, принимая в себя килограммы рекламных газет, листовок, буклетов и раз в месяц  — коммунальные квиточки. Писем, кроме вечных «писем счастья» от пенсионного фонда, там не бывало. Какие письма, о чем вы? Двадцать первый век, вся переписка давным-давно электронная.
        Но письмо  — было. Не электронное  — обычное, бумажное. Не совсем, впрочем, обычное. Длинный узкий конверт в пестрых веселых марках и штемпель с иностранными буквами  — не то Берлин, не то Барселона, не то вовсе Рио-де-Жанейро. Адрес был написан маминым почерком, почти забытым уже за годы всеобщего распространения электронной корреспонденции. Но  — да, маминым.
        Читать на лестнице Маша не стала. Вот сейчас она зайдет в квартиру, сделает себе чаю, соберется с духом… Все-таки бумажное письмо  — это было очень странно.
        Девушка уже доставала ключи, когда два неизвестно откуда взявшихся мордоворота оттеснили ее от квартирной двери. Из-за их спин выдвинулся третий  — безобидного офисного вида.
        Все трое тыкали ей в лицо непонятными удостоверениями и говорили наперебой что-то совершенно ужасное: скрылась с места преступления, двадцать миллионов евро, требуем содействия следствию и всякое такое. Грозили даже арестовать  — «при отсутствии взаимопонимания».
        Потом как-то вдруг исчезли. Пустая лестничная площадка, все как всегда. Как будто это было не взаправду, как будто примерещилось. Может, действительно примерещилось? Мама  — воровка? Это был такой бред, в какой даже на секунду, на мгновение было нельзя поверить.
        Захлопнув за собой дверь и закрыв дрожащими руками все замки, Маша бессильно опустилась прямо на пол. И только тут вспомнила про зажатое в кулаке письмо.
        Очень странное: «не увидимся», «может, когда-нибудь», «прости».
        Маша позвонила на мамин номер, послушала механический голос, сообщавший, что «аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне действия сети». Порыскав на башкирских новостных интернет-ресурсах, довольно быстро нашла нужную информацию. Да, Юлия Андреевна Чернова, финансовый аналитик крупной нефтяной корпорации, исчезла, ее ищут. Ее или ее тело (это было даже читать страшно). Ее спутник мертв, никто ничего не знает. Мнения добровольных «расследователей» разделились между двумя версиями: ДТП (несчастная женщина, должно быть, нашла в себе силы подняться и, возможно, лежит раненая где-то в лесу, почему ее до сих пор не нашли?!  — возмущались диванные эксперты) или дорожный гоп-стоп (в этом варианте возмущались тем же самым  — почему до сих пор не отыскали вторую жертву нападения, которая, вероятно, сумела сбежать). Впрочем, у автограбежа сторонников было немного  — машина-то не пропала. Одна убежденная феминистка вовсю пропагандировала вариант с «превышением самообороны»: дескать, водитель на глухой трассе начал приставать к пассажирке (это должно быть именно так, потому что все мужики только
и мечтают кого-нибудь изнасиловать), та стала отбиваться и нечаянно его убила, а скрывается, потому что боится преследований со стороны правоохранительных (насквозь мужских, доказывала феминистка) органов.
        Все это не имело, не могло иметь отношения к маме!
        И кстати, ни про какие деньги ни в новостях, ни в «журналистских расследованиях» не было ни слова. Как юрист (хоть и по хозяйственной части) Маша хорошо понимала, что ребята с удостоверениями и дикими требованиями никакого отношения к правоохранительным органам не имеют, скорее всего, они из какой-то корпоративной службы безопасности либо из крышующей соответствующий бизнес ОПГ (что, в общем, почти одно и то же. Но от этого было еще страшнее.
        По крайней мере сначала.
        Странные ребята приходили еще раза два  — чего-то требовали, чем-то грозили, в общем, надували щеки,  — но Маше было уже все равно. Дед, сперва все порывавшийся куда-то бежать, кому-то что-то доказывать, нажимать на какие-то мифические «рычаги», довел себя сперва до гипертонического криза, потом до обширного инсульта и как-то очень скоропостижно умер.
        После этого Маше вдруг стало наплевать. Наплевать буквально на все. Отец, не вылезая из дачного поселка, тихо спивался… в общем, ну его, отрезанный ломоть, посторонний человек. Она решила, что найти маму, если вдруг та все-таки жива, сама не сможет, во всяких там частных детективов она не верила, поэтому остается только ждать. А если мамы больше нет, нужно как-то жить дальше. И Маша постаралась задвинуть эту историю в дальний угол сознания. Только паспорт поменяла, вернув себе мамину девичью фамилию  — Чернова, так же как мама после развода. Как будто никакого отца у нее никогда не было, была только мать. А может быть, и есть. Где-нибудь. Где-нибудь когда-нибудь они, быть может, даже встретятся. А пока нужно просто жить.
        Вскоре позвонил незнакомый мужчина, сказал, что он бывший следователь, работал в Уфе по делу об исчезновении Юлии Черновой и хотел бы поговорить. Маша сперва встревожилась, но Иван Ипполитович ничего не требовал, ничем не грозил  — просто, по его словам, то так и не закрытое дело, его, по сути, последнее дело, до сих пор не давало ему покоя, вот и ломал голову, прикидывая, что и как могло там случиться, потому и Машу разыскал. Она, хоть и испугалась немного поначалу, обрадовалась этому знакомству, быстро переросшему в приятельство, почти дружбу. Смешно сказать, даже думала иногда: вот бы у меня был такой дедушка. Не скучный в своем стремлении всех учить, «как надо», бывший депутат Андрей Петрович Чернов, а вот этот  — отличный рассказчик, вдумчивый, несколько ехидный, но очень внимательный слушатель. Маша, правда, о жизни матери в Уфе знала немного, поэтому ничем особенно помочь отставному следователю не смогла. Ну, про визиты странных ребят рассказала, конечно.

* * *
        Разумеется, он понял рассказ бедной напуганной девушки. Деньги! Ну конечно же! Это все объясняло. И, главное, подтверждало его собственные предположения.
        Иван Ипполитович Баскаков, старый (в самом деле старый, до заслуженного отдыха было уже рукой подать) следователь-важняк уфимского главка проводил для районных коллег что-то вроде курсов повышения квалификации (учил молодняк уму-разуму), когда на глухой дороге нашли мужика с разбитой головой и рядом  — съехавшую в кювет машину. Грабежи на башкирских трассах, как и везде, случались, конечно, но, избавившись от водителя, автомобиль угоняли, а тут машина была на месте и даже вполне на ходу, угнать ее было более чем просто. Грабителям что-то помешало? Или все-таки мужик, не справившись с управлением, сам съехал в кювет и вывалился, неудачно приложившись головой? Ну то есть  — несчастный случай?
        Вскоре, однако, выяснилось, что мужик  — охранник известного башкирского нефтяного концерна и в машине был не один, а с Юлией Андреевной Черновой, финансовым аналитиком того же концерна. Они возвращались из дальнего филиала, где Юлия Андреевна вроде бы проверяла систему финансовой отчетности. И пропала.
        В общем, дело выглядело странно, и Баскакова попросили помочь районным коллегам.
        Ничего они, разумеется, не нашли. Хотя Иван Ипполитович лично опросил изрядное количество Юлиных коллег и приятелей. Приятелей у нее, впрочем, не было, все контакты  — сплошь рабочие. Правда, «ближайшая» (насколько это вообще было применимо к приятельски-рабочим отношениям) подружка, хорошенькая быстроглазая Ася, рассказала, что в последнее время Юля изменилась.
        — Ну… с полгода, может, или с год,  — всхлипывая и шмыгая носом, говорила она.  — Нет-нет, ничего ее не беспокоило, наоборот! Она даже как будто помолодела, похорошела ужасно! Я думала, у нее кто-то появился. Мы прошлым летом по Инзеру сплавлялись, там тако-о-ой инструктор к нам прибился, с ума сойти! Нет, не наш, просто прибился. Но тако-о-ой! Только у Юли ничего с ним не было, ну по крайней мере тогда. Конечно, я заметила бы, что вы! Если только потом… не знаю… Она ничего же не говорила! Она вообще про личную жизнь не рассказывала, я только сейчас узнала, что у нее, оказывается, дочка взрослая в Питере осталась. Командировки в филиалы? Ну да, ездила она что-то проверять. Не часто, но бывало. Но я не очень в курсе, не мое направление. А она  — нет, конечно, не рассказывала. Мы про всякое разное болтали, хочется, знаете, от работы иногда и отвлечься.
        Ну и где, спрашивается, искать этого гипотетического «кого-то»? Даже если этот «кто-то»  — тот «тако-о-ой» инструктор. Ну Баскаков выяснил  — Алекс Смелый именовался тот инструктор. Действительно: красавец  — смерть девкам! Даже шрам через всю щеку его не портил. Вот вроде примета, да? И имя есть к тому же, и фамилия. А толку? Тоже пропал. Эти сплавщики  — народ вольный, сегодня здесь, завтра в Теберде какой-нибудь. Тупик.
        Подумав над Юлиными «командировками», Баскаков, естественно, предположил, что ее могли использовать как курьера: черный нал  — штука неистребимая. Но ни из кого ведь на эту тему  — они же себе не враги, так подставляться,  — и словечка не вытянешь, хоть неделю допрашивай.
        Перелопатив гору «происшествий», он обнаружил, что в это же время в городскую больницу поступил  — внимание  — «с огнестрельным ранением правого бедра»!  — некий Константин Седов. Опаньки! Бывший зек, две ходки, одна по малолетке, за драку с «особо тяжкими», вторая «за хранение». Баскаков проторчал в палате у Седова черт знает сколько времени  — и что? Пшик! Костя угрюмо матерился на возомнивших себя охотниками придурков, которым «только бы пострелять, а вокруг поглядеть недосуг, чтоб им глаза на лоб повытаскивало»  — и больше ничего. Гражданская жена Кости  — милая, очень домашняя  — и вовсе ничего не знала: уходил в лес, вернулся, истекая кровью. В общем, и здесь тоже был тупик.
        Везде был тупик.
        А он-то рассчитывал, что раскрутит это хитрое дельце  — и уйдет на заслуженный отдых героем. Увы. Героического финала не получилось. На заслуженный отдых Баскакова проводили тихо, сунули в зубы почетную грамоту от министерства да наградные часы (очень скромные)  — и гуляй, пенсионер. Иди куда желаешь, все просторы России перед тобой, начиная от Уфы, далее везде.
        В Уфе Ивану Ипполитовичу оставаться не хотелось. Тянуло в родной Ленинград, как-то мгновенно успевший превратиться в Санкт-Петербург. Впрочем, Питером-то его всегда называли, еще когда молодой Ваня Баскаков там юрфак заканчивал и получал распределение в Башкирию. Небогатая хрущевка в Автово после смерти матери (отца убил засевший возле сердца немецкий осколок, еще когда Ваня Баскаков ходил в школу) пропала, такие тогда были законы: ты в Уфе служишь?  — вот и отлично, а квартира не твоя, а государственная.
        Возвращаться, впрочем, было куда. Времена поменялись, а с ними и законы. Отцовская сестра, старая блокадница, тихо отойдя в мир иной, завещала племяннику комнату на Васильевском. Иван Ипполитович приезжал раз в год, в отпуск, оплачивал воду-свет-газ, перебрасывался парой-тройкой слов с соседями. Кроме него, в квартире жили еще трое, все милые, интеллигентные.
        Такая коммуналка, может, лучше иной изолированной жилплощади, думал отставной следователь, сидя в «Катькином садике». Под ногами толкались толстые голуби, мимо раскатывали сверкающие иномарки, по тротуарам фланировали девицы в нарядах «из последней миланской коллекции». А в голове крутилось то незавершенное дело. Отыскать в Питере дочку пропавшей в Башкирии женщины для старого следователя было детсадовской задачкой. Ну поменяла она фамилию, подумаешь!
        После Машиного рассказа пазл в голове отставного сыщика сложился мгновенно. Мать ее, пропавшую Юлию Чернову, конечно, втемную использовали. Вот только практических результатов из этого никаких не получалось. Юлия Андреевна небось пьет сейчас со своим любовничком экзотические коктейли под тропическими пальмами, черта с два их теперь достанешь, это Баскаков очень даже хорошо понимал. Он все так же сидел в «Катькином садике»  — если погода позволяла, все так же толкались вокруг толстые голуби, все такие же модные красавицы и красавцы важно вынимали себя из сверкающих автомобилей. Одни часы на запястье какого-нибудь из этих «красавцев» стоили больше, чем вся баскаковская пенсия  — даже если он проживет еще сорок лет. А какой-нибудь Алекс Смелый  — раз  — и хапнет двадцать миллионов евро.
        Годы беспорочной службы, говорите?
        Денис-Алекс
        Инзер
        Нож был острый, поэтому резать было… трудно. Денис боялся взять слишком глубоко, сообразив, что глубокий порез «развалится» и шрам будет выглядеть совсем не так, как надо. Да и заживать глубокий разрез будет черт знает сколько. Если вообще заживет, мало ли какие тут микробы, может ведь и загноиться, и тогда уж точно  — прощай, легенда!
        Смыв кровь, он оценил результаты своего «художества»: вышло похоже. Даже не просто похоже, а прямо-таки точь-в-точь. Если, конечно, не считать того, что шрам от свежего пореза отличается, как дубленка от пасущейся на лугу овцы. Сколько нужно времени, чтобы порез зарубцевался? Неделя? Месяц? Да и загореть нужно  — тот разбитый парень, как его, Алекс Смелый, прожарен солнцем до цвета дубленой кожи. И такой же жилистый. А он, Денис, хоть и ходил регулярно в спортзал, типичный горожанин  — бледный и вялый, как картофельный росток. Ну что ж, придется побродить по здешним лесам, продубить под солнцем кожу, подтянуть размякшие мышцы. Чтобы сходство стало полным.
        Окунув лицо в реку, подождал, пока ледяная вода не остановит более-менее кровь, залепил рану размятыми листьями подорожника, стянул пластырем, покрутил головой  — вроде держатся. Вскинул на плечи нетяжелый рюкзак, в кармане которого покоился паспорт на имя Александра Смелого, обернулся на реку, где буйная вода продолжала играть с телом «Дениса Воронцова» (о чем недвусмысленно свидетельствовал паспорт в кармане надетой на нем драной штормовки), и двинулся в путь.
        Хотя какой там путь? Ни пути, ни дороги, ни хотя бы плана какого-нибудь у Дениса и близко не было. Ну в самом деле, о каком направлении, о какой цели может идти речь? К монгольской или казахской границе? Смешно. Поэтому никаких направлений. Куда глаза глядят, в общем. Эдакий поход экспромтом. Припасов из рюкзака надолго не хватит, но с голоду в лесу не помрешь, разве что совсем дурак. Ночи сейчас теплые, да и спальник в рюкзаке, ручьев да родников и вовсе навалом, не пропадешь. Как там говорится? Давайте решать проблемы по мере их возникновения. Главная проблема сейчас  — скрыться, запутать следы.
        На второй день своих блужданий Воронцов наткнулся на беличий склад  — расщелина под корнями кривой сосны была битком набита орехами. Он не был так уж сильно голоден, но грыз их с жадностью, пока горло не запершило изжогой. Похлебав из фляги согревшейся, отдающей железом воды, он привалил рюкзак к стволу, откинулся, как на спинку кресла, и задремал.
        Проснувшись, увидел на свисающей сбоку ветке муравья. Тот деловито торопился куда-то по своим муравьиным делам. Может, съестное искал, может, новые территории исследовал. И как-то вдруг стало ясно: хватит метаться щепкой в водовороте, надо как-то обустраиваться в этой новой жизни. Прилаживаться к ней, осваиваться, привыкать. Это день-два-три можно прожить как придется, а месяц (ну или сколько ему придется бродить до тех пор, пока шрам не зарубцуется и не подойдет время выходить к человеческому жилью)  — это очень долго. Жизнь  — это в первую очередь быт, с какой стороны ни посмотри. Еда, вода, ночлег. В первую очередь нужно вытащить из глубин памяти опыт студенческих походов и содержание читанных когда-то книжек по выживанию, осмотреться, поискать в ручьях пресноводных мидий, попробовать поймать рыбу (орудовать острогой пока так и не получалось, но капроновая нитка сойдет вместо лески, а крючок  — когда-то он умел делать рыболовные крючки из английской булавки), определить съедобные растения.
        В первые дни Денис еще размышлял об устроенной ему подставе, потом надоело. Кто и зачем выбросил его из жизни, было совершенно очевидно. Как очевидно было и то, что ничего с этим он поделать не может. По крайней мере пока. Ну и зачем перебирать одно и то же? Бессмысленно. Есть более насущные проблемы.
        Выживание, кстати, оказалось делом весьма увлекательным. Денис уже лет сто, как ему казалось, не делал ничего собственными руками  — ибо зачем? Для всего есть специально обученные люди: чтобы приготовить обед, чтобы поменять кран, чтобы помыть машину, в конце концов. Как еще ходить-то не разучился. Ну, почти. Шевелить руками и ногами пришлось учиться заново. И это было здорово. Он приноровился к непривычным, но, как оказалось, очень надежным ботинкам. Он научился не спотыкаться в буреломах, научился оборудовать спальное место  — чтоб сверху не капало, если дождь, и снизу чтоб ничего в бока не впивалось. Даже бить рыбу импровизированной острогой получалось! Пусть один раз из двадцати  — но получалось же! Оказалось, он многое помнит  — и из прежних, студенческих еще навыков, и из читанных когда-то книжек. Есть чем гордиться: сугубый горожанин не пропал в диком лесу, а совсем даже наоборот. Для поддержания иммунитета  — не хватало еще улечься под елку с простудой  — он поедал весь дикий щавель, который удавалось насобирать. С той же целью жевал черемшу, которая оказалась к тому же неплохой приправой
к безвкусным первым опятам. Да и к рыбе тоже.
        Рубец на щеке саднил и чесался  — заживал. Денис накладывал на него растертые в кашу листья подорожника и вспоминал оставленную где-то там, далеко за спиной, безымянную могилу, «свой» труп в разбитом рафте и  — иногда  — расщелину, в которой он спрятал сумку с деньгами. Не то чтобы ему хотелось вернуться, забрать эти чертовы миллионы и  — совершить еще одну, какую-нибудь совершенно фантастическую (и наверняка неосуществимую) попытку бегства, но мысли время от времени все-таки возвращались назад. Впрочем, он был уверен, что мысли эти  — пустые. Хоть и зарисовал он приметы, хоть и запомнил их крепко-накрепко, но было как-то совершенно ясно: найти то место еще раз не выйдет. Не скакать же по всем окрестным лесам в поисках той самой раздвоенной сосны и выступающей над каменной осыпью скалы чуть ниже по течению.
        Это уж потом, осваиваясь в окрестностях базы, Денис понял, что завершил свои блуждания почти там же, где и начал, и приметные сосны, и скала  — все рядом. Был ли то счастливый случай, мистическое наитие или какой-то высший промысел  — но получилось именно так. Хотя, блуждая, он ни о чем таком не думал. Ну, кажется, не думал. Бродил себе и бродил. Хотя, наверное, подсознательно старался далеко от реки не отходить  — хоть от какой-нибудь. Боялся заблудиться и пропасть. А потом как-то перестал бояться. Наверное, когда в первый раз наткнулся на оставленный кем-то схрон. Взял оттуда два килограммовых пакета перловки и пакетик с рыболовными крючками. Да, наверное, именно с этого момента он перестал бояться и начал… радоваться.
        Однажды он встретил медведя. Ну, может, не медведя, он так и не понял: в кустах, почти рядом, зашевелилось что-то большое, коричневое. Денис замер, затаил дыхание, застыл, как загипнотизированный удавом кролик. Так и стоял, пока большое и коричневое не убралось восвояси. Наверное, это был все-таки медведь: метрах в пятидесяти от «места встречи» Денис наткнулся на разоренный муравейник. Составлявший его сердцевину пень более-менее уцелел, но сам конус был безжалостно разобран, раскидан по крошечной полянке, так что все внутренние коридоры, галереи и переходы оказались на виду, кое-где в их глубине мерцали белые муравьиные личинки  — детки. Взрослые муравьи носились по развалинам  — как показалось Денису, совершенно бессмысленно. Наверное, в большую лупу можно было бы разглядеть, как они хватаются за головы, причитая: «Боже мой! Боже мой! Беда! Катастрофа! Что делать?!» Лупы у Дениса, конечно, не было, а муравьишек было жалко. Он часа полтора собирал вокруг сухие иголки и прочую лесную мелочь, подносил поближе к бывшему муравейнику  — обеспечивал строительный материал. Потом, по наитию, отломил еще
кусок пойманной и испеченной утром рыбы, которой собирался пообедать. Рыба муравьям понравилась: обнюхав подарок (или что они там делали), они шустро разобрали его на крошки и куда-то все поуносили. Другие тем временем, оценив предложенный стройматериал, принялись сноровисто таскать иголки и веточки, прилаживая их к развалинам  — ликвидировали последствия катастрофы.
        Значит, он им помог? Действительно помог? Воронцов вдруг испытал такую острую, такую яркую радость, такую всепоглощающую гордость  — что там какие-то переговоры с какими-то дурацкими американцами!
        Несколько раз он попал под дождь. Денис прятался от него под старыми елями  — оказалось, что шатер их веток хоть и тесноват, но совершенно непромокаем. Однажды дождь застал его на берегу, а рядом нашлась подходящая скальная расщелина  — и вот это было самое веселое, честное слово.
        Река вспыхивала крупными сверкающими пузырями, сверху летела белая вода  — стеной, как в водопаде. Денис вспомнил искусственный водопад в офисе одного из партнеров и захохотал. Какая глупость  — искусственный водопад! Да и все эти офисы, где важные мальчики и девочки с важными, значительными лицами важно произносят бессмысленные фразы, хмуря брови, рассылают дурацкие бессмысленные письма,  — торгуют воздухом. А тут  — все по-настоящему: воздух, вода, деревья, стук собственного сердца… Жизнь.
        Когда, проплутав месяца полтора, он увидел в прогале расступившегося подлеска сверкание воды и торчавший с противоположного высокого берега веселый пестрый флаг, рядом с которым уходила в небо едва заметная, почти прозрачная дымная струйка, по позвоночнику пополз ощутимый холодок.
        Это было первое за все эти недели незаброшенное человеческое жилье. Но  — не вечно же он по лесу бродить собирался, так или иначе, придется к людям выходить. И этот дальний хутор (а может, лесничество или турбаза)  — совсем неплохой вариант. Проверочный. Ведь этот самый Смелый, судя по качеству рюкзака, ботинок и прочей снаряги,  — сплавщик со стажем. И его удостоверение инструктора по водному туризму  — настоящее. Так что здесь Алекса вполне могут знать. Правда, вряд ли «как облупленного»: при жизни он, похоже, был бродягой, нынче здесь, завтра там. Вряд ли невезенье Денисово настолько велико, чтобы вывести прямиком к лучшему другу погибшего. Да и вряд ли у него вообще были лучшие друзья. По мешку с деньгами судя, покойный был волк-одиночка (женщина не в счет, это другое). Ну а если тут попадутся просто какие-то этого Алекса знакомые  — вот и давай, Денис, примеряй легенду, разнашивай ее по себе, привыкай.
        Но выходить к людям было страшно до озноба.
        А ну как встретит его там усталый местный (или не местный, кто его знает) следак. Который от радости, что беглец явился к нему сам, даже обнимет его, как родного. Ну и проверит при этом незаметно, нет ли у того за пазухой ствола. А уж когда поймет, что беглец чистый, расчувствуется и предложит оформить явку с повинной. Ну да, ему, следаку, славы меньше, зато какая головная боль прекратится  — галочку в деле поставить, готово, мол.
        Опомнись, дурак, цыкнул он сам на себя. Какой следак на дальнем хуторе? Времени сколько прошло? Почти полтора месяца. Убийство питерской путаны небось уже повесили на какого-нибудь сутенера. А если не повесили, то уж точно не сидят тут, не ждут беглеца. С чего бы? Тело «Дениса Воронцова» тоже наверняка нашли уже, так что убийство то просто прикрыли  — за смертью подозреваемого, вот так-то. А ты теперь  — Алекс Смелый. И будь, ради собственной безопасности, не только смелым, но и предельно осторожным. Не вздрагивай, если кого-то окликнут Денисом, это к тебе не относится. Денис погиб. Убил он проститутку или нет  — не имеет значения. Главное, что ударился, перепугавшись, в бега, забрался в глушь  — и погиб. Что совсем не удивительно. Мужчина он был (вот именно  — был!) городской, изнеженный, к экстремальным условиям не готовый. Про студенческое увлечение этим самым чертовым сплавом на этих чертовых рафтах даже Ксения, скорее всего, не знает, до нее это было. Ему-то, Денису (нет, Алексу!) те навыки теперь очень даже пригодятся. А вот горожанин Воронцов, украв катамаран, попытался сбежать от всех
таким вот диким образом. Ну не дурак ли? Ни навыков, ничего. Да еще и в одиночку! Паника, известное дело. Ну и результат… логичный. Мир его праху, как говорится.
        Логично, да. А если гипотетический следак дожидается как раз Смелого? Мешок-то денежный  — не пустяк, дело серьезное. Но времени, опять же, прошло уже изрядно. И, похоже, никто особо тщательно Смелого не разыскивал. То ли не здесь искали, то ли вовсе не искали: может, с деньгами этими (неизвестно чьими!) его никто и не связал. Потому что деньги-то изрядные, и уж если бы искали, все окрестные леса через частое сито бы просеяли: с вертолетов бы высматривали, собак бы по следу пускали. А он, пока по лесам-то бродил, ни вертолетов сверху не замечал, ни ищеек… Значит…
        Значит, вперед.
        Он достал из рюкзачного кармана взятую у похороненной под скалой женщины пудреницу, посмотрел в зеркальце. А что? Вполне неплохо. Вытащил паспорт Смелого, сравнил. Нет, честное слово, неплохо. Зигзаг зарос неровно, лицо посмуглело и обветрилось, так что сейчас он и сам мог бы поклясться, что в паспорте  — именно его фотография.
        Денис закрыл пудреницу и начал перебираться через реку.
        Вода показалась ледяной, но река была так себе, неширокая, замерзнуть он не успел. Перебравшись на «жилой» берег, довольно долго сидел в скальной расщелине: собирался с духом и ждал, пока просохнет рюкзак, который пришлось тянуть за собой, как маленькую лодочку. Внутрь, впрочем, вода не попала  — ткань водонепроницаемая, молнии герметичные  — отличную все-таки снарягу подобрал себе покойный Алекс Смелый. То есть не покойный, нервно усмехнулся он, натягивая штаны и шнуруя изрядно побитые уже (хоть и треккинговые) ботинки.
        Хутор оказался не хутором и даже не лесничеством, а турбазой. Дом побольше, несколько маленьких, видать, гостевых, просторная беседка на взгорке, летняя кухня в три стены с длинным, чисто выскобленным столом перед ней, облезлый вагончик с железным «крылечком» на двух ступеньках.
        Посреди всего этого богатства бодрый крепкий старик (старик-боровик, подумал Денис), сдвинув на кончик носа очки в коричневой роговой оправе, сосредоточенно починял разложенный перед ним рафт. Боровичок так сосредоточился на своем занятии, что гостя заметил только после второго «добрый день, Бог в помощь».
        Старикан поднял голову, прищурился, снял неторопливо очки, выдернул из кармана другие, в металлической оправе, водрузил их на нос, поразглядывал нежданного визитера еще с минуту и наконец проговорил с расстановкой:
        — И тебе не хворать, мил человек! К нам или так, мимо проходил? А то место у нас тихое, не прохожее, не проезжее. По снаряжению-то турист вроде, а?  — Он поднялся, подвигал плечами, разминая затекшую, видно, спину, и уселся на вкопанную с краю площадки скамью.
        — Да заплутал я маленько,  — улыбнулся Денис-Алекс, усевшись рядом и пристроив рюкзак под ноги.  — Думал еще вчера сюда выйти, да петлю дал. Балбес! Алекс меня зовут. А фамилию-то и говорить боюсь, смеяться станете.
        — Чего это я попусту зубоскалить буду?  — строго сказал дедуля. Поправил очки, пригляделся.  — Да и фамилия твоя, сдается, мне известна. Зрение у меня уже не то, но на память пока не жалуюсь. Не Смелый ли фамилия твоя?
        Денис, чувствуя, как по спине бежит предательский холодок, кивнул. Ясно, старик знал того покойника. Но куда деваться, надо дожимать роль. Он чуть двинул плечом  — казалось, с реки повеяло ледяным сквозняком. Да нет, это не с реки, это прошлое в спину дышит. Три мертвеца за спиной, да потерянные навсегда жена с сыном, да обвинение в убийстве. Может, рассказать этому старикану все как на духу? Такой, может, и поймет, и поверит даже в такую невероятную историю. Но что толку, что поверит? Нет, исповедаться, если припрет, он всегда успеет, а пока пусть идет как идет.
        — Что ж,  — продолжал старик, подождав, не скажет ли гость чего-нибудь.  — Значит, Смелый. Ну а меня Иваном Петровичем кличут. Можешь по-простому  — Петровичем, так даже привычнее. Вот только,  — он оценивающе глянул на Дениса,  — заплутал, говоришь? Надо же. Ты ж вроде все тут наизусть знаешь, чуть не самый известный инструктор. Больше, конечно, девки про тебя бают, но все ж таки не на пустом же месте слава бежит. Ну да ладно, заплутал и заплутал. Так-то я тебя признал. На нашей базе ты не работал, но заглядывать когда-то заглядывал, с группой вроде. Аль сам не помнишь?
        Денис-Алекс помотал головой и тяжело вздохнул:
        — То-то и оно, что… Беда у меня, дед. Ну то есть грех так говорить, руки-ноги целы, но…
        — То-то я гляжу, смурной ты какой-то. Раньше-то все улыбался. Ну рассказывай. Коли можем  — поможем, чего ж не помочь человеку. На Кавказе, что ли, вляпался во что? Говорили вроде, ты туда подался, вроде наши реки тебе слишком спокойные, а там вроде есть где удаль показать-попробовать. Врали, нет?
        — Нет, дед, не врали. В том-то и дело.  — Он замялся.
        — Подстрелили тебя там, что ли?
        — Да нет, обошлось, но… почти. В общем, вел группу, встали на ночевку, уж и костерок разложили, а тут вдруг кто-то стрелять начал. Так, кстати, потом и не разобрались, кто, откуда, почему. Вроде и мир, но там, в горах, всяких можно встретить. Ну мы подхватились… А по тем рекам ночью сплавляться… да по незнакомому маршруту… почти незнакомому. Но куда деваться-то было? Вдобавок еще грозу вдруг откуда ни возьмись натянуло, ну мы и влетели, как по писаному, в скалы.
        — Сильно разбились? Погиб кто-то?  — деловито уточнил Петрович.
        — Один,  — угрюмо сообщил Алекс.  — У кого-то ребра поломаны, у кого-то руки-ноги. Я головой приложился изрядно, до сих пор что-то странное творится. То вроде ничего-ничего, а то вдруг в глазах темнеет  — и ау. Уж и в Москве смотрели  — ну эти, которые по мозгам спецы. Просвечивали черепушку со всех сторон  — вроде все там внутри более-менее нормально. А как нормально, когда я на ровном месте валюсь? Не часто, но бывает.
        — То-то я слышу, ты совсем по-столичному балакать стал. Что удивляешься? Московский говорок  — он приметный. И въедливый. Хотя ты и раньше вроде москвича болтал, было дело. Не так сильно, как сейчас, но было. Ну да ладно. Что там айболиты-то в итоге сказали?
        — Ну что они могут сказать? Реабилитация, говорят, нужна. Не прыгать, не скакать, на голове не стоять.  — Он усмехнулся.  — Пожить спокойно, желательно на свежем воздухе. Короче, былую форму набрать.
        — Понятно. А на Кавказ чего не вернулся?  — Иван Петрович подвигал бровями, зачем-то снял очки, почесал дужкой затылок, подумал и сам себе ответил:  — Хотя да, если ты там приложился, тебе туда сейчас лучше не соваться, чтоб не вспоминать. Да и насчет спокойно там, как я понимаю, не очень-то.
        — Ну да,  — печально вздохнул Алекс.  — А я и так сам себя уже не узнаю. Мне бы сейчас в себя прийти, приткнуться где-то, пожить спокойно.
        Иван Петрович покрутил головой, пощелкал языком, развел руками:
        — Да это бы можно. Только у меня ведь вакансий-то нету. Клиентов немного совсем, когда-никогда кто заявится. Мы с дочкой вдвоем управляемся, инструкторы не по карману. Да и дряхлое все уже, гнилое. И база, и снаряжение, вон видишь,  — он мотнул головой в сторону разложенного рядом рафта.
        — Ну а без зарплаты? Мне бы ночлег да пропитание. Инструктор сейчас из меня тот еще. То вроде и ничего, а то вдруг в глазах темнеет  — и что делать? Аллес капут прямо.
        Старик хмыкнул.
        — Ну… Прокормить-то прокормим, да и руки у тебя, надо думать, на месте. А помощник нам бы и впрямь не помешал. Ладно.  — Он поднялся.  — Мне к рации надо идти, у нас тут с этими вашими сотовыми не очень, мы все по старинке, по рации. Сеанс связи у меня.  — Старик важно сдвинул брови.  — Дочка в райцентр поехала, за продуктами и всяко такое. Вот с ней переговорю, тогда и про тебя что-нибудь решим. Паспорт-то при тебе? А то личность хоть вроде и знакомая, однако порядок должон быть.
        — А то! Как же без него?  — Денис вытащил из рюкзачного кармана паспорт Смелого и сунул хозяину, подумав, что «как же без него?» может относиться и к паспорту, и к порядку, который «должон быть». Эта мысль была из прошлого, из обсуждения рекламных слоганов. Известно ведь, что лучшие из них всегда с подтекстом, с подковыркой, с дополнительным вторым (а то и третьим) смыслом. Он отмахнулся от возвращающей в прошлое мысли  — ну ее, тут надо попроще.
        Дед взял документ, глянул мельком и тут же вернул:
        — Ну добре! Отдыхай пока. Закат скоро, он тут… Ладно, сам увидишь.
        И направился к притулившемуся слева вагончику (подсобка, что ли, подумал Денис), из которого выскочила навстречу ему девчушка лет не то восьми, не то двенадцати. Из-под повязанной назад а-ля «советская ткачиха» косынки выбивалась кудрявая прядка. Девочка привычно-нетерпеливым жестом отвела ее со лба. Движение показалось каким-то ужасно знакомым, но  — ладно, не до того, потом вспомнится.
        Увидев чужака, девочка остановилась на пороге вагончика, на черно-рыжей, с языками ржавчины железной ступеньке, смешно сдвинула бровки:
        — Деда? Это кто? Дядя на сплав приехал?
        — Гость у нас, дядя Алекс зовут,  — довольно сурово сообщил Иван Петрович.  — А ты куда босая выскочила? Давно ног не распарывала? Ну-ка марш обуваться! Внучка моя, Дашутка,  — полуобернувшись, пояснил он Алексу.  — Тут еще два барбоса где-то шляются. Нет чтоб гостя встретить, мол, тут все под охраной, они дрыхнут небось, дармоеды.  — Старик улыбнулся.  — Ладно, раз еще не прискакали, значит, тебе можно верить, добре. Прибегут еще. Они с виду-то грозные, но ласковое слово понимают и вообще разбирают, кто чего стоит, поговоришь с ними  — и признают. Эй, дармоеды! Свой у нас!  — вдруг зычно крикнул он куда-то в пространство и скрылся вслед за внучкой в вагончике.
        Алекс выдохнул и подвигал плечами. Надо же, как мышцы-то свело! Это от страха. Ну, вроде обошлось, более-менее признал его старик. Вот еще бы дочка его не уперлась, вообще бы отлично. Лучшего места, чтоб «грозу» пересидеть, и не найдешь.
        Впрочем, думать сейчас о том, что будет дальше, уже не было сил.
        Он поднялся, потянулся, еще раз расправляя изрядно затекшие мышцы, подошел к вагончику, у стены которого разлегся толстенный обрубок бревна. Голый, без коры, явно приспособленный вместо скамейки. Денис плюхнулся на теплое, уютное «сиденье», привалился к нагретому боку вагончика. Перед глазами, наливая свинцом веки, затягивая в тяжелую колышущуюся дрему, сразу поплыл темный туман.
        Расталкивая его вязкие языки, мимо прошла Адель  — живая, чуть улыбающаяся, приветливо машущая рукой. «Уходи!»  — хотел крикнуть он, но лишь слабо пошевелил губами: «Я не виноват! Я не убивал тебя! Я никого не убивал! Меня подставили! Это же очевидно». Адель исчезла, и в волнах тумана появился Егор, совсем уже взрослый. Приложил к глазам руку  — козырьком, словно его слепило закатное солнце: «Папа? Это ты?» Он говорил с очень заметным английским акцентом. Денис не то что кивнуть, даже улыбнуться в ответ не успел  — Егор досадливо поморщился и пробормотал: «Простите, я обознался. Вы очень похожи на другого человека». Денис рванулся было  — подойти, остановить, объяснить! Но Егор стремительно уходил прочь  — прямо по оранжево сверкающей в закатных лучах реке, повторяя все громче и громче: «Мой отец погиб. Просто погиб. Несчастный случай. Это был просто несчастный случай. Никто не виноват. Мама сказала, что это был просто несчастный случай». Каким-то запредельным усилием Денис все-таки сумел протянуть к сыну руки  — но схватил только туман, темный, мокрый и холодный.
        Мокрый и холодный язык тумана обхватил его ладонь и не выпускал.
        Алекс открыл глаза.
        У ног сидели две псины  — не то алабаи, не то кавказские овчарки, не то московские сторожевые, не то помесь всех сразу, здоровенная такая помесь, мощная и лохматая. Смотрели зверюги, однако, вполне умильно, а одна настойчиво облизывала его ладонь, косясь темным, блестящим, как крупная спелая черешня, глазом в сторону брошенного поодаль рюкзака.
        Учуяли!
        Пару дней назад он набрел на довольно свежую туристическую стоянку. Останавливались не чайники, лагерь был и оборудован, и свернут по правилам: засыпанное и прикрытое дерновиной кострище, прикопанные консервные банки  — сплющенные, чтоб какой зверь не поранился, и обожженные, чтоб быстрее ржавели,  — в общем, все как полагается. Но, пошарив вокруг, не найдется ли чего полезного (не до жиру, знаете ли, быть бы живу), он обнаружил в кустах погрызенную с одного конца палку сервелата. Отпечатки зубов были мелкие  — ежиные или, может, ласочьи,  — а выглядел и, главное, пах сервелат вполне съедобно. После полутора месяцев рыбы, несоленой перловки, грибов и беличьих ореховых кладовых (грабить птичьи гнезда было как-то стыдно, все-таки не с голоду помирал) эта колбаса показалась чудесным посланием из той, прежней жизни. Той, где под ослепительными лампами дневного света сверкают чистотой мраморные полы, а улыбчивые продавщицы радостно достают из стеклянного нутра холодильных прилавков выбранные деликатесы (полсотни сортов, мама дорогая!), а ты еще морщишься скептически  — нет, мне, пожалуйста, не бок,
а серединку, с ума сойти можно!
        Нет, он не голодал  — в летнем-то лесу, смешно было бы!  — но, пожалуй, готов был убить за кусочек сыра. Или колбасы. Убивать, к счастью, не пришлось  — колбасу ему высшие силы за просто так преподнесли. Половину он обжарил на привычно разведенном костерке и съел вприкуску с нежными солоноватыми листиками заячьей капусты и острыми перьями черемши. А погрызенный «хвост» сунул в карман рюкзака.
        Вот и отлично. Ну, барбосы, давайте устанавливать дипломатические отношения.
        Остатки колбасы исчезли в собачьих пастях  — как и не бывало, а псы, припадая на передние лапы и взлаивая от полноты чувств, как пропеллерами, крутили лохматущими хвостами  — благодарили.
        Алекс посмотрел на часы. Выходило, что проспал он всего-то минут сорок. А по ощущениям  — пару суток. От мутной усталости, затягивающей мозг тусклым туманом, и следа не осталось. Даже в мышцах заиграла какая-то неожиданная бодрость.
        Чуть в стороне лежал рафт, который чинил Иван Петрович. Э-эх, подумал он, не зря ведь я когда-то на них ходил, ох не зря, руки-то небось все помнят. И как сплавляться, и как чинить. Ну-ка, ну-ка, поглядим, что у нас тут…
        Работалось в охотку, а обещанный закат оказался завораживающе, почти неправдоподобно прекрасен: солнце опускалось прямо в излучину реки, просвечивая береговые деревья оранжевым сиянием. У самой воды оранжевый терял красноту, так что на поверхности реки загорались озера словно бы расплавленного золота. Выше, в кронах, солнечные лучи розовели, темнели, наливались гранатовым соком, а стволы и ветки, чернея, рисовали на закатном пламени тяжеловатый кружевной ажур. Как чугунное узорочье решеток вдоль питерских набережных и парков. Эх, доведется ли еще когда их увидеть?!
        Да полно, а видел ли он их вообще? Может, это был сон? Не было никакой «той» жизни, так, примстилось что-то, пригрезилось, да еще и кошмаром обернулось, ну их всех, в самом-то деле!
        Собаки, развалившиеся по обе стороны и время от времени приоткрывавшие то один, то другой прижмуренный сытостью глаз  — мол, ты работай, работай, мы помогаем, у нас все под контролем,  — вдруг подскочили, взлаяли и метнулись в сторону, навстречу подходившему Ивану Петровичу. Тот шутливо замахнулся на них полотенцем, от которого шел вкусный картофельный  — и еще какой-то, забытый, не понять,  — пар.
        — Эй, путешественник! Бросай работу! Пошли ужинать, завтра дочиним, по свету.
        — Ага!  — Алекс смачно, с удовольствием потянулся.  — Только окунусь по-быстрому.
        Выглянувшая из-за дедовой спины Дашута рассудительно, по-взрослому качая головой, предупредила:
        — Как бы судорога не схватила, стремнина-то ледяная, страсть, надо поосторожнее!
        Иван Петрович взъерошил ей челку:
        — Дядя Алекс сам разберется, без сопливых. Давай, Смелый!  — Он хохотнул.  — Раз уж ты такой смелый. Только смотри, там ключи бьют, так что давай и впрямь поосторожнее.
        Но, видимо, не совсем уверенный в госте, дед на всякий случай встал по-над берегом. Когда Алекс вылез  — уже минут через пять, со дна кое-где и впрямь лупили ледяные струи,  — Иван Петрович, сунув ему грубое льняное полотенце, дернул вопросительно бровью:
        — Ну как? Не застыл?
        — Ничего,  — улыбнулся Алекс, растираясь и натягивая футболку.  — Спасибо. Ледяная вода улучшает кровообращение, мне полезно. Да ладно, отец, все нормально будет с моим здоровьем. Не калека, не инвалид, а голова наладится. Что там дочка-то твоя сказала?
        — Ну дык что она может сказать?  — Петрович развел руками.  — Помощник-то и в самом деле нужен. Берем с испытательным сроком. А там поглядим, что ты за птица, ко двору или так, залетный-пролетный.
        — И какой срок назначите? Десять лет без права переписки?  — Алекс пошарил в кармане рюкзака, отыскивая относительно свежие носки. Пока бродяжил, он, конечно, устраивал кое-какие постирушки, но стирка в холодной воде  — удовольствие то еще, так что чистота носков и прочих одежек была и впрямь относительная. Впрочем, настроение оставалось вполне лучезарным. Кажется, сейчас его не испортило бы… да ничего бы не испортило!
        — Месяц пока так поживешь, а там поглядим. Если дела пойдут, можно будет и о зарплате подумать.
        Живем, обрадовался Алекс. Месяц  — это ж целая вечность. Да еще надо поглядеть, что тут за дочка. Может, такая стерва, что сам через неделю сбегу, поспокойнее места поискать. Хотя дед с внучкой симпатичные, что да, то да. Интересно, кстати, а куда подевался промежуточный мужчина  — Дашин папаша и дочкин муж? Непохоже, чтобы тут еще кто-то жил. Ну да оно и к лучшему. Нет  — и не надо.
        На ночлег Алекса определили в пустующий гостевой домик. Это была первая за черт знает сколько времени его ночевка под крышей. Снаружи размеренно шумел лес, всплескивала вода, ухала какая-то ночная птица  — к этим звукам он за последние недели уже совсем привык. Но в лесу эта «колыбельная» настораживала, а здесь тонкие дощатые стены давали ощущение безопасности, защищенности. И лесная «колыбельная» уже не тревожила, а успокаивала, умиротворяла, баюкала…
        Разбудил его наглый солнечный зайчик, протиснувшийся без спросу в какую-то щель и настырно щекотавший нос. В ногах смачно храпели невесть когда забравшиеся в домик собаки.
        Пригоршня воды защипала кожу так, что вспомнилась присказка: как живой водой умылся.
        Эх, хороша ты, новая жизнь!
        Помахав рукой выползающему из-за леса солнышку, он дочинил рафт и принялся за покосившееся крылечко одного из гостевых домиков. В реке играла рыба, выпрыгивая из сверкающей глади чуть не на высоту роста, где-то под берегом крякала утка, любопытная синица ковырялась в свежих щепках, выискивая личинок древоточцев. Наверное, думала, что она дятел.
        Солнце взбиралось на небосклон удивительно споро, уже ощутимо припекая плечи,  — или это он, увлекшись простой и страшно приятной, по-настоящему мужской работой, не заметил, как время прошло?
        Появившийся откуда-то сбоку Иван Петрович одобрительно поцокал языком, церемонно поздоровался и велел пока шабашить  — мол, завтракать пора.
        От летней кухни тянуло чем-то вкусным, а возле вагончика посвистывал, закипая, крутобокий самовар  — не слишком большой, но блестящий и очень важный.
        — Тащи туда,  — дед ткнул сперва в самовар, потом в сторону расположившейся на взгорке беседки.  — Дотащишь?
        — Слушаюсь, шеф!  — Алекс шутовски вытянулся в струнку. Даже честь отдал.
        — К пустой голове руку не прикладывают,  — с ухмылкой буркнул Петрович, двигаясь следом.
        Алекс, водрузив пыхтящий самовар возле стопки тарелок, весело спросил:
        — Какие еще будут распоряжения?
        — Садись уже,  — усмехнулся дед.  — Котелок Дашута принесет. Завтракать станем, работничек.  — Как ни странно, это прозвучало не снисходительно, а скорее как похвала: мол, видел, оценил, можешь.  — Поосновательнее надо, до обеда-то незнамо сколько. Это уж когда Катерина из Инзера вернется.
        Катерина? Инзер?!
        Слово вспыхнуло посреди затянутых забвением омутов прошлого, точно пробив мозг насквозь. Так на темном озере вспыхивает вдруг под случайным солнечным лучом всплывший из глубины ледяной осколок. Может, так и не бывает, но слово было острое, колючее и всплыло оно из самых дальних глубин памяти, из давнего-давнего прошлого. Инзер! Катерина! И Иван Петрович! Они еще смеялись как-то, что Катерина Ивановна  — это прямо из «Двух капитанов».
        Катя?!!
        — Там и дизель из ремонта дождаться нужно, и посылки на станции получить, и много еще чего,  — бубнил Иван Петрович.  — Может, и туристы какие к нам нагрянут. Многие ведь наобум приезжают, сами толком не зная, куда поехали и что тут делать, где чего вообще.
        Денис не слишком вслушивался. Надежда сверкнула ослепительной зарницей. Ну да, Катерина  — имя распространенное. Но Катерина Ивановна, да еще и из Инзера… Если совпадение, то поистине мистическое. Неужели Катя? Та самая, далекая и недоступная? Так и не забытая. «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему»[7 - «Как будто бы железом…»  — Борис Пастернак. «Свидание».],  — вспомнились читанные когда-то стихи. Да уж, этот давний шрам будет поглубже того, что он ножиком на щеке нацарапал. И пусть эта история осталась в давнем прошлом (а осталась ли, усомнился внутренний скептик), и Катерина, может, совсем даже не та  — ну и пусть! Как бы там ни было, это  — хорошее совпадение, хорошая примета. Все как-нибудь наладится, а все беды останутся там, в прошлой жизни, там, где на обезображенном теле настоящего Алекса нашли  — или найдут?  — документы московского бизнесмена, подозреваемого в убийстве питерской проститутки. Найдут? Или уже нашли? Места здесь глухие, но сплавной сезон в разгаре, наверняка нашли! Так что нет никакого Дениса Воронцова! Погиб!
        А я  — Алекс Смелый  — завтракать пойду! Голодный, как… как новорожденный! Чем пахнет так вкусно? Господи! Пшенка с тушенкой! М-м-м… Когда же я такое ел-то в последний раз? Небось еще в университетские времена или около того  — лет двадцать назад. Эх, вкуснятина!
        Часть 3
        Обратный отсчет

        Костя Рашпиль
        Нижний Тагил
        Тусклая лампочка не столько разгоняла мрак котельной, сколько превращала его в зыбкую желто-серую полутьму. В топке ровно, в такт мерному гулу насосов, гудело пламя. Рашпиль, в миру Константин Седов, раздраженно помотал головой. Тьфу ты, черт, смена только началась, а уже в сон клонит. Пробежался взглядом по приборам  — все в порядке, все стрелки подрагивают у нужных отметок. Можно и перекурить, дремоту разогнать. Да и вообще с куревом оно вроде как повеселее, поуютнее, что ли. Хотя какой уж тут, в котельной, уют  — все мертвое, мрачное, словно тюремный каземат. Голубоватая струйка дыма, бегущая от тлеющего кончика «беломорины», едва видна в сумраке. И вкус… хотя «Беломор» вроде правильный, питерский, вкус какой-то кисловатый, точно прогорклый. Фу, гадость! Да еще и жарища. Зимой-то оно в самый раз, а сейчас…
        Дверь  — тяжелая, обитая железом  — открывалась прямо во двор. У шершавой стены лежал серый от времени и погоды кусок толстого, чуть не в метр, бревна  — остаток спиленного когда-то американского клена, приспособленный вместо скамейки. Еще один клен, тоже старый, разлапистый, торчал вплотную к котельной, покрывая беленую стену причудливой сеткой непрерывно двигающихся теней.
        Костя плюхнулся на толстое, кривое бревно, вытянул внезапно занывшую ногу  — память о давнем выстреле. Погода, что ли, меняется? Привычно потер, покрутил, пристраивая,  — нога все ныла. Настроение испортилось окончательно.
        Впрочем, оно уже с утра было не слишком радужным. Все из-за той дамочки в автобусе. Вот ведь некстати подвернулась, будь она трижды неладна. Вроде давным-давно все заросло, ни тропинки, ни шрама, ни следа на душе не осталось  — ан нет. Не заросло. Когда за пыльным автобусным стеклом мелькнула на остановке до боли знакомая фигура  — сердце словно застыло, замерло, как у пятнадцатилетнего пацана. Кто бы мог подумать, что Костя Рашпиль, от которого даже на зоне правильные ребята шарахались, такой нежный и чувствительный. Прямо барышня кисейная, ей-богу…
        Дамочка села наискось, чуть впереди, и он, прикусив губу, все смотрел и смотрел. На загорелое плечо в вырезе зеленого сарафана, на полупрофиль кругловатого лица, на бьющуюся в гуляющем по салону ветерке русую прядку… Эх, хоть глазком бы глянуть, как сейчас Наташка выглядит! Все-таки не один год прошел. Прошел, пробежал, пролетел… Постарела, наверное, чуток? А может, и нет… Они, бабы-то, умеют как-то так марафет навести, что сразу и не отгадаешь, сколько им. Вон этой, русой, в сарафанчике  — сколько? Тридцатник? Или уж под сорок?..
        Женщина, вероятно, почувствовав, что на нее смотрят, неожиданно обернулась. Глаза их на мгновение встретились… Тяжелый, изучающий взгляд Рашпиля незнакомке явно не понравился  — она независимо вскинула подбородок и, чуть дернув плечом, отвернулась к окну.
        Отвел взгляд и Костя. Не очень-то она на Наташку и похожа, даже совсем не похожа. Только вот эта бьющаяся на ветру пушистая русая прядь да очерк кругловатого лица  — и все. Так, ни с того ни с сего помстилось, померещилось. Езжай, голубушка, спокойно, не больно-то ты и нужна, без тебя разберемся.
        Хотя чего тут разбираться, ясный пень, и так все давным-давно понятно, по косточкам разобрано, по полочкам разложено, на семь замков заперто, все ключи выброшены…
        К чему ж это нога-то так разнылась? Вот еще не хватало! К своей увечности (хотя какая там увечность, так, похрамывает немного да поднывает к перемене погоды) Костя давно привык, даже научился извлекать кой-какую выгоду: то без очереди пропустят, то место уступят. Вот только приметный он теперь со своей хромотой, всяк запомнит. Ну да что там  — запомнят, не запомнят. Назад дороги нет, завязал он накрепко, как говорят легавые, «твердо встал на путь исправления», на работу устроился и бросать ее не собирается и ни про какие «те» дела и мысли даже не думает…
        Ну да, совсем нет.
        Черт, как же это все так вышло, как же это жизнь-то вся наискось да наизнанку повыворачивалась, попереломалась? В школе-то ведь никогда в записных хулиганах не ходил да и учился неплохо. Не отличник, конечно, но и не так чтобы уж вовсе троечник безнадежный. Голова-то у него всегда светлая была. Да уж, светлая…
        Учился-то Костя, тогда еще не Рашпиль, а поскольку Седов  — попросту Седой, и впрямь неплохо, а вот что хулиганил в меру  — так обстановка такая была. Городок, где он родился и вырос, был невелик  — в сущности, просто город-спутник при оборонном заводе, на котором работал каждый, наверное, второй житель. Вместе работали, вместе, по сути дела, жили  — все друг друга знали, каждый был на виду. Ну и милиция, с учетом «режимного предприятия», бдила, что называется, в оба. Так что хулиганить, конечно, хулиганили, но в меру. Колючая проволока-«егоза», опутывавшая поверху глухие бетонные стены «почтового ящика», казалось, предупреждала: ни-ни, помни о границах.
        Костя тогда и в страшном сне не мог бы предположить, что эта самая, свернутая в ажурные спиральные трубы «егоза» будет сопровождать его всю жизнь, мозолить глаза, впиваться колючками в самую душу, царапать, ранить, рвать.
        А ведь начало жизни, хоть и осененное «егозой», виделось светлым и таким просторным, что дух от возможностей захватывало. И куда он те возможности дел? Учился всего лишь «неплохо», хотя при желании мог бы отличником быть или как минимум твердым «хорошистом». И в спорте, что называется, подавал надежды  — и в школьной хоккейной команде, и  — этим он тогда особенно гордился  — в секции вольной борьбы. Но чтоб надежды эти реализовать, надо было тренироваться втрое, впятеро усерднее… да ну, вот еще! И так приятели одобрительно большой палец выставляют. И девочки, хоть и притворяются равнодушными, тоже… поглядывают. И на гитаре бренчать Костя выучился чуть не первым во дворе  — слух у него был отменный, любую песенку подбирал буквально в пять минут.
        Ну и чего напрягаться, когда и так все само в руки падает? Никаких усилий, одни сплошные победы. Даже родители  — и те были вполне довольны отпрыском. Отец, правда, время от времени покачивал головой  — мол, мог бы и большего достичь, если бы постарался,  — но больше так, для порядка.
        И весь этот легкий, светлый, приятный порядок разлетелся вдребезги в один «прекрасный» день, точнее, вечер, когда от соседнего дома до Кости донесся призыв запыхавшегося от бега Володьки Матвеева из параллельного девятого «Б»:
        — Седой, на кульке «ржавые» наших бьют!
        «Кульком» именовался городской сад  — из-за того, должно быть, что с одного бока к нему присоединился Дом культуры  — обшарпанный «сарай», увенчанный традиционным треугольным фронтоном на столь же традиционных четырех колоннах в струпьях отваливающейся белой краски. Фасад с колоннами глядел на украшенную совсем уж традиционным памятником Ленину площадь, с другой стороны которой возвышалось здание горисполкома. Горсад же прикрывал Дому культуры тыл. В ДК иногда выступали заезжие «звезды». Но редко, почти что и никогда. Зато в городском саду, за всякими качелями-каруселями, имелась танцплощадка  — круглый асфальтовый пятачок, обнесенный высоким решетчатым забором. Калитку охраняла суровая старуха Роза Степановна, глаз-алмаз. Пацаны, конечно, поголовно считали, что покупать билет  — ниже их достоинства, и просачивались на танцплощадку окольными путями. Кто попросту через забор, кто через тот же забор, но тайными, бдительно оберегаемыми лазейками. Когда количество безбилетных танцоров начинало перехлестывать разумные пределы, на зов билетерши являлся пожилой, дотягивающий до пенсии добродушный
милиционер дядя Миша. Поварчивая в усы что-то про «диверсантов», он неторопливо поодиночке вылавливал из колеблющейся толпы тех, на кого указывала бдительная Роза Степановна, и столь же неспешно выводил нарушителей за пределы залитого желтым фонарным светом пятачка. «Диверсанты» послушно шли за дядей Мишей: и он, и они отлично знали  — через полчаса изгнанные из «рая» опять вернутся на вожделенный пятачок. Пожалуй, если бы Роза Степановна не гневалась, а дядя Миша их не ловил, было бы и вполовину не так интересно.
        На самом краю залитого желтым светом пятачка под темными, всегда, даже в полном безветрии шелестящими кронами, играл духовой оркестр. Косте страшно нравилось смотреть, как высокий веселый парень в неизменной красно-зеленой, очень яркой ковбойке  — Андрюха Благушин  — поднимает свою трубу, щурится и смешно супит брови. Андрюха был Костиным «корешем», и почему-то казалось, что, когда он играет, это придает значительности и самому Косте.
        «Белый сад и цветет, и колышется в тишине, в тишине»,  — привычно плыл над головами шлягер местного композитора, носившего элегантное имя Альберт и простецкую фамилию Михайлов. «Белый сад» играли раз по пять за вечер. Костя, впрочем, больше любил, когда переходили на фокстрот и прочие «спортивные» танцы. Под их легкий заводной ритм внутри что-то екало, а глаза окружающих девчонок начинали озорно поблескивать.
        Порой ритмичное колыхание толпы нарушалось вскипевшим где-нибудь конфликтом. Через пару минут оркестр умолкал, и все тот же дядя Миша все так же неспешно выводил горе-солистов за пределы ограды, ворча:
        — Как не стыдно, люди культурно развлекаются, а вы прям дикари. Вот закрою на пятнадцать суток, будете знать!
        Впрочем, «пятнадцатью сутками» дядя Миша только грозился. Даже потасовки из-за какой-нибудь юной карменситы или «обучение политесу» не знающего местных правил новичка проходили вполне безобидно, ограничиваясь парой-тройкой синяков да неопределенными взаимными угрозами. Даже с «ржавыми»  — пацанами из привокзального Железнодорожного района  — поддерживался холодноватый, но все же нейтралитет.
        Но теперь у «железнодорожников» объявился новый вожак  — Сашок Быков, прибывший откуда-то с Севера к матери, второй супруге зампредгорисполкома. Об этой женитьбе судачил год назад весь городок  — съездил вдовевший пятый год мужик в отпуск, а вернулся окольцованным. Судачили, однако, недолго: «молодая» (вовсе, впрочем, не молодая, скорее средних лет) устроилась на работу в исполкомовский архив, вела себя тише воды ниже травы и поводов для мытья косточек не давала. А вот явившийся год спустя под материнское крылышко взрослый сын с ходу заработал себе прозвище Бык и оправдывал его абсолютно: был нагл, высокомерен, пер на рожон, сам лез в драку и, видимо, привыкнув, что мама-юрист, души не чаявшая в единственном сыночке, всегда его отмажет, не боялся никого и ничего. Ну и козырнуть положением высокопоставленного по местным меркам отчима не брезговал. Поговаривали, что Бык виртуозно владеет выкидным ножом  — и, похоже, не врали: когда «железнодорожники» дрались с обитателями возникшей не так давно на окраине города цыганской слободы, он пускал «перышко» в дело не задумываясь.
        В общем, к осени вежливый нейтралитет превратился в холодную войну, грозившую вот-вот перейти в горячую фазу: «ржавые» только и искали повода показать «центровым», кто тут хозяин, и нарывались на драку по поводу и без повода. Мы, мол, «ржавые», так что за нами  — не заржавеет.
        Когда Володька Матвеев, крикнув на ходу «наших бьют», промчался в сторону «кулька», Костя даже не задумался, по какому поводу драка. Неписаные законы улицы жестки до невозможности: если ты спасовал, сдрейфил, не встал во время схватки (и не имеет никакого значения, из-за чего схватка) в ряды «своих»  — все, на следующий день ты  — изгой. Пария. Практически никто. С тобой не станут иметь дело, не подскажут, когда ты «тонешь» у классной доски, не позовут в кино, с тобой не пойдет танцевать ни одна уважающая себя девчонка, при твоем появлении смолкнет самый оживленный разговор, а за спиной будет раздаваться презрительный свист. Даже младшеклассная мелочь, пацанчики, еще вчера восторженно улыбавшиеся, если ты изволил с ними здороваться, и готовые пулей лететь по какому-нибудь поручению,  — даже эта мелюзга после «предательства» начинала поглядывать на «изгнанника» словно сверху вниз и говорить через губу. Вернуть разбитое уважение было практически невозможно. Костя знал нескольких таких отверженных. Каждый из них только и мечтал, окончив школу, сбежать из городка куда подальше  — туда, где никто
не знает об их позоре. Самому Косте и в голову прийти не могло, чтобы он, спортивный парень, борец  — один из лучших «центровых» бойцов,  — вдруг ни с того ни с сего стал уклоняться от участия в драке. Он всегда выходил из стычек победителем, а если силы были чересчур уж неравны, отделывался легкими ушибами, которые скорее тешили гордость  — это ж боевые раны!  — чем причиняли страдание.
        Когда он подбежал к парку, драка, начавшаяся где-то обочь танцплощадки, уже выплеснулась на улицу  — «ржавые» явно побеждали. На кулаки у многих были намотаны армейские ремни, пряжки которых зловеще свистели, не давая пощады никому. Топот, пыхтенье, вопли, яростный мат и женский визг слились в единый, ни на мгновение не стихающий гул, в котором почти не слышен был даже заливистый милицейский свисток дяди Миши, тщетно пытавшегося «прекратить безобразие».
        Отработанным броском через бедро Костя поверг на землю одного из «пряжечников». Тот, похоже, приложился неслабо  — распластался на асфальте и, прерывисто дыша, подниматься не торопился. Второй  — немного знакомый, когда-то они были в одном отряде пионерского лагеря  — попытался, обхватив Костю за шею, зажать его голову под мышкой, но не успел: парень, резко присев, стремительно провел подсечку. Нападавший рухнул как подкошенный, от неожиданности взвыв дурным голосом.
        — Молодца, Седой! Давай!  — Володька Матвеев крутил над головой неизвестно откуда выдернутым толстым дрыном. К этому моменту сучьями, выдернутыми из ограды штакетинами и тому подобными импровизированными «дубинками» вооружились уже многие.
        На крик обернулся молотивший кулаками направо и налево Бык. Кулаками, мелькнуло в голове у Кости, значит, ножа у него нет. Или? Но думать было некогда. Увидев, как слаженно Костя и Володька теснят «ржавых» бойцов, Бык моментально и безошибочно угадал главную угрозу  — вот этот, которого назвали Седым. Хищно ощерившись, он сосредоточился на Косте. Это было их первое столкновение, и оба, приглядываясь к противнику, закружились, затанцевали, оценивая, выискивая слабые и сильные стороны.
        Костя никак не мог определить, есть ли у Быка нож, и нервничал. Чутьем опытного бойца понял  — вот сейчас «ржавый генерал» бросится… Бык чуть повернулся, пригнул бритую голову и подшагнул вперед, слегка сгорбившись и отведя правую руку за спину. Похоже, нож у него все-таки был. Костя подобрался, готовясь блокировать…
        …и в эту секунду на бритый затылок глухо опустилась увесистая палка, словно бы сама по себе выскочившая из неровной зыбкой темноты. Кто ударил  — Костя заметить не успел, принял на себя заваливающееся тело и автоматически, как на тренировках, провел бросок. И тело противника, как до того на десятках тренировок, взлетев на мгновение в воздух, тяжело рухнуло на щербатый асфальт.
        И стала тишина.
        Мгновенная, тяжелая, мертвая. Как будто все происходящее вдруг накрыл толстый войлочный купол. Или как будто в фильме оборвалась звуковая дорожка. Вокруг, размахивая руками, еще топтались дерущиеся, беззвучно разевали рты перепуганные «болельщики», беззвучно дул в свисток дядя Миша, тормознула рядом патрульная машина, выпустила из себя милицейское подкрепление, прыснули в стороны спохватившиеся участники драки, потом подъехала и «Скорая»  — все это с тягучей «киношной» замедленностью и в абсолютном безмолвии.
        Пока патрульные сноровисто заталкивали Костю и еще нескольких не успевших сбежать драчунов в машину, «Скорая» увезла чугунно неподвижного Быкова…
        Свидетелей Костиного мастерского броска нашлось множество. А вот прилетевшей из темноты в быковский затылок дубинки почему-то никто не заметил. Или не пожелал об этом рассказать. Хотя, судя по врачебному вердикту «трещина в основании черепа», не Костин бросок, а именно удар стал для Быка роковым. Черепно-мозговая травма оказалась тяжелой: парень лежал в коме, все как-то сразу забыли, что зачинщиком побоища был именно он, сочувствовали «пострадавшему», шушукались «мать-то почернела совсем» и требовали сурово наказать виновника. Трудно сказать, приложил ли к формированию общественного мнения жалевший пасынка (а точнее, собственную жену, которая и впрямь сильно убивалась по сыночку) зампредгорисполкома, но публикации в местной газете изображали главным злодеем именно Константина Седова.
        Следствие, а за ним и суд, вполне проникшись общими настроениями, двинулись к восстановлению попранного миропорядка с целеустремленностью и неотвратимостью бульдозера. Несколько драчунов отделались штрафами, двоим дали условные сроки, но Косте светило огрести по полной программе. Какие еще варианты, когда вот он, главный злодей, которого необходимо образцово-показательно покарать? Ну и что, что несовершеннолетний  — статья-то «особо тяжкая»!
        К счастью, Быков к началу громкого  — для их тишайшего местечка  — процесса все-таки вышел из комы. И хотя врачебные прогнозы были единодушно нерадостны  — частичный паралич без надежд на улучшение,  — «убийство» сменилось «тяжкими телесными повреждениями». Прокурор  — старый приятель зампредгорисполкома (впрочем, в их городке вся «верхушка» более-менее приятельствовала)  — метал громы и молнии, требуя максимально сурового наказания, но более «легкая» статья плюс Костина молодость позволили «отделаться» четырьмя годами.
        Зона есть зона, а «малолетка», пожалуй, еще суровее взрослой. Позже Костя, который, как это ни странно, всегда любил читать (а в колонии полюбил еще больше), вычитал у кого-то, что тюремный опыт  — опыт абсолютно отрицательный, он не учит ничему нужному и вообще никоим образом не идет человеку во благо. Писатель, сформулировавший это правило, сам при Сталине оттрубил семнадцать лет на Колыме, так что выводы свои взял не с потолка, а прочувствовал на собственной битой, резаной, колотой шкуре.
        Костина шкура стала «колотой» очень скоро. Первое время он, зарабатывая авторитет (а иначе сомнут), хорохорился, благо «тяжелая» статья позволяла, и демонстрировал полную крутизну. Не избег, разумеется, и татуировок. Наколки едва успели поджить, когда на него тяжкой лапой навалилась тоска. Уходящий в будущее срок казался бесконечным, а окружающая действительность  — невыносимой. Режущий запах хлорки, неистребимый, преследующий даже во сне, однообразно-унылые построения и переклички, заставляющие чувствовать себя бараном в стаде, вопли надзирателей, ряды двухэтажных шконок  — и ни малейшей возможности уединиться, ни намека на личное пространство. Вечный привкус опасности, не позволяющий расслабиться ни на мгновение. Не будешь волком  — не выживешь, задавят, сожрут.
        Впрочем, Косте как-то удалось отгородиться от раздражавшей его общей массы. Силу здесь уважали и его бойцовские навыки оценили. И не только бойцовские. Как-то в слесарке один мелкий, но совершенно отмороженный придурок, опившийся к тому же чифиря, окончательно слетел с катушек: вооружился здоровенной заточенной отверткой, грозился всех положить  — и кого-то даже неслабо поранил. Подойти к нему боялись все, и зеки, и конвойные,  — двигался пацан с невероятной скоростью. Возле Кости не было ничего, что годилось бы в качестве оружия, только в руках тяжеленный рашпиль, которым он как раз обрабатывал какую-то массивную железяку,  — не самый подходящий инструмент для фехтования. Сбрендивший пацан вертелся юлой, длинное легкое отверточье жало взблескивало, казалось, со всех сторон сразу  — как целый десяток молний. Костя не очень понял, как ему удалось победить  — тело реагировало быстрее мозга. Десять секунд металлического звона  — и отвертка улетела в дальний угол, а пацан, извиваясь и пытаясь кусаться и пинаться, лежал на полу. «Ну ты д’Артаньян ваще, прям как в кино! Рашпилем фехтовать, во, надо же» 
— восхищенно шептали Косте во время ужина.
        После этого случая первоначальную, вполне очевидную кличку Седой, к которой Костя привык еще в школе, сменила другая  — Рашпиль. И приклеилась намертво. Косте, по правде сказать, было все равно, лишь бы не цеплялись. А после этого случая его окончательно оставили в покое: сильный, независимый, может за себя постоять так, что мало не покажется. Да еще и малахольный какой-то, книжки читает. Ну его, в общем. Костя и впрямь зачастил в библиотеку  — книги позволяли хоть ненадолго выключиться из осточертевшей тюремной реальности, во время чтения вроде бы даже запах хлорки не так доставал. Довольно быстро он понял, что и школьные занятия (в колонии, как и положено на «малолетке», была, разумеется, школа), поначалу воспринимаемые как такая же нудная рутина, на деле тоже штука вполне интересная. Так что школу он окончил вполне прилично.
        Когда Седову стукнуло восемнадцать и подошло время переводить его во взрослую колонию, подоспела какая-то там амнистия  — не то к очередному юбилею Победы, не то еще что-то в этом роде,  — и Седов как «приличный» вышел на волю. Странно, но благодарности к начальнику колонии, впихнувшему его в список на освобождение, Костя не испытывал ни на грамм. На воле было… неуютно. Угрюмая замкнутость, которой он защищался на зоне, сменилась нервной агрессивностью и постоянным ожиданием худшего. Мерещились косые взгляды и шепот за спиной. Казалось, видное всем клеймо изгоя навеки въелось в кожу  — вместе с запахом хлорки, который невозможно было смыть.
        Хлоркой воняла даже квартира, куда  — к страшно постаревшим за недолгое, в общем, время родителям  — он вернулся. Вернулся  — и пожалел. Сверстники уже куда-то разбрелись-разъехались  — кто в армию, кто за «длинным рублем» на дальние стройки и буровые, кто в институты. Даже девчонок стало как-то заметно меньше  — остались в городке в основном те, кто уже успел выскочить замуж, они жили какой-то своей непонятной семейной жизнью.
        Ну, здесь ловить больше нечего, решил Костя, помнивший, как городок относился к «клейменым». И завербовался на Камчатку, на рыболовецкий сейнер. Жизнь-то вроде не закончилась еще, надо хоть мир посмотреть, вольного океанского воздуха глотнуть.
        Океанского воздуха было в изобилии. А вот с «посмотреть мир» нарисовались сложности. Железная коробка сейнера, неделями и месяцами болтавшаяся посреди одинаковых, как близнецы, волн, была изучена до последней заклепки  — и больше смотреть было не на что. Это только с берега, и то издали, кажется, что море  — сплошная романтика. На деле же угрюмые серые волны, вязкие туманы, внезапные снеговые заряды и непрерывно висящая в воздухе водяная морось, так что кажется, будто двигаешься сквозь какую-то отвратительно гигантскую холодную похлебку,  — все это столь же уныло, как асфальтовый плац в колонии, и надоедает так же быстро.
        Иногда, правда, капризная здешняя природа все-таки баловала. Посреди нескончаемого, выматывающего душу ненастья распахивалось вдруг светлое окошко: свинцово-белесые тяжелые тучи растворялись в небесной синеве, океан переливался бирюзой и аквамарином, а на горизонте, словно нарисованные серебряным карандашом прямо по безмятежной синеве, возникали конусы вулканов. Царившая над всеми Ключевская сопка выглядела совершенной до нереальности. Словно старинный художник из соседней  — рукой подать  — Японии, обмакнув кисть в серебряную тушь, легко, одним мастерским росчерком начертил над безупречным горизонтом безукоризненно точный иероглиф  — загадку для будущих веков. Чтобы каждый, кому выпадет счастье его увидеть, даже не пытался понять, что он означает, а лишь наслаждался, впитывая в память совершенство серебряных линий.
        Впрочем, думал про себя Костя, вряд ли кто из команды сейнера не то что задумывался, а хотя бы обращал внимания на окружающую красоту. Все лишь радовались краткой передышке в череде бесконечной серости, расслаблялись, наслаждаясь возможностью просто так, помимо работы, поболтаться по палубе, потянуться, подышать. Подышать не влажно-ржавыми запахами корабельного нутра, а свежей морской солью. Работа-то и впрямь была каторжная. И народ тут собирался хоть и разношерстый, но с более-менее сходными целями  — поймать «длинный рубль» (а платили тут весьма и весьма неплохо) и свалить «на материк». Куда угодно, лишь бы вырваться из вечно серого и вечно пасмурного плена. Удавалось, однако, не всем. Да почти что никому.
        Когда сейнер возвращался в Петропавловск-Камчатский  — в Питер, как здесь говорили, словно приближая себя к бесконечно далекой, изысканной Северной Пальмире,  — ночные огни этого захолустного в общем-то города казались одичавшим «мореманам» роскошным блеском Рио-де-Жанейро или Буэнос-Айреса, не меньше. Изголодавшая по ярким краскам и звукам душа неумолимо требовала праздника. Праздника, для которого на берегу было приготовлено все. В шикарном «Вулкане» и заведениях рангом помельче гремела музыка, звенел женский смех, зазывно блестели глаза и губы местных красоток, шипя, искрилось шампанское, сверкала в рюмках водка, солидно переливался темным янтарем коньяк в пузатых бокалах. Можно ли было устоять против соблазнов? Ноги, не слушая доводов рассудка, сами несли к дверям манящего (и вполне доступного, что подтверждал шевелящийся в карманах «длинный рубль») рая.
        У особо везучих неземное счастье растягивалось на несколько дней, а то и на неделю. Но в большинстве случаев вкусивший райской жизни бедолага уже на следующее утро обнаруживал себя где-нибудь на барачной окраине  — когда в гордом и сыром одиночестве придорожной канавы, когда в полутемном подвале посреди компании сомнительных личностей неопределенного пола. Определенным всегда было одно  — полное отсутствие как денег, так и каких бы то ни было воспоминаний о том, как и куда они исчезли. Растаяли, испарились. Вода дала  — вода взяла, как говорят чукчи и прочие «коренные» северные народы. В «Питере» таких не было, но поговорка ходила.
        И все шло по прежнему кругу: ржавый сейнер, океанская болтанка, изредка балующая ясными солнечными «окнами», и рыба. Рыба, рыба и опять рыба. Холодная, скользкая, колючая. Скрежет лебедок, красные, непрерывно ноющие руки  — и опять рыба и рыба. А потом  — берег, огни, музыка, женский смех, стеклянный звон бокалов. И снова  — серая окраина, пульсирующая чугунной болью голова и пустые карманы. Бичи  — они везде бичи, пожимали плечами местные, считавшие таких вот «рыбаков» пропащими. Вполне справедливо считавшими. Вырваться из бесконечного круга не удавалось почти никому. Мечтали, клялись, что в последний раз, что  — домой или хотя бы просто «на материк», а там начать нормальную жизнь… Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. И еще неизвестно, что ближе к аду  — каторга на ржавой посудине посреди бесконечного океана или яркий ресторанный «рай».
        В детстве Костя страстно любил карусель  — пестрый шатер, под которым весело кружились лошадки, гигантские гуси, даже один сказочный дракон  — тянул отца за рукав, упрашивал: еще, пап, еще, ну можно? Однажды  — Костик тогда окончил второй или третий класс  — отец, вздохнув и скептически приподняв бровь, выдал ему какую-то немыслимую сумму: на, крутись сколько влезет. Сколько тогда в него «влезло»? Десять «сеансов»? Пятнадцать? После пятого включавший волшебный шатер дедок начал его останавливать: мол, хватит, парень, ты зеленый уже. Но Костя вручал служителю очередной, оторванный от длинной, выданной в кассе бумажной ленты билет и с гордым видом пересаживался на другую фигуру. Потом пересаживаться перестал. От пестрого кружения мельтешило в глазах и что-то екало в животе. Но он, судорожно вцепившись в седло, продолжал «получать удовольствие»  — ведь это же карусель! Когда билеты наконец закончились, он сполз на дощатый пол шатра и понял, что сойти с карусели не сможет  — ватные ноги не держали. Дедок, охая и качая неодобрительно головой, вывел его за ограду, к кустам сирени. От душного запаха
Костю вырвало. Потом еще раз. Он лежал на пыльной траве, шмыгал носом и старался не поворачивать голову, чтобы не увидеть ненароком пестрого веселого кружения. Во рту было сухо, кисло и горько.
        На петропавловско-камчатской «карусели» Костя прокатился пару раз (ладно еще хватало рассудка успеть перевести часть денег родителям), после чего понял  — хватит. Иначе он тоже станет таким же жалким, по сути, не принадлежащим самому себе бичом.
        Они как раз сошли на берег и двигались ненатурально веселой толпишкой к «Вулкану». Костя, пообещав догнать приятелей, свернул к почте  — отправить перевод родителям. Стоя в скудной очереди, он уже предвкушал «райские радости», не особо обращая внимания на окружающих. Бич, сказал кто-то неподалеку, расшифровывается как «бывший интеллигентный человек».
        Костя вздрогнул. Нет, он не желал становиться «бывшим». Отправив перевод и выйдя с почты, он собрал в кулак всю свою силу и свернул не к «Вулкану», где дожидались «соратники», а к аэропорту. Погода, к счастью, была хорошая, «борты» летали. Нет, к родителям он не полетит, решил Седов и неожиданно для себя попросил у полусонной кассирши билет до Челябинска. Там обосновался Володька Матвеев  — единственный, кроме родителей, конечно, человек из «прежней» жизни, с которым Костя поддерживал хоть какую-то связь. В редких письмах Володька сообщал, что люди на здешнем металлургическом комбинате нужны, платят хорошо и вообще жить можно.
        Жить, конечно, было можно. Костя легко устроился в слесарную мастерскую  — одну из многих при огромном комбинате,  — задумался, не поступить ли в техникум, а то и (где наша не пропадала, не боги горшки обжигают) замахнуться на вечерний факультет института. Вот только все как-то руки не доходили. Дни текли, неотличимые один от другого, монотонные и… скучноватые. Давно и прочно женатый Володька расхваливал радости семейной жизни, даже знакомил с «холостыми» подругами жены. Но ничего путного из этих попыток так и не выходило, «отношения», едва начавшись, быстро сходили на нет. Симпатичные молодые девчонки предпочитали галантных и веселых кавалеров. Седов, с его замкнутостью, тяжелым взглядом, загрубелыми руками и непрошибаемой молчаливостью, их почти пугал. К измученным же одиночеством и потому согласным на любого «серым мышкам» постарше его самого не очень-то тянуло. Скучно.
        Утром  — в мастерскую, вечером  — «домой», в комнатенку, снимаемую у ворчливой, но добродушной старушки с забавным именем Калистрата Спиридоновна. Можно было бы и общежитие выбить, но Косте за последние годы изрядно осточертело быть «горошиной в стручке». А съемное жилище, хоть и довольно убогое, создавало иллюзию некоторой «самости», отдельности. Собственный дом, как же! Вот только идти в этот «дом» хотелось с каждым вечером все меньше и меньше…
        — Рашпиль?! Вот встреча! Здорово!  — Радостный оклик откуда-то сбоку заставил резко обернуться.
        Игорь Морозов, с которым Костя, казалось, совсем недавно лежал на соседних шконках  — из-за этого их даже считали корешами,  — слегка повзрослевший, но все такой же кудрявый и такой же улыбчивый. Он и в колонии улыбался не переставая. Даже когда им наколки на запястьях делали  — в один день,  — тоже улыбался. Мрачнел, только когда его называли Игорем, не любил. Либо Мороз, либо, что ему особенно почему-то нравилось, Гарик.
        — Здорово, Гарик,  — сдержанно откликнулся Костя.  — Какими судьбами?
        — Да я уж давно тут живу. Случайно заехал, случайно женился на местной и завис.  — Морозов расхохотался.  — Правда, развелись почти сразу, характерами не сошлись. Но я все равно тут завис, вот умора! На стройке работаю. А ты-то как?
        Они зашли в пивную и часа три болтали, вроде как «делясь» пережитым. С каждой очередной кружкой рассказы становились все красочнее, составлявшие их основное содержание гроздья буквально виснущих на каждом из приятелей «телок»  — все обильнее, а сами «телки»  — все шикарнее. Наверное, еще через пару-тройку кружек они начали бы выяснять, кого первого предпочла Софи Лорен… Разобрало даже всегда замкнутого Рашпиля. Почему-то зыбкое необязательное приятельство на «малолетке» отсюда казалось чем-то серьезным, значительным, чуть не самым дорогим, что было в жизни. В конце концов они настолько прониклись радостью «вновь обретенной» дружбы, что решили: жить порознь  — Костя у Калистраты Спиридоновны, Гарик в общежитии  — совершенно глупо.
        — Не, мы найдем чего-нить получше,  — хлопал Мороз по Костиному плечу и заливисто хохотал.  — Заживем королями, точняк!  — Он потягивался и мечтательно щурился, словно любуясь сияющими картинами их будущей, разумеется, сказочно прекрасной жизни.
        Не то что сказочно прекрасной, но даже сколько-нибудь шикарной жизни как-то не получилось. Квартиру на двоих они нашли без труда, но совместное житье обернулось чередой бесконечных пьянок. Вокруг моментально образовалась соответствующая компания. Чего-чего, а любителей гульнуть  — широка ты, русская душа!  — везде хватает. И даже с избытком. Соседи не успевали писать жалобы, а участковый Степан Петрович стал хотя и не слишком желанным, но, увы, постоянным гостем. Чем-то он напоминал Косте дядю Мишу, гонявшего с танцплощадки пацанов-безбилетников. Степенный, серьезный, много повидавший, он, хотя соседи день ото дня все настойчивее требовали прикрыть «притон», не спешил принимать крайние меры. Беседовал, убеждал, увещевал:
        — Подумай, Седов, оглянись. Кто вокруг тебя сползается? Что дальше-то будет? И с тобой, и с дружком твоим. Ну с того-то как с гуся вода, ему все хиханьки да хаханьки. Но ты же неглупый вроде парень, а? Что с вами будет? С вашими-то судимостями?  — вздыхал Степан Петрович, печально качая головой.
        И как в воду глядел.
        К финалу очередной затяжной гульбы в квартиру невесть почему нагрянули с обыском. Компания к этому моменту уже почти рассосалась, кроме Гарика и Кости в квартире оставались только парочка визгливо-пьяных девиц да мертво спящий в углу местный водопроводчик.
        Часа через полтора плохо соображающий с похмелья Костя увидел, как один из «официальных лиц» радостно вытащил из-за батареи, из щели за плинтусом, пакетик с «белым порошком неустановленного происхождения». Должно быть, кто-то из не переводившихся на хате гостей решил использовать ее не то как перевалочный пункт, не то как хранилище. Впрочем, эта версия никого не интересовала. Зачем, когда есть синица в руках  — теплая парочка судимых, да еще и не самого приличного поведения?
        — Ну что, Седов,  — брезгливо цедил лощеный следак.  — Сперва драка с тяжкими последствиями, потом наркота, дальше что? Убивать начнешь? Пора тебя остановить. Или все-таки будем сотрудничать? Ну-ка, давай, откуда порошок, от кого, когда, кому передаешь… ну?
        Костя угрюмо молчал. А что он мог сказать? Что впервые видел этот чертов пакетик? Ну-ну.
        В общем, впаяли им, на волне очередной кампании «Нет наркотикам!» да плюс с учетом предыдущих судимостей, по пять лет.
        Впрочем, в этот раз Костя, в отличие от первой «ходки», жизненного краха не чувствовал. Жизнь в колонии, по сути, не слишком отличалась от «вольных» лет: такая же мастерская, те же тиски и привычные инструменты  — и рашпиль, само собой,  — все, в общем, то же самое. Разве что водки и баб не изобилие, но, при известной изворотливости и небрезгливости, и то и другое тоже вполне доступно. Так чего страдать?
        К тому же неожиданно для себя он оказался «в авторитете»: с ним считались, советовались, искали его покровительства. Слово Рашпиля нередко оказывалось решающим в конфликтах. Положение его еще сильнее упрочилось после особенно безжалостной, не на жизнь, а на смерть, драки с обдолбанными (и где эти южане «дурь» берут? впрочем, глупый вопрос) «зверями». И дело было даже не в том, что Костя-Рашпиль показал себя умелым и бесстрашным бойцом  — многие из участников драки фактически были обязаны ему жизнью,  — главное было в другом. После бойни он сумел так толково провести переговоры с администрацией, что по-настоящему суровых санкций  — а было за что, четыре трупа, восемь инвалидов,  — не последовало. Пятеро самых активных «бойцов» получили по две недели карцера  — и все, на том дело и закончилось. Скорее всего, администрации и самой было на руку, что «порядок» на вверенной зоне наладился как бы сам по себе, но и дипломатические способности Кости-Рашпиля (впрочем, Костей его давно уже никто не называл) сыграли свою роль.
        Вскоре из другой колонии, где «чалились» несколько воров в законе, пришла «малява»: мол, слышали, знают, что Рашпиль  — человек, «бродягами» уважаемый, ничего предосудительного (с точки зрения «понятий», разумеется) за ним не нашлось, поэтому, хоть он и не настоящий блатной, быть ему на своей зоне «смотрящим». Ибо других кандидатур нет  — те блатные, что мотают срок в Костиной колонии, по разным причинам на роль «смотрящего» не годятся, а грев и поддержка им нужны, да и вообще должен кто-то за порядком приглядывать. За «косяки», если что, ясное дело, спросится по всей строгости, по понятиям, ну, сам знает, не маленький.
        При всей суровости «малявы» ничего она особенно в жизни Рашпиля не изменила. Ну прислушиваться стали еще внимательнее, обращались «за разбором» почаще. А что понятиями грозили, так он не беспредельничал, судил по справедливости. Но в сущности оставался все тем же волком-одиночкой.
        До окончания Костиного срока оставалось с полгода, когда в колонии появился переведенный зачем-то из другого лагеря Алекс. На зоне никогда никого не расспрашивают, но все всегда обо всех знают. Алекса «закрыли» за квартирные кражи, о чем он сам пренебрежительно отзывался в духе:
        — Да ну, какие там кражи! Дуры-бабы мстят. Пока любовь-морковь, ну да, чего только не наговоришь, и небо в алмазах, и вместе навеки. Я ж и сам рад бы  — навеки. И каждый раз думаешь: вот она, с которой до самой старости хочется быть. А потом  — пфуй! Как в поговорке: спать с ними хорошо, но как проснешься  — тошно. Та же тюряга, только что на окошках не решетки, а занавесочки с кружавчиками. Вот радости-то с тех занавесочек! Шаг вправо, шаг влево  — побег, улыбнешься ее же подруге  — скандал, комплимент скажешь  — вообще конец света. Сиди, как пришитый, у ее юбки, как будто она центр Вселенной. Ведь каждая себя самой-рассамой почитает. А на деле двух слов связать не может, дура, да и только. Или наоборот: ах и ох, культурный уровень, театры-книжки-концерты. И так вдруг на вольную волюшку захочется  — ну и свалишь куда подальше, чтоб не зудела над ухом. А она уже и свадьбу распланировала, и подружкам всем похвасталась, чуть не тете Мане какой-нибудь четвероюродной сообщила про свое счастье. А счастье-то  — фьюить! Ну и, ясен пень, баба в злобе, отомстить хочется, ну и прется в ментовку:
такой-сякой, украл мульён! Я что, виноват, что они на меня пачками вешаются?
        Глядя на него, поверить в это было проще простого: высокий «фактурный» красавец, которого даже шрам через все лицо не портил,  — кличка Красавчик приклеилась к нему моментально,  — сияющий обаятельной улыбкой и озорным мальчишеским блеском в прозрачных глазах. Нельзя сказать, чтоб ему не верили, но и верить  — тоже охотников не находилось.
        Рашпиль поначалу тоже посматривал на новичка косо. До освобождения тому оставалось три месяца, так с чего бы это его стали с зоны на зону переводить? Не стукачок ли?
        Позиция «смотрящего», впрочем, кроме обязанностей, предоставляла и возможности. Информация по межзоновому «телеграфу» пришла быстро. Из предыдущей колонии Алекса убрали из-за конфликта со свеженазначенным начальником. Не имеющий большого опыта «бугор» не сумел ни приструнить строптивого зека, ни повлиять на его «однокашников», чтоб разобрались с наглецом по-свойски.
        Наглец не наглец, но держался Алекс точно в соответствии со своей странной фамилией  — Смелый. Прогибаться не желал (Рашпиль не мог понять  — по дурости это или от всамделишной гордости) ни перед кем  — ни перед начальством, ни перед особо борзыми зеками. Ну и, само собой, наезжали на него постоянно. То, что на воле сходит за хоть и неприятный, но пустяк (какое мне дело до этого красавчика с его бабами?), на зоне разрастается до размеров Главной Мерзости Жизни. Вынужденная беспомощность (сиди, сколько выписали, и ничего не изменишь), замкнутый мирок (не тебе решать, с кем баланду хлебать), обида на несправедливость судьбы  — все это не просто тяготит, все это порождает внутреннее «вопреки», стремление доказать собственную значимость, хоть на чем-то отыграться. Точнее, на ком-то. Чтобы, измываясь над жертвой, почувствовать себя победителем. И чем меньше жертва похожа на жертву, тем слаще победа.
        Красавчик Алекс в этом смысле был жертвой идеальной. Сильный, независимый, он провоцировал потенциальных нападающих самим фактом своего существования, самим своим видом и манерой поведения. Изголодавшихся по женскому обществу зеков демонстративное «бабы сплошь дуры и зануды, только на попользоваться и годятся», понятное дело, раздражало. Да и на воле у большинства оставались сестры, жены, подружки, думать о том, что каждая из них может стать добычей такого вот «охотника», было невыносимо.
        Сколотилась уже целая группа зеков, которых Алекс раздражал, как кость в горле. Да еще и фамилия какая наглая  — Смелый, фу-ты, ну-ты!  — сломать, уничтожить! Поначалу все ограничивалось злобными шепотками в духе «да что он себе позволяет, оборзел?!» да мелкими пакостями, но фурункул ненависти все больше болел. Вариантов было два  — забьют как-нибудь ночью насмерть или «опустят». Никто, даже самый сильный и отчаянный, не может выстоять против общей ненависти. И пусть даже ненависть к Алексу вовсе не была всеобщей, и беспредел на этой тихой, в общем, зоне не поощрялся. Но ведь  — при общем молчании  — достаточно десятка «активистов». Яснее ясного было, что спокойно «досидеть» Красавчику не удастся.
        Но тут вмешался Рашпиль. Он и сам себе не мог бы объяснить, зачем взял борзого (и впрямь чересчур борзого) новичка под свое крыло. Из внутреннего чувства справедливости и нелюбви к «все на одного»? Из симпатии к упрямству и несгибаемости? Или почувствовал некое внутреннее сходство? Ну, как бы там ни было, Рашпиль напомнил «активистам», что смотрящий тут он, и пообещал, что, если будут беспредельничать, «какою мерою мерите, тою же и вам будет отмерено» (батюшка, время от времени посещавший «сидельцев» в бесконечных попытках повернуть их к «свету», часто повторял эту библейскую фразу). Слово Рашпиля с делом не расходилось никогда, это было всем известно. Красавчика оставили в покое. Дружить с ним, само собой, не начали, но и наезжать прекратили, словно бы перестав замечать. Подумаешь, наглец! Ему сидеть-то осталось всего ничего, Алекс «откинулся» через два месяца после Костиного предупреждения.
        А еще через два с небольшим вышел за ворота и сам Рашпиль. Вышел  — и с изумлением увидел стоящего у распахнутых дверей такси, угвазданного на проселочной дороге (от колонии до ближайшего города было километров семьдесят), широко улыбающегося Алекса.
        — Ну, с ветерком и с чистой совестью к достижениям цивилизации?  — немудрено пошутил он, усаживая Костю в машину.
        В отдельном кабинете одного из лучших ресторанов ближайшего «центра цивилизации» ждал роскошный, заранее заказанный стол, потом, как водится,  — сауна с красотками-«массажистками». Ну и денег, что называется, на первое время перетоптаться Алекс при прощании подкинул. Попрощаться-то они попрощались, но договорились связи не терять  — «окопное» братство, ёклмн!
        Рашпиль был не мастер «поддерживать связь», но Алекс про него действительно не забывал  — писал довольно регулярно (а Костя отвечал, тут уж никуда не денешься), а то и приезжал внезапно, сваливаясь как снег на голову. Являлся красивый, уверенный, упакованный по самое не хочу, всегда при деньгах. Тратил их щедро, хотя чем занимался, было совершенно непонятно. То вроде влез в долю в каком-то «нехилом» бизнесе, то наследство от дальнего родственника вдруг обломилось, то куш в казино, которые плодились по новым временам, как грибы, сорвал. Охотно рассказывал только о сплаве: горные реки, вольный воздух, красота! А уж в качестве официальной работы  — и вообще лучше не придумаешь. Для тех, кто умеет, конечно. Алекс, видимо, умел: корочки «инструктора ПО», которыми он гордо помахивал, были, судя по всему, настоящими.
        Впрочем, Рашпиль вопросов не задавал. И потому, что не полагается, и потому, что самому-то ему хвастаться было особенно нечем. Родители  — один за другим  — умерли еще на втором году его отсидки, да и не поехал бы он в родной городок, нечего там делать, если уж так и так рвать душу мыслями о сломанной жизни, то лучше издалека. Из Челябинска, где участковый проверял его чуть не ежедневно, Костя в итоге свалил, перебравшись в Нижний Тагил, к неунывающему Морозу. Бог весть почему Гарик после отсидки облюбовал город, который ему явно не слишком нравился.
        — Мы из Нижнего Тагила, ниже нас одна могила,  — приговаривал он, посмеиваясь.
        А вот Костя тут почувствовал себя на своем месте. Это было неожиданно, но очень успокаивающе. Ощущение какой-то основательности, надежности, исходившее от мрачноватых заводских корпусов, от одинаково думающих людей, подчиненных одному и тому же ритму рабочих смен, позволяло, как ни странно, расслабиться. Даже вечно грызущая тоска по тому, что все могло бы быть иначе, по сонной речке, обнимающей крошечный городок, по оркестру в городском саду, по навсегда  — вот жуткое слово!  — покинувшим его родителям  — даже тоска словно утихла. Как зубная боль. Вот только что ныло и дергало так, что хоть по потолку бегай, и вдруг  — отпустило. Ну да, если заденешь больной зуб  — стрельнет так, что мало не покажется. Но так-то  — не болит. Живи да радуйся. А что может вдруг стрельнуть  — так нечего в обнаженных нервах ковыряться.
        Алекс объявился, как всегда, неожиданно.
        — Турбаза  — блеск! Солнце, воздух и вода  — наши лучшие друзья!  — смеялся он, уговаривая Костю ехать с ним.  — Ни тебе труб дымящих, ни, обрати внимание,  — он назидательно воздевал палец,  — дурацкого графика, когда хочешь не хочешь, а топай на смену. На базе-то сам себе хозяин. Ну работать надо, как без этого, но у тебя ж руки золотые, ты с любой конструкцией «на ты». Опять же отдыхающие  — люди небедные, так что к зарплате еще и приварок какой-никакой будет.
        На базе Рашпиль прижился быстро: сноровисто чинил походный инвентарь и всякую электрику, вечерами сидел на каменистом обрыве, глядел сквозь полусомкнутые веки на закат, чувствовал, как щеки пощипывают долетающие с раскатов острые брызги. С берега доносились веселые голоса и общий смех: Алекс, душа общества, развлекал туристов. Хотя основная его работа была на маршрутах. Иногда, на легких трассах, помогал приятелю и Костя, хотя с Алексом, конечно, ему было не сравняться, на реке тот был король, артист, виртуоз весла. И бабы, не врал Красавчик, действительно на него гроздьями вешались. Ну и ладно, добродушно думал Костя, зато дай этому виртуозу весла в руки рашпиль, того и гляди всю шкуру сдерет или на ногу шмякнет.
        На зиму Костя вернулся в Нижний Тагил. Город вдруг показался ему похожим на зону: серым, мрачным, каким-то зажатым. Так что, собираясь к открытию сезона на базу (как будто это само собой разумелось, даже странно), он прихватил с собой и Мороза, посочувствовав приятелю: вкалывать в душных мастерских посреди дымного города да наливаться по вечерам пивом  — не самая радостная перспектива.
        Гарик пришелся к месту: база набирала популярность, поток людей, готовых выкладывать деньги за «солнце, воздух и вода  — наши лучшие друзья», все прибывал, так что лишний персонал оказывался очень даже не лишним.
        Еще через год на базе появилась Наташа.
        Поначалу Костя ее и не замечал. Ну бегает какая-то бабенка, ничего так, эдакая кругленькая пампушечка, симпатичная, ну да летом все симпатичные. Вроде поварихой ее взяли, а может, сестрой-хозяйкой  — на базе работу от сих до сих не поделишь, тут каждый  — многостаночник.
        Скажем, для починки ломавшегося пару раз за сезон генератора, который, если по уму, давным-давно просился «на заслуженный отдых», теоретически надо было вызывать из соседнего поселка профессионального электрика. Но это ж теоретически. Как-то само собой разумелось, что раз можно обойтись без пришлых  — зря, что ли, у Кости руки золотые?  — значит, так тому и быть.
        Золотые-то они золотые, но всякое бывает. В этот раз агрегат отказал вечером, поэтому ремонт Костя отложил на следующий день, подключив пока запасной генератор. Запасной был и вовсе дохлый, так что привести в чувство основной нужно было как можно быстрее. Костя, поругивая себя за то, что не стал чинить «машинку» на ночь глядя, немного нервничал  — ну как запасной тоже откажет  — и потому торопился. А техника любит спокойствие и размеренность, нервности и торопливости не прощает.
        Костя уже заканчивал возню с «пенсионером», когда тяжелая отвертка, которую он старался довернуть на пределе усилий, сорвалась с разбитого шлица и вонзилась в левое запястье.
        — В-в-вашу!..  — прошипел он не столько от боли, сколько от злости на самого себя. Ну ладно бы зеленым ученичком был, но ему, Рашпилю, так опростоволоситься  — фу, стыдоба!
        Матерясь сквозь зубы, Костя зажал руку  — ранка была невелика, но кровь хлестала щедро, глубоко пропахал,  — и попытался ее перетянуть. Ну да, как же, одной-то рукой, да еще зажимая, чтоб не так сильно кровило, разве справишься!
        И на базе в этот час, как на грех, пусто. Только в дальнем конце чья-то косынка белеет.
        — Слышь,  — буркнул Костя, подходя к невысокой «пампушечке» и силясь припомнить, как ее зовут. Наташа, что ли?..  — Я тут… поранился маленько… Перевязать бы, мне несподручно.
        — Господи!  — ахнула «пампушечка», увидев тянувшиеся из-под Костиных пальцев багровые струйки, но тут же деловито кивнула в сторону комнатки, отведенной под медпункт.  — Пойдемте.
        Действовала она спокойно и сноровисто, как опытная медсестра или как минимум санитарка. Обмыла холодной водой руку, прошлась вокруг раны сердито шипящей перекисью, осмотрела, понажимала, перевязала. Костины татуировки ее не испугали, да, собственно, вообще не заинтересовали. Во всяком случае, она ни вопроса ни одного не задала, ни замечания никакого по этому поводу не отпустила. Говорила только по делу:
        — Зашивать тут нечего, но если по-хорошему, так надо бы укол от столбняка сделать. Чем, говорите? Отверткой? Ну вот, она же не стерильная. Может, в поселок съездите?  — Озабоченно хмурясь, она качала головой. Голос у нее был низкий, грудной. И очень певучий.
        — Да ну,  — отмахнулся Костя.  — Стерильная, не стерильная… Я ж не в земле ею ковырялся. Ну в машинном масле разве что. Так заживет, без уколов. Спасибо вам большое.
        — Что вы,  — покраснела «санитарка».  — Не за что! Это тоже моя работа. Медсестра-то не каждый день тут, а я курсы окончила. Мало ли что может понадобиться. Вот первую помощь оказать, как сейчас.  — Она смущенно улыбнулась.
        — Спасибо,  — зачем-то опять поблагодарил Седов.  — А я почему-то думал, что вы тут на кухне.  — Он смутился. Вот зачем надо было говорить, что он чего-то «думал»? С какой стати он, Рашпиль, ремонтник, должен думать про постороннего человека?
        Но Наташа смотрела просто, как будто ничего «такого» в его «я думал» и не было. Может, и вправду не было? Одичал ты, Рашпиль, буркнул он сам себе.
        — Ну да, на кухне,  — закивала она.  — В медпункте я так, для подстраховки числюсь.
        Ему ужасно не хотелось уходить от этой… Наташи, да? Такая добрая, мягкая, милая. И совсем его не боится. Удивительно. Женщин всегда, сколько он помнил, отталкивала его угрюмая молчаливость. Как будто они чувствовали в нем опасность. Или, может, потому что до сих пор ему приходилось иметь дело со всякими там шалавами? Те, кому он тут чинил туристскую снарягу, не в счет. Костя для них никто, обслуга, им обаятельного Алекса подавай. Вон опять какую-то Юлю охмуряет, хоть и группа пришлая, не с их базы. А Красавчику один черт  — из их групп, из пришлых, что на день-два сюда заворачивают,  — все на него вешаются, а ему и в кайф. Одна, другая, десятая. Хоть и в штормовках, а все равно как из другого мира, одно слово  — дамочки. А эта Наташа  — своя. Когда она промывала и перевязывала его рану, касания ее рук были удивительно уверенными, но в то же время мягкими, нежными. Ласковыми. От русых волос пахло не какими-нибудь там французскими духами, а чем-то теплым, как будто хлебом. Так бы сидел и нюхал. И разговаривал.
        Костя изумился сам себе. Никогда в жизни ему ни с одной женщиной не хотелось поговорить. Что за глупости! Бабы  — это бабы, а мужики  — это мужики, о чем им между собой разговаривать? Нет, в книжках-то все бывает. Писатели чего только не напридумывают. Слова всякие  — про то, как хорошо быть рядом, про любовь… Читая  — а читал он все-таки не так уж мало,  — Костя удивлялся: любовь  — это ж очень простая штука, это когда в штанах печь начинает и хочется прижать, потискать, ну и все остальное. Или все-таки не только?
        — Больно? Голова не кружится?  — Наташин вопрос застал его врасплох. Слишком, наверное, надолго затянулось молчание, слишком глубоко он задумался, вот она и встревожилась.
        — Да нет, ничего. Нормально. Хорошо хоть, генератор уже наладил, а то теперь, пока не подживет все это, из меня работник, как из бревна,  — неловко пошутил он и добавил зачем-то:  — Я Костя.
        — Ага, я знаю,  — опять улыбнулась она.  — А я Наташа.
        — Ну… да…  — Рашпиль мучительно придумывал, что сказать.  — Вам тут нравится?  — придумалось наконец. А что? Она тут недавно, а он, по крайней мере по сравнению с ней, вполне старожил, почти хозяин. Вот и спрашивает, вроде как из гостеприимства, что такого?
        — Ой, очень-очень-очень нравится!  — Наташа, казалось, готова была запрыгать на месте, как ребенок, которого привели в «Детский мир» и разрешили выбирать чего душе угодно.  — Тут так… так… так здорово, прямо чудо какое-то! И люди прекрасные, и места такие… река, лес, скалы… птицы прямо на окно садятся! И воздух… у меня аж голова кружится…  — Наташа запнулась, покраснела, точно застеснялась своей восторженности.
        — А вы сами-то уже попробовали? Ну… на катамаране пройти. Там дальше места еще лучше. Хотите полюбоваться?  — неожиданно предложил Костя.
        — Ой, да как же… Разве можно? Я ведь…  — Наташа почему-то страшно смутилась.  — Как же я… И работы невпроворот, когда уж тут любоваться…
        — Так через три дня пересменок будет,  — усмехнулся Костя. Ее смущение каким-то образом вдохновляло его, заставляло чувствовать себя сильным мужчиной, который легко решает все проблемы.  — Туристов не будет. Ну разве что кто-то неплановый явится. Но, в общем… можно отпроситься и сплавать. И рука моя к тому времени более-менее заживет… Если вы мне перевязки будете делать,  — добавил он «со значением», как в далекой-предалекой юности.
        — Буду, конечно,  — с готовностью отозвалась она, отвечая и на прямой вопрос, и, похоже, на скрытое за ним «значение».
        Весь день после этого Костя, стараясь управляться одной правой рукой, украдкой трогал и даже нюхал повязку на левой. Бинты пахли медициной, а ему казалось  — теплым хлебом, как Наташины волосы.
        Вечером он повел ее гулять над рекой, и это было ужасно странно. Как будто у них свидание, недоумевал Костя. Взрослый мужик, а веду  — и чувствую себя!  — как школьник, честное слово! Вместо того чтоб хватать понравившуюся женщину в охапку и тянуть в койку  — ходим, разговариваем. И это, оказывается, ничуть не менее увлекательно.
        Жила Наташа в Уфе, в пригороде. Работала в детском саду, поварихой и нянечкой. А летом решила подработать на турбазе, благо тут и отдохнуть можно. Вроде бы очень обыкновенно, ничего особенно интересного, но Костя слушал как завороженный. Когда вот так, рядом, другой человек. И этот человек рассказывает тебе про свою жизнь  — ты вроде бы уже и не один, вроде бы вас двое. Ужасно странно. Разве так бывает?
        Когда же Наташа сказала, что она детдомовская, родителей никогда не видела и вообще ничего о них не знает, он был потрясен:
        — Как это? Собственного ребенка отдали в детдом? Это же…
        — Ну я же не знаю, как оно было,  — рассудительно заметила она.  — Может, мать-одиночка в родах умерла, может, погибли оба, всякое бывает. А может, девчонка какая-нибудь сопливая, четырнадцати там или пятнадцати лет, родила и… ну отказалась, оставила в роддоме, чтобы жизнь себе не ломать. Разве можно ее осудить? Как вообще можно судить? Мы же не знаем, какие там обстоятельства были. Главное ведь  — я теперь есть. Живу, вокруг смотрю, радуюсь. Вон красота-то вокруг какая!
        На бледно-сиреневом небе над мрачновато-загадочной, уже почти черной зубчатой стеной леса висела сверкающая капля первой вечерней звезды. То есть не звезды, а… Венера, вспомнил Костя объяснения оставшегося в далеком прошлом соседа. Сколько тогда было самому-то Седову? Лет восемь, наверное. Или даже семь. Он гордился тем, что уже школьник, и боялся детдомовских. Детдом стоял на окраине, и его питомцев остерегались. Вечно голодные, они тырили все подряд и пакостничали напропалую, просто от злости на весь белый свет. Маленький Костя ехал как-то на велосипеде по тихому кривоватому переулку, а грязный (почему-то они всегда были грязные) тощий пацан, гадко оскаблившись, сунул ему в колесо палку. Костя полетел кубарем вместе с велосипедом, а пакостник довольно расхохотался. Велосипед отец потом починил, но располосованная о штакетину коленка заживала чуть не месяц, шрам остался на всю жизнь. Детдом, правда, скоро закрыли (это называлось «расформировали»), а взрослые долго потом шептались, что директор был вор и сотрудников к себе набрал таких же, и хорошо, что сирот распределили по другим детским домам,
там им точно будет лучше. Костя трогал шрам и не верил, что про хоть какой детдом можно сказать «лучше». Или  — можно?
        — Ну да, детдом есть детдом,  — задумчиво говорила Наташа,  — я даже не знаю, как это  — жить с мамой и папой. Но… смотрю на некоторых родителей, из тех, чьи дети у нас в садике, и… В общем, мамы и папы тоже всякие бывают, иногда такие, что лучше бы их вовсе не было, честное слово. И с детдомом мне, можно сказать, повезло. Директриса такая чудесная. Суровая, всех в ежовых рукавицах держала, не забалуешь. Но добрая, как… я даже не знаю, как кто. Сейчас она старенькая уже, на пенсии давно, не знаю, как там теперь. А тогда хорошо было. Воспитатели… Если бы не они, я, может, на учебу наплевала бы. Но стыдно было не стараться, когда… На всю жизнь запомнила: руки-ноги на месте, голова в порядке, какого тебе еще рожна надо? Ну вот. Школу очень прилично окончила, только в институт не пошла. Чтобы самостоятельной быть, надо дело в руках иметь, да не одно. Надо много уметь, тогда точно не пропадешь. Я, может, попозже еще поучусь. Вот только как следует на ноги встану.
        То, что она говорила, звучало очень просто, но казалось буквально откровением. Костя слушал, как не слушал никого и никогда. Женщины, с которыми он имел дело раньше  — будь то ресторанные шалавы или «приличные», с которыми пытался знакомить его Володька,  — закатывали глаза, зазывно хохотали, потягивались, выпячивая грудь, томно щурились, в общем, кокетничали напропалую. Завлекали. Те же, кто изображал серьезность, были невыносимо скучны.
        Наташа была не похожа ни на тех, ни на других. Ее серьезность была дружелюбной, улыбчивой, а основательность  — естественной, не натужной. Березка вон тоже легко листочками шелестит, а попробуй ее сломай! Вот и в Наташе за легкой готовностью радоваться чему угодно, хоть стрельнувшей из-под камня ящерице, хоть ромашке придорожной, чувствовалось что-то надежное, прочное. Настоящее. Вот, понял он. Она настоящая, не кокетничает и вообще не притворяется никем. Судьба ее не баловала, наоборот, давила и гнула, а Наташа не сломалась и теперь смотрит вперед уверенно и спокойно: раз справилась со всем, что было раньше, значит, и дальше справится. Не то что он сам. Вот вроде мужик, а как началось все нескладно, так и покатилось, так и несет его от невезухи к невезухе, как перекати-поле, которое ни за что зацепиться не может. Или… Или не пытается? Мороз вон тоже такой же непутевый, но у него хоть характер легкий: сегодня здесь, завтра там, ничто его не напрягает, ни о чем не задумывается. Чего, мол, задумываться, наливай да пей. За любым столом с кем попало  — хи-хи да ха-ха. Ни о чем не жалеет, и о нем никто
никогда не жалеет: был  — и нету.
        А о нем, о Косте, хоть кто-нибудь пожалеет? Родители  — жалели. Но их уже нет, и в немалой степени по его собственной вине. И кто сейчас будет горевать, исчезни он из этой жизни? Хоть кому-то он нужен? Хоть кто-то ему радуется? Да никто. Потому что никому ничего особо хорошего он в этой жизни и не сделал. Вот Алекса разве что защитил. Ну так тот его и не забывает. Хотя тоже еще вопрос, почему не забывает. Непонятный он, Алекс, вечно у него какие-то свои соображения. И вряд ли поддерживает Рашпиля просто из благодарности. Скорее для своих дел почву готовит.
        Наташе вот ничего от Кости не надо. Ну, в смысле, никакой выгоды она не ищет. Нет в ней этого бабского, как на базаре, «дай, потому что я тебе даю». И серьезная-то она серьезная, думал Костя, но ханжества в духе «ой, я приличная девушка, докажи серьезность намерений, потом поговорим» тоже ни грамма. Наташа и не пыталась скрывать, что и ее к нему тянет. Ну нормально так, по-женски. По-человечески.
        Получив трехдневный отпуск, они двинулись было в маршрут, но, остановившись на уютной прибрежной полянке, так и провели там все время: купались, загорали, валялись в палатке…
        Вспомнив этот счастливый отпуск, Рашпиль даже застонал. Какой же он идиот! Ведь так было хорошо, а впереди светило  — еще лучше.
        Да, вольный казак Костя Седов, суровый, прошедший огонь и воду Рашпиль влюбился, как мальчишка. Да что там  — как мальчишка! В юности такого с ним не бывало, а тут… Хотелось делать глупости, носить любимую на руках, дарить цветы, плясать у костра, в конце концов! Оказывается, книжки совсем не врали, так бывает. И книжные герои, когда удивлялись «как же я без тебя раньше жил?», говорили чистую правду! Вот он, Костя, как он мог жить без Наташки? Без ее мягких рук, низкого волнующего голоса, пахнущих теплым хлебом русых волос. Его тянуло к ней неимоверно. И она  — отвечала той же тягой, вот ведь штука какая! Наташина щедрость на поцелуи, ласки, нежные слова была необъятной, невероятной. Все три дня у Кости непрерывно кружилась голова. Он думал, как свозит ее в свой родной городок, покажет, где прошло его детство, посидит на могиле родителей  — он ведь так туда и не съездил, стыдно было за свою непутевую неприкаянность. Но теперь все, все по-другому. Кончилось тоскливое существование одинокого волка, впереди  — дом, Наташа, дети… Да, даже дети, а почему нет? Какой же это дом, если в нем не звенит
детский смех?
        В танцующем пламени костра Костя точно видел свой  — нет, их с Наташей!  — будущий дом. И она, кажется, видела то же самое.
        — Как бы там дальше ни пошло, а,  — она замялась, подбирая слово,  — казенной жизни не хочется. Сыта.
        — А у меня вроде и родители были хорошие, а я уже все позабыл. Тогда думал… да нет, вообще ничего не думал, не ценил. Что я тогда понимал, сопляк… Профукал свою жизнь, как последний дурак…
        О своих судимостях Костя рассказал ей в первый же день «отпуска». Новая жизнь  — значит новая жизнь. Все по-честному. Но Наташа не испугалась, наоборот  — пожалела его.
        — Бедный ты мой, бедный.  — Она гладила его по голове и словно баюкала, как маленького.  — Ты ведь, выходит, и не виноват. Ну почти. Просто не повезло. Не зря ведь эту, как ее, которая богиня закона, с завязанными глазами рисуют. Вот и получается, что закон слепой, частенько прямо по людям шагает. А может, не закон, а служители его. Не захотели разбираться, проще ведь посадить первого попавшегося  — и дело закрыть. А ты просто под раздачу попал. Ничего, теперь мы вместе, а вместе куда легче, если вдруг что. Я наколки-то твои сразу увидела, тоже, знаешь, не маленькая. Но что наколки? Видно же было, что ты хороший… Ты, главное, теперь держись. А то ведь с двумя-то судимостями за плечами за любой пустяк загремишь на всю оставшуюся жизнь…
        Костя покачал головой. Вот ведь женщины! Романтичные, мечтательные, и тут же  — прямо бухгалтерши, все наперед рассчитывают, как будто в этой жизни можно хоть что-то рассчитать и гарантировать. Но почему-то в Наташе эта дотошность и практичность не раздражала, не отталкивала, была естественным продолжением ее надежности и устойчивости. Ну да, а как иначе? Она ведь не вертихвостка какая-то, которой только бы развлечься, а что завтра  — наплевать. Наташе нужен дом, то, что называется семейным очагом. И дети. А значит, нужна уверенность в том, что отец будущих детей не канет в неизвестность, а будет строить их общее счастье вместе с ней.
        — Да завязал я, завязал,  — улыбнулся он, успокаивая.  — Думаешь, только тебе казенная жизнь надоела? А уж как мне-то надоела, ты и представить не можешь! Небо в клеточку да друзья в полосочку… Сколько можно! Тем более теперь… Когда есть ты…
        Незаметно подвалила осень, среди сосен и мрачных темно-зеленых елей вспыхнули золотом березы, запылали алым огнем клены, зардел тусклым багрянцем боярышник. Поток туристов иссяк до будущей весны. Костя уехал вместе с Наташей в Уфу, в ее комнатушку при детском садике. Приличной работы не находилось, но разве толковый слесарь не найдет себе халтурки? Ничего, улыбался он, все наладится. Мороза он отправил обратно в Нижний Тагил, пообещав, что со временем туда же переберутся и они с Наташей.
        — Ты гляди, не суетись, не влипни там по какой-нибудь ерунде,  — напутствовал он своего беззаботного, легкомысленного кореша.
        — Обижаешь, начальник,  — привычно осклабился тот,  — разве что вместе с тобой.  — Он подмигнул и понизил голос:  — Вроде Красавчик твой чего-то мутить собирается, не? Ты сам, гляди, не влипни.
        — Ладно, не боись,  — отмахнулся Костя, хотя от Алекса в последнее время и впрямь исходило что-то эдакое… Черт его знает, не то чтобы опасное или неприятное, но… Верно Мороз сказал, мутит что-то он. Просил не уезжать, даже деньжат подкинул. И попрощался непонятно:
        — Вот разбогатеем, тогда отдашь,  — и подмигнул многозначительно.
        Объявился он, как всегда, внезапно. Весна, побрызгав бледными травинками и первыми нежными листочками, уже сменила их уверенной сочной зеленью. Костя начал задумываться  — до лета рукой подать, как там на базе, сезон небось начался, не пора ли туда перебираться? Как-то вечером он шел, помахивая пакетом с буханкой хлеба и слегка морщась от лезущих в нос ярких весенних запахов, когда Алекс вынырнул откуда-то сбоку:
        — Здорово, Рашпиль!
        Косте показалось, что это уже когда-то было: размеренный шаг, прерванный коротким окликом. Но вспомнить подробности не успел, отвлекшись на странный вид Красавчика: надвинутая кепка, поднятый воротник, да еще очки зеркальные на пол-лица  — это в сумерки-то! Вот уж действительно  — красавчик! И подошел на улице, хотя знал, где Наташка живет. Но, видать, не хотел, чтоб она была в курсе. Как-то все это… неправильно, что ли? Настораживающе как-то. Тревожно.
        — Ну, дружище,  — без лишних предисловий начал Алекс,  — пришел наш час.
        И вкратце изложил свой план. Названная сумма Костю ошарашила. Близкая опасность дохнула в затылок, заставляя подобраться  — как хищного зверя.
        — Да не пугайся,  — подчеркнуто расслабленно хохотнул Алекс,  — я ж тебе не все отдам.  — И, враз посерьезнев, добавил:  — Но поделюсь щедро. Вам с Наташкой на красивую жизнь за глаза хватит. А мне одному там не управиться.
        — Подумаю,  — глухо буркнул Костя. «Ты же обещал!»  — кричал внутри тоненький голосок. Ну да, тоненький, но оглушительный. Действительно ведь, поклялся Наташке, что завязал.
        — Чего думать-то,  — удивился Алекс.  — Дело верное. Только такие и надо делать. Раз в жизни сработать по-крупному  — и адью. Никакой мокрухи, если ты об этом. Да и легавые не сильно будут землю рыть. Может, и вообще не будут. Деньги-то черные, ну, черный нал, про них, знаешь, в ментовку заявлять себе дороже.
        Костя заколебался. Может, и в самом деле рискнуть? Раз  — и все. Наташка и не узнает ничего. А уж легенду, откуда деньги, он сочинит такую, что комар носа не подточит. Лотерею какую-нибудь или еще что. Легенду придумать  — не вопрос, были бы деньги. Это ж шанс начать действительно новую жизнь. Не корячиться, не копейки сшибать, выискивая, где бы еще подзаработать. По углам не мыкаться, можно ведь сразу жильем себя обеспечить. Да хоть дом построить… Свой… Разве после всех мыканий, что выпали на его и Наташкину долю, разве они не заслуживают уже награды?
        — Ладно,  — решительно сказал он,  — договорились. Только,  — где-то в глубине сознания осторожный опытный, неоднократно битый хищник поднял голову и зарычал предупреждающе,  — без фокусов чтобы. Со мной, сам знаешь, шутки плохи. Из-под земли достану.
        — Не кипеши, Рашпиль,  — дернул плечом Алекс.  — Я тебя не первый день знаю и подумал уже сто раз. Был бы не нужен, вообще не обращался бы. Ладно. Там со сроками пока еще не все понятно, но как только  — так сразу свистну. Будь наготове, короче. Там скажу, чего делать…
        Его уверенное, почти небрежное спокойствие рассеяло Костины сомнения. Да и сумма была названа такая, что… Нет, не то чтобы голова закружилась или там в глазах потемнело, но миллионы евро бывают в какой-то другой жизни, обычные люди и с сотой долей таких денег не сталкиваются. Никогда. Негде обычным людям с такими кучами столкнуться.
        В общем, успокаивал именно масштаб, как бы это поприличнее назвать, операции. Ну да, ясен пень, кидают и даже убивают и за гораздо меньшее… но в том-то и дело, что за меньшее. А такой куш  — ну в самом деле, этого и впрямь на всех довольно.
        Да и вряд ли Алекс рискнет против него переть. Кишка у Красавчика тонка…
        Э-эх, просчитался Костя, недооценил напарничка!
        Хищно перекошенное лицо Алекса… Блеск пистолета в его руке… Грохот выстрела… Боли Седов сперва не почувствовал, только ледяная вода, в которую он рухнул, обожгла сразу все тело, ставшее вдруг непослушным, как чужим. Его несло стремительным потоком, стукая о камни и коряги, он захлебывался, пытался ухватиться хоть за что-то… Потом, на его счастье, подвернулась узкая каменистая отмель… Он долго лежал, глотая воздух  — не воду! И только когда перед глазами начали вспыхивать огненные точки, понял, что от смерти он еще не ушел. Выдернув из подола штормовки шнур, перетянул им раненую ногу и пополз…
        Он довольно смутно помнил, как дополз до какой-то шоссейки, как его подобрала какая-то дребезжащая от старости колымажка  — «копейка», что ли, или дряхлый «москвичок»?  — даже цвет Костя не мог вспомнить. Ему показалось, что колымажка как-то очень споро дотрюхала до Уфы и остановилась у Наташиного дома  — в забытьи он непрерывно твердил ее адрес. А щупленький водитель  — или это была женщина? Рашпиль, сквозь обморочный туман, так и не разобрал  — побоялся везти в больницу угрюмого подстреленного мужика. Места-то глухие, мало ли что за разборки, ну их, влипнешь в криминал, потом свидетельскими повестками замучают, если не хуже.
        В больничку Седов все же попал  — Наташа настояла. Он, правда, все твердил  — не надо, но уже не слишком энергично. Сил не было. Да и то сказать, от того моста над притоком Инзера его теперь отделяло черт знает сколько километров. И спасшая его колымажка пропала, исчезла, сбежал щупленький водитель. Ну и к лучшему. Спас  — и поклон ему земной, и нечего человеку лишних проблем  — вместо благодарности-то. А Рашпилю оно и ладно. Ни с каким ограблением его теперь ни одна собака связать не сможет.
        Ну или так ему казалось.
        Через пару дней в больнице объявился следователь. Иван Ипполитович Баскаков. Едва увидев его в дверях палаты, Рашпиль понял  — из «этих». Опытный зек моментально узнаёт «своих», но еще надежнее  — тех, кто должен (или мог бы) сидеть с другой стороны допросного стола. Невидимые погоны очевидны, как ни рядись. Нет, Баскаков не рядился, не красился в чужие масти да и вообще не скрывал своей принадлежности. Но вдобавок от него «тянуло». С первого взгляда было ясно: он не просто «один из», по обязанности отрабатывающий опрос потенциальных свидетелей и потенциальных фигурантов,  — нет, это был важняк, старый волчара. Опытный следак, из тех, что любому оперу сто очков вперед дадут, дошлый, внимательный и чутьистый. Вот как он ухитрился связать Костину рану с нападением на пустынной дороге? Где Крым, а где Рим? Где уфимская больница, а где «тот» мост? Или не связал? Просто за все подряд хватается, потому что в руках-то нет ничего? Ни следочка, ни ниточки, ни паутиночки. Вряд ли проклятый, до отвращения предусмотрительный Алекс мог оставить на «том» месте хоть что-то. Рашпиль решил, что, скорее всего,
так и есть, и уперся вмертвую  — ничего не ведаю, ни при делах вообще, почем мне знать, кто стрелял. Мало ли тут шальных охотников бродит. Рана сквозная, так что черта с два кто-то определит, что стреляли не из охотничьего ружья. Так что пусть этот следак хоть трижды дошлый, а Рашпиля ему к этому делу не привязать.
        Нет уж, коли на то пошло, Костя сам со своими делами разберется. И Красавчика сам отыщет, и глотку ему сам перегрызет. Что за радость, если Алекса закроют  — хоть бы и на десятку? Да еще и самого Рашпиля за соучастие притянут  — вот уж нет. Но главное  — Седов должен лично посмотреть в лживые глаза этой мрази и лично его закопать. Именно это неукротимое желание сквитаться помогло ему не сдохнуть в той речке, выбраться, дожить до больницы. И одобрительные хмыканья врачей  — надо же, какая силища, и выжил, чуть не полтора литра крови потеряв, и на поправку с такой скоростью идет,  — все это было оттуда, от сжигающей жажды наказать гада. Тот еще хитрец Красавчик  — и весь жар чужими руками загреб, и от «рук» этих избавился без сомнений. Даже не вспомнил, что «руки» эти его в колонии тогда спасли, решил убрать  — и застрелил… Ну, во всяком случае, думает, что застрелил. Ничего, пусть пока погуляет. Костя сперва на ноги как следует встанет, а там уже и мерзавца отыщет, и счет ему предъявит.
        И самым крупным пунктом этого счета будет вовсе не простреленная нога, не подлая подстава.
        Наташка!..
        Когда Костя, полумертвый от потери крови и почти ничего не соображающий от боли, добрался до ее дома  — не упрекнула ни словом, ни взглядом, перевязала, вызвала, невзирая на его возражения, «Скорую», день и ночь дежурила у больничной постели. А вот потом, когда стало ясно, что он точно пошел на поправку…
        В больничное окно ломилось веселое буйное солнце. Но Наташа сидела до серости бледная, строгая, точно чужая.
        — Меня твой следователь расспрашивал,  — объявила она чуть не с порога.  — Не бойся, я ничего не сказала. Да и что я могла сказать? Ничего не знаю. У тебя же от меня секреты. Своя жизнь, от которой ты и не собирался отказываться. Что бы ни обещал, что бы ни говорил, а… черного кобеля не отмоешь добела. У тебя своя жизнь. Ну а у меня своя. Хватит мне судьбу испытывать. Я всякого в жизни навидалась, и, любовь не любовь, мне надежный человек нужен. Такой, кто за слова свои отвечает. А передачки тебе в тюрьму пусть какая-нибудь другая дурочка носит. Уезжаю я, Костя. Сегодня. И билет уже взяла, и вещи собрала. Хотя какие там у меня вещи… И не ищи меня, не найдешь. А если и найдешь  — толку не будет, только сердце попусту надрывать. Ничего больше не будет, Костенька. Ты все сломал. Прощай.
        Повернулась  — и ушла. Исчезла. Пропала. Словно приснилась. Словно все-все-все приснилось  — и звенящая река, и оранжевые блики костра, и мягкие, податливые губы, и мечты, и надежды…
        Рашпиль со всего маху саданул кулаком куда придется. Сбитые в кровь костяшки сразу заныли. На беленой стене котельной остался слабый коричневатый след. Кровь. Он пялился на эту стену, точно не понимая, откуда она взялась. Вроде только что было… что? Все было, подумал он. Наташа была, а я, кретин, упустил свой шанс. Э-эх, разыскать бы ее! Да только у нее-то наверняка уже своя жизнь, муж, дети… И даже если нет детей и мужа…
        Он резко поднялся, хватаясь за шершавую стену  — непослушную ногу повело в сторону. Кому я, хромой инвалид, нужен? Выпить, что ли? Костя нырнул в полумрак котельной. Там, в придверном шкафу, у него всегда было. Действительно, усмехнулся он, без всякого удовольствия, как лекарство, опрокинув в себя с четверть стакана. Кому такой нужен? Хромой да еще и все вопросы в бутылке готов топить, чтоб не смотреть, не видеть очевидного. Зачем Наташке такой? Ее и так жизнь не баловала.
        Хотя тогда я ведь и не пил… Это уж потом, когда она ушла…
        Выйдя из больницы  — еще спасибо, что на своих ногах, хоть и хромая, могло и хуже обернуться,  — он ткнулся было в Наташин детский садик, но безрезультатно, конечно. Уволилась, уехала, пропала. Уехал и он  — слишком все в Уфе напоминало о том, как начинали они тут налаживать общую  — одну на двоих  — жизнь. Бедную, неуютную, но как же здорово это было! Гуляли, придумывали себе будущее, строили планы… Почти воя от безнадежности, он перебрался в Нижний Тагил, к однообразно неунывающему Морозову. Пристроился в районную котельную, вот так и сидит с тех пор посреди серого бетонного сумрака. Сыч сычом. Как-то раз даже, выпив лишнего, рассказал немного о жизненном «повороте» и подлости Красавчика Алекса. Не в подробностях, конечно, еще чего, а так, в двух словах: обещал, мол, дело прибыльное, да кинул, вместо денег  — нога простреленная.
        Костя плеснул в мутный стакан еще порцию, выпил, сморщился  — тьфу, гадость. И ведь не берет совсем, вот какая штука!
        С грохотом распахнувшаяся дверь вывалила в серый полумрак широкий ломоть солнечного света.
        — Бухаешь, Рашпиль?  — с порога захохотал как всегда шумный Мороз.  — Хорош ханку жрать,  — он сунул споловиненную бутылку в шкаф,  — ты мне сейчас трезвый нужен. Новостишки нарисовались  — закачаешься.
        Морозов вразвалочку, насвистывая «В Кейптаунском порту», подошел к столу, ногой вытащил из-под него табуретку, оседлал ее верхом и замолчал, пристально глядя на Седова  — держал паузу.
        — Да что там у тебя за новостишки,  — пренебрежительно отмахнулся тот, давным-давно уже наизусть выучивший морозовскую манеру.  — Опять небось в пивной подрался. Надоело, Гарик! Зачем бутылку убрал? Ты мне кто  — нянька, что ли?
        — А вот это видел?!  — Мороз размашисто хлопнул по столу ярким журналом.  — У секретарши нашей стащил. Я к начальству и не хожу никогда, они типа крутые, а я типа никто. А тут мне бумажку надо было подписать, ну и… В куче там лежал.
        — Ну и лежал бы. Чего ты мне-то приволок?  — Костя с некоторым удивлением смотрел на надувшегося от важности приятеля.
        — А то!  — Гарик раскрыл журнал и ткнул Седову под нос какую-то пеструю фотографию.  — Да ты погляди, погляди, враз протрезвеешь.
        Костя, нахмурившись, вгляделся в глянцевую страницу. Река, скалы, катамараны… катамараны, черт бы их подрал! Сплавщики…
        — Ну… Река вроде знакомая… Но они все похожи.
        — Река?..  — Мороз презрительно фыркнул.  — Ты вот на этот кадр глянь, на эту вот морду. Ну? Неужто забыл?
        Сердце тяжело, как скальный обломок в пороге, повернулось в груди, больно царапая ребра.
        — Алекс?!  — Рашпиль ошарашенно переводил взгляд с фотографии на Гарика и обратно  — убедиться, что глаза не обманывают, что на фото…
        — Ну!  — захохотал приятель.  — Красавчик! Это ж он тебя кинул, да? Ну ты ж тогда сказал, что из-за него охромел и вообще он тебя подставил. Объявился! Решил, что все про него забыли, типа можно нарисоваться. Небось за денежками вернулся. Я-то думал, он на каких-нибудь Мальдивах давным-давно отжигает. А он небось тогда с собой все не потащил, припрятал. А сейчас вернулся. Забрать. Иначе чего б ему тут делать, а?  — реготнул Мороз.
        Его голос доносился как сквозь вату. Или издалека.
        — Погоди, погоди,  — нахмурился Костя. Достал из шкафа убранную было бутылку, налил стакан чуть не доверху и махнул, почти не почувствовав вкуса. Зато в голове вдруг прояснилось, все вокруг стало резким, отчетливым  — словно кто-то где-то подкрутил соответствующую ручку  — и в то же время каким-то нереальным.
        — Ты погляди,  — бубнил Гарик, тыкая ногтем в журнальную страницу.  — Красавчика и искать не придется. Фотки-то, написано, с Инзера этого самого. То есть он там же и объявился. И название базы обозначено. Ну?
        Костя почти не слушал. Не зря, нет, не зря ему сегодня эта женщина в автобусе встретилась. Знак свыше, не иначе. Непонятно, правда, к добру оно или к худу, ну да это потом разберемся, а знак верный.
        — Хорош базарить не по делу,  — резко оборвал он Гарика.  — Гони на вокзал, бери билеты до Инзера. Прямо на сегодня, ясно?
        Ирен и Полина
        Москва  — Инзер
        — Полли, это кто?  — Ирен сунула дочери журнал, раскрытый на ее репортаже.
        Публикацией Полина гордилась страшно. GT  — Great Travel, «Большое Путешествие»  — это вам не что-нибудь! Это почти так же круто, как National Geographic. И уж как минимум круче, чем дышащий на ладан «Вокруг света». Кто знает журнал «Вокруг света» за пределами России? Вот то-то же! А GT  — знают как солидное международное издание. И ее, Полинин, репортаж  — на его страницах. Очень престижно. При том, что фотографов нынче  — пруд пруди, в том числе и «естественников». Каждый второй норовит запечатлеть красоты окружающего мира, а она-то сама в этой сфере  — без году неделя, начала со снимков обожаемых английских лошадок, а потом пристрастилась, и оказалось, что у нее  — получается! Получается лучше, ярче, живее, чем у сотен тысяч любителей запечатлеть и увековечить. Ведь отнюдь не мамины связи втащили ее на эту вершину. Полина влезла на нее сама! Ну повезло, не без того. Но вот не зря говорят, что везет тому, кто сам себя везет. Удача  — птичка шустрая, сама никому в руки не прилетает. Журнальный конкурс «Ты  — профи!» для фотографов-любителей («Три репортажа-победителя будут опубликованы
на страницах Great Travel, дерзайте!»)  — это счастливый случай, конечно. Фарт чистой воды. А вот имя Полины среди этих самых победителей  — это уже не случай, это она сама, собственными стараниями и талантом заработала.
        Заполучив долгожданный номер с собственной публикацией, она скакала по квартире, кружилась в вальсе, даже целовала вкусно пахнущие глянцевые страницы  — разве что по потолку не бегала.
        Да и сейчас, когда первый восторг уже схлынул, глядеть на собственный репортаж в солидном журнале было ужасно приятно. Она заглянула через плечо матери:
        — А, этот! Да сплавщик один тамошний, местная знаменитость.
        — Чего ж у тебя знаменитость  — и не в фокусе?
        — Да ну! Он знаменитость, конечно, но, знаешь, типа неуловимого Джо. Ну которого никто поймать не может  — но не потому, что он так прекрасно бегает, а потому, что и не ловит никто, на фиг он никому не нужен. Нет, этот-то нужен, про него всякие легенды рассказывают  — мол, сплавщик гениальный и вообще. Только… мах, ты же акула, ты же знаешь, как общественное мнение создается. Ну когда все мало-мальски значимые события к одному персонажу пристегиваются. Этот, как его, Алекс Смелый, по-моему, из той же оперы. Все байки про него, кстати, какие-то древние  — пять лет назад было то-то, десять лет назад было вообще ужас что, и так далее. Заработал репутацию и почивает на лаврах. Ну а людям много ли надо? К тому же весь из себя такой загадочный и неприступный, прямо граф Монте-Кристо. И фотографироваться не любит. Инструкторы обычно с группами на прощание всегда снимаются, ну типа традиция вроде как. А этот  — ни фига. Интересничает, для репутации  — самое оно.
        Снимок был сделан несколько снизу, когда легендарный сплавщик Алекс Смелый, стоя на скале, как капитан на носу пиратского парусника, что-то высматривал в некоей дали. За спиной оранжево полыхал закат, обливая мускулистую фигуру огненными сполохами. Эдакая современная версия капитана Флинта, только «Веселого Роджера» над головой не хватает. Зато шрам, подчеркнутый закатными тенями, чернел зловещим иероглифом. Очень брутально, в общем.
        — Короче, больше у тебя его снимков нет?  — Ирен сдвинула брови и поджала губы, словно мысли воедино собирала.
        Дочь пожала плечами:
        — Ну давай поглядим, вроде я раза три подряд нажимала.
        Покопавшись в папках ноутбука, Полина вытащила на экран еще три снимка  — все такие же «не в фокусе». Чуть разные, но от каждого веяло чем-то знакомым. Смутно, неясно, но очень тревожно. Как слабый запах начинающегося пожара  — ни дымка, ни тем более пламени еще нет, а запашком уже тянет угрожающе. М-да. Дело пахнет керосином. Почему именно керосином, с привычным журналистским скепсисом подумала Ирен. В данном случае дело пахнет, скорее всего, порохом. Ну или просто кровью. Или не пахнет? Или ей все мерещится? Тем более  — шрам. Не было у Дениса никакого шрама. Хотя, конечно, шрам  — дело наживное. И место то же самое, где тогда тело нашли. Что, если это был не Воронцов?
        — Полли, мне нужно съездить в этот, как его, Инзер,  — довольно сердито сообщила она и неожиданно для себя самой спросила:  — Ты со мной?
        Полина скорчила недовольную рожу:
        — Че там делать-то? Наснимать я тогда на десять репортажей наснимала, ничего нового я там не найду. И чего время терять?
        Ирен, прикусив костяшки пальцев, довольно невнятно пояснила:
        — Мне нужно пообщаться с этим Монте-Кристо. Лично. А раз он не вылезает со своей базы… Ну, если гора не идет к Магомету… значит, придется самой туда ехать.
        — На фига он тебе сдался?  — фыркнула было Полина, но осеклась. Помолчала. Свела сосредоченно брови, припоминая.  — Погоди, мах! Погоди-погоди. Это ж вроде там… Ну когда ты меня в Лондоне собиралась с папочкой познакомить, а потом оказалось, что он то ли убил кого-то, то ли его убили… Точно! И тело как раз в Инзере обнаружили, вроде как он туда сбежал и там то ли утонул, то ли еще что. Так ты что, думаешь, что этот инструктор  — он и есть? Как его… забыла…
        — Денис Воронцов,  — довольно сухо подсказала Ирен.
        Полина сморщилась скептически:
        — Это какая-то малонаучная фантастика. Не, ну я признаю, место то же. Ну и что? У тебя фоток этого Воронцова не осталось? Ну, если он мой папочка… Впрочем, что это я…
        Полина опять распахнула закрытый было ноутбук, сноровисто пошарила в поисковиках… Денисов Воронцовых нашелся миллион, но выцепить нужного труда не составило.
        — Гм,  — хмыкнула она, вглядываясь в снимки.  — Типаж, конечно, тот же. Но таких мужиков  — до фига. И шрам опять же… Там ведь никакого шрама не было, а у этого  — во всей красе.
        — Ладно, не бери в голову!  — Ирен махнула рукой, подумав, что тащить с собой Полину  — не лучшая, пожалуй, идея.
        — В общем, сомнительно, мамуль,  — подытожила дочь, еще несколько минут порассматривав «те» и «эти» снимки.  — Поехали лучше в Англию, скачки снимать. Лошадки, аристократия, шляпки опять же  — красота! И вообще… Ты ж понимаешь, этот репортаж,  — она ткнула пальцем в пеструю глянцевую страницу,  — в основном на экзотике победил. Повтор не прокатит. А хочется шанса, понимаешь?
        Ирен почему-то вдруг рассердилась:
        — С английскими лошадками ты своего шанса будешь лет пятьсот ждать. Даже в таких изданиях. Сколько на скачках фотографов? Вот то-то же. А там, очень может быть, ждет настоящая бомба.  — Она не собиралась этого говорить, но взыграло, должно быть, чисто журналистское: можно почти все, но не заметить, не учуять «горячей» темы  — непрофессионально.
        — Да ладно, какая там бомба?  — отмахнулась Полина.  — Сидит этот чувак на базе, туристов на сплав таскает, работа у него такая. Ну, сниматься не любит, это да. Ну так, может, шрама стесняется или впрямь легенду подпитывает.
        — Может,  — согласилась Ирен, все еще сердясь.  — А может, соображает, что его ищут. Ну, то есть надеется, что не ищут, что мертвецом считают, что уверены… Но если до кого-то дойдет… Его ведь и в самом деле закопать пытались. По-настоящему пытались. Очень серьезно. И если он еще жив, угроза не только не исчезла, а… Охохонюшки! Это тебе не журнальчик с красивыми видами, это, знаешь, история для первых полос всех таблоидов. Ну хотя бы российских, но история будет громкая, если это он. Собственно, можешь ехать в Англию, я не настаиваю, я до этого Инзера и одна доберусь. Правда, мне-то лишняя слава уже не нужна, да и денег вполне хватает. И тем, и другим я, знаешь ли, порядком в своей жизни объелась. До изжоги. До отрыжки. До ожидания выстрела в затылок.
        — Выстрела, говоришь?  — медленно, словно задумчиво, повторила дочь.
        — И потом…  — начала было Ирен и осеклась.
        — Чего  — потом?  — Полли, прищурясь, взглянула на мать.  — Ага, вон оно что. Если это он и если за ним охотятся плохие парни… ну ладно, не охотятся, но могут начать. Если так, значит, ему может понадобиться помощь. Так, что ли? А, мах? И потенциальная сенсация тут совершенно ни при чем… Ты его забыть, что ли, до сих пор не можешь?
        Ирен, нахмурясь и поджав губы, молча покачала головой.
        Полина хлопнула себя по лбу:
        — Ну да! Старая дружба не ржавеет? Мах, я именно про дружбу. Вряд ли ты двадцать лет холишь и лелеешь в душе старую любовь, совсем это на тебя не похоже. Слишком у тебя для этого ума много. Но… к уму еще ведь честь и совесть прилагаются по старой формуле? Типа мы своих не сдаем.  — Она зачем-то пощелкала пальцами, поглядела на потолок, словно на нем могло быть что-нибудь нарисовано. Потом коротко вздохнула.  — Ну что ж, годится. Правда, я все равно считаю, что это просто-напросто инструктор, совершенно посторонний дядька. Но если это мой пропавший папочка, то, знаешь, было бы обидно думать, что я своим репортажем его выдала. И кто я тогда получаюсь? Ах-ах-ах, я нечаянно, да? Хоть и не со зла я эту кашу заварила, ни сном ни духом, а все равно гадко. Пакостно как-то. Ведь действительно, мало ли кто мог этот журнал увидеть. А мужик сидит на базе и не в курсе. Уж как минимум предупредить его стоит, а то нечестно как-то выходит. Рискнем. Если это не он, что мы теряем? Неделю времени? Полторы? Ну пусть даже две  — фигня делов! Поехали, короче!
        — В смысле  — полетели,  — через силу улыбнулась Ирен, одновременно и гордясь дочерью, и вздыхая о том, что если и впрямь кто-то узнал на репортажном снимке Дениса, потерять они могут отнюдь не неделю времени, ну да ладно, предупрежден  — вооружен, авось обойдется.  — Не поедем же мы до Уфы на поезде. Только самолетом. Лезь в свой Интернет, заказывай билеты, гляди, что там в Инзере с гостиницами.
        В Уфе они арендовали машину  — тяжелый, но приемистый японский внедорожник.
        — Прямо танк! Берегитесь, все враги!  — веселилась Полина, когда они выкатились на шоссе и в окна начали бить густые листвяные, травяные, хвойные и смоляные запахи, перебивавшие даже бензиновый дух.
        Ирен молчала, сосредоточившись на дороге. Та, впрочем, оказалась на удивление приличной, так что до Инзера долетели, что называется, мухой.
        Гостиничка, правда, была так себе. Ирен раздраженно ходила по скудно обставленному номеру, брезгливо морщась и дергая плечом, как кошка, наступившая в лужу. Ну да, впрочем, какая разница.
        Все-таки я какая-то неправильная мать, сердито думала она. Тащить свое родненькое дитятко в, как бы это помягче, горячую точку  — или как минимум туда, где вполне может стать горячо,  — это как с точки зрения материнского инстинкта? А вот никак. Потому что с другой стороны глянешь  — и где сейчас безопасно? Самолеты падают, террористы взрывают что ни попадя в самых что ни на есть цивилизованных странах, психи заложников захватывают, автобусы, битком набитые безмятежными туристами, летят в пропасть. Так что еще неизвестно, где безопаснее: здесь, где знаешь, откуда «прилетит», или где-то там, где смерть может подстерегать в самом мирном кафе. Да и Полинка  — не малое дитятко, а вполне уже взрослый человек. И очень хорошо понимает, что такое «мы своих не сдаем». Она ведь элементарно не простила бы, если бы ее оставили в «безопасном» месте. Оскорбилась бы насмерть.
        «Дитятко» меж тем оторвалось от изучаемых в Интернете местных сайтов, содержащих в основном объявления о продаже чего попало, от домов и мотороллеров до кактусов и котят, и активно пыталось привлечь ее внимание: помахало перед лицом растопыренной ладошкой, пощелкало пальцами:
        — Алло! Алло! Уважаемые пассажиры! Мы с вами вышли за пределы Солнечной системы! Кислорода осталось на полчаса! И средство против комаров съела инопланетная плесень, так что, если не помрем без воздуха, скоро станем пятнистые, как инопланетяне. Ау! Мамуль! Ты где витаешь?
        — Теперь надо попытаться слиться с местностью,  — хмурясь, подытожила Ирен свои размышления.
        — Это как?  — Полина опять плюхнулась в корявое гостиничное кресло.  — Напялить камуфляж и медленно ползти в нужном направлении? Так мы камуфляж не захватили. А тут каждый человек за версту виден. Без бинокля. Как комар под микроскопом.
        — В общем, да,  — кивнула Ирен.  — Но места более-менее туристические. Так что забываем про Лондоны и прочую цивилизацию, изображаем брюхоногих, которые круче турецких пляжей никогда нигде не были. А тут вдруг решили местной романтики хлебнуть. Как-то так. Попроще, попримитивнее.
        — Мамуль, ты отстала от жизни,  — фыркнула Полина.  — Наши простенькие соотечественницы навешивают на себя по три кило золота с самого утра и прутся в горы в дольче-габане. А поскольку ни того, ни другого у нас нету, придется изображать тех, кто все-таки…
        — Ладно, разберемся,  — перебила ее Ирен.  — В конце концов, не такие уж мы с тобой принцессы, чтобы в российской глубинке не суметь раствориться. Две невзрачные овечки, до которых никому нет дела.
        — Невзрачные?  — Полина картинно вытаращила глаза.  — А твоя апельсиновая шевелюра  — это как, ничего? И машинку мы арендовали не так чтобы совсем уж простенькую.
        — Ничего, сойдет,  — отмахнулась Ирен.  — Вполне вульгарно, по-моему. И машина, и волосы. Могу и перекраситься, но… Ну ладно, ладно, бандану повяжу. Короче, слушаем инструктажи, рта лишний раз не открываем, фотографируем что попало  — ну там все подряд красоты, и себя на их фоне, разумеется. А да, и еще, тебе бы надо что-то с внешностью сделать, а то вдруг запомнили с прошлого раза. Ну там очки, бандана…
        — Хорошо. А чем фотографируем-то?  — Полина обиженно надулась.  — Сама же велела приличную технику дома оставить, чтобы якобы не выделяться.
        Но Ирен на фырканья особого внимания не обратила:
        — Снимать будешь на мыльницу, вон, в кармане сумки, привет из девяностых называется, и на телефон. Вот на этот, самый примитивный и дешевый. Без понтов, ясно? Как только обнаруживается наш объект, я с ним тихо и аккуратно беседую. Все.
        Полина, насвистывая мотивчик из «Криминального чтива», с интересом глядела в окно.
        — Знаешь, маха, боюсь, что с невзрачными овечками, до которых никому нет дела, мы пролетаем, как фанера над Парижем. И отнюдь не из-за твоей солнечной прически и даже не из-за машины. Тут, похоже, съезд гостей наметился…
        — Прямо съезд?  — Ирен осторожно, из-за уныло обвисшей портьеры, выглянула в окно.
        — Ну… в некоторой степени. Видишь молодого человека в джинсе?  — Полина ткнула пальцем в окно.
        — И?..
        — Не «и», а персонаж знакомый,  — объяснила дочь.  — Когда мы тогда из Лондона как ошпаренные подорвались, ну, когда ты меня собиралась с моим гипотетическим папочкой познакомить и вдруг узнала, что не то он кого-то убил, не то его самого убили, помнишь?
        — Не юродствуй,  — оборвала ее Ирен.  — Мы это уже обсуждали.
        — Да ладно,  — фыркнула девушка.  — Понимаю. Короче, мы ж тогда прибарахлиться намеревались, по ателье таскались, помнишь? Ну вот этот мальчишечка как раз присутствовал в том ателье. Мы с тобой заговорили по-русски, и он начал на нас таращиться.
        — Именно этот?  — Ирен с некоторым сомнением поглядела на «мальчишечку»: мальчик как мальчик, лет двадцати, ну ухоженный, ну красивый, но таких тысячи.  — Ты так хорошо его помнишь? Столько лет прошло.
        — Ну, во-первых, я ж не зря в фотографы пошла, у меня глаз-алмаз! Зрительная память, все дела. А главное,  — она почему-то шмыгнула носом,  — на меня за всю мою богатую на приключения жизнь никто никогда не смотрел та-а-акими влюбленными глазами.  — Полина вытащила из сумки объектив от камеры (ну и что, что мамуля велела технику дома оставить, всю  — это уже перебор, хоть что-то надо ж было с собой прихватить) и принялась наблюдать за гостиничным двориком.  — Глянь! Мальчишечка-то не сам по себе, а вон с тем уродом. Ну вон тем, бандитского вида, хоть и одет как приличный. Точно-точно, они вместе. Разговаривают как знакомые, а не «позвольте узнать, который час».
        — Да, вижу,  — прошептала Ирен неожиданно севшим голосом.  — Тьфу ты, пропасть! Чтоб ты провалился! Ох, чуяло мое сердце…
        — Ты его знаешь, что ли?  — невнятно спросила девушка, не отрываясь от объектива.
        — Не уверена,  — медленно проговорила Ирен.  — Если это тот, на кого я думаю, я его вообще никогда в жизни не видела. Ты, Полли, вот что. Сделай-ка мне приличную фотографию этого, как ты выражаешься, урода. Отсюда сможешь? Чтобы как следует можно было разглядеть, а?
        — Да не вопрос!  — Полина принялась «ловить момент», время от времени щелкая спуском (главное  — нащелкать, лучшее качество после отберем).  — А мальчик-то? Его знаешь?
        — Разберемся,  — буркнула Ирен, соображая, все сразу рассказать дочери или пока погодить.  — Ты снимай, снимай. Предположения мои проверить успеем. Ох, хорошо хоть, Интернет тут есть, я-то, признаться, предполагала полную глушь, а тут вполне себе цивилизация. Так что разберемся.
        Впрочем, в предположениях своих Ирен была практически уверена. Знает она, знает, кто этот «урод» с тяжелой челюстью, ломаным носом и глазами-буравчиками. Прежде всего  — типаж, конечно. Эту публику за десять верст видно  — по повадкам, которые никакими карденовскими пиджаками не прикроешь и никакими курсами хороших манер не изведешь. И походочка эта чуть враскачку, и оглядочка осторожная, звериная, и вечная жвачка во рту, и привычка чистить ногти маленьким ножичком-подвеской. Какая уж там цивилизация! Этих в цивилизованный мир не встроишь, все приметы стаи, клана, кодлы, в конце концов,  — они навсегда, как клеймо. Вытравливай не вытравливай, след проступает. Если все люди  — братья, то эти ребятишки  — братва. Все до единого.
        А вот этот конкретный персонаж… У него еще должна быть на шее татуировка  — кельтский крестик. Главная примета. Если старый пройда Керимов не ошибся и Роман Грецкий  — из тех, из пермских «ребят». А Керимов вряд ли ошибся. Тогда получается, что этот мужик, который приехал с мальчишкой, правая рука Грецкого, исполнитель, тупой, но верный. Сладкая парочка.
        Потому что «мальчишечка» в джинсе  — Егор, сын Дениса, теперь-то она точно его узнала, можно и в Интернете не искать, видела она фотографии. Хотя лучше проверить, конечно.
        Ирен потерла внезапно вспотевшие ладони. Что, дорогая, похоже, и впрямь паленым запахло? Или, как бишь еще говорят, керосином? Воняет, в общем. Присутствие здесь Егора делает ситуацию еще хуже, чем она представлялась и вообще могла бы быть. Вряд ли мальчишку притащили для счастливого воссоединения с отцом. Господи, помоги нам!
        Ксения
        Москва
        Хуже нет  — чего-то или кого-то дожидаться, бесилась Ксения. Ну ладно  — в ресторане, к примеру, там понятно, повару, чтобы что-то приготовить, нужно время. Ну и в аэропорту тоже можно потерпеть  — если, конечно, ты не летаешь персональным самолетом. А так процедура для всех общая, на каждого пассажира по персональному оператору не выделишь, никакого аэропорта на это не хватит, глупо требовать невозможного, можно и потерпеть. Хотя, конечно, хорошо бы и летать на личном самолете. Ксения вздохнула. И на личном вертолете. Потому что пробки на дорогах  — с ними ведь тоже ничего не сделаешь, приходится мириться. Ну бывают еще какие-нибудь природные катаклизмы или стихийные бедствия  — например, сплошная метель, когда те же самолеты вообще не летают и правды искать не у кого. До небес-то не докричишься, только и остается, что материться. Про себя, разумеется, не забыв нацепить на лицо улыбочку благовоспитанной леди.
        Но в обычной-то повседневной жизни можно без такого идиотизма обойтись? Какая уж тут улыбочка, если приходится ждать только потому, что кто-то работает через пень-колоду! Нет уж, увольте! Никаких вежливых улыбочек! Разнесу все это модное заведение по кирпичику. Каждый сверчок должен отвечать за свой шесток. Нет, как-то это по-другому звучало. Ксения нахмурилась. Впрочем, не важно. Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей врагу не отдадим! Как напевал когда-то покойный и, в общем, забытый дед. Очень подходяще вспомнилось.
        Так она и заявила менеджеру салона красоты  — юной девице с длиннющими, явно наклеенными ресницами и стразами на трехсантиметровых ногтях. Холодно, вежливо, высокомерно  — чтоб юная красотка почувствовала свое место:
        — Милая, посмотрите внимательно. Вот у вас записано: Воронцова Ксения. И время указано  — десять тридцать. Верно?  — Ксения сладко улыбнулась.  — Сейчас десять тридцать пять, если верить вашим же часам. Да-да, вот этим, над вашей головой. Не знаю, как у вас,  — она улыбнулась еще слаще,  — а мое время расписано по минутам. И если вы позволяете себе…
        — Администрация и я лично приносим вам самые глубокие извинения за эту задержку.  — Девушка улыбалась безжизненной механической улыбкой, но в голосе, к удовлетворению Ксении, звучали виноватые нотки.  — Ваш мастер готов заняться вашей прической, но…
        — Что  — но?  — Ксения презрительно фыркнула, почувствовав, что есть возможность еще покуражиться.  — Какие могут быть «но»?
        — Мне очень жаль…
        — А уж мне-то как жаль,  — перебила Ксения,  — милая…
        — Во всем квартале нет света,  — успела наконец сказать девушка, и Ксения осеклась.  — Авария на подстанции. Мы ждем возобновления энергоснабжения буквально с минуты на минуту. Я только что лично говорила с главным инженером электросетей, он заверил, что ликвидация аварии займет не более получаса.
        — Авария?  — переспросила Ксения, несколько растерявшись. Закатить полноценный скандал, похоже, не получится. Электричество  — это в некотором роде тоже катаклизм и стихийное бедствие. Особенно если его вдруг нет.  — Полчаса, говорите?
        — Это не я говорю,  — чуть живее сообщила менеджер,  — а главный инженер. Может быть, если вы торопитесь, вас записать на другое время? Когда вам удобно?  — Девушка подвинула к себе таблицу-сводку заказов и щелкнула ручкой, нацеливаясь писать.
        Ксения растерялась:
        — Да какое другое время! Мне от вас нужно на важную встречу. И что? Я теперь вот такая должна туда идти?  — Она подергала себя за волосы, нацепив на лицо выражение «какой кошмар» и оглядывая себя в зеркале за менеджерской спиной. Волосы, кстати, лежали вполне прилично. Можно было бы и наплевать на запланированную стрижку-укладку, но если она сейчас уйдет, получится, что она подчинилась. И не столько «стихийному бедствию», сколько вот этой юной девице с километровыми (фу, какая безвкусица!) ресницами. Да хоть бы и стихийному бедствию. Чувствовать себя побежденной Ксения не любила еще сильнее, чем ждать.  — Полчаса? Не больше?  — Она демонстративно взглянула на элегантные часики с сапфировой россыпью.
        — Обещали, что не больше,  — закивала менеджер.  — Когда дадут свет, мы можем Жоржу выделить еще одного помощника…
        Жоржем звали мастера Ксении. Хорошего, кстати, несмотря на дурацкое  — что вообще у стилистов за привычка французиться?  — имечко. Ну, конечно, не настолько знаменитого, как этот, как его, Серж, но чтоб причесываться у этого самого Сержа, надо быть Аллой Пугачевой или вдовой Березовского. Жорж, по правде говоря, ничуть не хуже, только понтов поменьше.
        — И в четыре руки они меня причешут в два раза быстрее?  — скептически усмехнулась Ксения.  — Вы это хотите сказать?
        — Ну не в два, но с хорошим помощником раза в полтора.  — Девушка слегка расслабилась, почувствовав, что продолжать скандал клиентка, похоже, не станет.  — Подождете?
        — Ну если в полтора…  — Ксения еще раз взглянула на часы. Чистый спектакль, по правде говоря, никуда она особенно не торопилась. Но обслуге нельзя давать спуску. Иначе зачем вообще находиться на вершине?
        — Присаживайтесь вот здесь.  — Менеджер, мигом выскочив из-за своей стойки, гостеприимно коснулась пухлого кожаного кресла возле традиционного стеклянного столика с грудой журналов.  — Чаю? Кофе? Минеральной воды?
        — Пожалуй, чаю,  — милостиво согласилась Ксения, элегантно опуская себя в мягкие кожаные объятия.  — Зеленый, некрепкий и, разумеется, никакого сахара.  — Она небрежно-изящно закинула ногу на ногу.  — Постойте,  — властно остановила она кинувшуюся было исполнять приказ девушку.  — А он у вас случайно не из пакетиков?  — При одной мысли о мокрой бумаге Ксению начало подташнивать.
        — Что вы!  — Девица обиженно захлопала ресницами.  — Вот, пожалуйста, чайная карта. Какой сорт предпочитаете?
        Ксения пролистала карту и наугад ткнула в какую-то строчку на «зеленой» странице. В чае она ничего не понимала, да и шрифт был «эдакий», с вензелями и финтифлюшками, а надевать очки при этой вертихвостке с гладкими щечками и бесконечными ресницами не хотелось.
        — Пока готовится чай, вы можете просмотреть свежие журналы,  — любезно предложила вертихвостка.  — Или, если желаете, могу включить телевизор.
        — О нет, только не телевизор!  — воскликнула Ксения, уже вернувшаяся из роли «хозяйка в гневе» к роли благородной дамы.  — Там вечно если не футбол, то новости, и одна другой ужаснее. Не нужно телевизор.
        Девушка почтительно и одновременно сочувственно улыбнулась, продемонстрировав чуть не голубоватые от безукоризненности зубы, и зацокала каблучками прочь. Видимо, за чаем.
        Журналы, впрочем, Ксению тоже не интересовали. С большинством из них ее рекламное агентство работало, так что весь этот глянец делился для нее на приличных клиентов, капризуль, у которых семь пятниц на неделе, и «тупых идиотов», которых к полиграфии подпускать на пушечный выстрел нельзя. Вот бы какой-нибудь журнальчик вовсе без рекламы… Таковых на темно-стеклянном столе, ясное дело, не оказалось. Может, таких сегодня вовсе не бывает?
        Ладно, вот Great Travel, «Большое Путешествие», к тому же не русская версия, а «родная». Не National Geographic, но сойдет. Хоть английский освежить. Ну и вообще… почувствовать себя в каком-нибудь Лондоне. Или на Гавайях.
        Раскрыв журнал наугад, Ксения наткнулась на зануднейшую статью про Галапагосские острова, основным содержанием которой были подробнейшие описания привычек галапагосских черепах, а основным выводом  — что делать на этих островах приличному человеку совершенно нечего. Листанув дальше, она увидела заголовок, который можно было приблизительно перевести как «Пройди свой главный жизненный порог». Фотографии смотрелись куда завлекательнее галапагосских  — вода, солнце, скалы. Собственно текста было немного  — скорее фоторепортаж, чем очерк. Инзер  — мелькнуло откуда-то знакомое название. Ксения вчиталась. Ля-ля-ля, фа-фа-фа, реки Южного Урала обретают мировую популярность благодаря новому виду экстремального туризма  — сплаву по горным рекам на плотах. Новому? Она фыркнула, вспомнив, как трындели про этот самый сплав в институте. На фото все это, конечно, красота неописуемая, но автор благополучно умалчивает  — ну явно же заказной материал, рекламный,  — сколько в этом хрустально синем воздухе всякой кусачей гнуси. Начиная от банальных комаров и мошки, вплоть до сущих летающих монстров. Да и опасно.
Вон вода как кипит. Вылетишь на такой скорости с плота и головой о скалу  — бряк! Или просто в воду, а она, как водится, ледяная. И  — привет, воспаление легких! До «Скорой помощи» три дня скачи, не доскачешь, связи наверняка тоже нет. Эх, на Канарах  — лучше. Ну или хотя бы в Таиланде каком-нибудь. Там не только девочки-массажистки, там и мальчики-массажисты очень даже ничего себе… Хотя… Вот на этом фото тоже вполне ничего себе мужчинка. Инструктор, ну дык кто бы сомневался! Фигура почти как у Давида из Пушкинского музея. Только у Давида личико слащавенькое, а этот вон какой мужественный, один шрам чего стоит… А если бы без шрама, то и… Без шрама?.. Инзер?!! Она вспомнила, где слышала это странное звонкое название!
        — Ваш чай.  — Девица-менеджер поставила рядом с Ксенией поднос.  — Лимон?
        Но вместо «спасибо» или «спасибо, не нужно» она услышала сперва сдавленный хрип, а после что-то вроде «мама дорогая».
        — Что такое? Вам нехорошо?  — забеспокоилась девушка. Клиентка явно была не в себе  — побледнела, губы дрожат, не грохнулась бы в обморок.  — Принести воды?
        — Отстань, дура!  — сдавленно рыкнула Ксения и, не выпуская из рук журнала с жуткой фотографией, выскочила из салона, на ходу нажимая кнопку автомобильного брелока.
        Машина приветливо мигнула фарами, впустила хозяйку в ароматное кожаное нутро, но ехать не желала. Ксения лихорадочно нажимала все подряд кнопки. Мотор не заводился, чтоб его!
        Погоди, сказала она себе, куда ехать-то? Сперва надо позвонить. Может, просто похожее лицо. Ну бывают же похожие люди. По телевизору вон даже конкурсы двойников показывают. Позвонить, да. Не женское это дело  — проблемы решать, женское дело  — украшать собой действительность.
        Роман, похоже, мало что понял из ее истерических выкриков, но обещал приехать «сию минуту». Мог бы, между прочим, и что-нибудь успокоительное сказать, тоже мне, мужчина!
        Уронив телефон на колени, Ксения почувствовала: что-то не так. Ну конечно! Конечно, машина не заводится  — ключ-то так и остался в руке! Вон какой отпечаток на ладони, со всей силы прижимала. Совсем нервы ни к черту! Дрожащими пальцами она сунула ключ в гнездо  — с третьей попытки!  — повернула. Мотор умиротворяюще заурчал. Ксения облегченно вздохнула. Нет уж, когда все разрешится, она уедет в какое-нибудь тихое роскошное место. На месяц, не меньше. На какие-нибудь Мальдивы. Отдельное бунгало, и чтоб массажист каждый день приходил. А то от таких нервотрепок и в старуху недолго превратиться. Повернув зеркало заднего вида, она придирчиво осмотрела все еще прекрасное  — что бы там ни фыркали за спиной юные модельки!  — лицо, словно ожидая, что пятиминутная истерика уже нарисовала на нем страшные следы. Следов, к счастью, не наблюдалось. Ну, помаду почти всю съела, губы кусая, но это ничего, это поправимо. Ксения вытащила из сумки золотой тюбик. Она любила, чтобы все было в золоте, очень красиво.
        — Ну и по какому поводу цирк?  — Роман гибким хищным движением скользнул на пассажирское сиденье.
        Ксения молча сунула ему раскрытый журнал и ткнула пальцем в фотографию.
        — Ну инструктор какой-то.  — Он скептически поджал губы.  — Ну похож. Сильно похож. И лицом, и телом. Особенно лицом. Телом-то Денис Юрич порыхлее был. Да не скачи ты так! Мало ли похожих людей? Еще и не такие совпадения случаются. Чего ты всполошилась-то, словно тебе хвост прищемили?
        От спокойных рассуждений Романа Ксению почему-то опять затрясло. Она ткнула пальцем в текст:
        — Инзер! Вот, видишь? Читай, если совсем мозги еще не заплыли! Это же там тело Дениса нашли! Уже забыл? И как опознали, забыл? Только по одежде и документам! Весь разбитый был! До тебя что, не доходит, что это значит?
        — Не визжи!  — Роман припечатал ладонью по панели так, что висевшая над лобовым стеклом иконка выпала из своей рамочки  — золотой, разумеется.
        Но сейчас Ксении было наплевать на все на свете золото. Падение иконки заставило ее вздрогнуть так, словно прямо под ногами разорвалась бомба.
        — Вот! Вот!  — Ксения тыкала пальцем в образок.  — Просто так, да? Бог все видит! Доигрались мы с тобой! Он жив! Я чувствую! Я никогда не верила, что…  — Зубы ее стучали.  — Бог нас накажет! И он… раз он жив…
        — Заткнись, истеричка!  — Роман, больно сжав ее плечо, сильно тряхнул.  — Это жизнь, а не мексиканский сериал.  — Он подумал, что жизнь бывает неожиданнее любых сериалов, и добавил:  — Не дергайся. Он, не он  — дело темное. Взгляни трезво: ничего пока не случилось.
        — Пока!  — взвизгнула Ксения.
        — Вот и я говорю  — пока. Поэтому сделаем так. Я сейчас отзвонюсь Вадиму. Пусть экстренно дует на этот самый Инзер и на месте разберется, что там. Призрак или так, гримасы случайности. И… да, Егора надо с ним отправить.
        — Е… Егора?  — Ксения почувствовала, как в животе тяжелой ледяной глыбой заворочался страх. Она была более-менее равнодушна к сыну, искренне считая, что материнский инстинкт придумали всякие тупые идиотки для оправдания неудачной жизни. Потому что нормальная успешная женщина не может всерьез радоваться наличию детей. Ну в самом деле! Пока Егорка был где-то там в Лондоне, она с полным правом могла считать себя молодой женщиной, так? А сейчас… Ей ведь не может быть двадцать восемь лет, если вот прямо тут под боком  — взрослый сын. И все-таки, когда Роман сказал, что отправит Егора на Инзер, Ксении стало по-настоящему страшно. Страшнее, чем в тот момент, когда она узнала  — или все же ошиблась? ах, как это было бы прекрасно!  — в диком уральском инструкторе погибшего мужа.  — З-зачем Егора?
        — Затем,  — веско отчеканил Роман.  — Если вдруг этот красавчик со шрамом и впрямь твой зашифровавшийся муженек… Встреча сыночка с вернувшимся с того света папочкой будет в самый раз.
        — Зачем?  — повторила она.
        — Затем,  — еще более веско отрубил Роман. Словно ледяную железную болванку уронил.  — Мне плевать на воскресших покойников. Но мне, а еще больше тебе, дорогая,  — впившись пальцами в плечо Ксении, он развернул ее к себе,  — короче, всем нам нужно, чтобы он сидел в своей уральской тайге и не рыпался, не пытался оттуда вылезти. А для этого нужно ему кое-что объяснить. Вот только ни тебя, ни меня, ни тем более Вадима твой придурок слушать не захочет. Если это он. А если не он, тем лучше. Тревога ложная, все танцуют.  — Он отпустил ее плечо и как-то странно, словно бы брезгливо, тряхнул рукой.
        — Ч-что? Что об-бъяснить?  — едва выговорила Ксения.
        — Ты что, совсем дура?  — рявкнул Роман.  — Уже и сама все забыла? Ну так я напомню. Собери мозг. Или что там у тебя вместо него. Надоело вдалбливать. Дело об убийстве питерской шлюхи закрыли из-за смерти главного подозреваемого. Но это совершенно не означает, что его, дело то есть, нельзя реанимировать. Как это говорят, по вновь открывшимся обстоятельствам. Один телефонный звонок  — и отправится этот воскресший покойник в ту же тайгу, только поглубже да за проволоку. И совсем просто сделать, чтоб его там, на зоне, и закопали. Вот все это ему и нужно объяснить. Чтоб сильно варежку не разевал. Усекла?  — Он усмехнулся.
        — Роман, как ты со мной разговариваешь?!  — возмутилась слегка успокоившаяся Ксения.  — Я тебе что, девка с дискотеки?
        Но попытка «поставить зарвавшегося хама на место» успеха не возымела.
        — Как надо, так и разговариваю,  — бросил Роман.  — Как с глупой бабой, которая заказала собственного муженька своему любовнику. За долю в бизнесе, если кто-то что-то забыл. И обещала, напоминаю, половину. Вот только отжалела от щедрот разве что четвертушечку. Типа красивой бабе много денежек нужно. И сыночек, несчастный сиротинушка, тоже должен свой пирожочек иметь, для утешения. Тьфу! Семейка! Сопли подбери, умница-разумница! И не пытайся императрицу строить. Проблему решить и в моих интересах тоже. Но не думай, что тебе опять меня кинуть удастся.  — Он сплюнул.  — Ладно, это после обсудим. С призраком этим действительно надо разобраться, что за ферт нарисовался. Ну да Вадим такие вопросы хорошо решает. Если твой бывший… хм, хотя если он живой, так какой же он бывший? И ты у нас, получается, не богатая вдовушка, а вполне себе мужняя жена, о как!  — Роман расхохотался.  — Ладно-ладно. Если будет пальцы гнуть, можно и не шлюху ту из могилы выкапывать, можно и Дениса Юрьевича окончательно закопать. Понадежней. Вопросы есть? Вопросов нет.
        Достав мобильник, он потыкал в кнопки и заговорил совсем другим тоном, спокойным и учтивым:
        — Егор Денисович? Приветствую! Вам удобно разговаривать? Отлично. Оказия, Егор Денисович, интересная подвернулась. Виктор… ну да, ну да, как же, конечно, начальник службы безопасности, других у нас нет вроде… Так вот. Он на днях в командировку отправляется, надобно информацию кое-какую собрать-проверить, ну да это вам неинтересно. А интересно, что едет он знаете куда? На Инзер!.. Да-да, именно. То самое место. А Виктор еще пару недель отпуска попросил  — отдохнуть, говорит, хорошо бы, таежным воздухом подышать, по бурным уральским рекам посплавляться… Так я чего звоню-то. Не хотите ли компанию ему составить? Вам тоже отдых не повредит… Ага, ага, так точно. Ну тогда я ему команду дам, а он, как с билетами и прочим всяким разберется, вам позвонит.
        Алекс-Денис
        Инзер
        Он сам не мог бы ответить себе  — зачем он сюда приходит. Зачем ему сидеть у скалы, где когда-то  — в другой, кажется, жизни  — он похоронил незнакомую женщину, которая, наверное, мечтала о новой прекрасной счастливой жизни… Еще бы  — с такими-то миллионами! Но куча денег в непромокаемом оранжевом мешке не принесла ей счастья. Денис к этим проклятым деньгам с тех пор так и не прикасался. Как запихал в вытащенную из разодранного рафта спортивную сумку, как спрятал в крошечной пещерке под корнями старого дуба, так они и лежат. Да и то сказать, как прикоснешься-то? В поселке, где каждый на виду, стоит единственную купюру обменять, все будут знать через полчаса и еще полгода станут обсуждать это необыкновенное событие. А если обменять, к примеру, в Уфе, то обсуждать станут  — откуда у бирюка-сплавщика взялись «лишние» деньги, и нет ли где еще, и где он их прячет. Нет уж, лежат себе и пусть лежат.
        Но к скале  — приходил. Может, потому, что до базы Ивана Петровича от нее было рукой подать. Вроде бродил Денис тогда по тайге месяца полтора, выжидая, пока подживет «маскировочный» шрам, а тело покроется смуглым загаром и сбросит городскую дряблость, подсохнет, станет копией того, мертвого. Но, думал Денис, его «беготня» тогдашняя по тайге была похожа на клубок: вроде и длинная нитка, а начальный и конечный хвостики  — вот они, рядышком.
        Пожалуй, это память, зацепившись за острое, царапучее слово «Инзер» (говорили ведь, что Катерина, помыкавшись сколько-то в Москве, так и уехала к отцу  — в этот самый Инзер), не давала ему отойти слишком далеко. Или скорее не столько память, сколько надежда. Раз уж выбрал он когда-то неправильную жизненную дорогу (ну или хотя бы неправильных попутчиков), значит, нужно попытаться вернуться к самому началу, попробовать начать все заново.
        База первой любви. Вот как он думал, представляя себе грядущую встречу с Катериной, надеясь, что судьба приведет все-таки, куда нужно.
        Судьба-то привела. А толку?
        Катя его не узнала, конечно. И она, и Иван Петрович с ходу уверовали в его легенду  — вот он, весь из себя легендарный сплавщик Алекс Смелый. Поначалу это только радовало, раз Денис Воронцов официально числится погибшим, значит, недоброжелатели о нем забудут. А он будет жить новой жизнью  — как Алекс. Нет никакой надобности напоминать Катерине о том робком школьнике, что смотрел на нее влюбленными глазами, нет его, остался в далеком прошлом. А сейчас  — Алекс Смелый, легенда и герой. И что? Катерине оказалось плевать на легенду. Осторожные знаки внимания она попросту игнорировала. Или  — не принимала их как «знаки внимания». Да, очень хорошо, что он прижился на их базе. Да, отличный рафтер. Да, по хозяйству безотказный помощник. Да, Дашута его обожает, потому что возится с ней, как со своими детьми не каждый возится. И все равно  — чужой.
        Так что зря Денис (или уже Алекс?  — он и сам толком не понимал) надеялся завоевать Катину благосклонность. Надежды и с самого-то начала, с момента его появления на этой базе, были вполне призрачными. А с каждым днем, с каждым месяцем, с каждым годом все таяли и таяли, скукоживались, затягивались ледком вежливой официальности. Как сокращается с наступлением зимы пространство чистой воды: полынью, еще неделю назад способную поглотить танк, сегодня можно накрыть штормовкой, а еще через неделю и для ведра окошка не останется, придется лед разбивать.
        Да, зима тоже многому его научила. Точнее, зимы.
        Сплавной сезон заканчивался, и все они  — и Катя с Дашей, и Иван Петрович  — возвращались в Инзер: Даше нужно было в школу, Катя там же работала учительницей.
        Алекс оставался на базе один. И каждый раз опять «забывал», что он Алекс, опять начинал чувствовать и думать как Денис. А за долгую-предолгую зиму чего только не передумаешь.
        В первый-то год Иван Петрович еще звал его в Инзер.
        — Снимешь,  — говорил,  — какой-никакой угол, парень ты рукастый, с голоду не помрешь. А на базе зимовать  — каково это?! Может, и не так далеко от поселка, да все одно  — радости мало. Это сколько ж тебе одних дров запасти надобно? Вагон, не меньше. Да и без солярки для дизеля не обойдешься. А это  — деньги! Не миллионы, но все же. Ну и пропитание опять же. Ведь, считай, больше полугода одному куковать придется.
        Денис тогда втайне рассчитывал, что к приглашению старика присоединится Катя. Что позовет с собой. Хотя бы вскользь. Хотя бы взглядом. Не позвала. Услыхав, что он собрался зимовать на базе, только и сказала: вот и хорошо, мол, поохотишься, порыбачишь, от людей отдохнешь. А то в поселке ведь всю зиму только пьянка да мордобой, мордобой да пьянка. Ну если ты сам по себе, без семьи, волк-одиночка.
        Это ж надо такое сказануть  — волк-одиночка! Ох как тогда Денис растерялся от этих слов. Даже обиделся, хотя вроде не мальчик уже зеленый. Сгоряча думал: забрать сумку с деньгами и рвануть куда-нибудь. Да хоть бы в ту же Ялту. И зажечь там до небес на эти шальные миллионы. Ну или не «зажечь», а купить домик на южном берегу. С виноградником  — не все же их Горбачев под корень свел. И жить-поживать. Или лучше таки «зажечь»?
        Хорошо еще, подходящего поезда под те его мысли не случилось, а то и впрямь рванул бы. И  — ежу понятно  — закончилось бы это хуже некуда.
        Самое смешное, что первобытное житье-бытье ему понравилось. Так же как когда он, загнанный беглец, бродил неприкаянно по здешним лесам, но вместо отчаяния чувствовал все большее спокойствие. Удивительно даже. Но  — понравилось первобытное существование. И продолжало нравиться. Не только летнее  — яркое, пестрое, веселое, но и зимнее  — одинокое и почти одноцветное. Как дешевенькая электронная книжка, которую он купил в Уфе перед первой зимовкой. Съездил в республиканскую столицу сторожась, подгадал так, чтобы под вечер, чтоб никто вдруг не заметил его, не узнал. Не брился неделю  — геолог геологом. Хотел вовсе бороду отпустить, да у него не борода выходит, а смех один. А вот щетина недельная вполне сгодилась для маскировки. Про электронную книжку  — это было какое-то наитие: он вдруг представил долгую-предолгую зиму, когда кроме бытовых, житейских  — никаких других надобностей. Ну и пачка каких-то старых журналов в чулане  — и все. Это ж с ума от мыслей можно сойти. Ну и купил, чтобы мозг чтением занимать. Впрочем, читал он, как ни странно, меньше, чем рассчитывал. Зима на базе оказалась не менее
прекрасной, чем лето. Небо, тайга, река, каждый день похож один на другой и в то же время  — совсем особенный. Как бриллианты в бесконечном ожерелье  — одинаковые, но сверкающие каждый собственным светом. И каждый следующий не обесценивает предыдущие, не делает их тусклее, не наводит скуку. С каждым следующим интерес только разгорается  — каким будет завтрашний? Ясно, что тоже «бриллиантовым», но каким? Эх, прошли те времена, когда он приглядывался в ювелирных к бриллиантам. Ну и черт с ними!
        Сейчас, вспоминая давние злые свои мысли про «рвануть подальше» и «зажечь поярче», он только усмехался.
        Потому что сейчас-то, наверное, можно уже и уехать. Без лишней помпы, конечно, но… вроде бы ведь затихло все. И Егор уже почти взрослый, школу свою лондонскую окончил давно, интересно бы сейчас на него посмотреть. Хотя Егора, скорее всего, и в России нет, небось Ксения сплавила его куда подальше, в какой-нибудь английский, а то и американский университет. Вряд ли ее устраивает присутствие рядом живого свидетельства  — практически документа  — о ее собственном возрасте. Она-то небось до сих пор представляется девушкой «слегка за двадцать».
        Да, пожалуй, надо бы выбраться из этой пусть и удобной, и прекрасной, но все же берлоги. Хоть ненадолго выбраться. Поглядеть, что на белом свете делается. Взять пару-тройку пачек из сумки и прокатиться по стране. Да и по поводу заграничного паспорта разведать возможности. К сожалению, срок старого заграна, который он тогда со всеми документами забрал, давно истек. Вдруг теперь отпечатки пальцев для заграна уже в обязательном порядке снимают, а не добровольно, как раньше. Шрам-то теперь стал  — не хуже настоящего, выглядит, как будто ему уже лет десять, а то и все пятнадцать. А вот с пальчиками так просто не прокатит. Интересно, кстати, когда его после питерской подставы разыскивали, пальчики в базу внесли или как? И если внесли, то откуда взяли. Из того гостиничного номера? Но гостиничный номер  — он и есть гостиничный номер, как понять, какие из пальчиков  — его, Дениса? Потому что, вот ведь незадача, не может он вспомнить, брали у него когда-нибудь эти самые отпечатки или нет. Вроде не брали. Но ведь любящая женушка вполне могла что-нибудь из личных или рабочих вещей оперативникам выдать. С нее
сталось бы. А уж с Романа  — тем более. Эх, заплатить бы этой парочке за все… по полной программе…
        Алекс-Денис не отрываясь глядел на речную рябь  — разбившееся на тысячи сверкающих лепестков отражение солнца. С разлегшегося на противоположном берегу луга волнами накатывали запахи жаркого разнотравья. К самым ногам подлетела какая-то серо-коричневая пичужка и начала копаться в траве с самым деловитым видом. Вот и я, кажется, такой же: деловито копаюсь на одном месте, забыв, что мир гораздо больше доступного взгляду крошечного пятачка. При том, что успел ведь уже разного повидать.
        Ладно, решено. Отработаю с последней группой и попытаюсь сделать вылазку в большой мир.
        Ох ты, солнце-то уже где, на базу давным-давно пора возвращаться, обед уже вот-вот. Да и Петрович просил баньку поглядеть, вроде с дымоходом что-то не то, угар идет. Хотя откуда бы там угару взяться? Чудит старик. Или занятие мне придумывает, чует, что у меня пятки чешутся?
        Он потянулся, птичка испуганно порхнула в сторону, сердито чирикнула и стала накручивать в воздухе замысловатые петли  — что-то там, видно, в траве вкусное осталось, ждет теперь, пока я уйду. Эх, не расстраивайся, кроха, найдешь ты еще сегодня своего червяка. И не одного.
        Раскинув во весь размах руки, он глубоко, всей грудью, вздохнул и во весь голос крикнул:
        — Э-гей! Жизнь продолжается!
        Прибрежный камыш прошелестел в ответ что-то невразумительное, но странно тревожное. Наверное, потому что невразумительность, неясность, непонятность вообще вызывают тревогу. Пустое.
        Над базой висела плотная жаркая тишина. Даже собак не слыхать. Значит, Иван Петрович с Дашей еще не вернулись с грибной охоты. Однако в печке летней кухни уже потрескивали дрова, а на длинном, чисто выскобленном дощатом столе круглобоко царил накрытый полотенцем котел. Рядом в эмалированной миске весело поблескивали свежеотмытыми боками огурцы и помидоры.
        Так, значит, с меня  — салат. И, значит, Катя уже вернулась из поселка.
        Ага, вот и для меня гостинец  — пакет на крылечке. Не совсем, конечно, гостинец  — просил запас носков прикупить. Вот хозяюшке сердечное спасибо, что не забыла. Только самой ее что-то не видать. Купаться, должно быть, пошла  — с дороги да после печки.
        Алекс-Денис вытряхнул содержимое пакета прямо на обширное, на два десятка трапезников, пространство обеденного стола. Носки, упаковка бритвенных лезвий  — это ему, остальное  — остальным. Лампочки, батарейки, конфеты для Дашки, папиросы для Ивана Петровича… И прозрачная папка с бумагами, одна из которых, зацепившись скрепкой, торчала наружу.
        Он уже собирался, отцепив непослушную бумагу, засунуть ее на место, но фотография в углу притянула взгляд. Даже не фотография  — ксерокопия снимка. Черт! Может, именно из-за недостаточной четкости лицо показалось странно знакомым. Он вытащил бумагу из папки  — гостевая анкета. Формальность, ясное дело, но поскольку сплав  — не шутки, данные у приезжающих Катя требовала, а те послушно присылали. Включая неизвестно зачем нужные фотографии.
        В анкете не было, собственно, ничего интересного: паспортные данные, питерский адрес, имя. Мария Алексеевна Чернова. Почти Иванова или Кузнецова. С такой фамилией в одном Питере тысяч пять народу, наверное, живет. А то и двадцать пять. Да еще и Мария Алексеевна. Но лицо на снимке… лицо притягивало взгляд и сбивало дыхание. Чтобы сосредоточиться, Алекс-Денис закрыл глаза и начал дышать медленно, размеренно, на счет восемь, как научил когда-то, еще в университетские времена, знакомый кришнаит. Или он был буддист?
        За спиной раздался тихий Катин смех:
        — Алекс! Что я вижу? Старый отшельник выглянул из скита? Отец Сергий нарушил аскезу? Или там на фотографии кто-то вроде Джоконды или Анджелины Джоли? Кого предпочитаешь?
        От неожиданности он выронил листок:
        — Ох, прости! Я полез в пакет за носками, а бумаги… вот, выпали.
        — Да ладно!  — Катя весело махнула рукой.  — Подумаешь, какой секрет! Так и так ты всех этих гавриков через пару дней живьем увидишь.
        — Да лицо знакомым показалось,  — зачем-то начал объяснять он.  — А вспомнить, кто такая,  — не могу.
        — Да ой! Уж признавайся,  — продолжала посмеиваться Катя, вытирая мокрые после купания волосы,  — влюбился с первого взгляда, как средневековый рыцарь в портрет прекрасной дамы. Да и ладно, и ничего в этом такого особенного. Вон сейчас по Интернету все знакомятся, и то не боятся, хотя двадцатилетняя красотка может на поверку дряхлым дедулей оказаться. А у тебя-то все без обмана: фото, анкетные данные, все дела. Ну а подробности уж живьем разглядишь. Мало ли, может, она марсианка и у нее три ноги!
        Катя заглянула через его плечо, оценила портрет:
        — О, я так понимаю, тебе сейчас не до салата. Действительно симпатичная. И молодая. Вон в анкете возраст указан, так что фото не двадцатилетней давности. В самый раз тебе. А то сидишь у нас, как сыч старый. Только что по ночам не ухаешь. Я и то уж беспокоиться начала. Может, у инструктора нашего проблемы какие по мужской части? Может, его в санаторий надо отправить? В Крым. Он-то теперь наш, там таких красавцев вроде тебя с распростертыми объятиями принимают. В буквальном смысле.
        — Тебе-то откуда знать?  — невольно огрызнулся он.
        Катя даже удивилась  — впервые за все годы здесь героический сплавщик проявил столь яркие эмоции.
        — Да ну, не вчера ж я родилась. Поездила, было время. Еще когда в университете училась,  — она мечтательно подняла глаза, вспоминая,  — каждое лето туда в археологичку ездила. В Керчь  — на Пантикапей, в Судак  — на Генуэзскую крепость, ну и так далее. А после экспедиции с девчонками по всему Крыму автостопом… Э-эх! Ладно, ты не отвлекайся, ты вспоминай, я уж сама на стол соберу. Или, может, наших подождем? Ну если ты не сильно голоден…
        — Подождем, не вопрос,  — улыбнулся он, смягчая предыдущую резкость, и неожиданно для самого себя добавил:  — А про Крым идея хорошая. Поехали? Вдвоем…
        На мгновение ему показалось, что в ее глазах мелькнул интерес. Но… похоже, показалось.
        Катя собрала влажные еще волосы в пучок, перехватила резинкой, попробовала пальцем лезвие ножа  — не пора ли точить  — и быстрыми сноровистыми ударами принялась резать овощи. Но реплика Алекса, похоже, задела ее таки за живое:
        — Откуда у тебя деньги-то на Крым, приглашальщик? Я вот гляжу на тебя четвертое лето уж, и даже неловко  — сколько ты у нас тут за сезон зарабатываешь, непонятно, как тебе до весны на прокорм хватает. Ан нет, туда же, поехали на курорт!  — Катя решительно сгребла пеструю овощную груду в миску.  — Мой курорт сейчас вон с грибами наперевес явится… Знаешь, сколько денег надо, чтобы Дашку в школу собрать? То-то и оно, что знать не знаешь. Курорт, надо же!
        — Деньги есть.  — Он облизнул пересохшие от нахлынувшего волнения губы.  — Не беспокойся. Осталось с прошлых времен кое-что. Уж на Крым точно достаточно.
        Но Катино лицо было мрачно.
        — Давай договоримся,  — жестко сказала она.  — Ты этот разговор не начинал. Я ничего такого от тебя не слышала. Понятно?
        — Но почему?  — почти взмолился он.
        Катя посмотрела зачем-то на небо  — над ними как раз проплывали два облачка, белых, лохматеньких, безмятежных  — и с силой всадила нож между досками столешницы.
        — Потому что поздно мне жизнь заново начинать.  — Она зло сощурилась.  — Закончились давно все мои лотерейные билеты. И азарт закончился. И знаю я точно, как дважды два, что ничего другого, чем вот это все,  — она повела рукой вокруг,  — ничего другого у меня уже не будет. И на курортах пусть молодые да ранние судьбу на прочность пытают. Шелуха это все, дурман, сон на рассвете. Хотя и сладкий. Но такой же короткий. Такой короткий, что и выдохнуть не успеешь  — а уже в луже сидишь, сопли с юшкой кровавой жуешь, ручонки грязненькие ободранные к прохожим тянешь: помогите, люди добрые! И все как один от тебя шарахаются, по своим делам бегут. Спасибо, если пирожок подадут. И то позавчерашний, зубы сломаешь, пока разгрызешь.
        Он набрал было воздуха, собираясь разразиться страстной речью… но из-за кухни, от леса, послышался радостный собачий лай. И столь же радостные Дашкины крики.
        Вот так всегда! Закон всемирной подлости в действии. Алекс-Денис даже застонал от острого чувства обиды на весь миропорядок, на всю Вселенную. Нечестно же так! Еще бы пять минуточек! Нет! Черт! И все, поезд ушел.
        Но внезапно, точно проснувшись, он подумал: а так ли уж он тебе нужен, этот поезд? Что ты так заклинился на этой женщине? Ну первая любовь, да. И что? Нет давно той девушки. Да и тебя самого тоже нет. Может, кабы приехал сейчас в качестве Дениса Воронцова  — богатый, красивый, успешный, на каком-нибудь навороченном джипе… может, и поговорила бы Катя с ним по-другому.
        А может, и нет. Впрочем, если бы да кабы, то во рту росли б грибы… Какой-такой Денис Воронцов? Нет никакого Дениса Воронцова! Есть Алекс с пошлой фамилией Смелый. Тьфу. Другое имя, другая жизнь. Вот только сам, похоже, все тот же… Если бы да кабы, то во рту росли б грибы…
        А грибы-то  — не во рту, грибы  — в лесу. Вон и грибники уже показались, Катя навстречу им пошла. Алекс-Денис, присев у стола, автоматически продолжал перебирать анкеты. Кто там еще будет в этой группе, кроме питерской девушки Марии Алексеевны с поразительно, до дрожи в позвоночнике, до озноба знакомым лицом?
        Парень. Молодой. Ну все, тушите свет, быть на сплаве роману. Надо же, красавец какой! И тоже почему-то удивительно знакомый. Да что ж это сегодня такое?! Ну как звать-то тебя, величать, добрый молодец?
        Фамилия.
        Имя.
        Отчество.
        В глазах поплыло, небо начало валиться прямо на голову, голова тяжело бухнулась в столешницу. Черт, больно-то как! Круги зеленые перед глазами… И ссадина на лбу  — вот как приложился.
        Воронцов Егор Денисович.
        Черт, черт, черт!
        Когда Катя с Дашей и Иваном Петровичем подошли к летней кухне, Алекс, старательно достругивавший салат, смирно сидел за столом. Только на лбу красовался свежий кусок пластыря.
        — На тебя что, марсианцы напали?  — ахнула Катя.  — Когда успел? Пять минут назад в порядке был. И речи зажигательные толкал. Или, может, Илья-пророк тебя молнией шандарахнул в назидание?
        — Дело известное!  — Иван Петрович, похохатывая, водрузил на стол две корзины с грибами.  — Поскользнулся, упал. Очнулся  — гипс!
        И только Даша, нахмурившись, начала внимательно осматривать его лоб:
        — Тебя не тошнит, нет? Круги в глазах плавают? Звездочки сыпались, когда ударился?
        — Да нормально все, не обращайте внимания.  — Он отмахнулся.  — Ну шмякнулся мужик, вот новость! Неуклюжий потому что. Заживет, как на собаке. Если, конечно, все не будут таращиться, как в зверинце.
        — Дядя Алекс!  — Даша, уже забыв о проверке на сотрясение мозга, затеребила его за рукав.  — Мы там видели ежиху с ежатами. Топали куда-то по своим ежачьим делам. Смешные  — страсть! Пойдешь на них смотреть после обеда? Это недалеко.
        — Спасибо, Дашута, за приглашение. Но давай в другой раз.  — Алекс шутливо щелкнул девочку по носу.  — Я почему-то думаю, что маме-ежихе не очень понравится наше подглядывание. Ты же знаешь, что подглядывать нехорошо? Тем более если ежата маленькие еще.
        — Мы же чуть-чуть.  — Девочка жалобно, домиком, подняла брови.  — И мешать им не будем совсем. Сделаем вид, что мы просто рядом проходили, ага?
        — Давай завтра, ага?  — передразнил ее Алекс (почему-то рядом с этой девчушкой он словно забывал о Денисе Воронцове и был просто дядя Алекс, даже нет, не обязательно Алекс, просто «дядя», ну, свой такой дядя, в общем).
        Даша перешла на шепот.
        — Только маме не будем говорить,  — заговорщически прошелестела Даша.  — А то она ка-а-ак не разрешит.
        — Договорились!  — Он показал ей сжатый кулак.  — Тайна до гроба!
        А сам полусердито-полусмешливо подумал: вот только за ежами мне теперь и гоняться! Это же надо  — только сегодня про сына вспоминал, и здравствуйте пожалуйста. Совпадение? Что-то для совпадения точка пересечения слишком уж прицельная. Никакая теория вероятности тут и близко не валялась. Нет, Денис Юрьевич, что-то надвигается. Догоняет тебя твоя прошлая жизнь. Как бы с ног не сбила и в пыль не втоптала. Один раз судьба и ангел-хранитель тебя оберегли, второго  — счастливого  — раза может и не случиться. Теперь давай сам выгребайся.
        — Алекс! Чего ты там по миске скребешь?!  — Катин голос раздался над самым ухом.  — Да-а-а, здорово ты, видно, лбом приложился.
        — Неохота что-то,  — поморщился он.  — Да не, не так уж и приложился, все нормально с моей черепушкой. Только на солнце, должно быть, перегрелся. Придремал у реки, вот и напекло. Так что правда неохота. Может, попозже, к вечеру доем. Спасибо!  — Алекс поднялся из-за стола.
        Сел на приступку у гостевого дома, дожидаясь, когда Иван Петрович пойдет на сеновал. Дед любил после обеда вздремнуть.
        — Петрович! На два слова.  — Он осмотрелся, нет ли где Кати. Вроде не видно.
        — Чего тебе, головой стукнутый? Гипс наложить? Это мы мигом,  — весело подмигнул Иван Петрович.
        — Да можно и гипс, а лучше бы… Такое дело… Я знаю, у тебя в заначке запас серьезный.  — Алекс на пальцах показал, что ему надо.
        Старик от удивления даже в ладоши прихлопнул:
        — Вот те раз! Вот уж не подумал бы. Ты ж у нас образцовый трезвенник. Я тебя за этим делом и не видывал ни разу. Уж не знаю, как ты тут зимой, правда, но…
        — Да и зимой тоже трезвенник. Но…  — Алекс мотнул головой, как отгоняющая занудных слепней лошадь.  — День сегодня такой… Надо, отец, выручай. Я ж для баловства просить бы не стал, ты меня знаешь.  — Он говорил торопливо, слова налезали одно на другое, бежали, опережая друг друга.  — Я мог бы и сам до поселка дойти, но это ж я когда вернусь-то… А у нас дел выше крыши, сплав на носу, послезавтра турье прибудет, а кто глядишь и завтра заявится. Ну, в смысле, надо бы проспаться до этого.
        Петрович смутился и тоже оглянулся, словно опасаясь:
        — Я чего, отказываюсь, что ли? Чудак-человек! Чего ты так вздрючился?! Я ж не маленький, все понимаю. Мало ли там что у человека. Надо  — значит надо. Всяко бывает в жизни. Только… ты… это… здесь сиди, не светись. А я тебе бутылку в дупло заложу. Ну, в дуб за баней, что молнией пожженный, ага?
        Алекс кивнул.
        Иван Петрович деловито уточнил:
        — Тебе чего лучше  — водку или коньяк?
        — Водку,  — без размышлений ответил Алекс.
        Еще одно, столь же деловитое уточнение:
        — Бутылку, две?
        — Одной с запасом.  — Он даже улыбнулся.
        — Буянить не станешь?  — Иван Петрович вскинул бровь, смягчая вопрос  — вроде в шутку спросил, но все же, типа  — «порядок должон быть».
        — Нет.  — Он опять досадливо мотнул головой.  — Я на бережку, у воды посижу, там же и просплюсь, в шалаше.
        — Ну гляди.  — Дед, кряхтя, полез в подсобку, за «припасом».
        На закате Алекс сидел на своем заветном месте, слушая, как плещутся о берег мелкие волночки, как на небольшом костерке вкусно побулькивает уха. Бутылку он выпил в три приема. Словно это была не водка, а какая-нибудь минералка. Но хмель так и не взял и желанной легкости в мыслях не появилось. Только ноги налились тяжестью, а мысли продолжали носиться в голове тяжелыми бильярдными шарами. Как в старом фильме про «неуловимых». Когда один из шаров был бомбой. А в его голове они все были бомбами. Вот что, что теперь делать? Бежать? Прямо завтра, не дожидаясь… Не дожидаясь  — чего? Встречи со своим собственным сыном? Нелепица какая-то. А если Егор не узнает отца? Посмотреть на повзрослевшего отпрыска и так все и оставить? Или рассказать ему все? Поверит? Ведь история дичайшая, как ее ни поворачивай, под каким углом ни рассматривай. Бомба в бильярдном шаре.
        Над лесом повисла толстая, желтая, как тот бильярдный шар, луна. Реку, лес, дотлевающие остатки костерка, его самого  — все накрыла по-летнему прозрачная ночная тьма. Ветер, плескавший в берег ленивую воду, окончательно стих. Только сычи ухали за рекой да какой-то невидимый ночной зверек иногда шуршал в кустах. Должно быть, та самая ежиха, про которую сегодня говорила Дашута. Костер почти дотлел, уха превратилась в кашу на донышке котелка, а Алекс все следил за черными тенями на реке. Алекс? Да нет, Денис. Это Денис Воронцов глядел в обманчивые лунные тени, в бездонное, тоскливое небо, с которого тревожными огнями мигали крупные звезды.
        Он через силу расстелил в шалаше спальник, спустился к реке, выплеснул в кусты  — для неизвестного ночного зверька  — рыбную кашицу, отдраил котелок прибрежным песком и набрал в него воды. Знал, что проснется от жажды.
        Надо поспать. Это единственное, что можно сейчас сделать, только в этом есть хоть какой-то смысл. Все равно ничего путного в голову не приходит.
        Он закрыл глаза, надеясь, что усталость возьмет свое и спасительный сон прекратит безумную пляску «бильярдных шаров» в голове… И словно взрыв залил ослепительным светом темное пространство там, под веками. Да. Так. Мертвенный лунный свет. Мертвое женское лицо. Задранный подбородок, оскаленный в последнем крике рот с синими губами. Один глаз смотрит в сторону, в другом  — нестерпимо яркий лунный блик. Зрачка нет, закатился.
        То самое лицо, что он увидел сегодня на смазанной ксерокопии анкетного снимка.
        Подскочив, он больно ударился головой  — шалаш был низкий, по пояс.
        Черт!
        Но это же бред! Ведь он сам закопал, да еще и камнями, от шалого зверья, закидал это изувеченное рекой тело. Вон там, дальше, за скалой ее безымянная могила. Что же за звезды, что за взрывоопасные бильярдные шары скачут в его судьбе?
        Нет. Завтра, все завтра…
        Маша и Баскаков
        Инзер
        Иван Ипполитович оглядывался с таким видом, словно оказался в Инзере впервые:
        — Поверишь, вроде только вчера я тут был, а все, все другое.
        — Ну, три года назад  — это не вчера все-таки,  — рассудительно заметила Маша.  — Деревья подросли, дома обветшали, люди… люди, наверное, постарели. Мы в гостиницу сейчас? Или… У вас ведь тут, надо думать, знакомые какие-нибудь остались…
        Баскаков думал: как все-таки повезло, что он купил тот журнал. Он любил «про путешествия», но свежего National Geographic еще не было, пришлось взять этот. А там, в репортаже об «экстремальном отдыхе», прямо на развороте  — здрасьте! Алекс Смелый собственной персоной! Нет, в репортаже не говорилось, что это Смелый, но Баскаков-то его узнал, хоть и кадр был не в фокусе. И надо же  — не где-то под пальмами на Мальдивах, а вот тут, практически под боком. Может, как раз за деньгами приехал? Тогда побоялся всю сумму через границу тащить, а сейчас все поуспокоилось. Ну вот мы у него и спросим. Машу он взял с собой для прикрытия. У него-то самого на лбу написано, что из органов, сразу настораживает. А так он прикинется, что с племянницей, и никаких подозрений не вызовет. Так что никаких старых контактов он, разумеется, восстанавливать тут не собирается.
        Баскаков покачал головой:
        — Все мои здешние знакомые, как и я, на пенсии уже. И не здесь, удрали в разные теплые края. Это те, кто половчее, умел устраиваться. Ну а прочим  — кому как повезло.
        — В смысле?  — не поняла Маша.  — Что с ними? С прочими? Кто в теплые края не удрал?
        — Да, должно быть, уж померли все.  — Он махнул рукой.  — Ты вот знаешь, сколько в среднем живет в нашей стране мужчина?
        — Да как-то не интересовалась,  — отозвалась она.  — Вроде рано мне еще о таком задумываться.
        — Задумываться, Машенька, никогда не рано,  — назидательно сообщил Иван Ипполитович.  — Так вот. Живет наш усредненный мужичок пятьдесят девять лет[8 - Данные 2004 —2005 гг.]. Что это значит?  — Иван Ипполитович, покряхтывая, вскинул на плечи рюкзак, слегка присел под его тяжестью и сам себе ответил:  — А значит это, рыбка моя, ровно одно: что шансов дожить до пенсии у этого усредненного мужичка не так уж много. Поэтому никаких таких старых знакомых искать мы не станем. И, кстати, ни в какую гостиницу не пойдем, ибо тоже незачем, лишние траты. А поедем-ка мы, Машенька, сразу на базу. Вот только червячка где-нибудь найдем заморить и туроператорам нашим отзвонимся. Правильно я их назвал, рыбка моя?
        — Нет, неправильно,  — отозвалась «рыбка».  — Туроператоры сидят в турагентстве, путевки продают, маршруты составляют, места бронируют.
        — А эти, здешние, тогда кто?  — Баскаков повертел головой как бы в недоумении.
        — Принимающая сторона,  — усмехнулась Маша, подумав, что ее спутник специально изображает из себя простоватого дедулю, ничего не понимающего в современных реалиях. Все он отлично понимает, но  — притворяется недалеким. Чтобы внимания меньше обращали, должно быть. Кому нужен туповатый старый пень?
        — Понял,  — кивнул «старый пень».  — Сейчас наберу.  — Он пощелкал кнопками простенького мобильника.  — Алле! Катерина Ивановна? Это Баскаков… Да, с Марией, с племянницей, как договаривались… Уже прибыли, да… да… понял… да… Отлично. Договорились.  — Нажав кнопку отбоя, он довольно подмигнул «племяннице».  — Голос такой гостеприимный, и вообще обхождение. Приятно иметь дело с предупредительными людьми.
        — Нас что, ждут уже?  — уточнила Маша.
        — Больше того, за нами приедут.  — Он воздел палец, увенчанный кривоватым желтым ногтем, и улыбнулся.  — Знаешь такое старинное русское слово  — трансфер? Вот только запамятовал я, кто его первым в обиход ввел, Ломоносов али Пушкин наше все Александр Сергеевич.
        — Вы все шутите, да? А я голодная, как… как стадо… кого?  — Маша с надеждой огляделась, но кроме развалившейся с самым безмятежным видом на солнцепеке лохматой дворняжки никакой другой живности окрест не наблюдалось.
        — Как стадо диких верблюдов,  — подсказал Иван Ипполитович.  — Или антилоп, они посимпатичнее будут. И не плюются опять же. Тоже плюс. Пойдем, антилопа моя, наша хозяйка сориентировала меня на местности. Тут рядом кафе с домашней кухней. Кстати, там уже и попутчики наши нарисовались.
        Маша шагала по пыльной улице и думала: вот так же и ее мама, возможно, шла здесь. Шла в компании таких же, как она, веселых, красивых, загорелых, в ярких спортивных костюмах девчонок. Ну не совсем девчонок, но  — молодых и красивых точно. Шли и пели песни под гитарные переборы разудалых улыбающихся спутников. В таких походах все и всегда играют на гитарах. Хотя на самом деле мало кто умеет, больше просто брякают по струнам более-менее в такт, для пущей романтики и веселья. И вот шли они на прощальный послепоходный обед, их еще называют «отходная» или «отвальная». Шли, переглядывались, перебрасывались шутками, и их отчаянное веселье было уже слегка приправлено грустью от сознания того, что завтра придется возвращаться к повседневной жизни  — серой, монотонной и скучной. От таких мыслей и завыть недолго. Но пока им было весело, и встречные прохожие улыбались их веселью. Прохожие и теперь идут  — может, те же самые, что улыбались тогда маме. Маме, которой больше нет. Даже солнце вдруг как-то побледнело, подтянув поближе лохматые облака…
        А может… может, мама все-таки где-нибудь есть? Не в смысле  — на небесах, а тут, на Земле, она ведь большая. Ну мало ли как сложилось, пришлось бежать, скрываться… письмо-то было с какими-то всякими не нашими штемпелями. Вдруг мама просто где-то прячется? В Барселоне или в Рио-де-Жанейро? Живая…
        Маша чувствовала, что уже не столько хочет узнать правду о судьбе матери, сколько жаждет закрыть раз и навсегда эту проклятую тему. Чтобы не саднило внутри, чтобы не мучиться догадками, чтобы повернуться к будущему  — должно же быть у нее, у Маши, будущее?  — и заняться наконец своей собственной жизнью. Может, после этой поездки  — и не важно, узнают они что-то, не узнают,  — может, жизнь начнет новый отсчет? А то она до сих пор, как девочка-подросток, все звездного часа какого-то ждет. Пора бы уже и попрактичней на жизнь взглянуть, оценить обстоятельства, присмотреться, вычислить мужичка поперспективнее. Бизнесмена какого-нибудь. Нет, не олигарха  — где их, олигархов, взять-то, пусть их длинноногие акулы из модельных агентств отлавливают. Хм, длинноногие акулы  — она улыбнулась собственным мыслям  — это круто, это надо запомнить. Ну да леший с ними, с модельными красотками. Ей, совсем даже не акуле, нужен просто, как его, «крепкий хозяйственник». Так журналюги говорят про чиновников. Маша даже засмеялась тихонько. Все, пора прекращать пялиться в телевизор. Никаких идиотских «Давай поженимся», и в
мусоропровод все «Модные приговоры». Куда практичнее начать целенаправленную охоту на солидных  — зарубежных, само собой, ничего русскоязычного,  — сайтах знакомств. Подруга Ленка вон за французика вышла, теперь в Париже живет, в ус не дует. Усов у нее, правда, и нету вовсе, а французик старше лет на двадцать, да еще и совсем даже не Ален Делон, пузатенький такой коротышечка. Ну и ничего. Глядишь, лет в сорок станет Ленка молодой вдовой. С парижской пропиской, квартирой на Елисейских Полях и кругленьким счетом в банке.
        Тьфу, противно-то как.
        Маша встряхнула головой, отгоняя пакостные мысли.
        — Далеко нам еще, Иван Ипполитович?
        — Да тут все недалеко,  — отозвался он.  — Поселок-то крошечный, пяток улиц да десяток переулков. А мы так и вовсе уже пришли.
        Просторная веранда нового кирпичного дома сияла чисто промытыми стеклами, за которыми виднелись небольшие столики. Такие же столики под тентами и зонтиками стояли и в примыкающем к дому небольшом аккуратном садике. Вышедшая навстречу совсем юная официантка с узкоглазым, скуластым, типично башкирским лицом была одета в длинный сарафан с национальным орнаментом. Такой же орнамент украшал перекинутое через руку девушки полотенце.
        — Проходи, Машенька, видишь, практически с распростертыми объятиями нас везде встречают. Сейчас попробуешь шедевров местной кулинарии.  — Скинув рюкзак, Баскаков церемонно поклонился официантке, чем смутил ее невероятно, и торжественно произнес:
        — Салам!
        Девушка, так же церемонно поклонившись, повела рукой  — прошу, мол, к столу.
        — Зур бэлиш?  — Иван Ипполитович продолжал демонстрировать свою подготовку, шепнув Маше:  — Это у них такие пирожки фирменные. Народ в Интернете очень хвалит. Я сам-то не пробовал, не довелось тогда. Да и не до того было, чтобы тутошние деликатесы изучать.
        Официантка тем временем споро расстелила свежую скатерть, расставила приборы и принесла кувшин с кумысом.
        — Ага, вон там, судя по всему, наши будущие попутчики,  — показывая глазами за спину Баскакова, шепнула Маша.
        Оборачиваться, чтобы кого-то рассмотреть, старый следак посчитал и неприличным, и попросту непрофессиональным. Подмигнув Маше, он сдернул с носа очки. Очки были непростые. Во-первых, для чтения (глаз-то как у сокола, да сокол-то уже пенсионер, пошучивал он), во-вторых, солнцезащитные. Для этого к ним на маленьких шарнирчиках были приделаны дополнительные «стекла»  — затемненные, зеркальные. Как крошечные ставенки, только двигающиеся не вправо-влево, а вверх-вниз. Иван Ипполитович опустил «ставенки»  — но не наружу, как полагалось для превращения очков в солнцезащитные, а внутрь, получив два удобных наблюдательных зеркальца.
        Маша наблюдала за его манипуляциями как завороженная.
        Вольно откинувшись в легком плетеном креслице, Баскаков покрутил «шпионские» очки, ловя отражение сидевших в беседке за его спиной «попутчиков».
        — Тот, что постарше,  — начал он докладывать Маше через минуту,  — фрукт самый простой. Из тех, кто начинал в быках, в девяностые. Сейчас ему лет сорок или чуть за сорок. Полегло их тогда немало, сферы контроля делили. Руки у него характерные, и уши к черепу прижатые, видать, боксом занимался, хрящи ломаные, да и нос, похоже, не избег… Гм, а знаешь, не простой это бык, не из рядовых бойцов. Татуировка у него на шее  — кельтский крест. Не понты дешевые и не тавро племенное, как ты могла подумать. Ведь подумала?
        Маша с готовностью закивала (если уж старому отставнику доставляет удовольствие демонстрировать собственную квалификацию на фоне ее, Машиной, некомпетентности, почему бы не подыграть, от нее не убудет):
        — А что это на самом деле? Может, специализацию обозначает?
        — Вот и не угадала!  — Иван Ипполитович, заулыбавшись подошедшей официантке, принялся восхищенно цокать языком, наблюдая, как та сгружает с подноса мисочки, тарелочки и горшочки. И тут же, причмокнув, принялся за творожную запеканку с медом.
        Вот ведь вредный какой, усмехнулась Маша. Хочет, чтобы я его упрашивала  — расскажите, мол, про этот кельтский крест! Интригует. А вот не дождется! Я голодная как не знаю кто, ну вас, в самом деле, с вашими хитростями, не до них, когда так пахнет, что аж в глазах темно делается. И она, хищно прищурившись, нацелилась на пирожки и клубящийся сытным паром бульон.
        В молчании, сопровождаемом лишь звяканьем столовых приборов, прошло пять минут, потом десять… Маша сдаваться не хотела, а Баскаков вроде даже начал придремывать над второй чашкой чая.
        Эх! Ну что с ним поделаешь!
        — Как вы можете спать после такого чая?  — не выдержала Маша.  — Я сейчас, кажется, две марафонских дистанции готова пробежать.
        Но он только сонно кивнул.
        — Иван Ипполитович, их рассчитывают,  — прошептала девушка, роняя ложечку на тарелку  — чтобы зазвенела.
        Баскаков, вздрогнув, чуть наклонился к «племяннице» и прошептал:
        — Не прыгай, егоза, все под контролем! Никуда они не денутся. Ты забыла? Нас отсюда машина будет забирать.  — Прищурившись, он оценивающе поглядел на девушку  — достаточно ли погрызло ее любопытство, и, видимо, решив, что достаточно, продолжил давешний рассказ:  — Про кельтский крест любопытная история. Это ему в сонную артерию пуля попала, а он, как ты можешь видеть, жив остался, что, мягко говоря, нечасто случается, повезло парню немерено. И вот на этом самом месте, прямо поверх шрама от пули, татуировка и сделана. И обозначает она приблизительно следующее: побывал, дескать, в гостях у Бога и вернулся на грешную землю.
        — Ну…  — Маша задумалась.  — Если практически с того света вернули… Хотя если с врачами повезло…
        — Если бы именно с врачами, и разговору бы не было,  — покачал головой Иван Ипполитович.  — Ранение-то почти стопроцентно смертельное. Ну практически как в сердце. Хотя и после выстрела в сердце, случается, выживают. Тут главное  — везуха. Фарт, если угодно.  — Старый следователь прищурился как бы в задумчивости.  — В общем, он теперь вроде как бессмертный получается. Этакая мысль здорово по мозгам лупит и с панталыку сбивает. Особенно если мозгов и так не сильно много. Раз ему фарт такой выпал, значит, теперь вроде как все по барабану. Беспредельщик. Но, хоть и крут изрядно, сошка мелкая. Исполнитель. При молодом человеке вроде как конвойный.
        — Телохранитель, что ли?  — Маша нахмурилась. Парень, к которому был, если верить Баскакову, приставлен «конвойный» с кельтским крестом, ей понравился. Хорошее лицо, открытое такое. Но не примитивное, скорее, пожалуй, утонченное. С интеллектом уж точно. Встретила бы такого на улице или еще где, непременно бы внимание обратила. Штучный мальчик. Про таких говорят  — даже в толпе за километр видно.
        — Как раз даже вовсе и не телохранитель, а почти наоборот.  — Он опять покачал головой, поцокал языком.  — Телохранитель хозяина бережет, а этот парня, как кейс с деньгами, сопровождает. Чужие захотят отобрать  — отобьет, даже если костьми лечь придется. Потому что такой приказ был. А будет приказ отдать  — скинет в ту же секунду. Хоть в печку, хоть в речку.
        — Ничего я из ваших мудреных объяснений не поняла,  — улыбнулась Маша.  — С мужиком-то более-менее ясно стало, а вот молодой человек… Может, и про него что-нибудь можете рассказать?
        — Про него я могу рассказать очень даже немало.  — Баскаков убрал в карман «шпионские» очки.  — Зовут этого юношу Егор, фамилия его Воронцов, отчество, насколько я понимаю, Денисович. У него в этих краях отец погиб. Еще рассказывать? Ты глаза-то, рыбка моя, не распахивай так уж изумленно. Ты эту историю должна знать, в самое то время она случилась, как матушка твоя пропала, прямо чуть ли не день в день. Так что, думаю, и Егор, и приставленный к нему пес цепной заявились нынче по тому же самому поводу, что и мы с тобой.
        — С чего вы так решили?  — Маша не то чтобы хотела поспорить (совпадение слишком уж било в глаза, чтобы быть чистым совпадением), но интересно было послушать собственные соображения старого следака, он-то побольше знает.  — Не обязательно же есть связь. Ну да, время и место, повторенные дважды  — один раз тогда, другой сейчас,  — вряд ли совпали просто так. Но мало ли что бывает…
        — Бывает,  — кивнул Иван Ипполитович.  — Но нынче совпали не только время и место, а и еще кое-что. Ничего не замечаешь?
        Маша с минуту разглядывала вероятных попутчиков.
        — Да нет, пожалуй. Сидят двое. Один почти бандит или совсем бандит, хотя одет как менеджер среднего звена на отдыхе. Второй  — вдвое моложе и вдесятеро приличнее. Первый  — обслуга, если так можно выразиться про охранника, второй  — из хозяев жизни. Но охранник, хоть и обслуга,  — очень хорошо упакованный кекс.
        — У этого, как ты выражаешься, кекса,  — мотнул головой старый сыщик,  — в кармане дорогущего моднявого рюкзака лежит тот же самый журнал, что и у нас. Ну? Увидела?
        — Ух ты!  — Маша восхищенно покрутила головой.  — Там же чуть краешек, практически уголочек едва виднеется. Причем я-то на сладкую парочку прямо гляжу, а вы в свои зеркальные очочки. Ну с ума сойти, какое зрение, аплодирую стоя! Вам бы снайпером быть!
        — Это ты мне польстить, что ли, хотела, типа утешить старика?  — Баскаков хитро подмигнул.  — Ну-ну.
        — Почему утешить?  — удивилась девушка.  — И в мыслях не было, я про снайпера искренне сказала.
        Иван Ипполитович покрутил головой, прищурился:
        — Эх, один раз козе смерть! А я ведь и правда сертификат соответствующий имею.
        — Ох и ничего ж себе! Я ж случайно сказала, а вышло  — прямо в яблочко!  — удивленно сказала Маша.
        — То-то же.  — Он гордо приосанился.
        Маша вдруг дернула его за рукав:
        — Ой, Иван Ипполитович, этот Егор на меня глядит. И по телефону с кем-то говорит…
        — Ну так, поди, с нашей хозяйкой и говорит.  — Он пожал плечами.  — Что ж, пора и познакомиться с… эх, попутчиками.
        Баскаков, развернувшись, помахал Егору, показывая на свободные креслица возле себя. Парень в ответ широко улыбнулся, что-то коротко бросил своему спутнику и решительно двинулся к их столику. Угрюмый дядька с кельтским крестом поморщился, явно недовольный раскладом, но двинулся следом.
        Зубы, что ли, у этого кекса болят, подумала Маша, глядя на его попытки придать лицу приветливость.
        Баскаков же, глядя на «зубные гримасы», поежился: экий взгляд-то у кекса волчий, была бы его воля, всех бы нас тут сейчас и положил рядочком.
        — Егор Воронцов,  — отрекомендовался парень, коротко поклонившись Ивану Ипполитовичу и, смягчая официальность представления, улыбнувшись и поцеловав Машину руку.  — Катерина Ивановна только что звонила, вы ведь наши попутчики, верно? Иван Ипполитович и Мария… простите, она не упомянула ваше отчество.
        — Можно просто Маша.  — Отточенные манеры Егора произвели на девушку изрядное впечатление.
        — Моего сурового спутника зовут Виктор.  — Не оборачиваясь, Егор повел в сторону кекса плечом, тот же в ответ коротко кивнул  — дважды, лишь чуть-чуть сместив направление взгляда  — Маше и Ивану Ипполитовичу, но к столу подходить не стал.
        — Значит, мы теперь команда?  — Баскаков, изобразив на лице самую приветливую гримасу из всех возможных (Маше даже показалось, что он несколько перестарался с этим наигранным дружелюбием), замахал, подзывая официантку.  — Ох, боюсь я этих порогов да перекатов…
        Добро пожаловать…
        Алекс, Ирен и Полина, Иван Петрович, Даша
        Иван Петрович с Дашей, горделиво поглядывая друг на друга  — тихая охота выдалась более чем удачной, добыча выглядела внушительно,  — разбирали и чистили грибы. На длинном, чисто выскобленном дощатом столе летней кухни-столовой стояло три здоровых эмалированных таза. В первый отправлялись грибы на засолку, во второй  — те, что пойдут в сушку, третий таз предназначался для «повседневной чепухи», как выражался Иван Петрович.
        Во главе стола потрескивал старенький телевизор «Шилялис», к которому была подключена такая же древняя видеоприставка. Дед и внучка совмещали приятный, но нудный и утомительный процесс сортировки с полезным занятием  — обучением английскому. Фиолетовая тетенька с синими глазами и такими же синими губами (такие уж остались у «Шилялиса» цвета) спрашивала: «Какие фрукты выбрал Петя в гастрономе?» И тут же рассказывала, что Петя выбрал арбуз, дыню, несколько бананов и большую грушу для Наташи.
        — Везет Наташе,  — прокомментировала Даша.  — Я бы тоже сейчас грушку схомячила на раз.
        — Дите!  — Иван Петрович укоризненно, поверх очков, глянул на внучку.  — Как ты разговариваешь?! Где ты такого нахваталась?
        Даша, хмыкнув, дернула плечом:
        — В школе, вестимо. Деда, ну какие претензии? Я ж матом не ругаюсь, как другие. Вот ты лучше расскажи, кто в этот раз на сплаве будет?
        — Сама увидишь,  — отмахнулся Иван Петрович.  — Скоро явятся уже. Мать твоя в поселок поехала их забрать, чтоб не потерялись, ну и уважение оказать.
        — А парни есть?  — Глаза Даши озорно сверкнули.
        Иван Петрович деланно сурово свел брови:
        — Какие тебе парни, пигалица?! Ты шнурки-то завязывать давно научилась? Эй! Куда ты белый кладешь?! На сушку его.
        Девочка подняла брови домиком, изображая жалобность:
        — Так он махонький.
        — Все равно.  — Дед отложил ножик и прислушался.  — Не мотор бухтит? Точно, мотор. Чего-то быстро она обернулась.
        — Так это не мамина машина, звук другой.  — Даша, привстав, вгляделась в ту сторону, где гравийка выныривала из овражка.  — Это, дедуля, джип едет. Такой типа броневичок. Слышь, какой мотор мощный? Интересненько, кого это к нам занесло?
        — Сиди!  — цыкнул он.  — Ишь, запрыгала. Из штанов не выпади! А то мы джипов не видали.
        Даша оказалась права, через несколько минут к базе подкатила «Тойота Ленд Крузер» с тонированными стеклами. Из машины вышла худощавая женщина  — а может, девушка, возраст было не понять, не то двадцать пять, не то сорок,  — в джинсовом комбинезоне, заправленном в высокие сапоги для верховой езды, и с банданой на голове. Очки приезжей  — мало того что украшенные стразами, так еще и с черно-белыми решеточками на стеклах, полный отпад!  — Дашу поразили. Она таких даже в модных журналах не видела.
        Подняв необыкновенные очки надо лбом, гостья зашла под навес, протягивая Иван Петровичу руку. Тот смутился, обтер тряпкой ладонь, протянул навстречу и почему-то закивал.
        Дамочка улыбнулась и сразу стала вроде как не дамочка, а девушка:
        — Я так понимаю, что вы Иван Петрович? Мне Катя вас точно описала.
        — Можно просто дядя Ваня.  — Дед церемонно поклонился.
        — А вы Даша? Здравствуйте,  — повернулась она к девочке.
        — Так точно,  — отрапортовала та, польщенная обращением на «вы». Гостья нравилась ей с каждой минутой все больше и больше. Клевая тетка. Явно не зануда.
        — А я Ирен,  — сообщила «клевая тетка».  — Мы к вам с Полиной, это моя дочь, она попозже подъедет.
        — Располагайтесь,  — пригласил Иван Петрович и распорядился:  — Даша, принеси стул, нечего гостей по лавкам муторить. Мы, извиняйте, так рано не ждали никого. Чайку с дороги? Самовар вон стоит, пыхтит. Или, может, перекусить чего?
        Но та помотала головой:
        — Даша, спасибо, не надо никакого стула. Я вот здесь присяду, рядышком. Как говорится  — сама на лавочку, хвостик под лавочку… М-да, дальше забыла.  — «Клевая тетка» сняла бандану, и тут Даша одобрила ее окончательно. Мало того что под банданой оказалась не какая-нибудь модно-модельная стрижка, а прям натуральный «ежик», так он ко всему прочему был еще и оранжевый! Ну вот прямо как апельсин, честное слово! Или рыжик, например. Даша покосилась в «соленый» таз, в котором как раз посверкивало некоторое количество мелких рыжиков. Нет, пожалуй, волосы у гостьи поярче будут. Вот круто!
        Иван Петрович даже гриб уронил, завидев такое диво.
        — Что такое?  — Ирен на секунду опешила, переводя взгляд с восхищенной Дашиной мордочки на изумленное лицо Ивана Петровича.  — А, это вы по поводу моей прически? Что, плохо? Мне не идет?
        — Дас ист фантастиш!  — выдохнула Даша.  — Я б за такую красотень полжизни отдала. Сейчас я вам чаю налью. Сушки к чаю будете? Это такие бублики совсем худенькие, корицей посыпаны.
        — Да, спасибо.  — Она кивнула оранжевой головой и улыбнулась.  — И, Даша, я знаю, что такое сушки, я не из Бразилии какой-нибудь, а вполне русская женщина, почти некрасовская. В горящую избу входить, правда, не приходилось, но коня на скаку, бывало, тормозила. Иван Петрович, я, собственно, приехала пораньше специально. Дело в том, что мне надо срочно увидеться с Де… в смысле, с вашим инструктором, Алексом. Это можно? Где он?
        Иван Петрович прищурился:
        — Да кто ж его знает, если прямо сейчас-то. В ночь давеча на реку пошел. Рыбку он по ночам промышляет, там же и ночует, в шалаше. Но обедать обычно сюда приходит. Так что вы пока тут с нами почаевничайте, а там, глядишь, Алекс и подойдет.
        — Как скоро это будет?  — выдохнула она.
        — Ну дык… часа через два-три, надо думать,  — с расстановкой ответил дед.
        Гостья нахмурилась:
        — А где этот шалаш? Ну или где Алекс рыбачит? Я туда, к нему, сама не доберусь? На машине, например. Далеко это?  — Дамочка явно готова была вот прямо сию секунду подорваться и бежать отыскивать Алекса.
        Экая стремительная!
        — А я вас проводить могу,  — предложила Даша.  — Только на машине, даже на вашей, туда не проедешь, надо ногами. Ну или хотите, я на велике сгоняю, скажу дяде Алексу, чтобы он пришел побыстрей.
        Ирен задумалась, явно нервничая.
        — Прямо вот так срочно все, что два часа подождать не можете?  — Иван Петрович наблюдал за внутренними борениями эффектной гостьи с нескрываемым интересом.
        — Да.  — Она энергично кивнула.  — Очень срочно. Вы даже не представляете, насколько.
        — Простите, Ирина, не знаю вашего отчества, а вы-то сами ему кем приходитесь? Подруга или так, знакомая?  — Иван Петрович хитровато прищурился, прикидывая: странно все это. Доехала сюда, это понятно, Катюха ей дорогу растолковала. Но что за лихорадка, что за аврал? Если чего случилось, не приведи господи, помер там кто или еще чего, так и скажи. Да непохоже. Что-то тут другое.
        — Я его сестра,  — быстро проговорила Ирен, удивляясь, как легко соскочила с языка ложь. И, что гораздо важнее, как убедительно это прозвучало.  — Сводная.
        Собственно, это ничего не объясняло: ну сестра, и что? В чем срочность? Но  — подействовало.
        — Что-то он нам ни про какую сестру не рассказывал,  — проворчал дед и покосился на Дашу, которая строила ему страшные рожи.  — Ну надо так надо. Сейчас нарисуем вам вашего брата. Сводного.
        — Спасибо.  — Она кивнула, пытаясь угадать, что за методы у них тут, в лесах. Мобильник точно не ловит, это она еще на подъезде к базе проверила. То есть если повыше залезть, вон на ту сосну, к примеру, может, сигнал и можно поймать…
        Но на сосну Иван Петрович не полез. Сходил в подсобку и вернулся с жутковатого вида пистолетом и потертым офицерским планшетом, из которого высыпал на стол толстые, похоже, картонные «чурочки». Да это ж ракетница, догадалась Ирен.
        — Выбирай, Дашута,  — предложил дед.  — Какой цвет хочешь?
        — Ой, я хочу разные.  — Она смутилась.
        — Значит, оранжевую. В знак солидарности с вашей,  — он повернулся к Ирен,  — не побоюсь этого слова, отчаянной прической. Да вы не думайте, мне лично нравится. Сейчас революции такого цвета любят устраивать. Говорят, вроде мирные. Давай, Дашутка, пальни! Целься прямо в небосвод. Только в ангела своего, хранителя, не попади… Ну вот. Готово. Коли не спит, а вроде не должен, солнце высоко, сей минут прибудет.
        Ну сей минут не сей, но минут через двадцать Алекс явился. Сердитый, небритый, под глазами мешки. На бледном лице шрам выделялся особо четко, даже зловеще.
        Ирен сидела к нему спиной, так что лица ее он не видел.
        — Что тут у вас, Петрович? Случилось чего? Чего палили?
        Резко поднявшись, Ирен кинулась ему навстречу, затараторив со страшной скоростью:
        — Здоров, братишка! Прости, что без предупреждения, так все как-то внезапно получилось.
        — Ух ты!  — Денис прищелкнул языком, шагнул к Ирен и обнял ее.  — Как же ты меня нашла?!
        Он покрутил головой, соображая  — к добру или к худу этот внезапный визит. Ирен  — тут, в Инзере? Впрочем, скорее все-таки к добру: товарищем она всегда была отменным. Из тех, с кем, не задумываясь, можно идти в любую «разведку»: спину, если понадобится, прикроет да и из-под огня, если что, вытянет, не бросит. Но, если она тут, значит, этот самый «огонь» уже полыхает? Впрочем, о чем тут соображать, конечно, полыхает, иначе откуда тут Егор взялся. Так что Ирен  — это хорошо, даже очень. Вдвоем оно как-то надежнее, что ли.
        — А как они похожи! Правда, деда?  — громким шепотом объявила Даша.  — Несмотря что сводные.
        — Пошли, балаболка, не будем людям мешать.  — Иван Петрович нежно прихватил внучку за ухо и повел в дом.
        Ирен высвободилась из «братских» объятий и слегка отстранилась:
        — Красивую ты себе берлогу нашел. Алекс, значит? Тоже неплохо. Но тебе не идет.
        — Можно подумать, у меня был выбор,  — хмыкнул Денис.  — Кто-нибудь еще знает про меня?
        — Те, кто обратил внимание на вот эту фотографию,  — она протянула ему вытащенный из рюкзачного кармана журнал.
        — Вот черт!  — Денис покрутил головой.  — Нет, я понимаю, что сейчас молоко уже сбежало, назад в кастрюльку не соберешь. Но любопытно, ей-богу. Я же сторожился, как резидент четырех разведок сразу. Кто же это меня щелкнуть-то ухитрился?
        Ирен отвернулась, набрала побольше воздуха…
        — Будешь смеяться. Наша дочь. Шустрая такая девушка получилась. Полина зовут. Все, можешь смеяться.
        — Дочь?!  — Денис вытаращил глаза.  — Это что, мексиканский сериал? Впрочем, не в твоем стиле. Дочь, значит… Почему ничего мне не говорила? Раз уж… Ох уж эта ваша женская самостоятельность! Большая хоть дочь-то? Хотя о чем я.  — Он расхохотался.  — Я ж посчитать могу. Не так уж много у нас с тобой бывало эпизодов, от которых дети родятся. Точно. Понял. Ты еще тогда выпала из виду довольно надолго… Вот оно, значит, как. Ну так почему тогда ничего не говорила?
        — Не хотела тебя заморачивать,  — поморщилась она.
        — А сейчас вдруг надумала…
        — То-то и оно, что вдруг,  — усмехнулась Ирен.  — Буча опять вокруг тебя заворачивается.
        Денис дернул плечом:
        — Да, я уже понял. Егор должен приехать ни с того ни с сего. Не понимаю. Ну, что тут сделаешь, буду как-то разгребаться. Надеюсь, он меня поймет.
        Ирен помотала головой:
        — Ничего ты пока еще не понял. Все куда пакостнее. Во-первых, Егор уже приехал. Здешняя хозяйка, Катя, скоро всех привезет. В том числе и Егора  — с его сопровождающим. Некто, знаешь ли, Виктор, он теперь в твоей  — ну, бывшей твоей  — фирме службу безопасности возглавляет.
        — О как?  — Денис прищелкнул языком.  — А Роман что же?
        — Если ты про Грецкого, так он уже давно совладелец. Вместе с Ксенией и Егором. Хозяин, так сказать.
        — Угу.  — Он покачал головой.  — Что-то в этом роде я и предполагал.
        — Вот, посмотри, это Полина сегодня нащелкала. Вот этот Виктор,  — она полистала фотографии на экране мобильника.
        — Ну надо же,  — сдавленным, как будто не своим голосом проговорил Денис.  — Не думал, что…
        — Что?!  — Ирен словно поперхнулась.  — Ты его знаешь?
        Денис медленно покачал головой:
        — Не ожидал, что смогу его узнать. Но почему-то не удивляюсь. Я его видел единственный раз в жизни. Да и то лица не разглядел. Но фигура, осанка… и кельтский крест на шее. Это он. Он устроил ту подставу с убийством. Там, в Питере, в гостинице… Ну, когда меня…
        — Да знаю я!  — Ирен нетерпеливо отмахнулась.  — Всю историю. Но если это он  — исполнитель при Грецком… Тогда трудно не понять, зачем он здесь. И зачем Егора с собой притащил. Черт! Черт, черт, черт! За ним и за Грецким  — хвост, которого на десяток смертных приговоров было бы достаточно. Вот только,  — она со всего маху саданула кулаком по столешнице,  — предъявить им нечего. Денни! Тебе немедленно нужно скрыться. Я сейчас рвану обратно в поселок, как-нибудь вытащу Егора… ну, придумаю что-нибудь. Потом встретимся в безопасном месте все…
        — Нет,  — он так же медленно покачал головой.  — Нельзя всю жизнь по норам прятаться, пора уже и…  — Он взял Ирен за руку, медленно поднял и поцеловал в серединку раскрытой ладони.  — Спасибо тебе, ты… Вот только с дочкой зря тайны мадридского двора развела, ну да дело прошлое. А сейчас… вовремя ты меня предупредила… Что бы я без тебя делал?!
        Она резко, точно отбрасывая что-то, мотнула головой:
        — И что ты станешь делать? Сойдешься с этим шакалом в честном поединке? Думаешь, и во второй раз он, как бы это выразиться, промахнется? В первый раз тебе повезло, выскочил, во второй он тебя тут и закопает. Или  — не закопает, так бросит.
        — В третий, если быть точным,  — удивительно спокойно, как «три кусочка сахара, а не два», сообщил Денис.  — Думаю, нападение на парковке было не случайным, а исполнителем тоже был он. Кстати, надо будет у него уточнить.  — Он вдруг усмехнулся, словно услышал хороший анекдот.  — Короче, я не побегу, ясно? Я от этого Виктора просто откуплюсь. Знаешь, всегда есть цена вопроса. Купить можно каждого. Ну, по крайней мере такого, как этот. Я могу предложить ему столько… Помнишь в «Крестном отце»? Предложение, от которого он не сможет отказаться. Ну просто не сможет. Потому что сколько бы ни платил ему Грецкий и сколько бы ни воровал он сам… Нет, это несравнимо. А уж если он возьмет деньги  — а он возьмет, можешь не сомневаться,  — назад ему дороги не будет. И незачем назад-то  — чего шкуру подставлять, если и так можно безбедно жить. И главное  — невозможно. Не ликвидировав меня с Егором, то есть завалив операцию, Виктор в принципе не сможет вернуться к Роману. И даже, может быть…  — Денис прищурился, размышляя.  — Есть еще одна мысль… но это уж как повезет. А программа-минимум  — вот да, такая,
откупиться.
        — Ну да, ну да,  — скептически хмыкнула Ирен.  — Мне кажется, что ты кое-чего не учитываешь.
        — Типа он соглашается, а потом, хапнув денежки, все-таки убирает нас с Егором?
        Она кивнула:
        — Именно.
        Денис развел руками и улыбнулся:
        — Ну, значит, надо сделать так, чтобы у него не было такой возможности. Есть у меня на этот счет кое-какие соображения.
        Ирен сузила глаза, моментально став похожей на борца перед поединком. Как когда-то давным-давно, когда жаждущие объяснений однокласснички поджидали ее за поселковыми гаражами и деваться было некуда, только принимать бой. Но тогда она была одна, а теперь… И нападают сейчас, строго говоря, не на нее, но  — разве это имеет значение? Любовь? Дружба? Родство? Какая разница?! Мы с тобой одной крови  — ты и я! Мы спина к спине у мачты, против тысячи  — вдвоем! И если за «своего» надо кинуться и перегрызть кому-то глотку  — она это сделает.
        Ну разумеется, ничего такого романтического вслух Ирен не сказала, ограничившись деловитым:
        — Как я могу тебе помочь?
        — Ты уже мне помогла,  — улыбнулся Денис.  — Даже больше чем помогла. Как ни крути, а сейчас ты уже спасла жизнь и мне, и Егору. Но теперь я тебя очень прошу, возвращайся к дочери и сюда ни ногой. Неизвестно, как все пойдет.
        — И в мыслях не держи!  — Ирен презрительно фыркнула.  — Ты этого не говорил, я этого не слышала. Не оскорбляй ни меня, ни себя, и без нас на то желающие найдутся. Забудь. Да, сейчас я поеду в поселок. Но только для того, чтобы забрать Полину и вернуться сюда. Денни,  — она горько усмехнулась,  — ты разве не хочешь увидеть дочь?
        — Прежде всего я хочу, чтобы все остались живы!  — рыкнул он, но тут же понял, что понесся, что называется, не в ту степь.  — Прости! Конечно, я не должен был так говорить. Но ты действительно хочешь тащить Полину сюда?
        Ирен помотала головой:
        — Ни разу не хочу. Но придется.  — Заметив его недоумение, она пояснила:  — Денни, она вообще-то большая уже девочка, двадцать лет вот-вот стукнет. Невозможно детей всю жизнь держать в собственном теплом кармане. Не выйдет. Они не даются. И, знаешь ли, правы. Хотя, когда Полинка начала заниматься верховой ездой, я думала, меня в итоге инфаркт хватит. Ну или поседею как минимум. Страшно  — очень. И  — да, очень хотелось посадить ее в мягкую коробочку, где тихо и безопасно. Но… скрутила себя в узел…  — и ничего, пока вроде все обходится. Это я к тому, что если я ее сейчас оставлю за скобками событий, она мне просто этого не простит. Ни-ког-да.
        Подумав с полминуты, он кивнул:
        — Да, пожалуй. Понимаю. Прости, не подумал. И вообще  — прости.
        — А, проехали!  — Ирен махнула рукой и улыбнулась.
        Они обнялись.
        — Что, родственнички, помирились?  — Иван Петрович деликатно покашлял, не решаясь войти под навес.  — Вы уж не обижайтесь, что я, старый гриб, лезу, мешаюсь. Тут, вишь, только что Катерина позвонила. Скоро она с нашими гостями приедет, надо бы нам с Дашутой по части обеда распорядиться. Да и вас покормить не помешало бы. Жизнь-то продолжается, никуда от нее не денешься, вот ведь какая штука.
        Ирен, в два шага подойдя к старику, вдруг крепко его обняла:
        — Вы такой замечательный, Иван Петрович! Я сейчас за дочкой сгоняю и сразу назад, тогда и пообедаем.
        Старик удивился порыву, но тут же разулыбался:
        — Ха, вот молодец! Слыхала, Дашуля, подружку тебе привезут. Она тоже оранжевая, нет? Или уж сразу фиолетовая, может?
        Всю дорогу до поселка Ирен во весь голос подпевала Цою. Но не «Звезду по имени Солнце» и уж, конечно, не «Группу крови на рукаве»  — и без того страшно было так, что хотелось удариться в истерику, забиться в угол, спрятаться от всего и порыдать, что ли. Но рыдать не было времени. И потому она, поставив песню на бесконечный повтор, во всю мочь орала:
        — Мама  — анархия! Папа  — стакан портвейна!
        Снова и снова. Не сорвать бы голос, мелькнула было мысль, но Ирен ее мигом отогнала. Подумаешь, как страшно! Лучше уж голос сорвать, чем нервы, не выдержав напряжения, полопаются. Окна в джипе по случаю прекрасной летней погоды были открыты до предела, и Цой, в сопровождении ее собственных воплей, разносился далеко по притихшим перелескам, пугая всяческое зверье. Ого-го! Где вы там, волки, медведи и прочие хищники?! Ну, попробуйте, суньтесь! Нас так просто не возьмешь! Лучше не рискуйте, убирайтесь подобру-поздорову, пока целы.
        Когда Ирен стремительно влетела в гостиничный номер, Полина, резво соскочив с подоконника (неужели опять покуривала, паршивка, подумала Ирен, но отложила разборки на «потом, когда с главными проблемами разберемся»), объявила:
        — Маха, прикинь, а здесь не такая уж чтоб вовсе глушь тьмутараканская. Народ не хухры-мухры, не каких-нибудь там «уси-пуси» слушает или хор имени Пятницкого. Цоя, прикинь?
        — Да что ты говоришь?  — Ирен затряслась от сдерживаемого хохота.
        — Вот клянусь!  — Полина для убедительности помахала в воздухе кулаком.  — Гоняют на тачке где-то там,  — она махнула рукой за окно,  — и Цой орет на полную мощу.
        — Верю-верю,  — закивала Ирен.  — Поехали на базу. Давай, мухой собирайся!
        …или Посторонним вход воспрещен!
        Рашпиль и Мороз
        Дорога не заладилась с самого начала, с поезда. В их вагоне возвращались с Кавказа несколько дембелей. Парни, переслужившие на пару месяцев больше положенного, были злы на весь белый свет и к тому же не слишком трезвы. Костя, перекуривая в тамбуре, болтал с Гариком ни о чем. А точнее, о том, что на Урале жить стало совсем хреново и не перебраться ли в Абхазию, где тепло, фрукты и непонятно какая власть. Четверо куривших рядом парней тут же завелись с пол-оборота, решив максимально доходчиво объяснить «этим придуркам», что прелести жизни в тех краях сильно преувеличены, а кроме прелестей, хватает и разного всякого другого.
        «Аргументы» у бойцов были веские. Практически убойные. Если бы проводница не вызвала поездной наряд, и Рашпиля, и Мороза вполне могли бы вынести из вагона вперед ногами. Ну или попросту выкинули бы на полной скорости.
        Обошлось, спасибо проводнице. Но в Инзер Костя с Гариком прибыли в самом непрезентабельном виде: в драной чуть не до лохмотьев одежде, без багажа, но с максимально разукрашенными физиономиями. Вокзальной полиции они не понравились с первого взгляда. Ничего удивительного. Алкоголем от них, правда, не пахло, зато у обоих обнаружились в прошлом судимости, о чем послушно «доложил» полицейским старенький добрый дядюшка компьютер.
        В общем, из участка они вышли через двое суток. Беднее последнего бомжа, без копейки денег, драные, избитые (полицейские еще и добавили «на всякий случай»), едва живые от голода.
        — Как два тополя на Плющихе,  — сплюнул Рашпиль.  — То есть не на Плющихе, а в чистом поле, на четырех ветрах.
        — Может, хоть палатку какую продуктовую подорвать?  — тоскливо предложил Мороз после того как, пройдя по кое-каким адресам, они не нашли никого из старых знакомых.  — Гиблое какое-то место. Сдохнем. Если не с голоду, то с холоду.
        — Нам сейчас только грабежом светиться не хватало,  — наотрез отказался Рашпиль.  — Знаешь… У Алекса схрон тут был. С запасами. Навроде земляночки маленькой, если не знать, ее и не увидишь. В лесу, километров десять отсюда. Надо бы проверить. А может, он и сам там появляется. Не важно, что я об этом месте знаю. Он же уверен, что меня вчистую закатал.
        — А может, он и деньги там же спрятал?  — У Мороза загорелись глаза.
        — Может…  — Рашпиль повел плечом и поморщился.  — Но вряд ли. На схрон, хоть он и тайный, мало ли кто наткнуться может.
        Гарик попытался потянуться и выругался  — больно.
        — Да уж. Нам сейчас только с Красавчиком сцепиться не хватает. И так еле шевелимся, бери нас голыми руками и топи, как котят.
        — Ничего,  — буркнул Седов.  — Нас двое. Да и торчит он на базе, не живет же в схроне. Должно же нам хоть чуть-чуть повезти. Судьба-то полосатая, как зебра, пора уже белому появиться, а то все…
        Судьба и впрямь оказалась хоть немного похожей на зебру. Десять километров до схрона Костя с Гариком не шли, а ковыляли, поругивая друг друга за нерасторопность, хотя и без особой пользы, скорости это не прибавляло: все болело, от голода мутилось в голове и темнело в глазах, казалось, еще шаг  — и хоть ложись да помирай.
        Но дошли  — на злости, на надежде, на зверином чутье. В схроне обнаружились приличный запас разнообразнейших съестных припасов, несколько блоков сигарет, два обреза, патроны к ним и вдобавок (вот уж нечаянная радость!) небольшая канистра питьевого спирта.
        Удачу праздновали двое суток. Отъелись, отоспались, почистились, даже помылись в небольшом ручейке неподалеку. Когда наконец, очухавшись, собрались двигаться дальше, Мороз задумчиво протянул:
        — Но ты понял, что Красавчик сюда уже давным-давно не заглядывал?
        — Ну…  — Рашпиль с похмелья соображал туго.
        — Глянь на газеты, в которые банки-коробки были завернуты. Старье, им несколько лет. И пылища везде в палец толщиной.
        — Наплюй и забудь, Шерлок Холмс хренов!  — Седов злился и на головную боль, и на похмельную дурноту, и больше всего на то, что никчемный Гарик оказался наблюдательнее его.  — Хватит тут прохлаждаться. Вот отловим гада, сам его спросишь, когда он тут был последний раз.
        — Все равно странно,  — гнул свое Мороз.  — За столько-то лет нычку свою не проверить  — может, тут давным-давно звери все разрыли да погрызли.
        — Да вот далась тебе эта нычка!  — окончательно взбеленился Рашпиль.  — Может, и не заходил он сюда, может, ему этот схрон теперь ни к черту не нужен. Зато нам вон как пригодился. Хлебни вон спиртику, в башке все и прояснится, перестанешь про ерунду думать. Пошли уже. По ручейку к речке выйдем и вдоль нее двинемся. Так надежнее, не промахнемся.
        Хоть и отдохнули они, но идти было трудно. Берега, где заваленные буреломом, где подболоченные,  — это вам не утоптанная тропа. Тут каждый шаг с боем дается. Так что шли они почти два дня. Вторая ночевка не задалась, удалось поспать часа три, потом двинулись в темноте и к базе вышли с рассветом. Подходящего места для наблюдения тоже не нашлось, пришлось залечь почти у ведущей в поселок дороги. Курить приходилось редко и украдкой, пуская дым вниз, в покрывавший землю стланник,  — чтоб не заметили. Дальше отходить смысла не было  — без бинокля ничего не разглядишь, а бинокль вдребезги разбили пьяные дембеля.
        Общий сбор
        Егор млел от близости к «небесному созданию», явившемуся ему три года назад посреди серого Лондона и оказавшемуся вдруг вот здесь, в глухой российской глубинке. Как здорово, что Роман Александрович его сюда отправил! А то сперва Егор совершенно не понимал  — что он тут делает. Собственно, он все эти три года не слишком понимал, что делает. Наблюдай, сказал тогда умный Смайл, и Егор наблюдал. А что толку? Наверное, он слишком сильно отвык от России (да и то сказать, вырос-то практически в Англии, так что не отвык, а и не привык вовсе), чтобы что-то понимать в здешних делах. А вот Полина  — лондонское «видение»  — похоже, вполне понимала. Она вообще казалась словно бы старше Егора, хотя была его ровесницей. И раз они ровесники, вряд ли намеки Смайла на их возможное родство имели под собой какое-то основание: не могло же быть так, чтобы отец двадцать лет назад крутил с двумя женщинами одновременно, правда? Шумная, язвительная, практичная Полина нравилась Егору ужасно. Ему даже не хотелось ее прижать, потискать и все такое. Хотелось почему-то погладить по голове или даже почесать за ухом. Или нестись
в толстом ярком рафте по сверкающей реке, и чтоб в лицо летела веселая колючая вода. Или  — разговаривать. С Полиной можно было разговаривать обо всем, и это было ужасно, ужасно интересно.
        Виктор злился.
        Маша, Полина и Егор нашли общий язык практически сразу, причем, к плохо скрываемому неудовольствию Виктора, в буквальном смысле. Молодежь, моментально обнаружившая, что все отлично болтают по-английски, решила, что лишняя языковая практика  — это прекрасно, и вскоре база стала напоминать ранчо в каком-нибудь Техасе. Виктор старался держаться к юной компании поближе, чтобы расслышать хотя бы те немногие фразы, которые произносились по-русски. Его подчеркнуто не замечали. Да и русские фразы звучали все реже и реже. Молодежь явно радовалась неожиданной игре и развлекалась вовсю. Виктор же с каждой минутой все больше и больше злился.
        В изучении чужих языков он за свою бурную жизнь продвинулся не дальше чем до «о’кей», «олл райт» и, разумеется, «фак». То есть вообще-то он пытался. Сперва сам  — чтобы ни одна скотина где-нибудь за рубежом (пусть даже хотя бы на занюханном турецком курорте) не смогла смотреть на него как на лоха. Вроде как заговоришь по-английски  — и ты уже не «русиш швайн», а приличный уважаемый человек. Впрочем, начав слушать какой-то аудиокурс, Виктор быстро решил, что ну его к черту, мозги ломать. Что он, мальчик, что ли, фигне всякой учиться? Правда, когда Грецкий начал записывать его на супердорогие суперкурсы по суперсовременным технологиям, Виктор не отказывался  — распоряжение есть распоряжение, хочешь не хочешь, исполняй. Но между «посещать курсы» и «освоить английский, хотя бы в минимальном объеме» разница оказалась весьма существенная. Невзирая на престижные дипломы преподавателей, запредельные цены и самые «хитрые» технологии, вплоть до гипноза и двадцать пятого кадра. Толку, однако, не было ни от чего. Ни от двадцать пятого кадра, ни от засыпания под бубнящий по-английски плеер, ни от гипноза,
ни от какого-то там погружения. Хотя Виктор честно ждал: вот поглядит еще, послушает  — а потом встанет поутру и ка-а-ак заговорит по-английски! Не заговорил. Не иначе все эти «продвинутые» технологии были чистым шарлатанством. Впрочем, непродвинутые были еще хуже. Преподаватели с золотыми, платиновыми и черт знает какими еще дипломами, слушая, как Виктор пытается воспроизвести «май фемили ливз ин Москоу» (вот скажите, при чем здесь его фамилия, матерился он мысленно), приходили сперва в изумление, а затем, очень скоро  — в уныние. А уж когда дело доходило до злополучного «ти-эйч»…
        В общем, решил он, пусть язык себе ломают те, у кого денег на переводчика нету, а он, Виктор, нормальный пацан, не нищеброд какой-нибудь. Но теперь, слушая, как молодняк на всю катушку балаболит не по-нашему, он готов был их всех поубивать. Вот прям взять и головы посворачивать. Прямо голыми руками. Нет, он держал себя, конечно, в руках, но с каждой минутой это становилось все труднее и труднее. Из-за переполняющей злости ему даже за обедом кусок в горло не шел. Катерина, хозяйка, аж переполошилась  — неужели невкусно? Виктор буркнул что-то про недосып и отсутствие аппетита.
        Ирен искоса наблюдала за Виктором, одновременно и пугаясь, и удивляясь бьющим из него эмоциям. Нет, в самом деле, неужели никто этого не замечает? Невооруженным ведь глазом видно, как жгучая злоба сгущается, скапливается у него в брюхе, как поднимается мутной едкой волной, как выхлестывает из прищуренных глаз. Если бы взглядом можно было убивать, мы бы тут все уже обгорелыми трупиками лежали. Да полно, контролирует ли он вообще свои эмоции? Конечно, никакой он не профессионал, просто отморозок, только и умеющий, что сеять смерть. Умеющий  — не потому что обучен, а потому что так устроен. Крапиве свойственно обжигать, лавине или пожару  — уничтожать все на своем пути. Природа у них такая. И у этого монстра злоба и жажда убийства заложены, кажется, на уровне инстинкта. Но главное  — хорошо это или плохо для них самих? Для Дениса, для Егора, для нее, Ирен? С одной стороны, раз Виктор не умеет контролировать свои эмоции, значит, не очень-то способен думать, сообразительность на уровне плинтуса, и, значит, его не так уж сложно переиграть. Но с другой стороны, вулкан вообще не соображает  — просто копит
раскаленную лаву, а потом, накопив, убивает все окружающее. И убойная сила гранаты не зависит от наличия у нее, гранаты, мозга. Не бойтесь гранаты, она же ручная, вспомнила вдруг Ирен и улыбнулась. Ничего, они справятся. Человек по сравнению с саблезубым тигром  — никто, беспомощная букашка. Но победил-то именно человек.
        Размышляя, Ирен почти забыла про еду, но, заметив вдруг огорченный взгляд Катерины, принялась за суп (очень, кстати, вкусный). Что бы там ни было, а поесть нужно, вечер и ночка предстоят те еще, голодные обмороки вовсе без надобности. Бандану, чтобы не смущать народ, Ирен перевязала по-деревенски, как бабки платочек повязывают, и теперь, склонившись над тарелкой, подумала, что со стороны она, должно быть, похожа на монашку в трапезной: платочек, очи долу, на губах  — легчайшая, отстраненная улыбка. Ничего, повторяла она, мы справимся.
        Баскаков за обедом так восхищался местными красотами, с таким неподдельно искренним интересом расспрашивал Ивана Петровича о тонкостях рафтинга, что сразу же покорил сердце старика.
        После обеда Катя собрала всех на просторной веранде гостевого дома.
        — Дорогие друзья!  — Она похлопала в ладоши, требуя тишины.  — Вы уже все познакомились, это очень хорошо. Главное в нашем деле  — это взаимное доверие и взаимная симпатия. На сплаве без этого не обойтись. Теперь немного о том, что вам, собственно, предстоит и какие у нас тут правила. Послезавтра подъедет еще одна группа. В Минске нелетная погода, и они поехали поездом, поэтому задерживаются. Но ничего страшного, та группа сплавляется уже не в первый раз, а вы новички. Так что два дня, то есть сегодняшний и завтрашний, пойдут на инструктаж и тренировочные заплывы.
        — Мах,  — шепнула матери Полина.  — А чего она как занудно излагает? Специально, чтоб прониклись, что ли?
        — А ты поставь себя на ее место,  — так же шепотом ответила Ирен.  — Сколько раз ей приходится повторять абсолютно одно и то же?
        — Ой да, точно, и в тот раз почти то же самое было. Туплю, не подумала.
        Катерина опять хлопнула в ладоши, привлекая внимание:
        — Сегодня я вручаю вас Ивану Петровичу, нашему патриарху сплава. И, кстати, не только сплава, можете его порасспрашивать, пока он вас азбуке обучает. А уж завтра с утра с вами будет заниматься наш основной инструктор, Алекс Смелый, небезызвестный маэстро рафтинга. Надеюсь, об экипировке все позаботились. Если у кого-то чего-то будет не хватать, Иван Петрович поможет, кое-какой запас у нас в кладовой есть. Ну а если чего-то действительно не хватит, лучше выяснить это сегодня, пока можно еще съездить в поселок. Что касается досуга, то в основном вы будете заняты на реке, так что особых развлечений не держим. Впрочем, для желающих в холле есть телевизор, там же бильярд и настольный теннис. По поводу медицинской помощи: для мелких травм аптечка  — в холле, справа от входа. С чем-то посерьезнее нужно ехать в поселок, медсестры у нас в этом сезоне нет. Впрочем, надеюсь, что она не понадобится. Ужин в семь часов. Да, к девяти часам я приготовлю баню. Дамы  — в первую смену. Потом  — мужчины. И напоминаю, у нас на базе сухой закон.
        — Что, и пива нельзя?  — Виктор подал голос чуть не впервые за весь этот день, причем голос этот был весьма недовольным.  — Какая ж баня без пива.
        — Я против!  — Полина, которой Виктор не понравился сразу, глядела на него с откровенным вызовом.
        Ему очень хотелось если не стукнуть, то хотя бы отматерить наглую пигалицу, но он только буркнул:
        — А вам-то что, девушка?
        — Мы завтра, если кто забыл,  — фыркнула она,  — на плотах пойдем. А вдруг меня укачивает? А уж если еще и вы станете на меня вонять вчерашним пивом, вообще туши свет! Да меня ж сразу наизнанку вывернет! Вы еще сами пожалеете.
        — Нечего на плот лезть, если укачивает,  — буркнул Виктор.
        Но его никто не поддержал. Все присутствующие явно были на стороне Полины  — кивали, улыбались, а Егор показал большой палец и подмигнул.
        — Если позволите, я продолжу о вредных привычках,  — пряча улыбку, сказала Катя.  — Места для курения обозначены специальными знаками. Можете Дашуту спросить, она покажет. Но вы и так поймете, там стоят специальные урны. Обращаю на это правило ваше особое внимание. Это очень важно. Вопрос жизни и смерти. И не улыбайтесь, это чистая правда. Курить вне этих мест нельзя категорически. Ка-те-го-ри-чес-ки. Затвердите это ради собственной безопасности. В этом году сухо, так что не то что от окурка, от сброшенного пепла полыхнет так, что и сами убежать не успеете, и, не исключено, десяток окрестных поселков выгорит. Понятно? Ну, вы все люди взрослые, думаю, безопасность для вас  — не пустой звук. Поэтому надеюсь на взаимопонимание. Вопросы есть?
        — Есть!  — Егор, как школьник на уроке, поднял руку и встал.  — Кто готовил грибной суп?
        — Вам не понравилось?  — Катя удивленно подняла брови.
        Он так замотал головой, словно хотел ее открутить:
        — Да нет, наоборот! Я хотел поблагодарить. И рецепт переписать. Если он не засекречен.
        — Автор перед вами. Прошу!  — Катя указала на Ивана Петровича. Тот, привстав, дурашливо раскланялся. Все зааплодировали.
        — Только я не главный!  — запротестовал Иван Петрович.  — Руководитель проекта вон там, прячется за своими собачками.  — Шеф-повар, на выход!
        Даша вышла на веранду и присела в изящном поклоне.
        Снова все зааплодировали.
        — Так что с рецептом? Или он страшно секретный?  — не унимался Егор.
        Даша, покраснев, едва слышно прошептала:
        — Не секретный, я в Интернете нашла. Только… ну… еще одну травку добавила, тут у нас растет.
        — Про эту травку я вам за ужином расскажу,  — вмешался Иван Петрович, увидев, что Даша от смущения готова провалиться сквозь пол.  — Через пятнадцать минут собираемся на причале. И учтите, вода студеная, не глядите, что солнце жарит. Так что оденьтесь соответственно. Ну да ладно, там разберемся.
        Остаток дня прошел в немудреных хлопотах, которые Полина, Маша и Егор воспринимали как лишний повод для веселья, Ирен и Виктор как пытку, и только Иван Ипполитович выглядел воодушевленным, как первокурсник: восторженно сиял, не отставал ни на шаг от Петровича и ловил каждое его слово.
        После ужина Ирен собралась с Полиной в баню.
        — Полли! Я смотрю, у тебя с этим парнем, Егором, контакт уже вполне наладился?
        — Ага! Представь, тогда в Лондоне он на меня запал вообще насмерть. Ну влюбился, короче. И его приятель, индус, даже выяснял, где мы с тобой живем и куда мы ходим. И знаешь, он, по-моему, и сейчас ко мне неровно дышит. Только тут ведь такая толпа, все время на виду, ужас. Просто никакой личной жизни!
        Ирен подумала, что оно и к лучшему: объяснять сейчас дочери, почему не стоит крутить роман с таким симпатичным Егором  — ох, нет, на это никаких сил не было. Впрочем, это, к счастью, не первоочередной вопрос. Сперва разобраться с этим убийцей Виктором, а уж потом все остальное.
        — Так, девочка моя, слушай сюда. Нужно, чтобы ты кое-что сделала. Сядь.
        Полина уселась напротив и уставилась на мать в некотором недоумении. Вообще-то они всегда неплохо ладили, ну, бывало, скандалили слегка  — но не со зла, а так, понарошку, для разрядки. Но такой интонации она, пожалуй, никогда еще не слышала.
        — Это из-за того инструктора? Который может оказаться… Ты хоть выяснила наконец, кто это?
        — Полина! Оставь пока все это, ладно?
        — Ну… ладно. Чего сделать-то надо?
        — Когда все вернутся из бани, Егора и Машу позови к нам. Ну там поболтать или поиграть во что-нибудь.
        — И? В смысле  — долго болтать-то?
        — Как можно дольше. Все остальные спать лягут, а Егора не выпускай.
        — Да его-то как раз не проблема, а Машу эту… И как я узнаю, что остальные спать легли?
        — Это моя печаль, твое дело  — как можно дольше продержать здесь Егора. Сумеешь?
        — Мах, а объяснить ты ничего не хочешь? А то, знаешь, как-то странно. Мне все-таки не пять лет, а? Ну и опять же, если я буду хоть слегка понимать происходящее, мне как-то легче будет соответствовать, тебе не кажется?
        Ирен помотала головой:
        — Не кажется. Более того, я абсолютно точно знаю, что нет. Чем меньше ты знаешь, тем естественнее будешь себя вести.
        — Ты что, думаешь, я врать не умею?
        Ирен подумала, что легче у далай-ламы интервью взять, чем с Полиной справиться. Она всегда была упрямой, а уж теперь, как почувствовала себя самостоятельной, и вовсе никакого сладу. Объясни ей, видите ли! У нее ж на лице все написано, этот чертов Виктор не полный идиот, наверняка что-нибудь заподозрит.
        — Полли!  — Ирен сжала ее руки.
        — Эй, ты чего? Больно ведь! Ну вот, теперь синяки останутся. Мах, ты меня пугаешь, честное слово. Что происходит, а?
        — Полинка, девочка моя, завтра! Завтра, клянусь, я все-все-все тебе объясню. Сейчас нельзя пока, понимаешь?
        — Да ладно, чего там не понять? Сделаю. Только чем бы их тут задержать… О, может, в скрэббл зарубимся? Зря, что ли, я с собой коробку тащила?
        — Отличная мысль!  — Ирен вздохнула с облегчением. Скрэббл  — это надолго. Полина  — умница. Она поцеловала дочь и незаметно ее перекрестила. Не то чтобы Ирен была такой уж верующей, но, как говорил Нильс Бор, подкова приносит счастье независимо от того, веришь ты в это или нет. Неизвестно, следит ли за ними кто-нибудь с небес, но  — хорошо бы, чтоб следил. Им сегодня никакая поддержка не помешает.
        — Но ты точно утром мне расскажешь, что за кошмарики ты тут проворачиваешь?
        — Честное пионерское!  — Ирен вскинула ладонь в пионерском салюте.  — А теперь иди в баню!
        Ночной дозор: всем выйти из сумрака!
        Когда окно в домике, куда заселили Егора и Виктора, наконец погасло, Ирен заглянула к себе. Полина исполнила все в лучшем виде: в скрэббл молодежь рубилась так отчаянно, что появления Ирен сперва никто и не заметил. Она немного постояла в дверях, понаблюдала за улыбками, восторженными и огорченными возгласами, блестящими глазами.
        — Ой, мама!  — Полина вдруг, должно быть, почувствовав ее взгляд, обернулась.  — Не хочешь с нами сразиться?  — Ирен покачала головой.  — А то нас с Егором бьют по всем фронтам. Наша Маша  — просто ходячая энциклопедия. Представляешь, поставила на две красные клетки слово «штепсель»!
        — Играйте, ребята, играйте!  — Ирен улыбнулась.  — Я так, за ветровкой зашла, поддувает с реки, а подышать хочется, воздух такой, хоть ложкой ешь или на хлеб намазывай. А вы играйте, я вам не конкурент, у меня уже склероз.  — Она помахала игрокам и вышла через холл (их с Полиной разместили не в отдельном домике, а в большом гостевом корпусе) на веранду.
        Так. Где там это самое место для курения? Ага, вот. Зажигалка? Ну…
        Повернувшись лицом к реке, она вытащила сигарету и исполнила номер «прикуривание при налетающем ветре»: чиркнула колесиком раз, подержала  — ой, погас огонек. Еще чирк  — ой, опять погас! И  — третий! Ну, все. Теперь только ждать.
        Рашпиль, наблюдавший за базой, толкнул локтем дремавшего рядом Гарика:
        — Ты видел?
        — А? Чего?  — Мороз крутил башкой, спросонья не соображая, чего от него хотят, тер глаза, пытался всмотреться туда, куда показывал напарник.  — Алекс появился? Где? Вот луна-то нынче лупит, никаких фонарей не нужно, хоть газеты читай.  — Он коротко хохотнул.
        Но Костя шутки не принял:
        — Ты смотри лучше! Там сейчас тетка какая-то вроде как знак подала  — три раза зажигалкой чиркнула.
        — Ну и чего? Может, прикуривала, а зажигалка дохлая, гаснет от ветра. Дует же.
        — Ага, конечно, дует,  — буркнул Седов.  — Сперва горит чуть не пять секунд, трубку можно раскурить, не то что сигарету, а потом вдруг гаснет. И так три раза.
        — Ну…  — Гарик потянулся, разминая затекшие мышцы.  — Может, и сигнал. Известное дело, хахалю маякнула. Мол, давай приходи на сеновал, пора. Ну или не сеновал, чего тут у них еще.  — Он смачно зевнул.  — Слуш, давай, может, поспим, что ли. Завтра выследим. Чего ночью-то? А завтра, раз толпа отдыхальщиков уже приперлась, и он небось заявится. Пойдут на сплав, мы за ними, по бережку. На привал встанут, там мы его и накроем. Вдали от цивилизации.  — Он опять покрутил башкой, пытаясь разогнать сон.
        — Нет,  — резко бросил Рашпиль.  — Сейчас пойдем. Что-то там заваривается, чует мое сердце.
        — Чует он, видите ли,  — недовольно протянул Мороз. Идти куда-то там ему не хотелось совершенно. Тут, конечно, не пуховая перина, камни, ветки, сучок какой-то в бок впивается, но бродить по ночному лесу, пусть даже при ослепительно яркой луне, еще хуже, того и гляди ноги переломаешь, да и спать охота смертельно.  — Куда мы? Собаки ведь…
        — Какие собаки, если сегодня был заезд?  — Костя даже засмеялся.
        — При чем тут…
        — При том,  — веско сообщил Седов.  — Их же подкармливали все наперебой, не столько сами лопали, сколько куски собачкам кидали. Так что псины возле летней кухни сейчас еле живые от обжорства валяются, точно тебе говорю. Сам, что ли, не помнишь? Давай поднимайся уже! Только тихо у меня!
        Денис в это время как раз подходил к нужному домику. Сигнала Ирен он дожидался на берегу, чтоб не маячить пока на базе. А когда увидел тройную вспышку, присобрался, вздохнул  — ну, вперед. Тенью скользнул к домику, постоял, прислушиваясь  — ни звука. Только филин где-то ухает да река чуть плещет. Дверь домика отворилась послушно и бесшумно. Еще бы, лично петли смазывал.
        Луна светила прямо в окно. Виктор спал, не раздеваясь, должно быть, дожидался Егора и задремал, расслабившись. Да и то, он же хоть и на «задании», но на вполне «курортном»: парочку лохов завалить (это мы с Егором  — пара лохов, усмехнулся про себя Денис), никаких опасностей, одной левой. Впрочем, на столике возле кровати все-таки лежал десантный нож. Не новый, с потертой рукоятью, привычный. Ну-ну. Денис тихонько (черт его знает, этого хищника, может, он от движения воздуха просыпается) дотянулся до ножа… и вышвырнул в распахнутое окно. Интересно, а ствол у Виктора есть? Наверное, есть, на случай непредвиденных обстоятельств. Но обыск не устроишь… А, ладно, деваться некуда, нужно рисковать. Он уселся на диван напротив спящего Виктора, щелкнул выключателем настольной лампы и направил свет в угрюмое даже во сне лицо.
        Рука метнулась к столику… и схватила пустоту.
        Прикрыв глаза от света, Виктор рывком сел на кровати:
        — Егор? Чего тебе?
        Впрочем, уже через долю секунды он, видимо, понял, что темная, против света, фигура  — не Егор, и как-то сразу подобрался. Напрягся, сдвинул плечи  — и застыл в ожидании.
        — Поговорить,  — коротко бросил Денис, приглядываясь к своему визави и впервые в жизни жалея, что никогда не занимался никакими единоборствами. При ярком свете Виктор выглядел не таким безнадежно опасным, как тогда, в Питере, но  — убийца есть убийца. Мышцы Денис за эти годы, конечно, накачал, но навыков драки как не было, так и нет. Впрочем, он ведь и не рассчитывал на шансы в прямом столкновении, он ведь договориться хотел.  — В прошлый раз ты мне такой возможности не дал. Точнее, в оба прошлых раза.
        — Никак Денис Юрьевич?  — Виктор осклабился.  — Воскрес, покойничек? Чего приперся-то?
        — Поговорить,  — повторил Денис.
        — А завтра  — никак? Спать охота.  — Он покосился на руки Дениса.  — Ножик мой зачем притырил?
        — Потом отдам. Сперва поговорим.
        — Ну говори.
        — Ты приехал меня убить,  — ровным бесцветным голосом начал Денис, стараясь не выпустить наружу ни одной эмоции: это просто дело, которое нужно решить, как когда-то в бизнесе, спокойно, спокойно.  — Меня и, вероятно, Егора. Только не говори, что вам просто захотелось отдохнуть на природе и ты чисто случайно выбрал именно это место.
        — Ну?  — буркнул Виктор и, видимо, решив, что опасности Денис не представляет, снова улегся.
        — У меня к тебе предложение. Но сперва  — краткая предыстория. Перед тем как здесь нашли «мой» труп, тут случилось ограбление. Большое ограбление. Деньги были не просто большие, а к тому же еще и левые, черный нал, поэтому владельцы официально ничего не признали. Сами поискали, конечно, но милиции не докладывали. Хотя слух все-таки пошел, очень уж деньги немалые. И пропали. Двадцать миллионов евро.
        — Ну?  — повторил Виктор.
        — Когда я из Питера тогда когти рвал, я на эти деньги наткнулся. Случайно. Они сейчас у меня.
        — Поздравляю, ты богатый человек! Хотя и покойник уж сколько лет.  — Виктор тоже говорил безличным механическим голосом телефонного автомата. Не понять: то ли шутит, то ли издевается, то ли ему впрямь наплевать на все, просто потому что он не способен ни на какие человеческие чувства.  — Не похож ты на богатого, Денис Юрьевич.
        — Ничего, мне и так хорошо. Главное  — живой. И хочется, чтобы так и оставалось.
        — Ну?  — Лексикон Виктора разнообразием не отличался.
        — Я хочу выкупить у тебя свою жизнь и жизнь своего сына. Ты получаешь деньги и забываешь о нашем существовании. Хорошее предложение.
        — Хорошее предложение,  — повторил Виктор.  — И как ты собираешься это устроить? Платиновая банковская карта? А получателя уже ждут с наручниками наготове? Не держи меня за лоха, покойничек.
        — Никаких банков,  — Подчеркивая свои слова, Денис резко махнул рукой.  — Наличка. Все просто. Сейчас идем к тайнику, берешь сумку с деньгами, садишься в машину моей подруги…
        — Это которая?  — перебил Виктор.  — Хозяйка здешняя или рыжая, что с нами приехала?
        — Рыжая. И уезжаешь в ее «Ленд Крузере». В Уфе оставишь тачку возле салона проката, я скажу, какого, и вали на все четыре стороны. Да хоть на все десять. Больше мы никогда не должны встретиться. Сумма вполне достаточная, чтобы скрыться от Грецкого и никогда больше не работать.
        — Грецкий мне до одного места,  — выругался Виктор.  — У меня на него в десять раз больше, чем у него на меня. Но сумма реально достаточная, чтобы работу бросить. Не боишься, что я тебя там же, у тайника, завалю? Чтоб последний гонорар взять, а концы все обрубить. Егорку твоего мне трогать без надобности, пусть Рома сам с ним разбирается, а тебя положить… Не боишься?
        — Не держи меня за лоха,  — повторил Денис фразу Виктора.  — Конечно, я подстраховался. Моя подруга за нами наблюдает. И все, кстати, записывает.
        — Молодец,  — все так же механически похвалил Виктор.  — Но тебе это не поможет. Меня Роман и так не тронет, побоится, а вот тебя искать не перестанет.
        — Не твоя печаль.
        — Не моя,  — согласился Виктор.  — Хочешь с Грецким сам пободаться. Ну-ну. Ты, Денис Юрьевич, не просто реально дурак, ты чисто конкретно дурак.
        — Не твоя забота,  — огрызнулся Денис.  — Ты согласен?
        — Ну а чего? Нормальный разбор, годится.
        — Тогда пошли,  — поторопил его Денис.
        — Я как пионер,  — осклабился Виктор.  — Сейчас только барахлишко в сумку побросаю. Мы же не вернемся?
        — Я вернусь, ты — нет.
        Фонарь, предусмотрительно захваченный Денисом, не понадобился, луна палила не хуже прожектора. Хотя она великая обманщица: то пенек в тени спрячет, то ухаб так светом зальет, что ровным местом покажется.
        — Далеко топать-то?  — поинтересовался Виктор, в третий раз споткнувшись о выпирающий из земли корень.
        — Почти пришли,  — заверил Денис и сосредоточился на размеренности дыхания, чтобы голос звучал как можно спокойнее.
        Вскоре заросли раздались в стороны, открывая небольшую полянку, посреди которой раскинул тяжелые ветви старый кряжистый дуб. Денис подошел к самому стволу.
        — Здесь,  — он ткнул ногой в расщелину между корней, включил фонарик и сунул его Виктору.  — Можешь сам убедиться.
        Тот, сторожась, огляделся по сторонам, подошел, взял фонарик, посветил в дыру. Здоровенная спортивная сумка была втиснута в расщелину плотно, казалось, что именно она не дает корням сомкнуться окончательно. Виктор взялся за ручки, потянул, грубая капроновая ткань заскрежетала по неровностям коры, он потянул сильнее и наконец рванул.
        Раздался свист, по траве мелькнула гибкая и тонкая тень, в кроне дуба что-то ухнуло, сумка, подпрыгнув мячиком, отлетела в сторону. По ногам Виктора что-то хлестнуло, и он, не успев даже вскрикнуть, нелепо взмахнул руками и взлетел на воздух, повиснув вверх ногами метрах в пяти над землей. Кувыркнувшись, он попытался дотянуться до ближайших веток, но  — нет, до ветвей и ствола было слишком далеко. Западня была сделана с точным расчетом. Человек с хорошей подготовкой мог бы подтянуться по охватившей ноги веревке, но для этого требовалось время и, разумеется, отсутствие наблюдателя.
        Извиваясь, как повисшая на паутине гусеница, Виктор прошипел:
        — Ну ты и сука!
        — А ты у нас прямо ангел небесный!  — Денис облегченно вздохнул.  — Бог свидетель, не хотел я грех на душу брать. Так ведь ты, сукин сын, в третий раз за моей жизнью пришел, не поленился, настырный ты парень. Да мало того, я бы и это простил, но ты ведь на Егора нацелился! Ну  — извини. Кто кого.
        Денис взвалил на плечо сумку и сделал было шаг…
        …как что-то врезалось ему в голову.
        Слепящие искры  — и тьма.
        — Ты, Мороз, пока его больше не лупцуй. Я ему еще пару ласковых напоследок сказать хочу.  — Присев возле распростертого на земле тела, Рашпиль похлопал по колючим, в трехдневной щетине щекам.  — Чего-то он не спешит оклематься, чересчур ты его шандарахнул. Дай-ка мне флягу. Только с водой, не со спиртом.
        Пока Гарик возился с рюкзаком, Рашпиль подобрал выпавший из рук Виктора во время «вознесения в небеса» фонарик и направил луч в лицо лежащему.
        — Слышь, Мороз?!  — Костин голос зазвучал почти растерянно.
        — Даю уже!  — сдавленно отозвался копавшийся в рюкзаке напарник.  — Почти достал.
        — Я не про воду. Подь сюда.  — Голос Рашпиля окончательно сник.  — Гляди! Это не Алекс!
        — Чего ты буровишь?  — Мороз тоже склонился к телу и всмотрелся в лицо.  — Чем он тебе не Алекс? Вот и деньги при нем.
        — Что я, по-твоему, Алекса не знаю?!  — Рашпиль заорал во всю глотку.  — Похож, да. И шрам такой же. Но это не он.
        В ответ с дуба раздался крик Виктора:
        — Пацаны, снимите меня, я вам все растолкую, мне все известно про этого урода.
        Рашпиль и Мороз посмотрели вверх.
        — Ловко он его туда пристроил,  — одобрительно усмехнулся Мороз.
        — И за дело. Судя по тому, что он здесь говорил,  — добавил Костя.  — Повиси, тебе полезно, может, мозги в голове появятся. Ведь ты крыса, беспредельщик, хотел чужое ни за что взять. А что нам говорит народная мудрость? На чужой каравай рот не разевай.
        — Вот именно!  — раздалось из кустов, и на поляну вылетел какой-то небольшой блескучий предмет.
        Денис услышал шипение, хлопок, в горле запершило, в глазах все поплыло, он попытался подняться  — и повалился прямо на лежащую рядом сумку.
        Очнулся он от того, что в бок, которым он раньше опирался на сумку, хоть и не слишком мягкую, но округлую, впивались сосновые шишки или еще что-то столь же некомфортное. Беспорядочно скачущий луч фонарика (а то и не одного) выхватывал из слегка разбавленной лунным светом тьмы то ветку, то дубовый ствол. Откуда фонарик, подумал Воронцов, не было никакого фонарика. Галлюцинации у меня, что ли? И лежать почему так неудобно стало? И голоса еще какие-то  — незнакомые.
        — Рашпиль, у него ствол!
        — Ах ты ж, падла, вон чего захотел, да я ща…
        Мат, хруст, треск и прочие жуткие звуки продолжались, как ему показалось, часа три, хотя вряд ли, конечно.
        Негромкий, среди прочего, хлопок…
        — Ах ты ж, с-с-сука…
        Придушенный хрип, еще один хлопок…
        И  — тишина…
        Из нее раздался голос, показавшийся ужасно знакомым:
        — Откуда вы тут такие взялись-то? Помощнички…
        — Да я ведь думал  — Красавчик это. Ну, Алекс Смелый. Должок за ним. А это и не он вовсе.
        — К-как  — не он?  — Голос, показавшийся знакомым  — да нет, не показалось, это же Катя, откуда она здесь, точно галлюцинации,  — голос как-то странно дрогнул.
        — Ну что я, Красавчика не признаю, что ли? На соседних шконках чалились, почитай.
        — На шконках? Но… ладно, это все потом. Тебя перевязать нужно, погоди, сейчас принесу.
        — Сперва вон того придурка… не, не перевязать, руки бы ему… хоть ремнем моим… а то вскочит, неровен час… борзый.
        — Врача… подыхаю…  — донесся вдруг из темноты голос Виктора.
        — Вы осторожнее только,  — тревожно предупредил тот, что говорил про Красавчика.  — А ты, урод, не рыпайся, мне до тебя рукой подать, вон башка твоя торчит, а в руке у меня ствол.
        — Врача… Помогите…
        — А я не сгожусь?  — Из темной стены деревьев появилась Ирен с налобным фонариком на голове.
        Ирен?
        Тут уж Денис окончательно решил, что ему мерещится, и, успев еще подумать, что удар по голове в сочетании с каким-то паралитическим (или черт знает каким, но вырубает здорово) газом  — действительно убойная штука, опять провалился в темную пучину беспамятства.
        Эпилог
        — И вот, понимаешь, лежишь ты, весь облитый лунным сиянием, бледный и прекрасный, а этот урод тебя не то придушить собирается, не то по башке шандарахнуть, не то еще что-то столь же доброе проделать. От висения на дубу он, похоже, от злости окончательно с катушек слетел, тормоза напрочь отказали.
        Денис потер гудящий до сих пор лоб:
        — Ты сама-то там как оказалась? Я ж тебе русским по белому сказал: не вмешивайся, сиди и жди, если у меня не получится  — хватай в охапку Егора и Полину и давайте деру. А ты…
        — Ага, на электричке еду,  — процитировала Ирен «простоквашинский» мультик. Несмотря на бессонную ночь, она была бодра, как жаворонок.  — Все, что ты, заботливый наш, сказал, было, конечно, очень разумно и правильно. Не поспоришь. Но если я не спорю, это вовсе не означает «да, сэр, есть, сэр». А «не вмешиваться» не означает «не наблюдать». Ты сказал «сиди и жди»? Да не вопрос. Но ты же ведь не сказал «сиди на базе и жди», правильно?
        — Ах ты, мастер слова, акула пера!  — Денис сам не знал, возмущен он или восхищен таким подходом. «Фифти-фифти», должно быть.
        — Ото ж!  — гордо улыбнулась она.  — Формулировки  — наше все. Ну я и проследила. Тихонько.
        — А почему тебя газом не накрыло?
        — Ну я ж не совсем рядом была, там, в кустиках, поодаль. Не достало. Ну и кустики, знаешь, плотненькие такие, так что, когда вас вырубило, я была как огурчик. Мне, правда, реакции не хватило. Когда этот урод на тебя нацелился, я и опомниться не успела, а Катерина его уже веслом по макушке оприходовала.
        — Катя? А я, признаться, думал, у меня галлюцинации. Ну я голос ее слышал. А потом твой. И еще кого-то. Но она-то там откуда взялась?
        — Откуда-откуда,  — фыркнула Ирен.  — Оттуда же, откуда и я. Есть, знаешь ли, еще женщины в русских селеньях. Когда я за вами-то двинулась, она меня  — цоп! Что, мол, за прогулки в ночное время? Опасно и все такое, с вами, мол, что-нибудь случится, а нам отвечать. Ну…  — Ирен пожала плечами.  — Пришлось ее слегка ввести в курс дела. Ну, в смысле, что случиться  — непременно что-то случится, это от нас уже не зависит, тут плохие мальчики хотят всякое нехорошее устроить. Всего я, ясен пень, рассказывать не стала, так, телеграфно. Ну она за мной и увязалась  — дескать, отвечает за безопасность своих отдыхающих. Хотя, по-моему, ей совсем другие мотивы двигали. Ладно, это все потом. Тебе интересно, что там было, или я могу заткнуться?
        — Интересно  — не то слово!  — Денис клятвенно прижал руки к груди.  — Рассказывай, пока я от любопытства не скончался.
        — Ой, вот только лишних трупов не надо, у нас и так перебор.
        Денис хотел было спросить, что такое «перебор трупов», но сдержался  — сейчас все расскажут.
        Ирен, сурово покосившись на него, продолжала:
        — Ну так вот. Тебя и тех двух гавриков, которые тебя по башке шарахнули, у них, насколько я поняла, какой-то счетец к этому самому Алексу Смелому был, в общем, вас троих газом накрыло сильнее всех, вы вплотную были. Урод этот, как его, Виктор, получил меньшую дозу и в себя пришел быстро. Пока вы там бесчувственными бревнышками валялись, он ухитрился распутаться, с дерева слез  — и к тебе. Заключить тебя в жаркие дружеские объятия, видимо. Но Катерина его раз,  — и по башке. Он рухнул, мы давай к тебе, ты вроде дышишь, но в себя приходить не очень собираешься. А у меня даже нашатыря при себе нет. Похлопали тебя по щекам  — ноль эмоций. Два гаврика вроде зашевелились, а ты  — по нулям. А у Виктора этого черепушка оказалась на удивление крепкая. Наверное, потому что без мозгов. Ну вот картина: мы тебя в чувство привести пытаемся, а этот вдруг встает, словно Терминатор, и прет на нас.
        Ирен потянулась, отхлебнула остывшего чаю.
        — Ну?  — поторопил ее Денис.
        — Баранки гну.  — Она показала ему язык.  — В общем, тут как раз поднялись эти двое. А дальше я, извини, не свидетель. И никто, пожалуй. Там такая буча началась, что сам черт не разберет: фонарики скачут, вопли какие-то, мат и все такое. Как там у Александра нашего Сергеевича? «Гром пушек, топот, ржанье, стон, и смерть, и ад со всех сторон»[9 - Ирен цитирует «Полтаву».]. Вот примерно так, включая гром пушек  — у урода, Виктора то есть, при себе ствол оказался. Что и неудивительно. В общем, подвожу итоги. Мы с Катериной целы (Виктор только по плечу ее успел садануть, не сильно, пройдет через неделю), ты более-менее тоже, у остальных дела похуже. Двое наших незнакомых спасителей  — я тебе потом про них подробнее расскажу  — попали под выстрелы. Костя, именующий себя Рашпиль, получил пулю в левую ногу (еще и шутит  — теперь, говорит, буду на обе ноги хромать, значит, никакой хромоты), а вот его приятель, Мороз, увы, насмерть.
        — А Виктор?
        — Ага. Виктор. Я не очень уловила, как там в процессе ствол из рук в руки переходил, но Виктор получил пулю из собственного  — и что немаловажно, зарегистрированного на него официально  — пистолета аккурат в бедренную артерию. Ну… ты сам понимаешь. Перевязать на скорую руку мы его, конечно, перевязали, но с такой раной нормальная медицина нужна, там кровотечение просто так не остановишь.
        — Ну не томи, а?  — Денис умоляюще похлопал глазами.
        — Ну а чего  — не томи. Телефон-то я, хоть связи и нет, всегда с собой таскаю. Это уже профессиональное. Диктофон в нем, в телефоне.
        Ирен выложила на стол аппарат, пощелкала кнопками.
        Запись была короткой. Хриплым, задыхающимся голосом Виктор рассказывал, как по приказу Романа Грецкого совершил нападение на Дениса Юрьевича Воронцова на автостоянке у бизнес-центра, а когда это не удалось, по приказу того же Грецкого подвел к Воронцову знакомую проститутку, велев ей усыпить «клиента» (нет, она была не в курсе, конечно, зачем это), проник в гостиницу и, зарезав девушку, оставил убедительные свидетельства того, что убийство совершил «клиент» проститутки, Денис Юрьевич Воронцов. Дождавшись, когда тот очнется, он должен был выбросить его из окна, имитируя самоубийство. Подробности, о которых рассказывал Виктор, были, что называется, убийственными  — именно теми, что в материалах уголовных дел именуются «преступной осведомленностью». Ну, это когда человек рассказывает о чем-то, о чем не сообщалось, к примеру, в СМИ и что мог знать только преступник.
        — Как?  — хрипло спросил Денис, когда запись закончилась.
        Ирен усмехнулась:
        — Ну… как ты выражаешься, я сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться. Очень жить хотел. А связи-то нет. Ну я ему и сказала, что раз его надо в больничку везти, то… машина ведь может вдруг и не завестись… а в больничку ему хотелось ужасно. Смешно даже, как такие отморозки, без малейших размышлений убивающие, смешно, как они цепляются за что угодно, лишь бы сохранить свою жалкую жизненку. Тьфу! Ну вот и рассказал все как на духу. Правда, ценность этой записи невелика  — аудиоматериалы у нас, по-моему, не считаются законным доказательством, тем паче что получено признание поперек каких бы то ни было уголовно-процессуальных норм. А образца голоса Виктора нету. И уже, увы, не будет. Но с другой стороны, нам же не для суда, нам бы из-под следствия тебя вывести… а Грецкого под монастырь подвести… Ну и, как бы там ни было, это самое предсмертное признание  — лучшее, что у нас есть. Зато  — подтвержденное аж двумя независимыми свидетелями.
        — Двумя?
        — Ну да. И я, и Катерина твоя при том присутствовали.
        — Она не моя,  — угрюмо буркнул Денис.
        — Ой, да ладно!  — Ирен замахала обеими руками.  — Она как услыхала, что ты не Алекс, такая, знаешь, заду-у-умчивая стала. А когда я Денисом тебя назвала  — какой, мол, Денис? Воронцов, говорю, Денис Юрьевич. Ну тут она и вовсе в ступор впала. Чего-то мне кажется, что она тебя с каких-то давних времен помнит. А этого Алекса, которым ты прикидывался, именно за это и невзлюбила  — за то, что на тебя, давнишнего, похож. Впрочем, это мои сугубые домыслы. Сам со своей личной жизнью разберешься, это не первоочередное дело, у нас тут, если ты забыл, напоминаю, куда более жизненные вопросы на повестке дня. Короче, так. Что касается питерского убийства и этой записи. Оперативникам, думаю, двух свидетелей будет достаточно, чтобы начать под Грецкого копать… Собственно, свидетелей-то трое, но этого твоего,  — она хихикнула, как девчонка,  — якобы дружка по нарам, ну Костю этого, его в свидетели лучше не тащить. Все ж таки он совсем не мать Тереза. Да и раненый, а его рана в безопасную для нас всех схему событий не укладывается. А нам бы нынешние ночные события как-нибудь на тормозах спустить.
        — Ты уже и схему сочинила? Чтоб на тормозах…
        — Ну так! Кто у нас сочинитель? Тем более уж в чем в чем, а в криминале я кое-что понимаю. Опыт-с, знаете ли.
        — Ну и как ты собираешься два свежих трупа со следами огнестрельных ранений изобразить… безобидно?
        — Легко!  — Она прищелкнула пальцами.  — Во-первых, труп будет один. Мороз, Костин дружок, на наше счастье, довольно далеко от основного места событий свалился. Сплавим его чуть подальше  — сплавим, это чтоб след перебить на всякий случай,  — и похороним. Кто тут искать станет? Можем даже камушек надгробный поставить, мало ли в тайге таких могил.
        — А… Костя? Он…
        — Ну я же сказала, что живой. И даже не при смерти. Но вот его-то как раз к врачам надо бы. Хотя рану мы обработали на совесть, так что прямо сейчас или через сутки он попадет в руки профессионалов  — не критично. А ментам его, конечно, лучше не показывать.
        — Ну ладно. Предположим. Остается труп Виктора.
        — Угу. С очень удачным ранением  — перебита бедренная артерия, то есть вполне на самострел годится. Ну вот представь: приехал мужик на базу, пошел гулять по окрестностям.
        — С пистолетом в кармане?  — скептически заметил Денис.
        — Почему нет?  — Ирен пожала плечом.  — Он же охранник, строго говоря, для него ствол  — как для меня диктофон. А тут места дикие, вдруг  — медведь, к примеру. Короче, пошел он погулять.
        — Ночью? Время-то смерти определят.
        — Ну ночью, и что? Его уже не спросишь. Не перебивай, у нас времени не так чтоб много. Короче, пошел и пошел. Мы с Катериной сперва думали сказать, что слышали выстрел и побежали на звук, но… Еще лучше, если никто ничего не слышал  — ночь же была, так? Ушел и пропал. А утром хватились  — где Виктор? Пошли искать… с собаками… и нашли. А он уже кровью истек, бедняжка. И пистолетик рядышком. Сам себе ножку нечаянно прострелил  — может, падал неудачно, может, померещилось что-то. С нас взятки гладки, никто ничего не подумает.
        — Ну-ну,  — все еще скептически, но уже почти веря в реальность предлагаемого, протянул Денис.  — А ничего, что пуля у него в ноге одна, а в обойме сколько не хватает?
        Ирен пожала плечами:
        — Ну, во-первых, мы ж не обязаны знать, полная ли обойма у него была. А во-вторых, может, он вокруг еще палил, типа звать на помощь пытался. Денни, я не думаю, что местным  — идиотов-туристов они здесь навалом навидались  — захочется на пустом месте лишнее уголовное дело заводить, тем более по убийству. Наверняка тут же квалифицируют как несчастный случай, и все в шоколаде.
        Он подумал минуты две.
        — Вообще-то все выглядит довольно убедительно. Тем более раз ты это придумала  — а ты ведь и впрямь в таких делах понимаешь лучше нас всех вместе взятых. Значит, сейчас что? Лишнего покойника закапывать, раненого увозить, на полянке посильнее потоптаться, ну и милицию-полицию вызывать, так?
        — Угу. Дел навалом.  — Она вдруг как-то посмурнела, словно засомневалась в чем-то.  — Знаешь… Мне не хотелось бы сейчас оголять фронт. Ну, в смысле, надо, чтоб тут побольше народу осталось.
        — Ты о чем?
        — Ну, короче, я твоего Егора попросила, чтобы Костю до райцентра он довез. С Полиной на пару. Ну типа он девушку поехал выгуливать. Для вящей достоверности. А мы тут пока все остальное сделаем.
        — Егора? Ты что, ему все уже объяснила?
        — Ну, не все, но… Ой, даже жалко, что ты не видел, не слышал, это просто цирк. Наши, гм, детишки так в результате спелись  — с ума сойти! То есть спелись-то они еще вчера, но не так. А тут  — как будто всю жизнь бок о бок росли. То есть сперва-то Егор, который ухитрился еще в Лондоне на Полинку глаз положить, он сам тебе расскажет, сначала он еще пытался чего-то там поскуливать про чувства, про то, что какой-то там Смайл ему говорил, что близкородственные связи не так чтоб категорически неприемлемы… А потом как брякнет вдруг: «Ну… я не знаю даже… сестренка». Раз десять эту самую «сестренку» повторил. И знаешь, ему эта мысль, кажется, понравилась.
        Денис покрутил головой  — надо же, почти не болит. Жизнь налаживается, в общем.
        — Ну так отлично, что могу сказать,  — улыбнулся он.  — А то я, признаться, побаивался предстоящего с ним разговора на эту тему.
        — Отлично,  — согласилась Ирен.  — И что нам сейчас делать  — тоже ясно, ничего сложного, хотя и не сильно приятно. Вот только одно непонятно. Пока вы там в отключке валялись, сумка-то  — тю-тю! Исчезла, как будто испарилась. Инопланетяне, что ли, прилетали? Вот загадка.
        На веранду выскочила взъерошенная  — не то спросонья, не то от испуга  — Маша:
        — Иван Ипполитович пропал!
        — В каком смысле  — пропал?  — спросили Ирен и Денис. Хором, как у них получалось когда-то, «триста лет назад и на другой планете».
        — Ну… постель не разобрана, он, наверное, вообще не ночевал. И вещей его нет…
        — Так вот откуда газовая граната взялась и куда сумка подевалась,  — задумчиво протянула Ирен.  — Он, значит, вас вырубил, а сам сумку утащил. Ну орел дедуля!
        Денис кивнул, вспоминая, как перепрятывал деньги, как два часа резал старые газеты, как складывал и заклеивал их в пачки, как набивал получившимися «куклами»[10 - «Кукла»  — имитация денежной пачки.] сумку…
        …и захохотал.
        notes

        Примечания

        1
        Диана  — богиня растительного и животного мира, охоты, женственности и плодородия. (Прим. ред.)
        2
        Смыслом существования Эллочки Щукиной были порядок и «светская жизнь». Не имея себе в этом равных в своем кругу, она часто вела соревнование с заморской Вандербильдихой, о которой читала в модных журналах. (Прим. ред.)
        3
        Александром Васильевичем звали адмирала Колчака.
        4
        Филиппика  — обличительная, возмущенная речь (Демосфен произносил особо гневные речи против македонского царя Филиппа II).
        5
        Совсем чуть-чуть. (Прим. ред.)
        6
        Дерьмо (фр.).
        7
        «Как будто бы железом…»  — Борис Пастернак. «Свидание».
        8
        Данные 2004 —2005 гг.
        9
        Ирен цитирует «Полтаву».
        10
        «Кукла»  — имитация денежной пачки.